Убийство

Согласно воспоминаниям дочери Распутина, князь Феликс Феликсович Юсупов страдал сексуальными перверсиями едва ли не с детства. И Матрена здесь не могла ошибиться, поскольку опиралась на его собственные мемуары, опубликованные в 1953 году. Она писала: «Мать князя страстно желала рождения дочери. И думать не хотела о том, что может родиться мальчик. Она задолго еще до рождения ребенка приготовила детское приданое исключительно розового цвета. И даже после появления на свет сына не захотела ничего менять.

Так само провидение определило характер болезненно-извращенных фантазий Феликса, которые он с нескрываемым удовольствием претворял…

Обладая семейным состоянием, превышавшим триста миллионов рублей, особенно громадным по меркам того времени и превышающим состояние самого царя, наследник таких сокровищ должен был стать самым богатым человеком России, если не всей Европы. А пока обожавшая мать более чем щедро снабжала сына деньгами.

Когда ему было двенадцать лет, он устроил, как ему казалось, милую ребячью шутку, хотя немногие юноши сочли бы ее ребяческой.

Феликс с кузеном Владимиром, тоже двенадцатилетним, решили переодеться женщинами и поразвлечься. Платья они позаимствовали из гардероба матери Феликса – два лучших вечерних платья, дополненные дорогими украшениями. Надев подбитые мехом бархатные накидки, они разбудили парикмахера матери и выпросили у него парики, объяснив, что собираются на бал-маскарад.

В таком наряде мальчики отправились на прогулку по Невскому семенящей походкой, словно кокотки.

Поскольку проспект служил охотничьими угодьями проституток, к Феликсу и Владимиру несколько раз приставали мужчины. Мнимые кокотки были в полном восторге. Но, опасаясь быстрого скандала, обязательно последовавшего бы за неминуемым разоблачением, поспешили укрыться в чрезвычайно модном в то время среди известной публики ресторане «Медведь».

Можно представить себе, как выглядели юные шутники, если даже в подобном месте сразу привлекли к себе внимание.

Игра продолжилась.

Шампанское быстро ударило в голову. Феликс снял с себя длинную нитку жемчуга и начал набрасывать ее, словно лассо, на сидящих за соседним столиком.

Видавшая виды публика оторопела.

Феликс не унимался. Тут нитка порвалась, бесценный жемчуг рассыпался. Мальчики бросились его поднимать, цепляя тех, кто оказывался рядом.

Позвали управляющего.

Теперь деваться было некуда, и Феликс назвал себя. Разумеется, управляющий раскланялся и почтительно проводил расшалившихся детей до дверей.

Кузены вернулись домой, полагая, что их эскапада пройдет незамеченной.

Однако на следующий день они узнали, что управляющий прислал счет отцу Феликса». Этот эпизод довольно точно изложен дочерью Распутина по мемуарам Феликса Юсупова.

На десять дней мальчиков заперли в комнатах и не пускали на улицу. Но это не остановило Феликса, продолжившего переодеваться в женское платье и куролесить».

В мемуарах Феликс Юсупов не скрывал своей бисексуальности: «По правде, эта игра веселила меня и притом льстила самолюбию, ибо женщинам нравиться я мал был, зато мужчин мог покорить. Впрочем, когда смог я покорять женщин, появились свои трудности. Женщины мне покорялись, но долго у меня не удерживались. Я привык уже, что ухаживают за мной, и сам ухаживать не хотел. И главное – любил я только себя. Мне нравилось быть предметом любви и вниманья. И даже это было не важно, но важно было, чтобы все прихоти мои исполнялись. Я считал, что так и должно: что хочу, то и делаю, и ни до кого мне нет дела.

Часто говорили, что я не люблю женщин. Неправда. Люблю, когда есть за что. Иные значили для меня очень много, не говоря уж о подруге, составившей мое счастье. Но должен признаться, знакомые дамы редко соответствовали моему идеалу. Чаще очаровывали – и разочаровывали. По-моему, мужчины честней и бескорыстней женщин.

Меня всегда возмущала несправедливость человеческая к тем, кто любит иначе. Можно порицать однополую любовь, но не самих любящих. Нормальные отношенья противны природе их. Виноваты ли они в том, что созданы так?»

Матрена Распутина так передала первый сексуальный опыт убийцы своего отца: «Свой первый любовный урок юный Юсупов получил в отеле города Контрексвилль, куда его мать отправилась «на воды». Феликсу было около тринадцати лет, и не зная, чем заняться, он однажды после обеда отправился на прогулку в парк. Проходя мимо беседки, он через прорези увидел там молодого человека и девушку, самозабвенно предающихся любовным утехам.

После Феликс стал расспрашивать мать о том, что он видел, однако та не сумела собраться с духом и удовлетворить любопытство сына.

Феликс провел бессонную ночь.

На следующий день он встретил того самого молодого человека и спросил со свойственным ему пренебрежением к правилам приличия, не собирается ли тот снова встретиться с девушкой. Молодой человек был поражен, но, когда Феликс рассказал, что наблюдал за их свиданием накануне вечером, ответил, что должен встретиться с ней у себя в отеле, и пригласил Феликса присоединиться к ним.

Поскольку мать рано ложилась спать, Феликсу не составило труда выскользнуть из номера и отправиться к новому другу.

Там следующие несколько часов они провели за общими играми. Об истинной природе этих игр Феликс не задумывался.

Позже он говорил: «Меня так поразило только что сделанное открытие, что по своему юношескому невежеству я не разбирался, кто какого пола».

Хотя Феликс не позволяет себе уточнений, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять значение этой фразы.

(Не могу здесь не привести эпизод, произошедший в Париже, уже в 1960 году.

В доме моей дочери случайно оказался молодой человек с нарумяненными щеками и крашеными волосами. Узнав, чей это дом, он истерически расхохотался, а когда пришел в себя, позвонил по телефону Юсупову и, взвизгивая от возбуждения, выложил ему новость: «Дорогой, ты ни за что не поверишь, откуда я тебе звоню…»)»

Дмитрий Павлович был любовником Юсупова, и Феликс Феликсович не особо скрывал это в мемуарах: «Дмитрий был необычайно хорош собой: высок, элегантен, породист, с большими задумчивыми глазами. Он походил на старинные портреты предков. Но весь из контрастов. Романтик и мистик, глубок и обстоятелен. И в то же время весел и готов на любое озорство. За обаяние всеми любим, но слаб характером и подвержен влияниям. Я был немного старше и имел в его глазах некоторый авторитет. Он слышал о моей «скандальной жизни» и видел во мне фигуру интересную и загадочную. Мне он верил и мнению моему очень доверял, поэтому делился со мной и мыслями, и наблюденьями. От него я узнал о многом нехорошем и невеселом, что случалось в Александровском дворце.

Государева любовь к нему вызывала много ревности и интриг. Одно время Дмитрий страшно возомнил о себе и возгордился. Я, пользуясь правом старшего, без обиняков сказал ему, что думал. Он не обиделся и приходил ко мне в мансарду по-прежнему, и по-прежнему мы разговаривали часами. Чуть не каждый вечер мы уезжали на автомобиле в Петербург и веселились в ночных ресторанах и у цыган. Приглашали поужинать в отдельном кабинете артистов и музыкантов. Частой нашей гостьей была знаменитая балерина Анна Павлова. Веселая ночь пролетала быстро, и возвращались мы только под утро…

Отношения мои с Дмитрием временно прервались. Государь слышал скандальные сплетни на мой счет и на дружбу нашу смотрел косо. Наконец великому князю запретили встречаться со мной, заодно и за мной установили слежку. Филеры гуляли у нашего дома и ездили следом за мной в Петербург. Однако вскоре Дмитрий вновь обрел свободу. Из государева Александровского дворца он переехал в свой собственный в Петербург и просил меня помочь ему обустроиться».

Распутин, безусловно, был развратником, но его убийцы погрязли в разврате еще более его. И отнюдь не наклонность к целомудрию двигала ими. Они хотели сохранить монархию и свою прежнюю жизнь, видя в «старце» разрушительное начало для всей русской государственности.

Матрена о связи Феликса Юсупова с Дмитрием Павловичем пишет более открыто: «Великий князь Дмитрий был любимцем царя и царицы; он даже жил у них во дворце и считался членом семьи. Когда Николай и Александра Федоровна узнали, что происходит между ним и Феликсом, Дмитрию запретили видеться с совратителем. Специальным агентам же поручили открыто следить за Феликсом и тем самым сдерживать его. На какое-то время их усилия увенчались успехом, и молодые люди не встречались. Однако вскоре Дмитрий снял дом в Петербурге, и Феликс поселился вместе с ним. Скандал вышел за пределы двора и доставил много огорчений Романовым.

Но любовников это нисколько не стесняло. Дмитрий говорил, что счастлив. Феликс же давал понять всем, что только делает одолжение великому князю. И в этом, похоже, он усматривал особое наслаждение. Возможно, он и любил какое-то время Дмитрия. Но, получив желаемое, Феликс не мог не мучить любимого, превратившегося в жертву.

И вот однажды, доведенный до отчаяния ревностью, Дмитрий попытался покончить жизнь самоубийством. Вернувшийся поздно вечером Феликс нашел его на полу бездыханным.

К счастью, Дмитрия спасли».

К мысли убить Распутина и тем избавить царскую чету от позора связи с «темным силами» Феликс Юсупов пришел после того, как услышал в Думе ноябрьские речи Милюкова и Пуришкевича. Он стал искать сообщников для заговора и обратился к Пуришкевичу, который идею убийства «старца» горячо поддержал. Сначала его собирались устранить с помощью яда, полагая, что так легче будет замести следы. Яд согласился дать видный думский оратор, член кадетской партии адвокат Василий Алексеевич Маклаков, который, однако, отказался принимать непосредственное участие в убийстве. В мемуарах он утверждал, что на самом деле дал убийцам абсолютно безвредный аспирин. Если это действительно так, то данное обстоятельство вполне объясняет невосприимчивость «старца» буквально к лошадиным дозам цианистого калия. Но тогда поведение Маклакова становится совершенно непонятным. Допустим, Василий Алексеевич не хотел брать грех на душу и участвовать в убийстве даже такого несимпатичного ему персонажа, как Распутин. Но он не мог не понимать, что, давая вместо яда аспирин, он подставляет Юсупова и его подельников. И тем более странно, что Василий Алексеевич советовал убить «старца» ударом, а не с помощью яда и даже отдал заговорщикам для этой цели свой собственный кистень. Да и клал яд в пирожные и вино доктор Лазоверт, профессиональный врач, который вряд ли бы спутал аспирин с цианистым калием.

Как нам представляется, Маклаков дал Юсупову настоящий цианистый калий, а кистень, если и давал, то только на всякий случай, если вдруг яд не подействует. Но, думается, участники заговора, как можно судить из дневника Пуришкевича, с самого начала рассматривали револьверы как более надежное средство подстраховки. Вот только как именно будут убивать «старца» с помощью огнестрельного оружия, заранее не продумали, слишком уж надеясь на яд. Отсюда и те многочисленные улики и свидетели, которые потом позволили следствию выйти на убийц в считаные дни, раскрыв дело по горячим следам. А цианистый калий действительно мог разложиться либо из-за неправильного хранения до дня покушения (что наиболее вероятно), либо из-за взаимодействия с сахаром, содержащимся в пирожных и мадере.

По утверждению Матрены, перед самым отъездом к Юсупову, вечером 16 декабря, «около семи часов раздался звонок в дверь. Пришел Александр Дмитриевич Протопопов – министр внутренних дел, часто навещавший нас.

Вид у него был подавленный. Он попросил нас с Варей выйти, чтобы поговорить с отцом наедине. Мы вышли, но через дверь слышали все.

– Григорий Ефимович, тебя хотят убить.

– Знаю.

– Я советовал бы тебе несколько дней не выходить из дома. Здесь ты в безопасности.

– Не могу.

– Отмени все встречи.

– Поздно.

– Ну так скажи мне, по крайней мере, куда ты собрался.

– Нет. Это не моя тайна.

– Ты не понимаешь, насколько серьезно твое положение. Весьма влиятельные особы замыслили посадить на трон царевича и назначить регентом великого князя Николая Николаевича. А тебя либо сошлют в Сибирь, либо казнят. Я знаю заговорщиков, но сейчас не могу назвать. Все, что я могу, – удвоить охрану в Царском Селе. Может, ты сегодня все же останешься дома? Подумай. Твоя жизнь нужна Их Величествам.

– Ладно.

Когда Протопопов ушел, отец сказал, ни к кому не обращаясь:

– Я умру, когда Богу будет угодно».

Подчеркнем, что Александр Дмитриевич Протопопов в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии не подтвердил факт своего визита к Распутину вечером 16 декабря. Что, однако, не означает, что такого визита не могло быть. Юсупов в своих мемуарах также упоминает о визите Протопопова к Распутину накануне убийства.

Незадолго до гибели, словно предчувствуя ее, Распутин сжег все письма и записки от царской семьи.

В мемуарах 1927 года Юсупов утверждал, что Распутин изложил ему план заключения сепаратного мира с немцами и отстранения от власти императора Николая II: «Распутин пристально посмотрел на меня, прищурился и, немного подумав, сказал:

– Вот что, дорогой, будет, довольно воевать, довольно крови пролито, пора всю эту канитель кончать. Что, немец разве не брат тебе? Господь говорил «люби врага своего, как любишь брата своего», а какая же тут любовь? Сам-то все артачится, да и сама тоже уперлась, должно, опять там кто-нибудь их худому научает, а они слушают. Ну да что там говорить! Коли прикажу хорошенько – по моему сделают, да только у нас не все еще готово.

Когда с этим делом покончим, на радостях и объявим Александру с малолетним сыном, а самого-то на отдых в Ливадию отправим. Вот-то радость ему огородником заделаться! Устал он больно, отдохнуть надо, да, глядишь, там, в Ливадии-то, около цветочков, к Богу ближе будет. А у него на душе много есть чего замаливать, одна война чего стоит – всю жизнь не замолишь.

Коли не та бы стерва, что меня тогда пырнула, был бы я здесь и уж не допустил бы до кровопролития. А то тут без меня все дело смастерили всякие там Сазоновы да министры окаянные, сколько беды наделали.

А сама царица – мудрая правительница, вторая Екатерина. Уж небось последнее-то время она и управляет всем сама, и, погляди что дальше, то лучше будет.

Обещалась перво-наперво говорунов разогнать. К черту их всех. Ишь, выдумали, что против помазанников божьих пойдут. А тут мы их по башке и стукнем. Давно бы их пора к чертовой матери послать. Всем, всем, кто против меня кричит, худо будет».

О стремлении Распутина к миру сообщила на следствии и Вера Ивановна Баркова, дочь Манасевича-Мануйлова: «Про возможность заключения мира он говорил: «Ты что думаешь? Корову купить ты пойдешь, и то не скоро купишь. Сначала посмотришь, какая она: черная, пегая, молочная ли, дня два подумаешь, а потом и купишь. А мир заключить – это не корову купить, а устал народ воевать. Ах, как устал». Распутин чувствовал, что война добром для российской династии не кончится, но понимал, что быстро заключить мир не удастся.

Возможно, «старец» ощущал и свою собственную обреченность. Так, французский посол в России Морис Палеолог записал в дневнике: «Среда, 26 апреля 1916 г. Обедню служил отец Васильев в раззолоченной нижней церкви Федоровского собора. Царица присутствовала с тремя старшими дочерьми; Григорий стоял позади нее вместе с Вырубовой и Турович. Когда Александра Федоровна подошла к причастию, она взглядом подозвала «старца», который приблизился и причастился непосредственно после нее. Затем перед алтарем они обменялись братским поцелуем. Распутин поцеловал императрицу в лоб, а она его в руку.

Перед тем «старец» подолгу молился в Казанском соборе, где он исповедался в среду вечером у отца Николая. Его преданные друзья, г-жа Г. и г-жа Т., не оставлявшие его ни на минуту, были поражены его грустным настроением. Он несколько раз говорил им о своей близкой смерти. Так, он сказал г-же Т.: «Знаешь ли, что я вскоре умру в ужаснейших страданиях. Но что же делать? Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих государей и святой Руси. Хотя грехи мои и ужасны, но все же я маленький Христос…» В другой раз, проезжая с теми же своими поклонницами Мимо Петропавловской крепости, он так пророчествовал: «Я вижу много замученных; не отдельных людей, а толпы; я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей и сотни графов. Нева будет красна от крови».

В мемуарах 1953 года Юсупов так объяснил, почему надо было убить Распутина: «Германия тем временем засылала в окружение «старца» шпионов из Швеции и продажных банкиров. Распутин, напившись, становился болтлив и выбалтывал им невольно, а то и вольно все подряд. Думаю, такими путем и узнала Германия день прибытия к нам лорда Китченера. Корабль Китченера, плывшего в Россию с целью убедить императора выслать Распутина и отстранить императрицу от власти, был уничтожен 6 июня 1916 года (как мы уже говорили, никаких данных, что в окружении Распутина были германские шпионы, так и не было найдено. А уж отставные австрийские и германские разведчики наверняка похвастались бы наличием столь ценных агентов. Тем более, что их спецслужб уже не существовало, а агенты, если бы были, либо стали жертвами красного террора, либо выбрались в эмиграцию, либо, в крайнем случае, оставались в Советской России, но уже совсем в другом качестве. И никто бы их искать не стал. – А.В.).

В этом, 1916 году, когда дела на фронте шли все хуже, а царь слабел от наркотических зелий, которыми ежедневно опаивали его по наущенью Распутина, «старец» стал всесилен. Мало того что назначал и увольнял он министров и генералов, помыкал епископами и архиепископами, он вознамерился низложить государя, посадить на трон больного наследника, объявить императрицу регентшей и заключить сепаратный мир с Германией.

Надежд открыть глаза государям не осталось. Как в таком случае избавить Россию от злого ее гения? Тем же вопросом, что и я, задавались великий князь Дмитрий и думский депутат Пуришкевич. Не сговариваясь еще, каждый в одиночку, пришли мы к единому заключению: Распутина необходимо убрать, пусть даже ценой убийства».

По мнению князя Жевахова, причиной убийства «старца» стало «обвинение Распутина во вмешательстве в сферу международной политики. Это обвинение решило его участь, и 17 декабря 1916 года он был предательски убит английскими агентами интернационала, избравшими палачом… германофила Пуришкевича».

Николай Давидович утверждал: «Распутин был самым заурядным явлением русской жизни. Это был сибирский мужик, со всеми присущими русскому мужику качествами и недостатками. Вера есть понятие субъективное и творит чудеса, безотносительно к объекту; а предшествующая слава, какую создали Распутину истеричные женщины и мистически настроенные люди, еще до его появления в Петербурге, являлась сама по себе гипнозом. Однако она не имела бы никакого значения и не сыграла бы никакой роли, если бы на Распутине не сосредоточил своего внимания интернационал, окруживший его, на первых же порах его появления в столице, своими агентами-еврейчиками и учитывавший невежество Распутина как условие успеха своей игры с ним. На фоне столичной жизни появлялись действительно святые люди, как, например, незабвенный молитвенник Земли Русской о. Иоанн Кронштадтский, который бы мог сыграть огромную политическую роль в жизни государства; однако такие люди умышленно замалчивались интернационалом, и святость их не рекламировалась ни обществом, ни печатью. Дело было не в святости, а в наделении этим качеством темного мужика, которого можно было бы легче использовать для определенных целей. Но этого не удалось делателям революции. Распутин оказался честнее, чем они думали, изменил не царю, а жидам, и отсюда – месть, на какую способны только иудеи. Интернационал прекрасно учитывал, что в отношении такого рыцаря чести и долга и христианина такой голубиной чистоты, каким был император Николай II, никакое другое орудие, с помощью которого можно было бы подорвать уважение к государю, не достигнет цели и что нужно пустить в ход то, какое применяется в самом крайнем случае, когда нет других… клевету…

Не был Распутин в моих глазах «святым»… Не был он и тем преступником, каким сделала его народная молва… Но, каковы бы ни были преступления, он все же неповинен в том, в чем повинны его физические и моральные убийцы – в клятвопреступлении и измене присяге Божьему помазаннику, не повинен в том страшном грехе, который навлек на праведный гнев Божий».

Некомпетентность товарища министра внутренних дел генерал-лейтенанта П.Г. Курлова и главы департамента полиции Васильева была поистине выдающейся (Курлов продемонстрировал ее во время убийства Столыпина, которое не смог предотвратить), что они не смогли обеспечить безопасности Распутина, от которого зависела их карьера. Плотная филерская опека, раздражавшая «старца», была ослаблена, и никто из филеров не заметил исчезновения «старца» в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года. Впрочем, и ранее опека филеров над «старцем» отнюдь не была тотальной, поскольку не контролировались ночные визиты к Распутину, да и у черного входа филеров не было. Когда в Царском Селе начался переполох, Протопопов вызвал Курлова и Васильева и передал им требование императрицы разыскать Распутина во что бы то ни стало. Курлов же не нашел ничего лучшего как приказать доставить ему сенатора Белецкого, заподозрив его в причастности к предполагаемому покушению.

Распутин был убит в ночь на 17 декабря 1916 года во дворце Юсуповых на Мойке. Заговорщиками были Ф. Ф. Юсупов, В. М. Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович, доктор Лазоверт и поручик Преображенского полка Сухотин. Существует версия о причастности к убийству Распутина британской разведки, будто бы опасавшейся, что Распутин убедит царскую чету заключить сепаратный мир с немцами. В заговоре будто бы участвовал офицер британской разведки Освальд Рейнер, знакомый Юсупову по учебе в Оксфорде и якобы сделавший контрольный выстрел в голову жертвы. Однако никаких доказательств участия Рейнера в заговоре представлено не было. Сам он о своем участии в заговоре против Распутина никогда ничего не рассказывал и не писал, хотя прожил долгую жизнь и умер в 1961 году в возрасте 73 лет. Нет даже достоверных данных о том, что он находился в Петрограде в момент убийства Юсупова. Рейнер действительно выступил переводчиком мемуаров Юсупова на английский язык, вышедших в Англии в 1934 году. Подчеркнем, что убийство Распутина ни белая эмиграция, ни общественное мнение западных стран никогда никому из участников не ставило в вину. Наоборот, тот же Юсупов неплохо зарабатывал на своих мемуарах об убийстве «старца». Рейнер же имел возможность упомянуть о своей причастности к убийству Распутина или в предисловии к английскому переводу мемуаров Юсупова, либо выпустить на эту тему собственные отдельные мемуары, которые бы наверняка стали бы бестселлером. Ведь интерес к фигуре Распутина и к его убийству сохраняется на Западе вплоть до наших дней, чему свидетельство – многочисленные книги и фильмы. Кстати сказать, своего единственного сына Освальд назвал Джоном Феликсом в честь своего русского друга. Данное обстоятельство может свидетельствовать о том, что Рейнер был любовником Юсупова. Но доказательством участия Рейнера в заговоре против Распутина оно, разумеется, служить не может. И ни один из участников убийства о Рейнере или хотя бы о каком-то неизвестном, который мог бы быть Рейнером, в своих мемуарах не упоминает.

В качестве «наживки», с помощью которой собирались заманить «старца» в юсуповский дворец, использовали жену Юсупова Ирину Александровну, дочь великого князя Александра Михайловича и племянницу императора Николая II. Распутин давно проявлял интерес к 21-летней красавице. На самом деле Ирины в тот момент не было в Петрограде. Она еще не вернулась из Крыма. Но Григорий Ефимович об этом не знал.

Юсупов в 1953 году так рассказывал, как планировалось убийство: «Уверенный, что действовать необходимо, я открылся Ирине. С ней мы были единомышленники. Надеялся я, что без труда найду людей решительных, готовых действовать вместе со мной. Поговорил я то с одним, то с другим. И надежды мои рассеялись. Те, кто кипел ненавистью к «старцу», вдруг возлюбляли его, как только я предлагал перейти от слов к делу. Собственное спокойствие и безопасность оказывались дороже.

Председатель Думы Родзянко ответил, однако, совсем иначе. «Как же тут действовать, – сказал он, – если все министры и приближенные к его величеству – люди Распутина? Да, выход один: убить негодяя. Но в России нет на то ни одного смельчака. Не будь я так стар, я бы сам его прикончил».

Слова Родзянки укрепили меня. Но можно ли хладнокровно раздумывать, как именно убьешь?

Я говорил уже, что по натуре не воитель. В той внутренней борьбе, какая происходила во мне, одолела сила, мне не свойственная.

Дмитрий находился в Ставке. В его отсутствие я часто виделся с поручиком Сухотиным, раненным на фронте и проходившим лечение в Петербурге. Друг он был надежный. Я доверился ему и спросил, поможет ли он. Сухотин обещал, ни минуты не колеблясь.

Разговор наш состоялся в день, когда вернулся в. к. Дмитрий. Я встретился с ним на другое утро. Великий князь признался, что и сам давно подумывал об убийстве, хотя способа убить «старца» себе не представлял. Дмитрий поделился со мной впечатлениями, какие вывез из Ставки. Были они тревожны. Показалось ему, что государя намеренно опаивают зельем, якобы лекарством, чтобы парализовать его волю. Дмитрий добавил, что должен вернуться в Ставку, но пробудет там, вероятно, недолго, потому что дворцовый комендант генерал Воейков хочет отдалить его от государя.

Вечером пришел ко мне поручик Сухотин. Я пересказал ему наш разговор с великим князем, и мы тотчас стали обдумывать план действий. Решили, что я сдружусь с Распутиным и войду к нему в доверие, чтобы в точности знать о его политических шагах.

Мы еще не вполне отказались от надежды обойтись без крови, например, откупиться от него деньгами. Если ж кровопролитие неизбежно, оставалось принять последнее решение. Я предложил бросить жребий, кому из нас выстрелить в «старца».

Очень вскоре мне позвонила приятельница моя, барышня Г., у которой в 1909 году я познакомился с Распутиным, и позвала прийти на другой день к ее матери, чтобы увидаться со «старцем». Григорий Ефимович желал возобновить знакомство.

На ловца и зверь бежит. Но, признаюсь, мучительно было злоупотребить доверием м-ль Г., ничего не подозревавшей. Пришлось мне заглушить голос совести.

Назавтра, стало быть, прибыл я к Г. Очень скоро пожаловал и «старец». Он сильно переменился. Растолстел, лицо его оплыло. Простого крестьянского кафтана более не носил, щеголял теперь в голубой шелковой с вышивкою рубашке и бархатных шароварах. В обращении, как показалось мне, он был еще грубее и беззастенчивей…

Распутин вечно похвалялся даром целителя, и решил я, что, дабы сблизиться с ним, попрошу лечить меня. Объявил ему, что болен. Сказал, что испытываю сильную усталость, а доктора ничего не могут сделать.

– Я тебя вылечу, – ответил он. – Дохтора ничего не смыслят. А у меня, голубчик мой, всяк поправляется, ведь лечу я аки Господь, и леченье у меня не человечье, а Божье. А вот сам увидишь…»

Затем состоялся визит Феликса на Гороховую: «Он провел нас из кухни в спальню. Она была маленькая и просто обставленная. В углу вдоль стены стояла узкая койка, покрытая лисьей шкурой – подарок Вырубовой. У койки – большой крашеный деревянный сундук. В углу напротив – иконы и лампа. На стенах – портреты государей и дешевые гравюры с библейскими сценами. Из спальни мы вышли в столовую, где накрыт был чай.

На столе кипел самовар, в тарелках лежали пирожки, печенье, орехи и прочие лакомства, в вазочках – варенье и фрукты, посреди – корзина цветов.

Стояла дубовая мебель, стулья с высокими спинками и во всю стену буфет с посудой. Плохая живопись и над столом бронзовая лампа с абажуром довершали убранство.

Все дышало мещанством и благополучием».

Во время следующего посещения «старец» стал откровенничать:

– Ты, милый, и впрямь парень с умом, – объявил он однажды. – Все понимаешь с полуслова. Хочешь, назначу тя министром.

Его предложение меня обеспокоило. Я знал, что «старец» все может, и представил, как осмеют и ославят меня за такую протекцию. Я ответил ему со смехом:

– Я вам чем могу, помогу только не делайте меня министром.

– А что смеешься? Думаешь, не в моей это власти? Все в моей власти. Что хочу, то и ворочу. Говорю, быть те министром.

Говорил он с такой уверенностью, что я испугался не на шутку.

И удивятся же все, когда в газетах напишут о таком назначении.

– Прошу вас, Григорий Ефимыч, оставьте это. Ну что я за министр? Да и зачем? Лучше нам тайно дружить.

– А может, ты и прав, – ответил он. – Будь по-твоему.

И потом добавил:

– А знаешь, не всяк рассуждает, как ты. Другие приходят и говорят: «Сделай мне то, устрой мне это». Кажному что-нибудь надо.

– Ну, а вы что же?

– Пошлю их к министру али другому начальнику да записку с собой дам. А то запущу их прямехонько в Царское. Так и раздаю должностя.

– И министры слушаются?

– А то нет! – вскричал Распутин. – Я ж их сам и поставил. Еще б им не слушаться! Они знают, что к чему… Все меня боятся, все до единого, – сказал он, помолчав. – Мне достаточно кулаком по столу стукнуть. Только так с вами, знатью, и надо. Вам бахилы мои не нравятся! Гордецы вы все, мой милый, отседа и грехи ваши. Хочешь угодить Господу, смири гордыню.

И Распутин захохотал. Он напился и хотел откровенничать.

Поведал он мне, каким образом смирял у «нас» гордыню.

– Видишь ли, голубь, – сказал он, странно улыбнувшись, – бабы – первые гордячки. С них-то и надобно начинать. Ну, так я всех энтих дамочек в баню. И говорю им: «Вы теперича разденьтесь и вымойте мужика». Которая начнет ломаться, у меня с ней разговор короткий… И всю гордость, милый ты мой, как рукой снимет.

С ужасом выслушивал я грязные признанья, которых подробности и передать не могу. Молчал и не перебивал его. А он говорил и пил.

– А ты-то че ж не угощаешься? Али вина боишься? Лучше снадобья нет. Лечит от всего, и в аптеку бечь не надо. Сам Господь даровал нам питие во укрепленье души и тела. Вот и я в ем сил набираюсь. Кстати, слыхал про Бадмаева? Вот те дохтур так дохтур. Сам снадобья варит. А ихние Боткин с Деревеньковым – бестолочи. Бадмаевские травки природа дала. Они в лесах, и в полях, и в горах растут. И растит их Господь, оттого и сила в них Божья.

– А скажите, Григорий Ефимыч, – вставил я осторожно, – правда ли, что этими травами поят государя и наследника?

– Знамо дело, поят. Сама за тем доглядывает. И Анютка глядит. Боятся вот только, чтоб Боткин не пронюхал. Я вить им твержу: прознают дохтура, больному худо станет. Вот они и бдят.

– А что за травы вы даете государю и наследнику?

– Всякие, милый, всякие. Самому-чай благодати даю. Он ему сердце утихомирит, и царь сразу добрый да веселый сделается. Да и что он за царь? Он дитя Божье, а не царь. Сам потом увидишь, как мы все проделываем. Грю те, наша возьмет.

– То есть что значит – ваша возьмет, Григорий Ефимыч?

– Ишь, любопытный какой… Все-то ему и скажи… Придет время, узнаешь».

Юсупов, как и Пуришкевич, повторяет широко распространенный слух, будто Распутин давал царю дурманящее зелье. Иногда утверждали, что это зелье изготовлял и давал царю доктор тибетской медицины Петр Александрович Бадмаев. Однако в дневнике Николая II нет никаких упоминаний, что он принимал какие-то снотворные лекарства, полученные от Распутина или Бадмаева, хотя последний действительно лечил царскую семью. Точно так же мемуары лиц, близких к царю, ни разу не упоминаеют, что видели его в измененном состоянии сознания под действием наркотика или какого-либо иного дурмана, кроме алкогольного. Феликс Юсупов также был заинтересован в том, чтобы максимально преувеличить влияние Распутина на политику царского правительства, чтобы оправдать его убийство. Еще Юсупов будто бы видел у Распутина множество евреев, а также лиц, похожих на немецких шпионов. Эта информация опять-таки призвана оправдать заговор против Распутина.

Сам заговор в мемуарах 1953 года князь описал так: «Надеялся я, что депутаты Пуришкевич и Маклаков, проклинавшие «старца» с думской трибуны, помогут мне советом, а то и делом. Я решил повидаться с ними. Казалось мне, важно привлечь самые разные элементы общества. Дмитрий – из царской семьи, я – представитель знати, Сухотин – офицер. Хотелось бы получить и думца.

Перво-наперво я поехал к Маклакову. Беседа была краткой. В нескольких словах я пересказал наши планы и спросил его мненья. От прямого ответа Маклаков уклонился. Недоверие и нерешительность прозвучали в вопросе, который он вместо ответа задал:

– А почему вы обратились именно ко мне?

– Потому что ходил в Думу и слышал вашу речь.

Я уверен был, что в душе он одобрял меня. Поведеньем, однако, меня разочаровал. Во мне ли сомневался? Боялся ли опасности дела? Как бы там ни было, я скоро понял, что рассчитывать на него не придется.

Не то с Пуришкевичем. Не успел я сказать ему сути дела, он со свойственными ему пылом и живостью обещал помочь. Правда, предупредил, что Распутин охраняем денно и нощно и проникнуть к нему не просто.

– Уже проникли, – сказал я.

И описал ему свои чаепития и беседы со «старцем». Под конец упомянул Дмитрия, Сухотина и объяснение с Маклаковым. Реакция Маклакова его не удивила. Но обещал еще поговорить с ним и попытаться все же вовлечь в дело.

Пуришкевич согласен был, что Распутина следует убрать, не оставляя следов. Мы же с Дмитрием и Сухотиным обсудили и решили, что яд – вернейшее средство скрыть факт убийства.

Местом исполнения плана выбрали мой дом на Мойке.

Лучше всего подходило помещение, обустроенное мною в подвале».

Пуришкевич в своем беллетризованном «Дневнике», посвященном убийству Распутина, писал: «Выяснилось, что Распутин давно ищет случая познакомиться с молодой графиней П., известной петроградской красавицей, бывающей в доме Юсуповых». Здесь, несомненно, имеется в виду жена Юсупова Ирина Александровна. Именно Пуришкевич предложил привлечь для изготовления яда, а также в качестве шофера врача своего санитарного отряда доктора Станислава Сергеевича Лазоверта (в некоторых источниках его фамилия пишется как «Лазаверт», хотя правильно по-польски «Лазоверт» (Lazovert).

По словам Пуришкевича, «нами было решено в целях отвести подозрения шпиков, если таковые будут уведомлены Распутиным о месте его пребывания в вечер посещения им юсуповского дворца, еще сделать следующее: Распутин, как известно, постоянно кутит по ночам в «Вилла Рода» с женщинами легкого поведения; в этом учреждении он считается завсегдатаем, своим человеком и хорошо известен всей прислуге; посему нами было решено, чтобы в момент, когда великий князь с поручиком С. отправятся после смерти Распутина на вокзал в мой поезд сжигать там одежду убитого, поручик С. из телефонной будки Варшавского вокзала позвонил в «Вилла Рода», вызвал заведующего этим учреждением и спросил: прибыл ли уже Григорий Ефимович? здесь ли он? и в каком кабинете?

Дождавшись ответа, само собою разумеется, должен был последовать отрицательный, С. кладет трубку, но предварительно, как бы про себя, у трубки и так, чтобы его слышал заведующий «Вилла Рода», произносит: «Ага! так его еще нет? Ну, значит, сейчас приедет!»

Проделать это мы признали необходимым на случай, если бы нити исчезновения Распутина привели бы сыск ко дворцу Юсупова».

Юсупов так описал убийство «старца»: «К одиннадцати в подвале на Мойке все было готово. Подвальное помещение, удобно обставленное и освещенное, перестало казаться склепом. На столе кипел самовар и стояли тарелки с любимыми распутинскими лакомствами. На серванте – поднос с бутылками и стаканами. Комната освещена старинными светильниками с цветными стеклами. Тяжелые портьеры из красного атласа спущены. В камине трещат поленья, на гранитной облицовке отражая вспышки. Кажется, отрезан ты тут от всего мира, и, что ни случись, толстые стены навеки схоронят тайну.

Звонок известил о приходе Дмитрия и остальных. Я провел всех в столовую. Некоторое время молчали, осматривая место, где назначено было умереть Распутину.

Я достал из поставца шкатулку с цианистым калием и положил ее на стол рядом с пирожными. Доктор Лазоверт надел резиновые перчатки, взял из нее несколько кристалликов яда, истер в порошок. Затем снял верхушки пирожных, посыпал начинку порошком в количестве, способном, по его словам, убить слона. В комнате царило молчанье. Мы взволнованно следили за его действиями. Осталось положить яд в бокалы. Решили класть в последний момент, чтобы отрава не улетучилась. И еще придать всему вид оконченного ужина, ибо я сказал Распутину, что в подвале обыкновенно пирую с гостями, а порой занимаюсь или читаю в одиночестве в то время, как приятели уходят наверх покурить у меня в кабинете. На столе мы все смешали в кучу, стулья отодвинули, в чашки налили чай. Условились, что, когда я поеду за «старцем», Дмитрий, Сухотин и Пуришкевич поднимутся в бельэтаж и заведут граммофон, выбрав музыку повеселей. Мне хотелось поддержать в Распутине приятное расположение духа и не дать ему ничего заподозрить».

С меховой шапкой, надвинутой на глаза, так, чтобы его нельзя было опознать, Юсупов направился к Распутину. Он поднялся по лестнице черного хода, чтобы его не заметили филеры. Эта конспирация объяснялась для Распутина тем, что якобы родные Юсупова против его контактов со «старцем»: «Я успокоил его, обещав, что неприятных людей он не увидит, а матушка в Крыму.

– Не люблю я твою матушку (княгиню Зинаиду Николаевну Юсупову. После гибели на дуэли своего старшего сына Николая она страдала нервным расстройством. – А.В.). Она меня, знаю, не терпит.

Ну, ясно, Лизаветина подружка. Обе клевещут на меня и козни строят. Царица сама мне сказала, что они врагини мои заклятые. Слышь, нынче вечером Протопопов у меня был, никуда, грит, не ходи. Убьют, грит, тебя. Грит, враги худое затеяли… Дудки! Не родились еще убивцы мои… Ладно, хватит балакать… Идем, что ль…

Кружным путем добрались мы до Мойки и въехали во двор, подкатив к тому же крыльцу.

Войдя в дом, услыхал я голоса друзей и веселые куплеты. Крутили американскую пластинку. Распутин насторожился.

– Что это? – спросил он. – Праздник у вас, что ль, какой?

– Да нет, у жены гости, скоро уйдут. Пойдемте пока в столовую, выпьем чаю.

Спустились. Не успев войти, Распутин скинул шубу и с любопытством стал озираться. Особенно привлек его поставец с ящичками. «Старец» забавлялся как дитя, открывал и закрывал дверцы, рассматривал внутри и снаружи.

И последний раз попытался я уговорить его уехать из Петербурга. Отказ его решил его судьбу. Я предложил ему вина и чая. Увы, не захотел он ни того, ни другого. «Неужели почуял что-нибудь?» – подумал я. Как бы там ни было, живым ему отсюда не выйти.

Мы сели за стол и заговорили.

Обсудили общих знакомых, не забыли и Вырубову. Вспоминали, разумеется, Царское Село.

– А зачем, Григорий Ефимыч, – спросил я, – приезжал к вам Протопопов? Заговор подозревает?

– Ох, да, голубчик. Говорит, речь моя простая многим покоя не дает. Не по вкусу вельможам, что суконное рыло в калашный ряд лезет. Завидки их берут, вот и злятся, и пужают меня… А пущай их пужают, мне не страшно. Ничего они мне не могут. Я заговоренный.

Меня уж скоко раз убить затевали, да Господь не давал. Кто на меня руку поднимет, тому самому несдобровать.

Слова «старца» гулко-жутко звучали там, где ему предстояло принять смерть. Но я уж был спокоен. Он говорил, а я одно думал: заставить его выпить вина и съесть пирожные.

Наконец, переговорив свои любимые разговоры, Распутин попросил чаю. Я скорей налил ему чашку и придвинул печенье. Почему печенье, неотравленное?..

Только после того я предложил ему эклеры с цианистым калием. Он сперва отказался.

– Не хочу, – сказал он, – больно сладкие.

Однако взял один, потом еще один… Я смотрел с ужасом. Яд должен был подействовать тут же, но, к изумлению моему, Распутин продолжал разговаривать, как ни в чем не бывало.

Тогда я предложил ему наших домашних крымских вин. И опять Распутин отказался. Время шло. Я стал нервничать. Несмотря на отказ, я налил нам вина. Но, как только что с печеньем, так же бессознательно взял я неотравленные бокалы. Распутин передумал и бокал принял. Выпил он с удовольствием, облизнул губы и спросил, много ль у нас такого вина. Очень удивился, узнав, что бутылок полные погреба.

– Плесни-ка мадерцы, – сказал он. Я хотел было дать ему другой бокал, с ядом, но он остановил:

– Да в тот же лей.

– Это нельзя, Григорий Ефимыч, – возразил я. – Вина смешивать не положено.

– Мало что не положено. Лей, говорю…

Пришлось уступить.

Все ж я, словно нечаянно, уронил бокал и налил ему мадеры в отравленный. Распутин более не спорил.

Я стоял возле него и следил за каждым его движением, ожидая, что он вот-вот рухнет…

Но он пил, чмокал, смаковал вино, как настоящие знатоки. Ничто не изменилось в лице его. Временами он подносил руку к горлу, точно в глотке у него спазма. Вдруг он встал и сделал несколько шагов. На мой вопрос, что с ним, он ответил:

– А ничего. В горле щекотка.

Я молчал ни жив ни мертв».

Яд не действовал. Пришлось прибегнуть к более радикальным средствам. Дальнейшее Юсупов описал следующим образом: «Время шло. На часах – половина третьего ночи… Два часа уже длится этот кошмар. «Что будет, – подумал я, – если нервы сдадут?»

Наверху, кажется, начали терять терпенье. Шум над головой усилился. Не ровен час, товарищи мои, не выдержат, прибегут.

– Что там еще такое? – спросил Распутин, подняв голову.

– Должно быть, гости уходят, – ответил я. – Пойду посмотрю, в чем дело.

Наверху у меня в кабинете Дмитрий, Сухотин и Пуришкевич, едва я вошел, кинулись навстречу с вопросами.

– Ну, что? Готово? Кончено?

– Яд не подействовал, – сказал я. Все потрясенно замолчали.

– Не может быть! – вскричал Дмитрий.

– Доза слоновья! Он все проглотил? – спросили остальные.

– Все, – сказал я.

Посовещались наскоро и решили, что сойдем в подвал вместе, кинемся на Распутина и задушим. Мы стали спускаться, но тут я подумал, что затея неудачна. Войдут незнакомые люди, Распутин перепугается, а там бог весть на что этот черт способен…

С трудом убедил я друзей дать мне действовать одному.

Я взял у Дмитрия револьвер и сошел в подвал.

Распутин сидел все в том же положении. Голову он свесил, дышал прерывисто. Я тихонько подошел к нему и сел рядом. Он не реагировал. Несколько минут молчания. Он с трудом поднял голову и посмотрел на меня пустым взглядом.

– Вам нездоровится? – спросил я.

– Да, голова тяжелая и в брюхе жжет. Ну-ка, налей маленько. Авось полегчает.

Я налил ему мадеры, он выпил залпом. И сразу ожил и повеселел. Он явно был в полном сознании и твердой памяти. Вдруг он предложил ехать к цыганам. Я отказался, сказав, что уж поздно.

– Ниче не поздно, – возразил он. – Они привычные. Иной раз до утра меня ждут. Однажды в Царском с делами засиделся… или, что ль, о Боженьке растабарывал… Ну, так и махнул к ним на автомобиле. Плоти грешной тоже отдых надобен… Нет, скажешь? Душа-то, она Божья, а плоть – человечья. Так-то вот! – добавил Распутин, озорно подмигнув.

И это говорит мне тот, кому я скормил громадную дозу сильнейшего яда! Но особенно потрясло меня доверие Распутина. Со всем своим чутьем не мог он учуять, что вот-вот умрет!

Он, ясновидец, не видит, что за спиной у меня револьвер, что вот-вот я наведу его на него!

Я машинально повернул голову и посмотрел на хрустальное распятие на поставце, потом встал и подошел ближе.

– Что высматриваешь? – спросил Распутин.

– Нравится мне распятие, – отвечал я. – Прекрасная работа.

– И впрямь, – согласился он, – хороша вещица. Дорого, я чай, стоила. Сколько дал за нее?

С этими словами он встал, сделал несколько шагов ко мне и, не дожидаясь ответа, добавил:

– А по мне, шкапец краше. – Он подошел, открыл дверцы и стал рассматривать.

– Вы, Григорий Ефимыч, – сказал я, – лучше посмотрите на распятие и Богу помолитесь.

Распутин глянул на меня удивленно, почти испуганно. В глазах его я увидел новое, незнакомое мне выраженье. Были в них покорность и кротость. Он подошел ко мне вплотную и заглянул в лицо. И словно увидел в нем что-то, чего не ожидал сам. Я понял, что настал решающий момент. «Господи, помоги!» – сказал я мысленно.

Распутин все так же стоял предо мной, неподвижно, ссутулившись, устремив глаза на распятье. Я медленно поднял револьвер.

«Куда целиться, – подумал я, – в висок или в сердце?»

Дрожь сотрясла меня всего. Рука напряглась. Я прицелился в сердце и спустил курок. Распутин крикнул и рухнул на медвежью шкуру…

Прошло несколько минут, и «старец» перестал дергаться. Глаза не раскрылись. Лазоверт констатировал, что пуля прошла в области сердца. Сомнений не было: Распутин мертв. Дмитрий с Пуришкевичем перетащили его со шкуры на голый каменный пол. Мы потушили свет и, замкнув на ключ подвальную дверь, поднялись ко мне.

Сердца наши были полны надежд. Мы твердо знали: то, что сейчас случилось, спасет Россию и династию от гибели и бесчестья.

Согласно плану, Дмитрий, Сухотин и Лазоверт должны были изобразить, что отвозят Распутина обратно к нему домой, на случай, если все же была за нами слежка. Сухотин станет «старцем», надев его шубу и шапку. С двумя провожатыми «старец»-Сухотин уедет в открытом автомобиле Пуришкевича. На Мойку они вернутся в закрытом моторе Дмитрия, заберут труп и увезут его к Петровскому мосту…

Я постоял еще несколько мгновений и только собрался уйти, как заметил, что левое веко его чуть-чуть подрагивает. Я наклонился и всмотрелся. По мертвому лицу проходили слабые судороги.

Вдруг левый глаз его открылся… Миг – и задрожало, потом приподнялось правое веко. И вот оба распутинских зеленых гадючьих глаза уставились на меня с невыразимой ненавистью. Кровь застыла у меня в жилах. Мышцы мои окаменели. Хочу бежать, звать на помощь – ноги подкосились, в горле спазм.

Так и застыл я в столбняке на гранитном полу.

И случилось ужасное. Резким движеньем Распутин вскочил на ноги. Выглядел он жутко. Рот его был в пене. Он закричал дурным голосом, взмахнул руками и бросился на меня. Пальцы его впивались мне в плечи, норовили дотянуться до горла. Глаза вылезли из орбит, изо рта потекла кровь.

Распутин тихо и хрипло повторял мое имя.

Не могу описать ужаса, какой охватил меня! Я силился высвободиться из его объятья, но был как в тисках. Меж нами завязалась яростная борьба.

Ведь он уж умер от яда и пули в сердце, но, казалось, сатанинские силы в отместку оживили его, и проступило в нем что-то столь чудовищное, адское, что до сих пор без дрожи не могу о том вспомнить.

В тот миг я как будто еще лучше понял сущность Распутина. Сам сатана в мужицком облике вцепился в меня мертвой хваткой.

Нечеловеческим усилием я вырвался.

Он упал ничком, хрипя. Погон мой, сорванный во время борьбы, остался у него в руке. «Старец» замер на полу. Несколько мгновений – и он снова задергался. Я помчался наверх звать Пуришкевича, сидевшего в моем кабинете.

– Бежим! Скорей! Вниз! – крикнул я. – Он еще жив!

В подвале послышался шум. Я схватил резиновую гирю, «на всякий случай» подаренную мне Маклаковым (тот говорил о кистене, но резиновая гимнастическая гиря выглядит правдоподобнее – с чего это вдруг у добропорядочного адвоката дома – разбойничий кистень? – А.В.), Пуришкевич – револьвер, и мы выскочили на лестницу.

Хрипя и рыча, как раненый зверь, Распутин проворно полз по ступенькам. У потайного выхода во двор он подобрался и навалился на дверку. Я знал, что она заперта, и остановился на верхней ступеньке, держа в руке гирю.

К изумлению моему, дверка раскрылась, и Распутин исчез во тьме! Пуришкевич кинулся вдогонку. Во дворе раздалось два выстрела. Только бы его не упустить! Я вихрем слетел с главной лестницы и понесся по набережной перехватить Распутина у ворот, если Пуришкевич промахнулся. Со двора имелось три выхода. Средние ворота не заперты. Сквозь ограду увидел я, что к ним-то и бежит Распутин.

Раздался третий выстрел, четвертый… Распутин качнулся и упал в снег.

Пуришкевич подбежал, постоял несколько мгновений у тела, убедился, что на этот раз все кончено, и быстро пошел к дому.

Я окликнул его, но он не услышал.

На набережной и ближних улицах не было ни души. Выстрелов, вероятно, никто и не слышал. Успокоившись на сей счет, я вошел во двор и подошел к сугробу, за которым лежал Распутин. «Старец» более не подавал признаков жизни.

Тут из дома выскочили двое моих слуг, с набережной показался городовой. Все трое бежали на выстрелы.

Я поспешил навстречу городовому и позвал его, повернувшись так, чтобы сам он оказался спиной к сугробу.

– А, ваше сиятельство, – сказал он, узнав меня, – я выстрелы услыхал. Случилось что?

– Нет, нет, ничего не случилось, – заверил я. – Пустое баловство. У меня нынче вечером пирушка была. Один напился и ну палить из револьвера. Вон людей разбудил. Спросит кто, скажи, что ничего, мол, что все, мол, в порядке.

Говоря, я довел его до ворот. Потом вернулся к трупу, у которого стояли оба лакея. Распутин лежал все там же, скрючившись, однако как-то иначе.

«Боже, – подумал я, – неужели все еще жив?»

Жутко было представить, что он встанет на ноги. Я побежал к дому и позвал Пуришкевича. Но он исчез. Было мне плохо, ноги не слушались, в ушах звучал хриплый голос Распутина, твердивший мое имя. Шатаясь, добрел я до умывальной комнаты и выпил стакан воды. Тут вошел Пуришкевич.

– Ах, вот вы где! А я бегаю, ищу вас! – воскликнул он.

В глазах у меня двоилось. Я покачнулся. Пуришкевич поддержал меня и повел в кабинет. Только мы вошли, пришел камердинер сказать, что городовой, появлявшийся минутами ранее, явился снова. Выстрелы слышали в местной полицейской части и послали к нему узнать, в чем дело. Полицейского пристава не удовлетворили объяснения. Он потребовал выяснить подробности.

Завидев городового, Пуришкевич сказал ему, чеканя слова:

– Слыхал о Распутине? О том, кто затеял погубить царя, и отечество, и братьев твоих солдат, кто продавал нас Германии? Слыхал, спрашиваю?

Квартальный, не разумея, что хотят от него, молчал и хлопал глазами.

– А знаешь ли ты, кто я? – продолжал Пуришкевич. – Я – Владимир Митрофанович Пуришкевич, депутат Государственной думы. Да, стреляли и убили Распутина. А ты, если любишь царя и отечество, будешь молчать.

Его слова ошеломили меня. Сказал он их столь быстро, что остановить его я не успел. В состоянии крайнего возбуждения он сам не помнил, что говорил.

– Вы правильно сделали, – сказал наконец городовой. – Я буду молчать, но, ежели присягу потребуют, скажу. Лгать – грех.

С этими словами, потрясенный, он вышел».

Пуришкевич в дневнике следующим образом описал убийство Распутина. В целом оно не противоречит описанию, данному Юсуповым, различаясь лишь в некоторых деталях. Владимир Митрофанович писал: «Без четверти 12 ночи, когда к думской каланче должен подъехать Лазаверт, одетый шофером, с пустым автомобилем, и отсюда я, сев в него, поеду во дворец Юсупова.

Я чувствую величайшее спокойствие и самообладание. На всякий случай беру с собою стальной кастет и револьвер мой, великолепную вещь, системы «Sauvage», кто знает, может быть, придется действовать либо тем, либо другим…

Глубокая ночь. Вокруг меня полная тишина. Плавно качаясь, уносится вдаль мой поезд. Я еду опять на новую работу, в бесконечно дорогой мне боевой обстановке, на далекой чужбине, в Румынии.

Я не могу заснуть; впечатления и события последних 48 часов вихрем проносятся вновь в моей голове, и кошмарная, на всю жизнь незабываемая ночь 16 декабря встает ярко и выпукло пред моим духовным взором.

Распутина уже нет. Он убит. Судьбе угодно было, чтобы я, а не кто иной избавил от него царя и Россию, чтобы он пал от моей руки. Слава богу, говорю я, слава богу, что рука великого князя Дмитрия Павловича не обагрена этой грязной кровью – он был лишь зрителем, и только.

Чистый, молодой, благородный, царственный юноша, столь близко стоящий к престолу, не может и не должен быть повинным хотя бы и в высокопатриотическом деле, но в деле, связанном с пролитием чьей бы то ни было крови, пусть эта кровь будет и кровью Распутина…

Часы пробили половину двенадцатого, пробили три четверти двенадцатого, я положительно не находил себе места; наконец, без десяти минут двенадцать я увидел вдали, со стороны Садовой, яркие огни моего автомобиля, услыхал характерный звук его машины, и через несколько секунд, сделав круг, д-р Лазаверт остановился у панели. «Ты опять опоздал!» – крикнул я ему.

«Виноват, – ответил он искательным, голосом, – заправлял шину, лопнула по дороге».

Я сел в автомобиль рядом с ним и, повернув к Казанскому собору, мы поехали по Мойке.

Автомобиля моего решительно нельзя было узнать с поднятым верхом, он ничем не отличался от других, встречавшихся нам по пути…

Вхожу и вижу: в кабинете сидят все трое. «А!! – воскликнули они разом, vous voila. – А мы вас уже пять минут как ждем, уже начало первого».

«Могли бы прождать и дольше, – говорю, – если б я не догадался пройти через главный подъезд. Ведь ваши железные ворота к маленькой двери, – обратился я к Юсупову, – и по сию минуту не открыты».

– Не может быть, – воскликнул он, – я сию же минуту распоряжусь, – и с этими словами он вышел.

Я разделся. Через несколько минут в шоферском костюме по лестнице со двора вошли д-р Лазаверт и Юсупов.

Автомобиль был поставлен на условленное место у маленькой двери во дворе, после чего мы впятером прошли из гостиной через небольшой тамбур по витой лестнице вниз в столовую, где и уселись вокруг большого, обильно уснащенного пирожными и всякою снедью чайного стола. Комната эта была совершенно неузнаваема; я видел ее при отделке и изумился умению в такой короткий срок сделать из погреба нечто вроде изящной бонбоньерки.

Вся она была разделена на две половины, из коих одна ближе к камину, в котором ярко и уютно пылал огонь, представляла собою миниатюрную столовую, а другая, задняя, нечто среднее между гостиной и будуаром, с мягкими креслами, с глубоким изящным диваном, перед коим на полу лежала громадная, исключительной белизны, шкура-ковер белого медведя. У стенки под окнами в полумраке был помещен небольшой столик, где на подносе стояло четыре закупоренных бутылки с марсалой, мадерой, хересом и портвейном, а за этими бутылками виднелось несколько темноватого стекла рюмок. На камине, среди ряда художественных старинных вещей, было помещено изумительной работы распятие, кажется мне, выточенное из слоновой кости…

Распутин предупредил еще раньше Юсупова, что шпики всех категорий покидают его квартиру после 12 ночи, и, следовательно, толкнись Юсупов к Распутину до половины первого, он как раз мог напороться на церберов, охранявших «старца».

Закончив чаепитие, мы постарались придать столу такой вид, как будто его только что покинуло большое общество, вспугнутое от стола прибытием, нежданного гостя.

В чашки мы поналивали немного чаю, на тарелочках оставили кусочки пирожного и кекса и набросали немного крошек около помятых несколько чайных салфеток; все это необходимо было, дабы, войдя, Распутин почувствовал, что он напугал дамское общество, которое поднялось сразу из столовой в гостиную наверх. Приведя стол в должный вид, мы принялись за два блюда с птифурами. Юсупов передал д-ру Лазаверту несколько камешков с цианистым калием, и последний, надев раздобытые Юсуповым перчатки, стал строгать ножом яд на тарелку, после чего, выбрав все пирожные с розовым кремом (а они были лишь двух сортов: с розовым и шоколадным кремом) и отделив их верхнюю половину, густо насыпал в каждое яду, после чего, наложив на них снятые верхушки, придал им должный вид. По изготовлении розовых пирожных мы перемешали их на тарелках с коричневыми, шоколадными, разрезали два розовых на части и, придав им откусанный вид, положили к некоторым приборам…

Лазаверт облачился в свой шоферский костюм. Юсупов надел штатскую шубу, поднял воротник и, попрощавшись с нами, вышел.

Шум автомобиля дал нам знать, что они уехали, и мы молча принялись расхаживать по гостиной и тамбуру у лестницы вниз.

Было тридцать пять минут первого. Поручик С. пошел проверить, в порядке ли граммофон и наложена ли пластинка; все было на месте.

Я вынул из кармана отдавливавший его мой тяжелый «соваж» и положил его на стол Юсупова.

Время шло мучительно долго. Говорить не хотелось. Мы изредка лишь перебрасывались отдельными словами и, посоветовавшись о том, можно ли курить и не дойдет ли дым сигары или папиросы вниз (Распутин не хотел, чтобы сегодня, в день его посещения, у князя Юсупова были гости-мужчины), стали усиленно затягиваться сигарой, а С. и Дмитрий Павлович папиросами.

Без четверти час великий князь и я, спустившись в столовую, налили цианистый калий, как было условлено, в две рюмки, причем Дмитрий Павлович выразил опасение, как бы Феликс Юсупов, угощая Распутина пирожными, не съел бы второпях розового и, наливая вино в рюмки, не взял бы по ошибке рюмки с ядом. «Этого не случится, – заметил я уверенно великому князю, – Юсупов отличается, как я вижу, громадным самообладанием и хладнокровием»…

Наконец, слышим, дверь снизу открывается. Мы на цыпочках бесшумно кинулись обратно в кабинет Юсупова, куда через минуту вошел и он.

«Представьте себе, господа, – говорит, – ничего не выходит, это животное не пьет и не ест, как я ни предлагаю ему обогреться и не отказываться от моего гостеприимства. Что делать?»

Дмитрий Павлович пожал плечами: «Погодите, Феликс, возвращайтесь обратно, попробуйте еще раз и не оставляйте его одного, не ровен час он поднимется за вами сюда и увидит картину, которую менее всего ожидает, тогда придется его отпустить с миром или покончить шумно, что чревато последствиями». «А как его настроение?» – спрашиваю я у Юсупова. «Н-не важное, – протягивая, отвечает последний, – можете себе представить, он как будто что-то предчувствует».

«Ну, идите, идите, Феликс! – заторопил Юсупова великий князь. – Время уходит».

Юсупов опять спустился вниз, а мы вновь заняли в том же порядке свои места у лестницы.

Прошло еще добрых полчаса донельзя мучительно уходившего для нас времени, когда, наконец, нам ясно послышалось хлопанье одной за другой двух пробок, звон рюмок, после чего говорившие до этого внизу собеседники вдруг замолкли…

Мы поднялись по лестнице вверх и всею группою вновь прошли в кабинет, куда через две или три минуты неслышно вошел опять Юсупов, расстроенный и бледный: «Нет, – говорит, – невозможно! Представьте себе, он выпил две рюмки с ядом, съел несколько розовых пирожных, и, как видите, ничего, решительно ничего, а прошло уже после этого минут, по крайней мере, пятнадцать! Ума не приложу, как нам быть, тем более что он уже забеспокоился, почему графиня не выходит к нему так долго, и я с трудом ему объяснил, что ей трудно исчезнуть незаметно, ибо там наверху гостей не много, но что, по всем вероятиям, минут через десять она уже сойдет; он сидит теперь на диване мрачным, и, как я вижу, действие яда сказывается на нем лишь в том, что у него беспрестанная отрыжка и некоторое слюнотечение». «Господа, что вы посоветуете мне»? – закончил Юсупов. «Возвращайтесь обратно, – заметили мы ему, – яд должен, наконец, сделать свое дело, а если тем не менее действие его окажется безрезультатным, поднимайтесь к нам по прошествии пяти минут обратно, и мы решим, как покончить с ним, ибо время уходит, теперь глубокая ночь, и утро может нас застать с трупом Распутина в вашем дворце». Юсупов медленно вышел и прошел вниз…

Через минут пять Юсупов появился в кабинете в третий раз. «Господа, – заявил он нам скороговоркой, – положение все то же: яд на него или не действует, или ни к черту не годится; время уходит, ждать больше нельзя; решим, что делать. Но нужно решать скорее, ибо гад выражает крайнее нетерпение тому, что графиня не приходит, и уже подозрительно относится ко мне».

«Ну что ж, – ответил великий князь, – бросим на сегодня, отпустим его с миром, может быть, удастся сплавить его как-нибудь иначе в другое время и при других условиях».

«Ни за что! – воскликнул я. – Неужели вы не понимаете, Ваше Высочество, что, выпущенный сегодня, он ускользает навсегда, ибо разве он поедет к Юсупову завтра, если поймет, что сегодня был им обманут. Живым Распутин отсюда, – отчеканивая каждое слово, полушепотом продолжал я, – выйти не может, не должен и не выйдет».

«Но как же быть?» – заметил Дмитрий Павлович. «Если нельзя ядом, – ответил я ему, – нужно пойти ва-банк, в открытую, спуститься нам или всем вместе, или предоставьте мне это одному, я его уложу либо из моего «соважа», либо разможжу ему череп кастетом. Что вы скажете на это?»

«Да, – заметил Юсупов, – если вы ставите вопрос так, то, конечно, придется остановиться на одном из этих двух способов»…

Мы гуськом (со мною во главе) осторожно двинулись к лестнице и уже спустились было к пятой ступеньке, когда внезапно Дмитрий Павлович, взяв меня за плечо, прошептал мне на ухо: «Attendez moment!» – и, поднявшись вновь назад, отвел в сторону Юсупова. Я, С. и Лазаверт прошли обратно в кабинет, куда немедленно вслед за нами вернулись Дмитрий Павлович и Юсупов, который мне сказал:

«В. М., вы ничего не будете иметь против того, чтобы я его застрелил, будь что будет? Это и скорее, и проще».

«Пожалуйста, – ответил я, – вопрос не в том, кто с ним покончит, а в том, чтобы покончить и непременно этой ночью».

Не успел я произнести эти слова, как Юсупов быстрым, решительным шагом подошел к своему письменному столу и, достав из ящика его «браунинг» небольшого формата, быстро повернулся и твердыми шагами направился по лестнице вниз…

Действительно, не прошло и пяти минут с момента ухода Юсупова, как после двух или трех отрывочных фраз, произнесенных разговаривавшими внизу, раздался глухой звук выстрела, вслед затем мы услышали продолжительное… а-а-а! и звук грузно падающего на пол тела.

Не медля ни одной секунды, все мы, стоявшие наверху, не сошли, а буквально кубарем слетели по перилам лестницы вниз, толкнувши стремительно своим напором дверь столовой; она открылась, но кто-то из нас зацепил штепсель, отчего электричество в комнате сразу потухло.

Ощупью, ошарив стенку у входа, мы зажгли свет, и нам представилась следующая картина: перед диваном в части комнаты, в гостиной, на шкуре белого медведя лежал умирающий Григорий Распутин, а над ним, держа револьвер в правой руке, заложенной за спину, совершенно спокойным стоял Юсупов, с чувством непередаваемой гадливости вглядываясь в лицо им убитого «старца».

Крови не было видно; очевидно, было внутреннее кровоизлияние, и пуля попала Распутину в грудь, но, по всем вероятиям, не вышла.

Первым заговорил великий князь, обратившись ко мне: «Нужно снять его поскорее с ковра, на всякий случай, и положить на каменные плиты пола, ибо, чего доброго, просочится кровь и замарает шкуру, давайте снимем его оттуда».

Дмитрий Павлович взял убитого за плечи, я поднял его за ноги, и мы бережно уложили его на пол ногами к уличным окнам и головою к лестнице, через которую вошли.

На ковре не оказалось ни единой капли крови, он был только немного примят упавшим телом…

Чем околдовал ты, негодяй, думал я, и царя, и царицу? Как завладел ты царем до такой степени, что твоя воля стала его волею, что ты был фактическим самодержавцем в России, превратив помазанника Божьего в послушного, беспрекословного исполнителя твоей злонамеренной воли и твоих хищнических аппетитов. И, стоя здесь, над этим трупом, я невольно припомнил рассказ Юсупова о том, чем угощал царя через посредство своего приятеля тибетского лекаря Бадмаева Распутин.

«Зачем ты, Феликс, – сказал как-то раз Распутин Юсупову, – не бываешь у Бадмаева, нужный он человек, полезный человек, ты иди к нему, милой, больно хорошо он лечит травочкой, все только травочкой своею.

Даст он тебе махонькую, ма-ахонькую рюмочку настойки из травушки своей, и у-ух! как бабы тебе захочется, а есть у него и другая настоечка, и того меньше рюмочку даст он тебе, попьешь ты этой настоечки в час, когда на душе у тебя смутно, и сразу тебе все пустяком покажется, и сам сделаешься ты такой добренькой, до-обренькой, такой глу-упенькой, и будет все равным-равно».

Не этой ли настойкою, думал я, стоя над трупом Распутина, угощал ты в последнее время постоянно русского царя, отдавшего бразды правления над великой Россией и над своим народом Змею Горынычу – роковой для России женщине супруге своей Александре Федоровне, возомнившей себя второю Екатериною Великою, а тебя, государь, приравнявшею к Петру III и не постеснявшейся в письме своем к великой княгине Виктории Федоровне написать ей, что бывают моменты в истории жизни народов, когда при слабоволии законных их правителей женщины берутся за кормило правления государством, ведомым по уклону мужскою рукою, и что Россия такие примеры знает…

Я стоял над Распутиным, впившись в него глазами. Он не был еще мертв: он дышал, он агонизировал.

Правой рукою своею прикрывал он оба глаза и до половины свой длинный ноздреватый нос, левая рука его была вытянута вдоль тела; грудь его изредка высоко подымалась, и тело подергивали судороги. Он был шикарно, но по-мужицки одет: в прекрасных сапогах, в бархатных навыпуск брюках, в шелковой богато расшитой шелками, цвета крем, рубахе, подпоясанной малиновым с кистями толстым шелковым шнурком.

Длинная черная борода его была тщательно расчесана и как будто блестела или лоснилась даже от каких-то специй.

Не знаю, сколько времени простоял я здесь; в конце концов раздался голос Юсупова: «Ну-с, господа, идемте наверх, нужно кончать начатое!» Мы вышли из столовой, погасив в ней электричество и притворив слегка двери.

В гостиной, поочередно поздравив Юсупова с тем, что на его долю выпала высокая честь освобождения России от Распутина, мы заторопились окончанием нашего дела. Был уже четвертый час ночи, и приходилось спешить. Поручик С. наскоро облачился поверх своей военной шинели в шикарную меховую шубу Распутина, надел его боты и взял в руки его перчатки; вслед за ним Лазаверт, уже несколько оправившийся и как будто успокоившийся, облачился в шоферское одеяние, и оба они, предводительствуемые великим князем Дмитрием Павловичем, сели на автомобиль и уехали на вокзал к моему поезду с тем, чтобы сжечь одежду Распутина в моем классном вагоне, где к этому часу должна была топиться печь, после чего им полагалось на извозчике доехать до дворца великого князя и оттуда на его автомобиле приехать за телом Распутина в юсуповский дворец…

Не успел я войти в этот тамбур, как мне послышались чьи-то шаги уже внизу у самой лестницы, затем до меня долетел звук открывающейся в столовую, где лежал Распутин, двери, которую вошедший, по-видимому, не прикрыл.

«Кто бы это мог быть?» – подумал я, но мысль моя не успела еще дать себе ответа на заданный вопрос, как вдруг снизу раздался дикий, нечеловеческий крик, показавшийся мне криком Юсупова: «Пуришкевич, стреляйте, стреляйте, он жив! Он убегает!»

«А-а-а!..» – и снизу стремглав бросился вверх по лестнице кричавший, оказавшийся Юсуповым; на нем буквально не было лица; прекрасные большие голубые глаза его еще увеличились и были навыкате; он в полубессознательном состоянии, не видя почти меня, с обезумевшим взглядом, кинулся к выходной двери на главный коридор и пробежал на половину своих родителей, куда я его видел уходившим, как я уже сказал, перед отъездом на вокзал великого князя и поручика С.

Одну секунду я остался оторопевшим, но до меня совершенно ясно стали доноситься снизу чьи-то быстрые грузные шаги, пробиравшиеся к выходной двери во двор, т. е. к тому подъезду, от которого недавно отъехал автомобиль.

Медлить было нельзя ни одно мгновение, и я, не растерявшись, выхватил из кармана мой «соваж», поставил его на «feu» и бегом спустился по лестнице.

То, что я увидел внизу, могло бы показаться сном, если бы не было ужасной для нас действительностью: Григорий Распутин, которого я полчаса тому назад созерцал при последнем издыхании, лежащим на каменном полу столовой, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца вдоль железной решетки, выходившей на улицу, в том самом костюме, в котором я видел его сейчас почти бездыханным.

Первое мгновение я не мог поверить своим глазам, но громкий крик его в ночной тишине на бегу: «Феликс, Феликс, все скажу царице…» – убедил меня, что это он, что это Григорий Распутин, что он может уйти благодаря своей феноменальной живучести, что еще несколько мгновений, и он очутится за вторыми железными воротами на улице, где, не называя себя, обратится к первому, случайно встретившемуся прохожему с просьбою спасти его, т. к. на его жизнь покушаются в этом дворце, и… все пропало. Естественно, что ему помогут, не зная, кого спасают, он очутится дома на Гороховой, и мы раскрыты. Я бросился за ним вдогонку и выстрелил. В ночной тиши чрезвычайно громкий звук моего револьвера пронесся в воздухе – промах!

Распутин поддал ходу; я выстрелил вторично на бегу – и… опять промахнулся.

Не могу передать того чувства бешенства, которое я испытал против самого себя в эту минуту.

Стрелок более чем приличный, практиковавшийся в тире на Семеновском плацу беспрестанно и попадавший в небольшие мишени, я оказался сегодня не способным уложить человека в 20 шагах.

Мгновения шли… Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтоб заставить себя сосредоточиться, и выстрелом (в третий раз) попал ему в спину. Он остановился, тогда я, уже тщательнее прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он снопом упал ничком в снег и задергал головой. Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногою в висок. Он лежал с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег и как будто бы желая ползти вперед на брюхе; но продвигаться он уже не мог и только лязгал и скрежетал зубами…

Я быстрыми шагами направился через тамбур к главному подъезду.

При виде меня два сидевших там солдата сразу вскочили. «Ребята, – обратился к ним, – я убил…» При этих словах они как-то вплотную придвинулись ко мне, как бы желая меня схватить. «…Я убил, – повторил я, – убил Гришку Распутина, врага России и царя». При последних моих словах один из солдат, взволновавшись до последней степени, бросился меня целовать, а другой промолвил: «Слава богу, давно следовало!»

«Друзья! – заявил я. – Князь Феликс Феликсович и я надеемся на полное ваше молчание. Вы понимаете, что, раскройся дело, царица нас за это не похвалит. Сумеете ли вы молчать?»

«Ваше превосходительство! – с укоризной обратились ко мне оба. – Мы русские люди, не извольте сомневаться, выдавать не станем».

По словам Пуришкевича, Юсупов, отравлявший его и видевший, что яд не действует, стрелявший в него и увидевший, что и пуля его не взяла, очевидно, не хотел верить в то, что Распутин уже мертвое тело, и, подбежав к нему, стал изо всей силы бить его двухфунтовой резиной по виску, с каким-то диким остервенением и в совершенно неестественном возбуждении…

Через десять минут городовой был введен солдатом в кабинет. Я быстро окинул его взглядом с ног до головы и сразу понял, что это тип служаки старого закала и что я допустил ошибку, позвав его сюда; но делать было нечего, приходилось считаться со случившимся.

«Служивый! – обратился я к нему. – Это ты заходил несколько времени тому назад, справиться о том, что случилось и почему стреляют?»

«Так точно, ваше превосходительство!» – ответил он мне. «Ты меня знаешь?»

«Так точно, – ответил он вновь, – знаю».

«Кто же я такой?»

«Член Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич!»

«Верно! – заметил я. – А этот барин тебе знаком?» – указал я на сидевшего в том же состоянии князя Юсупова.

«И их знаю», – ответил мне городовой. «Кто это?»

«Его сиятельство князь Юсупов!»

«Верно! Послушай, братец, – продолжал я, положив руку ему на плечо. – Ответь мне по совести: ты любишь батюшку царя и мать Россию; ты хочешь победы русскому оружию над немцем?»

«Так точно, ваше превосходительство, – ответил он. – Люблю царя и Отечество и хочу победы русскому оружию».

«А знаешь ли ты, – продолжал я, – кто злейший враг царя и России, кто мешает нам воевать, кто нам сажает Штюрмеров и всяких немцев в правители, кто царицу в руки забрал и через нее расправляется с Россией?» Лицо городового сразу оживилось. «Так точно, – говорит, – знаю, Гришка Распутин!» «Ну, братец, его уже нет: мы его убили и стреляли сейчас по нем. Ты слышал; но можешь сказать, если тебя спросят – знать не знаю и ведать не ведаю! Сумеешь ли ты нас не выдать и молчать?»

Он призадумался. «Так что, ваше превосходительство, если спросят меня не под присягою, то ничего не скажу, а коли на присягу поведут, тут делать нечего, раскрою всю правду. Грех соврать будет»».

И Пуришкевич, и Юсупов, и великий князь Дмитрий Павлович в деле организации убийства были сущими дилетантами. А убивать-то им приходилось лицо охраняемое. Хотя от полицейских филеров Феликсу удалось скрыться, его приход в квартиру на Гороховой зафиксировали горничная и дворник, которые во время следствия сразу показали на него. Таким образом, Юсупов сразу же стал главным подозреваемым. Затем дал показания городовой, которому Пуришкевич прочел патриотическую лекцию. Дмитрия Павловича тоже вычислили довольно быстро. Вот только Сухотин и Лазоверт остались вне поле зрения следствия, поскольку вместе с поездом Пуришкевича отправились на фронт.

Сведения об убийстве противоречивы. Судмедэксперты обнаружили три раны, каждая из которых смертельна: в голову, в печень и почку. Считалось, что после ранения в печень и почку человек мог прожить не более 20 минут, но на самом деле в стрессовом состоянии это время могло быть значительно увеличено. Также не вполне понятно, в том числе и на основе сохранившихся фотографий, стреляли ли Распутину в лоб или в затылок. Подчеркнем, что следственное дело по убийству Распутина до нас не дошло. Поэтому нельзя с уверенностью сказать, кто ближе к истине – убийцы или следователи в своих мемуарах.

Перед уходом Распутин оставил дочерям письмо, оказавшееся последним:

«Мои дорогие!

Нам грозит катастрофа. Приближаются великие несчастья. Лик Богоматери стал темен, и дух возмущен в тишине ночи. Эта тишина долго не продлится. Ужасен будет гнев. И куда нам бежать?

В Писании сказано: «О дне же том и часе никто не знает». Для нашей страны этот день настал. Будут литься слезы и кровь. Во мраке страданий я ничего не могу различить. Мой час скоро пробьет. Я не страшусь, но знаю, что расставание будет горьким. Одному Богу известны пути вашего страдания. Погибнет бесчисленное множество людей. Многие станут мучениками. Земля содрогнется. Голод и болезни будут косить людей. Явлены им будут знамения. Молитесь о своем спасении. Милостью Господа нашего и милостью заступников наших утешитесь.

Григорий».

По версии его дочери, князь Юсупов зазвал Распутина к себе под предлогом необходимости помочь его супруге избавиться от головных болей. По ее мнению, события развивались так: «Феликс сказал, оправдываясь, что жена слишком увлечена гостями и придется еще подождать.

Выпив вина, тоже отравленного, отец пожаловался на странное ощущение – будто бы жжение в горле и затрудненность дыхания.

– Устал, – вздохнул он.

Феликс продолжал подливать вино. Он заметно нервничал.

Просидев в молчании еще какое-то время, отец собрался уходить:

– Видно, я не нужен.

Феликс вяло стал упрашивать остаться. Вдруг он с какой-то странной решимостью схватил отца за локоть. Но, словно обжегшись, отдернул руку.

– Подожди еще хотя бы минуту. Я сейчас, – Феликс бросился к лестнице.

Наверху ждали сообщники.

Яд почему-то не действовал. План мог сорваться. Дмитрий дал Феликсу револьвер. Юсупов вернулся, увидел, что отец держит в руках хрустальное распятие, сказал:

– Правильно. Помолись!

Отец обернулся. Он знал, что ловушка захлопнулась.

Тем временем Лазоверт и Дмитрий спустились в комнату. Следом – Сухотин и Пуришкевич.

Яд стал оказывать действие. Отец впал в беспамятство.

Словно в помешательстве заговорщики накинулись на отца. Били, пинали и топтали неподвижное тело.

Кто-то выхватил кинжал.

Отца оскопили.

Возможно, это и не было помешательством. Ведь все заговорщики, кроме Пуришкевича, – гомосексуалисты (доктор Лазоверт, судя по всему, гомосексуалистом не был. Да и бисексуальность Сухотина под большим вопросом. И сексуальная ориентация убийц, во всяком случае, не являлась мотивом преступления. – А.В.). И то был, скорее всего, ритуал. Они думали, что не просто убивали Распутина. Они думали, что лишают его главной силы. Так и не поняв, что сила отца была в другом. Для них за пределами плоти любви не существовало.

Убийцы решили, что отец мертв. Но тут тело шевельнулось. Одно веко задрожало и приподнялось. В следующую секунду открылись оба глаза.

– Он жив, жив! – вскрикнул Феликс и импульсивно склонился над жертвой.

Отец схватил Феликса за плечи и сжал их.

Юсупов вырвался.

Отец затих.

Заговорщики оставили отца на полу и поднялись в кабинет. Принялись обсуждать, как избавиться от тела.

В коридоре раздался шум. Бросившись к двери, они увидели, как отец выбегает во двор.

Юсупов еле слышно прошептал:

– Боже, он все еще жив!

Пуришкевич выскочил во двор с пистолетом в руке и два раза выстрелил, потом еще два раза. Отец упал в сугроб.

Появился городовой, услышавший выстрелы, но Феликс встретил его у ворот и объяснил, что один из пьяных гостей несколько раз пальнул из револьвера.

Отделавшись от полицейского, Феликс вернулся и обнаружил, что слуги внесли тело обратно в дом и положили вверху лестницы.

Юсупов впал в неистовство.

Пуришкевич описывал, как Феликс набросился на недвижное тело и стал пинать: «Это было такое ужасное зрелище, я вряд ли смогу когда-нибудь его забыть».

Тем временем Сухотин надел шубу и шапку отца, и доктор Лазоверт отвез его обратно к нашему дому – сбить со следа тех, кто мог проследить с вечера за автомобилем до дворца на Мойке».

Затем труп спустили под лед у Петровского моста.

Замечу, что врачебное освидетельствование тела не подтверждает версию об оскоплении. Да и в этом случае Распутин в несколько минут гарантированно скончался бы от кровопотери.

Согласно показаниям мемуаристов, картина убийства вырисовывается следующей. Распутина заманили в подвал юсуповского дворца, где угостили отравленным вином и пирожными. Однако цианистый калий почему-то не подействовал на «старца». Увидев, что жертва не собирается умирать, Юсупов в панике бросился наверх и, посовещавшись с заговорщиками, вернулся в подвал с «браунингом» и выстрелил Распутину то ли в спину, то ли в грудь, отчего тот упал. Феликс решил, что Распутин в агонии и с минуты на минуту умрет. Заговорщики вышли на улицу и приступили к реализации операции прикрытия. Дмитрий Павлович, Лазоверт и облаченный в шубу, шапку Распутина Сухотин отправились на автомобиле к квартире на Гороховой, чтобы имитировать возвращение Распутина, а затем сжечь его верхнюю одежду в печке в санитарном поезде Пуришкевича, чтобы затруднить опознание трупа. Юсупов вернулся за плащом, но неожиданно Распутин очнулся и попытался задушить убийцу. Вбежавший в этот момент Пуришкевич открыл огонь из своего револьвера и прикончил Распутина. Затем труп обвязали веревками по рукам и ногам и отвезли на автомобиле к проруби недалеко от Каменного острова и спустили тело под лед, предварительно обрядив его в шубу, которую не удалось сжечь. Расследование убийства Распутина, которым руководил директор Департамента полиции А.Т. Васильев, продвигалось довольно быстро. Уже первые допросы членов семьи и слуг Распутина показали, что в ночь убийства Распутин отправился в гости к князю Юсупову. Городовой Власюк, дежуривший в ночь с 16 на 17 декабря на улице неподалеку от дворца Юсуповых, показал, что ночью слышал несколько выстрелов. Версия Юсупова, что стрелял кто-то из перепившихся гостей и убил собаку, следователи всерьез не приняли, равно как и показания его камердинера, стремившегося выгородить князя. При обыске во дворе дома Юсуповых были обнаружены следы крови, ведущие к реке, а через два дня нашли и тело Распутина.

Днем 17 декабря прохожим были замечены пятна крови на парапете Петровского моста. После исследования водолазами Невы в этом месте было обнаружено тело Распутина. Согласно протоколу вскрытия, «вся правая сторона головы была раздроблена, сплющена вследствие ушиба трупа при падении с моста. Смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведен был, по моему заключению, почти в упор, слева направо, через желудок и печень с раздроблением этой последней в правой половине. Кровотечение было весьма обильное. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и еще рана в упор, в лоб, вероятно, уже умиравшему или умершему. Грудные органы были целы и исследовались поверхностно, но никаких следов смерти от утопления не было. Легкие не были вздуты, и в дыхательных путях не было ни воды, ни пенистой жидкости. В воду Распутин был брошен уже мертвым».

С другой стороны, широко распространено мнение, что в легких Распутина была обнаружена вода, что означает, что в воду он был сброшен еще живой.

Отметим, что цитируемые сведения о ранениях не дают возможность однозначно установить, как именно были нанесены ранения. Можно, в частности, допустить, что выстрел в голову был в действительности произведен в затылок, а на лбу сохранилось только выходное отверстие от пули.

В ночь убийства один из городовых слышал выстрелы у дворца князя Феликса. Полиция установила, что вместе с Юсуповым во дворце находились великий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич. Поскольку Дмитрий Павлович, по некоторым сведениям, был любовником великого князя Николая Михайловича, некоторые исследователи полагают, что убийство Распутина было частью более широкого заговора великих князей против императора. Однако нет каких-либо объективных доказательств, что планы заговорщиков простирались дальше убийства Распутина.

По показаниям родных и прислуги Распутина, было выяснено, что около полуночи 17 декабря к нему приезжал князь Юсупов и они уехали вместе. Распутин сам говорил, что поедет в гости к князю Юсупову; при выходе из дому одет был Григорий Ефимович в голубую рубаху и шубу.

Из дому Распутин вышел через черный ход. Около 4 часов утра стоявший на посту недалеко от дома князя Юсупова городовой услышал 3 или 4 выстрела. Пуришкевич сказал городовому, что Распутин погиб и что если сам он, городовой, любит царя и Родину, то будет молчать. Но городовой молчать не стал и сообщил об этом начальству, предупредив Пуришкевича, что под присягой врать не будет.

Из-за того, что Распутина пришлось убивать не ядом, а пулей, заговорщики оставили множество улик. Следователь по особо важным делам В.Н. Середа заметил, что «он много видел преступлений умных и глупых, но такого бестолкового поведения соучастников, как в данном деле, он не видел за всю практику». Вместе с тем ни Юсупов, ни Дмитрий Павлович так и не сознались в убийстве, а Пуришкевич и остальные заговорщики так и не были допрошены, причем Лазоверт и Сухотин не фигурировали у следствия даже в качестве подозреваемых.

17 декабря Александра с тревогой сообщала Николаю: «Мы сидим все вместе – ты можешь себе представить наши чувства, мысли – наш Друг исчез. Вчера А. видела Его, и Он ей сказал, что Феликс просил Его приехать к нему ночью, что за Ним заедет автомобиль, чтобы Он мог повидать Ирину. Автомобиль заехал за ним (военный автомобиль) с двумя штатскими, и Он уехал. Сегодня ночью огромный скандал в юсуповском доме – большое собрание, Дмитрий, Пуришкевич и т. д. – все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, крича полиции, что наш Друг убит.

Полиция приступила к розыску, и тогда следователь вошел в юсуповский дом – он не смел этого сделать раньше, так как там находился Дмитрий. Градоначальник послал за Дмитрием. Феликс намеревался сегодня ночью выехать в Крым, я попросила Калинина его задержать.

Наш Друг эти дни был в хорошем настроении, но нервен, а также озабочен был из-за Ани, так как Батюшин старается собрать улики против Ани. Феликс утверждает, будто он не являлся в дом и никогда не звал Его. Это, по-видимому, была западня. Я все еще полагаюсь на Божье милосердие, что Его только увезли куда-то. Калинин делает все, что только может. А потому я прошу тебя прислать Воейкова. Мы, женщины, здесь одни с нашими слабыми головами. Оставляю ее жить здесь, так как они теперь сейчас же примутся за нее. Я не могу и не хочу верить, что Его убили. Да сжалится над нами Бог!

Такая отчаянная тревога (я спокойна – не могу этому поверить).

Спасибо тебе за твое милое письмо. Приезжай немедленно – никто не посмеет ее тронуть или что-либо ей сделать, когда ты будешь здесь. Феликс последнее время часто ездил к Нему».

В тот же день царица телеграфировала царю: «Горячо благодарю за письма. Не можешь ли немедленно прислать Воейкова? Нужно его содействие, так как наш Друг исчез с прошлой ночи. Мы еще надеемся на Божье милосердие. Замешаны Феликс и Дмитрий».

«Вечером царь ответил: «Сердечно благодарю. Ужасно, что для Воейкова нет поезда до завтра. Не может ли помочь Калинин? Нежно целую».

Царица тотчас телеграфировала: «К(алинин) делает все возможное. Пока еще ничего не нашли. Ф(еликс), намеревавшийся уехать в Крым, задержан. Так хочу, чтобы ты был здесь. Помоги нам, Боже! Спи спокойно. В молитвах и мыслях вместе. Благословляю с безграничной нежностью».

18 декабря царица просила царя вернуться в Петроград: «Только что причастилась в домовой церкви. Все еще ничего не нашли. Розыски продолжаются. Есть опасение, что эти два мальчика затевают еще нечто ужаснее. Не теряю пока надежды. Такой яркий солнечный день. Надеюсь, что ты выедешь сегодня, мне страшно необходимо твое присутствие. Благословляю и целую».

Позднее в тот же день Александра сообщила: «Приказала Максимовичу твоим именем запретить Д(митрию) выезжать из дому до твоего возвращения. Д(митрий) хотел видеть меня сегодня, я отказала. Замешан главным образом он. Тело еще не найдено. Когда ты будешь здесь? Целую без конца».

18 декабря вечером царь телеграфировал: «Только сейчас прочел твое письмо. Возмущен и потрясен. В молитвах и мыслях вместе с вами. Приеду завтра в 5 ч. Сильный мороз. Заседание окончилось в 4 ч. Благословляю и целую».

Царице Юсупов прислал письмо, где именем князей Юсуповых клялся, что Распутин в этот вечер не был у них. Он писал: «Ваше Императорское Величество. Спешу исполнить Ваше приказание и сообщить Вам все то, что произошло у меня вечером, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено. По случаю новоселья, ночью 16 декабря, я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12-ти ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня у самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: «Слишком много хочешь знать», – и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Вот все, что я слышал в этот вечер о Григории Ефимовиче…

Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до такой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству

Феликс».

Аналогичным образом Дмитрий Павлович написал письмо царю, где клялся и божился, что не имеет ничего общего с убийством Распутина. Но царская чета им не поверила.

Вся полиция в Петрограде была поднята на ноги. Сначала у проруби на Крестовском острове нашли галошу Распутина, а 19 декабря водолазы наткнулись на его тело: руки и ноги были запутаны веревкой; правую руку он высвободил, когда его кидали в воду, пальцы были сложены для крестного знамения. Тело перевезли в Чесменскую богадельню. Похоронить временно решили в Царском Селе, а весной перевезти на родину.

19 декабря императрица информировала супруга: «Нежно благодарю за вчерашнюю телеграмму и дорогое письмо, которое днем поздно получила. Нашли в воде. Мысли, молитвы вместе. Мы все крепко вас целуем».

Матрена так описала процедуру опознания тела отца: «Один висок вдавлен от удара. Грязь и водоросли покрывали лицо. Самым ужасным зрелищем – так как худшие увечья были скрыты грубым одеялом – был правый глаз, висящий на тонкой ниточке. На запястьях виднелись глубокие, кровавые борозды – он боролся, стараясь освободиться от пут, когда пришел в себя подо льдом. Закоченевшая правая рука лежала на груди, пальцы были сложены щепотью, как для крестного знамения».

Между прочим, чины судебного ведомства намеренно оттягивали начало официального расследования. Прокурор Петербургской судебной палаты С.В. Завадский вспоминал свой разговор с министром юстиции А.А. Макаровым, когда они выехали на вскрытие тела Распутина: «Дорогой я признался министру, что я сам не подозревал, насколько велика была моя неприязнь к «старцу». И А.А. Макаров на это мне ответил: «Вы не были министром и поэтому не могли испытывать к нему такую ненависть, как я и все те министры, которые не хотели ему кланяться».

Но благодаря сведениям, полученным жандармскими офицерами, к приезду Николая II картина убийства Распутина в основных чертах была установлена.

В Департаменте полиции преобладало мнение, что убийство Распутина – это только первый акт дворцового заговора с целью низложения Николая II и возведения на престол (или назначения регентом при малолетнем наследнике) другого представителя царствующего дома. Министр внутренних дел Протопопов доложил о сочувственном отношении членов императорской фамилии к физическому устранению «старца» и привел в качестве доказательства телеграмму великой княгини Елизаветы Федоровны, сестры императрицы и вдовы убитого террористами великого князя Сергея Александровича, где выражалось явное сочувствие убийцам Распутина. «Эта телеграмма, – свидетельствовал Феликс Юсупов, – сильно нас скомпрометировала. Протопопов перехватил ее и снял с нее копию, которую послал в Царское Село императрице Александре Федоровне, после чего императрица решила, что и великая княгиня Елизавета Федоровна является также участницей заговора. Протопопов пришел к выводу, что большинство великих князей перешло в оппозицию и это создает угрозу существования монархии.

Принимая во внимание причастность к убийству Распутина членов императорской фамилии, Николай II приостановил следствие. Князь Юсупов в сопровождении чинов охранного отделения был выслан в имение родителей Ракитное на территории нынешней Белгородской области, откуда вскоре перебрался в Крым. Это помогло ему уцелеть в годы Гражданской войны.

Великого князя Дмитрия Павловича отправили в Персию в корпус генерала Баратова, что также помогло ему избежать красного террора. Пуришкевич, благополучно отбывший на фронт со своим санитарным поездом, не понес никакого наказания. Причастность к убийству Распутина Сухотина и Лазоверта не была установлена, и они покинули Петроград вместе с Пуришкевичем, против которого дело также не возбуждалось. Судить одного Пуришкевича было бы нелепо, когда его соучастники были фактически освобождены от ответственности. Николай II отправил в отставку премьер-министра А.Ф. Трепова и министра юстиции Макарова. Но монархию это уже не спасло от падения.

Вопреки предположению полиции события в юсуповском дворце не были частью широкомасштабного заговора. Убийство Распутина явилось отчаянным и запоздалым актом, который не вернул былого престижа монархии. Вместо того чтобы способствовать консолидации правящих кругов, устранение «старца» углубило раскол династии. На пороге социального и политического взрыва царская чета противопоставила себя почти всем великим князьям, а члены правительства оказались в изоляции от общества. В народе же распространилось мнение, что великие князья убили крестьянина-провидца для того, чтобы царь не знал правду о положении народа.