Мы, например, привыкли говорить «солнце встало», «солнце зашло», «солнце село». Мы произносим эти словесные формулы тысячу раз, хотя, конечно, они находятся в резком противоречии с нынешними научными представлениями о движении Солнца в Галактике. Солнце ниоткуда не встает и никуда не заходит. Но благодаря драгоценной склонности говорящих людей забывать о первоначальном смысле употребляемых слов и не вникать в этот смысл во всех языках сохранились такие древние слова, как «восход» и «закат», соответствующие древнему, ныне разрушенному представлению о космосе.

«Я, — пишет поэт В. Солоухин, — встречал человека, который возмущался выражениями: „упала звезда“, „падающие звезды“. „Вы что, — восклицал он, — не знаете, что это падают не звезды, а метеориты?“»

Среди доморощенных блюстителей чистоты языка есть великое множество подобных педантов. Даже не подозревая о том, что забвение первоначальной этимологии слов или ослабление внимания к ним есть одна из важнейших закономерностей нормальной человеческой речи, они то и дело находят вопиющие ошибки и промахи там, где действуют неведомые им, этим людям, законы.

Приведу несколько очень рельефных примеров, свидетельствующих, что мы не могли бы пользоваться родным языком, если бы в нем не существовало большого количества таких оборотов, отдельные части которых мы привыкли не замечать в разговоре.

Когда, например, мы читаем в стихах:

мы не замечаем, что здесь говорится о каком-то усатом субъекте, который отказывается совершать с одним из своих усов такой необычный поступок. Это идиоматическое выражение до такой степени стерлось для русских людей, что никому из нас не покажется странным, если мы услышим о какой-нибудь женщине (заведомо лишенной усов):

— Она молчит и в ус себе не дует.

Из чего следует, что если бы мы не обладали драгоценной способностью забывать первоначальные значения слов, мы не могли бы употреблять ни одного крылатого выражения, ни одной идиомы.

Вчера, например, вы сказали о ком-то:

— Он живет у черта на куличках.

И ваши собеседники поняли, что вы хотите сказать, хотя ни вы, ни они не задумались, что же такое кулички, и даже не заметили, что вы упомянули о черте.

Вас поняли, не анализируя отдельных частей этой формулы, совсем не вникая в слова, из которых она состоит. Ее восприняли всю целиком.

Все подобные формулы воспринимаются именно так: при полном невнимании к их отдельным частям.

Идя с сыном по улице, вы сказали ему:

— Что же ты согнулся в три погибели!

И ни на минуту не задумались о том, что это за погибели и почему их три, а не две, не четыре. Вы не замечаете смысла тех отдельных слагаемых, из которых состоит эта фраза, и, произнося ее, находитесь в твердой уверенности, что и ваш собеседник тоже не вникает в их смысл. Слагаемые не заметны для вас, это слова-невидимки, но сумма их понятна для каждого русского. Именно потому и понятна, что внимание к слагаемым чрезвычайно ослаблено и общее воспринимается помимо деталей.

Недавно я слышал, как один мой знакомый, уже немолодой человек, уславливался по телефону с товарищами:

— Если же я паче чаяния запоздаю на десять-пятнадцать минут, валяйте без меня, я догоню.

Я спросил у него, что значит паче, он смутился, не зная, что ответить: оказалось, он впервые заметил, что говорит это слово. До сих пор он произносил его автоматически, вполне бессознательно в сочетании со словом чаяние. Одно из слагаемых было ему непонятно, но сумма совершенно ясна (и ему, и его собеседнику).

Точно так же, когда мы читаем у Щедрина:

«Куда это он лыжи навострил? Ишь спешит, точно в аптеку торопится», — мы (если мы не иностранцы и не дети) даже не заметим в этом отрывке ни лыж, ни того обстоятельства, что кто-то сделал их более острыми, чем они были до этой минуты.

Все дело и здесь в привычке.

Конечно, для того чтобы идиомы могли существовать в языке, не всегда необходимо забвение их компонентов. Чаще всего достаточно невнимания к ним. Но и невнимание, и забвение приводят к одному результату: к потуханию образности, которая (если б она не потухла) служила бы тяжкой помехой языковому общению людей, даже сделала бы его невозможным.

С таким же мерилом мы должны подойти к выражениям ужасно весело и страшно красиво. Не скажу, чтобы они были мне совсем по душе: впервые я услыхал их на улице от каких-то визгливых и расфуфыренных девушек, близких родственниц той Людоедки, что увековечена в «Двенадцати стульях». Но сами по себе, повторяю, эти выражения не кажутся мне беззаконными, ибо и здесь проявилась благодетельная сила забвения, которая играет такую великую роль во всяком живом языке.

Можно не сомневаться, что те, кто пользуется этими эмоциональными возгласами, постигают их только в сумме, совсем не замечая слагаемых, как это постоянно бывает со всеми идиомами речи. В данном случае слова ужасно и страшно теряют свою знаменательность и служат лишь для усиления экспрессии, заменяя собою такие слова, как очень, чрезвычайно и проч. Весь вопрос состоит только в том, станет ли это забвение всеобщим в будущем. Забудут ли ближайшие наши потомки, что в этих выражениях есть ужас и страх, подобно тому, как наши предки в свое время забыли и совершенно перестали замечать, что в идиоме согнуться в три погибели говорится о каких-то погибелях.

Из всего сказанного следует, что склонность живых языков забывать на протяжении столетий первоначальную историю отдельных слов и словосочетаний вполне закономерна, необходима, естественна.

Иначе наши современники не могли бы удержать в языке такие непонятные им древние словеса, как «паче чаяния», «кулички», «[не видно ни] зги», «[на сон] грядущий», хотя вне идиом эти слова давно ушли из языка.

Поэтому, если бы среди нас по какому-нибудь недоразумению появился самозваный пурист, который стал бы протестовать против таких сочетаний, как красные чернила, артиллерийская стрельба и т. д., его протесты не нашли бы ни в ком ни малейшего отклика и показались бы только смешными: время давно узаконило эти «несуразные» формы. С ними уже нечего бороться.

Вот до чего это трудно — быть настоящим пуристом. Вот сколько сложнейших обстоятельств каждый из них должен учесть, вместо того чтобы выступать с безапелляционными приговорами: «это неграмотно», «это неправильно», «это бессмысленно», «это неверно».

Прежде чем выносить тому или иному языковому явлению тот или иной приговор, пурист должен отрешиться от вкусовщины, от субъективных пристрастий и по мере возможности согласовать свои мнения с наукой.

Правда, в этом случае он перестанет принадлежать к числу тех «простецов» и «профанов», которым профессор Пешковский приписывал почетную роль в борьбе за чистоту языка. Но стоит ли об этом жалеть? Не такое уж это высокое звание: «простофиля», «наивный простец», «обыватель».