Глава 5. «…И нет ничего нового под солнцем» [53]

Оставалась ровно неделя до Рождества. В воздухе витало ощущение праздника. Вероятно, поддавшись доброму расположению духа, доктор Михайлович дал волю эмоциям.

«…19 декабря 2005 года. Окончен курс консолидации , – писал он в истории болезни Таисии Ковалевой. – Общее состояние больной удовлетворительное. Стабильно уменьшается слабость, больная окрепла. Хороший аппетит. Температура тела стабильно нормальная. Улучшился внешний вид, восстанавливается мышечная масса, значительно уменьшилась бледность кожных покровов, повторений геморрагического синдрома нет. Болей в мышцах и костях нет. Из подключичной вены удален катетер, заживление ранки нормальное. Контрольные анализы крови и костного мозга удовлетворительные. 19 декабря 2005 года больная выписана домой с условием явки через полтора месяца для контроля состояния и проведения курса закрепляющей ремиссию терапии (реиндукции)».

Доктор Михайлович взял фотографию, прочел на обороте: «С искренней благодарностью и уважением. Обнаровы». Он долго смотрел на фото, потом сказал:

– Молодец, девочка. Ты у меня просто молодец!

Врач положил фотографию в историю болезни. По окончании курса реиндукции он оправит ее в рамку и повесит на стену в своем кабинете к другим многочисленным фотографиям выздоровевших, как память.

Тая переступила порог и застыла в нерешительности.

– Что? Что случилось? – забеспокоился Обнаров.

– Как странно… Я снова дома. Я думала, больше никогда сюда не вернусь.

– Все хорошо. Ты дома. Так будет всегда.

Обнаров улыбнулся жене, подхватил ее на руки, понес в спальню и посадил на кровать.

– Костенька, ну пусти же меня. Ты никак не можешь привыкнуть, что я могу ходить сама!

– Снимай шубу и приляг, я схожу за багажом.

– Как скажешь. Но я не устала.

Со странной полуулыбкой она разглядывала комнату, кроватку сынишки, детские вещи. За пять месяцев, проведенных в больнице, она отвыкла от домашнего уюта. Сейчас ей все здесь казалось чужим, точно ее здесь никогда и не было.

С двумя огромными чемоданами вернулся Обнаров. Он захлопнул входную дверь, сбросил обувь, куртку и пошел к жене. Все также, не сняв шубы, она сидела на кровати и отрешенно смотрела в пол. Он присел перед нею на корточки.

– Ты чего?

Медленно она перевела взгляд с пола на мужа.

– Я совсем не вижу своих вещей. Здесь ничего не напоминает обо мне, как меня и нет.

– А вот здесь? – Обнаров указал на свое сердце. – А вещи… Сейчас будут тебе вещи. Я же здесь не трогал ничего.

Он достал из шкафа несколько вешалок с халатиками, костюмчиками, которые жена носила дома, и положил на кровать рядом. Он склонился и из-под туалетного столика достал ее смешные, в виде двух котят, тапочки. Выдвинул ящики туалетного столика.

– Твою косметику я положил сюда, чтобы патронажные медсестрички не сперли. Они приходят делать Егору прививки и любят посидеть, с матерью о жизни поговорить. Как видишь, – Обнаров сел рядом с женой, – все по-прежнему.

– Не все, Костя. Мы другие.

Он улыбнулся, погладил жену по щеке, легонько поцеловал в губы.

– Я думаю, это хорошо. Мы способны понять, что такое счастье.

Она кивнула, сбросила с плеч шубу.

– Как же холодно в Москве. Я совсем отвыкла от холодов. Пожалуйста, выйди, я хочу переодеться в домашнее.

За ужином говорили обо всем и ни о чем. По неопределенным нюансам Обнаров чувствовал, что жена погружена в свои мысли, и эти мысли довольно мрачные. Как он ни старался, но так и не смог отвлечь ее от этих дум.

Конечно, врачи его предупреждали, что в ходе лечения серьезно пострадала психо-эмоциональная сфера его жены, что, несмотря на работу с нею психологов, для нее, как и для всех пациентов, прошедших химиотерапию, типичны депрессии, плаксивость, страх перед продолжением лечения, изменения в сфере межличностного общения, но одно дело, когда ты слышишь об этом, и совсем другое, когда ты с этим сталкиваешься, когда это касается родного, близкого, любимого человека.

Пока жена была в ванной, Обнаров помыл посуду, навел порядок на кухне, приготовил постель. Вскоре он услышал ее легкие шаги. Жена остановилась в дверях спальни.

– Пожалуйста, постели мне в другой спальне или в гостиной, – голосом, не выражающим ничего, попросила она, и как посторонняя, так и осталась стоять в прихожей.

– Если ты хочешь спать одна, давай я уйду на диван, а ты оставайся здесь. Здесь удобная кровать, ты хорошо выспишься, – сказал Обнаров.

Он ушел. Он долго стоял на балконе, думал и курил, курил и думал, потом бросил сигарету и пошел к жене.

На огромной постели она лежала, свернувшись жалким калачиком, укрывшись до подбородка одеялом. Обнаров сел на пол рядом с кроватью, погладил жену по голове, по щеке.

– Холодно? Может быть, еще одно одеяло принести?

Жена качнула головой.

– Поговори со мной, – он коснулся лбом сложенных на краешке кровати рук. – Тая, я так устал придумывать за тебя твои вопросы и твои ответы и беседовать с тобою только в мыслях. Я так устал придумывать тебя! Я так устал быть один! Я не могу больше…

Она взялась за краешек одеяла, подтянула его к глазам, вытерла выступившие слезы.

– Не плачь, не надо плакать. Все слезы в Израиле остались. Теперь будем жить и радоваться. Разве нет?

Она громко всхлипнула. Обнаров поднялся, сел на краешек кровати, поверх одеяла стал гладить жену по спине, по плечу, по руке, по повязанной косынкой голове.

– Поговори со мной, не плачь. Что-то ведь мучает тебя, раз ты плачешь… Мы можем обсуждать любые темы, как бы деликатно они нас не задевали. Жить, избегая друг друга, как сейчас, мы не можем. Это же просто пытка!

– Оставил бы меня в больнице! – сквозь слезы выкрикнула она.

– Что?! Что ты такое говоришь, Тая?

– Да! Я обуза тебе. Ты молодой, здоровый мужик. Зачем тебе нужна такая жена? Ты посмотри на меня, – она откинула одеяло, и сквозь ночную рубашку было видно ее исхудавшее тело. – Я стала девяностолетней старухой. Я попросила мне постелить отдельно, потому что мне стыдно ложиться с тобой в супружескую постель!

Обнаров укрыл жену одеялом, сгреб в охапку, придвинул к себе, обнял и, глядя в глаза, сказал:

– А теперь представь, что ты это я. Представь. Ты – я. Представила? Неужели я был бы тебе неприятен? Какая, к дьяволу, разница, сколько ты потеряла килограммов после болезни? Килограммы нарастут, у тебя вся жизнь впереди! И волосы вырастут. Я загибаюсь без тебя, неужели ты этого не видишь?!

Он оставил ее, молча поднялся и вышел, осторожно прикрыв за собою дверь.

В гостиной, выкурив сигарету, Обнаров стоял возле открытого окна и сосредоточенно смотрел на уснувший, заваленный снегом город. Пестрая ночная панорама. Совсем как жизнь. Пестрая…

Она осторожно тронула его за плечо, он вздрогнул. Она прижалась мокрой щекой к его спине, как когда-то.

– Прости меня, Костя. Прости, пожалуйста…

Он обернулся, обнял.

– Таечка, ты меня прости. Видно, что-то во мне не правильно, раз тебя посещают такие мысли.

На огромной кровати они лежали, тесно обнявшись, переговариваясь вполголоса, точно тая от остального мира свои секреты. Потом она уснула, а он долго не засыпал, слушал ее ровное дыхание, время от времени целовал в макушку и думал.

– Валера, дорогой! Замени вывеску на своем агентстве! Напиши вместо «Успех» «Провал», «Ужас». «Караул», все, что хочешь, но только не «Успех», потому что успеха у тебя не будет!

– Что ты, что ты, Талгат? Тьфу, тьфу, тьфу! – Юдин постучал согнутым пальцем по столу.

– По голове себе постучи! Я – твой самый доходный, самый постоянный, самый давний, самый преданный клиент. Но я больше к тебе не приду. Детям своим скажу, чтобы не приходили, друзьям своим скажу, коллегам, людям на улице скажу: «Люди, не ходите сюда. Здесь работает безответственный человек!». Ты подставил меня, Валера. Ты это понимаешь?! – сидя напротив Юдина, возмущался Талгат Саддулаев.

Юдин поерзал в кресле, поскреб подбородок и как ни в чем не бывало спросил:

– Да что случилось-то?

– Он спрашивает! Случилось, дорогой. Случилось!

– Что случилось?

Саддулаев склонился через стол к Юдину и очень доверительно спросил:

– Я тебе сценарий для Обнарова приносил?

– Приносил.

– Я тебя, как человека, просил его Обнарову передать?

– Я-то думал, случилось что! – вскинул руки Юдин.

Из ящика стола он вынул толстую папку и бросил на стол перед Саддулаевым.

– Забирайте, пожалуйста, ваш гениальный сценарий.

Юдин поднялся, пошел к шкафу, достал коньяк, тарелочку с засыпанным сахаром лимоном и два бокала, принес их, поставил перед Саддулаевым, потом сел рядом и, разливая коньяк по бокалам, сказал:

– Вот, сидишь в своем Лондоне, не знаешь ничего. Был у меня Обнаров. Предлагал я ему твой распрекрасный сценарий. Он его не взял.

– Как не взял? – искренне изумился Саддулаев.

– Руками, как! Не до того сейчас Константину Сергеевичу. Он сейчас выбирает что подороже, без акцента на содержание. Лишь бы бабки платили. У него жена болеет. Ему на лечение деньги нужны.

– Подожди, Валера. А что случилось?

– Что случилось, что случилось… Онкология. Молодая, прекрасная барышня… Талгат, до чего же баба красивая! Я их вместе в ресторане видел. Так весь вечер, разинув рот, пожирая ее глазами, и просидел. Представляешь? Костя ее по заграницам возит. Денег море в лечение вбухал. Один день в клинике, говорят, стоит три тысячи долларов. Короче, он продал все, что было, работает, как каторжный, еще сын на нем, мать. У матери то сердце с давлением, то нога отказывает. Смотреть на него больно. С Кости остались кожа да кости.

Юдин безнадежно махнул рукой. По его виду читалось: «Слава Всевышнему, что я не на месте Обнарова».

– Что делается… Я не знал.

– А ты со своим сценарием! Денежный эквивалент, достойный, предложи, потом напирай. Я позвоню, поговорю, убежу. Или убедю? Как там правильно-то?

– Ах, Костя-Костя… У меня же Костя без проб утвержден. Уже под него остальные пробы делались. Я уже снял половину. У меня даже гардероб главного героя по Костиным меркам сшит. Нет, конечно, бывают ситуации, когда ленивые продюсеры не хотят искать новые лица, эксплуатируют успешное прошлое актера. Валера, но ведь есть же актерские лица, которые сами по себе уникальны! Костя – уникальный артист. Кем я его заменю? В ком я найду его глубокий, проникновенный взгляд, его недосказанность, его самоиронию, его огромное внутреннее пространство? Я был уверен, что после «Капитана» проблем с Обнаровым у меня не будет.

– Я читал, что от телесериала «Капитан» у англичан «крыши» посрывало, что собираются какой-то орден Обнарову вручать, а киноверсия попала сразу в две номинации на «Оскар».

– Угу… – угрюмо кивнул Саддулаев.

– Что ж, сегодня и мы, россияне, на киноверсию поглядим. Спасибо за приглашение на премьеру!

– Валера, не знаешь, где сейчас Костю можно найти?

– Талгат, я знаю только, что в театре он взял отпуск на неделю. Два его спектакля отменены. За женой в Израиль собирался лететь. Ее после химиотерапии выписывают.

– Конечно, сегодня на прием по случаю премьеры Костя не придет…

– Не придет. Наш Обнаров теперь не тот. Светские рауты, кутежи, девки – все в прошлом. Говорят, он очень любит свою жену. Говорят, бывает такое…Бывает…

Помолчали.

– Талгат, а ты съезди к нему домой. Ты же не чужой, – вдруг предложил Юдин.

– Неудобно.

– А ты отвези ему гонорар. Причем достойный, а не ту мелочь, что предлагал. Возьмется работать. Ему деньги нужны. У него выхода нет.

– Это у меня выхода нет.

Марта Федоровна стояла в прихожей, одетая в шубу и шапку.

– Костя, все-таки я поеду, – настойчиво твердила она. – Тае надо помочь. Она не справится с Егором. Он уже большой, шустрый. Натворите бед!

– Мама! Пророчить не надо. Я Тае помогу. Тебе надо отдохнуть, ногу полечить. Поживешь у Наташки денька два, на процедуры поездишь, а там решим, – мягко, но настойчиво сказал Обнаров.

– Егор, не вертись! – строго сказала Наташа и застегнула мальчонке теплый пуховый комбинезон. – Все, братец, держи своего богатыря.

Обнаров взял сынишку на руки, улыбнулся ему, чмокнул в щечку.

– Прилетел, как ураган! – недовольно сказала Наташа. – Никогда не заедешь, не посидишь.

– Некогда, сестренка. В другой раз.

– Ох уж этот мне «другой раз»! Ближе к Новому году мы Таю навестить приедем. Можно?

– Конечно, можно.

Егор недовольно запищал, сперва потихоньку, потом громче, настойчивее.

– Все-все. Уходим. Жарко ему. Да и Тая в машине, волноваться будет.

Он вышел в коридор, нажал кнопку вызова лифта.

– Что ж ты нам раньше не сказал, что она здесь! Ну ты свинья, братец!

Обнаров обернулся к сестре, скорчил рожицу, хрюкнул.

– Нет, мам, ты только посмотри! Захрюкал!!! Полгода не хрюкал!

Наташа схватила шубу, ключи.

– Мам, я сейчас вернусь. Пойду хоть обниму.

– А я-то что? Меня зачем оставили? Я тоже пойду!

Лязгнули дверцы лифта.

– Вот что, дамы. Мы ждем вас в машине. Нам жарко. Мы сейчас заплачем.

Обнаров вышел из подъезда, прищурился от яркого солнца и искрящегося инея, поправил ребенку шарф, чтобы тот закрывал рот и нос. Морозный воздух штурмом ворвался в легкие. Хрусткий снег скрипел под ногами.

– Тридцатник к вечеру выжмет. Егор, как думаешь? – подмигнул он сынишке.

Он открыл переднюю правую дверцу.

– Таечка, держи нашего Бармалея.

Тая взяла сына на руки.

– Ой! Костенька, как же он вырос! Мой родной, мой любимый сыночек, как же я по тебе истосковалась!

В ее глазах моментально появились слезы.

– Тая, ты крепче держи его. Он переворачиваться будет. Он уже хорошо ползает.

Обнаров захлопнул дверцу, обошел машину и сел за руль.

– Господи, как же я много пропустила! Карапуз мой, любимый, какой же ты стал большой, все понимаешь, – она склонилась к ребенку, стала целовать его щечки.

– По-моему, он очень на тебя похож. Будет просто потрясающе красивый парень.

– Нет, Костик, он на тебя похож. Глаза не мои. Глаза-то твои.

– Хочешь сказать, я тоже поучаствовал?

– И нос.

– Мой длинный нос?! Никогда!

Тая с умилением смотрела на ребенка, трогала его за ручки, гладила по щечкам и слезы бежали по ее щекам.

– Таечка, смотри, делегация!

Наташа и Марта Федоровна подошли к машине и постучали Тае в стекло. Она приоткрыла дверцу.

– Таечка, хорошая моя, дай обниму тебя. Какая же ты молодец! – трогательно лепетала Наташа.

– Я сейчас опять заплачу, вы уж не ругайтесь, – виновато произнесла Марта Федоровна и поцеловала Таю в щеку. – Как я рада, дети, за вас. А Костенька-то, он же как ожил!

– А Костенька сейчас ругаться будет. Вы нам все тепло на улицу выпустили, – строго сказал Обнаров. – Закрывайте дверь! Официальный прием мы устроим позже. Все-все! Наташа, поддержи мать!

Он плавно тронул с места, посмотрел на жену. Их взгляды встретились.

– Я люблю тебя, – мягко сказал он. – Я очень сильно тебя люблю.

Пока Обнаров готовил обед, на огромной двуспальной кровати Тая играла с сыном. Мальчуган резво ползал, живо реагировал на погремушки, заводную машинку, бросался разноцветными резиновыми колечками, потом собирал их и складывал в банку, откуда с каждым добавленным кольцом доносилась приятная мелодия. Он сам старался садиться, а когда это не получалось, упрямо повторял попытку вновь. Он скоро понял, что играть сидя проще, когда под спиной есть опора, подполз к матери и сел, привалившись спинкой к ее боку. Однако прилежное сопение с разбором всяческих пирамидок длилось не долго. Улучив момент, карапуз пустился от матери наутек к краю кровати, где и был пойман, обцелован и, получив порцию щекотки, возвращен в безопасное место. Затея ему понравилась, бессчетное количество раз он пробовал удирать, и Тая порядком устала перетаскивать сына с места на место. Наконец, взяв за лапу зеленую надувную лягушку, он притащил ее к матери, погладил, поцеловал и, прижав к себе, совершенно чисто произнес: «Капа!»

– Костя, ты слышал?! – с восхищением спросила Тая у вошедшего в комнату мужа.

– Это он «ква» так говорит. Раз лягушку взял, значит, кормить пора. Пойдем, Таечка, покормим нашего богатыря, – он подхватил на руки сына, прижимавшего к себе лягушку. – Пойдем, пока все горячее. И надо его спать укладывать. Иначе перегуляет, капризничать будет.

Сын обернулся, протянул ручонку к Тае.

– Мама… Мама там? Мама сейчас покормит тебя вкусным супчиком, а потом баиньки.

– Иду, мой хороший! – Тая помахала сынишке рукой, потихоньку встала с кровати, пошла следом, и было заметно, что от занятий с ребенком она физически очень устала.

На кухне Обнаров посадил ребенка на колени, повязал ему на шею пестрый клеенчатый фартучек, дал в правую руку чайную ложку, на стол посадил лягушку.

– Костя, я боюсь его кормить, – честно призналась Тая.

– Ничего страшного. Суп я измельчил в блендере, так что жевать ему нечего. Корми, не бойся. Только смотри, он, бывает, ложку укусит и держит, назад не потяни, десну поранишь. У него два верхних зуба режутся, он любит чего-нибудь покусать.

– Как же ты с ним запросто! А я… Ой, у меня, кажется, руки дрожат!

– Смеешься – уже хорошо! – ободряюще улыбнулся Обнаров. – Завтра я возьму детский стульчик у Беспаловых, так что кормить Егора будет удобно, даже на руках держать не надо. Главное, лягушку не забудь накормить. Я заметил, что кормление этого зверя обостряет Егору аппетит.

Так, с шутками, они кормили малыша, потом Обнаров отнес его в ванную, умыл и насухо вытер личико полотенцем.

– Теперь обязательно на горшок, чтобы обойтись без лишней стирки.

Засыпал Егор под колыбельную мамы, впервые за свои почти шесть месяцев.

– Ты знаешь, Костя, у меня такое стойкое ощущение, как будто Егор только что родился, именно таким большим, – говорила Тая за обедом. – Нет, не бойся. Я не сошла с ума. Мне так страшно признать, что почти полгода он жил без меня! Как же ты справлялся с ним? Как же тебя на все хватало? Ты и работал, и ко мне летал, и с Егором сидел, и есть готовил, и стирал…

– Нимб у меня уже появился?

– Не надо иронии. Я просто хочу сказать, что горжусь тобой, и что мне с тобою очень повезло.

– Спасибо.

– Очень вкусный суп, Костя. Но доесть я не могу. Мне слишком много. Я допью витаминный коктейль от доктора Михайловича, и на этом – все.

Обнаров тут же поднялся, взял у жены тарелку, а на ее место поставил другую с рисом и паровой котлеткой. Из кухонного шкафчика он достал бутылку красного вина, разлил по бокалам.

– Прежде чем отказываться от второго блюда, попробуй хотя бы кусочек. Но сначала вино. Давай по капельке. Для аппетита. Теперь уже не натощак. Это настоящее грузинское вино. Свое. Кладезь минеральных веществ и витаминов. Мне Зураб Гагурия подарил. Это с его виноградника.

– Это тот красивый седой грузин, режиссер, который тебя зовет «дорогой моему сердцу Константин»?

– Да. Он просил нас пить это вино за твое здоровье, – Обнаров коснулся своим бокалом бокала Таи. – За твое здоровье! – несколько торжественно произнес он.

Обед был вкусным, и Тая не жалела хвалебных слов для мужа, хотя ограничилась ложкой риса да пару раз укусила котлетку. В конце трапезы она все же не удержалась, сказала:

– Я не буду спрашивать, как неприспособленный к жизни человек, который не умел даже поджарить яичницу, мог научиться готовить так вкусно, скажи, когда же ты все это приготовить успел?

– Пока вы с Егором играли. Это все не так долго, оказывается. Часа полтора…

Она задумчиво смотрела на него.

– Знаешь, иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю.

Он взял ее руку, поцеловал.

– Я обещаю тебя и дальше приятно удивлять.

– А все-таки, Костя, одной вещи не хватает.

– Какой?

– Постоянных телефонных звонков.

– Точно!

Они рассмеялись, вспомнив, что неугомонный телефон портил им тихие семейные посиделки.

– Я отключил телефон. Мобильный тоже. Есть ты, я и Егор. Все остальное неинтересно.

Тая потрепала его по волосам, едва прикасаясь тонкими пальчиками, погладила по щеке.

– Надо же, мой муж – максималист.

Он улыбнулся, взглянул на жену потемневшим, с поволокой, взором. Она отдернула руку, точно обожглась.

– Так! – он отвел взгляд, чуть смутился, посмотрел на часы, – Егор проспит еще часа два. Тебе обязательно нужно отдохнуть.

– После вина у меня просто слипаются глаза, и я боюсь, что до кровати уже не дойду.

– У тебя есть я.

Обнаров взял жену на руки.

– Даже если наше непредсказуемое правительство издаст закон, запрещающий носить жен на руках, я обязуюсь нарушать его регулярно.

Уложив жену в кровать, Обнаров заботливо поправил ей подушку, снял с ног тапочки, шерстяные носки и укрыл одеялом. Она поймала его за руку.

– Костя!

Он приложил палец к губам, заглянул в кроватку. Сынишка спал, раскинув ручонки в стороны, с каким-то особенным довольным выражением лица. Обнаров лег поверх одеяла, обнял жену, чмокнул в не прикрытое одеялом плечо. Тая улыбнулась, погладила мужа по руке.

– Ты не уйдешь?

– Никогда.

– А почему лег поверх одеяла?

– Током бьет.

Мороз поскрипывал снегом под торопливыми шагами, искрился инеем на заледеневших ветках, студил дыхание, забирался под теплый финский пуховик. Луна, точно холодный уличный фонарь, висела над кронами деревьев. В темном вечернем небе луну окружал мутный световой ореол – предвестник сухой морозной метели.

Обнаров поежился от бьющего в лицо колючего ветра, в который уже раз пожалев о забытых дома перчатках, на ходу поудобнее перехватил зажатые в замерзших руках пакеты с продуктами, шумно шмыгнул носом и легкой трусцой побежал по тротуару через двор к подъезду.

– Костя! Костя, подожди!

Обнаров остановился, заскользив подошвами по утоптанному снегу.

Из припаркованной недалеко машины вышел человек и, гулко хлопнув дверцей, пошел к Обнарову.

– Талгат?! Что ты здесь делаешь?

Обнаров поставил на снег два пакета, что держал в правой руке, и протянул Саддулаеву руку. Рукопожатие было радушным, крепким. Мужчины коротко обнялись.

– Рад видеть тебя, собачья твоя душа! – сказал режиссер.

– Слушай, я замерз совсем. Пойдем в подъезд.

От тепла радиатора отопления окоченевшие пальцы щипало и кололо, точно иголками. Обнаров старательно растирал их, и это занятие, похоже, было единственным, что его по-настоящему интересовало. Саддулаев говорил долго, убедительно, но ответ был кратким:

– Нет, Талгат, даже не уговаривай.

– Костя, какая, к чертям, премьера без тебя?

– Поезжай. На премьеру опоздаешь.

– Что сейчас у тебя, Костя? Занят чем?

Обнаров безразлично пожал плечами.

– Ничего особенного. Озвучка. Виктории Наумовой голос главного героя не нравится. Вот, озвучиваю вместо Ивашова ее новый проект. К празднику Победы две песни пишу для ТВ-канала и стихи о войне на радио.

– Это не занятие. А Зураб Гагурия? Мне сказали, ты безвылазно в Тбилиси был.

– Был. Неделю назад закончили.

– Хорошо. Ты мне нужен, Костя. Только ты. Это хорошие деньги.

Обнаров нахмурился, глянул на часы.

– Извини. Я не могу это сейчас обсуждать. Сын должен вот-вот проснуться. Давай позже. Позвони мне.

– Костя, ты мне нужен еще вчера. Ты понимаешь? Вот твой гонорар, – и Саддулаев сунул в пакет с продуктами объемный сверток. – В долларах… – с нажимом добавил он.

Обнаров прищурил левый глаз, посмотрел в сторону кабинки вахтера, точно ища поддержки именно там, потом на сверток и очень тихо сказал:

– Талгат, у меня жена два дня как из больницы. Я не хочу объяснять, но я должен быть рядом. Хотя бы какое-то время.

Саддулаев сжал плечо Обнарова, кивнул.

– Я узнал только сегодня. Костя, если чем-то могу помочь…

Обнаров улыбнулся виновато.

– Не трогай меня хотя бы две недели, ладно? Сейчас у меня, правда, край.

Город засыпал. Засыпали погасившие свет дома, засыпали заваленные снегом деревья в парке, засыпали дороги, пропустив, наконец, схлынувший поток машин, засыпали уставшие за день горожане, посапывая в своих и не в своих, но теплых постельках.

В сонной тишине уснувшего города, укутавшись в добротную шубу из норки, спрятав нос в ее роскошный воротник, Тая стояла на балконе и смотрела на звезды. Свет в комнате не горел, свет уличных фонарей остался где-то далеко внизу, и любоваться картиной звездного неба ничто не мешало.

Едва различимые шаги, настороженный голос: «Тая?»

Она распахнула дверь и поманила мужа рукой.

– Уснул? – шепотом спросила она.

– Сразу. Наташка, ты и мама его сегодня здорово измучили. Он столько никогда не играл и не ползал.

Обнаров обнял жену за плечи.

– Таечка, холодно. Нельзя тебе. Пойдем домой.

– Морозы опостылели. Жаль, что мы не можем погулять. Я так хочу пройтись по свежему скрипучему снегу, потрогать его руками…

– Потерпи. На улице слишком холодно. Тебе нельзя сейчас на мороз. Идем в тепло.

– Завтра Новый год… Так хочется елку, настоящую, чтобы хвоей в доме пахло.

– Будет тебе елка.

– Помнишь, как мы отмечали прошлый Новый год?

– Таечка… Это безобразие забыть невозможно! Как мы не оказались в полицейском участке, я до сих пор не понимаю. Еще удивительнее, что не пострадал никто.

– Почему, сначала все было прилично.

– Да, если не считать ту несчастную кафешку, которую мы благополучно спалили, запуская прихваченный с собой китайский контрафакт. Белый снежный склон, степенные австрийцы, холодные французы, флегматичные немцы, благородные Альпы по кругу, и мы с пьяными мордами, с бутылками водки в руках горлопаним наш советский гимн, любуясь взлетающей на воздух кафешкой и перемежая пение одобрительным отборным русским матом.

– Это Беспаловы все перепутали! Запустили в зале то, что должно было взрываться на улице.

– Ты права. Но отвоевывали у мирных граждан новое место для встречи Нового года мы уже все вместе!

– Талгат все время повторял: «Спокойно, граждане австрийцы. Руссо артисто. Облико морале!» Помнишь?

– А помнишь, как пили на раздевание?! Как танцевали стриптиз? Как голыми местных и туристов гоняли?!

– Стоп, Костя! С этого места поподробнее. Где я была? Почему не видела?

– Ой, Таечка, я проговорился. Караул!

– Негодник! Ты улизнул от меня, когда я уснула! Не стыдно?!

– Стыдно. Потому что наша «троица» угомонилась только часам к шести утра, а фантазия у нас аж через край била.

– В этот Новый год не будет так весело.

– Ну, что ты… Все будет по-семейному достойно, уютно и мило.

– Может, поедем в домик на Истре? Это же совсем рядом.

– Может, лучше в Питер? – предложил Обнаров.

Домик на Истре он продал еще в сентябре.

– Не хочу. Реагент, которым дороги поливают, в горле комом стоит. Хотя бы глоток свежего воздуха. На природу хочу. Стены давят. Странно… Там, в больнице, когда умирала, я почему-то про Новый год вспомнила. Подумала, жалко, что не доживу, елку не увижу… Сразу заплакала. Так себя жалко стало…

– Тая…

– Смотри, смотри! – она вскинула руку, указывая светящуюся точку в небе. – Самолет! Как чья-то летящая к Создателю душа… Ты видишь?

– Вижу.

Обнаров прижал жену к себе, коснулся губами ее цветной косынки, зажмурился. Слушать и вспоминать было больно.

– В детдоме мне всегда нравилось смотреть на летящие высоко в небе самолеты. После отбоя залезаешь на старый гараж на заднем дворе, ложишься, чтобы тебя не было видно, и ищешь высоко в ночном небе маленькие светящиеся точечки, похожие на звезды. Я смотрела вслед им собачьими глазами и мечтала. Мне представлялось, что когда-нибудь я сяду в самолет и полечу далеко-далеко, туда, где ждут и очень-очень любят, и уже на меня будут смотреть с земли… В Израиле я возненавидела эти самолеты! Они улетали, уносили тебя от меня, а я должна была оставаться. А сейчас… – она упрямо замотала головой. – Сейчас я никуда не хочу лететь. У меня есть все, что нужно счастливой женщине! – она обернулась, улыбнулась. – Ой! Ты совсем замерз. Ты же в одной рубашке. Я заговорила тебя. Идем скорее в тепло!

Он плотно прикрыл двери на балкон, помог жене снять шубу. В темноте уснувшей квартиры она потянулась к нему, обняла.

– Я сделала из тебя затворника. Ты почти две недели сидишь здесь, готовишь, моешь, стираешь, убираешь, присматриваешь за сыном и за мной, как за ребенком. Ты делаешь мне массажи, занимаешься со мной лечебной гимнастикой, готовишь соки, чистишь кедровые орехи, сочиняешь чаи на травах, и все время, решительно все время слушаешь бред перенесшей тяжелую психологическую травму женщины. Кажется, так это у психологов называется? Так не может продолжаться вечно!

Обнаров склонился, поцеловал жену в щеку, потом в уголок губ.

– Я так благодарен Богу, что он подарил мне тебя и Егора! Мне больше никто не нужен.

– Н-да… Да… Я знаю тебя. Без любимого дела в твоей голове начинают твориться очень нехорошие вещи.

Обнаров саркастически хмыкнул.

– Новость! Там никогда ничего путного не ночевало.

– Ты стал разговаривать во сне. Ты перед кем-то оправдываешься, кого-то просишь снизойти, кому-то жалуешься, что не нужен, кому-то доказываешь, что неправы.

– Серьезно?! Я снов не помню! – беззаботно резюмировал он.

– Мы оба видим проблему. Давай искать выход. Например, возьми домработницу. Я хочу вновь видеть тебя занятым и безмятежно спящим. Хороший мой, ну, что ты молчишь?

Обнаров потянул за кончик косынки.

– Таечка, давай снимем. Надоели платки.

Жена строго посмотрела на него.

– Мы все решим. Обещаю! Только… – он наморщил нос, заискивающе улыбнулся. – Пожалуйста, давай все же снимем этот платок!

Тая не ответила. Он осторожно снял с ее головы косынку, погладил жену по мягкому ежику волос.

– К лету волосы вновь будут длинными.

– Хотелось бы. Марта Федоровна не могла на меня сегодня смотреть. Сразу начинала плакать. Хотя я теперь выгляжу много лучше, чем при выписке из больницы! Ты меня откормил. Вес почти пришел в норму. Внешний вид вполне приличный. Только бледная очень, да мешки под глазами с синевой.

– Она просто на нервах. Переживает за нас.

– Как я устала чувствовать себя недочеловеком! Если бы ты знал…

Она обняла его за шею, уткнулась носом в плечо.

– Что ты, родная моя, что ты выдумала?

– Снисходительность, жалость убивают меня. Я не настолько беспомощна, чтобы лить надо мною слезы! «Ах, Таечка, тебе тяжело держать чашку! Я подам тебе трубочку для коктейлей». «Ой, милая! Как хорошо, что теперь есть памперсы. Кстати, для взрослых тоже есть памперсы. Можно купить тебе, чтобы лишний раз в туалет не вставать!» Это просто невыносимо! Наташа еще держалась, но твоя мама… Я даже Егора на руках держу, не опасаясь уронить, а они про чашку чая с памперсами! К сыну меня так и не подпустили…

Он погладил жену по спине, крепко обнял.

– Успокойся. Все будет хорошо. Сердобольных теток я выставил за дверь, едва позволили приличия. Я им еще сделаю внушения.

– Может быть, я напрасно все это? Может быть, родным полагается быть сердобольными, может быть, это называется заботой? Может быть, это потому, что я росла как волчонок? Одна. Совсем. После бабушки, до тебя, меня никто не любил. Никто-никто! И я никого не любила. Не было ни заботы, ни ласки. Единственное движение навстречу, знакомое мне, это нападение. Это въелось в кровь. Вероятно, люди так не живут.

Она затихла, замерла.

– Нет… Нет. Нет! Нет!!! – поспешно сказал Обнаров. – Тая, только не слезы!

Ладонями он вытер ей глаза, щеки поцеловал.

– Все перемелется. Все войдет в нужное русло. Это просто день такой, злой…

– Утешаешь… Я для тебя второй ребенок. Я перестала быть для тебя женщиной.

– А по-моему, ты просто не понимаешь, насколько быстро ты восстанавливаешься, насколько сейчас хороша и привлекательна и как мне трудно сдерживать себя.

– Костя! – она прикрыла его рот рукой.

Он перехватил руку жены, поцеловал запястье, ладонь, потом шею, спереди возле ямочки и возле ушка. Он нежно привлек жену к себе, мягко поцеловал в губы.

– Завтра Новый год. Хочешь, я увезу тебя на «необитаемый остров»? Только ты, я и Егор. Хочешь?

Мириады озорных солнечных зайчиков резвились на белоснежных сугробах, то бросаясь друг от друга на утек, то собираясь в бесшабашный хоровод искрящихся крохотных радуг. Свет дразнил, свет манил, свет завораживал бриллиантовыми брызгами, свет пробуждал в душе что-то доброе, нежное, задавленное серыми угрюмыми городскими буднями. Свет стаей резвых белок несся наверх по снежным вензелям сосновых крон, заставляя серебряные шубы сосен искрить на солнце, переливаясь. Засыпанные снегом поля, сонный зимний лес, чистая, точно именно к Новому году умытая бездонная синь неба, хрустальный морозный воздух – все сегодня было особенным, с неуловимым оттенком сказки, в которой добро обязательно побеждает зло, желания исполняются, и все живут долго и счастливо.

По узкой, очевидно, поутру прочищенной дороге машина уверенно пробиралась к деревне.

– Таечка, красотища-то какая! Не то, что пропитанная смогом и реагентом Москва!

Обнаров со счастливой улыбкой посмотрел на жену, сидевшую рядом, с сыном на руках.

Она виновато улыбнулась в ответ, поправила сынишке шапочку.

– Как ты умудряешься не застрять на этой ужасной дороге?! И потом, я все думаю, как мы сквозь метровые сугробы к дому подъедем. Опять же, дом промерз насквозь. Когда еще нагреется… Вовлекла я тебя в эту авантюру, теперь каюсь.

– Не надо переживать. Это наше маленькое приключение.

– Костя, ты не злишься на меня?

– Я люблю тебя.

Не выпуская из виду дороги, он обнял жену, прижал к себе и поцеловал.

У околицы их встретил единственный в деревне рыжий пес по прозвищу Тишка, совершавший ежедневный обход владений, и увязался за машиной до самого дома, ожидая, как всегда, получить столичный гостинец.

Едва слышно прошелестев шинами по тщательно расчищенной дорожке к дому, автомобиль замер у самого крыльца.

– Так, я не понял. А где обещанное приключение?! – не скрывая недоумения, сказал Обнаров. – Кто снег-то разгреб? Не иначе, Галимские. Таечка, вы с Егором посидите, а я посмотрю, что в доме творится. Если отопление в порядке, трубы не разорвало, включу котелок, и в тепло, к Галимским, поедем. Я быстро.

– Костя, мы с тобой! У меня предчувствие какое-то странное.

Подхватив сына на руки, Тая решительно вышла из машины.

– Таечка, двери заперты. Какое предчувствие?! Успокойся. Сядь в машину. Замерзнешь, – говорил Обнаров, отпирая входную дверь.

Но жена не послушалась.

– Я с тобой! – упрямо повторила она.

– Паникерша… Теперь что-то и я волноваться начал, – пробормотал он и из холодной пристройки распахнул дверь в жилое помещение дома.

Против обыкновения, дом дохнул на них живым уютным теплом и вкусным запахом еды.

– Что за…

Обнаров включил свет.

– Костя, как же это? – растерянно пробормотала Тая.

В центре комнаты был накрыт щедрый новогодний стол с полагающимся шампанским, домашним грузинским вином, тушеным с яблоками гусем, всевозможными салатами, котлетами, укрытой зеленым лучком еще теплой картошкой и, конечно же, обязательными мандаринами. Справа от стола, в углу, стояла елка – настоящая красавица, украшенная несколькими блестящими шариками и гирляндами разноцветных лампочек. Коробка с елочными игрушками стояла под елкой, точно тот, кто наряжал елку, оставил хозяину закончить начатое. В камине аккуратной пирамидкой были сложены дрова. Оставалось только спичку поднести.

Обнаров подошел к столу, взял лежащий поверх гуся листок бумаги, вслух прочел:

– «Счастливого Нового года, ребята! Любви, здоровья, удачи! Жаль, не дождался, надо успеть до Гринвича на нулевой меридиан. Повезу новый год в Европу. Подарки под елкой. Вино на столе – подарок от Талгата Сабировича. Ваш Дед Мороз, в миру Сергей Беспалов. Р.S. Моя Снегурочка Ольга тоже вас обнимает и поздравляет. Жаль, мобильной связи здесь нет…»

Обнаров растроганно перечитал записку, нервно провел рукой по лицу.

– Серый… Ну, сукин кот!!! Он же в Лондон на Новый год собирался.

– Костя, как же они узнали?! Какие же они молодцы! Костенька, даже не верится! Нам устроили настоящий праздник!

– Вот это подарок! – с чувством сказал Обнаров.

Он взял у жены начавшего капризничать сынишку. Тая обняла их обоих.

– Как я рада, что мы здесь! Этот дом – волшебный! Здесь точно крылья вырастают!

Она сбросила шубу, раскинула руки в стороны и, смеясь, закружилась по комнате.

– Как елкой чудесно пахнет! Как я люблю Новый год!

Обнаров с улыбкой абсолютно счастливого человека смотрел на жену, и в его глазах появлялись озорные искорки.

Он положил сынишку на диван и стал снимать с него пуховый комбинезон.

– Я срочно, непременно хочу за праздничный стол! Я очень голодная! – требовательно заявила Тая. – Я почему-то все время голодная!

– Сейчас-сейчас. Мы с Егором уже почти готовы.

Обнаров сменил сынишке памперс, надел теплые фланелевые ползунки, шерстяные носочки, снял теплую вязаную кофточку.

– Так, мужчины! Пока вы переодеваетесь, я елку для вас включу. Вам понравится! Один из вас точно ни разу в жизни новогодней елки не видел.

– Только осторожней. Серый у нас легендарный электрик. Когда он в институтской общаге электрический чайник включал, вся общага оставалась без света.

Тая склонилась к розетке.

– Здесь записка.

Она вытащила из-под узелка свернутый в трубочку маленький, очевидно, наскоро вырванный из записной книжки листок, вслух прочла:

– «Тая, пожалуйста, не слушай этого умника. Включай смело! Про электрический чайник в общаге он сочиняет…» Нет, Костя, ты это слышал? Ладно. Сейчас проверим Сережины способности самым верным русским способом. Хором, на три-четыре: «Елочка, зажгись!»

Летел над миром мелодичный звон курантов, и совсем еще юный Новый год легкой поступью шагал по стране.

Звенел хрусталь бокалов, искрилось шампанское, выпиваемое вдогонку загаданным желаниям. Даже салат «Оливье», смирившийся со своей участью традиционного новогоднего блюда, стал в эти волшебные минуты необыкновенно вкусным.

Человеку свойственна вера в чудо. Поэтому сейчас, в эти первые секунды нового, две тысячи шестого года особенно верилось, что новый год принесет только хорошее, что все проблемы, беды и напасти старый год, этот старый смурной ворчун, окончательно и бесповоротно заберет с собой. Ощущения окрыляющей радости, светлой надежды переполняли, пьянили не хуже шампанского, заставляли ликовать.

Заплутавшее счастье заглянуло и сюда, в затерянную в непролазных верхневолжских лесах крохотную деревушку, заблестело колдовскими искорками в его внимательных черных глазах, осветило ее лицо пленительной счастливой улыбкой и растаяло, растворилось в ней, словно, в конечном итоге, было специально для нее предназначено.

– С Новым годом, родная! – наполненным вином бокалом Обнаров коснулся бокала жены. – Здоровья, веры, надежды и любви.

Он привлек жену к себе, нежно обнял.

– Я очень люблю тебя, Костенька. Очень-очень… – ее голос дрогнул. – Мне просто слов не подобрать. Поэтому звучит как-то сухо и неубедительно.

– Убедительно.

Обнаров погладил жену по щеке, легонько поцеловал в уголок губ.

– Мне столько всего хотелось пожелать тебе, так хорошо поздравить, а сейчас… – она смутилась, на щеках выступил легкий румянец. – Сейчас все слова куда-то разбежались, и сосредоточиться не удается никак. Наверное, это шампанское.

Он улыбнулся.

– Ты такая красивая, когда смущаешься. Знаешь, у нас не было свадьбы. Меня это не угнетает. Но я очень хочу, чтобы мы обвенчались. Чтобы не только перед людьми, но и перед Богом мы были мужем и женой. Мне почему-то очень хочется пережить эту церемонию. С тобой. В этом новом, уже наступившем году. Что ты об этом думаешь?

– Конечно, я согласна!

– Я так рад! Таечка, кажется, у меня тоже все слова куда-то разбежались! – со счастливой улыбкой признался Обнаров.

Обнаров целовал жену нежно и бережно. Он целовал ее мягкие доверчивые губы, покорные под его поцелуями, целовал покрытые милым румянцем щеки, прикрытые в сладкой истоме глаза, ее изящную шею. Тая отвечала на его поцелуи сперва сдержанно и осторожно, точно с оглядкой, потом все смелее, настойчивее. Постепенно и поцелуи, и ласки их становились все жарче, желание стало заполнять все естество.

– Тихо! Ты слышишь? – точно очнувшись, вдруг спросила она.

Обнаров прислушался, посмотрел на сына.

Егор лежал, деликатно похныкивая, ногами сбросив с себя одеяло, и сонными глазенками бестолково смотрел перед собой.

– В самый раз! Как по заказу! – с коварной улыбкой глядя на жену, прошептал Обнаров. – Он не уснет. Он, наверное, пить хочет. Он хорошо поел. Да и одеяло для него слишком жаркое.

Он взял жену за руку, не спеша, даже чуть торжественно склонился, поцеловал, прошептал: «Я сейчас». Потом он подошел к лежавшему на диване сынишке, что-то тихонько приговаривая, дал ему попить, уложил на бочок, погладил его по голове, по спинке и укрыл легким пледом. Он довольно улыбнулся, услышав, как ровно засопел ребенок, крепко засыпая.

В неверном свете елочной гирлянды Тая поманила его рукой.

Обнаров с удовольствием отметил, что двуспальный надувной матрас, на котором они сидели у елки, жена превратила в настоящую постель, с полагающимися простынями, одеялом и подушками. Он сел на эту постель напротив жены. Тая легким движением сняла свитер, затем надетую под него футболку, оставшись в джинсах и кружевном бюстгальтере. Она потянулась к нему, расстегнула пуговицы на его рубашке, теплой нежной ладошкой ласково коснулась его груди, обняла, поцеловала. Он ответил ей пылко, страстно. Сплетенные в объятиях они упали в постель.

Это было непередаваемое наслаждение – после стольких месяцев разлуки, нервов, отчаяния вновь ощущать друг друга так нескромно и близко, понимать друг друга с полужеста, с полувздоха, дарить друг другу неистовый восторг утоленного желания, россыпи нежности, трогательной заботы и по-настоящему верной, всепобеждающей любви!

Усталая, она уснула первой. Опасаясь, что на полу жене будет холодно, Обнаров осторожно, чтобы не разбудить, взял ее на руки и отнес на диван к Егору. Он заботливо укрыл ее одеялом, легонько поцеловал в губы.

– Костик, не уходи… – улыбнувшись сквозь сон, попросила она.

– Я рядом, – прошептал он жене на ушко. – Приятных снов.

Старый холостяцкий диван был узким, едва-едва для двоих. Чтобы не беспокоить ни жену, ни сына, Обнаров взял четыре стула, приставил их к дивану, бросил на них полушубок и лег. Лежать было шатко, жестко и неудобно, но не было сейчас в мире человека более счастливого, чем он.

Огромный экран на заднике сцены погас, умолкла музыка, сцену залил золотой дождь, и только ведущий церемонии вручения ежегодной премии «Золотой Орел» Дмитрий Ребров стоял в луче яркого белого света.

– Заинтриговал я вас, дамы и господа! – торжественно начал он. – Не буду скрывать, я и сам заинтригован. А каково тем, кто в номинации? Вот хоть бы разок оказаться на их месте! Попереживать, поожидать, поволноваться…

По залу пробежал легкий шепоток, и опять наступила торжественная тишина.

– Вы хорошо знаете эти лица. Вы прекрасно знаете их прежние фильмы. Вы только что посмотрели четыре коротких сюжета-нарезки из их новых работ. Внимание! Мы приступаем к самой волнующей номинации! Четыре фильма. Четыре титана. Четыре лучших исполнителя главных мужских ролей. Итак, в номинации: детектив «Отчаянные меры», исполнитель роли майора Козлова Алексей Акуличев; бандитская сага «Лекарство от выживания», исполнитель роли бандита Бака Тимур Бабенко; авантюрная комедия «Козьи рожки», исполнитель роли неудачливого любовника Александр Майко, и историческая сага «Капитан», исполнитель роли капитана Роберта Фэлкона Скотта Константин Обнаров! Кто же из них на сегодня признан лучшим из лучших? Интересно, правда? Вскрыть конверт с мнением достопочтенного жюри я, как всегда, предлагаю моей очаровательной спутнице, ведущей этой церемонии Татьяне Красько!

Тая сжала руку мужа, тихонько на ухо прошептала.

– Я очень волнуюсь!

Обнаров улыбнулся, заметив, как жена напряженно ловит каждое слово, как пристально следит за происходящим на сцене, как трогательно переживает за него, плохо скрывая эмоции, как нервно теребит пальчиками рукав его пиджака.

Он взял ее руку, легонько сжал, прошептал:

– Любое соревнование – всего лишь игра. Не волнуйся напрасно.

– Знаю, что напрасно. Ты все равно победишь! Тебе слишком трудно досталось это кино.

Это был их первый после больницы выход в свет. Сначала Тая ехать на церемонию категорически отказалась.

– Нет, Костя, я все понимаю: это очень важно для тебя, и все такое. Но я еще не достаточно хороша для таких мероприятий.

– Ты превосходно выглядишь! Фигурка – пальчики оближешь!

– А мешки и синева под глазами, как у алкоголички? А бледность? А волосы? Где волосы?!

– Таечка, я привезу тебе лучшего художника-гримера, он сделает из тебя розовощекую пятнадцатилетнюю девочку. А, волосы… Парик натуральный наденешь. Черный. Черный цвет просто уникален. Ну давай, соглашайся! Я же без тебя не поеду.

И она согласилась.

Художник-гример был действительно волшебником. От последствий болезни не осталось и следа. Вечерний макияж, выдержанный в модных, так шедших ей золотистых тонах, изящно подчеркивал загадочную, спокойную красоту ее лица. Несмотря на косметику, она выглядела естественно. Черный парик из натуральных волос до плеч ей превосходно шел, подчеркивая утонченную хрупкость лица.

Черное закрытое вечернее платье из тончайшего гипюра на шелковом чехле от дома «Шанель» очень плотно облегало ее фигуру, непривычно откровенно подчеркивая формы. Это был простой классический фасон «в пол» с кружевным воротом-стоечкой и длинным рукавом, с застежкой-молнией на спине. Изысканным элементом наряда была роскошная, подаренная еще в медовый месяц меховая накидка из черной норки с узором из бриллиантов.

Увидев себя в зеркале, Тая зажмурилась. За последние полгода она как-то привыкла к своему невзрачному виду, смирилась, хотя и достаточно по этому поводу поплакала. Сейчас из зеркала на нее смотрела та, другая Тая, которая была когда-то, разве что чуть-чуть похудевшая.

Она так и не справилась до конца с «молнией» на платье. Помедлив в нерешительности, Тая несколько раз глубоко вдохнула и, распахнув двери, вошла в гостиную. Муж ждал ее, готовый к выходу. На нем был строгий черный костюм с белоснежной рубашкой, без галстука. Расплатившись с гримером, он как раз наливал себе коньяк, когда Тая появилась на пороге.

– Ну как?

Обнаров кивнул, не сразу сообразив, что нужно сказать, и застыл в изумлении.

– Нормально… – наконец нашелся он.

Тая рассмеялась.

– Я думаю, все же лучше, чем нормально, судя то тому, что ты вылил всю бутылку дорогущего коньяка на стол.

Обнаров посмотрел на солидную лужу и переполненный бокал, потом на Таю, поставил бутылку и, наконец, с чувством произнес:

– Ты потрясающе выглядишь!

Он подошел, откровенно любуясь женой, не отводя от нее восхищенных глаз.

– Костя, не надо. Ты смущаешь меня. Пожалуйста, помоги мне с застежкой.

Он застегнул тоненькую черную «молнию», потом вдруг опустился перед женой на колени, обнял и спрятал лицо в складках ее платья.

Время шло, а она все гладила и гладила его по волосам, едва сдерживая слезы. И сейчас, в эти мгновения, им обоим так хотелось изменить то, что изменить было уже невозможно…

– Ой, я так волнуюсь! – с легким смешком проронила ведущая, одновременно пытаясь справиться с опечатанным конвертом.

– Успокойся. Твоей фамилии в этом конверте точно нет, – съязвил Ребров, заполняя паузу. – Давай, помогу. Чего ты копаешься, людей до инфарктов доведешь! Вот, и руки дрожат. Кстати, ну-ка выведите мне на большой экран наших номинантов! Посмотрим, как они себя чувствуют.

Ведущая победно вскинула руку. Ребров облегченно вздохнул:

– Открыла? Молодец! Давай сюда.

Он взял листок, пробежал глазами текст и многозначительно произнес:

– Ага!!! Вот, смотрю я на имя нашего победителя, уважаемые дамы и господа, и прихожу к выводу, что уважаемое жюри никогда не ошибается…

Тая с замиранием сердца смотрела на мужа.

Под прицелом фото– и кинокамер Обнаров сидел с легкой полуулыбкой не слишком заинтересованного в результате человека, но то, как азартно горели его глаза, говорило об обратном.

– Для вручения «Золотого Орла» на сцену приглашается посол Великобритании…

– Костя! – радостно воскликнула Тая.

Точно борясь с вырывающейся из груди радостью, Обнаров ладонями закрыл лицо и замер, точно в оцепенении.

– Мы приветствуем победителя! Премию получает… Константин Обнаров за фильм «Капитан»!

Нужно было встать и подняться на сцену, а он сидел, словно во сне, точно не веря.

– Я знала, что ты победишь! Я поздравляю тебя! Я так рада! – взволнованной скороговоркой говорила ему Тая.

– Да! Да!!! Так и должно быть! Справедливо! Молодец, Костя! – кричал Талгат Саддулаев и, пританцовывая в проходе, обнимался с Антоном Мелеховым.

– Константин Сергеевич, наши поздравления! – слышалось отовсюду.

– Костя, молоток! Рад за тебя! Знай наших!!! – кричал сидевший через два ряда Беспалов и сквозь толпу поздравляющих пытался пробраться к Обнарову.

Поздравлявшие оттеснили Таю. Шум, суета, радостные приветствия, возгласы восхищения, крепкие объятия – всего этого было с лихвой.

– Я вынужден просить уважаемых мэтров кино отпустить из своих цепких объятий нашего победителя, – с нажимом произнес ведущий. – Дайте же и нам поздравить счастливчика!

Наконец Обнаров вырвался из кольца коллег, нашел Таю и, крепко взяв ее за руку, повел на сцену.

– Дамы и господа, вот он – наш победитель. Константин Обнаров! – почти выкрикнул в микрофон Дмитрий Ребров. – Сегодня с ним рядом его супруга Таисия. Приветствуем!

Пока они шли к сцене, аплодисменты становились все громче, громче и громче.

Короткая речь посла. Поздравления. Рукопожатия. Заветная статуэтка в руке. Зал замер в ожидании ответной речи. Обнаров стоял возле микрофона и смотрел на награду. Он знал, что говорят в таких случаях, но стандартные, заготовленные слова не шли.

– Пусть простят меня коллеги, – начал Обнаров сдержанно, – но от всего сердца я говорю спасибо не им, а этой великой женщине – моей жене Таисии за ее волю к жизни, за терпение и за любовь. Если бы не ее мужество, этого фильма просто не было бы. Так что этот «Орел» больше ее, чем мой. Спасибо тебе, родная! Я очень люблю тебя!

Обнаров передал Тае статуэтку и крепко обнял.

Зал встал, щедро награждая их аплодисментами.

В холле к ним подошла Кира Войтенко.

«Надо рассмотреть и сравнить…» – раздраженно подумал Обнаров.

– Константин Сергеевич, мои поздравления! Я так рада за вас!

– Извините, нас ждут, – холодно сказал Обнаров.

Он намеревался увести жену, чтобы, не дай боже, ей не вспомнился злополучный журнал.

– Ой, Таисия, вы так прекрасно выглядите! – Кира преградила им путь. – Этот черный парик… Он вам так идет!

– Какого черта… – зло начал Обнаров.

– Парик? Подождите! Черный парик… Хайфа…Да! Да! Это же вы были в клинике в черном парике! Это вы мне передали журнал с питерскими фотографиями. Вы говорили, что приехали навестить тетю. Как ваша тетя?

– Что? – не веря ушам, переспросил Обнаров. – Кира, вы были в клинике?!

Кира смутилась.

– Таисия, вы путаете меня с кем-то. Нет-нет, Костантин Сергеевич, она ошиблась.

– Ну что вы, милая! Вы еще жалели меня, говорили, что пока я лечусь, Константин Сергеевич хорошо проводит время с хорошенькими девочками. Кстати, у вас на левом запястье татуировка в виде бабочки. Поднимите рукав. Все сомнения отпадут.

Обнаров жестко взял Киру за руку, тряхнул, сквозь зубы сказал:

– Тебе повезло, что ты баба. Будь ты мужиком…

– Родной мой, у нас праздник, – Тая погладила мужа по плечу. – Отпусти с миром этот забавный эпизод!

На банкет они не остались, навязчивое внимание фоторепортеров и просто любопытных стало раздражать.

– Костя, как ты все это терпишь? Я чувствую себя как рыбка в аквариуме. Все хотят рассмотреть, постучать по стеклу, за хвост потрогать.

– Это точно. Тогда… Может быть, уедем отсюда? – предложил Обнаров.

– Но ты же должен…

– Это я тебе должен. Куда ты хочешь? Домой, в ресторан? Только скажи.

– Домой. Завтра вставать рано. Или венчаться ты передумал?

– Не надейся! Подожди меня минутку, я выйду на улицу, скажу, чтобы нашу машину подогнали.

В огромном холле среди снующих туда-сюда людей Тая стояла трогательно, обнимая роскошный, подаренный Обнарову букет и статуэтку «Золотого Орла».

– Мое почтение, Таисия Андреевна. Извините, не мог подойти раньше. Журналисты одолели. Позвольте поздравить и поцеловать вашу руку.

Тая обернулась, улыбнулась счастливо, протянула руку.

– Талгат Сабирович! Здравствуйте!

– Константин прав. Этот «Орел» и ваш по праву. Я всегда завидовал ему. Была бы у меня такая прелестная муза…

– Ты бы жил на работе и выпускал в год не по одному, а по пять фильмов! – убежденно заключил вернувшийся Обнаров. – Талгат, пойми, работа… – он лукаво улыбнулся. – Счастье живет где-то в другом месте и выглядит как-то не так!

Саддулаев заключил его в объятия, похлопал по спине, покладисто вздохнул:

– Узнать бы.

Морозный солнечный день. Занесенная снегом крохотная деревушка Большие Котицы. Маленькая деревенская церквушка на берегу озера Селигер, как раз там, где берет свое начало неописуемой красоты Селижаровский плес.

Таинственный церковный полумрак. Сладкий аромат ладана. Ровное мерцание свечей. Торжественное ожидание у святых дверей, ведущих из притвора в храм. Муж – с правой стороны, жена – с левой. Священник торжественно кладет на святой престол кольца в знак того, что венчающиеся супруги поручают свою судьбу воле Промысла Божия и от Господа испрашивают благословение на своё обручение.

Ее радостный взгляд, улыбка. Его легкий кивок в ответ, прикосновение чуть дрожащих пальцев к ее руке.

Проникновенное пение деревенского церковного хора: «…Ей, Царице наша преблагая, надеждо наша несокрушимая и Заступнице необратимая! Не отврати лица Твоего от нас за множество прегрешений наших: но простри нам руце матерняго милосердия Твоего, и сотвори с нами знамение во благо…»

Хор умолк. В наступившей тишине священник зажег венчальные свечи и направился к венчающимся. На женихе черный строгий костюм, белый тонкий пуловер, на невесте длинное серебристое платье, серая норковая шуба (в храме достаточно холодно), на голове белый шелковый русский платок с длинной белой бахромой.

– Ну что, ребята, как говорится, с Богом! – шепотом, чтобы было слышно только двоим, произнес Сергей Беспалов.

Он с женой Ольгой стоял немного позади Обнаровых.

В торжественной тишине священник подошел к жениху и невесте.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – произнес он, трижды благословляя жениха, и дал ему зажженную венчальную свечу. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – произнес он, трижды благословляя невесту, и дал ей такую же венчальную свечу.

После благословения священник крестообразно взмахнул кадилом и повел молодых из притвора в храм. Священник старенький, седой, с добрыми лучистыми глазами и с лицом, покрытым глубоким кракелюром морщин. Его движения несуетливы, степенны, даже торжественны, и дело здесь совсем не в том, что в силу возраста он немного устал после заутрени.

– Благослови, владыко! – вместо диакона, которого в церквушке нет, хорошо поставленным голосом нараспев начал внук священника, студент-семинарист, сегодня поющий в церковном хоре.

– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков! – тут же откликнулся священник.

И уже хор, с замиранием в сердце, нараспев:

– А-ами-инь.

Влажный, умоляющий взгляд невесты наверх. Туда, где на фреске изображен Спаситель, возносящийся к небесам.

– О рабе Божии Константине и рабе Божией Таисии, ныне обручающихся друг другу, и о спасении их Господу помолимся! – продолжал нараспев священник.

Тая пошатнулась, Обнаров подхватил ее.

– Что? Что с тобой?

– Простите, – виновато сказала она. – Чуть-чуть голова закружилась.

Священник внимательно посмотрел ей в лицо, почтительно склонил седую голову, тихо произнес:

– Поддержите невесту, только за руку не берите. Рано.

Обнаров обнял жену за талию, плечом она коснулась его плеча.

Священник осенил себя крестным знамением, в молитве простер руки к небу.

– Боже вечный, разстоящаяся собравый в соединение, и союз любве положивый им неразрушимый: благословивый Исаака и Ревекку, и наследники я Твоего обетования показавый: Сам благослови и рабы Твоя сия Константина и Таисию, наставляя я на всякое дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу возсылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков!

Хор приглушенно:

– Аминь.

– Мир всем!

Хор:

– И духу твоему.

– Преклоните головы ваши пред Господом, – сказал священник

– Тебе, Господи! – пропел хор.

Священник прошел в алтарь, перекрестившись, преклонил колени и застыл в молитве.

Обнаров посмотрел на жену. Ее лицо было бледным, точно восковым, точно в нем не осталось ни единой кровиночки.

«Господи! – закрыв глаза, взмолился он. – Господи, спаси и помилуй! Неужели опять? Не дай повториться тому кошмару снова. Сохрани мне ее, милую, нежную, мою родную девочку. Господи! Если… – он запнулся, спазм сжал горло. – Если болезнь, то дай ее мне. Не коснись гневом твоим рабы Божией Таисии! Молю тебя, Господи! Аминь!»

Священник прервал молитву, обернулся к Обнарову. На старческом лице застыла печаль. Он отвернулся, прижал руку к сердцу и стал молиться с еще большим рвением.

Когда молитва была окончена, священник тяжело поднялся, взял с алтаря кольца и вернулся к молодым. Трижды он начертал крест над головой жениха, надел кольцо на безымянный палец правой руки Обнарова и трижды произнес:

– Обручается раб Божий Константин рабе Божией Таисии, во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь!

Тот же ритуал он совершил и в отношении невесты, и в завершение надел кольцо на безымянный палец ее правой руки.

– Обручается раба Божия Таисия рабу Божию Константину, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь! Теперь, пожалуйста, трижды обменяйтесь кольцами.

«Я люблю тебя» – одними губами произнес Обнаров, когда жена надевала ему на палец кольцо. Тая смущенно улыбнулась, точно была не готова делить с посторонними эту его откровенность. Он видел: она устала. Вместе, почти три часа, они отстояли заутреню, обручение. Даже для него это было физически тяжело. Что было говорить о ней, едва-едва оправившейся после болезни.

Священник внимательно наблюдал, как жених и невеста обмениваются кольцами, относясь к ритуалу внимательно и ответственно, и теплые, радостные искорки появились в его глазах.

– Помните, обмениваясь кольцами, вы клянетесь друг другу в вечной любви. А любовь долготерпит, любовь милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает. [54]

– Господу помолимся! – красиво, нараспев возгласил внук священника.

– Господи, помилуй! – старательно подхватил женскими голосами хор.

– Господи, Боже наш! Сам благослови обручение рабов Твоих Константина и Таисии и утверди еже у них глаголанное слово… – читал священник.

Слова впитывались в воздух. Становилось легче дышать.

«Что ж за жизнь-то такая! – досадовал, стоя за спиной Обнарова, Сергей Беспалов. – Проходит время и любимых любить мы уже не можем. Нет ни сил, ни желания. Почему все уходит, Господи? Куда? Почему мы с истовым рвением поганим себе же единственную, такую короткую жизнь? Почему эгоистично считаем, что знаем, как правильно и как должно? Почему я – умный, я – мудрый, но бесконечно несчастный, непонятый и одинокий, а она всегда тупая, глупая, надоевшая нудением нутрия, с гонором, претензиями и навязчивой идеей о том, что ты – козел и мерзавец? А начинается все так хорошо…»

– Яко милостив и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков.

Хор торжественно:

– Аминь!

– Медленно подойдите и станьте на подножие, начинается венчание, – торжественно произнес священник.

Под церковное песнопение Обнаровы приблизились к аналою, на котором лежали крест и Евангелие, и встали на ручной работы белое полотенце.

– Блаженны все боящиеся Господа, ходящии в путех Его! – провозгласил священник.

Хор запел:

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

Тая осторожно коснулась руки Обнарова, обнимавшей ее за талию, прошептала:

– Не держи меня. Мне лучше, – и опять виновато улыбнулась.

Его лицо было напряженным, взгляд тревожным и пристальным.

– Не волнуйся. Все хорошо, – повторила она и добавила для убедительности: – Правда.

– …Ты будешь вкушать от плодов труда рук твоих, ты блажен и будет благо тебе! – пел священник.

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе.

– Жена твоя, как плодовитая лоза в стане твоего отечества, сыновья твои, как вновь посаженные масличные деревья вокруг трапезы твоей.

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе, – вторил хор.

– Так благословится человек, боящийся Господа!

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! – торжественно завершил хор.

В наступившей тишине священник подошел к жениху, и внимательно глядя ему в глаза, строго спросил:

– Имеешь ли ты, Константин, свободное и доброе желание и твердое намерение взять себе в жену сию Таисию, которую здесь перед собою видишь?

– Имею, честный отче, – убежденно ответил Обнаров.

– Не обещался ли ты другой невесте? – продолжал настойчиво священник.

– Не обещался, – не сдержав улыбки, ответил Обнаров.

Удовлетворенный ответами священник приблизился на шаг к Тае, и ласково глядя ей в глаза, спросил:

– А ты, Таисия, имеешь ли свободное и доброе желание и твердое намерение взять себе в мужья сего Константина, которого здесь перед собою видишь?

– Имею, честный отче, – с легким поклоном ответила она.

– Не обещалась ли иному мужу?

– Не обещалась.

Священник довольно кивнул, степенно погладил седую бороду, и отойдя к амвону, провозгласил:

– Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святого Духа, ныне, и присно, и во веки веков!

– Аминь! – откликнулся хор.

– Миром Господу помолимся!

– Господи, помилуй.

– О рабах Божиих Константине и Таисии, ныне сочетающихся друг другу для брачного общения и о спасении их, Господу помолимся.

– Господи, помилуй, – напевно выводил хор.

– О том, чтобы благословитися этому браку, Господу помолимся!

Священник пошел в алтарь, а его внук красивым речитативом стал читать молитву, и его голос в гулкой тишине храма пламенел, проникал в самое сердце, разжигая в нем огонь всепрощающей любви, было потушенный серыми, суетливыми, нескладными буднями.

– Серёж! – тихонько позвала Ольга Беспалова супруга.

– Чего ты? – недовольно ответил тот.

– Это что, все что ли?

– Я откуда знаю? – отмахнулся Беспалов.

– Куда священник-то ушел?

Беспалов недовольно поежился.

– Оленька, помолчи. Ну откуда я знаю. Увидим сейчас.

– …Твоя воля есть законное супружество, и еже из него чадотворение… – летели слова молитвы.

– Серёж! – Беспалова дернула мужа за рукав.

– Оля, что опять?

– Я вспомнила! Там еще венцы над головами держат. Ну, короны такие, специальные. Дед за ними ушел.

Беспалов прижал руку к сердцу, вымученно произнес:

– Слушай, дай хоть в храме Божьем от тебя отдохнуть, службу послушать. Достала! Честное слово.

– Хам и сволочь! – резюмировала Беспалова и рассерженно отвернулась.

– …яко Бог милости, и щедрот, и человеколюбия еси, и Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем и Пресвятым, и Благим, и животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков!

– Аминь, – заключил хор.

Неспешно, торжественно священник вынес из алтаря на амвон венцы, уложенные на лилового бархата подушку, встал лицом к алтарю и начал молитву о благословении и сохранении брачующихся.

Обнаров отрешенно смотрел на венцы в руках священника. С ним происходило что-то странное. Стало вдруг легко дышать, точно с груди убрали тяжеленный камень, точно воздух был чистый мед. Стало покойно, радостно и светло, точно внутри, и в сердце, и в душе, не осталось ни капли того, что отравляло жизнь, что заставляло просыпаться ночами, а потом долго курить, отрешенно глядя в потолок. Он вдруг с колоссальной ясностью ощутил, что сейчас, в эти мгновения, ему вручается Богом хрупкое существо, которому он сказал: «Я тебя люблю». Сейчас, в эти самые мгновения, его суетная, тусклая, по большому счету бесцельная жизнь, вдруг засияла, переливаясь всеми красками радуги, наполняясь Богом данным смыслом.

«Господи, спасибо…» – прошептал он.

– …Боже святый, создавый от персти человека, и от ребра его возсоздавый жену, и спрягий ему помощника по нему, за еже тако годно бысть твоему величеству, не единому быти человеку на земли: сам и ныне Владыко, низпосли руку твою от святаго жилища твоего, и сочетай раба твоего сего Константина и рабу твою сию Таисию зане от тебе сочетавается мужу жена. Сопрязи я в единомудрии, венчай я в плоть едину, даруй има плод чрева, Благочадия восприятие. Яко твоя держава, и твое есть Царство, и сила, и слава, отца, и Сына, и святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков!

Возглас хора:

– Аминь!

Окончив молитву, священник подошел к жениху, взял венец и трижды крестообразно осенил им жениха со словами:

– Венчается раб Божий Константин рабе Божией Таисии, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Обнаров поклонился и поцеловал иконку Спасителя на венце.

Священник вознес венец над головой жениха и со значением посмотрел на стоящего за его спиной Сергея Беспалова. Тот принял венец и стал держать его над головой жениха.

– Венчается раба Божия Таисия, рабу Божию Константину, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

После троекратного осенения венцом Тая поклонилась и поцеловала иконку Богородицы на венце, и венец вознесся над головою невесты. Ольга Беспалова с готовностью не к месту пролепетала: «Да, да. Я держу. Я поняла».

Священник отступил на шаг, трижды благословил жениха и невесту, торжественно призвал:

– Господи Боже наш, славой и честию венчай их! Господи Боже наш, славой и честию венчай их! Господи Боже наш, славой и честию венчай их!

Затем священник торжественно простер руки к небу и замер.

Постепенно его строгое и сосредоточенное лицо стало смягчаться, черты стали благостными и, наконец, точно солнце, лицо озарилось каким-то необыкновенным светом. Священник опустил руки и, глядя на Обнаровых, улыбнулся той особенной светлой улыбкой, которая невольно выдала в нем свидетеля главной части таинства – сошествия Святого духа на венчающихся.

– Да, – растроганно сказал он, – любовь не перестает [55] …

Он взял у шаферов венцы и надел их на головы счастливых супругов.

Тая растроганно заплакала.

– Это я от счастья! От счастья… – улыбаясь, повторяла она.

– Вонмем… – осторожно начал красивый мужской голос из хора.

– Мир всем! – торжественно пропел священник.

Хор:

– И Духу Твоему!

– Премудрость: Ты положил на главах их венцы из драгоценных камней, они просили у Тебя жизни, и Ты дал ее им, – возгласил все тот же чтец.

Хор повторил проникновенно и торжественно:

– Ты положил на головах их венцы из драгоценных камней, они просили у Тебя жизни, и Ты дал ее им!

Священник начал читать «Отче наш».

Невольно, повинуясь желанию души, их губы сначала робко, а потом все смелее и смелее начали повторять единственную молитву, данную народу самим Спасителем. От простых и понятных слов на душе светлело, точно душа вырвалась, наконец, из-под диктатуры циничного разума, припала к истокам, питающим ее, как реки и ручейки питают весною озеро.

– Преклоните головы, – ласково сказал священник, вынося из алтаря чашу с вином.

– Тебе, Господи! – возвестил хор.

Священник благословил молодоженов священной чашей и попросил:

– Отпейте из чаши по три глоточка. Будете навсегда делить общую чашу жизни, с ее радостями и горестями. Все на двоих.

Обнаров пил так, точно хорошо понимал, что такое делить пополам радости и горести. Тая смотрела на мужа, и ей так хотелось коснуться его, обнять – в знак благодарности, в знак того, что чашу горести он уже давно пил с нею пополам, но прерывать обряд, конечно, было нельзя. Она последовала за ним с легким сердцем, в свою очередь, сделав несколько маленьких глоточков, опасаясь, что натощак даже от мизерной дозы вина опьянеет.

По вкушении из чаши священник взял правые руки супругов и соединил их, покрыв концом епитрахили.

– Помните, что Бог соединил, человек да не разлучит.

Обнаров сжал руку жены, погладил ее тонкие пальчики. Он наконец понял, что именно этого прикосновения, этого ощущения ее тепла, ее близости ему не хватало все время. Он даже почти поддался искушению поцеловать ее руку, но священник строго водрузил поверх епитрахили свою руку и произнес короткую молитву. Потом он взял с аналоя крест и повел мужа и жену вокруг аналоя с лежащим на нем Евангелием.

Они обходили аналой трижды, и хор, ликуя, пел тропари, и торжественно звонили колокола на церковной колокольне, и мурашки бежали по коже, и сердце замирало восторгом.

Когда муж и жена встали на прежнее место, священник приблизился к ним и с молитвой снял венцы, забрал свечи, крестом благословил мужа и жену и повел за собой, на амвон, где у алтарных врат супруги поцеловали принесенные из дома иконы: муж – икону Спасителя, которой его затем благословил священник и передал в руки, а жена – икону Богородицы, которой ее тоже благословил священник и передал в руки. Спустившись на нижнюю ступеньку амвона, они остановились.

– Дайте целование друг другу, чтобы поздравить со светлой радостью, – сказал священник. – И вы теперь можете подойти, поздравить, – он приветливо кивнул притихшим Беспаловым.

Церемонное троекратное целование, радостные улыбки, добрые слова.

Священник нараспев произнес отпуст:

– Иже в Кане Галилейстей пришествием Своим честен брак показавый, Христос истинный Бог наш молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных апостол, святых боговенчанных царей, равноапостолов Константина и Елены; святого великомученика Прокопия и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец!

Хор радостно подхватил:

– Многия, многия лета! Многия лета! Многия лета! Многия лета! Многия лета…

Это многолетие неслось им вслед, переливаясь серебряными колокольчиками.

На улице, дав волю чувствам, супруги обнялись и замерли, душа к душе.

– Ну, все! Ну, все! – растроганно сказал Беспалов. – Не могу смотреть на этот любовный беспредел.

– Сережа, я тоже венчаться хочу, – капризно объявила Ольга Беспалова.

Беспалов сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой, крепко затянулся, с шумом выдохнул дым и с зеленой тоской в глазах сказал:

– Для того, чтобы венчаться, любить друг друга надо.

– Нет, ты патентованная свинья, Беспалов! Значит, двоих настрогал…

– Оля, любовь – это же как картины, нарисованные слепыми.

«Больной!» – пробубнила Беспалова и покрутила пальцем у виска.

– Костя, мы подарки священнику и хору отнесем, а вы в машину садитесь, – сказал Беспалов.

Мотор урчал прилежно и ровно. В машине было еще холодно. Остывший салон прогревался медленно. Обнаров держал в объятиях жену, укутанную в теплый плед, и казалось, никакая сила не может теперь их разлучить.

– Костенька, спасибо тебе, мой хороший. Я такая счастливая! – осторожно, словно опасаясь, что услышат посторонние, сказала она.

Он тихонько поцеловал жену в макушку, еще теснее прижал к себе.

– Давно я слышал притчу. Одного монаха-отшельника, известного своей прозорливостью, умением исцелять и даже, подобно Христу, ходить по воде, спросили, как устроен мир. Он ответил: «Нет пространства, нет времени. Есть любовь. И только любовь». Как же он был прав…

До начала спектакля оставалось не больше двадцати минут.

Одетый, загримированный Обнаров сидел, облокотившись о гримерный столик и курил, глядя отсутствующим взглядом на свое отражение в зеркале. Он никогда не понимал, как можно «настраиваться» на спектакль, как можно было «сосредоточиваться» перед спектаклем. Перед спектаклем он всегда ощущал тупую пустоту, точно существовал в вакууме и внутри него тоже был вакуум, куда не проникали ни мысли, ни чувства, ни эмоции. Даже когда шел по длинному узкому коридору к сцене, он никогда не думал о спектакле и очень удивился бы, если бы кто-то подошел к нему и сказал, что через минуту-другую он окажется на сцене. «Включался» он моментально, с первого шага, едва едкий свет софитов ударял в глаза.

– Привет, Костик!

Дина Друбич по-свойски чмокнула Обнарова в щеку, обняла за шею и, прижавшись щекой к его щеке, посмотрела на их отражения в зеркале.

– Привет, красавица.

Обнаров втянул носом, раз, потом другой.

– Ап! – Дина, точно фокусник, поставила на столик перед Обнаровым начатую бутылку коньяка и два бокала. – Выпьем. Отметим!

– Да я смотрю, ты уже наотмечалась. Ничего, что тебе спектакль играть?

Она наморщила нос, тряхнула каштановыми кудрями.

– Плевать!

Партнерша присела на краешек гримерного столика перед Обнаровым и с деланной веселостью разлила коньяк по бокалам.

– Уже в образе, как я погляжу? – подозрительно спросил Обнаров.

– Ага, – кивнула та и ладошкой вытерла побежавшую по левой щеке слезинку.

– Что, позволь спросить, отмечать будем?

– Отмечать будем мой последний выход в «Берлинской стене». Все, Костя. Поиграли и хватит.

– Дина, я ничего не понимаю. Да поставь ты рюмку!

Дина сдержанно всхлипнула, прикрыла глаза ладошкой.

– Я ухожу из спектакля. Что тебе не понятно?!

– Все не понятно. Ты уходишь из спектакля. Почему?

Она коснулась ладонями его лица, притянула к себе, лбом уперлась в его лоб.

– Теперь с тобой будет Кира Войтенко играть. У нее и спросишь.

– Дина, это шутка?

– Да какая шутка, Костя?! Она уже репетирует! Меня сегодня утром Севастьянов вызывал! – сквозь слезы выкрикнула Друбич. – Понимаешь, я по коридору иду, слышу свой текст. Смотрю, а на сцене эта б…дь! Сейчас в первом ряду сидит, гадина. Посмотреть на мою лебединую песню пришла.

– Все. Все! Прекрати. Сейчас глаза «поплывут». Держи салфетку.

Он налил стакан воды, подал Друбич, глянул на часы.

– Севастьянов никогда раньше восьми не уходит.

Друбич схватила его за руку.

– Не ходи! Ты наживешь себе неприятности. Не ходи! Прошу тебя, Костя. Тебе и без меня несладко. Симонец на тебя очень злой за твои «отмены». Не надо.

Он жестко убрал ее руку и, взяв со столика бутылку, вышел.

– «Сердце красавиц склонно к измене…» – тихонько, себе под нос, напевал Севастьянов, с довольной улыбкой изучая только что полученную смету на ремонт театра. – «…и к перемене, как ветер в мае…» Так-так-так-так-так… Очень хорошо. Просто прелестно. Так-так-так…

Директор театра, он же его художественный руководитель заслуженный артист СССР Олег Ефимович Севастьянов был в приподнятом настроении, потому что наконец сбылась его давняя мечта и прекратилась наконец его давняя «головная боль»: на капитальный ремонт театра появились деньги.

– Разрешите, Олег Ефимович?

– А! Константин Сергеевич! Входи, входи, дорогой. Присаживайся.

Обнаров подошел к столу худрука, но остался стоять.

– Говори, с чем пожаловал? Хвастай, так сказать!

Севастьянов довольно улыбнулся и потер руки.

– Почему вы убираете из «Берлинской стены» Дину Друбич?

– Тьфу ты! Господи! – Севастьянов поерзал в кресле. – Ну, знал же, знал, что кто-нибудь обязательно испортит настроение. – Он солидно кашлянул и совсем другим, начальственным, не допускающим возражения тоном сказал: – Константин Сергеевич, это не твое дело. Оставь мне решать кадровые вопросы. Все. Иди.

– Как это, извините, не мое дело? Великолепную актрису, с которой мы отыграли пять сезонов, с аншлагами, между прочим, вы запросто выбрасываете из спектакля, и это не мое дело?

Севастьянов демонстративно отвернулся к окну.

– Не советуясь со мной, исполнителем двух главных ролей, вы втихаря готовите замену Друбич. И кого?! Киру Войтенко!

– Константин Сергеевич, не вмешивайся, пожалуйста, в…

– Я вообще ни во что не буду вмешиваться! Я просто не выйду на сцену, и все!

– Скажите, пожалуйста! – все же вышел из себя Севастьянов. – На сцену он не выйдет! Угрожать он мне будет! Я что тебе, Симонец?!

Худрук гулко припечатал пятерней по лежавшей на столе смете.

– Будем считать, я испугался, – спокойно произнес Обнаров.

Севастьянов обхватил седую голову, склонился над столом

– Олег Ефимович, если вы не оставите Друбич, это будет большой ошибкой. Мы с нею вдвоем три с половиной часа играем чувства. Весь спектакль тащим на себе. Войтенко просто не умеет этого. Она сопливая пэтэушница по сравнению с Друбич. Спектакль развалится к чертям! За свои слова я отвечаю. Вы же актер и режиссер. Вы должны понять.

– Да знаю я… – вымученно сказал Севастьянов. – Сядь.

Худрук пошелестел ворохом бумаг на столе, потом вдруг резко все их отпихнул, так, что несколько листов упало на пол.

– Вместе с Войтенко в наш театр пришли большие деньги. Понимаешь ты это или нет?! Вот смета на капитальный ремонт, оплаченная. У нас же кровлю менять надо, крыша течет, штукатурка с потолка на головы зрителям валится. У нас кресла в зрительном зале как в заброшенных сельских клубах. У нас стены в потеках. У нас паркет уже на паркет не похож. Ковры плешивые. У нас оборудование сцены со времен царя Гороха! У нас малая сцена закрыта из-за провалившегося потолка! Я в начале каждого отопительного сезона валидол пачками жру, потому что система отопления на ладан дышит. А мы… Мы – ведущий театр. Мы марку держать должны! Вам – актерам – квартиры обеспечь! Дом престарелых актеров содержи! Доплату к актерским пенсиям дай! Я уж не говорю о текущем ремонте, зарплате, ежедневных расходах на оборотные средства. А где столько денег взять? Только обыватели думают, что мы тут на золоте сидим, на золоте едим да золотом карманы набиваем! – Севастьянов с шумом взял стоящий слева на журнальном столике графин, налил себе воды, жадно выпил, с чувством продолжал: – Ходишь, как проститутка, по инстанциям: «Дай. Дай! Дай!!!» А всем плевать. Плевать! Хоть с протянутой рукой на улицу, милостыню просить. Вот возьму всех вас, расставлю по Тверской вместо выдворенных на Ярославку проституток, и будете у прохожих цыганить!

Севастьянов обиженно подпер кулаком щеку.

– А что значит: «Вместе с Войтенко в наш театр пришли большие деньги»?

– То и значит! Ее друг предложил профинансировать ремонт театра, взамен попросил поставить Киру в спектакль «Берлинская стена». Войтенко хоть и начинающая, но актриса. Вот с тобой недавно в кино удачно засветилась. Я счел сделку для театра выгодной. Тем более, что к вашей паре журналисты проявляют нездоровый интерес. Да не переживай ты, Костя! Дам я твоей Друбич главную роль в новой постановке! А ты у нас актерище матерый, Кире поможешь.

– Вы не поняли, Олег Ефимович. С Войтенко я играть не буду. Вводите и мне замену.

– Что за детский сад, ей-богу! Буду – не буду!

Обнаров склонился через стол к Севастьянову и жестко сказал:

– Я с Войтенко работать не буду! Хочет главную роль – пусть играет. Но – без меня!

Севастьянов пожевал губами, сосредоточенно поправил ремешок часов.

– Не хотел тебе говорить, Костя, – через силу начал он. – Деньги нам дали с тем условием, что играть она будет с тобой. О твоей замене речи быть не может.

Обнаров удивленно вскинул брови, усмехнулся.

– Даже так…

В дверь осторожно постучали.

– Извините, Олег Ефимович, Константину Сергеевичу на сцену нужно. Спектакль уже на десять минут задерживается. Народ после двух отмен волнуется.

– Закройте дверь! – взревел Севастьянов. – Не понимаю тебя, Костя, и не пойму! Гордился бы, что ради того, чтобы с тобой сыграть, молодая актриса готова платить бешеные бабки! Костя, иди на сцену. Завтра все решим.

– Мне не по душе быть разменной монетой в вашей сделке.

– «Монетой»… «В сделке»… – передразнил Севастьянов. – Что ты мне предлагаешь? Взять и вот это все спустить в унитаз?! – Севастьянов схватил со стола бумаги и, зажав в кулаках, потряс перед носом Обнарова. – Сам себя слышишь?

– Увольняйте. Пойду, поработаю. В последний раз!

Всю дорогу домой Обнаров думал о том, какие же сволочные существа эти бабы. Он вспоминал подлость Киры Войтенко, ее бестактный напор, размытые границы моральных принципов, нежелание понять простое и ясное «нет», и на душе было гадко.

«Не мужик ведь! Морду не набьешь. Никому не пожалуешься, что баба достала…» – с сожалением думал он.

На фоне ее проделок его мнение о женском поле полиняло настолько, что дверь в квартиру он открывал, как это сказал бы Валера Юдин, «в сильных нервах».

«Сильные нервы», строго говоря, появились еще раньше, когда сквозь яркий свет софитов Обнаров разглядел сидящую в первом ряду одетую в ядовито-красный брючный костюм Киру. Он начал психовать, едва не перепутал местами два действия. Это еще больше разозлило его. Очевидно, для полноты впечатления на поклонах новоиспеченная партнерша демонстративно поднялась на сцену, подарила ему букет роз, шепнув на ухо: «Я рада, что тебя купила!»

Из-за пустой, никчемной бабенки часть его жизни летела к черту. Он это прекрасно понимал.

«Как поступит Севастьянов? – то и дело спрашивал себя Обнаров. – Я бы уволил меня. Кирины деньги терять было бы не так обидно…»

Стараясь производить как можно меньше шума и не разбудить сынишку, он осторожно притворил за собой дверь. Раньше жена не спала, она всегда ждала его после спектакля.

Обнаров вздохнул: «Хорошие были времена…»

Он остановился в прихожей, привалился спиной к мягкой обивке двери, закрыл глаза. Было паршиво.

Шлепанье босых ног по паркету, шорох длинного шелкового халата, легкий запах духов, радостная улыбка, ласковые руки, привычная тяжесть на шее, вкрадчивое:

– Хороший мой, наконец-то! Я так соскучилась!

– Это тебе.

Шелест целлофана, восхищенный вдох, обязательный поцелуй в щеку.

– Спасибо. Но лучше бы ты купил хлеба. Я же присылала тебе сообщение на телефон.

«Когда-то она говорила: «Спасибо. Цветы просто великолепны! Марш умываться и ужинать», – с грустью глядя вслед шедшей на кухню жене, думал Обнаров.

Он помнил, что эта фраза была как гарантия, что все хорошо, что все в полном порядке. Он так хотел услышать ее и теперь. Он провел рукой по лицу, сжал пальцами веки, подумал: «Избаловал…»

Тая водрузила букет в вазу и поставила на подоконник.

– Ну, как? Тебе нравится?

– Охренеть.

– Ты всегда это говоришь, а я не понимаю, это хорошо или очень хорошо.

Она подошла, заглянула в глаза.

– Как спектакль?

– Как обычно.

– Тогда что случилось?

Он обнял ее, поцеловал шею возле ушка.

– Как ты сегодня вкусно пахнешь.

– Я нашла духи, что ты дарил мне в Париже. Подожди, а что значит «как обычно»?

– «Браво!» кричали минут десять. За поклоны устал больше, чем за три с половиной часа.

– Это же здорово!

– Да… Здорово… – механически повторил он и жестко стал целовать жену в губы, точно в наказание за учиненный допрос.

Когда целуешь женщину в губы, как правило, не бывает вопросов, на которые ты не можешь или не хочешь дать ответ.

– Прекрати! Больно! – она грубо оттолкнула его, ладонью коснулась нижней губы, на краешке которой выступила капелька крови.

Он усмехнулся, надменно, нехорошо, взял со стола коньяк, прямо из бутылки сделал несколько больших глотков.

– Костя, что с тобой? Ты пришел какой-то бешеный.

Тая с нескрываемой тревогой смотрела на мужа.

Обнаров отшвырнул бутылку, схватил жену за руку, рывком привлек к себе, подхватил на руки, посадил на краешек столешницы рядом с газовой плитой и рванул одежду на ее груди. Шелк халата и ночной рубашки податливо затрещал и упал с ее плеч.

– Костя, прекрати! Ты разбудишь Егора. Что с тобой происходит? Пусти ме…

Он не дал договорить. Он целовал ее жадно, безумно, страстно ласкал ее тело. Ему было неважно в этот момент, чего хотела она.

Несколько минут спустя, небрежно перехватив сигарету кончиками пальцев, с самым независимым видом Обнаров сидел на кухонном диване. Трогательно прикрывая наготу обрывками одежды, жена сидела на столе напротив.

– Ну что ты молчишь? – раздраженно сказал он. – Скажи, что я хам, сволочь. Что там еще вы, порядочные, говорите в подобных случаях о нас, мудаках?

Она молчала.

– Вообще, ты права. Для бабы нет ничего лучше хорошего траха. Вы же ради этого мужика купить готовы, как дешевку, последнюю! Покупает кто чем. Кто деньгами, кто смазливым рыльцем, кто добродетелью. Но все равно покупает! И имеют! Имеют! Что ж, по поводу сексуальной неудовлетворенности у тебя не должно быть претензий. Я отработал свое. Ну, что ты молчишь?

Она молчала.

– Я спрашиваю, я отработал свое?! – почти выкрикнул Обнаров.

Она молчала.

Она дотянулась до валявшейся в раковине бутылке коньяка, вытащила пробку и, приложив к губам, стала пить.

– Ты с ума сошла? Что ты делаешь?!

Обнаров подскочил, грубо вырвал из рук жены бутылку, отшвырнул.

Тая нежно обвила его шею, длинными стройными ногами обняла за талию, поцеловала в уголок губ и с обворожительной улыбкой низким, будоражащим желание голосом произнесла:

– Ты был тороплив и невнимателен. За технику – шесть ноль! А за артистизм, милый, единица. Надежд не оправдываешь.

Она оттолкнула его и походкой царицы пошла прочь.

Выдержки хватило до порога спальни. Дальше слезы полились ручьем. Рыдания душили. Тая зажала рот ладошкой. Обида, горькая, как полынь, тяжелая, точно свинец, терзала сердце. Она еще могла понять и как-то объяснить действия, но слова…

Хлопнула входная дверь.

С балкона она смотрела вслед его машине. Смотрела и плакала.

Грохот музыки, калейдоскоп света, лица, лица, лица…

– Костя, я же тебе говорил, так бабу любить нельзя! – старался перекричать музыку Беспалов. – Ну, расскажи, расскажи другу, что у вас стряслось?

Обнаров отрицательно качнул головой.

Беспалов обнял друга за плечи.

– Я тебе так скажу: просто бухать – это глупо. Давай возьмем пару девок и поедем ко мне на дачу. Хрен с ней, с семейной-то жизнью. Как говорили великие, «нет такого женатика, который хотя бы на минуту не мечтал стать холостяком»! Тебе какие нравятся?

– О! Серый, я не знаю. Умные нравятся.

– Пальцем покажи.

Обнаров налил полный бокал коньяка и залпом выпил.

– Не-не, ты погоди. Так не пойдет. Давай выбирай. Какую? Вот, смотри, цыпочка в кожаной юбчонке. Танцует красиво, эротично так. Морданчик ничего. Ножки – супер! Нас давно пасет. Подружка тоже ничего. Рыженькая…

Обнаров изящно перехватил сигарету пальцами, выпустил вверх дым, вальяжно развалился на кожаном диване.

– Чего? Веду?

Обнаров приподнял темные очки, оценивающе посмотрел на девушек.

– Серый, у них же интеллект, как у гусениц.

– Тебе чего с ними, в шахматы играть?

– Но не в моем вкусе.

– Костя, определись! У тебя одна Тая, твоя, в твоем вкусе.

– Не лапай имя.

– Ты зачем приперся сюда? Зачем меня из супружеской постели выдернул?

Беспалов сделал большой глоток коньяка.

– Серый, ну почему мне не нужен никто, кроме нее? Почему я не хочу этих сосок?

Беспалов поднялся, похлопал его по плечу.

– Я беру ситуацию под контроль. Все будет супер! Жди меня здесь!

«Господи! Какая же я скотина…» – Обнаров закрыл лицо руками. Он сидел так минуту или две, пока вдруг кто-то обнял его за плечи.

– Познакомься, Старый, это Людочка, – объявил Беспалов.

Обнаров покосился на обнимавшую его девицу, отнюдь не любезно сказал:

– На диване много свободного места. Не обязательно висеть у меня на плечах.

– Людочка, не обращай внимания на стариковское брюзжание. Он вообще-то очень нежный и доверчивый, как ребенок!

– Как зовут «ребенка»? – спросила Людочка, и ее руки стали откровенно нескромными.

«Профессионалка, – подумал Обнаров. – За технику 6.0. За артистизм – единица…»

– А зовут его Старый. Вот такое чудное имя. «Старый». А это – Светочка! Для меня, – на всякий случай уточнил Беспалов.

Он обнял девушку за талию и усадил к себе на колени.

– Ой, мальчики! Мы так рады знакомству!

– А мы-то как! – старался Беспалов, наливая девушкам коньяк. – Какую тему для беседы выбирают прекрасные дамы?

– О природе и погоде слишком банально. О курсе валют – скучно, – сказала Людочка. – Может быть, об искусстве? О театре, например.

– Театр – дерьмо! – безапелляционно сказал Обнаров.

– Зачем вы так говорите? – надула губки Людочка.

– Жизнь тоже дерьмо, если прожигать ее в ночных клубах, – буркнул Обнаров.

– У Старого просто очень много денег. Скучает! – с улыбкой пояснил Беспалов.

– А чем вы занимаетесь, мальчики?

– Онанизмом, – невозмутимо ответил Обнаров.

– Нет, это только когда мы с целью инспекции выезжаем на затерянные в тундре буровые вышки. Там же женщин нет, – с обаятельной улыбкой пояснил Беспалов. – А так мы нефтью занимаемся. Чем же еще в этой стране можно заниматься? Вот, сейчас вернулись в родную столицу, отдыхаем. Решили себе спутниц жизни найти. Все вроде бы есть: деньги, положение в обществе, дома, яхты, даже по острову в Тихом океане купили. Круто, да? А вот с женским полом нам пока не везет.

Девушки заметно оживились, полученная информация делала все более и более привлекательными этих двух внезапно возникших в их жизни мужчин.

– А тебя действительно зовут Старый? – с обворожительной улыбкой уточнила Людочка и попыталась снять с Обнарова темные очки.

Обнаров грубо отстранил девушку.

– А почему такое странное имя? – спросила Светочка.

– Понимаете, Светочка, на самом деле имя звучит как Старчюниякис. Не пробуйте. Я второй раз тоже не выговорю. Он из греков. Посмотрите на его нос. Типично греческий нос.

– Скорее римский, – возразила та.

– Слушайте, а что мы тут сидим? Едем ко мне! У меня особняк на Истре. Отдохнем, в бассейне искупаемся, в сауне пожаримся, шашлыков поедим, на снегоходах по реке покатаемся!

– Какие снегоходы? Какой бассейн? Нам утром в Берне надо быть. Самолет в шесть, – сказал Обнаров.

– Ой, как жалко… – надула губки Светочка.

– Черт бы побрал эту работу! Я совсем забыл. Увидел вас, Светочка – и забыл! Мы же завтра с австрийцами контракт на поставку…

– Ой, ну до чего же вы прикольные, мальчики! Я тащусь! – звонко рассмеялась Светочка. – Мы же вас сразу узнали!

– Действительно, ребята, – поддержала подругу Людочка. – Вы же сами по себе интересны. Зачем вам истории разные придумывать? Я просто в восторге, что общаюсь с Сергеем Беспаловым и Константином Обнаровым! Костя, я надеюсь, вашей жене лучше?

Обнаров посмотрел, как ударил.

– Ой, девчонки! Какие же вы клёвые! Суперские! – постарался увести разговор Беспалов. – Так бы и съел обоих! Все ко мне на дачу!

– Мы согласны! – хором завопили девчонки.

– Я вперед поеду, камин растоплю, – сказал Обнаров.

Он встал и хмельной походкой направился к выходу.

– Сережа, вы думаете, он вернется? – спросила Людочка, глядя вслед Обнарову.

– Вряд ли. Ох, трудно одному мне с вами будет! Горячие вы, девчонки! Но кто сказал, что Сергей Беспалов боится трудностей?! Давайте еще по рюмашечке хлопнем и погнали.

Выехав на МКАД, Обнаров нажал на газ. Он гнал все быстрее, быстрее и быстрее. Неведомая сила влекла его туда, назад, к ней. Он не сбросил скорость и на ночном шоссе, и на улочке, ведущей к дому.

Въехав во двор, он сразу же увидел «скорую» возле своего подъезда.

– Тая… – прошептал он, и не дожидаясь лифта, что было сил бросился вверх по лестнице.

У дверей квартиры сердце перестало колотиться как бешеное, оно теперь ударяло через раз, подрагивая, точно трусливый заячий хвост. Ноги сделались ватными. Он дернул на себя ручку двери. Дверь была заперта. Суетливыми руками он стал искать по карманам ключи, наконец, нашел, уронил, поднял, опять уронил, поднял, выбрал нужный ключ и стал торопясь открывать замок. В квартире было тихо и темно. Осторожно, на цыпочках, он прошел в спальню. Жена спала, трогательно обнимая сынишку. Он привалился лбом к дверному косяку: «Господи, спасибо тебе!»

Обнаров проснулся оттого, что жена тормошила его за плечо.

– Костя, вставай. Уже семь часов. Опоздаешь. Талгат Сабирович опять будет звонить и ругаться по-узбекски.

Обнаров сел. Кожаный диван под ним жалобно скрипнул. Он огляделся. Пиджак лежал рядом на полу. Один ботинок валялся у входа в гостиную, другой – в центре, прямо посередине ковра. Гостиная была пуста, точно и не было совсем той, которая его разбудила. Вчерашний вечер и прошедшая ночь напомнили о себе гадким горьким привкусом во рту, комом тошноты в горле и адской тупой болью в висках.

Нервно взъерошив волосы, чертыхнувшись, Обнаров пошел на кухню.

Жена выкладывала ему на тарелку овсяную кашу. Яичница, пожаренная с беконом, как он любил, уже стояла на столе, заботливо накрытая стеклянной крышкой. Эта милая, повседневная мелочь сейчас почему-то раздражала, как раздражало это ее покорное внимание. Он бы понял, если бы жена стала пенять ему, выговаривать за вчерашнее, если бы устроила сцену за то, что не ночевал дома. Но эту кроткую амебообразность, это библейское всепрощение ему было видеть тошно.

Обнаров взял приготовленную для него бутылку минералки, приложился к горлышку, выпил половину и громко рыгнул.

Жена поставила пустую кастрюльку из-под овсянки в мойку и повернулась, чтобы уйти. Он поймал ее за руку.

Она остановилась. Теперь она просто стояла и ждала, не показывая ни внимания, ни недовольства.

– Я не помню, говорил или нет, что заказал билеты на послезавтра, – сказал он, чтобы с чего-то начать.

– Какие билеты? – голос был ровным, бесцветным.

– В Хайфу.

– Нет. Не говорил.

Жена осторожно высвободила руку и пошла в спальню, откуда доносилось хныканье сына.

– Мама завтра приезжает поездом в двенадцать. Она присмотрит за Егором, – сказал он вслед жене и пошел в ванную.

– Стоп! Перерыв пятнадцать минут.

В растянутой на снегу палатке Саддулаев сел к монитору и стал внимательно смотреть только что отснятый материал. Он смотрел, хмурился, опять смотрел, и опять хмурился, наконец, что-то недовольно пробормотал по-узбекски.

– Талгат Сабирович, может, чаю? – чтобы сгладить фон, предложила помреж Валя. – У меня цейлонский, с шиповником.

– Мне только шиповника тут… – едва сдерживаясь, гаркнул Саддулаев. – Костю позови!

Просмотрев вместе с Обнаровым запись еще раз, Саддулаев выругался по-узбекски и, ткнув пальцем в монитор, сказал:

– Костя, прости, я не понимаю, что ты играешь! Это, по-твоему, выдержка? Это, по-твоему, дипломатия? У тебя за спиной шестнадцать человек заложников. Ты бандитам хамишь, дерзишь и вообще посылаешь на хрен тех, кто может тебя и еще шестнадцать человек в любой момент по стенке размазать! Ты постоянно провоцируешь их! Ты так наехал на бандитов, что мне их жалко стало! Я тебя сам сейчас шлепну! Ты мне шестой дубль портишь. Валя! – крикнул он помрежу.

– Да, Талгат Сабирович, – тут же услужливо откликнулась та, просунув голову в палатку.

– Принеси мне пистолет. Быстро! Я Обнарова пристрелю.

– Не ругайся, Талгат. Вернусь из Израиля – доснимаем.

– Какой «доснимаем»?! Натура уходит. Снег тает. Смотри, дорога рухнула, лужи стоят. Слушай, какой «доснимаем»?! Это только по календарю февраль. Не бывает февраля с температурой в плюс пять. Через две недели здесь растает все. Работы на час осталось. Соберись, черти бы тебя побрали! Валя!!! – опять крикнул он.

– Уже несу, Талгат Сабирович! – откликнулась та и, юркнув в палатку, протянула Саддулаеву пистолет. – Вот. Как просили.

Последовала немая сцена. Саддулаев не сразу ухватил суть, поэтому какое-то время тупо смотрел на пистолет в руках помрежа и «переваривал».

Обнаров взял пистолет и бросил в руки режиссеру-постановщику.

– Не могу я работать, Талгат. Не мытарь ты меня. Отпусти.

– Как отпусти? Куда отпусти? У меня график! У меня бюджет! У меня не частная лавочка. Кинобизнес не может зависеть от твоих, Костя, капризов! Ты, как Шерстнёв, уважаемых людей подставляешь! Ты на горло мне наступаешь! Я перед тобой сверхзадачи не ставлю. Просто работай!

Саддулаев поднялся, рассерженно топнул ногой. Он хотел еще что-то сказать, но передумал, безнадежно махнул рукой и вышел из палатки.

Андрей Шерстнёв протянул режиссеру руку.

– Здравствуй, Талгат! Не ожидал?

Саддулаев окинул его цепким взглядом. Шерстнёв был пьян, но старательно пытался это скрыть.

– Я вижу, Андрей, у тебя прогресс намечается. Ты сегодня не в стельку. Так, навеселе…

Воодушевленный рукопожатием, Шерстнёв увязался следом.

– Ехал мимо, вижу, ребята твои. Думаю, не прогонишь. Я ведь…

– Витя, готовь свет! – крикнул Саддулаев и погрозил кому-то кулаком. – Звучки, на двадцать четвертой сцене звук, как из преисподней. Я вам, бездельникам, поставлю день простоя. Все на исходную! Три минуты. Гримеры, чтобы мне ни одного блестящего носа и замерзшей морды! Мираб, снимаем сразу с трех точек. Витя, я тебе русским языком сказал, проверь свет!

По съемочной площадке он шел точно полководец среди полков перед началом сражения.

– Талгат Сабирович, нужно подписать, – девушка-бухгалтер сунула в руки Саддулаеву ведомость.

– Видел твоего «Капитана». На премьере, правда, не был. Мне пиратскую копию принесли, – заплетающимся языком Шерстнёв старательно выговаривал слова. – Представляешь, я смотрел и плакал…

Саддулаев вернул бухгалтеру ручку и подписанную ведомость, спросил:

– Андрей, ты сейчас зачем мне это говоришь?

Шерстнёв не слышал. Он неотрывно смотрел на суету съемочной площадки.

– Что ж вы, суки, со мною сделали?! – в отчаянии произнес он. – Ну, ляпнул я со зла англичанам, что вы с Мелеховым треть бюджета картины в карман себе положили. Ну пьяный же я был! Психовал, что меня Обнаровым заменили! Я же не думал, что джентльмены все проверять будут. Интерпол! Скотланд-Ярд! Допросы, опросы… Уголовное дело завели. Как полагается… Деловая репутация! Деловая репутация студии, деловая репутация банка, деловая репутация продюсера, деловая репутация режиссера-постановщика… Даже деловую репутацию бухгалтерши Симы не забыли! Добились. Молодцы! Теперь мне отказывают даже в пробах. Продюсеры… Эти денежные мешки… – он пренебрежительно фыркнул. – Они же все знают друг друга. Мелехов-то не последний! Мелехов в авторитете. Мелехов постарался. Меня после вас никуда не берут. Я бы женские прокладки пошел рекламировать. А меня не берут. Никуда не берут. Кто такой Андрюшка Шерстнёв? Был – и нету! Нету больше Андрюшки-то Шерстнёва! – он обнял режиссера за плечи. – Из театра меня выгнали. Жена меня бросила, все имущество отсудила. В коммуналке кукую. Жрать нечего. Довольны?! Здорово! Блеск! А идейка-то моя «Золотого Орла» в трех номинациях получила. Но кто об этом помнит?! Меня же больше нет…

– Валя! – крикнул Саддулаев помрежу. – Где охрана? Почему посторонние на площадке? Все по местам! Продолжаем съемку!

Заботливые руки гримера только что привели в порядок грим. Теперь гример оценивающе смотрела на лицо Обнарова.

– По-моему, чудесненько вышло! Синячки мы достоверненько нарисовали. Ссадинки освежили. Можно в кадр!

Обнаров кивнул, и тут же, с разворота, лицом к лицу столкнулся с Шерстнёвым.

– Привет, старик! – Шерстнёв был сама любезность. – Я не поздравил тебя с «Золотым Орлом». Поздравляю! – и он с силой ударил Обнарова кулаком в челюсть.

– Прекратите! Прекратите, Шерстнёв! – кричала гримерша. – Талгат Сабирович, сюда! Сюда, скорее!

– Охрана!!! Милиция!!! – истошно вопила помреж Валя и неуклюже, по-женски, отпихивала Андрея Шерстнёва от Обнарова.

Подбежавшие милиционеры тут же скрутили Шерстнёва, враз потерявшего к событиям всякий интерес.

– Оставьте его, – сказал Обнаров.

Он сплюнул кровью, рявкнул:

– Да отпустите, я сказал! – и пошел на площадку.

Вечером Обнаров приехал к сестре.

– Привет, Наташка!

– О, братец изволили пожаловать! Счастье-то какое! – всплеснула руками та и подозрительно стала следить за тем, как неуклюже, боком Обнаров протиснулся в приоткрытую дверь, как, слегка пошатываясь, стал снимать куртку и ботинки.

Сестра подошла, обняла и демонстративно понюхала.

– Ай, молодца! – нараспев сказала она. – Узнаю поганца. Жорик! Порежь лимон и завари чай, покрепче. Будем заслуженного артиста спасать.

– Костя, может, лучше еще по рюмашке, и у нас заночуешь? – крикнул из кухни шурин.

– Я вам покажу «по рюмашке», латентные алкоголики!

Из дальней комнаты в прихожую ураганом влетели двое мальчишек в мушкетерских костюмах. Они тут же повисли на Обнарове и, дергая его за руки и за свитер, стали наперебой клянчить:

– Дядя Костя! Дядя Костя! Поиграй с нами в мушкетеров! Ну пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!

Обнаров обнял мальчишек.

– Привет, мои хорошие.

– Так! Марш в комнату. У нас взрослый разговор, – потребовала Наташа.

Но ребятня точно не слышала. Тогда Наташа взяла за руки сыновей и, несмотря на их просьбы и протесты, невозмутимо повела на второй этаж, в детскую.

– Здравствуй, Жора.

– Привет, Костя!

Стоя на пороге кухни, Обнаров не без интереса смотрел, как одетый в белый халат и белую врачебную шапочку Журавлев сосредоточенно месил тесто.

– Что, и пироги будут? – едва скрывая улыбку, уточнил Обнаров.

– Если часика два подождешь, то обязательно будут. Чего случилось-то?

Обнаров пожал плечами.

– По-твоему, родственники нужны только когда что-то случилось?

Он прошел к дивану, сел напротив Журавлева.

– Жорик, тебе заняться больше нечем?

Журавлев не обиделся.

– С Таей поцапался?

Обнаров усмехнулся, грустно, с издевкой.

– У меня на морде написано?

– Он просто боится, – сказала Наташа, входя. – Боится пережить еще раз те страшные полгода. Боится за нее, боится за себя. Боится, что не хватит им сил, везения. Боится, что Бог от них отвернется. Нервы. Ожидание. Жалость, к себе, к ней. Страхи, вымышленные и настоящие. Психика не выдержала. Вот, Жорик, он и напился.

Согбенная поза, безысходно опущенные на колени руки, усталый, затравленный взгляд… Ничем сейчас Обнаров не напоминал того, кого любили и хорошо знали.

Наташа села рядом, обняла брата за плечи, поцеловала в щеку.

– Сознательно ты ее не винишь. Но в твоем подсознании сидит модель счастливой супружеской жизни, без больниц, без лекарств, без тяжелейших периодов реабилитации, без жизни на разрыв. Подсознательно ты делаешь жену виноватой. Ведь реальность и желаемая модель не совпадают. В этом у тебя виновата Тая.

– Прекрати! – с нажимом произнес Обнаров.

– Чаша подсознания переполнена. Уже плотно задействована эмоциональная сфера. Это я тебе как врач говорю. С Таей, пережившей тяжелую психологическую травму, работали психологи. Ты же варился сам в себе. А помощь тебе нужна, и не меньшая. Хочешь, я позвоню знакомому психоаналитику?

– Нет.

– Костя…

– Я сказал – нет!

– Если ты любишь ее, тебе придется еще многое пережить. Права быть слабым ты не имеешь. Если разлюбил, принимай радикальное решение прямо сейчас и не мучай ни ее, ни себя.

– Спасибо, родственники, за поддержку!

Он резко поднялся и пошел к выходу. От этого короткого разговора даже хмель иссяк.

– Костя, а чай с пирогами? – растерянно сказал Журавлев.

– Катитесь вы с вашими пирогами и с психоанализом вашим!

Искупав и уложив сынишку, Тая на кухне мыла посуду.

– Поговорим? – осторожно предложил Обнаров.

Она безразлично пожала плечами.

– Я не вижу твоей дорожной сумки.

– Я не поеду.

– Что значит «не поеду»? Это нужно, Тая. Всего на неделю. Доктор Михайлович ждет нас.

Она обернулась, улыбнулась, и нельзя было понять, что означает эта улыбка.

– Это из-за вчерашнего, да? Глупо. Глупо! Ну, прости меня! Хотя, если разобраться, вчера не было ничего такого…

– От тебя пахнет спиртным, – прервала она. – Мне противно.

Она отвернулась. Обнаров усмехнулся, надменно, холодно.

– Значит, ты придумала мне месть! Месть?!

Он взял жену за плечи, тряхнул, потом развернул, заставил посмотреть в глаза.

Ладошкой Тая смахнула бежавшую по щеке слезу.

– Мне сегодня приснилась бабушка. Никогда не снилась, а сегодня…

Обнаров вскинул руки, точно защищаясь от того, что может услышать.

– Мы стояли у реки: ты с Егором, я и бабушка. Бабушка все уговаривала меня не плакать, а я плакала. Я от вас уходить не хотела. Потом бабушка взяла меня за руку, и мы пошли через мост. Мы перешли на другой берег, а там все было не так. Вернее, там ничего не было, кроме света. Такой необычайно яркий свет… – она замолчала, словно пытаясь припомнить мельчайшие детали.

Обнаров опустился перед женой на колени, нежно обнял ее.

– Прости меня. Прости, пожалуйста. Ради Бога, прости меня… – с болью в голосе произнес он.

Он стал целовать ее руки, ее тело сквозь тонкий халатик, и все говорил, говорил, говорил….

– Таечка, прости! Ну что мне сделать, чтобы ты меня простила? Я просто подонок! Дурак! Круглый идиот! Как я мог тебя с кем-то сравнивать?! Как мог не быть нежным?! Как мог обидеть? Мне нет оправдания. Это было как наваждение. Ну что мне сделать, что сделать, чтобы ты простила меня?!

Жена не сопротивлялась, она была покорной в его руках. Когда он немного успокоился, она продолжила, и в ее голосе звучали слезы.

– Я не хотела оставаться с бабушкой. Я к вам хотела. Но мост исчез. Мне хотелось переплыть эту реку, но течение было страшным. Я долго не решалась, а потом все равно поплыла. Я доплыла, но твой берег был очень крутой. Я надеялась, что ты поможешь мне, дашь мне руку, но ты просто стоял и наблюдал.

– Нет…

Ладошкой она растерла по щекам слезы. Он поднялся с колен, погладил жену по шелку успевших отрасти волос, коснулся щекой ее щеки.

– Это просто дурной сон. Я же с тобой. Я никуда тебя не отпущу. Бабушка уйдет назад, через мост. Одна. Мы втроем останемся на нашем берегу: ты, я и Егор. Я буду всегда держать тебя за руку.

Она обняла.

– Ты устал. Ты очень устал. Я измучила тебя. Так дальше продолжаться не может. Я лягу в больницу здесь, по страховому полису. Все равно, где умирать.

– Что ты говоришь, Тая? Как я буду жить без тебя? Как?!

– Знаешь, – она коснулась мокрой от слез ладошкой его щеки, – я выжила потому, что знала, что нужна тебе. Нужна, как воздух! А нужна ли? Вчера мне показалось, что только чувство долга и сострадание не дают тебе…

– Это неправда! Я сдохну без тебя!

– Хватит, Костя. Не нужно громких фраз. Я устала. Я хочу унести с собой, на тот берег, как можно больше хороших воспоминаний.

Она улыбнулась сквозь слезы, осторожно высвободилась.

– Прости, уже поздно.

Она ушла. Он слышал, как она тихонько плачет в ванной, как потом умывает лицо. «Уже поздно… Поздно… Поздно…» – крутилось в мозгу. С размаху он врезал кулаком о бетонную стену, разбив костяшки в кровь.

Часы с кукушкой внезапно прошипели, оконце распахнулось, показавшаяся из домика серая кукушка как-то робко произнесла: «Ку-ку», – и спряталась, захлопнув дверцу. Обнаров вздрогнул. Посмотрел на часы. Часы встали, отмерив стрелками конец суток.

Он схватил часы, распахнул балкон и швырнул их вниз. Какое-то время часы летели вниз домиком, но потом гири потянули за собой домик, и, наконец, с едва слышным треском хрупкий механизм разлетелся вдребезги при ударе об асфальт.

Так закончился первый день последнего месяца зимы.

Съемочный день закончился рано, в два часа дня, и Обнаров уехал домой.

– Привет, мои хорошие! – Обнаров чмокнул мать в щеку, потом поцеловал сына. – Как доехала?

– Нормально, – сдержанно ответила мать. – Что это у тебя с левой щекой?

– Да, так. Отголоски одной очень удачной роли.

Обнаров прислушался.

– А Тая где?

– Это у тебя надо спросить, где Тая, – недружелюбно ответила мать. – Она ушла сразу, как я приехала. Сказала, у нее дела. Позволь спросить, почему ты нагружаешь еще не оправившуюся от болезни жену какими-то делами?

– Подожди, подожди. Она не сказала, куда, к кому идет, надолго ли?

– Нет. Она только сказала, что за нее не нужно волноваться. А как не волноваться, Костя?!

Обнаров набрал номер мобильного телефона жены. Спустя пару секунд из спальни полилась знакомая мелодия.

– Нет, это не возможно! – точно не веря себе, произнес Обнаров. – Невозможно… – сокрушенно повторил он.

– Вы поругались?

– С чего ты взяла?

– Что у вас происходит?

– Оставь, мама.

– Мне показалось, Тая не была счастливой. Мне показалось, что она очень хотела отсюда уйти. Что ты сделал ей? Чем ты ее обидел?

– Мама!

– Что «мама»? «Мама!» – передразнила она. – Вы с отцом совершенно одинаковые. Того, бывало, психи обуяют, хоть из дома святых выноси! Ты забываешь, что твоей жене не к кому пойти поплакаться, некому ее утешить. Она же сирота. Что же ты, мерзавец, сделал ей, что она бежала от тебя без оглядки, в никуда? Отвечай матери!

– Позвони мне, когда она вернется. Пожалуйста, мама, – сказал он и заторопился к лифту.

Он ждал уже почти полчаса. Пустое сидение в тесном неуютном холле «серого дома» на Лубянке действовало на нервы.

– Капитан, простите, а как долго еще мне ждать? Скажите хотя бы приблизительно.

Служивый бросил на Обнарова равнодушный взгляд.

– Я доложил. Ждите. Вам сейчас пропуск оформляют. Рабочий день закончился три часа назад. Это обстоятельство несколько затрудняет процедуру оформления.

Он набрал номер генерала Олега Петровича Канавцева, к которому пришел, но вызов оборвался.

– У нас здесь не работает мобильная связь, – предупредил капитан.

– Послушайте, я вас очень прошу, позвоните генералу Канавцеву еще раз. Он мне очень нужен, но ждать я больше не могу.

Капитан недружелюбно поднял на Обнарова желтые глаза.

– Я доложил. Я не уполномочен давать указания генералам поторопиться. Поймите меня.

– Вы наберите номер, я сам с ним поговорю.

– Не положено! – отрезал капитан.

С Канавцевым Обнаров был знаком давно, с того времени, как приобрел участок под дачу на озере Волго. Одновременно с ним дачи строили Галимский и Канавцев. Общие проблемы по строительству познакомили, сблизили. Потом они вместе рыбачили, вместе охотились, вместе кушали водочку под шашлычок. Общение было взаимно приятным. Постепенно сдружились, не на взаимной выгоде, а на родстве душ.

Сотрудник в штатском принес на пост паспорт Обнарова и обещанный пропуск. Капитан что-то записал в журнале и вернул документы.

– Господин Обнаров, следуйте за мной, – негромко, но убедительно произнес «штатский».

Длинные коридоры сменяли друг друга вперемешку с лестницами то вверх, то вниз. «Из этого лабиринта самостоятельно точно не выбраться…» – невольно подумал Обнаров. Следом за сотрудником в штатском он свернул направо, в короткий, как и остальные застеленный красной ковровой дорожкой коридор, оканчивающийся дверью с надписью: «Приемная».

– Здравия желаю. К генералу. Лично согласовано.

Майор, сидевший за массивным, заваленным бумагами столом, тут же поднял трубку, но докладывать не пришлось, в дверях появился сам генерал.

Майор и «штатский» тут же вытянулись по стойке «смирно».

– Миша, сделай-ка нам чайку. Константин Сергеевич, рад видеть! Прошу! – и генерал сделал радушный жест рукой, пропуская Обнарова в свой кабинет.

– Слушай, Олежек, вы тут охренели совсем! Легче к Папе Римскому аудиенции добиться! – плохо скрывая раздражение, сказал Обнаров.

– Костя, только тебе можно здесь орать! Как я соскучился по твоему брюзжанию, если б ты знал! – и генерал сгреб Обнарова в крепкие объятия. – Ну, проходи. Рассказывай. Как ты? Что ты? Давно с Галимским на охоте был? Закончил ли он перестраивать свою дачу? Как там наше озеро?

– Олег, я буду вести себя как свинья. Мне сейчас не до рассказов. Помоги человека найти.

Канавцев изумленно уставился на друга.

– Олег, очень надо.

– А что значит «найти»?

– Поезда, самолеты, больницы… У меня жена сегодня из дома ушла. Я не знаю, где ее искать.

Канавцев обнял Обнарова за плечи, чуть тряхнул.

– Костя, ты издеваешься?

– Ты не понимаешь. Она едва оправилась после болезни. С ней может случиться все что угодно! Может прямо на улице потерять сознание. Мы поругались. Я вел себя, как придурок. Она ушла, а у нее никого нет! Понимаешь? Она из детдома. Я всех знакомых обзвонил. Бесполезно. Помоги.

Канавцев нахмурился.

– Милые бранятся, только тешатся. Давай поищем. Не иголка в стоге сена.

Канавцев встал, пошел за свой стол, поднял трубку и коротко обождав, приказал:

– Иванов, ну-ка человечка мне найди. Быстро! Обнарова… Обнарова через «о».

– Таисия Андреевна, – подсказал Обнаров.

– Обнарова Таисия Андреевна. Паспортные данные… – и он продиктовал данные паспорта с положенной Обнаровым на стол ксерокопии. – Рысью, чтоб я сигарету докурить не успел!

В дверь коротко постучали.

– Разрешите? Чай, Олег Петрович.

– Очень кстати. Костя, спиртное не предлагаю. У нас строго.

– Не до спиртного мне. Да, и не до чая, в общем.

– Ничего, – Канавцев сдавил его плечо. – Три к носу.

– Я рад видеть тебя генералом. Тебе идет.

Канавцев усмехнулся.

– Это Галимский расстарался. От должности отказался, меня рекомендовал. У деда связи. Дед в авторитете. Так бы я хрен в это кресло попал. Мотался бы по Занзибарам. Ты чай-то пей. Настоящий. Из Индии. В магазине такого не купишь.

Телефон на столе генерала едва слышно зашелестел.

– Так. Я понял. Спасибо! – выслушав кого-то, коротко сказал генерал и что-то записал на листочке.

Он улыбнулся и лукаво посмотрел на Обнарова.

– Костя, с тебя четыре билета на «Оду нищим». Никак билеты достать не могу. Даже погоны не помогают.

– Не томи!

– Обнарова Таисия Андреевна два часа назад на Ленинградском вокзале села в поезд Москва-Осташков, вагон шестой, место восемнадцать, станция следования Селижарово. Поезд будет там в половине седьмого утра. Ну-у?

Обнаров задумался, потом, точно припомнив что-то важное, резко поднялся, протянул Канавцеву руку.

– Спасибо, Олег. Я даже не думал, что такое бывает! Найти человека за пару минут… Я твой должник.

Прощаясь, они коротко обнялись.

– Про билеты «на тебя» не забудь! Иначе мои жена, дочка и теща просто спишут меня на берег за упущенный шанс.

К поезду Обнаров, конечно, опоздал.

Сначала он застрял в длиннющей пробке в районе Рублёвки на МКАДе, потом от Москвы до Клина стоял в пробках на забитой фурами Ленинградке, потом, до Твери, движение было настолько плотным, что максимум, на что приходилось рассчитывать, это шестьдесят километров в час. Он матерился, корил себя, что нужно было ехать через Волоколамск, Шаховскую, Ржев, но менять что-либо было уже поздно. Проведя всю ночь за рулем, в дороге, он был голодный, хмурый и злой.

На вокзал живописного, раскинувшегося по берегам трех рек – Волги, Песочни и Селижаровки – поселка Селижарово Обнаров приехал только в десять, когда поезд давно ушел.

На вокзале было безлюдно и пусто: ни поездов, ни автобусов. Привокзальная парковка тоже была пуста, только два необитаемых «жигуленка» с шашечками на крыше и красный старенький «Мерседес» притулились в дальнем ее углу. Водители всех машин собрались в «Мерседесе» и сейчас азартно играли в карты, время от времени отпуская соленые комментарии по поводу и без.

Обнаров постучал в боковое водительское стекло.

– Тебе чего, мужик? – не оборачиваясь, спросил водитель, вот-вот готовый объявить «двадцать одно».

– Ребята, как мне до деревни Большое Кашино добраться?

– Серегу ждать надо. У него «девятка». Туда сейчас только на переднеприводной. Тает все! «Девятка» легкая. Если что, ее на руках вынести можно. Мужики, «двадцать одно»! – победно возвестил водитель «Мерседеса» и, бросив карты на импровизированный столик, обернулся к Обнарову.

Какое-то время он откровенно его рассматривал, потом кивнул и, чуть запинаясь, сказал:

– З-здрасьте!

– Здравствуйте.

– На своей ты не доедешь, – ткнув пальцем в обнаровскую «Мазду», сказал водитель «Мерседеса». – Хоть и переднеприводная, но тяжелая, тонны полторы. На брюхо сядешь, «просвет» у тебя сантиметров шестнадцать. Видишь, на улице «стоит» плюс. Дороги рухнули. По асфальту еще можно. Но ты только километров тридцать по асфальту проедешь. Дальше асфальта нет. По грунтовке сядешь.

– Далеко до деревни от конца асфальта?

– Километров восемь. Но если сядешь, тебя только трактором. А трактор один на три колхоза. За ним еще побегать надо. А просторы там – две Швейцарии! Опять же, дороги узкие. Не чистит никто. Тебе не развернуться будет. У тебя же диаметр разворота метров десять. Не езди сам. Давай Сереге позвоним. «Девятку» вдвоем-то вытолкаете откуда угодно.

Обнарову не хотелось брать кого-то с собой. Афишировать семейные неурядицы всегда неприятно. К тому же не в том он был сейчас состоянии, чтобы удовлетворять чужое любопытство. Подумав, он предложил.

– Слушайте, мужики, а если поступим так: вы звоните вашему Сереге, он приезжает на своей «девятке», пишет мне доверенность, а я ему оставляю свою машину и доверенность. Вечером поменяемся.

– Если тысячи три кинешь – не вопрос. Я уверен, проблем не будет. Тем более что Серегина «девятка» как два колеса твоей «Мазды» стоит, – сказал водитель «Мерса» и стал звонить.

Уже через четверть часа Обнаров сидел за рулем «девятки».

– Сейчас до первого перекрестка, направо, дальше мост через Селижаровку, за мостом нелево, и опять через мост, но уже через реку Волга. За мостом свернешь направо и дуй по главной до Песочинского моста. Мост через Песочню. За мостом налево. Это уже окраина поселка. Дальше едешь, пока не упрешься в Большое Кашино, это тридцатник с небольшим отсюда. Да! Деревня Дмитрово. В ней налево тебе надо, – инструктировал Серега. – На всякий случай шпаргалку держи. Я тут все нарисовал.

Обнаров кивнул.

– Машину я заправил. Тебе два раза туда и обратно хватит. Катайся. Если что, звони. Телефон я в доверенности написал. На поворотах поосторожней. «Девятка» легче твоей. И еще, сцепление в самом конце придержи, иначе задергается. Ну, все. Удачи!

– Константин! – крикнул Обнарову водитель «Мерседеса». – Не жаль тебе такую красавицу с чужим народом оставлять? Это же полторы тонны счастья!

– Без обид, мужики, но мое счастье выглядит по-другому.

Как говаривали в русских сказках: «И поехал он искать свое счастье…» И было точно, как в сказке: чем дальше, тем страшнее.

Обнаров много ездил по стране. Его работа состояла из сплошных разъездов. Он был убежден, что видел русскую глубинку. Но это убеждение таяло в нем, упорно и стремительно, как снег под колесами его «девятки», по мере того, как он удалялся от поселка Селижарово.

Жизнь замирала в пяти километрах от райцентра. Дальше Обнарову попадались одни брошенные деревни с полуразрушенными, покосившимися деревянными домами, безысходно глядящими в небо черными глазницами выбитых окон.

Кекешево… Филистово… Березуг… Тетенькино… Дмитрово… Шелуденево… Илья-Песочня… Бурцево… Парамоновка… Азародня… Прудки… Девясилка…

Асфальт кончился.

Болотниково… Проваледная… Морочи…

От мертвой тишины и безлюдья стало жутковато.

«Девочка моя, куда же тебя понесло…» – с тревогой думал он и жал на газ.

Машина шла тяжело, то и дело зад «гулял» по снежной каше, и тогда Обнаров выжимал из железа все до предела.

Большое Кашино оказалось совсем не большим, но расположенным на вершине холма, откуда на десятки километров были видны живописнейшие окрестности. Почувствовав безвременное тепло, гуси здесь нагло, стаями разгуливали по дорогам, изредка переругиваясь между собой и с апатичными деревенскими собаками. В большинстве примыкающих к домам огородов грелись на солнышке коровы и овцы, сонно пережевывая надоевшее за зиму сено. Людей видно не было.

«Как же они живут здесь, за тридцать пять километров от райцентра? Ни школы, ни больницы. Одни пилорамы…»

Пилорам было две: на въезде в деревню и на выезде. У поворота на пилораму, что на выезде из деревни, Обнарову встретилась старушка, шедшая, как в старину, с узелком.

– Здравствуйте, мать, – сказал Обнаров, приоткрыв пассажирскую дверцу.

– Здравствуй, сынок, – приветливо ответила она.

– Подскажите, как мне на Спасскую Власовку проехать?

Старушка удивленно посмотрела на него.

– Так, милый, там же никого не осталось. Деревни-то нет. Аль ты на пилораму?

– Я на кладбище.

– А-а-а, – протянула с пониманием старушка. – На Спас, значит. Так Спас отыскать не мудрено – проехать туда трудно. Сейчас следующая деревня Борисовка будет. Ты в нее не заезжай. Перед деревней езжай направо. Будет Ручьевая, Филипповы, Сосновка, потом Жегорино и Спасская Власовка. Они все в ряд, по берегу Тудовки. Только не живет в них никто. В Жегорине дома три пустых, еще не обвалились, а в Спасской Власовке не знаю. Давно не была. А в Сосновке только пилорама. Наш председатель туда сегодня на «козле» поехал. Раньше мой внук там работал. А теперь тут, на этой пилораме. Обедать ему носила. Ну, помогай тебе Бог! – сказала старушка и, поклонившись Обнарову, пошла в деревню.

– Спасибо вам! – крикнул ей вдогонку Обнаров.

За деревней Большое Кашино дорога превратилась в пытку. Рыхлый, тающий снег был глубоко изрезан колеями от лесовозов. Ехать можно было только по гребням. Малейший промах грозил многочасовыми поисками трактора. Где какая деревня, понять было нельзя. Дорожных указателей деревень, как и дорожных знаков вообще, не было. Да и самих деревень тоже не было. Справа, по берегу реки, он разглядел остатки сада, а километра через полтора две полуразрушенные печки, видимо, на пепелищах домов.

«Надо думать, это и есть Филипповы и Ручьевая…» – подумал Обнаров.

Он сосредоточенно пытался угодить в след прошедшего здесь совсем недавно УАЗа, которого старушка по-свойски назвала «козлом». От такой «езды» он взмок и изматерил российскую глубинку вдоль и поперек. Несколько раз он опасно зарывался колесами в снежную кашу, буксовал, но выбирался, а «сел» на движок только в Сосновке.

Понимая, что самому уже ничего не сделать, Обнаров бросил машину и, грязно ругаясь, пошел вперед пешком. Было уже почти два часа дня, нужно было спешить. День все еще был коротким, с заходом солнца около шести, так что светлого времени у него было не больше четырех часов.

За деревней Сосновка колеи сворачивали на пилораму, и Обнарову ничего не оставалось делать, как подчиниться. Двор пилорамы был расчищен стоявшим здесь же грейдером. У самого входа в цех стоял председательский УАЗик.

Двое рабочих обедали. Над ними «нависал», расхаживая туда-сюда, председатель.

– Я тебя, Рябцев, зачем старшим поставил? Чтобы ты за порядком следил! А у тебя бардак. Красавин опять пьяный!

– Да не пил я, Василий Кузьмич. Это вчерашнее! – обиженно гнусавил Красавин.

– Из-за такого «вчерашнего» случаются случаи производственного травматизма! Сказал же вчера: ждем проверяющих. Предупредил! Хоть пару дней можно потерпеть?

Рябцев ложкой ткнул в сторону Обнарова, и председатель обернулся.

– О! Приехали уже? Здравствуйте! – председатель радушно протянул Обнарову руку. – Можете все здесь посмотреть. У нас все в полном порядке. Секретов от вас нет. Вот, и огнетушители висят, и лопаты, и багор, и пожарное ведро, и песок. В общем, все как надо. Извольте сами убедиться. Ребята работают ответственные. Сейчас перерыв у них. Кушают.

– Извините, но я не проверяющий.

– Уверены? – как-то подозрительно уточнил председатель. – Разыгрываете? Мне ваше лицо знакомо. У меня память на лица плохая, но вашего брата, пожарников, я еще долго помнить буду.

– Мне бы дорогу на Спасскую Власовку узнать. Можно как-то туда проехать?

Рабочие прыснули от смеха. Председатель цыкнул на них.

– Что, правда, вы не пожарник?

– Да, нет же! Нет.

– Слава богу! Только на Спас вы никак не проедете. Дороге каюк.

– У вас же грейдер во дворе.

– А солярку где я тебе возьму? – тут же перешел с «вы» на «ты» председатель. – Вот и дамочка утром все просила на Спас подвести, на кладбище, к бабушке, ей надо было. Так пешком пошла. Я, конечно говорил, мол, не ходи, волков много. Стаи прямо к деревне подходят. Одолели! Третьего дня почтальона чуть не загрызли. Слава богу, в нежилом доме успел спрятаться. Но дамочка отчаянная. Все равно пошла. И ты иди, если надо.

– Далеко тут?

– Нет, километров шесть.

– Машину мою дерните своим УАЗиком. На «движок» сел у поворота на вашу пилораму. Иначе вам не выехать будет.

– Да жалко, что ли? Дернем, конечно. Сюда, во двор, ее затащим. Двор не купленный, а из вредителей одни медведи. От погодка, а?! – взвился председатель. – Февраль на дворе, а медведи проснулись. Вчера Андрюха Лаптев одного завалил. Тает все, как в …

Сравнения Обнаров ждать не стал. Мысль о том, что она там одна, беззащитная, робкая, родная, ударяла кровью в виски и гнала вперед. Теперь он четко знал, что на правильном пути. Он шел по дороге, то и дело проваливаясь по колено в глубокий снег, но его вели ее следы. Ошибиться было невозможно. Вот, ее следы тоже уходят глубоко в рыхлый снег. Вот они скользят: здесь она, наверное, упала. Здесь останавливаются, видимо, она остановилась, чтобы передохнуть. От ходьбы стало жарко, он распахнул куртку.

Проделав примерно половину пути, Обнаров без сил рухнул в глубокий снег, жадно зачерпнул пригоршню снега и растер по лицу. Снег тут же растаял и пополз каплями. Он посмотрел на часы, стрелка стремилась к четырем. Он тяжело перевел зашедшееся дыхание, поднялся и пошел дальше.

Справа осталось Жегорино, на фоне белого снега черневшее двумя полуразобранными домами. Открытая местность закончилась, и дорога свернула в лес. На лесной дороге стало жутковато. Сумрачный еловый лес был неприветливый и глухой, с космами серых лишайников, колышущимися на ветру траурными лентами. Ветер печально блуждал по кронам, рождая неприятный уху гул. Солнечные лучи сюда не проникали, поэтому дорога здесь была еще сносной. По ней можно было идти, уже не проваливаясь.

Едва Обнаров воодушевился этой сомнительной радостью, как вдруг увидел на снегу совсем свежие следы лап.

«Нет, это не собака. Это волк. Волки…» – подумал он и непроизвольно огляделся.

Кладбище, которое местные называли Спас, было на высоком холме сразу за лесом. Когда-то на самой вершине холма стояла деревянная церковь. Как-то странно получилось, что переехали люди из этих мест, и церковь сгорела, точно мешала этим бескрайним полям и лугам, и этому угрюмому лесу, точно уже не модно стало жечь за собою мосты, и люди стали жечь церкви.

Еще издали, поднимаясь в гору, Обнаров заметил темную человеческую фигурку на фоне белого снега. Сердце заколотилось где-то в горле, готовое вот-вот выпрыгнуть. Утопая в снегу, он пошел ближе. Теперь он был просто уверен, что это была она.

Тая сидела в снегу, привалившись спиной к голубой ограде. Она была абсолютно неподвижна, ее глаза были широко открыты, неподвижный взгляд был устремлен на розовеющий закат.

Хрипло дыша, обливаясь потом, из последних сил, через наметенные сугробы, глубокие с этого, северного склона, он пробирался к ней. Он вглядывался, он пытался отличить, но так и не мог уловить ни единого признака жизни в этой застывшей точно изваяние фигуре.

– Тая!

Он наконец дошел. Он бросился к ней, тряхнул.

– Тая!!!

Она вздрогнула, посмотрела на него.

Он жадно рванул ее на себя, сжал в объятиях, и время остановило свой бег.

Занимался по-зимнему ранний закат, пели разбуженные безвременным теплом птицы, искрился снег, плотной стеной зеленел лес у подножья холма, у самой опушки наперегонки мерили сугробы зайцы, шуршали, задевая за ледяные берега, уплывая вниз по реке, уже редкие льдины, будто подтверждая, что за зимою обязательно придет весна.

– Мне нужно было навестить бабушку, – точно в оправдание, произнесла она.

– Куда же ты? Места здесь дикие. Милая моя, родная моя, куда же ты одна?!

Он стал, точно безумный, целовать ее лицо, ее ледяные руки. Он держал ее в крепких объятиях, точно бесценный Божий дар, боясь отпустить хотя бы на мгновение.

– Когда я умру, ты меня здесь, рядом с бабушкой, похорони.

Она отстранилась, отвела взгляд.

– Там, в низинке, есть ручей, ты его видел. Его в старину называли Рубежница. Понимаешь, рубеж между живыми и мертвыми. Бабушка рассказывала, что когда хоронят кого-нибудь, то все усопшие выходят новенького встречать и стоят по эту сторону Рубежницы. Родственники обязательно своих встречают. Кто же меня на московском кладбище будет встречать? А здесь бабушка мне на встречу выйдет, мама, папа. Правда, маму с папой я так мало помню… Но это же ничего, правда? Я же должна узнать…

Он осторожно коснулся ладонью ее щеки, медленно, точно боясь вспугнуть, погладил. На глаза навернулись слезы.

– Не смей так думать, и говорить так не смей, – дрогнувшим голосом произнес он.

– Не помогла химиотерапия. Все опять возвращается, Костя. Слабость, тошнота, боли в костях и в мышцах… Это не вчера началось. Уже недели две как. Я тебе не говорила.

– Тая…

– Ты не хуже меня знаешь, что ударной дозы химиотерапии мне не выдержать.

Из его груди вырвался какой-то нечеловеческий то ли рык, то ли хрип, он пошатнулся и упал на колени

– Я весной умру. Уже снега не будет, – очень буднично произнесла она. – Песочек здесь подсохнет. В могилке сухо будет…

Он закрыл лицо руками, пригнулся к земле.

Жена погладила его по голове, тихонько сказала:

– Костенька, я так виновата перед тобой. Я украла у тебя твое счастье. Это я должна плакать. Но слез не осталось…

Она отняла руку, закрыла глаза и застыла, как неживая.

Солнце одним краем уже ушло за горизонт. Закат полыхал в полнеба. Воздух был смоляным, хрустальным. Ветра почти не ощущалось. В низине, у подножия холма, блестящей лентой струился ручей, беря начало от родника в корнях могучего дуба. Ручей журчал по камням, торопился, наполненный кристально чистой студеной водой, бежал к реке, в которой, как в зеркале, отражалось небо.

– Зачем мы пришли сюда?

Не скрывая удивления, Тая смотрела то на мужа, то на обветшавшие голые стены покосившегося деревенского дома.

Этот дом был одним из двух, уцелевших в деревне Спасская Власовка после пожара, и стоял недалеко от кладбища, на самом берегу реки. Каким-то чудом в доме сохранились нетронутыми двойные рамы и стекла в них. Только выходившее на дорогу кухонное окно, то, что в маленьком чуланчике, зияло пустой глазницей. Все: стены, потолок, пол, сломанная мебель, печь было подернуто жирным слоем паутины и пыли. Зрелище разоренного человеческого жилья с ушедшей отсюда навсегда жизнью было тягостным и унылым

– Костя, зачем ты привел меня сюда? Нужно возвращаться, пока не стемнело.

Обнаров смотрел в окно и это, по-видимому, занимало его сейчас куда больше, чем вопросы жены.

Тая бесцельно прошлась по комнате, зябко передернула плечами. В углу, справа от входной двери, под грудой полуистлевшей ветоши она увидела табурет. Ухватившись за ножку, не без труда она вытащила его и, приставив к пыльному боку рыжей печки, села, опершись спиной о печь и устало вытянув ноги.

Вдруг из чуланчика раздался грохот и треск ломаемых ударом ноги досок. Тая вздрогнула, вскочила.

– Обнаров, прекрати! Это невыносимо! – почти в истерике выкрикнула она.

В чуланчике она увидела, что маленький самодельный кухонный столик оторван от стены и приставлен к окну, точно щит, а полуразвалившийся самодельный буфет Обнаров придвинул к окну и прижал им загораживавший окно столик.

– Ну, вот. Кажется, больше доступа в этот дом нет, – деловито осмотревшись, сказал он.

– Нам нужно возвращаться. Темнеет уже. Костя, твои баррикады все равно не препятствие для мародеров. Да и брать здесь нечего. Пойдем. Я замерзла.

Обнаров взял жену за руку, подвел к забаррикадированному окну, сквозь небольшую щель указал на дорогу.

– Смотри. На опушку леса смотри. Туда, где дорога в лес уходит. Видишь?

Жена безразлично пожала плечами.

– Собака бегает. Нет, две. Или три… И что?

Он взял жену за плечи.

– Это волки! Понимаешь?! Стая волков! Их там не два и не три! Я их еще с кладбища заметил. Как? – глазами, полными тревоги, он смотрел в ее глаза. – Как ты могла отправиться сюда одна? Черт побери! Как ты шла по этому жуткому лесу? Как ты полдня была здесь одна? Тебя в любой момент могли сожрать волки. Когда ты начнешь думать головой, Тая?! У тебя когда-нибудь появится ответственность перед Егором, передо мной?

Она замотала головой.

– Я совсем никого не встретила. Волк – это же собака, только дикая. Я бы веточку сломала и…

– «Веточку…» Волк не подбежит к тебе и не укусит за ногу, как собака. Волк бросается на жертву в шестиметровом молниеносном прыжке и еще на лету клыками рвет жертве горло! Ясно тебе? А если волк не один? Если это стая?!

Она всхлипнула.

– Не кричи на меня.

Обнаров обнял жену, прижал к груди.

– Прости. Я просто очень за тебя переживал, боялся. Могло случиться что угодно. Края дикие. Прости!

Он стал целовать ее мокрые от слез щеки, глаза, губы.

– Как же мы вернемся? – вдруг осознав всю серьезность положения, спросила она.

– Не знаю. Темнеет. Думаю, нужно дождаться дня.

– Где дождаться?

– Здесь дождаться?

– Здесь?!

– У тебя есть другие идеи?

Тая замотала головой.

– Костя, я не хочу здесь оставаться. Мне страшно.

– Страшно?! – он усмехнулся. – А день на кладбище одной не страшно?

– Там бабушка, и мама, и папа.

В ее глазах опять заблестели слезы.

– Тая, не надо. Прошу тебя! – умоляюще произнес он. – Запас прочности на сегодня я выбрал. Лучше давай думать, как дотянуть до утра. Как не замерзнуть. Мороз ночью будет.

– Что тут думать? Печь топить надо. Видишь, печь глиняная. Тяга будет даже в отсыревшей. У нас с бабушкой такая была. Печь нагреется, на ней спать можно будет.

Обнаров с интересом посмотрел на жену.

– Тогда чего рассуждаешь? Давай приступай! Потому что я в этом совершенно ничего не понимаю.

Вместе они стали собирать обломки мебели, ветошь, ломали остатки забора и разрушенной временем и людьми хозпостройки, где хозяева когда-то держали корову и поросят. Потом Тая каким-то хитроумным способом сложила эти «дрова» в печи, добавила выдранной из пазов между бревнами пакли, ветоши, обрывков бумажных обоев и, взяв у Обнарова зажигалку, подожгла. Огонь вспыхнул и пополз в разные стороны, постепенно охватывая все большее и большее пространство.

– А почему дым наружу тянет? – спросил Обнаров, обеспокоенно наблюдая, как дым скопился было вверху просторной топки печи, а потом дружно пополз наружу. – У нас же целый дом дыма будет.

– Он не наружу ползет, а в трубу. Нагнись и посмотри вверх. Это же не камин. Сначала отверстие для трубы, а дальше топка. Не наоборот. Огонь в топке нагревает печь, как раз то место, где спят. Не бойся, дыма не будет. У хозяев даже задвижка в трубе была закрыта.

– Какая связь… – пожал плечами Обнаров.

Дрова в печи весело потрескивали, от печи шел приятный гул – признак хорошей тяги. От топки тянуло приятным теплом.

– Ну вот. Теперь раза два-три подкинем наших «дров», потом угли помешаем, подождем, заслонку в трубе прикроем, и можно будет ждать тепла, – сказала Тая и стала отряхивать от пыли перчатки и шубу.

– Ты как-то легко с этим справляешься.

– Я же деревенская, Костя. И потом… – она запнулась, точно решая, говорить или нет то, что хотелось. – Мне очень тебя жалко.

– Меня?

– Ты из-за меня здесь. Ты устал, и замерз, и расстроен, и… Ты прости меня, ладно?

– Простить за что? За то, что устал и замерз? Или за то, что моя жена расстроила меня тем, что помирать собралась?

– Не передергивай.

– Ну, простите меня, Таисия Андреевна! Я все еще в шоке. Не каждый день женщина, которую ты любишь больше жизни, объявляет тебе, что весной умрет и просит похоронить рядом с бабушкой! Я не умею на это правильно реагировать! У меня просто нет опыта! – выкрикнул он.

Она прикрыла ладонью ухо.

– Я понимаю. Тебе надо выговориться, Костя. Но это же ничего не изменит.

Он схватил ее за плечи, тряхнул.

– Выговориться? Мне нужно выговориться?! Тогда слушай! Ты – эгоистка! Ты просто маленькая, распустившая сопли дрянь! Ты милая, нежная, ласковая, ты… Тая, ты очень хорошая! Ты та женщина, о которой мечтает любой нормальный мужик! Уж и не знаю, чем я угодил Богу, что он послал мне тебя. Ты не понимаешь, что тебя любишь до беспамятства! Ты не понимаешь, что мужику без тебя уже нельзя ощущать, дышать, жить. Ты привязываешь к себе намертво! Прости мне это слово, я просто другого не подберу. Потом ты просто бросаешь того, кто не может без тебя дышать и жить. Говоришь: все будет так, не иначе. Тебе плевать, что я прирос к тебе всей кожей, что мне больно, что режешь по живому! Теперь давай про Егора.

– Отпусти меня. Я не хочу это слушать! – она сделала попытку освободиться от его цепких рук.

– Ты будешь это слушать!

– Нет! Не надо! – почти в истерике выкрикнула она.

– Ты сына решила сделать сиротой! Как ты можешь говорить, что любишь его?! Ты безответственная мать!

– Я люблю его! – сквозь слезы выкрикнула она. – Замолчи, Костя!

– А меня? Меня ты любишь?

– Отпусти! Мне больно!

Она вновь попыталась вырваться, но Обнаров не отпускал.

– Если бы ты любила нас с Егором, ты бы боролась! Сколько надо! Сколько Богом отпущено! Есть разные методики лечения. Не помогла одна, надо пробовать другую. Надо пытаться, Тая! Ты еще не знаешь выводов врачей. Возможно, некоторое ухудшение твоего состояния – норма. Вместо того чтобы поддержать близких тебе людей, которым, поверь, тоже не сладко, ты тут же ставишь на них и на себе крест и единственный выход, который приходит тебе в голову – смерть!

– Я просто устала. Я не хочу! Я не выдержу эту пытку второй раз! – сквозь слезы выкрикнула она.

– Почему ты решила, что все надо начинать с нуля? Врачи говорили о новом этапе лечения, о новых препаратах. Михайлович заверил нас, что достигнут положительный результат. Иначе бы он просто тебя из клиники не отпустил. Я понимаю, что ты нервничаешь перед госпитализацией, но всему же есть предел!

– Я не могу! У меня нет сил!

– А я могу. Я – могу!!! Я могу работать, как вол, могу мотаться к тебе в Израиль, могу опять работать и опять лететь в Израиль. Между всем этим могу добывать бабло на твое лечение, могу нянчить сына, могу утешать больную мать, могу сниматься в комедийном кино, могу улыбаться, ломать шута на сцене, петь, танцевать. Наконец, могу улыбаться и балагурить с тобой, хотя сердце на куски от боли рвется! Я могу!!! Почему ты не можешь?! Я знаю, что все ради тебя, ради сына. Я знаю, что ради вас я смогу все выдержать! Почему ты не можешь? Любовь, Тая, это не слова: «Я тебя люблю». Если любить так, как любишь нас с сыном ты… Лучше пожалей. Не надо нам душу до весны рвать. Лучше сейчас, сразу. Вот дверь. Метров сто через поле. Дальше стая голодных волков быстро и качественно сделает то, что ты хочешь. Даже весны ждать не надо. И никаких врачей!

Обнаров подтащил жену к двери. Ударом ноги распахнул дверь.

– Убирайся! Я похороню тебя рядом с бабушкой. Твои желания я привык уважать!

Он отпустил ее. Тая застыла в дверном проеме и какое-то время стояла абсолютно неподвижно. Потом дрожащей рукой она ухватилась за дверной косяк и стала медленно оседать. Наконец, она села на порог и заплакала.

Он не подошел. Он стоял чуть поодаль, за ее спиной, и глазами, полными боли и сострадания смотрел на жену. Ему оставалось только надеяться, что она примет правильное решение.

– Это что такое, вашу мать? Что это такое, я вас спрашиваю?! – председатель взволнованно ходил вокруг стоявшей у пилорамы «девятки». – Почему здесь машина? Где этот хрен?

Рабочие безразлично пожимали плечами.

– Мы-то откуда знаем? С утра так и не приходил.

Председатель подскочил к Рябцеву, потряс кулаком перед его носом.

– Раньше вы мне не могли сказать?! Я ж у вас пять раз на дню был.

– Так вы что, Василий Кузьмич, сами машину не видели?

– У меня в голове только машины смотреть! У меня налоговая с проверкой, прокуратура ищет лесонарушения, пожарников жду… Еще эти волки! Волки! Стыдобина какая! Полдеревни охотников, а волки прямо обнаглели! Сегодня в Мишкине на доярку напали, всей фермой еле отбили. В больницу отвезли в тяжелом состоянии. На Калыжихе народ с работы, из овчарни, выйти не мог. Овчарню стаей прямо так и обложили. Хорошо, сторож с ружьем на работу пришел. Волки лютуют, а на Спасе эта утренняя баба и мужик с «девятки»!

– Василий Кузьмич, что мы, следим, кто куда пошел, кто когда вернулся?! – опять попытался оправдаться Рябцев.

– Нам тогда и работать будет некогда, – поддержал Красавин.

– Вы мне за этого пожарника ответите. Врет он, что не пожарник. Я совсем недавно его морду видел. А нигде, кроме как у пожарников, я не был.

– С вашей зрительной памятью, Василий Кузьмич…

– Хорошо хоть жену узнаете.

– Он на артиста одного похож. Только тот помордастее.

– Точно! – подтвердил Красавин. – Я позавчера комедию смотрел. Там еще…

– Вот только артистов мне здесь и не хватало! Хватит зубы сушить. Стемнело. Людей искать надо. Дело-то серьезное.

– Если серьезное, в МЧС звонить надо, – сказал Красавин.

– «МЧС…» – передразнил председатель. – В своем колхозе я сам себе МЧС! Садитесь оба на моего «козла», дуйте на центральную усадьбу. Поднимайте Андрюху Лаптева, Валеру Сотова и Женю Рассказова, пусть берут ружья, садятся на снегоходы и едут сюда. Я их здесь ждать буду. Потом ты, Рябцев, на «козле» вернешься сюда. Может, понадобится на обратном пути «девятку» дернуть. Так! – председатель посмотрел на часы. – Чего стоим? На все про все вам полчаса.

Точно в благодарность за то, что люди о ней все же вспомнили, что опять нужна, печь щедро дарила тепло.

Обнаров сидел на печи, прислонившись спиной к печной трубе. Глиняные самодельные кирпичи прогревались равномерно и медленно, поэтому тепло было еще ненавязчивым и приятным. Тая сидела на некотором расстоянии от мужа. Оба молчали. Было абсолютно темно.

С наступлением темноты в чужом брошенном доме стало жутковато, ожили незнакомые звуки, неожиданные, пугающие. Прогреваясь, давно не топленная печь то и дело «стреляла» лопающимися кирпичами. Дом от нежданного тепла поскрипывал. От этого казалось, что кто-то крадется по чердаку.

Вот балка над их головами жалобно скрипнула, непонятный шорох побежал по углам и замер где-то внизу, под лавкой. Тая инстинктивно протянула руку к мужу. Он точно этого ждал. Он привлек ее к себе, обнял, поцеловал в макушку.

– Мне страшно, – прошептала она.

– Просто ночь. Поспи.

– Я так устала… Я не осилю обратной дороги. Ноги страшно болят и спина.

Обнаров молчал.

Обеими руками она взяла его руку, прижала к груди и затихла. Обнаров внимательно слушал ее дыхание, в темноте он тщетно пытался уловить, уснула жена или просто лежит очень тихо. Так прошло около часа.

Вдруг неподалеку раздались выстрелы, донесся жалобный, похожий на собачий, визг, потом слабый шум мотора.

– Что это, Костя?

– Не знаю. Может быть, охотники.

– Тогда… Что ж мы сидим?

– Мы не знаем, куда идти. Пойдем к охотникам, попадем к волкам. Ночь. Темень.

– Тихо!

– Что?

– Мотоцикл. Слышишь?

– Скорее снегоход. Ну-ка, погоди, – Обнаров ловко соскочил с печи и пошел к забаррикадированному окну.

В лицо ударил свет фары. Обнаров зажмурился.

– Слушай, похоже, нас ищут, – неуверенно сказал он жене.

Снегоход подкатил к дому.

– Эй! Тут есть кто-нибудь?! – зычно крикнул водитель. – Есть кто живой? Или вас волки сожрали?

Обнаров откинул в сторону стол, закрывавший проем окна, крикнул:

– Здесь мы. Живы!

Водитель снегохода вскинул ружье и выстрелил в воздух. Тут же на выстрел через поле заспешили два огонька.

Обнаров помог жене спуститься с печи, и вместе они вышли на улицу.

– Здорово! Меня Андреем зовут.

– Костя.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Ну чего, барышня, натерпелись страху? – подмигнув Тае, спросил Андрей Лаптев.

– Натерпелись.

– Как вы нас нашли?

– А я дым из трубы заметил, вернее не дым, а теплый дух. Как после протопленной печки. Неспроста, думаю. В этих же домах давно никто не живет. Как же это вы сообразили, что переждать надо в доме?

– Это все жена. Она у меня любому спасателю фору даст!

Подъехали на снегоходах Рассказов и Сотов. После короткого обмена любезностями и непременного рассказа о встретившейся стае волков, решили возвращаться.

– Ты ко мне садись, а барышня хоть к Валерке, хоть к Женьке. Прокатим с ветерком, – говорил Андрей Лаптев.

– Слушай, Андрей, а можно, я сам поеду и жена со мной.

– Умеешь?

– Конечно.

– Ну, садись. В середине пойдешь. Женя, мы с Валерой вперед. Посмотрим, где волки. Ты за гостями присмотри. В рубашке вы родились, ребята, одной на двоих! Можете второй день рождения справлять!

Возвращались без приключений по залитым лунным светом полям, напрямки. Тепло прощались у пилорамы, где председатель все хлопотал и хлопотал, приглашая Обнарова, как пожарника, отужинать, а заодно и подписать акт проверки.

Спустя два часа Обнаров уже запустил мотор своей «Мазды», а еще спустя полчаса, миновав грунтовку, он был на трассе А111, всего в сотне километров от Твери.

Тая не спала. Отрешенно, задумчиво она смотрела на дорогу.

– Костя, – вдруг позвала она.

– Что?

– Я очень тебя люблю. И я очень люблю сына, – твердо произнесла она.

– Я знаю.

– Я все вытерплю ради вас. Даже если все нужно начинать сначала. Только… – Она судорожно вздохнула, грязной ладошкой стала растирать по щекам слезы.

Он остановил машину, включил «аварийку».

– Иногда мне кажется, что я тебе обуза.

Обнаров взял руку жены, склонился, поцеловал.

– Если счастье может быть обузой, то ты моя обуза.