Книга: Корни гор, кн. 2: Битва чудовищ



Елизавета Дворецкая

Битва чудовищ

Глава 1

Однажды утром хозяйку Нагорья вызвали во двор.

– Там пришел какой-то бродяга, – доложила служанка. – Просит поговорить с хозяйкой. Говорит, работы хочет…

– Работы? – Далла подняла тонкие брови. – Какой работы? Сейчас не весна, мне работники не нужны. Пусть Кар посмотрит.

– Он просит хозяйку. Говорит, на всякую работу согласен.

– Ну, хорошо. – Далла поднялась с места и сделала знак подать ей накидку. – Посмотрим, что там за чучело явилось… Такая скука!

Она жалобно посмотрела на Гельда. Он радостно улыбнулся в ответ. С той памятной ночи гадания заезжий торговец почти не отходил от хозяйки, и даже вечером ей стоило больших трудов прогнать его в гостевой дом: он просил позволения лечь на пол возле ее лежанки и охранять от дурных снов. Гельд не упускал случая сесть поближе, прикоснуться к ее руке, осыпать похвалами. Все это делалось весело и как бы шутя, так что даже самая надменная вдова не смогла бы упрекнуть его в неучтивости или дерзости. Это походило на игру, и Далла, так долго прожившая в глуши, отдавалась этой игре с детским увлечением и женским пылом.

Вот и сейчас Гельд стремительно вскочил, выхватил из рук Фрегны накидку и сам подал ее хозяйке.

– Позволь, я поправлю, – тихо шепнул он, когда Далла натянула накидку.

Его руки скользнули по ее плечам, как бы оправляя мех; Далла сделала большие глаза, будто дивясь его смелости, и отошла, но только когда он уже убрал руки. Служанки с мучительным усилием старались сохранить невозмутимые лица, но кривились и фыркали в рукава, едва лишь хозяйка отворачивалась.

Конечно, Гельд увязался за Даллой во двор. Перед дверями хозяйского дома стоял бродяга – рослый, сильный по виду мужчина средних лет, с грубоватым лицом и жесткими темными волосами, с густой щетиной на щеках и подбородке. Одежда его состояла из простой грубой рубахи, кожаных штанов и накидки из волчьего меха. За спиной у него висел тощий мешок, а в руках он держал здоровенную толстую палку, служившую, как видно, посохом.

– Ну, что тебе надо? – спросила Далла, окинув его небрежным взглядом. – Кто ты такой?

– Ты – хозяйка? – низким, медленным голосом отозвался бродяга. Его зеленоватые глаза внимательно осмотрели нарядную Даллу и мельком зацепили Гельда возле нее.

– Я, разумеется. Другой хозяйки тут не бывало. Чего тебе нужно?

– Меня звать Ульв сын Ульва. Я оттуда. – Бродяга показал концом своего посоха на север. – Ищу какой работы. Может, тебе пастух нужен? Я со скотиной хорошо управляюсь.

Из своей каморки вышел Кар и остановился поодаль, разглядывая пришельца. Держась за пояс, он недовольно хмурился, заранее готовясь отказать.

– Пастух мне нужен! – несколько живее отозвалась Далла. – Только у нас пасти скотину не так легко. У нас тут много волков и еще троллей.

Ульв сын Ульва насмешливо хмыкнул, в темной бороде блеснули отличные белые зубы.

– Вот уж чем меня не напугать. Дайте мне любого тролля, я его живо… – Он показал верхний конец своего посоха, утяжеленный черным железным шаром, и сделал несколько быстрых ловких движений. Было видно, что он отлично умеет драться с помощью этой палки, не хуже, чем иной знатный ярл мечом. – А уж с волками я… Мои тезки меня слушаются[1]. Я знаю волчьи заклятья. Хочешь послушать?

– Нет, нет! – Далла махнула рукой.

Она не знала, на что решиться. Ульв сын Ульва говорил неловко, как человек, больше привыкший жить один, но в то же время не выглядел тупым. Его спокойствие дышало уверенной и диковатой силой. Впечатление от него складывалось двойственное: он казался человеком вполне надежным и притом внушал смутную тревогу.

– Что-то мне не нравится этот парень, – серьезно шепнул Далле Гельд. Он не сводил глаз с Ульва и мог бы поклясться, что при этих словах ухо у того дрогнуло. – Какой-то он странный.

– Послушай, а ты не беглый раб? – строго спросила Далла.

– Нет, – уверенно ответил Ульв. – Была у меня, правда, хозяйка, так она меня сама отпустила, и проводила, и одежды дала, и припаса на дорогу. – Он тряхнул плечом, за которым висел дорожный мешок. – Клянусь башмаком Видара*![2]

– А ты не объявлен ли где-нибудь вне закона? – спросил Гельд. – Вид у тебя решительный, и я не удивлюсь, если ты своей палкой умеешь бить не только волков.

– Я не вне закона. – Ульв посмотрел на него, и Гельду стало не по себе.

В зеленоватых глазах не было неприязни и угрозы, но виделось что-то настолько чуждое, что Гельд невольно поднял руку и коснулся груди, там, где прятался его надежный щит – руна «торн».

– Мы не можем платить тебе много, – подал голос Кар. – Еда, одежда. Если всех овец убережешь, десять пеннингов весной…

Ульв махнул рукой:

– Какие-такие пеннинги? Не знаю я никаких пеннингов. Если овец уберегу, одна овца весной моя. Идет?

– Ты думаешь его взять? – Гельд бросил на Даллу предостерегающий взгляд. – Ты очень смелая женщина. Не всякий решится. Я бы на свой корабль такого удальца не пустил, даже если бы мне самому пришлось сидеть на весле от зари до зари.

– Нам нужен хороший пастух, – нерешительно пробормотала Далла. – А он – как зверь, корми его, и он будет служить. Надежные люди так редко встречаются… Мы только за месяц потеряли четырех овец. Если так будет дальше, к весне останемся нищими…

– Я думаю, это человек подходящий, – весомо произнес Кар и метнул враждебный взгляд на Гельда. – Если кто любит сидеть у очага с женщинами и болтать языком, ему можно привередничать. А если кто должен отвечать за хозяйство, то приходится выбирать людей, которые способны делать дело. Я думаю, этого человека стоит нанять.

Гельд пожал плечами и сделал шаг назад: дескать, вы хозяева, вам и решать. Кар напрасно опасался, что барландец собирается вытеснить его из усадьбы и стать управителем Нагорья. Еще не прошло и месяца с тех пор, как Гельд сюда прибыл, а он уже с нетерпением мечтал о весне, которая освободит его из «долины свартальвов». Уж слишком тревожно и тоскливо было ему здесь.

Далла бросила взгляд на Гельда, убедилась, что он больше не возражает, и повернулась к Ульву.

– Хорошо, я тебя нанимаю, – милостиво произнесла она. – У нас овцы сейчас на горном пастбище. Я хочу, чтобы ты попытал счастья на Волчьей горе – там овец пропадает больше всего. Кар выделит тебе отдельное стадо. – Она махнула рукой челяди.

Кар увел нового пастуха в кладовку, чтобы дать ему пару одеял и еще кое-какую мелкую утварь, нужную для жизни на пастбище. Один из работников в тот же день проводил Ульва на пастбище, и до вечера все досужие языки были заняты новым пастухом. Длинными зимними вечерами обитатели Нагорья очень любили послушать страшные саги, и, как нарочно, во многих из них говорилось как раз о пастухах.

– Возле одной усадьбы завелась какая-то нечисть, и сколько хозяин ни нанимал пастухов, ни один из них не доживал до конца срока – все пропадали, – рассказывал один из работников, старый Строк. – И вот однажды явился к хозяину один человек и назвался Гестом. Хозяин спросил, какая работа ему больше всего подходит, а он ответил, что хочет пасти овец. Хозяин ему говорит: «У нас тут завелась нечисть, не хотел бы я, чтобы с тобой случилось то же, что и с другими». Но Гест ответил, что ничего не боится. И вот пас он овец, а ночью на самую Середину Зимы* было очень холодно и шел сильный снег….

Далла сидела на лежанке, а Гельд пристроился на ступеньке спального помоста, касаясь плечом ее колен. Хозяйка вначале ковыряла иглой какое-то шитье, потом незаметно уронила руку на плечо Гельда, и он тут же накрыл ее своей. Уже совсем хорошо. Но только она ведь хитра не меньше. Любовь любовью, а железо под замком. Да возьмут его тролли!

– …И вот пошли люди его искать и искали долго, а нигде его не было. И только уже на самом краю долины нашли одно место: оно все было изрыто и истоптано огромными следами, и там же виднелись большие пятна крови. Тогда один человек сказал: «Должно быть, это великанша из Темной долины. Каждые сто лет у нее родится ребенок, а великаньих детей выкармливают человечьим мясом. Должно быть, она и губит всех наших пастухов…»

– Слушайте! – Одна из женщин, сидевшая ближе к дверям, вдруг подняла руку вместе с веретеном.

Рассказчик мигом замолчал, все стали прислушиваться. Издалека, приглушенный стенами, доносился тоненький, как ниточка, далекий волчий вой.

– Это в горах, – определил Вадмель, один из молодых работников. – Сдается мне, это там, где наш новый пастух. На Волчьей горе.

– Сдается мне, что завтра там найдут изрытую землю и пятна крови, – хихикнула женщина. – А нового пастуха мы больше не увидим.

– А мне сдается, что это воет он сам! – возразил другой работник, Лодден. – По нему видно, что он знается с нечистью. Не зря же сказал, что знает волчьи заклинания.

– Так он их отгоняет или приманивает? – беспокойно спросила Далла.

Челядь переглядывалась и разводила руками.

– Завтра же съездите кто-нибудь… Нет, я сама поеду на пастбище, – решила хозяйка. – Надо посмотреть.

Наутро оказалось, что ночью выпал неглубокий снег. Под белым покрывалом «долина свартальвов» показалась Гельду еще более унылой, чем раньше. Снег спрятал все разнообразие, которым она могла похвастаться: бурый и желтый камень, черную землю и рыжие комки руды, палые листья и зелень мха, сизые кустики лишайника. Теперь везде был только снег, да сухие стебли вереска, упрямо торчащие над белым пухом.

Гельд ехал рядом с Даллой, позади них не спеша трусили лошадки трех работников: того старика, что рассказывал про великаншу, Вадмеля и Лоддена. Хозяйка взяла их с собой для надежности: странноватый вид Ульва, сага про нечисть и волчий вой напугали ее, хотя она и не хотела в этом признаться. А Гельд ничего не боялся, кроме того, что весна так никогда и не придет. При виде белой равнины ему казалось, что он прожил тут уже много лет, а сам того не заметил: так всегда бывает в сказаниях. Человек проводит у альвов или троллей один день, а на его родине проходит сто лет. Вот приедет он обратно в Аскефьорд, а Торбранд, Асвальд и остальные давно умерли… И какие-нибудь юные красавицы расскажут ему об Эренгерде как о своей прапрабабушке. Только тролль из Дымной горы останется на месте, но к троллям Гельда сейчас не тянуло. И здесь хватает.

Ему отчаянно хотелось домой, к Альву Попрыгуну, хотелось в Аскефьорд к Эренгерде, хотелось даже на побережье, в Речной Туман, – куда угодно, только бы к живым людям и подальше от повелительницы свартальвов. Чем дальше, тем труднее ему было изображать пылкую страсть к Далле – уж очень она не походила на женщину, которую он любил на самом деле. Но и не будь на свете Эренгерды, никогда бы ему не понравилась Далла: скрытная, тщеславная, упрямая, завистливая, себялюбивая и коварная, даже будь она прекрасна, как Брюнхильд и Гудрун, вместе взятые. Женщина, достойная любви, должна быть доброй, открытой, приветливой… а если она знатна родом и горда, то гордость отнюдь не помеха доброте. Он знал такую женщину. Эренгерда ждет его, и если он справится с поручением Торбранда, то…

И Гельд снова поворачивался к Далле, значительно улыбался ей и прижимал руку к сердцу – к тому месту, где она когда-то начертила руну любовного огня. Успех его похода, а значит, счастье с Эренгердой зависят от того, насколько он сумеет ей понравиться.

Когда впереди показались Волчья гора и пастбище, отведенное Ульву, Далла изумленно обернулась к Гельду.

– Посмотри! – воскликнула она. – Мне не мерещится?

– А что такое? – Гельд посмотрел вперед. – Это оно? Вон то, зеленое? Это ведь Волчья гора, да?

– В том-то и дело… Ну, да! Оно зеленое! Ты посмотри – везде снег, а там нет!

В самом деле, склон горы, к которой приближалась хозяйка со своими людьми, был почти свободен от снега. На зеленой траве выделялись бело-серые катышки пасущихся овец.

– А я думал, здесь всегда так, – сказал Гельд. Он помнил, что находится в Медном Лесу, и ничему не удивлялся.

– Как такое может быть всегда? Уж если снег идет, он засыпает все!

Домик пастуха стоял в самом низу склона, и вскоре Ульв уже шел им навстречу. Опираясь на палку, закутанный в серый плащ из грубой шерсти с капюшоном, он выглядел уверенно и прямо-таки сливался с зимним пастбищем, подобно горному духу.

– Привет тебе, хозяйка! – крикнул он еще издалека и взмахнул над головой своей грозной палкой. – Ты уж приехала меня проведать?

– Да, хочу узнать, как ты справляешься. – Далла милостиво кивнула. – Не было ли ночью волков? Целы овцы? И почему тут нет снега?

– Овцы целы, волков я отогнал и снег тоже, – спокойно ответил Ульв.

– Как – отогнал снег? Что ты несешь?

– Я снежное заклятье знаю – скажу, и весь снег по сторонам разнесет, у меня не будет, – так же спокойно ответил Ульв. – Вон, посмотри.

Далла проехала на пастбище. Все овцы оказались целы: она пересчитала их три раза и получила одинаковое число. Гельд усмехался, покачивая головой, будто не знал, что об этом подумать. Его забавлял вид озадаченной Даллы. Она не умела хвалить за хорошую работу, а бранить было не за что.

Трое работников хмуро переглядывались и бросали на Ульва неприязненные взгляды.

– Видите, бездельники! – Хозяйка наконец нашла выход из положения. – Вот как надо работать! Вот таких людей надо держать в усадьбе! Человек знает и снежное заклятье, и волчье заклятье! А ты, Вадмель, знаешь хоть одно слово, кроме «дайте поесть» и «пошел ты к троллям»? Молчишь? Теперь и эти-то позабыл! Смотри у меня!

Дав таким образом выход своим чувствам, Далла благосклонно кивнула Ульву и поехала дальше, осмотреть заодно и соседнее пастбище. Отъезжая, они слышали, как Ульв громко и грубо орет, собирая овец. Кар вчера предлагал ему взять собаку, но он ответил, что собака ему без надобности, только помешает. И верно: овцы повиновались его крикам и сбивались в кучу, как будто вокруг них с лаем носилась свирепая собака и кусала непослушных за ноги.

На заднем склоне горы, где раскинулось другое пастбище, Даллу ждали не такие утешительные вести. Трое здешних пастухов вышли ей навстречу, уныло понурив головы и всем видом изображая раскаяние.

– Опять! – гневно и горестно воскликнула Далла еще до того, как хоть один посмел поднять голову и раскрыть рот. – Что вы опять натворили, бездельники! Негодяи! Свинячьи дети! Что случилось! Опять тролль?

– Нет, это… Волк. – Один из пастухов кивнул на избушку, под стеной которой лежало что-то очень бесформенное, бело-красное, смерзшееся. В глаза бросались располосованные и окровавленные клочья овечьей шкуры с набитым в шерсть снегом. – Нашли утром у самого гребня… Ночью волки выли… Верно, зарезали…

– А вы где были? – гневно набросилась на них Далла. – Дрыхли у себя в избе? Болтали языками? Вы же слышали, что воют волки, должны были не спать, а беречь овец! Зажечь огонь, отогнать волков прочь! За что я вас кормлю, чтобы терять овец? Мерзавцы!

Далла потрясала плетью, и казалось чудом милосердия, что она не пускает ее в вход. Для собственноручной расправы, к счастью для челяди, она была слишком ленива. Гельд стоял поодаль, полушутливо вжимая голову в плечи. Хозяйка Нагорья замечательно умела ругаться: каждый, кто вызывал ее неудовольствие, мгновенно ощущал себя смешанным с грязью и жалел, что родился на свет.

– Всех вас надо выгнать в горы, и живите там, как знаете! – бушевала Далла. – Мне такие работники не нужны! Пусть тролли вас там сожрут, больше ни на что вы не годны! Поглядели бы, как пасет стадо новый пастух! У него-то волки никого не тронули! У него даже собаки нет, а он лучше вас делает свое дело! И не жалуется, что ему, дескать, дают мало еды!

– Он… – Виновные пастухи переглянулись. – Мы не знаем, но любой подумает, уж не он ли отгоняет волков от своего стада, чтобы бросились на наше…

– Да как вы смеете наговаривать! Сами не умеете работать, так вам жалко, что другие умеют! Ну, погодите! Если еще хоть одна овца пропадет, я вас всех выгоню взашей, а всех овец отдам Ульву! Пусть один их пасет, и то справится лучше вас! Тьфу! Троллиные отродья! Чтоб вас великанша сожрала!

Негодующе разрубив плетью воздух, хозяйка поехала прочь. Трое пастухов провожали ее угрюмыми взглядами. В душе они подозревали, что уже попали в лапы к великанше, хотя и небольшой ростом и миловидной на первый взгляд.

– А что-то мне померещилось, что у этого Ульва кровь на бороде засохла, – бормотал по дороге Лодден. – Как будто он кому-то горло перервал…

– Уж больно хорошо он справляется с волками, – поддержал его старый Строк. – Видать, он с ними в дружбе. Может, и добычей делятся…

– Что вы там бормочете? – Далла гневно обернулась, и работники умолкли.


Через несколько дней в усадьбу Нагорье пожаловал еще один гость, и он явился совсем не так, как бродячий пастух по имени Ульв сын Ульва. Как-то после полудня в усадьбу прибежал один из виновных пастухов с дальнего склона Волчьей горы – запыхавшийся, в мокрых башмаках, с выпученными глазами, – словом, как будто за ним гонится сам Фенрир.



– Хозяйка! Где хозяйка? – вопил он. – Там, там!

– Что – там?

– Говори толком!

Во дворе его окружила челядь, и даже сама Далла вышла из дверей, не успев набросить ничего на платье.

– Там едут… С юго-запада, от Перепелкиного лога… Целая дружина, человек десять, не меньше, а то и двенадцать. Все верхом, все с оружием, а впереди самый главный! Богатый, в синем плаще, такой грозный! Я его никогда не видел!

– Ты уверен, что едут сюда? – сурово спросила Далла. Она хмурилась, стараясь казаться строгой и невозмутимой, но лицо ее заметно побледнело, и Гельд видел, что сердце в ней дрожит по-заячьи.

– А куда же? – Пастух глотнул холодного воздуха широко раскрытым ртом и закашлялся. – К кому же еще могут ехать такие важные люди? Тут больше и жилья-то нет… Не в Подгорный же Двор к Стюру Ремешку.

– Закрыть ворота! – распорядилась Далла, и челядь с вытянутыми лицами кинулась выполнять приказание.

Далла повернулась к Гельду.

– Кто это может быть? – тревожно спросила она. – Я никого не жду!

– Мало ли. – Гельд пожал плечами. – Такую знатную женщину, как ты, многие захотят навестить.

– Но многие ли – с добром? – многозначительно сказала Далла, отчаянно сжимая пальцы.

– Не бойся. – Гельд обнял ее за плечи. – Может быть, они не хотят ничего плохого. Десять человек – не такое уж огромное войско. У меня тоже десять человек, и все умеют держать в руках оружие. Да в придачу твоя челядь… Да великий и могучий колдун, при имени которого содрогаются горы. – Он оглянулся в сторону Кара, который только что подошел и дергал за рукава суетящуюся челядь, расспрашивая о причине переполоха.

Далла беспокойно улыбнулась и прислонилась лбом к его плечу, как бы в поисках защиты. Гельд серьезно смотрел, как челядь волочет тяжелую железную полосу, чтобы перегородить ворота от столба до столба дополнительным засовом. Да, если тут предстоит битва, то Далла надеется на него не напрасно. Он действительно будет ее защищать не хуже, чем защищал бы Эренгерду. Хотя бы потому, что он у нее в гостях, потому что она – женщина, за которую больше некому постоять. Не старому же ворчуну Кару! Пока он будет валить дерево на очередного врага, еще пятнадцать лет пройдет. Как говорится, пока травка вырастет, коровка сдохнет.

Один из работников вылез на крышу и оттуда следил за приближением нежданных гостей. В крышах всех четырех домов, образующих стены усадьбы, были устроены особые лазы. В те далекие времена, когда дома заполняла дружина, через эти лазы выбирались на крыши сначала наблюдатели, а потом и целые отряды, чтобы осыпать нападающих сверху стрелами и копьями. Теперь наблюдателем стал маленький, тщедушный рыжеватый раб по прозвищу Экорн – Белка, а внизу во дворе собралась «дружина» – челядь с ножами, кольями и камнями. Правда, десять настоящих воинов тут тоже присутствовали – люди Гельда и Бьёрна. Бьёрн вооружился длинным копьем и крашеным щитом, приобретя крайне воинственный вид.

Экорн, распластавшись на крыше, как домовой тролль, делал знаки рукой: враги приближаются. Вскоре в ворота застучали.

– Мы никому не причиним зла! – послышался голос. – Здесь ли живет Далла дочь Бергтора, вдова Стюрмира конунга?

– А кто ищет здесь Даллу дочь Бергтора, хотелось бы знать? – крикнул в ответ Кар. Он уже исчертил все ворота защитными рунами и теперь стоял рядом, как берсерк впереди войска, если не такой же могучий, то, по крайней мере, такой же злой.

– Ее ищет родич, Ингвид сын Борга, – ответил тот же голос. – Я не причиню зла ни ей, ни ее сыну и хотел бы говорить с ней.

– Это в самом деле Ингвид сын Борга? – крикнула Далла от дверей хозяйского дома. – Зачем тебя занесло в такую глушь?

– А разве ты не знаешь, что произошло на Остром мысу осенью? Если бы ты впустила меня в дом, я рассказал бы тебе все подробно.

– Эй, каков он с виду, кто это говорит? – окликнула Далла Экорна.

– Вид у него суровый и грозный, волосы темные, глаза смотрят немножко друг в друга, брови черные и похожи на лук, что вот-вот выстрелит, – доложил Экорн с крыши. – Лет ему за сорок, а плащ синий.

– Это он. Откройте ворота! – отважно распорядилась Далла.

Пока челядь возилась с засовом, хозяйка стояла, сжав руки под накидкой и горделиво подняв голову. Ее била внутренняя дрожь. Между нею и Ингвидом Синеглазым, шурином Халькеля, ее двоюродного брата, не водилось особой дружбы. Он приехал неспроста. Что за вести он привез? Что случилось осенью на Остром мысу? Уж наверное, ничего хорошего! После того как почти два года родня о ней не вспоминала и не искала ее, Далла любые вести готова была считать дурными. Раньше она жаловалась, что ее забросили, а сейчас предпочла бы, чтобы ее одиночество продолжалось вечно.

Гельд стоял у нее за плечом. Он тоже лишь притворялся спокойным, но тревожился по другой причине. Он-то хорошо знал, что случилось на Остром мысу, и даже догадывался, ради чего мог приехать Ингвид сын Борга. Барландца куда больше волновало, узнает Ингвид его самого или нет? Сейчас Гельд полностью оценил, как удобно быть незнатным и незаметным человеком. В те дни, когда он вернулся из Медного Леса вместе с Асвальдом ярлом, Ингвид находился вместе с Гримкелем, ожидая в засаде все того же Асвальда. При переговорах Асвальда с Гримкелем, когда тот отдал меч, а Ингвид нет, Гельд не присутствовал, а смирно сидел возле своего корабля, поскольку ожидалась драка, а это совсем не его дело. Конечно, Ингвид мог слышать от людей, что с фьяллями ездил какой-то торговец из Барланда. Но вовсе не обязательно, что Ингвид услышал и запомнил его имя, а торговлей в Барланде промышляют многие.

Да, конечно, это Ингвид Синеглазый. Гельд видел его несколько раз и довольно давно, но в том человеке, что первым въехал в раскрытые ворота, ошибиться было невозможно. Эти черные брови, широкие у внешнего конца и более узкие у переносицы, из-за чего слегка косящие внутрь глаза кажутся стрелами, бьющими точно в цель. Это грубоватое лицо, спокойное и даже обманчиво-туповатое, эти уверенные движения… Да, он – не Лейринг, хоть и в родстве с ними. Гельд пытался найти в облике Ингвида Синеглазого хоть малейшее сходство с Борглиндой, но не находил.

Зато в мальчике лет одиннадцати-двенадцати, который приехал с Ингвидом, сходство имелось, притом сразу с обоими. Синими глазами, черными бровями и резковатыми чертами высокий для своих лет и хорошо развитый подросток заметно напоминал Ингвида, а замкнутое, горделивое выражение лица роднило его с Борглиндой, какой она бывала в волнении или опасности. Гельд сообразил, что это должен быть тот самый Хагир, которого Борглинда так вовремя сумела послать к Гримкелю Черной Бороде. При виде своей тетки Даллы Хагир не изъявил никакой радости, как, впрочем, и она.

– Приветствую тебя, Далла дочь Бергтора, и рад видеть тебя в добром здоровье! – Сойдя с коня, Ингвид приветствовал Даллу с немного неуклюжей, но подчеркнутой учтивостью. – Я проделал долгий путь, чтобы повидать тебя, и надеюсь, что мы обойдемся друг с другом по-родственному.

– Если сложится иначе, то не моя будет вина, – холодновато ответила Далла. Она все еще трусила и от страха казалась еще более надменной, чем обычно. – Будь моим гостем, Ингвид сын Борга. Здесь так редко появляются добрые и достойные люди, что тебе не стоит обижаться, если я не сразу впустила тебя в дом.

– Я рад, что ты осторожна. В нынешние времена у всех нас больше врагов, чем друзей, – заметил Ингвид, настойчиво заглядывая ей в глаза своими косящими, но зоркими синими глазами, точно старался угадать, чего же ждать от этой маленькой женщины, умеющей иногда быть твердой, как лоб великана Хюмира*.

Далла повела Ингвида в дом, за ним потянулись его люди, челядь тем временем повела их коней в конюшню. Гельд следовал за всеми, стараясь не бросаться в глаза приезжим. Конечно, умнее было бы уйти к себе (своих людей он отослал и велел не выходить из гостевого дома, пока не позовут), но сам не мог сдержать любопытства. Необходимо выяснить, с чем приехал гость. Далла не станет потом откровенничать. Она даже не обратит внимания на то, что заметил бы Гельд. Хозяйка Нагорья умеет быть очень проницательной во всем, что может послужить к ее выгоде, но при этом пристрастна и тщеславна и не замечает очевидного, если оно ее чем-то не устраивает.

Гостей усадили на скамьи (челядь поспешно расползлась по углам), Далла уселась на свою подушку, рядом с собой велела сесть Фрегне с маленьким Бергвидом. По обычаю учтивости, Далла принялась расспрашивать Ингвида о дороге, но он сам прервал ее.

– Я вижу, что учтивостью ты, родственница, поспоришь с кем угодно, но мне хотелось бы переговорить о деле поскорее, – сказал он. – Надеюсь, ты не сочтешь меня невежливым. Если наше дело сладится, тогда я смогу и задержаться, и поговорить о дороге, и о всяком другом… о чем ты захочешь. А если нет, то мне лучше не терять времени даром и поехать с моим делом куда-нибудь еще.

– Ты мудро рассуждаешь, родич! – с готовностью поддержала его Далла. Ни о чем другом она так не мечтала сейчас, как узнать, что у него на уме. – Разумеется, я не сочту тебя невежливым, если ты побережешь наше время, твое и мое.

Ингвид благодарно кивнул. Он не отличался красноречием и по природе был человек прямой: ему лучше удавалось идти непосредственно к цели, чем кружить и отводить глаза.

– Я приехал к тебе, зная, что ты женщина твердая духом, гордая и отважная, – начал он.

Далла вздернула нос, подтверждая, что все так и есть. Гельд подумал, что эту часть беседы Ингвид подготовил заранее. Ну, что ж, ему не откажешь в уме: он знает, как разговаривать с его родственницей Даллой, если нужно чего-то от нее добиться. Гельду оставалось лишь надеяться, что их с Ингвидом дорожки не пересекаются.

– Я понял, что на тебя можно положиться, еще когда ты уехала с Острого мыса, не желая там остаться среди предателей, – продолжал Ингвид, касаясь тех прошлых событий, которыми Далла особенно гордилась. – Тогда, ты знаешь, твой брат Гримкель был провозглашен конунгом Квиттингского Юга и Запада и принес Торбранду конунгу мирные обеты. Он обещал платить фьяллям дань, и они два года подряд не забывали исправно за ней приезжать…

Дальше Ингвид немногословно и толково пересказал все, что следовало знать о походе Асвальда Сутулого в Медный Лес, о попытке Гримкеля истребить фьяллей на обратном пути и о том, как фьялли чуть не истребили самого Гримкеля. Барландцев он не упоминал и ни разу не взглянул на Гельда, так что тот совсем успокоился насчет себя.

– А потом, понимаешь ли, твой родич Гримкель предложил фьяллям пойти в Медный Лес всем вместе, – закончил Ингвид. – Фьялли согласились. Мы полагаем, что весной их следует ждать на Остром мысу с войском, а оттуда они двинутся в Медный Лес. Могут и до тебя добраться, родственница. Конечно, если они пойдут с юга, то тут неблизко – я сам дней десять ехал, хотя и не от самого Острого мыса. Но десять дней – не вечность, а защитить твою усадьбу некому, там по пути жилья мало.

– Я благодарна тебе, родич, что ты предупреждаешь меня об опасности, – надменно поблагодарила Далла, не показывая, как взволновала ее эта весть. – Но все же Медный Лес велик. Сколько бы людей ни привел Торбранд Тролль, их не хватит на все эти пространства. Может быть, они изберут другой путь. Я слышала, что их больше привлекает усадьба Кремнистый Склон, та, что рядом с Турсдаленом. Они знают, что великан Свальнир скопил большие сокровища.

– Может быть, и так, – частично согласился Ингвид. Подбор доводов в споре давался ему не очень легко, и он мял свои крупные ладони, будто перекладывал из одной в другую что-то невидимое. – Но мы не хотим пускать их в Медный Лес. Ты видишь со мной всего десять человек, но на самом деле у нас гораздо больше. Есть еще среди квиттов такие, кто не хочет назваться рабом Торбранда.

– Вы хотите с ним биться? – Далла слегка подалась вперед, глаза у нее заблестели.

– Да, – спокойно и твердо ответил Ингвид, и невольное уважение, которое ощущал к нему Гельд, еще больше возросло. Этот человек действительно собирался сражаться. Как следует подготовиться к битве и потом уж стоять до конца.

– У тебя много людей? – оживленно спросила Далла.

В ее проворном воображении уже мелькали видения могучего войска, которое вернет ей с сыном былую честь, власть и богатство.

– У нас есть руки, чтобы держать оружие, но маловато самого оружия. Многие люди, что живут теперь в Медном Лесу, не вынесли свое оружие с полей битв или повредили его. Мне нужно железо. Говорят, что у тебя оно есть. Если это так, то я думаю, ты не откажешься помочь нам.

Едва речь зашла о железе, как оживление Даллы угасло. Она слишком привыкла охранять свое сокровище, как дракон Фафнир охранял легендарное золото, и любой, кто хотя бы думал о ее железе, мгновенно вызывал ее подозрение.

– Железо? – повторила она, еще не решив, что отвечать. – Ты слышал, будто у меня есть железо?

– Родственница! – внушительно сказал Ингвид и настойчиво заглянул ей в глаза. – Не будем играть в прятки, мы ведь не дети. Род Лейрингов с самых Веков Асов владеет этой усадьбой, с тех самых пор как Тюр помог отбить этот край у великанов. И с тех же самых пор возле усадьбы Нагорье добывают железо. Не может быть, чтобы его у тебя не было.

– Но разве железо есть только здесь? – отбила удар Далла. – У Фрейвида Огниво копи были куда богаче здешних. В его Кремнистом Склоне железа всегда выплавляли втрое больше. А ему все было мало… Ты говорил с наследниками Фрейвида? Кто теперь живет в его усадьбе?

– Там живет его вдова и побочный сын, Асольв. С ним я говорил. Он хочет нам помочь, но он не хозяин своему железу.

– Как так? Кто же там хозяин? Ведь у Фрейвида нет другой родни!

– Ведь Кремнистый Склон стоит неподалеку от Турсдалена, – напомнил Ингвид. – А в Великаньей долине живет Свальнир. Если он не захочет, никто не вывезет оттуда ни единого пеннинга железа.

– Вот как! – Далла недоверчиво усмехнулась. – А отчего бы вам не потолковать с великаном?

– Никто не скажет, что мне недостает смелости, но толковать с великаном – не мое дело, – без стыда и досады, со спокойным достоинством признал Ингвид. – Я сговорился с одним человеком… Он живет далеко отсюда, ты его не знаешь. Но у него хорошо получается толковать с нечистью. Он обещал мне пойти в Турсдален и поговорить со Свальниром. А я взял на себя другое – потолковать с тобой.

– Да уж! – с надменной обидой ответила Далла, сразу вцепившись в эти не слишком ловкие слова. – Я, разумеется, чудовище не лучше Свальнира.

– Как ты могла подумать… такую нелепость? – Ингвид в последний миг удержался, чтобы не сказать еще резче. – Ты – вдова конунга, ты моя родственница. Кому же говорить с тобой, как не мне, и с кем же говорить тебе, как не со мной? Ведь твой брат Гримкель хочет совсем другого. Он подмазывается к Торбранду Троллю, а подмазать он его может только нашей кровью, больше ничем. Как деревянного бога в жертвенный день. Он будет собирать дань, чтобы наши люди каждую зиму уносили своих детей в лес[3], а фьялли жирели, ничего не делая. Конечно, и Гримкелю перепадет, иначе зачем бы он так старался, хитрая сволочь… Хм, прости, я забыл, что говорю о твоем брате!

По мере своей речи Ингвид все больше и больше горячился; огонь его гнева разгорался медленно, но ровно и неуклонно. Гельд ловил каждое слово: перед ним сидел человек, способный на большие дела! Болтунов везде полно, а вот способных к делу встретишь нечасто!

– Я думаю, ты не хочешь этого, – взяв себя в руки, Ингвид вернулся к началу своей речи. – Ты не хочешь всю жизнь просидеть в глуши, в этой усадьбе, куда и дороги-то нет, со своим сыном, который рожден от конунга…

– Мой сын – родич трех конунгов, если уж на то пошло! – быстро откликнулась Далла. Этот предмет, понятное дело, занимал ее больше всех прочих. – Его отец был конунгом! Его старший брат Вильмунд был конунгом, хоть и не слишком удачливым. И его дядя по матери тоже конунг, хотя тоже не из лучших. Мой Бергвид – наследник конунгов и с отцовской, и с материнской стороны. Квиттами должен править только он! Вот что, Ингвид сын Борга! – Далла внезапно приняла решение. – Я дам тебе железа на оружие, если ты дашь мне клятву, что мой сын будет провозглашен конунгом!

У Гельда дрогнуло сердце. Прощай, «злое железо»! Оно пойдет на мечи для квиттов, и фьялли прикоснутся к ним только тогда, когда клинки распорют им животы. Неужели судьба так его обманет и Локи посмеется над неудачником, вздумавшим подражать Коварному Асу? Неужели он напрасно торчит в этой троллиной усадьбе, рядом с ведьмой и колдуном, натужно скалит зубы днем и чуть не воет от тоски ночью? Все зря?

– Дать клятву? – недоуменно повторил Ингвид. – Как я могу дать тебе такую клятву? Я не Один и не вёльва, я не могу отвечать за будущее. Может быть, мы окажемся разбиты. Может быть, после победы тинг всего войска назовет конунгом совсем другого человека…



– Разумеется! – крикнула Далла, точно бросаясь на добычу. Вот теперь-то он заговорил по-иному! – Другого человека! Тебя, кого же еще?

– Меня? – Ингвид был удивлен и даже возмущен. – Я не думал об этом. Сейчас рано об этом говорить. Когда наше войско будет собрано, оно само назовет своего предводителя, достойного и родом, и нравом, и заслугами. А если в битвах он покажет себя достойно и останется жив, то его могут назвать и новым конунгом. Так бывало. Но я не могу сказать заранее, кто это будет. И как я могу навязывать людям в конунги мальчишку?

– Ты сможешь! Ведь это тебя выберут вождем! И тебя назовут конунгом! Кого же еще? Скажи мне, кто еще остался, достойный возглавить такое войско? Ну, кто? – нападала хозяйка. – Фрейвид? Он убит. Вальгаут Кукушка? Он убит у себя дома. Ингстейн Осиновый Шест? Он, как слышно, погиб в Битве Конунгов. От рода Лейрингов остался один Гримкель, но о моем подлом братце я даже говорить не хочу. Кто же остался, кроме тебя?

– Еще есть Донгельд Меднолобый, – помолчав, ответил Ингвид. – Я его видел. А со временем, может быть, появится и кто-то еще. Знаешь, как говорят: придет время, придет и средство. Когда люди готовы и дух их тверд, среди них обязательно находится настоящий вождь. А если вождя не находится, значит, время для дела еще не пришло. Вот что я тебе скажу. И не много я дам за дух такого племени, которое назовет своим вождем мальчишку, вчера посаженного впервые на коня![4]

– Хельги сын Хьёрварда* был прославлен подвигами в двенадцать лет!

– Так то в двенадцать! Я не Один, но я умею считать до двенадцати. А тут пока хватит трех! – Ингвид кивнул на Бергвида, что сидел на руках у няньки, и показал его возмущенной матери три пальца.

Далла сжала губы. От досады она раскраснелась так, что даже на лбу у нее проступило яркое красное пятно. Возраст ее сына был единственным, с чем даже у нее не хватало упрямства спорить.

– Если ты поможешь нам, твой сын будет расти в почете, которого достоин его род, – продолжал Ингвид, стараясь не горячиться. Он все еще надеялся убедить ее доводами. Честный воин, при всем его уме, не подозревал, что для некоторых людей доводы разума совершенно ничего не значат. – И когда он станет взрослым, то сможет смело спросить людей: не хотят ли они назвать его конунгом? И если он к тому времени достойно себя покажет, почему бы людям не сказать да?

– А если ты будешь разбит, мой сын не вырастет вовсе! – мстительно сказала Далла, будто уличила Ингвида в коварном замысле против нее. – Чтобы мой сын вырос, нужен мир. Мой брат Гримкель хотел сохранить мир и ради этого поступился даже своим достоинством. Он пожертвовал собой! А ты, сдается мне, предал его, потому что сам захотел стать конунгом!

Ингвид посмотрел на нее с откровенным изумлением. Раньше он не был близко знаком с этой женщиной и не знал, до какой нелепости она может дойти в своих рассуждениях, если задето ее самолюбие.

– Сдается мне, что ты хочешь мира с губителями твоего мужа! – точно сам не веря, проговорил он. – Фьялли погубили Стюрмира конунга и сделали твоего сына сиротой. А ты рада примирению с теми, кому твой сын должен мстить. Что-то мне не верится…

– Моего мужа погубили не фьялли! Его погубил Медный Лес! Да, ваш хваленый Медный Лес! – крикнула Далла, уже забыв, что сама живет в Медном Лесу. – Тот самый великан, с которым вы теперь водите дружбу! Это он обрушил на моего мужа лавину, которая его засыпала! Это ему должен мстить мой сын! А не дружить с ним! Пусть тот мерзкий великан и дает вам железо! А у меня вы не получите ни единого пеннинга!

Далла задохнулась от негодования и замолчала. До нее только сейчас дошло, что она сказала. До Ингвида тоже дошло не сразу: ему казалось невероятным, что на пороге войны человек в здравом уме может рассуждать подобным образом.

– Вот как! – наконец произнес он и поднялся на ноги. Больше ему было нечего сказать. – Значит, прощай, родственница. Наше дело не сложилось. Как бы тебе потом об этом не пожалеть.

– Я сама о себе позабочусь, – ядовито ответила Далла. – А ты позаботься о великане.

Ничего не ответив, Ингвид первым вышел из гридницы, за ним дружно зашагали его люди. Они уехали сразу; впрочем, хозяйка и не приглашала их переночевать. Старый Строк украдкой показал одному из хирдманов на запад, растолковал покороче, где стоит Подгорный Двор; хирдман что-то сунул ему в руку.

Ворота закрыли за гостями и опять заперли, но Далла еще долго не могла успокоиться. Уже стемнело, служанки накрыли ужин, в очагах трещал огонь, а вдали завывали волки, но Далла ничего не замечала. Она расхаживала вдоль помостов между очагами, гневно потрясала руками и говорила все об одном и том же: о наглеце Ингвиде, который задумал сам стать конунгом, спихнув с дороги ее сына, и только затем затеял весь этот поход. Добром это не кончится, фьялли их разобьют! И захватят весь Медный Лес, разорят, как разорили Запад, Север и Юг! И она погибнет, погибнет с ребенком, хотя вовсе не хотела помогать этим сумасшедшим наглецам!

Несколько раз Гельд брал ее за руки, усаживал на скамью, принимался уговаривать и успокаивать; поначалу она затихала, но потом начинала все сначала. Гельд вздыхал, следя со своего места, как она расхаживает взад-вперед. Далла изумляла его. Она воображает себя зоркой, как Один, озирающий единственным глазом небо и землю, а на самом деле слепа, как крот. Ради призрачной чести своего сынишки эта женщина готова пожертвовать свободой целого племени, того самого, где ее сын мог бы когда-нибудь стать конунгом. Она не глупа, но не умеет смотреть вперед и действует порывами; сама рубит под собой сук и думает, что устроила дела как нельзя лучше. Она принимает во внимание только то, что касается ее лично. А этого, увы, недостаточно даже для того, чтобы как следует позаботиться о самой себе! Но даже попробуй он растолковать ей это, разве она ему поверит?

Как видно, все эти Лейринги таковы. Борглинда сначала помогла ему спасти Асвальда и фьяллей, потому что это казалось ей справедливым, а потом послала брата предупредить об опасности Гримкеля, потому что это тоже казалось ей справедливым. Она так же порывиста, как Далла, но более чистосердечна и благородна духом. Ее никто этому не учил, сердце само на ощупь искало правильную дорогу. А сердце Даллы ведет ее к пропасти. Но хотя все обернулось к выгоде Гельда, он не мог радоваться неразумию хозяйки.

– Я уверена, что Ингвид еще вернется! – сказала вдруг Далла. Остановившись возле очага, она повернулась к Гельду, прижимая руки к груди. – Я уверена! Он так просто не откажется! Он ведь сказал, что я об этом пожалею. Он знает, что больше ему негде взять железа. Что он там болтал про великана – никто и никогда не договорится со Свальниром! Это все ерунда, лживые саги для глупых детей! Он вернется!

– И у него будет не десять человек! – напророчил Кар.

Гельд хотел было поддержать его, но прикусил язык. Если он согласится, то Кар, как тогда с пастухом Ульвом, переменит мнение и будет твердить глупости, лишь бы возразить сопернику. А пока он говорит очень дельные вещи, так и пусть говорит.

– Ингвид приведет целое войско и попытается взять наше железо силой, – продолжал Кар. – Надо его спрятать получше, да так, чтобы ни одна собака не узнала.

– Что же, мне самой его таскать? – оскорбленно спросила Далла. – Ты ведь ни единой крицы не поднимешь.

– Пусть рабы таскают… – пробормотал Кар и многозначительно не окончил.

– Я не творю рабов из глины! – ответила Далла, понявшая его умолчание. – У нас есть Бури. Пусть таскает, а потом он сразу забудет. И хоть режь его…

– А если резать будут кого-то другого? – осторожно намекнул Гельд. – Или ты сама собираешься не знать, где твой раб прячет железо? Конечно, это неглупо. Как говорится, не знаешь – не проболтаешься.

Далла озадаченно промолчала. Разве можно ей не знать, где ее сокровища?

– Ах, если бы только выяснить, что он задумал! – страдальчески протянула она, сжимая руки. – Если бы я знала его замыслы…

– Может, ты и узнаешь их, – загадочно произнес Кар.

Далла резко повернулась к нему.

– Каким же образом? – подозрительно спросила она. – Уж не ты ли мне их откроешь?

– Может, и я, – ответил Кар и бросил на Гельда угрюмый взгляд. – Пусть другие рассказывают тебе лживые саги. А я сумею сделать кое-что получше.

– Что?

– Я задумал вот что, – не сразу ответил Кар, заставив хозяйку помучиться от любопытства. – Я отправлюсь на Раудбергу.

Далла и женщины вокруг нее испуганно ахнули. Все слышали про Раудбергу, Рыжую гору, целиком состоящую из кремня. Когда-то давно, в сумеречные потерянные века, когда Квиттингом правили великаны, на Раудберге они устроили свое святилище, называемое Стоячие Камни. Святилище сохранилось и сейчас. Но приходить туда мало кто отваживался, потому что неподалеку от Раудберги лежала Великанья долина, где жил Свальнир, последний из рода квиттингских великанов. Пойти в великанье святилище и там творить ворожбу! Об этом страшно было и подумать. Стоячие Камни полны древней, невообразимой силой, которая с легкостью уничтожит неосторожного пришельца…

– Да. – Кар уверенно кивнул. – Я пойду туда и там, перед древними священными камнями, раскину мои руны. Здесь мне мешает кто-то, – он метнул косой взгляд на Гельда, – но там сила великанов поможет мне. Я узнаю все замыслы наших врагов, – он метнул на Гельда еще один многозначительно-угрожающий взгляд, – и тогда мы точно будем знать, что нам делать.

– И когда ты думаешь отправиться? – боязливо и отчасти недоверчиво спросила Далла.

Она привыкла думать, что ее управитель едва-едва заслуживает называться колдуном, и никаких чудес от него не ждала. Но сейчас, едва собравшись на Раудбергу, он разом вырос в ее глазах и встал чуть ли не вровень с самой священной горой. Так и виделось, как маленький колдун сидит посредине огромной площадки великаньего святилища, а окружающие площадку высокие черные камни молчаливо смотрят на него тысячей невидимых глаз, и между глыбами мягко качаются волны нечеловеческой силы… Волосы шевелились на голове, мурашки бежали по коже.

– Завтра утром, – сурово ответил Кар. – Я должен успеть на Раудбергу к полнолунию, а до него осталось всего пять ночей. Может быть, в пути мне придется нелегко. Надо быть готовым ко всему. Мало ли что задумали наши враги?

Он опять посмотрел на Гельда. Гельд задумчиво покусывал сустав пальца. Решение Кара удивило его: он тоже не ждал от сварливого колдуна таких подвигов. И то, что тот нашел в себе такую отвагу, было до крайности неприятно. «Домашнее средство» – руна на коже – могло хорошо послужить против маленькой домашней ворожбы. Но если Кар вздумает раскидывать руны в Стоячих Камнях, то на сей раз к сердцу Гельда протянется копье такой великанской мощи, что его не отразит и щит из драконьей шкуры.

Несколько мгновений Гельд колебался: поддержать решение колдуна в надежде, что тот передумает, или возражать и тем укрепить его противоречивый дух? Все же Гельд избрал второе. Не сидеть же ему, в самом деле, тут до Праздника Дис! А без колдуна его дело может и сдвинуться с места. У него будет дней десять. За это время можно очень много успеть.

– Не думаю я, будто у тебя что-то получится, – вполне искренне усомнился Гельд. – Я слышал, что сила Стоячих Камней не покорялась людям и посильнее тебя. Один чародей даже не добрался до вершины горы…

– Я доберусь! – язвительно утешил его Кар. – Если у твоего приятеля Рама ничего не вышло, это не значит, что никому другому это дело не по силе.

Гельд пожал плечами. Ему было любопытно: Рам Резчик и правда пытался подниматься в святилище Раудберги, или Кар выдумал со злости?

А может, у него и правда ничего не получится?


На другое утро Кар отправился в путь. Он взял маленькую смирную лошадку, необходимые припасы и свой мешочек с рунами. Гельд еще советовал прихватить черного барана для жертвы, но Кар отмахнулся.

– Он купит барана в усадьбе Кремнистый Склон, – сказала Далла. – Наверняка у них хватает скотины… Если не всю отбирает великан. А у нас лишнего нет!

В самом деле, за последние дни овечье стадо Нагорья не досчиталось еще нескольких голов. Уцелели только овцы Ульва, у других же они пропадали каждые два-три дня. А находилось потом лишь несколько обгрызенных костей.

– Надо спросить у этого бродяги, какое такое волчье заклятье он знает, – бормотали между собой работники, сидя по вечерам у очага.

– Может, у него есть амулет, отгоняющий волков? Может, он поделится и с другими?

– Вот бы хозяйка поговорила с ним! Ей-то он не откажется сказать, в чем тут дело!

Подходящий случай вскоре представился. Через несколько дней после отъезда Кара Ульв сам явился в усадьбу. Он уже раза два или три приходил пополнить запасы еды и всегда оставлял своих овец без присмотра, но они смирно паслись, точно привязанные невидимой веревкой.

– Пусть никто не ходит ко мне, не мешает! – говорил Ульв домочадцам Нагорья. – Когда мне что-то понадобится, я сам приду. А с овцами ничего не случится.

– Он овечье заклятье тоже знает, – шептали женщины.

В прежние дни Ульв уходил сразу же, как только Кар выдавал ему хлеба, ячменя на кашу и сушеной рыбы. Но в этот раз он попросился переночевать, и Далла позволила.

– Ляжешь там, среди челяди. – Она показала ему на ближнюю к двери часть дома. – А на заре возвращайся к овцам. Сколько бы ты ни знал заклятий, я полагаюсь на живого человека больше.

Ульв послушно кивнул. Он вообще был неразговорчив и к вечерней болтовне челяди прибавил мало.

Постепенно говор успокаивался, домочадцы устраивались спать. Ульв приволок из конюшни охапку сена и улегся на ней, подложив под голову свернутую накидку. При этом старый Строк толкнул Вадмеля и сделал ему знак белыми бровями. Вадмель недоуменно покрутил головой.

Через некоторое время Строк кивнул ему на дверь. Озадаченный Вадмель вышел с ним во двор.

– Ты чего, старик?

– Ты не видел? – Строк кивнул на дверь дома. – Не видел, что у него на шее?

– У кого?

– Да у нового пастуха! У Ульва! У него на шее мешок! А в мешке…

– Что – в мешке?

– Откуда я знаю? Да уж наверное что-то любопытное! Я так думаю, там как раз и лежит его амулет!

– Да ну!

Поразмыслив немного, Вадмель решил призвать на совет Лоддена, и три работника еще некоторое время шептались.

– Там может быть и золото! – говорил Лодден. – Не зря этот бродяга ходит по горам среди зимы! Он убил кого-то, забрал золото, а теперь пришел к нам прятаться!

– Надо посмотреть, что у него там такое! – твердил Строк, подталкивая локтями то одного товарища, то другого. – Амулет там или золото – нам все пригодится!

– Зачем он явился, убийца, чтобы из-за него хозяйка попрекала нас день и ночь! – возбужденно шипели Лодден и Вадмель. – Пусть проваливает, откуда пришел!

– Только надо сейчас! Другого такого случая не будет!

– Сейчас полнолуние, да? – Вадмель глянул на небо. – В полнолуние надо бы поостеречься…

Вид неба не слишком подбодрил: почти сплошь его закрыли серые тучи, а чернота в длинных неровных разрывах наводила на мысли о летящих драконах. Полная луна сияла сквозь легкую дымку, своим светом вытопив в облаках круглую проталину. Вблизи самой луны свет был белым, подальше – желтым, а на самом краю облаков – красноватым с коричневым отливом. Во всем этом таилось что-то значительное, но три работника не знали, добро или худо предвещает им Солнце Умерших.

– Ничего страшного! А такого случая больше не будет! – убеждал старик двух молодых. – Я ни за что не пошел бы к нему на пастбище и не остался бы там ночевать, чтобы он скормил меня своим приятелям волкам! Да он и днем может! Нет, надо сейчас. Поди, Лодден, посмотри, спит он?

Боязливо поёживаясь, Лодден вернулся в дом. Огонь в очагах еще ярко горел, но все уже лежали и, похоже, спали. Не слышалось ни единого голоса. На женской половине тоже стояла тишина. Хозяйка почивала на своей лежанке рядом с нянькой и маленьким Бергвидом. Ближе всех к женской половине устроился хозяйкин приятель барландец. В отсутствие Кара он ночевал в хозяйском доме, чтобы быть под рукой в случае чего, как он говорил. Но вся челядь вплоть до слабоумного Бури знала, какого «случая» он выжидает!

Впрочем, до этого работникам не было никакого дела, кроме простого любопытства. Лодден подкрался к Ульву, осторожно наклонился, прислушался. Пастух дышал глубоко, шумно и ровно, как во сне. На его шее виднелся кожаный шнурок, на котором висел маленький мешочек из темной кожи, обкрученный и обвязанный тем же шнурком намертво, так что узлы залоснились и поблескивали. Такое даже зубами не развяжешь. Да и не похоже, чтобы мешочек часто развязывали. Значит, там не огниво и кремень, которые приходится постоянно доставать. Там что-то ценное!

Возбужденно сопя, Лодден вернулся к товарищам.

– Спит! – доложил он. – И все спят. Можно идти!

Смесь жадности и любопытства всякого раба сделает отважным. Один за другим, на цыпочках, как три полуночных тролля, Лодден, Вадмель и Строк прокрались в дом. Пламя очага бросало неровные тени, лицо спящего казалось дрожащим, подвижным. Три «грабителя» помедлили немного, но все было тихо.

Строк делал побуждающие знаки бровями. Вадмель неуверенно шагнул к Ульву. В руке он держал маленький острый нож. Дважды он протягивал руку и дважды отступал. «Дай я!» – сердито шепнул Лодден. Испугавшись, что добыча уйдет в чужие руки, Вадмель наклонился и дрожащим лезвием в дрожащей руке перерезал кожаный ремешок.

Свирепый рев потряс и подбросил спящий дом. Что-то жуткое, косматое взметнулось там, где стоял наклонившийся Вадмель и отбросило его прочь; в глаза рабу бросилось что-то серое, красное, с белым блеском зубов и зеленым огнем диких зрачков. В тот же миг Вадмель уже хрипел и катился по полу, разбрызгивая вокруг кровь, которая густой струей лилась из его разорванного горла. Жуткое чудовище с разинутой волчьей пастью кинулось на Лоддена, и тот с отчаянным воплем подался назад. Волчьи зубы щелкнули возле его живота. Огромный волк с горящими зелеными глазами прыгнул и вцепился в горло; человек и волк катились по земле, задели горящий очаг; полетел запах паленой шерсти.

Спящие мгновенно проснулись и вскочили, длинный дом наполнился истошными воплями. То ли это сон, то ли явь: возле лежанок огромный свирепый волк рвет зубами кого-то из мужчин, и огромные кровавые пятна при свете огня кажутся черными. Тени мечутся, стены дома качаются, земляной пол дрожит; хочется бежать, но ноги онемели; хочется кричать, но крик застрял поперек горла и душит. Боги Асгарда! Откуда тут волк? Что за чудовище? За что?

Гельд вскочил одним из первых. Он, собственно, и не спал, но не стал вмешиваться в возню работников: мало ли что они там затевают между собой? Но все же он подсматривал сквозь ресницы и отчетливо видел: едва лишь Вадмель перерезал ремешок и поднял мешочек, как на месте спящего Ульва оказался огромный волк. Гельд видел это совершенно ясно и так же ясно осознал: оборотень.

В следующее мгновение он оказался на ногах, руки сами искали и жаждали какого-нибудь оружия. Меча он с собой в хозяйский дом не брал, и рядом с его одеждой лежал только нож.

– Назад! – крикнул он Далле, которая замерла на своей лежанке, тараща изумленные глаза на схватку Лоддена с волком. – Ребенок!

В одной руке держа нож и одним глазом присматривая за оборотнем, Гельд схватил за шиворот плачущего Бергвида и почти бросил его к задней стене. Лодден и оборотень катались по полу перед дверью, и мимо них выйти из дома никто не мог. Женщины визжали до хрипоты, хватали детей, кувырком катились с лежанок, путались в одеялах, кидались прочь от зверя, в заднюю часть дома, натыкались друг на друга и падали.

– Назад! Возьмите его! – яростно орал Гельд, толкая служанок в дальний угол. – Есть тут еще что-нибудь…

У задней стены дома стояло кое-какое оружие, но от женщин было мало толка, а мужчины не могли к нему подобраться. Одна из женщин догадалась сунуть Гельду в руки копье, и он так ему обрадовался, как не обрадовался бы всему сокровищу Фафнира.

Лодден тем временем затих. Одна его нога оказалась в очаге, башмак горел, но работник оставался совершенно равнодушен к сохранности собственных ног: домашний очаг уже стал для него погребальным костром.

Оборотень поднял окровавленную морду, взгляд его зеленых глаз скользнул по толпе женщин, сбившихся в кучу в дальнем углу, и оттуда снова послышались вопли ужаса. Обеими руками держа перед собой копье, Гельд выскочил вперед и загородил их; ему совершенно не хотелось изображать Сигурда Убийцу Дракона*, но всех этих женщин больше некому защитить. В одной рубашке и босиком – Сигурд хоть куда!

Оборотень шагнул к нему, переступив через тело Лоддена, и Гельд крепче уперся ногами в пол. Ну и чудище… с медведя ростом… ведьмы вырастили… чего ему надо?

Гельд чувствовал себя собранным, как никогда в жизни; где-то совсем рядом с сознанием билась и вопила холодная смертная жуть, но сознание сосредоточилось только на одном: поймать волка на острие копья, если он вздумает прыгнуть. Вогнать прямо в глотку, если подойдет… «Меч через пасть Пожирателю Трупов всадит он в сердце…»[5]Не самое подходящее время вспоминать древние песни, но строчка из предсказания вещей вёльвы очень кстати всплыла в памяти и указала Гельду, что он должен делать.

Волк метнулся в сторону, и Гельд поспешно передвинулся с копьем. Волк смотрел прямо на него и выжидал, в ясных и жестких глазах Гельд видел разум, не уступающий его собственному. В мыслях всплыло лицо Ульва, а перед глазами стоял огромный зверь с окровавленной пастью, и оба эти образа четко сливались в один. Волк метнулся в другую сторону: он явно пытался обойти Гельда и добраться до женщин. Но в глаза ему светил наконечник копья; похоже, оборотень знал, что такое «злое железо», наносящее более глубокие и хуже заживающие раны, чем обычное.

Те, кто был ближе к дверям, теперь выбежали из дома, краем уха Гельд отмечал визг и треск, когда челядинцы норовили проскочить в дверь сразу впятером или вшестером. Раскрытая дверь зияла пустотой и молчала. Догадается хоть кто-нибудь помочь? Хотя бы позвать барландцев из гостевого дома? В своих людях Гельд был уверен. Лишь бы они только узнали…

Чудовищный волк вдруг отвел глаза от Гельда. Его взгляд был устремлен куда-то ему за спину, вниз, к полу.

– Кто там у меня за спиной? – резко крикнул Гельд, не отрывая взгляда от волка. – Отойди назад, мать твою! Он сейчас прыгнет!

Далла, жавшаяся к задней стене, вдруг вскрикнула. Там, перед ее лежанкой, на полу валялось огниво. Ее драгоценное огниво, которое она клала под подушку на время сна, а сейчас, как видно, выронила в суматохе. Это к нему был устремлен взгляд жуткого зверя. Это за ним явился оборотень! За ее единственным сокровищем! Он хочет отнять залог ее силы, ее будущего!

Оторвав от себя руки рабынь, Далла шагнула вперед. Гельд с копьем и волк с оскаленными зубами застыли друг против друга, как вытканные на ковре. Все застыло.

И Далла боязливо и отважно двинулась вперед, надеясь сейчас, пока мгновение зависло, украсть у судьбы то, что судьба пыталась украсть у нее.

И вдруг оборотень прыгнул. Гельд метнулся ему навстречу с копьем, но руки дрогнули и острие клинка ударило не в горло зверя, а в лапу. Волк взвыл и рухнул на пол, а сила столкновения сбила и самого Гельда. Кто-то вскрикнул у него за спиной, Гельд покатился по земле назад и задел кого-то. Лежа и дергаясь, он лихорадочно пытался совладать с длинным копьем – скорее, скорее, пока оборотень не успел первым! Тот был у него прямо перед глазами: воющий, дергающий раненой лапой и отчаянно мотающий огромной головой. В его вое звучали боль и ярость, душный горячий запах зверя окутывал Гельда и мутил разум.

В дверях раздался шум: на пороге встал Бьёрн со своим крашеным щитом и мечом Гельда в руке. Собственный меч висел у него в петле на запястье. Увидев волка, Бьёрн изменился в лице. Кто-то толкнул его в спину, и он влетел в дом, хотя первым побуждением, казалось, было убежать: Бьёрн услышал о «волке в гриднице» и ожидал встретить волка размером с волка, а не с медведя! Да это косматый дракон какой-то! Но тут же он справился с собой и отчаянно хмурясь шагнул вперед, Следом вбежал еще один барландец с возбужденно вытаращенными глазами и с секирой в руке.

Волк обернулся, глянул на них, потом опять на Гельда. Гельд уже поднялся; крикнув Бьёрну что-то неопределенно-призывное, он бросился на волка с копьем. Теперь-то они его одолеют!

Но из-под самого клинка оборотень вдруг взвился в прыжке куда-то вверх; раздался треск, и чудовище исчезло. Серый хвост и задние лапы мелькнули в отверстии лаза, который вел на крышу, царапнули когти, на пол упало несколько сорванных комков дерна. На крыше послышался тяжелый шорох, а со двора – крики нескольких голосов. Потом раздалось общее восклицание, и все стихло.

Некоторое время в гриднице стояла тишина, только женщины всхлипывали в углу. Гельд изумленно смотрел то на пустое место, где только что находился оборотень, то на зияющий лаз в крыше. Уже все?

После недавних воплей тишина оглушала. Как будто все умерли.

Гельд медленно обернулся, опираясь на копье. Напряжение схлынуло, навалилась слабость, стало отчаянно холодно.

Далла, в одной рубахе, с рассыпанными темными волосами, сидела на полу возле своей лежанки и издавала сдавленные рыдающие звуки, сжимая в руке что-то маленькое и черное.

– Что ты тут сидишь? – отчетливо, как у слабоумной, спросил у нее Гельд. Он весь дрожал, и голос у него тоже дрожал. – Я же сказал: назад! Тебе что, жить надоело? Что ты тут забыла?

Всхлипывая, Далла протянула ему руку. На ее ладони лежало огниво.

– Вот уж сокровище! – с чувством произнес Гельд и с трудом подавил желание сказать что-нибудь похлеще. – Это что – дороже жизни? С ума ты сошла, что ли?

– Доро… же, – не сразу выговорила Далла, давясь рыданиями. – Это мое… Оно…

– Да твое, твое! – устало утешил ее Гельд и сел прямо на лежанку хозяйки. – Не отняли же.

В дверях показались сбежавшие домочадцы. Теперь, когда все кончилось, они как следует вооружились: поленьями, ножами с посудной полки, а один даже прихватил здоровенный коровий колокольчик из чистого железа. Видно, ничего другого под руку не попалось.

– Он с крыши… прыгнул и убежал, – на разные голоса доложили челядинцы. Все они были бледны, лихорадочно постукивали зубами, отчего речь получалась невнятной. – Мы видели. Вдруг – раз, и на крыше, оборотень проклятый. Мы думали, он вас всех съел.

– Съел бы, если бы все такие смелые были, как вы! – утомленно сказал Гельд.

Его не тянуло ругаться, тем более что он их вполне понимал. Он и сам убежал бы от волка без оглядки, если бы не стыдился бросить женщин.

– Что бы мы делали… Ох! – прокряхтел из угла старый Строк.

Когда волк кинулся на Лоддена, старика отбросило в угол, где он и пролежал все время битвы, ни жив ни мертв от ужаса. Теперь он пытался встать, но левая нога почему-то совсем не слушалась.

– А ты-то куда полез! – Гельд вспомнил, с чего все началось. – Чего вам от него понадобилось? Вот и лежат теперь… два героя. Да уберите его от огня, сейчас пожар будет.

Запах горелой кожи перешел в запах горелого мяса. Сообразив, отчего так трудно дышать, работники потащили тело Лоддена прочь от очага. На его растерзанное горло и грудь старались не смотреть. Голова болталась, как на нитке, и могла вот-вот оторваться. Весь пол в передней части дома покрывали огромные пятна крови, и все, кто поднимал тела Лоддена и Вадмеля, тоже оказались в крови.

Гельд наконец нашел в себе силы расстаться с копьем и прислонил его к стене возле лежанки. После этого он поднял с пола Даллу и посадил рядом собой. Руки у нее были холодные, как лед, плечи под рубашкой холодные, и она дрожала крупной дрожью. Вцепившись в руки Гельда, она прижалась к нему, пыталась что-то сказать, но ее зубы так лязгали, что он ничего не мог разобрать.

Вспомнив, как недавно поднимался на крышу, Экорн догадался притащить лестницу и закрыть лаз, чтобы тепло очагов не улетучивалось в зимнее небо. В очаги подложили дров, огонь загорелся ярче. Кто-то уже рассказывал барландцам, с чего все началось и как шло. Гельд выдернул с лежанки одеяло и укутал им плечи Даллы. Она не выпускала его руку, мертвой хваткой вцепившись в нее своими застывшими пальчиками, так что ему было холодно и больно.

– Все, все, не бойся! – твердил он ей, как ребенку. – Он убежал к себе в лес. Больше не придет.

– А был бы здесь Кар, может, он распознал бы заранее, – пробормотала рядом Фрегна, нянька Бергвида.

– Да? – Гельд посмотрел на нее. – Ведь это Кар решил принять его в пастухи. Мне он с самого начала не понравился. Помнишь, что я говорил? – строго спросил он у Даллы.

Она прижималась лицом к его плечу и так стучала зубами, что Гельд боялся, как бы не укусила.

– Помнишь, что я говорил? Что этот человек не внушает доверия? – настойчиво повторил Гельд. В награду за подвиги он мог себе позволить хотя бы это удовольствие.

Далла несколько раз кивнула. Сейчас она согласилась бы подтвердить что угодно.

Глава 2

Полная луна ярко освещала площадку на вершине Раудберги, и оттого она казалась неоглядно-огромной, как целое озеро лунного света. Вчера ночью и сегодня весь день и вечер до самой полуночи небо было затянуто тучами, но сейчас они разошлись, точно для Солнца Умерших раскрылись ворота. Да, так и должно быть. Так говорили. В полночь полнолуния над вершиной Раудберги всегда ярко светит луна.

Кар Колдун стоял в воротах святилища – в промежутке между двумя высокими стоячими валунами, где кончалась тропинка, по которой он сюда поднялся. После долгого подъема тщедушный колдун запыхался, но близость к богам придавала сил и ему. То, что он вообще сюда добрался, обнадеживало. Ведь рассказывали, что неугодных ей Раудберга не допускает до вершины и они до зари все плетутся и плетутся по тропинке на склоне, плутают между скал и валунов и к рассвету оказываются там же, где и начали подниматься. Он же дошел. Прижимая руку к груди, Кар с гордостью смотрел на черные валуны площадки. Добравшись до них, он уже как бы стал вровень с ними.

Под серебряными потоками лунного света на боках черных валунов проступали руны – древние руны племени великанов, которых никто из живущих ныне людей не знал. По ним перебегали голубоватые, зеленоватые неверные искры, таинственные знаки казались живыми: они перемигивались, шептали, излучали свою собственную непостижимую силу. Кар медлил, не решаясь покинуть ворота и шагнуть в это озеро лунного света. Казалось, только ступи – и утонешь. Там твердый камень, в нем не тонут, убеждал себя Кар, но все же немало времени прошло, пока он осторожно прикоснулся ладонью к одному из камней, точно прося позволения. Холодный камень промолчал. Кар шагнул на площадку вершины.

Нужно дойти до самой середины. Там чернело пятно от старых жертвенных костров, хорошо заметное в белизне подлунного камня. Как знать, когда разложили первый из этих костров, кому посвятили, кто служил жрецом, а кто – жертвой. В первые века, пока люди оставались слабы и несведущи, бились кремневыми топорами, не знали рун и не умели обрабатывать железа, великаны приносили их в жертву богам, как сейчас люди приносят в жертву баранов и бычков. Тем же богам, что сотворили их. Ведь и сами боги – из рода великанов.

Кар медленно шел через слепящую белизной площадку, не сводя глаз с черного пятна. Казалось, жертвенный круг незаметно скользит назад и расстояние до него не уменьшается. Голова кружилась, подлунный камень казался скользким, как лед. Надо спокойнее… Священная гора не отвергнет его у последнего предела…

Он нес на плечах связанного черного ягненка, но ему казалось, что жертва – он сам. Страха не было. Гора великанов не отвергла его, она принимала, она затягивала человека все глубже в священное пространство и подчиняла себе, наполняла собой мысли и дух, изгоняя все чуждое ей. Вступив в это лунное пространство, даже бросив на него первый взгляд из-за границы валунов, Кар стал совсем другим человеком. Все те чувства, с которыми он сжился – досада, гнев, зависть, враждебность, – остались за черными камнями. К середине святилища шел новый Кар – сильный, спокойный, уверенный, мудрый, даже добрый. Вернее, не желающий никому зла. Нежелание зла еще не есть доброта, но ведь и те высшие силы, к которым он пришел воззвать, добры именно так. Они делают свое неспешное дело, не замечая суетящихся смертных и никому из них не желая зла.

Наконец граница черного круга придвинулась к его ногам. Кар остановился, снял с плеч ягненка и положил его в самом центре святилища. Потом вынул из-за пояса нож. Этот нож он считал своей самой большой драгоценностью: его взяли из случайно найденной могилы какого-то старого колдуна, чей дух долго не давал покоя округе. Кару стоило немалого труда его заполучить, но именно потом то дерево, которое он точил пятнадцать лет, наконец упало. Часть силы умершего колдуна перешла к нему, и Кар верил, что сегодня увеличит ее многократно.

Кровь ягненка под лунным светом казалась совсем черной. Она широко растекалась по камню и пропадала, впитываясь в него, как в сухую землю. Вот отчего так черен этот круг: не уголь костров, а сама жертвенная кровь задержалась в нем. Кровь бесчисленных жертв бесчисленных поколений. И с каждой каплей этой крови древнее великанье святилище копило силу. Тот, кто добавит каплю крови, получит в обмен каплю силы. Так устроен мир: на дар жди ответа, на дело – воздаяния.

Ягненок был мертв. Теперь Кар остался тут совсем один. И в то же время все пространство вокруг него наполнилось жизнью. Она откликнулась, разбуженная горячей кровью жертвы, и колдун еще яснее ощутил ее присутствие. По свежему воздуху, прохладному и плотному, пробегали беспорядочные слабые волны – это дышали священные камни. Кар оглянулся один раз и больше не посмел: вокруг высились огромные черные валуны, и все они смотрели на крошечного человечка в середине огромной площадки, как безмолвные, безглазые лица. Они ждали.

Дрожащими руками Кар снял с шеи свой мешочек с рунами. Страха он по-прежнему не ощущал, но эта сила, живущая здесь, уже напитала каждую жилку его тела, и ей стало тесно внутри. Кар ощущал себя сильным, как великан, зорким, как Один, единственный глаз которого видит все тайны вселенной. А вселенная была так близка: огромный океан мрака, окруживший Раудбергу, – земля, безмолвная и глухая; огромный океан темной синевы за серой стеной облаков – небо. Ему требовались посредники, чтобы услышать голос неба. И такие посредники нашлись – двадцать четыре ясеневые палочки, которые сам Один дал людям, чтобы они могли выйти из мрака и приблизиться к богам.

Вытащив из-за пазухи белый платок, Кар постелили его в середину черного круга, обратив четыре угла к четырем сторонам света. Платок сразу намок от крови, сквозь белую ткань проступили темные пятна. Кар развязал мешочек.

– Зову вас, норны, девы судьбы, – хриплым, чужим голосом произнес он, этот звук показался ему здесь неслыханной дерзостью. Но он должен был говорить: трусам нечего делать в заповедном святилище. – Зову вас, Прошлое, Настоящее, Будущее. Зову вас, Урд, Вёрданди, Скульд.

Кар опрокинул мешочек над платком. Руны просыпались с тихим значительные шорохом. Кар поднял праву руку, чтобы перемешать их, и вдруг замер.

Он сам не знал, что заставило его поднять голову и посмотреть на край площадки. Между двух валунов появилось что-то маленькое и темное.

Это было живое существо. Кар застыл, скованный ужасом и трепетом, не в силах даже вздохнуть. Неведомое существо медленно приближалось, и лунный ветер трепал полы темной одежды. Оно не шло, а плыло по озеру золотистого сияния; его породили эти камни и этот свет. Это был сам дух святилища на Раудберге. Тянуло вскочить и бежать отсюда, пока не поздно: почему-то это маленькое, не выше человеческого роста существо вселило в колдуна больше благоговения и ужаса, чем все святилище с его молчащими валунами и черным жертвенным кругом. Валуны молчали, а дух Раудберги явился, чтобы говорить. Вся сила, рассеянная в воздухе, собралась в нем, как в кулаке, и сама ее близость грозила раздавить.

Постепенно сидящий в оцепенении Кар стал различать, что к нему приближается женщина, одетая в темный плащ до самой земли. Голову ее покрывала небольшая повязка, серая или белая, из-под которой спускались до колен густые волны темных блестящих волос. Норна была прекрасна и величественна; Кару хотелось склониться перед ней до земли, но он не мог шевельнуться.

– Здравствуй, Кар Колдун, – спокойно сказала норна, подойдя и остановившись у противоположного края черного круга. Ее негромкий голос качался на невидимых волнах и обволакивал со всех сторон. – Ты звал меня, и я пришла. Ты хочешь узнать свою судьбу, и ты ее узнаешь. Пусть в сердце твоем не будет обид. То, что можно изменить, ты создал или создашь своими руками. То, что нельзя изменить, создано силами, которые выше нас. Пусть дух твой ищет тропку между скалами жизни – вот и вся судьба человека. Ты запутался и заплутал на своей тропе. Я помогу тебе.

Норна шагнула в черный круг и присела прямо на камень возле рассыпанных рун. Ее лицо теперь оказалось прямо напротив лица Кара, на расстоянии вытянутой руки. Он хотел отодвинуться, но не мог. Ее облик властно притягивал взор. Вполне обыкновенная молодая женщина, довольно красивая, но с какими-то затененными, неподвижными, мертвенно-спокойными чертами.

Протянув правую руку, норна перемешала руны, и все они как-то сразу легли знаками вниз. Ладонь у нее была тонкая и в свете луны выглядела сероватой, как и лицо. Рука казалась искусно вырезаной из камня, в ней ощущались сила, твердость и уверенность.

– О чем ты хочешь узнать? – спросила норна.

Она взглянула на Кара, приподняв бровь. А у него язык одеревенел, и только дрожание ресниц взывало: зачем тебе мои слова, ты же сама все знаешь обо мне!

– Нет, – сказала норна, прочитав его мысли. – Я знаю все, что мне нужно, но ведь узнать хочешь ты, а не я. А чтобы понять ответ, нужно сначала понять свой вопрос. Назови его. Ты должен его знать.

Кар с усилием отвел взгляд от ее каменного лица и попытался собраться с мыслями. Это вышло легче, чем он ждал: он столько раз наедине с собой перебирал свои обиды на судьбу и свои требования к ней, что слова пришли быстро.

– Я хочу знать, как мне обрести истинную силу и добиться власти, – хрипло сказал он, плохо понимая сейчас, что все это значит.

– Власти над кем? – строго спросила норна. – Над людьми или над собой?

– Над людьми.

– Этого не бывает без власти над собой. Без власти над собой властитель над другими будет деревянным богом, внутри которого гнездятся змеи и жабы, и власть его – призрак. За ним стоят тролли и правят по своей воле.

– Я хочу разбудить свою силу, если она есть во мне. Я хочу, чтобы никто не смел стоять на моей дороге ни в большом, ни в малом. Тогда у меня будет власть и над собой, и над другими.

– Ты хочешь много! – протянула норна и усмехнулась.

Усмешка у нее была горькая и задорная разом. Правый уголок рта заметно приподнялся, в ее лице промелькнуло что-то живое, но Кара опять пробрала дрожь. Норна все время менялась. Разве судьба бывала неизменной?

– Ты хочешь очень много! – выразительно повторила она. – Сила в большом дается лишь ценой бессилия в малом. И наоборот. Даже Один не властен во владениях Хель. Но попробуй. Никому не запрещено пробовать. Смотри.

Норна слегка взмахнула рукой над рассыпанными рунами, и одна из ясеневых палочек вспыхнула ярким багровым светом. Норна взяла ее и отложила в сторону. Кар зачарованно смотрел, как легко и охотно руны отзываются небрежному движению ее сероватых тонких пальцев, отзываются горячей вспышкой своего истинного цвета. Вторая – фиолетовая, третья – белая, четвертая – красная, пятая – голубая. Норна разложила три первые в ряд слева направо, четвертую поместила сверху над второй, а пятую – снизу, образовав крест.

– Теперь смотри, – сказала норна.

Она слегка коснулась второй руны, лежащей в самой середине расклада, – руны настоящего. На ясеневой палочке ярким фиолетовым светом загорелась перевернутая руна «фенад». К норне она была обращена прямо, но Кар увидел перевернутую, и сердце в нем болезненно ёкнуло.

– В твоей душе нет покоя, – произнесла норна, зорко глянув на Кара, точно заглянула ему в душу и удостоверилась в правдивости руны. – Тебя беспокоит потеря. Ты лишился чего-то важного. Может быть, кто-то не верит тебе? А может быть, ты сам себе не веришь? Скорее, так. Поверь сам – и то, во что ты поверишь, станет правдой. Хотя бы для тебя одного, но ведь и это много. И ты создашь свой мир, если в зримом мире нет правды для тебя. Это важно. Важно – не жить во лжи. Запомни это.

Кар молчал. Тонкая рука норны открыла дверь, в которую сам он боялся заглядывать. Все эти годы он хотел быть колдуном. Но верил ли, что может? Убеждал себя, что да, а сам не верил. Лгал. Себе и людям.

Норна двинула пальцами, и на палочке, что была вынута первой, багровым светом загорелась прямая руна «торн». Знак Мйольнира, молнии Тора*, грозы великанов, дышал уверенной и горячей мощью; мысль об этой мощи подбадривала и вдохнула новые силы в душу колдуна, но тут же наполнила страхом: от разящего пламени небес нет спасенья.

– Это – твое прошлое, – сказала норна. – Смотри: это то, что привело тебя ко мне. Твои враги сильнее тебя. Ты слаб, и знаешь об этом.

Да, это так. Его враги всегда были сильнее и тем заставили мечтать о силе. В памяти мелькнуло позабытое лицо Ари Рыжего, и теперь Кар видел его так ясно, будто Ари со своим веснушчатым носом и улыбкой от уха до уха опять стоял перед ним. Даже рубашка на нем та самая, серая с синим поясом, как в тот вечер «кукушкиных гуляний» двадцать лет назад, в прохладный и обольстительно-душистый весенний день, когда Ингрид (вот как ее звали), ушла плясать с Ари и никогда не вернулась. Потом… Рам Резчик, что оскорблял Кара уже тем, что сам никогда не испытывал сомнений в себе. Даже получив дурное предсказание о судьбе ребенка, он не испугался, а поверил, что изменит судьбу… А теперь этот наглый мальчишка, барландец по имени Гельд, уверенный, что болтовней и ухмылками подчинит себе Даллу и оттеснит Кара от ее сына, будущего конунга… Да, ему нужна сила, чтобы одолеть их всех!

– Вот это – поможет тебе. – Под рукой норны четвертая, верхняя палочка загорелась красной руной «тьюр», тоже прямой. – Это сила, которую ты найдешь в себе. Судьба и боги не отказали тебе в ней. Они не отказывают в силе никому. Не одна, так другая дарована каждому. Кто-то легко найдет ее в себе и пустит по верной дороге, а кто-то проблуждает тридцать лет в потемках и выпустит наружу лишь вместе с кровью. Но стоит ли жалеть крови, если впереди – твоя цель? Это – твоя истинная воля. Открой для нее глаза, и жизнь твоя изменится. А вот это… – Движение ее руки зажгло голубую перевернутую руну «лаг» на пятой, лежащей снизу палочке. – Руна «лаг»! – воскликнула норна, как будто ее это тоже задело. – Да это женщина! И женщина эта недобра. Боюсь, она предаст тебя. И здесь ты ничего уже изменить не можешь. Ты опоздал. Но посмотрим…

С трудом оторвав взгляд от голубой руны «лаг», Кар посмотрел на сероватую руку норны. Далла изменила ему, едва он оставил ее без присмотра. Но он не мог не поехать сюда, на Раудбергу. Пусть она еще хоть трижды предает его – теперь он сможет справиться с ней.

На последней палочке мягко засветились белые линии, причудливо изломанные и образующие острый, многозначительный, коварный знак. Руна «перт», руна тайны, скрытых высших сил, которым надо довериться, потому что понять их – не в нашей власти.

– Вот и окончена твоя судьба, – тихо сказала норна. – Возьми свою силу и доверься той силе, что сильнее тебя. Она поможет. Поможет дорогой ценой, но о дешевом мы речи не ведем. Иди и сделай то, что сможешь. И когда смерть спросит тебя, что ты сделал, ты ответишь: «Я сделал все, что мог», И даже смерть не упрекнет тебя за то, что ты не сделал большего. Если ты не солжешь. Ни людям, ни богам, ни себе.

Норна поднялась и двинулась прочь, не прощаясь. Она уходила к дальнему краю площадки, откуда не было спуска, а только страшный обрывистый склон. Пять рун на платке сначала ярко светились своими живыми огнями, манили взор переливами багрового, красного, белого, голубого, потом стали медленно меркнуть. К тому времени, как фигура норны исчезла между камнями, знаки погасли. Кар остался один посреди пустого святилища, в окружении молчащих валунов. Только полная луна смотрела на него с неба. Все было как в начале, и оставалось только гадать, в самом ли деле приходила к нему Дева Судьбы?

Собрав свои руны и нож, колдун ушел из святилища и исчез на темной тропе, ведущей вниз, к усадьбе Кремнистый Склон, к людям.

Квиттинская ведьма по имени Хёрдис еще долго стояла над обрывом горы и смотрела в океан мрака, лежащий под Раудбергой и упирающийся в самый край мира. Она стала так могущественна и мудра, она знает столько всяких истин. Она знает даже то, что неудержимый поток жизни, сплетенный из мириадов самостоятельных ручейков, каждый миг окрашивает одни и те же руны в совсем разные цвета. Она так много знает о других. И только одного она не знает: как ей выбраться из ловушки, тропу в которую проложила она сама, как ей вернуться к себе?


Усадьба Нагорье не спала до утра, а после весь день судачила о ночных приключениях. Хозяйка сидела на лежанке, отчаянно сжимая в руках свое огниво, и не находила сил даже выйти во двор. Гельду самому пришлось позаботиться о хозяйстве: напомнить служанкам о еде и коровах, послать работников за дровами, а двоих отправить на Горбатую гору к стаду бывшего Ульва. Работники дрожали от страха перед чудовищем – а вдруг оно вернется и перережет всех овец с пастухами заодно? Но Гельда после ночи они стали так уважать, что не смели ослушаться. Он своей рукой начертил на запястье каждого по руне «торн», которая так хорошо послужила ему самому, и работники ушли, отчасти успокоенные. А уж насколько хорошо «торн» послужит им, будет зависеть от них.

Двоих погибших сожгли, потому что иначе они, убитые оборотнем, непременно стали бы выходить из могил. Весь пепел очага Гельд сам перебрал, но никакого амулета не нашел – тот сгорел бесследно, и узнать, за что погибли Вадмель и Лодден, оказалось невозможно. Кое-кто из челяди бранил их за глупую жадность, а кто-то провожал с благодарностью: не заставь они оборотня проявить свою сущность, еще неизвестно, что натворил бы тот ночью. Ведь не просто так он напросился ночевать в дом! И подумать жутко, что он замышлял!

Занимаясь всем этим, Гельд неотступно думал о своем деле. К «злому железу» подбираются квитты, а теперь еще и Медный Лес показал зубы. Слишком много грозных противников против одной руны «торн». Пора уносить отсюда ноги. А если удастся, то и не только ноги. Вот как раз тот самый случай, о котором говорят: надо ковать железо, пока горячо. Пока не вернулся Кар и пока Далла не опомнилась от всех пережитых страхов.

Отправив мужчин по делам и велев женщинам болтать потише, Гельд сел на лежанку рядом с Даллой. Она встретила его бледной, немного вымученной улыбкой. Прошедшая ночь оставила в ней сильное чувство страха, неуверенности, беспомощности и какого-то стыда. Гельд очень вырос в ее глазах, и ей хотелось прочнее заручиться его покровительством. Далла очень редко ощущала, что нуждается в покровительстве, и это стыдливое чувство не задерживалось в ее душе надолго, но сейчас выпал как раз такой случай.

– Я все время думаю о том оборотне, – начал Гельд. Собственно, этого можно было и не говорить, потому что весь дом не думал ни о чем другом, но надо же с чего-то начать? – Я уверен, что его послала к тебе ведьма Медного Леса. Ты ведь слышала о ней?

– Да. – Хозяйка кивнула. – Это дочка Фрейвида Огниво… от рабыни. А еще говорят, что ее настоящий отец – тролль.

– Очень может быть. – Гельд тоже кивнул, потому что уже слышал «ругательную песнь о Хёрдис» от Асвальда Сутулого. – Но для нас важно не то, кто был ее отцом, а то, чего она хочет от нас.

– Она хочет чего-то от нас? – По привычке притворяться и скрывать истинно важное Далла изобразила удивление, но потом опомнилась и неохотно призналась: – Наверняка… Ей нужно мое огниво. Это родовой амулет ее отца. – Нехотя Далла разжала ладонь и показала Гельду совершено непримечательный металлический предмет, какой можно увидеть на поясе у любого раба.

– А как оно к тебе попало?

– Оно было у Фрейвида. А когда его… когда он погиб… мой брат Гримкель был при этом и забрал огниво. А потом его взяла я, потому что это огниво – для женской ворожбы, мужчине от него никакого толка. А мне же нужно… чем-то защитить себя и ребенка. А ведьма, наверное, хочет опять его заполучить.

«Тогда очень неосторожно держать его у себя!» – хотел сказать Гельд, но вовремя остановился. Он вспомнил, как ночью Далла едва не влезла в зубы к волку, пытаясь спасти свое сокровище. Она с ним ни за что не расстанется.

– Как видно, ей не нравится, что с его помощью ты выплавляешь «злое железо», – сказал Гельд. Этого он не мог знать точно, но быстро связал в уме пристрастие Даллы к огниву и железу. – Она не хочет, чтобы железом Медного Леса владел кто-то еще. Ты не знаешь, как она расправилась с фьяллями, когда они пытались собирать дань? Я встречал кое-каких фьяллей, кто там был… Хочешь послушать?

Во время всего рассказа о Гутхорме Длинном и рыжих змеях, в которых уползла обратно в землю вся добыча Асвальда, Далла молчала и смотрела на свои руки. Она не хотела показать, как ей страшно. Впервые она задумалась над тем, что у железа усадьбы Нагорье имеется еще один хозяин, который значительно сильнее ее. Себя она ощущала чуть ли не воровкой, но мучил ее не стыд, а лишь страх наказания. При всей самоуверенности Далла не считала себя достойным противником для ведьмы Медного Леса. Тут ведь не знаешь, откуда ждать беды! От всего не убережешься!

– Я боюсь, что сохранить это железо тебе будет труднее, чем добыть его, – добавил Гельд. – Если опять явится Ингвид… Да еще если он сумеет договориться с великаном, то твое железо от тебя уйдет. Его можно спрятать от людей, но нельзя спрятать от ведьмы. Она позовет – и оно откликнется ей таким голосом, что у нас у всех заложит уши.

Далла сжимала в руках огниво и беспокойно оглядывалась, чувствуя, что обложена бедами со всех сторон. С одной стороны к ее сокровищам протягивает руки ведьма Медного Леса, а с другой – мерзавец Ингвид Синеглазый. А она совсем одна, несчастная вдова с маленьким сыном, которому еще десять лет расти…

– Но что же делать? – наконец спросила она и обиженно посмотрела на Гельда. – Я не могу примириться с тем, что меня хотят ограбить всякие ведьмы и прочие. Это мое железо! И огниво тоже мое! Я сама их добыла и никому не отдам!

– Такая твердость духа делает тебе честь! – ответил Гельд, усиленно стараясь изобразить восхищение. Но озабоченность, которая прозвучала в его словах еще яснее, тоже была кстати. – Только я боюсь, что на прежнем месте, в Медном Лесу, сохранить железо будет непросто.

– Но куда же его девать? Не на Острый же мыс, в подарок предателю Гримкелю! Да лучше я его в море побросаю!

– Лучше всего было бы, если бы ты согласилась вывезти его отсюда и продать, пока его не вывез кто-то другой… И пока оно не уползло. А если оно уползет уже от того, кто его купит, то это его беда, верно? – Гельд улыбнулся, и Далла неуверенно улыбнулась в ответ. – У тебя останется его стоимость, и ты всегда сумеешь опять обратить ее в оружие. Когда для этого придет время.

Далла задумалась. Даже в сильном страхе она не могла решиться на расставание с железом: она слишком привыкла видеть в нем залог своего могущества. Гельд молчал: если он предложит себя в исполнители задуманного дела, Далла усомнится. Пусть она дозреет до этой мысли сама. А вдова конунга колебалась и с неудовольствием поджимала губы. Гельд медленно прохаживался перед лежанкой, хозяйка беспокойно следила за ним глазами: это движение побуждало ее думать быстрее и слегка тревожило.

– Но как это сделать? – обиженным голосом спросила она наконец. – Как я могу его продать? Куда его везти?

– Я могу одолжить тебе мой корабль, – не сразу ответил Гельд, и на лице его отражались тревожные колебания. – Конечно, он мне очень дорог, но для тебя… Дело того стоит. А продать можно хоть в Эльвенэсе… Нет, показывать сокровища слэттам не стоит. А вот у граннов или у тиммеров за него дадут хорошую цену.

– Но как… я сама… – Далла растерялась. Мысль о том, чтобы покинуть усадьбу и пуститься в плаванье, казалась ей невероятной. – Нет, мне самой не пристало… И не могу же я послать Кара, этого старого дурака, который даже считать не умеет… О!

Почувствовав ее взгляд, Гельд остановился и повернулся, глядя на Даллу сверху вниз. Когда он стоял, а она сидела, ее бледное личико казалось совсем маленьким и детским. Гельда вдруг поразило противоречие между внешностью этой женщины и ее великаньим самомнением. Все в ней было – разлад, и потому все ее усилия не могли принести счастья никому, и в первую очередь – ей самой.

– Послушай! – Далла вскочила и обеими руками схватила руку Гельда, даже прижалась к нему боком, как кошка, когда она трется о ногу хозяина, умильно вымаливая плошечку молочка. – А если бы ты сам взялся за это дело? – тихим голосом маленькой девочки попросила она, снизу заглядывая в лицо торговца.

Вдовая кюна квиттов давно никого ни о чем не просила, но ей помнились времена, когда она и правда была маленькой и добиться чего-то от своих суровых родителей могла только так. Мягким послушанием удавалось усыпить бдительную строгость матери, и отец, Бергтор Железный Дуб, делался мягче воска от умильного взгляда своей миловидной дочки.

– Я? – Гельд поднял брови, но тут же как бы сообразил и взялся за подбородок. – Конечно, дело это нелегкое…

– Но разве ты с ним не справишься?

Ласковый взгляд выражал убежденность, что он справится с чем угодно. Теперь Гельд понял злополучного Вильмунда конунга: пылкий, но не слишком дальновидный парень с опытом всего лишь восемнадцати лет жизни не мог устоять перед гибкими и льстивыми приемами этой женщины.

– Пожалуй… – сдаваясь, протянул Гельд. – Но я не хотел бы, чтобы из-за моей неудачливости ты понесла какой-то убыток. Если у меня хватит средств, я заплачу сейчас. У тебя останется товар, а дальше я уж сам буду торговать, как сумею. И если мой корабль разобьет о камни, это уж будет моя неудача.

Далла радостно улыбнулась. Это даже лучше, если ей не грозит убыток. Ее пальчики скользнули по золотому обручью Гельда и ласково, с намеком его погладили. На бледном лице появился румянец, глаза игриво заблестели. Гельд вздохнул про себя. Да, с обручьем придется прощаться. Сколько же у нее железа? Хватит на весь тот товар, что он привез с собой? Ну если окажется, что он тут месяц ломается ради двух-трех криц…

До самого вечера Гельд, Бьёрн и прочие барландцы занимались пересчетом железа и своих товаров. Две большие клети во дворе были набиты железными крицами до самой крыши, так что Гельд с тревогой думал о том, как они все это повезут. Первым делом Далла потребовала в уплату золотое обручье и, конечно, получила его. Потом в дело пошел красный шелк с золотистыми цветочками, потом застежки, потом гребень с драконами на спинке, потом большие бронзовые блюда с литым узором из диковинных листьев и плодов. Сумеречное будущее богатство мигом превратилось в богатство настоящее, и уже этим вечером хозяйка Нагорья сидела на лежанке, покрытой новым ковром из разноцветных кусочков меха, с заветным обручьем на руке и новыми круглыми застежками на груди.

Лицо ее сияло ярче золота, и сейчас она казалась почти красивой. Она чувствовала себя богатой и счастливой. А до тех пор пока Бергвид вырастет и ему понадобится оружие, она раздобудет новое железо. Ведь огниво остается у нее! Так почему же матери будущего конунга не порадовать себя, если время его подвигов еще не пришло? Разве она мало сделала для своего сына?

Гельд предупредил, что ему придется уехать прямо завтра, но она была так полна своим счастьем, что вовсе не огорчилась. Гельд вздыхал про себя, сам же над собой смеясь: уж не думал ли он, что эта женщина и вправду его полюбит? Кажется, вполне разобрался, что она умеет любить только себя саму, а всех других – лишь в той мере, в какой они могут быть ей полезны. От Гельда же она теперь получила все, что хотела. Понимая это, он, однако, не мог избавиться от чувства разочарования. Видя чужие недостатки, мы в глубине души все-таки ждем, что для нас будет сделано исключение. Такова уж человеческая природа. Сколько сил он ей отдал – и все зря?

Нет, не все. Завтрашнего дня для Даллы не существовало, но сегодня Гельд казался ей вовсе не лишним.

– Посиди со мной! – звала она Гельда, который даже в темноте все еще бегал по двору, распоряжался, проверял то ноги лошадей, то прочность волокуш, на которые грузили железо. – Ведь только норны знают, когда мы теперь увидимся!

«Скорее всего, никогда!» – мысленно отвечал Гельд и вздыхал при этом совершенно искренне. Он радовался, что завтра наконец вырвется из «страны свартальвов», стремился отсюда всей душой и уже ощущал дуновения свежего морского ветра. Но ему было жаль оставлять Даллу, хотя, конечно, хорошего в ней мало. Он просто привык к хозяйке Нагорья и ко всем ее недостаткам, как привыкал к любому человеку, с которым проводил сколько-то времени. В этом и заключалась простая тайна тех теплых чувств, которые молодой барландец внушал самым разным людям. Он охотно принимал в душу любого, понимал нрав и заботы каждого и сочувствовал им, как своим собственным. Любовь доставалась ему вовсе не задаром: он оплачивал ее искренним дружелюбием, то есть честно отдавал в обмен частичку своей души. И потому, глядя на довольную Даллу, Гельд жалел ее, потому что она-то оставалась здесь, и это отравляло ему радость от исполненного поручения, от освобождения из этого унылого места, даже от будущей встречи с Эренгердой. Он лучше самой Даллы понимал, каким недолгим будет ее счастье, принесенное золотым обручьем. Разве дракон Фафнир на ложе из чистого золота был счастлив хоть на волосок? Холодно там и жестко, ну его совсем…

– Посиди со мной! – просила Далла, ловя его за руку, и он наконец послушался, сел рядом с ней.

Больше месяца они играли в хитрую и дурацкую игру: он хотел раздобыть железа и делал вид, будто добивается ее любви, чтобы когда-нибудь она сама предложила ему железо. А она хотела его любви, но скрывала это, чтобы он и дальше ее добивался. И раз уж она исполнила его желание, почему же ему не исполнить ее? Иначе будет просто нечестно. А он уже достаточно долго был нечестным!

Рано утром, еще в сумерках, барландцы выехали из ворот усадьбы Нагорье. Каждая из запасных лошадей тащила волокушу*, нагруженную железными крицами. Как раз столько, чтобы корабль не потонул.

Гельд двигался последним и позевывал на ходу, передергивая плечами от утреннего холода. Он не хотел оглядывать на дом, где осталась хозяйка Нагорья. Ему нужно было ехать, и ехать быстрее, чтобы не лишиться добычи, за которую он честно заплатил настоящим золотом, серебром и шелком. Это золото не злое и не доброе, оно просто золото, а принесет ли оно счастье своей новой хозяйке, будет зависеть только от нее.

Уже на перевале он все-таки не выдержал и оглянулся. Четыре дома, составленные углами, темнели на склоне, и даже дым не указывал на то, что это обиталище живых людей. Жаль оставлять ее там одну. Но ничего тут не поделаешь. Эта женщина никогда не найдет себе настоящего защитника. Если бы такой и явился, она не сможет его оценить. А значит, ей придется прожить жизнь с той единственной ценностью, которую она умеет ценить, – с самой собой. И в любом месте обитаемого мира она будет одна.

Когда Кар Колдун вернулся в усадьбу, ему не пришлось долго раздумывать над тем, какое женское предательство предсказали ему руны.

– Хозяйка продала все железо! – боязливо шепнул ему старый Строк, принимая коня возле ворот.

– Кому? – изумился Кар. – Разве Ингвид Синеглазый опять был здесь?

– Нет. Она продала барландцу… – Строк оглянулся на двери хозяйского дома. – Гельду. И он сразу уехал.

Кар промолчал, потом двинулся к дому.

– А, вот и ты! – с унылой приветливостью встретила его Далла, сидевшая на лежанке с каким-то долговременным шитьем на коленях.

В последнее время хозяйка Нагорья рукодельничала еще неохотнее обычного. Делая стежок за стежком, она то и дело по привычке бросала взгляд на место, которое столько дней занимал Гельд, и пустота была для нее как удар, не слишком сильный, но причинявший каждый раз все новое разочарование. Мрачный и ворчливый Кар служил плоховатой заменой Гельду, но после десятидневного отсутствия его возвращение внесло хоть какое-то оживление, и Далла не огорчилась.

Не ответив на приветствие, Кар остановился напротив и внимательно осмотрел хозяйку. Поняв, что самое главное он знает, она приподняла руку и повертела золотым обручьем.

– Видел? – горделиво спросила Далла. – Вот что я приобрела, хоть ты и не верил! А ведь ты мог бы и вовсе не застать меня в живых!

– Не знаю, не к лучшему ли это было бы! – сурово ответил Кар.

Далла перестала улыбаться и изумленно раскрыла глаза. Что за наглость?

– Я вижу, ты свихнулся там, на Раудберге! – резко ответила она. – Если тебе не нравится что-то в этом доме, зачем было возвращаться? Оставался бы там, с великанами!

Она и правда кое-что видела. Кар удивительно изменился. Раньше за ним не водилось привычки стоять так самоуверенно и нахально, расставив ноги и упираясь руками в бока. Прежде он смотрел исподлобья, а теперь его взгляд был прям, уверен и даже… пренебрежителен. И так-то он смотрит на нее?! С ума сошел!

– Я вернулся… – Кар твердо намеревался отстоять свое место именно в этом доме и теперь верил, что сумеет. – Я вернулся… потому что кто-то другой тебя покинул, я вижу. Неужели правда то, что я узнал?

– Что? – Далла прямо и отважно встретила его горящий взгляд. И содрогнулась в душе: в глазах колдуна появилась какая-то новая настойчивая сила, которой раньше не было.

– Что ты отдала все железо этому проходимцу! – завопил Кар, больше не в силах сдерживаться. – Что ты позволила одурачить тебя, как глупую овцу! Что он тебя ограбил!

– С чего ты это взял? – возмущенно крикнула Далла. – Придержи язык, старый баран!

У нее вдруг мелькнула мысль, что колдун разузнал все это на Раудберге, и на душе сразу стало неуютно. Она усомнилась в выгодности своей сделки, но подавать вида не хотела.

– А разве это не так?! – ответил колдун, не теряясь перед ней, как терялся, бывало, прежде.

– Не так! – Далла даже хлопнула ладонью по покрывалу лежанки, точно припечатала все возражения. – Я не отдала! Я про-да-ла мое железо! Мое, а не твое, и не знаю, о чем ты беспокоишься! Я получила хорошую цену! Вот это, – она снова ткнула колдуну в глаза своим обручьем, – это еще не все! Это только часть! Я не знаю, где еще взять такую цену! Теперь я могу жить так, как подобает матери конунга! И никто, ни Ингвид, ни ведьма, больше ничего у меня не отнимут!

– Зачем ты не послушалась меня!

– Я тебя послушалась! – Далла вспомнила кое-что и закричала с удвоенной силой: – Я послушалась тебя, когда к нам явился этот проклятый оборотень! Что чуть было не отправил в Хель меня и всех тут!

– Какой оборотень? – Кар слегка опешил, подумав, не Гельда ли она имеет в виду.

– Тот пастух, что назвался Ульвом! Он был оборотнем! Этого ты не знаешь? Этого ты не нагадал на Раудберге! Или нагадал? Или ты нарочно присоветовал мне его нанять, а сам сбежал, чтобы в полнолуние он сожрал весь дом и меня первую! Так? Сознавайся! Ты нарочно все это устроил?

По ошарашенному виду колдуна Далла поняла, что к появлению оборотня он не причастен, но не могла отказать себе в удовольствии обвинить его.

– Этот проклятый оборотень в полнолуние явился сюда в дом, остался ночевать, а в полночь стал волком! Он сожрал Вадмеля и Лоддена! И чудом не сожрал меня! Гельд спас весь дом, пока тебя тут не было! Если бы не он, оборотень сожрал бы всех! Я имела причины ему верить! Он доказал мне свою преданность!

– Вот как? – Кар криво усмехнулся. Новость насчет оборотня неприятно поразила его, но главным его врагом был не оборотень, а Гельд. – Хорошо! – Он сбросил с плеч мешок прямо на пол и вытащил из-за пазухи мешочек с рунами. – Сейчас я тебе покажу, как ему надо было доверять.

Далла презрительно усмехнулась. Колдун расстелил на полу возле очага платок, когда-то бывший белым, а теперь сплошь покрытый темными пятнами засохшей крови. Платок, побывавший в жертвенном круге Раудберги, стал его новым амулетом. Далла смотрела, издевательски кривя губы, но в душе беспокоясь. Вид окровавленного платка наполнил ее жутью: Кар принес в ее дом могучие чары, которых раньше не имел. Он вернулся другим, и Далла впервые испытала к нему нечто вроде боязливого благоговения. Как ни старалась она побороть это чувство и увидеть в своем управителе прежнего ворчуна, это ей не удавалось.

– Смотри! – Кар высыпал из мешочка руны, быстро перевернул все палочки гладкой стороной кверху, уверенно перемешал и так же уверенно выхватил одну из них.

Далла сжала руки на коленях. Такой прыти за колдуном не водилось все два года, что она его знала. Кар отложил в сторону вторую руну, потом третью. Выбирать их долго не приходилось: они просто обжигали ему загрубевшие пальцы.

– Смотри! – снова потребовал он, метнув на Даллу горящий уверенный взгляд.

Кар перевернул все три руны разом и торжествующе хмыкнул. Весь расклад выглядел очень знакомо и ясно. Перевернутая «тюр», перевернутая «кена», прямая «хагль». Рунный расклад почти совпадал с тем, что Кар уже вынул для Даллы однажды, но только из хорошего он сразу стал очень плохим. Повторение двух рун из трех не могло быть случайным следствием небрежного выбора, и с каждым мгновением Далле становилось все страшнее и страшнее. Ее страх, отражаясь на побледневшем лице, не ускользал от обострившегося взгляда Кара и питал его силу, как хворост питает огонь.

– Вот это – мужчина. – Кар ткнул пальцем в первую руну и снова глянул на притихшую и побледневшую Даллу, точно обвиняя. – Тот самый мужчина, которому ты так обрадовалась. Но только на сердце у него был обман! Он использовал тебя! Вот это, – он ткнул в перевернутую «кену», – не подарок, а потеря! Он не подарил тебе золота, а отнял твое железо! А вот это, – колдун указал на грозный «хагль», который еще лучше говорил за себя сам, – это та лавина, которую ты зовешь на свою голову и уже почти дозвалась! Ничего хорошего тебе ждать не стоит, и изменить что-то не в твоей власти! Ты не владеешь своим будущим! Ты отдала его, ты продала его за разные тряпки и побрякушки! И не знаю, долго ли тебе осталось жить!

– Перестань! – негодующе воскликнула Далла, не в силах выдержать столько дурных пророчеств.

Она была растеряна, напугана и не знала, что подумать. Те же руны, что недавно предсказали ей радость, теперь перевернулись и отняли назад свои же обещания. Они ее предали!

– И я не поручусь, не ушло ли твое железо к твоим врагам! – напоследок прибавил Кар. – Ты не захотела продать его квиттам, а теперь оно, быть может, попадет к фьяллям! Иначе почему он молчал столько времени, ни разу даже не заикнувшись о железе! Он подбирался к нему потихоньку, подползал, как змей! А зачем ему таиться, если собирался делать дело честно? У него была такая цель, в какой он никак не мог признаться! Он искал железо для наших врагов!

– Нет! – Далла не могла поверить в такую гнусность. – Он сказал, что продаст его у тиммеров или граннов!

– Ну, да, у тиммеров. А кто его там купит? Торбранд Тролль, вот кто! Разве ты не знаешь, что он теперь рыщет по всему Морскому Пути, как голодный волк, в поисках оружия? Ты сама вложила ему в руки меч на твоего сына!

– Нет! – вскрикнула Далла.

Ее бледное лицо подергивалось, на нем отражалось мучительное желание немедленно вернуть все, как было, и не верить никому в этом гадком предательском мире. Пусть лучше железо вечно пропадает в кладовках, пусть заржавеет и обратиться в прах, если нельзя быть уверенной, что оно не попадет в руки врагов! Пусть лучше остается в земле!

– Может быть, еще не поздно! – мрачно произнес Кар. – Когда он уехал?

– Три ночи назад.

– Он едва добрался до берега! Он задержится в Речном Тумане, там его можно догнать.

– Но кто это сделает? – Далла почти сердилась на колдуна за то, что он сбивает ее с толку, расстраивает и предлагает неисполнимые решения. – Где у меня дружина, чтобы вернуть мое добро? Не ты же…

– Я! – Кар для убедительности показал пальцем себе в грудь. Он видел, что Далла наконец-то готова подчиниться его воле, подчиниться полностью впервые за два года, и ради закрепления своей победы мог свернуть горы. – Я это сделаю! И ты навсегда перестанешь со мной спорить! И я буду единственным воспитателем твоего сына! Единственным! Я подготовлю для Квиттинга нового конунга! Ты обещаешь мне это?

Далла растерянно кивнула. Если уж первому натиску удавалось разбить ее самоуверенность, то она поддавалась легко, как сломанная ветка (и лишь потом начинала прикидывать и тайком перестраивать замыслы к своей пользе). А Кар внезапно оказался сильнее, и от потрясения она стала сговорчивой. Она поддалась движению потока, как и советовал грозный и непреклонный «хагль», и предоставила действовать тем, кто считал себя сильнее.


Кар выехал в тот же день, только выбрал лошадь получше и уложил в мешок припасы на несколько дней. С собой он никого не взял. Три-четыре работника, которых могла выделить ему Далла, помогли бы мало, а он собирался воззвать о помощи к совсем иным, высшим силам. Так советовала ему белая руна «перт».

Но, как ни погонял коня Кар Колдун и как ни обгоняли его нетерпеливые мечты о торжестве мести, его соперник оказался быстрее. В усадьбе Речной Туман Кара встретило недоброе предзнаменование: первым, кто вышел ему навстречу, оказался Рам Резчик.

– Э, да это Кар! – воскликнул он, изумленно расширив глаза, и стремительно начертил в воздухе оберегающую руну «торн». – Или это твоя фюльгья? Или ты уже умер, и это твой беспокойный дух?

– Я не собираюсь умирать, а насчет других – не знаю! – злобно ответил Кар. Встреча с соперником и «торн» подействовали на него неприятно, и та мелкая злобливость, от которой он было избавился, снова вцепилась в его завистливое сердце. – Где твой приятель? Этот мошенник, которого ты привез к нам в усадьбу?

– Гельд? – Рам рассмеялся. – Можешь мне не рассказывать, почему ты зовешь его мошенником. Я сразу понял, что парень не промах, но когда он явился сюда с железом, даже я удивился! Так провести тебя, да и твою хозяйку заодно: сам Локи не справился бы лучше! Он нам тут рассказал и про Ингвида с Юга, и про волка-оборотня! С оборотнем ты, Кар, дал маху, прямо скажу: чтобы не распознать оборотня, надо быть слепым! Ты как-то назвал Гельда моим побочным сынком, так вот: я бы гордился, будь это так!

– Да уж! От своего-то ты избавился вовремя! – ядовито бросил Кар. – Где он?

– Мой сын? – Рам перестал улыбаться и взглянул на Кара с суровым вызовом. Этим предметом он никогда не шутил и не позволял никому другому.

– Барландец!

– Спроси у Ньёрда. Но я полагаю, что уже за устьем. – Рам махнул рукой на юго-восток, где широкий и короткий Токкефьорд открывался в море. – Они уплыли на рассвете, а сейчас давно за полдень!

– С кем ты тут споришь, Рам? – К ним подошел хозяин, Эйвинд Гусь, по привычке вытягивая шею.

При виде Кара его шея замерла, вытянувшись до предела, а глаза Эйвинда глуповато захлопали, хотя на самом деле дураком он отнюдь не был. Колдун так редко показывался на побережье, что про него почти забыли.

– Кар! – воскликнул он. – Кар Колдун! Вот так гость! Везет мне на гостей этой зимой! Ну, ты тоже расскажешь что-нибудь забавное? Про оборотней?

– У вас тут был оборотень! – крикнул Кар, выведенный из последнего терпения этой глупой и бесполезной болтовней. – У вас сидел оборотень, трепал языком, а вы слушали, разинув рты! Это барландец – сам оборотень!

– Не может быть! – Эйвинд поначалу воспринял его слова всерьез. – Рам говорит, – он посмотрел на кузнеца, – что сам начертил у него на груди руну «торн» – будь он оборотнем, она сожгла бы его на месте и кучки пепла не оставила! Да он бы и не дался!

– Рам оборотней с первого взгляда распознает! – добавила подошедшая Фрейдис хозяйка. – И не видела я такого, чтобы оборотни носили на руках золотые обручья. Небось твоя хозяйка до смерти рада, что теперь оно у нее?

Кар плюнул на землю.

– Я приехал сюда не слушать вашу глупую болтовню! – заорал он, выходя из себя. – Я хочу знать одно: поможете вы мне остановить железо, пока оно не уплыло к фьяллям, или нет? Если нет, я справлюсь без вас, но вам же будет хуже!

– Как – к фьяллям? – переспросило сразу несколько голосов во дворе.

– Руны показали обман. Он увез наше железо к фьяллям, чтобы оно стало мечами против всех квиттов. Надо догнать его. У тебя же был корабль? – Требовательный взгляд колдуна уперся в Эйвинда.

Хозяева переглядывались. Эйвинд вытянул шею вперед, подумал, потом решительно покрутил головой.

– Да если он добывал железо для фьяллей, так разве его за Ягнячьим ручьем не дожидается пять кораблей? Как тогда, на Пастбищном острове, когда мы с Дагом сыном Хельги… Хродмар ярл с бронзовым флюгером на мачте… Нет, это не подойдет! – Эйвинд еще раз с завидной решимостью покрутил головой. – Я вам не Сигурд Убийца Дракона! Хеймир ярл со всех взял клятву: не ввязываться в драку с фьяллями ни по какому случаю, разве что они сами нападут. Он сказал, что у него нет возможности спасать нас по три раза в год. А разве я такой дурак, чтобы искать себе беды на голову?

– Да и ты скажи, Рам! – Обеспокоенная хозяйка посмотрела на кузнеца.

Рам не ответил, лицо его казалось потемневшим. Его мысли находились далеко отсюда, так далеко на дорогах прошлого, настоящего и будущего, что никто не мог за ним последовать.

Кар тоже молчал, сжав челюсти, будто зажал кончик хвоста удачи и ни за что не выпустит.

Возле крыльца вдруг страшно вскрикнул женский голос. Все вздрогнули и обернулись.

– Вон, вон! – Бледная, как кость, помешанная Гальни безумными глазами смотрела на пустое место в середине двора и держала ладони с расставленными пальцами перед грудью, то ли умоляя, то ли творя какую-то безумную ворожбу. – Тролль! Тролль! Волчий… волчий оскал… Вырвался, вырвался… Уйди! Уйди! Зубы… Глазами грызет…

И все во дворе, застыв, как завороженные, слушали ее бессвязные речи. Перед глазами вставал неясный, но отвратительный и угрожающий образ: нечто серое, косматое, расплывчатое, с длинной, противно вытянутой мордой, оскалившее острые зубы, смотрящее желтыми жадными глазами с черными точечками крошечных зрачков. Фрейдис хозяйка стиснула руки и прижала их к груди, как перед большой опасностью.

Лицо Рама внезапно из замкнутого стало злым, он дернул головой и хотел крикнуть помешанной что-то резкое, отрезвляющее, но она вдруг разрыдалась, закрыла лицо руками и бросилась в дом. В ее плаче слышалось безысходное, болезненное отчаяние существа, которому нет спасения. Тролли не оставят ее в покое, пока она не умрет.

Хозяева переглянулись, Эйвинд Гусь скривился.

– Надоела она мне! – с досадой пожаловался он. – Пора ее дальше провожать. Не могу больше про троллей слушать. Скоро сам начну их видеть.

Кар вдруг хмыкнул. Все посмотрели на него.

– Держи ее дома, сколько она захочет! – велел он хозяину. – Она ясновидящая!

– Помешанная она, а не ясновидящая! – досадливо возразила Фрейдис хозяйка. Долг гостеприимства уже стал обременять ее. – Только троллей нам и не хватало!

– Она видит то, что есть! – сурово ответил Кар. – Это вы видите людей вместо троллей! А она видит троллей, как они ни прячутся!

Не прощаясь с хозяевами, он вскочил на коня и поехал прочь, так и не зайдя в дом.

Свернув на тропинку к морю, Кар стал погонять коня и скакал все быстрее и быстрее. Он сам еще не знал, что хочет делать, но мысль о том, что враг все-таки ушел, была нестерпима. Казалось, что внезапно обретенные силы помогут его как-нибудь задержать. Зачем он потерял столько времени на том глупом дворе! Да не так уж и много! Уплыл на рассвете? К ночи он будет на Квиттингском Юге, где хозяйничают фьялли! Может, за Ягнячьим ручьем его ждут корабли Торбранда Тролля. Неужели он уйдет, мальчишка, взявший верх над колдуном Каром… Нет! Только над прежним Каром. Над новым, побывавшим в святилище Раудберги и говорившим с норной, ни один человек не возьмет верха, никогда!

Кар мчался по каменистой тропе вдоль берега к устью фьорда, все меньше и меньше замечая окружающее. В его памяти ожила ночь, лунный свет, заливший широкую площадку, молчаливые лики стоячих камней. Океан мрака внизу, синее пространство неба с косматыми облаками наверху, такое близкое, изливающее потоки силы на него, пришедшего за силой… Тот Кар, что родился возле черного круга жертвенной крови, возник снова, и колдун сам себе казался вихрем, готовым смести все преграды. Вот так же он может мчаться над землей и над морем, как ветер, что летит своим путем и не смотрит вниз…

Не помня себя, Кар вылетел на мыс возле устья фьорда, но тут пришлось придержать коня. Перед ним расстилалось море: серое, почти гладкое зимнее море, равнодушное и глухое. Эта пустота чужого пространства разом оглушила и отрезвила Кара. Здесь начиналась новая стихия и новая сила, над которой Кар и даже сама Раудберга не имели никакой власти. Это обитель Ньёрда, Эгира* и девяти его дочерей, морских великанш. Они сами правят своим миром.

Соскочив с коня, Кар подбежал к самому краю каменистого обрыва и жадно окинул взглядом морскую даль, будто надеясь увидеть корабль. Зацепить бы его хотя бы взглядом, а там он уж как-нибудь притянет его назад! Напрасно. За полдня корабль скрылся из глаз, теперь его увидит разве что орел Хресвельг, Пожиратель Трупов, что сидит на краю небес и крыльями своим рождает бури.

Кар стоял на краю, ноги его скользили на мокром камне, пронзительно-холодный ветер трепал волосы, задувал в глаза, мешал смотреть. Ветер отталкивал его от обрыва, гнал прочь от моря, точно хозяева влажной стихии понимали, что чужак пытается вмешаться в их дела. Кар отводил волосы руками, наклонял голову, и его упрямо тянуло вперед, к морю, точно он стучал в дом, где его не желают принимать. Хотелось идти вперед, будто своим движением он мог отодвинуть границу своего бессилия. Но тропа обрывалась, внизу была пустота. Отступить – значит признать, что мальчишка обманул его и ушел безнаказанным. Неужели сила, подаренная Раудбергой, окажется бесполезной? Неужели она не властна над этим серым движущимся пространством? Нет! Нет!

– Вы не оттолкнете меня! – сначала тихо, а потом все громче и громче заговорил Кар, обращаясь к силам морской стихии и не помня сейчас их имен. В голосе его звучало скорее требование, чем просьба, и это придало ему уверенности, напомнило все то, что он приобрел. – Я не отступлю! Я не поддамся! Мои враги сильнее меня? Нет! Я сильнее моих врагов! Я разбудил свою силу! Больше она не заснет! Больше она никогда не будет спать! А я больше никогда не буду отступать! Я велик! Я силен! Я сильнее всех! – орал он навстречу морскому ветру, и голос колдуна смешивался с его ревом, так что сам Кар почти не слышал себя и оттого старался кричать еще громче. Его лицо дико исказилось, волосы бились на ветру, и сам он стал похожим на морского великана, который втиснул исполинские силы в кувшинчик тщедушного, тонконогого человеческого тела. – Я выше горы! Я быстрее ветра! Я шире моря! Гора отдала мне силу! Небо отдало мне силу! Земля отдала мне силу! И море отдаст! Отдаст! Я требую! Я отдам… все! Все, чем владею, но я получу силу! Получу! Так сказала норна! Такова моя судьба! Я получу!

Ветер подхватил его и нес на могучих крыльях, камень крошился от тяжести великана. Кар не видел больше ничего: его глаза затуманило боевое безумие берсерка; исполинская мощь, так долго им желанная, растекалась по жилам, словно наконец-то прорвала запруды, где копилась двадцать лет. Как первая весенняя буря, что с диким ревом и грохотом сметает остатки льда, она смела все, что оставалось от прежнего Кара.

– Я хочу, чтобы мой враг не доплыл до берега! Никогда! – вопил колдун, сливаясь с силами стихий, и ветер становился продолжением желаний, истекая прямо из рвущегося сердца. – Никогда! Пусть море растерзает его корабль, раздавит, размечет обломками! Пусть его выловит сеть Ран*, пусть морские великанши задушат его своими холодными руками! Я так хочу! Я, Кар, сильнейший колдун! Вот мое заклятье! Вот моя воля! И ты исполнишь ее!

Выхватив из-за пояса свой драгоценный и священный нож, Кар вскинул его над головой, точно грозил хозяевам моря. И какая-то огромная рука, невидимая рука ветра, крепко сжала его пальцы вокруг костяной рукояти ножа. Чужая воля, много сильнее человеческой, завладела его разумом и отдала свой властный приказ. Уже не осознавая себя, слившись в сознании с этой стихией, Кар повернул руку с ножом и с силой полоснул себя по горлу.

Струя темно-красной блестящей крови упала с обрыва вниз и мигом была разметана ветром, разнесена и смешана с мириадами холодных влажных капель, летящих в воздушных потоках, пляшущих в морской пене, бьющихся о камни. А следом рухнуло с обрыва и тело колдуна. Дикие волны мгновенно сомкнулись над ним, точно и само оно растворилось в пучине.

Ветер, вызванный и оскорбленный волей чужака, ярился все сильнее. Буря вскипала в глубине, поднималась выше и выше; серые волны бились возле камней, по поверхности покатились валы, дух бури взвился между водой и небом и с ревом полетел, перемешивая все в сплошную смертоносную круговерть. Морские великанши приняли жертву.


После полудня Бьёрн, в плавании всегда сидевший на месте кормчего, заметил что-то неладное.

– Лет двадцать пять лет тут хожу, а не помню, чтобы перед Ягнячьим ручьем было такое сильное течение! – крикнул он Гельду на нос корабля.

– Какое течение? – крикнул в ответ Гельд.

Гребцы недоуменно поворачивали головы. Все они ощущали странное противодействие воды: «Рогатую Свинью» сносило к берегу. Как ни налегали они на весла, корабль неудержимо двигался к темнеющей слева кромке скал, над которой поднимался еловый лес.

– Нас сносит, ты не видишь? – прокричал Бьёрн от рулевого весла. – И в небе мне что-то не нравится! Посмотри на те облака! Похоже, надвигается буря.

– Вчерашний закат, помнишь, был хороший! – крикнул Гельд, стараясь казаться, по обыкновению, бодрым.

Он и сам замечал, что весло повинуется ему хуже обычного: какая-то непонятная сила противилась усилиям рук. Передний штевень «Свиньи» уже развернулся к берегу, хотя ее направляли совсем не туда.

– Что за дела? – бранились гребцы. – Весла как рвет из рук!

– А ну давай, налегай! – покрикивал Бьёрн, но его голос было трудновато различить.

Ветер усилился, на поверхности волн появились неприятные барашки пены. Буруны бились вокруг подводных камней, что жадно высунули головы из воды в надежде на добычу.

– Что за троллиная свинья! – Бьёрн уже со всей силой налегал на руль, но все напрасно. – Твоя проклятая «Свинья» несет нас на камни! – заорал он Гельду. – Я не могу с ней справиться! Я же тебе говорил: не бери чужой корабль! Она нас разобьет! Ты никогда не слушаешь! Она сама!

Гельд налегал на носовое весло и ничего не отвечал. Он тоже заметил: могучее тело корабля двигалось само собой, не туда, куда его направляли усилия весел и руля, даже не туда, куда его подгоняло ветром. Бьёрн прав: напрасно они согласились взять чужой корабль. Гельду вспомнилось, как у него на глазах в Аскефьорде эта самая «Свинья» стремглав понесла дружину Сёльви и Слагви к вершине фьорда, к их дому, не заботясь о том, чтобы дать своим хозяевам поприветствовать конунга. Ему как наяву виделся задний штевень «Свиньи» с поросячьим хвостиком и жабьей мордой, что дразнила оставшихся позади высунутым языком. Делалось жутко от ощущения, что ты во власти какого-то странного существа, не человека, даже не нечисти, а корабля, деревянной вещи, сделанной человеческими руками! С вещью не договоришься!

А может… Может, дело и не в корабле. Все эти дни Гельду не давали покоя мысли о том, что он сделал. Да, он отлично выполнил поручение Торбранда конунга и может рассчитывать на прощение, награду, честь. Но на душе у него было так тошно, как будто он предал лучшего друга. Напрасно Гельд убеждал себя, что ему нет дела до фьяллей и квиттов, что он заботится о себе и имеет на это полное право. Но это неправда. Когда он вспоминал Аскефьорд, все его обитатели казались Гельду близкими друзьями. Но когда он вспоминал усадьбу Нагорье или Речной Туман, ему казалось то же самое. Точно по пословице: что одному смерть, то другому хлеб. Ум и душа его пребывали в смятении, рвались пополам, пытаясь соединить несоединимое.

И вот эта буря! Точно все злые духи Квиттинга сорвались с цепи и гонятся за ним! Или не духи? Или сами боги хотят наказать его за предательство? Хоть бы Локи заступился! В душе Гельда животный страх перед возможной смертью мешался с каким-то посторонним злобным удовлетворением: значит, так и нужно! Заслужил! А слыша изумленные и тревожные крики товарищей, он казнил себя за эти мысли: люди-то ни в чем не провинились. Холодные брызги окатывали нос корабля, Гельд уже весь промок и дрожал, в душе кипели страх, растерянность и жажда найти хоть какой-нибудь выход.

На берег! Видя близкую бурю, барландцы хотели одного: выбраться на берег. Но корабль несся мимо высокого каменистого обрыва, и вместо спасения берег грозил смертью: «Свинья» была зажата между скалами и яростью бури, как между молотом и наковальней. Вот-вот холодные руки морских великанш подхватят ее, швырнут на стену обрыва – и крепкий корабль окажется не прочнее яичной скорлупки!

Все пространство под обрывом усевали острые камни, штевень «Рогатой Свиньи» скользил над ними, чудом избегая столкновения. Подобрав бесполезные весла, барландцы только вскрикивали, когда очередной камень выскакивал из серых волн. Бурая стена обрыва уже придвинулась почти вплотную; казалось, «Свинья» задумала самоубийство. Бросив попытки повлиять на обезумевшее судно, барландцы лишь взывали к богам. А «Свинья» неслась по серым волнам, подпрыгивая на валах, будто ее толкали морские великанши. Берег стрелой несся мимо, и каждый с замиранием сердца ждал удара, треска дерева, означающего гибель.

И вдруг Гельд увидел отмель. Не слишком широкая, всего-то шагов в пятьдесят, отмель неожиданно выскочила из стены бурого камня. Стирая с лица брызги, Гельд успел заметить на отмели другой корабль и фигурки людей, шевелящиеся возле костра. Серый столбик дыма безжалостно пригибало и сминало ветром.

Он хотел крикнуть: туда, на отмель, там мы пристанем и спасемся! Нет, бесполезно – «Свинья» не слушается! Ее не остановить, не направить куда надо! Или все же…

Гельд открыл рот, но сам себя не услышал. Ветер засвистел в ушах: Гельд мог бы поклясться, что стремительно идущая «Свинья» оторвалась от воды и летит над волнами, как лебедь. Нос ее сам собой развернулся к отмели. Люди не успели и сообразить, а корабль выскочил на песок и проехал вперед, так что даже задний штевень оказался на суше. Никто, кроме самого Эгира, не смог бы так его подтолкнуть. Корабль завалился на бок, люди попадали, кое-кто даже выкатился на песок. Всю жизнь они вытаскивали корабль на берег, и впервые он вывез их сам!

Наконец, все остановилось. Барландцы оказались на суше вместе с кораблем, стремительная и неуправляемая скачка по морю осталась позади. А море ярилось совсем рядом: буря догнала и накрыла. Дикий ветер гнал по морю валы исполинской мощи, они жадно накатывались на берег, иной раз облизывали холодными языками задний штевень «Свиньи», но не могли слизнуть ее с твердой земли.

– Ну, что ж, надо выходить, если наш корабль захотел отдохнуть, – проговорил Гельд, едва справляясь со своим дыханием.

Ему не верилось, что все уже кончилось.

Опомнившись, барландцы посыпались с обоих бортов на песок. Оставаться во власти «Рогатой Свиньи» после того, как она выказала свой загадочный нрав, казалось даже опасным.

Задержался только Гельд. Его взгляд был прикован к кораблю, лежащему на песке шагах в тридцати, на другом конце отмели. На штевне его красовалась крючконосая голова орла с изогнутыми коровьими рогами сверху. Точно такими же, как и те, что украшали «Рогатую Свинью». И сам корабль, узкий и длинный дреки* скамей на двадцать, походил на нее, как родной брат. Красиво вырезанные перья тянулись вдоль всего борта, а на конце заднего штевня развернулись веером, как у орла в полете.

По мокрому песку от «Рогатого Орла» к «Рогатой Свинье» спешил человек лет пятидесяти, с красным морщинистым лицом и полуседой-полурыжей бородой, которая казалась ржавой. Такие же волосы неровно торчали из-под войлочного колпака, а желтые глаза сияли молодым задором.

– «Свинья»! – кричал он, еще не дойдя шагов пятнадцать. – «Свинка» моя! Не ждал тебя увидеть! А где же два твоих одинаковых хозяина! Э, да ты под седлом у кого-то другого!

Он остановился в нескольких шагах от корабля и смотрел теперь на Гельда с явным любопытством и ожиданием.

– Здравствуй, Эгиль по прозвищу Угрюмый! – сказал Гельд и спрыгнул на песок. – Ты – тот самый человек, с которым я вот только что безумно жаждал встречи!

– Наверное, чтобы выразить восхищение моим кораблем? – уточнил рыжий.

– Вроде того. – Гельд вытер мокрое лицо.

– Я тебя где-то видел! – уверенно определил Эгиль, без опаски подойдя и по-дружески положив Гельду руку на плечо. – Но не помню где. Я встречал столько разных людей… Знаю одно: «Свинью» я делал для сыновей Стуре-Одда из Аскефьорда. Надеюсь, ты не победил их в бою и не отнял у них корабль?

– Нет, они сами мне его одолжили по дружбе. И пусть «Свинья» сбросит меня в море, если это не так!

– Она так и сделает! – заверил его Эгиль. – Однако пока что, я вижу, она служит тебе неплохо.

– Неплохо? – Гельд криво дернул ртом, пытаясь недоверчиво улыбнуться, но улыбка пока не получалась. – Только что мы все думали, что она задумала убийство! Меня зовут Гельд Подкидыш, я воспитанник Альва Попрыгуна из Стейнфьорда, из Усадьбы Над Озером, – запоздало пояснил он. – Из Барланда. Тебе, конечно, виднее, хорошо ли послужил мне твой корабль. Но я бы сказал, что «Свинья» закусила удила и понесла, никого не слушая.

– А ты не видишь? – Эгиль махнул ему рукой на море, где уже ревела самая настоящая буря. Их то и дело окатывали холодные брызги, и им приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. – Наш «Орел» тоже предпочел вылететь на сушу, хотя, признаться, мы собирались ночевать совсем не здесь. Но, как видно, двинуться отсюда раньше утра не получится. Пошли-ка ты своих людей за дровами. – Эгиль взмахом руки указал ему едва заметную тропку, что уводила с отмели вверх по крутому берегу, к ельнику. – Обогреемся, тогда и поговорим.

Пока барландцы добывали топливо и ракладывали костер, корабельный мастер увел Гельда к своему судну. Собственно, корабль принадлежал одному слэтту. Эгиль сделал для него «Рогатого Орла» и сопровождал в первом плавании, чтобы по пути познакомить с нравом суровой птицы. И, как оказалось, не зря. Слэтты тоже перепугались до смерти, когда «Орел» внезапно перестал повиноваться рулю и веслам и кинулся искать, где бы выбраться на берег. Вот здесь и пригодился Эгиль. Он страшно обрадовался случаю показать несравненные качества своего детища и объяснил, что его корабли при первых признаках далекой бури сами собой устремляются к берегу и выбираются на сухое место, сколько бы подводных камней и прочих препятствий им ни грозило. И даже если глупые люди хотят им помешать, умные творения веселого Эгиля ни за что не дадут воспрепятствовать собственному спасению.

Сидя у костра между Гельдом и слэттом, которого звали Сигвинд сын Хаука, Эгиль толковал обо всем этом многоречиво и охотно. Укрывшись от ветра за бортом «Орла», они до глубокой ночи беседовали, притом говорил в основном Эгиль.

– Видел бы ты мою «Жабу»! – твердил он Гельду и призывал слэтта в свидетели. – Скажи ему, Сигвинд! Ведь правда, лучше «Жабы» корабля нет! Знаешь, я всех моих детей люблю одинаково, но «Жабу» больше всех! Была бы у меня память получше, я бы тебе повторил стих, который в ее честь сложил Сторвальд Скальд, а уж он свое дело знает! Может, кто-то скажет, что у меня странный вкус, но нельзя спрашивать отца, почему он одного ребенка любит больше других! Даже если тот и не самый красивый! А моя «Жаба» была куплена Хеймиром ярлом и подарена на свадьбу его невесте, Хельге дочери Хельги. Это теперь ее корабль, а она отпускает «Жабу» на Квиттинг собирать железо.

– А эту красавицу, – Гельд кивнул на «Свинью», – ты тоже предназначил для сбора квиттингского железа? Только даром, в виде дани?

– А почему бы и нет? – не смутившись, ответил Эгиль. Он не видел разницы между фьяллями и квиттами. – Уж наверное, она послужит не хуже!

– А ты не боишься, что твои «дети» встретятся когда-нибудь в бою? – решился спросить Гельд. – Говорят, для любого отца это большое горе. Можно сказать, проклятье.

Бродячий корабельный мастер Эгиль Угрюмый пользовался дружбой и доверием всего Морского Пути и слыл мудрым человеком. В нем воплощалась та мудрость выше родов и племен, к который Гельд так стремился, и именно у него хотел получить ответ на этот острый и не совсем учтивый вопрос.

– А почему я должен этого бояться? – Эгиль подвигал бровями, точно это никогда не приходило ему в голову. – Ведь моя «Жаба» никогда не будет бодать мою «Свинку», хоть я и дал рога им обеим. А если всадники той и другой вздумают убивать друг друга, то… Конечно, меня это не порадует, но разве я могу им это запретить? Это их дело. Они воины – они дерутся. А я корабельный мастер, я строю корабли. Всякому, кто покажется мне достойным человеком, всякому, кому не жаль отдать работу моих рук, ума и сердца. Делать обязательно нужно: и руками, и умом, и сердцем. Я всегда так говорю, и не беда, если ты уже от меня это слышал. А если где-то кто-то воюет, так что же, всем остальным сложить руки и сесть среди женщин? Попросить себе прялку? Делай свое дело. Вот так я понимаю.

Гельд промолчал в ответ, примеривая эти мысли на себя, как чужую одежду. Делай свое дело. Корабельный мастер строит корабли, а торговец торгует. Он не виноват, что из проданного им железа будут выкованы мечи. Все верно. Но…

Он сам не мог понять, почему чужая мысль, при всей своей правильности, так и остается чужой. Он не мог видеть в «злом железе» только товар, а в своей поездке – только торговое дело. Он слишком глубоко вмешался в паутинистые переплетения чужих судеб. Да и можно ли иначе? Гельд знавал людей, что проходили по жизни, как тени: ни к кому не привязываясь и никого к себе не привязывая, никому не мешая и не помогая… Сам он так не умел и даже не понимал, как это иным удается. Живой человек всегда к кому-то привязан, с самого начала своей дороги. И еще привязывается по пути. Поначалу он, Гельд, был свободен от этой войны. Даже квиттинская ведьма так сказала. Тогда ему жилось легко. Сейчас он утратил прежнюю свободу. Да разве она ему нравилась, эта дурацкая война? И как решить, на чьей он стороне? Да, он любит Эренгерду и служит Торбранду конунгу. Но разве от этой любви к Эренгерде он почувствовал хоть каплю вражды к тем же Раму Резчику или Эйвинду Гусю? Что за глупость!

Гельд сидел на берегу посреди черной зимней ночи, смотрел в огонь костра, а за гранью света разворачивалась холодная бездна, безграничная, как до создания живого мира. Голодное море грохотало, обманутое в своих ожиданиях. Ночь и море нависали, как два чудовища, над малым и слабым человеком, и сама душа его казалась крохотным огоньком костра в этой ночной черноте.

Эгиль Угрюмый, никогда в жизни не знавший уныния, ободряюще похлопал его по плечу и пошел к «Рогатому Орлу», где на корме раскинули кожаный шатер. Он видел, что его молодой знакомец чем-то удручен, но не вмешивался и не давал советов, о которых не просили. Он знал, что из мрака души надежнее выводят к свету тропы, которые человек находит своими собственными ногами. И это не так уж плохо, когда человек пытается найти их сам.

Глава 3

Усадьба Речной Туман еще немало дней толковала обо всех чудесах нынешней зимы: о волке-оборотне из Медного Леса, о Гельде Подкидыше, перехитрившем хозяйку Нагорья и Кара Колдуна, о буре, которая три дня ревела и сотрясала берега. Все сходились на том, что это не простая буря, что вызвал ее Кар, чтобы погубить барландца. После бури многие даже ходили на берег поискать обломки корабля, но то, что они нашли, никак нельзя было уверенно привязать к Гельду и его «Рогатой Свинье». Однако убеждения в их печальной участи это не ослабило, и о Каре стали вспоминать с большим уважением, чем раньше. Самого колдуна никто с того утра не видел, и об этом упоминали с многозначительными взглядами. Даже Рам помалкивал, хотя в другое время просто высмеял бы и своего незадачливого соперника, и все вздорные слухи о его могуществе.

Дней через десять, когда умы обитателей Речного Тумана поуспокоились и обратились к обыденным делам, незадолго до сумерек в воротах усадьбы показался незнакомый гость. Он был один и шел пешком, держа на плече большое, богато украшенное золотом копье. Несколько работников, бывших в это время во дворе, вытаращили глаза на удивительное оружие, будто оно вошло само собой, и посмотрели на его хозяина только тогда, когда он их окликнул:

– Привет вам всем, добрые люди! Как зовется эта усадьба и кто здесь живет?

– Здесь живет Эйвинд хёльд по прозвищу Гусь, – пояснил один из работников. – А усадьба зовется Речной Туман.

– А доблестный Эйвинд хёльд по прозвищу Гусь принимает гостей на ночь-другую? – осведомился пришелец.

– Принимает, – ответил с порога сам Эйвинд. – Мне нынешней зимой везет на гостей. Кто ни зайдет, тот и расскажет что-нибудь любопытное. Наверное, ты тоже из таких?

– Похоже на то, – согласился гость.

Вытянув шею, Эйвинд стал рассматривать его копье, потом его самого. Пришелец выглядел лет на тридцать, и с первого взгляда становилось ясно, что за это время он повидал не меньше, чем иной за все шестьдесят. Среднего роста и довольно легкого сложения, он, однако, выглядел очень сильным, точно был отлит из живого железа. Его длинные рыжие волосы, заплетенные во множество косичек, были связаны сзади в общий хвост, а желтые глаза смотрели твердо и остро. Он держался уверенно, точно был хозяином везде, куда ни придет. Даже Эйвинд, привыкший видеть в своих воротах незнакомцев, при взгляде на него ощутил странную робость.

Работники тоже рассматривали гостя в молчании, лица их выглядели растерянными. Что-то было не так. Один-единственный человек, в волчьей накидке и сером плаще, с золоченым копьем… Но вместе с ним во двор усадьбы вошла такая сила, что, будь у него один глаз, его немедленно приняли бы за самого Одина.

Из-за угла кладовки вышли две женщины: Ауд и Гальни. Едва глянув на незнакомца, Гальни истошно вскрикнула и без единого слова бросилась бежать. Незнакомец резко обернулся на ее крик, лицо его мигом стало жестким и настороженным.

– Оборотень! – охнул один из работников.

И тут же это слово вспыхнуло в душах всех тех, кто стоял сейчас во дворе, не исключая и хозяина. Оборотень! Еще один! Опять! Уж повадились ходить к живым людям… Слишком все это напоминало недавние рассказы, еще приукрашенные пылким и праздным воображением слушателей.

– Оборотень! – яростно завопил Мод, могучий конюх, и мигом выхватил из кучи сваленного у амбара хвороста здоровую кривую корягу. – Бей оборотня!

– Бей оборотня! – завопили работники, криком стараясь заглушить собственный страх. – Навались! Бей его!

Пришелец не растерялся: едва лишь Мод успел шевельнуться, как тот уже скинул с плеча копье, ухватил его обеими руками за середину и тупым концом ловко и очень сильно ударил руку Мода с корягой. Коряга отлетела в один конец двора, задев по плечу Хюра управителя, Мод – в другую. Такой стремительный и точный удар показался колдовством, доказательством нечистой силы, и все во дворе завопили еще громче.

Народ сбегался со всех сторон, изо всех дверей, вооруженный чем попало. Целой тучей мужчины устремились к пришельцу, но он мелькал среди них как золотая молния в темной туче – яркий и грозный. Безостановочно действуя то одним концом копья, то другим, он раскидывал нападающих сразу, как только они приближались на доступное расстояние. По двору летели брызги крови, женщины кричали, вопили раненые. Мод, вставший на ноги и полезший опять, отчаянно ревел, зажимая обеими руками правый глаз; между пальцами струилась кровь, и похоже было, что отныне отважный конюх станет походить на одноглазого Отца Богов.

Сам Эйвинд хёльд, сбегавший в гридницу за мечом, попытался подступиться к оборотню, но получил в грудь сильный удар концом древка прежде, чем сумел сделать хотя бы один выпад, и вернулся к дому, благословляя судьбу, что в то мгновение наконечник копья смотрел в другую сторону.

Казалось, у пришельца восемь рук, как у древнего Старкада, и четыре лица, как у золоченого идольчика неведомого бога далеких земель, что завез сюда как-то один торговец. Кто бы ни пытался подойти к пришельцу, пусть хоть десять человек разом, он видел каждого противника и каждое движение, направленное против него, и каждого успевал опередить. Два конца копья, вихрь рыжих кос, серая накидка и веселое жестокое лицо с белым оскалом зубов мелькали в куче людей, которые только мешали друг другу, и число раненых возрастало с каждым мгновением.

– Рам, Рам! – вопили Фрейдис хозяйка и Эйвинд. Кроме кузнеца, как видно, с оборотнем никто не справится. – Да позовите Рама! Да где же он!

Но Рам Резчик не появлялся. Довольно быстро пыл нападающих угас, они отхлынули к хозяйскому дому и там, держа перед собой разнообразное оружие, готовились защищаться. Фрейдис хозяйка пряталась за спину мужа, который держал перед собой меч, но не убегала в дом, желая посмотреть, чем же все кончится.

Суета и крики утихли, во дворе наступила тишина. Оборотень стоял посреди двора, а перед ним, вдоль стены хозяйского дома, выстроились сплошной ряд бледных лиц, перекошенных испугом и болью, и частокол выставленных вперед клинков, палок и дубин. Один из работников держал вместо щита большую литую крышку от бронзового пивного котла. Увидев это, оборотень вдруг расхохотался, и обитатели усадьбы боязливо перевели дух.

– Ты оборотень, да? – неуверенно спросил Эйвинд хёльд.

– Я? – Пришелец весело посмотрел на него. – Много дураков я видел в жизни, но таких встречать еще не приходилось. Таких пылких и решительных дураков, что сначала бьют, а потом уже спрашивают, а надо ли было. Да был бы я оборотень, – с какой-то насмешливой и жестокой ласковостью сказал он, – я бы вас всех на клочки разорвал. Славные воины, тоже мне! Крышками от котлов воюете! Хороши же вы будете, когда сюда придут фьялли!

– Сюда не придут фьялли! – дрожащим голосом возразила Фрейдис хозяйка.

– А ты, валькирия прялки, как видно, вещая вёльва и знаешь будущее? – Пришелец с издевкой посмотрел на нее. – Не придут!

– Нас защищает Хеймир ярл! – чуть тверже возразил Эйвинд хёльд. – Как же ему нас не защищать, если мы дали ему клятвы….

– Оборотень! – повторил пришелец и опять усмехнулся. – Я не зря сюда пришел. Теперь я знаю, что тут живут одни рабы! Трусливые и продажные. Вы закопали свое оружие или подарили его слэттам, а сами сели к прялкам. Плохо же вам будет, когда появится настоящий враг!

С этими словами он вскинул на плечо свое молненосное копье, спокойно повернулся спиной ко всей толпе и пошел со двора. Облитые грязью хозяева молча смотрели ему вслед и не могли даже шевельнуться, точно скованные острым взглядом его желтых глаз, его презрительными словами, его уверенными, полными внутренней силы движениями.

Некоторое время стояла тишина, прерываемая только постаныванием раненых и возней женщин около Мода и еще двух работников с тяжелыми ранами. Потом Хюр управитель негромко охнул и протянул дрожащую руку вслед ушедшему:

– Это он!

– Кто – он? – спросило разом несколько голосов.

– Он! – повторил Хюр и оглянулся, окидывая изумленно-просветленным взглядом обращенные к нему лица. – Хёвдинг Медного Леса!


Турсдален – Великанья долина – была каменистой, почти лишенной растительности, и поэтому смена времен года здесь замечалась меньше, чем в других местах. На рыжих кремневых склонах гор, окружавших Турсдален, лишь кое-где зеленели редкие малорослые ели, как пальцами, вцепившиеся корнями в трещины скал, кое-где серебрился на камнях шершавый сизый лишайник. Шла середина «мягкого месяца»*, но догадаться об этом можно было только по сероватому, в редких бледно-голубоватых окошках небу да по сердитому холодному ветру. Рыжие камни, мелкие ершистые ели и трусливые сизые лишайники не менялись никогда. И лишь ветер, свободно меж ними гулявший и со скуки дергавший елки за продранные рукава, казался единственным здешним обитателем.

Однако два путника, которые приближались к Великаньей долине, твердо знали, что их встретят не только старчески дремлющие камни. Вторым шагал тот самый человек в сером плаще и с золоченым копьем на плече, которого обитатели усадьбы Речной Туман посчитали сначала за оборотня, а потом за хёвдинга Медного Леса. Второе удивило бы не меньше, чем первое: Медный Лес от создания мира не имел своих хёвдингов, а сам Вигмар сын Хроара никогда не стремился к званиям, славе и даже к богатству. Нравом он был независим, самоуверен и упрям; власть над людьми его не привлекала, но и над собой он не терпел другой власти и другого суда, кроме собственной совести. Чужие дела его также не занимали, и, не случись войны, он прожил бы жизнь, знать не зная ничего, кроме своей усадьбы и своей семьи – но уж и то и другое было бы устроено по его собственному вкусу. Но война случилась, и родной дом Вигмара, стоявший на северном рубеже Квиттингского Севера, оказался на ее пути первым.

И тогда выяснилось, что даже очень сильный человек откроет в себе неизмеримо больше сил, если путь его судьбы совпадет с судьбой всего племени. Вигмар сын Хроара был чужд мстительности. В северных горах Медного Леса он нашел себе новый дом и примирился бы с существованием фьяллей, если бы они не трогали его. Но такая опасность теперь возникла, и поэтому Вигмар Лисица отправился в путь. Почти в одиночестве шагая по диким долинам Медного Леса, он был острием копья всего племени квиттов. Но ему самому казалось, что он, как и всю жизнь, делает свое собственное дело.

Спутник его, шагавший впереди, выглядел странно. Так странно, что ему, пожалуй, не стоило бы показываться возле человеческого жилья. Он казался карликом, потому что не доставал невысокому Вигмару даже до плеча, но каким-то долговязым карликом – с тоненьким, как осинка, тельцем, с непомерно длинными и тощими руками и ногами, с вытянутой шеей и маленькой головкой. Зато глаза были велики и кругло выпучивались. Все объясняли длинные, загнутые наружу и заостренные верхние концы ушей – спутник Вигмара принадлежал к племени троллей. Он ловко прыгал с камня на камень, хватался руками за елки, которые еще долго после этого качались, то и дело нагибался, чтобы рассмотреть какие-то невидимые следы, что-то хватал с земли и засовывал то за пазуху, то прямо в рот.

– Вон, уже видно! – тонким, ломающимся, как и вся его фигура, голосом воскликнул он и протянул вперед руку. – Вон Пещерная гора, а вон ихняя пещера!

Вигмар кивнул. Они уже почти дошли до вершины перевала, который открывался в Великанью долину, и Пещерная гора находилась прямо перед ними. Не заслоненный растительностью чернеющий вход на рыжем отвесном склоне горы был хорошо заметен. Издалека лаз казался не таким уж большим, но по рассказам было известно, что великан Свальнир входит туда во весь своей немалый рост.

– Хотелось бы знать: дома ли великан? – спросил Вигмар. – А, Спэрра? Твои замечательные глаза не могут разглядеть этого отсюда?[6]

Вместо ответа тролль мигом кинулся на землю, точно срезанная былинка, и припал длинным ухом к камню. Некоторое время он слушал, потом сел и помотал головой.

– Нету великана! – объявил он.

Его бледное сероватое лицо ходило ходуном: брови бегали вверх-вниз, глаза моргали, рот то растягивался до ушей, то сжимался. Вигмар усмехнулся: тролли с Золотого ручья были любопытны и общительны, покладисты и даже услужливы и изо всех сил старались подражать людям, с которыми им случалось общаться. Спэрра видел, что от радости люди улыбаются, от горя хмурятся; он усиленно старался подражать тому и другому, но путался и по всякому случаю корчил все рожи, какие только мог придумать.

– Хорошо, что нету! – слегка передразнил его Вигмар. – У нас не так много времени на ожидание. А странные мы с тобой, однако, гости: ждем, чтобы хозяин не пришел, а ушел… Куда это он отправился среди бела дня, хотелось бы мне знать?

– А Свальнир не боится дневного света. Он такой могучий великан! – Спэрра значительно вытаращил свои и без того вытаращенные глаза и поморгал.

Вигмар опять усмехнулся. Он взял с собой тролля в качестве проводника, но тот оказался полезен еще и другим: глядя на него, Вигмар меньше волновался из-за предстоящей встречи. Он мог считаться смелым, по-настоящему отважным человеком, с холодной головой и твердым, как железо, сердцем, но сейчас ему было слегка не по себе. Он повидал в жизни многое, он видел, как прямо на него неслась пылающая яростью валькирия с огненным мечом, но сейчас ему предстояло нечто другое. Он пришел сюда, чтобы встретиться с ведьмой. И ему требовалась дружба этой ведьмы. Про нее говорят, что родителями ее были простые люди. Но это ведь еще не значит, что она способна питать к людям хоть какие-то добрые чувства.

Собственно говоря, о ведьме Медного Леса никто ничего не знал толком. Квитты о ней даже не слыхали до тех пор, пока каменная лавина не засыпала Стюрмира конунга. Заговорили только потом, и больше всех о ней могли сообщить, как ни странно, фьялли, ее враги. Уже после в усадьбе Кремнистый Склон отыскались родичи Фрейвида Огниво, которые знали ее с детства и могли кое-что о ней рассказать. Но они знали ее только до того, как великан Свальнир забрал ее к себе. Что с ней сталось и какой она стала, не знал никто.

– Ну, что ты уселся? Хочешь пустить корни? – Вигмар слегка ткнул Спэрру концом копья. – Пошли!

Тролль вскочил еще прежде, чем древко Поющего Жала коснулось его: странный народец до жути боялся оружия Вигмара и называл его «молния». Опасливо оглядываясь на копье, Спэрра опять засеменил вперед.

Когда Вигмар и Спэрра стояли на вершине перевала, черный зев пещеры смотрел прямо на них, и даже казалось, что войти в него прямо отсюда не составит труда. Но вот они спустились на дно долины, и пещера оказалась высоко над ними, и чем ближе они подходили, тем выше она возносилась. Подножие Пещерной горы было довольно пологим, и какое-то время Вигмар и Спэрра поднимались, пробираясь по рыжим и острым кремневым обломкам, притом Вигмар помогал себе нижним концом копья, а Спэрра цеплялся за камни руками, так что порою шел прямо-таки на четвереньках. Но шагов через пятьдесят они уперлись в тупик: склон стал слишком крутым и непреодолимым. Вигмар озадаченно ткнул в мелкую трещину древком Поющего Жала: здесь требуются не человеческие ноги, а копыта горных козлов.

– Как же она туда попадает? – спросил Вигмар, имея в виду ведьму. – Или она тоже выросла и стала великаншей?

– Нет. – Спэрра на ходу так отчаянно замотал головой, та, казалось, запросто могла оторваться от тонкой шеи. – Она туда не поднимается, потому что не спускается. Потому что великан ее сам спускает и поднимает. Он боится, что она убежит.

– А она, значит, хочет убежать?

– Не знаю. Мы ее не знаем.

– А что же она не убежит, когда бывает внизу? Ее же видели, она даже заходила в усадьбы. Я сам слышал.

– Великан ее держит даже издалека. Мы тоже так умеем, но мы держим только очень слабеньких людей, у нас тонкие веревочки. Как паутинки. – Спэрра посучил в воздухе своими серыми пальчиками (на одной руке их насчитывалось пять, а на другой шесть), точно свивал невидимую нитку. – А у великана веревка большая! – Спэрра раскинул вширь длинные руки, точно веревка великана была толщиной в три локтя, и для пущей убедительности даже разинул рот. – Такая хоть дракона удержит. Когда ведьма очень запоздает, великан дернет за веревку – раз, и она приходит. Уж очень он ее крепко скрутил.

– Как цепь Глейпнир, – в задумчивости пробормотал Вигмар. Он слегка улыбался на ужимки Спэрры, но про себя думал: если ведьма настолько связана и не свободна, то много ли пользы от нее будет?

– А она сама и есть дракон, только маленький, – поразмыслив, добавил Спэрра. – Я тебе точно говорю. Никто из наших не хотел бы с ней сцепиться.

«Я бы тоже не хотел с ней сцепиться», – подумал Вигмар. Он вообще никогда не искал драк и прочих случаев проявить свою доблесть. Его дом возле Золотого озера лежал далеко от Турсдалена, и его трудновато было бы загнать к ведьме, от которой ему ничего не надо. Но уж если вышло так, что безопасность Золотого озера зависит от пещеры в Великаньей долине, остановить Вигмара не удалось бы никому.

Запрокинув голову, Вигмар оглядел недоступный склон и черный лаз пещеры. С близкого расстояния виделось, насколько он огромен.

– Придется постучать, – решил Вигмар. – А не ответят – пошлю тебя поклониться от меня хозяевам.

Спэрра обежал Вигмара кругом, сел на землю и уже там, за спиной у человека, отважно помотал головой. Лезть в пещеру великана он совсем не хотел. Нечего и говорить, что тролли гораздо менее уязвимы, чем люди, но при встречах с настоящей опасностью упираются гораздо крепче. Человеческий дух способен вести собственное тело на явную опасность или даже на гибель, но тролли таким самоубийственным орудием, как высокий дух, к счастью для себя, не наделены.

Вигмар тем временем приблизил сияющий золотом наконечник копья к каменной стене и три раза стукнул. Тонкий и сильный звук, как горячая искра, вспыхнул от соприкосновения золоченой стали и кремня. «Золотой ручей!» – вызванивал он, и сам был как чистый дрожащий, слепящий бликами поток, струящийся по ложу из драгоценных самородков. «Золотой ручей!» – летело по долине, отражаясь от каждого камешка. Золотой ручей, чудо северных гор, звенел в самом сердце Медного Леса, точно родич, пришедший издалека с поклоном к полузабытому предку. Проникая в камень, звон Золотого ручья покатился по всему исполинскому телу горы, и по ней побежала тонкая дрожь.

Опираясь на копье, Вигмар внимательно слушал, как звук разлетается все дальше и дальше и наконец замирает. Вот настала тишина. Через некоторое время Вигмар хотел было постучать еще, но Спэрра у него за спиной вдруг охнул. Его серое лицо застыло: от настоящего страха он позабыл все подсмотренные ужимки. А вытянутый длинный палец самым неучтивым образом указывал на что-то наверху.

Вигмар отступил от скалы несколько шагов и тоже глянул вверх. Из мрака пещеры смотрело человеческое лицо. Так странно было видеть его в этом безлюдье, диком и молчащем, что даже у Вигмара по спине пробежал холодок. Это было лицо самой горы, темного и немого духа великаньей пещеры. У этого духа не было ничего, кроме лица.

– Эй, не ты ли хозяйка этой большой и неприступной усадьбы? – крикнул гость, далеко отставив руку с копьем и опираясь нижним концом древка о камень. – Не ты ли жена великана по имени Свальнир? Меня зовут Вигмар Лисица, и я принес тебе поклон от Грюлы, духа Квиттингского Севера, моей покровительницы*. Она, кажется, в родстве с твоим мужем? Во всяким случае, она тоже из рода великанов. А еще тебе кланяются тролли с Медного озера. Если ты впустишь меня в дом, мы найдем, о чем поговорить.

Хёрдис молчала. За все то время, что она прожила у великана, сюда впервые явился человек. Ей-то казалось, что она давно утратила способность удивляться чему бы то ни было. Чтобы человек, которого она знать не знает, пришел сам, по своей воле, да еще просится зайти в пещеру, будто это самое простое и естественное дело! Это морок, наваждение… Но кому придет в голову посылать наваждения ей? Свальнир не догадается, да и зачем ему? А кто еще в силах ее заморочить? Разве что Восточный Ворон да та самая Грюла… Уж не сама ли это Грюла, лисица из рода огненных великанов? Он рыжий… Но почему в облике мужчины?

Вигмар тоже несколько растерялся: да слышит ли она его? Как к ней обращаться? В заклинаниях он никогда не разбирался и схватился за первое, что пришло в голову. Уж очень он сейчас сам себе напоминал Одина, который пришел за знанием к спящей вёльве.

Вёльва, ответь!

Я спрашивать буду,

Чтоб все мне открылось![7]

– крикнул Вигмар, сам над собой смеясь в душе: хорош Один! – Так, кажется? Теперь скажи мне, не напрасно ли я шел в такую даль и есть ли у тебя охота перемолвиться с живым человеком?

Премудрость Одина и здесь не обманула: застывшее лицо ведьмы ожило, правая сторона рта дрогнула и приподнялась в неуверенной усмешке. Вообразить себя на месте древней вёльвы, которую пришел будить Отец Богов, – это позабавило даже Хёрдис, давно утратившую способность забавляться.

– Я пригласила бы тебя войти, если бы ноги у тебя были подлиннее! – крикнула она, сверху глядя в запрокинутое лицо пришельца. – А иначе тебе придется подождать, пока вернется Свальнир и забросит тебя сюда. Только имей в виду: он так неуклюж, что может поломать кости!

– Если бы ты привязала веревку и спустила мне нижний конец, я сам бы к тебе поднялся, – ответил Вигмар. – Я не так горд и не требую, чтобы великаны носили меня на руках.

– У меня нет веревки.

– Зато у меня есть. – Вигмар скинул с плеч мешок и вытащил длинный корабельный канат из тюленьих шкур. – Ты согласна ее привязать?

Хёрдис кивнула. Отвага пришельца изумляла ее. Сама она ни за что не полезла бы в гости к незнакомой ведьме. Но Вигмар полагал, что если уж взялся за дело, то надо делать его до конца.

– Давай-ка! – Он протянул Спэрре веревку и кивнул на пещеру. – Полезай, и отдашь хозяйке. Она тебя не тронет.

Тролль скривился и отполз назад, мотая головой. Но конец веревки снова придвинулся к нему.

– Полезай, полезай, – непреклонно велел Вигмар. – Я же говорю: она тебя не тронет.

Спэрра взял конец веревки и тихо заныл. Вигмар подтолкнул его древком копья. Продолжая ныть, тролль зажал веревку в зубах и полез по отвесной скале. За что он цеплялся и почему не падал, Вигмар понять не мог. Он для того и взял с собой тролля, чтобы тот пролез там, где человеку не справиться.

Нытье постепенно отдалилось и стихло. Нижний конец веревки оторвался от земли и висел теперь на уровне пояса, дергаясь, будто наверху происходила борьба. Потом по этой самой веревке ссыпался тролль и мигом юркнул за камень. Виден был только заостренный и выгнутый наружу кончик уха, которое, казалось, говорило: а теперь полезай сам, а меня больше не трогай.

Вигмар повесил копье в заплечную петлю, подергал за конец веревки, убедился, что привязана она крепко, и полез. Сомнений и страхов он не испытывал, потому что те ничего не изменили бы: надо, значит, надо. До сих пор Вигмар всегда находил в себе силы выполнить действительно нужное, так почему его источник должен иссякнуть именно теперь? Пятнадцать жизней, которые ему пообещала покровительница Грюла, были еще далеко не исчерпаны, и одна из пятнадцати рыжих кос, отрезанная в очередную жертву, уже снова отросла.

Хёрдис стояла в трех шагах от входа в пещеру, крепко прижавшись спиной к каменной стене и почти сливаясь с ней. Невероятный гость приближался; сердце ведьмы билось сильными, тяжелыми, почти болезненными толчками. В ее груди ворочался камень, причиняя боль, но она была почти счастлива, что опять, впервые за долгий срок, чувствует его биение. И это же дало ей ощутить, как далеко ушла она от живых людей. Но, может быть, этот гость подарит ей и другие перемены. Какие? Изумление и робость, любопытство и нетерпение заставляли ее дрожать, и Хёрдис прижималась к ненавистной, но привычной стене пещеры в поисках опоры. Он пришел не просто так, он что-то принес ей. Что это? Что?

Гость влез в пещеру быстро и ловко, почти как тролль. Золоченый наконечник копья за его спиной ярко блеснул при дневном свете, и Хёрдис зажмурилась на миг, но тут же гость вошел в полумрак, и блеск погас. Теперь копье тихо мерцало, как будто излучая свой собственный внутренний свет.

Выпрямившись, Вигмар окинул быстрым взглядом полумглу перед собой и сразу угадал невдалеке высокую темную фигуру, прижавшуюся к стене. Заметить ее было непросто: волны темных волос окутали ее, делая почти неразличимой, только пятно лица чуть заметно серело. Хозяйка стояла неподвижно, как каменная. У Вигмара мелькнуло нелепое впечатление, будто он явился беседовать с идолом чужого бога. Она – не женщина, она – дух, она – воплощенное сердце Медного Леса. Тут нет никого живого, ему отвечали призраки, морочили, заманивали…

В пещере только мрак и тишина, бездонные, беспредельные. Казалось, она тянется бесконечно далеко, что прямо здесь начинается дорога в непостижимые Нижние Миры. И первый житель эти миров, их страж, их посланец, стоял в трех шагах от Вигмара.

– Вообще-то оружие в гости брать не принято, но ты уж не сердись, что я оставил при себе мое Поющее Жало – без него здесь будет темновато! – дружелюбно сказал Вигмар. – Оно не причинит вреда здесь никому, ни тебе, ни твоему мужу.

– Хотела бы я видеть то, что причинит ему вред, – ответила Хёрдис. Эти слова навели ее на новую мысль, и она внимательно осмотрела копье. – Оно заклято? Как? Что за сила в нем?

– Оно заклято лишь на то, что не может причинить зла своему хозяину. А его сила – небесный огонь. Нечисть его боится. С одним зловредным мертвым оборотнем оно славно расправилось.

– А оно может причинить вред великану? – жадно спросила Хёрдис и даже шагнула вперед. – Убить его?

Вигмар не сразу нашелся с ответом. В голосе хозяйки звучало такое жгучее волнение, что он опешил: уж не желает ли она смерти своему мужу?

– Я пришел сюда не за этим, – сказал он наконец.

– А зачем?

Хёрдис попятилась и вновь прижалась к стене в трех шагах от входа. Приглашать гостя дальше она, как видно, не собиралась и принимала его на пороге своих мрачных владений. Дневной свет самым краешком дотягивался до ее фигуры, а дальше сразу же начиналась глухая, вязкая и упругая тьма, отталкивающая свет.

– Знаешь ли ты, что конунг квиттов Гримкель и конунг фьяллей Торбранд задумали совместный поход на Медный Лес? – сразу начал Вигмар.

Глаза из мрака внезапно сверкнули бледно-голубым светом и озарили напряженное лицо. От неожиданности Вигмар вздрогнул и на всякий случай отодвинулся от порога пещеры.

– Вот как? – глухим, отрывистым голосом воскликнула Хёрдис. – Он будет здесь?

Имя Торбранда потрясло ее, как падение камня потрясает тихую воду. Не зря она звала, ждала… Странный гость принес ей весть о том, в ком теперь заключались все ее надежды. Вот он, первый ответ на ее заклинания! То, что унес на себе ветер полнолуния, вернулось к ней со звоном Золотого ручья, и в самом сердце Хёрдис будто что-то треснуло и задрожало. Наверное, это чувствует скованная зимним холодом земля, когда ловит первый отблеск весеннего солнца. Он еще не согреет, но в нем – обещание, посланное добрым Бальдром, надежда на скорое пробуждение, на новую жизнь…

– Они оба должны быть здесь, – ответил Вигмар, не зная, кого она имеет в виду. – Они хотят подчинить себе Медный Лес и собирать с него дань. Людям, которые здесь живут, это совсем не нравится. Если уж у Медного Леса должен быть конунг, то люди скорее примирятся со своей собственной, родной ведьмой и ее мужем-великаном, чем с чужеземцем, даже будь он мудр, как Один, и справедлив, как Форсети*. Может, мы поступаем глупо, но уж такие мы, ничего тут не поделаешь.

– Чего ты хочешь от меня?

– Не так уж много. Это будет зависеть от тебя. Если ты не хочешь, чтобы здесь правили фьялли, то помоги нам прогнать их. А уж чем ты поможешь – это тебе виднее. Никого, я так думаю, не принудят к подвигам, которые ему не по плечу. И пусть каждый решает сам, какую пользу он может принести. Я так понимаю свободу. Первое, что нам нужно, – это железо. Нам нужно оружие, чтобы биться. По всему югу Медного Леса железо отобрал Гутхорм Длинный… Ну да ты лучше меня знаешь, чем все это кончилось. Еще железо есть возле Турсдалена. Но мы были бы дураками, если бы пытались взять его без твоего позволения. А мы, может быть, безумцы, но не дураки. Если ты позволишь нам взять это железо, то мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы твоя долина не увидела больше ни одного фьялля.

Примерно так рассуждал он сам, прикидывая, стоит ли ему бросать свою северную усадьбу и протягивать руку Ингвиду Синеглазому. Выходило, что стоит: если выгнать фьяллей еще с юга, то до севера они не дойдут. Должна же и ведьма это понять!

Хёрдис усмехнулась. Она-то вполне поняла его рассуждения, но ему никогда не понять ее! Ни одного фьялля! Откуда ему знать ее желания? Может быть, кто-то из фьяллей ей нужен? Только один! Тот, кого она возьмет в плен, высушит и выпьет из него теплоту крови, как из нее самой выпил Свальнир! Чтобы снова стать человеком, живым и теплым! Чтобы ее сердце опять стучало легко и горячо, чтобы руки стали легкими и мягкими, уязвимыми, но живыми! И это должен быть фьялль, виновник несчастья квиттов. Только он, вообразивший себя сильнее всех.

Он будет здесь! Будет здесь! Это главное. И Хёрдис дрожала от лихорадочного желания вмешаться в события, ускорить их ленивый ток, приблизить, притянуть к себе долгожданную встречу.

– Я дам вам оружие! – воскликнула Хёрдис, и Вигмар видел, что ведьма вдруг загорелась странным оживлением. – Вам не нужно плавить железо. Вот что! Обойди все усадьбы, которые согласны дать тебе людей в войско, и собери там железные иголки по числу мужчин. Принеси их мне. И в назначенный день у вас будет довольно оружия.

– Что ты хочешь взамен?

Хёрдис помолчала. В мечтах она уже видела себя свободной, и казалось, что она не сможет терпеть ни единого мгновения.

Отделившись от стены, она шагнула к собеседнику. Ее ноги ступали по камню совершенно бесшумно. Вигмару опять стало не по себе. Хёрдис протянула руку, поднесла к сияющему наконечнику Поющего Жала, помедлила, потом коснулась лезвия кончиками пальцев. Пальцы обожгло огнем, и Хёрдис вскрикнула от боли и ликования разом.

Вигмар отшатнулся. Ведьма засмеялась, помахивая в воздухе рукой. Смех у нее был застывший и дикий, глухой, точно падающие с кручи камешки.

– Это чудесное копье! – воскликнула она. – Оно может! Может убить великана!

– Ты много от него хочешь! – Вигмар покачал головой. – О твоего великана сломалось даже копье самого Одина! Я слышал, как это было! Не думаешь же ты, что мое копье сильнее!

– Может, и нет. Но ты мог бы хотя бы попробовать! – требовала Хёрдис, и ее глаза во мраке пещеры горели тем же голубым светом, освещая лихорадочно оживленное лицо.

Вигмар снова отступил, чувствуя, что на голове у него шевелятся волосы. От ведьмы исходило ощущение дикой и внушительной силы, и ему требовалась вся его твердость, чтобы не поддаться ее воле и не забыть самого себя. На что она его толкает? Вдруг он утратил уверенность, что они поймут друг друга. Ведьме нет дела до войны квиттов и фьяллей, у нее своя война и свои цели. Она слишком полна своим. И прикасаться к ней опасно – она захватит и увлечет за собой, как горная лавина.

– Я не стал бы и пробовать, – ответил он наконец, обращаясь не столько к душе ведьмы, до которой не надеялся докричаться, сколько к ее человеческому облику. – Свальнир – это корни квиттингских гор. Если подрубить корень, дерево упадет. Вершина и ветви вырастут новые: вместо Стюрмира конунга со временем появится другой и наберет новых воинов. Но если подрубить корень Квиттинга, то не будет ни нового корня, ни новой вершины. Я не хочу, чтобы мой полуостров обратился в прах. Может, он и не из лучших, но другого у меня нет. И у тебя нет, даже если ты и ненавидишь его. Уйди отсюда – и ты станешь деревом без корней. Я не буду рубить свой собственный корень.

Хёрдис бешено смотрела на незваного гостя, несколько раз глубоко вдохнула. В ней вдруг вскипела ярость, точно он обманул ее. «Тогда убирайся!» – готова была она крикнуть, но что-то останавливало ее. Его нельзя прогонять. За ним придут другие… другой, тот, кто поможет ей.

– Я пойду, – сказал Вигмар, поняв, что ответа не дождется. – Сбросишь мне потом веревку?

– Нет, – неожиданно быстро ответила Хёрдис. – Я оставлю ее себе.

– Как хочешь. – Вигмар пожал плечами.

Ведьма молчала, прижавшись к стене. Так священный камень, высказав волю богов, снова замирает в молчании на века…

Вигмар кивнул ей на прощание и полез вниз. Дневной свет казался пробуждением, а встреча во мраке пещеры – сном. Хотелось бы верить, что этот его сон – вещий.

Спэрра ждал его за тем же обломком скалы. Уже отойдя шагов на сто от Пещерной горы, Вигмар обернулся. Бледное лицо Хёрдис смотрело из мрака ему вслед.


Случайный человек, попадись такой на последнюю стоянку «Рогатой Свиньи» перед Аскефьордом, несомненно принял бы Гельда за сумасшедшего. На рассвете перед отплытием он то долго стоял на носу корабля, то почесывал за ухом деревянную свиную голову, то мазал медом деревянный пятачок, умильно уговаривая при этом:

– Свиночка, красавица ты моя! Давай поплывем сначала в Ясеневый Двор, а потом уже домой, а? Там мы отдадим конунгу его противные тяжелые железяки и весело, налегке поскачем в Дымную Гору! Вот будет хорошо! Свиночка, пожалуйста, послушай меня! Свинушечка ты моя, толстенькая, гладенькая!

Деревянная голова хитро ухмылялась в ответ. Гельд вовсе не был сумасшедшим, подобному обращению с кораблем его научил сам создатель «Свиньи», Эгиль Угрюмый.

То ли мед пришелся «Свинье» по вкусу, то ли Гельд действительно умел уговаривать, но в Аскефьорде корабль не делал никаких попыток удрать к вершине, а позволил подвести себя к берегу возле усадьбы конунга. Там к тому времени уже собралась толпа: прибытие любого корабля, жданного или нежданного, событие во всяком фьорде. Жители Аскефьорда таращили глаза, показывали пальцами, возбужденно переговаривались. Привез, не привез? Неужели барландский торговец сделает то, чего не сумели сделать фьялльские ярлы? Уж очень он был в себе уверен! А вид у него не слишком веселый! Молчи, Аста, не у всех же душа снаружи, как у тебя!

Пришел даже конунг. Но Гельд, отметив взглядом его высокую, невозмутимо-величавую фигуру в красном плаще, уже искал взглядом другую – Эренгерды. Ему попалась на глаза Борглинда, которую почему-то держала за руку Сольвейг, попалась фру Стейнвёр, стоявшая рядом с сыном. Множество лиц казалось знакомо, но не доходило до сознания. В другое время Гельд радовался бы, предвкушая, как приятно удивит всех этих людей и как будет рассказывать о своей поездке. Но сейчас он не думал об этом и почти ничего не замечал.

Эренгерды не было, и у Гельда похолодело на сердце. Возвращение, да и весь поход сразу показались бессмысленными. Он отсутствовал больше трех месяцев. За это время могло случиться что угодно. Она могла стать женой конунга, и теперь ей не до того, чтобы встречать всяких торговцев. Она могла умереть зимой… Гельд не имел склонности воображать всякие ужасы без оснований, но сейчас приготовился ко всему. Мысли, пережитые во время бури у квиттингских берегов, оставили тяжелый осадок, и в глубине души Гельд ждал от судьбы любых пакостей.

Но корабль уже выполз носом на берег, время на волнения не осталось. Гельд выскочил на песок и уверенно направился к конунгу. И каждое мгновение ждал, что все-таки увидит ее. Она могла просто опоздать, замешкаться, не услышать о корабле вовремя… Не проделал же он весь этот путь понапрасну!

Если бы еще полгода назад Гельду предсказали, что весь огромный и многолюдный мир сожмется и сосредоточится для него в одной-единственной женщине, он посчитал бы это самой лживой сагой из всех существующих.

– Я рад видеть тебя, Гельд воспитанник Альва, живым и здоровым! – приветствовал его Торбранд конунг.

– Я вижу, что корабль тяжело нагружен – твой поход был не напрасным? – нетерпеливо крикнула фру Стейнвёр.

– Ты можешь поглядеть сам, конунг, что я привез! – ответил Гельд. – Но с моей добычей надо обращаться осторожно. Это «злое железо», выплавленное в огне троллей. Другого железа на Квиттинге сейчас не осталось.

– На Квиттинге? – Торбранд конунг поднял брови. Даже он, при всей его невозмутимости, был изумлен. Народ вокруг них загудел, повторяя эти же слова. – Ты сказал – на Квиттинге?

– Да. Это железо из Медного Леса. И будет лучше, если его сразу возьмет к себе Стуре-Одд. А я, если ты позволишь, расскажу, как мне удалось его раздобыть.

«Рогатую Свинью» повели к вершине фьорда, и только там, под присмотром старого кузнеца, начали осторожно разгружать. Несмотря на предостережения, все время работы над берегом висели брань и вопли. Пять или шесть криц уронили в воду: «Эти тролли сами прыгают за борт», как уверяли фьялли, и их еле-еле выволокли потом на сушу. Один хирдман поскользнулся в воде и грохнулся лицом о крицу, которую искал, так что перебил нос. Несколько ног оказалось отдавлено, несколько пальцев сломано. Наконец Стуре-Одд поднялся на корабль и на каждой крице, прежде чем ее сгружать, начертил по усмиряющей руне «ис». После этого «железные тролли» притихли, и их удалось-таки перетащить на волокушах в клеть возле кузницы. Добычу Гельда Асвальд Сутулый мгновенно прозвал «диким железом» – так в Аскефьорде и закрепилось.

– Зачем нам такая дрянь! – ругались хирдманы, потирая ушибленные места. – Если они нас в крицах чуть не перекалечили, что же будет, когда выкуют мечи! Да каждый такой меч первым делом зарежет своего хозяина!

– Неумелыми руками можно зарезаться и кремневым ножом! – вразумлял Стуре-Одд. – А с оружием надо уметь обращаться. У нас будет самое сильное оружие из всех, что мы только видели. Потому и умение понадобится особое.

Он посмеивался, но посматривал на квиттингское железо серьезно. Барландец, конечно, прирожденный болтун, но насчет «огня троллей» не все придумал. С этим железом и правда что-то не так.

Слова Стуре-Одда повторялись по всему Аскефьорду, обрастая новыми добавлениями. К вечеру уже имелось несколько саг о подвигах Гельда на Квиттинге, созданных буйным воображением фьяллей. Но послушать его самого тоже никто бы не отказался, и к сумеркам из всего населения Аскефьорда по домам остались только рабы да маленькие дети.

Да еще Стуре-Одд не пошел на пир в усадьбу конунга. Проводив сыновей, он отпер клеть, где сложили «дикое железо». При нем имелся мешочек с рунами, вырезанными на гладких костяных бляшках. Эти руны Стуре-Одд получил от отца, а тот – он деда; откуда они взялись, толком никто не знал, но при этом упоминался тролль из Дымной горы.

В клети кузнец сидел долго: положив на землю одну из криц, он раскидывал перед ней руны, потом раскладывал их, перекладывал по-новому, что-то бормотал. Потом, отрубив закаленным стальным зубилом маленький кусочек железа, он унес его в кузницу и принялся над ним ворожить: раскалил в горне, стучал по нему молотком, что-то ковал. Пламя в горне отливало багровым цветом, как густой зимний закат. Стуре-Одд молча, прищурившись, наблюдал за пламенем троллей. В огне черный кусочек «дикого железа» казался еще чернее, а пламя вокруг него багровело, точно он сам горел этим злым нечистым огнем.

На другой день Стуре-Одд послал сыновей за конунгом. Никто другой во всем Фьялленланде не мог бы позволить себе такой вольности, но к Стуре-Одду Торбранд явился сразу. Кузнец, умеющий укрощать квиттингское железо, сейчас был для него важнее всего на свете.

Стуре-Одд увел его в кузницу, где на наковальне еще лежал вчерашний кусочек. Усилия кузнеца придали ему странный вид, и теперь он походил на толстую жабу.

– Я хочу сказать тебе, конунг, что из этого железа едва ли выйдет толк, если обрабатывать его человеческими руками, – начал Стуре-Одд. – Я вчера попробовал… скажу тебе честно, мне было нелегко с ним управиться. А ведь из этого кусочка вышел бы разве что наконечник стрелы. Если взять кусок для клинка… не знаю, унесу ли я целыми руки и ноги от такой работы.

Торбранд конунг испытывающе смотрел на кузнеца и за неимением соломинки покусывал прядь своих бесцветных волос. Стуре-Одд был старше его на несколько лет, и они знали друг друга с детства. Торбранд конунг сам наблюдал год на годом, как росли мастерство и слава кузнеца из усадьбы Дымная Гора. Сейчас это был рослый, могучий, уверенный человек, с рыжеватой сединой в светлых густых волосах и бороде, со множеством тонких умных морщин на внешних уголках прищуренных глаз. Никогда он не говорил, будто чего-то не умеет или не может.

– Гельд Подкидыш рассказывал, что справиться с этим железом непросто, – ответил Торбранд конунг чуть погодя. – По его словам, какому-то кузнецу на Квиттингском Востоке чуть не выжгло глаз, а какой-то раб на его глазах едва не отрубил себе ногу топором из такого железа. Но Гельд полагался на твою мудрость и умение, и все мы нашли, что он рассудил верно. Мне трудно поверить, Стуре-Одд, что ты не справишься с делом, с которым справляются квитты.

– Квиттам легче. Ведь это – их железо. Его породила их земля. Его обжигал огонь, разожженный квиттинской ворожбой. Тролли Квиттинга помогали его выплавке. Это железо ненавидит нас. Оно предназначено проливать нашу кровь. Чтобы подчинить его, придется переменить саму его суть. Перековать его дух. Не знаю, сумею ли я с этим справиться.

Торбранд конунг помолчал. Стуре-Одд, на словах почти отказываясь от дела, по сути предлагал ему огромные возможности. Обратить против квиттов их же собственную ненависть! Бить их собственным оружием! Открывался такой путь к мести, который делал ее вдвое, втрое полней. В этом заключался огромный соблазн. Не зря Гельд Подкидыш раздобыл оружие против квиттов на самом же Квиттинге. Это знак судьбы.

– Ты не позвал бы меня сюда и не завел бы этого разговора, если бы просто отказывался браться за дело, – произнес Торбранд конунг. – Скажи мне, что тебе нужно.

– Мне нужно твое позволение попросить помощи… у соседа. – Стуре-Одд слегка кивнул на стену кузницы, за которой на северо-востоке высилась Дымная гора. – Созданное руками троллей может быть разрушено только руками троллей. Перековать железо могу и я, но перековать дух его может только он. Мой одноглазый сосед. Но тогда нашим людям придется биться оружием троллей.

И опять Торбранд конунг ответил не сразу. Оружие троллей! В этом звучало что-то привлекательное и пугающее. Это была опасная дорога, но она вела прямо к цели. Это то самое, что поможет одолеть Медный Лес. Может быть, единственное, что может его одолеть. И это тот случай, когда требуется проявить не осторожность, а решительность. Пусть будет оружие троллей!

– Что для этого нужно? – спросил Торбранд конунг. – Что твой тролль запросит за работу?

– Для начала мне нужна большая жареная свинья. А дальше я попробую с ним столковаться.

– А он будет помогать тебе? – с сомнением спросил Торбранд. Смущало его только то, что он не вполне верил в этот замысел. – Ведь говорят, что нечисть всегда противится добрым людям. Есть люди, и есть тролли…

– Это говорит Эгиль Угрюмый. – Стуре-Одд махнул рукой. – Знаем мы его. Для Эгиля все делятся на людей и троллей, а делит он как-то по-своему. Не по роду, а по нраву. Он и у нас тут, в Аскефьорде, нашел за зиму десяток троллей. Из тех, что даже ты приглашаешь за свой стол. А на самом деле… то есть мне так представляется, что есть земля и есть ее дети. Мы с тобой – дети Аскефьорда, и мой одноглазый сосед – его сын. Он наш родич, хоть и не слишком хорош собой. Он нам поможет. Как тролли Квиттинга помогали квиттам.

– Я пришлю тебе свинью, – пообещал Торбранд конунг.

Свинью доставили в тот же день. Стуре-Одд сам заколол ее, зажарил и в сумерках отвез к Дымной горе. В ее окрестностях не строили жилья и не прокладывали тропинок; здесь не пасли скот, не ловили рыбу, не собирали хворост или мох. Если какая-нибудь коза забредала сюда, ее не искали, и она никогда не находилась. Только любопытные дети изредка в ясные солнечные дни подбирались поближе и с замиранием сердца разглядывали бурые каменистые склоны, на которых даже в самые суровые зимы не держался снег, зато мох и клочки травы весело зеленели круглый год, подогреваемые теплом троллиного горна. Над вершиной горы день и ночь вился тонкий столбик темного дыма. В иные дни, приложившись ухом к земле, удавалось расслышать далекие толчки и глухие удары. И тогда все знали: тролль из Дымной горы что-то кует в своей подгорной кузнице.

На северо-восточной стороне, противоположной от берега фьорда, в горе имелась пещера, незаметная даже вблизи. Вместо двери служили громадные камни, наваленные изнутри. Именно здесь начиналась плотно утоптанная тропинка, которая опоясывала всю гору и здесь же, возле пещеры, кончалась. Нелегко было выбить тропинку в твердом камне, но тролль много-много веков выходил по ночам из своего жилища и топал вокруг своими каменными ногами.

Раздвигая кусты, Стуре-Одд вел за собой лошадь, запряженную в волокушу. На волокуше лежала разрубленная на большие куски и зажаренная свиная туша. Выбравшись наконец к пещере, кузнец сложил мясо прямо на камни, выбрал среди них подходящий и несколько раз ударил по склону горы возле пещеры.

Он знал место, в которое следовало стучать. Особенный звук, гулкий и мягкий, стремительно покатился вглубь горы. Стуре-Одд прислушивался, пока звук не укатился совсем глубоко и не затих, потом положил стучальный камень обратно на землю и пошел прочь, уводя лошадь. Свиная туша осталась дожидаться, когда за ней придут.


Весь следующий день Аскефьорд говорил только об одном: что мечи из «дикого железа» будет ковать тролль сам из Дымной горы. Близнецов осаждали вопросами, так что Сёльви и Слагви сбежали из Аскегорда домой, но и тут с самого утра их ожидало нашествие любопытных соседей.

После полудня явилась даже Эренгерда дочь Кольбейна. За прошедшие два дня она впервые решилась выбраться из усадьбы. Услышав о возвращении Гельда, Эренгерда вдруг почувствовала себя такой обессиленной, что села на первый попавшийся бочонок. Все эти три месяца, три темных, пустых, бесконечно-однообразных зимних месяца она ждала его, пытаясь убедить себя, что вовсе не ждет. Кто он такой, чтобы она его ждала? Боги ясно указали, что им не по пути. Пролитая кровь – не лучшее предзнаменование для любви. Она избежала бесчестья только чудом… Она обязана своим спасением Гельду… Но и опасностью она обязана ему же… За три месяца Эренгерда так и не разобралась, кто из них двоих виноват в том злосчастном происшествии, но она была не из тех, кто любит брать вину на себя. Гельд пытался прыгнуть выше головы, получить то, что ему не положено, – значит, он и виноват. Все это Эренгерда часто повторяла себе и думала, что совсем успокоилась. Пусть он возвращается когда хочет – она на него и не взглянет. Или пусть не возвращается вовсе… Но когда на дороге от берега закричали, что по фьорду идет «Рогатая Свинья», у Эренгерды внезапно закружилась голова и сердце забилось часто-часто. Он опять здесь!

Конечно, им лучше не видеться. Незачем. Не надо испытывать терпение богов. Но вопреки всем решениям и зарокам Эренгерде хотелось увидеть Гельда. Просто увидеть… После такого путешествия он, должно быть, изменился… Гордится… Или нет? А так или иначе им увидеться придется – не может же она отсиживаться дома! Это как раз вызовет подозрения, поэтому ей придется пойти на пир, который конунг наверняка устроит, и сидеть там как ни в чем не бывало. Да, но на этом пиру все будут глазеть на Гельда и заметят, что он смотрит на нее! Эренгерда чувствовала себя чересчур взволнованной и не слишком верила, что сумеет сохранить приличную невозмутимость.

Любопытство боролось в душе Эренгерды с благоразумием и уступало. Ее нрав имел счастливую особенность: какие бы сильные желания ее ни мучили, в ней всегда сохранялась способность поступить не как хочется, а как надо, точно невидимая, но твердая рука дисы-охранительницы держала и направляла ее. И Эренгерда осталась дома с матерью, когда все побежали встречать корабль. Потом она с жадностью ловила каждое слово Кольбейна и Асвальда, но задавать вопросов не смела. А принесенные вести были так хороши, что сердце в ней пело от радости, будто Гельд привез какой-то невидимый подарок ей самой. Значит, ему удалось. Он совершил настоящий подвиг, о котором еще долго будут рассказывать. И сам Торбранд конунг сказал, что человек, способный на такие дела, не может быть низкого происхождения… Значит, осенью она потеряла голову не из-за пустого болтуна… Но что же ей теперь делать?

Не смея встретиться с самим Гельдом, Эренгерда хотела увидеть хотя бы его добычу. Как хорошо, что «дикое железо» перевезли к Стуре-Одду и ей можно пойти туда, не боясь наткнуться на Гельда! Ей хотелось взглянуть на корабль, на котором он плавал и который спас его от гибели в буре, хотелось даже притронуться к веслу, за которым он сидел… Можно будет попросить близнецов: если они дома, они охотно все ей покажут.

Близнецы и правда обрадовались Эренгерде. Дочь Кольбейна ярла и невеста конунга своим приходом делала честь любому дому, но Сёльви и Слагви радовались просто потому, что их радовал всякий добрый человек.

– Еще раньше у нас был Стейнар хёльд с Исбьёрном! – весело рассказывали они, ведя гостью в клеть, где было сложено железо. – Вот он огорчится, что не пришел попозже и не застал тебя!

Эренгерда почти не слушала их. Слагви оставил дверь клети широко раскрытой, чтобы туда проникал дневной свет, и ее взгляду представились бесчисленные железные крицы: маленькие, меньше обычных, но толще, похожие не на хлебные караваи, а на обрубки древесного ствола. Даже на взгляд они казались плотнее и жестче привычных. Они были как камни, но камни живые: при взгляде на них пробирала дрожь, мерещилось присутствие скрытой недоброй силы. Казалось, они сами исподтишка наблюдают за людьми крошечными злыми глазками, но вовремя успевают зажмуриться, чтобы не встретиться взглядом. Ни за что на свете она не осталась бы с этим железом одна!

– А они не укусят? – с притворным испугом спросила Эренгерда, опасливо подбирая подол платья.

– Ам! – Слагви грозно щелкнул зубами.

– Смотри! – Сёльви протянул руку к крице, точно это был дикий зверь. – Не кусаются.

Эренгерда смотрела, как будто перед ней лежали легендарные сокровища дракона Фафнира. Значит, вот это железо годами собирала та женщина, бывшая кюна квиттов, Далла из рода Лейрингов. Собирала, чтобы выковать оружие против фьяллей. И отдала ему, Гельду, на мечи против квиттов, отдала за золотое обручье, шелк, еще какие-то товары… Говорят, вышло не так уж дорого. И еще говорят… Эренгерда с досадой вспомнила рассказ отца. Все, кто слушал Гельда, потом перемигивались и посмеивались. Ходили намеки, что Гельд расплатился за железо не только товарами. Эренгерде было неприятно и досадно думать об этом, она гнала прочь недостойные мысли, но они упрямо возвращались. При виде железа они обсели ее целым роем, будто крицы служили неоспоримым доказательством. Конечно, он видный парень, а Далла так долго жила в глуши, что… А он и рад. Все они рады…

– А вы когда-нибудь видели ее, эту женщину… Даллу? – Эренгерда оторвала взгляд от железа и поочередно посмотрела на близнецов.

– Да, – в один голос ответили они.

– Давно, пока еще Стюрмир конунг был жив, – добавил Сёльви. – Года три назад.

– Она… хороша собой? – осторожно спросила Эренгерда, надеясь, что в ее вопросе не услышат ничего, кроме обычного женского любопытства.

– Как сказать? – Сёльви пожал плечами. – Нам она не слишком понравилась.

– Мы считаем, что самые красивые девушки – у нас, в Аскефьорде! – весело прибавил Слагви и слегка подтолкнул Эренгерду. – Кто видел тебя, тому какие-то там жены чужих конунгов не слишком понравятся!

Приятное заявление, но сейчас Эренгерда нуждалась не в похвалах своей красоте.

– Нет, но какая она? Она… высока, стройна? Какое у нее лицо?

– Ростом она примерно с Сольвейг, но в остальном не стоит и ее пятки. Личико у нее такое. – Слагви состроил умильно-дурашливую рожу и обвел пальцем вокруг собственного лица, уверенный, что нарисовал точный и выразительный образ.

Эренгерда невольно засмеялась. Ей было приятно, что мужчины не сочли Даллу особо привлекательной.

– Зато одевалась она роскошно! – прибавил более наблюдательный Сёльви. – Помню, в гриднице она сразу бросалась в глаза: то зеленое платье, то красное! И столько золота, будто это Стюрмир конунг ограбил Фафнира! Понятно, что три года спустя она за цветные тряпки отдала все, что имела! Хотя перед кем ей там красоваться – перед горными троллями разве что!

Эренгерда улыбнулась. Очень даже умные слова! Глядя в веселые и непринужденные лица близнецов, она поверила, что ничего особенного у Гельда с той женщиной не было. Конечно, каждый, кто привык жить в богатстве, будет по нему скучать! И с превеликой радостью отдаст какое-то там железо за цветные платья! Это Эренгерда легко понимала по себе и почти успокоилась. А люди и рады болтать языками и видеть любовные связи там, где ими и не пахнет.

Ну а все же… Во-первых, Гельд наверняка убедился, что она, Эренгерда, гораздо лучше всех прочих. А во-вторых, ее самолюбие приятно щекотала мысль, что ее любит человек, которого любила вдова конунга. Любовь такой знатной женщины как-то поднимала Гельда в сознании Эренгерды и делала ее собственное чувство к нему не таким нелепым и бесправным.

И тут же она сама себя одернула. А ей-то, собственно, какое дело? Было, не было! Да пусть он там любил хоть весь Квиттинг, ей-то что? И все же, уходя, Эренгерда невольно оглядывалась на железные крицы, точно надеялась по их виду узнать что-нибудь еще.

Потом близнецы повели ее посмотреть корабль. «Рогатая Свинья» со снятой мачтой стояла в корабельном сарае и сохла перед починкой. Приподнятая на деревянных катках, она выглядела еще внушительнее обычного, хотя и кренилась слегка на один бок. Когда двери сарая раскрылись и внутрь проник дневной свет, лучи заиграли на деревянной морде штевня, и казалось, что свинья ухмыляется. Эренгерда изумленно ахнула, близнецы дружно засмеялись.

– Ты видела, видела? – наперебой кричали они. – Она смеется! Она всегда так делает, когда кто-то приходит! Она тут скучает одна, вот и радуется, когда приходят гости!

– А можно к ней подняться?

Близнецы подняли Эренгерду на корабль, и она села на скамью возле переднего весла. А «Свинья» не обидится. Она не то что всякие «Змеи», «Орлы» и «Волки», она все понимает. Без мачты, без весел, наклоненный и застывший корабль походил на спящего человека: одно тело без души, ушедшей в странствия. Душа корабля осталась в море, в ветрах, что наполняли его парус и делали крылом дракона. Но и сейчас в каждой доске сохранилось что-то от жизни похода: запах морской воды, дыма… еще что-то неуловимое, след тех мыслей, чувств, действий людей, которым корабль совсем недавно был свидетелем. Сольвейг хорошо умела различать эти скрытые следы человека на вещах, и Эренгерда, наслушавшись ее, начинала видеть или воображать что-то подобное.

Наверное, Гельд сидел здесь. Эренгерда незаметно провела ладонью по прохладному дереву скамьи, точно надеялась, что та ей что-то скажет в ответ. И тут же ей показалось, что Гельд сидит рядом. То трепетное, теплое волнение, которое она и раньше испытывала возле него, мгновенно накрыло и наполнило гордую красавицу. Да, это его место. Здесь он сидел, думая о своем трудном деле и… и о ней, которая послужила всему причиной. Неужели он рассчитывал на награду от нее? Почему бы и нет? Теперь он прославился, конунг примет его в дружину, и… Сердце часто и горячо забилось, душа летела в какие-то пленительные и сладкие дали, где они будут вместе… Нет, нет! Эренгерда затрясла головой, вразумляя саму себя, – слишком далеко она заплыла с ненадежным ветром мечтаний. Даже будучи хирдманом Торбранда конунга, Гельд останется безродным подкидышем. Да, теперь у него есть заслуги, но разве они сравнятся с заслугами самого конунга или хотя бы ее брата Асвальда? А она по-прежнему остается невестой конунга. Соверши Гельд хоть все подвиги Сигурда Убийцы Фафнира – это ничего не изменит.

Близнецы тем временем спрыгнули на землю и заспорили, обсуждая какую-то из досок обшивки и увлеченно стуча по дереву. Эренгерда хотела встать и подойти ближе к штевню, но тут у раскрытых дверей сарая послышался голос Сольвейг:

– Ну, я же тебе говорила? Оба они здесь, возле своей ненаглядной «Свинки». Уже соскучились! Эй, родичи!

– Да я и сам соскучился! – ответил ей голос мужчины. – Здравствуй, «Свинушечка», красавица ты моя!

Эренгерда застыла на скамье, вцепившись обеими руками в край. За три месяца она позабыла этот голос, но сейчас узнала; он показался ей немного другим, но таким близким и желанным, что она совсем растерялась от волнения. Встать или остаться сидеть? Может быть, он ее не заметит… Что она ему скажет? Как посмотрит на него после того, как три дня его избегала? Он сразу поймет, что она пришла к кораблю ради него, какой стыд! И тут же ей так нестерпимо захотелось скорее увидеть его, что она едва не вскочила.

А Гельд тем временем поздоровался с близнецами, прошелся вдоль борта и вдруг вскочил на корабль. И сразу увидел Эренгерду, сидящую под штевнем.

Сначала он чуть не принял ее за видение. Со времени своего возвращения он из обрывков разговоров уловил, что Эренгерда дочь Кольбейна не умерла, не вышла замуж и никуда не уехала. Она здесь, в Аскефьорде. И то, что она не показывается в усадьбе конунга, означает, что она не хочет видеть его, Гельда. Не собираясь навязываться, он не искал встреч, даже не пошел в гости к Асвальду, хотя это было бы вполне уместно. И вдруг она возникла перед ним, на «Рогатой Свинье», в полумраке корабельного сарая – это морок, не иначе!

Они застыли, глядя друг на друга. Эренгерда опомнилась первой и негромко фыркнула от смеха: уж очень забавна показалась ей эта нежданная встреча, их изумленно-недоверчивые лица. Она пыталась сдержаться, но не могла: душевное напряжение и волнение требовали выхода, ее лицо подрагивало, она кусала нижнюю губу изнутри, но все же наконец залилась смехом. Видя это, Гельд засмеялся тоже: что бы там ни было, она не слишком огорчена этим свиданием. Сразу все показалось легко, все преграды растаяли. Смех смыл без следа все сомнения, осталась только чистая радость встречи – захотелось протянуть руки и привлечь ее к себе…

Гельд взял Эренгерду за руку, и она не отняла ее, позволила ему поднять себя со скамьи. Над бортом появились головы близнецов, тоже смеявшихся.

– Вот так подарок, да, Гельд? – приговаривали они. – Мы тебе нарочно не сказали. Ты и не ждал, что на нашей «Свинье» скрывается такая прекрасная всадница! Не хуже самой Фрейи, да?[8]

– Вот у него и спроси, какая из себя эта Далла! – посоветовал Эренгерде Слагви. – Он-то с ней недавно виделся!

Эренгерда ахнула, покраснела и хотела отнять руку. Она никак не ждала, что близнецы выдадут ее расспросы. Но Гельд не выпустил ее руки, глянул на нее сначала удивленно, а потом весело:

– Так значит, ты спрашивала о Далле?

Ему это сразу сказало очень многое.

– Ничего подобного! – отчаянно отказывалась Эренгерда, не в силах подавить смех и даже не надеясь, что он ей поверит. – И не думала даже!

Гельд улыбнулся, многозначительно глядя на нее. Он был так обрадован, что Эренгерда не жалела о своем разоблачении. Пусть знает.

Сняв ее с корабля, Гельд не сразу убрал руки; Эренгерда тоже задержала ладони на его плечах, и ей было так приятно прикасаться к нему, смотреть ему в лицо и чувствовать его рядом с собой, что больше она ни о чем не думала: ни о Далле, ни о Торбранде конунге, ни о своих благоразумных решениях. Все растаяло, улетело за пределы несущественного, вся она была полна лишь горячим трепетом и ликованием. Как могла она воображать, что забыла или когда-нибудь забудет его! «Я люблю тебя, люблю!» – восторженно твердила она в мыслях, глядя в глаза Гельду и ясно видя в них такой же ответ. И это сознание взаимной любви делало ее сильной, смелой, уверенной и даже гордой. Она как будто выросла: мерещилось, что они с Гельдом стоят над Аскефьордом, поднимаясь головами к самым облакам, как два новых Мировых Ясеня.

Хорошо, что дальнейшую беседу с близнецами взял на себя Гельд: сама Эренгерда не могла вымолвить ни единого слова к месту и только смеялась, когда смеялись другие. Чистосердечные близнецы, не стремившиеся разгадывать тайны чужих душ, опасности не представляли, а Сольвейг смотрела на нее так сочувственно, что Эренгерда не сомневалась: дочка Стуре-Одда все понимает. Но это не Орм Великан, которого в конце концов великаны взяли вполне по заслугам. Сольвейг будет молчать, ее даже не надо просить об этом. И сейчас, сидя рядом с Гельдом на скамье в доме Стуре-Одда, Эренгерда просто была счастлива и ни о чем другом не хотела думать. Здесь не находилось места конунгам, дружинам, походам, древним родам и родовым преданиям. Здесь имело значение только одно: они любят друг друга и им хорошо вместе.

С хозяевами они попрощались одновременно, потому что Гельд, как человек учтивый, должен был проводить дочь Кольбейна ярла до дома. Поначалу они шли молча, наслаждаясь каждым шагом оттого, что они наконец-то вместе и наедине. Близость друг друга для них обоих сделала мир таким ярким и наполненным, что к этому ощущению требовалось заново привыкнуть. Потом тропинка втянулась с открытого прибрежного пространства в густой сосняк. Здесь Гельд остановился, повернулся к Эренгерде и взял ее за обе руки. Она улыбнулась ему, желая этим сказать сразу все, что переполняло ее сейчас. За это утро она пережила так много, что никакие слова не могли этого вместить.

– Значит, тебя беспокоило, не слишком ли хороша собой Далла дочь Бергтора? – улыбаясь, поддразнил ее Гельд. – И от беспокойства ты даже не пришла взглянуть на меня? Я ведь почти подумал, что ты умерла!

– А зачем мне бежать смотреть на тебя? – так же ответила Эренгерда. – Ты ведь теперь такой великий герой, что молва о твоих подвигах опережает тебя самого! Да уж, я слышала, что ты здорово одурачил вдову Стюрмира. Бедная женщина! Она, как видно, так соскучилась в глуши, что…

– Нет! – Гельд прервал ее, догадываясь, что она хочет сказать. – Не она соскучилась настолько, что ей сгодился даже торговец, а я стал таким великим героем, что достоин любви даже вдовы конунга!

– Так это правда! – Эренгерда вырвала руки и отступила. – Зачем же ты тогда ее покинул?

– Потому что я люблю вовсе не ее! – Гельд крепко взял Эренгерду за локти и опять подтянул к себе. – Я сделал все, чтобы поскорее вернуться к тебе. И вернуться так, чтобы ты больше никогда не боялась смотреть на меня. Ты зря не пришла тогда на пир. На том месте, где конунг меня посадил, ты могла бы на меня смотреть без ущерба для твоего достоинства!

– Да ты вроде как сердишься? – В притворном изумлении Эренгерда вскинула брови.

– Вроде как да! – подтвердил Гельд. – Ты не пришла, и получилось, что я вроде как зря старался. Знаешь, как обидно! Я все это сделал для тебя! Мне самому вовсе не нужно сидеть так близко к конунгу.

– И очень зря! – с вызовом сказала Эренгерда.

Эти слова раздосадовали ее даже больше, чем упоминания о Далле. Никто, конечно, всерьез не упрекнет мужчину в том, что он нравится женщинам. Но зачем он опять напоминает ей о низменности своего воспитания! Как будто нарочно хочет испортить ей радость встречи! Эренгерда знала, что это не так, и очень хотела вразумить его.

– Я надеялась, ты хотя бы теперь чему-то научился! – продолжала она. – Мужчина должен желать чести ради чести, а не ради женщины! Мой брат ради чести отказывается от той, которую любит! Он любит Сольвейг, а женится на твоей Борглинде! Он молчит, но я-то знаю, что ему тяжело! Вот как должен поступать высокородный человек!

– Так я и не зову себя высокородным! – ответил Гельд, стараясь сдержать досаду. При чем тут вообще Асвальд? Кажется, они уже десять раз говорили об этом, зачем она начинает все сначала? – Я сделал все, что должен, и не меньше, чем сумел бы хоть сам Кон сын Ярла*! Даже конунг остался доволен! Чего же ты-то еще хочешь? Чтобы я переродился? Это не ко мне, это к Хеймдаллю! Двадцать пять лет я был вполне счастлив на своем месте. И если теперь я захотел взобраться на веточку повыше, то только для того, чтобы дотянуться до тебя. Понимаешь ты это или нет?

Гельд сильнее сжал ее локти и даже слегка тряхнул для убедительности. Его лицо теперь было таким суровым, что Эренгерда слегка испугалась.

– Да, да! – зашептала она, чтобы его успокоить. – Пусть для меня. Но теперь-то ты можешь занять веточку повыше… Ведь конунг подтвердил, что берет тебя в дружину?

Гельд кивнул.

– А ты уверена, что это нужно? – спросил он.

– Как? – Эренгерда удивленно раскрыла глаза. – Я? Это ты должен быть уверен! Ведь у тебя есть такая возможность! Ты можешь подняться гораздо выше, так как же этим не воспользоваться? Ты смел, неглуп, ты умеешь нравиться людям… – Она опустила глаза и ласково погладила круглую застежку его плаща, точно ее-то и хотела смягчить этими похвалами. – Тебя ждет такая честь, такое счастье…

– Мое счастье гораздо ближе, и конунг тут ни при чем, – шептал Гельд в ответ, ближе привлекая ее к себе и касаясь губами ее виска. Все разговоры о чести и славе сейчас казались совсем посторонними. – Скажи мне: ты любишь меня?

Эренгерда тревожно вздохнула, не зная, на что решиться. Сознание того, что они говорят о разных вещах, мешало ей дать волю чувству, но и оттолкнуть Гельда не хватало сил: ей было слишком хорошо с ним. Пусть так… Иные родятся с сознанием чести и жаждой славы, а иные, может быть, приобретут их через другое… через любовь… Он потом все поймет. Как-нибудь все уладится… Все ведь так или иначе улаживается когда-нибудь…

– Пусти меня, – умоляюще шептала она, ласково поглаживая его плечи, будто пыталась этим смягчить расставание. – Вдруг опять увидит кто… Я не хочу, чтобы ты убил кого-нибудь еще… – Она вдруг сообразила, что нынешние мгновения ничем не отличаются от тех, у Поминального Дракона. – И на другой раз может попасться Кари ярл. Пойдем отсюда.

Она хотела освободиться, но Гельд не пустил ее.

– Да, это не лучший выход – обниматься в укромных местах. Скажи мне, чтобы я знал, не зря ли возился с этим железом. Ты любишь меня?

– Да, да, – шепнула Эренгерда, торопясь покончить с этим.

Гельд глубоко вздохнул и прижал ее к груди. И она обняла его за шею, забыв, что хотела отойти. Он всегда знал, что так будет. Что все эти глупости кончатся и пройдут, потому что она любит его. Все остальное неважно. Вся эта дрянь, кровь Орма и железо Даллы исчезли позади и больше не имеют силы мешать их счастью.

– А Сольвейг никому не скажет, – шептала Эренгерда, больше не уворачиваясь от его поцелуев. – Она понимает…

Глава 4

Ровно в полночь, через сутки, Стуре-Одд снова был возле Дымной горы. На этот раз он ничего с собой не взял, но оделся так тщательно и даже нарядно, точно собрался на пир к самому конунгу. Ведь тролль по нему одному будет судить весь человеческий род, а тролли более зорки и внимательны, чем принято считать у людей.

До полнолуния оставалось всего одна ночь, серебристо-белая луна сияла на небе почти целым блюдом, лишь чуть-чуть затененным с краю. Мокрый снег, кое-где лежавший в расселинах скал, отвечал рассеянным сиянием, как будто там, в углублениях, скапливался лунный свет. Высокие сосны, окружавшие Дымную гору, казались черно-серебряными, как искусная чеканка на драгоценном ларце. Между стволами бродил ветер; сосны склонялись головами друг к другу, провожали кузнеца уважительными взглядами, шептались.

Незадолго до полуночи Стуре-Одд добрался до заваленной камнями пещеры и остановился возле круглого валуна шагах в десяти. Сначала все было тихо. Потом в ночной тишине незаметно возник звук. Сперва тихий, как призрак слуха, он постепенно яснел; изнутри горы доносился равномерный стук, похожий на чьи-то шаги. Стуре-Одд сидел неподвижно, сам застыв, как камень. Стук приблизился и стал слышен совсем отчетливо; казалось, в горе, как в громадном каменном яйце, созрел птенец и теперь хочет проклюнуться на волю.

Один из камней в зеве пещеры содрогнулся. С шорохом посыпались мелкие камешки; камень сорвался и с грохотом покатился вниз по склону. Этот грохот далеко разносился по спящему Аскефьорду, его слышали и в усадьбе Дымная Гора, и даже в Пологом Холме на другом берегу фьорда. В иные ночи, услышав грохот, который знаменовал появление тролля, жители Аскефьорда в испуге взывали к богам и прислушивались: кому из ушедших в походы тролль предвещает смерть? Но сегодня все знали: старый тролль выйдет по зову Стуре-Одда.

Склон горы был освещен и серебрился в лунном свете, но открытый зев пещеры казался черной пастью – лучи ночного светила не смели в него проникать.

Крупный сгусток темноты выдвинулся из черного зева пещеры. Лунные лучи облили огромную уродливую голову с торчащей на загривке жесткой шерстью и длинными, похожими на свиные ушами. Тролль отделился от мрака пещеры и целиком выбрался наружу, повернулся, осмотрелся кругом. На высоте в полтора человеческих роста сверкнул острым голодным блеском единственный глаз.

Тролль двигался медленно, его голова будто перекатывалась от плеча к плечу, и в каждом движении ощущалась каменная тяжесть и неодолимая мощь. Можно было различить морду с низким морщинистым лбом, приплюснутым носом с большими вывернутыми ноздрями, широким ртом, растянутым почти до ушей и полным острых зубов. Выражала морда туповатую настороженность. Единственный глаз остро блестел, а на месте второго находилось просто гладкое место.

Что ни говори, жутковатое существо. Но Стуре-Одд не чувствовал страха. Тролль из Дымной горы для него был неотъемлемой частью Аскефьорда. Таким его видел и отец, и дед, и прадед кузнеца, и Стуре-Одд воспринимал его как своеобразное наследство предков. И сто, и двести, а может, и тысячу лет назад его незнаемый пращур, затерянный во тьме беспамятства, приходил сюда и от имени людей говорил с племенем камней. И, помня о том неведомом предке, Стуре-Одд ощущал себя не слабее одноглазого тролля. Совсем, совсем другим, но не слабее. Тролль живет бесконечно долго, но он всегда сам по себе, а человек живет очень мало, но имеет свойство сохраняться в потомках и накапливаться, накапливаться… Вот и полнит восторженная жуть, когда подумаешь, сколько людей смотрит сейчас твоими глазами…

Для старого тролля темнота была прозрачной, как для человека светлый день, и он без труда заметил застывшую возле валуна человеческую фигуру. И каменный голос полуразборчиво загудел:

Кто не спит?

Кто стоит?

Кто зовет?

Открой рот!

Тролль из Дымной горы почему-то никогда не говорил обыкновенно, а все норовил складывать стихи. Понятное дело, у него и получалось по-троллиному.

– Это я, твой сосед, кузнец из усадьбы, – спокойно и даже дружелюбно ответил Стуре-Одд. Он никогда не называл своего имени: тролль не замечал быстротечной смены людских поколений и был уверен, что раз за разом с ним говорит все тот же человек – тот же, что несколько веков назад впервые построил себе дом рядом с его каменным обиталищем. – Понравилась ли тебе моя свинина?

Вместо ответа тролль зачавкал и облизнулся длинным темным языком. Любой окаменел бы от ужаса при таких звуках, но кузнец понимал, что тролль вовсе не покушается съесть его самого, а лишь выражает свое одобрение съеденному угощению.

– Ты получишь еще хоть три таких свиньи, так что хватит и твоему семейству, и всей родне, – продолжал Стуре-Одд. – А в придачу я хочу предложить тебе забавную работу. Что ты скажешь насчет того, чтобы одурачить твоих соплеменников с Квиттинга?

Жалкое племя,

Потомки тюленя,

Глупы, как белки,

Тощие, мелкие,

– отозвался тролль, и даже в его каменном голосе легко было расслышать презрение.

Стуре-Одд удовлетворенно кивнул.

– У меня есть немножко железа, которое выплавили квиттингские тролли. Они научили его убивать наших людей, – продолжал он. – Хорошо бы, если бы у нас нашелся могучий и сведущий тролль, который смог бы выковать из железа мечи против квиттов. Чтобы железо забыло, чему его учили раньше, и научилось убивать квиттов. Это задача трудная. Не всякий тролль справится. Только такой умелый кузнец, как ты. И тогда наши люди подарят тебе еще сколько хочешь свинины, и твои дочки станут самыми упитанными и красивыми троллихами. Нравится тебе это?

Тролль ответил не сразу. Он несколько раз обернулся вокруг себя, бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Потом он остановился и три раза торжественно топнул о камень.

Сколько ночей —

Столько свиней

Пусть мне несут —

Вот плата за труд!

– промычал он, и Стуре-Одд усмехнулся в темноте. Тролль ответил хорошо, и даже стих на этот раз получился несколько лучше обычного. И все останутся довольны. Хороший меч стоит четыре с половиной или пять эйриров серебром, а свинья – пеннингов сорок пять, то есть в десять раз дешевле. Это если бы тролль ковал за ночь всего один меч, но нечего и сомневаться, что он справится гораздо быстрее.

Каждую ночь

Поесть я не прочь.

Пусть люди идут

И мясо несут!

– опять запел тролль, воодушевленный собственным успехом, —

Буду я ждать,

Железо ковать.

Иди поскорей,

Готовь мне свиней!

– Завтра все будет —

Вот рады-то люди!

– в лад ему ответил Стуре-Одд и пошел прочь, смеясь над собой и своим неуклюжим стихом. Тролль добродушно загрохотал ему вслед: живя в своей горе, он полагал, что в искусстве складывать стихи, как и в искусстве ковать железо, ему нет равного во всех девяти мирах*. И Стуре-Одд ничуть не возражал, чтобы у его соседа было столь приятное мнение о себе. Отчего же не порадоваться, если никому от этого не плохо?

Следующим вечером «дикое железо» перевезли к Дымной горе. Чуть ли не все население Аскефьорда провожало волокуши, но постепенно, по мере приближения к горе, робкие отставали, оставались на тропинке обсуждать между собой чудесные дела, и до самой пещеры дошли с кузнецом только хирдманы, грузившие железо. Крицы сложили возле пещеры, а возле кучи положили жареную свинью.

Стемнело, и с приходом ночи тролль в своей подземной кузнице принялся за работу. Возле Дымной горы к тому времени не осталось ни единого человека. Но любой, кто вышел бы во двор и глянул в ее сторону, легко различил бы в непроглядной зимней ночи ее вершину: над ней гудел столб яркого багрового пламени. Багровое сияние сожгло бледный лунный свет, и даже сама луна спряталась в тучи от страха. Ослепительные искры целыми каскадами разлетались над вершиной, как брызги источника, летели по ночному небу, играя на лету отблесками красного, рыжего, белого, синего пламени, сыпались на лес и гасли в мокром снегу.

Воздух гудел, по нему бежали ощутимые волны от содрогания горы, слышались размеренные удары, подземный гул. В подземной пещере, полной отблесков багрового огня из горна, старый тролль держал на каменной наковальне раскаленный до белого блеска огромный кусок железа, держал огромной рукой, безо всяких клещей, бил по нему каменным кулаком, заменяющим молот, и увлеченно пел:

Тролли копали

Кровь великанов,

Тролли сплетали

Заклятья железа.

Тролли твердили

Злые обеты,

Тролли калили

Злобою горны.

Тролли чертили

Коварные руны.

Стучи, моя сила,

Дроби чары троллей,

Забудет железо,

Что вплавлено в кровь.

Забудет о злобе,

Забудет о мести,

И будет послушно

Рукам во-ро-гов!

Хо-хо-хо!

И тролль притоптывал возле наковальни, размашисто колотя по железу, иногда попадая по своим каменным пальцам и не замечая этого. Он бил и разбивал невидимые чары, распрямлял закрученные заклятья, изменял дух железа, как простой человеческий молот изменил бы его очертания. Чудовищный кузнец хохотал от радости, и хохот его гремел, как каменная лавина в горах; его выпученный глаз ослепительно блестел теми же багровыми, рыжими, белыми, синими отблесками, длинный язык высовывался из пасти и слизывал брызги окалины со щек цвета темного кремня. И кусок железа под его кулаком послушно видоизменялся, распластывался, вытягивался, становился похожим на змею с тонким длинным телом и острой головкой. Рождался меч тролля. Разноцветные искры перебегали по багровому телу клинка, точно он прямо с наковальни рвался в бой.

Дымная гора содрогалась, испуская ослепительные облака пламенных искр, и столб багрового пламени над ее вершиной казался клинком, что пронзит и спалит небеса. Увлекаясь, тролль стучал своим кулаком-молотом все сильнее и громче, теперь его удары и дикие отзвуки песни-заклятья были слышны по всему фьорду. Здесь и там люди просыпались, с изумлением и ужасом чувствуя, как сама земля содрогается под их домами, как дрожит и пригибается пламя в очагах. Робкие заворачивались с головой в одеяло, смелые накидывали одежду и выбегали во двор, с криками показывали друг другу багровое пламя в небе над вершиной фьорда. Казалось, пламя будет расти и расти, достанет до неба, потечет по склонам горы, затопит Аскефьорд, сжигая все на своем пути, сметая леса, обращая дома в пламенеющие звезды, высушит морскую воду, и обнаженное ложе фьорда покроется горьким дымным паром… «Пар всюду пышет, и жизни питатель, лижет все небо жгучий огонь…» [9] Даже Стуре-Одд невольно держался за свои костяные руны, тревожась, не зря ли замешал тролля в человеческие дела. С этой дикой силой всегда так: призвать ее нелегко, но куда легче, чем укротить потом.

Грохот и содрогание земли продолжались почти до рассвета. Только когда прошла ночь, тролль успокоился. Аскефьорд, совсем не спавший, облегченно вздохнул. С первыми проблесками света Стуре-Одд с сыновьями уже явился к пещере. Каменная площадка перед ней была усыпана, словно исполинскими сосновыми иголками, блестящими острыми мечами. Изумленный Слагви схватил один из них и тут же вскрикнул: на его ладони выступила кровь. Мечи еще не остыли, и в рассветных сумерках виделось, как на них перемигиваются, медленно затухая, короткие багровые искры. Остывая, мечи делались темно-серыми, почти черными, с заметным синеватым отливом.

– Из «дикого железа» вышли «дикие мечи», – сказал Слагви, заматывая порезанную руку платком.

– А ты впредь будешь умнее! – ответил ему отец. – И не будешь, как глупый младенец, хватать руками что попало! Они еще не готовы, чтобы их трогали.

– Кусаются, – сказал Сёльви, перевязывая руку брату.

– Кусаются, – подтвердил Стуре-Одд. – Похоже… Тут еще не все.

– Примерно треть. – Сёльви окинул взглядом россыпь мечей. – Не мог же наш добрый сосед перековать всю кучу за одну ночь!

– Но уж в три ночи он управится! – с уважительным одобрением сказал Слагви. – Мы бы год возились… Больно, слушай…

– И время хорошее! – заметил Стуре-Одд. – Как раз выйдет три ночи полнолуния. Самое сильное время!

– Такое сильное, что как бы в руках удержать, – буркнул Сёльви, поглядев на перевязанную руку брата.

С мечами троллиной работы Стуре-Одд обошелся как с живыми змеями: его сыновья держали на земле раскрытый куль из рогожи, а кузнец палкой сгребал в него мечи, сколько влезет, а потом все трое вместе затаскивали куль на волокушу. Когда они собрали все до одного и доставили добычу домой, Стуре-Одд в свою очередь разжег огонь и принялся за работу. Каждый из «диких» клинков он брал клещами, раскалял в горне его верхний конец, а потом клал на наковальню. Возле рукояти он выбивал сложную руну, составленную из трех: сначала делалась прямая черта «ис», потом верх ее украшался стрелкой «тюр», а правая сторона – топориком «торн». Сложная руна делала многое: она запирала внутри злобу мечей, но выводила наружу их сокрушающую мощь, призывала силу Тюра, обращенную против врагов, и силу Тора, обращенную против нечисти. Вторая сторона клинка помечалась руной «альгиз» – взывая к светлым богам Асгарда, она призывает их защиту на сражающегося.

Вечером Стуре-Одд отвез к пещере третью жареную свинью. Никто в Аскефьорде не ложился спать, всем хотелось еще раз поглазеть на столб багрового пламени в небе. Никогда, даже на праздниках Середины Зимы, здесь не бывало такого оживления, такого всеобщего возбуждения, в котором перемешались изумление, ужас, трепетная жуть и неудержимая ликующая радость. Это билось пламенное, отважное, неудержимо-воинственное сердце Аскефьорда; оно бьется веками и тысячелетиями, но лишь изредка, в самые важные дни, так открыто и бурно заявляет о себе. И каждый, видя это, вдруг открывал в себе самом такую мощь и гордость, словно все предки ожили в его крови и заговорили в полный голос.

– Мы куем оружие троллей! – пели даже дети, и у всех сладко замирало сердце. О том, как ковалось оружие троллей, нынешние дети будут в старости рассказывать правнукам.

По всему фьорду мужчины, умеющие чинить оружие, доводили до конца дело, начатое троллем и продолженное Стуре-Оддом: клинки точились, выкованные рукояти мечей обматывались плотной кожей, украшались, мечам готовились ножны. Работа кипела. И каждый, кто в ней участвовал, знал при этом, что держит в руках небольшую часть огромной силы, залог будущих побед всего племени. Оружие троллей! Оружие троллей!

Три дня и три ночи, пока тролль ковал мечи и Аскефьорд содрогался от грохота и гула, сиял багровым пламенем и звенел ударами железа по железу, слились в какой-то общий, неразделимый поток, священный праздник, где так тесно сплетались радость и ужас.


Хёрдис Колдунья лежала на камнях и грезила, что сама стала камнем. Тяжелый сон навалился и душил; она помнила, что ей нужно подняться и выйти наружу, что проходит последняя, третья ночь полнолуния, и если она проспит, как проспала первые две, то целый лунный месяц окажется упущен… Это проклятый великан насылает на нее эту сонливость… Гадкое чудовище что-то заподозрило… Каменный мерзавец не хочет, чтобы она думала о людях и призывала их хотя бы ради мести. Он хочет вытянуть из нее саму память о соплеменниках, как вытянул тепло крови, подвижность суставов, мягкость и чувствительность кожи…

Ее сон был тяжелым маревом: сознание почти бодрствовало, ему лишь на волосок не хватало ясности, чтобы поднять тело с каменного пола пещеры. Ее веки опущены, как черные врата Свартальвхейма*, не пускающие свет… Мерещилось, что руки и ноги огромны и каменно-тяжелы, каждый свой палец Хёрдис ощущала как большущее бревно и удивлялась, что такая необъятная тяжесть помещается на таком маленьком пространстве. Сознание Хёрдис отчаянно билось, какая-то тайная, непогубленная сила в глубине ее существа поднималась, как росток в глубине земли, не убитый зимним холодом, поднимается весной, тянулась вверх… Какая-то сила в крови Хёрдис напирала изнутри на каменные оковы спящего тела, рвалась на волю.

Хёрдис все сильнее осознавала эту борьбу; вот ей уже снится, что она живая и теплая, как раньше, но снаружи ее живое тело покрыто каменной броней. Каждый мускул, каждая жилка в ней напрягается изо всех сил, стараясь сбросить эту тяжесть, как птенец бьется внутри яйца, как росток изнутри раскалывает проросший орех, какой бы твердой и толстой ни была его скорлупа… Нет, слишком толстая, слишком твердая… Хёрдис задыхалась во сне, изнемогая в этой призрачной борьбе, на глаза под опущенными веками бежали слезы. Сейчас ее сердце разорвется, не выдержав этого напряжения, кровь хлынет на волю, как река весной, и она будет свободна, свободна от этого каменного гнета…

Толчок, что-то лопнуло в груди, стало больно и горячо… Хёрдис внезапно проснулась. Сердце колотилось, точно стремилось убежать, все внутри тяжело дрожало, она задыхалась. Сев на каменном полу, Хёрдис прижала руку к груди.

Еще немножко – и она больше так не сможет. Ее сердце не выдержит этого каменного груза, этих каменных пут, в которые превратилось ее собственное тело. Она закаменеет… умрет… и поднимется опять, уже не мертвая, но и не живая. Она станет такой же, как Свальнир, каменная природа навсегда заменит в ней человеческую. И уж тогда это чудовище, мерзавец Свальнир, сможет быть спокоен: тогда она от него не уйдет.

Опомнившись, Хёрдис тревожно глянула через огромный лаз пещеры наружу. Над Медным Лесом торжественно парила полная луна. Как хорошо! Полночь только наступает. Все-таки она проснулась, проснулась, как ни старался каменный негодяй ее усыпить. Не на такую напал.

Опираясь ладонями о камни, Хёрдис поднялась, оправила волосы, потом осторожно двинулась вдоль пещеры, ведя рукой по стене. Она видела в темноте, как днем, но привычка так ходить по пещере сохранилась у нее с тех далеких первых времен… вечность назад… когда она была человеком… И Хёрдис безотчетно держалась за эту привычку, по сути не нужную ей уже давно, потому что она связывала ее с прежней Хёрдис. Той Хёрдис, живой и теплой, которую так легко было поранить. До крови, чтобы текла обыкновенная красная кровь. А она, глупая, давила чернику и мазала соком повязку у себя на плече… ну, тогда, когда сам Торбранд конунг попал в нее стрелой… она хотела, чтобы ее кровь казалась синей, как у настоящей ведьмы. Хотелось бы знать, какая она сейчас? Давненько никому не удавалось ее увидеть, в том числе и самой Хёрдис.

Из глубины пещеры не доносилось ни звука. Великаны не имеют привычки храпеть во сне, а также сопеть или дышать. Но оба они там – и Свальнир, и его мерзкое отродье. Хёрдис отлично помнила, как она родила Дагейду (какие-то косматые темные троллихи, которых Свальнир приволок из лесов целой кучей, суетились вокруг нее и переговаривались противными скрипучими и писклявыми голосами). Но ни в первые мгновения, ни сейчас Хёрдис не видела в маленькой острозубой ведьме свою дочь. Дагейда была для нее таким же врагом, как и Свальнир. И Хёрдис, лелея в душе неясные замыслы побега из этого холодного каменного мира, видела себя свободной от них обоих – от Свальнира и от Дагейды.

Двигаясь медленно и осторожно, через какое-то время Хёрдис на что-то наткнулась. Ее грудь коснулась какого-то огромного предмета. Хёрдис протянула руку вперед и положила ладонь на железную поверхность, в которой чужой никогда не угадал бы рукояти меча. Он был слишком огромен, этот меч великана и меч-великан.

Меч по имени Дракон Битвы имел замечательное, драгоценное свойство: он приходился по руке всякому, кто его брал. Если его держал великан, меч делался с целое дерево. А если его возьмет ребенок, обыкновенный человеческий ребенок, Дракон Битвы уменьшится, сожмется в Дракончика, станет легким, но сохранит всю свою сокрушительную мощь. Таким его выковали свартальвы. Страшно подумать, сколько людей они потребовали в жертву за такое сокровище. В те времена люди были слабы, а великаны еще справляли свои темные празднества на вершине Раудберги…

Почувствовав на себе руку Хёрдис, Дракон Битвы подумал, помолчал, потом стал уменьшаться. Ладонь Хёрдис опускалась все ниже и ниже. Ожив, меч засветился: по серому лезвию побежали стремительные черные и белые искры, четко обрисовывая клинок. Поблескивая на полу пещеры, он казался рекой, убегающей в темные глубины Свартальвхейма. Это было так красиво, что Хёрдис засмотрелась, и даже жалела о том, что меч уменьшается. Точно река силы пересыхает…

Наконец ее пальцы сомкнулись на рукояти, и Дракон Битвы замер. Он сам знал, когда пора остановиться. С мечом в руке Хёрдис поднялась.

Огромный лаз пещеры синел в черной тьме каменных стен. Ночь выдалась смутной: светло-серые тучи то ненадолго закрывали сияющую луну, то открывали снова. Тучи неслись вокруг луны быстро-быстро. Там, наверху, дул очень сильный ветер, и как же холодно было бедной луне там, в беспредельной и пустой высоте! И себя саму Хёрдис ощущала такой же, как Солнце Умерших: одинокой в холоде и пустоте, открытой всем ветрам и неприютной.

Хёрдис остановилась на пороге. Здесь ее дорога кончалась. Лаз пещеры смотрел на север – «двери к полночи», как сказала когда-то вещая вёльва. Сейчас это пришлось кстати, потому что позволяло Хёрдис повернуться лицом к врагу. Она подняла меч в вытянутой руке и поймала на клинок лунный свет. Дракон Битвы засиял и заискрился, черные и белые искры бежали наперегонки от рукояти к острию, срывались и еще некоторое время парили во тьме прежде чем погаснуть.

Услышь меня, Пламень

Врага Великанов,

пламенем троллей

тебя заклинаю;

полной луной

и ветром вершины

зову я тебя,

отданный Тору!

– негромко запела Хёрдис, вытянув меч на север. Ее заклинание летело на лунном ветре, направляемое чудесным клинком; меч вливал в руку Хёрдис небывалые силы, ей было легко, так легко, что она с трудом сдерживала желание шагнуть из каменного мрака вниз, в темную синеву, и парить, как парят сияющие искры Дракона Битвы. Как луна, она владела обитаемым миром и весь его обливала лучами своего могущества.

Змеи и рыбы

браги вороньей

блещут, как пламя,

разум сжигают.

Ранный Дракон,

Плящущий в битве,

тянется к сердцу —

к источнику крови!

Заклята победа

могучим заклятьем,

и заперты в чарах

сон и покой.

Лунные волки

воют на ветер;

неволей иль волей —

будешь ты мой![10]

Окончив, Хёрдис еще долго стояла, прислушиваясь к отголоскам своего заклинания. Каждый камень, каждая веточка в Великаньей Долине повторяла его своим слабым голосом, и голоса земли усиливали каждый шепот до грохота каменной лавины. Как кровь от сердца, ее заклинание струилось по невидимым жилам Медного Леса все дальше и дальше: лунный ветер, корни гор, воля и неволя несли его туда, на север, к тому, другому сердцу, которое предназначено ему в добычу. Заклинание поселится в нем и будет точить изнутри, мучить и гнать, тянуть туда, где она ждет в разинутой пасти пещеры – молодая женщина с серым застывшим лицом и с мечом свартальвов в опущенной руке. Вся эта затраченная сила согреется у чужого огня и вернется к ней вдвое, втрое, вдесятеро больше!

Хёрдис смотрела в молчащее небо на севере, как будто немедленно ожидала ответа.

Через три дня все мечи были готовы и сложены в гриднице конунга перед священным ясенем. Малый Иггдрасиль* казался кораблем, плывущим среди острых стальных волн. А мечи, играющие жестоким синевато-черным блеском, напоминали шкуру дракона, покрытую режущей чешуей. Даже Торбранд конунг, глядя на эту россыпь, ощущал несвойственное ему возбуждение. Эта сила превышала все, чем он до сих пор владел или только слышал.

Теперь, когда оружие было готово, пришла пора назначать поход. Хравн хёльд из Пологого Холма предлагал подождать до лета, но большинство склонялось к тому, чтобы не затягивать – мечи троллей тревожили сердца своим острым и воинственным блеском. Мужчинам не терпелось испытать их в бою.

Мечи троллей вскоре убрали в оружейную, гридницу прибрали к пиру. После кубков богам, Торбранд конунг подозвал к себе Гельда.

– Ты хорошо исполнил свое обещание, Гельд воспитанник Альва, и с честью искупил свою вину передо мной, – заговорил он, и шум пира поутих. Все уже знали, что означает эта речь, и с довольным видом перемигивались. – Ты доказал, что дух твой высок, а значит, и твой род не может быть назван низким. Я рад буду видеть тебя среди моих людей. Если тебе это подходит, я принимаю тебя в дружину.

– Это большая честь для меня, – чистосердечно ответил Гельд. – Я рад, что ты посчитал меня достойным. Пусть моя судьба отныне следует за твоей судьбой.

Торбранд конунг сделал знак, и Хьёрлейв Изморозь подал ему меч – один из тех новорожденных мечей, что едва остыли после кузницы тролля. Над его рукоятью успел потрудиться какой-то другой мастер, и теперь от середины тянулись в разные стороны, образуя перекрестье, две когтистые драконьи лапы, блестящие свежим серебром. Эти когти так хорошо подходили к черновато-серому цвету клинка, будто и правда выросли на нем. С ними сам меч казался маленьким дракончиком.

– Пусть этот меч послужит тебе не хуже, чем ты послужишь мне, – пожелал Торбранд конунг, передавая меч Гельду. – Пусть Тор и Тюр благословят его, и пусть Один позволит тебе добыть с ним ту славу и ту честь, которые суждены тебе норнами.

Гельд принял рукоять меча правой рукой, а левую поднес к клинку. Хищное лезвие почти само двинулось навстречу, на коже мгновенно появилась алая полоска, маленький красный ручеек побежал по темной стали. Срываясь с острия, капли крови падали на пол, и Гельд подумал, что на этом месте, возле почетного сиденья конунга фьяллей, земляной пол на локоть должен был пропитться кровью. Веками поколения воинов получают здесь мечи, освящают их и клянутся в верности. Он поднял глаза: Торбранд конунг, невозмутимый и уверенный, сверху вниз проницательно глядящий на него, показался ему точь-в-точь похожим на Одина. Не хватает только двух воронов на плечах и двух волков у ног.

И себя самого Гельд ощутил другим. В него вошел какой-то новый дух и недоверчиво устраивался внутри. Теперь он меньше прежнего принадлежит себе. Теперь он – рука, одна из многих рук божества, голова которого – Торбранд конунг. Гельду было непривычно и тревожно, но он прятал растерянность. Он привыкнет. Человек ко всему привыкает. Да и не так уж сильно все изменится. Зато Эренгерда… Гельду отчаянно хотелось оглянуться и найти ее глазами. Но она просила не делать этого, и Гельд подавил желание немедленно, сейчас разделить с ней чувства своей обновленной души.

Фьялли вокруг кричали, прославляли Одина и своего конунга, колотили мечами по щитам на стенах и чашами по столу. Кольбейн ярл на радостях так расстарался, что сломал рог, из которого пил, и пиво потекло по столу под смех и радостные крики соседей.

Хьёрлейв подал Гельду ножны, и он убрал меч. Возясь с ремешками у пояса, Гельд испытывал тайное облегчение: острый блеск хищного клинка внушал ему неприятное тревожное чувство. С этим дракончиком еще надо свыкнуться. Именно в нем заключался тот новый Гельд, с которым старый еще не слился и которого воспринимал как гостя внутри собственной души.

– Как ты его назовешь? – крикнул из толпы хирдманов Марвин Бормотун.

– Когтистый, – ответил Гельд. Когти на рукояти так и сверкали у него перед глазами. – Кто его так украсил?

– А вон – Инги. – Марвин кивнул на кузнеца конунговой усадьбы.

Гельд повернулся к кузнецу, чтобы поблагодарить, и вдруг встретил чей-то сияющий взгляд. Он даже не сразу рассмотрел лицо – так поразил его блеск глаз, похожих на две влажные звезды. Сильно стукнуло сердце, будто он заглянул в глаза богине. И тут же сообразил: это Борглинда. Она привстала над своим местом за женским столом – сейчас почти все стояли – и смотрела на него, прижимая обе руки к груди. В глазах ее блестели слезы, а на лице было такое странное выражение, что даже Гельд не сразу его понял: смесь пылкого восторга и мучительной тоски.

Это лицо было как удар, как вспышка; Гельду казалось, что только сейчас он впервые увидел ее после своего возвращения… Где же она была? Да нет, она все время находилась здесь, он помнил, как здоровался с ней… Она что-то сказала, он что-то ответил… забыл что… и она сразу отошла. Потом… она же мелькала тут, в гриднице, но не подходила к нему, а ему было не до нее, потому что…

Гельд повернул голову и все же нашел глазами Эренгерду. Поймав его взгляд, она тут же склонилась к своей соседке, фру Ванбьёрг из Пологого Холма, и стала что-то говорить ей. Лицо ее было оживленным, но не больше обычного, и никого не навело бы на подозрения о ее тайных чувствах. Дочь Кольбейна ярла отлично владела собой.

Торбранд конунг указал Гельду место подле своего. Понятное дело, что такой почет ему оказывается только на этот раз, но Гельд все равно ощущал себя как в чужих башмаках. Зато отсюда он отлично видел Эренгерду. Она иногда поглядывала на него, и каждый раз ему хотелось сказать: ну, теперь ты довольна? Уж теперь-то тебе не стыдно смотреть на человека, с которым конунг разговаривает почти весь вечер!

Если бы она могла слышать, о чем у них шла речь! Сначала беседа велась о предметах вполне обыденных: Торбранд конунг расспрашивал, думает ли Гельд продолжать свои торговые дела, и даже сам заметил, что не стоит пренебрегать тем, что хорошо получается.

– У меня много людей, которые лихо умеют драться или собирать дань, – говорил он. – Но способного торговца стоит ценить не многим меньше, чем умелого воина. Проходят те времена, когда мы добывали все, что нам нужно, только мечом, хотя иные и видят в этом падение древней чести, – при этом он бросил беглый взгляд на Кольбейна Косматого. – Но времена меняются, и я хочу, чтобы мои люди умели добывать нужное и мирным путем. Конечно, саги твердят, что смелый одержит победу и ненаточенным мечом, но, строго говоря, воин без меча – не больше половины воина. Каждый в этой гриднице сумеет выковать меч, но сперва ведь нужно раздобыть железа. Ты уже доказал, как дорого стоит твое умение. Ты увидишь, что я умею это ценить. Ты можешь ходить в торговые походы в любое время, кроме наших общих ратных походов. Но все же я надеюсь, что Аскефьорд отныне станет твоим домом… Где лошадка, там и уздечка, верно?

– Ты прав, конунг, – согласился Гельд. Остаться в Аскефьорде возле Эренгерды – ни о чем другом он сейчас не мечтал и даже в торговые походы его пока не тянуло.

– Я думаю, что ты хорошо приживешься у нас, – милостиво продолжал конунг. Гельд дивился про себя: так много добрых слов на его памяти Торбранд конунг еще не произносил. Но что-то его тревожило: у конунга был немного отсутствующий вид, точно он восхваляет Гельда, а думает о чем-то совсем другом. – Ты хорошо показал себя, ты отважен, учтив и дружелюбен… Ты умеешь сохранять и увеличивать богатство, а значит, удача не покинет тебя. Думаю, многие люди не откажутся с тобой породниться. У нас в Аскефьорде немало хороших невест, верно? – Конунг слегка подмигнул, покусывая соломинку. – Если ты и дальше будешь так служить мне, я сам помогу тебе сосватать любую невесту Фьялленланда.

– Это большая честь для меня, конунг, – повторил Гельд. – Но я боюсь, ту единственную, которую я хотел бы назвать своей женой, даже ты не сможешь мне сосватать.

Сказав это, Гельд поскорее захлопнул свой болтливый рот, но поздно. Не заговори конунг о невестах, он никогда не решился бы… Но что-то его толкнуло, что-то подсказало: сейчас. Сейчас получится. Нельзя хотеть всего сразу. Но дело в том, что Гельд хотел только этого и ничего другого.

Торбранд конунг крайне редко слышал, будто он чего-то не может. Удивленный и раздразненный неожиданными словами, он повернулся к Гельду и заглянул ему в глаза.

– Что ты сказал? – с подчеркнутым недоумением произнес он и даже вынул изо рта соломинку.

Гельд мысленно отметил: ему уже удалось поразить невозмутимого конунга фьяллей, а это, как видно, мало кому удается. Ему было страшно и весело: его несла невидимая волна, и он мчался вперед, будто торопился проскочить в ворота удачи, что вот-вот захлопнутся.

– Думаю, ты ошибаешься, – снисходительно сказал Торбранд конунг и опять сунул соломинку в угол рта. – Здесь, в Аскефьорде, я могу все. Если тебе кажется, что выбранная тобой невеста слишком знатна или богата для тебя… это не значит, что не стоит и пробовать. Пробовать всегда стоит. Настойчивость – самый верный залог удачи. Если… я, – конунг веско выделил это маленькое слово, – я посчитаю тебя достойным девушки, то, думается мне, мы сможем склонить к согласию ее родню. Никто здесь не посмеет противиться моей воле. Впрочем, о самой девушке говорить не буду, – Торбранд с намеком усмехнулся. – Заставить женщину полюбить не в силах ни один конунг, и ее любви тебе придется добиваться самому. Могу я узнать: на кого тебе указала светлая Фрейя? Я ведь лучше тебя могу судить о ее знатности.

– Ты можешь все, конунг, – с пылкой почтительностью, которая сейчас была просто дерзкой, ответил Гельд, глядя прямо в водянистые голубоватые глаза Торбранда. В них светился самый твердый и решительный ум, и Гельд отметил, что этот противник посильнее Даллы. Но отступать некуда. – Девушку, о которой я говорю, ты избрал для себя. И конечно же, никто не посмеет противиться твоей воле.

Больше Гельд ничего не сказал. Внутренне он приготовился к чему угодно. Даже к тому, что конунг фьяллей немедленно зарубит его за такое нахальство. Гельд еще недостаточно изучил нрав этого тихого омута и не знал, где предел его терпения. Но ведь глубину как-то измеряют, а не сидят на берегу сложа руки?

Торбранд конунг отвернулся от него и сел прямо, покусывая свою соломинку. Гельд некстати подумал, что любого другого давным-давно наградили бы прозвищем Соломинка и никак иначе не называли. Но в конунге фьяллей была сила, которая отвлекала внимание от его мелких привычек. Торбранд молчал.

– Я вижу, она понравилась тебе, – сказал он наконец и опять посмотрел на Гельда. Он вспомнил, как в первый свой вечер в Ясеневом Дворе Гельд попросил, чтобы рог ему подала именно Эренгерда.

– Это не удивительно, – ответил Гельд. – Ведь красивее ее нет никого. Я объездил немало земель, но не встречал ни одной женщины, которая могла бы с ней сравниться. Думаю, ты со мной согласишься.

– Да, – обронил Торбранд конунг, не глядя на него.

Желание барландца, которое во всякое другое время было бы дерзким, наглым и попросту немыслимым, сейчас показалось конунгу знаком судьбы. Этой ночью он снова видел во сне меч – огромный, исполинский меч, парящий, как молния, между землей и небом. На черноватом клинке был искусно вырезан дракон, а вокруг него мерцали черные и белые искры. Как в древней чарующей песни:

…есть там один

самый лучший,

золотом убран, —

гибель для копий.

С кольцом рукоять,

храбрость в клинке,

страх в острие

для тех, чьим он станет;

на лезвие змей

окровавленный лег…[11]

В мече был путь человеческой жизни: через силу – к смерти, через смерть – к новой, высшей жизни. Сама душа Торбранда тянулась к мечу, чтобы слиться с его духом и овладеть его мощью. Видение поднимало над землей, уносило вдаль, и даже сейчас, сидя на своем месте в гриднице, где его, новорожденного младенца, тридцать шесть лет назад впервые вынесли показать дружине, Торбранд ощущал себя чужим всем этим людям. Он смотрел на них издалека, из тех долин, где душа блуждает во время сна тела. И оружие троллей, которым он так гордился вечером, наутро показалось ему не слишком-то завидным. А Эренгерда представлялась грузом, который мешает дотянуться до драконьего меча. Этой девушкой, как невесомой и неразрывной цепью Глейпнир, его пытались приковать к земле. Но судьба звала его дальше, и Торбранд хотел следовать зову судьбы.

Конечно, мало надежд выдать Эренгерду за барландца. Но это хороший случай намекнуть Кольбейну ярлу, что готовиться к свадьбе с конунгом его дочери еще не пора.

– Твоя смелость изобличает большую знатность рода, – насмешливо заметил Торбранд конунг, искоса глянув на Гельда.

Он медлил, еще не решив, как поступить. Перед его глазами Кольбейн ярл размахивал новым рогом, из которого плескалось пиво, и воодушевленно кричал что-то о ратной славе фьяллей. Кольбейн Косматый посчитает такое сватовство за бесчестье. А его сын… Торбранд поискал глазами Асвальда: тот стоял возле женского стола, склонившись к своей молоденькой квиттинской невесте, и что-то тихо говорил ей. Она слушала со строгим видом, не поднимая глаз. Со времен уговора Асвальд считает себя обязанным проявлять внимание к ней, хотя признаков пылкой любви в нем отнюдь не появилось. И не надо: Асвальд Сутулый принадлежит к тем людям, которыми управляет голова, а все остальное подчиняется. За Асвальда можно быть спокойным. Он не станет ссориться с конунгом, который предложил ему такую невесту и такую честь в будущем. Ему слишком нравится звание квиттингского ярла. А что он не будет родичем… Так ведь его родители и сестра останутся здесь. В любом случае останутся.

– Я не Один и не норна, я не решаю судеб людей и не знаю их наперед, – наконец вымолвил Торбранд, не глядя на Гельда, но чувствуя, что тот ловит каждое слово. – Заставить женщину полюбить или отказаться от любви не может ни один конунг. Но каждый имеет право испытать свою судьбу. Пробовать стоит всегда. Ты можешь посвататься к ней, и пусть она сама решает. А чтобы она и ее родня были уверены в моей дружбе… при любом исходе… я пошлю с тобой моего человека.

– Я вижу, что судьба привела меня к самому лучшему вождю во всем Морском Пути! – горячо воскликнул Гельд. Такое великодушие, в котором он пока не видел никакого подвоха, превзошло даже его ожидания. – Каков бы ни был исход моего сватовства, ты можешь быть уверен: я никогда не забуду твоего благородства и всегда буду предан тебе!

Торбранд конунг кивнул.

– И я не советовал бы тебе затягивать это дело, – прибавил он. – До начала нашего похода, думается мне, осталось не так уж много времени.

Гельд засмеялся:

– Это дело не из тех, с которыми хочется тянуть.

– Да, – подтвердил Торбранд, но он имел в виду не сватовство, а поход. – С этим делом тянуть не хочется.

Видение меча-дракона заслоняло от него гридницу, дружину и даже Малый Иггдрасиль. В стволе священного ясеня ему виделся темный клинок с черными и белыми искрами на острых гранях. Видение властно влекло его, гнало прочь мысли обо всем ином. Затягивать поход нельзя. Иначе ветер полнолуний вытянет из него душу.


На другое утро в усадьбу Висячая Скала явилась целая толпа гостей. Здесь был Гельд Подкидыш с Бьёрном Точило и другими барландцами; их провожали Хьёрлейв Изморозь, Сёльви и Слагви из Дымной Горы и еще человек пять или семь из конунговой дружины. Завидев Гельда, в нарядной одежде и с новым мечом у пояса шагающего вдоль берега в окружении друзей, все встречные махали ему руками и кричали приветствия, а свободные от дел пристраивались к отряду, даже не спросив, куда он идет. От Гельда в Аскефьорде теперь все ждали чего-то особенного. В мыслях здешних жителей он соединялся с первым походом Асвальда Сутулого на Квиттинг и с железной головой, с убийством Орма Великана у Поминального Дракона и с удивительным исходом этого убийства, с походом самого Гельда в Медный Лес и с многозначительными намеками на кюну Даллу, и даже с тем, как тролль из Дымной горы ковал мечи из «дикого железа». Все события и дела Аскефьорда за последние несколько месяцев так или иначе упирались в Гельда Подкидыша; как сказал Модольв Золотая Пряжка, его подкинули заново всему Аскефьорду разом.

Сам Гельд весело улыбался по пути, но знал, что идет на решительное сражение с судьбой. Согласие конунга воодушевило его, но в согласии самой Эренгерды он сомневался.

Дева, ты будешь

всегда со мною;

род твой, прекрасная,

мне не страшен,[12]

– вспоминались ему речи кого-то из древних героев, и он твердил их про себя, как заклинание. Если бы он ждал сопротивления только от Асвальда и Кольбейна! Несогласие родни одолеть можно, при поддержке конунга тут почти не о чем волноваться. Но сама Эренгерда! Гельд не зря так настойчиво добивался от нее признания в любви. Без такого признания он не решился бы на сватовство, даже если бы сейчас вместо Хьёрлейва Изморози с ним шел сам Торбранд конунг. Она сказала, сказала, что любит его. И раз теперь он занимает место в дружине и конунг одобряет его намерения, почему же она должна противиться собственной любви?

Все выходило верно и гладко, но на душе Гельда было неспокойно. Кто поймет ее, гордую дочь Херсира, и кто вообще поймет род Эмблы? Сплошь и рядом они не понимают сами себя, решают не подумавши, жалеют об этом, но из упрямства, которое принимают за гордость, не желают сознаться в ошибке и своими руками создают собственное несчастье.

– Она тебе откажет! – шепотом твердил ему шагавший рядом Бьёрн. Нынешнее предприятие Гельда казалось ему гораздо более безрассудным, чем даже поездка в усадьбу Нагорье, и он продолжал отговаривать даже сейчас, когда поворачивать назад было поздно. – Она тебе откажет, вот увидишь! Кто мы такие для нее? Только напрасно опозоримся. Там уши на месте, где они выросли! Видно, тебе досталось слишком много чести, хочешь сбавить. И правильно! Обжорство до добра не доведет!

– Может быть, и откажет, – честно соглашался Гельд. – И пусть откажет. Но я хочу громко и вслух сказать ей и всем прочим, какие у меня намерения на ее счет. Я не раб, чтобы тайком прижимать скотницу к задней стенке сарая. Я хочу видеть ее своей женой. И пусть все об этом знают.

– Все узнают, как ты опозоришься.

Гельд не отвечал. Чем ближе становилась усадьба Висячая Скала, тем сильнее становилось волнение, и все приготовленные заранее слова расползались. Хорошо, что Торбранд конунг послал с ним именно Хьёрлейва Изморозь. Этот спокойный и надежный человек внушал доверие одним своим видом; он не бросается в глаза и не тщится везде и всегда привлекать к себе внимание, но в любом деле на него можно положиться, как на каменную стену. И его молчаливое присутствие сейчас подбадривало Гельда: если уж Хьёрлейв Изморозь пошел с ним свататься, значит, предприятие не так уж безнадежно и нелепо, как твердит Бьёрн.

Кольбейн ярл и Асвальд приняли гостей хорошо, и Эренгерда, услышав шум и голоса, выплыла из девичьей вместе с Сольвейг. При виде Эренгерды Гельд испытал новый прилив отчаянной решимости. Пробовать всегда стоит, как говорит Торбранд конунг. А ради такой девушки пробовать стоит вдвойне. Хотя бы для того, чтобы потом не казнить себя за малодушие. Уж лучше жалеть о том, что сделано, чем о том, что не сделано!

Сначала разговор зашел о вчерашнем пире, о мечах, о тролле из Дымной горы – этот предмет Аскефьорду еще не прискучил. Женщины подали пиво: Эренгерда подошла с рогом к Хьёрлейву, и Гельду пришлось принимать угощение из рук Сольвейг. Из осторожности Эренгерда старалась не обращаться к нему и не смотреть на него слишком много, но сейчас такая осторожность показалась особенно неуместной и больно задела Гельда. Принимая рог от Сольвейг, он встретил ее мягкий сочувствующий взгляд. Она все знала. И глаза у нее были такие грустные, точно она ничего хорошего не ждет. Гельду внезапно пришло в голову, что у «светлого альва Аскефьорда» могут быть и свои беды. Отходя, она сделала ему подбадривающий знак глазами. Может быть, хотя бы ее удача поможет?

– Ты сам видел, Кольбейн ярл, какую высокую честь Торбранд конунг оказывает Гельду воспитаннику Альва, – заговорил наконец Хьёрлейв Изморозь и глазами намекнул Гельду, чтобы тот был готов: пора приступать к делу. – Я сам здесь всего два года, но за это время я не видел, чтобы кто-то так быстро приобрел такое большое расположение конунга.

– Торбранд конунг умеет отличить достойных людей! – горячо воскликнул Кольбейн ярл. С тех пор как его сыну была предложена невеста и звание квиттингского ярла, его любовь и преданность конунгу не знали границ.

Ах, Кольбейн ярл! Он не знал, что этими хвалами сам себе роет яму.

Хьёрлейв согласно кивнул и продолжал:

– Всем понятно желание конунга вознаградить достойного человека по заслугам. Никто из фьяллей, я думаю, не скажет, что боги послали нам несправедливого конунга….

– Никто! Никто! Да пошлет Отец Ратей долгую жизнь и славную смерть Торбранду конунгу! – закричали Кольбейновы домочадцы и гости, даже те, кто не знал, с чем пришли Хьёрлейв и Гельд.

– Также понятно желание конунга получше прикрепить достойного человека к Аскефьорду и помочь ему породниться с нами, если уж боги судили ему родиться в чужом племени.

– Еще знать бы – в каком! – заметил Асвальд и изобразил губами улыбку.

Невыясненное происхождение Гельда все еще оставалось поводом для пересудов и шуток, но Асвальд пошутил только из вежливости. Его напряженный взгляд почти не отрывался от Сольвейг. Сегодня она пришла сюда впервые за три месяца.

– И тем более конунг хочет, чтобы его человек обзавелся крепкой родней во Фьялленланде. И даже больше – в Аскефьорде, – говорил Хьёрлейв.

Теперь дружелюбное ликование в лице Кольбейна ярла сменилось недоумением, а Асвальд оторвался от Сольвейг и посмотрел на Хьёрлейва. Казалось, он клонит к разговору о сватовстве. Но к кому он намерен свататься? В Висячей Скале нет подходящей невесты для барландца, ни одной девушки или молодой вдовы… а к служанкам, даже свободным, сватаются далеко не так торжественно и не приводят с собой целую дружину. Уж нет ли тут какой ошибки?

– Что ты сказал бы, Кольбейн ярл, и что сказал бы твой род, если бы этот человек, Гельд воспитанник Альва, хирдман Торбранда конунга, посватался к твоей дочери Эренгерде? – четко, в полном соответствии с обычаем, произнес Хьёрлейв, глядя прямо в лицо Кольбейну.

– К моей… дочери… Эрен… – от изумления Кольбейн ярл даже не смог выговорить имя единственной дочери до конца.

Он был не глуп, но быстротой соображения не отличался и сейчас не верил своим ушам, потому что никогда не допустил бы такой мысли. Возможность сватовства какого-то Гельда-барландца к его Эренгерде просто не могла прийти ему в голову.

– Да, – подтвердил Хьёрлейв. – Конунг поручил мне передать, – заметь, Кольбейн ярл, я передаю его собственные слова, и эти люди могут быть свидетелями: твоя дочь вольна принять сватовство Гельда воспитанника Альва или отказаться от него, но дружба конунга к твоему роду не уменьшится ни на волос. И я не вижу, почему бы тебе не принять предложение достойного человека, если сам конунг одобряет его намерение.

– Конунг одобряет? – быстро и зло переспросил Асвальд. Он выпрямился и побледнел: он-то гораздо раньше своего пылкого отца сообразил, что все это означает. – Значит, сам конунг и дальше собирается дразнить судьбу, отправляясь в поход без наследников?

– А на это, если об этом зайдет речь, конунг велел сказать: его судьба слишком темна и неверна сейчас, чтобы он мог связывать с собой судьбу женщины. Он видел не слишком добрые сны, чтобы готовиться к свадьбе. Так он сказал.

– Так он сказал! – воскликнул Кольбейн ярл, от досады красный, как шиповник. – Значит, вот как он сказал! – яростно повторял он, собираясь с мыслями. Он сам не знал, что его больше возмущает: дерзкие притязания барландца или коварный отказ конунга от невесты. – Значит, он считает, что этот… Гельд воспитанник Альва подходящий родич для меня! Значит, он считает, что это подходящий муж для моей дочери! Моей дочери, которую вовсе не нашли подкинутой в землянку на тинге! Моей дочери, которая… которая достойна стать женой конунга и матерью конунгов, как никто другой! Где он найдет другую такую женщину! Где? Раньше-то он не давал нам понять, что мы для него нехороши!

– Конечно нет! – повысив голос, вмешался в его рассуждения Хьёрлейв. Во время утреннего разговора с конунгом он угадал, какой исход дела для Торбранда будет желательным, и изо всех сил старался его добиться. – Торбранд конунг оказывает вашему роду большую честь, ту честь, какую вы заслуживаете. Разве он не доверил твоему сыну Асвальду собирать дань с Медного Леса? И разве он не обещает сделать твоего сына квиттингским ярлом, отдать ему под власть все те земли, которые мы вскоре завоюем? Ни один род Фьялленланда не скажет, что это недостаточная честь!

– Да, это хорошая честь, – так же холодно и злобно ответил Хьёрлейву Асвальд. – Но при этом еще менее уместно предлагать нам в родню человека, который… – Он наконец посмотрел на Гельда, и тому понадобилось все его мужество, чтобы твердо встретить взгляд этих холодных зеленых глаз. О прежнем дружелюбии больше не было и речи. – Который пока что не слишком проявил себя.

– Не хотел бы показаться неучтивым, – отозвался Гельд, хотя вид его сейчас не говорил о большой учтивости. – Но я сделал дело, которое иным знатным ярлам оказалось не по плечу. Торбранд конунг поручил мне найти железо для его дружины…

Это было не лучшее, что он мог сказать, так как обида настраивала Асвальда не в его пользу. Но презрение, которого Асвальд почти не скрывал, так сильно задело Гельда, что он не мог упустить случай укоротить знатному ярлу язык. Если он позволит им вытирать об себя ноги, то Эренгерда первая же не станет его уважать. И правильно.

– Никто и не говорит, что ты плохо выполнил поручение! – бросил Асвальд, изо всех сил стараясь не выдать недостойной злобы. Здесь Сольвейг, а она потом скажет: «Ты был неправ». – Я говорю лишь о том, что этих заслуг маловато, чтобы свататься к женщине из такого древнего и знатного рода, как наш! У тебя есть пока что твои собственные заслуги. Да будь их больше, чем у Сигурда Убийцы Фафнира, они не перевесят заслуги и славу наших предков во всех поколениях!

– К женщине сватаются не предки, и жить ей придется не с заслугами! – ответил Гельд. Он уже не верил, что сумеет переубедить надменных ярлов, и хотел лишь выговориться. – На иных хороших корнях вырастают негодные побеги. А я верю в мою удачу, которой ты сам не раз был свидетелем. Твоей сестре не придется стыдиться мужа, если она выйдет за меня. И она положит начало новому роду, который окажется не хуже старых. Предки сделали свое дело. Или кто-то воображает себя венцом творения, последней ступенью лестницы, на которой навек застынет взор богов? Род – это лестница, которая уходит в обе стороны. И вверх, и вниз. Ты гордишься предками, Асвальд ярл, а я хочу, чтобы мои потомки гордились мной.

– Заботиться о потомках можно по-разному, – колко отозвался Асвальд. – В твоем положении на другое рассчитывать и не приходится. А я хотел бы, чтобы дети моей сестры могли гордиться не только отцом, но и дедом. С обеих сторон, так как-то надежнее.

– Сдается мне, пора спросить, чего хочет сама девушка, – заметил Хьёрлейв Изморозь. – Торбранд конунг говорит: никто не в силах заставить женщину полюбить или отказаться от любви. Пусть она скажет, и наш спор будет решен. Если она не хочет такой судьбы, то конунг не будет настаивать. А если хочет, то удерживать ее с вашей стороны будет недостойно.

Все посмотрели на Эренгерду. Она сидела на своем месте бледная, застывшая, сжавшая руки на коленях, и от растерянности ее лицо казалось несчастным и совсем некрасивым. «…если бы… Гельд воспитанник Альва… посватался к твоей дочери Эренгерде…» От этих слов, произнесенных громко и вслух, у нее замерло сердце, земля ушла из-под ног, точно ее при всех обвинили в чем-то постыдном. То, что в тиши сосняка в мечтах казалось сладким, на деле показалось оглушительно-ужасным. При всех, при родне и соседях, признаться, что она, Эренгерда дочь Кольбейна, хочет быть женой торговца без рода и даже без племени! Перед ней распахнулась пропасть, и Эренгерда пришла в ужас от собственной опрометчивости. Она сошла с ума, позволив ему зайти так далеко. Неужели она так мало себя ценит? Предложение от нижайшего унижает, потому что хотя бы в чьих-то мыслях низводит женщину до него, и Эренгерда чувствовала себя униженной. Все прощай: родичи, Аскефьорд, богатство, общее уважение! Нет, нет! Как он мог подумать, что она так уронит себя! Эренгерда едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться от обиды, тем более горькой, что исходила она от Гельда, в любовь которого она верила и которого любила… еще сегодня утром.

Но сейчас от любви ничего не осталось. Он оскорбил ее, но от возмущения девушку отвлекала боязнь: ведь и она небезупречна. Она встречалась с ним в день убийства Орма Великана. Она сказала ему, что любит его. Если он скажет об этом сейчас, при всех… В отчаянии Эренгерда ощущала готовность отрицать то, что на самом-то деле было правдой. Но даже если ему не поверят, зачем сеять сомнения? Только бы он молчал! Забыв об обиде, Эренгерда метнула на Гельда умоляющий взгляд.

– Я хотел бы видеть тебя одну моей женой, – тихо, но так, что услышала все молчащая гридница, сказал ей Гельд. Он неверно понял ее взгляд как просьбу о помощи, но его ошибка не покажется странной. – И если наше дело не сладится, я едва ли когда-нибудь женюсь. Но если ты согласишься стать моей женой, я клянусь сделать все, чтобы ты никогда не жалела об этом.

– Я… – сдавленно начала Эренгерда. С усилием проглотив комок в горле, она постаралась говорить яснее и громче. Напряженный взгляд Гельда мучил, но и успокаивал: она поняла, что он ничего не скажет. Острая боль разрыва пронзила ее и вызвала слезы, но диса-охранительница не покинула ее: она найдет в себе силы сделать не как хотелось бы, а как надо. – Я благодарна тебе за твои слова… и конунгу за его дружелюбие… и этим людям за честь… но пусть моя судьба будет в руках моих родичей.

– А раз так, то и говорить больше не о чем! – отрезал Кольбейн ярл. – Мы не так уж спешим отдавать дочку замуж. И если конунг не хочет жениться, то мы подберем другого. Только искать будем не возле землянок на тинге!

– Хотя мы, конечно, рады дружбе любого достойного человека и не хотели бы приобрести врагов! – с ядовитой учтивостью отчеканил Асвальд и слегка наклонил голову перед Гельдом.

– Я надеюсь, ничья честь не пострадает и ничья дружба не окажется нарушенной, – так же учтиво ответил Хьёрлейв Изморозь. – А о том деле, которому не суждено сладиться, говорить больше ни к чему.

Глава 5

Усадьба Кремнистый Склон располагалась недалеко от Великаньей долины, и потому люди из рода Фрейвида Огниво, жившие здесь, считались большими храбрецами. Но близость Великаньей долины служила усадьбе и защитой: враги добирались сюда редко. Кремнистый Склон квитты считали сердцем Медного Леса, и потому два вождя предстоящего похода, Ингвид Синеглазый с юга и Вигмар Лисица с севера, назначили свою встречу именно здесь.

Согласно уговору, каждый из них за зиму объехал свою половину Медного Леса, а Вигмар успел добраться даже до юго-восточных рубежей – как помнила усадьба Речной Туман. Каждого из них сопровождали преданные люди, и, когда все собрались, даже в просторной гриднице Кремнистого Склона оказалось мало свободного места. Здесь были и коренные жители Медного Леса, за последние два года забывшие о былой оторванности от большого мира, и те, кто встречался с фьяллями в бою, отступал перед захватчиками и в конце концов нашел пристанище вдали от побережий. Иные приехали по уговору, иные – сами, в поисках новостей. Слух о том, что где-то собирают войско, многих поднял с места. Приезжая то по одному, то вместе, люди постепенно заселяли гостевые дома усадьбы, наполняли ее разнообразными говорами Квиттингского Севера, Юга, Запада. Только с Квиттингского Востока никто не приехал. Целыми днями велись разговоры: кто как жил раньше, кто как воевал, кого из родни и друзей потерял. Страха перед фьяллями больше не ощущалось: за два года, прошедшие после начала войны, квитты опомнились от первых поражений и горячо желали отомстить, вернуть своему племени свободу, честь, возвратить захваченные и восстановить разоренные жилища.

Усадьба Кремнистый Склон сейчас принадлежала Асольву – побочному сыну Фрейвида, которого тот до своей смерти так и не успел узаконить, из-за чего Асольва теперь прозвали Непризнанным. Но за прошедшие годы он утвердился в своих правах, хоть и не вполне законных: других наследников у мятежного хёвдинга не осталось, а чужие не смели посягать на старинное владение, такой тесной и загадочной связью связанное с великаньим святилищем Стоячие Камни. Асольв с радостью принимал всякого: оживление в усадьбе казалось предвестием будущего оживления по всему Квиттингу.

Ингвида Синеглазого Асольв посадил на почетное гостевое место, а Вигмар Лисица устроился прямо возле очага, на маленьком чурбачке. Он был незнатного рода, но так уважал сам себя, что даже столь скромное место не могло его унизить. Его рыжие волосы, заплетенные в пятнадцать тонких кос и связанные на шее в хвост, его золоченое копье, которое он неизменно клал рядом с собой, сразу бросались в глаза. В наполненной людьми гриднице Вигмар казался не человеком, а живым огнем, принявшим для удобства людской облик. Ему исполнилось только двадцать восемь лет, а он выглядел как один из Светлых Асов, вечно юных, но зрелых каждый в своей сути. Сутью Вигмара Лисицы была бодрость, сила, готовность постоять за себя и за свое. Он воплощал в себе дух Квиттинга, собравшийся с силами для мести, и при взгляде на него каждого наполняла уверенность, что победа возможна и близка. И странный его спутник – тонкононогий карлик с вытаращенными глазами и длинными троллиными ушами, что остался вместе с лошадьми в конюшне, не пожелав зайти даже в кухню, – наводил на мысли о таких возможностях Вигмара, какие недоступны даже знатному Ингвиду сыну Борга, родичу конунга.

– Я объехал южные рубежи Медного Леса и восток до самого побережья, до владений Хельги Птичьего Носа, – рассказывал Ингвид. – На восточное побережья я не ездил, но говорят, что там никто не пойдет воевать.

– Это верно! – насмешливо подхватил Вигмар. – Я там побывал кое-где. На востоке все предпочитают прятаться за спину слэттов. Восточное побережье думает, что Хеймир ярл спрятал их в рукаве от Гибели Богов*. Восток – уже не наш, потому что наши беды и наших врагов он за своих не признает. Он отрезал себе собственный кусочек счастья, а для нас он все равно что мертвый.

– Так же, как и Север, – негромко заметил Хёгстейн, брат погибшего Ингстейна Осинового Шеста, бывшего хёвдинга Квиттингского Севера.

Многие оглянулись, услышав его тихий голос. В какой-то из давних битв Хёгстейн потерял правую руку и за это был прозван Маленьким Тюром[13]. Из-за своего увечья он не мог больше драться, но ему пришлось собирать все остатки людей Квиттингского Севера, направлять их и воодушевлять, и все виденные беды навек затенили его лицо горькой усталостью.

– На Север рассчитывать нечего, – продолжал он. – Там на наших землях хозяйничают рауды Бьяртмара конунга. Те из бондов, кто там остались, не пойдут с нами. Новые хозяева позволили им сохранить свои земельные клочки и собирают те же подати, что собирали мы. Бонды не захотят потерять последнее имущество и саму жизнь.

– Чего еще ждать от всякой безродной швали! – презрительно бросил Донгельд Меднолобый, последний вождь западных квиттов после Фрейвида Огниво и Вальгаута Кукушки, погибших еще в первый год войны. Меднолобым его прозвали за то, что он постоянно носил шлем с медной оковкой. Благодаря этому шлему, неизменно начищенному до яркого блеска, Донгельда легко было узнать и в битве, и в толпе. – Им бы только шкуру спасти!

– А если у них ничего нет, кроме шкуры? – с вызовом ответил ему Вигмар. Спесь древних родов злила его. – Знатный хёльд может собрать свое добро и дружину, уйти и построить новый дом на новом месте. А нет – так погибнуть с честью и попасть в Валхаллу*. А бонд не может ни того, ни другого. У него только и есть, что жизнь да жена с детьми. Нечестно презирать его за то, что он хочет сохранить свое единственное достояние.

– Я и говорю: надеяться не на кого, – ответил Донгельд. Он не хотел затевать ссору с рыжим «хёвдингом Медного Леса», у которого в проводниках состоял живой тролль.

– Зато все, кто смог уйти с Севера, теперь с нами, – продолжил Вигмар. – Их немало, я видел. И все они готовы идти с нами. Я нашел свой новый дом в Медном Лесу и не собираюсь его терять.

– Весь Медный Лес не хочет платить дани фьяллям и тому предателю, который стал их лучшим другом, – сказал Ингвид. – У нас будет не такое уж плохое войско. Дело только за двумя вещами: нам нужно точно знать, когда фьялли и Гримкель начнут поход, и раздобыть железа на оружие.

– Я могу узнать… если меня сочтут достойным, – подал голос кто-то из молодых гостей, сидевших ближе к дверям.

С места встал парень лет шестнадцати с длинными темными волосами. На его продолговатом лице отражалось жестокое волнение, которое он сдерживал с самым похвальным усилием.

– Меня зовут Сигурд сын Сигмунда… я из усадьбы Обрыв, что на юго-западе Медного Леса, – пояснил он в ответ на вопросительные взгляды. Его почти никто не знал, кроме Ингвида, с которым он приехал.

– Не тебя ли прозвали Сигурдом Малолетним? – осведомился Гуннвальд Надоеда, спутник и товарищ Вигмара. Это был темноволосый и смуглолицый великан, которому глубокий давний шрам на лбу через бровь придавал устрашающий вид, но лицо его светилось добродушием, а держался он очень открыто и дружелюбно.

– Меня… – Сигурд на миг отвел глаза.

Сам он считал, что пришло время взрослеть. Больше он не будет терпеть унижения, принимая в своей усадьбе разных там Гутхормов Длинных и Асвальдов Сутулых, платить им дань, сжимать кулаки под плащом и провожать проклятьями их удаляющиеся спины.

– В моем роду никого больше не осталось, – сказал он, глядя на Гуннвальда Надоеду. – Все мои родичи погибли в Битве Конунгов. Но я хочу отомстить за них, а для мести малолетним бывает только трус.

– Хорошо сказано! – так же прямодушно одобрил Гуннвальд. – Главное, что ты сын своего отца, а не дочь!

Гости засмеялись, а Ингвид Синеглазый серьезно спросил:

– Что ты хочешь сделать?

– У меня на Остром мысу есть родня… почти родня… Короче, еще до войны меня обручили с одной девушкой… То есть тогда она была совсем девочка, да и мне всего двенадцать лет стукнуло, – запинаясь, стал рассказывать Сигурд.

– Как ее звали – не Брюнхильд? – пошутил Гуннвальд Надоеда. – Или Гудрун?[14]

– Нет. – Сигурд понемногу справился с волнением и говорил почти спокойно. Внимание уважаемых людей придавало ему уверенности. – Ее звали Эйдхильда дочь Эйда с Лисьего мыса. Я не знаю, что теперь с ее семьей. Я могу поехать туда, как будто чтобы навестить их. Скажу, что пришел срок… Он и правда придет на Праздник Дис. И узнаю, что делает Гримкель, когда ожидает фьяллей. Наверняка же он попробует залучить меня в свое войско, и я узнаю, когда начало похода…

– Вот это речь взрослого мужчины! – одобрил Вигмар. – Если ты все сделаешь так, как сказал, то я сам подарю тебе меч и назову Сигурдом Взрослым. Ты не против?

Гости засмеялись опять, выражая одобрение. Сигурд Малолетний наконец улыбнулся: Вигмар казался ему даже более доблестным вождем, чем Ингвид, потому что его сила была окутана таинственностью, такой привлекательной для юного воображения.

– Кстати, о мечах! – сказал Ингвид. – Ты говорил с той женщиной, Вигмар? Надеюсь, она оказалась более сговорчива, чем моя родственница Далла?

Все посмотрели на Вигмара: что это за женщина, с которой надо говорить о мечах? И чем она поможет, когда даже вдова конунга отказалась помочь?

– А все ли сделали то, что я передал? – спросил в ответ Вигмар и обвел взглядом гридницу. – Я просил с каждой усадьбы, которая присоединяется к нам, собрать железные иголки по числу мужчин. Сделали?

– Как ты сказал, Вигмар! – Эйгуд Упрямец с Золотого озера хлопнул себя по кошелю на поясе. Ближайшая округа верила своему невыбранному хёвдингу без долгих расспросов.

– А остальные?

– Уж не знаю, не на женские ли работы нас позвали… – проворчал Кетиль Носатый. Как житель далекой от севера местности, где про «хёвдинга Медного Леса» ходили только смутные и недостоверные слухи, он очень удивился переданному через гонцов поручению.

– Нет, не на женские работы, – заверил его Вигмар. – Шить рубашки вас никто не заставит. Но если кто-то решил, что это шутка, то придется бежать в кузницу и ковать иголки сейчас.

– Зачем ковать? – так же ворчливо ответил Кетиль. – Раз сказано, так я сделал. Коли я с вами – так я с вами.

Он постучал себя по груди, где в ткань нижней рубашки были воткнуты одиннадцать иголок – по числу мужчин, которые могли пойти в войско.

– Принесли… принесли… И я привез… – заговорили с разных сторон. Убедившись, что это и правда не шутка, собравшиеся закивали. – Хотелось бы только знать, для чего это.

– Этого я пока не могу вам сказать, – невозмутимо ответил Вигмар, не сознаваясь, что и сам не знает. – Давайте-ка сюда.

Он взял пустой котелок, из которого фру Альмвейг, мачеха Асольва, наливала гостям пиво, и поставил его перед очагом.

Гости стали подходить и бросать в котел иголки. Гуннвальд Надоеда высыпал целый мешочек, собранный с тех, кто сам не поехал в Кремнистый Склон и ждал вестей дома. То же самое сделал и Ингвид Синеглазый. Вигмар молча смотрел, как наполняется бронзовый котелок. Иголок становилось так много, что они напоминали хвою какой-то особенной, железной сосны. Может быть, в дремучих глубинах Медного Леса растут и такие. У нас все может быть.

Вся будущая мощь квиттинского войска лежала в этом котелке. На первый взгляд она занимает не много места, но острое железо – это острое железо. Каждая из этих иголок означала мужчину, готового драться и погибнуть за свободу от чужого гнета, за жизнь и счастье своих детей и домочадцев. И тогда этот котелок – котел бурь и вихрей, котел битв и побед, как само высокое небо, обитель богов.


Почти все гости Кремнистого Склона провожали глазами Вигмара Лисицу, удаляющегося от усадьбы в сторону Турсдалена. Было что-то завораживающее в его фигуре: огненные косы и серая косматая волчья накидка удивительно подходили к рыжим ветвям можжевельника, сизым лишайникам, коричневым острым осколкам кремня. С копьем на плече и тяжелым котелком в руке он двигался легко, неспешно, но быстро, и выглядел сильным без усилий. Даже фигурка тролля казалась его частью: каждый видел в Вигмаре не столько человека, сколько дух Медного Леса и тех нечеловеческих сил, которые хозяин Поющего Жала сумел призвать на помощь.

– А он сам-то часом не того… не тролль? – осведомился Кетиль Носатый, провожая Вигмара недоверчивым взглядом.

– Не больше, чем ты сам, приятель! – с угрожающим намеком ответил Гуннвальд Надоеда.

Тьодольв сын Вальгаута, красивый стройный парень с открытым румяным лицом, смерил Кетиля негодующим взглядом. Сам он был беззаветно предан Вигмару, хотя знатностью рода превосходил его во много раз.

До Великаньей долины Вигмар добрался вскоре после полудня. Стучать в скалу сегодня не пришлось: еще издали он заметил фигуру женщины, которая сидела в зеве пещеры, свесив ноги наружу.

Хёрдис почуяла приближение человека задолго до того, как Вигмар показался из-за скалы, и сердце ее забилось так горячо, что ей стало почти больно и оттого радостно. Ликование мешалось с недоверчивой настороженностью, кровь билась в каждой жилке, и оттого она опять, как тогда в полусне, ощутила давящую тяжесть своих каменных оков. Ей хотелось бежать ему навстречу, скорее услышать, что он скажет. Может быть, тот, другой, уже идет! Уже приближается, притянутый силой ее заклятий! Каждый шаг Вигмара к пещере казался Хёрдис ее собственным шагом к свободе. Как хорошо, что великаны опять унесли это чудовище, Свальнира, бродить по окрестным долинам, и он унес с собой свое отродье, Дагейду! Хёрдис оставалась в пещере одна, и никто не мог ей помешать.

– Здравствуй, хозяйка Медного Леса! – крикнул Вигмар, подойдя к пещере и подняв голову. – Я принес то, что ты велела собрать.

– Иголки? – Хёрдис свесила голову, держась за выступы скалы. – Они железные?

У Вигмара захватило дух: сейчас женщина сорвется и полетит вниз. Но так показалось только в первый миг: Хёрдис держалась за скалу прочно, как паук за свою паутину. Или это скала держала ее?

– Железные, – подтвердил Вигмар. – Ровно по числу мужчин, которые пойдут с нами в поход.

– Давай их мне. – Хёрдис на миг скрылась во мраке пещеры, потом бросила вниз конец привязанной веревки. – Сам больше не лезь. Великан учуял запах и три дня не давал мне покоя: кто здесь был, да кто здесь был?

– И что ты ответила? – весело спросил Вигмар, ловя конец веревки.

– Что ко мне приходил любовник, – крикнула сверху Хёрдис с тем же злобно-игривым видом, с каким отвечала на вопросы Свальнира.

Вигмар расхохотался, привязывая веревку к дужке котелка, который Спэрра поддерживал снизу, корча рожи и изображая непомерное усилие.

– И если бы твой тролль не заметал следы так ловко, то мой муженек пришел бы ночью переломать тебе кости, – прибавила Хёрдис.

– Я его затем и взял, чтобы он заметал следы. Так что твоему муженьку придется побегать, пока он меня найдет, – утешил ее Вигмар. – Ну, готово. Поднимай.

Хёрдис потянула за веревку. Котелок медленно пополз вверх, гулко стукаясь боками о выступы скалы.

– Что из этого выйдет? – крикнул Вигмар. – А то мы уже готовы посылать своим людям ратную стрелу!

– Увидишь, – пообещала Хёрдис. – И ратной стрелы не понадобится. Когда придет день, мое оружие само придет к вам. И это будет знак. Скажи им только, куда приходить. Они придут вовремя и с оружием.

– Ты – замечательный союзник! – горячо воскликнул Вигмар. – Лучше любой валькирии. Скажи только: что ты хочешь за твою помощь?

– Я хочу… – Хёрдис глянула на него сверху, держа за дужку поднятый котелок. – Я хочу вот что. Если у вас будут пленные, я сама выберу того пленника, который мне нужен. Даже самого знатного. А если он будет убит, я возьму себе его тело.

– Уговорились! – Вигмар слегка приподнял свое копье острием вверх, призывая Одина в свидетели. – Ты можешь взять любого.

«Только бы ты не выбрала моего, – подумал он при этом. – Едва ли тебе зачем-нибудь нужен Эрнольв Одноглазый… У тебя есть один великан, зачем тебе второй?»

Однако ведьма подсказала хорошую мысль. Вернувшись в Кремнистый Склон и объявив, что оружие явится к воинам само и тем укажет срок битвы, Вигмар добавил:

– А за то, что я принес эту весть, я оставляю за собой право выбрать среди наших будущих пленников того, кто мне нужен, даже если он окажется самым знатным. Если он окажется убит, я заберу его тело. Кто-то хочет спорить?

Спорить никто не хотел. Квитты разъезжались из усадьбы Кремнистый Склон, увозя уверенность, что с двумя такими вождями, как Ингвид Синеглазый и Вигмар Лисица, войску Медного Леса обеспечена помощь всех сил неба, земли и подземелий.


Было новолуние – пустое бездонное небо, где лишь кое-где в густой синеве мерцали белые огонечки звезд. Самое лучшее время для посева. В новолуние Хёрдис чувствовала себя странно: легко и притом неуверенно. Ее наполняло волнение и беспричинное веселье, так что она улыбалась во мраке пещеры своей чудной половинчатой улыбкой, поглаживая бронзовый бок котелка с иголками.

Хёрдис дочь Фрейвида ни разу в жизни не бывала влюблена и ни с чем не могла сравнить свое нынешнее состояние. Иначе она могла бы подумать, что влюбилась в Вигмара Лисицу. Прилив теплого сердцебиения и дрожащую улыбку вызывало воспоминание о нем, но влюблена Хёрдис была не в него, а в свои надежды на освобождение. Хёрдис думала о людях, о фьяллях и квиттах, о живых и об умерших, они окружали ее теплым хороводом, как маленькие солнца, и ей становилось весело, сердце билось, как живое. Ее свобода приближалась, и даже холодный мрак огромной пещеры казался не таким давящим, как прежде.

Сидя возле зева пещеры, Хёрдис смотрела на звезды и дожидалась полуночи. Неподалеку от нее спала на каменном полу Дагейда, уткнувшись в теплый бок Жадного. Маленькая дрянь повадилась следить за ней, но на эту ночь Хёрдис опутала ее теми же сонными заклятьями, которыми ее саму опутывал Свальнир. Каменный мерзавец вновь отправился искать следы «любовника» Хёрдис, запах которого учуял возле пещеры. Пусть поищет. А она тем временем без помех сделает то, что задумала. Хёрдис тихо посмеивалась, представляя, как Свальнир, в своем настоящем исполинском обличье, склоняется к земле и обнюхивает каждый куст, выискивая запутанный след.

Наступила полночь. Хёрдис поднялась, держа в руке котелок. Его тяжесть для нее была несущественной – в полукаменном существовании есть свои выгоды. Обойдя спящую Дагейду, Хёрдис направилась в глубь пещеры. По привычке она вела рукой по выступам скалы, и с каждым шагом по спине ее пробегала тихая волна холодной дрожи.

Все дальше и дальше. Миновав место, где Свальнир обычно спал, Хёрдис оказалась так глубоко, как не заходила за все два года, прожитые в пещере. Здесь пещера шла под уклон, и холодный воздушный поток, как вода, лился вниз, затягивал в черную глубину. Когда-то в первые дни этот ветер вызвал в душе Хёрдис отчаянный ужас и заставил на четвереньках, в животном страхе, ползти назад к бледному пятнышку дневного света. Теперь она уже не боялась. Стылый ветер подгорья стал для нее проводником, указывающим путь.

В глубине горы было так темно, что даже глаза ведьмы не могли ничего разглядеть. Здесь властвовал мрак, даже не ведающий, что есть что-то другое; мрак не по отличию от света, а вообще мрак, бесконечный и неизменный. Мрак составлял стихию и воздух подгорного мира, и само понятие о зрении здесь казалось лишним.

Хёрдис шла по подземному склону, спускаясь все ниже. Уже нельзя было сказать, миновала ли она уровень земли – здесь начинался Свартальвхейм, другой мир с другими границами. Не зря этот ход назывался Черными Воротами, и даже тролли не смели приближаться к нему. Темные альвы не из тех хозяев, что выпускают обратно незваных гостей. Но Хёрдис не чувствовала страха. Боязнь за свою жизнь давно умерла в ней. Она выбирала не между жизнь и смертью, а между надеждой на свободу и вечным пленом. Ради надежды надо было идти сюда, во тьму вниз головой; а если не удастся, то какая разница, где продолжится этот вечный плен? Останься она у Свальнира, ей еще недолго придется радоваться солнечному свету. Живой ей не бывать, а неживые не умеют радоваться.

Непроглядная тьма казалась густой, как вода. Раздвигая на ходу эту тьму, Хёрдис осторожно делала шаг за шагом. Каменная стена, которой она вначале касалась рукой, как-то незаметно растаяла и исчезла. То ли скала растворилась, то ли воздух уплотнился чуть ли не до твердости камня, а может быть, Хёрдис утратила способность ощущать разницу. Она двигалась среди какой-то особой сущности, для которой в человеческом языке нет названия. Эта сущность была везде – под ногами, над головой, вокруг. Хёрдис вдыхала ее вместо воздуха и знала, что человек с живым телом и горячей кровью никогда бы не смог здесь дышать. Она шла и шла, плохо помня, куда и зачем, лишь чувствуя, что стоять здесь нельзя.

Потом впереди появилось рассеянное сероватое мерцание, будто каменная тьма немного подтаяла или протерлась. Подземный мир приспособился к привычкам человеческого существа – Хёрдис опять различала верх и низ, черную землю под ногами, черноватое, смутное небо – или каменные своды наверху – и густо-серый воздух между ними. Она пришла в Поля Мрака – или они пришли к ней. Так или иначе, нижний мир выполнил ее желание. Хёрдис остановилась.

Оглядеться она не решалась. Ее силы далеко превзошли человеческие, но все же в ней остались отголоски людского страха, и она боялась ослабеть при виде безграничных серых пространств, пустых, неподвижных, замерших настолько прочно, что даже времени для них не существовало. Сколько ни пройди – все равно будешь в самой середине, пока не сделаешь назначенного и не увидишь выход. У Полей Мрака нет пределов, их нельзя пройти просто ногами – миновать их нужно душой. А для этого надо держать страх в отдалении и твердо верить, что ты не принадлежишь им, что ты можешь отсюда уйти. И все время хорошо помнить, зачем ты здесь.

Хёрдис помнила. Она опустила руку в котелок, взяла полную горсть иголок, бессильных оцарапать ее каменеющую ладонь, и с широким размахом бросила их на землю перед собой. Сверкнув холодными, серо-голубоватыми искрами, иголки упали в черную землю и исчезли. Хёрдис сделала шаг вперед, взяла еще одну горсть и тихо запела:

Дерево битвы

сеет здесь семя,

железное семя

с железных ветвей.

Когти дракона,

троллиные зубы,

лед Йотунхейма*

растит ниву Хель.

Вырастут рыбы

кровавого моря,

вырастут змеи

поживы волков.

Гнев в рукояти,

месть в перекрестье,

ужас на стали,

смерть в острие!

Храбрость и трусость

растут в Поле Мрака,

свобода и рабство

зреют во тьме.

Сила с бессильем

посеяны мною,

тьма и сиянье

наверх прорастут.

Растите, кормильцы

для лебедя битвы,

растите во мраке,

политы враждой!

Ты, Турсов* Губителю

отданный Пламень,

неволей иль волей —

будешь ты мой!

Хёрдис разбрасывала иголки, распевала заклинание, и собственный голос оглушал ее, отдаваясь многоголосым эхом со всех сторон. В густой здешней пустоте звук ходил такими тяжелыми и плотными волнами, что у Хёрдис от них шевелились волосы и края одежды. Темные силы Свартальвхейма повторяли его, помогая ее заклинанию; то, что у нее было желанием, здесь стало приказанием, предначертанием. Бесчисленные голубые искры рассыпались из рук Хёрдис, падали в черную землю Полей Мрака и исчезали. Этой ворожбе Поля Мрака помогут, помогут охотно: пролитая на земле кровь упадет на них благодатным дождем. Поля Мрака охотно вырастят железные семена: напитавшись силой вражды и жаждой мести, они выйдут отсюда в новом обличье, неся в себе те гнев и страх, волю и неволю, которые создали их и будут созданы ими. Хёрдис Колдунья, душа квиттингской войны и первая ее жертва, допевала свое заклятье почти бессознательно: темные силы владели ею, двигали ее руками, говорили ее голосом.

…неволей иль волей —

будешь ты мой…

«Мой… мой… мой…» – шептали и кричали невидимые голоса подземелья. Хёрдис стояла неподвижно, закрыв глаза и опустив пустой котелок, и это слово стучало ей в уши со всех сторон. Она сама не заметила, как вплела в заклятье свою самую главную волю. Но теперь она непреложна: заклятый силами Полей Мрака, Торбранд конунг не минует своей судьбы.


После того как «оружие троллей» было готово, к Гримкелю Черной Бороде послали гонца с приказом готовиться к походу. В конце «откормленного месяца», в день весеннего равноденствия[15], Торбранд конунг с большим войском вышел из Аскефьорда и отплыл на юг, к Квиттингу.

Тот день, когда войско фьяллей двинулось в поход, для жителей Медного Леса начался с изумительного зрелища.

– Мечи выросли! Мечи выросли! – орали мальчишки во дворе усадьбы Совий Перевал. – Выросли! Прямо из земли!

– Что вы такое несете? – Кетиль Носатый, едва проснувшийся и хмурый, поймал за ухо собственного внучатого племянника Глюпа и дернул. – Что за бред с утра пораньше?

– Я ничего, а они выросли! – тараторил мальчишка, тараща глаза и осторожно пытаясь выдернуть ухо из жестких хозяйских пальцев. – За стеной! Прямо за стеной! Где летом чертополохи! Пойди сам погляди!

– Хозяин! Кетиль хёльд! Пойди посмотри! – звали из сеней взрослые голоса.

На дворе толпились растерянные пастухи, одна из женщин плакала, прижимая к лицу передник, – так потрясло ее невиданное зрелище. Уж если мечи начинают расти, как простая трава, то Гибель Богов не за горами.

За воротами усадьбы, прямо возле тропы к пастбищу, из земли торчало одиннадцать мечей. В земле скрывались только навершия рукоятей, а земля оставалась ровной, покрытой черным слоем сгнивших и слежавшихся прошлогодних листьев. Слой листвы был не помят, не разрыт, а опрятно взрезан изнутри. Мечи стояли, как заросли диковинного стального растения, и на гладких клинках, серых с легким золотистым отливом, сверкали капли утренней росы.

В окружении изумленных домочадцев Кетиль Носатый постоял, глядя на выросшие мечи, потом подошел к ближайшему, наклонился, осторожно взял его за рукоять и потянул. В земле что-то негромко треснуло, меч легко оторвался и остался у него в руке. На его навершии виднелся свежий слом, и такой же слом остался в круглой ямке.

– Созрел, – глуповато пробормотал Кетиль и стал осматривать меч.

Самый настоящий, очень острый меч из твердой квиттингской стали. Ему ли не знать.

– Это знак, – наконец сказал Кетиль и посмотрел на шепчущихся домочадцев. – Нам обещали. Что когда придет оружие, наступит срок… Что срок наступит, когда придет оружие. Выходит, пора. Бери, Арне. И ты тоже, Гьялль. На вас тут тоже есть. Ровно одиннадцать, как уговорились… И вели собирать припасы, старуха. Завтра выезжаем к Пестрой долине.

Через несколько дней Торбранд конунг прибыл в Трехрогий фьорд, который отмечал южную границу Фьялленланда и одновременно служил местом сбора для далеких походов. Здесь его поджидало войско южной части Фьялленланда во главе с двумя ход-тредингами, вождями двух третей страны. Дружины самой северной трети, владений Хрейдара Гордого, пришли к Торбранду в Аскефьорд еще раньше.

К пределам Квиттинга подошло внушительное войско из двух с половиной тысяч человек. Больше четырех десятков кораблей на ночлегах занимали громадную протяженность берега; после их ухода всюду чернели бесчисленные пятна кострищ и белели свежеобрубленные верхушки пней.

Жители западного побережья, заранее оповещенные, что новый поход ведется по договору с Гримкелем конунгом, на всякий случай все равно убегали, и многие усадьбы фьялли заставали вовсе пустыми. Но отсутствие хозяев было даже удобным – оставалось больше места для войска. Однажды, два года назад, фьялли уже завоевывали этот край, и нынешний поход начинался среди бодрящих воспоминаний о прошлых победах.

Как в пустых усадьбах, так и в таких, где хозяева оставались, Торбранд конунг строго запретил причинять кому-либо вред или убыток.

– Сейчас мы и квитты – союзники! – напомнил он еще перед выходом из Трехрогого фьорда. – Мы идем на Медный Лес, а не на Квиттингский Запад или Юг. Если мы будем обижать их, они не будут биться на нашей стороне.

– Да чего там взять? – разочарованно тянул потом Снеколль Китовое Ребро. – Чего было стоящего, еще две зимы назад разобрали… Вон, один Арнвид Сосновый тогда три корабля домой приволок…

Во многих усадьбах Квиттингского Запада хозяев-мужчин не было, потому что они еще раньше ушли на Острый мыс в войско Гримкеля конунга. Гримкель за зиму тоже немало потрудился, лично объезжая земли и убеждая людей в необходимости этого похода. Мало кому хотелось воевать на стороне фьяллей, да еще под стягом конунга, так опозорившегося совсем недавно. Но Гримкель не жалел уговоров и обещаний.

– Если вся тяжесть дани будет лежать только на Западе и Юге, то нам придется каждую зиму относить наших детей в лес! – убеждал он в усадьбах и на маленьких домашних тингах. – Тогда мы не избавимся от этой проклятой дани никогда и само племя квиттов останется в рабстве навсегда. А все потому, что Квиттинг разорван на четыре части! О Севере вспоминать пока нечего. Бьяртмар Миролюбивый уж если что захватил, то держит крепче, чем рак клешней. И Хильмир конунг, что прибрал к рукам наше восточное побережье, от него не отстанет. Ох, как тяжело, когда страна разбита на куски! Никто не может толком за себя постоять, и всем остается только проклинать судьбу под гнетом врагов! А в Медном Лесу правят ведьмы и великаны, и людям от него никакой пользы. Надо вернуть его под нашу власть. Тогда тяжесть дани будет поделена на всех и станет легче. И вам, на Западе, и нам, на Юге… и даже Медному Лесу, потому что он тоже платит дань великану. А когда хотя бы три части Квиттинга будут объединены, нам будет легче вернуть и остальное. И придет день, когда мы избавимся от фьяллей!

– И ты думаешь, что сами фьялли нам в этом помогут? – уныло и недоверчиво спрашивали его.

– Почему бы и нет? – оживленно двигая черными бровями на низком лбу, чтобы изобразить многозначительность, отвечал Гримкель конунг. – Никто не знает судьбы! Может быть, фьяллям суждено помочь нам освободиться от них же!

– Может быть, – с горькой насмешкой заметила однажды Арнора, вдова Брюньольва Бузинного. – Мы же сами помогли им завоевать нас. Почему бы им не помочь нам прогнать их обратно?

– Хотел бы я, чтобы они были такими дураками! – заявил ее сын, Брюнгард, со всем непримиримым презрением четырнадцати лет.

Гримкель конунг покосился на него и промолчал. Что мальчишка может понять?

Всю зиму трудясь таким образом, Гримкель конунг собрал почти всех мужчин, способных носить оружие в подвластных ему землях. Об отсутствии своего родича Ингвида Синеглазого он особенно жалел, но прошло уже несколько месяцев, как о сыне Борга никто не слышал. Уйдя в тот злосчастный день с Острого мыса, Ингвид не подавал о себе вестей, равно как и те, кто ушел вместе с ним. А он сейчас очень пригодился бы: знатный родом, смелый, справедливый, умный Ингвид пользовался уважением и был бы отличным вождем для войска. Одно его имя гораздо охотнее повело бы людей в бой. «Что о том тужить, чего нельзя воротить!» – бросила однажды Йорунн хозяйка, слушая рассуждения Гримкеля об этом. Умная старуха не любила, когда слова тратились попусту. Гордого и упрямого Ингвида не стоило ждать назад.

Когда огромное войско фьяллей подошло к Острому мысу, Торбранд конунг сразу смог убедиться, что Гримкель Черная Борода честно выполнил свои обещания. На берегу лежало несколько десятков мелких кораблей, из тех что фьялли не брали в уплату дани; все землянки на поле тинга были покрыты крышами и сочились дымными облаками.

– Не думал я, что Гримкель соберет столько народу! – крикнул Хродмар ярл конунгу со своего корабля. – Посмотри, все землянки заняты!

– Должно быть, в каждой землянке живет по одному человеку! – посмеиваясь, заметил Модольв Золотая Пряжка, плывший на одном корабле с племянником. – Где ему взять столько народу?

Торбранд конунг кивнул Хродмару в знак того, что услышал его, а себе под нос пробормотал:

– Оно и хорошо, если их не больше, чем нас.

Действительно, по численности собранное квиттами войско уступало фьяллям в три раза: Гримкель набрал не больше восьмисот человек. Когда все корабли фьяллей пристали, на берегу сразу не осталось свободного места. Гримкель, вышедший встречать грозных союзников, увел Торбранда конунга в Лейрингагорд, остальных ярлов с их ближайшими людьми разместили по усадьбам, но большая часть войска осталась под открытым небом, у костров возле своих кораблей. Все ждали, что поход в глубь полуострова будет продолжен немедленно.

Торбранд конунг действительно провел на Остром мысу только один день. Похвалив Гримкеля за проявленную верность и усердие, он не стал попрекать его малочисленностью войска: ведь это его, Торбранда, воины в прежних битвах так сократили число нынешних союзников. Но не сделай они этого, сейчас Гримкель не вставал бы под его стяг и не обращал бы оружия против собственных соплеменников.

Гридница усадьбы Лейрингов в этот вечер была полна людьми так, что многие были вынуждены устроиться на полу прямо возле дверей или вокруг очагов. Союзники сидели с настороженными лицами, не слишком доверяя друг другу. Гримкель конунг суетился и потел от усердия показать свою преданность и даже привязанность, Торбранд конунг оставался невозмутим и покусывал соломинку. Хродмар ярл презрительно молчал; Эрнольв ярл словно бы искал своим единственным глазом кого-то среди квиттов, но не слишком надеялся найти. Асвальд ярл посматривал на Гримкелевых людей с каким-то брезгливым любопытством, поскольку уже видел в них своих собственных подданных. Ради этого он убедил отца проглотить обиду и не отказываться от похода. Пусть Торбранд конунг передумал жениться на Эренгерде – бросать его нельзя. Если этот поход принесет Асвальду звание квиттингского ярла, то в недолгом времени он найдет сестре другого жениха, ничуть не хуже. Разве в Морском Пути всего один конунг?

– Все, кто здесь собрался, преданы тебе, Торбранд конунг, – уверял хозяин, и его насильственно оживленное лицо не слишком вязалось с мрачностью остальных квиттов. – Ты видишь тут не так много людей, но что поделать? Я собрал всех, кого только смог. Зато среди них нет недостатка в храбрецах. Даже… э, даже совсем юные герои хотят помочь нам разделаться с Медным Лесом. Тут где-то был Сигмунд… нет, Сигурд Подросток…

– Сигурд Малолетний, сын Сигмунда Столба, – ворчливо поправила Йорунн хозяйка. – Где только у тебя память? Мальчишке всего шестнадцать, не знаю, какой из него воин… И что-то я его уже два дня не вижу…

– Не может оторваться от невесты, – Гримкель хихикнул. – Но для похода оторвется, не волнуйся. Надо же ему где-то раздобыть денег на свадьбу?

– Кстати, о невестах. – Торбранд конунг вынул соломинку изо рта. – Вот что я еще должен тебе сказать, Гримкель конунг. Судьба твоей родственницы Борглинды дочери Халькеля складывается совсем не плохо. Асвальд ярл, – Торбранд нашел глазами Асвальда, – хочет взять ее в жены. Конечно, с твоего согласия.

Гримкель конунг на мгновение замер и тут же принялся многословно уверять в своем согласии. При этом он то и дело толкал плечом стоявшую рядом мать. Все складывалось самым лучшим образом! Если Асвальд женится на Борглинде, то быть заложницей она перестанет, потому что дальше сам Асвальд будет обязан о ней заботиться. Гримкель еще не знал, как ему использовать это обстоятельство, но смутно предвкушал более широкие возможности в будущем. С помощью Борглинды можно постараться отколоть Асвальда от Торбранда, а это значит подрубить не самый тонкий столб под кровлей конунга фьяллей!

Асгерд, вдова Халькеля, разрыдалась, впервые за месяцы услышав что-то о дочери. Гельд Подкидыш пробрался к ней и принялся рассказывать, как Борглинде живется; он и раньше вспомнил о ее матери, только не знал, как найти ее среди здешних женщин.

Гримкель конунг выражал полную готовность объявить о сговоре прямо сейчас и принести всяческие обеты, но Торбранд не хотел торопиться. «Хотела бы я, чтобы он был таким дураком!» – с грустным сочувствием Борглинде повторила про себя Арнора, вдова Брюньольва Бузинного, вспоминая слова своего сына.

– Мы объявим о сговоре после возвращения из похода, – сказал конунг фьяллей. – Тогда будет ясно, чем располагает каждая сторона. Будет лучше обговаривать условия брака, уже зная, что каждый может предложить и что имеет право потребовать.

Гримкель конунг вытер пот со лба и с запинками, как очень усталый человек, выразил согласие. Что ему оставалось делать, кроме как со всем соглашаться?


На другое утро оба конунга принесли жертвы в святилище Тюрсхейм, и оба войска вышли с Острого мыса на север, к Ступенчатому перевалу. Погода была отличной, точно боги благословили поход: ни дождя, ни ветра, солнце светило ярко и пригревало почти по-летнему. Уже начался «травяной месяц»*, из земли вовсю лезла молодая свеже-зеленая травка, множеством мягких копий пронзая изнутри слежавшиеся слои палой листвы, пробираясь к свету из трещин в камнях, из моховых подстилок. Возле усадеб паслись овцы и кое-где коровы.

Шагая в общем строю, Гельд то радовался, глядя на чистое голубое небо, то мрачнел, вспомнив, куда и зачем идет среди этого множества вооруженных людей. Иногда он, будто проснувшись, удивлялся, каким образом сюда попал, как его захватила эта волна, гремящая железом и скрипящая ремнями, устремленная на поиски крови и смерти. Эренгерда… О ней он старался не вспоминать, это было слишком больно. Ах, если бы ему из спеси и жадности отказали только ее родичи, то сейчас он шел бы к будущим битвам совсем с другим чувством. Тогда он горячо желал бы скорее сразиться, прославиться, убедить гордого Асвальда ярла, что достоин назваться его родичем. Если бы только она этого хотела. Если бы им мешали люди, обстоятельства – короче, что-то постороннее. Но им мешала сама Эренгерда. Ее любви не хватило смелости открыто заявить о себе. А значит, не очень-то сильно любила…

«Она трусиха, – сказала ему перед отплытием Сольвейг. – Она может ночью пойти послушать тролля из горы – на это у нее смелости хватит. А еще однажды они с Асвальдом вдвоем попали в бурю и чуть не утонули – он говорил, что она не ныла и не плакала. Такой вот храбрости, на один раз, у нее хватает. А вот решиться навсегда переменить свою жизнь – этого она не может».

Да и почему она должна была это сделать? Он сам упрекал ее когда-то: «Ты хочешь, чтобы я переродился?» А разве он сам не требовал от нее того же? По какому праву? У них разные истоки и разные дороги в жизни. Гельд старался привыкнуть к этой мысли, повторял про себя оправдания для Эренгерды до тех пор, пока они не надоели ему и не захотелось обо всем забыть. Он даже думал, что успокоился. Но это было спокойствие мертвеца. Собственная жизнь представлялась ему какой-то обрубленной: дорога через сияющий весенний мир вела в пустоту. Она, единственная, не ждет его, и идти ему некуда. Все – «мечи троллей» из добытого им «дикого железа», клятва верности Торбранду, поход – оказывалось ненужным, бессмысленным.

Иногда, точно опомнившись, Гельд оглядывался и растерянно тряс головой, спрашивая у самого себя: как я сюда попал? Да попробуй его кто-нибудь силой послать на войну – он упирался бы изо всех сил и никогда не пошел бы умирать за какого-то там конунга. Так как же это вышло, что он идет на войну добровольно, своими ногами, да еще на войну чужую, от которой никаких выгод для себя не ожидает? Да пропади оно, это квиттингское железо! Что, в Морском Пути больше торговать нечем?

Гельд знал, что жалеть себя – самое дрянное дело, хуже не придумаешь. Но сейчас он не мог подавить чувства обиды на судьбу. Она дразнила его любовью и надеждой на счастье, она заставила его изменить себе – и обманула. Надежды рассыпались, и он, потеряв себя, не приобрел ничего взамен. Вместо награды ему досталась лишь вероятность скорой гибели. Злейший враг так не испортит человеку жизнь, как он сам! А впрочем, когда в жизни не видишь смысла, мысль о смерти не пугает.

Чтобы не поддаваться отчаянию, Гельд старался думать поменьше. Фьялли дружным шагом привычно и уверенно шагали вперед, близнецы Стуре-Одда пошучивали, и он шел со всеми. А где-то в глубине души тихо лежало ему самому не заметное убеждение, что жить все-таки стоит. А зачем – там видно будет.

К Ступенчатому перевалу оба войска подошли в такой же ясный день вскоре после полудня. Асвальда ярла похлопывали по плечам и спрашивали, помнит ли он, как чертится руна «хагль». Нервным движением плеч сбрасывая руки шутников, Асвальд всматривался в плоские серые камни, слагавшие ступени перевала. Сейчас они стали не те: под лучами весеннего солнца серый песчанник казался светлее, в трещинах зеленели свежие побеги и кустики травы. Но Асвальд слишком хорошо помнил свой первый приход сюда и невольно искал глазами темную фигуру ведьмы, такую, какой увидел ее здесь: сгорбленную старуху, похожую на взъерошенную черную птицу. Она должна быть, потому что она – душа перевала, часть его, как эти серые плиты и зеленеющие кусты. Ее не было видно, но она мерещилась ему в дрожании ветвей с первыми листочками, в блеске солнца на беловато-серых камнях, даже в движении облаков над вершиной перевала. Асвальд мог бы поклясться, что она близко. Она еще не показалась, но она близко и ждет.

По мере приближения к перевалу Асвальд прибавлял шагу. Он должен войти в Медный Лес первым. Но чья-та другая дружина тоже подтягивалась. Конечно, это Хродмар сын Кари. Он всегда хочет быть впереди!

– Ты позволишь мне, конунг, пойти первым? – услышал Асвальд его голос.

Спрашивает только для порядка, а сам уже уверен. Привык, что он первый, что ему все позволяется! Но на этот раз, славный Хродмар ярл, будет немножко не так!

Хродмар был уже готов поставить ногу на первую серую ступень, и Асвальд догнал его почти бегом, бросив своих людей.

– Я должен пойти первым! – настойчиво и даже вызывающе бросил он. – И пойду! Конунг! – Он нашел глазами Торбранда конунга. – Я уже был здесь. Я должен войти первым!

Хродмар сверлил его горящим взглядом. Асвальд видел, что его вечный соперник напряжен и разгорячен: его изуродованное мелкими шрамами лицо было розовее обычного, на висках под прядями светлых волос блестели капли пота, голубые глаза сверкали ярче болотных огней, а рот, когда он молчал, решительно сжимался. Не слишком высокий, но ловкий и сильный, Хродмар сейчас выглядел собранным, как рысь перед прыжком. Он имел свои счеты с квиттингской нечистью, и сейчас его толкало вперед безотчетное и неодолимое чувство: это – его дело.

Асвальд остановился в двух шагах от Хродмара и поставил ногу на каменную ступень, где уже стоял щегольский башмак Хродмара с красными ремешками и узорами из бронзовой проволоки. Как два стража, как два резных разукрашенных столба, они стояли на пороге Медного Леса, непреклонные и полные решимости не сдвинуться и не пустить другого.

– Ты знаешь, конунг, что это – мое дело! – не сводя глаз с Асвальда, произнес Хродмар. – Ты знаешь, что я связан с квиттинской ведьмой жизнью и смертью. Если кто-то из нас хочет получить хоть каплю удачи – первым должен идти я!

– Уж не знаю, чем ты связан с той ведьмой, но люди говорят разное! – отчеканил Асвальд. Его зеленые глаза сверкали злым кошачьим блеском, и даже кожа на шее стала подергиваться по-кошачьи. Он скорее согласился бы превратиться в камень на этом месте, но не позволил бы Хродмару пройти первым. – Тебе тут не слишком повезло, вот ты и обещаешь удачу другим. А я был здесь и вернулся не с пустыми руками. Первым пойду я! Квиттинг обещан мне, а не тебе, и право биться за него принадлежит мне.

Асвальд знал, что идет на явную ссору, но не боялся ее и не сдерживал себя, как раньше. Хоть до драки – но больше он не будет уступать дорогу конунгову любимцу. Хватит! Но если Торбранд конунг и сейчас поддержит Хродмара… не пойду дальше! Ни шагу! И пусть проваливается вместе с квиттинской ведьмой и всем этим трижды проклятым полустровом!

Торбранд конунг перевел взгляд с одного на другого, подумал. Да, каждый из них имеет право. Он верил в удачу Хродмара, но Асвальду предстоит владеть всем этим… А горы Медного Леса молча ждали.

– Первым пойду я, – спокойно сказал Торбранд конунг.

Слова вырвались едва ли не раньше, чем их уяснило собственное сознание. И лишь шагнув на широкую каменную плиту мимо застывших, точно и впрямь окаменевших Асвальда и Хродмара, Торбранд конунг понял, что был прав. Медный Лес ждет его, а не их.

И его действительно ждали. С вершины одной из ближайших гор, прямо напротив перевала, за ними следила высокая молодая женщина в коричневом плаще, неподвижная и похожая на один из стоячих валунов. Она вышла из этих камней, и ее глазами смотрели сами камни. Ее сероватое лицо застыло, и ветер не мог пошевелить даже прядь тяжелых распущенных волос. Только взгляд жил напряженной и страстной жизнью. С вершины горы она отлично видела, как длинная лента человеческого потока переливается через вершину перевала и ползет вниз, в Пеструю долину. Издалека войско походило на исполинскую змею: отдельных фигурок нельзя было различить, и только оружие поблескивало, как чешуйки Мировой Змеи*, несущей смерть всему живому.

Где-то среди этих чешуек таился тот, кто был ей нужен. Хёрдис не могла рассмотреть его, но чутье говорило: он пришел. Последние остатки тепла своей остывающей крови она отдавала ожиданию и сейчас трепетала, как ящерка, почуявшая солнечное тепло. Он приближался, тот, кто отдаст ей назад потерянное ею.

С каждым мгновением нетерпение Хёрдис возрастало: ей хотелось соскочить со скалы и бежать туда, где среди неразличимого людского потока скрывался Торбранд конунг. Сердце дрожало в груди, кровь закипала, но Хёрдис стояла неподвижно. Она знала: стоит приблизиться с этой муравьиной реке, как муравьи станут людьми, и она заблудится среди них, как в лесу. Нужно ждать. Битва просеет их, как золотоискатель на своем деревянном лотке промывает мокрый песок. Когда поток жизни и смерти смоет и унесет простые человеческие песчинки, та единственная золотая крупинка заблестит на дне.

Если бы Хёрдис повернула голову, она увидела бы, что с севера в Пеструю долину втягивается другое войско, двигаясь навстречу первому. Оно было не таким упорядоченным и ровным, все время распадалось на отдельные кучки и отряды и напоминало скорее широкую волну, чем поток. Бросали блики наконечники копий, умбоны* щитов, начищенные бронзовые нашивки на коже доспехов. Человеческие фигурки во множестве мелькали меж деревьев, кустов и камней, казалось, что сами валуны и стволы тоже движутся, увлеченные общим потоком, что воины выходят из деревьев и камней, чтобы идти на врага, и их так много, так бесконечно много…

Впереди шли двое, и одного из них, со множеством рыжих кос, Хёрдис знала. Он нес на плече золоченое копье, ярко сверкавшее на солнце. Казалось, что рыжий поймал руками живую молнию. И он первый вышел из-за скалы и встал лицом к Ступенчатому перевалу.

На вершине перевала, где остался до конца общего спуска Арнвид Сосновая Игла со своими людьми, вдруг закричали, рог затрубил: опасность! Но и сам Торбранд, шедший впереди всех, уже увидел людей в другом конце долины. Их насчитывалось еще не так много, но первые ряды входили в долину все глубже, а темный человеческий поток за их спинами не прерывался, а лился и лился из-за скал. Мелькнуло жутковатое чувство, что он будет бесконечен, что Медный Лес так и будет изливать поток воинов, как подземный источник воду. Уж не морок ли это? Прищурившись, Торбранд различал фигуры в кожаных доспехах и грубых плащах, в меховых колпаках вместо шлемов. Лица издалека казались одинаковыми. Это свартальвы, это тролли… это ожившие камни Квиттинга!

– Не отступать! Держать! – обернувшись назад, крикнул Торбранд, и его приказ, повторяемый многими голосами, полетел по цепочке назад к вершине перевала, к Арнвиду ярлу. – Всем стоять!

«Мировая Змея», ползущая вниз, замедлила ход и постепенно остановилась; человеческая волна колебалась, как вода, медленно отстаиваясь. Хвост «змеи» задержался на вершине. Теперь фьялли и южные квитты стояли вдоль всего склона на широких каменных ступенях, один отряд над другим, и сверху смотрели на приближение врага. Весь перевал ощерился клинками, хотя прямой необходимости в них еще не было.

– Скала мертвых, – сказал Вигмар Лисица и перебросил копье с одного плеча на другое. – Посмотри!

Ингвид Синеглазый не ответил, обшаривая перевал внимательным взглядом. Ступени, полные людей с напряженными лицами и оружием наготове, представляли жутковатое зрелище.

– Вон Гримкель, – негромко заметил Ингвид. – Видишь его? На сей раз не прячется за чужими спинами.

– Они хорошо встали, – одобрил Вигмар. – Меня, конечно, никто не учил водить в бой целое войско, но, по-моему, они сейчас не слишком способны биться. Надо прибавить шагу: подойдем, пока готовы только первые ряды. Мы будем резать первых, а там будут спускаться новые, и… Ну, трубить «бегом»? – Он приподнял руку и вопросительно глянул в лицо Ингвиду, уже готовый сделать знак трубачу с рогом.

– Нет. – Резким движением Ингвид остановил его. – Так нельзя. Сначала мы должны говорить с конунгом.

– С каким еще троллем мы должны говорить? – Вигмар злобно нахмурился. Эти знатные ярлы вечно что-нибудь придумают! – Ради какого тролля терять такую возможность? Ты же видишь!

Но Ингвид замедлял шаг.

– Ты не понимаешь. – Он посмотрел в сердито-недоумевающее лицо Вигмара. – Перед битвой вожди должны говорить друг с другом. Так принято, так было всегда. Иначе Один…

– Послать друг друга к Хель они должны, да не словами, а делом! – яростно перебил его Вигмар, не дослушав про Одина. Его желтые глаза сверкали такой острой злобой, что Ингвиду стало не по себе: мелькнуло ощущение, что рядом с ним стоит конунг троллей, не склонный следовать человеческим обычаям. – За два года не наговорились! Когда они разоряли мой Север, они ни с кем не говорили! Когда они ломали ворота усадеб… А я сидел в лесу, как заяц, сидел, потому что со мной было шесть мужчин, два раба, три женщины и два младенца! Я, может, в первый раз хочу дать им в морду, а ты еще с какими-то правилами лезешь!

– Я тебя понимаю, но так не делается! – убеждал его Ингвид. – Не уважать противника – значит не уважать себя! А среди фьяллей есть благородные люди. Вспомни: ведь Эрнольв Одноглазый выпустил из усадьбы родичей твоей жены. И даже позволил им забрать своих раненых и мертвых.

– Эрнольв ярл… – Вигмар вдруг запнулся и яростно сжал свое копье. – Эрнольв сын Хравна… Попроси богов, чтобы я не встретил его в битве, и делай что хочешь!

Когда до первых фьялльских рядов оставалось шагов пятьдесят, Ингвид Синеглазый сделал знак своему войску остановиться и дальше пошел один. Через десять шагов его догнал Вигмар. Копье он по-прежнему держал на плече, его лицо было замкнуто и злобно, но он взял себя в руки и больше не возражал.

– Пусть они и поступали не по обычаю, – бросил ему на ходу Ингвид, не сводя глаз с темного моря врагов впереди. – Но мы до них не унизимся. Боги будут за нас.

Вигмар промолчал: он хорошо помнил, что все предзнаменования в день жертвы в святилище Стоячие Камни выдались благоприятными. А если боги за нас, то пусть ярлы тешатся своими играми. Та зима, когда северные квитты отступали лесами, поодиночке, и даже мужчины с оружием чувствовали себя загнанными зайцами, осталась позади. Теперь у него не шесть, а две тысячи товарищей, и среди них нет ни одного раба, потому что каждый сам выбирал свой путь.

Слитая стена врагов впереди постепенно яснела, распадалась на отдельных людей, уже можно было рассмотреть фигуры и лица.

Увидев двоих вражеских вождей, Торбранд конунг тоже взмахнул рукой с копьем назад. Лавина фьяллей остановилась у него за спиной, и он пошел вперед, уходя от своих, как от черты морского прибоя. Потом его догнал светловолосый молодой ярл в красном плаще, потом еще один, высокий, сутулый и остролицый. За ними торопился Гримкель Черная Борода с двумя телохранителями.

В толпу за спинами вождей Вигмар старался не смотреть, чтобы не увидеть там слишком знакомую мощную фигуру и одноглазое лицо в багровых шрамах.

Ингвид Синеглазый и Вигмар Лисица были вдвоем против четверых, не считая хирдманов Гримкеля. Сближаясь, противники всматривались в лица друг друга, видя в глазах отраженную смерть. Кому-то из тех, кто сейчас встречался взглядами, предстоит вскоре уйти в палаты Одина. И каждый ушедший возьмет с собой образ убийцы, поймав и похоронив его в глубине угасающего взора…

Ветер свистел в ветвях, сухо шуршала прошлогодняя трава под башмаками. Позвякивало оружие, поскрипывали ремни. Медный Лес с затаенным дыханием ждал начала сражения.

Когда между противниками оставалось не более десяти шагов, все разом остановились. Вигмар снял с плеча Поющее Жало и упер в землю его нижний конец, на полшага впереди, чем сам стоял. Торбранд сделал то же, предъявляя и свои права на поле битвы.

– Я – Торбранд сын Тородда, конунг фьяллей! – первым начал Торбранд. – Назовите мне ваши имена.

– Наши имена знает весь Квиттинг, – дерзко ответил Вигмар. – Весь тот Квиттинг, который не хочет жить в рабстве. Я – Вигмар сын Хроара, по прозвищу Лисица. И если тебе любопытно, где та дружина из шести сотен человек, что ты послал за золотом к Медному озеру, то именно я могу рассказать, почему она не вернулась.

Вигмар впервые в жизни видел Торбранда конунга, но ненавидел в его лице все те страдания, которые принесла Квиттингу эта война. Вот оно, лицо войны: не слишком молодое, усталое, бледноватое, с длинным носом, тонкогубым сжатым ртом и темным тенями вокруг глаз, спокойное и непреклонное, как сама смерть. В нем все: пожары северных усадеб и огромное пятно крови, что вылилась из груди Вальгаута Кукушки прямо в воротах его дома, знаменитых воротах с кольцом в виде змея, кусающего себя за хвост; непогребенные кости среди вереска, заплаканные женщины с узлами, голодные дети, закрытые перед беженцами двери, в которые завтра постучатся захватчики…

Еще три года назад он, Вигмар из усадьбы Серый Кабан, не мог и во сне увидеть, что будет стоять на поле битвы напротив знатного и могущественного конунга фьяллей, как равный перед равным. Но тролли бы подрали это равенство – равенство в праве убивать и быть убитым! Вигмар сын Хроара никогда не был честолюбив и твердо держался правила: сам живи как хочешь, другим не мешай. Но когда пришли люди, собиравшиеся мешать ему жить как он хочет, Вигмар Лисица отдал бы все свои пятнадцать жизней до одной за простое человеческое право на жизнь и свободу. И те, кто стоял за его спиной и думал, как он, делали его сильнее конунгов и великанов.

– Я тебя знаю, бродяга! – крикнул ему Гримкель. – Тебя позапрошлой осенью объявили вне закона на тинге Острого мыса! Ты – убийца и преступник! А ты, Ингвид, не лучших людей выбрал себе в товарищи!

– Я – Ингвид сын Борга, по прозвищу Синеглазый, – сказал Ингвид конунгу фьяллей, будто не слышал этой речи. – Я вижу рядом с тобой, Торбранд конунг, моего родича Гримкеля. Те люди, что собрали войско для этой битвы, не признают его своим конунгом. Ты не получишь с нас дани.

– Твои люди смогут обобрать наши трупы, – крикнул Вигмар, с вызовом глядя в лицо Торбранду конунгу. – Только сначала нас придется убить, а это будет нелегко!

– Как ты смеешь, Ингвид, не признавать законно избранного конунга! – крикнул Гримкель Черная Борода. Он кипятился, как честный человек при виде жульничества и беспорядка. – Меня назвали конунгом на тинге Острого мыса, и ты был при этом! Тогда ты не возражал! А ведь мы с тобой в родстве! Ты не слишком красиво поступаешь, предавая родича!

Ингвид посмотрел на него с изумлением. У него не укладывалось в голове, как можно говорить о некрасивых поступках после того позора, которому подвергся сам.

– Я рад, что муж моей сестры Халькель Бычий Глаз погиб и не увидел твоего позора, Гримкель. Отдавший меч врагу – не мужчина и не конунг, – вполне спокойно произнес Ингвид и перевел взгляд на Торбранда. – Я говорю с тобой, Торбранд конунг. Тебе лучше уйти. Ты не будешь собирать дани с Медного Леса. Все, с кого можно что-то взять, умрут сегодня в битве, но не подчинятся тебе. Подумай, не лучше ли тебе удержать твоих людей от кровопролития. А там, на Остром мысу и прочих землях, населенных трусами, можешь править по своей воле.

– Я не уйду, пока не получу того, что мне нужно, – спокойно ответил Торбранд. Он пришел сюда для битвы и не собирался поворачивать назад. – Я не думаю, что твое войско сможет достойно противостоять мне.

– Он набрал в войско одних троллей! – презрительно крикнул Асвальд. – Посмотрим, хорошо ли они будут биться! Скоро подожмут хвосты!

– Тролли здорово кусаются! – ответил ему Вигмар. – И как бы тебе, знатный ярл, к вечеру не остаться без носа!

– Мы с тобой еще встретимся! – с видом подчеркнутого дружелюбия пожелал Асвальд.

– Надеюсь! – задорно ответил Вигмар.

А в мыслях у него стучало: «Великий Один! Сведи меня с этим, зеленоглазым. Только не с ним, не с Эрнольвом. Только не с ним!»

– Мы сказали все, что можно, – произнес Ингвид Синеглазый. – Дальше пусть говорит наше оружие, и Один отдаст победу достойному.

Торбранд конунг поднял копье; лавина фьяллей у него за спиной дрогнула и устремилась вперед, догоняя конунга. Войско квиттов позади Ингвида и Вигмара, не дожидаясь знака, так же стремительно потекло на них. Две волны боевых кличей взмыли над полем, смешиваясь, заглушая друг друга и превращаясь в неясный шум. Два копья, как молнии, метнулись друг другу навстречу; Вигмар резким движением пригнулся, пропуская копье Торбранда у себя над головой, и оно исчезло в гуще квиттов.

Брошенное им самим Поющее Жало гулко ударило в щит, мгновенно подставленный Арне Черенком, но тут же Арне вскрикнул и повалился под ноги Торбранду. Поющее Жало всегда находит жертву: острие вошло ему в горло под самой челюстью. Обгоняя передних и обтекая мертвого, фьялли бежали на врага; передние ряды смешались, резкий грохот разом сшибленных клинков обрушился, как гром.

С хриплым злобным криком Хродмар ярл ухватился за древко квиттинского копья, без почтения к мертвому товарищу стряхнул тело и метнул копье обратно. Он метил в Ингвида, но не сумел проследить полет: копье в воздухе ярко сверкнуло, ослепляя золотым блеском. И тут же Хродмар охнул, на этот раз изумленно и яростно: рыжий наглец держал свое копье в руке, обратив его острие в сторону фьяллей. Само оно, что ли, прыгнуло к нему в руки? «Один бросил копье против вражеской рати…»


…Молодая стройная женщина с красивым, но бледным и осунувшимся лицом шла через двор усадьбы Медвежья Долина, что в Аскефьорде, держа в руках маленький горшочек масла. Вдруг она остановилась, подняла взгляд на стену хозяйского дома перед собой, и ее зрачки стали такими огромными, что скрыли серо-голубое сияние и сделали глаза похожими на две черные пропасти. Постояв несколько мгновений неподвижно, женщина вдруг охнула и выронила горшок из рук. Он глухо ударился о подтаявшую землю. А женщина медленно подняла руки к лицу, коснулась кончиками пальцев щеки возле рта, точно не знала, что ей делать. Лицо ее наполнялось ужасом; перед устремленным в пустоту взглядом разворачивались видения. На нее навалилось огромное, жуткое облако: над самой головой гремели клинки, острая сталь свистела перед лицом, и чувство смертельной опасности, нестерпимое, ранящее, нарастало с каждым мгновением. Гулкое и болезненное чувство потери, худшее, чем страх смерти, пронзило все ее существо. Невидимый меч отрубил половину ее самой, и в огромную рану со свистом хлынули все ветры вселенной. Тянуло бежать куда-то, кричать, что-то сделать, отвести беды – но куда бежать, на стену дома?

Ингвильда дочь Фрейвида отчаянно и пронзительно закричала, закрыла лицо руками и упала на колени. Со всех сторон к ней бежали люди, кто-то из работников пытался ее поднять, женщины отталкивали его, истошные голоса кликали фру Стейнвёр. Стейнвёр, со сбившимся покрывалом, старалась приподнять Ингвильду и звала ее, но та, никого не замечая, все кричала и кричала, склоняясь головой к мерзлой земле двора.

Кари ярл, прибежавший со всеми, поднял Ингвильду на руки и понес в дом. Покрывало упало с ее головы, светлые волосы распустились и волочились по земле, и женщины толкали друг друга, чтобы на них не наступить. Фру Стейнвёр, бледная и дрожащая, сейчас растеряла всю свою самодовольную деловитость и лишь потрясала сжатыми кулаками, истерически выкрикивая:

– Это Хродмар! Хродмар! Что с ним? Что?

Ясновидение – большое несчастье.

…Хродмар ярл потерял меч, застрявший во вражьем щите, но зато успел вырвать из чего-то трупа секиру; в обычный день она была бы ему тяжеловата, но сейчас, в запале битвы, вполне годилась. Обеими руками держась за длинную рукоять, Хродмар рубил стремительно и неудержимо, не успевая, казалось, даже дышать. Ремешок с косы потерялся, и волосы с правой стороны распустились; розовое от шрамов лицо исказилось, голубые глаза горели, из маленькой ранки над левой бровью по виску тянулся кровавый ручеек. Тяжелая секира так стремительно поднималась и опускалась, что ему не требовалось щита: мелькание стали создавало вокруг Хродмара непроницаемое пространство.

Воинов Ингвида было не больше, чем фьяллей и Гримкелевых квиттов, вместе взятых, но битва шла неровно: волна сражения катилась то к перевалу, то снова в глубь долины. Земля между скалами бурлила и кипела человеческим движением, мелькали тела, искаженные лица, руки с зажатым оружием, цветные пятна щитов, блики шлемов, острые клинки, точно сама земля поросла вдруг разящей сталью.

Хродмар почти не помнил себя: им завладевало безумие берсерка, которому он никогда раньше не был подвержен. Ярл смутно осознавал, что с ним происходит; в нем оставалось только одно стремление – убивать, косить, сминать, рубить эту темную вражескую толпу, чтобы очистить от нее землю. За гулом крови в ушах Хродмар почти не слышал ничего другого.

Но вдруг лязг и крик битвы пронзил, как клинок, мощный и острый свист, который услышали все. В нем звучало что-то сокрушающее, точно некий стальной дух несся над полем верхом на остром копье. Хродмар мельком глянул вверх и застыл.

Прямо на него по воздуху мчалась на сером коне с огненными глазами дева в сверкающей кольчуге. Ее лицо было строго и притом сосредоточенно; без злобы или ненависти, как охотник перед зверем, она подняла копье, деловито нацелив сверкающее каленой синью острие на Хродмара. Он едва успел осознать свое виденье, как что-то сильно толкнуло его сзади в плечо; от острой горячей боли потемнело в глазах, и Хродмар повалился в гущу дерущихся лицом вниз. Валькирия промчалась над тем местом, где он упал, и свист ее копья резал фьяллей, как серп режет колосья.


Хёрдис Колдунья, стоя на вершине скалы, тоже видела, как в небесной вышине открылись синие облачные ворота и из них вырвались на серых конях девять валькирий. Старшая впереди, потом три, потом пять, они как сетью накрыли поле битвы своим строем. Волосы их вились туманными облаками над серыми гривами облачных коней; при взгляде на них глаза болели, зрение двоилось: мигни, и покажется, что это просто серые тучи мчатся на зимнем ветру. С диким визгом, потрясая копьями, Девы Сумерек мчались над полем битвы, неся смерть фьяллям. Так рассудил Владыка Ратей. Отливающие синевой копья мелькали и рвали воздух, а Хёрдис визжала, захваченная их неистовым полетом. Ее раздирали ликующее торжество и жгучая зависть.

Ах, как хотела она быть такой же сильной и свободной! Как хотела она мчаться на диком коне ветра, качаться на волнах ужаса и боли, скользить над отчаянием жизни и смерти, нести победу, нести гибель, править и творить волю судьбы! Ее руки сжимались в кулаки, точно держали сверкающее копье молний, синее, как грозовая туча, с бликами небесного огня на клинке! Кровь ее кипела, каменные оковы дрожали, сердце билось горячо и тяжело, едва не лопаясь. Но Хёрдис была счастлива, счастлива как никогда в жизни: перед ней летел на гребне битвы образ свободы.

А битва кипела, не утихая: мечи людей делали свое дело, сшибаясь, звеня, накаляясь и скользя по живой горячей крови. Фьяллей было много, еще слишком много! Хёрдис не видела того, кто был ей нужен. Дрожащими руками она вынула из-за пазухи горсть холодных округлых камешков и бросила их с горы вниз, в долину битвы. Она кричала что-то, но ветер от пляски валькирий, грохот железа и крики людей заглушали и рвали заклинание на клочья. Только эхом отдавалось где-то между небом и горами:

…неволей иль волей —

будешь ты мой!

мой! мой…

Там, где падали камешки, в первые мгновения никто их не замечал; но внезапно среди отчаянного копошения человеческих тел взметнулась темная гора. По долине прокатился рык, похожий на грохот далекой лавины. Люди, фьялли и квитты вперемешку, с криками подались в стороны; кто-то не смог двинуться и кричал, придавленный страшной тяжестью. В гуще битвы здесь и там вставали громадные звери, похожие на медведей, и их гладкие бока отливали твердым каменным блеском. Чудовищные создания квиттинской ведьмы разворачивались, давя всех вокруг себя, и каждый, кого они касались лапами или боками, тут же превращался в камень. Каждый медведь в первые же мгновения оказался в середине россыпи валунов, только что бывших людьми. Видя это, люди роняли оружие и бежали прочь, метались между медведями, давя и вслепую рубя друг друга.

Гельд Подкидыш едва дышал, измученный непривычным напряжением и ужасом. Он захлебывался среди бесчисленных смертей, кипевших вокруг него; казалось, что горячая кровь липким потоками окатывает все тело и струится вниз, к земле, но не впитывается, а поднимается, заливает его и грозит утопить. Горячие брызги сохли на лице и стягивали кожу; он почти не соображал, что происходит вокруг, и каждый миг ждал, что «все это кончится», что его убьют и он перестанет все это видеть. Он забыл бояться, забыл, с кем бьется и за что: нет и не может быть смысла в таком огромном убийстве людей людьми. Это мир Хель, это кошмарный сон: не может быть правдой этот ужас, где льется кровь из зияющих, кошмарно-свежих красных ран, где выпучиваются глаза умирающих, раздаются хриплые крики, клинки скользят по клинкам с противным визгом и живые люди каждый миг превращаются в кровавые обрубки…

Когда кто-то упал к нему на спину, Гельд обернулся почти невольно, сам не зная, как удержался на ногах. И замер: перед ним шевелилась какая-то живая гора. До сознания докатился рев, который уже какое-то время улавливал слух, и Гельд опешил, не в силах сообразить, что это. Грубо вырубленная морда с разинутой пастью, полной черных зубов, широченные лапы, похожие на куски коричневого кремня… Морок! Тяжелая, как валун, лапа летела на него, и Гельд, не помня себя, отчаянно рубанул по ней мечом.

Серый клинок работы тролля из Дымной горы звонко ударил о лапу, сверкнула багровая маленькая молния, как и должно быть при ударе огнива о кремень. Чудовищный медведь замер, окаменев окончательно. «Меч тролля», столкнувшись с другим колдовством, оказался сильнее, поскольку нес в себе силу сразу двух земель.

– Меч троллей! – хрипло крикнули кто-то. – Он бьет этих… Бьет их!

– Мечи троллей! Мечи троллей! – закричали вокруг.

Но мало кто понял, что же произошло: многим слышалось просто «тролли», и это слово увеличивало смятение. Конечно, это тролли, горные каменные духи, пришли губить их!

Захваченные ужасом, фьялли катились к перевалу, уже не пытаясь сопротивляться, стремясь лишь взобраться на гору и уйти из долины битвы. Но одна из Ингвидовых дружин – Донгельд Меднолобый со своими людьми – прорвалась-таки к перевалу, сметя Арнвида Сосновую Иглу, и фьялли, едва взобравшись на вершину, натыкались на клинки неприятеля. И каждый раз, когда «мечи троллей» сшибались с серыми мечами квиттов, над головами бьющихся вспыхивали маленькие молнии и рассыпались живыми исками, жгущими лица и руки.


Когда перед Торбрандом конунгом вдруг выросло из-под земли каменное чудовище, он не утратил самообладания: помня о квиттинской ведьме, он все время ждал чего-то подобного. Громада двигалась прямо на него, давя и круша всех вокруг, и лучшие клинки, попав под каменную лапу, ломались со звонким натужным треском.

– Уходи! Отходи, конунг! – вопили перед ним хирдманы, поскольку сражаться с этой махиной означало бессмысленно погибнуть.

Торбранд шагнул назад, но давка не позволяла даже отступить. А чудовище приближалось угрожающе быстро – никогда не подумаешь, что камень может так быстро бегать! Под его тяжестью трещали клинки и кости, в воздухе висели отчаянные, жуткие, дикие вопли, от которых закладывало уши и даже глаза против воли жмурились: человеческое существо не может вынести подобного ужаса. Марвин Бормотун метнулся навстречу медведю в последнем отчаянном порыве прикрыть конунга и упал; Торбранд не успел отвести от него глаз и увидел, как тело воина мгновенно превратилось в вытянутый валун.

И вдруг Хёрдис заметила его. Тот, кого она ждала, заблестел и засверкал среди поредевшей человеческой толпы, как та заветная песчинка на дне деревянного лотка; она плохо помнила лицо Торбранда, но сейчас узнала, точно его высокая худощавая фигура была окружена особым светом. Это он!

От восторженного нетерпения Хёрдис подпрыгнула и завизжала, как настоящий тролль. Ее руки тянулись вперед, точно она хотела прямо сейчас, с горы, схватить свою добычу. Но тут же фигура Торбранда скрылась от ее глаз: его заслонил громадный каменный медведь. Чудовище!

– Стой! – взвизгнула Хёрдис. Еще не хватало! – Назад!

Она соскочила с камня, на котором стояла, и устремилась вниз по склону, на ходу собирая обрывки слов, чтобы задержать медведя. И вдруг остановилась. Ее руки и ноги застыли, как опутанные цепями. Хёрдис сжала зубы, напряглась, будто пробуя разорвать невидимые путы, и завыла от бессильной ярости: это он! Свальнир, наблюдавший за битвой и за ней самой издалека, вмешался. Мерзкое чудовище не хочет, чтобы она поймала Торбранда, понимает, чем ему это грозит! Хёрдис готова была умереть на месте от отчаяния: сейчас каменный медведь раздавит Торбранда, и все ее труды пропадут даром! Все пропало!

Она глянула вперед и вздрогнула: над полем метнулся синеватый вихрь. Перед каменным медведем встала фигура женщины в черной кольчуге, с густой волной черных волос и пронзительно-синими глазами на прекрасном и гневном лице. Валькирия держала в одной руке щит, прикрывая Торбранда, а в другой меч с черным клинком, одетым пламенными отсветами. Эта не из тех девяти сумеречных воительниц, сестер Вальдоны. Эта из грозовых дев. Регинлейв! Та единственная, которой позволено действовать против решения Одина, но только для спасения конунга фьяллей. Еще три века назад она выговорила себе у Отца Битв это право. Конунги Фьялленланда менялись, но Регинлейв свято выполняла давний обет.

Хёрдис не сводила с нее глаз: воинственная красота Девы Гроз поражала настолько, что на какое-то время колдунья забыла даже о Торбранде. Вот бы и ей быть такой: невыразимо прекрасной, статной, сильной, а главное – свободной! Свободной, как вихрь, от земных забот, от каменного великана, от тоски и одиночества, от течения лет… От жизни, если иначе нельзя! Проходят века, а Регинлейв остается молодой и прекрасной, и так же проводит время между пирами в Валхалле и упоением битв. А она, Хёрдис… Она, рожденная дочерью рабыни, живет теперь женой великана – тролли бы побрали такую жизнь! На земле нет выхода. Только в небе – где живет Регинлейв…

Очнувшись, Хёрдис внезапно обнаружила, что невидимые оковы Свальнира ее больше не держат. Но и конунга фьяллей было уже не видно: под прикрытием щита Регинлейв, равно непроницаемого для каменных чудовищ и человеческих клинков, он отступил к перевалу. Там его заметили, и битва у самого перевала закипела с новой силой: квитты стремились захватить или поразить вражеского вождя, а фьялли при виде своего конунга воспрянули духом и преисполнились решимости прорваться.

Фьяллей оставалось еще не так мало, и, собравшись и воодушевившись, они сумели-таки подняться на перевал, оттеснив назад Донгельда Меднолобого. Дружина Гримкеля, который вообще не отходил от перевала и вел бой «с краешку», теперь решительно помогла союзникам, поскольку речь шла об общем спасении. Отбиваясь, фьялли поднимались по серым ступеням: квитты сначала преследовали их, но потом отстали. Войска Ингвида и Вигмара остались в Пестрой долине, и поле битвы следовало считать за ними.

Глава 6

Наступила ночь, но в Аскефьорде почти никто не спал. Слухи о том, что случилось с Ингвильдой, летним пожаром разлетелись по всем усадьбам и везде вызвали всплески плача и отчаяния. Все знали, что жена Хродмара ярла – ясновидящая. Перенесенная в дом, она не сказала ни слова и то принималась рыдать и вскрикивать, то затихала, пустым взглядом глядя в стену. Ее горестные видения означали только одно: с ее мужем случилась беда. Значит, войско пошло в битву! А уж если плохо пришлось Хродмару ярлу, любимцу конунга и воплощению удачи всего войска, то другим не на что надеяться.

Все усадьбы, проводившие в поход своих мужчин, с ужасом ждали полуночи. Ждала и усадьба Дымная Гора. Стуре-Одд держал на коленях свой мешочек с рунами, но не решался раскидывать их на участь Сёльви и Слагви. А Сольвейг, молча сидя перед очагом, думала об Асвальде. Что сделалось с ним в этой далекой битве? Если он погибнет… Напрасным окажутся все его мечты и надежды, он умрет, так и не успев доказать конунгу и всему свету, чего стоит… И даже если он погибнет как герой и Один посадит его на почетное место… Неужели он жил лишь ради того, чтобы стяжать посмертную славу? Сольвейг хорошо знала мнение мужчин на этот счет, но в душе не соглашалась. Женское существо живет ради жизни и жизнь считает венцом и смыслом вселенной. Неужели он погибнет – молодой, умный, гордый, по-своему красивый и по-своему хороший уже потому, что она любила его? Она видела перед собой его остроносое лицо с зелеными глазами, и видела добрым и мягким – таким, каким его не видел никто, кроме нее. «Я – его хорошее сердце», – вспоминала она свои собственные слова, которыми отвечала на вопрос родичей, почему выбрала именно неуживчивого и обидчивого Асвальда сына Кольбейна. Он любил в ней живое выражение всего хорошего, что скрыто жило в нем самом. Так как же ей было не ответить на его любовь?

«Я – его сердце…» Разве может сердце жить без тела, а тело без сердца? Он не вернется, и жизнь ее остановится, замрет. Она будет ждать вот так вот вечно, вечно… И дорога ее судьбы уйдет в туманную бесконечность. Она вечно будет сидеть у огня с прялкой, как норна, для которой ничего никогда не меняется. Темнота сгущалась, и надежда неуклонно гасла вместе со светом дня. Тьма, как смерть, обступала со всех сторон.

Незадолго до полуночи Сольвейг встала, набросила накидку и вышла из дома. У нее не было сил сидеть и мириться с тьмой, овладевающей миром.

Она так хорошо знала дорогу к Дымной горе, что ноги легко находили тропку даже в полной темноте. Сольвейг шла, не чувствуя под собой ног, ее несло какое-то смутное чувство: смесь страха, надежды и нелепого убеждения, что она может что-то исправить, если придет сюда. Сидеть дома возле огня казалось преступлением. Она, как младшая из вещих норн, должна быть здесь, где род человеческий узнает свою судьбу.

Сольвейг остановилась под елями, именно там, где ее отец не так давно ждал тролля. Сегодня никакой жертвы нет, но тролль выйдет. Непременно выйдет. Сегодня ему есть что сказать.

Земля под ногами стала слегка подрагивать. Внутри горы послышался стук камней: тролль открывал свои «ворота», расчищая путь наружу. Камни с грохотом сыпались вниз по склону, из пещеры доносилось невнятное гудение: тролль начал свою песню.

Вот он выбрался наружу – огромный, неразличимый в темноте, сам как подвижная глыба темноты. Гудение стихло: тролль заметил человека и приглядывается. Сейчас он обрадуется, что слушатель есть так близко, и во все горло запоет песню смерти, перечисляя тех, кто никогда не вернется домой. Хродмар ярл, Модольв ярл, Торбранд конунг, Арне Черенок, Марвин Бормотун, Хьёрлейв Изморозь, Гельд Подкидыш, Сёльви и Слагви Хранители Железной Головы, Эрнольв Одноглазый, Арнвид Сосновая Игла, Исбьёрн сын Стейнара, Гейрбранд Галка, Арне Стрела, Грани Заплатка, Тормод Кудрявый, Торлейв сын Гуннара, Снеколль Китовое Ребро… Перечню мертвых не будет конца, и каждое имя – удар копьем в чье-то сердце, во множество сердец, потому что каждый, кто дышит на земле, множеством нитей связан со всеми вокруг. И каждый, кто любил или не любил его, с его уходом потеряет частичку себя. А кто-то – невосполнимо большую, важнейшую часть… Асвальд сын Кольбейна…

Неожиданно для самой себя Сольвейг шагнула вперед, к горе, протянула к троллю руки ладонями вперед и вскрикнула:

– Нет! Молчи! Молчи! Я запрещаю тебе! Молчи, не называй его! Никого не называй! Не надо! Молчи! Молчи!

В голосе ее зазвенели слезы, на последних словах они хлынули по щекам. Тролль озадаченно смотрел на нее, его единственный глаз сверкал во мраке голубоватым блеском. Потом тролль попятился назад, шагнул в пещеру. И исчез. Ему приказала сила, которой он не понимал, но которая была сильнее его.


Над Пестрой долиной тоже царила тьма. Всю землю покрывали тела, во мраке ночи так похожие на валуны. Множество их было рассеяно там и тут, целыми россыпями или поодиночке – следы трудов каменных медведей. Сами медведи, семь огромных каменных глыб, застыли в разных местах долины, там, где их застало заклятье Хёрдис. Она остановила их, когда фьялли поднялись на перевал.

Квитты Ингвида отошли от места битвы и расположились станом в соседней долине – там горели их костры. До наступления сумерек Ингвид приказал осмотреть все поле и подобрать раненых – как своих, так и противников. Вигмар Лисица не возражал и даже сам принимал участие, с особенным вниманием осматривая всех оставшихся на поле фьяллей. Себе под нос он бормотал, что с этими гадами нечего нянчиться, но сам помогал поднимать и переносить тех, кто нуждался в помощи. После того как в битву вмешались валькирии и даже квиттинская ведьма с ее каменными чудовищами, в сердце Вигмара пробудилось сочувствие человека к людям. И тайное облегчение – он не нашел того, кого так боялся найти, – тоже сделало его мягче. Пусть уж живут, козлиноголовые, если копья валькирий и колдовство ведьмы оставило им жизнь!

Мертвые тела лежали неподвижно, и над полем битвы двигалась во тьме лишь одна фигура. Это была женщина в длинном темном плаще и с распущенными волосами; в одной руке она держала острый нож, а в другой – маленький кожаный мешочек. Казалось, сама Хель пришла забрать предназначенное ей. Бродя меж трупами, она то и дело наклонялась, всматривалась в лица, изредка прикасалась к остывшим телам. Хёрдис Колдунья искала новое сердце для своего волка. Сам Жадный рыскал где-то рядом, и ни один его сородич из ближних лесов не смел приблизиться к приготовленному угощению, пока не насытится скакун квиттинской ведьмы.

За перевалом тоже горели костры. Собрав остатки войска, Торбранд конунг насчитал не больше двух третей. Все четверо его телохранителей погибли. Но сам он остался невредим, чему был обязан щиту Регинлейв. Она не подвела его, подтвердила, как мудро он поступил, отказавшись от невесты. Явись он сюда мужем или женихом Эренгерды дочери Кольбейна, Регинлейв и не подумала бы трудиться, а далекая невеста не прикрыла бы его щитом.

У того же костра, где сидел конунг, лежал на подстилке из еловых веток бесчувственный Хродмар ярл с глубокой раной в спине возле самого плеча. Знаменитая удача и здесь изменила ему не до конца: копье квитта избавило его от копья валькирии, после удара которого он, конечно, сейчас здоровался бы с Одином. Его вытащил на себе Эрнольв ярл, заботясь не только о товарище, но и о боевом духе фьяллей. Если воплощенная удача войска погибнет, а конунг погрузится в неизбежную скорбь, надеяться будет вообще не на что.

– Что будем делать-то? – мрачно спрашивал Асвальд Сутулый, прикрывая рукой подбитый глаз.

Он, как ни странно, остался почти цел, но в гуще битвы кто-то ударил его в лицо рукоятью меча, и сейчас глаз невозможно было открыть. Асвальд всерьез боялся, что скоро станет похожим на Эрнольва, притом не столько доблестью, сколько лицом. Этого еще не хватало ко всему в придачу!

– Надо отходить к кораблям, – на разные голоса отзывались фьялли из темноты. – Пока не поздно. Пока нам не отрезали дорогу.

– Если квитты узнают, что мы разбиты, они захватят корабли и попытаются перебить нас всех, – говорил Эрнольв ярл. Всю его одежду покрывали кровавые пятна, руку, ногу и шею украшали неровно наложенные повязки, но, к счастью, тяжелых ран он не получил и чувствовал себя настолько бодро, насколько это вообще возможно. – Нужно возвращаться к Острому мысу быстрее и забрать хотя бы свои корабли.

– И отступить? – желчно спросил Асвальд. Он и сам понимал, что другого выхода нет, но хотел услышать это предложение от кого-нибудь другого.

– А ты хочешь в Валхаллу? – осведомился Эрнольв ярл. Ему было не до пустой гордости. – Ворота открыты. Ты еще их догонишь. И Арнвида, и Арне Стрелу, и Модольва Золотую Пряжку, и всех прочих. А у меня дома двое маленьких сыновей. И я предпочитаю сам научить их махать мечом получше, чтобы было кому за нас мстить.

– Где Гримкель? – подал голос Торбранд конунг.

Мучительно страдая за каждого из погибших, Торбранд притом напряженно раздумывал, как ему уберечь оставшихся. А кто после поражения способен лишь вздыхать, как конунг не стоит и селедочного хвоста.

– Кто его знает? А он вообще жив? – не сразу ответило несколько голосов.

Подумать о союзниках никому не пришло в голову. Гримкель с остатками своих людей расположился в стороне от фьяллей, даже чуть дальше от перевала, поскольку отступали они впереди. Это никого не удивило, и даже сейчас фьялли бранили трусливых союзников вяло, как по обязанности. «Чего ждать от людей, которые под стягом трусливого конунга пошли против своих же соплеменников и сами хотели получше закрепить свои рабские цепи?» – сказал о них Хьёрлейв Изморозь. Для Хьёрлейва эта битва, как видно, стала последней: кто-то ударил его клинком по руке, державшей секиру, и он потерял три пальца.

– Поищите Гримкеля, – велел Торбранд конунг. – Пусть скажет, сколько у него людей. Может быть, он сберег больше нашего. И нужно будет послать кого-то за перевал. Прямо сейчас, пока не рассвело. Квитты тоже не железные. Их было меньше перед битвой и могло меньше остаться сейчас. Пока они не опомнились, надо напасть на них снова.

По темному пространству между кострами полетели удивленные восклицания.

– Так, – подтвердил Торбранд. – Они считают себя победителями и ждут, что мы вернемся к Острому мысу. Мы поступим наоборот. Мы постараемся добить их как можно быстрее, пока они не опомнились. Если мы сейчас отступим, то все дело можно считать пропавшим. На другой год надо будет начинать все сначала. Или вовсе отказаться от Квиттинга и признать, что мы два года теряли кровь понапрасну. Я не позволю…

Торбранд конунг посмотрел на затылок Хродмара, который из-за раны в спине лежал лицом вниз. Он дышал, но тяжело и прерывисто. Сердце Торбранда сжалось, будто сам он повис над пропастью: если Хродмар умрет, это будет концом всей удачи конунга. Судьба отнимет у него последнего близкого человека, как отняла когда-то жену и сыновей. Но если жену можно найти новую, то такого друга, как Хродмар, Торбранд найти не надеялся. Он был уже не в том возрасте, когда легко меняют друзей, да и верил он только привычному.

Если он отступит, Хродмар из Валхаллы проклянет своего конунга. Торбранд точно знал, что Хродмар скорее предпочтет погибнуть, но покорить «полуостров ведьм», чем выжить и уйти отсюда с позором. Выживет он или нет – Торбранд собирался выполнить его волю. В Хродмаре было все то, чего не хватало ему самому: молодость души, пылкая нерассуждающая отвага, горячая непримиримость и готовность умереть, но настоять на своем. Порой это неумно, но именно эта молодая пылкость начинает большие дела, на которые трезвый ум не отважился бы. Холодная душа Торбранда отогревалась возле этого огня. Если Хродмар умрет, он останется один, равнодушный в равнодушном мире. Половиной решимости продолжать войну он был обязан Хродмару, потому что именно Хродмар теребил его тогда, первой зимой, и торопил скорее вернуться на Квиттинг. Его вело чувство горячей любви к той, что ждет его сейчас в Аскефьорде…

Если он умрет, нужно будет взять в жены его вдову. Воспитать его сыновей. И пусть болтают, что она – квиттинка, да еще и взятая без соблюдения обычаев. Это нужно будет сделать для Хродмара, и ради его памяти Торбранд не побоялся бы пойти наперекор всему Аскефьорду. Но туда еще нужно вернуться.

– Кто пойдет к Гримкелю? – не отводя глаз от Хродмара, спросил конунг. – Сёльви?

– Пойду, – согласился тот и по привычке посмотрел на брата.

Слагви сидел на земле, вытянув раненую ногу. Сыновья Стуре-Одда не привыкли ходить по отдельности, но Слагви теперь не скоро удастся куда-нибудь пойти. Если бы брат его не вынес, он вообще остался бы на поле. Его лицо выглядело осунувшимся и очень серьезным, и оттого близнецы стали совсем неразличимы. И эта их новая, небывалая прежде одинаковость громче кровавых повязок кричала о беде.


Сёльви сын Стуре-Одда долго искал Гримкеля конунга между квиттинских костров, но так и не нашел. Хмурые израненные квитты кивками посылали его дальше, от одного костра к другому и, похоже, сами не знали, где их конунг. Сёльви подозревал, что тот спешно сбежал на Острый мыс, бросив остатки собственной дружины, но хотел убедиться, что возле Ступенчатого перевала его действительно нет.

Гримкель Черная Борода, называющий себя конунгом квиттов, и правда сбежал, притом гораздо дальше, чем предполагал Сёльви. Он находился не на таком уж большом расстоянии, но за пределами воображения честного парня. Сразу после наступления темноты, пока фьялли еще перевязывали свои раны и искали живых среди погибших, он уже знал, что нужно делать. Явление валькирий над полем битвы ясно показало, на чьей стороне боги. А Гримкель сын Бергтора был не такой дурак, чтобы идти против их воли! Едва стемнело, как он тайком покинул стан и с двумя хирдманами поднялся по ступеням перевала.

Жутковатая дорога стоила ему не меньше холодного пота, чем сама битва: серые плиты песчаника были усеяны бурыми пятнами и исчерчены целыми дорожками пролившейся днем крови. Темнота скрыла ее, но Гримкель чувствовал в ночном воздухе знакомый душный запах. Зажечь факел он не решался, чтобы не выдать себя, и несколько раз ему пришлось споткнуться о трупы. Каждый раз обдавало ужасом: а вдруг мертвец проснется от удара?

Из-за перевала, из Пестрой долины, доносился волчий вой. От мысли, что придется пойти туда, обливало холодной жутью. Воображение живо рисовало, как с наступлением темноты убитые начинают шевелиться, подниматься, оглядываться вокруг… В их мертвых глазах горят тусклые синеватые отблески… Как он пойдет между ними, равно ненавидимый и презираемый каждым, каждым из тех, кто нашел смерть на поле битвы? И что ждет его в конце пути? Гримкель отлично понимал, чем рискует, но не видел другого выхода. А безвыходность даже последнего труса сделает храбрым, заставит идти туда, куда не хочется.

Костры за Пестрой долиной были видны еще с вершины. Спускаясь, Гримкель решился зажечь факел: за перевалом фьялли уже не могли его увидеть, а идти через мертвое поле без огня – немыслимо. Так и жди, что снизу схватят за ногу… В бликах дрожащего огня казалось, что по мертвым телам перебегает неуловимое движение, что каждый из убитых только что шевелился, силился встать и замер, застигнутый светом, затаился, выжидая…

Добравшись до конца поля, Гримкель конунг был бледен, как березовая кора. Ручьи пота заливали лицо, зубы щелкали, борода дрожала, и даже в животе ощущался опасный холодок, грозящий постыдными последствиями. Знали бы несчастные квитты, какие муки терпит ради них их конунг!

Костры квиттинского стана были ясно видны, когда глухой голос из-за дерева резко спросил:

– Кто тут?

Еще полный впечатлений мертвого поля, Гримкель сильно вздрогнул и остановился. Сердце сжалось, вдох оборвался.

Между двумя соснами смутно виднелась человеческая фигура, и собственный факел Гримкеля бросал блики на клинок нацеленного на него копья.

– Мы с миром! – поспешно отозвался один из хирдманов, сообразив, что они наткнулись на дозор.

– Кто вы такие? – спросил суровый юный голос с другой стороны. Он показался Гримкелю смутно знакомым. – Откуда вы?

– Мы от Гримкеля, конунга квиттов, – сказал хирдман. Нацеленные в их сторону острия двух копий советовали остановиться в трех шагах, и они послушно замерли. – Гримкель конунг прислал нас поговорить с Ингвидом ярлом. Проведите нас к нему.

– А это кто? – Второй дозорный указал концом копья на молчавшего Гримкеля. Лицо конунга прикрывал капюшон плаща, но на виду была весьма знакомая черная борода. – Уж не сам ли Гримкель конунг? Или его дух-двойник? В таком случае, плохи его дела![16]

Презрение в голосе дозорного задело Гримкеля. Помедлив, он сбросил капюшон и устремил на того укоризненный взгляд. Теперь он тоже его узнал.

– Не тебе, Сигурд сын Сигмунда, упрекать меня! – с укором произнес Гримкель. – Не так давно я принимал тебя в гостях на Остром мысу и ничем тебя не обидел. Не сделал ничего такого, что могло бы оправдать твое… поведение.

Он не посмел прямо назвать Сигурда предателем, но парень почувствовал себя задетым.

– Я не клялся тебе в верности! – с дерзкой надменностью ответил он. – Да и кто пойдет за таким трусом, как ты! Зачем ты прибежал? Не понравилось играть с фьяллями? Чего ты хочешь?

– Отведите меня к Ингвиду ярлу, – смиренно попросил Гримкель, не замечая оскорблений. – Я расскажу ему, с чем я пришел.

Подозвав людей, Сигурд с товарищем поручили им ночных гостей. Прослышав о таком госте, к костру Ингвида подошел и Вигмар Лисица. Он не вынес из жестокой битвы ни одной царапины, хотя его рыжие косы и его золоченое копье неизменно мелькали в самой гуще схватки. И, как говорится, никто не ждал ран там, где он находился[17].

Увидев Гримкеля, который лишь сегодня утром бранил их перед началом битвы, Вигмар негромко просвистел. Ингвид Синеглазый, напротив, не слишком удивился: он знал Гримкеля лучше и ждал чего-то в таком роде.

– Ты, конечно, понимаешь, родич, зачем я к тебе пришел, – начал Гримкель, усевшись и очень кстати вспомнив об их родстве. Что Ингвид сегодня при всех от этого родства отрекся, как-то не всплыло в его памяти.

Южный Ярл кивнул, с внимательным ожиданием глядя на гостя. Вигмар уселся на землю прямо напротив Гримкеля и с выразительным детским любопытством рассматривал «великого героя». Гримкель воспринимал его взгляд как издевательство и старался обращаться только к Ингвиду. Жесткое лицо и желтые глаза Вигмара казались ему нечеловеческими, а с троллями лучше не связываться! О боги Асгарда! В какую разбойничью ватагу вы завели конунга квиттов, с какими разбойниками и убийцами заставили говорить!

– Боги ясно показали, что больше не даруют удачи фьяллям, – продолжал Гримкель, подавив вздох о своей тяжелой участи и стараясь казаться бодрым. – И любой умный человек поймет, что пришла пора квиттам объединить свои усилия, чтобы избавиться от ненавистного врага и отплатить за все обиды. Может быть, мы раньше не понимали друг друга и ссорились, но… э, ты понимаешь, Ингвид ярл, как умный и благородный человек, что надо позабыть прежнюю вражду. Сейчас наилучший случай вернуть державе квиттов ее былую силу…

На этом месте Вигмар Лисица выразительно хмыкнул, и Гримкель поправился:

– Ну, хотя бы предотвратить ее дальнейшее разорение и развал. Сейчас фьялли изранены, обессилены и потеряли много людей. Хродмар Рябой убит, а без него фьялли не верят в свою удачу. Они думают только о том, как бы унести ноги. Их нельзя упускать! Нам нужно ударить на них вместе, с разных сторон. И с ними будет покончено! Кончится эта злосчастная война, и квитты заживут по-прежнему вольно и мирно… И выберут нового конунга из тех, кто им покажется достойным.

С этими словами он выразительно посмотрел на Ингвида.

– Значит, ты предлагаешь нам союз против твоих вчерашних друзей фьяллей? – спросил Ингвид, пропустив намек мимо ушей.

– Они мне не друзья! – Гримкель оскорбленно вздернул бороду. – Но что я мог сделать? Откажись я тогда – меня увезли бы в рабство, а это позор для всех квиттов! Не пойди я с ними сейчас – они начали бы поход с разорения Острого мыса! А там нашли приют столько людей, что бежали с Севера и Запада!

– Ты сражался против нас, – так же спокойно сказал Ингвид.

Предательство придумывает себе много оправданий, но ни одно из них его не оправдывает.

– Я не сражался, – поправил Гримкель. – Я охранял перевал. И из моей дружины уцелело столько же, сколько из фьяллей, а поначалу их было больше в три раза! Ты не можешь меня упрекнуть в том, что мои люди проливали кровь соплеменников!

– Значит, фьяллям ты оказался таким же плохим другом, как и квиттам, – прямо сказал Вигмар Лисица. – Предатели нам не нужны. Проваливай. Я тебя даже свиней пасти не возьму.

– Подожди, Вигмар. – Ингвид положил руку на его локоть. – Конечно, в прошлом Гримкелю гордиться нечем, но кое в чем он прав. Сейчас нужно объединиться. Случай очень удачный. Другого такого не будет.

– Нет случая, чтобы из гнилой палки делать меч, – ответил Вигмар, с непреклонным презрением, на сей раз совершенно искренним, глядя на Гримкеля. Его взгляд резал, как нож, и Гримкель отвел глаза. – Дерьмо останется дерьмом, что с ним ни делай. Идти с ним в бой – все равно что сунуть гадюку за пазуху. Я не такой дурак.

– Я клянусь Волчьим Камнем… – начал Гримкель.

– Да клянись чем хочешь! – прервал его Вигмар. Слова нынешнего конунга квиттов для него значили не больше кваканья лягушки, и ему надоело зря тратить время. – Даже если ты и не думаешь сейчас предать, толку от тебя и твоих людей не будет. Вы себя показали! Все, кому я верю, присоединились ко мне еще перед этой битвой. А не после, когда увидели, что боги на нашей стороне. Давай топай отсюда, конунг лягушек и крыс! Мне в твою сторону и плюнуть противно!

С этими словами он вскочил на ноги и стремительно шагнул прочь. Гримкель был ненавистен ему как живое воплощение себялюбия, трусости и предательства; он был даже хуже фьяллей. Те хотя бы были честны перед собой. И Недруг Великанов Тор не стыдится их, как стыдится квиттов отважный Тюр, Однорукий Ас, пожертвовавший правой рукой ради благополучия всего Асгарда.

Через некоторое время Ингвид Синеглазый разыскал его возле одного из костров, где он сидел рядом с Тьодольвом сыном Вальгаута и Гуннвальдом Надоедой. Гуннвальд пересчитывал колечки, подвески, цепочки и прочее добро, собранное при беглом осмотре нескольких трупов с поля битвы. Самая лучшая добыча – кожаный пояс с крупной золотой пряжкой – лежала на земле и поблескивала в свете огня. Как ни старался Гуннвальд сосчитать остальное, у него получался разный итог; Гуннвальд бранил жуликоватых троллей, которые то спрячут пару колечек, то подложат опять. Вигмар усмехался, глядя на него, но при виде Ингвида опять помрачнел.

– Я вполне понимаю, что тебе не слишком нравится Гримкель, – начал Ингвид, усаживаясь рядом. Вигмар дернул плечом: тут и говорить нечего. – Но у него почти семь сотен. Это не так уж плохо. Сотен тринадцать или около того у нас, да его семь – а у фьяллей, если ему верить, всего десять. Нас станет вдвое больше.

– Ты сам сказал – если ему верить. А я ему не верю. И не поверю, даже если он при мне вложит руку в пасть Фенриру. Все равно успеет выдернуть. Он же скользкий, как лягушка.

– Не стоит упускать Торбранда. Надо добить его сейчас, чтобы больше к нам не приходил. У него нет наследника – если мы убьем его, фьялли станут выбирать нового конунга и делить власть. А у них богатый выбор: Эрнольв Одноглазый, Асвальд Сутулый, Хродмар… Правда, Хродмар, говорят, убит. А еще и Бьяртмар конунг из Рауденланда предъявит права: он ведь родич Торбранда по женской линии. Там начнется такая свалка… Эрнольв и Асвальд терпеть не могут друг друга. Они подерутся.

– Эрнольв одолеет, – бросил Вигмар, глядя в огонь. – И немедленно прекратит поход. Так что для нас это выгодно.

– Пусть так, – согласился Ингвид. – Будем желать ему победы. Но сначала нужно разделаться с Торбрандом, чтобы Эрнольв мог прийти к власти. Нужно что-то сделать, причем сейчас же.

– Пусть так, – повторил за ним Вигмар. – Но зачем нам Гримкель?

– Его люди могут стать смелее, когда их не будет мучить стыд. А если что… Сначала мы разделаемся с фьяллями, а предатели от нас не уйдут. Так?

Вигмар подумал, потом нехотя двинул плечом. Ингвид предпочел принять это за согласие. По крайней мере, возражать Вигмар больше не стал.


Гримкель Черная Борода, которого Сёльви ночью так и не сумел найти, незадолго до рассвета объявился сам. Он пришел, когда фьялли уже почти все спали, оставив только дозорных, и потребовал разбудить Торбранда конунга.

– Надо поднимать людей, – без приветствия начал Гримкель. Его брови дергались вверх-вниз, что у него означало сильное волнение, а глаза беспрерывно моргали. – Я посылал разведчиков за перевал… я даже сам был на перевале, Торбранд конунг. Ты узнаешь, что я не трус. Я все разузнал. Тех наглецов осталось не так много. Сотен шесть, не больше. Их и было-то… если бы не та ведьма… Но ведьмы можно больше не бояться… Да, Асвальд ярл, я знаю, что ты не боишься, но, словом… Короче…

– Короче, – устало, но твердо Торбранд конунг направил его сбивчивую речь на прямую дорогу. – Ты был на перевале – и что ты предлагаешь?

– Я предлагаю напасть сейчас на остатки тех наглецов и перебить их, пока они этого не ждут. Не надо ждать, пока они побывают на перевале, посчитают наши костры и решат напасть на нас, пока мы спим. Я бы посоветовал тебе сейчас же поднимать людей, конунг. Сейчас, перед рассветом, ведьма и прочая нечисть бессильны. А они не ждут нас. Они спят. Мы перебьем их или хотя бы захватим вождей. А без Ингвида и без того безродного рыжего мерзавца с его копьем вся эта шваль мигом разбежится по своим углам и… э, принесет нам столько дани, сколько мы захотим. Что ты скажешь?

– Я уже думал об этом. – Торбранд конунг кивнул. Такое совпадение мыслей у него и у Гримкеля, не славного боевым духом, удивило, но не насторожило. Наверное, Гримкель просто понял, что ему некуда бежать. – Но нам придется оставить людей для охраны раненых.

– Конечно, конечно. Но ведь и им тоже. У них много раненых! Как же еще… Правда, ваши «троллиные мечи» не оставляли ран, так ведь? – Гримкель беспокойно хихикнул. – Все, кто с ними встретился, теперь хвастаются своим подвигами у Одина… Но я надеюсь, что убитые этими мечами попадают сразу в Хель.

Торбранд конунг кивнул и послал хирдманов поднимать войско. В рог не трубили, чтобы не выдать врагам своих замыслов. К рассвету полторы тысячи человек, считая легкораненых, снова приготовились испытать свое боевое счастье. Неспособных к битве оставили на попечение Хьёрлейва Изморози с сотней человек на всякий случай. Как и в прошлый раз, на ближайшем побережье он припас два корабля на всякий случай.

Как оказалось, Гримкель конунг не стал за ночь храбрее. Предложение он высказал смелое, но когда дошло до дела, предпочел остаться со своими людьми позади.

– Я буду охранять перевал, – заявил он. – Я уже справился с этим вчера, и мне можно доверять. Ты можешь на меня положиться, как на родного брата! Клянусь Волчьим Камнем!

– Что-то он многовато клянется, – пробормотал Эрнольв ярл, беспокойно поправляя повязку на шее.

– Его клятвы не стоят соленой селедки! – ответил ему Асвальд, осторожно моргая подбитым глазом, который к утру начал смутно отличать свет от тьмы. – Вот он и сыплет ими направо-налево.

Дружина фьяллей без помех миновала перевал и втянулась в злополучную долину. Мертвые тела все еще лежали тут, и видно было, что за ночь над ними потрудились волки. Фьялли содрогались, видя изуродованные, совершенно неузнаваемые тела, похожие на груды в беспорядке набросанной одежды, так что и не поймешь, где у лежащих руки, а где ноги. Все они казались слитыми с землей, потому что ушли из живого мира невозвратно. Страшно было видеть, настолько меньше стало живых. Фьялли даже не приглядывались, чтобы случайно не узнать знакомое лицо.

Только Торбранд конунг смотрел по-всегдашнему зорко, точно должен был передать кому-то важному точный рассказ о происходящем.

– От того, насколько успешно мы сразимся, будет зависеть, насколько достойно мы сумеем их похоронить! – громко сказал он. – Важно оставить поле битвы за собой. Помните об этом.

Всю долину впереди заливал густой белесый туман. Небо постепенно светлело, но долина казалась молочной рекой, и спускаться в нее было страшновато: захлебнешься. Утренний ветер шевелил ветви деревьев в тумане, точно там двигались великаны. Но фьялли, подавленные видом мертвых, только ёжились от холода и не думали ни о чем. Никогда мир не бывает таким будничным, как на сером рассвете, когда тьма уползла вместе со своими тайнами, а все привлекающее взгляд днем еще дремлет, зябко свернувшись.

Вигмар Лисица ждал за валуном и тоже зябко поеживался, позевывал в кулак: сказывалась бессонная ночь. Его разговор с Ингвидом еще не решил всего дела: услышав о новых замыслах, дружина в один голос потребовала, чтобы именно он, Вигмар, при всех подтвердил свое согласие. Связываться с предателем Гримкелем никому не хотелось. И Вигмар, взобравшись, на валун, произнес целую речь: что сначала надо разделаться с фьяллями, а потом уж с предателями. При этом он свирепо хмурился и призывал к мести захватчикам. И только когда никто их не слышал, он подошел к Гримкелю и сказал, глядя ему прямо в глаза: «Учти, тролль бородатый! Если ты хоть в мысли опять предашь, я убью тебя своими руками. Я вернусь для этого даже из Хель, и ты ни в небе, ни под землей от меня не скроешься. Ты уже должен знать – я все это могу». Из его острых желтых глаз на потрясенного такой прямотой Гримкеля глянула Грюла, лисица-великан, воплощение огненной гибели.

Но сейчас, на рассвете, в Вигмаре не осталось ничего от его могучего духа-покровителя. Сейчас ему хотелось спать, а до захватчиков и предателей не было особого дела. Но Вигмар знал, что это равнодушие – только сейчас.

Строй фьяллей в молчании лился по дну долины, а квитты так же молчаливо появились на склонах с двух сторон и потекли вниз, на врагов. Битва в тумане началась как бы сама собой: без приказов и боевых кличей, без «копья против вражеской рати»[18]. Две человеческие волны столкнулись так же молчаливо, как сливаются воды двух рек. Без ярости и ненависти, сгоревших еще вчера, фьялли и квитты сшибали друг с другом клинки, желая одного: покончить с этим гадким делом раз и навсегда. Вот только для этого требовалось покончить с неприятелем.

Битва быстро развалилась на множество отдельных очагов: в тумане и мелком лесу, который поднимался по пологим склонам гор вокруг долины, вожди не видели своих людей и не могли ими управлять. Каждая дружина сначала держалась возле своего вожака, но вскоре и дружины, преследуя противника или отбиваясь, стали распадаться на кучки, на десятки, на пары… Здесь и там, покончив с двумя-тремя противниками, стряхнув кровь с мечей, бойцы оглядывались и устремлялись на шум ближайшей схватки, чтобы начать все сначала. Никто даже не знал, за кем остается верх в этой призрачной битве среди тумана.

Асвальд дрался с каким-то квиттинским силачом, а вокруг него оставалось еще целых полтора десятка хирдманов из его дружины. Меж стволами зашевелились люди; Асвальд предостерегающе крикнул, не поняв, свои это или чужие. Мелькнуло смутно знакомое лицо, и Асвальд вспомнил человека из квиттов Гримкеля. Откуда? Почему здесь? Они же должны охранять перевал! Асвальд не успел додумать мысль до конца, как все ему стало ясно. Тот самый, со знакомым лицом, ударил копьем в спину Торгуду Торопыге, потом стряхнул тело с клинка. Он не ошибся в тумане.

– Квитты сзади! – заорал Асвальд. – Предатели! Гримкель… Предатель! Бей всех квиттов! Всех!

Гримкель не усидел на перевале до конца: побоялся, что победа будет одержана без него и Ингвид не поверит в его дружбу. Поэтому он повел свою дружину вслед за фьяллями и приказал нападать со спины. Впрочем, фьялли очень скоро разобрались: им не пришлось долго убеждать себя в том, что их предали. Внутренне каждый уже к этому приготовился. Затрубил рог, призывая фьяллей к отступлению. Туман рассеивался, дорога к перевалу хорошо просматривалась. Фьялли стали отходить.

Эрнольв Одноглазый шел одним из последних. Возле него осталось три человека, а у самой тропы через долину им встретился десяток квиттов – то ли люди Ингвида, то ли Гримкеля, сейчас было некогда разбирать. Квитты окружили их, и им осталось лишь отбиваться, стоя спинами друг к другу. Эрнольв рубил, сжимая меч обеими руками, но сердце его заливало холодное отчаяние. Два поражения подряд – слишком много даже для стойких фьяллей. Ему не вернуться домой, как не вернется Арнвид Сосновая Игла и Модольв Золотая Пряжка… Он навсегда останется в этих пологих горах, на туманных склонах с мелкими елками, где даже не к чему прислониться спиной… Больше не увидит ни Свангерду, ни мальчиков…

Эрнольв работал клинком безостановочно и бездумно, а в мыслях отрывочно мелькало: хорошо, что двое сыновей. Род не угаснет. Свангерда… А про него им расскажут… Кто-нибудь расскажет… Кто-нибудь же уцелеет. Где конунг?

Один из его хирдманов справа коротко вскрикнул и упал; квитт выдернул копье и тут же, с каплями крови на острие, устремил его к Эрнольву. Так… Теперь один на пятерых… Все… Отходить было некуда, и Эрнольв всей кожей ощущал, как отлетают последние мгновения его жизни – с этими елками и мельканием клинков перед глазами…

И вдруг тот квитт с копьем повалился прямо ему под ноги лицом вниз, как от сильного толчка в спину. А на его месте Эрнольв увидел жесткое лицо с желтыми, пронзительно горящими глазами, вихрь тонких рыжих кос и золоченое копьем… Вигмар!

От изумления Эрнольв вскрикнул и отскочил назад, поскольку руки его сами собой прервали полет клинка и не донесли его до этого лица. Голова кружилась: Эрнольв столько думал о нем, столько рисовал в мыслях это лицо, что теперь оно казалось мыслью, вышедшей наружу, наваждением…

Но размышлять и удивляться было некогда. Кто-то прыгнул на него сбоку; Эрнольв отбил удар и поспешно глянул на Вигмара, будто ждал, что видение растает.

И тут же звон железа заставил его осознать правду. Вигмар – во вражеском войске, он – один из его вождей. Когда-то давно они сказали друг другу: если мы встретимся дружина на дружину… Это лицо – не то, что он думал. Это смерть.

За спиной послышалось движение; отражая очередной удар сбоку, Эрнольв чувствовал, что не успевает. Позади раздался звон, потом хриплый крик, потом Эрнольв кожей ощутил ветер от падения тела. А кто-то живой стремительно впрыгнул в пространство у него за спиной, и железо еще раз звякнуло о железо.

– Это – фьялль! – изумленно крикнул кто-то. – Вигмар!

– Назад! – яростно и хрипло ответил полузабытый голос прямо за спиной у Эрнольва. – Все назад! Кому сказал!

– Он наш! – непримиримо крикнул один из Гримкелевых квиттов. У Эрнольва Одноглазого, родича и наследника Торбранда конунга, была слишком приметная внешность, его все знали. – Мы его возьмем!

– Он мой! – свирепо ответил Вигмар. – Я сказал: я выбираю любого пленника! Он – мой!

– Я не слышал такого!

– Тогда вас тут не было! Тогда вы были с ними!

Не понимая, что происходит, люди опустили оружие и расступились. Держа меч и копье наготове, Вигмар Лисица и Эрнольв Одноглазый стояли спина к спине, и только они знали, в чем дело.

– Отойди от него, Вигмар хёльд, – с угрозой посоветовал вожак Гримкелевых квиттов, которого Вигмар даже не знал по имени. – Он наш. А если что случится, никто не узнает, кто тебя убил.

Вигмар ответил стремительным выпадом. Поняв, что к чему, квитты бросились на него; люди Вигмара тоже недолго соображали и устремились на защиту своего предводителя. Даже если он сошел с ума, это мало что меняет. Только Тьодольв и Гуннвальд понимали, в чем тут дело.

Битва на еловом склоне закипела с новой силой. Вигмар пробивал Эрнольву дорогу к перевалу, и тот уже мог уйти, но ноги его не слушались. Он был прикован к побратиму и не мог бросить его.

– Уходи! Уходи, тролль одноглазый! – заорал ему Вигмар, мельком оглянувшись.

Его лицо исказила какая-то мучительная ярость: он знал, что поступает против правил, не мог побороть сам себя. Это снова оно, проклятье его странной судьбы. Когда-то давно он убил собственного вождя, которому клялся в верности, ради женщины, которую любил; сейчас он спасал от гибели вражеского ярла, которого судьба сделала его побратимом. Их жизни связаны, и Вигмар не отступил бы ни перед чем, чтобы спасти Эрнольва Одноглазого. «Дружина на дружину» двухлетней давности, «ненависть к захватчикам» прошедшей ночи – все оказалось несущественным при виде этого человека с изуродованным лицом, названным братом которого Вигмар Лисица когда-то стал. Их побратимство было как кровное родство: они не выбирали друг друга, как не выбирают родных братьев, и разорвать своей странной связи они не могли. Близость человеческих душ не знает вражды племен и тем, случается, удерживает, как невесомая и неразрывная цепь Глейпнир, весь род человеческий от низвержения в Хель. Когда-то Вигмар сам сказал Эрнольву на прощанье: «Это такое дело – один раз начавшись, уже не кончится».

Услышав его, Эрнольв метнулся в лес. Из них двоих Вигмар и раньше лучше знал, что делать. На бегу он слышал за спиной шум битвы, и звон каждого удара поражал ужасом: а вдруг – по нему? И как Вигмар потом объяснит квиттам свое поведение? Почему он позволил уйти такому важному пленнику, и не просто позволил, а помог?

Одно Эрнольв знал твердо: на месте Вигмара он поступил бы так же. Преданность своему племени уживалась в его душе с такой же твердой преданностью квиттинскому побратиму. На живом срастается даже то, что на неживом не пришьешь и не приклеишь. А человеческая душа – живая, и в ее способности естественно соединять, казалось бы, несоединимое и есть, быть может, источник ее сил и залог развития.[19]


После полудня остатки фьяллей стали подтягиваться к тому месту за перевалом, где Хьёрлейв Изморозь со своими людьми охранял раненых. Фьялли возвращались поодиночке, парами, кучками, кто со своим ярлом, кто просто со случайным товарищем по странной битве в тумане. Они говорили разное, но суть была одна: битва снова проиграна, Гримкель – предатель. Торбранд конунг не вернулся. Никто не видел его ни убитым, ни плененным, а кто-то уверял, что конунг с четырьмя или пятью людьми на его глазах ушел в лес на склоне горы.

К полудню возле перевала собралось человек восемьсот. Асвальд ярл и Эрнольв ярл по большей части молчали. Каждый теперь располагал едва третью той дружины, которую привел из Фьялленланда.

– Нам нужно как можно скорее возвращаться на Острый мыс, – говорил Хьёрлейв Изморозь, сейчас лучше других способный обдумать положение. Изувеченная рука страшно болела, он прилагал отчаянные усилия, чтобы скрыть это, отчего его бледное лицо казалось недовольным и состоящим из одних острых углов. – Нужно занять корабли, пока их не захватили квитты. Они попытаются взять их, как только получат вести о нашем разгроме. Мы должны их опередить. Все корабли мы забрать теперь не сможем, но уведем хотя бы лучшие. Тогда у нас хотя бы будет средство добраться до дома.

– А конунг? – угрюмо спросил Асвальд. Налитый кровью глаз делал его похожим на злого духа.

– Мы не можем ждать его до бесконечности. Если он жив, то даст о себе знать. А мы должны иметь возможность помочь ему, если понадобится. Если мы просто останемся здесь, ему от нас будет мало толка. О нем позаботятся боги – на то он и конунг. А нам надо позаботиться обо всех остальных. Он хотел бы от нас именно этого. Нужно двигаться на юг и постараться занять Острый мыс. Сделать то же самое, что мы однажды уже сделали, Асвальд ярл. И ждать. На это у нас пока людей хватит. Не думаю, что квитты и теперь превосходят нас числом. И если им придется биться с нами не в Медном Лесу, без своей ведьмы, то…

– Надо укрепиться на Остром мысу и оттуда послать дружину искать конунга, – добавил Эрнольв ярл. – Человек сто… наверное, хватит. В этом Медном Лесу большое войско ничего не дает. Только зря терять людей. Я сам пойду.

Асвальд метнул на него озлобленный взгляд, но сейчас спорить не стал: рано.

К ним подошел Сёльви и бросил на землю чужой меч. Серый клинок поблескивал желтоватыми переливами, черная железная рукоять с головой волка на вершине была обмотана плотной кожаной полосой. На коже обмотки засохло смазанное кровавое пятно. Но казалось, что рукоять побывала в битве отдельно от клинка: он сиял, как новый. На нем не было ни единой зазубрины или царапины. Падая, меч зазвенел о землю странно звонко.

– Это – их, – коротко и хмуро пояснил Сёльви. – Я там подобрал. У них у многих такие. Почти у всех. Они какие-то… Не знаю, просто чувствую. Не хуже наших. – Он кивнул на свой меч, вышедший из Дымной горы. – Тоже тролли ковали.

– Дай-ка. – Эрнольв протянул руку к его мечу.

Сам он не изменил родовому оружию, и потому его меч не годился. Взяв меч Сёльви, Эрнольв осторожно ударил клинком по серому клинку из Медного Леса. Раздался резкий звон, столь памятный всем по двум последним битвам, возле земли полыхнула маленькая молния.

– Тоже – «оружие троллей», – определил Хьёрлейв.

– Плохо дело, – грустно сказал Сёльви, произнося эти удручающие слова чуть ли не впервые в жизни. – Пока люди бились с людьми, еще куда ни шло… Но теперь пошли тролли против троллей. А мы что между ними затесались? Нас как зерно между жерновов размелет.

– Все оружие – троллиное, – бормотал Гельд Подкидыш. – Другого не бывает.

Знатные ярлы молчали, глядя на лежащий на земле серый клинок с желтоватым отливом. Все они понимали: против них бьется сам Медный Лес. И сейчас каждый боролся в душе с безнадежностью и отчаянием. Можно сражаться с людьми и одолевать их, но когда мечи вырастают из корней самой земли, для борьбы с ними нужна нечеловеческая сила. Только где ее взять?

Глава 7

В один из хмуроватых и прохладных весенних вечеров, когда лето точно сомневается, приходить ему или нет, в Аскефьорд вошли два корабля – «Рогатая Свинья» и «Ясеневый Нос» Арне Стрелы. Завидев дым над Дозорним мысом, жители Аскефьорда выбежали на берег: за долгие дни все сердца изболелись в ожидании вестей. Два корабля? Почему два корабля? Почему только два? Где остальные? Люди задавали друг другу вопросы, на которые никто не мог ответить. Еще пока корабли шли по фьорду, можно было увидеть: на каждом из них плотно друг к другу лежат человеческие тела. Вдоль фьорда полетели вопли ужаса.

– Мертвые, мертвые! – восклицали здесь и там. – Корабли мертвецов!

– Да замолчите вы! – кричал на перепуганных соседей Кари ярл, измученный и выведенный из себя жестокой тревогой. – Какие мертвецы, когда они шевелятся? А на веслах тоже мертвецы? Это просто раненых прислали домой! Вы как вчера родились! Аринкар! Очнись!

Корабли подошли к песчаной площадке, ткнулись носами в песок, гребцы попрыгали в воду и стали толкать их на берег. Жители Аскефьорда стояли под соснами и потрясенно смотрели, выискивали знакомые лица. Шагнуть вперед и подать голос никто не решался. Ближе всех к морю стояли жена Арне Стрелы и десятилетний сын; сперва они обрадовались, увидев его корабль, но теперь молчали: гребцы оказались все чужие, на руле – вместо Хринга Утки кто-то незнакомый. Самого Арне не было вовсе. Мальчик смотрел с недоумением, напрасно выискивая отца и видя вместо него Хьёрлейва Изморозь, а в глазах женщины был ужас – она лучше понимала, что это значит.

– Да помогите же, тролли несчастные! – вместо приветствия гневно крикнул толпе Хьёрлейв Изморозь. – Не видите!

Он взмахнул рукой: его кисть была странно короткой и, обмотанная серым полотном, напоминала копыто. Или волчью лапу, что у троллей вместо правой руки. Но его голос, вид его знакомого лица пробудили народ от оцепенения: Кари ярл первым бросился в воду и стал толкать «Ясеневый Нос», за ним побежали все бывшие на берегу мужчины, от престарелого Гейрольва из Орелюнда до мальчишки конунгова раба.

«Рогатую Свинью» тоже вытащили на берег. Один из сыновей Стуре-Одда как-то очень неловко сполз с корабля на песок и сделал несколько шагов, заметно хромая на левую ногу и опираясь на палку. Одна из девушек, Хильдирид Хохотушка, подошла к нему и остановилась в двух шагах, с изумлением глядя в лицо и моргая, точно пытаясь проснуться. Парень смотрел на нее с некоторым смущением, словно был в чем-то виноват.

– Ты… ты… кто? – запинаясь, выговорила Хильдирид, тревожно обшаривая взглядом его лицо.

Никогда раньше она не могла и вообразить, что задаст такой вопрос, потому что сыновей Стуре-Одда с самого детства никто и никогда не путал. Но сейчас Хильдирид смотрела и не понимала, которого из двух видит перед собой. Это лицо, усталое, побледневшее, с заострившимися чертами, с прозрачной, едва видной щетиной на щеках и костистом подбородке, не было лицом ни одного из сыновей Стуре-Одда. Какой-то третий… Морок… Без привычного румянца на высоких скулах, с прилипшими к вискам блеклыми прядками светлых волос, с жесткой складкой в углу рта, которой не было ни у одного из них…

– Слагви, – ответил парень, бегло глянув ей в лицо и тут же опустив глаза, будто стыдился собственного имени. На самом деле ему казалось, что, явившись сюда без брата, он совершает что-то непозволительное.

– А… где… он? – Голос Хильдирид сорвался на шепот. Сама мысль о том, что один из близнецов погибнет, переворачивала весь мир корнями вверх. Это все равно как если ночь погибнет, а день останется…

– Сёльви остался там, с Эрнольвом ярлом. А меня отправили домой, потому что я сейчас… – Слагви посмотрел на свою ногу. – Хромать уже кое-как начал, но боец из меня теперь никакой. Только дармовое угощение воронам.

Он и сам не хотел расставаться с братом, но Эрнольв ярл выпроводил его почти силой, сказав, что до полного выздоровления он будет только обузой Сёльви.

К ним подошла Эренгерда. Она старалась держаться спокойно, но в ее глазах против воли отражалась трепетная, молящая надежда, точно Слагви и есть норна, решающая судьбу людей.

– А конунг? – спросила она, не смея прямо спросить об Асвальде. – А… другие?

– А конунг… – Слагви опустил глаза, и у всех оборвалось сердце.

– Никто не знает, что с ним, – вместо него ответил Хьёрлейв Изморозь. – Эрнольв ярл прислал домой раненых, а все остальные сейчас на Остром мысу. А конунг… Он в Медном Лесу. Эрнольв ярл будет его искать.

– Была битва?

– И не одна. Вы… уже знаете?

Хьёрлейв показал глазами на запад, к вершине фьорда, где курился привычный дымок над обиталищем тролля. Сольвейг, которая подошла сразу вслед за Хильдирид и теперь стояла, обнимая локоть брата и прижавшись к его боку, опустила глаза. Это она запретила троллю петь его «перечень мертвых». Но она лишь отдалила страшный час, и теперь он настал. Судьба иногда позволяет отступить, но не позволяет совсем уйти от предназначенного.

Со всех сторон на Хьёрлейва смотрели глаза: серые и голубые, с болезненной тревогой и надеждой. Те, кто нашел своих родичей среди раненых, уже снимали их с кораблей и суетились вокруг, а остальные в ожидании смотрели на Хьёрлейва. И жена Арне Стрелы ждала, уже зная, что он ей скажет. Ее потрясенно-мертвенный взгляд затягивал, как подземелья Хель, и Хьёрлейв с трудом отвел глаза.

– Значит, троллем из Дымной горы теперь буду я, – сказал он. Ему была тяжела эта обязанность, но кто-то ведь должен это сделать. – Видит Повелитель Битв: лучше бы я сам остался лежать в той долине Медного Леса, чем стал вестником вашего горя. У нас осталось восемьсот человек, считая легкораненых, которые не поехали домой. Эрнольв ярл жив, и Асвальд ярл жив. А твой отец, Хильдирид, теперь у Одина. Это была славная смерть.

Хильдирид закрыла лицо руками. Берег покрылся криками. Все дворы и усадьбы Аскефьорда проводили мужчин с войском, и теперь почти все узнали, что кто-то не вернется назад. Фру Стейнвёр вопила и причитала по своему брату Модольву, Кари ярл кусал губы, думая о сыне – Хьёрлейв не мог сказать точно, выживет Хродмар или нет.

Эренгерда стояла на том же месте, прижав руки к груди. Асвальд жив, и ее сердце билось отчаянными толчками, будто сама она каким-то ненадежным чудом избежала гибели. Это казалось невероятным, даже подозрительным – как ее миновала почти всеобщая участь потерь?

Она повернулась и стала искать глазами Сольвейг. Мысль о той, что лучше и полнее всех разделит с ней ее радость, вызвала в душе Эренгерды прилив нежности.

Но вместо Сольвейг она внезапно увидела другого человека. Перед ней стоял Гельд Подкидыш и смотрел с каким-то мучительным чувством, точно не знал, можно ли ему заговорить с ней. На щеке и подбородке у него виднелась красная черта подсохшего шрама. Заметив шрам, Эренгерда по его виду привычно отметила, что со времени битвы прошло около десяти дней.

– Это ты! – Она улыбнулась, только сейчас и вспомнив о его существовании. Радость за Асвальда сделала ее такой счастливой, что даже Гельду она сейчас простила все прежнее и готова была встретить его по-дружески. – Ты вернулся. Ты тоже ранен?

Она не имела в виду шрам на щеке – с такими ранами из строя не выходят.

– Больше – нет. – Гельд мотнул головой. Голос у него оказался какой-то зажатый, тяжелый, почти неузнаваемый. – Я – на весле. Кто-то же должен грести. Здесь только такие, кто сам не может. Остальные остались там.

Он как будто оправдывался за то, что уплыл от опасности.

– Да, да. – Эренгерда кивнула. – Я все понимаю. А что с Асвальдом? Ты его видел? Он ранен?

– Глаз сильно подбит, но видит. Больше, помнится, ничего.

Эренгерда улыбнулась еще раз, но взгляд у нее был смущенно-виноватый. Она точно просила прощения за собственное везенье.

– Я так рада, – доверительно шепнула она. Гельд так и не понял, о ком она говорит. – Так рада…

Всех раненых разобрали по усадьбам, сведущие в лечении женщины день и ночь сновали из дома в дом. Эренгерда, тоже обученная всему, что необходимо знать дочери и сестре воина, увела Хьёрлейва Изморозь к себе в Висячую Скалу и сама меняла ему повязку. Целыми остались два пальца: большой и указательный, и Хьёрлейв, подергивая уголком рта от боли, заметил, что это гораздо лучше, чем два каких-то других. Затаив дыхание, как будто было больно ей самой, Эренгерда прикладывала к ране повязку, смоченную отваром корней лапчатки, очищающим кровь. «Склейся кость с костью, слейся кровь с кровью…» – шептала она заклинание богини Эйр*. Вид этой изуродованной руки внушал ей странную смесь чувств: благоговение, будто перед ней стоял сам Тюр после своего подвига, острую жалость, уважение к твердости и спокойствию, с которой Хьёрлейв переносил боль и говорил о своей ране.

– Я теперь похож на рака, – дергая уголком рта, пытался он пошутить. – У него тоже на клешне всего два пальца, зато попробуй вырвись, если уж схватит! Меня теперь назовут Хьёрлейв Клешня… Как ты думаешь?

– Какое бы прозвище тебе ни досталось, оно будет почетным, – заверила его Эренгерда и вдруг, неожиданно даже для себя, поцеловала Хьёрлейва в дергающийся от боли угол рта.

Счастье оттого, что Асвальд жив, сделало ее сердце каким-то звонким, чутким, горячим; ей страстно хотелось чем-то помочь каждому, как-то расплатиться за свое исключительное счастье, чтобы судьба и дальше берегла ее брата.

Хьёрлейв молча посмотрел на нее, и если бы Эренгерда в этот миг заглянула ему в глаза, то увидела бы в них смутную смесь благодарности и укоризны. На пылкую любовь женщин он теперь не рассчитывал.

– Ты никуда не пойдешь, – сказала ему Эренгерда, ополаскивая руки после перевязки. – Пока конунг не вернулся, тебе нечего делать в Ясеневом Дворе. А у нас теперь так много места…

Она подумала о пустых местах в дружинном доме, которые навек остыли, и на глаза ее набежали слезы.

– Расскажи мне о битве, – попросила она, стараясь их сдержать.

Но ничего не вышло. Эренгерда провела по глазам суставами пальцев, пахнущих лапчаткой, и бросила на Хьёрлейва виноватый взгляд. Она стыдилась своей слабости – многие скажут, что уж ей-то не о чем плакать. Стейнвёр скажет… Но Хьёрлейв и не думал осуждать ее за эти слезы. Он смотрел на нее с каким-то странно близким чувством, и слезы, точно обрадовавшись разрешению, побежали ручьем. Повернувшись к Хьёрлейву спиной, Эренгерда горячо плакала от всего сразу: от напряжения дней тревожного ожидания, от облегчения и радости за Асвальда, от горя за Модольва, Арнвида, Фарульва, Бранда, Рэва и Эймода, от вида этой изуродованной навек руки и этого спокойного, четкого лица, от чувства близкой грани жизни и смерти, победы и поражения, радости и горя, которые всегда ходят рядом с человеком, но взглянуть которым прямо в глаза так страшно.

Нет, ей тоже есть о чем плакать. Прежняя усадьба Висячая Скала ушла в поход, и теперь ее нет. Что толку, если постройки и утварь остались на месте? Это лишь призрак дома, а душой и сутью его были люди, те, что больше не вернутся. Со временем Кольбейн ярл наберет новую дружину, молодые вдовы выйдут замуж, родятся будущие воины… Здесь опять зашумит жизнь, но это будет не с детства знакомая Висячая Скала, а совсем новая. А с прежней навсегда ушла часть самой Эренгерды, и ей было тревожно и горько, словно еще раз пришлось повзрослеть.

Хьёрлейв, Слагви и прочие приплывшие с ними по многу раз повторяли рассказы о битве. Жители Аскефьорда целыми днями ходили по соседям, присаживались возле каждого рассказчика, снова и снова слушая из других уст об уже известных событиях. Но ведь каждый из бившихся в Пестрой долине видел свое, и из множества рассказов, как узор тканого ковра из множества разноцветных нитей, постепенно складывалось полное сказанье, которое теперь пройдет через множество ушей и языков, освободится от лишнего, выявит главное, что-то забудет, что-то приукрасит, и через сотни лет потомки будут знать не то, что произошло, а то, что должно было произойти. Так создаются саги. Сага – не событие, а взгляд на него. И даже если он отходит от строгой правды, то несет в себе человеческие представления об истине. Люди неосознанно вкладывают в рассказ о былом правду о самих себе, и она гораздо важнее, чем рассказ о минувших делах.

Почти каждая семья приглядывала подходящий валун для поминального камня, резчики набрали заказов на пару лет вперед.

– Наша удача кончилась! – в открытую говорили люди. – Отец Битв больше не любит Торбранда конунга.

– Нужны жертвы! Видно, Вильмунда конунга уже не достаточно! Вы помните – когда его принесли в жертву, битва была выиграна и поход сложился удачно. Но с тех пор прошло два года! Нужны новые жертвы!

В усадьбе конунга было тихо и пустовато. Распоряжался тут теперь Бьяртир Лохматый, потому что Стейнвёр, полной скорби по брату и тревоги о сыне, стало не до чужих хозяйств. Дом без хозяина быстро пришел в упадок и наводил на мысль о сиротстве. Борглинда бродила по опустевшему жилищу как потерянная и сама себе казалась забытой, ненужной вещью. После возвращения раненых на нее стали посматривать косо, и она сторонилась людей, к которым так привыкла за прошедшие месяцы. Между нею и фьяллями возникло отчуждение, невыраженное, но гораздо более страшное, чем в первые дни ее здешней жизни. Тогда они сознавали себя сильнее и жалели ее, а теперь думают, что она радуется их несчастью… Да разве она радуется?

– А что с ней будет? – спросила как-то Сольвейг.

– Ее родич Гримкель предал конунга, а значит, сам решил ее судьбу, – ответил Хьёрлейв. – Для этого и берут заложников.

– Но что с ней будет?

– Может, конунг отдаст ее мне? – с грустной надеждой предположил Слагви. Он жалел молоденькую девушку, которая была так мало виновата в предательстве Гримкеля. – Она такая хорошенькая! А я теперь как-никак великий герой, покрытый шрамами и увенчанный славой. А?

– Не думаю, чтобы он на это согласился, – сурово сказала фру Стейнвёр. Глаза у нее теперь были красные и опухшие, кончик носа на бледном лице тоже покраснел, и вся она стала напоминать обиженную мышь. Но ее горе уважали и разделяли, поскольку дружелюбного и учтивого Модольва ярла любили в Аскефьорде. – Ее или продадут в рабство, или принесут в жертву. Во славу погибших и за жизнь оставшихся.

– В жертву – скорее. Так будет лучше, – проворчал Гейрольв из Ольховой Рощи. – Она знатного рода. Молодая девица – хорошая жертва. Она не хуже Вильмунда обеспечит нам два года побед. А сейчас они нужнее прежнего.

Разговор этот происходил в Дымной Горе, но быстро пополз по Аскефьорду и уже к вечеру дошел до усадьбы конунга. С того дня, как пришли дурные вести, Борглинда не знала покоя, понимая, что разгром фьяллей и предательство Гримкеля не принесут ей ничего хорошего. Человек ко всему привыкает: за полгода она привыкла жить среди фьяллей, привыкла к девичьей с коврами о Сигурде и Брюнхильд и к гриднице с ясенем посередине. Привыкла даже к положению заложницы и позабыла, чем оно грозит. Но теперь все началось с начала, и прежние, воображаемые страхи стали почти явью. Не сегодня-завтра… Собственное положение земли вдруг показалось таким ненадежным, что привычные вещи сделались как чужие и даже собственные рубахи и платья казались Борглинде уже не принадлежащими ей. Теперь она была готова благословлять тот, прежний Аскегорд, в котором прожила столько времени, и уже не желала другого счастья, кроме как провести в этой девичьей с красно-голубым ковром все оставшуюся жизнь. Но в это скромное «счастье» уже не верилось.

Рабство… Ее могут посадить за жернова прямо тут, в Аскегорде, ее, дочь Лейрингов… Или увезут за море и продадут… Молодая девушка ее происхождения стоит две марки серебра – и Борглинда судорожно смеялась наедине с собой, воображая, что наконец-то узнала себе цену. Ее посадят за жернов, заставят ходить за скотиной и чистить котлы… А поскольку она молода и красива, то любой, кто на нее раскошелится, непременно потащит ее к себе на лежанку. Может, даже в обмен на свинарник, но это не многим лучше.

По сравнению с этим даже мысль о жертвоприношении давала облегчение: один умелый удар ножа – и все, ее принимают сияющие палаты Асгарда. Ни жерновов, ни унижений рабской жизни. Жить в рабстве она не сможет. Никак не сможет. Она не так воспитана. Куда ни глянь – со всех сторон мерещились темные глухие стены. Борглинда изо всех сил старалась держать себя в руках, но порой на нее накатывало такое отчаяние, что хотелось кричать и биться об эти невидимые стены головой.

Те, кто еще месяц назад держался с ней приветливо и почтительно, теперь сторонились ее, даже не заговаривали. Ее судьбу должен будет решить конунг, но уже сейчас на нее смотрели как на мертвую. От таких, отмеченных злой судьбой, лучше держаться подальше. Только Сольвейг и ее брат оставались по-прежнему дружелюбными и почти каждый день приходили посидеть с ней. Из усадьбы ее теперь не выпускали даже под присмотром.

– Жаль, конечно, что так вышло, – сочувственно говорил Слагви. – Правда, когда конунг вернется, я его попрошу. Пусть Стейнвёр себе болтает. Она просто злится из-за Модольва и Хродмара. Может, конунг мне тебя отдаст. У нас тебе будет хорошо, мы тебя не обидим. Мы же знаем, что ты ни в чем не виновата.

За добрые намерения следовало благодарить, но Борглинда только кивала, не в силах выдавить ни слова. «Отдать» ее сыну Стуре-Одда конунг может только как невольницу. И если в Дымной Горе ее не будут мучить тяжелой работой, она все равно останется рабыней. Навсегда. Выкупить ее некому. Да и не хотела она возвращаться к родичам, к Гримкелю, который предал и ее! Он должен был помнить о ней и о Свейне, когда задумывал свое второе по счету предательство. Он предал трижды – и будущее своего рода тоже! А оно ведь принадлежит не ему, и он не имел права им распоряжаться! Да будь он проклят во веки веков, тролль бородатый!

Но короткий всплеск ярости тут же сменился новым приступом ужаса. Не может быть, что все это – на самом деле.

– Лучше уж в жертву! – едва разжав губы, буркнула она.

– Может, и так, – вздохнула Сольвейг, не зная, что предпочла бы для себя. – Знаешь, говорят, что если знатную девушку приносят в жертву Одину, то она становится валькирией. Так что для тебя там все сложится гораздо лучше, чем могло бы сложится на земле. Твоя судьба – счастливая! Подумай только – ты станешь валькирией!

Борглинда подумала и вообразила себя верхом на огромном диком коне, черном, как уголь, с горящими глазами и буйной гривой. В руке у нее копье, волосы стоят дыбом, а на лице такое же дикое жестокое выражение, как и на конской морде. Отвратительно, нелепо! Ну, какая из нее валькирия! Тролли бы их всех взяли! Борглинде стало смешно, она сдавленно фыркнула и тут же с ужасом поняла, что сейчас разрыдается. Сдержать это было уже невозможно; не прощаясь с братом и сестрой, она прижала руку ко рту и бросилась вон из девичьей.


С той первой встречи в день возвращения Гельд искал нового случая поговорить с Эренгердой, хотя сам толком не знал, что хочет ей сказать. Пережитое во время похода так изменило его, что он утратил почти всю свою жизнерадостность и разговорчивость. Ночами он плохо спал, но и днем ему наяву мерещились те две битвы, особенно первая, в Пестрой долине. В ушах стоял оглушающий звон клинков, смешанный с криками человеческой боли и ярости; ощущение смерти, висящей в воздухе и каждый миг наносящей тысячу ударов, наваливалось и душило. Гельду казалось, что он отравлен этой смертью, что он принес ее, душную и грязную, и сюда, в Аскефьорд, и что ему никогда от нее не избавиться! Во все случившееся верилось с трудом, а мгновения веры ужасали. Неужели это он, Гельд Подкидыш, находился внутри этого кошмара, наносил удары людям, которых видел впервые в жизни, убивал тех, кого даже не успел разглядеть? Фигуры и лица мелькали в памяти отрывочно, но возвращались вновь и вновь. Хьёрлейв как-то похвалил его: он не струсил, ничем не опозорил себя. Хотел подбодрить. Гельд не ответил и лишь криво усмехнулся. Да он же просто ничего не соображал, вот и не вспомнил, что можно струсить!

– С тобой так бывало когда-нибудь? – только раз спросил он у Слагви, которому одному и мог доверить эти не слишком почетные ощущения. – Хотя бы в первый раз?

– Нет. – Слагви подумал и медленно помотал головой. Раньше он выдавал ответ на любой вопрос раньше, чем тот был задан, а теперь приобрел привычку думать, как будто пытался через моря и горы услышать мнение брата. – С нами не бывало. Мы же с детства… Хоть наш отец никогда в походы не ходил, но мы росли почти что в конунговой усадьбе… Сам Торбранд нам мечи повесил в двенадцать лет.

– А я нет. – Гельд тоже мотнул головой. – Я раньше дрался, когда меня хотели ограбить. А те квитты… Они мне ничего не сделали. Зачем я проливал кровь, ради чести… чужого конунга?

– Он – твой конунг. – Слагви ответил удивленным взглядом.

Гельд промолчал. Он назвал Торбранда своим конунгом только ради Эренгерды, а сам Торбранд после похода казался ему даже более чужим, чем раньше. Все существо Гельда отталкивалось от той кровавой жути, которой для него стала жизнь воина, и в душе он уже почти простился с Аскефьордом. Единственным, что его здесь держало, была Эренгерда. Ради нее он ввязался в эти дикие дела, она одна могла и вознаградить его, как-то оправдать… Умом он ни на что не надеялся, но душой все еще стремился к ней, как к единственному солнечному лучу в своей нынешней помраченной жизни.

Промучавшись несколько дней, Гельд явился в Висячую Скалу. Кольбейн ярл, стоявший в дверях, посмотрел на него не слишком дружелюбно и тут же скрылся, лишь слегка кивнув. Понятно, что ему здесь не рады, будто он невесть как их обидел! Ну и понятия у этих потомков Ярла – они обижаются даже на то, что их кто-то полюбил! Но может же он навестить Хьёрлейва, который, кстати, приходил свататься вместе с ним, а принят здесь как дорогой гость.

Эренгерду он встретил еще во дворе. Глянув на него, как на одного из множества знакомых, она приветливо кивнула и хотела пройти мимо, но он тронул ее за руку:

– Постой!

– Что тебе? – Эренгерда быстро взглянула ему в лицо, и он понял, что ее спокойная приветливость наигранна. – Чего ты хочешь? – торопливо и тревожно зашептала она. – Ты мне уже все сказал, еще до похода, и я на все тебе ответила. Не ходи сюда! Хватит дразнить судьбу…

– И все? – Гельд не выпускал ее руки и смотрел в глаза с такой напряженной болью, что она не решалась вырваться и уйти.

Сердце ее задрожало: сейчас девушка была слишком восприимчива к любому страданию. Ей вспомнилась зима, первое появление Гельда, когда ей было так приятно смотреть на него, когда ее томили неясные, но сладкие ощущения, кружившие голову и глушившие разум. Она образумилась, а он, как видно, нет; ей было жаль его, но помочь тут нечем. Эту рану не исцелит отвар лапчатки…

– Не мучай себя и меня, – попросила она, отнимая руку. – Все это надо забыть. Ничего не выйдет, ты же понимаешь…

– Но почему? – с тоской и какой-то яростью воскликнул Гельд. – Почему? Чем я хуже других? Я – хирдман конунга, я был в походе! Ведь мне этого не хватало? Ты же так говорила! Чего еще не хватает? Или ты все ждешь конунга?

– Я не жду конунга. А ты… Да, ты хирдман, но… Мне не кажется, что ты счастлив.

– Я выжил, – Гельд попытался усмехнуться. – И этим я лучше многих, кто теперь обнимает в Валхалле валькирий. Это ли не доказательство удачи?

– Я говорю не об удаче. Я говорю о счастье.

– Я буду счастлив, когда получу тебя! – Гельд не мог сохранить спокойствия, слыша эти бессвязные речи. – Я люблю тебя! Я все это сделал для тебя! Ты знаешь что, – тихо добавил он.

Эренгерда побледнела, вспомнив Орма Великана.

– Для меня? – прерывисто дыша и не поднимая глаз, ответила она. – Человек должен добывать славу… занять место в жизни получше… не для меня. Не для женщины, а для себя. Такая доблесть… на случай… недорого стоит.

Гельд чуть не застонал.

– Чего же ты хочешь? – еле выговорил он, изнемогая от тоски при виде ее прекрасного лица, такого знакомого и такого отрешенного, точно она стоит здесь, а ее душа – далеко-далеко. Он и обращался уже не к ней, а к своей злой судьбе, которая поначалу поманила его так приветливо, но завлекла на такие мучения. – Если я тебе не нужен, зачем ты дразнила меня? Зачем обещала…

– Я… Я не обещала…

– Обещала! Не словами, так… Ты же говорила, что любишь меня!

– Одно дело – любовь, – глядя в землю, тихо и твердо ответила Эренгерда. – А другое – судьба. Это не наша судьба. Не твоя и не моя. Мы в этом убедились…

– У тебя нет сердца, – так же тихо и убежденно ответил Гельд. – Ты боишься… Тебе важно, что о тебе скажут. Ты не можешь никого любить.

Его кипящая боль вдруг выкипела вся и превратилась в равнодушие, в какое-то тупое оцепенение. Эта женщина, которую он так любил и так добивался, внезапно стала пустым подобием самой себя.

– Пусть так, – шепотом бросила Эренгерда и ушла в дом. Она согласилась бы с чем угодно, лишь бы кончить этот разговор раз и навсегда!

Она надеялась, что это все, но облегчения не ощущала. Ей было тяжело почти до слез. Нет сердца! Неправда! Она любила его раньше… даже и сейчас еще помнила, как это было. Но не надо об этом думать. Это невозможно, так же невозможно, как ходить по воде. Она образумилась, тот сладкий хмель не вернется. Но почему так тяжело, точно где-то внутри залег камень? Или это расплата за те дни, когда она не ходила, а летала над землей? Или это тоже – прощание с прошлым, которое никогда не вернется? За мудрость платят радостью, и не поймешь, что лучше… Через сто лет все забудется… Но как жить до тех пор?

Эренгерда шла через гридницу к девичьей, никого и ничего не замечая. Глянув в ее напряженно-отрешенное лицо, Хьёрлейв поймал ее здоровой рукой за платье, подтянул поближе, перехватил за руку и усадил на скамью рядом с собой. Девушка послушно села, но поглядеть на него не могла: этот человек сейчас был для нее воплощением доблести и достоинства, ей было стыдно перед ним за свои прежние глупости.

– Я видел… во дворе, – вполголоса сказал Хьёрлейв, чтобы не задавать лишних вопросов. – Ты можешь, конечно, сказать, что это не мое дело, но все же… Сейчас такое время, что может быть все, чего не бывало раньше. У нас столько народу погибло… Конунг… дал тебе свободу выбирать. Женихов осталось не так много. Он проявил себя неплохо, а у нас теперь много свободных мест за столом у конунга. Ты можешь выйти за него.

Эренгерда бросила на собеседника беглый тревожный взгляд, поняв, кого он имеет в виду. Не конунга.

– Я ведь был при его сватовстве, – напомнил ей Хьёрлейв. Он старательно подбирал каждое слово, и вид у него был такой, будто он говорит на чужом, едва знакомом языке, а одна ошибка может стоить жизни. – И нетрудно догадаться, что он не стал бы свататься, если бы не… Я не хочу сказать ничего плохого, ты понимаешь… Если бы не имел хотя бы маленькой надежды на успех. Я его знаю не первый месяц. Он смелый человек, но не похож на наглеца. Я тебя не обидел?

Эренгерда покачала головой. В первый миг смутившись, сейчас она испытывала облегчение от того, что может поговорить с таким надежным и умным человеком. В самом деле, он же приходил сюда с Гельдом. Больше ничего и не надо знать, чтобы завести такой разговор, и напрасно она чего-то испугалась. Он благодарен за заботы и сочувствие и хочет сам помочь ей…

– Меня же засмеют, – проговорила она, не поднимая глаз. – Я собиралась за конунга, а выйду за безродного… Нам и так хватает несчастий.

– Чужие языки в узел не завяжешь, но нельзя ради них жертвовать своим счастьем, – тихо сказал Хьёрлейв.

Эренгерда снова покачала головой:

– Я не буду счастлива. Я не смогу уважать мужа, который ниже меня родом. Я буду все время чувствовать себя униженной. И ждать упрека от детей: зачем ты не выбрала нам отца познатнее?

– Он хорошо проявил себя в битве. Я сам видел. Теперь он ничуть не хуже меня.

– Нет! – вскрикнула Эренгерда и хотела даже схватить его за руку, но в последний миг отдернула ладонь, так как ближе к ней была его правая рука и она испугалась, что причинит боль. – Не говори так! Он никогда с тобой не сравняется! Ведь ты сделал это не ради меня! А мне не нужен муж, который способен проявлять доблесть только ради жены. Я хочу, чтобы он делал это для себя. Чтобы это было нужно ему самому, чтобы у него были в жизни высокие цели! Боги сделали мужчину сильным, чтобы он стремился далеко и высоко! И тогда я буду гордиться, если он выберет меня!

– Многие женщины гордятся, когда мужчины совершают подвиги или глупости ради них, – заметил Хьёрлейв.

– Это дурочки! Самодовольные дуры, которым приятно чувствовать себя Мировым Ясенем! А мужчину нужно за что-то уважать! Чтобы было за что!

– Конечно, тебе виднее, – задумчиво согласился Хьёрлейв. – Но сейчас, когда многие люди убиты, а остальные… – Он слегка приподнял свою искалеченную руку и не договорил.

– Я предпочту того, кто совершает подвиги по зову своего духа, – твердо выговорила Эренгерда. – И пусть у него будет одна рука.

Хьёрлейв не ответил, и что-то вдруг толкнуло Эренгерду поднять на него глаза. Он смотрел в пол между колен.

– Зачем ты так говоришь? – тихо сказал он, почувствовав ее взгляд.

– А почему мне нельзя так говорить? – осторожно спросила Эренгерда, уже чувствуя, что догадалась.

– Потому что я тоже… не слепой, – с трудом выговорил Хьёрлейв, не глядя на нее.

Эренгерда помолчала. Она вспомнила, что те два года, что он прожил в Аскефьорде, Хьёрлейв Изморозь часто смотрел на нее с каким-то сдержанным, уважительным восхищением. Но она не обращала внимания: на нее многие смотрели так или почти так.

– Тогда почему ты… приходил с ним? – нерешительно напомнила она о сватовстве Гельда. Ей не верилось, что можно сватать для другого девушку, к которой охотно посватался бы сам. – Это что… подвиг Сигурда?[20]

– При чем тут Сигурд? – устало ответил Хьёрлейв. – Даже наш конунг говорит: никто не заставит женщину полюбить. Ты сама должна решать свою судьбу.

– И сейчас ты опять говорил за него…

– Потому что это правда. Он действительно хорошо показал себя и достоин… Не вижу, почему я должен был скрыть это от тебя. Сам я теперь не…

– Молчи! – Эренгерда порывисто схватила его за здоровую руку, пока он не успел ничего сказать. – Молчи! Я выйду за тебя, если ты хочешь. Я сама скажу об этом и отцу, и Асвальду, и конунгу, и кому угодно. Никто не скажет, что я выбрала недостойного! Никто не скажет, будто я чего-то боюсь!

Хьёрлейв наконец посмотрел на нее.

– Не торопись, прошу тебя, – мягко попросил он. – Ты слишком взволнована всем этим… Потом ты будешь жалеть.

– Нет! – Эренгерда засмеялась и сжала его руку в ладонях. – Я не взволнована! Я счастлива! Я никогда не пожалею об этом!

Ей вдруг стало так легко и хорошо, будто она вырвалась из темного леса на простор морского берега. В груди закипело чувство горячей привязанности к Хьёрлейву, точно это он вывел ее из мрака на свет. Он был как скала, на которую она наконец-то сможет опереться. Любовь ее родится из уважения, а не из страсти. Так гораздо надежнее. И сердце ему не противится – смотреть Хьёрлейву в глаза не страшно, как Торбранду конунгу, а приятно, спокойно, надежно… Как она раньше не догадалась? По уму, по нраву, по летам, по всем понятиям он так ей подходит, будто создан богами нарочно для нее… И глаза у него такие красивые – серые, умные… Даже не умные, а понимающие, а это гораздо важнее.

Все кончилось, все ее сомнения, метания, неуверенность, несбыточные желания, тревоги и страхи. Она обрела защиту, и ей хотелось обнять Хьёрлейва, который больше не позволит ей терять саму себя.


Вернувшись в Ясеневый Двор, Гельд заметил на заднем дворе Борглинду. Она стояла, прислонившись к стене дома, на том самом месте, где они прощались когда-то давно, когда он собирался за теми проклятыми мечами… Целую вечность назад. Гельд остановился, глядя на девушку и вспоминая тот вечер и свои тогдашние мысли. Он был счастлив в тот вечер, потому что отправлялся в путь, как ему думалось, к исполнению своих самых дорогих и сладких надежд. Сказала бы Эренгерда сразу, что она никогда не выйдет за него, он ни за что бы не связался со всем этим: с конунгами, с мечами, с битвами… Торговал бы себе, как привык, жил бы в мире с людьми и с собой… И сейчас ему не мерещились бы мертвецы с выпученными глазами, раскрытым ртом и кровавой пропастью вместо горла.

Борглинда не замечала его, а Гельд вдруг сообразил, что она выглядит очень бледной и потерянной. Какое-то очень давнее чувство шевельнулось в глубине души, и он двинулся к ней. Вспомнился еще один вечер: в усадьбе Лейрингов, когда он так жалел ее, юную, одинокую и обиженную на весь свет. Теперь она выглядит гораздо взрослее, но нисколько не счастливее.

– Что ты тут мерзнешь? – спросил он. Весенний вечер выдался теплым, но вид у нее был именно такой – озябший.

Борглинда подняла на него глаза.

– А, это ты! – Она попыталась улыбнуться, но глаза у нее оставались пустые и сумасшедшие от тоски. – Великий герой… Ну, что? – вдруг жалобно спросила она. – Ты на ней наконец женишься?

Хотя теперь ей было все равно… Должно было быть.

– Нет. – Гельд мотнул головой. – Не женюсь. Я для нее недостаточно хорош, потому что не радуюсь, что поубивал столько народу, который мне ничего не сделал. Можешь попрезирать меня заодно с ней, я даже не обижусь. Драли бы их всех тролли – этих знатных ярлов, конунгов, их славные битвы… Славное битье. Мне их башмаки не по ноге. Наверное, я и правда сын рабыни! Как ты думаешь?

– Не знаю. – Борглинда опять дернула уголком рта в такой нехорошей усмешке, что Гельду захотелось потрясти ее за плечи и как-нибудь вытрясти на свет прежнюю Борглинду, пылкую и прямодушную. – Но скоро буду знать. Я ведь скоро стану… хи-хи… валькирией.

Она предпочитала думать о более почетном исходе из двух возможных.

– Что ты несешь? – размеренно осведомился Гельд. Похоже, не он один сошел с ума. – Какой валькирией? Будто их было мало! Видел я этих валькирий… Оставайся лучше как есть.

– Я бы осталась… – Борглинда вдруг сглотнула, ее лицо оживилось и стало отчаянно-горестным. – Ты что, не знаешь? Они же меня хотят… в жертву…

Гельд протяжно просвистел и взял ее за плечи. В последние дни он слишком сосредоточился на собственных делах, но сразу сообразил, почему она так сказала.

– Это кто говорит? – тихо спросил он, надеясь, что все это лишь вздорная женская болтовня.

– Все говорят. – Борглинда всхлипнула, уже не пытаясь сохранить достоинство. – Все говорят… Вот вернется конунг… А я не хочу! Не хочу валькирией! Я же не виновата, что Гримкель…

И она разрыдалась, бурно и горько, уткнувшись лицом в грудь Гельду, единственному, кто остался своим, когда все стали чужими. За одно доброе слово она простила ему его любовь к Эренгерде и пренебрежение ею, потому что ее любовь к нему крепче цепи Глейпнир привязывала ее к жизни.

Гельд обнимал ее, отчаянно пытаясь собраться с мыслями. Это дико, нелепо, жестоко – заставить ее отвечать за предательство мерзавца Гримкеля. Ну, да, ее никто не винит. Спроси любого, считает ли он Борглинду виноватой, и каждый ответит: конечно нет. Просто так принято. Если жалеть заложников, то зачем их брать? А если их не брать, то как заставишь врага повиноваться? Жертвы нужны, чтобы боги были милостивы к оставшимся. За благополучие племени ведь надо платить? И если шестнадцатилетняя девушка должна платить за благополучие чужого племени – значит, так уж ей не повезло.

Судьба! Он сам, Гельд, уже попытался влезть в чужую судьбу, и теперь только и думает, как бы выбраться обратно. Навоевался, хватит! Второй раз его в это безобразие ни один конунг не заманит. Тем более такой, которого как бы и нет. Вон, Бьёрн снаряжает «Кабана» и умоляет плыть отсюда, пока можно. Шагая сюда от Висячей Скалы, Гельд решил прощаться с Аскефьордом навсегда. Но теперь он не мог и подумать уплыть, бросив Борглинду. Что из того, что она ему – никто, заложница одного чужого племени в другом? Она живая, а ее хотят сделать мертвой! А она не хочет! Она хочет жить. И она имеет на это право!

Гельд словно проснулся: тоска и боль разочарования отступили и рассеялись, как туман перед огнем, душа и мысли были заняты новым, живым и необходимым делом. Если позволить подлости расти и процветать, то скоро от нее будет некуда деваться, сказал он когда-то Асвальду ярлу. То, что хотят сделать с Борглиндой, тоже подлость. И не говорите мне ничего про необходимость и обычай. Она должна жить. Мертвых хватит, хватит! И если он позволит им убить ее, то ее заплаканное юное лицо будет преследовать его еще более жестоко, чем те, кого он убил в двух своих битвах.

– Вот что, – сказал Гельд, когда Борглинда стала рыдать немножко потише. – Слушай… Не реви. Я что-нибудь придумаю. Слышишь?

Борглинда несколько раз кивнула, не в состоянии выговорить хоть слово.

– Я что-нибудь придумаю, – повторил Гельд, понятия не имея, что тут можно придумать. Ничего, нужда оборванку прясть научит. – Ты мне веришь?

Борглинда опять кивнула. Гельд Подкидыш был сейчас единственным человеком на свете, которому она верила.


Из усадьбы конунга Гельд направился к Дымной Горе. Бьёрн почти приготовил «Кабана» к отплытию, но ведь надо еще как-то вытащить ее из усадьбы. Ее не выпускают. Одному не справиться. Прикидывая, кто мог бы помочь, Гельд вспомнил только Слагви и его сестру. Они поймут. А если не помогут, то хотя бы не выдадут.

Когда он добрался до усадьбы Стуре-Одда, уже начало темнеть. Сольвейг при виде Гельда ахнула и взглянула на него как-то смущенно. Она уже знала кое-что, чего он не знал. Если он заговорит об Эренгерде, то придется ему сказать…

Но, к удивлению Сольвейг, Гельд заговорил вовсе не об Эренгерде.

– Вы знаете… Это правда, что Борглинду хотят принести в жертву? – начал он, когда Сольвейг и Слагви усадили его на скамью.

– Еще бы! – откликнулся Слагви. – Я уже ей говорил… Ты пока не очень переживай, без конунга ничего не решат и не сделают. А когда он вернется, я его попрошу. Может, он мне ее отдаст.

– И что ты будешь с ней делать? – Гельд вопросительно глянул на него. Ответ им обоим был известен.

– Ну? – Слагви повел плечом. – Мы ее не обидим. Все лучше, чем под нож… Или чем быть проданной неизвестно какой свинье. А она нам всегда нравилась.

– Обоим?

– Ну, что уж ты так сразу…

– Как будто я вас не знаю! Вы же ничего по отдельности не делаете. Ты мне лучше скажи: тебе ее не жалко? Если бы она, – Гельд показал глазами на Сольвейг, которая сидела у него с другого бока, – вот так попала? Тебе бы понравилось?

– А что я могу сделать? Я же как лучше хочу.

– А если ей это не лучше?

– А ты хочешь, чтобы ее зарезали?

Гельд помолчал.

– Просто жалко ее, – сказал он потом. – В жертву Гримкеля надо было. Он куда жирнее, кстати.

– Гельд. – Сольвейг, внимательно за ним наблюдавшая, тронула его за руку. – Чего ты хочешь? Что ты придумал?

– Пока ничего, – сердито сознался Гельд. Но ему стало легче оттого, что Сольвейг уже поняла его. – Но я хочу, чтобы она была свободна. Или ты хочешь приберечь ее для Асвальда ярла?

– Асвальду она уже не нужна.

Гельд повернулся и посмотрел ей в глаза. В светло-серых, чуть голубоватых глазах «альва Аскефьорда» отражалось колебание и раздумье.

– И ты сам больше не вернешься? – тихо спросила она.

– А что мне тут делать?

– Ты клялся конунгу в верности, – так же тихо напомнил с другого бока Слагви.

– Его тут нет. Кари ярлу и Хьёрлейву я ни в чем не клялся. И оставь мне самому разбираться с моей совестью, ладно?

– Понятное дело. – Слагви опять пожал плечом, помолчал, потом добавил: – Ну, как хочешь… Подумаем. Был бы здесь…

– А у тебя без него только полголовы? – беспокойно усмехаясь, спросил Гельд.

Вместо ответа Слагви вздохнул. Без брата он и правда ощущал себя половиной человека.

Сольвейг вышла проводить Гельда; когда он толкнул дверь наружу, за ней что-то странно прошуршало, по темному двору метнулся ветерок, разбросанные щепки зашевелились, как будто под чьими-то ногами. От ветерка веяло тихой жутью. Гельду стало неуютно: рядом бродил кто-то невидимый. Сумерки показались опасными, идти в усадьбу конунга расхотелось: не переночевать ли здесь?

– Не бойся. – Сольвейг прикоснулась к его руке. – Это Слютна. Дочь нашего соседа из Дымной горы.

– Троллиха?

– Ну, да. У него три дочери, они все любопытные. Любят подглядывать за людьми, подслушивать под дверями. Не бойся, они никогда не делают ничего плохого. Ну, разве стянут что-нибудь съедобное.

– А я сам – не съедобный? – опасливо пошутил Гельд. – А то страшно как-то – ее не видно…

– Нет, ты не съедобный. Это Слютна, я же говорю. Она – старшая, а показываться на глаза не любит, потому ее так и зовут – Скрытная. У нее плащ такой, что отводит глаза. В скалах – бурый или серый, в лесу – зеленый. Ее никто не видит, только шаги слышно. У нее один глаз. А у второй, Тюсты, два, а у младшей, Треог, – три. Она у них самая красивая. Ой!

Сольвейг вдруг сама себя прервала и прижала ладонь ко рту.

– Что ты? – Гельд беспокойно поискал глазами опасность.

– Я придумала, – шепнула она и оглянулась, хотя подслушать их, кроме троллихи Слютны, если она еще здесь, было некому. – Скоро твой корабль будет готов?

– Денька через три, – осторожно ответил Гельд. – А что?

– Тогда я успею. Мне нужна хорошая упитанная свинка, и хорошо бы меду… Или моченых ягод…Чего-нибудь вкусненького. И тогда все получится. Она согласится…

– Что получится? Кто согласится?

Сольвейг повернулась и заглянула ему в глаза.

– Увози ее, – тихо и серьезно шепнула она. – Но только постарайся, чтобы она была хорошо устроена. Ты же понимаешь – у нее больше никого нет.

– Понимаю. – Гельд посмотрел в глаза Сольвейг, точно приносил клятву самой норне. – Так получилось…

Через четыре дня вечером «Кабан» отходил от маленького каменистого мыска на юге от Аскефьорда. Возле мачты сидела Борглинда со Свейном на руках. Гельд сидел за одним из кормовых весел и изредка оглядывался. Он полагал, что преследовать их не будут, но мало кто на его месте не оглядывался бы.

Все вышло так просто, что едва ли сгодится для будущих рассказов. По крайней мере, придумывать придется больше половины. Утром Гельд попрощался с Аскефьордом, и «Кабан» отплыл; фьялли переглядывались и многозначительно поджимали губы, но мешать им никто не стал. «Гельд клялся в верности Торбранду конунгу, который ничего не может сейчас ему приказать, – сказал Хьёрлейв Изморозь, когда ему намекнули, что барландцы готовятся сталкивать корабль в воду. – И он волен дожидаться возвращения конунга в любом месте. Он – свободный человек». А если кто и болтал, что барландец сбежал, когда конунгу изменила удача, то Гельда это больше не волновало.

В тот же день вечером Сольвейг дочь Стуре-Одда уже в сумерках пришла в Ясеневый Двор навестить Борглинду. С собой она принесла плащ из темной шерсти, цвет которого в полутемном доме очень трудно было разглядеть. Посидев немного в девичьей, она ушла. Рабы, открывавшие для нее ворота, клялись, что она была одна. Вдоль берега фьорда к вершине она тоже шла одна. Правда, галька побережья и всякий лесной сор у нее под ногами скрипели и шуршали вдвое громче, но день выдался ветренный, и редкие встречные ничего не замечали.

В лесу ее ждал Слагви, почему-то с двумя оседланными лошадьми. Но этого никто не видел и удивляться было некому. На одну из лошадей он сел сам, вторая осталась свободной. Однако кто-то, судя по ее поведению, на ней все-таки ехал. Через лесистые склоны гор и вересковые пустоши Слагви со второй лошадью прискакали на берег за южной границей Аскефьорда. Здесь их ждал «Кабан», который почему-то за целый день дошел только досюда. Корабль стоял у берега, а по берегу прохаживался Гельд Подкидыш.

– Где? – спросил Гельд у Слагви и посмотрел на вторую лошадь.

На лошади вдруг оказалась Борглинда, держащая на руках Свейна, со сброшенным на седло плащом невнятно-бурого цвета.

– Возьми. – Она кивнула Слагви на плащ. – Теперь уже не нужно?

– Брось на землю. И скажи: «Возьми свое».

Борглинда послушалась. Упавший плащ мгновенно исчез.

– И… это тоже возьми. – Гельд отстегнул от пояса меч по имени Когтистый и подал его Слагви. – Как говорит Торбранд конунг, чужая уздечка лошадке не впрок.

Слагви нерешительно взял меч. Он понимал, что возврат оружия означает окончательный разрыв Гельда с дружинами Аскефьорда. Но что поделать, если эта «уздечка» совсем не для него?

– Я ему передам, – сказал Слагви, имея в виду отсутствующего конунга. – Жаль, что все так вышло.

– Может, еще встретимся где-нибудь, – пожелал Гельд. – На самом деле Морской Путь не так уж велик.

Слагви молча кивнул.

Гельд перенес Борглинду с мальчиком на «Кабана», и корабль наконец по-настоящему отплыл на юг. Слагви постоял, глядя им вслед, потом в темноте поскакал со свободной лошадью обратно. Этого опять же никто не видел.

Уже взявшись за весло, Гельд несколько раз оглянулся на темную фигуру Слагви, стоявшего между двумя лошадьми. Тот помахал рукой. Гельд кивнул в ответ. Он надеялся, что это последний в его жизни привет из Аскефьорда. Видит богиня Фригг, Эренгерда не могла придумать ничего лучше как обручиться с Хьёрлейвом. Узнав об этом, Гельд испытал облегчение: эта новость освободила его окончательно, отрезала все глупые надежды, все пресловутые «а вдруг…». Еще Один говорил, что и мудрец бывает безрассудным от сильной страсти. Но он, не мудрец, был от страсти не просто безрассудным, а сущим дураком. Есть, знаете ли, разница. Если судить по тем делам, которые он натворил, вдохновленный этой самой страстью.

Налегая на длинное кормовое весло и слыша, как рядом на руле бормочет что-то Бьёрн, Гельд чувствовал себя так, будто вернулся в собственную шкуру. На душе полегчало, даже сил прибавилось. Хватит с него подвигов. Дело даже не в том, что он торговать умеет лучше, чем сражаться. Он не умеет и никогда не научится убивать из высших соображений, теперь он знал это точно. За познание самого себя можно заплатить и дороже… хотя Гельд вовсе не думал, что мудрость досталась ему дешево. Но могло быть и хуже… Менее везучие, бывает, за это платят головой и воспользоваться приобретением уже не могут.

Со своего места Гельд хорошо мог видеть Борглинду, которая баюкала мальчика. Теперь ей какое-то время придется самой с ним возиться – других женщин на корабле нет. Ее рабыню пришлось оставить, так как две женщины и один ребенок под плащом троллихи не поместятся. Но за Нельду совесть не мучила. С рабыни никто не спросит ответа за дела хозяйки, а ей все равно, где быть рабыней: у фьяллей ли, у квиттов…

Что делать с Борглиндой, Гельд раздумывал недолго. Везти ее на Квиттинг – безумие. Там она рано или поздно опять попадет к фьяллям, если с ней не случится чего-нибудь похуже. В способность Гримкеля защитить племянницу Гельд не верил ни на пеннинг. Оставалось везти ее в то место, которое неугомонный Гельд Подкидыш называл своим домом – в усадьбу Над Озером, где уже почти год ждал приемного сына Альв Попрыгун. Пусть поживет, а там будет видно. Пусть сперва прояснятся дела на Квиттинге, а потом… За несколько лет можно накопить для нее приличное приданое. Ей всего шестнадцать, торопиться некуда. Главное сейчас – миновать побережья Квиттинга.

И вот тут придумать было нечего, разве что поймать где-нибудь дракона и лететь на нем по воздуху. Но этот способ принимать всерьез не стоило, так как со времен Сигурда драконы стали редки и застенчивы. От берегов Фьялленланда попасть к Барланду можно только мимо Квиттинга, притом придется огибать его весь и плыть мимо всех трех частей – Запада, Юга и Востока. Когда боги создавали Срединный Мир*, они не позаботились сотворить другого пути Но Гельд полагался на удачу. «Кабан» – вполне заурядный корабль, и сами они – вполне заурядные люди. По пути барландцы избегали тех усадеб, где останавливался Торбранд конунг с войском, и ночевали, пользуясь теплым временем, под открытым небом. Гельд считал, что неплохо бы расспросить кого-нибудь о новостях, но Бьёрн твердил, что им надо поменьше показываться на людях. И Гельд уступал: Бьёрн и так настрадался из-за его неугомонного безрассудства. Да и Борглинде без людей было спокойнее. Если они все же встречали кого-то на стоянках, то Бьёрн выдавал Борглинду за свою дочь, в придачу немую, чтобы квиттинский выговор не показал ее отличие от барландцев, и именовал ее Асбьёрг. Бьёрн так решил: по его словам, доведись ему произвести на свет дочь, он назвал бы ее Асбьёрг. Свейн, которому не исполнилось и двух лет, конечно, не мог понять всех этих хитростей, но его детский язык выговаривал имя тетки так своеобразно, что никто все равно не понял бы, что он имеет в виду.

– Ничего, самое веселое еще впереди! – говорил Бьёрн. – Нам ведь еще идти мимо Острого мыса, вы помните? А там и ее жених Асвальд ярл, и ее дядя Гримкель, и тьма народа, которая знает вас обоих, как облупленных! Что мы там будем делать?

– Мы пойдем мимо Острого мыса ночью! – отвечал ему Гельд. – Жаль мне тебя, моя маленькая Асбьёрг, ты не увидишь этот противный Острый мыс, о котором столько слышала. Я понимаю, тебе любопытно на него поглядеть, но не сейчас. Как-нибудь потом.

Борглинда молча улыбалась. Она очень легко привыкла изображать немую, и даже когда они оставались одни, не открывала рта – так ей казалось безопаснее. Гельд присматривался к ней с тайным беспокойством: за зиму она сильно изменилась. Она подросла еще на два пальца, и лицо ее выглядело менее детским, чем в их первую встречу на Остром мысу. Гельд все ждал, не оттает ли она: ему хотелось снова увидеть девочку, которая так звонко смеялась, слушая его лживую сагу про «сам ты не покойник». Но на встречу с той прежней девочкой надежды было немного. Борглинда побывала заложницей, невестой и почти жертвой – от этого повзрослеешь!

В свою очередь, Борглинда тайком приглядывалась к Гельду, стараясь угадать, насколько он огорчен окончательным прощанием с Эренгердой. Конечно, она видела, что он сильно изменился, стал менее разговорчив и веселость его порой кажется насильственной, но это все могло быть следствием тягостей похода с Торбрандом конунгом. Борглинда жалела Гельда, но весть об обручении Эренгерды с Хьёрлейвом ее сильно подбодрила. А после того как Гельд увез ее, Борглинду, от фьяллей, ему и вовсе закрыт путь назад… Теперь Гельд сам постарается забыть о дочери Кольбейна Косматого, а там… Теперь, когда Гельд был с Борглиндой постоянно, она чувствовала себя почти счастливой и верила, что со временем он полюбит ее. Тех трудностей, которые смущали Эренгерду, для нее почти не существовало: отважнее и вернее его нет никого на свете, а то, что его род неизвестен, волновало ее гораздо меньше. Борглинде нравилась мысль, услышанная от Гельда: человек должен сам стать корнем славного рода, а не заимствовать славу у предков. Ведь и сама она, чуть ли не единственная, кто остался от Лейрингов, теперь должна будет положить начало новому роду.

И если бы не естественный страх при приближении Острого мыса, Борглинда была бы сейчас почти счастлива. Она снова обрела свободу, Гельд и Свейн находились рядом. Об участи родичей, оставшихся на Остром мысу, об участи державы квиттов, к которой еще не скоро вернется мир и покой, она сейчас не думала: все это просто не умещалось в ее юной измученной душе. Милосердная богиня Фригг как бы лишила ее части памяти, чтобы дать возможность отдохнуть. Все ее стремления и привязанности теперь сосредоточились на одном Гельде. В его желании спасти ее она видела если не любовь, то хотя бы расположение, а девушке в шестнадцать лет одного присутствия возлюбленного достаточно для полного счастья. Ведь в юности, когда впереди лежит вся огромная жизнь, самым важным кажется именно сегодняшний день.

Глухой ночью «Кабан» прошел мимо Острого мыса. Светила луна, и корабль благополучно миновал область мелких островков и подводных камней. Над мысом висела тьма и тишина.

Ночью с корабля нельзя было разглядеть, что вместо дворов, усадеб и корабельных сараев там чернеют груды остывшего угля. На Остром мысу никто больше им не угрожал, но Гельд этого не знал.

Дальше через три перехода начиналось побережье Квиттингского Востока. Здесь даже опасливый Бьёрн вздохнул с облегчением. Владения Хельги хёвдинга охранял от напастей конунг слэттов Хильмир, и здесь скромный торговый корабль мог чувствовать себя почти в безопасности.

От фьяллей – да, но от гнева стихий защитят только боги. Едва «Кабан» миновал Ягнячий ручей, служивший рубежом Юга и Востока, как погода начала портиться. Ветер усилился и погнал по морю высокие валы. Борглинда сильно мерзла, хотя и Гельд и закутал их со Свейном сразу в два плаща: шерстяной и кожаный для защиты от брызг. «И не поверишь, что давно весна!» – бормотала она.

На сероватой поверхности холодного моря кипела беловатая пена, и казалось, что крошечный кораблик ползет не по воде, а по чешуйчатой коже какого-то исполинского чудовища, которое шевелится, потягивается и вот-вот поднимется, сбросит букашку, раздавит, даже не заметив. А пристать к берегу было негде: «Кабан» шел вдоль каменистого обрыва, и волны бились прямо об острые бурые скалы.

– Как в прошлый раз! – крикнул ему Гельду Бьёрн. – В этих местах поселился злой дух! Он еще тогда хотел нас утопить!

– Не утопил же! Мало ли кто чего хочет! – яростно заорал Гельд, стараясь перекричать шум волн и одновременно изобразить бодрость в голосе. – А тебе пора бросать поперек твое точило! Как бы Тор не позабыл про нас![21]

Борглинда нахмурилась и вытянула шею, стараясь расслышать, о чем они кричат. Она разобрала только имя Тора, а оно сейчас ничуть не подбодрило, наоборот. Конечно, к Тору обращаются для защиты от ярости моря, но едва ли он захочет помочь врагам опекаемого им племени фьяллей! В лицо ей плеснуло целой тучей острых холодных брызг, и она торопливо втянула голову в плечи. Тонкие пряди волос, совсем черные от воды, противно липли к щекам.

Злой дух! Гельд подумал о Каре Колдуне. За прошедшие месяцы он так часто о нем рассказывал всем желающим слушать, что стал воспринимать незадачливого управителя кюны Даллы как плод собственного неукротимого воображения. Но здесь, у берегов Квиттингского Востока, воспоминания об усадьбе Нагорье ожили и наполнились угрозой. В скачке на спинах диких и яростных, как волки, бушующих волн самоуверенность быстро слетит со всякого, и сейчас Гельд не сомневался, что неспроста его два раза подряд на одном и том же месте подстерегает буря.

«Плохо дело», – было написано на лицах гребцов, а в лице нахмуренного Бьёрна каждая черта прямо-таки кричала об этом. Искусно действуя рулем, он старался держать «Кабана» в согласии с волнами, и пока это удавалось. Подгоняемый бурей, корабль стрелой мчался на север. Гельду вспоминалась усадьба Речной Туман: пристать к берегу можно будет только там, ближе негде. А как его там встретят? Хорошо бы попасть туда к ночи, тогда можно не показываться людям на глаза… Брызги холодной воды окатывали гребцов с ног до головы, и даже Борглинда возле мачты, похоже, совсем промокла.

«Хорошо, что молчит», – мимоходом подумал Гельд, бросив на нее беглый взгляд. Другая бы вопила и проклинала его, который затащил ее в эту мокрую погибель.

Близились сумерки; гребцы измучились, но «Кабана» по-прежнему несло мимо высоких бурых скал. Кожа горела от брызг морской воды, руки стыли от холода, глаза слезились, спина ныла от усталости, а уши закладывало от свиста и рева холодного ветра.

– До Речного Тумана близко! – кричал Гельд, стараясь подбодрить своих людей. – Пристанем там, если иначе никак! Не съедят же нас!

Гряда бурых скал начала понижаться: теперь мачта корабля уже достала бы до верха, что внушало надежду вскоре найти пологое место. Несколько раз мелькнули травяные крыши рыбацких избушек и стены, сложенные из тех же бурых округлых валунов. Раз или два маленькая человеческая фигурка показалась над обрывом; человек следил за кораблем, потом стал махать руками кому то позади. Гельд сжал зубы: любое кораблекрушение чрезвычайно выгодно местным жителям. Так сказать, урожайный год. Не дождетесь!

Небо совсем потемнело, серая вода сливалась с густым серым воздухом, и даже у Гельда в душе зашевелился холодноватый страх. Все это плохо кончится. То и дело среди кипящих волн мелькали острые головы подводных камней, а ведь «Кабан» не «Рогатая Свинья», которая сама умеет их обходить!

Борглинду тошнило от этого болтания по волнам; каждый раз, когда корабль перелетал с гребня на гребень, у нее словно падало сердце, и теперь уже казалось, что оно держится на тоненькой ниточке, готовое вот-вот оборваться. Она промокла насквозь, зубы стучали от холода. Свейн у нее на руках вопил дурным голосом и уже начал хрипеть, но она почти не обращала внимания: что тут можно сделать? Зажмурясь, она не смотрела на море и берег, такой близкий и совершенно недостижимый. Мерещилось, что они бесконечную вечность болтаются так, а мысль о том, что когда-нибудь у нее под ногами снова будет твердая земля, казалась несбыточной. Изо всех последних сил прижимая к себе племянника, Борглинда мечтала только об одном: чтобы все это скорее кончилось.

Бояться она уже устала. На нее разом навалилась усталость от всего страха, пережитого за последние полгода… нет, за два года войны, за всю ее жизнь! Она хотела убежать от страха, билась и барахталась, как птица в сети, но убежала недалеко: страх догнал и опять накрыл ее серым липким облаком. Борглинда изнемогала от чувства обреченности и почти сдалась.

Она сама виновата в этой буре. Судьба предназначила ее в жертву, а боги всегда возьмут свое, так или иначе. Жалко Гельда… и Свейна, и Бьёрна, и всех этих людей, которые так хорошо с ней обходились в эти дни… Уж если кто родился несчастливым, тому лучше бы вовсе не жить! От холода, усталости и душевного напряжения она оцепенела и плохо осознавала все происходящее. Несмотря на дикую качку, временами Борглинда впадала в забытье и просыпалась оттого, что ударялась о что-нибудь твердое. Как бы совсем не вылететь…

Когда под днищем «Кабана» раздался оглушительный треск и все на нем сильно содрогнулось от страшного удара, Борглинду подняло и бросило вперед, к носу. Всеми частями ушибаясь о внутренние концы весел и скамьи, она упала на плечи кого-то из гребцов. Вот оно! Сейчас! Крепче сжимая Свейна, Борглинда забарахталась, лихорадочно пытаясь встать, но без рук ничего не получалось. Многие гребцы попадали друг на друга, и вокруг нее кипела настоящая свалка. Из мешанины человеческих тел на Борглинду сыпались нечаянные удары и неразборчивые обрывки брани; все кричали, и она кричала во весь голос, чтобы ее не задавили. И самым ужасным была полная неподвижность, непривычная и неестественная после бешеной скачки. Как будто остановилось сердце.

Кто-то поднял Борглинду на ноги вместе со Свейном, который даже замолчал от ужаса (или просто охрип окончательно). «Кабан» больше не двигался, прочно насаженный днищем на подводную скалу, и только корма, которую толкали волны, дрожала и покачивалась. Бурые ребристые края скалы выпирали меж досок, как голова морского чудовища. В широкие щели разошедшегося днища быстро поднималась вода, и при виде ее Борглинда завопила от животного бессознательного ужаса, как вопили все вокруг нее. Ее слепили брызги, со всех сторон давили люди; ни оглянуться, ни двинуться было невозможно, и все существо ее отчаянно кричало от близости неминуемой гибели.

Над кораблем висел многоголосый вопль, треск дерева и рев волн; весла беспорядочно, как солома на ветру, летели за борт. Кто-то схватил Борглинду за плечо и сильно рванул; кричал что-то голос Гельда, но она не понимала ни слова. Гельд тащил ее прочь с корабля, казалось, прямо в воду; не помня себя, Борглинда визжала и упиралась, и тогда он подхватил ее на руки вместе с мальчиком и понес куда-то.

Оглушенная ревом волн и ветра, Борглинда жмурилась; холодная вода окатывала ей ноги и брызгала в лицо; чьи-то другие руки перехватили ее и опять понесли. Все порвалось на неясные клочки в мелькающей тьме: прыжок вниз, какое-то барахтанье, снова ледяная волна лижет ноги, а кто-то, скользя на мокрых камнях, вместе с ней поднимается вверх. Сейчас упадет, провалится! Чьи-то руки тянут за плечи того, кто ее держит, кто-то рвет у нее Свейна, а она не отдает, не в силах разжать окоченевших рук, хотя мальчишка кажется тяжелым, как камень; кто-то перехватывает ее… По воде они ходят, что ли? Вокруг кричало множество голосов, но она не понимала ни слова. Она вообще не понимала, что происходит, и только прятала лицо на чьих-то плечах, ловя холодный воздух открытым задыхающимся ртом.

Ее положили на что-то твердое; от изумления Борглинда открыла глаза. Она лежала на камне – крохотном каменном островке. Шагов на двадцать в ширину простиралась твердая тишина, а дальше опять бились дикие волны. Прямо перед глазами у нее покачивалось безвольное тело «Кабана» с накренившейся мачтой, жуткое и нелепое. Волны подмывали его и тянули со скалы, на которую он был насажен. От островка ее отделяла полоса воды не шире шага – вот как их сюда перенесли. Барландцы суетились, стараясь снять с «Кабана» как можно больше груза, и поспешно передавали друг другу сундучки и мешки.

Наконец волны одолели, и корабль тяжело отвалился от скалы; с натужным скрипом и треском, падая на бок, он тронулся по волнам прочь. Перевернутый и изуродованный, он был похож на какое-то полумертвое морское чудовище. А буря все так же кипела вокруг каменного островка, тесно заполненного людьми и поклажей. Гельд громко выкликал то одно, то другое имя, проверяя, все ли целы. Многие оказались ушиблены, один гребец вывихнул руку, и ему ее поспешно вправляли прямо тут, пока сустав не распух. По всему камню были разбросана поклажа с корабля и разнообразные деревянные обломки; все это торопливо собирали и складывали в кучу подальше от воды, в самой середине островка. Теперь Борглинда сидела сразу на двух сундуках и мертвой хваткой сжимала в руках Свейна. Она так окоченела, что не помнила себя, и сама ее душа, казалось, сжалась в крохотный плотный комочек в самой глубине застывшего тела. Внутри все застыло до боли, каждый вдох давался с трудом, а в груди ныло, точно там смерзся целый кусок льда.

Собрав деревянные обломки, барландцы разожгли костер. Мокрое дерево горело плохо, с густым дымом и треском, но все же огонь подбадривал и внушал надежду на лучшее. Из сундука Гельд вытащил чей-то плащ и заставил Борглинду надеть его взамен мокрого; она не могла шевельнуться, и он сам кое-как ободрал с нее накидку, черную и тяжелую от воды. Руки Гельда тряслись – он сам промок насквозь, стучал зубами и свирепо хмурился в попытках сдержать дрожь. Свейна тоже завернули в сухое. Но и теперь, сидя возле огня, Борглинда отчаянно дрожала и изредка издавала невнятные рыдающие звуки – они рвались наружу сами собой.

– Берег близко! – кричал Гельд прямо в ухо, прижавшись и крепко обняв ее, но его слова с трудом доходили до сознания. – До утра досидим, а потом кто-нибудь нас отсюда снимет! Тут населенные места! Ничего!

До утра! Борглинда не могла сообразить, давно ли началась ночь и скоро ли кончится; казалось, вот только что и целую вечность назад.

– Погляди! – Гельд вдруг толкнул ее в плечо. – Видишь – огонь!

Где-то в стороне невидимого берега в темноте зашевелились огни: большое яркое пятно костра и много маленьких подвижных огоньков – факелов. Тех, кто их держал, не было видно, и полузатуманенному сознанию Борглинды представлялось, что это какие-то тролли, злые духи пришли забрать добычу. Или они уже в мертвых мирах?

– Плывут! Лодка, лодка! – закричали барландцы вокруг нее.

Их голоса раздавались четко; очнувшись, Борглинда обнаружила, что буря стихает. Волны еще кипели вокруг островка, но гораздо спокойнее, чем прежде. Рев ветра поутих. А со стороны берега приближались, покачиваясь в лад с движением волн, несколько огненных цветков.

– А смелые ребята! – восхитился у нее над ухом Гельд. Его хриплый голос дрожал, но он изо всех сил пытался придать ему привычную бодрость. – Не всякий бы поплыл среди этих камней, пока не совсем утихло!

– Пока утихнет, мы тут окоченеем! – подал голос кто-то в темноте.

– Может, им не терпится нас пограбить! – ответил другой.

– Куда спешить? К утру мы бы лежали тут такие тихие!

– Как утопленники!

– Да бросьте вы.

– Ничего! – ободрил товарищей Гельд. – Мечи не утопили? Вот и здорово. В крайнем случае, погреемся.

– Эй, вы живы? – закричал низковатый голос из морской темноты.

Огненный цветок приблизился настолько, что стало можно различить фигуру человека в жестком рыбацком плаще из тюленьей шкуры, который стоял на носу большой лодки и держал факел.

– Еще как! – заорал в ответ Гельд. – Неужели вы собираетесь нас спасти, добрые люди?

– Еще как! – с насмешкой ответил голос, показавшийся Гельду смутно знакомым. – Не люблю, когда в моей округе чужие трупы на берегу валяются! Женщины боятся!

Лодка на десять весел приблизилась к камню и коснулась его носом. Она сильно раскачивалась, но все же перебраться было можно, и человек в тюленьем плаще ловко перепрыгнул на островок. Гельд первым шагнул навстречу, вглядываясь в лицо спасителя, и уже хотел задать вопрос, но тут огненный отблеск факела упал на темнобородое лицо с белым пятном седины на правой щеке.

– Рам! Рам Резчик! Это ты или твой дух-двойник?

– А… – Кузнец из усадьбы Речной Туман обернулся на голос, назвавший его по имени, вгляделся и охнул: – Да я тебя должен спросить об этом! Из нас двоих ты гораздо больше похож на духа-двойника: мокрый и бледный. Скажи честно: ты еще жив?

– Пока жив! – честно сознался Гельд. – Но это ненадолго, если дальше так пойдет.

– Ну, давай сюда! – Рам кивнул ему на лодку. – Добра, я вижу, сняли порядочно… Ничего, перетаскаем.

При виде доброго знакомого половину усталости с Гельда как рукой сняло. Не просто человек с лодкой, а Рам Резчик! Это чудо, это удача! Подняв Борглинду с ребенком на руки, он отнес ее в лодку и усадил на корме; кузнец проводил их взглядом, но ничего спрашивать не стал.

С появлением Рама все ожило и засуетилось: его люди усердно помогали замерзшим барландцам таскать поклажу, сам кузнец тоже помогал и распоряжался. Отблески факелов бросали в его темные глаза огненные блики, то затеняя пол-лица, то освещая целиком, а голос успешно перекрывал шум ветра и волн. Не знай Гельд его раньше, он сейчас клялся бы чем угодно, что к ним на помощь явился какой-то местный дух. Например, Восточный Ворон, которому тут поклоняются.

Большую лодку нагрузили людьми и добром с «Кабана» и повели назад к берегу; сам Рам пока что остался на камне. В скалах обнаружилась маленькая площадка, где могла пристать десятивесельная лодка, но бедный «Кабан» втиснул бы туда разве что штевень. В три приема все было переправлено на берег. На скале горел большой костер, указывая путь лодке, тут же стояло несколько лошадей.

– Здесь поблизости двор Брюма Хвороста, – рассказывал Рам во время возни с поклажей. – Я у него ночевал… до Речного Тумана отсюда еще порядочно, ты сообразил? А тут Тюлле от Ульва Желудя прискакала: кричит, корабль несет на камни. Ну, мы-то здесь привычные, знаем, если кто в такую погоду сюда попал, то не на Злой, так на Гельмиров Камень непременно наскочит. Вот и вы наскочили. А там еще подальше есть Жадный Стуре – тоже камень такой… Все сняли-то? Сам корабль может еще и выловим, там, по ветру, только он на дрова будет годен.

– И то хорошо, – стуча зубами, заметил Гельд. – Дров бы нам сейчас побольше и посуше…

– Держись! До двора тут близко, а добро потом перетаскаем. Ночью не денется никуда.

Рам Резчик привел их в небольшой дворик, расположенный довольно близко от берега. Ворота были открыты, в доме, сложенном из толстых бревен с клочьями белого сухого мха в щелях, горел огонь на большом очаге посредине пола. Измученные барландцы столпились вокруг тепла. Две женщины засуетились вокруг Борглинды, увели ее в маленький женский покойчик, отгороженный простой дощатой перегородкой, стянули мокрое и надели сухое; рубашка из грубого простого сукна оказалась вдвое шире нужного и принадлежала, судя по размерам, старшей из хозяек, но Борглинда не стала привередничать. Младшая из женщин возилась со Свейном: закутала его в пеленку и в рваную медвежью шкуру, теплую, как собственный маленький очаг, потом прибежала с каменным котелком горячей воды, заварила бруснику и багульник и поила мальчишку, чуть ли не силой вливая ему в рот пахучие горячие отвары и по привычке пробуя каждую ложку.

Понемногу Борглинда пришла в себя. В девичьей было прохладно, и она выбралась обратно к очагу. Барландцы с измученно-блаженными лицами тесно обступили огонь, подставляя ему то мокрые ноги, то голые спины; кто-то от усталости и тепла уже дремал, и мореходы в последний миг едва подхватили товарища, чуть не упавшего носом в очаг. Хозяин с домочадцами таскали со двора охапки соломы и устраивали на полу лежанки. Рам распоряжался, как у себя дома. Чуть погодя стали появляться сундуки и мешки с «Кабана». Разобрав шкуры и одежду, которая осталась сухой, барландцы делали себе постели.

Постепенно суета стала стихать. Борглинда села поближе к очагу и сжалась в комочек. Хозяйкина рубаха и неизвестно чей меховый плащ, протертый по краям и отчаянно пахнущий дымом, казались ей милыми и самыми приятными на свете. Прижимая к себе теплый мех, она жмурилась от удовольствия и глубоко вздыхала, как кошка. Как мало надо человеку для счастья, подумать только! Живое тепло от огня наливало каждую жилку, все внутри кипело от простого удовольствия жить, и даже смотреть на Гельда было как-то по-особому трепетно приятно.

Рам и Гельд сидели рядом и беседовали; Гельд то и дело подавлял зевок, потирал ладонью мокрые волосы, но его порозовевшее лицо впервые за долгое время оживилось. Похоже, его очень порадовала встреча с этим странным человеком, рослым и темным, как медведь, с белым пятном седины на щеке. У Борглинды начали слипаться веки, но жаль было уйти, жаль заснуть и потерять чувство счастья от всего этого: от тепла, безопасности, оживленного лица Гельда, который теперь казался совсем прежним.

– Мне в этих краях не слишком везет: второй раз плыву, и второй раз в бурю, – рассказывал Гельд кузнецу. – Еще в тот раз… ну, когда я тут был. Я подумал: уж не мой ли приятель Кар все это затевает? Он ведь на меня сильно обиделся?

– Твой приятель Кар? – повторил Рам и посмотрел на него со значением, будто ждал чего-то еще. – А вы с тех пор не виделись?

– Где мне с ним видеться, если я здесь с тех пор не бывал? Я… – Гельд запнулся, решив не рассказывать, как воевал под стягом Торбранда конунга.

– С тех пор с ним никто не виделся, – сообщил Рам, не дождавшись продолжения. – Он тогда убежал догонять твой корабль, злой, как тролль, и не вернулся. Далла присылала искать его у нас – значит, к ней в Нагорье он не возвращался тоже. Вот я и подумал: может, вы с ним повстречались и ваша встреча кончилась не совсем так, как хотелось бы ему?

– Делать мне нечего! – с чувством ответил Гельд. – Пусть с ним великаны разбираются. А я думал, это он мне мстит… бурями.

– А я думала, это из-за меня, – подала голос Борглинда.

Она достаточно пришла в себя, чтобы принять участие в беседе, и ей очень хотелось облегчить душу.

– Если уж меня хотели… ну, ты помнишь. – Она посмотрела на Гельда, не зная, можно ли в присутствии Рама упоминать о предполагаемом жертвоприношении. – Вот боги и решили, что…

– Да ну, брось! – Гельд махнул рукой. – Видишь ли, – пояснил он Раму, – я увез эту прекрасную деву совсем не с согласия тех, у кого она жила. Вот она и боится, что…

– Ага! – сказал Рам. Он внимательно глянул в лицо Борглинде, потом взял ее за руку. Покрасневшая от превратностей этой ночи ладонь была мягкой и яснее говорила о происхождении и воспитании девушки, чем самый пышный перечень предков с указанием всех их подвигов. – Девушка, значит, знатного рода? Знатнее тебя, и добром не отдавали?

– Вроде того! – Гельд усмехнулся.

Это объяснение показалось ему гораздо проще и понятнее всего того, что было наворочено судьбой на самом деле. Все рассказывать – до утра не справишься. Да и обмана особого нет: Борглинда куда знатнее его, а добром ее из Аскефьорда не отпустили бы ни за что.

– А?.. – Рам выразительно кивнул на дощатую перегородку, где остался Свейн. – Я тут видел мальчишку – это ваш?

Борглинда фыркнула, Гельд засмеялся таком нелепому предположению.

– Ты обо мне слишком хорошо думаешь! – смеясь, ответил он. – Мы не такие резвые. Ей шестнадцать лет, а мальчишке почти два. Это ее племянник.

– Ей шестнадцать? – Рам еще раз осмотрел лицо и фигуру Борглинды. – Ей запросто дашь все восемнадцать. Правда, тут темно. Ну, пусть будет племянник, мне не жалко. Своих вы еще успеете. Это дело такое… нехитрое.

– Долго ли умеючи? – смеялся Гельд, и даже Борглинда пофыркивала, не сердясь. Рам ей нравился.

Дом уже затих, все спали, только они втроем еще сидели у ярко горящего очага.

– Да… Всякое случается, – чуть погодя проговорил кузнец. – Не бойся, парень, будь она хоть из рода конунгов, я никому вас не выдам. Я-то знаю, как это бывает!

– Да ну! – заинтересованно отозвался Гельд. Ему очень хотелось узнать побольше о Раме Резчике, который так кстати уже второй раз попадался на его пути. – А я думал, я один такой несуразный!

– Надейся! – Рам усмехнулся наивности молодого парня, который думает, что первым открыл любовь. – Я тоже, знаешь ли… И про меня была похожая сага. Сейчас-то ее позабыли, а лет двадцать с лишним тому все наше побережье только об этом и говорило. Даже до тинга доходило… Да впрочем тебя тогда на свете не было.

– Тем более хочется послушать.

– Да чего там слушать? – Рам помешивал палкой в очаге, но видно было, что рассказать он вовсе не прочь. – Я сам женился не как надо было, а как мне хотелось. Моя Мальвин была дочерью Сигурда Всезнайки. Он далеко живет, почти на северных границах. Знатнее его на Квиттингском Востоке никого нет. Даже наш хёвдинг, Хельги Птичий Нос, ему на две головы уступает. Кстати, Хельги потом женился на ее младшей сестре. Хильдвин… Хедвин… Не помню. Ладно, она давно умерла, лет пятнадцать уже.

– А твоя жена?

– А моя жена… Я увез ее из дома. Не против воли, она хотела быть со мной. Только ее родня не хотела. Мы уехали, а потом Сигурд нас нашел уже дней через десять… и сам понял, что возвращать ее поздно. Умный человек Сигурд Всезнайка. Понимал, что честь роду силой не вернешь… Да и какая это честь, если к ней надо за волосы тащить? Он оставил нас в покое, и все. Даже дал приданое, чтобы его дочь не звали побочной женой. Не то, конечно, как если бы она вышла за человека познатнее меня, но мне не приданое было нужно… Я сватался к женщине, а не к деньгам.

Гельд кивнул несколько раз: это он отлично понимал. Его странно тронула эта история, такая красивая и так мало подходящая на первый взгляд к суровому, уверенному и насмешливому кузнецу. И она так напоминала сагу о его любви к Эренгерде, какой она могла бы стать, будь Эренгерда чуть посмелее и люби его чуть сильнее… Нет, про это не надо.

– И что? – робко спросила Борглинда. Он слушала, затаив дыхание: ей так легко было вообразить на месте Мальвин себя, а на месте Рама – Гельда.

– Исход был не так хорош, как мне бы хотелось, – сказал Рам, быстро глянув на девушку и опять опустив глаза в огонь. – Не хочу вас пугать, но, думаю, вам надо знать… Боги таких своевольных шуток не спускают.

Некоторое время было тихо, Гельд и Борглинда не смели задавать вопросов. Потом Рам опять заговорил:

– Через год она родила мне мальчишку и умерла при этом. А к началу зимы к нам пришла старуха… Не помню, как было ее имя, но все ее звали Норной. Она умела видеть норн, когда они приходят к новорожденному. К родам Мальвин старая троллиха не успела, явилась, когда мальчишке до года не хватало месяцев трех-четырех… Он в «мягкий месяц» помнится, родился. Уж не знаю, где ее носило до того… Может, ей лучше бы там и оставаться. Она посмотрела моего мальчишку и сказала, что он будет плохим помощником квиттам. Так и сказала.

Рам опять замолчал. Лицо его стало мрачным: он заново переживал пережитое много лет назад.

– И что? – спросил Гельд. Он тоже выглядел серьезным, как никогда.

– Умные люди мне говорили, что его надо отдать морским великаншам. Но я не хотел. Ведь тогда получилось бы, что моя Мальвин умерла понапрасну, отдала жизнь за того, кому все равно не жить. Я так не хотел. И вообще детей не убивают. Им усложняют судьбу, ты знаешь? Даже в голодные зимы их не убивают, а уносят в лес и там оставляют: кому судьба все-таки жить, тот выживет. Вот и я решил, что от судьбы не уйдешь. Боги нас наказали за своеволие, когда прокляли судьбу нашего сына, так зачем пытаться уйти от них еще раз? Короче, тут проходил один торговый корабль, по пути в Эльвенэс. Кормчий зачем-то таскал с собой жену, видно, боялся оставить без присмотра. Я им отдал моего мальчишку и велел пристроить там где-нибудь… Хорошо все же, что Мальвин этого всего не узнала.

– И что дальше? – опять спросил Гельд.

Борглинда подняла на него глаза, изумленная звуком его голоса. Он выглядел странно: все лицо его как-то напряглось и натянулось, грудь вздымалась медленно и тяжело.

– Не знаю. Они потом весной плыли обратно, я спросил, сказали: оставили у землянки на поле тинга. Не знаю чьей. Э, парень?

Рам вопросительно посмотрел на Гельда. Он не раз в прошлом рассказывал эту сагу, но никто еще не слушал ее с таким тревожным напряжением.

– У тебя такой вид, будто ты увидел свою фюльгью, – заметил Рам. – Где – в том углу? – Он показал себе за спину. – Это не фюльгья, это наш старый Скимле. Его еще в молодости обожгло на пожаре, а старость ведь никого не красит.

– Сколько лет назад это было? – спросил Гельд, не вникая в превратности судьбы старого Скимле и даже не улыбнувшись. – Вспомни как следует.

Рам ответил не сразу, и взгляд его, устремленный в лицо Гельду, стал очень пристальным.

– Двадцать пять лет назад, – наконец сказал он. – Отвезли то есть. Как раз шел четвертый год, как Стюрмира конунга провозгласили… А тебе что?

– Меня нашли в Эльвенэсе, у землянки, во время тинга. Двадцать пять лет назад. Заметь, я вовсе не утверждаю, что я – твой сын. Просто я говорю, что было со мной.

Гельд дернул углом рта, пытаясь усмехнуться. Ничего не вышло. Рам остался серьезен и не сводил с него глаз. Борглинда застыла на своем месте и почти не дышала, боясь спугнуть чудо.

– При тебе что-нибудь было? – спросил наконец Рам. – Амулеты… Или родимые пятна есть?

– Ничего. – Гельд покачал головой. – Были пеленки, обрывок волчьей шкуры, чтобы не замерз… А сам я чистый, как новая липовая ложка. Никаких родимых пятен.

Они помолчали и только изредка поднимали глаза друг на друга.

– Похоже, что так, – наконец сказал Рам. – На нем тоже ничего такого не было. Судьба… Ты сделал то же, что и я. Увез девицу, которую тебе не отдали бы. Похоже, это доказательство покрепче, чем амулеты и родимые пятна. Кар напророчил… Старый дурак! Впервые в жизни стал ясновидящим, и то – нечаянно. Помнишь, как он обозвал тебя моим побочным сынком? Только ты никакой не побочный. Сигурд Всезнайка дал ей приданое, так что ты законный, как и я сам. У меня в Речном Тумане остались кое-какие вещи из того приданого. Я собирался их взять с собой, когда поеду в Хель… Ты знаешь, что Сигурд еще жив?

Гельд покачал головой:

– Я вообще не знал, что такой человек есть.

– Теперь он живет один. Обе его дочери умерли. От младшей осталось двое детей, его внуков. Девчонка замужем за Хеймиром Наследником – она будущая кюна слэттов. Она же дочь Хельги Птичьего Носа, я тебе говорил. А парень, Даг, тоже достойный человек.

– Я помню. – Гельд кивнул. – Это он водил в славный поход Эйвинда Гуся?

– Он самый. А ведь он помоложе тебя. Ему сейчас лет двадцать или двадцать один.

– Так ты, выходит, родич конунгу слэттов? – прошептала со своего места Борглинда.

Она была так потрясена, что не верила сама себе. Буря и крушение «Кабана», бегство и собственная участь несостоявшейся жертвы начисто улетучились из ее памяти. Гельд, которого подозревали в самом низком происхождении и который даже сам себя в час уныния назвал сыном рабыни, оказался родичем таких людей – хёвдинга Квиттингского Востока, конунга слэттов!

– Выходит, что так. – Гельд пожал плечами и наконец усмехнулся. Ему не верилось, что его шутки о «сыне конунга» оказались недалеки от правды, и почему-то было неловко оттого, что он никак не может этому обрадоваться. – Правда, не слишком-то я нужен такой родне… Да и она мне тоже. На славные подвиги меня не тянет. Хватит с меня. Это я уже пробовал.

Он вспомнил Эренгерду, но без обиды на судьбу, которая не дала ему узнать все это раньше, в первую встречу с Рамом. Привез бы он такие новости вместе с железом кюны Даллы… Даже надменный Асвальд не сказал бы, что родич конунга слэттов недостаточно для них хорош… Но нет. Эренгерда отвергла его не за низкий род, а за низкий дух. За то, что он никогда не научится ради чести убивать людей, которые ничем его чести не задели. И этого никакие открытия не переменят.

– А все-таки к Сигурду тебе стоит съездить, – сказал Рам. – Родню не выбирают, а отрекаться от того, что дали боги, – до добра не доведет. Выходит, они хотели, чтобы ты… чтобы мы с тобой об этом узнали. А Сигурд имеет право знать, что у него два внука, а не один. Он же дал ей приданое… Я сам поеду с тобой. Не слишком-то мне там обрадуются, но… Подарки судьбы не сразу распознаешь: что к добру, что к беде…

Гельд промолчал. Ему вспомнилось предсказание неведомой старухи, что звалась Норной. «Он будет плохим помощником квиттам». Старуха заслужила свое прозвище: она оказалась права. Поход Асвальда ярла в Медный Лес… Железо кюны Даллы… Битва в Пестрой долине… Сколько подвигов он насовершал во вред своему родному племени! Гельд смотрел на Рама и колебался, рассказывать или нет. Разве он знал? Он думал, что в войне квиттов и фьяллей он ни при чем и может следовать простым человеческим побуждениям, никого не стыдясь.

Его взгляд упал на Борглинду. Она смотрела на него огромными потрясенными глазами, и в полутьме черные зрачки стали такими большими, что совершенно скрыли карий цвет. Гельд подмигнул ей, чтобы немного расслабилась, и она послушно улыбнулась. Хотя бы этим, последним «подвигом» он теперь может гордиться совершенно спокойно: он спас дочь Лейрингов, которую хотели погубить враги ради своих злых вражеских дел! Да славится вечно великий герой, Гельд сын Рама!

В памяти всплыло лицо Слагви: исхудалое после похода, с легким румянцем на высоких скулах и светлыми кудряшками на висках, с усмешкой добродушного смущения. «Ну что ты уж так сразу…» Вот, например, один из врагов. Злобных, коварных, ненавистных… Тьфу!

Гельд потряс головой. Так и с ума сойти недолго. Хотя куда ему теперь еще сходить?

Лучше подумать о чем-нибудь другом. Отец… Гельд смотрел на Рама, ничуть на него не похожего, и пытался нащупать в себе чувство кровного родства с этим человеком. Нет, ему очень нравился Рам Резчик. Из всех знакомых ему людей, кроме Альва и Бьёрна, никто не показался бы Гельду более подходящим отцом. Просто он еще не знал, что это такое – чувство рода, которое направляло и определяло поступки почти всех вокруг него – от Гримкеля до Эренгерды. Только что он был наедине с огромным миром – и вдруг оказалось, что он не один, что его больше. Сейчас – два, а где-то еще есть дед, Сигурд Всезнайка, двоюродный брат Даг, и его сестра, та девушка, о свадьбе которой с Хеймиром ярлом он столько слышал два года назад. Слышал и даже сам пересказывал другим, и при всем богатстве его воображения ему и в голову не приходило, что все это имеет к нему самое близкое отношение. Он и сейчас еще не уяснил себе этого. На осознание такого перелома требуется время.

Гельду пришел в голову еще один вопрос.

– Рам! – окликнул он кузнеца по привычке и тут же подумал, не стоит ли теперь называть его родичем… отцом… – А как ты меня назвал?

Рам задумался на миг, потом хмыкнул и стал опять похож на прежнего Рама.

– Сигурдом, конечно. Мальвин так хотела.

Гельд усмехнулся. Что ни говори, это имя для великого героя!

Глава 8

В первую же ночь после битвы в тумане Торбранду конунгу приснился сон. Весь день он с четырьмя товарищами уходил от Ступенчатого перевала по лесистым горам на северо-запад – туда, где, как помнил Бранд Костоправ, имелся еще один выход из Медного Леса. Из собственной дружины Торбранда около него остался только Рагнар Полосатый, один из самых старших хирдманов, помнивший еще походы Тородда конунга, отца Торбранда. В одной из давних битв у него был содран длинный лоскут кожи с лица, отчего широкий морщинистый лоб и сейчас украшала белая полоса. Троих остальных, из чужих дружин, прибило к конунгу мешаниной битвы. Хаград, парень лет двадцати, чувствовал себя сиротой после смерти своего вождя, Модольва Золотой Пряжки, и в его светлых глазах застыло тревожное недоумение. Арнгрим Пепельный, хёльд из внутренних областей Фьялленланда, снарядился в этот поход по ратной стреле; двенадцать человек своей дружины он растерял и теперь угрюмо прикидывал про себя, мог ли хоть кто-нибудь из них уцелеть. Бранд Костоправ был хирдманом Асвальда Сутулого, и за него Торбранд конунг втайне особо поблагодарил богов: Бранд уже бывал в этих местах и знал дорогу к Совьему перевалу.

Ступенчатый перевал к концу битвы заняли квитты, и оставаться рядом с ним означало обречь себя на скорую встречу с Повелителем Ратей. На месте Ингвида Синеглазого Торбранд обязательно приказал бы устроить на перевале засаду и поджидать тех, кто не успел выйти за время битвы. Особенно если знать, что среди них сам конунг фьяллей. У Торбранда хватало ума, чтобы не считать своих противников дураками, а Ингвид сын Борга на деле доказал, что заслуживает самого серьезного отношения.

Весь день они шли, почти не останавливаясь, хотя трое из пятерых оказались ранены, а у самого Торбранда левая рука была рассечена от кисти почти до локтя. Хотя и не слишком глубокая, рана постоянно ныла, и полотно повязки промокло от крови. Но сильнее боли его мучило сознание произошедшего. Сейчас Торбранд не считал себя достойным вождем даже для четверых. Одной неудачной битвой боги могли лишь испытывать его твердость, но два поражения подряд означали одно: удача от него отвернулась. Мечи троллей не оправдали надежд, но мечи Торбранд не винил. Оружие сильно руками, которые его держат. Его удачи не хватило, чтобы обеспечить фьяллям победу.

И то, что он, после двух поражений, оказался заперт в Медном Лесу, в самом сердце вражеской земли, не может быть случайным. Его, конунга, боги подвели и поставили лицом к лицу с самым главным противником. Та ведьма, что своим колдовством губила фьяллей в первой битве, когда-то сказала Асвальду Сутулому: «У Медного Леса нет других конунгов, кроме меня. И если конунгу фьяллей что-то от меня нужно, пусть приходит сам». «Приходит сам… приходит сам…» – высвистывал ветер в ветвях Медного Леса, и Торбранд слышал это так же ясно, как голос человека. Так она хотела, квиттинская ведьма, его злая судьба, и она сделала так, что он пришел к ней сам.

Фьялли старались избегать открытых пространств и даже больших полян, идти по лесу было трудно, и к сумеркам даже выносливые мужчины валились с ног от усталости. Когда начало темнеть, они остановились в глубоком овраге.

– Пожалуй, на сегодня хватит, – пробормотал Рагнар Полосатый и покосился на Торбранда. – А то мы в темноте забредем прямо к ведьме.

На дне оврага развели костер, наломали веток и лапника, чтобы устроить лежанки и не замерзнуть на холодной весенней земле. Поджарили двух подстреленных по дороге глухарей; хорошо, что у Арнгрима оказалось при себе немножко соли в тряпице. Железный шлем Рагнара воткнули верхним шипом в угли, обложили камнями и вскипятили в нем отвар совьей травы, чтобы промыть раны. Даже эти нехитрые дела показались невероятно трудными: Торбранд заснул мгновенно.

Конунг даже не заметил перехода от яви ко сну: он по-прежнему шел и шел через Медный Лес. Он был совсем один, а вокруг беспорядочно, отрывисто мелькали видения то каменистых долин, поросших ольхой, орешником, осинниками, то горных склонов, где между бурыми плитами железистого песчанника поднимаются черно-зеленые старые ели. Ноги его ступали то по острым кремневым обломкам, то по мягким подушкам зеленого мха, то по темным коврам палой листы, то по розоватым гранитным выступам, укутанным лишайниками… Идет и идет… Камни и ели смотрят ему в спину, так что все время хочется оглянуться… Он сам не знает, куда идет; каждая нога кажется тяжелой, как валун, и глаза слипаются, точно он не спал трое суток. Но какая-то сила гонит его вперед, не дает отдохнуть. То ли он должен догнать что-то впереди, то ли уйти от настигающей опасности. Он идет и идет, каждый шаг дается с усилием, а горы впереди него все такие же, не ближе и не дальше.

Путь заволакивает серый туман; он такой густой и вязкий, что ноги путаются в нем и не могут идти. В тумане сгущается темное пятно, и вдруг Торбранд различает в нем очертания женской фигуры. Она укутана серым ото лба до самых ног, она неясна, расплывчата, но откуда-то он твердо знает, что это именно женщина. Сама судьба с ее прихотливым женским нравом вышла ему навстречу. Торбранд вглядывается в ее лицо, но оно не дается, взгляд мягко соскальзывает с него. Сосредоточить на ней взор не получается: она стоит прямо перед ним и все-таки ухитряется спрятаться, как может только истинное колдовство. Да и есть ли у нее лицо? Торбранд знает, что должен о чем-то спросить ее, пытается открыть рот, но губы не двигаются, как каменные, и вместо слов на ум приходят какие-то странные сочетания звуков, которые даже он сам не понимает. Его охватывает растерянность, даже отчаяние: ведь ему обязательно нужно говорить с ней, от нее зависит все… Она молча стоит и ждет.

Ждет долго, бесконечно долго, и за это время они оба перетекают в какую-то другую вечность. И здесь очертания незнакомки уплотняются, сжимаются, в них появляется что-то знакомое, но совсем, совсем иное. Вместо женской фигуры перед Торбрандом возникает меч. Огромный, в человеческий рост, меч стоит на том же месте, где стояла женщина, и сохраняет, прямой и темный, какое-то удивительное сходство с ней. Вид меча делается все более ярким и резким, как будто зрение Торбранда чудесным образом обостряется настолько, что он начинает видеть не только внешнюю сторону, но и внутреннюю суть вещей. Этот меч живет и дышит, через него льются потоки внутренней силы, как в дереве сок стремится от корней к вершине. Он растет от корней гор и питается светом небес, в нем – сила и дух Медного Леса. Дорога судьбы привела Торбранда к нему, он должен взять его, или… Другого пути просто нет. Но каменно-тяжелые руки не могут даже шевельнуться.

Торбранд проснулся раньше всех, еще до рассвета. Было холодно, Арнгрим Пепельный, последний дозорный, таращил глаза в темноту. У ног его тлели головешки, и огонек иногда перебегал, будто головни высовывают язычки и ощупывают ими, как ящерки, нет ли вокруг чего съедобного. А вокруг царила тьма, такая же безграничная и безмолвная, как вечером. Из глубины этой ночи не выплыть… Но теперь Торбранд знал, что тьма эта смотрит на него тысячей глаз, зовет тысячей голосов. Она понимает даже те нелепые слова, которые приходили ему на ум во сне. Она ждет его и только его.

– Дальше я пойду один, – сказал Торбранд, когда его товарищи проснулись. – Так хочет моя судьба. Во сне она подала мне знак. Если моя судьба добра, я справлюсь без помощников, а если нет – никто не должен гибнуть со мной. Идите к Совьему перевалу. А я пойду искать свою судьбу.

Никто из четверых не спорил. Торбранд случайно поймал взгляд Хаграда. Парень смотрел на него, как на мертвого. За ночь лицо конунга осунулось, нос стал казаться еще длиннее, тени под глазами потемнели, тонкие губы побледнели, и даже кожа стала какой-то затененной. За одну ночь Медный Лес наложил на него знак своей власти, и четверо хирдманов ощутили своего вождя каким-то чужим, даже чуждым существом. С этой ночи для него началась другая битва, невидимая, и в ней конунг стоял с судьбой один на один. Странный взгляд не удивил и не задел его: люди и все с ними связанное разом отошло далеко-далеко и уже не имело значения.

Невидимая, но близко ходившая судьба звала Торбранда сотней тонких, тихих, как шепот сквозь сон, голосов. Крадучись, они выползали из-под каждого камня, слетали с каждой ветки и опутывали его незримой паутиной. Никогда раньше Торбранд конунг не отличался способностями, хоть сколько-нибудь похожими на ясновидение. Но сейчас Медный Лес понемногу подчинял его своей власти, втягивал в себя и говорил все более открыто и прямо. Медный Лес выбрал того, кто был ему нужен, а остальных даже не замечал.

Пути разошлись: четыре хирдмана повернули на северо-запад, а Торбранд конунг один направился прямо на север. Именно туда звал тайный голос, и он, человек, слышал его так же ясно, как серые гуси слышат голос северных озер, который весной зовет их на родину. С легким мешком, луком за спиной и мечом у пояса, Торбранд спустился с горы и вскоре пропал меж елей.

– За конунгом ночью приходила его фюльгья, – шептал Бранд то Арнгриму, то Хаграду. – Мы ее не видели, а он видел. Может, даже сейчас видит, она идет впереди него.

– Как фюльгья когда-то привела к нам Вильмунда сына Стюрмира, – добавил Рагнар Полосатый, хорошо помнивший тот день два года назад.

– Неужели… неужели пришел его срок? – Хаграду было жутко при мысли, что конунг, столько лет водивший фьяллей в победоносные походы, исчерпал свою удачу. От этой мысли делалось темно и холодно, как если бы погасло солнце.

– Сильные люди одолевают судьбу! – грубовато ободрил его Рагнар. Он-то знал, что ни победы, ни поражения почти никогда не бывают окончательными. – Когда дело дойдет до встречи, еще неизвестно, кто кого возьмет за горло: фюльгья его или он фюльгью.

Арнгрим, Рагнар, Бранд и Хаград долго смотрели в ту сторону, где скрылась высокая, худощавая и до жути одинокая среди деревьев фигура Торбранда. Они думали, не суждено ли им стать последними людьми, кто видел его живым. И не будет ли сага о Торбранде Погубителе Обетов иметь такой туманный, загадочный конец? «И тогда конунг один ушел в Медный Лес, и о том, что с ним там приключилось, ничего не рассказывается…» И каждый, кому придется слушать эту сагу длинными зимними вечерами через сто и двести лет, еще долго будет ворочаться под своим одеялом, мысленно смотреть вслед ушедшему, поглоченному Медным Лесом, и ощущать прохладную пустоту в груди.

Целый день Торбранд шел, не выбирая дороги и не боясь сбиться с пути. Все горы Медного Леса напоминали ему те, что он видел во сне, и каждый миг он ждал, что сейчас впереди возникнет туманная женская фигура. Он не испытывал ни страха за себя, ни тревоги об оставленном, ни неуверенности. Он оторвался от человеческого мира, в котором прожил тридцать семь лет и которым пытался править, и теперь содержание его жизни составляло совсем другое. Он не вспоминал о войне, а если вспоминал, то как о чем-то далеком и постороннем. Квиттов ему больше нечего опасаться. Сейчас у него совсем другой противник – судьба, и он должен одолеть именно ее, чтобы получить право продолжать войну с людьми. Здесь он должен править только собой и отвечать только за себя, но во всей полноте. Здесь его видели насквозь и знали о нем больше, чем он сам, и Торбранд был спокоен, как тот, чей жребий не оставил места сомнению.

Иногда ему мерещилось что-то похоже на тропинку, но человеческого жилья не попадалось, и мнимая тропинка оказывалась короткой нехоженой прогалиной, что через десяток шагов снова упиралась в глухую чащу. Торбранд не знал, что не раз проходил не только в виду усадеб, но силы Медного Леса привели его сюда не ради встреч с людьми и неуклонно разводили с ними.

Первую ночь в одиночестве Торбранд провел так же: в овраге возле медленно горящего костра, на подстилке из еловых лап. И проснулся он привычно рано. Но вместо Арнгрима Пепельного, что отчаянно пытался не задремать, его затуманенный спросонья взор встретил совсем другое существо.

Кто-то смотрел на него из темноты. Чей-то не видимый, а скорее ощутимый взгляд неторопливо и пристально обшаривал его лицо. В нем была какая-то равнодушная безжизненность, которая пугала сильнее всякой угрозы. Торбранд подбросил веток в костер: огонь прогонит наваждение. Пламя разгорелось, круг света раздвинулся на ширину нескольких шагов, но осветил не пустоту. На пределе света виднелось что-то неопределенно-темное, похожее на корягу… Одно, другое, третье…

И вдруг, как прозрев, Торбранд увидел их. В пяти шагах от него прямо на земле сидело несколько уродливых, низкорослых существ. Тролли. Торбранд сразу понял это, хотя никогда прежде не встречался с народом камней так близко. На него смотрели темные, изломанные морщинами лица с длинными, загнутыми вниз носами, с большими вытянутыми ушами, с узкими глазами, похожими на лисьи и горящими тусклым синеватым светом. Широкие рты напоминали трещины в камне. Торбранд сознавал, что это не сон, и готов был удивиться, до чего мало напуган. Всякий человек испугался бы, обнаружив себя в сердце колдовского леса, во тьме и окруженным троллями. Но Торбранда это почти не взволновало. С этих уродливых морд на него смотрели те самые глаза, взгляды которых он ощущал с самого начала.

При первых проблесках рассвета тролли исчезли. Утром Торбранд видел на том месте, где они сидели, беспорядочное нагромождение камней и коряг. Он допускал мысль, что тролли померещились ему, но с той же готовностью мог признать, что они и сейчас оставались там же, просто закрыли глаза и стали неузнаваемы. Закрой глаза, не гляди – и тебя самого никто не увидит. Эта древнейшая, простейшая ворожба из младенчества разума здесь сохраняла полную силу. Торбрандом все сильнее овладевало странное оцепенение, которое, однако, не мешало ему свободно двигаться и даже помнить, куда он идет. Где-то вдали билось сердце Медного Леса, и он стремился к нему, как стремится к сердцу горячая кровь.

В лесу встречалось немало дичи: птицы, зайцев, косуль, даже лосей. Торбранд без труда подстрелил тетерку и зажарил ее над огнем, когда устроился на новый ночлег. Утром остатки еды исчезли начисто. Он даже не заметил, кто их забрал, но не удивился. Он все время чувствовал, что не один.

Третий вечер показался ему особенно холодным, как будто время двигалось не к лету, а к зиме, притом во много раз быстрее положенного. Глядя в огонь и пытаясь плотнее завернуться в меховой плащ, Торбранд вспоминал саги о людях, попавших в зачарованные земли. Им казалось, что они пробыли там лишь один день, а на их родине за это время прошло сто лет… Может быть, он ходит тут не три дня, а шесть месяцев. Если бы в небе закружились снежные хлопья, Торбранд принял бы это как должное. Его охватывало ощущение, что он не просто забирается все дальше в глубь полуострова Квиттинг, а погружается в совсем другой мир. Просто Квиттинг живет отдельно: возможно, кто-то из обычных людей сейчас собирает хворост вплотную к нему, но они не увидят друг друга. Между ними стоит невидимая и непроницаемая грань миров, внешнего и внутреннего. И он, Торбранд сын Тородда, – во внутреннем. Он сам не знал, как вошел сюда, где и когда переступил эту грань. Возможно – во сне, где ему явилась женщина-меч. Днем Торбранд довольно четко осознавал это, а с приходом темноты переставал верить, что где-то есть мир простых людей.

Еловые лапы напротив него тихо закачались. Торбранд мгновенно сел и вгляделся: там шевелилось что-то небольшое и темное, похожее на медведя-недомерка. Рука Торбранда по привычке легла на рукоять меча, положенного рядом на землю.

«Медведь» выбрался из-под веток. На Торбранда смотрело лицо: маленькое, невыразительное, но вполне человеческое лицо с настороженно раскрытыми глазами.


Замерев, Торбранд сжал руку на рукояти меча, хоть и не думал им пользоваться. Напротив него стояла старуха, вернее даже, старушонка – крошечная, как десятилетний ребенок, с таким огромным горбом, что шея была вытянута прямо вперед. Маленькая птичья ручка сжимала кривую загогулину на вершине клюки. Голова старушонки была повязана темным платком, длинная косматая накидка делала ее похожей на зверька. Маленькие глазки светились из гущи морщин черными живыми бусинками, как у куницы.

Торбранд не допускал даже мысли, что здесь можно встретить простого человека. Это троллиха. Появись такая старушонка возле какой-нибудь усадьбы, ее камнями и кольями прогнали бы подальше или даже сбросили в море, пока не перепортила детей и скотину. Но здесь была ее земля. Не шевелясь, Торбранд молча ждал.

– Как же ты сюда забрался? – произнесла старушонка. Голос у нее был тонкий, немного дребезжащий, но вполне внятный и разумный. – Уж сколько живу… – она примолкла, снова разглядывая рослую фигуру мужчины с мечом под рукой, – …а давно здесь таких не видала. Ты – человек, чего же ты тут делаешь?

– А ты кто, бабушка? – спросил в ответ Торбранд.

Эти простые слова дались ему нелегко, и собственный голос показался странным. За эти дни он так отвык от человеческой речи, точно молчал целый год.

– Я здесь живу, – просто ответила старуха, будто этого было достаточно.

Она подобралась поближе к Торбранду и остановилась в трех шагах. Движения ее были мелкими, суетливыми и вовсе не напоминали о старческой слабости. Под елью осталась лежать огромная вязанка хвороста, и Торбранд мельком удивился, как крошечная старуха тащила такую тяжесть. Уж нет ли рядом кого-то еще?

– Однако раз пришел, значит, надо, – решила старуха. – Без дела к нам люди не заходят. Пойдем-ка, переночуй у меня. Здесь в лесу нехорошо живому человеку спать. Ой, нехорошо. Пойдем, пойдем.

Она поманила рукой, и Торбранд поднялся на ноги. Откуда-то из глубин его памяти раздался суровый, низковатый и звучный женский голос:

…если в пути

ведьму ты встретишь,

прочь уходи,

не ночуй у нее,

если ночь наступила.[22]

Каждое слово звучало весомо и значительно, точно выбитая рунами в камне неизменная мудрость, за века от бесчисленных повторений ставшая законом. Мудрая валькирия, конечно же, совершенно права, но Торбранд не мог последовать ее совету. Этот мир слишком далек от ее огненной горы. Здесь, в Медном Лесу, иная сила правит по иным законам, может быть, еще более древним, чем мудрость Сигрдривы*. Торбранд всем телом, как ныряльщик под водой, ощущал, что нырнул в более глубокое течение времен. Не зря эта старуха кажется древней и такой же бессмертной, как сама Элли*-Старость. Торбранд понимал, насколько мало можно доверять этой жительнице Медного Леса, но не мог противиться ей. Он, сильный мужчина, могущественный конунг Фьялленланда, прославленный воин, находился во власти крошечной горбатой старушонки, потому что в этом колдовском лесу она была дома и в каждом камне, в каждом дереве ее слабое тельце находило свое сильное продолжение.

Торбранд собрал свои вещи и загасил костер. Сразу стало темно. Но тут же сверху упал яркий, широкий луч желтоватого света, будто кто-то из богов опустил меч и коснулся земли концом широкого лезвия. Между верхушками елей величаво парила луна. Огромная квиттингская луна, яркая и живая во всем полном блеске. Торбранд не отводил глаз от старухи, но твердо знал, что, подними он взгляд, ему представится не только сама луна, но и колесница из чистого серебра, и два белых коня, и печальный юноша по имени Мани*, обреченный вечно жить в ночи.

– Светло будет идти, – деловито сказала старушонка, точно она и зажгла луну для удобства дороги. – Возьми-ка вязанку, притомилась я.

Торбранд послушно вскинул вязанку хвороста на плечо. Она оказалась довольно тяжелой даже для него, и он снова подумал, как же ее несла старуха. Без колдовства нипочем не обошлось. Или все это морок: старуха, вязанка…

Старушонка первой шмыгнула под занавесь еловых лап, Торбранд шагнул за ней, как в воду. Под сводами леса царила непроглядная тьма, и лишь кое-где блестели желтоватой белизной пятна лунного света. Глаза болели от этого резкого чередования, и Торбранд шел почти вслепую, одной рукой держа на плечах вязанку, а другой отводя от лица хлесткие еловые лапы. А старуха, как маленький косматый зверек, скользила под лапами, не колыхнув их изредка Торбранд замечал в блеске луны очертания юркой фигурки. Огромный горб заставлял ее держать шею вытянутой вперед, так что лицо было обращено к земле, как будто она внимательно осматривает дорогу. И это же делало ее существом совсем другой породы, отличной от людей. По большей части Торбранд не видел свою провожатую, но отстать не боялся – неведомое раньше точное чувство вело его за ней, будто их связывала невидимая веревка.

Ему снова вспомнился Вильмунд конунг. Придя в усадьбу, занятую фьяллями, тот сказал, что его привела старуха по имени Рюнки – Сморщенная. Кроме него, старухи никто не видел, и все понимали, что злополучного конунга квиттов привела в руки врагов сама фюльгья, его сморщенная и изжившая себя судьба. Торбранд верил, что следует сейчас за своей фюльгьей. Но это не значит, что она ведет его к смерти. Ведь Вильмунду в той усадьбе дали оружие и позволили отстоять свою судьбу в честном поединке. И нет вины фьяллей, если судьба Хродмара ярла в тот раз оказалась сильнее. Мельком Торбранд вспомнил Хродмара, но не ощутил прежней тревоги: сейчас он откуда-то знал, что его любимец поправляется и жизни его не грозит опасность.

– Ох! – вдруг раздалось впереди, и старуха остановилась. – Ох, устала я! Целый день, милый, по лесу хожу, все хворост собираю… А до дома еще неблизко… Помог бы ты мне. Понес бы немного…

– Как же я тебя понесу? – Торбранд удивился и даже не сразу ее понял.

– А так. Наклонись-ка, – велела старуха и подсеменила к нему.

Торбранд наклонился, придерживаясь для равновесия за шершавый ствол ближайшей ели. Старуха подошла вплотную, тонкими сильными пальцами вцепилась ему в плечо и как-то ловко запрыгнула на спину. Торбранд не успел и опомниться, а она уже сидела на охапке хвороста и с треском возилась, устраиваясь поудобнее. Вязанка сразу стала вдвое тяжелее.

– Ну, иди, – повеселевшим голосом велела старуха.

– Куда идти? – борясь с недоумением, ответил Торбранд. – Я не знаю дороги.

– Дорога тут одна – куда ни иди, на место придешь! – так же весело сказала старушонка. – Я тебе подскажу.

И Торбранд пошел дальше через ночной лес, согнувшись под тяжестью хвороста и старухи. Луна теперь все время светила ему под ноги, но поднять голову и взглянуть вперед не получалось. Он понятия не имел, куда идет. В душе нарастало убеждение, что он пропал: забрался в глубину колдовского леса да еще и позволил троллихе оседлать себя. Он погиб… Но что он мог сделать? Все его человеческие доблести ничего не стоили перед лицом Медного Леса. Он забыл себя, теперь это был уже не прежний, гордый и непреклонный конунг фьяллей, на котором до сих пор не удавалось ездить верхом ни могущественным врагам, ни даже собственной жене. Он утратил свой нрав, он стал просто человеком во власти нечеловеческих сил – вокруг него разворачивались сумеречные для человеческого рода Века Великанов.

Его ноша с каждым шагом тяжелела, болела спина, каменели мышцы. Так жил человек во времена кремневых топоров и человеческих жертвоприношений: шагал через дремучий лес, изнемогая под тяжестью своей участи в борьбе за простое выживание, и не имел сил даже поднять голову к небу. Торбранд упрямо делал шаг за шагом и при этом как бы видел себя со стороны: высокого, уродливо сгорбленного. Лицо вытянулось, как у тролля, нос заострился и загнулся вниз, подбородок – вверх, глаза сузились в щелочки и сбежались к переносице, точно хотят заглянуть один в другой, кожа посерела, уши выросли и стали как у лошади. И никогда ему больше не разогнуться, вязанка прирастет к спине и станет горбом, и лицо навсегда останется повернутым прямо к земле… Торбранду отчаянно хотелось ощупать свой нос и уши, но он не мог выпустить жесткие сучья вязанки, которую теперь приходилось держать обеими руками.

– Вот и пришли! – вдруг раздался голос старушонки у него над головой. – Стой!

Как проснувшись, Торбранд остановился в растерянности: он забыл, что у этого замороченного пути есть цель, и уже не ждал, что они куда-то придут. Старушонка резво, как ребенок с горки, съехала с его плеч на землю. С облегчением сбросив вязанку, Торбранд кое-как разогнул затекшую шею. Перед ним стоял домик: крошечная избенка, сложенная из огромных старых бревен, покрытая дерном и так густо заросшая мхом, что походила скорее на кочку, где вырыта норка какого-то зверька, чем на человеческое жилье. Для старухи, конечно, жилище вполне подходящее. Но, глядя на домик снаружи, Торбранд сомневался, что сам поместится внутри.

Старушонка тем временем подсеменила к двери и потянула; дверь открылась, и хозяйка юркнула внутрь.

– Заходи, – позвала она, возясь в темноте с чем-то. – Да хворост не забудь.

Не отрывая от земли, Торбранд подволок вязанку к двери и просунул голову в избушку. Где-то там тлела искра: старушонка сидела на полу возле очага и раздувала огонек на горсточке сухого мха. Торбранд затащил вязанку, осторожно разогнулся, каждый миг ожидая, что его голова коснется кровли.

Старуха зажгла фитилек в плошке с жиром. Торбранд огляделся: в густой полутьме дом казался довольно большим, тут имелось несколько широких лежанок, опрятно покрытых шкурами, большой стол и даже резьба на подпирающих кровлю столбах. Очаг, возле которого сидела старуха, был так широк, что она целиком могла бы в нем поместиться, и его окружало множество котлов, горшков и мисок.

– Это твой дом? – Торбранд недоверчиво посмотрел на старуху. – Ты здесь живешь одна?

– Когда одна, а когда и нет, – уклончиво ответила она. – Сегодня никого больше не будет. Не бойся.

Впервые с тех пор, как ему исполнилось пять лет, Торбранд сын Тородда слышал слова «не бойся». Его оскорбил бы всякий, кто предположил бы, что он может чего-то бояться. Но в устах старушонки эти слова не оскорбили, а успокоили. Торбранду вспоминались древние саги о том, как человек попал в жилище великанов и спасся от гибели только при помощи их матери, которая спрятала его под лежанку или под большой котел. Торбранд огляделся, как бы примеряя сагу к действительности: скамьи, лежанки и стол были человеческих размеров, не великаньих. На пустом хозяйском месте меж двух резных столбов он сам мог бы усесться с удобством. Ему очень хотелось получше рассмотреть резьбу, но света не хватало. Издалека она казалась совсем не похожей на ту, что украшала такие же столбы в жилищах людей. Глубокие, четкие, причудливо изломанные линии, странное переплетение узоров и фигур казались очень осмысленными, эту резьбу можно было читать, как начертанное рунами заклинание. Вот только язык этого заклинания ему неизвестен. Что-то неуловимо-иное витало здесь в воздухе, в отблесках огня, в струйках дыма. Да, он в доме великанов: древнего племени, старше людей. И серые глиняные горшки вылеплены не так, и желто-зеленоватые бронзовые котлы отлиты по-иному…

– Сейчас будем ужинать. – Старуха уже мешала длинной ложкой в котле над огнем.

В доме ощущался запах вареного мяса и пшена с луком. Когда она успела развести такой яркий огонь, где взяла котел с готовой похлебкой – Торбранд не заметил. У ведьм и великанов ничего нельзя есть, это и трехлетние дети знают… Но детская осторожность казалась глупой: похлебка пахла обыкновенной человеческой едой. И сама старуха в отблесках огня приобрела заурядный вид: морщинистая, но добродушная бабулька, которой даже горб и кривая шея не мешали выглядеть веселой. Впервые за этот поход по Медному Лесу Торбранд почувствовал облегчение, точно после долгих блужданий начал узнавать знакомые места.

Подогрев похлебку, старуха налила Торбранду отдельную миску и поставила на край стола. Хорошо все же, что ему не придется есть с ней из одного котла. Старуха осталась возле очага и таскала по ложечке из котла. Жевала она мелко-мелко, как белочка. Торбранд чувствовал себя неуютно в одиночку за длинным столом, и во время еды он невольно оглядывался. При ярком свете очага стены дома раздвинулись еще шире, он стал так велик, что и конунг не посчитал бы тесным жилье этой странной старухи. Нет, она живет здесь не одна. Пустой дом был полон чьим-то невидимым присутствием. За этим столом сидели невидимые домочадцы, все рослые, сильные и похожие друг на друга, и невидимый хозяин на своем почетном месте поднимал кубок во славу богов. Торбранд ощущал себя равным на этом потаеном пиру, и это чувство равенства не оскорбляло конунга, привыкшего к исключительному почету, а скорее возвышало чужака, принимало в защищенный круг. Здесь не бывает конунгов, здесь бывают только старшие и младшие. И он, чужак, пригретый старой матерью рода, здесь самый младший.

– Так что же ты тут ищешь, в нашем краю, – заговорила старушка, когда с едой было покончено. – Ведь не за моей похлебкой ты шел. К нам сюда по доброй воле никто не заходит. А у тебя, я вижу, душа незлая. Ну, заблудился, со всяким мудрецом бывает. Расскажи уж. Может, я тебе дорожку-то укажу. Я тут у нас все знаю: и такие тропинки, что заросли давно, и такие даже, что еще не проложены. Я столько лет на свете живу… И дедов твоих не было, а я уж такая была, согнутая… Уж согнешься, когда четырнадцать сыновей родишь и семь дочек…

Торбранда не удивила эта странная речь: она хорошо сочеталась и с обликом старушонки, и с ее странным домом, маленьким снаружи и большим изнутри. Она – великанша, его смутные ощущения стали уверенностью. И малый рост тому не помеха: то, о чем много говорят, никогда не бывает в действительности таким же, как в рассказах. Важна суть: в старухе прячутся силы древнейшего рода, и они не пострадали от того, что их телесная оболочка за века ссохлась и сморщилась. Он хотел спросить, где сейчас ее сыновья и дочки, но не стал. Может быть, они заняты своими делами, о которых ему не нужно знать. А может быть, они все здесь, но ему не дано их увидеть. Он хотел ответить на вопрос старухи, но не знал, с чего начать. Все обстоятельства, которые приходили на память, здесь казались незначительными и даже неуместными.

– Ты знаешь, что идет война? – наконец спросил он.

– Слышали, – без тревоги ответила старуха. – Да разве же это война? Вот в мое время молодое были войны – что горы дрожали, небо плакало и Змей Мировой море колебал. А теперь что? Засуетился народ, было такое. И ты с войной пришел?

– Я ее привел, – произнес Торбранд.

Не стоило рассказывать кому бы то ни было на Квиттинге о том, что он и есть конунг фьяллей. Но старуха была непричастна к человеческой вражде.

Он начал рассказывать: сначала о давней встрече Хродмара ярла с ведьмой Хёрдис, потом о «гнилой смерти», которая лишила его жены и сыновей, потом о первом походе, когда чудовищный тюлень, дух Квиттингского Запада, погубил все его корабли и вынудил поредевшее войско ни с чем вернуться домой… Он говорил и говорил, а в памяти всплывали все новые обстоятельства. Удачи и неудачи, ошибки и счастливые догадки, победы и поражения разворачивались так легко и естественно, как течет река. И чем дальше он рассказывал, тем яснее ему становилась, что все могло быть только так и не иначе. Это ткань судьбы, сотканная нечеловеческими руками. Воля одного здесь ничего не значила. Проплыви в тот злополучный день Хродмар мимо Тюленьего Камня и не поссорься с Хёрдис Колдуньей, все произошло бы почти так же, с переменами в незначащих мелочах.

Наконец он дошел до своих снов. Теперь старуха слушала вдвое внимательнее и даже подобралась к нему поближе, поставила светильник на край стола и взобралась на скамью напротив Торбранда. Ее мышиные глазки широко раскрылись и заблестели; их взгляд казался очень пристальным и притом отстраненным. Она не просто слушала, она видела все, о чем он говорил, смотрела его сны глазами его памяти. И он рассказывал, чувствуя облегчение от каждого слова, торопился передать все это ей, матери великанов, богине Йорд, Матери Всего Сущего, которой не может быть и без которой никак нельзя… Она – исток всего, он сам вышел когда-то из нее, и только она укажет ему дорогу дальше.

– Ты видел меч Свальнира, – сказала она сразу, как только Торбранд замолчал. – Знаешь Свальнира? Это старший из нашего рода. Хоть мы и в родстве, но дружбы меж нами нет. Давным-давно мой старик с ним рассорился, и с тех пор мы его знать не хотим. Теперь-то он совсем поглупел – взял себе жену человеческого рода. Не доведет она его до добра. Я всегда говорила. Мой сынок как-то тоже забрал в голову: хочу да хочу жену из людей, такие они беленькие да мягенькие… А меч у Свальнира знаменитый! Его ковали свартальвы, так давно, что я еще была прямая да стройная, что твоя березка. И зовется тот меч Драконом Битвы. Кто им владеет, тот всегда одолеет, выйди против него хоть сам… – Она бросила опасливый взгляд на темную кровлю и не договорила. – Если ты этот меч получишь, то до самой смерти никто тебя не одолеет. В нем вся сила Медного Леса собирается. Его питают корни гор.

– Где же я его найду?

– В Великаньей долине, где же еще? Там живет Свальнир, и меч его там, и жена. Я тебе дорогу покажу. А уж дальше справляйся сам. Судьба – так справишься, нет – так нет. Потолкуй с его женой. Она не по своей воле к нему в пещеру пришла. У нас поговаривают, она своим муженьком ой как тяготится. Может, у тебя есть что ей подарить?

– Что у меня есть? – Торбранд пожал плечами, потом сунул руку за пазуху. – Разве что вот это…

Он вынул золотое обручье – то самое, к которому не решалась прикоснуться колдунья Тордис. Выбравшись из-под серого полотна, золотой дракон засверкал всеми чешуйками, и белые камешки в его глазах засветились, как звезды. Торбранд положил обручье на стол, и старушка разглядывала его, вытянув шею, но не притрагиваясь.

– Не знаю, откуда оно взялось… – начал Торбранд, но великанша перебила его:

– Зато я знаю. Это обручье, милый, зовется Дракон Судьбы. Оно – самого Свальнира. Он, говорят, подарил его жене, а уж как она его лишилась, мне неведомо. Дракону Битвы оно родной брат, одна наковальня и один молот их родили. И одно свойство у них общее: кто их ни возьмет, они всякому по руке придутся. А ты и не знал, что таким сокровищем владеешь?

Торбранд покачал головой: обручье не казалось ему большим сокровищем.

– Своему предыдущему владельцу, Вильмунду конунгу, оно вовсе не принесло счастья. Власть от него ускользнула, невесту взял в жены злейший враг. Мы принесли его в жертву Од… Повелителю Битв, – поправился Торбранд, не зная, можно ли в этом доме называть Отца Богов по имени. – Его жизнь послужила удаче врагов.

– Видать, он обручье дурным путем получил, – решила старуха. – Дракон Судьбы только тогда по-доброму служит, когда его добром отдадут. А если силой отнять – то и принесет, что вашему мальчишке принесло. И в этом – твоя удача большая. Предложи его Свальнировой жене. Говорят, она страсть как хочет его вернуть назад. А силой взять не посмеет, потому что знает его лучше иных. И проси у нее помощи. А уж если этого не хватит, тогда и я тебе не советчица.

Торбранд благодарно кивнул. Он сказал еще не все, что знал. Сам Один советовал ему в том давнем вещем сне: «Береги обручье, но не надевай его. Не продавай и не дари его до тех пор, пока тебе не покажется, что в обмен на него ты получишь весь мир». Разве сейчас не тот самый случай?

Старуха приготовила Торбранду постель на одной из лежанок, с самого края. Ложась, он испытывал удивительное чувство, жутковатое и приятное разом: вот он закроет глаза, заснет и сольется с этим удивительным домом, жилищем великанов. И что тогда будет? Не пошлют ли ему боги еще какой-нибудь вещий сон?

Но конунг спал крепко и без сновидений. Даже сам Медный Лес не имел силы его потревожить, пока он находился под защитой матери великанов. Утром старуха разбудила его, накормила ячменной кашей и дала с собой несколько гороховых лепешек.

– Иди на север, – сказала она, выведя его из избушки, и показала на лесистые хребты гор.

Торбранду показалось, что за ночь она еще больше ссохлась и теперь доставала ему только до пояса. Или это свет солнца так ее принизил, заставил прятаться? А может, он сам подрос и приблизился к ее сыновьям-великанам?

– Там Великанья долина, – разъясняла старуха. – И помни: если хочешь добиться удачи, ни перед чем не отступайся. – С усилием выгнув шею, старуха подняла голову и наставительно заглянула ему в глаза. – Если идешь по пути судьбы – не сворачивай. И тогда тебе еще долго по земле ходить, пока опять сюда не вернешься. Еще почти столько же, сколько прожил.

Торбранд простился с ней и зашагал на север. При свете утра обнаружилось, что избушка стоит на дне широкой долины, где задержались сумерки, и ему хотелось скорее подняться туда, где яркий, чистый, по-настоящему весенний свет уже оживил вершины гор. Широко и легко шагая, он ощущал себя бодрым и отдохнувшим от всех трудностей и забот жизни. Ночь в доме великанов сотворила чудо: сама сила этого дома и древнего рода его обитателей влилась в кровь человека. Рука совсем не болела: сжимая кулак, Торбранд ощущал ее совершенно здоровой, и повязка, которую старуха поменяла вчера после ужина, казалась совсем не нужной.

Поднявшись по склону, Торбранд обернулся, чтобы махнуть рукой старухе великанше, если она все еще смотрит ему вслед. Но старухи не было. Не было даже дома. Долина оказалась пустой, если не считать валунов, деревьев, кустов и мхов – ее вековечных обитателей.


Во сне Хёрдис казалось, что она проваливается. Твердый камень, на котором лежала колдунья, вдруг становился хрупким, как яичная скорлупа, не выдерживал тяжести ее тела, трескался, ломался, и она летела куда-то в черную глубину, все быстрее и быстрее, безвозвратно пропадая в пустоте мрака. Ее руки вздрагивали во сне, а внутри что-то обрывалось. Много раз она просыпалась, и тьма вокруг оставалась одинаковой во сне и наяву. Ей хотелось проснуться окончательно, увидеть свет, пошевельнуться, сказать что-нибудь, услышать свой голос и убедиться, что она жива. Но не было сил, черная пустота не отпускала обессиленную душу. Эта ночь – вечная, от этой тьмы нельзя проснуться, как не просыпаются от смерти. Не вздохнуть, не подняться…Тело казалось налитым каменной тяжестью, и Хёрдис покорялась, снова отдавалась сну, который служил началом перехода к смерти.

Когда ее открытым глазам представился слабый свет, Хёрдис не поверила – за эту ночь она забыла, что такое свет. С тех пор как она в последний раз видела его, прошла целая вечность и она умерла много-много раз. Вот только тех жизней, прожитых перед теми смертями, она не помнила, и это было особенно горько. Горько умирать даром…

В зев пещеры заглядывало утро. Хёрдис лежала, бессильно распростершись на камне, и смотрела на этот свет из-под полуопущенных век. Там, недостижимо далеко от дна черного колодца ее жизни, нежно и ярко голубело небо, веселое до слабоумия. А она лежала на самом дне мира и не могла даже поднять головы: камни цепко держали ее, и последние силы вытекали, как кровь из смертельной раны, в этой тоске по недостижимому свету небес.

Весна… Два года назад тоже была весна. Ее вели на вершину Раудберги, в святилище Стоячие Камни, чтобы принести в жертву. Она шла, смотрела по сторонам и не верила, что придет новая весна, а она, Хёрдис дочь Фрейвида, по прозвищу Колдунья, ее не увидит. А потом пришел Свальнир и забрал ее к себе. Он сказал: «Медный Лес – это я». Если бы теперь норны смотали нить судьбы назад и предложили ей выбрать, Хёрдис выбрала бы жертвенный нож. Она умерла бы сразу и не мучилась еще два года, медленно и неотвратимо умирая на ходу.

Она не сомневалась, что означает ее последний сон. Смерть пришла за ней, ее человеческие жизненные силы иссякли, без остатка выпитые Свальниром и нижними мирами. Огромная темная пещера выглядела еще более пустой, чем обычно. Темнота умерла, каменные стены умерли, даже багровый огонь троллей в огромном очаге тоже умер.

Сегодня Хёрдис осталась в пещере одна. Свальнир ушел по своим великаньим делам и взял с собой Дагейду. Девчонке не грозит это медленное умирание. Напротив, Медный Лес – ее родня по крови, и со временем она будет делаться все сильнее и сильнее. Она от рождения живая лишь наполовину.

С усилием оторвав себя от камней, Хёрдис кое-как поднялась, подошла к зеву пещеры и села на каменный порог, глядя наружу. За два года она привыкла к зрелищу Турсдалена и гор позади, но сейчас увидела их по-новому. Оказывается, и в Великаньей долине бывает весна. Крошечные уродливые березки, похожие на веники, выпустили свежие зеленые листочки, и их тонкие глупенькие голоса восторженно пищат: «Мы живы! Мы живы!» Зазеленел мох, кустики брусники блестят новыми листочками, точно их смочили водой. Множество мелких пестрых цветочков усеяло землю, и Хёрдис издалека видела каждый из них во всей его простенькой хрупкой красоте. И каждый из этих цветочков, от голубоглазой пролески до белого подснежника, тоже шепчет, подняв голову к солнцу: «Я жив! Я жив!» А она, Хёрдис Колдунья, завтра уже не сможет сказать о себе: «Я жива».

Вытащив из-под камня веревку, которую оставил здесь Вигмар Лисица, Хёрдис спустилась из зева пещеры на землю. Не всякой женщине удалось бы подобное, но каменеющие руки Хёрдис давно уже не знали ни боли, ни усталости. Не оглянувшись на темный зев, она побрела прочь от пещеры. Далеко ей не уйти. Когда Свальнир обнаружит, что она исчезла, то заклинанием притянет ее обратно и в наказанье обречет на полную неподвижность. Так уже бывало, но Хёрдис не боялась. Ее влекло туда, где светит солнце и растут цветы, в тот последний день, когда она еще может оценить их красоту. Завтра Свальниру будет нечего опасаться ее бегства.

Она медленно шла по тропинке вдоль горного склона, гладила ветки, и они казались ей теплыми, как когда-то давно, в другой жизни, были теплы человеческие руки. Хёрдис почти не помнила себя прежнюю, ту, что жила среди домочадцев Фрейвида Огниво и злилась, когда ее называли дочерью рабыни. Какая разница? Она не стала с тех пор добрее, просто прежние неприятности стали несущественными. Среди камней и деревьев нет знатных и простолюдинов. Есть только живые и мертвые. Завтра она уже не будет живой и окажется на этой же тропке не деревом среди деревьев, а камнем среди камней. И она прижималась всем телом к стволу березы, слушала, как под корой медленно струится сок, и хотела слиться с деревом, позаимствовать его жизни, погреться об него. Она не хотела уходить в мир камней, и даже жизнь дерева казалась ей сладкой и драгоценной.

Если бы она могла жить так, как живут деревья, питаться влагой земли и светом небес, каждую осень засыпать без сновидений и каждую весну обновляться, оживать снова и снова, расти, выпускать новые листочки, чтобы их грело солнце и гладил ветер… Деревья покачивались, разводили ветвями у нее над головой. Перед глазами Хёрдис клубился мягкий теплый туман, сплетенный из первой зелени и солнечных лучей, очертания стволов расплывались, колебались, и душу наполняла тихая радость: круг сомкнется, деревья – добрые, они примут ее в род и позволят жить их жизнью.

Одно из деревьев снялось с места, пошло навстречу, и Хёрдис радостно шагнула к нему. Голова кружилась, шаг получился слабым и неверным. Но она немного опомнилась и сообразила: раньше деревья не ходили. Туман рассеивался, деревья застыли, и это дерево тоже. Странное: невысокое, без ветвей, зато с лицом… Это вообще не дерево. Это называется человек…

Высокий мужчина с продолговатым лицом и светлыми, почти бесцветными волосами, над ушами заплетенными в две косы, вышел из-за выступа скалы, остановился в десяти шагах и смотрел на нее так, будто увидел свою фюльгью. В его водянистых умных глазах не было страха, а только серьезное, сосредоточенное ожидание. Он ждал это встречи и приготовился к ней лучше, чем Хёрдис.

При виде кос, уложенных по обычаю фьяллей, Хёрдис вздрогнула и вдруг спохватилась. Она сообразила, что забыла что-то важное. Что-то такое, что раньше наполняло ее жизнь: и прежнюю жизнь среди людей, и нынешнюю, в пещере великана. Что это? Что? Вспомнить, скорее, скорее! Человек смотрел на нее как на знакомую, а Хёрдис не могла понять, кто он. Но она же это знает! Знает! И должна вспомнить! Она морщилась от усилия, гнала прочь все это: и черный мрак пещеры, и зеленый туман леса, силилась спрыгнуть с грани между жизнью и не-жизнью, на которой качалась эту ночь и утро.

Торбранд смотрел прямо в лицо этой странной женщине, и на ум ему вместо слов приходили те же бессвязные сочетания звуков, что и во сне. Он ждал этой встречи и готовился к ней, но все приготовления оказались напрасными. Он узнал ее, квиттинскую ведьму, которую видел два с половиной года назад. Лица ее он не помнил, но это была она – высокая, худощавая, окутанная волнами густых спутанных волос, с черными бровями. С тех пор она сильно изменилась: ее кожа стала сероватой и твердой даже на вид. Стоя на земле, она казалась ее неотделимым продолжением. Она – те самые корни гор, которые так трудно выделить из тела земли, что их как бы и вовсе нет. И потому они крепче всего на свете. Эта женщина, их порождение, была даже дальше от людей, чем согнутая мать великанов. Она смотрела на Торбранда как-то растерянно, и правая ее бровь дергалась вверх. Ее фигура живо напомнила ему виденную во сне, ту, что потом превратилась в меч. Он оглядывал фигуру Хёрдис, выискивая Дракон Битвы, но не находил. Руки женщины оказались пусты. Судьба с пустыми руками…

– Ты звала меня? – наконец выговорил Торбранд. – Я – Торбранд сын Тородда, конунг фьяллей. И не в моих обычаях скрывать свое имя от врага. А худшего врага, чем ты, у меня никогда не было. Ты погубила мою семью и многих моих людей. Я пришел сам, чтобы…

«…сразиться с тобой» – хотел он сказать. Но не смог: мысль о сражении с этой безоружной растерянной женщиной была нелепа. Он ждал увидеть на ее лице злобу и ненависть, а она смотрела на него так, будто только что проснулась в чужом доме и ничего не понимает.

– Ты принесла мне столько горя, – тише добавил Торбранд. Хёрдис смотрела с недоумением, и он сам понимал, что обвинять ее в чем-то так же глупо, как дождь или ветер. – Ты… ненавидишь меня?

– Ненавижу…

Женщина впервые подала голос, низкий и невнятно шелестящий, как сухие листья на камнях, но произнесла это слово так тихо и бессмысленно, будто сама не понимала, что оно означает.

Ненавижу! Что такое ненависть? Ненависть – человеческое чувство, чувство неравнодушия равного к равному. Нежить не может, не умеет ненавидеть. У нее нет чувств, есть только стремление погреться человеческим теплом, выпить чужую жизнь.

– Ты – Хёрдис Колдунья? – спросил Торбранд, стремясь услышать от нее что-нибудь еще. Мелькнуло ощущение какой-то ошибки, но в Медном Лесу ошибок не бывает.

Хёрдис шагнула поближе. Ей хотелось притронуться к этому существу, от которого веяло жаром более живым и сильным, чем от любой березы. Кровь, горячая, как огонь, бежала в нем во много раз быстрее. Ненавижу! То чувство, которое повлекло Хёрдис к этому человеку, можно было бы с тем же успехом назвать любовью – то и другое в равной степени верно и неверно.

Одновременно с ее движением невидимая сила потянула Торбранда навстречу. Едва лишь увидев его, не думая, а лишь смутно пожелав, она набросила на него невидимую сеть, и теперь он повиновался ей, как ее собственная рука. Рассудок Торбранда был ясен как никогда, он чувствовал себя как в море, где всем владеет неосмысленная и неодолимая стихия. Эта женщина – не человек, человеческого в ней ничего не осталось. Она – не та квиттинская ведьма, которую фьялли считали своим врагом. Прежняя умерла. Нынешней Хёрдис, которой владеет Медный Лес, нет дела до людской вражды.

– Послушай! – заговорил Торбранд. Говорить нужно, раз уж они встретились. Ради этого он и шел сюда. – Я знаю, что у твоего мужа-великана есть меч по имени Дракон Битвы. Это правда?

– Правда, – сказала ведьма. Ее взгляд немного прояснился. – И не слишком-то надейся на победу, пока этот меч в чужих руках.

Наконец она вспомнила все. Вспомнила даже то, что сама заманила этого человека сюда. И заманила не зря. Не зря она надеялась на силу и удачу конунга. Лишь постояв напротив, он дал ей часть своих сил, и ее почти замершая кровь побежала быстрее. Быстрее, чем вчера и позавчера, если в этой неподвижной застоявшейся тьме времени есть отдельные дни. Кровь в ее остывающих жилах согрелась, сердце забилось живее, мысли прояснились, память ожила. И как много, оказывается, она помнит!

– Отдай мне его, – сказал Торбранд. – Ты останешься хозяйкой Медного Леса, и ни один фьялль не ступит в эту долину. Помоги мне одолеть моих врагов-людей. Ты ведь помнишь, что твоего отца убили не фьялли, а квитты – Стюрмир конунг и Гримкель Черная Борода. Сейчас Гримкель – мой злейший враг. Он предал меня и своим предательством погубил многих моих людей. Дай мне меч твоего мужа, и я совершу нашу общую месть. Я… я отдам тебе Гримкеля живым, если только сумею его взять. Я отдам тебе все что ты захочешь, если только это не будет кто-то из фьяллей.

– А что еще у тебя есть? – шепнула Хёрдис.

Пока он говорил, она медленными мелкими шагами подходила к нему все ближе. Ее слух едва ловил обрывки слов, в которых он пытался прельстить ее какими-то человеческими выгодами. Что ей до Гримкеля и мести? Все ее существо слушало ток горячей крови Торбранда и грелось, как греется ящерка на теплом камне под лучами солнца. Гримкель… Ей нужен не Гримкель, а сам конунг…

Торбранд вынул из-за пазухи Дракона Судьбы.

– Вот что я отдам тебе, – сказал он, твердо зная, что завет Повелителя выполнен: в обмен на обручье он получит весь мир. – Хороший подарок даже для жены конунга, и для жены великана тоже. Я слышал, что когда-то оно принадлежало тебе?

– Да.

Хёрдис протянула руку и взяла обручье; Торбранд сжал ее руку с обручьем в своей. Его толкнула простая человеческая осторожность: она берет подарок, еще ничего не пообещав. Колдунья ахнула, как живая женщина, когда ее обожжет огонь, а Торбранду показалось, будто он сжимает пальцы, искусно вырезанные из прохладного камня. Но этот камень был отзывчив: Торбранд ясно ощущал, как тепло его руки переливается в руку ведьмы и быстро нагревает ее. Они одновременно подняли глаза и посмотрели друг на друга: в глазах обоих стояло изумление.

Торбранд выпустил руку ведьмы, и она тут же прижала ее к сердцу, не замечая стиснутого в пальцах обручья.

– Пообещай, что ты отдашь мне меч, – тихо сказал Торбранд.

Он больше не держал ее, но они оставались связаны. Какой-то тайный страх подталкивал вырвать из ножен меч и рубануть по воздуху между нею и собой, разрубить эти невидимые и странные узы. Но рука не повиновалась. И меч здесь не поможет. Эта невидимая сеть накинута давно: сны полнолуния плели ее не один месяц. Или все началось еще тогда, когда он впервые увидел ее на том камне, два с половиной года назад? Или эта нить была вплетена в его судьбу еще до рождения?

– Я дам тебе меч великана, – тихо сказала ведьма. – Но это не все. Ты убьешь его. Его можно убить только этим мечом и только рукой человека. Обещай, что сделаешь это.

– Обещаю. – Торбранд кивнул.

Немыслимое, только в сагах вообразимое дело – убить великана – казалось нетрудным, почти не стоящим внимания. Невидимая связь между ними подсказала ему, что и это еще не все.

– А потом… когда я буду свободна… – Ведьма сглотнула, точно задыхалась и не имела сил выговорить еще какие-то слова. – Обещай, что ты уведешь меня отсюда… и возьмешь в жены.

Торбранд молча смотрел на нее. Вот оно, самое главное, та цена, которую он заплатит за победу. Слова ведьмы отдавались у него в ушах, точно ее взгляд, неразрывно слитый с его взглядом, снова и снова повторял их. Она сказала что-то невозможное. Ее – в жены? Это существо, о котором он два с половиной года думал только с ненавистью и жаждой мести? Нет, дело не в этом. И раньше случались браки, заключенные врагами именно ради того, чтобы избавиться от ненависти и мести. Получалось по-разному. Ее – в жены? Это существо, в котором так мало человеческого? Все равно что троллиху или норну… Кому – конунгу фьяллей?

Но Торбранд не мог решиться сказать «нет». Она обещает ему слишком многое: меч и смерть великана, основы всей силы Квиттинга. Это – окончательная победа, и никакое оружие троллей больше не поможет квиттам устоять… Но дело даже не в этом. Она отдаст ему оружие и жизнь своего мужа, а значит, он будет обязан заменить убитого. Этот закон установлен еще до зарождения человеческого рода. Так жили боги, так жили великаны. И это правильный закон, если на нем стоит мир. И кому же, как не конунгу, поддержать древнюю основу мирового порядка? У кого еще найдутся силы? И кто обязан заплатить собой за благополучие всего племени?

Нет, и это не главное. Тридцать семь лет он искал свою судьбу, и вот она стояла перед ним. Странная судьба, нелегкая, некрасивая, непонятная, но неповторимая, именно его и ничья чужая. Как понять, что здесь главное? Да и какая разница? Судьба привела Торбранда к этой женщине, а ее – к нему. И он не может сказать нет, если хочет остаться собой.

– Я согласен,– сказал Торбранд.

Хёрдис молча смотрела на него. Никаких клятв они не требовали друг от друга: судьбе не лгут.


Когда вечером Свальнир вернулся в пещеру, Хёрдис сидела на пороге, свесив ноги наружу, и вертела в руках какой-то ремешок. Она завидела великана еще издалека: тот казался живой движущейся горой среди других, неподвижных. Мех неведомого зверя у него на плечах, жесткие черные волосы на голове мало чем отличались от деревьев, которыми были покрыты вершины гор. Вся долина содрогалась под тяжестью его шагов, и даже каменные стены пещеры загудели, точно приветствуя хозяина. Когда-то очень давно вид этой живой горы поверг Хёрдис в ужас: она отлично помнила, как сидела в какой-то крошечной ямке за можжевеловыми кустами и не дышала, слушая, как каменные ноги грохочут прямо над головой. Но те времена прошли. Теперь она не боится. И не будет бояться никогда.

Приближение великана не заставило Хёрдис поднять глаза: тоже мне, событие! Она часто встречала муженька полным равнодушием (кроме тех случаев, когда была в настроении его бранить), и Свальнир не увидел в этом ничего необычного. На одном плече у него лежала туша убитого оленя с разможженной головой (силу не рассчитал), а на другом сидела, вцепившись в мех накидки, Дагейда. Сначала Свальнир снял с плеча Дагейду и пустил дочку в пещеру; маленькая ведьма с визгом бросилась к Хёрдис, но та оттолкнула ее. Дагейда запрыгала рядом. Хёрдис с отвращением посмотрела на собственное порождение: Дагейда лишь немного уступала матери ростом, густая копна рыжих и тусклых, как опавшая хвоя, волос окутывала ее, как шкура зверя, а на маленьком бледном личике с острыми и недобрыми чертами ясно проступало что-то нечеловеческое. Дагейда была человеком только по внешней видимости, а душа в ней – от Медного Леса. И сейчас Хёрдис ощутила такое нестерпимое, до последней грани дошедшее отвращение к своему порождению, что не могла смотреть и отвернулась.

Свальнир тем временем пролез в пещеру, сбросил на пол оленью тушу, но не ушел в глубину, а так и остался стоять на четвереньках, принюхиваясь.

– Что ты тут завис? – раздраженно крикнула Хёрдис. – Отойди, ты мне свет загораживаешь. Разучился ходить на двух ногах? Совсем одичал!

– Чем здесь пахнет? – Свальнир повернул к ней огромное темное лицо. – Человеком! Скажешь, к тебе опять приходил любовник?

Очертания его бровей, носа и рта напоминали трещины в древних скалах, а в глазах была страшная, затягивающая чернота. Привыкнув ко всему, к этой черноте в глазах великана Хёрдис не могла привыкнуть: именно она день за днем вытягивала из нее жизнь. Кривясь от тошнотворной, давящей ненависти, она резко отвернулась и крикнула:

– Ты глупее пня! Это новое сердце для Жадного, ясно тебе? – Она помахала маленьким кожаным мешочком. – От него и пахнет! Проваливай спать и не путайся у меня под ногами! Хорошо бы опять прогнать тебя искать моего любовника, чтобы я хоть от тебя отдохнула, да уж больно громко ты топаешь по горам! Поспать не даешь!

Хёрдис не оборачивалась, и великан грузно протопал в глубину пещеры. Гора содрогалась под тяжестью его шагов. Стиснув зубы от ненависти, отвращения и нетерпения, Хёрдис ждала, пока он там устроится. Неужели сегодня это кончится, о Светлые Асы? Неужели завтра она выйдет отсюда, и никто уже не будет властен вернуть ее в этот холодный мрак? Скорее! Скорее! Надежда на освобождение придала ей новых сил, но и каменный холод слишком глубоко проник в сердце; Хёрдис чувствовала себя как камень весной, в трещинах которого сохранился зимний лед, а бока нагревает солнечный луч. Так и разорваться недолго. Скорее бы все кончилось. Не завтра. Уже сегодня. Все случится сегодня в полночь. Старая жизнь будет кончена и никогда не вернется. В мыслях Хёрдис уже вырвалась из пещеры великана, и пещера, и сам великан уже казались призраками ушедшего прошлого, и Хёрдис мучительно переживала каждый миг, который отделял ее от настоящего освобождения.

Начало темнеть. Хёрдис все так же сидела у входа и вертела в руках ремешок. Время от времени она завязывала на нем узелки, мысленно повторяя строки сонного заклинания. Еще немного, и ей уже не хватило бы сил, чтобы справиться с Дагейдой. Маленькая ведьма становится сильнее с каждым днем. Но сейчас Хёрдис еще могла ее одолеть. Не зря она провела здесь эти два мучительных года. Когда она выйдет отсюда, мало кто из колдунов Среднего Мира сможет с ней тягаться.

Над Великаньей долиной повисла тьма. В глубине пещеры было тихо. Хёрдис осторожно встала и прокралась к очагу, где тлел на головнях багровый огонь троллей. Тепло и свет никому из троих обитателей пещеры не требовались, но Хёрдис привыкла к огню и хранила его как память о прежнем. Возле очага спала Дагейда, свернувшись в комок, как волчонок. Хёрдис поднесла к ее голове ремешок с узелками и стала водить вокруг спящей, шепча заклятье. Маленькая ведьма опутана сном, как паутиной, она не проснется, даже если станут рушиться горы. Никто не помешает.

Наступила полночь. Хёрдис вытащила из-под камня возле зева пещеры веревку, оставленную Вигмаром. Конец веревки она привязала к толстой крепкой палке, а палку вставила между камнями. Высунув голову наружу, она прислушалась. Внаружи не долетало ни малейшего звука, но она знала: Торбранд там, внизу. Она ощущала его так же ясно, как собственную руку, которую не потеряешь даже в самой непроглядной тьме.

Нашарив рядом с собой маленький камешек, Хёрдис пустила его по откосу. Камешек запрыгал по уступам скалы, стук постепенно затих под склоном. Потом раздался один короткий удар. Хёрдис бросила конец веревки.

Тут же внизу послышался шорох. Кто-то лез вверх. Хёрдис ждала, сердце ее замерло. Мгновения тянулись, как века. Века она прожила здесь, и века пройдут, пока она выберется отсюда. Хёрдис хотелось потянуть за веревку, втащить избавителя наверх, как рыбу в лодку, но она стояла не шевелясь. Он все должен сделать сам.

Наконец человек влез в пещеру. Хёрдис тут же прикоснулась к плечу, и Торбранд вздрогнул. Невидимая в темноте женщина взяла его за руку и отвела от края. Он не видел ее в темноте, но она отлично видела его. Ее спасение пришло.

– Он спит, – шепнула Хёрдис. – Пойдем, я покажу тебе меч.

Не отпуская руки, ведьма повела Торбранда в глубину пещеры. Огонь совсем догорел, но несколько багровых угольков еще тлели, точно с каменного пола следили чьи-то настороженные и злые глаза. Торбранд двигался ощупью, видя только тьму и чувствуя только твердые пальцы женщины, которые вначале были холодными, но теперь почти нагрелись до тепла живой человеческой руки. Почти.

Как слепой, повинуясь ведущей руке своей странной судьбы, Торбранд уходил все дальше и дальше от свежего воздуха, погружался в глубину горы, где странным казалось всякое живое движение. В этой глухой неподвижной тьме он не ощущал даже размеров пещеры, и ему казалось, что он идет прямо сквозь сплошной камень. На ум пришло смешное сравнение: он шевелится в этой горе, как червячок в дохлой рыбине. Какие подвиги можно совершить, когда не видишь собственных рук? И даже пример Сигурда, который ждал дракона Фафнира в яме, вырытой на тропе змея, и собирался вспороть ему брюхо снизу, сейчас не ободрял. Он, живой человек, крадется в полной темноте в пещере великана Свальнира, в Турсдалене, в самом сердце Медного Леса! Стоило лишь представить, осознать все это, как древняя жуть накатывалась и грозила задушить, погасить слабое и пугливое человеческое сознание. Он забрался так глубоко, что глубже некуда – только в нижние миры.

Торбранд как бы раздваивался: он ясно и трезво ощущал все, что с ним сейчас происходит, и так же ясно знал, что это невозможно. Не сон ли это? Не одна ли его душа забралась так глубоко, к самому дну доступного ей мира и ищет там исток своих бед и путь к свету? Но, если так, он добрался до своего дна не напрасно и не уйдет отсюда как пришел.

– Вот, – шепнула ведьма и, подняв руку Торбранда, положила ее на что-то высокое, лежавшее на уровне его груди. – Это он, меч. Вот рукоять. Положи руку и думай о том, что хочешь его взять.

Торбранд прижал ладонь к шершавой, как кора старой сосны, поверхности. Никакая это не сосновая кора. Шкура дракона, не меньше. Взять его! Он держал в памяти облик меча из своего сна и сосредоточился на желании владеть им. Но трудно желать овладеть тем, что не можешь вообразить: то, на чем лежала его ладонь, было так огромно, что признать в этом бревне всего лишь рукоять меча не получалось. Снова вспомнился Сигурд Убийца Дракона: такой меч он не смог бы положить между собой и невестой Гуннара Брюнхильд! Скорее они оба улеглись бы на рукояти этого меча, и едва ли на подобном ложе у Сигурда возникли бы побуждения, нечестные по отношению к побратиму.

Но Торбранд был упрям и твердо знал, зачем сюда пришел. Он пришел за мечом. «Не сворачивай с дороги судьбы», – сказала ему старая мать великанов. Он дошел до конца своего пути и уперся; надо взять меч, другой дороги отсюда нет.

И внезапно Торбранд почувствовал, что шкура дракона у него под рукой немного потеплела. Меч заметил его. Между рукоятью и лежащей на ней человеческой рукой возникла связь, сначала слабая, потом все более прочная. И рука Торбранда стала опускаться. Поверхность под его ладонью сжималась, ее выступы и трещины становились меньше, сглаживались, бревно уменьшалось с каждым мгновением.

Рядом с ним во тьме послышалось прерывистое дыхание ведьмы. Она все время стояла рядом, но раньше Торбранд ее не слышал. Она не дышала. Ему стало жутко при мысли, что это не слишком живое существо он собирается взять в жены. Она – часть этой страшной пещеры, и эту часть ему предстоит взять с собой отсюда, чтобы она осталась с ним всегда, стала его частью. Глубины Медного Леса изменят его бесповоротно, и он выйдет назад к людям не таким, как пришел. Но разве можно иначе? Где и когда удача и победа давались даром? Он унесет отсюда силу пещеры, и надо смириться с тем, что в придачу ему достанется и часть ее мрака.

Его рука касалась меча великана. Торбранд ощущал связь с мечом все сильнее, в его руку вливалась новая мощь. Чтобы не потерять рукоять, ему пришлось уже встать на колени. Его ладонь уже сгибалась, у рукояти обозначился обычный объем. Потом его запястье почти легло на каменный пол, а пальцы сомкнулись. Меч перестал уменьшаться.

Торбранд встал, сжимая его в руке. Меч был точно такой, какой нужен при его росте и силе. Он лежал в ладони легко, просто и естественно, и в нижнем конце клинка ощущалась какая-то живая легкость, точно он рвался воспарить вверх и устремиться на врага.

– Теперь он твой, – шепнула ему ведьма, и Торбранд слышал, что ее дыхание прерывается, как от сильного волнения. – Гнев в рукояти… месть в перекрестье… ужас на стали… смерть в острие!

– Где он? – шепнул Торбранд, имея в виду великана, но не решаясь назвать его.

– Сейчас я покажу, – ответила Хёрдис и метнулась в сторону.

Она подбежала к очагу и сунула ветку на угли. Ее руки дрожали, а сердце колотилось так, что груди было больно. Она прыгнула через пропасть, оторвалась от одного края, но еще не достигла другого. Даже ей неизвестно, на что окажется способен великан в смертельной опасности. Она летит, летит в жуткой пустоте… Скорее, скорее! Иначе ее бедное сердце разорвется сейчас, когда до свободы остался один шаг, один удар…

Ветка вспыхнула и осветила фигуру женщины багровым переменчивым светом. Торбранду было жутко видеть ее искаженное лицо, в красных бликах и черной мгле похожее на лицо самой Хель, с безумным блеском в глазах. Ужас пробирал при мысли о том, что он ей пообещал. Но отступать некуда. Взяв в руки меч великана, он по-настоящему осознал его ценность. С таким оружием можно все.

С пылающей веткой в руке Хёрдис скользнула в глубину пещеры. Дрожащий свет выхватил из мрака нечто, что Торбранд поначалу принял за скалу.

– Вот он, – воскликнула Хёрдис, и в голосе ее звучало торжество, точно они долго искали того, что трусливо прятался. Ее злая судьба была почти повержена и ожидала последнего удара.

Торбранд подошел ближе и понял, что это не скала, а голова великана. Свальнир спал, лежа ногами в глубину пещеры.

– Здесь он и останется и навек завалит выход оттуда. – Хёрдис яростно махнула факелом в черноту. – Там – Черные Ворота, путь в Нифльхейм и Свартальвхейм. Убей его. Ну!

Ее глаза горели багровыми отсветами, на лице и во всей фигуре отражалось дикое нетерпение. Она дрожала, как пламя под ветром, ее продували ветры нижних миров. Ее напряжение передавалось Торбранду и делало промедление нестерпимым. Убей Век Великана, сумеречный век, когда человек жил во власти дремучих лесных сил и не мог поднять головы к небу. Докажи свою силу, знающий имена Светлых Асов! И тогда вся нечисть сожмется и съёжится, не достанет тебе даже до пояса, до колен, пугливо спрячет под коряги свои уродливые тела…

Сжав зубы и стараясь подавить ужас, Торбранд приблизился. В его руке был рычаг, способный поднять и опрокинуть мир. Он осознавал, что собирается сделать: древний корень Квиттинга будет обрублен его рукой, и дальше мир двинется по каким-то другим дорогам. Но, подойдя к великану на длину вытянутого клинка, Торбранд остановился: перед лежащим Свальниром он, даже со своим чудесным мечом, был не больше мальчика перед горой. Как его убивать? Где его сердце? Торбранд не мог даже увидеть все тело великана и даже вытянутой рукой не достал бы до его груди. Мельком вспомнились саги: сердце великана не в нем, а на далеком острове в море, на восток от солнца, на запад от месяца, в яйце, которое держит в клюве селезень, плавающий по озеру…

– Бей! – Хёрдис опять взмахнула горящей веткой и показала на шею лежащего. – Все равно куда! Главное – меч! Он убьет его. Бей!

Опомнившись, Торбранд оказался не на острове посреди моря, а в темной, душащей своим мраком пещере, и ведьма его судьбы размахивала пламенным стягом, призывая к подвигу. Скорее отсюда, к воле, к свету!

Торбранд глубоко вдохнул, сжал рукоять меча обеими руками и поднял над головой. Клинок мигом налился тяжестью и жаждал обрушиться вниз, жертва тянула его к себе, так что удерживать меч поднятым стало трудно. Нужно было призвать имя Повелителя, но Торбранд не помнил ни одного – сюда, в сердце Медного Леса, не проникали светлые взоры с вершин мира. Но где-то оно есть, Широко-Синее небо, гремящее громами, пылающее молниями… Где-то скачут на диких конях Девы Гроз, сестры черноволосой и синеглазой Регинлейв, и огненные мечи в их руках пронзают грозовые тучи, такие же огромные и черные, как тело великана, и проливают на землю живительный дождь, открывают дорогу свету…

Держа в душе образы грома и молний, Торбранд изо всех сил опустил меч. И грянул громовой удар, блеснула сильная молния, так что сам конунг на миг ослеп и отшатнулся, отброшенный невидимой силой. Раскаты грома наполнили пещеру и стократно отдавались от каждой стены. Клинок в его руках ослепительно сверкал черным и золотым. Истошно крикнула ведьма, и тут же ее крик был поглощен каменным грохотом.

Великан вставал. Ревя и громыхая, как будто разом обрушились все горы Медного Леса, он поднимался головой к вершине пещеры, и огненный свет, наполнявший ее, позволял видеть каждое движение исполина. Пламя жгло глаза, по щекам Торбранда катились слезы; он не испытывал ни торжества, ни ужаса, не в силах понять, что сделал его удар, убил ли он великана или только разбудил на гибель обидчикам. Свальнир вставал и заполнял собой всю пещеру; стало так тесно, что не удавалось вздохнуть. Мельком Торбранд увидел лицо великана, бессмысленно искаженное, и тут же всякое лицо вообще пропало: на вершине скалы, в которую на глазах превращался Свальнир, не осталось ни единой человеческой черты.

Теперь Торбранда спас малый рост – великан не задел его. Великан ревел; у него уже не оставалось рта, грохочущий каменный рев вырвался со всей поверхности тела. Огромная нога, выступ скалы, ударила о пол пещеры, так что камни брызнули во все стороны и воздушная волна отбросила Торбранда. Великан топал снова и снова, в слепой ярости отыскивая невидимого врага; грохот стал так нестерпим, что уши заложило, а камни летели во все стороны дождем. Один обломок толкнул Торбранда в грудь, и тут же какая-то неведомая сила прижала его к стене. Ведьма стояла перед ним, своей спиной прижав его к стене и защищая раскинутыми руками: ей каменный дождь не мог причинить вреда. Она визжала так пронзительно и дико, что обрывки ее визга доходили до слуха Торбранда даже сквозь рев великана.

Топая по полу пещеры, Свальнир двигался к выходу, на ходу теряя очертания человеческого тела. Человеческий облик опадал с порождения диких гор, как старая шкура, как наведенный морок. Истинные силы каменной стихии рвали его изнутри и, вырвавшись, грозили смести и погубить все вокруг. Смертельный удар отнял у Свальнира переменчивый облик, и он возвращался в естественное состояние своей природы, становился снова камнем, из которого когда-то вышел. Только так и можно убить великана; только возвращение к каменной неподвижности и означает для смерть для сына Медного Леса.

Великан встал над зевом пещеры, и у Торбранда перехватило дыхание: отрезанный от неба, сам воздух в пещере мгновенно умер.

А потом великан выпал наружу. Вся земля содрогнулась, горы подпрыгнули и рухнули вниз, и колебания еще долго ходили где-то внизу, добираясь до самых глубинных пределов вселенной.

В пещере вдруг стало тихо и почти темно. Горящая ветка Хёрдис пропала под каменным градом, и только меч в руке Торбранда мягко светился беловатым светом. Постепенно сияние гасло.

Хёрдис отошла от стены и упала на колени. Она была совершенно обессилена, ей казалось, что она заново родилась на свет. Она знала точно: великана больше нет. Цепи его власти упали с нее, и от непривычного облегчения она чувствовала себя совсем слабой. Все в ней трепетало, точно через каждую частичку тела струилась прозрачная чистая вода; свежий воздух так полно и бурно хлынул в грудь, что она захлебывалась им. Голова кружилась, и Хёрдис не могла даже обернуться и посмотреть, жив ли Торбранд.

Конунг сидел позади нее у стены пещеры. Меч Дракон Битвы лежал рядом на полу, и он по-прежнему сжимал его рукоять. Торбранд был оглушен, разбит, в голове перекатывался каменный грохот, а по лицу ползли слезы. Перед смертью великан съел их, вытянул все тепло, и требовалось время, чтобы живое сердце снова согрело свой дом. Согнутая спина женщины, сидевшей чуть впереди него, походила на валун.

Потом Хёрдис встала и медленно, спотыкаясь, с трудом пробираясь по каменным обломкам, которые на ходу терял Свальнир, добрела до зева пещеры. С этими обломками пещера сделалась теснее, стала непохожа на себя и казалась ненужной, как скорлупа, из которой вылупился птенец.

Над Турсдаленом царила ночь, весенняя ночь, полная запахов свежей воды и проснувшейся земли. Веяло горьковатой хвоей, и Хёрдис забыла обо всем, всем телом впитывая ветер воли. Она не ощущала ликования победы, а только тихую радость от свободы дышать, сколько хочется. За два года она и забыла, как это бывает. Или она никогда этого не знала? Если бы она раньше, до войны, умела так искренне радоваться таким простым вещам, разве довела бы она себя до пещеры великана?

Но теперь все это миновало. Тишина наступила в пещере и обещала стать вечной. Сама себе Хёрдис казалась березой, на которой наконец-то распускаются листья. Она провела рукой по лицу, и каменная пыль на пальцах показалась чем-то чужим, даже незнакомым. Она больше не принадлежит племени камней. «Я жива! – хотела она сказать небу, но губы не помнили нужных слов. – Я жива! – без слов твердило все ее существо. – Я жива…»

Внизу лежала скала, вытянутая от подножия Пещерной горы поперек долины, – все, что осталось от Свальнира. Скалу освещали яркие лунные лучи, но она не шевелилась в ответ на их щекочущие прикосновения. Она была мертва

Не оборачиваясь, Хёрдис ясно ощутила, как сзади к ней подходит Торбранд. Все изменилось, и теперь она не держала его в сети своего колдовства, а просто ощущала возникшую между ними связь как нечто новое, еще не изученное, но отныне ставшее обязательной частью ее жизни. Пещера великана связала их навсегда. В опущенной руке он держал меч и был таким же опустошенно-усталым, как и она в эти два года. Но это не страшно. Живой – наживает. Так говорил Отец Богов.

– Я должен сделать что-нибудь еще? – хрипло спросил Торбранд.

– Нет. – Хёрдис мотнула головой. – Заваливать его камнями не нужно – он и сам камень. Из его крови вышла железная руда. Какое оружие можно из нее выковать!

– Хватит с меня оружия, – отозвался Торбранд. – Оставим его другим героям. Мне сдается, оружие своей судьбы я уж достал.

Обернувшись, Хёрдис посмотрела ему в лицо, и теперь ее глаза сияли, отражая лунный свет. Она по-прежнему казалась искусным каменным изваянием, но Торбранду померещилось, что в ее чертах появились проблески жизни.

Торбранд поднял руку, которая от потрясения и усталости казалась тяжелее камня, положил ее на плечо своей невесте и сказал:

– Пойдем отсюда.


Девочка, которой на вид было двенадцать лет, а на самом деле всего год, проснулась от первых проблесков утреннего света. Огромные каменные обломки усеивали пол, точно в первый день создания земли, и Дагейда не сразу смогла выбраться из них и оглядеться.

Огромная пещера была пуста, как бывает пуст дом, где все умерли. Пустота зияла и давила. И никого – ни великана по имени Свальнир, ни его жены Хёрдис Колдуньи.

Дагейда села на обломок скалы. Она знала все, что здесь произошло: она слышала сквозь сон каменный грохот, она видела блеск молний. Она лишь не могла проснуться, опутанная заклятьем.

Так значит, все это правда! У нее больше нет отца-великана, убитого собственным мечом в человеческой руке, нет больше матери, которая предала мужа и покинула дочь. Дагейда оглядывалась и не могла поверить, что эта пустота – навсегда. Она была такой маленькой для этой пещеры, где жил когда-то великан.

Кое-как пробравшись через обломки, Дагейда подошла к тому месту, где еще виднелись черные следы огня. Хорош или плох был этот очаг, другого она не знала. Теперь он погас навсегда.

Дагейда согнулась и опустила голову, прижалась лбом к холодным камням. Ее рыжие волосы упали на пол и закрыли ее всю, как шкурка зверька. Плечи маленькой ведьмы содрогались: она не умела плакать, но ее била дрожь, потому что большей частью своей силы она была обязана отцу-великану. Его больше не было, и сила жизни уходила, как вода из разбитого кувшина.

Кто-то подошел к ней, холодный влажный нос ткнулся в шею маленькой ведьмы. Крупный волк по имени Жадный толкнул ее раз, другой, потом лизнул ее волосы. Дагейда с трудом повернула голову, подняла руку, коснулась огромной волчьей морды. Шерсть зверя была теплой. Жадный ткнулся носом в ее щеку.

– Ты пришел… – хрипло шепнула Дагейда, растерянно глядя на волка, единственное теперь живое существо в ее мире. – А она ушла… Она совсем ушла…

Жадный вздохнул, как человек. Хёрдис унесла и новое сердце для него, и отныне ему был недоступен человеческий облик. Но с дочерью Медного Леса они поймут друг друга и так.

Дагейда поднялась на ноги и подошла к выходу из пещеры. Между камнями была вставлена толстая палка, а к ней привязана веревка, конец который спускался из зева пещеры и пропадал внизу. По этой дороге от Дагейды навсегда ушла ее мать. Ушла в человеческий мир, для Дагейды такой же далекий и загадочный, как пещера великана для обыкновенного человеческого ребенка.

Стоя у каменного порога, маленькая ведьма смотрела в далекий мир, таящийся за вершинами гор, голубовато-зеленых от хвойного леса. Она казалась крошечным зернышком в исполинской скорлупе горы. Хрупкий росточек пробивался из древнего корня Медного Леса, еще не имея сил выбраться наружу.

Жадный встал рядом с Дагейдой, и она положила маленькую ручку на его лохматую шею. Постепенно она осознавала свое одиночество, но это ощущение наполняло не слабостью, а силой. Теперь ей нужно надеяться только на себя. А она, кровь камней, достаточно сильна, чтобы выжить. Весь тот поток силы, который наполнял Свальнира, теперь искал новое русло, и этим новым руслом могла стать только она. Слух Дагейды ловил обрывки далеких голосов, и каждый из камней и деревьев готов был признать ее власть, ее, последней из древнего рода великанов.

– Я ей отомщу, – шепнула Дагейда, глядя на далекие вершины гор и их призывая в свидетели своей первой клятвы. – Никто не будет владеть моим Медным Лесом. Они напрасно думают, что здесь никого не осталось. Я осталась. И она еще пожалеет, что бросила меня.

Жадный потерся мордой о ее плечо. Дагейда не отводила глаз от далеких границ того мира, в котором потерялась ее мать и которого она совсем не знала.

Глава 9

…Острый мыс был объят пламенем. Почти все его многочисленные постройки горели, а между ними, озаренные жутким мечущимся светом, кипели сотни беспорядочных схваток. События этого вечера походили на страшный сон. После битвы в Пестрой долине все складывалось для квиттов совсем не плохо: вести о победе Ингвида и Гримкеля дошли до Острого мыса раньше фьяллей, а Йорунн хозяйка догадалась собрать людей и увести фьялльские корабли. Правда, сам Острый мыс люди Эрнольва Одноглазого заняли раньше квиттов, и Гримкель не решился нападать на них здесь, так как все усадьбы и их обитатели, включая его мать, оказались в заложниках. Но зато его войско заперло фьяллей на мысу, и без кораблей им было некуда уйти. Теперь их можно осаждать хоть до следующей зимы или спокойно ждать помощи с Квиттингского Востока.

Но внезапно, уже в сумерках мирного весеннего вечера, фьялли вышли из усадеб и сами двинулись вперед. Опрокинув дозорную сотню, они мигом растеклись по всему Острому мысу, и войско Гримкеля было вынуждено принять нежданный бой. А во главе фьяллей стоял сам Торбранд Тролль, которого считали погибшим, пропавшим в горах Медного Леса. Никто не знал, как он попал к своим через квиттинский стан и откуда взял меч великана.

Битва быстро перекинулась на поле тинга и на промежутки между усадьбами. Фьяллей насчитывалось меньше, но они успевали везде. Меч великана в руке Торбранда сносил одним ударом несколько голов и сам казался живым, кровожадным, ненасытным существом. Его живой черно-белый блеск поражал ужасом. Первым выйдя навстречу врагам, Торбранд конунг рубил и рубил и не мог бы остановиться, даже если бы захотел: Дракон Битвы сам нес его вперед, в ту стихию, для которой был создан.

Квитты растерялись и перепугались так, что едва могли сопротивляться; каждым владело ощущение конца, тянуло бросить оружие и бежать со всех ног. И многие бежали, ища спасения в темноте. Прибрежная полоса, пустыри между усадьбами, даже поле тинга под скалой Престол Закона были полны воплей и звона оружия, боевых кличей и молений о пощаде, женскими визгами и истошным ревом скотины в пылающих хлевах. Отблески огня падали в морскую воду, и казалось, что даже море загорелось от пламени человеческой вражды.

Никто из квиттов не знал, где Гримкель конунг, никто не видел своих вождей и стягов, каждый отбивался от неминуемой гибели в одиночку или с одним-двумя случайными товарищами. Точно чья-то злая рука развязала ремешок, скреплявший племя квиттов, и все они рассыпались, как прутья веника, бессильные и бесполезные поодиночке. Огонь и вражеские клинки падали на головы как с неба.

Сама Хель металась по Острому мысу и истошным голосом выкрикивала заклятья: ее видели в облике высокой женщины с копной длинных темных волос. Тьма и огонь обливали ее то черным, то красным, а глаза на дико искаженном лице горели жестоким упоением. Она ловила ужас и боль, она изливала смерть; гибель трепетала в краях ее одежды, плескалась в волнах волос, билась в каждом движении и падала на землю кровавым дождем. Каждый из видевших ее квиттов разом слабел и ронял оружие. Хель пришла за племенем квиттов. Беснуясь в самой гуще битвы, она оставалась невредима; клинки били прямо в ее грудь, но не уносили ни капли крови, и только пламенные отблески струились по ее телу и растекались по земле все шире и шире. Смерть – бессмертна. Она и меч Торбранда конунга были теми губителями мира квиттов, о которых говорила в своем пророчестве вёльва:

С юга несется Сурт с Истребителем —

Солнцем сражений меч его жжет.

Рушатся горы; мрут исполинши;

Хель жрет людей; свод небес разрывается.[23]

…Отступая, Гримкель конунг оказался у подножия святилища Тюрсхейм. При конунге квиттов осталось не больше десятка. О победе никто уже не думал, Гримкель хотел только одного – как-нибудь уцелеть. Ворота святилища стояли раскрытыми, пламя ближайших рыбацких хижин освещало знаменитые резные столбы. Святилище оставалось единственной постройкой Острого мыса, которая не горела, и Гримкель надеялся, что и от вражеских клинков Тюр защитит свое земное обиталище.

Тюрсхейм был набит битком – сюда собрались, надеясь на защиту бога, многие жители ближайшего берега. Все те, кто уже видел пламя над крышей своего дома, кто ушел с Севера от раудов и с Запада от фьяллей, кто жил в корабельном сарае и собирал на еду мох и водоросли, теперь прятались в жилище бога войны, которого не зовут миротворцем. Священный Волчий Камень, огромный серый валун, в котором виднелись очертания лежащего волка, был облеплен народом: люди жались к нему в поисках защиты, но холодные бока не давали ни тепла, ни утешения. Напрасно жрец Сиггейр, которого считали когда-то всемогущим, резал черных баранов и обливал камнь горячей жертвенной кровью: священный волк не хотел ожить и броситься на врагов с оскаленными зубами.

Гримкель конунг вбежал в святилище впереди своих людей и тут же велел закрывать ворота. Он был разгорячен как никогда, глаза его едва не лезли на лоб, борода как-то странно искривилась, и от нее несло паленым волосом.

– Все равно больше никто не поместится! – орал он, ударами плоской стороны клинка подгоняя хирдманов. – Закрывай! Тюр поможет нам! Волчий Камень защитит нас! Священный камень… Они не тронут святилище! Боги – у всех одни… Закрывай! Шевелись! Они близко! Шевелись, я говорю!

При последних словах голос конунга сорвался на всполошенный визг: едва его люди взялись за тяжеленные створки, как у подножия каменистого пригорка послышался шум от множества быстро бегущих ног.

– Здесь тот трус, что зовет себя конунгом квиттов? – заревел снизу яростный голос. – Здесь этот дрянной предатель, у которого нет смелости даже умереть?

Люди во дворе святилища закричали от ужаса: пробиваясь сквозь рев пламени, голос фьялля показался жутким и грозным, как рев чудовища. Створки ворот остановились полузакрытыми: у квиттов ослабели руки.

– Торбранд! Торбранд Тролль! Однорукий Ас, помоги нам! – истошно кричали в святилище.

Между воротными створками показалось несколько фигур с мечами в руках. Первым шел не Торбранд, но это был настоящий великан. Рослый широкоплечий мужчина с изуродованным лицом и единственным глазом был страшен и дик на вид: его волосы разметались, покрытая кровавыми пятнами одежда висела клочьями. На лице горела сокрушительная ярость, а клинок в руке блестел и жаждал крови.

При виде него люди в святилище заметались, давясь и толкаясь, жались к стенам и к столбам, бессмысленно старались спрятаться друг за друга. Здесь не роща Бальдра, где запрещен раздор, и святилище бога войны не остановит тех, кто несет смерть на клинке.

– Гримкель! – хрипло и нетерпеливо крикнул Эрнольв Одноглазый, перекрывая вопли ужаса и свирепым взглядом шаря по мечущейся толпе. – Ты! – Его клинок смотрел прямо на конунга квиттов, а сам Эрнольв задыхался от негодования: ему приходится гоняться за врагом, как мальчишке за сбежавшей из сарая свиньей. – Долго ты еще будешь бегать и прятаться, как крыса! Бери оружие и выходи! Больше тебе никого не предать! Или ты даже умереть не хочешь достойно?

– Эрнольв ярл! – завопил Гримкель, уже почти веря в спасение: Эрнольва Одноглазого он знал как миролюбивого человека. С ним проще сговориться, чем с Торбрандом, Хродмаром или Асвальдом. – Послушай! – беспорядочно и отчаянно вопил Гримкель, отставив руку с мечом подальше от себя. – Послушай! Не надо! Мы всегда были друзьями! Больше никогда! Я клянусь… Клянусь Волчьим Камнем…

Эрнольв шагнул вперед: больше он не собирался слушать лживые и подлые речи. Предатель для него был мертвецом, и все его миролюбие тут ничего не значило.

Но вдруг небо потряс громовой удар. Грохот обрушился сверху и перекрыл шум близкой битвы. Люди застыли и втянули головы в плечи. По небу разливался тяжелый гул, приближаясь с каждым мгновением: казалось, каменные горы катятся за облаками и сейчас упадут прямо на головы. Забыв о своей вражде, фьялли и квитты смотрели в небо. Гроза в разгар битвы! Это знамение!

Но надвигалась не просто гроза. Молнии не сверкали, а вместо них небо наливалось огнем, серые тучи окрасились пламенно-рыжеватым светом.

Облака раздвинулись. Над Острым мысом поднялась исполинская фигура. Рослый и сильный мужчина с ожесточенным лицом считался бы отличным воином, если бы не увечье – у него была лишь одна рука, левая. От правой сохранился обрубок до локтя. Но у бедра бога войны висел меч, а пояс обвивали две порванные цепи, Дроми и Лединг, те, что не сдержали напор Фенрира Волка. И в глазах Тюра сверкало то же самое свирепое пламя, что сожгло Острый мыс.

Взгляд бога был так горяч и страшен, что люди, в первый миг застывшие, теперь повалились на землю, закрывая головы руками. Казалось, его исполинская фигура сейчас заполнит собой все пространство, раздавит все живое. Волосы Тюра развевались, точно в вихре битвы, на лице и груди пламенели пятна вражеской крови, не высыхающие никогда. Он сам – бой и беспощадность, воплощение силы и смерти, стихия утверждения себя через гибель другого. Воин – готовый убить и готовый быть убитым, наполовину мертвый среди живых; потому у Тюра одна рука, что вторая уже сожрана Губителем Мира. Своей отвагой он одолел Волка, но сейчас шел на Острый мыс не затем, чтобы остановить буйство сестры его Хель.

Гримкель замер, открыв рот, – ему явился тот, кого он призывал так часто, и он был потрясен открытием, что произносил не пустые слова. Эрнольв ярл смотрел прямо на Тюра, не выпуская из руки меча, и сам казался уменьшенным земным отражением бога войны.

– Ты, Гримкель сын Бергтора, бесславный и неудачливый конунг квиттов! – загремел над святилищем голос Тюра, и в нем слышался звон оружия и крики умирающих. – Ты опозорил свой род и привел к гибели племя! Оно шло к Хель, и ты шел впереди него! Ты сотрясал Волчий Камень лживыми клятвами! Отныне у квиттов не будет конунга!

Мощная рука, полупрозрачная, сверкающая рыже-желтыми пламенными отблесками, опустилась на Волчий Камень, целиком накрыв огромный валун, легко оторвала от земли, подняла и метнула.

С оглушительным свистом рассекая воздух, одетый пламенными отблесками камень пролетел над Острым мысом, и все живые, фьялли и квитты, в едином порыве пригибались, закрывали головы руками, поднимали над собой иссеченные щиты. Точно облако, полное огня, камень прочертил по темному небу пылающую дорогу и скрылся вдали, на севере, за невидимыми отсюда горами Медного Леса.

– И до тех пор не будет у квиттов державы, пока истинный конунг не положит руку на Волчий Камень и камень не запоет ему в ответ! – прогремел голос, и его слышали, как рассказывали потом, по всему Квиттингу, от Острого мыса до истоков реки Бликэльвен, северной границы квиттов.

Исполинская фигура Тюра утратила очертания, но дух его по-прежнему оставался здесь: тем же жадным пламенем горели постройки, так же звенели клинки и кричали умирающие, и в этих звуках снова слышались грозные пророчества бога войны. Держава квиттов погибла, разбитая вдребезги, и море слизало кровь с песка. И стояла на вершине Престола Закона торжествующая Хель, подняв руки к небесам и выкрикивая губительные заклятья.

Эрнольв ярл дольше других смотрел в небо. В Одноруком Асе он увидел самого себя. Дух воинственного и мстительного бога влил в его кровь новую силу и безграничную жажду убивать, но человек в нем боялся этого духа. Каждый воин служит ему своей жизнью и смертью, но взглянуть в его жестокие глаза, увидеть его истинный облик слишком страшно. Эрнольв стоял неподвижно, с усилием одолевая самого себя. Меч казался тяжелым, слишком тяжелым именно потому, что его могущество не знало пределов.

Когда Эрнольв опомнился и посмотрел вниз, во двор святилища, там показалось пусто. На том месте, где много веков лежал священный Волчий Камень, когда-то предрекший квиттам эту войну, теперь чернела глубокая яма.

Гримкеля Черной Бороды в святилище не было. Но Эрнольв не стал его искать: приговор Тюра уничтожил последнего конунга квиттов вернее мечей и секир.


Усадьба Белый Зуб, жилище Сигурда Всезнайки, стояла на выступе высокого каменистого фьорда на северной оконечности Квиттингского Востока. Обрывистые берега, образованные беловатыми песчаниковыми скалами, были так круты и высоки, что смотреть вниз, в густо-синюю воду, было отчаянно страшно. Эти белые скалы над синей водой казались стенами какого-то таинственного города духов, который вдруг является взору, когда вовсе не ждешь.

Белый Зуб обозначал границу земель, остававшихся под властью квиттов: дальше на север начинались пространства, два года назад занятые раудами. Но Сигурда Всезнайку так уважали за мудрость, благородный нрав и древний род, что сам Бьяртмар Миролюбивый, сладкоречивый и бессердечный конунг раудов, уже тогда прислал к нему своего родича Ингимара Рысь с уверениями, что ему нечего беспокоиться: рауды никогда не станут покушаться на его владения.

– Чтобы на что-то по-ку-ша-ть-ся, – усмехаясь, говорил потом своим людям Сигурд, – и у-ку-сить, надо ведь иметь во рту зубы, а не гнилые пеньки. Моя земля Бьяртмару Нечесаному не по зубам! Наши белые скалы ему не угрызть!

Сам Сигурд, несмотря на свои семьдесят четыре года, был довольно-таки крепок и даже сохранил большую часть зубов. Двигался он медленно, но при его осанке и гордо поднятой голове медлительность движений придавала фигуре величавость и внушительность. Его длинные густые волосы ничуть не поредели и оставались наполовину темными, а черные косматые брови делали взгляд умных глаз особенно значительным. Он опирался на резной посох, но использовал его больше для того, чтобы указать на что-то или стукнуть по загривку нерадивого работника.

– Я еще не так немощен, чтобы мне требовалась третья нога! – приговаривал Сигурд.

В последние годы усадьба наполнилась народом: здесь осели многие беженцы с Севера, и Сигурд давал приют всем, кто только мог поместиться в его просторном доме. Тем, у кого находились средства обзавестись собственным хозяйством, он выделял землю и помогал обустроиться. Во все стороны на день пути от усадьбы Белый Зуб под покровительством Сигурда Всезнайки жило теперь множество людей, и война, разорившая столько знатных родов, лишь прибавила ему силы и влиятельности.

Вся округа привыкла к мысли, что после Сигурда здесь будет хозяйничать Даг сын Хельги, внук Сигурда от его младшей дочери Хильдвин. И когда Рам Резчик, памятный многим здешним старожилам, вдруг привез парня, которого называл своим сыном от старшей дочери Сигурда, Мальвин, это событие заслонило даже войну. Кое-кто помнил, а остальные знали по рассказам, как Рам чуть ли не тридцать лет назад сватался к Мальвин, получил, как водится, отказ и как потом Мальвин исчезла из дома. Все знали, что Сигурд отказался от их преследования и дал дочери приданое. Но даже он сам не знал, что у нее остался сын!

Гельд сын Рама был скорее смущен, чем обрадован, когда впервые предстал перед Сигурдом. Рослый, величественный старик с золотым поясом на крашеной одежде и с резным посохом в руке, который Гельд принял за жреческий, показался ему самим Одином. Вот так, как в сагах бывает: шел один торговый человек ночью через дремучий лес и увидел широкую поляну, а на поляне двенадцать престолов, на которых сидели боги, и Один пребывал на почетном месте…

– Почему ты не сказал мне, что моя дочь оставила тебе сына? – спросил Сигурд у Рама. – Ты передал мне только то, что она умерла.

Сигурд обращался с нежеланным зятем без тепла, но спокойно и уважительно. Это было то самое уважение к другим, которое проистекает из уважения к самому себе, не имеющего ничего общего с надменностью. Гельд восхищался этим человеком, но как он ни примерял его к себе в качестве деда, привыкнуть к этой мысли не мог. Уж слишком роскошное родство для Гельда Подкидыша.

– К тому времени, как получилось послать тебе весть, я уже услышал дурное предсказание о нем, – отвечал Рам. С Сигурдом он держался почтительно, но замкнуто и даже мрачновато. – И я подумал, что нет причин огорчать еще и тебя этими вестями. Я забрал у тебя дочь, и дальше за нее и ее потомство отвечал я.

– Ты был слишком молод и слишком горд. – Сигурд покачал головой. – Если бы я узнал об этом предсказании вовремя, я мог бы… Что теперь говорить? И ты исполнил предсказание? – обратился он к самому Гельду.

И Гельду пришлось рассказывать. Никогда еще ни один рассказ о своих или чужих делах не давался ему труднее, но он ничего не скрыл и не приукрасил. Раз уж этот человек собирается признать его своим родичем и потомком, он должен знать о нем все.

Сигурд слушал спокойно и внимательно, не удивляясь и не возмущаясь. За семьдесят четыре года он повидал много разного и знал, что в жизни бывает все. Во время рассказа он вглядывался в лицо Гельда и гораздо лучше кузнеца узнавал в чертах молодого парня черты своей старшей дочери. Он видел ее лицо очень давно, однако память старика уже приобрела свойство одевать мраком вчерашний день, но освещать ярким светом пережитое много лет назад, отчего оно кажется ближе вчерашнего. В нем была Мальвин: ее серые глаза, ее нос и очерк рта, и даже привычка подергивать бровями, подбирая слово. А ведь ее сын никогда не видел матери. Она проснулась в его крови, когда он не знал даже ее имени. И за это чудо, чудо невольного продолжения и бессмертия, род человеческий вечно будет благодарить своих создателей-богов.

Через несколько дней Рам уехал. На прощание он положил руку на плечо Гельду и помолчал.

– Теперь у меня много домов, – сказал Гельд, стараясь быть веселым. Он видел, что Рам огорчен разлукой, и смущался, не зная, как держаться. – Дом Альва Попрыгуна, твой и еще деда. Да я богаче любого конунга!

И Рам сжал его плечо, довольный, что сын вполне его понял.

Сигурд каждый вечер сажал внука рядом с собой и расспрашивал обо всем, что тот успел повидать за свою не слишком долгую, но насыщенную событиями, людьми и землями жизнь. Гельд понимал, что старик хочет по этим рассказам узнать его самого, и говорил обо всем честно и подробно. Ему все еще казалось ненадежным такое странное обретение рода, и в душе он как бы оставлял за Сигурдом право передумать и отказаться от него как от внука. А то еще кто-нибудь вообразит, будто он очень хочет примазаться к знатности и богатству! Чего еще не хватало! Он, слава асам, сам умеет добывать свой хлеб!

Но, не желая оправдываться перед дедом, в глубине души Гельд все время держал: разве я в чем-то виноват? Разве я знал? Да если бы я знал, что принадлежу к племени квиттов по крови и рождению, никакие силы не заставили бы меня воевать на стороне фьяллей. А раз уж я этого не знал, то почему не мог действовать по простым человеческим побуждениям?

Благосклонность Сигурда была позарез нужна ему только для одного: ради Борглинды, которую он, разумеется, привез сюда с собой. Когда он впервые заговорил о ее судьбе, Сигурд сперва удивленно поднял брови, а потом прервал его мягким движением навершия своего посоха:

– О чем ты говоришь, родич? Она – дочь Лейрингов, и этого достаточно, чтобы каждый достойный человек на Квиттинге дал ей приют и защиту, как собственной дочери. Ты вызволил ее из плена, спас от рабской участи и тем наполнил мне сердце гордостью за мою кровь. Больше ничего не нужно. Она останется в моем доме столько, сколько захочет, и найдет здесь все необходимое.

С облегчением Гельд видел, что Борглинда прижилась в Белом Зубе еще легче и лучше, чем он сам. С Сигурдом они быстро нашли общий язык. Старик и юная девушка подолгу, иной раз целыми днями, сидели и ходили вдвоем, и Борглинда без труда приспособила свой порывистый шаг к его медленной величавой поступи. Они беседовали о настоящем и прошедшем, перебирали свои родословные и радовались, на пятнадцатом поколении вглубь найдя общего родича. Гельд хватался за голову: это же надо столько запомнить! Вплоть до Вёльсунгов или Хундингов, от которых до самого Одина рукой подать![24] Выходит, все знатные люди на Квиттинге между собой родня, стоит только взять лопату покрепче да покопать поглубже. Его пожелание при подаренном бубенчике сбылось: она нашла дорогу домой. Иной раз Гельду казалось, что не он, а она оказалась потерянной внучкой Сигурда. Ну, и правильно! Ей такой дед гораздо больше к лицу!

Целые дни проводя с Сигурдом, Борглинда теперь не так уж часто вспоминала о Гельде. Она по-прежнему испытывала к нему благодарность за все, от саги о «сам ты не покойник» до вызволения из Аскефьорда, но прежняя пылкая любовь помалу оборачивалась в дружескую и даже родственную привязанность. При ее горячем и порывистом нраве в этом не было ничего удивительного: когда она попала в подходящую для нее обстановку, любовь, которая поддерживала ее в невзгодах, стала не нужна и отгорела. «Все равно он меня не полюбит», – утешала сама себя Борглинда, немного смущенная собственной переменчивостью. Какая же она все-таки несуразная! Влюбилась в торговца, пока сама была родственницей конунга, а теперь, когда он оказался родичем таких знатных людей, – разлюбила!

Но самого Гельда это нисколько не огорчало. Считать этот дом своим у него не получалось, и Белый Зуб казался лишь одной из сотен усадеб, которые он повидал за четырнадцать лет странствий. Когда Сигурд не звал его к себе, Гельд предпочитал проводить время не столько в гриднице, сколько в кухне. Домочадцы и гости Сигурда скоро разглядели, что его внук – парень простой, приветливый и негордый. А когда обнаружилось, сколько всяких рассказов он знает, его полюбили гораздо больше, чем полюбили бы самого доблестного из героев. И наконец-то Гельд почувствовал себя на своем месте и вполне счастливым, когда сидел у очага на кухне в тесном кружке челяди и гостей, видя вокруг себя простые любопытные лица и со всегдашним увлечением повествуя:

– Шел один человек ночью через вересковую пустошь и вдруг заметил: впереди горит огонек. Подошел он поближе и видит: перед плоским камнем разложен костерчик, а на камне два тролля играют в кости…

– Ох! Тролли – и в кости! Ну и дела! Ну, ну, что же? – слушатели ахали, восхищались и нетерпеливо требовали: – Ну а дальше?

В середине «ягнячьего месяца», когда даже на белых каменных склонах Витфьорда запестрели мелкие цветочки, отважно цеплявшиеся корнями за горстку земли в трещинах, в Белый Зуб приехали важные гости. Это был Даг сын Хельги со своей дружиной, и он привез не меньше сорока человек, так что им пришлось копать себе землянки за стенами усадьбы. Гельд с истинным удовольствием разглядывал сына хёвдинга, когда тот вошел в гридницу и по всем правилам приветствовал Сигурда, своего деда. Гельд и раньше слышал о нем много хорошего. Это и есть тот юный вождь того небольшого, но отважного войска, что отразило первый натиск фьяллей на Квиттингский Восток и даже пленило самого Хродмара ярла. И даже Хродмар, не любивший, понятно, об этом вспоминать, как-то обмолвился, что Даг сын Хельги – достойный человек.

Дагу скоро должен был исполниться двадцать один год, и он вырос настоящим красавцем. Открытое и ясное лицо с прямыми чертами выражало ум и твердый нрав, гладкая учтивая речь являла воспитание и дружелюбие. Высокий и статный, с развитыми плечами и тонким поясом, нарядно одетый, он казался таким достойным внуком величественного Сигурда, что Гельд любовался обоими, начисто забыв о своем родстве с ними и наслаждаясь зрелищем, как будто заглянул одним глазом в ожившую сагу о древних героях.

Зато Борглинда оказалась здесь очень к месту. Именно она поднесла Дагу первый приветственный кубок, и сама, красивая, нарядная и гордая, отлично дополнила доблесть двоих мужчин своей женской прелестью. «Я зверь благородный», – когда-то сказал о себе тот Сигурд, что убил дракона Фафнира. Это тоже были три зверя одной высокой породы, будто вышедшие из любимой Гельдом «Песни о Риге»: старый Херсир, дочь его Эрна и юный Ярл – воплощения уверенного благородного достоинства.

К Гельду, представленному в качестве двоюродного брата по матери, Даг сын Хельги отнесся дружелюбно и очень внимательно. В свой черед он принялся расспрашивать и уточнять, и Гельду пришлось повторять с начала все то, что он успел рассказать Сигурду.

Хорошо, что часть беседы взяла на себя Борглинда. Рассказывая, она волновалась, краснела, заново спрашивала себя, всегда ли поступала как должно, не опозорила ли в чем-нибудь свой род? Опозорить себя и Лейрингов в глазах Дага, который держал свою собственную честь так высоко, казалось хуже смерти. Когда Борглинда увидела его, входящего в гридницу, услышала голос, встретила первый взгляд, в ней что-то прояснилось, будто в полутемном доме вспыхнул огонь. Сама богиня Фригг указала ей веретеном на Дага сына Хельги и внушительно сказала: «Вот». Мать Богов не тратит слов понапрасну, а больше ничего не нужно. Вот он, достойная пара тебе. Это не понимание и уважение, не восторг и трепет – это убежденность, что все решено. Прежняя любовь к Гельду, пылкая и яркая, как огонь на соломе, сразу показалась детской и несерьезной. А Даг был женихом, лучше которого и придумать нельзя: они ровня по рождению, воспитанию, по всему. Разговаривая с ним, Борглинда испытывала радостное смущение и гордость. Ее чувство бежало впереди событий (у девушек это нередко бывает), и она ощущала себя как бы уже помолвленной с ним, потому что так и должно произойти. А Даг смотрел на нее с теплым дружелюбием, сочувствуя ей и гордясь, что дочь южных ярлов так достойно показала себя в испытаниях, и легко было поверить, будто они знакомы и связаны всю жизнь.

– Не сочти меня излишне любопытным! – учтиво извинялся Даг перед Гельдом. – В другое время я пригласил бы тебя погостить у нас в Тингвале, и там мы имели бы время для неспешных и подробных бесед. Но те новости, которые привез я сам, не позволяют долго ждать. Возможно, что уже скоро Один и Тюр поведут нас в новые битвы.

Новости Дага и правда не внушали радости. Боги отвернулись от квиттов. Торбранд конунг, которого считали погибшим, вернулся и принес с собой легендарный меч великана Свальнира. Сам Свальнир был им убит, и корень силы Квиттинга оказался подрублен. Жена Свальнира, всем известная ведьма Медного Леса, изменила и мужу, и племени: она последовала за конунгом фьяллей, и ее называли теперь его женой. Это ее огненные чары зажгли Острый мыс, а Один не потрудился пропеть свое седьмое заклинание, что гасит пламя, «коль дом загорится с людьми на скамьях»[25]. Это ее боевые оковы* опутали квиттов и заставили выпустить из рук оружие, потерпеть сокрушительное поражение от врага, который был недавно ими разбит, обессилен и уступал по численности. От Острого мыса остались одни головни, остатки жителей разбежались. Рассказывали, что фьялли увезли за море на продажу целые корабли, нагруженные пленными. Гримкель конунг исчез, и никто с той жуткой ночи его не видел.

– По всему выходит, что скоро фьялли снова пойдут на Квиттингский Восток, – говорил Даг. – И мой отец, и все понимающие люди в том убеждены. Мы послали корабль в Эльвенэс к Хильмиру конунгу. Он обещал помочь с войском, если возникнет надобность. Ты же знаешь, – обратился он к Гельду, – что моя, то есть наша, сестра Хельга замужем за Хеймиром ярлом, сыном Хильмира? Он не оставит нас без поддержки.

– Но где Торбранд возьмет новое войско? – говорил Сигурд. – Или та проклятая ведьма умеет оживлять мертвых?

– Если она умеет накладывать боевые оковы, то оживлять мертвых не потребуется. Будет достаточно десяти фьяллей, чтобы одолеть сотню квиттов.

После этого все помолчали. И если мысли Гельда вертелись вокруг вопроса, как бы избежать боя в таких неудобных и, прямо скажем, нечестных условиях, то все остальные, как мужчины, так и Борглинда, выход видели только один: сразиться и погибнуть со славой.

– Да, – чуть погодя вздохнул Сигурд. – Квиттинг был побежден только Квиттингом. Не Фьялленландом. Квиттинская ведьма, зло нашей души, подрубила корень наших гор и вырвала меч из наших рук. Я не отчаивался, когда погиб Стюрмир конунг. Конунг – верхушка дерева. Ее сломает бурей, а взамен поднимется три новых. Но Свальнир… Наш корень…

У Борглинды задрожали губы, на карих глазах влажно заблестели слезы. Слова Сигурда для нее прозвучали приговором самого Одина. Даг бросил на нее быстрый взгляд и поспешно сказал:

– Но, родич, разве та ведьма единственная на Квиттинге владеет чарами? Восточный Ворон принял мои жертвы перед отъездом – значит, он жив и полон сил по-прежнему. И если будет нужно, я верю, он снова сумеет превратить в камень врагов, которые ступят на наши берега.

– Может быть, и так. – Сигурд кивнул. – Только знаешь, ведь не зря боги плели цепь для Волка из корней гор. Эти корни уходят слишком глубоко – они бесконечны, и ни одно чудовище не найдет силы их порвать. Каждое дерево, каждый камень, каждая травка имеет свой корешок. Пусть маленький – в бесчисленном числе они соберут неодолимую силу. Сила земли растет из нее самой. И сила племени тоже. Ни один герой не поможет, если в народе нет силы, и ни один враг или предатель не погубит, если сила есть.

– А у нас есть? – прошептала Борглинда, боясь говорить в полный голос, чтобы не выдать слез.

Она отчаянно хотела верить, чтобы быть достойной этих мужчин, среди которых сидела; но за свою жизнь, самую короткую из них из всех, она видела слишком мало силы и слишком много слабости, себялюбия, раздора.

Ей ответили не сразу, и это молчание резало сердце. Казалось, она стоит над обрывом белых скал Витфьорда и смотрит вниз, в синюю морскую воду, а вода так далеко, что широкий фьорд кажется узким ручейком. И необьятная громада пустоты между ней и морем гудит могучими ветрами, тянет в свои холодные объятия…

– Этого я не знаю, – наконец сказал Сигурд. – И никто из людей не знает. Это знают только боги, только Один, который видит, много ли силы в каждом из нас, и может взвесить, намного ли потянет все вместе. А мы узнаем… со временем. Со временем все мертвое истлеет, все живое прорастет. Может быть, я этого и не увижу… Ну, что ж, я видел прошлую славу Квиттинга и приду к богам с гордо поднятой головой. Я жил в сильном племени. А ты, дочь моя, доживешь до его новой силы и новой славы. Обязательно доживешь. Твои дети создадут ее. Я тебе обещаю.

Сигурд осторожно погладил Борглинду по блестящей от слез щеке, и она попыталась улыбнуться. Она верила Сигурду, как самому Одину. Если он сказал, что она доживет до новой славы своей земли, она верила в это, не поверить в это было нельзя. Так нельзя не верить зимой, что придет новая весна. Иначе не бывает, так боги устроили мир.

– Но чтобы наши дети родились, нам нужно что-то сделать, – тихо сказал Даг.

В другое время Гельд первый расхохотался бы над этим неловким выражением, но сейчас он даже не улыбнулся, правильно поняв, какие действия имеет в виду его двоюродный брат.

– Родич! – Даг посмотрел на Сигурда. – Если ты не знаешь, как нам отстоять свою жизнь и свободу против той ведьмы, то кто же тогда… кто еще знает.

– Меч отбивают мечом, – ответил Сигурд. – На Квиттинге есть и другие люди, умеющие колдовать. Взять хотя бы Сиггейра, того колдуна из Тюрсхейма. Ты же говорил, что он теперь у вас?

– Да. – Даг кивнул. – Он сказал, что без Волчьего Камня святилище мертво, как тело без сердца, и ему там нечего делать.

– Еще я знаю, что Горм из Стоячих Камней владеет разными чарами. Может быть, и боевыми тоже. Да и мой родич Рам, – Сигурд кивнул на Гельда, имея в виду отца своего внука, – тоже кое-что понимает в плетении заклятий и начертании рун. Если трое сильных мужчин объединятся, неужели они не одолеют одной женщины?

– Злая женщина – такая сила, какой не одолеют и трое злых мужчин, – со вздохом сказал Гельд. – Но кто убоялся до битвы, тот уже ее проиграл. Надо попробовать. Пробовать всегда стоит. Так говорил… один очень умный человек.

При этих людях Гельд не решился назвать имя Торбранда, а про себя отметил, что мудрые речения конунга фьяллей стоит запомнить покрепче. Торбранд Погубитель Обетов доказал свое умение действовать.

– Если ты не против, Даг, я поеду с тобой и сам поговорю с моим отцом, – предложил Гельд.

– Я знал, что мы будем вместе, – просто ответил Даг. – Мы же родичи.


На площадке святилища Стоячие Камни горел огромный костер, и отблески пламени доставали даже до обрыва вершины, до высокой гряды темных валунов. Казалось, то один, то другой валун вдруг выскакивают из моря мрака, качаются, силятся взобраться из пустоты на вершину.

Вокруг костра стояли люди, образуя второе, ближнее к огню, неподвижное кольцо. Молчаливые, с замкнутыми и суровыми лицами, они сами походили на камни. В основном здесь были мужчины, но встречались и женщины и даже несколько подростков. Все они собрались сюда из разных мест. Рядом с Хёгстейном Одноруким, братом бывшего хёвдинга Квиттингского Севера, стояла Арнора с Острого мыса, вдова Брюньольва Бузинного. Ее сын Брюнгард касался плечом Сигурда Малолетнего, а тот держал за руку исхудалую девушку лет пятнадцати, большеглазую и темноволосую, – свою невесту Эйдхильду дочь Эйда. Люди стояли и молча смотрели в огонь. А огонь смотрел на них, отражаясь в десятках пар глаз.

Перед костром неподвижно лежал парень лет двадцати с небольшим, круглолицый и плотный, с закрытыми глазами. Его, одного из пленников, выбрали по жребию в жертву, и старый колдун Горм сам сварил ему особый напиток из священных трав, который приготовляет дух жертвы к встрече с божествами. Как звали парня раньше, полагалось забыть, а после жребия его имя стало – Хельги[26]. В последнее время человеческих жертв приносили мало, и люди забыли порядок священнодействия, но старый Горм, весь век проживший возле Стоячих Камней, помнил все до тонкостей. Его морщинистые веки почти не поднимались, и удивительно было, как он умудряется что-то видеть; под складками морщин пряталось множество пугающих священных тайн.

Сам Горм, единственный из всех, сидел на каменном полу площадки и таким образом оставался как бы наедине со священным огнем. По сторонам от него лежали древний жертвенный нож, само лезвие которого потемнело, за века впитав в себя смерть многочисленных жертв, и связка ясеневых палочек с вырезанными рунами.

Площадка освещалась только пламенем костра, луны не было. Шла лишь первая четверть, до полнолуния оставалось еще долго. Но Горм и жители Медного Леса не могли ждать. Требовалось немедленно получить ответ: дадут ли боги хоть тень надежды на победу? Чтобы усилить призыв, Горм медленными и широкими движениями чертил пылающей головней большую руну «фенад» на каменном гладком полу возле себя.

Окончив, он поднялся на ноги, взял жертвенный нож и протянул его к огню.

– О Светлые Асы! – позвал он протяжным и высоким голосом, который, казалось, прямо с этой вершины воспарил к престолам богов. – О Повелитель Ратей, Отец Колдовства и Податель Побед! О вещие норны, прядущие нить! Примите нашу жертву – мужа по имени Хельги! Откройте нам судьбы племени квиттов! Будет ли племя под гнетом врагов влачить свои дни в рабской доле? Или сила вернется к нам, вернется удача, и древнее дерево славы расправит ветви?

Боги молчали, и люди вокруг жреца молчали. Вещая норна, что когда-то явилась Кару Колдуну, не пришла на зов Горма: она покинула Медный Лес навсегда.

Горм наклонился и перерезал горло человеку по имени Хельги.

– Тем отдаю тебя Одину! – воскликнул жрец, разогнувшись и вскинув к небу жертвенный нож с быстро бегущей по клинку свежей кровью.

Тело лишь несколько раз дрогнуло и затихло, гул жадного пламени заглушил короткий хрип. Кровь широкой неукротимой струей потекла в костер, зашипела на углях. По молчаливому человеческому кругу пробежало тревожное движение. Казалось, источник не иссякнет никогда, пламя отступило от кровавого моря. Горм поспешно бросил в кровавый поток всю горсть рунных палочек.

Пламя костра взметнулось выше, точно напитанное жертвенной кровью, и ярко осветило валуны вокруг площадки. Сомкнутым строем, плечом к плечу, они выступили из тьмы веков и глянули в глаза человеческому роду своими слепыми гладкими лицами. И заговорили, испуская голоса невидимым колебанием своих каменных боков.

Мститель родился

в обители конунга;

зиму лишь видел,

как сделался старшим.

Годы пройдут,

злые для мира,

вырастет месть

под гнетом бессилья

на пашне мечей,

– звучало над площадкой, и сам воздух в ней от края до края дрожал, повторяя слова пророчества. Люди застыли, пронизанные ветром чуждой силы; голоса камней они воспринимали не слухом, а всей кожей, и каждая капля крови в жилах, каждая косточка зачарованно и покорно повторяла:

Всходы взойдут,

что политы кровью,

ужас и месть

будут плодами.

Вырастет конунг,

зверь благородный,

как дерево смерти.

Земли и море

в страхе заплачут.

Дикие строки пророчества катились волнами, повторяемые сотней голосов, чуть отстающих друг от друга. Высокие и тонкие, как паутинка, влажные, как струи дождя, холодные, как лед, густые, как грозовые тучи, гулкие, как пещеры под землей, глубокие, как корни гор, это были голоса древних великанов, что когда-то во тьме прошедшего приносили здесь человеческие жертвы и оставили в камнях святилища немалую часть своей силы. Всякая война и вражда человеческого рода – жертва Векам Великанов, уступка дикому духу, которая не дает этой нечеловеческой силе угаснуть совсем. И сейчас древнее племя камней ликовало, довольное жертвой. Горячая кровь согрела уснувшие сердца, омыла ослепшие взоры, дала глянуть в будущее и увидеть там новое торжество!

Голоса камней умолкли, на площадке святилища наступила тишина. Горм держал в руке жертвенный нож, последние капли крови срывались с полузасохшей дорожки на клинке и падали в костер.

– Боги… дали нам пророчество, – наконец произнес Горм, и его веки дрожали, точно не могли выносить свет огня. – Они сказали: мститель родился в доме конунга. И остался старшим, пережив лишь одну зиму. Это – сын конунга Стюрмира. Бергвид сын Стюрмира. Ему едва исполнился год, когда погибли все мужчины его рода. И он вырастет мстителем за квиттов! Он отомстит за нас.

Некоторое время стояла тишина.

– Только он? – произнес один из стоявших поодаль.

Огненные отблески играли в желтых глазах, освещали резковатое уверенное лицо и пятнадцать рыжих кос, связанных на шее в общий хвост, сияли золотом на наконечнике копья, которое говоривший держал в руке, опираясь концом древка о площадку.

– И больше никто? – снова спросил Вигмар Лисица. В голосе его звучал вызов: он был решительно недоволен пророчеством. – И бесполезно собирать войско и готовить оружие? За нас отомстит лишь годовалый ребенок?

– Сейчас ему больше, – поправил другой воин, с черными бровями, которые сходились на переносице и придавали синим глазам вид стрел, что бьют точно в цель. – Сейчас ему три года. Он живет со своей матерью в усадьбе Нагорье. Это у южных рубежей Медного Леса. Я его там видел.

– Три года! – протянул Асольв сын Фрейвида. Он не показался из мрака, и казалось, это вздохнула сама темнота. – Пока он вырастет… «Годы пройдут…» Так было сказано? Это сколько же годов должно пройти?

– А нам надо сидеть с женщинами и ждать, пока конунг-мститель научится ходить? – с тихой злобой, ясно обещавшей неповиновение, произнес Вигмар Лисица.

– Боги не любят торопливых, – наконец ответил Горм. – Наш жребий готов. Племени квиттов начертаны норнами злые года. Судьбы не оспоришь. Но можно помочь судьбе. Я сам воспитаю нашего будущего конунга. Я сам выращу дерево мести. И как непоправимо наше нынешнее бессилие и поражение, так неотвратима будущая сила и победа! Так сказали нам боги!

Люди молчали. Море мрака обступило площадку, и казалось, последних людей из племени квиттов затопляют те злые годы, которые предстоит пережить.


Чем дальше Даг и Гельд ехали на юг вдоль восточного побережья, тем ближе была война, и знаки этого приближения становились с каждым днем все заметнее. В усадьбах, принявших первых гостей еще два года назад, появилась новая волна беженцев с юга. Дома стояли переполненными, вдоль прибрежных троп везде виднелись шалаши из жердей и еловых лап, волокуши, наскоро вырытые неглубокие землянки, дымки костерков. Перепуганные беженцы не знали, пора ли им остановиться или надо бежать дальше, и при первом же тревожном слухе были готовы сняться с места.

Окрестности усадьбы Тингваль, где жил отец Дага, Хельги хёвдинг из рода Птичьих Носов, были так плотно изрыты землянками, что Гельду вспомнился Эльвенэс – самое крупное поселение Морского Пути. Вокруг старой усадьбы за последние пару лет выросло множество новых двориков и домишек. Вдоль всего берега сплошной чередой висели растянутые на кольях сети – «точно мы собираемся ловить Змею Мидгард», как смеялся Даг. И цены на хлеб и прочее съестное, как по привычке выяснил Гельд, здесь стали почти как в Эльвенэсе.

В самой усадьбе вовсю шли приготовления к новым битвам. Вооруженные отряды приезжали и уезжали каждый день, в кузнице круглые сутки чинилось оружие. Саму кузницу, дышащую дымом, в усадьбе позвали Окольниром в честь огненной горы в стране великанов.

Среди многочисленных гостей усадьбы Гельд еще в первый день заметил несколько знакомых лиц. Самым ярким из них был Вигмар Лисица, которого Гельд видел в день битвы в Пестрой долине. Хорошо, что сам он отнюдь не такой заметный! Обнаружился здесь и колдун Сиггейр, бывший хозяин святилища Тюрсхейм. Однажды глянув в его маленькие змеиные глазки, Гельд решил впредь не попадаться у него на пути. Был и Ингвид Синеглазый. Завидев его, Гельд опять вспомнил битву в Пестрой долине и недовольно передернул плечами: неужели ему всю жизнь придется беспокоиться, как бы кто не узнал в нем бывшего врага? Его не слишком тянуло размышлять, в чем виноват он сам, а в чем – судьба, но не беспокоиться об этом было бы просто глупо. Вот уж попал так попал – как между жерновами.

Даг тронул его за руку:

– Видишь? Это же Ингвид сын Борга! Надо рассказать ему о Борглинде!

– Зачем? – Гельд удивился. – Что ему до нее?

Вместо ответа Даг изумленно вскинул брови и только потом сказал:

– Да как же ты забыл? Ведь Ингвид – ее дядя! Брат ее матери! Нужно сказать, что она в безопасности. Он мог бы забрать ее к себе, если бы не война. А сейчас ей, конечно, лучше пока побыть у деда. Иди расскажи ему.

– Ах, да! – Сообразив, Гельд шагнул было вперед, но потом остановился. – Нет. Лучше уж ты сам. Как я ему расскажу… каким образом мне удалось ее увезти?

Теперь и Даг кое-что вспомнил. Ни Ингвиду, ни кому-то другому здесь вовсе не нужно знать, что совсем недавно Гельд сын Рама ходил в те же битвы, что и они, только под стягом Торбранда конунга.

– Тогда я сам. Я ему не скажу, откуда знаю. Мне он и так поверит, – решил Даг и двинулся к Ингвиду.

Гельд издалека наблюдал, как Даг приветствует южного вождя и начинает какую-то очень учтивую речь, слегка краснея и изредка запинаясь на простых словах. Немножко странно для такого воспитанного и уверенного человека.

На самом деле ничего странного не было: Даг помнил, что беседует с ближайшим родичем Борглинды дочери Халькеля, которому, скорее всего, принадлежит право решать ее судьбу. Еще в первый вечер приезда домой Даг, рассказав отцу обо всем, что видел и слышал у деда, прибавил, опуская глаза: «А еще я видел там одну девушку…» «Подожди! – Хельги хёвдинг замахал руками. – Подожди! Не рассказывай! Позовем бабушку!»

Добродушный хёвдинг Квиттингского Востока пришел в такое радостное воодушевление, что самолично побежал за своей матерью, фру Мальгерд. Серьезный и чистосердечный Даг «увидел одну девушку» впервые в жизни, и это событие заслуживало внимания не меньше, чем война. Он не страдал застенчивостью или холодностью, но чувство долга сделало его разборчивым: он хорошо понимал, что от выбора жены зависит будущее рода. Особенно теперь, когда над Квиттингом так сгустились тучи, его обязанность перед богами и людьми состоит в том, чтобы собрать и крепко соединить все лучшее, что осталось. Даг все время думал о Борглинде, и в его воображении эта прямодушная, пылкая и добрая девушка была одета теплым рассветным солнцем, точно в ней, как в богине весны, заключалось все будущее мира. И он знал, что если вернется из близких битв, то вернется только к ней.

Дальше на юг Гельд поехал без Дага, но зато с колдунами Сиггейром и Гормом, а также теми людьми, которых Ингвид Синеглазый дал им в провожатые. Оба колдуна направлялись туда же, куда и Гельд: в усадьбу Речной Туман, чтобы оттуда поискать дорогу в Нагорье. Еще в Тингвале Гельд услышал рассказы о гадании в святилище Стоячие Камни и теперь пытался вспомнить, как выглядит Бергвид сын Стюрмира. Он же видел этого мальчика, помнится даже, что играл с ним. Оказывается, у него на коленях сидел грядущий мститель за всех квиттов, новый Сигурд! Подумать только! Но облик будущего героя вспоминался смутно: обыкновенный мальчик трех лет, темноволосый и тихий. Даже странно, до чего тихий. Но когда Гельд сказал об этом Горму, старый колдун радостно затряс своими белыми космами (колдун из Стоячих Камней оправдал ожидания, будучи точно таким, какими чародеев описывают саги).

– Это знак великой судьбы! – воскликнул он. – Герой с младенчества знает свой путь и готовится следовать по нему!

«Хорошо ему – знает свой путь с младенчества! – с усталой досадой думал Гельд. – Мне бы знать свой… Хотя бы теперь».

А в усадьбе Речной Туман их встретила большая неожиданность. Сама кюна Далла, с ребенком и кое-кем из челяди, оказалась уже здесь.

– Я не собираюсь сидеть в Нагорье и ждать, пока фьялли свалятся мне как снег на голову! – заявила она ошалевшему от такой чести Эйвинду Гусю. – Здесь будет лучше видно, как пойдут дела. Я оставила усадьбу на брата – ему уже надоели битвы и подвиги. Прибежал ко мне… Ах! – взмахом руки Далла изобразила плачевное состояние тела и духа, в котором к ней прибыл Гримкель. Вопреки прежним зарокам, она впустила его в дом, поскольку сейчас, униженный и жалкий, он был ей очень даже приятен. – Паленая Борода! Пусть сидит там, забившись в угол! А я не хочу ждать неизвестно чего. Ведь Хильмир конунг должен прислать людей? Я попрошу у него защиты. Он не откажет мне и моему сыну.

Далла не вспоминала о том, что два года назад также ждала «помощи и защиты» от Хеймира ярла, но он предпочел Хельгу дочь Хельги. С тех пор кое-что изменилось. Прошедшей зимой умерла кюна Хродэльв, жена Хильмира конунга. И отчего же Далле, раз уж не получилось стать женой Хеймира ярла, не сделаться его мачехой? Для шестидесятилетнего конунга она будет отличной супругой! Как отмечалось много раз, в борьбе за собственное благополучие Далла дочь Бергтора могла крепостью духа поспорить с любой валькирией.

Между тем все восточное побережье готовилось к битвам, как два года назад. Ратная стрела была послана. Люди Хельги хёвдинга собирали беглецов с Квиттингского Юга, вооружали их и сводили в дружины. Бондов и даже рабов, кто высказал такое желание, обучали владеть оружием. Иные хёльды выражали недовольство тем, что им предлагалось биться в одном строю с рабами, но, как сказал на это Хельги хёвдинг, речь идет о том, не станут ли завтра рабами они все. Войско Медного Леса под предводительством Ингвида Синеглазого и Вигмара Лисицы обещало помощь. Со дня на день ждали вестей от слэттов: с тех пор как Хельги хёвдинг послал корабль в Эльвенэс, прошло достаточно времени. «Ягнячий месяц» потихоньку перетекал в «солнечный», до Середины Лета оставалось совсем недолго.

Усадьба Речной Туман, стоявшая всего в половине дня пути от границ Квиттингского Юга, была так же возбуждена и напугана, как и все побережье. Далла собиралась выехать на север, к Тингвалю, чтобы дожидаться слэттов там. Вот только все лошади и корабли оказались заняты, и Эйвинд Гусь никак не мог найти средств переправить к хёвдингу Даллу со всей ее поклажей и челядью. Впрочем, она не отличалась робостью и неплохо себя чувствовала здесь, деятельно вмешиваясь в подготовку. Война опять дала ей видимость жизни, власти, влияния – всего того, чего она два года была лишена, и Далла не слишком торопилась с отъездом. У Хельги хёвдинга ей не слишком-то дадут распоряжаться, это она помнила хорошо.

Однажды ее позвали в гридницу. Там вдову конунга ждали три колдуна: Сиггейр, Горм и Рам Резчик. Далла и раньше слышала какие-то смутные толки о необычайной судьбе ее сына и теперь уселась, под неприступно-надменным видом скрывая нетерпеливое любопытство.

– Мы позвали тебя, Далла дочь Бергтора, чтобы объявить волю судьбы и богов! – начал Горм, как самый старший. – Люди со всего Квиттинга, раздираемого войной, пришли в святилище Стоячие Камни на вершине священной горы Раудберги, чтобы спросить богов: есть ли исход из наших несчастий? И боги сказали:

Мститель родился

в обители конунга…

Далла слушала пророчество, которое жрец повторял слово в слово, и ее голова, плотно обвязанная вдовьим покрывалом с короткими концами, поднималась все выше и выше. На ее лице с розовыми щечками и опущенными веками ясно проступало горделивое торжество. Она всегда, всегда знала, что ей и ее сыну начертана необычайная судьба, высокая и славная! Не зря она столько выстрадала ради него! Не зря она сама на руках унесла его с Острого мыса в тот злосчастный день два года назад, когда трусы и предатели на тинге предложили отдать их Торбранду конунгу в залог покорности квиттов. Она знала: ее сыну лучше умереть, чем принять такую низменную долю. И вот – ее судьба торжествует! Ее мальчик станет конунгом квиттов, как бы ни желали его погубить враги и завистники! Он станет конунгом и отомстит за все, за гибель своего отца, за унижения и тоску матери…

– Но будущий мститель должен получить надлежащее воспитание, – заговорил Сиггейр, когда Горм окончил свою речь. – Ты помнишь, наверное, как Регин воспитывал Сигурда?

Услышав голос Сиггейра, Далла опомнилась от мечтаний и настороженно посмотрела на колдуна. Со жрецом и предсказателем из Тюрсхейма ее связывало очень давнее знакомство. Он всегда был ее врагом! Он пытался отговорить Стюрмира конунга жениться на ней! Он всегда лез со своими советами, когда его не просили, всегда противоречил ей даже в самой малости. От Сиггейра Далла и сейчас не ждала ничего хорошего.

– Конунг должен знать и уметь куда больше, чем простой воин, – продолжал Сиггейр и ехидно щурил глаза, точно намекая, что мать не сможет научить будущего правителя квиттов ничему полезному. – Чтобы достойно отомстить, он должен быть равен Сигурду Убийце Фафнира: должен быть сильнее, чем шестеро других, должен понимать язык птиц и зверей, должен знать руны и уметь плести заклинания, а главное – разрушать вредные заклятья врагов. Чтобы он выучился всему этому, ты должна отдать его нам.

– Не помню, Сиггейр, когда это я у тебя занимала! – ядовито ответила Далла. – Так что я ничего тебе не должна. Мой сын останется при мне, об этом и разговаривать нечего.

Сказав это, она негодующе поджала губы. Вот еще чего придумали! Чтобы ее сын потом смотрел в рот всяким колдунам, а родную мать ни во что не ставил!

– Но ты не сможешь… – начал Сиггейр.

– Я найду тех, кто воспитает его как следует! – отрезала Далла, даже не вникая.

– Послушай меня, кюна! – обратился к ней Рам Резчик.

До сих пор он молчал, и вид у него был недовольный. Он сомневался, что из всей этой затеи что-то выйдет, потому что достаточно знал упрямство и себялюбие Даллы. Чтобы добиться с ней успеха, надо предлагать ей нечто противоположное тому, что хочешь на самом деле. В этом его сын Гельд, который сейчас живет у соседей, чтобы не попасть ей на глаза, оказался гораздо умнее мудрых жрецов и чародеев.

– Ты права в том, что твой сын должен оставаться при тебе, – говорил Рам. – Но никто и не посмеет разлучать вас. Просто эти мудрые люди хотели бы защищать тебя и твоего сына, пока он не вырастет. Ты сама знаешь, что возможно уже завтра, здесь, в этом доме, будет Торбранд конунг. Твоего сына и тебя нужно как следует спрятать. А где это можно сделать лучше, чем в Медном Лесу? Горм знает глухие места, где вас и двадцать лет не найдут. Мы умеем заметать следы, отводить глаза, сбивать с толку… С нами твоему мальчику ничего не грозит. И я буду учить его ковать оружие, когда придет срок. Ведь ты сама этого хотела, и я согласен, что ничего лучше и почетнее для меня и придумать нельзя. Я так благодарен тебе за честь…

Рам Резчик буквально брал себя могучей рукой за ворот и пригибал собственную голову к земле. Ему было противно льстить и заискивать перед этой женщиной, но он верил предсказаному. В ее руках сейчас находилась вся судьба квиттов, все будущее племени. Нельзя допустить, чтобы упрямое тщеславие погубило последнюю надежду на месть и возрождение Квиттинга!

Под жаром похвал надменность Даллы немного растопилась, лицо смягчилось.

– Ты во многом прав, Рам, – сделала она ответную уступку, упиваясь собственным добросердечием и учтивостью. – И я буду рада, если ты последуешь за мной.

– Куда ты собралась? – быстро спросил Сиггейр, и взгляд его прищуренных глаз колол как нож.

– Я проведу ближайшие годы за морем. В Эльвенэсе, – с прежней надменностью ответила ему Далла. – Я твердо решила. Нам даст приют и защиту Хильмир конунг. А ты, Рам, – она повернулась к кузнецу с подчеркнутой приветливостью, предназначенной для большего уязвления Сиггейра, – ты можешь поехать с нами. Я буду рада тебе и назову воспитателем моего сына.

– Ты хочешь, чтобы мститель за квиттов вырос за морем? – с негодованием воскликнул Горм и даже поднялся со скамьи. – Как ты могла такое придумать? Чтобы конунга нашей земли вскормила рука чужого вождя? Чтобы его кормили из милости, чтобы он вырос, не зная своей родины? Как он будет мстить за свою землю, если она станет ему чужой?

– А как же Сигурд Убийца Дракона? – Далла даже засмеялась от удовольствия, что так ловко отбила выпад старика. Не слишком-то он мудр, при всей своей седине, перед Даллой из рода Лейрингов! – Ведь Сигурд вырос за морем, у конунга Хьяльпрека! Тот вырастил его и воспитал, как родного сына, и научил всему, что нужно! И дал, между прочим, дружину, чтобы Сигурд отомстил за отца! А ты дашь ему дружину? Где ты ее возьмешь? Из глины слепишь?

– Ее даст земля! Даст Квиттинг, когда придет время! Вырастут новые воины!

– Конунги взрослеют быстро! Мой сын сможет мстить уже через девять лет. Но не хотела бы я, чтобы и дружину его составляли двенадцатилетние мальчишки! Ему нужны умелые воины, и их даст Хильмир конунг!

– Хильмир никому ничего не дает даром! – пытался вставить Рам, но Далла его уже не слушала.

– На чужих мечах ни один конунг не удержится долго! – горячо доказывал Горм, с негодованием стуча посохом об пол. – Чтобы власть была прочна, ее должны поддерживать родные по крови люди! А со слэттами твой сын будет как тот глиняный великан с сердцем кобылы!

– В предсказании твоему сыну не было ничего о том, что он вырастет за морем! – шипел Сиггейр.

– Я так решила! – твердо отчеканила Далла. Спор ей надоел. – Мой сын вырастет за морем, в безопасности и почете, как и полагается сыну конунга. И уж я постараюсь, чтобы он знал, кому и за что он должен мстить! И не тебе, Сиггейр Гадюка, спорить со мной – ты ведь не уберег даже Волчий Камень!

Только Один знает, чем кончился бы этот спор, перешедший помалу в неприглядную свару. Но со двора стали раздаваться невнятные крики, сначала вдалеке, потом все ближе и ближе. Звенели женские вопли, где-то стучали шаги, хлопали двери. Колдуны и даже сама Далла стали поглядывать на дверь, прислушиваться. В сердцах возникло общее беспокойство, а в головах – общая мысль. Фьялли? Уже? В глубине души их ждали каждый миг.

В гридницу ворвался сын Эйвинда Гуся – с вытаращенными глазами, бледный, как кость, и остановился на пороге, жадно ловя воздух ртом.

– Там… э… – Он оглянулся назад в сени, потом опять безумными глазами посмотрел на Рама, судорожно глотая и дергая челюстью. – Там пришел мертвец!

– Какой мертвец?

Все, кто был в гриднице, при появлении парня вскочили на ноги, а теперь сделали шаг к нему.

– Ме… ме… Это Кар! – вдруг решился выпалить парень, по-прежнему глядя на Рама и обращаясь к нему, как к самому надежному здесь человеку. – Это он! Только он… совсем мертвый!

Он нисколько не преувеличил. Беженцы, что выкопали себе землянки над самым морем, своими глазами видели, как в мелких волнах вдруг замелькала чья-то голова. Тюлень? Но нет – из глубины вод приближался, пешком шагая по дну, человек, и уже видно было его лицо, густо облепленное мокрыми волосами, страшнее самого страха.

Смотревшие с берега поначалу лишь моргали, думая, не от блеска ли волн рябит в глазах. Потом вдруг кто-то вскрикнул, и тут же, как от искры, криками покрылся весь берег. Кто-то кинулся бежать, кто-то застыл от ужаса. Широким уверенным шагом морской житель выходил из воды и приближался к берегу. Был он так темен, страшен и дик, что мысль возникала только одна – морской великан!

Пошатываясь, великан выбрался на берег, кое-как пробрел через полосу прибоя, несколько раз споткнулся, но не упал, опершись руками о мокрые камни. С его длинных волос и одежды текла вода, много воды, а кожа была серо-синей. Так же пошатываясь, он направился прямо к усадьбе Речной Туман, и бегущие с визгами люди задолго вперед несли весть о его приближении.

– Кар! Кар! Это Кар! – вопил то один, то другой. – Он вернулся! Вернулся из Хель!

Да, это оказался Кар – посиневший, с выпученными глазами, горящими ярким серо-синим светом. На его горле отчетливо виднелась рана – не свежая, но и не зажившая, а вялый обескровленный порез, какие бывают только на мертвых телах. Но он шел к усадьбе, шел широким шагом, лишь изредка покачиваясь и для равновесия размахивая руками. На лице его застыло дикое выражение, никогда не виданное у него прежде: сила, решимость и сосредоточенность, как будто он старается не забыть, зачем идет.

Двор вымер, все попрятались, ворота остались открытыми. Мертвец вошел во двор и направился прямо к дверям хозяйского дома. Его шаги тяжело отдавались в тишине затаившей дыхание усадьбы, и у каждого жутью схватывало сердце. В появлении мертвеца видели знак, которого каждый в глубине души давно ждал и все же надеялся не дождаться. Она пришла, злая судьба побежденного Квиттинга! Все разом показалось безнадежным: сама Хель прислала мертвого колдуна за теми, кому суждено умереть.

Эйвинд Гусь хотел запереть дверь в гридницу, но Сиггейр остановил его.

– Послушаем, что он скажет, – негромко и даже равнодушно сказал жрец из Тюрсхейма. – Не бойтесь. Светлые Асы защитят нас.

Каждый из колдунов казался сосредоточенным, сплетая в уме оберегающие заклятья. Мертвец встал на пороге, и Далла ахнула. Ужасно преображенный колдун, ее бестолковый управитель, потряс даже ее душу и заставил почувствовать, до чего она мала и слаба перед судьбой и богами.

Кар помедлил, наклонил голову, с волос которой продолжала капать вода, и с трудом шагнул через порог. Его нога ударила о земляной пол, как каменная. Мертвец поднял голову и медленно обвел гридницу мерцающе-синим взглядом. Из глаз его рвались мертвые молнии, и женщины закрывали лица руками, уверенные, что этот взгляд убивает.

– Вы… – хрипло произнес мертвец, и голос его был совсем не похож на прежний – он стал низким, грубым и каким-то бессмысленным, точно он сам не понимал смысла произносимых слов. В гриднице веяло холодной морской солью и жутью. – Вы, квитты… Я отдал свою жизнь за то, чтобы помешать врагу. Враг был сильнее… морские великанши не достали его. Они пустили меня сказать сейчас: ваш враг близок. Фьялли в одном переходе. Завтра они будут здесь. Многие из вас пойдут за мной. А ты… женщина… – Жуткий взгляд мертвеца уперся в Даллу, и она зажмурилась. – Ты сама назовешь себя мертвой.

Сказав это, Кар еще какое-то время постоял, глядя вниз, точно сделал все нужное и забыл, что дальше. Под его взглядом край ближайшей скамьи постепенно задымился, на обтертом дереве появился маленький синеватый огонек.

Горм протянул свой посох и нижним концом толкнул мертвеца в грудь. Кар, точно дерево без корней, повалился на спину, рухнул на пол и застыл. По гриднице покатился трупный запах, Далла первой охнула и прижала ладонь к носу.

Теперь Кар Колдун был мертв окончательно. Он сделал то, зачем морские великанши выпустили его со дна.

Глава 10

Дагейда дочь Свальнира сидела на крутом склоне горы, пристроившись в россыпи розовато-серых гранитных валунов. С двух шагов человеческий глаз не различил бы среди кустов можжевельника, среди камня и мха ее маленькую фигурку в серой волчьей накидке. Жадный лежал в нескольких шагах ниже по склону, где среди валунов хватило места для его длинного тела.

Маленькая ведьма мастерила стрелу и так погрузилась в работу, что не поднимала головы и лишь изредка принималась бормотать что-то нескладное. Древком служила тонкая можжевеловая палочка длиной не больше локтя, с одной стороны обломанная, а с другой – обкусанная мелкими острыми зубками. Для острия Дагейда подобрала где-то осколок кремня, очень похожий на настоящий наконечник стрелы. Может быть, он и был настоящим, обколотым еще теми древними людьми, что жили в Века Великанов и не умели плавить железа. Дагейда вставила кремневый наконечник в расщепленный конец палочки и теперь старательно обматывала его тонкой и прочной полоской березовой коры.

Стрела получалась кое-как: искривленная, вертлявая, непрочная, словом, никуда не годная. Пятилетний мальчик высмеял бы такую стрелу. Но не боевые качества требовались Дагейде. Эта детская стрела служила ей лишь знаком, как зримое воплощение заклинающих сил, образы которых она пока еще с трудом могла удержать в уме.

Вдруг она бросила стрелу на колени, подняла голову, прислушалась. Потом со звериной ловкостью прянула к земле и прижалась ухом к камню. Не закрывая глаз, Дагейда вслушивалась во что-то, происходящее глубоко в теле горы. Откуда-то издалека под землей катились медленные тихие волны, и с каждым мгновением они становились сильнее и отчетливее. Дагейда вскочила на ноги.

– Жадный! – крикнула она, торопливо стряхивая приставшие хвоинки с ладоней. – Где ты?

Огромный волк, поднявший голову еще при первом ее движении, серой косматой змеей скользнул вверх по склону и поставил передние лапы на камень рядом с хозяйкой.

– Жадный, пора! – вскрикнула Дагейда и вцепилась обеими руками в шерсть на спине волка. Ее маленькое бледное личико выражало отчаянное волнение, нетерпение и радость. – Пора! Пора! – Она запрыгала, как обычная девочка, которую зовут на праздник. – Они идут! И мы пойдем! Скорее! Скорее!

Прямо с камня Дагейда перескочила на спину Жадному. За пояс ее была заткнута кремневая стрела. Зверь прыгнул вниз по склону и мигом пропал среди зарослей.

Фьялли и квитты сошлись на прибрежной полосе близ усадьбы Речной Туман. С одной стороны простирался обрывистый берег, одетый в бурый камень, с другой – покрытые ельником горы. Между ними тянулась неширокая долина, где стояло несколько рыбацких двориков, росли чахлые кустарники, бежало два-три мелких ручья. Зауряднейшая местность, никогда не знавшая событий крупнее, чем удачный улов или севший на камни корабль, внезапно стала местом жестокой битвы. Последней, как думалось многим, битвы в этой войне.

Близость сражения оказалась неожиданной для обеих сторон. Торбранд конунг не ждал, что квиттинское войско встретит его так скоро, так далеко от Тингваля и Хельги хёвдинга. А Хельги хёвдинг даже не успел узнать о появлении врагов. После того как мертвый Кар принес в Речной Туман свою страшную весть, в усадьбе лихорадочно собрали войско – такое, какое удалось собрать за одни сутки. Руководил всем Халльгрим Белый – мужчина лет пятидесяти, грубоватый и решительный. Он участвовал вместе с Дагом и Эйвиндом еще в первой битве Квиттингского Востока с фьяллями два года назад и теперь верил, что снова сумеет за себя постоять. Уже на рассвете, когда дружины собирались выступать, к ним присоединился Вигмар Лисица со своим копьем и тремя сотнями воинов Медного Леса. Он вышел из Тингваля заранее, так как уже не мог прокормить своих людей в усадьбе хёвдинга. Ингвид Синеглазый с другими тремя сотнями собирался последовать за ним завтра. Он тоже не успеет.

У Вигмара и Халльгрима Белого, который собрал дружины ближайшей округи, вместе имелось человек девятьсот. У Торбранда конунга набралось всего восемьсот – те самые, кто уцелел после двух битв в Пестрой долине. Но в то же время это были совсем другие люди – не измотанные и подавленные поражениями, а отчаянно смелые, уверенные и сильные, как железные великаны. Впереди них бежали слухи один другого страшнее: говорили, что у Торбранда новое чудесное оружие, то ли подаренное Одином в обмен на огромную жертву, то ли отбитое у великана. И что с ним идет ведьма Медного Леса, силу которой квитты хорошо знали. Смерть великана и предательство ведьмы разило сильнее клинков: как ни потрясал золоченым копьем Вигмар Лисица, как ни напоминал о недавних победах и ни призывал добить захватчиков, квитты шли в бой с чувством неизбежного поражения. Казалось, без Свальнира, корня квиттингских гор, сама земля вот-вот начнет расползаться под ногами.

Три колдуна всю ночь перед битвой сидели вокруг костра на высоком прибрежном взлобке, откуда виднелись костерки всего войска, и плели боевые заклятья. И всю ночь они ощущали, как с юга, из-за ближайшей горы, им отвечает кто-то. Чей-то враждебный голос рвал и ломал их заклятья, стараясь набросить на беспокойно дремлющее войско свои – отнимающие силу, внушающие страх и отчаяние. Это была она, ведьма Медного Леса. Она уже начала свое губительное дело, крушила дух квиттов, чтобы меч в руках ее нового мужа без помех мог крушить их тела.

И утром, когда два войска сошлись в узкой прибрежной долине, все квитты разом увидели ее. Высокая женщина, похожая на тонкое деревце, стояла на вершине южной горы, заклинающе подняв руки. На одной руке звездой блестело золотое обручье, в лучах весеннего солнца видное даже издалека. Множество стрел рванулось к ней, но все они разом остановились в воздухе и бессильно попадали вниз: заклинание сломало их полет.

Торбранд конунг сам шел впереди своего войска, и его меч оправдал свою славу. «Солнце сражений» двигалось через человеческий строй, как огонь сквозь солому, прожигая себе дорогу и оставляя позади только мертвых. Ни один клинок квиттов не мог ему противостоять. Строй фьяллей все глубже врывался в квиттинское войско. Только в одном месте квитты не отступили – там, где огненной молнией мелькало в битве золоченое копье Вигмара Лисицы. Только он и мог стать достойным противником конунгу фьяллей – неизбранный, незаконный, но единственный сейчас настоящий вождь квиттов.

И даже ведьма Медного Леса ничего не могла с ним поделать. Стоило Хёрдис направить на него заклинание, как чья-то иная сила отталкивала ее невидимую руку. Она узнавала силу великаньего племени, ту самую, которая когда-то так прочно держала в плену ее саму. Но Хёрдис стала не та, что прежде. Фьялли, поначалу смотревшие на нее с ненавистью, а на Торбранда – с ужасом, как на околдованного, в той битве на Остром мысу помогли ей не меньше, чем она помогла им. Они были теми руками, что зажгли огонь над Острым мысом, а она была лишь огнивом и кремнем. Но после первой победы ее могущество возросло многократно. Ее ожившее сердце плавилось и кипело на волне горячего человеческого духа, живое биение восьмисот сердец билось в ней самой и делало всемогущей. Она собирала силы всего войска и управляла ими, как рука клинком. Вместе они сделались непобедимы.

Неужели она не справится с каким-то рыжим наглецом, обыкновенным человеком! Сейчас она не помнила, как радовалась когда-то ему, принесшему надежду и первую весть о свободе; сейчас для нее весь мир сосредоточился в Торбранде, который дал ей то, что Вигмар лишь невольно пообещал. Вигмар стал ее врагом, самым сильным и потому самым ненавистным. В его копье жила мощь небесного огня, но сам Вигмар был обыкновенным человеком, уязвимым, как все люди. И он грозил Торбранду, ее Торбранду, тому, кто заново связал ее с человеческим миром и дал новую жизнь! И Хёрдис заклинала, вытянув руки над долиной и направляя на врага всю силу войска и силу гор:

Рук не поднять,

держащих оружье,

силы лишишься

навеки, бесследно!

Падают горы,

ревут водопады;

под гнетом бессилья

падаешь ты!

Заклинание, как невидимая сеть, неслось над гулом и мельтешением битвы и падало, опутывая невидимыми петлями. Вигмар рубил копьем воздух перед собой, ощущая связывающую силу заклятья всей кожей, как настоящую сеть. Теперь его противником были не фьялли, а та женщина на горе. Он видел ее, но не мог достать даже своим чудесным копьем. И сейчас, в яростном запале битвы, Вигмар ненавидел ведьму, как никого и никогда. Даже сильнее, чем Торбранда: однажды побежденный враг не мог вызвать в нем такой же сильной ненависти, как та, что превращала победу квиттов в поражение! Она, квиттинка по рождению и воспитанию, предала! При встрече предательница обещала ему помощь, а теперь губит квиттов, помогая их врагам! Почему ему не дано знать будущего, почему он не убил ведьму там, в пещере! А сейчас она стала так сильна… как… как сама Хель, будь она проклята!

Невидимые петли опутывали руки, давили на плечи и грудь, теснили дыхание, застилали глаза. Упрямство Вигмара действительно было бессмертным: он рубил и рубил колдовскую сеть, но она охватывала его снова и снова. Фьялли собирались вокруг Вигмара все плотнее, но так, чтобы не мешать друг другу. Даже если ведьма и не опутает его совсем, он не сможет биться разом с ней и с людьми!

Обложили! Обложили, как собаки зверя, и ждут, пока подойдет хозяин! Вигмаром владело острое чувство конца, но он не мог смириться с тем, что эта битва для него последняя, что здесь, вот на этом клочке окровавленной земли, и кончится дорога Вигмара Лисицы. Он собирался жить долго и вовсе не мечтал вдохновить войско своей геройской гибелью. Не дождетесь!

Эрнольв! В остром приступе отчаяния Вигмар вспомнил побратима. Он был один в кольце фьяллей, против острия Поющего Жала железным лесом стояли злобные черновато-серые клинки, а где-то впереди горел черно-белым слепящим блеском великаний меч Торбранда конунга, и строй между ним и Вигмаром делался все тоньше и тоньше.

Чей-то клинок в сильном длинном выпаде почти коснулся его головы, задел одну из рыжих кос. Вигмар выбил меч нижним концом копья и выругался в последнем приливе злости: пусть это моя последняя битва, но многие из вас пойдут со мной.

Внезапно весь круг, в котором он стоял, озарился яркой огненной вспышкой. Бурная волна пламени, выше самых высоких деревьев, вырвалась из-под каменистой земли и взвилась к небесам. Ближайшие в ужасе отшатнулись и без ума кинулись прочь, по всей долине пронесся вскрик изумления и жути.

А язык пламени принял очертания зверя: исполинская лисица с острой мордой, широко расставленными длинными ушами выгнула спину, потом припала к земле, точно готовясь прыгнуть. Все ее тело колебалось и испускало волны нестерпимого жара. Высоко поднятый хвост дрожал и двоился в потрясенных глазах людей, завораживал и приковывал к месту. Потом хвостов стало три, потом шесть, потом девять. И вот уже целый пучок, пятнадцать огненных хвостов парят над лисицей из рода огненных великанов, имя которой – Грюла-Страшилище. Их причудливый танец держит, сжимает душу, наводит оцепенение, которое может перейти только в смерть…

Не в силах отвести глаз, каждый из зачарованных бойцов оказался в ее власти. Жар душит и сковывает, трещат волосы, глаза накаляются; вокруг расстилается сплошная огненная пропасть. Жар наваливается и поглощает, пламя ревет и темнит сознание, и от всего человека остается маленький, задыхающийся вопль… Сам воплощенный огненный ужас встал над полем битвы и стал единственным победителем; Грюла сжигала глаза и души, тянула за собой в Муспелльсхейм, Мир Огня, где властвует отец ее Сурт, один из будущих губителей мира. Она бывает крошечной, меньше котенка, но кровь, боль и ярость этой битвы наполнили ее страшной мощью.

Между Грюлой и Торбрандом образовалось пустое пространство. Обжигающий ужас ее глаз струился по жилам, казалось, жар дотла испепелит и тело рассыплется горстью золы. Но все же Дракон Битвы послужил Торбранду щитом от огненных чар, и он остался в полном сознании. Все его чувства обострились, он разом видел и замершую толпу вокруг себя – с выпученными глазами, искаженными лицами; видел и каждое движение лисицы-великана, каждый язычок пламени из составлявших ее шерсть. Пасть мерещилась возле самого лица, но отступить Торбранд не мог: Дракон Битвы не пускал его назад, не позволял даже мысли об отступлении. Меч великана привык иметь соперниками великанов и сейчас уверенно вел своего нового хозяина в битву с порождением Муспелльсхейма.

Торбранд взмахнул мечом: между ним и Грюлой оставалось еще шагов двадцать, но он знал, что сила меча гораздо длиннее его видимого клинка. Грюла отпрыгнула. Торбранд напал снова, и страх его отступил, изгнанный этим движением. Дракон Битвы сам знал, что делать; повинуясь ему, Торбранд продолжал этот странный поединок с огненной великаншей, и отблески пламени струились по клинку, как потоки пламенеющей крови.

Грюла скакала с места на место, выскальзывая из-под ударов, движения ее исполинского огненного тела были легки, как пляска пламенных языков на ветру. От каждого ее движения по долине катились волны жара. Грюла стала издавать какое-то шипение; в глазах у Торбранда начало темнеть, в черноте замелькали слепящие огненные пятна. Он не видел больше Грюлы, и тело его лишь слепо повиновалось яростным порывам Дракона Битвы. Грезилось бурное пламя над верхушками леса, когда с треском и щелканием горят хвоя и кора, а ветер качает пылающие деревья и вдвое громче завывает в пламенеющих ветвях. Пятнадцать хвостов Грюлы вились над долиной, превратив поле битвы в охваченный огнем великанский лес; пламенеющие стволы с ревом клонились, и сам огонь пел песнь своего грядущего в последней битве торжества.

Пар всюду пышет, и, Жизни Питатель,

Лижет все небо жгучий огонь…[27]

Первые мгновения Хёрдис стояла неподвижно. Она раньше всех поняла, что дочь Сурта явилась на помощь своему любимцу Вигмару; Хёрдис чуяла ее грозное приближение еще до того, как Грюла показалась из земли. Это слишком, огненную великаншу ей не одолеть… или все же попробовать? Ненависть ко всем великаньим племенам, каменным, ледяным и огненным, так свирепо кипела в крови Хёрдис, а войско фьяллей вдохнуло в нее столько сил, что сейчас она не отступила бы ни перед кем. Да явись сюда хоть сам Сурт со свои огненным мечом!

Хёрдис лихорадочно собирала заклятья против огненных великанов. Холод земли и влага ручьев… лед Йотунхейма, застывшая лава… Но едва лишь она хотела произнести первые слова, как Грюла внезапно втянулась в землю и пропала. На поле сразу показалось просторно и холодно. Вместе с Грюлой из самой гущи битвы исчез Вигмар Лисица. На месте его неравной битвы остался широкий круг черной выжженной земли, перемешанной с пеплом.

И все разом опомнились: ужас и жар исчезли, уже казалось, что Грюла была лишь мороком. Вскрикнул что-то Асвальд ярл, размахивая мечом, и фьялли волной покатились вперед, на расстроенные ряды квиттов. Теперь у тех остался только один вождь, Халльгрим Белый.


…Когда Жадный взобрался на вершину одной из гор, что отделяли Медный Лес от узкой прибрежной полосы, Дагейда сразу увидела все: кипящую мешанину человеческих тел, блестящую железом и испускающую разнообразные крики, и фигуру своей матери на южной горе. Знакомое ощущение силы толкнуло Дагейду, и на миг она растерялась, привыкнув к тому, что мать сильнее ее. А сейчас могущество Хёрдис подавляло и жгло, как огонь, согретое человеческой кровью. Но волна огня уперлась в камень: в груди маленькой ведьмы вспыхнуло упрямство ее великаньего рода.

Она соскочила со спины Жадного на землю и выдернула из-за пояса свою смешную кремневую стрелу. Потом Дагейда повернулась к долине битвы, протянула стрелу вперед и закричала:

Кровь великанов

я заклинаю:

что было землею,

в землю вернись!

Ее визгливый крик потерялся и не долетел до места битвы, но те, к кому она обращалась, ее услышали. Уже подняв клинок для удара, Сёльви вдруг с ужасом ощутил, что меч задергался в его руке, точно живая змея. С трудом увернувшись от квиттинской секиры, Сёльви отчаянно сжимал меч, будто надеялся, что тот успокоится. Но меч, выкованный из «злого железа», услышал приказ настоящей владычицы. Кузница тролля в Дымной горе лишила его памяти, но не могла изменить его кровь. Железную руду зовут кровью великанов, и мечи из квиттингского железа не могли ослушаться дочери великана, своей кровной сестры.

Меч вырвался из руки Сёльви, упал на землю и мгновенно рассыпался рыжевато-черной пылью, смешался с истоптанной землей и щебнем. На земле осталась лежать одна рукоять с серебряными драконьими лапами в перекрестье.

Все мечи фьяллей, что были выкованы из «злого железа», на глазах, прямо в руках своих владельцев обращались в прах. Фьялли бросали бесполезные рукояти; хорошо если у кого за поясом оказался боевой топор. Остальным приходилось спешно искать под ногами хоть какое-то оружие; и многие лишились голов, так и не успев ничего найти.

Дикий визг вырвался из груди Хёрдис: из-за гор Медного Леса внезапно вылетела стрела чужой ворожбы. Это не то что три квиттинских колдуна! Эта стрела пахла слишком знакомо, и дикая ярость, ярость настоящей великанши, забилась в груди Хёрдис так горячо и остро, что ей стало больно и она обеими руками схватилась за грудь.

– Дрянь! Мерзавка! – вопила она, всей страстью своей души желая придушить негодное порождение. – Великанье отродье! Чтобы тебя тролли сожрали! Прочь отсюда!

Она мгновенно поняла все: поняла, что дочь ее собирается мстить за смерть отца и за предательство и что она уже в силах для этой мести. Медный Лес признал ее хозяйкой. И ей, Хёрдис, чтобы выстоять в битве против собственной дочери, нужно собрать все умения, вынесенные из пещеры великана, и всю силу человеческого духа, из которого она черпала сейчас.

А на поле продолжалась жатва Хель: обезоруженные фьялли падали один за другим. Едва поняв, что происходит, квитты собрались с духом и в свою очередь устремились вперед. Враг безоружен!

– Оружие предало их! – ревел где-то невидимый Халльгрим Белый. – Бейте их! Ни одного…

Тогда Хёрдис вскинула руки и дико закричала, всей кровью ощущая, как ее воля давит и сгибает чужой, далекий, неживой дух:

В корни вернись,

взращенное тьмою,

в поле свартальвов,

велю я, вернись!

И тут же неведомая сила дернула вниз руку Сигурда Малолетнего, в которой был зажат желтовато-серый меч, в утро весеннего равноденствия выросший из земли. Сигурд упал, не в силах удержаться, и меч его вонзился глубоко в землю. Торопясь освободить оружие, Сигурд яростно рванул его на себя, но меч не выдергивался, а быстро уходил под землю, будто кто-то снизу тянул его за клинок. Вокруг раздавались крики: сотни квиттинских воинов, что когда-то нашли возле своих домов чудесные мечи, теперь стояли согнувшись и пытались вырвать их из земли. Но напрасно: мечи стремительно росли вниз. Сигурд выпустил рукоять и отдернул руку, пока ее не засосало вместе с мечом; над каменистой поверхностью, в которую не очень-то легко что-нибудь воткнуть, теперь торчало лишь навершие. Но и оно уходило. Мечи свартальвов покидали людей.

Наступила тишина. Фьялли и квитты стояли друг против друга, опустив руки. Многие сохранили оружие: копья, секиры, выкованные человеческими кузнецами мечи. Но битва выдохлась: отказ оружия продолжать битву потряс даже измученных до полного бесчувствия людей. Оборванные, окровавленные, израненные, задыхающиеся, они стояли друг против друга, как берсерки, что внезапно опомнились от боевого безумия и полными жути глазами смотрят на учиненное ими в беспамятстве.

Маленькая ведьма на вершине горы прыгала и била в ладоши, восторженно и визгливо смеясь. К делам людей она была равнодушна, ей было все равно, кто победит в этой битве, но она ликовала, потому что сумела обезоружить войско Хёрдис. А Хёрдис молчала, пытаясь придумать что-нибудь еще. Битва не могла окончиться так.

– Ну, Торбранд, иди же! – крикнула она и знала, что он услышит ее даже издалека. – Осталось немного! Разгони эти жалкие остатки, и весь Квиттинг будет принадлежать нам! Победа близка!

– Тюр и Глейпнир! – одновременно с ней крикнул Рам Резчик, потрясая своей секирой. – Вперед, квитты! У нас осталось оружие – смелость острее меча! Они чуть живы – сбросим их в море, и Квиттинг будет свободным! Вперед!

И две человеческие волны в последний раз двинулись друг на друга. Волны ворожбы носились и сталкивались над полем: Хёрдис и три квиттинских колдуна плели свои заклятья и разрушали заклятья друг друга. Приливы и отливы чародейной силы трепали людей, наполняли то бессилием, то лихорадочной горячностью. В глазах темнело, в головах стоял туман. Каждый был уже почти равнодушен и к жизни, и к победе; невидимые руки толкали вперед, на врага, отбрасывали назад, но никто уже не помнил, с кем и зачем бьется.

Те, кто не сумел найти оружия взамен пропавшего, сражались голыми руками, грызли зубами, как берсерки; у каждого кипело в сердце чувство, что это – последний удар, последнее усилие, после которого все кончится. Ряды поредели, звон утих, даже криков почти не было слышно. Только близкое море внизу ревело и билось о высокие бурые скалы, как голодное чудовище, лизало камень холодными языками, жаждало получить свою долю добычи, глотнуть крови, которую сейчас так жадно пила земля. Казалось, здесь бьются мертвецы, которым больше нечего терять. Но живая человеческая кровь по-прежнему текла на землю и терялась в прахе, окрашивая камни, и ноги бойцов скользили по ней, как по льду.

Хёрдис стояла, закрыв лицо руками. Само дыхание в ней то вскипало, то опадало. Человеческий дух фьяллей, питавший ее, был как затухающее пламя: еще немного, еще два-три всплеска света, и все. Она пыталась собрать обрывки заклинаний, но не могла: чьи-то сильные руки тут же рвали их в клочья. Это они, три колдуна. Трое против нее одной. Да еще та маленькая дрянь… Хёрдис чувствовала себя бессильной, точно в ней что-то сломалось. Но она не хотела, просто не могла сдаться: самолюбивое упрямство лежало в основе ее природы, оно сделало ее такой, какая она есть, оно помогло ей выдержать даже пещеру великана. Еще, еще что-то сделать! Не может быть, чтобы у нее больше ничего не осталось!

Внезапно она ощутила на правой руке какую-то тяжесть и открыла глаза. Блеснуло золотое обручье – Дракон Судьбы. С тех пор как Торбранд отдал ей этот «свадебный дар», Хёрдис не расставалась с ним.

А ведь это тоже оружие. Лихорадочный горячий поток вскипел в ее жилах, наполнил душу решимостью. Она сознавала, на какое страшное дело идет, но в ней билось самоотверженное упрямство: будь что будет, но не отступить!

Хёрдис сорвала с руки обручье, подняла его над долиной и вскрикнула, ощущая, как голос ее пронзает весь мир от вершин Мирового Ясеня до самой темной глубины корней:

Зову я тебя,

пламень руки,

искры прибоя

и слезы богини!

Злобные зубы,

жгучие очи,

сердце дракона

зову я – приди!

Широко размахнувшись, она бросила обручье в долину. И едва лишь оно упало в гущу кровавой свалки, как землю потряс подземный толчок исполинской силы. Стоявшие на ногах попадали. Откуда-то из глубин подземелий поднимался гулкий рев, и каждое сердце покатилось в пропасть: это конец. Этого врага не одолеть никому.

На том месте, куда упало обручье, в воздухе сгустился ярчайший желтовато-белый свет. Казалось, тут рождается новое солнце, но солнце злое, жадное, обжигающее. Ослепительный свет все набирал силу и уже казался плотным; на него было невозможно смотреть.

Пятно света приняло очертания дракона. Хёрдис раскрыла суть обручья, оживила его, и Дракон Судьбы выплеснул наружу всю силу золота, всю зависть и злобу, все несчастья и вражду, которую порождает жажда богатства. Сама война встала над полем: то, что обещает процветание, а приносит смерть.

Исполинский змей с четырьмя когтистыми лапами и кожистым гребнем вдоль хребта медленно разворачивался; тело дракона казалось полупрозрачным и легким, как пламя, но его неповоротливый хвост давил живые и мертвые тела, как спелые ягоды. В раскрытой пасти плясало пламя, в узких длинных глазах переливался самый жгучий, белый огонь, и жар их пронзал как клинок.

Давя без разбору фьяллей и квиттов, золотой дракон подполз к Сиггейру. Колдун вскинул руки, выкрикивая заклятье против морока, но Дракон Судьбы наклонил над ним свою исполинскую голову, и белое пламя его пасти смело Сиггейра. Дракон повернулся к Горму; старик грозил ему своим жреческим ножом, потом полоснул себя по груди, коснулся крови пальцем и хотел начертить в воздухе какую-то руну, но исполинский змей вдруг метнулся к нему, пролетев над землей золотым сметающим потоком, и проглотил мгновенно.

Ослепительно-белые глаза дракона, налитые жгучим светом пустоты, зашарили по замершей толпе квиттов. Он был полон иной, сокрушающе-сильной жизни, и люди перед ним застыли, как мертвые. Дракон искал третью жертву, к которой его толкал приказ хозяйки.

И тогда людская толпа зашевелилась, невольно и безжизненно, как наваленные в кучу бревна. Из поредевших квиттинских рядов вышел Рам Резчик с секирой в руке. Одежда на нем висела лохмотьями, с бороды был срезан клок, на плече растеклось кровавое пятно. Лицо его горело яростью, весь его облик был полон отчаянного бесстрашия, которое дается в обмен на последнюю надежду.

– Ты, тварь! – бессмысленно и злобно сказал он, глядя прямо в глаза Дракону Судьбы, и напоминал самого Тора, что вышел на бой со Змеей Мидгард в последний день мира. – Сожрать меня хочешь? Думаешь, со мной ты весь Квиттинг сожрал? Подавишься!

И, внезапно вскинув секиру, кузнец бросился на золотого дракона. Порыв его был таким стремительным и мощным, что даже чудовище дернулось, и воздух в долине колыхнулся. Огромный змей вскинул голову, изливая из пасти поток желтого пламени, но Рам, обожженный и ослепленный, наудачу успел ударить его секирой по лапе. Белая вспышка взорвалась и скрыла их обоих. Режущий свист пронзил воздух и ушел куда-то вглубь.

И все исчезло. Больше не было в долине золотого чудовища, не было и Рама Резчика, последнего из трех квиттинских колдунов. На земле лежало золотое обручье в виде дракона с белыми камешками в глазах.

А потом две человеческие волны покатились в разные стороны. Не дожидаясь приказов, квитты отступали на запад, к Медному Лесу, а фьялли на юг, и даже Торбранд конунг не имел больше сил поднять свой чудесный меч. Квитты стремились к близкому, видному отсюда перевалу, но фьялли уже не могли их преследовать.

Нестройной толпой остатки квиттинского войска взбирались по короткому склону и стали исчезать за горой. А на одной из гор стояла маленькая фигурка, почти не видная среди сероватых гранитных валунов. Когда последние из квиттов миновали вершину горы, Дагейда подняла с земли камень и бросила его вниз по склону.

Камень гулко стукнул о выступ скалы, и вслед за этим раздался грохот. Гранитный выступ обломился, будто его ударил не маленький камешек, а меч в руке великана, и рухнул вниз. По пути он увлек за собой другие, и в долину у моря обрушилась целая лавина гранитных обломков. Перевал исчез, засыпанный острыми обломками скал. Дрожала земля, от дальних гор отражался грохот, и каменная пыль летела к небесам так же высоко и плотно, как недавно вздымалось подземное пламя Грюлы или золотая голова дракона. Она застлала небо, над долиной стало темно. «Солнце черно; земли канули в море, звезды срываются вниз с вышины…»[28]

Маленькая ведьма прыгала и хлопала в ладоши. Все в ней бурлило от ликования при виде той маленькой гибели мира, которую она сотворила своими маленькими ручками.

– Никто, никто сюда не войдет! – кричала она, подпрыгивая то на одной ножке, то на другой. – Медный Лес мой, мой, мой! Я одна здесь хозяйка! Кого хочу – пущу, а кого хочу – нет! И тебя не пущу! И ты не войдешь! Тебе со мной не справиться! Теперь я – ведьма Медного Леса!

Хёрдис Колдунья не слышала ее. Зато кое-кто из уходящих квиттов разбирал над горой невнятные дикие крики, и все знали, что торжествующая нечисть упивается людской бедой. Наступали те самые злые годы, что предсказали квиттам Стоячие Камни, и их единственным властителем становилась наследница древних великанов. «Годы настанут злые для мира… Поймете ль вы весть мою?»[29]


К усадьбе Речной Туман приближались фьялли. После битвы она осталась у них за спиной. Жители усадьбы в ужасе метались, не зная, куда деваться: фьялли были повсюду. В воздухе носились вести о жутком разгроме: чудовища, ведьма, камнепад…

Далла сидела в девичьей, судорожно прижимая к себе Бергвида. Мысли ее лихорадочно метались, в душе кипели злость и досада, обвиняющая досада на весь свет, не сумевший позаботиться о матери конунга. Все этот Эйвинд Гусь со своими глупостями – не мог найти лошадей вовремя! И Хельги Птичий Нос мог бы подумать, что кюна с ребенком осталась совсем близко от врагов! Слэтты предали… Они думают только о своей выгоде! И старый Хильмир, и его самодовольный сынок! Все, все думают только о себе, и никому нет дела, что мать конунга осталась одна, беззащитная…

Ниоткуда Далла не ждала спасения – вокруг была одна пустота, равнодушная и безответная. Она чувствовала себя настолько беспомощной, что не могла даже встать со скамьи. Как на льдине, что несется по холодному морю и каждый миг может расколоться… А потом… Фьялли вот-вот будут здесь… Торбранд конунг… О, он давно мечтает заполучить ее и ее ребенка! Бергвид сын Стюрмира вырастет в плену, униженный, бесправный, и до самой смерти за каждым его шагом будут наблюдать… И глумиться: вот он, смотрите, конунг квиттов! Как он громко кричит, собирая коз! Какой он сильный – тащит целую бадью со свиным пойлом! Как ловко он умеет собирать хворост, чинить ограды, выгребать навоз! Настоящий конунг хлева!

Нет! Никогда! Зрелище унижения так живо встало перед ней, что в душе вскипела решимость, и Далла вскочила. Никогда Бергвид сын Стюрмира не попадет в руки Торбранда Тролля!

Но куда деться? Крепко сжимая в руках мальчика, Далла с лихорадочным беспокойством огляделась, словно искала какой-то чудесный выход здесь, в бревенчатых стенах девичьей. В усадьбе стояла тишина: одни разбежались, другие попрятались по углам, как крысы. От этой тишины девичья казалась последним островком среди обломавшихся льдин. Каждый миг тишину могли разбить шаги фьяллей, их чужие голоса. Но стоит ей выйти из усадьбы, как их немедленно поймают. Наверняка фьялли знают, что она здесь. Ее будут искать. Но не найдут. Не найдут.

Далла сама не понимала, что с ней происходит. Теперь, когда ей было совсем не на кого понадеяться, а гибель смотрела прямо в лицо, в ней проснулось какое-то уверенное и нерассуждающее чувство. Какая-то посторонняя сила двигала ее телом и духом, а она подчинялась, не думая и не сомневаясь. Так надо.

Кроме нее, в девичьей оставалась только одна женщина – Фрегна, нянька Бергвида. Она укладывала и завязывала в узел какие-то вещи на случай, если хозяйка все же решит бежать. Далла нашарила рядом с собой рукоять длинного ножа, который привезла с собой еще из Нагорья. Посадив Бергвида на скамью, она неслышно шагнула к рабыне. Она не помнила, сколько лет рабыня преданно служила ей, не думала, что Фрегна не покинула ее даже сейчас. Воспоминаниям и размышлениям не находилось места, и в этой женщине Далла видела лишь необходимое средство спасения. Так надо.

Подкравшись, как тролль, Далла левой рукой схватила няньку за волосы, сильно дернула на себя, запрокинула голову и вонзила нож в горло. Фрегна издала только один хриплый вскрик и рванулась вперед, невольно вскинув руки, а Далла тут же выдернула нож. Кровь широкой обжигающе-яркой струей хлынула на пол и залила черные камни потухшего очага. Далла выпустила волосы Фрегны, и тело повалилось лицом вниз.

А Далла, бросив нож тут же рядом, принялась за дело. Ни страха, ни потрясения, ни дрожания рук – одно деловитое проворство. Она знала одно: так надо. Стараясь как можно меньше запачкаться, она стянула с еще теплого, гибкого тела платье и верхнюю рубаху и надела взамен свои собственные. Амулеты на застежной цепочке, украшения, золотое обручье, которым она когда-то так жаждала обладать, – пусть все пропадает, ничего не жалко. Сейчас не до них. Пусть будет похоже, пусть все будет как положено…

Одежду рабыни Далла надела на себя. Пятна крови никого не удивят и не привлекут внимания: мало ли кого бедной женщине случилось перевязывать? Зато в девичьей найдут тело молодой женщины в одежде Даллы дочери Бергтора. Жаль, нет подходящего ребенка… Ни Торбранд, ни другие фьялли давным-давно не видели ее в лицо. Никто не сможет с уверенностью сказать, она это или нет. А если не поверят и вздумают искать, пусть ищут.

Взяв на руки Бергвида, Далла выскользнула из усадьбы и устремилась на юг, навстречу фьяллям. Она нисколько не боялась, и выдать вдову конунга могло бы только выражение лица – напряженное и решительное до злости. Судьбе ее не одолеть, мальчик никогда не будет рабом фьяллей! Женщина бежала, перекосившись под тяжестью трехлетнего ребенка, но не замедляя шага. Она проскочит между каменными жерновами великанши-судьбы, и никто ее не остановит! Далла дочь Бергтора была достойной противницей судьбе: когда отступать стало некуда, ее воля стала твердой и опасной, как пресловутое «злое железо». Ее мальчик будет конунгом и мстителем! Великаны Стоячих Камней не могли ошибиться.

Когда фьялли вошли в усадьбу Речной Туман, они обнаружили там тело женщины в богатой одежде. Позвали Торбранда конунга, но он, сколько ни пытался, не мог соотнести в памяти это округлое, немного курносое лицо с тем, что видел три… четыре года назад… Он даже не помнил, когда и как встречался с Даллой. Может быть, это она… Руки женщины были довольно загрубелыми, но не чрезмерно, а кто мог сказать, как жила вдова конунга после смерти мужа и бегства с Острого мыса?

Хёрдис, едва войдя в девичью, вскрикнула и бросилась к телу. Никто не успел и опомниться, а она уже сорвала с цепочки под застежкой на платье убитой что-то маленькое и темное. Это было огниво, о котором Далла позабыла в тот смятенный, помраченный час.

– Мое огниво! – с ликующей нежностью кричала Хёрдис и прижимала к щеке изогнутую полоску железа, как пушистого теплого цыпленка. – Мое огниво! Мое драгоценное! Мое любимое!

Она была счастлива, как мать, которой вернули дитя. Огниво, родовой амулет ее отца Фрейвида, то самое, что когда-то давно впервые позволило ей ощутить свою силу. То, к чему она так стремилась, за чем посылала Жадного, – оно вернулось к ней.

– Как по-твоему, это Далла? – спрашивали ее.

– Может быть, – отвечала Хёрдис, от счастья равнодушная ко всему прочему. – Мое огниво было у Даллы, я знаю, мне говорил Жадный.

– Значит, это Далла, – решил Торбранд.

Сейчас ему было проще так считать. Смерть вдовы Стюрмира выглядела непонятной, беспричинной и нелепой. Но в жизни так много непонятного и нелепого… Еще одна смерть после всего пережитого казалась чем-то вполне естественным, она не удивляла, не поражала. Смерть так широко и бурно разливалась над полем битвы, что могла достать своей режущей волной любого, кто в этой битве не участвовал. Ничего странного… Да мало ли кто, пользуясь всеобщим разбродом и смятением, захотел свести счеты с Даллой? А заодно опозорить фьяллей, свалив вину на них?

– Похороните ее, – устало распорядился Торбранд. – Хватит с меня квиттинских конунгов.

Тело похоронили вместе со всем, что на нем оказалось, в придачу хирдманы небрежно собрали кое-какой утвари – что попалось под руку в девичьей и кухне. Так велел Эрнольв Одноглазый, взявшийся руководить этим невеселым делом.

Эрнольв отлично знал, что в смерти этой женщины фьялли не виноваты, но при виде ее тела, лежащего в могиле на подстилке из елового лапника и потертых овчин, в окружении закопченного котла, двух-трех горшков и чашек, его пробирало неловкое, стыдливое чувство. Ножницы какие-то овечьи… Тролли знают, понадобятся ли они ей в селениях Хель. Это была не первая мертвая женщина, которую Эрнольву случалось видеть за время этой войны, но сейчас он смотрел в яму и что-то не давало ему отвести взгляд, хотя смотреть совсем не хотелось. Лезли дурацкие мысли – повернись все иначе, и Свангерда могла бы лежать вот так же, убитая неизвестно чьей рукой и похороненная чужими… Такая же маленькая, беззащитная, остывшая… Остро и резко щемило сердце, горло сжималось судорогой, и хотелось немедленно оказаться рядом с женой, убедиться, что с ней ничего не случилось за то время, когда его самого сто раз могли убить.

При всей убогости, это погребение казалось Эрнольву очень значительным, и знатный род погибшей здесь был ни при чем. При виде усталого лица мертвой в его душе раскрылось давно зревшее убеждение, будто он глядел в лицо самой норне, утомленной злым безумством человеческого рода. Этого не должно быть никогда и нигде. Женщины не должны гибнуть, попав под волну слепой военной смерти. Никакие, нигде и никогда.

– Ну, чего ты там застрял? Было бы чем любоваться! – с усталой досадой окликнул его знакомый голос. – Теперь уж, слава асам, с этой змеей покончено.

Эрнольв обернулся. На камне поблизости сидел Асвальд Сутулый, и Эрнольв изумился про себя, внезапно заметив, как тот изменился. Исхудалый, так что щеки ввалились, об нос и подбородок уколоться можно. Глаза запали, а вокруг как пеплом обмазано. И бледный как мертвец. И сам знает, на кого похож, оттого и злой такой. Впервые в жизни при виде этих зеленых неприветливых глаз Эрнольв испытал теплое, какое-то привязчивое чувство и запоздало обрадовался, что Асвальд уцелел. Раньше Эрнольв после каждой битвы вполне равнодушно отмечал Асвальда в числе живых, а теперь вдруг осознал, как тяжело было бы вернуться в Аскефьорд без него. Без него тоже…

– Что смотришь? – непонимающе спросил Асвальд. – Не узнал? Ты бы на себя поглядел – в бороде тролли еще не завелись?

– Ничего. – Эрнольв махнул рукой ожидавшим хирдманам, чтобы те заканчивали погребение, а сам подошел к Асвальду. – Я только подумал… Далла, допустим, умерла. Но ведь говорят, что у нее был сын? Где он, хотелось бы знать?

Асвальд равнодушно пожал плечами.


Несколько дней вся береговая полоса была в смятении. Жители и беженцы метались, пытаясь просочиться то на север, то в горы. Не зная, пойдут они дальше или нет, фьялли торопливо грабили ближайшие жилища. Наученные опытом, они собирали все железо, вплоть до ломаных и ржавых серпов, выметали все съестное, таскали на подошедшие с юга корабли даже мешковину и вытертые шкуры. На несколько кораблей нагрузили пленных: наловленных в округе жителей и беженцев помоложе, раненых, что оставались на поле битвы, в общем, всякого, за кого можно выручить хоть полмарки серебра.

На одном из этих кораблей была увезена молодая женщина с замкнутым решительным лицом и маленьким мальчиком на руках. Она ускользнула, проскочила между жерновами. Ее сын вырастет за морем. Он не попадет в руки Торбранду Троллю, и никто из фьяллей не будет знать, где он. И когда придет срок, он исполнит назначенное судьбой. И он будет знать, кому и за что он должен мстить. Его мать позаботится об этом.


Дня через три после Битвы Чудовищ в гридницу Речного Тумана, где Торбранд конунг отдыхал и обдумывал дальнейшее, явились три молодых ярла, почти последние, на кого он мог сейчас опереться: Эрнольв Одноглазый, Асвальд Сутулый и Хродмар Удачливый. Хродмар, войдя, сразу сел на скамью. Он уже мог ходить, но еще недостаточно окреп и в Битве Чудовищ не участвовал.

С первого взгляда на них конунг понял, что они пришли сказать ему нечто важное. В том, что они явились все трое, не просто одновременно, а явно вместе, уже виделось что-то странное и настораживающее. Они были очень разными и так же по-разному смотрели на него сейчас: Хродмар вообще не поднимал глаз, Асвальд глядел с колким вызовом, а взгляд Эрнольва был тверд и напряжен. И все же эти трое сейчас стали частями целого, и проницательный Торбранд так же ясно видел их единство, как если бы их сковала одна цепь.

– Мы хотим поговорить с тобой, конунг, – начал Эрнольв. Из троих он отличался самым спокойным нравом, а сейчас, как сразу определил Торбранд, являлся и зачинщиком, и вожаком. – Мы пришли сказать тебе, что этот поход пора кончать. Остановись. Та женщина завела тебя слишком далеко. Сначала она была нашим врагом и из-за нее мы шли в битвы, теперь она наш друг, но снова толкает нас в битвы. Этому не будет конца.

– Ты знаешь, что говорит дружина? – вставил Асвальд. Его негромкий, охрипший голос сейчас напоминал шипение. – Люди говорят, что ты околдован! Что она заворожила тебя там, в Медном Лесу, и теперь ведет тебя и нас всех к гибели! Ты знаешь, что говорят? – быстро разгорячаясь, все громче шипел Асвальд, с какой-то торжествующей обидой, точно общая беда доставляла ему злую радость обвинять. – Что ее не берет сталь, но что если надеть ей мешок на голову и бросить в море, она не выплывет!

– Вы верите, что я околдован? – прервал его Торбранд, переводя взгляд с одного лица на другое. Доступны ему были только два: Хродмар по-прежнему смотрел в пол. – Вы верите? – повторил Торбранд, делая ударение на первом слове. – Если да, то о чем вы хотите говорить?

– Мы не верим, – ответил Эрнольв. – Мы не верим, конунг. Мы верим в кремневый молот, в меч Торгьёрда Принесенного Морем… в твой ум и твой дух. Мы не пришли бы, если бы не верили. Тогда мы говорили бы сразу с дружиной, но мы говорим с тобой. Мы верим, что ты по-прежнему с нами и поймешь нас.

– Чего вы хотите? – с застывшим лицом произнес Торбранд.

Все в нем рвалось пополам в ожидании неизбежного и неразрешимого противоречия: сейчас они потребуют убрать Хёрдис… И все обрывалось в пропасть. Он не мог идти на разрыв с ними, своими руками и корнями, но не мог предать женщину, которую пещера великана сделала частью его самого.

– Мы хотим, чтобы ты прекратил этот поход. С нас хватит. Когда бьются чудовища, людям нечего делать. А мы… Мы хотим сами вырастить своих детей. Никакая колдунья не сделает этого за нас.

Эрнольв замолчал, в гриднице стало тихо. Бывшие здесь хирдманы замерли в тишине, потрясенные и придавленные, но не возражали, а лишь выжидающе смотрели на конунга. И Торбранд молчал. Этих троих нельзя было призывать к доблести, как тех хёльдов и бондов, чьи дворы он сотнями объезжал, собирая войско. Они выросли, вдыхая понятие о ней с воздухом, они выращивали ее в себе день за днем с двенадцати лет, упражняясь во всех девяти искусствах* и привыкая чувствовать свое оружие продолжением руки… Нет, еще раньше. Еще тогда, когда маленькими детьми они сидели у очага и слушали, как воины вспоминают походы, и мечтали скорее вырасти, когда палками сшибали крапиву за стеной сарая, воображая ее вражеским войском… Еще раньше, когда крик «Корабль во фьорде!» всю усадьбу мигом поднимал на ноги и не умеющего ходить ребенка счастливая молодая мать выносила на руках к морю встречать отца и, смеясь, показывала приближающийся корабль – под ярким парусом, с рядами крашеных щитов на бортах, с позолоченной головой рогатого дракона на штевне. И если они, дети небогатого, но неунывающе-воинственного Аскефьорда, не хотят больше воевать, значит, сломалось что-то очень важное.

– И… что бы ты ни решил… – с трудом выговорил Эрнольв, понявший молчание конунга как несогласие. – Мы не пойдем с тобой дальше.

Больше он ничего не добавил: все в этой гриднице отлично понимали страшную цену сказанных слов. По толпе хирдманов пробежало молчаливое движение.

Торбранд молчал. Он не мог упрекать этих людей, напоминать им их клятвы верности – они многократно исполнили свои обеты, и не признать этого означало проявлять тупую неблагодарность. Он не мог уговаривать их, потому что силам человеческим есть предел. Он не мог их заставить, потому что заставить можно только раба, а от него немного толка. Воины бывают только свободными, и свою жизнь они несут на острие клинка только по доброй воле.

Дети… У Хродмара двое, и у Эрнольва двое, и эти маленькие слабенькие ручонки держат их со всей крепостью божественной цепи Глейпнир. У Торбранда тоже когда-то были дети, и память о них вела его в эту войну… Но теперь, когда он назвал своей новой женой ту, что отняла прежнюю… А у Асвальда еще нет детей, и его род под угрозой…

Это решение, объединившее троих ярлов, что с детства соперничали между собой, для Торбранда конунга было приговором. Они не пойдут с ним дальше. И никто другой не пройдет, потому что без ярлов и конунг станет безруким калекой. Плохо лошадке без уздечки, говорил он порой, имея в виду, что лишь при твердой и уверенной власти племя добьется чего-то стоящего. А куда уздечке без лошадки?

Ни чудовищный тюлень, ни великан Свальнир, ни огненная Грюла не были для него столь ужасны. У него имелась твердая земля под ногами: племя, которое верило ему и следовало за ним. Сейчас земля задрожала и показалась непрочной, как туман, и Торбранд вдруг ощутил себя таким одиноким, что руки и ноги похолодели. А ведь ему еще возвращаться в Аскефьорд. Еще говорить людям, каждый из которых потерял близких в этой войне, что ненавистная квиттинская ведьма отныне будет его женой и их повелительницей. Как он это сделает? Как он посмотрит в глаза своим людям? Как?

– Прикажи нам возвращаться домой, конунг, – добавил Эрнольв, выжидающе глядя на Торбранда и твердо надеясь на согласие. Он не хуже Торбранда знал, что у конунга нет другого выхода, потому что без них он сможет немного. – Иначе во Фьялленланде никогда не вырастут поколения новых бойцов. Возвращайся с нами. И тогда… если люди спросят, зачем ты привел в свой дом нашего врага, ту, что так или иначе погубила кого-то в каждом из домов Аскефьорда и Фьялленланда… Мы скажем, что это действительно необходимо.

Это была их плата за его нынешнее согласие подчиниться их воле. А Торбранд смотрел на Хродмара. За все это время Хродмар не произнес ни единого слова и даже не взглянул на него, и это его молчание казалось страшнее самых враждебных слов, которые могли сказать другие. Хродмар с опущенным лицом, отстранившийся, чужой… И пустота в груди там, где жило сердце. Этого, этой ведьмы, Хродмар ему не простит. Разумный Эрнольв и расчетливый Асвальд могут торговаться, предлагать свою терпимость в обмен на его уступчивость, но пылкий и прямодушный Хродмар не признает ни того, ни другого.

Торбранд настойчиво смотрел на его склоненную голову с грязными и спутанными светлыми волосами. Откуда-то всплыло: Хродмар, на три года моложе нынешнего, красивый веселый парень, еще не болевший «гнилой смертью», которую наслала на него Хёрдис, нарядный, в красном плаще, с распущенными и блестящими на солнце волосами, стоит на носу своего корабля, который только уходит к мирному тогда еще Квиттингу… Хродмар, уже такой, изуродованный, измучанный бездействием, задыхается и молит отпустить его на Квиттинг, где его невесту силой обручили с другим… Хродмар, ярко-розовый от досады, с гневно блестящими голубыми глазами, яростно доказывающий, что Эрнольву, который ушел вперед всего войска, нельзя слепо доверять… Хродмар может быть упрям и непримирим как ребенок, нашедший свою единственную правду и еще не научившийся понимать чужую. Но он предан безоглядно и довольно быстро смиряется. Несколько спокойных разумных слов, и он остынет, и на вопрос «Я прав?» ответит как обычно: «Надо полагать, да». И пустота в груди у Торбранда болела от предчувствия, что никогда в жизни ему больше не услышать этого «надо полагать…». Это хуже, чем если бы он умер там, у Ступенчатого перевала.

Внезапно в гриднице оказался еще один человек. Никто не заметил, как она вошла, но все вдруг увидели, что Хёрдис Колдунья стоит у двери. На ее бледных щеках играл слабый, но все же заметный румянец, а на правой руке блестело золотое обручье.

По лицу ее было видно, что она слышала все от первого слова. И она тоже молчала. Трое пришедших так твердо верили в свою правоту, в неспособность продолжать войну, что Хёрдис тоже не знала, что им ответить. Эти люди в числе прочих дали ей сил для этой битвы: для боевых оков, для золотого дракона, в котором и сейчас еще были замкнуты в плену три квиттинских колдуна. Ее пронизывал мучительный холод. Если они не пойдут и больше не будут питать ее своей силой, она сможет немногое.

Тишина стала нестерпимой.

Хродмар вдруг опустил голову еще ниже и закрыл лицо руками. Он так и не сказал ни слова, но это молчание воплощенной удачи всех фьяллей было страшнее пророчеств древней вёльвы. Это конец похода. Если дух человеческий исчерпал свои силы, то никакой меч великана ему не поможет.


Долины Медного Леса заливал легкий рассветный туман. Лесистые вершины гор поднимались над морем тумана, перетекали одна в другую, как волны, и уводили взгляд все дальше. Над ними зависли густые белые облака, почти касаясь вершин, и были похожи на другие горы, по которым хотелось идти и идти в бесконечность. Шагая по гребню высокого перевала, Гельд не сводил с неба глаз, и ему казалось, что прямо сейчас он сможет с этой горы ступить на небесную – еще несколько шагов…

Рядом с ним шел Вигмар Лисица, держа на плече свое копье. Одна из косичек у него над виском была срезана, и в рыжих волосах топорщился короткий, неприглаженый клочок. И именно вид этого клочка убеждал в том, что ничего не приснилось – и битва, и Грюла, и золотой дракон. Только лучше бы их не было!

На ходу Гельд потряхивал головой, пытаясь выбросить из нее недавние воспоминания. Битва Чудовищ стала самым жутким переживанием его жизни, до которого далеко сражениям в Пестрой долине, крушению корабля и всему прочему. Все время битвы он мучился, не зная, куда ему деваться. Стоять позади – посчитают трусом. А рваться вперед – страшно. Он боялся не смерти и не раны. Больше всякого чудовища Гельд боялся увидеть перед собой лицо Сёльви. Как он сможет поднять оружие на Сёльви, когда Слагви, вторая половина целого, помог ему увезти Борглинду и сделал все то, что сделал бы лучший друг? Никакие клинки не могли разрубить его благодарную память и дружескую привязанность, и только терзали противоречиям, как будто какая-то черная трещина проходила по всему телу, лишала силы и не давала поднять рук.

Да, теперь Гельд знал, что он квитт по рождению, понимал, что его место – с этой стороны строя. Но считать фьяллей врагами он так и не приучился. Он запомнил их как обычных людей, в чем-то хороших, в чем-то похуже, которые отнеслись к нему дружелюбно как раз в той мере, которую он заслужил. Повернись судьба чуть иначе, люби его Эренгерда чуть посильнее, согласись она выйти за него, – и сейчас Гельд звался бы родичем Кольбейна ярла, дрался под стягом Торбранда конунга и понятия не имел, что убивает своих соплеменников.

– Неужели непременно надо быть в каком-то племени? – говорил он Вигмару, в лице любимца Грюлы обращаясь к тем непостижимым силам, которые так запутали его жизнь. – Плохо, что ли, мне было безо всякого племени? Я тогда со всеми дружил, и хорошо мне было. А теперь – родня, племя, дед на загляденье. Да нет, я и рад… Такого деда еще поискать, не всем так в жизни везет. Живи да радуйся. Я бы и радовался. Но почему если с одними в родстве, я кого-то другого ненавидеть должен?

– Мне ты можешь ничего не рассказывать, – отвечал ему Вигмар, нисколько не возмущенный и даже не удивленный нелепой повестью о Гельдовых подвигах. – Я сам раньше не знал, на чьей я стороне. Человек, знаешь, так глупо устроен: хочет быть самим собой и притом жить с другими. А свое с общим иной раз так плохо сочетается. Чтобы с людьми жить, надо себя в кулак зажимать, а не у всех получается. Хочешь жить просто по-человечески, а попадаешь так, что становишься на человека не похож… Я сам когда-то так зарвался, что самого Старкада переплюнул. Того, что с восемью руками, помнишь?

– Я хотел поступать просто по-человечески, и плевал я на племена и войны!

– А если ты поступал по-человечески, значит, был прав! – уверенно и даже жестко, продолжая давний спор со своей собственной судьбой, ответил Вигмар. – Все, по большому счету, хотят поступать по-человечески. Беда в том, что под человеческим мы все понимаем совсем разное. Моя жена – одно, а конунг фьяллей – другое. И пока к общему не придем, будем воевать. Никуда от этого не деться.

– А когда мы придем к общему?

– Когда станем все одинаковые. Как горошины в одном большом-большом стручке. Ты в это веришь? – Вигмар насмешливо покосился на Гельда, но насмешка получилась не слишком добрая, в желтых глазах любимца Грюлы мелькало что-то похожее на подавленное отчаяние. – Я – нет.

– И я нет. Но что же теперь делать? Как жить? Пока боги нас на ум наведут, от квиттов мало что останется. Ты сам-то веришь, что у нас есть какое-то будущее?

– Вон, посмотри, видишь крышу? – не отвечая на вопрос, Вигмар снял с плеча копье и сияющим золотым острием показал Гельду что-то внизу в долине. – Это и есть Зубастые Ворота. Скажешь старому Альрику, что я просил… Ну, сам сообразишь. Он тебе даст лошадь и кого-нибудь в провожатые. К Середине Лета будешь в Белом Зубе. Кланяйся от меня деду. Цепь для Волка на самом деле сделана из таких, как он. Удачи тебе.

Вигмар махнул рукой и пошел обратно. Пройдя шагов десять, он обернулся.

– Ты говоришь, как жить? – повторил он, вспомнив еще что-то. – Знаешь, у меня там на севере четверо детей. Три мальчишки и одна девчонка. Дети всегда родятся, что бы в мире ни делалось. Это придумал кто-то поумнее нас. – Вигмар показал острием копья в небо. – Значит, зачем-то это нужно. Вот сам и подумай: верю ли я в будущее?

Он подмигнул Гельду, махнул рукой и бодро двинулся дальше. Гельд смотрел с перевала, как Вигмар спускается с горы, ловко прыгая с уступа на уступ и помогая себе древком копья, точно третьей ногой. Довольно быстро рыжая голова Вигмара исчезла в зарослях, он растворился в Медном Лесу, как дух, этот неизбранный хёвдинг гор и лесов. Да, с таким вождем Медный Лес еще поборется. «Подумаешь! – сказал Вигмар, когда услышал о гибели Свальнира. – Мы-то живы!» Он твердо верил в то, что живет не зря, и рядом с ним предаваться отчаянию было просто глупо.

Солнечные лучи, как золотистые мягкие руки, раздвинули облака, восточный склон горы посветлел. Гельд сел на холодный валун, окруженный высокими метелками розовых цветов. Хотелось посидеть и собраться с мыслями, а старый Альрик с его лошадью никуда не денется. Прохлада ночи отступала, воздух нагревался. Уже совсем лето. Все-таки пришло, не испугалось ни звона оружия, ни дыма пожаров, ни криков и стонов. Такое яркое и радостное, что порой кажется неуместным. А ему до этого дела нет, и оно в конце концов право.

Гельд с удовольствием вдыхал запах земли, трав, можжевельника. Откуда-то даже тянуло тонким и сладким запахом земляники. На солнечных местах она уже начинает созревать. Поискать бы… Но двигаться не хотелось. Голова слегка, приятно кружилась, и Гельд лег в траву, на жестковатую упругую подстилку, где сквозь нагретые солнцем стебли медленно просачивался холод земли.

Под закрытыми веками поплыли мягкие светлые пятна. Мерещился узкий длинный Аскефьорд, корабль, идущий вдоль знакомых берегов. Он видел песчаную площадку под высокими соснами, толпу женщин, прижимающих к глазам концы головных покрывал. В каком они племени, под чьим стягом проводили в битвы мужей и сыновей – какая разница? Что от этого изменится в их лицах, где горе слито с живой надеждой, с ожиданием?

Одна стоит впереди всех, как норна, – молодая, стройная, с бледным, печальным, но светлым лицом. Корабль упирается носом в берег, с него начинают прыгать люди. Молодой светловолосый мужчина с лицом, изуродованным множеством мелких шрамов, осторожно сползает с борта, и его поддерживают руки сразу двух товарищей. Женщина делает шаг к нему. Он видит ее и замирает на песке перед кораблем. Он ждет, не сводя с нее глаз. Ингвильда дочь Фрейвида подходит к нему вплотную и обнимает осторожно и бережно, точно он может рассыпаться у нее в руках. Хродмар Удачливый прижимает к себе ее голову в белом покрывале, которое чуть было не заменилось на серое вдовье, и в голове у него звучит бессмысленное и упрямое: «Больше никогда. Никуда. Ни за что…» Может быть, со временем он и передумает, потому что дух человеческий, как трава, никнет под бурями и оживает под солнцем. Но сейчас они стоят молча, и само время для них не существует. Их война была слишком долгой, дольше, чем у других, и сейчас они не хотят знать весь этот мир, который не дает жить их собственному миру. Они стоят, тесно прижавшись друг к другу, как сделанные из одного камня, и кажется, что никакая сила теперь не оторвет их.

А еще ему виделись высокие белые скалы, блеск синей воды под лучами солнца. Это сейчас… или через месяц… или через год… Это будет, потому что так должно быть. Через Витфьорд или через сердце Гельда плывет корабль с золоченой головой на штевне, под ярким красно-синим парусом. А на высокой скале над фьордом стоит молодая девушка, Борглинда дочь Халькеля, и смотрит вниз, на корабль, будто с неба. Он далеко, но она ясно видит его и узнает высокого молодого воина в красном плаще. Даг сын Хельги тоже видит ее. Борглинда приветственно поднимает над головой обе руки, и солнце стоит прямо над ней, точно это его, светило живых, она протягивает Дагу. Так будет, и про них опять скажут, как сказано было много веков назад:

Посватались к ней,

и в брачном покрове

замуж она

за Ярла пошла;

вместе супруги

жили в довольстве,

достатке и счастье

и множили род свой.[30]

Они так подходят друг другу, как те Эрна и Ярл, которых сосватал сам Златозубый Ас Хеймдалль. И от них, быть может, произойдет новый конунг, герой и спаситель, во всем равный тому, что

…знал птичий язык,

огонь усмирял,

дух усыплял,

тоску разгонял он;

восьмерым он по силе

своей был равен.[31]

Все вокруг него говорило: и солнечные лучи, сплетенные с ветром, и ветер, сплетенный с метелками розовых цветов. Цветы и ветер тоже пели священные строки, и ухо невольно напрягалось: послушать еще немножко, и начнешь понимать… И Гельд твердо верил, что его «предсказания» окажутся не менее верны, чем мрачные пророчества великанов в Стоячих Камнях. Ведь даже после Гибели Богов кто-то останется.

«А я-то кто?» – вдруг подумал Гельд. Этот вопрос встал в его голове с такой остротой и ясностью, что он открыл глаза, надеясь увидеть ответ среди цветущих стеблей. Даже имен у него оказалось два. Он жил с барландцами, с фьяллями и квиттами, он был торговцем и воином, он любил Эренгерду и был любим Борглиндой. А сейчас он сам себе казался никем и нигде, но это не огорчало. Он просто сел передохнуть, вырвался ненадолго из кипения человеческого мира, чтобы взглянуть на него со стороны. Ему было так легко и хорошо на этом цветущем склоне под лучами солнца, точно он стал богом. Он просто человек – единственный, кем ему так приятно быть. Просто странник от одного человеческого сердца к другому. Ему слишком нравятся они все, чтобы он мог выбрать одно или два. Как сам Хеймдалль-Риг, друг и родич никому и всем.

Шагал он по самой

средине дороги;

к дому пришел,

дверь была отперта;

в дом он вошел:

пылал там огонь…[32]

Дом уже был виден отсюда: дерновая крыша усадьбы со странным и забавным названием Зубастые Ворота. И дверь будет отперта, и огонь запылает в очаге… А чтобы он сам, подкинутый богами в общий человеческий дом, оказался достойным гостем – это зависит от него.

Пора было вставать и идти. Но Гельд все еще лежал в траве, глядел в небо из гущи цветущих стеблей и ощущал себя «на самой средине дороги». И конца этой дороге не предвиделось.

Пояснительный словарь

Альвы – духи плодородия, по положению ниже богов. Делятся на две группы: светлые альвы, обитающие в небесах, и темные альвы, живущие под землей.

Асгард – небесная крепость, место обитания богов.

Аск и Эмбла – первые люди, сотворенные богами из ясеня и ольхи.

Асы – род богов, основной предмет поклонения.


Бальдр – один из асов, юный и прекрасный, божество весны.

Берсерк – могучий воин, способный приходить в исступление, неуязвимый и заключающий в себе силу нескольких человек.

Боевые оковы – ворожба, отнимающая у противника силу в битве.

Бонд – мелкий землевладелец, лично свободный.

Брисингамен – драгоценное ожерелье богини Фрейи, изготовленное карлами, которых звали Брисинги.

Брюнхильд – героиня сказаний. Была валькирией, но за ослушание Один заставил ее спать много лет, а потом велел ей выйти замуж. Сигурд разрушил чары и разбудил ее, но по вине колдуньи Гримхильд, матери Гьюкунгов, был вынужден сосватать любимую им Брюнхильд за своего побратима Гуннара, а сам взял в жены Гудрун. Брюнхильд не простила обмана и заставила мужа погубить Сигурда, после чего добровольно взошла на его погребальный костер и покончила с собой.


Валькирии – воинственные небесные девы, подвластные Одину, помогающие бойцам и битвах и по решению Одина приносящие победу той или другой стороне.

Валхалла – небесный чертог Одина, где собираются павшие воины.

Вено – выкуп за невесту. Входило в обязательные условия, без которых брак не считался законным.

Вёльва – прорицательница.

Вёрданди – средняя из трех норн, что живут на небесах у священного источника Урд.

Видар – бог-покровитель охоты. У него есть толстый башмак, которым он наступит на нижнюю челюсть Волку во время последней битвы. Этот башмак веки вечные собирался по куску и сделан из тех обрезков, что остаются от носка или пятки, когда люди кроят себе обувь.

Вира – выкуп за тяжкое преступление, в частности за убийство.

Волокуша – бесколесное приспособление для перевозки грузов.

Воспитатель – наставник, который приставлялся к ребенку знатного человека, как к мальчикам, так и к девочкам. Иногда ребенок жил у него в доме, иногда воспитатель избирался среди собственных домочадцев хозяина.


Гесты – члены дружины знатного человека, исполнители поручений, занимали среднее положение между хирдманами и челядью.

Гибель Богов – конец мира, при котором великаны и чудовища уничтожат почти весь мир, большинство богов и людей.

Глейпнир – волшебные путы, которыми скован Фенрир Волк. «Шесть сутей соединены были в них: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание и птичья слюна. И если ты прежде о таком и не слыхивал, ты можешь и сам, рассудив, убедиться, что нет тут обману: верно, примечал ты, что у жен бороды не бывает, что неслышно бегают кошки и нету корней у гор». (Здесь и далее – «Младшая Эдда», пер. О. А. Смирницкой.)

Гривна – шейное украшение, обычно из драгоценных металлов.

Гридница – помещение для дружины знатного человека, своеобразный приемный зал. Русское слово «гридница» произошло от скандинавского слова «грид» с тем же значением.

Грюла – персонаж исландского фольклора, лисица-великан с пятнадцатью хвостами. Слово «грюла» означает «страшилище, пугало».

Гудрун – героиня древних сказаний, жена Сигурда. В порядке мести мужу за убийство своих братьев убила собственных детей, после этого побуждала сыновей от нового брака к мести за сестру, свою дочь Сванхильд, что привело к гибели их всех.

Гьёрдис дочь Эйлими – жена древнего героя Сигмунда и мать Сигурда Убийцы Дракона. Когда ее муж погиб в битве, она уехала с Альвом, сыном конунга Хьяльпрека, за море в державу его отца, и там Сигурд вырос.


Девять искусств – умения, необходимые благородному человеку: сочинять стихи, играть в тавлеи, бегать на лыжах, стрелять из лука, грести, знать руны, ковать оружие, плавать, играть на арфе.

Девять миров – Асгард (мир богов), Ванахейм (мир ванов, духов плодородия), Альвхейм (мир светлых альвов), Мидгард (средний мир, обитаемый людьми), Йотунхейм (ледяной мир велианов), Муспелльсхейм (мир огня и огненных великанов), Свартальвхейм (подземный мир темных альвов), Нифльхейм (подземный мир карлов) и Нифльхель или Хель (мир смерти).

Дисы – низшие женские божества, духи-покровители плодородия.

Дреки – крупный боевой кораблью


Змея Мидгард – чудовищная змея, дочь Локи, что лежит на дне моря, обвивая всю землю, и в будущем вместе с другими чудовищами погубит мир.


Иггдрасиль – Мировой Ясень, дерево, на котором держится мир.

Йорд – богиня земли, мать Тора.

Йотунхейм – мир великанов.


Кеннинги – поэтические обозначения. Кеннинг мужчины строится из имени какого-либо бога (или названия дерева мужского рода) в сочетании с предметом, с которым имеют дело мужчины. Например: ясень копья, Фрейр сражения. Кеннинг женщины строится по тому же принципу: имя богини или дерево женского рода в сочетании с предметом из женской сферы деятельности: Фрейя ожерелий, береза нарядов. Кеннингами также могут обозначаться битва (пляска валькирий), оружие (меч – змея ран), корабль (конь волн) и некоторые другие понятия.

Кон сын Ярла – персонаж «Песни о Риге», обладатель наивысших достоинств и «вершина» общественной лестницы. Выражение «Кон юный» – «Кон унг» – созвучно со словом «конунг», то есть в этом лице представлен первый конунг.

Конунг – верховный правитель, король. Мог получить власть и по наследству, и в результате избрания, но в любом случае новый конунг должен быть признан тингом.

Кюна – королева, жена конунга


Лживая сага – саги фантастического содержания, не претендующие на правдоподобие.

Ловн – одна из богинь Асгарда, добрая и благосклонная, добивается для людей даже того, в чем им было отказано

Локи – бог огня, воплощение лжи и коварства, отец чудовищ, которые в будущем погубят мир: Змеи Мидгард, Хель и Фенрира Волка. «Он превзошел всех людей той мудростью, что зовется коварством, и хитер он на всякие уловки».


Мани – олицетворение месяца.

Мара – ведьма, душащая спящих.

Марка – мера веса, обычно драгоценных металлов, 215 г.

Мидгард – «Средний Мир», земля, место обитания людей.

Мировая Змея – см. Змея Мидгард.

Мйольнир – волшебный молот, оружие Тора.

Морской конунг – предводитель морской дружины, не имеющий никаких земельных владений. Морские конунги могли наниматься на службу к настоящим конунгам или просто разбойничать.

Муспелльсхейм – мир огня.

«Мягкий месяц» – февраль.


Нидхёгг – дракон, живущий в подземных мирах и подгрызающий корни Мирового Ясеня.

Нифльхейм – подземный мир мрака.

Норны – богини, что приходят ко всякому младенцу, родившемуся на свет, и наделяют его судьбой. Норны различны родом и нравом, поэтому и судьбы людям они дают разные, добрые или злые.

Ньёрд – бог из рода ванов, управляющий ветрами, смиряющий воды и огонь. Считался обладателем огромных богатств.


Один – старший из асов, покровитель конунгов и воинов.


Палаты Павших – Валхалла.

Пеннинг – мера веса, одна шестая часть эйрира.

«Песнь о Риге» – одна из песней «Старшей Эдды», повествует о том, как один из асов, Хеймдалль, под именем Рига обходил человеческие дома и положил начало различным общественным сословиям: рабам, бондам, ярлам.

Праздник Дис – праздник начала весны.


Ратная стрела – посылалась по стране в знак войны и сбора войска.

Ран – морская великанша, собирающая в сети всех утонувших.

Регин – волшебник, воспитавший Сигурда Убийцу Дракона. После того как Сигурд убил Фафнира, Регин собирался погубить и его самого, но Сигурд избежал опасности, подслушав разговор птиц.

Риг – см. «Песнь о Риге».


Свава – валькирия, возлюбленная одного из древних героев, героиня трагического сказания.

Свартальвхейм – подземный мир темных альвов.

Свартальвы – темные альвы, живущие под землей.

Сестра Волка – Хель, хозяйка царства мертвых, дочь Локи и сестра Фенрира Волка.

Середина Зимы – один из двух важнейших годовых праздников, отмечался примерно в начале января.

Середина Лета – праздник летнего солнцестояния, около 23 июня.

Скади – богиня из рода великанов, охотница и лыжница, решительная и отважная.

Скульд – младшая из трех норн, живущих возле источника Урд.

Сигрдрива – валькирия, спавшая на горе. Сигурд разбудил ее, и она дала ему несколько ценных советов. В позднейшей традиции отождествляется с Брюнхильд, хотя в исходном варианте это были явно разные персонажи.

Сигурд Убийца Дракона – величайший герой скандинавского эпоса, не имеющий себе равных в доблести.

Снека – корабль среднего размера, мог быть использован и в военных, и в торговых походах.

«Солнечный месяц» – июнь.

Срединный Мир – земля, место обитания людей.

Старкад – древний герой, ведущий свой род от великанов: у него были огромные клыки и шесть или восемь рук, пока Тор не отрубил лишние. Старкада воспитывал сам Один и одарил его огромной силой; всю жизнь Старкада сопровождало множество чудес и, как водится у героев, неприятностей.

Сурт – великан, охраняющий Муспелльсхейм.

Сьёвн – одна из богинь Асгарда. «Ее забота – склонять к любви сердца людей, мужчин и женщин».


Тор – бог грома, сильнейший из асов, победитель великанов.

Тинг – собрание свободных людей, место разбора судебных дел и принятия общественно важных решений. Тинг племени проводился обычно раз в год. В особенных случаях созывался «домашний тинг» – в усадьбе или даже на корабле.

«Тихий камень» – жировик, особый минерал, который шел на изготовление посуды. Хорошо греется, легко поддается обработке. «Тихим» называется потому, что шаги по нему почти не слышны.

«Травяной месяц» – апрель.

Тюр – Однорукий Ас. «Он самый отважный и смелый, и от него зависит победа в бою. Смелый, как Тюр, называют того, кто всех одолевает и не ведает страха».

Турсы – племя великанов.


Умбон – металлическая бляха в середине щита.

Урд – старшая из норн, живущих у источника Урд.


Фафнир – дракон, хранивший огромные богатства и побежденный Сигурдом.

Фенрир – чудовищный волк, живущий в подземном мире (Фенрир Волк).

Форсети – один из асов, сын Бальдра, лучший в мире судья.

Фрейр – бог плодородия.

Фрейя – богиня плодородия и любви.

Фригг – мудрая богиня, жена Одина.

Фюльгья – дух-двойник человека, встреча с которым предвещает скорую смерть. Может принимать различный облик, но чаще является в виде женщины.


Хедин – герой древнего сказания. Конунг Хедин получил в качестве военной добычи Хильд, дочь конунга Хёгни. Когда Хёгни стал их настигать, Хильд побудила Хедина и Хёгни вступить в битву. Ночью Хильд колдовством пробудила всех убитых, и битва началась снова. И так это будет продолжаться до Гибели Богов.

Хеймдалль – один из богов Асгарда, страж богов, охраняющий небесный мост от великанов, славится бдительностью.

Хель – хозяйка подземного царства мертвых. Ее же именем называется и сама страна мертвых.

Хельги сын Хьёрварда – великий герой скандинавского эпоса.

Хёвдинг – «главарь» – правитель области, избираемый из местной знати и не подчиненный конунгу.

Хёльд – богатый землевладелец.

Хендинг – внутренняя рифма, используемая в скальдическом стихосложении. Например: с поля – вольно, век – светлой.

Херсир – мелкий племенной вождь

Хильд – см. «Хедин».

Хирдман – воин из высшего слоя дружины.

Хресвельг – орел-великан, что сидит на краю небес и крыльями рождает веры и бури.

Хюмир – великан, в компании коротого Тор однажды отправился на рыбную ловлю и чуть было не вытянул из моря сам Змею Мидгард.


Штевень – приподнятая оконечность носа или кормы корабля.


Эгир – морской великан. Его дочери – девять морских великанш, имена которых – Волна, Прибой, бурун и т. д.

Эйр – богиня врачевания.

Эйрир – мера веса драгоценых металлов, одна восьмая часть марки.


«Ягнячий месяц» – май.

Ярл – правитель или военачальник, назначаемый конунгом.

Примечания

1

Имя Ульв означает «волк»

2

Значения слов, помеченных звездочкой «*», см. в Пояснительном словаре в конце книги.

3

В древности существовал обычай в голодные годы уносить в лес детей, которых не было возможности прокормить.

4

Мальчиков сажали на коня в три года, и этим ритуально отмечалась первая ступень их взросления.

5

«Старшая Эдда». Пер. С. Свириденко.

6

Имя Спэрра означает «с выпученными глазами».

7

«Старшая Эдда». Пер. А. Корсуна.

8

Богиня Фрейя ездит верхом на вепре.

9

«Старшая Эдда». Пер. С. Свириденко.

10

Змеи и рыбы браги вороньей – мечи (брага воронов – кровь, змея или рыба крови – клинок); ранный дракон – меч.

11

«Старшая Эдда». Пер. А. Корсуна.

12

«Старшая Эдда». Пер. А. Корсуна.

13

Бог Тюр лишился правой руки, откушенной чудовищным Фенриром Волком.

14

Намек на древнего героя Сигурда, возлюбленной которого была валькирия Брюнхильд, а женой – Гудрун дочь Гьюки.

15

То есть в конце марта.

16

Дух-двойник (фюльгья) может принимать разные облики, в том числе и облик самого человека; появление духа-двойника предвещает человеку скорую смерть.

17

Поговорка, означающая, что оружие бойца поражало насмерть.

18

«Старшая Эдда». Пер. С. Свириденко. Имеется в виду строчка «Один бросил копье против вражеской рати; То было во дни первой в мире войны…» как намек на обычай, по которому предводитель начинает битву броском копья в сторону вражеского строя.

19

Странная история побратимства Вигмара и Эрнольва изложена в романе «Спящее золото».

20

Сигурд Убийца Дракона добыл Брюнхильд, которую любил сам, в жены своему побратиму Гуннару.

21

По преданию, во лбу Тора засел осколок точильного камня, поэтому сэвейги в бурю бросают точило поперек мачты, тогда осколок шевелится во лбу Тора и он усмиряет бурю.

22

«Старшая Эдда», из советов валькирии Сигрдривы, данных Сигурду Убийце Дракона. Пер. А. Корсуна.

23

Сурт – родич Локи, владыка Муспелльсхейма, мира огня; Истребитель (ветвей) – эпитет огня. «Старшая Эдда», Прорицание провидицы. Пер. С. Свириденко.

24

Вёльсунги и Хундинги – легендарные древние роды, ведущие свое происхождение от Одина.

25

«Старшая Эдда». Пер. А. Корсуна, упоминается одно из магических умений Одина.

26

«Посвященный богам» – ритуальное имя выбранного в жертву.

27

«Старшая Эдда». Пер. С. Свириденко.

28

«Старшая Эдда». Пер. С. Свириденко.

29

«Старшая Эдда». Пер. С. Свириденко.

30

«Старшая Эдда». Пер. А. Корсуна.

31

«Старшая Эдда». Пер. А. Корсуна.

32

«Старшая Эдда». Пер. А. Корсуна.


на главную | моя полка | | Корни гор, кн. 2: Битва чудовищ |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 11
Средний рейтинг 4.3 из 5



Оцените эту книгу