Глава 4

РЕГЛАМЕНТ РАБОТЫ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ (ПОРЯДОК ВЕДЕНИЯ ДОПРОСОВ)

Спустя пять дней со дня ареста Верховного правителя Политцентр обратился к К.А. Попову с просьбой ускорить «судебное рассмотрение» дел, проведя его в недельный срок. Ответ председателя комиссии звучал довольно официально: «Рассмотрев вопрос […] считаем возможным произвести расследование не менее чем в двухнедельный срок. О чем ставим Вас в известность»^[277].

Скорее всего, запрос и подтолкнул комиссию к спешному открытию заседаний, начавшихся с допросов Колчака 20 января^[278], без предварительно выработанных программы, плана и обвинений. Последние будут опубликованы лишь 29-го числа, когда сменятся не только председатель ЧСК, но и власть в городе. Тогда же комиссия через газету обратилась к населению с просьбой дать показания и представить материалы о событиях в Александровской центральной каторжной тюрьме с 8 по 11 декабря 1919 г., опубликовав список убитых 80 заключенных и подробности расправы^[279].

22 января 1920 г. в Иркутске был подписан акт о мирной передаче власти Политцентром (действовавшим во исполнение постановления Временного Совета Сибирского народного управления, принятого днем раньше) Военно-революционному комитету (ВРК) РКП(б).

Центр констатировал, что передал «всю полноту принадлежащей ему государственной власти на всей территории, освобожденной от власти реакции» под гарантии: «а) беспрепятственного пропуска чехословацких войск на восток с оружием в руках, при условии полного их невмешательства в русские дела и передачи народно-революционному комитету золотого запаса, находящегося ныне под охраной чехо-войск; б) полной личной неприкосновенности демократии, боровшейся против власти Колчака»^[280].

Приказом № 1 Иркутского ВРК (12-м параграфом) назначение на пост председателя следственной комиссии с правами комиссара юстиции получил С.Г. Чудновский^[281].

По неоднократно публикуемым воспоминаниям Чудновского, председателя ВРК А.А. Ширямова, коменданта города И.Н. Бурсака и других участников событий^[282], у лишенных первоисточников исследователей сложилось впечатление, что в задачи ЧСК входил только допрос Верховного правителя.

Между тем «Временным положением о Чрезвычайной следственной комиссии при Иркутском Военно-революционном комитете» выделялись две неразрывные задачи по расследованиям: «1) По делам б[ывших] Верховного правителя, Совета министров и ответственных представителей центральных ведомств, павшей 4–5 января с. г. власти, 2) По политическим делам особой важности как об агентах той же власти, так и о других лицах, возбуждаемым самостоятельно Чрезвычайной следственной комиссией…»^[283]

Как видно, в первом пункте сохранилась даже формулировка преамбулы «опросника», разработанного 10 января эсеро-меньшевистской ЧСК, но не только одна она… Последующие пункты «Временного положения» не изменили и ее персональный состав. По окончании расследования дела должны были быть переданы с заключением на решение Ревкома^[284].

Из документа следует, что «большевистская» следственная комиссия Иркутского Ревкома не выделяла в особое судопроизводство следственное дело А.В. Колчака, а рассматривала его неотъемлемой частью своих двух основных задач. И хотя «Временное положение» не датировано, можно предположить, что его принятие состоялось после приказа ВРК от 27 января № 6, когда спустя всего лишь пять суток «на территории, освобожденной от власти реакции», вдруг объявилось военное положение^[285], т. к. оговаривались судебные функции комиссии, действовавшей в период «контрреволюционного вооруженного восстания»^[286].

«Советский» период предварительного следствия любопытен с двух сторон. Первая – новый председатель ЧСК Чудновский практически не участвовал в ее работах. Его подпись можно видеть на документах, написанных и составленных К.А. Поповым, и в приказах об арестах и расстрелах. Впрочем, нельзя не отметить интерес председателя к изъятым у разных лиц денежным суммам и «мешку с золотыми и бриллиантовыми вещами»^[287]. На допросах Колчака Самуил Гданьевич появился всего дважды – 23 января и 6 февраля. Однако повторное «посещение» весьма спорное: в книге «Допрос Колчака» указывается, что он пришел на последнее заседание, задал единственный вопрос и что-то напомнил адмиралу, но в выявленных подлинных протоколах допроса^[288] подпись Чудновского за 6 февраля отсутствует^[289]. Зная скрупулезность Попова при заполнении следственных документов, можно предположить: председателю было не до Колчака с его показаниями для истории или намеченного на 27 января показательного суда.

Вторая сторона – все расследование осуществлялось и юридически оформлялось теми же членами ЧСК, что и при Политцентре: меньшевиком-интернационалистом Поповым, социал-демократом меньшевиком-интернационалистом Денике и эсерами Лукьянчиковым и Алексеевским. Не претендуя на «первооткрытие» данного факта, отмеченного самим Поповым в предисловии к книге «Допрос Колчака»^[290], докажем, что подбор документальных вещественных доказательств (с их внутренней смысловой структурой) представлялся каким угодно, но только не большевистским мировоззрением. Это, в конечном счете, и явилось главным «камнем преткновения» для несостоятельной попытки диктатуры сибирского «пролетариата» подменить собою причины, приведшие к свержению «правобольшевистской атамановщины». Потому что не каждый мог согласиться с принципом, высказанным директором Института советского права и председателем Совнаркома А.Г. Гойхбаргом^[291], – «чем сильнее разнузданные силы, тем лучше для ускорения всеобщего возмущения сложившимся политическим строем»^[292].

В связи с данными обстоятельствами уместно поставить под сомнение заключение представителей Военной прокуратуры Отдела реабилитации Забайкальского военного округа в 1999 г. о невозможности реабилитации А.В. Колчака; чиновники при этом ссылались на «революционную интуицию» Чрезвычайной следственной комиссии. Чья именно здесь подразумевается «интуиция»?

В день заключения акта о мирном переходе власти К.А. Попов (все еще председатель) обратился в Правительствующий сенат с просьбой прислать в комиссию все указы, приказы и документы по делу А.В. Колчака^[293]. Это обращение может быть объяснено стремлением Константина Андреевича сохранить документы от нежелательной (в лучшем случае) потери при предусмотренной третьим пунктом акта передаче дел, а также для изучения конечного результата работы юридического совещания при Политцентре. Видимо, некая заминка в передаче дел из сената все-таки произошла, поэтому 29-го Алексеевский получил мандат делегата ВРК для «разборки и выема документов, относящихся к делу быв[шего] Верховного правителя России»^[294].

30 января было принято исключительной важности постановление, где за подписями Попова, Денике и Герштейна подследственным «по делу самозваного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей» впервые предъявлялись конкретные обвинения «на основании ряда данных, как то свидетельских показаний, документов, имеющихся в распоряжении следственной комиссии, и официальных актов, опубликованных […] павшей властью»:

«1) а. – в захвате власти вопреки воле народа и в ведении гражданской войны в целях восстановления дореволюционного режима, б. – в фактическом установлении на территории павшей власти дореволюционного режима, с доведением наихудших проявлений его до небывалых пределов, в частности, – 1) в упразднении всех политических и социальных завоеваний революции, в особенности по отношению к рабочему классу и беднейшему крестьянству; 2) в расхищении прямыми и косвенными путями народного достояния; 3) в создании целой системы организованных грабежей, вооруженных разбоев и всякого рода насилия над населением, разгромов и выжигания целых сел и деревень; 4) в организации одиночных и групповых убийств политических противников и массового истребления населения»^[295].

Данные обвинения объявлялись руководством для дальнейшего производства расследований по делам всего состава Совета министров во главе с адмиралом Колчаком. При этом в преамбуле постановления не оговаривалась подведомственность следственной комиссии Ревкому. А это влечет за собой вопрос о смысловой нагрузке обвинительного документа: как следует понимать такой выпад, направленный непосредственно против местной советской власти, как подпункт б – «в фактическом установлении на территории павшей власти дореволюционного режима»? Ведь считалось, что до установления «дореволюционного режима» в Сибири функционировала власть Советов некоего «пролетариата», «развращенного мелкобуржуазными привычками», которая ретировалась сразу же после первого военного столкновения с чехословаками. Получается – для Попова, Денике и Герштейна уравнивались две «павшие власти», что видно по отсутствующей просоветской оценке политической ситуации в Сибири. Отмечая «упразднение всех политических и социальных завоеваний революции», судя по всему, разработчики постановления имели в виду Февраль, но только не Октябрь 1917 г.

Тем не менее документ вошел в основу для судопроизводства. Во-первых, все перечисленные обвинения продублируются (в советской редакторской правке) обвинительным заключением и приговором. Во-вторых, пункт о «прямом руководительстве и соучастии» будет интерпретирован как «соучастие в преступной шайке». В-третьих, заданность констатирующей части прямым образом скажется на всем дальнейшем расследовании^[296].

28 января официально сообщалось о разработанном плане по допросу Колчака и то, что по первым пяти вопросам он был уже допрошен. Публично обещано – фиксируемый двумя стенографистками окончательный текст допроса будет помещен в печати^[297]. Ни в одном из 12 вопросов плана ведения допросов даже не упоминалось о «расстрелах коммунистов». Лишь 10-й пункт перечислял интересующие комиссию аспекты «деятельности Верховного правителя»:

«Перемены в системе управления и организация армии, кем были внесены или придуманы лично Вами? Урезание прав самоуправления, расширение прав администраций управл[ений] губ[ерниями] и т. д., создание гражданских контрразведок, охранок, расстрелы, сжигание деревень, заложничество, порки, с другой стороны, бездействие власти в отношении атаманов, военных властей, хищений, расхищение государственного достояния – ссудами, пособиями, пенсиями, синекурами, было ли все это системой привлечения сим к службе идее и какой?»

Из «выдающихся частных» случаев преступлений правительства ЧСК интересовали: разгон и расстрелы членов Учредительного собрания; подавление восстания в Омске в декабре 1918 г.; меры, принятые для подчинения Сибири Японии; переговоры об уступке частей территории США или Японии; признание военной и гражданской независимости Г.М. Семенова^[298].

Все протоколы допросов Верховного правителя (за исключением 5-го от 27 января 1920 г.) заполнял лично Попов, 5-й – Денике. Во время допросов работали две стенографистки: С. Каминская и С.П. Дробышевская, которые расшифровку стенограмм и печатные работы осуществляли на дому. 17 марта из квартиры Дробышевской («самовольно уехавшей из Иркутска на Восток») Попову была доставлена разорванная часть стенограммы^[299]. Видимо, всю дальнейшую техническую работу выполнила Каминская. Вот почему в примечаниях от редакции в книге «Допрос Колчака» отмечалось, что «некоторые места стенограммы и отдельные слова, не поддававшиеся прочтению, в подлиннике пропущены и на их месте поставлены многоточия»^[300]. Каминская не везде смогла прочитать скоропись Дробышевской.

Форма снятия показаний «вопрос – ответ» подтверждается разорванной стенограммой, где подчеркнутые первые в ряду знаки указывают на собственные имя или фамилию. На одной из частей разорванного листа проставлено время 9.40. Стенограмма велась карандашом на линованной и нелинованной бумаге.

Необходимо отметить определенную «литературную обработку» показаний А.В. Колчака в ленинградском издании «Допроса» (это касается и берлинского 1923 г.)^[301]. Начатая из-за чисто технического затруднения по расшифровке стенограммы, она получила дальнейшее продолжение уже в редакции Попова. На 24 марта 1920 г. было отпечатано на машинке четыре экземпляра стенограммы^[302], причем 1-й на 131, 2-й – 133, 3-й – 225 и 4-й – 218 страницах. В первых двух все исправления и добавления выполнены и заверены Поповым. На основании каких документальных источников мог он править текст «протоколов»? Скорее всего, полагаясь на память, ведь во время допросов он занимался заполнением документов, вести при этом еще один «протокол» физически невозможно. Установлен и первоисточник, в соответствии с которым Константин Андреевич «приукрашивал» «кровавые заслуги» адмирала Колчака, – газетная публикация приказа от 3 апреля 1919 г. № 54^[303]. В ней рассказывалось о расправе в Киянской и Степно-Баджевской волостях Енисейской губернии, когда селения обеих этих волостей были сожжены, а население подвергнуто поркам и расстрелам.

Располагая действительно подлинными протоколами допросов Верховного правителя с его и всех членов ЧСК собственноручными подписями, можно сделать вывод, что издатели «Допроса Колчака» заменили протоколы на стенограмму показаний. В качестве доказательства правомерно рассматривать изменения, внесенные К.А. Поповым в один из экземпляров текста стенограммы.

Даже поверхностный текстологический анализ (без наложения на текст книги «Допрос Колчака») способен выявить более чем существенную корректуру. Например, на 5-м листе слово «северный» исправлено на «Тихий», таким образом, Северный Ледовитый океан «превратился» в Тихий. На 30-м листе вписано словосочетание, которое морской офицер никогда не употребит даже в разговоре, – «военный пароход». На 53-м листе слово «вечер» дважды менялось на «ночь».

Однако самым ярким показателем подлога являются изменения последней стенограммы, взятой за основу современными следователями Военной прокуратуры: 23 раза Попов правил наименование собственного статуса в качестве товарища председателя ЧСК!

Изменения, внесенные и заверенные К.А. Поповым, в тексте одного из экземпляров стенограммы допросов Верховного правителя России

Стенограмма № 1

Лист 1. Вписано между строк «окружного» и «был» – верить, зачеркнутого «дое» (в слове «доехала». – С. Д.) – не читать.

Лист 1 об. Исправлено дважды «1899 г.» и вписано между строк «помощника заведующего», «земного», «краткий курс» – верить.

Лист 2. Вписано «мой», зачеркнуто «где», вписано «там», исправлено «санную», исправлено «то», вписано «что-нибудь предпринять, чтобы», исправлено «Оленину», вписано «ранее» – тому верить.

Лист 2 об. Исправлено «Тикси», «приберечь», «пошел», «ноября», вписано «было», «имеем», зачеркнуто «решился», переделано на «пошел» – верить.

Лист 3. Вписано «Морское», «снова», исправлено «Беличевым», «сказавшим» – верить.

Лист 3 об. Вписано «тесной», зачеркнуто «затем», исправлено «я», «привел», зачеркнуто «эту», исправлено «по», исправлено «научных», «над тем», «правильных» и «минных» – верить.

Лист 4. Зачеркнуто «В этот кружок входили Щеглов, Римский-Корсаков, Пилкин», вписано «до сих пор», исправлено «в союзе», надписано «на театре», зачеркнуто «случае», надписано «деле» – верить.

Лист 4 об. Вписано «морским», исправлено «Вандана», исправлено «post-factum», зачеркнуто «напр. один», надписано «было достаточно одного», исправлено «Треитчке», зачеркнуто «стоим», надписано «с его», исправлено «откровенностью», вписано «он», исправлено «говоря» – верить.

Лист 5. Зачеркнуто «северный», надписано «Тихий», зачеркнуто «не» (в слове «невозможно». – С. Д.), зачеркнуто «ледоходных», вписано «ледокольного типа», зачеркнуто «этих», вписано «для экспедиции», зачеркнуто «чтобы их не ломал лед», зачеркнуто «эту идею», надписано «силу» – верить.

Лист 5 об. Зачеркнуто «Дежневу», надписано «Сердце-камень», исправлено «деталями судостроительной программы», зачеркнуто «его», вписано «генерал», исправлено «легче», вписано «Балтийского флота», вписано «флаг», зачеркнуто «все признаки» – верить.

Лист 6. Зачеркнуто «ее стороны войск», надписано «флота», исправлено «приказали», зачеркнуто «в его», вписано «в его» – верить.

Лист 7 об. Зачеркнуто «в минных судах» – верить.

Стенограмма № 2

Лист 10. Исправлено «для того» и «сперва» – верить.

Лист 10 об. Зачеркнуто «направлять», надписано «наладить», зачеркнуто «не», вписано «же», исправлено «и», зачеркнуто «я», вписано «с», исправлено «Гебена», «обратно», вписано «канал», зачеркнуто «море» – верить.

Лист 11. Исправлено «подбить», вписано «не», исправлено «подошли» – верить.

Лист 11 об. Исправлено «отсутствии» – верить.

Лист 12. Вписано «ряда» и исправлено «помню» – верить.

Лист 12 об. Исправлено «у», «к этому», «флот», «содействовали», «несомненно», зачеркнуто «оценивал», «при оценке», исправлено «роли», зачеркнуто «которая», надписано «какой она» – верить.

Лист 13. Исправлено «никаких», вписано «в 1917 г.», вписано «к монархии» – верить.

Лист 13 об. Вписано «нашу», зачеркнуто «ними», надписано «нею» – верить.

Лист 14. Исправлено «такового», «во», вписано «связей», зачеркнуто «связей», зачеркнуто «знал» – верить.

Лист 14 об. Исправлено «приветствовал» – верить.

Лист 15. Вписано «власти», исправлено «ни», исправлено «выбирают», исправлено «Вильгельм», вписано «от престола» – верить.

Стенограмма № 3

Лист 16. Вписано «не», «в Батуме, куда я был вызван для решения вопросов, связанных с», исправлено «устройством», зачеркнуто «в» – верить.

Лист 16 об. Зачеркнуто «его», надписано «их», исправлено «Ярнушкевичу», зачеркнуто «их» и вписано «радио» – верить.

Лист 17. Зачеркнуто «не», надписано «только», зачеркнуто «и», исправлено «или», исправлено «оповестил», вписано «и на Екатерине» – верить.

Лист 17 об. Зачеркнуто «что», зачеркнуто «со всеми этими», надписано «по перехваченному», зачеркнуто «эти», надписано «советские учреждения» – верить.

Лист 18. Зачеркнуто «этом», вписано «солдатом», зачеркнуто «готовность», надписано «деятельность», зачеркнуто «поэтому», надписано «в этом», вписано «была», исправлено «являлся», исправлено «совет», вписано «о том», зачеркнуто «их», «как», надписано «матросов», «что» – верить.

Лист 18 об. Исправлено «извне», «появления», «собрании», «постановлениями», вписано «минус», зачеркнуто «это», надписано «лично», вписано «ничто», исправлено «Непенин», вписано «Черноморского», зачеркнуто «таким образом», исправлено «приехал», «прежде», «совпал» – верить.

Лист 19. Исправлено пять раз «Черкасский», исправлено «духе», «в Максимове», зачеркнуто «во-первых», вписано «замершим», исправлено «быть», «командами», зачеркнуто «то», вписано «на Черном море» – верить.

Лист 19 об. Зачеркнуто «с», исправлено «он», вписано «нужно бороться с тем, что», зачеркнуто «и считаю», надписано «я не знаком», вписано «в», исправлено «почве», «я» – верить.

Лист 20. Вписано «на кв. Гучкова», зачеркнуто «этой», исправлено «он считает», вписано «сперва» – верить.

Лист 20 об. Исправлено «ведомством», зачеркнуто «состоявшего в», надписано «имевшего», исправлено «отношении к министерству», «известном», «комиссией», «сделать» – верить.

Стенограмма № 4

Лист 22. Исправлено «предпринять», вписано «с оружием в руках во время переворота», вписано «он», «теперь», исправлено «совещании обрисовал», зачеркнуто «тогда», «театре», исправлено «выйдем», «выгоде» – верить.

Лист 22 об. Вписано «в агитации за войну», зачеркнуто «у меня», вписано «теперь», исправлено «освобождении», «заявления», «Веселаго», зачеркнуто «ему», вписано «миноносец» – верить.

Лист 23. Вписано «виновного», зачеркнуто «этого лица», надписано «него», зачеркнуто «так как», вписано «же». Зачеркнуто «поэтому», «ваше», надписано «комиссию», зачеркнуто «было», вписано «выставлялись требования», зачеркнуто «его так», надписано «Совета большевистским» – верить.

Лист 23 об. Исправлено «чтобы», зачеркнуто «дисциплина» – верить.

Лист 24. Вписано «дисциплина», зачеркнуто «что», вписано и исправлено «есть лишь разница в деталях», исправлено «заводы», «чтобы», вписано «прежде», зачеркнуто «взять», надписано и исправлено «принять это в расчет при учете», зачеркнуто «и», исправлено «этих событий» – верить.

Лист 24 об. Исправлено «командиров», «чемоданов», зачеркнуто «этот», «и» – верить.

Лист 25. Вписано «приглашение», «ли», «от офицеров», «контр», зачеркнуто «по мне», исправлено «который», «вынес» – верить.

Лист 25 об. Зачеркнуто «составленная по поводу», надписано «говорила по поводу», зачеркнуто «если будут происходить подобные вещи», надписано «подобные выходки», зачеркнуто «же», вписано «офицерам», зачеркнуто «по», «собирается это», исправлено «предупреждал» – верить.

Лист 26. Зачеркнуто «его», вписано «командования», зачеркнуто «я глубоко убежден», «этих», вписано «говорил», исправлено «до», «для», вписано «то», исправлено «доведены», зачеркнуто «такого», надписано «нынешнего», зачеркнуто «на», надписано «В ответ на», зачеркнуто (далее зачеркнуто «меня». – С. Д.) «бывшие в», надписано «сохраняя», вписано «меня» – верить.

Стенограмма № 5

Лист 27. Исправлено «передал», «мне», «и» – верить.

Лист 27 об. Зачеркнуто «когда», надписано «где», вписано «перед», исправлено «американскому» – верить.

Лист 28. Исправлено «изменять», «берут», вписано «как» – верить.

Лист 28 об. Вписано «о своей поездке», исправлено «Дудрову», исправлено «привходящими», «по», «Вас» – верить.

Лист 29. Вписано «не», «признавалась другой» – верить.

Лист 29 об. Вписано «мысли», «бы», «к» – верить.

Лист 30. Вписано «Эбердином», «Глостершейд» – верить.

Лист 30 об. Зачеркнуто «т. е.», исправлено «Холль», зачеркнуто «сведения», надписано «открытых сожалений», зачеркнуто «положение», надписано и исправлено «этот переворот», вписано «и Битти», зачеркнуто «этот», «крейсер», вписано «военный пароход», «предложив нам каюту. Этот пароход «Глостершейд» – верить.

Лист 31. Исправлено «имело», зачеркнуто «состоявший в», вписано «в Америке», «лично» – верить.

Лист 31 об. Вписано «таково», зачеркнуто «с ними», зачеркнуто «заключения войны», надписано «прекращения войны», исправлено «поэтому», зачеркнуто «этого», исправлено «Вуич», «председателем», «согласием» – верить.

Лист 32. Зачеркнуто «даже в», надписано и исправлено «уход из Черного моря», вписано «меня», исправлено «обещание», «обращаюсь» – верить.

Лист 32 об. Зачеркнуто «но», исправлено «принадлежал», вписано «не», зачеркнуто «Ставку», надписано «постановку» – верить.

Лист 33. Зачеркнуто «кредитам», надписано «традициям», зачеркнуто «еще» – верить.

Лист 33 об. Исправлено «американского» – верить.

Стенограмма № 6

Лист 34. Вписано «восстание», «Семенову», исправлено «и», «уехал», «полезнее» – верить.

Лист 34 об. Вписано «со», «Вост. Кит. ж. д.», зачеркнуто «что» – верить.

Лист 35. Зачеркнуто «свои», вписано «что», исправлено «оформить», исправлено «что я должен войти», зачеркнуто «о том», «должен был занимать», надписано «занять», вписано «части», «могли», «оружия», «и» – верить.

Лист 35 об. Вписано «и затем», исправлено «удалось», зачеркнуто «это», надписано «таково» – верить.

Лист 36. Вписано «Вост. – Кит. ж. д.», исправлено «пользовался», «поддерживали», вписано «положение», зачеркнуто «они», надписано «отряды», вписано «в борьбе с большевиками» — К. Попов (подпись).

Лист 36 об. Зачеркнуто «но», надписано «и считали, что», зачеркнуто «сообразовали свои действия», надписано «действовали», вписано «же», зачеркнуто «их», надписано «отряды», зачеркнуто «была моя задача», вписано «была моя задача», «Харбине же», зачеркнуто «оно», надписано «Дальневосточный комитет», зачеркнуто «министерские посты были у них все распределены» – верить.

Лист 37. Зачеркнуто «этих», вписано «им», исправлено «претендовали», зачеркнуто «этого», надписано «всего», вписано «в то время», вписано «Правление», исправлено «для борьбы» – верить.

Лист 37 об. Исправлено «никакого отношения», зачеркнуто «для этого», «того», «которая находилась в», вписано «к разработке» – верить.

Лист 38. Вписано «относительно», «все», зачеркнуто «так как», надписано «что», вписано «но», «думал», «говорил я», «об этом», зачеркнуто «эти части», надписано «отдельные отряды», исправлено «недисциплинированности», зачеркнуто «это обстоятельство меня чрезвычайно удивило, тем не менее», зачеркнуто «он», надписано «Семенов», зачеркнуто «находится», зачеркнуто «Затем», «своим отрядом», надписано «средствами» — К. Попов (подпись).

Лист 38 об. Зачеркнуто «налаживать», надписано «направлять», исправлено «на», зачеркнуто «этих лиц», надписано «орловцев», вписано «смысле», исправлено «дисциплинирования», зачеркнуто «непременно», надписано «в частях», вписано «их», зачеркнуто «воинских частей» – верить.

Лист 39. Зачеркнуто «и ясно, что все это», надписано «что вся история с Семеновым», зачеркнуто «предприятие», надписано «предложения», зачеркнуто «связи», вписано «связи с» – верить.

Лист 39 об. Исправлено «страшную бурю», вписано «уверяя», зачеркнуто «его», надписано «Борщевского», вписано «моего» – верить.

Лист 40. Зачеркнуто «бессовестных», надписано «безответственных», зачеркнуто «с просьбой и», вписано «и заявлением», исправлено «при этом» – верить.

Стенограмма № 7

Лист 41. Зачеркнуто «всех», надписано «известных», вписано «во», зачеркнуто «несли», надписано «вели», исправлено «полицейских», исправлено «политический розыск, который заключался», вписано «при большевиках», «отдельные контрразведки», «теперь», «дело», «надзору» – верить.

Лист 41 об. Зачеркнуто «со стороны», надписано «в», вписано «он», исправлено «которым» – верить.

Лист 42. Исправлено и вписано «предприимчивые частные люди», зачеркнуто «предприниматели», надписано «лица», «яю», вписано «все», зачеркнуто «деятельность», надписано «меры со стороны» – верить.

Лист 42 об. Зачеркнуто «партии», надписано «действующих лиц», зачеркнуто «принадлежащих», надписано «подчиненных», вписано «как», зачеркнуто «подобным», надписано «таким», вписано «до», зачеркнуто «все эти лица», вписано «что у них» – верить.

Лист 43. Вписано «тех или других низменных инстинктов в» (далее зачеркнуто «распор.». – С. Д.), зачеркнуто «распоряжения», вписано «желания» – верить.

Лист 43 об. Вписано «Япония», «в Харбин», зачеркнуто «порядка», надписано «характера», исправлено «Дудровым», исправлено «занимался» – верить.

Лист 44. Вписано «поэтому» – верить.

Лист 44 об. Зачеркнуто «власть», «наступаем», «утвердился», надписано «сила», «создана» и «убедился» – верить.

Лист 45. Зачеркнуто «вид», надписано «из», зачеркнуто «занимался», надписано «обменялся», зачеркнуто «беседами», надписано «визитами», вписано «представителей», «у вас» – верить.

Лист 45 об. Вписано «поддерживало», зачеркнуто «поддерживала», исправлено «тогда», «проехать», вписано «иностранцев», исправлено «Чайковского» – верить.

Лист 46. Исправлено «положение», зачеркнуто «с ними» – верить.

Лист 46 об. Исправлено «чешских» – верить.

Лист 47. Зачеркнуто «они», надписано «чехи», вписано «союзники думали», зачеркнуто и надписано «Вам», вписано «же», вписано «с Вашей точки зрения», вписано «а что» – верить.

Лист 47 об. Исправлено «вне театра», зачеркнуто «единоличная», зачеркнуто «Верховная», надписано «аппарат», зачеркнуто «гражданскому порядку», надписано «Верховному командованию», вписано «аппарат», исправлено «которым», вписано «оно», зачеркнуто «и» – верить.

Лист 48. Вписано «тогда», зачеркнуто «пропуск», надписано «упущение», зачеркнуто «мы встретили», надписано «меня встретили» – верить.

Лист 48 об. Зачеркнуто «что», исправлено «меня», вписано «и лишь», «мое», исправлено «слышал», зачеркнуто «вся», надписано «в», зачеркнуто «шла про него и», зачеркнуто «на», надписано «против», вписано «известие» – верить.

Лист 49. Вписано «о Лебедеве», «относительно нашей армии», вписано «начальником штаба», зачеркнуто «какого», надписано «которого» – верить.

Лист 49 об. Исправлено «и», зачеркнуто «что», надписано «если», исправлено «останутся», «придется», «такого», «кардинального», зачеркнуто «то», «и», надписано «это» – верить.

Лист 50. Вписано «борьбы», зачеркнуто «туда», надписано «в Совет министров», зачеркнуто «там», надписано «в Совете», вписано «это» – верить.

Лист 50 об. Исправлено «зеленое», «столкновений», вписано «сам по себе» – верить.

Стенограмма № 8

Лист 51. Зачеркнуто «сама», вписано «самый вопрос», зачеркнуто «мне представлялось», вписано «производило на меня», зачеркнуто «мыслью», надписано «впечатление», зачеркнуто «лиш», надписано «членов правительства» – верить.

Лист 51 об. Вписано «Совета министров» – верить.

Лист 52. Зачеркнуто «что», вписано «на фронте», исправлено и вписано (далее зачеркнуто «вписано». – С. Д..) «формальной стороной», зачеркнуто «сия», исправлено «разногласий» – верить.

Лист 52 об. Зачеркнуто «можно», «отсюда», «выйдем», надписано «произойдет», зачеркнуто дважды «что» – верить.

Лист 53. Зачеркнуто «в тот день», вписано «в тот день», исправлено «продолжал», зачеркнуто дважды «вечером», а также дважды надписано «ночью» – верить.

Лист 53 об. (Далее зачеркнуто «Зачеркнуто «что», надписано «я». – С. Д.) Зачеркнуто «это», надписано «события», зачеркнуто «эти», надписано «теперь арестованные», вписано «с которым», «Роговским», зачеркнуто «Роговского», зачеркнуто «так как», вписано «и», зачеркнуто «правительства», вписано «Директории», исправлено «подверглись», зачеркнуто «какому-нибудь», вписано «бы собою», исправлено «всю» – верить.

Лист 54. Зачеркнуто «что», надписано «я», зачеркнуто «во главе всего», надписано «возглавляя», исправлено «должно», зачеркнуто «необходимо», зачеркнуто «следующее», трижды вписано «что», вписано «бы» – верить.

Лист 54 об. Вписано «что», «это», «кому бы то ни было», зачеркнуто «это», вписано «лица», зачеркнуто «который», надписано «Сыромятников», исправлено «а», зачеркнуто «тем», надписано «в отряды Красильникова» – верить.

Лист 55. Вписано «и», «был», «бы», «суда по делу о», «этим», вписано «один», зачеркнуто «как раз», надписано «за то, что», исправлено «самые», зачеркнуто «всей», вписано «по перевороту», вписано «совершившиеся», зачеркнуто «так», зачеркнуто «входим», надписано «пошел», зачеркнуто «нужно было», исправлено «над ними», «это вызвало» – верить.

Лист 55 об. Вписано «бы», зачеркнуто «о них», надписано «их», зачеркнуто «обязательства в виду», надписано «условия», зачеркнуто «нет, там», вписано «только», «не», вписано «Уордом», зачеркнуто «против» – верить.

Стенограмма № 9

Лист 57. Исправлено «Николаевичем» – верить.

Лист 57 об. Исправлено «армии», вписано «несколько» – верить.

Лист 58. Вписано «Сибирской», «мне», зачеркнуто «Сырового», вписано «Пирогова» – верить, зачеркнутому «будучи» – верить.

Лист 58 об. Вписано «Совета министров», исправлено и вписано «Уральского правительства», зачеркнуто «выбраны», вписано «выбраны» – верить.

Лист 59. Зачеркнуто «представителями чехов», надписано «со стороны чешского командования», зачеркнуто «тогда», вписано «один», вписано «же», вписано «же», исправлено «меня» – верить.

Лист 59 об. Зачеркнуто «когда», зачеркнуто «характер», вписано «характер», вписано «на это», «войска», исправлено «большинства», вписано «частей» – верить.

Лист 60. Исправлено «укрепленном», зачеркнуто «был», надписано «сделал» – верить.

Лист 60 об. Исправлено «Чернова» – верить.

Лист 61. Зачеркнуто «это», вписано «в», вписано «со стороны частей Фортунатова», вычеркнуто «со стороны частей Фортунатова» – верить.

Лист 61 об. Исправлено «определенных», «как таковых», вписано «и относительно», исправлено «представлялся», вписано «о» – верить.

Лист 62 об. Зачеркнуто «о которых», зачеркнуто «зашифрованную телеграмму», надписано «зашифрованную телеграмму», зачеркнуто «показалось, что это было», надписано «впоследствии оказалось», зачеркнуто «и это», надписано «а тогда» – верить.

Вписано «заявлено было», «тогда», «работ», исправлено «следственной», исправлено «как», зачеркнуто «мою», вписано «также», исправлено «декабря» – верить.

Лист 63. Вписано «это», «этому», зачеркнуто «все», исправлено «тревоге» – верить.

Лист 63 об. Исправлено «как», вписано «что», исправлено «обычного», зачеркнуто «этого», зачеркнуто «о том», надписано «с вопросом», вписано «же», «полевому», «чтобы» – верить.

Лист 64. Зачеркнуто «с перечислением арестованных членов Учредительного] Собр[ания]», надписано «с сообщением», исправлено «список членов Учр.», зачеркнуто «сейчас», исправлено «это впечатление я тогда же», вписано «не», «и», зачеркнуто «это», надписано «таково», вписано «от события, и событие это», зачеркнуто «и это», вписано и исправлено «и совершенно бессмысленным», вписано «их освобождение», зачеркнуто «и в», надписано «как», вписано «себе», исправлено «подсудным» – верить.

Лист 64 об. Вписано «он», исправлено «привел их в полевой суд», вписано «не», исправлено «попыткой», вписано «но тогда мне», зачеркнуто «это», надписано «Барташевский и другие», зачеркнуто «потому что», надписано «я говорю ему, что», вписано «от него», исправлено «и что», зачеркнуто «это, по-видимому, какая-то произошла задержка», вписано «точно», вписано «это дело», зачеркнуто «Девятов был уже уведен», «так как они взяли его», надписано (далее зачеркнуто «Девятова и Кириенко». – С. Д.) «Рубцов взял», вписано «опять», вписано «а Кириенко и Девятов тогда были уже уведены Рубцовым, который», исправлено «Рубцову» – верить.

Лист 65. Вписано «и», зачеркнуто «они», исправлено «а ранее», зачеркнуто «осужденных к бессрочной каторге», зачеркнуто «дело», исправлено «расследованием», вписано «Висковатова», зачеркнуто «как», вписано «расстрелов», зачеркнуто «найдены», надписано «выяснены», вписано «Висковатого» – верить.

Лист 65 об. Зачеркнуто «когда», зачеркнуто «чьему», исправлено и надписано «каким отрядам», зачеркнуто «в этот период», исправлено «какие» – верить.

Лист 66. Исправлено четырежды «Тов. председателя», зачеркнуто «он», вписано «Барташевский», исправлено «забыли об освобождении того или иного лица, прошедшем в порядке следственной работы», «чтобы», вписано «этого», «указание на» – верить.

Лист 66 об. Зачеркнуто «всем», вписано «недостатками» и исправлено «того судебного аппарата», вписано «например», «во», «говоря», «и», «не», исправлено «поставках», «для определенных», зачеркнуто «и которые», исправлено шесть раз «Тов. председателя» – верить.

Лист 67. Исправлено шесть раз «Тов. председателя», «писалось», «в» – верить.

Лист 67 об. Исправлено семь раз «Тов. председателем», «в», «при», «в», вписано «при», «Возвратились к производству военно-полевого суда», исправлено «стали», «боя не было», «нет», «участников», вписано «убито», «точно», «что», «подобного» – верить.

Лист 68. Вписано «приговора» и «эти» – верить.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Д. 2. (Машинопись текста и личные правки, заверенные подписью.)

Глава 5

ЮРИДИЧЕСКАЯ ПРАВОМОЧНОСТЬ ТЕКСТОВ ДОПРОСОВ ВЕРХОВНОГО ПРАВИТЕЛЯ РОССИИ АДМИРАЛА А.В. КОЛЧАКА

Соответственно правомерно усомниться в юридической достоверности «данных 9 допросов», взятых органами внутренних дел Российской Федерации в 1999 г. за основу при рассмотрении вопроса о реабилитации Верховного правителя России. Могут ли план ведения и стенограммы допроса (не протоколы) рассматриваться в качестве конкретных обвинений и доказательства вины? Как следует квалифицировать беседу за одним столом (правда, по разные стороны) двух бывших руководителей правительств: Амурского и Российского?

Ведь фактический руководитель ведения допросов Александр Николаевич Алексеевский являлся с 1905 г. одним из видных организаторов «Союза амурских прогрессивных групп», куда входили представители от партий социалистов-демократов, эсеров и либералов. В Февральскую революцию А.Н. Алексеевский – уполномоченный Временного правительства, выпустивший бумажные боны рублевого достоинства (так называемые алексеевские рубли, или алексеевки. – С. Д.). В августе 1917 г. избран городским головой Благовещенской городской думы; член Хабаровского продовольственного комитета. В декабре по списку амурских эсеров вошел в состав Учредительного собрания. По возвращении из Петрограда арестован. В сентябре, с образованием нового правительства Амурской области, избран его председателем. Тогда же разослал телеграмму приисковым организациям, в которой приказал все прииски возвратить прежним владельцам, а в Комитеты общественной безопасности запретил включать «лиц, скомпрометировавших деятельностью в советских организациях»^[304].

9 октября 1918 г. был опубликован следующий приказ председателя правительства: «Все возникшие за время советской власти: городские, волостные, станичные, поселковые Советы, земельные и продовольственные комитеты, комиссариаты и проч. органы упраздняются. Для восстановления существовавших до советской власти законных органов управления и самоуправления, в область, по мере надобности, командируются уполномоченные от Амурского правительства, которым поручается ликвидация на местах всех советских органов самоуправления и правительственных учреждений.

Уполномоченным от правительства вменяется в обязанность безотлагательно принять меры к восстановлению на местах городских, общественных и волостных земских самоуправлений. Уполномоченному предоставляются права созыва волостных собраний из земских гласных или выборных от каждых 25 совершеннолетних граждан из каждого селения волости. На этих волостных собраниях должен быть временно избран Комитет общественной безопасности, которому под общим руководством уполномоченных правительства и передается заведование всеми местными нуждами, впредь до новых выборов земских гласных. О необходимости назначения перевыборов в волостное земство уполномоченные должны делать доклад правительству Амурской области»^[305]. В декабре 1919 г. Алексеевский избирался на пост председателя совещания земских и городских гласных в Иркутске.

О реальных участниках ведения опросов адмирала расскажет в своих показаниях перед расстрелом в ОГПУ В.П. Денике: «Когда Политцентр, по требованию большевистского Ревкома, сдал власть последнему, председателем комиссии был назначен Чудновский, Попов – зампредс[едателе]м, а я – одним из членов комиссии. Допрос Колчака и его министров фактически производили – Попов, с[оциалист]-р[еволюционер] Алексеевский и я»^[306].

30 января постановлением ВРК Чрезвычайная следственная комиссия лишилась судебных функций и, более того, обсуждался вопрос о ликвидации комитета. Необходимость последнего отстоял исполком Совета рабочих и солдатских депутатов, принявший специальное решение: «…ввиду запутанных условий политического положения в связи с надвигающимися бандами Каппеля, а также угрозы со стороны семеновских банд, существование Военно-революционного комитета признать необходимым»^[307].

На заседаниях Совета развернулась дискуссия о целесообразности существования Военно-революционного трибунала (ВРТ) в качестве судебного органа. Малочисленная оппозиция левых социалистов-революционеров автономистов и меньшевиков (в лице бывших членов Политцентра И.Г. Гольдберга^[308] и А.Т. Самохина^[309]) указывала на противоречие – карательные санкции прописываются без предварительно утвержденного закона. Все вопросы снял Чудновский: «Наглецы и гады контрреволюции, – заявил он, – начали заявлять о своем существовании. Чувствуя безнаказанность за свои подлые поступки, они становятся решительными и подрывают основы рабоче-крестьянской власти. Должен существовать орган, который в корне пресекал бы поползновения представителей и вдохновителей контрреволюции»^[310].

На фоне обсуждаемых председателем ЧСК Чудновским проблем, что на текущий момент важнее: разрабатывать закон (в содружестве с местной демократией) или же не медля «в корне пресекать поползновения контрреволюции», члены его следственной комиссии самостоятельно продолжали предварительное расследование по делам арестованных членов Омского правительства.

Февраль 1920 г. был обилен событиями, отразившимися на всей дальнейшей деятельности комиссии: постановлением Иркутского ВРК от 3-го числа за № 20 она наделялась судебными функциями с правом применения смертной казни «на период контрреволюционного вооруженного восстания». Оговаривалась безконфирмационность исполнения приговоров^[311]. В тот же день постановлением № 24 образован ВРТ при Ревкоме. Причины его создания объяснялись исключительными условиями «фронтовой полосы в борьбе с реакцией» и отсутствием «нормальных советских учреждений». В ведение трибунала перешли дела об общеуголовных, воинских и политических преступлениях.

Поскольку данный документ имеет большое значение для составления представления о возможном порядке проведения судебного процесса по персональным делам арестованных и ожидавших суда А.В. Колчака и В.Н. Пепеляева, рассмотрим его общие положения.

ВРТ состоял из председателя и четырех членов, избираемых Иркутским Советом рабочих и солдатских депутатов (как состоявших, так и не состоявших членами Совета). Подсудимым предоставлялось право приглашать защитника из лиц, не ограниченных в правах. Законными поводами для возбуждения уголовных дел признавались: а) сообщения военных начальников, политических комиссаров и войсковых организаций, б) сообщения административных и судебных должностных лиц и мест, в) жалобы и заявления военнослужащих и частных лиц и г) явка с повинной.

Предусматривалось, что подследственные дела в трибунале должны рассматриваться с «возможной быстротой», под гарантии предоставления подсудимым защиты. По каждому подсудимому составлялся обвинительный акт, копия которого выдавалась ему на руки, кроме того – копия списка свидетелей и судей. Срок для вызова свидетелей со стороны подсудимого или его защиты – три дня с момента вручения обвинительного акта и списка свидетелей. При вынесении приговора решение принималось большинством голосов. Виновные приговаривались: а) к денежному штрафу, б) к общественному порицанию, в) к лишению свободы на определенные сроки или без срока, г) к общественным работам и д) к смертной казни. Смертные приговоры считались окончательными и вступавшими в законную силу через 24 часа, без дальнейшего кассационного обжалования^[312].

До принятия этих постановлений губернская конференция РКП(б) утвердила резолюцию об отношении к смертной казни. В ней отмечалось: «В условиях социальной революции, при ожесточенной борьбе двух борющихся внутри общества классов, – пролетариата и буржуазии, – позволительны все методы и способы, обессиливающие врага и дающие возможность завершить начатое дело ликвидации старого буржуазного правопорядка… Теперь, когда: 1) советской власти угрожает враг, как с востока, так и с запада, 2) контрреволюционные элементы в пределах г. Иркутска организуются для борьбы с советской властью, – коммунистическая организация предлагает власти беспощадно карать врагов советской власти включительно до смертной казни»^[313].

Резолюция как нельзя лучше очертила три главных направления в последующей борьбе местных большевиков за упрочение своих политических позиций. Первое – «ликвидация старого буржуазного порядка». Не следует забывать, что сторонники Земского собора, или та самая «демократия, боровшаяся против власти Колчака», продолжали пользоваться доверием населения, а некоторые ее представители (например, И.Г. Гольдберг) протестовали против введения смертной казни, требуя разработки законов. Постановление № 24 позволило местным большевикам силовым приемом скинуть своих бывших союзников, конечным результатом чего явилось упразднение исполкомом 5 февраля Иркутского губернского земства^[314]. По распоряжению комиссара советского управления вся власть была передана исполкому Иркутского уездного Совета. Комиссию же по ликвидации земства не случайно возглавил комиссар внутренних дел. Местная печать, отметив это событие, само постановление об упразднении не опубликовала^[315].

Второе направление – борьба с врагом «как с востока, так и с запада». Трудами отечественных историков написана эпопея героического противостояния революционных дружин Иркутска наступавшим каппелевцам и семеновцам. Благодаря воспоминаниям участников событий создавалось впечатление – именно в те студеные февральские критические, переломные дни решалось: быть или не быть власти Советов. Но если отбросить излишнюю патетику и обратиться к первоисточникам, то вырисовывается довольно странная картина. По докладу начальника обороны города, члена ВРТ Ревкома А. Сноскарева^[316] от 11 февраля: пятитысячному гарнизону Иркутска, 1-му Иркутскому казачьему, 2-му конному, 1-му кавалерийскому и 2-му Забайкальскому полкам, ожидавшим с запада подхода частей Восточно-Сибирской Красной армии, угрожали «мелкие разведки», «мелкие разъезды», «обозы», «мелкие части» растянувшейся «колонны каппелевцев». И вся «борьба с врагом» ограничилась тремя сутками, по истечении которых, 10 февраля, осадное положение в Иркутске снято приказом № 26^[317].

Третье направление – борьба с «контрреволюционными элементами в пределах города» – обозначалась иркутскими большевиками, ссылавшимися на «таинственные передвижения по городу… предметов боевого снаряжения» и разбросанные портреты Верховного правителя^[318]. Однако сам секретарь губернской рабоче-крестьянской инспекции милиции, оценивая политическое состояние губернии, признавал, что отдельные царские офицеры, осевшие в таежных Балаганском и Нижнеудинском уездах и поддерживавшие связь с Иркутском, ввиду малочисленности, «никаких активных выступлений с оружием в руках не предпринимали, а старались завязывать связь с кулацкими элементами деревни, через которых проникали в широкую крестьянскую массу, будируя их против советской власти»^[319].

Следовательно, чрезвычайной ситуации, требовавшей немедленного расстрела Колчака и Пепеляева, на 6 февраля 1920 г. не существовало, как бы потом «литературно» ни оправдывались Ширямов, Бурсак и Чудновский. А оправдываться им действительно приходилось. 13 февраля (день, когда в городе было снято военное положение)^[320] в Иркутск прибыл представитель советской России (фамилия не установлена) вместе с 12 уполномоченными от центральной власти. Все они остались весьма недовольными скоропалительной казнью адмирала без санкции Москвы^[321].

Судебного процесса ожидали и сами арестованные. 3 февраля с заявлением в адрес ЧСК обратился В.Н. Пепеляев. «Настоящим, совершенно сознательно, исключительно по своей инициативе и раз навсегда заявляю, что лично я не желаю своего освобождения, – писал он в одиночной камере. – Судьба послала мне тяжкое испытание в виде суда над моей деятельностью. Пусть это будет суд людей неодинаковых со мной взглядов, суд, пределы компетенции которого мне неизвестны, я решил его никак не избегать»^[322]. Верховный правитель, выслушав постановление Иркутского ВРК № 27 о расстреле, по воспоминаниям И.Н. Бурсака, вскрикнул: «Как! Без суда?» Чудновский ответил: «Да, адмирал, так же как Вы и Ваши подручные расстреливали тысячи наших товарищей»^[323].

Впрочем, дальнейшая судьба адмирала для местных большевиков предрешилась и без намечавшегося суда. 4 февраля С.Г. Чудновский представил в Ревком список из 18 человек, подлежащих немедленному расстрелу^[324]. Что же касалось персонально Александра Васильевича, то еще в июле 1919 г. Совнарком по радио объявил о назначенной премии в 7 миллионов долларов за его убийство^[325]. Активная переписка зампредседателя РВС Республики Э.М. Склянского^[326] с членом РВС 5-й красной армии И.Н. Смирновым в конечном счете решила печальную участь русского адмирала^[327].

Расстрел главных представителей свергнутой власти, казалось бы, на следственной деятельности ЧСК никак не отразился. В том же составе она продолжала допрашивать арестованных офицеров контрразведки и членов колчаковского правительства… И все же нельзя пройти мимо штучных документов с перепиской о выдаче трупов Колчака и Пепеляева для их дальнейшего погребения. 12-го постановлением за подписями Попова, Лукьянчикова, Денике и Алексеевского было принято решение о прекращении следственного дела на В.Н. Пепеляева с конечной формулировкой «за его казнью по приговору Ревкома»^[328] и выдаче предсмертной записки бывшего председателя Совета министров его вдове. Дальнейший «гуманный» акт следственной комиссии имел скрытый смысл.

Прошение Е. Пепеляевой с просьбой оказать содействие в получении тела мужа товарищ председателя К.А. Попов отослал в ВРК с препроводительным письмом, где отметил: «со стороны […] комиссии […] препятствий в выдаче тела не имеется»^[329]. 14-го с аналогичной просьбой обратилась А.В. Тимирева, ходатайствуя о трупе Колчака^[330]. Вновь Попов отослал документ в комиссию. Дождавшись официальных ответов, Константин Андреевич известил Е. Пепеляеву и А. Тимиреву о том, что «тела […] погребены и никому выданы не будут»^[331].

Постановлением ЧСК было решено передать в Сибревком следственные дела Колчака и Пепеляева… Как же понимать просьбу С.Г. Чудновского, обращенную в губревком: «Ввиду того, что дела Колчака и Пепеляева должны быть мною доставлены отделу юстиции при Сибревкоме, прошу вас прислать мне надлежащие заверенные копии (2 экземпляра) приговора Иркутского Ревкома по отношению к ним обоим»?^[332] Можно предположить, что палачу пришлось все-таки держать ответ за казнь. И вместе с делом адмирала он собирался отвезти недвусмысленную справку Попова, написанную тем 10 марта: «С быв[шего] председателя Совета министров В.Н. Пепеляева Чрезвычайная следственная комиссия, предполагавшая снять допросы с него, после снятия допросов с адмирала Колчака, не успела снять ни одного допроса, ввиду последовавшего со стороны Ирревкома смертного приговора»^[333].

Не останавливаясь на «занимательном» вопросе, что следует понимать под словом «погребены» – ледяную прорубь на речке Ушаковке или могилу во дворе Иркутской тюрьмы, отметим очевидный факт. За всей бюрократической волокитой стояло подчеркнуто нескрываемое желание членов Чрезвычайной следственной комиссии отмежеваться от решения ВРК о расстреле Колчака и Пепеляева, что говорит об их несогласии с постановлением за № 27 и срыве планов по допросам убиенных.

Особой заботой для Иркутского ВРК после расстрела Верховного правителя стало составление описей находившегося при нем имущества. Специально созданная комиссия учитывала все: от портянок до меховой шапки, с последующей мандатной раздачей «трофеев» отличившимся. Удалось отыскать документы, которые помогают переосмыслить некоторые известные факты об обстоятельствах расстрела.

Например, опись вещей, бывших при адмирале в губернской тюрьме: «Шуба, шапка, подушечка, 2 носовых платка, 2 щетки, электрический фонарь, банка вазелина, 1 платок носовой, чемодан с мелкими вещами, расческа, машинка для стрижки волос, портсигар серебряный, кольцо золотое, 4 куска мыла, именная печать, часы с футляром, бритва с футляром, кружка, чайная ложка, губка, помазок, мыльница, одеяло, чай, табак, дорожная бутылка, френч, полотенце, простыня, Георгиевский офицерский крест, зубная щетка, чайная серебряная ложка, банка консервов, банка сахара, кожаные перчатки, белье: 3 пары носок, 2 простыни, 2 рубахи, 3 носовых платка, платок черный, 2 пары кальсон, стаканчик для бритья, ножницы. Февраля 7-го дня 1920 года»^[334].

Проставленная на документе дата заставляет насторожиться – это не совпадает с воспоминаниями председателя Иркутской ЧК Самуила Чудновского, руководившего расстрелом в ночь на 7 февраля. «Я застал «правителя» стоящим недалеко от двери, одетым в шубу и в папахе, – писал он. – Видимо, «правитель» был наготове, чтобы в любую минуту выйти из тюрьмы и начать «править»… Выходим за ворота тюрьмы. Мороз 32–35 градусов по Реомюру. Ночь светлая, лунная…»^[335]

Так что же, главный чекист Иркутска снимал с трупа (еще теплого, перед утоплением в полынье) вещи, упомянутые в описи: шубу, папаху, френч, Георгиевский крест, кожаные перчатки, кальсоны?.. Или Колчака не выводили за пределы тюрьмы, а расстреляли вместе с премьером его правительства В.Н. Пепеляевым и Чин-Пеком^[336] во внутреннем дворе?

В марте 1920 г. И.И. Сатрапинский доставляет в отдел народного образования библиотеку Верховного правителя, а 10-го числа А.Н. Топорнин передал в музей и его личные вещи: «Морской штандарт, черное шелковое знамя (коммунистическое), английский флаг, андреевский флаг, полотенце с вышитой надписью, андреевский флаг, андреевский флаг, саше для вязания, грелка для чайника, ермолка вышитая, флаг национальный, саше для платков, вышитая бисером полоска, палитра с красками, Св. Евангелие с собственной надписью, кошелек вышитый, японский подсвечник деревянный лакированный, чайный сервиз, деревянный лакированный из 16 предметов, серебряный кинжал, модель из кости куска хлеба с двумя мышами, 4 штуки вееров, 1 вышитый кошелек, вышитая бисером полоска, гребенка дамская, маленький резной ножик слоновой кости, костяные бусы, брошь костяная, 1 каменная коробка, 1 карандаш, связка кожаных пуговиц, 1 седло, 8 картин разных, блюдечко фарфоровое, солоница, бисерная ермолка, альбом для стихов, 3 штуки спиц с клубком, грелка с салфеткой, японская шпилька головная, печать, кубики китайские, 7 штук яиц пасхальных, стеклянная чашка, коробка с 7 орденами, открытки 228 штук, 4 штуки часов поломанных, 3 рюмки, 2 бокала, 27 серебряных монет, 21 медных монет, чехол для ручки, вышит бисером, пенсне, печать медная, звезда наградная, футляр для мундштука, мелочь (запонки, булавки и т. п.) в коробке, семь штук разных альбомов, выжженная коробка, коробочка, лакированная яйцом, деревянная коробка с рисунком (большая), портрет неизвестной женщины, каталог автомобильный и картины, микроскоп и физический прибор, двадцать девять икон и 1 лампадка, 2 портрета»^[337]. Богатство, как видим, небольшое!

В то время, когда председатель Иркутского губревкома Я.Д. Янсон, вкупе с А. Ширямовым, распределяли вещи, обнаруженные в поезде № 52 (была создана даже специальная комиссия по ликвидации колчаковского имущества, учитывающая общее количество трофеев: кальсон, набрюшников, обмоток, носков, портянок и т. п.)^[338], следственная комиссия задержала и заключила в Иркутскую губернскую тюрьму в общей численности 1195 человек, из которых 726 политических деятелей^[339].

Сама смена власти происходила намного драматичнее и кровавее, чем в ноябре 1918 г.; тот же бандитизм, единственное отличие которого – в красной ленте на шапке или рукаве солдатско-крестьянской шинели, безвинные жертвы, огульная смертная казнь без следствия и приговоров, разруха, голод. Быт горожан в крупных городах с упрочением власти Советов рабочих и солдатских депутатов резко нищал. Летописец Иркутска Н.С. Романов писал: «Финансовая паника, закрыты все лавки, лавочки, киоски, никто не желает брать сибирские деньги… На Маньчжурке торговля есть, но на все цены увеличены в три, четыре раза… Крестьяне дров не везут в город… Минимум прожиточный утвержден на февраль 12 тыс. руб… убито семейство парикмахера Стемповского. Предварительно производились пытки, чтобы указали, где деньги… Объявлено об аннулировании сибирских денег. Всеобщая паника по случаю уничтожения сбережений. Базары пусты. Сибирские не берут, а романовок и керенок нет, положение для некоторых критическое, приходится не обедать… В городе идут обыски, отбирают муку, белье и золотые вещи»^[340].

10 апреля 1920 г. следственная комиссия выдвинула обвинения против деятельности колчаковского правительства, которая выражалась: «1) в захвате власти вопреки воле народа и в ведении гражданской войны в целях восстановления дореволюционного режима, 2) в фактическом установлении на территории этих правительств дореволюционного режима, с доведением наихудших проявлений его до небывалых пределов, в частности: а) в упразднении всех политических и социальных завоеваний революции, в особенности по отношению к рабочему классу и беднейшему крестьянству, б) в расхищении прямым и косвенным путем народного достояния, в) в создании целой системы организованных грабежей, вооруженных разбоев и всякого рода насилия над населением, разгромов и выжигания сел и деревень, одиночных и групповых убийств и массового истребления населения»^[341].

Это постановление не отличалось от постановления ЧСК, принятого 30 января. В каждом из них о руководящей роли местных большевиков в свержении правительств Временного Сибирского и Омского не говорилось вовсе, как и о преступлениях «в организации истребительной вооруженной борьбы» против них. Кроме того, все обвинения, выдвинутые с января по апрель, рассматривали преступления, совершенные совокупно всем правительством, и не персонифицировались.

Соответственно при определении персональной степени виновности необходимо руководствоваться конкретными обвинениями. Были ли они сформулированы для Верховного правителя России А.В. Колчака? Почему обвинения не рассматривались следователями и Военной коллегией Верховного суда Российской Федерации в 1999 г.?

ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА УЧАСТНИКОВ СОБЫТИЙ

Доклад начальника обороны Иркутска, члена Военно-революционного трибунала Ревкома А. Сноскарева от 11 февраля 1920 г.

По вступлении в должность сразу было приступлено к обороне и укреплению как внешних, так и внутренних пунктов города. Вся набережная реки Ангары была приведена в оборонительное положение: на улицах были построены баррикады и рогатки в местах предполагаемого движения каппелевцев.

Вместе с тем было приступлено к распределению города на боевые участки, назначение начальников участков и занятие частями назначенных участков. Всего в распоряжении штаба обороны находилось с добровольцами, сформированными в городе обороны, приблизительно до 5000 человек гарнизона. Из коих много было годных только для несения караульной службы.

7 февраля. Было докончено укрепление города и предместий, и части, заняв свои участки, приступили к разведке и охране. Было приказано первому Иркутскому казачьему полку отправиться в район деревни Моты с целью мешать продвижению противника, в случае, если бы таковой пошел по Круго-Байкальскому тракту, и действовать совместно с партизанами и слюдянцами.

8 февраля. С ночи начали поступать донесения о подходе мелких разведок противника, и в 12 час[ов] 30 мин[ут] ночи по 8 февраля было получено донесение о занятии противником поселка Иннокентьевной]. В Жимкино был также обнаружен неприятельский разъезд. Попавшие за ночь пленные сообщили, что в Иннокентьевский прибыли первые кавалерийские части противника. Колонна каппелевцев растянута; в деревне Суховской – штаб Войцеховского. Посланной разведкой было выяснено, что некоторые части идут из Иннокентьевск[ого] на Военный городок и по Иркуту направляются позади Глазкова на Медведевку. Это донесение прибыло к 12-ти часам дня.

Для выяснения сил противника в Жимкино был брошен второй конный полк, который заставил попятиться засевшую там заставу. Во время перестрелки ранен командир этого полка. Посланная разведка на Кузьмиху противника не обнаружила, но по показаниям жителей, там в 12 час[ов] дня были разъезды, которые затем направлялись на деревню Мельникова. Активных действий противник не обнаруживал.

9 февраля. В 7 час[ов] 30 мин[ут] утра огнем городских батарей была обстреляна Кузьмиха, в которую втягивались обозы противника. Стрельба вызвала панику среди обозов и сопровождавших их конников. В 2 часа 30 мин[ут] дня были обстреляны, замеченные южнее деревни Кузьмихи, обозы, расположившиеся на отдых. Огонь батарей заставил их скрыться в лес.

Еще 8 февраля для дальней разведки был выпущен из Иркутска боевой аэроплан, с заданием осветить местность вдоль Московского тракта Олонок до Михалева. Результаты полета дали следующие сведения: везде по тракту видны двигающиеся обозы и мелкие части противника. За Кузьмихой на восток каппелевцы переходили реку Ангару в двух местах у деревни Патрон[ы] и у деревни Пашково, другие же части обоза пошли по Круго-Байкальскому тракту. Для противодействия переправки противника, на указанных воздушной разведкой местах, была послана боевая разведка на деревню Щукино-Патроны. Первая производилась первым кавалерийским полком, который в стычке с противником взял пленных, отбросив его части. Вторая разведка вторым Забайкальским полком дала сведения, что Грудинино занято каппелевцами. Получив такое донесение, было приказано двинуться к Патронам кавалерийским частям Каландаришвили, чтобы поддержать разведку второго Забайкальского полка и ударить по обозу каппелевцев. Это приказание не было исполнено, т. к. конники отряда Каландаришвили, подходя к Патронам, заявили, что они не пойдут дальше, т. к. могут быть окруженными. На эту мысль их, якобы, натолкнули раздававшиеся орудийные выстрелы со стороны города. Это неисполнение приказа дало возможность каппелевцам, пользуясь ночью, протянуться около Иркутска на восток.

10 февраля. По приказу, части гарнизона (четвертая дивизия) перешли в наступление, выбили противника из Военного городка, захватив обоз и пленных. Отступающие каппелевцы по Иркуту бежали на Максимовщину, Смоленское, Круго-Байкальский тракт. Части дивизии, продолжая наступление, заняли Иннокентьевск[ий]. Здесь наступление четвертой дивизии было приостановлено ввиду полученных сведений о подходе с запада частей Восточно-Сибирской советской армии. В Иннокентьевском взято много груженых подвод и пленных. Вечером были двинуты ударные части четвертой дивизии на Култукский тракт для преследования каппелевцев в связи с первым иркутским казачьим полком; а также кавалерийские части, в количестве 365 сабель на Патроны для поддержки и развития операций, посланных раньше на Патроны групп 11-го полка и части Каландаришвили. Таким образом, приняты меры для ликвидации каппелевцев и отбития их обозов.

Государственный архив Иркутской области. Ф. Р-42. Оп. 1. Д. 149. Л. 263–263 об.

Глава 6

ПЕРСОНИФИЦИРОВАННЫЕ ОБВИНЕНИЯ ПРОТИВ АДМИРАЛА А.В. КОЛЧАКА

Персонифицированные обвинения против Верховного правителя России были официально опубликованы в омском органе печати Сибревкома и Сибирского областного бюро РКП(б) 12 мая 1920 г. в обвинительном заключении «по делу самозваного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей», составленном заведующим отделом юстиции Сибревкома А.Г. Гойхбаргом. Данный документ состоял из двух частей. Первая – исторический обзор деятельности А.В. Колчака как «реставратора, восстановителя старого режима» под непосредственным влиянием иностранных империалистических стран. Вторая – перечисление «деяний» правительства, «члены которого мало чем отличаются от калмыковских^[342] молодцев и Семенова»^[343].

Источниковедческий анализ комплекса документов «Следственного дела по обвинению Колчака Александра Васильевича и других» позволяет обозначить источники, послужившие основой для составления заключения в рамках подготовленных следственных материалов, и, главное, перечислить конкретные обвинения против Верховного правителя.

Итак, первая часть обоснована на одной из стенографических записей допросов адмирала (с прямым цитированием), без привлечения какой-либо дополнительной информации. Подчеркивая заинтересованность правительств Англии и США в заблаговременной подготовке лидеров, пригодных на роль «восстановителей самодержавия» в России, автор заключения «ведущим кандидатом» представил Александра Васильевича в качестве «одного из основоположников и идейного руководителя и вдохновителя российского империализма».

Свободная интерпретация стенограммы привела Гойхбарга к абсурдному выводу: сразу же после окончания Русско-японской войны в 1905 г. активная деятельность капитана 2-го ранга Колчака, направленная на возрождение российского судостроения, имела продуманный долгосрочный план по захвату Босфора и Дарданелл в… 1917 г.

Грубая подтасовка конкретных биографических фактов позволила обвинителю выделить три этапа «продажности и измены» русского морского офицера. Первый – принятие тайного приглашения контрадмирала Дж. Г. Гленнона^[344] в руководстве американским военным флотом в Средиземноморье, второй – добровольное поступление на английскую военную службу. Подобную цепь «предательств» директор Института советского права свел к третьему этапу: «…комедии восстановления единоличной самодержавной власти. Колчак как пьяница перед чаркою вина немного морщится, но все же соглашается принять на себя звание Верховного правителя»^[345].

Перечисленные этапы (как ни странно, спустя свыше 80 лет) в соответствии с 4-й статьей Закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» все же являются юридическим основанием для отказа в реабилитации лиц, «…в делах которых имеются достаточные доказательства по обвинению в совершении следующих преступлений:

а) измена Родине в форме шпионажа, выдачи военной или государственной тайны, перехода на сторону врага; шпионаж, террористический акт, диверсия (пункт в редакции Закона Российской Федерации от 3 сентября 1993 г. № 5698-1);

б) совершение насильственных действий в отношении гражданского населения и военнопленных, а также пособничество изменникам Родины и фашистским оккупантам в совершении таких действий во время Великой Отечественной войны;

в) организация бандформирований, совершавших убийства, грабежи и другие насильственные действия, а также принимавших личное участие в совершении этих деяний в составе бандформирований (пункт в редакции Закона Российской Федерации от 3 сентября 1993 г. № 5698-1);

г) военные преступления, преступления против мира, против человечности и против правосудия (пункт в редакции Закона Российской Федерации от 3 сентября 1993 г. № 5698-1)».

Рассмотрим «достаточность доказательств» в ракурсе конкретных обвинений, сформулированных в 1920 г.

«Продажность и измена»

В отечественной историографии нет ни одной работы, специально посвященной военно-морской миссии вице-адмирала А.В. Колчака в Америку. Историки же 1920-х гг. рассматривали ее как подтверждение основного обвинения против диктатора «белой Сибири» – продажность интересам «мирового империализма». Считалось, что именно в США произошли окончательное формирование и подготовка Колчака к роли «реставратора» реакционного монархизма, мечтавшего «водрузить царский двуглавый орел на вратах Царьграда».

В отличие от российских американские историки Ч. Викс и Дж Байлен предполагали, что инициатор поездки Александра Васильевича в Америку контр-адмирал Дж. Г. Гленнон ходатайствовал за адмирала из личной симпатии и ради его спасения от предполагавшегося судебного разбирательства. Что касается совместных русско-американских военных операций осенью 1917 г. в черноморских проливах, то специалистам в Национальном архиве и Военно-морском департаменте США документов выявить не удалось^[346].

Такие разные оценки миссии Колчака требуют уточнения ее обстоятельств, цели, а также дипломатического статуса. Последнее обусловливается высоким положением военных делегаций, посетивших Соединенные Штаты за период 1917 г. В их числе: британская (21 апреля) членов парламента А. Балфоура и Э. Друммонда, французская (24 апреля) маршала Ж. Жоффре, итальянская (23 мая) принца Э. Арлотта, бельгийская (15 июня) барона Л. Мошера, русская (6 июля) Б.А. Бахметьева, японская (22 августа) виконта К. Ишии^[347].

На допросе в январе – феврале 1920 г. Колчак показал, что знакомство с контр-адмиралом Гленноном произошло в Петрограде. Однако согласно воспоминаниям лейтенанта Д.Н. Федотова^[348], прикомандированного Временным правительством к американцам, первая встреча состоялась в поезде по пути следования из Севастополя в столицу^[349].

Тема о революционных июньских волнениях 1917 г. в Севастополе, связанных с отставкой командующего Черноморским флотом вице-адмирала А.В. Колчака, раскрыта в ряде специальных исследований. Опубликованы и воспоминания некоторых участников тех событий. Однако в них лишь вскользь упоминается визит контр-адмирала Дж. Гленнона. Более того, выясняется прямая подтасовка фактов, когда даже обстоятельства очень краткого визита у исследователей расходятся. Например, в одном случае отмечается, что «разыгравшиеся в Севастополе события так перепугали американского адмирала, что он, не вылезая из вагона, с первым отходящим поездом выехал из Севастополя». В другом – подчеркивается «клеветническое контрреволюции онное подстрекательство» американцев, открыто призывавших поддержать Временное правительство.

Цитируемые в качестве доказательства последнего слова Гленнона, что «мысль о прекращении или ослаблении войны – мысль германская, которую агенты этой страны подсовывают русским очень старательно, не стесняясь денежными средствами», непонятно откуда взяты^[350]. Указываемый в подстрочном примечании номер газеты «Крымский вестник» за 9 июня 1917 г. подобного не печатал, и, насколько известно, речи адмирала не протоколировались, так как произносились по-английски, а печатались лишь в газетном изложении.

Оценка же миссии с американской стороны прямо противоположная. Выступления Гленнона на черноморских кораблях и его речь на Севастопольском Делегатском собрании армии, флота и рабочих рассматриваются как «доблестный поступок», который войдет в историю примером предотвращения революционного восстания^[351]. Обе стороны, и русские, и американцы, несколько предвзяты в своих выводах, понять же истинное положение вещей можно, анализируя документы и воспоминания членов военно-морской миссии, хранящиеся в архивах США, а также газетные публикации тех лет.

Контр-адмирал Дж. Г. Гленнон входил в состав специальной дипломатической миссии экс-сенатора И. Рута^[352], отправленной президентом Америки В. Вильсоном в Россию. Характер и цели миссии рассматривались в русской историографии. Подчеркивалось, что «деятельность миссии Рута была одной из многочисленных попыток правительства США вмешаться во внутренние дела России с тем, чтобы 1) предотвратить победу революции и прорыв фронта империализма в этой стране; 2) удержать Россию в войне и выиграть ее ценою прежде всего русской крови; 3) использовать антинародную и капитулянскую политику Временного правительства для экономической экспансии в Россию, колонизации страны, внедрения американского капитала в ее народное хозяйство»^[353].

Оставим в стороне данную, во многом спорную, оценку миссии «доброй воли», предпринятую, прежде всего, для выражения поддержки зарождавшейся русской демократии. Американский посол в России Д.Р. Фрэнсис^[354] в ноте от 26 мая 1917 г. отмечал: «…если русское правительство пожелает, эта миссия готова обсудить лучшие способы и пути к наиболее действенному ведению войны против германской автократии, которая ныне является наиболее тяжкой угрозой для всех демократических правительств…»^[355]

Из сводного доклада дипломатической миссии в Россию, представленного И. Рутом Государственному секретарю, было известно о существовании конфиденциального рапорта Дж. Г. Гленнона, который не публиковался, а из статьи американских исследователей из Университета штата Джорджия – о других документах участников поездки в Севастополь.

Военно-морская миссия имела следующий состав: контр-адмирал Дж. Гленнон; кэптены (воинское звание в вооруженных морских силах США, соответствующее капитану 1-го ранга… – С. Д.) Н.А. Маккали^[356] и У.С. Кросли^[357]; лейтенант флота Э.Д. Бернард^[358] и представитель от российского морского Генерального штаба Д.Н. Федотов^[359].

Судя по газетным сообщениям, американцы прибыли в Севастополь 8 июня 1917 г. Д.Н. Федотов, вспоминая, писал: «Мы закончили наш завтрак к моменту, когда поезд дотащился до перрона Севастопольского вокзала. Ожидая увидеть встречающую делегацию, я заметил лишь группу из трех морских офицеров, матроса и рабочего, явно ожидающих миссию. Я представился старшему по званию офицеру и попросил ввести в курс дел в Севастополе. Выяснилось – адмирал Колчак арестован не был, а лишь лишен всякой власти и отозван правительством в Петроград. Офицер также объяснил мне, что в состав встречающей делегации входят представители Совета, и закончил уверением в том, что они будут только рады сделать все от них зависящее по самому доброжелательному приему американских гостей, показав Черноморский флот, где бы те ни пожелали.

Картина прояснилась. Черноморский флот – последняя цитадель дисциплинированного и состоящего в порядке русского военного флота была пленена большевиками. В то время как лучшие республиканские ораторы объезжали армейский фронт, убеждая солдат продолжать войну, некоторые эмиссары из Кронштадта и Петрограда уже преуспели в поддержке местного Совета и заручились доверием моряков»^[360].

Прямо с вокзала Федотов отправился на линейный корабль «Георгий Победоносец», где от бывшего однокурсника узнал обстоятельства происшедших событий в Севастополе. Оказалось – с начала июня среди команд была развернута активная агитация против офицеров, причем их беспочвенно обвиняли в контрреволюционности. Свое недоверие матросы стали выражать командующему флотом вице-адмиралу А.В. Колчаку. На одном из митингов, собравшем около 15 тысяч человек, Колчака назвали крупным землевладельцем, преданным «помещичьим» интересам. Следующее обвинение превосходило первое – он намеренно ослабляет флот, отсылая с линии фронта корабли. На самом деле старый линкор «Три святителя» был списан как не имевший значения для активных боевых действий, а его команда отослана на корабли Одесской транспортной флотилии, правда, без согласования этого с Советами. Эскадренный миноносец «Жаркий» спустил свой вымпел, так как команда объявила недоверие своему командиру, обвиняя его в том, что он безрассудно подвергал опасности их жизни, участвуя в «ненужных и рискованных операциях» против вражеских кораблей и укреплений.

Присутствовавший на митинге Колчак стал резко говорить, что не владеет землей или иной собственностью и не имеет счетов в банках, а его движимое имущество состоит из нескольких чемоданов, вывезенных женою во время эвакуации из Либавы в 1914 г. Слова командующего произвели впечатление на матросов, и митинг рассеялся без продолжения.

В тот же вечер Колчак получил приглашение на встречу с вновь избранным Советом. Войдя в помещение, он услышал, что делегаты обсуждают вопрос о разоружении всех офицеров, а его присутствие открыто игнорируется председательствующим; в негодовании вице-адмирал ушел.

На следующий день с одного линейного корабля были разосланы радиограммы от имени Совета о разоружении всех офицеров и обыске их домов с целью изъятия оружия. Эти инструкции немедленно распространились матросами и были представлены на рассмотрение вице-адмиралу. Колчак собрал команду своего флагманского корабля и заявил, что приказ о разоружении считает личным оскорблением и отказывается далее командовать флотом, о чем он уже протелеграфировал Временному правительству. Текст его телеграммы был следующим: «Сегодня делегатское собрание постановило отобрать от всех офицеров оружие, что и приведено в исполнение судовыми и полковыми комитетами, такое же требование предъявлено и мне. Этим поступком наносится глубокое оскорбление мне и всему офицерскому составу, вносится рознь и разлад в вооруженную силу. Считаю, что моя дальнейшая деятельность в Черном море, равно как и деятельность начальника моего штаба, более не может быть полезна для блага отечества. Необходимо немедленное назначение нового командующего флотом и нового начальника штаба. 17 час. 30 мин. 6 июня 1917 г. Колчак»^[361].

Затем он взял свою саблю – оружие, полученное за выдающуюся храбрость во время обороны Порт-Артура в Русско-японской войне^[362], и кинул ее за борт со словами: «Раз не хотят, чтобы у нас было оружие, так пусть идет в море». Между тем прибыла делегация от Совета и представила решение о сдаче Колчаком командования флотом, на что тот ответил, что уже это сделал.

Керенский, получив телеграмму вице-адмирала, немедленно телеграфировал ЦИКу, решительно требуя прекратить нарушения дисциплины и возвратить оружие офицерам. Министр отозвал Колчака в Петроград для личного отчета о событиях перед правительством. Федотов позднее писал: «Колчаковская власть над матросами была непоправимо разрушена, остатки престижа, имевшиеся в начале революции – уничтожены, а его надежды, как и других офицеров, на революцию более дисциплинированную, мирную своей реализацией на Черноморском флоте, чем в других частях российского флота – развеяны»^[363].

После недоразумений на вокзале американская миссия осмотрела несколько кораблей, а затем посетила пленарное заседание ЦИКа. Председатель комитета сказал: «Разрешите приветствовать вас от лица ЦИК, как представителей свободной страны и наших союзников. Позвольте заверить вас, что все собравшиеся здесь одухотворены одним желанием довести страну до Учредительного собрания. Смею заверить Вас, г-н адмирал, что если Вы попали к нам <…>, когда город переживает тревожное время, то эти моменты показывают любовь к родине, а не распад России. Позвольте заверить Вас, г-н адмирал, в этом и поблагодарить Вас за то, что Вы захотели увидеть физиономию народа, спросить обо всем у народа и просить не верить тем буржуазным газетам, которые защищают буржуазно-классовые интересы»^[364].

Контр-адмирал Гленнон по-английски ответил на приветствие: «Я очень рад видеть в России народное собрание. Я знаю затруднения настоящего момента, но я верю в идеалистический характер русского народа и что он переживет настоящий момент. Американская миссия, в которой я состою членом, прибыла в Россию и ставит на первое место выражение лучших пожеланий и приветствий демократическим началам страны. Вторая задача миссии – найти, чем мы можем быть полезными вам и вы нам. В целях помочь нам, вы должны все соединиться. У вас собственный метод, и мы не можем указывать, как вести дело создания государства. Мы существуем 150 лет как республика; не без трудностей, потому что задачи, которые нам предстояло разрешить, все время меняются, но я надеюсь, что вы будете направлять таким образом свои действия, что вся Россия будет действовать как один человек, и только когда вы будете действовать как один человек, вы можете быть великими и сильными и преодолеть возможности возврата автократии»^[365].

Миссия получила приглашение на Делегатское собрание армии, флота и рабочих, проходившее в цирке Труцци. Еще до прихода гостей там обсуждались резолюции судовых, полковых и ротных комитетов по вопросу ареста вице-адмирала Колчака. Все комитеты, за исключением трех, высказались против ареста. Большинство резолюций требовало выдать конфискованное во время волнений оружие офицерам, освободить арестованных и подчиниться Временному правительству^[366].

Американцы прибыли в цирк при чтении последней резолюции. Под гром аплодисментов и крики «ура» они поднялись на трибуну. Дж. Г. Гленнон произнес речь, переводимую капитаном 2-го ранга Л.К. Феншоу^[367]: «Я приехал как член миссии [Соединенных Штатов Северной Америки] послать счастья русским людям, юной русской демократии. Я также приехал узнать, как мы можем помочь России, и как Россия может помочь нам и поможет ли? Мы должны действовать совместно в этой войне. Это война за демократию или автократию: одно должно восторжествовать. Чтобы вести эту войну, нужна совместная работа всех союзников против аристократических союзников. На одной стороне – демократия, на другой – автократия. Войну нельзя продолжать одному из союзников, она должна вестись всеми вместе, и та задача, для которой мы приехали, заключается в том, чтобы выяснить, как мы будем вести войну. Мы не можем быть вместе обороняющимися, и ни один из нас не может быть обороняющимся отдельно. Америка сто лет была в положении обороняющегося, теперь она вышла из этого положения и не может только обороняться, так как обороной война не может быть закончена. Мы все – союзники должны нанести одновременный удар, и только таким образом можно покончить с автократией и никак иначе»^[368].

Когда адмирал закончил говорить, председатель ЦИКа предложил прокричать «ура» в честь американской демократии, продлившееся, как отмечала газета, 2–3 минуты, пока гости не оставили собрание. После перерыва была принята общая резолюция, предложенная партией социалистов-революционеров, с добавлением резолюции от беспартийных и вынесено постановление Делегатского собрания. Последнее включало: «1) Немедленно вернуть оружие всем офицерам, составляющее частную собственность, т. е. холодное и огнестрельное не казенного образца; 2) Прекратить обыски и аресты, обо всех подозреваемых лицах сообщать Центральному комитету; 3) Немедленно исполнять все распоряжения командующего флотом, работающего при участии комиссии, избранной Делегатским собранием»^[369].

В 23 часа 40 минут 9 июня 1917 г. военно-морская миссия контрадмирала Дж. Г. Гленнона выехала из Севастополя. Ее провожали новый командующий Черноморским флотом контр-адмирал В.К. Лукин^[370] и члены Центрального комитета (преподнесшие цветы). Как видно из опубликованных в прессе переводов речей Гленнона, его трудно обвинить в «подстрекательстве», ведь он говорил то, что делегаты сами обсуждали на заседаниях. Слова гостя были прекрасно восприняты аудиторией и получили всеобщее одобрение. Сами же американцы, не поняв обстановки, явно переоценили выступления главы миссии, решив, что только благодаря им Делегатское собрание приняло постановление, прекращающее репрессии против офицеров.

Итак, поездке бывшего командующего Черноморским флотом в Петроград предшествовали два основных момента: разрабатываемая Босфорская операция и революционные события в стране весной – летом 1917 г. Практически в каждой Русско-турецкой войне отечественный флот ставил перед собой задачу по блокировке черноморских проливов, стремясь обезопасить южные территориальные рубежи. Первый вариант овладения Босфором был разработан в 1885 г., а в 1896 г. вопрос о высадке десанта на побережье решен почти окончательно. Численный состав и боевая мощь Черноморского флота постепенно увеличивались, и план операции с повестки дня не снимался. Более целенаправленные усилия по его подготовке стали предприниматься с началом Первой мировой войны. В 1916 г. задача по полной блокировке турецкого флота в проливах русскими моряками была успешно решена.

Особая заслуга в этом принадлежала вице-адмиралу А.В. Колчаку. В марте морской Генеральный штаб разработал «Основания для составления плана Босфорской операции в обстановке кампании 1917 г.»: господство на море российского флота, полная готовность транспортов и средств к десантной операции, наличие инструкций и планов, боевой опыт морских команд, сформированная специальная десантная морская дивизия, общий подъем «морального элемента, вследствие происшедших в России великих событий»^[371].

Америке же захват Босфора и Дарданелл открывал путь для союзнической помощи России: поставка морем военного снаряжения, продовольствия, войск. Члены американской военно-морской миссии под руководством Дж. Г. Гленнона не без веских оснований (но неофициально) обсуждали возможность атаки проливов американским флотом. Конечно, опыт Колчака в минных операциях, его знание турецких фортификаций могли представлять интерес для флота США. То, что в 1970-х гг. историкам Ч. Виксу и Дж. Байлену в архивах США не удалось выявить документы о каких-либо планируемых операциях в черноморских проливах летом – осенью 1917 г., не является показателем того, что «американская Босфорская операция» не разрабатывалась вообще. Хорошо известно: военные планы, технология производства вооружений, разведывательные методы составляют предмет особых забот соответствующих американских (как, впрочем, и российских) служб.

Второй основной момент, предшествовавший миссии Колчака в Америку, связан с революционными событиями на Черноморском флоте и в стране. 6 июня 1917 г. Александр Васильевич в знак протеста против изъятия оружия у офицеров и постановления Делегатского собрания армии, флота и рабочих об их аресте добровольно сдал свою должность. В тот же день телеграммой председателя Временного правительства кн. Г.Е. Львова^[372] и морского министра А.Ф. Керенского^[373] вице-адмирал, «допустивший явный бунт», был вызван в столицу для «личного доклада». 10 июня в Петрограде Колчак провел пресс-конференцию, заявив, что события на вверенном ему флоте «объясняются отчасти агитацией германского Генерального штаба…», отчасти «кампания против него обусловлена его политическими взглядами». Выступая в Мариинском дворце, он обвинил правительство в попустительстве подрыву и развалу вооруженных сил России. Резкая позиция А.В. Колчака привлекла к нему общественное внимание, его имя стало чрезвычайно популярным. 13 июня «Маленькая газета» призывала: «Пусть кн. Львов уступит место председателя в кабинете адм. Колчаку. Это будет министр победы…»^[374]

Сам же «министр победы» тем временем встретился с сенатором И. Рутом и Гленноном Ему было предложено приехать в США для участия в работе над секретным планом военных действий американского флота в Босфоре и Дарданеллах. Колчак согласился, причем расценил предложение как официальное приглашение поступить на службу^[375].

На настойчивую просьбу контр-адмирала Гленнона послать военно-морскую миссию во главе с Колчаком в Америку в Зимнем дворце отвечали: вице-адмирал состоит под обвинением как не справившийся с поддержанием дисциплины в Севастополе. Однако в конце июня стали известны результаты расследования особой следственной комиссии по черноморским событиям во главе с сенатором А.С. Зарудным^[376]. Обвинения против вице-адмирала Колчака в разложении дисциплины на флоте были полностью сняты. Оставался открытым вопрос о его дальнейшей службе.

Для русского правительства просьба сенатора И. Рута пришлась как нельзя вовремя. С пометой «не подлежит оглашению в печати» 27 июня временный управляющий морским министерством В.И. Лебедев^[377] представил проект постановления министерства, а «необходимость» в миссии обосновал в приложенном к нему докладе по морскому Генеральному штабу. Проект постановления правительство приняло на следующий день: «Посол Северо-Американских Соединенных Штатов обратился к Морскому министерству с просьбой командировать в Америку вместе с отъезжающей американской миссией русскую морскую миссию в составе четырех офицеров, и во главе этой миссии посол просит поставить вице-адмирала Колчака. Целью посылки морской миссии является передача американскому флоту опыта нашей морской войны, в частности минной войны и борьбы с подводными лодками.

Морское министерство считает желательным пойти навстречу этой просьбе по следующим причинам: 1. По сложившейся обстановке вице-адмирала Колчака вряд ли можно будет использовать в ближайшем будущем в России; 2. Несомненно, что вице-адмирал Колчак принесет громадную пользу нашим союзникам, очевидно, нуждающимся в опытном и боевом адмирале; 3. Исполнение этой просьбы будет способствовать фактическому сближению с новым союзником и поможет нам получить от них столь необходимую нам помощь хотя бы миноносцами для охраны наших северных торговых путей»^[378].

Установлено, что дипломатического статуса морская миссия Колчака не получила, тем более – четко сформулированной цели. Говорилось лишь об обмене опытом постановки мин и борьбы с подлодками, а также о желательной помощи в охране северных торговых путей. Причем последнее определялось крайне расплывчато: то ли речь шла о покупке или аренде миноносцев, то ли о патрулировании американскими миноносцами российского побережья где-то на Севере.

Первые две недели июля прошли для вице-адмирала в ожидании решения вопроса о составе миссии. Между тем неудачи на фронте обострили внутриполитическую обстановку. 3–4 июля в столице состоялись антиправительственные вооруженные демонстрации, возглавленные большевиками. 7-го ушел в отставку князь Г.Е. Львов, а 8-го министром-председателем стал А.Ф. Керенский, с сохранением поста военного и морского министра. На передовой линии фронта вводилась смертная казнь и учреждались военно-революционные суды.

15 июля, по газетным сообщениям, на дневном заседании Временного правительства Керенский, докладывая о ходе переговоров с представителями крупных политических партий, огласил список кандидатов в члены правительства. Морским министром назначался вице-адмирал Колчак, военным – Л.Г. Корнилов^[379]. Но уже поздно ночью выяснилось, что кабинет обновился преимущественно за счет членов партии Народной свободы, а министр-председатель сохранил за собой портфель военного и морского министра^[380].

Через три дня Колчак уехал в двухнедельный отпуск, а 21 июля получил срочную телеграмму министра-председателя Временного правительства, адресованную председателю русской морской миссии в американском флоте: «Предлагаю Вам, с чинами вверенной Вам миссии, в кратчайший срок отбыть к месту назначения – Североамериканские Соединенные Штаты, донеся предварительно о причинах столь долгой задержки отъезда»^[381].

Судя по телеграмме, можно предположить, что Временное правительство рассматривало миссию как возможность высылки вице-адмирала из России. Сам Колчак отмечал стремление правительства избавиться от его присутствия. Не желая участвовать в политических играх, вице-адмирал отправился в одну из могущественных морских держав в надежде найти то, что безуспешно пытался обрести на родине, – единомышленников в борьбе с главным врагом и России, и союзных держав мира – Германией.

Переход вице-адмирала Колчака на английскую военную службу

В день отъезда из Сан-Франциско Колчак получил первые сведения об Октябрьском перевороте, но не придал им серьезного значения. А на телеграмму с предложением выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание от партии Народной свободы и группы беспартийных по Черноморскому флоту ответил согласием^[382]. Однако телеграмма его опоздала для регистрации на два часа.

Прибыв в ноябре 1917 г. в Японию, Александр Васильевич узнал от контр-адмирала Б.П. Дудорова^[383] об установлении в России власти Советов. Известие о намерении новой власти вывести страну из войны и подписать мир настолько его потрясло, что он решил на родину не возвращаться. В начале декабря Колчак обратился к английскому послу с просьбой поступить в распоряжение союзного командования для прохождения сухопутной службы на Западном фронте. В автобиографии писал: «Ни большевистского правительства, ни Брестского мира я признать не мог, но как адмирал Русского флота я считал для себя сохраняющими всю силу наши союзные обязательства в отношении Германии»^[384].

«Комедия восстановления единоличной самодержавной власти» Верховного правителя

Юридически установленные факты, выяснившиеся в ходе судебного разбирательства, об обстоятельствах прихода к власти вице-адмирала Колчака имеются исключительно в «Следственном деле по обвинению Колчака Александра Васильевича и других». Судебное разбирательство на Атаманском хуторе в мае 1920 г.^[385] подробно останавливалось на приходе к власти Колчака в ноябре 1918 г., при этом попутно разбирались биографические факты из жизни адмирала с их юридической оценкой.

Из показаний подсудимых товарища министра снабжения И.А. Молодых^[386] и министра юстиции колчаковского правительства А.П. Морозова^[387] выяснилось, что назначение Колчака военным министром состоялось вне общего порядка, предусматривавшего обязательное предварительное соглашение между Временным Сибирским правительством и Директорией. А.Г. Гойхбарг намеренно исказил некоторые факты. В частности, он утверждал, что на открытом заседании 19 ноября 1918 г. Верховный правитель и министр юстиции С.С. Старынкевич^[388] совместно заявили о визите к ним накануне полковника В.И. Волкова^[389] и войсковых старшин А.В. Катанаева^[390] и И.Н. Красильникова с тем, чтобы сообщить о своем решении арестовать некоторых членов Директории «во имя любви к родине»^[391].

В качестве доказательства того, что атамановщина явилась главным инициатором выдвижения Колчака, Гойхбарг опросил бывшего военного министра и командующего Сибирской армией генерала А.Ф. Матковского об обстоятельствах суда по делу об аресте членов Уфимской директории: Н.Д. Авксентьева^[392], В.М. Зензинова^[393], А.А. Аргунова^[394] и Е.Ф. Роговского^[395]. Генерал заявил, что суд не нашел состава преступления по двум причинам. Первая – отсутствие на суде подсудимых, и вторая – арест членов Директории не означал уничтожения директорского правления, т. к. после освобождения они остались в составе правительства. Тогда А.Г. Гойхбарг переключился на выяснение обстоятельств ареста и суда над Волковым, Катанаевым и Красильниковым, которые этих членов Директории и арестовывали. Несмотря на все попытки, обвинителю не удалось получить ни от свидетелей, ни от подсудимых отрицательных оценок личности Верховного правителя и его действий в ноябре 1918 г.

Например, министр труда Л.И. Шумиловский^[396] говорил: «Я считал, что адмирал Колчак, как сильная личность, сможет сдержать военную среду и предохранить государство от тех потрясений, которые неизбежно грозили справа. Эти мотивы популярности в демократических странах Америки и Англии, умение поставить себя в военной среде, подтвержденные его положением в Черноморском флоте, и заставили меня подать за него голос. Я видел в нем гарантию, что те страшные события, которые происходили перед этим и которые только что произошли, не повторятся»^[397].

В ответ на эту характеристику Александр Григорьевич повторил один из выводов из составленного им «Заключения по делу самозваного и мятежного правительства» о «продажности» адмирала интересам Америки и Англии. Последующая реплика Шумиловского, расценившего «оборонческую войну» Колчака против экономической и политической гегемонии Германии «поступком патриота» и «безукоризненно честного человека», была использована Гойхбаргом для дискредитации имени Верховного правителя, обвиняя того в «самовольном оставлении Черноморского флота».

Для убедительности он сообщил о том, что весь допрос арестованного Колчака велся секретарем Государственного экономического совещания колчаковского правительства эсером А.Н. Алексеевским, что «исключало всякую возможность каково-то ни было не только физического, но и психического принуждения». Следовательно, стенограмму колчаковских показаний, с его точки зрения, следует расценивать добровольным признанием Верховного правителя в его дезертирстве^[398].

ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА УЧАСТНИКОВ СОБЫТИЙ

Из рапорта контр-адмирала Дж. Гленнона от 30 июля 1917 г. о событиях в России и пребывании американской миссии в Севастополе в июне 1917 г.

(Перевод автора.)

Конфиденциально. Военный корабль Соединенных Штатов «Буффало», в море по пути из Владивостока в Сиэтл.

…В воскресенье, 17 июня 1917 г., американские морские офицеры: контр-адмирал Гленнон, кэптены Маккали и Кросли, лейтенант флота Бернард, а также русский помощник, лейтенант Федотов, в специально оборудованном вагон-салоне, предоставленном правительством, отправились на Черное море и прибыли в Севастополь 20 июня. Местная политическая ситуация была весьма неустойчивой. Днем позже Совет солдат, матросов и рабочих под влиянием работы нескольких агитаторов, приехавших из Кронштадта и Гельсингфорса и купленных на немецкие деньги, практически единогласно принял решение не признавать Временного правительства; изъять оружие у всех, лишенных власти офицеров и отстранить от дел командующего флотом вице-адмирала Колчака с его штабом. Американская делегация была встречена у поезда контр-адмиралом Лукиным – новым командующим, его штабом, рабочим и матросом – членами Севастопольского исполнительного комитета.

Американские офицеры беседовали с новым командующим и посетили два линкора, стоявшие на рейде. Всюду они были хорошо встречены, с отдачей специальных приветственных залпов из боевых орудий и оружейных башен; а основная мысль в кратких приветствиях адмирала, заключавшаяся в призыве выполнить каждым человеком свой долг в борьбе за свободу России, встречена с энтузиазмом. Все приветствия отдавались матросами добровольно – не по офицерским приказам.

Адмирал нанес визит в исполком солдат, матросов и рабочих, где произнес речь. Его замечания были хорошо восприняты, а он приглашен на следующий день на заседание Совета в составе 1200 человек. Исполком состоял из 220 членов, из них: 25 офицеров, 60 матросских, 30 солдатских, 60 рабочих делегатов, а также представители от различных организаций. Необходимо пояснить, что Совет из 1200 членов включал в себя делегатов, избранных представителями народа, в соответствии – 2 делегата на 240 человек, так приблизительно избирались делегаты и от рабочих. Дредноут «Свободная Россия» с командой из 1200 матросов, конечно, избрал 20 делегатов. Делегатский Совет назначил исполнительный комитет, занимавшийся повседневными делами и заботами, но главенствующий Совет-1200 решающим большинством, определяемым голосованием, контролировал всю ситуацию в Севастополе. На каждом корабле избирался судовой комитет; для группы кораблей – 3 офицера, 6 старшин и 15 матросов. Этот комитет был ответственным за внутреннюю жизнь на корабле в любом деле, как, например, нормирование продуктов, наказания, предоставления увольнений на берег, назначения на вахты и др., но теоретически не мог контролировать военных действий корабля. Однако фактически офицеры не смели отдавать приказов своим подчиненным. Следовательно, вся подготовка к предстоящим военным действиям была прекращена, что, впрочем, соответствовало общему желанию матросов. Если же офицер не нравился команде, он разоружался и обязан был оставить корабль. Подобное состояние, выразившееся в глубоком недоверии между офицерами и матросами, согласно заявлениям многих офицеров, вынуждало первых уходить в отставку, последние же не отдавали себе отчета в том, что без знаний и руководства офицеров им не обойтись. Многие классные офицеры, понимая ответственность, все же покидали корабли, где они полностью лишались власти.

Члены комитетов, представляющие матросов и рабочих, в личном плане были уравновешенными, рассудительными людьми, а некоторые из них заверяли, что беззакония и убийства офицеров, подобные произошедшим в Кронштадте и Гельсингфорсе, в Севастополе не пройдут. Относительно этих убийств, по официальному докладу, не совсем ясна картина, а все офицеры – участники событий – довольно сдержаны в разговоре. Из переговоров лейтенанта Бернарда с некоторыми такими офицерами, находившимися во время беспорядков на кораблях в Кронштадте и Гельсингфорсе, можно установить следующее.

Когда успех революции стал очевидным, комитеты матросов и рабочих в Кронштадте и Гельсингфорсе потребовали следующее: отменить отдание чести офицерам нижними чинами; снять погоны с офицеров; все виды оружия должны сдать в комитеты; ключи от корабельных складов боеприпасов, кладовых и сейфов с народными деньгами вернуть революционным массам. Временное правительство одобрило требования, и командующий Балтийским флотом^[399] отдал соответствующий приказ. Произошли некоторые трения, и внезапно толпы рабочих и матросов, возбужденные обладанием неограниченной властью, принялись повально убивать офицеров. Многие нашли свою смерть в постели, другие, пытавшиеся бежать, – на льду, некоторые были замучены и избиты до смерти, а большое число – раздеты и брошены в нижние трюмы кораблей. Те, кто спасся, позднее посажены в Кронштадтскую тюрьму и вместе с многими другими арестованными прошли перед трибуналами по сфабрикованным обвинениям. Эти издевательства продолжались в Кронштадте до 1 июля 1917 г., но в Гельсингфорсе все арестованные офицеры были освобождены вскоре после первого массового волнения. Приблизительное число убитых офицеров в Кронштадте составило 100 человек, в Гельсингфорсе – 50.

На совещании Совета-1200 в Севастополе 20 июня 1917 г., где произносилось множество речей, адмирал был выслушан с нескрываемым вниманием и восторженным одобрением. Итоговым голосованием той ночью решено 60 комитетами против 3: отменить предшествующее решение и поддержать Временное правительство; вернуть оружие и полномочия офицерам флота; арестовать агитаторов, ответственных за пропаганду против законной власти. Вице-адмирал Колчак в правах командующего не восстанавливался. Американская делегация вернулась в Петроград 23 июня.

Для интереса необходимо добавить, что во время визита американских офицеров в Севастополь они сопровождались не только прикомандированным, вероятно, командующим офицером, а также рабочим и моряком. Эти делегаты держались очень открыто, даже на ленчах в офицерском клубе, предназначенном лишь для состоятельных членов. По всему было видно, они понимали – вся власть и полномочия в их руках, а не у офицеров.

Два дня спустя после отставки вице-адмирала Колчака германский крейсер «Бреслау» предпринял рейд к дальнему острову у румынского берега и разрушил радиостанцию у взятого в плен маленького гарнизона. Стало ясно – немцы осведомлены о происходящих волнениях на Черноморском флоте, так как за предшествующие 11 месяцев «Бреслау» не отваживался покидать Константинополь.

24 июня заместитель морского министра капитан 1-го ранга Дудоров, выслушав адмирала Гленнона, обсудил ситуацию в Севастополе. Вечером 24 июня американская морская делегация покинула Петроград и отправилась в Архангельск, прибыв туда 26 июня…

Report of Rear Admiral Glennon's movements in Russia and naval information. 30 July 1917 // Records of the Department of State, Record Group 59, Relating to World War I and its termination, 1914—29. Vol. 39 1/2 (Report of the Special Diplomatic Mission to Russia, June-July 1917) 736. 72/6430 1/2. Подлинник.

Рапорт кэптена А. Бернарда о доблестном поступке контр-адмирала Дж. Г. Гленнона от 26 ноября 1940 г.

Авиабаза военно-морского флота США «Праздник Тела Христова», Техас.

1. Со времени смерти покойного контр-адмирала Джеймса Гленнона я постоянно думал о том, что поступок, показывающий его выдающуюся доблесть, свидетелем которого я был, непременно должен быть сообщен морскому департаменту как имевший место факт.

2. Нижеследующий рапорт написан по памяти, по той причине, что мои записи с описанием событий и дат не сохранились.

3. Адмирал Гленнон был представителем военно-морского флота в составе специальной дипломатической миссии Соединенных Штатов в Россию, назначенной президентом Вудро Вильсоном в мае 1917 г. Возглавлял миссию покойный сенатор Илайхью Рут. Статус адмирала Гленнона как члена миссии был «специальный дипломатический представитель президента», что соответствовало рангу посла. Я состоял помощником адмирала Гленнона в чине лейтенанта флота.

4. Миссия прибыла в Петроград в конце мая 1917 г. После примерно десяти дней, потраченных на изучение сложившейся ситуации на русском флоте, взбудораженном мартовской революцией, адмирал Гленнон решил осмотреть все российские военно-морские силы и базы.

5. Примерно в десятых числах июля (так в тексте. – С. Д.) визиты на северные российские военно-морские базы и силы были закончены. Дисциплинарное и моральное состояние признано плачевным; корабли контролировались комитетами из рядового состава, а немногочисленные остатки офицеров на борту, фактически захваченные в плен, были вынуждены оставаться на местах, потому что их знания весьма необходимы для управления кораблями. На нескольких кораблях мы совершили рейды по Балтике и осмотрели места в Кронштадте – России и Гельсингфорсе – Финляндии, где сотни морских офицеров были растерзаны мятежными толпами, и всюду получали вежливый прием.

6. По возвращении в Петроград адмирал Гленнон откровенно рассказал русскому морскому министру, что думает о российском флоте. Морской министр согласился и пригласил посетить Черноморский флот, который сохранил верность и дееспособность. В то время Черноморский флот под командованием вице-адмирала Александра Колчака, по сообщениям, противостоял пропаганде шпионов и комитетов с Балтики, с их призывами к низвержению законной власти и считался боеспособной морской силой.

7. Ранним утром, где-то в середине июля, адмирал Гленнон, в сопровождении кэптена Н.А. Маккали – военно-морского атташе в России в отставке, кэптена У.С. Кросли – нового атташе, лейтенанта Д. Федотова – русского помощника адмирала Гленнона и лейтенанта А.Д. Бернарда, прибыл в Севастополь. Мы были встречены у поезда комитетом в составе матроса, солдата и рабочего. Матрос, назначенный делегатом, сообщил лейтенанту Федотову и мне, что Совет солдат, матросов и рабочих, взявший власть предыдущим вечером, желает знать, что мы хотим. Когда миссия была представлена, матрос заявил, что не гарантирует нашей безопасности, если мы появимся в форме на улицах города, предложил вернуться в вагон и оставаться на местах.

В этот момент адмирал Гленнон вышел на перрон, а когда узнал такие новости, стал негодовать, заявив комитету, что проделал немалый путь из Соединенных Штатов специально, чтобы встретиться с адмиралом Колчаком и осмотреть русский Черноморский флот – нашего друга и союзника, и несмотря ни на что намерен это сделать. После нескольких убедительных и соответствующих фраз он приказал матросу найти такси и доставить его команду на пристань. Матрос мигом исчез, а вскоре показались дрожки.

8. После небольшой задержки на пристани подошла маленькая, с открытым мотором лодка, явно недостаточная, чтобы разместить всю команду. Насколько я помню, кэптены Маккали и Кросли остались на берегу прояснить ситуацию.

9. Когда мы поднялись на флагманский корабль – линкор класса дредноут, в поле зрения не попало ни одного офицера, а шканцы были довольно плотно заполнены бездельничающими матросами в грязной белой форме, пялившими на нас глаза… В конце концов, в ответ на призыв, появился помощник комендора первой статьи, который представился председателем комитета моряков, сообщив, что сам судовой комитет заседает уже всю ночь, с трудом решая, что делать дальше. Он заявил, что адмирал Колчак со своим штабом и почти все офицеры убрались с корабля еще прошлой ночью, но комитет решил оставить нескольких офицеров, заперев их в каютах.

10. По настоянию адмирала Гленнона мы под эскортом направились в офицерскую кают-компанию, дверь которой открыл с внешней стороны рядовой матрос, и вошли внутрь. Арестованный офицер был наглядным примером террора. Он сказал, что прощается с жизнью и готовится к смерти каждый раз, когда открывается дверь. Офицер был капитаном 3-го ранга, механиком, долгое время выжидавшим момента для побега с корабля.

11. Лейтенант Федотов и я, поднявшись через несколько минут на палубу, были немедленно окружены комитетом, требовавшим сообщить все об иностранных офицерах. Я рассказал им, кто мы, для чего приехали, где побывали, и добавил, что это был первый русский военный экипаж, посещенный моим адмиралом, где он не был принят с уважением и честью, подобающими офицеру высокого ранга. Комитет провел краткое совещание, а затем почтительно заявил, что желает извиниться и просит адмирала рассказать об американском флоте.

12. Адмирал Гленнон согласился пообщаться с ними и, после того как экипаж построился по ранжиру, вышел на палубу. Без обиняков, не подбирая особых слов, адмирал сказал, что думает насчет их мятежных действий и что они могли бы сделать для флота и демократии. Вскоре матросы зааплодировали; комитетам с соседних кораблей так понравилась речь Гленнона, что его пригласили на свои корабли. Он побывал на двух больших линкорах, где выразительно говорил, пробуждая энтузиазм у слушателей. На третьем корабле, еще до нашего появления, арестованные офицеры были освобождены, экипаж переоделся в форму, а адмирал встречен с надлежащими почестями. Сюда прибыла делегация от Совета солдат, матросов и рабочих, чтобы пригласить адмирала на встречу с делегатами. Более чем 2000 делегатов на сессии в Совете целый прошедший день обсуждали вопрос, как поступить с безоружными и лишенными власти офицерами. Адмирал принял приглашение.

13. К огромному сожалению, мне не удалось услышать речь адмирала Гленнона, обращенную к делегатам Совета. Он отослал лейтенанта Федотова и меня в город, чтобы собрать оставшихся офицеров и выяснить, что те думают о сложившейся ситуации. Офицеры, с которыми мы общались, хорошо держались; они ждали смерти и выглядели несколько смирившимися, потому как помощи ждать было неоткуда.

14. Когда мы подошли к залу, где проходила сессия делегатов, то увидели, что улицы заполнены людьми, которые пытаются пройти в само здание. Зал был набит битком, а адмирал говорил. Многократное «ура» присутствующих внутри подхватывали стоящие на улице. Позднее я узнал, что адмирал Гленнон произнес вдохновенную и сильную речь, окончательно убедившую делегатов в правоте его убеждений.

15. Немедленно после речи адмирала Совет проголосовал за отмену прежнего решения, вернув офицерам оружие, занимаемые положения, и принял постановление и приказ, ограждающие их от насилия.

16. Осенью 1917 г. вице-адмирал Колчак возглавлял русскую военно-морскую миссию в Соединенные Штаты. Я получил задание быть его помощником. Колчак неоднократно вспоминал о поступке адмирала Гленнона в Севастополе в самых благодарных словах. Он отмечал, что опасность была действительно реальной и серьезной, ведь той ночью ожидалась главная резня офицеров и их семей; смелость адмирала была великолепной, а результаты его усилий – невероятны.

17. По моим наблюдениям за адмиралом Гленноном, он быстро оценил ситуацию в Севастополе, увидел, что и как предпринять без задней мысли о собственной безопасности. Его выдающаяся храбрость, уверенность в себе, командный голос и верность лучшим традициям нашего флота сделали успех возможным.

Captain Alva D. Bernhard to Secretary of the Navy, Charles Edison^[400], 26 November 1940 // Record Group 45, Record Collection of the Office of Naval, Record and Library, VM 9501, Special mission, U.S. Naval Archives, Washington, D.C. Копия.

Памятная записка Н.А. Маккали министру военно-морского флота США Дж. Даньелсу^[401]

от 23 февраля 1921 г. о визите в сентябре – октябре 1917 г. русской морской миссии вице-адмирала Колчака

Генеральный штаб Военно-морского департамента

От контр-адмирала военно-морских сил США H.A. Маккали министру военно-морского флота

1. По распоряжению главы русского Временного правительства г-на Александра Керенского русская морская миссия вице-адмирала Александра Колчака, прибыв в Северо-Американские Соединенные Штаты 10 сентября, после программы официальных визитов и встреч с морскими офицерами США отплыла из Сан-Франциско 25 октября 1917 г.

Состав комиссии: капитан 1-го ранга, начальник штаба Смирнов; Колечицкий^[402] – офицер-артиллерист; Безуар^[403] – офицер-минер; Вуич^[404] – торпедный офицер; лейтенант-связист Мезенцев^[405] и лейтенант Макаров^[406] – сын покойного адмирала С.О. Макарова^[407], адъютант вице-адмирала Колчака.

2. Вице-адмирал еще молодым офицером отличился в арктической экспедиции по спасению разведочной партии. Затем – при обороне Порт-Артура, а во время мировой войны – командуя торпедной обороной Рижского залива. Благодаря его планам германское наступление в залив в сентябре 1915 г. после сильнейшей попытки провалилось. За это Колчак был произведен в контр-адмиралы, а в октябре 1916 г. – вице-адмиралы в возрасте 41 года (правильно: в апреле 1916 г. произведен в контр-адмиралы, в июне 1916 г. – вице-адмиралы. – С. Д.), став самым молодым офицером этого ранга в русском военно-морском флоте и одним из молодых вице-адмиралов в мире.

С производством в вице-адмиралы он был немедленно назначен командовать Черноморским флотом, усилив его боеспособность. В первые дни революции, будучи командующим Черноморским флотом, Колчак незамедлительно принял революцию как свершившийся факт и объявил о своей верности Временному правительству.

3. Когда в марте 1917 г. началась революция, матросы Балтийского флота убили своего командующего и жестоко избили около ста офицеров. Черноморский флот частично благодаря тому, что пребывал в зимнем плавании, находясь в лучшем климатическом положении Черного моря, но в значительной степени благодаря лично Колчаку оставался верным Временному правительству и до июня 1917 г. был в значительной военной силе. Однако в этот месяц агитаторы Балтики наводнили Севастополь, и уже 20-го числа матросы Черноморского флота приняли решение снять Колчака с должности и избрать своего командующего.

Адмирал Колчак, получив извещение об этой акции, в своей речи на палубе флагманского корабля призвал экипажи соблюдать лояльность, но, видя бесполезность слов, выкинул свою саблю в море и сдал командование. Этот выразительный личный порыв адмирала позднее подвинул матросов по собственной инициативе поднять со дна саблю и возвратить ее Колчаку, который, однако, отказался принимать ее, пока не будет преданности личного состава.

На следующий день после отставки Колчака в Севастополь прибыла американская морская миссия контр-адмирала Джеймса Г. Гленнона. Вместо ожидаемого приема командующим и его штабом она была встречена на вокзале революционным комитетом, состоявшим из рабочего-паяльщика с верфи, матроса и младшего лейтенанта. В подобных условиях миссия прошла как нельзя лучше, особенно хороший эффект произвела взволнованная речь контр-адмирала Гленнона перед восставшими матросскими массами, в которой он призвал к соблюдению верности великому делу союзнической борьбы. На этом митинге и, возможно, как результат призыва адмирала Гленнона было решено освободить арестованных русских морских офицеров и вернуть им изъятое оружие, но деморализация прогрессировала, вследствие чего Черноморский флот потерял готовую к действию морскую мощь.

4. Вскоре после этого инцидента в Соединенные Штаты была направлена миссия адмирала Колчака, вероятно, для изучения, как поддерживается дисциплина на флоте республиканского правительства, а также для обмена с нашими офицерами опытом проведения морских операций российского флота, накопленным за время великой войны.

Во время пребывания в Соединенных Штатах русская морская миссия была принята морским министром и другими официальными лицами, посетила главную морскую верфь, провела две недели в военно-морском колледже (в Ньюпорте, штат Род-Айленд. – С. Д.), от которого русские пришли в восторг; в заключение визита – совершили недельное плавание на нашем Атлантическом флоте с вице-адмиралом Коффманом^[408] за отсутствием адмирала Мейо^[409].

Русские основательно и всесторонне изучали уставы военно-морского флота США, особенно те части, которые рассматривали поддержание дисциплины, а также практические методы ее сохранения на нашем флоте. С позиции сегодняшнего дня, спустя время, можно отметить, что они не поняли духа нашего флота, поразившись больше четвертой статье устава флота, которая предписывала: «Смертная казнь или иное наказание военного трибунала может быть вынесено любому служащему морского флота, как то – бастующему, грозящему физическим насилием, призывающему к неповиновению или насилию в отношении своего вышестоящего офицера, при исполнении служебных обязанностей последним», чем тому факту, что за довольно долгий период времени эта статья ни разу не применялась.

5. Начальник штаба капитан 1-го ранга Смирнов сделал очень интересное сообщение о проведении штабных учений на российском флоте и функциональных обязанностях штаба и его начальника. В своей реализации русский план весьма сложен в применении на других флотах и бесспорно специфичен. Огромная часть штаба содержится на отдельном судне, не обязательно боевом, поддерживая распорядок службы и все управление. Начальник штаба, когда флот на рейде в порту, находится на борту судна, когда же флот выходит в море, берет с собой офицера по оперативной работе, навигатора, личный штаб, может потребовать к себе в помощь и других офицеров, поднимает свой, соответствующий моменту, вымпел. Первым, кто вне порта поднял вымпел на флотилии, был адмирал Макаров в Порт-Артуре.

6. Во время посещения военно-морского колледжа адмирал Колчак особое внимание уделил принципам построения и основным типам кораблей, которые, по его мнению, наиболее присущи флоту Соединенных Штатов, учитывая наши стратегические и тактические потребности. Одно замечание, которое он сделал, выглядевшее по тем временам оригинальным, но позднее претерпевшее изменение, было то, что все корабли боевого флота, будь то линкор, крейсер или эсминец, на линии горизонта показывают врагу свой силуэт. Внимание адмирала привлекла отчетливая однородность судов некоторых классов.

7. По словам адмирала Колчака, он был татарского происхождения, что заметно по его внешнему виду. Среднего роста, смуглый, с узким разрезом глаз и непреклонным выражением лица: все говорило о достоверности адмиральских слов. Он был простым, практичным, с широким кругозором и полным сильнейшего чувства патриотизма к России. Проявлял личную заботу к офицерам своего штаба, а также к моряку-ординарцу, что характерно для русских официальных взаимоотношений. Колчак восторгался нашим адмиралом Фаррагутом^[410], совершив специальное плавание с тем, чтобы возложить венок на могилу этого выдающегося офицера. Может быть, возложение связано с его собственными полярными заслугами, ведь Колчак очень ценил и знал наших полярных первопроходцев.

8. После завершения официальных визитов и конференций миссия адмирала Колчака, проделав путь через Соединенные Штаты, посетив Большой каньон в Колорадо и Йосемитский национальный парк – географические местности, прекрасно известные всем образованным русским, 25 октября отплыла из Сан-Франциско в Японию. В 1920 г. один из офицеров штаба адмирала Колчака, сбежавший от большевиков после полугодовой работы сапожником в московском магазине, вспоминал о визите в Америку как о непродолжительном и прекрасном сне.

9. По прибытии в Японию адмирал Колчак намеревался по Сибирской железной дороге возвратиться в Россию, но тем временем, 7 ноября 1917 г., власть в Петрограде захватили большевики, и он счел дальнейший путь нецелесообразным. Большевистское правительство предлагало адмиралу Колчаку и его офицерам ускорить возращение в Россию, если они признают их власть и присягнут на верность, что Колчак сделать отказался.

В конце концов адмирал Колчак и его офицеры присоединились к антибольшевистскому движению в Сибири и отправились дальше в Омск. Там, не достигнув взаимопонимания с официальными лицами руководства движения, в декабре 1918 г. (правильно: ноябре. – С. Д.) Колчак был избран Верховным правителем без ограничений полномочий как в гражданской, так и в военной сферах. Некоторое время его правление преуспевало. Так, апрельское 1919 г. наступление продвинулось в западном направлении к Перми и серьезно угрожало власти большевиков. Те, сосредоточив все свои силы, после сильнейшего сражения отбросили колчаковские войска далеко к Байкалу.

В январе 1920 г. недалеко от Иркутска, на станции Иннокентьевская, отрезанный от своих войск и брошенный на произвол судьбы союзниками, Колчак был арестован революционной частью. Он был сдан большевистскому комиссару, который после военно-полевого суда приговорил его к расстрелу. Ранним утром 7 февраля 1920 г. Колчак был выведен во внутренний двор иркутской тюрьмы. Солдат, несший перед ним фонарь для лучшей ориентации конвоя, рассказывал, что солдаты отказались стрелять по Колчаку, тогда подошел комиссар и выстрелил сам. Так или иначе, адмирал Колчак был убит, и с его смертью погибли храбрость, честь и патриотизм России.

НА. Маккали

Real Admiral N.A. McCully to Secretary of the Navy, February 23. 1921 // Record Group 45. Record Collection of the Office of Naval. Records and Library. V 9501. Special mission. U.S. National Archives. Машинопись, копия.

Глава 7

ХРОНОЛОГИЯ, УЧАСТНИКИ СОБЫТИЙ И УБИЙЦЫ 31 ЗАЛОЖНИКА НА БАЙКАЛЕ В РОЖДЕСТВЕНСКУЮ НОЧЬ 1920 Г

Одним из ярчайших подтверждений голословности персонального обвинения Верховного правителя России в его «потворстве» карательной власти является тяжелая страница истории убийства 31 заложника в ночь на Рождество 1920 г.

Насколько далек был А.В. Колчак от тщательно скрываемой кровавой борьбы многочисленных «атаманчиков» с местным населением, настолько же беспомощными и инертными оказались народно-революционные части Политического центра, вкупе с союзниками и агонизирующим правительством, в деле спасения человеческих жизней. В то время, когда в бронированных утепленных купе вагонов союзников 2–3 января 1920 г. обсуждались вопросы вывоза из Иркутска имущества правительства и золотого запаса России, охраны туннелей и железнодорожных путей и т. д., небольшая команда русских офицеров, не скрываясь, открыто комплектовала «живой обоз заложников» своего бегства из города.

Лишь 10 января Политический центр опубликовал официальный список 31 заложника, убитого на Байкале, не удосужившись обстоятельно выяснить их имена и отчества, профессию: 1) Бобров, 2) Вадзитинский – служащий, 3) Веселов – библиотекарь, 4) Волчек, 5) Гладышев – солдат, 6) П.А. Данилов – уполномоченный Всероссийского Союза городов, 7) Дубинин – солдат, 8) В.А. Ермолаева – секретарь губернской инспекции труда, 9) Земенков – типографский рабочий, 10) Кондратьев – солдат, 11) А. Копылевич – солдат, 12) Корзин – студент-медик, 13) Корняков – прапорщик, 14) Корымов – кооператор, 15) А. Кочановский, 16) В. Максимов – служащий, 17) В.Д. Марков, 18) П.Я. Михайлов – бывший товарищ министра внутренних дел Западно-Сибирского комиссариата, член Учредительного собрания, 19) Моргенштерн – техник, 20) Новиков – курьер, 17 лет, 21) Окладников – прапорщик, 22) Я. Орлянский – студент, 23) В.П. Перкунев, 24) Петров, 25) Поручиков – солдат, 26) Сахаров (Терещенко), 27) И.Н. Соболев – курьер, 28) А. Фадеев – председатель учительского совета, 29) Филиппов – служащий, 30) Михаил Хорошков – 17 лет, 31) Храбров (Милованов).

«Следственное дело по обвинению Колчака Александра Васильевича и других», хранящееся в Центральном архиве ФСБ России, содержит небольшой комплект копий показаний прямых участников «дела 31-го», которые раскрывают неизвестные обстоятельства этой истории. «Выписки из показаний членов бывшей контрразведки при штабе Иркутского военного округа Черепанова, Базанова и Полканова и агента той же контрразведки Цыганкова (показания выписаны в части, касающейся времени непосредственно предшествовавшего перевороту 4–5 января 1920 г.)» помогают воссоздать реальную и последовательную картину событий, которую можно условно разбить на несколько этапов.

Внедрение агентов контрразведки при штабе Иркутского военного округа в нелегальную организацию эсеров-активистов. 23 января 1920 г. бывший начальник контрразведки при штабе Иркутского военного округа штабс-капитан Д.П. Черепанов рассказал об обстоятельствах, связанных с агентурной работой контрразведки: поручик Курдяев (Гордеев), через солдата 56-го полка Кудышкина, внедрился в компанию иркутских эсеров, заручившись положительными отзывами членов эсеровской организации Канашкина, машиниста Юрьева и Сахарова-Терещенко. Нелегальная организация называла себя эсерами-активистами, в противоположность легально работавшим эсерам-пассивистам. Целью «активистов», по словам Кудышкина, являлась агитационная работа по разложению войсковых частей правительства и союзников.

В середине декабря 1919 г. состоялось собрание рабочего кружка в Знаменском предместье, собравшее восемь человек. Учитывая малочисленный состав участников, контрразведка решила повременить с их арестом, ожидая дальнейших действий и продолжая собирать дополнительные сведения о поименном списке. Постепенно, благодаря агенту Кудышкину, стали известны фамилии эсеров: Тишин, Тарутин, Агеев, М.П. Храбров (Милованов) и Самарцев-Петров.

Арест участников собрания эсеров-активистов в ночь с 24 на 25 декабря 1919 г. 24 декабря 1919 г. иркутская контрразведка получила информацию от поручика Курдяева о планах эсеров провести тайную сходку в доме № 77 по 2-й Иерусалимской улице. Заручившись ордером на арест от генерала А.Н. Вагина, отряд особого назначения МВД во главе с чиновником В.П. Базановым, поручиками Е.А. Насоновым (окончившим специальные курсы контрразведки при царском режиме), В.М. Полкановым и агентом Щукиным арестовал восемнадцать участников собрания. Штабс-капитан Д.П. Черепанов на допросе Чрезвычайной следственной комиссии 23 января 1920 г. перечислил некоторые фамилии: П.Я. Михайлов, В.Д. Марков, Самарцев-Петров, Сахаров-Терещенко, Храбров (Милованов), В.П. Перкунев и А. Копылевич.

А чиновник Базанов на допросе 16 февраля 1920 г. дополнил этот список Бобровым и Иорданским. Правда, при этом говорил о двенадцати задержанных. Подчеркивал, что распоряжение об аресте и доставке арестованных в комендантское управление генерала Е.Г. Сычева исходило непосредственно от Черепанова. Однако разместили арестованных в номерах (9, 23, 41, 48, 59) гостиницы «Модерн» из-за сомнений в надежности караула тюрьмы и гауптвахты. По показаниям Базанова, на месте обыска были изъяты прокламации, шифр и деньги в сумме около 25 тысяч рублей. При личном осмотре ничего незаконного не оказалось.

Д.П. Черепанов рассказывал: «После прибытия арестованных ночью на 25 декабря, я отправился к ген[ералу] Сычеву, в его штаб в комендантском управлении, где у Сычева застал П.Д. Яковлева и доложил, что арестовано собрание сибирских эсеров, и среди них находится П. Михайлов, Марков и Самарцев-Петров. Яковлев заявляет при этом, что П. Михайлов – лицо известное и что за ним много дел, но каких дел, не пояснил. Это заявление было сделано Яковлевым после моего доклада, что арестованные принадлежат к партии эсеров, в намерение которых входят террористические действия по отношению к союзному составу. Сычев, по моему докладу, дал мне распоряжение оставить арестованных в «Модерне».

Затем в эту же ночь я вместе, если не ошибаюсь, с полковником Благовещенским был в «Модерне» у управляющего министерством юстиции Морозова, которому также доложил о происшедшем аресте, и ввиду того, что среди арестованных были такие лица, как Михайлов и Марков, [а] в контрразведке уже не было опытных лиц для ведения допросов, просил Морозова сделать распоряжение о привлечении к допросу прокурорского надзора. Морозов согласился и сейчас же это распоряжение сделал».

Допросы арестованных. Допросы начались утром 25 декабря в присутствии прокурора Колесникова. Их вели Е.А. Насонов, Филин и Попелат. В.М. Полканов показывал Чрезвычайной следственной комиссии 18 февраля 1920 г: «Он же – Насонов, затем Попелат вели допросы арестованных в «Модерне» в присутствии прокуратуры; собственно говоря, они только записывали показания, а вопросы ставили члены прокуратуры, осведомленные капитаном Черепановым». Желание начальника чешской контрразведки Пэха присутствовать при этом получило поддержку А.П. Морозова и А.А. Червен-Водали. Однако чешский офицер ограничился всего лишь получасовым визитом.

По словам Колесникова, выяснилось, что тайное собрание эсеров-активистов имело своей целью организацию восстания в войсках Иркутского гарнизона при поддержке Политического центра. Штаб центра находился в помещении земельного отдела земской управы по Графо-Кутайсовской улице. Получив такую информацию, прокурор Колесников подписал ордера на обыск и аресты. Ответственными исполнителями по приведению решений назначались поручик В.М. Полканов и товарищ прокурора С. Бельденинов.

Арест и допросы посетителей земельного отдела 25 декабря 1919 г. В земельном отделе при обыске была обнаружена пачка произведений Политического центра и печать 1-й Народной социалистической армии. Присутствовавшие в помещении восемнадцать человек подверглись аресту и были препровождены в гостиницу «Модерн». Среди них числились Неупокоев, В. Максимов и шесть женщин. Вскоре караул, оставленный в засаде, доставил еще шестерых. Пять женщин, как непричастные к делу, были отпущены, а В.А. Ермолаева оставлена под арестом. Больше никаких специальных арестов контрразведкой не предпринималось. В течение дня в гостиницу одного за другим приводили задержанных граждан из числа перебежчиков от повстанцев. Как правило, они передавались начальнику охраны Н.А. Благовещенскому. Всего в «Модерне» содержалось под присмотром отряда особого назначения МВД около шестидесяти человек.

Арестованных в земельном отделе также допрашивали Насонов и Филин в присутствии прокурора. Участвовали в допросах этих людей, а также и прежде арестованных все товарищи прокурора Иркутского окружного суда; Колесников в допросах лично не участвовал, но иногда на них присутствовал. Наблюдение за допросами он поручил старшему товарищу прокурора Громову, а в помощь ему назначил Мокеева и второго товарища прокурора Бельденинова.

Идея о заложничестве. Согласно показаниям штабс-капитана Д.П. Черепанова, офицеры контрразведки предложили рассматривать арестованных на Иерусалимской улице и в земельном отделе в качестве заложников, взятых за тех, кто находится наЗападном фронте – военных и гражданских лиц. Мысли о предании их военно-полевому или иному суду не возникало, хотя в первое время дело подготавливалось для передачи его начальнику гарнизона Е.Г. Сычеву, т. к. арестованные числились за ним. В первый же день ареста Черепанов высказал эту идею офицеров и. о. заместителя председателя Совета министров правительства A.A. Червен-Водали, который против нее не возражал, и прокурор Колесников также согласился с тем, что арестованные являются заложниками.

Перевод заложников в Оренбургское казачье училище. 27 декабря 1919 г. по распоряжению военного министра М.В. Ханжина «ввиду пошатнувшегося положения на фронте» арестованные, в количестве 43 человек, были переведены в Оренбургское казачье училище. На следующий день генерал Л.Н. Скипетров издал приказ о принятии им под командование военного гарнизона Иркутска и препровождении заложников в его распоряжение.

Составление списка заложников и их опросы. 28 декабря штабс-капитан Д.П. Черепанов, ответственный за передачу заложников в распоряжение нового командующего гарнизоном города, самостоятельно принял решение о составлении их списка. «В училище я приказал поручику Насонову составить список всех арестованных и допрошенных, находящихся в это время в здании Оренбургского казачьего училища, чтобы выяснить, каким образом и кто является партийным работником и участником восстания, мог бы быть заложником. По списку Насонова таких нашлось человек 50 (видимо, с учетом других арестованных, содержавшихся в училище. – С. Д.). Я взял этот список и, просматривая его, вычеркнул всех служащих земельной управы и тех, против которых не было прямых улик и агентурных сведений. После чего в списке остался 31 человек…

Я, воспользовавшись времен[ем], вызвал арестованных по одному и опрашивал их об участии в партийной работе и о причастности их в [ее] деятельности, в текущих событиях. Но на мои вопросы никто не давал прямых ответов, и вообще старались отмалчиваться. Таким образом, я опросил всех 31-го человека, получив впечатление, что они все глубоко виновны».

Решение о временном содержании заложников в Оренбургском казачьем училище. 28 декабря пришли сведения о боевых стычках с отрядами повстанцев Политического центра около деревни Большая Разводная. Несмотря на настойчивые требования генерала Е.Г. Сычева незамедлительно переправить арестованных, штабс-капитан Черепанов счел необходимым встретиться с и. о. заместителя председателя Совета министров для доклада о создавшейся ситуации. 30 декабря 1919 г. Червен-Водали собрал экстренное совещание в составе генералов М.В. Ханжина и Е.Г. Сычева, которое решило отправку заложников отложить.

В.М. Полканов на допросе рассказывал: «В Оренбургском училище был поставлен караул у арестованных из отряда полковника Благовещенского. Некоторые юнкера в училище, возбужденные тем, что часть юнкеров была убита во время военных действий, предлагали свои услуги для расправы над этими арестованными, крича: «Давайте их сюда, что вы их еще возите на автомобиле!» Но расправа не была допущена».

«День примирения» в судьбе заложников. 2 января 1920 г., в первый день переговоров делегатов Политического центра и правительства, представители центра ходатайствовали о незамедлительном освобождении арестованных товарищей. Председатель совещания земских и городских гласных Иркутска А.Н. Алексеевский рассказывал: «Добавлю, что во время первой беседы был поднят вопрос, по инициативе нашей, о судьбе арестованных членов «штаба» [революционных войск], на одной из Иерусалимских улиц и в земском земельном отделе; мы просили их немедленного освобождения.

Я особенно настаивал на этом в отношении члена губер[на<ой] земской управы Неупокоева; на это Червен-Водали ответил, что теперь, пока переговоры не закончены, об освобождении не может быть речи, особенно в отношении лиц военных или уличенных в участии в военно-революционной работе, но что все они будут в полной безопасности, что об этом заботится сам Червен-Водали, поручивший их окарауливание надежному, в отношении дисциплины, отряду особого назначения министерства] внутр[енних] дел. Червен-Водали обнадежил, что арестованные в недалеком будущем будут освобождены, что, в частности, Неупокоев будет, вероятно, освобожден даже завтра».

На следующий день, в надежде узнать новую информацию о дальнейшей участи арестованных, штабс-капитан Черепанов отправился почему-то в гостиницу «Модерн». Между тем официальные встречи Политцентра с представителями власти проходили в присутствии союзников в бронированных вагонах железнодорожной станции Иркутска, и об этом знали все горожане. Повстречавшийся Черепанову генерал Е.Г. Сычев в ультимативной форме приказал доставить арестованных Л.Н. Скипетрову в деревню Патроны. При этом Сычев распорядился связать их по двое. Начальник Оренбургского училища К.М. Слесарев выдал для этого веревки из имущества училища. Однако телефонный звонок из гостиницы «Модерн» Черепанова отменил отправку арестованных до особого распоряжения.

Этапирование заложников. Днем 4 января было получено официальное предписание за подписью начальника штаба Иркутского гарнизона штабс-капитана В. Люба (который при Политическом центре оставался служить в штабе округа) об отправке «политических заключенных» в деревню Патроны. По словам Полканова, видевшего этот документ, персонально Сычевым бумага подписана не была. Для переправки арестованных были доставлены 20 подвод (по сведениям В.М. Полканова – 14) и выделена команда из 12 солдат-конвоиров из отряда особого назначения под начальством поручика Шмакова, а кроме того, 18 солдат 1-го охранного железнодорожного батальона фельдфебеля Ермолаева. Из служащих контрразведки ехали штабс-капитан Д.П. Черепанов, поручики Полканов и Курдяев (с женой), подпоручики Филин, Георгий Попов, Насонов, Новиков, агент П.К. Кононенко, чиновник Базанов (с женой и сыном), агенты черемховской и нижнеудинской разведки Татаровский, два брата Василий и Михаил Забродины и Пономарев. В дороге к эскорту присоединился поручик Иннокентий Юрков с женой.

Из Оренбургского училища этап отправился в 6 часов вечера того же дня и прибыл в деревню Патроны через три часа. Обещанного Сычевым парохода на пристани не оказалось, поэтому арестованных разместили на постой в крестьянских избах. Вскоре на автомобиле приехали генералы Е.Г. Сычев и В.В. Артемьев, не пожелавшие обсуждать с начальником этапа Черепановым дальнейшие обстоятельства продвижения колонны. Офицеры контрразведки самостоятельно приняли решение продолжить путь на лошадях и сдать арестованных заложников чехам или японцам на станции Байкал.

5 января 1920 г. в 3 часа дня этап прибыл в село Листвяничное, где погрузился на пароход «Кругобайкалец» для переправы на станцию Байкал. По письменному распоряжению Л.Н. Скипетрова командование по этапированию было передано коменданту парохода «Ангара» и начальнику гарнизона станции штабс-капитану К.Ф. Годлевскому, с прикомандированием ему и всей охранной команды.

Содержание заложников на станции Байкал. Вечером на станцию Байкал прибыл поезд генерала Скипетрова. Узнав от поручика Шмакова, что ни конвой, ни арестованные не имеют продуктов питания, Д.П. Черепанов, используя личные связи, попросил подрядчика железной дороги Насурлаева помочь накормить людей, а сам отправился для доклада к Л.Н. Скипетрову. Однако начальник штаба к генералу не допустил, а попросил изложить доклад ему лично.

Тем временем, приняв на борт парохода «Ангара» 31 заложника и разместив их в каютах 3-го класса, штабс-капитан К.Ф. Годлевский, по показаниям В.М. Полканова, «стал выкликать арестованных по списку, стал ругаться матерной бранью и арестованного Парушкова два раза ударил кулаком по голове; часовым он приказал наблюдать, чтобы среди арестованных не было ни малейшего движения и не было громких разговоров, а при неисполнении требований часовых приказал стрелять под его, Годлевского, ответственность. Затем Годлевский произвел обыск у арестованных, отобрал у них табак, сушки, кольца, перочинные ножи, часы и т. п… За ночь с арестованными ничего не произошло, но их не кормили, а те съестные припасы, которые для них были куплены Базановым, были Годлевским отобраны».

Сведения об убийстве заложников. До 6 января следственные дела находились у штабс-капитана Черепанова, который сдал их полковнику А.И. Сипайлову вместе с денежным отчетом и печатями контрразведывательного отделения. После сдачи дел офицеры получили распределение. «Еще до этого распределения ко мне приходили жители станции Байкал с жалобой на террор, производимый начальником гарнизона Годлевским и членами семеновского отряда, – рассказывал Черепанов. – Принимая [это] во внимание, я отправил своих офицеров на указанные пункты, объявил, что нам нужно работать с таким расчетом, чтобы не допускать террора, связаться с Политическим центром, что мною уже посылается гонец в Иркутск к Политическому центру с тем, чтобы заявить о нашем желании работать в его пользу».

А вот как описывал новое назначение В.М. Полканов: «Утром всех чинов контрразведки потребовали к Сипайлову… Сипайлов обратился на нас с грубыми выговорами и бранью, грозил расстрелом, называл провокаторами, говорил, что мы должны поступить в его распоряжение, что он сам отправил и собственноручно расстрелял в сопках три тысячи человек. Во время этих выпадов он держал в руках четверть водки и стакан. Один из нас – Насонов упал тут в обморок. Попову Георгию Сипайлов сказал: «Я Вас назначаю к себе, – Вы будете выводить у меня в сопки». Тот ответил, что он неспособен на это, а Сипайлов заметил: «Ничего, у меня руку набьете».

7 января начальник конвоя поручик Шмаков рассказал штабс-капитану Д.П. Черепанову о том, что пароход «Ангара» ночью выходил в открытые воды Байкала и все арестованные, сидевшие на этом пароходе, были забиты колотушками по голове и сброшены под винт. На пароходе, кроме Шмакова, находились Сипайлов, Годлевский и еще несколько офицеров. Руководили убийством Сипайлов и Годлевский. Получив такие сведения, Черепанов отправился к Сипайлову и попросил объяснений. На это полковник показал ему общую подписку арестованных о выезде из пределов России в течение трех дней, где вместо их подписей стояли палочки или отпечатки пальцев.

Свидетельство очевидца убийства заложников. Пожалуй, единственным свидетельством обстоятельств убийства заложников в показаниях членов бывшей контрразведки при штабе Иркутского военного округа является пересказ В.М. Полканова: «На пароходе были увезены и арестованные. Об их судьбе я слышал впоследствии от повара парохода «Ангара» (кажется, Мехалюк – поляк, знакомый моего отца), что они были раздеты до нижнего белья, их выводили на борт, били по затылкам деревянной колотушкой и затем спускали под винт в Байкал; шум и крик были редко слышны, так как пароход шел, проламывая лед толщиной 3–4 вершка…»

ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА УЧАСТНИКОВ СОБЫТИЙ

Документ № 1

г. Иркутск, 23 января 1920 г.

Из протокола допроса № 1 Дмитрия Петровича Черепанова от 23-го января 1920 г.

Сведения Пономарева по времени со сведениями, полученными мною от поручика Кудряева и солдата Цыганкова – агентов моей контрразведки, которые в свою очередь дал сведения солдат 56-го полка Кудышкин. Кудышкин сообщил, что он входит в компанию эсеров, куда входят солдаты Канашкин, машинист Юрьев (со станции Иннокентьевской), затем Храбров, Сахаров – он [же] Терещенко, затем лица по кличкам «полторы ноги», «шкалик». И что эта компания называла себя эсерами-«активистами», в противоположность легально работавшим эсерам, которых звали «пассивистами».

Аресты Тишина и Тарутина произведены в связи с этими сведениями. Целью «активистов», по словам Кудышкина, было внесение разложения в войска. При обыске у Тишина и Тарутина ничего обнаружено не было, и они были освобождены. Хотя отказались дать сведения о перечисленных выше лицах, отговорившись незнанием.

Агеев был арестован случайно по указанию заметившего его Пономарева, когда Агеев шел вблизи штаба. Пономарев тогда и после постоянным агентом не числился, но деньги за свои сведения и указания получил. Храбров был арестован уже 24-го декабря на собрании сибирских эсеров, а Гребенщиков остался не разысканным Из остальных лиц, указанных Пономаревым и Кудышкиным, арестован был еще Сахаров-Терещенко и Поручиков, который был указан Кудышкиным и которого я забыл выше упомянуть; оба они были арестованы на том же собрании, где арестован был Храбров.

Сведения об этом собрании и о сибирских эсерах вообще были получены так: Кудышкин, познакомив поручика Кудряева и солдата Цыганкова с принадлежавшими к группе союза сибирских эсеров Сахаровым-Терещенко и Самарцевым, впоследствии оказавшимся штабс-капитаном Петровым. Самарцев-Петров очень сошелся с Кудряевым, который называл себя поручиком Гордеевым и о службе которого в контрразведке Самарцев-Петров не знал. Кудряев и Цыганков работали вместе и проникали в кружок сибирских эсеров, а раз даже на собрание кружка рабочих при Знаменском предместье (не помню), на котором было до восьми человек. Причем из старых знакомых Кудряева и Цыганкова были Юрьев и Сахаров-Терещенко, с которым они познакомились через Кудышкина, а остальные были новые. Фамилии их Кудряев и Цыганков не узнали. Собрание оказалось не имеющее для розыска значения. После этого (а было это недели за две, за три до Черемховских событий) Кудряев и Цыганков до самых Черемховских событий почти не встречались с Самарцевым, кроме встреч случайных на улице.

В тот день, когда снаряжалась управляющим губернией депутация в Черемхово, Кудряев был приглашен в свою очередь Самарцевым-Петровым поехать в Черемхово, ознакомиться с положением там. Поездка эта состоялась – ездило всего человек восемь. Все они ездили в одном вагоне с Надежиным, посылавшимся от Яковлева. Впоследствии оказалось, что среди этих восьми лиц и был бывший товарищ министра в[нутренних] д[ел] Сибирского правительства Павел Михайлов. По возвращению Кудряев познакомил меня с характером беседы Надежина с черемховскими представителями; с этого времени до 24-го декабря я от Кудряева никаких сведений не получал. Сообщение Кудряева о беседе Надежина с черемховскими представителями было изложено им письменно в форме доклада, который и был представлен мною начальнику штаба генералу Вагину, а он – командующему войсками и Червен-Водали.

24-го декабря, после того, как в Глазкове началось выступление, я перешел из штаба округа в гостиницу «Модерн» почти со всем офицерским составом контрразведки, то есть поручиком Филиным, поручиком Полкановым, поручиком Кудряевым, прапорщиком Попелат, поручиком Георгием Поповым, подпоручиком Абрамовичем, прапорщиком Дмитрием Николаевичем Юрковым, подпоручиком Насоновым, прибывшим только что из Красноярской контрразведки, и чиновником Базановым, а также с агентами – двумя братьями Забродиными (имен не помню), Косолаповым (имени не знаю), Веденеевым (имени тоже не знаю) – он из Черемховской контрразведки, Павловым (имени не знаю) и с делопроизводителем по ссудной части Архангельским, бывшим судебным следователем, по имени Арсений Петрович, служившим ранее в Казанском окружном суде. Поселился я в номере 39 «Модерна», а чины и агенты контрразведки в номерах 34 и 35. По вызову и по собственному желанию приходили в «Модерн» и другие члены и агенты контрразведки, а именно: второй делопроизводитель по ссудной части присяжный поверенный Кульчицкий (ранее я неправильно называл его Кулицким), затем агенты Кириллов, Неклюдов, Вдовин, Будагов, Лобко, Иванов Иван Михайлович – и больше никого.

Вечером 24-го декабря поручик Кудряев доложил мне, что в этот вечер, по словам Самарцева-Петрова, должно состояться собрание эсеров в доме Макушина по Большой улице, куда он приглашен. Я доложил об этом генералам Вагину и Сычеву и получил от Вагина приказание заарестовать это собрание. Это было в сумерках. Часа через 2 или 3 поручик Кудряев доложил, что собрание перенесено в дом № 77 по 2-й Иерусалимской улице. Туда и был направлен с ордером и нарядом из отряда особого назначения министерства внутренних дел чиновник Базанов, поручик Насонов, поручик Полканов и агент Щукин, о котором я хотел упомянуть, когда перечислял бывших в «Модерне», который являлся ранее, до увольнения его Яковлевым, начальником, если не ошибаюсь, 3-го района милиции и был принят на службу в контрразведку по предложению Сычева, при хорошей аттестации со стороны П.Д. Яковлева, а затем уже после ареста собрания на Иерусалимской улице, на другой день был мной арестован, так как по указанию агента Павлова и Забродина-старшего являлся при контрразведке агентом-осведомителем П.Д. Яковлева и выступавшего против правительства его отряда особого назначения. На Иерусалимской улице действительно оказалось собрание в составе 18 человек, которое все было арестовано и доставлено в «Модерн».

Среди арестованных этих помню фамилии П. Михайлова, Маркова, Самарцева-Петрова, Сахарова-Терещенко, Храброва, Перкулина, Коппелевича, других фамилий не помню; все они попали в числе 31-го человека, отправленных позднее на распоряжение генерала Скипетрова на станцию Байкал. В «Модерн» они были препровождены потому, что тюрьма уже волновалась и надежного караула для тюрьмы не было, не было его и для гауптвахты. Посажены они были в номер 9 «Модерна» и в номер 41.

После прибытия арестованных ночью на 25-е декабря я отправился к ген[ералу] Сычеву, в его штаб в комендантском управлении, где у Сычева застал П.Д. Яковлева и доложил, что арестовано собрание сибирских эсеров и среди них находится П. Михайлов, Марков и Самарцев-Петров. Яковлев заявляет при этом, что П. Михайлов – лицо известное и что за ним много дел, но каких дел, не пояснил. Это заявление было сделано Яковлевым после моего доклада, что арестованные принадлежат к партии эсеров, в намерение которых входят террористические действия по отношению к союзному составу. Сычев, по моему докладу, дал мне распоряжение оставить арестованных в «Модерне».

Затем в эту же ночь я вместе, если не ошибаюсь, с полковником Благовещенским был в «Модерне» у управляющего министерством юстиции Морозова, которому также доложил о происшедшем аресте, и ввиду того, что среди арестованных были такие лица, как Михайлов и Марков, [а] в контрразведке уже не было опытных лиц для ведения допросов, просил Морозова сделать распоряжение о привлечении к допросу прокурорского надзора. Морозов согласился и сейчас же это распоряжение сделал. Говорил ли я об этом с Червен-Водали до или после доклада Морозову, я не помню, но помню, говорил о том же с директором департамента милиции, который, кажется, своего мнения по этому поводу не высказал. На этом я, по Вашему предложению, свои показания о дальнейших арестах и о судьбе арестованных прерываю.

Товарищ председателя Чрезв[ычайной] комиссии К. Попов.

С подлинным верно,

товарищ председателя] губ[ернской] чека К. Попов (подпись). ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 81–82. (Машинопись, копия.)

Документ № 2

г. Иркутск Б. д.

Выписка [из] протокола № 3 допроса штабс-капитана Черепанова

Возвращаясь к продолжению показаний об арестах за время с 24-го декабря по 4-е января и о судьбе арестованных, показываю: утром после ареста 18 человек явился к нам начальник чешской контрразведки при штабе Пэх и просил допустить его присутствовать на допросе; это было при прокуроре Колесникове, который ничего против этого не имел; я говорил об этом Червен-Водали, а он в моем присутствии с Морозовым и Ханжиным, которые тоже не возражали; решено было, таким образом, Пэха допустить; пока я ходил к министрам, Пэх ушел, но потом был вызван мною через Филина, но в допросе участвовал всего около получаса.

Допросы велись в присутствии прокуратуры, главным образом, Насоновым, два или три арестованных допрашивались Филиным, а один или два Попелатом, то же в присутствии прокуратуры. В беседе со мной прокурор Колесников говорил, что из показаний арестованных выясняется, что собрание, на котором их задержали, имело целью восстание в войсках Иркутского гарнизона. Лично я допросов не вел и только иногда заходил в комнату, где они производились. Нужно сказать, что вообще никогда за службу в контрразведке допрос я не снимал, так как, будучи начальником ее, должен был являться докладчиком по делам арестованных перед военными и судебными властями.

В два часа дня арестованный с засады в доме № 77 по 2-й Иерусалимской улице прапорщик Окладников допрашивался в присутствии товарища прокурора, помнится, Лошкевича Насоновым и показал, что арестованное собрание имело связи с Политическим центром и что штаб центра находится в помещении земельного отдела Земской управы по Графо-Кутайсовской улице. Я был при этом допросе минут пять или десять. Никаких угроз и насилия по отношению к допрашиваемому [не] принималось. Допрашивал, главным образом, сам товарищ прокурора; Окладников дал показания добровольно тотчас по приводе на допрос, причем он сильно волновался, вид у него был испуганный. Присутствовал при допросе его и прокурор Колесников, который, насколько помню, и предложил произвести обыск и арест в земельном отделе, что конечно сделано было бы и без того предложения. Ордер был дан поручику Полканову, и он поехал в земельный отдел с тов[арищем] прокурора Бельдениновым.

В земельном отделе, при обыске, была обнаружена пачка произведений Политического центра, а при бывшем там Максимове найдена была печать первой Народной социалистической армии, оказалось там до 18 человек, из них 6 – женщины. Все они были задержаны и доставлены в «Модерн», а земельный отдел опечатан. Это было в четвертом часу дня. Оставлен там был караул, человек в десять, который тоже задержал являвшихся в отдел, и задержанные отправлялись в «Модерн». Так было задержано еще человек шесть. Из фамилий этих двадцати четырех человек в земельном отделе помню: Неупокоева, Максимова – больше не помню. Женщины были допрошены в первую очередь, и их пятерых, как непричастных к делу, тогда же освободили, а одна – Ермолаева была под арестом в «Модерне». Больше никаких специальных арестов контрразведкой не предпринималось. В «Модерн», правда, приводили арестованных, но это были задержанные разными войсковыми частями из числа перебежчиков от повстанцев и лиц, пытавшихся проникнуть к повстанцам. Эти арестованные сдавались начальнику охраны «Модерна» Благовещенскому. Всего, таким образом, в «Модерне» частью содержалось все время, частью приходило через «Модерн» человек до шестидесяти. Охрану всех арестованных, в том числе и арестованных контрразведкой, нес отряд особого назначения МВД.

Арестованных в земельном отделе также допрашивали Насонов и Филин в присутствии прокуратуры. Участвовали в допросах этих и прежде арестованных все товарищи прокурора Иркутского окружного суда; Колесников в допросах лично не участвовал, иногда только слушая допросы; наблюдение за допросами он поручил старшему товарищу прокурора Громову, в помощь ему назначил Мокеева и еще второго товарища прокурора – фамилии не помню; из остальных товарищей прокурора, участвовавших в допросах, помню еще фамилии Фельденинова и, если не ошибаюсь, Лоткевича или Лысковича, которого я уже упоминал выше.

Показания арестованных я не читал; все показания и[х] при передаче 31-го арестованного начальнику контрразведки ген[ералу] Скипетрову – подполковнику Сипайлову, были ранее переданы ему.

В силу положения на иркутских фронтах лично я и офицеры контрразведки смотрели на арестованных на Иерусалимской улице и земельном отделе как на заложников, и мысли о предании их военно-полевому или иному суду не было, хотя в первое время дело подготовлялось для передачи его начальнику гарнизона Сычеву, на его распоряжение, так как арестованные числились за ним. Никакого разговора с Червен-Водали ни у меня, ни у Сычева о предании арестованных военно-полевому суду не было, а был разговор именно о том, что мы считаем их заложниками за тех, кто находится на Западном фронте – военных и гражданских.

Подробного разговора с Червен-Водали, правда, не было, но в первый же день ареста я высказал ему это соображение; Червен-Водали против нашей мысли не протестовал, но встретил мои соображения молчаливо, а прокурор Колесников согласился с тем, что арестованные являются заложниками.

Переведены арестованные, в числе 43-х человек из «Модерна» в Оренбургское училище были 27-го декабря в понедельник утром часов в 8, по распоряжению военного министра Ханжина, ввиду пошатнувшегося положения на фронте.

Так вот по поводу этого переворота ни до, ни после него разговора с Червен-Водали у меня не было.

На другой день утром я был у генерала Сычева в комендантском управлении, причем, может быть, что было не на другой день, а позже. Сычев показал мне бумагу от Скипетрова, в которой говорилось, что Скипетров гарнизон Иркутска подчиняет себе и приказывает всех арестованных препроводить в его распоряжение. В бумаге было еще что-то, какое-то третье требование, но Сычев мне его не прочел. Тогда-то Сычев приказал мне всех арестованных отправить Скипетрову в Михалево.

Показания свои прерываю по Вашему желанию. Прошу принять меры, чтобы комендант станции Байкал сохранил список арестованных и их деньги, сданные ему мною при аресте на станции Байкал 13-го января.

Показания мне прочитаны, штабс-капитан Черепанов.

Товарищ председателя Чрезвычайной комиссии К. Попов.

С подлинным верно

товарищ председателя] иркут[ской] чека К Попов (подпись)

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 83–83 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 3

г. Иркутск, 27 января 1920 г.

Протокол № 4 допроса задержанного в связи с переворотом 4–5 января 1920 г.

Дмитрия Петровича Черепанова, штабс-капитана, бывшего начальника контрразведывательного отделения

Января 27-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся член Чрезвычайной следственной комиссии Г.И. Лукьянчиков, в помещении Иркутской губернской тюрьмы производил опрос названного выше Д.П. Черепанова, причем последний на предлагаемые вопросы отвечал:

После того как генерал Сычев сделал мне распоряжение об отправке 31-го арестованного в распоряжение генерала Скипетрова на станцию Михалево и сам прилег на диван в кабинете коменданта города, я попросил капитана Люба – начальника штаба Сычева, чтобы генерал Сычев дал мне письменное предписание относительно отправки арестованных. На это капитан Люб переспросил генерала Сычева, выдать ли такое предписание. Генерал Сычев приказал выдать. Тогда капитан Люб сам написал предписание, подписал его и адъютант Сычева Гудлых скрепил подпись и вручил мне. При этом генерал Сычев приказал мне доставить арестованных в деревню Большую Разводную и там ожидать посадку их на пароход.

После этого я ушел в «Модерн», где взял с собой поручика Насонова и поручика Полканова и отправился с ними в Оренбургское казачье училище, где находились арестованные. В Оренбургское казачье училище я приехал часа в 4 дня, кажется, 28-го декабря. В училище я приказал поручику Насонову составить список всех арестованных и допрошенных, находящихся в это время в здании Оренбургского казачьего училища, чтобы выяснить, каким образом и кто является партийным работником и участником восстания, мог бы быть заложником. По списку Насонова таких нашлось человек 50. Я взял этот список и, просматривая его, вычеркнул всех служащих земельной управы и тех, против которых не было прямых улик и агентурных сведений. После чего в списке остался 31 человек, подлежащих отправке в распоряжение генерала Скипетрова.

По окончании проверки списка поручик Полканов доложил мне, что из семеновского отряда прибыл офицер, фамилия которого точно неизвестна, но упоминалась фамилия Пантович, был ли это он, утверждать не берусь. Этот семеновский офицер требовал немедленного отправления арестованных в распоряжение Скипетрова. В это же время пришел ко мне дежурный офицер Оренбургского училища и доложил, что около деревни Большой Разводной на дороге из Пивоварихи появился конный отряд, обстрелявший их разъезд, причем ранен был один юнкер. По этой причине и потому, что была ночь, я приказал арестованных не отправлять, распорядившись вызвать автомобиль.

Так как автомобиль долго не подавали, я, воспользовавшись временам], вызвал арестованных по одному и опрашивал их об участии в партийной работе и о причастности их в [ее] деятельности, в текущих событиях. Но на мои вопросы никто не давал прямых ответов, и вообще старались отмалчиваться. Таким образом я опросил всех 31-го человека, получив впечатление, что они все глубоко виновны. При моем опросе присутствовал поручик Кудряев и, видя, что никто из арестованных не дает прямых ответов на вопросы и, в частности, Самарцев, предложил мне с ним поговорить откровенно. Самарцев когда-то обещал Кудряеву назначить его комендантом города, в случае удачного переворота, но это предложение почему-то не удалось обсудить серьезно.

После опроса я уехал на прибывшем автомобиле в «Модерн». Утром 29-го декабря 19[19] г. я доложил генералу Сычеву, что арестованные не отправлены по упомянутым мною мотивам. Сычев этим как будто остался недовольным. Потом меня вызвал Червен-Водали и справился о положении арестованных, я ему доложил, что получил приказ об отправке их в распоряжение генерала Скипетрова, но что они пока не отправлены. Что мне сказал на это Червен-Водали, не помню.

На другой день 30-го декабря вечером генерал Сычев вызвал меня к себе и потребовал, чтобы я отправил немедленно арестованных в распоряжение Скипетрова. Возвратившись в «Модерн», я был призван Червен-Водали, который, узнав от меня, что Сычев отдал приказ о немедленной отправке арестованных, предложил мне задержать выполнение приказа. Тогда я попросил Червен-Водали выяснить с генералом Сычевым создавшееся положение с арестованными. Червен-Водали пошел к генералу Ханжину, который послал своего адъютанта за Сычевым. Сычев тотчас же прибыл в «Модерн», и здесь в номере генерала Ханжина состоялось обсуждение этого вопроса. И решено было Червен-Водали, генералом Ханжиным и Сычевым арестованных пока не отправлять. Решение это было мне сообщено Сычевым.

Показания мне прочитаны, штабс-капитан Черепанов.

Член комиссии Аукьянчиков.

С подлинным верно,

тов[арищ] председателя] иркут[ской] чека К. Попов (подпись).

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 84–84 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 4

г. Иркутск, 13 февраля 1920 г.

Протокол № 5 допроса задержанного в связи с переворотом 4–5 января 1920 г.

Дмитрия Петровича Черепанова, бывшего начальника контрразведывательного отделения

Февраля 13-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся, член Чрезвычайной следственной комиссии Георгий Иосифович Лукьянчиков, в помещении Иркутской губернской тюрьмы, производил опрос названного выше Черепанова, причем последний на предлагаемые вопросы отвечал:

Получив распоряжение арестованных не отправлять, я их задержал в Оренбургском казачьем училище. Старший товарищ прокурора Громов просматривал произведенные дознания арестованных. Так продолжалось до четвертого дня – дня примирения. В день примирения я узнал, что генерал Вагин назначен делегатом для ведения переговоров, и когда я узнал, что генерал Вагин прибыл в «Модерн», где он помещался, то я сейчас же пошел к нему узнать о результатах переговоров. Меня интересовал вопрос о судьбе арестованных, который, я полагал, в процессе переговоров должен был разрешиться. Но генерала Вагина я не застал, он пробыл в «Модерне» две-три минуты, взял с собой своего брата штабс-капитана Вагина – начальника разведывательного отделения, и уехал из «Модерна». В номере капитана Вагина, куда я зашел, было пусто, все вещи были вывезены.

После этого я пошел к военному министру генералу Ханжину и по пути к генералу Ханжину встретил генерала Сычева, который в самой категорической форме отдал мне приказ об отправке арестованных в деревню Патроны для передачи генералу Скипетрову и самому со всем составом отделения немедленно переехать в распоряжение генерала Скипетрова. Получив этот приказ, я пытался найти Червен-Водали, чтобы переговорить с ним по поводу полученного приказа от генерала Сычева, а также узнать о результатах переговоров с Политическим центром, но найти его не мог. Тогда я пришел к себе в номер и приказал своим офицерам собираться для отъезда в деревню Патроны в распоряжение генерала Скипетрова. Помню, в этот день, не раньше, приходил поручик Ераков – офицер при японской миссии ко мне и запрашивал, не могу ли дать ему сведения о том, что восстание является чисто большевистским. Причем он тут же пояснил, что если такие сведения получит от меня, то японцы немедленно двинут свои войска для подавления восстания. Я ему отвечал, что таких сведений у меня нет, и наоборот указывал, что восстание идет против Колчака.

Отдав распоряжение о сборе к отъезду, я отправился в Оренбургское казачье училище <…> к начальнику училища Слесареву спросить у него о результатах переговоров. Он сказал мне, что точно о результатах переговоров он не знает, но, кажется, в 12 часов ночи переговоры будут прерваны и что он только что вернулся от генерала Сычева, который обещал прибыть в Оренбургское училище часа через три. При этом генерал Слесарев сказал, что нам, по всей вероятности, придется Иркутск на несколько дней оставить. На мою просьбу дать конвой для арестованных генерал Слесарев отказал, заявив, что у него нет людей.

К этому времени мой отдел уже переехал в Оренбургское училище, и я пошел к себе в канцелярию, вызвал начальника конвоя поручика Шмакова, передал ему, согласен ли он конвоировать арестованных в деревню Патроны. Он сейчас же запросил по телефону своего начальника подполковника Благовещенского, тот ему разрешил. После этого я послал за двадцатью подводами, которые прибыли через полчаса. Тогда я приказал поручику Полканову, согласно заранее составленным спискам, разместить арестованных на подводы и ехать в деревню Патроны. Таким образом был отправлен 31 арестованный под конвоем команды 12 человек солдат из отряда особого назначения под начальством поручика Шмакова. Восемнадцать человек солдат 1-го охранного жел[езнодорожного] дор[ожного] батальона под командой фельдфебеля Ермолаева. Из служащих контрразведывательного отделения ехали я, поручик Полканов, поручик Кудряев, подпоручик Филин, подпоручик Попов, подпоручик Насонов, чиновник Базанов и агент черемховской разведки Татаровский, нижнеудинской контрразведки два брата Запрутины и Пономарев. В дороге к нам присоединился бывший начальник нижнеудинской контрразведки поручик Юрков с женой.

Из Оренбургского училища мы отправились в 6 часов вечера 4-го января в Патроны, прибыли в 9 часов вечера того же числа. В Патронах мы пароход не нашли, отдавая же приказания об отправке, генерал Сычев сказал, что в Патронах нас будет ждать пароход. В Патронах был офицер связи из отряда генерала Скипетрова, который не мог мне сообщить, будет или нет пароход. Тогда арестованных я разместил в крестьянских избах, а подпоручика Попова я отправил в лодке в Михалево к генералу Скипетрову за получением инструкций. После нашего прибытия минут через 15–20 приехали на двух автомобилях генерал Артемьев и Сычев, остановились тоже в Патронах. Я им доложил, что генералу Скипетрову мною отправлен подпоручик Попов. В ожидании парохода генералы сели пить чай, а меня минут через пять попросили к телефону из Иркутска; передавая мне, офицер связи сказал, что по телефону передавались относительно передачи арестованных союзному командованию. Тогда я отправился к генералу Сычеву для доклада, а офицеру связи сказал, чтобы он вызвал Оренбургское училище. Сычев сейчас же после моего доклада о передаче арестованных союзному командованию пошел к телефону – стали вызывать Иркутск, но центральная станция, по-видимому, выключила телефон, и вызвать Иркутск не удалось.

После этого я с генералом Сычевым и офицерами моего отдела Филиным, Полкановым, Кудряевым возвратились к генералу Артемьеву, где я поставил вопрос генералу Артемьеву, что делать с арестованными. Генерал Артемьев промолчал на этот вопрос, а когда я со своими офицерами совещаться стал, он попросил нас удалиться из комнаты. Выйдя на улицу, находившиеся тут солдаты передали нам, что со стороны Оренбургского училища слышна пулеметная стрельба. В это время к берегу пристала лодка, отвозившая поручика Попова, лодочник сказал, что пароход едва ли прибудет, так как у колес поломаны крылья, а по реке идет сильная шуга.

Обсудив вопрос о дальнейшем движении, мы пришли к заключению, что лучше всего отправиться до Байкала на лошадях и там сдать арестованных чехам или японцам, находившимся тогда на станции Байкал. Так мы и сделали: отправились на станцию Байкал на лошадях; генералы же Артемьев и Сычев остались в Патронах. В село Листвяничное мы прибыли часа в 3 дня 5-го января. Я пошел на перевоз к телефону, вызвал начальника переправы к телефону и потребовал подать пароход к перевозу минут через двадцать. К перевозу прибыл пароход «Кругобайкалец», на пароходе было несколько японцев, из них было два офицера. Войдя на пароход и поздоровавшись с японскими офицерами, я спросил у них, не прибыли ли они для принятия арестованных, на что японец мне ответил: «Хорошо, хорошо». Дообъясниться с ним как следует я не мог, японец очень плохо говорил по-русски.

Посадив арестованных на пароход и переправившись с пристани Байкал, меня встретил штабс-капитан Годлевский, отрекомендовавшись начальником гарнизона, и что он пришел по распоряжению генерала Скипетрова принять арестованных. Я спросил у него, где у Вас конвой, он тогда показал мне находящуюся у него в руках телеграмму, в которой говорилось, что конвой должен остаться тот, который прибыл с арестованными; телеграмма была из Михалева, подписана Скипетровым. После этого я позвал поручика Шмакова и сказал ему, что по распоряжению Скипетрова ему придется оставаться для окарауливания арестованных. Годлевский всех арестованных поместил на пароходе «Ангара». Годлевскому я заявил, что арестованных нужно рассматривать как заложников и что о них в Патронах был разговор о передаче их союзному командованию. На это Годлевский ответил мне сухо: «Знаю». И вообще с ним говорить было трудно – он не хотел отвечать. После этого я считал, что Годлевский арестованных принял, и пошел к себе на квартиру. Часа через два ко мне на квартиру пришел поручик Шмаков и сообщил, что ни арестованные, ни конвой не имеют продуктов, достать негде. Годлевский отказывается принять какие-либо меры к доставке продуктов. Я вызвал подрядчика железной дороги Насурлаева и попросил его, чтобы он отпустил требуемые продукты. Он согласился. В этот же день вечером я узнал, что прибыл на станцию Байкал поезд генерала Скипетрова, и я тотчас же отправился к Скипетрову. В вагоне Скипетрова меня встретил начальник его штаба и до Скипетрова меня не допустил, а предложил сделать доклад ему, считая это одинаковым, что я и сделал.

В докладе я сказал, что арестованные в Иркутске рассматривались как заложники и что в пути в Патронах о них был разговор о передаче [их] союзному командованию. В свою очередь я спросил у него, какое имеется распоряжение в их штабе относительно арестованных, и предупредил, что если нет распоряжения, то какое должно быть. Начальник штаба сказал мне, что беспокоиться о судьбе арестованных нет оснований. После этого он заявил мне, что я поступаю со всеми прибывшими чинами отдела в распоряжение полковника Сипайлова, начальника контрразведки отряда генерала Скипетрова. Из вагона генерала Скипетрова я зашел в вагон полковника Сипайлова представиться и сделал ему такой же доклад, как начальнику штаба. После доклада я задал ему вопрос, почему для арестованных нет продуктов и запрещают им курить. На это он ответил, что у них нет демократизма, и все-таки согласился на разрешение курить. После этого он предложил мне явиться на другой день к нему и отправился домой. Здесь я, переговорив со своим помощником поручиком Филиным, предложил ему сходить к чешскому коменданту, переговорить об арестованных и справиться, не имеются ли у него каких-нибудь распоряжений из Иркутска. Филин, вернувшись от чешского командования, сказал, что он был любезно принят, после того, как комендант узнал, что он не семеновский офицер, он заявил, что связи с Иркутском он не имеет.

На следующий день 6-го января утром к полковнику Сипайлову я не пошел ввиду болезни; часов в 11 мне принес солдат предписание явиться к Сипайлову, но я не мог идти, и уже вторично в час дня пришел солдат с оружием с приказанием немедленно явиться к Сипайлову, тогда я отправился. Когда я пришел, Сипайлов стал на меня кричать, почему я сразу не явился к нему, не выслушивая никаких моих объяснений, и заявил, что в дальнейшем он будет предавать к полевому суду за малейшие неисполнения приказаний. Тут же приказал сдать все дела арестованных, печати нашего отделения и через два часа собраться всем служащим нашего отделения для получения назначения. Показания прерываю по Вашему желанию.

Показания мне прочитаны Черепанов.

Член комиссии кукьянчиков.

С подлинным верно,

тов[арищ] председателя] иркут[ской] чека К. Попов (подпись).

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 85–86. (Машинопись, копия.)

Документ № 5

г. Иркутск, 18 февраля 1920 г.

Протокол № 6 (выписка) допроса штабс-капитана Черепанова 18-го февраля 1920 г.

После того как мною было получено распоряжение о сдаче дел и печатей моего отделения от подполковника Сипайлова, я пошел к генерал-квартирмейстеру Рахманинову, чтобы заявить ему относительно установившегося режима над арестованными, а также узнать от него, не имеются ли сведения у него от японцев об арестованных, и в то же время передал ему разговор, происшедший между чинами контрразведывательного отделения и генералом Сычевым и Артемьевым. На все это я получил ответ Рахманинова «всех ваших министров надо было повесить».

Потом я пришел домой, вызвал Базанова, тот составил денежный отчет, и после этого я со всеми офицерами отправился к Сипайлову для сдачи дел и представления офицеров. По сдаче дел Сипайлов объявил, что все мы остаемся у него на службе, и предложил нам выбрать пункты по линии: Байкал, Култук, Слюдянка, Мысовая. По моему указанию мои офицеры распределились так: я, Базанов, Полканов взяли участок Култук – Слюдянка, а Филин – Кудряев – Мысовая.

Еще до этого распределения ко мне приходили жители станции Байкал с жалобой на террор, производимый начальником гарнизона Годлевским и членами семеновского отряда. Принимая во внимание, я отправил своих офицеров на указанные пункты, объявил, что нам нужно работать с таким расчетом, чтобы не допускать террора, связаться с Политическим центром, что мною уже посылается гонец в Иркутск к Политическому центру, с тем, чтобы заявить о нашем желании работать в его пользу. Все офицеры и агенты согласились с моим распоряжением. Для того чтобы знать, что делается у Сипайлова, я оставил при нем поручика Попова.

На другой день все офицеры разъехались по своим пунктам, а я остался на Байкале под предлогом устройства домашних дел, и вечером был в вагоне Сипайлова, где в это время находился генерал Сычев. На мой вопрос Сипайлову, когда он предполагает отправить в Читу арестованных, последний ответил: «Теперь Вы не беспокойтесь, это не Ваше дело». Сычев, присутствовавший здесь, молчал. Через день после этого ко мне пришел поручик Шмаков и заявил, что пароход «Ангара» вечером ходил в море и все арестованные, сидевшие на этом пароходе, убиты и сброшены в воду. Убивались арестованные колотушками по распоряжению Сипайлова. На пароходе, кроме Сипайлова, были Годлевский и еще несколько человек, фамилии которых он не знает. Шмаков как начальник конвоя присутствовал при этом. Подробностей он мне не сказал, так как был сильно расстроен.

Получив такое сведение, я отправился к Сипайлову и спросил у него, что он сделал с арестованными, на это он мне показал подписку арестованных о выезде из пределов России в течение трех дней, при этом подписка общая и подписи сделаны или палочками либо пальцами. На мое замечание, что они убиты, он ответил: «Посмотрите, что я сделаю с Иркутском, когда туда прибуду». И упомянул с хвастовством о своих поездках с карательным отрядом по Амурской дороге, что после таких поездок судам делать нечего было.

Верно,

тов[арищ] председателя] иркут[ской] чека К. Попов (подпись).

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 87. (Машинопись, копия.)

Документ № 6

г. Иркутск, 16 февраля 1920 г.

Выписка из протокола допроса задержанного в связи с переворотом 4–5 января 1920 г.

Владимира Петровича Базанова февраля 16-го дня 1920 г.

В арестах по ордерам контрразведки я редко принимал участие. Участвовал в арестах только в последнее время вследствие недостатка офицеров. Я руководил обыском и арестом по 2-й Иерусалимской, угол Сараиной 23-го декабря, где было задержано 12 человек. В числе которых я помню Михайлова, Матова, Храброва, Петрова, Боброва, Иорданского. Вероятно, эти аресты были произведены по указанию агентов, каких именно, не знаю; было известно, что там происходит собрание эсеров [для] подготовки восстания; распоряжение было дано Черепановым – арестовать всех находящихся в доме и доставить в комендантское управление к Сычеву. Я взял с собой поручика Полканова и Насонова из красноярской контрразведки и 15 человек солдат из отряда особого назначения при МВД под командой офицера отряда, может быть, был еще Кудряев.

Были отобраны прокламации, шифр, банкноты, деньги в сумме около 25 тыс. руб. Личному обыску арестованные были подвергнуты, но вещей и бумаг при них не оказалось. За этот арест, я слышал, люди команды получили награды по тысяче на человека каждый. Но ни я, ни другие офицеры ничего не получили. На ночь в квартире караула не было оставлено из боязни быть окруженными и перебитыми революционерами. На утро там же Полканов производил дополнительный обыск. При первом обыске ничего противозаконного не было допущено, солдат в помещении почти не было; как производился второй обыск, я не знаю. Кто производил обыск в земском земельном отделе, я не знаю; знаю только, что солдаты для обыска были взяты также из отряда МВД.

Я в связи с обыском и арестом на 2-й Иерусалимской произвел обыск у Поручикова и Кондратьева. Все арестованные в земельном отделе и на 2-й Иерусалимской содержались в «Модерне», номера 9, 48, 59 и 23. Я <..> на довольствие израсходовал из них 30 070 руб., около того; кто имел свои деньги, тем разрешали заказывать что угодно из ресторана, остальные получали обеды из ресторана. Деньги, отобранные у арестованных, находившихся в «Модерне», были положены в чемодан мой в 39 номер гостиницы, зан[ятый] Черепановым. Сколько всего было денег, я не знаю, помню точно, кажется, до 220–230 тысяч руб. Из них мною было взято 50 тыс. руб. заимообразно для дежурного генерала, но [деньги] не были ему переданы, а остались у меня и пошли на уплату за довольствие арестованных, а остаток 20 тыс. руб. израсходован на довольствие в пути из Иркутска до Байкала мною же, хотя конвоировал их поручик Шмаков, из отряда особого назначения МВД с конвоем человек в 28 и 18 из караула, а остальные из железнодорожного батальона. Самая крупная сумма была у арестованного Немского – 163 тыс. в круглых цифрах; всем взятым деньгам мною была составлена роспись с обеспечением, если было количество романовских и выдачи расписки собственнику денег. Замена денег романовских сибирскими мною не производилась. Замена плохих сибирскими хорошими также не производилась.

Арестованные были переведены из «Модерна» в Оренбургское училище числа 30-го декабря, и к ним я лично не имел там отношения. При них дежурил офицер из отряда особого назначения МВД и один человек для поручений из контрразведки, то Попов, то Абрамович. 4-го января мне и всем чинам контрразведки к вечеру стало известно, что войска должны отходить из города в направление на Патроны, а дальше на Листвяничное. Я решил уехать из города, взяв с собой семью из боязни террора; некоторые члены контрразведки уехали еще раньше, например Абрамович, другие приехали вместе со мной: Кудряев, Полканов, Попов, Насонов и Черепанов. Семьи ехали еще Полканова и Кудряева..

Арестованные 31 человек из Оренбургского училища были взяты нами с собой, мы и они ехали на подводах. Для чего взяли арестованных, – я полагаю, чтобы иметь их как заложников, так как часть офицеров осталась в городе. Кто распорядился взять заключенных, я точно не помню, но слышал, что было предписание от генерала Сычева за подписью капитана Люба, начальника штаба Сычева взять их. Еще раньше было предписание Сычева, которому приказал Скипетров выдать заключенных двум семеновским офицерам, специально командированным для этого из Михалева, но Черепанов отказался выдать, так как боялся, что арестованные будут убиты, а отвечать будет он. По этому поводу было совещание Червен-Водали, Ханжина, Сычева и Черепанова, причем за выдачу стоял Сычев, но Червен-Водали и Черепанов были против; может быть, что против был Ханжин, а не Червен-Водали.

Как известно, войска не пошли, а контрразведка осталась в руках семеновцев. Наш конвой остался при арестованных до 6-го января, когда мы на станции Байкал были устранены штабс-капитаном Годлевским. Из Листвяничного арестованных и нас всех перевезли на «Кругобайкальце» на станцию Байкал и поместили на пароходе «Ангара», на котором мы пробыли с арестованными 5 и 6-го января. Вечером 6-го меня отстранили, и я не знаю, какой конвой был при них и какова судьба их самих. Подробно об этом может рассказать капитан Колчин, который бежал из Иркутска к Семенову на Байкал, и был правою рукой Годлевского, а теперь он в Иркутске, куда вернулся тайком от Годлевского еще 7-го января. У него свой дом на Звездочке.

6-го января Михайлов вызвал меня к себе и спросил о судьбе арестованных всех, жалуясь на запрещение курить и на то, что перестали давать им еду в достаточном количестве. Я заявил Годлевскому протест, но Годлевский грубо отстранил меня, я пошел сказать об этом Черепанову, вслед за мной пришла на квартиру Черепанова в Щелке моя жена и сказала, что всех служащих контрразведки выселили из «Ангары» и что «Ангара» уходит…

Верно,

товарищ пред[седателя] иркут[ской] чека К. Попов (подпись).

Секретарь Г. Евстратов.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 88–88 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 7

г. Иркутск, 18 февраля 1920 г.

Выписка из протокола допроса задержанного Василия Михайловича Полканова февраля 18-го дня 1920 г.

В обысках и арестах не участвовал до 24-го декабря, тогда я присутствовал при обыске и аресте на 2-й Иерусалимской № 77, которым руководил с ордером на свое имя Базанов, затем 25-го декабря с ордером на мое имя был при арестах в земельном отделе, где только предъявил ордер, а распоряжались арестами помощник начальника контрразведки Филин и прапорщик Попелат. В этот же день, после того как арестованные были увезены в «Модерн», я с двумя товарищами прокурора опечатал двери в земельном отделе и ветеринарном отделе земской управы и поставил там стражу из отряда особого назначения при МВД. Сделано это было по распоряжению Филина.

В допросах арестованных в «Модерне» участия не принимал. В арестах на 2-й Иерусалимской принимал участие красноярской контрразведки подпоручик Евгений Александрович Насонов, кончивший специальные курсы контрразведки при старом режиме (он вместе с Абрамовичем после переворота скрылся в Мысовую). Он же Насонов, затем Попелат вели допросы арестованных в «Модерне» в присутствии прокуратуры; собственно говоря, они только записывали показания, а вопросы ставили члены прокуратуры, осведомленные капитаном Черепановым.

В «Модерне» и за все время пребывания арестованных [было] человек 150; аресты, кроме арестованных на Иерусалимской и в земельном отделе, производились не контрразведкой, а войсковыми частями по распоряжению Сычева. Арестованные контрразведкой, по распоряжению Сычева, были отправлены из «Модерна» в Оренбургское училище дня за три до перемирия, причем командовал конвоем я по личному распоряжению Черепанова, сопровождал арестованных и сам Черепанов с Насоновым и Георгием Поповым.

В Оренбургском училище был поставлен караул у арестованных из отряда полковника Благовещенского. Некоторые юнкера в училище, возбужденные тем, что часть юнкеров была убита во время военных действий, предлагали свои услуги для расправы над этими арестованными, крича: «Давайте их сюда, что вы их еще возите на автомобиле!» Но расправа не была допущена.

Накануне 4-го января Сычев распорядился отвезти арестованных на Малую Разводную на пароход для передачи в распоряжение Скипетрова по распоряжению будто бы этого последнего. При этом Сычев приказал связать их по двое. Начальник Оренбургского училища Слесарев, подчиняясь распоряжению Сычева, дал для этого веревки из имущества училища. Арестованные были связаны по двое. Связыванием распоряжался Василий Новиков, сам участвуя и в связывании (Новиков – агент упомянутый выше); присутствовали при этом от контрразведки Ян и Насонов. Был затем дежурный офицер по караулу (начальник караула – фамилии не помню). Сопровождать арестованных на Малую Разводную должен был начальник караула, а список их и рапорт об них Скипетрову должен был отвезти я. Однако во время связывания арестованных Черепанов по телефону сказал, что пароход уже ушел, что отправка арестованных приостанавливается до особого распоряжения и что я должен явиться обратно в «Модерн», что я и сделал, вернувши Черепанову и пакет с рапортом.

Арестованные были развязаны и снова помещены в Оренбургском училище. Назавтра днем было получено за подписью начальника штаба Иркутского гарнизона капитана Люба, который при Политическом центре еще продолжал служить в штабе округа, официальное предписание, в котором говорилось, что по приказанию генерал Скипетров и генерал Сычев приказывают всех политических заключенных отправить в распоряжение Скипетрова через деревню Патроны, где должен быть пароход. Сычевым бумага подписана не была, но распоряжение делалось от его имени. Снова был написан Черепановым рапорт на имя Скипетрова, рапорт опять вручен был мне для переправки его Скипетрову, а арестованных должен был доставить дежурный в этот день начальник караула при них поручик Шмаков. Арестованные на этот раз не связывались, так как распоряжения об этом не было.

Вечером, когда я должен был отправиться с рапортом и арестованными на Патроны, приехал в Оренбургское училище Черепанов с офицерами и чинами контрразведки – Курдяев с женой, Базанов с женой и сыном, Георгий Попов, Насонов, Филин, братья Василий и Михаил Забродины, Новиков, агент Насонова Кононенко Прохор Кузьмич и поручик Иннокентий Юрков с женой и ребенком. Были потребованы подводы от Загоскина для арестованных и для конвоя. У Черепанова не было своей подводы, и он сел с конвоем, одну подводу взял Курдяев с солдатами и поехал вперед осматривать путь, в качестве разведки; я ехал где попало. У остальных офицеров были свои подводы, а агенты ехали с ними. Я перед поездкой забежал домой, помог жене собрать ребенка и вещи и отправил ее в Патроны на лошади отца.

Все арестованные с конвоем отправились на четырнадцати подводах. В Щукино мы догнали мое семейство, и я с рапортом сел на подводу отца. Арестованные ехали под наблюдением не моим, а Базанова. В Патронах мы остановились пить чай. Арестованные тоже пили чай и закусывали. Это было уже ночью. В это время на автомобиле приехали в Патроны Сычев с офицерами, из которых помню подполковника Валентина Оттовича Рейнгарда, поручика Вишнякова, надворного советника заведующего архивом командующего войсками Фирса Лукича Хапилова (с женой), прапорщика Хапилова, поручика Блиалкина (с женой). Они поехали на Листвяничное, так как парохода не было. Приехали также ночью на автомобиле Артемьев и начальник автомобильной команды подпоручик Шмит на мотоциклете. Они остались ждать пароход. Мы и арестованные по распоряжению Черепанова на подводах двинулись ночью же на Листвяничное. Я ехал впереди на подводе своего отца с женой и ребенком.

На перевоз в деревню Николы мы приехали в 9 часов утра. По требованию Черепанова из Листвяничного подан был пароход «Кругобайкалец», и на нем все мы и арестованные переправились на станцию Байкал. В Патронах пакет с рапортом я, по приказанию Черепанова, отдал Георгию Попову, который на лодке отвез его в Михалево Скипетрову. А Попова Скипетров прикомандировал к своему штабу, но он оттуда бежал, и с этого момента я был уже совершенно свободен от всяких поручений контрразведки.

На станции Байкал нас встретил штабс-капитан Годлевский (комендант парохода «Ангара» и начальник гарнизона станции Байкал) со своим помощником капитаном Колчиным. Семьи они посадили [в] классные кают-купе парохода «Ангара», а арестованных приняли от Базанова и посадили в каюты третьего класса. Там Годлевский стал выкликать арестованных по списку, стал ругаться матерной бранью и арестованного Парушкова два раза ударил кулаком по голове; часовым он приказал наблюдать, чтобы среди арестованных не было ни малейшего движения и не было громких разговоров, а при неисполнении требований часовых приказал стрелять под его, Годлевского, ответственность. Затем Годлевский произвел обыск у арестованных, отобрал у них табак, сушки, кольца, перочинные ножи, часы и т. п. Мы ночевали на «Ангаре». За ночь с арестованными ничего не произошло, но мы их не кормили, а те съестные припасы, которые для них были куплены Базановым, были Годлевским отобраны.

Утром всех чинов контрразведки потребовали к Сипайлову. Черепанов вызван был со своей квартиры на станцию Байкал. Сипайлов обратился на нас с грубыми выговорами и бранью, грозил расстрелом, называл провокаторами, говорил, что мы должны поступить в его распоряжение, что он сам отправил и собственноручно расстрелял в сопках три тысячи человек. Во время этих выпадов он держал в руках четверть водки и стакан. Один из нас – Насонов упал тут в обморок. Попову Георгию Сипайлов сказал: «Я вас назначаю к себе – вы будете выводить у меня в сопки». Тот ответил, что он неспособен на это, а Сипайлов заметил: «Ничего, у меня руку набьете».

Мне, Черепанову, Базанову, Забродину и Невольцеву (он же Шатаровский) Сипайлов дал распоряжение отправиться в Култук для формирования там пропускного паспортного пункта. Причем начальником назначался Черепанов, а помощником Базанов, я же – офицер для поручений. Мы отправились в Култук в то же день в теплушках. С парохода «Ангара» в этот же день мы были Годлевским изгнаны вместе с семьями и вещами, и пароход ушел на Мысовую, а за ним шел «Кругобайкалец». На пароходе были увезены и арестованные. Об их судьбе я слышал впоследствии от повара парохода «Ангара» (кажется, Мехалюк, поляк, знакомый моего отца), что они были раздеты до нижнего белья, их выводили на борт, били по затылкам деревянной колотушкой и затем спускали под винт в Байкал; шум и крик были редко слышны, так как пароход шел, проламывая лед толщиной 3–4 вершка <…>

Верно, секретарь Г. Евстратов.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 89–90. (Машинопись, копия.)

Документ № 8

г. Иркутск, 7 марта 1920 г.

Протокол допроса Федора Константиновича Цыганкова марта 7-го дня 1920 г.

Я, нижеподписавшийся, товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии К.А. Попов, допрашивал названного выше Цыганкова, причем последний показал:

Я, Федор Константинович Цыганков, 21 года, по профессии – извозчик, жил в г. Иркутске в Знаменском предместье по Нижнепономаревской улице, в доме № 41/16. В 1918 г. я был мобилизован и причислен к 9-му Иркутскому полку, позднее переименованному в 53-й полк в 5 роту. После был прикомандирован вместе с другими солдатами этого полка к Култукскому военно-контрольному пункту, в команду этого пункта.

Начальником пункта и команды был сперва подпоручик Шабалдо, а его помощником прапорщик Егоров (из них Егоров застрелился, а Шабалдо – теперь, вероятно, в бывшем 53-м полку). Шабалдо позднее был заменен прапорщиком Кащуком, после Кащука был начальником еще один поручик, фамилии которого не могу сейчас вспомнить, а затем поручик Абрамович. Когда култукская команда была расформирована, Абрамович перешел в контрразведку штаба округа и перевел туда из команды меня, а еще ранее ефрейтора Николая Павловича (отчества твердо не помню) Вербицкого. Я был переведен потому, что находился под надзором Абрамовича, как своего начальника, с февраля 1919 г., когда я привлекался к ответственности за причастность к будто бы большевизму, сидел 28 дней в тюрьме и был выпущен под надзор начальства.

В контрразведке штаба округа я исполнял обязанности солдата, которому давались всякого рода приказания. Я и делал то, что мне приказывали, а именно: ходил для офицеров за водкой, за мукой, отводил арестованных в тюрьму или милицию, присутствовал в качестве конвоира при офицерах на обысках и арестах, иногда посылался для внешних наблюдений за некоторыми квартирами. Как, например, за квартирой каких-то лиц, подозревавшихся в изготовлении фальшивых денег и живших на Подгорной улице. По политическим делам на такие наблюдения я не посылался, а на арестах и обысках по политическим делам не в роли солдата-конвоира присутствовать приходилось. Больше ничего я при контрразведке не делал. Я не знаю, кем при контрразведке я считался, но я думаю, что просто прикомандированным солдатом, потому что такое удостоверение я и имел. При контрразведке я служил только два месяца, а именно: с 3 ноября 1919 г. по день переворота.

В ноябре, вместе с поручиком Курдяевым, был назначен для открытия эсеровской организации по доносу солдата, кажется, коменданта команды 56-го полка (бывшего), с которым жил эсер Канашкин – рабочий из Бодайбо. По этому поручению я ничего не сделал, хотя хорошо познакомился с Канашкиным и у него часто бывал и, хотя особым доверием Канашкина не пользовался и кое-что от него знал, но в контрразведку не доносил. Поручик же Курдяев отделился от меня, завел знакомство с эсерами, независимо от меня, познакомился он, между прочим, с П.Д. Яковлевым, с лицом, называвшим себя бывшим товарищем министра Михайлова… И может быть, целым рядом других. С Михайловым, одновременно с управляющим уездом Надежиным, Курдяев ездил в Черемхово на переговоры с повстанцами. На эту поездку был приглашен Курдяев и я. На переговорах с товарищами присутствовали Надежин, Михайлов, Курдяев и я. Из переговоров выяснилось, что повстанцы ждут в Иркутске восстания и не хотят давать угля, если с восстанием дело затянется. Когда это выяснилось, Михайлов остался в Черемхове, а нас просил вернуться в Иркутск и заняться подготовкой восстания.

Мы, то есть я и Курдяев, поэтому и вернулись в Иркутск; что стал делать в Иркутске Курдяев, я не знаю, а я поселился на Знаменском у Канашкина и начал организовывать представителей военных частей и вести агитацию в пользу восстания. Это может подтвердить Канашкин, который живет и теперь на Знаменском предместье, на Соловьевской улице, в доме № 52. После собрания представителей военных властей на Знаменском предместье, накануне восстания, я был послан Самарцевым со своим братом Петром Цыганковым, который был представителем от одной из частей, расположенной в военном городке, позвать его на следующий день на утро на угол 2-й Иерусалимской и Сараиной улиц за получением пароля, а я сам должен был тогда же вечером, по приглашению Самарцева, явиться туда же на собрание.

Когда я сообщил брату то, что просил Самарцев, пришел на 2-ю Иерусалимскую (номер дома, кажется мне, 77/32), то у дома, где должно было быть собрание, встретил вооруженный наряд, и тогда я ушел оттуда, боясь ареста. На утро туда пришел брат и был там арестован.

Брат мой – Петр, сейчас служит в 3-м советском полку, в какой роте, не знаю, чуть ли не шофером или телефонистом, а теперь его квартира на Знаменском предместье, по Верхней Пономаревской улице, в самом последнем доме по правой руке.

Когда начались военные действия в Иркутске, они застали меня в городе, и так как мне некуда было деваться, то ходил в контрразведку в «Модерн», но в контрразведке ничего не делал. А после переворота я совместно с приезжими коммунистами, фамилии которых не знаю, пришел в Политический центр в Русско-Азиатский банк, чтобы поступить на какую-нибудь службу, но не встретил никого из знакомых, ушел домой и стал заниматься извозным промыслом.

В начале ноября я был командирован вместе с прапорщиком Дмитрием Юрковым и Николаем Вербицким, и тремя добровольцами из воздухоплавательного отряда с Иннокентьевской: Стрелковым, Щегловым и Черновым в Александровский местный батальон для открытия большевистской организации. Там мы расспрашивали солдат о настроениях в батальоне и солдаты говорили, что у них есть связи с отрядом Карандарашвили (Каландаришвили. – Ред.) и что они готовы перейти на сторону этого отряда. От солдат мы и узнали, что переговоры с ними ведет некий Подоплевов, который был арестован контрразведкой по нашему указанию. Когда он был арестован, то он указал Михаила Пасютина, а Пасютин, в свою очередь, выдал всю организацию и в батальоне, и в Иркутске, и в Иннокентьевском. Допрашивал Пасютина Черепанов, которому он все и рассказал.

Во время собирания сведений в Александровском батальоне все эти сведения стекались у Юркова; арестовано было в Александровском батальоне человек 32–33, причем арестованы они были по указанию всех шестерых командированных в батальон, то есть Юркова, четырех человек, фамилии сейчас не помню. В открытиях каких-либо других организаций я участия не принимал. В аресте на Иерусалимской улице в конце декабря и земельном отделе земской управы тогда же участия ни прямого, ни косвенного не принимал. Никого по этому делу не выдавал, так как сам участвовал в этом деле, активно помогал эсерам, а не как провокатор. Я не остался бы в контрразведке после этих арестов, если бы не был арестован мой брат. Я оставался в контрразведке, рассчитывая выручить брата и некоторых других арестованных. Брат был освобожден во время перемирия. Более ничего сказать не имею.

Агентов контрразведки Иркутского штаба я знаю по фамилиям: Николая Вербицкого, Сергея Домрачева, Михаила Забродина, остальных знаю только в лицо, но не по фамилиям. Баронесса Кенне в контрразведке была у Черепанова, но не знаю зачем, как будто у ней был арестован муж. Вспоминаю из постоянных агентов солдата (не знаю, какой части) Геймана (имени не знаю), жившего по 1-й Иерусалимской на углу 3-й Солдатской с правой стороны, если идти из центра. Из агентов контрразведки знаю Гранта, Абрамовича, Юркова Дмитрия, Филиппа Базанова (чиновника), Полканова, Попова (имени не знаю, маленького роста, человек смуглый, волосы темно-русые). Из агентов еще вспоминаю солдата Косолапова из комендантской команды, Будаева, Скрябина, Закаляпина – не знаю по фамилиям, может быть, узнал бы в лицо. Лобко знаю, он входил в контрразведку, но сторожем не служил, был ли он агентом, наверное не знаю, но по всей вероятности, был. Конаровский, если не ошибаюсь, служил сторожем (небольшого роста, но коренастый), был ли он агентом, не знаю.

Фамилии тех 32-х человек, которые были арестованы в Александровском местном батальоне, указаны были Михаилом Пасютиным по списку, составленному с его слов. Они при аресте выкликались, а мы опознавали их в лицо. В этом смысле я и указал тогда 4-х человек, удостоверившись, что это действительно те, кто выкликались.

Показания мне прочитаны. Федор Цыганков.

Товарищ председателя К. Попов.

Верно,

тов[арищ] председателя] иркут[ской] чека К. Попов (подпись.)

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 91–92. (Машинопись, копия.)

Документ № 9

г. Иркутск, 13 марта 1920 г.

Протокол допроса

Марта 13-го дня 1920 г. я, член Чрезвычайной следственной комиссии Всеволод Петрович Денике, опрашивал в помещении комиссии, угол Котельниковской и Большой гр[ажданина] Катанаева, причем последний на предлагаемые ему вопросы отвечал:

Катанаев Георгий Ефремович, 72 [года], Баснинская 31. Я состоял председателем Чрезвычайной следственной комиссии для расследования действий полковника Семенова и подчиненных ему лиц.

Назначение мое на этот пост состоялось при таких обстоятельствах. 5-го февраля меня пригласил министр внутренних дел Старынкевич и сообщил мне, что Верховному правителю было угодно назначить меня председателем Чрезвычайной следственной комиссии по делу Семенова. Это меня очень удивило, так как Верховного правителя я до этого времени не знал и, кроме того, как человек старый и не специалист, не считал себя подходящим лицом для занятия этого поста. На мой вопрос, почему выбор Верховного правителя остановился на мне, Старынкевич мне объяснил, что мою кандидатуру выдвинул он, так как в министерство постоянно поступают жалобы на действия Семенова и, кроме того, необходимо выяснить причины непризнания Семеновым власти Верховного правителя. Задачу эту, по его словам, могу выполнить лучше, чем кто-нибудь другой, так как пользуюсь большим уважением среди казачества; при этом Старынкевич сказал, что мне в помощь будут даны опытные юристы.

Я от назначения отказался, но через некоторое время был приглашен к Верховному правителю, который просил меня принять назначение. Причем из его слов я понял, что на меня возлагается роль не только производства расследования, но и выяснения дальнейших отношений Семенова к Верховному правителю. Тогда я вынужден был согласиться и 2-го февраля состоялся приказ о моем назначении.

В состав комиссии были назначены тов[арищ] пред[седателя] ирк[утской] суд[ебной] палаты Кисилев, Бушуев, генерал-лейтенант Нотбен и полковник Рудко. А в качестве делопроизводителя был тов[арищ] пред[седателя] ирк[утского] окружного суда Макеев. 8-го февраля я выехал из Омска вместе с Нотбеном в Иркутск и прибыл туда 12-го. В Иркутске к нам присоединились остальные члены комиссии. Мы прибыли в Иркутск до 28-го февраля, собирая сведения о деятельности Семенова. Здесь у нас состоялось вполне определенное впечатление, что Семенов власти Верховного правителя фактически не признает, и в Забайкалье мы окажемся как в чужом государстве.

В силу этих обстоятельств мною было отправлено Семенову предъявленное мне Вами письмо от 20-го февраля 1920 г. Письмо это было прочитано членам комиссии и ими одобрено. Написано оно было дипломатично, и, конечно, далеко не все в нем следует принимать за чистую монету. На это письмо мы ответа от Семенова не получили, но к нам явился японский офицер Хори, представитель ген[ерал]-лейтенанта Ооба, нач[альник] японской дивизии в Чите и сообщил, что атаман Семенов не имеет возможности ожидать нас в Чите, так как он уже давно собирается ехать лечиться в Харбин, если мы через два дня не приедем, то он уедет.

Тогда мы в тот же день выехали в Читу. С нами поехал и Хори, командированный в наше распоряжение, как он сказал, чтобы оказать нам содействие в местностях, где находятся японские войска. Когда мы приехали в Читу, то были встречены офицерами генерала Ооба и представителем Семенова полковником Меди. Они пригласили нас на обед к Ооба. Мы были приняты Ооба очень любезно, он подчеркивал свое благожелательное отношение к адмиралу Колчаку и желание устранить все недоразумения между ним и Семеновым.

Во время этого обеда Ооба спросил меня, нахожу ли я удобным приглашение на обед Семенова. Я ответил, что всецело предоставлено это его такту, но дал понять, что для меня это нежелательно. На другой день мы были приглашены на официальный обед, на котором присутствовали некоторые близкие Семенову лица и представители местной гражданской власти. Ооба провозгласил тост за Верховного правителя и нашу комиссию и произнес большую речь. Я ответил провозглашением тоста за японского императора и Японию как дружественную нам страну и ее представителей, находящихся здесь.

Из слов Ооба я понял, что он считает Колчака и Семенова двумя русскими патриотами, двумя равноправными сторонами, так как власть обоих чисто фактического характера… Причем Япония, ради счастья дружественной ей России, желала бы уложения возникших между ними недоразумений.

Перед этим обедом я виделся с Семеновым и старался его убедить, в интересах его собственной реабилитации, дать нам возможность всестороннего выяснения его деятельности, как в отношении того обвинения, которое содержится в приказе Верховного правителя за № 61, так и в отношении прочих дел, возбужденных против него министерств[ами] юстиции, путей сообщения и труда. Семенов изъявил желание дать показания по поводу обстоятельств, вызвавших издание приказа № 61, уклонился от ответа на вопросы дачи объяснений по поводу других обвинений. Семенов сказал, что по состоянию своего здоровья должен немедленно уехать, но оставит своих представителей, которые дадут объяснения об обстоятельствах, связанных с изданием приказа № 61.

После свидания с Семеновым сейчас же после того, как Семенов вышел, ко мне явился офицер, посланный Ооба, и сказал, что если мне необходимо, то Семенов может и остаться. Я сказал, что в данный момент присутствие Семенова не вызывает[ся] необходимостью для следствия. После этого комиссия приступила к своим работам.

Работа комиссии происходила в крайне тяжелых условиях; свидетели были терроризированы и окружены шпионами, усиленная слежка велась и за нами. Представители Семенова строго держались того взгляда, что обследование деятельности Семенова комиссией должно вестись в пределах выяснения обстоятельств, связанных с изданием приказа № 61. Выводы, к которым я пришелв результате расследований, изложены в имеющемся в Вашем распоряжении моем разговоре по прямому проводу с министром юстиции. В действиях Семенова еще не было государственной измены в момент издания приказа № 61, но впоследствии деятельность Семенова может несомненно рассматриваться как измена и бунт, которые имели место и во время издания приказа.

Комиссия выехала из Читы 3–4 апреля, я же 1-го апреля. 6-го апреля я вместе с Бушуевым выехали из Иркутска в Омск, остальные члены комиссии еще остались в Иркутске. Подробный доклад комиссии и мой личный доклад, вместе со всем делопроизводством комиссии и делами, переданными нами министерству юстиции и другим министерствам для расследования, представлены мною при особой описи министерству юстиции, помнится, 15-го июня, по расформированию комиссии. Копия разговора по проводу и копия моего личного доклада, кроме того, должны находиться в военном министерстве, так как незадолго до последнего переворота мною были переданы товарищу министра Карликову для министра Ханжина.

Показания мне прочитаны, Георгий Ефремович Катанаев.

Член Чрезвычайной следственной комиссии В.П. Денике.

Верно, секретарь.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 93–94 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 10

г. Иркутск, 15 мая 1920 г.

Дополнения к показаниям Катанаева

В дополнение к показаниям, данным мною 13-го сего марта, необходимым считаю сообщить нижеследующее, являющееся как бы результатом, хотя и не вполне ожиданным, командировки нашей следственной комиссии в Забайкалье.

Исполнявший тогда обязанности министра юстиции правительства адмирала Колчака Г[осподин] Старынкевич, рассмотрев представленные ему мною по возвращении в Омск заключительное постановление Следственной комиссии по делу Семенова и особый мой доклад о ходе всего дела и вообще о тогдашнем положении дел в Забайкалье, счел необходимым ознакомить с таковым самого адмирала чрез личный мой по сему доклад последний. – Для чего им исходатайствован был личный прием меня правителем, вместе с находившимися уже в Омске членами нашей комиссии: генералами Нотбег и Г. Чущуевым.

В назначенный день и час все мы явились к адмиралу, которым, как оказалось к тому же времени, для присутствования при нашем докладе были вызваны и[сполняющий] об[язанности] военного министра генерал Степанов и, прибывший из Владивостока (кажется, по поручению заседавшей там международной комиссии), генерал-лейтенант Романовский, с предложениями о том же Семенове от лица союзников (японцев, англичан, американцев).

Доклад мой, продолжавшийся не менее полутора часов, закончен был изложением моего мнения, что действенным средством закончить конфликт с Семеновым и получить возможность беспрепятственно и надлежащим образом закончить порученное комиссии следствие о всем творящемся в Забайкалье – будет арест Семенова в Харбине или Владивостоке, где он, как мною изложено в показании 13-го марта, находился за все время пребывания комиссии.

В числе сопровождения весьма небольшого конвоя своих соратников, такой арест, по мнению моему, не вызвал бы особого волнения в самом Забайкалье, где сторонниками Семенова, готовыми при всяких обстоятельствах поддержать его оружием, являлось далеко не все казачество и разношерстный сброд наемный инородчины, не говорю уже о японцах, которые никогда бы не перешли в открытую поддержку противника колчаковского правительства, находившегося тогда в апогее своей силы и международного значения.

Выслушав внимательно мой доклад, дополненный несколькими примечаниями моих сочленов по комиссии, адмирал Колчак сказал: «Благодарю вас за обстоятельный доклад. Лично я заранее был уверен, что вы найдете в Забайкалье то, что вы в действительности нашли. Присоединился бы я и к вашему предложению об аресте Семенова, если бы над нами не тяготели обстоятельства, которые сильнее нашей воли и стремлений… План дальнейших наших действий уже предрешен». Этим наша аудиенция у адмирала и закончилась.

Через несколько дней после этого адмиралом был отдан приказ по войскам, где он, объявляя об ошибочности (или, вернее, преждевременности) своего обвинения Семенова в измене (прик[аз] № 61), брал это обвинение обратно и восстановлял его в прежнем командовании всеми войсками, расположенными в Забайкалье. В ответ на это, как известно, последовала телеграмма Колчаку от Семенова, с выражением верноподданнических чувств и всегдашней готовности служить правительству адмирала не за страх, а за совесть.

Б[ывший] генерал-лейтенант Георгий Катанаев.

Иркутск, 15-го мая 1920 г.

Верно, секретарь Г. Евстратов.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 95–95 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 11

г. Иркутск, 15 марта 1920 г.

В Чрезвычайную следственную комиссию б[ывшего] генерал-лейтенанта Георгия Семеновича Катанаева заявление

При аресте моем в гостин[ице] «Модерн» в ночь с 9-го на 10-го января сего года от меня отобраны были чемодан и корзина с принадлежащим мне имуществом, которое оставлено в той же гостинице под наблюдением комендантской ее части.

Вскоре после этого как чемодан мой, так и корзина подвергались подробному осмотру и часть их содержимого: а). Бумаги и дела, имеющие отношения к причинам моего ареста (были переданы в Чрезвычайную следственную комиссию для ближайшего их рассмотрения), б). Мои рукописи научного характера (переданы моей племяннице К.Н. Завьяловой для вручения мне, что ею и исполнено), в). Прочее имущество – домашние вещи, книги, ордена, медали остались при гостинице на хранении впредь до выяснения моей прикосновенности к делу, по которому я арестован.

Ныне, по освобождении моем от ареста, я обратился в комендантскую часть «Модерна» за выдачей мне чемодана и корзины с оставшимися в них моими вещами. Налицо оказалась только корзина, чемодана же не было, и за[ведующий] коменд[антской] частью заявил мне, что такового при вступлении его в должность принимаемо им ни от кого не было и существовал ли он где-либо и существует ли теперь в другом месте, ему неизвестно.

При осмотре мною содержимого корзины большинство находившихся там ранее вещей оказалось налицо и приняты мною. 13-го сего марта, в бытность мою на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии, мне предъявлен был не оказавшийся в «Модерне» мой чемодан с описью вещей в нем находящихся, или, вернее, сохранившихся из числа тех, которые в нем находились при моем аресте.

В общем как в чемодане, так и в корзине (не считая того, что из них было изъято по постановлению Чрезвычайной комиссии и вновь изъятых мною орденов и медалей) не оказалось: 1). 18 тыс. руб. облигациями первого и второго выпусков государственного] займа (американки) Времен[ного] правлен[ия] Керенского, 2). а). книга Рычкова. Оренбург. Т[и]пография, изд[ания] 1765 г., б). Левшина – Описание киргизских кайсатских орд и степей. Изд[ания] 1832 г., в). профессор[а] Ключевского. Университет[ские] лекции русской ист[ории]. Т. 3, г). профессора] Платонова. Унив[ерситетский] курс русской истории, е) Пам[ятная] кн[ига] Зап[адной] Сиб[ири]. 1881 г., ж) Хорошин. Казачьи войска, и) Н.Г. Чернышевского ром[ан] «Что делать», 3). Географических – атласов и карт: а) полного атласа, изд[ания] морск[ого], 4). Домашних вещей: дорожного металлического чайника, таковой же большой кружки, чесучовой верхней рубахи с шерстяной рабочей блузой и таких же брюк, валенок (пимов).

Доведя вышеизложенным до сведения Чрезвычайной следственной комиссии, прошу не отказать в принятии мер к розыску не оказавшихся в наличности вещей и возврата таковых мне. Особенно для меня дороги соч[инения] Рычкова и Левшина и карта Зап[адной] Сибири, изд[ания] 1846 г., составляющая теперь большую библиографическую редкость и имеющая исключительное значение для той научной работы по истории Сибири и степного края, которые теперь мною заканчиваются.

Георгий Катанаев. 15-го марта 1920 г., г. Иркутск.

Верно, секретарь Т. Евстратов.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 96–96 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 12

г. Иркутск, 11 января 1920 г.

Протокол допроса задержанного в связи с переворотом 4–5 января 1920 г.

Александра Дмитриевича Сыромятникова, штатного преподавателя военной Академии Генерального штаба

Января 11-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся председатель Чрезвычайной следственной комиссии К.А. Попов, при участии члена комиссии В.П. Денике, в помещении Иркутской губернской тюрьмы, произвел опрос названного выше Александра Дмитриевича Сыромятникова, причем на предложенные вопросы последний отвечал:

Я, Александр Дмитриевич Сыромятников, штатный преподаватель Академии Генерального штаба, 33-х лет; с сентября 1919 г. я состоял и[сполняющим] об[язанности] начальника штаба Приамурского военного округа и отчислен в резерв чинов приказом командующего войсками округа Розанова от 19-го ноября 1919 г.

За время моего пребывания на этой должности командующим войсками был все время генерал Розанов; после свержения советской власти в Поволжье, по образованию Комитета членов Учредительного собрания, я занял должность начальника оперативного отдела в военном министерстве комитета. Затем, по образованию Директории, был назначен 1-м генерал-квартирмейстером и затем оставался при генерале Болдыреве до свержения Директории и образования власти Верховного правителя. Оставался короткое время – две, три недели – и при Верховном правителе. Но у[видев], что политика новой власти идет по курсу монархии, я подал в отставку, заявив, что ввиду полного расхождения с принятым курсом политики внутренней и внешней дальнейшую совместную службу с начальником штаба Лебедевым считаю невозможной; это было сделано в присутствии министра внутренних дел Гаттенбергера, и подан был непосредственно Верховному правителю в его же присутствии соответствующий рапорт; отставка, после некоторых колебаний, Верховным правителем была принята, согласно моей просьбы я был возвращен в Академию Генерального штаба в качестве штатного преподавателя, почему и приехал в Томск.

Между отставкой от должности генерал-квартирмейстера произошло в Омске декабрьское восстание, и после него была попытка со стороны командующего войсками Матковского, по неизвестной для меня причине, арестовать меня. Был уже подписан ордер на арест, хотя никакого участия в восстании я не принимал, и только потому, что я обратился к ряду представителей власти, когда о существовании ордера мне стало известно, и они употребили со своей стороны усилия к отмене ордера – арест произведен не был и мне удалось уехать в Академию.

В Академии чувствовалось, что продолжаются по отношению ко мне преследования, и даже подымался, под давлением начальника штаба Лебедева и самого Верховного правителя, вопрос о моем отчислении из Академии и исключении из состава конференции Академии. В период выпускных экзаменов, приблизительно в мае 1919 г., была получена в Академии телеграмма военного министра Степанова о командировании меня начальником штаба к генералу Розанову, бывшему тогда уполномоченному Верховного правителя по Енисейской губернии. Зная генерала Розанова, я принимал все меры, чтобы эта командировка была отменена, но мне было на это заявлено, что она носит характер боевого приказа; когда Розанов был назначен во Владивостоке главным начальником Приамурского края и командующим военным Приамурским округом, я еще раз сделал попытку уйти с должности начальника его штаба и вернуться в Академию, но это опять не удалось, и, по приказу непосредственно из Омска, я должен был уехать на Дальний Восток, где и был, как сказано выше, исполняющим] об[язанности] начальника штаба Приамурского военного округа.

Если я ушел в отставку после свержения Директории, так как новый политический курс был для меня не приемлем, и все-таки подчинился приказу о назначении меня начальником штаба при Розанове, то объясняется это тем, что назначение носило характер именно боевого приказа, неподчинение которому грозило военно-полевым судом, и, оставаясь в этой должности в Красноярске и Владивостоке, я ставил себе целью свести к минимуму все то зло, которое приносил и мог приносить ген[ерал] Розанов, что мне и удавалось в размере, в каком это позволяла малоправная должность начальника штаба.

В обязанности начальника штаба входит руководство контрразведкой и агентурой при штабе округа при непосредственном подчинении начальника контрразведки начальнику штаба, затем составление оперативных планов, донесений и сводок. Наконец руководство военно-хозяйственными, инспекторскими и т. п. функциями. Руководство контрразведкой было фактически изъято из моего ведения с первых же дней моей службы, как в Красноярске, так и во Владивостоке, и все было подчинено в Красноярске, а затем и во Владивостоке капитану Нестору Александровичу Крашенинникову, который во Владивостоке был начальником личной канцелярии Розанова, а в Красноярске начальником контрразведки.

Эта передача Крашенинникову функций начальника штаба произошла вследствие недоверия ко мне Розанова вообще и в частности после ряда моих протестов против различных актов Розанова и Крашенинникова; уже сейчас же, после приезда в Красноярск, мною было опротестовано существование созданного Розановым института заложников, который по моему настоянию отменен и который до этого приводил к массовому истреблению политических заключенных в порядке личного выбора капитана Крашенинникова по спискам заключенных.

Также по моему настоянию был отменен приказ о расстреле без суда и о сжигании селений жителей, которые подозревались в поддержке красных; также мне удалось спасти красноярских заключенных (политических), которых Розановым и Крашенинниковым предполагалось посадить на баржу для отправки в Туруханский край и по дороге затопить, симулируя катастрофу. Только угроза не остановиться перед разоблачением этого плана с моей стороны не допустила осуществление этого преступного замысла; не удалось, однако, настоять на том, чтобы убран был заложенный «на случай восстания в тюрьме» динамит под зданием тюрьмы для взрыва тюрьмы; не знаю, изъят ли был этот динамит после моего протеста.

Мною был далее предупрежден арест и ликвидация Евг[ения] Евгеньевича] Колосова, которого Розанов и Крашенинников предполагали захватить для убийства его как агитировавшего среди чехов за невмешательство во внутренние дела России; было выяснено местожительство Колосова, и только по моему протесту мысль о его ликвидации была оставлена.

В силу того же недоверия из моих обязанностей было изъято составление оперативных планов, которые составлялись Розановым и Крашенинниковым. Ликвидация забастовки на железных дорогах Дальнего Востока в конце лета этого года производилась генералом Розановым в мое отсутствие, когда я еще не приехал на Дальний Восток. Ликвидация же летнего восстания в Военном городке близ Красноярска была произведена войсковым старшиной Розановым (не генералом Розановым), который в это время отсутствовал, но перед отъездом, ожидая восстание, дал директивы войсковому старшине Розанову (и действовавшему с ним полковник[у] Ястребцев[у]), произведенным через три-четыре дня после восстания генералом; войсковой старшина Розанов после этого восстания был утвержден в должности начальника бригады, а впоследствии на фронте произведен в генералы.

Ликвидация восстания во Владивостоке в ноябре 1919 г. производилась командующим войсками Розановым, при участии Крашенинникова, командира крепости Томивко и начальником контрразведки Бабича. Причем давались такие распоряжения, как, например, распоряжение Розанова «пленных не брать», а в случае доставления в штаб их ликвидировать, было намерение всех вообще участников и руководителей восстания, как, напр[имер], Гайда, Якушева и др[угих], «безусловно ликвидировать», и была такая телеграмма по отношению к руководителям, независимо от их национальности, со стороны Верховного правителя. Только благодаря усилиям моим удалось устроить так, чтобы ликвидация восстания произошла в сравнительно мягких формах и спасена была жизнь после захвата вокзала всех участников и руководителей, поскольку они не погибли от взятия вокзала.

Нужно сказать, что главные руководители спасены были разными путями все. После захвата вокзала явился ко мне, между прочим, Джонсон – начальник международной полиции во Владивостоке и заявил мне, что генерал Грэве, командующий американскими войсками, приказал ему передать мне, что под покровительство американского штаба явился участник восстания и руководитель его Моравский, что он может в любое время быть передан русским властям; зная, чем кончится эта передача, я заявил, что спешности в передаче нет, и скрыл заявление Джонсона от генерала Розанова, через 2–3 дня Моравский и, кажется, Якушев бежали из-под американского караула, так что жизнь их была спасена, как и многих других.

Моя роль во время восстания во Владивостоке выразилась в следующем: зная характер восстания, его цель, и сочувствуя ему, я поддерживал связь с его организаторами через генерала чешской службы Чечека, который неоднократно приезжал ко мне на квартиру; с ним было условленно, что как я, так и отчасти он должны обеспечить бескровность переворота; условие это заключалось в том, чтобы я прилагал все усилия к невыступлению активно русских войск против сил Гайды и чтобы не препятствовать всем сочувствующим восстанию переходить в район расположения Гайды. Это удавалось мне до 17-го ноября включительно под разными предлогами. Я удерживал до этого времени генерала Розанова от отдачи боевых распоряжений, пока наконец он под чьим-то посторонним [давлением] в мое отсутствие со своей квартиры не отдал приказание Томивке о наступление на Гайду. Узнав от генерала Чечека о начавшемся наступлении, я отдал распоряжение о прекращении этого наступления, но генерал Розанов, услышав о прекращении артиллерийской стрельбы через Бабича, отдал снова распоряжение о наступлении. После чего остановить его уже не удалось и мне оставалось только употребить все усилия к спасению жизней участников и организаторов восстания, что мне и удалось сделать.

После этого восстания генерал Розанов поставил мне в вину безучастное отношение к подавлению восстания, слишком большую заботу об участи участников, вставлении слова «существующего» (правительства) в текст подписки Гайды и другие факты, заставившие его подозревать в соучастии и в сочувствии восстанию. Причем в присутствии генерал-квартирмейстера Смирнова заявил, что он отдает меня под суд. Но после моего заявления, что я буду очень рад этому и что это дает мне возможность разоблачить его преступления, ограничился предписанием выехать в 3-дневный срок из Владивостока и отчислением из резервов приказом от 19-го ноября, прилагаемом к протоколу.

Перед отъездом из Владивостока я условился с генералом Чечеком работать совместно над прекращением Гражданской войны на территории Сибири, в частности путем нейтрализации района, занятого чеховойсками, и в направлении сохранения сибирской магистрали; при сношении между нами по этим вопросам и должен был служить отобранный у меня при аресте шифр (предъявлено два листка, заполненные шифрами под номерами 1 и 2), взятая при мне же телеграмма на 3-х листках (предъявляется шифрованная телеграмма, помеченная под № 3 А, В, С) является телеграммой Чечека ко мне, и подписаны они псевдонимом; начало ее зашифровано шифром чешского коменданта станции Иркутск, на адрес которого она для меня послана. Начало это содержит просьбу о передаче мне этой телеграммы, дальнейший текст которой зашифрован уже по ключу, помеченному вами за №№ 1 и 2. Текст расшифрован мною на предъявляемом вами взятом при мне листке, занумерованным под № 4. Письмо ген[ерала] Чечека, занумерованное вами под № 5, и также взято при мне, является препроводительным письмом Чечека к шифру, полученному мною на вокзале при отъезде из Владивостока. Записка за № 6 также принадлежит мне и взята у меня при задержании.

В Иркутск я приехал 12–13 декабря истекшего года и с первых же дней начал работу условленную с Чечеком; с этой целью виделся с рядом лиц, принадлежащих к чеховойску: с генерал-квартирмейстером Гробчиком, его «правой рукой», поручиком Губом и другими; пытался завязать связи с местным офицерством, но сочувствия не встречал, сталкиваясь с инертностью и страхом с их стороны.

Когда началось восстание в Черемхове и затем в Глазкове, вел сношения с чехами с одной стороны и с Н.С. Калашниковым с целью обеспечения нейтралитета не сочувствовавших союзников, главным образом японцев, и обеспечения помощи восставшим со стороны чеховойск, и, таким образом, работал положительно в пользу восстания, происходившего под руководством Политического центра… В частности, я осведомлял Калашникова о положении дел на Забайкалье, препятствовавшем Семенову направлять сюда значительные силы, и давал Калашникову различные советы. Цуриков был задержан вместе со мной. Оба мы были арестованы, явившись добровольно в Политический центр с предложением своих услуг как специалистов, и так как из моих слов явствовало, что я был ранее начальником штаба Розанова, а Цуриков, после ухода моего оттуда, был временно начальником осведомительного отдела того же штаба, то, по-видимому, по этим причинам мы и были оба задержаны по приказу уполномоченного центра.

Относительно моей деятельности во Владивостоке и здесь сведения может дать Н.С. Калашников, относительно же деятельности в Красноярске, как будто никто из лиц, находящихся в данный момент в Иркутске, дать сведений не может, но могли бы дать сведения начальник 3-й чехословацкой дивизии подполковник Прхало и его начальник штаба Квапило, которые со своей дивизией сюда продвигаются, но, когда будут здесь, не знаю.

Выше в протоколе несколько раз употреблял термин «отставка» по отношению к моему уходу с должности генерал-квартирмейстера, считаю необходимым пояснить, что отставка для моего возраста не допускалась по закону и что правильнее употребить термин «отчисление». Более показать ничего не имею. Показания мне прочитаны. В выступлениях по свержению советской власти в Поволжье я не участвовал.

Председатель Чрезвычайной следственной комиссии К. Попов.

Член Чрезвычайной следственной комиссии Денисе.

С подлинным верно, секретарь.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 97–99 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 13

г. Иркутск, 24 января 1920 г.

Протокол № 1 допроса задержанного в связи с переворотом 4–5 января 1920 г. капитана Александра Васильевича Шемякина

Января 24-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся, товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии Константин Андреевич Попов, в помещении Иркутской губернской тюрьмы, производил опрос названного выше Шемякина, причем последний на предлагаемые вопросы отвечал:

Я, капитан Александр Васильевич Шемякин, 29 лет, женат гражданским браком; жена – Анна Александровна Филимонова, живет в гор[оде] Иркутске на Харлампиевской ул[ице] в д[оме] № 4, курсистка Томских высших женских курсов, детей нет. Жил перед арестом на вокзале ст[анции] Иркутск, в вагоне № 56, на 15 или 16-м пути. С октября 1919 г. числа с 17-го я жил в Омске и состоял в нештатной хозяйственной должности при интендантстве егерской бригады с правом при отсутствии интенданта замещать и временно исполнять обязанности начальника штаба бригады по хозяйственной части.

После переворота в Омске в июне 1918 г. я был первое время в распоряжении тогдашнего тов[арища] министра внутренних дел П.Я. Михайлова и заведовал информационно-инструкторским отделом при МВД, впоследствии преобразованным в земско-городской отдел. После ухода Михайлова перешел в культурно-просветительный отдел Союза возрождения, где работал до первых чисел или, вернее, до середины ноября 1918 г. В это время в Омске находился отряд Красильникова, помещавшийся частью в сельскохозяйственном училище, частью же – штаб и контрразведка – в доме Феттер-Гинкель, по Любилимскому проспекту. В отряде в это время были мне знакомы капитан Дорофеев Петр Григорьевич, штабс-капитан Владимир Пунинов, канцелярией занимался мой младший брат Григорий Владимирович Шемякин и капитан Аркадий Сейфулин. От них я неоднократно слышал, что в т[ак] н[азываемой] контрразведке при отряде, во главе которой стояли тогда есаул, ныне подполковник Сергей Кудрявцев, капитан Герке (начальник штаба Красильникова), заведующий хозяйством полка капитан Марков и штабс-капитан Кузьминский, устроен в одной из комнат настоящий застенок, в котором при участии и под руководством названных лиц производится истязание арестованных, главным образом, в целях вымогательства и шантажа.

Мои знакомые из отряда: Дорофеев, Пунинов, Сейфулин и мой брат предложили мне вступить в отряд Красильникова, чтобы парализовать действия контрразведки и уничтожить в ней застенок. Сперва я отказывался, но потом, посоветовавшись с известным Николаем Александровичем Филашевым, Владимиром Васильевичем Куликовым и присяжным поверенным Аароном Михайловичем Малиупольским, решил вступить в отряд с целью борьбы против произвола и насилия в контрразведке. Вступил я в качестве рядового офицера отряда; в начале службы мне удалось сгруппировать около себя человек 20–25 офицеров и добровольцев и в конце ноября удалось арестовать охвостье контрразведки, т[о] е[сть] второстепенных лиц в ней.

Главные же ее руководители были недоступны для ареста, и арестованы они были только недели через полторы уже в Иркутске. Один из них – Марков, бежал из-под стражи к Семенову, остальные препровождены были в Омск, к коменданту г. Омска, но там каким-то образом добились освобождения, а капитану Герке было даже поручено формировать какой-то даже батальон, и за участие в аресте Директории он получил чин подполковника. Кудрявцев бежал к Анненкову и там произведен тоже в подполковники.

3-го декабря 1918 г. Ставкой отряд Красильникова был командирован в Иркутск для противодействия Семенову, с этой целью отрядом была занята железная дорога Иннокентьевская – Иркутск, а на ст[анции] Култук была выставлена застава от штаба Иркутского округа. Я вступил в Иркутск вместе с отрядом; по дороге, в Красноярске на банкете георгиевских кавалеров в гостинице «Метрополь» я с братом и Дорофеевым чуть не были убиты Герке и компанией за не вставание во время монархического тоста.

Весь декабрь, январь, февраль и март до первых чисел апреля я пробыл в Иркутске, сперва при штабе, занимаясь организацией хозяйственной частью отряда, а затем, когда отряд в январе ушел на Канско-Тайшетский фронт, я остался в Иркутске при канцелярии отряда для заведования канцелярией хозяйственной части, с правом по этим вопросам подписываться за временно исполняющего обязанности начальника штаба отряда. В апреле, по приказу Артемьева с японско-семеновской ориентацией, с которой я не мирился, я был в 24 часа, вместе с канцелярией, выслан в Канск к отряду. 25-го апреля я приехал опять в Иркутск за приобретением у министерства] снабж[ения] и пр[одовольствия] шинельного сукна, находящего в Киренске, и затем снова вернулся в Канск. Оттуда поехал в Красноярск в военно-промышленный комитет для заказа шиться шинелей. Там я встретился с Григорием] Прох[оровичем] Сибирцевым и Евг[ением] Евгеньевичем] Колосовым, последнего я предупредил о предполагаемом аресте его со стороны Розанова.

В Красноярске пробыл около недели. Это было в июне 1919 г. В июле я поехал в Омск, по поручению Красильникова попросить перед Ставкой о переводе отряда на фронт. В просьбе этой сперва было отказано Лебедевым; в Омске я виделся с известными кооперативными деятелями: Сазоновым, Емелиным и Шишкановым, говорил с ними, что карательная мера борьбы на внутренних фронтах не достигает цели, а наоборот, озлобляет крестьян и что нужны радикальные перемены во всем курсе политики, чтобы внутренние восстания и выступления прекратились. Собеседники мои соглашались со мной, но говорили, что бессильно бороться с реакцией. Из Омска я снова вернулся в Канск и в августе 1919 г. под видом командировки возвратился снова в Омск, где жил дома, в семье отца.

В это время бригаду Красильникова в конце сентября стали переводить на фронт; с ее первыми эшелонами – 26 или 27-го сентября – я тоже выехал на фронт в распоряжение Сахарова, но, пробывши в эшелонах на станции Варгаши под Курганом три дня мы были возвращены в распоряжение ген[ерала] Пепеляева на ст[анции] Вагай. Прибыли мы туда числа 10 или 12-го октября и до прибытия всех эшелонов стояли в районе ст[анции] Вагай в деревнях, а 17-го октября я выехал с фронта в Омск, где и состоял с этого времени до отъезда в Иркутск на упомянутой выше должности в егерской бригаде, как тогда назывался отряд Красильникова.

3-го ноября по предписанию полковника Жилинского Владимира Эрнстовича, временно командовавшего бригадой вместо Красильникова, и по приказанию интенданта той же бригады штабс-капитана Чижа я отправлен был сопровождать больного сыпным тифом Красильникова в Иркутск, где его и сдал 15—16-го декабря в госпиталь американского Красного Креста, где, как я слышал 7—8-го января, он умер 28-го декабря. 16 декабря я жил на ст[анции] Иркутск в вагоне, а когда наладилась переправа через Ангару, переехал в Иркутск, сдал находившийся у меня револьвер (наган) и карабин русского образца Красильникова через фельдшера Елизарова я сдал коменданту станции] Иркутска еще 25-го декабря.

Арестован я был в городе у артиста-антрепренера Н.И. Дубова на Луговой улице № 30 контрразведкой штаба рабоче-крестьянских дружин с 19-го по 20-го января. Числа 7—8-го января я был у Сазонова в помещении Народного банка и предлагал ему услуги для поступления на службу в кооперацию по продовольственному делу, ввиду возложения Политическим центром всего продовольственного дела на кооперацию. Сазонов ответил, что вопрос, какая кооперация возьмет на себя продовольственное дело, выяснится на сессии происходившего кооперативного совещания, и просил меня зайти позднее.

Начальником штаба отряда Красильникова или его заместителем по строевой или оперативной части я никогда не был; начальником контрразведки при отряде тоже никогда не был и участия в ней вообще не принимал. Наоборот, по моему настоянию контрразведка при отряде была совершенно уничтожена уже в декабре 1918 г., когда мы переехали в Иркутск, после ареста Герке и компании. Ни в каких оперативных действиях, не говоря уже о действиях карательных, в отряде Красильникова я участия не принимал, занимаясь исключительно канцелярской и хозяйственной работой. Ставка считала меня человеком чужим и раз пять наводила справки о моей благонадежности, а у ген[ерала] Розанова я был под пренебрежительной кличкой «блокист».

В расстреле заключенных Омской тюрьмы после восстания 22-го декабря в Омске я участия не принимал, да и не мог, так как жил в это время в Иркутске, что могут подтвердить: первый – Николай Иванович Будов, артист, ныне работающий в Иркутске в труппе городского театра, второй – артист той же труппы Иосиф Константинович Самарин-Эльский, третья – артистка той же труппы София Всеволодовна Борцова, четвертая – Екатерина Николаевна Гудкова, живущая в Иркутске по 3-й Солдатской ул[ице], если не ошибаюсь, в д[оме] № 34 (против прежнего помещения штаба рабоче-крестьянской дружины, внизу), пятый – Александр Александрович Жалуцкий, живущий по 2-й Солдатской № 5.

Какой Шемякин мог участвовать, как вы утверждаете, в расстрелах 23-го декабря в гор[оде] Омске, я не знаю. Мой старший брат Аркадий находился в это время в Семипалатинске, состоял начальником связи штаба 2-го отдельного степного корпуса, а младший Григорий находился в Иркутске при мне. В Омске в это время был отдельный батальон особого назначения при штабе генерала Марковского, им сформированный, во главе с капитаном Драчуком, присвоивший себе имя отряда особого назначения имени есаула Красильникова, но не имевший никакого отношения к действительному отряду-бригаде Красильникова и подчинившийся непосредственно Матковскому.

Этот отряд и его офицеры и участвовали в подавлении декабрьского восстания в Омске и, вероятно, в расстрелах заключенных. Я к этому отряду никакого отношения не имел, сам же Красильников настаивал все время и, в конце концов, настоял, чтобы с этого отряда снята была марка Красильникова. Части этого отряда посылалась в Тарский уезд для подавления там восстания. В Омске он нес особые функции, какие – точно не знаю, знаю лишь, например, несение им службы при Ставке. В политических арестах ни я лично, ни за время моего пребывания в бригаде Красильникова – эти бригады вообще никакого участия не принимали. Наоборот, по моим настояниям, произведены были аресты, как сказано выше, контрразведчиков бригады Красильникова и сформирована сама контрразведка, а затем тоже по настоянию моему, Дорофеева и других арестованы полковник Гебер и ротмистр Сумароков из бригады Красильникова, отличавшиеся грабежами и произволом на Канско-Тайшетском фронте. Арест этот кончился тем, что полковник Гебер передан был в распоряжение командующего войсками Иркутского военного округа – дальнейшей судьбы его точно не знаю – Сумароков же, после ареста, был отправлен в Омск и содержался на гауптвахте, но каким-то образом был освобожден, получил чин подполковника и командирован с какими-то поручениями на восток. Арест Сумарокова был произведен в январе 1919 г., а Гебера в феврале того же года.

Во время майско-июньского переворота в 1918 г. был в Петропавловске, где вел переговоры с бывшей земской управой о восстановлении ее деятельности на случай переворота… Активного участия в самом перевороте и в военных действиях против советской власти не предпринимал. Отмечу одно характерное явление: почти все офицеры, которые изгонялись из бригады Красильникова за разнузданность, обычно устраивались при Ставке Верховного Главнокомандующего или на таковых должностях, а некоторым поручалось формирование отдельных частей. На этом свои показания согласно Вашему желанию прерываю.

Александр Шемякин.

Товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии К. Попов.

С подлинным верно, тов[арищ] председателя] К. Попов (подпись).

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 100–102. (Машинопись, копия.)

Документ № 14

г. Иркутск, 11 февраля 1920 г.

Протокол № 2 опроса капитана Александра Васильевича Шемякина

Февраля 11-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся, товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии К.А. Попов, опрашивал названного Шемякина, и он на предлагаемые вопросы отвечал:

Отряд Красильникова сложился, насколько мне известно, из омской подпольной офицерской организации. Непосредственно после переворота в Омске (мае – июне 1918 г.) этот отряд направился по линии железной дороги на восток до Иркутска, а часть его ходила на Бодайбо. До Нижнеудинска он шел и вел бои с советскими войсками как регулярная войсковая часть.

Военными операциями отрядов формально ведал Красильников, тогда еще есаул, а фактически Неволин-Неофитов, капитан, который был убит в бою под Нижнеудинском. Со смертью Неофитова отряд потерял свой прежний характер. Во главе его фактически встали есаул Кудрявцев, капитан Киенский и адъютант Красильникова Каруцо, которые теперь в войсках Семенова. Им и, главным образом, Киенским и Кудрявцевым образована была при отряде контрразведка, которая начала оперировать во время пребывания отряда в Иркутске и носила характер организации по вылавливанию состоятельных людей, их ограблению и ликвидации («выводе в расход», как они выражались).

Эта же контрразведка с отрядом прибыла в сентябре или октябре 1918 г. в Омск, где продолжала свою работу такого же характера, сперва в кадетском корпусе, а потом в доме Паттер-Гинкеля, во главе с лицами, о которых я говорил в первых показаниях. В кадетском корпусе попавшие в эту контрразведку убивались в «тире» и выбрасывались в Иртыш. К этому же времени относится расстрел пяти железнодорожных] рабочих на ст[анции] Омск в мастерских, в том числе председатель атаманской поселковой управы, произведен он был капитаном отряда Красильникова Юдиным, в присутствии Красильникова; тогда отряд Красильникова выступил в качестве карательного по ликвидации забастовки на железной дороге в Омске.

В Омске отряд провел и октябрь, и ноябрь; в свержении Директории отряд Красильникова и сам Красильников принимали участие вместе с 1-м Сибирским казачьим полком, в котором служил войсковой старшина Катанаев. В конце ноября в контрразведке отряда Красильникова убит был член Учредительного собрания Бор[ис] Николаевич Моисеенко. По моим сведениям – не знаю, насколько они верны – он был арестован при выходе из коммерческого клуба Марковым, Герке и другими чинами контрразведки в расчете на то, что у него окажутся деньги, как так предполагалось, что он казначей Комуча Денег у него не оказалось, и все-таки он был убит.

Я вступил в отряд Красильникова уже после этого убийства в первых числах декабря, при обстоятельствах, о которых я уже говорил в первых показаниях. 6-го декабря отряд снова выступил на восток в Иркутск и далее. Причем в Омске было оставлено 4 или 5 офицера, которые должны были сформировать батальон для пополнения выступившего полка. Из оставшихся офицеров я знаю по фамилии только одного штабс-капитана Драчука; солдат при офицерах не оставалось, но батальон был сформирован из солдат маршевых рот полков Сибирской армии, стоявших в Омске. На восток этот батальон, однако, не пошел, оставшись в распоряжении Матковского. В этот батальон, в качестве офицеров, стекались главным образом офицеры, дезертировавшие с фронта, исключенные из ротных частей и исключенные из самого красильниковского полка. Этот-то батальон и участвовал в подавлении декабрьского восстания в Омске.

К вопросу о характеристике самого Красильникова я должен сказать, что он человек – безусловно, честный, но политически совершенно безграмотный и вообще человек малоразвитый, к тому же слабохарактерный и легко поддающийся чужим влияниям. В политическом отношении в Омске и Иркутске он был всецело под влиянием Волкова, в Канске – под влиянием розановского начальника контрразведки и заведовавшего оперативной частью штаба капитана Крашенинникова, которым и был дан в красильниковский полк в качестве начальников штаба по оперативной части сперва капитан Баумгартен, а затем ротмистр Белянушкин, который отличался особой кровожадностью.

Показания мне прочитаны, Александр Шемякин.

Товарищ председателя К. Попов.

С подлинным верно, тов[арищ] председателя] Попов (подпись).

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 103–103 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 15

г. Иркутск, 12 февраля 1920 г.

Протокол № 3 опроса капитана Александра Васильевича Шемякина 12-го февраля 1920 г.

Я, нижеподписавшийся, товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии К.А. Попов, производил опрос названного выше Шемякина, причем он на предлагаемые вопросы отвечал:

Декабрь 1918 г. отряд Красильникова провел в Иркутске и на линии Иркутск – Иннокентьевская. В конце декабря эскадрон этого отряда под командой ротмистра Сумарокова был откомандирован в распоряжение ген[ерала] Афанасьева, бывшего тогда начальником всех отрядов, действовавших в Енисейской губернии и части Нижнеудинского уезда. Остановился эскадрон в Канске и был направлен в Тасеево, где потерпел неудачу и вернулся в Канск, или в с[ело] Христо-Рождественское.

В первых числах января, по распоряжению Волкова, сам Красильников был командирован из Иркутска для выяснения обстановки и положения внутренних фронтов Енисейской губернии. Недели через полторы он возвратился, не привезши никаких определенных сведений, и тотчас был командирован в распоряжение ген[ерала] Афанасьева, с пехотой своего отряда… В январе Красильников повел наступление на Тасеево, до него не дошел, встретив сильное сопротивление, и, вернувшись, расположился гарнизоном в районе с[ела] Христо-Рождественское. В этом походе, кроме его пехоты, с Красильниковым участвовала Казанская конная батарея.

Затем на Тасеевском фронте в марте 1919 г. отряд Красильникова был сменен частями 32-го полка и отдельными отрядами разных частей, а Красильников со своим отрядом направился в ст[анцию] Тайшет, откуда перед Пасхой вместе с чешскими частями выступил на Конторку Байнаровка. Наступление было опять неудачное, Красильников с отрядом вступил опять в с[ело] Хр[исто]-Рождественское, а на Тайшетском фронте остались чехи. В это время Красильников был уже назначен командующим отрядами, действовавшими на Канско-Тайшетском фронте.

К этому времени физиономия красильниковского отряда изменилась, ротмистр Сумароков и полковник Гебер, отличавшиеся насилиями и грабежами и распустившие дисциплину в частях Красильникова, были арестованы и на место них встали сотник Степанов и полковник Жилинский. Так как с их назначением стали преследоваться в отряде пьянство, нарушение дисциплины, грабежи и насилия, то это вызвало недовольство части офицерства и процентов 25–30 как кавалерийских, так и пехотных офицеров подали рапорт о переводе в другие части; из них 4–5 человек были разжалованы, один передан военно-полевому суду за убийство жителя в с[еле] Рождественском, остальные были переданы в распоряжение дежурного генерала Ставки. Фамилии кого-либо из этих офицеров сейчас вспомнить затрудняюсь. Помню, что они тогда сгруппировались вокруг полковника Гебера, и ими было организовано покушение на полковника Жилинского и капитана Кочемасова (батал[ьонного] командира отряда Красильникова, а Сумароков с частью своих офицеров приехал в Иркутск и послал там мне двух секундантов – хорунжего Александрова и штабс-ротмистра Батюшкина), с вызовом меня на дуэль, так как я считался виновником ареста Гебера и Сумарокова и назначения вместо них Жилинского и Степанова. Я вызова не принял, относясь отрицательно к дуэлям вообще и считая, в частности, недостойным для себя дуэль с Сумароковым, запятнавшим себя уголовщиной. Сумароков здесь был снова арестован и препровожден в Омск.

Я, как уже говорил ранее, в первых показаниях, все время с декабря месяца по конец марта 1919 г. находился в Иркутске при канцелярии и обозе отряда Красильникова, и в первых числах апреля переехал с канцелярией и обозом в Канск. Отряд в это время все еще был в Христо-Рождественском, где находился и сам Красильников со штабом. После похода на Тайшетский фронт, о котором упоминалось выше, отряд Красильникова в целом военных действий не принимал, действовали только разведочные части по направлению на Опал и на Тасеево. Боев в это время – апрель и май не было.

Я, по приезде в Канск, не имея представления о крестьянском повстанческом движении в Канском уезде, стал собирать о нем сведения среди деятелей кооперации и местных самоуправлений земского и городского, а также у чешского командования 1-го полка. Из сведений, полученных, главным образом, от председателя Канской земской управы и председателя Канской городской думы, а также от чеховойск, у меня сложилась такая картина – Канский фронт являлся лишь частью общего повстанческого фронта от Новониколаевска до Владивостока; повстанческое движение было идейного характера и вызвано было глубокими социально-политическими причинами, среди которых большое место занимали действия центральной власти и власти на местах, выражавшиеся в роде насилия и произвола по отношению к населению, и та реакция, направленная к реставрации дореволюционного режима, которая населением живо чувствовалась.

Своими впечатлениями я поделился с полковником Жилинским, командиром 1-го полка. В это время отряд Красильникова был преобразован в регулярную часть, с наименованием его егерской бригадой, и в бригаду эту входили два пехотных полка, конный дивизион, под командой войскового старшины Сидорова, артиллерийский дивизион тогда без пушек, под командой полковника Бабушкина, бригадный обоз, который находился под моим ведением, но фактически руководился капитаном Ильенко, управление бригадного интенданта, причем тоже под моим ведением, причем интендантом был штабс-капитан Чиж, канцелярия тоже под моим ведением, заведующий штабс-капитан Марченко, и бригадный лазарет с бригадным врачом Травером; 1-м полком пехоты, который находился в стадии формирования, которое было поручено капитану Лавину, командовал Жилинский. Все части отряда, за исключением 1-го полка и конного дивизиона, никакого участия в военных действиях в Канском районе не принимали.

На Жилинского мои сообщения сильно подействовали, и он с этих пор стремился сохранить пассивность в действиях своей части и для того, чтобы пассивность эта не бросилась в глаза, начал строить блокгауз вокруг с[ела] Х[ристо]-Рождественского. Действия Жилинского вызвали неудовольствие со стороны штаба Розанова, который воздействовал и на Красильникова. И вот тогда уже в июле 1919 г. Розановым был прислан на Тасеевский фронт полк из каппелевского отряда, шедший из-за Омска, под командой подполковника Ромерова.

Этот полк должен был показать, как нужно действовать; кроме того, на тот же фронт с севера был послан отряд штабс-капитана Пономарева, полков[ника] Ромерова, и отрядом Пономарева было сожжено несколько селений, произведен ряд расстрелов, численное количество грабежей. Ромеров собрал до 300 тыс. руб. контрибуции с крестьян, а Пономарев в Тасеево в своих безобразиях доходил, например, до следующего. Когда один солдат его отряда пожаловался ему, что какая-то крестьянская девушка не хочет выходить за него замуж, Пономарев решил применить к ней особый способ внушения, – он заставлял ее саму присутствовать при повешениях и расстрелах; после 2–3 таких присутствований девушка согласилась выйти замуж за солдата. В результате всего этого штабс-капитан Пономарев был произведен в капитаны и представлен Розановым к какой-то итальянской боевой награде, а Ромеров из подполковника произведен в полковники.

Что же касается бригады Красильникова, то благодаря ее пассивности на внутреннем Канско-Тайшетском фронте решено было отправить ее на внешний фронт, чего Красильников давно добивался. Я в это время был уже в Омске, и уже без меня бригада Красильникова была изменена на Канско-Тасеевском фронте частями 32-го Сиб[ирского] полка, 55-го Сиб[ирского] полка и какого-то Енисейского казачьего полка. После этого в начале сентября бригада Красильникова была сосредоточена, за исключением 1-го пехотного полка, оставшегося для получения обмундирования и снаряжения в Канске – на линии Омской ж[елезной] д[ороги] – между Омском и Иссык-Кулем. Что с ней было далее, я уже показывал в первых показаниях. 1-й полк около 15-го октября тоже прибыл на фронт в распоряжение ген[ерала] Пепеляева и вошел затем в состав своей бригады.

Я упоминал выше о грабежах и насилиях, творившихся офицерами красильниковского командного состава Сумароковым и Гебером. Насилия и грабежи эти выражались в отобрании у мирного населения дох, будто бы для перевозки раненых, конфискация фуража и продуктов довольствия и добровольное имение лошадей, избиение нагайками несогласных и протестовавших против этих действий, и в единичных случаях – в расстрелах жителей. Одновременно Сумароковым и Гебером в том же направлении грабежа и насилия действовали томские гусары (персонально никого указать не могу) и есаул Трофимов со своей сотней, кажется, из Енисейского казачьего войска.

Трофимов отличился насилиями до такой степени, что по приказу Артемьева (иркутского) сотня его была расформирована и он сам разжалован. Сумароков и Гебер грабежи и насилия возвели в систему. При Жилинском, Степанове и Сидорове эта система грабежей и насилий со стороны красильниковских частей была упразднена; наблюдались, правда, отдельные случаи прежнего характера, но они преследовались и влекли за собой привлечение виновных к ответственности. Так, например, по приказанию Сидорова были расстреляны один офицер и два казака за попытку ограбления одного мельника. Жилинским и Сидоровым были отменены не только конфискации, но и реквизиция. Во время моего пребывания в Канске мне пришлось узнать, что там комендантом города, прапорщиком Алексеенко, практиковались случаи расстрела под видом побегов из тюрьмы. Это было мною доведено до сведения начальника района полковника Малыхина, которым, по совещании со мной, был дан приказ, что политические аресты могут производиться только по распоряжению Малыхина и коменданта города… Причем Алексеенко с должности командира был устранен, а на его место было назначено Малыхином другое лицо. Потом Алексеенко снова появился, уже в качестве начальника правительственной контрразведки в гор[оде] Канске, но по ходатайству Красильникова был удален и с этой должности.

Все дела задерживаемых по подозрениям политического характера стали тогда поступать в особую следственную комиссию, которая существовала там и ранее. Наряду с этим, по моей инициативе, при содействии Малыхина, при управляющем уезда была образована особая комиссия, которая ведала возвращением собственникам живого и мертвого крестьянского инвентаря, отобранного в разных случаях разными отрядами и военными частями у населения и попадавшего в Канск во время прохождения через Канск отрядов и частей. В комиссию входили представители от земства, от начальника военного района и от управляющего уездом.

Во время же моего пребывания в Канске случайно чехами был обнаружен на берегу реки Кана у линии ж[елезной] д[ороги] труп расстрелянного. Чехи сообщили об этом мне, причем указали, что труп, по-видимому, выброшен из эшелонов, стоявших на ст[анции] Канск. Выяснить, как и откуда появился труп, было поручено командиру штаба бригады Красильникова, и оказалось, что в эшелонах, стоявших у станции, в двух вагонах устроена гауптвахта для арестованных в дисциплинарном порядке. И начальник этих эшелонов штабс-капитан Шрам, бывший офицер 1-го полка красильниковской бригады, состоял агентом контрразведки розановского штаба, производил обыски и аресты по своему усмотрению, распоряжался арестованными, приспособив для них особый вагон-теплушку, не допуская по отношению к ним даже расстрела; выяснилось, однако, что найденный чехами труп является трупом, расстрелянным Шрамом Обо всем этом мною по телефону доложено было в село Хр[исто]-Рождественское Красильникову, который, в свою очередь, о действиях Шрама доложил Розанову и, в конце концов, настоял на том, чтобы Шрам из Канска был убран и его контрразведка уничтожена.

О своих впечатлениях, вынесенных на Канско-Тасеевском фронте, я, как прежде участвовавший в организации блока общественных организаций в Омске, сделал сообщение на заседании бюро блока в Омске, на котором присутствовали: председатель блока Ал. Ал. Балашкин и члены бюро В.у. Куликов, Н.А. Филашев (по настоящей фамилии Антонин Иванович Новиков) и Клафтон. Аналогичные по характеру сообщения сделал Ал. Ал. Балашкин. Эти сообщения вызвали прения, конца которых я не дождался. Мое сообщение заинтересовало Балашкина, и он, очевидно, придал ему значение, потому что через день, через два просил меня, встретившись снова со мной, сделать доклад министру внутренних дел В.Н. Пепеляеву.

У Пепеляева я был, он выслушал мой доклад, сказал, что вызовет меня еще раз, чтобы ознакомиться с подробностями, но так этого и не сделал. Мое сообщение, и в блоке общественных организаций, Пепеляеву показалось, главным образом, настроением масс крестьянского населения, вызываемым действиями агентов власти на местах, и общим курсом правительственной политики. Из блока общественных организаций я вышел в ноябре 1918 г., вслед за выходом Ал. А. Емелина и Галицкого. Поводом к выходу послужило несогласие с тактикой блока и направлением его политической деятельности, ибо после свержения Директории блок, признавший диктатуру Колчака, стал фактически ширмой общественности для реакционной политики Ив. Михайлова, Ник. Инн. Петрова и компании. Из партии народных социалистов я вышел в июне 1919 г. вместе с Тугариновым Б.И., А.К. Скальским и М.Г. Александровским, также в силу несогласия с позицией омской группы партии, возглавляемой Филашевым.

Тогда же я ознакомился с блоком демократических организаций, в который вошел М.Г. Александровский, но не мог войти я, как военный. Считаю необходимым подчеркнуть, что, вступив в отряд Красильникова для ликвидации в нем застенка произвола и насилия, я все время преследовал эту цель, оставаясь в отряде, и сделал все, что было в моих силах в отношениях, а фактически, с июля 1919 г. в жизни отряда и вообще в политической деятельности участия не принимал. Более показать в настоящее время ничего не имею.

Показания мне прочитаны. Александр Шемякин.

Тов[арищ] председателя К. Попов.

Верно, секретарь Г. Евстратов.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 104–105 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 16

г. Иркутск, 1 марта 1920 г.

Протокол № 4 опроса Александра Васильевича Шемякина

Марта 1-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся, тов[арищ] председателя Чрезвычайной следственной комиссии К.А. Попов, опрашивал поименованного выше Шемякина, который прочел свои показания по моему предложению, собственноручно показал:

В дополнение моих показаний от 24/1, 11/2, 12/2 сего года я хочу дать небольшую, если можно выразиться, историческую справку о действиях народившихся в период майско-июньских событий 1918 г., так наз[ываемых], экстерриториальных атаманов. Я не буду касаться атаманов, выдвинутых съездами казачьих кругов, которые до некоторой степени являются отражением самого казачества, за исключением Сибирского] казач[ества], где настоящим выявлением подлинной физиономии казачества являлись Березовский и Глебов, а не Иванов-Ринов, которого нужно отнести к экстерриториальным.

К этой категории нужно отнести: Волкова, Анненкова и Красильникова. Давая их характеристику и о их работе, я буду пользоваться, главным образом, мнением общест[венных] политич[еских] кругов г. Омска, и при изложении буду совершенно объективным и беспристрастным. Прежде чем перейти к экстерриториальным атаманам, я для полности укажу, как казачество в [его] политической физиономии отражалось в лице общественности. Все казачество подразделялось приблизительно на четыре группы: Сибирское и Семиреченское считались самыми демократическими и радикальными. Второе – Оренбургское и Уральское характеризовались одним словом «выкжемистами». Третье – Забайкальское и Приморское – консервативными и стремившимися к реставрациям положения до февраля 1917 г. И четвертое – Енисейское и Иркутское казачество. Первое тяготело к первой группе, а второе к третьей.

Иванов-Ринов, Волков, Анненков и Красильников появились на фоне сибирской жизни после событий, произведенных чехами в мае– июне [1]918 г., в разных должностях и положениях. Первый в качестве командира степного корпуса, второй – начальником казач[ьей] дивизии, а последние два – начальниками отрядов. Анненкова я видел только раз, когда после переворота [1]918 г. он проезжал со своим отрядом по городу Омску. Его характеризуют так – человек совершенно недисциплинированный, монархист по убеждению, алчен, честолюбив, способный на всякие авантюры и интриги, вплоть до шантажа, лишь бы только о нем гремели. Деспотичен и жесток по отношению к людям от него зависящим и не сдавшимся на его милость, и в то же время трус и покорен от людей, от которых сам зависит, но только в том случае, если надо им держать кулак. Из полка был исключен за какое-то мошенничество. Начальником пехотных его частей и его помощником был полковник Ромнев, который тоже был уволен с должности станичного атамана, за какие-то проделки. И вообще, как выразился Березовский, все казачье офицерство, которое ушло к Анненкову, не отличалось своей честностью, чистоплотностью и порядочностью, а все почти искатели приключений и легкой разживы. А потому войск[а] [правительственного] Сибирского казач[ьего] войска, чтобы не деморализовать и не разлагать казач[ьи] полки, несмотря на недостаток офицеров, не принимали никаких мер к их возвращению.

Впоследствии мне пришлось убедиться в том, что туда идет в большинстве именно такой офицерский состав, ибо все офицерство, исключенное из бригад Красильникова за пьянство, хулиганство и стремление к грабежам и насилиям, в большинстве шло к Анненкову. Об Анненкове еще до прибытия его в Омск были уже сведения о его действиях в Тюкалинском, Калачишенском, Омском, П-Павловском уездах, где он разгонял областные земства, производил грабежи, аресты и устраивал свои суды и производил расправы. Затем оставил в Омске штаб контрразведки (в Ильинск[ом] училище около город[ской] Думы, а затем в кадет[ском] корпусе), отправился в Славгородский уезд, а потом в Семипалатинск на так наз[ываемый] Семиреченский фронт. Что было последствием его нашествия на Славгородский уезд и Семипалатинск – это хорошо было известно из газет.

Поселившись в Семипалатинске, он совершенно не признавал над собой никакой власти и все дела в отношении политической и экономической жизни вершил по своему усмотрению. Для характеристики могу привести один, по многим соображениям печальный случай, постигший монгольскую мясную экспедицию, во главе которой стоял Гей. Почему и кому понадобилось ликвидировать эту экспедицию – это другой вопрос, но важен факт, что все ответственные руководители этой экспедиции были арестованы, в том числе и Гей (в Бийске или Барнауле) и Ан. Горбунов – в Семипалатинске извест[ный] полит[ический] деятель социал-революционеров и друг Пав[ла] Як[овлевича] Михайлова. Как со стороны родных и общест[венных] деятелей г. Омска, так со стороны от министерства внутренних дел П.Я. Михайлова, председателя Сов[ета] мин[истров] П.В. Вологодского, были приняты все возможные меры к освобождению арестованных.

С большим трудом удалось вытащить Гея, но Горбунова, попавшего к Анненкову, вытащить не могли. От имени военного мин[истра], Вологодского и министр[а] внутр[енних] дел посылали первоначально телеграмму к Анненкову, губерн[скому] комиссару с требованиями и приказаниями об освобождении, затем в форме просьбы и, наконец, чуть ли не с мольбой просили переправить Горбунова для содержания в Омск, в Омск[ую] тюрьму. Но все это тщетно, и Анненков даже не удосуживал их ответом. Губернский комиссар ответить ничего не мог, так как все телеграммы как частных, так и должностных лиц проходили через цензуру Анненкова. В конечном результате Горбунова удалось за большой куш освободить.

В положении несокрушимости и полновластия Анненков остался и до последних дней. Иванов-Ринов, вынесенный событиями со дна на гребень волны политической жизни в сиб[ирском] масштабе, не имея совершенно ни политического, ни общественного, ни военного стажа и представления о таковых – он, как человек практичный, начал искать опору для себя извне и для дальнейшей сферы. Нужна была реальная сила, на которую можно было бы основаться и опираться. Среди деятелей сибирск[ого] казач[ества] он не пользовался никаким авторитетом, а даже наоборот, – пренебрежением, как к его вице-губернаторской политической должности и карьере, созданной на усмирении сард Ферганской области, так и как тому положению, которое он занял впопыхах и не по уму. По складу своего характера он почти сходен во всех отношениях с Анненковым, но только в большом масштабе. И, кроме того, хитрый и лукавый; в политич[еском] отношении безграмотен, но, за что-нибудь ухватившись с жаром, то с такой же поспешностью он бросал и хватался за другое.

В политическом отношении и главным советчиком в качестве комиссара был у него бывший его сослуживец по Ферганской области Пахотинов, который все время терся везде и всюду и вынюхивал о положении вещей. Главным образом терся с торгово-промышленными кругами. И вот, Иванов-Ринов, ставший на высоте гребня, нашел себе опору в лице отряда Анненкова. Он оказывал ему возможность развернуться даже в дивизию. Занимаемая Ивановым-Риновым должность к[оманди]ра корпуса его не удовлетворяла, и ему удается пройти в наказ[ные] атаманы Сиб[ирского] каз[ачьего] войска и занять должность военного министра (после Гришина-Алмазова). В этой должности он был на челябинском государственном] совещании в качестве представителя Сиб[ирского] п[равительст]ва, и там [же] был организован съезд атаманов, где он был председатель.

По слухам, на этом съезде решено было всю власть в Сибири взять в руки атаманов, и для окончательного решения этого вопроса должен был состояться 2-й съезд атаманов в Омске в 20-х числах ноября [1]918 г. На этом съезде должен участвовать Иванов-Ринов, Семенов, Анненков и Калмыков. Что было бы последствием этого съезда, сказать определенно что-нибудь трудно, но предполагать, конечно, можно. Но этот съезд не состоялся, но для противодействия ему, когда о нем прошли слухи, были приняты представителями Семиреч[енского] казач[ьего] круга С. Ник. Шендриковым меры, в виде созыва конференции из представителей казачьих кругов всех казачеств. И, кроме того, события его предупреждали, так как на сцену выступили другие силы, которые стояли за спиною лиц, произведших арест Директории.

В дальнейшем Иванов-Ринов в январе месяце проезжал через Иркутск на Д[альний] в[осток], затем возвратился опять в Омск, откуда в качестве командира казач[ьего] корпуса был на фронте, и в ноябре 1918 г. занял должность помощника командующего войсками Сибирской армии. Первоначально, при начале деятельности Иванова-Ринова поддерживали конституционные] д[емократы], вопромцы – и торговые промышленники. Но затем, когда они его раскусили, то приблизительно в ноябре [1]918 г. за ним стояла только группа в лице потомка «Рюриковичей» Кропоткина, который поддерживал и Анненкова. Какие дальнейшие силы поддерживали в политическом отношении Иванова-Ринова, я не знаю и не слышал, так как в декабре [1]918 г. я был в Иркутске, а когда я был в Омске в конце мая и июня [1]919 г., и с конца июля до конца сентября – то я блок уже не посещал.

Волков первоначально появился в г. Петропавловске в должности начальника дивизии. Затем он выявился в сентябре [1]918 г. (убийство Алекс. Ефремов. Новоселова) и, наконец, в ноябре, при аресте Директории. В промежуток этих событий о нем почти не было ничего известно. По политическим убеждениям он – конституционный монархист, безусловно, честен в политическом отношении и в отношении материальном. Очень упрям, настойчив, энергичен и решителен во всех действиях. Довольно-таки развит, вообще умен, но недальновиден в политике и грубый в своей тактике. Ввиду последних его свойств – в Омске он находился в политическом отношении под опекой конституционных] д[емократов] и компании, а в Иркутске под опекой капитана Бурова, пр[и]ставленного к нему в качестве секретаря миссии Ставкой или, вернее, Ив. Андр. Михайловым. Какие причины и мотивы, побудившие Волкова к убийству Новоселова – неизвестны. По этому делу Директорией производилось дознание специально учрежденной комиссией, под председательством Ар[г]унова, и удалось ли этой комиссии что-либо выяснить, точно не могу сказать, но кажется, что эта комиссия прекратила свою работу по причине ареста самой Директории.

Арест Директории стал перед блоком, по крайней мере, в его левом крыле кооператоров, н[ародных] с[оциалистов], с[оциал]-р[еволюционеров] и Единства postfactum. И этот факт поступил расколом самого блока – вышла часть кооператоров – н[ародные] с[оциалисты]. Предположения об аресте Директории сводились к следующему: что Директория, образовавшаяся на Уфимском государственном совещании, не есть выявление подлинной физиономии территории, [которая] освобождена от большевиков, что на государственном] Уфимск[ом] совещании не было достаточно выявлена настойчивость представителей Сибирск[ого] правительства], которые являлись одним из самых сильных факторов, могущих повлиять на состав Директории. Что, наконец, члены Директории почти все эсеры и их заместители таковые же и что работа вся пойдет по указке Комуча и эсер[овского] ЦИКа, а эти учреждения являются переходным мостиком к соглашению и миру с большевиками.

После ареста Директории Волков был послан к Семенову в качестве главы миссии для улаживания недоразумений, возникших из-за непризнания последним Колчака и неисполнения его приказаний. Когда я приехал в декабре 10—12-го числа в Иркутск, то миссия уже из Читы возвратилась в Иркутск, и результат ее был таков, что Семенов был совершенно согласен подписать телеграмму о признании Колчака и о назначении комиссии для разбора его деятельности. Но наступило обеденное время, они разошлись на обед и после обеда должны составить телеграмму и послать в Омск. После обеда Семенов, без объявления причин, категорически отказался подписывать телеграмму. Миссия объяснила это тем, что Семенов сам по себе человек безвольный и в этот обеденный промежуток сказалось влияние Скипетрова и др[угих], главным образом, японцев. Так миссия выехала из Читы ни с чем.

В конце января – начале февраля [1]919 г. политическая карьера Волкова кончилась, и после этого он уже не появлялся и командовал на фронте сводным Канск[им] корпусом. Причина – резкая перемена курса внешней политики Омского п[равительст]ва в сторону ориентации на Японию, с чем Волков не мог согласиться, так как считал возможным только одну русскую ориентацию. Волков считал Иванова-Ринова выскочкой, в котором полное отсутствие всякого присутствия и который ради карьеры способен на всякие подлости, вплоть до продажности и измены. Кроме того, Волков, как человек дисциплинированный, стремившийся к объединению России, явно враждебно относился к Семенову и японцам, его поддерживающим.

Вопрос о борьбе с нарождающейся атаманщиной впервые начал подниматься в связи с действиями Анненкова в Славгородском уезде и Семипалатинске, особенно остро выпал в связи с последствиями монгольской экспедиции. В общественных] политических] кругах и министерских был поднят вопрос о их ликвидации или обезвреживании путем смены командного состава и приведении их в регулярные части или же взрыва изнутри.

Первый способ нельзя было применить, потому что не было силы реальной, которая могла бы разоружить эти отряды. Второй – атаманы не признавали ничьих распоряжений и делали все по своему усмотрению, а третий – не было людей, которые бы рискнули и пошли на взрыв. Еще в июле [1]918 г. мне Пав. Як. Михайлов предлагал отправиться в Семипалатинск в качестве представителя Сиб[ирского] п[равительст]ва для организации земств Семипалатинской области и Семиреченской области. И, попутно пользуясь своим официальным положением, связаться и создать ядро в отряде Анненкова, на которое можно было бы положиться и которое могло бы продолжить работу. Сама мысль эта была для меня приемлема, но поехать в Семипалатинск я отказался, так как в отряде Анненкова у меня нет ни одной души знакомых. Так этот вопрос [оставался] открытым. Снова еще с большей силой этот вопрос встал с приездом отряда Красильникова, когда пошли слухи о его контрразведке. И с приездом Директории в Омск на журфиксах, устраиваемых чинами Директории – Авксентьевым, Зензиновым и Аргуновым, членами Учред[ительного] собран[ия] Моисеенко и Архангел[ьским], с одной стороны, и левым крылом блока – с другой.

Авксентьев заявлял, что Директория бессильна бороться с этими атаманами не только маленькими, но и большими. Он говорил, что вы будете делать, когда будете получать телеграммы, как, например, от Дутова, в которой говорится, что войсковой круг нашел достойным наградить его – Дутова чином генерал-майора и он, доведя об этом до сведения Директории, указывает, что это не он себя производит, а круг, то есть «глас народа» и просит санкции производства. Волей-неволей приходится санкционировать, так как это – «глас народа».

Во время этих острых вопросов борьбы, указанных выше, был выдвинут четвертый способ борьбы. Это противопоставить регулярные дисциплинированные части, которые могли бы своим видом влиять на отряды по отношению к Анненкову. Был применен такой способ, но в результате получилось, что Степной корпус, посланный в Семипалатинск, сам рассосался и укрепил Анненкова за свой счет.

После ареста Директории и убийства Моисеенко мысль о борьбе меня лично не покидала. Я все более убеждался о необходимости применения третьего способа – именно взрыва изнутри, но не решался, потому что вступить в отряд в качестве рядового офицера и создать ядро для борьбы слишком трудно в особенности, когда нет знакомых. [К] отряду же Красильникова у меня было несколько другое отношение, чем к отряду Анненкова, так как я через знакомых офицеров знал, что у Красильникова в отряде образовался раскол. Во главе протестующих и недовольных контрразведкой и застенков стояли лица командного состава: подполковник [Сайфулин], командир б[атальо]на, так и ротные командиры с офицерами и частями добровольцами. Затем уже, посовещавшись с политическими] деятелями Филашевым, Нариупольским и др[угими], я решил пойти на взрыв. И совместно с капитаном Дорофеевым С.Д. мы вступили в отряд и после тяжелой, опасной, трудной [работы], и неравном занимаемом положении, и в количественном отношении, в конце удалось отряд Красильникова как таковой взорвать изнутри и превратить в регулярную часть.

В заключение про отряд Красильникова не могу сказать, что он своими действиями, в особенности в конце января и в начале февраля в Канском уезде, обагрил руки кровью, и что ореол, созданный вокруг него, совсем правилен и могли быть отнесены всецело на него и до некоторой степени [он] являлся козлом отпущения. Можно спросить кого угодно, и разве вам скажут, что факты зверств и мародерства, произведенных, например, сотником Трофимовым, шт[абс]-кап[итаном] Пономаревым, иркутской унтер-офицерской школой подпол[ковником] Рамеровым и др[угими] – отрядами, действовавшими в Канском уезде, но не подчиненными ни в каком отношении Красильникову, что все это произведено не ими, а Красильниковым? Вооружение и создание крестьянских дружин начальником военного района Малыхиным и реквизиция овса для минис[тра] продов[ольствия] [и] снабжения произведена подполковником Орловым и многое другое. И все это связалось с именем Красильникова.

Мне кажется, что все это, созданное вокруг имени Красильникова, можно объяснить тем, что он доминировал в Канском уезде во времени, то есть его долгим там пребыванием, это во-первых. Во-вторых, тем, что первоначально царивший там не отряд Красильникова, [а] Гебер[а] и Сумароков[а] слишком резко выявил себя в своих действиях и это в дальнейшем и легло пятном на всю бригаду. Или же, в-третьих, тем, что я, находясь все время в разъездах, был вполне незнаком со всеми действиями. Но не могу не сказать одного, что сам Красильников, как и большинство офицеров и солдат, были удручены и тяготились своим пребыванием в Канском уезде. У всех была мысль, хотя бы к черту на рога, но выбраться с внутреннего фронта.

И, наконец, я должен указать, что если бы Красильников хотя бы в 1/100 часть исполнял присланные из штаба Афанасьева и Розанова приказы, то действительно от Канского уезда не должно остаться не только какой-либо живой души, но и даже строений. Я бы этот весь фронт назвал бы с полным правом афанасьевско-ромерово-розановским нашествием и наваждением со стороны так наз[ываемых] дружественных держав: итальянцев, чехов, поляков и румын. Первые в особенности неистовствовали, но не отставали от них и чехи с поляками в своих стремлениях прекратить беспорядки.

Александр Шемякин.

Тов[арищ] председателя К. Попов.

Верно, тов[арищ] председателя] К. Попов (подпись).

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 106–108. (Машинопись, копия.)

Глава 8

СУД НА АТАМАНОВСКОМ ХУТОРЕ

Демократизация российского общества вызвала значительный всплеск интереса к истории Гражданской войны, в том числе к событиям на ее Восточном фронте и в Сибири. «Белые пятна» в изучении этого периода заполнялись публицистикой, посвященной главным образом политической биографии Верховного правителя «белой» Сибири. Но вот парадокс – основной вывод авторов о личности адмирала А.В. Колчака практически полностью совпадал с оценками его современников: «трагическая личность», «роковой человек», умевший управлять кораблем, но не способный руководить страной^[411].

Следовательно, сколько-нибудь полноценное историческое исследование вряд ли возможно без воссоздания надлежащего исторического фона, своеобразного портрета эпохи. Изучение общественных процессов на стадиях микроструктур настоятельно потребовало их относительной завершенности на макроуровне.

Именно поэтому ограничение исследовательской работы изучением Гражданской войны в Сибири, а также анализом и обобщением воспоминаний современников Верховного правителя, во многом предвзятых и отдаленных по времени написания от конкретных событий, на сегодняшний день явно недостаточно и ведет к идеализации антибольшевистского движения, с заменой одних «героев» национальной трагедии на других.

Мало что нового может дать и жесткая схема социально-классового подхода, признающая наличие только двух факторов в разгроме «колчаковщины»: побед Красной армии и «красного» партизанского движения. Вывод представителей этой школы не отличается от работ первых историков советской власти в Сибири: «Одна из воюющих сторон одолела другую: несмотря на помощь держав Антанты и США, Советы к этому времени одержали полную победу над белой армией адмирала Колчака…»^[412]

При этом почему-то забывается, что самым крупным злом, мешавшим строительству регулярной Красной армии, В.И. Ленин считал проявление партизанщины. В телеграмме Реввоенсовету Восточного фронта от 17 июля 1919 г., поздравляя со взятием Златоуста и Екатеринбурга, он предупреждал об опасности: «Надо подробно обсудить с политработниками и осуществить конкретные меры против партизанщины». В «Письме к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком», написанном 24 августа 1919 г., предсовобороны указывал на необходимость иметь могучую Красную армию. В качестве одного из решающих условий для этого призывал к беспощадной борьбе: «Как огня надо бояться партизанщины, своеволия отдельных отрядов, непослушания центральной власти, ибо это ведет к гибели: и Урал, и Сибирь, и Украина доказали это»^[413].

Современный этап развития исторической науки требует расширения источниковедческой базы за счет привлечения новых архивных документов, в частности, изучения текущей периодической печати первых лет местной и центральной советской власти, а также анализа источников по «колчаковщине», опубликованных в советской России и в русском зарубежье, получивших развитие во всей последующей отечественной (и зависимой от нее зарубежной)^[414] историографии.

Однако решение задачи оказалось еще более сложным, когда стало очевидно, что некоторые современные исследователи, помимо частных обстоятельств последних дней из жизни Верховного правителя, отдают заметное предпочтение ленинской периодизации Гражданской войны, связывающей начало войны с выступлением Чехословацкого корпуса. При этом используют односторонний «армейский» подход: «…Изучение начального этапа Гражданской войны в Сибири во многом содержит ключ к раскрытию всего дальнейшего ее хода. В первую очередь, сердцевиной этой обширной и сложной темы остается история армии, ее места и роли в борьбе за власть»^[415].

Именно поэтому воссоздание надлежащего исторического фона, своеобразного портрета эпохи требует вычленения социально значимого события, непосредственно связанного с крахом, по оценке Ленина, первого из двух «главных и единственно серьезных врагов Советской Республики»^[416], колчаковского правительства.

Таким социально значимым событием в истории Гражданской войны в Сибири, начиная с чехословацкого выступления в мае – июне 1918 г. до последних дней жизни Верховного правителя, является публичный судебный процесс «по делу самозваного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей». Исходя из значимости предъявленных обвинений к подсудимым его организаторами было заявлено о «мировом значении» процесса, так как преступления чиновников правительства «по своей тяжести, жестокости и разрушительному характеру» выходили за рамки общегосударственных интересов^[417].

В периодической печати первых лет советской власти информация о каждом заседании процесса занимала целые полосы на страницах омских и томских газет. А в июне 1920 г. в «Известиях ВЦИК» государственный обвинитель А.Г. Гойхбарг выступил с циклом статей, где попытался суммировать итоги процесса. К сожалению, оценка обвинителя далека от объективности, в своих доводах он не посчитал необходимым изложить объяснения подсудимых.

Возможность узнать о суде более подробно также ограничена. В работах, посвященных разгрому Колчака и «колчаковщины», об этом чаще всего упоминалось лишь в качестве «акта народного возмездия». Определенный вклад в разработку темы вносит работа В.С. Познанского, написанная в начале 90-х гг. прошлого столетия. Автор, используя имевшиеся в его распоряжении документы – переписка представителей Сибирского революционного комитета (Сибревкома) с центральной советской властью, протокольные записи заседаний Сиббюро ЦК РКП(б), – попытался осветить историю «суда над министрами Колчака»^[418].

В качестве фактического свидетельства о предполагавшемся судебном процессе над Верховным правителем, председателем Совета министров и чиновниками аппарата управления Познанский ссылается на «Проект организации при Сибревкоме «Комиссии для расследования преступной власти адмирала Колчака и зверств белогвардейщины», датированный 14 декабря 1919 г. Основанием для заключения об организации предварительного следствия автору послужило только «само название упомянутого выше проекта о следственной комиссии»^[419].

Между тем детальное изучение данного источника выясняет бездоказательность этого вывода. В «Проекте» подчеркивалась лишь характерная для местных большевиков публично-агитационная цель намечаемой деятельности – продемонстрировать «пред лицом всего мира […] куда направляется материальная помощь со стороны их («пролетариата других стран». – С. Д.) правительств и насколько зверски-беспощадна бывает буржуазия в борьбе за свои алчные аппетиты»^[420].

Поставив в вину Колчаку его же заявления («не пойдет по гибельному пути узкой партийности», «будет стоять на страже законности и правопорядка», «принял на себя тяжкое бремя власти с целью созвать Всероссийское Учредительное собрание»), местные большевики интересовались вовсе не содержательной стороной, а «широковещательной декларацией его (Колчака. – С. Д.) к иностранным правительствам […] поддержки его в борьбе с большевизмом, с этой «заразой», которая угрожает распространиться по всему миру». Ущемленные же реакцией интересы сибирского пролетариата, согласно документу, заключались в «морозном воздухе Сибири», «необъятном пространстве», где «слышен был свист офицерской нагайки […], да ветер разносил заглушенные стоны замученных в тюрьмах»^[421].

Комиссией были разработаны основные задачи: «1. Собрать подробные сведения о моменте падения Директории и возникновения власти адмирала Колчака, 2. Собрать все грамоты от имени Колчака, законы его об Учредительном собрании, по земельному и рабочему вопросам, – краткий критический анализ этих законов, 3. Собрать материал относительно деятельности атамановщины: Семенова, Анненкова, Красильникова и др., 4. Власть на местах, – вакханалия этой власти, 5. Контрразведки, следственные комиссии, – пытки в них, 6. Обследовать тюрьмы и др. места заключений, – сделать подсчет политических заключенных и выяснить условия их содержания под стражей, 7. Выяснить деятельность колчаковских судебных установлений: прифронтового военно-полевого суда, военно-окружного и др., 8. Издевательства над военнопленными красноармейцами и расстрелы их, 9. Разрушение мостов и железной дороги при отступлении армии Колчака, 10. Бегство из Омска всего правительства адмирала Колчака. 11. Расстрелы политических заключенных, 12. Положение рабочего класса в период власти адмирала Колчака, 13. Выяснить, какие именно иностранные государства и в какой мере помогали адмиралу Колчаку в его борьбе с большевиками»^[422].

В этих 13 пунктах ни словом не оговаривался какой-либо судебный процесс. Именно поэтому попытка В.С. Познанского приписать заслуги в организации предварительного следствия по делам колчаковских министров и их товарищей местным сибирским большевикам и Сибревкому документально не подтверждается. О чем, впрочем, говорит и ни к чему не обязывавшая резолюция члена Сибревкома А. Гойхбарга – «Комиссия с указанными задачами желательна»^[423].

Кроме того, почему-то вся деятельность ЧСК по делам Колчака, Пепеляева и членов их Совета министров считается Познанским персональной заслугой К.А. Попова – «известного в Сибири революционера, опытного юриста, узника белогвардейских тюрем». При этом умалчивалось, что тот же Попов летом 1919 г. числился «лидером сибирских меньшевиков-интернационалистов», а предполагавшееся «Проектом» издание сборника документов (к 1 мая 1920 г.), с целью «развеять с противников советской власти символ борцов за демократию», ограничилось всего лишь публикацией в 1925 г. одного из вариантов стенографической записи допросов Колчака^[424].

Расстрел главных представителей свергнутой власти на первый взгляд никак не отразился на следственной работе ЧСК. По предписанию Ревкома была образована ЧСК по делам пленных каппелевцев. В первую очередь решалась участь «насильно мобилизованных крестьян-возчиков», во вторую – «попавших в плен и очутившихся в рядах банд» солдат Красной армии, затем – «ревностных служителей каппелевской авантюры» царских солдат и офицеров.

Новому карательному органу местной советской власти принадлежал почин в сооружении всевозможных наглядно-агитационных построек руками арестованных и растрате денежных сумм (около 30 тысяч рублей) на скульптурные изваяния: возведены ледяные триумфальные арки на Тихвинской площади и на реке Ангаре для торжественной встречи красных регулярных войск^[425].

Реорганизация Иркутского ВРК, роспуск городских думы и управы, кража мануфактуры на железной дороге и пр. не давали С.Г. Чудновскому (назначенному председателем Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и преступлениями по должности) возможности возглавить работу ЧСК по предварительному следствию по делам колчаковских министров.

Между тем его заместитель, ввиду отсутствия ясности в перспективах судебного процесса, решил освободить из тюрьмы «по случаю болезни» товарища министра путей сообщения А.Н. Ларионова и товарища министра юстиции М.А. Малиновского. В прессе была напечатана заметка под названием «Искупление грехов» о просьбе Ларионова принять меры к сохранению чертежей и расчетов изобретенного им универсального товарного вагона, а также материалов по обследованию уральских заводов. Кроме того, сообщалось о задержании виновных в убийстве 31 заложника на озере Байкал^[426].

Новый импульс в активизации деятельности ЧСК придала телеграмма председателя Сибревкома И.Н. Смирнова в Иркутский губревком и Губчека от 29 февраля, в которой предлагалось срочно закончить предварительное дознание по делам министров Колчака, результат которого направить вместе с подсудимыми в Омск, в распоряжение отдела юстиции Сибревкома. Выполнение этого задания возлагалось на К.А. Попова^[427].

Март стал месяцем срочного подведения итогов и оформления предварительного следствия. 1-го числа на специальном заседании губревкома обновленному составу ЧСК (председатель С.Г. Чудновский, товарищ председателя К.А. Попов, члены: А. Кофер, В.П. Денике и Л.Я. Герштейн) были даны пояснения, кого следует понимать под лицами, причастными к правительству Колчака, – «лиц, принадлежащих к центральной власти, несших ответственные и руководящие должности». 1-го и 7-го Попов продолжил допросы контрразведчиков А.В. Шемякина и Ф.К. Цыганкова, 4, 5, 11 и 30 марта по делу А.А. Червен-Водали опрошены в качестве свидетелей представители Иркутской губернской земской управы (разогнанной 20 февраля) Я.Н. Ходукин, П.В. Зицерман, А.Я. Гончаров, И.И. Ахматов и председатель Амурской областной земской управы (бывший член ЧСК) А.Н. Алексеевский^[428].

8 марта, рассмотрев вопрос, какие дела и арестованные лица (числящиеся в списках комиссии) должны быть, согласно телеграмме Смирнова, переданы в распоряжение отдела юстиции при Сибревкоме, ЧСК постановила отправить: 1) товарища военного министра В.А. Карликова, 2) государственного контролера Г.А. Краснова, 3) товарища министра юстиции М.А. Малиновского, 4) управляющего министерством юстиции А.П. Морозова, 5) помощника главноуправляющего по делам вероисповеданий Л.И. Писарева, 6) министра народного просвещения П.И. Преображенского, 7) товарища министра путей сообщения Г.М. Степаненко, 8) товарища министра финансов И.Н. Хроновского, 9) главноуправляющего почт и телеграфа Ф.Л. Цеслинского, 10) министра труда Л.И. Шумиловского, 11) и. о. заместителя председателя Совета министров А.А. Червен-Водали, 12) товарища министра путей сообщения Ларионова, 13) товарища министра внутренних дел М.Э. Ячевского, 14) директора департамента милиции В.Н. Казакова, 15) товарища министра труда В.К. Василевского, 16) товарища министра внутренних дел А.А. Грацианова, 17) товарища министра иностранных дел В.Г. Жуковского, 18) офицера из окружения Красильникова А.В. Шемякина, 19) директора и распорядителя Русского общества печатного дела А.К. Клафтона, 20) начальника строевого отдела по снабжению войск И.М. Соловьева, 21) чиновника особых поручений при Верховном правителе Н.А. Самойлова, 22) начальника канцелярии Верховного правителя А.А. Мартьянова.

Дальнейшее производство следственных действий по делам перечисленных лиц, до момента их фактической передачи в Сибревком, возлагалось на К.А. Попова, с правом «дать заключение» перед отделом юстиции. В Омск передавались также дела на Верховного правителя Колчака, председателя Совета министров Пепеляева и гражданскую жену адмирала А.В. Тимиреву.

Казалось бы, все готово к исполнению распоряжения: 1) определен круг лиц и дел, подлежащих отправке в Омск, где 14 марта Сибревком подготовил постановление о судебном процессе, для которого подобрал состав суда, поручил Омской губчека провести предварительное следствие^[429] (что стояло за этим постановлением: недоверие к иркутским товарищам или следствию, начатому Политцентром?); 2) Иркутская ЧСК «на посошок» объявила в городе розыск главноуправляющего канцелярией Т.В. Бутова, председателя Совета министров П.В. Вологодского (каким-то странным образом ускользнувшего из тюремных застенков), помощника морского министра Шевелева, капитана 1-го ранга Руденского, министра снабжения и продовольствия Зефирова и вице-директора хлебофуражного отдела Мильтонова («в случае розыска и заарестования кого-либо из них, препроводить каждого из них в распоряжение того же отдела юстиции при Сибревкоме»)^[430]. Но К.А. Попов в путь не торопился…

Объяснение причин подобной «нерасторопности», видимо, кроется в стремлении бывшего лидера сибирских меньшевиков-интернационалистов (от которого в Омске ждут заключения по делам следствия) обезопасить себя так, чтобы его общественно-политическая деятельность в ЧСК со дня ее «политцентровского» основания стала «откупной» за персональное «меньшевиство». Перед тем как к концу марта завершить огромный труд, ставший основой для формулировки обвинений, предъявленных подсудимым на процессе, Попов не принял участия в допросах секретаря Вологодского А.И. Венедиктова и генерал-лейтенанта Г.С. Катанаева. 13-го числа следователь комиссии Бухов допросил Венедиктова, и в тот же день Катанаев – В.П. Денике^[431].

Подпись Константина Андреевича присутствовала только под постановлениями ЧСК об отправке в Омск, без предъявления каких-либо обвинений, А.В. Тимиревой, об отклонении просьбы Червен-Водали освободить его из тюрьмы «на 2–3 дня для устройства личных дел» и о розыске, с последующим арестом, главноуправляющего по делам вероисповеданий П.А. Прокошева, министра путей сообщения Л.А. Устругова, товарища министра снабжения и продовольствия Мельникова и министра торговли и промышленности А.М. Окорокова^[432]. Последнее постановление исходило уже не от Чрезвычайной следственной комиссии, а от Иркутской губчека и было заверено гербовой печатью этой организации. Возможно, до 25 марта ЧСК «поглотилась» Чека, но опять же без изменения в составе.

В оттягивании отправки арестованных в Омск личные мотивы Попова удачно сочетались с желанием Чудновского, намеревавшегося лично везти копии известного постановления Иркутского ревкома за № 27. Ведь из 22 «ответственных лиц павшей власти» Следственной комиссией под его председательством за весь период следствия был задержан лишь один человек – И.М. Соловьев-Рабинович.

Несмотря на строгую телеграмму представителя ВЧК при Сибревкоме И.П. Павлуновского, требовавшего немедленной доставки под конвоем арестованных министров в Омск^[433], ни председатель ЧСК, ни его заместитель активных мер к немедленному сбору не принимали. На подлинном бланке телеграммы сохранилась поповская приписка «Провести через входящий и мне», т. е. ему, хотя адресована она была в адрес Губчека Иркутска. Что же заставляло товарища председателя комиссии, в чьи руки с 8 марта полностью перешло «дальнейшее производство следственных действий по делам […] лиц, до момента их фактической передачи в Сибревком», «отмахиваться» от неоднократных требований? Ответ на вопрос заключается в кропотливой и спешной работе Константина Андреевича, которая нигде, кроме как в «Следственном деле», выявлена быть не может.

За период с 15 марта по 17 апреля К.А. Попов обобщил и существенно пополнил проделанную под началом двух властей следственную работу, которую условно можно разбить на два направления. Первое – просмотр и составление описи всех телеграмм и лент прямых телеграфных переговоров представителей колчаковского правительства, поступивших в комиссию еще в начале января из юридического совещания при Политцентре. «Ввиду того что они могут иметь значение для дела Червен-Водали и освещения последних дней существования бывшего Совета министров», он приобщил ленты, телеграммы и даже сами описи к вещественным доказательствам^[434].

Составлены описи: 1) 200 дел различных правительственных учреждений Верховного правителя, 2) документы, изъятые из поезда № 52, в т. ч. из личных папок адмирала, его адъютантов и чиновников министерства иностранных дел, 3) персональные документы А.А. Червен-Водали, П.А. Бурышкина, В.Н. Пепеляева, генерала Г.Е. Катанаева (где, между прочим, перечисляются дела и переписка, касающаяся атамана Г.М. Семенова), Н.И. Бевад, Л.А. Устругова и А.Н. Ларионова^[435].

24 марта 1920 г. «Следственное дело бывшего Совета министров» обогатилось отобранными у Бевад послужными списками и газетными публикациями с биографическими сведениями Г.К. Гинса, Г.А. Краснова, А.П. Морозова, товарища министра снабжения и продовольствия К.Н. Неклютина, А.М. Окорокова, В.Н. Пепеляева, министра земледелия Н.И. Петрова, П.И. Преображенского, контр-адмирала М.И. Смирнова (близкого друга А.В. Колчака), С.Н. Третьякова, Л.А. Устругова, Червен-Водали и Шумиловского^[436].

Особо пристального внимания заслуживает объемная записка «Состав Совета министров», отпечатанная на папиросной бумаге. Личные впечатления о ближайшем окружении Верховного правителя настолько интересны, ярки и неординарны, что без доли сомнения указывают на тесное знакомство с ними неизвестного автора^[437].

И если эта записка с довольно нелицеприятными характеристиками членов правительства почему-то ускользнула из «актива улик» на судебном процессе, то послужные формулярные списки Краснова, Пепеляева, Преображенского, Червен-Водали и Шумиловского соответствовали их должностному положению. А список А.П. Морозова был использован государственным обвинителем А.Г. Гойхбаргом доказательством «насаждения внешних проявлений сброшенного в 1917 г. царского самодержавия».

Смешно сказать, но «насаждение» заключалось в написании делопроизводителем в 1919 г. с большой буквы строк о награждении Александра Павловича серебряной медалью в память императора Александра III и в том, что ему было предоставлено право ношения светло-бронзовой медали, учрежденной в память 300-летия царствования дома Романовых^[438].

Второе направление выразилось в процессуальном действии третьего порядка, или, как отметил подсудимый Ларионов, «механическом признаке, совершенно не являющемся доказательством». Составляя осмотры (собраний узаконений и распоряжений Временного Сибирского правительства, собраний постановлений и распоряжений Западно-Сибирского комиссариата Временного Сибирского правительства, собраний узаконений и распоряжений правительства, издаваемых при Правительствующем сенате, журналов заседаний Административного совета Временного Сибирского правительства, журналов открытых и закрытых заседаний Совета министров колчаковского правительства), Константин Андреевич выписывал краткое постатейное содержание принятых постановлений, имевших, опять же, по его оценке, «антинародную направленность», и перечислял подписавшихся под ними членов правительственного кабинета^[439].

Если бы данные осмотры в дальнейшем были использованы для намеченного «заключения» перед омским следствием, начатым 14 марта, тогда кабинетная аналитическая работа заместителя председателя Иркутской Губчека могла бы расцениваться ее неофициальным самостоятельным видом. Но на практике реализовалось самое страшное для подследственных – фактическое наличие их подписей посчиталось в Омске непререкаемым доказательством прямого соучастия в последствиях принятых коллегиальных постановлений.

В результате к делу бывшего Совета министров Сибирского правительства Колчака 23 марта были приобщены: 42 номера собраний постановлений и распоряжений Западно-Сибирского комиссариата, Временного Сибирского правительства, Правительствующего сената; семь томов журналов Административного совета, закрытых заседаний Совета министров, заседаний большого и малого Советов; три тома копийных журналов Совета министров; шесть томов копий докладов и представлений в Совет министров; том документов по заседаниям Совета министров, а также пакет с шифрограммами прямых переговоров^[440].

Тем временем работа Чрезвычайной следственной комиссии продолжалась полным ходом. 1 апреля следственное дело П.В. Вологодского (которого так и не удалось «выловить») пополнилось материалами к его декларации, зачитанной на заседании Сибирской областной думы, изъятыми из папки помощника начальника главного управления почт и телеграфа В. Миронова^[441].

Среди материалов, помимо декларации, доклады членов правительства, представленные на рассмотрение председателя Совета министров Временного Сибирского правительства в августе 1918 г.

Товарищ министра внутренних дел А.А. Грацианов, характеризуя деятельность министерства, придерживался точки зрения, что земские учреждения, созданные на демократических началах, предназначались для поднятия народного образования, заботы о народном здравии и призрении, для улучшения сельского хозяйства, промыслов, путей сообщения. Длительная и тяжкая война, всеобщий развал и отсутствие общепризнанной власти подвергли народившиеся самоуправления тяжким испытаниям. Задачи земства в Сибири стали еще более серьезными и ответственными, а условия их работы – непомерно тяжелыми. Если при нормальных условиях нужны были героические усилия, чтобы земство могло правильно функционировать, то летом 1918 г., в обстоятельствах переживаемого момента, эти задачи только усугубились.

Следовательно, перспективной задачей для министерства являлась такая помощь новому земству и обновленному самоуправлению, которая позволила бы им выйти из катастрофического положения, в которое они были загнаны обстоятельствами войны, революционным движением и советской властью. «В частности, – отмечал Грацианов, – в отношении отделов народного здравия и призрения, которые в Сибири стоят на таком низком уровне своего развития, что нужно объединить всех работающих на этой почве и их деятельность согласовать всеми имеющимися в распоряжении министерства внутренних дел силами и средствами, развить медико-санитарную помощь населению, и тем понизить ужасающий процент заболеваемости и смертности, путем устройства травматологических институтов и протезных мастерских; возвратить воинам утраченную ими трудоспособность в той степени, в какой это возможно; и придти на помощь бедствующей части беженского и переселенческого движения и, наконец, урегулировать и поднять деятельность детских приютов и богаделен, особенно переполненных из-за войны»^[442].

Вопросы социального обеспечения трудящихся Восточной Сибири попали под пристальное внимание министра торговли и промышленности П.П. Гудкова. Необходимо отметить, что его ведомство в середине 1918 г. приняло тяжелое «наследство». После национализации банков, аннулирования займов, бесчисленных контрибуций местной советской власти частный капитал находился в состоянии, характеризуемом Гудковым как «глубокая летаргия»^[443]. Казначейства и отделения Государственного банка России почти на всей территории Сибири, освобожденной от большевиков, были разграблены. Торговые операции сводились к примитивной беспатентной уличной продаже розничной мануфактуры (спички, папиросы, кулечки с солью, чаем, самогон и т. п.).

Большинство промышленных предприятий попало под управление рабочих, незнакомых с административно-техническим обслуживанием сложных инженерно-технологических процессов. Вследствие этого предприятия стояли без сырья, необходимого для производства продукции, с изношенными и зачастую требующими замены механизмами. Во всех отраслях промышленности исчезли всякие следы трудовой дисциплины, а упавшая наполовину производительность труда находилась к заработной плате в таком отношении: первая прогрессивно снижалась, вторая – увеличивалась.

В такой обстановке нельзя было и думать о создании какого-либо плана строительства, рассчитанного на более или менее продолжительный период. Наоборот, необходимо было изучить наличные условия, сосредоточив основное внимание на повышении социальной заинтересованности в производительном труде работников предприятий. П.П. Гудков решил направить деятельность министерства торговли и промышленности по двум основным направлениям: во-первых, на оживление частного капитала и инициативы, во-вторых, на оперативное ознакомление с хозяйственно-техническим парком предприятий и сырьевыми ресурсами.

Для реализации задач по первому направлению к лету 1918 г. было опубликовано общее положение о порядке возвращения владельцам захваченных предприятий и имуществ. Дополнительно разработаны инструкция и положение о составе комиссий по передаче имуществ и финансовых взаимоотношениях государства и собственников. При формализации задач и целей этих нормативных документов министерство исходило из следующего основного положения: «…так как советская власть, поправшая идею народоправства, была властью самочинной и антигосударственной, и все акты ее признаны Временным Сибирским правительством ничтожными, то и декреты этой власти о национализации тех или иных предприятий не возлагали на государство ни права на владение этими предприятиями, ни ответственности за имущественное состояние последних перед их отстраненными владельцами.

Если даже признать, что вопросы о финансовой ответственности государства перед рабочими и владельцами так называемых национализированных предприятий с полной категоричностью и определенностью может разрешить только Учредительное собрание, то Временное Сибирское правительство… не вправе ни возмещать владельцам какие бы то ни было убытки, нанесенные им захватом их предприятий, ни признать за государством обязанности оплачивать рабочих за время работы их с момента объявления предприятия национализированным…»^[444]

Решение второго направления деятельности министерства П.П. Гудкова по обследованию сырьевого потенциала Сибирского региона успешно осуществляли окружные горные инженеры и комиссии, командированные в главные районы: Черемховские каменноугольные копи, горные округа Енисейской губернии, Томский горный округ и на Урал.

Помимо конкретных организационных мероприятий приняты решения по социальной политике: «Срочный пересмотр, совместно с министерством труда, законоположений о труде для сохранения за трудящимися классами завоеваний революции, с одной стороны, и создания условий, способствующих возрождению частной промышленности»^[445].

Характерна предельная честность перед обществом министерства торговли и промышленности, заявившего, что оно является органом всего лишь временной власти, оставляя за Учредительным собранием (как преемником государственной власти) дальнейшее коренное реформирование. Тем не менее министерство «…почтет себя удовлетворенным, если передаст собранию торговлю и промышленность без армии безработных, с населением обутым и одетым и промышленностью, дающей доход государству и не являющейся ему обузой»^[446].

Требования по пересмотру законоположений о труде были прямо связаны с организационной структурой и направлениями деятельности в переходный период министерства труда. В августе 1918 г. Л.И. Шумиловский разграничил приоритетные миссии своего ведомства. Министерство состояло из двух отделений: рабочего и статистического. Первое предназначалось для заведования больничными кассами, биржами труда и примирительными камерами, а также отслеживало конфликтные ситуации между работодателями и рабочими. Второе отделение собирало и анализировало статистику, касающуюся рабочей жизни, и «производило соответствующие обследования, чтобы можно было строить все мероприятия министерства в области социальной политики на возможно точных, проверенных и современных данных»^[447].

Пожалуй, наиболее значимым решением текущих задач министерства стала организация местных комиссариатов труда. Шумиловский писал: «Период перел[омного] перехода от одного государственного строя к другому затрагивает иногда очень больно интересы одних, создает ложные представления о сущности переворота у других, приводит к растерянности третьих, и все эти лица, не удовлетворяясь решениями и толкованиями второстепенных властей, идут со своими запросами и недоумениями в центральные учреждения. Сами представители власти на местах не всегда рискуют, на свой страх и по своему разумению, принять те или иные меры и тоже едут за разъяснениями в Омск, к министру. Масса времени идет на эту мелочную, но неизбежную работу, приемные всегда переполнены посетителями, к министру обращаются с вопросами и на улице, и на частной квартире, и все это лишает его возможности отдать общим мероприятиям столько внимания, сколько требуется.

К настоящему времени почти уже закончена работа по организации комиссариатов труда на местах, почти все местные комиссары поставлены в курс дела и создаются вокруг них достаточно работоспособные органы. Особенно выделяются своим вдумчивым отношением к делу комиссары городов Томска, Барнаула, Челябинска, видимо, хорошо налаживается дело в Семипалатинске. Стоящее на очереди утверждение штата губернских и уездных комиссариатов даст возможность более развернуть их деятельность на местах»^[448].

Стремление министерства труда придать своей деятельности ровный характер под определенные нормы взаимодействия с работниками и работодателями принесло ощутимые результаты. На рассмотрение Совета министров ВСП были представлены проекты положений о примирительных камерах, третейских судах, биржах труда, о передаче учреждений, действовавших при биржах труда, в ведение особых общественных организаций, заботе о помощи безработным, основании столовых, открытии бесплатных общежитий, организации общественных работ, о порядке увольнения рабочих и служащих частных и казенных промышленных и торговых предприятий, общественных и правительственных учреждений.

Все перечисленные проекты гарантировали трудящихся от увольнения по политическим мотивам и обеспечивали им вознаграждения при расчете без предупреждения, в размере заработка в зависимости от категории и квалификации их труда.

В мероприятиях министерства путей сообщения по возрождению своих предприятий прослеживалась четкая разграничительная политика по социальным вопросам. Предприятиям разрешалось создавать профессиональные союзы, но без права их вмешательства в дела управления и действия администрации. Организационная структура профсоюзов строилась на добровольных и необязательных для рабочих и служащих началах общественной инициативы, существующей исключительно на собственные средства. Вводилась система сдельной премиальной оплаты труда как мера «единственно способная заинтересовать каждого работника в исполняемом им деле и поднять общую производительность труда»^[449].

С целью улучшения положения пострадавших от несчастных случаев, получавших пенсии по закону от 28 июня 1912 г., вводилось временное положение об увеличении их содержания на 100 процентов, включая прибавку, установленную декретом Временного правительства от 19 апреля 1917 г.

Объяснения такой жесткой позиции МПС раскрыты в докладной записке его управляющего Г.М. Степаненко, который писал: «Общее состояние всех принятых, после падения советской власти, учреждений и ведомств путей сообщения может быть характеризовано одним общим понятием, которое дается словом – разруха. Хозяйства этих учреждений во всем целом не только не оставляли впечатление постоянства в конечных, хотя бы и в пониженных уже результатах их эксплуатации, но неуклонно стремились еще более ухудшаться, приближаясь к тому пределу, при котором составляется понятие, как о чем-то угрожающем и чрезвычайно тяжелом.

Эта неудовлетворенность состояния объяснялась разрушением административных аппаратов учреждений, прежде чем были созданы и налажены новые, предоставлением профессиональным организациям безответственного права самого широкого контроля над всеми отраслями хозяйства и вмешательства в действия администрации, наконец, главным образом, непрерывно продолжающимся сокращением интенсивности труда почти всех категорий служащих, мастеровых и рабочих»^[450].

Министерство народного просвещения приступило к работе 25 июня 1918 г. почти с чистого листа бумаги. Материалы Западно-Сибирского учебного округа были или уничтожены, или перепутаны Томским Советом депутатов. Высшую школу в Сибири представляли только Томские университет, технологический институт и автономные женские курсы. Поэтому приоритетной задачей стало учреждение новых высших школ в таких центрах, как Иркутск, Хабаровск, Владивосток, а равно института исследований, который заменил бы для Сибири Российскую академию наук.

«Сибирь, вероятно, единственная составная часть России, выздоровевшая раньше других от политической разрухи, будет играть выдающуюся роль в промышленном и культурном отношении, и она должна быть готова к этой роли созданием новых высших школ. В частности, в настоящее время по инициативе иркутян ведутся переговоры об открытии в Иркутске университета, и дело задерживается некоторыми осложнениями с помещением, невыясненностью с материальной обеспеченностью университета, а также неуверенностью, что в состоянии продолжающейся войны можно рассчитывать на скорый приезд профессоров из европейской России»^[451], – отмечал в своем докладе управляющий министерством профессор В.В. Сапожников.

Реализацию своих реформ Сапожников начал с утверждения через Совет министров временных правил о выборном начале в средней школе, расширив компетенцию педагогических советов, пополненных представителями общественных самоуправлений и родительских комитетов. Что касалось второй стороны реформы образования – передачи средней школы в ведение земств, то, признавая эту меру принципиально правильной, Совет министров нашел проведение ее несвоевременным. Причиной этого являлась неготовность неокрепшего сибирского земства, разогнанного советской властью, справиться с этой задачей. Учитывая равные права женщин и мужчин в получении высшего образования, министерство наметило пересмотр учебных программ для мужской и женской гимназий.

«Вместе с тем, министерство принимает к своей непременной обязанности разработать план школьной сети, чтобы совместно с земствами приблизиться к осуществлению всеобщего обучения, полагая, что только грамотный народ может проникнуться сознанием твердой государственности, необходимой для прочного строительства жизни страны. В преследовании той же цели настоятельно необходимо осуществить планомерную работу в области внешкольного и дошкольного образования.

В Сибири, где свыше 70 % неграмотных, внешкольное образование должно сыграть особенно важную роль. В первую очередь необходимо озаботиться созданием вечерних классов и школ грамотности для взрослых, поставив их на прочный материальный базис, организовав в наиболее культурных центрах курсы для подготовки инструкторов и деятелей по внешкольному образованию; необходимо также придти на помощь земствам и различным обществам, преследующим задачи внешкольного образования и физического развития, пробудив общественную самодеятельность путем поощрения организации местных интеллигентных сил деревни в общества народных домов»^[452].

Другие аспекты экономической деятельности Временного Сибирского правительства летом 1918 г. раскрывают сведения: о работе государственного казначейства и министерства финансов (открытие кредитов и выдача ссуд, бюджетное и пенсионное исчисления, составление доходных и расходных смет, пересмотр окладов местных учреждений всех ведомств); о наличии хлеба и зернового фуража по районам и губерниям Сибири на август месяц; планы работ отделов министерства труда; правила реквизиции скоропортящихся грузов на станциях железных дорог сибирской транспортной сети^[453].

Среди этих документов три касались персонально П.В. Вологодского: его подлинное заявление от 31 октября 1918 г. председателю Административного совета об отказе формировать Совет министров, если на Совете не пройдет обсуждение назначения Е.Ф. Роговского товарищем министра внутренних дел; копия телеграммы Совета управляющих ведомствами (председатель Ф. Филипповский, члены: П. Климушкин, Нестеров, М. Веденяпин) Вологодскому и Колчаку с требованием освободить арестованных при перевороте 18 ноября 1918 г. членов Директории. На телеграмме резолюция Петра Васильевича: «Принять меры через Верх[овного] прав[ителя] к немедленному аресту подписавших телеграмму, равно и к аресту Чернова и других активных членов Учредительного] собр[ания], находящихся в Екатеринбурге, иначе могут быть подняты рабочие и солдаты. 19/Х1. Вологодский», и копия записки Верховному правителю с предъявлением условий дальнейшего пребывания на посту – сохранение жизней Н.Д. Авксентьеву, В.М. Зензинову, А.А. Аргунову и Е.Ф. Роговскому^[454].

Завершающей точкой четырехмесячного предварительного следствия по делам «представителей павшей реакционной власти Колчака» были единоличные постановления К.А. Попова. «Единоличность» объясняется их составлением во время пути следования в Омск. По мнению историографа Н.С. Романова, 2 апреля 1920 г. 35 человек, «близко стоявших к свергнутой власти», под усиленным конвоем были препровождены на железнодорожную станцию Иркутска. Вместе с ними отправился в дорогу, кроме пудовых ящиков со следственными материалами, и архив бывшего министерства труда^[455].

Под стук колес 8 апреля Константин Андреевич предъявил А.А. Червен-Водали дополнительные обвинения. Недвусмысленная фраза в преамбуле постановления «помимо некоторых обвинений, менее важного, частного характера, которые могут быть формулированы особо при дальнейшем расследовании дела» указывает на желание товарища председателя Губчека подчеркнуть завершенность своей работы.

Обвинения же «общего характера» заключались в следующем: «1) в том, что, прибыв в 1919 г. на территорию Сибири с юга европейской России в качестве делегата Национального центра и добровольческой армии Деникина, он стремился установить связь между контрреволюционными силами юга России и Сибири,

2) в том, что, наблюдая разложение власти колчаковского правительства в Сибири и предвидя ее близкое падение, тем не менее, вступил в правительство Колчака, поставив себе задачей, путем смягчения режима реакционной военной диктатуры в Сибири и путем передачи и сосредоточения власти в руках Деникина, сохранить власть в Сибири за контрреволюционной буржуазией,

3) что в этих целях, будучи уже зампредсовмина, старался заручиться для обновленного правительства Колчака поддержкой, с одной стороны, чеховойск и так называемых «союзников», а с другой стороны, земских и городских самоуправлений, не нашедши сочувствия своим намерениям ни там ни здесь, передав лицам восстания, организованного в декабре 1919 г. в иркутском районе Политическим центром, в интересах спасения падавшей власти обновленного колчаковского правительства, отдал себя и Совмин в полное распоряжение руководителей военных банд с атаманом Семеновым и его сподвижников Скипетровым, Сипайло, Сычевым и др. во главе,

4) что, опираясь на эти банды и их руководителей, вел вооруженную борьбу с повстанцами, причем особыми воззваниями к населению грозил «решительным подавлением» всяких попыток сопротивления «законной власти» при помощи шедших с востока семеновских банд и японцев,

5) что во время этой защиты предоставил военным бандам возможность расправы над 31-им заложником, увезенным к семеновцам и замученным ими на Байкале, оставив этих заложников в руках бывшей иркутской контрразведки, несмотря на то что знал требования Скипетрова о выдаче их ему и должен был предвидеть, какова будет их судьба, и, несмотря на то, что давал Политическому центру заверения в их неприкосновенности и безопасности,

6) что путем мирных переговоров с Политическим центром стремился оттянуть момент падения власти Совета министров и гарантировать восстановление его на востоке от Иркутска путем создания гарантии свободного выхода на восток и спасения виднейших военных и гражданских представителей падавшей власти, как центральной, так и местной – иркутской, в том числе самого Колчака, членов Совета министров, главарей военных банд и других преступных деятелей колчаковского режима, и фактически, путем затяжки переговоров, дал возможность некоторым видным и преступным деятелям центральной и местной гражданской и военной власти, бывшим в Иркутске, скрыться и совершить при бегстве ряд преступлений (убийство «31-го», попытка увоза золотого запаса из Ирк[утского] отделения государственного] банка, хищение денег)»^[456]. 15 апреля 1920 г. подследственный А.А. Червен-Водали попытался опровергнуть предъявленные ему обвинения.

Если товарищ председателя Губчека письменно, под расписку каждого обвиняемого^[457], предъявил окончательную формулировку обвинений, то это означало завершение предварительного следствия, когда добыты достаточные улики для предания обвиняемых суду. Четырехмесячное следствие «советского периода» предоставляет возможность отметить чрезвычайно важную особенность последовавшего судебного процесса на Атамановском хуторе: и расследование, и допросы, и документы (как самостоятельный вид доказательств) преследовали рассмотрение состава преступлений, направленных, прежде всего, против «населения Сибири», но только не советской власти. Чем было начато расследование под руководством меньшевика-интернационалиста Попова при Политическом центре, тем оно и закончилось при иркутских большевиках.

Особенно наглядно эта черта проявится на заседаниях трибунала, когда подсудимые зачастую не понимали, о чем идет речь. Это усугублялось массированным использованием государственным обвинителем Гойхбаргом материалов «поповского» предварительного следствия, где, как выясняется, изначально «духом диктатуры пролетариата» даже не пахло^[458]. Весь накопленный огромный арсенал доказательств – на 90 процентов результат работы Чрезвычайной следственной комиссии при Политическом центре, продолженной членами этой же комиссии и при советском режиме власти.

Повлиял ли состав комиссии на характер предварительного следствия при сборе информации? Конечно. Выработанные постановлением от 10 января вопросы для формального «опроса находящихся под стражей лиц, принадлежавших к […] центральным учреждениям» обусловили его направленность с первого до последнего дня. «Проект организации при Сибревкоме «Комиссии для расследования преступлений власти адмирала Колчака и зверств белогвардейщины» наметил издать к 1 мая 1920 г. сборник материалов предварительного следствия, в том числе на иностранных языках, для того чтобы «развеять с противников советской власти символ борцов за демократию»^[459]. Многопудовый материал был собран, но не издан. Почему?

Ответ найдем у того же К.А. Попова в предисловии книги «Допрос Колчака», «затмившей» собою полугодовую историю судебного процесса на Атамановском хуторе. «Мне пришлось, – отводя от себя руководящее участие, писал он, – участвовать в допросах Колчака, производившихся Чрезвычайной следственной комиссией в Иркутске. Созданная эс-эро-меньшевистским «Политическим центром», комиссия эта затем, с переходом власти к Ревкому, была реорганизована в Губернскую чрезвычайную комиссию; состав же комиссии, допрашивавшей Колчака, оставался неизменным до самого последнего дня допроса. Ревком совершенно сознательно сохранил его, несмотря на то что в этом составе был меньшевиствовавший Денике и два правых эс-эра – Лукьянчиков и Алексеевский»^[460].

Если бы местная советская власть и решилась на издание запланированного сборника, ей пришлось бы давать разъяснения – с чего это вдруг ее противники обрели «символ борцов за демократию», а не та ли демократия 22 января 1920 г. мирно передала Ревкому «всю полноту принадлежащей государственной власти на всей территории, освобожденной от власти реакции»?

Таким образом, деятельность Чрезвычайной следственной комиссии представляла собой «мину замедленного действия», способную подорвать сфальсифицированную историю установления советской власти в Иркутске – точке отсчета «триумфального шествия» таковой в целом по Сибири.

Далеко не полный состав «Следственного дела» не позволяет установить важную сторону процессуального порядка «советского» периода предварительного следствия – было ли реализовано право обвиняемых на ознакомление со всеми материалами дел и возбуждение ими ходатайств о дополнительных следственных действиях. Но и констатировать нарушение этого права мы не можем, потому что 15 апреля генерал-лейтенант Катанаев дополнил свои показания, а Червен-Водали в форме заявления попытался опровергнуть предъявленные ему обвинения «общего порядка».

Кстати, отметив причины «выговаривания» гарантии неприкосновенности для Колчака на переговорах с Политцентром, Александр Александрович напомнил, что «аналогичные действия […] представленные революционной демократии перед большевистской властью, были предприняты и Политическим центром при передаче власти большевикам, несмотря на то что среди этой демократии находились лица, принимавшие ответственное участие в правительствах, борющихся против большевиков». Опять же, по программе следствия, утвержденной еще 10 января, бывший и. о. заместителя председателя Совета министров был допрошен Поповым о декабрьских событиях в Александровской каторжной тюрьме 1919 г.^[461]

18 апреля 1920 г. арестованные в сопровождении К.А. Попова прибыли в Омск. Судя по тому, что на первом заседании процесса на Атамановском хуторе А.Г. Гойхбаргом были оглашены омские показания Морозова, Грацианова, Шумиловского и Молодых, можно предположить – предварительное дознание по делу министров Колчака получило свое продолжение.

В связи с этим представляет интерес тактика сбора вещественных доказательств на новом «омском» этапе. В «Следственном деле» сохранился единственный документ этого периода, манера составления которого свидетельствует о перенимании членами Сибирского ревтрибунала мартовского «поповского» опыта. 28 апреля следователь трибунала (фамилия не указана) составил справку, где на основании осмотра журналов заседаний Совета министров правительства Колчака установил участие товарища министра народного просвещения Н.О. Палечека в заседаниях кабинета и длинным списком перечислил принятые на них постановления^[462].

Заключительный этап подготовки процесса начался с публикации в прессе 22 апреля информации о том, что привезенных из Иркутска министров и их товарищей ожидает суд^[463]. Первоначальный список подсудимых включал в себя 25 фамилий: 1) Болдырев В.Г. – преподаватель Владивостокского университета, 2) Василевский В.К. – товарищ министра труда, 3) Введенский С.А. – товарищ министра торговли и промышленности, 4) Грацианов А.А. – товарищ министра внутренних дел, 5) Гришина-Алмазова М.А. – вдова управляющего военным министерством Временного Сибирского правительства и командующего Сибирской армией генерал-майора А.Н. Гришина-Алмазова, 6) Дмитриев Н.В. – товарищ министра продовольствия, 7) Жуковский В.Г. – товарищ министра иностранных дел, 8) Карликов В. А. – помощник военного министра, 9) Клафтон А.К. – директор-распорядитель Русского бюро печати, 10) Краснов Г.А. – государственный контролер, 11) Ларионов А.Н. – товарищ министра путей сообщения, 12) Малиновский М.А. – товарищ министра юстиции, 13) Молодых И.А. – товарищ министра продовольствия и снабжения, 14) Морозов А.П. – министр юстиции, 15) Новомбергский Н.Я. – товарищ министра внутренних дел, 16) Палечек Н.И. – товарищ министра просвещения, 17) Писарев Л.И. – помощник главноуправляющего по делам вероисповеданий, 18) Преображенский П.И. – министр просвещения, 19) Степаненко Г.М. – товарищ министра путей сообщения, 20) Третьяк С.М. – товарищ министра труда, 21) Хроновский И.Н. – товарищ министра финансов, 22) Цеслинский М.Н. – главноуправляющий почт и телеграфа, 23) Червен-Водали А.А. – и. о. заместителя председателя Совета министров, 24) Шумиловский Л.И. – министр труда, 25) Ячевский М.Э. – товарищ министра внутренних дел.

Позднее из списка будет исключен Болдырев (роль которого в деятельности колчаковского правительства до сих пор не выяснена) ввиду смерти, последовавшей «еще до рассмотрения дела»^[464]. Остальные же, все без исключения, предстанут перед ревтрибуналом.

Судить министров и их товарищей было поручено Сибирскому Чрезвычайному революционному трибуналу (ЧРТ) в составе: председатель – представитель ВЧК И.П. Павлуновский, от Сиббюро ЦК РКП(б) – В.М. Косарев, от рабочих – М.Н. Байков, крестьянских масс – руководители партизанского движения на Алтае и в Енисейской губернии Е.М. Мамонтов и П.Е. Щетинкин (к слову сказать, арестованный в декабре 1920 г. органами ВЧК по обвинению в контрреволюции). Обвинителем с функциями прокурора Сибревком назначил А.Г. Гойхбарга.

Как отмечает в своей статье В.С. Познанский, «сложней оказалось дело с выбором защитников». Сибюст опасался, что коллегия защитников при Омском губревкоме поручит защиту явным противникам советской власти. В переписке выяснили, что согласившиеся участвовать адвокаты заявили о лояльности к новой власти, хотя и оправдывали ряд действий подсудимых (в период «необходимости создания русской власти» в Сибири взамен Советов) выполнением подзащитными своего служебного долга. Защиту колчаковских министров коллегия поручила Аронову, Бородулину и Айзину. Уже в ходе самого процесса ЧРТ посчитал необходимым дать официальное публичное разъяснение, что защита была выделена из состава коллегии защитников и обвинителей распоряжением самой коллегии^[465].

Обвинительное заключение «по делу самозванного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей» перечислило обвиняемых в произвольном порядке, без учета занимаемых должностей: Червен-Водали, Шумиловский, Краснов, Морозов, Преображенский, Ларионов, Степаненко, Жуковский, Писарев, Болдырев, Клафтон, Гришина-Алмазова, Цеслинский, Ячевский, Грацианов, Палечек, Молодых, Дмитриев, Карликов, Введенский, Василевский, Третьяк и Новомбергский.

«Вдохновители» обвинялись в преступлениях по следующим пунктам:

«1) в бунте и восстании, при помощи и поддержке иностранных правительств, против власти рабочих и крестьян, с целью восстановить старый строй, 2) в организации истребительной вооруженной борьбы против советской власти, 3) в организации системы массовых и групповых убийств трудового населения, 4) в предательском призыве иностранных вооруженных сил против страны, которой они принадлежали, 5) в организации массового разрушения достояния Советской республики и имущества трудового населения и 6) в расхищении и передаче иностранным правительствам достояния Советской республики»^[466].

Ряд документов, относящихся к группе материалов предварительного следствия, активно использовался при составлении обвинительного заключения. Это составленные в марте 1920 г. заместителем председателя Чрезвычайной следственной комиссии при Иркутском ревкоме К.А. Поповым осмотры журналов открытых и закрытых заседаний Административного совета и Совета министров Временного Сибирского и правительств Колчака. В них, помимо раскрытия постатейного содержания рассматриваемых вопросов и принимаемых по ним постановлений, Константин Андреевич тщательно перечислил фамилии не только всех подписавшихся, но и присутствовавших участников заседаний, выделив заглавными буквами лиц, представших по «делу самозваного и мятежного правительства».

Дальнейшее использование Гойхбаргом этих осмотров неожиданно проявилось в двух направлениях. Первое – они являлись основной (и пожалуй, единственной) источниковой базой для раскрытия содержания обвинений во второй части обвинительного заключения, и второе – именно постатейные перечни, а не весь арсенал собранного материала предварительного следствия послужили «сценарием» для работы Чрезвычайного революционного трибунала под Омском.

В рамках источниковедческого анализа второй части обвинительного заключения рассмотрим первое направление. Из осмотров журналов: 1) заседаний Административного совета № 6, 9, 12, 23, 26 от 14, 18, 22 сентября и 4, 8 октября 1918 г., 2) открытых заседаний Совета министров № 2, 19, 21, 23, 42, 72/18, 73, 77, 94, 109, 117, 161/51 от 7 ноября; 6, 10, 16 декабря 1918 г.; 24 января, 3, 4, 11 апреля, 9 мая, 10 и 24 июня, 15 сентября 1919 г., 3) закрытых заседаний Совета министров № б/н, добавлений к журналам № 42, 47(3), 48(3), 52(3), 82(3), 124(3), 145(3), 148(3), 150(3), 179(3), 180(3), 183(3), 186(3), 193(3) от 18 ноября 1918 г., 24 января, 4, 6 и 18 февраля, 17 апреля, 8 июля, 15, 20 и 28 августа, 17, 21 и 30 октября, 3 и 16 ноября 1919 г.^[467] были извлечены основания для обвинений, предъявленных Василевскому, Введенскому, Грацианову, Жуковскому, Краснову, Ларионову, Малиновскому, Молодых, Морозову, Новомбергскому, Палечеку, Писареву, Преображенскому, Степаненко, Третьяку, Цеслинскому, Шумиловскому и Ячевскому, в причастности к обсуждениям следующих правительственных постановлений:

1) об удовлетворении «добровольных прошений» об отставке членов Временного Сибирского правительства В.М. Крутовского и М.Б. Шатилова; о прекращении деятельности Сибирской областной думы; о введении смертной казни; о восстановлении «царской» полиции; о «предоставлении права военщине расправляться с неприятными для власти лицами»; о выдаче денежной премии за «преследование большевиков»; о выдаче 300 тысяч рублей на покрытие расходов лицам и учреждениям, понесенных ими при «свержении» советской власти,

2) о восстановлении царских законоположений о Совете министров, а также жандармерии и охранного отделения; об отмене государственной монополии на продукты питания; о спаивании народа; о назначении пенсий надзирателям и начальникам царских каторжных тюрем и вознаграждении за подавление восстания в Тобольской каторжной тюрьме; о преследовании лиц, причастных к «большевистскому бунту, начатому в 1917 г.»; о введении мер по ужесточению Уставов о содержавшихся под стражей и ссыльных; о прекращении расследований Чрезвычайной следственной комиссии генерала Г.С. Катанаева по делу атамана Г.М. Семенова,

3) о провозглашении А.В. Колчака Верховным правителем; о розыске и расследовании обстоятельств убийства императора Николая II и его семьи; о финансово-валютной поддержке генералов Н.Н. Юденича и А.И. Деникина; о требованиях к генералу Е.К. Миллеру не допустить амнистии; о призыве к чешским и японским военным силам к совместной борьбе против большевиков.

Затем в обвинительном заключении обвинитель Гойхбарг отказался от поименного перечисления обвиняемых в связи с инкриминируемыми им обвинениями и, объединив всех их под общим «емким» определением «бунтовщиков» (используя только осмотры журналов), раскрыл характер преступлений «мятежного и самозваного правительства» в целом.

Преступления заключались в следующем: попустительство и подстрекательство атамановщины; организация специальных карательных экспедиций против восставшего местного населения; разрушение народнохозяйственных объектов (уничтожение мостов, сожжение сел и деревень); массовые экзекуции мирного населения; передача в распоряжение иностранных правительств железных дорог Сибири, золотого запаса; учреждение Комитета законности и порядка, Военно-промышленного комитета и особого совещания по финансированию военных предприятий; возвращение имений бывшим хозяевам; денационализация фабрик, заводов и пароходов; субсидирование акционерных компаний, а также «клеветнической» местной и зарубежной русской печати, «шпионских» посольств и миссий; выдача средств на перемещение в Иркутск канцелярии и имущества Верховного правителя; открытие в заграничных банках секретного постоянно пополняемого валютного фонда; льготный курс обмена рублей на японские иены членам правительства.

При этом предварительные следственные материалы представлялись обвинителем лишь в качестве иллюстраций, а не в виде самостоятельных обвинений. Например, показания бывшего командующего Омским военным округом генерала А.Ф. Матковского (казнен в 1920 г.) и свидетеля Вульфсона использовались для «обрисования» разбойных действий анненковцев; свидетельские показания чиновника по особым поручениям Шкляева – как пример произвола отрядов генерала В.И. Волкова (казнен в 1920 г.) и капитана Ванягина по отношению к мирному населению Петропавловска и в Щегловском уезде; протоколы допросов подсудимого С.М. Третьяка – расстрелов рабочих в Куломзине; представителя Союза мастеров и рабочих Томской железной дороги – для демонстрации бесправного положения железнодорожников; представителя Сибземгора В.А. Игнатьева – как иллюстрация «воскрешения» самодержавной системы в министерстве народного образования.

От вольного использования предварительных следственных материалов Гойхбарг отступил лишь дважды. В первый раз – на основании показаний непоименованных свидетелей инкриминировав обвиняемому Дмитриеву причастность к расстрелу участников монгольской экспедиции. Во второй – используя (не оговорив) протоколы допросов Червен-Водали и Ларионова, обвинил их в стремлении правительства в конце декабря 1919 г. затягивать переговоры с Политическим центром с целью перебросить сычевские вооруженные силы на восток и отправить золотой запас союзникам.

Персональных обвинений в обвинительном заключении «удостоились»: Болдырев – в провозглашении на собраниях здравиц в честь Верховного правителя, организации братства Св. Гермогена и дружин Св. Креста; Гришина-Алмазова – в активной деятельности («орудовании») в военно-промышленном комитете; Клафтон – в организации «клеветнической печати», а также братства Св. Гермогена и дружин Св. Креста; Цеслинский – в сокрытии информации «о факте революции 1917 г.» в Петрограде, закрытии и запрещении профессионального журнала и профсоюза почтово-телеграфных служащих. Фамилия Карликова упоминалась только в общем перечне обвиняемых, в самом начале заключения, без раскрытия состава его персональных преступлений.

Гойхбарг старательно выделял партийную принадлежность некоторых обвиняемых, которые, как он иронично писал, «политикой не занимались», назвав Грацианова и Шумиловского «социал-демократами, социалистами, эсдеками», Преображенского – «эсером», а Червен-Водали – членом «монархически-шпионской организации» Национального центра. Хотя при опросе на первом заседании процесса о своей принадлежности к партии Народной свободы заявят Клафтон, Малиновский, Морозов и Червен-Водали^[468]. Это, несомненно, не случайность, а факт, проливающий свет на истинные цели процесса и, в частности, обвинительного заключения.

Далее Александр Григорьевич специально отметил юридическое образование Краснова, Ларионова, Малиновского, Молодых, Морозова и Ячевского, а также то обстоятельство, что Краснов, Молодых, Новомбергский и Шумиловский «изменнически бежали с советской службы».

Увлекшись изобличением, обвинитель не заметил, как в список обвиняемых, им же пофамильно перечисленных в преамбуле заключения, произвольно включил человека, чье имя там первоначально не значилось, – Малиновского, инкриминируя ему аресты и убийства членов Учредительного собрания, роспуск и запрещение собраний земских представителей.

Автор правоведческих статей посчитал для себя уместным использовать не относящиеся к предстоящему процессу документы: некие «официальные сообщения», а также сведения, полученные от Центральной комиссии по восстановлению разрушенных хозяйств, с «далеко не полными данными», где указывалось общее количество расстрелянных, заживо погребенных и перепоротых трудящихся, разрушенных и сожженных хозяйств, домов и мостов на территории практически всей Сибири.

Любопытно отметить, что, характеризуя колчаковское правительство «преступной шайкой, именовавшей себя Российским правительством, преследовавшей одну цель: отдавая многое иностранным правительствам, при их помощи вернуть старый строй, вернуть поместья – помещикам, заводы и фабрики – заводчикам и фабрикантам, возможность спекулировать и играть на бирже – банкирам», А.Г. Гойхбарг процитировал слова свидетеля по процессу. Бывший министр юстиции того же правительства Г.Б. Патушинский назвал своих коллег «руководителями самой черной реакции» и «бандой уголовных преступников и воров».

Трудно сказать, чем заслужил особое доверие этот человек, чья подпись имелась под постановлениями о недопущении советских организаций, аннулировании декретов советской власти, учреждении особых прифронтовых военно-полевых судов и Административного совета, устранении армии от участия в политической деятельности, – зафиксированная в осмотре собрания узаконений и распоряжений Временного Сибирского правительства^[469].

Обвинительное заключение «по делу самозваного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей» является в большей степени эмоциональным политическим сочинением, сорвавшим при прочтении на первом заседании процесса аплодисменты публики, нежели судебным документом. Оно обвиняло весь общественный строй, политическую и экономическую системы, сложившиеся к началу 1920 г. в Сибири, но только не каждого обвиняемого в отдельности.

Аргументация выдвинутых обвинений для юрисдикции опиралась на источники третьего порядка: в первой части – на один из вариантов стенографической записи (не протоколов) допросов А.В. Колчака, во второй – на 90 процентов информации, извлеченной из осмотров журналов правительств Временного Сибирского и Верховного правителя, и всего лишь на 10 процентов на предварительные следственные материалы.

Последний факт подтвердился 24 мая 1920 г., на пятом заседании, председателем Чрезвычайного революционного трибунала: «Я удостоверяю, что около 2-х тысяч пудов имеется в ящиках, которые не были еще представлены ни защите, ни обвинению», а также самим А. Гойхбаргом: «Дело в том, что из Иркутска привезено огромное количество всяких документов и бумаг, которые не только защита, но и я в своем распоряжении не имел […]»^[470].

Основываясь на том обстоятельстве, что все обвиняемые (включая Малиновского) «захвачены на территории Сибири», государственный обвинитель заявил юрисдикцию ЧРТ при Сибревкоме в производстве над ними суда.

В целом следует отметить значительную роль, которую сыграло обвинительное заключение для всей последующей отечественной историографии Гражданской войны в Сибири, впервые в ее истории очертив широкий комплекс проблем и сюжетов, подвергнутых анализу в источниках, исчисляемых более чем тремя тысячами наименований, посвященных интервенции, контрреволюции, большевистскому подполью, рабочему классу, крестьянскому и партизанскому движениям.

Чрезвычайный революционный трибунал «по делу самозваного и мятежного правительства Колчака» проходил с 20 по 30 мая 1920 г. на Атамановском хуторе, рабочем пригороде Омска… Место суда представляло собой приспособленные под зал огромные новые мастерские вагонного цеха. Его обустройством занимались свыше ста пленных польских офицеров: ровняли землю, возводили трибуны, ставили скамейки.

В зале висели лозунги: «Здесь судят тех, кто по горам трупов, через реки крови, пролагал дорогу власти капитала, кто душил голодом десятки миллионов рабочих и крестьян советской России, кто взрывал мосты, дороги, кто разрушал фабрики и заводы. Война этой власти!», «Выборность судей из трудящихся и только трудящихся РСФСР. Революционный трибунал это совесть и разум восставшего трудового люда против капитала», «Нет меры бесчинствам колчаковского правительства, нет казни, могущей воздать за кровь и муки растерзанных им Сибири, Урала и Поволжья. Но пролетариат имеет полномочия суда над этим правительством». Под лозунгами висели портреты В.И. Ленина, К. Маркса и Л.Д. Троцкого.

На центральной трибуне – стол, вдоль которого размещались пять членов трибунала; в торце стола – обвинитель, справа от трибунала – представители защиты, слева – местная пресса, на заднем плане – свидетели по процессу. Обвиняемые (многие в зимней одежде) находились на трибуне, огороженной высоким барьером и примыкавшей к центру. Очевидно, для того, чтобы создать впечатление об опасности, которую они представляли, по всему периметру их охраняли вооруженные винтовками красноармейцы.

Обстановка в зале была довольно неофициальная: зрители беспрепятственно подходят к подсудимым, из зала доносятся свист, шушуканье, выкрики; вход был свободный. В первый день суда собралось свыше 8 тысяч зрителей, в последующие – немного меньше. Из-за плохой слышимости на задних рядах публика старалась подойти ближе. Постепенно вокруг трибун образовался огромный людской круг. Зрители, представители «трудовых классов», с напряженным вниманием слушали дело, иногда аплодисментами демонстрируя приверженность советской власти. Поддерживались тишина и порядок.

Чрезвычайный революционный трибунал возглавил Иван Петрович Павлуновский – видный чекист, бывший в 1919 г. первым заместителем начальника Особого отдела ВЧК, а с января 1920 г. – полномочным представителем ВЧК в Сибири, членом Сиббюро РКП(б). В состав трибунала также входили: В.М. Косарев, председатель Сибревкома и член Сиббюро ЦК РКП(б), Е.М. Мамонтов и П.Е. Щетинкин – бывшие руководители партизанского движения в Сибири, а на момент суда высокопоставленные партийно-военные руководители, а также Н.И. Байков. Никто из членов Чрезвычайного революционного трибунала юридического образования не имел, кроме государственного обвинителя Александра Григорьевича Гойхбарга, председателя Малого Совнаркома РСФСР, профессора.

Защиту представляли: Аронов (его подзащитными были Шумиловский, Преображенский, Ларионов, Грацианов, Введенский, Василевский, Червен-Водали, Клафтон), Айзин (подзащитные – Морозов, Молодых, Степаненко, Цеслинский, Дмитриев, Жуковский, Писарев, Хроновский, Новомбергский), Бородулин (подзащитные – Карликов, Палечек, Ячевский, Малиновский, Краснов). Подсудимый Третьяк от защитника отказался.

Стенограмму процесса вели попеременно две стенографистки, менявшиеся каждый час, одна из них, С. Каминская, принимала участие в допросах адмирала Колчака в январе – феврале 1920 г. в Иркутске.

Всего по делу проходило 25 обвиняемых. Один из них, Болдырев, скончался до начала процесса, виновными были признаны 23 человека, а «индустриально-позитивного коммуниста» Писарева отправили на освидетельствование в психиатрическую лечебницу. Врачи-психиатры нашли у него душевное расстройство, определяемое бредом преследования и галлюцинациями, которым он страдал еще в Иркутской тюрьме.

Интересно проследить, что за люди попали на скамью подсудимых: и. о. заместителя председателя Совета министров, три министра – просвещения, труда и юстиции, шестнадцать товарищей министров различных ведомств и министерств, три чиновника высокого ранга и два человека, не занимавшие никаких постов (оба по разным причинам от уголовной ответственности были отстранены).

При опросе о признании своей виновности все подсудимые, за исключением С.М. Третьяка, таковую в последствиях деятельности колчаковского правительства отвергли. Как видно из перечисления должностей, обвиняемых трудно назвать первыми лицами правительства (за исключением четырех). На процессе неоднократно звучали слова, что главных представителей колчаковского правительства среди подсудимых нет. Так, свидетель Григорий Борисович Патушинский утверждал – первыми персонажами правительства являлись И.А. Михайлов, Г.К. Гинс, Г.Г. Тельберг, Л.В. фон Гойер, Н.С. Зефиров. По просьбе защиты свидетель поделился личными впечатлениями о подсудимом А.П. Морозове, говоря, что тот был «технической силой, исполнителем канцелярской работы, хорошим работником, с которым нам пришлось работать, совершенно чуждый нашей идеологии, смотревший на нас несколько недружелюбно». Даже «агрессивный» в своих высказываниях Третьяк вынужденно признавал – «наиболее крупные фигуры Совета министров […] далеко, их здесь нет»^[471]. Несомненно, подобное можно сказать о подавляющем большинстве подсудимых.

Александр Александрович Червен-Водали в августе 1917 г. был командирован на Западный фронт, где ему удалось восстановить комитет Союза городов. Отправившись в октябре 1918 г. по «делам личного характера» на юг России, он вступил в организацию Национального центра и вошел в Екатеринодаре в политическую организацию деникинской армии. Там он впервые узнал о Восточном фронте и правительстве адмирала Колчака. Декларация Верховного правителя, которая, по его словам, с достаточной ясностью говорила о стремлении Верховного правителя к созыву Учредительного собрания, а также присутствие в кабинете министров видного социалиста-революционера П.В. Вологодского заставили его посчитать колчаковское правительство «определенно-прогрессивным». Поэтому он согласился выполнить поручение генерала А.И. Деникина отправиться в Сибирь для установления связей с политическими деятелями.

Ознакомившись с состоянием дел в Омске, Червен-Водали увидел влияние реакционных военных сил на Колчака и Совет министров. В момент наступления Красной армии на Восточную Сибирь выехал в Иркутск, где встретил В.Н. Пепеляева, который рассказал о своей работе по формированию нового состава правительства. Приняв должность управляющего внутренними делами, Александр Александрович настаивал на проведении законопроекта о подчинении всех военачальников министру внутренних дел. К моменту возникновения восстания в Глазкове 23 декабря 1919 г. он начал вести переговоры с представителями земств и городов о создании новой власти. Та программа, которой придерживался Червен-Водали, при налаживании контактов с местным самоуправлением, позволила в течение месяца оградить население от жестокостей и эксцессов в самый трудный период – период смены членов кабинета министров. Политическая обстановка в Иркутске не давала возможности и. о. заместителя председателя Совета министров использовать приказные меры по немедленному освобождению 31 арестованного, поэтому все свои силы он направил на смягчение их содержания под стражей^[472].

Леонид Иванович Шумиловский, как педагог, большую часть жизни отдал культурно-просветительской деятельности. «И только злая шутка судьбы, – говорил он, – вовлекла меня в политику». Пост министра труда он принял после долгих колебаний, единственно с целью наладить охрану труда трудящихся так, «чтобы потом, когда пришлось бы вырвать ее из общественного организма, организм чувствовал боль и инстинктивно невольно сопротивлялся». Из министерства труда своевременно не вышел отнюдь не из-за отсутствия мужества, а потому, что посчитал свое пребывание в Совете министров нужным «ради ограждения от всяких покушений права завоеваний социальной революции».

По идейным соображениям был противником большевизма, поэтому выдвинутый обвинением принцип – «чем сильнее разнузданные силы, тем лучше для ускорения всеобщего возмущения сложившимся политическим строем» – противен его складу характера. В министерстве проводил работу не законодательную, а чисто организационно-распорядительного свойства, в частности, был инициатором разработки ведомством распоряжения о денационализации предприятий частных лиц, которое явилось следствием настоятельного требования крупных сибирских промышленников и предпринимателей^[473].

Необходимость зарабатывать средства к существованию подтолкнула Григория Андриановича Краснова принять предложение Директории поступить на службу в ведомство государственного контроля. При этом он руководствовался законом, по которому ведомство занимало независимое положение и государственный контролер являлся лишь «присутствующим» в Совете министров для дачи заключений по финансово-хозяйственным вопросам.

В своей служебной деятельности он протестовал против незаконного расходования народных средств, золотого запаса, покупки банком земель, учреждения эмигрантского банка. По его инициативе 30 ноября 1918 г. было принято положение о военно-полевом контроле, свободном от влияния военных властей. В ведомстве Краснова, в отличие от других, существовал профсоюз, где работал член Иркутского Совета рабочих и солдатских депутатов Городничев. По должностной обязанности присутствие Григория Андриановича на каждом заседании Совета министров считалось неукоснительным, т. к. там рассматривались вопросы о выдаче заключений по ассигнованиям. В декабрьские дни 1919 г. он вошел в состав нового ведомства Политического центра и получил от него распоряжение продолжить свою работу^[474].

Подсудимый А.П. Морозов, исполняя обязанности министра юстиции, старался оградить население от насилия военных властей, принимая все зависящие от него меры для предания суду виновных. «Все, кто меня знает, – заверял он, – могут удостоверить, что я никогда кровожадным зверем не был». По его словам, разработанный закон о смертной казни за превышение власти, бездействие и за дезертирство распространялся не на трудовые массы, а на военных лиц, буржуазию и торговых промышленников, не желавших воевать с советскими войсками.

«Все законопроекты министерства юстиции разрабатывались первым департаментом, которым ведал не я, – отчитывался Александр Павлович о своей деятельности за период с 4 ноября 1918 г. по 30 ноября 1919 г. – При Старынкевиче ведал он сам, а при Тельберге ведал второй товарищ министра юстиции. Все законопроекты проходили через юрисконсультскую часть, затем через Совет министров, и мне, уже перед заседанием Совета министров, преподносилось готовое заключение, одобренное министерством юстиции»^[475].

Благодарный судьбе за правильно принятое решение остаться в советской России и возможность предстать перед судом, П.И. Преображенский показал, что он принял пост министра народного просвещения в мае 1919 г. Свое участие в законопроекте о смертной казни объяснял занимаемым положением в кабинете министров, т. к. «от министерства народного просвещения […] никаких заключений не требовалось, поэтому ни по одному из обсуждавшихся на заседаниях Совета министров юридических вопросов не выступал из-за «совершенного незнания».

Одобрение расходов на борьбу с большевизмом Павел Иванович относил к «обязанности проводить линию […] определенной борьбы с советской властью. Это была борьба, но в совершенно определенных […] рамках». Он утверждал, что со стороны министерства народного просвещения не было ни одного факта преследования кого бы то ни было за принадлежность к партии большевиков. Наоборот, существовал ряд доказательств, когда педагоги, уволенные или арестованные за принадлежность к этой партии, получали не только защиту от министерства, но и соответствующие назначения, потому что были «безукоризненными людьми и работниками»^[476].

Товарища министра путей сообщений А.Н. Ларионова в состав правительства привело два обстоятельства: во-первых, доверие, оказанное ему делегатами съезда рабочих и служащих Владикавказской железной дороги, а также съезда Советов этой же дороги в 1905 и 1907 гг., во-вторых, стремление к улучшению государственного строя и «увеличению радости человеческой жизни». Ведь на «скелете рельсовой колеи» для него открывалось широкое поприще для «созидания транспорта».

К успешной деятельности Ларионова следует отнести создание хозяйства железной дороги с налаженным и укомплектованным аппаратом управления, восстановление снабжения комплектующими деталями и рельсами, для чего было организовано агентство «Путиметалл» и проведено специалистами обследование всех металлургических и металлических заводов Урала и Сибири с целью их использования для массового удовлетворения нужд дорог. Кроме того, был внедрен новый способ производства дымогарных труб на Шатанском и бондажей на Мотовилохинском заводах; изобретен новый вагон (совмещавший крытый вагон и вагон-платформу), установлен принцип правильного распределения перевозочных средств при массовом перегоне подвижного состава, существенно сокращена продолжительность простоя паровозов при ремонте (с 250 дней в 1918 г. до 42 дней в 1919 г.); урегулировано правовое положение железной дороги; выделены миллионные ссуды обществам потребителей дороги, и произведена закладка огромных складов с грузами. По оценке подсудимого, вся эта работа проходила под руководством «знатока… таланта в железнодорожном деле» – Л.А. Устругова, в сплоченном общими интересами трудовом коллективе министерства.

О том, что происходило в Иркутске в октябре и ноябре 1919 г., Ларионов не имел понятия, находясь в это время в разъездах. Впервые доступ на закрытые заседания Совета министров получил 23 декабря 1919 г., когда из-за небезопасной обстановки на улицах Иркутска Совет министров выделил из себя рабочее бюро-тройку, вменив ему в обязанность быть в курсе всех политических и военных событий, а если будет необходимость, то и взять на себя ответственность за принимаемые решения.

В состав «тройки» вошел и Ларионов, как «случайно выбранный товарищ министра одного из важнейших ведомств». Алексей Николаевич отмечал: «На нас лежала забота о тех, кто был сзади нас, об этой отступающей армии, которой надо было так или иначе помочь в ее трудном положении, о тех, кто вместе с этой армией, в многочисленных эшелонах, отступал […] на нас нападали, и мы были в состоянии самозащиты». Выход в подобной обстановке Ларионову виделся в создании буферного государства, объединившего бы все политические группировки для прекращения братоубийственной войны. В последние дни существования колчаковской власти подсудимый организовал срочную перевозку угля в Ачинск и Красноярск, хлеба – черемховским рабочим, перевел более 13 миллионов рублей на выплату зарплаты рабочим и служащим.

Свою непричастность к «большой политике» Ларионов доказывал структурой управления верховной власти: «Непосредственно при Верховном правителе и Верховном главнокомандующем находился его Совет, состоящий из председателя Совета министров, министров иностранных дел, финансов, внутренних дел, военного и начальника штаба […] Далее шел Совет министров, возглавляющий отрасли гражданского управления, а из гражданского управления – те отрасли, которые ему были подведомственны. Затем большой Совет выделял из себя малый Совет, состоявший из товарищей министров, причем этому Совету были подведомственны вопросы только второстепенного значения, только те, по которым уже имеются принципиальные решения и формальные согласия глав соответствующих ведомств […] членов малого Совета – товарищей министров не допускали в закрытые заседания, где обсуждались вопросы важные и выслушивалась информация о ходе как военной жизни, так и внутренней».

Подсудимый указывал, что военное командование сосредоточивалось в Ставке Верховного главнокомандующего, которому подчинялись фронт и тыл по оперативным и военно-политическим вопросам. Все приказы и способы ведения войны исходили из Ставки, а на театре военных действий существовал закон полевого управления, когда военные начальники были наделены огромными полномочиями, и гражданская власть против этого ничего не могла поделать.

А.Н. Ларионов не соглашался с утверждением обвинителя Гойхбарга, что сибирские железные дороги находились в руках союзных войск. Наоборот, заручившись согласием иностранцев, Россия получила чрезвычайно ценное имущество. В частности, большое количество паровозов, вагонов и «декаподов», задержанных в Америке после заключения Брестского мира. В целях защиты железнодорожников Алексей Николаевич вменил в обязанность линейным агентам дорог немедленно сообщать о случаях проявления насилия по отношению к рабочим и служащим. Обобщенный «синодикт» по всем подобным эксцессам был им оглашен на пленуме Совета министров. В итоге Комитет законности и порядка издал циркуляр, потребовав от военных чинов оградить железнодорожников от незаконных арестов и передавать виновных следственной власти^[477].

Служебное положение Г.М. Степаненко явилось логическим продолжением его тридцатилетней работы. Ни по рождению, ни по «душевной структуре» у него не возникало стремлений к намеренному «вредительству». «Преступность деяния оценивается не только реальными последствиями […] но […] и по тем намерениям, какими оно обусловлено», – заявлял он.

Георгий Макарович считал, что «транспорт в стране должен стоять вне политики», для чего ввел единоличное управление на местах и в центре. Эту меру объяснял отсутствием определенной ответственности при коллегиальном решении производственных задач. С этой позиции он отстаивал реформирование профсоюзов по профессиональному признаку (вместо территориального), что могло бы устранить попытки вмешательства в технику управления. Как положительный результат принятых мер, проводимых подсудимым, можно указать на значительное увеличение перевозок, сооружение Илимского тракта, объединение «брошенного на произвол» управления водным транспортом и шоссейными дорогами^[478].

Служебная деятельность В.Г. Жуковского сводилась к «расшифровыванию и распутыванию телеграмм» в бронированном эшелоне Верховного правителя при эвакуации из Омска… Полагал, что «аполитичный и лояльный чиновник» служит тому правительству, которое способно оценить его опыт и знания^[479].

По Положению о Главном управлении по делам вероисповеданий Л.И. Писарев не имел решающего голоса и вследствие этого ни в одном из актов правительственной, политической и военной деятельности, а также на заседаниях Административного совета и Военного совета участия не принимал^[480].

«Противник, который боролся пером» Александр Константинович Клафтон, имевший за плечами двадцатилетнюю культурно-просветительскую деятельность в Самарском земстве, согласился возглавить Восточный отдел партии Народной свободы для сохранения чистоты партийной идеологии. Он верил Колчаку, его декларации, демократичности людей, но по своей структуре вся власть оказалась бессильной бороться против атамановщины. «Были диктаторы, – любил повторять подсудимый, – но не было диктатора». Тем не менее с правительством его связывала общность идеи – «единая Россия, правовое государство, Учредительное собрание».

Будучи противником большевизма, Клафтон отвергал обвинения во лжи и клевете, ведь основным источником сведений, публиковавшихся в его газете «Сибирская речь», являлись рассказы рабочих и крестьян. «В значительной степени, конечно, – отмечал он, – я должен признать и себя и моих сотрудников виновными. Виновными в том, что в пылу борьбы допускали слишком страшные слова, не было беспристрастной оценки, допускались карикатуры, преувеличения, но заверяю вас, что […] лжи заведомой в наших изданиях не было».

Близость к одному из «пишущих» лидеров кадетской партии В.А. Жардецкому (казнен в 1920 г.), осведомленность в «немецкой ориентации» П.Н. Милюкова помогли ему прийти к выводу: «Мы, которые видели не издалека, а здесь перед собой все ужасы гражданской войны, мы можем с открытой душой и сердцем сказать: безумцы те, которые думают, что война гражданская не кончена. Вдвое безумцы те, которые могут идти с поляками или немцами против России, с ними никто не пойдет. Они будут бороться не только против советской власти, они будут бороться против всей России…»^[481]

Товарищ министра внутренних дел Михаил Эдуардович Ячевский, спокойно принявший на себя необходимость разделить «долю ответственности за деяния, в которых […] участвовал соразмерно той роли, которую играл к ряду правительственных деятелей», по характеру своей служебной деятельности занимался канцелярской «черновой работой по будничным текущим делам», без каких-либо «таинственных подозрительных отношений» с правительственной «элитой»^[482].

Работавший в системе народного образования России с 1902 г. Н.О. Палечек получил звание товарища министра исключительно для того, чтобы распоряжения ведомства, имевшие бюджетный характер по открытию школ в Сибири, не задерживались при обсуждении в правительстве^[483].

Александр Алексеевич Грацианов с лета 1918 г. занимался общественным управлением, медициной, санитарией и государственным призрением. Свое частое присутствие на заседаниях Совета министров объяснял необходимостью представлять интересы самоуправлений ввиду неблагожелательности к ним правительства. Он предлагал объединить действия больничных касс (имевших большие средства) с деятельностью земств и городов. Ведь если первые помогали сравнительно небольшому кругу лиц, то города располагали широкой сетью лечебных заведений и санитарными средствами. Причины изменения избирательного закона в городские думы Грацианов находил в отличной от европейской части России политической жизни Сибири.

«Политические партии, – рассказывал он, – пока они были в подполье, были кристаллической чистоты, но, когда они вышли из подполья, они не могли ориентироваться, в них хлынула такая масса народа, которая ничего общего с целями партий не имела… Очень многие преследовали свои личные интересы, а партия старалась как можно больше завербовать членов, чтобы получить наибольшее количество голосов». Исходя из того, что для городской работы требовались специалисты, знавшие дело, Александр Алексеевич представил на рассмотрение Совета министров новый закон о выборах, закреплявший равноправие граждан и равное представительство всех партий в городских думах^[484].

Иннокентий Александрович Молодых, крупный заводчик, в числе инициаторов при Сибирском бюро Совета съездов торговли, промышленности и сельского хозяйства до революции 1917 г. занимался разработкой предложений по экономическому совершенствованию Сибири. В правительство Колчака попал по рекомендации министра снабжения И.И. Серебрянникова^[485].

Николай Васильевич Дмитриев до назначения товарищем министра заведовал продовольственным делом и казенными зернохранилищами в Восточной Сибири (Акмолинской и Тургайской областях, Тобольской и Томской губерниях). В январе 1919 г. вышел в отставку по причине конфликтов с министром продовольствия.

В.А. Карликов никакого участия в заседаниях большого Совета министров не принимал. При назначении на пост товарища военного министра ни характера деятельности правительства, ни колебаний политики различных его кругов не знал, посвятив все свое свободное время обустройству 200 малолетних воспитанников из пяти кадетских корпусов, эвакуированных в январе 1919 г.

Профессор, инженер путей сообщений С.А. Введенский в правительстве заведовал только топливной политикой. Свое участие в заседаниях Совета министров объяснял необходимостью замещать министра во время его отсутствия^[486].

В.К. Василевский согласился на назначение товарищем министра в июле 1919 г., полагая, что 16-летний стаж в строительно-инспекторской работе даст ему возможность быть полезным. Во время конфликта с генералом С.Н. Розановым требовал немедленно созвать межведомственную комиссию для опротестования решения генерала распустить министерство труда. С 15 июля по 1 октября 1919 г. находился в служебных командировках, практически отсутствовал в Омске, а в январе 1920 г. добровольно явился в Политический центр и дал подписку о невыезде^[487].

В правительство Колчака профессора, доктора административного права Н.Я. Новомбергского «привела наука». Приехав в конце 1918 г. в Томск, он возглавил областные курсы по «социализации земли». Более чем 25-летняя деятельность позволяла ему сказать, что он «всегда стоял на страже интересов крестьян, быт которых изучал с многократными опасностями для жизни». Работая в газетах «Сибирское обозрение» и «Заря», он отстаивал интересы сибирского крестьянства, разоблачая переселенческую политику, являвшуюся «не самостоятельной системой строения хозяйства, а […] только отдушиной в интересах помещичьего класса России».

На посту товарища министра туземных и внутренних дел Н.Я. Новомбергский попытался сохранить от уничтожения единственный ВУЗ, предназначенный для налаживания местного крестьянского хозяйства; возбудил вопрос о хищениях во Владивостокской таможне, где под руководством генерала С.Н. Розанова открыто распродавались грузы, а также о недопущении принятия Устава экспертного государственного банка, по которому министру финансов разрешалась бы скупка сибирского сырья для сбыта на заграничных рынках. Отрицая свое участие в выборах Верховного правителя в ноябре 1918 г., Николай Яковлевич обвинял в клевете омские газеты, которые рассказывали о его участии в организации «крестовых походов» и брани по адресу большевиков. Признавая конструкцию советской власти, провозглашавшую господство трудящихся масс, профессор вместе с тем отвергал марксизм^[488].

Михаил Алексеевич Малиновский, исполняя обязанности второго товарища министра, в работах Совета министров участия не принимал, занимался разработкой законодательных предположений и наблюдением за делопроизводством первого департамента. Он отмечал: «Ведомственная работа министерства юстиции по первому департаменту была чужда какой-нибудь реакционной тенденциозности и протекала в плоскости борьбы с реакцией и произвола во всех ее проявлениях»^[489].

С.М. Третьяк в правительство был приглашен Директорией 4 ноября 1918 г. Прибыв в Омск, он принял предложение члена президиума Омского Совета профсоюзов С. Панова, с одобрения Омского комитета партии социалистов-революционеров, войти в правительство с целью содействия террористическим актам боевой организации члена ЦК ПСР Мусиенко. Заняв позицию стороннего наблюдателя, оставаясь при этом в составе правительства, Третьяк открыто критиковал действия министерства труда. По его словам, проведение террористических действий по решению краевого комитета ПСР было приостановлено ввиду их несвоевременности в сложившейся политической обстановке, когда «не то Колчак попер Семенова, не то Семенов – Колчака». Поэтому дальнейшая «работа» подсудимого была сосредоточена на скорейшем выходе из состава правительства, для чего он «превратил министерство прямо в сумасшедший дом, конечно, на деловой почве». После декабрьского 1918 г. расстрела рабочих в Куломзине его прошение об отставке было удовлетворено^[490].

Приняв предложение вступить в правительство, Иван Неронович Хроновский был далек от мысли превратиться в слепое орудие по выполнению директив. Почти всю свою деятельность он провел в министерстве финансов, занимая посты начальника отделения Омской казенной палаты, а затем управляющего казенной палатой в Томске и Самаре. В 1916 г. Хроновский покинул правительственную службу, перешел на частную, возглавив Самарское отделение Петроградского международного банка.

В 1917 г., по назначению князя Львова, Иван Неронович некоторое время был помощником самарского губернского комиссара. В общественных кругах Самары пользовался большим уважением и считался авторитетом в области податного дела… Принадлежал к партии Народной свободы. На выборах Самарской городской думы избран гласным думы. В правительстве Колчака главной задачей для него была податная реформа, прямо связанная с реформами в управлении. На основании собранного материала подсудимый пришел к заключению, что старая податная система давала повод для извращенного представления об общественных нуждах. Он считал – учреждениям необходимо предоставлять широкие права самообложения и вводить денежный налог поимущественно в тех формах, которые соответствовали бы культурному возрасту населения^[491].

На основании законоположений Михаил Николаевич Цеслинский не имел права участвовать в заседаниях Совета министров. Еще во время «политцентровского» предварительного следствия с него были сняты обвинения в укрывательстве телеграммы о Февральской революции 1917 г., а также в преследовании газет и профсоюза. Наоборот, подсудимый ходатайствовал перед министром труда Шумиловским о восстановлении закона от 19 марта1917 г., по которому каждый гражданин волен участвовать в образовании профсоюза^[492].

Самый беглый взгляд на место действия и участников судебного процесса, конечно, еще не позволяет сделать окончательные выводы, но предоставляет возможность наметить некоторые аспекты, важные для дальнейшего исследования. Несомненно, советская власть придавала процессу большое значение, что видно хотя бы из должностного положения членов ревтрибунала, которые относились к руководящей партийной «элите». Состав судей резко контрастировал с составом подсудимых. Необходимость судить этих людей как правительство Колчака могла определяться либо потребностью оправдать казнь А.В. Колчака и В.Н. Пепеляева без суда, либо необходимостью создать прецедент на будущее для судов над крупными лидерами «контрреволюции».

Процессу пытались придать характер объективного, «буржуазного» судопроизводства, для чего были приглашены профессиональные защитники для обвиняемых и обвинитель, имевший юридическое образование, вес в центральных советских правоведческих кругах. В то же время власть не скрывала своей уверенности в виновности подсудимых, о чем красноречиво говорило оформление зала суда, кампания в прессе накануне процесса, а также твердая убежденность в достаточности собранных документальных улик и вещественных доказательств^[493].

Судом было проведено 11 заседаний. Практически с самого начала разбирательства был провозглашен хронологический принцип рассмотрения событий, а не по пунктам обвинения. Однако именно Гойхбарг этот принцип неоднократно нарушал. Все протесты и требования защиты придерживаться заявленного принципа успеха не имели. Хаотическая тактика ведения судебного процесса со стороны обвинения на первых трех заседаниях заставила председателя потребовать от Гойхбарга экстренно составить программу.

На четвертом заседании, представляя проект программы работы ЧРТ, Александр Григорьевич причину отказа от хронологии объяснил маловразумительной фразой: «…После того как вице-адмирал Колчак был провозглашен Верховным правителем […] уже не было таких ярких переломных моментов…»^[494] Он предложил ограничить допрос подсудимых, опрос свидетелей и оглашение документов последними пунктами из составленного им «Обвинительного заключения». Причем в самой программе первым поставил вопрос, который в заключении не рассматривался вовсе. Публичному обсуждению членами трибунала проект подвергнут не был.

Вопросы сводились к следующему: «1. Характеристика деятельности учредительной власти эсеровской Директории, для чего необходимо допросить свидетелей Дербера, Патушинского, нескольких подсудимых, а также огласить соответствующие документы, 2. Организация вооруженных карательно-экспедиционных дезорганизаторских сил для систематической борьбы с рабоче-крестьянской властью: а) антисоветская агитация в России и за границей, б) дезорганизация советского тыла (агитация за взрывы, заговоры, поджоги и т. п.), в) поддержка Деникина и Юденича, г) организация войсковых частей для порабощения и угнетения трудовых масс России, 3. Организация расхищения достояния трудового народа, 4. Демонстрация ряда фактов, свидетельствующих о варварском разрушении этого достояния, 5. Сношения колчаковского совмина с заграницей и, в частности, приглашение им иноземных вооруженных частей на территорию Сибири и Дальнего Востока, 6. Организация как в тылу, так и около советского фронта массовых и групповых убийств рабочих и трудового крестьянства, с одной стороны, и активных советских деятелей – с другой»^[495].

27 мая, после объявления И.П. Павлуновским об открытии седьмого заседания, обвинитель вновь изменил направление процесса. Он ходатайствовал о разрешении, прежде чем приступить к заслушиванию объяснений подсудимых, допросить Дмитриева и Третьяка. Напоминания защиты о необходимости соблюдения последовательности тактики ведения суда оказались тщетными. В результате стремление Гойхбарга раскрыть «характер участия в организации, которая характеризовалась как Совет министров», по сути, выразилось в вопросах, нашедших свое объяснение в предварительных следственных материалах, а выступление обвинения вместо объективной оценки работы Совета министров сосредоточилось на тайной военной организации партии социалистов-революционеров, ставившей своей целью свержение колчаковской власти в декабре 1919 г.^[496]

В тот же день, когда защитник Бородулин попросил разрешения задать вопросы подзащитным, обвинение напомнило о принятом трибуналом решении прекратить допрос и дать подсудимым возможность сделать заявления, и просьба защитника была отклонена. Если принять во внимание точность ведения стенографической записи процесса, то это запрещение вызывает по меньшей мере недоумение. Во-первых, 26 мая упомянутое решение ревтрибуналом публично не обсуждалось, во-вторых, в начале седьмого заседания ни председатель, ни обвинитель не отказывали защите в праве опросить подзащитных.

Анализ тактики судебного разбирательства выявляет две особенности, которые сразу бросаются в глаза: ведущую роль обвинения в судебном расследовании и в то же время его недостаточную подготовленность к процессу. На этих двух положениях стоит остановиться подробнее. Особое, привилегированное по отношению к защите положение обвинения просматривалось на протяжении всего суда. Обвинитель А.Г. Гойхбарг не только выбирал, изменял, тасовал тактику и формы судебных заседаний, но и вызывал большее, нежели защита, количество свидетелей, делал резкие безнаказанные замечания защите и даже суду.

Так, в конце третьего дня он снял вопрос председателя Чрезвычайного революционного трибунала замечанием: «Когда дойдем до этого вопроса, тогда мы Дмитриева и спросим, а сейчас не допрашивать». Точно так же обвинение превышало свои полномочия, определяя качество и значимость представленных защитой документов: «…Все это, написанное в бумажках, абсолютно не исполнялось», «…Я считаю, было бы искажением процесса ссылаться на бумажки, с которыми никто не считался». А возражение защиты, сославшейся на обвинительное заключение, где разъяснялось, как надо смотреть на все «бумажки», обвинитель использовал для очередного возражения по ходу следствия, усмотрев в нем «замечание […] через голову суда»^[497].

Поведение Гойхбарга в некоторые моменты становилось вызывающим. Кульминация наступила на восьмом заседании, когда обвиняемым была предоставлена возможность объяснить свои мотивы и действия. В самом начале заседания Александр Григорьевич потребовал, чтобы подсудимые объяснялись в совокупности, «по фактам и действиям, которые являются, с точки зрения обвинителя, чрезвычайно преступными», а не занимались «биографическими безобидными разглагольствованиями». В противном случае он считал бы свое присутствие на процессе излишним. Через некоторое время угроза была выполнена, «ввиду выяснившегося характера так называемых объяснений подсудимых и […] неотложных дел», А Гойхбарг демонстративно покинул зал^[498].

Приведенных фактов, несомненно, достаточно, чтобы подтвердить уже высказанную выше мысль: объективность судебного разбирательства и равноправие сторон были лишь декларируемой формальностью, направление процесса и его задачи определялись только обвинением. С другой стороны, судебные заседания отличались плохой подготовленностью, а линия поведения обвинения была недостаточно четко продумана^[499], что можно увидеть на примерах даже казуистического свойства.

Например, в обвинительной речи, заключавшейся в формальном оглашении Косаревым составленного Гойхбаргом заключения, один из обвиняемых, профессор Болдырев (кстати, на тот момент уже покойный) обвинялся в провозглашении на собраниях здравиц в честь Верховного правителя. А на пятом заседании ЧРТ, цитируя статью Дюшена в газете «Свободная Россия», где автор выступал против «белопанской» Польши и призывал русских граждан «встать на защиту своего отечества»^[500], государственный обвинитель дошел до смешного абсурда. Он обвинил Национальный центр и «родственные ему организации» в разложении Красной армии «похвалами».

Кроме мелких и иногда смешных несуразностей, ход процесса изобиловал большим количеством накладок, также демонстрирующих его плохую подготовленность. В преамбуле обвинительного заключения, при перечислении обвиняемых, не упоминались Малиновский и Хроновский, которые прошли в приговоре. В то же время назван уже упоминавшийся покойный профессор Болдырев и М.А. Гришина-Алмазова. Последняя обвинялась в «орудовании» в Военно-промышленном комитете. Однако простой опрос свидетелей и самой подсудимой выявил, что к этому комитету Мария Александровна никакого отношения не имела, а занималась благотворительностью.

В результате уже на четвертый день заседания трибунала А.Г. Гойхбарг, «в интересах незатемнения процесса», вынужден был ходатайствовать об оправдании Гришиной-Алмазовой. При этом он раскрыл те источники (сформулированные им как «предположения, давшие повод к обвинению»), которые стали причиной ареста подсудимой, – предварительные показания Молодых. Однако председатель ЧРТ посчитал преждевременным признание невиновности Марии Александровны, согласившись освободить ее из-под стражи в зале суда^[501].

Хаотичность ведения судебного расследования делает его анализ, с одной стороны, весьма сложным, а с другой – важным. Для начала необходимо выявить круг и ракурс событий, попавших в поле особого внимания трибунала.

Одним из ведущих вопросов, которые интересовали следствие, было создание Административного совета и преследуемые им цели, а также деятельность в нем министра финансов И.А. Михайлова. Вопросы обвинителя по этому поводу носили скорее риторический характер, потому что в своих выступлениях и репликах он сам дал ответ на этот вопрос. Главный его тезис: Совет был создан «ввиду предстоящего целого ряда решительных действий». Предпосылкой для последних послужили требования иностранных союзных держав и Военно-промышленного комитета скорейшего избрания нового состава правительства и устранения Сибирской областной думы.

Рассказывая о внутренней политике, избранной Сибирской областной думой, свидетель Патушинский пояснил характер взаимоотношений между пятью членами правительства и управляющими ведомств, не имевшими мандатов от избирателей. Эти управляющие постоянно домогались автономии, известной доли власти, для чего неоднократно при поддержке И.А. Михайлова выносили на обсуждение Совета министров проект положения об Административном совете. По положению вся власть должна была перейти в руки Совета, а «пять избранных Сибирской областной думой низводились на роль конституционного короля, который царствует, но не управляет».

Одним из первых шагов, предпринятых И.А. Михайловым для реализации намеченного, обвинитель посчитал факт изъятия им функций принятия ежедневных административных решений из компетенции Совета министров и введение закона о смертной казни, против которого решительно протестовали министры внутренних и туземных дел В.М. Крутовский и М.Б. Шатилов. Для придания Административному совету законного кворума, столь необходимого для одобрения постановления о прекращении деятельности Сибирской думы, Михайлов инициировал подлог: Совет удовлетворил прошения об отставке (отпечатанные на машинке, с ошибочным указанием инициалов имени и отчества) арестованных накануне вечером 21 сентября 1918 г. неугодных министров. Таким образом, «налицо» остались только два члена Совета в ранге министров – Михайлов и П.В. Вологодский, и вся власть автоматически перешла к ним^[502].

События 21–23 сентября 1918 г. также выяснялись с особой тщательностью. Трибунал подробно и многократно останавливался на обстоятельствах ареста Крутовского и Шатилова, убийстве А.Н. Новоселова, суде над убийцами (Волков, Мефодьев и Семенченко), пытаясь уличить в этом преступлении членов Административного совета. Даже допрашивали вдову Новоселова с целью доказать, что выплата ей единовременного пособия в 25 тысяч рублей была произведена с целью замять дело, т. к. «получение постоянной пенсии женой убитого будет напоминать о факте убийства». «Путем предположения, особенно если имеется богатая фантазия, можно дойти… да, Бог мой, я позволю себе напомнить вопрос свидетельнице Новоселовой: а не потому ли Вам было выдано пособие, что люди, которые виновны в убийстве Вашего мужа, не хотели с Вами встречаться? – отмечал защитник Айзин. – К счастью, Новоселова была здесь и сказала, что она сама попросила пособия. Но представьте на минутку, что ее не было и это предположение не было бы поколеблено»^[503].

В ходе опроса свидетелей и допросов подсудимых А.Г. Гойхбарг вновь трактовал события, которые проясняли, какие именно «решительные действия» собирался предпринять Административный совет. По его убеждению, Совет, устранив членов Временного Сибирского правительства эсеров Крутовского, Шатилова и Патушинского, а также представителей областной думы, намеревался образовать новый кабинет министров. Но телеграмма от Национального совета и арест чехами А.А. Грацианова вынудили Административный совет подчиниться требованиям и признать полномочия приехавших в Омск Н.Д. Авксентьева, В.М. Зензинова, В.Г. Болдырева, П.В. Вологодского и В.А. Виноградова… После заседания Совета 21 сентября его члены получили решающий голос в управлении и законодательстве. Причем товарищи министров приобрели право решающего голоса на равных с министрами основаниях. В Административный совет, кроме председателя, вошли только управляющие ведомствами и товарищи министров, но не министры. Его ядро составили: Михайлов, Гинс, Тельберг, а Вологодский «играл роль жалкую»^[504].

После этого заявления Гойхбарг попытался добиться от подсудимого Шумиловского показаний, что признание власти Временного Сибирского правительства Советом носило кратковременный характер, в то время как Совет готовил меры к скорейшему выходу из подобного альянса^[505].

Пункт программы судебного разбирательства, принятый 23 мая на четвертом заседании и объединивший в себе сразу два – «в» и «г», прозвучал в вольной редакции как «активное содействие бандам Деникина, Юденича и Миллера и принятие мер к сохранению возможности борьбы с трудовыми массами России». Фактически он был посвящен условиям передачи колчаковским Советом министров власти Деникину. Однако обвинитель Гойхбарг с повестки дня его снял.

К сожалению, в стенограмме судебного процесса нет мнения суда о роли и значимости Политического центра в политической и общественной жизни Сибири, а первоначальное объяснение Червен-Водали в ходе рассмотрения причин начала ведения переговоров с центром свелось к небольшой фразе: «Дать возможность тем войскам, которые здесь были на фронте, быть освобожденными […] идти на Восток, разоружить отряды и использовать их по своему усмотрению, как это представлялось Политическому центру»^[506]. Лишь на седьмом заседании подсудимый смог подробно остановиться на намеренно замалчиваемом обвинением вопросе.

Естественно, Чрезвычайный революционный трибунал рассматривал и другие факты и социальные явления, подкрепленные обвинителем на шестом заседании «вещественными доказательствами». Стесненный газетной полосой «Заключения по делу самозванного правительства», он решился «раскрутить» заготовленный и, по всей вероятности, единственно изученный им блок документов из следственных материалов о внешнеполитической деятельности Временного Сибирского и колчаковского правительств по двум направлениям^[507].

Первое – участие подсудимых Шумиловского, Грацианова, Морозова, Степаненко, Краснова и Преображенского в принятии решения Совета министров об отпуске Национальному чехословацкому совету 37 миллионов рублей на оплату военного снаряжения и жалованья, а также их присутствие на заседании, где слушалось сообщение управляющего делами министерства иностранных дел И.И. Сукина о телеграмме французского и английского правительств с обещанием «всемерной поддержки», о переговорах со штабом «славянских войск» для «склонения» тех на сторону Колчака.

Второе направление – на основании телеграмм поверенного министерства иностранных дел В.А. Маклакова от 23 августа 1919 г., посла и члена ЦК группы «Единство» В.Д. Набокова, посла в Париже князя Г.Е. Львова подсудимые Клафтон и Жуковский обвинялись в получении из-за границы указаний по изменению тактики бюро печати в Омске, в предоставлении Маклакову ежемесячного кредита, а также в организации «агитации» за границей.

Постановление Совета министров от 28 ноября 1919 г. о контактах с японским военным командованием, обращение Временного Сибирского правительства в конце октября 1918 г. к эмиру Бухарскому («Русская национальная армия, – гласило обращение, – освободила от большевистских насильников половину российского государства, а именно: всю Сибирь, Кавказ, юг и север и западные губернии европейской России. Весь мир помогает нам, и мы глубоко верим, что население Бухары не поддастся учению большевиков, нарушающих учение священного Корана»)^[508] использованы обвинением в качестве наглядной иллюстрации «изменнической политики сибирских социал-патриотов», «спекуляции именем социалиста» и приверженности к «сложившейся практике» постоянного призыва иностранных вооруженных сил для помощи в подавлении большевиков.

В опровержение разъяснения Шумиловского о позиции правительства во взаимоотношениях с Японией Гойхбарг зачитал с десяток телеграмм по прямому проводу, где говорилось о «неприязненно настроенных чехах и необходимости примирительного тона через японцев», «уверенности в посылке японских войск», «ведении переговоров с Семеновым и намечающихся лицах определенно японской ориентации»^[509].

Попытка подсудимого Краснова разъяснить, что вопросами внешней политики ведал Совет Верховного правителя, образованный в ноябре 1919 г., включавший в себя строго определенных лиц – Колчака, председателя Совета министров, министров иностранных и внутренних дел, военного и финансов, а также управляющего делами (Верховная палата), в расчет принята не была. Как, впрочем, и сложность военной обстановки в те дни, отмеченная Червен-Водали, «когда Совет министров был совершенно оторван от Верховного правителя и вопросы не могли быть разрешены в обычном порядке»^[510].

Домыслы обвинения, посчитавшего оплату расходов американского Красного Креста Советом министров «возмещением расходов Красного Креста известной стороне, произведенные ею на снабжение армии», разрушил на пятом заседании трибунала А.А. Червен-Водали. Он заявил: «Был представлен расчет по содержанию омских, иркутских и др. лазаретов на фронте в сумме значительно большей, чем 10 млн. руб. Я знал лично, что здесь, в Омске, содержался американский Красный Крест в большом здании загородного сельскохозяйственного училища, лазарет с 2500 койками, и меня совершенно не удивила цифра расходов […] в протоколе было оговорено, – белье выдается больным, платье детское – детям и пища для больных»^[511].

Обвинительный пункт об «организации расхищения достояния трудового народа России» ограничился допросами Шумиловского, Преображенского, Хроновского, Краснова и Ларионова. И если Леонид Иванович Шумиловский обвинялся в провозглашении П.В. Вологодского почетным гражданином Сибири и назначении ему «особой пенсии, как основоположнику и продолжателю борьбы с большевистским населением», то профессор Преображенский – в успешных геолого-минералогических изысканиях, принесших государству 32 тысячи пудов золота, а Хроновский – в участии на заседаниях Совета министров и в исправлении служебных обязанностей управляющего Казенной палатой и директора международного банка^[512].

Из рассказа Краснова выяснилось, что никто из членов правительства не предполагал оказаться в положении эмигранта, а учреждение банка в Америке – стремление привлечь капитальные вложения вкладчиков минуя иностранных посредников. Деятельность же Омского Военно-промышленного комитета (многомиллионная задолженность, раздача огромных сумм частным учреждениям, практиковавшиеся срывы в исполнении государственных заказов) была предметом специальной ревизии сенатора А.К. Висковатова^[513].

А.Н. Ларионов показывал, что, выполняя работу по вывозке подвижного железнодорожного состава на восток, он не знал о масштабах голода в европейской части России. В свою очередь, ему неоднократно приходилось отдавать директивы, пресекавшие бессмысленные разрушения, но они не всегда удовлетворялись отступавшими войсками. Единственным мотивом его ходатайства о награждении железнодорожников Уральского района в размере 3 миллионов рублей было желание отблагодарить людей, «работавших сверх всяких сил так, как требовал их долг в данный момент, они сохранили имущество страны и жизни, которые были им доверены, и потому их надо было вознаградить»^[514].

Опровержение факта участия в преднамеренных разрушениях Уфимского, Пермского и Омского мостов (в ответ Гойхбаргу, рассказавшему о нелицеприятных выражениях рабочих, восстанавливавших переправы) носило нескрываемый сарказм: «Если рабочие работали без сапог в студеной воде, то, конечно, такая работа неизмеримо труднее, чем если бы они работали в хороших сапогах, и если бы не примитивные приспособления, то работа не казалась бы такой трудной»^[515].

Обвинение в «организации системы массовых и групповых убийств трудового населения» подкреплялось свидетельскими показаниями генерала А.Ф. Матковского, подполковника П.М. Рубцова и А.Д. Сыромятникова, а также телеграммами на имя Розанова (в них говорилось о расстреле 500 из 570 арестованных в Семипалатинской тюрьме и заживо погребенных в Екатеринбургском округе 25 тысячах человек).

Признание Шумиловского о бездеятельности Совета министров по судебному пресечению незаконных и самочинных расстрелов повлекло за собой обоснованный интерес к Комитету законности и порядка. Задачи этой организации разъяснил Малиновский: «Комитет обеспечения законности и порядка исключительно останавливался на рассмотрении приказов всех лиц, применявших исключительное положение, в которые вносилась та или иная закономерность в действия местных властей […] Всякий приказ, изданный на месте, поступал в Комитет по обеспечению законности и порядка и был предметом обсуждения комитета. Если комитет признавал его незаконным или не отвечающим требованиям исключительных положений, то этот приказ немедленно отменялся по телеграфу. В тех же случаях, когда комитет не мог этого сделать в силу своего положения, эти действия были предметом обсуждения правительствующего сената по первому департаменту»^[516].

Причастность членов колчаковского правительства к попустительству Верховным правителем беззаконий генерала С.Н. Розанова отверг свидетель Сыромятников, отвечая на вопрос защитника Айзина, в чьем непосредственном распоряжении находились отряды генерала: «Гражданским властям безусловно не подчинялись, и скажу, что со стороны Розанова встречался полный протест всего Совета министров. Его поддерживал только Колчак и Пепеляев. Он неоднократно проводил эту мысль, что если бы не Колчак, то его давно бы прикончили […] Он неоднократно […] получал […] телеграммы с предупреждением о необходимости отказаться от тех мер, к которым он прибегал. Были разговоры по прямому проводу, чтобы его распоряжения о сжигании деревень были отменены, но это он, по своей инициативе, сохранил»^[517].

При расследовании обстоятельств по фактам и социальным явлениям наблюдалась такая же картина, что и с событиями: обвинение пыталось подтолкнуть свидетелей и обвиняемых к определенным выводам, а если это не удавалось, то «на помощь» приходил А.Г. Гойхбарг. «Самые рельефные» из событий в Сибири 1918–1919 гг. были представлены директором Института советского права в обобщенном варианте на страницах центральной столичной прессы спустя неделю после завершения процесса.

«Эсеровское министерство эсера Дербера […], – писал он, – его приятели Л. Михайлов и Марков подписывают первые «законы» об уничтожении Советов, об отмене национализаций, об отмене всего советского строя. Они приглашают на службу «деловых» людей, из кругов, связанных с промышленностью. Но не социалистам служат «деловые» люди, а наоборот, они терпят социалистов лишь до тех пор, пока они служат их делу. Но вот необходимо создать Восточный фронт для «помощи» союзникам. Нет уверенности, что эсеровские «министры» согласятся на это дело.

И вот наиболее покладистый эсеровский министр Вологодский говорит из Владивостока в Омск: необходимо устранить эсеровских министров Крутовского и Шатилова, необходимо внушить через подходящих людей дерберовскому министру Новоселову всю неуместность его появления в Омске. И через два дня арестованного Новоселова безнаказанно убивает офицер Семенченко, а Крутовского и Шатилова арестовывают по приказу начальника гарнизона […] Но чехи грозят покинуть фронт, если будет взят слишком правый курс, и «деловые» люди, скрепя сердце, соглашаются передать власть опять-таки эсеровской (более правой) Директории […] Менее двух месяцев существует эта Директория.

Появляется на горизонте Колчак, известный монархист и империалист. Эсеры приглашают его на службу к себе. Он идет на фронт, закрепляет связи с монархическим […] офицерством. Возвращается 16 ноября 1918 г., а 17 ноября его приятели, тот же атаман Волков, вкупе с известными извергами и убийцами рабочих атаманами Красильниковым и Катанаевым, арестовывают в числе других Авксентьева и Зензинова, отвозят их в лагерь Красильникова. Министры во главе с неарестованным эсером Вологодским, ввиду «отсутствия власти», избирают Колчака диктатором»^[518].

Наиболее важные взаимосвязи получили на процессе следующее освещение. В первую очередь Чрезвычайный революционный трибунал интересовала деятельность и оценка партий. Относительно много времени было потрачено на определение роли местных кадетов. Обвинителя и председателя волновали взаимоотношения между газетой «Сибирская жизнь» и Омским комитетом кадетской партии, рекомендации партии в составлении секретного циркуляра о «беспощадном истреблении красных»^[519].

Найденное при обыске у Червен-Водали обращение главнокомандующего по Москве и Московской губернии с призывом бороться с большевиками послужило неоспоримым поводом для обвинения подсудимого в прямом соучастии в изменении тактики Национального центра, к взрывам бомб на заседаниях Московского комитета РКП(б) в сентябре 1919 г., на московских артиллерийских складах в мае 1920 г., а также к переводу за границу колчаковским правительством 1 миллиарда рублей.

Вывод, который неоднократно звучал в зале трибунала, был уже не нов: причиной «беспримерных, не рассмотренных никем в другом месте преступлений» являлось решение «кучки капиталистов, банкиров, помещиков России и главной защитницы их интересов – партии Народной свободы» встать на враждебную советской власти платформу. Правда, доказательством преднамеренной «распродажи» родины подсудимыми кадетами почему-то послужили переговоры члена ЦК партии И.В. Гессена с «монархическими элементами» Германии, а также «продажа» царским дипломатом Н.А. Кудашевым русских судов в Китае^[520].

Но основной удар обвинения был направлен на партии эсеров и меньшевиков. А.Г. Гойхбаргу страстно хотелось доказать «продажность» социалистов, их альянс с кадетами и реакционными кругами. Как козырную карту обвинитель предъявил на четвертом заседании групповую фотографию, где Л.И. Шумиловский (бывший меньшевик) снят среди членов Временного Сибирского правительства. Его интересовало: почему тот находится над И. Михайловым, среди двух известных лиц, а в центре снимка – почетный гражданин Сибири П.В. Вологодский? Объяснения подсудимого, что так решил фотограф, в расчет приняты не были. Для Гойхбарга все было ясно, и он пытался убедить в этом суд – это одна «шайка преступников, бунтовщически восставшая в личных и групповых интересах»^[521].

Самым большим «везением» в деле изобличения социалистических партий стали показания С.М. Третьяка о разговоре с министром юстиции С.С. Старынкевичем. Разговор происходил в конце ноября 1918 г., когда у Верховного правителя расстроились отношения с Национальным чехословацким советом, а в Чите атаман Г.М. Семенов намеревался объявить «самостоятельность». В таких условиях единственный выход для смягчения накалившейся обстановки Старынкевич видел в сохранении представителей социал-революционной партии в составе правительства в качестве «демократического фигового листочка»^[522].

Этот образ Гойхбарг использовал многократно и с удовольствием, вколачивая его в умы своих слушателей: «Они стояли довольно невинно, в первобытном невинном виде, и чтобы прикрыть свою наготу […] выдвинули социалистический и демократический фиговый листок […] этот листок им был нужен, пока не было вооружения и пока не было военных людей…»^[523]

Весь смысл внутрипартийной борьбы в Сибири в 1917–1920 гг. сводился, по мысли обвинителя, к следующей схеме. «Фиговый листок» сыграл решающую роль в выдвижении на первый план правительств эсеров и меньшевиков, провозгласивших своим лозунгом демократию и любовь к родине. Эти «промежуточные партии» принимали к себе на службу целый ряд лиц, назначенных в состав Административного совета. В действительности же оказалось, что подсудимые прокладывали дорогу для военных сил и атамановщины. Уничтожив декреты советской власти в Сибири, издав свои первые законы, они способствовали появлению А.В. Колчака и его преемников. Сгруппировав аппарат, «промежуточные партии» начали постепенно сбрасывать «фиговый листок», для начала «сплавив» двух видных эсеров Авксентьева и Зензинова, а затем разогнали Директорию. Для обвинения основной вывод очевиден, и в своей заключительной речи А.Г. Гойхбарг его провозгласил: ревтрибунал – «орган политической борьбы… политически умерщвляющий партии». Этот судебный процесс уничтожил все партии в Сибири^[524].

Естественно, объектом «исследования» Чрезвычайного революционного трибунала не могли не стать «зверства и продажность», а также «прислужничество мировому капиталу» колчаковского правительства. В следственном деле содержалось громадное количество документов, которые должны были, по мнению прокурора, подтвердить этот пункт обвинения. Их качество и достоверность очень неодинаковы. Далеко не все они имеют хотя бы опосредованное отношение к действиям правительства, но для устроителей процесса важна была не достоверность фактов, а выводы, которые Гойхбарг сформулировал в заключительной речи, описывая «картину событий», «отшвырнув в сторону огромные бутылки розовой воды, которыми пытались, в так называемых объяснениях подсудимые закрыть от […] глаз ту кровь, те преступления…». Для сохранения спекуляции, воровства и частной собственности подсудимые способствовали расстрелу меньшевика И.И. Кириенко и эсера И.И. Девятова, вступили в «неразрывные узы» с деятелями Военно-промышленного комитета, «продались и подчинились иностранным правительствам всего мира».

Нагнетая атмосферу в зале заседания, напомнив о похоронах в Омске жертв колчаковских застенков («когда гробы растянулись на версту с лишком»), трагической гибели 31 арестованного на Байкале, Гойхбарг, указывая рукою на скамьи подсудимых, обращался к присутствующим с вопросом: «Что полагается за страшные преступления лицам, их совершившим, лицам, участвовавшим в них, лицам, прикосновенным к ним, лицам, технически подготовившим совершение их?» И в едином порыве зал огласился криками: «Расстрелять! Расстрелять!»^[525]

Несмотря на попытки устроителей Чрезвычайного революционного трибунала применить внешние признаки демократического судопроизводства, ход судебных заседаний неопровержимо свидетельствует, что процесс носил чисто политический характер, т. е. целью суда было не установление виновности подсудимых по предъявленным обвинениям, а решение политических задач.

Анализ хода судебного процесса и позиция обвинения позволяют определить ряд задач, которые ставили перед собой власти при организации трибунала. Во-первых, преобразовать недовольство масс уровнем жизни в энергию классовой борьбы. Во-вторых, дать свою трактовку событий Гражданской войны в Сибири. И наконец, в-третьих, дискредитировать социалистические небольшевистские сибирские партии.

Тем более что последней задаче благоприятствовал раскол в ПСР, меньшинство ЦК которого в середине июня 1920 г. обратилось с воззванием к трудящимся всего мира: «Обязанностью социалистов всех стран является защита и помощь революции в России, разъяснение объективных условий ее развития, но отнюдь не дискутирование советской властью путем направления на эксцессы и недочеты политики коммунистов. Мы, социалисты-революционеры, на опыте прошли путь борьбы с советской властью, и опыт привел нас к тому заключению, что всякое активное выступление против советской власти объективно является поддержкой контрреволюции и что решительную борьбу против буржуазии может вести лишь советская власть»^[526].

Решение подобных задач требовало новых приемов ведения суда, отрабатываемых на данном процессе. Так, задача обвинения теперь состояла в том, чтобы произвести впечатление не на суд, а на публику, и апеллировать приходилось не к разуму, а к чувству «революционных долга и сознания». Новизна подобного рода процессов не могла не вызвать некоторых накладок в судебном разбирательстве, однако большинство задач были успешно решены.

Анализ следственного дела был бы далеко не полным без освещения позиции защиты. Как уже говорилось, интересы подсудимых представляли три адвоката: Аронов (подзащитные – Шумиловский, Преображенский, Ларионов, Грацианов, Введенский, Василевский, Червен-Водали, Клафтон), Айзин (Морозов, Молодых, Степаненко, Цеслинский, Дмитриев, Жуковский, Писарев, Хроновский, Новомбергский), Бородулин (Карликов, Палечек, Ячевский, Малиновский, Краснов). Подсудимый Третьяк от защитника отказался.

Все адвокаты – представители дореволюционной школы российских юристов, привыкшие считать себя равноправной стороной судебных процессов. Однако во время заседаний Чрезвычайного революционного трибунала на Атамановском хуторе им неоднократно давали понять, что их положение близко к положению их подзащитных. Так, на заседании 26 мая обвинитель А.Г. Гойхбарг возмутился тем, что защитник Аронов обратился к нему, употребив термин «товарищ», и попытался использовать это предлогом для нравоучений «чрезвычайно важных для процесса»^[527], но был остановлен И. Павлуновским. А в своей заключительной речи весьма недвусмысленно (хотя и одним предложением) характеризовал предыдущую адвокатскую практику защитников как «работавших в царских судах и в судах Керенского и в судах Колчака»^[528]. Кроме того, как ясно из стенографической записи судебного процесса, защита не имела возможности полноценно подготовиться к процессу.

Обвиняемые находились в еще более сложном положении. Достаточно привести один факт. На седьмой день работы ревтрибунала обвинитель предложил разрешить подсудимому Карликову ознакомиться с материалами его же следственного дела, в связи с упомянутым адвокатом Бородулиным постановлением Иркутской Чрезвычайной следственной комиссии, где указывалось – «судебное преследование против Карликова должно быть прекращено ввиду отсутствия данных». Кратко, не вдаваясь в объяснение причин, председатель отметил «неправомочность» постановления, а обвинитель, произнеся маловразумительную фразу («В делах имеются разные документы и разные факты. Я возражаю против этого»)^[529], попросил впредь на работу Иркутской комиссии не ссылаться.

Несмотря на столь стесненные условия, защита в ряде случаев успешно доказывала несостоятельность отдельных обвинений. Для понимания методов, к которым прибегала защита, показателен эпизод, который произошел после того, как А.А. Червен-Водали и Л.И. Шумиловский сделали перед ревтрибуналом заявления о своей предыдущей деятельности.

Заявление Гойхбарга, что подсудимые занимались «биографическими безобидными разглагольствованиями», с последующим предложением, во-первых, «биографические рассуждения ввиду их бесцельности не допускать» и, во-вторых, предложить подсудимым давать обещанные ими объяснения по предъявленному обвинительному материалу, возмущенно оспаривалось защитником Ароновым. Процитировав вторую статью постановления наркомата юстиции с руководящими началами по уголовному праву, где обозначалось, что «с точки зрения революционного законодательства советской России выяснение условий жизни, образа жизни является одной из основных задач революционного суда», он пошел дальше и уже критиковал порядок самого судебного процесса.

Аронов говорил: «Что касается до то, что некоторыми из обвиняемых не отвечено на конкретные факты и обвинения, которые им предъявлены были, то я уже имел честь говорить перед революционным трибуналом, что необходимо дать обвиняемым говорить по каждому конкретному обвинению в тот момент, когда слушается данное действие. Но, к сожалению, этот порядок не был принят, был принят другой порядок и вполне понятно, что подсудимые из всего того материала, который был им предъявлен как уличающий их, могли упустить тот или другой материал…»^[530]

Из приведенной дискуссии ясно видны принципы защиты: апелляция к логике и здравому смыслу, к суду, а не к публике, а также использование слабых начатков советского законодательства. Эти принципы прямо противоположны тем, которые использовало обвинение.

В ходе судебных заседаний случались моменты, когда защита внешне добивалась значительных успехов. 27 мая она смело перехватила инициативу и атаковала трибунал ходатайствами о приобщении к следственным делам подзащитных целого ряда документов, существенно корректирующих навязанную обвинительным заключением мотивацию их деятельности в составе правительства^[531]. И если на первых порах обвинитель Гойхбарг не сдерживал этот натиск, то спустя время между ним и защитниками был начат самый настоящий торг.

Сами обвиняемые в ходе процесса придерживались тактики, когда из всего набора патетических обвинений ими вычленялись конкретные обвинения, по опровержению которых они и выступали. Естественно, защита давала свою общую концепцию деятельности обвиняемых, их причастности и ответственности за деяния колчаковского правительства на общем фоне политической ситуации. Наиболее сконцентрированно эта позиция отразилась в их заключительных речах.

Видимо, напряженная атмосфера в зале заседания вынудила защитника Аронова начать свою речь с панегириков в честь обвинения, и он заявил: «Слишком страшны преступления […] Здесь говорил обвинитель, и его устами говорило обвинение. Здесь говорила вся советская Россия устами обвинителя, здесь говорили все рабочие и крестьяне устами обвинителя. Здесь говорил мировой пролетариат, который предъявлял счет правительству Колчака, правительству богачей и кулаков […] Защита считает: то, что прошло перед нами, бледнеет перед теми фактами ужаса и террора, которые освещались за время колчаковской власти»^[532].

Однако последующая структура построения речи указывала на явное желание Аронова этими словами осмеять громкую патетику обвинителя и даже, более того, показать бездоказательность обвинений и искаженное представление о политических событиях в Сибири в период Гражданской войны.

Начав с 12-й статьи основных положений уголовного права РСФСР, он заострил внимание на причинах, по которым подзащитные («имеющие заслуги перед рабочими и крестьянами») попали в Сибирское правительство. Подчеркнув факт, что «данными дела установлена их безучастность» в антибольшевистском движении, Аронов произнес слова, грубо идущие против гойхбарговской концепции политической жизни:

«Никто из этих лиц не принимал участия ни в каких боевых организациях, поставивших целью свержение советской власти в Сибири. Таких данных на этом суде не было, да и свержение советской власти в Сибири произошло помимо какой-нибудь вооруженной силы»^[533]. Выступление Чехословацкого корпуса и, как результат, падение советской власти, происшедшие только под влиянием стран – членов Антанты, послужили предпосылкой для представителей проэсеровской Сибирской областной думы провозгласить думскую власть. Поддержка широкими слоями населения демократических преобразований и станет причиной, подтолкнувшей «правые социалистические и демократические элементы», «прежних служащих различных учреждений» из числа подзащитных поступить на службу новой власти.

От «общего к частному» защитник выделил политическую нейтральность подзащитных, пришедших в Сибирское правительство «налаживать ту часть аппарата, с которой они были знакомы и по своим знаниям и по своему практическому опыту». Именно в это время три силы: первая – «буйная, разгульная, жестокая атамановщина», вторая – «иностранная вооруженная сила» и третья – «волна беженцев из помещиков и дворянства […] бежавшие в Сибирь, чтобы компенсировать, что потеряли при советской власти»^[534] – и возвели верховную военную диктатуру.

Примерами пусть слабых, но посильных попыток противостояния разрушительным тенденциям реакционных военных кругов защитник представил деятельность Шумиловского, Преображенского, Ларионова, Грацианова, Введенского, Василевского, Червен-Водали и Клафтона, назвав их «элементами, разделявшими демократические принципы, которые оторвались от родственных им организаций»^[535].

Подводя итог судебному разбирательству, Аронов заявил: «Перед вами прошла целая цепь обстоятельств, которые с неоспоримостью свидетельствуют, что обвиняемые не играли руководящей роли в этом правительстве. И если можно говорить об этих лицах как о членах правительства Колчака, то разве только в том смысле, в каком эти лица напоминают нам о существовании правительства, с его кошмарными преступлениями и насилиями. Было бы, однако, глубоко несправедливо все злодеяния, все ужасы, которые совершены колчаковским правительством, отнести не на счет Михайлова, не на счет Тельберга и Жардецкого, атамановщины, не на счет тех, которые в действительности были руководителями этого правительства, а на счет сидящих на скамье подсудимых. Главных виновников здесь нет»^[536].

Совсем в ином ключе построил свою речь защитник Айзин. Осторожно он дал понять: преследуемая Гойхбаргом цель «политически умертвить колчаковщину» схожа с мотивами «квази-процесса» Верховного правителя по делу А.В. Катанаева и И.Н. Красильникова, когда тот заявил, что судебное разбирательство призвано «показать перед всем миром полную невиновность, полную справедливость, полную нравственность восхождения его на трон»^[537].

Айзин утверждал, что приписываемые подсудимым обвинения не имеют ничего общего с их деятельностью в Совете министров, где правили, не раз упоминавшиеся на процессе самим обвинением, И.А. Михайлов, Г.К. Гинс, С.С. Старынкевич, В.Н. Пепеляев и П.В. Вологодский, под идейным прикрытием В.А. Жардецкого и Лопухина, а за границей – М.Н. Бутова. Но даже по отношению к последним нельзя категорически утверждать о повсеместном контроле над всем Сибирским регионом, потому что территория театра военных действий («целый район к востоку от Иртыша») была изъята из ведения Совета министров и все, что там происходило, шло помимо распоряжений и указаний из Омска^[538].

Остановившись на причинах падения советской власти, защитник указывал на непонятную поспешность ее представителей покинуть Сибирь, сразу же после первого вооруженного столкновения с чехословаками. И уже, как результат, на «очищенную территорию» «кинулись эсеры, люди правых убеждений, кадэ, люди самых разнообразных убеждений, с целью захвата власти, и осуществляли те политические идеалы, к которым они всегда, по своим политическим убеждениям, стремились»^[539].

Защитник поставил под сомнение обвинения, назвав их «нелепыми»; если речь идет о «шайке», полагал адвокат, то число его подзащитных должно было бы несомненно пополниться за счет свидетелей по процессу П.Я. Дербера и Г.Б. Патушинского, машинистов, ремонтировавших паровозы, и тысяч других служащих, и далее, деяния Совета министров могли бы быть вменены всем сидящим в зале трибунала. Следовательно, подписи подзащитных под журналами заседаний вовсе не знаменовали собой их согласие с принимаемыми решениями правительства^[540]. Защиту своих клиентов (по определению председателя трибунала Павлуновского – «опереточного характера») адвокат полностью выстроил на суммированных показаниях, данных подзащитными во время судебного разбирательства, без привлечения дополнительных оправдательных документов.

Защитник Бородулин, откровенно признав свою неподготовленность к участию в «грандиозном историческом процессе», напомнил об основном принципе решения ответственности обвиняемых. Таким «простым и ясным принципом» он назвал индивидуальность обвинения. Если расследуется деятельность «шайки», справедливо заметил он, то необходимо выяснить, кто и какие обязанности выполнял в ней. Адвокат указал, что в конкретном случае речь должна идти о «шайке особого рода, шайке образцовой […] называвшейся Всероссийским правительством»^[541].

На суде сошлись два мира: представители отжившего сидят на скамье подсудимых, нового – за судейским столом. Для определения личной степени опасности каждого из подсудимых в условиях советского общественного строя Бородулин настаивал на изучении «условий места и времени, при какой обстановке совершено то или другое преступление»^[542]. И с этой точки зрения адвокат указывал на неустановленный факт – «кто» же, собственно, и был правительством? Отвечая на свой вопрос, значительный для определения степени виновности, он сказал: «Правительством был Верховный правитель, Совет министров и та кучка министров, которая вертела всем Советом министров […] опираясь на военную силу и на торгово-промышленные круги, юридически опираясь на Верховного правителя»^[543].

Подсудимые же, посчитала защита, были всего лишь служащими и чиновниками, теми, кто недавно составляли общественный строй российского общества. «Если чиновничество, – отмечал Бородулин, – сверху определялось принципом «не сметь свое суждение иметь», то снизу оно в значительной степени определялось другим принципом «моя хата с краю, ничего не знаю». Целыми поколениями воспитываемые служащие в правительственных учреждениях постепенно превращались в чиновников, основным принципом которых было – делать свое дело маленькое или большое, совершенно не интересоваться тем, что творится в соседнем столе, в соседней канцелярии, тем более в соседнем департаменте»^[544].

Главной причиной поступления на службу большинства подсудимых, «заброшенных в Сибирь волею исторических событий и обстоятельств», защита посчитала их житейский и профессиональный принцип – «я служу делу, а не лицам, я хочу делать любимое дело и совершенно не желаю участвовать в той политической жизни, которая создалась при современном строе»^[545]. Речь Бородулина, так же как и Айзина, базировалась только на устных показаниях подзащитных, высказанных ими на судебном процессе.

После речей защитников, напрочь опровергавших выстроенную А.Г. Гойхбаргом концепцию политической ситуации в Сибири, государственный обвинитель посчитал необходимым выступить с ответной репликой, желая не допустить «полного искажения процесса», по двум «неверным убеждениям» «идеологии правых социалистических элементов»^[546].

Первое – о якобы непричастности правых социалистических партий к свержению советской власти и восстанию Чехословацкого корпуса, второе – невиновности подсудимых. Опасаясь за последствия своего выступления, адвокат Аронов вынужден был давать объяснения: «Для меня трагедия, которую пережила Россия, трагедия, которую пережила Сибирь под властью Колчака, не есть случайное явление. Для меня как марксиста это есть исторический факт к воли личности того или другого образа мысли […] Я думаю, что все, кто сам переживал момент свержения, и члены революционного трибунала, которые присутствовали и наблюдали это свержение, знают, что здесь не было никакой вооруженной силы»^[547]. И вновь подчеркнул: обвинение не установило фактов свержения советской власти лично подсудимыми. Эти «типичные представители русской интеллигенции» не являлись противниками пролетариата, опасности их возврата к врагам нет никакой. Наоборот, «близок час, когда вся русская интеллигенция, выяснив тождество своих интересов с интересами пролетариата, определенно перейдет на сторону его освобождения, которое не влечет ничьего порабощения, которое освободится от пут рабства и невежества всего человечества»^[548].

Видимо, по совету адвокатов все подсудимые, высказав свои надежды на справедливость Чрезвычайного революционного трибунала, признали чудовищность деяний колчаковского правительства, но не персональную ответственность за них. Только подсудимый Третьяк свою «тягчайшую вину перед революцией» признал в том, что «своевременно, благодаря создавшейся обстановке или, быть может, по слабости своих сил, не взорвал и не пустил на воздух, созданный по указке из Лондона, омский государственный притон»^[549].

Подводя итог рассмотрению вопроса о позиции защиты на судебном процессе, необходимо подчеркнуть следующие положения. Так как целью Чрезвычайного революционного трибунала было не выяснение истины, а инициирование «большого политического митинга», то сильная, аргументированная защита могла помешать ее осуществлению. Поэтому адвокаты не получили полноценной возможности подготовиться к суду. Кроме того, в ходе судебного разбирательства им давалось понять, что слишком активная позиция может привести на скамью подсудимых.

Профессиональные навыки адвокатов и подсудимых (многие из которых имели юридическое образование) часто мешали устроителям процесса на Атамановском хуторе. Защита успешно доказала несостоятельность многих обвинений, избрав в качестве основного утверждение, что главных деятелей колчаковского правительства на скамье подсудимых нет, а обвиняемые являлись лишь технической силой, чиновниками этого правительства.

Действуя совершенно иными методами, чем обвинение – обращением к логике и здравому смыслу, к суду, а не публике, индивидуальным подходом к обвинению и защите, используя ссылки на имевшиеся к тому времени элементы советского уголовного законодательства, – защита добилась некоторой моральной победы. Но вся логика процесса показывает, что подсудимые попали в положение людей обреченных на предопределенный заранее приговор.

Предопределенность приговора была задана предъявленными государственным обвинителем Гойхбаргом в своей заключительной речи «двумя листочками основных положений Уголовного права Советской республики»^[550]. В отличие от «социалистического и демократического фигового листка», прикрывшего «наготу промежуточных партий», «два листочка» помогли государственному обвинителю выдать рекомендации по классификации индивидуального участия каждого подсудимого, их «приспособляемости к существующему общественному порядку […] при помощи принудительных работ, при помощи перевоспитания»^[551].

По отношению к некоторым из них, «обладающим […] способностями вступать в сношения […] неожиданно могущим появиться в местах, где есть некоторое колебание фронта […] сохранившим до самого последнего времени неразрывные связи с организациями, ведущими и поныне преступную борьбу»^[552], «приспособляемость» была признана неосуществимой. Исключение составили подсудимые Карликов («попал как кур в эти грязные щи») и Третьяк («содействовал в деле свержения этой преступной шайки с оружием в руках»). Подсудимых, «которые, в свое время, ушли по тем или иным хорошим или даже плохим побуждениям», ожидала изоляция от общества.

По этим двум «критериям» и было предложено членам ревтрибунала «провести распределение» подсудимых, при вынесении приговора, «необходимого для защиты интересов рабочих и крестьян, не обнаруживая чувства мести»^[553].

30 мая 1920 г. члены Чрезвычайного революционного трибунала более двух часов обсуждали свое решение на закрытом заседании. После следующего пояснения, данного председателем И.П. Павлуновским присутствовавшим в зале суда: «В настоящее время, когда острый момент гражданской войны миновал, советская власть нашла возможным, объявленное декретом Совнаркома вне закона, правительство Колчака судить»^[554] – член трибунала В.М. Косарев огласил приговор.

Приняв во внимание, что еще до рассмотрения следственного дела подсудимый Болдырев умер, а М.А. Гришина-Алмазова освобождена от ответственности, трибунал признал доказанными все шесть пунктов из обвинительного заключения А.Г. Гойхбарга в отношении других подсудимых.

«Считаясь с тем, что, как выяснилось из дела, часть подсудимых сохранила связи, которые могут им облегчить повторение преступлений […] и стоя на страже жизни и достояния трудового населения Советской республики, Чрезвычайный революционный трибунал признает опасным для общественного строя республики подсудимых: ЧервенВодали, Шумиловского, Ларионова и Клафтона, а посему постановляет: подсудимых Червен-Водали, Шумиловского, Ларионова и Клафтона подвергнуть высшей мере наказания – расстрелять.

Что же касается остальных подсудимых, то, признавая опасным, за исключением подсудимых Карликова, Третьяка и Писарева, их пребывание на свободе, подвергнуть их лишению свободы с применением принудительных работ на сроки: подсудимых Краснова, Грацианова, Степаненко, Морозова, Жуковского и Малиновского – пожизненно, подсудимых Преображенского, Новомбергского и Ячевского – на все время гражданской войны, подсудимых Цеслинского, Палечека, Молодых, Дмитриева, Введенского, Василевского и Хроновского – на десять лет, подсудимого Карликова – условному лишению свободы сроком на пять лет, с применением принудительных работ, подсудимого Третьяка – ввиду его активного участия в борьбе за свержение самозваного правительства Колчака в Иркутске – условному лишению свободы сроком на пять лет, с применением принудительных работ.

Подсудимого Писарева, ввиду недоказанности его душевной болезни и наличности основательных сомнений в его психическом расстройстве, поместить на испытание в психиатрическую лечебницу»^[555].

После оглашения приговора Павлуновский объявил его окончательным и не подлежащим обжалованию. Обязав С.М. Третьяка и В.А. Карликова явиться на следующий день, председатель ЧРТ закрыл судебный процесс. Сразу же после этого защитник Аронов подал прошение о помиловании Л.И. Шумиловского, А.А. Червен-Водали, A.К. Клафтона и А.Н. Ларионова. Павлуновский приостановил срок приведения приговора в исполнение^[556].

30 мая 1920 г., в день, когда в центральных омских газетах было опубликовано обращение Особого совещания при Главкоме «ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились» с просьбой, «забыв все обиды, кем бы и где бы они ни были нанесены», добровольно идти с «полным самоотвержением и охотой» в Красную армию, по прямому проводу приговоренные к смерти обратились за помилованием к B.И. Ленину, Л.Д. Троцкому, А.Д. Цюрупе и М.И. Калинину.

«Даем слово не участвовать в какой-нибудь борьбе против советской власти, относиться к ней с полной лояльностью и, если понадобится, честно служить ей», «Умоляю Вас, теперь, когда кончается гражданская война, против воли людей бросающая их в тот или другой лагерь, сохранить мне и осужденным вместе со мной… жизни», – писали они в ходатайствах. Телеграмма от Президиума ВЦИКа приостановила на время приведение приговора в исполнение «впредь до особого распоряжения»^[557].

Расстрел подсудимых, согласно центральной московской газете «Известия ВЦИК», был произведен «дважды». Первый – 4 июня. В заметке «Меньшевик-колчаковец» писалось: «Бывший барнаульский учитель, член партии меньшевиков Шумиловский, – был министром (труда) в правительстве Колчака. По некоторым сведениям, он в свое время вышел из меньшевистской партии. Но это, разумеется, совершенно не меняет дела; факт остается фактом, – меньшевик был колчаковским министром. Теперь этот Шумиловский расстрелян вместе с тремя другими своими коллегами по колчаковскому правительству за тягчайшие преступления против народа». Второй – 23 июня. Та же газета, отметив отклоненные Президиумом ВЦИКа просьбы о помиловании, сослалась на решение Чрезвычайного революционного трибунала при Сибревкоме в ночь с 22 на 23 июня привести приговор в исполнение^[558].

Несмотря на обилие исследований по истории Гражданской войны в Сибири, научное освещение главного вопроса – национального строительства, направленного на преодоление отчужденности и враждебности внутри российской нации, – остается актуальной задачей. Если в годы Гражданской войны в своих трудах о национальном строительстве Ленин обходил интересы Сибири, то возникает вполне закономерный вопрос – почему же адмирал А.В. Колчак, провозгласивший восстановление России на основе «сибирской», «русской государственности»^[559], потерпел крах?

Ответ на этот вопрос требует специального изучения (не являющегося задачей настоящей работы), поэтому ограничимся, с нашей точки зрения, некоторыми констатациями.

Верховный правитель так и не сформулировал стратегических ориентиров социального развития сибирского общества, которые могли бы вооружить людей пониманием смысла его политики, облегчить им тяготы и лишения переходного времени Гражданской войны.

Верховный правитель (отметив 46-летие) так и не смог собрать команду умных, энергичных, молодых политиков, преданных не только ему, но делу, которому они призваны служить.

Верховный правитель так и не решился воспрепятствовать разрастанию коррумпированного административного аппарата, степень всевластия которого оставила далеко позади худшие самодержавные образцы.

Верховный правитель так и не преодолел личный монархический «комплекс», подменив псевдодемократические методы принятия политических решений и кадровых перестановок всякого рода затейливыми комбинациями на уровне «двора» и свиты.

Можно только приветствовать процесс восстановления прошлого, возвращения имен многих политических и государственных деятелей, произвольно вычеркнутых из отечественной истории. Следует согласиться с мнением, отмечающим, что с конца 20-х годов прошлого века отечественная история не просто обезлюдела: вместе с интересом к изучению деятельности отдельной личности был потерян и вкус к познанию индивидуальности в истории. Вместе с тем на конкретном примере создания современными отечественными исследователями политико-психологического портрета Верховного правителя адмирала А.В. Колчака нельзя не отметить одну закономерность.

«Замкнутый» круг источников, которыми они пользуются, не дает почти ничего нового для понимания глубинной сути исторического процесса. Наряду с желанием преодолеть схематизм и сухой академизм, свойственный официальной историографии, историки остаются на тех же позициях, что и при самом начале их исследования. Отсутствие существенно новых источников восполняется беллетристическими приемами.

Источниковедческий анализ документального комплекса «Следственного дела» позволил обратиться к малоизвестной истории публичного суда над колчаковскими «министрами», прямо связанного с причинами «выпадения» из поля зрения центральной советской власти Сибирского региона в вопросах национального строительства.

В периодизации истории Октябрьского переворота 1917 г., данной в статье «Новые времена, старые ошибки в новом виде», Ленин выделил в качестве самостоятельного третьего этапа «гражданскую войну от чехословаков и «учредиловцев» до Врангеля, 1918–1920 годов»^[560]. Совершенно очевидно, что, ограничивая хронологические рамки маем 1918 г. – ноябрем 1920 г., он исходил из того, что именно в это время война с интервентами и «белогвардейцами» составляла главное содержание жизни России. К концу ХХ века, с подачи зарубежных историков и молчаливого согласия их российских коллег, «венцом» окончания войны стал считаться показательный судебный процесс 1922 г. в Москве над политической оппозицией большевиков – партией социалистов-революционеров^[561].

Между тем, уделяя приоритетное внимание крупным публичным процессам, проходившим в европейской части России, не следует пренебрегать «локальными» судебными разбирательствами. Проходившие на местах событий, они зачастую имели более важное значение, чем «столичные», по следующим причинам.

Во-первых, многие видные деятели небольшевистских партий приобретали свой политический опыт в «окраинных» областях России. Во-вторых, «поздние» судебные процессы в практике применения обвинений против подсудимых использовали опыт местных военно-революционных трибуналов хотя бы потому, что состав обвинителей «стажировался» на ранних аналогичных процессах. В-третьих, применительно к Сибири, отдаленной от центра России, употребление термина «локальный судебный процесс» неприемлемо по причине ее уникального социально-политического и территориального статуса, признанного той же центральной советской властью.

Изучение состава документов «Следственного дела» позволило ответить на некоторые вопросы. Что помешало председателю, а затем заместителю председателя Чрезвычайной следственной комиссии К.А. Попову, ведшему или присутствовавшему в Иркутске практически на всех допросах по политическим делам особой важности с января по апрель 1920 г., воспользоваться всем объемом «Следственного дела» при составлении своеобразного «публичного отчета» о борьбе советской власти с «колчаковщиной»? Почему он ограничился публикацией только одного из вариантов стенографической записи показаний бывшего Верховного правителя, а в предисловии к книге признался в том, что «не дал полной и исчерпывающей истории и картины самой колчаковщины»?^[562]

Видимо, составители «Допроса Колчака», определив целью своего исследования «дать путем этого допроса историю не только самой колчаковщины в показаниях ее верховного главы, но и автобиографию самого Колчака, чтобы полнее обрисовать этого «руководителя» контрреволюционного наступления на молодую советскую республику»^[563], сознательно отвлекали внимание историков от более «капитальной» исторической темы – судебного процесса на Атамановском хуторе.

В качестве доказательства этого предлагаем рассматривать установку члена Сиббюро, председателя Сибревкома И.Н. Смирнова, высказанную им в день открытия судебного процесса на закрытом заседании по обсуждению «руководящих директив» ревтрибуналу: «Ведь этот процесс явится большим политическим митингом. После того, что будет о них обнаружено на суде, они уже как политическая партия погибли […] Настроение масс переходящее, и это мы должны учесть»^[564].

Не случайно государственный обвинитель А.Г. Гойхбарг в своих обзорных статьях о процессе, где «судились не только колчаковцы, но и породившие и поддержавшие колчаковщину партии: кадеты, эсеры и меньшевики», список «преступлений» начал с роли правых социалистических партий. «Теоретически мы убеждены, – писал он, – что правые социалистические партии, участвуя во власти, являются только прислужниками буржуазии, ее лакеями, что они сейчас необходимы буржуазии и военщине, как демократический фиговый листок, прикрывающий перед трудовыми массами их безобразную наготу. На суде это наше теоретическое убеждение получило себе драматическое подтверждение в смешных и страшных картинах сбрасывания этого фигового листка буржуазией и военщиной»^[565].

Вторым доказательством являются стенограммы судебного процесса. С источниковедческой точки зрения необходимо отметить, что информация о каждом его заседании, публиковавшаяся «Советской Сибирью» целыми полосами, грешила многочисленными искажениями^[566].

«Большой политический митинг» был использован иркутскими и омскими большевиками для вымарывания роли народного движения в свержении верховной военной диктатуры. На основании предварительных следственных материалов, на 90 процентов созданных Чрезвычайной следственной комиссией при Политическом центре, они насадили выгодные для них оценки политической ситуации в Сибири, однобоко выпятив мнимые заслуги Ревкома с дальним прицелом – дискредитировать сибирские небольшевистские социалистические партии.

Само же производство процессуальных действий носило на себе печать мировоззрения «неокрепшей демократии Сибири» и изначально приняло континентальную систему. Два необходимых элемента: 1) наличие в факте, событии, ставшем известным органу дознания, признаков преступления и 2) наличие достаточно серьезных данных, что преступление действительно было совершено или подготовлялось, – самым вольным образом интерпретировались в обвинительном заключении Гойхбарга.

Мог ли государственный обвинитель за период с 18 апреля (дата прибытия арестованных и дел на них в Омск) по 12 мая (публикация обвинительного заключения) изучить в полном объеме материалы дознания? Физически, конечно, нет. Этим объясняется агрессивный напор Александра Григорьевича на подсудимых во время судебного разбирательства. Поэтому, прежде чем приступить к исследованию «картины безусловной преступной деятельности всех подсудимых… под давлением неоспоримых улик»^[567], и следовало разобраться – кто же автор этой «картины» и как авторство способствовало тому, чтобы она оказалась в «чулане» исторической безвестности.

Заседания Чрезвычайного революционного трибунала на Атамановском хуторе открыли новую страницу в политической истории советского общества. Это была первая попытка перейти от внесудебных, часто тайных расправ с крупными политическими противниками к иной, формально законной форме их уничтожения. Методы борьбы, применявшиеся в период Гражданской войны, когда система судопроизводства либо вообще отсутствовала, либо существовала в пародийной форме революционной «тройки», уже не устраивали большевистское руководство.

Видимо, казнь А. Колчака и В. Пепеляева вызвала у центрального советского руководства ощущение некоторого «неудобства». Это, по всей вероятности, и послужило одной из причин того, что первым процессом нового типа стал суд над «министрами колчаковского правительства». Тот факт, что на скамье подсудимых не удалось собрать достаточно «именитых» деятелей «белой» Сибири, был гораздо менее важен, чем создание прецедента. К тому же процесс в силу его сибирской специфики можно было провести не на европейской части России. Это давало возможность легко избежать нежелательной огласки в случае неудачного «эксперимента». Поэтому на сибирском уровне к участию в процессе привлекались крупные силы, например два члена Сиббюро ЦК РКП(б).

Первый опыт «постановочного процесса» определил закономерности и форму проведения подобных судов: была отработана методика, включившая в себя такое положение, как апелляция не к логике, а эмоциям, причем не членов суда, которые и так не сомневались в «виновности» подсудимых, а публики; широкое, опять же эмоциональное, отображение хода процесса в прессе – яркость, чудовищность злодеяний подсудимых, их моральная нечистоплотность и т. п.

Естественно, неотлаженность механизма мероприятий подобного рода стала причиной ряда «ошибок». Так, самостоятельное и часто ироничное поведение защиты, нежелание обвиняемых каяться произвели неблагоприятное впечатление на обвинение и публику. Ошибкой устроителей процесса было также сохранение формы революционного трибунала, само название которого ассоциировалось с классовой непримиримостью, а не судебной объективностью. С другой стороны, это диктовалось необходимостью для выполнения главной задачи: помимо суда над «колчаковским правительством» подготовить окончательную расправу с политическими противниками сибирских большевиков – эсерами и меньшевиками.

27 мая 1920 г. в беседе с сотрудником сибирского «Роста» председатель Сибревкома И. Смирнов, вернувшийся из поездки по Дальневосточной республике, рассказывал: «Весь Дальний Восток представляет из себя пять почти самостоятельных областей: 1) Уссурийский край, где во Владивостоке работает земское правительство, 2) Приамурский край, где восстановлена советская власть; японцы вытеснены партизанами, 3) Восточно-Китайская ж. д., где существует смешанная русско-китайская власть, 4) Восточное Забайкалье, где формально власть принадлежит Семенову, а фактически японцам, которые ввели свои войска в незначительном количестве, 5) Западное Забайкалье, где власть находится в руках Дальневосточной республики, которое признано советской властью в качестве верховной власти всего Дальнего Востока»^[568].

В годовом отчете за 1919–1920 гг. народного комиссара иностранных дел РСФСР Г.В. Чичерина VIII съезду Советов тот вынужденно отмечал, что на Дальнем Востоке действуют «не наши Советы и не наша Красная армия, а местные красные партизаны»^[569].

В ходе процесса на Атамановском хуторе всячески подчеркивалась связь эсеров и меньшевиков с деятелями буржуазных партий, а в сознание масс внедрялся тезис о том, что члены небольшевистских социалистических партий «никогда не остановятся перед искушением установить самостоятельные правительства». Эта главная задача перед ЧРТ Сибревкома была четко сформулирована государственным обвинителем, заявившим, что судебный процесс уничтожил все партии в Сибири.

Оценка защитников политической ситуации в Сибири, с нашей точки зрения, позволяет несколько по-иному подойти к пониманию процесса, получившему обозначение как «теоретическое» стремление кадетов добиться антисоветского белогвардейского единства^[570]. И доказательство тому – серьезные сдвиги в политических воззрениях широких слоев населения, находившихся под влиянием эсеро-меньшевиков, которые не придерживались безусловной коалиционности с цензовыми элементами, обусловив сохранение гражданского мира внутри демократии добрососедскими взаимоотношениями с советской Россией.

Войдя в правительство Колчака, проводившего разграничение двух принципов в управлении страной с момента освобождения от большевиков Поволжья и Сибири (делового, внепартийного и узкопартийного социал-революционного)^[571], члены партии Народной свободы воспринимались населением как представители «старого типа», монархисты, «перекрасившиеся» в республиканцев. Эта причина объясняет отторжение сознанием масс предлагавшегося кадетами «рационального» способа передачи власти и провал сближения «левого» и «правого» центров.

Тем временем первыми, кто понял существенную разницу между центральной и местной советской властями в вопросе государственного строительства, были «правящие» кадеты в правительстве, обновленном с приходом на пост председателя Совета министров В.Н. Пепеляева.

Некоторые из них, например приехавший в Омск в конце июля 1919 г. председатель делегации Союза городов А.А. Червен-Водали, категорически возражали против кандидатуры нового премьера, полагая, что подобная смена «будет рассматриваться обществом как поворот к еще большей реакции […] министр внутренних дел в глазах общества представляется ответственным за господство произвола в управлении»^[572].

Согласившись принять пост товарища министра после эвакуации в Иркутск, он принимал все зависящие от него меры к привлечению общественности к деловой работе, а свое назначение оговорил условиями: «сотрудничество с городскими и земскими самоуправлениями» и «созыв Земского сибирского собрания с законодательными функциями»^[573]. Сам же премьер Пепеляев пытался заручиться поддержкой у «земствующих» эсеров.

Если согласиться с мнением Г.З. Иоффе, что «эсеры, меньшевики и близкие им «общественные деятели» не спешили блокироваться с «полевевшими» кадетами и монархистами, сознавая, что те уже политические мертвецы, судорожно хватавшие их – пока еще живых»^[574], то возникает закономерный вопрос – для чего вести переговоры с «мертвецами»? Ответ, видимо, кроется в первоначальном шатком положении эсеро-меньшевиков, когда «маятник» мог качнуться в сторону кадетов, если бы не «одиозность» фигуры Пепеляева и их недостаточная настойчивость в наделении Земского собора законодательными функциями, так умело позднее использованная советской Москвой в Приамурском крае и Владивостоке.

Материалы судебного процесса сыграли определяющую роль для развития советской историографии Гражданской войны в Сибири. Несомненно, второй главной задачей инициаторов процесса была попытка дать свою интерпретацию недавних событий по «большевистской» схеме развития, в отличие от «идеологии правых социалистических элементов». С 13 по 26 июня 1920 г. в московских «Известиях ВЦИК» государственный обвинитель А.Г. Гойхбарг выступил с целой серией статей, посвященных суду на Атамановском хуторе. Цикл начинался конечно же с критики небольшевистских партий на примере и с прямым использованием его следственных материалов.

«В Советской республике, где «социалисты» ходят жаловаться иностранным гостям на стеснение гласности и свободы печати, состоялся гласный и публичный суд, в присутствии 8,5 тысяч, а разновременно десятков тысяч рабочих, красноармейцев и крестьян, – писал Александр Григорьевич. – В течение десяти дней судились не только колчаковцы, но и породившие колчаковщину партии: кадеты, эсеры и меньшевики. Развернувшаяся на суде картина тайных гнусностей этих «пособников демократии» производила такое потрясающее ум человеческий впечатление, что один из подсудимых, бывший у Колчака товарищем министра, повредился в уме: ему стало мерещиться, что у него в камере имеется радио, по которому Ревком узнает мысли подсудимых»^[575].

Взяться за перо Гойхбарга заставило якобы желание просветить московских рабочих насчет А.К. Клафтона, возглавившего летом 1918 г. делегацию от международного Красного Креста по освобождению «большевистских жен и детей», взятых чехами в заложники. Вина Клафтона заключалась в том, что он передал обществу Красного Креста решение о согласии чехов освободить заложников в обмен на список общей численностью в 171 человек, где среди четырех категорий людей значились: кадет Н.М. Кишкин, эсер В.В. Руднев, меньшевики Кучин-Оракский, А.А. Трояновский, Р.А. Абрамович и Г.А. Алексинский. На самом деле не чем иным, как только желанием Гойхбарга поведать на страницах столичной прессы о «бурной» деятельности сибирских большевиков в разоблачениях «гнусностей, картины гниения и разложения партий», появление этой статьи объяснено быть не может.

18 июня без каких-либо комментариев Александр Григорьевич опубликовал доклады «тайного военно-дипломатического агента» генерала Головина, изъятые якобы при аресте адмирала А.В. Колчака. С нашей точки зрения, стоит усомниться в достоверности процитированных документов (действительно, представляющих и на сегодняшний день интерес) по двум причинам. Во-первых, чрезмерное «передергивание» текстов маловразумительным примечанием и нелепыми выводами. Например, приводя текст разговора Головина с У. Черчиллем, где последний коснулся вопроса о «немедленном, по захвате Петрограда, снабжении его продовольствием», Гойхбарг пишет: «Вот почему в мае 1919 г. появилось так много гуманных иностранцев, наперерыв (так в тексте. – С. Д.) друг перед другом, предлагавших нам снабдить Петроград сгущенным молоком и иным продовольствием».

Во-вторых, более чем пространное объяснение происхождения использованной информации. Так, цитируя телеграмму от 8 мая 1919 г. с изложением результатов по полученным кредитам от британского военного министерства на отправку русских офицеров в Россию, публикатор сделал помету – «материал Александра Гойхбарга»^[576].

В последующих за этими статьями трех циклах газетного варианта Александр Григорьевич Гойхбарг попытался суммировать итоги судебного процесса на Атамановском хуторе. Циклы целесообразно разбить на четыре составляющие части.

Первая – оценка значимости суда. Не вдаваясь в подробности декабрьских 1919 г. и январских 1920 г. событий в Иркутске, где главным действующим «лицом», несомненно, должен был бы явиться Политический центр, Гойхбарг констатировал исторический факт: «…в январе сего года была ликвидирована колчаковская власть. Колчак с увозимым золотом был схвачен под Иркутском. В Иркутске было захвачено множество его министров. Значительной части бывших его министров удалось бежать под прикрытием чехов и японцев. И уже в мае в Омске в чрезвычайном революционном трибунале происходил суд над колчаковцами, – через четыре месяца, когда не осталось и следа уже не только от колчаковской военной силы, но и от его преемника Деникина».

Заявленное обвинительным заключением «мировое значение» процесса через месяц сменилось просто «не имевшим себе равного в истории». В связи с последним, автор заключения посчитал себя обязанным донести до рабочих и крестьян советской России, «во что превращаются приличные, «идейные», «социалистически» настроенные люди, когда они вступают в сделку, в соглашение с прямыми бандитами капитала». Подробно остановившись на обстановке в зале суда, А. Гойхбарг описал «зачарованную толпу», со вниманием слушавшую о страшных преступлениях. До ушей прокурора доносился шепот подсудимых: «Что с ними сделала, как скоро их перевоспитала советская власть!»

Вторая часть – характеристика подсудимых Червен-Водали, Шумиловского, Ларионова, Новомбергского, Преображенского, Хроновского, Краснова и Жуковского. Перед тем как кратко остановиться на «преступных деяниях» подсудимых, Гойхбарг вынужденно сетовал, что от этих представителей интеллигенции левых партий почти ни разу не пришлось услышать «политической нотки». «В политических процессах царского времени всегда скамья подсудимых морально возвышалась над властью, их судившей»^[577], – заключил он.

Третья – роль правых социалистических партий в приходе к власти колчаковцев. Раскрывая эту часть своего исторического обзора, Александр Григорьевич признался в том, что на процессе трибунал «отказался от допроса наших свидетелей, от приведения наших доказательств. Мы только гласно объявили то, что скрытно проделывали «возродители»^[578]. По его мнению, на суде раскрылось стремление эсеров и меньшевиков, образовавших свои правительства в Уфе и Самаре, подбить на мятеж Чехословацкий корпус.

Четвертая часть – преступления колчаковского правительства. Занявшая самый большой объем, она была посвящена: аресту членов Директории; неудачному восстанию рабочих 21 декабря 1918 г. в Омске (когда освобожденные рабочими арестованные «учредиловцы», «страшась расправы со стороны насильников большевиков, вышли на свободу, но на другой день они добровольно вернулись в тюрьму свободолюбивого демократа Колчака»); расстрелам «эшелонов смертников»; награждению отличившихся колчаковских атаманов; зверствам местных атаманов Г.М. Семенова, Б.В. Анненкова и И.П. Калмыкова; массовым поркам; сжиганию деревень и селений генералом С.Н. Розановым; передаче иностранцам «одной трети украденного для них эсерами и меньшевиками золотого запаса»; распространению за рубежом клеветнической информации о зверствах Красной армии в Сибири; учреждению эмигрантского банка; ссуде членам правительства крупных денежных сумм и льготному обмену рублей на валюту^[579].

Вопросы, которые рассматривались на судебном процессе Атамановского хутора, были основополагающими источниками для развития последовавшей отечественной историографии Гражданской войны в Сибири. При этом выявляется и «первый» историк, определивший круг проблем для исторического поля исследования, – А.Г. Гойхбарг.

Мы не склонны искать объяснения «непопулярности» процесса в историографии Гражданской войны в Сибири обилием более важных и также «забытых» политических процессов на европейской территории России. Ведь в данном случае речь идет о конечном результате крушения «колчаковской авантюры», раскрывающем не обывательско-правовую, а политическую обстановку, по оценке Ленина – «самого критического, по всей вероятности, даже самого критического момента социалистической революции»^[580].

Но повторим вопрос – почему же заявленное обвинителем А.Г. Гойхбаргом «мировое значение» судебного процесса, где преступления обвиняемых «по тяжести, жестокости и разрушительному характеру»^[581] выходили за рамки общегосударственных интересов, для центральной советской власти, в конечном счете, таковым не являлось? Даже сам Гойхбарг вынужден был «знакомить» Европейскую Россию с материалами следствия в газетном обзорном варианте, а в статье, опубликованной в том же 1920 году, о суде упомянуть всего четырьмя словами^[582].

«Выпадение» из поля зрения исследователей процесса на Атамановском хуторе можно объяснить несколькими обусловливающими друг друга причинами. Первая – использование процесса Москвой для сокрытия сорвавшихся планов по созданию «Восточно-Сибирской государственности». Вторая – партийная обязанность местных омских и иркутских большевиков публично инсценировать свое «руководство» по свержению Колчака и «колчаковщины». Третья – попытка сместить общественные интересы, первоначально хотя бы в Восточной Сибири, с органов земства и местного самоуправления на ликвидированные за полтора года Советы. Четвертая причина – задача превратить процесс в «политическое убийство всех партий, которые прикрывались какими-то идеями»^[583].

В результате запланированного утаивания архивных документов по процессу последнее слово-призыв министра труда Л.И. Шумиловского может быть прочитано лишь в начале XXI столетия: «Я говорю, главным образом, для истории, и здесь мои слова выслушивает не только эта аудитория, здесь незримо слушает история и грядущее поколение. Они, эта история и это поколение, окончательно разберутся в нашем споре. Мы не в состоянии судить друг друга с полным беспристрастием. Мы слишком ослеплены борьбой: и те, кто является победителями, и те, кто ударом низвергнут на землю»^[584].