Можно задать вопрос: а не увлеклись ли мы, отводя столь большое место стремлению к красоте как всеобщему двигателю человеческого преобразовательного творчества? Ведь развитие человечества на обозримом участке истории шло и идет отнюдь не только в погоне за прекрасной мечтой.

Да, это, конечно, верно. Но с таким же успехом можно сказать, что и истина далеко не всегда правит миром. Тяжкие тома истории людских заблуждений наверняка перевесили бы на чаше беспристрастных весов краткие формулы истинных знаний. Однако ведь не мешают нам эти прискорбные обстоятельства отводить истине ту роль в познавательно-преобразовательном процессе, которую она действительно в нем занимает. Теоретическое мышление позволяет выделить сущность рассматриваемых процессов познания и практики и определить в них принципиальную роль истины, труда и красоты как триединого фактора субъективности человеческого самопреобразования материи, в котором целенаправленная воля и осознанный долг заменили елевую тенденцию развития.

Существеннее может оказаться другой вопрос: вправе ли мы были связывать деятельно-целевое, активно преобразующее начало именно с образным, эстетическим отражением, с новой, как писал Маркс, «человеческой чувственностью», а не с логическим постижением истины. Ведь именно понятийное мышление, способность к абстракции характеризует человеческую психику.

Здесь необходимо еще раз подчеркнуть, что то противопоставление логического и эстетического восприятия, которое допускалось в процессе изложения, носило достаточно условный характер. Без этого нельзя было бы выпукло показать специфику именно образного отражения. В реальной жизни, как неоднократно отмечалось, логическая и образная формы отражения, составляя диалектическое единство познающей способности материи, постоянно и всесторонне пронизывают друг друга, дополняют друг друга, не существуют друг без друга, хотя, как и во всяком диалектическом единстве, отрицают друг друга.

Как уже говорилось, эстетическое отражение не может существовать без опосредования его логикой, так как оно в конечном счете есть также отражение «логики вещей». Но и теоретическое познание не может существовать без образного, непосредственного отражения, ибо мыслит не спиритуалистическое существо, не абстрактный дух, парящий вне времени и пространства, но материальный человек, который, будучи сам явлением, существует среди явлений и творит новые явления. Реально он имеет дело не с отвлеченными сущностями, какими они бывают только в сознании, но с материальными формами, где сущность непосредственно можно представить только в образе, то есть восприняв ее как сущность в явлении. В любой, даже самой «технической» сфере творчества шаг от формулы к созданию реальной вещи неизбежно проходит и через идеальное непосредственное представление явления, в котором материально воплотится закономерность, абстрагированная в формуле.

В зависимости от конкретного рода деятельности тех или иных групп людей или отдельных специалистов, взаимоотношение логической и образной стороны в сознании изменяется то в направлении абстрактно-логических поисков, сопутствуемых и направляемых образными, непосредственными представлениями, то в направлении поисков образно-эстетических, поверяемых и опосредуемых логикой, но никогда, поскольку познание остается рациональным, способным участвовать в реальной творческой деятельности, не уступает места голой, чисто формальной логике или абсолютно нелогичному образу. Ибо рациональное познание отражает законы бытия, реально проявляющиеся только в явлении, только во взаимодействии, создающем все богатство породившего человека и преобразуемого человеком объективного мира.

Попытки вырыть между логическим познанием сущности и образным проникновением в сущность непроходимую пропасть, что часто наблюдается и идеалистической эстетике, так же ошибочны, как и попытки подменить одну сторону познания другой, подчинить одну другой, представить, например, образное познание чем-то вроде своеобразного научного исследования. Логика человека, будучи идеальным отражением закономерностей действительности и существуя как именно логика, почему и возможно абстрактное познание, в то же время не может, будучи отражением материальных закономерностей, существовать как изолированный процесс только логического познания вне непосредственно представляемых явлений, ибо движение и развитие закономерностей как процесс в материальном мире всегда протекает в форме явлений. С другой стороны, непосредственное восприятие, идеально отражающее явления действительности, не может не отражать в явлениях и закономерности их породившей, то есть не содержать и неизбежных элементов логики, отражающей эти закономерности.

Возникнув в практике, две формы познания а труде и практике вновь приходят к единству. Объективно это выражается в создании одних и тех ж» материальных ценностей, в одновременном творческом акте, где реализуются как логические знания, так и образные представления, где то и другое находят свое неоспоримое, объективное оправдание. Единство логического и эстетического в любом творческом акте (материальном и духовном) не всегда может быть заметно, но присутствует всегда, и вне этого единства творческий акт создания нового невозможен. Мы часто не отдаем себе в этом отчета, так как не до конца прослеживаем границы творческого преобразования, или произвольно разделяя, вслед за фактически имеющим место разделением труда, единый процесс, или столь же произвольно исключая одну или другую сторону этого процесса из сферы своего внимания. Строго говоря, человеческая субъективность, взятая в любой как количественной, так и качественной определенности, неизбежно содержит в себе я абстрактное и образное начала.

Поэтому в практическом смысле разорвать единый творческо-созидательный узел, конечно, не представляется возможным. Однако теоретически мы имели право и должны были проанализировать необходимые составляющие этого узла.

Как известно, логическое мышление стремится отвлечься от субъективности — на этом зиждется вся мощь понятийного, абстрактного познания. Образ, напротив, есть отражение непосредственное, субъективное по самой своей природе. Если логику сравнивают со скальпелем, очищающим познаваемое от всего мешающего и обнажающим в чистом виде сущность, то образное восприятие хотелось бы сравнить с химическим реактивом, погружаемым в исследуемый раствор с тем, чтобы во взаимодействии того и другого получить ту или иную реакцию, раскрывающую сущность. Н. Винер писал в книге «Я — математик»: «[...] почти любое мое переживание в какой-то степени всегда символически отражает ту или другую математическую ситуацию, которая мне еще не ясна или не успела вылиться в конкретные формулы» 23.

В образном восприятии полностью присутствует вся социально и исторически детерминированная личность субъекта, его генетическая наследственность, его субъективные чувства, его эмоции, симпатии и антипатии, его фантазия, его стремления и желания.

Именно поэтому образное начало, новая чисто человеческая чувственность, где сами чувства стали, по выражению Маркса, «теоретиками», и оказалось активным, двигательным, волевым началом, в котором сконцентрировались и непосредственность познания, и эмоциональность отношения, и творческая фантазия, и мощь желаний, и душевные силы к их осуществлению. Эстетическое начало как начало познавательно-непосредственное и одновременно эмоционально-волевое, в котором идеальное проникновение в предмет органически рождает стремление его преобразовать, причем представляемый образ нового созданного предмета выступает уже как желанная цель практической деятельности — эго то центральное звено новой человеческой субъективности, без учета которого нельзя осмыслить ни сути, ни фактического механизма человеческого этапа самопреобразования материи. Однако это двигательное напало было бы абсолютно беспомощным, если бы человек не обладал универсальным, тончайшим инструментом логического, понятийного мышления, дающим ему возможность не тупо и эгоистично вторгаться в окружающую жизнь, но формировать материю по ее же познанным в истине законам, ставить перед собой сознательно сформулированную цель, «которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю».

Можно попытаться в самой обшей форме представить себе процесс превращения в труде животной непосредственности в новую человеческую субъективность. С одной стороны, он шел в направления очеловечивания чувств, в направлении возникновения и развития новых, чисто человеческих чувств (любовь. долг и т. д.). Животная инстинктивность как двигатель активного существования уступала место человеческой субъективности. С другой стороны, все большая утеря безусловных, врожденных рефлексов, специфической направленной остроты чувств-анализаторов возмещалась развитием условной рефлексии, возникновением и становлением абстрактного мышления. Аналитический аппарат животного превращался в средство человеческого анализа.

В результате этой эволюции нерасчлененная ограниченная непосредственность животного уступила место универсальной диалектической, человеческой субъективности, движимой образной мечтой и целенаправленной волей и руководимой логикой понятийного мышления.

Будучи от века загипнотизированными мощью разума — этого поистине удивительного, совершенно нового явления, присущего только человеку, — мы, как правило, далеко не всегда и не в полной мере отдаем себе отчет в том, что и эмоционально-непосредственный аппарат человека также не имеет аналогов. Он столь же категорически отличен от животной инстинктивности, сколь аналитический разум человека отличен от элементарных животных ощущений-анализаторов. Между тем именно эмоционально-волевое человеческое начало, именно новая человеческая субъективность, оснащенная разумом, и движет сегодня всем человеческим миром, как животные непосредственность и инстинктивность были и остаются двигателем животной жизни, способной лишь к самовоспроизведению.

Наконец, может возникнуть и еще один вопрос: не грешит ли наш взгляд на роль красоты в творческой практике некоторой абстрактностью, отвлеченностью от реальных форм трудовой деятельности, от экономической, политической, моральной жизни общества? Вправе ли мы были, исследуя роль красоты в творческой практике, исключить пока что из поля зрения социально-исторический аспект проблемы?

На этот вопрос со всей решительностью следует ответить, что мы не только имели право, но и обязаны были, прежде чем переходить к анализу конкретно-исторических форм восприятия красоты и ее влияния на конкретно-историческую практику, например, в образах искусства, рассмотреть общегносеологический и онтологический аспекты проблемы. Исследовать конкретно-историческую практику восприятия и проявления красоты до и во время этого важнейшего этапа анализа было бы так же бессмысленным, как пытаться выводить сущность истины, исходя из анализа конкретных явлений и процессов материального и духовного производства какого-нибудь определенного исторического периода.

Красота и истина рассматривались нами в их абсолютных определенных как всеобщие человеческие формы самоотражения материи, участвующие в ее целенаправленном самопреобразовании в человеческой практике. В том же плане мы касались материального труда как особой, человеческой формы самопреобразования материи. Величайшей заслугой марксизма является именно включение в философию нового понятия труда, смысл которого раскрывается не как эгоистическая, своевольная «конечная» деятельность, но как природная, могучая преобразующая сила. В сознательном труде рождается новое материальное содержание действительности и диалектически разрешается извечное противоречие объективного и субъективного. Познавая в идеальной форме объективную реальность, человек в труде творит новую реальность. Как раз введение в философию категории преобразующего действительность труда как субъективной целенаправленной материальной деятельности и позволило марксизму на качественно новой основе преодолеть гегелевский идеализм, перевернуть его диалектику с головы на ноги.

Ошибка многих теоретиков, пытающихся разрешить проблему прекрасного, опираясь на положения марксизма, заключается как раз в том, что они исследовали вопрос лишь в плане исторического материализма, то есть видя в труде только его историко-экономический смысл. В таком не неправильном, но суженном понимании труд вновь становился лишь «конечным», как это формулировал Гегель, способом самоутверждения человека на известном этапе истории, но не всеобщим средством самопреобразования мира по его же законам. Сужение перспективы исследования либо вело к подмене всеобщей сущности красоты изменчивостью человеческих идеалов и оценок, либо заставляло конструировать пресловутый особый «объективно-эстетический» предмет. Это, естественно, не могло дать положительного результата, как не могло бы дать такого результата, например, исследование сущности логического познания и истины, опирающееся на историю политэкономии или права. Проблема красоты, как и проблема истины, — общефилософская проблема, и методологическая задача при ее решении не сводится к ограничению поля исследования узкосоциальным углом зрения, но, напротив, состоит в том, чтобы, и социальные явления рассматривать как часть общего процесса саморазвития материи.

Всякие попытки разрешить эту общефилософскую проблему, исходя из конкретно-исторических производственных, экономических, этических и тому подобных отношений, входящих в сферу исторического материализма, но не теории отражения и диалектического материализма в делом, неизбежно обречены на неудачу. Думается, что именно методологическая непоследовательность в этом вопросе печальным образом повлияла на результаты многих исследований.

Одним из примеров такого рода представляется вышедшая в издательстве «Искусство» книга К. Кантора «Красота и польза». Это пример тем более поучительный, что автора ни в коем случае нельзя упрекнуть в отсутствии своей концепции, оригинальность и даже дерзость которой не может не привлечь внимания.

«Кант впервые четко зафиксировал отличие красоты от пользы и тем положил начало эстетике»24. Так начинает Кантор свою работу, а несколькими страницами ниже заявляет: «Если проблему соотношения красоты и пользы рассматривать как проблему эстетики, то отнюдь не как частную ее проблему, а как проблему ее существования» 25. Именно соотношению красоты и пользы впервые, как следует из текста, в истории эстетики и посвящена книга. Таким образом, она претендует не только на исследование общих проблем эстетики, но и на решение судьбы последней как науки. Здесь нельзя, конечно, не отметить некоторую авторскую вольность: достаточно еще раз вспомнить диалог Платона, в котором уже весьма определенно ставилась проблема взаимоотношения красоты и пользы. С тех пор прошла не одна тысяча лет, а теоретические баталии все продолжаются...

Однако суть дела не в этом. Кантор, действительно, впервые, во всяком случае в советской эстетике, представил красоту и пользу в виде двух неразрывных сторон одной медали, варианта сиамских близнецов. «В нашем изложении, — пишет он, — понятия красота" и „польза" берутся как равноправные, одно определяется через другое. Не раскрыв содержания понятия „польза", невозможно постичь понятие „красота"» 26. Напомним, что понятие «польза», с которым связывается в книге красота, имеет совершенно конкретное значение особого исторически определенного общественного отношения, вызванного развитием товарного производства.

«Красота, — читаем мы в книге, — как отчужденная всеобщая форма деятельности, чувственно закрепленная в продукте полезных видов труда, есть необходимое порождение товарно-денежных капиталистических отношений.

Среди пословиц русского народа есть одна, чрезвычайно точно схватывающая самую суть этого явления: „товар лицом продается; не подкрасив, не продашь". А еще говорят — это пословица более известная — „не обманешь — не продашь" [...] Красота товара — это обман, потому что здесь всеобщее человеческое содержание — лишь внешняя форма товара. Красота товара — это обман, потому что созерцание его внешней формы может вызвать эстетическое переживание как переживание всечеловеческой: общности во всечеловечной деятельности. А этого нет. Это иллюзия целостности и единства, видимость его в то время, когда царит всеобщее разобщение, „вражда всех против всех"» 27.

Кантор считает, что «основой красоты» оказывается форма целесообразности «труда вообще», являющегося «объективным и всеобщим содержанием реального производственного процесса, которое может выступить как всеобщее чувственно-предметное свойство его продуктов»28. Именно созерцание внешней формы товара и создает в эпоху отчуждения все те иллюзии, о которых шла речь в приведенном отрывке.

Но особые, чувственно-конкретные черты результатов «труда вообще», рассмотренного с точки зрения его всеобщих определений, которые Маркс называл абсолютными, определялись способностью человека «производить по меркам любого вида», творить в соответствии с познанными закономерностями самой природы. Эти чувственно-конкретные новые черты человеческих явлений действительности, созданные по мерке любого вида, не зависят от характера конкретно-исторических условий, в которых протекает творчество. Они присущи и продуктам труда при первобытно-общинном строе, и в рабовладельческом обществе, и продуктам труда эпохи феодализма, и продуктам труда при капитализме. Созданный человеческим целенаправленным трудом предмет, его форма, его цвет, вся его вещная чувственно-конкретная структура остаются неизменными (в смысле воплощения в них «труда вообще»), какова бы ни была общественная формация, кому бы этот предмет ни принадлежал, на каком бы рынке он ни обменивался.

Согласно же точке зрения Кантора, внешняя физическая форма продукта «труда вообще» выступает как красота, становится красотой только в эпоху развитых товарных отношений. В другие времена — ни до, ни после — она красотой не является. Спрашивается: каким образом и где происходит это превращение «некрасоты» в «красоту» и обратно?

Поскольку сам предмет как продукт человеческой деятельности и его материальная форма остаются неизменными, измениться может только субъективное человеческое отношение к предмету. Причем под отношением здесь нужно подразумевать познавательное, духовное отношение, отношение сознания к материальному миру. Именно так сам Кантор и трактует эстетическое отношение. «Отношение, — пишет он, — к этой внешней форме (форме товара. — О. Б.) и восприятие ее как чувственного выражения всеобщей формы деятельности есть эстетическое отношение» 29.

Следовательно, превращение «некрасоты» в «красоту» в эпоху товарно-денежных отношений происходит, по Кантору, не где-нибудь еще, но в сознании людей. Таким образом, красота оказывается идеальным и притом абсолютно субъективным порождением сознания. Ее появления и исчезновения зависят не от каких-либо изменений в предмете познавательного эстетического отношения (он остается неизменно чувственно-предметным выражением формы целесообразности «труда вообще»), но вызываются исключительно некими переменами в сознании людей, пусть и исторически, и социально обусловленными.

Что же, такая позиция в философии не нова. Неожиданным оказывается здесь то, что автор, сделав красоту ничем внешне не обусловленной игрой сознания, противопоставляет ее как своеобразную диалектическую противоположность вполне материальной, вполне объективной пользе — исторически-конкретному общественному отношению товаропроизводителей в развитом товарном производстве. И не только противопоставляет, но и намертво связывает их между собой, утверждая, что пользу можно понять и определить только через красоту, а красоту через пользу.

Перед нами классический случай той самой путаницы, возможность которой отмечалась выше. Гносеологическая проблематика здесь оказалась полностью перемешанной с проблемами историко-экономического характера. Неудивительно, что это привело автора к действительно невероятным «превращениям» как красоты, так и пользы, апофеозом которых оказалось полное изничтожение эстетического отношения и красоты вообще. «Прекрасное и полезное, — пишет Кантор, — порождены трудом, его внутренними неизбежными противоречиями, это две стороны одной медали, два лика единой культуры — товарно-вещевой культуры — и неизбежно исчезнут с исчезновением этой культуры» 30.

Обосновывая методологически свою работу, Кантор ссылается на «классический марксовский анализ товара (воспроизведение диалектики его самодвижения, превращение внутренних противоположностей стоимости и потребительной стоимости во внешние противоположности товара и денег, дальнейшая «борьба» этих противоположностей и переход их в противоположность труда и капитала)»31. Марксовская методология действительно безупречна. И именно поэтому Маркс никогда не позволял себе теоретически соединять несоединимое. Если предметом его анализа был товар и товарные отношения, он не впутывал сюда гносеологические вопросы. Когда же он анализировал труд и его продукты в абсолютных определениях труда вообще, он не случайно именно здесь говорил и о чувствах-теоретиках, и о музыкальном ухе, и о чувствующем красоту формы глазе — обо всем том, что связано с родовой деятельностью человека, отличающейся от жизнедеятельности животного, поскольку эта деятельность — сознательный, целеустремленный труд, в котором участвует новая, человеческая субъективность.

Да, можно сказать, что, убив красоту, Кантор, в отличие от Канта, «положил конец» эстетике. В пределах своей книги, разумеется.

Хочется думать, что, вопреки известной пословице, «пример» не станет слишком «заразительным». Ведь с таким же успехом можно было бы противопоставить исторически конкретном материальной пользе и другие общие философские категории, скажем, истину или мораль, и уничтожив их как порождение товарного производства, раз и навсегда решить все «вечные» проблемы, «положив конец» этике, гносеологии и т. д. Тем более, что, если в нынешние времена, в век технической эстетики и дизайна, «на поверхности» находятся гипнотизирующие многих взаимоотношения красоты и полезности промышленных изделий, то были же и целые эпохи, когда не в пример острее вставали проблемы полезности и истины, полезности и нравственности (впрочем, эти проблемы достаточно актуальны и сегодня).

Мы побывали в величественной мастерской творящей себя материи, где в извечной борьбе с энтропией стихийные силы бытия порождали все новые формы — от простейших образований до человеческой вселенной, — пока слепая тенденция не перешла в новое качество. Мы стали свидетелями того, как в целенаправленном, универсальном труде, руководимом истиной и увлекаемом красотой, творится завтрашний день.

Очевидно, настало время спуститься с теоретических высот, откуда мы наблюдали за возникновением и развитием творческой, человеческой субъективности — истины, труда и красоты, — и посмотреть вблизи: что же и почему представляется нам красивым в реальной жизни. По-прежнему, как и тогда, когда мы покидали житейское во имя исследования всеобщих закономерностей познания и практики, перед нами лежат здесь две основные области: прекрасное в действительности и прекрасное в искусстве.

Гегель в своей «Эстетике» принципиально отказался от исследования прекрасного вне искусства на том основании, что здесь «наши представления о красоте слитком неопределенны, что в этой области мы лишены критерия». Однако марксистское понимание человеческого труда как материального творчества при учете того, что это творчество направлено в конечном счете на практическое выявление гармонического начала саморазвития материи и что именно непосредственное восприятие этого начала — диалектики развития под знаком необходимости — и в «очеловеченной» и в «дикой» природе дает нам ощущение красоты, — это новое, недоступное домарксистской мысли понимание проблемы, думается, дает нам в руки достаточно определенный критерий, чтобы попытаться в самом общем виде рассмотреть не только красоту искусства, но и красоту действительности.

Подчеркнем, что предлагаемый ниже опыт такого рода менее всего претендует на полноту анализа. Скорее, он будет напоминать краткий очерк подлежащих исследованию проблем — беглый набросок, лишь в самом первом приближении фиксирующий контуры будущей, еще не нарисованной картины.