24. Пришлось им все же отпустить нас

Рассказывает Яшар.

Наступило утро, и полицейский участок опять ожил. К нам в камеру доносились голоса полицейских. Я выглянул сквозь небольшой глазок в двери. Все полицейские как на подбор — одного роста, одеты в одинаковую форму. Нашу дверь долго не открывали. Наконец повернулся ключ в замке. Первыми вывели нас с дедушкой. Будущий прокурор и будущий каймакам остались пока на своих местах.

Двое конвоиров привели нас в кабинет комиссара. Он в это время разговаривал с кем-то по телефону, зажав трубку в одной руке, а в другой — листок бумаги. Вид у него гордый, грудь колесом. Один конвоир вышел, другой остался нас сторожить. Третий как стоял рядом с комиссаром, так и остался стоять. Они на пару изучали какие-то документы.

Комиссар взглянул на нас и спросил:

— Кто вас направил к дому на Йешильсеки?

Дедушка обрадовался — наконец начался допрос.

— Никто. Мы сами пришли, — ответил он.

— Откуда вы знаете коммерсанта Нежата-бея?

«Наверно, какого-то человека по имени Нежат-бей обворовали, и заподозрили нас», — подумал я.

— Мы не знаем этого человека, — ответил дед.

— Повторяю вопрос: кто вас направил к его дому?

— Никто нас не направлял. Мы сами по себе пришли.

— Вы связаны с Девгенчем?

— Кто это такой — Девгенч? Часто слышим это имя, но кто такой — не знаем.

— Какие у вас связи с РПТ, СУТ, СРР?

— Только слышали названия, но никак не связаны с ними.

— За кого ты голосовал на прошлых выборах?

— Ни за кого. Я вообще не стал опускать бюллетень в урну.

— Значит, бойкотировал выборы? По чьей указке?

— Никто мне не указ, я сам так решил.

— Почему?

— А больше не за кого.

— Кому отдашь свой голос на будущих выборах?

— Рабочей партии.

— Почему?

— Она говорит правду народу.

— В третий раз спрашиваю: кто вас направил к тому дому?

— Никто, мы сами по себе пришли.

— Кем доводится тебе этот мальчик?

— Он сын моего сына. Внук, выходит.

— Откуда вы?

— Из деревни Дёкюльджек.

— Это в вилайете Малатья?

— Нет, в Анкарском.

— Говори правду, откуда вы?

— Я сказал правду. Мы из деревни Дёкюльджек.

— Где она находится?

— Возле Сулакчи. Это за Кырыклы.

— Кто вам сказал, что Рабочая партия говорит народу правду?

— Все так говорят. Да и сами не слепые — видим, что к чему.

— Что же именно вы видите?

— Все.

— Как относишься к партии Справедливости?

— Никак.

— А к Народной партии?

— Тоже никак. Я вообще мало интересуюсь разными партиями. Но голос свой отдам только Рабочей партии!

— Еще раз спрашиваю: кто вас направил на улицу Йешильсеки?

— Никто.

— Предупреждаю: лучше будет, если скажешь правду.

— А я и так говорю правду. Мы сами пришли.

— Скажи, к вам в деревню, случается, приезжают молодые люди, бородатые, с усами и в куртках?

— Наша деревня на отшибе. К нам вообще никто чужой не приезжает.

— Еще, бывает, бродят по деревням парочки, парень с девушкой, — бродят да народ мутят разговорами. Прикидываются, будто они супруги, спят вместе. Таких не видел?

— Нет, не видел. А почему бы им и не спать вместе? Дело молодое, горячее. Говорится не зря: не клади порох близко к огню. Будь я молодым, и я бы спал с девушками…

— Ты коммунист?

— Нет.

— Кто ж ты тогда? Ишь как рассуждаешь…

— Я ничего особенного не сказал. У любого человека своя охота имеется. Почему бы и не делать того, что в охотку?..

— Но ведь от этого дети появляются!

— Не наша это с тобой забота, комиссар. Пускай сами молодые думают, пускай их родители думают. У меня есть еще один внук, старше этого. Мы его до сих пор не женили, хоть и пора ему. Выполнит долг перед родиной, отслужит в армии, вернется домой, тогда и женим. Нельзя молодому парню холостым оставаться. И девушек надо вовремя замуж отдавать. А те, о ком ты говоришь, что они бродят по деревням и спят вместе, им тоже пора семью создавать. На месте их родителей я бы давно их обженил. Вот как я разумею.

— Что, по-твоему, лучше — Америка или Россия?

— Америка, по-моему, и пяти курушей не стоит. Русских я не знаю и об их стране судить не берусь.

— Как это — не знаешь русских. Разве ты не воевал на Кавказе?

— Я на другом фронте воевал.

— Однако об Америке судишь.

— Американцев знаю. Они к нам в деревню на охоту приезжают.

— На кого ж они охотятся?

— На кабанов, на куропаток…

— Ну, охотятся они у вас. А чем еще занимаются?

— В двух словах не скажешь. Долгая история.

— Ладно, не хочешь говорить — не надо. И все-таки кто вас направил к дому на Йешильсеки?

— Хоть тысячу раз спрашивай, ответ один: никто.

Комиссар нажал на кнопку, в комнату вошел полицейский.

— Вызовите Кадира, — приказал комиссар.

Полицейский вышел, и через минуту в кабинет вошел другой и расположился за столом с пишущей машинкой.

— Пиши! — скомандовал комиссар. — В соответствии с телефонограммой, полученной из канцелярии министерства, в районе улицы Йешильсеки были задержаны двое подозрительных, которые вели наблюдение за домом, где проживает коммерсант Нежат Сойтырак. Имена задержанных: Алиоглу Эльван Бюкюльмез, тысяча триста шестнадцатого^[72] года рождения, и его внук Сейитоглу Яшар Бюкюльмез. Оба — жители деревни Дёкюльджек, ильче Сулакча, Анкарский вилайет. Поскольку во время предварительного допроса задержанные давали отрицательные ответы на все вопросы, считаем целесообразным провести допрос с применением технических средств. Поведение задержанных внушает недоверие, они явно скрывают истинные намерения и побудительные мотивы. Есть основания считать их причастными к анархическим кругам… Так… На чем, значит, я остановился?..

— …причастными к анархическим кругам…

— Хорошо. Заканчиваем… что и доводим почтительно до вашего сведения. Все.

Нас перевели в другую комнату, где завязали глаза какими-то плотными черными повязками. Я так и не разобрался, что это было — резина, кожа или еще что-то. Руки нам тоже связали.

— Вперед! — скомандовали нам.

И мы пошли. Нас запихнули в кузов джипа и повезли. Ехали мы довольно долго. Наконец остановились. Нам велели выйти и ввели в какое-то помещение, где сняли повязки с глаз. Комната оказалась небольшой, свет проникал сквозь два маленьких оконца под потолком. Здесь полным-полно было молодых ребят — лет по восемнадцать-двадцать. Почти все по виду студенты.

— Ох-хо-хо, — вздохнул дед, — кто ж на занятиях остался, если всех учащихся сюда перевели?

Некоторые из студентов выглядели так, словно вот-вот помрут, да и остальные не лучше — в лице ни кровинки, губы и уши распухли, стали синюшные, будто они объелись синего лука. Многие лежали на полу пластом, не в силах ни приподняться, ни повернуться на бок. Одни стонали, другие потихоньку растирали спину и ноги. Нам с дедом не по себе сделалось.

— Ой, дедушка, неужели и нас так будут? — шепотом спросил я. — Страшно…

Сначала я думал, что студенты засыплют нас с дедом вопросами. Но никому до нас не было дела. Каждый был занят только собой… Неужели и с нами так же?..

Вскоре дверь открылась — это пришли за нами. Впервые нас разделили — дедушку повели в одну сторону, меня — в другую. Я шел будто бы по подземелью, вдоль мрачных коридоров тянулись трубы, у стен стояли котлы, баки. В темном сыром проходе мы остановились, и меня втолкнули в узкую комнату, где за столом сидел тощий сухопарый человечек, похожий на мышиный хвост. Рядом с ним стояли двое здоровенных чернявых верзил. Тощий начал допрос:

— Тебя зовут Яшар?

— Да.

— Кем доводится тебе Эльван?

— Он мой дедушка.

— Кто направил вас к дому Нежата-бея?

— Никто. Мы сами пришли.

— Не будешь говорить правду — плохо для тебя кончится.

— Никто нас не направлял, мы сами пришли.

— Говори правду, не то тебе будет очень и очень плохо! — Он ударил меня по лицу. — Правду говори, не то…

Он ударил меня еще и еще. Я попытался руками прикрыться от его ударов, тогда он стал пинать меня ногами. Один из ударов пришелся в низ живота. Нестерпимая боль пронзила все мое тело, слезы брызнули из глаз.

— Говори правду! Иначе — предупреждаю — тебе будет очень плохо. Ишь, сопливый поганец, будет еще передо мной характер выказывать!

Он ухватил меня за уши и отшвырнул к стене.

— Вон! Уведите его!

Мне заломили руки, ударили в спину. Почему они так рассердились? Разве я вел себя недостаточно почтительно?

В соседней комнате меня бросили на пол, задрали ноги, сорвали обувь, носки. Ноги привязали к деревянному стояку и стали бить по ступням тяжелой дубинкой. Ноги от ударов пылали как в огне, я чуть не потерял сознание. Сильно хотелось плакать, но я изо всех сил сдерживался. Ведь если я зареву, они начнут потешаться надо мной. Я стиснул зубы. Но чем упорней я молчал, тем с большим остервенением они били меня. Один навалился на меня, другой бил полицейской дубинкой. Если они и дедушку бьют так же, то… И за что? За куропатку?! Он же старенький, мой дед! Его нельзя бить! Не знаю, сколько раз они ударили меня, я не мог считать. Может, они сами вели счет, потому что вдруг остановились, развязали ноги и привели обратно к тому тощему.

— Ну как? Сейчас расскажешь, кто вас послал?

Я молчал. Какой смысл повторять одно и то же — они все равно не верят, когда говоришь правду.

— Будешь отмалчиваться — опять бить будут, и гораздо сильней. Дождешься, что пропустим через тебя электричество. Расскажи лучше, как все было на самом деле. Если ты не виноват, отпустим. Признавайся, вы собирались бросить бомбу? Или хотели выкрасть Нежата-бея? Зачем следили за ним? Кто вам это велел? Что замышляли?

— Мы хотели забрать свою куропатку.

— Ну и врешь! Какую куропатку? При чем тут куропатка? Ну-ка, уведите его.

Опять меня потащили куда-то, втолкнули в другую комнату, где я, сам не знаю сколько, провалялся на полу. Я лежал в полузабытьи — то ли спал, то ли бодрствовал. В какой-то миг открыл глаза, вижу: рядом со мной дедушка, тоже обессиленный лежит, с закрытыми глазами. Наверное, его тоже колошматили дубинкой, а может, и ток пропускали. Я горько зарыдал.

— Не плачь, малыш мой, — сказал дед, приоткрыв глаза. — Эти подонки били меня. Знаю, тебя тоже били. Стисни зубы, малыш, и не плачь. Ох и долго ж они надо мной измывались. И тебя долго били, знаю. Но ты все равно не плачь. Даже от жалости ко мне не плачь. Да будь мне хоть сто лет, не плачь. Волки, они волки и есть. Пристают, проклятые, с вопросами: «Кто вас туда послал?» Я им говорю: «Никто не послал, сами пришли». А они не верят. Не плачь, маленький мой. Я говорю: «Мы пришли куропатку свою забрать». А они мне в ответ: «Врешь! Какая куропатка? При чем тут куропатка?» И мучили, мучили. Не плачь. «Ты что, нас за детей принимаешь и морочишь нам головы?» — говорят. У меня искры из глаз сыплются, а они все лупят и лупят. Нет, малыш, этот мир не останется таким навечно! Не плачь. Они могут душу вывернуть наизнанку, могут от веры в бога отвратить. В былые времена не было в полиции таких страшных машин для калеченья людей. Не плачь, детка.

Тут дверь распахнулась, и опять нас потащили куда-то. На сей раз вместе ввели в одну комнату. Поставили перед каким-то другим человеком. Мы оба не могли стоять на ногах, невыносимая боль обжигала ступни.

— Что вы намерены делать?..

— С какой организацией связаны?..

— Собираетесь начать открытую борьбу?..

— Ах, так! Молчите? Взять их на электромашину!..

Я сильно испугался, а дед ни звука не проронил. Не зря говорится: горе что море — до дна не выхлебаешь. Никогда прежде меня так не били. А тут еще током пытать будут. Достанет ли сил вытерпеть? Лучше б сознания лишиться. Лучше ли? Они ж надо мной потешаться будут…

Ввели меня в соседнюю комнату, стянули брюки, рубашку, уложили на стол. Чувствую спиной холод. Они с меня и нижнее белье стянули. Кисти рук привязали ремнями.

— Не хочешь говорить — заставим! — грозятся.

Их четверо, голоса у всех злые, грубые.

— Говори или прощайся с жизнью. Сдохнешь, так мы тебя бросим в мусоровоз и… Куда? В море! Или в реку! А то посадим тебя с дедом в самолет и с высоты бросим в море. Ты у нас заговоришь!

— А я не знаю, что говорить.

— Признавайся, вы хотели подложить бомбу в квартиру Нежата-бея или собирались застрелить Харпера?

— У нас нет ни бомбы, ни пистолета. Как мы могли их убить?

— Скрывать бесполезно. Выкладывай, что знаешь, тогда помилуем. Кто вас подстрекал?

— Никто. Мы просто хотели забрать свою куропатку.

— Опять куропатку! Водите нас за нос! Говори правду!

Протянули провода. Один конец обмотали вокруг пальца моей левой руки, другой — вокруг пальца правой руки. На полу рядом стояла машина с рукояткой. Они крутанули рукоятку, машина заработала — вын-вын-вын. Во рту у меня пересохло.

— Говори!

Я смутно слышал их вопросы, голоса доносились до меня словно издалека, но даже если б хотел, не смог бы отвечать — язык у меня распух и одеревенел, губы не слушались.

Они отсоединили провода от рук и примотали их к ушам. Снова — вын-вын-вын…

— Говори, сукин ты сын! Говори!

Я едва не взвился под потолок от боли. Долго выдержать такое невозможно. Еще чуть-чуть, и отправлюсь на тот свет. А если и выживу, навсегда калекой останусь. Ни на что не пригодным.

— Говори!

Нет, ничего я вам не скажу! Они сняли провода с ушей и приладили к срамному месту. Опять крутанули рукоятку. Вын-вын-вын… Вын-вын-вын… Этот противный звук стоял в ушах, впивался в мозг. Странно, что я еще не умер, что я еще жив. Если я выйду отсюда, то калекой, с перекошенным ртом, с искривленными руками. Вын-вын-вын… Низ живота сделался как каменный. Снова закрутили рукоятку. Я все бился и бился о стол.

— Говори!

Вын-вын-вын… Снова включили-выключили, включили-выключили. Тело билось о поверхность стола, и вдруг я перестал все чувствовать. Наверно, впал в беспамятство. Они еще кричали что-то, спрашивали, но я уже ничего не слышал. Мне казалось, что я лежу на дне какой-то глубокой ямы и на меня навалили тяжеленные камни, поэтому я не могу приподняться. На один миг сознание вернулось, и я почувствовал, что лежу в луже. Может, я обмочился. А может, они окатили меня целым ведром воды. Ах, стыд какой!

— Вставай, скотина, одевайся! — орут.

До меня их крики доносились обрывками. Я не все понимал. Они натянули на меня рубашку и потащили куда-то.

— Говори, ты заходил в Девгенч? А дед не ходил туда? Дениз Гемиш бывал в вашей деревне? А Юсуф Аслан? Знаешь Атиллу Сарпа? Рухи Коча? Сарп Курай тебе знаком? Юсуф Кюпели? Эртугрул Кюркчю? Говори, иначе живым отсюда не уйдешь. Долго нам с тобой возиться?

Тут ввели дедушку. Глаза у него были залиты кровью. У меня, наверно, тоже. Они бросили его на пол.

— Говори, не то мы и тебя, и внука твоего убьем! Потом бросим в мусоровоз и отправим на прокорм рыбам. Не видать вам спасения, если будете молчать. Приходили к вам Атилла, Рухи, Кязым? Давали вам оружие? Куда вы его спрятали? Что говорили об открытой борьбе? Вы переправляли им питание? Говори!

Дедушку двое приподняли за руки, вдруг с силой швырнули обратно на пол. По лицу у него текла кровь. Я готов был броситься на них, вцепиться ногтями в их поганые рожи, но неожиданно обмяк. Больше я ничего не помню — где находился, долго ли провалялся без памяти. Когда пришел в себя, увидел, что мы с дедушкой опять в камере одни, кое-как одетые. Я лежу на скамейке, а дед рядом, на полу. Тянет ко мне руку. А у меня даже сил нет глазом повести. Чувствую, рот у меня перекошен, внутри все пересохло. И тут мне вспомнилась Гюльнаре. Все что угодно, но только она не должна знать о том, что здесь со мной сотворили. Я сам себя презираю за то, что пришлось здесь пережить. Не дошло бы до нее, что меня так постыдно пытали, что подключали электричество к срамному месту. Мне будет ужасно стыдно перед ней. Хоть бы в деревне об этом не проведали. От стыда даже мысли о куропатке отступились от меня. Все нутро пылает, голова мерзнет. Крупная дрожь меня трясет. Это все от того, что нагрянули осенние холода. Голова куда-то проваливается, все исчезает. Я снова теряю сознание. Вот кабаны плывут по реке. Извиваясь, струясь, убегают вдаль красноватые воды реки.

Кто я? Меня зовут Яшар. Фамилию не помню. Кто этот человек, что стоит надо мною? Это же Атилла-бей! Вот бы к его срамному месту подсоединили электрические провода. Только этого не сделают. Он же сын Суная. Неужели все, что здесь делается, происходит по указке самого Суная? Мне снится страшный сон. На меня наплывает лицо студента — будущего прокурора. Я взбираюсь на холм Бедиль. «Яшар! Яша-а-а-ар!» — кричит мама. Она бежит за мной. В поле горит наша пшеница. Мама ищет меня, зовет. Вот моя сестренка Дуду. Она пробует бежать, но валится на землю. Бургач тоже пытается бежать, но сильно ударяется ногой о камень. Он падает, но не плачет. Отец садится в машину Карами, они едут в деревню. Отец одет в американскую форму. Ему, оказывается, и ружье выдали. За колючей проволокой множество самолетов. Их много-премного, словно саранчи. У входа стоит мой отец. «Стой! — кричит он. — Ружье заряжено, буду стрелять!» Отец ростом выше прежнего, подбородок у него тяжелый, квадратный, глаза не черные, а голубые… Он ведет машину… Дедушка мертв. Он на похоронных носилках, ниже пояса голый. Мимо проходят женщины, а дед ненакрытый. «Накройте этого бесстыдника!» — говорит Мусине, жена Пашаджика. А жена чобана Хасана тетушка Феден приносит покрывало и набрасывает его на дедушку. Тетя Шефика плачет. Дядя Кадир хочет подойти к деду, но дед приподнимается и кричит: «Ах ты, продажный пес, не смей приближаться ко мне! Я еще не умер! Я еще вступлю в открытую борьбу! Будь мне хоть сто лет, все равно начал бы борьбу за справедливость. Такая у меня мечта. Голодные волки по деревням рыщут, а обездоленные люди в горы уходят». Сказав это, дедушка встает во весь рост. «Вот так, нагишом, пойду и покажу американским охотникам, почем фунт изюма! Они оскорбили меня! — кричит дед. — Оскорбили! Или нет больше среди нас настоящих мужчин?!» Я выхожу вперед: «Есть, дедушка! Есть еще настоящие мужчины! Пусть мы сейчас все равно что покойники, но мы восстанем, воскреснем!» Я повторяю снова и снова эти слова, пытаюсь встать, но не могу. С трудом открываю глаза. Откуда-то издалека доносится призыв к утренней молитве. Это Баки Ходжа через микрофон оглашает призыв к молитве. Баки Ходжа из Чайырлы.

— Яшар, козленок мой, как чувствуешь себя?

— А ты, дедушка?

— Эх, накормили меня дерьмом до отвала!

— Мы еще будем здоровые, деда?

— Выбраться б нам отсюда — залижем, залечим раны. Главное, ничего не бойся, внучек.

— Деда, давай уйдем в горы.

Дедушка задрожал всем телом, затрясся, будто через него опять ток пропустили.

— Тише! Нельзя тут говорить об этом — услышат, не ровен час!

— Мы ружья достанем, деда!

— Тише, внучек! Не хватало еще, чтоб нас опять пытать стали.

— А где находится Девгенч, деда?

— Молчи! Мы с тобой знать не знаем, где этот дэв находится.

— Я больше никогда в деревню не вернусь, деда. Я в горы уйду. Буду оттуда на города нападать.

— О, Аллах! Да будешь ты держать язык за зубами или нет!

— Они меня оскорбили, деда!

— Этот ребенок совсем разучился молчать! Куда мне деваться?!

— Деда, у меня рот перекошен?

— Чуть-чуть. До свадьбы заживет.

— И глаза у меня в крови?

— Ничего, все заживет… Главное — ничего не бойся.

Дверь распахнулась, и на пороге появились двое в полицейской форме и четверо в штатском, все четверо очкастые, наодеколоненные. Трое мужчин и одна женщина. Она чем-то похожа на Назмийе-ханым, такая же полная, смуглая, только чуть пониже. Один из мужчин снял очки, другой заорал:

— Вставать нужно, когда к вам входят. Ишь расселись!

— Сам бы попробовал встать, когда места живого на теле не осталось, — рассердился дед.

— Ты, ты, мальчишка, вставай! — крикнул один из вошедших на меня.

Я попытался встать, но у меня ничего не вышло, спина горела от ударов.

Штатские повернулись и ушли, остались только полицейские. Один из них схватил дедушку под мышки и силой поставил на ноги, другой — меня. От прикосновения к цементному полу нестерпимая боль обожгла огнем босые ступни. Появилась женщина, с виду похожа на служанку в доме Назмийе-ханым, она принесла нашу обувь с носками. Мы, чтоб обуться, с трудом опустились на мокрую скамейку, но ни я, ни дед не могли нагнуться, чтоб натянуть носки. Нам помогли полицейские и женщина. Опять нас подняли под мышки, повели куда-то. В носках еще больней ступать по цементу. Куда ж они нас тащат? Мне очень страшно. Неужели опять пытать начнут? А вдруг они услышали, как я деда звал в горы, и опять ведут на допрос? Неужели опять пропустят ток через меня? Или будут охаживать дубинкой? Опять я потеряю сознание?

Нас ввели в просторную комнату, где в креслах расположились все четверо очкастых. Поставили посреди комнаты перед ними. По бокам стояли полицейские, они поддерживали нас, иначе мы упали б на пол.

— Говорите, откуда вы знаете Сулеймана?

— Какого Сулеймана?

— Что значит какого? А сколько всего Сулейманов?

— Не перечесть! Хоть пруд пруди Сулейманами, особенно в наших краях.

— Мы говорим о премьер-министре Сулеймане.

— Мы его не знаем.

— Зато он вас знает.

— Ошибка какая-то вышла. Мы с ним не знакомы.

Штатские переглянулись.

— А с Назмийе-ханым вы знакомы?

— Были у нее в гостях, — кивнул дед. — Она нас чаем угощала, дала сто лир. Мы не хотели брать, но она настаивала.

— В праздничный день были у нее?

— Нет, два дня тому назад.

— Зачем ходили к ней?

— Чтобы она сказала об нас Атилле-бею, а он помог бы забрать куропатку у Харпыра.

— Какую куропатку? Опять эта проклятая куропатка! Она и в протоколах допросов все время упоминается.

— Куропатку моего внука Яшара. Однажды Харпыр приехал поохотиться в нашу деревню. Он американ, инженер по самолетам. Охотился на пару с моим сыном Сейитом. Американу очень понравилась куропатка, он просил, чтоб мы ему отдали ее. Но она принадлежит мальчику, он сильно привязан к ней. Мы отказали. А тут наш односельчанин Карами поднес в подарок Харпыру ковер. Мой сын Сейит давно мечтает устроиться на работу к американам и потому заискивает перед ними. Ночью, пока мы спали, Сейит выкрал куропатку и отвез Харпыру. Через пятнадцать дней Харпыр опять приехал к нам в деревню и куропатку привез с собой. Он хорошо поохотился, настрелял много куропаток. Мы говорим: попользовался нашей куропаткой, пора и вернуть. А он и слышать об том не хочет. Ребенок прямо на глазах тает, места себе не находит, слезами по ночам исходит. Где это видано — отнимать любимую куропатку у тринадцатилетнего мальчика! Вот зачем мы приехали в Анкару — чтобы забрать куропатку обратно. Были мы на приеме у вали, у каймакама, решили, наконец, просить о помощи у Назмийе-ханым.

— Кто вас надоумил на это?

— Не дураки, сами додумались. Она ведь жена премьер-министра. Если кто и может помочь, так только она. Однако попусту мы время теряли. Не дождешься угощения в доме имама, не прослезится мертвец. Но мы не виним Назмийе-ханым, сами во всем виноваты.

— В чем же вы виноваты?

— Не надо было к ней ходить! А когда мы поняли это, то пошли на улицу Йешильсеки и стали поджидать у дома, где живет Харпыр. Думали: увидим его, попросим, чтоб вернул нам куропатку. А тут как раз полицейские взяли нас, привели в участок. Уж и били они нас, будто мы и не люди вовсе, а чурки железные, бесчувственные. Через нас даже ток пропускали. Покалечили, измордовали. Ничего, придет время — будет и на нашей улице праздник. Рано или поздно выйдем отсюда. Дождемся, когда и ваше солнышко на закат пойдет! Три долгих месяца кукует кукушка, но осенью и она умолкает. Аллахом клянусь, хоть я и стар, а все равно уйду…

— Куда?

— В горы. Бороться буду. Я и скрывать не собираюсь. Жуть берет, как по сторонам оглянешься! Куда наша страна катится? Стыдно мне, старому! Уйду в горы!..

Молча переглянулись четверо.

— Значит, лично с Сулейманом-беем вы не знакомы?

— Нет! И не хотим знакомиться.

— Мы вас отпускаем из-под ареста.

— Ай да молодцы! Попробовали б не отпустить!..

— Обещайте, что больше не будете околачиваться по улицам. Не давайте повода, чтоб вас задерживали. Отсюда прямиком к себе в деревню возвращайтесь. Мы со своей стороны никаких претензий к вам не имеем.

— Мы не уедем, пока не получим ее.

— Кого?

— Куропатку.

— Да плюньте вы на нее. Неужели куропатки перевелись в ваших местах? Мальчик что, не может другую поймать?

— Но эта — прирученная!

— И что из того? Другую приручит.

— Ребенок очень любит ее.

— Не имеет значения.

— Мы не отступимся! Харпыр не вложил в нее всю душу, и не ему она должна принадлежать.