Книга: Письма к Юлии Губаревой



Довлатов Сергей

Письма к Юлии Губаревой

Публикуя частные письма Сергея Довлатова, мы не стремимся привлечь внимание читателя к каким-то пикантным моментам его биографии.

Довлатов — пожалуй, единственный сегодня современный писатель, прочно возведенный самими читателями в ранг классика. А про классика интересно знать все.

С Сергеем Довлатовым я познакомилась в 1970 году, выйдя замуж за его давнего приятеля Александра Васильевича Губарева (1941–1983), с конца шестидесятых работавшего в Русском музее. Сергей Довлатов много писал нам в Ленинград из Таллина, где он жил в 1972–1975 годах. Переписка возобновилась, когда он около десяти лет жил в Нью-Йорке.

Юлия ГУБАРЕВА

* * *

17 февраля (1988)

Милая Юля! Спасибо за все — письмецо твое от 27 января получил. Посылая это самое, я надеялся, что ты вычтешь из Бори и Валерия то, что эти молодцы тебе должны. И надеюсь, так и получилось.

В скором времени ты получишь еще один пакетик от меня: раздели содержимое на троих — ты, Валерий и Боря (…)

У нас все более или менее по-старому. Катя живет отдельно, в центре города, и работает менеджером в рок-группе. Раза два эти металлисты к нам захаживали, джинсы они носят так, что ровно половина жопы торчит наружу, а если кто-то из них еще и наклоняется, то анус виден полностью. Впрочем, Лена, видимо, права, когда говорит: Катя занимается тем, чем хочет, банков не грабит, наркотиков не употребляет и денег у тебя не выпрашивает, так чего же тебе от нее еще надо?..

Коля — вздорный, капризный, говорит по-русски и по-английски, но читать ни на каком языке не хочет, все его любят и балуют, морда славная, и еще он большой силач, недавно поломал дверной замок в квартире нашего приятеля.

Мама и Донат, слава Богу, живы, чувствуют себя то лучше, то похуже, но ничего страшного мы в обозримом будущем не ожидаем. У матери все те же проблемы, что и 10 лет назад, — головокружения, бессонница, но сердце, кажется, здоровое. Любая медицинская помощь ей обеспечена.

Я — больной и ворчливый старик, не курю, стараюсь не пить, лечу свой цирроз травяными чаями.

Лена, как известно, не меняется — работает дома, ревнует мужа (иногда не без оснований), обожает детей и, в отличие от меня, ни с кем не портит отношений.

В Нью-Йорке из литературных знакомых проживают — Иосиф (Бродский. Ю.Г.), некий Аркадий Львов, Володя Соловьев (наш сосед), музыковед Соломон Волков (автор мемуаров Шостаковича) и, пожалуй, все. Аксеновы в Вашингтоне, недавно мы к ним ездили, с Алешковским и Лосевым я поругался.

Наконец-то более или менее уверенно стал водить машину, у нас «Шевроле» 1983 года, не развалина, но довольно-таки потрепанный драндулет.

Мои дела идут то так, то этак, но, в общем, все развивается по восходящей, хоть и медленно. По-русски вышло 11 книг, по-английски — 4, на днях подпишу контракт на три штуки вперед с издательством «Вайденфелд», так что года два можно не беспокоиться, и даже какие-то деньги это принесет. В общем, все нормально, никаких сенсаций на уровне Бродского или хотя бы Милана Кундеры я не произвел, но рецензий уйма и по большей части хорошие, вот сегодня утром я получил лондонский «Таймс» со статьей о себе под заглавием «Офхэгд юниверсалс», что в приблизительном переводе означает — «Походя — о вечных ценностях», и там сказано, что мои книжки («Иностранка» и «Представление») — «комик мастерписиз» — звучит гнусно, но это значит — шедевры комизма. Все, бахвальству конец.

Все советские журналы мне здесь доступны, Виталий Коротич — не московский человек, как ты пишешь, и не журналист, а киевский поэт, украинский Евтушенко, как его раньше называли, он, говорят, большой пройдоха, но сейчас делает нужное дело, за что ему честь и хвала.

Ничего ему Бродский, конечно же, не пошлет, это и звучит-то нелепо, за Иосифом сейчас охотится вся мировая пресса, дюжина людей с камерами вечно торчит около его дома, он получает за часовую лекцию 8000 долларов. Так что, пусть уж сам Коротич проявляет инициативу, что он и делает, кстати сказать.

Иосиф совершенно болен, доступен (во всяком случае, для бывших ленинградцев), очень много сделал для меня, и я ему по гроб жизни благодарен, хотя видимся мы раз в 3–4 месяца.

Из советских писателей видел Соснору, ужасно жалкого, больного, но остроумного и смекалистого. Мы были с ним в русском ресторане у Вили Токарева (говорят, он большая знаменитость в Союзе), и Виля сказал:

— А дружок-то твой — глухой, слепой, но самый большой шашлык в меню запросто нашел!..

Еще общался с Татьяной Толстой, шумной и безапелляционной дамой, и Ильей Штемлером, вполне нормальным и добродушным романистом.

Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся. Лежит Иосиф — бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты. И вот я произнес что-то совсем неуместное:

— Вот вы тут болеете и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов.

… Бродский еле слышно ответил:

— Если он против, я — за.

Книгу Лурье о Писареве я прочитал, она замечательная, и ничего другого мы от него не ожидали, хотя его лирические статейки были еще лучше. Лурье чуть ли не единственный автор (плюс, может быть, Ерофеев, чей русский язык меня не раздражает).

Ну, что-то я заболтался.

Обнимаю тебя, Юленька, привет Дане и всем общим знакомым.

Твой.

* * *

12 мая (1988)

Милая Юля, прости, что долго не отвечал — и занят был, и ездил много, и пьянствовал, увы. Сейчас здоров.

У меня вышла очередная книжка по-английски. Рецензии пока хорошие. Личико мое опухшее попало даже на обложку самого авторитетного на Западе лит. органа — «Бук ревью». Рядом, черт бы ее побрал, Таня Толстая. Не дают ваши мне одному, в одиночестве, насладиться триумфом. Таню, я уверен, принимают здесь за вдову Льва Толстого. (…)

Дом наш, о котором я тебе писал, совершенно истощил нас экономически. Кончится этот ужас в октябре 90-го года.

Приеду я, может быть, гораздо раньше, чем предполагал. Одна деятельница предлагает мне выступать с чтениями в Москве и в Ленинграде. Лена меня одного не отпустит в здравом ужасе перед запоем. Вот и повидаемся.

Мама собирает тебе посылочку. Во всяком случае, я вчера купил по ее указанию комплект трусов для Данилы и цветные карандаши какого-то странного воскового происхождения.

Мы с утра до ночи работаем. Назревает серьезная проблема: у Лены два наборных компьютера, один без конца выходит из строя, а другой устарел, хотя куплен, зараза, года три всего назад. Так что, придется обновлять техническую базу. Расходы, расходы…

Коля — милый, ленивый, непослушный, дико избалованный, любит стричься, и вообще — интересуется своей внешностью.

Мать дряхлеет, ходит с палочкой, но ничем серьезным — тьфу, тьфу, тьфу — не больна.

Катя работает в какой-то радиофирме, которая рекламирует новые пластинки. Тоже очень ленивая, но амбициозная. В ресторане 15 минут выбирает себе блюдо, а потом 15 минут объясняет официанту, что надо в него добавить и что убавить. Ходит она в джинсах с дырками, но держится горделиво.

Значит, ты теперь одинокая женщина? Я взволнован.

Найди себе еврея с хорошей объективной профессией и отправляйся в путешествие. Ты бы не пропала. Открыла бы муз. школу для дошкольников. И вообще ты энергичная.

Подумай.

Обнимаю.

* * *

26 июля (1988)

Милая Юля, во-первых — обнимаю тебя. Далее — прими по поводу твоего письмеца довольно беглые и беспорядочные ремарки. А именно — Костя Азадовский весьма ученый человек, прямой и симпатичный, во всяком случае был таким. При случае — огромный ему привет и всяческие нежности. Его тут ждали, и было приготовлено место чуть ли не в Ницце, но он выбрал какое-то иное бремя. Если увидишь его, то передай, что тут имеется некая Ляля, она же Люба Маковская, она же Федорова, у которой при слове «Азадовский» начинают фосфоресцировать немолодые темные глаза.

У. я видел в нашем городе-спруте, он произвел на меня гнусное впечатление (…)

Я не пью, не курю, не ем, все это мне категорически запрещено, только читать еще разрешается, но это, как говорит один мой знакомый, — пока зрение хорошее. Про курение же другой мой знакомый, И. Бродский, сказал: «Если не курить утром после кофе, тогда и просыпаться не стоит…»

Костя Симун не звонил.

Аксенов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задает разные вопросы. В частности:

— Отчего большинство русских писателей-эмигрантов живет в Нью-Йорке?

Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по-русски: «Мать твою!..»

Василий говорит агенту: «Понял?»

Мы заняты покупкой дома, чтобы на старости лет отъехать от Нью-Йорка миль на сто. Предложений масса, но и препятствий хватает, и свести их нетрудно к общему знаменателю: у нас мало денег. Но пока что мы продолжаем с хамским видом осматривать виллу за виллой. Ждем какой-то невероятной удачи.

Я раза два в год бываю неподалеку от вас — этой весной был в Португалии, в Ирландии, в Мюнхене, где после восьми часов почти невозможно купить бутылку водки. Но я купил.

Посылаю тебе копию рисунка Бродского, запечатлевшего нашего Серю на одной лит. конференции. Также — взгляни на копию пригласительной открытки от президента Суареша. А теперь скажи — ты меня уважаешь?

Что еще? Мама и Коля на даче, с туповатой нянькой и ее кретином-мужем, бывшим, между прочим, акробатом. Мы с Леной циркулируем между дачей и Нью-Йорком. Такса Яша путешествует с нами. Как я тебе, видимо, уже сообщал, эрекция у него — 24 часа в сутки. Про себя этого сказать не могу. И вообще, я ушел из Большого Секса.

Катя полюбила итальянского бас-гитариста, который в свободное от своей додекакофонии время, к счастью, где-то работает. Зовут его Тони Боно, и слово «Моцарт» он впервые услышал от меня. Они где-то пропадают. Надо отдать Кате должное — денег не просит, но и уважения — ноль. Один лишь раз она приподняла брови, когда узнала, что меня напечатали в телевизионной программе. Это соответствовало ее представлениям о Большой Культуре.

Лена не меняется, в том числе — и не стареет. Половина наших соседей уверена, что Коля — мой внук, а Лена — дочь. Я самый старый в семье после Норика.

Все, что происходит у вас, меня живо интересует, по самому, как говорится, большому счету, но преимуществ стороннего наблюдателя я не ощущаю, конечно.

Все как-то странно запуталось. Десять лет жизни в этих краях как-то незаметно нас изменили. Существенно и то, что у меня двое американских детей. Коля сплошь переводит с английского: «Папа на телефоне для Майкла».

Недавно, когда у нас сидели гости и Коле надоело, что на него никто не обращает внимания, он выждал паузу и внятно сказал: «Папа, никогда не говори слово „хуй“, это очень плохое слово». Дольше всех смеялась бабка.

Донат стремительно обходит по утрам все окрестные продуктовые магазины, и всякий раз, когда мы с Леной приглашаем его в какой-нибудь ресторан, он, поев, говорит одну и ту же фразу: «Впервые я в этой засранной Америке вкусно поел».

Юля, главное — не подумай, что я веселый и тем более счастливый человек. О, нет.

Всех обнимаю, помню и люблю, даже Лену Шварц.

Ваш.

* * *

26 сентября (1988)

Милая Юля, спасибо за письмо, телеграмму своевременно получил и был тронут, тем более что сам ничьих дней рождения не помню, кроме Катиного и Колиного, да и то лишь потому, что Коля родился в один день с Гитлером, а Катя — с Пушкиным.

Все лето мы с Леной занимались покупкой дома в ста милях от Нью-Йорка, это было необходимо, чтобы закрепить и сохранить деньги, свалившиеся мне на голову из одного беспечного издательства. Хранить деньги в банке мы не можем (долго объяснять — почему), а дом, даже самый паршивый, — это нечто такое, что дорожает + земля — единственный товар, которого не становится больше даже в Америке, короче, мы вынуждены были сделать это, на всех этапах нас обманывали, и в результате мы все же купили акр земли с домишкой на фантастических по кабальности условиях: 16 тысяч сразу (семь с половиной из которых мы назанимали) и остальные 34 тысячи в течение двух лет. Иными словами, едва перебравшись из категории «вопиющая нищета» в категорию «опрятная бедность», мы купили дом (портрет которого прилагаю) и теперь два года вынуждены провести в строжайшей экономии. Я — единственный в семье понимаю, насколько авантюрно все это предприятие, но выхода не было: в Америке деньги, не закрепленные каким-нибудь страховым, банковским или частнособственническим коэффициентом, тают стремительно. В общем, нам предстоят два тяжких года, зато этот блядский дом, если все будет в порядке, на 30–40 процентов решает проблему нашей старости. Прости за столь обстоятельную и малоинтересную информацию.

Войнович рассказывал: «Шесть лет я живу в Германии. Языка практически не знаю. Ассимилироваться в мои годы трудно. Да и ни к чему. И все-таки постепенно осваиваюсь… И даже с немецким языком проблем все меньше. Однажды шел я через улицу. Размечтался и чуть не угодил под машину. Водитель опустил стекло и заорал: „Du bist ein Idiot“. И я, — закончил Войнович, — неожиданно понял, что этот тип хотел сказать…»

(Из книги М. Волковой и С. Довлатова «Не только Бродский»)

По Нью-Йорку бродят в неисчислимом количества советские граждане, причем это выглядит так естественно, что я уже несколько раз слышал восклицания: «Где же Гордин? Где же Валерий Попов?», как будто Бродвей самое подходящее место для них. Здесь Женя Рейн, дня за три до него прилетел Толя Найман, 1 октября прилетает Кушнер, из Калифорнии на похороны Генки Шмакова явилась Ася Пекуровская, Бродский по тому же грустному поводу (Шмаков умер от СПИДа) вернулся из Лондона, в общем — сошлась вся улица Рубинштейна. 29-го, в четверг, у Рейна с Иосифом совместный вечер, а обо мне в программе сказано: «Участвует Довлатов» — буду держать микрофон или воду менять в графине.

Ты пишешь, чтобы я прислал свои книжки, и какие-то экземпляры двух или даже трех последних (всего их — одиннадцать, правда, все тоненькие) у меня есть, но я не уверен, что перестройка зашла так далеко, что эмигрантские книжки можно посылать на общих основаниях. Во всяком случае, Лева Аннинский в Лиссабоне отказался взять мою книжку, короче — я всучу для тебя парочку с кем-то из ленинградцев (извини за стиль — «всучу с кем-то»), может быть, с Кушнером. В свое время я давал что-то Гранту Матевосяну для передачи Тамаре. Соснора тоже кое-что брал с собой. Однако не уверен, что все это достигло цели. Ты не так уж много потеряла.

В течение месяца у меня выйдут по-русски две штуки, затем, ближе к весне — одна по-английски, на которую мы возлагаем некоторые денежные упования, а дальше — видно будет. Вообще-то мой литературоцентризм

изрядно поколеблен рождением младшего ребенка, и теперь я больше отец, чем подающий надежды литературный изгнанник. Кстати, у Аксенова на стене висит что-то вроде стенгазеты, и там под фотографией голого Никеши сказано: «Русский писатель в изгнании».

Твой знакомый Валерий Хайченко действительно звонил, попросил о какой-то мизерной услуге и через два дня умер, что мы восприняли как экстраординарную форму деликатности.

Скульптор Константин тоже звонил, и по тому, что я мог понять из телефонного разговора, его насущные профессиональные дела не так уж плохи. Во всяком случае, его пытаются надуть с каким-то контрактом, а это значит, что он для кого-то представляет интерес, это уже нечто. Мой агент любит повторять: «Чтобы грабить тебя, я должен сначала сделать тебя богатым». Но, увы, до этого сейчас так же далеко, как в 1965 году.

Сане Лурье огромный привет. Уверен, что к низости, учиненной в отношении меня редакцией «Невы», он ни малейшего касательства не имеет.

Через минуту по телевидению начинаются дебаты между Дукакисом и Бушем — надо смотреть. Дукакис — это наш, скажем, Микоян, а Буш — что-то близкое, скажем, к Молотову.

Обнимаю тебя. Даниле скажи, чтобы прочел письма Ван Гога — это лучшая в мире книга об искусстве.

Твой.

* * *

26 июня (1989)

Милая Юля! Получил твое письмо, спасибо. Мы в суете, поскольку Никешка кончает занятия 28-го, а уже на следующий день можно перебираться на дачу. Пробудем мы там до конца сентября, с моими наездами в Нью-Йорк на заработки.

Ты спрашиваешь, когда мы «планируем свой приезд на чтения». Во-первых, что еще за чтения? Во-вторых, семья у нас громоздкая и не очень подвижная: мама (81 г.), Коля (7), собака, рыбы, черепахи, попугаи и т. д. Так что, ездить более или менее свободно могу лишь я один, но мои поездки чреваты запоями, и уж, тем более, они чреваты ими в моей родной стране. Короче, пока воздерживаемся. Да и за дом надо выплатить до 1 октября 90-го года 23 тысячи долларов. Из них, между прочим, есть в наличии — две.

Через нас проехало множество советских гостей, общение с которыми стало заметным фактором нашей жизни. Если учесть к тому же, что мне на стол ежедневно кладут вырезки из 65 советских изданий, то представления о вашей жизни у нас, в общем-то, есть. Дай Бог, чтобы из всего этого получилось нечто человеческое, как я уже излагал по тому же «Пятому колесу». (Ю. Мориц прислала нам кассету с записью моего, так сказать, выступления. Если ты его видела, то учти, что снимали меня больного аллергией, а потом я выздоровел и злодейски похорошел.)



Последняя американская книжка моя продается, как и предыдущие, плохо, хотя рецензии отличные. Так здесь бывает.

В Нью-Йорке страшная тропическая жара, от которой не спасают никакие кондиционеры (у нас их — три), а в горах прохладно, и мы там будем отдыхать, готовясь к приезду Уфлянда, Герасимова, Еремина, Арьева и т. д. Уфлянда и Арьева мы готовы и рады взять к себе, а остальные пусть живут у Шарымовой, тем более что все они — ее бывшие мужья. Едут все они на одну из бесчисленных ахматовских конференций. Сколько можно?!

Донат отпраздновал свое 80-летие. Мы подарили ему подписку на «Огонек», «Литературную газету» + копченого угря весом 1,5 кг.

Мама прихварывает, дряхлеет, но ничего трагического не происходит и в ближайшие годы, тьфу, тьфу, тьфу, не предвидится.

Катя звонит нам редко, она много работает и еще больше развлекается.

Никешу недавно снимало русское телевидение (у нас тут есть эмигрантское телевидение, почти такое же самодеятельное, как ваше «Пятое колесо»), так вот, они его спросили, среди прочего:

— Кем ты хочешь быть?

— Писателем.

— На каком же языке ты будешь писать — на русском или английском?

Коля ответил:

— На обе языкех!

Вот так.

Бродский в Париже. Все наши американские друзья разъехались по всяческим побережьям. Пора и нам отчаливать.

Обнимаю тебя. Всем привет.

* * *

11 ноября (1989)

Милая Юля, здравствуй! Спасибо тебе за добрые слова в отношении «Филиала», хотя повесть эта сочинялась для одной здешней газеты и на лавры рассчитана не была. Тем более спасибо.

У меня за спиной дремлет на раскладушке А., заехавший в Нью-Йорк из Дартмута после ахматовского симпозиума. Вот человек, не изменившийся совершенно: те же голубые глазки, сдержанность и чувство собственного достоинства даже во сне. Он произвел здесь вполне хорошее впечатление и доклад прочитал вроде бы отличный (я не был), и даже деньги какие-то умудрился заработать, что при его лени следует считать не его, а моим гражданским подвигом. Симпатичное в нем и полное отсутствие интереса к ширпотребу. Когда мы с Леной углубляемся в торговые ряды на какой-нибудь барахолке, он достает из кармана маленький томик Бердяева и начинает читать.

Что касается Феди, то я прочитал в альманахе «Круг» его рассказ, в одном из персонажей которого, пошляке и большом засранце, с удовлетворением узнал себя.

В нашем городе-спруте полно советских гостей, иногда приходится дважды в день ездить из одного аэропорта в другой, и это утомительно настолько, что вчера Лена потеряла сознание, вернее, мягко села на пол. Сын Коля звонко крикнул мне: «Мама Лена в обморок упала», — и продолжал смотреть телевизор. А недавно Лена дала ему утром кашу, Николас помешал ее ложкой и говорит: «Это хунья». Лена спросила: «Что такое?» Он повторил: «Хунья». Выяснилось, что у папы этому слову научился. Писал я тебе, что его любимая игрушка — бабушкина вставная челюсть? Нашей бабке сделали неудачную челюсть, она ее забраковала и подарила Коле, и вот иногда я ночью вскрикиваю, обнаружив этот предмет у себя в постели.

Лена и мама тебе обязательно напишут, просто все измотаны, время от времени нездоровы, так что не сердись.

Настроение у меня неважное еще и потому, что мы безнадежно запутались в долгах из-за покупки дома + снизившихся заработков на радио (гласность) + уменьшившихся Лениных заказов (все та же гласность), в общем, советская демократизация разрушает местную прессу. «Наши» по-английски продались лучше, чем «Зона» и «Компромисс» вместе взятые, но все равно никаких потиражных (сверх аванса) я за книжку не получу. Ладно.

Сане Лурье сердечный привет. Надеюсь, он как видный литератор рано или поздно здесь объявится, и тогда я поведу его в какие-нибудь злачные места.

Всех общих знакомых обнимаю.

Твой.




на главную | моя полка | | Письма к Юлии Губаревой |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 4
Средний рейтинг 4.5 из 5



Оцените эту книгу