21

ДЬЯВОЛ И «МЕРРИАМ-ВЕБСТЕР»^[60]

Водитель такси выложил мои чемоданы на обочине возле ворот Фелпс. Вокруг стояли родственники студентов, и таксист огляделся, словно искал моих родственников, как будто они были с нами, когда я садился в такси на Юнион-стейшн, а потом выпали из машины по дороге в студенческий городок.

— Ты один? — спросил он.

— Да.

— Помочь тебе с вещами?

Я кивнул.

Он поднял один из моих чемоданов, и мы проследовали под высокую арку, миновали длинный темный тоннель и вышли на яркий свет Старого Городка. Я подумал, что даже парадный подъезд Йеля сделан так, чтобы символизировать и воплощать смысл этого заведения — на смену тьме приходит яркий свет.

Мы спросили, как пройти в Райт-холл, оказавшийся общежитием, построенным лет сто назад и с виду не более прочным, чем дедушкин дом. Моя комната была на самом верху лестницы из пяти пролетов, и в ней уже были люди. Одному из моих новых соседей родители и сестры помогали распаковывать нижнее белье. Мать парня бросилась к таксисту, воскликнув:

— Ну разве не замечательно в такой день быть матерью?

Таксист засуетился, снял фуражку и пожал женщине руку. Она представила себя и своего мужа, и пока она еще не успела спросить, где он предпочитает проводить лето, в Вайнярде или на мысе Доброй Надежды, я протянул ему деньги и поблагодарил.

— О, — начала было женщина, — я не…

— Удачи, — сказал мне таксист, снова снимая фуражку.

Все посмотрели на меня.

— Я сегодня без свиты. — Я развел руками.

Мать соседа неуверенно улыбнулась. Мой сын будет жить с этим бродягой? Сестры продолжали раскладывать трусы.

— Слушай, — спросил мой новоиспеченный сосед по комнате, пытаясь разрядить обстановку, — а что означает Джей Ар?

Еще один сосед с родителями вошел в дверь, за ними проследовал водитель лимузина с целым набором дизайнерских чемоданов в руках. Все представились. Отец второго соседа, элегантный мужчина со зловещим взглядом, отвел меня в сторону и стал засыпать вопросами. Откуда я? В какой школе учился? Чем занимался летом?

— Летом я работал в юридической фирме на Манхэттене, — с гордостью ответил я.

— В какой фирме?

Я сказал ему название. Он никак не отреагировал.

— Это небольшая фирма, — пояснил я. — Я уверен, вы никогда о ней не слышали.

Он нахмурился и потерял ко мне интерес.

Я попытался реабилитироваться:

— На самом деле партнеры этой фирмы несколько лет назад вышли из состава более крупной и престижной.

Это было правдой. Но когда мужчина спросил, как называлась та крупная фирма, я не нашелся с ответом. Вместо этого выпалил первые три имени, которые пришли мне в голову: Харт, Шаффнер и Маркс. Мне не повезло, так как оказалось, что отец соседа занимался продажей одежды. Он хорошо знал фирму «Харт, Шаффнер, Маркс», которая занималась пошивом мужских костюмов. Явно решив, что я лжец и полный дурак, мужчина с отвращением отвернулся от меня.

Пора проветриться.

Я поспешил к развесистому вязу, под которым сидел, когда в первый раз приезжал в Йель с мамой. Прислонившись к вязу, я наблюдал, как прибывают мои сокурсники, — целая флотилия семей, плывущих по Колледж-стрит на машинах, которые обошлись бы моей маме в несколько полных годовых окладов. До этого момента я не задумывался о том, как нелепо буду выглядеть, приехав в Йель один, и совершенно не предполагал, как сильно будут отличаться от меня сокурсники. Кроме бросавшихся в глаза отличий — одежды, обуви, родителей, — в первый же день я заметил их самоуверенность. Мне казалось, я видел, как эта самоуверенность поднимается над студенческим городком пенистыми волнами, словно августовская жара, и подобно жаре иссушает мои силы. Интересно, думал я, можно ли обрести такую уверенность в себе или это качество, как отцы и безупречная кожа, дается от рождения?

Один из парней напоминал точную копию мраморного античного бюста, которую когда-то показывал мне Бад. Кажется, то был Цезарь. Глаза парня лучились такой же царственной уверенностью. Этот взгляд достался ему по наследству от отца или дяди — мужчины, который помог ему внести в комнату стереомагнитофон, — и он ослеплял им каждого встречного. В первый день учебного года парень вел себя так, будто скоро закончит университет. Он был своим в Йеле. Он знал всех, а если попадались незнакомые студенты, останавливал их, непременно желая познакомиться поближе. Он задирал подбородок, как будто все, к кому он обращался, стояли на стремянке. Эта поза подчеркивала его королевскую осанку, а также нос, похожий на клюв, и выступающую челюсть. Парень улыбался так, будто у него в кармане лежал лотерейный билет, и я думаю, так оно и было. Ему был гарантирован успех. Он выглядел как человек, с которым не может случиться ничего плохого.

Как получилось, что я учусь в одном университете с таким парнем? Как мы вообще могли оказаться на одной планете? Он был уже не мальчиком, а взрослым мужчиной. Если когда-нибудь я встану рядом с ним — что маловероятно, — я буду чувствовать себя так, будто на мне бархатные штанишки, а в руках — огромный леденец. Он существовал в другой реальности, на расстоянии нескольких миров от меня, хотя было в нем что-то до боли знакомое. Я смотрел на него, не отрывая глаз, пока не понял. Он похож на Джедда.

Джедд. Жаль, что я не мог позвонить ему и спросить совета. Джедд сказал бы мне, что делать. Но с Джеддом я не разговаривал несколько лет. Я думал позвонить матери, но об этом не могло быть и речи. Она услышит панику в моем голосе и поймет, что в первый же день я пал духом.

Вечером того дня я поставил диск Синатры на вертушке своего соседа и растянулся на подоконнике нашей общей комнаты, листая каталог лекций, в котором было четыреста страниц. Вот для чего я поступил в Йель, думал я, оживляясь. Вот что станет моим спасением. Я отключусь от всего остального и сконцентрируюсь на «Антропологии», «Введении в американскую культуру», или на «Английском», «Искусстве писательского ремесла», или «Психологии» и «Искусстве обучения и запоминания». Я выучу китайский! Или греческий! Я буду читать Данте в оригинале! По-итальянски! Я возьму уроки фехтования!

Потом я увидел нечто под названием «Курс-ориентация». Эта программа была открыта для «избранных» первокурсников и представляла собой детальный обзор западной цивилизации, интенсивное погружение в ее каноны. Я пробежал пальцем по списку писателей и мыслителей, охваченных курсом. Эсхил, Софокл, Геродот, Милтон, Фома Аквинский, Гете, Вордсворт, Августин, Макиавелли, Хоббс, Локк, Руссо, Токвиль — и это только в первый семестр. Я задумчиво посмотрел в окно. Группа студентов собиралась во дворе. Я вновь увидел того самого чрезвычайно уверенного в себе парня, вылитого Джедда, который о чем-то громко рассказывал. Император Йеля. «Курс-ориентация» была единственным способом конкурировать с таким парнем, единственным способом противостоять его уверенности и, может быть, обрести собственную.

Я позвонил маме и спросил, что она думает об этом. Она забеспокоилась, что я слишком много на себя беру, но, поняв по моему голосу, что я хочу как можно скорее показать, чего стою, она меня поддержала. И если меня все-таки возьмут на эту программу, сказала мама, мне не стоит подрабатывать, как мы планировали раньше. Нужно использовать все свободное время, чтобы учиться, учиться и еще раз учиться, а если мне понадобятся деньги, она возьмет их из сбережений, которые остались от страховой выплаты после аварии.

С новой йельской тетрадкой под мышкой и двумя новыми ручками в кармане я бежал по Элм-стрит под звон колоколов на башне Харкнесс. Лед потихоньку тронулся. Меня приняли на «Курс-ориентацию», что я счел большой честью, хотя позднее выяснилось, что на эту программу брали практически всех мазохистов, желающих работать в четыре раза больше остальных первокурсников. Спеша на первое занятие, семинар по литературе, я вспоминал о том, как дядя Чарли советовал мне остановиться, не взрослеть, замереть, — как правило, именно в те моменты, когда мне хотелось, чтобы жизнь скорее набирала обороты. Теперь наконец наступил момент, которым я наслаждался.

Семинар по литературе вел высокий худощавый мужчина лет сорока с бородкой в стиле Ван Дейка и коричневыми бровями, которые постоянно трепетали, как мотыльки. Он официально нас поприветствовал и рассказал о том великолепии, с которым нам предстояло познакомиться, о гениальных умах, о бессмертных сочинениях, о незабываемых фразах, которые были написаны столь искусно, что пережили целые империи и эпохи и будут жить еще тысячи лет. Он перескакивал со стихотворений на пьесы, с пьес на романы, цитируя по памяти лучшие строки и абзацы из «Божественной комедии» и «Прелюдии», из «Шума и ярости» и из самого его любимого произведения — «Потерянного рая», в котором мы должны были встретиться с Сатаной. С особой грустью говорил он об утере рая, с необычным восхищением о Сатане как о литературном герое, и меня внезапно осенила мысль, что этот профессор с бородкой клинышком и мохнатыми бровями, вполне возможно, видел себя принцем Тьмы. Я нарисовал его портрет в своей тетрадке, набросок в стиле «Минутных биографий», а внизу подписал: «Профессор Люцифер».

Как и можно было ожидать от Люцифера, профессор сел во главе стола, принял властную позу и провел рекламную презентацию, желая купить наши души. Все, что мы будем читать, сказал он с непередаваемой серьезностью, берет начало в двух эпических поэмах, «Илиаде» и «Одиссее». Они те желуди, сказал он, из которых великий дуб западной литературы вырос и продолжает расти, протягивая ветви каждому новому поколению. Профессор сказал, что завидует нам, потому как нам предстоит впервые познакомиться с этими двумя шедеврами. Хотя они написаны более трех тысяч лет назад, каждая из поэм остается столь же свежей и актуальной, как статья из утреннего выпуска «Нью-Йорк таймс». «Почему?» — спросил я. «Потому что каждая раскрывает вечную тему — тоску по дому». У себя в тетрадке я записал: «„Раскрывает“ — удачное слово». Потом, видя, что надпись выглядит не очень красиво, я стер ее и написал заново, аккуратней.

Мне нравилось, как профессор Люцифер произносит некоторые слова, особенно слово «поэма». Он произносил его не коротко, как я, а нараспев. Каждый раз, произнося его («В этой ПОЙ-эме вам нужно запомнить следующее…»), он клал свою костлявую правую руку на истрепанные томики поэм, как свидетель, который клянется на Библии. Хотя его книги были в два раза старше меня, хотя их страницы имели темный горчично-желтый оттенок, было заметно, что их хранили с любовью, обращались с ними осторожно, а цитаты подчеркивали с геометрической точностью.

Нашим первым заданием было прочесть «Илиаду», а затем написать сочинение на десяти страницах. Я сразу пошел в библиотеку Стерлинга и обнаружил в читальне кожаное кресло. Рядом с ним было окно, выходящее в прилегающий сад, где журчал фонтан и чирикали птицы. Через несколько минут я, утопая в кожаном кресле, пролетел через слои времени и с глухим стуком приземлился на обдуваемом ветрами пляже Илиума. Я провел за чтением несколько часов подряд, открыв для себя, что, к моему восторгу, кроме тоски по дому, поэма также рассказывает о мужчинах и мужественности. Затаив дыхание, я читал сцену прощания Гектора, величайшего воина Трои, со своим маленьким сыном. Гектор, одетый в доспехи для сражения, говорил мальчику «до свидания». «Не уезжай, Гектор», — умоляла его жена. Но Гектор должен идти. Это не его воля — это его судьба. Его ждет поле битвы. Он взял на руки мальчика, «прелестного, подобного лучезарной звезде», поцеловал на прощание, потом прочел молитву: «Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя: Он и отца превосходит!»^[61]

В полночь я вернулся в комнату. Голова моя бурлила идеями для сочинения. Я сел за стол и включил лампу на гибкой ножке. Пока сосед храпел на верхней кровати, я открыл свой новенький словарь и составил список красивых слов.

Профессор Люцифер раздавал нам наши сочинения, швыряя их на стол. Он сказал, что вложил столько же усердия в проверку наших тетрадей, сколько мы вложили в написание этих сочинений. Он «пришел в ужас» от нашего грубого анализа ПОЙ-эмы. Мы не заслуживаем быть слушателями «Курса-ориентации». Мы недостойны читать Гомера. Говоря все это, он несколько раз посмотрел прямо на меня. Все стали рыться в стопке тетрадей, и когда я выудил свою, сердце у меня ушло в пятки. На первой странице красным было нацарапано: «неудовлетворительно». Парень рядом со мной нашел свое сочинение и выглядел таким же ошарашенным. Я заглянул ему через плечо. Он получил «хорошо».

После занятий я укрылся под раскидистым вязом и прочел на полях замечания профессора Люцифера, написанные протекающей красной ручкой, отчего казалось, что все страницы в пятнах крови. От некоторых комментариев я содрогнулся, другие заставили меня чесать затылок. Несколько раз он критиковал выражение «в какой-то степени», а на полях написал «интеллектуальная лень». Я не знал, что писать «в какой-то степени» считается грехом. Почему Билл и Бад не сказали мне? Может, есть какое-то более выразительное словосочетание, чем «в какой-то степени»?

Перед тем как писать следующее сочинение, я пошел в книжный магазин Йеля и купил словарь побольше, с помощью которого составил список более значительных пятисложных слов. Я поклялся поразить профессора Люцифера так, чтобы у него волосы зашевелились в его вандейковской бородке. За второе сочинение он поставил мне «неудовлетворительно». Я снова скрылся под вязом.

Как усердно я ни занимался той осенью, как ни старался, в результате все равно получал «неудовлетворительно» или, в лучшем случае, «удовлетворительно». Чтобы написать сочинение по «Оде греческой вазе» Джона Китса, я потратил неделю, читая поэму вдоль и поперек, уча ее наизусть, декламируя ее во время чистки зубов. Теперь уж точно профессор Люцифер увидит разницу. На полях он написал, что это мое худшее сочинение за весь семестр. Он написал — очень многословно, — что я обошелся с урной Китса как с собственным ночным горшком. Не испытал он восторга и от придуманной мной фразы: «бессмертная поэма — поэма, хранящаяся в урне».

К концу семестра я протоптал тропинку от аудитории к вязу и пришел к мрачному заключению: мне просто случайно повезло, что я попал в Йель, а если я получу диплом — это будет просто чудом. Я был хорошим учеником из паршивой государственной школы, что означало, как ни прискорбно, что я не готов к университету. Между тем мои однокурсники учились без особых усилий. Их ничем нельзя было удивить, ведь они готовились к Йелю всю жизнь в известных на весь мир подготовительных школах, о которых я до приезда в Нью-Хейвен даже не слышал. Моя же подготовка прошла в кладовке книжного магазина при участии двух сумасшедших отшельников. Иногда я начинал подозревать, что мы с однокурсниками говорим на разных языках. Я подслушал разговор двух ребят, которые шли через двор, — один заявил другому: «Это такая заумь!» Второй громко расхохотался. Позднее на той неделе я увидел ребят снова. «Подожди минуту, — сказал тот, что говорил про заумь. — Теологическими аргументами меня не разведешь!»

Единственным предметом, по которому я успевал, была философия, потому что там не существовало правильных ответов. Но даже на занятиях по философии уверенность — или, скорее, самоуверенность — моих однокурсников поражала меня. Когда на семинаре мы обсуждали Платона, парень, сидевший рядом со мной, написал на полях текста свои возражения Сократу: «Нет!», «Опять неверно, Сок!». Никогда в жизни я бы не смог возразить Сократу, а если бы даже возразил, то держал бы это в секрете.

Перед экзаменами в конце семестра я сидел под вязом, разглядывая его паучьи корни, которые расходились подо мной во всех направлениях. Именно этого мне и не хватало — корней. Чтобы добиться успеха в Йеле, нужна база, какие-то исходные знания, на которые можно опираться, как вяз получает влагу через корни. У меня же не было корней. Честно говоря, я даже не был уверен, что это дерево — вяз.

Когда первый семестр подходил к концу, я сумел-таки достичь одной маленькой цели. Мне исполнилось восемнадцать. Тогда в Нью-Йорке алкоголь официально можно было употреблять с восемнадцати лет. А это означало, что я наконец-то смогу находить прибежище не только под раскидистым вязом.