11

Волоча на плечах неподъемный груз, Александр брел и брел по раскаленной каменистой пустыне, едва передвигая ноги.

Невозможно шагать, когда на каждой ноге висит, вцепившись клыками в ботинок и плотоядно урча, по огромному зверю. На правой висел белый и пушистый, похожий на кота Маркиза, некогда – Сашиного любимца. Так бы и погладил, почесал за ушком, если бы не яростный взгляд налитых кровью, совсем человеческих глаз… Того, что волочился за левой, погладить не решился бы и самый бесстрашный в мире укротитель – короткошерстный, почти голый, поджарый, угольночерный зверь кротко глядел на свою жертву сероголубыми, тоже человеческими глазами…

Хотя пейзаж вокруг был знаком до мелочей, нес на плечах поручик вовсе не раненого фон Миндена: его пригибала к земле огромная каменная глыба – выщербленная пулями и окрашенная кровью. Одна из тех, меж которых он, чтобы спасти свою жизнь, оставил умирать безвестного солдатика. Покорную пешку в игре, придуманной вовсе не им.

Вот он, бредет чуть поодаль, опустив голову. Он тоже несет камень, правда, куда меньше. И не в странноватую свою мешковатую униформу одет, а в просторный белый балахон. Кровь стекает по короткому ежику волос, странным образом не пятная его белоснежных риз…

Все они здесь: и Еланцев, и Селейко, и Ратников, и Таманцев… Облаченные в белое помощники несут и несут каждый свою ношу, не ропща и не задавая вопросов. Но Бежецкий точно знает, что попутчики – не навсегда. Впереди распахнулась во всю ширь бездна, и оттуда веет жаром, будто из печного поддувала. И на краю ее все, кроме него, должны будут сложить с плеч свой груз. Пусть она совсем не приближается, с каждым шагом отдаляясь на такой же шаг: у каждого пути должен быть свой финал…

Смертельно хотелось пить. Вода была рядом – только руку протяни. Необъяснимым образом она колыхалась неподалеку – не струилась по земле, не текла с неба, не была налита в какойнибудь сосуд. Время от времени она подплывала к самому пылающему лицу, едва не касаясь губ. От нее веяло умиротворением и прохладой, нужно было лишь чуть приоткрыть рот, чтобы влага чудесным потоком влилась в страдающее от нестерпимой жажды нутро… Но Александр лишь упрямо стискивал зубы, и она укоризненно – хотя как может излучать укоризну обычная вода – удалялась.

Иногда клыки зверей пропарывали прочную кожу ботинок и вонзались в плоть. И страдалец чувствовал отзвуки укусов во всем теле – от головы до пят. Яростные, скручивающие тело в тугой узел боли. До крика, до хруста в размалываемых в пыль зубах… Но палачи вновь ослабляли захват, стремясь продлить пытку, и боль отступала. Не уходила совсем – вон она бредет чуть в стороне: красивая стройная женщина с рассыпавшимися по обнаженным плечам иссинячерными волосами. И улыбается, не разжимая губ… Обнаженная красавица, против его, Сашиной, воли вызывающая в молодом теле горячую волну желания, перед которым тускнеют все мучения…

«Я в аду, – думал молодой мужчина, и мысли его текли плавно, как мутная река, вздувшаяся в половодье. – Все это – ад. Весь Афганистан – ад. За что мне все это? Зачем я здесь?..»

А сверху, с черного неба, тяжкими гирями падали непонятные слова, никак не желающие складываться во чтото осмысленное…

* * *

Бескрайнее белое пространство наискось пересекала прихотливо извивающаяся темная черта. Такую оставляет карандаш, если не глядя вести им по листу бумаги в раскачивающемся на стыках рельсов железнодорожном вагоне. Или в учащемся по бездорожью автомобиле. Она одновременно казалась расположенной далекодалеко – на другом конце Вселенной (и тогда должна быть исполинской), и совсем рядом – перед глазами.

Саша вел взглядом вдоль этой черты и размышлял, что бы она значила. Неужели из пылающего ада он угодил в ад ледяной? Нет, температура вокруг была довольно комфортной – не слишком холодно, но и совсем не жарко… Что же это за наваждение? Уж не получил ли он на самом краю геенны огненной неожиданную амнистию, чтобы вознестись в чертоги ангельские? За какие такие заслуги?..

Зрение вдруг сфокусировалось – и молодой человек понял, что странная черта – тонкая трещина, пересекающая белую плоскую поверхность. И до нее – вовсе не бесконечность. Метра дватри – не больше. И тогда это…

«Да это же потолок! – простая мысль показалась гениальным озарением. – Я лежу на спине и смотрю в потолок. А на потолке – трещина».

Он попытался повернуть голову, но ее удерживали на месте какието мягкие, но прочные тиски, и удалось лишь чутьчуть скосить в сторону глаза. И увидеть краешек оконной ниши, с крошечным проблеском чегото яркоголубого в уголке… Движение это вызвало яростный взрыв боли, заставивший сцепить зубы, чтобы не застонать.

Но застонал, тонко и мучительно, ктото другой, совсем рядом.

«Мучается, бедняга, – сочувственно подумал Александр, пережидая, пока перед глазами калейдоскопом перестанут мельтешить красные и зеленые пятна и сквозь них проступит знакомая трещина, за которую можно зацепиться, будто за спасительный якорь, – тело попало в плавный водоворот, выворачивающий душу наизнанку. – Почище моего, видать, ему приходится…»

– Очнулся, касатик!

Мамин голос. Нет, бабушкин. Но бабушка ведь умерла? Да, давнымдавно, когда Саше было… Сколько же ему было лет, когда умерла бабушка – нестарая еще, удивительно красивая женщина, страдавшая ужасным недугом? Десять лет? Двенадцать? Кажется, двенадцать… Хотя какое сейчас это имеет значение – она же рядом…

В поле зрения появилось какоето странное, перевернутое лицо – сначала шел подбородок, потом губы, нос и уж в последнюю очередь – глаза. Так в жизни не бывает, и Саша неожиданно развеселился.

Видимо, его попытки сдержать смех не понравились хозяину странного лица, и тот исчез, пошевелив напоследок бровями.

«Привидится же такое? – думал Бежецкий. – Никогда не думал, что бывают такие лица…»

А глаза сами собой тянулись к окну, несмотря на мучительную боль, тупыми шурупами ввинчивающуюся в мозг. И спустя немного он уже мог убедиться, что это – действительно окно, а за ним – чистое безоблачное небо.

– Ожил, гвардеец!

Этот голос ему тоже был очень знаком. Только вспомнить бы, кому принадлежал…

– Молодец! А то я уже думал, что придется тебя в Россию таким и отправлять. Хотя это и небезопасно…

«Иннокентий Порфирьевич!..»

* * *

– Где тут наш страдалец? – раздался гдето вдалеке раскатистый бас, и подпоручик Стебельков, ворвавшись в палату, прежде чем подскочить к своей койке, сделал страшные глаза и изобразил руками чтото огромное.

– Что за пантомима, право, подпоручик? – оторвался от книги капитан Хлебников, старший по чину в шестиместной палате для выздоравливающих: Александра не так давно перевели сюда со второго этажа, из вотчины невропатологов. – Скажите словами, а то мим из вас, признаться, никакой…

Но сообщить бедняга ничего не успел: дверь распахнулась, и на пороге воздвигся генерал Мещеряков в накинутом на плечи так, чтобы не скрывать парадного мундира, белом халате. За его плечами виднелись еще чьито головы.

– Лежитележите, господа! – замахал генерал руками на зашевелившихся (впрочем, не слишком активно) офицеров. – Вы не при мундирах, да и у меня чина не видать, – с улыбкой коснулся он плеча, где под тонкой тканью халата топорщился эполет. – Я тут попростому, посвойски…

– Чем обязаны, Василий Никитович? – нахально заявил Хлебников, который и не собирался вставать – костыли, приставленные к изголовью его «привилегированной» – у самого окна – койки, и толстая от бинтов нога говорили сами за себя.

– Увы, не к вам, Павел Тихонович, – развел руками Мещеряков. – Вы уже свое получилис… Где же у нас Бежецкий? – Генерал близоруко осмотрелся и только сейчас заметил бледного, похудевшего поручика, сидящего на своей койке в углу. – Ах, вот вы где спрятались!

Громыхая по полу сапогами (следующий в толпе свиты полковник Седых лишь воздел очи горе), генерал прошел к Сашиной койке.

– Поздравляю вас, поручик, кавалером ордена Святой Анны! – торжественно провозгласил Василий Никитович, вынимая из кармана халата красную картонную коробочку. – За храбрость, проявленную в бою с инсургентами, – словно в пояснение обвел он палату взглядом. – Так что можете прикрепить на саблю.

Александр принял из генеральских рук «клюкву»^[91] и с трудом удержался, чтобы сейчас же, сию минуту не открыть коробочку со своей первой наградой.

«Прямо как ребенок с рождественским подарком, – недовольно подумал он. – Стыдно…»

– А саблято у вас есть? – улыбнулся генерал.

– Не успел обзавестись, – потупил глаза поручик, действительно совсем позабывший в здешней суматошной жизни о почти бесполезном на современной войне оружии.

– Ййэх! – крякнул Мещеряков. – Как же это вы так?.. Ну ничего, дело наживное! Была бы «клюква», а куда ее привинтить – найдется. Правильно я говорю?

– Пусть к кобуре своего «Федорова» привинтит, – пробасил от дверей прапорщик Храмов. – Я слышал, наш поручик любит тяжелым оружием пофорсить.

Ответом ему был дружный смех: смеялись и выздоравливающие офицеры и многочисленная свита командира. Не до смеха было одному лишь Бежецкому.

– Но это еще не все, – добавил, когда утихли последние смешки, генерал. – Вы, поручик, проявили храбрость в бою и за храбрость сию достойно награждены. Но храбростью на поле боя ваши подвиги, Александр Павлович, не исчерпываются.

Василий Никитович сделал театральную паузу, и все притихли, ожидая продолжения.

– За доблесть, проявленную при освобождении из вражеского плена статского советника Линевича, вы, поручик, награждаетесь орденом Святого Станислава с мечами.

Из генеральского кармана явилась вторая красная коробочка – побольше размером. Саша просто не верил собственным глазам: Дед Мороз в лице генерала Мещерякова проявлял чудеса щедрости! И уж вторая награда была встречена одобрительным гудением. Станислав с мечами хоть и невелик по статусу, да не нюхнувшему пороху его не иметь никогда!

– Поздравляю, поручик, – протянул руку генерал. – Да вы поставьте, поставьте коробки на тумбочку! Не пропадут, чай!

Палата вновь вздрогнула от хохота.

– А это вот, – принял Мещеряков у адъютанта увесистый пакет. – От одной дамы… В благодарность за спасение еще одного человека, – подмигнул он поручику. – Не орден, конечно, а жаль! Но, думаю, вам он будет к месту.

– Василий Никитович! – подал голос полковник Седых. – Вообщето, у меня в госпитале строгий режим…

– А что такое? – сделал невинное лицо генерал. – Разве я чегото нарушил, Иннокентий Порфирьевич?

– Знаю я ваши подарки от неизвестных дам… – махнул рукой врач. – Будто не слышно было, как этот «подарок» булькает!

– Да бросьте вы, полковник! Мы вот сейчас пойдем чревоугодничать, а имениннику что – постной кашей давиться? Он, думаю, и с товарищами поделится.

– Поступайте как знаете, – махнул рукой Седых, демонстративно отворачиваясь.

– Видите, Бежецкий: медицина дала добро. Ну, не буду вас отвлекать, господа офицеры, – лукаво оглядел больных генерал. – Сам был молодым – все понимаю… Пойдемте, господа!

Гости, сохраняя субординацию, покинули палату. В дверях задержался лишь полковник ГрумГржимайло и, нахмурив брови, погрозил вконец засмущавшемуся Саше кулаком, пряча в густых усах усмешку. Как суровый, но справедливый отец, командир был рад за своего питомца…

Едва дождавшись, пока шаги стихнут, выздоравливающие окружили пунцового от смущения Александра. Даже капитан приковылял с костылем: не спеша тянуться перед начальством, он рад был поздравить младшего товарища.

– Это моветон, господа, – остановил он насмешников Рихтера и Сапунова, «штабблизнецов», как звали их в палате – штабскапитан артиллерии и драгунский штабротмистр действительно весьма походили внешне: сейчас один прикалывал Станислава на грудь поручиковой пижамы, тогда как второй пытался привинтить «клюкву» кудато на боковой карман. – Негоже так поступать с боевыми наградами – не цацки. Давайте лучше посмотрим, что прислала Сашеньке прекрасная дама…

В коробке обнаружились две объемистые бутыли «Шустовского» и множество съестного, при сытной, но весьма однообразной кормежке показавшегося офицерам истинными деликатесами.

– А дамато знает, чем угодить! – пробубнил, откусывая от огромного бутерброда с консервированной лососиной, подпоручик Стебельков. – Право, господа – я не отказался бы заиметь подобную пассию! Поделитесь, поручик – где вам удалось познакомиться?

– Да так… – опустил голову Александр.

Онто понимал, что ни о какой «даме» речи идти не может: вряд ли матушка бедняги фон Миндена способна была сейчас думать о чемнибудь, кроме сына. Полковник Седых поведал Саше, что поручика в тяжелейшем состоянии отправили в Империю: риск риском, но из двух зол выбирают меньшее. Поврежденный позвоночник грозил навсегда оставить офицера недвижимым. А значит, подарок – дело рук самого генерала: как же ему иначе поблагодарить спасителя родного племянника?

«Думаю, что и к Станиславу моему, – погладил Бежецкий алую эмаль на золотистом крестике, – он руку приложил. Линевич, конечно, наоборот, гадостей всяких наплел про меня…»

– Помолчите, подпоручик, – оборвал Стебелькова проницательный капитан. – Вам таких дам, как Бежецкому, не видать. Статью не вышли. И вообще – прекратите закусывать, не выпив. Что за плебейские замашки?

– Это точно, – прогудел прапорщик, наливая в «рюмки» благородную жидкость. – Нос не дорос у тебя, Стебельков. Вот когда «стасика» с мечами отхватишь – тогда и будешь ерничать.

Настоящих рюмок, естественно, не нашлось, и в ход пошло все подходящее – от мензурок для лекарств до граненых стаканов. Рихтер с Сапуновым на полном серьезе даже предлагали «утку» – идеально чистая стеклянная посудина по назначению в ходячей палате никогда не использовалась, разве что в качестве пепельницы, но не встретили понимания. Александру как виновнику торжества досталась вазочка для цветов, объемом чуть более пивного бокала.

– Согласно традиции, – подмигнул капитан, ловко отцепляя орден от банта. – Смотрите, не проглотите от волнения.

Крест со скрещенными мечами булькнул в янтарную жидкость.

– А то весьма сложно выходит, знаете ли, – не преминул вставить Рихтер. – Разлапистс!

Странное дело – Сапунов почемуто его не поддержал…

Саша, волнуясь, взял в руки наполненный на четверть «бокал» – дешевенькую безделицу какойто провинциальной российской фабрички, кажущуюся ему сейчас драгоценным богемским хрусталем, и поднес к губам. Награда золотым паучком притаилась на дне, алая эмаль сквозь коньяк казалась темнокровавой…

– Хоть тост скажите. – Глаза Хлебникова смотрели серьезно.

Поручик медленно поднялся на ноги, с бокалом в руке: крест тихонько звякнул о стекло, словно желая поддержать.

«Что же сказать? – бестолковыми воробьями метались мысли в Сашином мозгу. – За Государя Императора?.. К месту ли? За Отечество?.. Чересчур напыщенно…»

– За боевое братство, – медленно и четко выговорил он, решительно опрокинул в рот вазочку и выплюнул на ладонь сверкающий орден.

Хороший коньяк проворной змейкой скользнул по пищеводу, согрел желудок и теплой волной поднялся в голову.

– Хорошо сказал, – одобрительно пробасил прапорщик, наливая по второй. – Будет толк из парнишки, а, капитан?

– Правильно сказал, – капитан поднял мензурку. – За вас, поручик!..