Признание мясника

Меня зовут Горацио Ливер, и я хочу признаться в ужасном поступке.

Муки совести терзают меня так, что я почти спятил. Спать не могу, мечусь туда-сюда и все думаю, все вспоминаю, что же я натворил. Одного хочу: снять с души этот тяжкий груз, забыться.

Знаю, многие обо мне такого мнения, что мясник я никудышный и к тому же дурак дураком. Таланта, какой был у моего папаши, Стентона Ливера, мне не перепало — этого я отрицать не буду. Вот уж кто был в своем деле дока. С ножами и тесаками он управлялся мастерски и на ярмарочных состязаниях мясников всегда выходил победителем — бывало, быстрее и лучше всех разделает мясо. У нас в деревне его прозвали Мясник-Молния. Для местных он был главный герой со времен Мика Макмукла, однорукого кузнеца, который умел с завязанными глазами подковать лошадь.

А для меня он был сущий зверь.

Пока была жива моя мать, мне доставалось меньше и я не знал, на что способен отец, но потом она умерла, умерла совсем еще молодой, и я полностью оказался в его руках. Папаша, понимаете ли, был двуличный тип. С покупателями он вел себя как душа-человек, всегда обходительный, дамам комплименты отвешивает, шутками сыплет. Но то за прилавком, а в семье, то есть со мной, он становился совсем другим… нет, не человеком — чудовищем. Бил меня каждый божий день, и чем только мне не доставалось: и свиными ногами, и бараньими окороками, даже неощипанными курами и то он меня лупцевал. И все твердил, мол, я должен быть ему по гроб жизни благодарен, что он меня учит мясницкому ремеслу.

— Кому ты еще нужен, — повторял папаша, и я ему верил.

Боялся я его до дрожи, потому и ученье у меня шло плохо, и папаша только больше свирепел. Он потешался над тем, какой я невежда, но учиться грамоте меня не отдавал. Над заиканием моим тоже измывался, а ведь знал, что от этого я только хуже заикаюсь. Что же касается ремесла, мясник из меня плохой, по части разделки я не мастер, уж больно руки неловкие, — пока учился, весь изрезался. Отец в наказание запирал меня в леднике, и я сидел там, пока руки не отморожу.

Словом, не жизнь у меня была, а сплошные колотушки да издевательства. Ночевал я под прилавком, прямо на полу, посыпанном опилками. Папаша спал наверху — вечно храпел у очага со стаканом виски. Думал я убежать из дому, но до того отупел от побоев, что соображал туго и ничего не придумал. Так я и жил, терпя побои и насмешки, а сам изнутри весь кипел, вот-вот взорвусь.

Но мало мне было папаши, еще ведь Иеремия Гадсон меня изводил. Папаша нашел в нем родственную душу, поскольку оба были обжоры и сами не свои до денег. Гадсон ходил к нам чуть не каждый вечер, и они с папашей блаженствовали у очага, попивая эль и бренди, а я им прислуживал.

— Ну-ка, Горацио, п-п-плесни еще п-п-порцию! — бывало, скажет Гадсон, передразнивая, как я заикаюсь.

И они с папашей так и загогочут. Или спросит:

— Скажи-ка, Горацио, почем баранина?

— Двенадцать п-п-пенсов за фунт, — отвечаю.

И они опять ну хохотать.

Как-то раз Гадсон пришел к нам в лавку и с порога захохотал.

— Что это у вас в витрине за диковина такая? — спросил он. — «Перашки с мясам и рысом, по три пенса штука». Прямо как «с крысом»!

— Где пирожки с крысами? — взревел папаша, весь побагровел от ярости.

Схватил первое, что под руку попалось — курицу, — и отлупил меня. Это я так ценник написал с ошибками.

В ту ночь я понял, что терять мне уже нечего. Хватить терпеть, пора отомстить. Говорят, мстить надо хладнокровно, но по мне, мясо хорошо парное, пока кровь еще дымится. Вот и с местью то же самое. Так что месть я папаше с Гадсоном устроил с пылу с жару.

На следующий вечер папаша сел ужинать — как обычно, картошкой с мясным пирогом моего приготовления. Явился и Гадсон, он часто у нас ужинал. Жрали они, доложу я вам, так, будто им жить осталось всего ничего. Смотреть на это с души воротило. Рты набили, чавкают, только что не давятся от жадности, крошки роняют, по подбородкам соус течет — свиньи, не люди, одно слово.

Я наблюдал, как они ужинают. Меня трясло от отвращения, но в то же время я глаз отвести не мог — ведь уписывали-то они не просто мясной пирог, а пирог по особому рецепту, который я сам придумал. Вот вам пирожки с крысами!

Наутро меня разбудили пронзительные вопли, которые неслись со второго этажа. Взбежал я наверх и вижу: папаша так и корчится, так и извивается на кровати. Рожа у него вся пошла гнойными пупырями, пот катился градом, пыхтел он, как загнанная лошадь, и то и дело хватался за живот и принимался вопить как резаный. Я сбегал за доктором Моргсом, но к тому времени, как тот пришел, было уже ясно: папаша не жилец.

Доктор осмотрел его и руками развел.

— Похоже на сердечный приступ, но только вот откуда же бубоны? Странно, очень странно, — сказал он. — Скажи, Горацио, а не кусала ли мистера Ливера крыса?

Сердце у меня заколотилось, я весь покраснел. Как ни называй эту хворь, но я-то знал, что крыса папашу не кусала, скорее, наоборот, — это он, сам того не ведая, полакомился крысятиной. Той самой, которая была в начинке вчерашнего пирога. А может, на него и другой какой ингредиент подействовал. Рецепт-то был простой: любая падаль в него годилась, и не только мясо — когти, шерсть, клюв, все прочее. Крысы в начинке точно были, а еще парочка дохлых мышей, сколько-то жуков-навозников, червяки разных мастей, уховертки, ну и раздавленная жаба, которую я подобрал на улице.

Мучился папаша долго, целый день и еще целую ночь, а я сидел при нем и клял себя за тупоумие. Ведь я думал просто его наказать, а отравить вовсе и не хотел.

Но он помер.

Когда он испустил последний вздох, я был рядом. Что я чувствовал? Все сразу: и раскаяние, и вину, и ярость. Я закрыл ему глаза, натянул на мертвое лицо простыню и пошел за доктором.

Тот явился к нам и даже саквояжа своего не раскрыл и осматривать тело не стал, сразу сказал:

— Сердечный приступ.

С тем и ушел.

Местные, конечно, горевали.

— Как же мы будем жить без Стентона? — голосили они. — Кто теперь будет представлять деревню на ярмарках?

— Ну, я могу попробовать, — предложил я, а они в ответ воззрились на меня так, будто я — хрящик, который они обнаружили в грошовом пирожке.

Как папаша помер, жизнь моя стала получше. Но вот чего я не ожидал — это что меня совесть замучит. И еще я не предусмотрел, что Иеремия Гадсон этого случая так просто не оставит.

Через несколько дней после похорон Гадсон пришел ко мне в лавку. С того рокового ужина он появился впервые. Вид у него был хуже некуда: сам белый, как сало, а глаза кровью налиты.

— У меня к тебе дельце, — сурово начал Гадсон. — Или лучше сказать — тельце?

С этими словами он протянул мне раскрытую ладонь, на которой лежал крысиный коготок — ни с чем не перепутаешь.

— Вот это вот застряло у меня в зубах после твоего угощения! — объявил он. — После твоего пирога, от которого я хворал целых три дня. Того самого пирога, от которого окочурился твой отец. То-то я смотрю, быстренько ты его схоронил!

Сердце у меня в груди прямо-таки замерзло, однако я выдавил, заикаясь:

— П-п-пирог, мистер Гадсон? Не п-п-понимаю, какой такой п-п-пирог?! Если отец им отравился, вы-то отчего живы и здоровы?

Гадсон сощурился, будто целил в меня из ружья.

— Видать, потому, что вся отравленная крыса, которую ты сунул в пирог, досталась твоему отцу.

Тут он перегнулся через прилавок, и я услышал, как у него разит изо рта.

— Смотри мне, я теперь с тебя глаз не спущу! — пригрозил Гадсон.

И ушел, прихватив с собой две первосортные отбивные и хороший кус баранины, но побрезговав пирогами. Заплатить он, разумеется, не заплатил, а поскольку я и пикнуть не посмел, Иеремия понял, что он прав.

О, судьба, как ты коварна и жестока: одного моего мучителя ты отправила на тот свет, но второй остался жив и мучит меня. Да, Гадсон теперь заходит ко мне еженедельно, берет все, что ему приглянется, — лучший товар, конечно, — то гуся, то бифштекс, то парочку фазанов. Но надолго ли его устроит такая мзда за молчание? И что станется со мной, когда он проболтается? Знаю, я поступил скверно, но неужели мне страдать всю оставшуюся жизнь? Неужели эти пытки никогда не кончатся?

Я не из бессовестных негодяев и стыжусь содеянного, но сколько еще смогу вытерпеть эту пытку, не знаю. С самых похорон отца нет мне ни сна, ни покоя.

Ладлоу отложил перо, аккуратно накрыл исписанную страницу промокательной бумагой и захлопнул книгу.

— В моих силах облегчить ваши муки, — веско произнес Джо Заббиду, глядя прямо в измученные глаза Горацио Ливера. — Клянусь, ваш секрет теперь надежно спрятан на страницах этой книги.

Мясник глубоко вздохнул, и складки у него на лбу постепенно разгладились. Глаза у него заблестели, он широко, смачно зевнул.

— Мне уже вроде полегчало, — признался он и встал.

Однако, увидев деньги, который протянул ему Джо, мясник заколебался. Сумма была изрядная.

— Мистер Заббиду, так ведь это я должен вам заплатить — так мне кажется! — смутился Горацио.

Ростовщик спокойно покачал головой:

— Вовсе нет, мистер Ливер. Сделка наша честная.

— Что ж, хорошо. — Мясник взял деньги и направился к выходу, но на пороге замешкался. — Клянусь, никогда больше не стану печь пирогов с такой начинкой, но… в последнее время у меня частенько бывает искушение повторить тот пирог с крысами и прочим. Каждый раз, как ко мне в лавку, точно к себе домой, вваливается Иеремия Гадсон, надушенный и разряженный в пух и прах, меня так и подмывает накормить его кой-чем пикантным.

— Придет день, когда этот человек перестанет вам досаждать, — пообещал Джо. — Он своей участи не минует. Наберитесь терпения.

Ростовщик проводил гостя до дверей. Ладлоу остался сидеть за столом и не произнес ни слова. Исповедь мясника напомнила мальчику кое-что такое, о чем он и рад был бы забыть, да не мог. Кто-кто, а Ладлоу Хоркинс хорошо знал, каково быть сыном жестокого отца. Да, не повезло Горацио Ливеру — сурово с ним обошлась судьба, сделав его отцом такое чудовище. Но неужели бедному мяснику на роду было написано стать убийцей?

Джо Заббиду постоял на крыльце, глядя, как Горацио Ливер шагает к дому. Дождался, когда тот вошел в мясную лавку и когда погас свет в окне второго этажа. Джо удовлетворенно улыбнулся. Сегодня мясник будет спать крепким сном. Но кое-кто в деревне будет бодрствовать.