Ольга Николаевна Ларионова родилась в 1935 году в Ленинграде. Окончила физфак ЛГУ.

В 1965 году появился ее программный роман «Леопард с вершины Килиманджаро», затем вышли следующие авторские сборники: «Остров мужества» (1971), «Сказки королей» (1981), «Знаки Зодиака» (1983), «Соната моря» (1985), «Формула контакта», «Лабиринт для троглодитов» (1991), «Сотворение миров» (1995), «Венценосный крэг» (1996). За опубликованную и «Искателе» повесть «Соната моря» Ольга Ларионова была удостоена в 1987 году премии «Аэлита», а повесть «Чакра Кентавра» стала чуть ли не самый популярным ее произведением.

Столица рухнет и погибнет скот.

Падет огонь, тяжелый, как секира,

И преосуществление придет

Из темного, неведомого мара.

Предсказание Архани

.

Этот дневник не является официальным документом и не может быть приобщен к отчету

о моей экспедиции. Я решил вести его после того, как на третий день проверил записи

автоматического бортжурнала. Совершенно очевидно, что их недостаточно для того, чтобы впоследствии проанализировать все допущенные мной ошибки. Первой из них

было то, что я не начал вести параллельный дневник еще на орбите. Аналогичных

просчетов я допущу еще немало, и я не намерен извинять их своей молодостью и

неопытностью — как-никак не прошло и года с того дня, когда я по праву моего рождения

был приглашен в Совет Звездного Каталога. Может быть, первейшей ошибкой было то, что я не отказался от этой высокой должности, как в свое время сделала моя мать. Не знаю.

Будущее покажет.

И вот я уже третий день нахожусь на поверхности Кынуэ-4. Сутки здесь коротки, и я едва-едва успеваю собраться с мыслями, четко классифицировать свои ощущения, сделать

какие-то предварительные выводы и хоть немного отдохнуть, как наступает утро.

Время наблюдений. Я выхожу из корабля.

Он спрятан надежно, невидимость его заведомо гарантирована. Мой типовой скафандр

неуязвим и тоже невидим. Когда я буду готов к контакту с аборигенами, мне придется

изготовить индивидуальный квазигуманоидный скафандр, но над его конкретной формой

мне еще придет: я поломать голову. Поселение, на окраине которого я расположится, весьма велико и заселение крайне неравномерно. Там, где я нахожусь, плотность

аборигенов на единицу площади так незначительна, что я фиксирую каждый отдельный

биоимпульс. Степень их интравертности просто катастрофична. Практически каждый

индивидуум — это психоэнергетический гейзер.

Мне ничто не грозит. Выбор стоянки был произведен строго по инструкции — в месте, недоступном для аборигенов. В плоскости естественных передвижений жителей данного

поселения выбрать такой участок было практически невозможно, так как неполовозрелые

особи проникают практически повсюду, и действия их непредсказуемы. Подземных

убежищ необходимой величины обнаружить не удалось, поэтому пришлось перейти на

следующий горизонтальный уровень — верхние перекрытия жилищ, не посещаемые

аборигенами. По инструкции здесь основным критерием пригодности должно было стать

безукоризненное качество площадки, так как в случае экстренного ремонта производящие

его особи несомненно наткнулись бы на невидимую, но ощутимую массу корабля.

Исходя из вышеизложенного, мною было выбрано отдельно стоящее строение с

перекрытием сложной конфигурации. Блестящий защитный слой, нанесенный, по-видимому, с помощью простейших левитирующих приспособлений, предельно свеж и в

течение отрезка времени, отведенного мне на исследование цивилизации Кынуэ-4, ремонта не потребует.

Строение окружено редкими растениями, стебли которых в восемь — десять раз

превышают мой рост (без скафандра). Никаких хлорофиллонесущих придатков на стеблях

не имеется, но судя по наблюдениям с орбиты, это явление сезонное. И мне как раз

предстоит наблюдать смену сезонов.

Микролингван, вмонтированный в скафандр, легко усвоил структуру и языка и словарный

запас аборигенов. Я мог бы получать вполне удовлетворительный перевод, но

зафиксированные реплики сплошь и рядом лишены смысла и логики, например: «Как

поживаем?» — «Да так».(?) При этом смысловая и эмоциональная составляющие пси-спектра абсолютно не коррелируют с аудиорядом.

Я, метапсихолог Совета Звездного Каталога, не способен понять простейшую речь

варваров.

Порой мне становится страшно».

Кладбище, казалось, растекалось вширь, как переполненный половодьем пруд, и грозило

вынести ноздреватый стариковский снег, крытый корочкой льдистой коросты, прямо на

уже отлинявшие просохшие улочки, отгороженные от святой земли хрупкой спичечной

оградой. Зимой оно смирялось с людским беспамятством и безропотно стыло, не надеясь

на то, что меж одинаково заснеженных холмиков завьется цепочка следов, неприкасаемых

от одного снегопада до другого. Деревья, уже много десятилетий переставшие прибавлять

в росте, достаивали свой век омертвело и безразлично, предоставляя разбойничьему

западному ветру выбирать, кого рушить по осеннему ненастью, а кого помиловать еще на

год.

К весне кладбищем овладевало отчаяние. По мере того как из-под снега проглядывали

сиротские холмики безымянных могил, крытые бурой шкуркой прошлогодней травы, вне

кладбищенской ограды начинали появляться линялые цветы из вощеной бумаги, невесомые скелетики еловых лапок, обрывки траурных лент, едва присыпанные перхотью

позолоты. Кладбище, как юродивый, трясло убогим скарбом, пытаясь привлечь внимание

людей и пробудить в них стылую память, но напрасно: здесь, в северной его части уже

много лет и не погребали, и не подхоранивали. И не растекалось оно, как ему самому

порою казалось, а наоборот, отступало, сжимаясь от каждого человеческого пинка, и

отдавало ряды так и не привеченных никем могил то под асфальт незаконнорожденной

валютной автостоянки, то под казарменные рядки жестяных гаражей. Накатанный

скрипучими шинами проезд навсегда отделил от кладбища каменную церквушку с

плитняковой папертью. В отличие от кладбища эта церковка переживала сейчас лучшие

времена: пусть на ее купола не достало позолоты, зато стены были отбелены до ощущения

хруста во рту, а узорчатая кладка высвечена солнечной охрой. Днем церквушка

смотрелась несколько нелепо, как неуместный пряничный домик, но в ветреные дни, когда поперечная улица приносила лиловато багровые отблески заката, лубочная пестрота

уступала место трагическим тонам: смешливая рыжесть обращалась в запекшийся пурпур, ящеричная прозелень куполов оборачивалась глухой чернотой, а белизна стен уступала

место тому неуловимому фиалковому оттенку, который отличает одежды ангелов на

старинных италийских фресках.

В один из таких вечеров смутное облачко, окружившее нечто невидимое, скользнуло из

пепельной вышины, и прилепилось на крыше, между большим и малым куполами. Два

истребителя, две зимние ласточки, недоуменно кружили между колоколенкой и едва

затеплившейся луной. Облачко рассеялось.

«Регулярно принимая пакеты информации, транслируемые нашими зондами, заброшенными в систему Кынуэ, мы уже давно следили за развитием цивилизации на

четвертой от светила планете. Первая была мала и раскалена, вторая окружена бешеной

атмосферой, делающей развитие жизни нереальным. Третья — крошечная песчинка, сателлит четвертой, вообще не рассматривалась. А вот следующая могла стать колыбелью

для лучшего из человеческих сообществ Вселенной — но, к сожалению, программа, сформировавшаяся в генах всего населения Кынуэ-4, имела два роковых максимума: в

области репродуцирования и по степени агрессивности. Тенденция к избыточному

деторождению обезопасила аборигенов от вымирания, несмотря на кажущуюся

неприспособленность: (потеря волосяного покрова, слабость челюстного аппарата, отсутствие режущих костных наростов). Второе качество тоже способствовало

выживанию вида, но именно оно стало причиной изоляции Кынуэ-4 от Содружества

Разумных Миров.

До сих пор эта изоляция не была узаконена специальным актом Совета, ведь система

Кынуэ отстоит достаточно далеко от обитаемого пояса Галактики, так что наши корабли

не могут случайно приблизиться к ней ни при каком искажении курса. Но с некоторых

пор цивилизация на этой планете сделала непредсказуемый скачок. Уже совсем ближний

космос, зондируются соседние планеты, бездвигательные капсулы направлены за пределы

собственной системы.

Все это привело к необходимости однозначного определения статуса цивилизации Кынуэ-4. Сделать это мог только Совет Звездного Каталога.

Это было первое заседание высшего органа власти Содружеств на котором я

присутствовал как равный среди равных. Наделенный наследственным даром восприятия

пси-волновых структур, я с детства готовился занять это место. Моим наставником был

дед, тоже в свое время получивший должность метапсихолога Совета по наследству. Моя

мать не пожелала воспользоваться своими врожденными способностями для достижения

высокого положения, связанного с тяжелейшей ответственностью, и осталась скромным

биоволновиком, чья власть простиралась не дальше тестируемых грядок с

перспективными видами растений.

Моя юность — это годы бесчисленных, все усложнявшихся тренировок. Угадывать

тончайшие оттенки пси-спектра отдельного индивидуума я мог еще в детстве. Дед учил

меня отличать временные флуктуации от постоянного психологического каркаса, нащупывать семантические связи и переплетения, реконструировать многоступенчатый

генезис сенситивных ситуаций. Наконец, мы перешли к коллективам и социумам, а от них

— к инопланетным формам пси-структур. Я без особых трудностей усваивал приемы и

уловки, правила и исключения, постулаты и законы, сформулированные моим дедом на

протяжении всей его жизни и надеюсь, что когда-нибудь передам их собственному сыну

или внуку. И первый, основной закон был таким: не доверять механически собранной

информации, делая выводы исключительно на основании собственного

непосредственного контакта с исследуемым индивидуумом или популяцией.

Вот почему я не смог проголосовать за категорический запрет на контакты с

цивилизацией Кынуэ-4 и, неофит Совета, оказался один против всех.

Вот это была моя самая первая ошибка.

Зная от деда о том, как проходят заседания Совета, я был уверен, что хоть кто-то еще

будет на моей стороне. Меня, как самого младшего, попросили подать свой голос первым, что я и сделал, не дав себе время проанализировать общий тон пси-поля членов заседания.

Меня загипнотизировал ровный, словно жужжащий фон — ожидание, и только.

Прозондировать хотя бы шесть-семь отдельных индивидуумов я не догадался, зная, что

такая ситуации, где один оказывается против всех, — это такая редкость, что на этот

случай предусмотрен особый ритуал.

Один против всех — это значит, что противопоставивший себя всем остальным членам

Совета располагает какими-то сверхсильными аргументами. Следовательно, его

необходимо выслушать с предельным вниманием и предоставить все силы и средства

Содружества Разумных Миров для того, чтобы он мог доказать свою правоту или

удостовериться в своей ошибке.

Для меня единственным и неопровержимым основанием собственной правоты был завет

деда — полагаться на мнение, которое у меня сложится и результате непосредственного

контакта. Судить о целом человечестве по скудным дозам информации, которые

поставлялись зондами, я считая себя не вправе. Мог ли я предполагать, что такая позиция

станет уникальной? Но я оказался в одиночестве. Самый молодой — и один против всех.

Меня выслушали с каким-то странным равнодушием — ведь сказать я мог так

немного! — и предоставили в мое распоряжение лучший из одноместных кораблей и

снаряжение, которое я до сих пор на тренировках и в глаза не видывал. Я хотел убедиться

на непосредственном контакте — что ж, я его и получил. Члену Совета дается многое.

Я стартовал, вспоминая еще один зовет деда: «Доказывай свою правоту, ни перед чем не

останавливаясь. Это вряд ли обернется опасностью для жизни — наша техника чего-то да

стоит. Но помни, что потеря контроля над ситуацией может стоить тебе разума».

Было в этом правиле нечто недосказанное. Жаль, что в свое время я не уточнил, что

именно имел в виду мой наставник. И еще более я жалею, что не поговорил с дедом перед

отлетом. Но молодости свойственна торопливость.

И вот я отсиживаюсь в своем убежище, наблюдая за кынуитами сверху, но никакой

дополнительной информации больше не получаю — жилища аборигенов расположены

слишком далеко, чтобы я мог непосредственно судить об их образе жизни, способе

питания, размножения и прочих особенностях. На первый взгляд их повадки не выдают в

них хищников. Я именно этого и ожидал, ведь ни на одной известной нам заселенной

планете хищники не достигли уровня разумной расы. Кынуиты, несомненно

дифференцированно двуполы. Потребностные компоненты пси-спектров едва ли не

хаотичны и фиксируются крайне неопределенно.

Типовой скафандр, в котором я нахожусь в данное время, прекрасно обеспечивает

невидимость, но недостаточно проницаем для тонкого пси-тестирования и, к сожалению, всегда оставляет возможность чисто тактильного обнаружения. Так что пора мне

подумать об индивидуальном скафандре с андроидной имитацией».

Подтаявшая весна рухнула на окраины города, так что только брызнула из домов и

подворотен пронзительная маята всего, не сбывшегося за зиму. Она гнала окраинный люд

по каньонам переулков и звериными тропами проходных дворов, отливая драгоценное

смятение человеческой души в единственно доступную форму тупого бешенства перед

еще закрытой дверью вожделенного магазина или окошечка припозднившегося ларечника.

Двое из этого растревоженного муравейника, подгоняемые не в меру распалившимся

солнышком и мизерностью порции утрешней опохмелки, с насекомой

целеустремленностью петляли по трущобному лабиринту кладбищенского захолустья, безошибочно пересчитывая ступеньки, ныряя под арки, отираясь о косяки, поскребываясь

в дверцы и барабаня в еще заклеенные на зиму рамы. Но что-то у них не заладилось —

долгожданная тля, истекающая хмельным молочком, маячила в перспективе, но в руки не

давалась. Гон продолжался, выводя их на финишную прямую, нацеленную прямо в

церковные ворота.

И тут прямо перед ними возникла искомая тля.

Дальнейшее диктовалось уже не волей и разумом, а первобытным охотничьим

инстинктом. Невзрачный, едва видимый мужичонка — блеклый штришок на сером

асфальте — был как бы невзначай взят в классические «клещи» и оттеснен к бетонному

забору; за сим последовал риторический вопрос: не жалко ли, мол, пары рваненьких, а то

самое время пропустить?.. Вопрос был абсолютно однозначен, тем не менее вопрошавшие

как-то автоматически сопроводили его глотательными движениями и произвольно

очерченной траекторией следования выпитого вдоль пищеварительного тракта. Все было

ясно, как чищеная репка.

И тем не менее мужичонка замер в необъяснимом оцепенении. Томительная пауза

затягивалась; но распивочная этика не позволяла взять и за здорово живешь вывернуть

карманы потенциального собутыльника — он сам должен был обнародовать наличность, а

дальше уже было вопросом престижа эту наличность у него выцыганить. Кроме престижа

еще и очень хотелось.

Но притиснутый к стене и не думал разрешать сомнения страждущих. Старенькое, но до

удивления гладкое, не тронутое ни единой алкогольной морщинкой лицо не выражало ни

готовности тупо подчиняться, ни страха перед численным перевесом мздоимцев, ни

восторга от соучастия в тройном соитии; взгляд его уперся в изумрудную церковную

маковку, а тело точно одеревенело.

— Давай, браток, телись! — неуверенно предложил первый.

И снова пауза. Нет, чтобы сказать: так, мол, и так, кореша хорошие, гол я нынче, как

сокол… Идол шелудивый!

— Да чё с ним разговаривать! — рявкнул, не выдержав, второй. — Скварыга

беспорточный! Рвань! По стенке бы его размазать, да руки марать… С таким с гулькин

нос выпьешь, а потом он тебя с потрохами продаст! Пошли.

И тут впервые за все время пленник шевельнулся. И не то чтобы всем телом — нет, повернулась одна голова, легко и стремительно крутанулась на сто восемьдесят градусов

туда и обратно, словно проверяя сзади наличие стены, по которой его обещали размазать.

Стена была еще та, метра три с четвертью. Тем не менее мужичонка подпрыгнул, и тоже

как-то не по-людски, даже не присев, и взмыл вверх. На ребре стены он неожиданно

сложился пополам и плавно перелился туда, на складскую территорию.

Двое оставшихся потерянно молчали. Опять же не разум, а свербящий инстинкт

подсказывал им, что признать происшедшее чудом значило бы неминуемо задержаться

для его осмысления; посему, не сговариваясь, оба сделали вид, что все путем, а ежели что

и не так — нам что, больше других надо или в «Очевидное — невероятное» захотели?

— Во сиганул, — примирительно проговорил один.

— Врумель, — констатировал другой, осененный дуновением еще безалкогольного

детства.

И они продолжали свой бег вдоль еще не прогревшейся, по-зимнему насупленной стены.

«Мог ли я предположить, что первый же непосредственный контакт принесет мне такую

лавину информации и, увы, подтвердит худшие опасения моих коллег? Мог ли я…

Стоп. Хотя это и не бортовой журнал, а всего лишь дневник, в котором я волен как угодно

отступать от последовательного течения событий, тем не менее надлежит быть

пунктуальным, иначе я опущу логику своих поступков и чередование эмоциональных

оттенков.

Итак, я решил от пассивного наблюдения перейти к непосредственному контакту.

Энергомеханический каркас моего индивидуального скафандр был уже готов, оставалось

подыскать только достаточно надежное камуфлирующее покрытие. На этот счет

существовали четкие рекомендации: внешний вид контактера должен быть максимально

обобщенным, не запоминающимся и не вызывающим агрессивных тенденций. Здесь мне

не пришлось даже выбирать — мой корабельный компьютер рассчитывал все параметры и

передал программу на синтезатор, который воспроизвел кожистый и волосяной покров, костяныe и роговые фрагменты, а также съемную шкуру аборигенов, называемую здесь

«экипировка» (костюм, платье, наряд, туалет, убранство, одеяние, гардероб, шмотки), —

все это на на молекулярном уровне.

За мной остался только выбор пола. Этот простой на первый взгляд вопрос чуть было не

поставил меня в тупик. Дело в том, что все особи на Кынуэ-4 сексоперманенты, как это

бывает только в цивилизациях, стоящих на низших стадиях развития. Кынуиты, по-видимому, еще до рождения строго дифференцированы по половому признаку, хотя ни в

детстве, ни в старости им это абсолютно не нужно — впрочем, отсталые цивилизации

всегда наделяют своих членов уймой ненужных качеств (взять хотя бы такой абсурд, как

религиозность!). Когда же дело доходит до отбора, нередко лучшие свойства купируются, а худшие начинают превалировать; в итоге цивилизация оказывается не допущенной в

Содружество Разумных Миров. Ну да это очевидно.

Я сам еще не задумывался над выбором собственного пола — мне как то казалось, что

прежде, чем обзаводиться семьей, я должен занять достойное положение в Совете. И

вообще ранние браки были не в традициях нашего рода. Так что я, подобно большинству

своих сверстников, нахожусь пока в интерполовой фазе. Конечно, если бы я встретил в

том же Совете подходящую мне по всем параметрам особь уже определившегося

мужского или женского пола, я тут же сделал бы противоположный выбор, и никакие

обычаи предков меня не остановили бы. Но — не повезло.

А тут я должен был выбрать пол не себе, а своему скафандру. То есть почти себе, потому

что это была маска, под которой мне пришлось бы некоторое время выступать. Не имея

опыта полового поведения, я был просто в смятении и запросил совет у компьютера; но на

сей раз он мне не помог— варианты были равнозначны. Дело принимало затяжной оборот.

Тогда я поставил перед собой строго функциональный вопрос: а чем бы я хотел

ограничить свои контакты? Пусть это будет пока лишь прогулка в ареале обитания уже

наблюдаемых мною особей, исключающая тактильные ощущения. Визуальное и в какой-то степени аудиовосприятие поможет мне сохранять видимую естественность поведения.

Итак, при выбранных мной граничных условиях я должен предпочесть тот пол, который с

максимальной вероятностью убережет меня от уличного разговора с присущими

кынуитам рукопожатиями, поцелуями и объятиями.

Я включил видеозапись с максимальным числом аборигенов в одном кадре. Это, кстати, происходило как раз у входного отверстия того нелепого архитектурного сооружения с

немотивированно усложненным верхним перекрытием, на котором расположилась моя

десантная капсула. Немногочисленная толпа вливалась в дверь, и беглого взгляда было

достаточно, чтобы определить значительное превышение числа женских особей над

мужскими. И если вторые вели себя сдержанно и неконтактно, то первые с традиционной

легкостью тут же вступали в аудиоконтакты, объединяясь в нестабильные группы.

Вывод был однозначен: моя маска должна была носить признаки мужского пола. Как это

воплотить, меня уже не интересовало — эскизом, деталировкой и моделированием

занялся мой многоманипуляторный компьютер. И успешно.

Скафандр был готов даже быстрее, чем я предполагал. Среднестатистический кынуит

крупнее меня раза в два, поэтому я не только удобно устроился внутри каркаса, но и

разместил там достаточно много силовых аккумуляторов и баллончиков с питательными

газовыми смесями. Кстати, у кынуитов на лицевой поверхности имеется три раздельных

отверстия: одно для приема твердой и жидкой пищи и два для дыхания. А раз они

действительно употребляют твердую пищу, то, следовательно, они потенциально

способны… Но я опять забегаю вперед.

И вот, наконец, я без страха быть опознанным двигался по широкому пространству между

двумя рядами обиталищ кынуитов. Против ожидания, аборигены, попадавшиеся мне, были по большей части мужского пола. Пока готовился мой скафандр, я с высоты моего

наблюдательного пункта нередко приходил в полнейшее недоумение по поводу того, сколько сил и времени приходится затрачивать им в поисках пропитания. Общеизвестно, что ни одно высшее животное не затратит на поиски пищи больше энергии, чем будет

восполнено при поглощении добытого. Исключением являются только разумные

существа. Так вот, кынуиты — по крайней мере некоторые из тех, за которыми я

наблюдал, — подтверждали это исключение, как никто из всех известных мне во

Вселенной мыслящих или, как их называют, «хомо сапиенсов». И самое удивительное —

эти биоэнергетические феномены стояли здесь, судя по внешним признакам, на низшей

социальной ступени. Удивительная планета!

Итак, я спокойно наблюдал за немногочисленными аборигенами, делая предварительные

выводы и прикидывал, на какую дистанцию придется сблизиться, чтобы полностью

воспринять все оттенки пси-спектра отдельного индивидуума, как вдруг странное и

неожиданное ощущение заставило меня насторожиться: за мной следили!

Я сам стал объектом наблюдения.

Мне не нужно было ни подстраиваться, ни концентрировать внимание — на меня прямо-таки обрушились потоки самых примитивных, незамутненных эмоций. Из прочитанного в

детстве я довольно ярко представлял себе, как можно стать предметом агрессии какого-

нибудь крупного хищника на нецивилизованной планете. Но здесь было другое… Охота

одного разумного существа за другим!

Поверят ли мне, когда я буду описывать все это после своего возвращении на родину? Что

касается членов Совета — конечно, поверят: ведь они предполагали и худшее…

Между тем я автоматически анализировал воспринимаемые мною пси-волны: к

вожделению охотника, несомненно, примешивались самые неожиданные эмоциональные

компоненты: вибрирующая надежда, неутолимая перманентная жажда, готовность к

мошенничеству в какой-то неведомой мне психологической игре и желание помочиться

(кынуиты иногда метят свои охотничьи участки — это также привело меня в недоумение, так как подобные анималистические функции известным нам низшим цивилизациям не

свойственны).

Двое приближались. Контакт мне был навязан, и я все размышлял, как бы сохранить

желательную дистанцию. Но мои преследователи стремились явно к противоположному.

Скорость их передвижения вдруг резко возросла, и передние конечности кынуитов вошли

в соприкосновение с моим скафандром (в последний момент я догадался включить

подогрев псевдокожистого покрытия). И тут мой хеморецептор уловил значительную

концентрацию паров этила… Легочное питание? А я этого и не предусмотрел.

Органическая химия всегда была далека от сферы моих интересов, так что я на какое-то

время попросту отключился, рыская по закоулкам своей памяти в погоне за

гидроксильными группами и алифатическими соединениями. Один из первичных

инстинктов, обгоняя разум подсказал мне, что эти пары вполне пригодны и для моего

питания, найдя их источник, я могу не опасаться голода вдали от моего корабля даже в

том случае, если я опорожню все свои баллончики. Правда, их содержимое много

калорийнее и представляет собой сложнейшую концентрированную смесь — на здешнем

языке я назвал бы ее питательным туманом. Но за неимением лучшего достаточно долгое

время можно продержаться и на этилене. Кыиуиты, следовательно, не так примитивны как

показалось мне с первого взгляда. И питание у них явно комбинированное, а меня-то

пугали…

Между тем ко мне, оказывается, обращались на звуковых частотах. А я, поглощенный

биохимическими экскурсами, даже не сразу сообразил, чего от меня хотят. Оправданием

моей кажущейся медлительности может служить и то обстоятельство, что вербальная

составляющая нашего контакта сразу же загнала меня в тупик и я должен был еще

некоторое время держать на связи большой корабельный компьютер, чтобы получить

мало-мальски адекватный перевод. Изъяснялись, к моему огорчению, на сленге. Верхний

смысловой пласт — не буду ли я испытывать сочувствие к кому-то (или чему-то) драному; возможны варианты: рваному, в лохмотьях, бывшему в употреблении, истасканному, потертому, потрепанному, изношенному, убогому, некондиционному, находящемуся вне сферы обращения…

Моторный семантический ряд: акт приема твердой (жидкой?) пищи, продемонстрированный с помощью жестов.

Экстрасенсорный семантический компонент: воспроизведение острых положительных

эмоций от совместного употребления жидкой пищевой субстанции, сопровождаемый

ожогом слизистой пищевода(?).

Пока я осмысливал полученную информацию, настроение обоих кынуитов резко и, с моей

точки зрения, совершенно немотивированно, изменилось. Пси-компоненты приобрели

остро выраженную негативную тональность, вербальное выражение которой также не

поддавалось однозначнее интерпретации. Я все еще не мог понять, к кому же относится

весь перечень приведенных компьютером определений — кого и по какому поводу я

должен был жалеть? А на меня уже снова обрушился поток словосочетаний, сопровождаемых цепочкой мысленных образов — я, существо им абсолютно неизвестное

и принимаемое за впервые виденного ими человека, оказывается, воспринимался ими, как

неспособное разрешиться от бремени крупное рогатое животное; как бережливый

индивидуум с деформированным позвоночником и отсутствием нижней части одеяния; как лишенная оперения хищная птица средних размеров; как культовое изображение с

деградирующим поверхностным слоем, и, наконец…

Рвань.

Термин, совпадающий с тем, что был употреблен в первой фразе.

Теперь не оставалось сомнений в том, что он означал ЧЕЛОВЕКА — существо, равное им

самим.

Теперь смысл их обращения ко мне дошел до меня во сей его чудовищной полноте и

однозначности: меня спрашивали, не испытаю ли я сожаления, если мы объединимся, чтобы пару рваных — то есть людей поплоше — употребить в качестве…

Тут вся газовая смесь, которой я позавтракал, уплотненным фонтаном рванула из меня, мгновенно создав перепад давления во внутреннем пространстве скафандра. До меня еще

долетали жуткие подробности типа продажи с потрохами, но я, уже совершенно потеряв

голову, включил левитр, кое как преодолел стену и под ее прикрытием обрел невидимость, чтобы на предельной скорости ринуться к кораблю.

Задраив люк и выбравшись из загаженного скафандра, я был готов стартовать в тот же миг.

Мальчишка, самонадеянный мальчишка! Противопоставить себя всему Совету Звездного

Каталога — и зачем? Для того лишь, чтобы быть приглашенным на каннибальское

пиршество! Вероятно, справиться г парой слабых собратьев было им не под силу, и вот я, метапсихолог Содружества Миров, стоящих выше этой убогой планетенки настолько же, насколько этот, с позволения сказать, «хомо» превосходит инфузорию, именно я

показался им пригодным для соучастия в кровавой расправе… Нет. Бежать, и бежать

немедленно Найти в себе мужество явиться в Совет и заявить: «Я был не

прав. Человечество Кынуэ-4 НИКОГДА не будет способно подняться до сотpyдничества с

нами. Ограниченное в природных ресурсах, истощенное ничем не сдерживаемой

плодовитостью, задыхающееся в чаду отработанных выбросов примитивнейших машин, это человечество не имеет права даже на собственное название. Кынуитам нет места в

Содружестве!»

Итак, я признаю свою неправоту, и меня извинят, приняв во внимание мою неопытность.

Что поделаешь — мальчишка… У меня не потребуют даже доказательств в том, что мой

конфуз правомерен. И потом долгие годы будут только терпеть мое присутствие, не видя

во мне равного…

А ведь я и вправду мальчишка. Недоросль. Мне предоставлен превосходный корабль, уникальная аппаратура, неограниченное время — и для чего? Только для того, чтобы я

удостоверился в собственном щенячестве?

Не слишком ли дорого?

Нет. Все будет не так. Я действительно приду в Совет и скажу: «Я был не прав». Но затем

я представлю полнейший, удовлетворяющий самым придирчивым инструкциям отчет о

моем пребывании на неисследованной планете. То, что я признаю свою неправоту, не

будет главным. Потому что вслед за этим я скажу: «… и вот доказательства», и положу на

стол коробки с микрофильмами, обоймами проб, таблицами семантических построений.

Бортовой журнал будет только приложением ко всему этому. Я сделаю это, потому что я

уже не мальчишка.

А теперь за дело. Выбранный мною образ никуда не годен — сменить, и не теряя ни

минуты. Защита достаточна (впрочем, большей и не бывает) — прекрасно. Контакт, на

который меня вынудили, был, в сущности, односторонним; но в следующий раз я такой

контакт не только поддержу но и разовью до возможных и невозможных пределов, ведь

теперь я знаю, на что способны кынуиты, и даже самые чудовищные сюрпризы не

повернут меня в замешательство. До сего момента мои наблюдения ограничивались, так

сказать территорией общего пользования — я проникну внутрь их жилищ.

Собранные мною сведения будут полны и достаточны. Меня послали, чтобы по

возвращении увидеть перед собой отшлепанного мальчишку, — я вернусь как

полноправный член Совета.

Итак, первоочередная задача — скафандр. Совершенно очевидно, что придется сменить

пол».

Ступени были гранитные, добротно отполированные и, несомненно, кладбищенского

происхождения; но мартовская капель расцветила их таким праздничным блеском, что

ступать по ним казалось просто кощунством. Светло восставали в непрогретое небо и

травянисто-зеленые луковки малых куполов, точно первые проростки весны; и даже гроб, обитый совершенно не подходящим для того желтеньким коленкором, казался уже совсем

не страшным, обратившись в сверкающую золотую дароносицу. Шестеро равнодушных

мужиков, оскальзываясь, занесли его в церквушку, водрузили на заготовленные козлы и

неловко завозились, отдирая прибитую одним гвоздем крышку. Открывшееся блеклое

личико на мгновение заворожило их неминучей предопределенностью собственной

смерти, заставив, как это всегда бывает, замереть по-птичьи; но вот кто-то первый шумно

вздохнул, и все, стряхивая оцепенение, начали трусцой подвигаться к выходу, разом

ощутив непреодолимое желание покурить… Внутри осталось не более десятка скорбных

фигур — родственники, знакомые, не знакомые вовсе. В сумеречном пространстве

потянуло разожженным ладаном, и служба началась. Чуткие язычки по-новогоднему

разноцветных лампад заметались, подчиненные ритму побрякивающего кадила; скороговорка странным образом сочетаемых слов, полуузнаваемых в своей

староцерковной замшелости, завораживала и притупляла боль.

Еще одна фигура столь бесшумно возникла на пороге, что явление ее было заметно не

более чем трепет свечи, Действительно, вошедшая была скорее тенью, нежели светом: темное лицо — не смуглое, а навечно посеревшее от смертной болести или неизлечимой

тоски: вороний очерк жесткого платка и немнущегося платья; окостеневший в

неестественной прямизне все еще девичий стан. Если бы этого лица мог коснуться хотя

бы отблеск святости, ее можно было бы назвать богомолкой-вековушей. Кладбищенский

батюшка, к которому возили на отпевание по пути к Ново-Ручьеву кладбищу, бездумно

поднял глаза на вновь прибывшую — и поперхнулся.

Немногочисленные прихожане любили отца Прокопия за истовость и проникновенность.

Глубокие паузы, коими перемежал он канонические тексты, не были знаком бессилия или

беззвучно перебарываемой горловой сухотки; десятилетие за десятилетьями постигая

открывающиеся перед ним души, он научился доносить до каждой всю благостыню

умиротворения творимого им обряда. Но существо, застывшее перед ним, было наглухо

затворено, и пытливый сострадающий взгляд отца Прокопия не углядел ни щелки, через

которую можно было бы проникнуть за серую завесу смертного лика — в глубину

бессмертной души. Поколебавшись, батюшка глянул в другой раз, уже пристальнее, и

усумнился: да полно, была ли там вообще душа?

Ни скорби, ни отчаяния, ни сострадания к близким, ни тихо теплящихся воспоминаний —

ни одного из чувств, побуждающих переступить скорбный порог, за которым вершится

последняя служба. Ничего. Непрошеная гостья стояла так, словно ее приговорили к тому, чтобы прослушать панихиду от начала до конца. Наследства ждет, что ли? Хотя что тут

может перепасть — и гроб самый убогонький, и родня вся в возрасте, да не при деньгах —

не скопили, выходит. Сейчас на Ручьево свезут, поплачут для порядка, дотемна как раз и

управятся, а там — немудреные поминки, студень с хренком и прочим незатейливым

прикладом, и неистребимый первач — а что же еще, на столичную-пшеничную, а тем паче

заморскую стариковских достатков не напасешься.

Между тем служба шла чередом, и размышления отца Прокопия не мешали ему

выговаривать что положено с проникновением и приличествующими жестами.

Похрустывала небогатая саржа облачения, быстрорастворяющимися диагоналями

ложились справа и слева от гроба перистые доpожки благовонного дыма, и

двухтысячелетние сказки о гласе Архангела трубе Божией даровали твердую уверенность

в грядущем воскрешении и суде праведном.

Но эта напевная скороговорка, казалось, проходила мимо ушей непрошеной гостьи.

Голова ее медленно поворачивалась по мере того, как взгляд скользил от одного образа к

другому. Ишь, в иконостас вперилась, а лба не перекрестит. Не гоже Не театры тут. Хотя

стоит степенно, не то как туристки, прости Господи, с босой головой во храм — у этой

плат чин чином… Сомнения, одолевавшие отца Прокопия, начали понемногу его

раздражать, и цепочка кадильницы зазвенела не в лад. Служба, однако, шла к концу, и две

бабки бесшумно заскользили вдоль стен, торопливо притушивая недогоревшие свечки.

Мужики, курившие на паперти, потянулись вовнутрь, обрывая на пороге праздные беседы.

Кто-то из них бесцеремонно повел плечом, отодвигая богомолку, и она неожиданно легко, словно и не по щербатым плитам, а по вощеному паркету скользнула вбок, прислонившись к стене и продолжая неотрывно глядеть в одну точку. Батюшка, уже

отошедший к двери в ризницу, вдруг сочувствовал непреодолимое желание обернуться и

поглядеть, как же будет вести себя дальше необыкновенная гостья.

А она никак себя не вела. На образ Скорбящей Божьей Матери уставилась, точно до гроба

ей и дела нет никакого. Не попрощалась, выходит. Посторонняя. А ведь когда служба шла, ждала чего-то. Как Бог свят, ждала. Но ведь не к поминкам же же присоседиться? Да нет, на сей момент имеется тут мастер, Котька-обсосок. Как гроб вынесут, он уже на паперти, заговаривает с кем ни попадя, когда гвозди подаст, когда с выносом подмогнет…

Приглашают. Бывает. Чаще, правда, не зовут, даже сторонятся, вот и сегодня ему не

улыбнулось.

Только эта — не таковская.

Батюшка сердито встряхнулся, пригладил апостольские кудельки, вставшие нимбом

вокруг непроизвольно покачивающейся головы, и исчез в ризнице, крайне недовольный

собою.

Незнакомка словно к не слыхала частого стука молотка, столь ужасающего для родных и

близких. Внимание ее было поглощено старой, неумело списанной с чего-то иконой, которой по бедности оклада и неуловимой неканоничности рисунка вряд ли нашлось бы

место в богатых соборах центра города. Созданная благочестивым, но явно бесталанным

богомазом, она была весьма вольной копией с полотна безвестного на Руси итальянского

мастера — может быть, Амброджо Лоренцетти, а может, и самого Джотто. Собственно

говоря, скопированы были только фигуры Девы Марии и ее только что снятого с креста

Сына, а поскольку все остальные действующие лица, по разумению художника, были

необязательны, то выходило так, что Божья Матерь единолично и незатруднительно несла

на скорбных руках всю тяжесть мертвого тела.

Между тем свечи гасли одна за другой, сберегаемые экономными, нечувствительными к

свечному пламени пальцами; нежная нищета штукатурки, обогреваемая доселе медовыми

отсветами золоченых окладов, стремительно стыла в преждевременных сумерках. Тяжело, стараясь ступать в лад, понесли гроб. Кто-то со скрежетом поволок к стеке козлы, и точно

разбуженная этим звуком, странная гостья снова бесшумно поплыла вдоль стены, испытующе вглядываясь в уже едва различимые лики святых. Огибая брошенные козлы, она вдруг гибко до неестественности изогнулась, что несомненно привлекло бы внимание

окружающих, если бы таковые еще в церкви оставались, но смотреть было некому, и она

беспрепятственно завершила свое кружение по Божьему Храму, как успокаивается на

ночь блеклый барвинковый мотылек.

На пороге она появилась последней, и ослепил ли ее весенний свет, или она решила

проводить хотя бы взглядом отъезжающий похоронный автобус непристойного яичного

цвета с черной шмелиной перепояской, или была еще какая причина, но она снова замерла, словно ноги приросли к гранитной плите, совершенно очевидно, бывшей когда-то

респектабельным надгробьем.

И тогда Котька-обсосок, так и не приглашенный в этот несчастливый для него день на

дармовщинку «помянуть», встряхнулся, как селезень, и шагнув к ней, с нарочитой

развязностью предложил:

— Ну что, убогая, пойдем со мной, что ли?..

«Я у цели. Осталось увидеть все собственными глазами, составить подробный отчет и

признать, что Совет Звездного Каталога был прав. И еще помятуя наставление деда, постараться сохранить здравый рассудок, потому что то, что я ожидаю увидеть, выше сил

разумного, рационального человека. Недаром я все время вспоминаю моего наставника и

еще — древнее предостережение Архани, тысячу лет назад предвещавшее беду, исходящую от «темного мира». Хотя диковинное слово «преосуществление», так и не

разгаданное, могло ведь означать и что-то другое…

Но я должен снова вернуть себя к последовательности изложения. Итак помещение: совершенно очевидно, что не жилое, а ритуальное. Наличие на Кынуэ множества религий

даже в одном регионе не позволило мне однозначно атрибутировать принадлежность

здания к какой-либо из них. Это можно сделать позднее по зафиксированным

изображениям. Выбор его крыши в качестве стоянки в какой-то степени случаен, хотя и

удовлетворяет инструкциям. Могу только сказать, что данный культ содержит поклонение

богу, умирающему насильственной смертью. Несмотря на последующую реанимацию и

вознесение на небо (мотив космического путешествия?), тело божества становится

объектом ритуального каннибализма — в течение двух тысяч местных лет (!) имитируется

его поглощение, причем в специально изготовляемых муляжах строго дозированных

останков этого бога растительный белок заменяет собой животный. Эти данные

предоставлены многочисленными зондами, наблюдавшими церемонию ритуального

поедания зерновых производных, объявляемых частицами богочеловеческого тела.

(Снимки делались в тех случаях (редких!), когда кормление происходило вне культовых

зданий; проникать внутрь зондам не разрешалось даже в закамуфлированном виде. Я буду

первым и, надеюсь, последним кто это сделал. Логично допустить, что, коль скоро здесь

проходят акты имитации богопожирания (что типично для планет низшей ступени

развития), то здесь же могут происходить и те жуткие плотоядные пиршества, на каковое

меня пытались пригласить вчерашние контактеры.

Я должен это видеть собственными глазами. Я должен это зафиксировать. Я должен

предоставить Совету неопровержимые документы.

Мой индивидуальный скафандр (второй вариант, поправка на противоположный пол) позволит мне не привлекать внимания аборигенов. Ситуация максимально благоприятная

— к культовому зданию, на котором законсервирована моя транспортная капсула, только

что доставлен контейнер с телом (живой или мертвой особи — пока не ясно). Контейнер

внесен внутрь здания. Наиболее активные индивиды мужского пола остаются снаружи —

вероятно, на страже.

Мне никто не препятствует, и я вхожу.

Контейнер открыт и размещен на примитивном сооружении из твердого растительного

материала, на котором аборигены обычно принимают пищу (отдаленный аналог наших

столов). Все пришедшие располагаются вокруг. Включаю фиксирующую аппаратуру.

Сейчас ЭТО начнется. Сейчас. Пока я еще контролирую собственное эмоциональное

состояние, нужно снять суммарный пси-спектр. Итак, компоненты по интенсивности

скорбь, сострадание, ожидание одиночества, страх перед собственным концом (сплошной

атавизм). Но ни малейшего намека на предполагаемое удовлетворение пищевого

инстинкта. Один раз мне почудилось что-то похожее, но это был слабый сигнал откуда-то

извне. Пока данный пси-спектр с ожидаемой мною ситуацией не согласуется.

Начинается ритуал. Лидирующий индивид — по внешнему виду существо двуполое — в

ускоренном темпе произносит монолог. В чем дело? Несмотря на то что все слова

воспринимаются мной в однозначном, качественном переводе никогда и никого не

подводившего лингвана, смысл речи полностью утрачен. «И изыдут творившие добро в

воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения…» Семантический пакет: вечная жизнь + звуковой сигнал из космоса + массовая реанимация мертвых +

последующее судебное разбирательство. Общий пси-спектр: полное невосприятие смысла

монолога.

Катастрофическое рассогласование аудио- и пси-компонента.

Резкое насыщение атмосферы продуктом сгорания сложного высокомолекулярного

соединения. Переход на дыхательное питание? Пси-зондированием не подтверждается. На

мой вкус, кормовая взвесь по качеству просто экстраординарна!

Звучит упоминание о верховном божестве. Пытаюсь его идентифицировать. Ни один из

присутствующих аборигенов не дает необходимого вектора. Почему никто из них не

воспринимает произносимое в его номинальном смысле, включая и самого говорящего?

Он мне все более любопытен: одежда, волосяной покров на голове и т. д. указывают на

принадлежность как к мужскому, так и к женскому полу. Голос низкий, мужской, манера

говорить скороговоркой — чисто женская. С данными о четком разделении полов на

Кынуэ это не согласуется.

Я все-таки стараюсь вычленить из произносимого наспех текста смысловую доминанту…

Пожалуй, это суд. Предстоящее абсолютно объективное и тем не менее представляющееся

чем-то ужасающим для кынуитов последнее судилище. Я с трудом подавляю очередной

приступ отчаяния — ну какое отношение имеет это мероприятие к тому акту

естественного и, следовательно, ненаказуемого каннибализма, который я ожидал здесь

увидеть? Почему, почему я ошибаюсь на каждом шагу?..

Спокойствие. Не исключено, что принесенное тело просто не пригодно к употреблению

по каким-либо параметрам. Может быть и другой вариант объяснения: владелец данного

культового сооружения (пастор, священнослужитель, шаман, жрец, батюшка, м’ганга, поп, друид, раввин, мулла, брамин, папа римский) по каким-то, не замеченным мною

обстоятельствам наложил табу на начавшийся было акт. Не исключено, что препятствием

послужило мое присутствие — может быть, потому что я посторонний, а может быть, в

силу вступила неизвестная мне магия чисел (похоже, что ритуал каннибализма требует, чтобы число участников было кратно трем, а в помещении вместе со мной оказалось

шестнадцать особей). Но если мое появление так повлияло на происходящее, то почему

корабельный компьютер выбрал для меня такую внешность, которая все-таки не

обеспечила мне полную неприметность? Нонсенс.

Тем не менее за мной ведется самое пристальное, уже не скрываемое наблюдение. На этот

раз я не ищу наблюдателя — это двуполый жрец, и он не скрывает своего сверлящего

взгляда. Но то, что он произносит вслух, не имеет ни малейшего отношения ко мне: «И

дал Ему власть производить суд, потому что Он есть Сын человеческий…» Мой

индивидуальный скафандр имитирует особь женского пола. Обо мне он сказал бы: дочь. И

тем не менее, бормоча фразы, не поддающиеся логическому осмыслению, этот

длинноволосый и бородатый индивид все время пытается понять, кто я такой.

Странно, почему при гарантированной стопроцентной неприметности я все время… есть

такой точный термин на кынуитском языке… Почему я ЗАСВЕЧИВАЮСЬ?

Перехожу на ситуационный анализ путем выведения себя на точку стороннего

наблюдателя (спасибо деду — натренировал). Представляю себя одним из настенных

изображений и наблюдаю пару: жрец — незнакомка. А, вот оно что: разумные особи, стоящие на низшей ступени развития, равно как и высшие животные, не терпят, когда им

смотрят прямо в глаза. Это на редкость распространенное правило. Я слишком откровенно

наблюдал за жрецом и вызвал ответную реакцию.

Чтобы замаскировать свое внимание, я немедленно переключаюсь на видеоряд, представленный на внутренних стенах помещения значительным числом мужских, женских и детских изображений, а также схематично выполненных жанровых сцен.

Кстати, первая же из них достаточно любопытна: женщина неопределенного возраста в

серой одежде свободного покроя, на фоне крестообразного деревянного сооружения, функции которого не поддаются логической интерпретации, держит на руках тело

обнаженного взрослого мужчины со следами глубоких проникающих ранений, нанесенных колющим оружием.

Несоответствие: лица женского пола имеют менее развитую мускулатуру, нежели

мужчины, следовательно, удержать на весу тело, по массе равное собственному, женщина

просто не в состоянии Это возможно только в единственном случае: если предварительно

тело подвергнуть вакуумной дегидратации — простейший способ получения

таксидермических экспонатов, при котором они теряют до семидесяти процентов живого

веса. Мне, кстати, еще придется прибегнуть к нему, когда я начну отбирать образцы

кынуитской фауны. Если только я в очередной раз не…

И тут я вдруг понял с какой-то беспощадной ясностью: да, я и на этот раз ошибаюсь. И

ошибусь в следующий. И еще. И еще. И так до конца моего пребывания на Кынуэ. Потому

что меня и послали сюда только для того, ЧТОБЫ ОШИБАТЬСЯ! И, что немаловажно, послали в одиночку, чтобы никто меня не поправлял, а мне самому не было бы стыдно на

каждом шагу за собственные промахи. И, вероятно, не существует лучшей школы для

новичков Совета, чем неизвестная, но абсолютно ненужная Содружеству неизвестная

планета, где самодовольный неофит будет спотыкаться без конца, пока не нахлебается

первобытной грязи, которая и вытеснит из него весь щенячий апломб. Вот меня и

отправили сюда, в этот страшноватый, почти первобытный мирок, не грозящий мне ничем, кроме крайней степени омерзения. Они все уже поставили крест на Кынуэ, и у меня не

возникает никакого другого желания, как присоединиться к ним.

Ну что ж, остается зафиксировать настенные изображения, затем собрать образцы флоры

и фауны — обязательный экспедиционный минимум — и домой…

Я настраиваю видеофиксатор на изображение женщины, удерживающей на руках

мужское тело. Почему меня так привлекает именно этот образ? Какие воспоминания —

детские, глубоко запрятанные — будит он во мне? Светло-серое скорбное лицо, вневозрастное, замкнутое на собственных думах. Я никогда не видел его — люди этой

планеты удивительно похожи на нас (правда, значительно крупнее), но в реальной жизни

я просто не мог встретить никого подобного — мы давным-давно утратили

рудиментарную растительность на теле; и все-таки…

И тут меня осенило: Архань! Ну, конечно же, Архань. Я думаю, каждым, кто впервые

узнавал о ней, вольно или невольно создавал в своем изображении образ этой легендарной

личности. Только в одном источнике сохранилось единственное слово, относящееся к ее

внешности: непримечательная. О ее жизни известно немногим более. Отшельница в эпоху

интенсивного становления современного общества, она появилась неизвестно откуда на

маленьком островке, где жило всего несколько семей. Государственных субсидий она не

получала, так как заниматься рациональным трудом не желала — она выращивала

неперспективные растения, которые называла архаичным словом «прекрасные».

Возможно, Архань — не настоящее имя, а прозвище. Умерла она рано и скорее всего —

от истощения. В последний год жизни вырезала на деревянной доске четыре строчки

зловещего предсказания, которую и водрузили на ее могиле (позднее дерево покрыли

консервирующим составом, так что любой теперь еще может ознакомиться с текстом, который, впрочем, и так известен любому из нас). В скудных воспоминаниях, которые

удалось собрать через десять лет после ее смерти, отмечалось, что она употребляла

странные, уже забытые за ненадобностью слова; некоторые, похоже, были придуманы ею

самой. Самым странным было предсказанное «преосуществление». его просто сочли бы

ошибкой, если бы в ее лексикон не входили еще и такие курьезы, как то: соядение, етапный, некосновение, желтый, приочара, сокроумно, розовый, прекрасномертвие, пурпурный… Вероятно, эти слова очень раздражали ее соседей, если их припомнили

спустя столько лет.

Возможно, сровненная с землей могила была бы просто забыта, но по странному

совпадению точно через год после смерти этой женщины произошла катастрофа, едва ли

не крупнейшая в истории нашей цивилизации: за несколько минут ужасающего

землетрясения столица планеты превратилась в руины.

«Столица рухнет…»

Островитяне сообщили в органы всепланетной информации о том, что катастрофа была

предсказана заранее, и нужно ожидать следующую. Oт них отмахнулись. Разумные Миры, так недавно объединившиеся под девизом: «Существует то, что рационально, а то, что не

рационально, существовать не должно», принялись возводить новый мегаполис на

сейсмоустойчивом плато.

Прошло десять лет. «… и погибнет скот». Планета лишилась всего поголовья в считанные

месяцы — ураганная пандемия грозила голодом, и спасли положение только опять же

соседи по Содружеству.

Но теперь о предсказании Архани заговорили все. С недоумением и ужасом. Ждали

вселенского пожара. Десятилетие, другое… Понемногу страхи утихли, об Архани снова

позабыли.

Это произошло через сто лет — громадный раскаленный метеорит врезался в засушливые

леса экваториальной зоны, оставив гигантский кратер, опоясанный пламенем, из которого

не успевали вырваться ни люди, ни животные. «Огонь, тяжелый, как секира» убедил

последних скептиков — все лихорадочно стали готовиться к четвертой беде, самой

таинственной, приход которой следовало ожидать из глубин космоса. Впрочем, а почему

обязательно — беда? Ведь загадочное «преосуществление» могло оказаться и благом…

Но тех, кто посмел высказывать такие мысли, объявили еретиками со всеми

вытекающими из этого последствиями. Из «темного, неведомого мира» могло обрушиться

только зло. Так Содружество Разумных Миров оказалось в добровольной изоляции от

множества планет, где уже существовала жизнь, но уровень ее значительно отставал от

нашего — как на Кынуэ-4. И потянулись десятилетия, столетия… Прошло около тысячи

лет. Страх перед инопланетной опасностью уступил место презрительному высокомерию

— Разумные Миры, подпитывающие друг друга, сделали такой рывок в своем развитии, что могли уже ничего не опасаться во всей Вселенной. Страх прошел. Отчуждение

осталось. И я понял, что оно оправдано, побывав на Кынуэ…

Между тем я и не заметил, как контейнер с телом вынесли из помещения; стража у входа

была уже снята. Так. Круговой видеообзор, пробы воздуха, микрочастицы пыли с

подстилающих плит. Все. Выхожу.

Снова ошибка: стража снята не полностью, один оставлен для наблюдения за мной.

Подходит. Внешний вид: из всех наблюдаемых мною особей этот стоит на низшей

ступени. Пси-спектр: сильнейший пик в области удовлетворения потребностей… каких?

Трудно вычленить доминанту — размывающие наслоения. Максимальные: жажда, голод, влечение к совокуплению, тоска по общению. Что-то еще, абсолютно не поддающееся

определению — вероятно, у нас таких потребностей просто не существует.

Эмоциональный вектор решительно направлен на меня. Что ему надо? Неужели?..

До чего же я неопытен! Догадаться о его намерениях я мог бы по одному обращению —

«убогая». Мой лингвам ведь уже строил этот ряд: убогий, рваный, бывший в

употреблении. Значит, если в прошлый раз меня приглашали в качестве соучастника

охоты, то теперь мне однозначно и неприкрыто отводится роль жертвы — «убогой».

Теперь понятно: тело, находящееся в контейнере, оказалось непригодным к употреблению, и все присутствовавшие при начале ритуала отбыли туда, где будет проводиться новый

обряд — уже со мной в качестве пассивного участника. Что ж, это будет моим последним

наблюдением на Кынуэ. Эти дикари не могут подозревать, что я защищен неуязвимым

скафандром. Так что я смогу зафиксировать всю процедуру поэтапно, вплоть до того

момента, когда моих контактеров постигнет глубокое разочарование.

Стоп. Я теряю беспристрастность — кажется, я опустился до эмоции, напоминающей

ненависть. К дикарям-то! Это недопустимо. Вернуться к состоянию внимательной

беспристрастности. Вот так. Тем более что мы продолжаем двигаться по открытому

пространству, направляясь к хаотичному скоплению кынуитских жилищ.

Эмоциональная гамма моего проводника между тем только усиливается. Почему я не могу

до конца идентифицировать ее компоненты? Предвкушение сытости, полового

удовлетворения, какого-то наркотического состояния — все это естественно и

предсказуемо для существа такого уровня. Но вот вектор, обращенный на меня…

М-да. Всего мог ожидать. Любой патологии.

Но этот недоразвитый абориген совершенно искренне собирался МЕНЯ

ОСЧАСТЛИВИТЬ!»

Котька так никогда и не смог понять, почему не зарядилась его городская жизнь.

Задумывалось все складно, да и в армии вроде все было путем. Играл на своей трехрядке, приплясывал, частушки, необидные для начальства, складывал — не слишком похабные.

В ансамбле, правда, старлей, послушав его козлетон, велел на сцене варежку отвешивать, а сигнала не подавать. Котька не обиделся, знал, что голосок у него подстать фигуре.

Дальше округа, пробиться не удалось, смотр в столице тоже улыбнулся, но Котьку

вовремя заметил сам генерал за рыжий чуб и носик конопатый; обозвал Васей Теркиным

— говорят, потом на генеральском своем закусоне добавил: «недоделанный». Но после

генеральского кивка Котька был надежно застрахован от губы, хотя петь вслух ему

старлей так и не разрешил. Так и промчались три благополучных солдатских года; все

дембелюшники подались в город с шоферскими правами, а Котька — с трехрядкой своей

безотказной. На том Котькино везение и кончилось. Устроился вроде. И в получку

приносил вроде прилично, только утекало все невесть куда. Армейские его братки, а ныне

— кореша общежитские, что ни день приходили с бутыльком; Котька, по старинной

деревенской привычке, что-де гармонисту ставится, а не то что с него берется — как-то

раз решил возместить нехватку финансов тальяношным перебором. Кореша минут десять

внимали в ледяном молчании и даже некотором изумлении, как ежели предстал бы перед

ними Константин в стрелецком кафтане и с бородою до причинного места. Затем, дождавшись паузы, один из слушателей задумчиво осведомился, а не прихватил ли

Котька из родимой деревни и дедовскую берданку?

Котька простодушно ответил, что берданкой не обзавелся, и естественно поинтересовался, а на кой она сдалась? «А вот мы б твою гармошку да из твоей же поганой берданки», —

ласково пообещали ему, и с тех пор Котька, когда наличность не позволяла

соответствовать, стал исчезать из помещения. Идея была в корне неверна, потому что

кореша начали заявляться не токмо с бутылками, но и с девицами без всяких принципов, но в боевой раскраске; к Котьке обращались уже традиционно: «А ты, недоделок, выметывайся!»

Котька практически остался без угла.

Где заночевать он, конечно, находил, мир не без добрых людей, но это были чужие углы.

И не приходило Котьке в его рыжую бесталанную голову, что все беды его — от того

лучшего, что еще сохранилось кое-где в отдаленных русских деревеньках и было

заложено в его детскую душу так же просто и естественно, как складывается в заветный

сундучок чистая рубаха и пара исподнего — «на умирало».

Котька органически не мог красть.

Ненадолго хватило беззлобного котькиного характера и оптимизма, сопутствующего

деревенскому солнечному чубчику, когда удавалось уговорить себя, что-де образуется, соседи по комнатушке переменятся, из подсобки в цех переведут и все будет трали-вали; по незримая трещина между ним и миром ежевечерних полубанок, ларешных бабонек и

их небрежных кошелок, из которых ласточками порхали на стол бельгийские колбаски, чилийская консервь и прочая неупотребимая на собственной родине снедь, да уже ке

трещина, а самая что ни есть глубокая теснина Дарьяла вое ширилась, оставляя Котьку на

скудном берегу праведных заработков, скорбного недоумения и невыносимого для

простой души одиночества.

Награда за праведность, как и водится, свалилась нежданно. Снизошла она на Катьку в

виде комендантши общежития, лютой лимитчицы неопределенного возраста, внезапно

возымевшей страсть переквалифироватъея в челночницы. Для будущего товара

требовался сторож, а наметанный глаз комендантши давно отметил несовременную, чуть

ли не патологическую честность парня. Неистребимая комендантская привычка к

«оформлению» обошлась Котьке в лиловый штамп на соответствующей странице

паспорта, и он обрел законные права на шестиметровый забуток в приобщежитской

квартирке; супружеские же права были раз и навсегда определены хриплым «ни-ни!».

Полновластная хозяйка оказалась покладистой, чем можно было опасаться, тем более что

едва ли не ежемесячно она отбывала в юго-восточном направлении и возвращалась не

раньше, чем через двенадцать дней, наполняя квартиру клейкими клетчатыми сумками, неженским матом в адрес таможенников и трупным душком самогона.

И эти дни всецело принадлежали Котьке.

Казалось бы, вот тут-то и побахвалиться ему перед старыми корешами, тут-то и

распустить перед ними хвост — и жилплощадь с оборудованной кухонькой, и запасы

зелья, которое с хозяйкой гнали посменно и потому не считались… Так нет же. Его

давнишняя мечта — чтобы перестали величать его «Котькой-обсоском», вдруг утратила

свою первостепенность. И секретом самоутверждения этого незадачливого бедолаги, его

сокровенной тайной было открытие, сделанное им одновременно и случайно, и

закономерно, ибо только истинно простой и чистой душе, которой, как известно, уготовано местечко в царствии небесном, мог открыться такой неиссякаемый источник

бескорыстной и светлой радости. Никто из давнишних котькиных собутыльников этого

света просто-напросто не разглядел бы; Котька же изумился — и жизнь его приобрела

новый смысл.

С той поры каждый раз, когда его квартировладелица отпиавлялась на подножные

турецко-эмиратские корма, Котька заходился от сладкого предчувствия. Едва дождавшись

субботы, он прибирался, то есть выгребал двухнедельный мусор, надевал чистое исподнее, закупал в кулинарии, где подешевле, пяток пирожных и чистил селедку; совершив эти

великие приготовления, он отправлялся в свободный поиск.

Он не шел к шикарным магазинам, театрам и тем паче казино — там водились

исключительно крашеные и наглые, сами ищущие мужика и полагающие обязательной

хрусткую блекло-зеленую мзду. Нет, Котька-обсосок искал совсем, совсем иного. На

стылых папертях, на горьких поминках, куда ему порой удавалось затеяться под

осуждающим взглядом отца Прокопия— в безрадостной, бессчастной тени он точным и

цепким взглядом отыскивал самую безнадежную вековуху, бледную немочь, раз и

навсегда отлученную судьбой от надежды на мужскую ласку. Инстинктивно выбрав

нужный тон, он бывал то деликатно сдержан, то витиевато многословен, но обязательно

— искренен, и пока он вел свою избранницу в невзрачную конурку, вспоминал обычно

родное село с речными кисельными туманами, подкаменными бычками-агахами и

весенней черемуховой ворожбой. Тут осечки не бывало. Котькину воркотню можно было

бы определить как «народная песня в прозе», и пленницы его красноречия, давно

отвыкшие от разговоров, выходящих за черту современного нулевого уровня адских

кругов «съездил-купил-продал-погорел», неощутимо для себя оставляли у подножия

щербатой, сейсмонеустойчивой котькиной лестницы все картонные доспехи российских

предрассудков, слагающих броню их девичьей неприкасаемости.

Но не то, не то и не так было нужно Константину. Он усаживал онемевшую гостью ка

плешивый диванчик, наливал крепчайшего, заваренного прямо в чашке грузинского чаю и, потчуя ее сластями и сельдем попеременно (а когда обстоятельства требовали, то и

собственным зельем, подслащенным импортным сиропчиком), незаметно переводил

разговор на главную тему, как бы случайно открывая в своей собеседнице неброскую, скрытую от равнодушного взгляда пригожесть. Он безошибочно находил те немногие

черты, которые можно было похвалить, и от немудреных слов восхищения — и ручки-то

махонькие, как воробушки, и глазки-то ясненькие, как барвиночки, — переходил к

суровому заклеймению всего рода мужского: ну, мужики, ну, козлы бельмястые, такую

девку не приметили!

Но и это было не главным. Ибо квинтэссенцией котькиных речей была надежда — все

сбудется, и разомкнет судьба свои ладошки скаредные, и бросит полными горстями и

желанность, и нежданность, и сердца успокоение. И в благодарность за праведную ложь

этих слов лился на Котьку-обсоска невиданный свет такого похорошевшего, ожившего

лица, и на глазах выгибались горделивые брови, и покрывались жаркими трещинками

холодные, нецелованные губы… И тогда, не допуская, чтобы по этому просветленному

лику пробежала гаденькая трусоватая рябь — ой, Господи, а что потом-то? — Котька

отечески усмехался и переворачивал свою чашку донышком кверху:

— Ну что, птаха весенняя (осенняя, летняя — смотря по сезону), отогрел я тебя? А

теперича давай, провожу — скоро ночь на дворе.

И если птаха порхала за порог, он отпускал ей беспрекословно и, пожалуй, даже без

сожаления.

Но почти все оставались по доброй воле.

А потом наступали будни, и стирались в памяти черты невзрачного личика, но отсвет

счастья сохранялся как бы сам по себе, точно улыбка Чеширского Кота, о котором Котька, естественно, слыхом не слыхал; и еще нет-нет, да и возникало великое изумление: неужто

это он, недоделок, всеми изгоняемый и презираемый, смог подарить другому человеку

такую неохватную радость?

И вот сегодня он впервые усомнился: а ту ли он выбрал? Хотя все сходилось: и годков за

третий десяток, и с лица мымра-мымрой, и пошла не кобенясь, вот только слушала как-то

странно. Котька веселил ее как мог, сыпал деревенскими да солдатскими прибаутками, а

она вдруг на самом неподходящем месте останавливалась как вкопанная и уставлялась на

Котьку безразличным рыбьим взглядом. Может, думала пятки намылить? Так он бы, ей-богу, не возражал. Но она снова двигалась вперед каким-то неестественным скользящим

шагом — ну прямо как Чингачгук, Большой Змей. Так они в конце концов и добрались.

По тому, как одеревенело застыла гостья на счастливом диванчике, не скинув даже

наглухо застегнутого плюшевого пальтеца, Котька понял, что дело совсем швах, и вместо

чашей выставил граненые стаканы. Проворно разлив, он с демонстративной лихостью

опрокинул «первый — со свиданьицем», лихорадочно соображая, как же уговорить эту

куклу деревянную хотя бы пригубить. Но «кукла» без тени смущения повторила котькино

действо, на долю секунды разомкнув пепельные губы и тут же снова сжав их в одну

полоску. Котька подивился — она вроде бы и не сглотнула, точно и не в себя. Не во рту

же держит, первач-то крепенек, двойной очистки…

Он беззастенчиво смотрел ей прямо в лицо (его простодушной деликатности не хватило

на то, чтобы понять: на некрасивых женщин так пристально не смотрят), и опять —

впервые в своей практике — не мог найти ни одной черты, которую можно было бы

назвать недурной. Конечно, Котька не дурак был и соврать, но безошибочная интуиция

подсказала, что она выслушает, и не поверит. А весь смысл котькииых стараний и

заключался в том, чтобы родить и выпестовать эту веру.

Он опечалился и налил еще по одной. Привычные заклинания «и сбудется, и слюбится»

не приносили ни малейшего результата. Котька подливал, втихомолку радуясь, что на

кухоньке еще несколько трехлитровых балок, да и аппарат побулькивает — успел, проходя мимо, наладить одной левой. Умелец. Только не в коня корм. Скорее он сам с

копыт слетит, чем эта черносливина сушеная. Вот это точно! Сушеная и есть. Только с

чего ты так посохлась, девонька? Обидели? Обделили? Нет, была бы злость. А тут только

тоска смертная. Знать, сама отпела ты себя на веки вечные, горемыка неневестная, положила крест на своей жизни, и один Господь ведает, чем тебя пронять-одарить…

Одарить! Котька аж расплылся в пьяной, счастливой улыбке. И как это он до сих пор не

допер?..

Он поднялся, тяжело опираясь о цветастую замызганную клеенку. Погрозил пальцем:

— А ты — ни-ни! Ни с места. Жди, я ща… Порушу я твою тоску подлую. Расцветешь ты

у меня алым цветиком…

Приговаривая так, добрался — по стеночке, по стеночке — до хозяйкиной двери.

Нашарил в заветном уголке ключ. Долге возился, отмыкая. Запретная для него комната

пахнула помадными бабьими красками, недовыделанной кожей и вонючим жучком.

Котика поматывая головой, чтобы хоть немного очухаться, уставился на груду заморского

барахла, сваленную на двухспальной кровати Это было чужое, и мысль об этом охолодила

его.

— С получки сквитаемся, — пробормотал ок, твердея в своем намерении. — Отдам.

Вотрое. Не для себя ж…

Он попытался сосредоточиться, соображая, чем бы горькой гостьюшке своей подфартить.

Но перед ним в прозрачных пакетиках поблескивали, как карамельки, разноцветные

турецкие футболки, топорщились несгибаемые синие портки, ластились пастельные

одноразовые трусишки; глазасто пялились коробочки с кругляшками теней, чопорно

хоронились чернолаковые раковинки шанельной пудры; навзничь, шпильками кверху, шлялись парчовые лодочки гвардейского калибра… Не то. Все это было не то. И вообще

не то…

Не то? Он попытался сообразить, что же его всполошило, словно толкнув в спину. Что-то

произошло. Он безнадежно махнул рукой на весь этот заморский хлам и, подцепив наугад

какой-то желто-зелено-лиловый платок, потащился назад, в тесную свою конуру.

Гостьи за столом не было.

«Скверно, очень скверно. Сказывается, я даже не научился полностью владеть собой.

Когда я принял суммарную пси-гамму моего кынуита, с его намерением меня

осчастливить, мною овладел просто истерический хохот. Пришлось несколько раз

останавливаться. Хорошо еще, что лицевая маска скафандра не передает моего истинного

эмоционального состояния. Сколько же мне еще придется тренироваться? Скорее бы

домой!..

Мы двигаемся дальше. Кынуит беспрестанно говорит, но его пси-спектр свидетельствует, что это — лишь отвлекающий маневр, который должен позволить ему завлечь меня в

западню. Следовательно, аудиоинформацией можно временно пренебречь. Да, ни от чего

другого я так не заходил в тупик, как от способности аборигенов говорить одно, а думать

совсем другое. Кстати, непревзойденным в этой области оказался тот массивный кынуит с

признаками как мужского, так и женского пола, которому я присвоил условное

обозначение «жрец». Жрецы существовали на многих отсталых планетах, о которых

рассказывал мне дед; как правило, они являлись носителями культуры, хранителями

эпического пласта дописьменного периода литературы и в значительной степени —

прогностиками. Но о какой культуре может идти речь в обществе, где каждый озабочен

удовлетворением чисто животных потребностей, на что годится даже кусок плоти

ближнего своего?

Тем не менее в словах жреца была даже какая-то завораживающая ритмика. «И дал Ему

власть производить суд, потому что Он есть Сын человеческий…» Во время обратного

перелета все это нужно будет детальнейшим образом проанализировать. Уже одно

выражение «царствие небесное» навело меня на мысль о том, не является ли это

зашифровкой предполагаемого союза цивилизаций, каким в действительности стало наше

Содружество Разумных Миров? Тогда, в ритуальном помещении, возле тела, подготовленного к изуверскому пиршеству, я не мог интерпретировать с помощью

лингвана каждый закладываемый в мою память термин — слишком плотен был поток

информации. Но уже сейчас цепкое внимание ко мне со стороны жреца, как и ряд его

выражений, настойчиво требует объяснений. «Суд небесный». Это понятно— суд, творимый представителями инопланетных цивилизаций (вопрос: откуда о них известно

жрецу?). «И дал Ему власть…» Власть дает только Совет Звездного Каталога. Но кому же

это — ЕМУ?

И тут приходит догадка, столь ошеломляющая, что я снова замираю на месте.

Да ведь глядя на меня, намекая на что-то, известное только нам двоим, жрец и не мог

говорить ни о ком другом. Следовательно, речь идет обо МНЕ!

Это я, облаченный доверием Совета, прибыл на Кынуэ, чтобы определить судьбу ее

человечества. Это мне доверено решать, достойна ли эта планета войти в наше

Содружество, или ее уделом станет прозябание за неощутимой, но абсолютно

непроницаемой информационной стеной. И только я…

— Ну, чего замешкалась, птаха болезная? Упорхнуть примеривавши Так не неволю!

Мы двигаемся дальше. Птаха… Существо женского рода. Тогда почему же — сын?

А, вот оно что. Жрецы — как правило, особи, в сенситивном отношении превосходящие

рядовых обитателей планеты. Раз уж мой противник обладал способностью распознать

под оболочкой скафандра существо из другого мира, да еще и определить цель моего

появления на Кынуэ, то можно предположить, что он обратил на меня внимание еще тогда, когда я знакомился с окрестностями моего убежища. Считывая мою пси-конфигурацию, он запомнил, что ей первоначально соответствовала маска мужского рода. Следовательно, обращение «сын» должно означать, что он опознал меня сегодня, но не хочет делать свое

открытие достоянием окружающих. И его прямой, неотрывный взгляд — «я знаю, кто ты

и зачем пришел, но не выдам твою тайну».

Но почему «сын человеческий»? Попробую размотать и этот логический клубочек. Я —

существо с другой планеты, но мой облик неотличим от облика людей, а мой разум

открыт для того, кто способен считывать пси-информацию другого мыслящего существа.

Следовательно, и телом, и духом я адекватен кынуиту. Эту конструкцию нужно

дополнить императивной тональностью. Что же в итоге?

«Я знаю, кто ты и зачем пришел, и не выдам тебя; но и ты должен судить о нас так, как

если бы ты был сыном человека».

Я снова замираю. Никогда еще я с такой полнотой не чувствовал себя абсолютно не

пригодным к той роли, в которой здесь очутился! Я собрал достаточно информации. Я

проанализировал ее с максимальной логичностью и получил удовлетворительные выводы, подтверждающие априорное мнение Совета. Сейчас я завершу свой последний контакт и

доставлю собранные материалы на свою планету с предельной скоростью и

бережливостью.

Но судить я не способен!..

— Темненько-то на лесенке? Это ничего, я счас спичечку, да… Брысь вы, линявые!

Пришли.

Помещение минимальной кубатуры. И здесь живут! Освещение неудовлетворительное.

На полу предметы, затрудняющие передвижение. Сооружение на четырех (шатких)

опорах для принятия пищи в твердом и жидком виде. Газообразная компонента также

присутствует, причем и значительной концентрации. Если мои предположения верны и я

являюсь гипотетической жертвой, то сейчас следует ожидать нападения. Или с моей

стороны нужна добровольность?

Кстати, где еще двое, требуемые для ритуала?

Какая-то пауза. Меня усаживают. Пока никакой агрессивной составляющей пси-спектра.

И похоже, мы одни. Посторонних пси-излучений не наблюдается. Мне предлагается

жидкость. Ей сопутствует газообразная компонента. Гидроксильные группы, с которыми я

уже знаком. Продукт высококалорийный. Помещаю в подшейный резервуар для

последующего молекулярного анализа. Мне сразу же доливают еще. Ожидание

становится утомительным. Скорее бы мой кынуит (кажется, я должен называть его

«хозяином») приступил к той фазе действий, которая четко определит цель моего

нахождения в данном месте. Мне снова наливают. Если так будет продолжаться без

последующего развития событий, я не смогу аргументированно подтвердить или

опровергнуть мнение Совета о том, что на Кынуа распространен каннибализм. Одного

поедания частиц «тела бога», не являющихся таковыми в действительности, еще

недостаточно.

Это — неудовлетворительная работа. Даже для новичка. Но какую инициативу логичнее

применить в данном случае?

Я разглядываю моего «хозяина». Одного из тех, кого я должен судить так, как если бы сам

был человеком. Предположим, что гипотеза Совета ошибочна. Что же из этого следует? А

из этого следует, что тогда я должен буду заключить, что это недоразвитое примитивное

существо, не способное выйти за рамки убогих эгоистических потребностей, начисто

лишение аналитических способностей и сложных поведенческих комплексов, не говоря

ужо о богатстве эмоций — вот это ничтожество, это полуживотное, в таком случае, равно

мне?

И я должен отстаивать его право быть новоявленным членом Содружества Разумных

Миров? Нет, надо кончать этот затянувшийся эксперимент. А мне снова наливают…

Я в последний раз настраиваюсь на пси-волну моего «хозяина». Он почему-то

преисполнен ко мне глубочайшего сострадания. Хочет… Хочет сделать мне подарок. Хм.

Мне — подарок. С трудом поднимается, выходит в соседнее помещение. Что-то

случилось с его вестибулярным аппаратом — передвижение затруднено.

Я использую одиночество, чтобы приоткрыть максимум заборных отверстий и взять

пробы воздуха, пыли и микрососкобов со всех предметов, находящихся в зоне

досягаемости. Я уже давно отмечаю присутствие едва уловимого, но опьяняюще

прекрасного запаха. Не могу представить себе его источник; похоже, он расположен в

соседнем помещении. «Хозяин» все не идет. Вероятно, не будет слишком значительным

нарушением здешних правил, если я обследую еще одну комнату. Выхожу.

Запах идет отсюда. Полумрак. Четырехугольный иллюминатор задраен наглухо.

Углеродно-пылевое покрытие снаружи почти не пропускает света.

Перехожу на инфракрасное виденье. Множество металлических емкостей.

Вспомогательное лабораторное приспособление — четыре вентиля, четыре распылителя, тонкие трубопроводы. Бездействующий фонтанчик для увлажнения воздуха? На нем еще

более непонятный агрегат, источник гидроксильных соединений — емкость и

спиралевидная трубка. Технические конструкции — нс мой профиль. Делаю снимки, беру

пробы воздуха. Специалисты Совета разберутся. Но где же источник запаха, приведшего

меня сюда?

Наугад приоткрываю один из вентилей. Специфический звук. Концентрация запаха

стремительно растет. Из маленьких сопел, на которые я в темноте не обратил внимания, тугими струйками бьет восхитительная газовая смесь. Не удержавшись, открываю

остальные три вентиля. Судя по диаметру подводящей трубы, запасы газообразной пищи

не ограничены! Какое богатство… Кынуиты в нем просто купаются. У меня тоже

возникает естественное желание включить левитр и поплавать, понежиться в этом густом, сладковатом аромате…

Эйфория чрезмерной сытости. Но это не опасно.

Странно только, что мой «хозяин» не предложил мне этого угощения с самого начала. Да, кстати, где же он? Шаркающие звуки — бредет сюда, придерживаясь за стенку.

Останавливается на пороге, вероятно, пытаясь разглядеть, что я делаю. Не успеваю

проанализировать обстановку и решить, следует ли мне скрыть тот факт, что я нашел

дополнительный источник питания.

— Ты чего? — кричит он, вглядываясь в полумрак. — Ты чего это?

Похоже, он сумел разглядеть, что я, наклонившись над форсункой, ловлю губами

невидимые струйки газа.

— Дура! — орет он, делая рывок ко мне. — Жить надоело?

Отсутствие логики, характерное для кынуитов. Я питаюсь, следовательно, демонстрирую

жажду жизни.

— Идиотка! — Вцепившись в скафандр, он пытается сдвинуть меня места. Он не

способен представить, насколько технически невыполнима эта задача. — Колода

каменная!

Имитация одежды, за которую он тянет, тоже не поддается на разрыв. Экспедиционное

снаряжение высшего качества. «Хозяин» пытается в темноте нашарить вентили, что-то

мелкое с дробным стуком валится на пол. Тон меняется:

— Да ты что, горемычная? Окстись, бабонька! У тебя еще полжизни впереди, да сдвинься

хоть с места, во беда-то!..

Он внезапно отпускает меня и начинает судорожно бить ладонью по стене, где на

скрученном шнуре подвешена коробочка с клавишей. С шестого удара попадает по

клавише, вспыхивает свет…

Взрыв. Помещение наполняется огненной плазмой. Что с температурой? Не сразу

вспоминаю, что внутри скафандра — датчики. Ничего страшного. Мне грозит только

плавление внешнего, камуфлирующего покрытия. Но «хозяин»…

— А-а-а!. беги отседова! Беги, ты, окаянная! — Он снова хватает меня за руки, делая

отчаянные рывки. — Сгорим ведь, как пить дать!

Что-то валится сверху, разбивается, нас окатывает какой-то кислой тягучей смесью, состав которой я уже определить не успеваю, — к снова два взрыва.

— У-У-У— мамммм… ред…нень… — Он падает на пол и начинает кататься, пытаясь

погасить вспыхнувшую одежду. Почему он не покидает горящего помещения? На мне

начинает плавиться поверхностный слой. Сейчас обнажится каркас скафандра, а этого

кынуиту видеть не следует. Я тщательно перепроверяю точность словосочетания к

насколько возможно громко подаю ему команду:

— Иди ты! Иди ты! Иди ты!!!

Несмотря на экстраординарность обстановки, не теряю настройки на его пси-волну.

Доминанта — болевой шок, сквозь который явственно пробивается вектор, направленный

на меня. Он пытается меня спасти! Почему?

— Иди!!! — Но я чувствую, что мои слова уже не воспринимаются. Где же инстинкт

самосохранения, соответствующий уровню развития?

— Уy-yy!.. — несется прерывистый вой. Нарушение речи.

Почему он не бросает меня и не спасается?

Придется мне помочь ему покинуть высокотемпературную зону, а это — опасность быть

опознанным. Кынуиты, чьи голоса уже доносятся снаружи, заметят дефекты скафандра.

Но другого выхода нет. Я пытаюсь сделать шаг по направлению к выходу… и

обнаруживаю, что расплавившийся верхний покров залил шарнирные полости. В таком

состоянии я уже не смогу передвигаться, имитируя походку аборигенов. Делаю несколько

шагов — и с грохотом валюсь на пол. Подо мной что-то бесформенное, температура

выше… А, да ведь это «хозяин». Звуки прекратились. Пси-волну зафиксировать не могу.

Надо исчезать. Но что-то словно подталкивает меня, и я обхватываю неподвижное тело.

Он по меньшей мере в бессознательном состоянии, так что я могу включить левитр.

Впереди грохот. Разбивают дверь. Срочно включить аварийную систему невидимости —

только подействует ли она на расплавившийся слой? Подействовала. Отпускаю тело в

тлеющей одежде — ему я уже ничем помочь не могу, — взмываю вверх и прижимаюсь к

потолку. Дверь падает. Врываются кынуиты в коробчатых (вероятно, защитных) одеждах.

Буквально вышвыривают «хозяина» на лестничную площадку. Что-то с натужным звуком

разбивается. Звон. Шум мощной водяной струи. Пора выбираться отсюда. Что бы здесь

дальше ни происходило, меня это больше не интересует.

Клубы дыма вперемешку с горячим паром. Даже если бы я и не включил генератор

искривления световых лучей, обеспечивающий мою невидимость, я смог бы сейчас

беспрепятственно выбраться отсюда под прикрытием этой дымовой завесы. Перевожу

левитр на горизонтальное движение и осторожно, едва касаясь потолка, выплываю на

лестницу. Здесь светлее — дым вытягивает через распахнутый четырехугольный проем.

Превосходно, отсюда прямой путь — на мой кораблик, и домой! Домой…

Вместо этого я поднимаюсь на несколько ступенек и застываю, прижавшись к

заколоченной досками дверце. Я улечу домой, представлю Совету все свои наблюдения, предположения, заключения. А за моей спиной останется другой дом — горящий дом

маленького кынуита, который мог бросить меня и бежать, а вместо этого остался, чтобы с

редкостным и бесполезным упорством спасать совершенно незнакомое, случайно

встреченное существо, об истинной природе которого ему не дано было знать. Ты должен

судить нас так, как если бы ты сам был человеком».

Но ведь и с точки зрения так называемого человека это поведение просто абсурдно!

И вот теперь он лежит на лестничной площадке, покрытый сплошной черной коркой, и я

не могу вспомнить, какое же у него прежде было лицо. Двое в белом, издавая какие-то

бессмысленные восклицания, бегут снизу, наклоняются над лежащим и начинают

производить непонятные манипуляции, но разом останавливаются.

— Готов алкашонок, — говорит один.

— Оформим в машине. — Машет рукой второй, и оба бросаются вниз, издавая

перхающие звуки.

Из горящего помещения выскакивает кто-то, покрытый гаревым налетом.

— Труповозка за вами! — кричит он, перегибаясь через металлическое ограждение

лестницы.

— Будь спок! — доносится снизу. — Обеспечим.

Он кивает, исчезает в дыму и через некоторое время появляется снова с каким-то

полотнищем в руках. Укрывает им моего кынуита. Некоторое время стоит, рассовывая по

карманам мелкие предметы. Дым peдеет.

Я автоматически фиксирую услышанное: «Готов — алкашонок — оформим — в машине

— труповозка…» Звукоряд, как всегда, ни в коей мере не коррелировал с цепочкой

мысленных образов. Все трое кынуитов думали о конкретных особях женского пола.

Ощущение утонченного наслаждения, воспитанное дедом, которое я получал при анализе

психоаудиовизуального контакта с аборигенами, оказывается, необъяснимо и

безвозвратно улетучилось. Пропало желание строить изящные логические цепочки

альтернативных конструкций, докапываясь до истинного смысла всех зафиксированных

слов. Все это я проделывал здесь десятки раз и, наверное, столько же раз ошибался.

Последнее меня смущает менее всего — после того как я понял, что и послан-то был сюда

для того, чтобы бессчетное число раз ошибиться.

Но сейчас я стою перед фактом, который ужасающе однозначен и не требует никаких

интерпретаций. Факт этот заключается в том, что мертвый кынуит мог спастись, но

предпочел сгореть заживо, спасая меня.

И вот теперь мне нужно улетать. Я должен улететь. Я не имею права не улететь.

Но вместо этого я стою над телом маленького кынуита, которого по очередной своей

ошибке назвал «хозяином», что, по уточненным данным, значит владелец, господин, повелитель, обладатель, собственник — а ведь это существо было едва ли не последним в

ряду себе подобных; он был нищ и достатком, и умом — и все-таки, и все-таки… Не

колеблясь ни секунды, он поделился со мной единственным, чем владел в полной мере —

собственной жизнью.

И я не знал, какие слова найти для того, чтобы убедить мой высоким Совет в истине, которая вошла в меня, как огонь в этот убогий дом: да, кынуиты невежественны, агрессивны, нелогичны, они размножаются бездумно, подобно низшим животным, они

поклоняются своим жрецам, но не верят в пришельцев из других звездных систем… И

все-таки они равны нам.

Выходит, я был прав, когда оказался один против всех; но что же мне теперь делать, чтобы убедить их?..»

Из рапорта сержанта Худякова Ф.Я.: «Неотлучно находясь в парадной номер при дома

шестнадцать по Сорокалетия Комсомола до прибытия спецтранспорта путем проверки

было установлено что двери квартир номер три и пять кроме потерпевшей на пожаре

наглухо заколочены, а также окна первого и второго этажа включая чердак. Окно

третьего этажа открыто путем вентиляции, но проникновение туда и обратно в окно

исключается вследствие присутствия меня и отсутствия следов.

Прибывший в 23 часа 11 минут спецтранспорт наличия трупа пострадавшего не

обнаружил.

Собака работать отказалась»

Совет Звездного Каталога, собравшийся в полном составе, ждал терпеливо и

снисходительно: как-никак новички (явление, уже само по себе редкостное) не так уж

часто возвращались из своей первой экспедиции. А этот, к тому же, был еще и

строптивцем. Это ему простили, предоставив все мыслимые возможности убедиться в

собственной неправоте. Конечно, в этом полете он должен был наделать уйму ошибок, но

и они были благосклонно прощены авансом. Здесь ценились не ум и инициатива, а

принадлежность к династии членов Совета.

И вот створки дверей раздвинулись, и непокорный неофит вступил в зал.

На помосте, где возлежала элита Разумных Миров, разом воцарилась стылая, неприязненная тишина. Мало того что в нарушение всех традиции новичок был без

мантии, он даже не потрудился снять грязный скафандр. Тишина сменилась ропотом, ропот перешел в возмущенный гул. Потому что нарушитель этикета двинулся к помосту, держа на вытянутых руках что-то омерзительное, обугленное.

Члены Совета, которым все-таки не чужд был профессиональный интерес, невольно

подались вперед. За это время большинство присутствующих просмотрели атлас живых

форм Кынуэ, и сейчас им не трудно было понять, что обезображенная огнем маска

скафандра копировала какую-то кынуитскую женщину, сочетающую в себе смиренное

достоинство и безутешную скорбь. Тело, которое она несла, на первый взгляд было

непомерно тяжелым для слабых пергаментных рук, но члены Совета знали, что

немощность эта иллюзорна, а несомое тело, как и все экспедиционные экспонаты, дегидротировано в глубоком вакууме и, следовательно, вшестеро уменьшило свой вес.

Это было очевидно; приводило в недоумение другое: зачем это все?

— Зачем это? — невольно произнес вслух председатель Совета.

Новичок вдруг запнулся на полушаге — из глубин его памяти всплыла странная фраза на

языке кынуитов, хотя он и не мог припомнить, чья же это была речь — или мысль.

Впрочем, то и другое были для него совершенно равнозначны. Он медлил, и

воспоминание мягко, но властно опутывало его липшими, паутинными тенетами: «Не

судите, да не судимы будете…»

Но если не он, то кто? Вот эти самые?..

Он тряхнул с себя оцепенение древней мудрости и сделал еще несколько шагов по

направлению к серому с серебром помосту, на котором насторожено застыли члены

Совета — все в черно-белых клетчатых мантиях. Манипуляторы скафандра —

продолжение его рук — разогнулись и опустили на пол обугленное тело. Как ни странно, ему и в голову не пришло, что он со стороны должен быть до странности похож на

изображение скорбной женщины там, в маленьком храме на Кынуэ. Не вспомнил он и об

Архани. И о ее странном предостережении — тоже. Он даже совершенно забыл ту

несколько высокопарную, торжественную речь, с которой собирался выступить здесь в

защиту маленькой несчастной планеты…

Его охватило непомерное удивление — он не мог понять, что же творится с ним самим.

Откуда взялось это спокойствие, и главное — это абсолютнoe бесстрашие? Казалось, незримое крыло вековечной тайны коснулось его и, пока еще не открывшись, просто

вернуло ему частицу какой-то утраченной силы… И еще — заболели глаза.

— Я остаюсь при своем мнении, — лаконично доложил он — Прошу проверить мой отчет

и принять как доказательство вот это. На своей родине он был последним, едва ли не

изгоем; и тем не менее он, не колеблясь отдал жизнь за то, чтобы спасти меня, незнакомого ему первого встречного. Кынуиты равны нам…

Он внезапно запнулся. Нет. Они не были равны его соплеменникам. Никто из них не

сделал бы то, что сделал он.

И еще одно слово всплыло в его памяти, слово, не имевшее аналогов в его родном языке, о смысле которого он только смутно догадывался: «причащечие». Выходит, он

причастился древней силе кынуитов. И эта сила всегда будет с ним. И с его потомками.

Потому что каждому человечеству, как бы разумно и рационально оно ни было, иногда

необходимо сделать маленький шаг назад.

Обретенная мудрость подсказала ему, что это открытие ему следует держать при себе.

— У меня единственная просьба, — так же сдержанно проговорил он Я прошу

похоронить этого кынуита, как одного из нас.

Он повернулся и пошел прочь, ощущая за своей спиной ледяную стену нарастающего

отчуждения. Члены Совета за долгие годы научились экранировать собственные пси-волны, и тем не менее он подумал, что скафандр, делавший его неуязвимым, пожалуй, сейчас не лишний. Двери, как непроницаемые створки сейфа, с лязгом затворялись за ним

— одна, другая, последняя. Ступени, бегущие прямо к гигантскому водохранилищу, и

первые осенние листья, с едва уловимым шелестом скользящие по полированному камню.

Светло-серые листья на темно-сером граните. Нет…

Глаза снова защипало, так что навернулись слезы, и он невольно нащупал крошечный

пультик, спрятанный под поясом. Нажал клавишу, и ненужный более шлем скафандра,

тупо тукая, покатился вниз по ступеням. Все поплыло у него перед глазами, подергиваясь

стремительно скользящими размывами, и сквозь эту пульсирующую, вихрящуюся пелену

начало пробиваться нечто, ни разу в жизни им не виданное… То, что ранее было белым, черным и серым, распадалось, расслаивалось, приобретая непостижимое качество, которое было сродни разве что звучанию — пронзительному, глуховатому, ласкающему…

Предвечернее небо вдруг слилось с умиротворенной поверхностью теплой воды в каком-то необъяснимом тождестве, равно как и осенние листья оказались созвучными кромке

закатного облака, подсвеченного низким солнцем. Он, нащупывая каждую ступеньку, осторожно спустился вниз и окунул ладонь в воду — нет, растекшиеся капли были

совершенно прозрачны, как и раньше, но почему-то напомнили глаза маленького кынуита

— теплой доверчивостью, что ли? Или незамутненной ясностью? И уже зарываясь еще

глубже, память вывела его к странным словам Арханн: «пурпурный… васильковый

цвет… красота…» Все это означало что-то, утраченное за ненадобностью в новом

рациональном мире подобно атавистическим традициям или рудиментарным органам. Он

шевельнул губами, невольно повторяя эти слова вслух и дивясь их непривычному

звучанию, а они все вспоминались, рождаясь заново, и только одно слово —

«преосуществление» — он произносить не стал, ибо инстинктивно пришел к древней

мудрости: если судьба подарила тебе чудо, береги его так, как если бы оно было тайной

даже для тебя самого…