С Пашиным лицом творилось что-то неладное. Это Лика Вронская, вернувшись с работы, отметила мгновенно, как только переступила порог квартиры, едва полоснула по бой-френду зелеными глазищами.

Сразу же закрутился вихрь предположений. Обиделся на втиснутую в последний детективный роман сцену их сексуальной вакханалии? Не подходит, презентация прошла позавчера, а вчера вечером ее сокровище валялось с книжкой на диване и глубокомысленно изрекало, пряча улыбку: «Прости, дорогая, но когда читаешь дамские детективы – сложно не проникнуться чувством собственного совершенства...» Копить обиду не в его стиле, Пашино возмущение – ливень, бурный, но недолгий.

Еще один аспект творчества – последние статьи в еженедельнике «Ведомости» – касались... А ничего крамольного: интервью с депутатом Госдумы и экономическая аналитика по поводу последствий бюджетного профицита.

Так и не придумав ничего путного, журналистка и писательница Лика Вронская швырнула рюкзак на пуфик у зеркала в прихожей, сбросила босоножки и, сопровождаемая скульптурным подобием своей второй половины, проскользнула на кухню.

Утроба распахнувшегося с легким чавканьем холодильника не отличалась богатством содержимого. Всего-то полкастрюльки борща и жареный судак с румяной корочкой. Бывали времена и похуже, лишь пакет пельменей в морозилке и ничего больше, – Паша ругался, но, во всяком случае, не мумифицировался.

«Поняла, – внезапно осенило Лику. – У него появилась другая женщина. Может, более молодая или не такая занятая».

Однако Паша, растерянно поправляя сползающие с курносого носа очки, произнес совершенно другие слова.

– Витю убили. К Надежде Александровне «скорая» приезжала...

Тарелка с рыбой выскользнула из онемевших пальцев, брызнула осколками. Лика присела на корточки и машинально принялась за уборку.

Ее мозг отказывался осмысливать новость.

Соседка Надежда Александровна Ванеева. Шарообразный сгусток энергии, зычный голос, газета «Советская Россия» под мышкой. Красные гвоздички встречают памятные революционные даты в натруженных руках, чтобы упасть у монумента вождя мирового пролетариата. А «Вихри враждебные веют над нами» дребезжат через стенку в любые праздники, даже в новогоднюю ночь.

Витька, двухметровая каланча, всегда решал ей задачки по математике. И Лика даже в него слегка влюбилась, когда он, поступив в Суворовское училище, щеголял в новой, с иголочки, черной курсантской форме... Годы выветрили влюбленность, осталось лишь недоумение: все бегут из армии, мало денег, никаких перспектив, а у Виктора глаза сияют от счастья: «Есть, соседка, такая профессия – Родину защищать».

Конечно же, Лика порезалась, и вид красных капель на бежевой плитке пола вернул ее к действительности.

Паша засуетился: выхватил бинт из шкафчика, хрустнул упаковкой, извлек тугую крышечку из пузырька с йодом.

Белый саван на указательном пальце. Черные подробности произошедшего.

Никто не знал, что Виктор служит в Чечне. Надежда Александровна пребывала в полной уверенности, что сына перевели в Сочи, и гордилась неимоверно. Вот, воспитывала ребенка одна – а пожалуйста, в люди выбился, полком командует или еще там чем-то, неважно. Важно, что пригласили на командирскую должность, и Кавказ покрыл его щеки шоколадным загаром, а приезжая в отпуск, Виктор всегда привозит ее любимый сыр «чечил» и палочки чурчхелы...

– Когда Надежде Александровне позвонили и сказали, что Виктор погиб, она не поверила, – продолжил Паша, крепко затягивая узел на забинтованном пальце Вронской. – Ты же ее знаешь, решила, что это провокация демократов по подрыву боевого коммунистического духа. На полном серьезе пригрозила пожаловаться в ЦК партии. Вот ужас-то. Через час гроб привезли, запаянный. Виктор сильно обгорел, от тела одни головешки остались.

Лика в отчаянии замотала головой:

– Подожди, это какая-то ошибка. Быть такого не может! Витька же в армии служил, а теперь в Чечне, насколько я понимаю, работают МВД и различные спецподразделения. Сейчас ведь не первая чеченская кампания...

– Ну, войска-то все равно там есть. Он в машине ехал, не помню, как она называется, какая-то боевая машина. Подорвался на фугасе. А ошибки, – Паша тяжело вздохнул, – ошибки нет, Надежде Александровне привезли результаты экспертизы, это его останки... Пойдем к ней, спросим, чем помочь. Она же совсем одна. Завтра, я так понял, сослуживцы Витины придут, с местом на кладбище помогут, с машиной.

Лика метнулась к рюкзаку, достала портмоне, разочарованно его отбросила – у банкомата в редакции стояла очередь, кто знал...

– У меня есть наличные, – мягко сказал Паша. – Но сейчас ей важнее, чтобы просто кто-то был рядом.

Дверь квартиры Ванеевых открыла тетя Маша с первого этажа. Покрасневшие глаза, из всегда аккуратного узла волос на затылке выбились седые пряди. И запричитала:

– Горе-то какое, Надежда Сановна совсем плоха.

Соседка, не отрывавшая взгляда от железного гроба, их не узнала. Ее побелевшие пальцы сжимали отвертку.

– Я должна его увидеть, – едва слышно шептали губы. – Там не может быть Витечки, не может. Мой мальчик служит в Сочи. Мое солнышко, кровиночка моя......

– Она уже час это повторяет, – озабоченно сказала тетя Маша.

Лика опустилась на диван рядом с Надеждой Александровной и, сдерживая слезы, обняла за полные плечи. Та резко сбросила ее руку:

– Ненавижу! Всех вас ненавижу! Вы живы, а Витечка, мне сказали, умер...

Приметив на тумбочке флакон валокордина, Паша накапал лекарство в бокал, наполнил водой из графина и, пока соседка послушно, как ребенок, глотала капли, спрятал отвертку от греха подальше.

– Простите... – всхлипнув, пробормотала Надежда Александровна.

Лика вполголоса обсуждала с тетей Машей приготовление к поминкам. Купить водку, а еще заказать пару блюд в кулинарии, картошку отварят Семеновы из пятой квартиры, салаты сможет настругать сама Лика и тетя Маша подсобит.

В этой картошке – спасение. Когда о ней говоришь, можно не смотреть на улыбающегося с фотографии Витьку и не думать о том, что был человек, а осталось обугленное мясо в запаянном гробу, был сосед, есть боль...

Траурные хлопоты – многочисленные, простые и конкретные – не давали Лике возможности лить слезы.

Лишь только на кладбище появился песчаный холмик с деревянным крестом, как надо было заказать памятник. И вот уже девять дней пришлось справлять, а потом Надежда Александровна совсем расхворалась. Потребовалось устроить ее в подмосковный санаторий.

...Лика пыталась прятаться от Чечни. Когда новости выплевывали трупы расстрелянных боевиков или подорванные остовы федеральной бронетехники, рука невольно переключала канал. Редакционная суматоха обезболивала мысли: просто бежать, включить диктофон, подготовить материал. В компьютере обитала легкомысленная авантюрная героиня очередного романа, дома ждал вечно голодный Паша. Может быть, если бы не соседская дверь, обитая черным дерматином, – можно было бы притаиться в раскаленных июньских деньках, наполненных жизнью и суетой, и поверить, что война – это где-то далеко, это не здесь. «Норд-Ост» и пылающая «Рижская» – лишь частности, шумную Москву по-прежнему рассекают дорогие машины, и в бутике продаются обалденные джинсы со стразами, и все в порядке...

Но она была – дверь, в которую вошла Чечня, совсем рядом, на одной лестничной клетке.

Итак, сначала убили Виктора.

Потом Ликины сны истоптали высокие черные ботинки. Берцы, заляпанные грязью, громыхали по каменистой почве, и вот уже звуки шагов исчезают в треске очередей, из курчавой зеленой шерсти гор на всех парах несется смерть.

Проживая с другом-программистом, Вронской не следовало бы копировать военные сайты в «Избранное». Да и «Яндекс», предатель, расчувствовался под тонкими Пашиными пальцами и высветил последний параметр поиска: «Количество жертв чеченских кампаний».

– Глупости, Паша, не драматизируй, это просто профессиональный интерес, – отмахнулась Лика от подозрений бой-френда.

И даже сама на какой-то момент поверила в собственную искренность: ну какая Чечня, в самом деле? Нет, ей туда никак нельзя. Редактор «Ведомостей» Андрей Иванович Красноперов прямым текстом заявил: «Ты мне нужна живая-здоровая, сиди в Москве и думать не смей». Редактор в издательстве Алла Сергеева осторожно заметила: «Лика, военная тематика – не ваш жанр, женские детективы покупают для того, чтобы забыть о проблемах».

«Они сто раз правы, – с отчаянием думала Лика. – Даже если меня там не украдут и Андрею Ивановичу не придется раскошеливаться на выкуп, я все равно не смогу использовать полученный материал в книге. Любая детективная интрига – это просто цинизм рядом с реальной смертью».

И Паша уминал ужины, и сроки сдачи книжки поджимали, а «ведущее перо» светской хроники «Ведомостей» ушла в декрет, и Лика с ног сбилась, подыскивая ей замену, и не находилось никаких рациональных аргументов в пользу реального лицезрения топающих сквозь автоматные очереди заляпанных грязью ботинок.

Кто-то может похвастать только рационально принятыми решениями? Возможно. Но Лика Вронская к числу таких людей не относилась...

Для себя она все уже решила еще до разговора с отцом, отставным полковником ФСБ. Решила, что поедет. Папина консультация требовалась лишь для того, чтобы вернуться.

...Летом родители всегда перебирались жить на дачу, и Лика недоумевала: покидать московскую квартиру, с горячей водой, продуктовым магазином в двух шагах от дома, книжными лотками поблизости... Пилить по трассе, торчать в пробках, кормить комаров, полоть сорняки – зачем все это? А теперь поняла. Потому что птицы звенят в вековых соснах, и на клумбе желтенькие мордочки антютиных глазок, и через распахнутое окошко, поигрывая светлой органзой, теплый ветер доносит аромат клубники.

Когда глаза могут закрыться – они открываются, они все видят, черт возьми!

– Лика, что ты кушаешь? Почему ты такая худая и зеленая? Немедленно вымой руки – и за стол!

Если бы мама произнесла иную фразу – за нее впору было бы забеспокоиться.

– Чуть позже, я пока не голодна, – виновато пробормотала Лика. У мамы это отлично получалось: подчеркивать, что в этой жизни единственная ценность – поглощение вкусной и здоровой пищи. – Папка, а пошли в лес сходим? Я совсем очумела за своим компьютером!

Отец, худощавый, прямой, с припорошенными сединой висками, хитро прищурился.

– В лес, значит. Хорошо. Идем.

Они очень вовремя вышли за калитку. Соседский внук Савва уже вознамерился шлепнуть палкой по припаркованному у дачи небесно-голубому Ликиному «Фордику».

Отобрав у карапуза увесистое орудие – и дотащил ведь, хулиган, – отец прямо сказал:

– Выкладывай, что задумала.

Сколько себя помнила, Лика никогда не хитрила с родителями. Уникальный случай, но они признавали за ней право на все. Не кушать мерзкий винегрет в детском садике. Требовать лысого страшного пупса в подарок. Приносить из школы тройку по алгебре, потому что Раскольников интереснее формул. И даже любить одноклассника Диму, несмотря на поставленный ему в 14 лет диагноз «наследственный алкоголизм». Лет десять спустя отец признался: «Я мыл его разбитую физиономию в нашей ванной и молчал лишь по одной причине. Иначе ты бы вышла за него замуж». Да – она бы так и сделала. Из чувства противоречия или желания доказать, что дух жен декабристов реинкарнировался здесь, сейчас и именно в ее лице.

И вот после такой родительской любви и понимания она – единственная дочь – решила...

– Папа, я поеду в Чечню. Знаешь, наверное, большинство людей отмахивается от этой проблемы. Слишком страшно думать, слишком много крови, слишком больно. И я, как страус, пряталась в жизнь. Пока Витю не убили. Смерть близких людей все меняет. Я пыталась понять, за что он умер – и не находила ответа. Десять лет в нашей стране кровоточит чеченская рана, гибнут и пропадают люди, взрываются наши милиционеры, убивают чеченских боевиков. Почему так долго идет война? Сколько там жертв? Во имя чего? Ответов на эти вопросы я не нашла. И тогда поняла: мне надо это увидеть. Я хочу в этом разобраться, и я не могу этого не сделать. Мне снятся горы, папа...

Отец с досадой схватился за голову, потом плюнул на тропинку, треснул кулаком по серому шершавому стволу ближайшей сосны.

– Зачем?! Что ты там хочешь увидеть? Жить надоело?

Лика пожала плечами, виновато потупилась и принялась объяснять все заново. Чеченская война идет уже вдвое больше Великой Отечественной. Информация о ситуации в республике очень противоречивая. Понять, что там происходит, находясь в Москве, невозможно. А понять нужно. Потому что Витя погиб. И не только он, гибнут десятки тысяч молодых мальчиков и взрослых дядек-командующих. Это реальность сегодняшней России. Свою страну надо знать и понимать.

– Ты же учил меня этому! – воскликнула Лика. – Всегда говорил: Россия самая сильная, самая лучшая, самая честная. И я в это верю. Мне больно, что все, происходящее в Чечне, с нами происходит. Я должна понять причины, мотивы, поступки... В общем, я все решила. Еду.

– Дура, – отозвался отец и, нахмурившись, спросил: – Ты, вообще, знаешь, куда лезешь?

С логикой – Лика Вронская это понимала совершенно отчетливо – у нее имелись проблемы. Но информацию собирать – профессиональный рефлекс – она умела. Начала краткий экскурс в многовековую историю Кавказских войн, пару раз процитировала генерала Ермолова, вспомнила послереволюционную резню и коллаборационистов времен Отечественной, упомянула чечено-ингушское переселение, «оттепельную» передачу казачьих земель.

– Все это так, – раздраженно перебил отец. – Но ты не понимаешь главного. За первую и вторую военные кампании фактически в Чечне не осталось ни одной семьи, где не пострадали бы родственники. Их общество традиционалистское, они до сих пор придерживаются обряда кровной мести. Место женщины в сознании чеченцев не идентично нашему. Лика, оказавшись там, ты, во-первых, становишься мишенью для вымещения не тобой нанесенных обид. Во-вторых, тебя может изнасиловать любой боевик, и ему будет абсолютно наплевать на твои возражения. Далее. Обстановка в республике остается сложной. Федеральные силы контролируют большинство территории, однако они не могут полностью ликвидировать засевшие в горах бандформирования. Там кругом горы, и боевиков не достать – ни бронетехникой, ни вертолетами, ни артиллерией. Доча, риск большой. Подумай, прошу тебя!

В соснах плутали желтые прожекторы солнца. Лика молча следила за ними взглядом. Папа прав, что тут скажешь...

Она сорвала листик заячьей капусты, и резкий кислый вкус мгновенно напомнил детство. Отец придумал ей тогда целую историю про зайцев, которые выращивают в лесу капусту, а еще иногда передают ей книжки в подарок.

– Пап, я понимаю, что ехать туда одной не стоит, – выдавила из себя Лика, чувствуя, что пауза слишком уж затянулась.

Отец что-то обдумывал, почесывая заросшую седой щетиной щеку, и Лика невольно поймала себя на мысли, что любуется его крепкой подтянутой фигурой, идеально прямой осанкой. Ему шли даже морщины, прочертившие в уголках глаз пару солнечных лучиков. Папины глаза, и теперь ослепительно синие, в молодости, должно быть, и вовсе мгновенно затягивали в омут любви, неудивительно, что мама в нем утонула.

«Хороших людей годы красят», – подумала Лика.

Ее размышления прервала короткая ремарка.

– СОБР, – сказал папа. – Я тут прикинул, с кем тебе будет безопаснее поехать в Чечню. Там сейчас не работает только ленивый – и милиция, мвдэшные СОБРы-ОМОНы, и спецподразделения ФСБ. По линии ФСБ я мог бы договориться с ребятами. Но здесь надо понимать: Чечни как таковой ты не увидишь, будешь сидеть в Ханкале и... не знаю, может стенгазету какую для вояк выпускать.

– Не очень радужная перспектива.

– Зато безопасная. Ну да ладно, этот вопрос, я так понимаю, не обсуждается... Со спецназом ГРУ, думаю, тебе было бы безопаснее всего туда отправиться. Но вот выходов на эту организацию у меня нет, между нашими конторами всегда существовала негласная конкуренция. А вот в руководстве СОБРа есть у меня «корешок», с него причитается с Джелалабада.

Лика вздрогнула. Отец никогда не рассказывал про Афган. Он вообще долго ее уверял, что просто служит в армии, а в штатском ходит лишь потому, что должность у него такая, техническая.

– Пап, спасибо, – подбородок предательски задрожал.

– Спасибо, – отмахнулся отец, проглотив подступивший к горлу комок, – ты потом скажешь. – И жестко добавил: – Если вернешься. Пошли обедать, мать, поди, уже заждалась.

Взвизгнув от радости, Лика повисла на папиной шее.

Как же все-таки повезло с отцом!

* * *

Малике Гациевой снилось, как мама учит ее готовить чепалгаш. Причем уже во сне она понимала, что это сон, из совсем давнего детства, еще довоенного, когда в их доме стоял запах свежеиспеченных лепешек, и по вечерам в селе отплясывали лезгинку, и можно было надеть нарядное платье и поехать в Грозный – зеленый, красивый, там продавалось мороженое, сладкое-пресладкое. Понимала – и отчаянно зарывалась в подушку, наслаждаясь воспоминаниями, и все старалась их удержать, не отпустить.

...Ловкие мамины руки замешивают мягкое кефирное тесто. В отдельную миску отправляется соленый творог, лук – золотистый, поджаренный и зеленый, только что с грядки. Мама раскатывает тонкие лепешки, кладет начинку и, аккуратно защипав края, выкладывает их на сковородку, следит за подрумянивающимися бочками, уклоняется от шипящего, брызгающегося масла. И вот уже на столе красуется аппетитная горка, а мама рассудительно поясняет:

– Еще чепалгаш можно приготовить с картошкой или тыквой.

Сердце Малики сжимается от счастья. Она вырастет и станет, как мама, будет готовить лепешки и суп из сушеного мяса, и за столом соберется вся семья, дети и... муж. В груди стучит быстро-быстро, даже дышать сложно. Аслан... Он так смотрел на нее, когда она брала воду из колодца, и глаза у него черные, а губы яркие, как вишни.

– Малика, беги! Прячься! Бомбят!

Она машет руками своему сну – уходи, прочь, это уже война, не хочу – и в который раз замирает, оборачивается на оглушительный грохот. Там, сзади, на том месте, где, споткнувшись, растянулся братишка, маленький Ваха, землю продырявила воронка, и Малика ползет к ней, сдирая колени, отплевываясь от пыли, и все трет ладошкой сухие глаза. Ей кажется, что братик там, так ведь не может быть – чтоб вместо Вахи воронка...

У края ямы лежит оторванная ручка. Крошечные пальчики вздрагивают.

Похорон Малика не видела. Женщинам не положено.

Мать выла, как раненый зверь, и повторяла, как заведенная:

– Аллах заберет нашего мальчика в рай...

Малике все непонятно. Откуда летят бомбы? Куда ушел отец? Почему в селе столько чужих людей в форме? Они приехали на огромных темно-зеленых машинах – зачем?

Но мама ничего не объясняет. Лишь губы шевелятся на посеревшем лице:

– Ненавижу, всех их ненавижу...

В сон врывается Зара, но не та старшая сестра, красавица с тугими косами, которой Малика так завидовала – ведь у нее уже есть муж, бравый высоченный Руслан с белоснежной, белее горных вершин, улыбкой. Теперь – забыть бы, забыть – на светлом платье сестры чернеет запекшаяся кровь, Зара хохочет, смеется, пританцовывает и зачем-то осыпает лицо землей.

Замирая от ужаса, Малика прислушивается, о чем судачат у потухшего огня во дворе мать с соседкой.

Руслана увезли в соседнее село, в комендатуру. Сказали, боевик.

– Он не успел, – тихо произносит мать.

– Его сильно избили. Зара побежала за ним, говорят, он стоять уже не мог. И тогда тот, кто его допрашивал... Он рассвирепел, увидев Зару. Отшвырнул ее в угол, и принялся избивать Руслана. Зара была вся в крови мужа, видишь, видишь, она землей лицо трет, отмыться хочет. Его прикончили у нее на глазах.

– Бедные мои детки... Шурави... Ненавижу!

Соседка качает головой:

– Это был не русский. Говорят, аварец, милиционер, из Гудермеса, у него наши всю семью вырезали. Поделом. Нечего сотрудничать с оккупантами!

Женщины еще долго о чем-то переговариваются, но звук голосов исчезает. Малика видит лишь их шевелящиеся губы. Нет, Зара, нет, да за что нам это все?..

...Девушка проснулась от собственных рыданий. Серая грязная наволочка стала влажной от слез.

Отшвырнув подушку, Малика растянулась на койке, невольно поморщилась от скрипа пружин и уставилась за окно. Над горными вершинами тянулась светло-голубая полоска предрассветного неба. Скоро в убогую комнатенку проберется утро, и тогда ей напомнят о том, что хотелось бы забыть. А потом она, и правда, все забудет. Навсегда.

Айза, как всегда одетая во все темное – черное свободное платье, платок, скрывающий волосы, едва виднеющиеся из-под подола кончики туфель – и те чернющие, сразу же засыпала упреками:

– Почему не завтракала? Ты умывалась? Молилась? Хороша же ты – невеста Аллаха.

Она впервые заговорила по-русски, и Малика испуганно подумала: «Уже скоро...»

На русском иголки слов наставницы кололись особенно больно.

– Мы спасли тебя от позора. Ты заберешь с собой шурави, много-много шурави, кровь неверных смоет твой грех.

Айза не разрешала Малике зажмуриваться во время их бесед. Как жаль. Когда закрываешь глаза – можно вспомнить, как отец брал ее в горы, она тогда еще потерялась в стаде суетливых баранов с крутыми крепкими рогами. Но нет никаких гор, улыбающегося отца, только бледное лицо Айзы с горящими ненавистью глазами. И тот самый день...

...Воспользовавшись паузой в артобстрелах, мать с утра ушла на огород. С продуктами стало совсем туго, и она старалась вырастить на огороде хоть что-то в дополнение к похлебке из крапивы.

Малика хлопотала по дому. Подмела с пола вылетевшие стекла, перемыла посуду, покормила горбушкой черствого хлеба все отталкивающую ее руку Зару, машинально отметив: хлеба больше нет, правда, остался еще кусочек сыра.

Незнакомец вошел в дом неслышно, Малика обернулась к столу, чтобы убрать горку перемытых тарелок и обожглась о его взгляд, и сразу же испугалась – он пришел не с добром, что-то случится, произойдет.

Она все пятилась, отступала назад и понимала, что там стена, что все, еще полшага и дальше некуда.

Когда Малика вжалась в стену и выставила вперед тонкие руки, пытаясь защититься, с губ невольно сорвалось:

– Не надо, пожалуйста, не надо!

Она кричала это по-русски и по-чеченски, и щеки жгли слезы, а мужчина все приближался, в его глазах сквозь прорези маски отражалась преисподняя. Малика задыхалась от отвратительного запаха: спиртного, сигарет, много недель немытого тела. Мужчина ударил ее по лицу, разорвал блузку и на секунду замер. В эту секунду перед мысленным взором Малики пронеслись все ее семнадцать лет, освещенные лучом надежды: пощадит, в ее жизни все еще будет, закончится война, и Аслан посватается, и папа позволит выйти за него, они построят дом, по нему зашлепают детские ножки.

Насильник просто расстегивал брюки.

В себя она пришла уже под вечер, поняла, что солнце садится за горы и его отблески освещают строгое лицо матери с ниткой поджатых губ.

Малика, зарыдав, протянула к ней руки, но мать холодно отстранилась и тихо сказала:

– Лучше бы ты умерла. Или сошла с ума, как Зара. Соседи все знают. Скрыть не удастся.

Она не понимала, в чем ее вина. И мать – Малика отчетливо это слышала в ночной тишине – всхлипывала в подушку. Но с того самого дня она вела себя так, как будто у нее вовсе нет дочери.

В их дом пришла Айза, и Малика, даже не дослушав, что она хочет сказать, бросилась ее благодарить. Эта женщина предложила уйти. Куда именно – Малику на тот момент не интересовало. Когда ей объяснили – выбора уже не было...

– Мы поможем тебе смыть твой позор, – как заклинание, повторяла и повторяла Айза.

Потом она развернула принесенный с собой пакет.

– Это взрывное устройство. Ты прикрепишь его к поясу. А еще мы дадим тебе телефон, ты нажмешь на кнопочку и будешь уже в раю.

– Когда? – сглотнув слюну, спросила Малика. Ей не хотелось в рай, тело делалось ватным при одной мысли о смерти.

– Скоро, – пообещала Айза. – Уже очень скоро...

* * *

Джип, двигающийся по узкому серпантину горной дороги, сквозь оптический прицел СВД различался совершенно отчетливо. Дозорный притянул к себе рацию и коротко бросил прикрывавшему его пулеметчику: «Не стрелять, свои». Он хорошо знал эту машину и ее владельца. Раппани Саджиев часто бывал в их отряде.

«Ланд-Круизер» миновал скрытые в густой зелени деревьев посты охраны, объехал заминированные участки, виртуозно вписался в крутой поворот, возле которого разинуло пасть глубокое ущелье, и резко притормозил у палатки командира отряда.

Салман Ильясов, чистивший у костра автомат, завидев гостя, едва заметно кивнул и вновь склонился над оружием – верным АКМС.

Раппани присел рядом, невольно любуясь четкими, доведенными до автоматизма движениями. Салман передергивает затвор, проверяет, нет ли патрона в патроннике. Вот снимается ствольная коробка, возвратная пружина, затворная рама, а потом маслянистая тряпка скользит по длинному телу полуразобранного автомата. Воистину, нет лучше зрелища, чем воин, готовящий оружие к бою.

– Как дела? – осторожно поинтересовался гость.

Командир заправил магазин патронами калибра 7,62 и поморщился.

До него явственно доносился аромат дорогой туалетной воды. Конечно, в Москве можно это себе позволить – душ каждый день, одеколон, спокойная размеренная жизнь. А когда от покоя начинает сводить челюсти – Раппани приезжает в горы и берет в руки автомат. Для гостя война – экзотика, Салман же и его отряд на ней живут. И умирают. Слишком часто в последнее время. Но все-таки отказываться от Саджиева пока нельзя. Он привозит деньги, много денег... И принадлежит к тому же тейпу*, что и большинство бойцов отряда.

Вслух же Салман сдержанно ответил:

– Нормально все у нас. К операции готовимся. Три бойца недавно потеряли. Русские совсем обнаглели, облаву на нас устроили, еле прорвались. Сбили их «крокодила».

На моложавом холеном лице Раппани мелькает любопытство:

– Что устроим на сей раз?

– На День независимости России рванем пару коллаборационистов и московских шишек в Грозном. Одновременно больницу в Дагестане брать будем.

– Сумасшедший, – в карих глазах Раппани нескрываемое восхищение, он даже звонко причмокнул губами. – Да ведь весь Дагестан битком набит федералами!

– Тем интереснее. А тебя сюда никто не звал. Да?

– Не кипятись...

Гость на секунду запнулся, вспоминая чеченский, и Салман усмехнулся в черную курчавую бороду.

– Я продукты привез, на рынок в Грозном заехал.

– И как Грозный?

– Плохо. Видел домов восстановленных штук десять. Все остальное разбито. Дороги, правда, расчищены и разминированы, магазины начали работать, школы...

В груди Салмана колыхнулась жаркая волна ненависти. Грозный, израненное сердце Ичкерии, покоится в руинах, и каждый день город, где нет ни клочка земли, не политой кровью чеченского народа, оскверняют русские. И если бы только русские! На их сторону перешли и многие полевые командиры. Какой позор, какое предательство!

– Салман, ужин готов, – донеслось до командира.

Он повернулся к длинному, наспех сколоченному деревянному столу. За ним уже замерли в ожидании бойцы отряда. Салман равнодушно мазнул взглядом по невиданной роскоши трапезы – жареной баранине, помидорам, сыру, зелени – и его сердце сжалось. Что с того, что они будут ужинать бараниной, а не консервами? Раньше отряд и за тремя столами с трудом размещался.

Салман сел на свое место, потянулся за куском мяса, и его рука замерла.

– Зелимхана покормили?

Вахид, еще одна жертва недавнего боя. Правда, ранение легкое, смерть не добежала, вильнула в сторону, содрав лишь кожу со лба. Поверх грязной повязки натянута зеленая бандана, цвет ислама, духовный промедол. Парень утвердительно кивает:

– Да. С ним Айза.

– Как он себя чувствует?

– Неважно. Нога гноится. Он весь горит.

Салман скрипнул зубами.

Они отходили в глубь гор, спасаясь от яростной атаки федералов. Зелимхана ранили, и то место, где он упал, «шурави» щедро поливали свинцом. И все же Арби, выпустив пару гранат из подствольника, бросился за ним, вытащил друга. Уму непостижимо, откуда взялась та пуля, раскроившая Арби череп, ведь казалось – уже все, выбрался, спас товарища и сам уцелел...

Арби незадолго до этого исполнилось всего 19 лет. Зелимхану – 20. Вся жизнь мальчишек – война. Что они вспоминают, умирая? Треск очередей, взрывы гранат, липкую ладонь страха?

Салману проще. Есть что прокрутить на кинопленке памяти. 43 года, кадры, кадры. Были и красивые, и счастливые.

...Конечно же, не забыть студенчество. Всплеск радости: поступил, пробился из своей затерянной в горах станицы, и вот идет в галдящей студенческой толпе, его ждут светлые просторные аудитории. Дед, провожая в город, не удержался, по руслу морщины побежала слеза. И сразу же отвернулся, поправляя черную каракулевую папаху, но Салман успел заметить: в щелочках стариковских глаз гордость. И уже не важен даже смятый клочок бумаги в кармане, зачитанный матерью и сестрами так, что с трудом можно разобрать заветные «Салман Ильясов, вы зачислены на первый курс исторического факультета Грозненского педагогического института». Подумать только, какая честь, счастье: дед им гордится!

С ними уже не было деда, отзвучали поминальные молитвы в мечети, и мясо разделанных баранов давно роздано в память любимого старика, когда отец строго сказал:

– Засылаем сватов к Аминате. Ее тейп всеми уважаем, сама девушка здоровая и работящая. Она станет хорошей женой и матерью твоих детей.

Салман не позволил себе возражать. Пытался вспомнить лицо невесты, но не мог, оно расплывалось, как на нечетком снимке. Или мешали все стоящие в глазах тонкий профиль да черная блестящая коса с красным бантом, протянувшаяся вдоль узкой спины соседки по парте?

Дед с отцом по голове его бы не погладили за пренебрежение к традициям нохчаллы*. Жених не должен видеть обряд представления невесты, ему полагается в это время веселиться с друзьями, запивая вином последние холостяцкие денечки. А Салман не удержался, притаился за деревом в саду, наблюдая за каждым жестом Аминаты. Она, невысокая, худенькая, склоняется над оставленным на пороге дома войлочным ковриком и веником, аккуратно откладывает их в сторону. Не переступает, а откладывает, показывая: идет мудрая хозяйка. Нежное, как фарфоровое, личико слегка растерянно, она слышит плач ребенка, это первенец соседей, его надо взять на руки, приласкать. Салман от волнения закусывает губу, через распахнутое окно ему видно, как будущая жена укачивает малыша, и вот уже младенец улыбается беззубым ротиком. Пусть же Аллах пошлет им сыновей...

В почитании традиций, мысленно убеждает Салман соседку по парте, есть особый смысл. Это детям в школе мы будем говорить, что вначале на наши земли пришел плохой царь, а потом хорошие большевики, и теперь мы живем счастливо в Чечено-Ингушской автономии. На самом же деле от нас всегда требовали одного: смирения. И всегда встречали борьбу, потому что когда к чеченцу приходит кто-то (абсолютно неважно кто) и говорит: «Делай так-то» (абсолютно неважно как, пусть трижды прекрасно), возникает лишь одно желание – вонзить кинжал в спину начальника. У нохчей не может быть начальников. У нас их никогда не было – ни князей, ни царей, откуда узнать, что можно жить, подчиняясь, когда каждый чеченец – сам себе царь и князь. Но стремление к свободе всегда стоило дорого. Старики еще помнят, как выбрасывали из теплушек, увозящих наш народ в Казахстан, трупики деток с открытыми ртами, они все пытались дышать маленькими легкими, а воздуха не хватало, откуда ему взяться, если нет окон, а есть только много-много людей, согнанных в вагоны посреди ночи, как скот. И наши традиции – основа, которая помогла выжить тогда, когда казалось, что выжить уже невозможно...

Салман только понял, как это важно: дом, жена, первые неуверенные шаги дочки, блестящие бусины ее изумленных глаз, а налетевший вдруг ветер «перестройки» опьянил сильнее семейного счастья, сильнее коньяка. Казавшееся незыблемым государство рухнуло. Но Салман Ильясов отметил это как-то машинально, так боковым зрением улавливаешь контур отдаленного предмета. А прямо перед глазами разворачивалась куда более захватывающая картина. Впервые у Чечни появились свои, не московские, лидеры. Прошедший Афганистан генерал Джохар Дудаев вернулся из Прибалтики, возглавил Общенациональный конгресс чеченского народа. Публицист, поэт, писатель Зелимхан Яндарбиев создал общественное объединение «Барт»*, потом Вайнахскую демократическую партию. Политики говорили о том, о чем чеченцы всегда мечтали, но никогда не имели – о своей стране, о независимости, о праве народа самому принимать решения. Это находило теплый отклик в каждом чеченском сердце, в том числе и в сердце Салмана Ильясова.

6 сентября 1991 года... Он хорошо запомнил эту дату, ведь вначале было 1 сентября, девочки в белых фартучках, вмиг присмиревшие мальчишки – ну а как же, синий костюмчик, белоснежная рубашечка и цветы, цветы. «Урок мира», – вывел Салман мелом на школьной доске и обернулся к притихшим ученикам...

А на следующий день состоялась сессия Конгресса, на которой решили: нет доверия власти, поддержавшей ГКЧП, Верховный Совет должен быть распущен. Депутаты не смирились, объявили: «Полномочия не сложим». И вся Чечня, казалось, вытекла на площадь перед зданием Верховного Совета.

Салман стоял в толпе людей, щеки заливал лихорадочный счастливый румянец, кружились радостные мысли: «Вот выберем своих депутатов, сделаем Джохара президентом и все наладится».

Мысленную морзянку заглушил треск разбитого стекла, сверкнула молния удивления – ведь там, на втором этаже, витраж, как же разбили такую красоту?.. Эта мысль сверкнула и погасла, что-то гулко шлепнуло оземь. На асфальте, раскинув руки, лежал человек, и Салман сразу же его узнал, председатель горсовета Грозного Виталий Куценко. Чуть позже Салману расскажут, что Куценко отказался подписать бумагу о сложении с себя депутатских полномочий, и его просто вышвырнули из окна, а в тот момент он просто смотрел, как толпа терзает разбившегося старика, и тот кривит в муке рот, а гигантский осьминог продолжает пинаться, мелькают туфли, ботинки, все туда, во вздрагивающую мякоть тела.

6 сентября 1991 года Салман Ильясов протрезвел от независимости. На убитых стариках мирную свободную жизнь не построить. Больше уже не хотелось идти ни на какие митинги. Да они потом и отхлынули, другие события завертелись, еще страшнее.

Вначале опасно сделалось быть русским военным – изобьют, похитят, заставят рыть могилу, потыкают в затылок пистолетом, попугают – и пинком под зад, поделом тебе, вояка. Затем выяснилось: русским в Чечне вообще нет места, и над их горьким плачем, дескать, жили всю жизнь здесь, работали, – в лучшем случае смеялись.

– Кровь кипит, душа горит, не могу, – жаловался Салман жене. – Чеченцы всегда поступают честно. Даже с теми, кого ненавидят!

Амината редко когда напоминала о том, что у них есть дочь, что надо бы поостыть, такие настроения сейчас не в почете. Все больше отмалчивалась.

Салман помнил: даже незаряженное ружье стреляет. После вывода из Чечни российской армии в стране остались тонны оружия, выбор ягоды в сезон – мелочи в сравнении с ассортиментом «калашей» и «макаровых» на рынке.

О том, что зимой 1994 года грядет штурм столицы, в Чечне знали.

Салман отвез Аминату в родную станицу, она даже успела собрать несколько узлов, и снимаемая квартира, просто обставленная, неуютная, почему-то запахла больницей. Только Ильясова это не волновало. Он вернулся в Грозный, чтобы выполнить священный долг воина. Защитить родной город.

На площади Минутка раздавали оружие, распределяли по отрядам многочисленных добровольцев. Салмана удивил только тяжелый панцирь выданного бронежилета. Все остальное казалось простым и понятным. Если русские возьмут город – как их остановить на пути к селениям? А ведь в одном из них остались мать, жена, дочь. Родных, близких, любимых надо защитить. И еще необходимо выжить, уцелеть в этой грозовой туче приближающегося боя, и в следующих, чтобы всегда вставать на защиту семьи.

Пожар ненависти в сердце Салмана загорелся еще до того, как в Грозный въехали первые БМП, БТР и танки. Захотелось рассчитаться за свой страх, вдруг полившийся за воротник. За бессильную злобу. Вот сейчас тягучие минуты помчатся вперед, затрещат выстрелы. Гусеницы танков вгрызутся в улицу, по которой, сжимая в ладони крошечную ручку дочери, он раньше просто шел. Шел спокойно, неторопливо, не понимая, как же бесценны были те мгновения...

В это сложно поверить – но многие русские солдаты вообще не умели стрелять, лишь закрывали лицо автоматами или даже отбрасывали их, чтобы плотнее вжаться в землю, чтобы стать ею. Как слепые кутята, они стали отличной мишенью, валились, косились автоматными очередями – сразу, много, вперемешку...

* * *

Командир СОБРа рывком снял трубку:

– Слушаю, Павлов.

Буквально через минуту его пухлый рот шевельнулся, готовясь выпустить очередь ругательств. Но щит зубов, вонзившихся в нижнюю губу, стал надежной преградой. И правильно. Про мать начальства, а также всяческие зоны – эрогенные и не очень – говорить не следует. Хотя очень хочется.

Выслушивая телефонные тирады, Дмитрий Павлов сел на стул. Тот пискнул, принимая 90 кг тренированного спецназовского тела, но командир этого не заметил. Чем больше он слушал своего собеседника, тем растеряннее оглядывался по сторонам.

Вроде бы все на месте: черный стол с белым монитором компьютера, слегка напоминающим шлем. Пованивающие после последней тренировки боксерские перчатки придавили еще не прочитанный журнал «Братишка». На затянутой маскировочной сеткой стене алеют вымпелы их славного подразделения. Санитаров в белых халатах нет. Только вот кажется, что это не родной кабинет на базе СОБРа, а дурдом.

– Командировка в Чечню запланирована через две недели. За этот срок нереально подготовить человека. Категорически не согласен, – сказал Дмитрий.

Он пытался говорить вежливо и спокойно, но внутри все кипело от возмущения. Какой попандос!!! Пускать какую-то девку на базу. Учить ее стрелять, привить «элементарные навыки безопасного поведения в этом регионе». Ха-ха-ха! В лучшем случае он привезет ее в Москву без некоторых частей тела. И потом, на хрен рисковать ребятами? Любой неподготовленный человек во время таких командировок – это балласт, нарушение боевого духа коллектива. Тем более девка.

Но собеседника на том конце провода соображения Дмитрия совершенно не интересовали. Его просто поставили перед фактом и повесили трубку. Правда, он успел прокричать, уловив завершающие разговор интонации:

– Никакой ответственности за эту вашу писательницу-журналистку не несу!

Раздражение схлынуло внезапно. Убьют ее, так убьют. Умирать больно, умирать страшно, девку следовало бы отлупить по заднице, выбить дурь из того места, которым она думает.

Дмитрий потянулся к пачке «Мальборо», вытащил сигарету, вдохнул горьковатый дымок. Уже легче. Руки – он сжал кулак, просто шмат мяса, лишь у мизинца белеет косточка уцелевшего сустава – больше не трясутся. Успел, перехватил, почти убил воспоминания о последней «зачистке». Так глупо попавший в плен к «чехам» Егор, как пингвин, с обрубленными руками и ногами, дымящийся в морозном воздухе, прокровил по памяти и исчез. Когда у «чичей» закончились патроны, их убивали по кусочкам, палили по коленям, локтям и лишь потом сносили полбашки, и кипели поганые черные морды, осколки черепов разлетались по загаженной комнате. Жаль, Егор уже не видел...

– Дима, то есть Дмитрий Александрович, тренировка, мы ждем вас.

Вошедшая в кабинет девушка смотрела вопросительно. Командир никогда не опаздывал, а сейчас бойцы уже ждут, и жгучее июньское солнце прожаривает их сквозь 20 килограммов полного снаряжения: «броник», автомат, боекомплект...

– Да, Лена, иду. Хорошо тебе будет бежать налегке, в одном камуфляже.

– Это ваше решение, Дмитрий Александрович.

– Нет, Леночка, это природа. Ты не выдержишь наших нагрузок. Так, – Дмитрий прищурился, – что за синяк на скуле?

Лена Плотникова махнула рукой и попыталась сменить тему:

– Пойдемте уже. Раньше сядем – раньше выйдем. «А может, я и привыкну к девке, как привык к Лене? – подумал командир. – Хотя вряд ли. Лена – не наблюдатель, а боец».

Иногда останавливаясь, чтобы подождать то и дело отстававшую девушку, Дмитрий прошел через длинный коридор, миновал устланную матами пещерку спортзала с подвешенными к потолку боксерскими грушами и вышел на плац, облепленный, как черными жуками, бойцами СОБРа. Его 38 братишек, две группы. Было три. И будет три. Но новички пока тренируются отдельно.

– Отряд, на старт, – прокричал Дмитрий.

Гулкий стук ботинок почти заглушил позвякивание оружия. Командир проводил глазами удаляющихся бойцов. Серега, как подстреленный заяц, все еще припадает на левую ногу, не восстановился после ранения, Темыч трусит медленно-медленно, то и дело смахивает рукавом пот со лба, после ухода жены глушит себя водкой. Снайпер Виктор – легкий, стремительный, к тому же и некурящий – лидирует. В хвосте колонны, как всегда, трясет жирненьким тельцем Док. Почувствовав взгляд командира, он оборачивается, в его глазах укор: «Мое дело повязки накладывать, что ж ты делаешь, падла?!»

«Здоровее будешь», – мысленно отвечает Дмитрий, стягивает краповый берет, водружает на бритую голову шлем.

Он сознательно стартует позже всех, специально увеличивая нагрузку. Командир должен быть сильнее, хотя пуля – дура, и ей плевать на меткость стрельбы и объем бицепса. Но если хоть что-то можно сделать, страхуя бойцов, – то надо стиснуть зубы, забыть про побаливающее сердце, про забитые никотиновым дегтем легкие, раздробленные, плохо сросшиеся кости. Просто выжать из себя все. А там будь что будет.

* * *

«Источник сообщает: в День независимости России запланирована вылазка боевиков, возглавляемых полевым командиром Салманом Ильясовым. Удар планируется нанести по двум направлениям. Возможно использование боевика-смертника во время торжественных мероприятий в Грозном. Основной состав группы в это же время намеревается захватить гражданский объект на территории Дагестана. Отряд пополнил запасы вооружения, приобретены автоматы, пулеметы, гранатометы, а также большое количество патронов».

Командующий Местным оперативным штабом генерал-майор МВД Александр Николаевич Волков отложил листок с поступившей по агентурным каналам информацией, плеснул в стакан минералки, задумчиво промокнул платком вспотевший лоб.

За два месяца, которые Александр Волков, после перевода на нынешнюю должность из Оперативно-координационного управления ФСБ по Северному Кавказу, провел в Ханкале, он успел понять главное: нет и не может быть полного доверия к чеченским силам правопорядка. Формально причисленные к 32-й мотострелковой дивизии, батальоны специального назначения, укомплектованные чеченцами, получили доступ к оперативной информации. Также на совещаниях Местного оперативного штаба было позволено присутствовать и другим командирам местных спецподразделений. Невозможно доказать взаимосвязь этого факта с увеличением числа нерезультативных операций, однако для себя Александр Николаевич решил: с этим братом ухо надо держать востро, их сотрудничество – не более чем временный компромисс.

Последняя информация поступила в штаб именно через местные структуры, а потому доверия не вызвала.

Генерал-майор нажал на кнопку селектора и через минуту в его кабинете появился помощник по особым поручениям Сергей Макаров, также переведенный в структуры МВД из ФСБ.

Макаров быстро пробежал глазами пару строк донесения и на его загорелом лице, изрубленном ранними морщинами, появилось скептическое выражение.

– Агентура среди боевиков – да быть такого не может, – уверенно заявил он.

– А если внутри отряда появились кровники?

Макаров пожал плечами:

– Карамультук в зубы и вперед на обидчика. Вот их способ выяснять отношения. Сообщать о планируемой диверсии не в их стиле. Стукачей среди «чичей» нет – это точно.

– Мне тоже кажется, – признался Волков, – что цель данной информации одна – сорвать запланированные в Грозном торжественные мероприятия и спровоцировать нас на переброску усиления в Дагестан. Может ли это означать, что боевики затевают дерзкую акцию в другом регионе и сознательно нас дезинформируют?

– Александр Николаевич. Вы же знаете: в последнее время мы провели ряд успешных операций. Обнаружены схроны с оружием, выявлены места по производству взрывных устройств, более десяти боевиков уничтожено во время «зачисток». Отряд Ильясова недавно чудом вырвался из засады, с той стороны есть потери. Конечно, они обозлены. Но, полагаю, им потребуется какое-то время на то, чтобы просто зализать раны.

Отпустив помощника, Александр Волков еще раз прочитал сообщение анонимного источника и решил: чистейшей воды дезинформация, направленная на срыв праздничных мероприятий. А ведь в Грозном уже забыли, что такое торжественное собрание и выступление артистов. Да и политический аспект надо учитывать, лишь недавно представилась возможность проводить в Чечне такие мероприятия без особого риска. Донесение – фальшивка, нет никаких причин менять планы.

Если бы только командующий Местным оперативным штабом мог знать, насколько он ошибается в своих выводах...

* * *

«Летом я не умру, – подумала Лена Плотникова. – Только не летом...»

Она шла в людском потоке, текущем между прилавками рынка, слегка оттягивая момент совершения покупок. Ей было просто хорошо – из-за облаков подмигивает теплое солнышко, сложенные горкой помидоры надули красные щеки, и, всего лишь взглянув на пупырчатую зелень огурцов, отчего-то слышишь смачный хруст, и рот наполняется чуть солоноватой свежестью.

– Ай, дэвушка, ай красавица, попробуй ягодку!

Настроение резко испортилось.

Лена окатила усатого кавказца, едва заметного из-за лотков с черешней, презрительным взглядом и демонстративно отвернулась. Когда-то ей нравились южные парни – веселые, улыбающиеся так открыто, от души, что даже можно смириться с хищным блеском золотых «фикс». После Чечни возникала лишь одна мысль: вот ты стоишь на рынке – и стой. Не с автоматом – и то ладно.

Где-то в глубине души жило осознание того, что даже среди чеченцев есть разные люди, а преступность не имеет национальности, но тонкий голос этой мыслишки едва слышался. А треск автоматных очередей и разрывов гранат, хотевших украсть небо, воздух, безмятежность летних дней и прохладную ласку первого снега, – не умолкал ни на секунду.

Когда соотношение славянской миловидной мордашки над прилавком и хорошей ягоды на оном устроило Лену Плотникову, она купила два килограмма клубники. Как всегда, себе чуть хуже, мельче, а брату – отборной, ягодка к ягодке.

Она очень любила Юру. Больше любить было некого. Современные гражданские мужчины в качестве объекта любви – это смешно. Они слишком слабы и никогда не поймут, что смотреть в прицел снайперской винтовки – это ее работа. Из братишек по СОБРу можно влюбиться в любого – у них и так одно на всех дыхание, один пульс, одни и те же мысли. Но когда они уходят – даже не любимые, точнее не настолько любимые, как их можно было бы любить, – делается слишком больно. А жить по-другому никто из братишек не сможет, у каждого свой счет к этой войне, по счетам надо платить...

Поднимаясь по лестнице обшарпанной «хрущевки», Лена уловила, как несет из их маленькой «полуторки» – через затхловатую плесень воздуха пробивался резкий запах лежачего больного.

Она повернула ключ в замочной скважине, бросила пакеты в прихожей, кивнула вышедшей навстречу сиделке.

Юра спал, но даже во сне его лицо оставалось напряженным, нахмуренным. Он скрипнул зубами, и Лена вздрогнула то ли от этого звука, то ли от того, что взгляд с тоской завился по выползающей из-под легкой простыни трубки катетера. Неоперабельное повреждение мочевого пузыря. Это навсегда. Проблему воспаленной гноящейся кожи хоть как-то решил противопролежневый матрас, не полностью, конечно, но Юре стало чуть легче, а вот эта трубка, впившаяся в живот – навсегда. Культи отрубленных рук брата, вытянутые поверх простыни, волновали Лену меньше всего. Розовенькие, затянутые пленочкой кожи, они уже не болят. Там, куда вонзается игла катетера, каждый день пульсирует боль.

Подхватив пакеты, Лена прошла в кухню, включила воду.

– Помочь? – предложила сиделка, щелчком отправив в окно окурок.

– Не стоит. Как он?

– Нормально. Не бредил.

– Вы идите, – сказала Лена, встряхивая в дуршлаге вымытую клубнику. – Завтра как обычно.

На лице сиделки мелькнула тень облегчения, но Лена, закрывая за ней дверь, даже мысленно ни в чем ее не упрекнула. Когда в полусумраке Юриного разума возникала обстреливаемая танковая колонна и граната отрывала вцепившиеся в край люка руки, он рвался бежать. Выскальзывали иглы из норовящего скатиться с кровати тела. Припадки длились часами, и сиделка выбивалась из сил. Тело-то мужское – израненное, ослабленное, но все равно мужское. Юре нет еще и тридцати, попробуй удержать такого...

Сейчас – Лена поняла это по заспанным, сфокусировавшимся на люстре голубым глазам брата – в его памяти тихо, нет танков. Он не помнит о своей мечте стать художником, и поэтому не мучается, что обрубками рук нельзя взять кисть.

– Это клубника. Будет вкусно, открой рот, пожалуйста, – прошептала она.

– Клуб-бника, – затолкав ягоду за щеку, повторил брат.

Его легкое заикание также не проходило.

...Мамы в семье Плотниковых не было. То есть где-то она, конечно, существовала, в детских воспоминаниях задержался ее едва различимый, но громко кричащий силуэт. Однако сколько себя Лена помнила – рядом всегда возникали двое ее мужчин: папа, огромный, в военной форме, поверх которой порой оказывался фартук, и брат, белокурый, очень тихий, с карандашами и альбомом. Лена отбирала у него машинки и солдатиков. Нет, отбирала – не то слово. Она их брала, а Юра, сопящий над своими картинками, этого не замечал.

Папа вздыхал:

– Природа перепутала вас полами.

Повзрослев, Лена поняла, о чем это отец. О том, что вроде как Юра – старший брат, а заступиться за нее перед обидчиками некому. И за ним самим глаз да глаз нужен – иначе уйдет в школу в грязной рубашке, забудет бросить в сумку приготовленные бутерброды.

Его поступление в художественную академию считалось в семье чем-то само собой разумеющимся. Это Лена, нацелившаяся в школу милиции, переживала: конкурс большой, экзамены сложные. А уж Юрка, с его персональными выставками и лестными отзывами, поступит как миленький.

Муза посетила брата аккурат накануне первого вступительного экзамена. Он простоял за мольбертом всю ночь и потом полдня катался в метро, пока чьи-то внушительные телеса не смяли его сон.

Потом Юру призвали в армию, и следующей зимой от него осталось все это – культи рук, разодранные внутренности, сумрак рассудка...

... – Лен-на, а где папа?

Она машинально сжала находившуюся в пальцах ягоду, красный сок брызнул на простыню.

– Он ум-мер?

– Что ты, Юрочка, конечно же, нет, – Лена старалась говорить спокойно и уверенно. – Он скоро придет, – а сама все рылась в бельевом шкафу. Господи! Где же эта простыня, только бы заменить, скорее, чтобы не понял, не вспомнил. – Он на работе!

Брат поднял свои обрубочки, опустил их на свежее покрывало, отвернулся к окну.

«Пронесло», – подумала Лена и на цыпочках вышла из комнаты.

За ложь во спасение не стыдно. Юре ни к чему знать, что Чечня проглотила и отца. Или не Чечня? Папу накрыло российской же артиллерией, и, борясь с тошнотой, Лена раздолбала полученный в Ростовской лаборатории даже не гроб – запаянный ящичек. Там лежали обугленные кости. Папины кости.

Лена зажала ладонью рот, сдерживая рвущийся крик. Нельзя. Кричать нельзя, плакать нельзя. Только вот жить со всем этим, получается, можно. Надо.

Лика Вронская все рассчитала правильно: обдурить редактора проще пареной репы. Всех дел-то: появиться в кондиционированой прохладе кабинета с глубокомысленной фразой:

– Андрей Иванович, поступила кое-какая любопытная информация. Надо во всем как следует разобраться. Мне нужен месяц для проведения журналистского расследования. Я чувствую: это будет бомба...

Два метра брутальной красоты начальника собрали складочки на лбу, изображая активную мыслительную деятельность.

«Сейчас начнет выяснять подробности. А что я ему скажу? Что привезу эксклюзив из Чечни?» – забеспокоилась Лика, забираясь на подоконник. Целью данного стратегического маневра являлось созерцание заставки на мониторе. Андрей Иванович имел обыкновение вывешивать на рабочий стол фото очередной пассии. Пассии обладали исключительными модельными данными, и Лика различала их по масти. Ого, на личном фронте шефа без перемен: уже вторую неделю любуется на ту же брюнетку.

– Я думаю, – заявил Красноперов после того, как стиральная доска на лбу разгладилась, – что трех недель более чем достаточно. Ты у нас барышня шустрая!

Соскользнув с наблюдательного пункта, Лика для виду еще поломалась:

– Постараюсь, Андрей Иванович, хотя, вы же знаете, ненавижу халтурить и торопиться.

– Торопись, но не халтурь, – посоветовал шеф. И добавил свое любимое: – Старайся, Лика.

Она с готовностью пообещала:

– Буду. Буду стараться.

И ведь не соврала: действительно, будет. Стараться понять и выжить. А в оболочку слов каждый всегда вкладывает свой смысл.

С романом для издательства дело обстояло сложнее. Он дописывался в жуткой спешке, в режиме нон-стоп и под завывания голодного бой-френда. Поэтому тема любви сообщника обольстительной убийцы получилась бледноватой и особого восторга у Вронской не вызвала. Но переписывать не было ни времени, ни сил, и Лика решила: «Вернут на доработку, так вернут. Переделаю. Проблемы надо решать по мере их поступления».

Наскоро вычитав текст, она свела все главки в один файл и застряла на процессе архивации. Вот так всегда – ведь уже столько раз выполняла эту процедуру, а упрямая книжка никак не желает паковаться.

– Эх ты, горе мое, – чуткое ухо бой-френда уловило сдержанные чертыхания, и он спешно прибыл на помощь. – Это же так просто.

Лика проследила за движениями его пальцев:

– Я нажимала на те же клавиши!

– Значит, плохо нажимала. Кстати, у меня новость.

– Хорошая?

Паша поправил очки и пожал плечами:

– Видимо, да. Я уезжаю в Штаты, в Силиконовую долину. Кормить меня не придется минимум полтора месяца.

Светлая спаленка с примостившимся на столике в углу ноутбуком потемнела, контуры мебели смазали набежавшие на глаза слезы.

Лика обняла присевшего на кровать бой-френда, убеждая себя: радоваться надо по поводу его отъезда, не придется выдумывать малоправдоподобных объяснений. Только дождь слез, заливавший щеки, не принимал никаких аргументов.

– Горе мое, мне обещали хорошо заплатить, – виновато пробормотал Паша. – Я уже согласился.

Не отрываться бы от его пьянящих губ, они как наваждение, как жизнь, не отдать, не расстаться...

– Все будет хорошо, – успела сказать Лика перед тем, как майка и шортики спикировали на макушку торшера.

Вряд ли Паша ее уже слышал...

Вечер просочился в ночь нежно и незаметно, и сквозь сон было так сладко чувствовать: лавина любви накрывает с головой, и счастье совсем рядом, близко, ближе не бывает.

Спросонья не разглядеть жаркой Москвы со шмыгающими по уличным венам автомобилями.

До первой чашки кофе Лика всегда бродила по квартире, как сомнамбула, и каждый дверной косяк по утрам норовил посадить синяк на коленку. Но то, что Паши в Москве уже нет, Лика не сомневалась. В голове шевельнулось предательское предположение: «А если мы больше не увидимся?»

Исчерпав лимит скорби чашкой кофе, она принялась за сборы.

Никакой декоративной косметики. Удлиняющая ресницы тушь, обволакивающая бежевой влажностью губы помада, легкий тональный крем – пусть все останется на полочке в ванной, война не то место, где требуется изысканный макияж. Сиреневая звездочка флакона со сладковатым прозрачным ароматом «Angel» также не имеет шансов отправиться в поездку.

Положив в косметичку увлажняющий крем, тоник и зубную щетку, Лика задумалась.

В дорогу принято брать пару упаковок таблеток, но страшно и предположить, что может понадобиться в Чечне. Бинты, перевязочные пакеты, сильные антибиотики?

«Заеду по дороге на базу СОБРа в аптеку, – решила Лика. – И вежливо поинтересуюсь у девчонки в белом халатике: “Что посоветуете на тот случай, если мне отстрелят ножку?”»

Впрочем, шутить в аптеке не получилось. Свойственный всем журналистам черный юмор таял быстрее, чем хотелось бы.

Лика сгребла в сумку бинты и таблетки, расплатилась, с трудом отсчитав купюры дрожащими руками. Сколько всего в человеке трясущегося: зубы клацают, щиколотки дергает мелкая противная дрожь, даже в лопатках, мокрых, беззащитных, вздрагивает судорога.

Любимые джинсы – это Лика поняла, увидев ворох лекарств – для планируемого мероприятия не годятся. В двух карманах столько добра не разместить. А еще ведь надо куда-то втиснуть мобильник, блокнот, диктофон. «Визитки, – услужливо подсказал внутренний голос. – А еще лучше паспорт. На случай опознания тела».

Лика обрадовалась ему, родному и циничному. Уж лучше остатки журналистских рефлексов – всех обсмеять, а себя в первую очередь – чем пульсирующий в висках страх.

В торговом центре особенно захотелось жить. Купить светлое платье со вспенившимся кружевным подолом, и чтобы кожа разнежилась под шелком белья, и тонкие иглы каблуков зацокали по набережной, лениво облизываемой синими волнами.

Она просто тянула время, переходила из одного магазинчика в другой, иногда примеряя красивые бесполезные вещи. Пока не замерла перед манекеном, облаченным в темно-зеленые брюки с множеством карманов.

– Стиль милитари сейчас не в моде, – осторожно прокомментировала Ликино «беру» продавщица. – И вы знаете, у вас... э-э... несколько широковатые бедра, а эти карманы по бокам их зрительно увеличат...

Лика переоделась тут же, в примерочной, затолкала в сумку легкомысленные розовые «капри» и, не взглянув на свое отражение в зеркале, вымученно улыбнулась душевной девушке.

Светло-голубой «Фордик» приветливо пискнул, подмигивая фарами. Заведенный мотор тихо заурчал, Лика плавно тронулась с места, проклиная себя за очередную глупость. Конечно, с машиной ничего не случится, база СОБРа располагается на территории воинской части, объект режимный, за целостность оставленной там машины можно не волноваться. Но аккумулятор обидится на невнимание, заскребет из-под капота по каким-то металлическим внутренностям. Сколько времени она пробудет в Чечне? Когда вернется? И – вернется ли?..

Московские пробки получили свою дань, и, выехав на загородную трассу, Вронская с наслаждением вдавила в пол педаль акселератора. Машина едва уловимо дернулась, переключаясь на пятую передачу, и резво помчала свою хозяйку по черной ленте дороги.

Стрелка спидометра вяло колебалась между отметками 110 и 120. Обгоняя грузовик, Лика выехала на встречную полосу, по глазам полоснули фары приближающегося автомобиля.

Темная тень с негромким стуком ткнулась в лобовое стекло, оставляя размытый ярко-красный след.

Лика съехала на обочину и выскочила из машины. Стекло цело, ни трещинки, а на разделительной полосе чернеет тельце подбитой птицы. Дождавшись, пока проедет тяжелая фура, девушка поспешила туда, к кроваво-черному на белом. Маленькое сердечко под теплыми перьями пару раз вздрогнуло и затихло, головка голубя бессильно свесилась набок.

– Еще можно отказаться, – прошептала Лика, забрасывая птицу порыжевшей жесткой травой. – Это плохой знак, у меня будут неприятности...

Смахнув слезы, она выкурила сигарету и отправилась дальше. Чему быть – того не миновать.

Было бы странно рассчитывать на встречу роты почетного караула у будочки КПП.

Однако у бдительного сержантика со щеткой топорщившихся над верхней губой рыжеватых усов не оказалось даже Ликиной фамилии в списке посетителей части.

Размахивание журналистским удостоверением не произвело должного впечатления.

– Корочки у вас, между прочим, просроченные, – мстительно заметил парень, сравнив эффектную девицу на фото с вытянувшейся перед ним бледной копией. – И выглядите вы в жизни куда хуже, чем на фотографии. Дмитрий Александрович меня о вашем визите не предупреждал.

– Свяжитесь с ним, – потребовала Лика, пропустив мимо ушей замечание насчет внешности. Женщина без косметики – что лысина на солнцепеке, малопривлекательное зрелище. – Он знает, что я должна приехать, мы договаривались.

Сержант покачал головой:

– Не могу. СОБР почти в полном составе выехал на тренировку за пределы части.

Девушка взмолилась:

– Послушайте, но должна же быть хоть какая-то связь.

– Только в экстренных случаях. Так что, гражданка, уберите машину от шлагбаума. И вообще, ехали бы вы отсюда.

Кусая губы от бессильной ярости, Лика опустилась на сиденье, включила заднюю передачу и тут же забыла, зачем это делала. С сержантом приключилась подобная амнезия вкупе с полным одеревенением конечностей.

По ровной асфальтированной дорожке приближалась стройная высокая девушка. Солнце остервенело ласкало черные распущенные волосы, наполняя их легким янтарным свечением.

– В чем проблемы? – поинтересовалась амазонка, засовывая руки в карманы камуфлированной курточки.

Сержант нечленораздельно замычал, Лика же, выскочив из «Форда», прокричала:

– Мы договаривались с Павловым о встрече, а этот парень говорит, что меня нет в списках.

– Пропусти ее. Дима... То есть Дмитрий Александрович действительно в курсе. Это наш новый сотрудник.

– Лена, – представилась девушка, разместившись на пассажирском сиденье. И раздраженно заметила: – Да посигнальте вы ему!

После истошного визга клаксона шлагбаум, наконец, поднялся, и Лика с любопытством завертела головой по сторонам.

Обсаженная липами дорожка с выбеленными бордюрами обогнула длинный кирпич двухэтажного здания, возле которого солдаты разгружали продуктовую машину.

«Столовая, – догадалась Лика. – А вот это здание, расположенное перпендикулярно, наверное, казарма».

Перед казармой маршировали солдаты, их сапоги гулко стучали по плацу.

– Эти бойцы вам не мешают? – вежливо поинтересовалась Лика, хотя в голове роились совсем другие вопросы: кто эта девушка рядом? Неужели она из СОБРа?

– Это солдаты бригады внутренних войск. Нет, не мешают. Некоторые ребята после службы остаются в нашем отряде.

Отметив про себя местоимение «нашем» (все-таки из СОБРа?), Лика объехала большой, утыканный турниками и брусьями стадион и резко затормозила.

Между кленами стояла трехметровая клетка, на полу которой разлегся самый настоящий волчара. Жара измучила бедное животное, волк высунул язык и тяжело дышал. В прорезях желтых глаз читалась скорее мечта о дожде, чем угроза.

– Это Барс, – объяснила Лена. – Там, внутри домика – его подруга, Виагра, подозреваю, уже с наследниками. Барс несколько лет здесь живет, привык. Виагра недавно, тоскует, сбежала вот как-то. Ее Дмитрий Александрович поймал.

– Поймал... волчицу?

– Со зверьем, Лика, куда проще, чем с людьми. Кстати, вот мы и приехали, тормозите. Накануне командировок режим тренировок особенно жесткий. И бойцы отряда живут здесь. А так обычно только одна группа находится на круглосуточном дежурстве, а остальные бойцы по домам разъезжаются.

Вслед за Леной Лика миновала пост охраны, на котором перед монитором видеокамеры крепкий мужчина тискал кольцо эспандера, поднялась по узкой лестнице на второй этаж, прошла в распахнутую своей спутницей дверь небольшой комнаты.

Все просто, никаких изысков. Две идеально заправленные койки у стен, пара тумбочек и шкаф в углу – вот и все убранство.

– Моя кровать – слева, – пояснила Лена и бросила взгляд на часы, слишком крупные для тонкого запястья. – Через пятнадцать минут обед. Думаю, сначала поедим, а потом отправимся в тир.

– В тир? Но ведь мужчины уехали.

Лика могла поклясться: на Лениных губах мелькнула снисходительная улыбка.

Она махнула рукой:

– Ладно, все равно ведь узнаешь. Я – снайпер.

Новость осмысливалась плохо. Поскольку Лика писала детективы, кое-какое представление об оружии у нее имелось. Теоретическое, конечно, но даже непрофессионалы знают: снайпер – тот человек, который видит, как умирают жертвы. В ходе боя не понять, чья очередь уносит жизнь, у снайпера же оптический прицел, не скрывающий ни одной мельчайшей подробности.

И когда рядом идет умопомрачительно красивая женщина, признавшаяся, что да, видит, нажимает на спусковой крючок, убивает, – под раскаленным солнцепеком вдруг становится так холодно...

Войдя в столовую, Лена кивнула на стол, сервированный на трех человек:

– Видишь? Павлов ждал, что ты приедешь. Просто не хотел особо распространяться. Мы потом посидим на посту, пусть Серега перекусит.

Тазик борща и Джомолунгма гречневой каши с тефтелями напоминали Лике мамину концепцию питания: главное, чтобы побольше. И пока Вронская скорбела по этому поводу, Лена успела выхлебать первое, приступить ко второму и неодобрительно покоситься на свою соседку.

– Невкусно, что ли? – осведомилась она.

– Вкусно, – призналась Лика. – Но много.

– Это с непривычки, пока не тренируешься.

– А как у тебя появилась привычка?

...В то утро Лена особенно торопилась. Последний экзамен в школе милиции, последний рубеж, надо его перейти, не омрачив испещренную пятерками зачетку.

Группа людей в черных комбинезонах на лестнице в подъезде о чем-то негромко переговаривалась.

Лена замедлила шаг, отмечая прислоненные к перилам щиты, висящие на поясах кобуры с оружием.

– Девушка, не задерживайтесь. Сейчас здесь начнется спецоперация, – пробасил высокий мужчина.

– В какой квартире?

– Да вам-то что! Проходите, не задерживайтесь.

– В 17-й?

– Да. Идите, девушка.

Лена с волнением облизнула губы. В 17-й жили два кавказца, но они снимали комнату. А вчера с дачи как раз вернулась хозяйка квартиры с маленькой дочкой.

– У меня есть идея, – сказала она. – В квартиру нельзя, там женщина с ребенком.

Мужчины громко заматерились. Перед разработкой штурма квартиры им поступила информация лишь о том, что преступники вооружены.

– Но за домом есть стоянка. У одного из парней новенькая БМВ, он над ней просто трясется. Выманить их из квартиры проще простого. Они откроют, они меня знают.

Через полчаса, осмотрев стоянку и подперев бандитскую БМВ служебным «микриком», руководитель операции распорядился:

– Ну, давай, действуй, ангел-хранитель.

Услышав про проблемы с автомобилем, кавказцы, нимало не смущаясь застывшей на пороге Лены, натянули брюки и помчались на стоянку.

Вся операция заняла считанные секунды: парней скрутили без единого выстрела, ткнули пару раз по печени, защелкнули на запястьях наручники и затолкали в микроавтобус, тут же рванувший с места.

Лена грустно проводила его взглядом и понуро зашагала вниз по лестнице. На экзамен безнадежно опоздала, и о том, что предстоит выслушать, лучше не думать.

У подъезда невозмутимо покуривал руководивший операцией мужчина, и Лена чуть не запрыгала от радости.

– Знаете, я на экзамен опоздала. Вы не могли бы объяснить в деканате, что по уважительной причине?

– Без проблем. А где учишься-то?

– В школе милиции.

Мужчина присвистнул:

– Да ты точно наш ангел-хранитель! И образование соответствующее. А нам в отряде как раз позарез нужна девочка. Вот как теперь – в дверь постучать, рядом с нашим бойцом постоять, чтобы меньше в глаза бросался. Да ты не бойся, в обиду не дадим!

– Я не боюсь, – твердо сказала Лена.

– Вот и умница. Меня Дмитрием зовут, командую теми бравыми ребятами, которых ты видела. Ну что, поехали в твою альма-матер?

Лена с благодарностью кивнула. У нее возникло ощущение, что черная полоса в ее жизни, наконец, пройдена...

...– Вначале, – Лена заканчивала свой рассказ уже на пути в комнату, где хранилось оружие. Девушки отправились туда, подождав, пока дежурный сбегает в столовую перекусить, – моя роль в операциях сводилась скорее к актерской работе. Я катила рядом с бойцами коляску, в которой лежали пистолеты и шлемы, притворяясь беззаботной мамашей. Иногда звонила в двери квартир, где засели преступники. Дима... то есть Дмитрий Александрович! Мне сложно называть его по имени-отчеству. Все понимаю, субординация, но за годы совместной работы он стал мне ближе чем брат и я все время забываю, что Павлов – наш командир. Он берег меня, как родную сестру, и не позволял принимать более активного участия во время заданий.

– Но ведь теперь все по-другому, как я поняла, – уточнила Лика.

– Стечение обстоятельств. Во время одной из операций ранили нашего парня. Я прошла на кухню, чтобы сделать ему перевязку, разорвала пакет и машинально открыла ящик под мойкой. Обычно там всегда стоит мусорное ведро. Но тогда оттуда затрещали выстрелы. Полученная перед операцией информация оказалась неполной, в квартире скрывалось не двое, а трое преступников, и один мужик спрятался под мойкой. Я не помню, что делала в тот момент. Кажется, швырнула раненого за барную стойку, выхватила его пистолет, начала отстреливаться. Думаю, тогда Дима впервые задумался о том, что мой потенциал используется не в полной мере. У меня всегда были отличные результаты в стрельбе. Все-таки разряд по биатлону в этом плане дает многое. И потом... Когда я целилась по мишеням, перед глазами всегда стояли «чехи». Мой брат стал инвалидом после первой чеченской кампании, отца убили. А потом в СОБРе не стало одного из снайперов, его подстрелили в Чечне. Я его заменила. Вот такая история.

Лика поежилась.

– А... ты ведь убила кого-то, да?

– Знаешь, – голубые глаза Лены под дугами темных бровей сузились, – я тебе по-дружески советую: никогда не задавай таких вопросов. Те люди, которые воюют, на них не отвечают. А если тебе рассказывают что-то конкретное, то это означает лишь одно – этот человек просто не был на линии огня.

Войдя в оружейную комнату, Лена повернула ключ большого металлического шкафа. Внутри в специальных углублениях располагались автоматы и пистолеты. Лика присела на корточки, разглядывая оружие, и вздрогнула. На прикладах некоторых автоматов виднелись засечки. В кино такое оружие с отметинами загубленных душ было только у боевиков, и вот здесь, у «наших» то же самое...

Лена достала из шкафа прямоугольный чемоданчик, щелкнула застежками.

– Мой «Винторез», – почти нежно сказала она. – В отряде есть снайперские винтовки Драгунова, но они менее мощные, патроны менее крупного калибра. Минус «Винтореза» – меньшая прицельная дальность и большая отдача при стрельбе. Такие синяки поначалу были, приклад прижимать больно... Женский организм – штука хрупкая. Впрочем, тебе снайперская винтовка без надобности. Освоишь пистолет и автомат, этого достаточно. Оружия тебе, конечно, никто не даст, но на всякий пожарный обучим.

– Я только из пневматического ружья стреляла, – призналась Лика. – В парке возле дома есть тир.

– Сейчас мы это дело исправим, – Лена извлекла небольшой пистолет. – Вот, смотри, это ПМ, пистолет Макарова. Те, что рядом, побольше – это Стечкины, но принцип функционирования тот же. Думаю, начинать лучше все же с Макарова.

Лена сбросила камуфлированную курточку, засунула пистолет в закрепленную под мышкой кобуру и вопросительно посмотрела на Лику.

– Ну что, идем?

Столбики засечек на автоматах гипнотизировали. Лика пыталась их сосчитать, но все время сбивалась, в глазах двоилось, каждая зарубка на металле – чья-то жизнь, которой больше нет.

– Хватит. Успокойся. – Лена приобняла Лику за плечи. – Это война. Там разные люди, есть хорошие, есть мерзавцы. У меня самой просто сердце разрывалось, когда я видела женщин, потерявших детей, детишек, подорвавшихся на минах. Но за каждой из этих засечек смерть бандитов, которые убивали наших ребят, зачастую максимально изощренно. Не все чеченцы подонки. Но бандитов надо уничтожать. Иначе они уничтожат нас.

– Да, я понимаю, – пробормотала Лика, едва поспевая за своей спутницей.

Мишенька в углу тира маленькая-премаленькая, едва различимая. На зрение Лика не жаловалась, но теперь замерла в растерянности. Наверное, вот оно, следствие долгого сидения за компьютером.

– Не беспокойся, – объяснила Лена. – Это Димина теория. Тяжело в учении, легко в бою. Он создает наиболее сложные условия во время тренировок. Поэтому у наших бойцов высокий уровень подготовки. Мы обладаем навыками ведения разведывательной деятельности, знаем специфику диверсионной работы. Вот сейчас группы выехали в лес. С собой – никаких продуктов. Будут птицу стрелять, не подстрелят – сожрут, что под руку подвернется. Надо будет – собаку, червей.

– Что?!

– А если плен? А если потом прорываться к своим без всего – без оружия, медикаментов, без еды? Задача одна – выжить. Ладно, хватит болтать. Держи!

Пистолет лег в ладонь так ладно, словно она была создана специально для оружия. Черный блеск металла успокаивал, внушал уверенность. Следуя Лениным указаниям, Лика сняла предохранитель, прицелилась. Во время выстрела рука дрогнула, пуля продырявила мишень в левом верхнем углу.

– Плохо, – прокомментировала Лена, забирая оружие. Бах – и ровно в «десяточке» возникло отверстие. – Руку не напрягай, целься лучше. Емкость магазина всего восемь патронов, помни: это совсем немного.

Раз-раз-раз – отверстия, сделанные Вронской, уже на мишени, между тонкими контурами окружностей.

«У меня все получится, – думает Лика, стиснув зубы. – Я должна выжить. Как же страшно, Господи...»

– Слушай, не трясись ты так! – с досадой заметила Лена. – Да уж, про тебя не скажешь – прирожденный стрелок. Вообще-то это не мое дело, но я спрошу. Что тебя в Чечню-то несет?

Лика вспомнила Виктора, потухшее лицо Надежды Александровны. Бах – и пуля аккуратно прошила центр мишени.

– Наши приехали, – уверенно сказала Лена, различив в треске выстрелов скрип притормаживающих автомобилей. – Давай пистолет, на сегодня хватит. Последний выстрел что надо, молодчина.

Она вытащила пустой магазин, положила пистолет в кобуру.

– Дорогу найдешь? Иди, знакомься с ребятами. Я потом тебя догоню.

Проводив глазами удалявшуюся стройную фигурку, Лика на ватных ногах заковыляла по лестнице. Судя по вежливо-сдержанной реакции Лены, вряд ли ей будут рады. А уж командир СОБРа Дмитрий Павлов, заставляющий своих бойцов кушать червяков, и вовсе представлялся Лике монстром.

Одобрительные любопытные взгляды мужчин в камуфляже, суетившихся возле припаркованных у здания микроавтобусов, придали Вронской уверенности. Дмитрия Павлова глаза Лики вычленили из общей массы бойцов мгновенно. Те же широкие плечи, бугры мускулов свисают по бокам черного жилета, краповый берет надвинут на лоб. Вроде бы ничем не отличается от своих подчиненных, разве что светлых полосок морщин на дочерна загоревшем лице чуть больше. Но по манере держаться понятно: командир.

– Здравствуйте, я – Лика.

– А, ну привет, – глаза командира просканировали фигуру от щиколоток до макушки и остановились на лице, так и не выдав произведенного впечатления. – Писательница хренова. Иди-ка сюда.

Лика с опаской приблизилась, наблюдая за движениями крепких рук, заросших выгоревшими на солнце курчавыми волосками.

Павлов снял с себя жилет, набросил его на девушку, чуть подрегулировал лямки по бокам.

– Это разгрузка для боекомплекта. Стадион видишь?

Лика кивнула.

– Пробегаешь десять кругов, возвращаешься сюда, будут силы – поговорим. Схалтуришь – упакую еще в бронежилет. Понятно?

– А десять кругов – это сколько километров?

– Четыре с половиной-пять. Ноги в руки – и вперед!

Лика прикинула: разгрузка весила не меньше десяти килограммов, в боковых карманах угадывались тяжелые металлические предметы. С ними особо не разбежишься, даже если иногда наматываешь пару километров на дорожке в спортзале.

Сердце запрыгало, как яйцо в кастрюльке с кипящей водой, уже после первого круга.

«Мудак, – подумала Вронская, стиснув зубы. – Надо проверить, какие участки территории просматриваются видеокамерой. Если стадион – это труба, я умру уже в Подмосковье. И в Чечню ехать не придется».

Ей казалось: вспотели даже ресницы, все тело превратилось в мокрый, склизкий комок, разгрузка измолотила кости резкими ударами.

Деревья слились с турниками, и уже не разобрать дорожки под ногами, жарящее солнце потемнело, и чернота, глубокая, непроглядная, застлала глаза...

В себя Лика пришла уже на койке, проклятый жилет был аккуратно расправлен на спинке кровати.

– Меня что, кто-то нес? – простонала Вронская, заметив ехидное личико лежавшей на соседней кровати Лены. – Ничего не помню.

– Тебя Колотун нашел. Побежал к Филе, стал гавкать.

– Гавкать? Это особый способ объяснений в режиме тренировок супер-командира Дмитрия Павлова?

Лена рассмеялась:

– Ты зря ерничаешь. Колотун – это наш пес. А Филя – то есть вообще парня Филиппом зовут – сапер, он с собакой не разлей вода. Вот Филя тебя сюда и доставил.

– Пить, – пробормотала Лика, ощупывая ноги. Вроде на месте, только не шевелятся, будто не свои, чужие.

Она одним махом опрокинула протянутый стакан воды и провалилась в сон раньше, чем Лена успела вымолвить хотя бы слово.

* * *

«В ближайшее время в Чечне могут начаться работы по восстановлению двух крупных промышленных предприятий, сообщили в пресс-службе главы республики. Во время встречи президента Чечни Алу Алханова с руководством ЗАО “Электропром-корпорэйтед” бизнесмены выразили готовность инвестировать около 20 млн рублей на восстановление радиозавода и научно-производственного объединения “Промавтоматика”».

Читавший на скамейке газету «Вестник Чечни» человек с досадой перевернул страницу. Планы восстановительных работ его совершенно не интересовали.

«2 июня в трех республиках Северного Кавказа – Ингушетии, Карачаево-Черкессии и Кабардино-Балкарии – прошла крупномасштабная профилактическая операция, направленная на пресечение экстремистской и террористической деятельности. За прошедшие три дня спецоперации проведена проверка около 25 тыс. домовладений, гостиниц и общежитий. Задержано 63 человека, совершивших различные преступления, в том числе и 40 человек, находящихся в федеральном розыске. Изъяты 2 гранатомета, пулемет, 600 граммов тротила, 20 выстрелов к РПГ, более 2 тыс. патронов разного калибра, противопехотная мина и несколько артиллерийских снарядов калибра 120 мм».

«Они всегда будут нас убивать, – подумал человек, – эта война никогда не закончится. Пока на Кавказе останутся женщины, способные рожать, ряды борцов с Россией будут пополняться новыми и новыми бойцами. Единственное, чему там учат детей – это нападать. А мы и по сей день не учим войска защищаться. Следовало бы отпустить все кавказские республики, но с точки зрения геополитики наша страна не может этого себе позволить. Жизни наших ребят – разменные монетки в большой политической игре».

Наконец, он нашел то, что искал. Небольшая заметка «Празднику – быть». Неприметная, с набранным небольшим шрифтом заголовком, она совершенно не бросалась в глаза, хотя и размещалась на первой полосе «Вестника».

«12 июня на полностью восстановленной после боевых действий центральной площади г. Грозного пройдет торжественный митинг, посвященный Дню неза-висимости России. Ожидается прибытие в Грозный спецпредставителя России по Южному федеральному округу, высокопоставленных руководителей Министерства внутренних дел и Министерства обороны. Из представителей местных властей свое участие подтвердили... По окончании митинга запланировано проведение концерта, на котором...»

Заметка дочитывалась уже по диагонали. Главное для себя человек уже выяснил.

Он отложил газету, глубоко вдохнул свежий ночной воздух и обрадованно улыбнулся. Прочитанные новости его полностью устраивали.

* * *

Вчерашняя жара сменилась мелкими косыми струями по-осеннему холодного дождя. Промокшие штаны натирали ноги, но Дмитрий Павлов не обращал на это внимания. Привык. Тренировки всегда проводятся в любую погоду – и в зной, и в мороз. В Чечне небо каждый вечер норовит пролиться ливнем, дороги размывает несущимися со склонов гор потоками воды, жирная грязь с чавканьем вцепляется в ботинки. Кавказская жара смачивает «тельник» потом, к вечеру из него приходится вытряхивать соль. Надо быть готовым ко всему.

– Новенькой хреново, – констатировал бегущий рядом Лопата.

Дмитрий, с трудом переводя дыхание, огрызнулся:

– Тебе-то что!

Вот. Именно так он и предполагал. Все внимание бойцов концентрируется на девке. Даже Лопата, получивший свое прозвище за весьма умелое орудование саперной лопаткой, правда, не с целью рытья окопов, а раскраивания черепов сопротивляющихся бандитов, глаз с нее не сводит. Про Дока и говорить нечего – узнав, что Лика во время предыдущего кросса потеряла сознание, он напичкал девку витаминами, а ставший маслянистым взор явно предвкушал процесс искусственного дыхания изо рта в рот. Но уж этого удовольствия Док не получит. Девка, съежившись в комок, как промокший воробушек, бежит налегке, без «разгрузки» и оружия.

Закончив пробежку, бойцы потянулись в здание – снять форму, оставить оружие, взять щитки, шлемы и перчатки для занятий рукопашным боем.

В раздевалке Дмитрий расправил на спинке стула мокрую одежду, закрепил на поясе чехол со штык-ножом и, вяло отругав Темыча за распространяемое алкогольное амбрэ, отправился в спортзал.

Бойцы, разминаясь, метелили боксерские груши. Вронская примостилась на скамеечке у стены, наблюдая за их движениями с нескрываемым ужасом.

– Что расселась? – возмутился Дмитрий. – Лена, объясни ей принципы нанесения основных ударов.

Плотникова прекратила упражнение на растяжку, выполняемое при помощи своего коллеги – снайпера Виктора, – и послушно забормотала:

– Вот так выполняется хук, а если рука уходит противнику под подбородок – это апперкот...

Размявшись, Дмитрий скомандовал:

– Спарринг!

Он приблизился к Лике, легонько ткнул ее в плечо, ударил ногой по голени.

– Блоки ставь, отпрыгивай, ну, живо!

Девка смешно выставила руки вперед, открывая все, что только можно ударить – лицо, живот, грудь.

Дмитрий коснулся легкими ударами неприкрытого тела, девчонка что-то просекла, в ее движениях появилось смутное подобие защиты.

Увидев штык-нож, она остановилась и прошептала:

– О Боже, он что, настоящий?!

– Нет, блин, нас муляжами режут! – взорвался Дмитрий.

Лика растерянно оглянулась по сторонам. Лица ребят по соседству все в крови, один уже упал на мат, зажимая пораненную руку.

Секунда – и нож Дмитрия пропорол мастерку спортивного костюма.

– Иди постучи по груше, – распорядился командир. – Ты трижды убита...

Если не считать путающейся под ногами журналистки, Павлов был доволен своими бойцами.

«Превосходно, – подумал он после поединков с ребятами. – Реакция отличная, удары крепкие, даже протрезвевший Темыч бьется что надо...»

Обед в столовой безнадежно испортила неугомонная Лика Вронская. Не привыкший к физическим нагрузкам организм – хотя после тренировки прошло более двух часов – исторг съеденное так быстро, что девка даже не успела добежать по туалета.

– Уберешь все здесь. А потом марш в наше здание мыть сортир, – не терпящим возражений тоном произнес Дмитрий.

Насладившись побледневшим Ликиным личиком с явственно обозначившимися под щечками желваками, Павлов отправился в свой кабинет. Дежурный докладывал, что его разыскивает руководство МВД с целью сообщить детали предстоящей командировки в Чечню...

* * *

Молочный свет зарождающегося утра разбудил Салмана Ильясова.

Он открыл глаза, пошевелился, вбирая в ноющее от ран тело тепло спального мешка. В палатке вообще спалось отлично. Легкая, американского производства, она подогревалась аккумуляторной батареей, спасая от колючего ночного холода. Палатка – летняя роскошь, скрываемая от вездесущих российских «вертушек» плотным облаком «зеленки». Зимой отряд располагается в пещерах и блиндажах, сырых, мрачных, раздирающих плохо сросшиеся кости и пробитые внутренности когтями острой боли.

Салман выбрался из «спальника», зашнуровал берцы, отдернул край палатки. Долю секунды он радовался поднимающемуся из-за гор краешку солнца, щедро льющему тепло на многострадальную землю Ичкерии. Потом, увидев трясущуюся в рыданиях у потухшего костра Айзу, закусил губу.

Все понятно и больно.

– Зелимхан? – спросил Салман, все еще надеясь на то, что ошибся. Если бы женщина отрицательно покачала головой!

Но нет – черный платок клонится вниз.

– Я просыпаюсь... Он не дышит... Глаза открыты.

По щекам Айзы текут слезы, и Салман ловит себя на мысли: как же хочется зарыдать, зареветь, завыть, может, тогда исчезнет тяжесть в груди.

Смерть – это слишком серьезно для слез. Смерть – тоже работа, сложная, кропотливая, но только правильно проведенный похоронный ритуал откроет Зелимхану путь на небеса. Мальчик это заслужил, да пребудет его душа в раю, иншаллах...

Завтрак проходил в полном молчании. Бойцы вяло поглощали остатки привезенной Раппани еды. Сам гость, притихнув, ограничился кружкой дымящегося чаю, на что Вахид, поправив бинт и зеленую бандану, неодобрительно поцокал языком. Они-то ведь живы, и им нужны силы для борьбы и мести, даже если кусок в горло не лезет.

Салман прожевал шмат холодной баранины и коротко бросил:

– Раппани, Айза, Асланбек – вы остаетесь в лагере.

Асланбек, восемнадцатилетний паренек, гневно сверкнул глазами, но промолчал. Да, спускаться в аул опасно, но он мужчина, и не должен отсиживаться у костра рядом с женщиной и слабым московским гостем!

Дождавшись, пока три разведчика уйдут вперед, Салман взял тело Зелимхана на руки – окоченевшее, негнущееся в смерти. Рот оскалила гримаса боли. Будь прокляты шурави!

По узкой тропинке он легко шагал вниз. Аккуратно обошел установленные для непрошеных гостей «растяжки», скользнул взглядом по прикрытой ветками яме. Когда-то по ее дну ползали задыхающиеся от собственного дерьма русские пленные, изнасилованные, изрезанные. Покойный Арби, узнав, что родной дом выжгли термобарическими снарядами, а от них не спрятаться, не скрыться, все вокруг мгновенно заливает огненной лавой, и его родня корчилась в ней, лопалась кожа, вскипали глаза, зажаривалось еще все чувствовавшее тело... Арби швырнул в яму пару гранат. Зря. Пленных можно было бы обменять. Но Салман ничего не сказал тогда своему бойцу.

Враг, пришедший на землю нохчей, должен не просто умирать. Пусть ему будет больно, так больно, что на губах пузырится кровавая пена, пусть взрывается свет в глазах от отрубленных ног, рук, пусть острое лезвие ножа чиркает по горлу!

Ненависть, желание причинить боль – они жили где-то глубоко в душе Салмана всегда, а вырывались наружу не сразу, постепенно, с каждым убитым бойцом, с исчезнувшими родственниками. Когда артобстрел федералов сожрал Аминату и дочь, Салмана не стало, только острая ярость текла по венам. Если заканчивались патроны со смещенным центром тяжести, он подпиливал обычные. Траектория движения пули становилась непредсказуемой, мотала кишки, мучила, никакой промедол не помогал.

Только однажды в душе закопошился ужас. После ранения Салмана переправили в Европу на лечение. Он не возражал – подписанные в Хасавюрте соглашения фактически признавали независимость Чечни, цель ожесточенных боев достигнута, российские танки и БМП покинули страну.

Вернувшись, Салман не узнал Грозного. В руинах города скопилось больше страха, чем во времена активных боевых действий. Газеты взахлеб писали о публичных порках и казнях, восторгались нападением на Дагестан Шамиля Басаева.

Это была совсем не та мирная жизнь, за которую проливал кровь Салман Ильясов. Но потом в Чечню опять пришли русские, и все вернулось на круги своя. Есть враг в прицеле, его надо уничтожить, а все остальное вторично.

Салман замедлил шаг. Навстречу отряду кто-то двигался, едва слышно осыпались камешки с крутой горной дороги. В зеленой листве мелькнула повязанная банданой голова разведчика.

– В ауле все чисто, – доложил Саид, опираясь на «калаш». – Русские далеко, в городе. Можно спускаться.

Командир довольно улыбнулся. Отлично. Зелимхана похоронят по всем правилам: будут и зикр*, и садака**, и тезет***, и кадам****.

А русские... Возле каждого селенья блокпост не поставишь. Приехали, осмотрели полуразрушенные дома, выслушали возмущенных женщин и стариков – и уехали, прекрасно понимая: как только спустится ночь, в селенье придут воины Аллаха, и будет им и горячая еда, и постиранное белье. Никогда нохчи не откажутся от своих. Может, разве что сделают вид. Чтобы выжить. Чтобы помогать дальше.

Селение, располагавшееся в объятиях гор, просматривалось как на ладони. Давно, еще до войны, уютные домики скрывали раскидистые ветви абрикосовых садов. Теперь же сквозь сухие скелеты деревьев щербатые фасады темнели провалами выбитых окон.

Мать Зелимхана развешивала белье во дворе, Салман узнал сгорбленную фигурку, передернулся от сверкнувшей в ее глазах надежды. «Мимо, пройдите мимо моего дома, уходите!» – кричали темные очи.

И накатила волна горя, она узнала своего мальчика на руках командира, рухнула на колени, забила кулаками по пыльной ссохшейся земле.

Салман прошел в дом, опустил тело бойца на кровать, посмотрел на него, молодого, измученного, успокоившегося.

– Надо поговорить, – тронули его за плечо.

Старейшина Магомедзагир совсем сдал. Мелкой дрожью трясется голова, вздрагивает седая борода, из уголка беззубого рта бежит струйка слюны.

– Сынок, – старейшина опустился на стул у кровати, смахнул бисеринки пота со лба. – Беда, сынок, я уже хотел парнишку в горы к вам посылать. Знают все шурави про ваши планы. К Яхите племянник приезжал, помнишь, я рассказывал, он теперь местным милиционером заделался... Так вот, иди, говорит, Яхита, к Магомедзагиру и скажи – шурави все знают. Но не верят.

– Откуда знают? Почему не верят?

– Предатель у тебя в отряде, сынок. А не верят... Что с тупых свиней взять!

Вспышка ярости ослепила Салмана. Предатель в отряде! Ослепила – и потухла.

«Конечно, – подумал командир. – Хохол, больше некому. Его проверяли неоднократно, и все сходилось. Членство в националистической организации Украины „Уна-Унсо“, обучение в лагере на территории Грузии, переброска в Ичкерию. Петр убивал братьев-славян так, как положено – жестоко и беспощадно. Но это ни о чем не говорит. Просто он хороший агент. Точнее, был хорошим агентом. Конечно же, все сходится: на днях он как раз спускался вниз за продуктами, и вот шурави все узнали».

У колодца плескались бойцы, окатывали спины холодной водой, терли мочалкой грудь, руки.

– Полей мне, – сказал Салман Петру.

Тот с готовностью отставил автомат, зачерпнул кружку воды. В его круглых голубых глазах промелькнуло легкое беспокойство, и оно еще больше укрепило подозрения Салмана.

Звук приближающихся автомобилей раздался одновременно с возгласом прибежавшего дозорного:

– Уходим, федералы едут!

Натягивая майку, Салман выругался. Федералы, как же! Это наверняка свои, подразделение «Восход», прислужники шурави. Только они знают, что после атаки отряд можно всегда перехватить здесь, в селении, что пока в живых останется хоть один боец, он рано или поздно спустится с гор, чтобы передать родственникам тела погибших товарищей.

Салман успел увести отряд из-под обстрела.

Густая зелень деревьев скрыла приблизившихся к подножию гор людей, но несмолкающий треск автоматных очередей выдавал их присутствие.

Наверх преследователи не пошли, чем окончательно убедили Салмана: точно «Восход», знают, собаки, – основные тропы заминированы, уйти можно только по едва заметным в лестном массиве тонким прожилкам, но в них, не зная конкретных мест минирования, соваться опасно.

За пару километров до базы командир пропустил Петра вперед, достал из висевшей на поясе кобуры модернизированный пистолет Макарова, прицелился.

Хохол дернулся, вскрикнул, но на ногах устоял, смотрел, как серая штанина чернеет от крови.

– Вперед, – скомандовал Салман. – Это только начало...

Лица бойцов остались безучастными. Командир знает, что делает, читалось на них.

Еще одна пуля – и Петр падает, хватается за простреленное бедро, хрипит от боли.

Салмана сотрясает ненависть.

– Ты у меня будешь ползти, как подстреленная собака. Ползи, щенок! Ползи... А подыхать станешь медленно. Очень медленно.

– За что?! – простонал Петр.

– За то, что ты «крот», ты скотина, я платил тебе деньги, а ты сдавал моих ребят, ублюдок!

Раненый хохол, оставляя кровавый след на зеленой траве, послушно продвигался вперед.

Салман ловил на мушку сведенную от напряжения спину, побелевшие пальцы, целился между ног.

«Потерпи, – убеждал он себя. – Не торопись, пусть он заплатит за свое предательство полную цену».

Дальнейшее произошло мгновенно. Какую-то секунду хохол полз по тропке, потом вдруг метнулся в сторону, на дорогу, растянулся плашмя. Оглушительный взрыв разметал его останки, Салмана ударило по лицу, он инстинктивно отшатнулся, глянул на землю – оторванная кисть, белеют кости, торчат ошметки сухожилий.

– Ты сам посылал его ставить «растяжки», – сказал Вахид, вытирая лицо от кровавых брызг.

Салман с досадой поморщился. Как нехорошо получилось, слишком быстро.

– Петр сдал нас шурави. Мне сказал старейшина. Наверное, он всегда нас сдавал.

Вахид осторожно заметил:

– А если это не он?

Салман махнул рукой. Из случайных людей в отряде – только Раппани, но он узнал об операции лишь накануне, из лагеря не отлучался, мобильной связи в горах нет.

– Это хохол, – убежденно повторил Салман. – Больше некому.

В лагере у огня хлопотала Айза.

Раппани не утерпел, не дождался отряда, уже наложил себе полную тарелку галушек из кукурузной муки и уминал их так, что за ушами трещало.

– Ребята, там еще мамалыга есть в котелке, чай горячий, присаживайтесь, – суетилась Айза. По ее лицу было видно: ей очень хотелось расспросить про взрыв, гулкое эхо которого долго летело вверх, туда, где вершины гор припорошены шапками снега. Но она молчала. Женщинам не положено задавать вопросы.

А Асланбек не удержался:

– Взрыв был, да? Все целы, да?

– Кому надо – тот цел, – отозвался Вахид и протянул руки к костру, хотя укутавший горы вечер еще хранил дневное тепло.

Раппани встревоженно смотрел на командира, но тот, занятый чисткой пистолета и своими мыслями, остался безучастным к разлитому в воздухе беспокойству и дымящейся тарелке с кашей, поднесенной услужливой Айзой.

«Что же делать? – размышлял Салман. – Операция по захвату больницы в Дагестане разрабатывалась несколько месяцев. На сегодня готово все. Проработан маршрут проникновения на территорию соседней республики. Небольшими группами, минуя блокпосты, мы приблизимся к поджидающему в укромном месте автобусу с оружием, подготовлен автомобиль якобы сопровождения ГИБДД. Так же тщательно готовился сюрприз в Грозном. Начиненная взрывчаткой Малика должна быть пропущена на стадион нашим человеком, который проведет ее прямо к трибунам, где размещаются начальники шурави и их местные прихлебатели. И вот обо всем этом узнали русские. Старейшина говорит, что они не поверили информации. Но все же гарантий того, что мы не угодим в засаду, нет...»

Когда командир посоветовался с бойцами, те ответили единодушно: откладывать операцию не стоит. Русские не доверяют местным правоохранительным органам и, строго говоря, правильно делают – в их числе немало тех, кто оказывает реальную помощь полевым командирам. Как гласит старая чеченская пословица, ответом войне может быть только война. А на войне все средства хороши, в том числе и видимость сотрудничества с оккупантами.

Услышав про подробности запланированного в Грозном теракта, Раппани с волнением облизнул губы.

– Не надо девушки, а? Я сам.

– Что ты сам? – не понял Салман.

Гость сорвался с места, через минуту красноватые блики пламени осветили чехол со снайперской винтовкой.

– Я сам, хочу сам, – повторял Раппани, нежно, как любимую женщину, поглаживая оружие. – Девушка погибнет, но если она не убьет шурави? А я убью, Салман, здесь оптика сильная!

Командир прикинул: провести Раппани на место предполагаемый действий будет даже проще, чем Малику. Аккурат возле площади находится квартира горячих сторонников «непримиримых».

– Хорошо, – согласился он. – С тобой пойдет Вахид.

Гость обиженно воскликнул:

– Не доверяешь? Мне – не доверяешь?!

Салман лишь усмехнулся:

– Страхую тебя. Ты же в Москве давно живешь. Отходить как будешь? А Вахид выведет, он каждый камень в Грозном знает.

В ту ночь бойцы долго не расходились, обсуждали детали предстоящей операции, курили, пили черный, как нефть, чай...

«Милый Пашка, у меня все хорошо ...»

Клавиатура на компьютере командира СОБРа Дмитрия Павлова старая, буквы «а» и «о» все время западают, и Лика старательно подчищает эстонский акцент в своем письме.

Перечитав первую строчку, Вронская задумалась. О чем бы еще черкануть любимому мужчине? Про крутящуюся в мышцах после ежедневной муштры боль – не стоит. Тир, занятия рукопашным боем – опять за скобками.

«Невероятно, но я бросила курить! Честно-честно ...»

Это правда. После тренировки «собровцы» регулярно дымят в курилке, но впервые на это дело и смотреть стало тошно. Измученный спортом организм противился даже мысли о никотине.

«Я храню тебе верность, солнце ...»

Про титанические усилия, прилагаемые при этом, Лика умолчала. Большинство ребят восприняло ее появление в отряде без лишних вопросов. Командир, тот вообще постоянно издевался, пользуясь своим начальственным положением. Однако Лика понимала – только беспрекословное подчинение позволит наладить с Павловым отношения. И получилось же: сегодня Дмитрий, ранее отметавший даже предположения об использовании своего компьютера, пустил ее в святая святых, свой кабинет. Но правил, как говорится, нет без исключений, и на безразлично-командном фоне возник некий товарищ, откликающийся исключительно на прозвище Лопата, с горящим немым обожанием взором. Они мучались оба. Лика – потому что Лопата, как преданный пес, все время ходил по пятам. А сам боец с женщинами разговаривать не умел. Более того, банальные, ни к чему не обязывающие фразы, которыми перекидывается большинство людей, даже не обращая на них внимания, вызывали у Лопаты паралич лицевых мышц и рифленые складки на лбу. Он плохо понимал, что говорит объект обожания, и у него начинала безумно болеть голова.

«Я уезжаю писать новый роман к предкам на дачу. Мобильник, если помнишь, там не схватывает, так что подключиться к Инету не смогу. Жду, скучаю, возвращайся скорее».

Вот и все. Можно отправляться в Чечню, Паша предупрежден о том, что возникнут проблемы со связью. Пусть пишет свои программы и ни о чем не беспокоится. А к тому моменту, когда Пашка вернется в Москву, его будут ждать любимые котлеты на вымытой до блеска уютной кухне.

«Если будут...», – невесело подумала Вронская, отправляя письмо.

Дверь кабинета скрипнула, и Лика вздрогнула. Лопата, кто же еще.

Но вместо бледной скуластой физиономии с идеально ровным профилем в проем просунулась пухлощекое курносое лицо сапера Фили.

Он соотнес соседство Лики и компьютера и выдал:

– О, мадам завещание пишет. Дело хорошее. Не забудь указать, где похоронить.

У Фили оказалась отличная реакция – успел прикрыться дверью от летевшего прямо в злорадную ухмылку журнала.

– Не дерись! – прокричал он из коридора. – Я вообще-то за тобой пришел. Давай, шевели нитками, мы уезжаем.

– Как уезжаем? Куда уезжаем?

Лика растерялась. До отъезда в Чечню оставалось еще три дня.

– Да там праздник в Грозном, нас в усиление ставят. Короче, я предупредил!

Выключив компьютер, Лика помчалась к себе в комнату. Исчезла сохнувшая на спинке кровати Ленина рубашка, опустел стаканчик, где раньше находились ее зубная щетка и паста.

Лика сгребла свои вещи в сумку, с трудом застегнула молнию и понеслась вниз по лестнице.

– Мы из «Шереметьево» или «Домодедово» вылетаем? – выпалила она в насупленные брови Дмитрия Павлова, дымившего у микроавтобуса.

– Из «Чкаловского». Это военный аэродром, – буркнул он, щелчком отбрасывая недокуренную сигарету. – Тебя ждем. Как обычно.

– Я уже, я все, готова.

Лика вскочила в микроавтобус, опустилась на сиденье рядом с Лопатой и закрыла глаза. Как страшно...

– М-да... вот... – замычал спутник.

В его руках появилась фляжка.

Поколебавшись, Лика решилась:

– Давай. Выпью, пожалуй.

Из фляги шибануло горьким едким запахом. Докатилась, сейчас будет пить водку, из горла и не закусывая.

Уже сделав глоток, Лика поняла: какая, к черту, водка, содержимое фляжки – адская смерть, во рту вспыхнул вулкан, и жгучая лава неотвратимо сползает по горлу.

– Спиртяга, – флегматично пояснил Лопата. И, подумав, добавил: – Говна не держим!

Прокашляв последнюю ремарку, Лика еще пару раз приложилась к горлышку. Внутри потеплело, легкие мысли запорхали вокруг несущественных мелочей.

Загрузка в самолет продолжалась часа полтора. Лопата, занятый затаскиванием в салон ящиков и тюков, легкомысленно оставил спирт Лике, поэтому, когда самолет, дрожа стальным телом, заскользил по серой взлетной полосе, девушка спала, как младенец.

– Эй, просыпайся, уже Моздок...

Лика разлепила глаза, ужаснулась бледной физиономии на соседнем сиденье, невольно перефразировала строки песенки Андрея Миронова: «Внутри Лопата парень добрый, но на лицо ужасен».

Ее рука потянулась к лежащей в сеточке фляге, но – о ужас! – она была пуста, и утративший фокусировку взгляд Лопаты заранее отвечал на вопрос о том, куда подевалось ее содержимое.

– Ладно, – вздохнула Лика. – Я так поняла, мы ведь уже прилетели?

– Не-а, – Лопата икнул. – Вон видишь «вертушку»? Ми-26. Счас жратву и патроны перегрузим, в Грозный попилим.

Лика зашипела, как змея:

– Ты что, не мог меня раньше предупредить? Вертолеты же сбивают! Мне страшно. Я бы наклюкалась позднее!

– А типа ты слушала! Присосалась, как клещ. Нормальный спиртяга, да? Авиационный!

Желудок сразу же сжался, намереваясь исторгнуть из своего нутра вредный продукт. Лика быстро вытащила из рюкзака «Сникерс», попыталась зажевать металлический привкус во рту.

Пошатываясь, она побрела по узкому проходу между рядами, дождалась, пока посапывающие от напряжения Лопата и Филя вытащат наружу металлический контейнер, спустилась вниз по трапу.

Вблизи вертолетная громадина мгновенно воскресила в памяти кадры телерепортажей: обугленное пузо, смятые лопасти, искореженный металл, черные обрубки человеческих тел.

Не тратя времени на осмотр пейзажа, Лика подскочила к Темычу и, вцепившись в рукав, прошептала:

– Выпить есть?

Вечно подернутые пленкой тоски глаза сделались злобными. Темыч поскреб выбритый затылок и заявил:

– Все бабы – суки!

Лика с готовностью кивнула:

– Конечно, миленький. Дай выпить.

В протянутой фляжке тоже оказался спирт. Лика сделала несколько больших глотков, в очередной раз выслушивая, как жене Темыча надоело провожать его в «горячие точки» и она подобрала крохе-сыну папу с работой поспокойней.

Язык, непослушный, неповоротливый, прилипал к спаленному небу, но Лика изо всех сил пыталась с ним справиться.

– Темыч, я тебя с подругой познакомлю. Очень красивая девушка, – возвращая флягу, пообещала она.

Подруга – во всяком случае, незамужняя – у Лики отсутствовала, но для этих ребят, превративших смерть в работу, требовалось что-то прочное, позволяющее вцепиться в жизнь. И выжить. Так что ложь – во спасение.

– Эй, ты на ногах держись! Что ж ты падаешь, а? – воскликнул Темыч, подхватывая Лику под руку.

Он обернулся по сторонам, и убедившись, что командир о чем-то увлеченно беседует с военными, перекинул девушку через плечо, направился к «вертушке».

– Ничего не понимаю – земля плывет, – пробормотала Лика, сама уплывая в волны алкогольного забытья.

Горячий язык на лице. Он проходится по щекам и со снайперской точностью цепляется за губы.

– Лопата, я все понимаю, но это уже наглость, – бормочет Лика.

Руки попадают в мягкую шерсть одновременно с дружным ржанием.

– Колотун, сидеть, – нехотя произносит Филя.

Смех сбивает его бейсболку на затылок, лопоухие уши порозовели от напряжения.

Овчарка послушно садится у ног сапера, но тут же вскакивает, виляет хвостом.

– Даже собаке стыдно, – резюмирует Павлов, выглядывая в окошко.

Лика ощупывает голову. Цела. А кажется, что расколота. Надо срочно что-то сказать, переключить внимание десятков насмешливых глаз.

– Кстати, – сглотнув, заметила Лика. – А почему у вашей собаки такая странная кличка?

Филя тает, про своего пса он может говорить часами. Естественно, его собака – самая умная собака на свете. Но иногда и она трусит. Во время первой поездки в Чечню породистая овчарка с голубой аристократической кровью позорно бежала от стаи грозненских дворняг. Забилась в угол кунга, тряслась полдня. За что и была переименована в Колотуна.

В голосе Лены никаких эмоций. Просто констатация:

– Подлетаем.

Внутри игольчатых гор – черный провал города, разрезанный лентой реки. Огоньков так мало, что кажется – и не город это вовсе, так, деревушка, не сравнить с подсвеченной разноцветным неоном Москвой.

А воздух другой – жаркий, влажный, густой, не вдыхается – вливается в легкие.

Возле приземлившейся «вертушки» фыркают грузовики. Лика идет к ним, дорожка асфальтовая, но откуда-то берется грязь, мгновенно покрывающая кроссовки толстым слоем.

Она растерла комочек в пальцах – жирный, тугой. Как пластилин. Земля глинистая, липкая. Вот и понятно, откуда грязь – и в ее снах, и в телесюжетах. Особенности местной почвы.

Брезент кузова хлопает на ветру. Петляет между пригнанной к обочинам бронетехники грузовик, и ему приветственно машут вслед люди в форме, иногда поднимая вверх автоматы.

– Это наши военные, – поясняет Лена. – Ханкала, пригород Грозного. Раньше здесь размещался аэродром ДОСААФ. Теперь это территория российской военной базы. Здесь находится штаб, госпиталь...

Но то был лишь вздох войны.

Освещенные здания сменили остовы разбитых домов. Пустые глазницы высыпавшихся окон равнодушно провожали несущуюся в ночь колонну. Смерть кромсала эти кварталы, как огромный торт, разворачивала балки, перекрытия.

Разлетевшиеся стены обнажают четырехугольники полупустых комнат. Взгляд цепляется за колченогий стул, путается в обуглившихся обломках шкафа, застревает в груде мусора, бывшего прежде чьим-то уютом.

Лике казалось: над руинами несется стон, глубокий, болезненный, от него не спрятаться, он звучит отовсюду и штопором ввинчивается внутрь.

Она зажала руками уши: не слышать. Закрыла глаза: нет сил смотреть. Разрушенные дома не исчезали, они прорвались под сомкнутые веки, трясли там израненными телами. И графитовые вороны – тоже домчались, проникли в сознание, в глубь мозга и закружились, изрыгая гортанные ругательства под щелчки крыльев.

Чья-то фляжка пошла по рядам, ткнулась в сцепленные ладони.

Лика глотнула спирт, как воду. Трупы кварталов размылись, стоны и крики воронья стали тише. Но вкуса у алкоголя не было.

«Невыносимо. Здесь физически чувствуешь: вокруг невинно убиенные души. И эти люди в грузовике, и я – мы едем в смерть...»

Она хотела еще о чем-то подумать, но в гул моторов вплелся треск выстрелов.

– Это далеко, – успокоил Лопата, осторожно опуская руку Лике на плечо.

Тепло прикосновения – и можно всплыть из трясины ужаса. Пока есть эта рука на плече – чувствуешь, что живешь.

– Лопата, расскажи что-нибудь, – просит Лика, прижимаясь к крепкому телу.

– М-да... приехали... счас укрепляться будем...

Непроглядная темень родила невысокое квадратное здание, окруженное «хрущевками», оскалившимися гнилыми зубами выбитых окон. Желтый кругляш фонаря изливался на курящих у входа черноволосых мужчин в голубых милицейский рубашках. Вдалеке угадывался изломанный график гор.

– Стой здесь, никуда не ходи, – попросил Лопата.

Как это – никуда не уходить? А стоять-то долго?

Но задавать вопросы некому. Лопата, согнувшись под тяжестью ящика, растворился в темноте, бойцы деловито разгружали грузовики.

Лика прислонилась к кузову машины, прислушалась.

– Ну, как тут у вас? – пробасил Дмитрий Павлов, пожимая протянутые руки людей у входа.

Мужчины синхронно ответили:

– Да спокойно вроде все.

– Обстановка нормальная.

Дмитрий достал сигареты, глубоко затянулся.

– Здание проверяли?

– Да. Похоже, все чисто.

– Охрана была постоянная? Сколько человек? Только вы двое? Понятно. Филя, ходь сюда!

Фонарный свет облизывает фигуру сапера, Колотуну света не хватает, и он, покрутившись на месте, обозначает свое присутствие бьющей по кустам струйкой.

Филя с собакой тают в темноте, через пару минут ночь взрывается звонким лаем.

Желтый глаз фонаря равнодушно смотрит на две гранаты со штырьками вывинченных капсюлей, сжатых широкими Филиными кулачищами.

– Во суки, возле сортира растяжку поставили, – говорит он.

Колотун тявкает. Видимо, также негодует.

– Слышь, журналистка, она же писательница! Ты чего машину подпираешь? На ногах, что ли, уже не стоишь? – Командир СОБРа пытается придать голосу суровость, но сквозь нее пробиваются нотки иронии. – Получишь у меня дежурство вне очереди за чрезмерное увлечение спиртными напитками!

Отлепившись от грузовика, Лика подошла к Дмитрию и покорно кивнула:

– Хорошо. Что делать нужно?

Павлов спрятал улыбку:

– Не дрейфь, шутка. Хотел было попугать, что в караул пойдешь. С крыши нас прикрывать или у входа. Но очень уж у тебя рожа бледная. Краше в гроб кладут, честное слово!

– А... зачем прикрывать?

Дмитрий, морщась, кивнул на остовы «хрущевок»:

– Идеальные огневые точки. Охраны у нас нет, но даже если бы и была – самим, оно спокойнее. Да ты иди внутрь. Доку с ужином помоги.

В прошлой – довоенной – жизни здание было детским садиком. Это Лика поняла по особенностям планировки: небольшие комнатки, просторный холл, перекрещенные шпаги бегущих вверх лестниц. Но – никаких игрушек, нет детской наивной мазни, втиснутой в стены кнопочными лысинами. Дощечки подоконников обнажены, ни единого горшка с цветами.

Мебель в столовой выглядит непропорционально большой, слишком взрослой, чересчур грубой.

– Дмитрий Александрович сказал вам помочь, – Лика подошла к Доку, методично вскрывающему банки с килькой. – Так вы повар, а я думала – врач.

От фигуры Дока веет уютом любимого кресла и разношенных джинсов – полненький, шея в розовых складочках, под черной майкой пузырится мягкий живот. Живот почему-то успокаивает; растяжка, затаившаяся опасность в «хрущобах» – они потихоньку отпускают скрученные твердым комком внутренности.

– Порежь хлеб, почисть лук, – распорядился Док. Потом озабоченно добавил: – Воду из-под крана не пей, она грязная, в лучшем случае заработаешь расстройство желудка.

Лук – горькое счастье. Он щиплет глаза, и страх – наконец-то! – выливается на щеки.

– А как же здесь люди живут? Если воду пить нельзя?

Док пыхтит над очередной консервной банкой и, не утерпев, подхватывает на нож тщедушную рыбешку. Прожевав, серьезно отвечает:

– Думаю, людей здесь нет. Они уехали еще в 95 году.

– Но ведь не все могли уехать! Наверное, были и те, кому ехать некуда.

– Они погибли.

– Что, вы думаете, остались только бандиты?

Док срывается на крик:

– Не знаю! Не знаю. У нас в каждой командировке – груз «двести». И несколько «трехсоток» – раненых. Я не знаю, как здесь можно жить!

Сопля лампочки свисает с потолка, но ее хилых силенок не хватает на всю столовую. По стенам дергаются черные тени. Лика тем не менее замечает – за длинными столами отсутствует человек десять. И если рядом не слышно мычания Лопаты – значит, он тоже не ужинает.

Быстро, как всегда, расправившись с едой, Лика осталась за столом. Физически невозможно уйти, оторваться, разлепиться с этой командой людей. Она словно становится частью большого сильного организма. Совершенно новое ощущение. Прежде в ней жила кошка, которая гуляла исключительно сама по себе. И вот она исчезла.

– Лена, Лика, отнесите наверх хавчик, – приказал Дмитрий, смачно хрустнув сизым ломтем луковицы.

– А поднос есть? – засуетилась Лика.

Лена раздраженно заметила:

– Извини, забыли вместе со столиком на колесиках.

Припасенный в рюкзаке пакет пригодился. Наполнив его хлебом и водрузив на ладони пирамиды консервов, девушки осторожно зашагали по лестнице.

– Прости, – коротко бросила Лена. – Сорвалась. Не люблю этот садик. Как здесь размещаемся – все время что-то случается. На прошлой зачистке одному пацану руки и ноги отрубили.

– А обычно где располагаетесь?

– Да где придется, на гражданских объектах. В Ханкале всех не разместишь. Тут, говорят, казармы были российские, но их разрушили.

Крышу детского садика по периметру окружали мешки с песком. И все равно ощущение беззащитности и уязвимости лишь усиливалось. Близлежащие дома слишком изувечены, чтобы не взывать к отмщению.

Поболтав пару минут с Лопатой и в очередной раз убедившись, что ее голос вызывает у бойца реакцию помучительнее абсистентного синдрома, Лика добралась до отведенного им с Леной закутка и рухнула на койку.

Сон не пришел.

Эта страна... или часть России, с кровью вырывавшаяся из материнского лона, как зародыш, неотвратимо стремящийся из мягкого уюта к блеску холодного кафеля или металлической рези хирургических инструментов... Она душила влажным резиновым воздухом. Давила колесами «бэтээров», шевелилась призраками прошлого. А настоящее не начиналось, не виделось, не ощущалось.

Из комнат доносились раскаты храпа. Иногда они стихали, и Лика различала негромкие шаги бойцов, впечатывавших в черный гудрон крыши рифленые подошвы.

Окажись сейчас рядом Лопата – плащ его тренированного тела накрыл бы Лику целиком и полностью, безо всяких упреков, и совесть бы не кусалась. Когда не остается ничего, кроме боли и страха, – очень хочется почувствовать хоть что-нибудь. Вспомнить, что все это есть – губы, пьющие поцелуи, горящий от ласк животик, огонь нетерпеливого предвкушения. Но в этом не было бы ни капли страсти. Только животное звериное желание – жить.

Редеющая ночь приоткрыла лицо посапывающей на соседней койке Лены. Даже сквозь пелену сна оно дышало удивительной красотой и силой. Изогнутые стрелки бровей, широкая кайма ресниц и ровный строгий профиль врезались в память мгновенно, и время застывало в любовании.

Лика приподнялась на постели, нащупала рюкзак, вытащила косметичку. Собственное лицо выглядело ужасно. На посеревшей бледной коже бессонница вычертила черные круги, лоб под светлой челкой вздулся розовым бугорком прыща с уже заметным светлым гнойничком.

Исправляющих ситуацию косметических средств у Лики имелось более чем достаточно, но первый шаг на этом пути – вода, смывающая пот, страх, усталость.

Поиски ванной успехом не увенчались, зато Вронская обнаружила раковину с краном в столовой. Оглядевшись, она поняла: бодрствующий у входа собровец умывальника не видит, саму дверь – прозрачную, широкую – загораживает колонна.

Одежда мягко шлепнулась на пол. Рыжеватая вода пахла хлоркой и гнилью одновременно, но, поскольку выбора не было, Лика подставила под тонкую струйку руки, взбила пену шампуня на волосах, протерла мочалкой грудь и спину.

Вернувшись в комнату, она повязала влажную голову припасенным еще в Москве черным платком. Очень хотелось спрятать светло-русые локоны, обычно отпускаемые на свободу. В них таилась угроза, провокация, опасность.

Тонкие стены пропустили командирский рык Дмитрия Павлова:

– Отряд, подъем!

Лена подскочила на постели, быстро сплела из темно-янтарного шелка тугую косу, потянулась за штанами, пробормотала:

– Девушка, да ты не ложилась. Тебя же по утрам обычно не добудиться. Какой дурацкий платок! Ты бы еще паранджу одела!

– Мне кажется, так, с закрытыми волосами, безопаснее.

– Глупости. Здесь так много мужчин и так мало женщин, что даже явные патологии внешности ни от чего не страхуют.

В столовой у раковины уже змеилась очередь. Оставив в ее хвосте Лену, Лика направилась к Доку, его руки ловко распечатывали пачки чая.

Сразу же замечталось о кофе, но Лика, умудренная опытом, предпочла промолчать о своем желании, заранее предполагая ответ. Будет, детка, тебе и кофе, и какао, и девять граммов между глаз.

– План действий следующий, – командир СОБРа отложил кусок хлеба с маслом, про который точнее следовало бы сказать кусок масла с хлебом. В его руках появилась карта. – Нам поставлена задача: усилить охрану площади во время проведения торжественных мероприятий. Группа номер один располагается в оцеплении и оказывает помощь в проверке документов и осмотре граждан, желающих присутствовать на митинге. Группа номер два разделяется. Часть бойцов в гражданской одежде рассредоточивается по площади. Вторая часть становится в оцепление у трибуны. Лена, твое место здесь.

Палец командира ткнулся в один из квадратиков возле прямоугольника площади.

– Это пятиэтажный дом, ты включена в группу прикрывающих снайперов. Виктор занимает позицию на крыше соседнего дома.

– А... я?

Глаза Дмитрия, обнаружив среди бойцов бледную Лику, сузились.

– На базе бы тебя оставить.

– Нет!!!

– Ладно. Станешь у трибун перед нашим оцеплением. И не шляйся там особо. Поняла?

– Поняла.

Кузов грузовика нещадно трясло на ухабах. Продырявленные фасады зданий в дневном свете выглядели особенно устрашающе. На флер ночи можно списать часть ужаса. Солнце проявляет пленку войны и выдает фотографии, соответствующие действительности. Боль прикрыть нечем.

Вдоль обочин дороги землю взрыхлили воронки, она напоминала нескончаемый ломоть дырчатого сыра. И Лика, не в силах выносить вида военных кратеров, отвернулась от амбразуры кузова.

В грузовике было куда теснее, чем накануне. Облаченные в бочонки бронежилетов бойцы стали массивнее, но сами не ощущали неудобства. Только на скамейки вдоль бортов все не уместились, некоторым пришлось опуститься на пол.

У ног Лены и Виктора стояли чехлы с винтовками. Снайперы ожесточенно спорили.

– Что за подход к работе? – горячилась Лена. – Мы сейчас впервые увидим позицию. Там хоть предварительная проверка проводилась? Чердаки опечатаны?

Невыразительное лицо Виктора хранило полную невозмутимость.

– Думаю да. Все-таки мероприятие планировалось давно, – уверенно ответил он.

– Нельзя так разрабатывать систему защиты! Судя по плану, там близко к трибунам минимум четыре дома. И еще два в отдалении, но если винтовка очень мощная, то можно достать и оттуда. Ты ведь знаешь, дальность некоторых моделей – до двух километров.

– Ленок, успокойся. В Грозном масса милиции, ну не протащат боевики такое орудие. Не паникуй. Все будет хорошо.

Лена вздохнула, на лбу образовалась крошечная складочка:

– Витька, мы не можем быть в этом уверены. Когда взорвали прежнего президента Чечни Ахмата Кадырова – вокруг стадиона тоже стояло кольцо охраны.

Резкое торможение оборвало разговор. Бойцы посыпались из грузовика, разбились на группы и камуфлированные ручейки потекли на площадь, уже начавшую заполняться людьми.

Все это Лика видела уже много-много раз. Гулко стучат заляпанные грязью ботинки, по бедрам хлопают автоматы, дрожит воздушное марево под шагами несущейся смерти. Те самые сны – мучительные, непонятные – выдернули ее из привычной суеты и привели сюда, на площадь в Грозном, чтобы стать явью.

Но поразмышлять об эффекте dйjа vu Вронская не успела. Ликину ладошку сжала мощная рука Лопаты, за которой она, как на буксире, проследовала через людской поток и замерла у сколоченной из досок сцены и деревянных, пахнущих свежей краской, голубых трибун. Вронскую захватило, увлекло, поглотило обилие людских лиц.

Лица занимательнее кино. Фильм – художественная фантазия, лица – документальная хроника жизни. В их чертах, морщинках, складках с годами проступают счастье и горе, светлые мысли и грязные делишки, ненависть, восторг, позор...

Почти девочка, лет восемнадцать – а губы в скорбных ниточках, за юбку ухватился чумазый малыш. Старик в высокой папахе, поглаживая седую бороду, усаживается на невесть откуда взявшийся стул. Спортивный костюм, сросшиеся щетки бровей, яркие твердые губы – но всего этого не видно. Как туман, парня окутывает облако злобы...

Лика подошла к молодой маме, соображая, как бы начать непринужденный разговор, но ожил невидимый динамик, затрещал, засипел и выплюнул:

– Уважаемые жители Грозного и гости столицы! Торжественный митинг в честь Дня независимости России объявляется открытым!

В такт ритмичной музыке трибуны быстро заполнялись людьми – в военной форме и дорогих классических костюмах. Мелькнули летящие одеяния священнослужителей – православного и мусульманского.

Лика почти не прислушивалась к длинной, не очень складной речи местного руководителя, смотрела на реакцию разлитого по площади моря людских лиц.

– Мир. На любых условиях, любой ценой. Все что угодно, только бы прекратилась война. Да, Айшат? – прошептала молодая чеченка, прижимая к груди ребенка.

Стоявший рядом мужчина в спортивном костюме гневно прикрикнул на нее по-чеченски, женщина, обожженная его яростью, смиренно потупила голову.

– Слово предоставляется руководителю Местного оперативного штаба генерал-майору Александру Волкову, – раздалось с трибуны.

У микрофона на сцене возник седой худощавый мужчина. Седые, редеющие на лбу волосы смочило жаркое солнце Грозного. Глаза в лучиках морщин серые, тусклые. Разве что в выправке и скупых жестах угадывается внутренняя сила.

Но публика притихла, впитывая его слова.

– Сегодня праздник, – зачеканил генерал. – Сегодня мы можем его отмечать. Это главное. В Чечню возвращается мирная жизнь. Хватит воевать. Теперь в Чеченской республике начинается новый этап. Тяжелый и непростой. Строить сложнее, чем разрушать. С обеих сторон было совершено много ошибок. Нам пришлось пережить немало страданий. Но теперь все будет по-другому.

Волков сделал паузу, прислушиваясь к одобрительным возгласам.

– Правильно, хватит воевать!

– Все ошибались.

– Чечне не жить без России!

Генерал улыбнулся. Поправил микрофон, задумчиво изучая горящие надеждой глаза. В его сердце родились новые искренние слова, они сплелись в фразы и губы шевельнулись, готовясь выпустить их на площадь. Но Волков не успел этого сделать.

Аккуратная ровная точка. Строго на переносице. Сидящий в первом ряду черноусый мужчина вскакивает. Машинально утерев лицо от капелек крови, он бросается к генералу, но путается в удавах проводов, и Волков с гулким стуком обрушивается на светлые доски сцены.

Лика вцепилась в металлические поручни ограждения, людской поток несется к выходу, он хочет смыть ее, утянуть за собой.

Тело генерала окружили люди в камуфляже с пистолетами. Они растерянно оглядываются, дула шарят по площади, поворачиваются, описывают круги, пытаясь разглядеть стальными глазами, откуда прилетела смерть.

«Какая-то секунда – и все изменилась. Невероятно!» – подумала Лика. В ней нет никаких чувств – ни страха, ни желания спрятаться. Побелевшие пальцы вклещились в заграждение. Вот и все.

Откуда-то сзади, из шевелящейся людской массы раздается:

– Пропустите, мы журналисты!

Очередь нецензурной брани, Лика оборачивается, видит горящую красную лампочку кинокамеры, водруженной на плечо высокого парня.

Красный глаз отрезвляет, побуждает к действиям.

Лика вытащила из кармана брюк цифровой фотоаппарат, с легким шипением выдвинулся объектив, на экране аппарата появляется лежащий генерал, палец давит на кнопку спуска, еще и еще.

Привлеченные треском и вспышками «цифровика», к Вронской оборачиваются искореженные злобой лица, льется поток ругательств. Какой– то мужик со сжатыми кулаками начинает двигаться в ее сторону – и Лика ныряет в толпу, растворяется в ней. Но надо выплывать. Надо туда, к трибунам, к чиновникам, пусть скажут хоть что-нибудь, всего пару слов комментария. Это эксклюзив, и пусть вокруг все горит, взрывается, дымит и чадит – его надо получить в любой ситуации. Конечно, не к месту. Конечно, цинично. Но это долг журналиста – успеть, пролезть, достать.

Она почти приблизилась к местному начальнику, о чем-то трещащему в трубку сотового телефона. Тонкий брусок диктофона сжат в потной ладони.

Лика делает шаг, в голове стучит дробь вопросов – но тут майку на спине скручивает тяжелая рука.

– Папарацци хренова! – рычит Лопата. – Вали отсюда к машине. Мы уезжаем. В Дагестане «чехи» больницу захватили. Че стоишь, дура!!!

Лика засунула диктофон в карман и побежала к выходу. Лопата обогнал ее в два счета, схватил за руку, одновременно расталкивая спины галдящих людей.

Он легко подсадил Лику в кузов, запрыгнул следом и заколотил в кабину водителя:

– Поехали!

* * *

– Московский СОБР, доложить о своем местонахождении. Куда вы пропали, черт подери?! Идет формирование колонны, срочно доложить о своем местонахождении.

Висящая на поясе рация верещала, вопрошала, материлась. Потом уже не вопрошала – лишь поминала по матери.

Дмитрий Павлов не раздумывал ни секунды над ее истошными воплями. Грузовики с бойцами продолжали мчаться на территорию базы. Формально речь шла о нарушении приказа: немедленно прибыть для формирования колонны, следующей на помощь захваченным в Дагестане заложникам. Фактически командир делал все для того, чтобы спасти своих бойцов. Отряд выдвинулся на площадь налегке – без запасов патронов, штурмовых лестниц, щитов и прочих спецсредств, без еды и воды. Неизвестно сколько времени придется проторчать в небольшом дагестанском городке. В случае возможного штурма – Павлов уже имел горький опыт – руководство операции может выдать следующее: ребята, вы бегите, а боекомплекты вам подвезут... После того случая в арсенале СОБРа появилось оборудование и оружие, которое в Москве во время стандартных заданий было без надобности. Но в непредсказуемой Чечне оно давало дополнительный шанс выжить.

«Ну уж нет! Потеряем полчаса, в дороге нагоним, получу по первое число – и хрен с ним. Лучше с выговором, чем с трупом», – упрямо подумал Павлов, отключая верещавшую рацию.

На щеке Лены Плотниковой темнел, сочился выступавшей кровью длинный след удара. Дмитрий невольно сжал кулаки. Какие «чехи» скоты – бить по такому лицу.

Сама девушка, впрочем, не обращала на синяк никакого внимания.

«Ее раздирает досада – не успела, не сберегла, жизнь Волкова оборвалась проклятым выстрелом», – подумал Павлов.

– Я заняла свою позицию, – взволнованно рассказывала Лена. – Поставила винтовку, увидела через прицел, как Витька расположился на крыше соседней «пятиэтажки», осмотрела площадь. И тут вижу – в окне противоположного дома, в квартире, находящейся на третьем этаже, нижний правый край стекла как будто треснут. Бандиты все рассчитали правильно – вырезали кусок стекла, расположились внутри комнаты. Я случайно их заметила. Там форточка была открыта, и длинная штора колыхалась, обзор загораживала. У окна мелькнул мужик, отдернул занавеску и сразу же нырнул вниз. Я пыталась установить связь с местной милицией, на крыше того дома работал их снайпер. Дима, то есть Дмитрий Александрович! В задницу надо наши рации засунуть! У нас частоты не совпадают. С моей позиции то, что происходит внутри квартиры, почти не просматривалось, стрелок расположился за комодом. Тогда я побежала к дому. Возле подъезда стоял кто-то из военных, мы высадили дверь, в коридоре завязалась потасовка. Если бы мы только знали, что в квартире двое мужиков, кто-то обязательно бы успел помешать сделать тот самый выстрел. Но – увы... Отстрелявшись, снайпер выбрался через окно, выходившее во двор.

Павлов выругался, достал сигареты:

– А с тем «чехом» что? Скрутили, допросили?

Лена горько усмехнулась:

– Как обычно, погиб, оказав сопротивление. Пацаны, когда оружие выбили, все обоймы в него разрядили.

Через сорок минут грузовики с бойцами СОБРа выехали на трассу, ведущую в граничащую с Чечней республику.

Дмитрий Павлов получил следующие инструкции: разместить отряд в здании ПТУ, куда колонну проводит машина сопровождения, и срочно прибыть в штаб по проведению операции.

Поступившая предварительная информация, мягко говоря, не радовала: здание больницы удерживают около 200 боевиков. В заложниках более 1000 человек – помимо пациентов больницы, бандиты умудрились согнать в здание часть людей, находившихся на близлежащем рынке. Местное УВД, пытавшееся оказать сопротивление, понесло большие потери. Милиционеров было слишком мало, основные силы направили в Грозный для обеспечения безопасности проводимых мероприятий, и остававшихся в городе несколько десятков ребят расстреляли практически в упор.

– Боевики хорошо вооружены, – трещала рация. – Установлено, что за несколько месяцев до налета подвал больницы арендовала якобы коммерческая фирма для хранения товаров. Возможно, это было сделано с целью обеспечения бандформирования Салмана Ильясова боеприпасами. В настоящий момент каждый второй боевик вооружен подствольным гранатометом ГП-25. Из тяжелого вооружения бандиты имеют три-пять крупнокалиберных пулеметов, скорее всего ДШК, и десять-двенадцать пулеметов ПК.

Всхлипнув, рация замолчала.

«Только бы все прошло хорошо. Пусть все вернутся домой. Господи, сохрани...» – подумал Дмитрий Павлов, машинально проверяя комплектацию разгрузки.

В машине витал запах перегара. Его источник безмятежно дремал, прислонившись к ящикам с консервами. На губах Темыча даже появилась мечтательная улыбка.

Док ткнул в парня жирной ляжкой, тот нехотя раскрыл глаза.

– Артем, ты хотя бы помылся, – брезгливо морщась, заметил Док. – На всякий пожарный. Чтобы нам с трупом было меньше возни.

– Заткнись, – беззлобно ответил боец. – Или лучше скажи: ты памперсы взял?

Пухлые щеки Дока вспыхнули. Было дело, не просто так Темыч подкалывает.

Очаги шуток разгорались, бойцы охотно подбрасывали в них дровишек. Только так можно заглушить страх, трусость, неуверенность. Они бьют в наковальню мозга совсем другими командами. Не ехать вперед, не занимать позиции, не идти в бой. Спрятаться, укрыться, защитить мягкие бока между бронепластинами. Сберечь черепушку, разлетающуюся даже в шлеме от мощного патрона, как глиняный горшок. И чтобы руки, ноги – все осталось, не оторвало взрывом гранаты, не вывернуло наизнанку автоматной очередью, до белой кости и красного мяса...

Страх никогда не исчезает. Но его можно победить и бросить себя на харкающее свинцом окошко. Или побеждает страх – и тогда быстро-быстро мелькают ноги, руки сжимают голову, но бандитская пуля, как гончая, устремляется вдогонку слабости и настигает. Но это только их, собровская, тайна и боль. Родным говорят: геройски погиб. Хотя их это ни капли не утешает.

О том, что грузовики приближаются к месту трагических событий, свидетельствовало множество деталей. Заросшие раскидистыми деревьями улочки города, преимущественно с постройками частного сектора, забили неповоротливые БМП и БТРы. Суетились прокладывавшие кабель связисты, огибали подогнанные автобусы с ОМОНом и милицейские УАЗики. В ослепительно синем небе с клочками облаков трещала пара «вертушек» МИ-8.

Как он был прав, предварительно заехав на базу! Видимо, общежитие ПТУ закрыли на ремонт, его окружали строительные леса, в лишенных обоев комнатах стояли ведра с побелкой, между распахнутыми окнами и дверными коробками метался сквозняк.

– Там внизу есть матрасы...

Павлов обернулся и сразу же оказался в тисках мощных рук. Командир Краснодарской «Альфы» Игорь Калинин, огромный, прокопченный солнцем, похлопывал его по спине:

– Привет, привет, братишка.

– Добро пожаловать в ад! – хохотнул Павлов. – Даже не знаю, радоваться ли нашей встрече. Или сочувствовать, что и вас сюда направили.

– Там видно будет, – философски заметил Калинин. – Я только что из штаба по проведению операции. И вот что выяснил...

Требования боевиков Салмана Ильясова особой скромностью не отличались. Полный вывод российских войск с территории Чечни, предоставление республике независимого статуса, а также выдача сотрудников ФСБ и представителей местных сил правопорядка, занимавшихся ликвидацией президента Ичкерии Аслана Масхадова. У боевиков уже побывали журналисты, которым было поведано о геноциде чеченского народа и нарушении прав человека. Не выдержав общения с борцами за свободу, несколько пациентов кардиологического отделения отправились к праотцам, и бандиты позволили забрать их тела. Также они разрешили передать в больницу воду и продукты для заложников.

– Все как в Буденновске, – прошептал Павлов, выслушав рассказ друга. – Руководство, конечно же, говорит о том, что штурма не будет?

– Да нет, наоборот – сейчас вовсю идет подготовка. Нам передали снимки аэрофотосъемки, раздали план больницы и прилегающих территорий. Сам увидишь, там чисто поле, укрываться негде. А нас, как всегда, нацелили на фасад здания.

– А нас куда, не помнишь?

– Если не ошибаюсь, правый торец. Да ты подъезжай в штаб, там тебе все популярно растолкуют.

Дмитрий вздохнул:

– Придется.

В штабной палатке потный краснощекий генерал с зачесанным на лысину клоком черных волос активно колол ручкой план больницы. Его имя ни о чем не говорило сгрудившимся вокруг плана руководителям подразделений. Дмитрий про себя окрестил начальника Лысым.

– В три утра по периметру больницы выдвигается бронетехника, она будет обеспечивать огневую поддержку. В три тридцать начинается штурм. Следует помнить, что на втором этаже сконцентрирована основная масса заложников. Поэтому, с целью недопущения жертв, огонь по окнам второго этажа вестись не должен.

Стрелка наручных часов подбиралась к шести вечера. Дмитрий еще раз оглядел присутствующих в палатке людей и убедился в верности первоначального предположения: Новосибирский ОМОН и Московские «ашники» отсутствуют. А ведь именно в связке с новосибирцами, согласно плану штурма, предстоит действовать его СОБРу.

– Возражаю против времени начала операции, – заявил Павлов. – Часть подразделений еще не прибыла в город. Мои бойцы не имеют возможности провести боевое слаживание.

Лысый извлек из кармана белоснежный платок, промокнул лоб, аккуратно прошелся по зачесанным набок прядям и, глядя в стол, пробасил:

– Времени на подготовку операции более чем достаточно.

Мысленно выругавшись, Павлов всмотрелся в план местности. Калинин оказался прав на сто процентов: территория очень сложная, подразделениям предстоит преодолеть минимум 300 метров открытого пространства с фасада здания, около 200 – с торцов. Для таких операций нельзя использовать спецподразделения, у них другая специфика работы – молниеносный штурм с близкой дистанции. Здесь же должна работать артиллерия. Но ее не будет – в больнице заложники. Их жизнями дорожат. Жизни бойцов в расчет традиционно не принимаются.

Уже засовывая в карман ворох ксерокопий планов и снимков, Дмитрий знал – операция обречена на провал. Для того чтобы в этом убедиться, руководство уложит не один десяток людей. Что-либо изменить – невозможно.

Командиру СОБРа было не в чем себя упрекнуть. Он съездил к зданию больницы, откуда явственно несло сладким запахом разлагавшихся трупов, видимо, боевики уже начали расстреливать заложников. Метрах в 250 от правого торца корпуса располагался небольшой двухэтажный объект, отсутствовавший на плане, и это слегка успокоило Павлова. На его крыше можно разместить снайперов, хоть какое-то прикрытие, ведь бронетехника будет обрабатывать только фасад... Окна первого этажа закрывают металлические решетки, таким образом, предстоит проникать на второй. Кому проникать? Как преодолеть открытое пространство, да еще в полном снаряжении, со штурмовыми лестницами? Кто уцелеет на этом полигоне смерти?..

Возле общежития ПТУ Павлов обнаружил своих бойцов в компании новосибирских омоновцев. Они распивали пиво, курили, подтрунивали друг над другом.

К полуночи основной план действий согласовали, поужинали, и Дмитрий дал команду к отбою.

Отряд не спал, до командира доносились приглушенные звуки разговоров, лопались вскрываемые пивные банки, тихо всхлипывала на матрасе в углу Лика Вронская. Только Лена Плотникова – вот ведь устойчивая психика у девочки – спала безмятежным сном ребенка. И ее полуоткрытые губы вызвали у Дмитрия волну теплой нежности, смутившей его своей силой и несвоевременностью...

Ночной сонный город вспорол шум подъезжающих машин.

В половине третьего бойцы СОБРа, за исключением оставшихся в общежитии врача, сапера и журналистки, расположились в неглубоком овраге у здания больницы.

«Как же я вас люблю, пацаны, – думает Дмитрий Павлов. – Выживите, пожалуйста, не умирайте...»

– Твою мать, – выругался Темыч. – Теперь «чехи» точно в курсе!

Темнота вокруг больницы наполняется урчанием. Ровно в два сорок пять начали заводиться БТРы, к реву их двигателей присоединились громовые раскаты БМП.

– Козлы, технику прогреть вздумали, – комментирует Лопата, набивая запасной рожок патронами. – Сейчас «альфовцев» перемочат, как цыплят!

Бронетехника подъезжает к больнице, ее встречают залпы РПГ. Из укрытия Павлову видно: четыре БТРа разворачиваются, в целости и сохранности, и отходят на исходные позиции. За это время можно спокойно расстрелять боекомплект, но лишь последняя машина посылает в здание несмелый выстрел, вгрызающийся в кирпич между окнами. И сразу же ночь наполняется треском очередей. Каждое окно становится бойницей, смерть без устали харкает из пулеметов.

На подоконниках – фигуры в полный рост, белые халаты, длинные женские платья.

– Не стреляйте, родненькие, не стреляйте, – раздаются плачущие голоса.

За спинами заложников орудуют бандиты.

Тройки пробирающихся к больнице «ашников» – как на ладони. Они маневрируют, укрываясь от очередей, но прятаться негде, эта схватка – всего за пару лишних минут...

Дмитрий бросил взгляд на часы. Пора. Теперь, по стратегическому замыслу Лысого, боевики должны сконцентрировать оборону на фасаде здания. Через четверть часа после начала штурма в бой должны вступить бригады, располагающиеся с торцов больницы.

Бойцы начинают движение одновременно.

– Ну, братишки, с Богом, – шепчет Павлов, устремляясь вперед, физически чувствуя, как единый организм отряда преодолевает первые пару метров. Новосибирцы катятся еще быстрее, фасад больницы трещит от выстрелов, торец пока темен, молчалив, почти безобиден.

Приближаться страшно. Уже представляется, как бойцы проникнут внутрь, и придется устраивать кровавую мясорубку из тел боевиков и заложников, 60 человек против 200 бандитов, «фасадники» не продвинулись вперед ни на йоту, отстали, захлебнулись в крови.

Цепочка бойцов замирает. Прямо к больнице, размахивая пистолетом, пошатываясь, направляется человек. Очень полный, грузный, пузо вывалилось поверх спортивных штанов, вздрагивает при каждом шаге.

– Черт... Ну откуда он... – стонет Дмитрий.

– Я вам покажу, суки! – рычит мужчина, выпуская пол-обоймы по окнам.

Еще шаг – и он падает, скошенный злой очередью. Из окна вырывается осветительная ракета, зависает, освещая ярким светом вжавшихся в землю мужчин.

– Отходим! – кричит Павлов. – Назад, всем назад!

Назад – сложно. Каждое окно превращается в огневую точку. Безостановочно трещат пулеметы, на подоконники заталкивают заложников, они валятся, как снопы, подкошенные выстрелами.

Дмитрий откатился в сторону, и через долю секунды на том камне, за которым он лежал, звенит пуля.

«Если слышу – значит, не моя», – проносится радостная мысль. Оторвав голову от земли, он оглядывается назад. Кто-то уже добрался до спасительного оврага, мелькают спины в бронежилетах, ныряют в спасительную глубину. Один из пулеметов умолкает, Витька, Лена, спасибо вам, родные...

Сразу три тела гулко шлепаются на землю. Заложники, понимает Дмитрий по одежде, боевики убили заложников, мстя за замолчавший пулемет, за своего снятого снайпером бойца.

Перекатываясь, скрываясь за хилой травяной порослью, вжимаясь в землю, Павлов пробирается к оврагу. Почти рядом, почти близко, сейчас... Его взгляд натыкается на лежащее в отдалении тело. Комок забивает горло. Там находился Темыч. Суки! Неужели Темыч? Получается, его скосили вслед за невесть откуда взявшимся мужиком.

Он не ранен. Его больше нет. Слишком неподвижен, безучастен, застыли вцепившиеся в автомат руки...

Сволочи!!!

– Прекратить штурм, – оживает рация.

– Аллах акбар, шурави! Вам привет с того света! – хрипит она же с сильным акцентом.

– Броню! Дайте броню! У меня «двухсотый», надо вынести из-под обстрела! – кричит Дмитрий.

Бронетехника разворачивается, уходит от больницы.

Пулеметы не умолкают, но он ползет к Темычу, проклюнувшая бронежилет пуля останавливает, ненадолго. Раны нет. Там, впереди, Артем...

Земля вздрагивает, принимая свинец.

Ну слава Богу – вот тот мудак, жирный, большой, за ним можно укрыться, потерпи, Темыч, еще немного.

Снайперы молотят, не переставая, пара окон затихает.

Дмитрий не видел, как к окнам подкрался Лопата. Подкрался и засадил по ним из подствольника. Только вспыхнуло все там, в глубине, и он понял – пора. Добежал до Темыча, вскинул его на плечи.

Как отходил – Дмитрий не запомнил. Один раз тело Темыча дернулось, прошитое пулями, вслед рвались гранаты, трещали автоматные очереди, рыхлили землю, полоснули по щиколотке.

Впереди ждал спасительный овраг. Павлов вкатился в него, и Темыч рухнул сверху, разбитый, окровавленный, изломанный...

* * *

Отставив автомат, Салман Ильясов потянулся за громкоговорителем и едва устоял на ногах. Выщербленный выстрелами кафельный пол больницы стал скользким от крови.

– Осторожно, – Ибрагим подхватил его под руку, поморщился от боли в раненом колене. – Командир, а если еще один штурм? Отобьемся?

Лицо Салмана исказила гримаса ярости. Семь бойцов убито, больше десятка ранено. Они отобьются, без сомнений. Но дожидаться нового штурма – это значит опять терять своих людей.

– Будем прорываться в Чечню, – твердо сказал Салман.

Подходя к окну, он переступил через неподвижное тело женщины с удивленно отерытыми голубыми глазами. Когда федералы принялись палить по окнам, она не выдержала, сорвалась из угла, где сидело несколько заложников, побежала к окну, наткнулась грудью на выстрелы.

Салман кивнул перезаряжавшему автомат Руслану:

– Оттащи ее.

Тот схватил женщину за ноги, выволок ее в коридор, швырнул, с громким хохотом, в гущу обессиленных заложников.

– Я требую, – прокричал Салман в громкоговоритель, – машину-рефрижератор и три грузовика. Технику доставить в течение получаса. Каждую минуту после оговоренного времени мы будем убивать заложника.

– Боевики требуют технику, – забормотала настроенная на частоты федералов рация.

И другой голос, срывающийся от волнения, зазвенел в ней же:

– Немедленно предоставить запрашиваемые автомобили!

Даже получаса шурави более чем достаточно для того, чтобы установить в машины «сюрпризы». Сразу корежащих металл взрывов, разумеется, не будет. Скорее всего, грузовики нашпигуют радиоуправляемыми минами, приводящимися в действие через самолет-ретранслятор на любом удалении машин от командного прибора. Их расчет понятен: разнести колонну на клочки, лишь только захваченные в больнице люди покинут грузовики. Поэтому всю дорогу придется терпеть завывания заложников над ухом.

Салман распорядился поднести к выходу тела погибших бойцов, пошел по коридору вдоль шевелящейся людской массы. На второй день нахождения в больнице страх в глазах людей сменился безучастием.

Но нет – пистолет под подбородок – и дедок дрожит, как осиновый лист.

– Сынок, – всхлипывает он. – Пощади, не убивай, невестка внука ждет.

Кровавая пелена застилает глаза, забивается в ноздри, парализует легкие, все исчезает в грохочущих взрывах артиллерии, свистящих безысходностью бомб. У него, у Салмана Ильясова, внука не будет. И жены нет, и дочери. И семи бойцов – пацанов, мальчишечек – тоже больше нет, сейчас их тащат из морга, застывших, окоченевших, и все, что можно было для них сделать, – это разложить на каталках в прохладной комнате, сохранить то, что осталось от молодых тел в расползающемся по душной больнице сладком трупном зловонии.

Салман очнулся, почувствовав, что палец готов вот-вот нажать на спусковой крючок.

Он убрал оружие, поморщился при виде растекающейся под дедком лужи.

– Это не мы вас убиваем, – устало произнес он. – Это русские лупят по вам из БМП и БТРов. Мы не хотим убивать. Мы хотим мира. Дед, ты знаешь, что это такое – хотеть простой мирной жизни в своей стране? Вот ты же так живешь, дед! Я – такой же, как и ты, понимаешь?!

В дверном проеме показалась перевязанная голова Мусы. Он быстро нашел в толпе невысокую коренастую фигуру командира и закричал, размахивая руками:

– Аллах с нами! У собак пристрелили генерала!

Салман бросился в комнату и, опять поскользнувшись на кровавой жиже, присел перед рацией на корточки.

– Внимание всем подразделениям! Вблизи штаба по проведению операции находятся боевики. Смертельно ранен генерал Сергей Соловьев. Принять все меры по обнаружению преступников.

В эфире воцарилась тишина.

– Мир не без добрых людей, – улыбнулся Салман, закуривая сигарету.

Он бросил взгляд на часы. У шурави осталось всего десять минут.

Ибрагим вытащил из коридора беременную женщину.

– Взбирайся на подоконник, ну живо, – боец размахнулся, и женщина, обхватив тугой живот, упала на колени. – Дура, я ж шучу. Шутка, понимаешь. Чтобы ты быстрее шевелилась... Мы – не звери, мы – люди...

Живой щит на окнах затруднял обзор, и Салман сквозь чьи-то плечи и головы с тревогой наблюдал за подъезжающими к зданию больницы грузовиками.

Остановив машины, водители выскочили из кабин и заспешили к зданию пищеблока, располагавшемуся примерно в 300 метрах от входа в больницу.

В кузовах грузовиков, в фургоне рефрижератора – там может скрываться опасность. Секунда – и они оживут, зашевелятся бегущими вперед шурави, застрекочут автоматными очередями.

Хлипкий мужичок мигом слетел с подоконника, сдернутый крепкой рукой Салмана. Командир набросил на него бронежилет, сунул в дрожащие руки разряженный автомат.

– Пригони грузовик. Будешь бежать – стреляю, – предупредил он.

Пошатываясь, заложник несмело пошел к выходу, надежда распрямила поникшие плечи, страх липкой рубашкой клеился к позвоночнику.

Автомобиль тронулся с места, потом резко дернулся, заглох. Дверца кабины со стороны водителя распахнулась, мужик закричал:

– Только не стреляйте, Христом-Богом молю! Я никогда не водил грузовики!

Кое-как он завел двигатель, доехал до входа, колесом зацепив клумбу с цветами.

– Теперь вы меня отпустите, да? Отпустите? – повторял он, норовя поцеловать сжимающие оружие руки бойцов.

– В Чечню с нами поедешь. Там хорошо, – равнодушно заметил Салман, отшвыривая его с дороги. – Ибрагим, Ахмет, проверьте машины!

Когда все было готово к отъезду и поредевшее войско, окруженное плотным кольцом голосящих баб, разместилось в грузовиках, Салман прокричал в громкоговоритель:

– Счастливо оставаться! До новых встреч, как говорится!

Всю дорогу до Чечни над грузовиками кружили «вертушки». Но блокпосты, безлюдные, опустевшие, колонна проскакивала на ходу. Лишь только когда грузовики запетляли по узкой дороге родных гор, въехали в спасительную зеленку и замерли, растекаясь улепетывавшими заложниками, с неба полился шквал свинца.

Перекинув через плечо раненого бойца, Салман нырнул в пещеру. Она вывела отряд на другую сторону горного склона. Людские крики и шум погони стихли. Не торопясь, бойцы потянулись в направлении лагеря. Горы всегда были с ними заодно...

Все это могло исчезнуть. Раствориться в темноте, растаять чистым горным воздухом, сгореть во взрывающем мозг солнце.

Салман окидывал безумным взором лагерь, не мог насмотреться на разливающую суп Айзу, тискал морщившегося от боли Вахида, постанывавшего:

– Командир, плечо!

Все это осталось. Но восемь бойцов – один скончался от ран в дороге – исчезло, только их неподвижные тела, выложенные в ряд, укутаны ночным полумраком.

Командир схватил автомат и разрядил в ночь оставшиеся патроны. Из его горла вырвался звериный крик – боли, страха, ярости...

Отбросив оружие, он опустился на землю у костра, обхватил руками колени.

Вахид мягко тронул его за плечо.

– Салман, я виноват. Раппани... – он сглотнул подступивший к горлу комок. – Раппани остался в Грозном. Я не смог его вынести.

– Понятно. А что с генералом?

– Салман, его убили. Но это не мы. Не знаю, кто.

– Мир не без добрых людей, – сказал командир, мысленно отмечая, что произносит эту фразу уже второй раз за последний, нескончаемо длинный день...

* * *

Обрушившаяся на Кавказ ночь содрогалась от боли.

...В машине с бойцами СОБРа, мчавшейся в госпиталь Ханкалы, на полу кузова, прикрытый простыней, подскакивал на ухабах мертвый Темыч.

Его голова покоилась на коленях зареванной Лики Вронской.

– А я, скотина, еще ерничал, чтобы Артем помылся, – тихо скулил Док, сжимая чемоданчик с лекарствами, бесполезными, уже ненужными.

– Главное, чтобы в Ханкале холодильник работал. Когда его в Москву-то повезем? – тихо поинтересовался Виктор.

Дмитрий Павлов собирался ответить, что потом, после окончания командировки – и не смог. Слова застревали в горле. Но так лучше. Пусть еще какое-то время родные Темыча ни о чем не знают. Когда знаешь – больно все: думать, сидеть, дышать.

...Затерянный в горах лагерь кружился в поминальном зикре. Синхронные движения, вытекающая резкими фразами боль, и просто дыхание – глубокое, всеобъемлющее.

«Мои мальчики, – подумал Салман Ильясов, в изнеможении рухнув на землю. – Вы погибли за правое дело. Аллах встретил вас в раю...»

... Телефоны в здании Местного оперативного штаба звонили не умолкая.

Московское начальство негодовало: как можно было допустить диверсионную вылазку боевиков, почему не удалось предотвратить смерть двух лучших – покойники всегда становятся лучшими – двух лучших генералов?! Почему на завершающей стадии контртеррористической операции боевики уходят безнаказанными?!

Журналистов интересовали подробности: сколько убито заложников, каковы потери среди чеченских бандитов.

Комитеты по правам человека волновались исключительно по поводу судьбы «повстанцев».

Поэтому, получив порцию впендюринга из Москвы, к телефонам в Ханкале, как правило, не подходили, и они плакали – заливались вопросами, ответов на которые не существовало. Во всяком случае – однозначных ответов.

...И только один человек в этой истекающей горем ночи пребывал в прекрасном расположении духа. Узнав, что генерал Сергей Соловьев скончался в больнице, он улыбнулся. Такая же улыбка мелькала на его лице раньше, когда не стало Александра Волкова.

Острых коготков не жаль. Ногти – глупость-то какая, неужели когда-то все это было: салон, маникюрные щипчики, несколько полупрозрачных слоев лака?

Теперь – не понять. Сейчас ногти мешают держать ручку, они – помеха привыкшей к клавиатуре руке исписывать страницы блокнота.

Писать надо. Иначе...

Лика закусила губу, контуры пустой комнаты детского садика стали нечеткими. Слезы зарядили навсегда. Они пытаются смыть из памяти изрезанного очередями Темыча, длинные ряды развороченных тел заложников. Но это несмываемо, это не забыть. Никогда. С этой точки зрения мертвым проще, чем живым: они уже отмучались. Хотя от щипающих горячих слез ненадолго становится легче. Еще легче – Лика интуитивно понимает – в мирке газетных строчек, уносящих автора чуть в сторону, над событиями. Абстрагироваться и забыться. Нет компьютера, нет информации – но Вронская все равно распахивает блокнот, стискивает ручку, ощущая постоянный, как первородный грех, трепет перед чистым листом, в который вот-вот нарежутся строками мысли.

Расправившись с длинными ногтями, девушка вновь склонилась над записями.

«12 июня, в День независимости России, в Чечне был запланирован ряд мероприятий, цель которых – показать своей стране и всему миру: чеченская война закончена.

Не получилось. Не вышло. Не смогли.

Во время торжественного митинга прямо на сцене, прорвавшись сквозь кольцо многочисленной охраны, шальная пуля унесла жизнь командующего Местным оперативным штабом генерал-майора Александра Волкова.

В тот самый момент, когда умирал говоривший о мире на чеченской земле генерал, вооруженная банда боевиков захватила больницу на территории Дагестана. Во время штурма погибло 5 сотрудников спецподразделений, 2 в тяжелом состоянии доставлены в больницу. Убит руководитель операции генерал Сергей Соловьев. Количество жертв среди заложников превышает 30 человек. И это море крови свидетельствует: война в Чечне продолжается. Не суть важно, какой терминологией пользуются военные. На сегодня мы не можем обеспечить безопасность наших граждан. Они гибнут. А это значит: идет война ...»

Перечитав написанное, Лика нахмурилась. В тексте не хватает конкретики. Отчасти это обусловлено объективными причинами: нельзя ссылаться на сотрудников СОБРа, иначе у Павлова, тайком привезшего ее в Чечню, возникнут проблемы.

Есть и элементы этики. Волею случая представилась возможность оказаться на месте происшествия, и вблизи смерть, глупая и беспощадная, так отвратительно жестока, что описывать ее детали попросту нельзя. Нельзя показывать читателям развороченные черепа и вывалившиеся в пыль сизые кишки. Это кирпичом по их психике. И неуважение к мертвым. А с другой стороны – хлипкая страусиная мораль. Сначала люди придумывают оружие, которое не просто убивает. Оно создается для того, чтобы сделать смерть особенно болезненной, мучительнее не бывает. А потом – голову в песок. Не видеть, не слышать, не читать. Знать не хотим. Этика.

«Однако все же кое-что для улучшения статьи сделать можно. Видимо, по факту случившегося возбуждены уголовные дела, в таких случаях всегда создаются комиссии по расследованию обстоятельств произошедшего. Значит, нужно разыскать занимающихся этими вопросами следователей или иных должностных лиц и взять у них комментарий», – решила Лика, откладывая черновик.

В столовой на месте, где сидел Темыч, стоит граненая стограммовая рюмка, до краев наполненная водкой и прикрытая сверху ломтем черного хлеба.

Чистивший картошку Дрон, сгорбившись, повернулся к ней спиной. Острый нож скользит по черной шкурке, кожура свивается в спираль, потом неуловимое движение, не глядя, автоматически – и желтоватый шар плюхается в кастрюлю.

Лика отыскала на столе нож, опустилась на корточки перед ведром с очистками.

– Не пачкайся. Я уже почти закончил, – неприязненно произнес Дрон. – И вообще, шла бы ты отсюда.

Его простодушное лицо с россыпью веснушек смято болью. Оно не хочет свидетелей.

– Я... тихо... не могу одна... Так страшно, вроде полночи не спала, под утро задремала. Открываю глаза – пустая комната. Первая мысль – никого не осталось, убиты, умерли.

– На «зачистку» все поехали. Здесь охрана и раненые – я, Лопата, Витек.

– Андрюша, а что с тобой?

– Ерунда. Бок зацепило. Говорил Александровичу – со мной все в порядке. Он как разорется: «Одного гроба отряду хватит!» Мне бы к ребятам! Одно утешает – после таких акций «чехи» тихо сидят. Так что все гладко будет. Наши приедут в село, найдут оружие, возьмут еще что-то из ментовских запасов. Может, жмура какого-нибудь из морга достанут, простынкой прикроют. Потом твой брат журналист отрапортует об успешном проведении операции «Возмездие».

Картофелина выскальзывает из Ликиных пальцев и шмякается в ведро. Нет, ну что такое Андрей говорит?! Журналистика не должна превращаться в режиссуру, он не прав.

Дрон тыкает ножом в ведро, вытаскивает картошку, отделяет тонкую ленту кожуры. Потом советует:

– Слушай, кончай продукт портить. Иди поспи. Или погуляй. Филя дворик проверял, чисто там.

– Андрей, я бы в прокуратуру сходила. Проводишь меня?

– А обед кто готовить будет? Нет, солнце, это без меня, хорошо? Я бы тебя в другое место проводил, да Лопата секир-башка сделает. Он всем еще в Москве объявил: не трогайте, моя «телка».

«Лопата – это мысль», – оживилась Лика.

Редкая покладистость – боец безропотно на все согласился. Надо – значит надо. Припадая на перевязанную раненную ногу, заторопился к дежурившим у входа милиционерам, взял у них ключи от белых «Жигулей». Сев за руль, деловито осведомился:

– Куда едем?

Лика замялась – видимо, все-таки в Ханкалу, там вся информация, прокуратура наверняка не самостоятельна, нити следствия – в руках военных чиновников.

– Понял. Все, молчи, – говорит Лопата.

Машина срывается с места, сквозь открытые окна в салон врываются светлые клубы пыли.

Лика осторожно поинтересовалась:

– Как нога?

– Не болит.

– Почему не болит? Ты же хромаешь.

– Не чувствую. Себя не чувствую. Темыча на моих глазах убили. Мне повезло. Уроды заложников расстреляли и вниз скинули. Укрылся за их телами. Потом духи на командира переключились. Помню, засадил по окнам из подствольника. И опять – под трупы. Там один недобитый был. Маму звал. Я как-то отполз. Как ранили, не помню. Обожгло, штанина промокла. Не знаю, почему хромаю. Все равно...

Автомобиль резко тормозит, Лику бросает вперед, почти к лобовому стеклу. Лопаты в машине уже нет – он у обочины, прищуриваясь, вытягивает вперед руку с пистолетом. Его мишень – живая.

– Подожди! – Вронская бросилась к нему, вцепилась в рукав. – Это же ребенок!

Пацан, выкрикивая русские ругательства, улепетывает в сторону раздолбанных домов, худенькая загорелая спина мелькает среди зелени деревьев.

– Да что с тобой?!

Лопата поставил пистолет на предохранитель, защелкнул кобуру, повернулся к машине.

Возле колеса «Жигулей» – ребристый бочонок гранаты.

– Видишь? Гаденыш!

– Но она же не взорвалась.

– Без детонатора.

– Это ребенок. Он играл.

– Еще пару лет – и у него появятся игрушки посерьезней. Случалось, в нас стреляли пацаны, которым едва исполнилось 16 лет.

На въезде в Ханкалу машину остановили люди в военной форме.

– Проверка документов! – пояснил невысокий дядька с тараканьими усами.

Лопатины «корочки» нареканий у него не вызвали, на паспорт Лики Вронской мужик уставился с нескрываемым подозрением:

– Это что?

– Я журналист.

– Аккредитацию предъявите.

– Я еду для того, чтобы ее получить.

Посовещавшись, мужчины пропустили автомобиль, однако их бдительность заставила Лику задуматься. Судя по уровню охраны, в штаб ей попасть не суждено.

Лопата лихо въехал в заросли кустов, усыпанных мелкими белыми цветами, заглушил двигатель, закурил сигарету.

Седой пепел сыпется на зеленые небольшие листики. Отбросив окурок, боец сразу же щелкнул зажигалкой, глубоко вдохнул дым.

Лика не выдерживает:

– Накуриться и забыться... Что мы здесь делаем?

– Ждем.

– У моря погоды?

Большая пятерня сжимает череп. Со стоном помассировав виски, Лопата говорит:

– Что ж ты все время так трещишь, а? Мы выясняем, пройдет ли патруль. Как видишь, не прошел, все в порядке. А то препроводили бы тебя под белы рученьки в комендатуру. В общем, сиди в машине и жди меня. Я скоро вернусь.

– Ты куда?

Но он уже хлопнул дверцей, зашагал в направлении виднеющейся сквозь листву дороги.

«Отправился в штаб, чтобы выяснить, можно ли пройти через охрану. Возможно, договорится о том, чтобы меня пропустили. На худой конец, достанет телефоны чиновников, попробую по ним дозвониться», – подумала Лика.

И ошиблась.

Собровец вернулся через полчаса в компании молодого парня. Светлый шрам пересекал его смуглый лоб и прятался в шапку черных вьющихся волос. Парень протиснулся на заднее сиденье, раскрыл помятую картонную папку.

– А вы кто?

– Бекмураз Бехоев, красавица.

Внешность спутника Лопаты сомнений не вызывала: ну никак не славянин. А теперь еще и имя... Как-то плохо все это сочетается с голубой милицейской рубашкой.

– Опер он, – буркнул боец. – Со следаком по делу об убийстве Волкова работает. Что знает – расскажет.

Темные глаза Бекмураза скользнули по Ликиному лицу, погладили обтянутую футболкой грудь, чуть грустнея: экскурсия окончена, салон «Жигулей» – не подиум.

– Эх, красавица, жаль, не могу тебе показать Грозный. Самый замечательный город на свете был.

Лопата скрипнул зубами.

– Ближе к делу!

Бекмураз достал из папки несколько листков и протянул их Лике.

Надпись на первой странице гласила:

«Результаты судебно-медицинской экспертизы».

Ее глаза по диагонали заскользили по строчкам. Мужчина, худощавого телосложения, предположительное время наступления смерти, кожные покровы без повреждений...

Пробиться через дебри медицинской терминологии – задача не из простых. Лика прочитала заключение эксперта и честно призналась:

– Мне ровным счетом ничего не понятно.

Бекмураз хмыкнул. Вот он, его звездный час. Сейчас он все объяснит внимательной красавице.

– Обрати внимание на абзац про рану.

Лика перечитала:

– Края входной раны мелкобахромчатые, с мелкими надрывами. Кольцо осаднения шириной 1 миллиметр образовано от повреждения эпидермиса. Ободок загрязнения возник от обтирания смазки, порохового нагара и металла с поверхности пули. Раневой канал прямой, осколки черепа отклонены влево. И что? Тут еще два листа такого текста.

– В Волкова стреляли слева, – многозначительно заметил чеченец.

– И что?!

– А то, что двоих террористов задержали в доме, располагавшемся напротив трибуны. У меня пока нет результатов баллистической экспертизы, но и по судебно-медицинской понятно: те снайперы, один был убит, второй сбежал – они к смерти генерала не имеют непосредственного отношения. Там в той квартире вообще анекдот произошел.

По Ликиной спине прокатилась дрожащая волна. Хороший анекдот: планирование теракта.

Но Бекмураз, увлеченный образовательным порывом, не заметил недоумения девушки.

– Видимо, оружие в квартиру пронесли раньше. Соседи видели накануне двоих мужчин, по описанию вроде подходят. Ребята оставили там хорошую снайперскую винтовку. Новую, возможно, даже непристрелянную. Накануне митинга, видимо, не желая привлекать внимания, они пришли к дому без оружия. И когда их накрыли, один парень бросился в коридор, там завязалась драка. А второй пытался его прикрыть. Винтовку заклинило. Он вынужден был сбежать. Что бы он сделал, безоружный, против нескольких вооруженных людей...

– То есть получается, на площади работал еще один снайпер, – задумчиво произнесла Лика. – Он убил генерала и ушел безнаказанным.

– Да сто пудов, – подтвердил Лопата, почесывая заросший щетиной подбородок. – А уж желающих замочить генерала – вообще каждый второй «чех» на площади. Ой, прости Бекмураз!

Чеченец криво улыбнулся:

– А если бы у тебя всю семью убили – ты бы как реагировал, а?

Боец хрустнул косточками пальцев, миролюбиво замечая:

– Так, завязываем базар. Или сейчас друг друга перестреляем.

Лика поправила стягивающий волосы черный платок. В миллионный раз изучила протянутую в салон, как руку за подаянием, благоухающую ветку. Желание задать вопрос не проходило.

– Простите, Бекмураз, но... если вы так негативно настроены, почему вы в милиции, а не в горах?

– Наша семья еще до войны переехала в Москву. Я юрфак там закончил. Родственники в Чечне остались. Конечно, мужчины воевали. Брата отца тяжело ранили, его жена пошла к полевому командиру, просила помочь с деньгами на операцию. А он – тот еще отморозок. Говорит: «Как ты меня нашла?» Она растерялась, и – командир ее из «Стечкина». Кровь у нас всегда смывали кровью. Но мало кто знает, что за женщин принято мстить вдвойне. Ладно, не будем об этом. Что тебя еще интересует?

Лика спросила про подробности убийства в Дагестане руководителя операции Сергея Соловьева, но чеченец лишь развел руками:

– Это разные уголовные дела, у меня свое направление и информацию я собираю только по нему. По Дагестану местная прокуратура ведет производство, я совершенно не в курсе, что там произошло. Понимаешь, военным начальникам на этой земле вообще не сладко...

Неспроста спарываются погоны, мало-мальски значимого офицера окружает охрана, вертолетчики и милиционеры никогда не козыряют своими профессиями. В Чечне они – всегда под прицелом.

– Припоминаю еще два случая, – продолжил рассказ оперативник. – Одного генерала взорвала шахидка. Ее – в клочки, он еще три дня в госпитале умирал, обожженный, израненный. И еще один случай был. Выстрел в голову, скончался на месте. Никого не нашли...

Бекмураз выразительно посмотрел на часы, и Лика рассыпалась в благодарностях, попрощалась. Напоследок его взгляд еще раз обласкал Вронскую, что вызвало крайнее неудовольствие собровца.

– Умеешь ты мужикам нравиться, – ворчливо заметил он, заводя двигатель.

Лучше сразу расставить все точки над i. Зачем провоцировать напрасные надежды?

– Знаешь, я замужем. У нас гражданский брак, но штамп в паспорте – дело десятое. Я чувствую себя замужней женщиной со всеми обязательствами этого статуса, – призналась Лика.

– Догадываюсь. Но мне показалось...

– Тебе не показалось. Только это ничего не меняет.

Он чему-то заулыбался, приосанился, засвистел бодрую песенку.

И – как удар под дых:

– А вдруг меня завтра убьют? Ты как, свой отказ – переживешь?

Вронская нахмурилась.

«Это шантаж, – подумала она. – Но я сойду с ума, если он окажется прав».

* * *

Как неправильно она жила. Как мало радовалась тому, что окружало. Даже в боли таится счастье. Их семья разбита, раздавлена, уничтожена и оскорблена. Но счастье все равно есть. Оно – в сурово поджатых губах матери, в тихонько раскачивающейся из стороны в сторону Заре, в полуразрушенном доме, зеленой улочке, по которой можно пройтись. Просто пройтись. Пара шагов – такая радость. Глоток приправленного свежим ветром воздуха – это все...

Малика не помнила, сколько времени провела в своей комнате, с равнодушными глыбами гор за окнами. Границы времени стерлись, дни перекатывались волнами, унылыми, однообразными.

Хотелось вырваться из тесной темницы.

И очень не хотелось умирать.

Мадина, хозяйка дома, где ее оставила Айза, приоткрыла дверь комнаты, поставила на невысокий потрескавшийся столик стакан молока и лепешку, неодобрительно покачала седой головой. Она принесла ужин – а завтрак и обед остались на столике в целости и сохранности, пленница не съела ни крошки.

Но, как обычно молча, Мадина тихо выскользнула за дверь. Айза запретила ей общаться с Маликой, и девушка, на первых порах пытавшаяся завязать разговор, отказалась от своих попыток, осознав их бесполезность.

Губы Малики шепчут слова молитвы. Умиротворение и покой, прежде наполнявшие сердце, исчезли.

Коран выучен наизусть. Его суры всегда с Маликой.

«И сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами, но не преступайте, – поистине, Аллах не любит преступающих!

И убивайте их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас: ведь соблазн – хуже, чем убиение! И не сражайтесь с ними у запретной мечети, пока они не станут сражаться там с вами. Если же они будут сражаться с вами, то убивайте их: таково воздаяние неверных!» – гласит Священная книга.

Но есть в ней и другие строки: «И расходуйте на пути Аллаха, но не бросайтесь со своими руками к гибели и благодетельствуйте, – поистине, Аллах любит добродеющих!»

Замкнутый круг. Противоречия. Убивать неверных – выходит, долг. Убивать себя – грех.

Внезапно Малика замирает, пораженная догадкой. А что, если все это – впитанная с молоком матери вера, проповеди и молитвы – если все это... неправда? И после того, как ее тело разнесет бомба на кровавые клочки, все закончится? Аллах не может быть так жесток. Значит, ничего нет – ни рая, ни шайтанов, ни души?

Заколотившееся в груди сердечко пикирует в пропасть страха. Какие грешные мысли приходят в голову. Да как она только посмела усомниться, проявить слабость, возроптать...

«Господи, прости, – шепчет Малика, смахивая слезы. – Аллах всемогущ, все в его власти, на все его воля. Но только бы еще пожить. Выйти за Аслана, нарожать детишек. Да пусть хоть эта тюрьма – лишь бы все не закончилось. Иншаллах».

– Это хорошо, что ты молишься, – довольным тоном произнесла Айза. – Молитва придаст тебе сил на священном пути джихада.

Малика недоуменно посмотрела на наставницу:

– Айза... Не слышала, как ты вошла. Тебя давно не было, почему?

Та присела на краешек стула, расправила юбку на коленях. Лоб разрезает скорбная складка.

– Наши братья-моджахеды попали в беду, – отрывисто говорит Айза. – Мы не хотели проливать кровь заложников. Нас вынудили это сделать. Шурави не нужны переговоры. По их вине погибли заложники. И наши братья. Тебе выпала честь – ты должна отомстить.

Из груди рвется крик. За что мстить? Не хочу, не могу, отпустите меня, нельзя умирать, зачем меня выталкивают из жизни, куда?!

Но Малика молчит, пытаясь сдержать охватившую тело дрожь. Об этом нельзя говорить с Айзой. Никаких изменений не будет, но Айза рассказывала, что происходит с теми девушками, которые отказываются стать невестами Аллаха.

Когда получилось разжать склеенные ужасом губы, Малика спросила:

– Отомстить... Но кому и за что?

Айза усмехается. Понятно, что мстить надо уж никак не за погибших в больнице людей. Они по сути своей – рабы. С их молчаливого согласия осуществляется уничтожение чеченского народа. Нет в России мирных жителей. Есть невооруженные военные. Поэтому совершенно справедливо, что война наполняет горем их дома. Ведь они не сделали ничего для того, чтобы на земле Ичкерии прекратилась кровавая бойня.

– А... что они могли сделать, Айза?

Ее лицо вспыхивает гневом, ненависть делает почти красивыми непропорциональные черты.

– Они могли, – Айза задыхается, – не посылать своих сыновей разрушать наши города и села. Они могли заставить своих правителей дать нам свободу. Сколько той Ичкерии, Малика! Меньше 20 тысяч квадратных километров. Шурави отдают намного больше спорных территорий! А это наша земля, мы веками за нее боролись, она пропитана кровью нашего народа. Неужели мы не заслужили права жить на своей родине?! Жить, а не умирать! Но русские делают вид, что здесь – пристанище бандитов и террористов. С их молчаливого согласия уничтожается наш народ. Ты должна знать: по законам шариата соучастие карается как преступление! Мы будем бороться, и будем мстить. Ты, Малика, унесешь с собой жизнь тех собак, которые убили наших братьев в Дагестане. Они просили одного – дать нам свободу. В ответ на них ночью направили шакалов, вооруженных до зубов. Пора, Малика! Завтра ты будешь в раю.

В голове девушки лопается шар. Яркий свет режет глаза, боль пронзает мозг, а тело исчезает, растекается, только стук подогнувшихся коленей бьет в затылок.

– Не надо... Айзочка, пожалуйста, пощади меня, – прошептала Малика, подползая к женщине, в отчаянии вцепившись в подол черной юбки. – Я жить хочу.

Айза подхватила под мышки невесомый стенающий комок, швырнула на кровать. Достала из сумки шприц, щелкнула по стеклянному усу ампулы.

Укола Малика не почувствовала. Безразличие и покой стали частью плоти. Как мягкая перина, теплая, скрывающая, сберегающая. Нет злых людей. Все вокруг – братья. Конечно, она сделает то, о чем просит Айза.

– Сегодня вечером за тобой приедет машина. В Грозный тебя отвезет Вахид. Помнишь Вахида?

Малика хочет кивнуть, но нет сил оторваться от подушки. Такое сложно забыть. Ей показывали кино на маленьком экране видеокамеры. Поседевший мужчина на фоне груды камней, бывших когда-то его домом, перечислял имена своей семьи, поглощенной артиллерийской могилой: отца, сына, невестки, внуков. Дикий вой объявляемого чира. Следующий кадр заставляет отвернуться. Извиваясь на земле, кричит окровавленный человек. Острый нож медленно срезает полоски кожи.

Айза терпеливо повторяет:

– За тобой заедет Вахид. Он проведет тебя к дому, где расположились шакалы. Ты войдешь внутрь. Как приводить в действие взрывное устройство – я тебе уже объясняла.

Бомба – смех-то какой. На кнопочку р-раз – и больше нет Малики.

Хихиканье булькает в горле. На горах за окнами расцветают фиолетовые розы. А небо-то на самом деле оранжевое.

Какая милая она, Айза. Как здорово придумала с бомбой. Вот смеху-то будет...

* * *

Только на броне. Всегда. Пусть уж шальная пуля, чем гореть заживо в полыхающей печке подорвавшегося бронетранспортера. Впрочем, даже снаружи – все равно опасно. Лена Плотникова не раз видела останки опаленной бронетехники. От не успевших спрыгнуть людей остаются спекшиеся с железом черные комки.

Показавшееся впереди село у подножия гор – небольшое и бедное. Бедное – потому что все постройки саманные, из глиняного сырцового кирпича, перемешанного с соломой. Вместо стекол окна затянуты пленкой. Мера, в сущности, совершенно бесполезная. Пара выстрелов из крупнокалиберного оружия – и саманные домики разваливаются, как игрушечные, какая уж тут целостность окон. От построек остаются только печи – как кресты на могиле человеческого жилья.

Бронетранспортеры остановились, посыпавшиеся с бортов братишки – в массивных бронежилетах, разгрузках с распирающими карманы боеприпасами, в титановых шлемах – напоминают космонавтов. Только планета, которую предстоит исследовать – недружественная. Уловив рев техники, местные жители высыпали на улицу, колыхающееся разноцветное море толпы брызжет ненавистью.

Лена не расслышала пару фраз, которыми перекинулись командир СОБРа Дмитрий Павлов и сапер Филя. Ни к чему, и так ясно, какое указание получено.

Дрожащий от нетерпения Колотун со своим хозяином карабкаются по склону с желтыми проплешинами цветов среди густой зеленой поросли. Кусты проглатывают серо-голубую камуфлированную фигуру с черным прямоугольником на спине, но заливистый лай овчарки несется с гор, оповещая: у Фили находка.

– Что он там вошкается? – с досадой сказал Павлов, неприязненно вглядываясь в толпу людей на входе в село. Женщины потрясают кулачками, проклиная незваных гостей. – Сколько можно копаться?

Лена пожала плечами:

– Дима, то есть Дмитрий Александрович. Вы что, Филю не знаете?

– Фанат хренов!

Колотун виляет хвостом. Филя старается сдерживать улыбку, но круглая физиономия светится торжеством.

– Лена, Витька! Я две растяжки снял. И вы там поаккуратнее возле засохшего дерева, – и тут же, увидев вытянувшиеся лица, сапер стал оправдываться: – Да одно там это дерево, честное слово. Тропка чистая.

– Занять высоту, – распорядился Дмитрий Павлов. Погрозил Филе кулачищем: – Смотри мне, морда! Хватит самодеятельности! Рванешь ведь своих!

Через двадцать минут, когда снайперы расположились на позициях, отряд начинает двигаться к селу.

Линзы прицела показывают Лене мельчайшие подробности, будто бы нет разделяющих горы и равнину трехсот метров.

Дмитрий Павлов беседует со стариком, ветер путается в длинной седой бороде, старейшина взмахивает рукой, и от толпы отделяются несколько мальчишек. К голым загорелым животам прижаты автоматы, в руках – шарики гранат. Пацанва опускает оружие к ногам Павлова.

– Твою мать, – выругался Виктор. – Сколько раз зачищали это село?! И опять арсенал. Выжечь их надо напалмом. Раз и навсегда. Иначе им никогда не надоест вооружаться. И нас убивать.

В прицеле – бледное лицо женщины, на застиранное платье накинута шерстяная кофта. Малыш на ее руках играет с платком на голове матери, его братик, худющий, боязливо выглядывает из-за длинного подола. На них – напалм?

Лена лениво отзывается:

– Витька не говори ерунды. Лучше глянь на чердак дома – второй справа. Мне показалось, там тень мелькнула.

– Белье висит. Ветер шевельнул тряпки.

– А какого черта белье на чердаке сушить? Вон, смотри – везде во дворах развешано.

– Хрен его знает. Слушай, смотри: возле бочки в огороде пятно темное. Любопытный домик.

Действительно: грядки, грядки, стелятся зонтики огуречных листьев, веточки кинзы заглушают рассаду помидоров, а возле ярко-розовых пятен цветов на земле – явственный след, круглый отпечаток. Ржавая бочка с водой стоит рядом.

«Бочку явно передвигали», – подумала Лена.

Палец нажал на спусковой крючок мгновенно. Та самая женщина – бледное уставшее лицо, двое ребятишек мал мала меньше – с аккуратной дыркой между глаз упала на землю.

Толпа замерла.

Собровцы отскочили, прикрываясь оружием, стали осматриваться по сторонам.

– Ты что, охренела! – заорал Виктор.

Вскочив на ноги, он бросился к Плотниковой, выматерил разделявшее их заминированное сухое дерево, обежал опасный участок.

Лена лежала, отодвинув винтовку.

Спрятаться бы в этой земле. Чтобы никогда не видеть, как блеснула на солнце вытаскиваемая из-за спины арматура, острый заточенный штырь, несущий смерть.

Виктор тряхнул ее за плечи.

– Да что с тобой?

– Дока чуть не прирезали, – тихо сказала Лена. – У той тетки была арматура. Ты же знаешь, они обычно вгоняют ее между пластинами «броника». Одно меткое движение – и конец. Док щекотал подбородок ее ребенка, они улыбались...

– Извини, – буркнул Витя, – я видел, как она начинает поднимать руку. Только не догнал, для чего. Ладно, лежи здесь. Пойду к ребятам. Надо сказать про тот дом.

Глотнув из фляжки безвкусной теплой воды, Лена вновь прильнула к прицелу.

«У меня не было выбора. Простите, детки», – шепчут губы.

Детишек уже оттащили от тела матери, малыш крохотными ручонками цепляется за платок подхватившей его на руки женщины, мальчонка постарше рвется к маме. Как уж, он выскальзывает из слабых объятий старейшины, плашмя падает на удивленно глядящую в небо женщину. Док деловито хватает ребенка за плечи, что-то говорит седому старику. Тот сжимает тело ребенка, в руках Дока мелькает пузырек с лекарством.

Отряд просочился в село. Тройки прочесывают дома, распахивают хлипкие двери сараюшек, шарят по чердакам и огородам.

Лена различает фигуру командира. Павлов – впереди группы бойцов, направляющихся к странному дому, Витька, размахивая руками, кивает то на чердак, то на огород.

Летят на пол сорванные тряпки. Показывается чердачная стена, в ней – небольшая едва заметная дверь. Павлов ныряет в отверстие, но буквально через минуту голова в шлеме вновь показывается в проеме.

Возле бочки в дальнем углу огорода он замирает, пристально вглядываясь в землю. Не обнаружившие следов минирования бойцы оттаскивают емкость с водой, опускаются на колени. В землю вмонтирована решетка, между прутьями проскальзывает автомат. Буквально через полминуты оружие убирают, отскакивает решетчатая крышка зиндана. Павлов заскакивает в яму, его руки приподнимают наверх чье-то тело.

Всклокоченная борода, длинные сальные волосы, странная неподвижность в осторожно опущенном на землю теле.

Лена старается сдержать нахлынувшее раздражение. К чему столько церемоний с раненым боевиком!

Бойцы подтягиваются к бронетранспортерам. Филя, отмахиваясь от крутящегося под ногами пса, тащит свою добычу – вроде ручной противотанковый гранатомет РПГ-7. Толкуя со старейшиной, Дмитрий Павлов посторонился, уступая дорогу бойцам, несущим обитателя зиндана.

В «зеленке» мелькает светлое пятно, белобрысая Витькина маковка.

– И где наша маска? – ехидно поинтересовалась Лена.

Витек махнул рукой:

– Ай, жарко. В селе все чисто.

– Ага, только боевик в зиндане.

– Это наш парень, Лен. Он в плену несколько лет провел. Дом принадлежал тетке, которую ты подстрелила. Солдата на чердаке держали, а в подвал вчера перетащили. Знали, собаки, что зачистка будет. У тетки муж в горах постреливает, он и захватил парня. Новичок, зеленый совсем. От блокпоста его увезли.

Лена аккуратно сложила в чехол винтовку, щелкнула «молнией».

Закончивший сборы Виктор прокричал через поваленное сухое дерево, манящее присесть аккурат рядом с установленной Филей миной:

– Выдвигаемся! Отряд уже в сборе.

Как здорово: отряд в сборе. Все братишки живы и здоровы. Уцелел добродушный Док, и неумело замаскированный чердачный схрон не отрыгнул свинец.

Спускаясь по уходящей вниз тропке, Лена Плотникова впервые за три часа нахождения в лесу услышала: он звенит тонкими птичьими трелями, звуки наплывают сверху, снизу, сплетаются в летнее многоголосье, солнечное и душистое...

Колеса БТР набрасывают на день плотную сетку пыли. Ревет мощный двигатель, но стоны, доносящиеся из-под брони, звучат сильнее.

– Док, ты его резал? – поинтересовалась Лена, когда из люка показалось чумазое лицо врача. – Что ж он так орет, Господи?

– Суки! Ненавижу!!!

Его кулак бьет по броне. Боль отрезвляет, Док начинает бессвязно бормотать...

...Он не всегда помнил, как его зовут. Вроде бы кажется: свое имя – навсегда, ближе дыхания, естественно, как свет. Но этот свет может померкнуть.

Память четко хранила лишь вспышку недоумения. Первый день на блокпосту, автомат пахнет маслянистым металлом, он обязательно поможет не струсить. Только бы не струсить.

– Эй, солдатик, не поможешь автомобиль подтолкнуть?

Андрей отложил «Калаш», подошел к вишневому «Жигуленку». Какое приветливое лицо у водителя. Искренняя улыбка. Откуда же острая боль, разворачивающая живот? Почему-то внизу тельняшки пульсирует мокрая теплота...

Одна секунда – и молодой, налитый силой солдат становится раненым пленником.

Вот это недоумение, ощущение нелепости, нереальности с привкусом дурного сна – они остались.

Имя меркло в воплях Резвана:

– Собака, бешеный пес, ты будешь мучаться долго!

Были побои. Разъедающая раны моча. Даже когда Резван уходил в горы, его жена Элиза могла забыть швырнуть лепешку. Но подкоптить истерзанную плоть зажигалкой, плеснуть кипятку, бросить горсть соли – не забывала.

И Андрей забыл свое имя, научившись открывать свинцовые веки на окрик: «Эй ты, собака!»

Потом, в минуту просветления, вывел пару кривых букв на пыльном полу. Успел. Потом это было бы невозможно...

... – У него перебит позвоночник. Это адская боль, даже уколы помогают максимум на полчаса. Его, понятно, никто и не думал ширять. Как парень выжил – уму непостижимо.

Док замолчал.

– Подожди, я не поняла, – Лене слишком страшно уточнять, но не спросить – страшнее. – То есть обычно «чехи» держали его в доме? И он все время так стонал?

– Думаю, сразу после травмы громче. Теперь сил уже не осталось. Я посмотрел, сепсиса нет, в госпитале ему помогут. Но шанс встать – минимален.

– Жаль, что мы не пришли в это село раньше.

Док сокрушенно развел руками:

– Леночка, жаль, что таких сел очень много. Ты вдумайся: за него не требовали выкуп. Его не заставляли работать. Несколько лет эта семья рисковала лишь для одного. Чтобы его истязать. По-моему, это уже больше, чем ненависть...

* * *

Нажав на кнопку отбоя, Лика Вронская сразу же отключила сотовый телефон. Светло-серый крошка – «Самсунг» отправился в рюкзак. Нет смысла отвечать на звонки многочисленных подруг и приятелей, не то время, не то место. Объясняться с Пашкой тоже особого желания не возникает. А шеф уже сказал все что хотел.

Вспомнив про редактора «Ведомостей» Андрея Ивановича Красноперова, Лика вновь поморщилась. Он рвал и метал, узнав, откуда раздался звонок и какая тема затрагивается в статье.

– Засранка! Я доверял тебе, а ты этим воспользовалась! Немедленно возвращайся в Москву, или я тебя уволю! – бушевал начальник.

Выпустив пар, он позвал к телефону секретаршу, и та быстро набрала на компьютере зачитываемый текст.

– Любимый начальник, – заявила Лика вновь зарычавшему в трубке шефу. – Я тебя не обманывала. И вот характерное подтверждение – первая статья. Собираюсь и в дальнейшем сообщать подробности произошедшего. Чем не журналистское расследование? Кстати, поставь под статьей псевдоним. Мало ли что.

В далекой Москве раздался глубокий вздох.

– Поосторожней там, – попросил Андрей Иванович. – Но все-таки, Вронская, какая же ты противная девчонка!

– Что выросло, то выросло, – отрезала Лика, нажимая на кнопку отбоя.

От возмущенных криков начальника здорово разболелась голова. Высунуть бы раскалывающийся чердак в окошко, в набухающую теменью ночь, пусть обдует чуть прохладным ветром. Но там, в темноте – пустые глазницы хрущевок. Мертвые тащат к себе живых...

Окно распахнулось с трудом, скрипнули рассохшиеся рамы.

Лика опустилась на пол, вжалась спиной в стену, зашелестела блокнотом.

Все правильно она написала. Рассказ Бекмураза Бехоева подтвердил: в Чечне нет порядка, нет контроля, нет безопасности. Есть нормальный российский бардак. И генерал Александр Волков стал его жертвой. На площади во время митинга он находился под прицелами минимум двух снайперов. И бандиты остались безнаказанными. Мало того что прошли на охраняемую территорию – так еще и прорвались обратно. Следовательно, здесь, в Грозном, орудует шайка пособников террористов. А скорее всего, и не только в Грозном. Рейд боевиков в Дагестан это наглядно подтверждает.

Мысли Лики перескочили на второго убитого военачальника – генерала Сергея Соловьева. Возникало впечатление, что бойцы СОБРа сочувствуют ему куда меньше, чем Александру Волкову. Добиться от Дмитрия Павлова деталей произошедшего не удалось. Командир отряда не сказал прямым текстом: «Туда ему и дорога», однако особой скорби на лице не было. Может, потому, что больше скорбеть – невозможно. Подскакивал на ухабах лежащий на полу машины мертвый Темыч, и вряд ли удастся выяснить, чьи пули унесли его жизнь, но имя человека, бросившего бойцов в непродуманную атаку, – оно известно.

Но все-таки, все-таки... что-то очень беспокоило Лику, когда она анализировала произошедшее в Дагестане. Как мог пробраться убийца в то место, где процент вооруженных людей превышал все мыслимые и немыслимые пределы? Причем ведь все они – профессионалы своего дела, кожей чувствующие опасность. Возможно, бандит обладал не только оружием, но и формой. И в его кармане лежало удостоверение какого-нибудь местного военного подразделения...

Шум голосов на первом этаже – и Лика вся обращается в слух, захлопывает блокнот, летит вниз по ступенькам.

Еще не видно бойцов, но волнение отпускает: если звучат голоса, нет леденящего молчания – значит, все в порядке, все вернулись.

– Доложить обстановку, – зычно требует Дмитрий Павлов. В его руках – круглый арбуз шлема.

Дрон и Лопата, перебивая друг друга, рассказывают: инцидентов не произошло, охрана занимаемого объекта ничего подозрительного не выявила, а обед, он же ужин, давно дожидается бойцов в столовой.

Лицо Лены Плотниковой, серое от пыли, хранит невозмутимость.

Лика осторожно поинтересовалась:

– Как все прошло?

– Нормально. Оружия нашли много, парня обнаружили, которого аборигены в плену удерживали. Завезли его в госпиталь, измучился он, бедолага.

«Это подвиг, – думает Лика. – Собровцы каждый день рискуют собой. Спасают других, при этом ничего не требуя – ни почестей, ни денег. А еще они умирают. На таких людях держится земля...»

Но озвучить свои мысли она не решается, говорит совсем другое:

– Ты чумазая, как поросенок.

Лена бросила тоскливый взгляд на толпящихся у умывальника в столовой бойцов. Они с наслаждением плескали водой на шею, грудь, руки, терли друг другу мускулистые спины.

– Вот оно, неудобство для женщин в мужском коллективе. Слушай, у меня идея. Поможешь?

Лика с готовностью кивнула.

Водяная струя гулко стучит в дно кастрюли. Потом булькает. Кастрюля огромная и, пока она наполняется, Лена успевает сбегать к себе, переодеться в спортивный костюм. На поясе крепится темно-коричневая кобура.

– Ты даже моешься с пистолетом? – Лика подхватывает ручку кастрюли, старается шагать с Леной в ногу, но вода все равно выплескивается на пол.

– Ты подержишь.

Пара метров от детского сада – и темнота, хоть глаз выколи. Но Лена идет вперед, к кустам, деревьям, все дальше и дальше.

– На крыше же ребята, – поясняет она. – Зачем их волновать стриптизом.

– Так вроде темно.

– Поверь мне – белое тело в темноте отлично видно.

Опустив кастрюлю, Лена стягивает футболку, расстегивает бюстгальтер, щелкает заколкой для волос. Гибкое подтянутое тело, роскошная грудь, а локоны – густые, чернющие, как покрывало на точеных плечах...

– Дорогая, ты меня смущаешь, – Лена улыбнулась. – У тебя как с сексуальной ориентацией?

– Нормально. Но красивых женщин люблю и не устаю ими восхищаться. Идеальное создание природы...

– Держи, идеальное создание!

В Ликину ладонь опускается пистолет.

– Он снят с предохранителя, – пробормотала Лена, с наслаждением погружая руки в воду. – Как хорошо-то...

Вдали раздаются рычащие раскаты.

– Взрыв?! Лена, взрыв, что делать?!

– Дурочка... Гром, гроза...

И правда: воздух, свежий, чистый, вливаясь в легкие, уносит в детство. Только тогда все чисто, легко, понятно. И не опасно.

Крупные дождевые капли ударяют по листьям.

Лика протянула ладонь, в нее заплескалась теплая влага.

– Ленка, сейчас как сыпанет.

– Отлично, – черные волосы скрыты под белой шапкой пены. – Хоть голову промою как следует. Черт, мыло в глаза попало!

Прерывистая молния разрезает небо на две части: черную и белую. Мертвенный свет высвечивает женскую фигуру в длинной одежде. Это длится доли секунды, но Ликины глаза успевают схватить все: и худощавый абрис, спрятанные под платком волосы, и – самое страшное – движение. Женщина приближается. Следующая вспышка – и беззвучные шаги, все ближе и ближе, взметнувшийся от ветра подол открывает тонкие мелькающие голени.

Язык одеревенел. Лика хочет крикнуть: «Привидение, Лена, бежим», но изо рта не вылетает ни звука, только становится еще страшнее – подставившая дождевым розгам лицо Лена напевает веселую песенку.

Надо что-то делать. Предчувствие смерти холодит лопатки.

Лика вытянула руку с пистолетом, на секунду заколебалась. Потом поймала на мушку плечо женщины, да нет, уже видно – почти девочки. Зажмурилась, нажимая на курок.

Ладонь Лены моментально вжала ее в землю. Со стороны садика затрещали выстрелы, фыркнул двигатель, зашуршали шины отъезжающего автомобиля, и тяжелые берцы прогрохотали совсем рядом, залился громким лаем собровский пес...

Лика осторожно подняла голову. Лены рядом уже не оказалось. Обступившие лежащую в отдалении женщину бойцы закрывали обзор.

От страха ноги – как парализованные, не двигаются. Лика попыталась встать, но колени подогнулись, и она присела на размокшую землю.

– Зацепило тебя?

– Док! – Лика вцепилась в руку врача. – Док! Как же мне страшно! Как противно! Я убила ее, да?

– Нет, что ты... Ты молодец. Ты все сделала правильно. Она шла нас уничтожить. У нее на поясе было взрывное устройство. К счастью, оно не сработало. А вообще, на будущее знай – в таких случая стрелять полагается только на поражение. Пошли в дом.

– А почему она... лежит? Ты мне врешь, Док! – голос сорвался от крика, стал едва слышным, чужим. – Почему она лежит?!

– Да под кайфом она, судя по зрачкам. Сейчас Филя осмотрит девчонку на предмет взрывоопасных сюрпризов, и ребята ее притащат. Успокойся. Вот, возьми...

Проглоченные таблетки подействовали. Опираясь на мягонького Дока, Лика доковыляла до здания и рухнула на скамью в столовой.

Чья-то участливая рука набросила на плечи куртку, протянула алюминиевую кружку с резко пахнущей жидкостью на донышке.

Дрожь во всем теле не проходила.

В голове крутился один и тот же вопрос: «За что?!»

Лика украдкой прикоснулась к животу – мягкие складочки, беззащитные сами, но созданные, чтобы оберегать новую жизнь. А та женщина была беременна смертью, готовой вцепиться костлявыми пальцами в Лену, в нее, Лику. Почему? Почему именно они? Что сделано не так, чтобы – на клочки-кусочки, с нерожденными детьми, недопитой любовью?..

Док позабыл собственные лекции о вреде никотина. В пухлых пальцах мелькнула пачка сигарет:

– Закуришь?

Горький дым вскружил голову, и выпитая водка царапнула желудок, завертелась, подступила к горлу.

– Ты чего такая зеленая? – голос Лены, полный сил и энергии, выражал искреннее недоумение. – Все же в порядке. Ребята уже несут шахидку. Хорошо, что дождь пошел, устройство не сработало.

Похлеще недавних раскатов грома – командирский рык Дмитрия Павлова:

– Почему? Что за дела?! Куда смотрела охрана? Почему снабженную бомбой женщину обнаружил наименее подготовленный человек в нашем отряде?!

Лена виновато тронула командира за руку.

– Дима... то есть Дмитрий Александрович, я уже поднималась к ребятам.

– Они что, заснули?!

– Нет. Отвернулись.

– Что?!

– Я мылась, они и отошли на пару минут.

– Блин! Нет слов! Вам здесь война или общественная баня?!

То, что произошло потом, Лика затруднилась бы объяснить.

Когда в столовой показались Дрон и Витек, с окровавленной, безвольно свесившей руки женщиной, Вронская вцепилась в ее выбившиеся из-под платка густые черные пряди.

– Ненавижу! Что же ты за дрянь такая!

И даже когда Док оттащил ее от греха подальше, Лика все не могла остановиться, выкрикивала ругательства, метнула в обмякшее на скамье тело кружку.

– Дрянь! Сволочь! – кричала она.

– Заткните эту истеричку, – пробормотал Павлов и повернулся к шахидке. Вронская привела ее в чувство, она испуганно хлопала темными глазами. – Как звать? Кто прислал? С кем приехала?

– Малика, – разлепились искусанные губы. – Меня Айза увела. Потом сказала, что я стану невестой Аллаха... Я не хотела... Не убивайте меня, все что знаю – расскажу. Плохо мне. Все как в тумане.

– Нам, девонька, тоже не очень-то хорошо, – в сердцах бросил Павлов. – А свой рассказ прибереги для другого места. – Командир повернулся к бойцам: – Отвезите дуреху в комендатуру, пусть там с ней разбираются!

* * *

В условленное место Даут не пришел.

Напрасно Ибрагим вглядывался в курчавую зелень на склонах ущелья, рассчитывая, что вот-вот в ней мелькнет смуглое лицо с пробивающейся над верхней губой щеточкой усов. Борода у пятнадцатилетнего Даута не росла, и над ним всегда подшучивали: «Хорошо тебе парень, бриться не надо, у шурави не возникает никаких подозрений». Но сам юноша этому факту не радовался. Его тянуло в горы, он мечтал о том времени, когда доверят взять в руки оружие, когда он сможет бороться за свободу своего народа. Теперь же ему приходилось довольствоваться лишь доставкой продовольствия в отряд.

Годы войны научили моджахедов осторожности. Рассыпались спрятанные в пещерах схроны – с оружием, боеприпасами, обмундированием и продуктами. И за каждым из них закреплены надежные люди, доставлявшие все что требовалось скрывающемуся в горах отряду. Так уменьшался риск потерять все в случае внезапного налета федералов на базу. Так повышалась мобильность отряда.

Красный круг солнца цепляется за фиолетовое одеяло облаков, замазанное розовыми полосами. Еще час-полтора – и он скатится в горы.

Даута все нет. Нет полыхающих жаждой мести глаз, спины, согнутой под тяжестью огромных тюков.

Ибрагим с досадой сплюнул. Пара минут ушла на то, чтобы наложить еще один слой бинта на кровоточащее, раненое накануне колено. Потом пришлось признать очевидное: с мальчишкой что-то случилось. Раньше он никогда не опаздывал. Наоборот, часто ждал у своих тюков, жадно выпытывал новости, и каждый раз просил: «Забери меня с собой, я уже вырос, хочу стать настоящим воином Аллаха».

Прихрамывая, Ибрагим зашагал по крутой тропинке, ведущей в глубь ущелья.

Это безумие – идти к схрону в одиночку, смутно припоминая, где он находится, да еще и будучи слабым, как ребенок, от большой кровопотери.

Но весь отряд истерзан и изранен, тех, кто без единой царапины вышел из дагестанской больницы, можно по пальцам одной руки пересчитать. А продукты закончились полностью, на обед раненым развели кипятком последние кубики бульона. Как он вернется назад без еды, как посмотрит в глаза своим товарищам?

«Буду осторожен, – думает Ибрагим. И невольно спасает мальчишку – хотя бы мысленно: – Он мог заболеть. Или село блокировали федералы. Да, наверное, так и есть – после нашего налета на Дагестан все на ушах стоят».

Тропка становится все круче, по такой особенно тяжело передвигаться с раненой ногой. Тонкая, как паутина, струя, вьющаяся вдоль камней, расширяется, набирая хрустальную мощь, уже манит голубой кристально чистой прохладой.

Ибрагим остановился, протер смоченной ладонью лицо, сделал пару глотков, попутно отмечая – все правильно, уже виден заросший мхом каменный козырек, но та пещера совсем неглубокая. А в полумраке той, что ниже – схрон.

Наполненная водой ладонь застывает у рта. Ветер рвет с ветки суровую нитку с маленьким кожаным мешочком.

«В нем мама зашила молитву...»

Даут...

Тонкий звон ручья, дзинькают птицы, ветер носится в поскрипывающих ветках деревьев.

Просто лес. Или просто засада. Не понять.

С предельной осторожностью Ибрагим спускается к схрону.

Снял пару растяжек, заприметил окурок – несвежий, размокший от дождя.

Внутри пещеры федералы своего пребывания и не пытались скрыть. Наоборот – хотели, чтобы все видели вспоротые мешки с кукурузной мукой, высыпанное из бидонов сушеное мясо, посеревший от влаги слипшийся сахар. По кубикам бульона остервенело топтались тяжелые ботинки, желтые обертки рвались, мешая свое содержимое с грязью.

Уцелела лишь пара «Сникерсов» – явно по недоразумению. Ибрагим отряхнул налипшую на упаковку шоколада грязь, засунул батончики в карман камуфляжа, с отчаянием понимая: все, больше из продуктового схрона уносить нечего.

Покинув пещеру, боец отряда Салмана Ильясова продолжил нелегкий спуск. Если повис на ветке талисман Даута, который всегда виднелся на безволосой груди за расстегнутым воротом рубашки – значит, шурави тащили мальчишку в ущелье. Свидетелей не оставляют.

Поломанные ветки кустов, островки выдранной пожухлой травы, слетевший ботинок – вот он, последний путь Даута. Мальчик лежит, уткнувшись лбом в валун, на светлой майке бурое пятно засохшей крови.

Ему стреляли в спину, не в силах вынести молодого взгляда обрывающейся жизни.

Ибрагим, постанывая от боли в горящей ноге, опустился перед телом на колени, перевернул его на спину. На лице – ни ссадинки, только черные волосы ссохлись коркой в том месте, которым Даут ударился о камень.

Значит, даже не били. От страха сам рассказал все, что знал. Промолчал лишь про время и место встречи с отрядом. Все остальное – сдал.

Тогда зачем было стрелять? Мальчишка ничего не видел кроме войны, не удивительно, что помогает как может.

Палили от ненависти к той земле, где даже дети готовы сражаться за свою свободу. Убивали будущее – окрепшего, возмужавшего Даута, научившегося быть сильным.

Шакалы!!!

Глубоко вздохнув, Ибрагим взял на руки холодное онемевшее тело и тяжело зашагал вверх, в наплывающую на горы ночь.

В лагере он опустил мальчика на землю, протянул командиру пару шоколадок:

– Вот. Это все. Остальное шурави уничтожили.

Салман кивнул зашивавшей чью-то куртку Айзе:

– Раздели между ранеными.

Собравшиеся у костра бойцы потихоньку расходились. Чего ждать – ужина не будет, как не было и обеда. Кто-то отправился чистить оружие, кто-то завалился спать, у некоторых остались силы на пару десятков отжиманий...

Салман повернулся к вглядывающемуся в огонь Ибрагиму:

– Что думаешь? Надо разделяться? Расформировывать отряд на группы?

– Почему? Даута, похоже, неделю назад убили. Или ты думаешь, после Дагестана собаки совсем озвереют?

– Люди на связь выходили. Говорят, во многих селах парни исчезли. Наши парни, сочувствующие и воюющие. К ним приходили раньше – с обысками, с прокурорами. Но все уже научены. Дома – ни одного патрона, за что арестовывать? Потом они исчезли. Слишком много ребят исчезло.

Ибрагим понял, чего опасается командир. Судя по всему, шакалы направили в этот район спецназ ГРУ. А это машина смерти, такие ребята долго не церемонятся. В этих условиях существование отряда – действительно, большой риск. Надо разделяться на небольшие группы по 5–10 человек, дожидаться, пока снова станет тихо.

– Разделяться сложно, – сказал Ибрагим. – В села спускаться совсем нельзя будет. Сам знаешь: одно дело, когда большой отряд кормишь-обеспечиваешь, и совсем другое – пять-шесть отрядов. Увеличится число тех, кто спускается с гор – больше наших ребят поймают. Да и охрану надежную большому отряду проще обеспечить.

Из чернильной темноты шагнула знакомая коренастая фигура.

Вахид присел рядом, скорбно помолчал над телом Даута.

Салман нетерпеливо поинтересовался:

– Как все прошло? Сколько трупов?

Вахид горестно развел руками:

– Устройство не сработало. У меня был дублирующий пульт. Жал на него, ждал до последнего – безрезультатно. А Малику подстрелили.

– Убили? – уточнил Ибрагим.

– Похоже, нет. Скорее всего, ранили.

Салман сжал кулаки. Конечно, он знал – база СОБРа охраняется. Всегда охранялась. Но чтобы вот так сразу палить по женщине...

– Куда ты ее отвез?! – выкрикнул командир. – Мне говорили – там что-то вроде аллеи, по которой можно дойти почти до самого входа. Всего пара шагов – и Малика в здании. Да даже если рядом! Заряд мощный был! Все в округе разнести можно!

– Взрыва не было, – повторил Вахид. – Ее подстрелили прямо из аллеи. Думаю, они ее живую взяли. Я ждал, сколько можно было, и все на пульт давил, думал, может, сработает. Потом уезжать пришлось, машину могли заметить. Они и заметили, поехали следом. Кажется, я колесо им прострелил, во всяком случае, они отстали.

Салман задумался. Да что же это такое, в последние дни отряд просто преследуют неприятности. Покушение в Грозном провалилось. Из Дагестана едва унесли ноги, а сколько бойцов рассталось с жизнью. Теперь еще вот этот случай – девчонка, которая должна была подорвать вместе с собой десятки шакалов, попадает в плен.

– Айза, – окликнул командир. Женщина подняла голову от шитья. – Надо срочно искать новую девушку.

– Сделаю, Салман. У меня уже есть кое-кто на примете.

– Теперь что касается наших дальнейших действий, – командир обернулся к расстроенным Вахиду и Ибрагиму. – В ближайшие дни отряд совершит налет на базу СОБРа. Мы не можем сидеть сложа руки и смотреть, как на нашей земле хозяйничают шакалы.

Бойцы переглянулись, убеждаясь: думают об одном и том же. Отряд не готов к такой операции. Надо выждать, зализать раны, все как следует продумать. В Салмане же клокочут ярость и ненависть, еще слишком больно от недавних потерь, следует подождать, пока затянутся раны – и душевные, и телесные.

Вахид оказался смелее, решился озвучить свои соображения:

– Командир, мы не готовы. Будет много жертв...

Салман усмехнулся.

«Неужели я всерьез обсуждал все это – разделиться, спрятаться, затаиться? Только вперед. Только сражаться. Пусть под ногами русских горит земля, а сами они захлебнутся кровью!» – подумал он.

Следующая фраза часто звучала из уст командира. Но все ее хорошо знали не только поэтому.

– Не говорите о тех, которых убивают на пути Аллаха: «Мертвые!» Нет, живые! Но вы не чувствуете... – Салман процитировал суру Корана, ощущая, как уверенность и энергия наполняют тело.

Нет пощады неверным. Потому что они зашли слишком далеко.

Средства массовой информации как с цепи сорвались. Военными предпринимались попытки перекрыть доступ к информации телевизионщикам, но разве можно сдержать эту стаю воронья? Налетели, закружились над щербатой дагестанской больницей, над похоронными процессиями, не оправившимися от шока очевидцами. Правозащитники – тоже те еще стервятники, тут как тут со своими комментариями: «Действия силовых структур не профессиональны, заложников убивали не бандиты-террористы, а монстры из спецподразделений, которые, между прочим, содержатся на деньги налогоплательщиков, но не могут обеспечить безопасности граждан, зато регулярно нарушают права человека и бла-бла-бла...»

Заместитель руководителя Местного оперативного штаба генерал Федор Алексеевич Иванов не без удовольствия щелкнул пультом. Черный экран телевизора послушно слизнул упитанную физиономию очередного борца за права и свободы граждан. И как таких людей подпускают к правозащитной деятельности, да еще и предоставляют им эфир? Судя по манере держаться и разговаривать, мужику перво-наперво требуется психиатр...

В газетах творилась аналогичная вакханалия. Может, печатное слово ранило даже больнее, потому что если телевизионщики хоть как-то ограничены временными рамками новостных сюжетов, то у газетчиков возможностей для пасквильного творчества побольше. Размахнись рука, раззудись плечо...

Федор Алексеевич пододвинул поближе листы подготовленного пресс-службой дайджеста. Он уже один раз прочел сводку последних публикаций, посвященных недавним событиям, и что-то в них его насторожило. А своей интуиции генерал доверял безоговорочно, так как прошел все ступеньки карьерной лестницы МВД, работал опером, участковым, руководил отделом по борьбе с организованной преступностью. Была возможность выработать рефлекс различать нестыковки в обилии информации.

Итак. Творчество Аллы Перовской без комментариев. Странно, что дамочка не обнаружила вблизи больницы ямы, где гнусные федералы гноят несчастных мирных жителей. С ее-то пылом – могла бы, могла.

Перевод из английской газеты, печатающей статьи американского журналиста. Старые песни о главном. Пара строк про смерть руководителя МОШ Александра Волкова и захват заложников в Дагестане вкупе с регулярно вываливаемыми тоннами грязи.

«Российская армия и внутренние войска часто проводят так называемые “зачистки”. Официальная их формулировка – операции по обнаружению и уничтожению боевиков, а на практике – еще одна сторона кремлевской тактики выжженной земли. Одно из сел, где я скрывался в безопасном месте, было “зачищено” летом прошлого года. Прибыла российская колонна, и солдаты сразу же начали расстреливать крепких мужчин прямо на глазах у их семей, убивали даже семилетних мальчиков, а десятки других мужчин согнали в близлежащий лес, из них никто не вернулся. На расстоянии были слышны лишь автоматные очереди».

Вроде бы пора привыкнуть к таким проплаченным публикациям. Но Федор Иванов почувствовал: в груди закипает ярость. Какие солдаты, какие расстрелы! Любой мало-мальски владеющий обстановкой в Чечне человек поймет: написанное – блеф и неправда. Зачистки проводят профессионалы – спецназ, ОМОН, СОБР. При необходимости привлекаются специалисты более высокого класса – «Альфа», «Вымпел». Подозрительные личности направляются для выяснения обстоятельств в следственный изолятор в Чернокозово. Да, есть сводные специальные группы (ССГ), спецназ ГРУ – они наносят точечные удары, устраняя тех, у кого руки по локоть в крови. Но вот наблюдать за этим из «безопасного места» – увольте... Выпив теплой солоноватой минералки, Федор Алексеевич походил по кабинету, подмигнул висящему на стене портрету президента и вновь принялся за чтение пасквиля американского журналиста. Врага надо знать в лицо.

«Многие носят на голове зеленые повязки, как знак священных исламских бойцов, но никакого идеологического или духовного сходства со средневековым примитивизмом талибов или убийц “Аль-Каиды” здесь и в помине нет ...»

Эти строки вызвали громогласные раскаты хохота. Да конечно, милые мужики – эти чеченские бандиты. Высоко духовные и нравственные!

Вспомнив недавно произошедший с солдатом-«контрактником» случай, генерал скорбно замолчал. Воины Аллаха резали парня по мелким, мельчайшим кусочкам...

Следующий лист – ксерокопия статьи «Идет война» из еженедельника «Ведомости». В целом довольно нейтральная, можно даже охарактеризовать ее как объективную. Под статьей – серые, невыразительные глаза Иванова скользнули вниз – подпись: Влада Косичкина.

– Хм... имя незнакомое, впрочем, «Ведомости» вообще не из числа тех изданий, которые активно пишут о Чечне, – пробормотал генерал. – Но автор – определенно женщина, слишком много эмоций, а еще более чем достаточно неточностей в формулировках, для барышень что армия, что спецподразделения – все едино...

Он вновь перечитал небольшой текст.

У дамочки явно имелись источники и среди тех, кто шел на штурм, и среди людей, занимавшихся расследованием. Она их не указывала, более того, старалась не конкретизировать детали, разбавляя фактуру большим количеством собственных поверхностных размышлений, – но вот все же приводятся и факты раскоординированности действий во время штурма, да и отсутствие подозреваемых в убийствах Волкова и Соловьева тоже публично не афишировалось...

Карандаш в руках генерала подчеркивает одну фразу. Рядом появляются три восклицательных знака.

«В тот самый момент, когда умирал говоривший о мире на чеченской земле генерал, вооруженная банда боевиков захватила больницу на территории Дагестана».

Все понятно. Старого мента на мякине не проведешь. Автор статьи была в Грозном. Именно так. Содержание выступления Волкова нигде не обнародовалось. Руководитель МОШ вообще никогда не говорил по бумажке, так что утечка по каналам пресс-службы исключена. Конечно, теоретически про речь генерала журналистке мог бы поведать кто-нибудь из присутствовавших на митинге, но давайте будем реалистами. Разве стал бы журналист интересоваться такими подробностями? Вряд ли, задавались бы совсем другие вопросы: почему не сработала охрана, кто произвел роковой выстрел, есть ли задержанные и подозреваемые. В 99 процентах случаев такая фраза появляется в статье лишь в том случае, если автор был очевидцем.

Однако в списках аккредитованных при МОШ журналистов корреспондент еженедельника «Ведомости» отсутствует...

– Связаться с «Ведомостями», – распорядился Федор Алексеевич, нажав кнопку селектора. – Выяснить, кто является автором статьи «Идет война» и где в настоящий момент находится журналист...

Когда в кабинете появился намеревающийся доложить об исполнении поручения Павел Воропаев, генерал невольно подумал:

«Как же удачно подобрали кандидатуру на должность руководителя пресс-службы МОШ».

Ровесник Федора Иванова – немногим за пятьдесят – он внешне являл собой полную противоположность генералу. Никаких неприметных черт лица и невысокой щуплой фигуры. Васильковые глаза, обрамленные длинными ресницами, смотрят трогательно и доверчиво. Четко очерченные красивые губы, обаятельнейшая улыбка и, конечно же, массивный торс с угадываемыми даже под рубашкой гроздьями мускулов. Таким мужикам нет нужды прилагать малейшие усилия для того, чтобы затащить милашку в койку. Женщины выстраиваются в очередь, лишь бы там оказаться.

Привлекательная внешность – козырь видный, но не главный. Те журналисты, которые вдруг сомневались в том, что васильковые глаза не могут лгать, таяли от отношения Воропаева к своим обязанностям. Он четко знал, что требуется тому или иному телеканалу и изданию, и выдавал требуемое в лучшем виде. Эксклюзив руководства, съемки в отдаленных селах, репортажи из режимных объектов – пожалуйста, любой каприз. При этом руководитель пресс-службы умудрялся не только защищать честь мундира, но и поднимать армейское знамя на подобающую высоту. Хитрый жук. Блестящий аналитик. Профессионал.

Однако теперь вид руководителя пресс-службы обычным оптимизмом не отличался.

Павел Воропаев открыл записную книжку с неразборчивыми галочками и крючочками пометок и глубоко вздохнул:

– Ситуация в целом безрадостная. Вы были правы, Федор Алексеевич – журналист «Ведомостей» действительно теперь в Чечне. Под псевдонимом опубликована статья заместителя главного редактора издания Лики Вронской.

– Псевдоним сразу раскрыли? – перебил генерал.

На красивом лице мелькнула заговорщицкая усмешка.

– Конечно. Только до начала разговора с руководством газеты коллеги из центра информации и общественных связей ФСБ прислали в «Ведомости» официальный запрос. К моменту моего телефонного звонка редактор уже впечатлился серьезностью уровня. Впрочем, особо подробного разговора с неким Андреем Ивановичем Красноперовым не получилось. Он уверяет, что поездка журналистки – ее личная инициатива, а не служебная командировка. Редактор находится в полном неведении относительно места пребывания Вронской.

– Черт знает, что творится, – заместитель руководителя МОШ поднялся со стула и нервно заходил по кабинету. – Просто не мятежная республика, а курорт какой-то. Кто хочет, тот и приезжает.

– Редактор дал номер мобильного телефона журналистки. Сотовый отключен. На автоответчике очень жизнеутверждающая запись: «Здравствуйте, люди, жизнь прекрасна, а то сообщение, которое вы мне оставите, надеюсь, будет еще лучше...» Я уж не знаю, что и подумать. Не по каналам ли боевиков девчонка пробралась в Чечню? Некоторые акценты в ее статье не в нашу пользу.

– Павел, это просто следствие того, что она с тобой не встречалась.

Воропаев смиренно склонил черноволосую голову. Дескать, и рад бы обаять строптивую акулу пера, но телепатическими способностями не обладаю, нужен прямой контакт с объектом.

Иванов тем временем отдал указание проверить журналы регистрации на блокпостах.

Через полчаса выполнявший поручение офицер четко доложил: обладательница паспорта, выданного на имя Анжелики Вронской, совсем недавно проходила контроль на блокпосту. Ее сопровождал боец СОБРа Владимир Головачев, парочка передвигалась на автомобиле марки «Жигули» с номерами местного УВД.

– Попалась, голубушка, – довольно отметил генерал и повернулся к Павлу. – Съезди в СОБР, потолкуй с командиром.

– А что с девчонкой?

– Познакомься для начала. Никаких мер пока не принимай.

Руководитель пресс-службы кивнул и быстро вышел в приемную.

У оставшегося в одиночестве заместителя руководителя МОШ вскоре появились кое-какие соображения. Он еще раз придвинул к себе текст статьи Лики Вронской. Да, пожалуй, Воропаев прав: некоторые нотки сочувствия к местному населению проскальзывают. И это можно использовать.

* * *

Вот если бы было хоть немного румян. И губной помады. И еще хочется надеть светлое легкое платье, воздушное, невесомое, обтекающее фигуру соблазнительной дымкой. Но такие платья остались в прошлой, довоенной жизни. А теперь – Айза вглядывается в осколок зеркала – есть только бледное лицо с паутиной ранних морщинок.

Морщинки огорчают. Любимому мужчине стремишься отдать все самое лучшее. Хочется зажечь своей красотой в его сердце пожар любви. Даже когда понимаешь – невозможно.

«Жигули» ползут медленно-премедленно. Этот участок дороги, узенький, отвоеванный у гор, оскалившийся глубокой пропастью ущелья – самый опасный. Асланбек едет осторожно, и Айза сдерживается, чтобы не закричать во все горло: «Быстрее же!» Быстрее – ведь Асланбек, оставив ее в доме Мадины, собирается отъехать за продуктами в соседнее село. Быстрее, быстрее – потому что случится чудо. Быстрее – быстрее – быстрее – вдруг в небольшой, просто обставленной комнате уже ждет Бислан...

...Любовь к нему вспыхнула внезапно. Вопреки здравому смыслу. Ничего особенного не было в его лице с орлиным профилем и карими глазами, горящими под густыми, сросшимися на переносице угольками бровей.

При встрече с матерью Бислана добропорядочные чеченки норовили поскорее пройти мимо, с преувеличенным вниманием рассматривали товары на прилавках небольшого рынка. О чем с ней можно говорить? Нагуляла живот неизвестно от кого, живет, проклятая родным отцом, со своим байстрюком в небольшом покосившемся домишке.

А только для Айзы, приехавшей погостить к родственникам, все началось и закончилось, едва она искупалась в ласковом теплом взгляде Бислана. Началось – потому что впервые стало понятно, какое это до дрожи в руках глубокое счастье – найти парня, рядом с которым нет ни зноя, ни холода. Лишь в сердце распускаются цветы, свежие, с блестящими на лепестках слезами росы. А закончилось... Жизнь без него – темная сырая комната. И это навсегда, потому что ни отец, ни брат никогда не согласятся выдать за Бислана.

Она об этом даже не заикалась, берегла, хранила, держала в себе чистую светлую радость.

И приняла, испила до дна чашу смертельного приговора.

Голос отца звенит от волнения:

– Юсуп Дадаев будет тебе хорошим мужем...

Папа всегда хотел как лучше.

Юсуп – красивый, работящий, заботливый.

Все девушки в селенье завидовали Айзе. Завидовали, не зная: жизнь может становиться непрерывным сном.

Бислан склоняется над тарелкой с супом, хвалит лепешки. И закрывает ее рот поцелуем, медленно лаская тело. Про суп и лепешки мечтать легко. Его губы и руки – сладкая непознанная тайна. Но, как зеленеющий за окном сад, очевидно: губы – вкусные, руки – нежные. И тело изнывает, наполненное предвкушением...

Только об одном думала Айза: как бы не выпустить из снов любимое имя.

Талия все хранила девичью стройность. В чреве, как в иссохшейся от зноя пустыне, не зарождалось детей. Юсуп печалился, мечтал о сыновьях. Но если жизнь – сон, то новая жизнь тоже спит.

Муж умер, как жил – тихо, беззвучно, спокойно. Он спал, выкроив пару часов, вернувшись домой со священной бескомпромиссной войны.

Айза не видела, как в дом неслышно вошли люди в черных масках. Была на рынке, покупала для Юсупа, не торгуясь, свежее мясо, консервы и все радовалась: хоть пару дней исхудавший в горах муж хорошо покушает.

Тяжелый пакет выскользнул из рук еще на пороге. Ветер скрипел полураспахнутой дверью.

– Юсуп!!!

Впервые он, такой сильный, такой внимательный, ей не ответил.

С соседями, выдавшими мужа шурави, Айза посчиталась сама. Своими собственными руками. Хасан, жалкий слизняк, он всегда мечтал о власти и трусил, как поджавшая хвост собака. А тут, поди ж ты, захотел выслужиться перед русскими, выдал Юсупа, рассчитав: родственников-мужчин у Айзы не осталось, всех сожрала война, отомстить некому. Старостой хотел заделаться, проклятый шайтан!

Хасан умирал долго. Выследить его, собиравшего кизяк на пастбище, оказалось несложно. Пистолет Юсупа, извлеченный из замаскированного отверстия в стене сарая, бил точно в цель.

Пули жалили предателя. Кровавое пятно в паху, пробитые колени, отстреленные пальцы. Он молил об одном: сделать, наконец, последний выстрел. Но этой радости Айза ему не доставила. Ей нужно было еще посчитаться с отцом Хасана, который мог остановить сына, но не пожелал этого сделать.

Вспоминая потом эти события, Айза часто думала: слишком много совпадений, так не бывает. Воля Всевышнего, знающего о предстоящих испытаниях, вела прямо к возмездию.

Как она смеялась, когда Юсуп, в свое первое же возвращение из отряда домой, увел ее в горы, вложил в ладони длинный прохладный пистолет.

Красивое лицо очень серьезно:

– Стреляй, любимая.

В Айзе пенится изумление. Зачем все это? Война скоро закончится, русских уже разбили в Грозном, но даже когда они штурмом взяли столицу, нет им покоя на чеченской земле, в каждом городе и ауле их встречает смерть, и скоро они дрогнут, необученные мальчики и их тупые генералы.

Хорошая жена – послушная жена. Айза, хорошая, послушная, давила на спусковой крючок, и тело вздрагивало после выстрелов.

Вот оно как все вышло. Воистину – милостлив Аллах и всемогущ, готовя к предстоящим испытаниям...

Нарочно не придумаешь.

Еще истекал кровью на пастбище Хасан, еще совсем непонятно, как и где выследить его отца, старика Махарбека. В селенье оставаться опасно. Ватные ноги ступают по горной тропинке. Айза понимает: ступают. Только нет привычной твердости дороги, не чувствуется подъема. В голове почти звенящая пустота. Вся Айза – уверенность. Надо найти Махарбека. Найти и убить.

Старик возникает в отдалении, темно-серый камень прорисовывает все, до мельчайших подробностей. Худое тело, облепленное белой рубашкой, опирается на светлую палку, широкий козырек кепки делит морщинистое лицо на неравные части: маленькую черную полоску и большой белый квадрат.

Айза успевает заметить: страх замораживает движения, резиновая маска ужаса опускается на лицо.

Махарбек пытается бежать. Навстречу стальному глазу дрожащего в руках пистолета. И спотыкается, падает лицом на землю, закрывая ползущее по рубашке красное пятно.

Тишина.

Старик молчит, ни единого движения в худом теле.

Дотронуться до него? Он действительно умер?

Но Айза не успевает выполнить задуманное. Горький поток выливается изо рта. Потом еще долго все сжимается внутри, не позволяя ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Она прицелилась в голову Махарбека, стараясь унять дрожь в руках, закрыла глаза и нажала на курок.

Быстрее и подальше. Подальше и быстрее...

Звенят в ветвях беззаботные птицы. Прямо у уха, исследуя невысокую прохладную травяную поросль, гудит – Айза скосила глаза в сторону, откуда доносится жужжание – черный жук с гладкой черной спинкой. Различимые сквозь крону клочки голубого неба успокаивают раненое сердце. Ненадолго. Пульсирующая боль метает кинжалы.

Айза пытается думать. Отчего же стало так невыносимо больно? Вспышка ярости превратила ее в орудие, смертельное, молниеносное. Жестокое. Беспощадное.

Ничего-то у Юсупа не было – ни взаимной любви, ни сыновей. Только много работы. Как же он старался построить свой дом, торговал фруктами, выращивал баранов, хватался за любое дело, не жалея себя, откладывал каждую копеечку. Чтобы потом, в построенном с таким трудом доме, получить пулю в затылок. Не пошел бы в горы – не получил? А как не пойти? Как не защитить дом, свое селенье, любимую женщину?..

Отец не воевал – здоровье не позволяло. Брат ушел в горы, стал воином Аллаха. Их увели вместе. Папу с седой бородкой, слабого, почти ослепшего. И брата с сизыми бритыми щеками, вернувшегося под родной кров, чтобы залечить раненую руку, фиолетово-багровую, сочащуюся гноем.

Сердце Айзы зашлось от боли: их больше нет. Она цыкнула глупому сердцу: не смей, борись, ищи. Может, они в следственном изоляторе и их можно вытащить оттуда. Может, за них попросят выкуп. Может, обменяют на пленных русских солдат. Соломинка для утопающего. Нет тел – могут быть живы. Надо верить. И молиться.

За Юсупа молиться поздно.

Поднявшись на ноги, Айза побрела дальше в горы. Где-то в их глубине скрывается отряд Салмана Ильясова. Точное место неизвестно. Но в том, что его удастся найти, сомнений нет. Юсуп должен быть отомщен. Больше нет тех предателей, которые выдали его федералам. Но убийцы ушли безнаказанными. Пусть же их жены узнают, каково это: знать, что у мужа затылок запекся темной кровью.

Проведенные в горах дни Айза не считала. Понимала, что уже долго ищет лагерь Салмана. Сил оставалось все меньше, она уже чаще лежала, чем шла, проваливалась в тяжелое забытье, изматывающее, не дававшее усталому телу отдыха. И все равно двигалась вперед. Это Аллах испытывает, закаляет на пути отмщения. На все его воля, иншаллах...

Из похожего на смерть сна, мучительного, болезненного, Айзу выдернули приглушенные голоса.

– Она жива?

– Вроде да. Дышит.

Лязг передергиваемого затвора. Двое бородатых мужчин отходят на пару шагов.

Из помертвелых губ выскальзывает едва слышное:

– Родненькие, не стреляйте. Я – Айза Дадаева. Юсупа убили!

Моджахеды не верят, переговариваются:

– Да я гулял на их свадьбе! Что я, Айзу не узнаю. Такую красавицу...

– Что, совсем не похожа?

– Да ничего общего. Эта – старуха ведь.

То, что называют старухой – не обидно.

Лицо моджахеда кажется незнакомым. Свадьба была шумная, пышная, всех гостей не упомнить.

Собравшись с силами, Айза прохрипела:

– Там... карточка...

Один из мужчин опускается на колени, но смуглые руки не торопятся снимать цепочку, открывать висящий на ней медальон. Он ощупывает одежду, натыкается на прикрытый складками истрепанного платья пистолет, отшвыривает его в сторону.

Щелкает маленькая крышечка.

– Да, это Юсуп. Как же тебе досталось, милая...

Опираясь на руку моджахеда, Айза медленно поднялась на ноги. Покой и счастье заполнили сердце. Она выбралась из горного ада, впереди ждет лагерь, а там – свои. Помогут. Научат. Юсуп будет отомщен.

Голова кружится, черные стволы деревьев двигаются кругом зикра, глубокая ватная ночь застилает глаза...

Сверху – белая запотевшая пленка. Сбоку – бородатое лицо Салмана.

Командир радостно улыбнулся:

– С возращением в жизнь, мужественная нохчи!

– С возвращением?

– Ты ничего не помнишь?

Айза задумалась. Нет, почти ничего. Разве только прохладную воду. Из тумана протягивается кружка, вода стекает по подбородку, а хочется не упустить ни капли. Очень жарко.

– Ты болела. Долго. Два месяца. Ребята по очереди дежурили у твоей постели.

Салман опустил ладонь на лоб Айзы и снова улыбнулся:

– Жара нет. Сейчас тебе принесут покушать.

Есть не хочется совершенно. Айза давится черствой лепешкой, но съедает все до последней крошки. Скорее встать на ноги. Скорее отомстить.

Однако Салман считал по-другому.

– Ты – слабая женщина, Айза. Твое место – у нашего очага, а не в бою. Заботиться о наших воинах. Готовить еду. Стирать одежду – вот твое дело, – говорил он в ответ на многочисленные просьбы дать оружие.

Айза спорила. Разве не написано в Коране: «Тех, которые не веруют в знамения Аллаха и избивают пророков без права, и избивают тех из людей, которые приказывают справедливость, обрадуй мучительным наказанием!» Юсуп хотел справедливости. Мучительное наказание его убийц – священный долг.

У Салмана была своя логика:

– Мы выполним этот долг, Айза. Мы – мужчины и воины. В аду томится множество женщин, попавших туда за то, что не ценили сделанное их мужьями. Не повторяй их ошибок, Айза!

Она почти смирилась. Почти – потому что даже когда руки чистили чудом принесенную в лагерь тыкву, или разделывали баранину, или штопали истертую, пропаленную боями одежду, даже после стирки хранящую едкий запах пота, мысли все равно летели к одному. Пробитый затылок шурави. Такой же, как у Юсупа.

Перепуганного пленного русского привели в лагерь ближе к вечеру. На костре уже булькало ведро с водой. Кипятка хватало и на чай, и на мытье посуды.

Скользнув взглядом по лицу русского, круглому, с вытаращенными голубыми глазами, Айза поднялась, чтобы уйти. Подальше от этих светлых коротко стриженных волос, от синих рядов ребер, виднеющихся через разорванную тельняшку. Еще немного – и она не выдержит, вцепиться в испуганного мальчика, разрывая на клочки вместе с ним все то зло, которое, как паразиты, облепило крошечную Ичкерию.

– Подожди, – остановил ее Салман. – Смотри. Ты же этого хотела.

Пленник забормотал в направленную на него камеру:

– Я п-прошу п-резидента и м-министра обороны прекратить боевые действия.

– А умирать ты хочешь? Говори, шурави, умирать хочешь?!

– Нет! Нет! Пожалуйста, н-не надо...

К русскому приблизился Салман. Извлек из висящего на поясе чехла острый нож, прижал его к шее, пуская тонкую струйку крови.

– Готов ли ты взять в руки оружие? Хочешь стать на путь священного джихада? Будешь сражаться с оккупантами?

Колени парня подогнулись.

Айза упивалась его страхом, бьющим тело нервной дрожью, залившим лицо крупными каплями пота.

– Я... нет... уж лучше смерть...

Связанного, мальчика долго избивали. Уже казалось, жизнь покинула худое изможденное тело. Но нечеловеческий крик завибрировал в горах, когда острый нож Салмана чиркнул в паху...

Айза улыбалась, вслушиваясь в эхо боли. Юсуп на небесах может быть доволен...

В лагере появилась запись последнего пути Хавы Бараевой. Айза смотрела на маленький квадрат экрана видеокамеры и сердце билось часто-часто.

Женщина в длинных одеждах, с закрывающим волосы хеджабом, говорит: «Это счастье – умереть за Аллаха». Темные глаза лучатся решимостью. И вот она уже едет в груженном взрывчаткой КамАЗе, звучит хриплый голос певца Тимура Муцураева, и все тонет в оглушительном ярком свете.

Тот взрыв унес жизни более 70 шурави.

Стать такой же, как Хава. Убить своей смертью. Освободиться и спастись – только об этом молила Айза Салмана Ильясова.

Но командир распорядился иначе. Через месяц у Айзы уже был паспорт на имя другой женщины. Молоденький моджахед Асланбек рвался в бой, но ему пришлось сопровождать Айзу в частых поездках к Мадине. Потерявшая мужа чеченка с радостью согласилась предоставить свой кров для содержания невест Аллаха.

Некоторых девушек Айза находила сама. Долго ездила по селеньям, выясняла, чьи родители готовы отдать дочерей – за деньги ли, по идейным соображениям или вследствие не сложившихся личных взаимоотношений. Некоторых шахидок приводили сами моджахеды. Влюбленные девочки с радостью шли на смерть. Были и те, кто не понимал, какой чести удостаивается – тогда с ними приходилось долго разговаривать, объясняя, какое это счастье – умирать за свою веру, за свою страну и свой страдающий народ.

У Айзы страха перед смертью не возникало. Она четко знала: на смену ей придут десятки других чеченок. Пока в селах и городах останется хоть один живой человек – земля будет гореть у русских под ногами.

И когда во время проверки документов на блокпосту у милиционера, чеченца, предателя, возникли подозрения, Айза с досадой думала лишь об одном: как же не прав Салман, запретив ей брать с собой оружие. Какой фейерверк мог бы сейчас здесь вспыхнуть!

Асланбек остался в машине, равнодушно поглядывая на дула направленных на него автоматов. Айзу один из коллаборационистов повел в небольшую, обложенную мешками с песком будочку.

И свет померк в глазах. Память нежно хранила лицо сидящего за столом человека. Как сложно сдерживать себя. Душа рвется к нему, любимому, единственному. Упасть к его ногам. Только там ее место.

– Я помню тебя под другим именем, – сказал Бислан, изучив ее паспорт. – Как ты это объяснишь?

Какие объяснения, разве это важно сейчас? Он – помнит! Родной, самый лучший, и ведь ничуть не изменился, тот же орлиный профиль, карие глаза, брови-угольки. Только лоб расчертили морщины.

– Пусть мужчина уедет, – распорядился Бислан. – Эх, Айза, Айза... Неспроста у тебя документы не в порядке. Неправильно ты поступаешь.

Они проговорили до ночи.

Бислан рассказал, что совсем недолго пробыл в лагере сторонников президента Ичкерии Джохара Дудаева. Ушел, когда понял: не той дорогой ведет страну генерал. Не биться надо с Россией, а сотрудничать, как бы противно ни было. Иначе – разрушенные дома, тысячи загубленных жизней, выжженная земля. Военная мощь русских рано или поздно растопчет страну, и легче от этого никому не будет. А строить всегда тяжелее, чем ломать.

Айзу разрывали сомнения. Бислан говорит так уверенно, так складно. Но как же Юсуп? Как же брат и отец? Ведь и Коран, и чеченский адат говорят: неверным и обидчикам надо мстить.

– Настоящие неверные далеко, Айза.

– Далеко?

– Они в Москве и Грозном. Всегда существовала тесная связь между нашим и русским начальством. Ты, может, не знаешь, как садились в Грозном самолеты с оружием? Оно уходило в Абхазию, часть оставалась в Чечне. А нефть? Стерли с лица земли дома и школы, только нефтеперерабатывающие заводы работали даже под бомбежками. Неужели ты думаешь, это просто так? Случайные совпадения? Нет, Айза, это сговор. Москва выделяла нам миллиарды на восстановление разрушений. Где эти миллиарды, а, Айза? Где поднявшиеся из руин города?

Она молчала. То, о чем говорил Бислан – пугающе незнакомо.

Любимый закурил сигарету, выпустил облачко сизого дыма.

– Ты не тем объявила джихад, Айза.

– А... что же делать?

Он не сомневался: необходимо возвращать в Чечню мирную жизнь. Следует сложить оружие и начать сотрудничать с федералами. Они никогда не откажутся от этого клочка земли. Поэтому надо сделать все для того, чтобы они как можно скорее получили желаемое. Война и так унесла слишком много жизней нохчи. А плохой мир лучше хорошей войны.

– Хочешь посмотреть, как я живу?

Стыд и радость обожгли щеки.

– А жена не заревнует?

– Я не женат, Айза. Моя мать пропала. Я не могу рисковать, не хочу заводить семью. Во всяком случае, пока.

Она еле дождалась, когда Бислан доедет до небольшого дома на окраине города. Ключ дрожал в его руках, не попадал в замочную скважину.

Губы – вкусные. Руки – нежные.

Айза всегда это знала. Только счастье встречи с ним, с собой, с ним в себе и собой в нем – вот оно оказалось таким ярким и светлым, и все, что было раньше, сделалось маленьким, незначительным, пустым...

Рай. Но на одну.

Едва отдышавшись от любовной схватки, Бислан спрашивает:

– Так кто тебе сделал паспорт?

Вихрь воспоминаний терзает душу. Салман склоняется над ее постелью, моджахеды приносят откуда-то кофточку, почти новую, и честь, какая честь ей оказана – готовить невест Аллаха к святому пути.

– Сама... Настоящий сгорел, нельзя же без документов.

Она спрятала глаза, в которых сверкала любовь. Натянула одежду, прикоснулась прощальным поцелуем к любимым губам и тихо вышла в светлеющую ночь. Бислан не удерживал ее, лишь улыбнулся:

– Дверь захлопни!

Айза захлопнула. Захлопнула и осталась – в неуютном доме и милых глазах.

Все было, как прежде. Лагерь, стирка, готовка, поиск девушек.

Все не могло стать, как прежде.

Ускользнув от Асланбека, Айза, проклиная себя за предательство, помчалась к Бислану...

Любящую женщину невозможно обмануть. С той самой первой ночи с Бисланом Айза отдавала себе отчет: любимый, родной, самый лучший – и не любит, его сердце спит, лишь горячее тело требует своего.

Понимала – и предавала.

Лишь бы еще раз убедиться: губы – вкусные, руки – нежные.

Мадина доверяла Айзе целиком и полностью. Потому и поверила: иногда приходящий в дом мужчина приносит информацию о новых девушках. Про него надо помалкивать...

– Я боюсь, милый, – прошептала Айза, с трудом оторвавшись от губ Бислана. – Салман что-то подозревает. Погиб ни в чем не виновный моджахед. Я даже бежать хотела, но лагерь в плотном кольце охраны.

– Бежать не надо. Лучше расскажи, что нового в отряде? Салман планирует новые диверсии?

Увлеченные разговором люди не заметили прикрепленного к стене микрофона. Он был совсем крошечным – не больше чем булавочная головка.

* * *

– Рассказывай, что выяснил, – устало попросил Федор Иванов и промокнул вспотевший лоб. Не устанешь тут, как же. После того, что довелось выслушать от московского руководства по поводу действий МОШ, можно... Можно... Так и не подобрав нужного слова, характеризующего свое нынешнее взвинченное состояние, генерал махнул рукой и продолжил: – Давай, Воропаев, не томи!

Руководитель пресс-центра МОШ открыл свой блокнот с записями.

«Вот канцелярская душа! Сразу видно: из ФСБ человек пришел, все-то у него помечено, законспектировано. А нормальному менту вся эта писанина и по долгу службы – тяжкий крест», – досадливо подумал генерал, прислушиваясь к приятному энергичному голосу Воропаева.

– Командир СОБРа Дмитрий Павлов заявил, что присутствие на базе гражданского лица обусловлено личной протекцией высокопоставленного чиновника.

Федор Алексеевич сразу же перебил «главного по журналистам»:

– Удалось выяснить, кого именно?

Павел перегнулся через стол и едва слышно прошептал фамилию.

Генерал присвистнул:

– Ничего себе! Да уж, вот это уровень. Тут и нам бы пришлось с опахалом вокруг барышни бегать. А она ему часом не...

Воропаев развел руками:

– В том-то и дело что не... Не дочь, не жена, не любовница. Сама девчонка даже не предполагает, кто отдавал Павлову распоряжение. Он ее в эти подробности не посвящал. А Лика и не интересовалась. Она – такой маленький танк. Прет прямо к своей цели, а все остальное ее не волнует. Я предполагаю, что тут протекция по цепочке осуществлялась.

Такую категорию девиц Павел характеризовал коротко: тяжелый случай. На его обаяние не реагируют совершенно, так как свято веруют: стоит только захотеть, и любой, даже самый привлекательный мужик, падет бездыханный к их ногам. И сами ноги могут быть не очень, и мордашки встречаются посимпатичнее – тем не менее такие девочки своего добиваются. Уж непонятно, каким образом.

Посулы посодействовать с информацией в обмен на рассказ о том, с кем именно из представителей следственных органов проходила встреча перед подготовкой публикации, Лика безжалостно осмеяла.

– Да, Федор Иванович, представляете, так и заявила, – возмущенно рассказывал Воропаев. – Говорит, по закону о печати журналист имеет право не разглашать источники информации до решения суда. Решение у вас есть? Тогда свободны. А информацию вашу оставьте при себе. Я, говорит, сама с кем захочу, с тем и встречусь. Хоть со следователями, хоть с боевиками. Хорошим журналистам пресс-службы только мешают.

– Увы, Павел, теряешь форму.

Воропаев понурился. Конечно, тон разговора с девушкой он выбрал неправильный. Как правило, такие нахохленные инфантильные воробушки очень любят, когда старший товарищ подставляет надежное плечо. Любят, млеют, тают. Вронская же сразу превратилась в озлобленную разбушевавшуюся фурию. Ее бледное скуластое лицо вспыхнуло румянцем, и поехало-понеслось.

– Не нуждаюсь я в вашей помощи! Ищите других дураков, которые по вашему указанию станут «фильтровать базар»! А я присутствовала на месте событий и видела все собственными глазами! Охрана Волкова осуществлялась из рук вон плохо! А что творилось в Дагестане! Лучше бы операцию штурма как следует продумали! Из-за вашей некомпетентности СОБР потерял бойца, а сколько раненых!

Кто знал, что она такая бешеная? Или, может, у нее просто месячные – вот и бросается на всех подряд, идиотка несчастная.

Генерал что-то обдумывал, рисуя непонятные схемы на лежащем перед ним листе бумаги. Потом спросил:

– Сколько ей лет?

– Двадцать восемь.

– Значит, ты уверен, что прямых связей у нее с верхами нет?

Воропаев кивнул.

– Спасибо, Павел. Можешь быть свободен.

От руководителя пресс-службы не укрылось: какие-то задумки появились у генерала, неспроста он заинтересовался Ликой Вронской. Но уточнять ничего не стал. Федор Алексеевич излишнее любопытство никогда не поощрял.

Заместитель руководителя Местного оперативного штаба попросил секретаря заварить крепкого чаю, подошел к окну.

Посаженные неумелыми военными руками цветы сникли под южным солнцем. Только местная зелень, срезанная почти под основание в целях безопасности, упрямо пускала побеги.

Все никак не забывался разговор с Москвой. Нелепые, ничем не мотивированные обвинения.

– Министерство внутренних дел не справляется с поставленными задачами нормализации обстановки на Северном Кавказе. Отчет о ваших действиях – а точнее, о полном бездействии – уже лег на стол президента, – бушевал голос в телефонной трубке.

Наказаний, взысканий, выговоров Федор Иванов не боялся. Ради бога, да хоть сейчас он готов оставить нынешнюю должность. На Петровке куда спокойней, а главное – понятнее и проще. То, что творилось в Ханкале, генерал характеризовал одним емким словом – подстава.

Непонятно, кто убедил руководство в Москве передать функции управления штабом от ФСБ к МВД. А может, и сам президент, с симпатией относящийся к ведомству, где проработал долгие годы, решил вывести «своих» из-под удара критики, избавить от тяжкой ноши ответственности. Так если уж и принималось такое решение – надо идти до конца. МВД командует – и точка. Однако все было так, да не так. Формально назначаемые руководители приходили из МВД. Да только Иванов был один в поле воин, прочие руководители переводились в МВД из ФСБ за пару месяцев до приезда в Ханкалу. Вот и получалось: все рычаги управления, по сути, остались в руках «комитетчиков». Только «менты» формально делались крайними в любой сложной ситуации. Кавказ – спичка, вспыхивает мгновенно, полыхает долго. И несть числа обвинениям. За честь мундира обидно. Причем всем ведь понятно: ситуация в Чечне далека от нормализации, задача внутренних войск – поддерживать порядок, а тут в этом плане конь не валялся...

Ладно, Бог с ней, с честью мундира. Обидно, несправедливо – но пережить можно. А вот вынужденное бездействие, приказ остановиться, когда вот-вот очередным ублюдком может стать меньше – как с этим смириться? Как такое простить? Какой тогда вообще смысл в нынешней работе?

За примерами долго ходить не надо. Пожалуйста: недавно поступила информация о нахождении в Шатое лидера бандформирования. Подразделение ВВ готовит операцию по уничтожению боевика. Когда все готово, раздается категоричный приказ: осади назад. Это не боевик, это наш агент, передает ценную информацию.

Стратеги, блин. Агенты, связные, явки, пароли. Все бы им в конспирацию играть. Как будто бы в Чечне есть место серым кардиналам. Смешно, право же.

Но нет – плетут пауки свои сети.

Еще один момент – сотрудничество с бывшими боевиками. Уму непостижимо – пускать бандюганов на оперативные совещания МОШа! Надо ли удивляться тому, что информация о планируемых акциях федеральных сил становится известна в горах раньше, нежели она доводится до личного состава. Бывших бандитов не бывает. Те, кто продолжает воевать в горах – родственники и друзья нынешних представителей сил чеченского правопорядка. О чем вообще можно говорить в этой ситуации!

Федор Алексеевич тяжело вздохнул, поставил пустую чашку на подоконник и вышел в приемную.

Двое мощных охранников мигом вскочили с дивана и, тяжело топая, заспешили следом. Через пару минут приотстали, поняв: генерал направляется в госпиталь, маршрут известен, безопасен.

Пахнут хлоркой вымытые до блеска полы, а еще в нос шибают запахи лекарств, боли, отчаяния. Боль ведь тоже пахнет – сопревшей кожей, гноящимися ранами, тоской.

Дежурившая в палате на первом этаже медсестричка Катюша отложила журнал.

– Здравствуйте, товарищ генерал!

Ясные глазки, звонкий голосочек. Белый халатик облегает ладную фигурку. Эх, сбросить лет ...надцать...

Дрожат накрашенные аппетитные губки.

– Что случилось, Катюша?

– Выйдемте, – она вцепилась в рукав, увлекла в коридор, где не без зависти таращится охрана. – Двух мальчиков нам утром привезли. Это... ужас.

Федор Иванов предупреждающе поднял руку:

– Не реветь. Излагать все по порядку.

– В плену они были. Недолго, пару дней всего. Их изнасиловали, потом сбросили в засохший арык, а на блокпост записку прислали и кассету.

Кулаки сжались непроизвольно. Ну не звери ли? Захватил пленного, хочешь убить – так кончи человека нормально, быстро. Нет – издеваются. Уродуют тело, плюют в душу.

Отстранив все-таки захлюпавшую носом Катюшу, генерал быстрым шагом вошел в палату. Подтянул к себе стул, присел близ коек. Ребята лежали, отвернувшись к стене. На одном из стриженых затылков синел след тяжелого удара.

– Мужики, все пройдет. Будьте спокойны. А ну, повернитесь ко мне. Повернитесь, когда генерал с вами разговаривает!

Скрипят койки. Это не человеческие глаза, нет. Затравленные животные так смотрят. Как магнит, притягивает их взор пистолет в кобуре, висящий на поясе.

– Оставить дурные мысли. Слышите, пацаны, я... – слова опять не находились, горло сдавила нахлынувшая жалость. – Мы за вас отомстим. Мало подонкам не покажется. Это понятно?

Тот, который с посиневшим затылком, едва заметно кивнул. Второй равнодушно изучал потолок.

– Поправляйтесь!

«Правильно сказал президент, – размышлял Федор Алескеевич, возвращаясь в штаб. – Мочить этих сук надо, где найдешь, даже в сортире. Вот и хорошо. Вот и замочим».

Мозаика разрозненных предположений сложилась в четкий план. Осуществление его было делом нелегким, но игра стоила свеч. Животным не место среди людей...

В кабинете Иванов нажал кнопку селектора и коротко распорядился:

– Доставить завтра в МОШ Лику Вронскую.

* * *

Как же тяжело писать заказные статьи. Генерал Федор Иванов вроде бы популярно объяснил смысл рождаемой сейчас в таких муках публикации.

Боевики – мужественные повстанцы и партизаны, воюющие за свободу. Федералы – звери и мародеры, истязающие мирное население. Политику Кремля критикуем, кровавые теракты одобряем.

Подобных статей в Интернете – десятки. Синеют в нижней части экрана многочисленные ссылки. Казалось бы, надергай фрагментов, измени имена, добавь немного пафоса – и дело в шляпе.

Только стоит в глазах истерзанный пулями Темыч. Запекшаяся кровь, синие руки, повязка, поддерживающая отваливающуюся челюсть. Еще пару часов назад угощал водочкой из фляги. За что, почему и когда это все закончится, в конце-то концов?!

Не писалось.

Лика Вронская встала из-за стола, прошлась по большому генеральскому кабинету.

Надо собраться.

Она должна пройти этот путь.

Дороги назад нет.

Заместитель руководителя Местного оперативного штаба ни в чем не убеждал. Ни за что не агитировал. Но какая боль изнывала в серых тусклых глазах... За тысячи российских мальчишек, брошенных в чеченскую мясорубку просто так, безо всяких расчетов – молоденьких, необученных, впервые взявших в руки автомат за пару дней до гибели. За командиров, всех этих майоров-полканов, грудью прикрывавших бойцов. Грудь изрешечена свинцом, а все без толку, смерть уравняла всех – и солдат, и командиров, у нее для каждого – пластиковый серебристый пакет, получите, дорогие родственники, все что осталось от ваших близких. Если осталось – это еще хорошо. Можно последний раз прикоснуться губами к колючей холодной щеке. А если урна с пеплом? Или цинковый гроб, запаянный? Сколько их увозили из Чечни – запаянных, погруженных в деревянные ящики, с черными обугленными останками внутри, с трудом отодранными от полыхающих БМП и БТРов.

Десять лет войны – и никаких выводов, никакого прогресса. Да только хуже стало. Раньше боевые действия шли только в Чечне. Теперь нигде не укрыться от душегубов – ни в соседних республиках, ни в самой Москве. Раньше все было понятно: мы здесь – они там. Теперь мы здесь, но и они якобы воюют рядом. Они там – но всегда исчезают в горах, как предрассветный туман. Они везде – в залитых кровью школах и больницах, в заложенных на пути машин с ОМОНом фугасах, в начиненных взрывчаткой автомобилях, лихо подъезжающих к дверям комендатур.

Проще простого сделать вид, что этого не происходит. Сесть за столик небольшого кафе на старом Арбате, заказать воздушное пирожное и, медленно его поклевывая, безмятежно смотреть на текущую по улице реку туристов.

Пытаться что-то изменить бессмысленно. И небо может лопнуть навсегда. Или от ног останется коротенький обрубочек. Как раз, чтобы примоститься на деревянную дощечку на колесиках, прося милостыню у ряда тонированных блестящих иномарок. Родина – мать многодетная. Всех не оценишь, не наградишь, не упомнишь. Только паленой водки для опаленных войной хватает на всех, все остальное – в дефиците.

Но можно знать. Для себя. Что не сидел тихо, как мышь под веником.

Лика Вронская свой выбор сделала. Поэтому и сутулилась за компьютером, вымучивая заказанную генералом Ивановым статью.

Последняя фраза в ней – ключевая:

«Я бы очень хотела лично встретиться с отважными повстанцами, проливающими кровь за свободу своего народа. Они знают цену и первого, и второго. И платят ее – высокую цену свободы. Собственную жизнь».

Вложенная в письмо отдельным файлом статья понеслась в Москву. Через пару минут педантичный Mail.ru прислал ответ: «Ваше сообщение получено».

Что последует дальше, Лика Вронская могла бы рассказать с точностью по минутам. Открыв электронную почту, секретарша «Ведомостей», одновременно отвечая на телефонный звонок и взлохмачивая светлое разлетающееся каре, отправит статью по сети на компьютер корректора Галины. Та педантично выловит всех «блох», до малейшей не там где надо поставленной запятой. И как всегда подумает: «Ну, Вронская в своем репертуаре. Горбатого могила исправит. Сколько раз объясняла: если компания друзей, кружок такой тесный, – ставь букву о. Во всех остальных случаях – а. И вот, пожалуйста – чеченские кОмпании, хоть кол на голове теши...» Стилистические правки Галина не делает. Не ее вотчина. Стиль-редактора Дэна. Он уже озадаченно скребет бритую голову: «Совсем Лика с ума сошла. Или, может, и правда с места событий оно все видится именно так?» Потом верстка. Политические полосы делает лучший дизайнер газеты. Дима, рыжий, добродушный, возле его огромного монитора всегда лежит коробочка с леденцами, и отчего-то так хочется украсть из нее конфету. Фотография к статье подверстается отменная. Да и сам текст, растянутый по легко читаемым колонкам, будет проглатываться читателями. Высший пилотаж. Дима любую скучную аналитическую бодягу заверстает так, что она превратится в сенсацию. Текста он, впрочем, не видит. Шрифты, иллюстрации, отбивки – только этим озабочена рыжая кудлатая голова. Он заверстает полосу и на какое-то время о ней забудет. Но политика – материя тонкая, статьи этой тематики снимаются часто, вот и опять – приходится забивать образовавшуюся на странице «дырку» другим текстом. И только один человек в редакции будет четко знать: в типографию на сей раз отправятся два комплекта дисков с запакованными полосами газеты. Редакционный Киану Ривз Вася, совершенно непонятно по каким причинам не окольцованный еще падкими на киношную внешность девушками, повезет диски в типографию и объяснит полиграфистам, что несколько номеров «Ведомостей» следует отпечатать отличными от общего тиража. В типографии заворчат: «Опять друг друга разыгрываете». И Вася помчится в аэропорт.

А вот что случится дальше – Лика Вронская уже не имела ни малейшего представления. Потом начиналась неизвестность.

«Я доверяю Федорову. Все будет хорошо», – подумала она, отправляя Паше в Силиконовую долину безмятежно-трогательное письмо...

Возле здания штаба Лику Вронскую ждал раздолбанный УАЗик. Со второй попытки она захлопнула тяжелую дверь, и машина сорвалась с места, потом долго петляла по городу. Убедившись в отсутствии «хвоста», водитель притормозил у аллеи черных обуглившихся деревьев, и Лика отвернулась от окошка. Столбики стволов с кое-где сохранившимися сухими ветками уж очень напоминали кресты.

Через пару минут она пересела в «Жигули», за рулем которых сидел коренной житель Грозного Руслан. Это был единственный агент среди местного населения, в котором генерал Иванов не сомневался.

* * *

Дожди, не переставая ни на минуту, шли третий день подряд.

Султан засыпает, мечтая: утром расчистится налитое тяжелыми облаками небо, пелена холодной воды отпустит зеленые склоны гор, и можно будет выбежать на двор, поиграть в войну с соседскими ребятами. А тогда – трепещи, противник!

Косые струи барабанят в окно.

Одна отрада – рядом дедушка со своими мудреными рассказами.

– У праведника Гази-Хаджи из Зандака был единственный сын. Когда он вырос, лучшую девушку сосватали ему в жены. Но не довелось ему повеселиться на собственной свадьбе. Лишь только в дом ступила нога невесты, упал сын Гази-Хаджи, сраженный пулей.

Султан заинтригован:

– А кто же убил его, дедушка?

– Убил молодой мужчина, без памяти полюбивший ту, что была отдана другому в жены. Он не прятался, стоял рядом с бездыханным телом сына Гази-Хаджи, так как понимал: не суждено жениться на любимой, а жизнь без нее ему не мила. Гази-Хаджи был человеком уважаемым, и лишь только у него случилось горе, его дом окружили люди, требуя: «Покарай убийцу своего сына». Но он распорядился по-другому.

Султану кажется, он сейчас закончит историю деда. Праведникам совершить чудо – что ему, Султану, украдкой выстрелить из рогатки в жирную утку, важно перекатывающуюся по двору на коротеньких лапках. Все понятно: праведник оживит сына, и даст ему в жену другую девушку – еще лучше прежней.

– Он не стал наказывать убийцу сына. А позволил взять ему в жены любимую. Они поселились в доме рядом с домом Гази-Хаджи. И праведник радовался их счастью, хотя каждый день его сердце разрывало горе утраты любимого сына. Это называется собар, внучек. Выдержка, терпение, терпимость. Настоящий вайнах должен уметь быть терпимым. Это достойно уважения.

– То есть собар важнее чира? – уточняет Султан.

В голосе деда звучит такая уверенность, что Султан верит: и правда, важнее. И вот если только Камил из соседнего двора нанесет ему смертельную обиду – Султан простит его сразу, непременно. У мальчиков не растет борода, но тогда-то уж, когда поссорятся, они станут взрослыми. И смело можно представлять, как он в знак примирения обреет Камила, показывая: если не дрогнула его рука в тот момент, когда острая бритва касалась горла обидчика – значит, действительно, теперь между ними мир на веки вечные...

Таким наивным можно быть только в детстве.

Простить Айзу, убившую двух мужчин из их рода, и так невосполнимо поредевшего за годы войны?

Никогда.

Ни за что.

Султан Мульзараев мог бы убить обидчицу уже несколько раз. А только не хотелось ему так просто отдавать Айзу смерти. Надо – чтобы так больно, как только можно. Чтобы лилась ее кровь долго, искупая каждый выстрел в Хасана, все унижение старенького Махарбека.

Он все выяснил. Обидчица находится в горах, иногда приезжает в дом Мадины в сопровождении явно скучающего желторотого юнца. Но что-то удерживало Султана, ловившего в прицел ненавистное лицо в черном платке от того, чтобы нажать на спусковой крючок. Не зря – в этот же дом стал приходить мужчина. И когда Султан навел справки о его месте работы, предвкушение скорой расправы едва удержало его на месте. Как же хотелось отправиться в горы, разыскать отряд Салмана Ильясова и сказать командиру: «Рядом с тобой предательница». Однако он слишком долго ждал для того, чтобы быть голословным.

Осуществление плана по предоставлению доказательств потребовало много времени и денег. Но месть – это не то занятие, в котором следует торопиться и мелочиться.

И вот «жучок» прикреплен к стене в доме Мадины и небольшой серый ящичек в машине Султана разговаривает двумя голосами: приглушенным взволнованным Айзы и спокойным деловитым Бислана, и чуть поскрипывает кассета в диктофоне, записывающем разговор на пленку.

Хасан.

Махарбек.

Ваша кровь почти отомщена.

Просмотреть оперативные сводки. Изучить документы к предстоящему совещанию. Принять записавшихся на личный прием офицеров. И еще десятки больших и маленьких дел, за которые стоит взяться, но мысли вертятся только вокруг предстоящей операции.

Заместитель руководителя Местного оперативного штаба придвинул к себе последний номер «Ведомостей». Молодцы коллеги Лики Вронской! На первой полосе анонс статьи, сам текст размещен на второй – под заголовком «Отважные борцы за свободу», с броским фото. Улыбается бородатый парень, на голове черная шапочка, у ног гранатомет, все как полагается, типичный «зверек». Таких газет «вертушка» из Москвы доставила всего пять экземпляров – но если об этом не знать, никогда не догадаешься, что это спецзаказ.

Разрабатывая план предстоящих действий, Федор Алексеевич переживал по поводу Интернета. Разместишь такой материал на сайте «Ведомостей» – проблем не оберешься. А уж про полный тираж с «отважными борцами» и думать не стоит – на сто процентов подведешь издание в лучшем случае под административные санкции. Но проблема решилась сама собой. Как пояснила Лика, сайта у «Ведомостей» нет. Сознательная маркетинговая политика, направленная на увеличение розничных продаж газеты и числа подписчиков. Так что у людей боевиков, имеющих доступ ко Всемирной паутине, нет никаких шансов обнаружить несоответствие электронной и печатной версий «Ведомостей». Четыре номера газеты, как бы случайно оставленные в актовом зале МОШа, уже исчезли...

Лика, Лика...

Отважная наивная девочка.

Она почти сразу, без особых уговоров согласилась принять участие в операции. Доверие гражданских к людям в форме, особенно если сверкают на погонах большие генеральские звезды, исключительно. Да и естественна в принципе реакция тех, кто увидел хотя бы краешек кровоточащей чеченской раны. Помочь. Залечить. Облегчить боль. Несмотря на опасность.

За технические аспекты предстоящей акции Федор Иванов не волновался совершенно. Еще в Москве ему не раз докладывали об успешном проведении операций с применением специальных средств связи. Современные технические возможности позволяют добиваться невероятных результатов. Маячок-передатчик сузился до размера максимум пяти кубических сантиметров, совсем кроха. Приемное устройство через спутник-ретранслятор позволяет отслеживать нахождение маячка в любой точке земного шара. По программе задания координат траектория движения оснащенного такой «таблеткой» человека вычисляется с точностью до нескольких метров.

«Спецы» в Ханкале, которым Федор Алексеевич сообщил якобы о тестовом режиме аппаратуры, вторые сутки докладывают данные о перемещениях Лики Вронской по Грозному и окрестностям. Техника работает, как часы.

За надежность Руслана Домбаева, у которого остановилась «независимая» журналистка, также волноваться не стоило. Не потому, что в душе чеченца вдруг вспыхнуло понимание правомерности действий России на Северном Кавказе. Все куда прозаичнее. Одно его неверное движение – и занимающийся в Москве бизнесом старший брат Руслана отправится за решетку, оснований для возбуждения уголовного дела более чем достаточно – и в Москве, и в Грозном эффектно демонстрировались пухлые папки с документами. В них – копии номеров «левых» счетов, свидетельствующие о незаконных операциях, многочисленные свидетельства нарушения налогового законодательства, правил торговли и так далее. Особого криминала в действиях нет, нарушения носят сугубо экономический характер – но из тисков правоохранительной системы такому бизнесмену не вырваться. И тогда – нищета и для жены с тремя, мал мала меньше, детишками, и для многочисленной родни, разбросанной по горным селеньям Чечни, потому как содержимого папок с лихвой хватит для конфискации имущества. А в тюрьмах к чеченцам сейчас такое отношение – без комментариев. Окончания срока можно случайно не дождаться. Страх за брата – вот тот крючок, на который попался Руслан Домбаев. Страх и сила – единственное, что может держать в узде этот народ, по-хорошему с ним, как уже неоднократно убеждался генерал, общий язык найти невозможно.

Боевики всегда были заинтересованы в освещении своей деятельности. Это понятно: больше информации о борцах за свободу – больше денег течет из сочувствующих мусульманских стран. И такими же обидными и глупыми, как поражения в боях, стали проигрыши в битвах на информационном поле. Да и битв никаких на первоначальном этапе не было. Сдались без драки. Позволили сформировать в массовом сознании сочувствие не к героически проливающим кровь мальчикам, а к бородатым уродам, которые после того, как выключалась камера, шли в зинданы, где томились русские, и издевались над ними так, что фильмы ужасов – журнал «Ералаш» в сравнении с пережитым нашими солдатами и офицерами.

Теперь, слава Богу, хвост чеченским пиарщикам поприщемили. Никаких возможностей рассуждать в эфире о свободной Ичкерии. Хочешь увидеть по центральным телеканалам борцов? Пожалуйста – но лишь в одном состоянии. В котором уже не рассуждают.

Очевидно: боевики не упустят возможности пообщаться с журналистом. Никогда не упускали, а теперь, в связи с сужением информационного поля и невозможностью даже за деньги привлечь к себе внимание – и подавно не откажутся.

Однако в любой другой ситуации смысла рисковать гражданским лицом немного. Боевики осторожничали, часто требовали вопросы, и сами делали видеозапись основной части интервью. Лидеры приезжали к репортерами лишь на считанные минуты, для того чтобы снять пару планов рядом с журналистом, – а за десять-пятнадцать минут невозможно подтянуть бойцов спецподразделений.

Но теперь все было по-другому. После терактов в Дагестане чуть ли не в каждом ауле стояли федералы. В этих условиях куда опаснее организовывать встречу на нейтральной территории, чем привезти журналиста в лагерь.

Успев изучить психологию лидеров бандформирований, генерал понимал: сейчас Салману Ильясову очень захочется объяснить, что это не он убивал ополоумевших от ужаса женщин и стариков. А Кремль. Только так.

Значит, оставалось лишь ждать...

– Товарищ генерал, – голос секретаря из приемной отвлек Федора Алексеевича от размышлений и он с досадой покосился на оживший селектор. – Командир Московского СОБРа подполковник Дмитрий Павлов настаивает на встрече с вами. Говорит, что дело срочное и личное.

– Пусть войдет.

Отдавший честь мужчина, с массивной нижней челюстью и настороженно поглядывающими из под широких бровей голубыми глазами, вызывал у генерала раздражение. Объяснили же этим ребятам, он лично даже специально распорядился, чтобы адъютант вечерком подъехал к разместившимся в здании детского садика собровцам... Все популярно растолковано: за нарушение порядка аккредитации журналистка «Ведомостей» покинула территорию Чечни. Никаких мер в связи с тем, что поездка осуществлялась по высокой протекции, к СОБРу применяться не будет. Все в порядке, ребята. Осуществляйте дальше проверки по адресам, или «зачистки», как вы сами называете эти мероприятия.

Федор Алексеевич кивнул на стул и холодно сказал:

– Слушаю вас.

Дмитрий Павлов хотел было начать выяснять отношения стоя, однако, уловив нескрываемую досаду в серых глазах генерала, все же присел.

– Начистоту говорить буду. Приезжал к нам парень ваш.

– Мой парень – капитан Якименко!

– Простите. Приехал. Сказал – Лику в Москву отправили. Моя позиция такова: баба с возу – коню легче. Но есть у меня один боец. Неровно дышит к девушке. Вот он и сказал: ни дома, ни на работе Лика так и не появилась.

– Вы отнимаете мое время! Мне больше делать нечего, кроме как выяснять, куда делась отправленная отсюда журналистка?! Вы свободны, товарищ подполковник!

– Нет! – он все-таки встал, возвысился над дубовым столом тренированным массивным телом. – Я буду свободен, когда вы мне объясните, где Вронская. Лопата – парень шустрый. Выяснил: на отправляемых «бортах» и «вертушках» Лики не было. Железнодорожный билет на ее фамилию также не покупался. Непорядок, Федор Алексеевич, а? И вот сейчас мне уже действительно стало интересно, где Лика. Человек приехал с нами. Плохо, неправильно, что приехал, – но был жив, здоров и на виду. Вы что, думаете, я молчать стану? И не скажу, что последний, кто видел Лику до похищения – водитель приехавшего за ней автомобиля МОШа? Генерал, генерал, что же вы делаете?! Неужели и вы с «чичами» в доле? Они вам отстегивают за каждое похищение, да?

Федор Алексеевич встал из-за стола, обошел орущего Павлова – с его-то тщедушным телосложением в любое отверстие втиснуться можно – и распахнул шкаф.

Набросив плащ, пояснил:

– Ливень на улице. Ну да ничего, пойдемте, прогуляемся. Не сахарные, не растаем.

И резким жестом осадил взметнувшуюся с дивана в приемной охрану:

– Сидеть! Один этот офицер стоит десятка таких как вы. Совсем разжирели на казенных харчах!

Дождь сыпался сплошной стеной, пускал в ряби луж крупные пузыри.

– Беседку видите? – спросил генерал.

Павлов коротко отозвался:

– Понял!

Когда генерал добежал до грубого неказистого деревянного сооружения – как сортир, право же, и кому только в голову взбрело поставить такое уродство – Дмитрий уже разгонял широкой ладонью воду со скамейки.

Федор Алексеевич присел, поежился, чувствуя, как порывы сильного ветра окатывают спину холодной влагой.

Очень плохо, что Павлов так много сказал в кабинете. Когда все время работаешь рядом с чекистами, невольно убеждаешься: они любят шпионить вообще и за всеми окружающими в частности. Нет никаких гарантий, что кабинет не снабжен прослушивающими устройствами. А важно, чтобы как можно меньше народу знало о готовящейся операции. Тогда не будет возможностей отыграть все назад. Хотя полностью избежать огласки, разумеется, не удастся. Но главное – чтобы все это случилось потом – взыскания, выговоры, отстранение от должности. Когда бандиты перестанут коптить свет и Лика окажется в безопасности.

– Сколько бойцов у вас в отряде? – поинтересовался генерал.

– Тридцать восемь... было. Осталось тридцать семь. Врач и главный по хозчасти в операциях активного участия не принимают.

«Тридцать пять человек – это очень мало, – подумал Федор Алексеевич. – Даже с учетом недавних потерь по оперативной информации в отряде Салмана Ильясова более пятидесяти бойцов. К штурму больницы привлекались боевики из других отрядов и добровольцы. Однако сразу после того, как удалось вырваться из Дагестана, они рассредоточились по горам, многие вернулись в родные села. Тем не менее около пятидесяти бойцов всегда находится при Ильясове. И если захватывать его лагерь, то численность нападающих должна минимум втрое превышать количество обороняющихся... Впрочем, ладно. В любом случае силой одного подразделения эту задачу не решить, придется привлекать несколько структур. Пусть в их числе будет СОБР. Все-таки за знакомого человечка воевать будут».

Выслушав подробности предстоящей операции, Дмитрий Павлов раздраженно поинтересовался:

– Генерал, вы отдаете себе отчет в том, что произойдет с девушкой, если в вашем плане случится малейший сбой?

Иванов заверил командира СОБРа, что это невозможно. А по правде говоря, на самом деле он об этом не думал. Главное – поймать подонков и отомстить за все: за погибших заложников, за умирающих ребят, за десятки людей, которые просто однажды спустились в метро и уже никогда больше туда не спустятся...

* * *

Старенькой бабушке в нелепой просторной розовой кофте очень неудобно. Она суетится по комнатенке, пытаясь понять, куда бы усадить неожиданно нагрянувших гостей, а присесть некуда. Пружины железной кровати свисают до самого пола. Рядом с кроватью – детский стульчик с отверстием для горшка.

– Это от дочки еще осталось, – виновато поясняет бабушка.

Предложить гостям стульчик она не решается.

Лика просто опускается на корточки, Руслан прислоняется к подоконнику.

Бабушка, как воробушек, примостилась на краю стульчика. Она очень худая.

Такой худобы, таких странных морщин Лика никогда не видела. Лицо бабушки просто ползет вниз, стекая на грудь. Коричневая кожа рук, ног – все, как жидкое тесто, оплыло, растеклось.

– Простите, у вас, наверное, заболевание какое-то, да? – нерешительно спрашивает Лика.

– Это от голода, – поясняет Руслан. – Когда люди долго не кушают, они опухают. А потом вот так кожа висит. Хазимат повезло, она выжила.

Бабушка крутит головой по сторонам.

– Говорите громче, я плохо слышу, – почти кричит она.

– А сколько вам лет?! Где ваша семья?!

– Мне пятьдесят. Мужа убили. Тут бомбили сильно. Он на Сунжу пошел, воды совсем не осталось. У меня жар был. Не вернулся, – ей кажется, что ее переспрашивают, хотя Лика не проронила ни звука. – Говорю, назад не пришел. Когда самолеты улетели, я на улицу выползла. Кругом воронки. Нашла руку, вроде похожа была на мужнину. Похоронила за домом...

«Господи, да она младше моей мамы. Какой кошмар, кошмар, кошмар», – подумала Лика.

Мысли заедает на этом слове...

– Дочь у нас была. Отправили ее накануне первой войны к родственникам. Но в село не доехала. Искала я ее, искала...

По темному лицу Хазимат текут слезы.

Ей явно жальче дочери, чем мужа. От мужа хоть рука осталась.

Ее успокаивает собственное любопытство:

– Мне Руслан сказал, вы журналистка? Так вы напишите там, в Москве, живем мы хорошо.

Лика вздрагивает. От последней фразы делается так жутко, что, кажется, нет сил сдержать крик отчаяния. Завыть бы.

– Как... хорошо? Почему?

Чеченка задумывается. Конечно, хорошо. Раньше – бомбежки, обстрелы, хлеба не достать. Теперь хотя бы не стреляют. И еще эти перестали ходить... Которые боевиков искали... Они часто приходили. Что боевиков в Грозном давно не осталось – здесь каждая собака знает. Но ходили, искали. К ней тоже зашли. Никого, естественно, не обнаружили. Но почему-то утащили сервантик. Ах, какой был сервантик! Стеклышки из него еще при первых бомбежках вылетели, сам пробитый – им муж окно загораживал. Но целенький, не развалился, только трещины появились. Забрали. В следующий раз тулуп старый, молью точенный, унесли. Больше забирать было нечего. Так нашли мешок кукурузной муки, вспороли, выпотрошили, истоптали. Хвала Аллаху, больше не приходят. Все спокойней. Хорошо.

Лика расстегнула рюкзак, забросила в него блокнот с вопросами. У нее больше нет вопросов. Не о чем говорить, все слишком понятно и слишком страшно.

Достав портмоне, она быстро вытащила купюры и вложила их в руки изумленной Хазимат.

– Простите. Простите нас, пожалуйста, – отрывисто сказала Лика и, повернувшись к Руслану, сорвалась на крик: – Что стоишь? Поехали!

Уже на лестнице ее догоняет изумленный возглас:

– Деточка, но за что прощать? Так случилось со всеми...

– Отвези меня домой. Руслан, я просто не могу ни с кем общаться. Отвези меня домой!

– Я слышу, – чеченец завел двигатель и недоуменно пожал плечами: – А вчера говорила, что рада. Что хочешь говорить с людьми.

Все правильно: была рада. Теперь с документами все в порядке. Аккредитация при МОШе соседствует рядом с новеньким редакционным удостоверением, точной копией настоящего, но просроченного. Генерал обо всем позаботился, и Лика подумала: «Ну вот, наконец-то можно будет не дергаться у каждого блокпоста, спокойно пообщаться с людьми. А то уже столько нахожусь в Чечне, вижу только полуразрушенные дома, вечерами в некоторых окнах мелькает свет – но что происходит за этими окнами, не имею ни малейшего представления».

Теперь – имеет.

Но лучше бы находилась в неведении.

Все в Лике ломалось и крушилось. Встреча с Хазимат – как отколовшаяся от прошлых принципов льдина, стремительно несущаяся в ледяной океан. Кругом обломки. Неужели раньше можно было всерьез полагать: лучше тяжелая правда, чем приукрашенная действительность? И еще как-то так прежде получалось – ни о чем не жалеть, ни о проблемах, ни о боли. Мишуры бы сейчас побольше. И хоть какое-нибудь обезболивающее. Если уж нельзя повернуть время вспять.

Когда Руслан притормаживает у своего дома, Лика выскакивает из машины, как ошпаренная. Она бежит по небольшому дворику, рефлекторно останавливается в прихожей, чтобы стащить кроссовки, но тут же вспоминает: Эльбина, жена Руслана, всегда обижается, когда гости бродят по дому босиком, здесь так не принято.

У Эльбины на кухоньке хорошо. Пахнет свежей выпечкой и абрикосовым вареньем. Домашние запахи успокаивают.

«Вот, смотри – бывают и другие очаги, теплые, не разрушенные», – подумала Лика.

Эльбина сидит за столом, перебирает крупу, и ни о чем не спрашивает. Иногда улыбается, иногда покрикивает на маленькую Басиру. Девочка играет с куклой, кормит ее песчаной кашей и порой, копируя мать, норовит «остудить» во рту собственное «варево». Тогда Эльбина что-то говорит по-чеченски, Лика фразы не понимает, но малышка на какое-то время прекращает тащить грязь в уже перепачканный ротик.

Внезапно женщина стонет, склоняется над большим круглым животом.

– Что?! Уже? Эльбина, что, началось?

Жена Руслана беременна.

Она вытирает взмокший лоб и грустно произносит:

– Толкается. Совсем как Басира. Руслан расстроится, если опять родится девочка.

Лика осторожно прикладывает к животу руку. Новая жизнь активно ее пинает!

– Но ты же не можешь рожать мальчиков по заказу!

– Три недели осталось. Вот и узнаем. Можешь, не можешь... Кого это интересует, милая? В семье должно быть много сыновей!

Лика с жалостью смотрит на женщину. Такая красивая – коса в руку толщиной, внешние уголки глаз подтянуты к вискам, не глаза – очи, миндалевидные, загадочные. Но что они видят кроме пеленок и кухни?

– Эльбина, а вот скажи: если бы было можно, ты хотела бы работать? Сделать карьеру, самой зарабатывать деньги?

Она отрицательно покачала головой.

– Зачем? Я замуж вышла. Пусть Руслан зарабатывает. А я буду дом в порядке содержать. Знаешь... только не обижайся, ладно?

– Ладно.

– Мне не нравятся русские женщины. Вы как и не женщины вовсе. Волосы, одежда, сигареты... У вас все как-то неправильно.

Лика хочет что-то возразить, но забывает, что именно. Из-за стены, с «мужской», как выражается Эльбина, половины, раздаются крики и стоны. Весьма недвусмысленные.

– Ты не бойся. Это Руслан кассету смотрит.

– Порнографическую, судя по звукам.

– Его любимая. Она на всех рынках в Грозном продается. Там про какую-то журналистку. Руслан еще говорил: она нас хорошо показывала, а мы ее еще и...

Окончания фразы Лика не слышит, глаза уже впились в экран. Там содрогается в рыданиях женщина. Любительская камера медленно наезжает на ее лицо – распухшее от слез, но все же узнаваемое, с ямочкой на подбородке, высокими скулами. Потом так же медленно камера фокусируется на двигающейся голой заднице, скользит по спущенным брюкам и переползает на соседнюю фигуру. Волосатая рука поглаживает член, вздыбившийся от желания...

– Скотина!!!

Руслан обернулся и сразу же щелкнул пультом.

– А что тут такого? Все смотрят!

Слова застревают у Лики в горле. Она хочет объяснить всю низость этого зрелища и одновременно понимает: нечего говорить, в оболочках слов нет привычного смысла. Значит, это все-таки правда. Про ту девушку, побывавшую в чеченском плену, говорили, что, в общем, ей пришлось не сладко. Однако Лику не интересовали все эти скабрезные подробности, она просто радовалась тому, что коллегу освободили. А теперь эту кассету вот так просто смотрят на видео перед ужином. Смотрят, как подонки насилуют беззащитную женщину. И при этом поясняют: «А что здесь такого?»

– Руслан, я хочу поговорить с генералом Ивановым, – заявила Лика. – Мне совершенно не улыбается оказаться на месте этой девушки. Поэтому срочно отвези меня к Федору Алексеевичу.

Он виновато забормотал:

– Подожди, а? Чего обижаешься? Не надо обижаться, а?

Лика повторила:

– Ты что, плохо понял? Я с тобой свои эмоции не обсуждаю. Быстро взял и повез меня в МОШ. Или мне самой туда отправиться?

– Не надо самой, – мрачно заверил Руслан, теребя бороду. – Сейчас поедем.

В прихожей Вронская повернулась к вешалке, потянулась за висящей на ней курточкой.

Треснула по черепу острая боль.

Мир погас...

Сначала появился холод. Он грыз каждую косточку в окоченевшем теле.

Лика инстинктивно села, попробовала обнять руками колени и с ужасом поняла: невозможно, руки закручены за спину, стянуты, видимо, веревкой.

Острая вонь шибанула в нос. И сразу же появился кислый привкус во рту, противный, прогорклый. Язык, непривычно стесненный, тыкался во что-то мягкое, похожее на тряпку. Лика попыталась вытолкать кляп наружу, но он не выталкивался, и скоро стало понятно, почему. В щеки врезалась еще одна веревка.

Холод, веревки, кляп, стены – Лика пощупала сзади затекшими руками – стены земляные. Вверху, через толстые прутья решетки, сияют алмазные веснушки звезд.

Надежный агент генерала Иванова ударил ее по голове, скрутил руки, воткнул в рот вонючую тряпку и бросил в зиндан.

От беспомощной безысходности сделалось еще страшнее. Стараясь унять сотрясавшую тело дрожь, Лика пыталась вспомнить, как именно нанес удар Руслан. Дело в том, что над резинкой, стягивающей волосы в плотный хвост, был аккуратно закреплен передатчик. Генерал объяснил, что по этой круглой, как таблетка, штуковине, всегда можно будет определить ее местонахождение. Поэтому Лика волновалась, не повредил ли чеченец хитрый прибор. А дотянуться со связанными за спиной руками до волос нет никакой возможности.

«Буду надеяться, что цел. Я – невысокая, так что маловероятно, что он вдарил мне по нижней части затылка, скорее, лупанул сверху, по макушке. Руки-ноги целы, так что сюда, в зиндан, меня тоже явно не швыряли», – решила Вронская, немного успокаиваясь.

Удрать – это Лика поняла, изучив тесное пространство – нет никакой возможности. Она в яме, два шага в длину, один в ширину. Даже если бы были свободны руки – до края слишком высоко, да еще и решетка. Спать в промозглом холоде невозможно. Оставалось лишь одно – двигаться, пытаясь хоть немного согреться, и думать...

«Война – это грязь. В грязи нельзя остаться чистым, все перепачкались, меру каждый определял для себя сам. И те мерзавцы, которые топтали муку опухшей от голода Хазимат. И урод-Руслан, который, сотрудничая с федералами, наслаждается криками унижаемой женщины, говорит: „Не разувайся, ты мой гость“, а потом, когда отворачиваешься, наносит коварный удар. Но ничего. Меня вытащат отсюда. И я уеду. И мне будет абсолютно наплевать на все, что происходит на этом клочке земли...» – рассуждала Лика Вронская, содрогаясь от страха и холода.

* * *

Что же делать? О Всевышний, что делать-то? Как поступить?

Насият металась по комнате, как птица в клетке. На столе лежала газета «Ведомости» – та самая, которую принес Басхан.

Супруг всегда был охоч до женского пола. Насият еще на свадьбе заметила: нехорошо сверкают глаза мужа, когда он смотрит на других женщин. Только ей должны предназначаться эти блеск, интерес, внимание. А Басхан пялится на каждую юбку...

– Повзрослеет, возмужает, научится ценить свой дом и очаг, – утешала ее мать.

Напрасные слова.

С каждым годом муж вел себя все наглее и наглее. Уехал в Грозный, вступил в национальную гвардию, и начал творить такое... Родственники рассказывали, каково приходилось русским женщинам, имевшим несчастье приглянуться ветреному Басхану. А если бы и не рассказывали. Что, у Насият глаз нету? Что, не видит она – расцарапана-располосована физиономия ухмыляющегося супруга?

Едва вернувшись домой, он сразу же тащил ее в постель. Дотащился... Заразил нехорошей болезнью, а сколько позора пришлось натерпеться, пока она объяснялась с доктором, прописавшим гору пилюль...

По молодости уходить от мужа было боязно. Куда ей идти, опозоренной, с ребенком на руках?

После начала войны расставание и вовсе показалось бессмысленным. Мужчины гибнут в боях, только женщины остались в селеньях, да еще маленькие дети и старики. А тут какой-никакой, гуляка и дебошир – но все же муж. У скольких чеченок и такого нет.

Следить за супругом приходилось исподтишка. Горячий Басхан как-то застал жену за проверкой карманов куртки и избил до смерти, Насият неделю пролежала в постели, почерневшая, потухшая, обессиленная. Даже готовить еду приходилось соседке, сил сползти с кровати не было.

После этого случая Насият стала осторожнее. Подслушивала разговоры, выведывала, с кем видели Басхана, морщась от отвращения, рассматривала сваленное в таз грязное белье.

Его мужская сила осталась в горах, но от этого стало только хуже. Вернувшись домой, он долго ласкал жену, а потом, так и не загоревшись страстью, хлестал ударами тело, как будто бы оно было виновно в его слабости.

Ранение все изменило.

Басхан подорвался на мине, раздробленную ногу пожирала гангрена, и Насият чудом удалось вывезти мужа из окруженного федералами села в госпиталь. Вердикт врача прозвучал как приговор: требуется ампутация. Наркоза в госпитале не было, всего не хватало: лекарств, бинтов, антисептиков.

Таяли за бесценок проданные на рынке украшения, чужие люди уносили кровавые рубины в чуть потемневшем золоте.

На кровоточащий обрубок ноги под простыней смотреть боязно. Насият глядела на лоб Басхана, залитый потом, покусанные воспаленные губы, черные провалы под глазами, смотрела и понимала: никак не выиграть эту битву со смертью. Но когда не осталось ни денег, ни надежды – муж пошел на поправку.

Пусть не помощник, пусть ковыляет по дому на костылях – но Насият впервые почувствовала, как же это хорошо, когда есть муж, когда дети виснут на его шее, и больше нет ни побоев, ни упреков.

Только от привычки шпионить за Басханом Насият так и не смогла отучиться. Умом понимала: бессмысленно, уже и поводов не дает, да и прыть не та, к тому же инвалид. Но все равно: прислушивалась, проверяла...

После последнего разговора с соседом муж вернулся очень возбужденным и туманно пояснил:

– Дельце тут одно наклевывается. Надо высоко в горы идти.

Насият удивилась, но виду не показала. Уже давно догадалась: если к соседу приезжает сын из Грозного, работающий в милиции, то потом сосед обязательно приносит Басхану бутылочку вина, а затем – строго по четвергам – мужу требуется какая-то особая трава для культи, причем что зимой, что летом. Он якобы прикладывает ее к ноге, хотя уж Насият-то, стирающую повязки, не проведешь. Нет там следов от травы. Даже гноя – и то в последнее время нет, зажила уже рана.

Она как-то проследила за мужем: на своих костыликах он допрыгивал до подножия гор, а там его уже ждал человек. Но почему сейчас Басхан говорит, что пойдет высоко в горы?

Вслух сказала только одно:

– Тяжело тебе будет.

– Очень нужно...

«Давай я схожу. Все село, кажется, знает: ты помогаешь бывшему командиру Салману Ильясову. Только мы с тобой все делаем вид, что ничего не происходит!» – едва не выкрикнула Насият.

Сдержалась, привлеченная узким белым краешком бумаги, выглядывающим из брошенной мужем на пол холщовой сумки.

В груди пребольно кольнуло.

«Письмо. От женщины? Неужели все снова?» – подумала Насият и, дождавшись, пока Басхан доковыляет до соседней комнаты, быстро склонилась над сумкой.

Боль отпустила: всего лишь газеты. Боязливо поглядывая на дверь, развернула одну их них и ахнула. Базо! Живой! Вот радость-то его родственникам!

Басхан двоюродного брата жены терпеть не мог. Считал, что тот струсил, не смог вынести тело убитого командира с поля боя.

А Насият вглядывалась в родное лицо снова и снова. Как вырос их мальчик! Совсем мужчиной стал, вот и в газете его портреты печатают, все правильно, борец за свободу.

Она быстро пролистала газеты. Все одинаковые – с улыбающимся Базо. Конечно, пропажу нельзя не заметить, но... Насият быстро сложила листок с фотографией и спрятала его на груди. Уж как-нибудь выкрутится, не в первый раз.

Едва муж скрылся из виду, Насият прикрикнула на детей:

– Не шалите, я скоро!

И выбежала за ворота. Скорее к соседке, у которой есть телефон. Скорее позвонить в Москву – пусть купят побольше газет и пришлют многочисленной родне. Радость-то какая!

Поговорив с родственницей, Насият едва успела выпить предложенную соседкой чашку чая. Рассказ о болезни соседского сына прервался где-то в середине резким дребезжащим звонком.

Насият подошла к телефону, выслушала взволнованно лопочущую родственницу, изумленно посмотрела на газету с фотографией. Вроде бы все правильно: «Ведомости», выходят в Москве, дата выхода номера – 25 июня.

– Нет там фотографии Базо. И статьи такой нет. Я точно уверена, всю газету уже до дыр просмотрела, – еще раз повторила родственница.

И вот Насият металась по комнате. Интуиция ей подсказывала: надо обо всем рассказать Басхану. Но как признаться в том, что шарила в его холщовой сумке?

Влетевшие в комнату дети подсказали ответ на этот вопрос. Дочери всего три годика. Басхан ее обожает и простит малышку.

Муж вернулся домой только следующим утром. Выслушал Насият, не проронив ни слова. Ушел в свою комнату, через минуту вернулся с листком бумаги.

– Тебе надо срочно подняться в горы. Будь осторожна возле водопада и вблизи ущелья. Вот, я помечаю тебе на плане: обходи там главную тропинку стороной, дорога заминирована. А здесь тебя уже увидит охрана. Сразу же, как приблизишься, махни платком, чтобы они поняли: ты знаешь о посте. Стой и жди, когда подойдут люди. Попроси отвести тебя к Салману и расскажи ему все, что рассказала мне. Это очень важно.

Насият облегченно вздохнула. Конечно, она справится. Как хорошо, что Басхан ничего не заподозрил.

* * *

Скрипнула решетка зиндана. Лика зажмурилась: вместе с веревочной лестницей падают на лицо сухие комочки земли.

Руслан спустился в яму, чиркнул ножом по связанным рукам, перерезал крепление кляпа.

Первым делом Лика потерла затекшие руки, исколотые мелкими иголками боли. Потом с наслаждением плюнула в виноватую бородатую физиономию.

– Получай, скотина!

Она вжалась в стену, опасаясь – сейчас еще чем-нибудь шандарахнет, изобьет до смерти.

Руслан вытер лицо и нервно пробормотал:

– Сейчас я вылезу. Ты за мной, да?

Лика оттолкнула чеченца, быстро закарабкалась по лестнице. Велик был соблазн вдавить железную решетку в показавшийся из ямы низкий лоб с прямой линией курчавых черных волос, но она удержалась. Не стоит перегибать палку. Кто их знает, детей гор? Второй раз из зиндана можно уже не выбраться.

В прихожей на коленях стояла Эльбина.

– Прости, прости нас, пожалуйста, – тяжело дыша, она поползла вслед направляющейся в свою комнату Лике.

«Звери!» – подумала Вронская, захлопывая за собой дверь.

Она аккуратно стянула с волос резинку и вытащила передатчик. Видимых повреждений нет, да и внутри устройства, скорее всего, тоже все в порядке. Если бы пропал сигнал – наверное, к Руслану уже приехали бы из МОШа. Так же осторожно она вернула передатчик на место – в тугую волосяную пещерку чуть выше стянувшей светлый хвост резинки.

– Не обижайся, – тоненько скулила за дверью Эльбина. – Муж всегда такой горячий. Сначала сделает, потом подумает.

Натягивая чистую футболку, Лика пробормотала:

– Ага, думает он, как же, дикарь несчастный. Сначала смотрит, как одну женщину насилуют. Потом бьет второй по башке. Нет, с меня довольно войны, Чечни и нравов местного населения. Скорее бы домой.

Подумав, Вронская сменила джинсы на темно-зеленые штаны со множеством карманов. И сразу переложила из рюкзака вещи – сотовый телефон, документы, портмоне, лекарства и шоколадку. С учетом явной неадекватности Руслана, все свое следует носить с собой, чтобы в случае чего быстренько позвать на помощь.

– Эльбина, вставай, – женщина все стояла на коленях у порога комнаты, и Лика протянула ей руку. – Вставай, не в твоем положении по коридору ползать. Давай, успокойся, все в порядке. Где твой джигит?

Эльбина поднялась и, озабоченно ощупывая живот, заискивающе ответила:

– Во дворе Руслан. Кушает. Не сердись на него, он всю ночь жалел, что так поступил.

«Блин! Дикие люди! Если жалел – то чего из ямы не вытащил. Жалел, как же...» – зло подумала Лика и сорвала с вешалки ту самую курточку, набросить которую вчера так и не вышло. Правда, при этом отметила: спиной не поворачивается уже даже к настороженно наблюдающей за ее жестами Эльбине.

Женщина проводила Лику в увитую виноградом беседку, затенявшую от ярких солнечных лучей длинный стол, и, захватив грязную тарелку, неслышно исчезла.

Тяжелый взгляд Руслана полон плохо скрываемой ненависти. К лоснящейся жиром губе прилип листик кинзы. Тарелка с мясом на две трети пуста, воспользовавшись царящим за столом безмолвием, на стол пикирует воробей, быстро-быстро долбит клювом по лепешке.

Досада и обида в Лике затихают, уступая место усталости, свинцом наливающей веки. Завалиться бы сейчас в чистую мягкую постель. Только здесь спать спокойно больше не получится, надо поскорее выбираться из этого дома и из Чечни.

– Руслан, – она потянулась за крупным розовым помидором. Домбаев равнодушно пододвинул тарелку поближе. – Я совершенно честно могу тебе сказать: генерал Иванов ничего не узнает о последних событиях. Хотя стоило бы, конечно. А как тебе не стыдно беременную жену заставлять передо мной унижаться? Эльбина ни в чем не виновата.

– Да сама она!

– Допустим. Речь не об этом. Что тебе говорил Федор Алексеевич по поводу моего присутствия?

– Распоряжения такие были. Всем рассказать, что у меня остановилась журналистка. Повозить тебя по городу, чтобы ты с людьми поговорила. Особенно с теми, кто сильно от войны пострадал. Потом тебя должны забрать. Чеченцы.

«Что ж, он не посвящен в подробности операции и это хорошо. Я тоже буду молчать. Может, Иванову удастся реализовать свой план. Только уже без меня», – подумала Лика, разрезая гигантский помидор на небольшие дольки.

Собравшись с духом, она приложила все усилия для того, чтобы голос звучал спокойно и убедительно:

– Понимаешь, мне надо переговорить с Ивановым. Это очень срочно и никак не связано с нашей ссорой. Мне нужно кое-что уточнить.

На лице Руслана мелькнуло недоверие. Он колебался: вчера ведь гостья тоже рвалась в МОШ, разъяренная, негодующая. Попутал же его шайтан, что, в другой раз нельзя было посмотреть ту кассету...

– Хорошо, – все же решился чеченец. – Но ты же понимаешь: прямо сейчас туда ехать нельзя. Надо договориться с нужными людьми. Перестраховаться.

– Конечно!

От радости хотелось прыгать. Она дождется вечера, все объяснит генералу, и – здравствуй, Москва.

«Жигули» Руслана медленно ползут по Старопромысловскому шоссе. На пересечении с улицей Маяковского Домбаев останавливает машину у обочины и хмуро бросает:

– Позвонить надо. Сейчас приду.

Подозрения пробираются в душу. Ушел звонить – в МОШ ли? А если таким же, как сам, отморозкам? Вот сейчас договорится, на следующем перекрестке их тормознут, ее перекинут в другую машину. А что Руслан? Руслан перед Ивановым чист, аки младенец. Вы говорили, что за Вронской приедут люди? Так они и приехали. Паспортные данные выяснять указания не было.

Осмотревшись по сторонам, Лика достала сотовый, дождалась, пока «Самсунг», включаясь, пропоет бравурную мелодию, ввела пин-код и быстро набрала телефон Федора Алексеевича, который тот потребовал выучить наизусть.

– Неправильно набран номер, – равнодушно проскрипел металлический голос в трубке.

Лику охватила паника. Она не сомневалась в том, что верно запомнила цифры. И – опять тот же металлический ответ.

«Блин! Вояки! Он что, код города или выход на оператора мобильной связи не указал? – подумала Лика, мысленно пересчитывая циферки. – Ну, точно, точно, номер шестизначный, чего-то не хватает...»

Набрав номер Лопаты – московский, слава Богу – Лика сразу же нажала кнопку отбоя. К машине быстрым шагом приближался Руслан. Исходящие звонки пришлось стирать уже при нем. Он недовольно покосился на телефон, но ничего не сказал.

Глядя в окошко, Лика с удивлением поняла: начинает привыкать к израненному лицу Грозного, с его закопченными домами, разбитыми дорогами, сухими проплешинами деревьев среди зелени аллей. Да и ориентироваться, несмотря на хронический топографический кретинизм, присущий многим женщинам, в изгибах улиц уже тоже более-менее получается. Сейчас «Жигули» едут по проспекту Победы, впереди откроется площадь, а за ней – мутная Сунжа, неглубокая и бурная.

Руслан притормозил за несколько кварталов до реки – на пересечении с улицей Грибоедова.

– Выходи.

Лика выбралась из автомобиля, расправила затекшие плечи. Как же все болит и ноет после проведенной в яме ночи. А может, сбежать? Припустить вдоль улицы, неожиданно оживленной, с работающими уже кое-где магазинами?

– Зайдем в кафе.

Тяжело вздохнув, Лика поплелась за своим спутником, мысленно себя приободряя: «Ладно, не буду паниковать раньше времени. В конце концов, у меня еще будет возможность сделать ноги. Да даже из машины при необходимости можно выпрыгнуть. Блокираторов дверей, к счастью, в раздолбанной “семерке” не имеется».

Руслан подошел к барной стойке, сделал заказ и задержался на пару минут, переговариваясь с сидящим за стойкой мужчиной.

Когда он вернулся за липкий пластиковый столик, кое-где прожженный сигаретами, перед Ликой уже дымилась чашка кофе, принесенная женщиной в неожиданно белоснежном фартуке.

Кофе растворимый, но Лика наслаждается каждым глотком. Горечь напитка кажется изысканной и ароматной, она наполняет уставшее тело энергией, и все вокруг становится не таким уж и мрачным. За исключением разве что Руслана. Нет такого кофе и такой водки, выпив которые можно посмотреть на сидящего напротив мужчину с симпатией.

– Пошли, – буркнул он.

Мысленно попрощавшись с планами расправиться с еще одной чашкой кофе, Лика садится в машину, Руслан, сильно газуя, мгновенно срывается с места.

– Улица Спокойная, – Лика проводила глазами прикрепленную к симпатичному особнячку из красного кирпича табличку. – Слушай, а что с машиной?

Руслан поморщился, всем своим видом показывая: знаем мы этих московских дамочек, во все суют нос, даже если не разбираются совершенно.

– Давай ты не будешь про машину, а? – заметил он раздраженно.

Заднюю часть «Жигулей» мотает из стороны в сторону все ощутимее. Но только скребущий металлический звук заставляет Руслана затормозить и выскочить из автомобиля.

– Шайтан! Диск погнулся...

Он поднялся на ноги, открыл багажник, намереваясь достать домкрат и «запаску», и замер.

Гостью затаскивал в серую заведенную «девятку» незнакомый мужчина. Он втолкнул Лику на заднее сиденье, сам сел впереди – и машина рванула с места, оставив едва различимое темное облачко выхлопного газа.

И хотя Руслан видел исключительно затылок похитившего Лику человека, в его голове рождались бодрые строки рапорта о выполненном задании. Мужчина кавказской внешности увез журналистку. Госномер «девятки» такой-то. Указывать его Руслан не боялся. Мало ли что может случиться в дороге с этими людьми. Что-что, а уж оправдываться и выкручиваться из любой ситуации он умеет. Только вот с компрометирующими брата документами не поспоришь.

* * *

Светящаяся зеленая точка маячка еще пару часов назад исчезла с экрана монитора, показывавшего карту Грозного.

Давно пора задавать иную систему координат, охватывать системой поиска всю территорию Чечни. Тогда сигнал обнаружился бы то скользящим вдоль русла реки Аргун, то старательно огибающим села с расположенными в них блокпостами.

Но для того чтобы это заметить, требовалось оторвать раскалывающуюся голову от стола, взглянуть на экран.

Сил для совершения этого подвига у прапорщика Сереги Зубова не было. Хорошо посидели вчера в чайной с ребятами-контрактниками, ох хорошо. Что ж только сегодня-то так хреново... Да еще товарищ генерал этот, будь он неладен, трезвонит каждые пятнадцать минут по внутреннему телефону.

– Доложить о том, как проходит тестирование аппаратуры.

Да нормально все проходит, че он так волнуется, думает сквозь сон Серега. Два дня сигнал исправно перемещался в окрестностях Грозного, что ему на третий-то сделается?!

Какой противный звонок у аппарата, так и ввинчивается в череп, сверлит распухший тяжелый мозг.

– Объект находится в Ленинском районе на проспекте Кирова, – рапортует Серега и вновь впадает в забытье.

Выпить бы минералки или, того лучше, ледяного пива.

– Объект переместился на улицу Тухачевского.

Вот неймется человеку. Дел, что ли, больше нет в Местном оперативном штабе? Звонит и звонит...

– Товарищ генерал, объект движется по улице Жуковского.

* * *

Успокоиться. Вести себя максимально естественно. Верить, что все закончится хорошо.

Однако, несмотря на мысленный аутотренинг, ладони делаются мокрыми от пота, и Лика украдкой вытирает их о брюки.

Она уже перезнакомилась со своими похитителями. Парень за рулем стремительно удаляющейся от Грозного «девятки» – Асланбек. Крепкий мужчина на переднем сиденье – он молниеносно выхватил ее из машины Руслана и, зажав рот пахнущей табаком ладонью, перебросил в соседний автомобиль – это Вахид. Сидящая рядом женщина, в черной одежде, делающей еще более бледным лишенное румянца лицо, представилась Айзой. Присутствие женщины непонятно, но успокаивает. Почему-то кажется, что там, где есть женщина, не случится ничего плохого. Во всяком случае, хочется думать именно так.

Сглотнув подступивший к горлу комок, Лика с фальшивой жизнерадостностью поинтересовалась:

– Рассказывайте, куда это мы едем?

Вахид пугающе немногословен:

– Увидишь.

Вронская стремится войти в роль любознательной журналистки, задает вопросы про войну. Не услышав особо подробных ответов, берет инициативу в свои руки, рассказывает о недавней поездке к Хазимат, воспроизводит содержание сочувствующих боевикам статей.

«Надо попытаться им понравиться. Найти с ними общий язык. Может быть, убивать знакомого человека сложнее», – проносится в голове безрадостная мысль. Проносится и исчезает в парализующем сознание страхе.

Это единственная оставшаяся эмоция, она везде – клацает зубами, ухает в животе, делает влажными даже колени.

Айза отвернулась к окну, но Лику не покидает ощущение прилипшего чужого взгляда. Так вот оно что: из зеркала заднего обзора обжигается карими глазами Асланбек. От парня пахнет звериным неконтролируемым желанием, его руки, сжимающие руль, дрожат.

– Тормози, – приказал шоферу Вахид.

Редкий для здешних мест пейзаж – равнина с чахлыми кустиками, не скрывающими виднеющейся метрах в двадцати бурной стремительной реки.

Сердце Лики колотится быстро-быстро, допрыгивает почти до горла.

Вахид опустил руку на видневшийся из расстегнутой кобуры пистолет и сказал:

– Выходи из машины, журналистка.

Айза выскальзывает следом, берет Лику под руку, увлекает за собой.

Дойдя до ближайших кустов, женщина командует:

– Раздевайся.

– Зачем?

– Так надо.

– Что, совсем все снимать?

– Все. Да не бойся ты. Ничего с тобой не случится. Меня Вахид специально с собой взял, чтобы тебя обыскала.

Лика стаскивает с себя одежду, радуясь. Вроде как выходит, пока боевики настроены миролюбиво. И даже демонстрируют своеобразное уважение. А передатчик, надежно спрятанный в волосяной пещерке, им не обнаружить.

– Трусики тоже снимать?

Айза неодобрительно оглядела узкие черные ниточки стрингов, нахмурилась и отрицательно покачала головой.

– Одевайся. С одеждой все в порядке.

Она осмотрела кроссовки Вронской, постучала по подошвам, вернула обувь Лике.

– Да уж, сурово тут у вас с безопасностью, – Лика поежилась. Куривший возле машины Асланбек беззастенчиво ее рассматривал сквозь редкие ветки кустарника. – Но это, в общем, и понятно. За вами тут такую охоту устроили.

Айза недоуменно вертела в руках диктофон – узкий и небольшой.

– А почему он без кассеты? Включи!

– Слушать нечего, я память почистила.

– Какую память?

Лика пояснила: диктофон цифровой, кассеты для него не нужны, записи размещаются в файлах. Накануне содержимое папок было стерто.

– Я ведь понимала: возможно, вы попытаетесь со мной связаться. Поэтому и подготовила аппаратуру для записи.

На бледном лице женщины мелькнуло недоверие. С сотовым телефоном и диктофоном в руках она переговаривается с Вахидом по-чеченски. Тот забирает Ликины вещи и, размахнувшись, бросает их в кусты.

Машина несется вперед.

Как унизительно... Особенно жаль верного диктофона. Пашин подарок. Очень высокое качество записи. Было.

Асланбек пялится в зеркало заднего вида. Сверкают карие глаза, губы растягиваются в улыбке, обнажая золотые коронки, соседствующие с белоснежными зубами.

Он неуверенно пытается завязать беседу:

– Очень хорошо, что вы к нам едете.

Лика удивленно вскинула брови.

Асланбек продолжает:

– Командир вам про больницу расскажет. Мы ведь не убивали заложников. Это все русские! Мы просто хотели переговоров, хотели добиться свободы. Независимости для страны.

– Да-да, понимаю.

– А еще мы готовили налет на базу СОБРа. Он в Грозном, в детском садике расположился. Но командир решил перенести операцию, чтобы пообщаться...

Мысль остается незаконченной. Айза и Вахид возмущенно трещат по-чеченски, хорохорившийся Асланбек вмиг теряет разговорчивость.

Вернуться. Обязательно вернуться, чтобы предупредить ребят. Дрон, Лопата, Док, Павлов, Филя, Ленка – их лица, кадр за кадром, появляются в памяти, принося с собой уверенность. Лике уже не одиноко в несущейся в неизвестность «девятке». Рядом с ней друзья, они в опасности. И это тот самый случай, когда нет худа без добра, непроизвольно получилось отсрочить нависшую над ними угрозу. Она непременно сможет оградить их жизни от несущегося из ночи шального свинца. Должна, обязана!

– Кстати, – опять голос Лики – фальшиво-уверенный, – я в восхищении от вашей дерзкой тактики! Неужели вы совсем ничего не боитесь? Это же надо было устроить федералам такое – выкосить недавно двоих генералов, когда вокруг полно охраны, милиции, сотрудников спецподразделений...

Вахид довольно улыбнулся:

– Аллах нам помогает, девочка. Такова была его воля – чтобы командиры собак поймали пулю. Мы здесь совершенно ни при чем.

– То есть?

– Мы очень хотим, чтобы те русские, которые приходят на нашу землю с войной, подохли все до единого. Но в генералов мы не стреляли. Наш командир сказал: «Мир не без добрых людей».

– Я думаю, – врать так врать, на полную катушку, оправдывается перед собой Лика, – ваш командир – человек мудрый и мужественный.

– Ему пришлось таким стать, – присоединяется к разговору Айза. – Салман – бывший учитель. Он нам рассказывал: до последнего не брал в руки оружие. Русских жалел, когда их начали выживать из Чечни. Но твои соотечественники здесь хорошо порезвились. У нас не осталось учителей и врачей, женщин и детей. Все стали воинами.

* * *

Едкий дым, выползающий из блиндажа, где оборудован закрытый костер, жжет глаза. Опустившаяся на горы ночь холодит израненное тело, и даже затянувшиеся раны отзываются ноющей тягучей болью. Погреться бы у настоящего огня, в котором потрескивают дышащие жаром угольки. Нельзя... Днем над территорией лагеря трещали «вертушки», нет никаких гарантий, что это последний полет, поэтому разводить открытый костер – опасно, он может быть замечен даже сквозь плотные заросли спасительной «зеленки».

Салман Ильясов помассировал локоть, и хватка боли, вцепившейся в старую рану, чуть ослабла.

Он бросил взгляд на часы. С минуты на минуту к базе должна подъехать журналистка. Может быть, Вахид и Асланбек, набросив на автомобиль маскировочную сетку, уже ведут гостью в лагерь, обходят заминированные участки дороги. И моджахеды, стоящие в «секрете», облегченно отрываются от пулеметных прицелов: свои, не шурави.

Мысли сидящего рядом Ибрагима, промывающего загноившееся колено, тоже вертятся вокруг предстоящего интервью. Салман понимает это по напряженной складке между широкими бровями, она появилась в тот момент, когда Ибрагим начал возражать против встречи, замечая: это может быть провокация федералов.

– Успокойся, – уверенно сказал Салман. Ибрагим поднял от обрабатываемого колена лицо – складка на нем обозначилась еще резче. – Это не подстава. Федералы слишком тупы для такой комбинации. И потом, мы бы знали о провокации, наши люди бы все донесли.

– Салман, неспокойно мне.

Командир замер, пытаясь понять, что же говорит его интуиция. Колыхнулась волна раздражения: ради интервью пришлось отложить запланированное возмездие, налет на базу СОБРа. А в остальном – да нет, больше, пожалуй, ничего не беспокоит. Ну не могли федералы прислать женщину. Готовилась бы провокация – под видом журналиста приехал боец спецназа ГРУ или другого спецподразделения. А тут установленное за автором сочувствующей статьи наблюдение показало: девушка действительно журналистка, собирает информацию, пишет объективно, и вот-вот ее лишат аккредитации и отправят в Москву, потому как не нужна федералам правда об этой войне.

– Если мы посылаем наших женщин убивать шурави – почему ты думаешь, что они не смогут сделать то же самое? – запальчиво возразил Ибрагим.

Салман улыбнулся:

– Потому что у них кишка тонка!

– Ладно, – в голосе Ибрагима зазвучали примирительные нотки. – Уж не знаю, насколько удачна твоя идея с интервью. Но мутаа* в отряде без внимания не останется.

– Даже не думай! – прикрикнул на бойца Салман. – Девчонка может нам еще пригодиться. А оттрахать русскую суку всегда успеем.

Они с любопытством уставились на приближающегося часового. Любопытство сменилось настороженностью: за Ахметом едва поспевает незнакомый мужчина с пакетом в руках. Его глаза завязаны, хотя смысла в повязке особого нет. Если мужчина сам дошел до первого поста охраны – от него да лагеря всего 200 метров...

Салман потянулся за модернизированным пистолетом Макарова, Ибрагим придвинул поближе свой АКМС.

Ахмет поспешил их успокоить:

– Он без оружия, проверяли. Говорит, что хочет что-то рассказать командиру.

Салман прицелился в снимающего повязку незнакомца.

– Откуда узнал про лагерь? Кто такой? Что надо?

– Сам узнал. Султан Мульзараев. Пришел вот зачем...

Он извлек из пакета диктофон и нажал на кнопку.

«Проверял ли Ахмет эту штуковину?» – с тревогой подумал Салман.

Вокруг него сразу же зашумел водопад опасливых предположений. Неужели сейчас раздастся оглушительный грохот, выпускающий в ночь ослепительное пламя?

Зазвучал голос, знакомый и незнакомый одновременно.

– Я боюсь, милый. Салман что-то подозревает. Погиб ни в чем не виновный моджахед. Я даже бежать хотела, но лагерь в плотном кольце охраны.

Это говорит совсем другая Айза. Не покорная и решительная, а взволнованная и... соблазнительная.

– Бежать не надо. Лучше расскажи, что нового в отряде? Салман планирует новые диверсии?

Обладателю низкого мужского голоса Айза рассказывает все. Командир узнает даже такие нюансы, о которых сам не осведомлен. От зорких женских глаз не укрывались мельчайшие подробности – оборудование нового схрона для продовольствия, покупка оружия и боеприпасов.

Разговор становится едва слышным, бессвязным. Шорохи, скрип кровати, шлепки обнаженных тел, стоны.

– Хватит! – не выдерживает Ибрагим. – И что все это значит?

– Мужчина, с которым ваша сестра... – Султан ухмыльнулся, явно употребив про себя то самое слово, которое вслух произнести не хватило решимости, – работает на шурави. Айза сдает вас ему со всеми потрохами. И она еще посмела убить моих родственников!

Лицо Ибрагима краснеет, судорога возмущения кривит рот:

– А ты? Ты такой же, как они? Тоже закладываешь наших бойцов?

Весь лагерь в курсе истории Айзы. Поверить в то, что она предательница – невозможно. Голова Султана – уже в десятке прицелов. Моджахеды ждут лишь одобрения командира, чтобы вышибить из нее мозги.

Султан упал на колени, в отчаянии выкрикивая:

– Вы что, не верите мне? Есть ведь и другие кассеты! Послушайте!

Знакомо-незнакомый голос Айзы, подробности планируемых операций, бесстыдство нежности, скрип кровати, возбужденные выкрики...

Почему – непонятно. Но понятно: предает, грязно, цинично, по собственной воле.

– Спасибо, – Салман разлепил непослушные губы. – Кровь ваших родственников будет отомщена. Ахмет, проводи гостя.

Отряд гудит, как рой разозленных ос, объединенных одним желанием – покарать.

Салман устало приказывает:

– Ведите себя так, как будто ничего не произошло!

Схватив оставленный Султаном диктофон, он что есть сил швыряет его на землю и топчет ногами до тех пор, пока пластмасса не перестает хрустеть.

* * *

– Что у вас? Говорите!

Заместитель руководителя Местного оперативного штаба Федор Иванов раздраженно посмотрел на адъютанта. Мальчишеское лицо залил обидчивый румянец, и Федор Алексеевич мысленно выругался. Парень просто подвернулся под руку. А он – хорош отец-командир – беззастенчиво срывает на нем свою злость. Но как здесь не злиться?! Тщательно продуманная комбинация летит в тартарары. Вронская не покидает Грозного. Кажется, боевики учуяли подвох.

– Говорите, пожалуйста, – уже мягче повторил генерал.

Адъютант протянул конверт и, шмыгнув носом, сказал:

– Здесь пометка «срочно».

– Спасибо. Можете идти.

Только из-за этого шмыгнувшего носа да дернувшегося на тонкой шее острого кадыка и распечатал Федор Алексеевич конверт.

Смысл рапорта дошел не сразу.

Оперативник, курировавший Руслана Домбаева, докладывал: агент вышел на связь и доложил о выполнении операции в строгом соответствии с полученными указаниями.

Доложил. О выполнении. Операции.

Генерал рывком сорвал трубку.

– Объект находится на улице Шерипова, – не дожидаясь вопроса, заученно пробормотал «технарь».

Федор Алексеевич в третий раз перечитал бумагу. Опрокинул в себя полкружки остывшего черного чая. И вминая оперативное донесение в карман кителя, быстро вышел из кабинета.

Какие длинные коридоры. Офицеры козыряют, здороваются, звучат какие-то вопросы.

– Потом. Позже, – отмахивается генерал.

Да нет, все в порядке. Все идет по плану. Просто по каким-то причинам боевики не смогли покинуть город. Проверяют, нет ли за ними «хвоста». Или не могут прорваться сквозь блокпосты. Надо бы отдать распоряжение, чтобы их автомобиль беспрепятственно пропустили. Или это слишком рискованно? Сколько раз целые колонны попадали в засаду из-за того, что кто-то на блокпосту решил: деньги не пахнут кровью товарищей. И недрогнувшей рукой опустил в карман тридцать сребреников...

У монитора, уткнув голову в сложенные руки, беззаботно посапывал прапор. Комната пропиталась запахом застаревшего перегара.

– Отставить! Что происходит?!

Проснувшись от зычного генеральского крика, «технарь» вздрогнул и, протирая глаза, уставился на экран.

Федор Иванов уже успел обшарить взглядом каждый квадрат карты Грозного. Сигнал маячка отсутствовал.

– Сукин сын! – с холодной яростью заорал генерал, схватив за грудки растерянного прапора. – Ты у меня под трибунал пойдешь, алкоголик несчастный!

Тот растерянно забормотал:

– Простите, сам не знаю, как вышло. Сейчас посмотрим...

Его руки замелькали у аппаратуры.

– Есть, – облегченно выдохнул он. – Тестирование проходит нормально. Ничего не понимаю: передатчик уже в горной местности?!

Движение зеленой точки остановилось.

– Просчитать координаты, – закричал генерал, хватаясь за трубку телефонного аппарата. – В темпе, живо, что ты копаешься!

* * *

Должно быть страшно. Вокруг слишком много вооруженных мужчин. Они колют неприязненными взглядами, негромко переговариваются, злой смех булькает в горле.

Странно, но страха нет. Тупое оцепенение наваливается на Лику. Она смотрит на боевиков – бородатые лица, перебинтованные ноги и головы, разъеденные грязью руки лежат на оружии. Просто люди. Просто звери.

Господи, если ты есть – то почему есть они?!

Лика растягивает в вымученной улыбке сделавшиеся вдруг резиновыми губы.

– Я так понимаю, вы – командир этого отряда?

Салман Ильясов рассеянно кивает, протягивает кружку с чаем.

Горячая горьковатая жидкость – с привкусом солярки. Внутри Лики разрезает время неслышный таймер. Минута прошла, как один из бородачей ступил в темноту, пропустив вперед Айзу. Чернота здесь повсюду – стоит сделать лишь шаг от замаскированного в углублении огня. Три минуты. Пять.

Боковое зрение фиксирует прихрамывающую фигуру. Мужчина вернулся без Айзы, сел у дальней палатки, в узкой полоске пробивающегося света. Он протирает нож.

Салман умолкает:

– Что же ты не записываешь?

Проследив за направлением ее взгляда, он срывается с места, кричит на бойца.

Боевики довольно улыбаются, поясняют что-то по-чеченски недоумевающим Вахиду и Асланбеку, те возмущенно спорят.

Вернувшись, командир не считает нужным что-либо объяснять. Он продолжает интервью, говорит медленно, чтобы Лика успевала делать пометки в блокноте.

– Мы сами разыскиваем террористов. Ищем их по всей России. И будем их наказывать. Война идет за справедливость. Мы требуем прекращения геноцида чеченского народа. Пусть оккупационная сволочь убирается из нашей республики. Террористы – это русские. Ты что, не согласна?! – в голосе Салмана такое возмущение, что Лика понимает: не обуздала свою ненависть, она отпечаталась на лице явственно, неприкрыто.

– Я понимаю причины, которые заставили вас взять в руки оружие. Но буду говорить откровенно – думаю, мы же хотим откровенного разговора?

– Говори!

– Почему вы не воюете только с военными? В той же дагестанской больнице были ни в чем не повинные люди.

– Официально более сорока тысяч наших детей убиты и покалечены. Кто-нибудь о них помнит? И ответственность за это лежит на всем русском народе, который своим молчаливым согласием одобряет наше уничтожение.

Он хочет продолжать разговор и отмахивается от подошедшего парня. Но тот настаивает, показывает на Лику и снова бросает непонятные, взволнованные реплики.

– Приведи, – по-русски говорит Салман и смотрит на журналистку так, будто бы впервые ее увидел.

Оцепенение.

Вражеский лагерь, боевики, подошедшая к палатке полная женщина что-то объясняет присутствующим, и Лика отмечает: подозрением наливаются устремленные на нее темные глаза. Но все воспринимается со стороны, ирреально, отстраненно. Как кадры фильма в кинотеатре. Или телесюжет в новостях.

«Меня здесь нет. Я уже умерла», – ворочаются равнодушные мысли.

Резкая вспышка боли. Глаза лопаются. Чей-то кулак взбивает кровавую пену на лице. Трещат чеченские фразы, но уже негромко, едва различимо...

Удары прекратились так же внезапно, как начались.

Лика села на землю, пытаясь открыть глаза. Крик вырвался раньше, чем получилось осознать, что же произошло:

– Я не вижу! Я ничего не вижу!!!

Правый глаз все же разлепился, Лика нащупала его в теплой кровистой влаге – в глазнице, на месте, только бы не вывалился, неуютно ему там, некрепко, плохо. Больно!!!

Нечеткий контур ближайшей фигуры. Боевик брезгливо отирает руки о штаны, на бежевой форме остаются темные полосы.

Голос командира звучит слева. Салмана не видно, не видно, не...

Лика захлебнулась рыданиями, глаза щиплет, но – какое облегчение, узенькая щелочка слева.

– Не волнуйся, девочка. Моджахед погорячился.

Она сплюнула соленую землю и зашипела, как змея.

– Пого-о-рячился... Коне-е-чно...

Губы Салмана зло кривятся:

– Объясни-ка нам лучше. Вот в Москве купили твою газету. Почему там не напечатано статьи? Мы же сами читали ее. Как так вышло?

– Именно в Москве купили?

Страха по-прежнему нет. Радость. Пока думаешь – не так больно. И не бьют.

– В Подмосковье, – переговорив с испуганной женщиной, ответил Салман. – Это было после того, как она случайно увидела ту статью со снимком. На нем – ее родственник.

– У нас на Подмосковье спецвыпуск идет. С местными новостями. Основная часть тиража распространяется в Москве. И там новости – общефедеральные. Что касается снимка – так его дизайнер просто из Интернета взял. Сайты у вас хорошие, много информации, даже видео есть... Я вижу, вы меня подозреваете. Это понятно. Вы не знаете тонкостей производства газеты, поэтому вполне вероятно...

– Да уж, – перебил Салман с облегченным вздохом. – Показалось, еще один спецзаказ. От шурави.

Лика развела руками:

– Ну... прямо сейчас вы это никак не проверите. Попросите утром купить газету в Москве. У вас ведь наверняка есть там знакомые.

– У нас везде знакомые, – угрожающе заметил Вахид. – И руки у нас длинные. Так что имей в виду. Если что-то не так – то ты здесь не просто сдохнешь. Ты сдохнешь так, что поймешь – лучше бы не рождалась, понимаешь, да? И всей твоей семье не жить!

Салман дернул Вахида за рукав:

– Подожди. Не горячись. Завтра все выясним.

– А если завтра будет поздно?

Стремясь увести разговор от опасной темы, Лика всхлипывает:

– Хорошее же у нас интервью получилось, ничего не скажешь! И что мне писать после этого?! Глаза... так больно... и за что?

Салман спокоен, равнодушен:

– Нам тоже часто бывает больно, девочка. Спокойной ночи.

Холодный металл упирается между лопаток.

– Иди, сука!

Вахид вжимает пистолет так сильно, что Лика ускоряет шаг и спотыкается, падает на перегородивший дорогу предмет.

Айза равнодушно смотрит в проколотое звездами небо. Ее шею обвивает кровавое ожерелье.

Лика пытается встать на ноги, но они подгибаются. Руки, выставленные вперед, попадают в еще теплое перерезанное горло.

Вахид дернул ее за ворот куртки.

– Вставай! Завтра с тобой будет так же!

– З-за что? – зубы Лики выбивают дробь. – Ее убили? Она же мертвая...

Нет сил отвести взгляд от мертвого лица. Воронка ужаса затягивает глубже и глубже. Шею полосует острый холод – живую шею, теплую, как же Айзе было больно, бедняжке, Господи, мамочка, не хочу, не надо так со мной...

– Иди вперед!

Пистолет Вахида колотит по позвоночнику.

Лика шагает в темноте, чувствуя, как стынут ладони, выпачканные в темной крови Айзы.

Боевик подталкивает к черному провалу в горе.

– Лезь туда!

В пещере – хоть глаз выколи.

Лика нащупала сырой камень, присела на краешек, прислушалась, как журчит в глубине невидимый ручеек. В темноте заалела красная точка сигареты Вахида.

– Больше у меня никогда ничего не будет. Все закончилось, – обречено прошептала Лика, поглаживая сквозь волосы запрятанный передатчик. – Это конец.

* * *

– Леночка! Спускайся к нам! Замерзнешь!

В обычном камуфляже, без погон с генеральскими звездами, заместитель руководителя Местного оперативного штаба выглядит непрезентабельно.

Дмитрий Павлов даже на какой-то момент подумал: «Чего этот мужик к Ленке цепляется? Дать, что ли, этой бусе по печени?»

Внутри БМП родные рожицы собровцев перетасованы с лицами ребят из эмвэдэшного подразделения «Россия». Молва не ошиблась, приписывая недавно созданной структуре особое финансирование. Экипировка и оружие «россиян» – обзавидуешься...

Иванов, особенно худой на фоне бронежилетов и разгрузок, вспухших боеприпасами, повторил:

– Леночка! Спускайся!

– Федор Алексеевич, оставьте, – Павлов, наконец, опознал генерала, чуть застыдился промелькнувших ранее мыслей: дед-то в штабе не отсиживается, – она всегда на броне ездит...

– Хорошо, что колонна ночью едет, – голос у командира «россиян» Игоря Докучаева неожиданно высокий. Сам – мощная мускулистая глыба, а говорит, как подросток. – Нас как-то днем выдвинули. Проехали три села – головной «Урал» рвануло на фугасе. «Чичи» что делают. Наши машины проходят – они стебли кукурузы жгут. Получается белый столб дыма. Из «зеленки» отлично видно. Сориентировались, козлы, просчитали маршрут, заминировали дорогу.

«Полазили “россияне” по горам, сразу видно. А у нас – первый опыт. Не наш профиль, черт возьми, – подумал Павлов, и сам себя стал успокаивать: – Потом, все разборки – потом. Пацаны, родненькие, только выживите. Вернитесь...»

Игорь рассказывает об устройстве лагерей незаконных вооруженных формирований, и собровцы обращаются в слух, даже Док, нервно жующий лаваш – вечно от волнения жрет как не в себя – прекращает шевелить челюстями.

– Скорее всего, база будет временной, – пищит командир «россиян». – «Чичи» летом всегда во временных лагерях располагаются, «зеленка» закрывает базу, как покрывало, с «вертушек» ни хрена не видно. Но нам в данной ситуации это на руку. Укреплений там почти нет. Могут вырыть на подходе к базе пару окопов – и это все. А на постоянных базах там, блин, такие блиндажи – ни авиацией, ни артиллерией не прошибешь. Сам такой схрон видел. Навели на него по рации батарею 152-миллиметровых – ни хрена...

Двигаться желательно по второстепенным тропам. Во всяком случае, первой группе с саперами. «Чехи» участки основных троп минируют. Но заминированные места всегда метят – тряпочки на ветвях завязывают, ветки срезают. Или кору со стволов стесывают – со стороны лагеря, поэтому оглядываться надо, по-другому этих меток не разглядеть. До минных заграждений боковые тропы вытоптаны, «чичи» их объезжают. На машинах, могут и на лошадях. Постов охраны два-три, они хорошо замаскированы, но огонь редко когда открывают. Предупреждают – если есть рации, то по рациям, нет, так совой заухают. Перед лагерем оборудуют «секрет» – там пулемет, укрепления, боеприпасов немеряно. И вот те уже молотят в упор. Позиции-то пристрелянные.

Большие бронированные тела машин замедлили ход.

Черный комок мчится к Павлову от хвостовой БПМ, со всего маху прыгает на грудь.

– Колотун, мать твою за ногу!

Язык у пса – теплый и шершавый. Овчарка нетерпеливо повизгивает, Дмитрий зажимает ей пасть, угрожающе бормочет:

– Лучше молчи, а то сдам на живодерню и заведу в отряде кокера. Они взрывчатку чуют получше некоторых, причем молча, молча.

В первой группе, прикидывает Павлов, пойдут самые выдержанные, самые внимательные.

– Дрон, Филя, Лопата, слушайте сюда. Ставлю задачу. Филя свое дело знает. Остальные – обнаружить посты охраны. Тихо снять часовых. Проверить подступы к лагерю. Сообщить, что проход свободен. В эфир – только по необходимости. Курить сейчас, потом сам убью, – помолчав, Дмитрий добавил: – С Богом, мужики.

Часть «россиян» уже исчезла в «зеленке».

«Наш человек, – одобрительно подумал Дмитрий про Докучаева. – Тоже за спины не прячется, впереди идет».

Он успел непочтительно схватить за плечо намеревавшегося последовать за «россиянами» человека.

– Товарищ генерал! Без жилета и шлема – вы куда?

Федор Алексеевич сбросил руку и, опираясь на автомат, холодно сказал:

– Кто здесь отдает приказы?

– У нас в БМП разгрузка запасная есть. И шлем. Лучше чем ничего...

– Кто – здесь – приказывает?!

Павлов растерянно пошарил по карманам, достал запасной рожок и пару гранат.

– Вот это другое дело, – улыбнулся генерал. Потом, поколебавшись, примирительно добавил: – Ладно. Давайте ваше обмундирование...

Глаза привыкают к темени быстро.

Но эти ветки, кусты, опутанные лианами, осыпающиеся под тяжелыми берцами камни... Павлову кажется – весь лес наполняется шумом продвигающихся вперед бойцов.

Он обернулся – так и есть, правильно говорил Докучаев, белеют на ветвях завязанные лоскутки.

– Филя, – прошептал в рацию Дмитрий.

Сапер отозвался коротко:

– Уже чисто.

Идущий впереди Лопата замер, предупреждающе поднял ладонь. Через секунду – два пальца.

«Пост. Конечно. Минная полоса – охрана. Два “чеха”...» – подумал Павлов.

Время застывает. В лоб идти нельзя. Обойти? А если мины?

Негромко шлепает по листьям струйка.

Лопата взмахнул левой рукой.

«Правый, тот, что отливает – мой», – понял Дмитрий.

Острый нож вошел под ключицу, как в масло, хлынула теплая кровь.

Павлов подождал, пока судорожное подергивание тела прекратится, опустил так и не натянувшего штаны чеченца на землю, с досадой отмечая: возле ствола дерева рация, это плохо, надо торопиться.

Через пару метров, распластавшись на земле, лежит еще один «чех». Спина Лопаты резво удаляется. Дмитрий хочет последовать за бойцом, но тут в тишине явственно звучит лязг досылаемого в патронник патрона.

Скорее на землю, спрятаться, укрыться от щелкнувшей металлом зелени.

Выстрела нет. Кусты шевелятся под тяжестью борющихся тел.

Когда Павлов одним прыжком прорывается в трещащие ветки – генерал Иванов уже вытаскивает нож из спины чеченца.

Кто положил второй пост охраны – Дмитрий так и не увидел, перешагнул через недвижимые тела, торопливо и бесшумно.

Еще метров пятьдесят – и Павлов огибает зловонную помойную яму.

– У нас машина, – докладывает двигающийся по правой стороне от основной тропы Дрон. – «Россияне» нашли Лику, охранника мочканули, вижу, живая.

Спины, спины вдоль кустов. Дмитрий узнает широкую – Лопатину, узкую – генеральскую, пара «российских» «броников» – не таких массивных, как у собрят, но более надежных...

За бойцами, сквозь ветки – палатки, ни единого звука, ни движения, кажется, лагерь безмятежно спит, но сердце Павлова стискивают нехорошие предчувствия.

Он вызвал Игоря.

– «Секрет» был?

– Нет. У вас?

– Пропустили, значит.

Несутся в унисон прозвучавшие приказы:

– Основной отряд вперед. Мин нет. Возможно наличие огневой точки.

Порыв ветра гулко зашлепал брезентом ближайшей палатки, задрал кусок ткани на крышу, показывая темное пустое пространство.

«Ушли? – мысленно интересуется у Докучаева Павлов. – Что там наша девочка говорит?»

Рация оживает:

– Подозревали о готовящейся операции. Видимо, отступили, суки. У них выше может быть еще одна база.

Филя все понял еще до того, как командир указал на тяжело дышащего пса. Потрепал Колотуна по холке, отпустил ошейник.

Овчарка перелетает через кусты, обегает лагерь по периметру, расчерчивает биссектрисы условных углов. Пушистый хвост вихляет из стороны в строну и внезапно замирает.

Колотун, недоуменно обнюхав зеленую поросль, понуро возвращается назад.

Последние пару метров он прополз на брюхе, виновато ткнулся мордой в берцы хозяина.

Ушли, понимает командир СОБРа, разбились на мелкие группы, растворились в зелени, сыпанули какой-то дряни, отшибающей у собаки обоняние. Засаду устраивать бессмысленно: рации охраны промолчат и боевики не вернутся. Генерал проиграл, ссутулились плечи, и лицо стало по-мальчишески обиженным. Ну да ладно, знал, на что шел человек. Такие экспромты редко бывают успешными. Главное – потерь нет...

Первым в лагерь боевиков, треща ветками, не таясь, без прикрытия, вошел Иванов. Опустился у темной проплешины потухшего огня на землю, стащил шлем, обхватил голову руками.

«Россияне» уже прочесывают каждый кустик вокруг лагеря, Дмитрий подносит к губам рацию:

– Лагерь пуст. Осмотреть прилегающую территорию.

Братишки, родной табунчик, уже нагоняет, обгоняет, как же хорошо с вами, пацаны...

– Бля, бабу прирезали, – воскликнул Серега, – Ну вы, командир, даете!

Дмитрий склонился над телом женщины, прикоснулся рукой – уже холодная.

– Да брось ты, – сплюнул сквозь зубы и закурил желанную сигарету. Какой вкусный дым... – Я тут сам первый раз иду. «Россияне» по другой стороне шлепали. Мы не при делах.

Истошный женский крик скомкал расслабленное настроение.

Павлов рванул вперед, залег за камень, выбирая щелочку между кустами.

Генерал Иванов лежал, уткнувшись в землю.

Из палатки доносились завывания Лики.

Щелк, щелк – снайперы срезали пару веток с деревьев, откуда, возможно, прилетела шальная пуля.

Бойцы прочесали каждую кочку в радиусе километра от лагеря.

Зашибленные коленки, изломанные ногти, берцы, чуть не соскочившие в зияющий провал – все было.

Не нашлось только даже следов стрелка...

Колючая боль ворочается в груди.

«Он меня спас. Я его нет», – думает Павлов.

Док прикрывает пухлыми руками глаза Иванова.

Да и без врача все понятно. Темнеет в виске аккуратное отверстие.

Кружит по Москве светло-голубой «Фордик». Как стосковавшаяся обласканная лошадка – мгновенно заводится от новенького аккумулятора, резво объезжает пробки, виртуозно втискивается в узкие щели между припаркованными у обочин машинами.

– Тебе хорошо. Мне плохо. Родным, близким и знакомым – тоже. Но у тебя, мой мальчик, есть одно ценное качество – ты не умеешь ругаться, – пробормотала Лика Вронская, доставая ключ из замка зажигания.

Щелкнув кнопкой центрального замка, она медленно пошла по Армянскому переулку.

...Еще в салоне летевшего из Чечни самолета нахлынула-закружила неожиданная тоска. Как же можно, оказывается, соскучиться по родному городу...

После рева бронетехники даже Садовое кольцо – не шумное. А какая она, Москва, чистая – умытые проспекты, сверкающие витрины, хрустальный шепот фонтанов, черное литое кружево мостов, фонарей, скамеек. Да даже «спальные» кварталы – ровные, аккуратные коробочки с сотами чьих-то жизней – такие красивые в своей ровной многоэтажной целостности.

Многое пришлось сделать после возвращения. Перевезти вещи в Пашкину «однушку». Объяснить редактору «Ведомостей», что никаких статей не будет. Потому что слова, как осколки в памяти, слишком больно вытаскивать, пусть уж лучше остаются, затягиваются, главное – их не трогать. Все, был да весь вышел репортер, хладнокровно щелкающий «цифровиком» у тела генерала Александра Волкова. Когда чудом удается не оказаться на его месте – все меняется, уже не о профессиональном долге думаешь, а о собственной изодранной психике. Да и небезопасно описывать произошедшее. Лика хотя и была в состоянии полного шока, но сказанную в лагере боевиков фразу насчет того, что руки у них длинные, запомнила. Вот и перебралась в квартиру Паши. И не написала в газету ни строчки. Береженого Бог бережет. Андрей Иванович Красноперов это понял, сам предложил какое-то время не появляться в редакции и только об одном попросил в то и дело прерываемом Ликиными рыданиями разговоре:

– Я тебя умоляю, ты больше никуда не впутывайся. Без тебя мне было сложно, будет сложно, но как-нибудь справимся. Выходи на работу, когда сочтешь нужным. И чтобы никаких выкрутасов!

Беспокойство за родителей – скорее, иррациональное, умом-то Лика понимала: если захотят расквитаться – то уж в первую очередь с ней лично – все же вынудило ее убедить отца с мамой уехать в подмосковный санаторий ФСБ.

Все забыть. Собрать себя целиком и полностью, забрать, впитать, выгрызть до конца, до капли, до крошки оставленное в Чечне. Страх, кровь, боль, разочарование, счастье. Вот только как это сделать? И как жить, этого не сделав? Как – когда все вокруг такое мелкое, ненастоящее, искусственное, продажное?!

Нет сил смотреть телевизор, потому что в паутине словес трепещут мальки, король-то голый, но где тот ребенок, который об этом скажет? Нет сил читать книги – странные фантасмагорические миры, театр абсурда, вранье. Тех, кто имеет отношение к радио – бездумно болтает в эфире или поет тупые песенки – вообще убить бы, идиотизм не лечится...

Уже через неделю после возвращения домой у Лики Вронской возникало лишь одно желание: вернуться назад в Чечню. На войне невыносимо тяжело, но там все так понятно и по-настоящему, что пропитанный фальшью покой кажется адом, по которому мечешься, не находя себе места, и пусть уж лучше настоящий ад, чем такой, мучительно прилизанный...

Паша, как мог, пытался лечить своей любовью. Ни тени упрека. Все время рядом, еще не свистнешь, уже летит преданной собачонкой, тащит новую игрушку. Навороченный мобильник: «Надо же нам как-то общаться. Твой любимый “Самсунг”-раскладушка»... И крохотный компьютер: «Тебе будет удобно на нем работать. КПК на ладони умещается». Окутывает нежностью, как теплым пледом: чуткие объятия, ласковые слова и ливень поцелуев не прекращается.

В его руках теперь стыдно. Измены не могло не случиться, но какая же это горькая штука...

Сама, все сама, так получилось, винить некого. Несмело прикоснулась к бедру Лопаты, везущего ее в госпиталь, взволнованного, счастливого от того, что в ту ночь смерть почти прошла стороной.

Прикоснулась и попросила:

– Володя, останови машину.

Удивление в его глазах быстро сменил нетерпеливый блеск.

Одежды много. На заднем сиденье «Жигулей» тесно. Наверное, она сейчас некрасивая. И грязная. Неважно. Скорее выпить его. Кого угодно. Она живая, живая, жи-и...

Потом воображение услужливо прорисует его тело – большое, крепкое, удобное. Чуть исказит наслаждением лицо с прямым ровным профилем. Тогда – темный сладкий провал в памяти. После – возвращение и возрождение. Растаял ледяной панцирь, под ним затрепетали чувства: страх, боль, радость. И горечь досады.

В общем, только с родным городом все просто и понятно. Чистый. Нужный. Настоящий. Исцеляющий.

...Эти улицы и переулочки возле метро «Китай-город» – второй любимый кусочек Москвы.

Вчера Лика наслаждалась первым, дорогим, вкусным. Прошла пешком весь старый Арбат, отмахиваясь от зазывавших художников, рассмотрела совершенно ненужные сувениры, улыбнулась дому с антикварным магазинчиком. На каком-то из его этажей жил, а может, и сейчас живет Эдуард Лимонов, и она спешила к нему на интервью, борясь с опасениями. Каким окажется скандальный писатель, в чьей прозе нет никаких табу? И кто бы мог подумать: корректно-ледяным и революционно-обаятельным. Здравствуй, старый дом с антикварной лавочкой!

Легко вспомнить, за что любишь кварталы «Китай-города». Вот здесь, на углу, парфюмерный магазин, в котором когда-то нравилось выбирать духи. Дальше, в узких переулках, спряталась золотая маковка церкви, Пашка тогда, волнуясь, все пытался сказать, что пора жить вместе, Лика уже все поняла, а он мялся, ходил вокруг да около, и вспыхнул золотом церковный купол, и она сама разогнала туман намеков: конечно, правильно, так и должно быть, вместе, рядом...

Отвыкшие от высоких каблуков ноги заныли, и Вронская подумала: «Пора заканчивать прогулку. Встречу с Манежем и журфаком отложу на завтра».

Она спустилась в переход, намереваясь купить любимые Пашины пирожные, однако до магазинчика со сдобой не дошла, замерла у книжной витрины. Из разноцветных корешков взгляд мгновенно вычленил: «Месть Атона», А. Вронская.

– Господи! Издательство! Мне же через два месяца книжку сдавать, а я за нее еще даже не бралась, – прошептала она растерянно. – Совсем из головы вылетело. Отчасти не удивительно – по ней же, блин, били.

«Фордик» приветливо пискнул, отщелкивая замки на дверцах, тихо заурчал заведенным двигателем.

– Едем на твою новую стоянку в Чертаново, возле Пашиного дома, – пояснила Лика машине. – Может, трепаться с тобой – не очень-то умное занятие. Но мне кажется, что ты живой и все понимаешь.

С приготовлением ужина Лика решила особо не возиться. Быстро почистила еще утром извлеченную из морозильника форель, посолила, обсыпала специями. За полчасика до приезда Паши обернет рыбу фольгой, запечет в духовке, пожарит пакет овощей. Второй половине диета не повредит. После возвращения из Штатов на бой-френде одежда с трудом сходится.

Включив компьютер, Лика не без досады поняла: ужасно, просто до смерти хочется курить. В Чечне, когда все горело, взрывалось, трещало выстрелами, и мыслей о сигарете не возникало. Никотин не был бы последним желанием – сто процентов. А вот сейчас кажется, что без затяжки в голове не появится ни одной творческой мысли. Все-таки единожды попав в тиски вредной привычки, полностью от нее не избавиться.

Где же у нас могут скрываться заначки, оставленные в пору безумных ночных визитов в жилище тогда еще одинокого программиста, не выносящего курящих барышень? На книжной полке, больше негде, уж в бельевой шкаф при всей наглости она вряд ли бы осмелилась запрятать пачку.

Выкуренная сигарета вскружила голову, обволокла волосы и руки резким неприятным запахом.

Белый лист word, пугающе чистый, все ждал дроби складывающихся в слово «синопсис» буковок. А ее не было.

Как и многие писатели, Лика списывала главную героиню с себя самой. Так проще. Уж собственный жизненный опыт, эмоции, переживания – они близко, рядом, бери и описывай. Когда пишешь о том, что знаешь, а не лишь предполагаешь – получается убедительнее.

Да вот только теперь все спалила-покромсала Чечня. Ее не сотрешь, как не понравившийся абзац, не пригладишь, как неудачное предложение. Но о пережитом даже думать больно, не то что описывать.

Лика пододвинула к себе телефон, набрала номер издательства.

– Здравствуйте, Алла Арсеньевна, Вронская вас беспокоит, я... – объяснение всех подробностей заняло бы слишком много времени, и Лика прямо сказала: – Хочу перенести срок сдачи книги. Это возможно?

В голосе редактора зазвучала растерянность:

– Но вы же сами настаивали на контракте с фиксированным количеством выходящих книг.

Разумеется, Лика настаивала. Это дисциплинирует, заставляет не ждать вдохновения, а усаживать себя возле компьютера и настойчиво колотить по «клаве». И творческая муза, осознав, что просто некуда ей деться, бедняжке, приходит, помогает, вдохновляет. А еще такой контракт позволяет скорее видеть свои книги на прилавках магазинов. Авторов в издательстве – пруд пруди. Будешь творить нерегулярно – рассматривать рукописи станут в общем порядке, а это долго, издательство в первую очередь заинтересовано в тех, кто пишет много и быстро.

И Лика заверила редактора:

– Раз так – все сделаю вовремя. Извините за беспокойство, я перезвоню, когда отправлю вам текст.

Что ж, может, это и хорошо, что надо выдавить из себя очередную книжку. Конечно, в ней будет упоминаться Чечня, писать на другую тему сейчас просто невозможно. За рамки привычного формата придется переступить, но... Поскольку еще кровоточит душа – текст получится убедительным. Свежи воспоминания о цинизме бандитов и героизме солдат. Последнее особенно стоит того, чтобы быть описанным. Причем, возможно, массовая литература для этих целей подходит наилучшим образом, у нее самая широкая аудитория.

«Если ситуацию нельзя изменить, – подвела Лика мысленный итог своих умозаключений. – Надо ею воспользоваться. Все. Цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи. Плагиат, конечно. Но все уже украдено до нас. Опять плагиат!»

Итак. Синопсис. Главная героиня, глупая и авантюрная, отправляется в Чечню. Там она становится свидетельницей убийств нескольких генералов. Виновник произошедшего – сотрудничавший с федеральными силами чеченец. Оборотень в погонах – такие везде пролезут, паразиты. Однако героиня, при всей своей глупости, обладает одним ценным качеством – дотошностью. И вот она выводит мерзавца на чистую воду.

«Только ради этого стоило заняться писательством, – подумала Лика, – хотя бы в книжке за преступлением всегда следует наказание».

Увы, форель слегка подгорела. Увлеченная мыслями Лика не сразу вспомнила, что в этом, прозаичном и некнижном мире, есть готовящийся ужин, плита, а в ней огонь, который вообще-то давно пора бы уменьшить. Зато пережаренную рыбу компенсировала четко продуманная схема получения информации о материалах реальных уголовных дел.

* * *

«Август. А уже пахнет осенью», – с неудовольствием подумал следователь прокуратуры Владимир Седов, наступая на желтые плевки первых опавших листьев, распластавшихся по влажной после дождя тротуарной плитке.

Он придирался к осени, плескал на нее накопленной обидой. Жене Людмиле, измученной полугодовалым Санькой, предъявлять какие-либо претензии совесть не позволяет. Начальник, перекинувший на Седова типичный «висяк» с двумя трупами, опять-таки вне критики. Имеет право, субординация. И еще, как назло, под коронкой противно ноет зуб. Кого в этом винить, кроме себя? До ночи пропадает в прокуратуре, а потом со всех ног бежит домой, чтобы жена могла хоть немного вздремнуть, пока он возится с вечно хныкающим наследником. Некогда, некогда идти в поликлинику – хоть ты тресни. Но чем заниматься самобичеванием – лучше побурчать на осень.

Володя вошел в старенькое, облупившееся здание прокуратуры, добрался до своего кабинета. Папки и документы, сложенные на столе, нагоняли сонливость.

Молодые родители часто мечтают о том, чтобы покемарить. С работой следователя такой роскоши себе позволить невозможно, и потому Седов придумал радикальный способ. Просто себя не кормить. До вечера. Тогда все успеешь – и материалы дел оформить, и допросы провести, и за результатами экспертизы съездить. Но сегодня особенно манила пицца с колбасой, залитая толстым слоем расплавленного сыра. Да под запотевший бокал ледяного пивка. Итог чревоугодничества: глаза слипаются.

Плюхнулась на стол зеленая клякса, зацокала коготками по папке, затрещала:

– Подпишите протокол, гр-ражданин.

– Амнистия, умница, – Седов протянул ладонь, и попугайчик доверчиво на нее вскочил, пополз вверх по плечу, тюкнул в русые волосы. – Хорошая птичка, хорошая.

Улыбнувшись, следователь вспомнил: когда открыл коробку, из которой выпорхнула эта «хорошая», под веселое ржание друзей, решивших поздравить с Днем юриста, особой радости, мягко говоря, не испытал. Домой живность нести нельзя – Люда растечется морем слез, она аллергик. Знакомые войти в положение и выручить не пожелали, отделавшись рассуждениями: твой подарок – ты и наслаждайся.

Так птица, почти мгновенно выхватившая из разговора слово «амнистия», осталась в прокуренном кабинете. Ее «камеру» – небольшую металлическую клетку – Седов никогда не закрывал принципиально. Хватит уже того, что не без его помощи за решетку отправляются преступники.

Соседствовать с Амнистией оказалось весело. Хотя разговорчивый попугай иногда и начинал вести себя, словно дятел, нещадно долбил по папкам с материалами уголовных дел. Клювик маленький – а превращает листы в груды мусора. Так что этот процесс надо рубить на корню, шугать нещадно – иначе от важных документов останется горка искрошенной бумаги.

– Хорошая птица, – повторил Седов, снимая пернатое создание с плеча. – Я объелся. Спать хочу. Но на сегодня это последняя неприятность. Нет, ошибся. Далеко не последняя. К нам направляется Лика Вронская.

– Чик-чик-чик, – возмущенно прокомментировала новость Амнистия. И, тонко присвистнув, перепорхнула на сейф. Похоже, ей передавалось настроение следователя.

Знакомство Володи Седова с Ликой началось с веских подозрений в ее причастности к нескольким убийствам в престижном фитнес-центре «Мир спорта». Правда, пока он терзался сомнениями по поводу Вронской, ловкие преступники едва не отправили на тот свет и следователя, и подозреваемую, а совместное попадание в переплет, что ни говори, здорово сближает. Однако беззаботной дружбы не сложилось по одной простой причине. Лика и спокойные отношения – несовместимы. Вронская относится к тому типу людей, которые активно ищут приключений на свое заднее место. А даже если не ищут – ничего не меняется. Неприятности их находят сами. Последняя поездка Лики в Египет – характерное тому подтверждение. Отправилась отдыхать в Хургаду с Пашей – и лишь по чистой случайности вернулась в Москву. Возле нормальных людей на пляже всегда лежат беззаботные отдыхающие. Вронской же досталась пара трупиков, и она не постеснялась потребовать помощи в сборе информации по каналам следствия.

Едва Лика переступила порог прокуратуры, а Седов уже не сомневался: явилась втянуть его в очередную сомнительную историю.

– Как жизнь? – с деланной беззаботностью поинтересовалась Вронская, забираясь на подоконник. Уже без содрогания. Привыкла к лежавшей там черепушке, доставшейся Седову от прежнего владельца кабинета. Володя, впервые увидев желтоватую кость с черными провалами глазниц, подумал и решил: а пусть лежит. Заставляет почаще вспоминать о том, что всех нас ждет. Да и на подследственных впечатление производит.

Следователь махнул рукой на гору папок.

– Жизнь бьет ключом. И всё по голове. Правда, пока, к счастью, не меня лично. Давай, дорогая. Ближе к телу. Появилось уже на примете холодное тельце?

Лика поморщилась. Ко всему можно адаптироваться, читалось на ее лице. К черепу на подоконнике, кровавым лоскуткам, оружию и прочим, попадающим в эти стены, вещдокам. За исключением черного юмора самих «следаков».

– Три тела, – тихо уточнила Вронская. – Хотя нет, видимо, все-таки четыре.

– Дорогая, ты растешь! Кто больше? Почему не пять? Или нет – давай уж сразу десять. К чему мелочиться? Десять – это по-богатому.

– А ты телевизор смотришь?

Володя отрицательно покачал головой:

– Не-а. Пьяницы, грабители и убивцы с утра, Санька ближе к полуночи. Вот и все мои нехитрые зрелища.

– Понятно. Но я думаю, хотя бы в фоновом режиме до тебя дошла информация о ситуации в Чечне. Обстановка там в последнее время очень напряженная. Убиты руководитель и заместитель руководителя Местного оперативного штаба. И еще один генерал, командовавший штурмом захваченной в Дагестане больницы. Расправились с тремя военачальниками высокого уровня.

– Да, слышал краем уха. Хочешь поковыряться в их косточках?

С белым, как полотно, лицом, Лика подскочила к следователю, намереваясь влепить пощечину по усмехающейся физиономии с яблочками полных щек. В последний миг сдержалась, опустила руку, пару секунд глядела в сторону.

– Володь, я там была. Я вернулась. Не ерничай, умоляю тебя.

– Сам дурак, – рефлекторно огрызнулся Седов. – Предупреждать надо, – и, закурив сигарету, уже сочувственно поинтересовался: – Как ты? Как там?

– Плохо. И мне, и там. В Чечне полнейший бардак творится. Формально в республике много федеральных и местных структур по охране правопорядка. Фактически ни права, ни порядка нет и в помине. Бандиты что хотят, то и творят. На моих глазах людей убивали. Сама уже с жизнью прощалась. Думала: все, конец... А конец на самом деле – это то, как мы здесь живем. Суетимся, как муравьи, занимаемся важными, как нам кажется, делами. А там люди гибнут. Чуть ли не каждый день – взрывы, нападения. Равнодушие. Суета. Позиция «моя хата с краю». Вот что страшно.

– А генералы здесь при чем?

Лика стрельнула сигарету из пачки Седова, щелкнула зажигалкой и вновь забралась на подоконник.

– Война войной, а обед по расписанию, – Лика стряхнула пепел в массивную закопченную гильзу, которую Володя приспособил под пепельницу. – У меня есть обязательства перед издательством, и их надо выполнять. Я решила обыграть этот эпизод в книжке. О другом писать все равно сейчас не получится. Именно поэтому я пришла к тебе. Мне нужны подробности расследования. Протоколы допросов свидетелей, результаты экспертиз. И еще уточни, пожалуйста, вот какой момент. Ранее в Чечне еще два убийства произошло. Мне рассказывали, вроде одного мужчину взорвали, а второй убит из огнестрельного оружия. Виновных не нашли. Эти люди тоже не на низших ступеньках военной лестницы находились. Вот было бы желательно что-нибудь разузнать о том, которого подстрелили. Прослеживается вроде тенденция.

– А луну с неба?! Не желаете? Такими делами занимается военная прокуратура. Да у меня просто нет никаких возможностей получить эту информацию! Я думаю, если ты отца напряжешь – то скорее получишь результат. Расследование таких дел происходит при участии ФСБ!

– Что ж, обратиться к отцу – хорошая идея, может быть, у него и в следственном управлении найдутся какие-то знакомые, – пробормотала Лика. И сразу же с собой заспорила: – А если не найдутся?

Седов слушал взволнованную речь Лики и понимал: ей очень хочется получить доступ к реальным документам. Одно дело – быть свидетелем каких-то событий и совершенно другое – иметь представление о следственных действиях. Эта тема – слишком важная, очень тяжелая. Мало личных впечатлений и фантазии. Факты нужны, подробности. Это просто дань уважения памяти тех, кто погиб. Кто погибает, может, в эту самую минуту, когда гудят стальные нервы линий московского метро и кто-то в вагоне равнодушно склоняется над потрепанным покетом, сжимая между коленками тяжелую авоську с продуктами.

– Хорошо, – со вздохом сказал следователь, снимая синий китель. Как правило, он появлялся на работе в джинсах и свитере, и лишь когда требовалось общаться с начальством, втискивал себя в ненавистный мундир. Но чего не сделаешь ради любимой работы. – Я постараюсь выполнить твою просьбу. Еще не знаю как. Все что смогу – сделаю. Кстати, я вот, знаешь что подумал. А тебе обязательно нужны подробности тех убийств, которые произошли в Чечне?

Бледное осунувшееся личико оживилось.

– А что? Есть какие-то другие идеи?

Идеи – это она сильно сказала. Но Седов был совершенно точно уверен, зафиксировала цепкая профессиональная память: проходило в Москве похожее расследование. Возможно, даже уже суд состоялся, приговор вынесен – какие-то такие ассоциации возникали.

– То есть ты хочешь сказать, что в Москве тоже убили генерала, связанного с чеченской кампанией? – уточнила Лика.

– Думаю, да. Вот это я реально могу выяснить.

– Что же это получается, – задумчиво произнесла Вронская. – Уничтожают генералитет, так или иначе связанный с войной в Чечне. Господи, и о каком мире там можно говорить? Если даже в столице нельзя обеспечить безопасность командиров?!

Следователь недоуменно пожал плечами. Рано выводы делать. Сначала всю информацию собрать надо. И все-таки – если он ничего не путает – что-то с тем делом было связано не совсем приятное.

– Не удивлюсь, если действительно во всем этом замешана одна шайка-лейка. Мне в горах бандиты популярно объяснили: у них руки длинные. Представляешь, так и сказали. Я перепугалась. Пришлось к Пашке переезжать, номера телефонов менять, родителей из Москвы отправлять. Так это они мне угрожали, мелкой сошке. А как боевики, должно быть, ненавидят тех, кто вел против них войска.

– Осматривающий твое тело судмедэксперт точно не напишет в заключении «смерть по естественным причинам», – в сердцах бросил Седов. – К боевикам-то тебя чего понесло?!

Вронская пожала плечами.

– Помочь хотела. Потом уже не хотела, струсила – а выбора не было. Если рассказывать в двух словах – так получилось...

– Ну что, гражданин начальник, ты как в воду смотрел, – затараторил ворвавшийся в кабинет оперативник Паша. – Нет у задержанного алиби на момент убийства. О, да у нас гости! Привет, Лика!

Вронская спрыгнула с подоконника, обняла Пашу за спину. Оперативник – длиннющая каланча, до шеи с ее ростом не дотянуться!

– Потом поговорим? – Паша вопросительно посмотрел на следователя. – У вас по делу разговор или просто так болтаете?

Седов махнул рукой на взбирающуюся на подоконник Лику:

– Ты же ее знаешь. С ней всегда – по делу. Кстати, ты не помнишь? Вроде бы в Москве шлепнули генерала, я припоминаю, на одной из коллегий что-то такое говорилось.

Оперативник криво усмехнулся:

– Шлепнули не в Москве. А в Подмосковье. А вот дело расследовали действительно в Москве.

– Это понятно, – отозвался Седов. – Куда в районную прокуратуру такое дело? Не тот уровень.

– Я тоже сначала подумал – не тот уровень. А оказалась – просто концы в воду хотели запрятать.

...Кто такой генерал Анатолий Румянов – широкая общественность не знала. На телеэкране волевое лицо в очках-«хамелеонах», скрывающих проницательные большие голубые глаза, не мелькало. Мемуаров Румянов не писал, в кресло Государственной Думы усесться не стремился. Он был настоящим офицером, не обсуждающим, а выполняющим приказы. Исключений ни для кого не делал. А в первую очередь – для себя самого. Что, не было при его-то связях возможностей не посылать единственного сына под чеченские пули? Были. Ушел мальчик в армию, ранили его в первую кампанию, подлечился – и опять на передовую. На передовой страшно. Опасно. Но есть то, что хуже разрывающего плоть свинца. Плен. Неопределенность. Вопросы без ответов и предположения – одно другого мучительнее. Стоит лишь поговорить хотя бы с одной из матерей пропавших солдат, годами живущих в Чечне, разыскивающих сыновей в горах, под бомбежками, везде. Для них даже останки найти – как избавление, как счастье.

Чеченцы ненавидят российских военных. Летчиков, стирающих с лица земли родные дома, а даже если кто уцелеет – мир затихает в безмолвии, лопаются барабанные перепонки, тишина... Милицию – за зачистки, за сорванные с петель двери, за автоматы, направленные на тех, кто стар или молод, но всегда – беззащитен. «Контрактников» – понятно за что: люди пришли убивать за деньги, и даже последняя почтарка мстит им как может. Летят в глубокое ущелье присланные наемникам письма.

«Чехи» умеют воевать – смело, отчаянно, до конца, не прячась за спины товарищей, но всегда в готовности принять в свою грудь предназначенную товарищу пулю. И уважают тех, кто ведет себя точно так же. Даже на противоположной стороне баррикад.

Авторитет Анатолия Румянова среди полевых командиров – насколько возможно наличие для этой категории лиц такого понятия – был довольно высок.

Чеченцы генеральского сына вернули, избитого, перепуганного, но – живого.

Однако генерал, начавший изучать ситуацию с военнопленными, уже успел наткнуться на массу подозрительных моментов. Выяснил: многих солдат захватывали в плен даже не на территории Чечни, а в соседних кавказских республиках. Причем в плену они были сравнительно недолго, недели две, максимум месяц. Потом их освобождали за выкуп, сотни тысяч долларов, миллионы. Ничего не объясняя, ребята покидали борт доставившего их из Чечни самолета, скрывались в подогнанных прямо на летное поле микроавтобусах. Что с ними было в Чечне? Что происходило потом? Некоторые пронырливые журналисты пытались прояснить ситуацию, однако успехами на этом поприще похвастать не могли. А Анатолий Румянов знал. Выяснил. Похищения организовывались специально, выплачиваемый боевикам выкуп превратился в открытый канал финансирования, ниточка из запутанного чеченского клубка тянулась в Москву, на самый верх.

Картина вырисовывалась удручающая. Армия направлялась в Чечню якобы для усмирения мятежной республики. А на самом деле никакого усмирения не требовалось. Никто наверху не хотел прекращения боевых действий. Российские военные это знали. Сколько раз возникали такие ситуации: все, зажаты боевики, блокированы, еще немного – и дожмем гадов. Полевые командиры орали в рации: «Подождите, продержитесь, вот-вот объявят мораторий». И только потом информация о моратории доводилась до руководящего и личного состава.

Невероятно, непостижимо – в этой войне, пожиравшей молоденьких мальчиков, некоторые высокопоставленные чиновники поддерживали тех, кто стреляет, убивает, взрывает торговые центры и дома. Поддерживали через давление на министерство обороны. И вот так, в открытую, мешками передавая деньги якобы за выкупленных российских солдат.

Анатолий Румянов понял: изменить эту ситуацию невозможно. Если творится такой беспредел – то люди, имеющие рычаги управления, не могут находиться в неведении. А коли бездействуют – то лишь потому, что им это выгодно. Возможно, по экономическим соображениям – получают свой процент от чеченской нефти, распоряжаются колоссальными финансовыми потоками, идущими на восстановление Чечни. Возможно, тут и политика свою роль сыграла. А удобно всегда иметь под боком перманентную войнушку, эффектно ее якобы заканчивать накануне очередных выборов. Хотя, в общем-то, не суть важно, какими именно мотивами руководствуются мерзавцы, для которых люди – что пушечное мясо. Смысл от этого совершенно не меняется – есть проблема, которая не решается совершенно сознательно. Наоборот – слишком часто для простого совпадения обостряется.

Анатолий Румянов не стал бегать по приемным, рассказывая о собственных выводах. Ничего нового обитатели роскошных кабинетов от него бы не услышали. Но и бездействовать также не мог.

По уникальному подробному архиву генерала можно было бы многих отправить за решетку. Анатолий Румянов не спешил с обнародованием фактов. Он методично собирал документы, возможно, рассчитывая, что рано или поздно возмездие доберется до тех, кто повинен в тысячах загубленных жизней, и тогда понадобятся документальные подтверждения совершенных злодеяний.

Он вышел в отставку, но поездки на Кавказ не прекратил. Это была уже его личная война. Партизанская, бессмысленная.

Делай что можешь, и будь что будет.

Накануне очередной предвыборной кампании к Анатолию Румянову пришли люди. Они знали об архиве и предложили за него хорошие деньги. Генерал сказал, что Родиной не торгует, судебных перспектив дел не видит, а просто потрясти чеченской картой накануне политических баталий – хватит, натряслись уже, до сих пор не отмоемся, пошли вон, сукины дети...

А в ответ услышал:

– Вы об этом еще пожалеете.

Румянов расхохотался и повторил:

– Пошли вон!

Он не придал угрозе никакого значения. Наверное, слишком часто к нему приближалась смерть, чтобы хоть как-то реагировать на такие вот «наезды».

Генерал не предполагал, что уже на следующий день разлетится оконное стекло в его квартире и пуля, прошивая черепные кости, выключит этот мир навсегда.

Жена Анатолия Румянова смогла рассказать оперативникам совсем немного.

Да, слышала часть разговора. Кто-то приходил, требовал архив. Голос у мужа громкий, разговаривал, не таясь, – так и догадалась, о чем шла речь. Но никаких имен в той беседе не называлось.

Описание внешности посетителей со слов жены и немногочисленных свидетелей вышло настолько среднестатистическим, что даже фоторобот составить не получилось.

Документы из генеральской квартиры исчезли...

– Почему я все это знаю, – продолжил рассказ Паша. – Все просто. По этому делу оперативную работу выполнял в том числе и мой очень хороший приятель. Вася Жуков. Мы редко когда обсуждали профессиональные дела. Но для этого случая Вася сделал исключение. Я его понимаю. Убит мужик. Хороший мужик, классный, настоящий. Тут волей-неволей начинаешь рыть носом землю, чтобы найти тех, кто спровадил его на тот свет. Вася пахал как проклятый. Следак ему напрямую не говорил: «Парень, сбавь обороты». Но по его отношению к фактуре можно было сделать только такой вывод.

– А кто вел дело? – хмуро поинтересовался Седов. Верить в правдоподобность страстного Пашиного монолога не хотелось. Следователь видит уголовное дело целиком, и только ему решать, какие моменты являются главными, какие – второстепенными. – Мне кажется, ты преувеличиваешь.

– Я преувеличиваю? – вскипел Паша. – Да, конечно! Я – преувеличиваю. Не вопрос. Только вот Васька уже ничего преувеличить не может. Опер случайно не вернулся с рыбалки. Утонул. Васька-то – утонул! Ну-ну. У него разряд был по плаванию. А дело вел... Дай Бог памяти. Я еще координаты его выяснял, хотел подъехать, побазарить – но так и не решился. Да, точно: Кирилл Алексеев этим занимался.

Володя Седов сразу же заявил:

– Такого не знаю.

– Не знаешь – и очень хорошо, – голос Паши осип от волнения. – Дрянь редкостная. Причем в этом деле все так замечательно складывалось. Подозреваемого задержали через пару дней. Чеченец. В ходе обыска у него дома нашли винтовку. Я думаю, вы догадываетесь, что показала экспертиза. Что именно из нее убили Анатолия Румянова. И только у Васьки возник вполне закономерный вопрос: какой дебил после такого дела оружие к себе домой тащит? Следаку такой посыл очень не понравился. Он дело быстренько оформил, в суд направил. Но надо знать Ваську. Ему всегда было больше всех надо. Нашел он свидетеля того, который видел, как в квартиру чеченца некий товарищ заносил чемоданчик. Ни до, ни после этого случая бдительная бабушка того человека, который наведывался к обвиняемому, не замечала. К сожалению, Вася успел про это рассказать не только мне. И совершенно случайно утонул.

– Подожди, – отбросив окурок, Седов сразу же закурил очередную сигарету. – Хорошо. Дело сфабриковали. Опера – это твои намеки, я в них не верю, но допустим – опера убрали. Но суд-то был? Судьи что, все это скушали? Да адвокаты при такой-то фактуре разнесли бы линию обвинения в пух и прах!

Ответить Паша не успел, кабинет огласился пронзительным Ликиным воплем:

– Седов! Ты как на другой планете живешь! Или, во всяком случае, – в другой стране. Чтобы у нас оправдали чеченца?! Чтобы он смог доказать свою непричастность? Ты о чем! Если ты забыл – я напомню. Недавно полностью оправдали майора, убившего чеченского мальчика. Мальчику всего 17 лет исполнилось. А майор накануне убийства был нажрамшись как свинья, на подвиги его потянуло. Поехал в ближайший аул и замочил первого попавшегося под руку человека. И его оправдали, хотя там свидетелей со стороны семьи пострадавшего на суд приехало немеряно. Кто их слушал? Все, майор на свободе. Уничтожил боевика, молодец, хороший мужик. И точно такая же ситуация была бы в Чечне. Между русским и чеченцем кого бы там выбрали? Да чеченца – сто процентов. И то, я как-то с трудом представляю такой судебный процесс. Что, разве кого-то наказали, когда чеченцы забирали квартиры у русских, избивали мужчин, женщин насиловали? Свидетельских показаний об этом сотни, сама видела на сайте какой-то правозащитной организации. И на тот момент, когда творился этот беспредел, все в Чечне еще работало – суды, прокуратура и милиция. Да местные менты сами русских унижали... Это национализм, Седов. Да, тот самый, запрещенный Уголовным кодексом. И кто руководствуется сегодня законами применительно к чеченским событиям? Риторический вопрос!

– Теперь вспомнил, – сокрушенно покачал головой следователь. – Кто-то из ребят именно в таком контексте и возмущался делом Румянова. И что мы будем со всем этим делать?

Перечень требований Лики Вронской коротким назвать было бы сложно. Во-первых, она настаивала на получении информации из Чечни по четырем уголовным делам – одному давнему и трем, возбужденным буквально несколько недель назад. Во-вторых, ей взбрело в голову пообщаться с обвиненным по делу об убийстве генерала Румянова чеченцем. Третья просьба – проверить, совершались ли еще в Москве аналогичные преступления. И еще...

– Нет, дорогая. Хватит, – решительно заявил Седов. – Имей совесть. Не надо злоупотреблять моим терпением.

– Хорошо, – со вздохом сказала Лика, спрыгивая с подоконника. – Попытаюсь быть скромнее.

«Вряд ли у тебя это получится, – обреченно подумал следователь. – Чует мое сердце, вся эта история может плохо закончиться».

Попрощавшись с Вронской, следователь и оперативник приступили, наконец, к обсуждению текущих проблем.

* * *

– Месье, же не манж па сис жур!

Лали произнесла фразу с такой очаровательной улыбкой, что Леонид Штейнер сразу же простил ей все. И недавнее нытье у витрины «Картье», закончившееся покупкой очередного колье с крупными слезами бриллиантов («Шери, ты жениаль»), и странное желание провести ночь в отеле «Скриб» («я хочу увидеть призрак Гранд-опера»).

Драгоценностями уже давно завалена небольшая квартирка в Латинском квартале, куда возвращается после дефиле его девочка, красавица, умница. А отель «Скриб», при всей его уютной пятизвездочности, все же не «Риц», не «Бристоль» и даже не «Крийон», и зачем иметь хорошее, когда можно позволить себе лучшее? Но идеальное тело манекенщицы-мулатки вкупе с тонким юмором и нетипично высоким для красивой женщины уровнем образования – что ж, ради этого стоит проявить снисхождение к капризам своего любимого ребенка.

– Пойдем в ресторан или закажем завтрак в номер? – спросил Леонид, любуясь длинными смуглыми ножками Лали. Она прекрасно знала, как выигрышно смотрится ее тело на белизне простыни, поэтому и откинула легкое одеяло, соблазняя шоколадом нежной кожи. – Думаю, надо все же подниматься. Еще пару минут в номере – и я просто не впущу сюда официанта с едой.

Лали грациозно встала с кровати, сладко потянулась в лучах льющегося через полуприкрытые ставни солнца и, покачивая стройненькими бедрами, скрылась в душе. Каждый ее жест, изящно отточенный, вызывал у русского олигарха противоречивые чувства восхищенного благоговения и с трудом сдерживаемого вожделения.

– Шери, позавтракаем в «Галери Лафайет»! – прокричала из ванной Лали.

– Нет, дорогая! Только рыбный ресторан. Оставь свои плебейские замашки!

Штейнер слегка лукавил. Может, в ресторане «Галери Лафайет» возле посетителей и не крутится пяток официантов, но для завтрака это вовсе и не обязательно. Просто потом девочка обязательно невзначай скажет: «Пройдемся по бутикам». Придется долго наблюдать, как она вертится у зеркала. Нет, лучше уж вручить ей кредитку. Это позволит сэкономить то, что куда дороже денег – время.

– Я готова, – провозгласила Лали, встряхнув темными колечками влажных коротких волос. – Идем!

«Купил дорогую игрушку, – читалось во взглядах двух французов, забывших от зачаровывающей красоты Лали нажать кнопку лифта. – Он годится ей в отцы, невысокий, плюгавенький, горбоносый».

Штейнер снисходительно улыбнулся, прикасаясь к кнопке «о». Если мозг выстраивает комбинации быстрее мощного компьютера, если умеешь много работать и (самое главное!) идти прямо к цели, не задумываясь о средствах ее достижения, – то все приходит. Лучшие женщины и роскошные машины, известность и власть. А уж как это воспринимается окружающими – дело десятое. Не можешь наслаждаться своей жизнью – завидуй чужой.

Улица Скриба огибает серый торец Гранд-опера, величественный, взрыхленный полукружьями окон. Улица узкая и небольшая, утыкается в площадь Гарнье, а это уже слегка другой Париж – жужжат автомобили, туристы то и дело хватают за рукав: «Не подскажете, как пройти к “Кафе де ла Пэ”?»

Лали терпеливо объясняет:

– Проходите улицу прямо, на следующем перекрестке кафе. Кстати, там рядом бульвар Капуцинок, тоже можете посмотреть.

У Штейнера неожиданно вырвалось:

– Знаешь, я им завидую.

– Туристам?

– Да. Я чуть не плакал, когда первый раз увидел Париж. Голубовато-розовое вечернее небо подсвечивает Сену, я стою на мосту. По реке плывет теплоходик, и на его палубе жадно и отчаянно целуется парочка. В тот момент я подумал, что никогда уже не буду таким счастливым...

– Я поняла, о чем ты. Теперь ты смотришь на этот город и видишь город. Он стал привычным, утратил очарование мечты. Но счастье, – она хитро улыбнулась. – Сейчас проверим.

Нагнувшись, Лали поцеловала Леонида так нежно, что он пробормотал:

– Вернемся в отель?

– Месье, же не манж па сис жур!

– Научил тебя на свою голову.

Большой минус любого французского ресторана – неторопливость официантов. Дожидаясь заказанных устриц, Леонид успел несколько раз осмотреть интерьер старинного зала с тяжелой хрустальной люстрой, темными картинами в золоченых рамах и мраморной копией луврской Афродиты.

Охранников, как обычно, не видно. Свое дело ребята знают: он так и не заметил, как они проводили его от отеля до ресторана.

Леонид ответил на звонок жены, сказал, что еще на пару дней дела задерживают его в Париже, но мысленно он уже с ней, на вилле в Ницце, любит, целует, обнимает.

Лали при первых же русских фразах ревниво закусила губу и с деланным равнодушием уставилась на красную розу в хрустальной вазочке, стоящей на столике рядом с горящей свечой.

Ревность француженки была приятна. Чем черт не шутит, может, девочка, и правда, интересуется не только золотой кредиткой?

Следующий телефонный звонок заставил Леонида нахмуриться. В окошке аппарата высветился код Москвы, но даже люди, знавшие этот номер, всегда связывались с секретарем. Штейнер умел ценить свое время.

– Леонид Иосифович, здравствуйте! Виктор Рогов вас беспокоит.

Знакомое имя, но оно теряется в веренице других имен, никак не желая идентифицироваться ни с внешностью, ни с совместными делами. Хотя голос тоже знакомый.

И только когда на том конце провода человек коротко изложил суть вопроса – проявляется интерес к делу об убийстве генерала Анатолия Румянова – Штейнер, наконец, понял: разговаривает с бывшим начальником службы безопасности одной из уже не существующих в России фирм.

Да, он вспомнил. Но это так мелко и несерьезно... Лишь один из немногих, кого пришлось убрать. Глупец этот Анатолий Румянов. Хорошие деньги ему предложили за его документы, узнав, что конкуренты уже вот-вот готовы выкрасть архив. Отказался. Не стало человека.

– Дорогой, не дергайся. Но держи ситуацию на контроле, – распорядился Штейнер, чуть отодвигаясь от стола, чтобы официант мог поставить серебристую тарелочку с дюжиной устриц.

– Понял, – коротко сказал Рогов и отключился.

Леонид поднял бокал с белым вином.

– За тебя, Лали!

Девушка счастливо улыбнулась, но Штейнер уже не видел чарующей мякоти губ.

Черт! Почему он должен сидеть во Франции? Ведь еще совсем недавно он мог раскладывать собственный политический пасьянс, зарабатывать огромные деньги, жить... жить, а не заниматься всякой ерундой от вынужденного безделья! Вся Россия была в его руках. Политики, журналисты, киллеры в конце-то концов. Обрушилась могущественная империя. Но ничего – он еще вернется. И все будут плясать под его дудку, все без исключения!

* * *

На календаре – Лика посмотрела на стену, вгляделась в красный квадратик – 8 августа. Книжку надо сдавать в октябре, но 1 и 2 числа – это выходные, так что заархивированный текст отправится в издательство 3, в понедельник. Итого для работы – с учетом всего сентября – остается, включая сегодняшний, 56 дней. Из них отнимаем 6 – время, требующееся для «вылежки» рукописи с последующим ее вычитыванием «свежим глазом» – и получаем ровно 50 дней. Минимальный объем книжки для твердой обложки – 500 тысяч знаков. Следовательно, каждый божий день надо творить не менее 10 тысяч знаков нового детектива. С одной стороны, это не так уж и много – были книги, написанные при ежедневной «выработке» в 30 тысяч знаков. С другой...

Вронская раскрыла испещренный пометками ежедневник.

Володя Седов пока успел выяснить немногое.

Первым был убит генерал Егор Михайлов. Уголовное дело возбудили в день его гибели – 13 марта 2002 года. Преступление совершено на территории Чеченской республики. Убийца не найден.

Генерала Анатолия Румянова не стало 20 декабря 2003 года. Убит в городе Одинцово, Московской области. В 2004-м к пожизненному заключению приговорен Джохар Шарипов.

Еще одна очень странная смерть. Седов сомневался, имеет ли она отношение к рассматриваемой ситуации или речь идет о простом совпадении фактов. В августе 2004-го убили некоего Геннадия Алпеева. Фамилия в военных кругах известная – отец Геннадия, генерал Вадим Алпеев, был в числе командовавших войсками на территории Чечни. Однако сам Геннадий избежал даже призыва в армию. Найти убийцу Алпеева-младшего у следствия не получилось.

Даты следующих смертей в записной книжке отсутствуют. Она помнит их сама. Слишком недавно это произошло. Слишком близко. Еще болит. Руководитель Местного оперативного штаба Александр Волков не сумел закончить торжественную речь на площади в Грозном в День независимости России – 12 июня. На следующее утро, 13 июня, в Дагестане убивают командовавшего операцией по освобождению заложников Сергея Соловьева. 30 июня в лагере боевиков хладнокровный убийца поймал в прицел висок генерала Федора Иванова. И нажал на спусковой крючок. Какой позор – она оттолкнула оседающее тело, истошно крича, помчалась к ближайшей палатке, чтобы спрятаться, защититься, исчезнуть в спасительном укрытии...

5 смертей.

Как лихо она объяснила все в своей книжке – виновен чеченец, «оборотень в погонах».

Однако смерть Анатолия Румянова выбивалась из этой выдуманной, но, как не сомневалась Лика, соответствующей действительности тенденции. К гибели генерала, судя по всему, была причастна российская экономическая и политическая элита. Если дело действительно сфабриковали, то уж у чеченцев таких возможностей – взять под контроль российское следствие – точно нет. Пока принимаем как аксиому: существуют могущественные российские преступники, убравшие Румянова. В этом случае возникает закономерный вопрос: если есть возможности устранить одного строптивого генерала, то где гарантии, что он оказался единственным? Смерть того же Сергея Соловьева внесла сумятицу в военные ряды, и боевики ускользнули из больницы безнаказанными. Это может быть выгодно по ряду соображений тем же могущественным группировкам, имеющим доступ в кремлевские кабинеты. Кстати, нельзя исключать и того, что убрали Соловьева действительно чеченцы. Только они были исполнителями, а ниточка, ведущая к заказчикам, уходит в Москву.

Что получается? Реальность разваливает сюжетные линии, о чем писать – непонятно. Конечно, можно закрыть глаза на эти факты. От художественного произведения никто не требует документальной точности. Однако если есть хоть малейшая возможность во всем разобраться – надо ею воспользоваться. И так на эту тему наштамповано слишком много поверхностной макулатуры. Не то чтобы в искусстве всенепременно должен соблюдаться принцип реализма. Но когда речь идет о серьезных вещах – то желательно максимально все изучить.

Володя Седов, Володя Седов... Он действительно пытается помочь, однако ему приходится нелегко. За последние дни единственное, что он сумел – это выяснить подробности двух уголовных дел – по генералу Егору Михайлову и Геннадию Алпееву, сыну генерала. И написать запрос по поводу предоставления возможности побеседовать с находящимся в тюрьме Джохаром Шариповым – якобы с целью допроса по другому уголовному делу. Ответ пока не получен, но следователь уже занимается изготовлением для Лики фальшивой адвокатской корочки.

– Книги твои мало кто читал, но уж о статьях в газетах точно наслышаны. И просьба включить известного журналиста в число тех, кто беседует с Шариповым, будет выглядеть подозрительно. Эх, мать, на что ты меня толкаешь! – с обидой сказал Володя и повесил телефонную трубку, не дожидаясь, пока Лика с ним попрощается.

Что может сделать она, Лика, здесь и сейчас для прояснения ситуации?

В блокноте появились следующие записи.

1. Поехать в подмосковный санаторий к отцу и выяснить, сможет ли он помочь в получении сведений о расследовании убитых в Чечне генералов.

2. Отправиться к родственникам Геннадия Алпеева – кстати, мать и отец убитого живут в Москве, вот адрес, одна из сталинских «высоток», сравнительно недалеко – и выяснить, довольны ли они тем, как проводилось расследование. Убийца не найден в силу объективных или субъективных причин?

3. Навестить следователя Кирилла Алексеева и обрадовать его прямым вопросом: «На кого вы, собственно говоря, работаете?»

Поколебавшись, Лика вычеркнула последний пункт. Вряд ли следователь в случае действительной фальсификации дела станет с ней откровенничать. А вот спровоцировать его на ответный удар можно запросто.

Стрелки на круглых настенных часах показывали ровно одиннадцать часов.

«Отлично, – подумала Лика. – Успею заскочить и к родителям, и к Алпеевым».

Изучив содержимое холодильника, она достала из морозильника курицу. Вот и будет вернувшемуся с работы Паше ужин. Готовится быстро, получается вкусно.

Долгое торчание в пробках с лихвой компенсировала пустынная пригородная трасса. Верный «Форд» домчал Лику в санаторий даже быстрее, чем она предполагала.

От стоянки светлый пятиэтажный корпус санатория отделяла негустая березовая роща. Центральная дорожка – широкая, со скамейками под пышными кронами с уже пробивающимися кое-где пожелтевшими прядями – имела шанс привести прямо к центральному входу.

Но до санатория Лика не дошла. Замерла, скептически усмехаясь. На скамейке сидел отец и снисходительно смотрел на женщину, что-то взволнованно объясняющую.

«Н-да... Вот она, моя, может, излишняя любвеобильность. Папочкины гены», – подумала Лика, приближаясь к уединившейся парочке.

– Здравствуй, папа! Я так понимаю, мама спит или занимается процедурами.

Женщина, покраснев, спешно удалилась, и Лика, не без злорадства поглядывая на отца, уселась на ее место.

– Курортный синдром. Атакуют – спасу никакого нет.

– Вижу, ты сильно сопротивляешься!

– Оставить обсуждение этого вопроса, – на лице отца четко обозначились морщины, губы сжались, что не предвещало ничего хорошего. – Буду тебя драть, как сидорову козу.

«Понятно, – с тоской подумала Лика. – Не получилось рассказать только часть своих чеченских похождений. Наверняка папочкины знакомые ему доложили о том, как меня чуть не пришлепнули в горах. Что сейчас будет...»

Пока отец орал, она успела досчитать про себя до пятисот, сбиться и перевалить за триста. Потом наступила тишина.

– Сигарета есть? – тяжело дыша, поинтересовался папа.

Лика протянула пачку «Voque» с ментолом и, украдкой перекрестившись, приступила к изложению новой просьбы.

При упоминании фамилии Румянова отец судорожно закашлялся.

– Пап... У тебя легкие слабые...

– У меня дочь – дура! Не сметь! Слышишь, тебе говорю – не сметь вмешиваться в это дело. Умная выискалась! Что, думаешь тебе Штейнер голову не отвертит? Считаешь, пожалеет? Черта с два!

– Подожди, – перебила Лика. – Ты сказал – Штейнер? Леонид Штейнер, тот самый олигарх, которого власти вынудили эмигрировать во Францию?

– Еще легко отделался – его вообще сажать надо, потому что...

Отец осекся, достал из пачки еще одну сигарету.

– Значит так, все то, что я сейчас скажу – останется между нами. Подписку о неразглашении государственной тайны я нарушаю по одной причине. Надеюсь, что хоть это тебя заставит взяться за ум.

Затаив дыхание, Лика быстро кивнула:

– Конечно, папа. Все между нами. О чем речь.

– Наверное, помнишь – как-то ты пришла домой из школы, а я сижу в наушниках и что-то строчу в журнале.

Она вспомнила: на столе стоит большой темно-серый прибор с какими-то ручками и датчиками. И папа объясняет: «Просто старенькое радио, вот друзья дали отремонтировать, а сейчас не мешай, иди делать уроки».

– Это была спецаппаратура. Этажом выше жили «валютчики». В те годы их ловили нещадно, они осторожничали, никаких разговоров по телефону. Через АТС мы ребят неделю слушали, треплются только по бытовым вопросам, пришлось ставить «жучок» и прослушивать саму квартиру. Теперь я понимаю – это был самый безоблачный период для нашего управления. Валютчики, диссиденты. Жалко, досадно, но приказы не обсуждаются. То, что началось после перестройки, можно охарактеризовать коротко – кошмар. Применительно к интересующему тебя вопросу. Я на пенсии всего четыре года. Господина Штейнера в эфире наслушался по самое не хочу. Это дьявол во плоти, я не преувеличиваю. Добрая половина пролитой в Чечне крови – на его совести. Он разговаривал с полевыми командирами и передавал им деньги. Суммы астрономические – 700 тысяч долларов, полтора миллиона. Зачем передавал? Клубок интересов. На покупку нефтеперегонных заводов. На организацию рейдов в Дагестан. На устранение тех, кто не понимал его великой миссии на Северном Кавказе. С личными политическими целями. Я помню, в одном из разговоров речь шла о похищении генерала. Его похитили по поручению Штейнера, он щедро расплатился, намереваясь красиво его освободить накануне своей предвыборной кампании. Потом передумал баллотироваться и сказал: «Делайте с заложником, что хотите». Генерала убили. А помнишь сюжет с выложенными на снегу отрубленными головами иностранцев? Тоже по его указанию было сделано. Те бедолаги пытались в обход Штейнера составить конкуренцию в той сфере бизнеса, которую он посчитал своей. Про Румянова я лично ничего не слышал. Но когда его убили, там, в телесюжете, еще что-то такое мелькнуло, вроде архив у него пропал. Так вот, я сразу понял – это Штейнера рук дело. А больше Румянов просто не мог никому угрожать. Леонид Иосифович – человек, который замазался во всем, в чем только можно было замазаться. Никого другого Румянов найти просто не мог. Нет такого исчадия ада больше, нет и все. Какой-то процент вероятности существует, что это конкуренты Штейнера постарались. Но процент этот – ничтожен, при таком раскладе сведения бы обнародовали. А так главный полевой командир и сегодня преспокойно гуляет по Елисейским полям. Сколько ты говорила трупов? Пяти генералов и одного парня? Про парня – не знаю. А кого-то из генералов – уж будь уверена – убирали по прямому указанию Штейнера. Он так всегда говорил: «Надо решить вопрос с таким-то и таким-то. Вам придет факс на 700 единиц...»

Лика обхватила голову руками. Прохладный августовский день внезапно стал раскаленнее Сахары, в горле пересохло, на щеках пламенеет пожар.

– Подожди. Папа, не говори больше ничего. Я сойду с ума, наверное. Ответь только одно, – жалобно запричитала девушка. – Одно только ответь. Ты слушал много лет, как Штейнер все это делает – финансирует боевиков, убивает людей, организует систему похищения заложников. Почему??? Почему вы все это не прекратили?

– Странный ты человек, – отец пожал плечами. – Должность моя последняя – начальник управления. Звание – полковник. Все, что было можно делать в сфере моей компетенции – я делал. Прослушка Штейнера была санкционирована. Мы докладывали содержание его телефонных разговоров, хотя в последнее время это было делать все сложнее и сложнее. Он пользовался аппаратами с шифрующими устройствами. Его собеседник слышен отчетливо – а сам Штейнер нет. Пришлось немало попотеть, пока поняли, в чем именно там дело... А дальше что. Отчет – начальству на стол. Потом оно принимает решения. Или не принимает. Ну не плачь, не плачь. Теперь ты понимаешь: ты маленькая букашка в сравнении с этой махиной. Тебя раздавят, даже не удосужившись выяснить, узнала ты что-либо компрометирующее, не узнала.

– Хорошо, папа. Я все поняла, – смахнув слезы, пообещала Лика. – Все, занимаюсь книгой, кулинарией и никуда больше не вмешиваюсь.

Отец кивнул с облегчением:

– Вот и умница.

Сев за руль, Лика еще долго не могла себя заставить завести машину.

«Думала, все закончилось. Не будет больше ни боли, ни страха. Ага, как же...Что происходит? Господи, что с нами всеми происходит...», – уныло думала она.

Серая лента дороги успокоила. В очередных московских пробках Лика уже торчала в уверенности: ничего страшного не произойдет, если она еще немного позанимается этими делами. Съездит в тюрьму к тому же Джохару Шарипову. Удостоверение у нее-то будет на совершенно другую фамилию, Володя Седов позаботится. Сам он тоже ничем не рискует. Его версия насчет допроса Шарипова в рамках другого уголовного дела совершенно реальна. Сколько раз такое было: уже осужденным преступникам предъявляли новые обвинения, они столько всего понакручивают – сразу и не выяснить.

Вернувшегося с работы Пашу на кухонном столе поджидала курица с румяной аппетитной корочкой, жареный картофель и целая миска салата, в котором под острым ножом пали смертью храбрых помидоры, огурцы и сочный болгарский перец.

– Хозяюшка ты моя, – вымыв руки, растроганно пробормотал бой-френд. – Где уж тут похудеешь с таким ужином. Я на тебя просто не нарадуюсь!

Лика попыталась улыбнуться, да так и не вышло.

Любящие люди проницательны, от них сложно что-либо скрыть.

– Случилось что? – встревоженно спросил Паша и отложил вилку.

– Да нет, все в порядке. К родителям ездила. Застукала батьку за флиртом с толстой теткой. Ты ешь давай.

– А ты?

И хотя Лика утром сгрызла только яблоко, она отрицательно покачала головой:

– Не голодна.

Телефонный звонок ее обрадовал. Авось Пашка оставит без внимания ее голодовку.

Разыскивая в рюкзаке поющий «Самсунг», она успела и заволноваться. Людей-то, которые знают номер ее сотового, совсем немного, и с большинством она сегодня общалась, так что могло случиться что-то экстренное.

– Лика, тебя второй день настойчиво домогаются по редакционным телефонам, – пробасил редактор «Ведомостей».

– Андрей Иванович, а кто? Представились?

– Не сразу. Некий Владимир Головачев. Знаешь его?

Щеки Лики полыхнули краской стыда. Знает, еще бы. Ближе, чем хотелось бы...

Шеф, против обыкновения, не спешил прощаться:

– У тебя все хорошо? Никаких угроз? Ты скажи, если чем надо помочь.

Испытывая легкие угрызения совести – бросила родную редакцию накануне осени, когда надо готовиться к новому рывку в битве за читателя, – Вронская заверила:

– Проблем нет. Скоро появлюсь. Не плачьте там без меня.

– Рыдаем, дорогая, просто рыдаем, – даже по голосу Красноперова было понятно: улыбаются два метра брутальной красоты.

Лика нажала кнопку отбоя, отложила телефон, прижала ладони к горячему лицу.

Лопата вернулся. И остальные собровцы. В гости надо ехать. Соскучилась по ним всем сильно-сильно!

«Сколько веревочке ни виться – все равно придет конец, – стучало в висках у следователя Кирилла Алексеева. – Сколько веревочке ни виться...»

Он оставил темно-зеленую БМВ у небольшого двухэтажного особняка, с неудовольствием отмечая: стоянка неохраняемая, само здание – более чем скромное. Прошли те времена, когда он благоговел перед роскошью офисов структур Леонида Штейнера. Рухнула его могущественная империя. И под ее обломками вполне может исчезнуть так удачно складывавшаяся карьера.

– Что ты хвостом бьешь? Чего паникуешь? Заколебал уже! – вместо приветствия накинулся на Кирилла Виктор Рогов. Могущественный начальник службы безопасности одной из многочисленных фирм олигарха. В прошлом, все в прошлом. Только проблемы – настоящие. – Тьфу, как баба себя ведешь, чесслово...

Кирилл опустился в кресло, смахнул налипшие на лоб волосы и, стараясь не обращать внимания на почти физически ощущаемые волны недовольства Рогова, попытался четко изложить суть вопроса.

– Видите ли, Леонид Иосифович весьма щедро расплатился за устранение одной деликатной проблемы.

Лицо Рогова, в панцире темного морского загара, расплылось в довольной улыбке.

– Хорошие времена были, что ни говори. Такие комбинации проворачивали – приятно вспомнить.

– Несмотря на то что вопрос был решен, – Кирилл выразительно повел бровями. Прямых характеристик от него никто не дождется. У него вся жизнь впереди, и не надо ее портить вдруг появившейся неизвестно откуда диктофонной записью, где он признается в совершении должностного преступления, – я позаботился о том, чтобы в случае проявления интереса к этому вопросу меня обязательно поставили в известность. О первом случае я вам рассказывал.

Рогов кивнул.

– Было дело. Прибежал – такой же перепуганный, взмокший от страха. Дело, видите ли, из архива какой-то следак затребовал. Тем не менее Штейнеру пришлось сообщить. Но особого волнения у олигарха новость не вызвала. Да было бы чего переживать, в самом деле!

Кирилл дождался, пока хорошенькая блондинка поставит на стол чашку чая, и продолжил:

– Сегодня мне передали копию вот этого документа...

Глаза Рогова быстро заскользили по строчкам. «Прошу предоставить возможность побеседовать с осужденным по делу... в рамках производства другого уголовного дела...»

На первый взгляд – все в порядке.

– Чего паникуешь? – уже более миролюбиво спросил он. – Успокойся, пожалуйста.

– Я спокоен, – заявил Кирилл, расплескивая чай дрожащей рукой. – Во-первых, я с трудом допускаю, чтобы у этого человека действительно могла возникнуть потребность в беседе с нашим фигурантом. Седов – рядовой исполнитель. Обычная бытовуха – вот его уровень. Во-вторых, он упоминает якобы адвоката, который должен присутствовать на встрече. Но нюанс заключается в том, что именно указанной в письме женщины нет в адвокатской базе Москвы.

Рогов присвистнул:

– Ну и дела! А ты уверен?

– Уверен. Надо, чтобы они посетили интересующего их человека, а потом...

Бывший начальник службы безопасности покачал головой.

– Нет, Кирилл. Мы этот процесс остановим раньше. Они запрос направили? Вот и славно. А нельзя встретиться с осужденным. Он на лечении находится. Ну, не мне тебя учить всем этим бюрократическим штучкам.

Кирилл побледнел. А если Седов не остановится? Если будет копать дальше и выяснит: дело шито белыми нитками?

– Почему? – от возмущения Кирилл начал задыхаться. – Почему вы не желаете брать на себя решение этого вопроса?!

– Чесслово, никто тебя в сложной ситуации не бросает, – заверил Рогов. – Делай, как я сказал в плане отказа. Дальше будем выжидать. Штейнер так и сказал: никаких резких движений.

Следователь неожиданно быстро согласился со своим собеседником:

– Хорошо. Понял ваши указания, все сделаю, можете быть уверены.

А про себя подумал: «Обвинений в свой адрес дожидаться не стану. Предъявлять их будет некому. Не хотите мне помочь убрать Седова – дело ваше. Я и сам справлюсь. Спасение утопающих, как говорится...»

* * *

Они не отвечали – телефоны командира СОБРа Дмитрия Павлова, Лены Плотниковой, Лопаты. Из чего можно было сделать нехитрый вывод: заняты люди. Скорее всего, находятся на очередной операции по задержанию преступника, а потому поездку к собровцам следует перенести.

Вывод этот вызвал у Лики Вронской двойственные чувства. Жаль. Она безумно соскучилась по ребятам, очень хочется их увидеть и убедиться: живы, здоровы, с ними все в порядке. С другой стороны – хорошо, что все складывается именно так. Есть возможность отложить объяснения с Лопатой. Надежда на то, что его симпатия успеет угаснуть, слаба. Но если бы так случилось – Лика почувствовала бы себя куда счастливее.

Она включила компьютер, набрала пару страниц книги, потом быстро удалила выделенный текст.

«Все не то, – с досадой подумала Вронская. – Кажется, пока не выясню, что же не самом деле случилось с генералами, ничего толкового не напишу. Пока то, что получается, мне активно не нравится...»

Пролистав записную книжку, Лика выдернула листок с адресом семьи Алпеевых, захлопнула за собой дверь квартиры и спустилась вниз к машине.

«Скорее всего, поездка эта будет носить формальный характер, – думала она, проскакивая широкие московские перекрестки. Почему-то всегда получалось: на желтый мигающий. – Вот и Володя Седов сомневается, что между убийствами генералов и генеральского сына есть связь. К сожалению, уровень преступности в столице низким назвать нельзя».

Вахтерша в «высотке», где жила семья Алпеевых, казалось, материализовалась из фильма «Москва слезам не верит» – такая же бдительная и ворчливая.

– А вам назначено? – поинтересовалась она, окидывая Лику таким подозрительным взглядом, отчего та, коренная москвичка, мигом почувствовала себя провинциальной стервочкой и засмущалась. – Вы по какому вопросу?

Выдумав сходу какой-то предлог – журналистка, собирает информацию о войне в Чечне, хочет поговорить с генералом Вадимом Алпеевым – Лика постаралась придать лицу выражение высокомерное и чуть усталое. Видели, дескать, мы и таких генералов, и кое-кого рангом повыше.

Номер не прошел.

– Разговаривать-то вам не с кем, – провозгласила женщина, и ее сверлящий взгляд сделался еще более подозрительным. – Схоронили мы недавно генерала.

Сердце Лики оборвалось.

– Как схоронили?!

– Как полагается. Провели человека в последний путь со всеми почестями. Вот в наше время...

– Очень интересно. Расскажите, пожалуйста!

Терпение Лики, выслушавшей панегирик про «наше время» с преувеличенным вниманием (а хотелось-то про другое расспросить!), было вознаграждено. Суровое лицо вахтерши смягчилось.

– Вы поднимитесь к Ирине Алексеевне, – пробормотала она уже без прежней агрессии. – Восемнадцатый этаж, квартира слева. Обрадуется она вам. Давно к ней уже никто не приходил. Вот в наше время...

И пока дребезжала уносящая Лику вверх клетка лифта, снизу доносилось гулкое:

– Все было честно и справедливо. Довели дерьмократы страну... Сталина на вас нету...

Стенания в русле «кто виноват» и «что делать» не помешали вахтерше позвонить в нужную Лике квартиру. Когда Вронская не без труда распахнула решетку лифта, на площадке уже стояла невысокая худощавая женщина с повязанным на голове черным платком.

– Проходите, – кивнула она. – Что вас интересует?

Столько радостной приветливости было в ее тоне, что Лика невольно смутилась. Может быть, бдительная вахтерша не так уж и не права. Во всяком случае, в частностях. Уж в советские годы генеральская вдова не страдала бы от одиночества так остро. Ходить строем и даже думать по команде – эти принципы ни в коем случае нельзя возвращать обратно. Но свобода не должна превращаться в равнодушное безразличие...

Скорее сознательно Алпеевы не меняли дышащий советской эпохой интерьер квартиры. Семейный достаток – огромный телевизор, ноутбук последней модели, DVD-плейер, дорогие экзотические растения, разросшиеся в просторной гостиной – безусловно, позволяет пригласить профессионального дизайнера. Значит, просто дорого это все – тяжелые книжные шкафы, массивная люстра, серпасто-молоткастая лепнина на потолках, громоздкие диваны и кресла.

Ирина Алексеевна, заварив душистый жасминовый чай, сама начала беседу с интересующего Лику вопроса.

– Горе-то какое на нас свалилось. Когда Геночку убили, муж сам не свой стал. А я, – голос Алпеевой дрогнул, – я сына так и не оплакала. Помню, лишь только похоронили Геночку, Вадим Петрович сильно расхворался. В больницу его положили. Но вы же знаете наши больницы, какой там уход. Все равно еду надо привозить – и куриный бульон, и паровые котлеты. Хлопотала, суетилась – это мне и помогло отчасти... Геночку в августе прошлого года убили. Муж пережил его всего на полгода. Вроде как выписали его из больницы, получше стало с сердцем. Через пару дней – инфаркт... Поздний у нас был сынок, единственный. Берегли мы его, как могли. Горе-то какое... Вы спрашивайте, спрашивайте. Не смотрите, что я плачу. Мне и поговорить о них не с кем. Так вы, вахтерша сказала, журналистка?

– Да. Вот статью готовлю к десятилетию чеченской кампании. Хотела побеседовать с Вадимом Петровичем. Хороший был человек...

Лицо Ирины Алексеевны просветлело. Она гордилась мужем. Какая карьера – начинал с самых низов, по гарнизонам дальним помотался, все сам, без «волосатой руки», без малейшей протекции. В Чечню не стремился. Говорил, что войска не готовы для активной фазы боевых действий, ожесточенно спорил с руководством, доказывал. Но когда взяли в плен ту самую первую колонну танкистов, якобы чеченской оппозиции, а на самом деле перепуганных русских мальчиков, совсем детей, – до публичных комментариев, дескать, не наши это войска, не опустился, резал правду-матку в противовес «генеральной линии».

– Но ведь ваш сын Геннадий, – Лика уточняла то, что успел выяснить Седов и в принципе сомнений не вызывало, – в армии вообще не служил?

Ирина Алексеевна кивнула:

– Нет. Это мы с мужем даже не обсуждали. Поздний ребенок, единственный – и его в эту мясорубку? Ни за что. Уберечь хотели. Но не вышло.

С детских лет Геннадий ни в чем не знал отказа. Да и как не баловать его – единственного, долгожданного, кровиночку свою. И желание, и возможности были. Конечно, не следовало. Конечно, больше минусов, чем плюсов в таком воспитании. Привык жить на всем готовом, не прикладывая никаких усилий, все время рассчитывая на поддержку отца. Но если бы был просто слабым и безыницативным – это еще полбеды. Институт так и не закончил, бизнесом хотел заняться – прогорел, потом выяснилось, что есть в его жизни и наркотики, и криминальные знакомства.

– Хлебнули вы лиха, – сочувственно отозвалась Лика, в глубине души понимая: все, можно уходить, ничего нового для себя она уже не выяснит.

– Хотите посмотреть альбомы с фотографиями? Там и Геночка и Вадим... – Ирина Алексеевна вернулась через минуту с тяжелой стопкой и продолжила. – Да, с Геной приходилось трудно. Но вы знаете, в последнее время у меня появилась надежда, что его жизнь изменится.

Поглощенная созерцанием снимков упитанного младенца и счастливо улыбающейся четы Алпеевых, Лика пропустила последнюю ремарку мимо ушей. И совершенно напрасно. Потому что снимков человека, с которым Ирина Алексеевна связывала надежды на изменение жизни своего сына, в старом альбоме не было...

Вглядываясь в пожелтевшие фотографии, Лика спросила:

– Скажите, а вы не думали, что Гену убили чеченцы? Ведь Вадим Петрович командовал армией, которая завоевывала, как они считают, их страну. Мотив мести вполне вероятен.

Ирина Алексеевна горько усмехнулась:

– Следователь тоже об этом спрашивал. Но в протокол мой ответ не внес. Написал: «версию о чеченском следе отрицает» – и все. А ведь я ему сказала. И муж не один раз повторял: на этой войне надо бояться не чеченцев.

– А кого?

– Своими их назвать язык не поворачивается. Вот видите?

Лика задержала взгляд на снимке – двое мужчин в военной форме, улыбаясь, смотрят в объектив.

– Это друг нашей семьи рядом с Вадимом. Сейчас его уже нет в живых. Его колонну в упор расстреляли боевики уже во время второй чеченской войны. Маршрут продвижения держался в секрете. Только от боевиков нет секретов, они все узнавали.

– Каким образом?

– Вадим считал: есть у них свои люди на самом верху...

Уточнять? Или и так уже все очевидно? Лика решилась:

– Вы намекаете на Леонида Штейнера?

На лице Алпеевой появилась горькая усмешка:

– Вы же сами все знаете. Вадим не намекал – он был уверен.

У Лики промелькнула догадка:

– Так, может быть, убивая сына, на самом деле хотели уничтожить мужа? Ведь не сложно было выяснить, что генерал обожает Геннадия. И достаточно просто просчитать – не переживет. Я ведь так понимаю, он и на пенсию вышел по состоянию здоровья...

– Не думаю, – решительно сказала Ирина Алексеевна. – Эта тема так откровенно обсуждалась только внутри нашей семьи. На рожон Вадим Петрович не лез. Не потому, что боялся там кого-то, опасался за свою должность. Все проще. Ничего бы это не изменило. А смысл биться головой о непробиваемую стену? Я думаю, убийц Гены в другом месте надо искать. Много у него имелось подозрительных знакомых. Всегда общался с теми людьми, которых следовало бы сторониться. Но вы же знаете современную молодежь. Вы сами молоды. Прислушиваетесь к словам родителей?

Лика понурилась. Какое прислушивается – все делает с точностью до наоборот. Всегда так было. Одно из первых воспоминаний: до плиты не дотянуться, но вот если пододвинуть табуретку, то вполне можно прикоснуться к чайнику, из его носика валит пар, наверное, мягкий. А может, и вкусный...

– Не трогай чайник. Он горячий, – разгадав цель стратегического маневра, устало говорит мама. У нее много хлопот, она отворачивается, и вот уже поставлена у плиты табуретка и пятерня тянется к вожделенной бежевой эмали. Как горячо и больно!

И сейчас, увы, ничего не меняется. Предупреждал же отец, она обещала, но осадить назад и остановиться выше ее сил...

Встряхнув непослушными волосами, словно стремясь отогнать невеселые мысли, Лика задала еще один вопрос:

– Знаете ли вы Егора Михайлова, Александра Волкова, Сергея Соловьева и Федора Иванова?

Ирина Алексеевна ответила быстро:

– Лично знала только Михайлова. Особой дружбы у Вадима Петровича с ним не было, но на каком-то торжественном мероприятии он меня с ним познакомил. А потом, когда Михайлов отошел, сказал: «Хороший мужик. Но очень уж горячий. Неудобный. Сколько раз уже хотели его понизить...»

«Еще один неудобный, – с тоской подумала Лика. – Румянов неудобный, Михайлов... Куда же мы катимся, Господи?»

Она отложила альбомы, встала с кресла, намереваясь попрощаться. Хотелось поскорее захлопнуть дверь, отсекая от себя оставшиеся в генеральской квартире горе, безысходность и страшную правду, которая не должна быть правдой, но все-таки ею является...

– Уже уходите?

Голос Ирины Алексеевны звучал так печально, что у Лики дрогнуло сердце:

– Нет, что вы. Просто хочу выйти покурить.

– Курите здесь, – облегченно сказала Ирина Алексеевна. – Вадим тоже курил.

– Ничего не понимаю, – призналась Лика. – Ваш муж был большим начальником. Мне вахтерша сказала, что после похорон к вам никто не приходил...

Алпеева пожала плечами. Ее родственники живут в Красноярске, муж родом из Краснодарского края, так что та родня в Москву тоже особо не наездится, путь не близкий. Был Вадим начальником – двери не закрывались, телефон не умолкал, казалось, людей вокруг много, друзья есть. Все пустое. Без расчета к горю и беде – какой интерес.

* * *

– Приезжай, – коротко сказал командир СОБРа Дмитрий Павлов, услышав в телефонной трубке голос Лики Вронской.

Прежнее раздражение, которое вызывала девушка, исчезло, уступив место признательности. Кто знает, скольких бойцов не досчитался бы отряд, не взбреди ей в голову идея поехать в Чечню. Ведь полевой командир Салман Ильясов планировал налет на детский садик в Грозном, где размещался СОБР. Благодаря информации, полученной Ликой в лагере боевиков, охрана объекта была усилена. Бандиты так на базу и не сунулись... Командировка закончилась хорошо. Вот только Темыч... Темыч, Темыч...

Дмитрий расстегнул камуфлированную куртку, помассировал грудную клетку с левой стороны. Плакала мать бойца на похоронах, убивалась, голосила. И ему до сих пор не по себе. Все кажется, что вот-вот мелькнет на плацу или в спортзале знакомая бритая голова, прозвучит его вечное: «Какие же бабы суки...» А жена его бывшая – и правда сучка. Даже на похороны прийти не удосужилась.

Стоящий на столе факс пронзительно пискнул, потом зашуршал выползающей бумагой. Очень хорошо. Что угодно – только бы отвлечься, забыть, лишь бы прекратило ныть разрывающееся от горя сердце.

«Специальный отряд быстрого реагирования г. Москвы приглашается принять участие в соревнованиях для спецподразделений стран СНГ, которые состоятся...»

«Как кстати, – подумал Павлов, прочитав факс. – В прошлом году лишь четвертое место заняли. Но тогда не успели подготовиться. Вроде и из Москвы не уезжали – но операции каждый день, одна за другой. Зато теперь вроде поспокойнее. Так что шанс есть».

Переговаривающимся на стадионе в ожидании тренировки бойцам Дмитрий сразу же пояснил:

– Готовимся к соревнованиям. Такого позора, как в прошлом году, не хочу. Давайте, братишки, сделаем их всех.

Но одно лицо помрачнело после сообщения новости.

– Тебя тоже касается, – Дмитрий похлопал Дока по полному плечу, провел рукой по разгрузке (так и есть, пустая, вот халтурщик!), педантично переложил в нее свои патроны. – Ты будешь самым подготовленным врачом, я в тебя верю.

Когда к стадиону подъехал светло-голубой «Форд» Лики Вронской, бойцы уже находились именно в том состоянии, которое Дмитрий мысленно характеризовал «усталые, но довольные».

– Ленка! Дрон! Док! Филечка, как же я соскучилась!

Невысокая, особенно тоненькая на фоне экипированных бойцов, Лика, с трудом дотягивающаяся до потных щек, казалась смешной болонкой, стосковавшейся по хозяину. Откуда-то мелькнул стремительной молнией Колотун, взвалил ей на плечи черные лапы, обиженно заскулил, когда девушка отшатнулась, но тут же вновь замолотил пушистым хвостом.

– Будет и на твоей улице праздник, – Дмитрий ободряюще подмигнул Лопате.

Тревожное лицо у Вовки, бледное, взволнованное. И – глаза. Такой взгляд был у старшего сынишки. Не признал отца в Деде Морозе с длинной бородой из ваты. Не понимал, отчего тот из большого красного мешка достает и вручает подарки соседской ребятне, а он, Андрей, все стоит и наблюдает, и лишь когда протянул Дед Мороз вожделенную машинку – радиоуправляемую, на пульте, как и мечтал – напряжение стерлось с детского личика...

– Привет, Володя! – Лика запечатлела на щеке Лопаты поцелуй и повернулась к Павлову: – Как обычно, муштра, тренировки. А общаться когда? Только сразу договоримся: кросс я больше бегать не буду.

Павлов улыбнулся, не без удовольствия вспомнив, как совершала Вронская спортивные подвиги. Ничего, цела осталась. Для здоровья полезно. Да и то, что оружием владеть научилась, – тоже пригодилось.

– С кроссом мы уже покончили. Но вот от занятий рукопашным боем тебе не отвертеться!

– Нет! – завопила Лика. – Только не это!

Павлов примирительно хмыкнул:

– Шутка. Давай, дуй в спортзал. Мы сейчас переоденемся и тоже подтянемся. Там и поговорим.

«Болван, – беззлобно подумал Дмитрий, войдя в спортзал. – Вот зацепило парня...»

Лопата восседал на скамейке возле Лики с таким грозным видом, что, казалось, готов в клочки разорвать болтающих с Вронской бойцов.

Командир присел на мат, прислушался к разговору. Какая же она потерянная – мечется по Москве, по жизни, и свет белый стал не мил. Не следовало ей принимать участие в разработанной Федором Ивановым операции. Отказаться надо было. Теперь еще не скоро оправится...

– Ребята, а с вами как после возвращения? – спросила Лика, обводя присутствующих тоскливым взглядом. – Точно так же ломает?

Лопата промычал что-то невразумительное, а снайпер Виктор лишь пожал плечами:

– Ты «Трех мушкетеров» читала? Сцену в Ла-Рошели помнишь? Перемочив хренову кучу гвардейцев, что делали мушкетеры? Попивали вино и пировали.

«Позер, – подумал Дмитрий. Сердце опять кольнул мертвый Темыч. – Ладно, промолчу. Пусть Витька хорохорится. Правда, счас, чувствую, Лопата сбегает за своим любимым орудием...»

– А еще, люди, я решила написать про Чечню книжку, – не умолкала Лика. – То есть вначале я хотела вообще ничего не писать – ни статей, ни книги. Больно было вспоминать пережитое. Но если с редакцией этот вопрос удалось уладить, то в издательстве порядки другие. Коли обещал – твори. И я подумала: а может, это и к лучшему. В конце концов, в художественной литературе на эту тему достойных вещей мало.

Павлов не выдержался, расхохотался.

– Нравится мне твоя уверенность. Почему ты не сомневаешься, что у тебя получится, как ты выражаешься, достойная вещь? Тебя только краешком этот пожар зацепил. Ничего ты ровным счетом не знаешь, не понимаешь. Совет хочешь? Пиши о другом! Детка, я все видел. У тебя силенок не хватает патроны в пистолетный магазин заправить.

Лика упрямо мотнула головой.

– Не хватает. Мне Лена помогала. Ну и что?! Зато я умею собирать информацию. И это компенсирует то, чего я, может, не видела собственными глазами.

– И много ты чего насобирала? – иронично поинтересовался Павлов.

– Покурить, – встрял в разговор Лопата и, оглядев бойцов выразительным взглядом, быстро удалился, сжимая руками бритую голову.

Его место на скамейке – несмотря на то, что большинство бойцов расположилось на матах, осталось вакантным.

– Думаю, узнала я много, – и Лика сразу же помрачнела, нахмурилась. – Только вот разобраться во всем этом пока не получается. Сюжет книги я решила построить вокруг убийств генералов. Как убили Александра Волкова, Сергея Соловьева и Федора Иванова все вы помните. Раньше в Чечне еще одного генерала подстрелили – Егора Михайлова. И вроде бы все в этих смертях укладывается в одну схему – месть чеченцев. Но вот то, что произошло в Москве... Еще один убитый – генерал Анатолий Румянов. Есть еще одно убийство, сына генерала Вадима Алпеева Геннадия. Но оно меня в меньшей степени смущает. А вот Анатолия Румянова, судя по всему, устраняли по прямому указанию небезызвестного Леонида Штейнера.

– Так в чем проблема? – потеряв терпение, перебила Лена Плотникова.

– Проблема заключается в том, что если по приказу олигарха убивают одного генерала – то где гарантии, что он непричастен к смерти остальных? Чеченцы могут быть в этом случае исполнителями – но не заказчиками.

Дрон выругался сквозь зубы и злобно сказал:

– А может, ты и права. Кстати, Штейнер таких дел на Кавказе наворотил – мама не горюй...

– И еще один момент меня смущает, – продолжила Лика. – Убийство Сергея Соловьева. Ребята, вы мне прежде ничего не рассказывали, не до того было. Но сейчас-то ответьте. Как вообще такое могло получиться? Там же солдат было много, охрана, все с оружием. Крутились рядом чеченцы?

Сапер Филя озабочено поскреб затылок:

– А фиг их знает. Я лично не видел.

– Значит, вообще дело плохо, – вздохнула Лика. – Тогда получается, что и среди нас есть свои иудушки...

В наличие иудушек Павлов не верил и верить не хотел. Но кое-что в рассуждениях Лики его насторожило.

– А когда этого... Михайлова, кажется, да? Когда его убили?

Лика достала из рюкзака блокнот, пошелестела страницами и задумчиво произнесла:

– Давно. 13 марта 2002 года. А что?

– Да так, просто уточнил, – озвучивать свои размышления Дмитрий Павлов не спешил. – Ладно, дорогая, назвалась груздем – полезай в кузов. Разбирайся, выясняй, если нужны консультации – всегда пожалуйста. А теперь ты тренироваться-то будешь с нами? Рекомендую!

Вронская покачала головой, вскочила на ноги и сделала реверанс.

– Премного благодарна за приглашение. Оно отклоняется.

Павлов распорядился начинать, наконец, разминку и заторопился в свой кабинет. Ему требовалось кое-что проверить. Даже через закрытую дверь донеслось зычное Лопатино:

– Лика, подожди! Надо поговорить!

Дмитрий улыбнулся, доставая из ящика стола старые календари, но когда он бросил взгляд на плотный квадратик бумаги с отметкой 2002, улыбка погасла.

Весь март перечеркивали крестики. Так всегда отмечался срок командировки в Чечню.

Дальнейшие умозаключения напугали Дмитрия так сильно, как не мог испугать даже самый горячий бой.

«Неужели кто-то из наших работает на Штейнера?» – с тоской подумал он.

Сильный удар кулаком в стену был рефлекторным, неосознанным.

Павлов захватил боксерские перчатки и быстро вернулся в спортзал.

* * *

Следить за синей раздолбанной «семеркой» лень. А все лень, скучно и неинтересно – ходить, разговаривать, думать. Жить... Только одно радовало Колюсика. Доза. Зажимаем жгутом руку повыше локтя, находим исколотую вену, буквально пара миллиметров жидкости убегает из шприца в кровь – и прохладная радость ласкает измученное тело. А уж когда шприц пустеет – какое дивное кино прокручивается перед глазами, разноцветное, выпуклое. Люди в него могут зайти – добрые, приветливые. Остаться бы в этом мире. Другого не надо. Лучше не бывает.

Однако, думал Колюсик, в нескончаемой гонке за синими «Жигулями» есть и свои преимущества. Не так уж и утомительна эта слежка, если представить, что будет потом. Когда, наконец, к невысокому полному дядьке в машину сядет женщина и взлетит раздолбанный тарантас в небеса – а чего ему не взлететь, мина уже прилеплена к днищу, плотно, надежно – вот тогда появятся деньги. Много-много денег. И можно будет летать, парить, наслаждаться ярким прохладным счастьем.

...Ментов на его хату соседи навели. Вот сволочи. Колюсик как чувствовал, все время старался вежливым с ними быть, здороваться, про дела расспрашивать – даже если самого кумарило страшно. Отблагодарили, называется: пара мужиков пришла, квартиру прошмонали, нашли наркотики, шприцы, да и он еще, вот чума, координаты поставщика в телефонную книжку записал, все на память свою не надеялся, справедливо, впрочем...

Ломало его в больнице следственного изолятора жестко. Казалось, все внутренности выблюет в таз у постели. Аж врач расчувствовался, ввел пару кубиков метадона. А что тот метадон после стольких лет на «герыче» – баловство одно, даже легче не стало, не говоря уже про кайф.

Это уже потом Колюсик понял: следователь, который дело вел, специально его в изолятор закатал. Чтобы помучился, оценил проявленное снисхождение, чтобы признал: да, с меня причитается, гражданин начальник, обращайтесь, как говорится, в любое время дня и ночи. А тогда – тогда ноги ему целовал, облизывал пижонские штиблеты, благословлял, нарадоваться не мог.

Он уж и думать забыл про следователя этого, про свой должок. А тот возьми – да и напомни.

Мальчишка соседский пришел. Зайди, говорит, в беседку за домом.

Колюсик обрадовался. Решил, поставщик, наркоту принес раньше срока, может, сваливает куда-то, вот и позаботился о постоянном клиенте.

– Николай, мне нужна ваша помощь в поимке преступника...

Колюсик следака и признал-то не сразу. А когда признал, понял, даже своим изъеденным наркотиками мозгом понял-просчитал: лапшу ему вешает на уши гражданин начальник. Какой преступник? Для них – уж Колюсик знает, помнит – следственные изоляторы имеются. Преступникам под тачки бомбы не подкладывают. Да и взрывать их в компании какой-то бабы вовсе не требуется.

А следак мокрый, трясется весь, словно ширнуться хочет. Боится он чего-то, ох как боится... Не надо ему помогать. Что должок – плевать. Уголовное дело давно закрыто. А в квартире он больше наркотики не хранит, хватит, научен, еще одного такого кумара не вынесет и прячет свои дозы, прохладную радость, прячет.

– Николай, я заплачу.

– Вот это другой разговор! Сколько?

Когда следователь назвал цифру, Колюсик лишь восхищенно присвистнул. Е-мое, да с такими бабками полгода можно в ус не дуть!

– Согласен, – быстро сказал он.

– Вот это ты прикрепишь к днищу машины, – начал инструктаж следователь. – Взрывное устройство на магните, так что никаких проблем не будет. Посмотри внимательно на фотографию мужчины – владельца «Жигулей». Я на обороте еще номер машины записал. Вот пульт, надо нажать на эту кнопочку. Понял? Но сделать это надо только после того, как в автомобиль сядет женщина и они выедут за пределы Москвы.

– А фотка герлы есть? – поинтересовался Колюсик, облизывая губы. Сушняк дикий, пить охота. Как всегда... – А то еще рвану кого не следует.

– Нет, – следователь вздохнул. – Фотографии женщины нет. Но ты должен знать – если машина с этими мужчиной и женщиной покидает пределы Москвы и едет вот по этому шоссе, – следователь извлек из папки карту дорог и указал остро заточенным карандашом направление, – твое дело – нажать на кнопку пульта.

– Понял, не дурак, – весело отозвался Колюсик. – А аванс будет?

– Нет. И вообще, постарайся особо не колоться. Чтобы все было сделано в лучшем виде.

Пообещать не колоться Колюсик пообещал. Соврал, разумеется. Да если пару раз в день хотя бы немного «герыча» не вводить – он и тачку с места не тронет, какая слежка, когда дышать больно, смотреть больно, да все – невыносимо больно.

Так что наркотик Колюсик вводил. Но меру знал. Так, ширялся немного, чтобы хоть как-то ориентироваться в этом скучном сером мире.

...Из здания прокуратуры вышел мужчина в синей форме, сел в «Жигули». И хотя с утра он был одет совершенно по-другому, Колюсика этот факт не удивил. Скумекал уже – на работе у мужика есть форменный комплект, меняет он иногда джинсы и свитер на китель и синие брюки.

«Кумар начинается, – с тоской подумал Колюсик, пропуская перед своей „девяткой“ пижонскую японскую машину. Не в хвост же за „Жигулями“ ехать. – Все как в тумане. Вот уже пот градом льется... А мужик этот противный. Целыми днями мотается по Москве, колесит, с людьми встречается, в следственный изолятор – чтоб в него молния шандарахнула и спалила к чертовой матери – часто ездит».

«Жигули» домчались до Юго-Запада, въехали во двор, окруженный многоэтажками, и остановились.

– Успею, – прошептал Колюсик, доставая из «бардачка» одноразовый шприц. – Может, хоть немного отпустит.

Однако чуть ли не впервые несделанная инъекция обрадовала. Из подъезда вышла высокая темноволосая женщина, села в синие «Жигули», хлопнула дверцей.

Сердце Колюсика радостно запело. Вот все и заканчивается. Как и говорил следователь. Женщина с мужиком покидают Москву. Отлично: загородная трасса. Притормаживают возле лесного массива, очень кстати, авось, не зацепит другие автомобили в потоке. А если зацепит – какая, в общем, разница, на этот счет следователь никаких инструкций не давал, скоро, уже скоро вены оживут, наполненные прохладой...

Колюсик проехал возле синих «Жигулей» и также съехал на обочину. Проследив в зеркало заднего вида, что женщина вернулась в салон, – а мужик из него так и не вышел, виднелась его рука, стряхивавшая пепел в окошко, – Колюсик откинул газету, прикрывавшую лежавший на пассажирском сиденье пульт, и быстро нажал на кнопку.

Удивление, вспыхнувшее одновременно с наполнившим «девятку» огнем и грохотом, погасло очень быстро.

* * *

Тают розовые шарики мороженого в высокой темно-синей вазочке. За спиной шумит почти осенняя Тверская. Но если отвернуться от чахлых желтеющих деревьев и уставиться в витрину любимого кафе – то в ней еще можно увидеть отражающееся лето. Снуют с подносами официанты в белоснежных рубашках с короткими рукавами, мужские губы жадно припадают к запотевшим пивным бокалам, мелькает кое-где контур обнаженных смуглых женских плеч. И вот это мороженое – клубничное прощание с летом.

Лика отправила в рот ложечку мягкой массы и обеспокоенно посмотрела на часы. Лопата задерживается. Как некстати – ведь она планировала после разговора с ним подъехать в прокуратуру к Седову, вроде бы ему дали добро на посещение в тюрьме Джохара Шарипова, а следователь все откладывает поездку, ссылаясь на занятость... Но выбора нет – надо дождаться собровца и все ему объяснить. В его глазах во время последней встречи на базе СОБРа отразилось столько радости и надежды, что было бы неправильно отделаться простыми отговорками. Он хороший парень. И был рядом в самый сложный период жизни. Поэтому Лика и согласилась на эту встречу, выбрав кафе, куда заглядывала чуть ли не каждый день.

«Володя, – начала мысленную подготовку к беседе Вронская, – я очень хорошо к тебе отношусь. Мне повезло, что ты оказался рядом. Не знаю, что бы со мной случилось. Я была замерзшая, выключенная, один лед. И все, что между нами случилось – это было прекрасно. Твое тело спасло меня, я до сих пор помню, какими нежными могут быть твои руки. Но, видишь ли, какая штука... В моей жизни очень давно есть другой мужчина. Я люблю его. А ты стоишь того, чтобы тебя любили взахлеб, взасос, всей душой, целиком и полностью. Но я так уже не сумею...»

Внутренний монолог прервали широкие теплые ладони, закрывшие глаза.

– Володя, – пробормотала Лика, в душе досадуя: с ней творится что-то не то, не должно быть этой радости, сладкой невесомости, волнения. – Ты всегда к девушкам опаздываешь?

Ответа не последовало. Ладони разжались.

Когда Лика обернулась на раздавшийся за спиной оглушительный грохот, Лопата, с расползающимся на белом свитере красным пятном, бросил ее на землю и прохрипел:

– Лежи и не двигайся!

– Что с рукой? Тебя ранили на операции?

– Дура! В тебя только что стреляли...

– Но кто?!

– Точно дура! Я-то откуда знаю! Стреляли с глушителем, звука выстрела не было...

Милиция и «скорая» приехали очень быстро, практически одновременно.

– Да все со мной в порядке, не плачь, – пробормотал Лопата, нехотя укладываясь на носилки.

Врач в застиранном до дыр халате прикрикнул на бойца:

– Не разговаривайте, молодой человек! В больницу в любом случае надо ехать!

– Я поеду с Лопатой, – безапелляционным тоном заявила Лика и забралась в «скорую».

– Хоть с мотыгой, – хмыкнул врач. – Веселое здесь местечко, не находите?

Последнего вопроса Лика не расслышала.

«Штейнер? Но я же нигде не светилась... Как он мог просчитать все так быстро? И если бы не влюбленный собровец – это меня в лучшем случае везли бы на „скорой“ с надрывающейся сиреной?..» – думала она, не сводя глаз с бледного лица Володи.

* * *

По крыше белоснежной виллы барабанила дождевая дробь. Через огромные окна бассейна виднелась серая пенистая кромка моря, сливавшаяся с седым мрачным небом, отчего лежащему в шезлонге Леониду Штейнеру казалось, что весь мир заполнен грязной свалявшейся ватой. Даже красные пятна роз в саду осыпались, скукожились порыжевшими комочками на мокрых камнях дорожек.

– В Германии, Бельгии и Швейцарии вообще потоп, – сказала лежащая на соседнем шезлонге Анна и потянулась за бокалом кампари.

Штейнер искоса посмотрел на жену. Красивая, ухоженная – но возраст предательски отметил пигментными пятнами все еще упругую полную грудь. На пятна – наплевать. Анна – это навсегда. Она была с ним рядом, когда он не мог ей предложить ни единого атрибута роскошной жизни. И она останется, даже когда все они исчезнут – виллы, машины, влияние и власть. А еще она умеет читать его мысли. Тоже дорогого стоит. Поэтому лали могут меняться, и меняются время от времени – а место Анны в его жизни постоянно и незыблемо.

– Можем поехать туда, где тепло, – щелкая телевизионным пультом, предложил Леонид. – В Эмираты хочешь?

Жена зябко повела плечами, набросила розовый махровый халат.

– Люблю Ниццу. Должно же это все закончиться, – она скорчила недовольную гримаску: – Опять российские новости. Не надо, переключи.

Причина, по которой Анна терпеть не могла новостные выпуски, была очень простой. Леонид. Он потерял свою долю на всех крупных телеканалах, работавшие на него лучшие журналисты больше не имеют возможности выходить в эфир, а те, кто теперь появляется на телеэкране, говорят то, что безумно раздражает мужа. Поэтому лучше переключить на «Евроньюс». Меньше нервов.

– Сегодня в Москве возле подъезда собственного дома был застрелен глава холдинга «Русские алмазы» Никита Сергеев, – протараторил ведущий криминальной хроники.

Леонид бросил взгляд на часы. Ничего, до выпуска новостей всего десять минут, потерпит. А Никита – туда ему и дорога, мерзкий был мужичонка.

Анна, нахмурившись, заметила:

– Дураки, дороги, а еще убийства. Вот что в России не изменится никогда.

– Точно, – согласился Штейнер и про себя подумал: «Но что же делать, порой и к таким методам надо прибегать. Когда окружающие начинают сильно зарываться».

– Разыскиваются трое подростков из Подмосковья, – не унимался ведущий. – Следствием прорабатывается версия о причастности к их исчезновению представителей сатанинской секты.

Жена, хмыкнув, встала и направилась в сауну, но сделала лишь пару шагов. Обернулась, почувствовав, уловив, осознав: Леонид взволнован и очень напряжен.

– Сегодня в пятидесяти километрах от Москвы в своем автомобиле был взорван следователь столичной прокуратуры Владимир Седов. Вместе со следователем в салоне находилась женщина, чья личность в настоящий момент устанавливается. Предположительно взрывное устройство было приведено в действие безработным жителем столицы Николаем Лашковым, после чего машина, в которой находился убийца, также взорвалась. От комментариев правоохранительные органы воздерживаются.

«Седов, Седов... знакомая фамилия, кажется, совсем недавно мне ее называли, но вот в каком контексте? – озабоченно подумал Леонид. Вспомнит ведь, все равно вспомнит, в памяти задерживается каждая мелочь – но дел всегда очень много, поэтому нужная ассоциативная цепочка выстраивается не сразу. – Кто же мне про него говорил?»

Ответ на этот вопрос нашелся раньше, чем предполагал олигарх. Тихая мелодичная музыка телефона. Номер в окошечке.

«Конечно, Рогов про него говорил», – подумал Штейнер, отвечая на звонок.

– Здравствуйте. Чесслово, хлыщ наш, следователь, совсем голову потерял. Я ему ясно передал ваши распоряжения, – рокотал в трубке Виктор. – Резких движений не предпринимать. А Алексеев что утворил. Тачку со следователем взорвал.

Штейнер раздраженно пригладил влажные волосы:

– Да видел уже. Ну и зачем было так педалировать вопрос?

– Виноват. Не усмотрел. Думал, понял он меня.

– Надо его найти.

– Найти и что?

– Он – последнее звено?

– Разумеется. Ликвидатора давно убрали.

– Так в чем проблема, дорогой. Действуй и побыстрее.

– Понял!

Закончив разговор, Штейнер снял халат и бросился в прохладную воду бассейна. Проплыв пару раз по дорожке, он зашел в сауну и с наслаждением растянулся на полке.

– Я поменяю садовника? – Анна вопросительно подняла брови. – Не нравится мне, как он ухаживает за цветами и деревьями.

Леонид рассеянно отозвался:

– Конечно, любовь моя. Делай, как считаешь нужным.

В эти минуты он успел мысленно просчитать свой процент прибыли от очередного повышения цен на нефть, а также разработать несколько любопытных политических комбинаций на выборах в Московскую городскую думу. Но вот что его совершенно не волновало – так это очередной вынесенный смертный приговор.

* * *

Все как обычно. Скребется по позвоночнику ноющая боль, глаза слипаются, но Володя Седов не сомневается – быстро уснуть не получится, возбужденный мозг по-прежнему уточняет новый поворот в допросах свидетелей, выстраивает очередные версии, сопоставляет, анализирует.

Сопит на коленях маленький комочек. Уже полгода, как появился Санька, но ощущение чуда, смешанного с беспокойством, по-прежнему наполняет сердце. У него есть сын, в котором соединились они – Володя, и Люда, и все их предки, которые прошли через века, чтобы воплотиться в теплом тельце, оглашающем квартиру звучным ревом. Все ли с ним в порядке? Почему он плачет? Защитить бы его от всех невзгод и неприятностей...

Мгновенно проснувшаяся от Санькиного крика Люда поднялась с дивана, взяла сына на руки.

– Памперс менять надо. Проголодалось, мое солнышко, – забормотала она, и Санька сразу затих, успокоился, заулыбался беззубым ротиком.

«Я ему не нужен, – ревниво подумал Седов, щелкая телевизионным пультом. – Он нуждается исключительно в маме, да и Люда, кажется, поглощена только заботами о сыне».

Наткнувшись на передачу криминальной хроники, Володя хотел было переключить канал. Убийства и грабежи ежедневно занимают минимум 12 часов его времени, и смотреть передачи соответствующей тематики – уже явный перебор.

Но рука, уже почти нажавшая на кнопку пульта, дрогнула и замерла.

– Сегодня в пятидесяти километрах от Москвы в своем автомобиле был взорван следователь столичной прокуратуры Владимир Седов. Вместе со следователем в салоне находилась женщина, чья личность в настоящий момент устанавливается. Предположительно взрывное устройство было приведено в действие безработным жителем столицы Николаем Лашковым, после чего машина, в которой находился убийца, также взорвалась. От комментариев правоохранительные органы воздерживаются, – равнодушно сообщил ведущий.

Камера медленно наползает на обугленную почерневшую груду металла, вокруг еще суетятся пожарники с толстыми кишками шлангов, милиционеры допрашивают свидетелей...

– Володя... Господи, да что же это? – растерянно спрашивает Люда.

Но ответить Седов не успевает – домашний и мобильные телефоны начинают звонить одновременно, и задремавший Санька заходится в звонком плаче...

...В заканчивающейся пятнице всегда есть минимум один положительный момент. Пятница открывает дверь в выходные, и если все сложится удачно, то целых два дня можно чувствовать себя человеком, а не гончей, бегущей по следу преступников. Просто есть, спать, менять Саньке подгузники, сидеть с Людой на кухне, пока та колдует над кастрюлей с наваристым борщом.

Однако сегодняшняя пятница вообще побила все рекорды по количеству приятных новостей. Седов успел оформить для передачи в суд дело о нападении на старичка, опрометчиво демонстративно пересчитывающего в сберкассе пенсию. Посидев на нарах, один из фигурантов по другому находящемуся в производстве уголовному делу решил начать сотрудничать со следствием и признался в том, что у Володи изначально сомнений не вызывало: замочил-таки свою любовницу, чтобы покопаться в сейфе, где хранились драгоценности. Пусть и с нетипичной задержкой, но все же было получено разрешение на встречу с Джохаром Шариповым. Текущие «хвосты» более-менее подчищены, и в понедельник можно отправляться в тюрьму.

Порадовав Лику Вронскую приятной новостью, Володя очень своевременно успел спасти от хитрой Амнистии лежащие в принтере распечатанные протоколы – зеленая клякса уже вовсю цокала по светлому пластмассовому прибору.

«Если где-то прибывает – то, по закону сообщающихся сосудов, в другом месте непременно убывает», – подумал Володя, выслушав расстроенного коллегу – следователя Колю Смирнова.

Не везет парню. Новое дело – типичный «висяк». Не сумел уберечь важного свидетеля – тот исчез самым таинственным образом, никого не предупредив, шансы на то, что жив-здоров-загулял ничтожно малы. Ну и дежурство в воскресенье тоже не радует.

– А еще, – продолжал Николай, прихлебывая крепкий сладкий чай, – машина сломалась. А мы с женой, вот наивные люди, хотели сегодня на дачу поехать, хотя бы в субботу оторваться по полной программе: шашлычок сделать, в лес сходить. Планы отменяются. Теперь придется заниматься автолюбительским сексом. Я – снизу, мой «Москвич» – сверху...

В голосе Кольки слышалась такая досада, что Седов сразу же протянул ключи от «Жигулей».

– Бери, – он решительно отмел слабые возражения коллеги. – Мне на выходных машина не нужна. Удачной поездки!

Вот оно как все вышло. Оказалось, не было в тот день никаких сообщающихся сосудов. Не сообщались они. В одном – удачное стечение обстоятельств. В другом – трагичное тотальное невезение.

...Только через пару часов, все объяснив многочисленным друзьям, родственникам и знакомым, Володя Седов повернулся к методично время от времени дергающей его за рукав Людмиле.

– Значит так, дорогой супруг, – она откинула с лица густые непослушные рыжие волосы и, не отводя глаз от уснувшего на коленях ребенка, безапелляционно заявила: – Мне осточертела твоя работа. Да-да, совершенно верно, это ультиматум. Или ты находишь себе другое занятие, или мы с Санькой переезжаем к моим родителям. У Смирновых два пацаненка осталось. Как им сейчас жить без родителей? А если бы ты сел в машину сегодня вечером? Или мы все вместе, втроем?

– Люда, потом поговорим, хорошо? У меня друг погиб...

– Я тоже знала Колю и Катю и мне тоже больно. Но я не хочу, чтобы наш сын, точно так же, как их дети, остался без родителей лишь потому, что его папа считает себя великим Эркюлем Пуаро. Или кем ты там себя считаешь? Я не знаю, но вижу, что тебе наплевать и на меня, и на сына, и я не собираюсь делать вид, что этого не существует!!!

Она смахнула струящиеся по лицу слезы, аккуратно положила Саньку в кроватку и, распахнув дверцу шкафа, решительно стащила с верхней полки большой черный чемодан.

Седов вышел на кухню. Ничего нового в гостиной он не увидит. Так было уже бесчисленное количество раз – и в самом начале знакомства, и уже после рождения сына. Людмила сбежит к родителям, промается у них две недели, потом вернется обратно, клятвенно заверив: «Следующий раз будет последним, поэтому веди себя прилично». Не дал Бог супруге терпения, что уж тут поделаешь. Кулинарка отменная, хорошая мать, друг надежный, женщина редкой красоты – но когда вожжа под хвост попадает, вспыхивает, как спичка, кричит, скандалит. Надо просто подождать, пока закончится извержение вулкана. Потом Люде будет стыдно и неловко. Но сейчас любые разговоры с женой – занятие совершенно бесполезное.

Плотно закрыв кухонную дверь, Седов распахнул окно и достал сигареты. С появлением Саньки с курением на кухне было покончено, но максимум через час ребенка в квартире не будет, так что можно смело подымить в форточку.

Володя закашлялся. Колька, Катя – как же все трагично случилось, не верится, не осознается...

В том, что, взрывая Смирновых, стремились уничтожить его, Седова, Володя почти не сомневался. Какой-то процент вероятности насчет того, что хотели рассчитаться с Колькой за расследованные дела, существует, но он незначителен. Не было в производстве у Смирнова громких скандальных дел. И маловероятно, чтобы отправленный Николаем за решетку вор или убийца, выйдя на свободу, решил вот так расквитаться со следователем. Вычислят в два счета и впаяют пожизненное – а те, кто этого не понимает, вообще попали бы не на «зону», а в психиатрическую больницу.

Личные конфликты, месть за не связанные с профессиональной деятельностью темные делишки? Опять-таки не подходит. Колька был человеком дружелюбным, открытым, честным, предпочитал даже скорее уступить, чем доказывать свою правоту. С Катериной они жили дружно, в любви и согласии.

«Надо признать то, о чем я предпочитаю не думать. Во взорванной машине должен был находиться я и только я. Колька тут совершенно ни при чем. А связано это может быть лишь с одним моментом – проявленным интересом к делу Анатолия Румянова. И то, как быстро начали развиваться события, лишь подтверждает Пашкину правоту: дело это шито белыми нитками. По распоряжению людей очень серьезных. Штейнер, не Штейнер – не суть важно, кто стоит за смертью этого, а может, и прочих генералов. Самое главное – это то, что сейчас мне надо остановиться», – рассуждал Седов, машинально отметив: за окнами посигналило такси, хлопнула входная дверь, и без теплого комочка в ярких крошечных одежках квартира сразу же вдруг сделалась пустой...

Старенький компьютер, поскрипывая, долго не хотел подсоединяться к Интернету. Когда все же связь установилась, Седов открыл почтовый сервер и объяснил, почему так активно сбрасывались звонки Лики Вронской.

«Думаю, какое-то время нам лучше общаться по электронной почте. Не исключено, что, узнав про гибель Кольки, убийцы попытаются довести задуманное до конца. Не знаю, успели ли они просчитать тебя – однако на всякий случай будь очень осторожна. Мне не звони, в прокуратуру не приходи. Телефоны могут прослушиваться, мои контакты – отслеживаться. Я намереваюсь сидеть тихо и не дергаться – во всяком случае, какое-то время. Потом, когда все прояснится, в одном не сомневаюсь – уж за Кольку с Катей я рассчитаюсь по полной программе. Тебе же советую вообще забыть о том, что есть Чечня, и убитые генералы, и сфальсифицированные уголовные дела. Видишь же, как все получается. Ребята за всем этим стоят шустрые. Шутить не распложены. Береги себя». Володя отправил письмо, сходил на кухню, налил рюмку водки.

Помянуть Кольку не успел. В дверь позвонили.

«Уже?» – подумал Седов, приникая к глазку.

И облегченно защелкал замками – на площадке стоял оперативник Паша.

– Выпить есть? – поинтересовался он, не здороваясь.

Володя махнул рукой на кухню.

– Проходи. Помянем Николая.

Выпили, не чокаясь. Паша повел носом, безошибочно определил источник пряного мясного запаха.

– Вкусно... – его белые зубы вонзились в отбивную. – Молодец, Люда. Как она?

– Как обычно, – устало заметил Седов. Обсуждать поведение супруги не было никаких сил. – К родителям удрала, Саньку увезла.

Паша вздохнул и подцепил вилкой еще одну отбивную.

– Ее можно понять, – прожевав, прокомментировал он. – А если бы Люда знала, что произошло после того, как твои «Жигули» взлетели в воздух – уверяю, завтра же утром она могла вообще подать заявление на развод.

...Жена Танюша истошно закричала:

– Паша, иди скорее сюда! Седова убили!

Он выскочил из ванной и замер перед телеэкраном. Остов «Жигулей» обгорел до неузнаваемости, однако голос ведущего за кадром объяснял: машина зарегистрирована на следователя Владимира Седова.

И если бы Паша не видел, как сегодня вечером в автомобиль садился Колька Смирнов, то непременно бы поверил ведущему криминальной хроники.

– В машине был другой следователь. Тоже из нашей прокуратуры, – пояснил он побледневшей Танюше и принялся лихорадочно натягивать одежду на влажное тело.

– Ты куда? – забеспокоилась она.

– Надо подъехать на работу. Не волнуйся.

Еще глядя на экран телевизора, он быстро просчитал: убийцы промахнулись. Колька с Володей внешне похожи – средний рост, полное телосложение, даже к парикмахеру одному и тому же ходят. К тому же Колька был в форме – а это также дополнительно усиливает сходство.

«Что, сукин ты сын, Кирилл Алексеев. Думаешь, все так просто? Использовал втемную исполнителя, подорвал и его машину – а теперь концы в воду? Нет, за свои действия отвечать надо. И ответишь, как пить дать ответишь. И за Васю Жукова, и за Колю Смирнова», – думал Паша, и все ему казалось: слишком медленно бежит по метрополитеновским рельсам поезд.

Прокуратура гудела, как растревоженный улей. Быстро отделавшись от желавших пообсуждать последние новости оперов, Паша прошел в свой кабинет и вытащил один из ящиков стола, в котором хранил многочисленные записные книжки и отдельные листочки с пометками. Адрес Кирилла Алексеева он в свое время записывал, это Паша помнил совершенно точно.

Да, так и есть, улица Большая Ордынка...

Свободной машины не оказалось, пришлось опять бегом мчаться к метро, трястись в изматывающе медленно движущемся вагоне.

Из первого же подъезда дома, где жил Кирилл Алексеев, уверенно вышел высокий подтянутый мужчина, направился к припаркованному прямо на клумбе джипу, и Паша, готовый уже поинтересоваться, не в этом ли подъезде находится квартира номер восемь, прикусил язык.

Номер джипа покрывал подозрительно плотный слой грязи, и Паша, достав телефон из кармана куртки, быстро связался со знакомым опером.

– По улице Большая Ордынка движется темно-синий джип «Чероки». Попытайся сделать так, чтобы «гаевые» задержали его под любым предлогом! Да, кстати – «запаски» на тачке нет! – прокричал он в трубку и отключился.

Предчувствия не обманули оперативника. Дверь в квартиру номер восемь была приоткрыта.

Паша вызвал наряд милиции, и пока ребята осматривали квартиру, успел найти парочку сразу же заволновавшихся свидетелей.

Преступников в квартире Алексеева не оказалось. Следователь лежал в прихожей лицом вниз, рядом с телом валялся массивный пистолет-пулемет с глушителем...

– По машине информация уже поступила? – перебил оперативника Седов.

Паша пожал плечами:

– Пока не знаю. Я связывался с ребятами. Им удалось все провернуть хитрее. Джип засекли, но останавливать не стали. За машиной установлено наблюдение. Понимаешь, у этого мужика была такая физиономия подозрительная. Номера заляпаны конкретно. Да и шахнули Алексеева совсем недавно, в прихожей еще порохом пахло...

Седов обхватил руками голову. Сказать, что происходящее ему не нравилось, было бы слишком мягко.

– Дима... То есть Дмитрий Александрович... Отряд ждет.

Командир СОБРа высморкался и растворил в чашке с кипятком очередной пакетик «Колдрекса».

– Лена, сегодня без меня. Видишь же, совсем расклеился.

В голубых глазах девушки мелькнуло недоумение. Она силилась вспомнить, когда Дмитрий Павлов в последний раз болел, да так и не смогла.

– Может, вам лучше домой поехать? – участливо спросила Лена. – Отлежитесь пару деньков.

– К соревнованиям готовиться надо. Вы начинайте, возможно, потом я к вам и присоединюсь.

Дмитрий Павлов врал, врал отчаянно и безрассудно. Ему было абсолютно наплевать на то, как выступит СОБР. Да и интерес к рядовым операциям отряда тоже угас. Какая может быть поимка преступников, когда где-то рядом, среди товарищей, за каждого из которых, не задумываясь, готов был отдать жизнь, появился предатель.

Покушение на Лику Вронскую не вызывало никаких сомнений: кто-то из собровцев работает на Штейнера. Перепуганная девушка позвонила и, рыдая в телефонную трубку, все повторяла: «Как же быстро они меня просчитали. Но как? Я же была так осторожна...» Глупышка. Это ей казалось, что она была осторожна, рассказывая о своих литературно-следовательских планах в компании людей, которым она безоговорочно доверяла. Однако кто-то из присутствовавших в спортзале бойцов понял: девочка может зайти слишком далеко, ее надо остановить...

Мысли о возможном предательстве товарища изматывали, угнетали, разрушали крепкое, некогда не знавшее устали тело. Теперь было тяжело все: просыпаться, ходить на работу, думать. И особенно – смотреть в глаза бойцов, подозревая всех и каждого. Дмитрий уже прикидывал: даже измена жены вряд ли бы настолько сильно выбила его из колеи. Он просто убил бы ее своими собственными руками – вот и весь разговор. Но братишки, братишки... Это другое. Сильнее чем любовь, больше чем дружба, ближе чем собственное дыхание, его воспитанники, его творения, его жизнь, его все...

Павлов лечил неожиданно подкравшуюся простуду с радостью, в глубине души не желая поправляться. Пока что-то в организме болит, течет, хлюпает – можно тратить меньше времени на вопросы, ответов на которые нет. Вот этот белый чистый лист бумаги – он уже вторые сутки лежит на столе, и надо бы отметить бойцов, подозрения в чей адрес наиболее сильны. Но нет сил написать ни одного имени.

Допив кисло-горькую жидкость, Дмитрий снял с ручки колпачок и... вновь надел его обратно.

«Вначале надо еще раз проследить хронологию событий. Возможно, я все же ошибаюсь, – с надеждой подумал он. – Итак, за исключением Анатолия Румянова, все генералы были убиты в Чечне. Причем всегда время их смерти совпадало с командировками отряда. Мои бойцы не могли не знать о местонахождении генералов. Егор Михайлов должен был приехать на совещание в Ханкалу, потом планировалась встреча с военнослужащими, в том числе и с нашим СОБРом. Когда Вронская назвала его имя, оно показалось мне смутно знакомым и поэтому я решил уточнить. Все правильно: в марте 2002-го отряд находился в Чечне и все мы знали о предполагаемой встрече. Она не состоялась, нам поставили боевую задачу. Но возможность сообщить информацию о планах Егора Михайлова у предателя теоретически была. Про присутствие на митинге в Грозном руководителя МОШ Александра Волкова также было известно заранее, и не только собровцам. Что ж, по этому пункту обвинений бойцам выдвигать не буду. Относительно Сергея Соловьева аналогично – в Дагестане присутствовала масса подразделений. Но вот про Федора Иванова знали только мы и „россияне“. До недавних пор я не сомневался – генерала убил боевик. Убил и ускользнул. Но мы прочесали там каждую кочку – и никаких следов стрелка. Нас было очень много. Тогда получается... что кто-то из наших позволил бандиту уйти? Бред!!! Такого не может быть, потому что не может быть никогда. Но почему тогда столько совпадений? И самое главное: зачем тогда стреляли в Лику Вронскую, если вся эта цепочка – плод ее воображения?! Еще один очень важный аспект. Зачем моему бойцу городить весь этот огород? Из-за денег – это очевидно. Зачем Штейнеру – предположим, Штейнеру, хотя больше вроде как действительно некому – провоцировать постоянное обострение обстановки в Чечне? На этот вопрос ответ также ясен: а чтобы как можно дольше в этом регионе не было порядка. Когда порядок – особо не поворуешь...»

Собравшись с силами, Павлов начал делать первые записи. Правда, появившийся список касался тех бойцов, которые совершенно точно не могут быть замешаны во всей этой непонятной истории.

Лопата. Не сам же он себя подстрелил во время встречи с Ликой Вронской.

Лена Плотникова. Во-первых, девушка, во-вторых – голь перекатная. Потребность в деньгах есть – на свою зарплату вынуждена содержать брата-инвалида. Но, судя по спартанской обстановке в квартире, все деньги уходят на оплату медикаментов и услуг сиделки. Когда у Ленки от перепада напряжения в сети сгорел телевизор – сбрасывались на новый всем отрядом.

Док. Без комментариев. Врач он от Бога, но для роли сообщника не годится – интеллигентен, трусоват, нерешителен.

Филя. В 2002 году в Чечню не поехал, так как находился в госпитале, залечивал полученную в предыдущей командировке рану. Пришлось привлекать сапера из другого подразделения.

Вся 3-я группа. Ее формирование началось лишь в 2004 году. Сейчас братишки заканчивают подготовку, в Чечне никто из них еще ни разу не был.

Вот, в общем, и все. Тянуть больше не имеет смысла – надо приступать к списку подозреваемых.

Снайпер Виктор? Да, год назад гуляли на его новоселье. Виктор сказал: квартиру помогли построить родители жены. Но родители ли?

Дрон? Опять подходит. Раскатывает на новой вишневой «Хонде». Откуда деньги?

– Откуда деньги, откуда деньги?! А наплевать мне на это! – в отчаянии пробормотал Дмитрий, разрывая листок с записями на мелкие кусочки. – Дрон «чеха» снял, который уже руку с ножом над моей спиной занес. Про Витьку вообще молчу. Скольких он, как семечки, перещелкал? Тех, которые могли убить – меня, бойцов...

Но все же бумагомарательство оказалось делом не напрасным.

Успокоившись и выпив еще одну порцию кисло-горького лекарства, командир СОБРа Дмитрий Павлов придумал оригинальный и, как ему казалось, безупречный план действий. И все симптомы простуды сразу же как рукой сняло...

Он вышел на стадион и зычно распорядился:

– Филя! Лопата! В машину быстро!

Первым к служебному темно-зеленому «Ниссан-Патролу» примчался Колотун. Ткнулся холодным носом Дмитрию в руку, потом заботливо лизнул повязку на локте Лопаты, обиженно взвизгнул, когда Филя коварно захлопнул дверцу прямо перед мордой.

– Как рука? – поинтересовался Дмитрий, заводя джип.

Лопата криво усмехнулся:

– Нормалек. Пуля по касательной прошла, так, зацепила слегка. Чего меня в больницу поперли – не понимаю. Но не буду кривить душой – приятно было, что Лика так беспокоится.

– Вот про Лику, – начал излагать свой план Дмитрий, – я и хотел с вами поговорить. Ситуация такова...

Он не смог поделиться с бойцами своими подозрениями. Вначале хотел сказать все как на духу, а потом понял: отравит и их жизнь тоже. Пусть хотя бы Филя с Лопатой спят спокойно. Хватит и того, что сам в постели ворочается без сна. Лучше потом все объяснить. Когда не останется никаких сомнений в том, кто же та паршивая овца, затесавшаяся в их дружную семью. И он снова принялся лукавить.

– По своим каналам мне удалось узнать, – сообщил Павлов, – что возле домов, находящихся рядом с тем самым кафе, где было произведено покушение на Вронскую, видели лиц кавказской национальности. Они подъехали на машине. Один человек вышел из автомобиля, дождался, пока из оборудованного домофоном подъезда выйдет жилец, и проник внутрь. Девушка часто заходила в это кафе. Им оставалось только ждать. После произведенного выстрела кавказец выскочил из подъезда. Двигатель в поджидавшем его автомобиле даже не глушили.

Филя присвистнул:

– Ничего себе! Дмитрий Александрович, так что же это получается? Боевики все-таки решили расквитаться с Ликой?

– Да быть такого не может, – заявил Лопата, – она же на другую квартиру переехала, номера телефонов поменяла.

Павлов постарался побыстрее увести разговор от опасной темы:

– Когда есть деньги – информацию получить не проблема. А у бандитов есть и деньги и связи. Что, не знаете, как у боевиков находили официальные «ксивы» российского МВД? Короче, без базара – чеченцы добрались до Лики. Первый раз ее убрать не получилось. Но вы же понимаете, «чехи» – народ упорный. В связи с этим считаю: необходимо организовать охрану Лики Вронской. Думаю, вы справитесь с поставленной задачей наилучшим образом.

– Нет, нет, нет, – Филя замотал головой и бросил опасливый взгляд на заднее сиденье, где размещался Лопата. – Пусть мой чердак круглый и лопоухий – но он мне дорог. Вы что, Вовку не знаете? Он же готов каждому, кто приблизится к его бабе ближе чем на метр, вмазать саперной лопаткой. Нет, мы так не договаривались.

Павлов рассмеялся – впервые за последние дни – и от этого беззаботного смеха на душе посветлело.

– Отставить саперную лопатку! Да ладно тебе, Филя, волну гнать. Лопата ж не дурак. Понимает: ты помощь оказываешь. Лопата, ты как, понимаешь?

В зеркале заднего вида отразилась раздосадованная физиономия и мрачно уточнила:

– С хахелем она своим живет. Что, круглосуточно в их «хазе» находиться?

– А что, это очень даже хорошая идея, – Филя оживился. – Внесем, так сказать, свежую струю в наскучившую супружескую жизнь. Две свежих струи – если Лопата не будет драться. Я что? Всегда готов. Офицеры женщину не обидят.

Вид Володи не предвещал ничего хорошего.

– Заткнись! – посоветовал он, щелкая косточками на руках.

– Думаю, – Павлов с трудом сдерживал смех. Что ж это такое: горе у человека, а ржать хочется – просто невмоготу, – круглосуточного пребывания в квартире не потребуется. Замки осмотрим, проинструктируем, чтобы девочка ночами никуда не шлялась. Ну и вы сотовые на всякий пожарный не отключайте, тачки тоже у дома быть должны, чтобы в случае чего оперативно приехать. А ты, Филя, дверь их входную осматривай. Чтобы за ночь под ней сюрприз не нарисовался.

Лопата коснулся плеча командира и сказал:

– Поворачивай, Дмитрий Саныч. А теперь еще раз налево. Все, приехали, вот ее дом.

Девятиэтажка, в которой жила Лика Вронская, Павлову сразу не понравилась. Зажата, как котлета в гамбургере, двумя домами, поэтому нет никакой разницы, куда окна выходят – все равно простреливаются без проблем.

Вроде бы Лика – ее хрупкая фигура, светлые волосы, те самые изрезанные джинсы, в которых она последний раз приезжала на базу – но лицо открывшей дверь девушки опознать невозможно. Оно скрыто толстым слоем грязи. Сверкают зеленые кошачьи глаза на черной мордашке...

Филя первым вышел из состояния ступора, шагнул в квартиру, прокашлялся.

– Мадам! Вам очень идет боевой раскрас!

Девушка прижала к щекам ладони и, взвизгнув, скрылась в ванной.

– Мадам! Где же ваша штукатурка, – не унимался Филя, когда Лика вернулась в комнату. Ее личико покрывали красные пятна. – Хотя в вашей нынешней пятнистости тоже определенно что-то есть.

Вронская вздохнула:

– Кажется, маску надо было смыть пару часов назад. Забыла. Заработалась. Просто провал какой-то.

Филя сочувственно поцокал языком:

– Мадам, и куда же вы провалились?

– В книжку, – Лика повернулась к Павлову: – Дим, ты чего жалюзи закрываешь? Светло ведь еще...

Дмитрий прошел в кухню, также плотно закрыл жалюзи и вернулся в заваленную книгами комнатушку.

– Значит так, – сказал он тоном, не терпящим возражений. – Жалюзи не открывать, пока не разрешу. Окна тоже. Филя и Лопата будут тебя охранять везде, где бы ты ни появилась.

– Мадам! Песню из кинофильма «Телохранитель», пожалуйста, – захлопал в ладоши Филя.

Лопата угрожающе потряс кулаком.

– Замолчи, а!

– Только без угроз! И без саперных лопаток!

Лика опустилась на стул возле компьютера и схватилась за голову.

– Ничего не понимаю! Послушайте, не нужна мне никакая охрана. Дима, что ты выдумал, а?

– Так надо. Чеченцы в тебя стреляли, – лаконично пояснил Лопата. – Вопрос закрыт. Командир отдал приказ.

– Это ваш командир! – возмутилась Лика.

Павлов поднялся с дивана.

– Хорошо. Пойдемте, ребята. Завтра мы подъедем, чтобы собрать твои мозги!

Вронская вцепилась в руку Дмитрия.

– Стойте! Я согласна. Вот что... Есть хотите?

– Очень! – честно признался Павлов, про себя отмечая: во-первых, выздоровел, во-вторых, здорово проголодался. Вот что значат конкретные действия!

* * *

Ничего нельзя. Убийство Кольки Смирнова и его жены будет расследовать иная прокуратура, законодательство не позволяет следователю, являющемуся непосредственным свидетелем произошедшего, вести производство. Киллера, отправившего на тот свет следователя Кирилла Алексеева, также разыскивают другие люди. Причем относительно последнего интуиция подсказывала Владимиру Седову: не в одной территориальности тут дело. Все попытки получить информацию о ходе расследования по делу Алексеева встречали совершенно нетипичное для следовательской среды противодействие.

– Но ничего, – пояснил Володя чирикающей на плече Амнистии. – Мы с Пашкой тоже не лыком шиты. Справимся, все разузнаем. О! Наш друг легок на помине!

Зеленая клякса сделала круг почета по кабинету в честь появившегося оперативника и приземлилась прямо на темноволосую Пашину макушку.

– Уйди, курица, – вяло отмахнулся он и протянул Седову кипу бумаг. – Эх, две бутылки вискаря пришлось отдать экспертам.

– Паш, так мои ж бутылки...

– Но можно ведь было не отдавать! Да ты почитай экспертизы! Я в метро их пролистал. Уверяю: напрасно виски презентовали экспертам!

Документы были без подписей и входящих номеров. Вступительная, описательная и резолютивная части, которые готовит следователь, также отсутствовали. Эксперты просто распечатали результаты своих исследований. Однако этого было более чем достаточно.

Проводивший вскрытие трупа Алексеева К.А. судмедэксперт указывал: «Имеются два огнестрельных пулевых повреждения левой половины головы с повреждением вещества обоих больших полушарий мозга и его оболочек: сквозное ранение левой половины теменной области и частично слепого ранения левой половины лобной кости (с наличием пули в конце раневого канала). Причиной смерти Алексеева К.А. явились огнестрельные (два пулевых проникающих) ранения головы с повреждением вещества больших полушарий головного мозга. Смерть Алексеева К.А. наступила в период с 22 часов 15 минут до 23 часов 15 минут.

Смерть Алексеева К.А. наступила вскоре после причинения огнестрельных ранений головы в период времени, исчисляемый несколькими минутами».

Баллистическая экспертиза установила: «В соответствии с протоколом осмотра места происшествия и трупа Алексеева К.А. в ходе проведения осмотра были обнаружены и изъяты 9-мм пистолет-пулемет “АGRАM 2000” иностранного производства с интегрированным прибором для бесшумной стрельбы (глушителем) и 2 стреляные гильзы калибра 9 мм патронов “Парабеллум” обр. 08 (Люгер). Пистолет-пулемет относится к категории нарезного огнестрельного оружия и изготовлен заводским способом в мелкосерийном производстве. Установить страну-изготовителя не представляется возможным. Пригоден для стрельбы в обоих режимах ведения огня – одиночными и очередями. Прибор для бесшумной стрельбы (глушитель) для пистолета-пулемета изготовлен заводским способом. Конструктивные характеристики глушителя соответствуют конструктивным характеристикам ствола представленного пистолета-пулемета, что служит основанием для предположения о том, что данный глушитель является штатным для представленного пистолета-пулемета. В федеральной пулегильзотеке МВД РФ представленный на экспертизу пистолет-пулемет “АGRАM 2000” не зарегистрирован».

– Действительно, негусто, – понурился Седов, откладывая документы. – А что, по результатам обыска все настолько стерильно? Кроме ствола ничего не нашли?

– «Пальчиков» на пистолете нет, с дверной ручки тоже ничего не сняли. Но! Еще когда я был на месте происшествия, то своими глазами видел – обнаружили в подъезде перчатку. Как пить дать, ее выронил убийца. Сейчас не настолько холодно, народ в массовом порядке перчаток еще не носит. И вот я направляюсь к биологам и что узнаю: а не направляли им на экспертизу перчатку. Никто не попытался даже выяснить, можно ли идентифицировать запах!

Паша в отчаянии махнул рукой. Да о чем здесь вообще говорить! Отсутствие одорологической экспертизы – цветочки по сравнению с отношением следователя к другой фактуре...

– Седов! Можешь ли ты себе представить, что свидетель, присутствовавший на месте происшествия, по сути, не допрашивался? Со мной произошло именно так. Подъехавший в квартиру Алексеева дежурный следователь задал мне пару вопросов, а тот, кому сейчас передано дело, даже не удосужился ничего выяснить. Его не интересуют мои показания. Но самое любопытное даже не это. Один из моих знакомых оперов, работающих по этому делу, рассказал такое, что волосы дыбом встали...

...Старший лейтенант Антон Колесников покосился на рацию. Она отвлекала его от чтения нового детектива Александры Марининой. В эфире то и дело звучало: «Внимание всем постам ГИБДД. Произвести остановку транспортного средства “Гранд Чероки” темно-синего цвета с загрязненными номерными знаками. Запасное колесо на задней части автомобиля отсутствует».

Антон вздохнул и вновь погрузился в книгу. Вот это – настоящая жизнь: хитрые преступники, проницательные участковые, погони и перестрелки. Не то что у него – махать палкой, когда пищит-заливается радар, да квитанции для штрафов заполнять. Но что еще остается? В уголовный розыск попасть не получилось.

Рация вновь ожила:

– Вижу джип «Гранд Чероки». Что делать, Антон Васильевич?

Антон мигом захлопнул книгу и кубарем выкатился из будочки. У стажера Игоря от волнения язык прилип к горлу. Он молча указал на бампер уже отъехавшего на приличное расстояние от поста джипа. Его номер, обведенный, как и у многих американских машин, лентой неоновой подсветки, был идеально чист. Запасное колесо – как и передавали ранее – отсутствовало.

Еще не поздно прокричать в громкоговоритель: «Водитель, остановитесь». Или сесть в служебную машину, догнать – хоть и джип, но плетется медленно, не больше 60, – преградить дорогу.

Но если в машине лишь один из преступников? Если, проследив за ним, можно вычислить всю банду? А потом прислать Марининой письмо. Глядишь, и проскользнет один из знакомых эпизодов в приключениях Анастасии Каменской или Игоря Дорошина.

– Ключи от своей тачки, живо, – прокричал Антон.

Но дальнейший ход событий его разочаровал. На стареньком «Вольво» стажера он довел джип до коттеджного поселка буквально в десяти километрах от поста. Въезд на территорию комплекса преграждал шлагбаум.

Антон расстроенно вздохнул, достал сотовый телефон и доложил вышестоящему начальству о результатах своих нехитрых следственных действий...

– В ту же ночь, – продолжил рассказ Паша, – опера, в числе которых был и мой знакомый, подъехали в установленный «гаевым» коттеджный поселок. Просчитать джип и его владельца труда не составило. Некий Виктор Рогов, в прошлом – начальник службы безопасности одной из фирм Леонида Штейнера. Он не отрицал, что был в квартире Кирилла Алексеева. Однако, по его утверждениям, когда он пришел к следователю, тот был уже мертв. Впечатлившись этим ужасным зрелищем, он почувствовал себя очень плохо, и так разволновался, что забыл сообщить о произошедшем в правоохранительные органы.

– И что? – перебил Седов, нервно закуривая сигарету. – Неужели поверили?

– Нет, конечно. Взяли парня под белы рученьки и препроводили в камеру. Но ты представляешь – его выпустили на следующий же день! Забрали дело от дежурного следака, а новый отпустил Рогова на все четыре стороны. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Мой друг рассказывал – даже распечатку последних звонков Рогова у сотовой компании запрашивать не стали. Есть еще у тебя вопросы?

– Как фамилия того урода, который занимается делом?

– Сергей Зарицкий.

– Отлично! Хоть одна хорошая новость! Знаю Серегу как облупленного, вместе на юрфаке учились. Ничего, значит, есть шанс договорится. Пусть спускает дело на тормозах, пусть продлит пару раз сроки производства и потом закроет. Сделает все, как нужно тем, кто на него давит. Но вся фактура у нас будет. И мы добьемся того, чтобы это дело потом вновь вернули на расследование. Нутром чую такой расклад: меня хотел убрать Алексеев, так как испугался интереса к делу Румянова. Но о чем-то они там с Роговым не договорились. И ты видишь – Рогов у Штейнера работал. Все сходится, Пашка, все сходится!

Оперативник смахнул с плеча норовящую тюкнуть в ухо птицу и жестко сказал:

– Все твои планы, Седов, реализуются лишь в одном случае. Если ты останешься в живых...

* * *

– Знаете, ребята, быть знаменитостью, которая все время находится под охраной – тяжкий крест, – призналась Лика Вронская, нагружая тележку в супермаркете пачками пельменей.

– Отчего же, мадам? – Филя озабоченно завертел лопоухой головой по сторонам. – В магазине все в порядке. Граждане заняты покупками. Автографов у вас никто не требует. Причем, мадам... как бы вам это помягче сказать... мы жрем пельмени уже вторую неделю. Даже меню моей собачки не так однообразно!

– Рядом с моим домом, – Лика окинула бойцов выразительным взглядом, – есть совершенно замечательный ресторанчик. Кормят там, во-первых, вкусно, во-вторых, недорого. Ну а если вы хотите кулинарии в моем исполнении – могу сказать лишь одно. Ждите. Пока я пишу книгу, готовить еду – напрасный перевод продуктов. Все спалю, пересолю или не доварю. А присутствие охранников плохо тем... – Она помолчала пару секунд, а потом решительно продолжила: – Мне, видите ли, нужны предметы женской гигиены. Я даже обдумывала, не сбегать ли мне, пока вас нет рядом, в ночной магазин, чтобы затариться всем необходимым!

Лопата молча подхватил Лику под локоть и потащил к прилавку с яркими баночками, коробочками и пакетиками. Потом тактично отвернулся.

– Да ладно вам, – Лика достала с полки упаковку прокладок, – благодаря нашей чудной рекламе все мужики знают, что женщины постоянно потеют, нуждаются в массе гигиенических средств, ну а их волосы и ресницы – это заслуга исключительно химии. Полнейшая дискредитация женского товарного знака на рынке.

«За руль “Фордика” не пускают. Прогулки в любимом парке Горького или в районе ВДНХ пришлось отменить. Тоска...» – думала Лика, мучаясь на заднем сиденье своей машины. Ей все казалось – слишком сильно газует Лопата, рискованно перестраивается, а его манера обгона по встречной через двойную сплошную линию – вообще отдельный разговор.

Тратить время на приготовление пельменей Лике не пришлось – когда она в сопровождении нагруженных пакетами бойцов вернулась домой (хоть одно преимущество в их постоянном присутствии – сумки таскать не надо!), на кухне уже вовсю суетился Паша.

– Мясо! – провозгласил Филя, едва переступив порог квартиры. – Мясо! Мясо! Наконец-то...

Лопата молча разулся и, подхватив пакеты, направился к холодильнику, забросил в морозилку пакеты с пельменями.

«Какие хозяйственные у меня все-таки мужики, – подумала Лика, взбираясь на подоконник. – Красота: муж и любовник на восьми метрах кухонного пространства. Причем любовника мне более жалко. Пашка ни о чем не подозревает. На Вовку же смотреть больно. Скорее бы закончилась вся эта мелодрама».

Она удивлялась самой себе. Угрызения совести умолкли, как будто бы их и не было. Тревоги относительно дальнейшего развития событий также. Наоборот, оторвавшись от книги, Лика иногда цинично думала: «А что я теряю? Один из мужиков по-любому со мной останется. Да, люблю Пашку, Вовку не люблю, но не переспать с ним не могла. Что будет, то будет. Мужики еще не так над девчонками издеваются...»

Или все дело было в книге, которая засасывала ее всю без остатка? Когда Лика узнала, что Дмитрий Павлов настаивает на том, чтобы ее охраняли, она догадалась: возможно, командир СОБРа все-таки понял, что офицерский мундир не так чист, как того бы хотелось.

И полетел в тартарары предварительно написанный синопсис, на экране компьютера творилось что-то стихийное, неуправляемое и неосознаваемое. По утрам Лика перечитывала написанное ночью и все никак не могла поверить, что имеет к этому тексту непосредственное отношение. Ей казалось: она близка к разгадке произошедших убийств. И все, кроме работы, утратило смысл.

– Горе мое! – Паша мягко тронул ее запястье. – О чем задумалась? Мой руки – и за стол.

– Мясо! – уже довольно урчал Филя, расправляясь с гигантским стейком. – Живем, мужики! Вам, мадам, этого не понять!

Лопата вяло орудовал вилкой и ножом, и столько тоски было в его глазах, что Паша участливо поинтересовался:

– Вам не нравится? Может, слишком сильно прожарено?

– Да нет. Все нормально. Просто не очень голоден.

– Володь! А может пельмешков? – вкрадчиво предложила Лика.

– Нет!!!

Лопата отправил в рот кусок стейка и зажевал так активно, что Филя расхохотался, а потом надолго закашлялся.

* * *

– Отошли...

Голос Асланбека едва слышен. Половина его лица посинела и оплыла, из пробитой щеки течет кровь, скользит по уже ссохшейся багровой корке. Бинтов нет. Можно разодрать на повязки изрешеченные выстрелами шторы или скрутить скатерть, засыпанную штукатуркой. Асланбек и не думает этого делать. Его губы шепчут молитву. Он готовится к встрече с Аллахом.

– Аллах акбар!

Салман прошивает очередью появившегося на пороге шурави и тот валится на пол.

Сколько у них осталось времени? У двоих – пока еще живых, израненных, все тело – пожар ран... Самый старший в отряде. Командир. И самый молодой. Почти мальчик.

Всех остальных не узнать, не признать, от отряда осталась гора развороченного мяса.

Салман старается не смотреть в коридор, куда прорвались шурави с гранатометами. Атака захлебнулась. Его мальчики, настоящие мужчины! Они отбили тот натиск смело и отчаянно, оставляя от себя все это: белеют кости, в кровавом месиве тел серые кишки, развороченные, растерзанные.

Уже неважно, почему к этому неприметному дому в Махачкале ранним утром медленно приблизилась цепочка шурави, прикрывавшихся щитами. Уже не жаль, что планам по налету на здание УВД не суждено реализоваться. Даже моджахедов не жаль, потому что очень скоро они – и самый старший, и самый молодой – превратятся в такую же растерзанную плоть, и ее еще долго станут шпиговать свинцом, а их самих уже не будет, не будет... Но это был их путь. Правильный, справедливый. И прошли они его с честью.

– Аллах акбар!!!

Шурави успевает отскочить, спрятаться за дверью, Салман хочет прошить очередью хлипкое ненадежное укрытие. Только это имеет смысл. Забрать с собой как можно больше русских. Все равно недостаточно за ту боль, которую они причинили Ичкерии. Все равно слишком мало. Но все же...

Спусковой крючок вялый, безжизненный. Салман жмет на него еще и еще – молчит раскаленный автомат, тишина.

Рожков нет. Вообще нет. Пустые, валяются где-то там, в комнате, где тихо молится Асланбек, заляпанные кровью, засыпанные горами отстрелянных гильз.

Скорее в коридор. Скорее – не получается, прострелены нога, рука, из живота сочится темная кровь. Но надо постараться. Возле того, что было моджахедами, могут остаться патроны, автоматы.

Как больно, когда рвет. Кровь, желчь – выливаются от толчков спазмов, и нет сил отползти в сторону.

Салман стиснул зубы и потянулся за автоматом, придавленным чьим-то телом.

Черная пустота.

Хрустальный звон.

Амината, в длинных белых одеждах, протягивает к нему руки...

* * *

Спортзал. Занятия по рукопашному бою. Собровцы остервенело молотят друг друга, не делая скидок на дружеские отношения, потому что в этой жестокости и есть настоящая дружба. Надо бить тех, кого любишь. Только так они смогут стать сильнее. И сохранить жизнь.

«И скоро я к ним присоединюсь со спокойным сердцем», – подумал Дмитрий Павлов.

Он присел на скамейку и достал сотовый телефон.

– Привет, Лика! Про то, что банда Салмана Ильясова уже уничтожена знаешь? Как не знаешь? А, все книгу свою пишешь. Тогда рассказываю: уничтожили. В Махачкале. Они налет на УВД планировали, но их взяли раньше. Живым никто не ушел. Все полегли. Да, полевой командир тоже убит. Отстреливался до последнего. Жаль, много наших убили... Ага... Говоришь, уезжаешь? В Америку, а Пашка уже улетел? Ну что, счастливой дороги. Что привезти? Нет, джинсы не надо. А вот если найдешь американские десантные ботинки 44-го размера – вовек не забуду. Книгу закончила, осталось только на дачу съездить все проверить перед отъездом? И где у нас дача? А, не твоя, родительская, очень скромная и не охраняется... Недалеко от Королева. Понятно. Такой двухэтажный домик возле ближайшей к лесу улицы. Конечно, проверь все перед отъездом. Тем более, что соседи все почти уже с дач в город уехали. Давай, отправляй моих соколов в отряд. В охране больше нет необходимости. Я без них, как без рук. А уж Колотун, бедняга, как по Филе стосковался... Ну, счастливой дороги. Когда вернешься? Слушай, да ты просто сумасшедшая девчонка! Когда вернешься, не знаешь, но не сомневаешься – докопаешься, кто генералов в Чечне мочил. Драть тебя некому. Ничего, Лик, приедешь – мы с тобой еще на эту тему душевно так побеседуем. Какие новые факты? Догадываешься, кто убийца? Ладно, давай потом это обсудим. В аэропорт тебя есть кому отвезти? Вот и отлично. Набери меня, когда вернешься. Все, пока-пока!

Командир СОБРа надел боксерские перчатки и замолотил по груше.

Крючок заброшен. Все просчитано до мелочей.

Накануне он приехал к Лике домой, отправил засидевшихся Лопату и Филю за пивом.

Вронская, увлеченная написанием книги, не сразу поняла, что от нее требуется. Пришлось оттащить скрюченное тельце от компьютера и как следует прополоскать под холодным душем.

Когда способность мало-мальски соображать вернулась к Вронской, Дмитрий изложил суть вопроса. Требуется устроить провокацию. Вынудить преступника совершить еще одно покушение. Есть подозрения, что кто-то из собровцев связан с людьми Леонида Штейнера.

– Дим, ты как мысли мои читаешь. Вот в книжке...

Он резко ее перебил:

– Еще раз под холодный душ хочешь? Тогда про книжку поговорим позже.

Лика согласилась повременить с обнародованием творческих планов. И рассказала про родительскую дачу.

Как только Дмитрий осмотрел домик, расположенный в дачном поселке, все сомнения отпали: лучшего места для проведения операции не подобрать.

Он все пытался выдумать предлог, чтобы снять охрану. Предлог должен быть веским. Чтобы у преступника не возникло ни малейших опасений. Когда появилась информация о разгроме банды Салмана Ильясова, Павлов понял: пора. Более благоприятного расклада уже не будет...

* * *

Лучше чем любовь. Слаще оргазма. Лика колотит по клавиатуре, финал неотвратимо приближается, и это грусть и самое большое счастье.

Писать на даче – удобно. Зеленая папина лампа бросает на стол пятно неяркого света, возле ноутбука дымится кружка горячего чаю с настоящей мятой, и в царящей тишине мысли свободно выливаются в текст.

Где-то там, в прохладной сентябрьской темноте скрывается командир СОБРа Дмитрий Павлов. Возможно, его идея с поимкой собровца, работающего на людей Штейнера, действительно завершится успешно.

Все равно.

Когда живешь десятком жизней книжных героев – своя собственная жизнь уже утрачивает увлекательность. Это просто инструмент, позволяющий испытывать эмоции и сразу же мысленно их фиксировать. Так, когда удается выжить – все чувства гаснут, пережитый шок слишком велик. Целоваться с мужем приятнее, чем с любовником, секс с Пашей – теплое ласковое море, с Володей – грохочущий водопад.

Все туда. В книжечку. Пусть она принесет людям радость...

Стук в дверь вызвал раздражение.

«Павлов? Он передумал? Что-то пошло не так?» – подумала Лика, распахивая дверь.

На пороге стояла Лена Плотникова.

– Привет! Рада тебя видеть! Проходи.

– Привет!

Лена толкнула Лику на диван и наставила на нее пистолет.

– Извини, – в голубых глазах читалось отчаяние. – Но мне придется тебя убить...

– Не извиняю!!!

Тишина треснула выстрелом.

Лена охнула, выронила пистолет, прижала к себе простреленную руку...

* * *

Дмитрий бежал к даче Лики Вронской и нещадно себя материл.

Дурак. Идиот. Кретин. Решил, что у предателя не хватит смелости убивать Лику в упор, видеть, как в ее глазах плещется страх, как катятся слезы и дрожат губы.

Придурок.

Напротив дачи ее родителей располагалось два дома. Он договорился с владельцами обоих. Показал удостоверение, объяснил, что будет проводиться операция по задержанию преступников. Хозяева вошли в положение, уехали в Москву.

Расчет был прост. Он, Дмитрий, включает свет в дальнем коттедже. Сам располагается на чердаке. Единственной огневой точкой, пригодной для предателя, остается ближайший к Ликиному дому коттедж. Его чердак простреливается с соседнего дома без проблем. Он просто снимает из СВД расположившегося там стрелка. Нечего сор из избы выносить. С ментами уж как-нибудь объяснится. Погиб, дескать, при задержании.

Когда на улице появилась Лена Плотникова, Дмитрий с досадой закусил губу. Какие же бабы дуры! Наверняка Вронская ей позвонила. Приезжай, дескать, скучаю, составь мне компанию.

Старый козел.

Не понял. Не сообразил.

Догадался лишь в последний момент – когда Лена толкнула Лику на диван и наставила на нее пушку.

И вот время упущено...

Звук выстрела морозом продрал кожу.

Дмитрий остановился, потом неторопливо зашагал по дорожке.

Опоздал.

Смешная была девчонка, эта Лика Вронская. Ее смерть только на его совести.

Он снял пистолет с предохранителя и резко открыл дверь.

– Лопата?! Ты здесь как оказался?!

Какое облегчение: живая. Сидит на диване, всхлипывает в широких Вовкиных ручищах, Ленка на полу, зажимает окровавленный локоть...

– Я, командир, это, – гладя Лику по голове, пояснил Лопата. – Попрощаться решил зайти. Сидел в беседке. Вижу, работает человек. Потом Ленка пришла. Ну, думаю, сейчас девки болтать начнут, мне уж точно ничего не обломится. Уходить собрался. Тут акустика хорошая. Леночка наша и говорит: «Пришла я, дескать, Лика, тебя убить...»

* * *

– Почему?

– Лена, что все это значит?

– Объясни.

Три голоса. Три направленные на нее пары глаз требуют ответа.

Лена пытается что-то сказать, но слова застревают в горле.

...В висках набат Юркиного письма. Первого и единственного, присланного из армии. Больше он никогда ничего не напишет. Нечем.

«Здравствуйте, папа и сестричка Леночка. Пишу вам уже с территории Чечни. Продвигается наша колонна очень медленно. Каждый день танки окружают женщины. Останавливаемся. Оттаскиваем их. Отдан приказ огонь не открывать. Приказ выполняем. А колонну обстреливают. Кажется, здесь даже у детей есть оружие. Вчера убили парня, он был в соседнем экипаже. Я сделал пару его набросков, хотел написать портрет – но не успел. Он совсем мертвый лежал, а одна женщина на него плюнула.

Здесь очень холодно и сыро. Сапоги развалились, я в кроссовках. Горячей еды нет, вчера съели с пацанамипоследнюю банку тушенки, обедали хлебом. Но командиры сказали: «Потерпите, скоро это все закончится. Боевиков в Грозном нет. Войска дойдут до столицы, а потом повернут обратно». Патроны к автомату нам выдали не того калибра. Ближе к Грозному все надеются получить другие патроны. Я молчу, что мне без разницы, что стенгазету рисовал в части, когда все изучали устройство “Калашникова”.

За меня не волнуйтесь. Командиры уверяют, что все будет нормально. Я им верю. Люди они военные. Знают, что говорят...»

Отец этого письма не читал. Сам уже слал скупые военные строчки. Жив, здоров, жди домой.

Лена ждала.

Паутина лжи окутывала все плотнее.

Папе про Юрку писать нельзя. Как писать про такое. Руки выше локтя оторваны, вонзается в плоский живот игла, а возле живота мешочек для отвода мочи. Нет больше тонких пальчиков их ангелочка. И кудрей его белокурых нет – седые стали волосы, седые-седые...

А потом и Юрке про папу говорить стало нельзя. Обугленные косточки в металлическом ящике. Их папа. Врач говорит, у Юры нарушено восприятие действительности. Но рассказывать про отца все равно не стоит. Если поймет – разрушится, сгорит, не вынесет.

Сослуживцы отца – чудом выжившие, единицы, вспоминали: во время второго штурма Грозного их бомбили российские самолеты, расстреливала своя же артиллерия.

Слов не хватало во время той беседы. В папу – бомбы и артиллерия? В папу – который всю жизнь в армии? В папу – еще живого?..

Юре проще. Гниющему, искалеченному, мучающемуся от боли – ему проще. Господь пощадил, позволил не видеть и не понимать, не задыхаться от бессилия, когда от близких людей остаются косточки, обрубочки, и ни помочь, ни изменить, ни облегчить боль – ничего невозможно.

Были родные, любимые, самые лучшие. Два трупа осталось – один живой, второй мертвый. И с этим надо жить. Это навсегда. Ее жизнь – их боль. Каждый день, час, минуту. Вся жизнь болит. Не понять, не описать, но не дай Бог кому-либо почувствовать.

Отряд. Дима... То есть Дмитрий Александрович. Братишки.

Чечня.

Какое облегчение.

Лежать часами, щека прижата к винтовке, по телу мурашки, холодно. Уже ничего не чувствуешь, кроме мурашек, ползут, ползут, как настоящие, как насекомые. Все в радость.

Виктор – он сам признался – прицеливался, нажимал на спусковой крючок, и его передергивало. Нельзя не смотреть. Надо смотреть. Смотрел. Тяжело.

Ей – нет. Все в радость. Все в радость, радость, пусть взрываются черепа и мозг – серое вещество, вранье, оно белое – превращается в кровавую кашицу. Еще! Вы стреляли в моего братика, вы целились в папку, ненавижу вас, суки, ненавижу!

Напилась их смертями допьяна. Даже любопытство появилось. Что чувствуют они, убивая нас? Почему бьются так отчаянно смело, ожесточенно, остервенело?

Случайно попала в руки распечатка книжки. Автора потом выяснила, позднее. Тогда – просто кипа листков в сумке подстреленного чеченца.

«Все генералы, которые сегодня отдают приказы убивать чеченцев, рано или поздно понесут ответственность. Если они умрут естественной смертью, кровь чеченцев упадет на их потомков. Древние говорили: кто убивал – будет убит, кто по приказу убивал – все равно будет убит, но и тот, кто приказывал, тоже будет убит». Автор. Да, выяснила: Султан Яшуркаев, «Дневник чеченского писателя».

Но это потом, случайно, к слову говоря.

Тот, кто отдает приказы.

Как все просто. Конечно. Безусловно. Генералы, и только они. Какие, на хрен, отцы-командиры. Убийцы. Гонят табун голодных, перепуганных, не умеющих толком стрелять детей. Знают, что на убой. И все равно гонят. Через трупы – к звездам на погонах. Через кровь – на новые должности. Как мальчишки, сметают армии солдатиков, а солдатики-то живые, им больно, у них матери и отцы, и тем тоже больно, а этим наплевать. Только пятеро было на всю огромную матушку-Россию. Которые отказались вести войска в Чечню. Десятки, сотни других – согласились. С радостью. Еще и локтями друг друга отпихивали. Как свиньи у корыта. Свиней понять можно. Жрать хотят. Этих – ни понять ни простить нельзя. Не на крови невинно убиенных славу надо зарабатывать.

Убить. Сколько сможет – столько убьет. Пока силы будут. Это не за Юру. Не за папку. За них уже сполна заплачено. За гробы, которые шли и идут в Россию. За серебристый пластик – мальчики, мальчишечки, все, что собрали. И за то, что не собрали – лежит в братских могилах, изгрызенное собаками, прикопанное спустя рукава.

Мальчики, мальчики. Стриженые головы, первая щетина, не целованные губы, руки грязные, бинтами связанные, штаны окровавленные, бушлаты истрепанные, сапоги рядом, на носилках. Мертвые. Дай Бог силы вашим матерям, которые вас рожали, растили.

Дай Бог силы мне – чтобы за вас отомстить...

Не найдут. Не просчитают. Никогда. Была оставшаяся от бабушки квартира. Сдавалась за неплохие деньги. А стали стволы. Точная копия личного служебного оружия. Пистолет Макарова, «Винторез». Меняла накануне поездок. От «подпаленных» стволов избавлялась, покупала новые.

Номер один. Егор Михайлов. Экспромт. Успела выяснить, по какой дороге проедет кортеж, заняла позицию, ушла без проблем. Очень хорошо.

Номер два. Геннадий Алпеев. Тщательная подготовка. А что вы думали, генералы – только чужих детей под пули бросать? Ни фига. Но – долго перебирала кандидатуры, выбрала из генеральских сынков самого мерзкого. Даже познакомиться пришлось. Замуж звал, наркоман конченый. Пристрелила в упор из пистолета, он так ничего и не понял, под кайфом был. Все по плану. Папочка не пережил. Больно, когда дети умирают, больно ведь, да?!

Номер три. Александр Волков. Тщательная подготовка. Газетки перед командировкой почитала и поняла: будет митинг, наверняка поставят в оцепление, генерал в числе ораторов. По плану просчитала – более бестолкового места для митинга (как обычно) подобрать сложно. Заняла позицию. Прикинула, чтобы с соседних крыш не просматривалась. Прицелилась... И поскорее выстрелила. Там в доме напротив еще один стрелок залег. Но не успел. Только ее генералы, только ее.

Номер четыре. Сергей Соловьев. Экспромт. Ужасающий, кошмарный. Телефон тогда не схватывал. Спецтехники нагнали кучу, мобильные частоты глушат. Волновалась, как там брат в Москве. Отправилась в штаб. Позвонить. Толстый слизняк, замотан вокруг лысины клок черных волос, а росточку в нем – по плечо, не больше. Штурм бы лучше продумывал. Нет, блин, еще и трахнуть захотел. Она и не отказалась. Но живучий, гад. В висок стреляла – а он еще жил пару часов, все за этот мир цеплялся. К счастью, не зацепился.

Номер пять. Федор Иванов. Тщательная подготовка. Специально шла в первых рядах. Заняла позицию. Как такого не убрать? Да вся его операция – чистейшей воды авантюра. Это чудо, что их с «россиянами» в горах не перемочили. А Лика как выжила – уму непостижимо.

С Ликой все сложно. Еще немного – и все поймет. Догадается. Страх? Нет. Все самое страшное уже случилась, бояться больше нечего. За брата можно не волноваться. Государство, родина, официальные учреждения – вот этому веры нет. А на братишек можно положиться. Помогут, не забудут. Но... остановиться? Остановиться самой или остановить ее? Ее. Громко назначившую Лопате свидание в кафе на Тверской. И все-таки медлила. Беззащитный светлый затылочек в прицеле, каждая прядка видна, ветерок играет локонами. Тянула. Откладывала. Собралась с духом и... первый раз закрыла глаза. Когда открыла – уже краснел белый Вовкин свитер, а Лики не было, он ее собой закрыл.

Надо довести задуманное до конца. Тем более – раз Лика сказала Диме... то есть Дмитрию Александровичу, что обо всем догадалась.

Вот и не верь после этого в ангелов-хранителей.

У Лики – есть. У нее – был. Но, наверное, улетел. Вот и все. Пора...

– Значит так, Лена, – прервал паузу Дмитрий. – Заколебала ты молчать. Поэтому слушай сюда. Пункт номер один. Вон на х... из отряда. Пункт номер два. Ментам я тебя сдавать не стану. Пункт номер три. Лика с Лопатой будут молчать. Захочешь их мочкануть – я ж тебя, ты понимаешь, из-под земли достану. Пункт номер четыре: дура ты, Ленка. Просто дура!

– Дура! Согласна! – Лена бросилась командиру на шею и залилась слезами. – Дима... То есть Дмитрий Александрович... Папа... Юра...

Дмитрий брезгливо отодвинулся:

– Не разводи сырость. Не люблю. Все, пошла вон. До города сама добирайся, видеть тебя не хочу.

– Подожди, у меня в машине аптечка! – прокричала Лика. Она выбежала из дома и через минуту вернулась с бинтом.

– Тебе к врачу надо, – Вронская принялась неумело накладывать повязку, потом отчаянно взвизгнула: – Да помогите вы! Что смотрите?!

Лопата нехотя принялся бинтовать простреленный локоть Лены.

– Знаешь, – Лика развела руками. – А я почти все угадала. Правда, твой прообраз в книжке мстил за убитого любимого. Женская логика.

Лена облизнула пересохшие губы и хрипло произнесла:

– Ты прости меня. И ты, Вовка, и вы, Дмитрий Александрович. Нет, Лика, это не женская логика. Это угол. Когда тебя загоняют в угол – остается лишь один выход. Мне не стыдно. Мне хорошо. Потому что то, что я сделала – оно правильно. И все вы это знаете.

Любит. Не любит. К сердцу прижмет. К черту пошлет.

Лика мысленно раздирала ромашку, гадая: какая судьба ждет ее новую книгу.

Иногда казалось: шансов на издание нет. Там слишком многое переплетено: боевые действия и множество смертей, Чечня, Москва, трещат выстрелы и комок подступает к горлу. Слишком больно. Слишком страшно. Нарушены все каноны жанра. Совершенно не похоже на то, что писалось ранее. Она уже в корзине – ее выстраданная книжка.

Но когда отчаяние пикировало так низко, ниже некуда – Лика вспоминала, как исчезала перед своим компьютером. Ее не было. Только яркий свет, придающий силы. Ему невозможно противиться. Он заставлял идти вперед, и... когда она возвращалась в этот мир, на экране монитора уже оказывался текст. Очень странные ощущения. Конечно, она, кто же еще заполнил белый лист строками. Похрапывает в спальне Пашка, а кроме них двоих в квартире никого нет, так что больше просто некому...

И если это действительно было. Та сила, которая выворачивала ее наизнанку и заставляла ставить кресты памяти на боли, крови и слезах тех людей, которым судьба уготовила чеченскую Голгофу, то... Не о чем волноваться.

Если важно. Если нужно. Напечатают.

Осыпалось желто-красное октябрьское платье, высохло, разлетелось под метлами чиркающих по тротуарам дворников, запахло дымком.

Ноябрь, промозглый, темный, скалил первые морозные зубы. И только после 16 ноября, после того как отпраздновали день рождения следователя Володи Седова, в ящике Лики Вронской появилось короткое письмо из издательства. Уточните несколько моментов, более четко пропишите такие-то сюжетные линии.

– Я это сделала! – закричала Лика и бросилась звонить собровцам, так как в основном замечания редактора касались технических аспектов.

Филя и Лопата примчались незамедлительно.

– Мадам, 60 процентов гонорара нам, – провозгласил Филя, устраиваясь на полу с внушительной стопкой распечатанных глав. – Или 70? А может, и все 80?

– Любой каприз, солнышко, – нежно проворковала Лика, точно зная: ее друзьям достанется хороший коньяк. А деньги она перечислит в фонд помощи ветеранам чеченской кампании.

Лопата, традиционно немногословный, вносил правки, изредка отвлекаясь на телефонные разговоры. Динамик в его сотовом ретранслировал тонкий женский голосочек:

– Володя, ты скоро вернешься? Скучаю, милый...

«Ребята, дай вам Бог, – искренне порадовалась Лика. – Пусть все у вас сложится!»

Еще пару недель ожидания. Подписание контракта.

В декабре Лика Вронская поняла, что одним утром можно действительно проснуться знаменитой.

Как непривычно: допечатки тиражей идут одна за другой.

Как странно: книжка уже скоро оживет в фильме.

И эти пресс-конференции, где ее место не в зале, среди журналистов, а за столом, рядом с сотрудником пресс-центра.

– Почему вы решили написать эту книгу?

– Не опасаетесь ли вы мести?

– Каковы ваши творческие планы?

– Собираетесь ли вы продолжать работать в «Ведомостях»?

«Неужели я задавала такие же идиотские вопросы?» – думала Лика, подробно отвечая коллегам.

Написала – потому что не могла не написать. Мести не опасается, потому что совесть ее чиста. О творческих планах понятия не имеет – как Бог на душу положит. Газету не бросит, потому что журналистика – лучший способ изучения жизни, а ей еще очень многое надо понять и узнать...

Слава и популярность тоже удивляли. Еще пару недель назад можно было спокойно ходить за продуктами в магазин, бродить по любимым улицам. Теперь к лицу приклеиваются чужие любопытные взгляды.

– А можно ваш автограф? – поинтересовалась девушка в банке, куда Лика отправилась для того, чтобы снять перечисленные за книгу и ее экранизацию деньги.

Она расписалась на протянутой книге и замерла от удивления. Пачки купюр выглядели внушительно. В рюкзачок, пожалуй, не поместятся.

Когда девушка назвала сумму, Лика лишь присвистнула и попросила:

– Поменяйте мне рубли на доллары, пожалуйста.

– Конечно. А что вы сейчас пишете?

Вронская болтала с девушкой, а внутри шевельнулась нехорошая мыслишка. Вот это сумма! Если продать почти новый «Фордик» и приплюсовать гонорары, автомобильная мечта «Тойота Рав 4» вполне может реализоваться.

Жаркая волна стыда окатила ее всю, с головы до ног.

– Вам плохо? – с беспокойством спросила сотрудница банка. – Боитесь, что с вами крупная сумма денег? Наверное, действительно, лучше позвонить кому-нибудь из знакомых.

Лика засунула в рюкзак пачку долларов и улыбнулась:

– Нет, что вы. Все замечательно. А будет еще лучше.

«Искушения. Соблазны. Желание быть, как все. Не хуже, чем все. А по каким критериям мы судим обо всех? По внешним. Мишура. Вещи. Деньги. Это делает жизнь проще, но вместе с тем стирает, нивелирует ее сущность. Люди приходят в этот мир не для того, чтобы ездить в Альпы или на Ривьеру, рассекать Москву на “Мерседесах” а потом возвращаться в квартиру улучшенной планировки. Надо искать свой путь. Делать добро. Жить чисто и светло – или, во всяком случае, к этому стремиться», – рассуждала Лика, направляясь в офис благотворительной организации. Он располагался всего в нескольких кварталах от банка. Прийти и сделать доброе дело. А за момент соблазна – не стыдно. Это не контролируется. Но вот проконтролировать то, что будет потом – под силу каждому...

Ее внимание привлекла женская фигурка, движущаяся впереди. Очень красивая, пропорциональная. Но эта потертая дубленочка... И груженная картоном тележка... Ужасно.

Почувствовав сверлящий спину взгляд, женщина обернулась и Лика бросилась к ней со всех ног.

– Ленка! Как я рада тебя видеть! Как ты? Почему на мои звонки не отвечаешь?

Лена Плотникова с досадой нахмурилась и пробормотала:

– Меньше всего сейчас я хотела видеть именно тебя...

Объяснить ей все. Что давно простила. Что волновалась, переживала.

Лика путалась в паутине фраз, безумно боясь того, что сейчас расплескается хрусталь слез из голубых Лениных глаз. И она уйдет, растворится в шумной беззаботной толпе.

– Я знаю, что ты меня простила. Только мне от этого не легче, понимаешь? – голос Плотниковой звучал с надрывом.

Лика вцепилась в ее рукав.

– Подожди. Как жизнь? На работу устроилась?

Лена усмехнулась этому отчаянному жесту.

– Да не сбегу я... Нет, на работу не устроилась. Я только одно умею делать хорошо. Но зарабатывать этим на жизнь не буду. Братишки помогают, чем могут. Но денег все равно не хватает. Вот, видишь, – она кивнула на тележку. – Еще бутылки собираю. Но это ближе к вечеру.

– Как брат?

– Спасибо, хреново... Ладно, пойду. Мне пора.

– Нет!!! – Лика открыла рюкзак, достала пачку долларов и протянула ее Лене. – Это тебе. Возьми, пожалуйста. Я прошу.

Мельком взглянув на купюры, Лена кивнула:

– Спасибо. Ты даже не представляешь, что ты для меня сделала.

И дребезжа тележкой, она побрела вперед...

* * *

Зима в Ницце почти не чувствовалась. Какой там февраль, когда за окнами плюс десять, вовсю зеленеют газоны, и лишь изредка заметишь на спешащей девушке шубку. Заметишь и обернешься – красивая девчонка, славянская кровь, не француженка.

Однако в тот вечер встретившимся в кафе мужчинам не было никакого дела ни до теплой французской зимы, ни до женщин. Разговаривали они громко, не таясь. Привыкли, что можно спокойно говорить по-русски. Да и их бритые затылки и бесцеремонные манеры всегда вызывали у французов одно желание – занять столик подальше от странных посетителей.

– Андрей, как так вышло? Штейнер всегда был предельно осторожен. Не догоняю...

– Серега, да рассказывать нечего. Я сам ни хрена не понимаю.

... Все произошло мгновенно. В бронированный «Мерседес» Леонида Штейнера откуда-то из переулка на полной скорости вмазала «Пежо 206». Андрей уже потом понял: машина взята напрокат, пересекает дверцы яркая полоска с логотипом прокатной конторы, за рулем женщина. А первый жест – прикрыть Леонида Иосифовича. Он прокричал: «Оставайтесь на месте» и выскочил на улицу. На «Мерсе» ни вмятины, только краску содрало. Капот «пыжика», смятый, задымился.

Штейнер не послушал совета охранника, вышел из машины.

– С вами все в порядке? – спросил он по-французски, распахивая дверцу «Пежо».

Женщина упала бы на землю, замешкайся олигарх хоть на секунду.

– Я не понимаю по-французски, – сказала она на английском. – Простите меня. Это моя вина.

Держась за висок, она вышла из машины и прошептала:

– Какой ужас...

– О, да вы русская, – живо отозвался олигарх. – Не переживайте. Такой красивой женщине не о чем беспокоиться.

Незнакомка, и правда, была очень хороша собой. Обтягивающее платье подчеркивало безупречную фигуру, длинные черные волосы окутывали девушку, как накидка, но особенно манили глаза – голубые, холодные, космические...

– Как это не о чем, – в голосе красавицы зазвучали истеричные нотки. – Как я рассчитаюсь с вами?! Как возмещу ущерб компании по прокату автомобилей?

Леонид довольно улыбнулся:

– Мы можем обсудить это за ужином.

Андрей машинально просканировал девушку. Платье такое обтягивающее – ниточки трусиков проступают. Сумочка совсем крохотная, даже не сумочка, скорее просто кошелек какой-то, блестящий, переливающийся.

«Все будет в порядке, – подумал он. – Оружие ей прятать попросту негде. Тем более, я буду поблизости...»

– Короче, Серега, пришли они в кабак. Лучший – ты же его знаешь. Штейнер уже саму девчонку сожрать готов, аж слюнки текут. Телка она стоящая. Сиськи, ножки, закачаешься. Босс наш «Вдову Клико», вижу, заказывает. Дерябнули они, закусили. Опять вроде дерябнули. Потом девчонка в туалет вышла. Минут через десять и Штейнер поднялся. Я еще подумал: вот ведь запал, неужели засадит ей прямо в сортире... А ему уже плохо стало. Траванула его девчонка. Я в туалет залетаю – а он плашмя на полу лежит. Не дышит.

– А что полиция?

– Ничего. Что они могут выяснить? Только узнали, в какой гостинице она жила. Почти три недели. Караулила шефа постоянно. Паспорт у нее поддельный был. Хорошо склепали. Ей «шенген» в «липу» шлепнули – и ни у кого подозрения не возникло. А теперь все. Если у телки два паспорта – она может пол-Европы проколесить. А уж через польскую границу не проблема пробраться.

– Эх, Андрюха... Не уберег ты босса.

– Слышь, Серега. Только вот не надо ля-ля. Если бы была твоя смена – ты точно так же бы лажанулся. Ну, что, помянем босса?

Мужчины подняли рюмки с водкой и, не чокаясь, выпили.

* * *

– Уважаемый суд! Сегодня сторона обвинения готова высказать свою позицию по настоящему уголовному делу, с учетом тех объективных данных, которые были установлены в ходе судебного заседания.

На скамье подсудимых находится Рогов Виктор Евгеньевич, обвиняемый в совершении преступлений, предусмотренных частью 3 статьи 222 Уголовного кодекса Российской Федерации, а также статьей...

Следователь Владимир Седов почти не прислушивался к речи государственного обвинителя. Его уже особо не интересовал даже находившийся в клетке для заключенных человек, с которого давным-давно слетела спесь. Присутствие в этом зале – дань памяти ушедшему коллеге. И торжество правосудия, которое свершилось. Хотя в это было так сложно поверить...