ОТ АВТОРА

За точность многих мыслей и изложенных здесь фактов выражаю свою признательность Джуди Брайс – практикующей детской медсестре, без помощи которой мне вряд ли удалось бы пережить материнство; Мэри Лоу Эшелман из общества «Широкие горизонты для детей», специализирующейся в сфере усыновления детей из-за границы; Джонатану Эпштейну, который терпеливо и тактично провел меня через мир страданий и познакомил с судьбами людей, ставших жертвами несчастных случаев, и Мерилин Брайер, консультанту в области психиатрии и верному другу.

За содействие и руководство в моем творчестве и в карьере благодарю моего издателя Карен Солем, а также Эми Берковер, моего литературного агента.

И всегда благодарна моей счастливой судьбе за то, что послала мне таких дорогих и близких людей, как мой муж Стив и мои сыновья – Эрик, Эндрю и Джереми.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пейдж Пфейффер бежала во главе группы со скоростью, которую вряд ли выдержала бы менее отважная тридцатидевятилетняя женщина. Но ей надо было доказать свое первенство и выиграть пари. В случае выигрыша ее ждал обед в центральном и наиболее известном ресторане Верни «Бернез». Кроме того, ей хотелось доказать, что женщина ее возраста в хорошей спортивной форме может легко победить девушек, в два раза моложе ее, не имеющих такой формы. Ставка была высока – уважение всей женской команды из Маунт-Корт, в которой она была старшим тренером вот уже пятый год.

Эти состязания в беге давно уже стали традицией, хотя и с предсказуемым результатом. На протяжении первой из трех миль девушки обменивались шутками и репликами, как мячиками. Когда они бежали вторую милю, разговоров и шуток становилось все меньше, так как дорога проходила по пересеченной лесистой местности, что требовало от подростков, проведших летние каникулы в безделье и роскоши в своих семьях, большого напряжения сил. Когда пошла третья миля и девушки снова выбрались на дорогу, их ряды уже не были такими плотными. Только лучшие бегуньи команды продолжали оставаться в компактной группке рядом с Пейдж.

В этом году их было шесть. Пятеро уже принимали участие в состязаниях в прошлом году. Шестая была в школе новенькой.

– Как дела? – обратилась Пейдж к группе и в ответ услышала жалобы задыхающихся от бега соперниц. Чувствуя, что ею овладевает шаловливое настроение, Пейдж улыбнулась. – Давайте прибавим, девочки. – Она с легкостью оторвалась от группы.

Поначалу рядом с ней оставалось еще три бегуньи, но через несколько минут, когда Пейдж снова увеличила темп, рядом с ней бежала только одна девчушка. Это была та самая новенькая, которая до этого момента была настолько незаметной, что Пейдж знала только ее имя и фамилию – Сара Дикинсон. Сейчас она удивлялась ее выносливости. Пейдж еще больше удивилась, когда неожиданно, прибавив скорость, девушка обошла ее.

Пейдж пришлось поднажать, чтобы оставаться рядом с новенькой, когда они свернули под железную арку ворот, за которой начиналась территория школы. На какую-то минуту ей вдруг показалось, что она проигрывает. Когда эта мысль вызрела окончательно, Пейдж напряглась и нашла в себе силы, чтобы поравняться с новенькой. Теперь они бежали рядом по длинному коридору, окруженному дубовыми деревьями с золотисто-изумрудной сентябрьской листвой. Словно связанные нитью, они почти синхронно свернули на пыльную тропинку, ведущую к зданию.

– Ты молодец, – выдохнула Пейдж, взглянув на девушку рядом. Она была высока для своего возраста, хорошо и гармонично сложена и выглядела чрезвычайно сосредоточенной, если не сказать суровой.

Под взглядами Пейдж сосредоточенное выражение на лице девушки неожиданно исчезло, и Пейдж сама не заметила, как оказалась в одиночестве. Сара изменила направление и теперь уже шла, а не бежала по направлению к кустам, обрамлявшим дорожку. Одна за другой, отставшие девушки присоединились к ней.

Пейдж сделала широкий разворот и, замедлив шаг, направилась к тому месту, где усталые, запыхавшиеся бегуньи сгрудились вокруг Сары, которая, сидя на корточках, разглядывала что-то распростертое в пыли в тени раскидистого тиса. Только через минуту Пейдж поняла, кого ее питомицы рассматривают со столь пристальным вниманием.

– Какой он крошечный!

– Чей он?

– Как он сюда попал?

Забыв про состязания, Пейдж присела рядом. Она взяла на руки рыжего с серыми пятнами котенка, который жалобно мяукал, и спросила, обращаясь к Саре:

– Как же ты его увидела в этих зарослях?

– Там что-то шевелилось, – ответила Сара, и возбужденный хор девичьих голосов возобновился.

– Это не наш. В Маунт-Корте есть только собаки.

– Кто-нибудь, наверное, принес его.

– А потом выбросил.

– Он, кажется, голодный.

Пейдж думала точно так же и не знала, что же делать с животным дальше. Все взоры устремились на нее.

– Нельзя же его здесь оставить.

– Он погибнет, он такой крохотный.

– Это будет жестоко с нашей стороны.

– Вам придется взять его к себе, доктор Пфейффер. Пейдж на секунду представила себе свою заставленную мебелью квартиру.

– У меня нет места для животных. И времени тоже.

– С кошками просто. Они сами о себе заботятся.

– Ну и возьмите его к себе, – предложила Пейдж.

– Мы не можем.

– Правила общежития этого не позволяют.

Пейдж достаточно давно работала тренером в Маунт-Корте, чтобы не знать, что правила для того и создаются, чтобы их нарушать. Не то чтобы она это одобряла, но на этот раз это ее развлекало.

– Правила общежития? Что еще нового?

– Директор новый, кто же еще?

– Он самая настоящая задница.

– И еще какая!

– Он исключил двух мальчиков через два дня после начала занятий.

– За что, интересно знать? – Пейдж сознательно проигнорировала не совсем приличные слова, чтобы не обострять ситуацию.

– За то, что они курили травку.

– Без всякого предупреждения, без выговора.

– Настоящая задница.

– Он нам устроит веселую жизнь.

– Без всякого сомнения…

– Маунт-Корт – настоящая тюрьма.

Пейдж еще не довелось познакомиться с новым директором, и она уже представила себе нечто грозное, с рогами, когда хор девушек возобновил свои стенания.

– Возьмите котенка, доктор Пфейффер.

– Он умрет, если вы его не возьмете.

– Надеюсь, вы не хотите, чтобы смерть этого существа осталась на вашей совести.

Пейдж погладила крохотное существо, которое представляло из себя комочек меха и косточек. К тому же он дрожал.

– На меня оказывают давление.

– Но ведь это ради доброго дела, – произнесла одна из девушек.

Пейдж пронзила ее строгим взглядом. Эти слова – «ради доброго дела» – она сама имела обыкновение произносить, особенно когда ей было необходимо подвигнуть своих питомиц на что-нибудь не слишком приятное.

– Но я даже не знаю, с чего начать, – запротестовала она, и это было с ее стороны ошибкой, поскольку, едва она успела закрыть рот, как на нее, словно из рога изобилия, посыпались советы, связанные с кормежкой, уходом, да и вообще устройством личной жизни котят. Не прошло и десяти минут, как она сидела в своем автомобиле, а рядом с ней на сиденье находилась картонная коробка с представителем племени кошачьих.

– Только до тех пор, пока я не найду для него подходящее жилище, – предупредила она из окна собравшихся девушек, полная уверенности, что именно так и поступит, после чего поехала в направлении города. Она остановилась у полицейского участка с намерением презентовать котенка полицейскому офицеру, ответственному за гуманное обращение с животными в городе, но оказалось, что того нет на месте. Она оставила ему записку и решила попытать счастья в главном универмаге. Она знала, что у его владельцев уже есть кошки, причем в большом количестве, поэтому рассудила, что еще одна, к тому же такая крошечная, не принесет им большого беспокойства.

– Ничего не выйдет, – сказал Холлис Вибли, печально покачав головой, – мы только что усыпили одну из наших. Кошачья лейкемия. Думаю, что и остальные заболеют. И ваша может, если я ее возьму. Оставьте-ка ее лучше у себя. Ведь вы врач, а значит, сможете о ней позаботиться, как надо.

Пейдж чувствовала, как ее постепенно охватывает отчаяние, когда она объясняла свое положение хозяину магазина, следуя за ним по узким проходам между полками с товарами.

– Я педиатр и абсолютно ничего не знаю о кошках.

– Зато вы знакомы с ветеринаром, а уж он-то знает. Отвезите котенка завтра к нему с самого утра, и он вам расскажет, что и как надо делать. Вот вам, кстати. – И он сунул в руки Пейдж большой коричневый пакет. – Здесь есть все, что потребуется для котенка на первое время. – Затем он проводил Пейдж до выхода. – Помимо пищи, давайте ему свежую воду и найдите тепленькое местечко, где котенок мог бы спать.

– Но у меня нет возможности держать кошку.

– Она полюбит вас, доктор. Вас все любят.

И вот Пейдж снова в машине вместе с котенком и большим мешком припасов для него. Холлис попрощался с ней и вернулся в магазин.

– Знаешь что, дружок, – обратилась она к котенку, который уже сладко спал, свернувшись клубочком в углу своего картонного жилища. – Я не тот человек, который в состоянии приютить такого крошку, как ты, но разве меня кто-нибудь хочет слушать?

Пейдж всецело принадлежала людям. Ее время делилось между больницей, офисом и школой. Это была ежедневная рутина всевозможных занятий, затрагивавших многих людей, и Пейдж вполне устраивало такое положение дел. Она жила в устоявшемся, привычном для нее ритме.

Мара – вот кто возьмет несчастного котенка. У нее было золотое сердце и вечная, неистребимая тяга к беззащитным. Она недавно лишилась приемного ребенка, а перед тем, как должен был появиться новый – на этот раз из Индии, – могли пройти месяцы. Котенок мог вполне скрасить ей время ожидания.

Приехав домой, Пейдж попыталась дозвониться до своей подруги и коллеги, но ее номер не отвечал. Итак, коробка с котенком должна остаться у нее в квартире, и Пейдж ничего не оставалось делать, как пойти к машине и внести в дом пакет с припасами. Не успела она приготовить для своего питомца еду, как тот уже проснулся и жалобным мяуканьем дал знать, что голоден. Он начал есть сразу же, как она поставила миску с пищей перед его носом.

Она наблюдала за ним и думала, что котенок родился совсем недавно и напоминал скорее мышку, а не кота. Может быть, его сначала следовало поить молоком. Пьют же молоко обыкновенные дети. Если у матери не хватает грудного, то всегда есть искусственное. Если у ребенка непереносимость искусственного продукта, то всегда можно найти другой адекватный заменитель. Пейдж знала почти все о детях, а вот с котятами иметь дело ей еще не приходилось.

Котенок продолжал насыщаться. Пейдж тщательно вымыла старое пластмассовое корытце, положила туда мягкую подстилку и поставила неподалеку от котенка. Она уже собралась было положить туда животное, как ее научили девушки, но в этот момент зазвонил телефон.

Звонили из больницы по поводу несчастного случая. Жертвой в данном случае оказался пятилетний мальчик, который играл в бейсбол на заднем дворе дома, попал под удар биты своего партнера. К счастью, бита оказалась из пластмассы, но удар пришелся по брови.

Пейдж договорилась встретиться с юным пациентом и его напуганным отцом в травматологическом отделении Главного госпиталя города Таккера через двадцать минут. Ровно столько времени ей требовалось, чтобы принять душ и добраться туда.

По-видимому, у мальчика не было сильного сотрясения, но ранка была глубокой, поэтому, если ее не зашить, она грозила в будущем превратиться в довольно неопрятный шрам. Но мальчик боялся и больничной обстановки, и самой Пейдж. Поэтому, прежде чем приступить к операции, она некоторое время разговаривала с ним, пытаясь объяснить в самой мягкой форме, что она собирается делать, хотя это оказалось не слишком просто. При всем желании Пейдж не могла не сделать маленькому пациенту обезболивающего укола, а это оказалось для него не совсем приятной процедурой. Впрочем, как только стала действовать анестезия, все пошло как по маслу. В награду за мужество малыш получил пригоршню кукурузных хлопьев и дружеский шлепок по попе, после чего Пейдж проводила его с отцом к стоявшему рядом автомобилю.

Не успела Пейдж вернуться в приемный покой, как раздался новый звонок. Один из ее самых иных пациентов, которому было всего девять месяцев от роду и у которого накануне была очень высокая температура, неожиданно пробудился ото сна с куда более сильным жаром. При этом ухудшение его состояния сопровождалось пронзительным криком. Родители с ума сходили от расстройства, так что Пейдж, которую больше волновало состояние родителей, чем ребенка, потребовала, чтобы они немедленно привезли малыша в больницу.

– Вам, случайно, не нужен котенок? – обратилась она к дежурной сестре, которая тут же отрицательно покачала головой.

– А может быть, вы знаете, кому нужен? – Сестра выразила на лице сомнение, и тогда Пейдж добавила: – У меня есть котенок, в случае, если найдется желающий.

Она успела также еще раз позвонить Маре, и на этот раз безрезультатно.

У ребенка оказалось воспаление среднего уха. Рассказав родителям, как побыстрее сбить температуру, и снабдив их необходимым запасом антибиотиков, до открытия аптеки, Пейдж успокоила их и проводила до автостоянки. В этот момент к дверям госпиталя подкатила машина «скорой помощи» с включенной сиреной.

В последовавшие за этим часы Пейдж лишний раз осознала, почему она предпочла местом своей медицинской деятельности город Таккер, штат Вермонт, а не Чикаго, Бостон или Нью-Йорк. В Таккере у нее была возможность куда более широкой практики, чем у врачей в крупных городах. Хотя ее специальностью была педиатрия, специфика работы в маленьком городе и прилегающем к нему районе требовала от всех местных врачей в случае необходимости быть мастерами на все руки. В данном случае привезли несколько человек, пострадавших в автомобильной аварии. Хотя в госпитале была бригада хирургов, оказывавших помощь в таких случаях, присутствие Пейдж также оказалось полезным. Она зашивала раны, соединяла переломанные кости и даже провела ультразвуковое сканирование одной пострадавшей, которая оказалась на восьмом месяце беременности. Если бы у женщины начались преждевременные роды, Пейдж пришлось бы заниматься этим тоже. Появление нового человечка на свет доставляло Пейдж почти такую же радость, как выздоровление ребенка после тяжелой болезни, и именно лечением детей и их здоровьем Пейдж занималась всю свою сознательную жизнь.

Время от времени ей приходилось встречаться в своей лечебной практике со случаями заболевания болезнью Дауна. Рождался ребенок, болезнь которого требовала приглашения специалиста. Но такие случаи были исключением. В основном же Пейдж занималась здоровьем ребятишек от их рождения до того момента, когда они становились взрослыми.

Она добралась до дому только в час ночи – измотанная до последней степени, но и удовлетворенная. Она прошла бы, как обычно, через весь дом, не зажигая света, и через несколько минут уже спала бы, если бы не споткнулась на кухне о коробку с котенком. И тут она вспомнила о своем приемыше. Очевидно, и он вспомнил о ней тоже, поскольку шум от ее падения стал причиной отдаленного мяуканья. Она пошла на этот звук и, миновав гостиную с маленьким коридорчиком, оказалась в спальне. Там, пристроившись среди подушек на ее кровати, лежал маленький пушистый комочек.

Пейдж взяла его на руки.

– А что ты здесь делаешь, малыш? Ты должен быть на кухне. – Котенок начал мяукать и мурлыкать. Пейдж погладила его между ушками. Убаюкиваемая нежнейшим звуком крохотного живого моторчика, она опустилась в любимое кресло из ратана, которое отгораживало угол комнаты, и расслабилась на подушках в наволочках ручной вышивки. Она подобрала в кресло ноги, которые гудели от непрерывного стояния в течение восемнадцати часов, и, казалось, была готова замурлыкать от удовольствия вместе с котенком.

– Нравится, да? – спросила она, чувствуя, как по ее телу разливается приятное тепло от живого существа, лежащего на коленях. Она знала, что ей вряд ли удастся оставить котенка у себя, но в настоящий момент это было совсем не так плохо.

Пейдж решила попытаться дозвониться до Мары еще раз. Мара редко засыпала раньше двух ночи, да и вообще спала мало. Она в основном бодрствовала и размышляла, а поскольку человеком она была активным, то у нее хватало тем для размышлений. Вне всяких сомнений, на этот раз она размышляла о Тане Джон, своей приемной дочери, которая от нее сбежала. И это было тяжелым ударом для Мары.

Подумав об этом, Пейдж решила не звонить ей. И еще потому, что Мара в последнее время выглядела очень усталой и могло случиться так, что она, несмотря на свои привычки, все-таки заснула.

Котенок свернулся клубочком, уткнув нос в свой живот и прикрыв глаза. Она отнесла его в кухню и заботливо уложила в импровизированную постельку, которую сама же для него приготовила, но не успела она вернуться в холл, как он молнией промчался мимо. Когда она вошла в спальню, зверек уже поджидал ее, лежа на постели. Она слишком устала, чтобы возражать против вторжения котенка в ее личную жизнь, поэтому быстро разделась и залезла под одеяло. Больше она уже ни о чем не думала и проснулась только под утро, когда телефон громко зазвонил у нее под ухом.

Джинни, секретарь из офиса, звонила, чтобы сообщить Пейдж, что уже восемь тридцать, а Мара еще не пришла. Она также не отвечала на телефонные звонки и на вызов по приемнику коротковолновой связи, предназначенного для экстренных вызовов.

Пейдж разволновалась. Она поставила телефонный аппарат к себе на постель и попыталась сама связаться с Марой по телефону, но с таким же успехом, как и накануне вечером. Она и представить себе не могла, чтобы Мара отлучилась куда-нибудь надолго, зная о том, что ее ждут пациенты. Пейдж представила себе, что Мара, возможно, отправилась на автомобиле за город, как она обычно делала, когда была чем-то расстроена, устала за рулем, съехала на обочину и заснула прямо в автомобиле.

Пользуясь простотой общения, свойственной небольшим городкам, она набрала номер полицейского управления Таккера и рассказала обо всем помощнику шерифа, который пообещал проверить окрестные дороги и заодно заглянуть к Маре домой. Судя по всему, он нисколько не был раздосадован звонком и просьбой Пейдж, а, наоборот, казалось, был рад заняться хоть какой-нибудь полезной деятельностью. Не считая редких автомобильных катастроф, город Таккер, штат Вермонт, представлял собой весьма сонное местечко. Здесь приветствовалось любое волнующее событие.

Пейдж оставила в покое телефон и проследовала в душ. Горячий душ очень нравился Пейдж, у него был только один недостаток – утром под горячими струями не очень-то понежишься. Она вышла и потянулась рукой к полотенцу, но вскрикнула, так как в этот момент из-под ее ног метнулось маленькое мохнатое существо и кинулось в ванную, невзирая на облака пара, в буквальном смысле вырывавшиеся из нее – душ Пейдж принимала очень горячий.

– Ты испугал меня, малыш! – наставительно крикнула она в ванную. – Я просто забыла, что ты еще здесь. Ты что, решил устроить экскурсию по дому? – Пейдж продолжала с силой растирать тело мохнатым полотенцем. – Послушай, смотреть здесь особенно нечего. Вряд ли кто-нибудь отважится назвать мою квартиру большой.

Затем ей представилось, что в ее не особенно большой квартире она станет находить тоже не особенно большие дары кошачьего желудка, и ей на мгновение стало дурно. Она ведь так и не показала котику, куда ему следовало ходить. Опасаясь в этом смысле самого худшего, Пейдж вернулась в спальню и натянула черный костюм и белую летнюю блузку с тремя пуговицами на груди. Потом она прошла на кухню и приспособила для кошачьих нужд небольшой пластиковый подносик, оставшийся от готовой пиццы. Не прошло и минуты, как она обнаружила на подносике кошачьи фекалии.

– Молодчина, – с удовлетворением произнесла она. – Хороший котик! – Заодно она обратила внимание, что большая часть пищи на блюдечке оказалась съеденной, и добавила туда еще немного. Потом она налила в мисочку свежую воду, а себе – немного апельсинового сока в стакан. Торопливо выпив сок, она поставила стакан в мойку.

– Я иду на работу, – заявила она котенку, который внимательно слушал хозяйку, уставившись на нее крохотными круглыми глазенками. – Не смотри на меня так жалобно. Я всегда хожу на работу. Вот поэтому я не могу позволить себе завести котенка – такого, как ты. – Она нагнулась и дала котенку шлепок. – Если тебя не заберет к себе Мара, то заберет кто-нибудь еще. Я найду для тебя дом, где очень любят котят.

Она выпрямилась и посмотрела на котенка сверху вниз. Он показался ей таким крошечным и одиноким, что внутри у нее все сжалось.

– Вот именно поэтому я не могу позволить себе завести котенка, – еще раз пробормотала она и, сделав над собой некоторое усилие, решила на время не думать о своем питомце и пошла к двери.

Офис был битком набит. Пейдж ходила из одной смотровой в другую, не имея возможности передохнуть и вспомнить о Маре, пока не схлынула большая часть пациентов. Когда она наконец вернулась в свой кабинет, то оказалась лицом к лицу с начальником полиции.

Что-то случилось. Она поняла это сразу, как только увидела полицейского. Норман Фитч был крупным мужчиной с резкими чертами лица, но сейчас он выглядел так, словно его мучила боль в желудке.

– У нее кончился бензин, но не раньше чем она умерла, – пробормотал он. – Двери гаража были плотно закрыты.

Пейдж стала белой как стена.

– Что?

– Я о докторе О'Нейл. Она мертва.

Сначала эти слова прозвучали как эхо в комнате и только через некоторое время дошли до сознания Пейдж. Пейдж не любила слова «мертвый, мертвая, смерть». Она никогда их не любила и в основном по этой причине, когда окончательно влюбилась в профессию врача, решила стать педиатром. В педиатрии эти слова используются сравнительно редко.

– Мара умерла? Это невозможно!

– Мы отвезли ее в морг, – сообщил Норман. – Вам придется поехать и опознать тело.

Опознать тело?! Пейдж приложила ладонь ко рту. Нет, Мара не тело. Она такая деятельная, живая – просто фейерверк. Сама мысль о том, что тело Мары можно отвезти и упрятать в морге, никак не вязалась с образом этой женщины.

– Мара умерла?

– Коронеру придется делать вскрытие, – сказал Норман. – Но следов насилия нет.

Прошла минута, прежде чем Пейдж окончательно уяснила для себя случившееся, и еще минута, прежде чем охвативший ее ужас дал ей возможность говорить.

– Так, значит… значит, вы думаете, что она совершила самоубийство?

– Похоже, что так.

Пейдж отрицательно покачала головой.

– Она не могла. Все, что угодно, только не самоубийство. Нет, я уверена, случилось другое. – Не может быть, чтобы Мара умерла. Пейдж взглянула на дверь, словно надеясь, что виновница трагедии вот-вот ворвется в комнату и спросит, почему в ее кабинете присутствует шериф.

Но в комнату никто не ворвался. Дверь по-прежнему оставалась закрытой, а Норман продолжал настаивать на версии самоубийства.

– Техника испытанная, классическая, можно сказать. Все просто, как яблочный пирог, а также безболезненно.

– Мара не могла покончить жизнь самоубийством, – настаивала Пейдж. – Она была для этого слишком рациональной. У нее было множество пациентов и вот-вот должен был появиться ребенок.

– Она была беременна? – удивился Норман. И его удивление поразило и разозлило Пейдж, поскольку о теле доктора О'Нейл он говорил без всякого удивления. Ее голос приобрел более суровые нотки.

– Она ждала приемного ребенка. Из Индии. Слишком долго, – так сказала она мне, – но она все равно была счастлива. Мы с ней разговаривали позавчера. Она говорила, что индийские власти согласились с ее кандидатурой и что ребенок прибудет примерно через месяц. Она уже приготовила комнату и детскую одежду для ребенка. И всякие детские принадлежности, даже игрушки. Она так его ждала. И казалась очень взволнованной и счастливой.

– А почему через месяц?

– Бюрократизм и проволочки.

– Это ее огорчало?

– Это просто выводило ее из себя.

– Испытывала ли она депрессию по поводу Джон?

– Ну не до такой степени. Если бы она была в отчаянии, я бы знала. Я была ее лучшей подругой.

Норман кивнул. Потом, неуверенно покрутившись на стуле, он предложил:

– Может быть, вы хотите, чтобы тело опознал кто-нибудь другой?

Опять тело. Опять это странное понятие, лишенное души и индивидуальности – полная противоположность тому, кем при жизни была Мара О'Нейл. Пейдж была не в состоянии этого осознать. Смерть Мары казалась ей ошибкой, уродливым проявлением судьбы, кощунством. Она снова ощутила приступ злобы, на этот раз к несправедливости жизни.

– Доктор Пфейффер?

– Все нормально, – справилась с собой Пейдж. – Я поеду на опознание. – Пейдж старалась мыслить рационально. – Но мне придется кое-кого оставить вместо себя. – Она позвонила Энджи, но ничего не сказала ей о том, куда направляется. Сказанное становится реальностью. По той же причине она настояла на том, что поедет за машиной Нормана в своей собственной. Чем меньше она будет принимать всерьез происходящее, – решила Пейдж, – тем меньшей дурой она будет выглядеть, когда весь этот кошмар окажется шуткой.

Она играет сама с собой в странную игру. Она поняла это окончательно, когда вошла в морг. Мару знал весь город, включая Нормана, его заместителя и коронера из судебно-медицинской экспертизы. То, что Пейдж пригласили на опознание, – не более чем формальность.

Смерть выглядела спокойной и тихой. Она придала голубой оттенок коже, которая всегда была розовой. Она принесла с собой пронзительное чувство утраты и страха. И глубочайшей печали. При этом она оказалась до странности мирной. То есть до удивления мирной.

Пейдж вспомнила времена, когда они с Марой жили вместе в одной комнате в колледже и катались на роликовых коньках. Они вдвоем пекли пироги и вязали свитера, а сейчас бок о бок занимались врачебной практикой в Таккере, штат Вермонт. Она вспомнила, что из них двоих Мара была первой заводилой и благодаря ей она, Пейдж, оказывалась вовлеченной во всевозможные добрые дела.

– О Боже, Мара, – прошептала она, терзаясь от душевной боли, – что же с тобой произошло?

– Вы ничего не замечали за ней последнее время? – подал голос коронер. – Не было ли у нее частых смен настроения?

Пейдж понадобилось некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

– Ничего такого, что заставило бы думать о том, что она способна причинить себе вред. Правда, она выглядела усталой. И очень сожалела о Тане Джон, когда я в последний раз с ней разговаривала…

– Когда это было? – спросил Норман.

– Вчера утром в офисе. Она чуть не плакала тогда, так как в лаборатории напортачили с анализами, но это было ей вполне свойственно. – Дело касалось анализа крови четырехлетнего Тодда Фиске, одного из любимых пациентов Мары. Пейдж неприятности с анализами разозлили тоже. Она очень не любила брать кровь на анализ у малышей. А теперь анализ пришлось бы повторить снова.

Она не могла себе представить, как она расскажет Тодду и его семье о смерти Мары. Впрочем, она не знала, как рассказать об этом кому бы то ни было.

– О, Мара, Мара, – прошептала она снова. Ей хотелось быть подальше от ужасного места, но и уйти она тоже не могла. Несправедливо оставлять Мару в одиночестве, особенно в такое время. Но Пейдж предстояло еще столько сделать.

Семья Мары, проживавшая в городке Юджин, штат Орегон, встретила новость о смерти Мары полным молчанием, и понять, что они при этом думали, было невозможно. Мара не жила с семьей уже многие годы. Пейдж опечалилась, но не удивилась, когда домочадцы Мары выразили пожелание, чтобы ее похоронили в Таккере.

– Она выбрала это место сама, – торжественно произнес Томас О'Нейл. – Она прожила там дольше, чем где бы то ни было.

– Какие пожелания будут у вас ко мне на время похорон? – спросила Пейдж. Она знала, что О'Нейлы были людьми религиозными, и, хотя Мара религиозностью не отличалась, Пейдж была готова исполнить любое их желание, особенно в том случае, если бы оно выражало их искреннюю заботу об усопшей.

Однако пожеланий не последовало. Только короткое:

– Делайте что считаете нужным. Вы ее знали лучше, чем мы. – Это опечалило Пейдж еще больше.

– Вы приедете? – спросила она, затаив дыхание.

В ответ последовала пауза, в течение которой Пейдж ощутила невероятную скорбь по поводу усопшей, а затем услышала с усилием, неохотно произнесенный ответ:

– Мы приедем.

Энджи была совершенно потрясена известием.

– Что?

Пейдж повторила сообщение о смерти Мары, не скрывая того, что и сама она с трудом верит в смерть подруги. Мара О'Нейл всегда казалась сгустком энергии и жизни. Аксиома о том, что человек смертен, казалось, не имела к ней прямого отношения.

Глаза Энджи словно молили Пейдж взять ее слова обратно, и Пейдж с радостью сделала бы это, но отрицать очевидное ей было не свойственно, особенно после того, что она видела в морге собственными глазами.

– Боже, – пробормотала Энджи после минуты установившегося тягостного молчания. – Мертва!

Пейдж с трудом втянула в себя воздух. Ведь это она познакомила Энджи с Марой. Они настолько сблизились друг с другом, что редкий уикэнд проходил без того, чтобы Мара не навещала Энджи в ее доме, редкий воскресный день проходил без горячих споров между Марой и Энджи по политическим вопросам, в которых также участвовал Бен. И Мара и Энджи чего только не придумывали, чтобы приготовить новое воскресное лакомство для Дуги.

Кстати, о Дуги. Пейдж с болью в сердце подумала и о нем. Энджи всю жизнь только и делала, что оберегала его от всего дурного, происходившего в жизни, но теперь вряд ли ей удастся скрыть от него это. Смерть слишком конкретна. В разговоре о ней не отделаешься недомолвками или полупризнаниями.

Энджи была настроена на ту же волну, что и Пейдж.

– Дуги эта новость просто убьет. Он обожал Мару. Еще в прошлое воскресенье они вместе лазали по горам. – Энджи была необычно шумной, что было на нее не похоже. Впрочем, это продолжалось недолго, не более минуты, ровно столько времени понадобилось ей, чтобы привести мысли и чувства в порядок. Потом она спросила Пейдж об обстоятельствах гибели Мары. Пейдж рассказала ей все, что знала сама, но этого оказалось явно недостаточным для пытливого ума Энджи.

– Отчего же это все-таки произошло? – Она желала узнать всю подноготную дела. – Разумеется, самоубийство – это первое, что приходит на ум, когда человека находят в запертом гараже в машине с работающим двигателем. Но слово «самоубийство» никак для Мары не подходит, равно как и сама смерть. Вполне возможно, что произошел несчастный случай. Мара ужасно уставала последнее время. Она могла заснуть, не отдавая себе отчета, что двигатель автомобиля работает. Но самоубийство? Ведь она даже не позвала на помощь. Никому не сказала, даже не намекнула, что находится на грани срыва!

Абсурд происшедшего вызывал такую же горечь и у Пейдж. Горечь и недоумение. Она гордилась своей так называемой наблюдательностью, но не заметила ни малейшего признака того, что Мара находилась в кризисном состоянии.

Энджи продолжала гнуть свое.

– А как быть с ее пациентами? Ведь надо же их поставить в известность. Большинство в округе узнает о смерти Мары из слухов и сплетен и, естественно, обратится к нам за подтверждением. Может быть, попросить Джинни, чтобы она обзвонила знакомых и близких, коль скоро она сидит за столом в приемной, где стоит телефон?

Джинни всегда считали опытной секретаршей, но, признаться, журнал для записи больных совсем не одно и то же, что извещение о смерти. К счастью, Пейдж не пришлось облечь свои сомнения в слова. Энджи уже с ожесточением отрицательно закачала головой.

– Нам придется поговорить с пациентами лично. Мара была их кумиром. Им потребуется время, чтобы принять ее смерть и примириться с ней… Опять это проклятое слово. Господи, до чего же это все ужасно.

Склонившись над столом Энджи и разделив с ней свою скорбь, Пейдж могла наконец позволить себе снова стать слабой женщиной, чего она не могла себе позволить с тех самых пор, как Норман утром пришел к ней в офис. Она дотронулась рукой до горла. Ощущение того, что Мары больше нет, вызывало у нее удушье.

Энджи пришла на помощь.

– Извини, Пейдж, – нежно сказала она. – Ты была ближе к ней, чем я. – Энджи вновь перешла к деловому тону. – Ты уже сообщила Питеру?

Пейдж отрицательно покачала головой. Ей приходилось делать над собой усилие, чтобы выговаривать слова.

– В моем списке он стоит на втором месте. Он будет точно так же потрясен, как и мы. Он-то полагал, что Мара прочна как кремень. – В ее голосе появились нотки самокритики. – И ведь я думала так же, как он. Ни за что в жизни я бы не поверила, что она совершит… что она совершит… – Пейдж не смогла закончить фразу.

Энджи по-дружески толкнула ее в бок.

– Возможно, она и не совершила ничего подобного.

– Но если не найдены следы насилия, что же это такое, по-твоему?

– Я не знаю. Предлагаю одно – не торопиться с выводами.

Не торопиться с выводами – относилось к области будущего. Почувствовав, что от будущего никак не скрыться, Пейдж ощутила очередной приступ острой сердечной боли.

– Медицинская практика в Таккере без Мары никогда не станет прежней. Для нас, врачей, ее смерть – невосполнимая утрата. Все мы люди разные, но составляли единое целое, но вот теперь все разрушится.

Пейдж была, так сказать, связующим ядром их группы. Она знала Мару с тех пор, как они учились в колледже.

С Энджи она познакомилась, когда проходила годовую стажировку в Чикаго в качестве педиатра. Одно время Энджи жила в Нью-Йорке, поскольку вынашивала Дуги, а потом кормила его. Взяла отпуск по семейным обстоятельствам. Она уже готовилась снова начать работу, когда Пейдж встретилась с Питером, уроженцем города Таккера, который имел здесь небольшую, вполне процветающую, но и не слишком обременительную практику. Тогда-то Пейдж и внесла предложение – всем перебраться в Таккер и создать там своего рода сообщество врачей, работая в местном госпитале и одновременно занимаясь частной практикой. Местный госпиталь с удовольствием принял их в свой небольшой коллектив, особенно когда выяснилось, что женщины забрались в глушь совсем не в погоне за выгодными клиентами, а для того, чтобы предложить свои услуги – квалифицированную медицинскую помощь – местным жителям. При этом им так удалось распределить время, что никто особенно не уставал. Прагматизм Энджи прекрасно сочетался с порывистостью и динамизмом Мары, а деловая хватка Пейдж смягчала провинциализм Питера. Они идеально дополняли друг друга и были друзьями, что называется, не разлей водой.

– Мара была прекрасным врачом. – Энджи отдала дань профессиональному мастерству подруги. – Она любила детей, а они любили ее, поскольку чувствовали, что она всегда на их стороне. Ее место, ставшее вакантным, будет очень трудно заполнить.

Пейдж могла только кивнуть в подтверждение ее слов. Чувство утраты, которое она испытывала, не поддавалось описанию.

– Ты уже начала делать приготовления к похоронам? – спросила Энджи.

Пейдж снова утвердительно кивнула.

– Никогда не думала, что придется этим заниматься.

– Могу я чем-нибудь помочь? Пейдж покачала головой:

– Я сама. – Она должна устроить все лично. Отдать последнюю дань любви и уважения.

– Что ж, на этом и остановимся. В день похорон работать не будем, – произнесла Энджи. – Джинни придется внести изменения в расписание, когда планы окончательно оформятся. Тем временем я постараюсь навестить возможно большее число пациентов Мары. Питер посмотрит остальных. Хочешь, чтобы я ему позвонила?

– Нет, нет. Я сама ему позвоню. – В конце концов, Пейдж была осью колеса, и, как ни трудно было этому поверить, одна спица извлечена из него теперь навсегда.

Она разбудила крепко спавшего Питера. Судя по голосу, он не слишком был доволен.

– Пусть новость, которую ты собираешься мне сообщить, будет приятной, Пейдж. Но заранее предупреждаю, что на работу раньше часа я не выйду.

– Моя новость не из приятных, – сказала Пейдж, слишком угнетенная утратой, чтобы попытаться как-то смягчить удар. – Мара умерла.

– Черт побери. Я тоже чуть не при смерти. Лег спать не раньше двух ночи.

– Мара умерла. Я только что вернулась из морга. Питер замолчал и через некоторое время спросил более настороженным голосом:

– О чем это ты толкуешь?

– Ее нашли в машине в гараже, – ответила Пейдж. Каждый раз, когда она повторяла это, все происшедшее становилось все более нереальным. – Предполагают, что она погибла от отравления окисью углерода.

Наступила новая пауза, на этот раз более длинная. Затем озадаченное:

– Она что, убила себя?

Пейдж услышала в трубке какой-то посторонний шум и ждала, пока он утихнет. Потом сказала:

– Они не знают, что произошло. Возможно, вскрытие покажет истинную причину смерти. А пока ты нужен нам здесь. Мне необходимо сделать приготовления к похоронам, и Энджи уже…

– Она оставила записку? – спросил он резко.

– Нет, никакой записки. Энджи уже встречается с пациентами. Нам необходимо связаться с пациентами Мары и поставить их в известность…

– Как, совсем никакой записки?

– Норман ничего о ней не сказал, а я уверена, что они искали ее.

Питер еще больше повысил голос:

– А полиция уже вмешалась?

На этот раз удивляться пришлось Пейдж.

– Так ее нашли именно полицейские. В этом есть что-нибудь плохое?

– Нет, – сказал Питер более спокойно. – Не совсем так. Просто участие полиции придает событию нечто зловещее.

– К сожалению, они опоздали. Впрочем, это событие – зловещее само по себе, и если уж оно огорчает нас, то подумай о пациентах Мары. Им тоже не сладко, ведь она уделяла им столько внимания и отдавала всю душу.

– Слишком много души и внимания, я бы сказал, – заявил Питер. – Я говорил ей об этом в течение нескольких лет.

Пейдж знала это все слишком хорошо. Раньше взаимная добродушная пикировка между Марой и Питером считалась чуть ли не обязательной, стоило им всем собраться вместе. Но Мара не могла уже отстаивать себя, и Пейдж сделала это за нее.

– Мара отдавала людям свою душу, потому что очень любила их. Она чувствовала моральную ответственность перед своими пациентами. И они любили ее за это.

– Скорее всего, трагедия произошла из-за Тани Джон. Мара очень все это переживала.

– Ты хочешь сказать, что она была в состоянии депрессии? Настолько тяжелом, чтобы погубить себя? – Пейдж не могла представить себе такого. – Кроме того, должен был приехать ее ребенок. Ее ждало много приятного впереди! – Пейдж собиралась позвонить в агентство, занимающееся вопросами усыновления детей, но решила, что это можно сделать после похорон.

– А вдруг у нее ничего не получилось с усыновлением?

– Совсем нет. Если бы возникли трудности, она обязательно сказала бы мне, но она ни словом об этом не обмолвилась. Даже накануне утром, когда Пейдж видела ее в последний раз.

– Когда ты видел ее в последний раз? – спросила она Питера.

– Вчера вечером, где-то в четыре тридцать. Мы как раз принимали последних пациентов, и она попросила меня заменить ее, чтобы она могла уйти пораньше.

– Она сказала, куда пошла?

– Нет.

– Она была расстроена?

– Скорее она была встревоженной, пожалуй, очень встревоженной – так, по крайней мере, мне кажется теперь. Но была мила, как обычно. Хотя, пожалуй, несколько резковата.

Пейдж невольно улыбнулась его беспомощным попыткам подыскать нужное слово, чтобы охарактеризовать поведение Мары. Но он был прав. Мара вечно воевала. Если не по одному поводу, так по другому. Она всегда выступала на стороне тех, кто не мог защитить себя сам. И вот теперь адвокат вдруг замолчал навсегда.

Пейдж устало склонила голову.

– Мне необходимо сделать несколько звонков, Питер. Когда ты приедешь?

– Дай мне час времени.

Пейдж отбросила рукой прядь волос с лица и посмотрела на него.

– Час – слишком много. Энджи нужно помочь, и побыстрее, а тебе-то надо всего пять минут, чтобы добраться. Послушай, я знаю, что помешала тебе. – В трубке опять появился шум, слышался голос женщины, и это, конечно, была Лейси, последняя любовь Питера. – Но ты нам нужен. Наша группа работает потому, что мы все оказываем практическую помощь людям, а сейчас это поставлено под угрозу. Наши пациенты зависят от нас. Мы обязаны продолжить работу, чтобы свести до минимума ту травму, которую им придется пережить в связи со смертью Мары.

– Я буду там очень скоро, – бросил Питер и сразу же повесил трубку, чтобы Пейдж больше не оказывала на него давление.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Пейдж решила назначить похороны на пятницу, через два дня после обнаружения тела Мары. Двух дней вполне достаточно, чтобы О'Нейлы добрались до Таккера, а она, Пейдж, окончательно смирилась со смертью Мары. Но последнее ей никак не удавалось. И не только потому, что Пейдж чувствовала себя как бы виноватой в том, что организовывала похороны, как будто спешила предать тело Мары земле, но и потому, что никак не могла отделаться от мысли, что женщина, которую она знала как борца, лишила себя жизни.

Пейдж не могла также отделаться от мысли, что смерть Мары, вернее, ее самоубийство, явилась следствием необдуманного, импульсивного поступка. Побег Тани Джон оказался всего лишь последним звеном в цепи разочарований, от которых Мара, по мнению Пейдж, постоянно страдала. В какой-то момент слабости бремя этих разочарований превысило допустимый предел, и это стало для нее роковым. Чувства взяли верх над разумом.

Пейдж была не в состоянии представить себе ту ужасную боль, которую Маре пришлось испытать, если, разумеется, ее догадки были правильными. Единственное, в чем Пейдж была уверена, так это в том, что трагедию можно было предотвратить. В том, правда, случае, если бы она, Пейдж, проявила больше понимания и чуткости по отношению к любимой подруге. Ей следовало быть более проницательной.

Ее сомнения, по-видимому, разделяли все взрослые, проходившие через офис. Им всем хотелось знать одно – видел ли кто-нибудь, как умерла Мара, и, хотя Пейдж понимала причину их невысказанных вопросов – их угнетало беспокойство за физическое и умственное здоровье их детей, друзей и близких – она все больше и больше тонула в безбрежном море собственной вины.

Ей не стало легче и тогда, когда она ознакомилась с отчетом судебного коронера.

– У нее в крови обнаружена большая доза валиума, – машинально повторила Пейдж, пораженная этим известием.

– Валиума? – вслед за ней точно так же машинально повторила Энджи.

– Она превысила дозу? – спросил Питер.

Пейдж думала о том же самом, но в отчете коронера об этом не было ни слова.

– Тут сказано, что она умерла от отравления окисью углерода, но в крови обнаружена доза валиума, достаточная для того, чтобы затуманить сознание.

– Это означает, – моментально подхватила Энджи, привыкшая смотреть прямо в корень всякой проблеме, – что мы никогда не узнаем, случайно ли она покинула этот мир или сознательно находилась в автомобиле, пока не потеряла сознание.

Пейдж была озадачена.

– Я даже не знала, что она принимает транквилизаторы, а ведь считалась ее ближайшей подругой.

– Никто из нас не знал, что она их принимает, – возразила Энджи. – Ведь она выступала против абсолютно всех наркотических средств. Из нас четверых она прописывала их меньше, чем кто-либо другой. Даже вспомнить страшно, сколько раз мы спорили по этому поводу здесь, в этой же комнате.

С момента образования их ассоциации, а тому минуло уже лет десять, офис Пейдж превратился в место их еженедельных сборищ, на которых они обсуждали проблемы новых или сложных пациентов, изменения в области медицины и проблемы в их офисе. Ее офис ничем не отличался от трех других: такая же мебель из светлого дуба, розоватого цвета обои и отделка стен под потолком, но Пейдж была человеком, объединяющим группу, их ядром. Все остальные как-то просто и естественно вошли в ее орбиту и стали приходить именно к ней, словно это разумелось само собой.

Она и в самом деле ощущала себя тогда чем-то вроде ядра. Валиум. Она все еще не могла поверить, что Мара принимала этот препарат.

– Люди принимают валиум, когда они находятся в чрезвычайно нервозном состоянии или сильно опечалены чем-то. Я не знала, что Мара нуждалась в этом лекарстве. Она всегда воспринимала происходящее со страстью, но относиться к жизни со страстью еще не означает быть психом или неврастеником. Когда я видела ее в последний раз, она на всех парах неслась в лабораторию, чтобы выяснить, что же там приключилось с анализами, и устроить сотрудникам разнос. А все из-за этого мальчика по фамилии Фиске. – Пейдж старалась припомнить все подробности инцидента, но сейчас они уже казались не столь важными. – Я могла ее остановить. Я могла поговорить с ней, возможно, успокоила бы ее, но я даже не попыталась. А ведь видела, как она устала. – Пейдж взглянула на своих коллег. – Вполне возможно, виновником ее смерти оказался все-таки валиум. Она слишком много работала и мало спала. А тогда мне ничего не хотелось ей говорить, чтобы, как мне казалось, не усугублять ее состояния ненужным сочувствием. Я поступила, как трус, правда?

– Это было рано утром. Возможно, тогда с ней было все в порядке, – подытожила Энджи.

– А потом в течение всего нескольких часов она дошла до грани, так, что ли? – Пейдж покачала головой. – Если она глотала таблетки, значит, у нее в последнее время далеко не все шло гладко. Ну почему я не заметила этого? Где были мои глаза?

– Они были направлены на твоих пациентов, – вставил Питер, – то есть там, где им и следовало быть.

– Но она нуждалась в помощи.

– Мара в ней всегда нуждалась, – возразил он. – Она всегда сходила с ума по тому или иному поводу. В конце концов, тебя же не приставили к ней в сторожа.

– Я была ее подругой, ее близким другом, как впрочем, и ты. – Пейдж снова мысленно вернулась к тем временам когда Питер с Марой были близки. Они тогда не только ходили вместе на лыжах, но и одновременно увлекались фотографией. – А разве ты не задаешь себе подобных вопросов? – Впрочем, если даже и так, он выглядел на удивление спокойным. – Ты сказал, что видел ее в тот же день ближе к вечеру и заметил, что она была чем-то озабочена. Она тогда тоже выглядела усталой?

– Она выглядела плохо – что верно, то верно. Я ей сказал об этом.

– Питер…

– У нас с ней были особые отношения, а она и в самом деле выглядела чертовски плохо. Казалось, она даже не потрудилась нанести на лицо какую-либо косметику. Но то, что я ей сказал, нисколько ее не задело. Повторяю, она находилась мыслями где-то совсем в другом месте. И я представить себе не мог где.

– А ты спросил? – вставила ему шпильку Энджи. Питер перешел к обороне.

– Это было не мое дело. К тому же она торопилась. А вот когда ты видела ее в последний раз?

– В полдень. – Энджи повернулась лицом к Пейдж. – Я остановила ее в коридоре, чтобы расспросить о случае с Барнсом. Она вступила в спор со страховой компанией, и те давали ей жару. Какой она была в тот момент? Усталой – да, но не могу сказать с уверенностью, что расстроенной или рассеянной. Она прекрасно отдавала себе отчет, о чем я ее спрашиваю, и ее ответ прозвучал вполне осознанно. Очень хорошо она мне ответила. В ее словах, как всегда, чувствовался даже пафос, но прежней энергии в них не было. У меня сложилось такое ощущение, будто у нее кончалось топливо.

– Чудесная аналогия, Энджи, ты не находишь? – сказал Питер.

Пейдж представила себе гараж Мары, подавила неприятное чувство тошноты, появившееся сразу вслед за этим, и постаралась сосредоточиться на событиях. Она очень хотела восстановить последний день, прожитый Марой на этом свете: возможно, это дало бы ключ к пониманию происшедшего.

– Ладно. Все мы видели ее, только в разное время. Когда я видела ее утром, она показалась мне несколько заведенной, когда ее видела Энджи в полдень, она выглядела усталой, когда же ее увидел во второй половине дня Питер, она казалась рассеянной и чем-то расстроенной. – Пейдж сделала паузу. – Кто-нибудь из вас почувствовал, что она находится в состоянии депрессии?

– Только не я, – сказал Питер. Энджи буквально ухватилась за его ответ.

– Нет, никакой депрессии, я уверена, что она была просто усталой. – Она печально посмотрела на Пейдж. – Когда она повернулась и пошла к себе в офис, я не препятствовала этому. У меня находились пациенты, которые требовали моего внимания. Днем у нас всегда битком набито.

Все-таки Энджи слишком рациональна. Как, впрочем, и все они. Своими заботами и текущими делами они прикрывают недостаток проницательности и доброты. До сих пор им все сходило с рук. Если смерть Мары произошла случайно, они и сейчас окажутся вроде бы ни при чем. Но если нет, тогда им всем предстоит крепко задуматься.

Самое же печальное то, что им почти наверняка не узнать правды.

Пока Питер и Энджи вяло пререкались в офисе и растравляли свои раны, Пейдж разрабатывала детали предстоящих похорон. Она уделяла пристальное внимание каждой мелочи, стараясь сделать все так, как сама Мара захотела бы, если бы могла выражать свои согласие или несогласие. Это уже лежало за пределами уважения и любви. Все усилия, которые она предпринимала, служили для Пейдж своеобразным извинением перед усопшей за все то, что она могла бы сделать для нее при жизни, но не сделала.

Она договорилась со священником и переговорила с местной певческой капеллой. Она выбрала для похорон простой гроб. Она же написала выразительную надгробную речь в память об усопшей.

Кроме того, она выбрала одежду, в которой похоронят Мару. Для этого ей пришлось перебрать весь гардероб подруги, что оказалось куда более сложным и болезненным делом, чем она думала. Находясь в доме Мары, она чувствовала ее присутствие в каждом предмете, каждой вещи, что заставляло ее вновь усомниться в ее смерти. Дом Мары был продолжением ее самой. Пейдж поймала себя на том, что ищет разгадку ее смерти, может быть, прощальную записку, написанную впопыхах и забытую в шкафу. А может быть, это была даже не прощальная записка, а крик о помощи, оставленный Марой в виде нескладных строк, написанных на клочке бумаги и пришпиленных к кухонной стене или начертанных губной помадой на зеркале в ванной. Однако единственное, что могло так или иначе поведать о душевном состоянии доктора О'Нейл, оказался валиум, обнаруженный Пейдж в домашней аптечке. И еще – в доме царил страшный беспорядок. Если бы Пейдж относилась к параноидальному типу личности, то она бы, возможно, заподозрила, что дом Мары подвергся ограблению или обыску. Впрочем, при всех сильных чертах характера Мары, хорошей домохозяйкой она не была никогда. Пейдж перед уходом слегка прибралась на тот случай, если бы О'Нейлы захотели взглянуть на жилище Мары. Пейдж очень на это надеялась.

О'Нейлы приехали в четверг. Пейдж встречалась с ними только один раз, в доме О'Нейлов в Юджине. Тогда они с Марой совершали путешествие и в самом конце его оказались недалеко от городка. Их путь пролегал настолько близко от Юджина, что Маре было нелегко придумать предлог, чтобы миновать свое родовое гнездо и не заехать туда, хотя она очень старалась. У нее не слишком приятное семейство, сказала она тогда. Не слишком приятное и патриархальное. Семья большая, и все страдают одной общей болезнью – ксенофобией.

Пейдж, правда, не согласилась тогда с Марой, познакомившись с О'Нейлами поближе, по правде сказать, она вообще смотрела на мир по-иному. Будучи единственным ребенком в семье, она всегда любила большие, основательные семьи, и перспектива иметь шесть братьев с женами и кучей племянников и племянниц весьма ее прельщала. По сравнению с ее маленькой семьей, нигде долго не задерживавшейся и переезжавшей с места на место, О'Нейлы показались ей людьми с традициями и корнями, что для Пейдж казалось в те времена чрезвычайно важным. Тогда Пейдж решила, что родственники Мары были просто старомодные религиозные люди и к тому же великие труженики, которые вели другой образ жизни и не могли понимать ее.

А ведь они были по-своему правы, когда Мара, находясь еще в самом нежном возрасте, стала проявлять неустанное любопытство к миру и жалость к слабым, а чуть позже интерес к политике и борьбе за социальные права. Ничего удивительного, что О'Нейлы отказались платить за учебу Мары в колледже, и тогда она заняла деньги и оплачивала все до последнего цента, в том числе и за обучение в медицинском институте.

Разумеется, Мара поступила правильно. О'Нейлы так и не поняли, почему она поселилась в Вермонте. Даже сейчас, разглядывая окрестности из окна автомобиля Пейдж, на котором их везли из аэропорта, они выглядели напряженными, словно приехали в чужую страну, население которой настроено враждебно по отношению к ним.

На похороны приехало только пять членов семьи – родители Мары и три ее брата. Пейдж объяснила это тем, что у О'Нейлов не было достаточно средств, и надеялась, что Мара тоже так бы это поняла.

Они прибыли на гражданскую панихиду в полном молчании и не обронили ни слова, так же как и на пути от аэропорта. Пейдж провела их внутрь здания, где происходило прощание с телом усопшей, и оставила их одних. Выйдя на ступени, она попыталась вспомнить, когда Мара в последний раз упоминала в разговоре с ней о своей семье, но так и не смогла. Это был печальный факт. По правде говоря, Пейдж и своих родителей видела не слишком часто, зато регулярно встречалась с бабушкой, которая жила в Вест-Винтере в сорока милях от Таккера. Нонни была порывиста и независима. Когда Пейдж была маленькой, бабушка олицетворяла для нее и мать, и отца, да и теперь была той самой семьей, которой Пейдж вполне хватало. Она обожала бабушку.

– Она хорошо выглядит, – послышался напряженный голос отца Мары. Высокий, грузный мужчина, он стоял, засунув руки в карманы тесных брюк воскресного костюма, глядя на улицу суровым взглядом серо-стальных глаз. – Тот, кто занимался ею, сделал свое дело пристойно.

– Она всегда была хорошенькой, – попыталась защитить подругу Пейдж. – Может быть, бледной иногда, но хорошенькой. – Желая сказать о покойной еще что-нибудь доброе, она продолжала говорить с некоторой долей настойчивости в голосе. – Она была счастлива, мистер О'Нейл. Она жила здесь полноценной жизнью.

– Тогда с какой стати она убила себя?

– До сих пор нет уверенности, что она совершила самоубийство. Вполне вероятно, что ее смерть наступила вследствие несчастного случая.

– Не вижу особой разницы, – проворчал тот. Он смотрел прямо перед собой. – Дело вообще не в этом. Мы потеряли свою дочь уже много лет назад. Этого печального события не случилось бы, если бы она поступала так, как мы ей советовали. Если бы она не уехала из дому, она осталась бы в живых.

– Но тогда она никогда бы не стала врачом, – заявила Пейдж. Чем больше она осознавала, что отец Мары страдает, тем меньше ей хотелось оставлять его замечания без ответа. – Она была прекрасным педиатром, любила детей, и они любили ее. Она боролась за них. Она боролась за их родителей. Все они завтра будут здесь, и вы убедитесь сами.

Он взглянул ей в глаза впервые за весь день.

– А вы та самая подруга, которая сманила ее в медицинский институт.

– Нет, что вы. Она решила это давно, еще до того, как познакомилась со мной.

– Но это благодаря вам она оказалась здесь?

– Она решила этот вопрос самостоятельно. Я ей только рассказала о предоставившихся возможностях.

Он что-то буркнул себе под нос и снова принялся обозревать улицу. Через некоторое время он произнес:

– Вы с ней похожи, как мне кажется. Может, оттого она вас и любила. Такие же темные волосы, похожая фигура – вас можно принять за сестер. Вы замужем?

– Нет.

– И никогда не были?

– И никогда не была.

– У вас есть дети?

– Нет.

– В таком случае вы лишены в жизни того же самого, что и она. Она хотела создать семью с парнем по имени Даниэль, но ему не нужна была жена, которая большую часть дня проводит вне дома. Да и какой мужчина примирится с этим? К тому же выяснилось, что она не может иметь детей, а какой толк от такой женщины?

Пейдж постепенно начинала понимать, почему Мара в свое время решила покинуть Юджин.

– Мару нельзя винить за проблемы Даниэля. Он пристрастился к наркотикам задолго до того, как он познакомился с ней. Она полагала, что сможет помочь ему, но не сумела. То же самое можно сказать о ее бесплодии. Это неверно. Если бы у них с Даниэлем было больше времени, то…

– В данном случае время здесь ни при чем, дело в аборте, который она сделала.

– Аборт? – Пейдж не имела представления ни о каком аборте.

– Она вам не говорила? Я хорошо понимаю почему. Далеко не каждая девушка беременеет в шестнадцать лет, а затем убегает, чтобы избавиться от ребенка, даже не посоветовавшись с родителями. То, что она совершила, называется убийством. И ее наказанием стало бесплодие.

О'Нейл с шумом втянул в себя воздух.

– Самое печальное то, что, если бы у нее были дети, ничего подобного с ней не случилось бы. Если бы она осталась дома, вышла замуж и народила детей, то и сейчас преспокойненько жила бы на свете и нам не пришлось бы тратить половину сбережений, чтобы долететь самолетом на ее похороны.

В тот момент Пейдж пожалела, что они приехали. Лучше бы ей совсем не разговаривать с Томасом О'Нейлом. Больше всего она жалела, что узнала об аборте. Не то чтобы она осуждала Мару за это – она могла легко представить себе, какое чувство страха испытывала шестнадцатилетняя девочка тогда в доме у религиозных родителей, – но уж лучше бы Мара сама рассказала ей об этом.

Пейдж подумала, что за все те годы, в течение которых она считалась лучшей подругой Мары, во всех разговорах, которые они вели о ее замужестве, бесплодии и о приемных детях – о девочке, которую та удочерила, и о будущем приемном ребенке, который должен был вот-вот прибыть, Мара ни разу не упомянула об аборте. Она ни разу не обмолвилась об аборте во время многих, очень многих споров и дискуссий, которые их врачебная группа проводила по поводу беременности у девочек-подростков, которых они опекали.

Пейдж испытывала глубокую печаль при мысли о том, как мало она знала о человеке, которого называла самой близкой подругой.

Утро пятницы выдалось теплое и облачное, и в воздухе чувствовалась гнетущая тяжесть, словно он был наполнен секретами Мары. Пейдж нашла наконец некоторое успокоение в том, что в церкви было очень много людей. Это было доказательством того, скольким людям помогла Мара за свою жизнь, борясь за их здоровье, и каким уважением пользовалась среди них. Пейдж чувствовала, что Мара отомщена и оправдана в глазах ее родителей, которые не признавали за ней ее заслуг.

Но этот короткий победоносный порыв прошел довольно быстро, растворившись в море скорби, как растворилась Мара в черной яме могилы на кладбище у подножия холма, откуда открывался вид на город. Прежде чем Пейдж успела перевести дух и опомниться, кладбище осталось позади, прошли поминки в гостинице Таккера, а О'Нейлов из Юджина, штат Орегон, отвезли в аэропорт.

Пейдж вернулась в дом Мары – викторианское строение с высокими потолками, витой лестницей и с балконом, опоясывавшим здание по периметру. Пейдж бродила из комнаты в комнату, вспоминая о том, как Маре нравилось, когда горел узкий камин в гостиной, как она любила выставлять рождественскую елку в высоком окне этой комнаты, а летними вечерами обожала пить лимонад, сидя на балконе. О'Нейлы предложили Пейдж продать дом, а деньги истратить на благотворительные нужды, чем Пейдж и собиралась заняться, но не сразу. Она была не в состоянии вычеркнуть Мару из своей жизни за каких-нибудь несколько дней. Ей было необходимо время, чтобы преодолеть скорбь, чтобы приучить себя к мысли, что Мары больше нет. Ей было необходимо время, чтобы сказать усопшей подруге последнее «прощай».

Ей также понадобится время, чтобы найти покупателя, который полюбит дом так, как его любила Мара. Это тоже ее долг перед подругой.

Она вышла из кухни через дверь в виде арки и прикрыла ее за собой, а потом прошла на балкон – ту его часть, которая выходила на задний двор. Она смотрела, как птицы перелетали с дерева на дерево, с ветки на ветку. Перед Пейдж красовались пять кормушек для птиц, остальных просто не было видно. Она решила, что Мара спрятала их среди ветвей. Больше всего Мара любила сидеть здесь с очередным любимчиком из числа маленьких пациентов и рассказывать ему на ухо о привычках и особенностях птиц, пролетавших мимо или садившихся поклевать корм.

Я буду кормить их вместо тебя, пообещала Пейдж. Уж я постараюсь найти такого покупателя, который тоже станет кормить птиц. Они не будут брошены. Это меньшее из того, что я могу сделать.

Мара наверняка взяла бы котенка у Пейдж – без всякого сомнения. Она любила бездомных животных, а также всех маленьких и слабых. А Пейдж? Нет, Пейдж не могла себе позволить подобной роскоши. Она тоже любила животных, но только не в своем доме. Она была помешана на порядке, постоянстве и предсказуемости. Любые изменения выводили ее из себя.

Выйдя из дому, она отправилась во двор. Птицы улетели. Пейдж постояла, не шевелясь и сдерживая дыхание, но они не вернулись. Она осталась в полном одиночестве. «Мне будет не хватать тебя, Мара», – подумала она и побрела назад к дому, чувствуя себя опустошенной и постаревшей. Дом тоже показался ей опустевшим и старым сейчас. «Прежде всего, его необходимо было заново покрасить. И сделать это придется мне. В дверь необходимо вставить новое стекло. Это не так уж сложно. Ставни на окне одной из спален нуждались в замене – тоже не труд. И в спальне на втором этаже придется поработать – о Господи…»

Раздался звонок в дверь, далекий, но отчетливый. Благодарная за то, что ее оторвали от грустных дум, Пейдж поспешила в дом. Должно быть, кто-то из знакомых увидел ее машину у подъезда и решил зайти, а может быть, это кто-нибудь из тех горожан, кто не был на похоронах и захотел выразить ей свои соболезнования.

Через волнистую стеклянную поверхность входной двери проглядывал силуэт пришельца – по-видимому, человек за дверью был небольшого роста и плотного телосложения. Она открыла дверь и увидела, что это был не один человек, а сразу двое – женщина и ребенок. Не местные – Пейдж никогда не видела их раньше.

– Чем могу быть полезна? – осведомилась она.

– Я ищу Мару О'Нейл, – нервно произнесла женщина. – Пыталась ей дозвониться, но не смогла. Вы ее подруга?

Пейдж кивнула.

– Сегодня мы должны были встретиться с ней в Бостоне, – торопливо добавила женщина, – но, скорее всего, разминулись. Когда мы ехали по шоссе, я время от времени останавливалась и звонила ей, но никто не отвечал.

– Никто и не мог вам ответить, – сказала Пейдж, внимательно рассматривая незнакомку. Женщина была среднего возраста, на вид ей было лет сорок, и она явно не могла быть родной матерью смуглокожего ребенка с огромными сияющими глазами, каких Пейдж никогда еще в жизни не видела. «Скорее всего, – решила про себя Пейдж, – и девочка, и женщина имеют какое-то отношение к организации, занимающейся вопросами усыновлений детей, с которой Мара в последнее время поддерживала связь».

– Скажите, Мара дома? – спросила женщина. Пейдж проглотила клубок, стоявший в горле.

– Нет.

– О Господи! А вы, случайно, не знаете, где она сейчас и когда вернется? Все это очень неприятно – ведь мы договорились обо всем заранее. Она проявляла большую заинтересованность в скорейшем завершении дела.

Ребенок внимательно смотрел на Пейдж, и она почувствовала, что не может оторвать глаз от девочки. Она такая крошечная. На вид ей можно было дать не больше годика, но, судя по выражению ее глаз, она была старше.

Пейдж вспомнила, где она уже видела эти чудесные глаза. На фотографии, которую ей показывала Мара. У Пейдж сильно забилось сердце, и она непроизвольно коснулась рукой щечки девочки.

– Как вы познакомились с Марой? – спросила она женщину.

– Я из агентства, которое занимается вопросами усыновления детей. Кроме того, я также встречаю в аэропорту детей, приезжающих из-за границы. Эта малютка прилетела из Индии, из маленького городка неподалеку от Калькутты. В Бомбее сотрудники нашего агентства посадили ее в самолет. – Она в пути уже не менее трех суток. – Мара, должно быть, перепутала время ее приезда или дату. Офис Мары уже закрылся? Вдруг она именно сейчас пытается дозвониться до нашего агентства?

– Самира, – выдохнула Пейдж. – Ребенок Мары. Но мне казалось, что ребенок должен прибыть через несколько недель! – Пейдж повернулась в девочке.

– Мы обычно советуем нашим клиентам никому не говорить о дате приезда ребенка. Политическая нестабильность в мире может вызвать задержки с прибытием детей сюда.

Пейдж подумала о спальне на втором этаже, стены которой были окрашены в веселый желтый цвет и украшены изображением больших голубых звезд, видных со двора через окно спальни. Глаза Пейдж наполнились слезами, она взяла девочку на руки и принялась ее баюкать.

– Сами, Сами…

Ребенок не издал ни звука. Тихо плакала одна лишь Пейдж, скорбившая о несостоявшемся материнстве Мары и о том счастье, которое могло бы быть у ее подруги. Приезд ребенка делал ее смерть еще более загадочной. Зная, что через три дня к ней приедет приемная дочь, она вряд ли пошла на самоубийство.

Продолжая укачивать ребенка, Пейдж вытерла мокрые глаза. Через минуту ей удалось взять себя в руки. Глядя в глаза женщины, она произнесла:

– Мара умерла в среду. Сегодня утром ее похоронили.

– Умерла? – спросила пораженная женщина.

– Да. Ужасный случай.

– Умерла?! О Боже… – Женщина помолчала минуту. – Бедняжка Мара. Она так долго ждала этого ребенка. И еще… Самира… она собиралась сюда Бог знает откуда…

– Ничего страшного, – сказала Пейдж со странным спокойствием. – Я возьму девочку себе. – Это было именно то, что она должна была сделать, чтобы отчасти компенсировать все, несделанное ею ранее. – Меня зовут Пейдж Пфейффер. Я тоже педиатр и была лучшей подругой Мары. Мы работали вместе, и у нас общая практика. Если вы покопаетесь у себя в архиве, то найдете мою фамилию в досье Мары. Я записана там как человек, к которому можно обратиться при чрезвычайных обстоятельствах. Именно это вы сейчас и сделали. – Пейдж посмотрела на ребенка. Тоненькие ножки девочки покоились на ее бедрах, а крохотные пальчики крепко уцепились за свитер. Ее головка лежала у Пейдж на груди. Глаза девочки были широко раскрыты, и в них можно было прочитать испуг. Она была легкой как перышко, и от нее исходило нежное тепло, свойственное только маленьким детям.

Я позабочусь о ней вместо тебя, Мара. Я вполне способна на это.

– Боюсь, что все далеко не так просто, – быстро проговорила женщина.

– Почему же, интересно знать?

– Потому что мы руководствуемся в нашей деятельности определенными правилами. – Женщина говорила и говорила. Чувствовалось, что она волнуется. – Получить разрешение на усыновление или удочерение ребенка из-за границы довольно сложно. Мара преодолела все трудности, но и то ей потребовалось ждать полгода, чтобы получить подтверждение. В течение этого времени Самира находится под юрисдикцией агентства, и я никоим образом не могу оставить ее здесь.

– Но куда же вы ее повезете теперь?

– Пока не знаю. Ничего подобного у нас еще не было. Придется мне отвезти ее к себе домой и уже потом думать, как быть дальше.

– Но вы же не отправите ее обратно в Индию?

– Разумеется, нет. Нам просто придется подыскать новое семейство, которое согласится удочерить девочку.

– А тем временем вам придется отдать девочку кому-нибудь на воспитание. И я не понимаю, почему таким воспитателем не могла бы стать я?

– Потому что у вас нет на это официального разрешения.

– Но я педиатр. Я люблю детей и знаю, что и как с ними делать. У меня в городе прекрасная репутация, и, если вам недостаточно моего слова, вы можете спросить любого в городе.

– К сожалению, для всего этого потребуется время. – Женщина потянулась за девочкой, но Пейдж не собиралась так легко сдаваться.

– Я хочу, чтобы ребенок остался со мной, – решительно сказала она, – и уже одно это дает мне определенные права. Я хочу забрать ее к себе немедленно и заботиться о ней до тех пор, пока вы не подыщете для ребенка что-нибудь подходящее, но вы не найдете для девочки лучшего дома, чем мой. Это я могу вам пообещать. – Ох, до чего была бы рада Мара, если б узнала. – Должны же быть какие-нибудь пути, которые позволили бы мне временно оставить у себя ребенка?

Женщина озадаченно огляделась по сторонам.

– Есть, конечно. Должны быть. Если председатель агентства даст согласие, мы могли бы довольно быстро оформить временную опеку и договориться о проживании девочки в вашем доме.

– Ну так добейтесь этого. – Импульсивность поступков была свойственна Маре, и Пейдж решила пойти по ее стопам. Кажется, у нее неплохо получилось.

– Как, прямо сейчас?

– Да, сейчас, если это необходимо, чтобы ребенок остался у меня уже сегодня. Ребенок нуждается в любви. Я могу ей дать все необходимое. Я могу создать для нее спокойную, стабильную обстановку. Послушайте, в моих словах есть логика!

Женщина из агентства по вопросам усыновления детей не могла с этим не согласиться. Поговорив по телефону и получив предварительное согласие из агентства, она буквально забросала Пейдж вопросами. Они прежде всего касались биографии Пейдж. Женщина из агентства сообщила ей, что это только начало. Отвечая на вопросы представительницы агентства, Пейдж одновременно ходила вверх и вниз по лестнице, не отпуская ребенка, и переносила припасы для нее из детской в свой автомобиль. Она успокоилась только тогда, когда багажник и салон автомобиля были загружены, что называется, под завязку.

Женщина из агентства, следовавшая за ней буквально по пятам, выглядела утомленной до крайности. Выписав для Пейдж несколько телефонных номеров и заручившись ее обещанием непременно связаться с ней на следующий день, она уехала.

Пейдж повернула к себе девочку таким образом, чтобы видеть ее лицо. Большие карие глаза девочки встретились с ее взглядом.

– Все молчишь, детка? Может, ты хочешь есть или в туалет? – Девочка продолжала смотреть на нее во все глаза, так и не проронив ни слова. – Ну что, будем ужинать? – Ребенок даже не мигнул. – А может, примем ванную? – Пейдж знала, что девочка не понимает по-английски, но все-таки надеялась, что хотя бы звук ее голоса, доброжелательный и мягкий, вызовет у девочки ответную реакцию и та издаст в ответ хотя бы самый тихий звук. – Ну что? – Пейдж сделала паузу, но девочка продолжала упорно молчать. – Что ж, – вздохнула Пейдж, – что касается меня, то я с удовольствием поем и выкупаюсь. Так что поехали домой.

Пейдж подогнала к дверям машину и уже собиралась было отворить дверцу, когда вид опустевшего дома Мары в очередной раз заставил ее помедлить. Недолго владела Мара им. Первые три года, проведенных ею в Таккере, ей приходилось выплачивать долг, взятый ею на учебу. Еще два года ушли на то, чтобы накопить денег для выплаты первого взноса за дом. Нельзя сказать, что строение выглядело очень презентабельным, но покупка его была настоящим триумфом.

И вот теперь дом стоял пустой, а его владелица была зарыта на кладбище у подножия холма, откуда открывался вид на их городок. Пейдж почувствовала, что ее знобит. Мара была неотъемлемой частью ее жизни на протяжении двадцати лет, и вот теперь ее не стало.

Пейдж закрыла глаза. Она крепко прижала к себе худенькое тельце девочки. Ребенок был теплый и живой, только слишком тихий, и в этом было утешение, но лишь до тех пор, пока она переставала думать о прошлом и смотрела в будущее. Она медленно открыла глаза и вновь внимательно посмотрела на девочку. В этот момент, когда дом Мары был уже заперт, уехала представительница агентства, а на руках у нее остался ребенок Мары, смысл совершенного ею поступка наконец дошел до ее сознания в полной мере. И как ни печален был этот день, грусти в эту минуту она не испытывала. Чувство, которое овладело ею, был неподдельный и всепроникающий страх.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пейдж не так-то легко поддавалась панике, но на этот раз чуть не запаниковала по-настоящему, пока ехала от дома Мары к своему. Она думала о многих вещах, о которых не имела представления, в частности, о том, что едят дети, отчего у них появляется аллергия и способны ли они спать ночь напролет, не просыпаясь. Ясно, что прежде всего это касалось девочки-индианки. Ответы на эти вопросы и выписка из медицинской карты находились в куче бумаг, которые она нашла в доме Мары. У Мары, правда, имелось несколько недель, чтобы досконально изучить документы, а у Пейдж времени совсем не было.

Она попыталась представить себе свое жилище. В ее доме было три спальни – одна на первом этаже, в которой спала сама Пейдж, и две наверху. Большая из этих двух была заставлена мебелью, которую Нонни не сумела пристроить после того, как продала свой дом несколько лет назад, а меньшая походила скорее на швейную мастерскую, поскольку там находились принадлежности для шитья, вязания и, кроме того, всевозможные медицинские журналы, которые Пейдж предварительно просматривала, а потом откладывала, чтобы повнимательнее прочитать на досуге.

Меньшую комнату куда легче привести в порядок, но для ребенка нужно помещение побольше. С другой стороны, Пейдж решила, что не слишком хорошо оставлять бедную девочку на втором этаже. Первое время девочке придется спать в комнате Пейдж.

Когда в одной комнате поселятся вместе с Пейдж, Сами и котенок, свободного места в ней почти не останется. «Что же я все-таки наделала!» – думала между тем Пейдж, сжимая руль и пытаясь сохранять спокойствие. Спокойствие пока могло означать одно – изо всех сил стараться не думать о том, что произойдет на следующее утро, когда ей придется идти на работу. Она изредка поглядывала на Сами, сидевшую рядом в новенькой машине на специальном сиденье для детей, приобретенном Марой. Девочка также поглядывала на Пейдж проницательными и немного грустными глазами.

– Все так или иначе утрясется, – попыталась Пейдж уверить ребенка, а заодно и себя. Она заговорила с девочкой несколько странным для себя тоном, который, как она считала, соответствовал ее новым обязанностям матери. – Ты приспособишься. Все дети так или иначе приспосабливаются, – именно такие слова она обычно говорила родителям, когда возникала проблема очередного прибавления семьи. – Я тоже умею приспосабливаться, значит, мы с тобой прекрасно поладим. Больше всего на свете ты нуждаешься в любви, и я буду тебя любить, правда, буду. Единственное, что ты должна сделать – это сказать мне, что ты любишь, а что – нет.

Сами по-прежнему молчала и только смотрела на Пейдж огромными выразительными глазами, которые уже слишком много видели за очень коротенькую жизнь их обладательницы.

Неожиданно Пейдж пришло на ум, что вдруг девочка вообще лишена способности говорить. Вполне вероятно, что ее наказывали за громкий крик или она сама пришла к выводу, что криком не поможешь в этой жизни – и в этом случае Пейдж придется снова учить девочку говорить, и кричать, и внушать ей, что в крике самом по себе ничего дурного нет, наоборот, крик – проявление здоровой детской натуры, которая таким способом дает знать взрослым о своих нуждах. Такое обучение потребует от нее много внимания и терпения, а кое в чем девчушке придется даже потакать. Короче, времени для этого потребуется немало.

Время. О Господи! Она не может заглядывать так далеко вперед. Пока не может.

– Я все для тебя сделаю, – сказала она девочке, подъезжая к дому и выпрыгивая из автомобиля. – Я уравновешенный человек. Со мной легко ладить. С детьми у меня всегда великолепные отношения. – Она подошла к дверце автомобиля, за которой находилась девочка, и потянула за замок ремня безопасности. – У женщин имеются инстинкты, – процитировала она свои же собственные советы, которые имела обыкновение давать будущим матерям. Она потянула сильнее за ремень, который никак не расстегивался. – Женщины часто способны ради детей на такие поступки, о которых раньше и представления не имели. – Она уцепилась обеими руками за ремень, стараясь освободить девочку. – Это идет из самых глубин сущности женщины. Так сказать, исконное знание. – Пейдж уже собралась идти за ножницами, чтобы разделаться с неподатливым ремнем, когда наконец пряжка расстегнулась. – Вот видишь, – с облегчением проговорила она. – Мы и с этим превосходно справились.

Несколько минут девочка наблюдала через ветровое стекло за тем, как Пейдж носилась в дом и обратно, разгружая машину и перенося все детские принадлежности. Когда все было сделано, она внесла девочку внутрь и поставила детское сиденье вместе с его обитательницей на пол. Потом она поманила котенка, который, как сумасшедший, носился под ногами.

– Познакомься с киской, Сами.

Крохотное животное и крохотная девочка уставились друг на друга и смотрели прямо в глаза, не мигая.

Пейдж потерлась щекой о бархатную щечку котенка, а потом передала его Сами.

– Котенок еще меньше, чем ты. И он тоже одинокий. Ветеринар сказал, что котенок – самочка, мы будем заботиться о ней, пока не найдем хорошее место, куда ее можно будет отдать. Чувствуешь, какая она мягонькая? – Пейдж приложила кошечку к руке девочки. Однако малышка отдернула руку, а ее подбородок стал угрожающе подрагивать.

Пейдж немедленно опустила котенка на пол и взяла Сами на руки.

– Все хорошо, милая. Она тебя не обидит. Она, наверное, боится тебя не меньше, чем ты ее. – Так, беседуя с девочкой, Пейдж просмотрела запасы детского питания, которые она привезла из дома Мары. Решив, что Мара специально подобрала питание именно для Сами, она быстро натянула соску на одну из бутылочек. Ее собственный голод куда-то испарился. Из-за нервозной обстановки всего прошедшего дня ее желудок вряд ли был способен вместить что-нибудь съестное.

Сами высосала бутылочку с молоком до последней капли. Время от времени она бросала взгляд на Пейдж. Следом за молочной пищей Пейдж быстро приготовила тарелочку овсяной каши и подсластила ее ломтиками персиков. Сами съела всю кашу ложечка за ложечкой, которые ей подносила ко рту Пейдж. Девочка была такой худенькой и маленькой, что Пейдж, конечно, дала бы ей еще, если бы не знала, какую опасность таит избыток пищи для неподготовленного желудка. Затем, переодевшись в футболку и джинсы, Пейдж искупала девочку, пользуясь детским шампунем, приготовленным для этой цели Марой, вытерла насухо и переодела в розовую пижаму, тоже купленную Марой. Потом она взяла ее на руки.

– Ты чудесно выглядишь, дорогая. Ты очаровательная, мягонькая и уже хочешь спать. Мара полюбила бы тебя всем сердцем.

Но Мары уже не было в живых. Пейдж почувствовала новый приступ душевной боли и страшную усталость. Она притянула Сами поближе к себе и закрыла глаза, но не успела она зарыться лицом в темные волосики девочки, как в доме зазвонил телефон.

Звонила Дейдра Фричетти, одна из бегуний команды Маунт-Корта.

– Нам требуется помощь, – сказала она мрачно. – За обедом мы говорили только о докторе О'Нейл. Один из наших парней утверждает, что она умерла от передозировки героина. Это правда?

Усталость мгновенно покинула Пейдж.

– Ничего подобного.

– А другие утверждают, что ее пришили братья Дьяволы.

– Не Дьяволы, – поправила ее Пейдж. – Де Билль. – Джордж и Гарольд Де Вилль были вечным объектом сплетен в городке. Выглядели они весьма угрожающе, но на самом деле страдали умственной отсталостью и были совершенно безобидными. – Де Билль и мухи не обидят.

– Джули Энджел говорит, что она сама лишила себя жизни. Мать Джули тоже покончила жизнь самоубийством три года назад, и теперь она толкует все детали ее смерти только в этом ключе. Она чуть ли не в истерике, впрочем, как и большинство из нас.

Пейдж нетрудно было представить себе это. Мозги у подростков устроены особым образом, а уж когда они вместе, они способны нафантазировать Бог знает что. Она даже содрогнулась, представив себе, куда мог завести такой разговор взволнованных молодых людей. Иногда самоубийство может стать настоящей заразной болезнью, если вовремя не принять соответствующие меры.

Уж если подросткам нужна помощь родителей, то сейчас это было бы как раз вовремя. Но их родителей именно сейчас рядом не было.

– Где вы сейчас находитесь? – спросила Пейдж.

– В Маккензи Лонж.

– Оставайтесь на месте. Через пятнадцать минут я приеду.

Только повесив трубку, она вспомнила о Сами и на какую-то долю секунды растерялась. Что делать? Маленькая девочка, свернувшись калачиком на руках у Пейдж, мирно спала. Одной рукой Пейдж стала перебирать груды детских принадлежностей, пытаясь придумать привычное для ребенка средство транспортировки.

Совсем недавно она имела привычку инструктировать будущих мам следующим образом:

– Чрезвычайно важным элементом детского обихода должно стать специальное сиденье для ребенка, которое закрепляется в автомобиле. В нем ребенок будет чувствовать себя в машине в полной безопасности.

Но на этот раз она не последовала этому совету, а аккуратно прибинтовала ребенка к груди.

– Конечно, не самый лучший способ для перевозки детей, – говорила она сама себе, устраиваясь за рулем автомобиля, – но ты такая крохотная, а я вожу машину очень осторожно. Думаю, тебе будет лучше прижиматься к моему телу, недели быть привязанной к этому противному жесткому сиденью. К тому же я очень сомневаюсь, что смогу это сделать должным образом на ночь глядя. Но ты не горюй, я никому не расскажу об этом, если ты сама меня не выдашь.

Ребенок спокойно проспал у ее груди на протяжении всей поездки.

Маккензи было самым большим общежитием для девушек. Это было трехэтажное здание, сложенное из красного кирпича и настолько заросшее плющом, что он местами закрывал всю стену. Высокие, в сложных рамах окна в большинстве своем были открыты, поскольку на улице стояла сентябрьская теплынь; во многих окнах можно было различить вращающиеся электрические вентиляторы, расположенные на потолке.

В гостиной находилось восемь девушек с одинаковыми лохматыми прическами и одетыми тоже одинаково – на всех были широкие футболки и шорты. Некоторые из них участвовали в забеге, а некоторые – нет, но Пейдж была знакома со всеми лично. Так же как и Мара.

Все они были в подавленном настроении. У некоторых были заплаканные лица. Пейдж была рада, что пришла.

Она присела на широкий подлокотник кресла.

– Что это у вас такое? – осведомилась одна из девушек.

– Кукленок, – пошутил кто-то.

– Нет, это ребенок, – заметила одна из девушек.

– Чей это, интересно знать?

Пейдж не знала, что им ответить.

– Хм, мой. На некоторое время.

– Откуда же он взялся?

– Где вы его раздобыли?

– Это мальчик или девочка?

– А сколько ему лет?

Девушки сгрудились вокруг Пейдж, чтобы поближе взглянуть на Сами. Пейдж высвободила головку девочки из-под покрывала, чтобы они могли лучше разглядеть ее.

– Ее зовут Самира. Или Сами – для краткости. Она родилась в маленьком городке на восточном побережье Индии, недалеко от Калькутты. – На память невольно приходили взволнованные слова Мары, когда она рассказывала о судьбе девочки. – Почти сразу же после рождения родители оставили ее. В Индии рождение ребенка женского пола считается «поцелуем смерти» для многих ее родственников. Сейчас ей четырнадцать месяцев от роду, но она слишком мала для своего возраста и отстает в физическом развитии. И это потому, что всю ее коротенькую жизнь девочку перевозили из одного приюта в другой. Она лежала там на топчане и ждала, когда ее накормят.

– Так она не умеет ходить?

– Пока не умеет.

– А сидеть она может?

– Только с посторонней помощью.

Мара рассказывала ей об этом. Пейдж и сама все поняла, когда купала девочку и провела беглый медицинский осмотр. Впрочем, она не обнаружила никаких признаков болезни или отклонений от нормы.

– Если девочку нормально кормить и хорошо за ней ухаживать, она догонит своих сверстников. К тому времени, когда наступит пора идти ей в школу, она ничем не будет отличаться от других.

– Но все-таки чья же она?

Опять он прозвучал, этот провокационный вопрос.

– В настоящее время за ней ухаживаю я.

– Вы собираетесь ее удочерить?

– Нет, нет. Она пробудет со мной до тех пор, пока агентство не найдет для нее добропорядочное семейство.

– Так, значит, вы ее приемная мать? Ей повезло. Меня, например, отправили жить к тете, когда мне было восемь. Но тетя нисколечко не была похожа на вас, – сказала Доннелли Алисия. Она поступила в Маунт-Корт с седьмого класса и совершенно незаметно превратилась в старшеклассницу. В процессе взросления она переболела всеми возможными болезнями – от бронхита и скарлатины до мононуклеоза. Питер, который вел наблюдение за питомцами Маунт-Корта, лечил ее от всего этого. Когда же девушка заразилась грибком, то ею занималась Мара.

У Алисии в детстве были серьезные проблемы с поведением, которые ее весьма уважаемые в обществе родители оказались не в состоянии преодолеть. Единственным выходом из положения было удаление ее из семьи, в противном случае – госпитализация. Годы упорного лечения поставили ее на ноги, и, хотя она совсем не походила на образцовую ученицу, она оказалась чрезвычайно способной девочкой. Настоящим домом стал для нее Маунт-Корт, а не дом, в котором она родилась.

– Вы станете прекрасной приемной матерью, – говорила она Пейдж. – Вы знаете о детях абсолютно все.

Вы терпеливы. У вас есть чувство юмора, что очень важно. – Тут ее голос дрогнул. – У доктора О'Нейл с юмором тоже было все в порядке.

«Да, – подумала Пейдж. – У Мары было чувство юмора – она могла шутить и резко, и мягко, но ее юмор всегда смягчал ее напористость». Пейдж будет не хватать и напористости Мары, и ее остроумия.

Успокоившись, девушки вернулись на свои места – кто уселся в кресла, кто на полу. Все стихло.

– Доктор О'Нейл была прекрасным человеком, – негромко сказала Пейдж. – Она была самоотверженным врачом – настоящим крестоносцем. Нам всем следует извлечь урок из ее жизни. Она всю себя отдавала людям, а на это способен далеко не каждый.

– Она отдала даже собственную жизнь, – последовала ремарка со стороны Джули Энджел. Ее голос едва не сорвался на крик.

– Мы не знаем, действительно ли она покончила с собой, – возразила ей Дейдра.

Джули повернулась к Пейдж:

– Я слышала, что ее обнаружили в гараже. Это правда? Пейдж утвердительно кивнула.

– А правда ли, что она умерла в результате отравления окисью углерода?

Пейдж снова утвердительно кивнула.

– Значит, это и в самом деле было самоубийство, – обратилась Джули к Дейдре. – Что еще это может быть?

– Она могла умереть просто в результате несчастного случая, – негромко ответила Пейдж. – Она очень уставала в последнее время. И принимала транквилизаторы. Так что вполне возможно, что она отключилась, сидя за рулем.

– Только не доктор О'Нейл, – наставительно произнесла другая девушка по имени Тая Фарадей. – Она очень осторожно относилась к медикаментам. Когда я в прошлом году болела, она каждый день писала мне по пунктам, что я должна была принимать и в какой очередности. Она ничего не оставляла на волю случая. Помнится, она приходила на следующий день и проверяла, как я выполняю ее указания.

– Ей следовало бы выключить двигатель до того, как она потеряла сознание, – вынесла заключение Алисия.

Пейдж вздохнула.

– К сожалению, человек не всегда может контролировать себя, когда теряет сознание.

Прозвонил звонок, но девушки даже не шевельнулись. – Она оставила записку?

Пейдж заколебалась, но потом отрицательно покачала головой.

– И моя мать тоже, – произнесла Джули, – но мы знали, что это самоубийство. Она угрожала покончить с собой на протяжении долгого времени. Мы никогда не думали, что она решится на это, но когда человек забирается на тридцать третий этаж…

– Не рассказывай больше об этом, – попросила подругу Дейдра, увидев, как через гостиную стали проходить девочки с верхних этажей, чтобы выйти на улицу.

– Она сделала это умышленно, – продолжала настаивать Джули.

– Это ужасно.

– Жизнь сама по себе сплошной ужас.

– Жить на свете так одиноко.

– Доктор О'Нейл тоже была одинока? – спросила Тая.

Пейдж не была в этом уверена.

– Она постоянно была чем-то занята и всегда находилась в окружении людей.

– Мы тоже все время общаемся с людьми. Тем не менее я часто чувствуя себя одинокой.

– И я тоже, – раздался еще один голос. Затем кто-то произнес:

– Особенно плохо бывает по ночам.

– Или когда поговоришь по телефону с родными.

– Или когда гуляешь в лесу после десяти.

– Именно поэтому, – мягко вмешалась Пейдж, – прогулки в лесу после десяти вечера запрещаются школьными правилами. В темноте все выглядит зловеще. Каждая мелочь может напугать до смерти. – Тем не менее в рассуждениях девушек было рациональное зерно. Дни у Мары действительно были заполнены до отказа, но вот вечера и ночи… У нее вполне хватало времени подумать о том, что она все больше и больше отдаляется от семьи, что ее брак не удался, и, разумеется, об аборте, который она сделала в юности. Пейдж не слишком хотелось так думать – Мара, по крайней мере, и словом об этом не обмолвилась, – но вполне возможно, что она действительно чувствовала себя одинокой.

– Я и представить себе не могу, что доктор О'Нейл могла чего-то бояться, – сказала Алисия. – Она всегда казалась такой сильной.

– Но ведь она все-таки покончила с собой! – выкрикнула Джули. – Значит, в ее жизни произошло что-то непоправимое.

– Так что же с ней случилось, доктор Пфейффер?

Пейдж старалась подбирать слова со всей осторожностью. Хотя она не собиралась раскрывать тайн Мары – она и сама не все о ней знала, – тем не менее Пейдж хотелось внушить девушкам, что самоубийство, если Мара действительно на это решилась – это отнюдь не легкомысленный поступок. Для этого должны быть причины, но это можно предотвратить.

– Доктор О'Нейл пережила в жизни много разочарований. Как и все мы. Никто из нас не может прожить жизнь без трудностей. И уж если она действительно покончила с собой, значит, ее печали и горести разрушили то, что было в ней самого лучшего. Разрушили до такой степени, что она потеряла способность к сопротивлению.

Сзади кто-то тихо спросил:

– Так почему же один человек может справиться с собой, а другой – нет?

Пейдж повернулась и оказалась лицом к лицу со своей лучшей бегуньей Сарой Дикинсон. У нее за спиной болталась спортивная сумка, и она спустилась в гостиную одной из последних.

– Не могу определенно ответить тебе на этот вопрос. Очевидно, человек, способный справиться с бедой, обладает большой внутренней силой, или у него есть серьезная причина, которая не дает ему отчаиваться, или же, если человеку не хватает сил бороться в одиночестве, у него есть друзья, на которых можно опереться.

– Разве у доктора О'Нейл ничего этого не было? Пейдж и сама задавалась этим вопросом. Она сама старалась понять и объяснить происшедшее.

– Возможно, она не захотела прибегнуть к чьей-либо помощи, а другие факторы не сработали.

– Что вы имеете в виду?

– Она была независима. Иногда даже чересчур. Она не просила о помощи.

Заговорила еще одна девочка, из младших, Энни Миллер. В ее голосе звучал испуг:

– Мой брат в прошлом году проглотил целую пригоршню аспирина. – Девушки заохали и заахали. – Ему устроили промывание желудка, и все обошлось нормально. В любом случае этого количества было недостаточно, чтобы убить его. Тогда мой папа говорил, что это был крик о помощи.

– Возможно, – пробормотала Пейдж, которая ужаснулась при мысли, что кто-нибудь из присутствующих девушек может последовать столь печальному примеру. – Но это довольно суровый способ обратить на себя внимание. Передозировка наркотических средств может вызвать в организме необратимые изменения, и человеку, прибегшему к этому, придется жить и страдать до конца своих дней. Не слишком разумный способ обращения за помощью. Это опасный путь. – Пейдж внимательно следила за выражением лиц девушек. – Дело в том, что, когда такой человек, как доктор О'Нейл, погибает таким странным образом, нам необходимо извлечь из этого определенный урок. В частности, постараться выговориться, когда вам плохо.

– А кому? – задала Сара вопрос из-за спины Пейдж. Пейдж снова оглянулась.

– Кому-нибудь из членов семьи или другу, учителю, тренеру или врачу.

– Это те самые люди, на которых человек может опереться в трудную минуту.

– Именно так.

– А что, если ты не можешь говорить с людьми?

– Все собравшиеся здесь могут говорить с людьми.

– Я имею в виду, а как быть, если ты не доверяешь человеку?

– Всегда есть кто-то, кому можно довериться. – Но это не рассеяло сомнений Сары, и поэтому Пейдж продолжила: – Помимо людей, которых я назвала, есть еще священник. Всегда кто-нибудь есть рядом. Нужно только пошире раскрыть глаза и посмотреть вокруг.

Сара смотрела мимо Пейдж, и выражение ее лица вдруг стало каменным. И хотя она не сказала ни слова, все ее существо выражало возмущение.

В группе девушек послышался приглушенный шепот, и Пейдж, машинально взглянув туда, куда устремились их взоры, увидела стоявшего в дверях мужчину, которого она раньше никогда не встречала. Он был высок и строен, одет в серые слаксы и голубую рубашку с закатанными до локтей рукавами и расстегнутую на груди. Его кожа золотилась от загара, а на лице выделялась хорошо развитая нижняя челюсть. У него были длинные волосы песочного цвета, которые сзади прикрывали ворот рубашки. То ли местами они выцвели от солнца, то ли были чуть тронуты сединой – Пейдж не могла определить. Он был в круглых очках в тонкой металлической оправе.

Другими словами, мужчина выглядел весьма импозантно.

Пейдж перевела взгляд на своих воспитанниц. Даже если красота незнакомца и произвела на них впечатление, они старались этого не показывать. Пожалуй, они стали теперь более напряженными, но ничего похожего на восхищение не отразилось на их юных лицах. Хотя, как считала Пейдж, такое вполне могло бы случиться. Господи, да они же знакомы с этим человеком – в этом нет никаких сомнений, как нет сомнений и в том, что он им не нравится.

– Почему не на занятиях? – спросил он довольно вежливо и вместе с тем повелительно.

Девушки продолжали хранить молчание, и Пейдж скорее ощутила в этом скрытое сопротивление, чем застенчивость, присущую их возрасту. Казалось, неминуемо должна была последовать вспышка антагонизма с обеих сторон. Принимая во внимание смерть Мары и всеобщую скорбь по этому поводу, Пейдж решила попытаться избежать этого.

Поднявшись с подлокотника кресла, на котором сидела, Пейдж подошла к мужчине.

– Мы что, сорвали занятия?

– Некоторым образом, – проговорил он все в той же обманчиво вежливой манере.

– Так, значит, они должны быть в учебном зале?

– С семи до девяти. С воскресенья до четверга.

– Это что-то новое!

– Совсем новое.

– А… – Пейдж наклонила голову и задумалась. Когда она снова подняла глаза, мужчина оставался на прежнем месте. Он даже не пошевелился. Она спокойно проговорила:

– Девочки переживают смерть доктора О'Нейл. И я тоже. Я надеюсь, что мы могли поговорить об этом.

– У девочек есть свободное время, но только не сейчас. Они должны были прийти в учебный зал еще десять минут назад.

– Учебный зал может подождать еще несколько минут, не правда ли?

Мужчина медленно покачал головой. Пейдж снизила голос чуть не до шепота.

– Это исключительный случай, принимая во внимание все обстоятельства.

Он даже и бровью не повел.

Тогда Пейдж снова сказала шепотом, но уже с оттенком гнева:

– Мара О'Нейл много значила для этих девочек. Им необходимо время, чтобы пережить случившееся.

– В первую очередь им необходимо твердо усвоить, что в их жизни должен быть определенный порядок, – заявил мужчина почти таким же тихим и гневным голосом. – Им нужно соблюдать заведенный порядок. Именно для этого и предназначены вечерние занятия. И еще: у всех этих барышень не очень-то хорошо с успеваемостью.

Пейдж чувствовала, что такой разговор ни к чему хорошему не приведет. Человек, возможно, был великолепен, но бесчувственный, как камень. Она могла еще представить его кем-нибудь вроде преподавателя математики или надзирателя из общежития. Мара пришла бы в ярость, если бы узнала, что такой тип является членом преподавательского коллектива в Маунт-Корте.

– Этим юным девушкам, – сказала Пейдж, голос которой тоже приобрел стальной оттенок, – прежде всего необходимо понимание. Мне совершенно очевидно, что вы не тот человек, который в состоянии их понять. Надеюсь, что новый директор сможет.

– Я и есть новый директор.

Так, значит, он Ноа Перрини? Пейдж отказывалась в это верить. За пять лет ее работы в Маунт-Корте сменилось два директора. Первый вышел на пенсию, проработав двадцать три года, что на двадцать два года больше, чем второй. Оба они были седовласыми ограниченными людьми, оторванными от действительной жизни.

Ноа ничем не напоминал своих предшественников. Для этого он был слишком пунктуальным. И слишком молодым. И слишком привлекательным.

Девушки придерживались того же мнения, и Пейдж вспомнила, что еще на этой неделе слышала от них, что новый директор отличается чрезвычайной приверженностью к правилам и установкам. Что ж, все совпадает. Это означало также, что дальнейший спор вести с этим человеком бессмысленно, более того, дальнейшие препирательства в присутствии учениц могли вызвать ненужные осложнения. Меньше всего Пейдж хотелось осложнять и без того непростую ситуацию.

Она вернулась к девушкам и положила руку на плечо Дейдры.

– Нас разлучают. Но разговор у нас получился чрезвычайно любопытный. Почему бы мне не прийти к вам завтра, скажем, во второй половине дня? – Она, конечно, предпочла бы прийти утром, но в субботу наступала ее очередь выходить на дежурство. – Около часа? Встретимся на том же месте.

На этот раз в голосах девушек явственно звучало скрытое разочарование.

– Но это абсурдно.

– Можно подумать, что мы и в самом деле сможем сегодня заниматься.

– Это будет просто пустая трата времени. Пейдж сказала:

– Постарайтесь. Ради меня. А если вы не хотите делать домашнее задание, то напишите мне письмо о том, что значила доктор О'Нейл для каждой из вас. Это очень помогло бы мне. Я тоже очень тяжело переживаю ее смерть. – Стоило ей подумать, что она взяла себя в руки, глаза ее наполнились слезами. Она крепко обняла Сами.

Тая обняла их обеих. Еще несколько девушек подошли поближе и присоединились к маленькой группе. Пейдж была тронута их нежностью и благодарна им.

Но новый директор продолжал стоять на прежнем месте, наблюдая и ожидая, когда они выполнят его указание. Одна за другой, бросая в его сторону презрительные взгляды, девушки стали покидать гостиную.

Пейдж успокоилась. Но она чувствовала смертельную усталость и опустошенность. Тело ее болело. У нее был тяжелый день – несколько тяжелый день. Хотя Сами почти ничего не весила, Пейдж чувствовала, как лямки, которыми к ней была прибинтована девочка, буквально врезались в ее плечи. Она подложила руку девочке под попку, чтобы ослабить давление лямок.

Полагая, что новый глава школы ушел вместе с девушками, она тоже повернулась, чтобы уйти, но сразу поняла, что попалась – директор все еще стоял на месте, рассматривая ее изучающим взглядом. Пейдж неожиданно для себя подумала, что она бледна и плохо выглядит.

– Вы уверены, что вам не хочется проводить девочек в учебный центр? – резко спросила она. – Ведь они могут просто-напросто пройти мимо.

Мужчина позволил себе улыбнуться краешком губ.

– Это, пожалуй, наиболее наблюдательное высказывание из всего, что вы сегодня говорили. Детишки в нашей школе готовы на все только ради того, чтобы выяснить пределы нашего терпения. И как мне кажется, им до сих пор удавалось это в полной мере. Вполне возможно, что я не самый популярный субъект на территории школьного городка…

– И это еще мягко сказано.

– …Но черт меня побери, если я позволю себя дурачить.

Пейдж просто диву далась, глядя на выдержку этого человека.

– Умерла моя подруга. И потому не кажется ли вам, что в такое время люди должны быть чуточку помягче?

– Мне кажется, – холодно заметил директор, – что более всех смертью вашей подруги опечалены именно вы, и, хотя девочки, возможно, тоже опечалены, они не преминут использовать ваше состояние в своих собственных интересах.

– Если бы вы знали Мару, то не стали бы говорить подобные вещи. Она была очень активным человеком. Девушки ее просто обожали.

– По крайней мере, одна из этих девушек ни разу в жизни не встречалась с доктором О'Нейл. Она здесь только первый год, а семестр начался всего пять дней назад.

Пейдж резко вскинула голову.

– Дискуссия, возможно, началась с разговора о Маре, а потом рамки ее расширились. Мы говорили об одиночестве и о средствах его преодоления, что для учениц в этом возрасте особенно важно. Из тех вопросов, которые задавала мне Сара, я поняла, что эта девушка по-настоящему болеет душой за окружающих ее людей. Поскольку она новенькая, то, вполне вероятно, она испытывает чувство одиночества и боится его. И это будет продолжаться до тех пор, пока она не сойдется поближе с другими девушками, которые станут ее подругами. И самое главное, если бы она имела родителей, которые могли бы не меньше беспокоиться…

– Ее родители не безразличны к ней.

– Вы понимаете, что она не знает, кому она может довериться и с кем поговорить, если ее беспокоит что-то. И это пугает меня. Если бы у меня была дочь…

– А это что? – перебил ее директор, кивком головы указав на сверток, находившийся у Пейдж на груди.

Ребенок как раз выбрал этот момент, чтобы зашевелиться, и Пейдж отодвинула от ее личика тяжелое вельветовое одеяло. Глазки Сами были закрыты. Один крохотный кулачок находился у рта девочки. Пейдж нежно разжала крохотные пальчики и спрятала большой внутри кулака ребенка.

– Это, – проговорила она со вздохом, – тот самый ребенок, которого Мара хотела удочерить. Ее привезли несколько часов назад.

– Неужели женщина могла покончить жизнь самоубийством непосредственно перед приездом ребенка?

Пейдж тоже постоянно мучилась этим вопросом. Затем, против своей воли, она подумала: «А может быть, это и так. За последние несколько лет Мара стала приемной матерью для пятерых детей. Таня Джон была последней. Когда ее забрали от родителей, оскорблявших ее и помыкавших ею, она прожила с Марой почти год. Мара искренне верила, что девочка счастлива с ней, что понемногу выбирается из своей скорлупы и становится более уверенной в себе. И вдруг – словно гром среди ясного неба – ее воспитанница убежала. Когда ее нашли, то пристроили к другим приемным родителям, а в сердце Мары осталась глубокая, незаживающая рана. Интересно, – думала Пейдж, – неужели побег Тани оказался настолько сильным ударом для Мары, что она стала сомневаться в своих способностях удочерить и воспитать Сами? Но ведь ты ничего не сказала, Мара. До самого конца ты с энтузиазмом говорила об удочерении девочки. Ты проделала всю подготовительную работу, накупила всевозможные детские вещи и даже отремонтировала и украсила детскую комнату. Ты была просто наверху блаженства. Что это? Временное помешательство? Но это так не похоже на тебя».

– Что-то с ней случилось. Я должна выяснить, в чем дело.

– А ребенок? Что будет с девочкой?

– Пока для нее не найдется приемных родителей, она останется со мной.

– Вы замужем?

Она посмотрела ему прямо в глаза:

– Нет.

– Вы практикующий педиатр?

– Да.

– А что вы будете с ней делать, когда вам придется идти на работу?

Голос Пейдж приобрел взволнованные нотки:

– Ума не приложу.

– Вам необходимо все обдумать.

– В сущности, – ее беспечное настроение сменилось смутной тревогой, – это произошло так быстро, что у меня совершенно не было времени все обдумать.

Директор отвернулся с видимым раздражением.

– Вы великолепный образец для подражания этих подростков. – Он пристально посмотрел ей в глаза. – Вы что, все делаете так необдуманно?

– Я никогда ничего не делаю необдуманно! – вскрикнула она. – Я не просила об этом. Просто так случилось. Я веду упорядоченную жизнь. Я люблю упорядоченную жизнь. Но что мне оставалось делать? Отослать ребенка обратно?

– Нет, конечно. Но вы же не можете вечно носить ее, прибинтовав к себе?

– А почему бы и нет? – спросила Пейдж с невольным раздражением.

– Потому что прежде всего это плохо для ребенка. А во-вторых, это не совсем удобно. Если вы и впредь собираетесь работать тренером…

– Так вы знаете, кто я?

– Совершенно справедливо, – ответил директор. – Я обязан все знать. Правда, я не знал, что у вас есть ребенок. Теперь же, когда я это знаю, я сомневаюсь, насколько уместно было с вашей стороны принести ее с собой в школу. У девочек достаточно своих проблем. Они нуждаются в пристальном внимании со стороны тех, кто работает с ними.

– Я могу уделять им должное внимание.

Он вздохнул.

– Разве вы не понимаете, что это вопрос дисциплины? В течение ряда лет в Маунт-Корте царил полнейший хаос. Уроки то проводились, то нет. Посещаемость фиксировалась редко. Время отбоя не соблюдалось. В помещениях спален воспитанницы вели себя как хотели. Эти девочки и знать не хотели о том, что у удовольствий тоже бывают пределы. Более того, они не имели представления, что такое воздержание. Они получали все, что хотели. Если им что-нибудь не разрешали, они делали это украдкой. Так их воспитывали, а школа ничего не делала, чтобы исправить положение. Поэтому случались скандалы – и какие! Имели место, например, случаи алкогольного отравления, злоупотребление наркотиками и чуть ли не открытая война с городскими детьми. Так вот, я намерен навести порядок. – Он взъерошил рукой волосы. – Для этого мне необходимо установить строгую дисциплину. Мы впустую говорим о правилах здесь.

Пейдж ждала, когда он продолжит свои рассуждения.

Казалось, что директору не доставляло особой радости говорить все это, и на секунду Пейдж подумала, что где-то в глубине его души, возможно, и скрывается доброта.

– Правила не могут быть обязательными для одних и необязательными для других. Когда люди идут на работу, они оставляют детей дома.

– Я здесь не на работе. Я просто пришла по-дружески поговорить с девочками.

– Тогда следуйте этому принципу, когда приходите сюда в качестве их тренера.

– Это тоже не работа. – Пейдж спорила с ним, потому что была уверена в своей правоте. – Это развлечение. Вот почему я занимаюсь тренерской работой бесплатно. Мне нравится быть среди этих детей. Они мне не безразличны. Я полагала, что и вам тоже, и поэтому удивилась, что вы не позволили мне поговорить с ними сегодня вечером. Им нужен человек, который мог бы помочь им размышлять. Им нужен взрослый. До того, как я пришла сюда, девочки буквально с ума сходили от навалившихся на них недетских проблем. Или это вас совершенно не волнует? Или для вас отметки – самое главное? Или вы здесь только для того, чтобы у нас была на высоте отчетность?

Он издал звук, выражающий недовольство, подбоченился и выглянул из окна, откуда открывался вид на школьный городок.

– Это местечко рушится на глазах. Финансирование ни к черту, и мы едва сводим концы с концами, а улучшений не предвидится. Председатели благотворительного фонда в ужасе, что средства вылетают в трубу – тратятся впустую, а когда нам необходимо получить от них некоторые суммы, выясняется, что наши выпускники бегут отсюда сломя голову и не слишком хорошо отзываются впоследствии. Таким образом, – тут он соизволил опять посмотреть на Пейдж, – мне приходится заниматься писаниной, но это отнюдь не значит, что на ребят мне наплевать. Конечно же, я люблю детей. Как иначе вы можете объяснить, что я согласился работать в этом медвежьем углу? Черт возьми, я и сам проработал учителем много лет.

Таким эмоциональным он нравился Пейдж куда больше. Когда директор волновался, он казался более человечным.

– Неужели?

– Вы мне что, не верите? Я преподавал христианское учение.

– А я приняла вас за учителя математики. Она всегда казалась мне наиболее строгой из всех дисциплин.

– Я не строгий.

– Смею вас заверить, что вы кажитесь таким. Но, черт возьми, если вы хотите вызвать эпидемию самоубийств среди детей, которые считают, что не так уж плохо последовать примеру доктора О'Нейл, – это на вашей ответственности.

Крошечное запеленутое существо неожиданно разразилось тихим и слабым криком, заставив мгновенно улетучиться чувство некоторого удовлетворения, которое было появилось у нее, когда выяснилось, что она в состоянии вывести Ноа Перрини из себя.

– О Господи, она говорит! – Глаза Сами были полуоткрыты, она тихо кричала во сне.

– Может быть, она намочила пеленки? – предположил Ноа.

– Спасибо, а то я ведь могла и не догадаться. – Пейдж принялась укачивать девочку, но это ей не очень удавалось.

– Скорее всего, она просто устала висеть в этой люльке. Как бы вам понравилось в течение нескольких часов болтаться, будучи привязанной к другому человеку?

– Один раз в жизни я была готова за это отдать все. – Она погладила Сами по спинке, но тихие, прерывистые рыдания от этого только усилились.

– Ей необходима более приемлемая колыбель.

– У меня нет приемлемой колыбели.

– И после этого вы пытаетесь учить меня, как мне обращаться с моими ребятами?

Ей не хотелось больше слушать упреков. По крайней мере, от Ноа Перрини. Она слишком устала, слишком измучилась и издергалась.

– Вы правы. Ребенка необходимо уложить в постель. – Она направилась к двери, продолжая говорить, заглушая слабый плач Сами. – Я знаю кое-что о ваших ребятах, – то, чего не знаете вы. Им нужна помощь. Я хочу предложить вам либо пригласить в школу специального психоаналитика, либо позволить мне и моим коллегам позаботиться о ребятах, которые переживают трудное время. Эти дети находятся в кризисном состоянии. Мы можем спорить с вами часами, но все равно ничего не можем изменить.

Пейдж вышла из общежития и направилась прямо через газон, что, вероятно, было нарушением установленных правил, но так было ближе к машине.

– Хорошо, – неожиданно раздался голос за ее спиной. – Вы можете прийти и поговорить с ними завтра. Впрочем, вы уже пообещали им, что придете.

Она продолжала идти, не оглядываясь.

– Прекрасно. Но ребенок так или иначе будет со мной. Куда я, туда и она. – Она распахнула дверцу автомобиля и проскользнула в салон.

– Вы что, собираетесь вести машину с ребенком на груди? – спросил он, подойдя поближе и наклоняясь к открытому окошку машины.

– У меня нет выбора, – сухо сказала Пейдж. – В противном случае мне пришлось бы привязать девочку к креслу. Учитывая, что мышцы у нее как желе и то, что ей просто не нравится висеть на кресле, вряд ли я этим воспользуюсь. Так ей куда лучше и безопаснее. – Она завела двигатель, выжала сцепление и отъехала от общежития.

– Вам нужно завести специальное сиденье для ребенка! – крикнул директор вдогонку.

Не обращая на него никакого внимания, она аккуратно проехала по извилистой дороге, ведущей от школьного городка к воротам, и въехала под их железную арку. К тому времени Ноа Перрини уже скрылся из виду, а Сами перестала плакать.

Притормозив у ворот, она огляделась, вырулила на главную магистраль и, выкрутив рулевое колесо, покатила домой. Она вела автомобиль очень медленно, чувствуя, как постепенно все ее тело немеет, а голова наливается свинцом от переутомления.

Возможно, она была бы и не против некоторое время побыть в покое. Но когда Пейдж наконец осторожно уложила Сами спать посередине своей широкой кровати и присела для того, чтобы собрать из отдельных деталей детский манеж, который был настолько мал, что мог какое-то время служить в качестве детской кроватки, пока другой, побольше, ей не привезут из дома Мары, она почувствовала, что у нее от переутомления дрожат руки. Тем не менее она ухитрилась еще раз сменить Сами пеленки, дать ей выпить половину очередной порции молока из бутылочки и переложить девочку в манеж. Когда она закончила работу, в ушах у нее еще звучал ее собственный совет:

– Дело в том, что, когда умирает человек, подобный доктору О'Нейл, нам следует извлечь из этого урок – если нам плохо, то необходимо выговориться.

Несколько секунд спустя она уже набирала номер телефона Энджи.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Энджи Биджелоу любила говорить, что она провела первые девять месяцев своей жизни, читая журнал «Тайм» через пупок своей матери, и, хотя ее мать утверждала, что это был «Ньюс-уик», вопрос так и остался открытым. Энджи была эрудированная женщина. Она обладала фотографической памятью и знанием человеческой природы, что помогало ей правильно ориентироваться в событиях, освещаемых в газетах или журналах. Но все это не делало ее слишком самоуверенной.

Пациенты любили ее, потому что она редко ошибалась. Если она ставила диагноз, что у пациента грипп, который пройдет ровно через две недели, то так обыкновенно и бывало. Если она говорила, что больная конечность ушиблена, а не сломана, то это оказывалось именно так. Она много читала специальной литературы и была знакома с каждой мало-мальски стоящей теорией в области медицины и всегда была в курсе, какие анализы следует проводить, а какие нет, и какова точка зрения на них медицинских авторитетов. Кроме того, она всегда знала, какие лекарства стоит или не стоит прописывать. Она инстинктивно чувствовала то, что больной не мог четко выразить в своих жалобах на недомогание. Она была ближе к научной медицине, чем многие другие врачи.

Домашнее хозяйство она вела примерно в таком же ключе. Она была организованной, четкой и разумно распланировала свою жизнь. Всему было свое время и место – овощи она всегда покупала в четверг во второй половине дня, белье относила в прачечную каждый вечер после обеда, дом убирала по воскресеньям. Не то чтобы она не могла попросить Бена помочь ей с домашними делами – он работал дома, и у него было свободное время, – но она знала, что справится со всем этим лучше него. Ей бесконечно нравилось быть женой, матерью и деловой женщиной одновременно, и она гордилась, что отлично может совмещать все это.

Поэтому в тот вечер, в пятницу, она не пожалела усилий на то, чтобы приготовить полный обед – чечевичный суп, рис с пряностями, салат и первые яблоки из Макоуна из местного фруктового сада, запеченные с медом – для Бена и Дуги. Похороны Мары были кульминацией трех последних и долгих и изматывающих дней, которые буквально выжали из всех домашних моральные и физические силы. В доме царило уныние, которое Энджи надеялась развеять, восстановив нормальный ритм жизни в семье.

Закончив мыть кастрюли и сковородки, она принялась протирать кухонный стол, когда раздался телефонный звонок. Она сняла трубку раньше, чем к ней прикоснулся Дуги, который предполагал, что звонит его маленькая приятельница из Маунт-Корта, которая звонила уже дважды – три раза вчера и два раза позавчера. Юная любовь обладает поразительной настойчивостью. Это также не давало покоя матери четырнадцатилетнего мальчика, которого знала, насколько развитыми бывают четырнадцатилетние девочки. Дуги еще не созрел для этой девочки. Он вообще еще не созрел для таких отношений.

Но звонила не Мелисса. Это была Пейдж, и ее голос звучал настолько печально, что трудно было поверить, что это говорит ее обычная такая жизнерадостная подруга. В трубке слышались произносимые на высокой ноте слова: Пейдж упоминала о Маре, что-то говорила о какой-то колыбельке и о сиделках. Энджи попросила ее успокоиться и рассказать все снова, но только спокойнее.

Когда смысл рассказа дошел наконец до Энджи, она не знала, плакать ей или смеяться.

– Ребенок Мары из Индии? Да ты, должно быть, шутишь?

– Она лежит рядом со мной и величиной не больше грецкого ореха. Но при этом она существует, она реальна. И пока она моя. Я – единственное, что у нее есть, а у меня завтра дежурство в офисе и спаренные часы на следующей неделе, поскольку необходимо работать еще и за Мару. И это не говоря уже о том, что у меня пять дежурств в госпитале и очередной забег в Маунт-Корте – все на следующей неделе. Что мне делать?

Энджи все еще пыталась переварить факт появления ребенка.

– Слушай, а ведь Мара, скорее всего, не знала, что ребенка вот-вот привезут?

– Она знала. Представитель агентства разговаривала с ней в понедельник.

– Тогда как же она могла покончить с собой? Ведь ей так хотелось удочерить ребенка. Она считала это своим спасением, своим спасательным кругом. Что же произошло?

– Я не знаю! – выкрикнула Пейдж.

– Почему же она не сказала, что ребенок уже в пути?

– Представления не имею! – ответила Пейдж, вновь срываясь на крик.

Слова ее полились на Энджи, как из рога изобилия. Она напомнила подруге, как часто Мара говорила о том, что она неудачница, что ей вечно не везет – в противовес рассуждениям о «спасательном круге». Энджи решила, что подобные рассуждения со стороны Мары выглядели скорее как шутка. А может быть, и нет.

– Возможно, всему виной ее суеверие. Возможно, она боялась говорить нам о приезде девочки, потому что не хотела сглазить.

– Напрасно она так. Обмолвись она хоть словечком, мы бы хоть как-то к этому подготовились.

– Это в том случае, если бы мы знали о ее планах самоубийства.

– Даже если бы не знали. Она была просто обязана рассказать нам о ребенке. Ведь мы считались ее подругами. Она непременно должна была сообщить нам, когда приезжает девочка. Она должна была поставить нас в известность о своем кризисном состоянии, о том, что она принимает валиум.

– Я выезжаю к тебе, – неожиданно сообщила Энджи. – Дай мне пять минут, чтобы закончить дела дома, и жди.

Пейдж прерывисто дышала в трубку.

– У меня все в порядке. Тебе незачем ехать.

Но Энджи все-таки решила поехать. Пытаясь повернуть жизнь в привычное русло, она тем не менее не могла отделаться от мыслей о Маре. Она никак не могла забыть, какое ужасное впечатление произвела на нее та черная глубокая яма в земле, в которую сегодня утром опустили гроб с телом Мары. Она продолжала спрашивать себя, все ли она сделала, чтобы предотвратить несчастье, и вот теперь, хотя она и помыслить не могла, что и Пейдж была на грани самоубийства, Энджи решила не рисковать.

Она хотела поговорить с Пейдж.

И она должна была увидеть ребенка.

Бен лежал, распростершись на диване, и переключал телевизор с одного канала на другой. Его альбом для набросков находился рядом, на случай, если вдруг он наткнется на что-нибудь стоящее, что можно увековечить с помощью карикатуры. Энджи, впрочем, знала, что это скорее привычка, чем серьезное занятие. Он смотрел на все отсутствующим взглядом, и было ясно, что он ни на чем не может сосредоточиться. Смерть Мары потрясла его не меньше, чем других.

Энджи попыталась вывести его из этого состояния.

– Милый, я собираюсь навестить Пейдж. Помнишь ту маленькую девочку, которую Мара хотела удочерить? Она из Индии. Так вот, ее сегодня привезли. Сегодня – не понимаешь? Пейдж взяла ее к себе.

Отсутствующий взгляд Бена сменился удивлением, хотя это никак не выразилось в его поведении.

– Ее ждали только через несколько недель.

– Так говорила Мара. Но девочка уже здесь, и по голосу Пейдж я поняла, что подруга в панике.

– Пейдж умеет заботиться о детях. Она педиатр.

– Когда дело касается собственных чад, педиатры теряют голову больше, чем кто-либо другой.

– О тебе такого не скажешь.

– Но я исключение. Кроме того, я же не работала четыре года и целиком могла посвятить себя Дуги. И у меня есть ты. У Пейдж нет мужа, который мог бы помогать ей, пока она занимается воспитанием ребенка. Бен решил отбросить в сторону недомолвки.

– Она что, решила оставить девочку у себя?

– Не знаю. Я выясню, когда съезжу к ней.

– А сама-то ты за или против?

– Я – сторона нейтральная. Я просто послушаю, что мне хочет сообщить Пейдж.

Бен резко приподнялся на диване и сел. Его взгляд снова скользнул по экрану телевизора. Энджи знала, что муж сердится. Он сердился на Мару, так же как, впрочем, и Энджи. Для них ее смерть выглядела как бессмысленная потеря человеческой жизни. Не говоря уже о том, что они лишились преданного друга и опытного врача.

– Я пойду и скажу Дуги, что уезжаю, – тихо проговорила Энджи. – Сделай мне одолжение, если зазвонит телефон, постарайся снять трубку сам. Если будут звонить из клиники, пусть перезвонят Пейдж. Если же это будет Мелисса, проследи, чтобы он разговаривал не слишком долго.

– Почему бы и нет? Похороны сильно сказались на его нервах. Было бы неплохо, чтобы парень чуточку развеялся. Кроме того, сегодня пятница. Завтра ему не надо идти в школу.

– Неужели ты не понимаешь, что у него роман, а ему всего четырнадцать?

– Самый подходящий возраст, чтобы потрепаться с девчонками по телефону.

– Кстати, о твоем смокинге, – напомнила Энджи мужу. – Тебе следует сходить на чердак и принести его сюда. Если он сидит не так, как прежде, то его завтра же надо отнести к портному.

Бен поудобнее устроился на диване.

– Церемония награждения состоится только через шесть недель.

– Совершенно верно, – заметила Энджи, стоя в дверях, – но в последний раз ты надевал его шесть лет назад. Даже если он сидит хорошо, вполне возможно, что он вышел из моды или потерял вид. В таком случае нам придется купить новый. Когда ты получишь эту награду, то станешь настоящей знаменитостью. – Энджи гордилась своим Беном. Он был талантливым карикатуристом. – Хочу, чтобы ты выглядел лучше всех.

Энджи стала подниматься по лестнице в комнату Дуги. Дверь оказалась закрытой. Она постучала, открыла ее и заглянула внутрь. Дуги лежал растянувшись на диване и в этой позе очень напоминал Бена. Но в отличие от отца он был настроен весьма агрессивно. Потому что его побеспокоили. Он, должно быть, следил за Энджи и знал, когда она закончила говорить с Пейдж. Сейчас он разговаривал по телефону сам.

Он быстро прикрыл трубку ладонью.

– Ты никогда не даешь мне возможность сказать – «войдите».

Энджи улыбнулась.

– Я твоя мама. Мне разрешений не надо. – Она умолкла, вспомнив о Маре. – У тебя все нормально?

Мальчик пожал плечами.

– Надеюсь.

– С кем это ты разговариваешь?

– С ребятами из школы.

Энджи догадывалась, что это означает. Вероятно, кучка мальчиков и девочек сгрудились вокруг телефонного автомата, находившегося в общежитии.

– И с Мелиссой тоже?

Он опять пожал плечами.

– Разговаривай, конечно, только недолго, – предупредила его Энджи с таким выражением, словно отпускала ему какую-то вину, а затем добавила: – Я еду сейчас к Пейдж ненадолго. Помнишь о ребенке Мары? О маленькой девочке, которую она хотела удочерить? Так вот, ее сегодня привезли.

У Дуги от удивления отвалилась челюсть.

– Пейдж взяла ее себе.

– И что же она собирается с ней делать?

– Именно это мы и будем обсуждать. Меня, возможно, не будет дома несколько часов. Почему бы тебе не вытащить отца на воздух и не перекинуться в баскетбол? Фонари опять работают.

– Я хотел сходить в «Рилс».

Энджи сразу ощутила беспокойство. Видеосалон с баром, где торговали безалкогольными напитками, превратился в место постоянных сборищ учеников из Маунт-Корта с тех пор, как в общежитии разрешили иметь видеомагнитофоны.

– И кто же там будет? – мягко спросила она. Дуги в очередной раз пожал плечами.

– Да так, знакомые ребята.

– А Мелисса?

Дуги опять дернул плечом.

– Если она захочет прийти вместе со всеми. Да ты не волнуйся, мама. Ничего страшного не произойдет. Им всем надо возвращаться к десяти часам.

Энджи вздохнула.

– Мне бы хотелось, чтобы ты не ходил туда, Дуги. По крайне мере, сегодня.

– Мара не стала бы возражать.

– Только не сегодня.

Мальчик поплотнее закрыл рукой телефонную трубку.

– Почему нет?

– Потому что компании всегда попадают в какую-нибудь историю. Помнишь, прошлой весной компанию молодых людей забрали в полицию за то, что они швыряли банки от пива в военный мемориал в центре города? Их соревнование в меткости посчитали неуважением к памяти павших, кроме того, все они, несмотря на юный возраст, были выпивши.

– Но ведь мы собираемся в «Рилс».

– Рилс находится в одном квартале с аптекой, с заведением, где играют в карты, и, как это ни странно, с винным магазином. Ребятам ничего не стоило сунуть немного денег какому-нибудь водителю грузовика и попросить его купить им пива. И это заставляет меня волноваться, Дуги.

– Ты что, мне не доверяешь?

– Конечно же, я доверяю тебе. Я не доверяю кое-кому из вашей компании.

– Они нормальные ребята.

– Совершенно в этом уверена. Все дети нормальные. Некоторые, правда, или закомплексованы, или агрессивны. Но в целом они, конечно, хорошие. Только иногда объединяются, чтобы совершать глупые поступки.

– Мам, – шепотом пожаловался сын, – мне уже четырнадцать. Твоя опека иногда бывает просто невыносимой.

В этом году Энджи приходилось мириться с тем, что ее сын начал высказывать подобные замечания. Семиклассники из Маунт-Корта должны были возвращаться в общежитие к восьми часам, за исключением тех случаев, когда их сопровождал взрослый. Впрочем, гарантировать, что среди невинных семиклассников не найдется любителей более поздних прогулок, было нельзя. Просто до сих пор Дуги еще не приглашали на ночные гуляния. Энджи вздохнула.

– Ну пожалуйста, Дуги, ради меня. Последние дни были очень трудными для меня, и это не прошло даром. Меньше всего мне хотелось бы расстраиваться из-за тебя, а ведь я буду – если ты пойдешь на встречу с друзьями и подружками в Рилсе. В другой раз, может быть…

– Но…

– Твой отец нуждается в поддержке. Он в подавленном настроении.

– Но…

Энджи подняла руку, чмокнула его и ушла. На первом этаже она упаковала белье для стирки, взяла ключи от автомобиля и, крикнув Бену, что уходит, направилась к двери. Она пыталась собраться с мыслями. Она подумала о том, насколько легче было бы Пейдж, если бы ей не нужно было работать по утрам.

В субботу прием шел с девяти до двенадцати. В первую очередь принимали пациентов с острыми болями, а таких по субботам обыкновенно бывало мало. На дежурстве достаточно было одного врача, и вопрос, кто будет дежурить в субботу, всегда являлся поводом для дружных споров и добродушных перебранок.

Энджи подумала, что было бы неплохо, если бы Питер согласился заменить на дежурстве Пейдж. Она вернулась на кухню и позвонила ему.

Таверна была самым известным заведением в городе и оставалась таким, сколько себя помнил Питер Грейс. Его отец выпивал в ней, а еще раньше – его дед, и, хотя грубо сколоченные скамейки и столы, а также оголенные электрические лампочки давно заменили полированными сосновыми панелями и светильниками от Тиффани, заведение по-прежнему сохраняло деревенский стиль. Если верить старшим братьям Питера, ни один мужчина в Таккере не имел права пользоваться таковым, пока не выберет для себя личный загончик в Таверне. С этой точки зрения Питер не являлся мужчиной до тридцати лет, то есть до того времени, когда он вернулся в Таккер после окончания медицинского института и имел за плечами четыре года практической работы в качестве педиатра. Тогда – и только тогда отпрыск рода Грейсов, который в свое время покинул Таккер, набрался смелости, чтобы выбрать для себя загончик.

Его загончик – это своеобразная будка, окружавшая стол, за которым он сидел, был второй от двери и хорошо просматривался, в отличие от других будок, находившихся в глубине зала. Питеру нравилось быть на виду. Он был важным человеком, много путешествовавшим и делавшим такие вещи, на которые вряд ли были способны его земляки. Кроме того, он был врачом, уважаемой персоной в городе. Пациенты его любили, и их обожание действовало на него как наркотик. Это было свидетельством успеха, которое нельзя было купить ни за какие деньги и которое помогало ему забывать то время, когда он чувствовал себя неудачником.

Ему также нравилось наблюдать, как его братья гуськом проходят в заведение и скрываются в темноте своих загончиков в глубине помещения. Когда-то его братья были местными спортивными звездами и их имена не сходили с заголовок спортивного раздела местной газеты «Таккер трибюн». Они прыгали в длину, делали великолепные свободные броски и побеждали в забегах по пересеченной местности, в то время как Питер подвергался насмешкам своих школьных товарищей. Он был худ и обладал плохой координацией, поэтому не подходил под высокие стандарты, установленные местными тренерами. Поэтому он был вынужден удалиться в собственный мирок одиночества и тишины, где он мог читать, заниматься и мечтать о том, что наступит день, когда его братья потеряют свою форму и он займет их место на верхушке славы.

Сейчас пришло его время. Теперь, когда его братья работали на стройках, он ощущал себя чуть ли не Богом. По сравнению с их огрубевшими руками, толстыми от злоупотребления пивом животами и потускневшей внешностью Питер находился в великолепной форме. Когда-то тощий и нескладный, сейчас он был высоким и крепким. Его кудрявые волосы, доставлявшие ему в детстве столько хлопот, превратились в красивые каштановые локоны, подстриженные по последней моде. Одевался он, как человек, насмотревшийся на элегантных мужчин в метрополии и теперь успешно применявший их опыт в том медвежьем углу, где ему приходилось жить.

Сегодня вечером он отмечал своего рода праздник. Разумеется, он никому не сказал об этом. Местные жители предположили, что он топил в вине, то есть пиве, печаль, которая, по их представлениям, должна была угнетать его после смерти Мары О'Нейл.

На самом же деле его печаль уменьшалась с каждой лопатой пыли и грунта, которыми кладбищенские рабочие забрасывали могилу Мары. Питер стоял и смотрел на это уже после того, как траурная церемония завершилась и выражавшие свои соболезнования люди разошлись. Ему хотелось убедиться, что работа делается на совесть, и увидеть собственными глазами, что Мара и в самом деле находится в могиле глубиной в шесть футов и никогда уже не сможет из нее подняться.

Мара О'Нейл была опасной женщиной. Она умела подружиться с мужчиной, подпустить его к себе поближе, а затем нанести ему удар в спину. Она поступила так со своим мужем и чуть-чуть не добралась до Питера. Опасная женщина – это еще слабо сказано. Он рад, что ему удалось от нее улизнуть.

Он отхлебнул хороший глоток пива и уже ставил стакан на стол, когда несколько рабочих с металлургического завода вошли в Таверну. Они проходили мимо его загончика, направляясь к своему месту в конце зала.

– Ужасная история приключилась с доктором О'Нейл.

– Большая потеря для города.

– Она была истинным солдатом.

Питер молча кивал, изобразив на лице подобающую скорбящую мину. Мара была солдатом? Собственно, а почему бы и нет? Стоило ей забрать в голову какую-нибудь идею, она сразу же стремилась ее реализовать. Да, ее смерть – настоящая потеря для города. Но ведь другого врача всегда можно найти, а пока он, Пейдж и Энджи вполне могут заменить Мару и лечить ее пациентов.

Сьюзан Хавис, владелица Таверны, зашла в загончик к Питеру и присела к нему за столик. Она была прирожденной хозяйкой, человеком, который любил и умел говорить.

– Какую прочувственную речь произнес священник сегодня утром, – заметила она. – После его слов еще труднее понять, почему такая женщина, как Мара, решилась на самоубийство. Хотя, конечно, священники не отзываются об умерших плохо. – Хозяйке явно хотелось удариться в воспоминания. – Мара очень редко сюда приходила, что верно то верно, но уж если она заходила, она пила наравне с мужчинами. Она имела обыкновение сидеть со старым Генри Миллсом и пила кружку за кружкой, ничуть не уступая ему. Один раз, когда ему показалось, что Мара может хватить лишку, он даже перестал пить. На следующий день он пришел, как обычно, и пил в своей привычной манере. Но тогда, только один раз за долгое время, он отправился домой трезвым. Питер пощелкал костяшками пальцев.

– Да, в Маре было намешано много всякого.

– Я слышала, что тогда, в машине, она была совершенно пьяна.

Он отрицательно покачал головой.

– Что же тогда?

Он пожал плечами. Конечно, Питер знал про валиум, но он и представить себе не мог, что она принимает его в таких количествах.

– Поскольку меня не было рядом, я не могу сказать, что произошло в действительности.

– Она встречалась с кем-нибудь из местных?

– Нет.

– Ну кто-нибудь у нее был?

– Нет.

– Спад Харви будет по ней очень скучать. Ему нравилось ходить за ней по городу. Он чуть с ума не сошел, когда узнал о той маленькой интрижке, которая недавно была у Мары с его братом. Спад был в нее влюблен, только не говори ему, что тебе об этом сказала я.

Питер мог бы вставить от себя язвительное замечание, что Мара в интеллектуальном, да и во всех других отношениях была неизмеримо выше братьев Харви, но в этот момент у него запищало сигнальное устройство на лацкане, что означало, что его разыскивают в больнице. Сьюзан провела его к телефонному аппарату, находившемуся за стойкой бара. Он набрал номер службы оповещения, продолжая думать только о Маре. Он знал о ее близости с одним из братьев Харви. Она продолжалась всего лишь один уикэнд и, в сущности, ничего не значила. Иногда Мара была способна на подобные поступки.

Но смерть? С ней кончается все. Он до сих пор не в силах был поверить, что она лишала себя жизни.

– Поликлиника.

– Труди, это я, Питер Грейси.

– А, привет, Питер. Доктор Бигелоу оставила вам записку, в которой просит выйти завтра на дежурство вместо доктора Пфейффер. Она просила передать, чтобы вы позвонили ей домой, если вы не сможете.

Питер вздохнул.

– Благодарю за информацию. – Что ему может помещать? Скорее всего, ничего. Правда, он надеялся завтра подольше поспать, но сойдет и так. Он не мог спать долго, да и спал плохо с тех пор, как узнал о смерти Мары. Демоны ночи постоянно будили его, напоминая о последней встрече с Марой.

Был вторник, в конце дня Мара прислала медсестру, которая попросила его от имени Мары принять оставшихся пациентов вместо нее. Подстраховывать друг друга в чрезвычайных ситуациях вошло у них в привычку, стало частью жизни маленького коллектива. Это был один из основополагающих принципов групповой врачебной практики. Тем не менее он сам изрядно устал и почувствовал некоторое раздражение. Он отправился к Маре в кабинет и, просунув голову в дверь, увидел, что она стоит у своего письменного стола.

– Что случилось, Мара?

Она посмотрела на него в замешательстве.

– Ох…

– Ты что, заболела? – вспомнился ему вопрос, с которым он обратился к Маре. – Выглядишь ты неважно.

Она не ответила и по-прежнему смотрела на него отсутствующим взглядом. Эта игра в молчанку продолжалась несколько секунд, затем, как будто что-то подстегнуло ее, она бросилась вперед и пробежала мимо него к двери, а потом помчалась вниз по лестнице к выходу.

– Господи, Мара… – только и успел произнести Питер, но Мара уже не слышала его, не прореагировала на последние слова «сумасшедшая сучонка», которые пробурчал он себе под нос, возвращаясь в свой кабинет. Он и сейчас ясно видел ее, сбегающую вниз по лестнице в холл, и эта сцена вновь и вновь возникала перед его взором, как будто она преследовала его.

Лейси приехала в Таверну и подсела за его столик почти сразу, как Питер вернулся.

– Я как раз вовремя, – сказала она с улыбкой. – Ты здесь уже давно?

– Десять минут, – ответил он, прикасаясь рукой к сигнальному устройству на лацкане и усаживаясь поудобнее. Он не торопясь отпил из кружки, стараясь скорее переключиться с Мары на Лейси.

Лейси была красива. В свои двадцать восемь она была младше Питера на тринадцать лет, но разница в возрасте ничуть не смущала его. Он относился к породе знающих, опытных мужчин, из тех, кто заказывает музыку – тем более что он был местным уроженцем. Она приехала из Бостонского издательства четыре месяца назад, чтобы помочь в издании биографии одного из старейших жителей Таккера, который в возрасте ста двух лет собрал коллекцию рассказов о событиях в Новой Англии на переломе двух веков. Питер знакомил ее с местными достопримечательностями. Она же, в свою очередь, оказалась еще одной жемчужиной в его короне. Прогуливая по улицам такую красотку, Питер видел, как все местные жители просто сгорают от зависти к нему. Ему доставляло это немалое удовольствие.

– Ну как все прошло? – задала ему вопрос Лейси, изобразив на лице гримасу печали.

Питер понял, что она говорит о похоронах. Лейси на них не пошла, потому что не знала Мару. Питер очень постарался, чтобы женщины не встретились.

– Нормально.

– Грустно, да?

– Все похороны таковы. Надгробные речи читали на удивление хорошо, – добавил он, хотя ничего удивительного в этом не было. Мара была достаточно активным человеком в городе и знала всех и всякого. Удивительным было другое – подлинная скорбь, которую выражали собравшиеся, особенно учитывая необычные обстоятельства, связанные с ее смертью. Он мог бы предположить, что это вызовет негодование, даже гнев. Но люди, напротив, выражали свою любовь к ней и искреннюю скорбь.

– Как держались родители? – спросила Лейси. Питер отстегнул сигнальное устройство – послышался щелчок.

– Я сказал им слова, которые обычно говорят в таких случаях. Они стоически кивали. Потом я решил стать совсем хорошим и поведал им, как страстно она боролась за то, во что верила в этой жизни. Неважно это у меня получилось. Эти люди не в состоянии оценить одержимость. Они хотели всего-навсего, чтобы она была милой, славной женушкой и рожала мужу детей. – Тут Питер засмеялся. – Ты можешь себе представить? На это Мара была способна меньше всего.

– Это почему же?

– Ну, во-первых, она и минуты не могла усидеть на месте. Ей необходимо было постоянное движение, постоянная деятельность. И еще – она была упрямой как осел. Никоим образом Мара не смогла бы выдавить из себя слова брачного обета, особенно в том, что касается послушания и вечной любви. Она не смогла бы подчиниться ни единому человеку. Это было несвойственно ее натуре.

– Она когда-нибудь была замужем?

– Один раз. Еще до того, как перебралась в Таккер. Но она сама разрушила свой брак. Парень оказался наркоманом. Хорошо еще, что у них не было детей. Она тоже не стала бы с ними особенно возиться. Уж слишком она была направлена вперед. По этой причине и терпели неудачу все ее попытки усыновления ребенка. Уж слишком многими вещами ей хотелось заниматься в этой жизни, причем она требовала от себя только отличного исполнения. Даже представить себе трудно, что она в самом деле хотела усыновить кого-нибудь.

Лейси заказала себе стакан вина. Не успела официантка отойти, как она задала коварный вопрос.

– Скажи, отчего ты ее так ненавидел?

Питер выразил удивление.

– Да ничего подобного!

– Ну хорошо, пусть недолюбливал?

– Послушай, откуда у тебя такие мысли?

– Просто я сужу так по твоему тону. Да и челюсть щелкает весьма выразительно.

Питер остолбенел.

– С каких это пор ты успела стать экспертом в области моих привязанностей и антипатий?

– Какой из меня эксперт! Я просто наблюдательна.

– Я не хочу, чтобы меня подвергали психоанализу, Лейси.

– Никакого психоанализа я устраивать не собираюсь. Я просто хочу тебе заметить, что похоже на то, будто у тебя с Марой были проблемы.

– А я тебе говорю, что никаких проблем с Марой у меня не было, – сказал он упрямо. Имидж – это все. Ненависть как-то не вязалась с тем образом, который он создал и поддерживал у горожан. – Она была моим компаньоном в течение десяти лет. Мы были друзья, но… – Питер уже не мог остановиться, и слова лились сами, – … я отказываюсь возводить ее в ранг святой, чем, как мне кажется, занимаются сейчас буквально все. В конце концов, она как-никак совершила самоубийство. Она лишила себя жизни, что, в сущности, является проявлением самого крайнего эгоизма. Если бы ты пошла на похороны, то обязательно согласилась бы со мной. Все эти люди пришли отдать ей последний долг, несмотря на то, что она всех их бросила. Она и нас подвела, между прочим, – Пейдж, Энджи и меня. Мы надеялись, что она будет выполнять свою долю общей работы. Теперь же своими же руками она разрушила наш союз, причем не сказав ни слова, не оставив записки, не предупредив.

Питер мрачно уставился на свой стакан с пивом. Неважно, что он собственными глазами видел, как засыпали могилу Мары. Он по-прежнему был не в силах поверить, что она ушла навсегда. Он даже внутренне негодовал на нее, полагая, что с ее стороны было свинством позволить смерти завладеть ее существом с первой же попытки.

И все же Мара была не совсем такой, какой казалась. В чем-то она была мягкой и незащищенной. И Питер знал об этом. И задавался вопросом, знают ли об этом другие.

Двери Таверны отворились, на этот раз для того, чтобы пропустить самого крупного землевладельца – Джейма Кокса. Он владел двумя из трех городских кварталов, в которых находились почти все местные магазины и которые образовывали центр Таккера. Кроме того, ему принадлежала почти половина ветхих двухэтажных домишек в нижней части города, а также много прочей другой собственности, представляющей реальную ценность. Он был худ и высок и носил слишком короткую и узкую одежду, которая придавала ему вид патологического скупца, которым, он, в сущности, и был.

– Итак, она от нас ушла, так? – заявил он, останавливаясь у загончика, где расположился Питер. – Не могу вам сказать, что испытываю чрезмерную грусть по этому поводу. Настоящая боль в пояснице – вот кем она была.

– Между прочим, она вас тоже любила, – прорычал Питер.

– Ну, ей не слишком-то нравилось, чем я занимаюсь в городе, – в этом можете не сомневаться.

Питеру, признаться, это не нравилось тоже. Не обязательно быть крестоносцем, каким была Мара, чтобы видеть, в каком упадке была принадлежавшая ему собственность.

– Надеюсь, вы не будете возражать, что нижняя часть города выглядит ужасно. Вам что, трудно навести порядок в своих владениях?

– Это обязанность жильцов. В договоре, которые они подписывают, об этом ясно сказано.

– Дома нуждаются в элементарной покраске. А это уже ваше дело.

– Я покрашу дома, как только они вычистят дворы. Уж это точно их обязанность.

– Прекратите, Джейми. Вы состоятельный человек.

Джейми нахмурился.

– Господи, да вы говорите в точности как она. Если вы собираетесь стать ее преемником и начать с того, на чем она остановилась, то советую вам не беспокоиться. Мне наплевать, что вы родились в этом городишке, у вас ничего не получится, как не получилось у нее. Наш городишко существует еще только потому, что здесь за все плачу я. И это дает мне кое-какие преимущества.

– Но ведь она была права. – Имело смысл продемонстрировать собственное благородство и признать за Марой кое-какие заслуги. – Особенно это касается кинотеатра. Ведь он – настоящая ловушка в случае пожара.

– Не ловушка, а подлинная золотая жила. Там показывают роскошные фильмы в конце недели, да и в другие дни тоже есть что посмотреть. К тому же у нас бывают концерты, и все места обычно распродаются. Я оставил несколько билетиков, имейте в виду, на случай, если вам потребуется парочка.

– Нет, спасибо. Я не член клуба самоубийц, – проворчал Питер.

Джейми неохотно рассмеялся и похлопал Питера по плечу, проходя в глубь зала.

– Готов поклясться, что от нее вы тоже ничего подобного не ожидали.

Питер не успел ничего ему ответить и почувствовал новый приступ раздражения против Мары. В некотором смысле Джейми был прав. Питер никогда не думал, что она способна на самоубийство, и не считал ее трусливой, но, как выяснилось, именно трусихой она и была. Если бы у нее сохранилась хоть капля мужества, она бы не пошла на такое. Она бы мужественно встретила свои горести и нашла бы выход из положения.

Но, с другой стороны, особой печали, что все закончилось так, как закончилось, он тоже не ощущал. Так размышлял Питер, потягивая прохладный успокаивающий напиток. Да, у Мары были редкие приступы нежности, тогда она казалась неотразимой, несколько раз она выглядела даже легкомысленной, чем немало его позабавила. В других же случаях более трудной в обращении женщины он и представить себе не мог.

Нет, Мару незаменимой не назовешь – и как врача, и как любовницу. Доказательство последнего восседало прямо перед ним в настоящий момент.

Он обвел глазами Таверну, а затем перевел их на Лейси. Вдруг он почувствовал, что ему больше не хочется ни пива, ни гамбургеров. У него возникло желание съесть филе-миньон и выпить хорошего красного вина.

– Мы вполне можем провести время получше, чем сейчас здесь, – пробормотал он. Кинув на стол несколько банкнот, он вылез из своего загончика и, ухватив Лейси за руку, направился к выходу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Фотография в белой плетеной рамке стояла на привычном месте на каминной полке. Это была черно-белая фотография, семейный портрет, на котором в центре красовалась весьма молодая Нонни, а шестилетняя Пейдж устроилась у нее на коленях. Родители Пейдж, Хлоя и Пол, расположились по обе стороны Нонни. Они выглядели моложе своих двадцати пяти лет и были запечатлены камерой в тот момент, когда более всего походили на насекомых, застигнутых врасплох вспышкой и готовых в следующее мгновение в ужасе улететь.

Они и в самом деле налетались вдоволь. Исчезли они, как мотыльки. Пейдж хорошо помнила тот день. День своего рождения, на который она возлагала такие большие надежды.

«Мы исполним все твои желания, – написала ей в письме Хлоя из Парижа за несколько недель до этого события. – Этот день будет только твоим». Поэтому Пейдж запланировала сначала праздничный завтрак, затем поездку из пригорода «Парк дубов» в Чикаго для покупки подарка в связи с этой датой, затем поход в кино и, наконец, обед в стенах дома, приготовленный ею вместе с Нонни. Она хотела, чтобы ее родители наконец увидели, какой взрослой она стала, какой умелой, хорошенькой и воспитанной. Она до ужаса хотела им угодить и, как ей показалось, она весьма преуспела в этом. Все было просто великолепно. Хлоя и Пол убеждали ее, что все прекрасно, – и она в том числе.

Было около девяти, когда в комнате у Нонни был сделан этот самый снимок – буквально перед самым обедом. Сразу же после обеда ее родители, нацеловавшись с ней вволю и наградив ее градом нежных тычков и хлопков, к глубокому огорчению Пейдж, оставили ее в гостиной, где ей пришлось наблюдать через окно, как они усаживаются в автомобиль и уезжают.

Раньше Нонни всегда придумывала благовидные предлоги, объяснявшие отсутствие ее дочери и зятя, ссылаясь то на всевозможные дела, то на друзей дочери и зятя, то на их отъезд в отпуск. Она надеялась, что девочка не обращает внимания на эти частые отъезды и по-своему, по-детски воспринимает время. На этот раз она оказалась более честной.

– У твоих родителей имеется то, что называется «склонность к бродяжничеству», – объяснила она Пейдж, которая и теперь, спустя тридцать три года, помнила каждое слово этого разговора. – Им нравится постоянно находиться в движении и все свои дела делать по пути. Они не могут долго усидеть на одном месте.

– Но почему?

– Потому что у них сильно развита любознательность ко всему новому, которую невозможно удовлетворить полностью. Это-то и заставляет их путешествовать. В прошлом году они были во Франции, а в этом – поедут в Италию.

– А почему не в Чикаго? – спросила Пейдж. Чикаго казался ей огромным городом, в котором можно было увидеть столько нового и интересного. – Если бы они поехали путешествовать в Чикаго, я могла бы их видеть все время.

Нонни кивнула в знак согласия.

– Совершенно верно. Но они уже изучили Чикаго, когда были мальчиком и девочкой твоего возраста. Когда люди вырастают, им приходится уезжать все дальше и дальше, чтобы удовлетворить свое любопытство.

– Никто из родителей моих друзей так не поступает. Они сидят дома. Я хочу, чтобы мои тоже были со мной дома.

– Я знаю, что тебе этого хочется, пышечка, – сказала Нонни, давая ребенку дружеский тычок и прижимая Пейдж к себе. – Но дело в том, что твои родители не такие, как все остальные.

– Они меня ненавидят.

– Неправда.

– Они совсем не хотят меня видеть и со мной общаться.

– Совсем не так. Ты для них – свадебный подарок, который они поднесли друг другу. Они очень любят тебя. Но только по-своему. Они ведь отличаются от всех прочих.

– Но почему?

– Прежде всего потому, что твоему отцу не надо работать. Его родители – очень богатые люди. У него достаточно денег, чтобы покупать хорошие вещи для тебя и много путешествовать с твоей мамой.

– А почему я не могу путешествовать вместе с ними?

– Потому что тебе надо ходить в школу. Но они все-таки берут тебя с собой иногда. Помнишь, как в прошлом году вы все вместе поехали в Нью-Йорк? Ведь тебе понравилось?

Пейдж кивнула.

– Да. Но я тогда очень устала и была просто счастлива вернуться домой. Неужели они никогда не устают?

– Нет. Именно это и отличает их от других людей.

– А еще что?

– Любознательность, о которой я тебе уже говорила. Детский разум Пейдж представлял себе любознательность чем-то вроде кори.

– Но когда же они поправятся?

Нонни снова потрепала ее по плечу.

– Они не больны. Некоторые считают, что они живут как в сказке.

– А они счастливы?

Нонни ответила на ее вопрос не сразу, при этом на ее губах проступила неуверенная улыбка.

– Я надеюсь.

Так Пейдж впервые получила урок реальности, причем в полном объеме. Находясь в объятиях Нонни, она долго думала о том, в чем же заключается счастье ее родителей, которые защищали ее от внешнего мира, и в конце концов, так и не придумав, как смягчить удар суровой действительности, она расплакалась.

– Что с тобой, пышечка? – участливо спросила Нонни.

– Но я так старалась. Я ничего не пролила, не кусала ногти, я даже отдала им самые большие и лучшие куски праздничного пирога, а себе взяла совсем маленький. Я думала, что я сегодня такая хорошая.

– Но ты и в самом деле была хорошей, поверь мне. Ты всегда хорошая, пышечка. Ты самая хорошая маленькая девочка во всем Иллинойсе, во всех Соединенных Штатах, в целом мире. Но твои родители не остаются дома не потому, что ты хорошая или плохая. У них есть деньги и ненасытная любознательность, а также неиссякаемая энергия, которая их постоянно подхлестывает.

– Ну а как же я? – разрыдалась Пейдж, и тогда Нонни усадила ее к себе на колени и, крепко сжав за плечи, посмотрела ей прямо в глаза.

– А ты – моя – вот как мы распорядимся тобой, – произнесла Нонни с неожиданной яростью, о которой Пейдж помнила потом всю жизнь. – Ты никогда меня не оставишь.

– Что это значит?

– Это значит, что ты отличаешься от своей мамочки. Она, например, никогда не позволяла мне обнимать ее так, как я обнимаю тебя. В ней уже тогда бурлила энергия. Она постоянно носилась всюду, совала свой нос, куда не надо, то есть любопытство из нее так и лезло. Я не хочу сказать, что ты у нас совсем не любознательная, просто у тебя все это в норме. Ты будешь более счастливой, чем твоя мать, Пейдж. Ты спокойнее и уравновешеннее своей матери и в жизни сделаешь много хорошего.

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю. Ты совершишь много достойных поступков. Я тебе обещаю.

В течение долгого времени Пейдж ждала, когда осуществится обещание Нонни. Она хорошо училась в школе, у нее было много друзей, и она становилась все ближе и ближе с Нонни с каждым прожитым вместе годом. Тем не менее Пейдж продолжала винить себя за постоянное отсутствие родителей. Чего она только не придумывала, чтобы задержать их подольше, когда они приезжали – она старалась одеваться по-особенному, по-особенному говорить и вести себя, – но ничто не могло надолго удержать их в родных стенах. Обычно она наблюдала за их отъездом из окна гостиной.

Естественно, окружающие задавали ей вопросы об образе жизни, которую вели Хлоя и Пол. Некоторое время ей удавалось отделываться общими фразами, которые в детстве она слышала от Нонни. «Склонность к бродяжничеству» – стало частью ее словаря задолго до того, как ее друзья стали понимать истинное значение этих слов.

«Где мои родители? О, они на Аляске. У них склонность к бродяжничеству», – говорила она с вызовом, пытаясь бравадой скрыть душевную боль.

Затем она поступила в школу высшей ступени – весьма привилегированное учебное заведение, и круг ее друзей изменился. Пейдж стала взрослой и достаточно разумной, чтобы понять, что такое путешественник-космополит. Кроме того, она стала еще и достаточно светской, чтобы завести друзей, у которых родители ничем не отличались от Хлои и Поля, и более агрессивной. Когда ее спрашивали о родителях, она обыкновенно отвечала, что они умерли до тех пор, пока они и в самом деле не погибли в авиационной катастрофе. После этого она перестала рассказывать придуманную историю их смерти.

Иногда родители оставались дома на более длительный срок. Они или останавливались у Нонни, или проводили время в имении родственников Пола. Каждый раз Пейдж чувствовала себя наверху блаженства, сознавая, что Хлоя и Пол наконец-то где-то рядом. Только однажды летом, когда ей исполнилось семнадцать, Пейдж окончательно уяснила для себя, что все ее ожидания иметь, наконец, нормальных родителей не имеют под собой основы. Нонни была права. Ее родители были просто не в состоянии вести оседлый образ жизни. Чем больше они проводили времени на одном и том же месте, тем раздражительнее, беспокойнее и нетерпеливее они становились.

В конце того лета, когда ее родители снова собрались уезжать, Пейдж не стояла у окна гостиной, чтобы наблюдать их отъезд. Она поцеловала их на прощание и затем отвернулась, чтобы проводить Нонни в дом, как ни странно, чувствуя облегчение, что Хлоя и Пол наконец уезжают и она может вернуться к привычной жизни.

Урок, который она извлекла из разговора с Нонни в день своего шестилетия, в конце концов был усвоен. Конечно, потребность Пейдж в родительской любви и ласке оставалась прежней, и, хотя она знала, что и впредь все семейные праздники будут причинять ей боль, иллюзий у нее больше не осталось. Хлоя и Пол не могут иначе любить. Им не дано. Зато у нее есть Нонни.

«Я всегда буду рядом с тобой», – обещала ей Нонни, укрывая Пейдж одеялом, когда она укладывалась спать в день своего шестилетия. Позже Пейдж поняла, что Нонни ее не обманула. Она сама покинула ее, когда стала учиться в колледже, когда поступила в медицинский институт. К тому времени, когда Пейдж проходила практику в Чикаго, Нонни переехала жить в свой старый дом в Вермонте. Несмотря на это, они постоянно поддерживали связь и делились своими переживаниями и житейским опытом, становились все ближе друг к другу. Хотя Пейдж продолжала любить родителей, свою душу она раскрывала только Нонни.

Вот почему Пейдж поднялась в воскресенье чуть свет, искупала и накормила Сами, затем упаковала большой чемодан, прикрепила детское сиденье к автомобильному креслу и отправилась к Нонни.

Оторвав наконец глаза от семейной фотографии в белой плетеной рамке, она неожиданно вздохнула полной грудью. Она впервые могла так дышать с тех пор, как умерла Мара. Нонни действовала на нее успокаивающе, само ее присутствие уже оказывало на Пейдж благотворное влияние, хотя Нонни не успела сказать и слова. Да и сам ее дом выглядел приветливо и весело, как его хозяйка. Это был крошечный домик с садом, выкрашенный в красный и белый цвета. Нонни приобрела его, продав прежний большой, выстроенный в викторианском стиле особняк.

– Только два цвета – красный и белый? – как-то раз спросила ее Пейдж.

– Да, только красный и белый. Я обожаю эти два цвета. Я люблю их с самого детства. Только в детстве у нас не хватало денег, чтобы украсить дом таким образом.

– А мне казалось, что тебе больше по вкусу голубой. Ведь наш дом в Чикаго был отделан голубым цветом.

– Это из-за твоей матери, хотя она, признаться, редко проводила там время. Так вот, когда я переехала сюда и купила викторианский дом, проще всего было оставить все как есть. Но сейчас мне хочется, чтобы все вокруг было красным и белым. И не вздумай мне говорить, что я слишком старая. Может быть, со временем я перееду в дом престарелых, но все равно не стану похожей на тамошних старых фурий. Итак, – заключила она, вздыхая, – я хочу, чтобы все вокруг было красным и белым.

Заразившись энтузиазмом Нонни, Пейдж сама помогла ей обставить домик, и, хотя она боялась, что со временем цвета потускнеют, ничего подобного не случилось. Напротив, эти два цвета перешли и на Нонни – она стала носить одежду, выдержанную в этой цветовой гамме. Например, она любила белые платья, юбки и блузки и даже строгие костюмы, а в украшениях – кольцах, ожерельях и даже ленточках, стягивающих волосы, – отдавала предпочтение красному. Сегодня на ней были воздушная, так называемая «летящая блуза» и крохотные красные туфельки. Принимая во внимание, что она сохранила стройность фигуры и хрупкость – именно этим на нее походила Хлоя, в то время как длинноногая Пейдж больше походила на Пола, – Нонни казалась сказочным эльфом.

Она сидела на своем любимом белом плетеном стуле и держала на руках Сами, которая очень внимательно изучала ее.

– Гм, ребеночек, честное слово, ребеночек. Тебе следовало позвонить мне сразу, как только девочку привезли!

– Ты знаешь, я находилась тогда в состоянии тихого помешательства, и мне не хотелось перекладывать на кого-либо свои трудности. Кроме того, с тех пор, как я открыла дверь и обнаружила за ней Сами, у меня не было возможности перевести дух.

Субботу Пейдж посвятила перевозке из дома Мары наиболее громоздких предметов, предназначавшихся для девочки, в свой дом. Это ей удалось осуществить только благодаря самоотверженной помощи возбужденных соседей. Потом последовала поездка в Маунт-Корт и целая куча вопросов, на которые ей пришлось давать исчерпывающие ответы, и, наконец, новый круг вопросов, которые ей задавал представитель агентства по вопросам усыновления, и новые поездки.

– Какая она милая малышка, – агукала над ребенком Нонни.

Пейдж присела рядом и попыталась поймать взгляд Сами. На секунду взгляд девочки переключился на нее, но потом снова вернулся к Нонни.

– Слушай, она настоящее золото, а не девочка. Ночью спит, не просыпаясь, плачет редко. Думаю, что она еще не отошла от путешествия. Возможно, она перестанет спать так много, когда чуть-чуть окрепнет, но здоровье у нее неплохое. Я попросила Энджи осмотреть девочку.

– Почему Энджи? – спросила Нонни, преисполненная семейной ревностью. – Почему этого не сделала ты?

– Врачу не стоит исследовать и лечить своих близких. Я, разумеется, не утверждаю, что Сами принадлежит мне, – быстро добавила она. – Я просто оставила ее у себя, пока для девочки не найдут настоящих приемных родителей. Мне показалось, что Энджи будет более объективной. Она и в самом деле мне очень помогла вечером в пятницу, говорю об этом со всей откровенностью. – Тут Пейдж подавила неожиданно охватившую ее дрожь. – Я не понимаю, чтобы раньше я когда-либо доходила до такого состояния.

Нонни бросила в ее сторону озабоченный взгляд, а потом, взяв в свои руки крохотные ручки девочки, стала играть с ней в ладушки.

– Что случилось?

Пейдж выпрямилась, вздохнула, а потом откинулась на спинку стула.

– Коротко об этом не скажешь. Это было сочетание всего, навалилось все сразу. Смерть Мары, похороны, общение с семейством О'Нейлов. Потом привезли Сами, и я настояла, чтобы ее оставили у меня, потом позвонили девочки из Маунт-Корта, и я помчалась туда. Помчалась и столкнулась с новым директором. Это была, что называется, последняя капля. К счастью, когда я вернулась в Маунт-Корт в субботу, он не показывался. Короче, похоже на то, что у меня словно бы сдала иммунная система, и именно в этот момент я оказалась один на один с огромной ответственностью. – Она погладила темные шелковистые волосы Сами. – Ответственность такая большая, а девочка такая маленькая. Чуть не забыла сказать, что ко всему прочему у ребенка амебная инфекция: ей предстоит сделать массу самых разнообразных прививок, с ней необходимо проводить специальный комплекс упражнений для наращивания мышечной массы, не говоря уже о языковом барьере. И притом что до сих пор у меня не было ни малейшего опыта в воспитании малышей.

– К моему величайшему сожалению, – заметила Нонни без улыбки, – ты вечно нянчишься с чужими детьми, но только не с собственными.

– К моему полному удовлетворению.

– Так-то уж и полному? – вставила Нонни.

– К полнейшему. Кроме того, когда столько работаешь, времени на собственного ребенка совсем не остается.

– Ну так зачем же ты повесила себе на шею эту малышку?

Пейдж открыла было рот, чтобы ответить, но промолчала.

– Я и в самом деле растерялась, – наконец произнесла она с выражением полнейшего недоумения на лице. – Я же говорю тебе, у меня словно пропал иммунитет. Чувство здравого смысла куда-то улетучилось. Я переживала за Мару, думая о том, что возьму на себя все то, что она начала, но не успела закончить. И вдруг у дверей оказалась Сами, и мне показалось, что чрезвычайно важно, чтобы и это я взяла на себя тоже. – Сейчас Пейдж выступала чрезвычайно самокритично. – Это было совершено под воздействием минутного импульса. Я решила, что это будет великолепно – воспитывать девочку и преуспеть одновременно на работе и в общественной деятельности. На самом деле реальность – вещь суровая.

– Если справляются другие, значит, справишься и ты.

– Да, но насколько хорошо я буду справляться? Смогу ли я дать этому крошечному существу все то, в чем она нуждается? А ведь ей требуется много. Ей нужно, чтобы с ней разговаривали и играли. Чтобы к ней прикасались, наконец. Нужно, чтобы кто-нибудь научил ее садиться и держать прямо спинку, а впоследствии – стоять и ходить. Нужно, чтобы ей регулярно подавали бутылочку с молоком, да и другую пищу, которую употребляют такие малютки… Ведь ей уже четырнадцать месяцев.

– Она уже такая большая? – спросила Нонни с удивлением.

– Такая большая, – произнесла Пейдж в ответ. – Я ведь к этому и клоню. Ей нужно больше любви и заботы, чем кому бы то ни было. Иначе она никогда не нагонит своих сверстников. Так вот, я не уверена, что сумею ей все это обеспечить.

– Конечно же, ты сумеешь.

– Со всеми обязанностями, которые мне приходится выполнять?

– Ты же постоянно твердила, что человек должен уметь правильно распределять свое время.

– Звучит неплохо, только как это будет на практике, – проворчала Пейдж.

– Ты скоро узнаешь, как это на практике, – ответила Нонни, и лицо ее неожиданно просветлело. – А ведь я могу тебе помочь. Я могу сидеть с малышкой, пока ты будешь на работе.

– Ничего подобного. Воспитание малышей – дело трудное.

– Ну и что?

– Ты уже отработала свое, причем дважды. Сначала с Хлоей, а потом со мной.

– И что же из этого? Почему я не могу повторить все в третий раз? Мне только семьдесят шесть. Моей подруге Элизабет восемьдесят два, а она все еще сидит со своими правнуками.

– Но эта девочка не твоя правнучка, – напомнила ей Пейдж. – Она останется со мной только на короткое время.

– Тем более я в состоянии помочь. Моя подруга Сильвия работает три дня в неделю в дневном центре по уходу за детьми в городе, а ей восемьдесят один.

– Мне нужно, чтобы с ней сидели пять дней в неделю. После смерти Мары моя часть работы значительно увеличилась.

– Я в состоянии быть с ребенком пять раз в неделю. Моя подруга Хелен, к примеру, работает в библиотеке пять раз в неделю, а ей семьдесят восемь.

– А есть еще одна подруга по имени Гусси Вондэмон… – стала поддразнивать бабушку Пейдж.

– Прошу тебя, не упоминай в моем присутствии о Гусси. Она просто старая хулиганка. Обзывает плохими словами самых достойных граждан города, раскатывает по улице в огромном автомобиле со скоростью пятнадцать миль в час и орет на всех через открытое окно. – О, пышечка! – Она мгновенно переключила внимание на ребенка, личико которого стало морщиться в гримасе. – Я слишком громко говорю? Ты бы поняла, почему я повысила голос, если бы знала Гусси Вондэмон. Вполне возможно, что в один прекрасный день ты с ней познакомишься. Если она только узнает, что Пейдж привезла тебя сюда, она тут же явится в мой дом и буквально забросает меня вопросами. Будет гораздо лучше, если я стану ездить к тебе.

– Это довольно далеко.

– Каких-нибудь сорок минут.

– Нонни, – сказала Пейдж, слегка ущипнув бабушку за хрупкое плечо, – может, ты не станешь со мной пререкаться? Я уже договорилась с миссис Басби поработать у меня в качестве няни. Она живет через две двери от меня. Это очень удобно и ей и мне. – К сожалению, договоренность носила временный характер. Через несколько недель миссис Басби должна была уехать на юг, где она проводила зиму, и Пейдж придется искать кого-нибудь другого.

– А она хорошо знает, как надо обращаться с детьми? – спросила Нонни.

– Очень хорошо.

– Не лучше меня, надеюсь?

– Лучше тебя никто не может. Разве только Мара. – Пейдж вздохнула и погладила Сами по темной головке. – Вот Мара бы сумела отдать девочке всю свою любовь. Ведь крошка – просто прелесть. – Сами во все глаза смотрела на красный кожаный ремешок, висевший на шее у Нонни и служивший для того, чтобы поддерживать весьма оригинально, в стиле Нонни, украшение – большую красную клубнику из папье-маше. Пейдж приподняла искусственную ягоду и коснулась ею крохотной ручки Сами. – Я скучаю по Маре. Мне все время хочется поднять трубку и ей позвонить, кроме того, я невольно думаю о многих вещах, которыми хотела бы с ней поделиться. Она занимала такое важное место в моей жизни. – Она помолчала. – Я ее упустила.

– Ерунду ты говоришь, – сказала Нонни.

– Меня не было рядом, когда она нуждалась во мне. Я была слишком занята своими делами, чтобы выкроить время и поинтересоваться, все ли у нее в порядке. Я чувствовала, что с ней что-то происходит, и мне следовало бы постараться поговорить с ней.

– Скорее всего, этот разговор ничего бы не изменил.

– Может быть, но в конце концов я бы не чувствовала себя такой виноватой.

Нонни посмотрела на нее понимающим взглядом.

– Думаю, ты не совсем права. У тебя есть склонность чувствовать за собой вину при любых обстоятельствах, Пейдж. Когда ты была маленькой, ты винила себя за склонность твоих родителей к странствиям. Но ты была не права тогда, как не права и сейчас. Возможно, ты прекрасный врач, но читать мысли людей тебе не дано. Ты не могла знать, что думала Мара.

Но слова старой женщины не остановили размышлений Пейдж. Снова и снова она восстанавливала в памяти обстоятельства смерти подруги.

– Мысли о Маре постоянно угнетают меня. У человека, который достиг роковой черты и готовится совершить самоубийство, в мозгу, вероятно, бродят совершенно ужасные мысли, да и чувства он испытывает не менее кошмарные. По крайней мере, мои собственные страхи не рассеиваются.

– Так, значит, ты не уверена, что с Марой произошел несчастный случай?

– Ох, Нонни, – произнесла со вздохом Пейдж. – В жизни Мары О'Нейл практически не было места случайностям. Она была человеком крайностей, максималисткой, можно сказать. Но с другой стороны, она любила очень жизнь, в которой не последнее место занимала Сами. Поэтому я не могу с уверенностью сказать, что это было самоубийство. Оно просто не имело смысла.

Нонни посмотрела на внучку с пониманием.

– Думаю, мы никогда не докопаемся до истины. Если у Мары были секреты, она унесла их в могилу вместе с собой.

Пейдж не могла согласиться с Нонни. Хотя главным сейчас было для нее восстановить нормальное течение жизни, что означало выйти на работу в понедельник утром и погрузиться полностью в жизнь своих пациентов, делая вид, будто ничего не произошло. Своей второй обязанностью она считала проследить шаг за шагом все события последнего дня жизни Мары.

Диагностировав аллергию на ползучий плющ у Денни Броуди, она затем извлекла шарик из носовой полости Лайзы Мармер, ободрила напуганную до смерти Мерили Стиллер и уверила ее, что трепка, которую та задала своему трехлетнему сынишке в воскресенье, вряд ли могла сильно его травмировать. Затем она легким шлепком восстановила привычный ритм дыхания еще у одного малыша, но все это время она пыталась переговорить с каждым, кто, по ее мнению, виделся с Марой в последний день ее жизни.

Когда настало время ленча и она застала Энджи на небольшой кухоньке, расположенной где-то в кулуарах офиса, у нее уже был целый лист бумаги, пестревший всевозможными заметками.

– Из того, что я узнала, Мара приходила сюда утром. Она заполняла историю болезни, когда приехала Джинни, но ничего необычного ты в ней не заметила. Мара занималась обычными делами, поэтому предположить, что она подводила итоги, прежде чем покончить с собой, девушке и в голову не пришло. Мара даже не успела закончить свои записи, поскольку привезли первого больного, нуждающегося в неотложной помощи. Потом до десяти часов она вела прием пациентов.

– Она выглядела взволнованной?

– Не особенно, по крайней мере так утверждает Дотти – сестра-практикантка, дежурившая в тот день, впрочем, Дотти к ней особенно не приглядывалась, как, собственно, и все мы. Поэтому была ли ее обычная стремительность выражением внутреннего разлада – остается только гадать.

Пейдж принялась исследовать свои записки, машинально жуя апельсиновую дольку, которую ей протянула Энджи.

– Она разговаривала по телефону в перерывах между приемами больных, в частности, с лабораторией, с приемным покоем педиатрического отделения Главного госпиталя Таккера, и с Ларри Хиллзом. Ларри был фармацевтом в местной аптеке… Были и звонки частного характера, как утверждает Джинни, но мы можем выяснить, кто звонил, только в том случае, если звонили через коммутатор. В десять она попросила меня заменить ее на время, поскольку ей было нужно сбегать в лабораторию и устроить там небольшой нагоняй по поводу анализов Тодда Фиске. Она была раздражена, но сильно взволнованной отнюдь не выглядела и вернулась через сорок пять минут. Потом она снова принимала пациентов, отвечала на телефонные звонки, в частности консультировала по поводу здоровья Веббера-младшего и вела переговоры с родителями. Никто не может вспомнить, ела ли она что-нибудь в тот день. Ты столкнулась с ней в холле около двенадцати тридцати. Она была несколько рассеянна тогда, а из слов Дотти ясно, что эта рассеянность не покидала ее целый день. Последним ее видел Питер. Это было в четыре тридцать. Судебный коронер утверждает, что она умерла около полуночи.

Она откинулась на спинку стула.

– Таким образом, нашими наблюдениями не охвачен весьма значительный отрезок времени, когда она приняла большую дозу валиума. Что происходило с ней все это время?

Зазвонил телефон, Энджи взяла трубку, но потом передала ее Пейдж, которая вдруг почувствовала непонятный страх. Она звонила миссис Басби дважды на протяжении утра, и та ей сказала, что с девочкой все в порядке, но ведь все может измениться.

– Да, Джинни?

– Здесь находится Джилл Стикли. Она хочет переговорить с вами лично.

Так, значит, с Сами все нормально. Это Джилл Стикли. Пейдж почувствовала облегчение. Но почему Джилл? Ее имя не упоминалось сегодня в регистратуре. Она бы вспомнила, если бы видела ее фамилию в списке. Девушке было семнадцать лет, и она числилась постоянной пациенткой Пейдж. Кроме того, она занимала особое место в сердце Пейдж, и поэтому она вновь почувствовала тревогу. Кроме того, семейству Стикли за последнее время чертовски не везло, и если у них еще одна неприятность…

– Проводите ее в мой кабинет, – не раздумывая, произнесла она. – Я сию минуту буду. – Пейдж решительно встала из-за стола и извинилась перед Энджи за столь поспешный уход.

– Иди, – отпустила ее Энджи. – Я постараюсь узнать еще что-нибудь новое о смерти Мары. Мне кажется, что картина все еще неполная.

Именно об этом постоянно думала и сама Пейдж, но мысли о судьбе Мары мгновенно улетучились у нее из головы, как только она увидела лицо Джилл Стикли. Девушка стояла в кабинете Пейдж в неловкой позе и выглядела измученной, бледной и напряженной.

Пейдж была готова предположить, что отец Джилл, страховой агент, весьма неуравновешенный человек, в очередной раз избил ее мать, или ее мать, не имевшая работы в течение года и наконец нашедшая ее, снова лишилась места. Возможно также, что брат Джилл в очередной раз украл машину и был опять пойман с поличным на территории Таккера.

Пейдж обняла девочку за плечи и сказала:

– Что бы с тобой ни приключилось, знай, что бывают вещи и похуже. Все проходит со временем. Давай рассказывай.

– Боюсь, что я беременна, – сообщила Джилл тоненьким голоском, а ее испуганные глаза впились в лицо Пейдж, желая увидеть ее реакцию.

Пейдж проглотила комочек, неожиданно застрявший в горле.

– Ты забеременела? – Честно говоря, этого-то она не ожидала. – Мы, кажется, договорились принимать противозачаточные таблетки.

– Да, договорились. Вот только мне не повезло, как выяснилось.

– Как ты об этом узнала?

– У меня задержка.

– Сколько.

– Уже два месяца.

Пейдж взглянула на живот девушки, покрытый свободным платьем, и, конечно же, ничего не заметила. Тогда она положила ей на живот руку и сразу же ей все стало ясно. Она прощупала весьма основательную выпуклость.

– Так ты говоришь, два месяца? Ох, детка, здесь, пожалуй, все четыре…

Глаза Джилл наполнились слезами.

– Я, наверное, сбилась со счета, – едва слышно прошептала она.

Сбилась со счета? Пейдж внутри себя просто негодовала. Как это можно сбиться со счета? Мы говорили о том, что происходит со сперматозоидом, когда он встречается со зрелой яйцеклеткой, с тех пор как у девочки начались месячные. С того момента минуло ровно пять лет. Я им твердила о воздержании до тех пор, пока не убедилась, что мои слова для них пустой звук. И тогда я предложила использовать противозачаточные средства.

Но какой толк теперь вспоминать обо всей этой чепухе? Что сделано, то сделано.

– Ты, наверное, сильно напугана? Девушка кивнула.

Пейдж погладила ее по спине.

– Джей знает? – Джей был старым другом Джилл, ее молодым человеком. Он работал автомехаником и был на шесть лет старше Джилл. – Ну конечно, знает, – сама себе сказала Пейдж. – Он-то, наверняка заметил выпуклость.

Но Джилл отрицательно покачала головой.

– Он думает, что я просто полнею. Он буквально изводил меня шуточками по этому поводу, а вчера вечером я рассказала ему все. Он же заявил, что отнюдь не собирается стать счастливым обладателем толстой жены и орущего младенца и чтобы я выпутывалась сама. Я думала, что он за ночь одумается, поэтому я вернулась и всю ночь молилась, чтобы он передумал, но, когда сегодня утром я проходила мимо его дома, выяснилось, что он упаковал вещички и был таков.

– О Господи! – выдохнула из себя Пейдж.

– Я не могу рассказать отцу, он с ума сойдет от злости. Если же я все расскажу матери, он заявит, что у нас с ней секреты от него, и будет ее за это избивать. – Она вытерла слезы тыльной стороной ладони. – На этот раз я действительно попалась, правда?

Пейдж прищелкнула языком.

– Не стоит говорить слово «попалась», когда готовишься дать миру новую жизнь. Осложнения вызывают только различные обстоятельства, сопровождающие появление новой жизни. – Пейдж провела девушку в смотровую. – Давай-ка посмотрим, с чем нам предстоит иметь дело.

Десять минут спустя они уже снова сидели в кабинете Пейдж на маленьком диванчике, пытаясь «прояснить» обстоятельства, о которых только что говорила Пейдж. Джилл настаивала на аборте, против которого Пейдж также не возражала бы, хотя ее не оставляли воспоминания об аборте Мары, который она сделала примерно в таком же возрасте. К сожалению, аборту мешали сроки. Пейдж установила, что плоду в чреве Джилл уже от четырех до пяти месяцев. Но чисто технически аборт можно было сделать без угрозы для жизни девушки даже и в этом случае. Однако моральные и эмоциональные проблемы после этого оказались бы весьма тяжелыми. С другой стороны, воспитание ребенка в тех условиях, в которых жила Джилл, представлялось делом маловероятным. У Стикли было плохо с деньгами, а без диплома об окончании школы высшей ступени возможность улучшить материальное положение семьи становилась весьма проблематичной. Наиболее оптимальным выходом из положения представлялось отдать будущего ребенка в руки приемных родителей.

Первое, что необходимо было сделать, учитывая, что Джилл несовершеннолетняя, объявить о беременности дочери ее родителям. Отдавая себе отчет в том, что чем дольше они будут скрывать беременность девушки, тем хуже будет впоследствии, Пейдж позвонила им по телефону и договорилась о встрече в своем офисе в три тридцать, а пока предложила девушке прилечь на кушетку и немного подремать – ведь Пейдж было необходимо продолжить прием записавшихся.

Фрэнк Стикли был в ярости. Его жена Джейн молча стояла рядом, пока взбешенный отец ругал Джилл за отсутствие разума и нравственности, хотя Пейдж вовсе не считала, что это так.

– Джилл совершила ошибку, – стараясь оставаться спокойной, произнесла она. – Но это не может испортить ей жизнь.

– Да вы шутите? – взревел Фрэнк. – Ведь ей придется рожать!

– Да, но только для того, чтобы передать будущего ребенка в агентство по вопросам усыновления. Агентство оплатит все расходы на медицинское обслуживание. Вам лично это не будет стоит ни цента.

– Но ведь мне придется все эти месяцы созерцать ее, видеть, как с каждым днем ее живот увеличивается все больше и больше, видеть и сознавать, что весь город знает о ее грехе и жители чуть не лопаются со смеха. – Он повернулся к Джилл: – Ты – девка. Я ведь предупреждал тебя, что именно так все и кончится. Твой приятель оказался мерзавцем. Я ведь тоже тебе об этом говорил. Но разве ты слушала меня? Нет. Ты заранее знала все ответы. Так вот, скажи мне, как нам быть со школой? Как интересно знать, ты собираешься учиться и одновременно ухаживать за ребенком?

– Я не собираюсь за ним ухаживать. Как только он родится, на этом все и кончится.

– Она просто доносит ребенка до положенного срока, – решила прийти ей на помощь Пейдж, – а потом передаст его агентству. Ну а потом станет жить, как жила раньше.

– Только не в моем доме, здесь ей жить больше не придется.

– Фрэнк, – начала было его жена, но сразу же замолкла, увидев вытянутый в ее направлении указательный палец супруга. Палец выглядел весьма многозначительно, так что слов не потребовалось.

– Ты даже не будешь замечать моего присутствия, папочка. Я обещаю тебе.

– Я буду замечать, равно как и всякий бездельник в Таккере. Можно об залог побиться, что, как только ребенка отправят в агентство, они просто хороводы станут водить возле моего дома, учитывая особенно то, что твой подлый приятель сбежал. Нет уж. Я такого не потерплю. Если ты собираешься остаться в Таккере, то подыщи себе другое местечко для жилья. Я тебя видеть не желаю. – Сказав это, он выскочил из кабинета, не удостоив даже взглядом жену и Пейдж. Джилл заплакала.

Джейн, казалось, разрывалась на части – с одной стороны, ей следовало торопиться за мужем, с другой, ей было необходимо успокоить дочь.

– Идите за ним, – тихо сказала Пейдж, взяв Джилл за руку. – Девочка же поедет ко мне домой.

Джейн конвульсивно дернула головой.

– Но ведь вы не можете…

– Считайте, что я наняла вашу дочь на работу. Мне нужен человек, на которого я могла бы оставить дом. Джилл мне подходит. – Пейдж проводила Джейн до дверей. – Идите и постарайтесь как-нибудь разрядить ситуацию. Мы поговорим позже.

Джейн ушла, и на ее лице застыло удивление. В наступившей тишине Пейдж рассказала Джилл о Сами.

– Мне кажется, это почти идеальное решение, – заключила она. – Если ты собираешься уйти из школы (а Джилл и в самом деле собиралась сделать это, хотя Пейдж делала все возможное, чтобы ее переубедить), тебе понадобится какое-нибудь занятие. Мне нужен человек, который бы ухаживал за Сами, пока я на работе или когда меня срочно вызывают в больницу ночью. – Если Джилл займет комнату наверху, она может совершенно спокойно поселить Сами в другой. Тот факт, что ее маленький дом все больше и больше наполняется людьми, казался ей второстепенным. – Это очень ответственная работа. За Сами необходимо ухаживать уже прямо сейчас. Как ты думаешь, сможешь справиться?

– А как думаете вы? – осторожно спросила Джилл. Пейдж улыбнулась.

– Без всяких сомнений. – Улыбка сошла с ее губ, но потом появилась снова. – У тебя, случайно, нет аллергии на кошек? – Тут она взглянула на часы. – Все складывается очень удачно. У меня тренерские занятия в Маунт-Корте через час, и я хотела было взять Сами туда, хотя директор, конечно, этого не одобрил бы. Ей стало даже любопытно, будет ли он ее высматривать, или нет. – Зато теперь везти туда девочку не надо. Мы отпустим миссис Басби домой, посадим Сами в коляску, и, пока я буду бегать, ты отправишься с ней на долгую-предолгую прогулку. Это будет полезно для вас обеих. Девочка – просто ангелочек. Впрочем, ты увидишь сама. – Пейдж поднялась, чтобы привести в порядок стол, когда раздался телефонный звонок.

– Тут какой-то парень говорит, что ему нужна Мара, – отрапортовала Джинни. – Он звонит из Нью-Йорка. Из помещения компании Эйр-Индия. Может быть, вы хотите переключить разговор на себя?

Пейдж инстинктивно почувствовала, что разговор будет важным.

– Да, конечно, – сказала она и взяла трубку. – Говорит Пейдж Пфейффер. Я коллега Мары О'Нейл. Чем могу быть вам полезной?

– Да, уж пожалуйста, – произнес голос с английским акцентом. Человек представился и назвался инспектором. – Я пытаюсь связаться с доктором О'Нейл, но номер, который она мне дала, почему-то не отвечает. Я понял, что тот, по-видимому, ее домашний номер, а этот рабочий. Я прошу извинить меня за то, что побеспокоил вас, но для меня чрезвычайно важно переговорить с ней.

– Могу ли я узнать, о чем вы хотите с ней поговорить? Человек на противоположном конце провода откашлялся.

– Возможно, вам покажется мой ответ странным, но мне необходимо перед ней извиниться. Скажите, доктор О'Нейл где-нибудь поблизости?

– Нет, но я бы с радостью передала для нее сообщение.

– О Господи. Мне необходимо переговорить с ней лично.

– Но это будет не так просто устроить. Поэтому я предлагаю свои услуги только из чисто практических соображений.

Человек на другом конце провода замолчал, по-видимому, раздумывая над ее словами.

– Что ж, пожалуй. – Он вдохнул в себя воздух. – Видите ли, доктор О'Нейл звонила нам в прошлый вторник, чтобы узнать, как завершился полет из Калькутты в Бомбей. Наш служащий, который разговаривал с ней, человек у нас новый и не всегда умело оперирует компьютером. Боюсь, что он по ошибке сказал ей, что самолет, на котором должен был находиться ребенок, потерпел аварию.

Пейдж закрыла глаза.

Голос в трубке продолжал свое повествование.

– Действительно, один из наших самолетов в ту ночь и в самом деле разбился, но не тот, на котором летел ребенок и его сопровождающий. К сожалению, мы все были заняты ответами на телефонные звонки людей, у которых на том самолете находились родственники и близкие, и наш служащий понял, что совершил ошибку, только в конце недели, когда он выяснил, что и ребенок, и сопровождающее его лицо благополучно приземлились в Бостоне. Он рассказал мне о случившемся и очень переживал свою ошибку. Мы хотели бы принести извинения доктору О'Нейл за весь тот ужас, который ей пришлось пережить. Компания «Эйр-Индия», как правило, не передает непроверенную информацию. Мы искренне сожалеем о случившемся. Я уверен, что ребенок доктора О'Нейл сейчас находится под ее родительской опекой и все завершилось самым лучшим образом.

Пейдж завела левую руку за спину. Тихим голосом она спросила:

– Вы можете назвать точное время, когда доктор О'Нейл звонила вам?

– Было четыре двадцать пять. Мы получили сведения о катастрофе всего лишь за десять минут до этого, и подробности о случившемся продолжали поступать, поэтому вы можете себе, надеюсь, представить, какой ад кромешный царил у нас…

Что такое ад кромешный по сравнению с полным отчаянием Мары, которая хотела заполучить Сами больше, чем кто-либо на свете. Она так долго искала надежное агентство, столько извела чернил и бумаги, столько всяческих собраний комитета посетила. Те предоставили ей полную информацию. Они согрели ее душу. Она оценила свои финансовые возможности, оплатила все необходимые расходы, купила колыбель, детскую одежду, детское питание. Она смотрела на приезд Сами как на начало нового этапа своей жизни.

– …Мы еще раз приносим наши искренние извинения, – подытожил инспектор авиакомпании «Эйр-Индия».

Пейдж удалось выдавить из себя тихое:

– Благодарю вас. – Ей понадобилось две попытки, чтобы положить трубку на рычаг. Ни о чем другом, кроме ужасной боли, испытанной Марой, она не могла думать.

– Доктор Пфейффер, что-нибудь случилось?

Она подняла глаза и вздрогнула, увидев Джилл Стикли перед собой, но уже через секунду она вернулась к реальности. Она справилась с собой и глубоко вздохнула.

– Тебе, по крайней мере, волноваться не о чем, – мягко сказала она и жестом показала Джилли на дверь.

Пока они ехали на машине домой, Пейдж старалась не думать о телефонном разговоре. Она познакомила Джилл с Сами, которая сразу узнала Пейдж. Она была уверена в этом, хотя, как она ни старалась, она не могла изобразить на лице хотя бы подобие улыбки. Пейдж отправилась сразу же в Маунт-Корт, где девушки под ее руководством пробежали несколько спринтерских дистанций, затем пару кругов вокруг лагеря, совершили трехмильный забег по пересеченной местности, а потом снова несколько спринтерских забегов. Она бежала с ними вместе, стараясь добиться от них максимальной скорости, и, когда они все уже были в изнеможении, произнесла свое сакраментальное:

– Это – ради вашего же блага.

Кого ей совсем не хотелось встретить – так это Ноа Перрини, который лично следил за последними забегами, стоя на крыльце дальнего административного комплекса. Но он стоял, скрестив руки на груди и поблескивая стеклышками очков в заходящем вечернем солнце. Раздраженная таким контролем, она остановилась и, прижав руки к вздымающейся от прерывистого дыхания груди, перешла с бега на ходьбу, поджидая, когда девушки соберутся вокруг нее.

– Все видит как на ладони…

– Только и ждет, чтобы кто-нибудь из нас споткнулся.

– Садист.

Пейдж расслабленно поболтала руками.

– Готова поспорить, что ему в смысле бега до нас далеко.

– Да нет, он тоже бегает, – сказала одна из девочек.

– Правда?

– Каждое утро…

– Десять кругов вокруг лагеря…

– Ведет себя как лорд, обозревающий свои владения. Пейдж стала дышать ритмичнее.

– Ну, тогда мы можем чувствовать себя спокойнее. Хватит на сегодня, – сказала она, направляясь в сторону раздевалки, – давайте как следует все это обсудим.

Через некоторое время она уже ехала домой, но пока ее мысли были заняты размышлениями о Джилл и своем доме, который совсем недавно был таким тихим и спокойным и принадлежал только ей. Она вдруг с удивлением обнаружила, что оказалась у дома Мары.

Она сидела в машине, которая остановилась на песчаной дорожке прямо перед домом, стараясь не смотреть в сторону гаража и не думать о той агонии, в которой находилась Мара после того, как загнала туда машину. Пейдж выпрыгнула из своей машины, вошла в дом и захлопнула за собой двери. Когда замок за ее спиной щелкнул, в доме установилась полная тишина, прерываемая лишь едва слышными шагами Пейдж, когда она проходила через комнаты опустевшего дома. Поднявшись по лестнице, она очутилась у входа в спальню Мары. Главное место в ней занимала большая кровать в стиле «Виндзор». Остальная мебель – ночные столики, шифоньер, кресло-качалка – были куплены одновременно с кроватью и подходили к ней по стилю. Стеганое ватное одеяло, покрывавшее кровать, было голубого цвета, подушки на креслах – оранжевые, а коврик, закрывавший пол перед кроватью, пестрел необычной гаммой цветов. В этой пестроте совершенно терялись пыль и грязь. Это было немаловажно. Пейдж знала об определенной антипатии, которую Мара испытывала ко всякого рода уборке. Кроме того, коврик являлся образчиком кустарного производства и его изготовил учащийся местных художественных мастерских. Короче, коврик выглядел весьма аляповато. Когда дело касалось таких вещей, как коврики, Мара обожала аляповатый стиль. Да и стоили они недорого. Впрочем, когда дело касалось детей, Мара расходов не жалела – будь то деньги, время или трата душевных сил.

Пейдж оглядела комнату. Ее сердце сжалось, когда она подумала, какие сны снились обладательнице этой комнаты, какие мысли приходили в голову хозяйке, когда она, проводя долгие часы в темноте и одиночестве, рисовала в своем воображении картины будущей счастливой жизни, которые отметались… потому что… потому что… да, но почему? Потому что Мара сделала аборт, когда ей было только шестнадцать? Потому что она взяла под свое крылышко Дэниэла и попыталась помочь тому вылечиться, но не смогла? Потому что Таня Джон так и не научилась верить взрослым? Потому что служащий компании «Эйр-Индия» все перепутал и сообщил ей неверную информацию, сыгравшую трагическую роль?

Пейдж опустилась на краешек постели, коснулась пальцами поверхности ночной тумбочки и медленно открыла дверцу. Внутри оказалась пачка с несколькими оставшимися сигаретами, две ручки и карандаш, несколько вязальных крючков и многочисленные листки бумаги с различными заметками, сделанными рукой Мары. Некоторые из них касались работы, другие текущих домашних дел, но большинство, причем самых последних по времени, относились к судьбе Сами.

Под бумажным ворохом Пейдж обнаружила свернутую в трубку книжечку кроссвордов. Пейдж перелистала несколько страниц. Почти в каждом кроссворде было отгадано только несколько слов – не больше семи или восьми, после чего недорешенный кроссворд, очевидно, откладывался. Некоторые из кроссвордов были перечеркнуты наискось, что должно было свидетельствовать о крайнем утомлении. Пейдж представила себе, как Мара в середине ночи открывает книжечку, чтобы хоть таким образом отвлечься от преследовавших ее мыслей, но потом в раздражении перечеркивала страницу, понимая, что у нее ничего не получится и избавиться от обуревавших ее мрачных дум не удастся.

Почему же ты молчала, Мара? Я знаю, что тебе очень хотелось заполучить Сами. Если бы я знала, что девочка должна прилететь так скоро, если бы я знала, что тебе сказал служащий из «Эйр-Индия», я могла бы помочь!

Но Мара все хранила в себе – отчаяние и волнение, ночные приемы валиума, злополучный аборт, сделанный в шестнадцать лет, и еще Бог знает что.

– Черт возьми, Мара, но это несправедливо! – воскликнула Пейдж, пытаясь положить книгу с кроссвордами на место в ящик тумбочки. Но это ей не удавалось, так как внутри что-то мешало. – Ты не должна была хранить при себе свои тайны. Мы всегда считались друзьями! – Пейдж еще раз выругалась и отшвырнула книжку с кроссвордами в сторону. Затем она нагнулась, чтобы выяснить, что мешало книжке с кроссвордами снова оказаться в ящике тумбочки. Она схватила пальцами за какой-то предмет и попыталась вытянуть его наружу. Она тащила его из ящика, пока наконец не извлекла его на свет. Через секунду она тупо рассматривала этот предмет, который оказался парой ярких мужских подтяжек.

Она вспомнила, что видела их раньше, много раз, хотя не в последнее время. Пейдж поймала себя на том, что пыталась найти на подтяжках фабричную этикетку. И этикетка оказалась ей знакомой – от производителя товаров высшего качества, предназначенных для светских мужчин. В Таккере такие яркие подтяжки носил только один мужчина. Только один мужчина в Таккере был настолько тщеславен, чтобы придавать особое значение этой этикетке. Им был Питер Грейс.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Энджи запаздывала. Она торопливо сделала несколько пометок на листе бумаги, так чтобы Дотти первым делом обратила на них внимание утром. Потом она натянула на себя блейзер, достала сумочку из нижнего ящика рабочего стола и, бросив последний взгляд вокруг, чтобы убедиться, что все остается в полном порядке, вышла из кабинета и направилась по коридору к выходу.

В офисе стояла полнейшая тишина по сравнению с тем шумом, которым он обычно наполнялся в дневное время. Сначала Энджи решила, что Питер тоже ушел, но, проходя мимо его кабинета, заметила, что он все еще там. Он сидел за своим письменным столом с карандашом в руке, хотя, судя по его отсутствующему взгляду, трудно было предположить, что он целенаправленно занимался записями.

– У тебя все нормально? – на всякий случай спросила Энджи.

Он поднял на нее глаза, выронил карандаш и откинулся на спинку стула. Его глаза смотрели устало, а голос звучал напряженно.

– Нам нужна помощь. Впервые я проторчал в кабинете целый день. В этом городишке что-то происходит. К примеру, стало больше жалоб на астму. Я, конечно, знаю, что начинается сезон аллергических реакций, но так плохо еще не было никогда.

Энджи только печально улыбнулась в ответ.

– До этого нам не приходилось работать без Мары. Помнишь, сколько астматиков приходилось на ее долю?

– Да, пожалуй, побольше половины.

– Астматические реакции вызываются не только аллергенами, но и нервными стрессами. Те пациенты, которыми раньше занималась Мара, а теперь перешли ко мне, расстроены тем, что ее больше нет, причем взрослые еще в большей степени, чем дети. Их необходимо убедить в том, что их будут так же внимательно лечить, независимо от того, есть ли Мара или ее нет. Не беспокойся, Питер, все так или иначе уладится.

Он посмотрел ей прямо в глаза.

– Эта практика задумана и рассчитана на четырех врачей. Нагрузка равномерно распределяется только между четырьмя врачами.

Энджи вытянула руку.

– Я еще не могу думать об этом. Все слишком быстро произошло.

– Господи, Энджи, сейчас уже шесть тридцать, а мы с тобой все еще здесь. Ты полагаешь, Бену и Дуги понравится, если твои поздние возвращения будут продолжаться долго?

– Бен и Дуги возражать не станут. Они знают, что некоторое время всем придется потерпеть. На кухне я повесила новое расписание дежурств по дому.

– Если сегодня у нас только прелюдия, то нам придется сидеть здесь до шести тридцати еще очень много дней. Или нам придется отваживать пациентов, но мы поклялись, что никогда не станем этого делать.

– Мы не станем этого делать. Мы проведем реорганизацию и будем работать более эффективно, но, если и это не поможет, тогда нам придется взять четвертого. Расслабься, Питер. Так или иначе все устроится. Мы не можем функционировать сейчас как прежде. Смерть Мары еще слишком свежа в памяти. Я провела значительную часть дня в разговорах о ней. Но не всегда же так будет.

Питер хмыкнул.

– Как быстро умеют забывать люди.

– Ты не прав. Но через некоторое время, когда люди не получат ответы на некоторые вопросы, они перестанут задавать их. Жизнь продолжается. – Она взглянула на часы. – Мне надо бежать. Увидимся завтра.

– Ладно.

– Все как-нибудь устроится, – повторила она, невольно повышая голос, когда уже шла по коридору. Если Питер и сказал что-нибудь в ответ, то она не расслышала. Она спустилась вниз по лестнице к парадной двери и вышла на парковую стоянку.

Через пять минут она проехала под железной аркой Маунт-Корта, свернула на дорожку и затормозила около библиотеки. Студенты расположились живописными группками на лужайке. Но Дуги среди них она не заметила. Она посмотрела на часы. Они показывали шесть сорок.

Через две минуты подбежал Дуги, сунул сумку с учебниками на заднее сиденье, а сам проскользнул на переднее.

– Извини, мам. Ты долго меня ждала?

– Нет, я и сама немного задержалась. – Она достаточно разбиралась в школьных нравах и подставила ему щеку для поцелуя. Четырнадцатилетние мальчики не целуют своих мам в присутствии одноклассников и друзей. Она завела мотор. – У тебя был удачный день?

– Вполне.

– А откуда ты сейчас шел? – Парень явно возвращался не из библиотеки, где, по мнению матери, должен был находиться.

– Из столовой. Я решил пообедать с ребятами. Надеюсь, ты не возражаешь?

– Нет, возражаю, – заявила она голосом, в котором сквозило недовольство. – У меня дома готов обед.

– Я знаю. Просто я очень проголодался. Игра в футбол обостряет чувство голода. Мы обежали поле десять раз, не меньше, а потом нам пришлось это делать снова, поскольку один из мальчиков сказал что-то, что не понравилось тренеру. Естественно, я совершенно вымотался и мне нужно было срочно перекусить, чтобы восстановить затраченные силы.

– О, Дуги, – вздохнула Энджи. Семейный обед для нее был важным семейным обрядом. – Ну и что же ты ел?

– Какую-то мешанину с цыпленком. Довольно вкусно. Энджи представила себе неопределенного цвета соус, в котором плавали жалкие ломтики курятины, водянистое пюре в качестве гарнира, хлеб с маслом и пирожное на десерт.

– Да, вряд ли это похоже на бифштекс, который я собиралась зажарить дома.

– Я просто умирал от голода. И даже не знал, смогу ли я дотерпеть до семи, когда мы обычно обедаем. Семь часов поздновато для обеда, мам.

– Всего-то на сорок пять минут позже, чем у других, – проинформировала сына Энджи, сворачивая на главную дорогу. – Это всего лишь дело привычки. Кроме того, я дала тебе с собой фрукты. – Она бросила взгляд в сторону. – Ты их съел?

Сын что-то промямлил, глядя в окно.

– Я не ем фрукты один, когда я с друзьями. Иногда могу позволить себе выпить коки или проглотить немного шоколада. Но только не фрукты. – Он повернулся к ней и неожиданно сказал с удивившей Энджи внутренней силой: – Что дурного в том, что я иногда обедаю вместе с ребятами? Если пища, которую они здесь едят, подходит для них, значит, она подходит и для меня. Кроме того, мне просто приятно есть с ними и здесь.

– Вполне возможно, что оно и так, но только учти – ты не временный жилец, и мне нравится разговаривать с тобой за обедом. Общение с тобой – это одна из радостей моей жизни. – Она знала, что времени остается мало, что Дуги с каждым днем становится все более независимым, а скоро он вообще пойдет в колледж, и это, разумеется, в порядке вещей, но пока, совсем недолго, она не собиралась сдаваться. – Домашний обед без тебя мне не в радость. Кроме того, мне кажется, что мы договорились, что тебе в конце дня лучше подольше заниматься в библиотеке, чтобы как следует подготовить домашнее задание, и я бы не сердилась, если бы тебе звонили по вечерам. – Энджи считала, что это прекрасный компромисс.

– Я был голоден, – в очередной раз повторил мальчик. – Мне всегда казалось, что поесть вовремя – это не грех.

Энджи улыбнулась.

– Ничего страшного не произошло. Да и я немного опоздала. К тому времени, как бифштексы пожарятся, ты опять проголодаешься. Так что расскажи мне, какие у тебя новости. Как дела с испанским?

К поездке с сыном в автомобиле Энджи относилась очень серьезно. Она ценила эти несколько минут, которые она проводила вместе с ним. Именно в это время он делился с ней всевозможными мелочами своей жизни. Подробности нынешнего дня, поскольку зачеты по испанскому Дуги сдал с легкостью, касались нового специального проекта, задуманного директором.

– Он строит дом.

– Дом?

– Да, здание для бывших питомцев школы, чтобы у них было место, где остановиться, если им придет в голову навестить школу. Ребята, которые не занимаются спортом, обязаны вкалывать на строительстве.

– Это любопытно.

– Это идиотизм. Все ребята в ярости. До этого они могли еще проскочить, не утруждая себя особенно тренировками, но сейчас с этим покончено. Они говорят, что директор использует детский труд.

– Мне скорее кажется, что это делается ради общественной пользы.

– Именно так говорит и он. Он познакомился с одним архитектором – бывшим выпускником, который разработал проект и получил одобрение со стороны Благотворительного фонда, который выделил средства на строительные материалы и наем рабочей силы. Теперь у него работает плотник, который будет надзирать за строительством, а за это его сын будет учиться в школе бесплатно.

– Неплохая сделка.

– Парень несколько того. Типичный обыватель. Он не впишется.

– Мне кажется, ты тоже был типичным обывателем года два назад.

– Ты знаешь, что я имею в виду, мам. У него отец – плотник.

– Ну и что же?

– Да то, что большинство родителей наших ребят в состоянии купить его и продать десять раз.

– Большинство родителей ваших ребят в состоянии купить и продать и нас десять раз.

– Существует некоторая разница.

– И она заключается в том, что твой отец не занимается физическим трудом? Нет, Дуги. Особой разницы нет. Этот парень вполне может оказаться таким же способным, как и всякий другой обитатель Маунт-Корта. Он имеет право на все те возможности, которые предоставляются другим, а если его отец достаточно умен, чтобы помочь ему в этом, мне остается только восхищаться им. Кстати, как его имя?

– Джейсон Друарт.

Энджи улыбнулась.

– Мне нравится Джейсон. Рада за него. И за всех ребят из Маунт-Корта. Кстати, строительство здания будет иметь воспитательное значение. Я подкину им эту идейку. Пусть ребята постараются извлечь из работы максимум полезного. И ты тоже. Ты мне поможешь?

– Ни за что. Я лично стараюсь держаться от директора как можно дальше. Он всегда готов на какую-нибудь гадость.

– Забавно. А он мне показался довольно приятным человеком. – Энджи познакомилась с ним на приеме почти сразу же после того, как он приступил к обязанностям прошлой весной. Он сразу же показался ей прирожденным лидером, и именно в таком человеке нуждалась школа.

Энджи подкатила к дому. В один момент Дуги схватил свои книги и был таков. Энджи последовала за ним и обнаружила на кухне Бена, у которого палец был перевязан бумажным полотенцем.

– Ого. – Она отложила сумочку и присела, чтобы взглянуть.

– Обед запаздывал, – виновато сообщил он, как всякий мужчина, что-то напутавший по хозяйству, – и я решил приготовить салат. Я стал резать морковку и промахнулся. Зашивать не потребуется?

– Нет. Кровотечение почти прекратилось. Достаточно наклеить лейкопластырь. Дуги! Где Дуги? – Ответа не последовало, и тогда Энджи снова приложила бумажное полотенце к ранке, посоветовав Бену прижать его покрепче, а сама прошла в ванную, где находилась домашняя аптечка. Через минуту порез был аккуратно заклеен, бумажное полотенце отправилось в пакет для мусора, а Энджи резала салат, который начал столь неудачно готовить Бен.

– Тебе не следовало всего этого начинать, – сказала она, с любовью глядя на мужа. Он сидел, облокотившись о стол, одетый, как обычно, в джинсы и футболку, и выглядел совершенно очаровательно, правда, несколько огорченным. – Я ведь сказала, что скоро буду дома.

– Я проголодался.

– Бедняжка. Ты, и Дуги тоже. Но ведь мы обедаем не намного позже, чем обычно.

– Это только кажется. Лишние несколько минут превращаются в вечность, когда ты устал и голоден.

– У тебя был удачный день? – спросила Энджи, отставляя в сторону готовый салат и направляясь к холодильнику за бифштексами.

– Да, набросал пару вещиц, – сказал он, стоя у раскрытой двери. Когда же Энджи выложила на кухонную стойку бифштексы, он закрыл дверь и произнес: – Мне не нравится, что ты приходишь так поздно. Когда же вы, наконец, возьмете себе еще одного врача?

– Когда до этого дойдут руки. Мы сейчас все слишком заняты и слишком эмоционально настроены. – Пейдж не понимала. Питер же и Бен, как все мужчины, на первое место ставили дело и понимать отказывались. – Мара еще не остыла в могиле. Да и неуместно сейчас спешить с ее заменой.

– У Мары желудок не сжимается от голода, – сказал Бен и вышел из кухни.

Энджи улыбнулась и крикнула ему вслед:

– Ты выживешь, обед будет готов через десять минут. Так оно и было. Через десять минут Бен уже восседал за столом, а Энджи поднялась по лестнице, чтобы позвать Дуги.

– Я уже обедал в школе, – последовал ответ.

– Там ты перекусил. А теперь на столе настоящий обед.

– Но я не голоден.

– Ну перестань, дорогой. Поешь хоть немного.

– Мам, мне нужно делать домашнее задание.

– Ты посидишь с нами каких-нибудь пять минут, и все. А потом работай себе на здоровье. – Наливая Дуги молока, она сказала Бену: – Раньше было время, когда меня немного волновало, что наш сын со всем соглашается. Теперь же, когда он говорит мне наперекор, я испытываю некоторое облегчение. Ершистость – вещь характерная для подростка. – Она выложила несколько горячих печеных картофелин из микроволновой печи на тарелку Дуги, затем положила картошку Бену, а потом себе. – Харкинс заглянул сегодня днем ко мне в офис со своей младшенькой, – сообщила она Бену. – Джерри справлялся о тебе.

– Его дочь что, заболела?

– У нее проблемы в школе, и учитель не знает, что с ней делать. Мне кажется, что у нее нечто вроде дефицита внимания, и с этим легко справиться, если обнаружить вовремя. Я порекомендовала протестировать девочку. – Энджи взглянула на мужа. – Ну вот, все готово. – Она пододвинула стул Дуги поближе к столу. – У меня даже есть сметана для картофеля.

Но Дуги даже не присел.

– Я не голоден, мам. Я ведь уже говорил тебе об этом. Она улыбнулась. Он был хорошенький мальчик еще в детстве, а в четырнадцать лет выглядел еще лучше. Принимая во внимание ускоренный рост детей в этом возрасте, сколько его ни корми, он не станет толстым.

– Скажи мне об этом еще раз, но только после того, как съешь бифштекс.

– Я не стану его есть. Я обедал в школе, тогда я был голоден, а теперь нет.

Энджи отложила вилку. Что-то в его голосе заставило ее насторожиться. Это уже не было тем ворчанием, которое он позволял себе раньше. Она готова была поклясться, что в его тоне сквозило осуждение. Но это показалось ей совершенно невероятным, так как Дуги обожал ее.

– Тогда возьми картошку. Печеная шкурка очень вкусная.

– Я сыт.

– Но это же обед. Перестань капризничать, дружок. Я же сказала тебе сегодня утром, что мы будем обедать в семь. – Она жестом указала на расписание домашних дел, висевшее на кухне. – Ведь это ясно видно из нового распорядка дня.

Дуги изобразил на лице гримасу, каких Энджи у него еще не видела.

– Мне не нравится этот распорядок. Согласно ему, я должен раньше вставать утром, а обедать поздно вечером. Мне это не в кайф!

– Да потому что ты не привык! – воскликнула Энджи. – И ничего более. Подожди неделю, и ты забудешь, что раньше было по-другому.

– Сомневаюсь.

– Дорогой мой, – мягко возразила она сыну, – ты опечален случившимися переменами, потому что переживаешь смерть Мары. Это естественно и нормально, но тебе придется попробовать приноровиться к новому распорядку. С тех пор, как Мары нет с нами, у меня в офисе все вверх ногами, и пока это лучшее, что я смогла придумать. Будь терпеливей, и ты приспособишься.

– Я всегда приспосабливаюсь, – пожаловался он.

– Как только все уладится на работе и мы возьмем нового врача, в нашей жизни все пойдет по-старому.

– Мне уже не хочется, чтобы все шло, как было раньше. Энджи не поняла, что Дуги хотел сказать этим.

– Чего же ты, собственно, добиваешься? Мальчик собрался было сказать что-то, но промолчал. Энджи пересела к нему поближе и настоятельно произнесла:

– Ты волен высказать все, о чем думаешь. Обещаю выслушать тебя. Я всегда тебя слушала. Итак, чего же ты хочешь?

– Я хочу больше времени проводить в школе, – бросил Дуги. – Мне противно быть приходящим учеником. Приходящие ученики не получают и половины всех удовольствий от школы.

– Так вот в чем дело, – сказала Энджи с ноткой удивления в голосе. – Ты хочешь получить вторую половину и в то же время жить в семье?

– Я хочу быть с ребятами и жить в общежитии. Предложение мальчика показалось Энджи абсурдным.

– Извини, но об этом не может быть и речи…

– Но почему?

– Потому что я тебя не для этого растила. Я отдала тебя в Маунт-Корт, так как чувствовала, что там преподавание поставлено лучше, чем в средней городской школе… Полный же пансион – совсем другое дело.

– Но почему мне нельзя попробовать?

– Потому что тебе только четырнадцать. Я не против, чтобы ты время от времени оставался ночевать в общежитии, как в прошлом году, но совсем неразумно, чтобы ты отдалялся от семьи.

– Это всего лишь в пяти минутах езды! Она снова покачала головой.

– Скоро тебе придется поступать в колледж, и тогда ты в полной мере будешь наслаждаться вольной жизнью. А сейчас в этом нет необходимости.

Дуги некоторое время смотрел на мать, затем повернулся на каблуках и вышел.

Удивленная настойчивостью сына, Энджи перевела взгляд на Бена.

– Что это такое с ним приключилось?

Бен тем временем заканчивал пережевывать хороший кусок мяса.

– Это называется самовоспитанием или, вернее, самоотгораживанием.

– От чего ему отгораживаться? Он ни разу не говорил, что ему плохо дома.

– Он и сейчас ничего подобного не утверждает. Он только считает, что ему будет веселее жить в Маунт-Корте на полном пансионе.

– И ты тоже считаешь, что там ему будет веселее?

– Если бы мне было четырнадцать и я обладал такой же уверенностью в себе, как наш сын, я, возможно, тоже считал бы так же. Дуги начинает осознавать собственные силы. Он слушает всевозможные истории, которые рассказывают его приятели о жизни в общежитии, чаще всего с преувеличением, и их жизнь ему представляется очень заманчивой.

Но Энджи тоже создала нечто заманчивое – собственный очаг, и ей казалось, что многие дети были бы в восторге, получив возможность жить в таком доме. Она представить себе не могла, что ее Дуги мечтает о жизни в общежитии.

– Это каким-то образом связано с Марой… – решила она. – Мы все переживаем депрессию с тех пор, как она умерла. Мальчик скучает по ней, ему хочется забиться в какой-нибудь угол, где бы он не чувствовал ее отсутствия. А в этом доме он постоянно его чувствует.

Бен постучал вилкой по тарелке.

– Да нет же. Черт возьми, Энджи, перестань искать объяснения в области метафизики. Все очень просто. Наш мальчик подрастает.

– Уж мне ли об этом не знать.

– Тогда прекрати его опекать.

Энджи, что называется, лишилась дара речи от удивления.

– Да я и не думала его опекать.

– Как же ты его не опекаешь, когда буквально глаз с парня не спускаешь?

– Нет, это не опека. Это проявление материнской заботы.

Бен отложил вилку и наградил ее таким же странным взглядом, который она только что перед этим заметила у Дуги.

– Да, так можно было говорить, когда ребенку было четыре года, семь, даже десять лет. Но ему четырнадцать, а ты все еще каждую удобную минуту учишь парня, что он должен делать, а что нет. Ты складываешь на ночь его одежду, проверяешь домашнее задание и следишь, с кем он разговаривает по телефону.

– Ну и что в этом особенного? – спросила она с изумлением. – Мне что, повернуться к нему спиной и сделать вид, что я не слышу, как он разговаривает чуть ли не всю ночь Бог знает с кем? Если позволить ему это, он вообще перестанет делать домашнее задание. Что ты скажешь тогда?

– Что ж, он провалит пару зачетов, но в конце концов поймет, что бывает, когда не выполняешь своих обязанностей. В определенном смысле инициатива должна исходить от него. Он должен развивать в себе чувство ответственности. Но ты боишься его к этому подпускать. Ты, что называется, его облизываешь, и это ясно как день.

«Ничего подобного», – подумала Энджи. Она совершенно отказывалась понимать, что происходит. До сих пор Бен не подвергал критике ее действия. Он всегда был доволен, что бы она ни делала.

– Неужели это Мара?

– Что Мара?

– Причина всего этого. – Энджи сделала рукой круговой жест.

– Нет, черт возьми! Отчего ты все время повторяешь эти слова?

– Поскольку не понимаю, что еще могло вызвать такой взрыв, – заключила она. – Смерть друга настолько опечалила всех вас, что вы уже начали придираться к тому, что раньше казалось совершенно естественным.

Бен хмуро молчал, ковыряя вилкой в остатках еды. В его молчании Энджи, как ни странно, чувствовала облегчение. Значит, она все-таки права. Именно смерть Мары способствовала проявлению маленького домашнего бунта. Как только боль от утраты затихнет, все снова пойдет прекрасно.

Но вот Бен поднял глаза. Его взгляд был проникновенным, а голос звучал несколько напряженно.

– Вполне возможно, смерть Мары оказалась катализатором, она сделала всех вас более разумными, и потому некоторые вещи, которых мы не замечали раньше, стали так очевидны. Но я по-прежнему стою на том, о чем говорил раньше. Мальчик занят формированием своей личности. Скоро это скажется на его образе мышления. По-прежнему я готов утверждать, что ты слишком опекаешь Дуга. Ему уже четырнадцать, а в этом возрасте необходимо встречаться с друзьями в местном видеоцентре по вечерам в пятницу. Подросткам, знаешь ли, свойственно проводить время таким образом.

– Некоторым – да, а некоторым – нет.

– Кажется, что Дуги это нравится, а учитывая то, что он во время похорон находился с нами, а потом еще принял участие в поминках, то легко понять, что ему необходимо было расслабиться.

– Я предложила ему поиграть в баскетбол.

– Да, со мной. Но ведь я его отец, а это не одно и то же. Ему необходимо больше времени проводить со своими сверстниками, чем ты позволяешь.

Энджи прикоснулась к запястью Бена, что выражало новый приступ удивления с ее стороны.

– Я не понимаю, Бен. Откуда этот неожиданный критицизм? Ты ведь всегда соглашался со мной.

– Нет, – сказал он медленно. За этими словами последовала многозначительная пауза. – Я просто никогда не возражал тебе, но это совсем не значит, что я всегда соглашался с тобой.

Она почувствовала прилив гнева.

– Отчего же ты не хотел поговорить со мной?

Казалось, он и сам не понимал причины своего молчания. Он поднялся из-за стола, подошел к раковине и, посмотрев в окно, снова вернулся назад.

– Потому что у тебя всегда все находилось под контролем, черт возьми. Еще с того времени, когда Дуги был совсем маленьким, ты знала ответы на все вопросы. – Он протестующе поднял руку, не давая себя перебить. – Да что я говорю. Ты знала, что и как делать со дня нашего знакомства. С самого начала ты знала, что хочешь стать женой, матерью и врачом. Ты выбрала меня, как только перешла на последний курс, с тем чтобы мы поженились сразу же, как ты получишь диплом.

– Ой-ой-ой, – запротестовала Энджи. – Звучит так, словно с моей стороны это было тщательно продуманное хладнокровное действие. Но, между прочим, ты звал меня на свидания, а не я, и продолжал это делать. Вполне естественно, что я в тебя влюбилась и продолжала любить все сильней, когда ты сделал мне предложение.

– То есть все сработало великолепно, не так ли? Ты закончила колледж, сразу же выскочила замуж, и даже наш медовый месяц завершился как раз тогда, когда наступило время твоего поступления в ординатуру. Ребенок у нас родился тоже только после того, как ты закончила ординатуру и прошла практику. Он также вовремя вышел из младенческого возраста и даже успел поступить в школу, когда ты перебралась сюда и вы вместе с Пейдж организовали здесь практику. Именно ты, Энджи, отрежиссировала все до мелочей, и, на удивление, все сработало как часы. Ты чрезвычайно способная женщина. Если ты задумываешь что-то, твои задумки претворяются в жизнь как по-писанному. И ты никому не позволяешь себе помогать. Я был бы куда более деятельным отцом, когда Дуги был маленьким, если бы чувствовал, что моя помощь нужна. Но я даже не успевал выступить с предложением, как оказывалось, что все задуманное, словно по мановению волшебной палочки, уже осуществилось.

– Я стараюсь облегчить тебе жизнь, – запротестовала Энджи. – У тебя имелось собственное дело и сроки, которые необходимо было соблюдать. Тогда мы жили на деньги, которые зарабатывал ты, и я считала своим долгом заботиться о Дуги и воспитывать его.

– Даже после того, как ты вернулась к работе? Хорошо, к тому времени он уже учился в школе. Тем не менее и я мог бы быть хоть чем-нибудь ему полезным. Я же весь день сижу дома. Я умею водить машину и, между прочим, люблю своего сына. Но ты организовала все так, что сама отвозила его в школу по пути на работу и привозила домой, возвращаясь с работы. И все каникулы и выходные ты проводила с ним тоже.

– Но ведь в выходные дни и во время каникул мы занимались с ним по-настоящему полезными и увлекательными делами, – напомнила Энджи. – Мы ходили в походы, совершали путешествия на самолете, ездили в Бостон, чтобы осмотреть музей и исторические памятники.

– Да не в этом дело, – продолжал настаивать Бен. – Дело в том, что ты одна планировала и, так сказать, организовывала детство нашего сына. Моя помощь тебе и здесь не потребовалась. Через некоторое время я уже перестал предлагать свои услуги. Намек на то, что мое участие в воспитании сына – это излишняя роскошь, дошел до меня вполне отчетливо. Я просто был пассивным наблюдателем всего происходящего в течение долгих лет, и не более того.

Энджи проглотила клубок, застрявший в горле. Бен продолжал свою линию. Он просто давил изо всех сил. Она была абсолютно обескуражена.

– Разве я делала что-нибудь не так?

– Нет. Ты поступала правильно. Ты всегда поступала правильно. Жена, мать и врач – ты делала все, что было необходимо, даже если на это уходило все твое время с утра до вечера. Но времена меняются, и Дуги уже не ребенок. Теперь ты не в состоянии программировать его жизнь, как бывало когда-то. Он подрастает. Ему нужно свободное пространство для жизни.

– Я всегда предоставляла ему это пространство.

– Крайне ограниченное. Ты говорила ему, что он должен делать, когда и почему. Отчего бы не позволить ему принимать решения самостоятельно?

– Я только пытаюсь помочь. Жизнь – трудная штука.

– Ты не даешь ему стать настоящим мужчиной, Энджи.

– Но ведь это невозможно. Какой он еще мужчина?

– И он никогда им не станет, если ты будешь продолжать свою прежнюю политику. Ты лишаешь его возможности делать то, чем он может гордиться. Правильно, сейчас он весьма самоуверенный юнец, но со временем, когда он поймет, что не в состоянии принимать собственные решения, так как за него всегда решала ты, мальчик может оказаться в беде. Ты отнимаешь у него чувство собственной значимости, невольно внушаешь ощущение беспомощности, а это настоящая беда. Я знаю. Так ты поступала со мной многие годы.

Она со всхлипом втянула в себя воздух.

– Неправда.

Он утвердительно кивнул головой, медленно и значительно.

– Ты обращаешься с нами как с детьми, словно нам нельзя доверить заботу о самих себе. Ты спланировала наши жизни так, как это устраивает тебя.

– Бен, но это не так! – в отчаянии выкрикнула Энджи.

– Все так, а когда мы пытаемся протестовать, ты поглаживаешь нас по головке и отсылаешь погулять, словно мы слишком неразумны для того, чтобы понять, что такое человеческая жизнь. Это по меньшей мере оскорбительно, Энджи. Оскорбительно и унизительно. Это может привести в ярость кого угодно.

Она видела, как костяшки пальцев рук Бена, лежавших на краю столика, побелели и напряглись. Однако она не придала этому большого значения. Ведь Бен был таким мягким человеком. И своей работой он занимался тоже без всякого шума, без помпы. Он даже где-то был пассивен – в смысле полного отсутствия агрессивности. Эта вспышка ярости была совершенно не в его ключе. Изо всех сил она пыталась понять, что в данную минуту происходит у него в голове.

– Я знаю, ты не слишком доволен моими поздними возвращениями с работы, но ведь это временное явление.

– Да не в поздних возвращениях дело! Главное, как ты ко всему относишься. Тебе даже и в голову не пришло сесть со мной рядом и обсудить, что делать дальше после смерти Мары. Ты уже решила, как быть дальше, но учитывая только свои интересы и интересы своего офиса. Оттого у нас в кухне и появился новый распорядок дня, которому нам следует безоговорочно подчиняться, причем подразумевается, что жалоб не будет. Так вот, расписания и распорядки дня нам больше не подходят. Ни Дуги, ни мне.

У Энджи засосало под ложечкой.

– Но распорядок дня вполне разумный, – продолжала настаивать она. Раньше никто не оспаривал ее право на руководство домом, это было само собой разумеющимся. Она гордилась своей преуспевающей врачебной карьерой, хорошо воспитанным и вежливым сыном и прочным браком. – Ведь, в сущности, вы всем довольны.

– Ну вот, черт возьми. Даже сейчас ты продолжаешь мне внушать, что я должен чувствовать! Хорошо, я заявляю тебе еще раз, что я не всем доволен. Чуть ли не весь день я провожу в этом доме в одиночестве…

– Но ты же работаешь.

– Ну, не все же время. Я иногда делаю перерывы, да и вообще провожу за работой не более пяти часов. А что мне делать, когда я чувствую, что выжат, как лимон? Я прохаживаюсь по этому проклятому пустому и тихому дому и знаю, что одинок, как никто.

– Но это же абсурд, Бен! Вплоть до этой недели я не работала больше шести часов в день…

– Но когда ты дома, ты посвящаешь все свое время Дуги. – Она покачала головой, как бы не соглашаясь с предъявленными обвинениями, но он продолжал: – Это правда, Энджи. На первом месте – твоя карьера, потом твой сын, а уж на последнем месте – я.

Неожиданно Энджи пронзила новая мысль:

– Так ты ревнуешь?

– Даже если и так, то вполне имею на это право. – Он ударил себя кулаком в грудь. – Я еще мужчина, и человек к тому же. Мне нужно женское общество.

– Ты сам выбрал занятие, требующее уединения.

– Я выбирал занятие, к которому у меня было призвание, и так случилось, что оно и в самом деле требует уединения, но оно не было таким уединенным, когда мы жили в Нью-Йорке, – продолжал он и, казалось, начав, уже не мог остановиться. – Я мог лично доставлять свои рисунки, а потом пойти куда-нибудь поесть с ребятами из редакции. Я мог сколько угодно времени проводить в читальном зале городской библиотеки, а сейчас у меня появилось кабельное телевидение дома для стимуляции. Так что мне еще везет, Энджи.

Получалось так, что Бен был готов обвинить ее буквально во всех смертных грехах. Душа Энджи разрывалась на части от волнения и негодования.

– Сейчас ты начнешь говорить, что Вермонт тоже ненавидишь. Однако ты поехал сюда вместе со всеми, и даже не поморщился!

– Да потому, что в этом переезде был смысл! Ты собиралась заняться медицинской практикой, которая обещала быть достаточно спокойной. Здесь мы могли позволить себе купить дом, что было нам не по карману в Нью-Йорке. Как ты знаешь, все мои рабочие принадлежности можно было унести в чемодане. Кроме того, уровень жизни здесь оказался вполне достойным, таким образом, я подсчитал и решил, что положительные моменты превалируют над негативными, а если переезд сделает счастливой тебя, то это уже половина успеха. Таким вот образом наш переезд состоялся и ты действительно нашла в этом городишке свое счастье.

– Но ведь и ты тоже! – воскликнула она, вспомнив много хороших моментов в их совместной жизни здесь.

– До определенной степени ты права. Ты работала, как всегда этого хотела, я тоже работал. У нас появился собственный дом и возможность проехать по Главной улице, ни разу не попав в пробку.

– Но ведь нам было хорошо? – примирительно спросила Энджи, стараясь получить от мужа хотя бы один утвердительный ответ на призывы, которые она тщетно обращала к нему. Но отповедь от него не заставила себя ждать.

– Одиноко было, вот что. Поначалу я еще как-то поддерживал отношения с друзьями, но через несколько лет, даже несмотря на то, что время от времени я ездил их навещать и они приезжали сюда, это уже было не то. В газетном деле, как ты знаешь, большая текучесть кадров. Скоро я уже не знал, куда и кому звонить. Ты же целый день пропадала на работе, а стоило тебе ступить на порог, ты сразу же кидалась к Дуги. Но мне нужно было от тебя только внимание, черт возьми.

– Тебе следовало дать мне об этом понять.

– Я подавал тебе сигналы SOS, – тут Бен поднял на нее глаза, – но ты ничего не желала слышать. Когда я спрашивал тебя, не можешь ли ты вырваться на часок с работы, чтобы мы могли вместе сходить в ресторан, ты отвечала, что у тебя как раз сейчас пациенты. Когда я предлагал куда-нибудь поехать в конце недели, ты всегда ссылалась на то, что у тебя другие планы и ты договорилась провести уикэнд с Дуги. Когда он шел спать, то отправлялась спать и ты. Куда уж дальше?

– Мы с тобой тоже кое-что делали вместе, – возразила Энджи. Она никак не могла понять, отчего Бен вдруг так взъярился. – Мы ходили с тобой в рестораны, принимали гостей у себя.

– Ты решала, ты обдумывала, ты приглашала.

– Но мы и в самом деле вместе выбираемся кое-куда. Вот, например, в следующем месяце мы едем в Нью-Йорк на церемонию награждения.

– Эта церемония больше относится к сфере престижа и признания моих успехов, нежели ко мне как к человеку. Что касается меня лично, то мне наплевать на награду. Она ведь, в сущности, нужна только тебе.

– Для того, чтобы она была у тебя.

– Но это не то, что нужно мне, – повторил он и горячо продолжал. – Тебе ведь наплевать на то, что я действительно хочу. Ты сформировала в своей голове некий образ о том, кто я такой, чем занимаюсь и чего желаю, и усиленно претворяешь в жизнь эту идею. Ты слышишь мои слова, но не знаешь моих мыслей, равно как и моих нужд. Ты не знаешь меня. Ты так и не узнала меня за эти долгие годы!

Энджи вышла из-за стола и подошла поближе, чтобы лучше видеть Бена.

– Это неправда. Ты мой муж. Возможно, меня подолгу не бывает дома, но я тем не менее прекрасно представляю себе, кто ты есть.

– Ну уж нет. – Бен отчаянно замотал головой. – Ты настолько погружена в свои заботы, что у тебя нет времени подобрать ко мне ключик.

– Снова ошибаешься.

– Не думаю, – сказал он, бросив да нее рассерженный взгляд. – Если бы ты хоть на минуту представила себе, что я в действительности чувствую, если бы ты поняла душой, что у меня внутри и посмотреть на меня незашторенными глазами, то знала бы, что со мной что-то происходит. Но ты слепа, ты не видишь ничего, что не касается тебя лично и твоего проклятого распорядка дня. Боже, как ты слепа! – Тут он облокотился о стол и зарылся пальцами в волосы. – Господи, Энджи, у меня близкие отношения с другой женщиной вот уже почти восемь лет, а ты даже ничего не подозреваешь!

Энджи почувствовала, как в ней что-то оборвалось. Она приложила руку к груди, чтобы сдержать бешеные удары сердца, и спросила неожиданно ослабевшим, дрожащим голосом.

– Что?

– То, что ты слышала, – сказал он.

У меня близкие отношения с другой женщиной почти восемь лет – так, кажется, он сказал? Но этого не может быть. Она знает своего мужа. Он всегда был добрым и преданным. Он любил ее.

– Ты что, говоришь это только для того, чтобы сделать мне больно? – спросила она, поскольку ничего другого ей просто не пришло в голову. Даже этот ее беспомощный лепет тоже не имел особого смысла. Бен не относился к тем людям, которые могут намеренно причинить человеку боль. Он был мягким, склонным к анализу и безобидным существом.

Он отвернулся.

– Я говорю это потому, что это правда. И еще потому, что не знаю, как до тебя достучаться.

– Кто она? – Энджи словно со стороны слышала свой голос. Теперь ей уже казалось важным получить как можно больше информации.

Бен повернулся к окну и положил руки на пояс. И на минуту ей показалось, что она так и не дождется от него ответа. Но в конце концов он произнес тихо:

– Нора Итон.

Энджи представила себе образ довольно миловидной женщины, правда, посредственной во всех других отношениях, за исключением роскошных длинных локонов цвета соли с перцем. Она была библиотекарем в местной библиотеке и существом ужасно приземленным.

– Она же старше нас, – единственное, что могла выдавить из себя Энджи в ответ на слова мужа.

Бен пожал плечами.

– Знаешь, я как-то никогда об этом не думал.

У Энджи подкашивались ноги. Она с трудом опустилась на стул.

– Как часто вы встречались?

– Не могу сказать точно. Один, иногда два раза в неделю. Послушай, Энджи. – Тут он снова повернулся к ней. – Не думай только, что это лишь сексуальная связь. Иногда мы только и делали, что болтали, как когда-то с тобой, еще до нашей женитьбы. Мне этого очень не хватало. Прежде всего, мне не хватало тебя рядом.

– Ты ничего мне не говорил об этом.

– Я говорил, просто ты предпочитала не слышать.

– Но уж если теперь у тебя есть она, значит, у тебя все нормально, – пробормотала Энджи, неожиданно почувствовав пустоту внутри себя. Пустоту и одиночество.

– Это не так. Мне по-прежнему не хватает тебя. Она всего лишь временное средство, но никак не радикальное. Она не достойна даже прислуживать тебе. Но, черт возьми, – вдруг крикнул он с гневными нотками в голосе, которые было стали пропадать, – не могу же я до конца своих дней молить тебя о внимании и ничего не получать взамен! – Сказав это, он быстро отошел от стола и вышел через черный ход, растворившись в темноте ночи и оставив Энджи в кухне, наедине со своими печальными мыслями о так неожиданно разбитой жизни.

Питер целый час рылся в старых негативах, пока не нашел тот, который искал. Он поместил его в рамку с зажимами, которую вложил в щель увеличителя. Потом, покрутив рукоятку, он добился на фотографической доске изображения такого размера, которое его устроило. Он сделал контрольный снимок, положив на доску лист фотобумаги, после чего опустил бумагу в проявитель, а потом в закрепитель. Когда процесс завершился, он включил свет и внимательно исследовал снимок. Выключив свет, он сделал вторую, более контрастную копию, и третью, еще более контрастную. На следующих снимках он уделил основное внимание фокусировке деталей.

Он сделал не менее дюжины снимков, пока не добился удовлетворительного качества. Затем он принялся снова копаться в негативах, выбрал еще один и произвел над ним аналогичные манипуляции.

Было уже далеко за полночь, когда он вылил фоторастворы в раковину и вышел из темной комнаты. К тому времени он уже настолько устал, что ему оставалось лишь завалиться в постель и заснуть.

На следующее утро он проснулся в семь и сразу прошел в импровизированную фотолабораторию, где внимательно рассмотрел снимки, которые оставил там сушиться. Те, которые казались ему неплохими ночью, совершенно не удовлетворили его во время утреннего осмотра, и поэтому он торопливо собрал все отпечатки, скомкал их и сунул в раковину, пообещав себе сделать получше сегодня же вечером.

В расстроенном состоянии он доехал до офиса, где его уже ждали первые утренние посетители. Следуя своей теории, что чем больше он работает, тем меньше у него остается времени думать о своем, он принимал больных одного за другим до десяти тридцати, когда сделал перерыв, чтобы выпить чашку кофе. Именно в это время в комнату ворвалась Пейдж.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пейдж вытащила пестрые дорогие подтяжки из кармана своего белого халата. Она сунула их Питеру прямо в нос и пристально наблюдала за ним, чтобы увидеть его реакцию. Хотя выражение его лица не изменилось, кровь отхлынула от лица и он побледнел, что само по себе уже достаточно красноречиво ответило на невысказанный вопрос Пейдж.

– Я нашла их в прикроватной тумбочке Мары, – сообщила она. – Ты не находишь, что это довольно странное место для них?

– Да уж, не без того, – ответил он, пощелкав подтяжками. – Так, говоришь, они лежали в тумбочке у Мары? Интересно.

– Так, значит, ты не знал, что они там?

– Если бы я заподозрил это, я сразу бы их забрал. Это мои самые любимые. Признаться, я думал, что потерял их в оздоровительном клубе. Спасибо. – Питер взял подтяжки из ладони Пейдж и запихал в свой карман. – С какой стати, интересно знать, ты роешься в прикроватной тумбочке Мары?

Справедливый вопрос. Теоретически смерть Мары можно было объяснить передозировкой валиума, усталостью и несвоевременным телефонным звонком. Но все это не удовлетворяло Пейдж. Чем больше она узнавала о Маре, тем загадочнее становилась для нее эта женщина, что буквально изводило ее. Пейдж поставила себе целью узнать о тайнах Мары как можно больше. Она почувствовала себя лично ответственной за то, чтобы смерть Мары перестала быть загадкой.

– Я сидела на ее кровати, пытаясь понять, что же все-таки произошло, – ответила она. – Поиски в бюро и прикроватной тумбочке могли, как я предполагала, пролить на это хоть какой-то свет. И вот я открыла ящик тумбочки, чтобы посмотреть, что там находится. Почему, как ты думаешь, она хранила подтяжки у себя?

Питер отпил глоток кофе, скорчил недовольную гримасу, добавил в чашку еще ложечку сливок и помешал.

– Полагаю, они ей нравились.

– Как и тебе. Ты носил их постоянно. Интересно, как они к ней попали?

– Она часто бывала у меня дома. Должно быть, и прихватила как-то раз.

– Даже не поставив тебя в известность?

– Ну, она очень хорошо знала мой дом. А я, знаешь ли, не ходил за ней по пятам, чтобы следить, что она берет и кладет на место, а что нет.

– Но зачем, зачем ей было тайком брать твои подтяжки, да еще прятать потом в ночную тумбочку?

Питер отхлебнул еще глоток кофе и промолчал.

– Питер, я тебя спрашиваю!

Он поднял глаза и посмотрел на Пейдж.

– Да потому, черт побери, что я ей нравился! И не пытайся меня убедить, что ты не знала об этом.

Пейдж и представить себе не могла ничего подобного. На ее лице отразилось недоумение.

– Да, да, именно так, – наставительно сказал Питер.

– Вы были друзьями. Иногда вам приходилось кое-что делать вместе по работе. Но что ты имеешь в виду, когда говоришь, что ты ей нравился?

– Она была влюблена в меня. Она была без ума от меня.

Пейдж покачала головой.

– Без ума? Выбрось это из головы. Если бы она влюбилась в тебя, я бы знала.

– Точно так же, как ты знала о валиуме. Или о том, что девочка из Индии уже на пути в Таккер.

Придется тебе, Пейдж, примириться с тем, что у Мары были свои тайны. Более того, секреты в какой-то степени были ее пунктиком. – Питер промолчал, а потом задал вопрос, над которым Пейдж сама безуспешно ломала голову:

– Ну а как ты сама думаешь, отчего в прикроватной тумбочке Мары хранились мои подтяжки?

– Я думала, – начала Пейдж» но дело было в том, что она так и не пришла ни к какому выводу, – я думала, что ты, возможно, как-то раз остался у нее ночевать и забыл свои подтяжки.

– Зачем, скажи на милость, мне было у нее ночевать? Мне хватало времени и днем. С какой это стати мне тащиться к ней ночью?

– Ну, потому что она тебе нравилась.

– Конечно, с ней иногда бывало неплохо, но быть с ней рядом в течение хотя бы короткого времени – все равно что иметь занозу в пятке. Поэтому с какой это стати мне нужно было у нее ночевать?

– Потому что она тебе нравилась.

– Не нравилась она мне.

– Неправда. Уверена, что она тебе нравилась. А ты нравился ей. Вы действительно иногда ненавидели друг друга. Ваши взаимные пикировки временами сводили всех нас с ума, но несмотря на это, вы хорошо друг к другу относились.

– Да, мы были друзьями, – настаивал Питер, – но не любовниками. Скажи на милость, с чего это ты вдруг решила, что мы были любовниками? Совершенно невероятная мысль.

Пейдж вовсе не утверждала, что Питер и Мара находились в интимных отношениях. Она даже ни разу не употребила слово «любовники». Она лишь предположила, что у Мары и Питера могли быть какие-то общие дела, которые заставили их засидеться у Мары допоздна, и вот тогда-то, возможно, Питер у нее и остался, чтобы переночевать. А подтяжки он, вполне вероятно, мог отстегнуть ради удобства, а потом забыть. Конечно, место, где обнаружила Пейдж подтяжки, казалось и ей самым малоподходящим для хранения предметов мужского туалета, но ничего невероятного она также в этом не нашла. Ведь Мара могла заметить подтяжки и сунуть их в первое попавшееся место только для того, чтобы они не валялись на виду.

Нет, Пейдж вовсе не намекала на то, что Питер и Мара были любовниками. Интересно то, что именно Питер употребил это слово.

– Приветик, – сказала Энджи, входя в комнату и быстро взглянув на них. Она направилась к кофеварке. – Я не помешала вашей беседе?

Питер подвинулся, уступая ей место за столом.

– Мы, собственно, ни о чем серьезном и не говорили.

– Мне почему-то кажется, что вы говорили о Маре. – Тут Энджи налила себе чашку кофе.

– Возможно, потому, – ответила Пейдж, – что мы постоянно о ней думаем. Хочешь знать, что я выяснила вчера днем? – Тут она рассказала присутствующим о своем разговоре с представителем авиакомпании «Эйр-Индия».

Энджи вздохнула:

– Бедная Мара. Должно быть, это ее окончательно добило. Ей так хотелось иметь ребенка. Если она и в самом деле поверила, что после того, как она прошла все мытарства с удочерением девочки, самолет, на котором летела Самира, разбился, то это могло вызвать у нее приступ сильнейшей депрессии.

Но Питер энергично замотал головой в ответ на слова Энджи.

– Ей приходилось сталкиваться со случаями, когда погибали ее пациенты-дети, но не было же у нее вспышки депрессии, хотя этих детей она хорошо знала, чего не скажешь о Самире.

– Но ведь Самира должна была стать ее приемной дочерью, – заметила Энджи, – а это большая разница. Если бы у тебя, Питер, были собственные дети, ты бы понял, о чем я говорю. Когда мы говорим о родителях и их детях, то здесь взаимная связь куда более крепкая. Мара же давно свыклась с мыслью о том, что Самира станет ее приемной дочерью.

Пейдж была не в большей степени матерью, чем Питер отцом, но она все понимала.

– Она удочеряла Сами и таким образом становилась ей матерью.

– Это мне понять не так просто, – возразил Питер. – Почему это так для нее много значило?

– Возможно, возраст сыграл здесь не последнюю роль. Ей было уже тридцать девять. Она чувствовала, как уходит время.

– Тебе столько же, сколько было ей. И что же? Ты впадаешь в отчаяние?

У Пейдж не было времени, чтобы, как выразился Питер, «впадать в отчаяние».

– Я никогда не лежала часами без сна, как Мара. Именно ночные размышления могут доконать человека. Кроме того, я росла в совсем другой семье. Мои родители вели легкомысленный образ жизни и никогда не пускали глубоко корней где бы то ни было. Для них родительские обязанности были чрезмерно обременительны. А Мара, наоборот, происходила из семьи, в которой родители считали воспитание многочисленного младшего поколения своей первейшей обязанностью. – Пейдж вспомнила слова, которые произнес Томас О'Нейл, стоя рядом с ней во время гражданской панихиды. – Больше всего ее родители хотели, чтобы у нее был ребенок.

– Но она ненавидела своих родителей. Она отрицала буквально все, что представляло ценность для них.

– Возможно, это было с ее стороны своего рода бравада. В душе же она, возможно, чувствовала совсем другое.

– Она хоть раз говорила об этом?

– Нет, – призналась Пейдж. – Но в моих словах есть определенная доля истины. Мара любила детей, и у нее были все задатки великолепной матери. Кстати, уж если мы заговорили о материнстве. – Тут Пейдж повернулась к Энджи, которая смотрела совершенно отсутствующим взглядом, но, уловив ее движение, изобразила на лице внимание. – У Джилл Стикли имелась весьма уважительная причина рваться ко мне на прием вчера. Дело в том, что она беременна.

Питер прикоснулся своей кофейной чашкой ко лбу.

– Господи, ну когда эти девочки чему-нибудь научатся? – Он встал и направился к двери.

– Для того чтобы станцевать танго, нужны двое, – бросила она ему вслед довольно резко, так как не любила, когда мужчины отпускали реплики относительно секса. Затем снова повернулась к Энджи и рассказала ей о случае с Джилл. – Сегодня утром я разговаривала с ее матерью и взяла с нее слово, что она объяснит, что девочка по уважительным причинам не сможет посещать школу до сентября. Тем временем она поживет у меня.

Энджи кивнула.

– Ну что ж, это неплохо.

– Сами останется у меня, пока агентство не подыщет для нее новых приемных родителей. Она просто прелесть, Энджи, она заслуживает самых лучших родителей на свете.

– Мара хотела бы для девочки того же самого. С другой стороны, – Энджи устремила взор на потолок, – кто я такая, чтобы утверждать, что Мара хотела бы этого? Мне казалось, что я ее знаю, но на поверку выходит, что не очень-то.

Пейдж говорила себе то же самое много раз за последние несколько дней, ведь тайна Мары оставалась нераскрытой.

– Энджи, ты никогда не думала, что у Мары и Питера были романтические отношения?

– Романтические?

– Ну хорошо, сексуальные.

Энджи заколебалась.

– Интересная мысль, но почему ты спрашиваешь? Пейдж рассказала ей о подтяжках.

– Если она и была влюблена в Питера, то мне она об этом ни словом не обмолвилась.

– Мне тоже. С другой стороны, – сказала Энджи, нахмурившись и склонившись над своей чашкой с кофе, – вполне возможно, что она как-то намекала на это, но я не поняла. Но даже если и так, она не была первая. – Энджи отпила глоток кофе.

Пейдж ощутила некоторое неудобство.

– Что ты имеешь в виду? – Несмотря на всю свою самоуверенность, Энджи редко хвастала. Но она и никогда не опускалась до самоуничижения.

Энджи устало перевела дух.

– Да так, ничего особенного. – Она продолжала держать в руках пустую чашку и водила пальцем по кромке.

– Энджи?

Она подняла глаза. Они были полны слез.

– Боюсь, что я тоже основательно вляпалась, – медленно проговорила она.

Пейдж дотронулась до ее руки.

– Ты? Вляпалась? Совершенно невозможная вещь.

– Я тоже так думала всю свою жизнь, – сказала она, – но, оказывается, ошибалась. Мы с Беном страшно поцапались вчера вечером.

– Я тебе не верю. Ты и Бен не способны ругаться. Он слишком миролюбивый, а ты никогда не делала ни одного неверного шага.

– Но только не вчера вечером. – Она вытащила бумажную салфетку из пачки и прижала ее к глазам.

Пейдж была просто потрясена. Она никогда прежде не видела Энджи в таком удрученном состоянии.

– Ладно. Значит, говоришь, поцапались. Но ведь не слишком серьезно?

– У него роман, – прорыдала Энджи в салфетку. Пейдж удивилась.

– У Бена?

Энджи кивнула. Ее голос неожиданно сделался хриплым и прерывистым.

– Да, у Бена. С городской библиотекаршей.

– Ты шутишь? – автоматически переспросила Пейдж, хотя знала, что, если бы Энджи шутила, не было бы всхлипов, печальных глаз и мокрых насквозь салфеток. – Но почему, скажи на милость, ему вообще понадобилось заводить роман с кем бы то ни было?

После минуты молчания и тихих рыданий Энджи взяла себя в руки и смогла ответить на ее вопрос.

– Он заявил, что я не слушаю его, не вижу его, что он одинок.

– Почему же он не сказал тебе об этом раньше?

– Он говорил, что пытался, и неоднократно, но я не принимала его всерьез. Я, разумеется, могла бы ему не поверить, если бы не смерть Мары. Она совершила самоубийство, а я, ее подруга и компаньон, даже не заметила, что трагедия надвигается. Так, значит, я также могла не заметить, как страдает он. Поэтому, когда он назвал имя женщины, что я могла ему возразить? Ее зовут Нора Итон. Боже мой!

Пейдж и представить себе не могла, что Бен способен на неверность, что заставило ее сделать печальный вывод о собственной проницательности. Она подозревала о состоянии Мары не более чем Энджи, хотя считала себя куда более близкой подругой Мары, чем Энджи.

Она обняла Энджи за плечи и постаралась ее утешить, насколько это было в ее силах.

– Я сочувствую тебе, Энджи. Чем я могу тебе помочь?

– Не слишком многим, – ответила она сквозь слезы. – Самое страшное уже произошло.

– Что же будет дальше?

Энджи выглядела совершенно потрясенной случившимся.

– Представления не имею. Я первый раз в подобной ситуации.

– Но ты инстинктивно способна понять многое.

– Очевидно, нет, если я проглядела измену мужа. Мой любимый Бен завел роман, который продолжается, – тут ее голос вздрогнул, – уже восемь лет, а я не имею об этом ни малейшего представления. Теперь я пересматриваю мою жизнь с Беном так же, как я до этого пересматривала мои отношения с Марой, и задаюсь вопросом, когда и где я поскользнулась. Я стараюсь вспомнить улики, которых раньше не замечала, но я ничего не в силах увидеть. На его воротничке не было следов губной помады. Ни от его одежды, ни от его тела не пахло незнакомыми духами. – Она вздрогнула.

Пейдж могла представить себе ход ее мыслей. Очень мягко она спросила ее.

– Изменилось ли хоть как-нибудь отношение Питера к тебе?

Энджи бросила в ее сторону озабоченный взгляд.

– Только не в постели, нет. В наших отношениях преобладала не физическая близость. У нас никогда не было времени, то есть у меня никогда не было времени, – поправилась она. – Мы редко, сказать по правде, занимались любовью, но, когда до этого доходило, нам было хорошо, да и продолжает быть, по крайней мере мне. И мне казалось, что ему тоже было хорошо со мной. – Она крепко зажмурила глаза. – Мне казалось, что главное не количество, а качество. И вот теперь чувствую себя как дура.

– Ты не дура.

– Нет, послушай, ты можешь себе представить, что он занимался любовью со мной, а думал о ней?

– Возможно, что ничего подобного не было.

– Подумать только – восемь лет! И как я могла не заметить?

– Если ты не заметила с самого начала, то потом тем более сложно. За восемь лет все, чем бы он ни занимался, стало нормой, привычной рутиной. Так что вряд ли ты могла заметить что-нибудь из ряда вот выходящее.

Энджи наградила подругу весьма суровым взглядом.

– Медицинский журнал из Новой Англии ничего подобного не описывал, так что пособия у меня под рукой не имелось.

Пейдж улыбнулась.

– Так что же ты сделала с ним после всего того, что он наговорил?

Глубоко вздохнув, Энджи положила локти на край стола и, как показалось Пейдж, несколько успокоилась.

– Я не прогнала его прочь, хотя уверена, что Мара посоветовала бы сделать именно так. «Разведись с ним, – сказала бы она. – Пусть он поймет, чего он на самом деле стоит. Уж если ему так нравится Нора Итон, пусть она стирает ему носки». Мара обожала Бена, но никогда не прощала неверность никому.

Пейдж снова улыбнулась. Анализ реакции Мары был дан абсолютно верный, поскольку за всей ее мягкостью скрывался твердый характер и она могла быть очень воинственной. – Но ты не учитываешь тот факт, что любишь его.

– Люблю, – подтвердила Энджи.

– А он тебе сказал, чего хочет сам? – Пейдж не смогла заставить себя произнести слово «расстаться», а тем более «развод».

– Он ушел из дома после нашей ссоры. Правда, он потом вернулся, но мы больше не разговаривали. Когда сегодня утром я вставала, чтобы идти на работу, он был еще в постели. – Она прижала дрожащую руку ко рту, затем схватила себя, сжимаясь, словно от холода, и умоляюще взглянула на Пейдж. – Что же мне делать? – прошептала она.

– Поговори с ним. Отправляйся домой сию же минуту и поговори.

Энджи отрицательно покачала головой.

– У нас здесь слишком много работы. – Она встала из-за стола и выразительно посмотрела в сторону двери. – Меня ждут пациенты.

– Меня они тоже ждут, но не кажется ли тебе, что сегодня можно позабыть об обязанностях? Речь идет о твоем муже, Энджи.

– Я знаю, но мне требуется время.

– Время – это роскошь. Из-за его нехватки мы потеряли Мару. Как часто я думаю о том, что уже нельзя повернуть стрелки часов назад, чтобы иметь возможность поговорить с ней. Поговори с мужем, Энджи.

Энджи остановилась, ухватившись за ручку двери и стоя спиной к Пейдж.

– Не знаю, что и сказать ему. Ты знаешь, насколько этот разговор меня смущает? Я редко теряю самообладание, но никогда в жизни я не ожидала ничего подобного от Бена. Я думала, он меня любит, я-то все еще его люблю. – Энджи задумчиво качнула головой. – Я просто не смогу смириться с мыслью о его измене. Возможно, он и прав. Может быть, я и в самом деле не давала ему того, что ему нужно.

– Так, значит, ты его оправдываешь?

– Нет, но я должна взять часть ответственности за случившееся на себя. Вот ты сказала Питеру – для того чтобы станцевать танго, нужны двое. Если один из партнеров не слушает музыку, то другому может захотеться его сменить.

– Энджи, ничто не может оправдать неверность.

– Я знаю. Но ведь речь идет о Бене. Мне нужно время, чтобы решить, как поступить дальше.

Пейдж наконец отпустила подругу, а затем и сама вернулась в кабинет и продолжила прием пациентов, но проблемы, с которыми столкнулась Энджи, не давали ей покоя до конца дня. Она сама чувствовала, как пошатнулась каменная стена, на которую она привыкла опираться. Брак Энджи всегда был для нее образцом, ярким примером того, каким вообще должны быть брачные отношения. В течение многих лет, задаваясь вопросом о том, каким должно быть настоящее замужество, она мечтала, что и в ее жизни она встретит человека, с которым создаст такую же счастливую семью, какая была у Энджи. Пейдж, как и она, считала, что семья и работа не должны исключать друг друга. В центре такой идеальной семьи должен быть муж, и, хотя Пейдж нравились мужчины другого типа, чем Бен, она наделяла своего воображаемого мужа постоянством, которым обладал Бен.

Неверность Бена разрушила идеал. В душе Пейдж затаилась боль. Боль приносили также размышления о судьбе Мары, поэтому она заехала домой, прежде чем отправиться в Маунт-Корт. Она пыталась уверить себя, что решила навестить свое жилище, чтобы узнать, как идут дела у Джилл, но на самом деле, когда она видела Сами, боль уходила. И неважно, что Сами не была родной дочерью Мары, что они даже не встретились. Для Пейдж маленькая индийская девочка казалась своеобразным продолжением Мары, ее частью, которую Мара оставила Пейдж.

Чувствуя необходимость ощущать эту связь, она отослала Джилл повидаться с подругами и взяла Сами с собой в Маунт-Корт. Менеджер команды с большим удовольствием согласился посидеть с девочкой, пока Пейдж бегала с командой, а потом Сами перекочевала снова на руки Пейдж, когда девочки приступили к серии спринтерских забегов. Когда тренировка закончилась, она пристегнула Сами к легкой прогулочной коляске и пошла назад пешком, решив прогуляться, воспользовавшись чудесным сентябрьским вечером.

Она побрела по дороге школьного городка, прошла мимо здания, где располагались учебные классы, миновала здание изостудии и библиотеку. Она прошла мимо административного корпуса, никуда особенно не спеша и болтая по пути со школьниками, которые останавливались, чтобы взглянуть на Сами или показать ей местные достопримечательности. К тому времени, когда она дошла до общежития, ее слух уловил звук работающего бульдозера, и она направилась на этот звук.

Девочки уже рассказывали ей о новостройке, которую задумал директор, но лучше один раз увидеть все своими глазами. Строение стояло почти целиком закрытое лесами, и его можно было бы назвать красивым, если бы не огромная дыра, которая красовалась в самом центре и которую бульдозер продолжал расширять. Вся эта суматоха происходила сразу же за последним зданием общежития. Учащиеся обоего пола, одетые в джинсы и сверкающие строительные каски, стояли вокруг и ощущали такую же беспомощность, как Пейдж. За спинами учеников стоял, напряженно глядя на происходящее сквозь зеркальные солнцезащитные очки Ноа Перрини собственной персоной. Он совсем не выглядел беспомощным, что подтверждала напряженная линия его развитой нижней челюсти и весьма целеустремленный вид.

Он был одет, как и все, в джинсы, и на нем была строительная каска, только у него она не сверкала, как у других. Он также натянул на себя выцветшую футболку, на строительной площадке вполне уместную, – строитель, да и только, – это несказанно поразило Пейдж. Он вполне квалифицированно указывал жестами водителю бульдозера, что делать дальше. Казалось, он вполне отдавал себе отчет в том, чем занимается, и с ролью прораба справлялся без трудностей. Пейдж он показался выше и сильнее, чем при первой встрече, и в этой роли менее всего напоминал директора закрытой школы.

Сами заплакала. Пейдж вынула ее из коляски и крепко прижала к себе.

– Все хорошо, миленькая. Пусть этот шум не пугает тебя. Они просто строят новый дом. Должна признаться, что трудно поверить, что ребят это так увлекло. Для такого формалиста это поистине подвиг.

Она стояла и наблюдала за Ноа. Он в очередной раз взмахнул рукой и теперь стоял, положив руки на пояс. Когда бульдозер на короткое время остановился, он повернулся к ученикам и начал им что-то говорить. Поскольку его слова не долетали до Пейдж, хотя бульдозер не работал, Пейдж старалась представить, какое выражение было у него при этом на лице, но солнечные очки с зеркальными стеклами ей мешали.

По знаку Ноа бульдозер завелся и ревел еще некоторое время, пока не остановился окончательно и водитель не выключил мотор. Ноа снова стал говорить с учениками, но Пейдж стояла слишком далеко и по-прежнему ничего не слышала. Потом студенты начали расходиться. Несколько человек остановились поговорить с ней. Они по преимуществу ругались, но Пейдж с непринужденной улыбкой делала вид, что не слышит их несколько вольных замечаний. Впрочем, и они скоро разошлись.

Пейдж следовало бы усадить Сами в коляску и вернуться к машине, но что-то удерживало ее на месте. Пожалуй, этим что-то, вернее, кто-то, был Ноа Перрини, который шел ей навстречу. Он остановился около нее.

– Вы что, меня ждали? – осведомился он. Его голос звучал негромко и сухо, как и в прошлый раз, а зеркальные очки пугающе поблескивали.

– Ни в коем случае, – ответила она, изо всех сил стараясь изобразить спокойствие. – Просто интересуюсь проектом.

Директор снял каску и очки, вытер рукой влажный лоб и снова водрузил очки на нос.

– Да уж, есть на что посмотреть. Если послушать этих юнцов, то стройка – не более чем досадное беспокойство. Работа строителя, видите ли, им не по нраву.

Нечто подобное Пейдж уже поняла из разговора с учениками.

– Они безнадежно испорчены, – закончил свою мысль директор.

– Помимо всего прочего, – он неожиданно повысил голос и выразительно посмотрел в сторону общежития, – вчера мы поймали парочку, прятавшуюся в лесу.

– И что же они делали?

– Лучше не спрашивайте.

– Но все-таки что там было? Наркотики, алкоголь, секс?

– Какое это имеет значение?

– Чрезвычайно важное. Наркотики и алкоголь запрещены. Что же касается секса, то с их стороны просто неразумно заниматься здесь любовью. По крайней мере, в таком раннем возрасте. – Сердце Пейдж застучало с удвоенной скоростью, когда Ноа одарил ее взглядом. Словно защищаясь, она торопливо произнесла: – Я имею в виду секс как таковой, а не в смысле наказания, которое полагается за нарушение распорядка. Но если бы была моя воля, то я бы наказала более сурово за наркотики и алкоголь, чем за секс.

– Должно быть, вам нравится заниматься сексом, – сказал он.

Ей ужасно хотелось посмотреть ему в глаза.

– Не в этом же дело…

– Но ведь нравится, правда?

Она была готова поклясться, что его губы искривились в усмешке.

– Сейчас не время и не место говорить обо мне, – сказала Пейдж. – Мы говорим о детях, которые находятся под вашим руководством. Но, впрочем, – она было подняла руку, но затем опустила ее и принялась усаживать Сами в коляску, – каково бы ни было ваше решение, это ваше личное дело. Вы здесь главный. – Она пристегнула Сами к сиденью и пошла прочь. Ей необходимо было быть в движении. Ноа Перрини действовал на нее угнетающе.

– Для вашего сведения, – сообщил директор, двинувшись следом, – те двое, которых мы задержали, распивали водку. Они будут исключены на три дня, а когда вернутся, им назначат испытательный срок. – Он сухо засмеялся. – Если мы и впредь станем двигаться такими же темпами, то половина учеников ко дню Благодарения будет находиться в школе условно. Не могу сказать, что мне это сильно облегчит жизнь – черт возьми, в конце концов, я всего лишь исполняю обязанности директора до тех пор, пока начальство не назначит постоянного. Впрочем, им придется попотеть, чтобы найти такого дурака, ведь поведение учеников выходит за все допустимые пределы.

– У вас всегда есть возможность закрыть глаза на некоторые из них.

Даже несмотря на его солнечные очки, Пейдж чувствовала, что он уставился на нее взглядом прокурора.

– Мне следовало бы знать, что женщина, которая привязывает ребенка к груди в то время, когда ведет автомобиль, способна сказать что-нибудь в этом роде.

– К вашему сведению, – ответила Пейдж, не глядя на директора, – после того, как я научилась пользоваться сиденьем для малолетних, девочка сидит в нем. То, что вы видели в пятницу, было не более чем актом отчаяния с моей стороны. Я не из тех, кто постоянно нарушает правила.

– Ну и я тоже, – сказал Ноа, не повышая голоса. – Именно поэтому я не могу закрывать глаза на проступки учеников и позволить им жить, как заблагорассудится. Вероятно, я пробуду на этой должности не больше года, но в течение этого времени во всех документах будет фигурировать мое имя. Речь идет о моей репутации. Именно тот факт, что я отвечаю за жизнь и здоровье детей, заставляет меня проявлять суровость.

– Уф, – только и смогла произнести Пейдж в ответ на такую высокопарную речь.

– Поэтому не пытайтесь убедить себя, что я не забочусь о детях, – добавил он, – поскольку это неправда.

Она вспомнила о разговоре, состоявшемся у них в пятницу.

– Ага, значит, мои слова не дают вам покоя?

– Совершенно справедливо. Я стараюсь делать свое дело как можно лучше, причем при весьма нелегких обстоятельствах, а это означает, что мне это не безразлично. У меня не было необходимости ехать сюда. У меня была прекрасная работа и возможность заниматься ею, сколько мне заблагорассудится.

– Тогда зачем же вы взялись за эту?

На сей раз он не торопился с ответом. Наконец, подумав, он сказал:

– Мне казалось, что было бы неплохо попробовать поработать здесь хотя бы год. Ну а как успехи у вашей команды?

Пейдж наконец-то отважилась повернуться и посмотреть ему в лицо. Зеркальные очки, почти такие же по размеру, как очки у летчиков, не добавляли ничего нового его индивидуальности. Ей на секунду захотелось тоже надеть на себя что-нибудь похожее – или большие темные очки, или шляпу с низко опущенными полями – все равно что, лишь бы это помогло ей укрыться, стать менее видимой для Ноа.

– Первый забег – в субботу. Я поставлю вас в известность.

– Девочки успокоились?

– Отчаянных звонков по телефону мне домой больше не поступало, если, разумеется, это то, о чем вы хотите знать.

– Они собрались в прошлую субботу на беседу с вами?

– Большинство.

– И младшие?

– Они присоединились к нам только на короткое время.

– Они сами-то хоть говорили что-нибудь?

– В основном девочки слушали. Как вы и говорили в прошлый раз, Сара никогда не встречалась с доктором О'Нейл.

– А вы тогда сказали, что поскольку Сара новичок у нас в школе, то здесь у нее нет, как вы выразились «группы поддержки». То есть ей пока не на кого опереться. Ну и как у нее дела?

– Неплохо. Она вообще спокойная и серьезная девочка. И моя лучшая бегунья. Полагаю, что в субботу она займет достойное место.

Они продолжали идти вместе. Пейдж все время думала, куда он держит путь. Ей хотелось, чтобы он поскорее добрался, куда ему нужно, поскольку само его присутствие создавало своеобразное возмущение атмосферы вокруг нее.

– Я навел о ней справки, – сказал он, и Пейдж поняла, что директор по-прежнему толкует о Саре. – Она действительно одинока. Как вы думаете, она уже с кем-нибудь подружилась?

– Она прекрасно вписалась в команду – это правда. Но у меня нет ни малейшего представления, как обстоят у нее дела в других областях. Что, например, говорит о ней смотритель общежития?

– Мне? Немного. У нее ко мне такая же идиосинкразия, как и у наших учеников. Я для нее человек, который вводит различные правила, а она должна их выполнять.

– Но она же ваша подчиненная. Она просто обязана отвечать на ваши вопросы.

– Отвечать можно по-разному. Например, ответы смотрителя по своему уровню ничем не лучше детских. Кроме того, сотрудники меньше всего хотели бы, чтобы на них смотрели как на моих союзников.

Пейдж наконец вышла на тропинку, которая прямо вела к ее автомобилю. Почувствовав огромное облегчение, она подняла руку и легонько махнула на прощанье и сказала:

– Я тоже… Пока.

Ладони у Энджи были влажными от волнения. Она ожидала Дуги, чтобы вместе с ним скорее ехать домой. Она надеялась, что сын сразу же пройдет в свою комнату и она хоть на минутку сможет остаться наедине с Беном. Если даже мальчик и знал, что произошло между родителями в предыдущий вечер, он ничем не показал этого. Кроме, пожалуй, одного короткого комментария, который он произнес.

– Я умираю от голода. – В этот момент он садился в автомобиль Энджи, стоявший у школы, и они проболтали всю дорогу до дома, словно у них и не было размолвки.

Энджи не имела представления, в каком состоянии она застанет Бена. С одной стороны, она была бы счастлива, если бы Бен, по примеру Дуги, вел себя так, словно ничего не случилось. Но, с другой стороны, оскорбленная и рассерженная, она знала, что существует Нора Итон. И Энджи придется иметь с ней дело. Вопрос только в том, когда.

Энджи предпочла бы, чтобы это случилось попозже. На данный момент ее вполне бы удовлетворило увидеть Бена, смотрящего новости по телевизору. Она могла бы приготовить обед – утром она оставила размораживаться цыпленка, – да и собрать белье в прачечную. Она могла бы найти в себе силы, занимаясь рутинными домашними делами.

Она вошла в кухню и поздоровалась, стараясь, чтобы ее приветствие звучало радостно, как бывало всегда. Бен ничего не ответил, но в этом не было ничего нового. Иногда он просто не слышал ее «привет», а иногда был слишком поглощен телевизионными новостями, которые обычно передавались в момент ее возвращения. Позднее, обнаружив, что она пришла, Бен обычно появлялся на кухне, чтобы поздороваться.

На этот раз он не появился. Энджи предположила, что он мучается сомнениями и не очень представляет, как она воспримет его появление. В конце концов, это он обманывал ее.

Когда обед был готов, она громко позвала всех, стоя у раскрытой двери кухни. Шаги Дуги на лестнице сообщили о его появлении. Он уселся на свой стул и спросил:

– А где отец?

– Сейчас придет, – ответила Энджи в надежде, что так оно и случится. Она начала раскладывать еду по тарелкам, но муж не появлялся. – Может быть, он не слышал, – сказала она, прервав на время свою работу, и отправилась в кабинет мужа. Бен находился именно там, где она надеялась его застать. – Обед готов, деловито сообщила она ему.

Он посмотрел на нее не совсем уверенным взглядом, как ей показалось. Она же ответила ему взглядом, полным уверенности. Иди обедать сейчас, все остальное мы обсудим позже. Когда она увидела, что он стал подниматься с дивана, то вернулась на кухню. Его тарелка стояла на обычном месте, а Энджи накладывала еду себе, когда Бен наконец появился и опустился на свой стул.

– Привет, Дуг, – сказал он и высоко поднял руку в приветствии, – как дела в школе?

Энджи слушала, как ее сын рассказывал отцу то, о чем она уже слышала в машине. Когда Бен задал вопрос, который увел мысли Дуги несколько в ином направлении, она постаралась сосредоточиться на рассуждениях сына, но не могла думать ни о чем ином, кроме того самого «позже», о котором она сообщила Бену в кабинете взглядом. Она умудрялась время от времени вставить нужное слово, вполне реально свидетельствовавшее, что она в курсе того, что происходит за столом. Она даже съела половину своего обеда, но ни секунды не забывала, что последует потом. «Позже» наступило сразу же после того, как она положила перед каждым из своих мужчин по большому куску шоколадного торта.

– Я тут довольно долго думала, – сообщила она голосом, в котором слышались нотки, взывавшие к примирению, – и пришла к выводу, что никому из вас не нравится, что после смерти Мары я стала работать больше. Новый распорядок дня, составленный мной, судя по всему, оказался не слишком удачным. Поэтому, – тут она откашлялась, чтобы прочистить горло, – я решила сделать некоторые исправления.

Лица Бена и Дуга приняли настороженное выражение.

– Дуги, ты возражал против того, чтобы рано вставать утром?

– Не то чтобы я возражал, мам, но ты привозишь меня в школу слишком рано. А это создает мне неудобства. Там просто нечего делать. Ребята их общежития еще только начинают просыпаться.

– Им следовало бы вставать пораньше, – сказала Энджи, – чтобы успеть позавтракать перед началом занятий, но это их проблемы, а не наши. Сейчас у Пейдж появилась женщина, помогающая ей ухаживать за Сами. Поэтому она может взять на себя часть экстренных вызовов по утрам. Значит, мне придется дежурить рано утром только два раза в неделю. Когда же я буду дежурить, тебя в школу может отвозить отец в удобное для тебя время. Что касается трех дней в неделю, когда я вынуждена приходить домой позже обычного, то твой отец мог бы забирать тебя из школы вместо меня и привозить домой. Дома ты можешь перекусить, как только вернешься, чтобы тебе не чувствовать себя голодным до обеда.

Отец и сын молчали. Она посмотрела сначала на одного, потом на другого.

– Ну как вам мой план? Нравится?

Дуги взглянул на Бена, который сидел, поджав губы, и смотрел в свою тарелку.

– Ну так что же? – продолжала настаивать Энджи. Дуги взглянул на мать.

– Ты упустила главный пункт, мама. Как я тебе уже говорил, я хочу перейти в школе на полный пансион.

– По-моему, вчера вечером мы договорились, что это нецелесообразно.

– Это ты пришла к такому выводу, но не я.

Она положила салфетку рядом с тарелкой, чувствуя себя в полном замешательстве.

– Дуг, ну зачем снова поднимать этот вопрос? Почему не отложить его, когда ты перейдешь в последний класс школы? Тогда ты будешь достаточно взрослым, чтобы решить, стоит тебе жить в общежитии или нет. Почему сейчас?

– Потому что в этом году в школу пришли отличные ребята, а я стал на год старше. Если я не перейду в общежитие, ты весь год будешь пилить меня за то, что я пользуюсь телефоном по вечерам. Кроме того, когда я стану жить в общежитии, я буду обедать вместе со всеми ребятами.

– Я же только что сказала, что отец будет забирать тебя из школы пораньше, чтобы ты мог перекусить перед обедом.

– А я не хочу приезжать домой пораньше. Я хочу там находиться подольше. – С этими словами он отодвинул стул от обеденного стола.

– А как же мой торт? – спросила Энджи.

– Не ты его пекла. Он из коробки.

– Не могу же я делать буквально все.

– Повар в школе все делает сам, – заявил он и вышел из кухни.

Энджи в который раз за последнее время испытала потрясение. Она никак не могла понять, какая муха укусила Дуги. Когда она взглянула на Бена, ища поддержку, то обнаружила, что он пристально смотрит на нее.

– Ты ведь его не понимаешь. Слушаешь, но не слышишь, – тихо проговорил он. – Он пытается тебе втолковать, что ему нужна свобода, а ты делаешь вид, что не понимаешь.

– Я пытаюсь поступить согласно его желаниям, – запротестовала Энджи. – Я позволила ему спать подольше, кроме того, теперь ему не придется бродить возле школы до половины седьмого, так как ты станешь заезжать за ним раньше. Я стараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы повернуть жизнь в привычное русло. Пусть все снова будет идти так, как было до смерти Мары.

– Но ведь он стремится совсем не к этому. Он ясно дал понять тебе, что хочет перейти в общежитие.

– Ты что, и в самом деле хочешь, чтобы Дуги жил в общежитии? – затаив дыхание, спросила она.

– Нет, я не хочу, но не в этом дело. Дело в том, что ты по-прежнему пытаешься управлять всем на свете, и именно против этого он протестует. Ему нужна свобода от излишней опеки. Так же, как и мне.

– Хозяйство невозможно вести, не пытаясь как-то его организовать.

– Организация – одно, а манипуляция – совсем другое. Ты только что сказала Дуги, что я буду отвозить его в школу дважды в неделю и трижды в неделю – забирать домой, но ты даже не поинтересовалась, согласен ли я с таким решением.

Энджи буквально лишилась дара речи, чувствуя, что все ее решения принимаются в штыки. В конце концов она указала дрожащим пальцем на пол.

– Но ведь только вчера, на этом самом месте ты сказал мне, что я лишаю тебя чувства отцовства, не даю тебе возможности сделать что-нибудь для нашего сына лично, поскольку, дескать, я опасаюсь, что ты все сделаешь не так. И вот теперь я предоставляю тебе такую возможность и не могу взять в толк, почему ты сердишься.

– Потому что все это придумала ты. Все планы и распорядки дня – это твои затеи. Ты не спрашиваешь меня, что я думаю по этому поводу и нет ли у меня других предложений.

– А у тебя есть?

– Опять же не в этом дело. – Он провел рукой по волосам, издал глубокий горловой звук и поднялся из-за стола. – Бесполезные разговоры мы с тобой ведем. Я не могу к тебе пробиться. – Он направился к двери.

– Куда ты направляешься, интересно знать? – Перед ней появилось и замаячило лицо Норы Итон.

– На улицу.

– Бен, – начала было она, но входная дверь хлопнула, и она услышала, как ее муж двинулся по направлению к гаражу.

Энджи опустилась на стул, разглядывая несъеденные остатки торта. Когда до нее наконец дошло, что муж ушел, она почувствовала, как у нее внутри все сжалось.

Она нисколько не сомневалась, что поступает правильно. По крайней мере, она хотела все делать правильно. Энджи никак не могла понять, в чем же ее ошибка.

Тем не менее было совершенно очевидно, что раскол в семье зашел слишком далеко. Вчерашнюю вспышку еще можно было списать на плохое настроение, если бы сегодня не повторилось то же самое. Это полное несогласие с ней не только зашло слишком глубоко, но, как неожиданно пришло ей в голову, оно накапливалось годами. И все эти годы, подумать только, она ничего не замечала.

Энджи не могла понять, где же она была все это время, о чем думала? «Ты слушаешь, но не слышишь», – сказал Бен, слово в слово повторив то, что сказал вчера. Для женщины, которая гордилась тем, что крепко утвердилась в жизни, его слова прозвучали как удар грома. Не говоря уже о неверности, в которой он признался. Они ведь даже не успели сегодня затронуть этот щекотливый вопрос. Возможно, это и к лучшему. Ведь это тоже симптом, да еще какой. Вечер сложился совсем не так, как она ожидала. Все рушилось так же, как лопнули, словно мыльные пузыри, ее распорядок дня и попытки внести в них изменения. Жалкая попытка изменить ситуацию!

Проблема заключалась в том, что она, при всех своих знаниях, своей подготовке и опыте, не знает, как жить дальше.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ноа Перрини происходил из интеллектуальной семьи. Его отец, мать и две старшие сестры были преподавателями. Считали, что и он пойдет по их стопам. Он и сам хотел этого. Так как он вырос в студенческом городке небольшого колледжа на юго-западе страны, в котором его отец был деканом, он с детства любил чувство товарищества, формирующегося в таких условиях. Кажущаяся оторванность от мира нисколько не пугала его. Он считал, что электронные средства связи превратили землю в небольшой шарик и он сможет благодаря им чувствовать себя одновременно космополитом и провинциалом.

Ради приобщения к космополитизму он завершил докторскую диссертацию в Нью-Йорке, а затем занял пост главы научного отдела в институте повышения квалификации учителей в окрестностях Тускона, но вскоре ему стало ясно, что он не испробует все свои способности, если ограничится только преподаванием. Он знал, как вести себя со взрослыми. У него был опыт организаторской работы и интуиция настоящего бизнесмена, которые в институте имелись далеко не у каждого. Против его желания он был вовлечен в работу высших слоев менеджмента и через некоторое время был назначен директором отдела развития. Его положение позволяло ему, кроме преподавания, заниматься работой с выпускниками, а также выколачиванием различных фондов, что для выживания института было чрезвычайно важным. Добывание средств на нужды института было связано с обязательными поездками по стране, и, хотя он не очень любил путешествовать, свой долг он выполнял добросовестно.

Его целью было получить место директора если не этого института, так какого-нибудь другого.

К несчастью, к тому времени, когда им овладело неожиданное желание любой ценой покинуть Тускон, соответствующей вакансии поблизости не оказалось. Он переехал в Северную Вирджинию, где возглавил малодоходный фонд, занимающийся проблемами защиты окружающей среды. Там он смог объединить свои знания проблем экологии и опыт преподавания со способностями добывать средства из ничего, и в течение двенадцати лет фонд процветал. Если же иногда на него и нападала тоска по былым временам, когда он жил в студенческом городке, то он без труда успокаивал себя тем, что занимается важным делом, в смысл и перспективы которого глубоко верит.

Но когда ему исполнилось сорок, он стал ощущать некоторое беспокойство. Ему, например, стало безразлично, где просыпаться – в Миннеаполисе, Боулдере или Александрии. Люди появлялись и уходили из его жизни, не оставляя в ней заметного следа. В который раз уже он жалел о чувстве товарищества и солидарности, наполнявшем его существование в юные годы.

Возвращение к преподавательской работе казалось неизбежным. Оно было заложено в его генетическом коде, но он не торопился. Следовало подыскать соответствующее место и должность.

Школа высшей ступени в Маунт-Корте к таковым не относилась. Почти лишенная средств к существованию, она пользовалась дурной репутацией, которая с годами становилась все хуже и хуже из-за некомпетентности ее руководства и распущенности учащихся. По этой причине уровень преподавания снижался, а проблемы школьной дисциплины выходили на первое место. Школа по истине являлась настоящим бедствием, и все ожидали еще одного толчка, который мог доконать ее окончательно.

Впрочем, для назначения Ноа время сложилось удачно. Ему была необходима перемена, а должность временно исполняющего обязанности директора позволяла в случае чего покинуть школу с незапятнанным послужным списком. Помимо всего прочего, в таком назначении таился вызов его способностям педагога и администратора.

Работать он начал в июне и провел лето, исправляя административные огрехи, которые оставили ему его предшественники. К сентябрю у него уже был готов план работы, с помощью архивариуса налажены кое-какие связи с бывшими выпускниками через отдел развития, и при участии декана, занимавшегося вопросами науки, каждый курс вводимого предмета был им просмотрен и откорректирован. В соответствии с его решениями в школе вводились более строгие требования к знаниям учащихся. Подобные же повышенные требования предъявлялись и к преподавателям, из которых далеко не все встретили проекты нового директора с энтузиазмом. Многим из них по непонятным причинам пришлось переписывать учебные планы, давно устоявшиеся и апробированные. Впрочем, недовольство преподавателей выглядело ничтожно малым по сравнению с недовольством учащихся, когда они вновь собрались под крышей Альма Матер после празднования «дня труда».

Теперь же, по прошествии всего двух недель после начала учебного года, Ноа задавался вопросом, не совершил ли он ошибку, согласившись на назначение в Маунт-Корт. Сказать, что он не пользовался популярностью в школьном городке, значит ничего не сказать. У него не было друзей. Преподаватели смотрели на него как на человека со стороны, а дети откровенно не любили. Не помогала и сила его убеждения в правильности того, что он делал для школы. От этого его работа легче не становилась.

Вот почему, как решил он, Пейдж Пфейффер и привлекла его внимание. Она была врачом, интеллектуалкой, женщиной, которая была в силах оценить и поддержать его преобразования. Так, по крайней мере, ему казалось, и он не ошибался, упустив из виду, что Пейдж смотрела на все глазами женщины. Она видела прежде всего эмоциональную сторону проблемы, в то время как его сильной стороной являлся охват проблемы в целом. Ноа можно было назвать «человеком, устанавливающим правила». Он умел укреплять дисциплину и знал, как это делать. Она же была натурой более тонкой и понимающей. Кроме того, ей не надо было отвечать перед целой армией рассерженных родителей или, что еще хуже, перед представителями благотворительного фонда.

Впрочем, он продолжал наблюдать за ней. Каким-то странным образом она его интриговала. Сначала он решил, что больше всего его привлекают в ней длинные стройные ноги бегуньи. Они выглядели чрезвычайно сексуальными.

Чехарда мыслей, царивших у него в голове, заставила его задуматься о незавидном положении, в котором он оказался. В Таккере ему нужен друг – это ясно как день. Кроме того, ему нужна поддержка, чтобы он знал, что поступает правильно.

Он принял душ, надел чистые брюки и рубашку и отправился в столовую, но, вместо того чтобы пойти в отделение для преподавателей, где ему пришлось бы в ожидании следующего блюда выслушивать нытье очередного преподавателя по поводу дополнительного класса, в котором ему приходится работать в этом году, он присоединился к группе новеньких.

Те, в свою очередь, обменялись между собой тоскливыми взглядами.

– Ну, как дела, ребята? – обратился он к ним по-дружески.

Одна храбрая девушка обнаружила в себе достаточно смелости, чтобы промямлить безразличное «нормально».

– Занятия идут хорошо?

Некоторые из ребят пожали плечами. Остальные пристально уставились в свои тарелки.

– Расскажите мне, что вы думаете о затеянном строительстве, – снова спросил Ноа в надежде, что ребята разговорятся.

Ребята растерянно посмотрели друг на друга.

– Нормальный проект, – сказал один из них.

– Мы еще недостаточно взрослые, чтобы заниматься строительными работами, – заметил другой.

– Вполне вероятно, что, когда он будет завершен, он не будет выглядеть очень красиво. Самоделки обычно выглядят кустарно, – заметил третий.

– В доме, который мы строим, не будет кустарщины, – упрекнул говорившего Ноа. – Все чертежи изготовлены профессиональным архитектором, а за процессом постройки наблюдает профессиональный строитель.

Еще один мальчик включился в разговор.

– Там помогает мой братец. Он вам там такого настроит…

– Ну нет, – возразил Ноа. – Я не могу позволить, чтобы там, как ты изволишь выражаться «настроили такого». Каждый, кто участвует в стройке, прежде всего научится делать работу правильно.

– Ага, – со скептической улыбкой влез в разговор еще один, – и, таким образом, мы закончим школу, имея в кармане дипломы строителей и каменщиков.

– В этом нет ничего плохого, – сказал Ноа.

– Мой отец не затем платит за меня большие деньги, чтобы сделать из меня каменщика.

– Разумеется, но это станет неплохим дополнением к тому официальному образованию, которое ты получишь здесь. Должен тебе заявить, что, когда человек своими руками строит дом, он испытывает немалое удовольствие.

– А вы сами строили дом собственными руками?

– И не раз.

– Свой собственный дом?

– Нет, но всегда можно помочь в строительстве людям, которые не в состоянии сделать этого сами. В таком случае они нуждаются в помощи друзей.

Один из мальчиков вздохнул:

– В этом и заключается ловушка.

– Какая еще ловушка?

– Ловушка в том, что если общество решило строить бар, где кормят одним салатом, то, значит, так тому и быть. А я, например, салат ненавижу.

– Но это не означает, что ты точно так же ненавидишь все блага, которые предоставляет тебе общество?

– Это в Таккере-то? Должно быть, вы шутите? Да этот паршивый городишко вообще скоро отправится ко всем чертям. Здесь просто ничего нет.

– Здесь есть овощной магазин, библиотека, почта. Кроме того, магазин скобяных товаров, дровяной склад и книжная лавка. Есть различные мастерские. Таверна и гостиница. Есть лавка мороженщика и «Рилс». А еще больница.

– Главный госпиталь Таккера, – вставил кто-то словцо.

– Насколько я знаю, – ответил Перрини, – Главный госпиталь Таккера спас многих ребят в Маунт-Корте от разных неприятностей, так что не стоит сбрасывать его со счетов.

Компания еще немного побурлила, но ничего конкретного так и не было сказано. Только кто-то пробормотал:

– Не хотелось бы мне лечиться там от сердечного приступа. – И все рассмеялись.

– А почему нет? – спросил Ноа. – Врачи в этой больнице прошли точно такую же подготовку и стажировались в госпиталях и больницах, известных вам. Просто они решили поселиться в Вермонте. Если бы я когда-нибудь заключал пари, то я поставил бы на то, что в Таккере вам обеспечен более индивидуальный и тщательный уход, чем в крупных городских больницах.

– Да потому, что у них медсестры – сплошная деревенщина и ничего не умеют, кроме как подтыкать одеяло.

Ноа был разочарован цинизмом мальчиков, но не удивлен. Цинизм, невежество и душевная усталость часто сопутствуют друг другу. Этим пятнадцатилетним, по-видимому, были присущи все эти качества.

– Тебя зовут Джон, не так ли? – спросил он мальчика, который говорил последним и который очень удивился, что его назвали по имени, и в его глазах одновременно проскользнуло удовлетворение. – Вот что я хочу тебе сказать. Проведи тридцать часов в стенах больницы, а потом приди и скажи мне, что отказываешься от своих слов, и я отпущу тебя и еще трех твоих друзей на каникулы в Скуупс.

– Тридцать часов? – спросил Джон, казалось, совершенно остолбеневший.

– Таково условие.

– Где же я найду столько времени?

– Каждое утро по субботам по пять часов в течение шести недель, – сказал Ноа. – Можно также днем в субботу или в воскресенье, если, разумеется, сможешь встать пораньше. В госпитале Таккера всегда нужна помощь добровольцев, особенно по субботам и воскресеньям. Если же тебе не захочется работать непосредственно в госпитале, ты можешь поработать учителем математики в школе для самых маленьких или почитать вслух пожилым людям в доме для престарелых. Дело в том, – подчеркнул он, – что все вы находитесь в привилегированном положении. У вас имеются преимущества, которых нет у других. А этим привилегиям вы обязаны обществу, с которым вы должны как-то расплатиться.

– Мы платим налоги.

– Это ваши родители платят налоги, – поправил Ноа собравшихся. – Вы же берете много и ничего не отдаете взамен.

– Нам еще рано работать, как взрослые.

– Нет, по-моему, вам в самый раз потрудиться. – Он поднялся со стула. Он ощущал, что еще минута, и у него начнется несварение желудка – ведь он еще даже не приступал к завтраку. – Кто знает? – неожиданно произнес он вслух, взяв в руки поднос с едой. – Возможно, вы проникнетесь чувством благодарности. Возможно, вам понравится сама идея бескорыстной помощи, кто знает? И тогда в один прекрасный день вы покинете стены Маунт-Корта более совершенными людьми, чем пришли сюда. – Боясь сказать что-нибудь еще более возвышенное, он оставил их и направился в закуток столовой, где собирались преподаватели. Там он и съел свой обед, почему-то чувствуя, что проиграл. Поэтому он вышел на свежий воздух и решил предпринять еще одну попытку.

На этот раз он избрал своей жертвой группу, состоящую из питомцев Пейдж Пфейффер: Джули Энджел, Алисии Доннели, Таи Фарадей, Энни Миллер и еще нескольких младших школьников, включая второкурсниц Мередит Хилл и Сару. Они сидели на лужайке и выскребали ложечками пластмассовые баночки с йогуртом, который полагался на десерт.

Ноа сунул руки в карманы и направился к девушкам.

– Вкусно?

Девочки посмотрели на него несколько настороженно. Джули пожала плечами, Энн задрала подбородок вверх, а Тая сказала:

– Нормально.

Они уже заканчивали еду и облизывали пластмассовые ложечки.

– Ну, есть какие-либо улучшения по сравнению с прошлогодним рационом? – спросил Ноа.

Девочки обменялись взглядами. Наконец Алисия сказала:

– Да.

Чувствовалось, девочки не были расположены с ним общаться. Подождав некоторое время, он решил начать сам.

– Но насколько я знаю, десерт, который подавали вам на ланч, не слишком пришелся по вкусу?

Энни изобразила небольшую гримаску, Тая пробормотала что-то неразборчивое, а Джули произнесла:

– Малость припахивало жиром.

– Тофу вбирает в себя запах противня, на котором готовились другие продукты, – объяснил Ноа. – Наш повар еще не совсем в курсе, как это готовить. Но думаю, что он научится. Думаю, что пицца у него вполне удалась.

Пиццу покрыли дополнительным слоем сыра, добавили овощей и, что более важно, выпекали без избытка масла, которое, по мнению местных поваров, добавляло ей аромат.

Комментариев со стороны девушек не последовало. Ноа между тем продолжал гнуть свою линию.

– Он неплохо справляется с салатами и сэндвичами. – Бар, в котором можно было перекусить бутербродами и салатами, также была идея Ноа. Он подсчитал, что, если у учащихся будет место, где они на скорую руку смогут перехватить что-нибудь, это будет экономия времени и продуктов. Ребятам куда больше нравились французские булки, чем пышные сдобы, которые надо было выпекать как минимум час. У Ноа была возможность отведать это весьма сомнительное кушанье, когда он навещал Маунт-Корт прошлой весной.

Алисия демонстративно вытянула ноги. Тая прошептала что-то на ухо Джули. Младшие школьницы лениво ковыряли ложечками в мисочках с йогуртом, где почти ничего не оставалось. Мередит и Сара вытащили по салфетке из бумажного пакета, стоявшего рядом на траве.

– Как себя чувствует твой отец, Линдсей?

Девушка, одна из младших школьниц, в удивлении подняла глаза.

– Как вы узнали, что он заболел?

– Я разговаривал с ним в тот день, когда он и твоя мать привезли тебя сюда. Он сказал мне тогда, что перенес операцию.

– Его действительно оперировали. Сейчас ему лучше. Ноа с удовлетворением кивнул. Он поднял глаза и увидел в стороне Фрисби, которая вышла из-под контроля в игре, которую играли неподалеку в конце лужайки.

– Неплохо, – сказал сам себе Ноа, девушки же продолжали хранить молчание.

– Примерно в это же время в прошлом году, – обратился он к молчащим ученицам, – я был в горах Северной Вирджинии. Мне казалось, что там красивый водопад, но должен признать, что здесь ничуть не хуже. Еще несколько недель, и краски станут особенно яркими.

Девочки снова переглянулись.

– И тогда станет еще труднее концентрировать внимание на занятиях, – выразила свое мнение Джули.

– И на официальных школьных делах, – подыграл ей Ноа, – но делать это необходимо. Кроме того, – он попытался внести в разговор нотку юмора, – умение сосредотачиваться именно тогда, когда это труднее всего, и формирует сильные характеры.

Никто не засмеялся. Даже не улыбнулся. Ноа чувствовал молчаливое неприятие «го девочками.

Алисия поднялась с травы.

– Я собираюсь отнести все это назад в столовую. – Мгновенно в ее сторону потянулись руки с использованными ложками, тарелками и баночками, которые она аккуратно собрала и покинула лужайку.

Настала очередь Джули. Она встала и сказала со значением.

– Пожалуй, и мне пора в учебный корпус. – И тоже двинулась прочь. В мгновение ока девушки поднялись и присоединились к ней.

Последними уходили второкурсницы. Ноа был бы не против поговорить и с ними, но, когда его взгляд уловил в глазах Сары неподдельный страх, решил даже и не пытаться.

Он беспокоился за эту девочку. Она была родом из Сан-Франциско, и ее мать была не в состоянии хоть как-нибудь руководить своей дочерью-подростком. Саре пришлось расстаться со всеми друзьями и, находясь в школе высшей ступени, пытаться строить жизнь свою сначала.

Она казалась чрезвычайно приятным ребенком. За всем тем наносным стоицизмом, который позволял ей не показывать свои чувства, тщательно скрывалась нежность. Ноа был уверен в этом, и поэтому у него имелись большие сомнения в выборе этой школы для девочки. Ему нравилась Мередит, да и другие второкурсницы были отнюдь не плохи, но вот старшие девочки из группы Пфейффер подобных эмоций у него совсем не вызывали. Пейдж же их любила, впрочем, может быть, потому, что видела не слишком часто, но Ноа они казались грубоватыми и несколько нагловатыми. Он даже не знал, сможет ли добраться до их сути в течение года. Жизнь в школе после отбоя совсем не та, что на занятиях. У него была возможность установить контакт с Сарой и ее подружками при условии, правда, что старшие не настроят их друг против друга. Он готов был пойти на все, чтобы не допустить этого, но знал, что это нелегко.

В Маунт-Корте вообще ничего не делалось с легкостью.

Почувствовав себя опечаленным, усталым и одиноким, он пересек территорию городка и сам не заметил, как оказался на узкой тропинке, проходящей среди деревьев за зданием библиотеки и артстудии и ведущей к личной резиденции директора. Это было небольшое кирпичное здание, построенное в тюдорианском стиле и почти полностью скрытое зарослями плюща. Дом представлял собой достопримечательность Маунт-Корта до тех пор, по крайней мере, пока вам не удавалось взглянуть на него поближе.

Это место можно было назвать красивым, а дом элегантным, даже изящным, но более подходящим определением было слово «старый», и, хотя Ноа ничего не имел против старых домов, за которыми должным образом следили, к этому дому это не относилось. Он своими руками заменил сломанные дверные ручки, начиная от парадной двери и кончая черным входом, но погода, которая временами буйствовала в округе, и ветры, дувшие здесь в августе, расшатали большие секции крыши и оконные рамы, и капли дождя иногда попадали внутрь. Ноа пригласил также сантехника, чтобы исправить колонку для воды и нагреватель, все время задаваясь вопросом: уж не был ли предыдущий директор поклонником только холодного душа? Когда выяснилось, что холодильник в доме не работает, он купил себе новый.

Это был небольшой дом и выглядел так, словно это был воплощенный образ директора школы, ученики которого выросли и разбежались кто куда. Ноа нравилась тишина и уединенность места. На первом этаже находилась гостиная, столовая, кухня и холл, который можно было время от времени использовать для официальных мероприятий. Помимо этой кухни, соединенной напрямую с импровизированным холлом, имелась еще одна кухня, поменьше, окна которой выходили в лес. Это нравилось Ноа, и поэтому он любил эту часть дома больше всего.

На втором этаже были две спальни, каждая со своей ванной. Обои в доме имели настолько истрепанный вид, что Ноа содрал их со стен чуть ли не в первый день своего приезда. Новые в аккуратных рулонах были сложены у стен. Он собирался сам заняться ремонтом дома, если у него, конечно, будет для этого время.

С одной стороны, Ноа сам считал настоящим сумасшествием попытаться отремонтировать дом, поскольку считалось, что он временный глава школы и в его обязанности не входила реставрация бывшего директорского жилища, тем более за свой собственный счет. С другой стороны, он знал, что такое трудотерапия, и считал, что оклейка стен обоями поможет ему успокоиться и разобраться с самим собой. Учитывая тот факт, что с каждым днем он все больше терял популярность в возглавляемой им школе, могло случиться так, что ему придется чаще проводить вечера дома, и тогда домашняя трудотерапия ему может очень пригодиться.

В работе собственными руками можно найти истинное удовольствие, и Бог свидетель, ему это сейчас необходимо.

Он вытащил «Вашингтон пост» из груды дневной прессы и сразу же почувствовал успокоение. «Пост» была частью его прошлой жизни, до приезда в Маунт-Корт. Она принадлежала к тому миру, который ценил Ноа Перрини и в который он должен был вернуться. Другое дело, захочет ли возвращаться в тот мир сам Ноа Перрини. Разумеется, выбор оставался за ним, но ощущение, что где-то там есть люди, которые знают ему, Ноа, истинную цену, согревало и утешало.

Он направился на кухню в надежде просмотреть газету за круглым столом, отделенным от собственно кухни стеклянной перегородкой. Солнце уже садилось за стволы деревьев, приближался вечер. Ноа включил свет, чтобы осветить пространство над кухонным столом. Когда щелчка выключателя не последовало, он повторил попытку, но, когда свет и на этот раз не зажегся, он выругался.

Он швырнул газету на стол, выкрутил лампу из патрона и бросил ее в ведро для мусора. Затем он извлек из хозяйственного ящичка другую и вкрутил ее в патрон. Но свет опять не зажегся, когда он щелкнул выключателем. Методично он вывернул предыдущую и попытался ввернуть еще одну. Когда Ноа нажал выключатель на стене, из него вырвалась яркая электрическая искра, причем с такой силой, что его отбросило назад. Он снова выругался, на этот раз громче, затем выпрямился, положив руки на пояс. Сердце громко стучало у него в груди, словно предсказывая, что и здесь ему не везет. Сдаваясь, он склонил голову. Ноа знал этот тип выключателей. Его надо было раскрутить на части, прежде чем ремонтировать. Ноа задумался, сколько еще выключателей в его доме не работает.

Он не переставал удивляться, почему такой красивый с виду дом, представлял собой сущую развалюху внутри, и еще он подумал, нет ли в этом некоего мистического скрытого смысла. Он приехал в Маунт-Корт с лучшими намерениями, и вот даже лампочки взрываются прямо у него в руках. Если все его намерения обречены на провал, то что же делать дальше?

Ноа ненавидел дряхлые вещи, осуждал молодых снобов с задранными носами, но более всего презирал рассуждения о злой судьбе. Он схватил ключи и пошел к гаражу. Уже через минуту он сидел в своем «Эксплорере» и мчался по Маунт-Корту, направляясь в сторону металлических ворот. Проехав их и вырвавшись на шоссейную полосу, он, не убирая ноги с акселератора, продолжал ехать вперед и смотрел только перед собой до тех пор, пока очертания Маунт-Корта, казавшиеся какими-то неясными символами и изображениями на заднем стекле его автомобиля и напоминавшие стертые иероглифы из его былой жизни, не исчезли из виду.

– Прошло уже три недели, как она умерла. Так как же идут дела?

Вопрос задавал Чарли Грейс. Как один из трех старших братьев Питера, он иногда позволял себе заглянуть в его личный загончик без приглашения. Братья зарабатывали так мало, что Питер рассматривал подобные посещения в Таверне как своеобразные акты щедрости с его стороны. Но он устал. У него только что закончился тяжелый рабочий день, наполненный вопросами о Маре, которые беспрестанно задавали родители его пациентов.

– Все нормально, – ответил он на вопрос Чарли, но не позвал жестом официантку – в этот вечер прислуживала Бесс, – чтобы заказать пива для брата, как он, бывало, делал раньше. Он был не в настроении затягивать беседу с братом. Ему необходимо было побыть одному прежде, чем появится Лейси.

– Странная она все-таки была, – продолжал свое Чарли. – Из нее получилась бы девочка что надо – плюшка класса А. Джейми Кокс первый сказал об этом, но уж очень любили ее пациенты. Мои дети говорят, что лучше ее никого нет. – Тут Чарли жестом потребовал от Бесс пива.

Питер с большим удовольствием проигнорировал бы его присутствие, а заодно заставил бы прикусить язык.

– Они думают, что Мара лучше всех просто потому, что я передал ей своих ребят. Если бы не это, они обо мне говорили бы, что «лучше его никого нет».

– Да они по-прежнему о тебе самого высокого мнения, – заявил Чарли с искренностью, достойной лучшего применения, – но она была женщиной, а в женщине заключено еще кое-что. Она была как вторая мать для детей. Ко всему прочему, половина мужчин в городе были в нее влюблены.

– Если ты собираешься мне рассказать о Спаде Харви, то можешь не стараться. Эти новости уже устарели.

– Спад? И он тоже? Я, признаться, думал о Джекки Кагене или Мозе Ле Муа, даже о Батче Ломбарде. Она встречалась с ними со всеми.

– Ну да, – с каждым по разику или два, – уточнил Питер. – Ты говоришь о ней так, как будто она была чуть ли не шлюха, а ничего подобного не было. Когда дело доходило до мужчин, она вела себя пристойно. Она никогда не водила их за нос. И не обещала более того, что хотела дать.

– Да ладно, – сказал Чарли, воздев руку в умиротворяющем жесте, – ни в чем я ее не обвиняю. Да и Норман согласится, что у нее не было врагов. Он лично заявил мне сегодня об этом у лавки. Он сам проверял. – Тут Чарли одарил Бесс улыбкой футбольной звезды. – Спасибо за пиво, куколка.

Питер ощутил непонятную тревогу, хотя не мог взять в толк, откуда она исходит.

– Что ты имел в виду, когда говорил, что Норман проверял сам? – спросил он с кажущейся бесстрастностью.

– Говорил, что он проверял ее интимную жизнь. Имел беседу с парнями, с которыми она встречалась. Разговаривал с теми, кому она не назначала свиданий, но которые были бы не прочь встретиться. С тобой, например, он не разговаривал?

– Я ее коллега. Я не назначал ей свиданий.

– Да брось ты, Питер. – Чарли заговорщицки понизил голос. – Мне приходилось видеть вас вдвоем на заброшенном мосту в предрассветный час, и не однажды.

– Ну ты знаешь, что мы помешаны на фотографировании. Мы этот самый мост и снимали.

– Это что же, на рассвете, что ли? – последовал скептический вопрос.

– Фотографии всегда лучше выходят, когда свет рассеянный. На рассвете и закате снимки получаются лучше всего. Ты уж мне поверь. С Марой у нас ничего не было.

Поэтому у Нормана не было никаких оснований со мной беседовать. Зато, должно быть, у других нашлось, что порассказать?

– А им и нечего скрывать. Они просто в курсе, что Норман выполняет свой долг. Бедный парень. Я-то надеялся, что он разживется какой-нибудь малинкой.

– Это какого же рода? – спросил Питер, не отрываясь от своей кружки с пивом.

– А такого рода, – отхлебнув, продолжал Чарли, – что у Мары был в городе поклонник, с которым у нее что-то не сложилось… Ну и этот Парень ударил ее по башке, а потом оставил в машине с работающим двигателем.

Питер чуть не захлебнулся. Он закашлял, чтобы прочистить горло, потом отрицательно покачал головой.

– Следствие выясняло все обстоятельства. На ее теле не обнаружено ни единого синяка.

– Я знаю об этом, Пит, но ты только дай волю воображению.

– Я – врач и не собираюсь воображать себе мерзкие подробности смерти.

Чарли вздохнул.

– Я хотел сказать только, что у Нормана его не хватает. Черт. Мы все могли бы дать волю воображению. Уж слишком наш городишко скучен. – Тут он поднял голову. – Эй, Донни, иди куда идешь. Я освобожусь через минутку.

Донни похлопал Питера по плечу, проходя в глубину помещения. Питер поднял руку в знак приветствия. Чарли нагнулся к нему поближе.

– Итак, скажи мне правду. Клянусь, я буду молчать. Она была ничего себе?

– Кто она?

– Это же я, Чарли. Я твой старший брат.

– Знаю. Так кто был ничего себе?

Чарли откинулся на спинку стула.

– Ладно. Я тоже понимаю правила игры. Но должен предупредить тебя, что, когда старый Генри Миллз заливает себе пару крепкого за пазуху, что происходит почти каждый день прямо у этой стойки, он начинает много говорить. Он сказал, что она любила пропустить с ним рюмочку, и вот однажды, когда она была уже совсем хороша, начала разговаривать с ним о тебе. Он сказал, что если она и любила кого-либо в нашем паршивом городишке, так это тебя.

– Он мне льстил, – ответил с улыбкой Питер.

– Скажи, это правда?

– Она мне ничего подобного не говорила.

– Даже в пылу страсти?

Питер ничего не ответил. Он подумал, что его молчание и утомленный взгляд будут лучшим отрицательным ответом.

Чарли ответил примирительно.

– Ну ладно, чего там.

С кружкой пива он встал со стула и вышел из-за загородки.

– Уж очень с тобой тоскливо, парень. Если бы ты не был моим братом, я б к тебе и близко не подошел.

Он дал Питеру щедрый хлопок и отошел в сторону своего загончика в глубине, оставив брата в еще худшем настроении, чем тот был прежде. Один только раз Питер хотел, чтобы у него были законные основания ненавидеть братьев. Он ждал, когда они произнесут хоть что-нибудь неуважительное в адрес его профессии, он ждал, что кто-нибудь из них сорвется и назовет его задавакой или обвинит в том, что он неправильно лечит ребенка, в крайнем случае, выскажет свое неудовольствие, что он все еще не женат. Но никто из братьев не допустил ничего подобного. Все они были хорошие парни, возможно, несколько примитивные, но все равно хорошие. А вот он, несмотря на образование, различные научные степени и всеобщее уважение горожан, которые любили возводить на пьедестал кого-нибудь из местных уроженцев, – он нет. Питер не мог разделаться с прошлым. Прошлое давило на него и приносило обидные воспоминания.

– Привет, – бросила Лейси, проскальзывая в его укрытие. – Извини, что опоздала. Когда я собиралась к тебе, со мной произошла совершенно невероятная история. У дверей конторы меня поджидал Джейми Кокс, желая со мной поговорить.

Питер расслабился. Джейми Кокс казался ему совершенно безвредным. Не более чем назойливая муха. Вполне возможно, что он и владел половиной города, но зато не имел власти над ним, Питером. – И о чем же он жаждал с тобой поговорить?

– О Маре О'Нейл.

Да, Питеру следовало бы об этом знать. Ему никак не отделаться от этой женщины.

– А также о тебе, – продолжала Лейси. – Он хочет знать, будешь ли ты продолжать борьбу с ним, которую затеяла Мара. Он сказал, что у него возникло такое подозрение, когда он в последний раз видел тебя здесь, и я могу понять почему. Я-то помню, что ты говорил. Я ответила Джейми, что в твоих рассуждениях есть рациональное зерно. Он ответил, что ничего разумного в твоих рассуждениях нет и что они не доведут тебя до добра.

– Он что, угрожал?

– Я тоже спросила его об этом, но он отрицал. Тем не менее мне показалось, что его слова можно было расценить только так. Я заявила ему, что, поскольку ты здесь врач, твой долг выступить, если ты видишь, что благосостояние людей находится под угрозой.

– И что же он ответил тогда?

Она улыбнулась.

– Он попросил меня повторить то, что я сказала. Он явно не понял моих слов. Пришлось повторить все сначала. Я, правда, не уверена, что он и после второго раза усек, но тем не менее стал защищать все свои дела в городке. Он считает, что все, кроме него, плохие. Один он хорош. Так ты собираешься вступить с ним в конфронтацию? Да или нет?

Признаться, Питер еще не успел подумать об этом. Еще неделю назад у него такой необходимости не возникало. Его прикрывала собой Мара.

– Я не знаю.

– А ведь тебе придется, – сказала Лейси в тревоге.

– Это еще почему?

– Но кто-то же должен, а ты находишься в лучшем положении, чем другие. Ты знал Мару, знал, за что она боролась. Знал, что она права во всем.

Ему не нравился тон Лейси. Не нравилось, что она говорила о вещах, о которых он и сам знал. Ему не нравилось, наконец, что она говорила ему, что он, Питер, должен или не должен делать.

– Все это вовсе не означает, что я должен продолжать ее противостояние с Джейми Коксом.

– Но с твоей стороны это было бы справедливо, – отметила Лейси.

– Это может быть также бесполезно. Джейми Кокс имеет все законные права распоряжаться своей собственностью, как ему заблагорассудится. Конечно, нижняя часть Таккера выглядит не лучшим образом, но, по большому счету, это вопрос эстетики. Здесь нет никакой угрозы ни закону, ни здоровью людей.

– А как насчет старого кинотеатра? Ты же сам говорил, что в случае пожара он настоящая ловушка.

– У Джейми есть разрешение на его функционирование, которое подписано не кем иным, как главным архитектором Таккера.

Лейси уселась поудобнее. На ее лице явно читалось разочарование.

– Ты сам говорил, что это конфликт интересов, поскольку главный городской зодчий живет в одном из домов Джейми.

Питера поразило, что разочарование Лейси относилось к нему, и ни к кому другому. Разозлившись, он приблизил лицо к ее лицу.

– Послушай, Лейси, если тебе не терпится участвовать в рыцарских боях – сделай одолжение. Бейся с Джейми Коксом сколько влезет. Можешь попытаться привлечь его к суду, но только это стоит денег. Как ты думаешь, почему Мара не сделала этого в первую очередь?

– Она умерла раньше, чем смогла сделать это.

Он покачал головой.

– Ей были ни к чему лишние расходы.

– А ей бы и не пришлось тратиться. У нее были прекрасно налаженные отношения с общественными организациями города. Они бы подали в суд вместо нее. То же самое они сделают и за тебя.

– Господи, но это требует времени и энергии больше, чем у меня есть. Я и так погряз в своих пациентах, поскольку Мара О'Нейл решила освободиться от мирских обязанностей, а ты еще хочешь, чтобы я взвалил на себя ее общественные заботы?

Лейси промолчала. Она внимательно рассматривала выемку в столе. В конце концов тихим голосом она повторила:

– Это будет только справедливо.

Питер выругался. Он прекрасно понимал, что справедливо, но, черт возьми, у него масса забот, кроме Джейми Кокса. Он никак не мог поверить, что Мара взвалила на них еще одну ношу в виде этого ублюдка и ее дела с ним. Теперь выходит, что он не настоящий мужчина, поскольку отказывается вести ее призрачные войны.

Стараясь удержать растущее раздражение, он произнес:

– У меня прием пациентов с восьми утра до пяти тридцати или шести часов вечера, кроме того, мне приходится разговаривать по телефону с родными, звонить в аптеку, лабораторию, рентгенологу, иногда даже школьным учителям. В течение тридцати минут мне приходится налаживать связь с Ротари-клубом, который находится далеко от нас, и, между прочим, добиваться от них ответа. Думаю, у меня вполне достаточно забот и без справедливых дел. Я куда больше работаю, чем кто-либо другой в этом городишке. Если тебе этого недостаточно, то что еще?

– Питер, я вовсе не хотела сказать, что ты…

– Очень даже хотела. – Он встал со своего места. – Ты мне все время твердишь, что я не слишком хорош. Что ж, прекрасно. Поди и поищи другого, получше. А еще лучше – возвращайся в большой город. Тебе нужны великие филантропы? Или добросердечные самаритяне? Так вот, уверяю тебя, что в Таккере ты их не найдешь?

С отвращением он отвернулся и вышел из Таверны. Он даже не удосужился выяснить, кто расплатится за выпитое им с Лейси пиво. А хоть бы и она! Если она так плохо думает о нем, то еще одна ложка дегтя здесь ничего не решит.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пейдж простояла на пороге дома Мары только до тех пор, пока с дорожки, ведущей к двери, не скрылся автомобиль торговца недвижимостью, после чего снова вошла в дом. Там она приступила к работе. Ей не слишком нравилось все это, но выбора не было. Когда у человека есть дом, который необходимо продать, и почти сразу же возникает торговец недвижимостью, который утверждает, что новое семейство, желающее обосноваться в Таккере, задает соответствующие вопросы – что еще остается этому человеку делать? Он приводит в порядок дом, передвигает мебель, растапливает камин березовыми дровами и старается упаковать все и вся, что лежит не на месте.

Тот факт, что Пейдж была эмоционально не готова к появлению торговца, не имел особого значения из чисто практических соображений. Кроме того, вряд ли Пейдж вообще могла бы к этому эмоционально подготовиться.

Как и Сами, дом Мары был маленькой частицей его бывшей владелицы. Пейдж знавала чудесные времена в его стенах. Продажа дома представляла собой последний гвоздь, заколачиваемый в гроб подруги, еще одно доказательство, что она умерла.

Одной из проблем было то, что смерть Мары окутана тайной, а при жизни она совсем не была загадочной женщиной. Она и после смерти представляла собой некое незаконченное явление, о котором Пейдж не уставала думать.

Так что в некотором отношении было даже неплохо, что пресловутый коммерсант торопил с продажей. Сама бы Пейдж, без сомнения, тянула бы это дело до бесконечности.

Она пообещала торговцу, что к девяти часам следующего утра дом будет сверкать, как новенький, поэтому времени для уборки у нее оставалось мало и еще меньше для того, чтобы передумать с продажей. На Пейдж была надета футболка и обрезанные джинсы, в которые она переоделась сразу же, как только вернулась из Маунт-Корта. Потом она позвонила Джилл и сообщила, что придет домой поздно, оставила ей номер телефона Мары и попросила, чтобы все звонки она переадресовывала к Маре в дом.

Вооружившись тряпкой, жестянкой с полиролью, рулоном бумажного полотенца и стеклоочистителем, а также пылесосом, который она подарила Маре на новоселье шесть лет назад, она приступила к работе при тусклом оранжевом свете заходящего солнца. Она начала со стола, находившегося в коридоре, отполировала зеркало, висевшее над ним, протерла извилистые перила красного дерева и пропылесосила лестницу, ведущую на второй этаж, и дорожку на ней. Точно так же она убрала первую гостиную, стараясь как можно лучше привести в порядок мебель Мары, которую та коллекционировала в течение ряда лет. Так же как она всю жизнь испытывала тягу к больным и увечным, мебель ее тоже носила отпечаток этой страсти – длинный кожаный диван украшали две большие подушки, одна из которых почти лишилась первоначального цвета, орнамент на ковре был смещен в сторону, а кофейный столик был изогнут столь причудливым образом, что только близорукие глаза Мары могли отыскать в нем намек на изящество.

Вторая гостиная выглядела совсем по-другому. Мебель там стояла простая – козетка Шейкера, два виндзорских стула и книжные полки, над которыми тянулись другие, импровизированные, из досок. Три вещи спасали комнату от аскетизма. Прежде всего, коллекция подушек, собранная Марой, большой диапазон всевозможных изделий такого рода, купленных в таком же количестве мест и сложенных кучами на полу так, что получалась еще одна софа, чрезвычайно удобная и глубокая. Пейдж улыбнулась при мысли о маленьких пациентах Мары, прыгающих и кувыркающихся на этой софе вместе с хохочущей до истерики хозяйкой.

Второй вещью являлся рабочий стол хозяйки, представляющий собой дверь от сарая, установленную на четырех ногах. На нем лежали журналы, книги, письма, вскрытые и еще не распечатанные, дорожные карты, корзинка с катушками разноцветных ниток, недоконченная подушка и книга по вязанию с вязальных курсов, на которых Мара занималась.

Третьей – были фотографии, украшавшие все свободные места на стенах, те самые, которые Мара снимала и проявляла под зорким взглядом Питера. Но фотографий, на которых следовало бы быть детям, не существовало. Вместо них представлены изображения природы – деревья, мосты, поля, животные, – чрезвычайно живые и выразительные, словно за каждым из этих снимков скрывалась черточка лица нерожденного ребенка Мары. Если бы Пейдж дали право, она навеки запечатлела бы эту комнату, так как память о Маре здесь переполняла самый воздух, что еще больше наполняло Пейдж неверием в смерть подруги. Боль утраты достигала здесь такой же интенсивности, как в первые несколько дней после ее похорон. На смену воспоминаниям пришла печаль.

Глотнув побольше воздуху, Пейдж вновь принялась за работу. Она принялась очищать поверхность стола, сбрасывая нужное и ненужное на пол. Там, отсортировав бумаги и перелистав несколько журналов, она уложила самое главное, включая почту и дорожные карты в пачки, которые потом отнесла в багажник машины. Особенно аккуратно она разложила на столе вязаные вещи, изо всех сил стараясь придать им вид предметов искусства. Тем самым она неосознанно отдавала Маре последний долг. Еще больше усилий она потратила на подушки, укладывая их сначала в одном, потом в другом порядке, пока не поняла, что при всем желании не в состоянии восстановить дух, свойственный хозяйке дома.

А это было чрезвычайно важно. Пейдж пообещала Маре в день похорон, что найдет семью, которая станет любить ее дом, как она когда-то его любила. Она не собиралась отступаться от своего слова. Если семье, которую приведет торговец, не понравится эта комната, они не смогут купить этот дом.

Надвигались сумерки. Пейдж зажгла свет, перешла в столовую и стала наводить лоск на предметы мебели, стоявшие там. Мара когда-то купила длинный стол и стулья на городской распродаже. Ее более всего поразили их размеры и торжественность, по крайней мере, она так говорила. Теперь же, полируя вишневое дерево мягкой тряпочкой, Пейдж решила, что привязанность, возможно, имела более глубинный характер. Как-то раз ей уже приходилось видеть подобный гарнитур. Она была готова поклясться, что точно такой же стоял в доме О'Нейлов в Юджине.

Печаль снова охватила ее. Ей пришлось опуститься в кресло. Она посидела некоторое время, пока не поняла, что бездействие еще хуже. Торопливо она направилась в кухню. Когда наконец она утомилась и выбилась из сил, она связала волосы в узел шнурком из корзинки Мары и выпустила футболку из-под брюк. Потом она отворила рамы и толкнула их вперед. Окно распахнулось. Хотя все мышцы у нее уже ныли, она не обращала внимания на это. Ей хотелось делать как можно больше, чтобы освободиться от ужасающего чувства пустоты, с которым, казалось, ей теперь предстояло жить дальше.

В этой все поглощающей пустоте не было никакого смысла. Мара была частью ее мира в течение двадцати лет. То, что ее смерть оставила внутри глубокую рану, еще можно было понять, но то, что эта большая и кровоточащая рана все расширялась и расширялась, было несправедливо.

Она чистила печь, сердито шаркая металлическим скребком, когда в дверь зазвонили. Было начало одиннадцатого. Пейдж не была готова и настроена принимать гостей и представить себе не могла, кто это сюда заглянул. Возможно, это был сосед, которого озадачил электрический свет в пустом доме. Пробегая через холл к парадному входу, она включила наружный свет. Крупная фигура высветилась на матовом стекле входной двери. «Несомненно, это сосед», – подумала Пейдж, представив себе Дункана Феллона. Он был человеком спортивного склада и, наверное, захотел узнать, кто это появился в доме Мары. Странно, что он не узнал ее автомобиль.

Но это был не Дункан. Перед ней стоял Ноа Перрини. Едва взглянув на него, Пейдж глубоко вздохнула.

– Тяжело приходится? – спросил он свойственным только ему одному проникновенным негромким голосом.

– Нелегко. – Сердце ее учащенно забилось. «Запоздалая реакция на позднего гостя, – объяснила она себе. – Я усталая и грязная и совсем не в форме. Может быть, в следующий раз?» Тут она нахмурилась. – Как вы узнали, что я здесь?

– От вашей няни.

– Вы что же, заезжали ко мне домой?

Он покачал головой.

– Позвонил.

– А… – Она кивнула. Его ответ прозвучал на долю секунды раньше, чем ей пришло в голову, зачем вообще он приехал. Тут у нее глаза стали расширяться. – О Господи, неужели что-то случилось?

– Нет. – Он сразу оборвал ее вопрос. – Все просто великолепно.

Пейдж прижала руки в груди.

– У меня было страшное предчувствие о… о… Просто страшное предчувствие. – Наркотики, автомобильная катастрофа – она не могла себе представить, что может случиться с подростками при их тяге к саморазрушению.

Но он повторил.

– Все прекрасно.

– Слава Создателю. – Она уперлась спиной в дверную ручку. – Итак, значит, вы просто катаетесь. – Ночь и в самом деле неплохая. Должно быть, он решил прокатиться по окрестностям.

– Лагерь подействовал на меня угнетающе. Мне пришлось удрать.

– Угнетающе? Маунт-Корт?

– Вы же не директор там? – Он глубоко вздохнул, словно не зная, как продолжить разговор. – Я, видите ли, устаю иногда. И это все. Вот я и подумал прокатиться по городу, но и во время поездки я чувствовал себя так же одиноко, как и в школе. Я подумал, что было бы неплохо остановиться и навестить кого-нибудь, но местные жители, с которыми я познакомился после моего приезда сюда, не больно-то жалуют Маунт-Корт, поэтому мне показалось, что они не слишком обрадуются моему визиту.

– По правде говоря… – начала было Пейдж, но увидела, что он смотрит мимо нее внутрь дома.

– Рад был узнать, что у вас появилась няня. Малютке было бы не слишком полезно находиться здесь в такой поздний час. Это был дом вашей умершей подруги?

– Угу.

– Прекрасное место.

Пейдж вздохнула.

– Торговец недвижимостью считает, что нашел покупателя. Они собираются приехать сюда утром. Вот я и готовлюсь к их приезду. – Она неодобрительно посмотрела на свою майку и шорты, которые были пыльными и в пятнах, а потом снова перевела взгляд на ночного визитера.

– А вы умеете носить такие вещи, – сообщил он ей с кривоватой улыбкой. – Может, сделаете перерыв?

Она отрицательно покачала головой.

– У меня нет времени. Я должна закончить все до завтра и еще немного поспать перед выходом на работу завтра.

– Ну а как насчет того, чтобы зайти в закусочную на углу и перекусить? Скажем, гамбургер, а?

Пейдж никогда не ела гамбургеров. Из всей мясной пищи они казались ей наименее съедобными.

Но сейчас гамбургер представлялся ей весьма привлекательным.

И все же она снова отрицательно покачала головой.

– У меня еще есть дела на кухне. К тому же я еще даже не приступала ко второму этажу. – Кроме того, она чувствовала себя вспотевшей и грязной. Не приняв душ, она вообще никогда бы не показалась на людях, а уж тем более с Ноа Перрини. Рядом с ним она чувствовала себя неуверенно. Уж больно он был хорош.

– Тогда позвольте мне вам помочь.

– Нет, что вы, этого не требуется.

– Две пары рук способны сделать гораздо больше и быстрее, чем одна.

– Но… – Она сделала шаг назад, пропуская его в дом.

– Откуда мне начинать?

– Но вы такой нарядный, – запротестовала она, чувствуя невольное изумление. «Ноа Перрини – директор, преподаватель вуза», – говорила она себе, но вдруг в уме у нее почему-то возник образ строительного рабочего.

– Вы испортите свою одежду.

– Как я понимаю, речь идет не о кормлении свиней в загоне, полном навоза, а об уборке в помещении. Мне приходилось убираться дома. Смею вас уверить, моя одежда останется в целости и сохранности.

– Нет, в самом деле, Ноа. Я ценю ваше предложение, но…

– У вас на душе тяжесть, которую работа помогает снять, – сказал он, глядя ей прямо в глаза.

Она не запротестовала. Прямота, с которой он говорил, отрезвляла.

– Да, – тихо ответила она с чувством некоторого удивления. Она отнюдь не считала его проницательным человеком. – Как вы узнали?

– Я потерял близкого друга однажды. С тер пор прошло шесть лет.

– Это было самоубийство?

– В некотором роде. Оружием был джин. Он поклялся не пить больше двух-трех порций за обедом и объяснил, что время от времени водит машину в пьяном виде, когда на душе у него плохо. Я принял его обещание на веру и не придирался, пока в один прекрасный день, вернее, ночь, он не врезался в тыл гигантского восемнадцатиколесного грузовика. Ну а потом, как вы понимаете, все уже было поздно.

Пейдж трудно было не провести аналогию с тем, что произошло с Марой.

– Мне следовало бы сделать для нее больше, пока она была жива. Мне следовало лучше разбираться в ее внутреннем состоянии. Я должна была быть рядом с ней в трудную минуту, но этого не произошло. – Выпрямив спину, она уперлась руками в гудевшие мышцы поясницы и оглядела лестницу, которая вела на второй этаж. – Вот и все, что осталось. В том, что дом в запущенном состоянии, тоже есть моя вина. Я обещала кое-что здесь подкрасить, вставить новое стекло в дверь и заменить одну из ставен на верхнем этаже. Но если семейству, которое завтра приедет, дом понравится, они его купят и так, а времени у меня сейчас уже нет.

– Попросите ребят из моей школы помочь вам.

Она не поняла, что он имеет в виду, и посмотрела на Ноа вопросительно.

– Служба общественной помощи. Моя идея. Ребята могут ворчать и даже ругаться про себя, но в состоянии заново выкрасить весь дом за неделю.

Она покачала головой.

– Если и стоит заново покрасить какой-нибудь дом, то пусть это будет дом в нижней части Таккера. Люди, которые там живут, с удовольствием примут такую помощь. Что касается меня, то я могу за это заплатить. Вполне возможно, что время у меня еще будет. Кто знает, какие люди приедут завтра. Может быть, совсем не такие, как я думаю. Дом может находиться на торгах несколько месяцев.

– Надеюсь, что этого не случится, ради вашей же пользы. Вам необходимо отвлечься от всего этого.

Он снова посмотрел ей прямо в глаза, уже второй раз. И второй раз дал совет, что ей делать.

– Отвлечься? – спросила она со вздохом. – Все это тяжело, но необходимо. Как укол. – Она указала рукой на кухню, где оставался еще не вычищенным очаг. – Мне нужно продолжать.

– Но чем могу быть полезен я?

– В сущности, ничем.

– Прошу вас, – продолжал настаивать он. – Мне необходимо заняться чем-нибудь. Я буду или помогать вам, или раскатывать по городу еще несколько часов. Я не могу сейчас вернуться домой.

Пейдж задумалась: с чего бы это? – но от вопроса воздержалась. Она чувствовала себя не в силах взвалить на свои плечи еще и его беды. У нее есть работа, которую необходимо сделать, и чем дольше она будет прохлаждаться, тем позднее ей придется ехать домой.

– Идите наверх, – наконец проговорила она, указав на принадлежности для уборки. – Там четыре комнаты. Две – пустые. Можете начать с них – сотрите пыль, пропылесосьте, делайте, наконец, все, что хотите, лишь бы они выглядели более привлекательно. Торговец посоветовал поставить в каждую из них хотя бы немного мебели, но этим я займусь позже. Когда я закончу с кухней, то перейду к двум другим спальням.

– Так, может быть, я помогу вам на кухне?

Она отрицательно покачала головой и двинулась по коридору по направлению к кухне, чувствуя себя еще более опечаленной, чем до визита Ноа. В неожиданно проявленной им доброте было что-то трогательное. А ей необходимо было оставаться стойкой. Она хотела закончить работу, ради которой выбралась в дом Мары, и поехать домой.

Она вернулась на кухню, закончила чистить очаг, до блеска вычистила верхнюю часть плиты и конфорки. Затем вымыла холодильник, который был пуст и содержал в своем чреве один пакет молока, полбуханки хлеба, четверть пачки маргарина и засохшие остатки сыра. Сначала она не стала трогать содержимого холодильника, а принялась за пол. Но потом, подумав, вернулась, открыла дверцу и, понюхав молоко в пакете, вылила его в раковину. Сыр, маргарин и хлеб она одним резким движением швырнула в пластиковый пакет, предназначенный для отходов. Пейдж пожалела, что не разделалась с остатками продуктов раньше, все они несли на себе один запах – запах беды. К Пейдж опять вернулось ощущение пустоты.

Желая вдохнуть глоток свежего воздуха, она вышла через дверь с полукруглым стеклом в филенке на задний двор и, пользуясь неярким светом, который струился из окон, оглянула его, вбирая взглядом как единое целое. Птицы уже затихли в своих гнездах, готовясь отойти ко сну, и во дворе установилась тишина, которую почти не нарушал шорох листьев, – ночь стояла тихая. И теплая, хотя Пейдж лихорадило. Потирая плечи, она прошла дальше в темноту.

В том месте, где трава и кустарник незаметно переходили в невысокий лесок, она опустилась на землю. Темнота ночи соответствовала темноте, царившей в ее мыслях. Ночь расширяла и углубляла эту черноту, которая захватывала ее все больше и больше, пока ее собственное будущее стало представляться ей тоже в черном. Ей предстояло еще прожить долгие годы. Однако будущие дни, недели и месяцы не похожи на уже прожитые. Пожалуй, в них больше покоя и еще острее чувство одиночества. Печально до чертиков.

Она услышала его шаги, но не подняла головы.

– Что вы здесь делаете? – спросил Ноа.

– Мне было необходимо выйти на воздух.

Она почувствовала, как он опускается рядом, и хотела было запротестовать. Ноа Перрини, человеку строгих нравов и правил, было здесь совсем не место. Но в то же время он был живым и человечным и его присутствие делало ночь менее зловещей.

Его голос, прозвучавший в темноте, исходил именно от этой, его более человечной, половины.

– Она была другом детства?

– Мы познакомились в колледже. И между нами сразу возникло взаимопонимание.

– Вы были очень похожи?

– Во взглядах мы сходились больше, чем в характерах. Она была более оптимистичной, что ли, более настойчивой. И самозабвенной. Из всех качеств Мары, которые я могу припомнить, эти были самыми лучшими. Она ставила благо ближнего превыше своего собственного. Если бы вдруг все переменилось и умерла бы не она, а я, то Мара, возможно, сделала бы все возможное, чтобы представить прожитую мной жизнь и кончину как событие общественного значения. Она бы не сидела здесь в темноте, размышляя о своем будущем.

Он сорвал несколько травинок и стал по одной разрывать их и отбрасывать прочь.

– Воспоминания неизбежны, когда погибает друг.

– А может, это просто жалость к себе?

– Иногда, когда мы вспоминаем то, что нам не очень нравится.

– Но мне нравится моя жизнь. Она прекрасна. Я делаю то, что нужно всем.

Он вырвал из земли еще несколько травинок. Пейдж неожиданно для себя произнесла:

– Но я чувствую ужасную пустоту с тех пор, как умерла Мара. Я сейчас занята, как никогда раньше, особенно когда у меня появилась девочка Мары. Тем не менее бывают времена, когда я буквально утопаю в этой пустоте, тону в ней. И вот я думаю: не это ли самое чувство испытывала Мара, когда оказалась в гараже?

Она вздохнула. Потом резко выдохнула и снова набрала в легкие воздух.

Он коснулся рукой ее шеи.

– Со мной все нормально, – сказала она, не будучи в этом особенно уверена. Вместе с пустотой появилось странное томление, озадачившее ее так же, как и все, происходившее сейчас. – Со мной все нормально, – повторила она, на этот раз шепотом, прямо в мужскую руку, которая переместилась ей на щеку. Потом она почувствовала, как ее плечи охватывает живое, человеческое тепло. И, ощутив его на себе, она погрузилась в него сразу, мгновенно почувствовав облегчение.

Ночь не издала ни одного звука протеста. Шум легкого ветерка, поначалу почти неслышный, нарастал, в нем появился новый ритм, который гипнотизировал, успокаивал, убаюкивал. Она втянула в себя запах и тепло Ноа, едва различимый аромат его кожи, и, когда он притянул ее к себе поближе, она с готовностью поддалась. Пустота в ней отступала, становилась не столь острой, а томление, наоборот, разрасталось, и это не было ей неприятно.

Вот почему, когда он поцеловал ее, она ответила на его поцелуй. Его губы были твердыми и требовательными, но не назойливыми и их тихая требовательность напомнила ей о его голосе. Но он молчал, он просто целовал ее еще и еще, с каждым разом все более значительно, дольше и проникновенней.

Позже, вспоминая о случившемся, она удивлялась, что это вдруг тогда на нее нашло, но в тот момент, сидя на задворках дома Мары в темноте ночи, это казалось ей единственной возможностью избежать той самой, пугавшей ее пустоты. Ожило и ее тело и стало отвечать на его ласки с желанием, которое быстро росло по мере того, как ее инстинкты пробуждались.

Она ощутила его рот на вкус и, коснувшись его рук, почувствовала таящуюся в них силу. Она погружалась в его объятия, находя в этой силе спасение для себя. Озноб, который был у нее раньше, бесследно прошел и сменился жаром, который особенно ощущался в тех местах, где он прикасался к ее коже. Она полностью отдалась этому ощущению, которое приносило ей облегчение и расслабление впервые за сегодняшний день. Желая большего, еще большего, чем она имела сейчас, она открыла рот и, когда он снова поцеловал ее, едва не лишилась чувств.

Она была не одна. Она чувствовала рядом его прерывистое дыхание. На мгновение прервав поцелуй, она кончиками пальцев коснулась его губ, потом погладила щеку и прикоснулась к изгибу его очков.

Он был для нее совершенно незнакомым человеком. Ни одна из его черточек не говорила ей, что рядом с ней старый друг или любовник, но она продолжала ласково гладить его лицо. Его рот снова нашел ее губы, и на этот раз поцелуй оказался более страстным, более требовательным. И эти страстность и требовательность росли, увеличивались настолько, что ей уже не оставалось ничего другого, как утолить их.

Он отбросил очки в сторону и зарылся лицом в ее шею, дыхание его учащалось. И все это время его руки находились у нее на спине, прижимая ее тело все ближе и крепче к его груди.

Любовный жар нарастал. Она издала звук облегчения, когда он коснулся сначала одной ее груди, затем второй, потом коснулся снова, но на этот раз для того, чтобы снять с нее футболку. Затем он расстегнул ей бюстгальтер и наконец принял в обе руки ее обнаженную плоть.

В школе он, возможно, придерживался всевозможных правил и ограничений, но ничего похожего на это здесь, на траве, сию минуту не было и в помине. Он оказался страстным любовником, да еще с даром чувственности, полученным от природы. Но и в самый разгар проявления своей чувственности он ни на секунду не забывал о Пейдж и интуитивно понимал все ее нужды и желания. В определенный момент его рубашка легла рядом с футболкой Пейдж, потом его брюки присоединились к ее шортам, и, как раз в тот момент, когда она подумала, что сейчас умрет, если не получит больше его тела, чем даже позволяла ей ее собственная обнаженная плоть, он с силой прижал ее спину к земле и вошел в нее.

И реальность перестала существовать. Пейдж потерялась, разрываемая на части темнотой ночи, его движениями внутри ее тела и своей собственной всепоглощающей страстью. Он поднимал ее все выше и выше над реальностью, то замирая, то снова наращивая мощь движений и от этого накаляясь у нее внутри, накаляясь до такой степени, что она, наконец не выдержала этого внутреннего жара и, издав тихий вскрик, изошла судорогами наслаждения, потрясшими ее тело до основания. Она все еще находилась в сладкой агонии, когда и он доплыл до своего берега.

Реальность возвращалась медленно и неохотно, прерываемая тихим шепотом, вздохами и попытками как можно дольше задержать ее приход. Но она неудержимо надвигалась. Неожиданно для себя, когда постепенно прошел распаляющий ее жар и установилось нормальное дыхание после череды лихорадочных всхлипывающих вдохов и выдохов, Пейдж обнаружила, что лежит обнаженной на траве рядом с таким же обнаженным мужчиной, которого она почти не знает. Более того, этот мужчина изверг в нее свое семя, а она не предохранялась.

– О Господи, – простонала она, рывком отрывая себя от земли. Она обняла колени руками и сжалась в комочек. – Не могу поверить, что такое могло произойти со мной.

– Ш-ш-ш – вот и все, что он сказал.

Она оглянулась на звук его голоса, но не смогла различить выражения его лица в темноте. Тогда она спрятала лицо в колени.

Он дотронулся до ее спины. Она хотела движением тела сбросить его руку прочь, но, как ни странно, тепло и приятность от его прикосновения не проходили, поэтому она позволила его руке остаться на своем теле.

– Я не наградил тебя дурной болезнью, Пейдж, – сказал он наконец, – но, как я понимаю, ты боишься забеременеть. Ведь проблема в этом, не так ли?

Более высоким, чем обычно, голосом она выкрикнула:

– Да!

Он слегка погладил ее по спине. Если что-нибудь случится, мы с этим справимся, как ей показалось, хотел он сказать этим жестом, и она почти истерически засмеялась над абсурдностью такой мысли.

– Что такое? – спросил Ноа.

Она покачала головой, давая понять, что все это не более чем пустяки.

– Скажи мне, – настаивал он.

Рука, покоившаяся на ее спине, являлась связующим звеном между ними. Она поддерживала нечто, установившееся между ними, совершенно невинное по сравнению с их физической близостью, которая только что имела место, и потому более надежное и верное.

– Смешно, – сказала она, – часть своей жизни я посвятила тому, что учила взрослых, как противостоять некоторым искушениям жизни. Я поощряла воздержание, а если это не действовало, то я проповедовала секс безопасный, секс без последствий. Здорово, правда? Так что же я делаю теперь сама? – Она издала легкий вздох отчаяния и потянулась за одеждой. Его рука продолжала касаться ее тело до тех пор, пока Пейдж находилась в пределах досягаемости. Как только тепло его руки перестало согревать спину, Пейдж ощутила озноб и поторопилась одеться.

Он не двигался. Она была уже на ногах, когда он спросил:

– Отчего такая спешка?

– Меня ждет работа. – Она вбежала в дом и целеустремленно направилась в спальню Мары. – Этого не было, – бормотала она про себя, оглядывая комнату. Уже минуту спустя она стирала пыль с коллекции крохотных бутылочек на туалетном столике и протирала его дубовую поверхность. Она отполировала дубовое изголовье кровати и ее остальные деревянные части. Затем настал черед ночных столиков и кресла-качалки, стоявшего в углу. Она взбила стеганое одеяло, лежавшее на кровати, поправила подушки на качалке и пропылесосила каждый сантиметр пола из разноцветного лоскутного ковра.

Затем, слегка запыхавшись от напряжения, она решила передохнуть и слегка помассировать нывшую поясницу. Неожиданно обнаружилось, что у нее ноет не только поясница, но побаливают и дрожат бедра.

Но ей не хотелось об этом думать. Она просто не могла. Она прошла через комнату и опустилась в кресло, подобрав под себя ноги. Не успела она расслабить затекшие мышцы, как ее взгляд упал на большую, обшитую материей шкатулку, где хранились принадлежности для вязания Мары. Она стояла как раз под качалкой и была заполнена всевозможными фрагментами начатых и недоделанных вещей.

Затаив дыхание, она стала перебирать вязаные руками Мары вещи. Большинство из них было сделано из розовых ниток, но вот она увидела почти законченный крохотный свитерок из тончайшей афганской шерсти, вязанный в крупную сетку. Она продолжала раскачиваться в кресле, задумчиво глядя на эту вещицу, на желтом фоне которой были вывязаны такие же голубые звезды, которыми были расписаны стены в комнате, которую Мара приготовила для Сами.

Пытаясь отыскать другие готовые части свитерочка, Пейдж продолжала рыться в шкатулке. Хотя она не обнаружила таких частей, там было много мотков шерсти различного цвета и различной толщины, похожих на елочные украшения, свидетельствующие об ее увлечении еще со студенческих лет. Пейдж нашла моток зеленой шерсти, из которой Мара связала свитер-кардиган для Тани в прошлом году. Она обнаружила также мотки серой, более грубой шерсти, из которой Мара вязала шапочки и перчатки для самых бедных из своих пациентов на Рождество. Она обнаружила моток из серо-голубой шерсти, дорогой и пушистой, из которой Мара перед смертью связала себе роскошный свитер. Затем она увидела моток из отличной серой шотландской пряжи, которую раньше не видела, зато она сразу узнала моток ярко-оранжевой пряжи, из которой был связан свитер для другого приемного ребенка Мары, также бордовую и розовую шерсть, из которой был связан для нее же и шарфик. Там же нашлась шерсть белого цвета, нежная и тонкая, из которой рукой Мары была с особой любовью вывязана шаль для Нонни много лет назад. Именно на этой шали Мара обучала Пейдж приемам вязального искусства. Здесь же, в шкатулке, обнаружились и вязальные спицы всех размеров и форм.

Погрузившись с головой в это занятие, которое по увлекательности можно было сравнить только с рассматриванием хорошего альбома по искусству, Пейдж продолжала свои поиски, погружаясь все глубже в вязальный архив Мары. Она вытащила было еще два начатых фрагмента, когда ее рука неожиданно натолкнулась на пачку бумаг. Полагая, что это очередное пособие по вязанию, она вытащила бумаги на свет.

Однако это были письма, написанные на бежевой почтовой бумаге, перевязанные обрывком зеленой шерстяной нити. Самое верхнее было адресовано Лиззи Паркс в Юджин, штат Орегон, а на месте обратного адреса красовался адрес Мары. Судя по тому, что на конверте не было ни марок, ни почтовых штемпелей, это письмо так и не было отослано.

Лиззи Паркс? Пейдж не могла припомнить этого имени. Подруга детства? Возможно, письмо написано еще до того, как Пейдж познакомилась с Марой? Однако обратный адрес был указан здешний, на этот самый дом, которым Мара владела всего шесть недолгих лет.

Она подержала в руках сверток с письмами, как бы взвешивая его тяжесть, но затем любопытство взяло верх, и она торопливо развязала шерстяную нитку, которой был перевязан сверток. В пачке оказалось полдюжины писем, все на имя той же Лиззи Паркс.

Пейдж продолжала повторять про себя это имя, но ничего, связанного с ним, вспомнить не могла. Ее первой мыслью было наклеить на все конверты марки и отослать их по назначению, но, поразмыслив, она решила, что, если этого не сделала сама Мара, значит, ей не хотелось их отсылать. Поэтому они и хранились в аккуратной пачке, перевязанные ниткой. Конечно, Пейдж могла теперь решить по-другому и посчитать, что неизвестная Лиззи имеет больше прав на письма, чем она, но подобного благородства она не могла проявить. Все-таки Мара была ее подругой. Теперь она умерла. И Пейдж ужасно хотелось узнать, что содержали в себе эти бежевые четырехугольнички почтовой бумаги.

Она перевернула первый конверт и обнаружила, что он не заклеен. Вынув из конверта письмо, она тут же его развернула. Ее сердце бешено забилось, когда она поняла, что письмо было написано меньше чем за неделю до смерти Мары. Она начала читать:

«Дорогая Лиззи!

Восхитительная новость! Как я тебе писала, маленькая девочка, которую я хотела удочерить, вот-вот вылетает из Индии. Я даже не могу тебе описать то облегчение, которое испытала. Это похоже на то, что утопающему кинули спасательный круг.

Если у меня будет лишняя фотография, я тебе обязательно пришлю. Она очень красивый ребенок, у нее темные волосы и карие глаза, как у меня. Я все еще не могу поверить, что она станет моей, как только приедет сюда. Мне необходимо заверить документы об удочерении в администрации штата Вермонт, но, как говорит представитель агентства по усыновлению, это чистая формальность. Самое главное, что основной пакет документов получил одобрение от индийских властей.

Мои родители не слишком хорошего мнения об удочерении мною ребенка. Когда я рассказала им о Самире, они сказали, что это не одно и то же, что иметь родного ребенка, и было бы лучше, если бы я им позвонила, чтобы сообщить, что вышла замуж и забеременела. Но это легче сказать, чем сделать. Когда я не смогла забеременеть от Дэнни, я думала, что это связано с его проблемами, но когда я не смогла забеременеть и после него, хотя очень старалась, то я забеспокоилась. Говорят, что такое бывает, когда слишком стараешься. А я, пожалуй, даже перестаралась».

Пейдж на секунду задумалась, кто же это мог быть. Она не могла вспомнить ни об одном мужчине, с которым бы Мара встречалась всерьез. Хотя, возможно, существовал человек, о котором она просто не знала.

Задумавшись над этим вопросом, она продолжала читать:

«Я полагаю, что что-то не в порядке с моей физиологией. А иногда думаю, что во всем виновата моя голова. Я стараюсь делать множество правильных вещей, но большинство из того, чем я занимаюсь, обречено на неудачу. Ну, например, как мое желание заполучить ребенка. И вот теперь я удочеряю Самиру, и мне наплевать, захотят ли мои родители признать ее своей внучкой или нет. В любом случае она будет моей.

С тех пор, как убежала Таня, у меня наступили тяжелые времена. Все в один голос твердят, что это не моя вина, но если не моя, то чья же? Мне казалось, что я в состоянии ей помочь – ну, например, она стала спать по ночам и перестала мочиться в постель, как прежде. Она стала говорить много, как никогда. Я до сих пор не могу понять, что же я упустила. Должно быть, у нее в мозгу появилась какая-то безумная идея. Может быть, это какой-нибудь мой необдуманный поступок или слово спровоцировали ее бегство.

Теперь ты понимаешь, что Самира мне необходима. Я должна доказать себе, что могу довести правое дело до конца. Это выглядит так, словно для меня в пространстве открывается некое маленькое оконце, и если я не сумею правильно воспользоваться светом, струящимся из него, то оно закроется для меня навсегда. Я не могу себе позволить еще одну неудачу. Уж слишком их было много в моей жизни».

Рука Пейдж безвольно упала на колено. Еще одна неудача.

«Ты не неудачница», – часто говорила ей Пейдж. Да и в самом деле, если бы Мара могла видеть, сколько народу шло проводить ее в последний путь на кладбище, она бы, возможно, с этим согласилась. Она была не менее удачлива, чем кто бы то ни было из нас.

Но эти письма не были написаны Марой-врачом, Марой-профессионалом. Они были написаны Марой-личностью, Марой-человеком.

– Ты не неудачница, – прошептала Пейдж и распечатала второе письмо из пачки. Оно было написано вскоре после того, как убежала Таня.

«Дорогая Лиззи,

– прочитала она снова.

– Лоренцо был сегодня в офисе. У них шесть детей в возрасте до десяти лет, которые страдают от всех болезней, которые можно себе только представить. У одного из детей – диабет, у другого – неприятности со слухом, а остальные постоянно болеют всевозможными инфекционными заболеваниями. Мне кажется, что ночь в их доме – это некий постоянно действующий аттракцион всякого рода кашлей, криков и рвоты. Если послушать родителей, то так оно и есть. Тем не менее я им завидую. В моем доме ночи проходят в абсолютной тишине, чуть ли не загробной. Я делаю все, чтобы заполнить ее, но неизбежно заканчиваю тем, что лежу в постели и вслушиваюсь в эту щемящую тишину, которая стала моим спутником.

Правда, моя карьера сложилась довольно удачно. Но это не в счет. Главное то, что происходит ночью. Именно тогда спадает все наносное и реальности жизни выступают во всей своей наготе. Именно ночью я чувствую свое одиночество. Это довольно печальный факт в моей жизни. Я пыталась изменить положение, как только могла, но ничего не получилось, а теперь я от всего устала. Я чувствую, что потерпела поражение. Мои ночи пусты, длинны и одиноки, и до тех пор, пока не появится ребенок, будущее мое выглядит весьма мрачно. И я не уверена, что смогу это пережить».

Почувствовав, что ее снова начало знобить, теперь уже по другой причине, Пейдж сложила письмо, сунула его обратно в конверт, а конверт положила в пачку, которую она снова перевязала зеленой ниткой.

– Тебе следовало рассказать мне обо всем, – сказала она про себя, – я думаю, что смогла бы тебе помочь.

Но дело в том, что она не знала, что она могла бы сделать. Конечно, она не чувствовала, что потерпела поражение в жизненной борьбе, но и ее ночи отчасти напоминали те, которые пришлось пережить Маре. Кроме того, чувство пустоты, которое описывала Мара в своих письмах, было весьма похоже на то, которое она испытывала в последнее время.

Пейдж подумала, что она как будто унаследовала это чувство от Мары, как, впрочем, и многое другое из ее жизни.

Эта мысль вовсе не понравилась Пейдж. Она положила на место и шерсть, и письма, стараясь, чтобы все лежало аккуратно, как было, закрыла крышку и перешла в следующую спальню, которая была еще не убрана. Именно в этой комнате должна была находиться удочеренная Марой Самира, но теперь она стояла пустой, а девочка была в доме Пейдж. Она начала пылесосить и эту спальню и почувствовала, как ее страстно потянуло к живым людям. Она бросила пылесосить, быстро сложила все свои нехитрые приспособления, выключила свет и через минуту уже ехала на машине через центр Таккера, направляясь к себе домой.

Почти сразу же, как она отъехала от дома Мары, у нее возник вопрос: когда же уехал Ноа? – но она постаралась отбросить от себя мысли о нем. У дверей дома ее встретил котеночек, который, как молния, носился у ее ног, и это так тронуло Пейдж, что она, погладив его по шерстке и взяв на руки, не наградила его обычным: «Только до тех пор, пока я не подыщу тебе хорошего хозяина».

Джилл спала в гостиной на диване. Пейдж нежно разбудила ее и отправила в спальню. Переодевшись в ночную рубашку, она проследовала в свою комнату, но прежде поднялась по лестнице, чтобы заглянуть к Сами.

Малютка спала, лежа на спинке. Пейдж перевернула бы ее на животик, если бы не знала, что в Индии принято спать на спине. Кроме того, ей хотелось посмотреть на личико крошки. Положив руки на ограждение колыбельки, она нагнулась к ребенку поближе. Свет маленького ночника позволял видеть очертания ее личика чрезвычайно ясно. Пейдж дотронулась до ее щечки – она оказалась очень мягкой и теплой на ощупь.

Ребенок зашевелился. Глаза девочки открылись и поначалу смотрели в никуда, пока не нашли в темноте лицо Пейдж. В противоположность всем инструкциям, которые она сама же давала молодым родителям, Пейдж подхватила девочку на руки.

– Привет, Сами, – поздоровалась она с девочкой голосом, в котором сквозила неподдельная нежность, – как ты поживаешь? – Она поцеловала ее в лобик. – Ты хорошо провела время с Джилл? Я вижу, что она вымыла тебя и переодела. Тебе хорошо и сухо, и ты чудесно пахнешь. Ты ела что-нибудь вкусненькое перед сном? Молочко? Яблочный сок?

Сами замигала глазенками и потерла носик кулачком.

– А, какое ты у нас сонное существо! И я тебя разбудила и не даю спать. Ну ничего, сейчас мы с тобой немного покачаемся.

Пейдж присела на стул, прижала ребенка к себе и принялась тихонько качать, напевая при этом песенку без слов, которую, должно быть, в свое время напевала Нонни. Скоро, по мерному сопению, она определила, что Сами заснула.

Тем не менее Пейдж продолжала качать девочку. В том, что у нее на руках лежал ребенок, и в равномерном легком покачивании заключалась необыкновенная умиротворенность. На ее бедро легко вспрыгнул котенок, который, пристроившись на нем, стал нежно мурлыкать и тереться о ногу Пейдж. Она же продолжала петь однообразную колыбельную без слов, которую она, возможно, слышала в далеком детстве. Так она сидела, прижимая Сами к груди и напевая, пока все мысли, которые могли не дать ей заснуть, понемногу рассеялись сами собой в темноте комнаты. Тогда она поднялась, положила ребенка в колыбельку и, подоткнув вокруг ее тельца легкое одеяло, пошла вниз в свою спальню. Там она улеглась на кровать с котенком, который пристроился с ней рядом, и спокойно без сновидений уснула.

И только утром, когда прозвенел будильник и она стала медленно просыпаться и обретать чувство реальности, запах тела Ноа, смешанный с ее собственным, напомнил ей, что с ней произошло.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Если бы Пейдж могла не ездить в Маунт-Корт, она так бы и сделала, но в связи с тем, что в субботу должен был состояться забег, ежедневные тренировки стали ее обязанностью. Поэтому она каждый раз заставляла себя приходить на тренировки, бегала вместе с девушками, записывала контрольное время каждой участницы, когда те бегали спринтерскую дистанцию, давала необходимые советы, короче, уделяла своим питомцам все внимание без остатка. Она не поднимала глаз, когда рядом проходили люди. Она даже ни разу не взглянула в сторону административного комплекса, чтобы посмотреть, не стоит ли кто-нибудь на его ступенях, наблюдая за тренировкой. Единственной целью, с какой она посещала школу, являлись тренировки – и ничего больше. Что же касается Ноа Перрини, то он словно бы для нее не существовал.

При нормальных обстоятельствах она с большим нетерпением ожидала бы наступления субботы. Когда в школе в конце недели устраивали спортивные состязания, школьный городок заполнялся шумной толпой родителей пансионеров, командами из других школ, кругом кипела такая знакомая и любимая Пейдж деятельность. В эту субботу, в частности, Дуги, сын Энджи, должен был принять участие в футбольном матче, что еще больше могло превратить субботу в настоящий праздник. Пейдж, без всякого сомнения, пришла наблюдать бы за игрой, прихватив с собой Сами в колясочке – разумеется, после того, как закончила бы соревнования ее команда. Она и сейчас намеревалась понаблюдать за матчем, только радость от этого дня и зрелища становилась более чем сомнительной. И не только потому, что рядом в любой момент мог появиться директор школы, но и потому, что в субботу должен был появиться Бен. Пейдж не видела его с тех пор, как узнала о его неверности. Узнав о беде в семейной жизни Энджи и принимая во внимание, как зла она была на него, Пейдж и представить себе не могла, что она могла высказать ему при личной встрече.

Так случилось, что субботний день оказался дождливым и не могло быть и речи, чтобы взять в школьный городок Сами. Конечно, спортивным играм дождь не помешает, но присутствующим придется кутаться в плащи, укрываться зонтиками, то есть делать все, чтобы не простудиться и не промокнуть, хотя созерцание спортивного праздника от этого не станет скучным.

Вместе с дождем в воздухе стал ощущаться и холод, и Пейдж поняла, что девочки сегодня вряд ли покажут свое лучшее время. Разумеется, две другие команды бегуний, с которыми ее питомицам предстояло состязаться, будут в таких же неблагоприятных условиях, но для Пейдж это было слабым утешением. Она втайне надеялась, что кое-кто из ее девочек установит в субботу личный рекорд. Настроение в маленькой школьной общине царило весьма посредственное, и Пейдж надеялась, что высокие результаты немного его улучшат. Но теперь она сомневалась, что это сможет произойти в эту субботу.

Тем не менее она старалась сохранить приличествующее спортивному празднику настроение и оделась, как она всегда делала в подобных случаях, с особой тщательностью – в дорогие габардиновые брюки и свитер. В этот день ей также пришлось надеть длинный плащ и захватить зонт больших размеров. Плащ скроет ее среди присутствующих, а зонт укроет от возможных пристальных взглядов. Если все это снаряжение поможет ей остаться еще и сухой, то это будет совсем хорошо.

Задолго до начала девушки собрались в углу гимнастического зала, одетые, как и она, в теплые костюмы.

Выражение их лиц не отличалось особой веселостью. Как видно, им не очень-то хотелось начинать всю эту волынку в такую погоду.

– На улице ужас что творится, – проворчала Джули. – По идее, встречу следовало бы отложить.

– Ерунда, – с улыбкой опровергла ее Пейдж. – Маршрут пролегает в основном в лесу. Вас укроют деревья, и вы в результате окажетесь более сухими, чем мы.

– Но ведь холодно, – пожаловалась Алисия.

– Прохладно – да, но не холодно, – возразила Пейдж, – и то, и другое значительно лучше, чем жара.

– У меня все мышцы ноют, – сказала Тая.

– Пойди и разомнись, – посоветовала ей Пейдж, – и побегай немного, чтобы разогреться. Все у тебя получится. И у вас всех тоже. Просто помните, о чем я вам все время говорила. Соразмеряйте свой бег. Не позволяйте своим соперницам, которые вдруг вырвутся вперед, навязать вам свой темп. Экономьте силы, чтобы не упасть от усталости на финальном этапе. Постоянно себя контролируйте.

– Мы ни за что не побьем Уикем-Холл, – заявила Энн. – Они просто невероятные бегуньи.

– И мы тоже, – ответила Пейдж.

– Они были непобедимы в прошлом году.

– Это было в прошлом году, а сейчас другие времена. Перестаньте, девочки. Если вы будете унывать сейчас, то проиграете еще до начала забега. Каждая из вас улучшила за последнее время свои показатели, причем в значительной степени.

– Когда мы начинали забег у подножия скалы, – съязвила Джули.

– А ты, – сказала Пейдж, ткнув в нее пальцем и уже не улыбаясь, – прошу тебя, помолчи. – Она повернулась к подругам Джули. – В любом сражении самое главное – верить в себя. Маршрут имеет протяженность в три мили. Если вы хотите улучшить время в двадцать одну минуту, если вы скажете себе, что это возможно и будете повторять все время, пока бежите, вы добьетесь этого. Мне, признаться, все равно, выиграете вы забег или проиграете. Единственное, что я хочу от вас, – это видеть, что вы испытываете гордость за свой результат во время забега. Я уверена, что вы способны на многое. Остальное зависит от вас.

Она пошла следом за ними из гимнастического зала и по дороге болтала с тренерами из других команд. Тем временем девочки начали тренировочные забеги. Затем, укрывшись под зонтиком, она отошла в сторону в ожидании того, когда начнется главный забег.

– Это ты, что ли, Пейдж?

С замирающим сердцем она повернулась на звук голоса, когда вдруг поняла, что голос принадлежит другому человеку. Она увидела прямо перед собой Питера, который укрывался от дождя под капюшоном своего плаща. Дружеское выражение его лица вызвало на ее губах улыбку.

– А ты что здесь делаешь?

Тот пожал плечами.

– Да вот, не нашел ничего лучшего, чем заняться в такую погоду. – Тут он постучал себя по выпуклости на груди, которая вырисовывалась даже из-под мешковатого плаща. – Кроме того, хочу и сфотографировать что-нибудь стоящее.

– На таком дожде?

– Именно. Чем хуже погода, тем сильнее разыгрываются чувства. Когда все в грязи, снимки получаются особенно драматические.

Пейдж вспомнила, что и Мара говорила нечто подобное. Но на самом деле все заключалось в том, что и Питер и Мара любили снимать всякого рода шоу. Мара, к примеру, делала снимки в разгар снежной бури, когда весь окружающий мир казался буквально засыпанным снегом, и поэтому изображения получались мутноватыми. Теперь, в свете событий, случившихся с ней, Пейдж подумала, что Мара, возможно, фотографировала бури, штормы и все, что могло заглушить бури страстей, кипевшие в ее душе.

Очень дружелюбно она спросила:

– Как утром шли дела в офисе? Что-нибудь интересное случилось?

– Тебе лучше обратиться к Энджи, – сказал Питер. – Сегодня она меня заменяла. Сказала, что хочет обеспечить себе отгул на случай, если заболеет Дуги, но на самом деле она хочет обеспечить себе нечто совсем другое. Да и вообще она в последнее время работает как проклятая.

Пейдж сразу же сообразила, что к чему. Нет ничего лучше, чем погрузиться в работу, когда у тебя что-нибудь не так в личной жизни и ты хочешь забыться.

Она сделала вывод, что Энджи не рассказала Питеру о Бене, и, уж конечно, она тоже последует ее примеру. Ей ничего не оставалось делать, как констатировать очевидное:

– Ты же знаешь, Дуги растет. Он все больше и больше проводит времени в школе, а когда возвращается домой, ему следует уделять больше времени общению с отцом.

– Привет, доктор Грейс, – приветствовали Питера некоторые девушки из группы Пейдж, проходя мимо них. Они широко ему улыбались, что с их стороны Пейдж замечала крайне редко. Неожиданно для себя она отметила, что Джули для своего возраста обладает вполне женскими достоинствами.

Питер разулыбался в ответ и выбросил в воздух большие пальцы рук.

– Крутые девочки, – высказал он свое мнение Пейдж.

Она посмотрела им вслед.

– Да уж. Они тоже растут. Вот эти трое, например, заканчивают школу в июне. Даже трудно поверить. Действительно, время летит. – Пейдж вспомнила, когда девочки впервые появились в Маунт-Корте. Тогда они были более наивными и менее циничными, хотя в определенном смысле испорченными уже тогда. За то короткое время, которое Пейдж смогла уделить каждой из них, она попыталась научить их дисциплине ума, и, насколько она в этом преуспела, ей предстояло вскорости убедиться.

Бегуньи тем временем заняли позиции на старте. Питер извлек из-под плаща фотокамеру и сделал несколько снимков. Пейдж подошла поближе к стартовой линии, размышляя. «Уверенность, уверенность, уверенность», – мысленно твердила она в надежде, что ее мысли передадутся питомцам. Прогремел выстрел стартового пистолета. Люди, стоявшие рядом, разразились криками и напутствиями, каждый в адрес команды, за которую болел. Пейдж также присоединила свой голос ко всеобщим возгласам поощрения, сразу вырвавшимся из множества глоток. Питер, приседая, бежал вдоль стартовой линии и снимал до тех пор, пока последняя спортсменка не исчезла за деревьями леса.

– Мерзкий день, – услышала Пейдж из-под края собственного зонта. Снова замерло сердце, а потом учащенно забилось, да и сам воздух около нее, казалось, наэлектризовался. Так бывало всегда, когда к ней приближался директор. Около него словно висело энергетическое облачко, заряжавшее воздух.

Она продолжала смотреть в сторону леса, где только что скрылись девушки, и бросила отрывистое:

– Да, погода могла быть и получше.

– Ну, как настроение у наших спортсменок? – спросил он.

Она неопределенно ответила:

– Могло быть и лучше.

– А ваше?

– Просто прекрасное, – ответила она, как ей показалось, вполне убедительно.

– Доктор Пфейффер, – обратился к Пейдж в этот момент один из официальных распорядителей забега, – у меня нет списка участниц из вашей команды и табличек с номерами. Когда каждая из девочек пересекала финишную черту, ей вручали табличку, на которой был изображен номер, в соответствии с которым она пришла к финишу. Когда последняя из участниц приходила к финишу, таблички собирали, подсчитывали очки и называли выигравшую команду.

Пейдж заметила, что менеджер ее команды беседует с подругами.

– Шейла! – громким голосом позвала она ее и пальцем указала в сторону распорядителя. Девушка сунула руку в карман, извлекла таблички и поспешила с ними к нему, а тот, в свою очередь, оставил Пейдж в покое.

Пейдж, конечно, тоже следовало куда-нибудь переместиться, но это как-то не пришло ей в голову, а потом было уже слишком поздно. Ноа подлез к ней под зонтик и встал рядом.

– Не прошу у вас извинения, – сказал он тоном весьма мягким, но в котором звучала и дерзость.

Пейдж безуспешно старалась найти знакомое лицо в толпе родителей, которые приехали в Маунт-Корт на спортивный праздник.

– Мне только очень жаль, что у меня тогда не оказалось ничего с собой, – сказал он более тихим голосом. – Вряд ли кому-нибудь из нас нужно, чтобы вы забеременели.

Пейдж и думать не хотела о такой перспективе. Она просто не хотела иметь ничего общего с тем, что произошло между ними у Мары на заднем дворе. Она откашлялась и сказала:

– Не могли бы мы поговорить об этом в другое время?

– А почему не сейчас?

– Меня сейчас больше всего занимают состязания.

– Но мы не сможем следить за ними, по крайней мере, еще пятнадцать минут. После чего, если нам, разумеется, повезет, кто-нибудь, может быть, и покажется из лесу. – Он выпрямился, тем самым подняв зонтик, чтобы заглянуть Пейдж в лицо. – Честно говоря, этот забег не очень интересен. Зрители ничего не видят. Как, интересно знать, мы можем приглашать бывших выпускников и родителей, когда они в основном бегут в лесу и мы не можем это наблюдать? Это не говоря уже о том, что таким образом полностью игнорируется фактор безопасности. Что мы будем делать, если там в лесу на трассе что-нибудь случится?

– Девочки редко бегут одни. Если с одной случится беда, то ее подруга может прийти на помощь. На самом деле маршрут очень красивый даже и в непогожий день, как этот. В лесу им лучше, чем здесь, на открытой местности.

Она поискала глазами Питера, надеясь под предлогом разговора с ним избавиться от назойливости Ноа, но того нигде не было видно.

– Итак, – сказал Ноа, – какие места займут наши девочки?

Безопасная почва для беседы. Так сказать, официальная. Очень хорошо.

– Вы спрашиваете мое личное мнение? Что касается нашей команды, Мэри – придет третьей, Энни – второй, а Сара – первой.

– Сара действительно такая сильная бегунья?

– Да, сильная.

– Но это удивительно, честное слово! – сказал он, и в его голосе прозвучало нескрываемое торжество. – Ведь она участвует в состязаниях второй год. Она начала бегать в прошлом году, да и то с неохотой.

– Почему с неохотой? – спросила Пейдж, награждая его взглядом, более внимательным, чем прежде. Он тоже был одет в дождевик с капюшоном, но его капюшон отличался оригинальной формой – он имел специальный козырек для защиты очков от дождя, и он действительно их защищал, хотя не очень хорошо, так как по линзам стекали капли дождя.

– А она почти все делает с неохотой, – заметил он. – У нее были проблемы в отношениях с матерью, и это отразилось практически на всем ее поведении. Отметки ухудшались, и она стала отдаляться от всех, даже от друзей. Было несколько случаев, когда ее уличали в воровстве в магазинах.

– Сару?

– Да, Сару.

Этого себе Пейдж представить не могла, но было видно, что Ноа вовсе не шутит.

– Не волнуйтесь. Ничего такого она себе не позволяла, – продолжал он, – так, мелочь разная. Губную помаду в одном месте, резинку для волос – в другом. Совершенно очевидно, что тем самым она пыталась отомстить своей матери. Но это старая история, она принесла зло не столько ей, сколько себе. Не желая наказывать ее слишком строго, местная полиция выпустила ее с испытательным сроком. Одним из условий освобождения являлись для нее вечерние занятия спортом в школе. И вот ей пришлось бегать – вынести свою неприязнь к миру на асфальтовые и гаревые дорожки.

Пейдж хорошо помнила тот суровый вид, который Сара часто на себя напускала во время бега.

– Что ж, тогда все понятно. Она и сейчас часто тренируется без всякой охоты. Но мне кажется, что ее озлобленность и равнодушие со временем пройдут. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон. Это я о ней и ее матери.

– Не думаю, что это так просто, – проговорил он.

– Как вы думаете, она станет говорить на эту тему?

– Только не со мной – в этом я совершенно уверен, – сказал он таким тоном, что Пейдж на секунду замолчала. Имелось несколько причин, почему Сара не стала бы разговаривать с Ноа по душам. – Дело было в том, что он был директором школы, официальным лицом, и, кроме того, был слишком непопулярен среди учащихся.

– Что ж из того? – спросила Пейдж, хотя интуитивно понимала, что он имел в виду, по крайней мере, ей так показалось. Дело в том, что, по ее мнению, Ноа чересчур близко принимал проблемы Сары. Хотя у них были разные фамилии, сходство было несомненным – те же песочные, чуть ли не белые, волосы и длинные ноги. Странно, что он проявлял слишком большой, подозрительный интерес к ней. Он – одинокий директор, совсем еще новый человек в Маунт-Корте, она – новичок, недавно переведенная сюда девочка. Они оба были одиноки, и оба занимались бегом. Неужели?..

Ноа выглядел очень смущенным.

– Почему вы мне не сказали об этом? – спросила она, чувствуя себя обиженной. Они были близки физически, как только могут быть близки два человека, тем не менее он утаил от нее такой важный факт своей жизни. С другой стороны, слово «утаил», может быть, вовсе не подходит к данной ситуации. Они не слишком-то много знали друг о друге, по правде сказать. Физическая близость между ними была преждевременной. Это несомненно. Преждевременной, непредвиденной и слишком импульсивной. Короче говоря, не нужно было этого допускать.

Он снял очки, стряхнул с них дождевые капли и снова надел.

– Мы с ней договорились, что ей будет легче сблизиться с подругами, если никто не будет знать, что она дочь директора. Мне кажется, это достаточно мудрый шаг, учитывая мою сомнительную популярность.

Пейдж знала, что слово «популярность» можно рассматривать как взаимное чувство, так как и сам Ноа не очень-то был в восторге от Маунт-Корта.

– Так вы решили взяться за эту работу только из-за нее?

– Не только. Стать директором привилегированной школы было моей давнишней мечтой. Но с Сарой надо было что-то делать. Ей необходимо было побыть некоторое время в удалении от своей матери. Вот я и стал искать вакансию, и хотя Маунт-Корт был для меня не самым лучшим местом, но зато здесь имелось тогда единственная вакансия подобного рода.

Итак, оказывается, Ноа – отец. Это было уже что-то новое, что меняло созданный ею образ Ноа.

– А как же ее фамилия? Или Дикинсон – это тоже часть вашего своеобразного заговора?

– Нет, это ее настоящая фамилия.

– То есть вашей жены?

– И да и нет. Это фамилия второго мужа Лив. Сара носила ее долгие годы.

Ему это очень не понравилось. Пейдж могла судить об этом по стальному оттенку, который появился в его голосе.

– Сколько ей было лет, когда вы развелись? Вы ведь в разводе, я правильно понимаю?

– Да, вы правильно понимаете. Саре тогда исполнилось три года.

– Ого, она была такая маленькая?

– Слишком маленькая, чтобы переживать происходящее.

– Но не слишком маленькая, чтобы не скучать об отце. Ваша жена получила все права на опеку с самого начала?

– В этом был известный смысл, – сказал он, словно обороняясь.

Она снова задумалась, на этот раз о характере человека, который смог покинуть трехлетнего ребенка. Конечно, она не знает всех подробностей его развода, причин, отчего распался его брак, хотя ей, разумеется, это безразлично. Но это свидетельствует о его бесчувственности, в которой она обвинила его с момента их первой встречи.

Он сунул руки в карманы.

– Мы не всегда можем сдерживать свои эмоции. – Он бросил в ее сторону взгляд. И она поняла, что речь идет уже не о Саре.

Пейдж покачала головой.

– Только не сейчас, Ноа, пожалуйста.

– Тогда когда же? Сегодня вечером?

– Нет.

– Завтра?

– Нет.

– Неужели вы так сожалеете о случившемся? – спросил он, и она услышала, как из его голоса ушла сталь, а вместо нее появилась печаль, такая глубокая и нежная, что она почувствовала, как внутри у нее все задрожало. Он нагнулся к ней поближе.

– Это действительно было так ужасно?

– Нет, – почти выкрикнула она. – Это не было ужасно. Это было глупо. Глупо и ненужно. И не вовремя. Я тогда думала о Маре и в душе ощущала страшную пустоту, и вдруг появились вы.

– Так, значит, это была полностью моя вина?

Она хотела бы, чтобы это было так, но никакие доводы не подтверждали это.

– Я тоже внесла свою лепту, – признала она, глядя прямо перед собой.

– Активную, – проговорил он, и она готова была поклясться, что он ухмыльнулся при этом, но, когда она бросила в его сторону взгляд, выражение его лица было серьезным.

Решив раз и навсегда закончить этот разговор, она решительно направилась по дорожке в сторону леса, в надежде оказаться первой на трассе, когда бегуньи станут появляться после трудного кросса. Но буквально через секунду Ноа нагнал ее и встал за ее спиной.

– Весьма неучтиво заканчивать разговор подобным образом, – прокомментировал он ее поведение, наклонившись над краем зонта.

– Каким же таким образом? – спросила она, продолжая идти вперед.

– Вильнули хвостом и оборвали собеседника на полуслове. Вы часто так поступаете, как мне кажется.

– Я могу проткнуть вас спицей зонта, если вы будете идти за мной так близко по пятам. – Зонтик Пейдж угрожающе подрагивал при каждом шаге, и его острые концы находились в угрожающей близости от лица Ноа.

– Поднимите зонтик.

– Я промокну.

– Хорошо. Тогда остановитесь и ответьте мне, почему вы не можете стоять спокойно?

Его слова содержали в себе определенный резон, кроме того, Пейдж была готова остановиться только из одного чувства противоречия. Она остановилась и стояла под дождем, словно статуя.

– Я ушла, потому что мне есть куда идти и у меня есть дела. Моя жизнь слишком усложнилась за последние две недели, и я чувствую себя подавленной. Кроме того, я не знаю, как мне с вами быть. Вы меня пугаете.

– Я?

Она пристально посмотрела на него.

– Согласен, – неожиданно сказал он. – Я слишком авторитарен.

– И еще вы очень большой, внушительный и настойчивый.

– Но именно эти качества помогают делать дело. Она подумала о той ночи, часть которой они провели на траве. И тогда он тоже был большим и настойчивым. И очень внушительным. Но как-то совсем по-другому. Он сумел внушить ей страсть, увлечь ее, то есть сделать то, о чем она тогда и помыслить не могла.

Пейдж снова двинулась вперед. Он шел сзади на некотором расстоянии. Она постаралась нести зонтик ровно.

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете, – сказал Ноа.

– Так о чем же я сейчас думаю? – передразнила она его.

– Вы думаете, что в тот вечер вы проявили слабость, а я воспользовался ею, благодаря всем тем качествами, о которых вы сейчас говорили. Кроме того, вы думаете, что у меня с самого начала было намерение вас соблазнить, но вы ошибаетесь. Если бы я замышлял нечто подобное и приехал в дом к Маре именно с этой целью, я наверняка взял бы с собой презерватив.

Пейдж нервно оглянулась вокруг.

– Не могли бы мы поговорить об этом в другое время?

– Я бы с удовольствием, но вы постоянно меня игнорируете. Скажите только когда, и мы все обсудим.

Но Пейдж вдруг расхотелось говорить. Ей захотелось забыть все, что случилось той ночью, и если Господь поможет и она дождется месячных, то она так и сделает.

– Послушайте, – произнесла она со вздохом, снова остановившись на значительном расстоянии от толпы, которая уже начинала скапливаться на опушке леса в ожидании первых участников кросса, – в сущности, нам с вами не о чем разговаривать. То, что произошло тогда ночью, не более чем случайность. Я тогда проявила слабость и обещаю, что больше этого не повторится.

– А почему бы и нет?

– Потому что, – сказала она настойчиво, – у нас нет будущего. Моя жизнь и без того наполнена до краев. У меня более чем достаточно всевозможных обязанностей и дел, чтобы занять себя, и нет времени для сомнительных отношений с вами. Кроме того, вы приехали сюда на год, а потом исчезнете, – так какой в этом смысл? – Она решительно направилась к группе родителей и организаторов праздника, ускоряя шаг по мере того, как первые спортсменки стали появляться из леса.

Первой бежала девушка не из Маунт-Корта. Вторая бегунья оказалась тоже не из этой школы. Третья тоже. Сара, которая и в самом деле опередила всех девушек из Маунт-Корта, пришла к финишу только седьмой. Энни из команды Маунт-Корта заняла второе место, но только одиннадцатое в общем зачете, Мэри – третье и только четырнадцатое – в общем.

Для команды Пейдж результаты были неутешительными.

Впрочем, она ничего об этом девушкам не сказала. Так же как и Ноа, который с энтузиазмом приветствовал каждую бегунью из своей школы, когда она пересекала финишную черту.

Не в состоянии забыть то, о чем он только что рассказал ей о себе и Саре, она с возрастающим любопытством смотрела на них. Ноа расспрашивал дочь о маршруте, спрашивал, в каком месте она вырывалась вперед, а в каком – отставала, и по меньшей мере три раза отметил, что бежала она здорово. Она отвечала ему очень неохотно краткими фразами, а когда он положил руку на плечо, вывернулась из-под нее и отошла.

Пейдж посочувствовала ему. Сама того не хотела, но сочувствовала. Ей казалось, что одной из главных трагедий человеческого существования является распад семьи, невозможность их членов ладить друг с другом.

«Дорогая Лиззи,

– прочитала она позднее вечером того же дня, сидя на полу и раскачивая Сами в переносных качелях.

– Я точно не знаю, когда все это началось, кажется, много лет назад, когда я была совсем маленькая и все делала не так. Мамочка хотела, чтобы я была ее маленькой помощницей, но я была слишком энергичной, чтобы заниматься только домашними делами. Мне хотелось быть вместе с братьями. Они же все время носились, как заводные, и то и дело ездили в город. Мне тоже хотелось встречаться с людьми и видеть, как живут другие люди, а не быть прикованной к дому. Тебе повезло. Твои родители были совсем другими. Ты могла делать то, что тебе хотелось».

Пейдж положила письмо на стол. Она вторглась в мысли Мары, как будто подслушивала и подглядывала. Она знала, что читать чужие письма плохо, и накануне ночью специально оставила пакет с письмами у Мары в доме, но ничего не помогло.

Возвращаясь из Маунт-Корта, она снова заехала в этот дом, который очень понравился семье, собиравшейся поселиться в Таккере. Предварительное соглашение о продаже было подписано, и те планировали въехать в течение месяца, что ставило перед Пейдж очередную нелегкую задачу – куда-то распределить вещи Мары. Сегодня ей хотелось одного – забрать к себе домой лучшие ее фотографии. Но, оказавшись в доме, она только мельком взглянула на фотографии и сразу же направилась к плетеной корзинке, в которой также находились принадлежности для вязания. На этот раз Пейдж знала, где искать. Порывшись в мотках шерсти и спицах, она, как и ожидала, снова наткнулась на письма, только на этот раз они были не в бежевых конвертах, а в голубых и написаны тоже на голубой бумаге. Пакет, который извлекла Пейдж, был перевязан красной шерстяной ниткой, в отличие от найденного в ночь уборки. Она продолжала рыться в спицах и мотках шерсти – и вот ее старания снова увенчались успехом. Всего она извлекла из корзинки четыре пачки писем, в каждой из которых хранилось их от шести до десяти. Взяв только одну фотографию, чтобы облегчить свою совесть, Пейдж прихватила письма, все до единого.

Когда-нибудь она отошлет их, обязательно отошлет, когда сможет расстаться с ними. На сегодняшний день эти письма были единственным ключом, который помог бы ей разгадать тайну Мары.

«Помнишь ли то время,

– писала она в своем письме,

– когда мне исполнилось восемь лет и мне захотелось отметить свой день рождения на родео, которое в то время посетило наш город? Тогда мои родители запротестовали. Они сказали, что для девочки отмечать свой день рождения во время представления родео не слишком хорошо, и чем больше я с ними спорила, тем больше они сердились. Но я не хотела сдаваться. Я провела день своего восьмилетия одна в комнате, а они даже не слишком возражали. Я думала, что если они меня любят, то обязательно придут и заберут меня, но они предоставили меня самой себе, а когда я все-таки вышла из комнаты, они тут же сообщили, что очень во мне разочарованы.

Я часто разочаровывала их, уверена в этом. Я и сейчас продолжаю это делать. На следующей неделе семидесятипятилетняя годовщина моего отца…»

Значит, письмо было написано три года назад, догадалась Пейдж и продолжала читать:

«Они собираются устроить по этому случаю прием. Я бы не узнала об этом, если бы жена Чипа, Бонни, не позвонила мне и не сообщила, что братья разговаривали с моей матерью и они все решили, что я тоже должна на нем присутствовать. Когда я упомянула о подарке, то Бонни сказала, что лучшее, чем я могу порадовать своего отца, это привезти с собой на его юбилей его зятя, то есть моего мужа. Она сообщила мне об этом со смехом, но я-то знаю, что она не шутит. Они продолжают надеяться, что я со временем обзаведусь семьей и кучей ребятишек и куплю себе дом где-нибудь недалеко от них, как это сделали Джонни и Чип. А я не могу.

Что плохого в том, что я врач? Большинство людей считает, что это благородная профессия, но иногда, когда я начинаю думать о своей жизни по-настоящему, не торопясь, я испытываю чувство вины. Представляешь? У отца заболело ухо, был поставлен неправильный диагноз. Вовремя не было проведено лечение, и он оглох на это ухо. У моей мамы после меня должна была родиться девочка, если бы врач приехал вовремя в больницу, чтобы освободить шейку моей будущей сестры от обвившей пуповины, и она, конечно, погибла. Но разве это говорит о том, что все врачи плохие? Я часто думаю, какой была бы эта умершая девочка. Возможно, такой, какой они хотели бы ее видеть – хозяйственной и домовитой, не такой, как я. Если бы она не умерла, может быть, они перестали бы шпынять меня. А может, и нет. Я всегда слишком выделялась, хотя очень старалась не делать этого. Я освободилась от них и стала заниматься своим делом, но мне не очень приятно, что они вычеркнули меня из семьи. Твоя жизнь очень отличается от моей, и я тебе всегда поэтому завидовала. Ты делаешь людей счастливыми и сама счастлива от этого. Возможно, ты не обременена научными степенями, но зато ты живешь счастливо. А я… я по-прежнему не в состоянии все наладить, как надо. И это касается даже самого важного для женщины. Я очень-очень стараюсь, да все выходит не так».

Пейдж отложила письмо и загрустила. Она никак не могла взять в толк, почему Мара считала свою жизнь не слишком удачной, но эта мысль постоянно прослеживалась во всех ее письмах.

– Как у тебя дела, малышка? – спросила она Сами, которая выглядела сейчас бесформенной куклой, пристегнутой к креслицу-качалке. Осторожно она освободила ее от завязок и извлекла из качелей. Прижавшись к девочке щекой, она едва слышным голосом прошептала:

– Она не была неудачницей, просто она родилась не в той семье. Как, возможно, и я. Только у меня была Нонни. – Она сложила ноги кренделем и усадила Сами в серединку. Потом, выставив вперед палец, она пощекотала девочке Животик и снова нагнулась к ней. – Мне кажется, ты стала набирать вес. Наш животик стал потолще, чем был на прошлой неделе. – Она снова пощекотала девочку. – Ну-ка, давай, Сами, я хочу, чтобы ты улыбнулась. Улыбнись хоть чуть-чуть. Мне нужно знать, что я делаю все так, как надо. – Она продолжала играть с ребенком, когда зазвонил телефон. Продолжая держать Сами на бедре, она подняла трубку.

– Алло?

– Вы спросили меня, в чем смысл, – сказал Ноа без всякого предисловия, – и я могу ответить – смысл в развлечении. Вы говорили, что очень загружены делами и что я уеду отсюда на следующий год. И в чем же смысл? Еще раз отвечаю вам – просто в развлечении. Пока я здесь, мы могли бы наслаждаться друг другом.

Она втянула в себя воздух, стараясь успокоиться. Даже самый звук его голоса вызывал у нее повышение температуры.

– Развлечение – это смотреть фильм, играть, например, в кегли или обсуждать хорошую книгу. То, чем мы занимались, называется по-другому – то есть сексом.

– Секс и есть развлечение.

– В данном случае это была попытка уйти от самой себя. Вещь совершенно не рациональная. Я даже не уверена, что сознавала, что делала.

– А вы, значит, рациональное существо, – произнес он с издевкой в голосе, которая, правда, совершенно ее не задела. Пусть себе иронизирует на здоровье. По большому счету, так даже лучше.

Она подумала о Саре, в очередной раз поразившись отношениям между ним и ею. Интересно, как часто видел Ноа свою дочь в течение последних лет и насколько отец и дочь были близки между собой? Если бы он на самом деле был с дочерью близок, то Сара вряд ли позволила себе так пренебрежительно относиться к отцу, независимо от того, популярен он среди ее подруг или нет. Эту мысль подтверждали и слова самого Ноа – он ведь пожаловался ей, что его дочь вряд ли станет говорить с ним по душам. Совершенно ясно, что их отношения складывались непросто. Интересно знать, чувствует ли он, что его отношения с дочерью оставляют желать много лучшего?

– Итак, – продолжал он, и на этот раз в его голосе появились чисто деловые, директорские нотки – глава школы обращается к тренеру школьной команды, – что касается вашего рационализма, то он вас подводит в вопросах тренерской работы – девочки пробежали кросс просто ужасно.

Когда Сами потянулась ручонкой к телефону, Пейдж дала ей подержать телефонный провод.

– Условия забега трудно было назвать идеальными.

– Они были одинаковыми для всех команд, но другие бежали лучше наших. Вы их расхолаживаете, Пейдж. Вот в чем проблема. Я наблюдал за тренировками и видел, что довольно значительную часть времени вы проводили в беседах.

– Когда необходимо обсудить что-нибудь серьезное, мы беседуем. Я верю в откровенные разговоры, и мне наплевать, если даже девочки проиграют все последующие состязания. Главное, что мои беседы могут помочь им преодолевать трудности взросления. Хотя, с другой стороны, – тут она повысила голос, – в последнее время мы не слишком часто разговаривали. В последнее время мы работали как проклятые.

– Отчего же тогда такие плачевные результаты?

Пейдж вздохнула.

– Никакой загадки здесь нет. Просто наши девушки не считают себя бегуньями в буквальном смысле этого слова. И уж наверняка они не видят в себе победителей. Победа. Вот что нам нужно как воздух. Всего одна. Она способна перевернуть сложившийся стереотип.

– Как же вы добьетесь победы, если не измените свой имидж?

– Вот об этом мне придется подумать. У нас есть конкретные предложения?

У Ноа было одно конкретное предложение, но он не собирался делиться им с Пейдж. Он был сердит и раздражен не только потому, что ему понравилось заниматься любовью с ней, хотя это тоже своего рода зависимость, но куда больше его взволновало то, что он постоянно о ней думал. И не мог себе этого запретить. Она, возможно, не подозревала об этом, но перед самим собой ему ни к чему было лукавить. Он помнил все подробности той ночи – как ее руки обвивали его тело, как напрягались ее соски под его языком. Он помнил тихие стоны, исходившие от нее в тот момент, когда она достигла пика наслаждения.

Ее желание забыть все, что было между ними, злило его до невозможности. Поэтому он не открыл ей своих планов, не ее это, черт возьми, дело – знать о его планах. Кроме того, в тот момент он вовсе не был уверен, что план сработает. Необходимо было получить кое-какие разрешения и любой ценой обзавестись оборудованием – все равно как: купить, взять во временное пользование, даже украсть. Но даже и в этом случае риск, разумеется, существовал. Конечно, он все задумал правильно, но план – одно, а его осуществление – совсем другое. Принимая во внимание отношение к нему учащихся в Маунт-Корте, особенно негативное отношение со стороны Сары, неудачу он позволить себе просто не мог.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Энджи вернулась с работы рано. Она постаралась отложить некоторые вызовы, чтобы высвободить для себя несколько свободных часов, хотя и не совсем знала, как ими распорядиться. Просто она понимала, что необходимо что-то предпринять. В последнее время она работала все больше и больше, в надежде, что привычный ежедневный труд позволит ей отогнать неприятные, тревожные мысли. Но мысли не оставляли ее. Она гнала их от себя, но они снова появлялись как грозовые тучи. И некуда было от них деться. Ее жизнь превратилась в сплошной кошмар выполнения однообразной работы, хотя в ее нынешней жизни мало что осталось от привычной.

Дуги, обычно скорый на словцо и действие, неожиданно стал скрытничать. Когда она везла его из школы домой, каждое слово приходилось вытягивать из него, словно клещами, а уж по собственной инициативе он вообще редко что-либо рассказывал. Дома тоже было немногим лучше. Большую часть времени он проводил у себя в комнате, где готовил домашнее задание или болтал по телефону. Ясно было, что он по какой-то причине находился в угнетенном состоянии, чему немало способствовала и размолвка между родителями.

Бен редко поднимал на нее глаза, редко разговаривал с ней и совсем не пытался к ней прикоснуться. Он жил в доме и в то же время словно бы и не жил там. Впрочем, даже это можно было поставить под сомнение. Когда она приехала, она предполагала, что он, как обычно, сидит у себя в мастерской, но дом оказался пустынным. В студии было темно, на все карандаши и ручки аккуратно были надеты колпачки, а все бумаги лежали аккуратными стопками. Телевизор тоже не работал. В гараже не было его машины.

Она уселась на привычное место на кухне, не столько ожидая возвращения мужа, сколько стараясь решить, что делать дальше. Если бы Бен был дома, с ним можно было бы начать разговор. Она имела это в виду, когда уходила с работы раньше обычного. Но в доме было так же тихо и пусто, как и в ее мыслях. Она почувствовала себя беспомощной, как никогда. Полное незнание того, что делать, было так же плохо, как не знать самое себя.

Ирония заключалась в том, что она знала много всевозможных вещей, но, как выяснилось, не знала главного. Она досконально изучила, как функционирует человеческий организм, посещая курс за курсом в медицинском институте и читая специальную литературу, и в результате стала хорошим специалистом. Она могла извлечь различные органы, почистить их, починить и поставить обратно. Но она не умела создавать. Она не могла сделать что-нибудь там, где раньше ничего не было. Она не могла заполнить окружающую пустоту новым смыслом.

Когда ее муж и сын почти перестали с ней общаться, она поняла, что из ее жизни ушло самое главное, и она продолжала механически выполнять привычную работу, словно повинуясь одной только инерции. Это не могло долго продолжаться. Пустота внутри нее увеличивалась и, как черная дыра, должна была в один прекрасный день поглотить ее самое.

Она думала о том, куда мог деться Бен. Возможно, он поехал по почту. Или в Таверну. Или, чего еще доброго, в библиотеку.

Она сцепила пальцы вместе, потом расцепила и положила ладони на непокрытую поверхность кухонного стола. У нее были тонкие, красивые и ловкие руки. Ногти были аккуратно пострижены и не покрашены лаком. За долгие годы работы в клинике, когда ей приходилось мыть руки бессчетное число раз в течение дня, никакие увлажнительные для кожи кремы не спасали. Да и наносить их на руки не имело особого смысла – все равно смоешь через минуту. У нее были настоящие рабочие руки, и сорокадвухлетний возраст Энджи сказывался на них в полной мере. Ее возраст чувствовался в каждой морщинке на этих руках, в каждом шрамике и складочке, в выпуклых венах, которые еще в прошлом году казались менее припухшими.

Она вздохнула и поглядела в окно. Ее отражение в окне также смерило ее взглядом. Короткая стрижка придавала ее иссиня-черным волосам ухоженный вид, а ей самой – налет деловой элегантности. Ее лицо было бледным и заостренным. Она была, что называется, маленькой женщиной, которой полученные знания добавляли значительности и роста.

Но свои знания ей сейчас применять было негде, и она почувствовала себя маленькой, покинутой и беспомощной. Она сидела, сплетая и расплетая пальцы, пока наконец не положила руки на колени. Она думала о прошлом и о том, что ее жизнь сложилась, в общем-то, удачно, не считая, разумеется, ужасающего настоящего и неопределенного будущего. Как только Дуги отправится в колледж, ей придется остаться наедине с Беном, чего почти никогда не случалось в их жизни.

Она услышала, как автомобиль Бена проехал по дорожке к дому, и поднялась со стула, замирая от предстоящей встречи с ним. Дел у нее, как всегда, хватало – безделье ничего не решало и только добавляло ненужных мыслей. Она могла начать готовить обед, или собрать и отвезти вещи в прачечную, или полить домашние растения, или, наконец, позвонить в банк и договориться о новой кредитной карточке.

Но она так и не сделала ничего из вышеперечисленного. Было похоже на то, что паралич, постепенно овладевший ее разумом, перешел на нижние конечности, и она снова безвольно рухнула на стул.

Тем временем муж поставил машину в гараж. Она слышала, как хлопнула дверца, затем шаги по гравию дорожки и наконец по ступенькам. Он открыл кухонную дверь, вошел внутрь и остановился, пораженный.

– Энджи? А я и не знал, что ты дома.

– Я поставила машину в гараж, – сказала она, размышляя, что бы произошло, если бы она не сделала этого. Он что, проехал бы мимо дома, увидев ее автомобиль у дверей? Не слишком-то он обрадовался, увидев ее, – это ясно слышалось в его голосе. Не зная, что еще ответить, она потерла руки и сцепила большие пальцы.

– Что-нибудь случилось? – устало спросил он. Энджи едва не рассмеялась.

Что-нибудь случилось? Случилось то, что самое главное в их жизни рухнуло, а он еще спрашивает! Она посмотрела на мужа с изумлением.

– Я хочу знать, – уточнил он, – не больна ли ты? Она отрицательно покачала головой.

– Дуги не будет дома еще по крайней мере два часа, – сказал он.

– Я знаю.

Он настороженно посмотрел на нее, ожидая, не скажет ли она еще что-нибудь, постоял в дверях, словно, в зависимости от сказанного, он мог или войти на кухню, или вообще уйти.

– Почему я чувствую себя так, будто в чем-то виновата? – спросила она, когда не могла больше выдерживать пристальный взгляд Бена. – Связь на стороне завел ты, но виновата почему-то я. В этом нет никакой логики.

Однако печальный вид мужа доказывал обратное – винить во всем следовало ее. Именно она помыкала им все это время, пока они находятся в браке, и тем самым толкнула в объятия другой женщины. Если он и совершил ошибку в том, что завел любовницу, то свою ошибку она совершила значительно раньше.

Она почувствовала тяжесть в ногах, в руках, во всем теле и впервые спросила себя, нет ли положительных сторон в параличе? Он освобождает свою жертву от необходимости действовать и от ответственности за поступки.

Но если она перестанет действовать, то никто и пальцем о палец не ударит. Раньше Бен молчаливо признавал право руководства семьей за ней – и она не возражала. Зато сейчас возражала она. Ей захотелось, чтобы хотя бы раз он выступил инициатором.

Но она хорошо его выдрессировала. Он выжидал.

Наконец, слабо улыбнувшись, она произнесла:

– Мне кажется, нам необходимо поговорить.

– Нам, – спросил Бен, – или тебе?

– Мне! – выкрикнула Энджи, вложив в это короткое слово всю негативную энергию, накопленную ею за последнее время. Бен ужасно обидел ее. Ничто из того, что она могла причинить ему, не могло сравниться с этим оскорблением. – Я хочу, чтобы ты мне ответил, что происходит в этом доме. Мы продолжаем соблюдать обычный жизненный ритуал, но это не более чем фарс. Наша семья распадается. Мы ходим один вокруг другого и избегаем смотреть друг другу в глаза. Между нами разорваны все связи.

Он даже бровью не повел в ответ на ее гневную тираду.

– Бен!

Он пожал плечами:

– Что я могу добавить? Ты сказала только что все.

Дрожащими губами она втянула в себя воздух. Старые привычки умирают с трудом. Он даже и не попытался помочь ей.

Тихо, устало и покорно она промолвила:

– Пожалуйста, Бен. Скажи, о чем ты думаешь. Только скажи, о чем ты думаешь на самом деле. Я не хочу ничего тебе говорить, ни в чем упрекать. Я только спрашиваю. Ведь я не знаю, что происходит в твоей душе. Я не знаю, чего ты хочешь. Я даже не знаю, что делать мне при сложившихся обстоятельствах.

– Измениться, – ответил он. Она посмотрела на свои руки.

– Ладно, я заслужила это. – Она отвела взгляд. – Но пойми, таковы были правила игры – всегда знать, как нужно поступить. Я всегда гордилась тем, что знала как. И никто, в том числе и ты, не пытался мне в этом противостоять. Но при этом я никогда не думала, что унижаю тебя, делаю тебе больно. Возможно, ты и чувствовал нечто подобное, но я не совершала ничего намеренно. Я просто всегда была такой, какая я есть.

– Маленькой мисс Совершенство.

Она снова погрузилась в изучение своих рук. Сила его неприязни продолжала угнетать ее. Собрав остатки самообладания, она как могла более доброжелательно произнесла.

– Очевидно, нет, Бен, иначе я не сидела бы здесь с тобой. Поговори со мной, Бен. Посоветуй, как нам быть дальше. Скажи, что ты хочешь. Ты говоришь, что я никогда не слушаю тебя. Так вот, сейчас я стараюсь слушать и слышать тебя. Но я не смогу ничего услышать, если ты не будешь говорить.

Бен засунул руки в карманы своих вельветовых брюк, некоторое время стоял задумавшись и наконец произнес:

– Хорошо. Прежде всего, нам надо что-то делать с Дугом. Сейчас мы оба его раздражаем. Я сомневаюсь, что он говорит мне больше, чем тебе. Сегодня утром мне позвонила его учительница испанского языка и спросила, все ли у нас дома в порядке.

– Боже, как она узнала? – с ужасом, который внезапно охватил ее, спросила Энджи. Ей вдруг представилось, что о событиях в их семье знает весь город, и она не на шутку испугалась.

– Он не сдал вчера зачет. Такого с ним раньше никогда не бывало.

– Да уж, чего не было, того не было, – сказала Энджи, чувствуя, что проиграла еще раз. Дело, разумеется, было не в зачете. Мало кому удавалось проучиться весь курс, ни разу не завалив зачета. В конце концов, зачет можно пересдать. Дело заключалось в том, что Дуги никогда бы не провалился, если бы у него было все спокойно на душе.

– Так вот, – продолжал Бен, – нам необходимо с ним побеседовать.

Несколько недель назад Энджи сделала бы все сама, ни у кого не спросив, но теперь Бен обвинил ее в диктате и манипулировании людьми. Поэтому она задала вопрос:

– А что мы ему скажем?

Бен пожал плечами.

– Не знаю.

Энджи посмотрела на свои пальцы. Если Бен не знает, а ей нельзя им манипулировать и говорить, что делать, то куда же это может завести? Она молчала и вопросительно смотрела на мужа в ожидании, что будет дальше.

Через некоторое время, которое показалось ей вечностью, он сказал:

– Есть две причины, отчего Дуг в депрессии. Первая связана с тем, что происходит между нами. Вторая – с ним самим и тем жизненным пространством, которое ему необходимо.

– Они взаимосвязаны, – произнесла она и тут же пожалела, услышав его реакцию.

– Совершенно очевидно, но с одной из причин справиться легче, чем с другой, – проговорил он, растягивая слова, что сразу же насторожило Энджи. – Думаю, что нам следует отдать его в школу на полный пансион.

Она тут же отрицательно покачала головой. Все ее существо протестовало против этой идеи, но она продолжала молчать, пока Бен не спросил:

– Почему же нет?

Она ответила, стараясь говорить как можно спокойнее:

– Потому что он еще слишком молод.

– Он в восьмом классе. Дети из Маунт-Корта приходят туда на полный пансион начиная с седьмого класса.

– Но если он завалил испанский, совершенно очевидно, что его необходимо строже контролировать. – Энджи немного знала этот язык и регулярно гоняла Дуга по учебнику.

– Он не завалил испанский, – поправил ее Бен. – Он только не сдал один зачет. А в школе, как мне кажется, контроль будет очень строгий, поскольку у учеников есть вечерние занятия, так сказать, часы для самоподготовки.

– У него будет эмоциональная перегрузка, если он станет слишком много времени проводить с другими детьми.

– Возможно. Но, возможно, и он скажет, что лучше так, чем каждый вечер сидеть дома. Ты работаешь, я тоже, а он – один-одинешенек. Будет совсем по-другому, если рядом будут друзья.

– В свое время мы договорились, что одного ребенка нам вполне достаточно.

– Это ты так решила. Очередная команда со стороны Энджи.

– Но, черт возьми, ты ведь не возражал, потому ты виновен в одиночестве нашего сына не меньше, чем я! – Она вспомнила, когда Дуги был еще малышом. Сейчас она не припоминала, чтобы они обсуждали вопрос о втором ребенке. Они все спланировали так, чтобы Энджи могла вернуться на работу.

Они спланировали? Или планировала одна оно? Ей пришла в голову ужасная мысль, что решила это именно она.

– Хорошо, – произнесла она примирительным тоном. – Согласись, что сейчас уже поздно вести дискуссии на эти темы. Точно так же, как поздновато говорить о переводе Дуги на пансион в Маунт-Корт. Семестр уже начался, и я сомневаюсь, что его примут.

Бен взвился.

– Не примут? В Маунт-Корт? Да если им заплатить стоимость комнаты и обучения, они хоть сейчас готовы взять даже бабуина.

Энджи почувствовала, что она играет в ковбоев и индейцев, причем она находилась в незавидной роли – между мужем и сыном.

– Ты что, совершенно не волнуешься? – спросила она, пораженная в самое сердце.

– Конечно, волнуюсь. Как-никак я тоже люблю Дуги. И я счастлив, когда он рядом. Но ему этого хочется, разве ты не понимаешь?

– Ему также хочется машину на шестнадцатилетие, но это не значит, что мы должны ее покупать.

– Это не одно и то же, – ответил Бен. – Автомобиль – это роскошь. Согласен, что в некоторой степени и пансион является роскошью. Но это, в конце концов, жизненный опыт, который не купишь ни за какие деньги.

– Да, ты прав. Дети в пансионатах учатся многим вещам.

– А ты полагаешь, он не может научиться этим вещам другим путем? Ты думаешь, он не знает, что некоторые сигареты содержат не только табак? Ты думаешь, он не понимает, что значит словечко «наркота»? Перестань, Энджи. Смотри на вещи реально. Ведь он же умный парень. Он нормальный парень. Он будет обсуждать с друзьями достоинства женских грудей независимо от того, будет он жить в пансионате или нет. А если ему понадобится презерватив, то он не станет просить тебя, чтобы ты сходила в аптеку.

– Но ему только четырнадцать! – запротестовала Энджи.

– Конечно, это не значит, что он собирается им пользоваться, но мальчики годами беседуют на такие темы, прежде чем начинают применять это на практике. – Он приложил руку к затылку и некоторое время простоял так. Энджи не видела этого жеста с тех пор, как они переехали в Вермонт, когда один из грузчиков уронил его компьютер. – Господи, Энджи, прошу тебя, подумай над моими словами, обещаешь? Ты воспитывала мальчика. Четырнадцать лет ты учила его быть честным, серьезным и трудолюбивым. Эти ценности теперь стали частью его мировоззрения. Неужели ты думаешь, что он ни с того ни с сего все это забудет? Ну разве только если ты посадишь его в клетку и ему придется вырываться из нее любыми средствами. Дай ему дышать, Энджи. Доверяй ему хоть немного.

– Как я доверяла тебе? – бросила она ему в лицо. Слова повисли в воздухе. В первый раз она увидела выражение вины на его лице.

– Ты знаешь, я тебе верила, как никому, – сказала она уже более тихим голосом. – Я полагала, что и ты веришь в верность. Мне и в голову не могло прийти, что ты заведешь роман на стороне. И в голову не могло прийти!

Теперь его рука растирала шею сзади. Он выдохнул.

– Я не собирался тебе изменять. Так уж случилось.

– Случилось? В течение восьми лет? – Теперь она снова чуть не кричала. – Да ты шутишь? Если бы это произошло только один раз, тогда я, пожалуй, поверила бы, что ты «не собирался». Но это продолжалось так долго… Ты умный парень, что и говорить. Ты знаешь, что творится в мире. Ты можешь сидеть за обедом и задумчиво вещать о последнем скандале, который произошел в правительстве. Иногда эти скандалы замешаны на деньгах, иногда на коррупции, иногда на сексе. Я уж и припомнить не могу, сколько раз ты рассказывал мне о каких-то мужчинах, обманывавших своих жен. Ты разве не понимал тогда, что делаешь то же самое?

Он посмотрел в сторону.

– Конечно, понимал.

– А ты знаешь, как больно, когда об этом узнаешь?

Он перевел взгляд на нее. У нее невольно навернулись на глаза слезы. Она смахнула их рукой, но они наворачивались снова и снова. Наконец, взяв себя в руки и стараясь не обращать на слезы внимания, она спросила:

– Интересно, как ты сошелся с ней?

– Это не столь важно.

– Для меня это важно.

– Знаешь, мне не хотелось бы сейчас об этом говорить.

– Потому что это нечто особенное? Потому что это твое, а не мое? Потому что ты боишься, что я попытаюсь вас как-нибудь контролировать?

– Потому, черт возьми, что мне вообще не следовало ни о чем говорить. Я знал, что ты ни о чем не подозреваешь. Я знал, что это причинит тебе боль. Я проболтался, потому что был в ярости, но это не означает, что все выглядит так, как представляется тебе. Я изменил тебе вовсе не потому, что тебя ни во что не ставлю. Я сделал это, поскольку у меня были потребности, которые не удовлетворялись.

Потребности, которые Энджи не удовлетворяла. Она ощущала этот печальный факт теперь все чаще и чаще, но узнать об этом поначалу было особенно болезненно. Она не в состоянии делать все и быть всем. Она была готова признать это.

Бен прислонился к стене, сложив руки на груди и пристально рассматривая свои ботинки на веревочной подошве. Усталым голосом он сказал:

– Я всегда хожу в библиотеку просматривать периодику. Она была там. Мы стали друзьями.

– А когда стали больше чем друзьями?

– Я не помню.

Энджи ждала ответа.

Наконец он сказал:

– Это произошло не раньше чем через год после того, как мы познакомились.

– Куда же ты ездил? К ней домой?

– Энджи, вряд ли это…

– Это просто необходимо знать, – сказала она тихо и печально. – Мы живем в маленьком городке. Я знаю здесь большинство жителей, и многих из них с профессиональной точки зрения. Мне не безразлично, сколько людей знают это.

– А, твоя репутация…

– Это больше чем репутация. У меня больше нет уверенности в себе. Ты говоришь мне, что я поступала неправильно. Дуги твердит мне то же самое. Я хочу знать, есть ли смысл мне продолжать жить здесь дальше и притворяться, что я по-прежнему поступаю как надо.

– Ты очень много делаешь как следует. Не стоит слишком драматизировать.

Она вскочила со стула.

– Слишком драматизирую? Я меньше чем кто-либо способна на такое. Я целыми днями только и делаю вид, что ничего не случилось. – Она снова без сил опустилась на стул, а потом тихим голосом добавила: – Я продираюсь теперь через жизнь, словно через джунгли, – это совершенно новое для меня ощущение. Я стараюсь справляться с ситуацией как можно лучше, но если я спрашиваю тебя о чем-то таком, что ты считаешь неуместным, – прости. Ты ведь смотришь на жизнь совсем другими глазами. – Она перевела дух. – Я хочу знать только одно – знал ли о твоей связи кто-нибудь еще в городе до того, как узнала я.

– Никто не знает. Мы были осторожны.

– И сейчас тоже? Сейчас, когда я все знаю? – Она задала этот более невинный вопрос, чтобы не задавать другого, более страшного.

– Я не был с ней с тех пор, как ты обо всем узнала. По крайней мере, в том самом смысле.

– Но вы разговаривали?

– Она – мой лучший друг.

– Я всегда думала, что я твой лучший друг.

– Была когда-то. Потом ты по горло увязла в работе, и у тебя для меня не оставалось времени. Я был как часть мебели. С тех пор как меня поставили на место, с меня время от времени стирали пыль, иногда взбивали или передвигали с места на место, чтобы я соответствовал антуражу. Время от времени убирают окружающее меня пространство, чтобы я не слишком нервничал. Когда покупка состоялась, меня еще некоторое время любили, но потом, – он с пренебрежением хмыкнул, – это стало привычкой.

– Это предклимактерический кризис? – спросила Энджи, не совсем надеясь, что это так. Этот кризис уже прошел.

Он отрицательно покачал головой.

– Это куда более серьезно, чем то, о чем ты говоришь.

Она сжала губы и кивнула.

– Итак, мы расстаемся?

Он долгое время ничего не отвечал, а только смотрел на пол и хмурился. Наконец он заявил спокойно, устало взглянув на жену:

– Я не знаю. Ты этого хочешь?

По крайней мере, он не сказал прямо «да». Она этого боялась. Неожиданно она начала дрожать.

– Я не хочу этого, нет. Мне нравится наш брак…

– Точно так же тебе нравится наш старый добрый диван?

Вот оно что. В его голосе опять появилась горечь. Почувствовав ее глубину, она удивилась, что он мог так долго скрывать это. А может, он вовсе и не скрывал ее, просто она ничего не замечала и об этом он ей твердил в последнее время. Она не могла поверить в то, что она, врач, оказалась не в состоянии заметить столь сильные эмоции.

– Ты очень сердит?

– Да. Я сердит, что ты не такая внимательная, как мне бы хотелось. Я злюсь, что твоя работа слишком много для тебя значит. Я не в себе оттого, что Дуги для тебя на первом месте, а я – только на втором. Я сержусь, что был поставлен в такое положение, когда мои потребности были настолько сильны, что, для того чтобы удовлетворить их, мне пришлось предать тебя.

– Я не такой уж плохой парень, – мягко произнесла Энджи. – Я не хотела приносить тебе зло сознательно. Если бы ты поговорил со мной раньше, серьезно поговорил, вот как ты говоришь сейчас, вместо того чтобы время от времени бросать малозначительные фразы, мы смогли бы избежать того, что обрушилось на нас сейчас. Восемь лет – это долгий срок для того, чтобы чувствовать, что тебе что-то не нравится, и молчать.

Бен дернул плечом.

– Дело сделано. Вода накрыла дамбу.

– Итак, что мы будем делать сейчас? – Они снова вернулись к тому, с чего начали.

Он также понимал это. Энджи видела, что его плечи сгорбились, и вспомнила времена, когда она делала Бену массаж плеч. Тогда они были моложе, больше зависели друг от друга и в самом деле считали себя лучшими друзьями. В первые месяцы после бракосочетания ей нравилось касаться его тела. Но потом времена изменились и это желание как-то стерлось.

Она спросила себя, можно ли вернуть то прежнее ощущение. Впрочем, она так и не смогла ответить на вопрос, хочется ли ей этого. Она глубоко задумалась над этим и вдруг услышала голос мужа.

– Мы начнем, – произнес Бен, отвечая на вопрос, который она только что задала сама, – с того, что разрешим Дуги жить в пансионате. Можно попробовать сделать это начиная со следующего семестра и посмотреть, как пойдут дела. Если из этого ничего хорошего не получится, мы всегда сможем забрать его обратно домой.

Энджи вела сражение, явно обреченное на провал. Она находилась в меньшинстве – двое против одного.

– Я ничего хорошего не вижу в этой затее.

– Тогда давай переведем его на пятидневку. Он сможет возвращаться домой на субботу и воскресенье.

Это звучало уже не так уж плохо. В предложении Бена содержался намек на компромисс.

– А он согласится с такими условиями?

– Он согласится, если у него не будет выбора. Впрочем, в предложении Бена были свои недостатки.

Она могла бы их обдумать и затем высказать все Бену, если бы не почувствовала острого приступа неуверенности в себе. Когда-то она знала почти все, что можно было знать, а то, чего не знала, подсказывала интуиция. В последнее время интуиция подводила ее, как это было сначала с Марой, а сейчас с Беном и даже Дуги.

– Ну так что же? – нетерпеливо спросил Бен. Энджи неопределенно пожала плечами.

– Я бы предпочел, чтобы ты высказала все, что у тебя на уме сейчас, – заметил муж, – все возражения, все доводы против. Не хочется, чтобы потом в один прекрасный день ты припечатала меня грозным «я же тебе говорила!».

Энджи была почти готова сказать это сейчас. Он хочет разрешить Дуги жить в пансионате, она могла бы согласиться с этим, а если что-нибудь случится, виноватым будет он.

Единственная проблема заключалась в том, что они обсуждали жизнь Дуги, их сына, а не чужого человека. Ей не хотелось бы, чтобы с ним что-нибудь случилось. Это было одной из причин, почему она была против пансионата в Маунт-Корте. Она, конечно, может послушать доводы мужа и даже отдать им должное, но благополучие сына – прежде всего.

– Это вопрос времени, – начала она с сомнением в голосе. – Нам не следует отдавать Дуги в Маунт-Корт прямо сейчас, так как ему может показаться, что мы пошли на это, чтобы развязать себе руки – могли ругаться или оформить развод без помех. Находясь в Маунт-Корте, он будет волноваться больше, чем здесь.

Бен молча выслушал ее мнение. В былые дни Энджи продолжала бы тараторить, доказывая свою правоту, но сейчас она тоже молчала.

Наконец Бен произнес:

– У него будет все хорошо, если мы примем правильное решение.

Энджи ожидала продолжения. Ей ужасно хотелось услышать, что еще он скажет, поскольку Бен приближался к самой сути дела.

Совершенно неожиданно для Энджи Бен посмотрел на нее, как бы ожидая помощи, но она выдержала характер и не раскрыла рта.

После затянувшегося молчания Бен заговорил опять:

– Мы можем сказать ему, что поступаем подобным образом, поскольку ему очень хотелось перейти на полный пансион в Маунт-Корте.

Энджи продолжала хранить молчание, но по ее лицу было видно, что она не в восторге от предложения Бена. Бен понял это и, нахмурившись, добавил:

– Мы скажем ему, что с нетерпением будем оба ожидать его возвращения каждую субботу.

– Мы будем?

– Я буду, – сказал Бен, – я не позволил бы ему всего этого, если бы не был здесь.

Из его слов трудно было понять, что он намеревается делать в дальнейшем и хочет ли сохранить их брак с Энджи.

– Ну а ты? – не выдержал и спросил он, поскольку Энджи продолжала хранить молчание.

– Здесь мой дом. Мне некуда идти, но, как мне кажется, мы избегаем говорить открыто на некоторые темы?

Бен встал и взглянул на часы.

– Пора ехать и забирать парня из школы. До обеда я ничего говорить ему не стану. Тогда мы обсудим все в его присутствии.

Повернувшись к ней спиной, он вышел из кухни, оставив ее еще более озабоченной, чем когда-либо раньше.

Когда Питер ушел из Таверны, он чувствовал себя таким же одиноким, как Энджи. Он пробыл там недолго – лишь опрокинул кружку пива – и сразу ушел. Он ни с кем не разговаривал, а только упорно думал о фотографиях, которые сушились в его импровизированной фотолаборатории.

Он просидел над ними несколько часов накануне вечером. На этот раз он нашел как раз тот негатив, который искал или, по крайней мере, так ему показалось, сделал с него все мыслимые отпечатки. Затем он весь день провел, принимая своих пациентов, беседуя с их родителями и предлагая различные варианты лечения, и все это время он чувствовал себя превосходно, поскольку знал, что дома его ожидают фотографии. Вернувшись домой, он убедился, что и на этот раз ошибся. При свете дня все выглядело по-другому. Ему не удалось ухватить ни чувств, ни эмоций, которые были ей присущи.

Пиво никоим образом не облегчило его разочарования. Он лишь острее ощутил, что он одинок, тогда как все остальные или кучковались, или сидели парами. Он также понял, что с Лейси ему было бы хорошо, если бы они не поругались с ней так глупо.

Прихватив с собой фотоаппарат, он прошелся до конца квартала и свернул на главную улицу. Солнце уже садилось, оставляя за собой длинные тени и выпукло обрисовывая здания магазинов, расположенные на этой главной магистрали Таккера. Он сфотографировал книжный магазин, затем надел дополнительный объектив, чтобы снять церковь, красовавшуюся в конце улицы, снял объектив и сфотографировал все три квартала, составляющие центр города. Камень золотился в лучах заходящего солнца, вывески и рекламы казались более древними, а окна – более причудливыми.

Остановившись у ящика с мусором, напротив корпуса, в котором располагалась аптека, различные магазинчики и Рилс, он надел насадку, чтобы сделать фотографию последнего. Ребята из Маунт-Корта находились в городе, он видел их лица сквозь стекло витрины. Они сидели, разбившись на группки, некоторые из них пристально просматривали списки видеофильмов, желая выбрать самый для них интересный, другие просто болтали или сидели на высоких стульях в конце комнаты, где находился сифон с газированной водой.

Неожиданно он увидел Джули Энджел. Ее голова склонилась над кассетой. Она прочитала название, поставила ее на место и взяла новую. Питер пересек улицу, остановился у того места, где жители парковали машины, и сделал несколько снимков Джули через стекло. Она была всегда удивительно хороша, когда зачесывала волосы назад, но сейчас выглядела просто обворожительно. Ее длинные волосы блестели и слегка завивались у концов, на лице было мало косметики, она наносилась умело, подчеркивая красивый разрез глаз. Одета она была подчеркнуто скромно.

Питер увидел, как она отошла от компании, с которой сидела, и ленивой походкой подошла к витрине. Тогда она его и заметила, улыбнулась и помахала ему рукой. Бросив несколько слов друзьям, она вышла из «Рилса».

– Приветик, доктор Грейс.

– Как поживаешь, Джули?

– Неплохо.

– Нашла себе какой-нибудь фильм?

– Не-а. Все хорошие пленки я уже просмотрела по три раза. Иногда становится скучно. – Она кивнула головой в сторону его фотоаппарата. – Вы должно быть, фотографируете что-нибудь необычное?

Он кивнул в сторону городских улиц.

– Просто город. Сейчас очень удачное освещение.

– А меня не сфотографируете?

– Тебя?

– У моей мачехи в следующем месяце день рождения. Мне бы хотелось послать ей в подарок что-нибудь хорошее. Она думает обо мне слишком плохо большую часть времени. Разве не здорово, если она получит от меня нечто ангельское? – Она взглянула в направлении церкви, рядом с которой находился небольшой парк. – Мы можем пойти туда, – сказала она и взяла Питера под руку.

Питер почувствовал легкое волнение. Джули Энджел была столь же соблазнительна, сколь и красива, а если верить тому, что про нее рассказывают, то… Питер не слишком верил, что день рождения ее мачехи и в самом деле в октябре. Он даже не был уверен, есть ли у нее мачеха. В его ушах прозвучал голос Мары, которая не раз предупреждала его не поддаваться на уловки молодых и коварных женщин.

С другой стороны, парк находился рядом с церковью, и поэтому это было безопасное место.

– А что скажут твои друзья?

– Пройдет целая вечность, прежде чем они выберут пленку, которая всех устроит, и напьются газированной воды, а возможно, и сбегают еще и в заведение напротив за мороженым. В школе мороженое больше не подают. Мистер Перрини считает, что замороженный йогурт – куда более здоровая пища. – Она взяла его под руку. – Он ужасная зануда, вы не находите?

Питер высвободил ее руку. Таккер – город маленький, и люди здесь замечают все, а что не замечают, то додумывают. А что сами не в состоянии додумать, делают за них соседи. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал о них что-нибудь плохое. Он никогда не имел дела с малолетками – ни раньше, ни сейчас – и не намерен соблазнять ее.

– Если говорить начистоту, – заявил он, – мне он нравится. Я люблю жить по правилам.

– Это потому, что вам не приходится ежедневно этим самым правилам подчиняться. Вам необязательно являться в спальню в десять вечера, а по субботам и воскресеньям – в одиннадцать. И это относится к старшим также. Позвольте вам заметить, – тут она смахнула непокорную прядку с лица, – что это недемократично. Меня нельзя сковывать подобными правилами. Мне уже восемнадцать.

Питер не верил ей ни секунды. Восемнадцать?! Самое большое – семнадцать, ну, семнадцать с половиной. Только не восемнадцать.

Она шла торопливо, почти бежала впереди его, и остановилась у дерева на самом краю парка. Солнце высветило ее волосы и заиграло в них. Питер поднял фотоаппарат и нашел ее в видоискателе. Приблизившись, он стал прикидывать, куда ему стать, чтобы свет падал на девушку. Он уже наводил аппарат на резкость, когда она оторвалась от дерева и быстрыми шагами двинулась в глубь парка, остановившись на этот раз у длинной деревянной скамьи. Там она уселась совершенно невинным образом и вызывающе посмотрела в объектив, словно предлагая тем самым Питеру начать фотографировать.

– Подними-ка подбородок… Прекрасно. Так когда, ты говоришь, день рождения твой мачехи?

– В ноябре. Вполне достаточно времени, чтобы сделать и отпечатать хороший снимок. Конечно же, я вам заплачу. Вы будете моим официальным фотографом. – Она соскочила со скамейки. – А как вам нравится эта стайка? – Она указала на группку березок поблизости, которые из-за солнечного освещения потеряли реальность очертаний и были похожи на стайку юных пансионерок.

Питер, у которого и в мыслях не было брать деньги за один-единственный снимок для мачехи, отмечавшей свой день рождения не то в октябре, не то в ноябре, выразил восхищение деревцами и, фотографируя их, на некоторое время потерял Джули из виду. Он продолжал держать фотоаппарат у лица, когда она намеренно влезла в его очередной кадр. Заметив метаморфозы, происшедшие с девушкой, он немедленно опустил фотоаппарат.

– Джули, – только и смог он выдавить из себя.

– Только несколько штук, – бормотала она, стаскивая с себя блузку и приближаясь. – Сегодня освещение особенно удачное.

– Сейчас же оденься!

Но она отбросила блузку подальше от себя, а бюстгалтера, как оказалось, она или вовсе не носила, или уже успела от него избавиться.

Ее груди были высокими и полными, можно сказать, свежими, – так вообще можно охарактеризовать молодую женщину, находящуюся в своей лучшей физической форме. Обнаженной, ей можно было дать и семнадцать, и двадцать один, и двадцать пять лет. Но она была его пациенткой, всего-навсего школьницей и училась в школе, где доктор официально числился в штате сотрудников. Питер демонстративно повесил фотоаппарат на плечо.

– Я не стану снимать тебя обнаженной.

– Я не обнаженная, – ответила ему деловито Джули, – на мне трусики.

– Сейчас же одевайся, Джули. Я отведу тебя к ребятам.

Она отрицательно затрясла пышной гривой волос. С уверенностью женщины, которая знает цену своим прелестям и об их воздействии на окружающих, она подняла глаза и посмотрела на Питера в упор.

– Потрогайте меня, – прошептала она, находясь от Питера на расстоянии каких-нибудь нескольких дюймов.

– Гм, – пробасил в ответ Питер. Его рука, продолжавшая удерживать за объектив фотоаппарат, слегка задрожала.

– Вы что, не находите меня привлекательной?

– Наоборот, Джули, но ты моя пациентка, с одной стороны, а с другой – ты еще совсем ребенок.

– Я не ребенок. Мне уже восемнадцать. И я пациентка доктора Пфейффер с тех пор, как доктор О'Нейл умерла.

С тех пор, как доктор О'Нейл умерла… Что бы Мара сделала, если бы ей довелось видеть его сейчас? При этой мысли он отодвинулся от девушки и потянулся за ее блузкой. Но та пристально следила за каждым его движением.

– Вы, – произнесла она, – самый привлекательный мужчина в этом гнусном городишке.

Он попытался расправить блузку и накинуть на голые плечи Джули, но обнаружил, что рукава у нее вывернуты наизнанку. Он принялся приводить одежду девушки в порядок.

– Половина девушек в нашей школе влюблены в вас. – Она прижалась губами к его подбородку.

Питер еще больше сконцентрировал внимание на блузке. Ему удалось привести в порядок один рукав, и сейчас он упорно трудился над вторым.

– Я не девственница, если это то, что вас волнует. Мне уже приходилось заниматься такими делами.

– Оставь меня в покое, Джули, – строго произнес он, вывернув наконец второй рукав так, как следовало. Потом ему удалось накинуть ей блузку на плечи, но оказалось, что тем самым он подтянул ее к себе почти вплотную. Она ухватилась руками за пряжку его брючного ремня. Потом ее рука скользнула ниже.

– А ведь вы хотите меня, – вдруг заявила она, улыбаясь победоносно и горделиво.

– Нет! – выкрикнул он и отступил на шаг назад. – Нет, – повторил он уже более тихим голосом и поднял руки, изображая безоговорочную капитуляцию. – Я просто польщен. Ты такая красивая девочка. Но всякие отношения между нами невозможны.

– Я почувствовала это, – сказала она с грустью.

– То, что ты почувствовала, – произнес он со вздохом, – так это разницу между телом мужчины и телом мальчишки. А ты посягнула, – тут он не мог удержаться от иронии, – на мою личную жизнь. – Питер упер руки в бока. – Что ж, я могу провести тебя по городу в таком виде, чтобы все обыватели могли полюбоваться на твои прелести, но, если ты хотела не этого, тогда тебе придется застегнуться.

Она застегнула блузку, но с таким видом, словно ни капельки не поверила в то, что Питер остался равнодушным к ее женским прелестям. Когда они возвращались неспешным шагом в «Рилс», она бросила в его сторону лукавый взгляд, который выразил именно эту мысль. Питер вздохнул с облегчением, когда девушка наконец отклеилась от его локтя и побежала, чтобы присоединиться к своим сверстникам. Она едва не заставила его ощутить себя евнухом, а он не был таковым ни в коем случае. У него были нормальные желания нормального здорового мужчины. И эти желания сейчас бы спокойненько себе дремали, если бы Лейси неожиданно не стала учить его жизни. У него было что ей возразить, и он вдруг понял, что ему совсем не помешало бы поговорить с ней. Он повернулся и пошел туда, откуда пришел, то есть завернул за угол и оказался около Таверны, где была припаркована его машина. Он сел в нее и отъехал от Таверны, направляясь в Вибли.

Остановившись у гаража, он вылез и стал подниматься по узкой лестнице. Добравшись до нужной двери в жилой части здания наверху, он постучал. Он слышал громкие звуки рок-музыки – играла пластинка группы «Колесо Хендерсона» – местной музыкальной группы, которая приобрела большую популярность, выпустив три пластиковых диска подряд. Он постучал еще раз, громче.

– Да? – послышался голос Лейси, заглушаемый лихой дробью ударных установок.

– Это я, Питер, – сдержанно проговорил он, поскольку не знал, как она отнесется к его приходу. С тех пор как он вышел из Таверны, оставив Лейси в одиночестве, он не обмолвился с ней ни словом.

Она слишком долго отпирала дверь, а когда открыла, оказалось, что она одета в длинный домашний халат. Ее лицо не выражало большой радости.

– Тебе следовало бы позвонить сначала. Я очень устала.

– Я ненадолго, – произнес он и проскользнул мимо нее в квартиру. Он ждал, когда она захлопнет дверь, но, когда щелчка замка не последовало, он повернулся и увидел, что Лейси стоит к нему спиной и по-прежнему держится за ручку незакрытой двери. Волосы женщины доходили до самой талии, где халат был перетянут поясом, и его складки обрисовывали соблазнительные изгибы бедер. Питер почувствовал сильное напряжение в паху.

Он повернулся к ней и зарылся лицом в ее белокурые распущенные локоны, одновременно стараясь закрыть дверь.

– Питер, прошу тебя, не надо, – запротестовала она и попыталась высвободиться, но его руки, крепко сомкнувшиеся вокруг ее тела кольцом, не позволили ей сделать это.

– Признаюсь, что я самый последний на свете сукин сын, – сказал он, прежде чем Лейси успела выразить свой протест против его вторжения, – но мы с тобой кое-что недоделали – ты и я. – Он стал нежно поглаживать ее груди.

– Не трогай меня, – попросила она, стараясь уклониться от рук Питера.

Он повернул ее к себе лицом, а потом всей массой своего тела припечатал к двери. Одной рукой он держал ее лицо так, чтобы она не могла от него отвернуться, другая же отправилась в путешествие вниз, по складкам длинного халата, закрывавшего ее.

– Ты ведь любишь, когда я делаю так. Я знаю, ты любишь.

– Питер, я прошу тебя…

– Я знаю, где тебя потрогать, чтобы тебе было приятно. – Его рука нащупала заветное местечко. – Особенно хорошо, когда на тебе нет белья, правда? Ты сняла его специально для меня?

– Как же я могла! – воскликнула она, упираясь в его грудь руками. – Я ведь не знала, что ты приедешь. Питер, я не хочу…

Он заглушил ее слова длинным поцелуем и буквально впился в ее губы, в то время как руки делали свое дело: гладили ее тело, ласкали его. Но в тот момент, когда он ощутил, что ее плоть начинает подчиняться его желаниям, ей удалось высвободить губы из его жесткого плена.

– У тебя нет никакого права врываться ко мне подобным образом, – проговорила она, задыхаясь и пытаясь оттолкнуть его от себя, – и надеяться, что я всегда готова к твоим услугам.

– Но ведь тебе нравится все это, – продолжал он, распахивая ее халат и одновременно расстегивая брюки. Он чувствовал себя настоящим мужчиной, самцом, твердым, как стальная пружина, и готовым осеменить ее.

– Черт тебя побери, я не хочу…

– Нет, ты хочешь, хочешь, хочешь… – продолжал Питер, сжимая ее в руках уже с большей силой, не так нежно, как прежде. Он снова впился губами в ее рот и одновременно вошел в нее снизу. Он не знал, по какой причине она стонала – от боли или от наслаждения, – да ему было все равно, поскольку желание, скопившееся внутри его тела, было слишком велико, слишком целеустремленно. Сейчас он действовал только согласно инстинкту – инстинкту самца.

Дверь за спиной Лейси вздрагивала от его мощных толчков, но этого, как и кольца ее ног вокруг его тела, было явно недостаточно Питеру, чтобы снять напряжение, которое все росло и росло в его паху. Он сжал зубы, продолжая издавать сдавленные стоны, похожие скорее на стенания раненого животного, чем на человеческие. Наконец он достиг оргазма, который, казалось, все продолжался и продолжался. Питер уже мало что понимал, кроме того, что удовольствие, захлестнувшее его, превысило все, испытанные им до этого.

Медленно, очень медленно он стал осознавать, где и с кем находится. Очень медленно пришло осознание того, что он прижимает к себе странно напряженное тело Лейси и при этом дышит ей в шею.

Отодвинувшись от нее, он напоролся на ледяной взгляд женщины. Выскользнув из его рук, она запахнула халат и, подойдя к письменному столу, крепко сжала пальцами тяжелый каменный бюст, стоявший на нем. Потом она снова повернулась к Питеру.

– Мне кажется, что тебе лучше уйти из моего дома. Немедленно.

Сила, с которой она сжимала голову каменного бюста, и выражение глаз Лейси не позволили Питеру приблизиться к ней. Он остался там, где стоял, у дверей. Он торопливо застегнул брюки.

– С чего это ты так раскипятилась?

– Я не желаю, чтобы ты больше находился здесь. Я не хотела этого с самого начала, но ты вломился ко мне силой. Ты грубиян, Питер.

– Ага. Ты затаила на меня зло, поскольку я ушел из Таверны в прошлый раз и не заплатил по счету.

– Неоплаченный счет – это ерунда. Уж я как-нибудь в состоянии оплатить такую малость сама. Но ты ушел, потому что я взяла на себя смелость покритиковать твою особу. Я и не подозревала, насколько ты неуравновешенный тип.

– Вот куда ты клонишь. Хочешь сплавить меня к психоаналитику?

Она отрицательно покачала головой, дав ему закончить последнюю фразу.

– Никакого психоанализа. Я лишь констатирую очевидное. Ты абсолютно не в состоянии воспринимать критику. И негативное отношение к своей персоне. Это заставляет меня подозревать в тебе черты непредсказуемости, а подобные вещи больше всего отталкивают от меня мужчину. Рядом с таким, как ты, я не чувствую себя в безопасности. Я абсолютно не нуждаюсь в тебе, Питер, хотя ты придерживаешься прямо противоположной точки зрения. Через месяц я уезжаю в Бостон. У нас были неплохие моменты, но теперь все кончено.

Питер слушал, но не слышал Лейси. В любом случае он не мог поверить в то, что она ему только что наговорила. В самом деле, разве он – не самое лучшее, что может предложить Таккер, пусть всего на один оставшийся месяц?

– Ты так рассвирепела, потому что не смогла достичь оргазма?

Она в отчаянии взглянула на потолок, вздохнула, а потом снова перевела взгляд на Питера.

– Да послушай ты, наконец. Все кончено. Были у нас радости, да все вышли. И не вздумай приходить ко мне больше. Если такое случится, я вызову полицию.

– Полицию? – переспросил Питер. – Полицию? Но почему? – Он начал постепенно выходить из себя. – То, что сейчас произошло, нельзя квалифицировать как изнасилование.

– Возможно, это нельзя назвать изнасилованием в прямом смысле слова. Ты же опытный мужчина и знаешь, на какие кнопки нажимать. Но в следующий раз тебе не придется оказаться в необходимой близости от заветных кнопочек. Пока ты до них доберешься, я успею вызвать полицейских. А теперь тебе пора выметаться.

Питер в последний раз окинул ее долгим пристальным взглядом. Что и говорить, она была красива, но не столь уж красива по сравнению с любовницами, которые у него были до нее. Она не нужна ему. Ну вот нисколечко! Пусть она заканчивает свою работу и катится в Бостон. Он и без нее спокойно проживет, и не худшим образом.

Пожав плечами, он открыл дверь.

– Ты еще сама об этом пожалеешь, – бросил он через плечо, устремившись вниз по ступенькам.

Когда дверь за его спиной с грохотом захлопнулась, он понял, что еще одна глава в его книге любовных приключений завершилась. Ну и черт с ним! Начнется новая. Ведь он – большой человек в этом городишке, важная персона, уважаемая персона. Женщинам нравятся такие люди. Он недолго будет находиться в одиночестве.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Ноа был чрезмерно удивлен тому, что его планы довольно быстро стали принимать реальные очертания. Поначалу он не слишком-то верил, что из его задумок хоть что-нибудь может выйти. Уж очень долго Маунт-Корт находился в состояний застоя. Но, как ни странно, перспектива создания нового и в определенном смысле неиспробованного вызвала немалый подъем энтузиазма.

Разрешения от родителей, так или иначе задействованных в эксперименте учеников, поступили по факсу без задержек, не говоря уже о большом количестве телефонных звонков, в которых люди выражали поддержку его затее. Оборудование поступило от бывших выпускников, которые занимались бизнесом, связанным со спортивной ориентацией, и производившими подобное оборудование. Им было весьма интересно узнать, как их товары пройдут испытания в условиях закрытой школы в Маунт-Корте, расположенной в лесистой местности. Ноа связался со старыми знакомыми по телефону, чтобы переманить к себе двух профессиональных альпинистов – молодую, недавно поженившуюся пару, которая была готова оказать директору всю необходимую помощь в обмен на добрый прием и небольшую стипендию.

Он подбирал начальную группу с большой осторожностью и остановился на тридцати учащихся и четырех преподавателях, которые, как он чувствовал, вполне соответствовали той высокой миссии, которую хотел возложить на них Ноа. Количество мальчиков и девочек в группе составляло равное число, равно как и число новичков, второкурсников и выпускников. Он и Сару включил в свою группу по тем же критериям, по которым он подбирал прочих, но у него было еще несколько причин для этого. Самое главное, что альпинизм – занятие не для одиночек, а для группы единомышленников, в которой все поддерживают друг друга и доверяют своим товарищам. Если все пойдет, как Ноа планировал, то в группе возникнет здоровый дух соперничества, и ему хотелось, чтобы Сара приобщилась к этому. Кроме того, он мечтал доказать Саре, что он не такой плохой человек, как некоторым кажется, и способен быть знающим, опытным и предприимчивым.

Вечером, перед тем как выступить в поход, он пригласил к себе домой членов преподавательского совета и рассказал им о том, что задумал совершить. Те весьма недоверчиво отнеслись к его идее похода, но Ноа и не ожидал от них ничего другого. Эта четверка относилась к нему с тем же предубеждением, что и ребята, и именно по этой причине он включил их в состав группы.

– Катадин? – спросил один из них. – Слишком самоуверенно для группы, которая до этого ни разу не выходила в горы.

Другой задумчиво покачал головой.

– Если новая установка в школе направлена на повышение уровня дисциплины и образования, то пропускать занятия и уходить в поход просто неразумно.

– Ошибка, и самая большая, заключается в том, что в списке группы находятся самые большие сорванцы в школе, – недовольно пробасил третий. – Я не удивлюсь, если они на полпути устроят сидячую забастовку.

– Сомневаюсь, – ответил Ноа. – Они будут слишком заняты тем, чтобы не отстать от других. Мы отправимся завтра во второй половине дня, сразу же после занятий. До Государственного парка в Бакстере четыре часа езды, это означает, что мы прибудем в базовый лагерь как раз к обеду.

– Там есть поблизости мало-мальски приличные рестораны?

Ноа отрицательно покачал головой.

– Готовить будем мы сами.

– Мы?

– Ну да, мы. Вас четверо, двое проводников-альпинистов плюс тридцать ребят, ну и я, разумеется. Все участвуют в приготовлении пищи, все вместе едят. Мы проведем ночь в базовом лагере и отправимся в горы прямо перед рассветом.

– Перед рассветом?

Ноа проигнорировал вопрос, который звучал риторически.

– Все, что нам придется нести, это небольшие рюкзаки с запасами на день. Автобусы встретят нас по другую сторону горы завтра вечером и отвезут сюда. Таким образом, мы потеряем всего лишь один учебный день.

– Почему вообще нужно выходить в дни занятий и пропускать уроки?

– Потому что я не хочу, чтобы поход расценивался как очередное мероприятие администрации в конце недели. Я говорю серьезно. Это чрезвычайно важная часть распорядка дня. И не менее полезная, чем любые занятия.

– Но если мы отправимся назад из парка Бакстер уже вечером и четыре часа проведем в дороге, то это означает, что мы прибудем в Маунт-Корт ночью. Как же можно требовать от подростков, чтобы они вышли на занятия на следующий день, если им почти не придется сомкнуть глаз?

Вопрос задал Тони Филлипс, учитель математики и футбольный тренер, сам в прошлом игрок, что, однако, не мешало ему быть самым ленивым в четверке. Ноа совершенно не удивился, когда тот заговорил о недостатке сна, – в сущности, Филлипс думал прежде всего о себе, а не о детях.

– Ребята умеют отлично мобилизовать себя, когда им нужно, – ответил Ноа с уверенной улыбкой на губах. – В пятницу вечером они будут спать как убитые.

– Но на пятницу у нас назначены тренировки перед выступлением в субботу.

Ноа утвердительно кивнул.

– Правильно, и ребята постараются не распускаться. Вот почему я хочу, чтобы все вы находились в хорошей форме и показали ребятам личный пример. Ну, подбадривали, если нужно, и все такое прочее. Они способны взобраться на Катадин и потом принять участие и в тренировках, и в субботних играх. Уверен, что они почувствуют себя настоящими победителями. Главное, чтобы они ощутили себя людьми, способными кое-чего достигнуть в жизни.

Эбби Куки, преподавательница истории, присвистнула, и на ее лице отразилось сомнение.

– Ну что еще? – спросил Ноа.

– Ничего, – последовал ответ.

– Нет, под вашим «ничего» кроется нечто. У вас что, есть какие-нибудь замечания по плану?

Она заколебалась, но потом решила говорить.

– Если мне будет дозволено, то да, есть. У этих ребят нет ни малейшего опыта передвижения в горной местности, никаких навыков альпинизма. Похоже, им вообще наплевать, куда и зачем их ведут. Так что я не уверена, что они смогут ощутить себя победителями в каком бы то ни было смысле этого слова.

– Может быть, и нет, – согласился Ноа, – а может, и да. Я ведь не просто хочу попытаться привить им страсть к альпинизму. Мне хочется, чтобы они на собственном опыте поняли, что такое успех. Мне уже приходилось путешествовать с такими вот группами. Даже самые непробиваемые из ребят после наших походов начинали ощущать нечто вроде эмоционального подъема.

В комнате установилось молчание, а потом кто-то спросил:

– А какой прогноз погоды?

Ноа пожал плечами.

– Как всегда, неопределенный.

Снова установилось молчание, прерванное, как и раньше, вопросом:

– Когда мы поставим в известность ребят?

– Они получат специальное уведомление в конце учебного дня с распоряжением зайти в комнату для преподавателей. Вы четверо и я будем находиться там и объясним ребятам наш план, а также выдадим каждому список вещей, которые им необходимо взять с собой. У них будет в запасе полчала, чтобы все упаковать и подготовиться к отъезду, после чего мы отправляемся. Я уже заручился согласием их родителей. Еще вопросы есть?

– Только один, – сказал Гордон Макленнан, преподаватель латинского языка, – а мы можем отказаться?

Ноа отрицательно покачал головой. Гордон окинул взглядом собравшихся.

– Но почему именно мы?

«Потому что вы четверо ленивые и измученные скукой люди, – подумал он. Потому что я готов биться об заклад, что ничего подобного ранее в своей жизни вы даже не пытались осуществить. Потому, наконец, что все вы, сами того не желая, ставили мне палки в колеса, как только я принял на себя все неблагодарные обязанности, связанные с директорством в этой школе. Ну а кроме того, всем вам физические нагрузки пойдут только на пользу».

Впрочем, дипломатично он сказал совсем другое:

– Потому что у вас установились неплохие отношения с ребятами, которых мы берем с собой. Они вас любят и уважают больше, чем многих других. Вы совершенно правы в одном – это все трудные ребята и они не переносят, когда им что-то указывают. Они не имеют привычки заниматься исследованиями в какой бы то ни было области и стараются держаться особняком. У них нет ни малейшего опыта в плане выживания в экстремальных ситуациях, вот почему я привлек к работе в нашей группе двух специалистов, чтобы помочь научить их хоть немного. Им не угрожает никакая опасность, особенно если они будут внимательны и будут прислушиваться к советам моим или профессиональных альпинистов. С другой стороны, Катадин – не простой орешек, и им придется попыхтеть. Нашим оперативным паролем станет слово «вызов». Собственно, в нем и заключается весь смысл этого предприятия.

Примерно то же самое Ноа заявил ученикам, которые собрались в комнате для преподавателей на следующий день после занятий. Учителя выглядели совершенно обескураженными от подобной перспективы и придумывали любые предлоги, что как-нибудь увильнуть от поездки, пока Ноа твердым голосом не заявил, что поездка – обязательное мероприятие и никаких отказов он не принимает. Тут он посмотрел на часы.

– У вас в запасе ровно тридцать минут, чтобы упаковать вещи. Мы собираемся у автобуса.

– А что будет, если мы не придем? – осведомился один из мальчиков. Ноа прекрасно знал этого парня. Он допустил уже достаточно нарушений школьных правил и в наказание должен был посещать дополнительные занятия в учебной аудитории по вечерам в течение месяца.

Тут уже улыбнулся Ноа.

– И это говоришь мне ты, Брайан, – проговорил он. – Ведь твои родители уверили меня, что ты непременно согласишься. В противном случае, – сказали они мне, – следующий конец недели Брайану придется провести вместе с семьей. – Это было самым худшим, что мог желать Брайан, так как часто ссорился с родителями. Ноа грозно оглядел остальных.

– Я заручился подобными обещаниями всех ваших родителей. – Он потер руки. – Вопросы есть?

Через тридцать минут они выехали. Ноа восседал в одиночестве за креслом водителя. Первый ряд кресел рядом и последующие четыре за его спиной пустовали. Дальше, до самого конца салона, восседали парами мрачные молчаливые участники похода.

Они добрались до базового лагеря в соответствии с расписанием. Там они встретились с инструкторами по альпинизму – Джейн и Стивом. «Как раз вовремя», – подумал Ноа. Никто из собравшихся – ни преподаватели, отправившиеся в поход с большой неохотой, ни тем более ученики, настроенные с неменьшим пессимизмом, не имели ни малейшего представления о том, как готовить пищу на крохотной плите, имевшейся в лагере. Точно так же они не знали, как выкопать отхожее место и как установить палатку по всем правилам.

Работая в соответствии с составленным ранее списком, который отделял друзей и школьных сорванцов друг от друга, Ноа разбил тридцать человек на группы по пять человек и поставил одного взрослого во главе каждой такой группки. Затем он начал прохаживаться от одной группы к другой, поручая каждой определенное задание. Джейн и Стив поддерживали его, обговаривая и обсуждая каждое задание с ребятами, у которых возникали вопросы, в то время как Ноа ходил по лагерю кругами. Со стонами, недовольными возгласами и невнятными ругательствами, ученики кое-как объединились в свои маленькие команды. Они, казалось, стали понимать, что еды никто из них не получит до тех пор, пока пища не будет готова, и чем больше каждый из них потрудится на общее благо, тем раньше они усядутся за вожделенный обед.

Обед состоял из консервированного мяса с картофелем, привезенных в жестяных банках из Маунт-Корта, булочек, испеченных на кухне школы, и горячего яблочного пирога. Ноа переходил от одной маленькой группы обедающих к другой, отвечая на вопросы и выслушивая жалобы. Больше всего жаловались девочки. Все им было плохо – и обед, и наличие насекомых, мелких древесных жучков, и отсутствие ванной комнаты и так далее. Они беспрерывно болтали о тяжестях похода и о том, как им хотелось бы снова оказаться в Маунт-Корте, словно это был рай земной. Мальчики жаловались меньше, но на их лицах демонстративно застыло тоскливое выражение, будто поход, едва успев начаться, уже казался им самым унылым мероприятием на свете.

Ноа включил Сару в группу учеников, от которых он меньше всего ожидал подвоха, но и этой группке он уделил не больше внимания, чем всем остальным. Он даже несколько боялся приблизиться к дочери, хотя очень хотел узнать, что она думает и чувствует по поводу его затеи. Проявление особого к ней отношения с его стороны было бы сразу отвергнуто.

Когда с обедом было покончено, Ноа совершил еще один обход, чтобы убедиться, что в лагере все прибрано как надо, а также объяснить собравшимся, что они будут делать на следующий день. Затем он объяснил, как правильно устанавливать палатки и натягивать их, привязывая к стволам деревьев таким образом, чтобы они стали надежным убежищем на ночь. Он снова обошел лагерь, чтобы проверить, насколько прочно закреплены палатки.

В полночь начался дождь и продолжался несколько часов. Ноа спал достаточно чутко и слышал, как кое-кто совершил попытку пролезть в автобусы, чтобы там переночевать в тепле и сухости. Впрочем, Ноа не сделал ни малейшей попытки вернуть злоумышленников назад. Другие будут чувствовать себя победителями по сравнению с укрывшимися в автобусах, когда наступит рассвет. Так оно и случилось. Те, кто спрятался в автобусах, вызвали у своих товарищей откровенную неприязнь, и Ноа в другой раз только порадовался бы такому стремлению своих питомцев к справедливости, если бы не погода. И провинившиеся, и те, кто храбро ночевали в палатках, выражали одинаковое неудовольствие и ранним часом подъема, и влажным пронизывающим холодом.

Наконец дождь прекратился. Воздух продолжал оставаться холодным, но постепенно стал теплеть, и вокруг все становилось светлее. Завтрак, состоявший из овсяных хлопьев, яблок и горячего шоколада, был съеден в одно мгновение, правда, сама процедура поглощения пищи сопровождалась вспышками возникавших то тут, то там ссор и перебранок по пустякам. Впрочем, эти ссоры и перебранки Ноа сознательно пропустил мимо ушей. Когда управились с уборкой, ребята погрузились в автобусы, и их отвезли к отправной точке восхождения, находящейся в сорока пяти минутах езды от базового лагеря. После того как Ноа описал путь, который им предстояло пройти до вершины горы, а также все возможные трудности, которые они могли на этом пути встретить, туристы наконец двинулись вверх. Значительное время Ноа уделил также ознакомлению ребят с правилами, которых им следовало придерживаться во время восхождения.

Те, кто надел в дорогу толстые шерстяные свитеры, уже скоро стянули их с себя. Воздух нагревался все больше и больше. Некоторые засунули шерстяные вещи в рюкзаки, другие же обвязались ими по талии. Они двигались вперед длинной цепочкой, то исчезая, то появляясь среди деревьев. В каждой группе было по пяти учеников и одному преподавателю. Во главе шел Ноа. Один из двух опытных альпинистов шел со своей группой в середине, а второй замыкал цепочку.

Ноа внимательно вслушивался в звуки горы и леса, а также прислушивался к разговорам, которые вели ребята и их начальники у него за спиной. Он ясно слышал также звуки их подкованных ботинок на горной тропинке и понимал, что они стараются не отстать от него. Иногда они молчали, и тогда Ноа начинал думать, что ребята наконец начинают проникаться духом его предприятия, а иногда думал, что они молчат просто потому, что хотят этим досадить ему.

Через два часа не слишком трудного подъема они достигли Чимни Понд, где их поджидали разведчики, ушедшие вперед, и запасы свежей воды. Здесь воздух был уже прохладней, и они снова надели на себя шерстяные вещи.

Они перекусили бутербродами, запивая их водой, наполнили фляги и снова отправились в путь.

Они продолжали двигаться по тропе до тех пор, пока их еще окружали деревья и кустарники, правда, заметно поредевшие. Ноа надел толстый шерстяной свитер и посоветовал другим, кто еще не сделал этого, последовать его примеру.

– В этом месте Торо повернул назад, – обратился он к своим спутникам, чтобы как-то подбодрить их. – Он устал и так и не добрался до вершины.

В ответ раздались шумные возгласы учеников. Он уловил в этом неслаженном хоре замечания типа «вот это да!», «красотища», «вот черт», – по которым однако, Ноа не мог определить, удался ли его опыт или провалился.

Они прошли мимо последних скудных остатков растительности. Здесь через почву уже пробивались острые углы скальной породы. Тучи над головой все больше приобретали угрожающий стальной оттенок.

– А если пойдет дождь, что мы тогда будем делать? – задала вопрос одна из девушек за спиной Ноа, которая спросила об этом скорее ради интереса, чем из-за страха перед дождем.

– У нас есть специальные дождевики, – негромко ответил Ноа, – и мы не промокнем.

– А скалы не станут от воды слишком скользкими? – поинтересовался кто-то еще.

– Станут, но не слишком.

– Чем больше мы будем скользить, тем лучше, – заявил один из мальчиков. – Было бы неплохо развлечься, а то все это пока ужасно однообразно.

– Ты считаешь, что это однообразно? – поинтересовался Ноа, поворачиваясь и показывая на прекрасный пейзаж, открывавшийся перед ними и хорошо просматривавшийся даже через облака. Ноа вырос на Юго-Западе и потому обожал подниматься на пустынные горные вершины и скалы. При этом у него появлялось чувство первопроходца и ему казалось, что он живет не в современном мире, а где-нибудь двести лет назад. Здешние горы были выше, чем горы его детства, выше и зеленее. Чувство первопроходца у него появилось снова.

– Когда же мы, наконец, увидим вершину горы? – спросила девочка, шедшая рядом с ним.

Ноа подождал, пока вокруг него собралась довольно большая группа новоиспеченных скалолазов.

– Она прямо перед вами, подождите немного, когда ветер разгонит тучи. – Тут он указал рукой вперед. – Ну что, видите что-нибудь?

– Ой, как это, наверное, далеко от нас!

– И какой там, должно быть, жуткий холод.

– Нет, нам никогда туда не добраться.

– Обязательно доберемся, – ответил Ноа. – Вершина выглядит дальше, чем она есть на самом деле. – Он залез в рюкзак и извлек оттуда ветровку.

– Но гора почти вся закрыта облаками. Не можем же мы лезть туда?

– Обязательно полезем, – повторил Ноа. К тому времени отставшие успели догнать своих более шустрых приятелей. Среди них он заметил Сару и крикнул ей: – Сейчас же надень что-нибудь! Прежде чем мы сможем согреться, нам придется некоторое время потрястись от холода.

– Внизу иногда бывает и похуже, – сказал один из мальчиков. Он был капитаном школьной футбольной команды и сейчас один из немногих продолжал оставаться в рубашке с короткими рукавами.

Другие в это время извлекали из рюкзаков свитеры и торопливо надевали их на себя. Ноа, который натягивал на голову шерстяную шапку, отозвал бравого футболиста в сторону.

– Не сомневаюсь, что тебе приходилось бывать в переделках и почище этой, но помни, что воздух здесь не просто холодный, он еще и влажный, и как только тебя прохватит на вершине, тебе уже вряд ли удастся по-настоящему согреться.

– Со мной все в порядке, – упрямо продолжал настаивать мальчик, которого звали Райан. Он еще некоторое время постоял рядом с Ноа, а потом вернулся к своим.

Ноа поправил на голове шапку, затем натянул толстые шерстяные перчатки и оглядел тонкую цепочку своих учеников. Многие из них, к его облегчению, тоже надели ветровки, шапки и перчатки, в том числе и Сара. Когда ребята снова вскинули на плечи рюкзаки, движение возобновилось.

Они взбирались по острым обломкам скал вверх еще с час, после чего остановились, чтобы перекусить крекерами, бутербродами и одеться еще потеплее. В одной из групп разгорелся спор, и Ноа поспешил туда, но потом остановился. Райан – а это был он – продолжал утверждать, что ему не холодно. Другие же члены группы возражали, что, когда он наконец почувствует холод, будет уже поздно и его продвижение по этой причине замедлится. Он будет задерживать движение всей группы, а это несправедливо. В конце концов упрямец уступил и надел не только свитер, но и толстые вязаные брюки. Ноа обрадовался этому, потому что ему не хотелось, чтобы парень замерз из-за собственной глупой гордости. Кроме того, Ноа был доволен тем, что он посчитался с мнением коллектива.

На этот раз, когда они выступили снова, те, кто шел впереди, догнали Ноа и теперь шли с ним совсем рядом. Они были несколько напуганы непривычной обстановкой, и это вполне устраивало их директора. Если бы было все так легко и просто, у них не возникло бы впоследствии чувства преодоления трудностей, которого он так хотел добиться от своих питомцев.

Снова начался дождь, поливая альпинистов редкими каплями и вызывая у них чувство возможной опасности, которая, в сущности, была ничтожной. Одетые в ветровки и плащи с капюшонами, они, с точки зрения Ноа, выглядели неуклюжими и беспомощными, когда карабкались вверх, разделенные на шестерки, среди клубившегося тумана к цели, которую из-за облачности не было видно. Ноа ощутил, как в нем самом, так же как и в окружавших его людях, возникает и крепнет какое-то неприятное чувство.

– Устали? – спросил он и был благодарен, что вместо нестройного хора жалоб его спутники ответили ему лишь сдержанными кивками. Да, они, конечно, испытывали страх, но они прошли уже слишком много, чтобы повернуть назад. В них появилось упрямство и упорство в достижении поставленной цели. Группа замедлила движение, но продолжала подъем.

Небесные хляби растворились, и дождь хлынул по-настоящему. Когда это произошло, послышались отдельные реплики недовольства со стороны учеников и преподавателей, но они довольно быстро были заглушены шумом ветра и проливного дождя. Пробиваясь через холодные струи дождя и навалившийся туман, альпинисты подтянулись поближе друг к другу и продолжали карабкаться вверх, хотя уже и не так быстро, как прежде. Наконец на одном из плато, который, по сути, ничем не отличался от других, Ноа остановился.

– Вот мы и пришли, – сказал он, – этот хребет называется Лезвие Ножа.

За его спиной царило всеобщее молчание. Он оглянулся назад и увидел, с каким страхом его ученики смотрели на узкую горную тропинку, ведущую вверх. Когда подтянулись опоздавшие, все, за исключением молодой пары профессиональных скалолазов, выглядели очень напуганными.

Лезвие Ножа представляло собой скальный хребет шириной не более десяти футов, который вел к самой вершине. Другого способа добраться до заветной цели не было. Чтобы покорить гору, ребятам необходимо было начать подъем по этой крутой тропинке из скальных образований и пройти целую милю.

Ноа невольно передавался испытываемый его учениками ужас, и кое-какие их страхи он был готов разделить. В какой-то момент ему пришло в голову: уж не совершил ли он ошибку с самого начала, решившись на такое? Даже несмотря на то, что с ним было два опытных альпиниста, он, как директор школы, полностью отвечал за группу. Хребет Лезвие Ножа заставлял задуматься куда более опытных скалолазов, чем те, которые находились под его началом.

– Мы не можем идти дальше, – послышался сдавленный крик.

Потом раздался еще один взволнованный голос:

– Там нет ничего, кроме тумана и облаков.

– Ничто не предохранит нас на этой тропинке от падения.

– Ручаюсь, что никто не упадет, – сказал Ноа. – Я уже был здесь, когда шел снег, но даже тогда никто не упал. Джейн, Стив, – обратился он к молодым альпинистам, – в ваши планы входит потерять кого-нибудь из нашей группы?

– Нет, конечно.

– Ни под каким видом.

– Тропинка вполне безопасна, – обратился Ноа к группе. – И мы будем двигаться по ней медленно.

– Нет, мне никогда по ней не подняться.

– И мне тоже.

– Давайте вернемся назад тем же путем, которым пришли.

Ноа хотелось, чтобы перед его учениками возникли настоящие трудности, которые надо будет преодолеть. Его желание сбылось. Он смахнул капли дождя со стекол очков.

– Мы не можем вернуться тем путем, которым поднялись сюда. Автобусы будут ждать нас на противоположной стороне перевала. – Тут он снова водрузил очки на нос. – Послушайте, что я вам скажу, – заявил он спокойным голосом, но достаточно громко, чтобы перекрыть шум дождя. – Тропа абсолютно безопасная. Мы пройдем ее один за другим. Всякий, кто чувствует, что он не в силах преодолеть хребет самостоятельно, будет переправлен с помощью профессионалов. Согласны?

Хорошо сознавая, что чем дольше ребята будут стоять у хребта, тем труднее им будет преодолеть страх, он подозвал Эбби Куки к узкой тропе. В голосе Ноа не дрогнула ни одна нота.

– Вы и ваша группа пойдут первыми. Стив и его группа пойдут сразу же за вами.

Эбби некоторое время смотрела на открывшуюся перед ней тропу, напоминавшую тонкую извилистую ленту, подвешенную в пространстве из клубящегося тумана. Ноа хорошо знал, что многие известные альпинисты погибали, если поддавались чувству паники. Он положил руку на плечо женщины.

– Когда вы будете находиться на гребне скалы, тропинка покажется вам значительно шире. Она ведет через вершину и выводит нас на обратную сторону горы. Идите медленно, но старайтесь держаться прямо. Световой день подходит к концу.

Ему ни в коем случае не хотелось давить на Эбби, но он знал, что, если они не перевалят через Лезвие Ножа, а начнут спускаться по старой дороге, темнота настигнет их раньше, чем они спустятся к отправному пункту восхождения. В этом тоже можно рассмотреть своего рода вызов, только совсем не тот, на который рассчитывал Ноа.

Бледная и притихшая, Эбби шагнула вперед. Каждого ученика, следовавшего за ней, Ноа взбадривал прикосновением руки и несколькими словами, вроде: «Старайся держаться центра тропинки и не напрягайся… Один за другим… Именно так, как следует. Хорошо. Если боишься, держись за куртку того, кто идет перед тобой…»

Это была группа Сары. Ноа считал, что среди них надежные ребята, которые справятся с Лезвием Ножа лучше, чем кто-либо другой, и покажут остальным хороший пример. Если кто-то проявит слабинку, то пусть это будет кто-нибудь из группы Стива или Джейн, которые шли замыкающими, и, таким образом, их почти никто не сможет увидеть. Кроме того, и Стив, и Джейн всегда в состоянии оказать квалифицированную помощь.

Наконец на тропинку ступил Стив со своей пятеркой, а следом двинулся Гордон со своими.

– Держитесь центра, Шерри, – напутствовал ребят Ноа. – Вот так. Хорошо, Морган. Держись только так. Прекрасно.

К тому времени, как третья группа ступила на едва заметную ленту тропинки, идущая впереди группа Эбби уже растаяла в облаках и тумане. Дождь продолжался, не утихая. Туман клубился по обеим сторонам Лезвия Ножа.

Наконец пошла четвертая группа – неуклюжая и неповоротливая гусеница, которая медленно двигалась по тропинке вслед за Джейн. Вокруг Ноа собралась пятая группа. Энни Миллер была в слезах.

Ноа обнял ее и приблизил губы к виску девушки.

– Ты справишься, Энни. У тебя координация не хуже, чем у них всех.

– Но я даже не вижу дорожку.

– Все ты нормально видишь. Она шире, чем ты думаешь, шире даже, чем требуется тебе. Помни об этом и двигайся вперед шаг за шагом. – Он потянулся к Райану и на миг прижал мальчика к себе. – Энни идет за тобой, Райан. Она будет держаться за полу твоей куртки, поэтому двигайся медленно и держи корпус прямо. Понял?

Райан утвердительно кивнул, хотя сам держался не очень уверенно.

Ноа дружески подтолкнул Энни.

– Мы будем идти сразу же за твоей спиной. Ты отлично справишься.

Она нерешительно направилась вперед по тропинке, не выпуская из рук куртки Райана, ноги у нее подгибались, но она продолжала идти.

– Держитесь вместе, – еще раз предупредил Ноа, отправляя одного за другим своих питомцев в опасное путешествие.

Таким образом, оставались только Тони Филлипс и последние пять учеников. Он оглянулся и увидел, что одна из девочек сидит на земле, и нагнулся над ней.

– Джули?

Она отрицательно покачала головой. Было видно, что она не шутит.

– Не можешь же ты сидеть здесь целую вечность, – наставительно произнес он, думая о том, что время уходит, дождь льет, влажный холод проникает даже сквозь свитер и ветровку.

Девушка опять отрицательно покачала головой.

Все остальные ребята из группы собрались вокруг нее и присели на корточки рядом. С них стекала вода, и они дрожали от холода.

– Надо двигаться, Джули.

– Сейчас слишком холодно, чтобы вот так сидеть.

– Тебе нельзя так поступать.

– Я никогда никого не просила о прогулке в горах! – выкрикнула Джули.

– Мы тоже, но, как видишь, мы здесь.

– Мы уже ушли слишком далеко, чтобы поворачивать назад.

– Мы проделали почти весь путь. Осталось самое легкое.

– Это не самое легкое! – выкрикнула она с истеричными нотками в голосе, которые свидетельствовали, что она на грани срыва.

Ноа прекрасно понимал, что сделать ничего не удастся, пока девушка собственными глазами не убедится, что тропинка не покрыта скользким льдом. Поэтому он взял ее за руку и рывком поднял на ноги. Остальные тоже встали и собрались вокруг.

– Ты можешь держаться за меня, Джули, – произнес Мак, единственный старший мальчик в группе. В свое время его подвергли суровому наказанию за то, что он обругал одну преподавательницу неприличными словами. Сейчас, в этих условиях, его отчаянный характер был как раз кстати. – Я буду идти прямо перед тобой.

– Я не могу, – простонала Джули.

– Я тоже напугана до чертиков, – простонала одна девочка, – но пока еще никто из тех, кто ушел вперед, не упал.

Джули покачнулась и едва не упала в объятия Ноа, который при этом даже не шевельнулся.

– Пошли, Джули, – сказал Мак, взяв девушку под руку. Легкое давление со стороны Ноа и усилия, которые прилагал в эту минуту Мак, помогли им наконец подвести девушку к самому началу скалистой тропинки. Тони Филлипс ступил на нее первым, за ним последовал Брайан, за ним Хоуп, следом Мак, потом Джули, а за ней двигалась Марни, которая держала ее за талию, умудрившись проскользнуть между Джули и Ноа.

– Я не дам тебе упасть, – говорила она Джули через плечо, потом бросила взгляд через свое плечо на Ноа, который шел замыкающим, и жалобно прибавила: – А вы, пожалуйста, не дайте свалиться мне.

– Ни за что, – сказал Ноа. Он старался держаться поближе к Марни и разговаривал с ней, тем самым давая понять, что он находится рядом. Таким образом, он придавал мужества и Джули, и тем, кто двигался впереди нее. В то же время он при всяком удобном случае старался разглядеть, что у них впереди, но видимость была ужасной и он почти ничего не мог рассмотреть.

Ноа всячески старался отогнать от себя мысль о возможной трагедии, которая вот-вот могла произойти, но она снова и снова возвращалась с самыми кошмарными подробностями. Он ругал себя на чем свет стоит за то, что мог подумать, что он в состоянии успешно провести через трудный маршрут большую группу совершенно нетренированных юнцов, хотя бы и с помощью двух опытных альпинистов. Он на чем свет крыл горы, погоду, а главное – Палату попечителей Маунт-Корта, которая предложила ему работу директора.

По идее, Лезвие Ножа можно было преодолеть за тридцать минут, но они потратили целых три часа. Из-за тяжелых погодных условий скорость их продвижения снизилась до черепашьей. Кроме того, движению мешал страх. Впрочем, если группа действовала как слаженный коллектив, страх и паника проходили. В этом было некоторое утешение.

Небо потемнело. Приближались сумерки, а с ними возникали и дурные предчувствия.

«Неужели мы не справимся? – задавал себе время от времени Ноа этот вопрос, но тут же быстро приговаривал: – Не смей трусить. Все идет как надо».

Спотыкаясь, они брели под дождем, одолевая перевал за перевалом.

– Держаться центра тропы, – время от времени рычал Ноа, когда замечал, что кто-то из учеников оказывался в опасной близости к краю. Ноа покрылся холодным липким потом к тому времени, когда они наконец достигли того места, где Лезвие Ножа теряло свою остроту и скала расширялась, превращаясь в довольно широкое, безопасное плато.

Их встретили шквалом аплодисментов и приветственными возгласами те группы, которым удалось добраться до плато раньше. Потом наступила очередь дружеских тычков и смеха, при этом его шпыняли в бок, и он кого-то шпынял. В этот короткий момент, момент триумфа, когда впереди замаячила реальность спуска, Ноа понял, что его план с походом стоило осуществить. Путешественники промокли насквозь, они устали, им было холодно, но они чувствовали себя победителями и позволили ему разделить с ними их торжество. Они почувствовали радость победы, каковую никто из них раньше не испытывал.

И это чувство победы помогло им сохранить бодрое состояние духа, даже когда наступила ночь и возникли дополнительные трудности. Со всеми остановками, связанными с тем, чтобы перекусить и немного отдохнуть, а также с тем, что в темноте кто-нибудь обязательно скользил и падал, они добрались до автобусов не раньше полуночи, и около четырех утра маленький караван въехал под железную арку ворот. Пансионеров развезли по общежитиям.

– Завтра весь день вы можете спать, – сказал Ноа, отправляя детей отдыхать, и на этот раз не было никаких возражений.

Утомленный до последней степени, он тоже направился к себе домой, но нервное возбуждение не давало ему заснуть. Он стоял с чашкой горячего какао и смотрел через окно кухни на задний двор. Кто бы знал, как ему хотелось рассказать хоть одной живой душе о том, что произошло сегодня, хотя сейчас все происшедшее казалось ему почти нереальным. Но ему не с кем было поделиться, и это его очень огорчало, так как сегодня он одержал пусть маленькую, но победу. Когда первый рассветный луч рассек на горизонте тьму ночи, он надел спортивные трусы для бега трусцой и, выйдя из дома, побежал в сторону города.

Пейдж проснулась в шесть часов, услышав тихие звуки по монитору, который связывал ее спальню со спальней малышки. Она поднялась по лестнице, чтобы сменить Сами пеленки, затем принесла ее с собой вниз, согрела бутылочку с детским питанием и вновь устроилась на кровати. Котенок присоединился к маленькой группе, свернувшись в комочек у ног Пейдж.

– Ну, что, – прошептала она, обращаясь к Сами, – нравится? – Она поправила подушку и уложила девочку рядом. – Так лучше? – Пейдж было приятно лежать в теплой постели в холодное октябрьское утро, тем более, она знала, что ей скоро вставать. С огромным удовольствием она следила за тем, как Сами потягивает молоко из своей бутылочки. Ее крохотные ручки цепко держались за руки Пейдж, которая в ладонях держала бутылочку. Глазки Сами внимательно изучали лицо Пейдж.

– Вкусно? – спросила Пейдж с довольной улыбкой на губах. – Готова спорить, что да – ведь молочко такое теплое и так приятно льется в животик. – Сказав это, Пейдж большим пальцем руки погладила мягкий животик девочки. Сами дернула ножками и издала звук, напоминавший легкий визг. Пейдж расценила этот звук как смех. В ответ она поцеловала девочку в кончик носа.

Откинувшись на подушки, Пейдж думала о том, какой чудесный момент ей дано сейчас пережить. Их ранние утренние встречи с Сами стали своего рода ритуалом. В доме было тихо, и его покой нарушал лишь слабый звук, который издавала девочка, когда сосала бутылочку, а также шум дождя, шуршащего по листьям во дворе. Наслаждаясь этими милыми ее сердцу звуками, теплом кровати, запахом теплого тела крохотного ребенка и даже теплом котенка, лежащего в ногах, Пейдж неожиданно ощутила, что на нее нисходит умиротворение. Она знала, что так долго продолжаться не будет: ведь и Сами, и котенок были временными жильцами, поселившимися в ее доме, да и само чувство умиротворения объяснялось тем, что они были новичками в ее владениях. Тем не менее, в данный момент она испытывала величайшее наслаждение.

В окне послышался стук. Пейдж подумала, что это стучит ветка растущего рядом клена, и не обратила на него внимания, но стук повторился, на этот раз с большей настойчивостью. Пейдж взглянула на окно и вздохнула. Уложив как следует Сами, она поднялась с постели и раздвинула шторы.

– Что это вы делаете здесь в такой ранний час? – спросила она напряженным шепотом. Менее всего ей бы хотелось, чтобы проснулась Джилл и увидела, что она разговаривает с Ноа.

– Занимаюсь бегом. – Пейдж видела, что он слегка задохнулся. – Приобрел удивительный жизненный опыт и хочу поделиться им с вами.

Удивительный жизненный опыт, полученный Ноа, как-то не слишком вязался с легким костюмом, в который он был облачен.

– Сейчас только шесть тридцать утра! – единственное, что смогла она из себя выдавить.

– А войти мне разрешается?

– Нет! – Тут она постаралась как можно плотнее укутаться в свою ночную рубашку, которая, разумеется, не могла заменить халата. В эту минуту захныкала Сами, и Пейдж пришлось броситься ей на помощь. – Ш-ш-ш, маленькая, это всего только Ноа. – Она присела рядом, вложила бутылочку с детским питанием в крохотные пальчики Сами и снова посмотрела в сторону. О, ужас! Он влезал через окно в ее спальню.

Возражать было поздно. Ноа уже находился в комнате и закрывал за собой оконные створки.

– Ноа, это же вторжение в мое утро, в мой дом. – Он также нарушал ее покой.

Ноа посмотрел по сторонам, заметил вход в ванную комнату и тут же исчез, появившись через несколько секунд, вытирая сначала очки, потом лицо и шею полотенцем. Его плечи и руки были мускулисты и тускло блестели.

– Все еще одет дождь, – заметил он, хотя последнее и так было ясно. Его кроссовки, спортивные трусы и майка промокли и были запачканы грязью. – Невероятно, но факт: мы добрались до вершины горы. – Тут он стянул через голову майку, отшвырнул ее в сторону и принялся вытирать свой мускулистый торс. – Я думал, что сделал большую ошибку. Дело в том, что дождь лил, как из ведра, а узкая тропинка почти совсем терялась в облаках и тумане. Ребятишки тряслись от страха и холода. – Ноа принялся вытирать мокрый живот. – Они и в самом деле боялись, можете мне поверить. В какой-то момент я решил, что мы пропали. – Движением ноги он сбросил кроссовку и стал вытирать ноги. – Ну, знаете, кто-нибудь соскользнет вниз или столкнут по случайности другого. И вот, несмотря на все трудности, они дошли. То есть, они исполнили все, что было задумано. Я не был уверен, что они справятся.

Откинув в сторону полотенце, он подошел к постели Пейдж и проскользнул под одеяло.

– Господи, до чего же я замерз, – сказал Ноа, придвигаясь поближе к Пейдж. – И устал. Не спал целые сутки. – Он снял очки и закрыл глаза. – Мне очень хотелось рассказать вам об этом. Хорошие новости.

Пейдж попыталась вставить хотя бы одно словечко, пока она слушала весь этот сбивчивый монолог. Она только думала, что ей следует сказать. При виде обнаженного Ноа она вообще лишилась дара речи, ну а потом – потом было уже слишком поздно. Пока она смотрела на него расширенными от удивления глазами, черты его лица расслабились, дыхание стало спокойным и ровным, и она поняла, что он заснул глубоким сном.

Минуту она чувствовала себя растерянной, не зная, что делать. Он не мог долго оставаться у нее. Обнаженный мужчина в ее кровати мог вызвать у Джилл настоящий шок. Кроме того, она не была уверена, стоит ли, чтобы Сами увидела его, хотя это, кажется, не напугало ее. Она спокойно потягивала молочко из бутылочки, и едва уловимый звук хлюпающей соски теперь раздавался в унисон со звуком ровного дыхания Ноа.

Котенок неожиданно проснулся, вытянув лапки, зевнул и вдруг направился по кровати прямо к лицу Ноа. Затем кошечка тщательно обнюхала его своим розовым носиком, но тот даже не пошевелился. Кошечку неожиданно привлек кончик простыни, торчавший из-за плеча Ноа, и она кинулась играть, дергая за него, но Ноа продолжал лежать неподвижно.

Пейдж неожиданно пришло в голову, что для человека, который привык проводить время в постели в одиночестве, у нее сейчас собралась довольно приличная компания. Успокоив себя тем, что это временное явление, она вдруг почувствовала странный толчок внизу живота. Стараясь не обращать на это внимания, тем более что он больше не повторился, она вынула из рук Сами почти пустую бутылочку, опустила девочку в манеж досыпать и скрылась в ванной.

Через несколько минут, приняв душ и расчесав волосы, она вышла оттуда. Ноа по-прежнему лежал неподвижно. Его влажные волосы приобрели более темный оттенок, что было особенно заметно на фоне белоснежной наволочки ее подушки. Его руки и ноги, вытянутые под одеялом, казалось, стали еще длиннее. Его тело не было хрупким и тонким, как у профессионального бегуна. Оно отличалось хорошо развитыми мышцами и грудной клеткой. Кроме того, его кожу покрывал ровный загар. Пейдж, несмотря на то, что считала, что он не имел никакого права залезать к ней в постель, любовалась его телом, которое выглядело еще более привлекательным на фоне белых простыней.

Сами сидела в своем загончике и с любопытством изучала небольшую игрушечную собачку, в то время как котенок старался изо всех сил вскарабкаться по сетке манежа, чтобы оказаться рядом с Сами и присоединиться к игре. Крохотное животное сначала потеряло равновесие и свалилось на пол, но уже со второй попытки кошечка перелезла через ограждение манежа и оказалось внутри. Сами взглянула на нее, издала тихий звук, который на ее языке, должно быть, означал приветствие, и протянула к котеночку ручки.

Ей здесь хорошо, это видно по ее состоянию и настроению, с гордостью подумала Пейдж. Но если за девочкой будет ухаживать кто-то другой, в скором времени Мара осталась бы довольна всем тем, что для нее сделала Пейдж. И нельзя сказать, что ей далось это с таким уж трудом. Сами оказалась удивительно легким ребенком. Она ела и спала. Иногда ей, как и всем другим детям, приходилось менять пеленки, но и в этом она была удивительно пунктуальной и старалась приурочить свои маленькие дела к тому времени, когда Пейдж выполняла свои утренние и вечерние физические упражнения. Амебная инфекция, которой страдала девочка, оставила ее в покое, и если с ней имелись еще проблемы, они носили чисто эмоциональный характер. Сами очень чутко откликалась на проявление к ней любви.

Завернувшись в огромное полотенце, Пейдж нагнулась над манежем. Она протянула руку и погладила Сами по головке.

– Это котеночек, – произнесла она, указывая на кошечку. – Китти. Попробуй произнести ее имя. Кит-ти. Посмотри, как она играет… О, она взяла твой мячик? Давай-ка отберем его у Китти. – Пейдж ухватилась за маленький пушистый шарик, сжала его и предложила Сами сделать хватательное движение пальчиками.

Сами взглянула на Пейдж.

– Возьми его в ручку. Вот так. – Она потерла круглой упругой игрушкой о ладошку Сами. Девочка посмотрела вниз, внимательно изучила мячик, а потом осторожно подставила под него ладошки. Затем она сжала ладошками мячик с боков. – Вот так, и правильно, – ободрила ее Пейдж, – молодчина.

Она выпрямилась и взглянула на Ноа, который по-прежнему проявлял полное равнодушие к окружающему. Пейдж оделась, высушила волосы феном, а потом извлекла Сами из манежа.

Тишина в доме говорила о том, что Джилл еще и не думала вставать. Что ж, ничего нового. Пейдж вообще не любила будить девушку до тех пор, пока у нее не возникала крайняя необходимость.

Прижимая к себе Сами, своего рода защиту от возможного искушения, она нагнулась над кроватью и тихо позвала:

– Ноа, просыпайтесь, пожалуйста, Ноа.

Тот ровно дышал, размеренно вдыхая и выдыхая воздух.

– Вы не можете спать здесь, – продолжала тихим голосом настаивать на своем Пейдж. – У меня в доме сейчас живут впечатлительные дети.

Но на Сами Ноа никакого впечатления не произвел. Она рассматривала его так, как рассматривала бы игрушечную собачку, с любопытством, хотя и не без интереса.

– Ноа? – сказала Пейдж несколько громче, а затем еще больше повысила голос: – Ноа!

Он вдохнул в себя воздух и перевернулся на другой бок.

Пейдж вздохнула, выпрямилась во весь рост и громко сказала:

– Хорошо. Вы пробудете здесь до того, как мы с Сами позавтракаем. Потом вам придется уйти.

Она плотно закрыла дверь спальни, оставив котенка в комнате, и сказала Сами:

– Пусть кошечка поиграет с ним немножко. Он скоро проснется.

Но он не проснулся. И двадцать минут спустя он спал так же крепко, как и раньше. На этот раз Пейдж пришлось потрясти его за плечо.

– Ноа? – Она снова потрясла его. – Ноа, ну проснитесь же наконец.

Он издал губами неопределенный звук.

– Ноа, я прошу вас.

Один его глаз приоткрылся. Похоже, он сразу не узнал ее.

– Ноа, вам необходимо встать. Вы не можете здесь спать. Скоро проснется Джилл. Кроме того, представительница агентства по усыновлению детей должна заехать ко мне. Меньше всего на свете мне хотелось бы, чтобы они застали здесь вас.

Еще некоторое время он разглядывал ее.

– Пейдж?

Она закатила глаза к потолку.

Он оглянулся вокруг, ничего не понимая. Наконец он все вспомнил и устало вздохнул.

– Послушайте, – сказала она, сознавая, что говорит не всю правду. – Я бы с удовольствием предоставила вам возможность здесь выспаться, но это действительно неудачное время. Да и дождь прекратился. Вы вполне сможете добежать до Маунт-Корта.

Наконец Ноа открыл оба глаза и посмотрел на нее странным взглядом.

– Вы давно проснулись? – спросил он.

– Некоторое время назад.

– Отлично выглядите.

Ей не хотелось выслушивать от него никаких комплиментов. Они слишком волновали ее, а у нее в голове были совсем другие мысли.

– Вам нужно уходить, Ноа.

– Я рассказал вам о походе? – спросил он, даже не приподняв головы от подушки.

Пейдж кивнула.

– Я рада, что он прошел удачно, особенно принимая во внимание, что половина моей команды не пришла вчера на тренировку. Так кто же у нас теперь нарушитель дисциплины?

– Я решил последовать вашему совету и проводить гибкую политику. – Он пошевелился под одеялом. – У вас отличная постель, Пейдж.

– Вам не следовало приходить сюда.

– У вас были месячные?

Она кивнула.

– Благодарю за откровенность.

– Они начались сегодня утром.

– А… Надеюсь, вы почувствовали облегчение?

– Чрезвычайное. А вы?

– Можете представить. Рождение детей следует планировать. Позавчера я купил упаковку презервативов. Но, конечно, я не подумал о том, чтобы прихватить с собой хоть один, когда бежал к вам.

– Очень мудро с вашей стороны, потому что ничего бы не произошло, – сказала она, хотя ощутила внутри возбуждение, противоречившее ее словам. Нет, все-таки с ней что-то произошло. Сегодня он даже не коснулся ее, но тем не менее вызвал целый переворот в ее организме, результатом чего, к примеру, были только что начавшиеся месячные. Она встала и жалобным голосом в очередной раз попросила его:

– Уходите, Ноа. Прошу вас, уходите. Мне пора приступать к своим обязанностям, а я ничего не могу делать, пока вы находитесь в моей постели.

Из-под одеяла высунулась длинная рука, которая некоторое время пролежала у изголовья, после чего появился и весь Ноа целиком.

Пейдж сделала шаг назад. Сначала она хотела уйти из комнаты, но тут же решила остаться, чтобы убедиться, что он на самом деле ушел. Пока она раздумывала, ей ничего не оставалось, как наблюдать за процессом его одевания. Когда он наконец завершил этот процесс, то надел очки и рукой постарался кое-как пригладить волосы. Затем он взглянул на нее и долгое время не отводил взгляд.

– Ну что? – спросила она, и голос ее дрогнул.

Он ничего не ответил, просто подошел, взял ее лицо в ладони и поцеловал ее в губы.

Она продолжала стоять посередине спальни, пока не услышала, как хлопнула входная дверь. Тут-то она вспомнила, что Ноа следовало бы удалиться через окно, тем же путем, каким он проник в ее спальню.

Через час Пейдж сидела в гостиной, держа на коленях Сами, и слушала, что ей вещала Джоан Феликс, агент по усыновлению детей. На столе перед женщинами лежала целая груда бумаг.

– Данные о финансовом положении, биографические данные, медицинский сертификат, сведения с места работы, свидетельство о рождении – кажется, все документы в порядке, – произнесла Феликс и улыбнулась Пейдж. – Вопрос не стоял о ваших возможностях кратковременно приютить девочку у себя. Все документы вполне квалифицируют вас как подходящего человека. Я могу даже не изучать все эти бумаги, чтобы понять, что вы можете приютить девочку и на длительный срок. Ведь таково, кажется, ваше желание?

Пейдж держала в руках яркую пластиковую игрушку и играла с Сами, которая была в восторге.

– С самого начала я говорила, что могу содержать девочку и ухаживать за ней, пока не найдется достойное семейство, пожелавшее бы удочерить ее. Меньше всего ей нужно, чтобы ее передавали от одного опекуна к другому.

– Вы сможете посещать курсы для людей, собирающихся удочерить или усыновить ребенка? Мы их регулярно проводим.

Мара рассказывала Пейдж о таких курсах. Их проводили дважды в неделю в Рутланде. Там встречались приемные родители детей, которых доставляли из-за границы. Их целью было ознакомление будущих родителей с их обязанностями и теми трудностями, которые могут встретиться на их пути.

– С этим у меня не будет проблем, – ответила Пейдж.

– Чтобы найти приличную семью, понадобится время.

– Я понимаю.

– Это точно? – спросила ее Джоан доброжелательно, но серьезно. – Принимая во внимание происхождение Самиры, устроить ее будет не так просто, как других. Особенно в таком консервативном штате, как Вермонт. Пока что, согласно нашим данным, для этой цели не подходит никто. Молодые семьи обычно настаивают больше всех, и у нас есть связи с подобными агентствами в других штатах, но вам следует знать, с какими предрассудками нам предстоит столкнуться.

Глядя на Сами, одетую в хорошенький бело-зеленый костюмчик, и с ленточкой, завязанной в волосах, Пейдж не могла представить себе, что будущие родители могут не принять такого очаровательного ребенка. Она была здоровенькая, обладала спокойным характером и изрядным умом. Пейдж была также готова поклясться, что у девочки появляется привязанность к ней, если, конечно, то, что девочка постоянно норовила прижаться к ее руке, можно считать свидетельством этому.

– А если вам придется ждать год или два? – поинтересовалась Джоан.

Год или два? Пейдж ощутила беспокойство за Сами.

– Вам не кажется, что чем больше пройдет времени, тем труднее будет устроить судьбу девочки?

– И да, и нет. Чем старше она будет становиться, тем, возможно, в ней станет проявляться еще больше привлекательных черт. Приемные родители очень боятся статистики, а по статистике большую часть детей женского пола в Индии при рождении лишают жизни. Или обращаются с ними самым гнусным образом. В бумагах Сами сказано, что ее передавали из одного приюта в другой после рождения. А это, естественно, не может не сказаться на личности ребенка. Чем старше становится девочка, тем больше улетучивается налет той травмы, которую она получила при рождении и переезде из приюта в приют. В конце концов, с каждым годом она становится все больше американкой, так сказать. А жители штата Вермонт, в основном, воспринимают только такой взгляд на людей.

Пейдж задумалась.

– Проблема другого свойства заключается в том, – продолжала Джоан, – что чем старше будет становиться девочка, тем больше будет привязываться к вам, и наоборот. Это проблема, с которой сталкиваются все приемные родители. Когда наступит время расставаться, сможете ли вы передать девочку в чужие руки?

– Думаю, смогу, – сказала Пейдж. На этот раз она старалась не смотреть на Сами. – В моей жизни столько других забот.

– А эти другие заботы не помешают вам ухаживать за девочкой и воспитывать ее?

– Нет, что вы. – Пейдж прижала Сами к себе поближе, чувствуя ее детское тепло и нежный ребячий запах. – Никаких трудностей, все идет хорошо. Она очень спокойная.

– Что ж, это совершенно очевидно, – заметила Джоан. Она сидела, переводя взгляд с Сами на Пейдж и обратно. – Вы сами, например, никогда не думали удочерить девочку?

– Я? О, это совершенно невозможно. Иметь ребенка не входило в мои планы.

– Планы планами, но это не значит, что из вас не смогла бы получиться прекрасная мать.

Но у Пейдж были сомнения. Ее родная мать не смогла стать хорошей матерью – ей нужна была прежде всего личная свобода. Хотя Пейдж была куда более домашней, чем Хлоя, наследственность нельзя сбрасывать со счетов. Кроме того, быть домашней отнюдь не означало для Пейдж сидеть дома с ребенком. Она предпочитала весь день крутиться, словно белка в колесе, и возвращаться домой лишь под вечер, утомленной, но и довольной дневными трудами. Теперь у нее есть Джилл в роли няни, но у Джилл скоро появится свое дитя, и Пейдж придется нанимать другую, что будет несправедливо по отношению к Сами. Девочка нуждается в матери, которая станет уделять ей все свое время.

– Что ж… – Джоан вздохнула и сложила все документы в портфель. – Советую вам подумать над моим предложением. Я внимательно просмотрю все документы и на следующей неделе заеду снова, чтобы обговорить все окончательно. Тем временем, мы будет искать семейство, которое согласится удочерить девочку, если вы действительно уверены, что вы хотите этого.

– Это будет лучше всего для Сами, – произнесла Пейдж, искренне веря в то, о чем говорит. Ее уверенность окрепла еще больше, когда она встретилась с Питером на следующее утро.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

– Ну, как дела? – спросила Пейдж, усаживаясь за свой рабочий стол с чашкой горячего кофе и с любопытством глядя на Питера.

– Нам надо поговорить, – ответил он прямо от дверей. Он выразительно посмотрел на Энджи и сложил руки на груди. – Все, что происходит здесь с некоторых пор, – чистый абсурд. Я устал, Энджи устала, ты устала. Сначала казалось, что события так или иначе вернутся в привычное русло, как только травма от смерти Мары пройдет, но этого не случилось. Нам необходима помощь. Нам нужен четвертый врач.

Энджи застонала, тем самым как бы подтвердив правоту слов Питера.

– Я знаю, что вам трудно. – Он перевел взгляд с одной женщины на другую. – Вы до сих пор испытываете чувство вины перед Марой, но, черт возьми, она мертва. Она лежит у подножия холма, холодная, словно камень. Она уже не может знать, что мы тут работаем без нее на износ, так в чем же дело?

При всем желании Пейдж ничего не могла вставить. В словах Питера чувствовалась железная логика.

– Хорошо. – Питер попытался начать с другого конца. – Я понимаю, что вы не хотите, чтобы чужой человек входил и выходил из офиса Мары, но ведь вы, тем не менее, продали ее дом, так?

– Мне пришлось пойти на это, – сказала Пейдж, пытаясь оправдать свои действия, хотя она и продавала дом с большим нежеланием. – Иначе пришлось бы ежемесячно платить по закладной. К тому же, нашлись подходящие покупатели. – Пейдж понравилась семья. Муж и жена работали брокерами и по горло хлебнули все прелести жизни в большом городе. Их мечтой было осесть где-нибудь в тихом месте и продолжать свои занятия, используя компьютер. У них было двое детей, и они проявили большой энтузиазм в плане устройства кормушек для птиц. – Но мне это далось нелегко, я никак не могла смириться с тем, что Мары там больше нет.

– Она умерла, – раздельно произнес Питер. – Ну почему люди не в состоянии принять столь очевидный факт? А в офис вечно кто-нибудь звонит и справляется о ней, словно у нее грипп, и она выйдет на работу в конце недели. С подобными вопросами и в городе на улице пристают.

– Ее все любили, – ответила Энджи с чувством некоторой зависти в голосе, к которой примешивалась печаль.

«Тебя тоже любят», – подумала Пейдж и постаралась перехватить взгляд подруги, чтобы передать ей это, но Энджи смотрела на Питера, который приходил все в большее и большее раздражение.

Тогда Пейдж полезла в карман и достала письмо, которое читала сегодня утром, прежде чем отправиться на работу.

– Как раз Мара отнюдь не была уверена, что к ней испытывают нежные чувства.

– Ты шутишь? – резко бросил Питер. – Люди к ней тянулись, а она просто купалась во всем этом.

– Слушайте, – сказала Пейдж и начала читать:

«Жизнь в нашем городе подчас полна стольких трудностей, что приходится обманывать себя и внушать себе, что в ней заключен некий важный смысл, но, в сущности, каждый человек здесь занят только собой и своим существованием, которое никак не связано с моим.

Люди встречаются со мной, разговаривают, даже уверяют, что прекрасно ко мне относятся, но потом они возвращаются домой к своим проблемам и забывают обо мне напрочь. Я не более чем помеха в устоявшемся распорядке их жизней. Я вхожу в их существование и выхожу из него, равно как они входят в мое и уходят. Дальше этого отношения не заходят, им всегда не хватает глубины. Вот я и спрашиваю себя, что же здесь не так?»

Энджи была поражена.

– И это написала Мара?

– Когда? – спросил Питер.

– Я так и не смогла установить точную дату, – ответила Пейдж. – Между прочим, это всего лишь одно письмо из целой пачки. Их так никогда и не отослали, хотя они и адресованы Лизз Паркс. Кому-то из вас говорит что-нибудь это имя?

– Только не мне, – произнесла Энджи.

– Пачка писем? – протянул Питер. – Ты все их читала?

– Не все. Уж слишком они мрачные. Я в состоянии воспринимать их только в небольших дозах. Она и в самом деле считала себя неудачницей.

– О чем же она пишет в других письмах? – спросил Питер.

– Многие из тех, которые я прочитала, имеют отношение к ее семейству. Она, помнится, все пыталась нас убедить, что они ей безразличны, но на самом деле все наоборот. Она думала о них очень много.

Питер отошел от двери, взял письмо у Пейдж из рук и осмотрел его со всех сторон.

– Почему ты не рассказала нам о письмах раньше?

– Потому что все время, пока я их читала, меня не покидало чувство вины, ведь они были такими личными. Даже сейчас я чувствую, что предаю ее, зачитывая вам отрывки громким голосом.

– Тогда зачем вообще ты все это начала?

Пейдж не знала, что ответить. Она сделала это ненамеренно, под влиянием момента, хотя и не сожалела об этом.

– Мы все слегка переутомились, и мне показалось, что, когда я прочту вам о мыслях Мары, всем нам станет полегче. Легко чувствовать жалость к самому себе, но, стоит сравнить наше состояние с тем, в котором находилась она, – окажется, что нам не так уж и плохо. «Чувствам не хватает глубины» – как здорово она сказала. Боже, как она была одинока – вот что убивает меня больше всего.

Питер бросил письмо на стол.

– Она всегда отличалась неуравновешенностью. Я всем вам толкую об этом уже несколько недель. – Он взглянул на Энджи, а затем перевел взгляд на Пейдж. – Итак, что будем делать? Попробуем принять на работу новичка или продолжим агонизировать вокруг имени Мары и всего, что с ней связано?

После ремарки Питера Пейдж почувствовала себя глупо.

– Ты, кажется, прав. Ждать глупо. Нам и в самом деле нужен еще один человек. И чем скорее, тем лучше.

Она решила, что Питер будет торжествовать победу, но он лишь взглянул на часы и заметил:

– Мне надо ехать на семинар специалистов по лечению аллергии в Монпелье. Прикроете меня, ладно?

Энджи уселась поудобнее.

– Я против. У меня сегодня свободный вечер, да и в любом случае, что это за неожиданные семинары?

– Почему неожиданные? Самый обычный.

– Но у тебя поездки такого рода по понедельникам.

– Этот семинар дополнительный.

– У Джинни в расписании ничего такого не значится.

– Значит, Джинни забыла. – Он направился к двери. – Вот почему нам необходим четвертый. У нас совершенно нет подстраховки. Так ты поможешь Пейдж, или мне пропустить семинар?

– Я помогу, – промолвила Энджи, и Питер вышел из комнаты.

Пейдж повернулся к Энджи, которая сидела в комнате сбоку от двери и выглядела утомленной. Пейдж знала, что причина этого не только в недостатке сна. Теперь Дуги живет в пансионе, и Энджи осталась дома наедине с Беном, вернее, в постоянном ожидании Бена, который появляется там только на короткое время. Они ходят на цыпочках друг возле друга, и, хотя Пейдж требовала, чтобы Энджи в очередной раз поговорила с ним, поспорила, поругалась, наконец сходила вместе с ним к психоаналитику, Энджи от всего отказывалась. Слишком долгое время она брала всю инициативу в доме на себя, и вот теперь она залегла на дно в ожидании, что ее муж проявит инициативу. Что и говорить, не самое приятное ожидание. В сущности, Энджи понемногу умирала каждый день.

Пейдж, в свою очередь, тоже очень переживала, наблюдая страдания подруги и не зная, чем ей помочь.

– Решаешь какую-нибудь проблему, Энджи? – спросила Пейдж подругу.

– Никаких проблем, – вздохнула Энджи. – У меня не было никаких конкретных планов. Да и в последнее время у меня их нет. Мне кажется, что мне нужно время, чтобы все продумать, но стоит только начать, как выясняется, что я не могу.

– Ты разговаривала с Дуги вчера вечером?

– Конечно. У него бал, как он сказал. Не спрашивай меня, что это означает. Вполне возможно, что сейчас он вообще большей частью занимается не тем, чем следует, и только совсем немного времени уделяет необходимым вещам. Зато одно я знаю наверняка: он очень рад, что освободился от меня.

– Тебе не кажется, что ты все принимаешь слишком близко к сердцу?

– Вполне возможно. – Энджи чуточку приоткрылась. – В любом случае, Бен не слишком огорчен происходящим. Он верит, что, чем бы Дуги ни занимался в Маунт-Корте, это идет ему на пользу и помогает развиваться.

– Значит, ты тоже согласилась с этим до определенной степени, – подчеркнула Пейдж, – иначе бы ты не допустила, чтобы Дуги перешел на пансион в Маунт-Корте.

– Кажется, я действительно согласилась. – Энджи сунула руки под коленку. – Честное слово, я не знаю, Пейдж. Я в ужасе от того, что моему мальчику могут принести вред в этом заведении, причем вред в любом смысле – физический, моральный, какой угодно, если эта затея окажется неудачной. С другой стороны, в некоторых доводах Бена есть и рациональное зерно. Я опекала Дуги. Может быть, даже слишком. И теперь ясно вижу это. Но я хотела одного – чтобы мы смогли достичь компромисса. Знаешь, полный пансион – слишком сильная мера. – Она потерла ладонь о юбку. – И потом, сын приезжает домой на субботу и воскресенье, и в эти дни он прежний любящий сын, так что, возможно, Бен был прав. Проблема и в самом деле во мне.

Пейдж почувствовала, что Энджи готова заплакать. Она встала из-за стола.

– Знаешь, что, Энджи…

– Просто я оказалась плохой матерью.

– Ничего подобного. – Пейдж присела на подлокотник стула поближе к подруге. – Ничего подобного. И у тебя есть великолепное доказательство этого – умный и любящий сын. Подумай об этом, подруга. Мы каждый год осматриваем сотни детей. У многих из них есть различные недостатки, которые являются результатом недосмотра со стороны родителей. Вспомни, к примеру, Уилксов, Фоггсов, Легерсов – так вот, их можно назвать плохими родителями, а ни в коем случае не тебя. Даже при самом свободном полете воображения. Твой Дуги не имеет недостатков – ни физических, ни моральных. Он не совершал попыток к самоубийству, не убегал из школы, чтобы тискать девочек в котельной. Он не пьянствовал на ступенях памятника погибшим во время войны, не воровал диски колес с автомобилей туристов, проезжающих через наш город. Он хорошо развитый молодой человек, который достиг вполне естественной стадии, когда подросткам необходимо общаться с себе подобными. Вполне возможно, если бы Маунт-Корт находился в трех часах езды от города, он бы никогда и не подумал уезжать от вас, но поскольку Маунт-Корт в пяти минутах, то искушение оказалось для него слишком сильным – жить в общежитии с молодежью и иметь любящих родителей под боком. Таким образом, парень собирает урожай с двух делянок. Он у тебя умница.

– И не такой уж маленький, – вставила Энджи. – И мне постоянно следует напоминать себе об этом. А кроме того, о том, что он живет в одной комнате с одним из лучших ребят из своих сверстников, о том, что преподаватель, наблюдающий за поведением пансионеров, – молодой и очень внимательный к детям, а также о том, что директор школы настолько верит в систему закрытых школ, что даже собственную дочь поселил в общежитии. Кстати, ты знаешь, что его дочь тоже учится в Маунт-Корте?

Знает ли она? Конечно, знает. Просто Пейдж полагала, что это секрет.

– Кто тебе сказал?

– Мариан Фаулер, одна из обитателей Таккера, член совета попечителей Маунт-Корта. Я позвонила ей сразу перед тем, как Дуги собрался переезжать в общежитие. Я знала, что она постарается обрисовать мне школу в самых розовых тонах, но мне, собственно, именно это и было надо. Она заявила, что уж если новый директор не побоялся отдать в школу собственную дочь, то уж мне и подавно не стоит бояться. – Она помолчала, потом сказала осторожно: – Я еще кое-что слышала про нового директора.

Пейдж изогнула бровь дугой, давая ей понять, что это ей интересно.

– Я слышала, – продолжала Энджи, – что люди видели, как он сегодня утром выходил из твоего дома. Ты что, бегаешь с ним?

Да, парадный вход есть парадный вход. Это вам не окно. Пейдж знала, что это как-нибудь да выяснится.

– Гм, не то чтобы бегаю. Просто мы друзья. Он пробегал мимо и заскочил ко мне, чтобы поздороваться и перекинуться словом.

– И насколько близкие вы друзья?

Пейдж пожала плечами как можно небрежнее. Она не знала, как назвать тот вариант отношений, который установился между ней и Ноа. Она даже не была уверена, что вообще может назвать Ноа своим другом. Впрочем, выбор у нее был небогатый. Или друг, или босс, или любовник, причем два последних варианта подходили к случаю еще меньше, чем первый.

– Он весьма привлекательный мужчина, – ободряюще произнесла Энджи.

Если бы Пейдж стала отрицать такой очевидный факт, это вызвало бы у Энджи ненужные подозрения. Поэтому она даже не пыталась.

– Именно эта мысль и пришла мне в голову первой. Я подумала, что девочки в Маунт-Корте должны влюбляться в него пачками. – Тут она отрицательно покачала головой. – Выяснилось, что они терпеть не могут новых строгих правил, которые он ввел. Я и сама их не одобряю. Этот человек иногда кажется ужасным сухарем.

– Со стороны родителей, наоборот, претензий к нему нет, – прокомментировала Энджи замечание Пейдж. – Только поговорив с ним о Дуги, я почувствовала себя относительно спокойно и дала окончательное согласие на его проживание в общежитии.

Пейдж представила себе Ноа сидящим за столом и беседующим с Энджи. Что ж, он, без сомнения, умел убеждать людей. Он был собранным, целеустремленным и преданным своему делу. Принимая во внимание, что он был назначен на пост директора всего на год, он мог бы просто поддерживать установившийся порядок в школе. Вместо этого он решился пойти на непопулярные меры. Пейдж могла соглашаться или не соглашаться с некоторыми новыми правилами, которые он ввел, но не могла не уважать его за мужество.

Она не видела его с того самого утра, когда он выбрался из ее постели и ушел из дома через дверь, а не через окно, что значительно больше устроило бы Пейдж. Но это в реальности, мысленно же она встречалась с ним десятки раз и всегда в весьма пикантных ситуациях.

– Эй, Пейдж?

– Гм-да?

– Что означает твой отрешенный взгляд?

– Взгляд? – переспросила она, возвращаясь с некоторой долей раздражения к прерванной беседе. – Никаких взглядов, так, всякие пустяковые мысли, не относящиеся к делу.

– Тогда сосредоточься и послушай. Последняя школа, в которой работал Ноа Перрини, находилась в пригороде Таксона и считалась весьма привилегированной. Там он сделал карьеру, поднявшись от простого преподавателя до заместителя директора школы по развитию. Он уже шел к директорскому креслу, когда неожиданно уволился. Похоже на то, что эта должность требовала от него слишком частых разъездов. Его жена, родом из Нью-Йорка, не слишком жаждала следовать за мужем в какое-нибудь захолустье. Ей еще меньше нравились его частые отлучки в одиночку. Она полагала, что он хочет оставить ее и воспитывать их дочь самостоятельно. Тогда она рассказала все одной учительнице из школы, где работал Ноа. Когда он вернулся из последней поездки, то вся школа уже знала, что произошло.

Пейдж почувствовала, что ей по-человечески жаль Ноа.

– Какой ужас, – только и сказала она.

– Это была маленькая школа, а дурная слава распространяется быстро. Он сразу понял, что место директора ему теперь заказано навсегда, и ушел.

– Наверно, это было очень унизительно, – добавила Пейдж.

Ей не верилось, что он оставил школу только потому, что не рассчитывал больше стать в ней директором. Он никогда не казался ей слишком амбициозным. В таком тесном окружении эта ситуация была бы невыносимой.

Энджи продолжала свое повествование и выглядела теперь значительно спокойнее, поскольку речь шла не о Бене и Дуги.

– Его жена с любовником уехали вскоре после увольнения Ноа и поселились в Сан-Франциско, где в течение многих лет разыгрывали из себя представителей научной элиты, пока не развелись в прошлом году.

Ага. Вот что может объяснить причину размолвки между Сарой и ее матерью. Пейдж всегда думала, что Сара скорее сторона пострадавшая, чем злонамеренная. Если напряженность в доме, где жила Сара, возникла из-за неудачного второго брака матери, и Сара обвиняла в этом мать, то ничего удивительного, что она обратилась к родному отцу в поисках хотя бы относительной стабильности.

Разумеется, это ничего не говорило о странных отношениях между ним и Сарой в течение нескольких лет и о том, что их взаимоотношения были далеко не близкими.

Голос Энджи снова зазвучал взволнованно.

– Похоже, это происходит все чаще и чаще – родители разводятся, дети страдают. Вот что расстраивает меня больше всего.

Пейдж с усилием вернулась опять к теме разговора.

– Ты имеешь в виду, прежде всего, Дуги?

– Да, разумеется. Хотелось бы знать, что он думает о нас с Беном.

– А мне интересно, что ты сама думаешь о ваших с Беном отношениях? – спросила Пейдж как раз в тот момент, когда зазвонил телефон. Пейдж нажала кнопку интеркома и осведомилась:

– Что случилось, Джинни?

– В смотровых комнатах собралось очень много народа.

– Сейчас иду. – Пейдж повесила трубку и взглянула на Энджи вопросительно.

– Я сейчас вообще много не думаю, – сказала Энджи, отвечая на вопрос Пейдж, прозвучавший ранее. – Я просто стараюсь пережить каждый день – и все.

– Но если ты поговоришь с Беном…

– Если я в очередной раз поговорю с ним, – заметила Энджи, направляясь к двери вслед за Пейдж, – я могу услышать вещи, которые мне вовсе не хотелось бы слышать.

Пейдж стояла рядом с ней и уже собиралась было повернуть ручку.

– Какие, например?

– Например, что без Дуги дом опустел. Что мы не понимаем друг друга. Что он хочет со мной развестись. Что он, наконец, любит ее.

Да, чрезвычайно неприятные и болезненные вещи. Пейдж хотелось бы убедить подругу, что та ошибается, но она не считала себя экспертом в сердечных делах мужчин, даже если речь шла о Бене, которого она хорошо знала. Зато она знала другое – ни в коем случае ей не хотелось бы, чтобы неудачи в личной жизни Энджи повлияли на нее так же сильно, как смерть Мары.

– Значит, ты предпочитаешь молчать в надежде, что все утрясется само собой? Но этого не случится, Энджи. На некоторое время трудности могут лишь отдалиться, но если они существуют, то никуда не денутся. Ты сможешь лишь делать вид, что их нет, да и то не слишком долго. Так что поговори c ним. Тебе все равно придется.

– Я знаю, – тихо проговорила Энджи. – Я знаю. – Она взяла себя в руки, и перед Пейдж снова оказался внимательный профессионал. – Надо идти работать.

– Так ты побеседуешь с мужем?

– Я подумаю.

– Прошу тебя, Энджи. Только как можно скорее.

Со взглядом, в котором, казалось, застыло одно слово – достаточно – Энджи открыла дверь и вышла из офиса.

Пейдж и Энджи приняли всех пациентов, которые были записаны, и еще нескольких в промежутке между пересменкой и перерывом на ланч. Обычно последнего пациента Пейдж осматривала несколько быстрее, чем прочих, чтобы выкроить десять минут и успеть пожевать сэндвич с тунцом, позвонить домой и узнать, как обстоят дела с Сами. Затем она работала до трех, после чего заезжала домой, брала с собой девочку и уже вместе с ней отправлялась в Маунт-Корт. На этот раз Джилл отпросилась у нее до вечера, чтобы помочь матери одной из ее подруг приготовить праздничный обед ко дню рождения девушки. Сам обед должен был стать сюрпризом и готовился от подруги втайне, поэтому Джилл никак не могла ей отказать. Джилл необходимо общаться со своими друзьями. К тому же, Пейдж нравилось ухаживать за Сами в одиночестве.

Сегодня, однако, как только пробило два, Джилл неожиданно позвонила ей на работу. Чувствовалось, что она запыхалась, да и сам ее голос звучал встревоженно.

– Мы с Сами ходили на прогулку. Я предупреждала вас, что гулять мы будем довольно долго. Так вот, когда я вернулась, задняя зверь оказалась открытой. Кто-то побывал у вас, доктор Пфейффер, и этот кто-то рылся в ваших вещах.

У Пейдж все сжалось внутри.

– Ты хочешь сказать, кто-то вломился ко мне в дом?

– Не то чтобы вломился. Я сама не заперла дверь, но совершенно точно помню, что плотно ее закрыла. Я никогда не оставляю дверь открытой – ведь в доме котенок, и он может убежать. Я позвала кошечку, как только пришла, но ее нигде не было.

– У Сами все в порядке?

– Абсолютно.

– Где ты находишься сейчас?

– Рядом, у соседей. У Коркеллов. Я совершенно не знаю, как мне быть.

Пейдж приложила пальцы ко лбу и попыталась размышлять логически. Сердце у нее стучало.

– Ничего не предпринимай, Джилл. Оставайся там, где находишься. Ни при каких обстоятельствах не приближайся к дому, пока я не приеду. Я позвоню Норману Фитчу. Он подъедет прямо к дому.

К счастью, Питер успел вернуться и взял на себя ее последних пациентов. Она задержалась лишь для того, чтобы позвонить в Маунт-Корт и отменить вечернюю тренировку. Через минуту она уже ехала по городу, стараясь любой ценой сдержать разыгравшееся воображение. Ничего подобного с ней раньше не случалось, даже когда она жила в детстве в благоустроенном богатом пригороде, который очень любили посещать воры. И во время учебы в колледже тоже ничего похожего с ней ни разу не приключилось. И уж, конечно, она никак не могла подумать, что в ее дом вломятся в Таккере, таком маленьком, домашнем городке, где все жители строго соблюдали законы.

Но это произошло. Кто-то проник в ее дом. Человек, которого она не приглашала. Створки шкафов были распахнуты, книги сброшены с полок, журналы и различные документы в беспорядке валялись на полу. Одежда также валялась в беспорядке, но было похоже, что ее просто сбросили с вешалок, так как не она являлась целью тайного злоумышленника. Легче от этого, однако, не становилось. Что бы ни искал нежданный посетитель, он все равно был преступником. Только аптечка оставалась в полном порядке, что указывало на то, что преступник проник в дом Пейдж не для того, чтобы разжиться наркотическими средствами.

На первый взгляд казалось, что в доме ничего не пропало, кроме котенка, которого нигде не было видно. Пока Норман и помощник шерифа пытались найти отпечатки пальцев незваного гостя, Пейдж поспешила к Коркеллам. Она прижала к груди Сами и отнесла ее домой, а затем принялась ходить из комнаты в комнату, выкрикивая:

– Китти, Китти? Где ты?

Она проделала по комнатам второй круг и даже погремела миской, принадлежащей котенку, на кухне – обычно этот жест мгновенно выявлял местонахождение крошечного животного. На этот раз, однако, меховой комочек не метнулся Пейдж под ноги, и она всерьез обеспокоилась.

Пейдж вернулась в холл и обнаружила, что Норман беседует там не с кем иным, как с Ноа Перрини.

– Я слышал, что вы перенесли тренировки на другой день, – сказал Ноа, пытаясь объяснить свое присутствие в доме, но мысли Пейдж занимало совсем другое.

– Я не могу найти моего котенка. Должно быть, кошечка убежала из дому, когда дверь была открыта. – Она выскользнула наружу, к парадному входу, продолжая взывать:

– Китти, ко мне, Китти. – Потом она сбежала по ступеням и принялась искать котенка вокруг дома, заглядывая под кусты, за деревья и в дренажные канавы. – Где ты, Китти? Кис-кис-кис!

Ноа столкнулся с Пейдж около гаража.

– Я никак не могу найти ее. – Пейдж была близка к тому, чтобы расплакаться. – Она ведь совсем еще малышка. Она не привыкла находиться вне дома. Скорее всего, она не сможет защитить себя от других животных, и если она забралась слишком далеко, то не сможет найти дорогу назад.

Вернувшись в дом, она снова взяла Сами на руки и принялась уже вместе с ней прочесывать соседский двор очень внимательно, как только что осмотрела свой собственный. К поискам подключились Джилл и Бетти Коркелл, и через некоторое время котенка искала уже вся улица. Когда Пейдж вернулась домой, у нее болели плечи и спина. Она рухнула на ступеньку своего дома, усадила Сами на ступеньку ниже у себя между ногами и уткнулась лицом в ее ручонки.

Ей не нужно было поворачивать голову, чтобы почувствовать, кто опустился на ступеньки рядом с ней. Конечно, это был Ноа. Она явно ощутила его крепкое тело, соприкоснувшись с его плечом, а минуту спустя он уже мастерски делал ей массаж, разминая затекшие плечи и спину. Его руки знали свое дело отлично и сразу же находили болевшие места.

– Она обязательно объявится, Пейдж. Она не могла убежать далеко.

– Но у нее нет ошейника. Я решила немного подержать ее у себя, пока не найдутся добрые люди, готовые взять ее к себе. Пока она весь день находилась дома, я и не думала о том, чтобы приобрести для нее жетон, а вот теперь никто не сможет определить, где она живет.

– Может быть, кто-нибудь подберет ее и оставит у себя. Разве вы не этого хотели?

– Нет, – выкрикнула она и наконец посмотрела в его сторону. – Я хотела сама найти для нее дом. Хороший дом, а не просто место, где ночуют. Вы что, не знаете, что есть люди, которые берут себе кошек по минутному капризу, а потом вышвыривают за дверь?

– Не стоит думать только о худшем.

– Эту кошечку один раз уже кто-то выбросил. Теперь, возможно, она бродит где-нибудь и думает, что это сделали снова. Вы не представляете, какой печальной она тогда была. Конечно, сейчас она немного выросла, но беззащитна по-прежнему.

– Кошка – не беззащитное животное. Она в состоянии постоять за себя.

– Моя не может.

– В случае опасности срабатывает инстинкт.

– Но она совсем крошка, – пробормотала Пейдж и положила руку под подбородок. С одной стороны, она чувствовала себя круглой дурой, с другой – опустошенной до крайности.

– Я повешу объявления. Вполне вероятно, что кто-нибудь ее найдет. В том случае, если неизвестный злоумышленник, вломившийся к ней в дом, не посадил киску к себе в машину и не умчал далеко-далеко.

Пальцы Ноа продолжали свою работу. Через несколько минут, закончив массажировать ее левую руку, но не убрав при этом свою, он соскользнул на ступеньку пониже.

– Привет, – сказал он нежно, внимательно разглядывая Сами. Пейдж же он сказал:

– Она растет, и заметно. И кажется, что вся паника вокруг нее не слишком ее задевает.

Пейдж перетащила Сами к себе на колено. Девочка принадлежала ей не больше, чем сбежавший котенок, но волнение за нее не отпускало.

– Слава Создателю, что ее и Джилл не было дома. – От всего пережитого она говорила чуточку хрипловатым голосом. Ей буквально приходилось выдавливать из себя слова. – Если бы что-нибудь случилось с кем-нибудь из них, то я не знаю, что было бы со мной.

– Вы можете предположить, кто к вам влез или зачем?

Она покачала головой.

– Ничего в доме не пропало?

– На первый взгляд, все цело. Телевизор, стереосистема, проигрыватель лазерных дисков – все на месте. То же можно сказать о столовом серебре моих родителей, которое, смею вас заверить, на черном рынке стоило бы немалое состояние.

– Не храните ли вы у себя дома истории болезни некоторых людей и вообще конфиденциальную информацию любого рода, которая могла кому-нибудь понадобиться?

– Ничего похожего.

– Значит, причиной налета было не ограбление, вернее, не ограбление в привычном смысле этого слова. Какие-нибудь ваши записи – вот что могло стать целью налетчика. Так сказать, ценность могли представлять ваши личные записи. У вас есть враги, которым бы хотелось вас напугать или шантажировать?

– Враги? Здесь, в Таккере?

– Трудный случай у одного из ваших пациентов, который сильно опечалил его родителей? Скажем, поступок со стороны несдержанного родителя?

– Конечно, у меня есть несколько таких пациентов, но не могу себе представить, что их родители оказались способны на такое. Дело в том, что врачи в небольших городках находятся под своего рода охраной. На тот случай, если кому-то не понравится, что я говорю, или диагноз, который я хочу поставить. Так вот, этот кто-то не может плюнуть мне в лицо или послать к чертовой матери, поскольку, когда он заболеет в следующий раз, то я могу сделать то же самое.

Она неожиданно вскочила и сбежала по ступенькам вниз.

– Китти? – Она вопросительно посмотрела на Ноа. – Мне показалось, что я слышу какой-то странный звук. – Она подошла к кусту рододендрона и заглянула под него. – Китти? – Но под кустом никого не было.

Обескураженная, она вернулась на лестницу. Тяжело облокотившись о деревянные перила, она заглянула в открытые двери дома. Внутри Норман делал записи в блокноте. Неожиданно она почувствовала, что ее тошнит.

– С вами все нормально? – спросил Ноа.

– Вроде. Просто я еще раз вспомнила о незнакомце. И о его вторжении в мою квартиру.

Воображение продолжало уводить ее все дальше и дальше, и ей уже представлялось, как несчастный котенок, жалобно мяукая, гибнет под безжалостными ударами преступника, и его тихое мяуканье замирает с каждой секундой.

Ноа вскочил со ступенек, спустился вниз и тоже стал внимательно искать среди рододендронов.

– Ее там нет, – сказала Пейдж. – Мне придется обойти всех соседей или наклеить объявления на улице.

Но Ноа, внимательно обыскав один куст, перешел к следующему и чуть не обнюхал его сверху донизу. Неожиданно он выпрямился с торжествующей улыбкой на лице, сжимая в руке крохотный пушистый комок.

– У вас хороший слух, Пейдж. Вы правильно угадали, где скрывается киска.

Сразу почувствовав облегчение и улыбаясь, Пейдж взяла котенка в свободную руку и прижала его к Сами. Она зарылась лицом в серую кошачью шкурку, которая казалась такой мягкой, теплой и, к счастью, совершенно неповрежденной.

– Я так волновалась. – В эту минуту ей трудно было себе представить, что ей придется спать в своей кровати без котенка.

– Пейдж? – раздался голос Нормана от дверей. – Не могу обнаружить и малейшего следа взлома, но, поскольку дверь была не заперта, ничего удивительного в этом нет. Мики останется здесь еще немного, чтобы поискать отпечатки пальцев, а я пойду и расспрошу соседей. Возможно, что злоумышленник вошел и вышел через заднюю дверь и маскировался среди деревьев, так что никто ничего не заметил, но попытаться все-таки стоит. Окажите мне любезность и ничего не трогайте, пока Мики не закончит работу, ладно?

Пейдж с готовностью кивнула. Она посмотрела на свой дом и проглотила появившийся в горле комок. У нее мурашки пошли по коже при одной мысли о том, что ей придется пользоваться вещами, которых касался незнакомец.

– Я позову девочек из вашей команды, – произнес Ноа. – Они все здесь приберут, когда нужно будет.

– Нет, что вы, – сказала Пейдж, хотя была тронута его предложением, – пожалуйста, не делайте этого.

– Почему же «не делайте»?

– Потому что это их расстроит. Они еще совсем юные.

– Не такие уж юные, когда нужно помочь человеку, помогавшему им десятки раз. Будет для них неплохим уроком. Кроме того, они вас любят, а больше всего любят находиться за пределами школьного городка.

Но Пейдж не очень хотелось, чтобы девушки потратили вечер, разгребая завалы в ее квартире.

– Я отпущу их с вечерних занятий ради этого, – съязвил Ноа.

Услышав его слова, она не могла не ответить ему улыбкой.

Сбежав с лестницы, он сказал на прощание:

– Я еще вернусь. – И широкими шагами двинулся прямо через лужайку перед домом к своему автомобилю.

Школьный автобус прихватил с собой девочек из команды Пейдж и солидный запас пиццы. Когда он подкатил к дому Пейдж, Мики уже удалился, а местный слесарь трудился в поте лица, устанавливая на парадной двери и двери, ведущей через черный ход, толстенные засовы, которые Пейдж в жизни не подумала бы покупать, если бы дело касалось ее одной. Но теперь у нее были Сами и Джилл, и Пейдж не могла бы уходить на работу, если бы знала, что ее питомицы могут стать жертвой неизвестного злодея.

Кроме того, кто знает, злодей мог остаться подкарауливать у ее дома, в ожидании, когда все уйдут. Он мог расположиться в кустах и наблюдать за ее домочадцами. Теперь, разумеется, они будут в безопасности, но сама мысль о том, что кто-то сидит в укрытии и следит за ними, сводила ее с ума.

Она пыталась вычислить, кто же этот человек, и ради чего он вломился в ее дом. Она до сих пор не могла определить, пропало ли что-нибудь в ее доме. Пока девочки убирали гостиную и кухню, Пейдж занялась спальней.

– Здесь потрудились больше, чем где-либо, – заметил Ноа, стоя в дверном проеме.

Почти каждый ящик в секретере был выдвинут и обыскан. При этом неизвестный переворошил кучи женского белья и прочих принадлежностей, которые потом в беспорядке запихал назад. Полки в комоде оказались ничуть не в лучшем состоянии. Корзинка Мары с принадлежностями для вязания была перевернута, а катушки и шпульки с нитками, равно как и мотки шерсти, в беспорядке разбросаны по полу.

Пейдж складывала белье в корзину, куда обыкновенно укладывала вещи, прежде чем нести их в прачечную. Ей было абсолютно все равно, сколько белья перестирать ей придется, – она готова была стирать всю ночь, лишь бы восстановить ощущение чистоты, к которой она привыкла.

– Я не могу представить себе, кому это все было нужно.

– На свете живет множество извращенцев. Сердито, даже с отвращением она отправила в корзину ночную рубашку.

– Я всегда полагала, что Таккер в этом смысле выгодно отличается.

– Все города, большие и маленькие, в чем-то похожи. С другой стороны, незаметно, чтобы здесь работал опасный преступник. Пожалуй, скорее человек с весьма специфическим чувством юмора. Вы уверены, что ничего не пропало?

Пейдж заглянула в шкатулку, в которой хранила ювелирные изделия, и отметила, что и там все цело. Она проверила папку с документами, где лежали всевозможные официальные бумаги – закладная на дом, страховые полисы и дипломы учебных заведений. Все бумаги были на месте, так что если в папке и рылись, то исключительно с целью сфотографировать содержимое.

Неожиданно Пейдж вспомнила о письмах Мары. Отодвинув в сторону платья, блузы и брюки, она вытащила из гардероба фартук, который Мара сшила ей в подарок на день рождения несколько лет назад. Сам по себе фартук являлся своего рода шуткой, поскольку Пейдж была плохим кулинаром, несмотря на попытки Мары вовлечь ее в это неинтересное занятие. Последняя попытка ограничилась подарком Пейдж фартука, у которого впереди находилось не менее дюжины всевозможных карманов и карманчиков. Мара утверждала, что карманы достаточно глубоки для того, чтобы Пейдж могла хранить в них всевозможные ингредиенты, необходимые для приготовления шоколадного торта, который обыкновенно выпекается по случаю официальных праздников или неофициальных междусобойчиков среди коллег по работе.

Пейдж не имела по этому поводу собственного мнения, поскольку шоколадного торта она так с тех пор и не испекла. Зато карманы и в самом деле были достаточно глубокими, чтобы хранить в них пачки писем. Все пачки также оказались в полной неприкосновенности, все четыре, и каждая аккуратно перевязана шерстинкой своего цвета.

– Все на месте, – сказала она и удивилась, почему вдруг подумала о письмах Мары с такой тревогой. Возможно, потому, что они имели слишком интимный, личностный характер. Но по этой причине они вряд ли могли заинтересовать ее незваного гостя. Он, следуя логике, ими не поинтересовался, поскольку письма остались нетронутыми. Если, разумеется, он не смог догадаться, что они находятся в фартуке.

– Но зачем хоть единой душе на свете нужны письма Мары?

– Что это было? – спросил Ноа.

Она неопределенно пожала плечами.

– Так, ничего особенного.

– Когда вы искали это ваше «ничего особенного», вы были бледны, как полотно.

– Это личные бумаги.

– Любовные письма?

Она посмотрела на него долгим взглядом.

– Нет, это не письма от любовника. У меня никогда не было столь сентиментального любовника, который бы утруждал себя писанием писем.

– Вам случайно не нужен такой? – спросил он, облокотившись о бюро, – или вы рассматриваете сентиментальность как признак слабости?

Пейдж стала складывать рубашки и майки в другую корзину, в которой носила вещи в прачечную.

– Сентиментальность – не признак слабости, хотя она, конечно, не является также украшением первоклассного любовника.

– А что является отличительными чертами первоклассного любовника, хотелось бы знать?

– Сила, индивидуальность, преданность – традиционные черты настоящего мужчины, которые проявляются, к сожалению, чаще тогда, когда мужчина находится в одиночестве. Добавьте к этому немного чувственности, и перед вами, – тут она втянула в себя воздух, – что называется, истинный муж.

– Как я понимаю, такой человек вам не встречался?

– Нет.

– Вы именно поэтому не вышли замуж?

– Я не вышла замуж, – ответила она, принимаясь вытряхивать в корзину содержимое ящиков, где хранились трусики и чулки, – потому, что институт брака как таковой меня не привлекает. Я не нуждаюсь в нем.

– Не хотите себя связывать?

– Не хочу тащить на себе ярмо.

– О какого рода ярме вы изволите толковать?

– О гнете. Обязательства угнетают человека. И еще ожидания, которым не дано осуществиться.

– Насколько я понял, вы не хотите быть связанной с одним-единственным человеком?

Она изобразила на лице небольшую гримаску, которая намекала на абсурдность слов Ноа.

– Тогда объясните, что это за ожидания такие, которые не могут осуществиться? – потребовал он.

– Прежде всего, я работаю – и не от звонка до звонка. Меня вызывают к больным и по вечерам, и по субботам, и по воскресеньям. И заметьте, я люблю свою работу. Если кто-нибудь стал бы ждать меня дома, ему бы пришлось ждать слишком долго и часто.

– Вполне возможно, что у него будут свои дела, и он не станет возражать.

– Может быть, и не станет. Но мне нужен еще один пустячок – для совместной жизни мне необходимо по уши влюбиться в кого-нибудь из обитателей Таккера.

– А почему не в меня?

– Первое: я не безумно влюблена в вас, второе – через год вы отсюда уедете, поэтому вы не в счет. – На этом она закончила то, что искренне считала про себя отповедью дерзкому человеку, покушавшемуся на ее права. Неожиданно ее внимание привлекло движение в проеме дверей. Она выглянула в коридор и заметила Сару, стоявшую рядом с дверью. – Привет, Сара, как идут у вас дела, там, внизу?

– Ребеночек плачет. Можно я займусь девочкой? У меня дома есть маленький брат, и я разбираюсь, что к чему.

Пейдж перевела дух.

– Ну конечно. – Она проследила за тем, как девушка стала спускаться по лестнице, и повернулась лицом к Ноа, который поднимал с пола разбросанную одежду и складывал ее в аккуратную кучку. – А я не знала, что существует ребенок от второго брака. «Это усложняет положение Ноа еще больше», – подумала она.

– Вы что, все это стираете сами? – мрачно вопросил он.

Она покачала головой.

– Подвергаю сухой чистке. Сую все это в барабан.

– Но вам приходится проводить за этим занятием ночь?

– Любимое занятие не тяготит.

– Я отнесу одежду и белье в машину, – сказал Ноа и вышел.

Перед лицом Пейдж остались две корзины с бельем. Она поставила их одну на другую и отнесла в ванную, где загрузила первую порцию белья в стиральную машину, а потом пошла наверх в спальню Сами.

Сара сидела рядом с колыбелькой девочки и, перегнувшись через край, внимательно ее разглядывала. Пейдж присела рядом и спросила шепотом:

– Она заснула?

– Я надеюсь. – Сара запустила руку в колыбель и коснулась котенка, который тоже спал там, свернувшись в клубок. – Это он послал вас за мной?

– Нет, он на улице. Складывает вещи в мою машину.

– Вы ведь знаете, да?

Пейдж не стала притворяться несведущей.

– То, что он твой отец? – Ей не хотелось играть в сомнительные игры с вполне сложившейся девушкой, тем более что некоторые из них казались ей ничуть не глупее ее самой. Что касается Сары, она должна быть с ней честной.

– Он вам говорил, что не доверяет мне?

– Нет. С какой стати?

– Потому что он лично мне не доверяет. Он знает, что я иногда лгу.

– Ну, не знаю. – Пейдж крутилась, как уж на сковородке, не представляя, как ответить на такое откровенное заявление. – По крайней мере, я ни разу не замечала этого.

– Сейчас узнаете. – Она взглянула на Пейдж с неприкрытым вызовом. – У моей матери нет второго ребенка. Ей слишком много пришлось возиться со мной, поэтому она не собиралась заводить второго ребенка. – В голосе девушки звучала откровенная обида.

– Она сама тебе сказала об этом? – спросила Пейдж. Сара потрогала пальцем лапку котенка.

– Нет, но я замечала. Все было прекрасно, пока я оставалась незаметной, но со временем им стало все труднее делать вид, что меня нет на свете.

– Я знаю.

– Нет, вы не знаете. – Пейдж почувствовала, как девушка снова напряглась.

– Нет, знаю. Мои родители произвели меня на свет, когда им было по девятнадцать. Я оказалась весьма обременительным грузом для молодых людей, которым хотелось путешествовать по миру, а не сидеть дома и воспитывать ребенка.

– Но им все-таки пришлось?

– Сидеть со мной дома? Да, годика три они сидели, хотя и без энтузиазма. А потом сразу улетучились.

– А кто же заботился о вас?

– Моя бабушка.

– И она была счастлива?

– Даже очень. Она повторила весь свой прежний родительский опыт. Она чувствовала, что уж по второму кругу ошибок не допустит.

– Только не пытайтесь меня уверить, что мой папаша чувствовал то же самое, потому что в первый-то раз он абсолютно ничего не делал.

– Вполне возможно, сейчас он понял, что совершил ошибку. И пытается ее исправить.

Она ничего не ответила. Поиграв еще минуту с котенком, она придвинула животное поближе к Сами.

– Он вам нравится?

– Твой отец? Конечно. Он очень приятный человек.

– Я не о том. Он вам по-настоящему нравится? – пробормотала она.

– Я недостаточно его знаю, чтобы ответить тебе, – точно так же пробормотала Пейдж.

– Он чувствует себя у вас в спальне, как у себя дома.

– Он просто мне помогал собирать вещи. И оказывал моральную поддержку. Видишь ли, такого рода события могут напугать кого угодно. – Она окинула взглядом спальню. – Тот, кто был здесь, перерыл все детские вещи. Зачем это ему понадобилось?

– Я не знаю. Я не занимаюсь взломом и кражей в квартирах. Я просто иногда приворовываю в магазинах.

Пейдж вздохнула. Она обняла девушку за плечи и тихо произнесла:

– Я рада, что ты мне созналась в этом. Если ты приворовываешь только в магазинах, значит я могу не опасаться за сохранность родительского серебра, фарфора моей бабушки и бриллиантовых серег, который мой отец подарил мне на шестнадцатилетие. – Она легонько подтолкнула Сару к двери. – Пойдем и посмотрим, что происходит. Надеюсь, ты поможешь мне закончить уборку у меня в комнате. Надеюсь, это получится у тебя лучше, чем у твоего отца. Не мужское это дело.

Поздно вечером, когда в доме была восстановлена видимость порядка и все разъехались, после того, как Сами выпила свою вечернюю бутылочку с молоком, а Джилл отправилась спать, Пейдж, не чувствуя под собой ног от усталости, заперла двери на новые надежные запоры и забралась под одеяло. Она с отсутствующим видом поиграла напоследок с котенком, а затем открыла еще один пакет с письмами Мары.

«Мне кажется, я его люблю», – писала она. Пейдж поискала дату, но не смогла найти. Ясно было одно – письмо написано довольно давно, поскольку Мара обращалась к Дэниэлю в настоящем времени. Дэниэль умер лет четырнадцать назад.

«Кажется, что я знаю его целую вечность, и половину этого времени мы потратили на споры и препирательства. Но в нем есть такое, что мало кто видит. Он всегда выглядит уверенным в себе, когда этого на самом деле нет. Он был самым молодым в семье и меньше, чем кто-либо из его братьев, способен на поступки, свойственные детям его возраста. Я похожа на него в этом и поэтому способна понять его, как никто. Когда я однажды решила сказать ему о своих наблюдениях, он рассердился. Ему самому совсем не кажется, что он не защищен. Поэтому я не стала больше разговаривать на эту тему, но замечала незащищенность почти в каждом его поступке. Неприступной внешностью он просто укрывался, как щитом, но я-то вижу, что ему нужна поддержка с моей стороны. Бедный парень. Он постоянно внушает себе, что на работе все вертится вокруг него, хотя на самом деле это далеко не так. Он объединил местных врачей в группу, но у него нет никакой деловой хватки. Его офис располагается на противоположной стороне Таккера…

При чем здесь Таккер?

Когда мы приехали, Пейдж купила место поблизости от госпиталя, где ему приходится проводить большую часть времени. Пейдж оказалась тем человеком, который сплотил группу. Она привела в должный вид кабинеты, оформила вывеску над входом и наняла на работу Джинни и Дотти.

Пейдж отложила письмо в полнейшем удивлении. Мара писала о Питере. Она снова схватила листки, исписанные рукой Мары, и продолжала читать:

Она, конечно, делала это преднамеренно. Однако все заслуги в создании группы Пейдж приписала Питеру. Может быть, она делала это из вежливости, а может быть, из дипломатических соображений. А может быть, потому, что тоже знала, насколько он не защищен, слаб и самолюбив. Одного только не знала она и тогда, и не знает сейчас – как упорно он боролся с этими чертами своего характера. Он учился, как проклятый, в школе, то же самое он делал в медицинском институте и вернулся в Таккер, чтобы доказать всем, что стоит большего, чем о нем думали раньше. Я восхищаюсь им за это, а еще потому, что он хороший врач. Иногда он выглядит слишком самоуверенным, но временами он тот же маленький мальчик, сидящий в одиночестве в углу школьного двора и отгоняющий от себя искушения. В такие времена я просто начинаю таять. Пейдж говорит мне, что у меня особая тяга к несчастненьким, но она не знает, насколько сильна эта тяга».

Пейдж быстро пробежала глазами оставшиеся строчки, отложила письмо и распечатала другое. В нем, где-то в середине, она, в частности, прочитала:

«Он приходит ко мне среди ночи и никогда не остается надолго. Он говорит, что, если о нашей связи узнают друзья, это плохо отразится на работе группы. Может быть, он и прав. Пейдж и Энджи не поймут наших отношений. Он иногда бывает ужасной врединой, но они и понятия не имеют, как временами с ним бывает хорошо. В середине ночи, когда он приходит ко мне, он мой истинный обожатель. Он держит меня в объятиях так крепко, словно боится, что появится какой-нибудь злой волшебник и украдет меня. Возможно, я и преувеличиваю, но мне наплевать. От этого мне по-настоящему здорово».

Мара и Питер. Итак, это правда. А Пейдж даже не подозревала об их отношениях.

Пейдж пробежала глазами оставшиеся строчки, потом взяла еще одно письмо, потом еще. Она читала невнимательно, пропуская места, где Мара описывала физическую сторону их отношений. В предпоследнем письме в пачке ее внимание, однако, привлекли следующие строки:

«Мне не следовало ничему удивляться. Ведь я же знаю, что не способна поддерживать отношения с мужчиной продолжительное время, стать для него необходимой. Всегда что-нибудь идет наперекосяк.

Но на этот раз была не моя вина. Мы убирались в его фотолаборатории после того, как отпечатали ряд снимков, когда я наткнулась на неизвестные мне фотографии, упрятанные под грудой других. Сначала я думала, что он вырезал их из какого-нибудь журнала – уж слишком они поражали воображение, но потом я узнала девочку, которую он фотографировал. Она закончила Маунт-Корт два года назад. Питер утверждал, что в момент, когда он делал снимки, она была совершеннолетней – возможно, она ему так и сказала, но где же были его глаза? Он мог узнать о возрасте девочки в истории болезни, если бы захотел. Ей едва исполнилось семнадцать, и если бы история выплыла наружу, то за фотографирование ее в обнаженном виде его бы могли упрятать надолго за решетку.

Он утверждает, что это искусство. А я считаю, что это недостойный поступок. Он говорит, что с моей стороны смешно говорить о недостойном поведении после того, как я дала своему мужу таблетки, которые умертвили его. Хотя его утверждение нисколько не соответствует действительности. Проблема заключается в том, что, если он поднимет этот вопрос, я могу распрощаться со своей карьерой врача. Таким образом, получается, что мы заключили сделку – я молчу о его поступке, а он – о моем».

Пейдж сложила письмо дрожащими руками. Больше ей читать не хотелось, по крайней мере, сегодня ночью. Она чувствовала, что у нее начинает кружиться голова.

Сегодня утром Питер узнал о существовании писем. Потом у него неожиданно объявился семинар врачей-аллергиков, которого не было в расписании. Пока Питера не было в офисе, кто-то влез в дом Пейдж и учинил в нем обыск.

Слишком много совпадений, чтобы это оказалось простой случайностью.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пейдж позвонила Питеру на следующее утро очень рано и договорилась о встрече с ним в кафе неподалеку от больницы. Конечно, у него дома можно было бы поговорить обо всем без помех, но Пейдж не чувствовала себя в безопасности наедине с ним. Если самое худшее подтвердится, и он окажется виновным во всех грехах, которые она приписывала ему во время долгих ночных размышлений, значит он совершенно другой человек, отличающийся от того, которого, как считала Пейдж, она знает очень давно и досконально изучила.

– О, она знала, что Питер живет в вечном ожидании подвоха по отношению к себе. Уж слишком часто он принимался защищать себя, даже тогда, когда этого не требовалось. Более того, она всегда подозревала, что отношение Питера к Маре значительно глубже и сложнее, чем он хотел показать. Энджи называла его чувства симбиозом любви и ненависти, и Пейдж с ней соглашалась.

Но все остальное чрезвычайно трудно принять и оценить.

– Привет, Пейдж, – крикнул он, и она отметила, что Питер как всегда элегантен – одет в твидовый пиджак и тщательно отутюженные брюки. Он подмигнул кассиру, который пробирался к столику, где расположилась Пейдж. – Так что случилось? – Он пододвинул к себе стул и сел рядом.

– Кофе выпьешь?

– Разумеется. – Он с готовностью пододвинул кофейник к себе. Пейдж налила ему кофе, но собственную чашку перевернула и поставила на блюдце донышком вверх. Она была слишком возбуждена и без кофеина.

Он добавил сливки, две ложечки сахару и отпил. Кофе понравился, и Питер сделал еще глоток, затем поставил чашку на стол.

– Итак, какие проблемы?

– Не знаю, как сказать. – Пейдж попыталась приободриться, но безуспешно. Он был тем же самым беззаботным вермонтцем, как и много лет назад, когда они впервые встретились. Впрочем, его беззаботность была кажущейся; вполне возможно, она была наигранной. – Просто ты единственный человек, который знает правду по интересующему меня вопросу.

– Выкладывай.

– Я хочу поговорить о письмах Мары, о которых я рассказала вам вчера.

– Гм. – Он снова схватился за чашку и отпил глоток.

– Вчера вечером я прочла еще некоторые из них. И в пачке нашлось несколько штук, которые имеют непосредственное отношение к тебе.

Питер со стуком поставил чашку на стол.

– Это тебя удивляет? Я же говорил, что она была без ума от меня.

– Те письма, которые я прочитала вчера, отличаются несколько специфическим содержанием, – сказала Пейдж, понизив голос. – Они повествуют о любовных отношениях, а также об обвинениях, которые вы выдвигали друг против друга – что-то вроде того, что если один из вас будет молчать, то и другой обязуется делать то же самое.

Казалось, Питер был чрезвычайно взволнован полученной информацией.

– Мара была не совсем здорова психически.

– В своих письмах она говорит вполне разумные вещи, – возразила ему Пейдж. – И они имеют совершенно отчетливо выраженный смысл. Они компрометируют тебя, но не меньше – и самого автора.

– Компрометируют? Но в чем? В том, что озабоченная женщина надумала?

Пейдж почувствовала, что она уже с меньшей симпатией смотрит на Питера. Мара, вполне возможно, и в самом деле была до какой-то степени «озабоченной», но и Питер ничуть не меньше, только по-своему.

– Не отмахивайся от писем Мары так уж сразу. В них содержатся указания на вполне конкретные действия. Я не могу взять и так просто отмести их.

Питер изобразил на лице глубочайшее отвращение.

– Ты имеешь в виду фотографии? Уж слишком она расшумелась по их поводу. Она просто из себя вышла. И знаешь, почему? Да потому, что они оказались сделаны куда более искусно, чем все, что когда-либо делала она. На самом деле мои фотографии просто безупречны.

– Она не возражала против их достоинств.

– Прежде всего они не были порнографическими. Пейдж нагнулась поближе к собеседнику.

– Но она утверждала, что твоя модель была несовершеннолетней, а если это так, то проблема становилась куда более серьезной.

– Ей было восемнадцать.

– Даже тогда, когда ты делал эти фотографии?

– Она говорила мне, что ей уже исполнилось восемнадцать.

Пейдж прижала кончики пальцев к вискам.

– Проблема заключается в том, – начала она, стараясь говорить как можно более спокойно, в то время как ей хотелось просто наорать на Питера, – что девочка, возможно, лгала. Мне не приходилось видеть снимки, поэтому я не знаю, как отреагировал бы на них суд присяжных…

– Суд! Господи, Пейдж, разве ты не понимаешь, что все это делалось тайно? Но теперь все прошло и быльем поросло.

Она протестующе подняла руку.

– Выслушай меня. Я не знаю, где проходит граница между искусством и порнографией, зато я точно знаю, что ты детский врач. Ты зарабатываешь себе на жизнь тем, что лечишь детей. Ты состоишь в группе врачей, которые занимаются совместной практикой, объектом которой опять же являются дети. Ты представляешь, что произойдет с тобой – со всеми нами, – если хоть кто-нибудь когда-нибудь увидит эти снимки?

– Значит, ты заранее предполагаешь, что фотографии имеют непристойный характер? – спросил он с осуждением и начал подниматься со стула. – Благодарю тебя за подобную уверенность.

Она схватила его за руку.

– Прошу тебя, Питер. Это касается всех нас. И я ничего не хочу предполагать заранее. Именно поэтому я с тобой и разговариваю. Я даже Энджи не сказала ни слова. Это только между нами. Сядь.

Он угрюмо взглянул на нее, но повиновался.

– Спасибо. – Она перевела дух. – Не думай, что для меня все это очень просто. Ведь это еще одна неприятность в целой куче всевозможных гадостей. Все, что я хочу сделать, – это как-то прояснить обстановку.

Питер защелкал костяшками пальцев.

– Прояснить. Но только за мой счет.

– Нет. Ты часть того целого, которое я хочу удержать вместе. Ты мне нравишься, Питер – и всегда нравился. И я уважаю твои способности врача. Если бы это было не так, я никогда бы не связала свою судьбу с тобой и уж тем более не переманила в Таккер еще двоих наших друзей. – Ответственность и в самом деле лежала на ней, и Пейдж это отлично сознавала. – Может быть, для Мары было бы лучше вообще никогда не приезжать в Таккер.

Лицо Питера приняло напряженное выражение.

– Я не виноват в ее смерти.

– Я не сказала этого, но совершенно очевидно, что она нуждалась в чем-то, что никто из нас не смог ей дать. В своих письмах она постоянно твердит, что ее жизнь не сложилась, что она неудачница, и это надрывает мне сердце. Когда ее отец приехал на похороны, он только заметил, что трагедии бы не произошло, если бы она осталась дома в Юджине.

– Но тогда она не стала бы врачом. А это был главный источник, из которого она черпала силы для жизни.

– Я тоже ему сказала об этом. Тем не менее бывают моменты, когда… – Тут она замолчала и постаралась сдержать себя. – Бесполезно. Как ты говоришь – «было и быльем поросло». – Потом она снова обратилась к Питеру: – Но мы живы и по-прежнему работаем. И мне хочется, чтобы так продолжалось и дальше. Мне нравится, как мы живем, вот почему все неприятности, которые случаются с нами, я принимаю так близко к сердцу. Питер оттолкнул от себя пустую чашку.

– Для особой печали нет причин. Фотографий больше не существует. Я их уничтожил, и негативы тоже.

– Но почему, если ты считал их произведением искусства?

– Потому, что я не идиот, Пейдж. Ты права. Мы не имеем представления, как суд присяжных может посмотреть на подобные упражнения в фотографии. Если бы они попали в дурные руки, я мог бы оказаться в дерьме по уши. Они того не стоят. – Он сделал паузу. – Ну, почему ты не радуешься? Предосудительные улики уничтожены, и совместная практика спасена. Теперь никто не сможет обвинить педиатров группы, что они позволяют себе вольности с пациентами.

Пейдж внимательно посмотрела на свои руки, не зная, как преподнести то, что сказать было необходимо. Питер мог выглядеть невинным, как ягненок, когда чувствовал угрозу по отношению к собственной персоне, а такая угроза, несомненно, теперь существовала. Она тихо произнесла:

– Улики, возможно, канули в Лету, но проблема осталась. – Она схватила его за руку, прежде чем он успел подняться. – Только не горячись. Ответь мне. Что больше опечалило Мару – качество твоих снимков или сам факт того, что ты их делал? Мне необходимо знать это, Питер. Мы имеем дело с детьми. Я не могу позволить, чтобы кому-нибудь из них причинили вред.

– Ты оскорбляешь меня, – так же тихо, как Пейдж, промолвил он.

Она сжала его руку.

– Я просто спрашиваю.

– Если бы ты меня знала или доверяла, тебе не пришлось бы спрашивать.

– Это не имеет никакого отношения к тому, доверяю я тебе или нет. Это связано с тем, что могут подумать о нас люди, а их мысли далеко не всегда можно контролировать.

Питер освободил свою руку. Он обеими ладонями ухватился за пустую кофейную чашку, посмотрел Пейдж прямо в глаза и сердито выдавил:

– Я скажу тебе раз и навсегда. Я люблю детей, потому что они невинные и доверчивые существа и по своей сути не способны на дурное, но я не испытываю к ним никаких сексуальных желаний. В этом плане я предпочитаю женщин. Это вполне здоровое чувство, свойственное всякому здоровому мужчине. Уж коль скоро я затронул эту тему, то позволь тебе сказать следующее: не переступая рамок закона, я имею право трахнуть любую восемнадцатилетнюю девицу, которая мне понравится.

– Я прекрасно все понимаю, но не беру юридическую сторону дела. Просто я могу тебе гарантировать, слышишь – гарантировать, что, если в городе станет известно, что у тебя связь с восемнадцатилетней девчонкой, ты потеряешь половину своих пациентов.

– Ты совершенно права. Вот почему я никогда не сделаю этого.

– А как насчет того, что ты ворвался ко мне домой? – бросила Пейдж, которая искренне считала, что быть жуликом и вором куда лучше, чем фотографировать детей в обнаженном виде. Поскольку Питер как-то ухитрился выслушать ее по поводу фотографирования и не устроил истерику, она надеялась, что он проглотит несколько вопросов о своем участии в обыске. – Ты что, решил выкрасть письма Мары, полагая, что они тебя компрометируют?

Когда он поднялся из-за стола, она не стала его удерживать.

– Ты на самом деле мне не доверяешь, ведь так? – спросил он.

– Мне бы очень хотелось. Но я чуть голову не сломала, размышляя, кто это мог сделать и у кого для этого были мотивы, и решила, что только у тебя.

Он повернулся на каблуках и, сунув руки в карманы, вышел из кафе, не удостоив Пейдж больше ни единым словом.

Он не разговаривал с ней ни в тот день, ни на следующий. В случае, если их дороги на работе как-то пересекались, он или внимательно изучал историю болезни, или занимался еще каким-нибудь делом. Когда Энджи осведомилась о причине подобной отстраненности Питера, Пейдж неопределенно пожала плечами, чувствуя себя в душе лицемеркой. «Общайтесь», – говорила она Энджи, намекая на нее и на Бена; «общайтесь», – твердила она девочкам в Маунт-Корте; «общайтесь», – говорила она чуть ли не каждый день родителям своих пациентов.

Короче, она решила поступать в соответствии со своими намерениями. После нескольких дней молчания она, что называется, приперла Питера к стене, застав его врасплох в его собственном офисе.

– Я знаю, что ты вне себя от ярости, но если мы не поговорим как следует, то ничего не разрешим.

– Нам не о чем с тобой разговаривать, – холодно отпарировал он. – Ты достаточно ясно в прошлый раз изложила свое мнение, и мне не нужно повторять одно и то же.

– Я не утверждала, что именно ты вломился в мой дом. Я только задала вопрос.

– Этого было вполне достаточно.

– Но я должна была задать этот вопрос, – заявила она, переходя к обороне. – Посмотри на все это с моей точки зрения. Если говорить об обстоятельствах дела, у тебя были и возможность, и мотивы залезть в мой дом. Если это не ты, мне надо выяснить, кто это сделал. Подумай только – кто-то вломился в мой дом. В данном случае речь идет не только о моей безопасности, но и о безопасности Сами и Джилл.

– Извини, ничем не могу тебе помочь. – Питер замолчал и принялся что-то записывать в лежавший перед ним отчет.

– Питер, знаешь что? – Она вздохнула. – Я не могу больше работать с тобой, если ты не будешь разговаривать.

– Мы будем разговаривать. – Он отшвырнул в сторону ручку и откинулся на спинку стула. – Мы будем разговаривать по поводу любого пациента, о котором ты захочешь узнать мое мнение. Так что говори, кто он, и в чем его проблемы.

– Скажи, ты любил Мару?

– Мара не была моей пациенткой.

– Ты говорил ей, что это она убила Дэниэля?

– Дэниэль, – со злостью проговорил Питер, – был наркоманом. Она влюбилась в него, потому что считала его несчастным. Она и замуж-то за него вышла только потому, что наивно полагала, что одной силой своей любви способна вытащить его из ямы, в которую он попал. Когда этот номер не прошел, она попыталась его лечить с помощью медикаментов. Не могу сказать точно, действительно ли она его убила – меня там не было. Но, по моему размышлению, помимо медикаментов, она давала ему наркотики.

– Она старалась постепенно уменьшить дозу, чтобы он со временем от них отвык.

– Парень умер как раз от передозировки. Таковы факты. Мара ли приносила ему наркотики, которые вызвали его смерть, или их ему запродал местный толкач, остается под вопросом.

– Но ты на самом деле угрожал ей этим? – спросила Пейдж.

Она ни секунды не верила в то, что Мара виновна в смерти Дэниэля. С другой стороны, если подобное предположение выдвигалось и если бы этим делом заинтересовались официальные лица, признав ее виновной, это могло бы грозить потерей лицензии на занятиях медицинской практикой, что для Мары было бы равносильно смерти. Ее карьера значила для нее слишком много.

Питер, однако, был не склонен рассуждать подобным образом.

– Что ж, я действительно угрожал ей этим. Она просто с ума сходила от ярости, пытаясь дать мне понять, как я буду выглядеть перед авторитетной медицинской комиссией в случае, если мои снимки попадут к ним. Ну я, конечно, тоже рассвирепел и рассказал ей, что может произойти, если мои предположения о причине смерти ее мужа дойдут до той же комиссии. – Питер провел рукой по волосам. – Знаешь, Мара временами бывала порядочной сучкой. И до сих пор не оставляет нас в покое, ее тень все еще витает над нами.

Так ли это, задалась вопросом Пейдж. С тех пор как умерла Мара, все пошло наперекосяк. И неизвестно, восстановится ли прежнее стабильное положение.

Обескураженная всем услышанным, она тяжело облокотилась о дверной косяк.

– И что же нам теперь делать? Как жить дальше?

– Понятия не имею.

– Но мы не можем продолжать в том же духе. Уж слишком сгущаются тучи.

– Тогда мы разделимся. Ты возьмешь своих пациентов, Энджи – своих, а ко мне перейдут мои.

– Но мне этого совсем не хочется, – крикнула Пейдж. Раскол – это самое последнее решение. – Я люблю твоих пациентов не меньше, чем своих собственным. Кроме того, мне нравится работать в коллективе.

Я хочу, чтобы все вернулось на круги своя. Наша жизнь до того, как умерла Мара, была такой комфортной.

Питер ничего не ответил. Он даже не взглянул на нее. Когда он снова взял ручку и принялся писать, она поняла, что самое время ей исчезнуть. Она вернулась в свой офис, а когда последний из пациентов удалился, ни секунды не медля поехала в Маунт-Корт.

Тренировка прошла удачно. Пейдж изо всех сил пыталась убежать от демонов, преследовавших ее весь день, и поэтому заставляла своих девочек, да и себя заодно, трудиться больше обычного. Поэтому она и устала больше, чем обычно, направляясь к машине после тренировки. Усталость заставила ее потерять обычную наблюдательность, и она не почувствовала подвоха, когда подъезжала к дому. Остановив машину, она выбралась из-за руля и протянула было руку к заднему сиденью, чтобы взять одежду, которую она носила на работе. Неожиданно из-за сиденья возникла девичья головка, и Пейдж вскрикнула от неожиданности:

– Сара!

Сара – а это была она – смотрела на нее во все глаза.

Прижав руку к груди, Пейдж попыталась успокоить бешено стучавшее сердце.

– Ты меня испугала до полусмерти. Я и представить себе не могла, что ты находишься там. Почему ты меня не предупредила, что в машине?

– Если бы я заговорила, вы бы развернулись и отвезли меня назад.

– Я и сейчас могу это сделать, между прочим, – пригрозила Пейдж, но Сара быстро вылезла из машины, пересекла лужайку перед домом и уселась на ступеньках парадной лестницы.

Пейдж подошла и присела рядом с ней. Ей очень хотелось поскорее повидать Сами, но инстинкт подсказал ей, что сейчас Сара нуждается в ней больше. Девочке нужен друг. Неожиданно Пейдж почувствовала, что не против стать подругой Сары.

– Значит, ты пришла ко мне в гости?

Сара кивнула.

– Кто-нибудь в курсе, что ты у меня?

– У меня отпуск до вечера.

– До какого часа?

– До десяти.

Значит весь вечер Сара будет у нее. Когда-то вечер был священным временем отдыха для Пейдж, а сейчас она полностью отдавала его Сами. И Джилл. И вот теперь еще Сара. Как говорится, время, которое необходимо отдать семье. Что ж, не так уж это плохо. Даже приятно. Как всякое новшество.

– Значит, ты у меня отобедаешь?

Сара пожала плечами.

– Если вам так хочется…

– Конечно, хочется. Только я должна тебя предупредить, что меня могут вызвать к больным. Если зазвонит телефон, мне придется ехать в больницу. Ты прихватила с собой домашнее задание?

Сара отрицательно покачала головой.

– Вам что, не задали?

– Я успела его сделать до начала тренировки.

– Прекрасно. Я перед уходом оставила размораживаться цыпленка. Как ты смотришь на жареного цыпленка?

Сара опять пожала плечами.

Пейдж потрепала ее за руку и прошла в дом. Она потянулась к Сами, которая играла с Джилл на ковре в гостиной.

– Здравствуй, крошка. Как поживает наша маленькая девочка?

– Га-а-а-а.

– Прекрасное приветствие! Скоро ты у меня будешь трещать, как сорока; Джилл, познакомься, это Сара. Она из Маунт-Корта. – Саре же она сказала: – Джилл живет со мной, чтобы помогать мне ухаживать за Сами. Она была у друзей, когда вы все нагрянули, чтобы мне помочь.

Сара неожиданно смутилась.

– Я думала, здесь живете только вы и Сами.

– Еще один человек в доме не помешает. – Пейдж положила Сами на руки девушки, прежде чем Сара успела сказать, что никогда раньше ей не приходилось держать на руках такого маленького ребенка. – Хочешь передохнуть, Джилл?

Джилл сразу же помчалась наверх звонить своим подругам. Пейдж взяла на руки котенка.

– И тебе привет, киска. Как поживает моя вторая дочка?

Китти замяукала.

Сара, которая несколько неуклюже обнимала Сами, воспользовалась этим, чтобы сказать:

– Не уверена, что я держу ребенка правильно. Может быть, вы лучше ее у меня заберете?

– Положи ее на бедро. Вот так. Правильно. Сара и Сами обменялись взглядами.

– Вы собираетесь ее удочерить?

– Нет. Я просто держу ее у себя. Пока не найдется нормальное семейство, которое захочет взять девочку.

– Как вы думаете, она об этом догадывается?

Продолжая гладить кошку, Пейдж подошла поближе к девочке.

– Я думаю, что она еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи. Пока что она ощущает только, сухо ей или мокро, полон ли у нее животик или в нем пусто, а главное – насколько ей спокойно и комфортно существовать. Она, естественно, может печалиться и радоваться, знает, что вокруг нее есть люди, которые о ней заботятся. Несомненно, она понимает, когда люди вокруг нее меняются. Она может отличить новые лица в своем окружении от привычных, но я сильно сомневаюсь, что она в состоянии дать себе отчет, что проехала столько километров и что ей, возможно, предстоит еще немало путешествовать, прежде чем она окончательно определится и устроится.

Сара продолжала смотреть на девочку.

– Ужасно, когда тебя передают от одного к другому.

– А ты откуда знаешь? – с готовностью спросила Пейдж, чувствуя, что девушке хочется поговорить на эту тему.

– Не могу сказать, чтобы я прошла через что-то подобное. Разве что самую малость. Мой папочка время от времени появлялся и забирал меня с собой на целый день. Не могу сказать, что мне это нравилось.

– Почему?

– Он всегда как-то странно себя при этом вел.

– Странно?

– Ну да. Словно чужой. Да и я его почти не знала. До сих пор не пойму, зачем он приезжал?

– Он хотел тебя видеть, ведь он любит тебя.

– Нет. Просто он считает, что раз я – его дочь, то он обязан испытывать ко мне родственные чувства. Я не уверена, что он приезжал ко мне потому, что ему это было действительно необходимо.

– Ты его недооцениваешь.

– Если его чувства ко мне шли от сердца, а не от ума, то почему же он не приезжал чаще?

– Может быть, он чувствовал себя не слишком удобно в компании с твоей мамой и ее новым мужем?

– Но ведь он – мой отец.

– Он мог подумать, что тебе хочется об этом забыть. Ведь даже фамилия у тебя была другой.

– Это была идея моей матери, а он даже не попытался возражать.

Пейдж пожалела, что она не слишком хорошо знает точку зрения самого Ноа по этому вопросу.

– А ты сама его хоть раз спрашивала, почему он не был против?

Сара наморщила носик и отрицательно покачала головой.

– А надо было спросить.

– Мы никогда не разговаривали на подобные темы.

– А зря. Особенно если это тебя так волновало…

– Я не утверждаю, что это так уж волновало меня, – быстро вставила Сара. – Мне, признаться, наплевать, отчего он поступает так или эдак. У него своя жизнь, у меня – своя.

– Но сейчас, как мне кажется, ваши жизни пересеклись.

– Не слишком тесно. Я не часто его вижу. Он меня избегает.

Пейдж отпустила котенка погулять и жестом пригласила Сару проследовать за ней на кухню.

– У меня сложилось впечатление, что он избегает тебя, поскольку вы договорились держать свои родственные отношения в секрете. – Она достала размороженного цыпленка и извлекла тушку из пакета.

– Идея действительно была, но она не сработала. Люди всегда обо всем узнают.

– Это он рассказал? – Пейдж такого и представить себе не могла. Ей казалось, что Ноа весьма бережно относится к Саре. Он даже не сказал ей, что Сара солгала насчет своего маленького брата, хотя легко мог разоблачить ее.

– Ребята обычно узнают про такие вещи. Они имеют обыкновение задавать вопросы. Они хотят знать, откуда ты приехала, кто твои родители и как ты проводишь день Благодарения.

– А-а-а. Так, значит, это ты им все рассказала?

– Если и рассказала, то совсем немного, – виновато проговорила Сара, – только самым близким друзьям. – Она мрачнела буквально на глазах. – Другие уже или узнали, или скоро узнают. Приближается суббота. Почти все разъезжаются по домам. Только я остаюсь. Им захочется узнать, почему.

– Ты всегда можешь сказать, что Калифорния слишком далеко, чтобы ехать туда на субботу – воскресенье, – предложила Пейдж. – С другой стороны, ты сама можешь захотеть, чтобы ребята узнали правду. Теперь они уже тебя достаточно узнали. Их мнение о тебе сформировалось. И, возможно, их мнение о твоем отце тогда изменится тоже.

Сара весьма скептически хмыкнула.

– А разве оно не стало уже изменяться? Неужели на него по-прежнему так же злятся, как в первые дни?

Сара неопределенно пожала плечами.

– Разве совместное восхождение в горы не помогло?

– Возможно, самую малость.

– Что ж, это уже кое-что. – Она достала из холодильника две бутылки. – Должна предупредить тебя, что из меня получился не самый лучший кулинар на свете. Обычно я жарю цыпленка на гриле на заднем дворе, но если ты хочешь, я могу приготовить его в горчичном или в томатном соусе. Ты какой предпочитаешь?

– Горчичный, – сказала Сара, а потом спросила: – А вы правду говорили тогда, что ни капельки в него не влюблены?

Пейдж сняла крышку с бутылки, где хранился горчичный соус.

– Я слишком мало его знаю. Как же я могу его любить? – Она стала обмазывать тушку цыпленка соусом.

– Как вы считаете, он привлекательный мужчина?

– Очень.

– Он умный?

– Весьма. Но должна тебе сказать, что это далеко не самое главное, что я ценю в мужчине. Когда я полюблю кого-нибудь, то только благодаря душевным качествам. – Она вынула спички. – Подумай над моими словами, я через минуту вернусь.

Пейдж вышла на задний двор, зажгла гриль и вернулась на кухню. Судя по всему, Сара действительно подумала над ее словами, только выводы сделала несколько другие.

– А вам бы хотелось в него влюбиться? – спросила она.

– В сущности, – произнесла Пейдж, доставая миску с готовым салатом и длинный французский батон из холодильника, – я не уверена, что мне хочется влюбиться в кого бы то ни было. По крайней мере, сейчас. Уж больно я занятая женщина.

Сара согласно кивнула. Потом она принесла Сами и передала ее на руки Пейдж.

– Что, тяжеленькая девочка? – спросила Пейдж.

– Да нет.

Вернулась Джилл. Она выглядела радостно возбужденной, но смотрела на Пейдж как-то неуверенно. Встретившись с ее вопрошающим взглядом, она сказала:

– Моя подруга Кэтти достала билеты на концерт группы «Колесо Хендерсона». Она сказала мне, что я могу рассчитывать на один из них, если вы меня отпустите на вечер. Это будет через неделю в городском кинотеатре.

Пейдж не могла спокойно думать о любом мероприятии, которое проходило в пресловутом кинотеатре, но знала, что концерт состоится, хочет она того или нет. Кроме того, она понимала, что Джилл было бы неплохо развеяться.

– Ты мне не понадобишься. Все устраивается просто прекрасно. Утром я работаю, а вечером собралась вместе с Сами навестить бабушку. Она просто обожает девочку, так что мы останемся у нее.

– Значит, я могу пойти? – сказала Джилл, и ее лицо озарилось такой радостью, которую редко видела Пейдж.

– Позвони Кэтти и скажи ей, что ты пойдешь, и поторопись, если не хочешь, чтобы она пообещала билет кому-нибудь другому. – Джилл умчалась.

Пейдж вдруг подумала, что концерт должен состояться в ту самую злополучную субботу, когда Сара в числе немногих будет вынуждена остаться в Маунт-Корте одна.

– А ты случайно не поклонница «Колеса Хендерсона»?

Сара издала несколько неопределенное восклицание.

– Так что же это должно означать? Да или нет?

– Честно говоря, не слишком большая.

– Смотри, а то я могу достать для тебя несколько билетов, если хочешь. Прости меня, Сара, но это ради доброго дела – для тебя и для тех, кто останется в Маунт-Корте.

Сара отрицательно замотала головой.

– Там соберутся местные, а они нас не очень-то жалуют.

– Кто, интересно знать, тебе об этом сказал?

– Да это каждый знает. Местные считают, что мы испорченные богатые юнцы. Деньги наши их привлекают, зато мы сами – ни чуточки.

Пейдж хотелось бы, чтобы Сара ошибалась, но плохое поведение – иногда даже дикое – юных пансионеров Маунт-Корта на улицах Таккера создало стойкий негативный стереотип у жителей города.

– Может быть, теперь, когда директором стал твой отец, мнение горожан изменится. Насколько я знаю, с начала года не случилось ничего из ряда вон выходящего. Его строгости начинают приносить плоды.

Она на некоторое время ушла из кухни, чтобы положить цыпленка на решетку гриля, а вернувшись, принялась заправлять салат маслом и майонезом. Когда она закончила, вернулась Джилл. Пейдж потянулась к Сами.

– Маленькую необходимо переодеть. Джилл, ты ведь знаешь, где находятся столовые приборы, поэтому почему бы тебе не накрыть на стол. Сара, цыпленок будет готов через несколько минут. Ты можешь принести его сюда.

Пейдж поиграла с Сами, одновременно меняя ей пеленки. Она заметила, что девочка самую капельку начала улыбаться. Это была еще не улыбка, а только намек на нее, но Пейдж уже предвкушала ее появление и поэтому старалась смеяться так часто, как только могла. Кроме того, ей нравилось, что руки девочки уже вполне привычно охватывали ее, когда Пейдж поднимала ребенка.

– Ах ты моя милая, – нежно говорила она, покачивая девочку все время, пока они спускались вниз по лестнице. Она усадила Сами на высокий стульчик, дала ей пюре из цыпленка, которое достала из очередной баночки с детским питанием, очистила и нарезала мелкими дольками банан. Потом присела, чтобы наконец поесть вместе с Сарой и Джилл. Она посмотрела на Сару.

– Я предупреждала тебя, что могут последовать вызовы в больницу.

Однако звонили не из службы информации больницы. Оказалось, звонит Ноа.

– Я тут несколько запаниковал, Пейдж. Мне нужна ваша помощь. Дело в том, что мы обыскали весь лагерь, но никак не можем найти Сару. Она не появлялась после тренировки.

– Она у меня, – быстро сказала Пейдж.

– У тебя? В самом деле?

– Она уехала из школьного городка вместе со мной. Сейчас мы обедаем.

– Слава Богу, – произнес он и перевел дух. – А то я уже начал думать черт знает что.

– Вам не следовало волноваться. Она отпущена до вечера.

– Ничего подобного.

Пейдж заметила, что на лице у Сары появилось виноватое выражение.

– Значит, она ушла без разрешения. Мне следовало догадаться. – Повернувшись к Саре, она сказала ей официальным голосом: – Он там с ума сходил. Они искали тебя повсюду.

Если Сара и была тронута этим обстоятельством, то она тщательно это скрывала. Пейдж даже захотелось слегка потрясти ее за плечи.

На другом конце провода Ноа продолжал говорить очень взволнованно:

– Девочки продолжают говорить о Дьявольских братьях. Они утверждают, что те обязательно похитят или совратят какую-нибудь студентку. Вопрос только во времени. Кто, черт возьми, такие эти самые Дьявольские братья?

– Не дьявольские. Их зовут братья Де Вилли. Это два тихих, умственно отсталых существа – вечные козлы отпущения в городе. На самом деле они совершенно безвредны.

– Ясно. Но девочки словно с ума посходили. Они требовали, чтобы я сопровождал их во время поисков. Кстати, боюсь, наш секрет – Сары и мой – уже раскрыт. Значит, она у вас. Слава Богу, – повторил он. Потом сказал: – Кстати, пусть Создатель поможет маленькой негодяйке. Если она полагает, что я не накажу ее, она сильно ошибается. Особенно сейчас, когда люди узнали о нашем родстве. Придется прибегнуть к решительным мерам. За свои проделки она уже сто раз заслужила домашний арест.

– Что он говорит? – прошептала Сара.

– Скоро ты узнаешь, – тоже шепотом ответила Пейдж, а в трубку сказала: – Но, может, она, по крайней мере, закончит обед?

– Я приеду за ней через полчаса.

– Лучше через час.

– Через пол. – Он тяжело вздохнул, это было слышно даже в трубку. – Слава Богу, что с ней ничего не случилось. Я уж было подумал, что, забрав Сару у матери, я тем самым обрек ее на непереносимые трудности, и она сбежала. – Он снова вздохнул, на этот раз спокойно. – Кстати, хоть это и не относится к делу, что вы там едите?

– Цыпленка, но для вас уже ничего не осталось. Приезжайте через час, и я угощу вас ржаными лепешками. – С этим словами она повесила трубку, чтобы не слышать его возражений.

– Ржаные лепешки? – спросила Джилл. – Но у нас нет никаких лепешек.

Пейдж перевела взгляд с одной девушки на другую.

– Тогда нам лучше достать вон из той коробки специи и сахар вон из тех и быстренько приготовить тесто.

Ноа любил ржаные лепешки. Ему не понравился дух враждебности, которым, казалось, был пронизан воздух в автомобиле, когда он вез Сару назад в Маунт-Корт. Разговоры с подростками вообще давались ему легко. Но беседа с Сарой опечалила его, потому что разговор не получался. Кроме того, он понимал, что Сара отчаянно нуждается в настоящем отце, как, впрочем, и он нуждался в дочери.

Но говорить о чувствах, критиковать и, возможно, в свою очередь подвергаться критике было делом рискованным для людей, которые не слишком хорошо знали друг друга. Через несколько минут, стараясь пробить стену молчания, которая возникла между ними, он не нашел ничего лучшего, как сказать:

– Я очень волновался.

– Прошу меня извинить, – последовал ответ, хотя тон, которым она произнесла извинения, совершенно не вязался со смыслом.

– Почему ты не отметилась у дежурного преподавателя?

– Я об этом не подумала.

Он хотел напомнить ей, что это – одно из главных правил общежития: покидая школьный городок, необходимо получить разрешение у дежурного. Если все будут приходить и уходить, когда им вздумается, никогда не поймешь, где находятся ученики. Родители доверили школе заботу о своих детях, и он, Ноа, персонально отвечает за каждого учащегося.

– Знаешь ли, – начал он, – когда я решил, что моя дочь будет учиться в школе, где я работаю директором, мне казалось, что я знаю все недостатки затеянного мною предприятия. Я тоже был когда-то в подобном положении. Я думал, насколько для тебя, должно быть, непросто такое положение. Но, оказывается, существовала еще одна сторона проблемы, о которой я не подумал: я сам. Обычно родители живут вдалеке от своих детей и не знают о тех маленьких трудностях, которые возникают в жизни закрытых учебных заведений, а если и узнают, то задним числом, когда они так или иначе разрешаются. Им не приходится так переживать и волноваться, как мне.

Сара продолжала хранить молчание, и он невольно подумал: а слышит ли она его вообще? Ноа посмотрел на нее вопросительно, и она сказала:

– Ты всегда можешь отослать меня домой, и тогда тебе не придется узнавать о так называемых маленьких трудностях.

– Я не хочу отсылать тебя домой. Я хочу, чтобы ты была здесь.

– А может быть, мне совсем не хочется здесь быть.

– Это правда?

Она снова промолчала.

– Сара, я тебя спрашиваю…

– Я не знаю, – пробурчала она себе под нос.

– Ты что, так скучаешь по Калифорнии?

– Может, и скучаю.

– Ждешь – не дождешься, когда поедешь домой на день Благодарения?

Она ничего не ответила, и Ноа пристально взглянул на нее.

– Ты же разговариваешь с матерью каждую неделю, ведь правда?

– Угу.

– У нее все нормально, надеюсь?

– Просто великолепно.

Правда состояла в том, что Ноа несколько дней назад разговаривал по телефону с разъяренной бывшей женой, которая спрашивала, почему Сара ей не звонит, и почему телефон в общежитии все время занят, так что она не может дозвониться в Маунт-Корт. По словам Лив, она не разговаривала с дочерью уже в течение трех недель.

Выслушав версию Сары, Ноа склонялся к тому, что Лив больше заслуживает доверия. Но Саре он сказать этого, конечно, не мог. Он изо всех сил старался ей верить, надеясь, что она, в свою очередь, отплатит ему тем же.

К сожалению, пока этого нельзя было сказать; Ноа стал понемногу терять терпение.

Он очень надеялся на предстоящие маленькие каникулы. Они продлятся только пять дней – от четверга до понедельника, но это будет первый раз, когда Сара окажется полностью только с ним. Эти пять дней станут самым длительным периодом времени, который они проведут вместе. Поездка к его родителям по этой причине откладывалась – его собственный родительский долг получал высший приоритет.

Подобная перспектива могла бы настроить его на лирический лад, если бы он не был так возбужден. Он хотел, чтобы девочка наконец прониклась к нему родственными чувствами, и планировал обед в хорошем ресторане, а также поездку в Бостон, где хотел поводить Сару по магазинам. Он пойдет с ней даже в кино, если она, конечно, согласится. Он был согласен на любую роль во время каникул. Кроме того, у него была еще одна задумка: он собирался вовлечь Сару в переустройство и отделку своего директорского домика, чтобы она ощутила, что дом принадлежит не только ему, но и ей.

Он надеялся взять ее с собой в путешествие на каноэ по реке к северу от Таккера. Гребля на каноэ расслабляет и настраивает на лирический лад, особенно когда идешь по реке в каноэ-двойке. Здесь требуются скоординированные усилия обоих, которые рождают дух сотрудничества и дружбы и создают атмосферу, где может зародиться начало настоящих тесных отношений. На это, по крайней мере, надеялся Ноа. Он знал, что будет наталкиваться на сопротивление, но намеревался преодолеть все. Если конец недели, на который он делал столь большую ставку, окажется неудачным, значит, думал Ноа, выяснится, что он недостаточно старался.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Энджи тоже с нетерпением ожидала маленьких каникул в Маунт-Корте. Задолго до их начала она поставила в известность Питера и Пейдж, что в эти дни ее в офисе не будет. Ей хотелось провести праздники с Дуги – поздно вставать, медленно и со вкусом завтракать, не спеша бродить по дому, занимаясь уборкой и растапливая камин. Она хотела, чтобы сын получил настоящее удовольствие от того, что находится дома.

Если бы в доме оставались только она и Дуги, все сложилось бы великолепно – так, по крайней мере, ей хотелось думать. Но еще оставался Бен, которого нельзя было сбрасывать со счетов. В субботу и воскресенье они еще могли, сговорившись между собой, делать вид, что в семье царит мир и покой, как в прежние времена. Но, поскольку каникулы должны были продлиться пять дней, надо было как-то с этим мириться и что-то придумать, чтобы задуманное не пошло прахом.

Прежде всего, они отменили поездку в Нью-Йорк на награждение. Бен вообще не хотел туда ехать и уступил в свое время только настояниям Энджи. Теперь, когда многое изменилось, он радовался, что означенную награду сможет получить за него его нью-йорский агент. В этом смысле диктату Энджи в делах Бена пришел конец. Да она и сама не чувствовала уверенности в себе, чтобы на чем-либо настаивать, когда дело касалось Бена. Раньше бы она ему все нервы истрепала, настаивая на поездке, но теперь хранила полное молчание. Она не имела никакого представления, о чем ее муж думает, что он чувствует и хочет. Он едва разговаривал с ней – просто приходил в их общий дом и уходил, когда вздумается, а ей лишь оставалось домысливать, где он пропадает и чем занимается. Время от времени она заезжала домой в течение дня, но крайне редко заставала его дома. Он, разумеется, занимался своим делом в маленькой мастерской на втором этаже, но затем сразу же пропадал неизвестно куда.

У Энджи обыкновенно не хватало мужества спросить Бена, куда он направляется. И вместе с тем она подозревала, что не делает этого только потому, что ей самой не очень-то хочется знать правду. Ей почему-то всегда казалось, что Бен с другой женщиной.

Она решила, что ситуацию так или иначе необходимо прояснить, прежде чем Дуг обоснуется в своей комнате на пять долгих каникулярных дней. Приближаясь к дому, она надеялась, что муж окажется там. Но, подъехав и отметив про себя, что машины Бена нет, она проехала мимо. Затем подкатила к почтамту Таккера, но голубой «хонды» Бена не обнаружила и там, потом проследовала вниз по главной улице, по дороге внимательно осматривая автомобильные стоянки у овощного магазина, магазина скобяных товаров и у книжной лавки. Энджи повернула за угол и обследовала стоянку у Таверны, а затем – у гостиницы Таккера. Она возвращалась назад тоже по Главной улице, мимо Рилси и кафешки, где торговали мороженым, поскольку думала, что могла проглядеть «хонду» мужа в первый раз.

Потом она направилась в библиотеку. Это было небольшое серое здание с белоснежными колоннами из известняка – реликт времен Колониальной эпохи. Жители Таккера обожали его ничуть не меньше, чем здание церкви. Когда Дуги был маленьким, она водила его сюда на лекции по истории для детей: позже, когда он уже начал учиться в школе, она помогала ему писать там различные сообщения и доклады, которые необходимы были по школьной программе. Если считать по количеству книг, которые насчитывало хранилище библиотеки, она была довольно посредственной, но ничто не могло сравниться с ней в уюте и комфорте, таящемся в этих стенах.

Голубая «хонда» стояла рядом, припаркованная под деревом. Энджи остановилась рядом с ней и заглушила мотор. Она осталась сидеть в машине, свесив голову на грудь, и лишь время от времени поднимала ее, чтобы оглядеться; но зрелище было неутешительным. Листья, окрашенные в яркую, праздничную краску – золотую с алым – всего неделю назад, начали терять свою яркость и увядать. Теперь края у них стали закручиваться внутрь, и они казались меньше размером, а потому выглядели уныло и печально. Каждые несколько минут налетавший ветер срывал с ветвей один или два листка, и они медленно падали на землю.

Впрочем, в каком-то смысле они являлись и вестниками хорошего. На машине Бена красовалось их совсем немного, что позволяло предположить, что она стоит здесь недолго. Плохо было то, что его «хонда» вообще оказалась рядом с библиотекой.

Как это часто бывало в последнее время, Энджи вспомнила о времени, когда впервые встретилась с Беном. Прежде всего он привлек ее внимание ощущением надежности, которая исходила от него, а во-вторых, трезвостью мышления, неожиданной в художнике-карикатуристе. В-третьих, с самого начала ее покорила улыбка Бена. Он настолько понравился Энджи, что уговорил ее забросить на время зубрежку и сорваться в кино на последний сеанс. Они проводили ночи напролет с его друзьями, и она – обычно такая серьезная – умирала от смеха над его шутками и проделками его знакомых. А иногда они могли часами мчаться на автомобиле без определенной цели, и радио, надрываясь, орало вовсю, но это нисколько не мешало им общаться.

Он был добрым человеком, и это удивительным образом сочеталось с серьезностью и некоторой суровостью. Они дополняли друг друга – в этом не могло быть никакого сомнения.

А вот времени, когда все это переменилось, она так и не смогла вспомнить. Годы, прошедшие между их знакомством и сегодняшним днем, словно сгрудились в единое целое. В течение двадцати с лишним лет они, казалось, только и занимались тем, что совершали правильные или логически выверенные поступки. И где-то посередине этой бесконечной череды прожитых вместе дней затесались те самые – роковые, – когда единение и взаимопонимание между супругами было утрачено. А дальше жизнь текла просто по инерции, по какой-то выработавшейся программе.

Ее это вполне устраивало. В этом Бен оказался прав. Ладно, она готова признать, что допустила ошибку, но ее ошибка ни в коем случае не могла оправдать его связь с Норой Итон.

Она услышала легкий стук в ветровое стекло, подняла голову и увидела Бена совсем рядом. Он был одет в кожаный пиджак, который Энджи подарила ему несколько лет назад, и спортивную рубашку. Руки были в карманах джинсов. Выглядел он здоровым и привлекательным мужчиной, даже несмотря на то, что в его волосах уже пробивалась седина. Эта седина придавала Бену дополнительное обаяние, но теперь в его лице не было уверенности, точно так же, как и добродушной улыбки на губах. Он, не глядя на нее, осмотрел свою «хонду», потом взглянул на землю у себя под ногами. В этот момент ей бы следовало завести машину и умчаться прочь, изо всех сил нажимая на акселератор, но она не смогла даже пошевелить пальцем и лишь расплакалась. Слезы потекли по щекам Энджи настолько неожиданно и обильно, что она закрылась от всего мира, и от Бена в том числе, обеими руками.

Дверца машины, в которой рыдала Энджи, открылась, и Бен опустился на сиденье рядом с ней. Он неожиданно потянулся к ней и ловко обнял, перегнувшись через руль.

– Перестань, Энджи, – проговорил он. – Все не так уж плохо.

– Это ужасно, – выговорила она сквозь слезы. Его близость, привычное объятие и запах знакомого до боли одеколона снова заставили Энджи почувс