Глава 14

Гитлер

Гитлер на посту канцлера. – Ответственность власти. – Кабинет-однодневка. – Никакого заговора не было. – Социальная политика. – Причины притягательности Гитлера. – Программа его партии. – Проблемы в коалиции. – Моя основная ошибка. – Особые способности Гитлера. – Его личность. – Его влияние на Гинденбурга

Когда 30 января 1933 года Гитлер стал канцлером, он получил власть в результате обычного взаимодействия демократических процессов. Необходимо понять, что в тот момент ни он сам, ни его движение не приобрели еще той репутации и не совершили тех преступлений, за которые они будут прокляты пятнадцать лет спустя. Без сомнения, его характеру изначально были присущи всем ныне хорошо известные черты, но они еще не успели развиться в те формы, которые нам знакомы. Его отношение к событиям в Потемпе могло бы послужить предупреждением, но тогда еще было возможно допустить, что ответственность главы правительства заставит его усвоить нормы поведения, отличные от тех, которые мог себе позволить безответственный партийный вождь.

В окончательном формировании его характера сыграли свою роль события и окружающие люди. Первая стадия этого процесса продолжалась примерно девятнадцать месяцев и была связана почти исключительно с событиями внутри Германии. Его вехами стали назначение его канцлером в коалиционном правительстве, принятие закона об особых полномочиях, роспуск политических партий, все большее срастание государства с нацистской партией, принятие им на себя полномочий и обязанностей президента и главнокомандующего вооруженными силами и наконец – установление тотальной диктатуры.

Я постараюсь дать описание поразительного процесса формирования характера Гитлера на фоне моих собственных впечатлений и моего участия в работе правительства. Ни один рассказ такого рода не может претендовать на законченность, поскольку никому не дано описать с достаточной точностью внутреннее развитие личности Гитлера. Другую трудность представляет необходимость снова окунуться в атмосферу тех времен после всего, что произошло с той поры. Назначение Гитлера канцлером было встречено с энтузиазмом или скептически, с безразличием или с отвращением, смотря по тому, каких взглядов придерживался свидетель этого события. Те люди, которые сегодня заявляют, что с самого начала знали, во что в конце концов все это выльется, просто сильны «задним умом». Если бы они на самом деле были в то время столь прозорливы, то события, которые я сейчас описываю, могли бы принять совсем другой оборот.

На всем протяжении насыщенного событиями января 1933 года вопрос об одобрении президентом или мной правительства Гитлера не возникал. Обстановка предшествовавших месяцев лишила всякого смысла – в основном по причине потрясающей безответственности политических партий – наши усилия, направленные на предотвращение развития этих событий. По выражению известного социалистического лидера Носке, «люди, считавшие себя выразителями общественного мнения, продемонстрировали такую степень слепого фанатизма, аналога которой невозможно найти в истории политических партий. Они сопротивлялись любым мерам, направленным на сохранение тех самых институтов власти, представителями которых сами же и являлись». Неспособность уловить требования ситуации привела к тому, что правительство Брюнинга начиная с 1930 года было вынуждено управлять страной при помощи чрезвычайных декретов. Кабинеты, составленные мной и Шлейхером, а затем и правительство Гитлера являлись просто частью логически обусловленной цепочки событий. Тем не менее, настаивая на ответственности политических партий за происшедшее, я нисколько не стремлюсь преуменьшить или вовсе отрицать свою собственную ответственность. Эта книга представляет собой в такой же мере хронику совершенных мной ошибок, как и описание обстоятельств, в которых мне приходилось действовать.

Было совершенно ясно, что далее невозможно игнорировать политическое движение, располагающее поддержкой почти сорока процентов населения. Оно показало полную готовность из тактических соображений, чтобы иметь перевес в голосах, отказаться от сотрудничества со всеми буржуазными партиями заодно с социал-демократами. Я всегда доказывал, что единственная возможность обуздать нацистов заключается в том, чтобы пригласить их к участию в управлении и заставить нести подобающую долю ответственности перед обществом. Наши попытки привлечь их на второстепенные роли в правительстве провалились, в результате чего занятие ими доминирующего положения в правительстве стало неизбежным. Громадный всплеск массового энтузиазма, вызванный назначением Гитлера, показал, каким нелегким делом будет направить эти силы в нормальное русло. Большинство лидеров остальных политических партий по-прежнему считали, что произошла обыкновенная смена правительства и что новый кабинет– однодневка ничем не отличается от всех предыдущих – очередной эксперимент, обреченный на провал. Сам Брюнинг 30 января отметил, что доволен принятым наконец решением и уверен, что эксперимент закончится неудачей. И он, и доктор Каас, так же как и другие политические фигуры, вновь появившиеся на сцене после войны, голосовали за принятие закона об особых полномочиях. Даже Шлейхер, который, вероятно, знал нацистское движение лучше всех, был убежден, что Гитлер скоро порвет с консерваторами и следующее правительство будет сформировано с участием его самого, Гитлера и Брюнинга.

Совершенно иначе думали фанатичные революционеры внутри нацистской партии. Они рассматривали законный приход к власти как первый шаг на пути к своей конечной цели. «Ночь длинных ножей» не была отменена, ее только отсрочили. Легенда о том, что Гитлер пришел к власти с помощью маленькой группы юнкеров, генералов и промышленников, является чистейшей фантазией. Его движущей силой были разнородные массы сторонников, объединенных общими целями. Они не имели представления о том, каким образом эти цели могут быть достигнуты, но у них было простое, инстинктивное понимание того, что «что-то должно измениться. Дальше так продолжаться не может».

Некоторые промышленники, такие, как Тиссен, Кирдорф и Шредер, видимо совместно с некоторыми деятелями из-за границы, предоставили в распоряжение нацистов значительные средства, поскольку видели в них союзников в своей борьбе с угрозой большевизма. Но отношение основной части промышленных кругов оставалось прохладным, что проявилось во время первого выступления Гитлера в «Индустриальном клубе» в Дюссельдорфе. Следует также помнить, что в то время, как и в наши дни, все вообще партии – за исключением коммунистов – получали от промышленности те или иные субсидии.

Еще одной определяющей силой в этой ситуации являлась армия. Она по-прежнему была организована в духе и традициях имперской Германии. Армия рассматривала Веймарскую республику как нечто чужое ей по своей природе, как временную форму государственной организации, с которой военные не имеют никаких глубинных связей. Тем не менее армия присягала на верность республике и ее конституции, и этот подсознательный конфликт лояльностей приводил к возрастанию внутренней напряженности. Представление военных о государственной власти, так долго пестовавшееся в прусской армии, находилось в естественном противоречии с веймарской системой правления, а потому едва ли удивительно, что молодое офицерство стало рассматривать нацистское движение с известной долей одобрения. Осенью 1930 года в Лейпциге на процессе по обвинению в государственной измене открылись масштабы распространения в армии нацистских партийных ячеек. Три молодых офицера обвинялись в создании в своем полку четырнадцати таких групп. Процесс вызвал в то время значительный переполох, и Гитлеру, привлеченному в качестве свидетеля, был задан вопрос, насколько совместимы партийные установки нацистов с применением нелегальных методов, направленных на свержение институтов власти Веймарской республики. Он ответил в том смысле, что его партия намерена использовать исключительно законные и не противоречащие конституции средства для достижения своей цели, которая состоит, действительно, в ликвидации веймарской демократии. Людин, один из обвиняемых, впоследствии вошел в число руководителей СА и стал представителем Гитлера в Братиславе. Многие из офицеров более старшего возраста, такие, как адъютант Шлейхера в Генеральном штабе майор Отт, также считали, что рейхсвер может с успехом использовать штурмовиков из СА на востоке в составе сил пограничной охраны. Это мнение было еще одним проявлением противоречий между политикой правительства и представлениями вооруженных сил о нуждах обороны. Вопрос заключался не в «нескольких генералах», отчасти способствовавших событиям 30 января, а в настойчивом желании всего офицерского корпуса иметь твердую власть и сильное правительство. В любом случае армия являлась только частью общества, психологическое состояние которого в тот период дает реальное объяснение тогдашним событиям.

Возможно, что иностранцам, привыкшим рассуждать в терминах парламентских процедур, трудно понять, как могла вся нация принять Гитлера с такой готовностью. Но даже это соображение не оправдывает существование представленной в обвинительном заключении Нюрнбергского трибунала теории коллективной уголовной ответственности, которая объясняет появление Гитлера обширным заговором в среде германского народа. Эта теория полностью игнорирует изменения в менталитете целой нации, произошедшие в социальных и политических условиях, обеспечивших питательную среду для идеологии национал-социализма. Демократия веймарского толка оказалась не в состоянии решить проблемы послевоенного мира. Очень много людей перестали верить политическим партиям, которые проявляли склонность оценивать любые события с точки зрения обеспечения их собственных политических выгод, а не исходя из интересов страны. Военное поражение, инфляция, крах экономики в начале тридцатых годов, рост безработицы, пролетаризация среднего класса и отсутствие всяких перспектив для молодежи – все эти факторы способствовали созданию положения, как по заказу подходящего для распространения в обществе коммунистических взглядов. Радикальные идеи и поведение начали вытеснять старый порядок. Марксистские материалистические концепции сломили моральную устойчивость целых слоев населения. Христианские идеалы, которые одни были бы в состоянии послужить противовесом этой угрозе, потеряли свою привлекательность. Молодое поколение, лишившись опоры в христианстве, искало и находило замену ему в Гитлере и его программе. Вакуум заполнялся смесью социалистических и националистических лозунгов. Не следует забывать, что основная поддержка нацистов исходила именно от этого поколения, влияние на которое остальных политических партий постепенно сошло на нет. Немцев обвинили в неспособности понять, куда заведут их идеи Гитлера. Сейчас можно с легкостью забыть, что в то время основным врагом представлялся коммунизм, наилучшую, если вообще не единственную защиту от которого многие люди видели в гитлеровском движении. Народ постепенно потерял веру в способность веймарского парламента и безответственных политических партий бороться против возраставшего общественного неравенства и бедственного положения населения.

Все современные страны пережили в свое время период борьбы трудящихся за признание и равное положение в обществе. В Германии их борьба приняла особенно острые формы после того, как инфляция обрекла средние классы и зажиточных рабочих на пролетарское существование. Эта социальная катастрофа, которая особенно сильно задела старое чиновничество, сыграла решающую роль в распаде буржуазной системы ценностей. Главным достижением Гитлера должно считаться не столько то, что он обратил внимание на последствия такого распада – многие другие люди тоже их заметили, – а скорее тот факт, что ему удалось создать демагогическую идеологию, пропаганда которой давала выход инстинктивным стремлениям и негодованию неорганизованных масс.

Он требовал, чтобы рабочий считался равноправным членом общества и каждый человек был обязан трудиться на общее благо. За всю историю классовой борьбы это был первый случай, когда партия, пришедшая к власти конституционным путем, провозгласила принципиально новый подход к решению социальных проблем своего времени. Со времени издания папой Львом XIII энциклики «Rerum Novarum» папский престол указывал пути мирного разрешения противоречий, возникающих между трудом и капиталом. Несмотря на это, народные массы стремились к таким методам их решения, которые требовали бы в первую очередь разрушения государства. Мы, в буржуазном лагере, в тысячах своих выступлений и статей заявляли о необходимости социального согласия, но эти призывы не получали почти никакого отклика. Но когда те же самые принципы были провозглашены выходцем из трудящегося класса, человеком, знавшим не понаслышке тяжесть каждодневной борьбы за пропитание, а теперь вставшим во главе мощного политического движения, сомневающиеся обрели настоящую веру.

Гитлер добавил к этому еще националистические и патриотические призывы, которые упали на плодородную почву. Наши бывшие противники отказывались пойти даже на постепенное смягчение ограничений, наложенных Версальским договором. Они предпочитали навсегда перевести Германию в разряд ущемленных в своих правах второстепенных государств и нетерпимо относились к ее шагам по постепенному восстановлению равноправия. Но материальные последствия выплаты репараций, инфляции и территориальных потерь были еще не самой тяжкой ношей, которую приходилось нести немцам. Состояние духовной подавленности, в котором они оказались, явилось более важным фактором изменения их политических настроений, и чем дольше оно продолжалось, тем сильнее становилась реакция. Несмотря на значительно более серьезные идеологические противоречия, возникшие в ходе Второй мировой войны, Германия уже сейчас находится значительно ближе к равноправному сотрудничеству с Западом, чем она была спустя пятнадцать лет после окончания первой войны. Утверждая это, я вовсе не забываю о прогрессе, достигнутом в результате заключения договора в Локарно. Но мой собственный опыт в Лозанне доказал органическую неспособность западных держав согласиться на рассмотрение любых соглашений о постепенном ослаблении пут, наложенных Версальским договором. Хотя материальное положение в Германии было тогда столь отчаянным, что очень многие молодые люди соглашались надеть коричневую рубашку не потому, что она была формой нацистов, а потому, что это была хотя бы какая-то рубашка, влияние морального фактора было все же значительно важнее.

Веймарские партии, включая консерваторов, в момент национального бедствия не смогли найти ничего, что помогло бы им объединиться, как это произошло бы в любой другой стране. Яркий и желанный контраст их поведению составили демагогические обращения Гитлера к национальным чувствам. Одной этой психологической подоплеки событий хватает, чтобы понять, почему многие из предпринятых Гитлером мер, такие, как упразднение демократических институтов и роспуск партий, вкупе с все более усиливавшимся авторитарным характером его правления, встретили так мало практического сопротивления. Исторические события нельзя спланировать за столом конференций. Они рождаются и протекают в обстановке, вызванной взаимодействием самых разнообразных факторов. Я сам, подобно миллионам своих соотечественников, не мог избежать влияния этой стихии национального возрождения и неких безличных сил, возбуждавших в то время народные массы. Систематическая деятельность партии, а позднее и полицейские отряды Геринга играли, конечно, свою роль, но тогдашняя вспышка энтузиазма захватила и огромные массы людей, никоим образом не подверженных непосредственному влиянию нацистов. Я был поражен, узнав, какой большой процент народа, причем далеко не худших его элементов, считал 1933 год временем национального возрождения. Нет необходимости изыскивать этому факту других причин, нежели та, которую я называл на переговорах в Лозанне: начинала брать свое серьезно ущемленная национальная гордость. Ни Эррио, ни Макдональд, ни любой другой государственный деятель с обеих сторон Атлантики не смогли понять, что это был куда более тревожный фактор, чем все материальные тяготы жизни.

Гитлер в 1920 году изложил программу своей партии, состоявшую из 25 пунктов, а в 1926 году была подтверждена ее неизменность. Подобно многим другим, я привык смотреть на партийные программы как на что-то, имеющее весьма условное значение. Большинство из этих документов трактовали только о средствах достижения неких целей и не слишком занимались фундаментальными вопросами. Многое из записанного в программе Гитлера высказывалось и до него, причем куда лучшим образом. Более того, большинство партий, обретя власть, выясняли, что для удовлетворения неотложных нужд практической политики их принципы нуждаются в пересмотре. Казалось более чем вероятным, что и программу нацистов постигнет такая же участь. Многие из ее положений, вызывавших самые серьезные сомнения – к примеру, неприязнь Гитлера к евреям, – имели, как тогда казалось, мало шансов на реализацию, и, вне всякого сомнения, не существовало никакой возможности предвидеть, к совершению каких зверств эти принципы в результате приведут. В программе говорилось о придании евреям статуса иностранцев, не имеющих гражданства. Предсказать, что на практике это будет означать их физическое уничтожение, было возможно не более, чем увидеть в требовании Гитлера о пересмотре Версальского договора причину развязывания агрессивной войны.

При формировании коалиционного правительства Гитлера мы отлично сознавали необходимость противостояния его программным требованиям. Нам было ясно, как нелегко будет привести Гитлера и его партию к пониманию ответственности за управление государством. Тем не менее мы надеялись при помощи христианских принципов преодолеть их радикальные устремления. Я уже писал о том, какие старания были приложены, чтобы влияние нацистов в правительстве не было бы слишком сильным. Гитлер был канцлером, но в кабинет вошли еще только два других нациста против восьми консервативных министров. Я попробую ответить на вопрос, как же при таких условиях могло случиться, что влияние нацистов возрастало до тех пор, пока они полностью не подчинили себе правительство.

Причина была в нас – и в Гитлере. Я могу попробовать описать происходившие события, но не могу найти им оправдания. Моей главнейшей ошибкой стала недооценка той мощной силы, которая пробудила национальные и общественные инстинкты народных масс. Мое представление о государственной власти и ее назначении как о механизме, гарантирующем законность, основывалось на идеалах кайзеровской эпохи, которые многими из нас признавались как имеющие абсолютную ценность. Такое отношение к законности и порядку спасло молодую республику в 1918-м и 1923 годах от волны большевистских восстаний. Солдаты сами объединялись в добровольческие отряды, а представители старого государственного аппарата предоставляли себя в распоряжение нового государства. Мне, профессиональному военному, следовало бы понять, что даже в области политики при массированном нападении оборонительная тактика не может принести успеха. С гибкостью и динамизмом массового движения можно было бороться, только обладая не меньшим собственным динамизмом, и уж ни в коем случае не с помощью доктринерских идей тонкого слоя либералов и интеллектуалов.

В практическом смысле ошибка заключалась в том, что мы считали государственный аппарат достаточно единой и независимой силой, способной под консервативным руководством защитить себя от воздействия мощной пропагандистской машины нацистского движения. Многие годы партийных распрей подорвали единство управленческого аппарата, хотя никто из нас даже не подозревал, сколь далеко зашел этот процесс. Германский средний класс в той его части, которая не подпала еще под влияние нацистов, также недооценивал революционный порыв Гитлера и его партии. Его представители твердо держались старых представлений о морали и законности и верили в торжество порядка, права человека и размеренность бытия. Беспринципность и аморализм нацистов рассматривались ими как временные проявления, которые должны были, как предполагалось, исчезнуть по мере потери революционными силами их порыва. Мы верили Гитлеру, когда он заверял нас, что, заняв ответственное и влиятельное положение, он немедленно направит свое движение в более спокойное русло. Массы были чрезвычайно возбуждены, и мы ясно понимали, что положение невозможно нормализовать в одночасье и некоторые временные эксцессы неизбежны. Мы были убежждены – возможно, с нашей стороны это и не было слишком умно, – что здоровые элементы общества в конце концов восторжествуют. Партнерские отношения со столь революционной и тоталитарной организацией были для нас внове, и у нас отсутствовал необходимый в подобной ситуации опыт. В конце сороковых годов мир стал свидетелем похожих процессов, происходивших в коалициях социалистов с коммунистами в странах Восточной Европы. В каждом таком случае власть захватывал меньший по численности и более радикально настроенный партнер. В коалиционном кабинете Гитлера численно преобладали консерваторы, но страна в целом оказывала поддержку нацистам.

Кроме того, мы недооценили ненасытную жажду Гитлера к власти как таковой и не смогли понять, что бороться с ней можно, только используя его собственные методы. И еще: все наше воспитание и образ мыслей лишали нас способности предвидеть, к чему может привести использование таких методов. В сравнении с мощной позицией Гитлера, обладавшего миллионами приверженцев, наше собственное положение было чрезвычайно слабым. Неподконтрольными Гитлеру оставались два важных фактора: престиж президента и влияние армии. Но события показали, что они были использованы либо не вовремя, либо неудачно. Назначение в правительство не партийных политиков, а независимых экспертов также на поверку оказалось ошибкой. Действительно, министры, получившие свои посты благодаря своей преданности их партиям, слишком часто оказывались плохими администраторами. Но назначение способных управленцев вне зависимости от их партийной принадлежности, хотя и призванное обеспечить эффективную работу кабинета, на деле лишало их внешней поддержки в их борьбе внутри коалиции. Гугенберг оказался единственным членом правительства, имевшим за собой поддержку партии. Прочие министры сконцентрировали свое внимание на административной работе в своих ведомствах и не проявили ни способности, ни желания конфликтовать с Гитлером по чисто политическим вопросам. Сам я не имел министерского портфеля, а потому зависел в своих действиях от того влияния, которое мог оказывать на Гитлера и Гинденбурга, который сохранял все свои прерогативы вплоть до принятия закона об особых полномочиях.

В начальный период существования правительства важнейшее значение приобрела неспособность армии сохранить свою независимость, что имело в дальнейшем самые гибельные последствия. Бломберг почти сразу же проявил себя преданным сторонником Гитлера, и, несмотря на то что его не поддерживало в этом огромное большинство старшего офицерства, вековая прусская традиция дисциплины и повиновения делала мнение министра обороны решающим. Президент очень быстро старился и постепенно переставал оказывать влияние на текущие политические события, хотя я должен вновь подчеркнуть, что в тот момент еще невозможно было в полной мере оценить вероятные последствия происходящего. Оглядываясь назад, я понимаю, что упустил много моментов, когда мне следовало призвать на помощь авторитет президента. Я могу объяснить свое поведение, только признав ошибочность нашего предположения о том, что радикальные настроения среди нацистов будут ослабляться, а не усиливаться.

В своем месте я опишу провал наших попыток создать перед выборами 5 марта 1933 года сильный консервативный блок в противовес нацистам. Средние слои населения, в особенности те, кто не имел своего партийного представительства в кабинете, не смогли правильно оценить потребности момента. Было ясно, что о возврате к некомпетентности и нестабильности веймарской системы правления не может быть и речи, в связи с чем возникала необходимость полной перестройки всего государственного аппарата. По моему мнению, как я уже пытался это показать, была необходима основательная реформа конституционного строя и всей политической системы, результатом которой должно было стать создание более авторитарной формы правления, при которой было бы возможно решение социальных и политических проблем того времени.

Когда через несколько месяцев политические партии под давлением Гитлера объявили о самороспуске, правительство столкнулось с новой ситуацией. В странах Запада сложилось мнение, что формирование правительства партиями есть наилучший способ управления государством в интересах всего общества. Пока в Германии существовала партийная система, задача каждого из нас состояла в исправлении, насколько было возможно, ее дефектов. Коль скоро партии прекратили существование, возникла необходимость организации демократической системы на новой основе, а именно – на базе производственных и профессиональных групп населения, составлявших становой хребет нации. Представление о таком «корпоративном государстве», которое во многих отношениях превосходило партийную систему, уже давно являлось элементом социальной философии католицизма. Я был убежден, что в рамках этой концепции мы имели возможность создать ответственные за свою деятельность правящие и оппозиционные группы, которые, поочередно меняясь ролями, могли бы обеспечивать функционирование демократической политической системы. Я не предвидел только, что существующие общественные организации и партии, да и сам средний класс в целом, уступят свои позиции без борьбы. Нельзя забывать, что в январе 1933 года деятели профессиональных союзов и социал-демократы предполагали, что гитлеровский эксперимент окажется недолговечным. Возможно, именно поэтому они решили не прибегать к такому средству борьбы, как всеобщая забастовка, которую они, если бы захотели, наверняка могли организовать. Тем не менее всеобщее ощущение того, что «так больше продолжаться не может», было настолько сильным, что значительные массы рабочего класса вполне могли бы проигнорировать призыв к забастовке.

Вторым и, вероятно, решающим фактором в тех обстоятельствах оказалась личность самого Гитлера. До своего прихода к власти он представлял собой крайне противоречивую фигуру. Было широко распространено мнение, что он является только фасадом, за которым скрываются настоящие вожди нацистской партии. Такое предположение оказалось на поверку совершенно ложным. Я не думаю, что в тот момент, когда Гитлер стал канцлером, его личность уже полностью сформировалась. Она изменялась и принимала окончательные формы на протяжении длительного времени. Однако нет никакого сомнения, что с самого начала главной движущей силой нацистского движения являлся он сам.

Мощь его личности трудно поддается описанию. В его манерах и внешности отсутствовали даже намеки на доминирующий характер или гениальность, но он обладал колоссальной силой внушения и исключительной способностью подчинять своей воле не только отдельных людей, но, что самое главное, большие массы народа. Он умел подавить и убедить в своей правоте всякого, кто находился с ним в постоянном контакте. Даже люди, взгляды которых радикально отличались от его собственных, начинали верить по крайней мере в его искренность. Я сам не менее остальных был его жертвой и верил всем его заявлениям до тех пор, пока события, приведшие к ремовскому путчу 1934 года, не открыли мне в полной мере его двуличие.

В первые недели своего пребывания на посту канцлера он, без сомнения, чувствовал себя неуверенно, в особенности когда ему приходилось появляться во фраке и цилиндре. Вскоре партийные товарищи убедили его отказаться от этих буржуазных нарядов в пользу партийной униформы. Со мной он был неизменно вежлив, даже скромен – по крайней мере до тех пор, пока продолжали сказываться результаты его первой победы на выборах. Мне понадобилось много времени, чтобы разобраться в его истинной сущности. Поначалу у меня складывалось впечатление, что, несмотря на трудность общения с ним, все же будет возможно привлечь его к исповедуемым мной политическим идеям. В этом мне пришлось самым прискорбным образом разочароваться.

На первых порах Гитлер давал нам некоторые основания надеяться, что он пресечет беспардонные выходки своих «коричневых рубашек» и прочих радикальных элементов в партии. Определить, входило ли это на самом деле в его намерения, было невозможно. Когда на заседаниях кабинета мы протестовали против начинавшихся тогда нападений на евреев или на ограничение свободы его политических противников, он часто впадал в ярость из-за отсутствия дисциплины среди штурмовиков и их руководителей и издавал гневные приказы о восстановлении порядка. Вспоминаю один эпизод, когда я очень резко выступил против антисемитских выступлений его партии. Гитлер внезапно вскочил с места, ударил кулаком по столу и заорал на Гесса, своего заместителя по партийным вопросам: «Проследи, чтобы эти Schweinereien^[114] прекратили безобразничать! С меня хватит их самовольства». Независимо от того, были ли эти вспышки искренними, нас они вводили в заблуждение. Он просил нас набраться терпения и дать ему время навести порядок среди отбившейся от рук части партии. Мне часто приходилось обсуждать с Гюртнером и Эльтцем, чья честность и преданность не вызывали сомнений, как можно согласовать заверения Гитлера с реальным положением вещей. Мы сходились на том, что нет оснований сомневаться в искренности его намерений, и к тому же надеялись, что работа в правительстве окажет на него благотворное влияние.

Когда я обращал внимание Гитлера на пренебрежение, с которым его гаулейтеры относились к его же собственным строгим приказам, он отвечал, что ценит внутрипартийные противоречия как гарантию от самодовольства. Мои попытки пробудить в нем более ответственное, государственное отношение к своим обязанностям ни к чему не приводили. Я очень долго надеялся, имея в виду его необыкновенные способности и силу воли, что из партийного политикана он превратится в настоящего государственного деятеля. Конечно же реальных оснований для таких надежд не существовало. Я чересчур поздно понял, что в его характере имелось слишком много изъянов. Он не имел ни малейшего представления об основах христианской этики и был уверен, что может применять методы обмана и лжи, обыкновенные в партийных баталиях, к отношениям между государствами.

У меня складывалось впечатление, что в очень многих вопросах, в особенности в его отношении к традиционной церкви, он постепенно уступал влиянию радикальных элементов партии и в первую очередь – влиянию Геббельса. В наших ранних беседах о Розенберге и его новом «мифе» он позволял себе такие издевательские замечания, что я не мог допустить и мысли, что эти плоды помрачения ума могут представлять хоть какую-то опасность. Он с энтузиазмом поддерживал мои усилия по закреплению прав церквей особыми соглашениями, хотя и понимал, что предоставление конфессиям подобных привилегий столкнется с яростным сопротивлением многих его сторонников. К тому же он должен был понимать, что приток под его знамена бывших социалистов и коммунистов только усилит эту оппозицию. Первое время я ошибочно верил, что в вопросе о церквях будет возможно отлучить его от радикального крыла партии и заставить принять нашу точку зрения.

Я уже упоминал, что важнейшими чертами характера Гитлера были почти патологический инстинкт власти и стремление достичь ее любой ценой. Эти свойства еще более усиливались его безоговорочной верой в собственную непогрешимость. В результате он весьма подозрительно относился ко всякой оппозиции. В правительстве он использовал все мыслимые средства, чтобы не оказаться в меньшинстве. Если какой-нибудь конкретный вопрос вызывал неодобрение большинства министров, он всегда откладывал его решение из опасения проиграть при голосовании. Уже по одной этой причине наилучшим средством повлиять на него была частная беседа, а не обсуждение в комитете, почему я с самого начала старался создать в отношениях с ним атмосферу взаимного доверия и избегал создавать впечатление, что он имеет дело с противником. Среди людей, которые не были связаны с ним партийными узами и не зависели от него как-то иначе, я, по всей вероятности, чаще всех вступал с ним в прения. По большей части мы обсуждали не действительные политические проблемы, а наши идеологические расхождения, и в этих разговорах он казался мне совершенно нормальным. Действительно, он был склонен к произнесению длинных монологов, однако всегда был готов выслушать возражения и не оскорблялся, когда его прерывали. Не могу сказать, что мне удавалось убедить его переменить свои мнения, но повлиять на него казалось возможным, и я видел в этом луч надежды.

Его влияние на людей распространялось даже на президента, который сменил свою первоначальную подозрительность по отношению к нему на доверие. В апреле Гинденбург попросил меня отказаться от нашей январской договоренности, в соответствии с которой я всегда присутствовал при его встречах с канцлером, что рассматривалось Гитлером как вызов его достоинству. Гинденбург дал согласие на включение в закон об особых полномочиях статьи, которая лишала его одной из основных прерогатив – права законодательной инициативы, которое переходило к правительству. Следствием всего этого стало значительное сокращение влияния президента, а следовательно – и моего собственного влияния, поскольку Гитлер получал теперь к Гинденбургу непосредственный доступ.

Изменения, которые я попробовал обрисовать, продолжались годами, но их основа была заложена в начальные девятнадцать месяцев. Первым толчком для них послужили результаты выборов в рейхстаг, которые состоялись 5 марта 1933 года. О важности этих изменений можно судить по тому факту, что начиная с 1937 года заседаний правительства не проводилось вовсе. Важнейшие решения, касавшиеся вопросов войны и мира, принимались зачастую без ведома отдельных министров. Но до этого оставалось еще четыре года.

Если бы Гитлер попробовал устроить открытый переворот наподобие учиненного Лениным, то столкнулся бы с непреодолимым сопротивлением всего народа, который сохранял еще сильную привязанность к законности и не потерпел бы внезапного упразднения основ правопорядка. История Германии полна свидетельствами о навязанных извне тираниях, но ее народ никогда не оказывался под гнетом деспотии внутренней, ориентированной на подрыв самых основ существования общества. Идея государственной власти, относящейся враждебно к установившимся законоположениям и традициям, совершенно чужда немцам. Они не способны постигнуть ее смысл. Эта особенность может объяснить отсутствие сопротивления проводившимся Гитлером мероприятиям, которое так изумило весь заграничный мир. Напоследок я еще обязан отметить заблуждение тех историков, которые допускают, что подробности этого процесса обретения неограниченной власти были спланированы заранее. Действительно, многие из предпосылок уже существовали в сознании Гитлера, но с течением времени они усиливались и укреплялись под действием самых разнообразных факторов. Среди них были и казавшийся безграничным энтузиазм масс его приверженцев, и обожествление его персоны, и неумеренная склонность к интригам его окружения, и его собственная ненасытная жажда власти. Важную роль сыграло отсутствие оппозиции со стороны буржуазных сил, недостаточное противодействие консервативно настроенных членов его первого кабинета и, наконец, губительные последствия начатой им войны, не вызванной никакой разумной необходимостью. Возможно, этот обзор позднейшего развития ситуации может послужить фоном для моего отчета о событиях, происшедших между 30 января 1933 года и июлем 1934-го, когда я был выведен из правительства рейха.