Книга: Темное торжество



Темное торжество

Робин Ла Фиверс

ТЕМНОЕ ТОРЖЕСТВО

Посвящается Т. К.


Темное торжество

ГЛАВА 1

Нант, Бретань, 1489 г.


Я прибыла в монастырь Святого Мортейна не сказать чтобы совсем зеленой отроковицей. К тому времени на моем счету было уже три смерти. И двое любовников. Тем не менее тамошним обитательницам было чему меня поучить. Сестра Серафина преподала мне тонкую науку отравления, сестра Томина — искусство обращения с клинком, а сестра Арнетта указала наиболее уязвимые точки на человеческом теле, расписав их так, как астроном расписывает небесные звезды.

Вот бы эти монахини научили меня не только убивать, но и смотреть, как умирают невинные… Тогда я намного лучше оказалась бы подготовлена к тому ужасу, в который пришлось окунуться.

Я останавливаюсь у подножия вьющейся лестницы — проверить, не следят ли за мной. Служанка, намывающая мраморные полы, паж, дремлющий в дверном проеме, — каждый из них запросто может оказаться шпионом. И даже если ни одной живой душе здесь не вменили в обязанность слежку за мной, мало ли кому вздумается сунуть нос куда не следует, просто в надежде выхлопотать хозяйскую милость!

Осторожность одерживает верх. Я решаю воспользоваться южной лестницей, чтобы потом вернуться нижними залами и подобраться к северной башне с той стороны. Намеренно ступаю непосредственно там, где только что прошлась тряпкой молодая служанка. Слышу, как она бранится вполголоса. Ну и отлично. Теперь я уверена, что она обратила на меня внимание и вспомнит меня, если ее станут расспрашивать.

В нижнем коридоре слуг мало. Те, кого еще не выгнали вон, либо заняты делом, либо затаились, точно умные и осторожные крысы.

Когда наконец я достигаю северного крыла дворца, там пусто. Ускоряя шаг, иду к северной башне. Однако я так часто оглядываюсь через плечо, что едва не спотыкаюсь о кого-то маленького, сидящего на нижних ступеньках.

Я вовремя прикусываю язык, с которого готово сорваться ругательство, раздраженно смотрю под ноги… и вижу, что это всего лишь дитя. Совсем девчонка.

— Что ты здесь делаешь? — резко спрашиваю я. Нервы натянуты до предела, и эта встреча явно им не на пользу. — Где твоя мать?

Девочка поднимает голову. Глаза у нее как мокрые фиалки, и мне делается по-настоящему страшно, до ощущения комка в животе. Неужели никто не предупредил ее, сколь небезопасно красивым девочкам в одиночку ходить этими залами и коридорами? Хочется схватить ее за плечи и крепко встряхнуть (а лучше бы ее беспечную мамашу), а потом наорать, чтобы знала: не место ей здесь, на этой лестнице, в этом замке… Однако я заставляю себя поглубже вдохнуть.

— Моя мама умерла, — дрожащим тоненьким голоском отвечает дитя.

Я смотрю на лестницу, куда зовут мои главнейшие обязанности, но… нельзя же бросить ее здесь вот так, совсем одну!

— Как тебя зовут?

— Одетта, — отвечает она, явно гадая, следует ли бояться меня.

— Так вот, Одетта, тут не место для игр. Я на тебя чуть не наступила! За тобой что, совсем некому присмотреть?

— У меня есть сестра… Только она, когда идет работать, велит мне прятаться, точно мышонку…

Ну ладно, по крайней мере, сестра у нее не дура.

— Ты выбрала не самое удачное место для пряток, — говорю я. — Смотри, как легко я тебя тут нашла!

Девочка в первый раз улыбается, и у меня перехватывает дыхание: этой застенчивой улыбкой она так напоминает мою собственную младшую сестренку Луизу! Быстренько подумав, я беру ее за руку и веду обратно, в сторону главного коридора.

«Скорей, скорей, скорей!» — торопит меня чутье. Оно как злая собака, хватающая за пятки.

— Видишь вон ту дверь?

Девочка неуверенно кивает, и я продолжаю:

— Ступай туда, потом вниз по лестнице. Там часовня, и лучшего места, чтобы спрятаться, ты точно не найдешь! — И это воистину так, потому что ни сам д'Альбрэ, ни его подручные в часовню не заглядывают. — А твоя сестра, она кто?

— Тильда…

— Отлично. Я скажу Тильде, куда ты пошла, чтобы она забрала тебя, когда кончит работу.

— Спасибо, — говорит мне Одетта и убегает по коридору.

Очень хочется проводить ее до часовни, но я уже и так изрядно промедлила, а дело, которое меня сюда привело, задержек не терпит.

Я возвращаюсь к лестнице и бегу вверх, прыгая через ступеньки. Вот нужная площадка. На толстой деревянной двери новенький запор, тугой от нечастого использования. Медленно поднимаю, убеждаясь, что он не издаст предостерегающего скрипа.

Я выхожу под холодное зимнее солнце, и резкий ветер подхватывает мои волосы, сдергивая с них сеточку. Все меры предосторожности привели к потере драгоценного времени; остается только молиться, чтобы я не застала убитыми тех, кого люблю…

Спешно подобравшись к зубчатой стене, я оглядываю поля, расстилающиеся внизу. Вижу небольшой отряд вооруженных рыцарей; они терпеливо ждут, пока другой, еще меньший отряд обменивается мнениями с этим бесполезным ослом, маршалом Рье. Я немедленно узнаю герцогиню — вот она, изящная фигурка на серой лошади под дамским седлом. Герцогиня выглядит такой маленькой, подумать только, на эти хрупкие плечи возложена судьба всего нашего королевства! Тем не менее это дитя до сих пор сдерживает французское нашествие; а если учесть, что юную властительницу благополучно предала едва ли не половина советников, происходящее смахивает на чудо.

Чуть позади нее, по правую руку, я вижу Исмэй, мою духовную сестру, а может, если верить монахиням, даже и кровную родственницу. Сердце у меня бьется чаще. Вот бы еще знать отчего! От радости? Или от ужаса перед тем, что сейчас должно произойти?

Не отрывая взгляда от Исмэй, я собираю воедино всю свою тревогу и страх — и устремляю к ней, точно камни из катапульты.

Она даже и не смотрит в мою сторону.

Глубоко в недрах замка, с восточной стороны, зарождается глухой рокот — это поползла вверх решетка ворот. Я вновь пытаюсь дотянуться до Исмэй, передать свое предупреждение… только на сей раз еще и отчаянно размахиваю руками, так, словно отмахиваюсь от стаи разгневанных ворон. Я молюсь и надеюсь, что между нами еще сохраняется особая связь, что Исмэй все-таки услышит мой мысленный зов…

Однако она смотрит только на герцогиню. Я едва не кричу от ужаса и отчаяния. «Бегите! — вопит мой разум. — Это ловушка!»

И вот, когда я уже подумываю, а не броситься ли мне со стены, только чтобы привлечь ее внимание, Исмэй поднимает глаза. «Бегите!» — повторяю мысленно и снова размахиваю руками.

Наконец-то я дозвалась! Она поворачивается в сторону восточных ворот, потом что-то кричит ближайшему воину, и у меня ноги подкашиваются от облегчения.

Маленький отряд на равнине приходит в движение. Люди окликают друг друга, выкрикивают команды. Исмэй вновь вытягивает руку, на сей раз к западу. Отлично! Она разглядела вторую половину западни. Теперь нужно лишь надеяться, что мое предостережение не запоздало…

Осознав, что происходит, маршал Рье и его люди разворачивают коней и галопом скачут назад, к городу. Спутники герцогини перестраивают ряды. Поля, однако, они еще не покинули.

«Бегите!» Это слово буквально рвется у меня из груди, но я не смею выкрикнуть его вслух: башня, где я стою, расположена на отшибе, однако в замке все равно кто-нибудь может услышать. Я наклоняюсь вперед и так стискиваю холодный, грубо обтесанный камень парапета, что пальцы, не защищенные перчатками, начинают болеть.

Вот в поле моего зрения возникают первые шеренги войска д'Альбрэ; передовым едет мой полубрат — Пьер. А потом, как только я успеваю прийти к выводу — все, слишком поздно! — отряд герцогини разделяется надвое. Жалкая дюжина всадников разворачивает коней навстречу нападающим. Двенадцать против двухсот! У меня вырывается судорожный смешок: да что они, в самом деле, смогут поделать? Ветер подхватывает его и уносит подальше от посторонних ушей…

Герцогиня с двумя спутниками быстро уходит. Исмэй медлит. Я закусываю губы, чтобы не закричать во все горло. Не думает же она, будто сумеет помочь обреченным рыцарям? Битва, в которую они так храбро вступают, заведомо проиграна. Тут бессильны даже наши умения…

— Беги, — уже вслух вырывается у меня, но, как и тот смешок, это слово улетает прочь на крыльях резкого холодного ветра — в пустоту, где его никто не услышит.

Ни та, кого я силюсь предупредить, ни те, кто захотел бы наказать меня за измену.

Однако, похоже, некая сила все же передала Исмэй мою тревогу: она наконец-то разворачивает коня и галопом скачет следом за герцогиней. Железная лапа, стиснувшая мои внутренности, чуть-чуть разжимается, возвращая способность дышать. Тяжко будет наблюдать гибель этих людей, но смерти Исмэй я бы просто не перенесла.

Смерти — или, хуже того, ее плена.

Случись подобное, я своей рукой убила бы ее, но не оставила на милость д'Альбрэ, потому что уж ее-то он ни под каким предлогом не пощадит. Ведь она пустила прахом все его планы в Геранде. И самого едва не выпотрошила, как рыбу. С тех пор у него было достаточно времени, чтобы до бритвенной остроты отточить клинок своей мести.

Маячить и дальше на стене было бы непростительной глупостью. Надо уходить, пока меня кто-нибудь не заметил… но я не могу оторваться от зрелища. Воинство д'Альбрэ налетает на защитников герцогини, точно вспененная волна речного разлива. Они сталкиваются с громовым ударом: броня лязгает о броню, пики ломаются на щитах, грохочут мечи…

Ярость, с которой бьются люди герцогини, попросту потрясает. Они рубятся, ни дать ни взять одержимые духом самого святого Камула. Они выкашивают нападающих, точно жнецы — хлебное поле. Каким-то чудом им удается сдержать наседающих врагов. Войско д'Альбрэ не может их миновать, а тем временем герцогиня с охраной успевает укрыться за деревьями. Там, в чаще, среди кустарника и путаницы древесных ветвей, численное превосходство людей д'Альбрэ перестает быть преимуществом.

Тут с востока доносится голос трубы. Хмурясь от неожиданности, я всматриваюсь в ту сторону: неужели д'Альбрэ подготовил еще один отряд верховых? Но нет: на фоне ярко-синего неба отчетливо выделяется черно-белое знамя гарнизона города Ренн. Под этим знаменем в общую свалку врезается еще дюжина бойцов. Герцогиня со спутниками тем временем совсем скрываются из виду… И я в самый первый раз отваживаюсь вздохнуть полной грудью.

Однако даже и подкрепление не приносит обороняющимся победы. Численный перевес все же слишком велик. Мои руки невольно ищут оружие… Но что за польза от ножей на таком-то расстоянии? Мне бы арбалет, но, увы, скрыть его почти невозможно. И остается одно — беспомощно наблюдать.

Между тем д'Альбрэ не рассчитывал на затяжной бой. Западня, устроенная им, должна была быстро захлопнуться: налет, захват желанной добычи — и немедленное отступление. Однако дичь ускользнула, элемент внезапности оказался безнадежно утрачен… — и граф подал сигнал своим воинам возвращаться под защиту замковых стен. Вылазка кончилась неудачей, так не лучше ли обойтись без лишних потерь?

Битва под стенами подошла к своему завершению. Лишь один воин еще продолжает сражаться. Он громаден, как бык, и ему явно не хватает здравого смысла, чтобы найти, подобно остальным, быструю смерть. С него уже сбили шлем, в изрубленных латах торчат три стрелы. Его кольчуга вся порвана, раны обильно кровоточат, но он бьется с прежним нечеловеческим упорством и, шатаясь в седле, все так же рвется в гущу врагов. «Дело сделано, — хочу я крикнуть ему. — Твоя юная герцогиня уже спасена. Позволь себе умереть с миром — и тоже будешь спасен…»

Тут он вскидывает голову — чему поспособствовал очередной полученный им удар, — и, невзирая на разделяющее нас расстояние, наши взгляды встречаются. Я невольно гадаю, какого цвета у него глаза. И как скоро затянет их мутная пелена, когда его призовет Смерть…

В это время один из людей д'Альбрэ дотягивается и убивает под ним коня. Рыцарь издает долгий, полный отчаяния рев — и валится наземь. Враги тотчас облепляют его, точно муравьи, добравшиеся до куска мяса. Предсмертный крик достигает моей башни и проникает мне в самое сердце, так что я едва не вторю ему…

А еще я испытываю жуткую зависть. Этому рыцарю повезло: его объяло забвение, в котором мне покамест отказано. Теперь он свободен — как те стервятники, что уже кружатся в небесах. Им легко: они летят куда хотят, они парят высоко над всеми земными опасностями. А я? Мне пора обратно в клетку, сотканную из страха, подозрений и лжи. Я не уверена, хватит ли у меня сил вернуться туда. Она полна таких темных теней, что, кажется, лучше уж смерть…

Я наклоняюсь вперед, опасно перегибаясь через парапет… Ветер развевает мой плащ и подталкивает меня, обещая дать крылья для полета, словно тем птицам или душе убиенного рыцаря. «Разожми руки! — кричит ветер. — Я унесу тебя далеко-далеко…»

Мне хочется смеяться от нахлынувшего восторга.

«Я поймаю тебя, я подхвачу», — соблазнительно нашептывает ветер.

Я смотрю вниз, на острые зубчатые камни. Вот бы знать, будет ли больно? Успею ли я ощутить удар о землю? Я прикрываю глаза и пытаюсь вообразить, как стремительно несусь вниз, вниз, вниз, навстречу погибели…

А получится ли у меня вообще? Помнится, в обители сестры во имя Мортейна тряслись каждая над своими познаниями и умениями, точно нищий над последним грошом. Что до меня, я толком не понимаю особых сил, дарованных мне Смертью. Знаю лишь, что прежде Бог Смерти дважды меня отвергал. Чего доброго, Он и в третий раз так же поступит, и я проведу остаток дней искалеченной и беспомощной, навеки отданной на милость своих ближних? От этой мысли меня прохватывает крупная дрожь, и я торопливо отступаю от края назад.

— Сибелла?

Сердце екает от нового страха, а рука уже нащупывает крест, упрятанный в складках юбок. Это не обычное распятие, а хитро замаскированный нож, нарочно для меня выкованный в монастыре. Оборачиваясь, я успеваю округлить глаза, словно бы от волнения, и приподнять уголки губ, натягивая на лицо самую бессовестную улыбку.

В дверях стоит Юлиан.

— Что ты делаешь тут, снаружи? — интересуется он.

Я подпускаю в свой взгляд искорку удовольствия, словно его появление не напугало меня, а, напротив, обрадовало. Потом вновь отворачиваюсь, чтобы собраться с мыслями. Для начала я поглубже запрятываю свои истинные чувства и помыслы, потому что Юлиан — без сомнения, самый добрый среди д'Альбрэ — далеко не дурак. И до сих пор ему неплохо удавалось читать в моей душе.

— Наблюдала за разгромом, — отвечаю я наконец, и голос звучит так, будто я только что не мурлычу от возбуждения.

Спасибо и на том, что Юлиан обнаружил меня уже после того, как я предупредила Исмэй!

Он присоединяется ко мне у парапета. Стоит так близко, что мы соприкасаемся локтями. Бросает на меня косой взгляд, полный невольного восхищения:

— Тебе захотелось на это смотреть?

Я презрительно закатываю глаза:

— Да какая разница? Птичка-то упорхнула!

Юлиан переводит взгляд с меня на побоище внизу:

— Так герцогиня бежала?

— Боюсь, так и есть.

Он вновь быстро взглядывает на меня, но к моему лицу накрепко прилипло презрительное выражение. Это мой щит.

— Он не слишком обрадуется, — говорит Юлиан.

— Не то слово! А отдуваться будем мы все. — Я словно бы только сейчас замечаю, что он одет не для битвы. — Погоди, а почему ты не за стенами, как все?

— Мне приказали остаться.

Я вновь ощущаю судорогу страха. Неужто д'Альбрэ решил приставить ко мне личного соглядатая?

Юлиан подает мне руку:

— Мы должны спуститься в большой зал прежде него…

Я улыбаюсь — так, чтобы на щеках появились ямочки, — беру его под руку и устраиваюсь поближе, этак уютно, чтобы его рука почти — но все-таки не вполне — коснулась моей груди. Хотя бы такая власть над ним у меня есть: я по чуть-чуть выдаю ему свою женскую благосклонность, чтобы он не испытывал желания распускать руки.

Когда мы уже подходим к двери, ведущей внутрь башни, Юлиан оглядывается на зубчатый парапет. Потом его непроницаемый взгляд обращается на меня.

— Я никому не скажу, что ты поднималась сюда.

С напускным безразличием пожимаю плечами, думая при этом: как бы не потребовал платы за свою доброту!

И что я не прыгнула вниз, пока была такая возможность?



ГЛАВА 2

Я поспеваю за Юлианом, не позволяя своему рассудку заигрываться со всякими возможностями одна другой гаже. Я высоко несу голову, стараясь, чтобы презрение к окружающим ясно читалось у меня на лице. Правду сказать, для этого особенно и притворяться не надо. Я в самом деле ни во что не ставлю почти всех здешних обитателей — от придворных прихвостней д'Альбрэ до бесхребетных бретонских вельмож, не посмевших воспротивиться, когда он расположился в замке их герцогини. Лизоблюды! Лакеи! Это самое мягкое, что о них можно сказать!

Юлиан слегка медлит перед дверями главного зала, пропуская вперед стайку слуг. Мы входим непосредственно за ними, питая некоторую надежду, что наше появление пройдет незамеченным. Я про себя радуюсь его обещанию сохранить мой секрет, но мысль о том, какой награды он может потребовать, все-таки беспокоит меня.

В самом зале туда и сюда снуют молчаливые слуги. Они разносят большие бутыли вина, подкладывают дрова в очаг — в общем, пытаются предвосхитить любые хозяйские пожелания, зная, что в ином случае их отругают, а то и вовсе накажут за нерасторопность. Люди более высокого положения группками распределились по залу, опасливо переговариваясь вполголоса. Все уже знают, что вылазка д'Альбрэ окончилась неудачей и вернется он, скажем так, вовсе не триумфатором.

Среди присутствующих только у одного человека недостает здравого смысла проявить осторожность. Это записной олух — маршал Рье. Он расхаживает взад и вперед возле камина и громко жалуется мадам Динан на д'Альбрэ, который-де порушил его честь, устроив засаду ровно тогда, когда он, Рье, выехал под флагом перемирия. Да уж, кому рассуждать о чести, как не ему. Он ведь был личным наставником и телохранителем герцогини, до того самого дня, когда надумал предать ее и объединиться с д'Альбрэ, — полагал, что их совокупное могущество сломит волю юной правительницы, убедив ее, что выбора нет, кроме как делать то, что им будет угодно.

То-то она их всех удивила!

С внутреннего двора доносится гулкий топот копыт. Это возвращается войско. Воцаряется неразбериха воинских звуков — стук складываемого оружия, скрип кожи, звяканье снимаемых лат и кольчуг. Следовало бы еще ждать победных кличей и грубого воинского смеха… но, видимо, не сегодня. Сегодня вернувшееся воинство ведет себя просто на удивление молчаливо.

Дверь, бухнув, резко отворяется. Тяжелые стремительные шаги в коридоре, сопровождаемые звоном шпор… Весь зал притихает в преддверии надвигающейся бури. Замолкает даже Рье. Слуги буквально исчезают с глаз, прячась по углам. Самые робкие из придворных спешат найти благовидный предлог, чтобы улизнуть из зала.

Желание унести ноги делается нестерпимым. Как же трудно не поддаться судорожному позыву удрать по лестнице в относительную безопасность верхних покоев. Однако мой проступок требует, чтобы я осталась и тем самым показала д'Альбрэ: скрывать мне нечего. И вместо того, чтобы бежать без оглядки, я тянусь к уху Юлиана:

— Как по-твоему, мадам Динан и маршал Рье — любовники?

Мои слова забавляют Юлиана, он улыбается, но в то же время не забывает ободряюще пожать мою руку. Я хмурю брови и рывком высвобождаю пальцы. Как же хорошо он меня знает! Слишком хорошо, слишком…

И вот тут входит д'Альбрэ, и его присутствие обрушивается на нас со всей губительной мощью лесного пожара. От графа разит кровью и потом. Его лицо бледно от ярости, так что густая борода кажется неестественно черной. По пятам за господином следует его главнейший приспешник, капитан стражи Бертран де Люр, и за ним еще дюжина военачальников и приближенных. Двое из них, бароны Жюльер и Вьенн, прежде были вассалами герцогини, но им так хотелось доказать свою верность д'Альбрэ, что оба согласились участвовать в вероломном нападении и выехали с графом в поле, хотя и знали, какого рода замыслы он вынашивал в отношении их госпожи.

Теперь я с немалым удовольствием вижу, что мой божественный покровитель Мортейн отметил их обоих знаком смерти. У того и у другого словно бы красуются на лбу темные тени. Это и еще то обстоятельство, что герцогине удалось уйти из капкана… Нет, все же совсем неплохой выдался день!

— Ты чему улыбаешься? — спрашивает Юлиан.

Я с некоторым трудом отрываю взгляд от двоих помеченных.

— Забавно все это… — бормочу в ответ, но в это время по залу, точно удар кнута, разносится голос д'Альбрэ:

— Поставить на все башни людей! Проверить, нет ли там кого лишнего! Если их предупредили, то, скорее всего, с северной башни!

Я вжимаюсь спиной в стену. Ну почему монахини не обучили нас заклинанию, дарующему невидимость?

— Пьера ко мне! — продолжает греметь д'Альбрэ. — Его атака со стороны западных ворот должна была начаться раньше! Похоже, из-за его лености я лишился добычи!

Он вытягивает руки, и оруженосец бросается снять с него латные перчатки. Мальчик благополучно сдергивает правую, но, прежде чем он успевает заняться левой, д'Альбрэ поворачивается выкрикнуть очередной приказ. Оруженосец поспешно отскакивает, чтобы не заработать случайную затрещину, и опасливо выжидает. Ему страшно подходить к господину, но еще страшнее промедлить, когда от него ждут услужения.

— Еще, — продолжает д'Альбрэ, — мне нужен отряд, который последует за герцогиней и будет докладывать обо всех ее перемещениях и о войсках, ее защищающих. Если подвернется хоть малейшая возможность для захвата, она не должна быть упущена! Я щедро вознагражу любого, кто привезет ко мне герцогиню!

Де Люр передает хозяйский приказ своим людям. Еще один оруженосец тенью вьется подле д'Альбрэ, готовый вложить ему в руку чашу с вином еще до того, как господин того потребует. Д'Альбрэ не глядя хватает чашу, и все мы ждем, затаив дыхание, пока он утоляет жажду. Мадам Динан делает шаг вперед, не иначе намеревается успокоить его… но в последний момент внемлет здравому смыслу и остается на месте.

Осушив чашу, граф долго и пристально смотрит на нее, после чего… швыряет в очаг. Звон бьющегося хрусталя отчетливо разносится по притихшему залу. Д'Альбрэ медленно оборачивается. Он пользуется воцарившейся тишиной так же мастерски, как и мечом; он позволяет ей длиться, пока сам воздух в зале не натягивается туже, чем кожа на барабане.

— И как же это вышло, что воины из Ренна подоспели столь вовремя, а? — спрашивает он затем, и его обманчиво-тихий голос звучит пострашней недавнего крика. — Как такое возможно? У нас тут что, предатель завелся?

В зале стоит мертвая тишина. Никто не решается подать голос. Предателей здесь на самом деле более чем достаточно — многие с легкостью изменили юной девочке-герцогине. А вот решился ли кто-нибудь предать д'Альбрэ — это вопрос уже совсем другого порядка…

Маршал Рье сжимает кулаки и делает шаг вперед, становясь перед графом. Мадам Динан тянет руку, пытаясь остановить его, но не успевает. «Боже милостивый! — думаю я. — Да он либо величайший храбрец, либо непроходимый болван!»

— О каком предательстве речь, если никто не был осведомлен о ваших планах? — спрашивает Рье.

Взгляд д'Альбрэ лениво переползает на его кулаки.

— Решение было принято в последний момент, — говорит он.

— Но даже и в этом случае следовало уведомить меня, — продолжает Рье. — Я дал слово, что герцогиня может ничего не опасаться во время переговоров.

Проклятье, думаю я. Остолоп дразнит д'Альбрэ и не замечает, как утекает между пальцами песок его жизни!

Граф всем корпусом поворачивается к Рье, и я чувствую, как напрягается подле меня Юлиан.

— Вот поэтому-то тебе ничего и не сказали, — говорит д'Альбрэ. — Ты из-за своего обещания раскудахтался бы, точно старуха!

Рье молчит. То ли слова д'Альбрэ его ошарашили, то ли понял наконец, что играет с огнем… Откуда мне знать.

— А кроме того, — теперь в голосе д'Альбрэ звучит явственная насмешка, — как я посмотрю, твои увещевания очень сильно на нее повлияли. Плох тот военачальник, у которого заготовлен только один путь к победе! — Тут его лицо с быстротой ртути принимает совсем иное выражение, делаясь из насмешливо-презрительного попросту ужасающим. — Ты ведь не прознал о моих планах и не предупредил ее, чтобы сберечь свою драгоценную честь, а? Или как?

Рье отшатывается. Наконец-то он заметил в глазах д'Альбрэ нечто способное внушить благоразумие даже ему.

— Нет, — произносит он коротко.

Граф невыносимо долго удерживает его взгляд… однако потом все-таки оборачивается к залу:

— И все же как вышло, что гарнизон Ренна подоспел ей на помощь? Почему они приехали именно сегодня и ровно в этот час, ни раньше, ни позже? — В его глазах горят очень опасные огоньки. — Вывод один: среди нас есть предатель!

Спасибо хоть на том, что прибытие реннских воинов отвлекло его внимание от северной башни, по крайней мере на время.

Рье решается переменить тему.

— Герцогиня и Дюнуа доставили известия о французах, — говорит он.

Д'Альбрэ наклоняет голову. Он ждет продолжения.

— Они сказали, что французы пересекли границу, вторглись в Бретань и захватили три наших города, в том числе Ансени.

Ансени — это личное владение маршала Рье. Д'Альбрэ поджимает губы, глядя на маршала.

— Без сомнения, Дюнуа хотел отвлечь твое внимание, — говорит он. И оборачивается к Бертрану де Люру: — Отправь туда разведчиков, пусть всё проверят.

Де Люр кивает, но прежде, чем он успевает отдать соответствующие распоряжения, следует новый приказ:

— Когда разберешься с этим, расспроси всех людей. Выясни, не уезжал ли кто в Ренн на этой неделе. Если таковые найдутся, немедленно по возвращении приведешь их ко мне на допрос.

Вооруженные воины притихают, а кое-кто непроизвольно бледнеет. Всем очень хорошо известно, какие методы допроса предпочитает д'Альбрэ: это страшный сон, да и только! Де Люр коротко кивает и отправляется исполнять распоряжения своего господина. Прежде чем покинуть зал, он бросает на меня взгляд и подмигивает. Я делаю вид, будто ничего не заметила. Смотрю на своего брата Пьера, который как раз входит, разминувшись с капитаном в дверях. Он несет под мышкой свой шлем, он шагает, вздернув подбородок, и выражение лица у него весьма неприятное. Белый шрам, рассекающий левую бровь, выделяется, точно клеймо.

— Что случилось? — спрашивает он, снимая перчатки. — Как вышло, что она улизнула?

Д'Альбрэ резко вскидывает голову:

— Ты опоздал со своими людьми!

Неожиданное обвинение заставляет Пьера замереть на месте. Отражения различных чувств так быстро сменяются на его лице, что это выглядело бы смешно, не будь его положение по-настоящему отчаянным.

— Задержку вызвали горожане, — говорит он. — Они пытались затворить ворота и не выпустить нас в поле.

Д'Альбрэ награждает его долгим взглядом, явно силясь определить, не лжет ли он:

— Ты должен был всех их убить.

Пьер надувает и без того пухлые губы:

— А я так и сделал.

— Значит, ты должен был сделать это быстрее, — бормочет д'Альбрэ, и я с трудом сдерживаю горький смешок.

Значит, мой братец убивает недостаточно быстро, по его мнению! Тем не менее д'Альбрэ коротко кивает ему. Пожалуй, это самое близкое подобие похвалы, на какое он способен.

Сумятица, возникшая у входа в зал, нарушает напряженность момента. Воины, вернувшиеся из боя, загоняют внутрь с полдюжины человек, по виду — самых распоследних слуг.

Д'Альбрэ касается пальцем губ:

— Их обнаружили в башне?

Де Люр пинает одного из приведенных — ему кажется, что тот недостаточно раболепно склонился перед господином.

— Нет, — говорит он. — Но они не были приставлены к делу, и у них нет свидетелей, знающих, где они были во время сражения.

Д'Альбрэ склоняет голову, словно любопытный стервятник. Потом медленно подходит к съежившимся беднягам. Это слуги герцогини.

— Итак, — произносит он самым что ни на есть бархатным голосом, — вы, стало быть, очень-очень верные слуги?

Никто не отвечает ему, и он улыбается. От этой улыбки у меня пробегает по спине холодок.

— Вы можете сказать мне, — продолжает д'Альбрэ. — Ибо я очень высоко ценю верность.

Самый старший среди слуг изо всех сил пытается выпрямиться, но его явно избили, и одна нога отказывается служить.

— Ваша милость правду сказали, — отвечает он гордо. — Мы служили нашей герцогине с самого дня ее рождения и теперь не отступимся от нее.

— И что, даже французы вас за свое золото не перекупили?

Я прикрываю глаза и возношу кратенькую молитву, чтобы старый глупец позаботился о своей безопасности и придержал язык, но какое там! Для этого человека существует только его честь.

— Нет, ваша милость, — говорит он. — С нами у них не прошло.

Д'Альбрэ придвигается на шаг ближе, нависая над кучкой слуг.

— Так кто же из вас, — спрашивает он, — пронюхал о задуманном нами маленьком приветствии и выбрался за стену, чтобы предупредить герцогиню?

— Никто из нас ни о чем не знал, — отвечает старик, и я уже готова издать неслышный вздох облегчения, однако этот недоумок, преисполненный чувства долга, вдруг добавляет: — Но если бы мы знали, непременно сообщили бы ей!

Д'Альбрэ раздраженно поворачивается к Пьеру:

— И как это мы его проглядели?

Мой братец пожимает плечами:

— Ни одна ловушка не вылавливает разом всех крыс, господин мой.

Без дальнейших разговоров, без какого-либо предупреждения д'Альбрэ отводит руку, еще облаченную в латную перчатку, и бьет старого слугу в лицо. У того голова с хрустом запрокидывается. Юлиан стискивает мою руку, чтобы я молчала и не двигалась с места. И я не двигаюсь, хотя мне до смерти хочется броситься на д'Альбрэ. Я обязана держаться — так же, как держался в бою тот последний отчаянный рыцарь. Я подручная Смерти, и я нанесу удар, когда придет время. Я должна быть на месте и в полной готовности, особенно сейчас, когда своим открытым вероломством д'Альбрэ уж точно заслужил метку, которой я ожидала долгих шесть месяцев…

А кроме того, старик уже мертв; моя ярость ему уже ничем не поможет. Я творю молитву о его отлетающей душе. Только это и могу для него сделать.

Маршал Рье выходит вперед, вид у него возмущенный, он хочет говорить, но тут раздается рев д'Альбрэ:

— Я пощадил ваши никчемные жизни! — Его голос громовым эхом прокатывается по залу, и уцелевшие слуги наконец-то гнутся от ужаса в три погибели. — И вот, значит, как вы намерены мне отплатить?

Он вытаскивает меч… Мой желудок связывается узлом и порывается скакнуть в горло, я хочу крикнуть, предупредить их… но не успеваю. Меч обрушивается на скорчившихся людей. На пол льется кровь… Второй удар приканчивает тех, кого не зацепил первый.

Не осознавая того, я делаю шаг вперед — и спохватываюсь, только когда рука Юлиана обхватывает мою талию.

— Осторожнее, — шепчет он мне на ухо.

Я закрываю глаза, ожидая, пока мои внутренности не вернутся на свои места. Юлиан толкает меня локтем, и я поднимаю веки, спешно придавая лицу отсутствующее выражение. И очень вовремя: пронизывающий взгляд д'Альбрэ устремлен прямо на нас. Я слегка оттопыриваю губу — так, словно учиненная им кровавая бойня отчасти развеяла мою скуку.

— Глупцы… — бормочу я.

Как же хорошо, что у меня больше нет сердца: нечему разорваться от боли.

— Юлиан! — окликает д'Альбрэ.

Я чувствую, как вздрагивает мой спутник. Потом он оставляет меня и выходит вперед:

— Да, мой государь и отец?

— Проследи, чтобы здесь прибрались. А ты, дочка, — черные непроницаемые глаза д'Альбрэ смотрят в упор, и требуется вся моя выдержка, чтобы встретить этот взгляд с прежним скучающим выражением, — позаботься о мадам Динан. Кажется, она упала в обморок.

Делать нечего, я покидаю надежную и безопасную каменную стену и иду исполнять приказ отца. Ну почему, почему судьбе было угодно, чтобы Юлиан застал меня на башне? Стоит графу узнать о том, что я сделала, и он убьет меня с той же легкостью, с какой убил этих несчастных.

Только, надо думать, не так быстро.

ГЛАВА 3

Я сопровождаю слуг, которые на руках уносят мадам Динан в ее комнату. Тащусь нога за ногу, и мои мысли текут так же медленно и лениво. Я словно бы вброд иду по густой грязи. В руках себя держу только благодаря монастырской выучке. Еще не хватало бродить туда-сюда в помрачении рассудка! Я просто не могу себе этого позволить.

Достигнув покоев мадам, велю слугам уложить ее на постель, после чего отсылаю их прочь. Оставшись одна, я смотрю на лежащую женщину. Нас с мадам Динан не назовешь союзницами, мы с ней просто разделяем некоторые секреты, а это совсем другое дело.

Она лишь изредка появлялась в нашей жизни, в тех случаях, когда ей позволяли это ее обязанности воспитательницы герцогини, — той самой герцогини, которую она в конце концов предала. Д'Альбрэ возложил на нее общее руководство воспитанием своих дочерей. В основном это руководство осуществлялось на расстоянии, с помощью писем и посыльных. Только когда происходило какое-нибудь несчастье, мадам Динан являлась к нам лично и наводила порядок.



Сейчас, лежа в постели, она выглядит старше обычного, наверное, потому, что с лица пропала всегдашняя маска напускной веселости. Я распускаю ее корсаж, чтобы легче было дышать. Потом снимаю громоздкий пышный парик вместе с нарядной шляпкой. Не потому, что все это усугубляло ее обморок; просто мне известно, что тщеславие мадам Динан не допускает, чтобы кто-то увидел седину, выдающую ее возраст. Невелико наказание, но хоть что-то!

И наконец я наклоняюсь, чтобы похлопать ее по щеке, быть может чуть сильнее, чем требуется для приведения в чувство. Ее дыхание на миг задерживается, она вздрагивает и приходит в себя. Дважды моргает, соображая, где оказалась, потом делает попытку сесть. Я придерживаю ее:

— Полежите спокойно, мадам.

Когда она видит, кто ухаживает за ней, глаза у нее округляются. Торопливо оглядев комнату, она убеждается, что мы наедине. Тогда ее взгляд снова обращается на меня — и шарахается, словно пугливая птичка.

— Что случилось? — спрашивает она.

Голос у нее тихий и хрипловатый, и я невольно задумываюсь, не это ли, помимо прочего, притягивает к ней д'Альбрэ. Поговаривают, будто их союз сложился, еще когда она пребывала во всем блеске юности, была года на два моложе, чем я сейчас.

— Вы в обморок упали, — говорю я ей.

Ее длинные худые пальцы тянутся к распущенному корсажу.

— Там вдруг стало так жарко…

Едва очнувшись, она перво-наперво принимается врать, и это раздражает меня. Я близко наклоняюсь к ней, буквально нос к носу, и подпускаю в голос легкости и очарования, словно мы обсуждаем последние веяния моды:

— Вы потеряли сознание не из-за жары, а при виде расправы над невинными. Разве не помните?

Ее веки вновь опускаются, а с лица пропадает вернувшаяся было краска. Ну и хорошо, стало быть, она помнит.

— Их просто покарали за нарушение верности…

— Нарушение? Верности? А что тогда про вас можно сказать? Кроме того, вы же знали этих людей! — Я уже не говорю, а шиплю. — Это были слуги, годами вам угождавшие!

Она вскидывает ресницы:

— И что, по-твоему, я должна была сделать? Разве я сумела бы остановить его?

— Но вы даже не попытались!

Наши сердитые взгляды скрещиваются, как клинки.

— И ты тоже не попыталась.

Это словно удар под дых. Я вскакиваю на ноги, боясь, как бы не залепить ей пощечину. Отхожу туда, где стоит деревянный сундук, и начинаю перебирать ее горшочки с пудрой, баночки с помадой и всякие хрустальные пузырьки.

— Да, — говорю я. — Но я не фаворитка, к голосу которой он мог бы прислушаться. Сколько себя помню, эта роль всегда принадлежала лишь вам!

Наконец-то мне под руки попадается льняная салфетка. Смочив ее водой из умывальника, я возвращаюсь и буквально пришлепываю мокрую тряпицу на лоб мадам.

Она дергается, потом вновь сердито взглядывает на меня:

— Твои нежные заботы, чего доброго, из меня дух вышибут…

Я усаживаюсь рядом и начинаю перебирать складки юбок, боясь, как бы она не сообразила, что нечаянно угадала сущую правду. Воздух в комнате густо напоен тайнами, но не только нашими общими — в большей степени теми, которые мы тщательно скрываем друг от друга. Смертных меток нет пока ни на ней, ни на Рье. Это беспокоит меня почти так же сильно, как и то, что метки почему-то нет и на самом д'Альбрэ.

Когда я вновь подаю голос, у меня хватает выдержки говорить спокойно:

— А о герцогине что скажете? Вы ведь заботились о ней с тех пор, когда она была младенцем в пеленках. Как же допустили, чтобы д'Альбрэ ей такую западню подстроил?

Она закрывает глаза, словно не желая видеть правды, и дергает головой, как бы отмахиваясь от моих слов:

— Он лишь пытался добиться того, что было ему когда-то обещано.

Такое упорное отрицание очевидного срабатывает точно искра, упавшая на горючий трут, и я опять вспыхиваю:

— Он же собирался похитить ее, обесчестить, объявить брак свершившимся — и затем произвести церемонию!

Говорю и при этом далеко не впервые гадаю: был ли он так же груб с мадам Динан, как с другими женщинами? Или все же существовала между ними некая нежность?

Моя собеседница вскидывает узкий остренький подбородок:

— Она предала его! Лгала ему! Она была обещана ему его отцом! Он лишь предпринимал то, что предпринял бы на его месте всякий мужчина, столкнувшийся с подобным нарушением клятв!

— А я-то гадаю, — ответила я, — что вы себе внушаете, чтобы спать по ночам…

И, боясь ляпнуть еще что-нибудь и окончательно нарушить наше хрупкое перемирие, я поднимаюсь на ноги и направляюсь к двери.

— Это правда! — кричит мадам мне вслед.

Утонченная и изящная дама сейчас вопит, точно торговка рыбой. Кажется, я как следует допекла ее. Это следует признать достижением, вот только легче на душе почему-то особо не становится…


Не очень-то приятное занятие — изучать д'Альбрэ, разыскивая на нем метку. Исмэй утверждает, что наш Бог учит нас смирению, являя метки на тех частях тела, где их не так-то просто обнаружить. Лично я полагаю, что все дело в Его весьма своеобразном чувстве юмора. Если когда-нибудь встречусь с Ним, всенепременно пожалуюсь!

Еще я думаю, что после сегодняшнего вопиющего вероломства д'Альбрэ уж точно приобретет метку смерти. Я только потому и согласилась вернуться сюда, что аббатиса пообещала: он будет помечен. И право убить его получу именно я.

Сегодня мне в кои-то веки сопутствует удача: ему прислуживает не кто иная, как Тильда, старшая сестрица Одетты. По крайней мере, есть с чего начать! Я отыскиваю ее на кухне, где она наполняет кувшины горячей водой, чтобы сделать ему ванну. Когда объясняю девушке, что мне нужно, она смотрит глазами затравленной лани.

— Но если граф заметит тебя… — пытается она возразить.

— Не заметит, — заверяю я ее. — Разве что ты сама меня выдашь, постоянно оглядываясь на мое укрытие. Если у тебя хватит ума этого не делать, все кончится хорошо.

Она принимается покусывать нижнюю губу, и я замечаю, что губа прямо-таки изжевана, — следы постоянного беспокойства.

— А ты Одетту отсюда уведешь? Как можно скорее?

— Непременно. Я переправлю ее наружу завтра утром, когда на кухню привезут продукты. Ее спрячут в отъезжающей телеге.

На самом деле я решилась вывести девчушку из замка, даже если мы с Тильдой ни о чем не договоримся. Маленькая Одетта слишком напоминает моих собственных сестренок; если бы не мои отчаянные интриги, они до сих пор томились бы в этом змеином гнезде вместе со мной.

Это, помнится, был мой самый крупный спор с отцом за все полгода, прошедшие с тех пор, как обитель вынудила меня вернуться под его кров. Минувшей осенью, когда граф собрался в Геранд, намереваясь воззвать к баронскому собранию, он хотел взять с собой всех чад — пусть они находятся поблизости, под рукой, чтобы в любой момент можно было использовать их в своих целях. Я долго доказывала ему, что маленькая Луиза слишком юна — и слишком нездорова — для подобного путешествия. А Шарлотта, напротив, чересчур приблизилась к возрасту юной женственности, чтобы оказаться в обществе такого множества воин… Он отмел все мои доводы, после чего велел няньке как следует выпороть каждую девочку — просто ради того, чтобы мне досадить, — и приказал укладывать их вещи.

Но я была готова на все, лишь бы удержать сестренок подальше от темной власти д'Альбрэ. И это «все» включало их отравление.

Не сильное, конечно. В отличие от Исмэй, сама я вполне чувствительна к ядам, но все равно очень внимательно слушала сестру Серафину, обучавшую нас искусству отравления. Я использовала очень малую дозу, просто чтобы обе сестры и их нянька как следует разболелись и не смогли отправиться в путь.

Обвинили во всем этом паштет из угря…

И вот теперь маленькая Одетта подвергается не меньшей опасности, чем мои сестры, и к тому же в ее жилах нет благородной крови, способной хоть как-то ее защитить. И я в любом случае намерена оградить ребенка — но Тильде необязательно об этом знать.

— Что ж, ладно, — говорит она наконец, оглядывая мое платье и головной платок, заимствованные у служанок. — Я смотрю, ты уже и приоделась…

Я ободряюще улыбаюсь девушке, хотя на самом деле хочется ухватить ее за тощую шейку и слегка придушить, чтобы прекратила болтать и скорей перешла к делу. Правда, такое обращение вряд ли ее вдохновило бы.

Тильда сует мне в руки медный кувшин. Он полон дымящейся воды и так тяжел, что я мало не роняю его, прежде чем как следует ухватываюсь за ручки. Мы вместе поднимаемся по черной лестнице в спальню д'Альбрэ, не встречая по пути других слуг. Да уж, с тех пор как д'Альбрэ завладел этим дворцом, слуги стараются пореже попадаться кому-либо на глаза. Прямо заколдованные невидимки из сказки, рассказанной у очага!

В комнате я опускаю кувшин на пол возле ванны, стоящей у огня, и ищу, где бы спрятаться.

Две стены забраны резными деревянными панелями. На двух других — роскошные занавеси, алые и золотые. Там-то я и устраиваюсь, возле большого, богато украшенного резьбой сундука, который надежно прикроет мои ноги, торчащие из-под занавеси.

— Только помни, ни в коем случае в мою сторону не смотреть! — на всякий случай еще раз предостерегаю Тильду.

Та поднимает глаза, и я вижу в них тревогу.

— Госпожа, а что может случиться-то? Ты ж сама говорила, что все будет в порядке…

— Я просто напоминаю: не смотри, даже если очень разволнуешься или граф что-нибудь учудит. Иначе нам обеим не жить!

У нее глаза так лезут из орбит, что я даже пугаюсь, как бы самообладание вконец ее не покинуло.

— Держись ради сестренки! — напоминаю я Тильде, стремясь укрепить ее решимость.

Подействовало. Она твердо кивает и отворачивается к ванне. Я исчезаю за шелковыми полотнищами и потихоньку молюсь, чтобы они не стали мне саваном.

Каменная стена холодит спину. Щелка между занавесями совсем узкая. Если чуть-чуть согнуть колено, я смогу выглядывать, даже не касаясь шелка…

Только успеваю устроиться, как у входа раздается шум. Тильда испуганно замирает, но потом снова льет воду из кувшина.

Дверь комнаты резко распахивается, и входит граф д'Альбрэ, сопровождаемый приближенными. Я вижу среди них своих единокровных братьев Пьера и Юлиана. Родители у них общие, но внешне они совсем не похожи. Пьер — весь в отца, крупный, крепко сбитый, грубый в обращении. Юлиан, скорее, пошел в мать, он и внешне гораздо изящней, да и держится мягче. Д'Альбрэ отстегивает меч, и де Люр спешит принять у него оружие.

— Нужно сегодня же вечером отправить в Ренн еще два десятка верхом, — говорит д'Альбрэ капитану. — Чтобы они как можно скорее добрались туда и затерялись среди горожан. Если мы хотим достойно отплатить ей за измену, нам повсюду потребуются глаза и уши, причем надежные!

Мое сердце ускоряет бег.

— Как скажете, государь. — Приняв меч, де Люр укладывает его на один из сундуков.

Д'Альбрэ передергивает налитыми бычьей силой плечами. Брат Пьер тотчас бросается вперед — подхватить графский плащ, прежде чем тот свалится на пол.

— Хочу, чтобы они докладывали о настроениях в городе, — продолжает д'Альбрэ. — О гарнизоне, о снабжении… обо всем! Я хочу знать, способен ли город выдержать осаду и насколько длительную. Наши люди должны выяснить, кто предан герцогине, кто держит руку французов, а кто готов и приторговать своей верностью…

— Считайте, что все уже сделано, государь, — говорит де Люр.

Пьер наклоняется вперед, его глаза под набрякшими веками так и блестят.

— А что насчет твоего послания герцогине? Когда мы отправим его?

Д'Альбрэ поворачивается и с быстротой атакующей змеи бьет его по губам:

— Я спрашивал твоего мнения, щенок?

— Нет, государь. — Пьер промокает расквашенную губу, вид у него обиженный и угрюмый.

При других обстоятельствах я могла бы его пожалеть, но он так усердно трудился, стараясь во всем стать подобным д'Альбрэ, что я не чувствую к нему ничего, кроме презрения.

В комнате становится тихо, и я чуть меняю положение, чтобы лучше видеть д'Альбрэ. Он, оказывается, рассматривает Тильду, а та, в свою очередь, полностью сосредоточилась на струе горячей воды, льющейся в ванну из кувшина.

— Оставьте меня, — велит д'Альбрэ приближенным.

Те без промедления выходят за дверь. Кто-то окидывает Тильду многозначительным взглядом.

Я хорошо вижу, как вздрагивает льняной платок Тильды: девушка трясется от страха. Д'Альбрэ делает два шага в ее сторону, и я впервые как следует его вижу. Двумя пальцами он стискивает ее подбородок и заставляет поднять голову, чтобы заглянуть ей в лицо:

— Ты ведь знаешь, что не стоит ни с кем болтать об услышанном в моих покоях?

Она старательно отводит глаза:

— Простите, ваша милость, но не могли бы вы говорить громче? Мой папаша, знаете ли, столько лупил меня по ушам, что я сделалась ужас какой тугоухой…

Ай да Тильда, ай да умница! Она сразу вырастает в моих глазах, только, боюсь, одной этой хитрости для спасения недостанет.

Долгое мгновение д'Альбрэ неотрывно рассматривает ее.

— Чепуха, — говорит он затем, и Тильда наклоняет голову, словно бы с усилием напрягая слух.

Он еще некоторое время вглядывается в ее лицо, потом разжимает пальцы.

Придется изобрести способ вывезти из крепости не только маленькую Одетту, но и саму Тильду. Разве что прежде мне выпадет возможность прикончить д'Альбрэ.

Граф между тем разводит руки в стороны, отдавая молчаливый приказ снять с себя рубашку. Когда Тильда подходит, чтобы стащить ее через голову, глаза д'Альбрэ скользят по ее стройному телу, и я подмечаю, как пробуждается в нем желание. Этот ненасытный хряк затащит ее в постель, а потом прикажет казнить!

Тильда забирает рубашку и отступает прочь.

Грудь у д'Альбрэ выпуклая, точно немаленькая винная бочка, кожа бледная, как рыбья брюшина, только вместо чешуи заросла густым черным волосом. Пересиливая отвращение, я обшариваю глазами его тело… Мортейн должен был наложить на него метку смерти, но вот где она?

Ее нигде не видать. На волосатой плоти — ни тени, ни темного развода, вообще ничего, что позволило бы его убить, заручившись благословением моего Бога. Я мну в кулаках края шелковых занавесей. Вот прямо так взять и броситься на него? Слишком опасно. Быть может, Мортейну угодно, чтобы я пырнула негодяя в спину? Или уколола под основание черепа тонким, точно иголка, клинком?

Д'Альбрэ расшнуровывает штаны, сбрасывает их и перешагивает через край ванны. Я вытягиваю шею, чтобы получше рассмотреть его спину, но угол обзора мне такой возможности не дает.

Тильда пытается отойти прочь, но он дотягивается и ловит ее за руку. Она замирает на месте, боясь сделать движение. А граф, не сводя взора с лица девушки, тянет ее руку вниз, прямо в воду. Его губы расползаются в предвкушении удовольствия.

Пожалуйста, Мортейн, запрети ему! Я не могу на это смотреть! Сейчас выскочу и убью его, отмечен он или нет!

Предупреждения, услышанные от монахинь, стаей испуганных голубок проносятся у меня в голове. Убить неотмеченного — значит убить без благословения Мортейна, то есть подвергнуть опасности свою бессмертную душу. Ее разлучат с телом и обрекут на вечные скитания!

Но и стоять здесь просто так, наблюдая за изнасилованием бедняжки, я не могу. Еще толком не решив, что мне следует делать, я начинаю потихоньку выбираться из-за занавесей, одновременно нащупывая ножи… Резкий стук в дверь вынуждает меня вновь затаиться.

— Кто там? — рычит д'Альбрэ.

— Мадам Динан, государь!

Граф отпускает руку Тильды — чей вздох облегчения я слышу, ее или свой собственный? — и кивает в сторону двери. Девушка поспешно открывает ее, впуская мадам Динан.

Она окидывает служаночку раздраженным взглядом: та куда моложе ее. И гораздо красивее.

— Вон! — говорит она Тильде. — Я сама позабочусь о господине.

Та мигом исчезает за дверью, даже не дожидаясь согласия д'Альбрэ. Я была права: девчушка и вправду сообразительная.

Оставшись наедине с мадам, д'Альбрэ встает в ванне, и я наконец-то могу как следует рассмотреть его спину. Вода ручьями сбегает сквозь заросли грубых черных волос… Метки нет! Вообще никакого намека, который я при желании могла бы посчитать меткой!

Разочарование с такой силой поражает меня, что в глазах аж темнеет. Это не простой ком в животе, это идет из душевных глубин. И называется отчаянием. Уж если этот человек не отмечен для убиения, существует ли вообще Мортейн?

Но по пятам за этой мыслью является другая, более приемлемая. Если нет никакого Мортейна, значит нет и опасности утратить Его благословение?

Но уверена ли я, что Его нет? Готова ли рискнуть судьбой своей бессмертной души?

Прежде чем я успеваю что-то решить, дверь распахивается и д'Альбрэ резко вскидывает голову:

— Кто там?

В голосе маршала Рье звучит неприязнь:

— Прошу извинить меня за доставленное неудобство. Вернулись разведчики из Ансени.

— И что, — спрашивает д'Альбрэ, — это не могло подождать до утра?

Я нимало не сомневаюсь, что д'Альбрэ прикончит Рье за бесцеремонное вторжение прямо здесь и сейчас, но граф не делает этого. То ли Рье родился под счастливой звездой, то ли этот человек зачем-то нужен д'Альбрэ, и граф покамест не хочет уничтожать его.

— Нет, не могло, — говорит Рье. — Сказанное капитаном Дюнуа оказалось правдой. Французы захватили Ансени. Мы должны немедленно послать туда войско, чтобы отстоять город.

— Должны? — спрашивает д'Альбрэ.

Повисает пауза, от которой у меня в животе снова намерзает ледяное острие.

— Конечно должны!

Сквозь щелку я вижу, как хмурится мадам Динан и сосредоточенно разглаживает юбку, хотя на ней и так не заметно ни одной складочки. Д'Альбрэ наклоняет голову:

— Очень хорошо. — Граф позволяет мадам облачить себя в домашний халат и поворачивается к Рье. Протягивает руку. — Твой меч!

Мое сердце принимается отчаянно колотиться. Похоже, старый дурень допрыгался. Переусердствовал, раздражая д'Альбрэ.

Маршал Рье медлит… Д'Альбрэ прикладывает палец к губам, словно призывая сохранить тайну. Я не могу на это смотреть. Рье мне вовсе не нравится, но этот человек, по крайней мере, пытался сберечь остатки чести. Я отвожу глаза от щелки, сквозь которую наблюдаю за ними.

Я помню кровь…

Хочется по-детски зажать уши ладонями, но я предпочитаю не выпускать своих ножей.

Звякает сталь — это Рье вытащил меч. Потом этакий мясистый хлопок — д'Альбрэ взял его в руку. Мгновение тишины… и негромкий свист, это рассекается воздух. И наконец звук рвущейся ткани: меч надвое разваливает шелковую занавесь правее того места, где я стою. Никто не произносит ни слова, пока нижняя половина занавеси медленно струится на пол.

Я стою замерев, подавшись как можно левее и молясь, чтобы меня не увидели за оставшейся полосой ткани. Сердце вот-вот выскочит из груди. Как близко… Как ужасающе близко…

— Что случилось, господин мой?

— Мне показалось, я что-то услышал. Кроме того, мне не нравятся эти занавеси. Проследи, чтобы до моего возвращения их сняли. А теперь идем, послушаем твоих разведчиков.

И все они уходят — так быстро и неожиданно, что я еще некоторое время стою неподвижно за уцелевшим лоскутом шелка, почти не дыша и тупо глядя в ванну, полную остывающей воды. Потом прикрываю глаза, и меня прохватывает крупной дрожью — ведь я побывала на волосок от смерти.

Что ж, по крайней мере, это была бы скорая смерть…


Меня еще трясет, когда я пробираюсь в комнаты слуг и принимаюсь шарить среди спящих на полу. Здесь пахнет холодным потом, какой бывает от страха и напряжения, и несвежим дыханием множества людей, жмущихся друг к дружке ради тепла. Я двигаюсь все дальше, пытаясь отыскать Тильду, но здесь полно молодых женщин, закутанных в одеяла и платки — все, что угодно, лишь бы согреться, — и дело оказывается непростым. Может, легче обнаружить Одетту? Детей тут очень немного, и это сплошь мальчишки, пажи, они во дворце на побегушках. Одетты не видать.

Что, если она еще прячется в часовне? «Не допусти, чтобы я опоздала», — молюсь, беззвучно покидая людскую и торопясь прочь тихими каменными коридорами.

Войдя в часовню, сразу чувствую, что я тут не одна. Где-то поблизости бьются сразу два сердца. Но не только. Часовню словно бы окутывает ледяная пелена. Моей кожи как будто касаются неосязаемые крылышки мотыльков… Это призраки. Тепло живой жизни влечет их, как пчел — цветочный нектар. Собственно, мне даже нет особой нужды искать Одетту и Тильду: призраки так и вьются над укромным уголком, где они спрятались.

Я спешу туда и разгоняю призраков взмахами рук. Тильда обнимает спящую Одетту. Она медленно поднимает голову. Лицо у нее осунувшееся и бледное. Когда она меня узнает, на нем отражается облегчение.

— Я уж боялась, ты не придешь, — шепчет Тильда.

Стало быть, Тильда не верила, что я сдержу обещание! Это больно ранит меня, и я хмурюсь:

— Я же сказала, что приду, верно? Просто я сперва в людской вас искала. Так, давай-ка я ее подержу, пока ты одеваешься…

Тильда озадаченно глядит на меня:

— Почему?

Я выкладываю на церковную скамью мужское платье, свернутое в узелок, и принимаю у нее из рук дремлющую Одетту. Одежда принадлежала убиенным слугам, но этого я Тильде не говорю.

— Здесь ты даже до утра не доживешь, — ровным голосом сообщаю я ей. — Ты узнала кое-какие планы д'Альбрэ, а это все равно что приговор. Вот, держи. Надо вам обеим выбираться отсюда, и как можно быстрей.

Ее лицо смягчается, губы дрожат — как бы не разрыдалась.

— Давай поживее! — шиплю я. — Может, до исхода ночи ты еще проклянешь меня!

Она выскальзывает из платья и натягивает принесенную мною одежду. Когда с этим покончено, мы будим Одетту и уговариваем ее примерить непривычный наряд. Все, что удалось добыть, безобразно велико ей, но, как только я вытаскиваю нож — подрезать слишком длинные штаны, — сестры в ужасе отшатываются.

— Дуры! — рычу на них. — Не затем я жизнью рисковала, чтобы сейчас вас зарезать! А ну-ка, стой смирно!

Перепуганная Одетта замирает, и я кромсаю штаны, чтобы она в них хотя бы не спотыкалась.

— А теперь вообще не шевелись, — предупреждаю я.

И прежде чем кто-нибудь успевает возразить, я подношу лезвие к ее густым кудрям — и отхватываю их под корень.

— Мои волосы! — вскрикивает Одетта и принимается ощупывать голову.

— Не глупи, — ворчу я. — Волосы отрастут, а сегодня от них тебе может быть только беда. Нужно, чтобы люди принимали тебя за мальчишку. Вот скажи, кто из пажей тебе больше всего нравится?

Она морщит носик:

— Никто…

Умница, думаю я. Вслух же спрашиваю:

— Ну а кто тебя больше всех раздражает?

— Пату, — без раздумий отвечает Одетта.

— Вот и отлично. Представь, что ты Пату. Делай те же гадости, что и он, ходи, как он, сплевывай, как он… Вот что ты сегодня ночью должна вытворять!

Она опасливо поглядывает на меня. Я наклоняюсь поближе.

— Это такая игра, — говорю я ей. — Ты должна обдурить весь дворец. Всем доказать, что девочка гораздо умнее мальчишки. Сможешь?

Она оглядывается на Тильду. Та кивает. Одетта снова поворачивается ко мне, и я с облегчением вижу, что на ее лице уже нет прежнего страха.

— Смогу, — шепчет она, но так робко и тихо, что никто не посчитает этот голос мальчишеским.

Я поворачиваюсь к Тильде:

— Постарайся, чтобы она поменьше рот открывала, а то ее голос выдаст. — И поднимаю нож. — Давай я и тебя обстригу.

Служаночка не отшатывается, наоборот, — подходит поближе, чтобы облегчить мне работу.

— Я никогда не смогу отблагодарить тебя, госпожа, — шепчет она.

— Ты на свободу выберись, — бормочу я, отхватывая ее локоны. — Вот и все, чего я хочу.

Еще через час они благополучно устраиваются на телеге ночного золотаря. Одетта, правда, сперва пытается возражать.

— Тут воняет! — жалуется она, зажимая пальцами нос.

Я коварно взглядываю на Тильду:

— Я предупреждала, что ты мне спасибо не скажешь, но это единственная повозка, которая отбывает после заката и может доставить вас в город, не вызывая лишних вопросов.

— Все хорошо, — доносится голос Тильды сквозь шарф, который она натянула на лицо, спасаясь от запаха.

Мгновение мы смотрим друг на друга, и меня согревает благодарность в ее взгляде. Даже начинает казаться, будто во мне на самом деле осталась крупица чего-то хорошего. Я дотягиваюсь до ее руки и крепко сжимаю.

— Будь сильной, — говорю я. — Как доберешься до города, сразу отправляйся в монастырь Святой Бригантии. Скажешь там… скажешь, что аббатиса Святого Мортейна попросила дать вам убежище.

При этих словах Тильда делает большие глаза, но ничего не успевает сказать, потому что нас прерывает золотарь:

— Ну что, всю ночь будете болтать или делом заниматься позволите?

— Тихо ты, тебе ведь заплачено, — напоминаю я ему.

Он сплевывает на сторону:

— Как же, пригодятся мне ваши деньги, если отсюда выбраться не удастся.

В этом он прав.

Телега трогается, и, глядя ей вслед, я чувствую почти невыносимое желание броситься вдогонку. Наружу с конюшенного двора, мимо сторожевой башни — на улицы города, где я смогу затеряться среди людских толп… Я делаю шаг. И еще шаг. Потом останавливаюсь. Если уйду с ними, д'Альбрэ всех своих людей разошлет на мои поиски. Шансы на спасение Тильды с Одеттой гораздо выше без меня.

А кроме того, я прислана сюда не просто так. Мне необходимо кое-что сделать. И, как тот рыцарь, что до последнего сдерживал в поле воинство д'Альбрэ, я никуда не уйду, пока не исполню свой долг.


Только я успела забраться в постель, как в мою дверь кто-то поскребся. Сперва совсем тихо, как листья на ветру или ветки по каменным стенам. Я замираю в кровати и напряженно прислушиваюсь. Ага, вот снова, но на сей раз отчетливее. Сердце глухо бухает в груди. Я отрываю голову от подушки.

Царап-царап. Пауза. Царап-царап-царап…

Это Юлиан. И он использует тайный код, который мы с ним придумали еще детьми. С тех пор прошла целая жизнь, да что там, множество жизней. И теперь у него на уме отнюдь не детские игры. Я глубже зарываюсь в перину и натягиваю на уши одеяло. Потом раздается приглушенный стук — это он приподнимает щеколду… Я лежу очень тихо и стараюсь дышать очень ровно. Я молюсь, чтобы он прикрыл дверь и ушел. Какое облегчение, когда так и происходит!

Но даже после этого царапанье проникает в мои сны и превращает их в кошмары.

ГЛАВА 4

Утром меня будят две мои фрейлины. Жаметта де Люр врывается в комнату первой, едва придержав дверь для Тефани Блэйн, которая не без труда несет большой поднос.

— Вы уже слышали? — спрашивает Жаметта.

Глупая и тщеславная девица обожает важничать и разыгрывать неискренние трагедии. Когда я лишилась благоволения д'Альбрэ, это стало прямо-таки главным счастьем ее жизни.

— И вам обеим доброго утречка, — ворчу я, растягивая слова.

Тем самым более-менее осаживаю ее. Слегка покраснев, она приседает в небрежном реверансе:

— Доброе утро, госпожа.

Я спрашиваю:

— Так что там за новости, из-за которых вы чуть не визжите?

Она колеблется: то ли отрицать, что чуть не визжала, то ли закатить очередное драматическое представление. Театральность побеждает.

— Вчера удалось обнаружить целый рассадник предателей и бунтовщиков! Если бы не стремительные действия наших людей, нас, того и гляди, перерезали бы прямо в постелях!

Вот как, значит, д'Альбрэ и его приспешники все преподносят. Тефани с негромким звяканьем ставит поднос на стол.

— А еще среди ночи пропала девушка-служанка…

Я откидываю одеяло и встаю на ноги:

— Сколько всего успело произойти, пока я спала! Девка-то, небось, к любовнику отлучалась?

Тефани потрясенно глядит на меня, и я неожиданно понимаю, что она в самом деле напугана.

— Весь замок перевернули вверх дном, но ее и след простыл.

Жаметта, тряхнув головой, подает мне домашний халат.

— Кое-кто говорит, будто она была с изменниками заодно.

Ох и дура же я! Надо было мне предвидеть подобное. Я так стремилась вывести девчонок отсюда поскорее, что даже не задумалась, как все совпадет!

— А я слышала, ее убили, поскольку она увидела что-то, чего не должна была видеть, — говорит Тефани, подавая мне бокал горячего вина.

Я вскидываю голову, изучаю лицо фрейлины. Однако непохоже, чтобы это были ее собственные выдумки.

— Где же ты это слышала?

Она пожимает плечами:

— Служанки болтали, когда я забирала для вас поднос.

Я молча потягиваю вино, пользуясь возможностью собраться с мыслями.

Жаметта вдруг выкатывает глаза:

— А может, ее призраки утащили?

Я с трудом удерживаюсь от тяжкого вздоха. Похоже, мне вовсе спать не полагается, если я хочу уследить за всем, что в этом замке творится!

— Что еще за призраки?

— Ну как же, те, что в старой башне живут! Вот уж где в самом деле нечисто! Многие слышали, как они там стонут, жалуются и всяко-разно шумят…

Тефани осеняет себя крестным знамением, потом поворачивается ко мне:

— Вот вам чистая сорочка, госпожа.

Я отставляю вино и сбрасываю халат. Щеки Тефани розовеют от смущения. Она помогает мне одеться.

— Госпожа совсем исхудали, — бормочет она. — Вам бы кушать хоть немножко побольше.

Такая наблюдательность фрейлины мне решительно ни к чему. Однако меня необъяснимо трогает ее замечание.

— К тому же темные тона, которые вы так упорно носите, вас вовсе не красят, — произносит Жаметта, расправляя платье из муаровой черной парчи. — Вы в них неестественно бледная.

На самом деле ей покоя не дает то обстоятельство, что кожа у меня светлее и чище, чем у нее.

— Боюсь, за время своего пребывания в монастыре Святой Бригантии я утратила вкус к мирской роскоши, — сообщаю я ей.

И в самом деле, после возвращения в домашний круг графа я носила исключительно глухие темные платья. Только не из-за новообретенного благочестия, а как дань скорби по всем, кого загубил д'Альбрэ.

Тефани подает мне серебряную цепочку, на которой подвешено мое особое распятие, и помогает застегнуть ее на талии. Еще на этой же цепочке укреплены стеклянные четки о девяти звеньях, по одному в честь каждого из древних святых; бусины наполнены ядом.

— Если поторопимся, — говорит она, — как раз успеем к утренней мессе.

Я смотрю ей в глаза:

— А тебе хочется на утреннюю мессу?

Она пожимает плечами:

— Вроде бы хороший день для молитвы.

— Тефани, мышка моя, за какие грехи тебе просить у Бога прощения?

В самом деле, она может быть повинна разве что в детских прегрешениях, ну там, захотела сладкого или новое платье. Тем не менее она вспыхивает, и мне становится совестно за то, что смутила ее.

— Ступай, — говорю я. — Беги на свою мессу.

У нее вытягивается личико.

— То есть… одной? Без вас?

— У меня нет желания молиться о прощении свыше.

— Хотя, видит Отец Небесный, ты в нем нуждаешься побольше многих, — бормочет Жаметта.

Я притворяюсь, будто не услышала, но добавляю сказанное в длинный список ее преступлений.

— Постой, — окликаю я Тефани. — Ты права. Раз уж тут за каждым углом если не мятежники, то привидения, в одиночку бродить по этому замку в самом деле небезопасно!

Ни та ни другая не улавливают иронии. Правда же состоит в том, что нам приходится ждать худших зол скорее от наших якобы защитников, чем от любых призраков и бунтовщиков.

Оправив юбки, я спешу к одному из своих сундуков. Вытаскиваю два ножа помельче и оборачиваюсь к фрейлинам.

Тефани испуганно таращит глаза.

— Откуда они у вас? — спрашивает она.

— Братья подарили, глупенькая, а то откуда же еще? Вот, возьми! — И я сую ей клинок. — Повесь на цепочку у пояса. И ты тоже! — Я протягиваю второй нож Жаметте. — А теперь беги, не то мессу пропустишь, — говорю я Тефани.

— Но…

— Когда она кончится, найдешь нас в зимнем саду. — И, с запозданием вспомнив, что она ни за что не уйдет без формального распоряжения, я добавляю: — Можешь быть свободна.

Чуть помедлив, она приседает в поклоне и, крепко держа нож, выбегает из комнаты.

Когда девушка исчезает за дверью, я усаживаюсь, чтобы Жаметта могла заняться моими волосами. Правду сказать, я куда как лучше справилась бы сама, но ей ужасно не нравится прислуживать мне, и я с наслаждением принуждаю ее. Собственно, овчинка выделки не стоит, поскольку Жаметта не церемонится с моими волосами. Бывают даже дни — вот как сегодня, — когда я всерьез опасаюсь, как бы она лысой меня не оставила. До чего же я тоскую по Аннит и Исмэй с их ласковыми руками и ненаигранным дружелюбием! А как пригодились бы мне сейчас их бритвенно-острые умы! Сердце так и щемит от несбыточности и тоски…

Недовольно поглядывая на отражение Жаметты в зеркале, я замечаю у нее на пальце новое кольцо: рубин в окружении жемчужин. Несомненно, это отец наградил ее за доносы обо всех моих поступках. Я не могу отделаться от тихой ненависти к паршивке. И так чувствую себя запертой, загнанной, почти задушенной, а тут еще и за каждым шагом подглядывают! Скоро совсем невозможно станет дышать…


Одевшись и позавтракав, я волей-неволей должна присоединиться к другим дамам в зимнем саду. Сегодня я не собираюсь шпионить. Я просто не смею, потому что в ближайшем будущем мой отец и его люди будут осторожны вдвойне. Придется мне удовольствоваться вчерашними достижениями. Я напоминаю себе, что действительно добилась немалого. Спасла герцогиню из ловушки, поставленной д'Альбрэ, и умыкнула от смертельной опасности Тильду с Одеттой. Далеко не каждую неделю мне перепадают такие победы!

Отрешенно вздохнув, я беру в руки свою корзиночку для рукоделия. За вышиванием, по крайней мере, смогу развлечься приятными размышлениями — о том, как лучше уничтожить двоих помеченных Смертью баронов. Улыбаясь таким мыслям, я открываю дверь своей комнаты… и едва не налетаю на Юлиана.

— Юлиан! — ахаю я, и вся моя радость мгновенно испаряется. — Ты что тут в такую рань делаешь?

— Пришел пожелать тебе доброго утра, милая сестрица. — Он косится на Жаметту: та уже успела уставиться на него большими глазами телушки. — Если позволишь, — говорит он, — мы поговорим наедине.

Она с разочарованным видом кланяется и исчезает; я даже не успеваю придумать предлог, чтобы оставить ее.

— Что такое? — принимаю я озабоченный вид.

Он не менее старательно делает непроницаемое лицо:

— Где ты была минувшей ночью?

Мое сердце болезненно стукается в ребра.

— Здесь, у себя в спальне… А ты-то где был?

Он пропускает мой вопрос мимо ушей:

— Тогда почему не отозвалась, когда я стучал?

— Я снотворное выпила, очень уж голова разболелась.

Выражение его лица несколько смягчается, он тянет руку поправить мне волосы.

— Знай я, что у тебя голова болела, нашел бы способ помочь.

В моем воображении возникают весы; на весах лежит множество моих секретов. Слишком много. Я игриво шлепаю его в грудь:

— В следующий раз стучи громче!

Юлиан улыбается, и я понимаю: поверил. Он берет мою руку и приникает к ней в долгом поцелуе. И пока это длится, я поневоле гадаю — в сотый раз! — каким образом монастырь уговорил меня вернуться в лоно семьи.

ГЛАВА 5

Целую неделю идет дождь. Мы обречены сидеть сиднем внутри замка, в обществе д'Альбрэ с его бесконечной подозрительностью, и к исходу недели сами начинаем потихоньку сходить с ума. Пожалуй, ко мне это относится даже больше, чем к остальным. Я должна — и жажду — исполнить два убиения, но как это сделать, когда под ногами путается столько народу?

У меня нет ничего, кроме времени, и я стараюсь наилучшим образом использовать его. Старательно взвешиваю все возможности. Сестра Арнетта полагала, что подбор оружия для меня был едва ли не труднейшим ее заданием. А все дело в том, что мало кому из прислужниц Смерти доводилось так долго жить в подобном обмане. В итоге она вручила мне почти дюжину ножей, большей частью длинных, с тонкими лезвиями: такие легко прятать. Четыре я утратила по дороге — приходилось оставлять их в телах жертв. Еще у меня имеется толстый золотой браслет, в котором прячется проволочка удавки. Хорошо бы арбалет или метательные диски, но, увы, их слишком трудно прятать. Или давать объяснения, если это оружие найдут.

Оба барона — союзники моего отца, и действовать следует тонко. Если за мной потянется вереница трупов, д'Альбрэ весь замок наизнанку вывернет, ища виноватого. Ножевую рану можно приписать стычке между воинами или ночному грабителю; с удавкой этого не получится. А уж если будет целых два «необъяснимых случая», тревожная подозрительность д'Альбрэ перейдет все границы!

Я не очень-то привержена ядам, но, когда требуется тонкость, ничего лучшего зачастую выдумать невозможно. Кроме того, Нант недавно пережил моровое поветрие; легко преподнести все так, как если бы эти люди просто заболели и умерли.

А вот доставить яд по назначению — дело куда более трудное. Нельзя просто подсыпать его в пищу, ведь они едят в общей трапезной. Я тут никого особо не жалую, но травить всех подряд вовсе не собираюсь… Во всяком случае, пока.

Я могла бы подсунуть в их спальни по свечке, пропитанной «ночными шепотами». Однако есть вероятность, что какой-нибудь бедолага-слуга зажжет их для господ и надышится ядовитых паров. Нет уж, хватит с меня убийства невинных!

Я уже подумываю, не навестить ли кого-то из отмеченных с графином отравленного вина, не заняться ли обольщением… Вот только с обоими этого не проделаешь. Да, пожалуй, даже и с одним — моя Жаметта в таком деликатном предприятии не помощница, а совсем наоборот. И Юлиан, с тех пор как застукал меня на северной башне, глаз не спускает.

Похоже, остается «силок святой Ардвинны» — яд, проникающий через кожу. Только придется как следует поразмыслить, какие предметы личного обихода наилучшим образом подходят для отравления. Я должна убедиться, что касаться их будут намеченные жертвы — и никто, кроме них.

В итоге выход из положения мне подсказывает Жюльер. Он очень брезглив и заботится о чистоте рук, и перчаток у него больше, чем у меня платьев. Улучив момент, однажды вечером я пораньше ухожу из главного зала, проскальзываю в покои обоих баронов, пока они со своими оруженосцами заняты ужином, и наношу яд на внутреннюю сторону охотничьих перчаток. Дело проходит не вполне гладко. Возвращаясь в зал, я наталкиваюсь на Жаметту.

— Куда вы ходили? — сразу интересуется она.

— В нужник, — отвечаю напрямик. — Позвать тебя, когда в следующий раз пойду?

Она морщит носик и пристраивается рядом со мной. Горшочек с ядом оттягивает мне карман. Нужно как можно скорее отнести его обратно в мою комнату. Однако общество Жаметты не оставляет мне выбора. Я возвращаюсь в зал, имея при себе неопровержимую улику моего преступления.


Двумя днями позже дождь наконец прекращается. Все радуются возможности выбраться из дворца, ибо тот начал отчетливо превращаться в тюрьму. Юлиан, Пьер и несколько баронов, в том числе Вьенн и Жюльер, решают отправиться на охоту. Я без особого труда устраиваю так, чтобы пригласили и меня с фрейлинами. Конечно, мне необязательно быть на охоте, мое присутствие никоим образом не повлияет на действие яда — я просто желаю проследить за исполнением своей задачи до самого конца.

И еще я побаиваюсь спятить от долгого заточения в замке. Мне крайне необходимо выбраться на свежий воздух. Хотя бы на несколько часов.

Егеря уезжают вперед, и за ними псари со своими подопечными. Собаки вертятся, пыхтят и лают, с нетерпением ожидая, чтобы их спустили со сворок. Я держусь поблизости от Жюльера и Вьенна, но старательно обхожу их глазами. Еще не хватало, чтобы кто-то заметил мой особый интерес!

Пьер надеялся добыть оленя, но егерям не удалось обнаружить следов. Вероятно, это и к лучшему, поскольку земля изрядно раскисла после недели дождей, — в погоне за оленем наверняка не обошлось бы без падений, а то и без увечий. Оставалась мелкая дичь, ради которой мы взяли с собой соколов.

Моя соколиха сидит у меня на запястье. Ее глаза прикрывает колпачок с ярко-красными и синими перьями, и посреди суматохи ловчая птица остается спокойной. Юлиан подарил мне ее на двенадцатилетие. А после того как я удрала в монастырь, полных три года заботился о моей питомице. Ни дать ни взять знал, что я вернусь. Когда же это произошло, оказалось, что соколиха слишком привязалась к Юлиану — поначалу летела на руку только к нему, не ко мне.

Непосредственно за городскими стенами моя охотница начинает беспокоиться. Она вертит головкой и топчется, так что на опутинках[1] звенят крохотные серебряные колокольчики. Мы как раз проезжаем то самое место, где считаные дни назад расставались с жизнью воины герцогини, и я гадаю, уж не уловила ли чуткая птица застоявшееся присутствие смерти. В моих же ушах эхом отдается душераздирающий рев того последнего рыцаря, когда под ним убили коня…

— У тебя все в порядке?

Я поднимаю глаза и вижу, что ко мне подъехал Юлиан. Бросаю в его сторону раздраженный взгляд, стараясь таким образом скрыть волнение.

— Какой порядок, если половина нашей охоты — законченные дураки? А в остальном — да, все хорошо…

Он улыбается:

— Рад, что ты решила поехать. Не то я наверняка помер бы со скуки! Или застрелил кого-нибудь из баронов, просто чтобы развлечься. Представь, если бы они узнали, от какой участи твое присутствие их уберегло! То-то бросились бы благодарить!

От этих слов у меня внутри дрожит тревожная струнка. Уж не намекает ли он? Не подозревает ли, что именно я повинна в нескольких разрозненных смертях, случившихся за последние месяцы? Я кривлю губы в кровожадной улыбке.

— Пожалуйста, не нужно сдерживаться ради меня! Я бы тоже не отказалась развлечься!

Юлиан смеется, и, кажется, от души. Мне сразу делается легче.

— Понаблюдай за Пьером, — говорит он. — Захватывающее зрелище — соблазнение баронессы Вьенн непосредственно под носом у мужа!

Я немедленно нахожу взглядом Пьера. Тот самым бессовестным образом охмуряет пышнотелую даму в ярко-красном бархатном наряде. Мне остается только гадать: и что она в нем нашла? У него грудь словно бочка и тяжелая, плотная мускулатура, как у отца, зато губы — алые и пухлые, точно у девушки. Да еще и волосы — черные, длинные и прямые.

Нас с Пьером при всем желании друзьями не назовешь. В двенадцать лет он возжелал доказать, что из мальчика стал взрослым мужчиной, и силой вырвал первый поцелуй у меня, девятилетней тогда.

Помнится, я была так потрясена и оскорблена его поступком, этим нарушением предполагаемой неприкосновенности моей личности, что расплатилась с ним единственным доступным мне тогда способом: тоже поцеловала его. Нет, я не просто ответила на поцелуй, когда он насильно присосался к моим губам. Я выждала несколько дней, подстерегла его, когда он начищал латы нашего государя-отца, подскочила к нему (я видела, как Мари, служанка с верхнего этажа, поступала так с одним из воинов), обеими руками ухватила единокровного брата за гладкие щеки — и смачно чмокнула в губы!

Тогда и появился шрам, ныне украшающий его левую бровь. Это я треснула ножнами отцовского меча, когда Пьер вздумал снова насильственно поцеловать меня.

Но сегодня, кажется, мне выпал редкий случай испытать благодарность по отношению к Пьеру! Как же кстати он увивается за женой Вьенна! Если смерть барона вызовет подозрения, они падут не на меня, а на этих двоих!

Я с коварной улыбкой поворачиваюсь к Юлиану:

— Как по-твоему, скоро барон Вьенн заметит, что благодаря Пьеру стал рогоносцем?

Юлиан улыбается в ответ:

— Очень скоро! Пьер не получит полного удовольствия, пока не сможет ткнуть барона носом в измену жены!

Ну ладно, раз уж мы перемываем барону косточки, я разрешаю себе найти его взглядом, а потом и Жюльера. Прямо-таки слышу торопливое биение их сердец, несмотря на то что оба скачут на некотором расстоянии от нас, и настоящий слух мне тут не помощник. Еще я вижу, что на лбу Жюльера выступили крупные капли пота, зато Вьенн пока не обнаруживает никаких признаков нездоровья. Он тяжелее Жюльера. Конечно, он должен впитать больше яда, чтобы тот подействовал.

Но прежде чем мы с Юлианом успеваем продолжить наш разговор, один из егерей трубит в рог. Охота началась.

Я сдергиваю с птичьей головы колпачок, и соколиха расправляет крылья, готовая к взлету. Зоркие глаза обшаривают поле. Я запускаю ее с руки… и немедленно исполняюсь зависти: как же свободно взмывает она в небесную высь, делает круг и еще один, высматривая добычу…

Что ж, у нее своя добыча, у меня — своя. Лица обоих баронов успели сделаться пепельными. Левая рука Жюльера беспомощно свисает вдоль тела. Если уже началось онемение членов, ему осталось недолго!

Тут егерь снова трубит в рог. Спущенные собаки уносятся в кустарник — поднимать дичь. С хлопаньем мельтешат крылья, в воздух поднимаются перепуганные куропатки.

Соколы падают на них с неба, точно тяжкие камни, выпущенные из требушета. Один за другим доносятся звуки мягких ударов…

Только одна соколиха — моя — не спешит ловить куропаток. Она заметила одинокого кролика, выскочившего из кустов. В лесной тишине далеко разносится предсмертный крик несчастного зверька. Он как бритва, полоснувшая по моим натянутым нервам: вопль умирающего кролика удивительно схож с человеческим. Соколиха возвращается. Я подставляю руку и жду, затаив дыхание, к кому полетит птица: ко мне или к Юлиану?

Она выбирает меня, и я решаюсь считать это благим знамением.

Вновь нахожу взглядом двоих обреченных баронов и в который раз спрашиваю себя, почему Мортейн отметил их, но не д'Альбрэ? На мой взгляд, по сравнению с ним они просто праведники.

Я бы в самом деле подвергла сомнению существование Мортейна, если бы так отчаянно не нуждалась в вере в Него. Ибо, если не Он мой отец, остается только д'Альбрэ. А этого я точно не перенесу.


Довольные успешной охотой, разрумянившиеся на свежем воздухе, мы возвращаемся в замок. Жюльер передал своего сокола конюху, Вьенн качается в седле, точно пьяный. Я с радостью вижу, что яд делает свое дело. Одного жаль: не довелось пустить в ход ножи. Они даруют куда более быстрый и, скажем прямо, чистый конец. У меня нет никакого желания подвергать долгим страданиям этих изнеженных вельмож.

Одну Жаметту не порадовало это утро: ее маленький ястреб-тетеревятник сумел добыть всего лишь полевку.

— Хорошо, что нам не приходится есть только собственную добычу, — поддразниваю я ее.

Она зло косится на меня. Я хохочу.

Мы уже почти достигли городских стен, когда я чувствую на себе чей-то взгляд. И это не Юлиан: его как раз пытается увлечь беседой Жаметта. И не Пьер; тот вовсю пользуется явным нездоровьем Вьенна и, кажется, готов тащить его жену в кусты прямо у всех на глазах. Я оглядываюсь через плечо. Странно, там тоже никого нет…

Я всем телом поворачиваюсь в седле. Неужели французские войска подобрались настолько близко, что уже выслали разведчиков? Или это кто-то из Реннского гарнизона пытается проследить за действиями д'Альбрэ?

А может, я ощущаю присутствие даже не существа из плоти и крови, а одну из душ, насильственно исторгнутых из тела на этом поле брани?

Снова бросаю взгляд через плечо. На сей раз я замечаю ворону — она перелетает с дальнего дерева на другое, поближе. Левое крыло у нее выглядит покалеченным — сломанным и зажившим.

Проклятье!

Я выпрямляюсь в седле. Эта ворона — не какая-то, а моя собственная. Сестра Видона спасла ее и поселила в клетке, когда я только прибыла в монастырь. Она использовала напуганное и настрадавшееся создание, чтобы вытащить мой разум из трясины, в которой тот было погряз. Не знаю даже, что было бы со мной без этой вороны!

Стало быть, обитель прислала сообщение. Вот уже четыре долгих месяца оттуда не было ни словечка. Я уже и надеяться почти перестала на весточку. Но теперь — теперь я знаю, что мне написали! Мой дух взмывает, как недавно взмывали в небо ловчие птицы. Может, престарелую сестру Вереду посетило видение? И она узрела то, чего никак не могу разглядеть я, — смертную метку д'Альбрэ?

— Ты чем-то обеспокоена, — возвращает меня на грешную землю голос Юлиана.

Ох, до чего же не вовремя прибыла ты, ворона!

— Да нет, ничего такого, — говорю я.

Тут встревает Жаметта, как всегда снедаемая ревностью из-за внимания, которое уделяет мне Юлиан:

— Почему та ворона следует за вами?

— Какая еще ворона? — фыркаю я. — А-а, вон та… Зачем ей я? Может, она хочет украсть твою полевую мышь?

— Нет-нет, — упрямится она, и у меня рука чешется съездить по глупенькому личику. — Она летит за тобой! Вот, посмотри!

Ворона перелетает еще ближе.

— Ишь ты! Неужели презренная ворона не понимает, что она недостойна внимания моей благородной сестры? — И Юлиан тянется к путам своего сокола. — Сейчас я избавлю тебя от этой грязной твари…

— Нет! — возражаю я.

Резковато, пожалуй.

Он вопросительно поднимает бровь, и я безмятежно улыбаюсь ему:

— На что мне какая-то ворона? Добавить ее к паштету из Жаметтиной полевки? А кроме того, — уточняю я скучающим голосом, — эта птица то ли подбитая, то ли полоумная. Какая нормальная ворона станет держаться так близко к соколам? Ну ее совсем!.. А впрочем… — тут я улыбаюсь еще шире, с откровенным вызовом, — впрочем, давай лови ее! Так я точно вперед тебя до замка доскачу!

С этими словами я даю лошади шенкеля и пускаю ее во весь опор. Мгновением позже за мной устремляются другие охотники.

Я даже позволяю Юлиану меня обскакать.


Въехав в замок, я передаю соколиху подбежавшему слуге, потом спешиваюсь. Торопливо оглядываю горизонт в поисках вороны… Больше всего я боюсь, как бы она не влетела прямо во двор да не опустилась мне на плечо у всех на виду. Нужно срочно изобрести способ получить письмо, не оповестив об этом сразу же половину замка!

Жаметта вертится у конюшен, упорно пытаясь заигрывать с Юлианом. Тефани нигде не видать. Может, получится хоть ненадолго уединиться в своих покоях, заманить крылатую паршивку на подоконник и быстренько забрать письмо. Оставив прочих забавляться дичью и охотничьими рассказами, я покидаю внутренний двор, вхожу во дворец и направляюсь к лестнице.

Никто не спешит следом за мной. Кажется, удача на моей стороне: когда добираюсь до своей комнаты, там тоже никого нет. Я спешу прямо к окну и распахиваю створки… Вороны нигде не видать. Я жду некоторое время, мысленно призывая ее, потом испускаю разочарованный вздох. Уже собираюсь закрыть окно, когда раздается «карр!» и затем хлопанье черных крыльев. Увы, слишком поздно. Возле двери раздаются шаги — это подоспели мои фрейлины. Я поспешно захлопываю окно и задергиваю толстые бархатные занавески.

— Что вы делаете? — входя в комнату, спрашивает Жаметта. — Здесь же совсем темно!

Я прижимаю ладонь к виску и сердито отвечаю:

— Голова разболелась!

На круглом личике Тефани отражается искренняя забота, она спешит ко мне:

— Может, вам травяного чая принести? Или воды лавандовой?

Я могла бы отослать их за целебным травяным чаем или подогретым вином, но, к сожалению, не обеих сразу. Да и то Жаметта никуда небось не пойдет — останется в коридоре подслушивать под дверью.

— Вы только что в полном порядке были, — замечает она.

Я устремляю на нее самый зловещий взгляд:

— В самом деле, Жаметта? Ты, значит, неусыпно заботишься обо мне, раз так уверена?

Она вспыхивает: это напоминание о том, как скверно она мне служит. Я тем временем принимаю решение.

— Пойду наружу…

Жаметта делает большие глаза:

— Но у вас голова вроде болит!

— Еще как болит. Полагаю, из-за твоего визга и этих мерзких духов. Уж лучше на свежий воздух!

Она наконец закрывает рот, и мне становится даже слегка совестно, потому что духи на самом деле отличные. Но я вовремя вспоминаю, что она докладывает отцу про каждый мой чих, и все сожаления испаряются.

Снаружи успел задуть резкий холодный ветер: зря ли февраль в народе называется лютым! Вихрь гоняет по двору мертвые листья и тонкие веточки, и вместе с ними глубоко в моей душе то взмывает, то сникает надежда. Быть может, д'Альбрэ помечен таким образом, что я просто не способна рассмотреть метку, но сестра Вереда, с ее-то ясновидением, все уже разглядела вместо меня? Мысль о том, что я наконец-то смогу выступить против него, наполняет меня угрюмой радостью. Если удастся прикончить негодяя, и герцогиня, и все королевство будут избавлены от его загребущего властолюбия и беспредельной жестокости. Может, я смогу даже устроить, чтобы сестренки завершили свое образование в монастыре. Не ради того, чтобы сделать из них ловких убийц. Большая часть нашего тамошнего обучения вполне подходит для любой благородной девицы. К тому же в обители до девочек не доберутся ни Пьер, ни Юлиан… Я, впрочем, думаю, что Юлиан их и так не обидел бы. Во всяком случае, намеренно.

В садах не видно ни души. Дураков нет гулять в такую погоду среди голых деревьев. Я неторопливо перевожу дух, наслаждаясь уединением. Возле меня все время кто-то торчит. То фрейлины, то братья, то какие-нибудь дворцовые прихлебатели… Побыть одной — это ли не счастье! Вот бы мне еще и свободу…

Я задираю голову к небу и силюсь вызвать то чудесное чувство полета, как тогда, когда с моей руки сорвалась соколиха… Ничего не получается.

Зато над головой раздается недовольное карканье, и ее воронье высочество усаживается на ветку прямо передо мной. И склоняет набок головку, словно недоумевая, где меня так долго носило.

— Поговори мне еще, — бранюсь я, но умная птица отлично знает, что на самом деле я не сержусь, и скачет по ветке прямо ко мне.

Я уже вижу, что записка плотно привязана к вороньей лапке и обмазана черным воском — от посторонних глаз.

Я вытаскиваю нож. Ворона протестующее каркает.

— Как же я иначе отцеплю ее, глупенькая?

Быстрое движение, воск послушно крошится, и я сдергиваю с лапки драгоценный пергамент. Пока убираю лезвие в ножны, спрятанные на запястье, ворона смотрит на меня, ожидая награды.

— Прости, маленькая, но сегодня ничего нет, — говорю я. — А теперь лети прочь скорее! Пока нас обеих не убили! — Я хлопаю в ладоши, но ворона всего лишь перелетает на соседний куст. — Кыш! — кричу я.

Ворона укоризненно каркает, взмывает в небо и благополучно исчезает за стеной замка.

— С воронами разговариваем, госпожа?

Это низкий голос Бертрана де Люра. Едва не подпрыгнув от неожиданности, я превращаю свое движение в изящный разворот ему навстречу.

— Как бы вас в ведовстве не заподозрили, — говорит он.

Я насмешливо улыбаюсь:

— Разве обо мне уже этого не болтают?

Он наклоняет голову, признавая мою правоту:

— Может, и так, но все равно вам небезопасно ходить здесь одной, госпожа.

Голос у него звучный, выговор правильный, но слово «госпожа» он произносит как-то так, словно хочет сказать нечто иное и весьма оскорбительное. Или мне так кажется из-за того, что похоть прямо-таки пышет от него, окутывая меня душным плащом. И давно он испытывает ко мне влечение, интересно?

— Где ваши фрейлины? — сурово спрашивает он.

В его глазах таится угроза, но, как ни противна мне Жаметта, я не собираюсь отдавать ее на растерзание.

— Я велела им оставить меня одну. У меня разболелась голова, и я вышла подышать свежим воздухом.

Он оглядывает уединенную часть сада, где мы находимся, и я понимаю: ничто не укроется от его глаз.

— Красота госпожи должна была бы привлечь соловья или певчую коноплянку, но никак не растрепанную ворону, — произносит он и на шаг придвигается ко мне, и я вдруг испытываю тревогу. Уж не считает ли он меня настолько «подержанным товаром»; уж не собирается ли допустить в отношении меня какие-то вольности, не опасаясь гнева отца?

А он продолжает:

— Вам небезопасно быть здесь одной, учитывая, сколько стражи повсюду расставлено. Любой воин, случайно увидев вас, может воспользоваться случаем.

Он делает еще шаг в мою сторону.

Мне до смерти хочется отступить прочь. Именно поэтому я заставляю себя, наоборот, шагнуть навстречу, так что мы оказываемся лицом к лицу. Я смотрю ему прямо в глаза:

— Ты в самом деле полагаешь, что у кого-нибудь из них достанет глупости таким вот образом навлечь на себя гнев моего отца? Захочется увидеть собственные кишки, развешенные по стене замка?

Следует долгое молчание. Наконец он кивает:

— Вы совершенно правильно рассуждаете, госпожа. Идемте, я провожу вас к вашему отцу и моему господину.

В животе у меня расползается ледяная паутина страха.

— Не сказал ли мой государь-отец, чего он от меня хочет?

Противно задавать этот вопрос, ибо он обнаруживает мою слабость, но ничего поделать с собой я не могу. В логово д'Альбрэ без подготовки лучше не соваться.

— Он не поделился со мной своими замыслами, госпожа.

На самом деле де Люр знает. Я вижу это по глазам. А еще я готова спорить на что угодно — он про себя торжествует. Однако и я вспоминаю монастырское распоряжение, надежно спрятанное у меня в потайных ножнах, и тайком улыбаюсь.

Он подает мне руку, и мы направляемся во дворец.

Путь в покои д'Альбрэ кажется бесконечным, и я начинаю понимать, как чувствует себя осужденный, ведомый на виселицу. Долго ли де Люр наблюдал за мной, прежде чем показаться? И как он истолковал мое поведение: решил, что я прогоняла прочь ворону или, может, кормила? А вдруг он видел, как я снимала записку?

А что д'Альбрэ? Нашел повод связать меня с бегством герцогини? Но я была осторожна! Очень, очень осторожна! Я из кожи вон вылезу, лишь бы уверить графа, будто всей душой предана его делу. Только так я смогу подобраться к нему, когда настанет пора нанести удар.

Пытаясь отвлечься от беспокойных мыслей, я принимаюсь смаковать разные способы умерщвления д'Альбрэ. Что за удовольствие было бы накинуть ему на жирную шею удавку! Или вскрыть белесое брюхо и выпотрошить, как рыбу!

Вот только это слишком опасно, потому что потребуется приблизиться к нему вплотную. К тому же при его невероятной силе он, чего доброго, одолеет меня. Яд или арбалет сработал бы вернее.

Мы прибываем на место, и капитан де Люр объявляет о моем появлении. Повыше подняв голову и силясь как-то смирить бешеный стук сердца, я ступаю через порог.

ГЛАВА 6

Мощь присутствия д'Альбрэ такова, что ее не выдерживает даже роскошь, наполняющая богатый дворец герцога Франциска. Все кругом, начиная от фресок на стенах и кончая оленьими головами, глядящими из замысловатых оправ, кажется каким-то болезненным и даже угрожающим.

Я приседаю в глубоком поклоне:

— Мой государь и отец, как могу я послужить вам?

Понимая, что слишком усердное смирение вкупе со слепым послушанием будет выглядеть фальшиво, я вскидываю глаза и, встретив холодный, ничего не выражающий взгляд графа, подпускаю в свой самую чуточку насмешки.

— Моя непокорная дочь осчастливила нас посещением… Где ты ее нашел? — Д'Альбрэ обращается к капитану, но продолжает смотреть мне прямо в глаза.

— В саду. Она разговаривала с вороной.

Д'Альбрэ изгибает густую кустистую бровь. Я пожимаю плечами с видом легкого раздражения:

— В монастыре Святой Бригантии меня научили отчасти понимать диких тварей, государь.

Эту ложь мы придумали вместе с аббатисой, чтобы объяснить мое долгое отсутствие в доме отца: якобы я удалилась к сестрам-бригантинкам, чтобы обучиться целительству и другим их искусствам.

Д'Альбрэ с отвращением фыркает:

— Ты у них там вовсе размякла! — И обращается к одному из стражников у двери: — Поди посмотри, не удастся ли найти эту ворону и поймать. Пожалуй, я бы ее дочке на ужин скормил.

В груди становится холодно от ужаса. Я только надеюсь, что глупая птица уже улетела далеко-далеко. Если меня заставят съесть мою собственную ворону, я ее выблюю прямо на роскошные, кордовской работы, сапоги д'Альбрэ. Мысль об этом придает толику мужества, а с ней и способность выдерживать его взгляд, да еще и с насмешливым выражением.

Стражник низко кланяется и уходит.

— Обыщи ее, — приказывает д'Альбрэ де Люру.

Капитан неуверенно смотрит на графа. Тот кивает, и де Люр расплывается в улыбке. Потом подходит ко мне. Этот усмехающийся свин кладет ладони мне на плечи и проводит ими вниз по рукам, ощупывая сквозь ткань каждый дюйм моей кожи.

Я не могу доставить ему удовольствие, содрогнувшись от мерзкого прикосновения. Наоборот, забавляюсь, гадая, попробует ли де Люр остановить меня, когда во исполнение монастырского приказа я пойду убивать д'Альбрэ. Если попробует — что ж, разделаюсь и с ним.

Когда его пальцы касаются ножен, пристегнутых к моему левому запястью, брови изумленно взлетают.

— Это еще что?

— Это всего лишь мой нож, капитан. А вы чего ждали — чтобы одна из д'Альбрэ разгуливала без оружия?

Он принимается заворачивать мой рукав.

— Осторожнее, — предостерегаю я. — Лезвие очень острое.

Он чуть медлит. Пока соображает, не были ли мои слова угрозой, я сама тянусь за ножом. Сжав пальцами рукоять, втискиваю крохотный свиток в ладонь и лишь потом извлекаю клинок.

Он опасливо смотрит на действительно очень острое лезвие, потом запускает два пальца внутрь ножен и ощупывает изнутри. Я раздраженно оглядываюсь на д'Альбрэ:

— Пристойно ли ему так наслаждаться обыском, государь?

— Я велел обыскать ее, а не обжимать, — говорит д'Альбрэ. — Тебе бы понравилось, если бы я так тискал твою дочку?

Угроза не оставляет сомнений, и движения де Люра тотчас делаются осторожней.

Тем не менее, добравшись до моих ягодиц, он не может удержаться, чтобы легонько не ущипнуть. Тут я соображаю, что все еще держу в руке нож. Приходится пустить в ход всю мою выдержку, чтобы не всадить клинок ему в брюхо. Вместо этого я делаю движение, словно желая убрать оружие в ножны, но немного промахиваюсь. Совсем немного. Так, что острый кончик оставляет борозду у него на щеке.

Он с руганью отталкивает меня и зажимает рану ладонью.

— Я ведь предупреждала — лезвие острое…

Его ноздри яростно раздуваются. Он оглядывается на д'Альбрэ.

— У нее ничего нет, — говорит де Люр. — Только маленький кинжал и подлое сердце.

Я улыбаюсь так, словно он от души меня похвалил. Д'Альбрэ жестом велит ему отойти:

— Ты, верно, рада будешь узнать, что я наконец-то нашел тебе дело, дочь.

Мое сердце выдает медленный удар, больше похожий на судорогу. Мне ли не знать, что д'Альбрэ признает за женщинами лишь два предназначения: рожать ему сыновей и удовлетворять его похоть. Когда речь идет о его собственных дочерях, он худо-бедно признает за ними еще одну роль: замужество, способное добавить ему богатства и славы.

Лишь благодаря посланию из обители у меня хватает отваги поднять подбородок и ласково улыбнуться ему:

— Ничто не доставит мне большего удовольствия, государь, чем возможность вам послужить.

— Мне еще предстоит дознаться, кто открыл герцогине наши замыслы и предупредил ее, — говорит он. — Я хочу повнимательней присмотреться к нантским баронам. Быть может, один из них клянется мне в верности, но тайком доносит ей обо всех моих планах? Имей в виду эти подозрения, когда поближе познакомишься с бароном Матюреном.

Я тщательно слежу за тем, чтобы на моем лице не отразилось никаких чувств. Эта новая низость необычна даже для него: обрекать собственную дочь на разврат ради политических выгод!

— С этим толстяком, у которого подбородков не сосчитать? Да я из него все секреты вытяну, даже особенно близко не знакомясь, — легкомысленным тоном произношу я.

Д'Альбрэ наклоняется вперед, черная борода встает дыбом.

— Ты что, отказываться вздумала?

— Нет, конечно, — отвечаю я.

Мое сердце колотится в панике — я отлично знаю, что бывает с теми, кто пытается сказать графу «нет».

Д'Альбрэ склоняет голову на сторону:

— Только не говори мне, что тебя одолевают девические колебания. Всем тут известно, что это вранье.

Эти слова звучат словно пощечина, и мой разум, шатаясь, пускается в бег по длинному коридору, полному жутких воспоминаний. Они таковы, что в глазах темнеет, но рассудку, по счастью, удается оправиться.

— Всего лишь хочу заметить, — говорю я, — что добыть необходимые вам сведения можно множеством способов.

Такой ответ удовлетворяет графа, и он вновь откидывается в кресле.

— За ужином сядешь с ним рядом.

Он собирается дать мне дальнейшие распоряжения, но тут приходит дворецкий. Он приводит гонца, грязного и усталого после дальней дороги. Д'Альбрэ сразу машет рукой, выгоняя и меня, и капитана де Люра.

— Оставьте нас, — приказывает он, и де Люр ведет меня к выходу.

Бессильное отчаяние бушует во мне, но я не даю ему воли. Пусть даже д'Альбрэ почти во всеуслышание объявил, что я замарана и недостойна его покровительства, сейчас не время паниковать. Я обхватываю ладонью запястье с пристегнутыми ножнами, черпая силы из хранимого там послания, и торопливо удаляюсь к себе.


В спальне я обнаруживаю Тефани и Жаметту. Они не находят себе места и при виде меня испытывают невероятное облегчение. Это не мешает мне против всякой логики возложить на них вину за свои новые горести.

— Ванну! — коротко приказываю я. — Немедленно!

Они принимаются за работу, я же, ускользнув в гардеробную, наконец-то вытаскиваю письмо. Дрожащими руками разворачиваю маленький свиток, держа над отверстием нужника, чтобы никто не нашел крупинок черного воска и не использовал их как улику против меня. Очень надеюсь, что в записке содержатся указания, которых я так жду.

Послание, естественно, зашифровано. Сдерживая нетерпение, я выстраиваю нужную последовательность букв, но, поскольку ни чернил, ни пергамента у меня под рукой нет, расшифровка занимает слишком долгое время.

— Госпожа? — окликают меня. — Ванна готова! Вам плохо?

— Нет, — обрываю я взволнованные расспросы Тефани. — И будет совсем хорошо, если меня оставят в покое!

— Простите, госпожа, — кротко извиняется фрейлина, и я возвращаюсь к письму.

Дражайшая дочь наша, мы полагаем, что государь д'Альбрэ взял в плен барона де Вароха. Между тем, если герцогиня надеется созвать войско для борьбы против д'Альбрэ и французов, без Варохского Чудища ей никак не обойтись. Засим повелеваем тебе выяснить, действительно ли он еще жив, и, если сведения верны, найти способ вернуть ему свободу и как можно скорее переправить его в Ренн.

Настоятельница Этьенна де Фруассар

Я не в силах поверить собственным глазам. Меня бросает сперва в жар, потом в холод. Переворачиваю записку: быть может, я что-нибудь пропустила? Потом заново расшифровываю ее… Нет, текст все тот же самый. И приказа убить д'Альбрэ в нем по-прежнему нет.

Недоверие сменяется таким гневом, что у меня воздух в легких сгорает. Она же обещала, что я стану орудием божественного возмездия! Что д'Альбрэ получит воздаяние от руки собственной дочери!

Только это обещание помешало мне расхохотаться аббатисе в лицо, когда она объявила о решении вернуть меня в дом графа. Только это обещание сподвигло меня удвоить усилия, дабы в последние недели перед отъездом из монастыря изучить как можно больше смертоносных искусств.

Более того, ее обещание придавало смысл всему, что мне довелось вытерпеть и выстрадать. Не будь у меня за спиной божественной воли, кем бы я чувствовала себя? Беспомощной жертвой! И что же теперь?

Гнев растекается по моим жилам таким могучим темным приливом, что я почти задыхаюсь.

Я уйду из монастыря. Она не вынудит меня остаться. Безвылазно сидя на своем островке, аббатиса даже не узнает, что я от нее ушла.

А вот д'Альбрэ узнает.

У него очень длинные руки, и он разыщет меня в любом уголке Франции или Бретани. Безопасности нет нигде — разве только за стенами Ренна, а если д'Альбрэ решит напасть на город, ее не будет и там.

То есть я должна сидеть тихо, точно безмозглый крольчонок. Будущее простирается передо мной, уходя в угрюмую бесконечность. Обитель обманула меня. А д'Альбрэ скоро сделает меня шлюхой — для того лишь, чтобы заманить в ловушку очередного врага.

Нет уж! Я комкаю записку в кулаке и роняю ее в отверстие отхожего места. Нет!

Я выхожу из гардеробной и, не обращая внимания на встревоженные взгляды фрейлин, сбрасываю одежду еще прежде, чем они успевают подскочить мне на помощь.

И весь следующий час яростно соскребаю с себя их грязные замыслы — и моего отца, и аббатисы…


Понятия не имею, как я переживу сегодняшний ужин. Я только и думаю: многим ли известно, какую роль уготовил мне д'Альбрэ? Еще поневоле гадаю, к кому он приставит меня в следующий раз. К недоумку-маршалу Рье? К Рожье Блэйну, немногословному и серьезному?

Войдя в трапезную, я тотчас ощущаю на себе взгляд д'Альбрэ. Холодный и мертвый, точно мясо у него на тарелке. Я высоко несу голову и болтаю с Тефани о какой-то чепухе. Приблизившись к возвышению, приседаю в поклоне. Улыбка у меня жутко ненастоящая. Однако д'Альбрэ слишком занят собственными мрачными размышлениями. Он жестом отправляет меня туда, где сидит Матюрен.

Я иду к столу барона, гадая, как можно убить монстра вроде д'Альбрэ, с его-то почти нечеловеческой силой и такой же хитростью? И осуществимо ли это вообще, раз уж сам Бог Смерти до сих пор не пожелал на него указать?

Как мне подобраться к нему? Как добиться, чтобы он не заподозрил худого? И особенно если учесть, что я не смогу — нет, ни за что! — воспользоваться искусством обольщения, которое так хорошо мне дается?

Я подсаживаюсь к барону, и глаза у него загораются.

— Судьба нынче благосклонна ко мне, юная госпожа! Чему обязан честью составить вам общество?

Меня подмывает хорошенько встряхнуть его, предупреждая, что это никакая не честь, а едва ли не бдение у смертного одра… но нельзя. Я с напускной скромностью улыбаюсь ему.

— Это мне повезло, господин мой, — говорю я ему.

Беру кубок с вином и выпиваю сразу половину. Если мне повезет, барон и дальше будет увлеченно рассматривать мою грудь, а потому не поймет, что я вынуждена напиться допьяна, чтобы выдерживать его драгоценную компанию.

— Вы уже отошли от сегодняшней охоты? — спрашивает барон.

Неожиданный вопрос едва не заставляет меня поперхнуться вином.

— Отошла, господин мой? — Мне требуется изрядное усилие воли, чтобы в голосе не прозвенело презрение. — Охота совсем не показалась мне утомительной.

Он пожимает плечами.

— А вот бароны Вьенн и Жюльер просто изнемогли, — говорит он. — Оба извинились, что не смогут прийти к ужину, и сразу легли в постель.

— Видимо, я больше привыкла к тяготам, чем они.

— Я тоже, — кивает он. — У меня только кровь разогрелась!

Совершенно ясно, что он имеет в виду. Что ж, оно и к лучшему: мне не составит труда обвести вокруг пальца этого тупого гусака.

Мое внимание привлекает смех, доносящийся с другой стороны стола. Жаметта виснет на Юлиане, точно блоха на собаке. Чувствуя мой взгляд, Юлиан вскидывает глаза. Он насмешливо улыбается мне и поднимает кубок. Я невольно спрашиваю себя: неужели знает? Знает, какой службы потребовал от меня наш отец? Должно быть, что-то подозревает; ему отлично известно, до какой степени я не люблю напыщенных шутов вроде Матюрена.

Жаметта между тем замечает, что Юлиан перестал уделять ей внимание, и прослеживает за его взглядом. Ее глаза суживаются… а я замечаю, что у нее новая брошь — золотой солнечный диск с лучами и большим рубином посредине. Какую из моих тайн она выведала, чтобы заполучить эту вещицу?

ГЛАВА 7

Я все же решила пойти на свидание с Матюреном. И даже сыграть навязанную мне роль — до известного предела. Выведаю все, что возможно, и улизну. А уж если он чересчур расшумится или вздумает принуждать меня к продолжению любовной игры — очень хорошо, ведь тогда я буду защищаться. Я в таком отчаянии, что рада буду пролить чью-нибудь кровь!

У двери покоев, где назначена встреча, я распускаю волосы и стаскиваю пониже корсаж платья. Снедаемый нетерпением, барон Матюрен уже там. Плотское вожделение вызывает у него такое биение пульса, что я едва слышу собственные мысли.

— Тебя кто-нибудь видел? — спрашивает он, когда я проскальзываю внутрь.

— Нет, — заверяю я его.

И подхожу ближе, откидывая распущенные волосы за плечо. Он трогает их, перебирает локоны, пропускает их между пальцами.

— Точно черный шелк, — бормочет восхищенно.

Я ощущаю хмельной аромат его страсти. И очень хорошо знаю, как с ней обращаться. Легонько провожу пальцем по борту его камзола. От этого у Матюрена приоткрывается рот, а дыхание прямо-таки застревает в горле. Я обвиваю его рукой и принимаюсь играть волосами у него на затылке.

— Готова поспорить, ты говоришь это каждой, которую завоевываешь!

Он удивленно моргает. Вряд ли кто-нибудь раньше приписывал ему длинный список побед. Я прижимаюсь к нему и легонько трусь щекой о его многочисленные подбородки.

— Ты, случайно, не знаешь, что нынче вечером так прогневало моего сиятельного отца? — спрашиваю я. — Помнится, после обеда, когда я к нему заходила, он был вполне даже весел.

Мы с бароном здесь совершенно одни, и все равно он быстро оглядывает комнату, прежде чем отвечать. Все же он не такой тупица, каким старается выглядеть.

— Он получил весть, что герцогиня короновалась сегодня в Ренне.

Это отличная новость. Герцогиня, несомненно, упрочила свое положение, но, боюсь, даже корона не убережет ее от властолюбивых поползновений д'Альбрэ. Это может сделать только могущественный супруг с многотысячным верным войском. Интересно, жив ли еще гонец, доставивший сведения о короновании герцогини? Мой государь-отец не склонен щадить тех, кто приносит ему дурные известия.

— И вы доверили бы ему править Бретанью? — Меня передергивает. — Сдается, он более чем достаточно страшен и при своей нынешней власти. А уж если заполучит целое герцогство…

Еще договаривая эти слова, я чувствую, как начинает гаснуть и съеживаться страсть Матюрена, и поспешно меняю тему:

— У нас не так много времени. Фрейлины вот-вот явятся разыскивать меня.

Это заставляет его перейти к немедленным действиям. Он расстегивает сперва камзол, потом тонкую льняную рубашку. Я тотчас замечаю темную тень, растекшуюся по его груди, и мое сердце так и взлетает. Он помечен! Это сильно облегчает мне жизнь. Я улыбаюсь, впервые по-настоящему за весь нынешний день, и подхожу к барону вплотную, даже слегка оттесняю его. Так, чтобы после удара он завалился на стену и не обрушился на меня всей своей тяжестью.

Но я едва успеваю дотянуться до спрятанного в рукаве ножа, когда он вдруг ахает, а на лице возникает изумленное, почти обиженное выражение.

— Что? Что случилось? — вполголоса спрашиваю я, не желая утрачивать решимости.

Он молча тянется руками к груди, словно там у него вдруг заболело; на губах показывается кровь. Всеблагой Мортейн! У толстяка что, приступ какой-то?

Матюрен валится на пол, точно висельник, которому перерезали веревку. Он падает прямо на меня, и я едва не опрокидываюсь навзничь. Из его тела вырывается что-то темное, бьющееся, большое…

Вот это самый неприятный момент в том, что касается убиений. Терпеть не могу вынужденного общения с душой, вырванной из плоти. Я не зря вспоминала свой первый поцелуй и связанные с ним чувства: вот и здесь почти то же самое. Делать нечего, я ожесточаю свой дух и вглядываюсь в вереницу проносящихся видений. Вот толстая рука д'Альбрэ обнимает плечи барона, внушая ему ложное ощущение безопасности… Вот самодовольство: это я выбрала его, а не Вьенна или Жюльера. А потом откуда-то из глубины — муки задавленной совести, ведь он предал юную герцогиню. Совесть была вроде бы надежно умаслена уверениями д'Альбрэ насчет того, что лучшего, чем он, мужа не найти, но совсем успокоиться все-таки не могла…

Тут некая сила отпихивает прочь безжизненное тело барона, и я вижу перед собой высокий темный мужской силуэт. В руках у него меч, и с клинка еще капает кровь.

— Юлиан!.. — потрясенно шепчу я.

Он делает шаг вперед, его губы туго сжаты, лицо в глубокой тени.

— Позабыла, сестренка? Ты принадлежишь мне!

От этих слов у меня холодеют самые кости, я обхватываю себя руками, чтобы скрыть, как они дрожат.

— Ты только моя, — тихим голосом продолжает он, словно любовник, нашептывающий нежности. — Ничей слюнявый рот не будет мусолить тебя, ничьи поганые руки не будут лапать. — Он смотрит вниз и толкает мертвеца носком сапога. — Эта малодушная тварь уж точно не посягнет на тебя.

Теперь я понимаю смысл его взгляда за ужином. Это было обещание расправы.

Я самым естественным образом вписываюсь в роль, которую должна сыграть. В алхимии я не слишком преуспела, так и не выучилась обращать свинец в золото, но никто лучше меня не умеет обращать испуг в дерзость, а это, поверьте, гораздо трудней. Я раздраженно улыбаюсь Юлиану и для пущего эффекта встряхиваю волосами:

— Так вот как ты все истолковал, Юлиан? И еще заявляешь, будто видишь меня насквозь?

Его готовая выплеснуться ярость чуть остывает.

— Тогда почему ты здесь?

Да он что, глухой? Я наклоняю голову:

— Наш отец велел пустить в ход мои женские чары и убедиться, не задумал ли Матюрен его французам продать!

Он сжимает зубы; я вижу, как дергается мышца на лице.

— И ты намерена была идти до конца?

Вместо ответа, я показываю ему нож, спрятанный в кулаке.

Он впивается в мои глаза огненным взором, словно пытаясь высветить правду в их глубине:

— Это правда?

Я хохочу. Просто не могу удержаться.

— Ты в самом деле вообразил, будто я по своей воле пришла к этому куску тухлого сала? Юлиан, у тебя совсем никакой веры нет! Мне-то — ладно, но ты уже и моему вкусу доверять перестал?

Он бросает меч на пол, перешагивает через тело и хватает меня за плечи. Мое сердце снова бухает в ребра: он разворачивает меня и прижимает к стене. И приближает губы к моему лицу:

— Поклянешься?

Нельзя допустить, чтобы он почуял мой страх. Я хватаю этот страх и превращаю в топливо для своего гнева. И с силой отталкиваю Юлиана:

— Хватит глупостей! Клянусь Всевышним и всеми девятью Его святыми! А теперь пусти, больно же!

Его настроение меняется, как бегучая ртуть. Он ловит мою свободную руку и подносит к губам:

— Я не должен был сомневаться в тебе.

Его дыхание теплом обдает мне кожу. Он переворачивает мою кисть и целует запястье.

— Вот именно, не стоило. — Я тяну руку к себе и чувствую немалое облегчение, когда он отпускает. Принимаюсь убирать растрепанные волосы, больше для того, чтобы он опять за руку не схватил. — Ну и как, по-твоему, я объясню все это отцу?

Юлиан переводит взгляд на мертвого Матюрена:

— Мы скажем, что он был кругом виноват, как отец и подозревал, а ты еще и поймала негодяя с поличным. Так что у тебя не оставалось выбора, кроме как убить его, прежде чем он отправит еще одно послание герцогине.

— Еще одно послание?

Взгляд Юлиана, по обыкновению, непроницаем.

— Именно. Поскольку тебе удалось выяснить: это он предупредил герцогиню, что она едет прямо в ловушку.

Я вынуждена признать, что Юлиан удивительно ловко сумел обратить незавидную ситуацию к нашей с ним выгоде. К моей выгоде, вернее сказать. Снова он придумал верный способ защитить меня от гнева д'Альбрэ. Однако в этом таится своя опасность: мне остается только предположить, что Юлиан подозревает — герцогиню предупредила я.

А он тем временем добавляет:

— Я позабочусь о трупе.

Я выгибаю бровь и фыркаю:

— С тебя причитается за маловерие.

Он вновь хватает меня за руки.

— Один поцелуй, — молит он. — В знак того, что ты не сердишься.

Хочется отказать ему, но я, по сути, трусиха. Какие отказы, когда он допущен к моим самым опасным секретам! Ужас отравляет мою кровь, когда Юлиан наклоняется и накрывает мои губы своими… Я просто отъединяю свой разум от тела, почти так же, как отъединилась от плоти душа Матюрена. Только так я способна выдержать прикосновение Юлиана.

«Он мне не брат, — твержу я про себя. — Он мне не брат…»

И это еще одна причина, по которой я так отчаянно цепляюсь за свою веру в Мортейна. Если Он и вправду отец мой, значит у нас с Юлианом нет ни капельки общей крови.


Юлиан велит возвращаться в мои покои, а сам остается навести порядок на месте убийства. Я ухожу на чужих ногах, неверной походкой марионетки на ниточках. Чувствую себя выпотрошенной, точно рыба, которую мы ели на ужин.

Когда наконец добираюсь к себе, там никого нет — только девушка с кухни, разводящая на ночь огонь в очаге. Она так торопливо удирает при моем появлении, словно один мой взгляд способен превратить ее в жабу. А может, боится кары за то, что одним со мной воздухом посмела дышать?

Отцу случалось наказывать слуг и за меньшие проступки.

Яркое желтое пламя дышит успокаивающим теплом, и я подхожу погреться, устраиваюсь как можно ближе. Руки еще трясутся, холод, кажется, проник в самые кости, и все мое существо до последней жилочки прямо-таки вопиет: беги отсюда!

Я думаю о душе Матюрена, покинувшей бренное тело. И желаю — да что там, жажду! — такого же освобождения и для себя. Я вспоминаю, как стояла на башне и дышала пьянящей свободой, а ветер нашептывал мне, обещая унести далеко-далеко… Уж не так ли чувствует себя душа, наконец-то избавленная от плотских оков?

В это время входит Тефани. У нее крупные ноги, и ее легко узнать по шаркающей походке. Она коротко кланяется у входа, после чего бросается прямо ко мне:

— Госпожа! Пожалуйста, простите, что я одну вас оставила! Я думала, вы… вы…

Она делает неловкий жест, не находя слов.

Я слишком измотана и душевно разбита, чтобы изображать господское негодование.

— Просто постарайся впредь подобного не допускать.

Она озабоченно морщит лобик:

— Хорошо, госпожа… А вы, часом, не приболели?

— Нет, я лишь устала.

— Но вы вся дрожите! Сейчас вам чего-нибудь горяченького выпить принесу.

Я молча отдаюсь ее заботам. Вручив мне кубок, она откидывает покрывало на постели и принимается греть простыни.

Пока Тефани возится, я стою у камина, потягивая вино и ожидая, чтобы прошла дрожь. Больше всего хочется залезть в ванну, но час уже слишком поздний, и не к чему привлекать лишнее внимание к своей особе. А жалко: кровь Матюрена, поцелуй Юлиана — я чувствую себя невыносимо замаранной…

— Госпожа?

Я поднимаю голову. Тефани держит наготове мой домашний халат:

— Вам раздеться помочь?

— Да, будь добра.

Она ловко и заботливо управляется с моей одеждой. В отличие от Жаметты, Тефани знает свое дело, и ее молчаливое общество устраивает меня как нельзя лучше. Когда она отворачивается убрать мое платье, я иду к столику и открываю украшенную камешками шкатулку. Поставив кубок, достаю из шкатулки маленький хрустальный фиал. Это сонное зелье — прощальный подарок сестры Серафины. Она, конечно, прямо не говорила, но я-то видела, что ей не по нраву решение аббатисы так скоро отослать меня в мир. Серафина знала, что без ее снадобий я там, очень возможно, вообще спать не смогу.

Открыв фиал, я на миг задумываюсь, а не вытряхнуть ли в вино все его содержимое? Вот усну и уже не проснусь. Какое невероятное, сладостное искушение — погрузиться в сон и никогда больше не иметь дела ни с д'Альбрэ, ни с аббатисой, ни с Юлианом…

Но что, если Смерть вновь отвергнет меня? И я буду лежать беспомощная и беззащитная, до самого выздоровления отданная на милость других? Какая жуткая мысль!

И потом, этот рыцарь… А вдруг он и вправду еще жив? Что с ним станется, если я сейчас умру?

Я роняю в вино две капельки из фиала. Убираю его в шкатулку и запираю ее на ключ.

И самое главное: умри я, и кто тогда убьет д'Альбрэ? Ибо он должен умереть, отмеченный или нет.

Тефани, должным образом нагрев постель, спешит распустить мои волосы. Фрейлина до того легко касается их гребнем, что я даже удивляюсь, ведь обычно она такая неуклюжая. Закрываю глаза, и нежные, размеренные движения служанки словно бы вычесывают из меня страх. Ее ласковая забота даже заставляет вспомнить, как мы с Аннит и Исмэй по очереди расчесывали и укладывали друг дружке волосы в монастыре… Всеблагой Мортейн, до чего же мне не хватает подруг!..

Поддавшись душевному движению, я оборачиваюсь.

— Сегодня будешь спать здесь, — говорю я фрейлине.

Она прерывает работу и удивленно смотрит на меня:

— Госпожа?

Сказать, что мне нужно ее общество, я не могу.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — говорю вместо этого. — Ночью мне может потребоваться помощь.

Кажется, она очень удивлена, но вместе с тем и обрадована. Откуда ей знать, что мои слова продиктованы отчаянием трусливой душонки. Простушка думает, будто ей оказана превеликая честь. Что ж, я не стану разочаровывать ее.

В эту ночь, когда Юлиан приходит скрестись у меня под дверью, Тефани идет выяснять, кто там. Я толком не слышу, что она говорит, — благодаря средству сестры Серафины голова у меня точно ватой набита, — но одного ее присутствия достаточно, чтобы его отпугнуть. Она возвращается в постель и заползает под одеяло.

— Ваш брат приходил узнать, как ваше здоровье, госпожа. Он сказал, у вас голова за ужином разболелась, спрашивал, прошла ли.

— Прошла, — бормочу я и передвигаюсь, уступая Тефани нагретое место.

Хоть какая-то награда за то, что она отгоняет чудовищ.

ГЛАВА 8

Проснувшись на другое утро, я первым долгом думаю о рыцаре, освободить которого велела матушка настоятельница. Да и ночью мне то и дело снился страдальческий крик, исторгнутый воином, который понял, что побежден.

Даже до нашей обители докатывались слухи о доблести могучего Чудища Варохского и о том, как ему удалось поднять всю страну, от высокородных вельмож до последних крестьян, на защиту нашего герцога и таким образом выиграть три последних крупных сражения.

Слушая посапывание Тефани, я гадаю, отчего поверженный рыцарь так завладел моими мыслями. Быть может, все дело в том, что он доблестно бился против превосходивших численностью врагов? Или сыграла роль его беспримерная преданность юной герцогине? А может, просто тот взгляд… Я же посмотрела ему прямо в глаза за мгновение до того, как он умер.

Он ведь умер, да. Я своими глазами видела, как его… То есть погодите: как раз в тот момент на башне появился Юлиан. То есть мертвого рыцаря я все-таки не видела. А зря ли ходят слухи, что в угаре сражения люди порой принимают страшные раны и все-таки остаются в живых?

Вчера, ложась спать, я наказала себе забыть послание аббатисы и не воспринимать его как руководство к действию. Но теперь могу думать только о том, как благородный рыцарь гниет заживо — а то и нечто похуже с ним происходит! — в подземельях д'Альбрэ.

Я касаюсь Тефани холодной ступней, и эта засоня наконец открывает глаза. Сперва она недоуменно моргает, но потом вспоминает, где находится и с кем:

— Госпожа! Молю, не сердитесь! Я должна была…

— А тебе известно, что ты храпишь? — Меня забавляет румянец, вспыхнувший у нее на щеках.

Она отводит глаза:

— Простите, госпожа. Вы бы столкнули меня с кровати… или еще как-нибудь разбудили.

— Я лишь спросила, знаешь ли ты, что похрапываешь. Но не говорила, что это меня беспокоит.

Она не находится с ответом, поэтому просто выпрыгивает из постели, кланяется и бежит за моим халатом.

Тефани уже помогает мне его натянуть, когда вбегает Жаметта и выпаливает:

— Баронов Жюльера и Вьенна поутру нашли в постелях мертвыми и…

Жаметта замолкает на полуслове. Мы с Тефани стоим бок о бок в одних ночных рубашках, и она замечает это только сейчас.

Она моргает, молча открывая и закрывая рот и не находя слов. Жаметта настолько раздражает меня, что, протянув руку, я пальцем поддеваю подбородок Тефани и ласково поворачиваю к себе ее голову.

— Спасибо, Тефани, — говорю я. — За все.

Та сплошь заливается краской, и я едва удерживаюсь от смеха, который порушил бы столь тщательно выстроенную сцену.

Несчастная Жаметта не знает, чему отдать предпочтение, ревности или шоку.

— Так кто, говоришь, — лениво спрашиваю я, — те бароны, чьи постели ты посетила в ночи?

— Я? Я не… — захлебывается она. — Это служанки говорят, что бароны заболели и умерли во сне!

Я сонно зеваю:

— Водички не принесешь? Я хотела бы вымыться.

— Как вы думаете, мы тоже можем ее подхватить? — спрашивает Тефани. — Болезнь, я имею в виду? А вдруг это моровое поветрие?

Взгляд, который бросает Жаметта на Тефани, полон такого яда, что той впору зачахнуть прямо на месте. Однако бедняга слишком смущена оттого, что ее застали полураздетой; она убегает в гардеробную, чтобы привести себя в порядок.

Злость лишает осторожности Жаметту, и она повсюду расплескивает принесенную воду.

— Под ноги смотри, — предостерегаю я ее. — А не то заставлю все подтереть. Прямо вот этим твоим остреньким язычком!

Наши взгляды скрещиваются, и я легко прочитываю все гадости и оскорбления, которые она бы и рада метнуть мне в лицо. Не осмеливаясь на это, девушка бормочет вполголоса:

— Так вот почему она не обращает внимания на тех немногих мужчин, которые заглядываются на нее!

Я провожу пальцем по руке Жаметты:

— Только не говори, что ты ревнуешь, малышка.

Кажется, я только что открыла отличный способ вывести ее из себя. И уже предвкушаю многие часы настоящего веселья.

Она отдергивает руку:

— Еще чего! — и поспешно уходит на другой конец комнаты, где стоит комод. — Какое платье вам сегодня подать?

— Темно-серое атласное. И черную нижнюю юбку.

Жаметта помогает мне облачиться, но движения у нее дерганые, и она старается как можно меньше касаться меня. Зато корсет затягивает так, что у меня ребра чуть не трещат.

Я отстраняюсь и перехватываю ее руку.

— Осторожнее, — говорю я. — Ты должна заботиться обо мне, а не калечить!

Она зло смотрит на меня, и я слышу, как у нее кровь закипает от ярости. Именно в этот момент в комнату вваливается Тефани. Она на ходу застегивает поясок, подвесив к нему подаренный мною нож.

— Довольно, — произношу я. — Сейчас у меня другие развлечения на уме. — Мне известно, что сегодня д'Альбрэ с большей частью гарнизона намерен двинуться на Ансени, чтобы выбить французов из наследного владения маршала Рье. То есть день самый что ни на есть подходящий для вынюхивания секретов. — Откуда, говорите, доносились стоны и жалобы привидений? Я бы не отказалась самолично послушать.

Мне известно, что призраки молчаливы. А вот пленники — нет.


Скоро выясняется, что неупокоенные духи облюбовали старую башню — ту самую, откуда я наблюдала за битвой. Пожалуй, это самое подходящее место, чтобы содержать пленника. Башня расположена достаточно уединенно, вдалеке от жилых покоев и наиболее посещаемых мест замка.

Мои фрейлины не смеют тревожить призраков и остаются ждать меня в часовне неподалеку от башни, заодно и помолятся за упокой новопреставленных баронов. Это меня более чем устраивает. Чем меньше любопытных глаз, тем лучше!

Старую башню выстроили почти два века назад. Кладка от старости выглядит корявой, крышу пора бы починить… Я дергаю тяжелую деревянную дверь и обнаруживаю, что она заперта.

Сердце сразу начинает биться быстрее. Когда я в прошлый раз сюда приходила, здесь не было запора!

Однако никаких стражников поблизости не видать, и я заглядываю в узкую стрелковую амбразуру, прорезанную в стене. Между прочим, призраки тут действительно водятся. Я ощущаю ледяной холод их присутствия, истекающий из отверстия. Однако привидения не громыхают цепями и вообще звуков не издают…

Я украдкой оглядываюсь. Во дворе болтаются слуги, проходят вооруженные охранники… Жаль, не то я быстро справилась бы с замком!

Не обращая внимания на замогильный холод, пытаюсь уловить биение человеческого сердца или еще какие-то признаки жизни. Я очень стараюсь, но на то, чтобы проницать двенадцать футов каменной кладки, моих способностей не хватает. Поднимаюсь по внешней лестнице к деревянным мосткам и, вытягиваясь на цыпочках, силюсь заглянуть в другую амбразуру, повыше.

Внутри темнота, едва нарушенная узким лучиком света. Я никого там не вижу. Ни стражи, ни узника. Вообще ничего живого.

Хотя… погодите-ка! Моего слуха достигает слабый отзвук, идущий словно бы из земных бездн… И потом — стон. Или шепот. А может, вообще игра ветра в каменных стенах. Но это единственная зацепка, которая у меня есть, и я решаю считать донесшийся звук человеческими стенаниями. Еле слышные, они некоторым образом придают мне решимости. Я дождусь темноты и распотрошу замок. Или украду ключ. Задача, стоящая передо мной, выглядит по-прежнему нерешаемой. Но если сидеть в этой крепости сложа руки и ждать приказов, которые к тому же не приходят, — тут и спятить недолго.

А еще мне нравится думать, что я способна не только убивать. Или соблазнять при необходимости.


Когда я возвращаюсь в часовню за фрейлинами, я обнаруживаю лишь Тефани, коленопреклоненную у алтаря. Пониже распятия расположены девять небольших ниш, в каждой изображение одного из девяти древних святых. Вот святой Мортейн, вот святая Матрона и Ее дочери, Аморна с Ардвинной. Святая Мер, святой Камул, святой Циссоний… и особо чтимый мною святой Салоний, небесный покровитель ошибающихся.

Я ненадолго задумываюсь, не следует ли оставить приношение святому Мортейну? Уж не подозревает ли Он, как непрочна моя вера? Она едва защищает меня от куда более жуткого сомнения в Его существовании. С какой же просьбой к Нему обратиться?

Избавление. Вот о чем я стану молиться.

«Всеблагой Мортейн, прошу, избавь меня от навязчивого кошмара, который все никак не развеется…»

И тут я вдруг фыркаю, немало напугав бедняжку Тефани. Я же твердила эту самую молитву долгих полгода, и посмотрите-ка, что вымолила! Горькая правда состоит в том, что святой Мортейн оставил меня. А может, Его и вовсе не существует.

Но если признать это последнее, моим отцом оказывается д'Альбрэ. Так что лучше я буду думать, что попросту впала у Мортейна в немилость.

ГЛАВА 9

Поскольку почти все мужчины отбыли выгонять французов из Ансени, придворные дамы семейства д'Альбрэ ужинают не в большом зале, а в зимней гостиной. Это помещение гораздо меньше и намного уютней. Не говоря уже о том, что здесь куда теплей.

Мадам Динан явно гордится своей ролью кастелянши. Она стоит во главе стола, ожидая, пока все не соберутся. Я прихожу с опозданием, и она хмурится, но я не обращаю внимания. Меня куда больше интересует изрядная связка ключей у нее на поясе.

Это ключи д'Альбрэ.

Я отвожу взгляд, прежде чем она успевает заметить мой пристальный интерес, и за ужином вовсю сплетничаю с другими дамами. Тем не менее мои раздумья то и дело возвращаются к этим самым ключам. И к тому, насколько они облегчили бы мои поиски, пока не вернулся д'Альбрэ.


После ужина я целый час жду, чтобы все отошли ко сну. За это время я успеваю посетить драгоценную шкатулку, где хранятся немногочисленные памятки из монастыря. Сестра Серафина снабдила меня внушительным запасом ядов, и все они отменно замаскированы. Вот, например, хрустальный пузырек; в нем вроде бы та же самая белладонна, с помощью которой красавицы придают блеск глазам… только это снадобье намного мощнее. Вот золотая коробочка с порошком мышьяка. Вот горшочек с «силком Ардвинны» — на вид просто мазь от ожогов. А вот золотая сеточка для волос, украшенная россыпью белых жемчужин, и каждая бусина начинена ядом с простым названием «месть».

Я вытаскиваю бумажный кулечек, полный тонкого белого порошка, который сестра Серафина называла «ночными шепотами». Этого хватит, чтобы погубить крупного мужчину. Половинная доза убьет женщину. Чтобы мадам Динан непробудным сном спала до утра, достанет щепотки.

Отмерив нужное количество, я прячу крохотный сверток в ножны на запястье, потом разыскиваю сапожки, нарочно для меня сшитые в монастыре. Они из мягчайшей кожи, так что в них я двигаюсь неслышно, как тень.

Покинув наконец относительную безопасность своих покоев, я направляюсь к апартаментам мадам Динан.

Однажды, когда мне было лет десять, д'Альбрэ так осерчал на своего любимого травильного кобеля, не сумевшего свалить матерого оленя с рогами о двенадцати отростках, что выстрелил в беднягу из охотничьего лука. Помню, верный пес коротко взвизгнул от боли, а потом… пополз к д'Альбрэ. В спине у него торчала стрела, он волочил задние лапы и еле слышно подвывал, вымаливая прощение… Д'Альбрэ наконец смягчился и выпустил еще одну стрелу, которая и положила конец мучениям кобеля.

Я с отвращением чувствую, что сама готова уподобиться этому псу. Мой монастырь глубоко ранил меня, и что же — я с примерным упорством выполняю приказ, отданный сестрами!

Нет, твердо говорю себе. Я делаю это не ради монастыря, а ради самого рыцаря. Его верность и решимость перед лицом чудовищного неравенства сил были благороднейшим зрелищем, которое я когда-либо видела. Если герой действительно жив, он заслуживает куда лучшей судьбы, нежели та, что ждет его в подземельях д'Альбрэ!

Достигнув покоев мадам, я приникаю ухом к двери… И с облегчением слышу, что там бьется только одно сердце.

Петли хорошо смазаны, и дверь отворяется бесшумно. Пробравшись внутрь, я крадусь по направлению к постели и очень осторожно раздвигаю толстые бархатные занавеси. Убедившись, что мадам Динан изволит спокойно почивать, я достаю бумажный сверточек, разворачиваю его и тихонько сдуваю щепотку «ночных шепотов» ей прямо в лицо. А потом очень быстро, чтобы самой не вдохнуть снотворного порошка, отшатываюсь и задергиваю занавеси.

Последующие несколько мгновений кажутся мне очень долгими, потому что я должна стоять очень смирно, ожидая, пока не подействует яд. Наконец ее дыхание становится глубже. Когда мадам начинает легонько похрапывать, я понимаю, что «ночные шепоты» сделали свое дело.

Затем я подхожу к окошку и чуть раздвигаю тяжелые шторы, впуская немного лунного света, — он нужен, чтобы найти ключи. По счастью, они не запрятаны далеко — лежат прямо на виду, на резном деревянном столике у кровати. Проще всего было бы забрать все кольцо, но ведь я не знаю, что найду в башне и как долго провожусь. Поэтому возьму только тот ключ, который мне нужен. А вдруг мадам все-таки проснется прежде, чем я сумею вернуться?

Прижав ключи ладонью, чтобы не звенели, я пытаюсь определить, какой из них от замка в башне. Большинство выглядят новенькими и блестящими, как и все в этом дворце, но три ключа явно старые и сделаны из железа. Один из них намного больше других и сплошь покрыт ржавчиной, похожей при луне на запекшуюся кровь. Уверившись, что это именно искомый ключ, я снимаю его с кольца и возвращаю оставшиеся на столик. Вновь иду к окну, задергиваю шторы, погружая комнату в полную темноту, и покидаю покои.

Я двигаюсь очень тихо, едва отваживаясь дышать. Прокравшись по коридору, я спускаюсь по лестнице на нижний этаж. Я не позволяю себе облегченного вздоха, пока не достигаю двери, выводящей во внутренний двор. Но даже здесь заставляю себя простоять несколько драгоценных минут в бездействии, пока не уберутся стражники, проходящие мимо через равные промежутки времени. И только тогда я дерзаю высунуться наружу.

Двор наполнен тишиной, точно чаша — густым вином. Белый камень дворцовых стен жутковато отсвечивает при луне. Я быстро перебегаю вперед, огибая большую лестницу и ругательски ругая всю эту белизну, на которой моя темная фигура так и бросается в глаза. Кровь поет в жилах, каждая мышца напряжена. Я даже во рту ощущаю острый вкус опасности, как будто хлебнула пузырящегося серебра!

Однако бояться, оказывается, нечего. Едва ли не все воины отбыли с д'Альбрэ в Ансени, а слуги до того запуганы, что в стражах почти нет нужды.

Когда я добираюсь до башенной двери, меня накрывает темное ощущение бьющихся крылышек, как если бы я потревожила колонию летучих мышей. Правда, незримые крылья слишком велики и холодны для живых существ вроде летучих мышей и слишком тихи даже для того, чтобы принадлежать совам. Они нагоняют на меня такой холод, что руки начинают дрожать, и ключом в замок я попадаю только с третьей попытки.

Дверным петлям полагалось бы стонать и скрипеть от вековой ржавчины, но они проворачиваются на удивление бесшумно. Я проскальзываю внутрь и аккуратно притворяю за собой дверь.

В лунном свете, льющемся сквозь амбразуру, внутри башни скользят невесомые тени. Частью они жмутся ко мне, частью же уплывают куда-то вниз. Значит, и я должна спуститься туда, ведь отлетевшие души всегда стремятся к теплу живой жизни.

Лестница закручивается тугой спиралью, и я, нащупав стену, не отрываю от нее рук: еще не хватало свалиться куда-нибудь и свернуть шею. Ступени под ногами крошатся от древности, грубо обтесанный камень стен весь покрыт сыростью. Это сказывается близость реки.

Благополучно одолев ступени, я наталкиваюсь еще на одну запертую дверь. Проклятье! И почему я не захватила с собой все три старинных ключа? Делать нечего, я примериваю свой единственный к замку — и, по счастью, он подходит. Мои зубы порываются застучать. Я притворяюсь, будто это от холода, а не от страха. Поворачиваю ключ, и дверь медленно отворяется.

Перво-наперво я чувствую запах. Здесь густо разит гнилью, плесенью, несвежей кровью и человеческими нечистотами. Я готовлюсь к худшему, но это всего лишь прихожая. В дальнем ее конце — очередная дверь. В ее верхней части имеется окошечко, часто забранное железными прутьями. Оттуда пробивается неяркий свет. Я подкрадываюсь тихо-тихо, точно призраки, плывущие бок о бок со мной.

У этой третьей двери я для начала прижимаюсь к стене, чтобы меня не увидели сквозь решетку. И жду, считая удары сердца. Однако с той стороны никто не показывается.

Очень осторожно, дюйм за дюймом придвигаюсь к решетке и заглядываю…

Там горит одинокий факел, скудно освещающий подвал, по каменным стенам мечутся тени. А еще там кто-то двигается, издавая странные звуки. Сперва мне кажется, что это гном или карлик из сказки, но потом вижу обычного человека, просто скрюченного в три погибели. И до меня доходит, что он не приплясывает, как показалось сначала, просто у него какой-то непорядок с одной ногой, и он передвигается с трудом, жутко хромая. А непонятные звуки — это он просто жует. Грызет черствую корку. Я с отвращением отвожу глаза и обозреваю подвал. Кувшин пива, отхожее ведро, деревянный настил, чтобы спать на нем и сидеть. И… еще одна, будь она проклята, дверь в дальней стене.

Я отстраняюсь от решетки и снова прижимаюсь к стене. И это вся тюрьма, долженствующая удержать пленного рыцаря? Всего-то четыре запертые двери, по крайней мере две из которых открываются одним и тем же ключом, и дряхлый старец на страже? Да жив ли он вообще, этот узник, гадаю я, после чего едва не смеюсь над праздностью вопроса. Ну конечно он жив. Ведь не ради мертвого тела тут стража поставили? Даже такую дряхлую и немощную горгулью.

Разве только чтобы увериться — никто не сможет выведать, что он мертв.

Затаив дыхание, я устремляю свои чувства в сторону запертой двери. И слышу, как ровно и сильно стучит сердце кривобокого караульщика. А за запертой дверью гораздо тише и медленней бьется еще одно сердце. Итак, рыцарь жив. Ну, пока жив.

Ни дать ни взять ощутив прикосновение моего ищущего разума, пленник стонет.

Маленький страж ковыляет к двери и что-то гортанно бурчит сквозь прутья решетки. Узник стонет громче, и до меня доносится звяканье тяжелых цепей. Стало быть, он закован. Вот они, кандалы, которыми якобы гремят призраки!

Я наблюдаю еще некоторое время, пытаясь как-то разгадать распорядок дня караульщика: когда он ложится почивать, сколько времени спит и выходит ли отсюда вообще… Нет, не выходит. Он мочится в ведро, стоящее в дальнем углу. У стены сложены съестные припасы, стоит бочонок с пивом. Время от времени он приближается к двери — поворчать на подопечного, но дразнит его или, наоборот, пытается подбодрить, мне трудно судить.

Выждав так долго, как только позволяет осторожность, я тихо-тихо отхожу от двери. Я не могу утратить осторожность, стукнув обломком камня или шаркнув ногой. Пробираясь к лестнице, я говорю себе, что для одной ночи проделала неплохую работу. Выведала, где держат рыцаря, убедилась, что он еще жив, и разузнала, как его охраняют.

Придумать бы еще способ вывести его на свободу, сохранив при этом жизнь и ему и себе!

ГЛАВА 10

Вернувшись наконец в свои покои, я, вместо того чтобы сразу юркнуть под одеяло, подхожу к столу и снимаю с подсвечника две толстые белые свечи. Укладываю одну на конец кочерги и подношу к пламени. Задача не из самых простых: я не хочу, чтобы свечка расплавилась и потекла, мне нужно, чтобы воск лишь размягчился. Когда это происходит, я отстраняю свечку от жара и быстро, пока воск не застыл, вдавливаю в него ключ от башни. Остается глубокий отпечаток. Размягчив подобным же образом вторую свечу, я налепляю ее на ключ с другой стороны.

Когда все готово, я ножом обрезаю лишний воск, чтобы слепок сделался как можно меньше. Обрезки бросаю в огонь, а слепок убираю в бархатный мешочек для драгоценностей.

Мне еще предстоит долгое и нервное путешествие в апартаменты мадам Динан. И пока я прокрадываюсь туда, мой ум начинает рождать некий план, ненадежный, как прозрачная паутинка.

До сих пор я безукоризненно блюла волю монастыря и Мортейна — и не обрела ничего, кроме горя. Хуже того, д'Альбрэ по-прежнему жив и здоров и его злодейство отравляет весь край. Давным-давно пора исполнить то, ради чего меня сюда посылали, — по приказу или без оного. Я его убью, метка там или не метка!

Только сперва попытаюсь освободить узника. Если, как я подозреваю, он слишком изранен, чтобы выдержать дорогу до Ренна, я, по крайней мере, сделаю ему последнее благодеяние — избавлю от дальнейших страданий. Ибо я на его месте уж точно пожелала бы этого для себя.

Я даже просить его не заставлю.


Утром я объявляю Жаметте и Тефани, что нам пора выбраться в город. Не к дворцовому же кузнецу идти с просьбой, чтобы он сделал ключ! Вопросов не оберешься. Я говорю фрейлинам, что мне нужен мастер по серебру, способный исправить один из моих любимых поясков. Жаметта тотчас интересуется, почему, если я так люблю этот поясок, она никогда прежде его на мне не видела.

— Да потому, что он сломан, глупенькая! — выручает меня Тефани.

Возможность вылазки в город по-детски волнует ее. Она уже рассуждает, не получится ли поглазеть на обезьянку, которую вроде бы видел в городе один из воинов.

Нетерпение велит поспешить, но при мне Жаметта, нас сопровождает охрана, и я заставляю себя неторопливо пройтись по торговым рядам. Тут и там задерживаюсь, чтобы пощупать ярко-алый атлас и полюбоваться густым ворсом зеленого бархата. Ощутив запах денег, лавочники собираются точно мухи на мед. Я кокетничаю, притворяюсь, будто серьезно намерена купить целую штуку синего камчатного полотна. Все это время Жаметта неотступно наблюдает за мной, ни дать ни взять запоминая каждый мой шаг, каждое сказанное мной слово. Того и гляди, вытащит из рукава кусочек пергамента и станет делать пометки. Умей она писать, она, без сомнения, так бы и поступила.

Наконец мы добираемся до улочки, где куют серебро. Быстрый перестук молоточков звучит отчетливо, словно град по крыше. Я рассматриваю безделушки, но на самом деле подыскиваю мастера, который покажется мне мужественным и достойным доверия, таким, что не побежит немедленно в замок с доносом в надежде заполучить благосклонность нового господина.

Такой человек — по крайней мере, я на это надеюсь — попадается в третьей по счету мастерской.

При нашем появлении мастер откладывает молоточек и с поклонами выходит навстречу. Это мужчина средних лет, невозмутимый, с сильными руками, огрубевшими от бесчисленных шрамов и ожогов, заработанных у горна. В трещины кожи въелась серебряная пыль. Женщина, подметавшая в мастерской, — несомненно, его жена — торопится занять место подле мужа.

Подходя к нам, кузнец бросает взгляд на человека у меня за спиной, и приветливое выражение лица сменяется сдержанно-подозрительным. Он узнает герб и цвета семейства д'Альбрэ на плащах нашей охраны. Жена незаметно подталкивает его локтем. У нее самой доброжелательная улыбка так и приклеивается к лицу.

— Чем мы можем услужить вам, госпожа? — спрашивает кузнец. Голос у него холодный и отрешенный, плохо соответствующий словам.

— Нужно починить пояс: одно звено разошлось. Только он не серебряный, а золотой. Ты работаешь по золоту?

— Работаю, — медленно произносит кузнец.

Он не рад сознаваться в своем умении, ведь это означает, что я задержусь в его мастерской.

Женщина проявляет больше готовности:

— Золото слишком дорого стоит, чтобы выставлять его на обозрение, госпожа, но мой муж ничем не уступит лучшим златокузнецам города!

Спокойная, уверенная гордость, с которой она это произносит, необъяснимым образом вызывает у меня ответное чувство.

Кузнец, однако, недовольно косится на нее, и я убеждаюсь, что он вовсе не рад нашему посещению. Стало быть, я в самом деле нашла мастера, подходящего для моего дела.

— Можно ли мне взглянуть? — спрашиваю я.

— Конечно, госпожа. Сейчас лоток принесу…

— Погоди. — Я вскидываю ладонь. — Сперва хочу взглянуть, где он будет работать. Я свои драгоценности в свинарнике не оставлю!

Славная хозяйка прямо-таки ощетинивается при этих словах, но делать нечего — открывает распашную дверь и приседает в поклоне.

— Сейчас вернусь, — говорю я своим спутникам.

Мы с кузнецом уходим к дальнему верстаку, а жена все-таки идет с лотком за лучшими работами своего мужа. Я вручаю мастеру свой пояс. Он окидывает его наметанным взглядом и начинает ощупывать в поисках сломанного звена. Пока он этим занимается, я перемещаюсь так, чтобы другие не видели, чем мы тут занимаемся.

Кузнец, хмурясь, поднимает глаза:

— Но тут все в полном по…

— Тихо, — шепчу я и наклоняюсь, словно бы рассматривая что-то, что он мне показывает. — Я к тебе не с поясом пришла, добрый кузнец. Мне ключ нужен. — Я достаю из поясного кошеля бархатный мешочек для драгоценностей и передаю мастеру два кусочка воска.

Косясь на меня, он рассматривает отпечатки:

— Госпожа, я ведь не по железу…

Я довольно резко отвечаю:

— Думаешь, я твою вывеску не рассмотрела? Этот ключ будет подарком. Для особенного человека. — Я улыбаюсь, изображая этакую скромницу, и, кажется, он делает именно тот вывод, к которому я подталкиваю его.

Кузнец неодобрительно хмурится и открывает рот для отказа, но я снова запускаю руку в кошель и вынимаю кошелек поменьше:

— Я намерена хорошо заплатить тебе за работу. И за молчание.

Тут возвращается его жена с целым набором прекрасных золотых поясов, головных венчиков, браслетов, золотых кубков и четок. Когда она видит кошелек у меня в руке, ее лицо светлеет. Я вручаю его ей, прежде чем кузнец успевает все-таки отказаться от заказа. Никаких сомнений, если монеты окажутся у нее в кулачке, она, как и подобает доброй домохозяйке, уже нипочем их не отпустит.

— Да, и вот еще что… — говорю я, словно только что вспомнив.

Мастер, явно раздосадованный, смотрит на меня, наверняка желая, чтобы я убралась как можно скорее и дальше.

— Я вернусь часа через три, чтобы забрать… поясок.

— Госпожа, — пытается он возражать, — этого срока недостаточно!

— Но ты ведь справишься, не так ли?

Наши взгляды встречаются.

— Конечно, госпожа. Обязательно справлюсь.


Весь остаток дня мы бродим по магазинам Нанта. Жаметта купила себе розовую ленту и плетеный золотой шнурок для волос. Как же хочется этим шнурком ее и удавить! Тефани жадно смотрит кругом, точно голодный ребенок, забредший в съестную лавку, и в конце концов я покупаю ей красивый гребень. Это только для того, чтобы Жаметту позлить, говорю я себе.

Тремя часами позже колокола Нантского собора созывают прихожан к вечерней молитве. К этому времени даже Жаметта притомилась, ходивши из одной лавки в другую, стражи так и вовсе помирают со скуки, и мы возвращаемся к кузнецу.

Они с женой нас уже ждут, и теперь его хозяйка смотрит на меня исподлобья. Сам мастер помалкивает, несомненно считая мгновения, когда наконец за мной закроется дверь. Я снова прохожу в мастерскую и становлюсь так, чтобы мои спутники не видели верстака.

— Готов поясок? — жизнерадостно спрашиваю я.

— Как и было велено, госпожа.

Он протягивает пояс и вместе с ним подает бархатный мешочек. Ключ, спрятанный внутри, даже остыть не успел. Когда я забираю мешочек, наши пальцы соприкасаются, и я стискиваю его руку.

— Если проболтаешься, моя жизнь и твоя вместе с ней будут стоить не больше золы в твоем очаге.

Он заглядывает мне в глаза, потом отворачивается.

— Это я уже понял, — отвечает он так же тихо. — Ключ-то ведь не от спальни.

Он хочет отнять руку, но я сильнее сжимаю ее. Не знаю почему, но мне хочется, чтобы этот честный и простой человек увидел мое истинное лицо.

— Не все в замке поддерживают барона, — говорю я, на время отбросив всяческое притворство, чтобы он осознал правду моих слов.

Он пристально смотрит мне в лицо, потом коротко кивает.

— Спасибо, — с искренней улыбкой говорю я ему и пожимаю его руку. Он моргает. — Больше тебе и твоей семье не будет от меня никакой опасности, клянусь.

На его лице отражается неподдельное облегчение. Я прячу мешочек с ключом в свой кошель на поясе и ухожу.

ГЛАВА 11

Когда вечером мы возвращаемся в замок, д'Альбрэ с его людьми еще не прибыли из Ансени. Я целую вечность жду, пока Жаметта с Тефани раздевают меня и укладывают в постель. При этом Жаметта еще и болтает без перерыва, точно взвинченная сорока, и от этого время тянется еще медленней. Но все на свете кончается, вот и они довершают мой вечерний туалет и уходят.

Оставшись одна, я спешу к своему сундуку и начинаю перебирать яды, подыскивая быстрый и безболезненный, но такого не находится. Те, что мягко погружают в сон, действуют медленно. А те, что срабатывают сразу, причиняют слишком много неудобства, чтобы использовать их для убийства из милосердия.

Делать нечего, я беру свой любимый нож, вооружаюсь точильным камнем и усаживаюсь у огня править лезвие. Мне по-прежнему неизвестно, способен ли узник держаться в седле и скакать на лошади. Я даже не знаю, в сознании ли он. Если нет, для дела герцогини этот человек бесполезен. Разве что она решит использовать останки мученика, чтобы собрать под свои знамена верных людей.

Метка Мортейна на нем вряд ли найдется, но это больше не беспокоит меня.

Я привыкла бояться даже мысли о том, чтобы кого-то убить, не получив знамения Мортейна. Но теперь, когда меня оставила Его благодать, больше нет и страха. Да и не было мне от этой самой благодати особого проку. Я всегда опасалась, что, начни я убивать по собственному произволу, а не по воле Мортейна, сделаюсь ничем не лучше д'Альбрэ. Но в последние несколько дней я нередко спрашивала себя, в чем разница: быть дочерью Смерти — или дочерью бессердечного убийцы? Особых различий не наблюдалось, и на сей раз я решила сделать выбор сама. Доберусь до несчастного узника и совершу то, что послужит добру. Вот и все.

Снова приходит на ум предупреждение монахинь, касающееся участи моей бессмертной души. Однако благочестивые клуши не понимали, что моя жизнь уже представляла собой земной ад. Ну, сменю я одну преисподнюю на другую, и что с того?

Выждав около часа, я соответствующим образом облачаюсь и беру все подготовленное для сегодняшней вылазки. Помимо «ночных шепотов» и заточенного клинка, я оснастилась еще парой ножей и браслетом со скрытой удавкой, не говоря уже о смертоносном распятии. Если пленному рыцарю суждено умереть сегодня, я отправлюсь из его подземелья прямиком в покои д'Альбрэ. Я легко проникну туда, ведь сейчас хозяин не дома. Заберусь в его спальню и буду ждать в засаде. Даже он должен иногда спать. Когда уснет, я сделаю свой ход.

Скорее всего, во время покушения я и сама погибну. Но я умру недаром; совершая попытку убийства, докажу, что тьма, поселившаяся в его душе, не перетекла в мою!

Не о таком избавлении я молилась. И тем не менее это все же станет для меня избавлением…

Прежде чем выйти, я медлю и напрягаю слух. И точно, за дверью едва слышно бьется человеческое сердце. Уж не Жаметта ли там, шпионящая по своему обыкновению? Или новый стражник, приставленный моим отцом?

Я наспех придумываю с полдюжины объяснений, одно другого лживей, и открываю дверь.

За ней обнаруживаю Тефани. Она спит у порога, туго закутавшись в плащ, точно колбаса в свиную кишку.

Я хмуро смотрю сверху вниз на неразумную девушку. Не возьму в толк, с чего это она решила здесь улечься. Что ж, я легко справлюсь с ней, если заметит меня…

Тихо прикрываю дверь, перешагиваю через Тефани и спускаюсь по лестнице на нижний этаж. Внимательно прислушиваюсь, нет ли поблизости стражников, и выхожу в ночь.

Сейчас почти полнолуние, двор залит светом ярче тысячи свечей. У меня сердце переворачивается, когда над головой проносится беззвучная тень и опускается на дерево посреди двора. Это сова. Всего лишь сова, вылетевшая на охоту.

Я выжидаю еще, убеждаясь, что мое появление во дворе не привлекло ничьего внимания, а затем, держась стены, направляюсь к старой башне. Как ни странно, сегодня я очень спокойна. Наверное, это оттого, что в глубине души твердо знаю: я собираюсь совершить правое дело. Чувство незнакомое, но очень приятное. Когда я достаю из кошеля ключ и вставляю в скважину, руки у меня не дрожат.

Легонько щелкнув, замок открывается, и я мысленно посылаю прочувствованное «спасибо» осторожному мастеру-кузнецу. Я переступаю порог и тотчас оказываюсь в гуще призраков, населяющих башню, и их присутствие холодит меня до самых костей.

Ощупывая крошащиеся камни стены, я спускаюсь в подземелье. Снова срабатывает ключ, и вот уже я стою возле последней двери. Опять захожу сбоку, чтобы меня не заметил тюремщик. Я слышу, как он бродит туда-сюда, невразумительно бормоча под нос. Он что, круглые сутки слоняется из угла в угол? Я же с ума сойду, дожидаясь, чтобы он прилег!

Уверившись наконец, что он отошел от двери, я осторожно заглядываю сквозь решетку. Вот бы удалось добраться до его кувшина с пивом — я бы своего собственного снотворного не пожалела. Увы, пиво стоит слишком далеко. Остается только одно: подозвать старого сморчка и пустить в ход «ночные шепоты». Если поглубже натяну капюшон, он не сможет рассмотреть мое лицо, да и вообще обо мне не вспомнит, проснувшись. Я втихомолку гадаю, пойдет ли ему на пользу мое милосердие. Если окажется, что порученный его заботам пленник скончался, гнев д'Альбрэ неминуемо падет на тюремщика и расправа будет скорой и беспощадной.

Ему повезет только в том случае, если окажется, что рыцарь в состоянии путешествовать. Тогда наутро у стража будет тяжелая голова. И он благополучно доживет до моего нового посещения и побега.

Я как раз вынимаю из ножен сверточек с отравой, когда на лестнице наверху раздаются шаги. Судорожно обшариваю взглядом прихожую… укрыться негде! Я поспешно прячу «ночные шепоты», хватаюсь за рукоять ножа и оборачиваюсь.

Сперва я вижу лишь темный силуэт у входа. Потом лицо, отражающее полное недоумение.

— Сибелла?

Вот же проклятье! Ну что же за невезение! Это не какой-нибудь воин или тюремщик — передо мной стоит Юлиан. Он молча делает три шага вперед и хватает меня за плечо:

— Что ты здесь делаешь?

Гнев в его взгляде обильно разбавлен страхом.

— Ты вернулся! — Радость, звенящая в моем голосе, так убедительна, что я чуть ли не сама готова поверить в нее. Я кокетливо улыбаюсь Юлиану. — А как ты понял, где меня искать?

— Я повсюду смотрел, пока не догадался проверить единственное место, где тебя уж точно не должно было быть… — И Юлиан легонько встряхивает меня. — Как ты тут оказалась? Понимаешь хотя бы, какой опасности подвергаешь себя?

Я с готовностью выдаю почти правдоподобную ложь:

— Так весь замок только и говорит о том, как в этой башне призраки стонут и цепями гремят! Я и сама по ночам слышу такое, что становится не до сна! Разве ты не знал, что здесь нечисто?

Он не торопится мне поверить.

— И ты слышала голоса призраков непосредственно из своей спальни? А не далековато ли?

Я бросаю на него томный взгляд из-под ресниц:

— Что ты, нет, конечно! Я ходила в часовню помолиться о твоем благополучном возвращении. Тогда-то и услышала звон цепей.

С его лица понемногу пропадает жесткое выражение.

— За молитвы спасибо, но не стоило тебе соваться куда не следует. Это бывает слишком опасно.

Я с благодарной улыбкой возвожу глаза к потолку:

— Откуда же мне было знать, что мои молитвы так скоро будут услышаны? — И снова делаюсь серьезна. — Тут и в самом деле призраки витают, Юлиан! Разве ты их не чувствуешь? — И я содрогаюсь всем телом, благо из-за страха и холода, источаемого вьющимися кругом меня неупокоенными душами, даже и притворяться особенно не приходится. Я только стараюсь, чтобы глаза поблескивали возбуждением. — Здесь, наверное, томятся призраки узников, умерших без причастия! — И в это время весьма кстати раздается лязг цепей, между прочим в первый раз за все время. — Вот оно, вот! Ты слышал? А ведь они могут проникнуть в наши комнаты посреди ночи и выпить всю кровь!

И я осеняю себя крестным знамением.

Некоторое время Юлиан молча разглядывает мое лицо, потом принимает какое-то решение.

— Вот что, — говорит он, — давай-ка я покажу тебе, что тут за призраки.

Он выпускает мое плечо и громко стучит в зарешеченную дверь. Изнутри доносятся шаркающие шаги, и Юлиан успевает спросить:

— Да, а как ты вошла?

Я хлопаю глазами, словно вовсе не понимая вопроса:

— Просто открыла дверь и…

— Это невозможно, — шипит он.

Между тем сквозь решетку на нас уже таращится темный глаз, и Юлиан выходит на свет, чтобы тюремщик мог видеть его лицо. Со скрежетом отодвигается щеколда.

Я не могу не отметить, с какой готовностью старик отворяет дверь моему брату. Насколько же, интересно, доверяет Юлиану д'Альбрэ? Я-то думала, он лишь косвенно вовлечен в интриги, которые плетет наш отец, и участвует в его делах только для того, чтобы не навлечь на себя лишних подозрений. Похоже, это мое убеждение надо будет пересмотреть!

Дверь открывается, и хромоногий страж сгибается в неловком поклоне.

— Так это никакой не призрак, — произношу я, разглядывая жалкое существо. — Здесь всего лишь старый калека. Или, может, горгулья?

Юлиан награждает меня безнадежным взглядом, хватает за руку и почти силком тащит на другую сторону тесной комнаты. Я прикрываю нос ладошкой и замечаю:

— Да и запах тут вовсе не из потустороннего мира.

Юлиан подталкивает меня ко второй двери, благо там тоже есть наверху зарешеченное оконце.

— Смотри! — говорит мой брат. — Вот он, твой призрак!

И, сорвав со стены факел, просовывает его между прутьями.

— Господи Исусе! — вырывается у меня.

Человек со стоном пытается отвернуться от слишком яркого света. У него на лице следы жестоких побоев: сплошные шишки, и синяки, и потеки запекшейся крови. Он полуголый, остатки одежды превратились в лохмотья, из двух открытых ран на левом плече сочится темная жидкость. Неужели это тот же самый человек, что так яростно и отважно защищал герцогиню всего-то две недели назад? Поверить невозможно!

Похоже, д'Альбрэ в очередной раз наложил лапу на что-то чистое и благородное… и сломал, погубил.

— Кто это? — шепотом спрашиваю я.

Мне даже не приходится притворяться, мой голос и так дрожит от омерзения. Правда, не к самому узнику, а к тому, что с ним обращаются точно с самым подлым злодеем. Знатного пленника, за которого рассчитывают получить выкуп, обычно содержат не так. То, что здесь творится, есть попрание всех рыцарских правил! Подобным образом не поступают даже с самой старой и никчемной собакой!

— Это пленник, взятый в бою, — говорит Юлиан. — А теперь идем. Если кто-нибудь прознает, что ты сюда приходила, даже я не смогу оградить тебя от гнева отца!

С этими словами он возвращает факел в скобу на стене и выводит меня из подземелья.

Выбравшись наружу, я жадно глотаю чистый холодный воздух. Потом спрашиваю:

— Наш государь-отец хочет взять за него выкуп?

— Нет.

— Тогда почему бы просто не убить его, и дело с концом?

— Подозреваю, — говорит Юлиан, — этих двоих связывает что-то из прошлого, и наш отец уготовил для него особую месть. Не удивлюсь, если он использует этого человека, чтобы отправить послание герцогине.

Я сохраняю легкомысленный тон, больше подходящий недалекой девице:

— По-моему, он никакое послание даже до двери не донесет, куда там до Ренна!

— Ты все неправильно поняла, — говорит Юлиан. — Посланием должен стать сам рыцарь. Когда герцогине отправят его тело после виселицы, потрошения и четвертования, это послужит предупреждением: против д'Альбрэ не выстоять даже ее самым верным и могучим сторонникам!

От бесчеловечности этого подлого плана у меня переворачивается желудок. Я улыбаюсь и игриво толкаю Юлиана под ребра:

— Подумать только, отец посвящает тебя во все свои замыслы! Значит, ты у него теперь в любимчиках?

Мы стоим уже на самом верху лестницы. Юлиан пропускает мой вопрос мимо ушей и поворачивается ко мне:

— Как все-таки ты проникла туда, Сибелла?

Голос у него более чем серьезный. Так он разговаривает, если думает, что нам с ним угрожает опасность.

Я стою на своем:

— Говорю же, дверь не была заперта. А что, должна быть на замке? Тогда ты лучше проверь стражу и выясни, кто закрывал последним.

Кажется, я не вполне убедила его. Я придвигаюсь ближе, гася волну отвращения, вздымающуюся из глубины моего существа. Обвиваю руками его шею и тянусь губами к уху, касаясь и щекоча его:

— Я чистую правду тебе говорю, но, если хочешь, ты можешь меня обыскать. Занятная получится игра…

Сердце так грохочет у меня в груди, что я даже удивляюсь, как это он не слышит биения. Боясь, что Юлиан все-таки распознает мой страх, я делаю, кажется, единственное, что может его отвлечь, — накрываю его губы своими.

Его глаза удивленно распахиваются. Он обнимает меня и притягивает к себе так, что я ощущаю все его тело, от ног до плеч, а наши сердца чуть не стукаются друг о друга. Он прерывает поцелуй лишь затем, чтобы выдохнуть мое имя.

«Он мне не брат. Он мне не брат…»

Когда он вновь тянется к моим губам, я быстро отстраняюсь и упираюсь кулаком ему в грудь.

— В другой раз не оставляй меня так надолго одну, — говорю я, надув губки.

Если он думает, что я с ним играю, то наверняка поддержит игру. Если решит, что отвергаю, — рассердится. Я жду, затаив дыхание.

Он моргает с видом снисходительного удивления, и я понимаю: опасность миновала.

— А как все прошло с Матюреном? — спрашиваю я, чтобы отвлечь его еще больше. — Отец удовлетворился твоим объяснением?

— Еще как! Даже доволен был, что ты столь рьяно защищала его интересы.

Юлиан почти улыбается. Он хорошо знает, насколько я привержена этим самым интересам.

— Остальное войско тоже вернулось? — спрашиваю я.

— Нет. Я один поскакал вперед — к тебе торопился.

Он говорит таким тоном, словно я перед ним виновата. Его глаза в здешнем сумраке кажутся озерами мрака. Я же гадаю, говорит он правду или все-таки замешан в темных делах нашего отца куда больше, чем я себе представляла.

Поверить в это трудно. Только не Юлиан! Он единственный во всем нашем семействе, кто ненавидит отца ничуть не меньше, чем я. Но за три года, что я провела в монастыре, он сильно изменился. Это очень беспокоит меня, ведь получается, что теперь я знаю его далеко не так хорошо, как когда-то.

К тому же он и в былые времена меня предавал. Кто сказал, что Юлиан не сделает этого опять?

ГЛАВА 12

Наш путь обратно в жилую часть замка оказывается долгим и напряженным. Мы оба молчим. Я искоса поглядываю на Юлиана, но его лицо скрыто в тени.

Проглотил ли он придуманную мной историю? Или догадался об истинной цели моего посещения подземелья? Нет, это вряд ли, ведь я и сама не слишком понимала собственные намерения. Правда, теперь, воочию убедившись, насколько немощен искалеченный узник, я совсем не уверена, что он сумеет выбраться на свободу, какое там одолеть двадцать шесть лиг[2] до Ренна, где его ждет герцогиня!

У входа в жилое крыло дворца Юлиан кивает стоящему при двери часовому, которого раньше здесь не было. Мы поднимаемся по лестнице на верхний этаж, и поцелуй, что я подарила ему в отчаянной надежде развеять его подозрения, словно бы висит в воздухе между нами. Теперь я боюсь, не принял ли его Юлиан за смелое приглашение. Как он поступит, когда мы доберемся до моих комнат?

Мы останавливаемся у двери. Я понимаю: Юлиан ждет, чтобы я открыла ее. Но я твердо намерена пожелать ему доброй ночи.

— Я так рада, что ты вернулся живым и здоровым, — говорю негромко.

Он делает шаг ко мне и наклоняется, чтобы зарыться носом в мои волосы:

— Ты же знаешь, как я не люблю с тобой разлучаться. Вот и возвратился при первой возможности.

Я поднимаю руки к его груди и вожу пальцами по золотой вышивке на камзоле. Все это ради того, чтобы он не прижимался ко мне. Только на сей раз ничего не получается. Он просто не обращает внимания на мои упирающиеся руки. Его губы покидают мои волосы, спускаются ниже, ищут мой рот. Я судорожно пытаюсь придумать какой-нибудь способ обратить эту страсть против него самого… и тоже не могу. Наверное, я слишком устала, замерзла, натерпелась страху… и еще не отошла от жуткого открытия, сделанного в подземелье.

Хвала Мортейну! Дверь за моей спиной вдруг открывается, так что я едва не падаю внутрь комнаты. Юлиан вскидывает голову, его глаза полны ярости. Я быстро оглядываюсь на своего избавителя, в то же время стараясь своим телом загородить этого человека, пока Юлиан не совладает с собой.

На пороге стоит Тефани. Моя милая, неуклюжая, благословенная Тефани! Она косится на Юлиана, потом поворачивает голову ко мне и больше не сводит с меня глаз:

— Вы велели дождаться вас, госпожа.

— Верно… Спасибо тебе, Тефани.

Голос у меня спокойный и ровный, самую чуточку сдобренный насмешкой, которой, как я полагаю, ждет от меня Юлиан.

Я смотрю на него, словно извиняясь за действия бестолковой служанки. Вижу, что его ярость уже улеглась, теперь он тоже глядит на меня с легкой иронией.

— Час поздний, — говорит он. — Уверен, твоей фрейлине нужно до конца ночи хоть немного поспать. — И поворачивается к Тефани. — Можешь идти.

Я тяну руку, которую он не может видеть за складками юбки, и железной хваткой сжимаю запястье Тефани, удерживая ее на месте. Она приседает в поклоне и негромко отвечает:

— Я не думаю о сне и отдыхе, государь. Для меня великая честь в любой час служить госпоже.

— Слышал, государь-братец? — говорю я Юлиану. — Девочка готова сослужить мне любую службу и считает это за честь.

Он смотрит на меня, потом на Тефани. Я могу с точностью указать мгновение, когда он признает свое поражение в этой схватке.

— С такой преданностью не поспоришь, — произносит он наконец. — Спокойной ночи вам обеим.

Когда Юлиан удаляется, я буквально вваливаюсь в свои покои. Тут колени у меня подламываются, и я без сил оседаю прямо на пол. Я дрожу и не могу остановиться.

— Госпожа? — Простодушное личико Тефани омрачается беспокойством. — Вы в порядке?

— В полном порядке, — отвечаю я, не поднимая глаз.

Я отнюдь не уверена, что сумею сохранить невозмутимый вид.

Невзирая на такой ответ, Тефани спешит мне на помощь. Я жду града вопросов, но, к моему немалому удивлению, она не произносит ни слова. Просто берет мою ледяную кисть и принимается дышать на нее, оттирать, силясь передать толику тепла.

В ее прикосновении чувствуется столько простой, не требующей награды душевности, что у меня слезы наворачиваются на глаза. Или это таким образом аукается пережитый страх?

Юлиан в очередной раз вмешался в самый неподходящий момент, пустив прахом и все мои планы, и так трудно обретенную решимость. Хуже того — сдается, д'Альбрэ приблизил его к себе куда тесней, чем я предполагала. Кому же теперь принадлежит верность Юлиана? И до какой степени? Чего он хочет — меня уберечь или отцу нашему послужить?

А этот рыцарь! Ну и участь ему уготовили! Виселица, потрошение, четвертование… худших пыток и не выдумаешь! Его подвесят за шею, но до смерти не удавят. Веревку перережут, не дав ему ускользнуть в полное забвение. Потом вспорют живот и вытащат внутренности, заставляя несчастного смотреть. По ходу дела ему не дадут не то что умереть, даже сознание потерять. И наконец, его бросят на землю, привяжут за руки и за ноги к четырем лошадям и погонят их в разные стороны.

Меня подташнивает, и я усилием воли отгоняю от себя картину жуткой расправы. Чувствуя, что госпожу всю колотит, Тефани ненадолго отлучается, чтобы вернуться с моей ночной рубашкой, и помогает переодеться возле огня. Облачив меня в чистую сорочку, она вкладывает в руки чашку горячего вина и уходит греть мою постель.

Завершив все дела, она кланяется и при этом старательно избегает моего взгляда:

— Могу я еще что-нибудь сделать для вас, госпожа?

Я смотрю на склоненную голову, на покрасневшие щеки и пытаюсь понять, что так привязало ко мне эту девочку, в то время как все наслаждаются моей явной опалой. А вот она не просто верна мне, но и проявляет решимость служить, даже невзирая на гнев Юлиана.

— Останься, — говорю я.

Это должно было прозвучать как приказ, но, боюсь, прозвучало как мольба. Пока Тефани переодевается ко сну, я забираюсь под одеяло. Даже тепло от нагретых кирпичей не в силах изгнать дрожь из моего тела.

Я снова думаю про несчастного узника — как ему, должно быть, холодно в подземной темнице. Или он настолько провалился в беспамятство, что уже и не чувствует ничего?

Кровать слегка проседает: это Тефани присоединилась ко мне. Я даю ей устроиться поудобнее, после чего придвигаюсь. Я чувствую себя призраком, жмущимся к живому теплу.

Когда меня наконец-то перестает трясти и я уже сползаю в желанное беспамятство сна, я чувствую, как моих волос касаются теплые нежные губы. А может, это мне уже снится.

Но в любом случае мне словно бы пообещали отпустить все грехи…

ГЛАВА 13

Мой отец с приближенными возвращается во дворец как раз ко времени полуденной трапезы. Вымыться они не удосужились, и в зале густо разит лошадиным потом, несвежим телом и засохшей кровью. Однако не от этого у меня начисто пропадает аппетит. Я вижу д'Альбрэ, пребывающего в необычайно приподнятом настроении. А мне отлично известно: это бывает, только если он задумал что-нибудь по-настоящему гнусное.

Когда я усаживаюсь за стол, Юлиан бросает мне взгляд, в котором ясно читается предупреждение: «Будь осторожна!»

Что ж, после того как он застукал меня в подземелье под башней, все мои блистательные планы обратились в дым. Теперь я совершенно не представляю, каким образом устроить Чудищу побег, как спасти его от мучительной казни. Должно быть, они там на каждой ступеньке стража поставили. Да и Юлиан теперь знает, кто во всем виноват.

По-прежнему я не надеюсь пережить попытку побега, но это меня волнует меньше всего. Я поглаживаю кольцо на правой руке. Оно вырезано из черного обсидиана, и в нем запрятана доза яда. Доза, предназначенная для меня.

Д'Альбрэ обладает жутковатой способностью точно подгадывать момент. Вот и теперь я чувствую на себе его взгляд. В глазах графа пляшут бесовские огоньки. Он спрашивает:

— Что ты натворила, пока я был в отъезде?

Мне требуется вся выдержка, чтобы не посмотреть на Юлиана. Не рассказал же он, в самом деле, д'Альбрэ о моей вылазке в подземелье?

Нет, конечно не рассказал. Иначе бородища д'Альбрэ не топорщилась бы в пародии на благосклонность. Я быстренько решаю изобразить смирение — по крайней мере, пока не выясню, в чем дело.

— Я развлекалась в обществе придворных дам, государь. И еще мы выходили в город посмотреть, что там забавного.

Он отхлебывает вина, продолжая разглядывать меня. Молчание длится; граф медлит, несомненно добиваясь, чтобы мои нервы как следует натянулись.

— Кроме того, мне нужно было поясок починить, — говорю я на тот случай, если он вознамерился сличить мой рассказ с доносом Жаметты.

— Вот как? — спрашивает он, поднимая кубок. — Понравился тебе город? Хорош ли был прием, соответствовал ли твоему высокому положению?

По его лицу ничего невозможно понять. Поди угадай, расставляет он мне западню или всего лишь проявляет обычное любопытство.

— Горожане не особенно разговорчивы, — подумав, отвечаю я. — И ювелирное искусство не пребывает на той высоте, к которой мы привыкли.

Он кивает, словно примерно такого ответа и ожидал:

— А что ты скажешь о настроениях в городе? Когда мои воины едут по улицам, тамошний люд глядит исподлобья, но я ничего особенного в этом не нахожу: городские жители редко любят армию. Прием, оказанный ими тебе, гораздо больше говорит о том, на чьей они стороне.

Я поневоле думаю о кузнеце, так неохотно согласившемся обслужить нас. О разносчике пирожков, собравшемся задать стрекача. О лавочниках с их подозрительными взглядами. И пожимаю плечами:

— Мне они показались вполне любезными.

Жаметта удивленно поворачивается в мою сторону. Я же замечаю у нее новую побрякушку. Лоб фрейлины украшает розовая жемчужина на тонкой золотой цепочке.

— Но ведь кузнец до последнего не желал брать ваш заказ? — спрашивает она.

Я прикидываю про себя, что вырвать ей сначала, — слишком длинный язык или эти чересчур наблюдательные глаза. Она ведь стояла достаточно далеко и никак не могла слышать, о чем мы с мастером говорили.

— Боюсь, ты заблуждаешься, — говорю я ей. — Он просто не был уверен, что сумеет выполнить работу в отведенный срок.

— А-а, вот оно что, — несколько смущенно отвечает она.

Я поворачиваюсь к отцу, желая удостовериться, что кузнецу не будет из-за меня беды:

— Он был вполне учтив… для деревенщины, конечно. А уж его хозяйка прямо не знала, чем еще мне услужить.

— Скверно, — произносит д'Альбрэ.

Маршал Рье смотрит на него с удивлением:

— Чем же это скверно, государь?

Мой отец ухмыляется. Более ужасающее выражение на человеческом лице трудно себе представить.

— А тем, что я уже размечтался, как накажу город за непочтительность.

У меня пробегает по спине холодок. Я принимаюсь лихорадочно соображать, как отвлечь мысли графа от несчастного кузнеца.

Помощь является с совершенно неожиданной стороны.

Пьер, явно перебравший вина, высоко поднимает кубок:

— Давайте вместо этого примерно накажем герцогиню! Вперед, на Ренн!

Рядом с ним сидит, всеми забытая, вдовствующая баронесса Вьенн. За эти несколько дней она постарела на добрый десяток лет. Что так состарило ее, смерть мужа или знаки внимания со стороны Пьера, узнать мне неоткуда.

Юлиан недоверчиво косится на брата.

— Дело за малым, — говорит он. — Они там очень хорошо запаслись и легко выдержат любую осаду. А мы будем стоять в поле и выглядеть по-дурацки.

— Это при нашей-то мощи? — пьяно возражает Пьер.

Юлиан подчеркнутым жестом отсылает пажа, норовящего наполнить Пьеру кубок.

— Наша мощь, — говорит он, — будет пропадать вотще, пока мы не проникнем в крепость.

Во взгляде д'Альбрэ появляется коварство. Граф вертит в руке ножку кубка.

— Давайте предположим, что есть кому помочь нам изнутри, — произносит он, и у меня падает сердце.

Неужели герцогиня еще не всех изменников выгнала из своего совета? Насколько мне известно, там ни одного не осталось. Все предатели собрались здесь, за столом у графа.

— Есть кому? — озадаченно переспрашивает Рье.

Д'Альбрэ вновь тянет с ответом. Неторопливо допивает кубок, потом ждет, чтобы лакей вновь наполнил его, и наконец продолжает:

— Я выслал туда людей с наказом затесаться в ряды наемников капитана Дюнуа, нанятых для усиления войск герцогини. Им велено добиваться, чтобы их ставили в наименее защищенные части города. У ворот, на мостах, при сточных канавах. Словом, повсюду, где в город так или иначе можно проникнуть.

Когда они там устроятся, — откровенничает д'Альбрэ, — в броне герцогини появятся щелки, которыми мы со временем и воспользуемся. Придет срок, и эти лазутчики откроют перед нами ворота. После этого мы легко расправимся с ее охраной и поставим на стены уже своих людей. Убежище герцогини скоро станет ее тюрьмой!

И он улыбается. Белые зубы кажутся ослепительными в густой черноте бороды.

Ясно как божий день: безудержное честолюбие д'Альбрэ способна обуздать только смерть. Я представляю себе, как его воинство надвигается на Ренн и наводняет его улицы, и желудок скручивается в тугой узел. Случись это, будет столько смертей…

Пьер торжественно поднимает бокал:

— Не пора ли отправить ей наше послание, государь?

Д'Альбрэ замирает, и на какой-то миг я даже опасаюсь, как бы он не запустил в Пьера кубком. Но вместо этого он улыбается:

— Завтра, молокосос. Мы отправим его завтра.

И я понимаю, что время, отпущенное раненому рыцарю, истекло.

ГЛАВА 14

Я оставляю Юлиана распластанным в кресле возле камина. Голова запрокинута, рот приоткрыт. Выглядит он почти мертвым. Я и в самом деле подумывала убить его, но попросту не смогла. Он слишком много для меня сделал. Мы столько всего вместе пережили… Стояли друг за дружку, когда больше никто не хотел за нас заступиться.

А еще Юлиан — одно из немногих живых существ, кто любил меня и не поплатился за это жизнью.

Он долго будет чувствовать себя разбитым и не сможет избавиться от тяжести в голове после очень щедрой дозы снотворного, но это поистине самое легкое наказание, которое он заслужил за то, что явился в мою комнату без приглашения. Ну а мой шаг становится легче уже от одной мысли, что я навсегда избавилась от его еженощного царапанья в дверь!

Оснастившись всеми видами оружия, которыми располагаю, я выскальзываю наружу. При мне столько клинков, инструментов и ядов, что я чувствую себя чуть ли не бродячим лудильщиком. Лишь бы ничто не лязгнуло, пока я по ступенькам спускаюсь.

У меня практически не осталось выбора, а это значит, что для ошибки просто нет места. Я наконец-то исполню свою мечту об умерщвлении д'Альбрэ. Во всяком случае, попытаюсь. Если у меня ничего не получится с этим — а существует изрядная возможность, что так оно и случится, — еще важнее делается задача спасения рыцаря. Надо, чтобы он избег участи, на которую обрек его д'Альбрэ, и как можно скорее предупредил герцогиню!

Похоже, я оказываюсь единственной, кто способен остановить графа. И даже у меня шансов на это очень немного, поскольку успешное осуществление моих планов зависит от израненного рыцаря — и моих собственных не очень-то совершенных навыков.

Почти все слуги и воины, обитающие во дворце, сейчас спят, и я беспрепятственно выбираюсь из своих покоев во двор. Случилось это отнюдь не само собой; пришлось пустить в ход все до единой отравленные жемчужины с сеточки для волос, что дала мне сестра Серафина. Я подбросила их в котел с вином для ужина, гревшийся над очагом. Сильно разбавленный яд никого не убьет, но несколько часов весь гарнизон крепости будет спать беспробудно. Когда люди проснутся, чувствовать себя они будут так, словно их потоптало стадо быков, но умереть не должен никто.

Я бы с удовольствием всех отравила по-настоящему, потому что эти люди верно служили моему отцу и каждый до кончиков ногтей был виновен в его преступлениях. Однако столь массовое убийство было бы деянием, достойным самого д'Альбрэ. И я предпочитаю утешаться, представляя себе, как придет утро и они в полной мере поймут, какую беду проморгали.

Опасность для меня представляет лишь стража, стоящая на посту у восточных ворот: эти воины еще не ужинали. Что ж, придется иметь с ними дело, когда настанет время тащить узника к телеге, ожидающей за стенами.

Эта телега недешево мне обошлась. Ночному золотарю очень не хотелось терять источник своего жизненного дохода. Однако вид драгоценностей в конце концов заставил его опорожнить свою телегу и согласиться забрать у восточных ворот очень таинственный груз. Стоит ли говорить, что я расплатилась с ним не своими собственными драгоценностями! Нет уж, я наведалась в жилище Жаметты и взяла пригоршню побрякушек, что она добыла своим вероломством. И поделом!

Я подбираюсь все ближе к башне, и с каждым шагом с моих плеч словно бы падает груз тайн, подковерных интриг, бережно хранимых иллюзий и наслоений правдоподобной лжи. Я ощущаю бесподобную легкость: кажется, еще немного — и я по воздуху поплыву через двор!

И вот она передо мной — старая башня. Вынув ключ, я всовываю его в замок. Кровь вскачь несется по моим жилам, я едва замечаю, как ко мне слетаются призраки. Разве может их холод остудить мой внутренний жар!

У подножия лестницы я натягиваю на лицо капюшон, чтобы не быть узнанной, потом едва не смеюсь вслух над своей чрезмерной осторожностью. К исходу ночи уже ничто не будет иметь значения. Однако старые привычки держатся прочно — и я не тороплюсь откидывать капюшон.

Я потратила немало времени, раздумывая, как поступить с тюремщиком. Как ни странно, мне очень не хочется лишать его жизни, ведь каждое убийство, совершаемое без Мортейнова благословения, есть шаг в объятия того самого зла, которое я так ненавижу в д'Альбрэ… Но и позволить, чтобы тюремщик нарушил мои планы, я не могу. Если рыцарь не в состоянии доехать до Ренна, я должна непременно избавить его от дальнейших мук. Этот человек и так уже настрадался более чем достаточно.

А кроме того, если у меня ничего не получится и д'Альбрэ переживет эту ночь, он учинит над старичком такую лютую расправу, что тот сразу пожалеет о том, что не умер от моей руки. Вот и получается, что я дарую ему милосердную смерть, а это мой прямой долг.

Я заглядываю сквозь решетку… и мне начинает казаться, что некий бог с улыбкой наблюдает за моим предприятием: старик-тюремщик лежит на полу и спит крепким сном. Если я сумею подобраться, не разбудив, то избавлюсь от него без затруднений.

Я очень тихо вхожу. Из камеры пленника не доносится ни звука, да и «горгулья» по-прежнему не шевелится. Я подкрадываюсь вплотную и заношу нож, готовясь перерезать стражу горло.

Но прежде чем я успеваю нанести удар, этот чертенок вскакивает на ноги и замахивается на меня пустой кружкой.

Я уворачиваюсь, досадливо шипя сквозь зубы. Теперь без шума не получится.

— Сдайся, и положим делу конец, — говорю я как можно тише. — Ты все равно не остановишь меня.

Я делаю выпад, но он уходит от ножа, выгнувшись невозможным образом. Как может неуклюжий калека двигаться с такой быстротой? А в следующий миг он загораживает от меня дверь внутреннего каземата.

Я смотрю на его морщинистую физиономию и решаю изменить свой план.

— Я не хочу убивать тебя, — говорю я. — Лишь усыпить на время. Мне нужно освободить узника. Ты проснешься с большой шишкой на голове и скажешь в свое оправдание, что силы были неравны и ты не смог помешать побегу.

При слове «побег» коротышка замирает на месте и склоняет голову набок. После чего, немного помедлив, отступает от двери и делает приглашающий жест.

Я хмурюсь. Что у него на уме?

А он все жестикулирует, словно бы отпирая дверь, и при этом кивает и улыбается. По крайней мере, мне кажется, что он улыбается: лицо у него такое, что выражения толком не разберешь.

На всякий случай я спрашиваю:

— Так ты что, хочешь, чтобы я освободила его?

Он энергично кивает и отодвигается еще на шаг.

По-прежнему можно только гадать, что у него на уме, но время не ждет. Я видела, как д'Альбрэ направлялся в покои мадам Динан, — наверное, он уже там, и другой такой возможности захватить его врасплох я вряд ли дождусь.

— Отлично, — говорю я. — Пошли! — И указываю ему на дверь. Еще не хватало, чтобы он запер меня там вместе с узником, а потом поднял тревогу!

Он радостно кивает — и с паучьим проворством отбегает прочь.

Настороженно косясь на него, я снова достаю ключ и отпираю застенок. От жуткой вони щиплет глаза, но мне некогда обращать на нее внимание. Я спешу в дальний угол, где на полу лежит рыцарь.

Вблизи я вижу, что это сущий гигант. И я собиралась куда-то тащить его на себе? Да его и с места не сдвинуть!

Он не шевелится при моем приближении, но и «горгулья» стоит неподвижно, и я стараюсь не терять бдительности. Подойдя к рыцарю, жду несколько мгновений, потом осторожно толкаю его носком сапожка. Ничего не происходит.

Сзади раздается какой-то звук, и я мигом оборачиваюсь, держа наготове кинжал. Но это всего лишь тюремщик. Он наблюдает за мной.

Я зло щурю глаза:

— Он что, умер?

«Горгулья» мотает головой. Потом складывает ладони и сует их под щеку. Ага, так узник просто спит! Я резко спрашиваю:

— Он сможет идти?

Посомневавшись, старик выставляет руку и покачивает кистью. Это означает «кое-как». Или «возможно». Сердце у меня окончательно падает. Вытащить рыцаря отсюда я точно не смогу. Вот же незадача… И как, спрашивается, я герцогине весть передам?

Я опускаюсь подле узника на колени, пытаясь оценить тяжесть его ран. Левая половина его лица изуродована глубокой резаной раной. И я подозреваю, что эта рана получена не в последнем бою. В остальном его лицо — сплошные синяки и ссадины, кожа где желтая, а где и вовсе зеленая. Я даже пугаюсь, уж не разлагается ли его плоть, но потом понимаю, что это меняют цвет синяки. На левой ноге большая воспаленная рана, и еще две на левом плече.

Я набираю побольше воздуха в грудь и трогаю его ладонью:

— Эй! Просыпайся! Надо выбираться отсюда!

Он вздрагивает, потом стонет… но это и все, чего я смогла добиться. Сдавленно ругаясь сквозь зубы, я крепко щиплю его за здоровую руку:

— Просыпайся, пентюх! Я на руках должна тебя отсюда нести?

Он перекатывает голову на сторону, потом чуть отрывает ее от пола. Открывает глаза и подслеповато щурится на меня. Рана на голове, должно быть, затуманила ему зрение, а может, он и вовсе ослеп? Я оглядываюсь через него на карлика, который, оказывается, вовсе не такой уж злобный тюремщик:

— Иди сюда! Помоги!

Он с готовностью бросается ко мне, перепрыгивает через рыцаря и хватает его за другое плечо. Пыхтя, надсаживаясь и ругаясь, мы кое-как приводим гиганта в сидячее положение, но это и все, на что мы оказываемся способны. Я уже чувствую ледяное отчаяние, оно холодит пуще призраков, по-прежнему витающих вблизи. Раны пленника гноятся, его лихорадит. Даже если я неким чудом извлеку его из подвала, кто поручится, что на полдороге до Ренна он не умрет от горячки?

Пусть так, но попытаться все равно необходимо. Я киваю «горгулье», и мы встаем, силясь поднять узника на ноги.

Ничего не выходит. С таким же успехом мы могли бы пытаться сдвинуть всю башню.

Я чуть не плачу. Вот и конец всем моим блистательным замыслам. Будь я покрепче уверена, что сумею нынче ночью убить д'Альбрэ, могла бы просто дать этому несчастному скорую смерть, но… граф дожил до своих нынешних лет лишь благодаря невероятной способности выживать при любых обстоятельствах. Если я не сумею с ним разделаться, кто предупредит о его замыслах герцогиню?

И потом… Что за жестокосердный бог лишил этого рыцаря славной смерти на бранном поле и обрек его гнить в подземелье в ожидании позорного и мучительного конца? Стоит прикрыть глаза, и я снова вижу его в бою, на великолепном коне, отважного и непобежденного. Как мужественно он бился, не дрогнув, даже когда остался один против сотен врагов…

Вот тут меня осеняет. Похоже, единственный способ спасти его — это заново ввергнуть в исступление битвы. Тот же дух, что даровал ему воодушевление на поле брани, должен воспламенить его еще раз.

Я оглядываюсь на тюремщика и ободряюще киваю ему. Потом обращаюсь в раненому:

— Вставай! Герцогиня в опасности!

Он вскидывает голову, и я продолжаю:

— Если ты не сможешь подняться, они нападут на нее прямо сейчас! Вставай, говорю! — Я тяну узника за руку, и он рычит сквозь зубы. Я вновь подстегиваю его: — Ты намерен валяться здесь на полу, хныча от боли, точно дитя малое, пока ей угрожают враги?!

Тюремщик в ужасе смотрит на меня и мотает головой, но я и сама вижу, что в нашем рыцаре понемногу просыпается зверь. Кровь приливает к лицу, в глазах разгорается пламя. Я еще поддаю жару, шепча ему на ухо:

— Да кто вообще выбрал тебя в защитники герцогини? Знали бы твои друзья, какой ты на самом деле слабак!

И вот тут это случается. Рыцарь взвивается на ноги, неудержимый, как морская волна. Чуть покачнувшись, он обретает равновесие… После чего издает чудовищный рев и бросается на меня.

Я ловко уворачиваюсь от великана. Промахнувшись, он едва не растягивается на полу, но маленький тюремщик успевает его подпереть.

Пленник поводит головой, словно раздраженный бык, туго соображая, на кого из нас напасть в первую очередь.

— Идем! — говорю я, не давая ему времени что-то сообразить. — Я отведу тебя к герцогине. Если поторопимся, мы еще можем подоспеть ей на помощь!

И по сути, это чистая правда.

Мои слова действуют на него точно удар плети. Он делает шаг вперед — и тотчас охает от боли, а лицо становится пепельным. Раненая нога подгибается. Я понимаю, что у меня нет выбора, — я должна его подхватить, только надеюсь, что он сразу шею мне не свернет.

Бросившись к нему, я подлезаю под его руку. До чего же все-таки он тяжел! В нем никак не меньше двадцати стоунов[3] веса, и он едва не валит меня на пол. Надсаживаясь так, что трещат колени и хребты, мы с тюремщиком все же удерживаем его. Упираясь, я отчетливо понимаю, что до ворот мы узника таким образом не дотащим, тем более что он уже подрастратил свой пыл. У меня немеет спина, отваливаются плечи. Если мы не заставим его двигаться, то все умрем здесь, как крысы в ловушке.

От страха и ярости мой голос звучит поистине вдохновенно:

— Значит, ты позволишь им пленить герцогиню, только чтобы тебе не мешали отдыхать тут на соломе? А ну, живо вперед!

Он утробно рычит и делает шаг. И таков этот шаг, что мы сразу оказываемся почти у самой двери. Свободной рукой я сдергиваю со стены факел, тихо молясь, чтобы не поджечь ни на ком одежду. Без света нам не обойтись; на лестнице кромешная тьма, и ощупью нам втроем наверх не подняться.

На первой же ступеньке я начинаю сомневаться, что нам вообще это удастся.

«Горгулья» урчит и пыхтит и жестами велит мне двигаться впереди. Я обхожу мужчин, светя факелом под ноги. Тюремщик подпирает Чудище, точно живой костыль. Правая нога у рыцаря осталась цела, и он довольно успешно переставляет ее с одной ступеньки на другую. Его левая рука беспомощно свисает, правой он опирается на стену и кое-как прыгает вверх, а с другой стороны ему помогает «горгулья». На лице узника судорога боли. Как бы сознание не потерял, прежде чем мы в телегу его запихнем…

— Поторопись! — напряженно шепчу я. — Ее уже окружают!

Невозможность сейчас же вступиться за герцогиню терзает его куда хуже лихорадки боли, но я ожесточаю свое сердце. Любое проявление мягкости сослужит всем нам очень скверную службу.

Вот он останавливается передохнуть. По его лицу течет пот, грудь вздымается, подобно кузнечным мехам.

Осталось всего четыре ступеньки.

— Вот скажи, как ты собираешься убивать врагов своей герцогини? — спрашиваю я негромко, и он с усилием делает еще шаг вверх. — Надобно думать, голыми руками? Чтобы выдавливать воздух у них из легких и видеть, как жизнь покидает выпученные глаза?

Маленький тюремщик в ужасе глядит на меня из-под руки исполина, но мне не до него: преодолена еще одна ступенька, и мою спину уже холодит ночной воздух.

— А может, ты руки и ноги станешь им отрывать?

Глухо рыча, Чудище выбирается на самый верх лестницы. Здесь я его останавливаю, чтобы не вывалился во двор, прямо под ноги случайному часовому. Однако рыцарь никуда не рвется. Прислонившись к стене, он в изнеможении закрывает глаза. «Горгулья» невнятно бормочет, гладя его руку.

Я осторожно высовываюсь во двор… Там тихо и пусто.

— Нам нужно добраться до восточных ворот, — говорю я. — Там лишь два охранника. Я разделаюсь с ними, и мы сможем незамеченными пересечь мост. За ним ждет телега, и на ней вы отправитесь к герцогине.

У тюремщика округляются глаза, но потом он улыбается. Ну, или выдает гримасу, которую можно посчитать за улыбку. В точности сказать невозможно.

— Справишься? — обращаюсь я к этому загадочному человеку. Мне очень не нравится, что приходится доверять ему такое важное дело, но деваться мне некуда. — Отвезешь его в Ренн?

Он так энергично кивает, что я опасаюсь за целость его шеи.

Идти по ровному двору оказывается легче, чем взбираться по лестнице. Мы хромаем и шаркаем, продвигаясь вперед. У меня так и свербит за плечами: скорей! скорей! — но мы не можем. Уже чудо, что мы сюда-то добрались.

Обернувшись, я вижу свет в одном из окон верхнего этажа. Это хорошо. Значит, д'Альбрэ еще у мадам Динан. Интересно, кого он приставил сторожить дверь? Когда граф навещает любовницу, их покой всегда охраняют двое часовых. Вот бы один из них оказался капитаном де Люром! Как порадовал бы меня предлог для убийства этого человека!

Приблизившись к воротам, мы видим сторожку и воинов-караульщиков. Вместо того чтобы изваяниями стоять на посту, они о чем-то разговаривают вполголоса.

— Вот, держи. — Я вкладываю в руку «горгульи» небольшой квадратик из желтой и черной материи. — Это понадобится тебе, чтобы выбраться из города. В телеге найдешь кое-какие припасы и драгоценности, чтобы купить все необходимое. Поднимешь чумной флажок — и никто вас не остановит. Понятно?

Он снова кивает. Я велю им оставаться на месте, сама же крадусь вперед.

Стражники, недовольные тем, что смена почему-то задерживается, рассуждают, оставаться ли на посту или искать капитана.

Тенью скользнув вдоль стены, я возникаю за спиной ближайшего воина. Придется убить, иначе он поднимет тревогу. А я не знаю, долго ли продлится действие сонного зелья и насколько крепко спят остальные.

К сожалению, эти смерти необходимы. Нет иного способа вывести пленного рыцаря за ворота. К тому же часовые — люди д'Альбрэ, а значит, наверняка повинны в каком-нибудь ужасном преступлении.

Самое трудное в задуманном — уложить караульщика так, чтобы не насторожился другой. Сегодня все зависит от моей скрытности и быстроты. Если второй страж заметит меня, как я накину ему удавку на шею?

Не пытайся думать обо всем сразу, говорю себе. Я снимаю шнур, которым загодя опоясалась, и наматываю на кулак — раз и другой, чтобы уж точно не соскользнул. Подкравшись к часовому сзади, я стремительно подскакиваю к нему… Он начинает было поворачиваться в мою сторону, но петля уже захлестнула шею. Я изо всех сил натягиваю ее…

Воин дергается от неожиданности. Со стуком роняет оружие и царапает пальцами шею. Я душу, упираясь часовому в спину коленом и не давая ему до себя дотянуться.

Увы, стук выпавшего оружия привлекает второго караульщика. Он замечает меня, изумленно таращит глаза и делает шаг вперед, опуская руку к мечу. У меня вырывается сдавленное проклятие: первый все никак не умрет, то есть мне даже нож не достать, чтобы защититься. Второй уже бежит ко мне, размахивая мечом. Я пытаюсь заслониться от него умирающим… Тут раздается глухой удар, и нападающий падает, как подрубленное дерево. Я вскидываю глаза и вижу «горгулью». В руке у него праща, на сморщенной физиономии — выражение торжества. В это время мой воин наконец перестает брыкаться: он мертв. Его душа выскальзывает из тела, и я поспешно отгораживаю от нее свой разум, одновременно снимая веревку с шеи убитого.

Тюремщик кивает мне, словно говоря: «Всегда пожалуйста», хотя я не поблагодарила его, и машет рукой, призывая скорее идти. Как будто это уже он, а не я руковожу побегом.

Подавив невольное раздражение, я спешу вместе с ним к нашему рыцарю, оставленному возле стены. Его глаза закрыты, в лице ни кровинки. Мне никак не узнать, дочиста ли выгорело спасительное бешенство битвы или еще тлеет в его жилах. Мортейн всеблагой, пускай будет второе! Нам же еще через мост надо перевести рыцаря!

«Горгулья» пристраивается под левой рукой великана, я кладу себе на плечи его правую и ворчу, обращаясь к тюремщику:

— Ты бы хоть мыл его, что ли…

Он отвечает укоризненным взглядом и показывает пустые ладони.

Я со вздохом перехватываю ручищу у себя на плече, и мы возобновляем мучительно медленное путешествие через двор. На мосту рыцарь выпускает мое плечо и хватается вместо него за перила. Я не спорю — бегу вперед убедиться, что обещанная телега на месте. Мне еще надо дать указания возчику и вручить ему мзду.

Сперва я не вижу телегу, и сердце проваливается в желудок: понятно же, что пешком мы уведем рыцаря недалеко. Однако потом я замечаю повозку, укрытую от лишних глаз в густой тени под городскими стенами. Два облезлых мула дремлют в упряжи. Возчика, однако, не видать. Должно быть, он решил, что ему хватит и полученного задатка; если идти до конца, можно лишиться жизни прежде, чем успеешь деньги потратить!

Я оглядываюсь на своих подопечных и вижу, что они застряли на середине моста. Неужели не понимают, что все по-прежнему висит на волоске? Они что там, ночным пейзажем любуются? Я смотрю на дворец — свет в окнах мадам Динан успел погаснуть, а это значит, что нам нужно спешить пуще прежнего. Если не застигну д'Альбрэ размягченным и утратившим обычную бдительность, мне нечего рассчитывать на успех!

Я бросаюсь к своим спутникам:

— Скорее, пока нас не увидели! Сейчас подоспеет новая стража!

Тюремщик грустно смотрит на меня и мотает головой. Он полагает, что узник не способен сделать больше ни шагу. Я зло смотрю на него. Немота избавляет его от необходимости уговаривать рыцаря идти дальше. Что касается меня… Я и до сих-то пор была о себе невысокого мнения и уже думала, что пасть ниже нельзя, но, оказывается, ошибалась. Кто бы только слышал те гадости и оскорбления, которыми я осыпала несчастного мученика!

— Да проснись же, олух! Как ты смеешь спать на ходу, когда твоя герцогиня в опасности? — Его ресницы чуть вздрагивают, но и только. Скрепя сердце пускаю в ход отравленное оружие: — Враги уже тянут к ней руки! Люди д'Альбрэ вот-вот схватят ее! Ты, чучело огородное, слышал, что люди говорят о графе д'Альбрэ? Как он со своими женщинами поступает?

Маленький тюремщик вдруг указывает пальцем на мое лицо. В глазах у него сострадание, причину которого я понимаю не сразу. Поднимаю руку к щеке: она мокрая, по ней текут слезы. Я зло смахиваю недостойную сырость.

— Шевелись, тюфяк полосатый, а не то пеняй на себя! Он станет лапать ее волосатыми ручищами, он насильственно ворвется в ее тело…

Издав рык, на который один из мулов весьма кстати отзывается испуганным ревом, рыцарь отклеивается от стены и, тяжело качаясь, делает шаг вперед. «Горгулья» силится направить его в сторону телеги, но плохо соображающий исполин замахивается на меня кулаком. Застигнутая врасплох, я вскидываю глаза… Наши взгляды встречаются. Я успеваю заметить, что глаза у него светлые, синева в них мешается с серебром. Потом его удар достигает цели, и все погружается в черноту.

ГЛАВА 15

Я медленно возвращаюсь к действительности и постепенно понимаю, что мне снится сон. Мне спокойно, тепло и уютно, точно младенцу в колыбельке. Ну, или как младенцу в лодке, мягко качающейся на морских волнах…

Хотя нет, не особенно мягких. Море попалось какое-то ухабистое. «Лодка» на что-то наталкивается, да так, что меня встряхивает. Пытаюсь открыть глаза, но веки точно нитками сшиты. Когда я с горем пополам их приоткрываю, то вижу над собой лишь небо, усеянное постепенно бледнеющими звездами.

Куда, во имя всех девяти святых, меня занесло?

Я пытаюсь что-то сообразить, перебирая воспоминания, как ростовщик — стопки монет. Рыцарь! Я пыталась довести до телеги и… и… что произошло? Жуткие предчувствия охватывают меня. Я силюсь приподняться, но от малейшего движения в животе начинают копошиться скользкие угри. Едва успеваю перегнуться через боковину телеги, как меня самым постыдным образом выворачивает наизнанку.

Когда желудок наконец успокаивается, биение крови в висках тоже утихает, и я наконец-то могу осмотреться кругом. В ноздри так и бьет запах нечистот, от которого к горлу снова подкатывает тошнота. Потом я замечаю желтый флажок, бодро трепещущий на предутреннем ветерке.

Я панически озираюсь. Телега катится по дороге, трясясь и подпрыгивая на колдобинах. Рыцарь лежит подле меня, совершенно неподвижный. Не видно ни домов, ни лавок, ни городских стен. Кругом тянутся невысокие холмы да изредка попадаются крестьянские дворы.

Меня увозят на телеге золотаря!.. Рыцарь… он ударил меня, а кулачищи у него — не приведи бог. Я свалилась замертво, и тюремщику почему-то взбрело в голову увезти меня вместе с узником.

Нет! Не-е-ет!!!

Я заново оглядываюсь кругом, силясь понять, где мы находимся. Сколько я провалялась без сознания? Мгновение? Несколько часов? И что важнее, далеко ли мы от Нанта? Как бы не оказалось, что возвращаться во дворец уже поздно.

Я изо всех сил вглядываюсь в редеющею темноту, но городских стен по-прежнему не видать. Вот, стало быть, и все мои планы, для осуществления которых я так долго собиралась с духом. Треклятый великан, лежащий рядом со мной, так крутанул колесо удачи, что оно напрочь выскользнуло у меня из рук!

С отчаяния у меня вырывается безобразное ругательство. Рыцарь даже не вздрагивает, зато тюремщик, сидящий на козлах, оглядывается и приподнимает шляпу. Этот жизнерадостный жест окончательно выводит меня из себя. Одолев очередную волну дурноты, я поднимаюсь на ноги — и на очередной рытвине едва не вываливаюсь из телеги. Успев схватиться за край скамейки, я на карачках переползаю вперед, усаживаюсь рядом с «горгульей» и жду, пока не полегчает.

— Ты что наделал? — наконец обращаюсь я к старику. — Я не должна была с вами бежать! Ты все погубил!

Бессовестный карлик пожимает плечами и тычет большим пальцем в сторону рыцаря. Дескать, спрашивай у него.

Я лишь мельком взглядываю на распростертого великана. Да как он посмел, этот… этот… Что за идиотская мысль, зародившаяся в опустошенной пытками голове, сподвигла его затащить меня в телегу? Больше всего охота прыгнуть назад и хорошенько пройтись по нему кулаками.

Я действительно сжимаю кулаки… так, чтобы ногти впились в ладони, в надежде, что боль придаст ясности мыслям. Сколько долгих месяцев я лелеяла намерение сполна отомстить д'Альбрэ! Как тщательно рассчитывала каждое мгновение сегодняшней судьбоносной ночи! И все ради того, чтобы в последний миг этот огр[4] не оставил от моих планов камня на камне. Нет, я этого не перенесу!

Как же меня подмывает во всеуслышание проклясть Небеса! Но даже и этого я позволить себе не могу.

Но потом моя ярость вдруг исчезает, как вода из выкипевшего котелка. Я чувствую себя опустошенной. Единственный шанс, который я подкарауливала годами, непоправимо утрачен. Никогда больше я не подберусь к д'Альбрэ достаточно близко, чтобы нанести желанный удар.

Никогда больше! Эти два слова перекатываются и гулко стучат, словно два камешка в ведерке.

Немного позже приходит мысль, что теперь уже не смогу вернуться в лоно семьи. Ни по своей воле, ни по чужой. Меня туда больше не отошлют. Даже жестокосердная аббатиса должна понимать, что самомалейшего доверия д'Альбрэ мне уже не снискать.

И это значит… это значит, что я спаслась.

Пытаюсь осознать случившееся. За все семнадцать лет своей жизни слышала ли я хоть о ком-то, кто сумел уйти от д'Альбрэ? Таких не бывало ни среди его жен, ни среди детей, ни среди врагов. Лишь герцогине это удалось, причем дважды. Первый раз — в Геранде, второй — две недели назад.

Допустим, боги могут поспешествовать герцогине, но я-то! Трудно поверить в подобное благоволение с их стороны. Прежде они как-то не слишком торопились мне на подмогу.

Спаслась! Я смакую это слово, точно спелый фрукт позднего лета. И тщетно приказываю себе не увлекаться, ибо надежда посылается свыше, чтобы посмеяться над нами, — и все.

Даю себе небольшую передышку, чтобы окончательно собраться с мыслями, потом поворачиваюсь к сидящему рядом тюремщику. Так, словно это вовсе не я клокотала и по-черному бранилась на протяжении последней мили. И спокойно спрашиваю:

— Как наш подопечный?

На сморщенной физиономии отражается облегчение, и возница с энтузиазмом кивает. Я оглядываюсь, будучи не слишком уверена, что состояние рыцаря достойно такой радужной оценки, но от возражений воздерживаюсь. Все равно мне ничего не остается, как доставить рыцаря в Ренн. Предпочтительно живого.

Подумав об этом, я сразу вспоминаю, что д'Альбрэ, по всей вероятности, уже собирает отряд для погони. Правда, если нам повезет, его воины еще несколько часов будут ползать точно сонные мухи. А сам он за нами пустится вряд ли.

Издалека доносится кукареканье петуха. Уже скоро проснувшиеся земледельцы отправятся на поля. Тогда нас непременно увидят, и допустить этого нельзя.

— Нужно где-то укрыться, — говорю я тюремщику.

Он кивает с таким видом, словно подумал об этом гораздо раньше меня.

— Погоня будет обязательно, — предупреждаю я его. — Нужно спрятаться подальше от дороги.

Путь, который мы с нашими мулами проделали за целую ночь, люди моего отца на сильных резвых конях одолеют за считаные часы.

Тюремщик снова кивает и указывает мне на отдаленную рощу. Потом поворачивает телегу в том направлении.

Я рассматриваю его странное, изборожденное морщинами лицо. Можно ли ему доверять? Я в сотый раз принимаюсь гадать, что за странные отношения связывают рыцаря и тюремщика? Неужели Варохское Чудище умеет пробуждать лучшие чувства даже в тех, кто приставлен его сторожить? Уж верно, мой отец поручил бы столь ценного пленника лишь самому надежному караульщику — и, поди ж ты, тот не только не стал мешать побегу, но, наоборот, надумал к нам присоединиться!

Остается надеяться, что он пошел на смертельный риск не затем, чтобы сейчас нас предать.

С рассветом мы оказываемся возле какого-то заброшенного дома. Он расположен не только поодаль от большака, к нему вообще не ведет даже тропы — наша телега переваливается по камням, — и стоит уединенно, окруженный лесами. «Горгулья» останавливает мулов под деревьями. Небольшой особняк, сложенный из серого камня, выглядит совершенно заброшенным. Во дворе никакого движения: не роются куры, не блеют козы и над трубой не заметно дымка. Чудеса продолжаются, — похоже, дом пустует и словно дожидается нас.

Все еще не испытывая полного доверия к тюремщику, я указываю на строение:

— Сходи посмотри, нет ли там кого.

Он согласно кивает, и я начинаю думать, что это все-таки не ловушка. Тем не менее кто-то должен проверить дом. Вот и пусть тюремщик сходит на разведку, докажет свою верность.

Пока он отсутствует, я подвожу телегу к заднему крылечку и, сидя на козлах, продолжаю раздумывать о своем положении. Может, все-таки стоит вернуться в Нант и завершить, если получится, то, что я считаю своим долгом? Я ведь такая — уж если поставила себе цель, не могу от нее с легкостью отказаться.

К примеру, я совру, что Чудище похитил меня?

Беда в том, что они знают, насколько он изранен и слаб. И наверняка уже догадались, кто опоил стражников. Так что мне не поверят.

«А что, — шепчет внутри меня некий голосок, — если это Мортейн отозвался на твои молитвы?»

Нет, твердо говорю я себе. Так просто не бывает. Ничего. Никогда.


Нас приютил охотничий домик покойного герцога. Не самый большой и роскошный — просто лесная сторожка, куда он мог заехать с немногочисленными приближенными. Или уединиться с очередной любовницей. Словом, как раз то, что нам требуется: маленькое добротное здание, надежно укрытое от чужих глаз. Что еще важнее, я ни разу не слышала, чтобы об этом домике упоминали люди д'Альбрэ или он сам. То бишь есть некоторая вероятность, что они о нем даже не знают.

Тюремщик выскакивает наружу, знаками сообщая мне, что внутри нет ни души. В это время тяжелые облака, с ночи собиравшиеся над головой, начинают проливаться дождем. Я снова задумываюсь о том, как перетащить в дом беспомощного исполина.

— Нам его не донести, — говорю я тюремщику.

Тот пытается трясти рыцаря, но все без толку. Испугавшись, не умер ли он по дороге, я присматриваюсь и с облегчением вижу, что его грудь поднимается и опадает. Тюремщик сильнее встряхивает рыцаря, но я его останавливаю. С небес на лицо мне падают крупные тяжелые капли. Между тем пленника необходимо отмыть, а это потребует многих ведер воды.

— Дождь очень кстати, — говорю я. — Он не слишком холодный. Пусть хоть немного смоет с него тюремную грязь, а там, глядишь, как-нибудь переправим его под крышу.

Тюремщик хмурится, словно я предложила что-то очень постыдное, но мне некогда с ним спорить. Я подхватываю два узла, лежащие у бортика телеги, и несу их в дом. Пускай идет за мной или остается — мне все равно.

Он нечленораздельно кудахчет над рыцарем, я же быстро осматриваю домик, убеждаясь, что здесь и правда никого нет. Задняя дверь ведет прямо в кухню с большим очагом. Дальше — гостиная. И еще три комнаты наверху. Все они совершенно пусты, если не считать кое-какой мебели. И конечно, во всех очагах — лишь холодные угли.

О том, чтобы тащить рыцаря на второй этаж, не может быть и речи. Придется устроить какой-то лежак прямо на кухне. Я снова подхожу к двери и вижу тюремщика, мокнущего рядом с телегой. Можно подумать, этим он облегчает участь своего господина! Я жестом подзываю его.

Когда подходит, я вручаю ему кусок грубой ткани — утереться.

— Нужно перетащить сюда стол, но мне одной не сдвинуть.

Вдвоем, пыхтя и кряхтя, мы затаскиваем низкий стол в кухню и покрываем его парой старых одеял, найденных в доме. Работа оказалась кстати, я больше не мерзну.

— Пошли, — говорю я, покоряясь судьбе. — Попробуем его затащить.

Снаружи выясняется, что холодный дождь не только частично смыл с нашего подопечного вонючую грязь, но и привел его в себя. Мы с тюремщиком заглядываем в телегу и видим, что рыцарь моргает. У него густые ресницы, и с них слетают капельки влаги. Вот он замечает меня, и во взгляде появляется недоумение. Внезапно меня снова одолевает гнев, ведь это из-за него я лишилась награды, которая должна была увенчать долгие полгода мучений. Я наклоняюсь к его лицу:

— Меня прислали тебе на помощь по личному распоряжению герцогини, и чем ты мне отплатил? Все мои взлелеянные планы отправил коту под хвост.

Он удивленно округляет глаза, но я еще не закончила:

— Отныне, пока не доберемся до Ренна, будешь делать то, и только то, что я прикажу, понял? Иначе возьму и брошу тебя одного под дождем!

— Что я отправил под хвост? — спрашивает он.

Голос у него хриплый и грубый, точно каменный оползень.

— Планы, которые я полгода вынашивала, — говорю я. — Почему?

— Что… почему?

Я тянусь рукой к ушибленному подбородку:

— Меня с собой уволок!

Он дергает головой, словно пытаясь разогнать в ней туман:

— Я только помню голос… пронзительный и невыносимый… ложь, оскорбления… вот и все.

— Это я была, — бросаю коротко.

— Ты?

Рыцарь выглядит откровенно смущенным. Мерзкий голос, запомнившийся ему, явно не вяжется с тем, что он видит перед собой.

— Да, я, пентюх! Потому что иначе заставила бы тебя подняться по ступенькам и пройти через двор до телеги!

— Так ты что, вправду в боевое неистовство пыталась меня привести? У тебя, верно, труха вместо мозгов?

Я огрызаюсь:

— Что-то ни у кого не было более светлых мыслей насчет того, как тебя вызволить. Что под руку попалось, тем и воспользовалась!

— Это тебе здорово повезло, что ты лишь синяк заработала. — Он смотрит на меня, щурясь против дождя и, кажется, пытаясь что-то с чем-то связать. И наконец бормочет: — А еще ты выглядела такой перепуганной…

У меня отвисает челюсть.

— У тебя у самого труха вместо мозгов! Я делом была занята! Какой еще страх?

На самом деле я кривлю душой. Я правда была до смерти перепугана. Тьфу на него за то, что заметил!

ГЛАВА 16

Он усаживается на импровизированный лежак, бледный как смерть, и никак не может отдышаться. Потом тюремщик помогает ему лечь. Рыцарь в изнеможении закрывает глаза, и становится ясно, что даже такое усилие недешево ему обошлось. Вот проклятье! Без моих лекарских навыков, пусть и достаточно скромных, Ренна ему не видать как своих ушей. Я не могу допустить, чтобы он умер в дороге, ведь тогда все мои жертвы и труды в самом деле окажутся напрасными. Снимаю деревянное ведерко со стенного крючка и вручаю тюремщику:

— Натаскай воды, чтобы мы могли его как следует вымыть. И захвати узлы, оставшиеся в телеге!

Он послушно хватает ведерко и выходит под дождь. Я достаю из ранее принесенного свертка трут и кресало, иду разводить огонь в очаге. Если дым и поднимется над кронами леса, нависшие тучи никому не дадут заметить его. Но я все равно ограничиваюсь крохотным костерком — нужно нагреть немного воды, чтобы сделать припарки для ран узника.

Вернувшийся тюремщик кладет принесенные узлы рядом с остальными, потом наполняет помятый жестяной котел водой из ведра. Я протягиваю ветошь:

— Умой его, чтобы я могла заняться ранами. Одежду срежь, если снять не удастся.

Он сразу приступает к делу, и у меня становится немного легче на душе.

Некоторое время мы трудимся молча. Тюремщик орудует тряпкой. Спасенный узник собирается с силами, чтобы задать мне вопросы, которые, как я чувствую, роятся у него в голове. Я размешиваю в кипятке горчицу и толченую вязовую кору, молясь про себя, чтобы моих скудных умений хватило для исцеления его ран.

Когда у меня все готово, я собираю волю в кулак и медленно поднимаюсь. Настало время узнать, сколь тяжко он искалечен.

Ноги рыцаря далеко высовываются с лежака, а лицо, по-прежнему бескровное под разводами синяков, просто поражает меня своим безобразием. Щеки сплошь в оспинах, одну сторону лица уродует длинный шрам. Нос сломан, причем далеко не единожды, часть уха отрублена. Синяки и опухоли сойдут, но красавцем он все равно не станет.

Его тело — сплошные канаты мышц, скрепленных мощными сухожилиями. Если бы некий скульптор решил придать зримый облик человеческой силе, он изваял бы что-то подобное. И надо ли говорить, что рыцарь с головы до пят покрыт шрамами. Багрянец воспаленных свежих ран мешается с серебристыми следами прежних сражений.

С ума сойти, сколько всего выдержал этот человек!

Выдержал — и выжил…

Я склоняюсь над ним, и моя рука безотчетным движением касается его кожи, легонько скользит по ней.

— И как только ты еще жив? — спрашиваю тихо.

— А меня убить почти невозможно. — Рокот низкого голоса наполняет комнату до самых стропил.

Я быстро перевожу взгляд на лицо Чудища — как-то даже не поняла, что произнесла свой вопрос вслух. Между тем в полных боли глазах светится острый и ясный ум. Волчьи у него глаза, вот что. Причем такие же светлые. Только цвет другой.

— Вот это добрая новость, — говорю я. — Значит, я могу особо не трястись, перевязывая твои болячки.

Его брови взлетают кверху.

— Ты?

Свирепые синие глаза оглядывают меня сверху вниз. Не с каким-то мужским интересом, просто этак оценивающе.

Я нарочито озираю пустую кухню:

— А что, у тебя еще кто-то на уме? Может, тюремщик? Да умей он хоть что-нибудь, разве еще раньше не позаботился бы о тебе?

Я вытягиваю руку в сторону карлика, который не без робости следит за нашей перепалкой, и требовательно шевелю пальцами. Одолев неуверенность, тот вручает мне чистую тряпицу. Я обещала рыцарю «не особо трястись», но, подсев к нему, начинаю очень бережно обтирать рассеченное лицо. Это отнюдь не уменьшает его безобразия, но, по крайней мере, я с облегчением вижу, что лицевые кости целы и под грязью не таятся проникающие ранения.

Потом я принимаюсь за длинную резаную рану на предплечье. К счастью, она не достигает костей, не рассекает никаких жил и крупных сосудов. Однако ее требуется вычистить — процедура сродни пытке — и зашить, если только еще не слишком поздно накладывать швы. Также у него две глубокие раны от стрел в левом плече. Обе жестоко воспалены из-за грязи. Я осторожно ощупываю их через тряпицу — нет ли внутри щепок дерева или отвалившихся наконечников. Рыцарь резко втягивает воздух, но больше не издает ни звука.

— Там ничего нет, — говорю я. — Значит, справимся. Да и связки, похоже, не пострадали.

Он молча кивает.

В средней части его тела сплошь распухшие синяки. Я бережно ощупываю, он тихо ахает, потом ловит мою руку своей здоровой, и я не могу не подивиться, на какую осторожность, оказывается, способны его громадные лапы.

— Не надо, — говорит он, — тыкать в ребра, я и так могу сказать, что они сломаны.

— Ладно, — отвечаю я. — Тогда займемся твоей ногой. С ней, по-моему, дело обстоит хуже всего.

Тюремщик поленился, а может, просто поскромничал и не стащил с него кожаные штаны, предназначенные для верховой езды. Я снимаю с поясной цепочки ножик и режу грязную мокрую кожу. Потом хочу удалить остатки одежды, но рыцарь вдруг отталкивает мою руку. Я удивленно поднимаю глаза. Оказывается, он покраснел. Я не могу сдержать улыбку. Чудище Варохское — и вдруг такая стеснительность!

— Да ладно тебе, — говорю я. — Ничего особо нового я там не увижу.

Настает его черед изумляться. Я решительно обнажаю его бедра.

Тюремщик ахает. Кажется, он потрясен. Я тоже ахаю, хотя и потише.

— Что, все так плохо? — спрашивает рыцарь.

Все бедро у него красное, распухшее и на ощупь горячее. Из раны сочится вонючий гной, вверх и вниз от нее по ноге расползаются багровые полосы. Я кошусь на рыцаря, вижу усмешку у него на лице и задумываюсь, уж не лишился ли он рассудка из-за перенесенных мучений. Вновь перевожу взгляд на его развороченное бедро.

— Да уж ничего хорошего, — говорю я. — Впрочем, тебе повезло: я не владею рукочинием[5] и не отниму ногу, а стоило бы.

— А то я бы тебе позволил…

— Не в том ты состоянии, чтобы мне перечить, — бормочу я.

Он хочет спорить, но я вскидываю ладонь:

— Сказала же, резать не буду. Я сделаю кое-что другое, правда тебе все равно вряд ли понравится.

Чудище внимательно глядит на меня.

— Да кто ты вообще такая, чтобы смыслить в боевых ранах? Что-то я пока не встречал знатных девиц, обученных, подобно полевым лекарям.

Мне нужно время подумать. Я отхожу к очагу и зачерпываю жидкость для припарок. «Как ответить ему? — гадаю я, начиняя подготовленные тряпицы горячей травяной жижей. — Пентюх, я дочь графа д'Альбрэ, а ты тот, благодаря кому он погонится за нами хоть на край света».

Однако почему-то нет желания вот так сразу открывать ему, кто я такая. Мне и самой не хотелось бы лишний раз об этом вспоминать. Вот бы сбросить свое прошлое, как старую кожу, похоронить, точно мертвеца, и крепко-накрепко забыть! А кроме того, узнай он мое имя, он вряд ли поверит, что я намерена увезти его в безопасное место. Но что-то же надо ему сказать!

Я думаю о том, как в самый первый раз увидела его — в поле, с герцогиней и ее спутниками, — и ответ приходит сам собой:

— Я подруга Исмэй.

— Исмэй! — Он пытается приподняться на локте, но боль укладывает его обратно. — Откуда ты знаешь Исмэй?

Я всем телом чувствую его внимательный взгляд, но не поднимаю глаз, сосредоточенно начиняя тряпицу распаренными травами.

— Мы обучались в одном монастыре.

Рыцарь молчит так долго, что я уже жду, чтобы он сменил тему, но он спрашивает:

— Если ты подготовлена для убийств, почему ухаживаешь за мной?

Мой рот невольно кривится в грустной улыбке.

— Ты удивишься, но я сама себе много раз задавала этот вопрос. Видишь ли, мне было приказано в целости и сохранности доставить тебя в Ренн, чтобы ты продолжал служить герцогине. — Я наконец-то заглядываю ему в глаза. — Так что в этом смысле мои давешние колкости были правдой святой.

Мы долго-долго смотрим друг другу в очи. Потом рыцарь легонько кивает — в знак понимания, а может, прощения, поди разбери.

— Ну, тогда добро, — говорит он.

И улыбается. Безобразная физиономия расплывается в сногсшибательной, совершенно потрясающей улыбке, которая волей-неволей заставляет меня улыбнуться в ответ. Поспешно придав своему лицу серьезное выражение, я припечатываю горячую припарку к его бедру.

Рыцарь вновь шумно втягивает воздух. Я даже боюсь, не проглотил ли он от боли язык! Его лицо наливается кровью: тут и жар, и боль, и усилие, чтобы не заорать вслух.

— А вроде говорила, что не собираешься меня убивать, — жалуется он, переведя наконец дух.

— Прости, — говорю я. — Это единственный способ вытянуть зараженную кровь, чтобы ты от горячки не помер.

— Хоть предупреди в следующий раз.

— Как скажешь. Сейчас буду накладывать на плечо.

Он опять ахает, но не так отчаянно. Это добрый знак. Значит, плечо не сильно воспалено. Будем надеяться, скоро заживет. Я смотрю ему в лицо, проверяя, как он себя чувствует.

— Эти раны тебя уже на тот свет должны были отправить.

Белые зубы вспыхивают в улыбке.

— У меня особый дар от святого Камула. На нас, его верных, быстро все заживает.

Пока припарки вытягивают дурные гуморы[6] из его ран, я вновь склоняюсь над предплечьем.

— Тут нужно как следует все вычистить, — предупреждаю рыцаря. — Будет больно.

Он морщится:

— Делай все, что нужно, лишь бы я в полной мере мог пользоваться рукой.

Следующий час особо приятным не назовешь. Для начала я размачиваю рану влажными тряпицами, а между делом меняю припарки.

— Тебе, может, дать крепкого вина, чтобы заглушить боль? — спрашиваю его.

Он отрицательно мотает головой.

Размягчив коросту, я беру свежую тряпицу и осторожно промокаю рану, убирая грязь, которой она забита.

— А ты и не говорила, что так здорово умеешь с ранами управляться, — замечает мой подопечный.

Я не без раздражения вскидываю глаза:

— Ну нет бы от боли сознание потерять…

— Боль — это хорошо, — отвечает он. — Если больно, значит я жив.

Сила его духа внушает мне восхищение. Я строго напоминаю себе: безнадежное дело привязываться к человеку, который, того и гляди, умрет от ран.

— Не врут люди, — говорю я. — Ты действительно сумасшедший.

Он усмехается:

— Так ты слышала обо мне?

Я закатываю глаза:

— Кто же не слышал о безумце, который облачается в боевое неистовство, как другие в броню, и несется по бранному полю, выкашивая врагов!

Он поудобнее устраивается на подостланном одеяле.

— Ты вправду слышала обо мне, — произносит он с явным удовлетворением. — Ой!

— Извини, но там у тебя грязь и даже камешки.

Некоторое время я тружусь в тишине. Всеблагой Мортейн, и как у столь безобразного человека может быть такая очаровательная улыбка? Сердясь на себя за неподобающие мысли, я тянусь за ножом. Рана воспалена, и гной нужно выпустить.

Рыцарь снова подает голос:

— Ты так и не сказала мне, где так наловчилась раны пользовать.

— Болтай поменьше, — советую я. — Просто лежи смирно и думай о том, чтобы выздороветь поскорей. — Я беру нож. — Путь впереди длинный, а из-за твоего состояния мы, чего доброго, будем еле ползти. Лучше приходи в чувство, пока нас вовсе не поймали.

Чудище мрачно хмурится. Я чувствую на себе взгляд тюремщика. Остается лишь гадать, какие догадки породило у него мое посещение застенка вместе с Юлианом.

— Ты что-то скрываешь, — говорит рыцарь.

«Лишь правду о себе», — мысленно отвечаю я, а вслух говорю:

— Просто я предпочитаю работать в тишине. Впрочем, если настаиваешь, скажу: в монастыре мне привили кое-какие мелкие лекарские навыки.

На его лице отражается явное недоверие.

— То, что ты делаешь, мелкими навыками не назовешь.

Я прикладываю отточенное лезвие к сочащейся ране. Оно легко снимает омертвевшую плоть.

— А еще мои братья были рыцарями. Оба получали раны и нуждались в перевязке.

Он спрашивает сквозь зубы:

— И некому было наложить повязку, кроме сестры?

Я отвечаю:

— Мы были очень близки. — Я умалчиваю о том, что домашнего лекаря мой отец не держал, а обращаться к гарнизонному по поводу побоев и порок от отеческой руки мои браться стеснялись. — А теперь, когда я ответила на твой вопрос…

Он фыркает:

— Я бы не назвал это ответом.

— …Ответь и ты на мой.

Он смотрит на меня, ожидая подвоха.

— Кто эта твоя ручная горгулья? И с какой стати тюремщик из подземелий графа д'Альбрэ выказывает больше преданности тебе, чем своему господину? Он ведь не просто позволил тебя умыкнуть, но и самым деятельным образом помогал мне.

С лица Чудища тотчас пропадает открытое и доброе выражение.

— Быть может, — говорит он, — этот человек просто не захотел оставаться, чтобы не угодить под горячую руку д'Альбрэ.

— Быть может, — соглашаюсь я разочарованно. Я чувствую, что это не настоящая причина. А если и настоящая, то не вся.

— Что тебе известно о графе д'Альбрэ? — спрашивает рыцарь.

— Гораздо больше, чем хотелось бы, — бормочу я и накладываю новую припарку ему на плечо, чтобы вытягивала заразу.

— Ты боишься его, и правильно делаешь. Даже с твоими умениями находиться рядом с ним слишком опасно.

Я еле удерживаюсь, чтобы не рассмеяться ему прямо в лицо. Он еще мне будет рассказывать, насколько опасен д'Альбрэ!

— Не волнуйся, — говорю, затягивая стежок. — Я вполне представляю, что за тварь этот д'Альбрэ. У нашего очага о нем такое рассказывали… Старухи обожали запугивать нас историями о его первой жене!

— Так ты и о ней слышала?

Я делаю невинные глаза. Рыцарь коротко мотает головой.

— Ну как же, в наших краях нет никого, кто не знал бы о ней. Эта история уже стала местной легендой! Мужья рассказывают ее женам, а матери — детям, чтобы те не отбивались от рук. «А говорили тебе когда-нибудь о том, что случилось с Жанной, первой графиней д'Альбрэ? Она вздумала уклониться от своих супружеских обязанностей и сбежала в родительский дом, где и упросила брата дать ей убежище. Глупцу следовало бы сообразить, что нельзя становиться между мужем и женой, но у него было доброе сердце, и он согласился оградить ее от жестокостей, которых, по ее словам, она натерпелась в мужнином доме. Но это ж д'Альбрэ! — говорили наши рассказчики, и зачастую с восхищением в голосе. — Разве он позволит кому-нибудь забрать то, что принадлежит ему по праву? Никому и никогда, и уж точно не баронишке из Морбиэна. Он отправился прямо во владения барона во главе целой армии, вышиб ворота и убил всех тамошних воинов, прежде чем они за оружие успели схватиться. Потом въехал верхом в главный зал и прикончил барона прямо за столом. И наконец зарубил свою жену, молившую о милосердии…»

Пересказывая эту историю, я чувствую, как увядают робкие ростки проклюнувшейся было надежды. И о чем только я думала? От д'Альбрэ нет и не может быть спасения. Самое большее, что я смогу, — это немного оттянуть неизбежное.

— Чтобы окончательно настоять на своем, — продолжаю я свой рассказ, — д'Альбрэ убил жену барона с двумя юными сыновьями и даже их грудного младенца. — При мысли об этом ребенке у меня невпопад стучит сердце. — Стоило вспомнить эту историю, и жены делались совершенно покорны мужьям. — Скосив глаза, я вижу, что лицо Чудища стало каменным. — В общем, я вполне представляю себе, на что способен д'Альбрэ.

Сняв остывшую припарку, я с облегчением убеждаюсь, что отечность начала спадать. Я беру в руки склянку со спиртом.

— Сейчас немного пощиплет, — предупреждаю рыцаря.

На самом деле будет не щипать, а жечь, точно огнем, но у меня сил больше нет разговаривать с Чудищем. Я уже давно усвоила, что надежда — не более чем насмешка богов. А мой подопечный заставлял меня постоянно думать об этом.

Как раз в тот момент, когда я наклоняю скляночку, Чудище открывает рот:

— Моя сестра была его шестой женой.

Спирт проливается на обнаженную плоть. Взревев от боли, рыцарь судорожно выгибается на лежаке… Потом над ним смыкается милосердная тьма.

ГЛАВА 17

Я потрясенно гляжу на беспомощно распростертого исполина. Его сестра? Была замужем за д'Альбрэ? Это как? И что же за прихотливую паутину сплели кругом нас боги?

Я пытаюсь найти в изуродованном кровоподтеками лице какое-то сходство с Элизой, пятой женой д'Альбрэ. Помнится, она упоминала, что у нее был брат. Однако представить, чтобы их с Чудищем произвело на свет одно и то же чрево, мне так и не удается.

Понимая, что не смогу после такого заявления рыцаря спокойно заснуть — мысли о нем будут донимать меня, точно рой кусачих мух, — я сообщаю «горгулье», что собираюсь караулить первой. Как ни хорошо укрыт домик в чащобе, осторожность нам терять не с руки.

Тюремщик и не думает спорить. Он сворачивается калачиком у почти погасшего очага и засыпает так безмятежно, что я поневоле завидую.

Оставшись без посторонних глаз, я позволяю себе предаться размышлениям об Элизе.

Волосы у нее были светлые, с рыжеватым отливом, точно шкурка лисенка. А на лице уйма веснушек. Мои братья называли их оспинами, но, на мой взгляд, эти крапинки лишь придавали ей чуть простоватый вид. Она каждый день приносила в дом цветы. И не только из дворцового парка, но и полевые. Даже готовые распуститься ветки из фруктовых садов. Слуги из-за этого считали ее полоумной.

Элиза любила веселье. Там, где она появлялась, расцветали улыбки, слышался смех. Казалось, в наш дом наконец-то заглянуло солнце, вышедшее из-за туч. Во всяком случае, по началу так оно и было. Мои старшие братья пристрастились к жестокой игре, повадившись всячески дразнить и тиранить ее. А Юлиан… он, по-моему, отчаянно ревновал меня к ней. Ему казалось, будто каждая минута, которую я проводила с Элизой, была украдена у него.

И даже невзирая на это, она до самого конца была ко мне добра.

Если Чудище в самом деле ее брат… То-то, верно, смеются бессердечные боги, наблюдая за мной!

Или же…

Эта мысль медленно оформляется у меня в голове. Может, боги, наоборот, даруют мне шанс привести чаши весов в справедливое равновесие? Ведь если получится доставить этого человека в Ренн, как получилось спасти его из пыточных застенков д'Альбрэ, я тем самым хоть частично отдам долг его семье.

Пытаясь отвлечься от царапающей правды, которую только что узнала, я оставляю рыцаря и сгребаю использованные тряпки и срезанную с него одежду. Все это придется закопать. Либо попозже я отправлю «горгулью» наружу, чтобы он сжег всю кучу. Если костер выйдет слишком дымным, это может даже пустить погоню по ложному следу.

Худо-бедно наведя порядок, я беру оселок, припасенный в одном из узлов, и выхожу с ним наружу. Дождь унялся, и это хорошо: есть шанс издалека услышать приближение верховых. Я беру один из своих ножей и точу его. Шорох стали по камню, ставший родным звуком для моих ушей, постепенно успокаивает. Но не до конца. Точно стервятник, завидевший падаль, мой непослушный рассудок упорно возвращается к одному предмету, думать о котором я не желаю. В этот раз боги воистину перестарались! На белом свете весьма немного людей, перед которыми я в таком же долгу, как перед Элизой. И еще меньше тех, с кем мое семейство обошлось хуже, чем с ней.

Возможно ли, чтобы мне был дарован случай исправить содеянное родственниками зло?

Собственно, особого значения это не имеет. Задача доставить Чудище в Ренн живым, относительно здоровым и не пойманным разъездами д'Альбрэ не становится ничуть проще оттого, что он оказался братом Элизы.

Только для меня необходимость преуспеть делается еще настоятельней. Ведь на кону не только судьба герцогства, но и мой скудный шанс на искупление.


Когда все насущные дела переделаны и у меня уже нет благовидного предлога находиться снаружи, я заставляю себя вернуться на кухню. Пора готовить свежие припарки, резать ткань на повязки, разводить огонь. Я вдруг ловлю себя на том, что с определенным страхом жду пробуждения моего подопечного, и это вовсе не облегчает мне жизнь. Заговорит ли он снова о своей сестре, когда откроет глаза? А если заговорит, сумею ли я удержаться и не засыпать его вопросами?

Едва переступив порог, я уже вижу, что глаза рыцаря открыты и взгляд устремлен в потолок.

— Живой, — произношу я. — А я-то уже и не надеялась.

Он поворачивает ко мне голову:

— Я же говорил, что меня непросто убить.

— Ну да, говорил, — бормочу я, вешая котелок с водой над огнем. Помнит ли он, что упомянул об Элизе? И что за дело простой убийце до их с д'Альбрэ семейных хитросплетений? Никакого, если подумать. — Так поэтому ты не погиб в том бою? — спрашиваю я. — Святой Камул защитил? Или это граф велел тебя непременно живым взять?

— Святой Камул не хранит от смерти, — довольно сухо отвечает Чудище. — И воины графа не знали, кого ссадили с коня. Тем не менее, как только д'Альбрэ увидел меня пленным… скажем так: он не из тех, кто упускает подвернувшуюся возможность. — Рыцарь некоторое время молчит, потом снова подает голос: — Известно ли тебе, какие замыслы у него были на мой счет?

Я ничего не могу с собой поделать — голова сама собой поднимается, и я встречаю его взгляд:

— Да.

Он кивает:

— Тогда ты понимаешь, в каком долгу я перед тобой.

Я стесняюсь благодарности, которую вижу в его глазах, и торопливо отворачиваюсь к очагу.

— Не спеши благодарить, — отвечаю рыцарю. — Если бы я не заставила тебя одолеть лестницу, д'Альбрэ не пришлось бы пачкать руки.

— Тем больше был бы мой долг, — кивает Чудище. — Не всякий способен оценить такое благо, как быстрая и честная смерть. — Он некоторое время молчит, приглядываясь ко мне, потом спрашивает: — Каким образом ты собиралась это сделать?

Меня удивляет подобный вопрос.

— То есть как я собиралась убить тебя?

— Да. Есть у тебя излюбленный способ для подобного случая?

Он знает, чему меня учили в монастыре, так что большие глаза можно не делать.

— Вообще-то, для убиений я предпочитаю удавку, — говорю я. — Мне нравится, что можно наклониться к самому уху мерзавца и напоследок напомнить о его прегрешениях. Но ради тебя я наточила самый любимый свой нож.

Его брови ползут вверх.

— А как же удавка?

Я киваю на его толстую шею: сплошь мощные мышцы пополам с крепкими сухожилиями.

— Та, которой я пользуюсь, на тебя не налезла бы, — говорю я. — А кроме того, твоя смерть была бы милосердной. Нож убивает быстрей и причиняет меньше страданий.

Если я рассчитывала, что подобная откровенность создаст между нами хоть какую-то стену, то весьма ошибалась! Этот увалень лишь хихикает.

Ох, не заслуживаю я такой доброты… Я готовлю свежую припарку и накладываю ему на бедро, и он кряхтит от боли, переставая смеяться.


Спустя некоторое время я осторожно расталкиваю «горгулью». Мне нужно отдохнуть. Иначе я, чего доброго, схвачу рыцаря за плечи и буду трясти, пока не ответит на все вопросы, уже повисшие у меня на кончике языка. И тогда он неминуемо — причем очень скоро — сообразит, что для д'Альбрэ я не чужой человек.

Тюремщик немедленно вскакивает. Выясняет, как себя чувствует наш подопечный, вверенный уже его заботам, и уходит караулить возле двери. Я растягиваюсь у огня и молюсь, чтобы не приснилась Элиза.

Вот бы обошлось вовсе без сновидений!


Я вздрагиваю и просыпаюсь. Странно, я и в самом деле уснула. Снаружи почти стемнело, очаг успел не только прогореть, но и остыть. Получается, я проспала чуть ли не весь день! Вскидываюсь на локте и вдруг понимаю, что вокруг как-то слишком уж тихо. Что же разбудило меня?

Потом я вновь это слышу. Едва слышное звяканье сбруи и негромкое ржание лошади.

Утратив от испуга способность дышать, я вскакиваю на ноги. «Горгулья» таится в дверях, выглядывая во двор. Он показывает мне три пальца. В другой руке у него праща и круглый голыш величиной с перепелиное яйцо.

Со стороны лежака слышится шорох: Чудище пытается встать. Я спешу к нему, чтобы не вздумал подать голос. Он открывает глаза, но, видя, что я прижимаю пальцы к губам, коротко кивает и жестом манит к себе.

— Дай оружие, — шепчет он хрипло.

Я так же тихо отвечаю:

— Ты слишком слаб, чтобы драться.

Он хватает меня за руку, его глаза пылают решимостью.

— Живым я им больше не дамся!

Я гляжу ему в глаза, и мы с необыкновенной ясностью понимаем друг друга. Кивнув, я достаю нож из ножен на лодыжке и вручаю ему. Его ладонь ненадолго смыкается на моей руке и крепко пожимает ее.

— Сколько их?

— Трое, — отвечаю я. — Конные.

Торопливо перебежав к двери, я выглядываю наружу. Всадники уже во дворе, я слышу их голоса.

— …А я говорю, надо ехать прямо в Нант! Прибудем вскоре после наступления темноты!

— Ну да, и с пустыми руками, — отвечает второй. — Чур, тогда не я пойду докладывать д'Альбрэ, что птички упорхнули и мы вернулись ни с чем!

Маленький тюремщик вдруг с хитрецой в глазах оборачивается ко мне.

— Проклятье, мы даже толком не знаем, кого искать, — доносится снаружи. — Девчонку? Пленника? И кто скажет, как далеко они успели уйти?

— Как по мне, скакать бы нам куда глаза глядят и вовсе не возвращаться, — мрачно бормочет еще кто-то. — Все лучше, чем возвращаться к графу на суд и расправу!

Всадники слезают с коней, а я про себя кляну монастырскую выучку. Сестры рисовали нам жизнь в черных и белых красках, тогда как я предпочла бы побольше серых тонов. Мне, к примеру, дозволено убийство из самозащиты, но могу ли я считать достаточной угрозу, исходящую от этих людей? При всем том, что я наказала себе полегче относиться к мнению обители или воле Мортейна, их учение успело войти в мою плоть и кровь. Его не выкинешь вон, подобно старой одежде.

Тем не менее передо мной не безвинные жители этих мест, а люди д'Альбрэ. И если их не прикончить, Ренна Чудищу не видать как своих ушей. А значит, эти смерти необходимы для исполнения прямого приказа из монастыря. То бишь, если Мортейну не понравятся мои действия, пускай разбирается с аббатисой.

— Позаботься о лошадях, — велит кому-то старший разъезда. — Пойду огонь разведу.

— Только все вино там в одиночку не выхлебай!

Старший улыбается, даже в сумерках видно, как блестят белые зубы. Остальные, спешившись, направляются в конюшню. Мы переглядываемся с «горгульей». Сейчас они заметят мулов и телегу — и все поймут. Действительно, снаружи доносится крик, и из двери конюшни высовывается голова. Начальник останавливается.

— Здесь кто-то есть! — кричит воин.

Старший кивает:

— Скажем им, что нам нужен кров до утра. — Его ладонь опускается на рукоять меча. — В случае чего припугнем.

Я показываю «горгулье» удавку, давая понять, что позабочусь о начальнике. Он понятливо кивает и указывает на конюшню. Ему достанется первый, кто выйдет оттуда. Третьего воина убьет тот из нас, кто раньше управится. Мой нож очень проворен, но в гаснущем свете верного удара не нанести, да и нельзя допустить, чтобы жертва вскрикнула.

Я обматываю кулаки концами удавки и жду, затаившись. Воин приближается.

— Эй, есть тут кто? — окликает он с порога. — Проявите гостеприимство?

Ответа нет, и его рука снова ползет к мечу. Он приближается, и меня осеняет величайшее спокойствие. Подпустив его на расстояние вытянутой руки, я выхожу из темноты, накидываю ему на шею металлическую нить, впечатываю колено ему в почку — и молюсь о ниспослании силы. Мои движения безошибочны и быстры: ни шепота, ни бульканья. Однако мужчина очень здоров, он отчаянно сопротивляется, пытаясь выхватить меч. Я ухитряюсь развернуть воина, прижимая его руку к каменной стене.

Второй появляется из конюшни. Когда он видит нас со своим начальником, соединенных смертным объятием, глаза у него лезут из орбит. Но прежде чем он успевает схватиться за меч, раздается негромкое «чпок», и камень из пращи раскалывает ему лобную кость.

Однако третий, похоже, все же что-то услышал. Он выскакивает наружу с арбалетом в руках, и тетива уже взведена. Я вновь разворачиваю еще трепыхающегося воина таким образом, чтобы его тело послужило мне щитом, и готовлюсь принять тяжкий удар арбалетного болта. Однако вместо гудения тетивы раздается очень знакомый шепчущий звук, и в горло воину втыкается нож. Мой собственный нож.

Оглянувшись, я вижу в окне домика Чудище. Его лицо белей молока, он тяжело опирается на подоконник, и все-таки рыцарь улыбается мне.

— Я поеду на гнедом мерине, — сообщает он, но тут глаза закатываются, и он валится на пол.

Вот проклятье! Надеюсь, у него хотя бы швы не разошлись.


Мы возвращаемся в дом, и тюремщик спешит к рыцарю, чтобы водворить на лежак, но я останавливаю его. Притащив одеяло, накрываю потерявшего сознание великана. Он очень бледен, но в остальном выглядит мирно спящим. Я смотрю на него и не знаю, чего мне хочется больше: дать ему пинка или спасибо сказать. Как прикажете жизнь ему сохранить, если он и дальше будет на подвиги рваться?

Подняв глаза, я замечаю, что «горгулья» пристально наблюдает за мной, склонив голову к плечу и ни дать ни взять что-то обмозговывая.

— Поди обыщи убитых, — говорю я ему. — Добудь одежду своему хозяину. И оружие! Собери все, что они с собой привезли! Мало ли что нам может понадобиться.

Он с готовностью устремляется наружу.

— Да проверь переметные сумы, съестное тоже пригодится! — кричу я вслед.

Я припасла пропитание лишь для двоих, и то дня на три. Учитывая обстоятельства, путь до Ренна займет раза в два больше. Исмэй, верно, сказала бы, что это не иначе всеблагой Мортейн прислал нам манну небесную. Я же склонна считать, что мы попросту наловчились воплощать в жизнь пословицу «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Вернувшись к очагу, я заново раздуваю огонь, чтобы приготовить очередную порцию припарок. Сплошное мучение для нашего страдальца, но и мне самой приходится нелегко. Руки у меня красные, распухшие от близости огня, от горячих, едких отваров. Ну и ладно, по крайней мере, по рукам меня за благородную девицу больше не примешь.

Маленький тюремщик возвращается с целым ворохом платьев. Я пытаюсь выбрать что-нибудь подходящее для Чудища. Воин, получивший нож в горло, был самым крупным, но его кожаный камзол весь в кровавых потеках. Что ж, используем его штаны и рубашку, а камзол позаимствуем у другого. Все прочее пойдет на повязки.

— Когда двинемся дальше, уведем их лошадей, — говорю я «горгулье». — Будет смена нашим мулам — сможем ехать быстрее.

— Я вам не мешок с репой, чтобы меня в телеге возить, — рокочет у нас за спиной Чудище. — Сказал же — верхом поеду!

Я медленно оборачиваюсь:

— Мы уже очнулись…

— Ага.

Я с трудом проглатываю вопросы насчет Элизы, готовые потоком сорваться с языка. Вместо этого я интересуюсь:

— И как это ты намерен держаться в седле, если в окно выглянуть не можешь, не упав в обморок? Ренн ведь в двадцати лигах отсюда.

— Вовсе я не падал… Между прочим, ехать по ухабам в этой вашей телеге — все равно что трястись в корзине с камнями! Я сяду на лошадь, а вы меня привяжите. Так не свалюсь, даже если сознание потеряю.

Вот тут я наконец вижу некое сходство между ним и его сестрой: это манера упрямо выставлять челюсть.

— Ты сидеть-то не можешь, — говорю я ему. — Куда тебе на лошади скакать несколько дней!

— Мне уже лучше, — заявляет рыцарь стойко. Теперь он здорово смахивает на мою сестренку Луизу — однажды ее свалила легочная горячка, но пропустить рождественские праздники она нипочем не соглашалась. — Вот, видишь?

Он поднимает раненую руку, и я вижу, что та в самом деле двигается куда свободнее прежнего. Я опускаюсь подле него на колени, говоря себе: это лишь для того, чтобы осмотреть его раны. Но, едва приложив ладонь к его лбу, я жадно всматриваюсь в глаза, вновь гоняясь за тенью Элизы. Ресницы у нее были совсем не такими длинными, темными и густыми. А вот сами глаза — точь-в-точь та же синь, разбавленная серебром.

— Тебя еще лихорадит.

— Верно, — нехотя соглашается он.

Я беру его руку. Багровые пятна — признак заражения — уменьшились наполовину.

— Но ребра…

— Обмотай их потуже, ничего с ними не случится. А с лошадью я и одной рукой управлюсь.

Я вновь смотрю в холодную синеву его глаз и вижу, что она совсем не холодная.

— А нога? Тебя же пикой пырнули!

Я откидываю одеяло. Опухоль еще держится, все бедро красное, воспаленное, и гной никак не выйдет наружу.

— Больно будет как у черта на сковородке, — ворчит Чудище. — Но это и к лучшему: хоть не засну в седле.

Этот малый воистину безумен, думаю я. Он и не в бою остается вдохновенным воителем.

— Все, что мне известно о горячке, отравляющей кровь, — говорю я, — требует от больного лежать смирно, чтобы хватило сил бороться с заразой.

— Приложи еще мешочек с сеном, — велит он, словно это сразу сделает его намерения более вменяемыми.

— И приложу, — киваю я.

Кажется, человек, ради которого я сунула голову в петлю, начинает помыкать мною, как последней служанкой. Это меня сердит.

Хотя, по сути, он прав! Я оглядываюсь на дверь. Во дворе лежат три мертвеца, и по спине у меня холодок пробегает при мысли, что люди д'Альбрэ едва не обнаружили нас.

— Ну хорошо, — уступаю я. — Попробуем.

Ибо д'Альбрэ раскинул широкую сеть, и, если мы не двинемся дальше, нас рано или поздно найдут.


В течение следующего часа наши планы приобретают некую определенность. Мы проведем в домике еще одну ночь, а как только начнет светать — сразу тронемся в путь. Я снова развожу огонь в очаге и готовлю припарки с лечебными травами. Когда отвар чуть остывает и уже не обжигает кожу до волдырей, я быстро-быстро заворачиваю жижу в тряпицы, чтобы не упустить жар. Как болят пальцы!

Я как раз покидаю очаг, когда со двора возвращается тюремщик с оружием погибших преследователей. «Горгулья» складывает принесенное поближе к Чудищу, потом сменяет меня возле рдеющих углей: надо же, в самом деле, приготовить что-нибудь для наших урчащих желудков.

Я накладываю припарку Чудищу на плечо, и рыцарь шипит сквозь зубы.

— Лежи тихо!

— Да я… — бормочет он и снова шипит: припарка накрывает гниющую рану на ноге. Страдалец свирепо глядит на меня. — А ты, по-моему, удовольствие получаешь!

Я, в свою очередь, испепеляю его взглядом:

— Да ты умом тронулся! Вот уж удовольствие — сидеть в заброшенном доме в обществе огра и горгульи!

Тянусь за льняными полосками для повязок, которые успела нарезать из ненадеванных воинских рубах, и с изумлением понимаю: он опять прав. Я в самом деле наслаждаюсь происходящим. А что? Ни гадюк, вьющихся под ногами, ни жутких теней, таящихся по углам…

Я поворачиваюсь к нему, только как следует позаботившись о том, чтобы мои мысли нимало не отражались на лице:

— Сможешь сесть, чтобы я тебе ребра перевязала?

Если он не сможет сидеть, уж лучше выяснить это прямо сейчас, а не когда при его попытке залезть в седло. Он выдавливает невнятное «угу» и пытается сесть. Мышцы бугрятся под кожей у него на животе. Приведя себя в сидячее положение, он ненадолго прикрывает глаза.

— Опять в обморок собрался? — Я спешу подпереть его сзади, чтобы, по крайней мере, не ударился об пол.

Хотя, начни он падать, небось, завалится все равно, да еще и меня по ходу дела прихлопнет.

— Нет, — скрипит он зубами.

Я выжидаю, чтобы удостовериться, не выдает ли он желаемое за действительное, потом хватаю длинные полосы ткани и принимаюсь обматывать его торс. Даже после двухнедельного заточения и голодовки мне все равно рук не хватает, чтобы его обхватить.

— Язык у тебя как бритва, а вот руки ласковые просто на удивление, — выдает Чудище.

— Ты, наверное, после всех мучений совсем боль чувствовать перестал, — ворчу я. — Называли меня и такой и сякой, но вот ласковой…

Он не отвечает, но глядит на меня так, словно хочет сквозь плоть и кости провидеть самое душу. Под его пристальным взглядом мои движения утрачивают четкость.

— Вот, — коротко приказываю я, — подержи-ка.

Полоска материи кончилась, нужно взять следующую.

Он спрашивает:

— Твои братья, похоже, часто ребра ломали?

— Было раз или два, — ворчу я, продолжая перевязку. — Наездники они были еще те — все время падали с лошадей.

Я избегаю смотреть ему в глаза, потому что это чистая клевета. Пьер покалечил ребра в двенадцать лет, когда во время подготовки к турнирным боям его вышибли из седла ударом копья. Отец пинал его до тех пор, пока он не встал и снова не забрался в седло. От его сапог Пьер пострадал куда больше, чем от падения.

Юлиан же… ах, Юлиан! Его ребра оказались сломаны, когда он пытался защитить меня от разгневанного д'Альбрэ.

— Что не так? — тихо спрашивает Чудище.

— Все в порядке, — ответствую я и настолько туго стягиваю повязку, что он даже охает. — Просто беспокоюсь, как поднимать тебя на коня, если все-таки свалишься.

Чудище замолкает и ничего не говорит до тех пор, пока «горгулья» жестами не показывает нам, что ужин готов. Я завязываю последний узелок и вручаю рыцарю миску с жидкой кашей, в которой плавает нечто не вполне съедобного вида.

— Итак, — говорю я, принимая свою миску, — твой человек не умеет ни обрабатывать раны, ни толком тебя умывать, ни даже еду готовить. Так кто же он тебе?

Чудище оставляет мой вопрос без ответа и уписывает кашу за обе щеки. Похоже, аппетит к нему возвращается, и это добрый знак. Или мой подопечный просто боится, что варево остынет и уже вовсе в рот не полезет?

Очистив миску, рыцарь вновь поворачивается ко мне.

— Янник был моим оруженосцем, — говорит он. — Когда моя сестра переезжала к д'Альбрэ, я отправил его с ней, наказав регулярно сообщать мне о ее житье-бытье.

Я смотрю на него, разинув рот, потом оглядываюсь на «горгулью». Готова поклясться, что никогда не видела этого Янника у нас на подворье, хотя ничего необычного в этом, пожалуй, нет. У отца многие сотни слуг и тысячи вассалов, и встречалась я далеко не со всеми.

— Тогда он мог говорить? — спрашиваю я, невольно робея, поскольку уже знаю ответ.

— О да, — мрачно отвечает рыцарь. — Равно как и писать.

Я смотрю на правую руку Янника и вижу, что три пальца на ней укорочены вполовину: эта рука больше не удержит пера. Теперь я не решаюсь заглянуть в глаза ни одному ни другому и с горя принимаюсь гонять по миске плавающий в каше кусочек колбасы.

Помнил ли д'Альбрэ о былой связи между пленником и личным слугой своей пятой жены? Использовал ли он эту связь как соль для раны? Или Янник просто оказался под рукой — немой слуга, идеальный тюремщик? Когда имеешь дело с д'Альбрэ, ни в чем нельзя быть уверенным.

— Раз так, — говорю я, — надеюсь, Янник не будет возражать, если мы попросим его положить убитых воинов в телегу и поджечь? Лучше не оставлять никаких следов.

Двое мужчин хмуро переглядываются, и Чудище отвечает:

— Нет, он не возражает.

— Очень хорошо. Тогда не будем пренебрегать возможностью сбить погоню со следа. Костер получится большой, дым пойдет густо… Они найдут тела и станут гадать, насколько велик наш отряд. Если Янник отгонит телегу мили на две к востоку, огонь как раз и укажет им ложное направление.

— Если тебе когда-нибудь надоест служить Мортейну, — усмехается Чудище, — я уверен, святой Камул с радостью примет такую помощницу.

Подобное предложение заставляет меня закатить глаза. Тем не менее оно кажется мне очень лестным.

ГЛАВА 18

На другой день мы пытаемся выехать как можно раньше, но, правду сказать, компания у нас подобралась еще та. Тюремщик с карлика ростом, израненный великан… ну и я. Храброе воинство из ярмарочного фарса. Тем не менее мы успешно седлаем коней, упаковываем все вещи и даже справляемся с самым трудным — утверждаем в седле неуклюжего, едва двигающегося рыцаря. Мы еще не тронулись со двора, а я уже устала как собака. Когда мы наконец минуем ворота, у меня вырывается вздох облегчения.

Как бы Чудище ни храбрился, я-то вижу, что он ещё совершенно не готов куда-либо ехать. По уму нам следовало бы задержаться в охотничьем домике еще на сутки-двое, дав бедняге время хоть немного окрепнуть, но мы не отваживаемся. Домик расположен на приличном удалении от большака и вообще мало кому известен, но люди д'Альбрэ уже один раз добрались сюда, а значит, приедут опять. Я, правда, надеюсь, что в домик заглянут далеко не в первую очередь. Они ведь полагают, что мы стремимся уйти как можно дальше от возможной погони. Что ж, тут они правы. Меня гложут такие дурные предчувствия, что волосы на затылке все время шевелятся.

Свежий ветер между тем разогнал дождевые тучи, и небо над нашими головами сияет чистой голубизной.

Превосходный фон для тонкой струйки дыма, отмечающей место сожжения телеги золотаря и трех мертвых тел примерно в миле к востоку.

«Мортейн всеблагой! Пусть эта хитрость даст нам хоть немного времени…»

На самый крайний случай мы вооружены всем, что нашлось при воинах д'Альбрэ. Рыцарь и Янник повозились над ножнами, теперь можно носить меч за спиной и легко дотягиваться до рукояти. Я тоже обзавелась мечом, но он висит при седле, рядом с арбалетом. Чудище также позаимствовал топор, лежавший в дровнике. Как он собирается орудовать этой штуковиной в бою, ума не приложу.

Мы едем молча. Чудище бережет силы, да и правильно делает. У меня же слишком много всяких забот, чтобы тратить время на праздную болтовню. Если все пойдет хорошо, мы будем на месте дня через четыре. Если Чудище не сгорит в лихорадке. Если он сможет и дальше держаться в седле. И если нас не перехватят разъезды, высланные д'Альбрэ.

Я раз за разом прокручиваю в уме все, что мне известно об окружающей местности, и пытаюсь мысленно проложить для нас самый безопасный путь в Ренн. Повсюду вокруг охотничьего домика расстилаются негустые леса. Это подходит нам как нельзя лучше, но рано или поздно начнутся поля, попадется дорога — или, если нам вовсе не повезет, мы окажемся в виду какого-нибудь города. Вот бы знать, сколько людей отрядил за нами д'Альбрэ? И в какой стороне, по их мнению, следует нас искать?

Я все время кошусь на Чудище, гадая, долго ли еще он продержится в седле. Его голова уже свисает на грудь. Дремлет? Или опять сознание потерял? Я обеспокоенно направляю к раненому своего коня, но, к моему удивлению, рыцарь тотчас вскидывает голову, пристально глядя вперед, на деревья:

— Слышала?

Я навостряю уши:

— О чем ты?

Мы двигаемся дальше, но уже медленнее.

— Да вот же, — говорит он, прислушиваясь. — Возбужденные голоса.

Я недоверчиво гляжу на него. У меня отменный слух, но я не слышала ровным счетом ничего.

— А это не в ушах у тебя, часом, звенит? От слабости?

Он мотает головой и посылает лошадь вперед.

— Погоди! — Я хочу перехватить повод, но промахиваюсь. — Мало ли что там за голоса! Может, хватит нам неприятностей?

Он оглядывается, взгляд у него суровый и непреклонный.

— А если там орудуют люди д'Альбрэ? Допустить ли, чтобы невинный человек расплачивался за нашу свободу?

— Нет, конечно, — огрызаюсь я. — Просто, знаешь ли, я еще не привыкла к тому, что твой Бог дозволяет своим верным убивать по произволу!

Он щурит глаза, и мне опять кажется, что они вглядываются сквозь покров плоти в мою душу.

— Мой Бог, — говорит он, — дозволяет мне спасать невинных. А твой тебе разве нет?

Мне слишком стыдно признаться, что мой Бог учит совершенно иному.

— Перед ликом смерти не существует невинных, — сообщаю я ему и выезжаю вперед.

Мы движемся на голоса, пока наконец нам не удается разглядеть, что там происходит. Перед нами мельница; ручей, вспухший после недавних ливней, бодро крутит колесо.

— Видишь? Ничего особенного. Поехали, пока никто нас не заметил.

Чудище согласно кивает… Но тут из мельничного сруба выскакивает мужчина и спешит прямо к нам. Когда до нас остается примерно половина перестрела, он останавливается.

— Закрыта мельница! — кричит он. — Сломалась, чинить надо!

— Что-то тут не так, — тихо произносит Чудище. — На крестьянине лица нет. Он белый, как простокваша, и весь лоб в поту.

Я отвечаю:

— Мне велено доставить тебя в Ренн в целости и сохранности, а не выяснять у каждого пахаря, не надо ли чем помочь. Может, он с утра уже наработался и больше не хочет? И потом, сомневаюсь, что, если ты спешишься, мы затащим мы тебя обратно в седло.

Говоря так, я и сама чувствую, что дело на самом деле нечисто. У этого крестьянина сердце так и выпрыгивает из груди.

— Во-первых, он не пахарь, он мельник. А во-вторых, — и Чудище расплывается в улыбке, заразной, точно моровое поветрие, — я и с лошади не слезая кого угодно убью.

Я продвигаюсь вперед медленным шагом, всячески изображая миролюбие, и постепенно приближаюсь к незнакомцу.

— Мы не на мельницу приехали, — говорю я. — Наш путь мимо лежит. Просто хотим наполнить фляги.

Мельник заламывает руки:

— Здесь для этого место неподходящее! Берег слишком крутой! Чуть дальше по дороге будет как раз!

Моя лошадь делает еще шажок и еще… И я чувствую поблизости биение других сердец. Одно из них частит в точности как у мельника.

— Верно, но нас вконец замучила жажда. — Я спрыгиваю с седла. — И ручей так славно журчит, ну просто никакой мочи нет терпеть.

Стараясь говорить и вести себя весело и естественно, я в самом деле отстегиваю от седла кожаный мех для воды. А заодно взвожу арбалет, втыкаю запасной болт в ткань платья и снимаю арбалет с седла. При этом бросаю взгляд на рыцаря, и тот кивает. Я прячу арбалет в складках юбок и направляюсь к мельнику.

Он торопится навстречу, приплясывая от волнения:

— Нет-нет, вам не следует…

Я прижимаю ладонь к животу, словно мне внезапно сделалось плохо, и прямо-таки падаю мельнику на руки.

— Кого они схватили? — шепчу я. — Твою жену? Дочку?

Его глаза испуганно округляются, он крестится и кивает.

— Все будет хорошо, — говорю я ему, надеясь, что так и случится.

Ага, вот оно! За амбарной дверью — блеск стали. И еще во дворе, в кроне дерева.

— Амбар! — кричу я Чудищу.

Выхватываю арбалет и целюсь в человека на дереве. Болт без промаха находит его, и он, охнув, теряет опору. Тело еще не успевает долететь до земли, а у меня уже запасной болт оказывается на тетиве.

В это время раздается пронзительный визг: из мельницы выскакивает девушка, за ней следом — воин. Он замечает меня и вскидывает арбалет, но мой уже изготовлен к стрельбе, и болт втыкается ему в грудь. Воин падает, так и не выстрелив, зато чуть не роняет девушку, и та снова издает пронзительный вопль. Человек, свалившийся с дерева, не шевелится. Не слышу я и сердцебиения из амбара, — похоже, Чудище тоже не промахнулся. Для верности я вытаскиваю нож и спешу к девушке и воину.

Чудище подъезжает к мельнику.

— Мир дому твоему, — говорит он. — Мы тебе зла не желаем, напротив, — беду хотели отвести.

Мельник испытывает явное облегчение, но к нему примешивается тревога. Он принимается твердить о своей невиновности и о том, как эти воины — сущие головорезы — ввалились к нему в дом и учинили допрос с побоями.

— Они уж было собрались выпотрошить все мешки с мукой, когда вы появились.

В здравом смысле нашим преследователям не откажешь, мельница — и в самом деле неплохое укрытие. Я оставляю Чудище разговаривать с жертвой произвола и подхожу к его дочери. Сорочка на ней порвана, девушка дышит с трудом, словно бог знает откуда прибежала, и сердце у нее все никак не уймется: мечется, точно перепуганная пичуга.

— Обидели тебя? — спрашиваю я негромко.

Она смотрит на меня, едва сдерживая ужас, и отрицательно мотает головой.

Но я-то знаю, что это ложь, пусть и неосознанная. Подручные графа на много месяцев, а то и на годы вперед лишили ее чувства защищенности. Против собственной воли я крепко беру ее за плечо.

— Ты ни в чем не провинилась, — властно шепчу я. — Ни ты, ни твой отец не заслужили такого обращения. Вы просто оказались в неподходящее время в неправильном месте. Это не Господь вас наказывает и не святые Его. Это всего лишь жестокие люди, направляемые злой волей!

Что-то едва уловимо меняется в выражении ее глаз, где плещется страх. Я вижу: она хватается за мои слова, точно утопающий за веревку. Кивнув, иду собирать свои арбалетные болты.

Мы не задерживаемся в этом месте надолго. С помощью Янника и хозяина мельницы перекидываем погибших через их же собственные седла и уезжаем, уводя лошадей с собой.

— Нужно взять западнее, чтобы больше не напарываться на людей д'Альбрэ, — говорю я рыцарю.

Чудище согласно кивает, потом усмехается:

— В первый раз вижу даму, которая упивается своей работой не меньше, чем я своей.

— Работой?

— Убийствами.

— Ты это к чему вообще?

Он озадачен: голос у меня сердитый.

— Просто хотел сказать, что ты очень хорошо это делаешь. Это комплимент как бы…

Ну конечно, в его устах это комплимент.

— А ты много женщин-убийц встречал?

— Помимо тебя? Только Исмэй. И на мой взгляд, она делала свое дело скорее серьезно и вдумчиво, нежели радостно. А ты как возьмешься за нож, так прямо вся оживаешь.

Меня в жар бросает от подобной оценки, и я замолкаю.

Так, значит, я наслаждаюсь убийством? А если так, то чему именно я радуюсь — самому процессу или ощущению высшего смысла, которое он дарует мне?

А может, мне просто по душе заниматься тем, что получается лучше всего, ведь других способностей и талантов у меня очень немного?

И если мне в самом деле нравится убивать, то чем я отличаюсь в лучшую сторону от д'Альбрэ?

До последнего времени между нами все-таки была грань. Я действовала с благословения святого Мортейна и во исполнение Его воли. А теперь я все это отвергла.

Но ведь и Чудище убивает. Мастерски и многоопытно. Однако тьма, которая поглотила д'Альбрэ и готова окутать меня, его, похоже, ничуть не касается. Я еще не видела, чтобы кто-то получал такое удовольствие от сражений. И на сердце у него неизменно легко.

— Как ты пришел к служению своему Богу? — спрашиваю я, когда долгое молчание начинает меня тяготить.

Чудище заметно мрачнеет. Когда я уже подозреваю, что вообще не дождусь ответа, мой собеседник подает голос:

— Люди говорят: если мужчина, еще не остывший от безумия битвы, насилует женщину, родившееся дитя принадлежит святому Камулу. Я был таким ребенком. Пока супруг моей государыни-матери воевал против короля Карла, на нее напал неприятельский воин.

— Но она все равно любила тебя и воспитывала вместе с другими своими детьми? — спрашиваю я, заранее восхищаясь широтой души этой женщины.

Чудище фыркает, потом смеется:

— Во имя всех святых, нет, конечно! Прежде чем мне исполнился год, она дважды пыталась меня утопить и один раз удавить подушкой. — Он ненадолго умолкает, а потом говорит: — Всякий раз меня спасала Элиза. Как-то так получалось, что она входила в самый нужный момент.

— Ты так подробно помнишь свое младенчество?

— Да нет, просто государыня-матушка при каждом удобном случае тыкала меня во все это носом. Уж очень боялась, как ее супруг и господин воспримет мое появление. Однако Небесам было угодно, чтобы он так и не вернулся с гасконских полей. Там его проткнули пикой насквозь, отчего он и умер. К тому времени мне уже сравнялось два годика, и маленькая Элиза успела меня полюбить. Она почти никогда не оставляла меня одного. Боялась, наверное, что, стоит ей отойти, и со мной случится беда… — Он опять молчит, потом добавляет: — Я Элизе жизнью обязан. А сам спасти ее не сумел.

Тогда я отваживаюсь задать вопрос, преследовавший меня с того самого часа, как я выяснила, что Элиза доводилась ему сестрой:

— Почему ваша мать выдала ее за д'Альбрэ? Или, коли на то пошло, почему граф к ней посватался?

— Д'Альбрэ настаивал на этой женитьбе, потому что часть земель, входивших в приданое Элизы, граничила с одним из его второстепенных владений и он хотел их объединить. К тому же невеста была молода, здорова и способна родить ему множество сыновей. По крайней мере, наша государыня-матушка так ему обещала.

И подписала своей дочери смертный приговор, поскольку та оказалась не способна подарить мужу сыновей. Что же за женщина может давать подобные обещания?

— Я не хотел для сестры этого брака, — тихо продолжает Чудище. — Я никогда не доверял графу. Настораживало и то, что до Элизы у него было четыре жены. Но нашей государыне-матушке слепили глаза его богатство и знатность, а сама Элиза была готова на все, лишь бы ей угодить…

Он смолкает, не доведя рассказ до конца, и молчание это дышит такой печалью, что я не решаюсь нарушить его.

Оставив Чудище предаваться грустным воспоминаниям, я вновь обращаюсь мыслями к предстоящему путешествию. Как далеко к западу мы должны уклониться, чтобы избежать встречи с разъездами д'Альбрэ? Когда лучше выпустить лошадей с мертвыми воинами? Мы еще не отъехали толком от мельницы, вовсе не хочется навлечь новую беду на мельника и его дочку, что непременно случится, если поблизости от их дома обнаружат мертвецов.

Некоторое время спустя из-за деревьев доносится шум воды. Судя по звуку, недавние дожди превратили ручей во вполне солидную реку. Бурный поток прямо-таки с ревом скачет по камням, и мне приходится кричать:

— Нужно брод найти!

Рыцарь кивает. Мы поворачиваем коней и едем на рокот воды, пока лес не начинают редеть и перед нами не открывается берег.

И первое, что мы там видим, — это воины д'Альбрэ, остановившиеся напоить лошадей.

ГЛАВА 19

Всего их двенадцать. Двое стоят на коленях у края воды, наполняя свои бурдюки. Еще один присматривает за тремя конями, пьющими из потока, четвертый мочится на ближнее дерево… Вот в этом и состоит наше единственное преимущество: половина врагов, спешившись, занимается своими делами.

Еще нужно сказать спасибо мгновенной реакции Чудища.

Я и удивиться-то как следует не успела, а он уже выхватил меч и устремился в бой, не давая противникам опомниться. Он несется прямо на троих ближайших к нам всадников. На берегу начинается суматошная беготня, воины бросаются к оружию…

Я вижу Чудище, рванувшегося в схватку, и мое тело отзывается само собой, без всякой осознанной мысли. Я бросаю повод и выхватываю из ножен на запястьях оба ножа. Первый проходит по горлу ближайшего ко мне верхового. Второй попадает в глаз еще одному, и он кувырком летит с лошади, как раз скакнувшей вперед. Иногда я сама дивлюсь собственной меткости; сегодня, например, уверена, что мою руку направил сам святой Мортейн.

Я хватаюсь за арбалет. Чудище издает боевой клич, от которого у меня стынет кровь в жилах. Его меч рассекает воздух, снося голову одному врагу и возвратным движением почти пополам разваливая второго. Он еще не успевает выпрямиться, когда очередной противник замахивается мечом… но вместо удара воин запрокидывается в седле: камень из меткой пращи Янника выносит ему все зубы. Чудище вовремя разворачивается и приканчивает его.

Взведя арбалет, я без промедления снимаю одного из воинов, топчущихся у реки. Двое других тоже хватаются за самострелы, но недостаточно быстро. Мой следующий болт пробивает одного из них, и он падает на второго, а я хватаю очередной нож и бросаю его. Серебристое лезвие проворачивается в воздухе и глубоко входит во вражескую глазницу. Сраженный взмахивает руками и валится в реку.

Я использую мгновение передышки, чтобы перезарядить арбалет, но один из всадников, схватившихся с Чудищем, успевает повернуться ко мне. Бросив арбалет, я выхватываю из ножен меч и наставляю его на воина.

— Госпожа Сибелла, — вслух изумляется он.

Я пользуюсь замешательством воина, чтобы пройти его оборону, и он умолкает навеки.

Тут до меня с некоторым запозданием доходит, что им приказано непременно взять меня живой.

Это сыграет мне на руку, ведь я-то намерена убивать без колебаний. И я молюсь, чтобы мне повезло с этим.

Один из уцелевших возится с арбалетом, и я понимаю, что стрелять он намерен в меня. Ножи кончились, а Чудище слишком далеко, и помощи от него я не дождусь. Однако он кричит, отвлекая внимание воина, а когда тот оборачивается, у меня открывается рот, потому что Чудище бросает в него свой меч.

Я, не дыша, слежу за его полетом… рукоять попадает воину в лицо, не убивая его, но как следует оглушая. Однако тем самым Чудище выигрывает время. Он мчится вперед, на скаку выхватывая топор, и чудовищным ударом разносит череп врагу — только брызги летят.

Верная праща Янника приканчивает двоих оставшихся преследователей.

Теперь на речном берегу теснятся души, вырванные из тел. Царит такой холод, словно неожиданно возвратилась зима. Некоторые души сразу рвутся вверх, стремясь поскорей покинуть побоище, хотя здесь им больше нечего опасаться. Другие мечутся, словно потерявшиеся дети. Они еще не поняли, что с ними произошло.

Как ни противно, во мне шевелится некоторое сочувствие. Чтобы отделаться от неприятных мыслей, я разворачиваю коня и набрасываюсь на Чудище.

— Во имя девяти святых, что это было? Метание меча — это что, особое искусство святого Камула?

Рыцарь ухмыляется. Сейчас он смахивает на дикого хищника: белые зубы и светлые глаза на заляпанном кровью лице. Да какое там, мне даже не верится, что сейчас он вполне человек.

— Но ведь это остановило его.

— Чистое везение! — ворчу я.

Шут он гороховый, дубина стоеросовая и так далее, но, честно признаться, я пребываю под впечатлением.


Некоторое время спустя, стоя над трупами шестерых мужчин, которых я только что уложила, я поневоле задаюсь вопросом: неужели мне и вправду нравится убивать? Конечно, в некотором смысле я радуюсь точным движениям своего тела и тому, как слушается меня оружие. Я блаженствую, зная, куда наносить смертельный удар. И могу, не хвастаясь, сказать, что получается у меня очень неплохо.

Но ведь и Чудище таков же. Может, он даже превосходит меня.

Однако он точно золотой солнечный лев, который ревет прямо в глаза своим врагам и бросается на них при ярком свете дня.

А я черная пантера, крадущаяся во мраке ночи, неслышная и смертоносная…

Ну ладно, оба мы большие хищные кошки, и что с того? И разве не отбрасывают тень даже самые солнечные существа?

— Может, — спрашиваю я, — они тут ждали тех, что поехали к мельнику? Или это вовсе другой отряд?

— Думается, другой. — Чудище указывает мне на следы копыт, испещрившие рыхлый берег в том месте, где воины переправлялись через речку. — И он уже возвращался.

Сердце у меня сразу падает.

— Похоже, они перекрыли все западные дороги. Придется нам скакать на восток и подбираться к Ренну с той стороны!

Там мы рискуем наскочить на французов, но те хоть сразу нас убьют, вместо того чтобы выдать д'Альбрэ.

И, по правде говоря, это меня устраивает куда больше.


Ко времени вечернего привала Чудище весь серый от изнеможения. Он только охает, а двигаться почти не способен. Устраивая лагерь, я уже и не знаю, чего больше бояться: д'Альбрэ с его проклятыми разъездами или горячки, грозящей отравить кровь рыцаря. Все взвесив, я отваживаюсь развести костерок и сделать припарки.

Пока я их готовлю, Чудище крепко засыпает. Он даже не вздрагивает, когда я накладываю зелье на раны. Я вглядываюсь в его безобразное лицо, расслабленное во сне, и молча молюсь, чтобы мне не пришлось положить к ногам герцогини покойника.


Однако каким-то чудом, благодарить за которое следует то ли телесную крепость, то ли природное упрямство, к утру Чудище чувствует себя лучше. Тем не менее я настаиваю, чтобы мы двигались не спеша и вдали от дорог. В полдень, когда останавливаемся передохнуть, я едва не решаюсь задержаться на этом месте до следующего утра, чтобы Чудище как следует отдохнул. Он совершенно выбился из сил, и рана на бедре снова кровоточит.

Он только отмахивается.

— Кровь — это хорошо, — говорит он. — Вымоет из раны все лишнее.

Он считает, что нужно продолжать путь, ведь чем дальше мы оторвемся от преследователей, тем и лучше.

Вскоре после этого мы приближаемся к основной дороге, ведущей в Ренн. Предчувствия у меня самые недобрые: я уверена, что люди графа пристально наблюдают за этим трактом. Но, как ни крути, пересечь его необходимо. Я говорю себе, что даже у д'Альбрэ просто не хватит воинов, чтобы расставить их по всей дороге. Нам нужно только угадать место, где нет дозорных.

Мы прячемся в лесу, исподтишка наблюдая за путешествующим людом. Вот проходит крестьянин: на плече шест, на шесте клетки с курами. Следом движется жестянщик, его изделия и инструменты звонко бренчат на каждом шагу. Никто из них особо не озирается, оба сосредоточенно шагают, и я не думаю, что это соглядатаи.

Потом в поле зрения возникает пропотевший гонец на взмыленной лошади, и мы можем только гадать, что за весть он несет. И кому.

Поскольку его никто не сопровождает, равно как и не подкарауливает, мы решаемся пересечь большак. Даем шпоры коням и торопимся на ту сторону, пока никого нет. Чудище оглядывается на меня и широко улыбается, в самый первый раз за нынешний день.

Забравшись поглубже в кусты и мелколесье на восточной стороне дороги, мы поворачиваем на север.

Я приглядываюсь к посадке Чудища, пытаясь оценить, как он себя чувствует. И вижу, что он, в свою очередь, разглядывает меня.

— Что? — спрашиваю я.

Почему-то его взгляд вгоняет меня в смущение. Мне все время кажется, будто этот человек видит меня, что называется, насквозь, легко проницая все слои притворства. Тут кому угодно станет не по себе!

Он произносит:

— Один из воинов узнал тебя.

Вот проклятье! И как только он ухитрился заметить подобную малость среди шума и сутолоки боя?

Я фыркаю с таким видом, словно он ляпнул несусветную глупость:

— Конечно узнал. Я ведь какое-то время жила при дворе д'Альбрэ. Как иначе смогла бы освободить тебя?

Знать бы еще, действительно ли у него светлеет лицо, или это у меня воображение разыгралось. Он шевелит бровями, пытаясь что-то понять.

— Каким образом обитель пристроила тебя среди его домочадцев? — спрашивает он затем. — Ведь более подозрительного и недоверчивого человека поистине свет не видывал.

— У нашей аббатисы полно связей среди знатнейших семейств Бретани, — отвечаю я обтекаемо и еще подпускаю в голос высокомерия, надеясь отделаться от дальнейших вопросов.

Непохоже, однако, что моя уловка сработала, ибо Чудище снова открывает рот… но — хвала Мортейну! — вдруг умолкает и настороженно прислушивается, крутя головой.

— Что такое? — спрашиваю я.

Чудище вскидывает руку, призывая нас замереть. Я останавливаю коня и тоже слышу шум. Впереди не то чтобы дерутся, просто громко разговаривают и кричат.

— Только не это, — шепотом обращаюсь я к рыцарю. — Хватит уже спасать всех подряд. Ты же в седле едва сидишь.

Но он, не обращая на меня никакого внимания, дает незаметную команду своему коню, и тот понемногу двигается по извилистой тропинке вперед, прямо на голоса. Я устремляюсь за рыцарем в надежде остановить. Янник держится позади — он отвечает за вьючных животных.

Мы видим пятерых воинов, остановившихся близ сельского домика. Двое сидят на крупных боевых конях, придерживая перед собой какие-то большие белые пушистые тюки. Мне требуется мгновение, чтобы опознать в этих «тюках» овец. Еще двое пытаются загнать в угол гуся; тот достаточно успешно уворачивается и возмущенно гогочет. Сцена выглядела бы даже забавной, если бы не крестьянин и его жена, стоящие посреди двора. Пятый воин угрожает им копьем.

— Французы, — презрительно сплевывает Чудище.

— Кажется, они все-таки не режут глотки жителям, — замечаю я.

— Нет, всего лишь отнимают у них еду, чтобы накормить свое войско. — Чудище с улыбкой оборачивается ко мне. — Их нужно остановить!

Я не могу поверить своим ушам:

— Ни в коем случае! Мы не можем затевать драку с каждым воином от Нанта до Ренна!

— А спокойно смотреть, как враги издеваются над этими бедолагами, можем? Кроме того, — (и я снова вижу его улыбку, то ли вдохновенную, то ли безумную), — если я убью этих французов сейчас, мне не придется убивать их потом.

Я шиплю в ответ:

— Нельзя допустить, чтобы ты себе навредил, сражаясь ради съестного!

Наши взгляды скрещиваются. Потом его лошадь переступает с ноги на ногу, и под копыто попадает сухая веточка. Треск раздается на удивление громкий. Крики на крестьянском подворье тотчас прекращаются.

— Кто идет? — окликают оттуда.

Я сердито смотрю на Чудище:

— Ты нарочно?!

Он напускает на себя вид оскорбленной невинности:

— Это все конь! Но теперь, когда они поняли, что не одни, выбора у нас нет.

Он снимает подвешенный к седлу арбалет и достает из колчана три болта.

Делать нечего, я вынуждена покориться судьбе. Остается лишь покончить с делом как можно скорее.

— Мне нужно подобраться поближе, — говорю я Чудищу. — Как буду на месте, ухну совой.

Теперь он хмурится:

— Это небезопасно…

Я спрыгиваю с лошади и закатываю глаза:

— Тоже мне нянька нашлась! Ты забыл — это я тебя пытаюсь спасти, а не наоборот!

Захлестываю повод на ближайшей ветке и крадусь по направлению к дому.

Между тем предводитель французов велит своим людям оставить в покое гуся и посмотреть, кто там шумел. Женщина заламывает руки, оплакивая новенькие пуховые подушки, но мне недосуг выслушивать ее жалобы. Я как раз заняла удобную позицию — под деревом, в густых кустах. Вытащив ножи, выбираю себе первую жертву — это воин, стоящий рядом с крестьянами. Я издаю крик совы и одновременно бросаю нож.

Когда с такого расстояния мечешь нож в человека, нужно целить в самую уязвимую точку: в глаз или в горло. Я не промахиваюсь, и клинок втыкается в шею. У крестьянки, в отличие от мельниковой дочки, кишка оказывается не тонка: она и не думает визжать и вопить, а просто отскакивает в сторону от струи крови.

Моего второго ножа и трех стрел Чудища вполне хватает, чтобы разобраться с остальными. Потом мы втроем показываемся из-за деревьев. Селянин с женой бросаются к нам, рассыпаясь в неумеренных благодарностях:

— Хвала святой Матроне! А то бы они нас дочиста разорили.

Я, не сдержавшись, замечаю:

— Ну, по крайней мере, смерть вам не грозила вроде.

— Не грозила? Как это не грозила? — всплескивает руками хозяйка. — Да мы чуть со страху не померли!

Ее муж с опаской поглядывает в сторону большака:

— Как по-вашему, могут и другие нагрянуть?

Чудище смотрит туда же, куда и он:

— Прямо сейчас — вряд ли. Но лучше скорее убрать с глаз долой и убитых, и лошадей.

— Ну, этим ты заниматься уж точно не будешь! — Я своим конем перегораживаю ему дорогу. Он пытается спорить, но я подъезжаю вплотную и добавляю, понизив голос: — Если тебе плевать на себя, подумай хоть обо мне! Что со мной сделают герцогиня и аббатиса, если я привезу им твой труп?

Он как-то странно, болезненно кривится. Быть может, этот не желающий беречься упрямец действительно осознает грозящую мне опасность.

— Опять же, — добавляю я, — нам понадобятся все силы, чтобы снять тебя с седла и уложить где-нибудь. Надо повязки сменить.

Ладони крестьянской жены взлетают к щекам.

— Так он ранен?

— Рана не сегодняшняя, — отвечаю я, — но плохо заживает. Здесь можно его устроить?

Хозяйка кивает. Я оставляю Янника и крестьянина спускать Чудище с лошади, а сама иду за женщиной в дом. Войдя внутрь, не могу сдержать удивления. Снаружи домик показался мне запущенной и бедной хибарой. Внутри впечатление прямо противоположное.

— Это мы нарочно, — заметив мой взгляд, поясняет женщина. — Здесь рядом граница, что ни год — стычки и вылазки, а то и вовсе война. Мы и привыкли поменьше выставлять напоказ свой достаток. Прежде нам с этим везло…

Подойдя к маленькой кладовке, она берет ключ с висящего на поясе кольца и отпирает дверь. Выскакивают двое мальчишек. Вид у обоих — хоть сейчас в бой.

— В следующий раз ты позволишь нам биться! — говорит старший.

Он уже близок к возрасту возмужания — мосластый, нескладный, и даже нос у него слишком длинный.

— Что за манеры! — одергивает мать. — А с гостьей кто поздоровается?

Только тут мальчишки замечают меня. После трехдневного путешествия на мне, что называется, те еще кружева, однако подростки застывают в немом восхищении. Как ни смешно, мой дух удивительным образом воспаряет.

— Брысь, безобразники! — подает голос крестьянка. — Быстро помогите отцу и гостям убирать трупы!

— Трупы?

Оба так и вскидываются и, стуча башмаками, мчатся наружу.

— Мой муж уже немолод, он не противник для воинов, — вздыхает хозяйка. — Но разве я могла позволить этим сорвиголовам натворить глупостей?

Сквозь ее воркотню пробивается нескрываемая материнская гордость.

В доме обнаруживается просторная кухня и большая комната с длинным столом и скамьями при нем. Выбирая, где уложить Чудище, я обращаю особое внимание на ближайшие выходы. Очень возможно, что нам придется спешно убираться отсюда: кто поручится, что французы не пошлют людей на поиски без вести пропавших?

И не только французы могут наткнуться на этот дом, но и люди д'Альбрэ.

Вход-выход тут всего один. И три окошка, забранные деревянными ставнями. И Чудище в маленьком чулане не спрячешь.

Я киваю на местечко перед камином.

— Вот то, что нужно, — говорю хозяйке. — У огня он не замерзнет, да и мне припарки готовить будет удобней.

Она озабоченно морщит лоб:

— Что, плохи его дела?

Судя по взгляду карих глаз, эта женщина далеко не дура.

— Да ничего хорошего, — говорю я ей. — Будь у меня навыки рукочиния, я бы не на шутку задумалась, не стоит ли отнять ему ногу, но, к счастью для него, я этого не умею. Так что лишняя молитва об исцелении ему уж точно не повредит.

— Вся наша семья будет молиться о его выздоровлении, — обещает она, и я понимаю, что слова у нее с делом не расходятся.

ГЛАВА 20

Крестьянская семья так потрясены неожиданным избавлением и тем поистине чудесным обстоятельством, что спас их не абы кто, а сам Чудище Варохское, что их благодарность попросту не ведает границ. Для начала они вознамерились забить гуся, чтобы устроить прославленному герою настоящий пир («Все равно я собиралась подушку делать», — смеется хозяйка). И мы принимаем щедрое предложение, потому что всем нам требуется отдых, да и поесть вволю не помешало бы.

Охающего и ворчащего рыцаря сообща заводят в дом и устраивают у очага, чтобы я могла о нем позаботиться. Он жестоко досадует, вынужденный валяться без дела, пока остальные прячут убиенных французов.

— Уймись, — говорю я ему. — С такой работой справится кто угодно, а вот герцогине никто, кроме тебя, не поможет. Она шкуру с меня спустит, если я тебя к ней в целости не довезу.

Чудище настолько измотан, что засыпает, как только я накладываю на больную ногу припарку. Синяки у него на лице уже почти рассосались, сошла и отечность от побоев, но в остальном он по-прежнему громаден и безобразен, точно лесной людоед.

— Не первый красавец на деревне, — замечает хозяйка.

Я довольно резко отвечаю:

— Он другими качествами прославлен!

— Да ладно, не кипятись, — миролюбиво отвечает она. — Я же не отрицаю, что этот малый стоит своего веса золотом. Да и мечом, небось, отменно владеет.

В ее голос все-таки прокрадывается насмешка. Ясно, что за «меч» она имела в виду. И какого рода отношения успела нам с Чудищем приписать.

Я уже собираюсь высказать примерно четверть того, что по этому поводу думаю, но тут снаружи со стуком вламываются ее сыновья.

— Папа сказал, что нам не грех поживиться за счет вонючих французов! — восклицает младший.

В руках у него меч едва ли не длиннее его самого. Как бы старшему брату голову не снес!

— Поживиться — да, а брата увечить не моги, — велит мать. — Живо уберите все это подальше!

Мальчишки уносятся по лестнице в свои комнаты. Я было направляюсь следом за хозяйкой на кухню, помогать с ужином, но она сразу выставляет меня.

— Это ведь твои ножи прикончили двоих скотов, — говорит она. — Я была бы тварью неблагодарной, если бы после такого тебя к готовке приставила! Вот, держи! — Она протягивает мне ведерко с водой, потом снимает котелок с крюка над огнем. — Лучше вымойся хорошенько, самое то после дальней дороги.

Мне бы оскорбиться, ведь меня чуть ли не в глаза грязнулей назвали, но благодарность за возможность ополоснуться перевешивает. Я беру посуду и ухожу на чердак, чтобы без помех насладиться такой неожиданной роскошью.


Ужин поистине превосходит все, что мне доводилось пробовать за пиршественными столами в каких угодно дворцах. Жареный гусь роскошен: хрустящая корочка, а внутри сочное и ароматное мясо. Рядом исходит паром тушеная баранина с капустой и луком-пореем. Домашний черный хлеб, молодой сыр, некрепкое красное вино, грушевый сидр и печеные яблоки со сливками…

За столом царит ощущение праздника. Наши хозяева — Гвийон и Бетт — находятся в прекрасном расположении духа, как часто бывает после едва не случившегося несчастья. Даже Янник весело улыбается и кивает. Может, просто потому, что впервые за долгое время смог как следует набить брюхо. Крестьянские сыновья то откровенно млеют, удостоенные чести ужинать за одним столом с самим Чудищем Варохским, то неуклюже пытаются произвести на него впечатление. Вернее, посрамить друг дружку.

— Антуан завизжал, как девчонка, когда появились воины, — говорит Жак.

Антуан жарко краснеет и тычет его локтем под ребра:

— Еще чего! У меня просто голос сорвался.

— Из-за того, что ты очень громко визжал, — хихикает Жак.

— Я хоть не пробовал окороком отбиваться. И потом, — Антуан воздевает над головой французский кинжал, — в другой раз я их встречу во всеоружии! Больше они так легко не отделаются!

— Я бы не сказала, что мертвецы, лежащие среди навоза в вашем хлеву, так уж легко отделались, — замечаю я.

К моему немалому удивлению, все хохочут.

— Верно сказано, — говорит Гвийон, поднимая чашку с вином. Потом умеривает веселье. — Что у нас такое с французами, господин де Варох? Неужели снова война?

Чудище отвечает:

— Дела, к сожалению, не блестящи. Половина советников герцогини от нее сбежала. Маршал Рье объединил силы с графом д'Альбрэ, и они вместе заняли Нант. А французы использовали это как предлог для вторжения, о котором долго мечтали. — Он оборачивается ко мне. — Какие-нибудь города, кроме Ансени, еще пали?

— Насколько мне известно, пока нет. И д'Альбрэ по-прежнему носится с планом женитьбы на герцогине. — Я смотрю на наших хозяев. — Государыня еле спаслась из расставленной на нее ловушки, и не в последнюю очередь благодаря господину де Вароху. Тогда-то он и принял тяжкие раны.

Гвийон с женой немедленно поднимают за рыцаря тост, заставляя его смущенно потупиться.

Крестьянин озабоченно хмурится:

— Получается, нам только и осталось выбирать, под кого лечь? Под французов или под графа?

Бетт невольно содрогается.

— Уж лучше французы, — произносит она, допивая вино.

Стало быть, жуткие россказни про д'Альбрэ достигли даже этих мест.

— Доберемся до Ренна, глядишь, что-нибудь прояснится, — говорю я. — Герцогиня, несомненно, трудится с верными советниками над новым планом по спасению отечества, быть может, даже прямо сейчас, пока мы тут сидим.

— А я, — говорит Чудище, — из кожи вон вылезу, чтобы поставить под ее знамя всех добрых бретонцев. — И сокрушенно добавляет: — Как только в седле сидеть толком смогу.

Юный Антуан, воспламененный мечтой о героических подвигах, воздевает свой нож:

— Я пойду сражаться за герцогиню!

Я едва удерживаюсь, чтобы не вздохнуть. Все правильно, Чудищу даже никого просить не нужно. Крестьяне по своему почину обещают следовать за ним в огонь и в воду.

— Очень может статься, что дойдет и до этого, — говорит он. — И тогда герцогиня, несомненно, рада будет твоей помощи. И твоей, паренек, — кивает он Жаку.

Оба юнца оборачиваются к матери. Та явно испытывает противоречивые чувства. Гордость за верноподданническое рвение сыновей — и страх оттого, что они, оказывается, уже достаточно повзрослели, чтобы сражаться.

Гвийону хватает одного взгляда на лицо жены.

— Довольно о грустном, — говорит он. — Наверняка ведь такой бывалый человек, как вы, может позабавить нас занятной историей?

Этим мы весь остаток вечера и занимаемся. Чудище живописует бесчисленные походы и стычки, да так, что у Жака с Антуаном разгораются глаза. Каждый воображает себя на его месте.

Когда всем блюдам отдано должное и мы наелись до отвала, настает время домашних дел, предшествующих отходу ко сну. Янник уже задремал прямо за столом, так что мы просто устраиваем его до утра на той же скамье. Стук убираемой посуды ничуть его не тревожит.

Я сама себе удивляюсь: не хочется, чтобы этот вечер кончался. Бывали в моей жизни и более изысканные пиры, причем с куда более утонченными сотрапезниками. И тем не менее у крестьянского очага царит такое искреннее и простое тепло, что я хмелею от него, словно от самого крепкого вина. Года два назад я бы посмеялась над незамысловатой жизнью этих людей. Теперь же завидую им.

— Я все отнесу, — говорит мне Бетт. — Ты лучше о своем мужчине израненном позаботься.

Мне хочется возразить, ведь Чудище вовсе не мой мужчина, но я лишь благодарю хозяйку и берусь за приготовление заключительной на сегодня порции горячих примочек. Антуан и Жак уже отвели рыцаря на его лежанку возле огня.

К тому времени, когда у меня все закипает и распаривается, остальные уже скрылись в спальнях наверху. Мы только слышим, как один из мальчишек в последний раз вполголоса подначивает другого и охает, когда оскорбленная сторона что-то швыряет в ответ.

— Сделай это еще, — говорит Чудище.

Я непонимающе вскидываю глаза:

— Сделать что?

— Улыбнись. До сих пор я не видел, чтобы ты улыбалась.

— Еще как улыбалась! У тебя что, память отшибло?

Мне становится не по себе под взглядом рыцаря, и я принимаюсь разматывать повязку у него на бедре.

— И долго тебе пришлось скрываться при дворе д'Альбрэ?

Мое сердце стукает невпопад, глухо и тяжело. Неужели он понял, кто я такая?

— Что за радость тебе это знать? — спрашиваю я, прерывая работу.

Он отводит глаза и начинает ковырять пальцем повязку на плече.

— Я просто задумался, была ли ты там при жизни Элизы?

Я вдруг чувствую, что окончательно погибла. Его слова входят мне в самое сердце, разрушая последние стены, которые я против него возвела. Я накладываю припарку на его ногу и смотрю на нее так, словно ничего интереснее в своей жизни не видела.

— Я к тому, что тебе известно о других женах д'Альбрэ, — поспешно добавляет рыцарь. — Вот и подумал, вдруг ты была знакома с Элизой.

В обители нас обучали искусству обманывать. Сестры внушали нам, что успешная ложь — это та, которая ближе всего к правде.

— Была, — произношу я в надежде, что голос не выдаст моего нежелания говорить о своем прошлом. — Только не очень близко.

— Расскажи о ней!

Он смотрит на меня так напряженно, словно готов читать ответы непосредственно по моему лицу.

Я отворачиваюсь. Мой взгляд обегает комнату, очаг… Смотреть Чудищу в лицо я просто не в состоянии. Что я могу поведать ему об Элизе? Рассказывать ли, как от постоянного страха она стала похожа на бесплотную тень? Как прежде спокойная, уравновешенная женщина начала подскакивать от любого прикосновения или громкого звука? Как Пьер с Юлианом, видя это, только пуще издевались над ней — устраивали неожиданный грохот, подкрадывались к мачехе сзади в каком-нибудь темном пустом коридоре? О том, как за несколько месяцев до кончины она практически отказалась от пищи?

А может, рассказать ему о немногих, точно краденых, мгновениях нашего с ней счастья? О вылазке за ежевикой, о том, как сладкие спелые ягоды прямо-таки взрывались во рту и мы весело смеялись, утирая сок с подбородка? А потом полоскали ноги в ручье, и рыбья мелюзга пощипывала нам босые подошвы…

— Она была добра и очень благочестива, — произношу я в конце концов. — Элиза никогда не уставала славить Господа и Его святых. Ее любимыми цветами были синие колокольчики, и вот однажды они расцвели позади цитадели, заполонив целый луг. А еще у нее нос закладывало, стоило ей меду поесть…

Чудище горько и растроганно улыбается.

— Я знаю, — отвечает он тихо.

Кому же знать, как не ему! Я роюсь в памяти, ища, чем бы утешить его.

— Она была сильна духом. И часто смеялась.

По крайней мере, вначале. Это-то в конце концов и растопило мою твердокаменную решимость никогда не сближаться с новыми женами д'Альбрэ.

В комнате становится тихо. Мы молчим, предаваясь каждый своим воспоминаниям.

— Я за ней приезжал, — говорит Чудище затем.

— Что? — переспрашиваю я, уверенная, что не расслышала.

— Я за ней приезжал, — повторяет он таким тоном, словно речь идет о чем-то самом естественном и простом.

Если бы!.. Скольких жен замучил д'Альбрэ, сколько подданных ни за что ни про что сжил со свету, но ни у кого из обиженных не нашлось заступника. Ни разу! Ни одна живая душа не решилась призвать графа к ответу!

Весь мой привычный мир становится с ног на голову. На целую минуту я попросту теряю дар речи. Тысячи вопросов роятся в голове, вот только дочери Мортейна не пристало их задавать.

— Что же тогда случилось? — спрашиваю я наконец, стараясь не допустить в голос ни малейшего чувства и не поднимать глаз от повязки, которую готовлю.

— Когда уже на третье письмо подряд не воспоследовало никакого ответа, я понял, что-то не так, и, отпросившись со службы, поехал к сестре. Прибыв в Тонкедек, постучался в ворота, но меня не впустили. Я не пожелал тотчас же отбыть восвояси, и двенадцать вооруженных воинов выехали наружу показать мне путь. — Чудище тянет руку к длинному рубцу, уродующему левую половину его лица. — Они слегка подправили мою внешность.

— Но все-таки отпустили живым?

Он негодующе зыркает на меня:

— Никто меня не отпускал. Я прорубил себе путь на свободу.

— В одиночку против двенадцати?

Он пожимает плечами… и вздрагивает от боли.

— На меня снизошло боевое неистовство. — Он сияет улыбкой, в глазах на одну часть веселья — две части погибели. — Я зарубил восьмерых, а прочие на карачках уползли обратно к д'Альбрэ — объяснять, что с ними случилось. — Потом улыбка гаснет, и у меня дух перехватывает от безнадежного отчаяния и скорби на его лице. — Как только мы упрочим корону герцогини и заставим французов считаться с ней, я снова наведаюсь к д'Альбрэ. И на сей раз ему придется заплатить по счетам.

У меня хватило здравомыслия умолчать о том, что Элиза умерла, пытаясь мне помочь.

ГЛАВА 21

Утром мы готовимся к отъезду. Антуан с Жаком прямо-таки рвутся немедленно седлать лошадей погибших французов, вооружаться их оружием и следовать за нами в Ренн, но мы отказываемся от их услуг. До Ренна отсюда не менее двенадцати лиг, и повсюду снуют разъезды, высланные д'Альбрэ. Нам потребуется помощь всех богов, чтобы счастливо миновать препятствия, и мальчишек с собой брать слишком опасно.

— Лучше встретимся в Ренне недели через две, — обнадеживает их Чудище.

Приходится им удовлетвориться замыслом, родившимся во время завтрака. Отец с сыновьями седлают французских лошадей и навьючивают на них мертвецов. Потом берут плащ, который Янник позаимствовал у разведчика д'Альбрэ, и привязывают его к руке одного из французов.

— Хорошо бы это привело к заварушке между лягушатниками и графом, — говорит Гвийон. — Глядишь, наша хитрость и даст вам еще чуток времени.

Крестьянская смекалка! Вот только боги навряд ли будут настолько сговорчивы.

Гвийон с мальчиками уводят жутковатую вереницу на юг, а мы с Чудищем и Янником едем на север. Мы между двух огней: с запада рыщут люди д'Альбрэ, с востока надвигаются воины Шатобриана, а его семья не чужая для мадам Динан, а стало быть, и для самого графа. И с востока тоже высылают разведчиков, в чем мы недавно и убедились. Однако деваться нам некуда. Нужно ехать, особенно если мы не хотим ненароком навлечь гнев д'Альбрэ на наших гостеприимных хозяев.

После истории с французами про семью крестьян нельзя сказать, что она ни в чем не виновата.

Я чувствую себя дичью, готовой вот-вот угодить в силок, и беспокойно озираюсь в седле. Потом, не желая пугать лошадь, принуждаю себя к неподвижности. Благо эту науку я очень хорошо освоила за долгие годы проживания в доме д'Альбрэ.

Я все поглядываю на Чудище. Он еще бледен, и посадка в седле у него не такая горделивая, какой запомнилась мне. Этот рыцарь невероятно силен, но он всего лишь человек. Просто чудо, что мы с ним забрались так далеко, но я боюсь даже надеяться, что он продержится до самого Ренна. Очень кстати, что Гвийон рассказал нам про маленькое аббатство Святого Циссония. Быть может, нас приютят там на одну ночь.

Если только д'Альбрэ не расставил стражу во всех подобных местах.

А вдруг нам повезет и у монахов удастся пополнить лекарские припасы? Мои целебные травы скоро закончатся, а лихорадка, терзающая рыцаря, хоть и не делается хуже, но все никак не унимается. Хорошо хоть сейчас он ведет себя смирно, попусту не расходуя оставшиеся силы. Это пока что, говорю я себе. Почем знать, что он выкинет, если нам встретится отбившаяся от стада коза или потерявшийся ребенок?

«Я за ней приезжал». Слова эти по-прежнему отдаются у меня в голове эхом. Они такие простые — а как все изменили! Я словно проснулась в совершенно другом мире, отличающемся от прежнего, точно весна от зимы. Мир, где жива надежда, ничем не напоминает мир, где надежда мертва. Вот бы мне встретить себя маленькую и передать этой девочке то, что я знаю теперь, вручить искорку света — и посмотреть, как изменилось бы ее отношение к непроглядному мраку, царящему вокруг. Или это было бы, наоборот, слишком жестоко? Я заставила бы ее ждать помощи, которая так никогда и не придет?

Чем дальше мы уезжаем от Нанта, тем больше меня одолевают сомнения. Как ни сладок вожделенный воздух свободы, я поневоле задумываюсь о цене, которую приходится заплатить. Я же так долго считала своим главным жизненным предназначением убийство д'Альбрэ! Удрать от него для меня великое счастье, но не значит ли это, что я пренебрегаю самым святым долгом?

Напоминаю себе, что особого выбора у меня, по сути, и не было. Ну, вернулась бы я, этак смело, обратно в замок после того, как опоила весь гарнизон и освободила Чудище, и что? Только обрекла бы себя смерти. Медленной и мучительной.

Еще я поневоле раздумываю о монастыре и о своей роли в его делах. Обитель была единственным местом, где я чувствовала себя вне досягаемости д'Альбрэ. Нас разделяли сотни лиг, и я жила на уединенном острове, сплошь населенном убийцами. Однако сегодня я пошла против всех внушенных мне правил, отринула волю Мортейна и стала руководствоваться своей. Что будет со мной, если монастырь откажется от меня?

Около полудня козья тропа выводит нас на лужок. В дальнем конце его пролегает дорога, за ней виднеется лес. Через него быстро не поскачешь, но воинам д'Альбрэ не обшарить каждый дюйм чащоб отсюда до Ренна. Если повезет, нас никто не заметит.

Приближаясь к дороге, я слышу топот и голоса. Напрягаю слух, пытаясь определить численность отряда. Всадников много, и едут они быстро. Это не какая-то купеческая охрана и не кучка обыкновенных путешественников.

В общем, ничего худшего и выдумать невозможно.

Я оглядываюсь, но мы находимся как раз посреди луга: слишком поздно возвращаться назад и прятаться под деревьями.

Я кричу своим спутникам:

— Нужно быстро пересечь дорогу! Гони!

Новая опасность мгновенно будит рыцаря, по обыкновению клюющего носом в седле. Пришпорив коня, он скачет к дороге, за которой виднеется густой лес с низко нависшими ветками. Бок о бок с рыцарем неуклюже, как мешок, подпрыгивает в седле Янник. Я мчусь последней и подгоняю их, как только могу.

Удача не совсем оставила нас: как раз поблизости дорога делает крутой поворот. Мы уже явственно слышим звяканье сбруи и лязг оружия, но самого отряда еще не видать, а значит, и нас заметить не могут. Галопом перелетаем тракт, Чудище первым вламывается в спасительную зелень, за ним Янник. Моя лошадь уже исчезает в кустах, когда позади раздается крик.

Нас все-таки заметили.

— Гони! — ору я во все горло, но лес попался труднопроходимый, сплошной валежник и выпирающие узловатые корни: во весь опор тут не поскачешь.

Чудище подъезжает ко мне:

— Возвращайся на дорогу и мчи во всю прыть! Мы с Янником их в другую сторону уведем!

— Спятил? — кричу я в ответ, ныряя под низкий сук дерева. — Оставить раненого и калеку против большого отряда?

— Сама ты спятила! Ты хоть видела, сколько их там?

— Десятка два, если не больше. Сюда!

Мы выскакиваем на поляну. Посреди ее круг из поставленных торчком камней, громадных и древних. Некоторые так велики, что за ними вполне можно спрятаться. А то и оборону держать.

Чудище мрачно кивает Яннику на один из камней. Он прямо-таки скрипит зубами. Сперва мне кажется, что от боли, но потом я понимаю — это от ярости.

— Убирайся! — произносит он негромко, но с непререкаемой силой. — Я их задержу!

И он тянется с седла, намереваясь схватить меня, но боль в ребрах останавливает его. Он произносит:

— Бой безнадежен.

— Знаю, — отвечаю я и направляю коня в сторону камней. Меч не самое любимое мое оружие, но в данном случае за длинным клинком будет несомненное преимущество. Кого-то я уложу метательными ножами, но потом…

— Нет! — Чудище вновь пытается перехватить повод моего коня, но промахивается и чуть не падает наземь. — Я не потерплю, чтобы тебя убили у меня на глазах!

Глаза у него горят, как угли. От ярости? Да, но я вижу в них еще и страх. Страх за меня.

Вот только его забот мне и не хватало для полного счастья! К тому же я не собираюсь их принимать. Только не от него: я не брошу брата Элизы, как бросила ее саму. Я отвечаю:

— А я не потерплю, чтобы тебя убили снова!

И в это время на поляну выскакивают люди д'Альбрэ. Видя, что деваться нам некуда, Чудище правой рукой вытаскивает меч из ножен за спиной, тогда как левая смыкается на топорище:

— Я не позволю им схватить тебя живую.

Из всего, что он тут мне наговорил, эти слова — единственное по-настоящему весомое утешение.

— А я не позволю им схватить тебя. — Голос едва повинуется мне: в горле застрял какой-то непривычный комок.

Чудище улыбается широченной и совершенно безумной улыбкой. Наши преследователи выезжают на поляну, их лошади взрывают копытами мох и лесную траву.

Янник кладет начало сражению: по обыкновению метко запускает камень, чтобы поразить одного из передовых прямо в висок. Я вскидываю арбалет и всаживаю болт между глаз предводителю. Он еще не вывалился из седла, когда я, бросив арбалет, хватаюсь за метательные ножи. Чудище располагается у большого камня, чтобы обезопасить себе спину, и поднимается в стременах, готовый по достоинству встретить спешащих к нему врагов.

Первые три моих ножа успешно находят своих жертв, но я все отчетливей понимаю, насколько неравны силы. Я тянусь к мечу, висящему при седле, но прежде, чем успеваю его обнажить, один из нападающих замахивается на меня. Я резко отклоняюсь влево, и он не попадает. Тут же слышится знакомое «чпок», и вместо нового замаха он, обмякнув, падает лицом в гриву коня. «Спасибо!» — мысленно благодарю я маленького оруженосца и… замечаю стрелу, торчащую между лопатками у воина. Значит, это не Янник. У него нет ни лука, ни арбалета.

Мне, впрочем, некогда высматривать неведомого стрелка: я выдергиваю из ножен меч. С полдюжины врагов теснят Чудище к камню. Его правая рука без устали наносит удар за ударом, но левая едва справляется с топором. Я пришпориваю коня и спешу ему на выручку, готовясь к рукопашной. Мой колющий удар неловок и некрасив, но цели тем не менее достигает.

Но вот незадача — лошадь сраженного воина бросается в сторону, унося умирающего и мой меч вместе с ним. Ох, проклятье! Я выхватываю два последних кинжала, спрятанные на запястьях. Нахожу взглядом Чудище… Что мне делать — напасть на врагов или приберечь маленькие клинки для рыцаря и для себя?

Пока я колеблюсь, из-за деревьев градом сыплются стрелы. Я невольно напрягаюсь в ожидании смертельного удара… Пятеро воинов д'Альбрэ разворачиваются навстречу новому врагу. Следует новый залп, и все кругом нас — подлесок и едва ли не сами камни — прямо-таки оживает, открывая взору существ родом из старинных легенд. Или, быть может, демонов, выскочивших прямиком из ада.

Они темнокожие и донельзя странные. У одного кожаный нос. У другого одна рука вроде как деревянная. У третьего половина лица словно бы оплавилась и стекла… Но, невзирая на явные увечья, лесные люди весьма проворно расправляются с уцелевшими воинами д'Альбрэ. Не зная жалости, стаскивают их с коней и кого приканчивают остро наточенными ножами, кому просто сворачивают шею.

Спустя всего несколько мгновений все ратники д'Альбрэ лежат мертвые, а нас берут в кольцо незнакомцы.

ГЛАВА 22

Чудище вскидывает окровавленный меч, но короткое слово, произнесенное человеком с кожаным носом, удерживает его руку. Рыцарь поднимает взгляд к ветвям, нависшим над нашими головами. Там засело не менее дюжины стрелков, и они целятся в нас.

Мы настороженно глядим друг на друга.

Кожаный Нос шагает вперед. Он невелик ростом и жилист, на нем темного цвета рубашка, залатанные штаны и кожаная куртка. Когда он выходит из лесной тени, я понимаю, что ошиблась с цветом его кожи. Он просто вымазан грязью. Нет, опять неправильно, это пыль, а может, зола. Он подходит еще ближе, и я вижу, что на груди у него, на кожаном ремешке, висит желудь. Наконец-то все ясно! Перед нами легендарные углежоги — таинственный народ, что живет глубоко в лесах, промышляет изготовлением древесного угля и, по слухам, поклоняется Темной Матери.

Все новые и новые углежоги появляются из укрытий, производя шума не больше, чем ветерок в листве. Всего их около двадцати, считая стрелков на деревьях. Я поглядываю на Чудище. Из этого кольца нам точно не вырваться.

Рыцарь с немалым усилием выпрямляется в седле.

— Мы никому не желаем зла, — говорит он. — Хотим лишь войти в этот лес по праву, дарованному святым Циссонием и во имя святой Матроны.

Смелое начало. И весьма умное. Святая, известная как Темная Матрона, господствующей Церковью не признается, равно как и девять Ее собратьев-Богов, но воззвать к их покровительству — дело вполне безобидное.

Один из углежогов, худенький малый с острыми, как клинки, носом и подбородком, сплевывает в опавшие листья:

— Почему бы вам не провести ночь в гостинице, как обычно делают горожане?

— Потому, что множество людей злобно преследуют нас, как вы сами только что видели.

Пока Чудище говорит, другой углежог, нескладный парнишка, сплошные локти и коленки, бочком подбирается к вожаку и что-то шепчет ему на ухо. Кожаный Нос кивает, и его взгляд становится пристальным.

— Назовись, — требует он.

— Я Бенабик из Вароха.

Тот, что шептал на ухо вожаку, с довольным видом кивает. «Чудище… Чудище…» — шепчутся углежоги. Даже этих отверженных не минули слухи о его подвигах.

— От кого же, — следует новый вопрос, — скрывается могучий воитель?

— От французов, — отвечает рыцарь. — И от тех, кто им помогает. Мне нужно немного времени, чтобы выздороветь и снова сойтись с ними в честном бою.

Я слушаю, затаив дыхание. Углежоги, подобно большинству бретонцев, терпеть не могут французов, а зря ли говорят, что враг моего врага — мой друг?

Один из мужчин постарше, тот, что с деревянной рукой, толкает носком башмака мертвое тело:

— Эти люди — не французы.

— Верно, — говорит Чудище. — Это предатели, отошедшие от герцогини и обратившиеся против собственного народа. — И он дарит углежогам свою улыбку, полную заразительного безумия. — Всем найдется место в войне против французов, и вам среди прочих, если вы того пожелаете! Я, к примеру, почел бы за честь биться плечом к плечу со столь искусными воинами!

Повисает такая долгая пауза, что я понимаю: эти люди далеко не каждый день получают подобные приглашения.

— Что нам до этой войны? — высказывается узколицый, но вожак жестом велит ему замолчать.

Чудище улыбается:

— А как же удовольствие намять холку французам?

Для него любая битва бесценна уже сама по себе.

Вожак поднимает руку и чешет кожаный нос, заставляя меня думать, что обзавелся им совсем недавно.

— Вам дозволяется переночевать в этом лесу, но лишь под нашим присмотром, — выносит он решение. — Следуйте за нами.

Он машет остальным, и дюжина его людей становится по сторонам.

Углежоги в довольно жутком молчании ведут нас в глубину чащи. Копыта почти неслышно ступают по палой листве, толстым слоем устилающей землю. Долговязый парнишка все не может оторвать от меня глаз. Я оборачиваюсь и ловлю его взгляд, и он жарко краснеет до самых корней волос.

Деревья здесь очень старые, прямо-таки древние и толстые, с кривыми стволами; они напоминают старцев, сгибающихся под тяжестью прожитых лет. До заката еще далеко, но под пологом густых ветвей царят вечные сумерки.

Наконец мы добираемся до обширной прогалины, на которой вкруговую расположено штук шесть земляных холмиков, каждый с небольшой дом величиной. Из отверстий наверху вырывается дым; поблизости хлопочут люди. Между холмиками виднеются шалаши из веток, покрытых растянутыми шкурами. Там и сям горят костры, на них что-то готовят очень скромно одетые женщины, рядом играют чумазые ребятишки.

При нашем появлении лесной народец бросает все прочие дела, люди смотрят только на нас. Самая младшая девочка прячется за мать и запихивает в рот пальцы.

Предводитель — зовут его, как выяснилось, Эрван — указывает нам на вырубку подальше от дымящихся холмиков:

— Располагайтесь там.

Потом они пристально наблюдают, как мы с Янником спешиваемся, привязываем коней и сообща снимаем с седла Чудище.

Он дышит часто и неглубоко. Я тихо спрашиваю:

— Тебя опять ранили?

— Нет, — отвечает рыцарь и не может сдержать громкого стона.

К тому времени, когда Чудище оказывается на земле, о его состоянии уже знает весь лагерь. Мы с Янником отводим его на несколько шагов в сторонку, но тут он останавливается.

— Устроимся прямо здесь, — бормочет рыцарь сквозь зубы и хватается за ближайшее дерево, чтобы не рухнуть врастяжку.

— Этот может и до утра не дожить, — бормочет Деревянная Рука, и я готова голову ему оторвать.

— Не слушайте Граелона, госпожа, — вступается нескладный юнец. — Он у нас… просто вот такой. — Парень проказливо косится на старика, потом наклоняется к моему уху. — Он и раньше таким был, еще до того, как руку себе сжег.

По-моему, этот парнишка — само очарование.

— А меня, госпожа, зовут Винног. К вашим услугам.

— Больно ты ей нужен, — бормочет кто-то.

Не обращая внимания на колкость, я одариваю Виннога самой чарующей улыбкой из своего арсенала:

— Спасибо тебе!

И вновь склоняюсь над Чудищем. Как же хочется с криками «Кыш! Кыш!» разогнать столпившихся зевак! Однако нельзя: это была бы не слишком справедливая плата за гостеприимство… Довольно скудное гостеприимство, если уж на то пошло, но тем не менее.

Потом я чувствую движение за спиной и улавливаю биение одинокого сердца. Еще не вполне доверяя углежогам, резко оборачиваюсь и при этом бросаю руку к ножнам на запястье.

Незнакомка замирает, покорно опуская глаза. Платье на ней темно-коричневое, на голове, как и у всех прочих здешних женщин, плотно повязан чепец. В руках мешочек.

— Это для его ран, — произносит она. — Должно помочь.

Чуть помедлив, я принимаю мешочек и заглядываю внутрь:

— Что здесь?

— Перетертая дубовая кора, чтобы выгнать заразу. И жженая змеиная кожа для быстрого заживления.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

Она вскидывает глаза и сразу их опускает:

— Малина.

— Спасибо, — искренне благодарю я.

Для меня важна любая малость, чтобы раны не прикончили Чудище до его приезда в Ренн.

— Тебе помочь? — робко спрашивает Малина.

Чудищу вряд ли понравится, если его слабость будет выставлена на всеобщее обозрение, но я почитаю за благо принять предложение Малины, ведь это некоторым образом сблизит нас.

— Конечно, благодарю тебя! Не найдется ли горячей водички?

Кивнув, она убегает за кипятком. Я между тем сперва обнюхиваю, потом и на вкус пробую ее порошки, убеждаясь, что раненому от них не будет вреда.

— А я не шутил, когда приглашал их в войско, — рокочет Чудище. — Ты же видела, до чего свирепый народ! С непредсказуемыми боевыми приемами! — Он обрадован и взволнован, точно оруженосец, получивший первый в своей жизни меч. — Союзники из них будут что надо!

— Ага, только в спину пырнут, того и гляди, — ворчу я. — Раньше считалось, что это люди ненадежные, сосредоточенные только на выгодах для своего клана.

Чудище отвечает, подумав:

— Они вправду держатся за свой клан, но насчет ненадежности не согласен.

В это время возвращается Малина, и мы вынуждены прервать разговор. Вдвоем с женщиной мы занимаемся ранами Чудища. Он лежит смирно, притворяясь, что дремлет, но на скулах время от времени вздуваются желваки. Как раз когда мы довершаем последнюю повязку, поспевает ужин, и, к моему удивлению, нас приглашают за стол. Стало быть, мы здесь не пленники, а, скорее, гости. Решив упрочить наше положение, я беру головку сыра и двух жареных кур из запасов, которыми снабдила нас Бетт, и выкладываю на общий стол.

Углежоги переглядываются, пораженные столь неожиданной щедростью, и, садясь есть, я понимаю, в чем дело. Главным блюдом у них какое-то клейкое месиво — надо думать, из желудей. Отправив в рот пробную ложку, я невольно вспоминаю, как поначалу называла монастырские яства помоями для свиней. И как сестра Томина собиралась насильно запихивать еду мне в глотку.

В горле возникает комок. Нет, не из-за липкой каши, всему виной болезненная тоска по дому. Как бы я поначалу ни бунтовала в монастыре, обитель была самым уютным и безопасным местом, где я когда-либо жила. До чего же я скучаю по Исмэй и Аннит! Во уж и не думала, что мне будет их до такой степени недоставать.

Янник размеренно закидывает желудевое пюре в безъязыкий рот. Чудище, сидящий подле меня, тоже ест с большим аппетитом.

— Нравится? — спрашиваю я украдкой.

— Нет, — отвечает он так же тихо. — Но я не намерен оскорблять их гостеприимство.

Говоря так, он со значением поглядывает на мою почти нетронутую миску. И я сосредотачиваюсь на том, чтобы съесть все, пока не остыло.

И вот с ужином покончено, но углежоги не спешат расходиться от костра. Иные что-то бормочут себе под нос, но большинство просто пялятся на нас. Потом мальчишка приносит маленькую деревянную флейту и наигрывает негромкую, но прилипчивую мелодию. Эрван откидывается спиной к валуну, складывает на груди руки и смотрит на нас в мерцающем свете огня.

— Расскажите о войне с французами, — говорит он.

Чудище отпивает неведомого вина, которым нас угостили. Лично я думаю, это забродившая роса с древесной листвы.

— Наша юная герцогиня, — начинает он, — находится в двойной осаде: как изнутри, так и извне. После кончины ее батюшки французы надумали провозгласить себя ее опекунами. Конечно, она лишь рассмеялась им в длинноносые физиономии. — Он вновь прикладывается к кружке. — Ну да вы же знаете лягушатников: эти просто так не отступятся! Им известно, что она очень молода и неопытна, а кроме того, не просватана. Вот и возомнили, что наша страна — спелая груша на ветке: бери и срывай, был бы только предлог!

Эрвана нисколько не впечатляет такое начало.

— Что в этом для нас, чтобы мы воевать пошли?

— Свобода от самоуправства французов, — просто отвечает рыцарь.

Однако привыкшим к осмотрительности углежогам требуются доводы поубедительнее.

— Сохранение вашего образа жизни, — произношу я, и все взгляды устремляются на меня. — Мы, бретонцы, по крайней мере, привыкли уважать ваше право на пользование чащобами. От французов этого ждать не приходится. Они тотчас же присвоят каждое дерево в ваших лесах, и вам придется втридорога выкупать все то, что сегодня получаете даром.

Несколько мгновений Эрван молча переваривает услышанное, потом вылаивает хриплый смешок и сгибается пополам, упираясь руками в колени.

— Свобода, говорите? Свобода жить в лесу, точно изгои какие? Свобода продавать свой уголь людям, которые притворяются, будто нас и на свете-то нет, а уголь к порогу им доставляют корриганы из сказок?

Чудище принимает этот наскок совершенно спокойно:

— Французы не станут уважать ваше древнее право. Не будет вам при них ни комлей, ни веток. Во Франции лесное дело не наследуется, а покупается за звонкую монету. Да, вашу жизнь легкой не назовешь, но я всегда думал, что вы сами ее выбрали. Последовали в изгнание за своим Богом…

Углежоги беспокойно ерзают. Эрван отводит взгляд от лица Чудища и устремляет его в глубины огня:

— Вот вы, господин рыцарь, о выборе рассуждаете. Слово-то какое смешное! Его сделал за нас отец наших отцов, так ведь? И сколько нам с этим выбором жить? — Он оглядывается на ребятишек, тесной грудой спящих под накинутыми одеялами, и голос смягчается. — А им?

Я спрашиваю:

— А чего бы вы хотели взамен?

Вопрос удивляет его, но вперед предводителя отвечает Малина:

— Чтобы люди не перешептывались, когда мы приходим в деревню. Чтобы при виде нас тайком не творили знак, отвращающий зло. Чтобы не прогоняли с ярмарки, куда мы приезжаем за гребнем для дочки или за новым колесом к телеге.

Она с вызовом глядит на меня, гордо подняв голову.

— Уважение, — говорю я. — Вы хотите уважения вместо неприятия и оскорблений.

Наши взгляды встречаются. Как же мы с ней в это мгновение понимаем друг дружку! Потом она согласно кивает:

— Именно так.

— Быть может, если люди увидят, как вы вступаетесь за герцогиню, а стало быть, за страну, они изменят свое отношение к вам, — говорит Чудище.

— Навряд ли, — ворчит непреклонный Гаелон. — Поляжем ни за что.

— Деяний без риска не бывает, — замечает Чудище. — И даже если совсем ничего не делать, все равно можно понести потери.

Он обводит взглядом собравшихся у огня. Очень многие среди них в той или иной степени искалечены работой возле угольных ям.

— Расскажите мне о Темной Матроне, — тихо прошу я. Пускай у них в голове покрепче уляжется услышанное от Чудища. — Я так мало знаю о Ней…

Эрван фыркает:

— Это потому, что Церковь не приемлет Ее.

— Говорят, — подхватывает Малина, — когда у святой Матроны и девяти Ее собратьев недостает сил подсобить тебе в час нужды, можно обратиться к Темной, или Тайной, Матери. Ибо Она исполнена ярости и любви и особо благоволит падшим, увечным и раненым, равно как и отверженным. Она правит там, где жизнь пробивается сквозь тьму и распад. Первый зеленый росток на лесной гари, куча остывшей золы, в которой теплится последний живой уголек, крохотные существа, зародившиеся в помойке, — вот подданные Ее. Потому-то Церковь и не пригласила Ее в свое лоно. Христу с Его обещанием воскрешения соперницы не нужны!

Малина поглаживает желудь, который носит на шее.

— Мрачнейшие часы ночи перед самым рассветом — вот время Ее. Мгновение, когда утрачивается последний проблеск надежды… а ты дерзаешь надеяться, несмотря ни на что. Вот слава Темной Матроны! Ибо это Она даровала нам уголь. Некогда, будучи простыми жителями леса, мы не уследили за огнем, и вся чаща заполыхала. Много дней длился страшный пожар, пока не сгорели все кусты и деревья и даже вся трава до последнего стебелька. Остались только пыль да зола… Так нам вначале казалось. Но среди золы нашлись куски древесины, которые сгорели не до конца; они сохранили жар пламени. То был древесный уголь — Ее дар, обеспечивший нам новую жизнь!

Малина отрывает взгляд от огня, наши глаза снова встречаются.

— Вот поэтому мы до сих пор чтим Ее. Ту, что позаботилась о нас в час беды и на пепелище подарила надежду.

Воцаряется тишина. Только слышно, как трещат поленья в костровой яме. Не знаю уж почему, но меня не оставляет равнодушной мысль, что жизнь и надежда способны возникнуть среди тьмы и гниения. Прежде я о таком даже не помышляла.

И я вдруг спрашиваю:

— А что, если это еще один шанс, который Она дарует вам?

Малина изумленно моргает.

— Вы ведь вконец потеряли надежду добиться от других людей уважения и приязни. Но кто-то же привел нас сюда, чтобы мы предложили вам попытаться?

Чудище наклоняется вперед:

— На священников мы не можем повлиять, но вот людские суждения — совсем другое дело. А это сила, с которой приходится считаться даже Церкви. И я спрашиваю: вы с нами?

Взгляды скрещиваются над огнем. Чудище смотрит с вызовом, но по-доброму. Эрван полон сомнений и невысказанных вопросов. Прежде чем один или другой успевает заговорить снова, подает голос Малина:

— А давайте посоветуемся с Братом Дубом!

Угольщики вполголоса выражают согласие. Потом, разогнув скрипучие колени, поднимается и выходит к огню глубокий старик. Дрожащие узловатые пальцы развязывают поясной кошель, извлекая неправильной формы комок. Сперва я принимаю этот ком за большой темный гриб, а когда на него падает свет пламени, я вижу, что это дубовый нарост.

Старец бережно кладет его на камень возле огня и вытаскивает из-за пояса маленький топорик. Закрыв глаза, он проносит топорик над огнем, шепча молитву на каком-то древнем, совершенно непонятном мне языке. Угольщики бормочут, повторяя за ним каждое слово. Завершив молитву, дед заносит топор и с неожиданной силой раскалывает нарост.

И я с удивлением вижу белого червячка, копошащегося в обломках. Еще мгновение, и существо, принятое мною за червячка, расправляет крылышки и улетает.

Старец озирает круг обращенных к нему лиц.

— Темная Мать, — возвещает он, — велит нам сражаться.

Вот так все и решилось.


Мы уезжаем с первыми лучами рассвета. Нас сопровождает небольшой отряд угольщиков. Так уж совпало, что они как раз подготовили груз древесного угля для кузнецов Ренна. Я поменялась одеждой с одной из их женщин. Чудище сидит на задке телеги, изображая деревенского дурня. Что до Янника, то он и так выглядит среди угольщиков как родной.

Вот уж где нас даже д'Альбрэ, с его вечной подозрительностью, не станет искать!

ГЛАВА 23

Хоть Чудище прежде и клялся, что езда в телеге превратит его в отбивную, он преспокойно добрался до самого Ренна на задах одной из трех угольщицких повозок. За это время мимо нас дважды проезжали люди д'Альбрэ, но едва удостаивали углежогов взглядом, а о том, чтобы обыскивать, и речи не шло.

Самое же главное — к тому моменту, когда впереди показались городские стены, рыцарю в самом деле стало лучше. То ли отдых повлиял так благотворно, то ли травы, подаренные Малиной, — кто знает?

Когда мы подъезжаем к воротам, колокола собора созывают прихожан к вечерней молитве. Не то чтобы я помнила в лицо всех до единого людей д'Альбрэ, но все равно сверлю взглядом и стражников при воротах, и каждого человека в толпе. Я не обращаю внимания ни на разболтанную походку горожанина, ни на четкий, уверенный шаг воина — это мелочи, а нужно смотреть глубже. Если я могу надеть чужую личину, то и другой на это способен.

Я все еще не верю, что нам удалось совершить невозможное. Подумать только — мы сбежали из замка д'Альбрэ и сорвали все попытки пленить нас!

Чудище наотрез отказывается въехать в город на телеге угольщика, и мы останавливаемся, чтобы он мог, как положено рыцарю, сесть в боевое седло. «Скорей! Скорей! Скорей!» — жужжит осиный рой в моей голове, а между лопатками начинается невыносимый зуд. Усилиями четырех кряхтящих мужчин исполин наконец водворяется на коня. Недолго осталось, говорю я себе. Очень, очень скоро я сложу с себя ответственность за него. Пускай этим пентюхом занимается кто-нибудь другой, у кого это получится лучше!

Почему-то эта мысль больше не греет меня.

Возле самых ворот мое беспокойство достигает предела. Мы все с головы до ног черны от угольной пыли, она делает нас неузнаваемыми, но что может скрыть рост и гордую осанку Чудища?

— Ссутулься хоть немножко, — безнадежно советую я.

Он с насмешкой глядит на меня, но, как ни странно, решает уважить просьбу и старательно горбится в седле. Потом спрашивает:

— Зачем?

Я отвечаю:

— Такого, как ты, поди спрячь. А чем позже станет известно о твоем прибытии, тем и лучше. Хорошо бы д'Альбрэ и его прихвостни подольше не догадывались о том, что ты уже в Ренне.

И вот мы уже у сторожки привратника. Эрван уведомляет воинов, что привез груз древесного угля, и его пропускают без дальнейших расспросов. Один из охранников вскидывает на рыцаря настороженный взгляд, но, правду сказать, после пребывания в казематах д'Альбрэ и мучительного путешествия роль деревенского простачка дается нашему израненному исполину куда как легко.

Когда мы оказываемся на городской улице, у меня вырывается вздох облегчения, а перенапряженные до судорог мышцы начинают расслабляться. Теперь между нами и д'Альбрэ двадцать лиг расстояния, двенадцать футовой высоты городская стена и весь гарнизон Ренна!

Подобно мне, город полон радости и веселья. Ренн так и упивается собственной важностью, ведь сама герцогиня выбрала его местом своего обитания; меня же пьянит ощущение успешно завершенного дела. Однако к ликованию подмешивается и опаска. Горожане этак косо, оценивающе поглядывают на новоприбывших.

Мы до самой последней возможности не расстаемся с угольщиками. Вместе проезжаем квартал кожевников, расположившихся со своими зловонными чанами ниже по течению реки, потом сворачиваем на улицу, что ведет к городским кузницам. Их горны потребляют достаточно угля, чтобы лесной народ кормился с этого всю зиму. Здесь мы оставляем своих новых друзей. Напоследок рыцарь обещает непременно известить их, когда переговорит с герцогиней и ее советниками и его намерение вовлечь угольщиков в схватку с французами будет одобрено.

После этого уже втроем мы пробираемся в более зажиточную часть города. По ходу дела я стаскиваю с головы слишком узнаваемый чепец жены углежога и расчесываю пальцами волосы. Снимаю с плеч шаль, ищу на ней уголок почище и оттираю лицо. Теперь могу сойти за служанку, более-менее миловидную, только очень неряшливую.

Ко дворцу мы приближаемся уже в сумерках, и стража как раз зажигает факелы. Да, здесь не Геранд, где люди посещали дворец совершенно свободно. Охранники у дверей учиняют подробный расспрос всякому желающему войти.

— Это что-то новенькое, — говорит Чудище.

— Ну хоть кто-то следит за безопасностью герцогини, — отзываюсь я. Для меня эта бдительность — еще один барьер между герцогиней и подсылами д'Альбрэ. Пока остановишься, пока назовешься, глядишь, и разоблачат! Подумав, я добавляю: — Только вряд ли нас в таком виде допустят прямиком к государыне. Начнут выяснять, кто мы да откуда. А я не хотела бы, чтобы эти люди про тебя узнали.

Чудище прекращает смахивать с лица черную пыль.

— Ты им не доверяешь?

— Вернее будет сказать, что я не доверяю никому… Знаешь, я вот думаю, может, Исмэй еще состоит при государыне? Я бы попробовала ей весточку передать.

Рыцарь смотрит на стражников:

— Так они и пустили тебя к Исмэй, даже если она во дворце.

Я недовольно морщусь, потому что он прав.

Подумав немного, Чудище достает из-за пазухи ладанку и что-то вынимает оттуда:

— Вот, держи. — Он вручает мне брошку, серебряный дубовый лист святого Камула. — Думаю, Исмэй это узнает. А если не она, то капитан Дюнуа уж наверняка. Ну и стражники тоже. Они должны с честью принять всякого, кто покажет им такой символ.

Зажав брошку в кулаке, я спрыгиваю с седла и оставляю Чудище с Янником присматривать за конями. Подойдя ко входу во дворец, терпеливо жду, пока охранник не закончит расспрашивать какого-то горожанина, явившегося к канцлеру с жалобами на недавно введенные налоги. Обывателю дают от ворот поворот: канцлер занят делами поважнее, ему город надо оборонять от французов.

И вот я оказываюсь лицом к лицу со стражником.

Он хмурится при виде моей нищенской и вдобавок грязной одежды. Невзирая на это, я одариваю его самой соблазнительной улыбкой. Он моргает, и выражение лица немного смягчается.

— Чего тебе? — спрашивает он. — Если подумываешь устроиться судомойкой, то кухни с другой стороны.

Я поглядываю на бездельников-пажей, торчащих у самого порога за дверью.

— Нужно кое-что передать одной из фрейлин.

К нам подходит другой стражник.

— Да какие у тебя могут быть дела с фрейлиной герцогини? — спрашивает он таким тоном, словно я произнесла нечто невероятно смешное.

Для пользы дела решаю подпустить немного тумана:

— Исмэй Рьенн не простая фрейлина. Передайте ей вот это, а на словах — чтобы подошла сюда как можно скорее.

Не возьмусь сказать, что больше интригует их: упоминание об Исмэй или серебряный листок Чудища. Как бы то ни было, стражник берет брошку, вручает ее одному из пажей и вполголоса отдает распоряжение. Мальчишка уносится прочь, я же располагаюсь ждать возле стеночки, стараясь выглядеть персоной важной, но вполне безобидной, — сочетание на удивление трудное. Спустя некоторое время стражник все же решает, что своевольного броска внутрь я предпринимать не намерена, и перестает за мной усиленно наблюдать.

Откинувшись затылком к стене, я полностью отдаюсь ощущению торжества… Чудище жив. И мы в безопасности — едва ли во всем герцогстве найдется более защищенное место. Аббатиса засела в обители на другом крае страны, о моем появлении в Ренне она узнает, только если ей сообщат. До тех пор ей не отправить меня на новое задание. Значит, выдалась передышка и я смогу подумать о том, чем бы мне хотелось заняться в дальнейшем.

Мир вдруг кажется бескрайним, полным возможностей и свободы.

И еще то обстоятельство, что ни одна душа во всем Ренне не знает, кто я на самом деле такая. Мои тайны будут надежно сохранены.

Из коридора доносятся голоса приближающихся людей. Я тотчас отставляю блаженные мысли и пододвигаюсь ко входу.

— Нет, нельзя его убивать, это же кузен герцогини, — с сожалением произносит мужской голос.

— Значит, тем больше причин не доверять ему, — откликается женщина.

Это Исмэй! Мою радость и облегчение невозможно передать никакими словами!

А она продолжает:

— Случись что-нибудь с герцогиней, он окажется наследником. И к тому же он весь минувший год гостил у регентши Франции. Почем знать, кому на самом деле принадлежит его верность?

— Он там в плену был! — раздраженно настаивает мужчина.

— Ну нет бы с советниками остаться, — обиженно произносит Исмэй. — Послание было для меня, а ты тут зачем?

Я невольно улыбаюсь. В этих словах вся Исмэй.

— Затем, что нам передали знак святого Камула, которому служу я, а не ты.

Тут Исмэй со спутником выходят из-за угла и направляются к стражнику.

— Где ты взял это? — спрашивает вельможа.

Он рослый, темноволосый, определенно очень сильный, и выправка у него воинская.

Стражник тычет в мою сторону пальцем. Мужчина резко оборачивается, пригвождая меня взглядом серых глаз, холодным и твердым, точно камень у меня за спиной.

Вот он делает ко мне шаг.

— Ты еще кто? — спрашивает он негромко и очень сердито.

Я открываю рот для ответа, но Исмэй отпихивает грозного спутника:

— Вот что, Дюваль, сообщение было для ме… Ой! Сибелла!

Она бросается ко мне и обеими руками прижимает к самому сердцу. Я тоже крепко обнимаю ее… и больше всего в этот миг мне хочется разреветься у нее на плече. Она живая. Настоящая. И она здесь, рядом со мной. Очень долгое мгновение мне ничего другого не требуется. Только знакомые руки, заключившие меня в свое кольцо.

Наконец Исмэй бережно отстраняется:

— Неужели это действительно ты?

Я пытаюсь улыбнуться. Улыбка получается донельзя кривая.

— Я. Наяву и во плоти.

— Откуда листок? — прямо-таки излучая нетерпение, спрашивает спутник Исмэй.

Брошь Чудища зажата у него в кулаке. Исмэй назвала его Дювалем, стало быть, это незаконнорожденный брат герцогини.

— Я вам кое-что привезла. Во-он там… — И я киваю в том направлении, где, сидя на лошадях, дожидаются Чудище и Янник.

Лицо Дюваля озаряется точно такой же радостью, как у Исмэй при виде меня. Он хочет броситься к другу, но я ловлю его за руку.

— Он тяжело ранен, — объясняю я. — Если снимете с седла, придется на носилках нести. Надо, чтобы все было проделано тихо. Кроме того, у меня куча новостей, и все одна другой хуже.

Дюваль понимающе хмурится и отдает распоряжение страже организовать помощь да поменьше болтать языками. Потом наконец-то бежит приветствовать друга.

— Ты сделала это! — возбужденно шепчет Исмэй. — Освободила его! Я не сомневалась, что ты сможешь!

Я удивленно смотрю на нее:

— Так ты знала о моем задании?

Она хватает меня за руки:

— Не только знала, я это и придумала! Просто не нашла другого способа выдернуть тебя оттуда. Когда мы сталкивались в Геранде, я всякий раз боялась за твою жизнь… и за рассудок тоже. А теперь ты наконец здесь, и глаза совсем не такие, как тогда. Безумие наконец отступило.

Я просто не знаю, расцеловать ее за то, что вытащила меня из дома д'Альбрэ, или затрещину влепить за все те беды, что ее блистательная идея на меня навлекла. Однако в самом главном она не ошиблась. Я больше не чувствую себя на грани помешательства.

Исмэй берет меня под руку, и мы идем к нашим друзьям.

— Никогда не прощу матушке настоятельнице, что она отправила тебя к д'Альбрэ, — говорит моя названая сестра. — Это же все равно что прямиком в преисподнюю!

Я ощущаю прикосновение паники, но она сразу же отступает. Тайна моей истинной личности неизвестна даже Исмэй — при всей нашей близости. Я согласно киваю… От дальнейшей беседы на небезопасную тему меня спасает восторженный рев Чудища.

— Во имя всех святых! — восклицает рыцарь. — Ты живой! Да как такое возможно?

— Примерно такое же чудо позволило тебе въехать сюда на коне, великанище, — отвечает Дюваль.

Тут нам с Исмэй приходится резво отскочить в сторону. Мимо пробегает добрый десяток воинов, они тащат пустые носилки. Исмэй указывает им на Дюваля с Чудищем.

— Идем, — говорю я и, выпустив ее руку, бегу вслед за носилками. — Надо объяснить им, как с Чудищем обращаться.

Тот уже успел расшуметься, доказывая, что совершенно здоров. Я быстро сообщаю Дювалю о его горячке и о том, что он едва может ступать на увечную ногу.

— Отвезем его в монастырь к сестрам святой Бригантин, — посовещавшись со своими людьми, отвечает он. — Если кто и справится с его ранами, так это монашки.

Он смотрит на меня так, что я понимаю: в самом скором времени не миновать подробнейших расспросов. Потом поворачивается к Чудищу и дает указания помощникам.

Однако спустить наземь почти беспомощного человека в двадцать стоунов весом оказывается очень нелегкой задачей. Чудище белеет, скрипит зубами и напоминает Дювалю, что он все-таки не мешок с луком. В итоге рука одного из стражников соскальзывает, испуганная лошадь принимает в сторону, Чудище ударяется раненой ногой и теряет сознание.

Я вздыхаю.

— Это у него вроде как в привычку вошло, — вполголоса сообщаю остальным. — Хотя, может, оно и к лучшему.

И я жестом предлагаю Яннику спешиться, чтобы наконец показать этим олухам в шлемах, как снять рыцаря с лошади и по ходу дела не прикончить его.


Дюваль явно разрывается между необходимостью позаботиться о друге и своими обязанностями при дворе сестры. Делать нечего, я заверяю его, что Янник вполне способен исполнить все необходимое. Дюваль строго объясняет своим людям, что именно им следует сказать бригантинкам, и сам обещает незамедлительно прибыть в монастырь. Потом поворачивается ко мне.

— Идем, — говорит он. — Мы должны знать во всех подробностях, что с вами произошло.

— Конечно, господин мой.

Мне и самой очень хочется наконец выложить все, что узнала. Я несла в себе эти сведения, точно горячий уголь, постепенно сжигавший мое нутро. Пора уже от него освободиться!

Исмэй вновь берет меня под руку, и мы следуем за Дювалем к дворцовым дверям.

Я тихо спрашиваю:

— Куда он нас ведет?

— В покои герцогини, — отвечает Исмэй. — Государыня как раз держит совет с приближенными.

— В такой поздний час?

Исмэй сразу грустнеет:

— Боюсь, она вынуждена заниматься делами и ночью и днем.

— А верить-то им можно, этим приближенным?

В самом деле, маршал Рье и мадам Динан считались ближайшими сподвижниками, едва ли не опекунами герцогини, но после того, как эти двое показали свою истинную суть, я не склонна доверять уже никому.

Исмэй морщится.

— Да, — говорит она. — По этой причине у государыни так мало доверенных лиц.

Дюваль ведет нас лабиринтом дворцовых залов и коридоров. Я пытаюсь приспособиться к разноголосице сердцебиений. Для моего восприятия все выглядит так, словно сто менестрелей взялись невпопад стучать в свои барабаны.

А еще я приглядываюсь к лицам людей, которых мы минуем в пути, — слуг, придворных, даже пажей — в попытке определить основные качества каждого человека.

В конце концов Дюваль приводит нас в небольшую комнату с двумя стражниками при входе. Герцогиня стоит в обществе троих мужчин. Все они рассматривают карту, разложенную на обширном столе. Одежда одного из мужчин забита дорожной пылью, явно он только что прибыл. На втором епископское облачение, он торчит подле герцогини — этакая толстая пурпурная жаба. Третий, серьезный и стройный, морщит лоб в глубоком раздумье.

Я ни с кем из них не знакома. Это очень хорошо: стало быть, и они не знают меня.

Я и герцогиню-то впервые вижу вблизи. Она невысокого роста, очень молода, с благородным высоким лбом и безупречной кожей. Ей всего тринадцать лет от роду, но в ней чувствуется нечто царственное, внушающее почтение.

На звук наших шагов все присутствующие вопросительно поднимают глаза.

Улыбка преображает суровое лицо Дюваля.

— Чудище здесь, — перво-наперво объявляет он. — В Ренне!

Герцогиня молитвенно складывает ладошки и закрывает глаза, юное лицо озаряется радостью.

— Хвала Всевышнему! — произносит она.

— Вообще-то, благодарить нужно святого Мортейна, — сухо произносит Дюваль. — Ибо это под Его рукой Чудище прибыл сюда.

Он кивает в мою сторону, и все взгляды обращаются на меня.

— Да пребудет моя вечная благодарность с тобой и твоим святым, — говорит герцогиня.

Я отдаю глубокий поклон:

— Рада была послужить вашей светлости. Правда, осмелюсь заметить, я доставила вам не только благородного рыцаря, но и крайне важные сведения, касающиеся д'Альбрэ и его планов.

— Ты хочешь сказать, этот человек не удовольствовался тем, что украл мой город и уселся в нем, как курица в гнезде?

— Увы, нет, ваша светлость. Непосредственно сейчас он занят исполнением сразу нескольких замыслов и от каждого ждет богатых плодов.

По-медвежьи коренастый человек справа от герцогини делает приглашающий жест:

— Будь добра, поделись с нами тем, что узнала!

— Граф д'Альбрэ, маршал Рье и мадам Динан правят городом к своей выгоде, — начинаю я. — Многие жители Нанта продолжают хранить верность вашей светлости, но граф д'Альбрэ всячески старается их… разубедить.

— Погоди-погоди! Начни с самого начала. Как вообще он захватил власть в городе, который должны были удерживать наши верные сторонники?

Я не успеваю ответить. Сзади раздается шорох вроде того, какой производит змея, ползущая в траве. Тут-то я понимаю, отчего мне было так не по себе в этом покое. Я видела здесь шесть человек… но слышала семь сердец.

Медленно, точно во сне, я оборачиваюсь — и моим глазам предстает аббатиса монастыря Святого Мортейна. Она, как паучиха, таилась в дальнем углу, вот я ее и не заметила. Под взглядом ее холодных синих глаз сердце у меня падает, точно камень.

А я-то думала скрыться от своего прошлого! Вот оно, оказывается, где меня поджидало.

— Приветствую тебя, дочь наша, — говорит настоятельница. Ее слова безупречно доброжелательны, но голос так же холоден, как и взгляд, а поцелуй, которым она награждает меня, дышит ледяным безразличием самой Смерти. — Ты проделала прекрасную работу. Мы рады видеть, как блистательно ты справляешься с поручениями.

Я низко склоняюсь перед ней, тем не менее ожидая подвоха. Исмэй и Аннит как-то умеют с ней ладить. Более того, похоже, это настоящая привязанность. Аннит, сколько помню, была на положении любимицы, а Исмэй и вовсе считала аббатису своей спасительницей. Как если бы та своей рукой вытащила ее из деревенской грязи и нищеты!

Меня с матушкой настоятельницей связывают отношения совсем иного рода. Между нами ни доверия, ни любви — ничего, кроме совпадения интересов. Мне требовалось убежище, ей же — остро отточенное оружие, чтобы направлять его по воле Мортейна. В общем, доверяю я ей не больше, чем той самой гадюке в траве.

Она велит мне подняться, после чего обращается к остальным:

— Разрешите напомнить вам, что Сибелла проделала немалый путь, сопряженный с тяготами и риском. Пусть же она сперва освежится, а историю своих странствий расскажет нам позже.

Эти слова заставляют меня очень остро ощутить, какой замарашкой я выгляжу: вся в угольной пыли, копоти и грязи.

Герцогиня поспешно просит прощения за невнимательность к моим нуждам и настаивает, чтобы я умылась и отдохнула с дороги и уже тогда предстала перед советниками.

Я так спешила выложить свои новости, что даже не задумывалась насчет своей неприглядной внешности, пока аббатиса не напомнила о ней. Вот вредина! Наверняка она сделала это нарочно, чтобы из равновесия меня вывести.

Я чувствую себя уже совсем скверно, когда аббатиса настаивает на том, чтобы лично проводить меня в отведенные мне покои. Перехватываю обеспокоенный взгляд Исмэй, делаю реверанс герцогине и ухожу следом за настоятельницей.

По дороге она молчит, лишь велит какой-то служанке доставить все необходимое для ванны и прибрать комнату. Она чопорно скользит коридором — очень прямая, с высоко поднятой головой. Чем объясняется ее молчание? Боязнью быть подслушанной или опять-таки стремлением меня допечь?

Наконец мы входим в комнату, где в камине дышит теплом доброе пламя. Перед ним уже стоит ванна, и две девушки льют в нее котелок за котелком горячую воду. Аббатиса тотчас отпускает обеих.

Когда мы остаемся наедине, она оборачивается ко мне, красивое лицо искажено гневом.

— Что ты здесь забыла, Сибелла? — шипит она. — Тебе следовало всего лишь освободить его, а не сопровождать до самого Ренна!

Я не собираюсь склоняться перед ее гневом. Я встряхиваю головой, надеясь придать себе уверенности, а заодно и продемонстрировать свое непокорство: пусть злится.

— А как, по-вашему, он должен был оказаться здесь? Его из тех казематов чуть не на руках пришлось выносить. Он на лошадь-то смог сесть только после того, как я несколько дней его ранами занималась. Да и то приходилось крепко привязывать, чтобы не свалился и не сломал шею. Он все время то засыпал, то сознания лишался.

У нее раздраженно раздуваются ноздри. Доводы у меня такие, что при всем желании не поспоришь. Она засовывает руки в рукава и расхаживает из угла в угол.

— То есть в Нанте у нас никого теперь не осталось?

— Это не имеет особо значения, матушка, — отвечаю я. — Ни один из главных предателей не сподобился метки. Ни маршал Рье, ни мадам Динан, ни д'Альбрэ.

Говоря так, я пристально гляжу на нее. Понимает ли она, что данное мне обещание — возможность расправиться с д'Альбрэ — оказывается нарушено?

Однако ей не до этого.

— Твое пребывание там было для нас бесценно. Кто теперь будет снабжать сведениями герцогиню?

И тут я прихожу в ярость. Она отправила меня в земной ад, заманив обещанием, которого не собиралась держать! Заставила влачить существование, которое куда хуже смерти! Именно заставила — ложью, пустыми посулами, перед которыми, как она отлично знала, я не смогу устоять.

Я делаю к ней шаг, крепко сжав кулаки, — просто ради того, чтобы не влепить оплеуху:

— Бесценно? Бесценно, говорите? Для кого? А о цене вы не задумывались? Вы обещали, что мне будет дано лишить его жизни! Вы говорили, что Мортейн уже пометил его и только ждет, чтобы я — не любая из Его прислужниц, а именно я! — вернулась туда и убила его! Вы лгали мне!

Она откидывает голову, покрытую монашеским платом, и пристально глядит на меня.

— Ту Сибеллу, которую я знаю, не остановила бы такая малость, как Мортейново дозволение, — произносит она. — Похоже, с д'Альбрэ тебя все-таки связывает нечто большее, нежели с Мортейном. Все же ты гораздо дольше знала его и служила ему.

Эти слова подобны удару под дых! Я настолько потрясена, что не нахожу слов, не знаю, как на это ответить, — только ловлю ртом воздух, словно вытащенная рыбешка.

Аббатиса награждает меня презрительным взглядом.

— Вымойся, прежде чем докладывать герцогине, — говорит она.

И, чуть приподняв юбки, выплывает из комнаты.


Я остаюсь в опустевших покоях. Сказанное настоятельницей продолжает отдаваться у меня в голове. Слова поселяются там и начинают грызть меня, словно личинки мух — разлагающегося мертвеца. Потом я принимаюсь мыть руки, но бросаю. Она своими обвинениями с меня точно всю кожу содрала.

Но наконец — хвала Всевышнему и святым Его! — вновь накатывает гнев с его сладостным жаром, моментально выжигающим обиду и боль. Я сделала все, что мне приказали. Совершила все, что клялась совершить. Я пошла на отчаянный риск, вступила в самое логово своих наихудших кошмаров. И все потому, что поверила аббатисе. Поверила, ибо, хотя она меня и невзлюбила, служение Мортейну обязывало ее быть со мною правдивой. Пусть даже я и была для нее всего лишь полезным орудием. А вместо этого меня обвели вокруг пальца, использовали как последнюю дурочку. Да еще и лишили единственной награды, ради которой я на что угодно готова была пойти, — убийства д'Альбрэ.

Мой гнев так силен, что я всем телом дрожу от невозможности его немедленно выплеснуть. Окидываю комнату взглядом: мне нужно что-нибудь швырнуть, разбить… сломать, как аббатиса только что сломала меня. Однако в покое нет ничего подходящего. Ни зеркала, ни хрустальной посуды, лишь свечи, но швыряться свечами — значит устроить пожар, а к тому, чтобы сгубить приютивший нас замок, я все-таки не готова.

Вместо этого я подхожу к постели, забираю в горсть толстую занавесь из темно-красного камчатного полотна, сминаю, запихиваю себе в рот… и кричу. Что за облегчение, когда заглушенный вопль выносит из тела раздирающий гнев! Я кричу снова и снова… Потом бросаю смятую влажную материю и, слегка успокоившись, возвращаюсь к ванне.

Нет, не место мне на службе у Мортейна. И во дворце тоже не место. Я уже предупредила герцогиню о замыслах д'Альбрэ. Вот расскажу во всех подробностях, как вознамерился преодолеть здешнюю оборону, и буду считать свой долг исполненным. Ну а Мортейн? Я фыркаю, точно свинья доброго Гвийона. Много проку было мне от верной службы Ему!..

Обретя таким образом решимость, я расшнуровываю на спине платье и при этом радуюсь возможности выбраться из липнущего к телу рванья. Нагишом подхожу к ванне и с наслаждением обоняю аромат лаванды и розмарина, исходящий от нагретой воды. Герцогиня, по крайней мере, не скаредничает в своем гостеприимстве. Медленно, со вздохом величайшего облегчения, опускаюсь я в ванну…

Окна плотно занавешены, чтобы не допустить внутрь холодное дуновение зимних ветров. Комната освещена лишь огнем в камине да рядом восковых свечей. Я сижу в воде и старательно представляю, что она вытягивает из меня остатки ярости, — так припарка вытягивает из раны гной. Пусть, пусть все вытекает! Пока гнев застит мне сознание, жизнеспособных планов на будущее я точно не придумаю.

Я наклоняюсь вперед и принимаюсь отмачивать волосы. За несколько дней путешествия я и вшей могла где-нибудь подхватить.

Как раз поднимаю голову из воды и протираю глаза, когда в дверь негромко стучат.

— Сибелла?

Голос принадлежит Исмэй, и я отзываюсь:

— Не заперто.

Дверь открывается, и в комнату торопливо входит моя подруга.

— Вот тебе чистая одежда, — говорит она, старательно отводя глаза от ванны и меня, голой и мокрой.

Я с умилением узнаю присущую ей скромность. Откинувшись на край ванны, кладу руки на бортики и намеренно выставляю из воды грудь, просто для того, чтобы смутить Исмэй. Однако та слишком хорошо меня знает. Она лишь закатывает глаза и говорит:

— Хочешь, я тебе волосы промою?

Я с удовольствием соглашаюсь. Зря ли столько тосковала по ласковым рукам моей лучшей подруги! С деланым равнодушием пожимаю плечами:

— Ну, если никуда не спешишь…

Не думаю, что мне удалось ее провести. Она берет со стола пустой кувшин и становится у меня за спиной.

Некоторое время мы молчим, лишь вода стекает с волос мне на спину.

— Как же я за тебя волновалась, — шепчет Исмэй. — Аннит каждый день проверяла, не принесли ли вороны от тебя весточку: где ты, все ли с тобой хорошо? Так мы ничего и не дождались! И сколько она ни подслушивала у самых разных дверей — ни полсловечка не уловила о том, куда тебя заслали и по чью душу. А после нескольких месяцев твоего отсутствия мы уже стали предполагать самое худшее.

— Ну, теперь ты все знаешь, — говорю я. — Меня послали к д'Альбрэ.

И спиной чувствую ее содрогание.

— Как вообще аббатиса могла такое потребовать от человека?

В краткое мгновение безрассудства я едва не выбалтываю ей о том, что меня отправили пожить в моей собственной семье. Но вовремя прикусываю язык. Я никому не рискую открывать это, даже ей.

— Напишу Аннит, — говорит она. — Пусть узнает, что с тобой все хорошо, и вздохнет с облегчением. Со времени твоего отъезда она не пропускала ни одного письма, приходившего в монастырь, все надеялась на весточку от тебя. Погоди, мы сделаем лучше, вот отдохнешь немного и сама ей напишешь!

— Обязательно, — киваю я, но без особого рвения, ибо правда состоит в том, что я смертельно завидую Аннит, обитающей в безопасности и уюте, за надежными монастырскими стенами. Ну почему самое теплое местечко припасено для нее, а не для меня? Вслух я спрашиваю: — Ее уже посылали куда-нибудь или она все так и ждет понапрасну своего первого служения?

Исмэй вручает мне большое льняное полотенце, и я вытираюсь.

— Как ты догадалась, что все это время они и в мыслях не держали выпускать ее за стены монастыря? — спрашивает она. — Когда ты уехала в Нант, я получила от нее письмо. — И подруга делает ко мне шаг. — Сибелла, ее хотят сделать новой провидицей для обители! Сестра Вереда совсем немощна, и Аннит прочат на ее место.

Вот как! Уж не в том ли причина, по которой мне так и не дали прямого приказа на убийство д'Альбрэ? Быть может, не только я, но и сестра Вереда не смогла провидеть его смерть?

— Ну хоть дома будет сидеть, подальше от неприятностей, — говорю я, думая о том, сколько раз мне самой хотелось немедленно оказаться в объятиях толстых стен, посреди уединенного острова.

— Подальше от неприятностей? — резко переспрашивает Исмэй. — Или как в душной клетке? Помнится, сама ты еле выдержала три года. Про остальную твою жизнь я уж и вовсе молчу.

Она помогает мне натянуть чистую сорочку, я же с недоумением вспоминаю свои первые дни в обители и тщетные попытки оттуда сбежать. Потом мои мысли перескакивают на то, как в Нантском замке д'Альбрэ убивал верных слуг герцогини. Ужас в глазах Тильды, ночное царапанье под моей дверью…

— Ну, дурой была, — замечаю я негромко.

Ее лицо смягчается.

— Ты при дворе д'Альбрэ небось страстей натерпелась больше, чем все мы, вместе взятые. Но мне кажется, Сибелла, ты все-таки не понимаешь, каково это — чувствовать себя брошенной, когда все кругом получают задания и только тебе никак не перепадает возможность утвердить себя и послужить общему делу. Особенно это тяжко для такой, как Аннит, ведь она готовилась едва ли не с рождения.

У меня вдруг садится голос.

— Она бы и двух недель за стенами не протянула.

Исмэй глядит с осуждением:

— Только ей самой в этом убедиться не дают.

У меня не осталось душевных сил, чтобы спорить, и я направляю разговор в другое русло:

— А что у тебя за отношения с Дювалем?

Она спешит налить себе и мне по бокалу вина.

— С чего ты взяла, будто у нас… отношения?

— Да ладно, достаточно один раз увидеть, как вы смотрите друг на друга. Взять хоть то, что он не велел тебе убивать… ну, про кого вы там говорили, и ты к нему прислушалась. Так ты любишь его?

Исмэй протягивает мне бокал, и тот чуть не вываливается у нее из руки.

— Сибелла!

— Ты влюблена, — выношу я вердикт.

Беру кубок и отпиваю вина, соображая по ходу дела, как к этой новости относиться.

— Да с чего ты взяла? — повторяет она.

— Да хоть с того, что ты покраснела.

Она принимается играть ножкой бокала.

— А если это моя стыдливость не может снести таких прямолинейных вопросов?

— Ой, только простушку передо мной не разыгрывай! Лучше вспомни-ка, кто тебя целоваться учил. Дюваль должен мне быть ох как благодарен.

Исмэй запускает в меня скомканным полотенцем:

— Все сложно…

Почему-то я вдруг думаю о Чудище. И начинаю гонять вино в бокале по кругу.

— А кому сейчас просто?

— Он меня замуж звал.

Вот так сюрприз! Этот Дюваль начинает мне нравиться.

— А ты разве больше не замужем за тем свинарем?

— Нет. Наш брак так и не свершился, и на второй год моего пребывания в обители матушка аббатиса добилась признания его недействительным.

— И что же ты ответила на предложение?

— Сказала, что подумаю. Я его в самом деле люблю и всю жизнь буду любить, но… чтобы снова кто-то имел надо мной такую власть…

— А настоятельница что говорит?

Исмэй морщит нос и наливает себе еще вина.

— Это одна из причин, по которым она мне больше не благоволит.

— Тебе?! Но ты же ее любимицей была! Как и Аннит.

— Нет. — Исмэй решительно мотает головой. — Она любила не меня, а наивную послушницу, которая преклонялась перед ней и слепо верила каждому ее слову.

И я начинаю понимать, насколько сильно изменилась Исмэй.

Продолжить разговор нам не удается. В дверь стучат, Исмэй отзывается, у порога происходит напряженный разговор шепотом, после чего она прикрывает дверь и возвращается ко мне.

— Совет распустили до утра, — сообщает она. — Сестре герцогини сделалось хуже, и государыня желает, чтобы я смешала для бедной Изабо немного снотворного.

Я приподнимаю бровь:

— Ты же вроде у нас мастерица по ядам, а не наемная лекарка?

Моя подруга невесело улыбается:

— Это все тот же танец со Смертью.

ГЛАВА 24

Теперь я одета в одно из нарядных платьев Исмэй, и стражник при входе во дворец почтительно приветствует меня, не чиня никакой задержки. Я выхожу в прохладную ночь и направляюсь к мосту, освещенному редкой чередой факелов. Внизу по черной воде разбегаются блики.

Мост ведет к обители бригантинок, куда поместили Чудище. Я спешу туда, желая убедиться, что везла рыцаря в такую даль не затем, чтобы он взял да испустил дух на руках у монахинь.

Приблизившись к воротам монастыря, я обнаруживаю их надежно запертыми. По правую руку от створок замечаю на земле нечто похожее на ворох тряпья и не сразу узнаю спящего Янника. Без сомнения, его выставили из обители, ведь он просто калека, а не раненый или больной. Но, будучи предан своему хозяину, словно вернейший из псов, он никуда не ушел.

Я подумываю о том, чтобы позвонить в колокольчик, но оставляю эту мысль. Что, если меня тоже не пустят? Или, того хуже, начнут выпытывать, зачем я к ним явилась.

Я колеблюсь. Наверняка Чудище больше во мне не нуждается. Теперь кругом него хлопочут лучшие лекари нашей страны. Так что я пришла сюда не помощь оказывать.

Но тогда, действительно, зачем?

Он теперь в безопасности. Скоро поправится и снова будет помогать герцогине. Я вырвала его из лап д'Альбрэ, сделав то, чего не смогла сделать ради Элизы. Не довольно ли?

Почему же ноги сами меня сюда принесли? Чего ради стою перед запертыми воротами и уйти никак не могу?

Если бы речь шла не обо мне, а о ком угодно другом, я бы назвала это любовью. Но я — нет уж, я не настолько глупа, чтобы снова кому-нибудь вручить свое сердце. В особенности если учесть, что моя любовь подозрительно часто становится смертным приговором для всех, кто мне дорог.

Знакомый панический ужас зарождается в глубинах души, рвется наружу. Я не даю ему отпор, наоборот, — раскрываю объятия перед ним.

Я помню страшные крики… и кровь.

Больше вспомнить ничего не удается — все захлестывает боль.

Я разочарованно поворачиваюсь и иду вдоль монастырской стены, — может, попадется низкое место или калитка с уступчивым замком?

Потом замечаю ветвь дерева, нависшую над оградой. Она довольно тонкая, почему, вероятно, монашки ее и не спилили. Мужского веса ей не выдержать, но мой — запросто.

Перекидываю через плечи полы плаща и высматриваю опору для ног. За облюбованную ветку просто так не ухватишься, мне чуть-чуть не хватает роста, чтобы до нее дотянуться. Придется лезть прямо по стволу. Прости, Исмэй, но твое платье я, похоже, испорчу.

Ладно, платье все равно не твое, оно обители принадлежит. Поэтому не жалко.

Я наконец хватаюсь за ветвь. Отлично! Ветка поскрипывает и гнется, но не ломается. Я растягиваюсь вдоль нее, чтобы не давить на одну точку всем весом, и потихоньку ползу через ограду. Не хотелось бы, чтобы ветка вдруг треснула подо мной, ведь тогда я полечу с изрядной высоты и наверняка шею сломаю. Впрочем, не мог же Мортейн завести меня так далеко, чтобы обречь на бесславную смерть.

Но вот наконец и стена! Я перелезаю на нее и отпускаю ветку, которая тотчас же выпрямляется. Озираюсь по сторонам, стараясь определиться. Скоро становится ясно, что этот монастырь устроен во многом подобно обители Святого Мортейна. Вот длинное приземистое здание, там кельи монахинь. Вот трапезная, она повыше. Ну и сама церковь, конечно. Так, а где здесь пользуют увечных и хворых?

Я замечаю отдельно расположенное строение, из одного окошка пробивается слабый свет. Выглядит обнадеживающе: оттуда я и начну свои поиски. Должно быть, это горит свечка или масляная лампа, с которой монашка обходит спящих.

Спустившись со стены, я оказываюсь среди грядок, засаженных всяческой зеленью. Случайно наступаю на листья, и в тихом ночном воздухе разливаются пряные ароматы лекарственных трав, из которых последовательницы святой Бригантин готовят целительные настойки и знаменитые мази.

Выбираюсь на дорожку, чтобы ничего лишнего не затоптать. Дорожка представляет собой череду круглых плоских камней, и я шагаю с одного на другой, направляясь к зданию, в котором, как я надеюсь, располагается лечебница. Достигнув двери, прижимаюсь к стенке и растворяюсь в тени. Закрываю глаза и силюсь понять, много ли народу внутри.

Перво-наперво я чувствую мощное, гулкое биение очень сильного сердца и невольно расплываюсь в улыбке: как же легко узнать тебя, Чудище! Кроме него, поблизости стучат еще три сердца, звук у них неверный и слабый. Надобно думать, это больные. У пятого сердца неспешный и размеренный ритм. Скорее всего, ночная сиделка.

Мой план состоит в том, чтобы незамеченной проскользнуть внутрь, узнать, как себя чувствует Чудище, и потихоньку смыться. Но исполнение замысла натыкается на препятствие в лице старой монахини: она сидит у самой двери, растирая что-то пестиком в ступке. Я совершенно точно не произвожу ни единого звука, и густые тени возле стены надежно прячут меня…

Тем не менее что-то настораживает монашку, она вздрагивает и поднимает глаза.

Таиться больше нет смысла. Я отделяюсь от стены и подхожу к женщине, готовясь давать объяснения.

У нее округляются глаза: она видит платье придворной, и рука с пестиком прямо-таки белеет.

— Кто ты? — шепчет она. — Зачем пришла?

Я даже не знаю, что сердит меня больше, ее страх или уверенность, что я иду убивать кого-нибудь из больных.

— Я никто, бабушка, — говорю я. — Хочу лишь убедиться, что у одного из ваших постояльцев все хорошо. Его зовут Чудищем, я привезла его сюда из самого Нанта и желаю увидеть своими глазами, что вы тут не пустили все мои труды насмарку.

Она оскорбляется, забыв свой страх.

— Скажешь тоже! — Потом ее лицо смягчается. — А тебя, девочка, не Элизой зовут? Он бормочет это имя во сне.

— Нет, это его сестра, которую он очень любил. Она умерла три года назад.

Кто бы знал, как я разочарована тем, что он зовет во сне Элизу, а не меня! Погодите, а почему, собственно, это так меня огорчает?

— А-а, — сочувственно кивает старушка, словно некоторым образом угадав мои чувства. — Тогда ты, верно, Сибелла! Он спрашивает о тебе, когда приходит в чувство.

Мое сердце сразу убыстряет биение. Я немедленно хмурюсь, чтобы ничем не выдать себя.

— Ну, сейчас-то он спит, — продолжает монахиня. — Мы успокоили его, дав настойку опия и валерьянки. Он, видишь ли, рвется уйти отсюда, чтобы как-нибудь помочь герцогине, вот только тело его не слушается. Бедный малый даже сидеть толком не может, а глаза так и закрываются.

— Я его не потревожу, — обещаю ей. — Только посмотрю, идет ли он на поправку.

Монахиня согласно кивает, и я иду дальше, но она останавливает.

— Между прочим, — говорит старушка, — не знаю уж, кто занимался его ранами по дороге, а только тот лекарь превосходную работу проделал. Парень ему не только жизнью обязан, но и тем, что ногу сберег.

Эти слова радуют меня гораздо больше, чем следовало бы. Выходит, мои руки способны не только убивать, но и лечить. Требуется все мое самообладание, чтобы не показать, как я обрадована.

Повернувшись, тихонько пробираюсь к ложу Чудища.

В лечебнице занято около трети кроватей. На большинстве из них лежат пожилые и немощные. Я замечаю вдруг, какая неестественная кругом тишина. Никто не мечется, не стонет, не зовет на помощь. Наверное, старушка всем сонного зелья дала.

Чудище легко отыскать даже закутанным в белое одеяло, ведь он самое меньшее вдвое крупней своих товарищей по несчастью. Я с радостью вижу, что постели по обе стороны от него пустуют. Это даст мне хотя бы иллюзию уединения.

Он лежит совсем неподвижно, как из мрамора высеченный. Его лицо, от природы румяное, выбелено слабостью и скудным освещением палаты. Резкие тени, отбрасываемые мерцающим огоньком масляной лампы, делают его еще безобразнее. Единственное, что в нем красивого, — это ресницы, густые, длинные и колючие.

Я с благоговением смотрю на этого человека, что вырвал меня из страшного сна наяву, решившись не отдавать на расправу мстительному д'Альбрэ. Сколько чудовищных оскорблений я в ту ночь наговорила ему, надеясь воспламенить его дух, — и он все равно меня не оставил. Вот бы знать, что он видит, когда глядит на меня? Злобную ведьму? Склочную стерву? Знатную избалованную девицу, надумавшую в отчизнолюбие поиграть?

Я оглядываюсь на ночную сиделку. Она привернула фитилек лампы и улеглась отдохнуть, пока ее подопечным не нужна помощь. Пользуясь тем, что никто не видит меня, я сажусь на пол и прислоняюсь спиной к боковине кровати. До чего же здесь тихо! Я отчетливо слышу, как воздух входит в легкие Чудища и выходит наружу, как бежит кровь по сосудам, как уверенно, сильно бьется сердце.

Ужас, которого я натерпелась за время бегства от д'Альбрэ, мало-помалу покидает меня.

Чудище слегка шевелится во сне, его здоровая рука свешивается с кровати.

Я смотрю на эту руку, на крепкие пальцы, иссеченные множеством шрамов. Потом понемногу пододвигаюсь к ней, раздумывая, каково это — ощутить такую руку у себя на плече.

— Так я и знал, что ты скоро соскучишься.

Только монастырская выучка удерживает меня от того, чтобы не взвиться на ноги. Я фыркаю — иначе не скрыть резкого вздоха удивления.

— И вовсе я не соскучилась. Просто не хотелось бы, чтобы все мои усилия пропали зазря.

— Меня опоили, — жалуется он.

— Потому что тебя, остолопа такого, иначе никак не заставишь полежать смирно, пока заживут раны.

— Ты-то меня не опаивала, — напоминает он.

— Потому что мне нужно было перевезти твою больную тушу с одного конца страны на другой. Ну а по прибытии, уж поверь, я бы тебе такого же зелья дала.

— Мм, — отзывается он, и некоторое время мы оба молчим. Потом он спрашивает: — А как там герцогиня?

— Она наверняка самолично явится тебя навестить. И Дюваль, и, думается мне, весь малый совет.

Чудище неловко шевелится и теребит одеяло:

— Не хотелось бы принимать их… в таком виде. Валяюсь весь замотанный, точно младенец в пеленках.

— Для них ты герой. Им захочется поблагодарить тебя за те жертвы, что ты принес во имя нашей страны.

Он опять хмыкает, довольно грубо.

Я спрашиваю:

— А ты точно не бык переодетый?

— Удивляюсь, — бурчит он, — почему, пока я спал, тебя не отправили выручать еще какого-нибудь дурня-рыцаря.

— Еще отправят, дай срок.

— Этак скоро узники начнут по камерам запираться, только бы ты их не спасала.

— Ну и пусть себе мрут в подземельях, — говорю я. — Опять на такое я нипочем не пойду!

Он вдруг спрашивает:

— Где Янник?

— Разбил лагерь непосредственно за стенами обители. Сюда ведь мужчины не допускаются — только больные.

Я жду новых вопросов, но слышу лишь, как у него слегка рокочет в груди. Он уснул. Я позволяю себе чуть улыбнуться в потемках. Состояние здоровья у него неплохое, раз он препирается со мной. Жить будет, точно. Я поудобней устраиваюсь на полу, напоминая себе, что пришла всего на минутку.


Некоторое время спустя я пробуждаюсь. Лампа монахини мерцает и плюется: в ней почти кончилось масло. Осматриваюсь: утро еще не наступило. У меня на плече покоится тяжелая рука Чудища. Не желая тревожить его, я тихо-тихо слезаю с кровати.

Не нужно ему знать, где и каким образом я провела эту ночь.

Покинув монастырь, гляжу в сторону городских ворот. Я ведь могу улизнуть прямо сейчас. Просто пойду вот по этой улице, и она выведет к воротам. Пересеку мост и навсегда исчезну из Ренна. И все. Больше никакой аббатисы. И никакого д'Альбрэ.

Но горькая правда состоит в том, что идти-то мне некуда. Нет дома, чтобы вернуться туда, нет родни, которая бы приютила. Только обитель, но и она, без сомнения, для меня будет закрыта.

Можно устроиться служанкой в придорожной таверне, но и это не так-то просто. В неспокойные времена вроде теперешних люди не склонны доверять незнакомцам.

А может, отыскать Эрвана и связать мою судьбу с угольщиками? Вернуться к доброй Бетт, выйти замуж за кого-нибудь из ее милых мальчишек? Я бы любым из них вертела как только захочу.

Одна беда — все они поклялись биться вместе с Чудищем в сражениях грядущей войны.

Чем больше я осознаю незавидность своего положения, тем сильнее разбирает меня смех. Помилуйте, я красива, образованна и умна, у меня не перечесть всяких умений, в том числе смертоносных… только проку от них — как от ведерка помоев.

Я плотней запахиваюсь в плащ, спасаясь от холодного ветра, и шагаю через мост ко дворцу. Приближаясь к стражницкой, быстро поправляю оружие, убеждаясь, что кинжал у меня на поясе очень хорошо виден, а из рукавов выглядывают ножны, пристегнутые на запястьях. Пусть думают, что я ходила послужить святому Мортейну. Лучше так, чем если заподозрят, что я всю ночь пролежала, свернувшись в ногах у Чудища, словно собака, опечаленная болезнью хозяина.

Охранник окидывает взглядом мое платье и выставленное напоказ оружие и приветственно кивает. Похоже, в Ренне крепко уважают последователей древних святых.

Добравшись к себе, с радостью обнаруживаю, что там никого нет. Я слишком устала, чтобы снимать платье, и ограничиваюсь лишь тем, что распускаю шнуровку. Ложусь в постель и задергиваю занавеси, отгораживаясь от рассветного солнца. Святой Мортейн, сделай так, чтобы я хоть несколько часов никому не понадобилась! Мне ужасно хочется спать…

ГЛАВА 25

Довольно скоро меня будит стук в дверь. Входит маленькая служанка. Она приносит свежей воды для умывания и сообщает новость: меня ждут на совете у герцогини.

Делать нечего, приходится вылезать из-под одеяла и заново одеваться. Вряд ли иные дела заставили бы меня так скоро встать, но тут я собираюсь со всей поспешностью. Уж очень хочется поскорей выложить все, что знаю, и тем самым избавиться от давящего груза тайн.

Когда снова стучат, я тороплюсь к порогу и вижу, что там меня поджидают Исмэй и Дюваль. Вот так сопровождение! Даже непонятно, радоваться мне по этому поводу или беспокоиться. Однако Исмэй тепло приветствует меня, и даже Дюваль глядит дружелюбно. Пожалуй, можно радоваться.

Он кланяется с придворной учтивостью:

— Нам хотелось бы услышать полный отчет обо всем, что произошло в Нанте, если только тебе не слишком тяжело об этом рассказывать.

— Рада буду послужить, государь мой, — отвечаю я, выходя в коридор.

Исмэй ободряюще подмигивает.

Дюваль ведет нас в покои более официальные, чем тот, где я побывала накануне. Двое стражей при дверях приветственно кивают нам, потом делают шаг к створкам и распахивают их перед нами.

При всем том, что я хорошо вымылась и облачилась во все чистое, все же почему-то чувствую себя замаранной. Так, словно скверна общения с д'Альбрэ навсегда впиталась в мою кожу.

Сегодня на столе не видно никаких карт, зато стоят графины с вином и изысканные серебряные кубки.

Мой взгляд немедленно устремляется в укромный угол покоя, неподалеку от заглавного места у стола. Там расположился Чудище. Его доставили сюда на носилках и устроили в большом кресле, подставив табуретку, чтобы он мог вытянуть больную ногу. Ему все это очень не нравится, он поминутно порывается встать и жалуется, как невыносимо сидеть в присутствии герцогини.

Монахиня в синем облачении бригантинки явно не в первый раз указывает ему на то, что остальные члены совета сидят и не слишком переживают из-за этого.

— Но я же не советник! Я простой рыцарь!

— Был раньше, — произносит герцогиня, разрешая таким образом спор. — Отныне и впредь, сэр Бенабик Варох, я произвожу тебя в члены моего высшего совета и стану ждать от тебя подсказок, как успешней выиграть эту войну. Ну? Что скажешь?

На его лице такое удивление, что он почти смешон.

— Смиренно принимаю эту великую честь, государыня…

Он делает движение, чтобы все-таки встать и склониться в поклоне, но монашка удерживает его в кресле.

Герцогиня поворачивается ко мне.

— Надеюсь, ты отдохнула и освежилась, — ласково произносит она.

— О да, ваша милость. Благодарю вас за заботу.

— Как же не позаботиться о той, что послужила мне так славно!

Она кивает Дювалю, и тот, усадив меня в кресло, вручает кубок вина. Я принимаю его, радуясь возможности сжать что-то в руках, и беспокойно оглядываюсь. Мне даже незнакомы этих придворные…

Верно угадав мою мысль, Дюваль вмешивается:

— Нужно, пожалуй, представить тебе присутствующих. — Тут его губы изгибаются самым очаровательным образом. — Ну, с Чудищем ты уже знакома… Это канцлер Монтобан, сражавшийся во многих битвах бок о бок с моим отцом. Вот Жан де Шалон, кузен самой государыни, недавно освобожденный от насильственного удержания регентшей Франции. Капитан Дюнуа… полагаю, ты видела, как он умчал герцогиню, подхватив ее на седло. А вот епископ Реннский, собственными руками надевший на нее корону. Всех прочих ты знаешь. А теперь, госпожа, прошу изложить все, что разузнала о намерениях д'Альбрэ.

Я набираю побольше воздуха в грудь:

— Д'Альбрэ вовсе не отказался от своих планов заключить брак с герцогиней. Он готов это сделать даже силой.

Капитан Дюнуа громко фыркает:

— Он со всей ясностью заявил об этом, устроив нам ловушку возле стен Нанта. Не считает же он нас настолько безмозглыми, чтобы мы позволили проделать такой трюк еще раз?

Его пренебрежительный тон больно задевает меня, но на выручку поспешает Исмэй.

— О той ловушке, — негромко замечает она, — нас предупредила именно Сибелла.

Краем глаза я замечаю, как ползут вверх брови матушки настоятельницы.

Капитан Дюнуа склоняет передо мной голову:

— Полагаю, ты заслуживаешь превеликой благодарности, госпожа, ведь твоими усилиями мы были избавлены от немалой беды! Но я полагаю, что теперь-то графу уже никак не добраться до государыни.

Я качаю головой:

— Увы, капитан. Все еще далеко не окончено. Он предполагает в самом скором времени двинуть свои силы на Ренн.

В комнате на некоторое время становится тихо.

— Ну, не настолько же он глуп, — хмуро произносит капитан Дюнуа.

— Вдобавок это выглядит решительно невозможным, — подает голос канцлер Монтобан. — Стены у нас двенадцатифутовой толщины. Они отразят любой штурм.

Я наклоняюсь вперед.

— Это в случае, если атака произойдет снаружи.

Опять воцаряется тишина. Вот теперь они смотрят на меня во все глаза.

— Граф д'Альбрэ не только жесток и безжалостен, — говорю я, — но и бесконечно хитер. Он уже начал посылать своих людей небольшими группами, чтобы они внедрялись в город и смешивались с горожанами. Когда все будет готово, он двинет к Ренну свои главные силы. Предполагается, что засланные воины откроют ему ворота и таким образом осада будет победоносно завершена.

— Но теперь мы знаем об этом, а следовательно, можем остановить его, — говорит Дюнуа. — В Ренне расквартировано более восьми тысяч воинов, а сколько этих шпионов? Горстка. Куда ему против нас!

— Вы так уверены? Вы помните в лицо каждого из своих людей, капитан? Откуда вам известно, сколько подсылов успело затаиться среди них незамеченными?

Он играет желваками, но возразить ему нечего, и я продолжаю:

— Очевидно, вы не осознаете в полной мере, что это за человек. Ему неведомо милосердие, и он намерен не просто нас разгромить. Граф желает вести войну совсем особого рода, такую, чтобы начисто лишить наших сторонников мужества и решимости. Он не станет брать пленных и требовать выкупа. В этой битве никому не будет пощады.

— Но это же противоречит всем правилам войны и воинской чести, милая дама! Ваше обвинение более чем серьезно! — говорит канцлер Монтобан. — Полагаю, у вас есть достаточные основания для подобного заявления?

Разочарование отдается жгуче-кислым вкусом во рту. И с чего я взяла, что советники мне поверят?

— Есть, — неожиданно произносит герцогиня, и все оборачиваются к ней. — Не забывайте: граф попытался схватить меня, когда я приехала на переговоры, доверившись чести маршала Рье. Не так ведут себя полководцы, приверженные воинскому благородству. Более того, он пытался поднять на меня руку в коридоре Герандского замка. И преуспел бы, если бы Исмэй не остановила его.

Это совершенно поражает присутствующих, за исключением Исмэй, Дюваля и Чудища.

— Ваша светлость уверены, что в тот раз правильно истолковали его намерения? — спрашивает епископ, и хочется врезать ему по пухлой белой физиономии.

— Абсолютно, — коротко отвечает герцогиня.

Пока остальные переваривают услышанное, я пытаюсь зайти с другой стороны.

— Вы позволите, — обманчиво милым голоском произношу я, — поведать вам, как был захвачен Нант?

— Конечно, барышня, — кивает капитан Дюнуа. — Внимательно слушаю!

— Коли так… — Я делаю глоток вина, чтобы подкрепить свои силы. — Поскольку нас возглавлял маршал Рье, горожане сразу открыли ворота и, я сказала бы, распахнули нам объятия. Они думали, это вернулась герцогиня, и далеко не сразу сообразили, что стали жертвами предательства. Войдя в замок, Рье и д'Альбрэ заперлись в нем изнутри и предложили слугам и домочадцам выбор. Под угрозой смерти те должны были отречься от герцогини, если хотели сохранить жизнь. Вот так.

Я смотрю на огонь, пляшущий в камине.

— В ту ночь расстались с жизнью господин Роскоф и господин Витр. Господа Матюрен, Жюльер, Вьенн и Блэйн отреклись от государыни и клятвенно обещали служить графу д'Альбрэ и маршалу Рье. — Я поднимаю взгляд и вижу полные скорби глаза герцогини. — Скромнейшие слуги вашей милости проявили куда большую верность, в тот черный день их полегла едва ли не половина. Когда же в замок явилась делегация горожан, желавших знать, что вообще происходит, в город послали воинский отряд — насиловать их дочерей и жен, чтобы обыватели стали сговорчивей. Так что вскорости д'Альбрэ вполне преуспел в запугивании горожан.

Герцогиня становится бледна как смерть. Она подносит руку к виску, и я вижу, что кисть дрожит.

— Мой несчастный народ, — шепчет она. — Все эти смерти на моей совести…

— Нет! — резко перебивает Дюваль. — Не на твоей! В них виновен только д'Альбрэ!

Тут в самый первый раз подает голос Жан де Шалон.

— Подобная беспощадность, — говорит он, — становится мощным орудием, когда она на твоей стороне. Имея это в виду и учитывая, как страшатся французы твоего союза с графом, быть может, такой союз — наилучшая возможность сохранить независимость герцогства?

Впечатление такое, будто герцогиня съеживается, становясь еще меньше и моложе.

— Могу ли я помыслить о том, чтобы мой народ принимал муки ради моего избавления от страданий? Я не допущу, чтобы насилие и смерть захлестнули весь мой край только затем, чтобы мне избежать немилого замужества.

— Нет! — хором кричим мы с Дювалем и Чудищем.

Следует неловкая тишина. Я принимаюсь разглядывать свои руки, Дюваль же продолжает:

— Ты ни за что на свете не выйдешь за этого скота.

— Дюваль, ты говоришь как любящий брат, а не как хладнокровный советник, — замечает епископ. — Нельзя исключать, что это наша единственная надежда.

Мне хочется схватить их всех и трясти, пока у них не застучат зубы, а потом спросить, почему они так безнадежно слепы. Я ловлю себя на том, что еле слышно рычу. Что же за мужчины тут собрались, если они готовы отдать эту девочку такой твари, как д'Альбрэ?!

В общем, все как всегда. Сильные мира сего до последней возможности отказываются верить в порочность одного из них.

Тут я в очередной раз вспоминаю о том, кто я такая, и мне становится трудно дышать. Если и существует повод прервать многолетнее молчание, то вот он, передо мной. Не пора ли заговорить, чтобы уберечь невинное, едва расцветшее существо и чтобы во главе королевства не оказался кровожадный монстр?

Я чувствую такую настоятельную необходимость вывести на чистую воду это воплощение зла, что не раздумывая открываю рот и вываливаю секреты, которые храню не первый год:

— А вы хоть задавались вопросом, что сталось с многочисленными женами графа?

У меня перехватывает горло. Кажется, сама моя плоть не готова расстаться с тайнами, вместилищем которых так долго служила. То, что я сейчас расскажу, вызовет неминуемые вопросы… вопросы, на которые очень не хотелось бы отвечать в присутствии Чудища. Но цена слишком велика: речь идет о судьбе юной девушки, и больше я молчать не могу.

Я продолжаю:

— Д'Альбрэ не просто жесток в битве и безжалостен к побежденным. Он сущее чудовище!

Последующие слова даются мне с превеликим трудом. Слишком глубоко они погребены, слишком усердно я прятала их даже от себя самой.

— Д'Альбрэ убил всех шесть своих жен. Вы не можете обречь подобной судьбе свою герцогиню!

Мгновение всеобщего молчания тянется долго-долго, и в это время я осознаю, что натворила. Меня бросает в жар, потом в холод, потом опять в жар. Возникает тревожная мысль, что д'Альбрэ каким-нибудь образом прознает о сказанном мной. Приходится твердо напомнить себе: он в двадцати лигах отсюда.

Дюваль мрачнеет, и я понимаю, что, по крайней мере, он мне поверил. Но вот остальные… Они все еще не желают принимать меня всерьез.

— Возможно, его действия были неверно поняты или неправильно истолкованы, — произносит канцлер Монтобан. — И вообще все это ничем не подтвержденные слухи, распространяемые обиженными на графа людьми.

Мой голос звучит холодней зимнего моря.

— Господин канцлер, я обучена убивать. Я не какая-нибудь манерная барышня, готовая упасть в обморок при слове «война».

Так и подмывает сказать им: спросите у Чудища, он все подтвердит. Но это не моя тайна, чтобы запросто ее выкладывать. Я искоса гляжу на него, он сидит, опустив голову, и смотрит на крепко сжатые кулаки.

— Думается, ее суждение верно, — произносит он затем. — Герцогиня, несомненно, подвергнется гнуснейшему обращению со стороны графа. Если не прямо сейчас, то вскоре после свадьбы — уж точно.

Дюнуа поднимается на ноги и начинает расхаживать:

— Мне трудно относиться спокойно к тому, что на человека, прикрывавшего мою спину во многих сражениях, возводятся столь суровые обвинения. Д'Альбрэ никогда не забывал о воинской чести!

Шалон согласно кивает:

— То, в чем вы его обвиняете, дамочка, идет против рыцарского кодекса, близкого нашим сердцам.

— Вашим — да, но при чем тут сердце д'Альбрэ? — парирую я. — И потом, вы настолько уверены, что он всегда воевал честно? Никогда не задавались, к примеру, вопросом, отчего он со своим войском опоздал на битву при Сент-Обэн-дю-Кормье? По-вашему, совпадение?

— Я знал… — вполголоса рычит Дюваль.

Маленькая рука ложится на его локоть. Герцогиня хочет успокоить его. А может, тянется к нему в поисках поддержки.

Однако оказывается, что мои «инсинуации» всего более возмутили епископа.

— Но если все так, отчего же мы ни о чем подобном даже не слышали? И с какой стати мы должны верить на слово? У тебя есть доказательства? Да будет тебе известно, девочка, его брат является кардиналом!

Я нахожу взглядом аббатису и отвечаю:

— Я очень долго жила при дворе у графа и успела хорошенько к нему приглядеться.

Епископ продолжает наседать:

— Так почему же раньше не выступила?

На меня накатывает отчаяние. Все мои усилия напрасны. Но прежде чем спор вступает на новый круг, Божьей благодатью снисходит спокойный голос настоятельницы:

— Государи мои, вы можете не сомневаться в словах госпожи Сибеллы.

Мое удивление мешается с благодарностью к нежданной защитнице. Я уже собираюсь облегченно перевести дух, когда аббатиса вновь обращается сразу ко всем.

— Ибо, — произносит она, — Сибелла доводится д'Альбрэ родной дочерью и доподлинно знает, о чем говорит.

ГЛАВА 26

Я настолько потрясена, что на время прекращаю дышать. Если бы аббатиса подошла ко мне и одним движением сдернула кожу с костей, мне и то было бы легче.

Впрочем, я и так себя чувствовала как освежеванная. Все взгляды обращаются на меня. Как бы не вскочить на ноги да не кинуться за дверь. Уж не блеск ли это подозрения в глазах капитана Дюнуа? Некое отвращение во взгляде канцлера Монтобана? Епископ, тот попросту вне себя, как если бы кто-то взял да разрушил бережно выстроенный им мир — просто для того, чтобы его, епископа, позлить. Интереснее всего выглядит лицо Шалона. Точно окно, забранное глухими ставнями. Хотя и его обостренный интерес никакому сомнению не подлежит.

Но лишь взгляд Чудища обрушивается на меня, подобно удару.

Не смотреть на него, не смотреть, не смотреть…

Если я не подниму на него глаз, мне не придется воочию увидеть отвращение и презрение, клубящиеся над ним, точно пар над кипящим котлом.

А Исмэй… Что она чувствует ко мне теперь? Я дольше всех знала ее и ни разу даже не намекнула, к какому роду принадлежу.

Я лишь смотрю прямо перед собой и слегка притопываю ногой, словно помирая от скуки.

Первой подает голос Исмэй:

— Простите, матушка настоятельница, о чем это вы речи ведете, ведь Сибелла — дочь Мортейна, а не д'Альбрэ?

Я готова сорваться с места и крепко обнять названую сестру.

— Конечно, дитя, — отвечает аббатиса. — Она происходит из чресл святого Мортейна, что со временем и привело ее в нашу обитель. Но до четырнадцати лет Сибелла воспитывалась в доме д'Альбрэ, и, естественно, граф считал ее своей дочерью.

Дюваль ерзает в кресле, и я не могу истолковать взгляд, который он бросает на аббатису. Постепенно до меня доходит, что он ей не доверяет.

— Я думаю, — говорит он, — важнее всего то, чьей дочерью считает себя сама госпожа Сибелла. Что скажете, госпожа?

Я поднимаю голову, и его серые глаза кажутся такими добрыми… Он дает мне шанс отмести все обвинения, и я догадываюсь, за что его так полюбила Исмэй.

— Счастливейший миг моей жизни, — произношу я, — наступил, когда мне сказали, что вовсе не д'Альбрэ зачал меня. Как ни темны пути Мортейна-Смерти, Он — что свет небесный по сравнению с графом. И поэтому — о да, я считаю себя дочерью Мортейна!

Теперь в кресле принимается ерзать уже Чудище, и каждая крупинка моего существа кричит криком, призывая не быть такой трусихой и посмотреть на него наконец. Но я не могу. Я уверена: увиденное тотчас разобьет мое и без того истерзанное сердце. А к этому я совсем не готова.

— Вот теперь все ясно, — говорит герцогиня. — И сдается мне, если в сказанном госпожой Сибеллой есть хотя бы толика правды, нам не повредит учесть эти сведения при составлении наших планов. Мы ждем вражеского наступления с севера, но, похоже, следует поглядывать и на юг. Хотя бы на всякий случай.

Капитан Дюнуа поглаживает подбородок и медленно кивает, выражая согласие:

— На мой взгляд, это разумно.

— Да уж, не повредит, — уступает канцлер.

И лишь епископ упрямится.

— Боюсь, — говорит он, — тем самым мы только распылим силы.

— Пусть так, — подводит итог герцогиня. — Давайте исходить из предположения, что услышанное нами от госпожи Сибеллы — истина до последнего слова. — И, отвернувшись от епископа, обращается ко мне: — Скажите, милая, что вы еще посоветовали бы нам учесть?

— Мы заключили помолвку с императором Священной Римской империи, — добавляет Дюваль. — Можно объявить об этом в открытую, если, по-твоему, это как-то повлияет на д'Альбрэ. Другое дело, что французы, прознав, тотчас обрушатся на нас со всем войском.

Я качаю головой:

— Боюсь, подобная новость лишь подтолкнет д'Альбрэ к немедленным действиям. Он не отступится, а, скорее, захочет сорвать этот брак. А вот с тем, что обезопасить государыню может только замужество, я целиком и полностью согласна. Нужно, чтобы свадьба состоялась без дальнейшего промедления.

Дюваль улыбается, но с таким видом, словно хочет сказать: твоими устами да мед бы пить. Вслух он отвечает:

— Это не так-то просто — император сейчас в Венгрии бьется.

Я думаю о том, что без сильного войска, без могущественного мужа герцогиня обречена.

— Госпожа Сибелла, — звучит девичий голос.

Я вскидываю глаза.

— Вы выглядите совершенно измотанной, — говорит герцогиня. — Повелеваем вам удалиться к себе и как следует отдохнуть, чтобы мы могли переговорить еще и завтра. Позвольте напоследок вновь поблагодарить вас за великий подвиг, который вы совершили ради нашего дела.

Я встаю и низко склоняюсь перед государыней:

— Ваша светлость, это была честь для меня.

И дивлюсь собственной искренности. Как я рада, что сумела сделать для нее кое-что, помимо очередных убийств! Пусть даже тот, кого я спасла, сейчас сверлит меня полным ярости взглядом.


Я выхожу в зал следом за аббатисой, крепко сжав зубы. Когда никто больше не может нас слышать, я — к ее и своему изумлению — протягиваю руку и трогаю настоятельницу за плечо. Она мгновенно останавливается и пристально смотрит на мои пальцы. Сердце у меня колотится от собственной дерзости, но руку я убираю не сразу. Лишь после этого аббатиса устремляет непроницаемый синий взор мне в лицо и вопросительно поднимает брови.

— Почему? — спрашиваю я. — Почему вы рассказали им, кто я?

Она чуть хмурится:

— Потому что они должны знать: тебе можно верить.

Я внимательно смотрю на нее. Что, вот так просто? Неужели она всего лишь хотела придать весу моим словам?

— Узнав о моем происхождении, они вправду отбросили сомнения, — говорю я. — Но мне все-таки кажется, что вам было бы достаточно лишь подтвердить сказанное мной, не открывая всей правды.

Правды, состоящей в том, что я из семьи, известной своей жестокостью и бесчинствами. Не говоря уже о том, что эту самую семью я теперь предала. А ведь многие только это в моих деяниях и усмотрят.

Настоятельница нетерпеливо отмахивается:

— Не имеет значения, что им известно. Наоборот, пусть задумаются, какими могущественными орудиями располагает обитель и какие длинные у нее руки.

И, коротко кивнув, она уходит. Я остаюсь, чувствуя себя агнцем, принесенным на алтарь ради возвышения монастыря.

Без какой-либо внятной мысли иду к выходу из дворца. Мне не хочется возвращаться к себе, я жду Исмэй. Сейчас она отыщет меня, и в глазах у нее будет укоризна и боль.

Прохладный вечерний воздух нимало не остужает мой гнев. Вся кожа зудит, словно из меня что-то рвется наружу. И я делаю единственное, что пришло в голову: шагаю куда глаза глядят. Все равно куда, лишь бы подальше от дворца, от аббатисы, от Чудища, который наверняка чувствует себя преданным. Даже при моем таланте все портить я невольно поражена, с какой быстротой успела уничтожить вроде бы зародившуюся между нами дружбу.

Теперь он все знает. Знает, что я дочь человека, загубившего его возлюбленную сестру. Знает, что в дороге, когда мы разговаривали, два из трех моих слов были враньем. Сейчас, небось, мысленно перебирает вопросы, которые мне задавал, и вспоминает всю ту ложь, которой я его пичкала.

Теперь он знает, из какого теста я слеплена и каковы мои шансы на искупление. Уж лучше бы меня заклеймили каленым железом, как шлюху, или изгнали, как прокаженную!

Дыхание хрипит в горле, я прижимаю пясти к глазам.

Я разрушила едва ли не единственное, что было мне когда-либо дорого.

Вначале я просто боялась сознаться кому-либо и в особенности пленнику, с которым д'Альбрэ обращался так бесчеловечно, что я и сама из рода д'Альбрэ. Позже, когда узнала, что Чудище и сам как бы не чужой для этой семьи, открыть ему правду сделалось попросту невозможно. С этого момента никакая сила на свете не подвигла бы меня поведать ему, кто я на самом деле.

И что же в таком случае я должна была делать, как не лгать снова и снова? Когда мы впервые разговорились, нас отделяло от Нанта жалкие пол-лиги, и мы не имели особых причин один другому доверять. И далеко бы я увезла его, если бы разоткровенничалась?

Пожалуй, единственная возможность представилась мне в доме Гвийона, когда Чудище попросил рассказать о своей покойной сестре. У меня хватало духовных сил хладнокровно убивать мужчин, ходить по лезвию бритвы в Юлиановых играх, бунтовать против аббатисы… Но убить то нежное и таинственное нечто, что зародилось между нами в тот вечер, я не смогла…

И эта слабость привела к тому, что все рухнуло.

Впрочем, нет. Между нами изначально ничего не могло быть. Я удостоилась возможности чуть-чуть сдвинуть весы воздаяния, но и только. Как ни льстило мне, что кто-то видит меня в выгодном свете, я понимала, что его истинного уважения не заслужу никогда. А теперь Чудище просто узнал: образ, который он нарисовал в своем воображении, не имеет ничего общего с действительностью. Вот и все.

Словно бы в поисках способа остудить отчаяние и гнев ноги сами собой выносят меня темными улицами Ренна на речной берег. Я стремительно шагаю мимо роскошных каменных и деревянных домов, пересекаю городскую площадь и оказываюсь в кварталах с узкими улочками и неказистыми домиками, привалившимися друг к дружке, подобно пьяным воинам. Народу здесь побольше, ведь городское дно склонно оживать и заниматься делами именно по ночам. Я вижу нищих, занятых дележкой добытого за день. Подгулявшие воины озираются, чтобы не попасться ночному патрулю. В тени прячутся воры, они подкарауливают немощного или пьяного, чтобы не смог вовремя заметить исчезновение кошелька.

В здешних тавернах веселье бьет ключом, из дверей на улицу выплескивается веселье. В этой части города бьет ключом лихорадочная энергия, как раз отвечающая нынешнему расположению моего духа. Вздернув голову, я нахожу глазами таящихся в потемках головорезов и молча бросаю им вызов — не хотите ли выйти и помериться со мной мастерством? Даже замедляю шаги, чтобы выглядеть испуганной и неуверенной, но никто так и не соблазняется напасть на меня. Не иначе, привыкшие быть хищниками среди людей чувствуют, что напоролись на хищника пострашнее себя.

Мысленно плюнув на них, я достигаю речного берега. Здесь ошиваются уже совсем конченые подонки. Я останавливаюсь на мосту и смотрю вниз, в темную воду, и правда, от которой я так долго бежала, всплывает, точно гниющий топляк со дна. Я жаждала не просто уважения от Чудища, не просто доброго мнения о себе. Я хотела ему нравиться. Засохший сморщенный хрящик, который у меня вместо сердца, каким-то образом сумел расцвести любовью к нему.

Боль и унижение от этой мысли — точно удар под ребра… Я вцепляюсь в каменное ограждение моста и гадаю, насколько глубока здесь вода. Плавать я умею, но одежда на мне плотная, тяжелая. Намокнет и быстренько утянет меня на дно.

— Госпожа!

Кого еще принесло некстати? Я вскидываю глаза.

В мою сторону движется не слишком трезвый воин. Вот она, отдушина, в которой я так нуждаюсь! Лицо у него суровое, — должно быть, это наемник. Кожаный камзол — и никаких символов ни на плаще, ни на пряжке. Винные пары сделали его достаточно дружелюбным, но ловкости отнюдь еще не лишили.

Я поворачиваюсь к нему.

— Госпожа, никак, заблудилась? — спрашивает он. — Уж больно местечко неподходящее для прогулок, красавица.

— Полагаешь, для меня тут небезопасно?

— Еще как, госпожа! Полным-полно всяких жуликов и забияк — как бы кто не обидел!

— Но сам ты, конечно, не из таких?

Он улыбается. Улыбка у него волчья.

— О, я лишь об удовольствии вашем забочусь.

— В самом деле?

Я еще не решила, дать ему бой или в постель затащить. Но вот лапа в перчатке по-хозяйски опускается мне на плечо, он притягивает меня к себе, и я обоняю винную кислятину из его легких. Ну уж нет, без его похоти я как-нибудь обойдусь, лучше кровь пущу! Как же хочется, вымещая гнев, рассечь эту мясистую шею!

Я даже могла бы назвать это жертвоприношением Мортейну. Или Темной Матроне. Любому Богу, который склонил бы ухо к моим молитвам и прекратил неизбывный кошмар, в котором я живу.

Он наклоняется поцеловать меня — и вскрикивает от изумления, чуть не напоровшись вытянутыми губами на острое лезвие. Воин замирает и глядит на меня, ожидая, что будет. Я чувствую, как сердце бьется у него чуть ли не в горле, вижу, как трепещет наполненная кровью боевая жила…[7] Медленно приближаю к ней нож. Какое невероятное искушение! Но этот малый не совершил ничего скверного. И метки смертника на нем нет. Он не вторгался в нашу страну и не состоит на службе д'Альбрэ. Он даже не поднимал руку на невинного, ведь меня невинной не назовешь. Я через многое в своей жизни переступала, но через это…

Кончик ножа ласкает кожу на его горле, но тут поблизости звучит крик. Первая мысль, которая приходит в голову, — кто-то пытается меня предупредить об опасности, но крик сопровождают звуки ударов. При мысли о подходящей заварушке мое сердце бьется быстрее, и я ограничиваюсь тем, что легонько колю воина под подбородок.

На грязную каменную мостовую между нами падает единственная ярко-красная капля.

— Пошел прочь, — говорю я.

Его глаза вспыхивают гневом, и какое-то мгновение мне кажется, что он выхватит меч. Но воин лишь отвечает:

— Осторожнее играй в свои игры, госпожа. Не каждый тут добряк вроде меня.

Я молчу. Он поворачивается и уходит, откуда пришел, а я бегу туда, где раздавался крик.

Что-то произошло ниже по течению, на другом каменном мостике. Подбегая, слышу звуки борьбы и заранее достаю нож из ножен на запястье. Потом осторожно подбираюсь поближе. В тени возле каменного основания моста двое воинов взяли в оборот мужчину и женщину. Тонкие губы мужчины уже разбиты в кровь, длинный острый нос тоже расквашен. Женщина прижимается спиной к мостовому быку. Ближайший к ней воин уже спускает штаны.

Я тотчас же узнаю в жертвах своих знакомых — угольщиков, и кровожадная ярость, снедающая меня, обретает новую пищу. Я беззвучно крадусь вперед. Почему-то воины тоже кажутся мне не чужими. Когда тот, что удерживает мужчину, оглядывается на приятеля, я чуть не подпрыгиваю — я узнала его! Это Бертло, прозванный Монахом из-за того, что не прикасается к женщинам. Стало быть, второй — Галлмо Волк, получивший такую кличку за свою ненасытность. Оба — люди д'Альбрэ.

И глубочайшее внутреннее чувство подсказывает мне: я далеко не случайно встретила их здесь.

Вот оно, наилучшее утешение для моего изболевшегося сердца! Мне даровано убиение двоих подсылов д'Альбрэ!

Галлмо глумится над перепуганной женщиной, не торопясь переходить к делу, и я решаю сперва напасть на Бертло. Таясь в густой тени, обхожу сваи и оказываюсь непосредственно за спиной у Монаха. Сложно будет резать ему глотку, пока он держит угольщика, но я справлюсь. А угольщик, если захочет, потом отмоется в реке от его крови.

Быстрее охотящейся змеи я делаю шаг вперед, хватаю Бертло за волосы и запрокидываю ему голову, после чего провожу лезвием по шее, рассекая не только кровеносные жилы, но и гортань с голосовыми связками. Бертло валится навзничь, едва не валя и свою жертву, но угольщик вовремя выдергивает руки из его слабеющей хватки и делает неверный шаг назад, однако не падает. Я чувствую на себе его взгляд, чувствую, как он меня узнает… однако все мое внимание устремлено на лоб Бертло, осененный меткой моего Бога. Тогда я улыбаюсь. И поворачиваюсь к Галлмо. Тот так увлечен шансом удовлетворить свою похоть, что не в состоянии заметить даже приближение смерти. Я уже тяну к нему руку, но тут женщина взглядывает поверх его плеча, видит меня — и глаза у нее округляются. Я предостерегающе прижимаю палец к губам… и всаживаю клинок Галлмо под основание черепа. Нож у меня, правду сказать, плохо подходит для подобной работы, более тонкое лезвие легче скользнуло бы между шейными костями. Но ничего, у меня и так все получается. И я даже не пустила кровь угольщице на платье.

Надо отдать ей должное: когда на нее валится безжизненное тело Галлмо, она удерживается от вопля. Я смотрю себе под ноги… и вижу вторую метку Мортейна. Мою радость не передать никакими словами. Значит, не так уж и сильно я отступила от Его благодати, она по-прежнему простерта надо мной. Мой Бог продолжает открывать мне свою волю.

Я вытираю нож о плащ Галлмо, возвращаю его в ножны и выпрямляюсь.

— Ну как, — спрашиваю я, — целы?

Худой темноволосый мужчина — это Лазаре, самый неуживчивый среди угольщиков. Как-то неприятное происшествие повлияло на его нрав?

Он и правда бушует:

— Это я должен был убить обоих скотов!

— В следующий раз так и сделаешь, — заверяю я его, потом опять спрашиваю женщину, цела ли. Она, дрожа, утвердительно кивает, и я вновь обращаюсь к Лазаре: — Отмойся в реке, пока никто не увидел. А если ночной дозор спросит, почему мокрый, скажешь, что перепил и в воду свалился.

Он долго смотрит на меня, и в его взгляде сменяют друг дружку самые разные чувства. Ярость из-за того, что его застали врасплох и скрутили, точно щенка. Унижение — ведь его спасла женщина. Разочарование, потому что он не сам отстоял честь подруги. Но наконец, этак со скрипом, возникает благодарность. Он коротко кивает мне и делает, как я посоветовала.

Пока Лазаре моется, я спрашиваю женщину:

— Что случилось?

— Мы возвращались после развозки, потому что Эрван хотел уехать с рассветом, а тут эти… вдвоем. Отобрали все деньги и решили… меня… ох… А когда Лазаре попробовал заступиться, избили его. Спасибо тебе, добрая госпожа! Спасибо, что так вовремя появилась! Это Темная Мать послала тебя нам во спасение.

— Либо Мортейн, — говорю я. — Это Ему я служу, и это Он навел меня на негодяев.

Возбуждение спадает, и я понимаю, насколько устала. Просто из сил выбилась. Тем не менее я опускаюсь на колени около мертвецов, обыскиваю их и все ценное отдаю женщине:

— Ступай, милая. Забирай Лазаре, и возвращайтесь поскорей к остальным.

Они уходят, а я пускаюсь в долгий обратный путь. Чувствую себя выпотрошенной. Ярость опустошила душу, оставив лишь сгоревшие угли.

ГЛАВА 27

Оказавшись возле своей двери, я сразу чувствую, что за ней ждут, и едва не поддаюсь панике. А вдруг там Чудище? Пришел отношения выяснять? Я злюсь на себя — не смей переживать из-за этого, глупая! На всякий случай достаю нож и открываю дверь.

Однако в комнате лишь Исмэй, она прикорнула в кресле возле прогоревшего очага, и я даже не знаю, что испытывать — облегчение или разочарование. Едва слышный стук затворяемой двери будит ее, она вздрагивает и мигом открывает глаза:

— Сибелла! — Вскочив, она делает два шага мне навстречу. — Где ты была?

Как рассказать ей, что я уходила предаваться сердечным страданиям? Я так долго пыталась убедить ее, что этого самого сердца у меня не имеется вовсе…

— Собираешься меня вздуть за то, что раньше не поделилась? — выгибаю я бровь.

— Ну вот еще! Аббатиса наверняка приказала тебе держать язык за зубами, да и правильно сделала.

Любовь и сострадание, которые я вижу на лице Исмэй, едва не доводят меня до слез.

— Ничего она мне не приказывала, — говорю я. Правда рвется наружу, как болезненные гуморы из гноящейся раны. — Я просто… ну не могла тебе рассказать, понимаешь? Особенно после того, как ты встретилась с д'Альбрэ в Геранде.

Исмэй подходит вплотную, берет меня за руки и крепко их сжимает. Не знаю даже, чего больше в этом пожатии — сочувствия или упрека. Может, как раз пополам.

— У каждой из нас свои тайны, — произносит она. — И свои шрамы. Аннит мне это внушила в первое же утро, которое я провела в обители. Я ведь тоже тебе не все рассказала о моем прошлом.

— Что, правда?

Исмэй кивает. Я готова подозревать, что она затеяла мистификацию ради моего утешения.

— Я знаю, что тебя выдали замуж за то ничтожество, знаю, что отец тебя бил.

Она чуть вздрагивает:

— Все это так, но есть и кое-что еще… К примеру, я тебе не рассказывала, как моя мать ездила к ведьме-травнице за зельем, чтобы изгнать меня из утробы. Не показывала длинный страшный шрам на моей спине, где обожгла отрава. Не говорила о сестре, которая боялась меня, о деревенских мальчишках, которые проходу не давали, придумывали гадкие прозвища. Я, как и ты, до того была рада вырваться из этого кошмара, что не хотела вспоминать и рассказывать о пережитом, не хотела, чтобы минувшее зло оскверняло мою новую жизнь в обители.

И в этом была вся Исмэй. С какой легкостью объявила она об отпущении моих грехов, провозгласила мои преступления против нашей дружбы ничего не значащими пустяками. Я не нахожу слов, чтобы выразить, как много все это для меня значит. И я лишь улыбаюсь:

— Ну и как они тебя обзывали?

Исмэй морщит носик и выпускает мои руки:

— Даже повторять неохота.

— Хорошо, — говорю я, меняя предмет разговора. — Зачем ты меня тут ждала?

— Я боялась.

— Боялась? Чего?

Она смущенно передергивает плечами:

— Например, не услала ли тебя куда-нибудь аббатиса. Еще я прикидывала, не сбежала ли ты. Да мало ли что! Я о чем только не передумала, пока тут сидела.

Точно кулак разжимается, отпуская мое сердце.

— Так ты… всю ночь меня тут ждала?

— Я пришла, а потом подумала: грех уходить, пока не узнаю, что с тобой сталось. — Отвернувшись, она хватает кочергу и ворошит угли. — Так где же тебя носило?

— Мне нужно было побыть вне дворца, подальше от настоятельницы и ее интриг.

— А теперь ты совсем вымоталась, и что хорошего? Иди сюда скорее, ложись в постель. Нужно выспаться. Я же тебя знаю — последнюю неделю небось по часу в сутки спала.

Ее догадка настолько точна, что я улыбаюсь:

— Верно, однако уснуть я вряд ли смогу. Только не здесь… и не сейчас.

— Еще как уснешь! — возражает Исмэй. — Вот тебе и вторая причина, по которой я здесь. Снотворного питья тебе принесла.

Слезы щиплют мне глаза. Проклятье! Я, похоже, быстро превращаюсь в слезливую мямлю! Быстро отворачиваюсь, пряча лицо, и подставляю Исмэй спину, чтобы она распустила корсаж. Потом спрашиваю:

— Погоди, а как же герцогиня? Ты вроде фрейлина, значит должна быть все время при ней.

— Мне на службу еще через несколько часов.

Напряжение понемногу уходит. Я позволяю Исмэй раздеть меня, словно дитя малое, уложить в постель и подоткнуть одеяло. Она наливает в кубок сонное зелье, и я выпиваю. Наши взгляды встречаются… Я прямо-таки не знаю, как благодарить ее. Но это моя Исмэй, и она лишь улыбается:

— Всегда пожалуйста.

Улыбнувшись в ответ, я наблюдаю за тем, как она складывает мои вещи. В обители, когда настала пора служения, нам запрещали обсуждать свои поездки друг с другом. Но Исмэй не так строго, как прежде, держится монастырских правил, и мне не терпится расспросить обо всем, что ей выпало пережить. Хочу знать, не задается ли она теми же вопросами и сомнениями, что мучают меня.

Я принимаюсь теребить ниточку, выбившуюся из покрывала.

— Скажи-ка, — начинаю этак небрежно, — ты, случаем, не знаешь, теряют ли со временем свое действие Слезы Мортейна?

Она разглаживает снятое с меня платье, но при этих словах ее рука останавливается.

— Не знаю… Мои не потеряли.

— То есть ты по-прежнему видишь метки?

— У меня с детства эта способность. Я просто не понимала, что они означают.

— Тогда зачем вообще тебя поили Слезами?

— Для обострения других моих чувств. Я вдруг возмогла, только не смейся, видеть в других людях искорки жизни. Чувствую дыхание и биение крови в телах, даже когда их не вижу.

— А вот этот дар с детства был у меня, — сообщаю я ей.

Причем он не единожды уберегал от смерти. Я вполне понимаю, сколь бесполезной была бы при моих обстоятельствах врожденная способность Исмэй. Мне ни к чему было замечать обреченных, я должна была всячески опасаться живых, и дар улавливать сердцебиение очень мне помогал.

— Небось, слепая старуха тебе своими капельками последние глаза чуть не выжгла?

— Так ведь и тебе?

— Нет. Я отобрала их у нее и сама себе закапала.

Исмэй потрясенно ахает. На мгновение передо мной словно бы воскресает прежняя Исмэй, для которой монастырь со всеми его правилами был непререкаем и непогрешим.

Потом она хохочет:

— Ой, Сибелла! Ну почему я не превратилась в паучка на стене? Я бы дорого дала за то, чтобы такое увидеть!

— Ну да. Старуха жутко оскорбилась.

Она мягко спрашивает:

— А почему ты интересуешься, перестают ли действовать Слезы?

Я глубоко вздыхаю:

— Потому что есть люди, о которых мне доподлинно известно, что они повинны в измене. Я своими глазами видела их преступления… а метка не появляется! — Я поднимаю глаза, наши взгляды встречаются. — Если Мортейн намерен щадить таких, как д'Альбрэ или маршал Рье, мне трудно находить в себе силы и желание для службы Ему.

Я не собиралась так откровенничать. Выговорилось как-то само.

Она внимательно глядит на меня, потом подходит и опускается на колени у постели.

— Сибелла, — произносит она, и глаза озаряются неким таинственным светом, — я удостоилась встречи с Мортейном лицом к лицу, Он явился мне во плоти. И поняла, что аббатиса во многом заблуждается, а может, не вполне верно и все учение, исповедуемое в обители.

Я смотрю на нее, и язык отказывается повиноваться, а сердце принимается чаще колотиться в груди.

— Ты видела Его? — кое-как выговариваю я наконец. — Так Он… реален?

— Реален. И Он куда более милосерден и добр, чем мы способны представить. А какими дарами Он вознаградил нас! — Исмэй смотрит на свои руки. — Оказывается, я не просто невосприимчива к яду. Прикосновением кожи к коже я могу даже вытягивать яд из других!

— В самом деле?!

Она отвечает без запинки, без тени сомнения:

— О да!

Я отворачиваюсь к стене и притворяюсь, будто устраиваюсь поудобней, собираясь заснуть. На самом деле я просто не хочу, чтобы она увидела жадный интерес в моем взгляде.

— Расскажи, — шепчу я. — Расскажи мне о нашем Отце.

— С радостью! — Исмэй чуть медлит, собираясь с мыслями. Когда же заговаривает вновь, ее голос ни дать ни взять пронизан светом. — Он полон добра. И милосердия. А нас-то пугали Его воздаянием и строгим судом! Для чего? В Его присутствии я лишь ощущала дивную завершенность и полноту, какой никогда не чувствовала прежде.

Ее голос дышит такой уверенностью, что я невольно завидую.

— Мы не просто прислужницы, порожденные для исполнения Его воли, — продолжает она. — Мы Его возлюбленные дочери!

Эта мысль кажется мне такой несусветной, что я даже фыркаю.

— Так и есть! — утверждает Исмэй. — Ибо сам Он принадлежит к царству Смерти, Его высшая радость — видеть, что мы, рожденные от Его семени, постигаем настоящую живую жизнь!

— Но раз так, — говорю я, — почему же Он обрек нас таиться в потемках и укрываться в Его мраке?

Она отвечает не сразу. Я украдкой оглядываюсь и вижу, что она напряженно морщит лоб, глядя в окно, словно надеясь прочесть там ответ на мой вопрос.

Потом она произносит:

— Я думаю, это не Его воля, а, скорее, обители.

Вот эти слова — словно заряд зимнего града по голой спине. Я резко сажусь в постели и поворачиваюсь к Исмэй:

— О чем ты?

— Я к тому… — Она тщательно подбирает слова, словно ступая с камня на камень в бурном ручье. — Я к тому, что, как мне представляется, монастырь неверно толкует волю Мортейна… и Его замысел относительно нас. Намеренно или по незнанию — могу лишь догадываться.

Произнесенные ею слова настолько весомы, что у меня сжимается сердце.

— Объясни, — требую я, убирая с лица волосы, чтобы обострить свое восприятие и попытаться понять переданное мне откровение.

— Во-первых, — говорит она, — Он вовсе не требует, чтобы мы действовали из мести или брались кого-то судить. В Его глазах дарование Смерти есть акт милосердия и благодати, ибо без этого люди были бы обречены бесконечно влачиться в немощных, увечных телах, страдая от боли. Вот почему нам была ниспослана мизерикордия…[8]

— Мизе… что?

Исмэй озадаченно глядит на меня:

— А у тебя ее разве нет?

— Я даже никогда о ней не слышала…

Исмэй шарит в складках юбок и вытаскивает старинного вида нож с костяной рукоятью, украшенной серебром.

— Это орудие милосердия, — тихо произносит она. — Любая царапина, нанесенная мизерикордией, исторгает душу из тела — быстро, безболезненно и наверняка. Я понять не могу, почему аббатиса тебе такую же не дала.

— Возможно, догадывалась, что среди домочадцев д'Альбрэ никто подобного милосердия не заслужил.

А вот о том, что я была настроена вовсе не милосердие раздавать, ей было точно известно.

Исмэй оставляет этот вопрос на потом.

— А еще, Сибелла, мне открылось: Он любит нас вовсе не за то, что мы совершаем во имя Его. Он любит нас просто за то, что мы — Его дочери. Делаем мы что-либо или не делаем, решаемся или нет служить Ему, никак не уменьшает этой любви.

— Это Он сам тебе сказал?

— Не словами, конечно, Он беседовал со мной совсем не так, как мы, например, с тобой разговариваем… но я это почувствовала. Я ощущала, как благодать Его любви могучей рекой объемлет меня. Тогда-то и спала с моих глаз привычная пелена.

Я вставляю:

— Примерно так, как Слезы Мортейна позволяют нам зорче прозревать Его волю?

— Вот именно. Только сильнее стократ.

Я хватаю ее за руку:

— Значит, мы изначально были не правы? В том, что совершали убийство, завидев Его отметину?

— Не то чтобы не правы… — медленно выговаривает она. — Я бы выразилась иначе: от нас этого не требуется. Метка появляется у тех, кто обречен погибнуть. Не имеет значения, от наших рук или по иным причинам.

— Но как ты поняла это?

Неужели я убила столько людей, думая, что исполняю волю Бога, а на самом деле подчиняясь каким-то своим темным позывам?

— После того как на нас напали под Нантом, — отвечает Исмэй, — я вернулась на поле сражения поискать выживших.

— Не было там выживших, — отвечаю я хрипло. — Д'Альбрэ подранков не оставляет.

— Верно, но на каждом умиравшем воине была та или иная отметина. А из тех, на ком я в детстве замечала метки, ни один не пал жертвой убийцы. Я склонна верить, что метка возникает просто от близости смерти… которую в ряде случаев приносим именно мы. Вот я и думаю, что монастырь ошибается в толковании природы меток. Они суть отражения грядущего, а не приказ к действию.

— Аббатиса знает об этом?

— Трудно сказать, — задумчиво произносит Исмэй. — Она ужасно рассердилась, когда я изложила ей эти соображения. А теперь, Сибелла, постарайся уснуть. Уже недалеко до утра. — Она подходит к постели, наклоняется и нежно целует меня в лоб. — Ты только не сомневайся, я про Мортейна рассказала чистую правду.

ГЛАВА 28

Несмотря на действие снотворного, приготовленного Исмэй, я сплю очень беспокойно, буквально урывками. У меня не идет из головы услышанное от нее, мой разум судорожно трудится, силясь заново воссоздать рассыпавшийся мир и понять, что в нем делаю я.

К тому же я не убеждена, стоит ли уж так безоглядно ей верить. Исмэй всегда старалась видеть лишь хорошее во всем, что касалось и Мортейна, и монастыря.

Тем не менее пищи для раздумий у меня предостаточно.

Когда я окончательно просыпаюсь, голова точно ватой набита. До меня даже не сразу доходит, что в дверь кто-то стучится. Кое-как выпутываюсь из смятой постели, спускаю ноги на пол и, спотыкаясь, добираюсь до двери. Чуть приоткрываю ее и выглядываю. В коридоре стоит паж, облаченный в ливрею. Надо отдать мальчику должное: оценив мой растрепанный вид, он возвращает взгляд к моему лицу и более не сводит его.

— Герцогиня, — говорит он, — сердечно приглашает вас, госпожа, присоединиться к ней в зимнем саду, как только вы сможете.

— Очень хорошо. Сообщи ей, что я прибуду незамедлительно.

Паж спешит откланяться. Прежде чем он уносится прочь, я прошу прислать ко мне служанку.

Вызов государыни мигом разгоняет последние остатки сна. Я гадаю, что нужно от меня герцогине. Может, узнав о моем происхождении, она вовсе отлучит меня от двора? Или, наоборот, попытается выведать еще какие-то тайны?

И что в этом случае я сумею ей рассказать? Уж кому-кому, а ей не откажешь в праве все знать о деяниях самого вероломного из ее подданных, за которого вдобавок кое-кто желает замуж ее выдать.

Что ж, в зимнем саду, скорее всего, будут присутствовать лишь сама герцогиня да ее наиболее надежные фрейлины, и мне не придется — во всяком случае пока — выдерживать враждебный взгляд Чудища. В отличие от него, Исмэй от меня не отвернулась, но ей было проще. Моя семья ничем не обидела ни ее саму, ни тех, кто был ей дорог. Чудище имеет полное право чувствовать себя преданным. Моя вина перед ним не исчерпывалась секретом, утаенным от подруги детства.

К приходу служанки я успеваю умыться. Остатки холодной воды из кувшина возвращают мне ясность рассудка. Я надеваю второе платье, оставленное мне Исмэй: аскетично скроенное, из простого черного шелка. Опоясываюсь золотой цепью, подвешиваю к ней тяжелый, украшенный гранатами крест. Вот теперь я готова.

Девушка ведет меня в зимний сад, расположенный двумя этажами выше моей комнаты. Она вполголоса говорит мое имя стражнику. Тот кивает, распахивает дверь и возвещает о моем появлении.

— Входите! — звенит в ответ девичий голосок герцогини.

Я не без опаски вхожу, щурясь на золотой солнечный свет, льющийся сквозь многостворчатые окна.

Герцогиня сидит возле дивана, окруженная тремя фрейлинами. Все они исподтишка разглядывают меня, и я поневоле гадаю, не достигла ли новость о моем происхождении их розовых ушек? Счел ли совет эти сведения тайной, заслуживающей неразглашения?

На диване отдыхает девочка лет десяти, не старше. Она очень худенькая и хрупкая, вид у нее нездоровый.

— Госпожа Сибелла! — машет мне рукой герцогиня.

Я прохожу в глубину комнаты, радуясь, что мою фамилию государыня не упомянула. Склоняясь в глубоком поклоне, чувствую некоторое облегчение: вряд ли она меня сюда вызвала, чтобы порицать в присутствии младшей сестры.

— Посидите с нами. — Государыня указывает мне на пустующее кресло между собой и диваном, и я понимаю: меня приняли. И открыто объявляют об этом. Просто дух захватывает от удивительной доброты, которую выказывает мне герцогиня.

— С превеликим удовольствием, ваша светлость.

Под перекрестными взглядами фрейлин я прохожу вперед и усаживаюсь. Герцогиня улыбается мне:

— Я собиралась пригласить вас повышивать вместе с нами, но потом вспомнила, что вы, верно, не захватили с собой ни катушек, ни иголок, когда уезжали из Нанта.

Ее милая шутка заставляет меня улыбнуться в ответ.

— Так и получилось, ваша светлость.

Одна из дам внимательно и с тревогой наклоняется ко мне:

— И как вам показался Нант, госпожа?

Герцогиня сразу устремляет взгляд на фрейлину и слегка качает головой, указывая взглядом на Изабо. Женщина понимающе кивает.

Я отвечаю:

— Город великолепен, как всегда. Настоящее доказательство величия дома Монфоров.

Герцогиня с некоторым облегчением продолжает:

— Я думаю, вы еще не знакомы с моей милой сестрицей. Изабо, радость моя, это госпожа Сибелла, очень важная наша союзница.

Я чувствую, что краснею. Это я-то важная союзница? Повернувшись, по всей форме приветствую младшую сестру герцогини. Девочка кажется мне совершенно прозрачной, сплошные глаза на бледном худеньком личике. А ее сердечко!.. Оно бьется слабо и медленно, готовое в любой миг остановиться совсем! Как похожа она на мою сестренку Луизу, такую же хрупкую и так же изнемогающую в борьбе с долгой болезнью. Это счастье, что обе мои сестры живут-поживают в одном из самых дальних имений отца, на благополучном удалении от его интриг и политических схем.

Присутствие юной принцессы будит такие болезненные воспоминания, что сперва мне даже не хочется с ней общаться. Но девочка столь мала, слаба и очаровательна, что я в итоге оттаиваю. Пяльцы забытыми лежат у нее на коленях, ручки безотчетно теребят шнуровку корсажа, словно ей тяжеловато дышать. Чтобы отвлечь ее, я прошу герцогиню поделиться ярко-алыми шелковыми нитками и приступаю к работе.

То, что я делаю, немедленно привлекает внимание Изабо.

— Что это такое, госпожа Сибелла? — спрашивает она и тянется ко мне, чтобы получше разглядеть.

— Это «кошкина люлька», или «веревочка», нитяная головоломка.

Еще несколько движений, и мои пальцы выплетают нечто вроде подвесного моста. Лицо девочки проясняется, ротик от восторга складывается буквой «О».

— Зажмите пальчиками вот тут и вон там, где пересекаются нити, — говорю я.

Она для начала оглядывается на герцогиню: можно ли? Та согласно кивает. Тонкие пальцы Изабо нерешительно смыкаются на перекрещенных нитях.

Я спрашиваю:

— Готовы?

Она взглядывает на меня, потом сосредоточенно опускает глаза на «кошкину люльку» и кивает.

— Держите крепче, — даю я указания. — Теперь тяните в стороны, вот так. А сейчас осторожно сведите руки и проденьте их под мои.

Закусив губу, Изабо выполняет все в точности, неловко и неумело, но очень старательно. Теперь нитки надеты уже на ее пальцы, и лицо девочки розовеет от торжества.

— Как здорово у тебя получилось, — негромко хвалит ее герцогиня.

Я улыбаюсь Изабо, и та улыбается мне в ответ. Она больше не теребит завязки, да и сердечко застучало уверенней. Точно так же бывало и с Луизой. Моя сестренка все переживала из-за своей немощи, и от этого ей становилось только хуже. Мысль о том, что я вполне могу не увидеть больше ни Луизу, ни Шарлотту, обрушивается на меня, подобно тяжкому кузнечному молоту. Можно ли, в самом деле, надеяться на встречу с ними после моей измены графу?

— Госпожа, — заботливо спрашивает герцогиня, — вы в порядке?

— Да, ваша светлость. Просто пыталась вспомнить еще фокусы с ниткой.

Я заталкиваю все помыслы о сестренках в потайной сундучок моего сердца, запираю на крепкий замок и для верности обматываю цепями.

Следующий час пролетает незаметно. Изабо увлеченно постигает все хитрости «кошкиной люльки», а герцогиня негромко переговаривается с дамами. Им определенно не до меня, и я незаметно приглядываюсь к каждой. Давно ли государыня с ними знакома? Насколько они ей верны? Что-то я в Геранде их не видала, а это значит, что они призваны ко двору из знатнейших семей Ренна.

Будем надеяться, эти женщины будут служить герцогине надежнее некоторых других.

Я чувствую, как они, в свою очередь, изучают меня, их взгляды подобны кусачим мошкам. Поди угадай, что прячется за этими взглядами. Простое любопытство? Тайное знание и осуждение?

Когда наступает время ужина, дамы откладывают рукоделие. Сегодня Изабо будет позволено присутствовать в общей трапезной: герцогиня распорядилась насчет выступления менестрелей в надежде развлечь больную сестру.

Когда мы покидаем зимний сад, одна из приближенных дам провожает Изабо, сама же герцогиня идет рядом со мной. Вот она замедляет шаг, и я поневоле делаю то же: не могу же я, в самом деле, уйти вперед и бросить ее одну!

Когда поблизости не оказывается никого, герцогиня тянется к моему уху:

— Госпожа, я хочу, чтобы вы знали: я безмерно благодарна вам за жертву, которую вы принесли. Мне известно, как нелегко идти против своей семьи, даже во имя правого дела. Вам также следует знать, что я нимало не сомневаюсь в истинности всего сказанного вами вчера. Более того, ваше донесение полностью совпадает с теми подозрениями, что давно питали я и мой государь-брат. Жалею лишь о том, что вам выпало узнать столь прискорбные вещи.

Сказав так, герцогиня ласково пожимает мне руку. Затем вступает в беседу с собравшимися менестрелями: она наслышана об их талантах, которые ценит высоко.

Я все слышу, но не понимаю ни слова. Однако в душе лелею драгоценную крупицу надежды, которой государыне было угодно поделиться со мной.


Главный зал Реннского замка уступает Нантскому размерами, но ни в коем случае не роскошью. Повсюду здесь резное дерево и красочные шпалеры, играющие в ярком свете десятков свечей. Воздух густо пропитан ароматами благовоний; пахнет розами, цибетином,[9] гвоздикой и серой амброй.[10]

Я ощущаю биение самое меньшее десятка сердец. Это во всех смыслах насилие над моим восприятием. Хуже того, все присутствующие пребывают в самом радужном настроении, и долгий опыт подсказывает мне, что добром это не кончится. Когда мы вот так безоглядно веселимся и радуемся, боги неизменно чувствуют это — и считают необходимым напомнить нам, на каком свете мы живем.

Первым долгом я оглядываю зал в поисках Чудища, но безобразного пентюха нигде не видно. Облегченно вздыхаю: то-то удовольствие было бы целый вечер делать вид, будто я не замечаю его гнева! Какое, ведь у меня, небось, от одного его взгляда волдыри бы пошли.

Тем не менее остальные советники, все как один, здесь. Аббатиса о чем-то перешептывается с епископом. Словно почувствовав мой взгляд, настоятельница смотрит на меня и спокойно кивает. Я приседаю в поклоне, но близко не подхожу.

Честный капитан Дюнуа занят беседой с канцлером. Разговор у них явно серьезный: капитан сдвинул и без того нависшие брови, сделавшись окончательно похожим на медведя. Я ненавязчиво приближаюсь к нему. Хочется проверить, как он отнесется ко мне теперь, когда знает мою подноготную.

Вот он замечает меня и рассеянно кивает, не прекращая беседы. А может, не столько рассеянно, сколько холодновато, как аббатиса, чтобы у меня пропало желание подходить. Я не так хорошо знаю капитана, чтобы судить о нем. Правда, канцлера Монтобана я не знаю совсем, но безошибочно угадываю неприязнь в его взгляде. Он даже и не пытается ее скрыть.

Я отворачиваюсь от них — и на глаза попадается невысокая сгорбленная фигурка, маячащая непосредственно за порогом. Янник. Без сомнения, это Чудище прислал его проследить, чем я занята.

Рассердившись, я вновь оглядываю зал, ищу, к кому бы присоединиться. Не станет Чудище думать, что я лью слезы и страдаю от разбитого сердца. И я не отверженная, какой он, вероятно, желал бы видеть меня!

В нескольких шагах от себя я вижу кузена государыни — Жана де Шалона. Наши взгляды встречаются, и он улыбается мне. Даже странно, ведь в прошлый раз, когда мы виделись, он держался довольно-таки замкнуто и отстраненно. Однако он красив, и титул у него высокий… словом, Яннику будет что рассказать своему господину.

Я вновь улыбаюсь Шалону. Не очень искрометно, но донельзя таинственно; я же понимаю, что этого человека простыми уловками не обольстишь.

Он подходит и кланяется мне:

— Никак, скучаете в одиночестве, сударыня?

— Ах, что вы, господин мой! Всего лишь раздумываю, чье общество предпочесть.

— В этом мы с вами схожи, — говорит он.

Взяв у пажа кубок с вином, он передает его мне. Принимая угощение, я как бы невзначай касаюсь пальцев Шалона своими и тотчас чувствую, как ускоряется его пульс.

Вот бы «горгулья» как раз в этот момент за нами следил! А то чего ради я стараюсь?

Шалон окидывает меня алчным взглядом. Его самого никак не назовешь непривлекательным. Рослый, гибко-мускулистый… грациозный и чуточку нагловатый, как и полагается принцу. Я вовсю флиртую, но не чувствую к нему ровным счетом ничего. Наверное, жестоко использовать этого человека таким образом, ведь его мужское внимание мне даром не нужно. Я лишь Яннику хочу пустить пыль в глаза.

Еще некоторое время я бормочу какие-то глупости, потом украдкой проверяю, смотрит ли «горгулья». Но Янника больше не видно, и я с облегчением завершаю свою маленькую игру. Шалон весь такой обтекаемый, такой… ручной. И слишком смазливый, чтобы заинтересовать меня сколько-нибудь надолго.

Вся радость от этого вечера — наблюдать за милой маленькой Изабо. Девочка без остатка поглощена музыкой, она внимает менестрелям, сложив ладошки, ее глаза так и сияют. И все бы хорошо, но опять наплывают воспоминания о Луизе и Шарлотте, и подкатывает тоска. Вот уже почти год я с ними не виделась. С тех самых пор, как забота о безопасности и благополучии девочек вынудила меня вырвать их из своего сердца, из своих мыслей.

Изабо — словно живое напоминание обо всем, от чего я была вынуждена отказаться, обо всем, что потеряла. Зал полон народу, но вокруг меня точно ров выкопали. Я невольно озираюсь в поисках Исмэй, единственной родной души в этом проклятом дворце, но она как раз отлучилась от герцогини, чтобы побыть немножко наедине с Дювалем.

Грех был бы попрекать ее обретенной любовью, но как же я ей завидую! Ведь для меня надежда на счастье утеряна навсегда.

ГЛАВА 29

Поутру меня вновь зовут на встречу советников. Мне это не нравится, ведь я уже все им рассказала. Небось, опять примутся допекать вопросами, касающимися моей жизни в доме д'Альбрэ. Ну а мысль о возможности новой встречи с Чудищем так и вовсе повергает меня в ужас. Нет уж, лучше что угодно другое, только бы не ежиться под его обвиняющим взглядом! Пусть бы аббатиса устроила мне выволочку, я даже готова отдаться в лапы д'Альбрэ, и пусть меня тащат на казнь.

Я, конечно, такая-сякая, но я не трусиха.

Усмиряя дико мечущееся сердце, расправляю плечи, вздергиваю подбородок и вхожу в чертог с высоко поднятой головой.

Для того чтобы сигануть вниз с навесной башенки в Нанте, мужества понадобилось бы меньше.

Лицо Чудища спокойно, на губах вежливая улыбка. И только глаза горят свирепым синим огнем, их взгляд подобен удару. Я неопределенно улыбаюсь ему и поворачиваюсь к остальным.

Состав совета тот же, что и ранее. Они даже сидят в прежнем порядке, за единственным исключением — аббатиса за столом, не иначе, устала прятаться по темным углам.

— А вот и госпожа Сибелла, — тепло приветствует меня герцогиня.

Знает ли она, как нуждается в подобной поддержке мое небогатое мужество?

Я сажусь.

— Боюсь, последние новости радостными не назовешь, — произносит Дюваль. — Французы на марше. Они заняли Генган и Монконтур.

Побелевшие пальцы герцогини вцепляются в подлокотники кресла.

— Много ли жертв? — спрашивает она.

— Насколько я понимаю, — отвечает Дюваль, — организованного отпора французы не встретили. Чтобы уберечь города, тамошние жители довольно быстро их сдали, а мелкие очаги сопротивления были скоро подавлены.

Герцогиня невидящим взглядом смотрит в пространство.

— Они совсем близко! — говорит она затем. — А что слышно об английских войсках? Тоже наступают?

— К сожалению, новости опять скверные. — Голос Дюваля звучит совсем мрачно. — Над побережьем Морле свирепствовали шторма, и англичане не смогли высадиться. Так что их шеститысячное войско запаздывает.

— Как скоро они смогут оказаться близ Ренна, когда высадка все-таки состоится?

— Не раньше чем через две недели, ваша светлость.

— Следует ли нам прежде этого времени ждать атаки французов?

Дюваль пожимает плечами:

— Трудно определенно сказать. Впечатление такое, что они держатся непосредственно у наших границ, делают вылазки, рассылают разведывательные отряды… но не более. Если не считать нападений на Ансени и грабежей ради провианта, боевых действий практически не наблюдается.

Капитан Дюнуа постукивает себя пальцем по подбородку.

— Вот бы знать, чего они ждут.

— Полагаю, чтобы мы нарушили договор Ле-Верже, — говорит Дюваль. — Наша политика то и дело вызывает у французской регентши разлитие желчи, но положения договора мы до сих пор уважали. По крайней мере, внешне, — добавляет он с хитроватой ухмылкой.

Герцогиня напряженно хмурит тонкие брови:

— Ты думаешь, они что-то пронюхали о наших переговорах с императором Священной Римской империи?

Дюваль, поразмыслив, отвечает:

— Подозревают — да, но вряд ли что-то знают с определенностью. Если бы пронюхали о помолвке, уж, верно, сочли бы это достаточным поводом для войны.

— Похоже на то, — соглашается капитан Дюнуа. — Еще я думаю, нам вряд ли стоит рассчитывать, чтобы граф д'Альбрэ, выдвинувшись на Ренн, налетел на французов и они друг друга уничтожили.

Дюваль криво улыбается:

— Это уж было бы везение, превосходящее всякое вероятие. — Он опускает взгляд, рассматривая свои руки, потом поднимает голову и смотрит прямо в глаза сестре. — Говорят, ваша светлость, плохие вести по трое ходят… — Вид у Дюваля такой, словно он рад бы кого-нибудь убить. Он обрушивает на герцогиню последний и самый страшный удар. — Ваша милость, мы получили письмо от графа д'Альбрэ.

Взгляды всех присутствующих устремляются на меня. Я ничем не выдаю свои чувства и смотрю исключительно на Дюваля и герцогиню, словно остальных и вовсе здесь нет. Потом спрашиваю:

— Известно ли ему, что Чудище в Ренне?

— В письме об этом не упоминается, — отвечает Дюваль. — Смысл послания в том, что герцогине следовало бы пересмотреть свой отказ «уважить их брачное соглашение», иначе ему-де придется совершить нечто очень для него нежелательное.

— Осадить город, — шепчу я.

Дюваль кивает:

— Он так прямо не пишет, но я предположил то же.

Побледневшая было герцогиня берет себя в руки:

— А что римский император? Ему сообщили, на каком краю мы стоим?

— Он знает, — голосом сухим, как летний зной, отвечает Дюваль. — Он пришлет нам два отряда союзников.

— Два отряда? — переспрашивает капитан Дюнуа. — Это что, шутка? И они даже не профессиональные воины!

— Боюсь, это все, — говорит Дюваль. — Еще он предлагает заключить брак через поверенного, чтобы все таким образом поскорее завершилось.

Жан де Шалон ерзает в кресле. Речь идет о его сюзерене, и он не слишком уверен, в чем — и перед кем — состоит его первейший долг.

— Думается, император делает все, что в его силах, — говорит он. — Венгерская война — нелегкий груз для державы.

Дюваль не удостаивает его ответом. Герцогиня неодобрительно поджимает губы, но также не возражает кузену, хоть я и чувствую, что она не отказалась бы это сделать. Она обращается к епископу:

— Одобряет ли Церковь брак через поверенного?

— Вполне, — отвечает тот, — если все сделано правильно.

— Нам бы еще его войска сюда, чтобы отстоять наш союз, — замечает капитан Дюнуа. — Покамест они далеко.

— А наемники? Насколько сложно привлечь сюда отряды наемников?

— Сложности никакой, — мягко, словно желая смягчить горечь дальнейших своих слов, отвечает Дюваль. — Одна беда, ваша светлость: у нас нет достаточных средств, чтобы им заплатить.

Она непонимающе глядит на него.

— Нет средств? — шепчет она затем и смотрит на канцлера.

Тот подтверждает сказанное Дювалем:

— Боюсь, ваша светлость, дело обстоит именно так. Казна герцогства опустошена: войны с французами, происходившие в последние два года, дорого нам обошлись.

Герцогиня встает и начинает расхаживать перед камином. Она знает, как мало у нее возможных источников денежных поступлений.

— Сколько стоят наши фамильные драгоценности? — произносит она. — Серебряное блюдо? Корона?

У епископа вырывается стон ужаса.

— Ваша светлость! Только не корону!

— Я спрашиваю, этого хватит на уплату наемникам?

— Ваша светлость, но ведь многие драгоценности хранились в вашей семье на протяжении поколений, — подает голос Шалон, и я не могу удержаться от мысли, что этот человек уже прикидывал свою долю наследства в том случае, если с герцогиней что-то произойдет.

— Драгоценности легко заменить, кузен, — отвечает она. — А вот утраченную независимость…

Комната погружается в тишину: советники переваривают услышанное. Потом Чудище подается вперед и в самый первый раз нарушает молчание.

— Есть люди, жаждущие биться за нас, причем не за деньги, — сообщает он присутствующим.

— Кто они? — хором спрашивают капитан Дюнуа и канцлер Монтобан.

— Лесные угольщики.

— Сейчас не время для шуток, — произносит канцлер с упреком.

Чудище не опускает перед ним глаз:

— А я и не шучу. Скажу даже больше: я заручился их согласием.

— Но это всего лишь изгои! Головорезы, вынужденные таиться в лесах! Они хоть меч-то держать умеют? — спрашивает Монтобан.

— Они не обучены сражаться в общем строю, но в искусстве засады им равных не много, — отвечает рыцарь.

Канцлер открывает рот для дальнейших возражений, но вмешивается Дюваль.

— Думается, мы не в том положении, чтобы отвергать предложения помощи, — говорит он. — Мы с Чудищем попозже это обсудим.

Повисает неловкое молчание, и его прерывает аббатиса Святого Мортейна.

— А что слышно о засланных людях д'Альбрэ? — спрашивает она.

Мне требуется вся моя выучка, чтобы не съежиться при этих словах. Она вроде бы спрашивает капитана Дюнуа, но я нутром чувствую — вопрос обращен ко мне.

— Удалось ли, — продолжает она, — обнаружить кого-либо из вредителей?

Капитан качает головой.

— Нет, — говорит он. — В городе столько войск, собранных со всех концов страны… К сожалению, лично я знаю не многих. Я разослал предостережения начальникам гарнизона, но у них более восьми тысяч воинов, а мест, где вредители могли бы помочь людям д'Альбрэ ворваться в город, добрых две дюжины. Их так сразу не обезопасишь.

И вновь взгляд Чудища придавливает меня, словно рука. Не знаю, что именно тянет меня за язык — этот взгляд, завуалированные выпады аббатисы или мое собственное стремление хоть как-то очиститься от скверны д'Альбрэ… Так или иначе, я высказываюсь, даже не дав себе труда поразмыслить:

— Я могла бы узнать подсылов.

И опять все на меня смотрят. Одна пара глаз царапает особенно больно, как два осколка стекла.

— Ты? — переспрашивает настоятельница.

— А у кого-то лучше получится?

Герцогиня наклоняется вперед, ее глаза очень серьезны.

— Вы не обязаны это делать. Вы и так уже подвергали себя недопустимой опасности.

— Сестра права, — говорит Дюваль. — А кроме того, если ты будешь замечена, это сразу выдаст наши намерения.

Я согласно киваю:

— Только им вовсе не обязательно меня замечать, пока я буду делать свое дело. Изменить внешность нетрудно.

Чудище хмурится.

— Не уверен, что это хорошая мысль, — рокочет он мрачно.

Я вскидываю голову. Его замечание — словно удар мне под дых. Я уже поняла, что он на меня зол, но чтобы проникнуться ко мне таким недоверием?

— А я вот не уверена, что у нас есть выбор, если, конечно, мы хотим выиграть!

— Выбор есть всегда, — заявляет Чудище и, отвернувшись от меня, обращается к остальным: — Я против.

— Вы полагаете, сударь, что я не справлюсь?

Он так стискивает подлокотники кресла, что я даже удивляюсь, отчего они не крошатся.

— Я отлично знаю, что вы вполне справитесь, сударыня. Вопрос в том, не слишком ли велика будет цена.

Я намазываю свой язык медом:

— В чем же, по-вашему, сударь, состоит риск?

Он молчит, лишь зло смотрит на меня через стол. Сколько отвращения и неприязни! Все соответствует самым худшим моим ожиданиям.

— Если, — начинаю я, — вы мне не доверяете…

— Конечно же он вам доверяет, госпожа! Ведь без вас так и гнил бы в вонючей камере… если не хуже!

— Хорошо хоть кто-то этого не забыл, — бормочу я. Перевожу дух и продолжаю уже спокойнее: — Если вы мне не вполне доверяете или считаете предприятие неоправданно рискованным, пусть капитан пошлет со мной сколько угодно людей по своему выбору. На самом деле это будет и к лучшему, ведь мужчина может подобраться вплотную к вредителям и проследить за каждым их движением, а я нет.

Все это время мы с Чудищем смотрим друг другу в глаза.

Капитан Дюнуа вновь поглаживает подбородок. Это его жест напряженного размышления.

— В любом случае это не повредит, — говорит он затем. — Очень не хотелось бы просить вас идти на это, госпожа моя, но мысль о том, что по городу шныряют вредители, только ждущие приказа извне… Предлагаю начать со свободных отрядов и всяких прихлебателей. Среди них легче всего было затесаться, чтобы попасть в город.

— Согласна, капитан. Итак, если мы договорились, с чего начнем?

Почти целый час мы с ним заняты выработкой плана действий. Все это время я чувствую, как аббатиса наблюдает за мной. Меня несколько озадачивает ее недовольство, ибо разве я не сделала то, к чему она так стремится? Не показала им всем, насколько полезен для державы монастырь в час нужды? Быть может, я прыгнула через ее голову, предложив помощь?

К тому времени, как мы обговорили все подробности, Чудище становится бледен. То ли от ран, то ли от злости, кто его знает. Когда мы уже встаем и собираемся расходиться, настоятельница делает два шага в мою сторону. Ее губы плотно сжаты. Но прежде чем она успевает что-то сказать, подает голос герцогиня:

— Госпожа Сибелла?

— Да, ваша светлость?

— Вы не откажетесь провести со мной остаток дня? Я хотела бы кое о чем с вами переговорить.

У меня сердце взлетает при мысли о передышке, которую она мне посулила.

— Почту за честь, ваша светлость.

И, не оглядываясь на аббатису, я следом за герцогиней покидаю чертог.

ГЛАВА 30

— Думается, ваша настоятельница не одобрила предложение, высказанное вами в совете.

— Да, ваша светлость, она выглядела очень рассерженной. Простите, если высказалась не по чину, но я всего лишь хотела помочь! Ведь это моя семья желает вам зла.

К моему немалому изумлению, герцогиня останавливается и ловит мою руку.

— Нет! — с напором произносит она. — Я ни в коем случае не возлагаю на вас вину за деяния графа д'Альбрэ! Будь иначе, разве я сама не несла бы ответственность за то, что он творит от моего имени?

Я молчу, ибо что я могу на это ответить?

— Расскажите… — говорит она, тесно переплетая пальцы, — расскажите о тех, кто пал в Нанте. Расскажите, чтобы я могла должным образом почтить их память и возблагодарить за самопожертвование.

В этот миг мое смутное восхищение девочкой-герцогиней перерастает в глубочайшее уважение. Она ведь приняла на себя не только могущество и привилегии власти. Она в полной мере осознает и тягостную ответственность.

— Первыми были вельможи, — начинаю я свою печальную повесть. — Ваш сенешаль[11] Жан Бланше попытался было организовать оборону герцогского дворца, но ему помешало предательство его милости Ива Матюрена. В том бою пали его милость Роберт Друэ и с ним еще два десятка людей, чьи имена остались мне неизвестны. Горожане растерялись. Они были склонны поверить маршалу Рье, ведь он утверждал, будто говорит от вашего имени. Лишь когда против него выступили вельможи, нантцы поняли, что совершили ошибку. Но было поздно, они уже открыли ворота и впустили врагов. Д'Альбрэ сразу же натравил свое воинство на горожан, чтобы лишить их последних остатков отваги и подавить всякое желание бунтовать против него. И ему это удалось.

В глазах герцогини стоят слезы.

— Наибольшую верность проявили слуги, — продолжаю я. — Они знали вас и служили вам с колыбели. Алликсис Барон, ваш счетовод; Гийом Мулнэ, кузнец по серебру; Йохан Ле Труан, аптекарь; носильщик Пьер, привратник Тома… прачка… не менее десятка стрелков из охраны… главный кладовщик… повар и два виночерпия… и добрая половина дворцовой стражи. Все они умерли с вашим именем на губах, сохранив в своих сердцах верность и честь.

Ей всего тринадцать, напоминаю я себе. Меньше, чем было мне, когда я прибыла в монастырь.

Хотя нет. Так юна я не была никогда.

И я говорю то единственное, что, как мне кажется, может утешить ее, хотя какие тут утешения!

— Предатели Жюльер, Вьенн, Матюрен — они все мертвы, ваша светлость. Их постигла справедливая кара за вероломство.

Герцогиня поднимает глаза, воинственно блестящие сквозь слезы.

— Хорошо, — негромко произносит она. — Если Мортейн повелит вам точно так же наказать всех предателей до единого, я и слова поперек не скажу.

Она думает, что я их убила по приказу Мортейна. Не считаю нужным уточнять, что с одним разделался мой полоумный ревнивец-брат.


Аббатиса советует мне прикинуться шлюхой, чтобы выслеживать вредителей, но капитан Дюнуа, при всей своей грубоватости, оказывается истинным рыцарем. Ни о чем подобном он даже и слышать не хочет и предлагает мне выдать себя за прачку, разумно замечая, что у прачки нисколько не меньше законных причин толкаться среди воинов. Кроме того, большинство портомоек приторговывают услугами иного рода, и для пользы дела я смогу переходить от одной роли к другой.

Аббатиса вменяет мне в вину даже и то, что капитан Дюнуа взялся ей перечить, но тут я, право же, решительно ни при чем.

Склонившись перед серебряным зеркалом, заточенным древесным угольком изменяю рисунок бровей, делая их широкими и бесформенными. Потом беру другой кусочек угля, еще меньше первого, и на лице появляются морщины застарелой усталости. Разводы угольной пыли создают под глазами тени, якобы происходящие от непосильного труда. Честно говоря, я жду не дождусь, когда смогу хотя бы на время предстать совсем другим человеком, будь то даже замученная, бедно одетая портомойка. Лишь бы только не оставлять за собой след, отмеченный предательством и сердечной мукой.

А чего стоит желанная возможность нарушить планы д'Альбрэ!

В качестве окончательного штриха я втираю в волосы горсть очажной золы, чтобы они выглядели грубыми, грязными и по возможности более светлыми.

С руками приходится повозиться ничуть не меньше. Даже невзирая на недавнюю возню с едкими и горячими припарками, они у меня куда более гладкие и нежные, чем у простой прачки. Чтобы это исправить, я почти два часа вымачиваю их в крепком растворе щелока. Вот теперь руки красные, распухшие и потрескавшиеся, как положено. Все в порядке!

— Тебя нипочем не узнают, — подтверждает сидящая на кровати Исмэй.

Я криво улыбаюсь и отвечаю:

— На то и надежда.

— Получилось не просто переодевание, а целое перевоплощение!

Исмэй поднимается и подает льняной чепец. Он старенький, но мне все равно кажется слишком чистым, и я пачкаю его все той же золой. Исмэй помогает надеть его и должным образом завязать.

— Вот так. — Она отступает, чтобы оглядеть меня целиком, потом заботливо требует: — Но ты все равно поберегись, хорошо?

— Под этим скромным платьем спрятано почти полдюжины ножей, — сообщаю я подруге.

Два на поясе, по одному на каждом бедре и еще один за спиной. Без привычных ножен на запястьях я чувствую себя едва ли не голой, но воины известны склонностью хватать женщин за руки: мне вовсе не нужно, чтобы они сразу нащупали холодную сталь!

— Я готова, — говорю Исмэй.

Она делает ко мне шаг, сцепив пальцы перед грудью.

— Все-таки обещай, что побережешься, — просит она.

Я быстро обнимаю подругу, растроганная ее беспокойством, ведь Исмэй — одно из немногих существ на свете, которым моя судьба действительно небезразлична.

— Обязательно, — заверяю я ее. — Ты только помни, что это всего лишь подсылы д'Альбрэ, а не он сам. Куда им против меня!

Несколько обнадеженная, Исмэй улыбается:

— Ну что ж, коли так… пошли к капитану Дюнуа!

Он ждет нас в самом большом коридоре, с ним Дюваль и аббатиса. С одной стороны, меня подмывает похвастаться перед ней своими умениями и показать, что я без труда справлюсь с заданием. С другой — совсем не хочется показывать свои таланты интриганке вроде нее.

— Господи Исусе! — вырывается у капитана. — Не знай я, что к чему, нипочем бы вас не узнал!

Дюнуа порывается лично сопроводить меня на поиски вредителей, но лишнего интереса к моей персоне лучше не привлекать, и он перепоручает это дело начальнику Реннского гарнизона Мишо Табору и нескольким самым надежным его людям.

Я не склонна питать к ним такое же доверие, но, учитывая обстоятельства, ничего лучшего нам не придумать.

И вот наступает пора выдвигаться. Я полна предвкушения, сердце так и стучит в преддверии новых приключений. Исполнившись нахальства, поворачиваюсь к аббатисе:

— Не призовете ли святого Мортейна благословить наше предприятие, матушка настоятельница?

Мной движет желание подерзить, и моей безрассудной верности святому все равно не увидеть… но умом я понимаю, что Его благословение нам вовсе не помешало бы.

Ноздри аббатисы гневно раздуваются. Тем не менее она склоняет голову и касается ладонью моего чепца.

— Да направит твою руку Мортейн и да оградят тебя Его темные объятия от всякой беды, — нараспев произносит она и быстро отнимает ладонь.

Как ни странно, я несколько успокаиваюсь. Ни дать ни взять Мортейн, невзирая на недоброжелательство аббатисы, все-таки услышал ее.

Мы покидаем дворец, воспользовавшись черным крыльцом. Час поздний, большинство слуг уже спят, и наше отбытие проходит незамеченным.

Снаружи нас уже ждет шелудивого вида ослик, навьюченный двумя большими корзинами. В каждой — отданное в стирку белье.

Гарнизонный начальник Табор обращается ко мне, понизив голос:

— Мы определили все уязвимые места города. Воротные башни, ворота для вылазок, мосты, водяной резервуар, речные ворота…

— Отлично. А как они охраняются?

— Мы удвоили стражу на городских стенах и усилили дозоры, обходящие их понизу.

Я спрашиваю:

— Откуда предлагаете начать?

— С восточных ворот, — говорит он. — Оттуда можно будет перейти к следующим.

— Отлично, — повторяю я. — Показывайте дорогу.

Кивнув, Табор решительно устремляется вперед. Его люди рассыпаются по сторонам, и то, что мы движемся все вместе, становится незаметно. Не годится, чтобы меня видели с ними, ибо какие общие дела могут быть у капитана городской стражи и простой прачки? Я знаю, что присутствие вооруженной охраны должно вселить уверенность, но у меня, наоборот, ползут по спине мурашки. Заставляю себя не обращать на это внимания.

На улицах тихо. Все разумные и уважающие себя горожане давным-давно заперли двери и отошли ко сну. Когда мы вступаем на каменную мостовую улочки, где дома смахивают на подгулявших воинов, эхо из-под копыт ослика кажется чересчур звонким. Я напоминаю себе: если кто нас и услышит, добрые обыватели лишь глубже закопаются в свои перины. Или, на худой конец, встанут и проверят, хорошо ли заперты двери.

Чем дальше мы от дворца, тем грязнее и меньше здания. То тут, то там попадаются дешевые лавочки и бедные харчевни, и мне кажется, что ослик топает все громче. Наконец мы добираемся до особой улицы, повторяющей изгибы городской стены. В ночное время присутствовать здесь позволено лишь воинам. Миновав три небольшие сторожевые башни, мы наконец достигаем восточных ворот и караулки при них. Табор проходит мимо, притворяясь, будто спешит по делам. На самом деле сейчас он спрячется где-нибудь в потемках и подождет меня.

Ведя ослика, я подхожу к караулке и останавливаюсь у порога. Моего слуха достигают приглушенные голоса: стражники травят байки, коротая часы дозора. Я снимаю одну из корзин, опираю ее на бедро и иду к двери. Стоящий там часовой лениво окидывает меня взглядом:

— Чего тебе?

— Я ищу Пьера из Фуа…

Это имя воина, подхватившего понос и угодившего в лазарет. Я знаю, что он совершенно точно не стоит где-нибудь на часах.

— Ступай своей дорогой, — отвечает караульщик. — Его здесь нет.

Мне даже не нужно особо притворяться — раздражение, какого ждут от скандальной прачки, накатывает само собой. Я бухаю наземь корзину:

— Он мне четыре су должен за стирку! Я вам что, за красивые глаза буду спину ломать? — И я делаю шаг вперед, подозрительно щуря глаза. — А-а, так вот оно что! Я все поняла! Этот проходимец все денежки в кости продул! А ты его покрываешь, небось! Все вы такие — не желаете за честные труды деньги платить!

— Честные труды, — фыркает он.

Я ору, как базарная торговка:

— Он мне говорил, что до утра будет стоять здесь на посту! Соврал, значит? Зажать решил мои денежки? Я до вашего капитана дойду!

Я готова продолжать еще и еще, но стражник хватает меня за руку и притягивает вплотную:

— Только меня не вздумай лжецом называть, девка, а не то накажу! Ступай, сама посмотри! — Не выпуская руки, он вталкивает меня в дверной проем караулки. — Убедись своими глазами, что никакого Пьера здесь нет, и катись подобру-поздорову!

Молясь про себя, чтобы люди Табора остались на своих местах и не наделали глупостей, я быстро обвожу взглядом немногочисленную стражу. Воинов за столом пятеро, и я не узнаю ни одного. Шестой, склонившийся над небольшой жаровней, оборачивается и похабным жестом накрывает горстью пах:

— Может, вымоешь кое-что для меня?

Я на краткий миг замираю… Волосы у воина каштановые, а борода рыжая, и его лицо мне знакомо. Это человек моего отца, я вспоминаю даже имя: Рейно. Я оскорбленно встряхиваю головой и быстро поворачиваюсь к двери, пока он толком не разглядел меня.

— Я мелочовкой не занимаюсь, — бросаю через плечо. — Только крупные заказы беру.

Воинский хохот приподнимает потолок караулки. Пользуясь моментом, я миную стражника у дверей и удаляюсь, чтобы ночь понадежнее скрыла мои черты.

— Вот найду, где прячется этот Пьер… — склочно бормочу я.

Часовой грозно опускает руку на меч, но я уже далеко. Сразу вижу, что смылась весьма вовремя: две фигуры отступают обратно в тень. Это моя охрана.

Я иду к ослику, продолжая раздраженно браниться, причем достаточно громко, чтобы стражник слышал меня. Возвращаю на место корзину и ухожу.

Едва я заворачиваю за угол, как рядом со мной возникает капитан Табор.

— Что произошло? — встревоженно спрашивает он. — Он схватил вас! Почему?

— Обиделся, что я вроде как лгуном его назвала. Ладно, переживет, — улыбаюсь я в ответ. — Хорошо хоть позволил внутрь заглянуть, уже все не зря было.

— Вы бы поосторожнее, — ворчит капитан. — А то мне голову с плеч снимут.

— Рейно, — говорю я. — Может, здесь, в Ренне, его зовут по-другому, но то, что в той караулке сидит человек д'Альбрэ, — это точно. У него темные волосы и рыжая борода.

Табор велит одному из наших сопровождающих остаться и проследить, а мы движемся дальше. Первая победа окрыляет меня. Изобличенный враг — совсем не то, что неведомый.

Гарнизон речной башни тоже оказывается невелик. Там лишь четверо воинов, один из которых предлагает купить у меня выстиранные вещи Пьера. Людей д'Альбрэ здесь нет.

Ночь длится. Мы переходим от одной караулки к другой. Воинов где целая дюжина, где втрое меньше. Подсылов не видать, и мною овладевает уныние. Там, где один лазутчик, должны быть и другие, но куда же они запропастились? Я должна их непременно найти, чтобы мы не чувствовали себя легкой добычей предприимчивого охотника.

К тому времени, когда небо начинает проясняться, мы успеваем обойти лишь восточную часть стены. Понимая, что при дневном свете моя маскировка едва ли кого-то обманет, я неохотно позволяю начальнику Табору повернуть в сторону дворца.

— Не расстраивайтесь, — утешает он меня. — Одного негодяя мы нашли, найдем и других.

— Да, но лучше бы нам поскорей это удалось, — говорю я.

Как раз в этот момент из двери неподалеку вываливается человек. Мой ослик пугается, а наши охранники хватаются за оружие. Однако это всего лишь пьяный каменщик, неверными шагами идущий домой. Я останавливаюсь. Ну конечно…

— Я хочу войти туда, — говорю Табору. — Если те, кто нам нужен, не в дозоре, их наверняка следует искать в таверне или пивнушке.

Он хмурится:

— На этот счет у меня не было распоряжений.

— Вам велено сопровождать меня, пока я буду выискивать просочившихся в город врагов. Я не спрашиваю у вас позволения, капитан, а лишь сообщаю, что намерена делать.

Наши взгляды скрещиваются, и я поневоле вспоминаю, как легко принимал мои отчаянные выходки Чудище. В душе снова поднимает голову самое черное отчаяние. Что ж, пусть боль послужит топливом гневу!

— Ну?

Он наконец кивает:

— Только одна вы не пойдете.

Я готова спорить, но некогда.

— Очень хорошо. Ты со мной! — И я указываю на одного из охранников, его зовут Венуа. — Подойди. Ты вроде как меня подцепил на ночь.

Он оглядывается на начальство, Табор кивает, и Венуа послушно подходит. Встав на цыпочки, я распускаю шнуровку камзола у его горла. Он собирается возразить, но я уже взъерошила ему волосы и «поправила» пояс с мечом, так что теперь он висит криво.

— Ты только что обошел со мной половину злачных мест Ренна и в каждом славно повеселился, — объясняю я смущенному парню. — Должен выглядеть соответственно!

Он с такой мольбой смотрит на капитана, что охота пощечину залепить. Неужели не понимает, сколько мужчин просило меня как раз о такой возможности, как та, что ему поднесена на блюдечке? Заставляю его взять меня под руку и веду к таверне, попутно наставляя, как изображать пьяную парочку.

В этот предутренний час таверна почти пуста, обычные клиенты уже разошлись, остался лишь всякий сброд. Трое допивают вино, еле удерживаясь, чтобы не свалиться под стол. Один устроился в уголке и вяло тискает подавальщицу, задремавшую прямо у него на коленях. Еще с полдюжины режутся в кости при свете гаснущего очага.

Я окидываю взглядом эту картину, тяжело обвисая на руке Венуа и кое-как направляя его к скамье. Он передвигается точно аршин проглотив, и я только надеюсь: если кто-нибудь здесь достаточно трезв, чтобы это заметить, пусть припишет его походку воинской выправке.

Среди играющих весьма кстати поднимается крик, и я украдкой толкаю Венуа в ребра.

— Ссутулься, — шепчу я уголком рта. — Шаркай ногами. Как сядем, громко требуй вина!

Он все делает как велено, и в нашу сторону направляется хмурая невыспавшаяся служанка. Мы с Венуа выбираем местечко, откуда получше видны игроки в кости. Те, что клюют носом над кружкой, мне незнакомы.

Нет, я вовсе не претендую на то, чтобы знать в лицо всех до единого подручных д'Альбрэ. Речь, скорее, идет о некоем сходстве, общей повадке: людям моего отца свойственна этакая раздражительная вседозволенность, словно весь мир у них в услужении. Так вот троим пьянчужкам ничего подобного не присуще.

Игроки в кости — моя последняя надежда на ночной «урожай». Я жду, пока девушка не поставит перед нами вино, потом беру кружку и делаю большой глоток. Кислое, сильно разведенное пойло сразу хочется выплюнуть. Я с усилием проглатываю и спрашиваю Венуа:

— В кости играешь?

Воин пожимает плечами и одним духом заглатывает полкружки:

— Иногда… Стараюсь не увлекаться.

Чуть-чуть выжидаю, но он не проявляет инициативы. Я уже открываю рот, чтобы заставить его присоединиться к обществу у очага, но там опять поднимается крик. И на сей раз возле камина звенит сталь.

Разгорелась ссора, люди вскакивают, и я тотчас узнаю одного из них. Это Хюон Здоровяк, он не намного меньше самого д'Альбрэ — и подонок вполне под стать своему графу. А тот, что размахивает мечом, грозя остальным, жидкобородый, носатый, с тремя пальцами на левой руке, носит имя Ипр. Рядом с ним Жило, коренастый коротышка, злобный, точно подраненный барсук.

На радостях я едва не хохочу. Неужели им не посоветовали вести себя тихо и смирно, чтобы лишнего внимания не привлекать?

Я заключаю Венуа в якобы страстные объятия и притворяюсь, будто ласкаю губами его ухо, сама же шепчу:

— Трое из тех у огня — наша добыча…

Это до некоторой степени пробуждает в нем если не актерский талант, то, по крайней мере, старание. Я указываю на людей д'Альбрэ.

Однако уже почти рассвело, а хозяин таверны оказывается крупным малым с увесистыми кулаками. Он выставляет буянов за дверь, не дожидаясь, пока они разнесут его заведение. Потом выгоняет и нас, просто для порядка. Я понимаю, как опасно выходить непосредственно следом за подсылами, но узнать меня по-прежнему трудно, тем более с перепою. Венуа одной рукой крепко держит меня за локоть, другая не покидает рукояти меча. Если пьяные гуляки вздумают на нас напасть, преимущества у них не будет.

Я с большим облегчением описываю их Табору и провожаю глазами нескольких людей капитана, удаляющихся проследить за вредителями.

ГЛАВА 31

Найдя способ поставить свое происхождение на службу доброму делу, я от души радуюсь успеху. Никто во всем городе не сумел бы вывести на чистую воду этих людей — только я!

Несколько сомневаюсь, что помощники капитанов Дюнуа и Табора сумеют проследить за выявленными предателями, но в гарнизон хода мне нет. Так что ничего не поделаешь — я вынуждена положиться на их бдительность.

Вернувшись к себе, с удивлением и радостью обнаруживаю, что там меня ждет Исмэй. Присутствие аббатисы воодушевляет куда меньше. Чеканный профиль настоятельницы кажется особенно гордым на фоне горящего камина. Когда я вхожу, она поворачивает голову, словно охотничий ястреб, завидевший дичь, и резко спрашивает:

— Ну?

Нет уж, не отнимет она у меня сегодняшней победы! Я кланяюсь:

— И вам доброго утречка, матушка настоятельница.

Ее ноздри вздрагивают, но больше она ничем не показывает, что заметила мое ехидство.

— Как все прошло?

— Очень неплохо, — отвечаю я ей. — Мы обнаружили четверых подсылов д'Альбрэ. Табор к каждому приставил по человеку, чтобы понаблюдать, не выдавая нашего интереса, куда они ходят и чем занимаются.

Аббатиса кивает, но желанного слова похвалы я от нее, похоже, так и не дождусь. Только делаюсь сама себе противна за то, что так жажду ее одобрения.

— Ложись спать, — холодно произносит она. — Скоро позовут на совет, и ты должна будешь ясно соображать.

Я молча, поскольку голосу никакого доверия нет, опускаю глаза и приседаю в поклоне. Излучаемая мною ирония не минует аббатису, та чопорно выпрямляется и выплывает в коридор, прикрывая за собой дверь.

Мы с Исмэй остаемся наедине, и она поворачивается ко мне, не зная, сердиться или смеяться.

— И зачем ты все время дразнишь ее?

— Я? А разве не наоборот? Хоть бы раз похвалила или спасибо сказала.

Исмэй хмурится и качает головой:

— Это верно, я тоже не помню, чтобы она хвалила тебя или хотя бы одобряла твои удачи. Знать бы почему?

— Может, у нее просто сердца нет? — предполагаю я, стаскивая с головы грязный чепец.

Исмэй тщетно силится стереть улыбку с лица:

— Да уж, не иначе… Давай пособлю!

Она помогает мне избавиться от чепца, потом расшнуровывает платье. Когда грубая домотканая одежонка падает с моих плеч, я с некоторым удивлением слышу собственный голос.

— Нет, правда, Исмэй… Почему она так меня ненавидит? — В голосе звучит прямо-таки детская жалоба, и я разбавляю ее смешком. — Причем с самого начала, а я до сих пор не поняла, в чем тут дело.

Пока я жила в монастыре, мы не особенно ладили, но в те времена я все объясняла тем, что оказалась самой трудновоспитуемой ученицей и у аббатисы не хватает терпения. Но здесь, в Ренне? После того, как я выполнила столько заданий, причем каждый раз в точном соответствии с ее указаниями? Если даже после этого я не заслужила доброго слова, тому должна быть причина, и очень весомая.

Исмэй качает головой.

— Я не знаю, — произносит она. — Аннит очень долго пыталась выведать, в чем коренится нелюбовь аббатисы к тебе, но так ничего и не узнала. Во всяком случае, первопричина не была описана ни в одном из пергаментов, проходивших через руки Аннит.

— Должно быть, — говорю я, — она в той книжонке, которую настоятельница всюду таскает с собой.

— Вряд ли такая запись вообще есть, — сомневается Исмэй. — Я думаю, все дело в каких-то личных предпочтениях и предрассудках матушки.

Я спрашиваю:

— А как вообще дела у Аннит? Она писала тебе? Есть новости о ней и о сестре Вереде?

Действительно, монастырская провидица выбрала крайне неудачное время, чтобы расхвораться и слечь, оставив себе на смену лишь неопытную и противящуюся ученицу. Кто укажет нам путь сквозь туманы и бури нынешних смутных времен?

— Хорошо, что ты напомнила, как раз нынче утром от нее было письмо. — Исмэй подходит вплотную и на всякий случай понижает голос: — Сибелла, она подумывает сбежать из обители.

— Сбежать? — эхом отзываюсь я, не будучи уверена, что расслышала правильно.

Та Аннит, которую я знала, нипочем не отважилась бы на подобное непокорство. Что важней, я имею основания полагать, что в одиночку за стенами монастыря она долго не протянет.

— Сбежать, — тихо подтверждает Исмэй. — Она решила, что лучше пуститься в бега, чем оказаться до конца дней под замком.

— Непременно будет погоня, — принимаюсь рассуждать я. — В ее обучение вложено столько усилий, что просто так ее никто не отпустит. И потом, кто способен заменить ее? Следующая по возрасту послушница — Маргарита, но той всего одиннадцать лет.

Исмэй склоняет голову набок и вдруг делается удивительно похожа на Аннит.

— С теми умениями, которые ей привили, — говорит моя подруга, — она легко уйдет от погони. Не забывай, большинство монахинь годами не покидали монастыря.

— Тоже верно. Но куда ей идти? И кто будет прозревать волю Мортейна и передавать ее нам?

— Об этом я не подумала, — соглашается Исмэй после долгой паузы. — А вдруг она последует за нами сюда, в Ренн, и устроится при дворе герцогини?

— Ага, и с разбегу об телегу — в объятия аббатисы.

Исмэй хмурится:

— Вот бы матушка настоятельница поскорей уехала в монастырь. Тяжко, когда она все время стоит над душой.

— Это ты мне рассказываешь?

Исмэй улыбается, но не сказать что весело.

— Да уж… Дай лучше я ополосну твои волосы от золы, а то простыни перепачкаешь.


Две последующие ночи я продолжаю обходить город в сопровождении людей Табора, не пропуская ни единой зловонной дыры, где могут таиться люди д'Альбрэ. Уж очень хочется переловить всех до единого! И я обнаруживаю семнадцать вредителей, которых доверенные воины Табора немедленно берут на заметку.

Ночной характер нашего промысла имеет еще и то преимущество, что я избавлена от необходимости видеться с Чудищем, равно как и с аббатисой, ведущей свои непостижимые интриги. Чтобы еженощно выходить на охоту, столь важную для безопасности города — и герцогини! — я должна отсыпаться в течение дня.

Ну и надо ли говорить, насколько приятно чувствовать себя главной охотницей. Я к такому вниманию даже и не привыкла.

На третье утро я получаю по заслугам за свою дерзость в отношении аббатисы. Меня вызывают в ее покои, причем когда я только-только легла. Плоховато соображая, я вылезаю из-под одеяла и пытаюсь привести себя в порядок.

Умывшись, одевшись и причесавшись (волосок к волоску — иначе нельзя!), я иду к настоятельнице. Остановившись у порога, на всякий случай перевожу дух и разглаживаю платье. Напоминаю себе, что здесь не обитель и я не какая-нибудь девчушка-послушница, ждущая выволочки за пустяковый проступок.

Ибо тогдашние мои выходки, как я теперь понимаю, именно таковыми и были. Меня вырвали из семьи — жизнь в которой была временами невыносима, но ничего иного я в свои четырнадцать лет просто не знала — и отправили на уединенный скалистый островок, который, как я подозревала, был вотчиной таинственных «ночных гребцов» — легендарных перевозчиков, по слухам сообщавшихся с преисподней. Я там попросту с ума сходила от страха.

Теперь-то понимаю, что попала в руки к настоятельнице почти сломленной, нуждавшейся в сочувствии и теплоте, а вовсе не в строгости и осуждении. Эта мысль наполняет меня праведным гневом, какой я вряд ли ощущала прежде.

Я стучу в дверь.

— Входи, — откликается аббатиса.

Я вздергиваю подбородок, натягиваю на лицо насмешливую улыбку и вхожу.

Настоятельница снимает письмо с лапки только что прилетевшей вороны. Она даже не оборачивается ко мне и вообще как будто не замечает моего присутствия. Этот прием я помню еще по монастырю, он служит для того, чтобы окончательно выбить посетителя из колеи. Но я за последние месяцы навидалась и натерпелась такого, что подобные ухищрения мне теперь как с гуся вода.

Моя насмешливая улыбка лишь становится шире. И вместо того чтобы терпеливо ждать, трепеща возле двери, я подхожу к единственному окошку, выходящему во внутренний двор. Меня не интересует, что там, снаружи, я лишь хочу показать, что ее уловки на меня больше не действуют. Я кошусь как раз вовремя, чтобы заметить, как раздраженно дергается ее бровь. Всего один раз, и аббатиса возвращается к чтению письма. Понимая, что добилась своей цели, я вновь поворачиваюсь к окну.

За моей спиной шуршит бумага, и аббатиса подает голос:

— Сибелла.

Я не торопясь оборачиваюсь. Она моргает, вынужденная смотреть на меня против света, льющегося в окно.

— Да, матушка?

— Поди сюда, чтобы мне шею не вывихнуть, разговаривая с тобой.

— Как скажете.

Я пересекаю комнату и становлюсь перед ней. Она усаживает ворону на один из двух насестов позади письменного стола.

— Хорошо, — говорит аббатиса, — что твои мысли обратились к обеспечению безопасности герцогини. Кажется, мы неплохо обучили тебя.

Даже теперь она умудряется похвалить не меня, а себя и свой монастырь.

— Поэтому-то, — продолжает она, — я тебя и позвала. Хочу обсудить твое следующее задание.

У меня невпопад стукает сердце.

— Мне казалось, матушка, что мое теперешнее еще не совсем завершено.

Она оставляет ворону и смотрит мне прямо в глаза:

— Ты должна вернуться в Нант. В дом д'Альбрэ.

Я не в силах поверить собственным ушам. Потом, как последняя дурочка, выговариваю единственное, что приходит в голову:

— Вы, никак, шутите.

Она сердито сводит брови:

— Я никогда не шучу. Мы должны поподробнее разузнать о планах д'Альбрэ, и никто не справится с этим лучше тебя.

— Но вы же должны понимать, что мой образ послушной и почтительной дочери исчез вместе с похищенным узником!

— У тебя не было приказа оттуда бежать, — замечает она.

— Как и возможности уклониться от бегства, — напоминаю я, не без труда справляясь с собой. — В любом случае д'Альбрэ меня и на порог больше не пустит, какое там в ближний круг, где я могла бы узнать что-то полезное! Скорее всего, он меня вообще на месте убьет.

Причем эта смерть, я уверена, не будет ни скорой, ни милосердной.

— О чем речь? — произносит она. — Конечно, ты вернешься туда не под своим именем. Ты ведь у нас мастерица внешность менять, так? Оденем тебя служанкой, и будешь под благовидным предлогом совать нос в каждую дверь.

Хочется схватить ее за плечи и долго и с наслаждением трясти, а потом украсить это невозмутимое лицо отпечатком своей пятерни.

— Матушка, вы меня не слышали? Д'Альбрэ сам за всеми следит и других превратил в ревностных соглядатаев. Граф уже убил половину слуг во дворце, просто из подозрения, что они верны герцогине. И он должен принять никому неведомую служанку?

Аббатиса резко втягивает воздух, точеные ноздри раздуваются. То, что она так явно выказала свой гнев, дает надежду, что мои слова достигли цели.

Всунув руки в рукава, она отходит к окошку. Я остаюсь на месте, пытаясь не показать, как у меня внутри все кипит и клокочет.

— Что ж, хорошо, — говорит она. — Я отправлю тебя назад с одной-единственной целью: убить д'Альбрэ.

Всеблагой Мортейн! Она правда думает, что я вдругорядь попадусь на ту же уловку?

— Это и мое заветное желание, матушка, — отвечаю я. — Но разве оно не идет против всех заповедей, которые вы мне внушали? На нем отсутствует метка… — И, старательно помедлив, я добавляю, словно только что сообразила: — Или… или Аннит провидела его смерть?

Губы аббатисы смыкаются в тонкую черту. Она вытягивает руки из рукавов и сжимает кулаки. Кажется, она готова ударить меня.

— Что тебе известно об Аннит? — вдруг спрашивает она. — Ты списывалась с ней, пока жила в Нанте? Это было строго-настрого запрещено.

Ее неожиданная вспышка так изумляет меня, что я без размышлений говорю чистую правду:

— Что вы, матушка! Со времени отъезда из монастыря я с ней ни словом не обменялась, ни устно, ни письменно.

Аббатиса с видимым трудом обуздывает свой гнев и вновь поворачивается к окну.

— Как это может быть, чтобы д'Альбрэ после всех своих злодеяний не оказался отмечен? — спрашивает она таким тоном, словно имя Аннит и вовсе не упоминалось. — Что, если метка имеется, но ты ее просто не видишь? Ты была невнимательна или страх застил тебе глаза, внушая излишнюю осторожность?

Тут уже я едва удерживаюсь, чтобы не наговорить дерзостей. Нет, не дождется она, чтобы я при ней сорвалась.

— Метки нет, — повторяю я. — Можете не сомневаться, я только и делала, что проверяла. А дня за два до бегства из Нанта даже подстроила так, чтобы на него голого посмотреть.

Но ее переубедить невозможно.

— Есть хорошая вероятность, что с того времени метка все-таки появилась, — упрямо повторяет она.

Тут я наконец понимаю, что моего «нет» она ни под каким видом не примет. Аббатиса делает все, что в ее власти, чтобы загнать меня в подготовленную ловушку. И вот оно наступило, мгновение, когда я должна выбирать: келья монастырского послушания или бесповоротный уход от всего, что я когда-либо знала.

Я все-таки делаю последнюю попытку:

— Если поступлю по-вашему, возможно, я проберусь во дворец. Не исключено, что мне и до д'Альбрэ посчастливится добраться. Но вот живой я оттуда уже точно не вырвусь. Его верные подручные о том позаботятся.

Еще не договорив, я понимаю: аббатиса об этом задумывалась. Я вижу по глазам. Тут-то до меня окончательно и доходит: для нее я всегда была лишь орудием, и не больше. Причем орудием до того ущербным, что, если вовсе сломается, не очень и жалко.

— От всякого, кто служит Мортейну, может потребоваться жертва, — произносит она. — Вспомни, не ты ли со времени приезда в монастырь отчаянно жаждала смерти? Вот и считай, что это Мортейн на твои молитвы ответил.

Ее слова кажутся мне острыми черными шипами, и каждый норовит воткнуться в самое сердце. Знакомая тьма, где нет места надежде, грозит сомкнуться над моей головой. Всякой ли послушницей она с такой готовностью пожертвовала бы во имя Мортейна? Да какое, при чем тут Мортейн! Она озабочена лишь тем, чтобы возвеличить и прославить обитель, то есть себя самое.

Но после мгновенного размышления я понимаю, в чем выгода моего нынешнего положения. Теперь, когда многие мои тайны таковыми более не являются, у нее надо мной куда меньше власти.

— Быть может, матушка, я больше не гожусь для службы Мортейну, — говорю я. — Потому что я туда не вернусь.

Она так откидывает голову, словно я ей в самом деле влепила пощечину. Даже странно: аббатиса привыкла думать, что видит меня насквозь, но такого отпора явно не ожидала. На шее у нее начинает биться жилка, взгляд устремляется в окно. И она очень долго молчит.

Я уже прикидываю, куда отправлюсь и кем стану, отделавшись и от монастыря, и от д'Альбрэ.

Аббатиса же глубоко вздыхает и вновь поворачивается ко мне. Я сперва не понимаю, отчего ее глаза едва уловимо светятся торжеством.

— Что ж, — произносит она затем. — Очень хорошо. Тогда я пошлю Исмэй.

Господи Исусе, только не Исмэй! Д'Альбрэ прекрасно помнит ее и отнюдь не простил того, как она спасла от него герцогиню в коридорах Геранда.

Он не подозревает о моей роли в том событии, не то не быть бы мне живой.

— Вы не можете отправить туда Исмэй, — говорю я спокойно и даже с некоторым безразличием, словно всего лишь указывая ей на изъян в ее планах, а не лучшую подругу от лютой участи пытаясь избавить. — Хотя бы потому, что д'Альбрэ видел ее раньше, и при таких обстоятельствах, что не забудет: она здорово помешала ему в Геранде. Ей теперь никакое переодевание не поможет.

Мое напускное спокойствие отнюдь не обманывает аббатису. Я попалась в расставленную ловушку, и она это знает.

— Мы не просто дадим ей другую одежду. Мы острижем и перекрасим ей волосы, поработаем над кожей. Всего несколько часов, и она превратится в трясущуюся старуху.

— Д'Альбрэ не подпустит к себе никого, даже служанку, если она оскорбляет его взор своим безобразием.

Следует ли добавлять, что даже в этом случае, если Исмэй обрекут смерти неузнанную, прихвостни графа вволю над ней позабавятся. Просто чтобы скуку развеять.

— Он все равно узнает, — говорю я. — Не забывайте, многие его приближенные видели ее рядом с Дювалем. Даже если сам граф ее прозевает, ему на нее кто угодно укажет. Да еще с превеликой радостью, чтобы выслужиться.

Аббатиса складывает руки и опирает на них подбородок.

— Как скверно, — говорит она. — Жаль, это казалось мне превосходным решением.

Меня заново обдает холодом, я не жду, чтобы она скоро сдалась: что-то тут не так. И точно, ее последующие слова уже не холодят, от них у меня попросту кровь в жилах леденеет.

— Что ж, пожалуй, пора отправить Аннит на первое послушание.[12] Д'Альбрэ ее ни разу не видел; да что д'Альбрэ, вообще ни одна живая душа вне монастырских стен. К тому же она, несомненно, самая искусная среди наших послушниц.

С таким же успехом она ягненка в волчье логово могла бы послать. Аннит, слов нет, обучена превосходно, но при ее абсолютной доброте и неискушенности она понятия не имеет, с какими низкими хитростями столкнется, с каким безбожным обманом. Неужели аббатиса настолько безжалостна, что готова отправить Исмэй или Аннит на верную смерть?

Наверняка она просто на меня капканы расставляет.

Наверняка.

Но так ли я уверена, чтобы рисковать жизнью моих названых сестер?

И тогда величайшее спокойствие осеняет меня.

И я твердо встречаю бесстрастный взгляд настоятельницы:

— Вам не понадобится за ней посылать, матушка аббатиса. Я поеду.

На ее лице чуть заметно отражается облегчение.

— Отлично. Радостно видеть, что ты в полной мере осознаешь свой долг.

— Когда отправляться? — спрашиваю я.

— Завтра, а может быть, послезавтра, — отвечает она. — После сегодняшнего заседания совета я буду знать точно.

ГЛАВА 32

Я плетусь в свою комнату, и голова идет кругом. Больше всего хочется побыть в одиночестве.

Похоже, все мои дороги в конце концов ведут к д'Альбрэ. Бросаюсь ли я на него в ярости, бегу ли в ужасе прочь — дорожная петля в любом случае заворачивает все туда же.

И с чего я решила, будто сумею спастись? Надо было мне понять это еще в телеге золотаря, на которой я ехала с едва живым Чудищем. Спасения не было уже тогда, только отсрочка. А я, в особенности добравшись сюда, по глупости отворила щелку надежде. Знала же, что это была лишь насмешка богов!

Как я могла за считаные дни позабыть уроки, впитанные в течение всей жизни?

Ведь ясно как божий день: мне предначертано встретить свой конец в лапах д'Альбрэ. Осталось только выяснить, суждено ли ему самому пасть от моей руки.

Вот, значит, и все, что мне в жизни осталось: без промаха нанести удар и убедиться, что враг умрет прежде меня.

А что, если… Что случится, если я сейчас встану и просто уйду? Уж верно, Дюваль не даст в обиду Исмэй…

Мои невеселые размышления прерывает стук в дверь. Испугавшись, не проведала ли Исмэй о моем разговоре с аббатисой, я поспешно открываю.

И наталкиваюсь на недобрый взгляд Чудища. Он стоит у порога, держа на весу руку, чтобы постучать еще раз.

Не в силах выдавить ни слова — я вообще позабыла, как это делается, — стою и смотрю на него, приоткрыв рот. Серо-зеленые разводы успели пропасть с его лица, волосы опрятно подстрижены. Он еще опирается на трость, но, похоже, добрался сюда без посторонней подмоги.

Он опускает руку.

— Так ты и впрямь у себя. А я думал — прячешься от меня.

Всю прошлую неделю я именно этим и занималась, но вслух фыркаю:

— С чего бы мне прятаться от тебя?

Его брови грозно сползают на глаза, а взгляд только не поджигает мне волосы.

— Я каждый вечер Янника за тобой присылал, чтобы мы встретились и поговорили! Почему ты его избегала?

Ага, так вот почему в тот раз за мной следовала маленькая «горгулья»… Я пожимаю плечами:

— Думала, ты не поверил, что я вправду отличу людей д'Альбрэ, и отправил его убедиться. Помнится, на совете ты не очень-то одобрил эту идею.

Он с видимым усилием размыкает стиснутые зубы:

— Я возражал, потому что это слишком опасно.

— Правда? Так ты рассердился вовсе не из-за того, что я оказалась дочерью д'Альбрэ?

Не знаю уж, что за помешательство заставляет меня сыпать соль на раны, но остановиться не могу.

— Мне казалось, ты исповедовала себя дочерью Мортейна?

— Как тогда же недвусмысленно указала аббатиса, речь идет о чистой формальности.

Он качает огромной головой:

— Не доверяю я этой бабе. Во всяком случае, не полностью. И тебе не следовало бы.

Чудище совершенно прав, но дружелюбия это мне не прибавляет.

Тем временем выражение его лица немного смягчается, в глазах гаснет гневный огонь.

— Сибелла, — произносит он, — нам нужно поговорить.

То, что я вижу сейчас на его лице, просто лишает меня способности дышать. Мне и во сне не снилось, что однажды он будет так на меня смотреть. Ох, проклятье, не могу я себе позволить ни его понимания, ни сочувствия… Особенно теперь, ибо тогда прикажет долго жить вся моя с трудом обретенная решимость.

— О чем? — спрашиваю я. — Я дочь человека, убившего твою сестру. И, что хуже, я тебе все время об этом лгала.

— Прекрати! — рычит он. — Все гораздо сложней.

То, что он именно так смотрит на вещи, бесконечно радует меня, но ростки этой радости приходится вырывать с корнем.

— В ту ночь я должна была остаться в замке и убить д'Альбрэ, а ты мне помешал. Ты отправил коту под хвост все мои планы и заставил уехать из города, не исполнив задания. Теперь я вынуждена вернуться туда и завершить начатое. — Я едва выталкиваю наружу эти слова, горло сдавливает судорога, мне приходится ненадолго умолкнуть, чтобы взять себя в руки. — Насколько проще все было бы, ведь тогда я не знала…

И я вновь замолкаю, не в силах решить, что хочу сказать.

Его глаза вновь свирепо вспыхивают, он делает шаг внутрь комнаты:

— Это что еще за новости? То есть как — возвращаешься? Кто велел?

— Обитель, — отвечаю я. — Я ведь, как и ты, поклялась служить своему Богу, и Он пожелал, чтобы я вернулась туда.

Произнося это, я тем не менее понимаю, что моего возвращения в Нант желает прежде всего матушка настоятельница. Мнение Мортейна мне доподлинно неизвестно. Не удивлюсь, если у Него на меня совершенно иные виды, только никто этим не интересовался. А может, наоборот, это мне наказание за то, что отвернулась от Него и от учения, хранимого в монастыре.

Тут наш с Чудищем спор прерывает появление пажа. Он смотрит на рыцаря, на меня, снова на рыцаря… Мальчик не понимает, что тут происходит и как себя вести.

— У тебя послание для кого-то из нас? — подсказываю я.

Он прокашливается:

— Да, госпожа. Вас и господина Вароха зовут на собрание совета в покои герцогини. Мне велено проводить.

— Что ж, идем, — говорю я, радуясь неожиданному вмешательству.

Я предпочла бы, чтобы этого разговора и вовсе не было, какое там его продолжать.

Переступаю порог, заставляя Чудище податься назад. Паж уходит по коридору, я следую за ним, слушая, как постукивает за спиной трость Чудища.


В чертог, где заседает совет, мы прибываем самыми последними. Аббатиса неодобрительно щурится, не знаю уж, просто при виде меня или оттого, что мы с Чудищем являемся вместе.

Дюваль жестом приглашает нас занять места, а сам продолжает:

— …Близко к сердцу приняли совет госпожи Сибеллы и решили поторопиться с заключением брака между Анной и императором Священной Римской империи. Бракосочетание через поверенного совершится сегодня ближе к вечеру. Мы надеемся, что оно даст герцогине некоторую защиту, тем более нужную, что нам сообщают: д'Альбрэ со своим воинством готовится покинуть Нант и двинуться на Ренн. Быть может, граф уже на марше, ведь это известие было получено несколько часов назад.

Чего-то в таком духе я и ожидала. И тем не менее по позвоночнику пробегает судорога страха. Он выследит меня и выковыряет из любой щелки. Так уже было однажды, когда я, восьми лет от роду, пыталась спрятать одного из нечистокровных щенков, принесенных его любимой охотничьей сукой, за которой не уследили псари.

Вот только выслеживать меня не придется, потому что я сама найду его! И — кто знает — вдруг именно у себя под носом он и не догадается искать.

После Дюваля берет слово капитан Дюнуа.

— Благодаря госпоже Сибелле, — говорит он, — мы, кажется, обезвредили всех подсылов, так что некому будет помочь д'Альбрэ изнутри.

Я молча спрашиваю себя, как он может быть настолько уверен? Мы выловили семнадцать лазутчиков, но что, если это не все? Вдруг я кого-нибудь пропустила?

— А что слышно об испанских войсках? — спрашивает герцогиня. Она выглядит осунувшейся и усталой. — Сумеют ли они опередить д'Альбрэ?

— Они прибыли нынче утром, ваша светлость, — отвечает капитан Дюнуа. — Мой ближайший помощник сейчас их размещает.

Это, конечно, добрая новость, вот только тысяча прибывших из Испании воинов — сущая мелочь по сравнению с войском д'Альбрэ.

— А свободные отряды?

— С ними связались, — отвечает канцлер. — Они будут здесь в течение двух недель.

Слишком поздно.

Герцогиня вновь поворачивается к капитану Дюнуа:

— Что слышно о погоде на море, прекратились ли шторма? Когда ждать высадки британских войск?

Шесть тысяч англичан дают нам самую большую надежду на то, что д'Альбрэ не осадит город.

Дюнуа и Дюваль угрюмо переглядываются.

— Мы только что получили известие, ваша светлость, — мягко отвечает капитан. — Французы захватили Морле.

Советники дружно ахают.

— Но как же англичане?

— Им придется пробиваться к нам с боем…

— …Или погибнуть прямо на месте, — мрачно довершает капитан Дюнуа.

В комнате становится тихо. Удар, постигший нас, воистину тяжек. На шею независимой Бретани как будто накинули петлю.

Дюваль, кажется, с трудом сдерживается, чтобы не выругаться. Он принимается расхаживать из угла в угол.

Чудище, последние несколько минут клокотавший, точно покрытый крышкой котел, наконец подает голос:

— Я завтра же со всей спешностью отправлюсь в Морле и возьму с собой угольщиков.

И он по очереди обводит взглядом всех присутствующих, словно ожидая возражений.

Канцлер Монтобан хмурит брови.

— Вы хотите победить тысячное войско французов с какой-то горсткой углежогов? — спрашивает он.

Я поневоле задаюсь вопросом, знает ли он вообще, на что способен Чудище?

— Нет, — отвечает рыцарь. — Мы их лишь отвлечем, чтобы англичане могли высадиться.

В голосе Дюваля впервые за несколько дней звучит надежда. Он задумчиво произносит:

— А ведь это возможно…

— Кроме того, — продолжает Чудище, — по дороге я всех жителей подниму на битву против захватчиков, явившихся забрать нашу землю. Глядишь, кто-нибудь и присоединится к нам в Морле.

— А я все равно говорю, что угольщикам верить нельзя, — повторяет канцлер Монтобан. — Это слишком непредсказуемый и мятежный народец. Они, чего доброго, сбегут, аккурат когда в них будет нужда!

Глаза Чудища сверкают ледяной синевой.

— Они дали мне слово, канцлер. И я склонен им верить.

— Они не слишком изощрены в искусстве войны, — замечает Шалон. — У нас нет времени обучать их правильному строю и всему, что положено.

Чудище наклоняется в кресле.

— Тем-то и хороши угольщики — они бьются не как все. Делают то, чего от них никто не ждет. Их стихия — скрытность, хитрость, внезапность. Обман и засада — вот их сильные стороны.

— Но в этом нет чести, — возражает Шалон.

— А много ли чести в поражении? — замечает Дюваль. — Я вот против воли гадаю, не приурочил ли д'Альбрэ свое выступление к выступлению французов? Может, он знал, что англичане, спешащие нам на помощь, столкнутся с препятствиями, и вовсе не случайно решил нанести свой удар именно теперь?

В наступившей тишине подает голос аббатиса:

— Скоро мы это выясним. Госпожа Сибелла возвращается в окружение д'Альбрэ, и мы вновь будем заблаговременно узнавать о его планах.

Герцогиня растерянно оглядывается на меня. Лицо Исмэй становится белей снега.

— Но там для нее слишком опасно! — говорит государыня. — Он наверняка знает или, по крайней мере, догадывается, кто устроил Чудищу побег!

— О безопасности, ваша светлость, вопрос не стоит, — отвечает настоятельница. — Мы думаем лишь о том, как послужить вам, а через вас — святому Мортейну.

— Мы не оставляем без внимания вашу верную и преданную службу, матушка, — говорит Дюваль, и я улавливаю в его голосе некую нотку, свидетельствующую: он ей тоже не слишком доверяет.

Молчание затягивается. Потом слово вновь берет герцогиня:

— Боюсь, господа мои, нам следует согласиться с Чудищем и казначеем. Выбор у нас небогатый. Думается, мы должны предоставить угольщикам возможность показать себя.

Итак, не я одна завтра отправлюсь на верную смерть. В безнадежное предприятие ввязывается и Чудище.

ГЛАВА 33

Когда совет наконец распускают, я поднимаюсь на ноги и направляюсь к двери. Я чувствую на себе взгляд Исмэй, он буквально молит: «Оглянись!» Но я не оглядываюсь. Я просто не могу. Только не сейчас!

Чудище тоже сверлит взглядом дырку в моей спине, но я и на него не обращаю внимания.

Уединиться в тишине собственной спальни — вот что сейчас мне необходимо.

Добравшись к себе, я перво-наперво запираю дверь с намерением никому не открывать.

Поразмыслить. Мне нужно поразмыслить.

Последние полученные нами известия несказанно облегчат мне задачу, если я все-таки отважусь бежать.

Матушка аббатиса ни о чем не узнает еще несколько дней. А то и недель. К тому времени д'Альбрэ либо проиграет, либо победит, и характер войны, которую ведет наша страна, изменится совершенно. Дюваль уж как-нибудь убережет Исмэй, он нипочем не допустит, чтобы аббатиса, узнав о моем бегстве, отправила подругу вместо меня. Что до Аннит, вызывать ее из монастыря будет уже попросту поздно.

Я начала собирать вещи. Возьму с собой только то, что не возбудит подозрений аббатисы, то, что возят с собой женщины, сопровождающие войско. Наряд прачки и, конечно, мое оружие. Я выкладываю все ножи, но не трогаю браслеты с проволочными удавками, спрятанными внутри. Они слишком изящны для моей нынешней роли. К тому же я способна кого угодно удавить его же ремнем.

Укладывая запасные ножи, я удивляюсь, каким чудесным образом мое страстное желание убить д'Альбрэ некогда направило мою жизнь и наполнило ее смыслом. Да, но все это было прежде… прежде чего? Погодите, когда это я растеряла готовность умереть, если потребуется, ради убийства д'Альбрэ?

Быть может, все началось с побега из Нанта, когда я вырвалась из сферы влияния графа и черная безнадежность, душившая меня в его доме, впервые развеялась. Или короткий период времени, проведенного вдали от него, попросту напомнил мне, что не все в жизни так мрачно, в ней существует кое-что, ради чего стоит жить? Есть на свете добрые люди, и они обитают здесь, в нашем герцогстве. Люди, готовые сделать все от них зависящее, чтобы остановить д'Альбрэ.

Когда живешь с ним в четырех стенах, об этом недолго и позабыть.

Есть упоение в скачке под солнцем на быстроногом коне и чтобы в лицо бил ветер. Есть редкие — и оттого еще более ценные — мгновения искреннего веселья. Есть моменты желанного волнения, когда замечаешь метку Мортейна и понимаешь: охота началась.

И еще существует это выражение человеческих глаз, когда кто-то замечает тебя, не просто лицо и волосы, а самую суть, саму твою душу.

Я с некоторым неудовольствием понимаю, что новообретенным и пока еще непривычным желанием жить я отчасти обязана Чудищу. Нет, не то чтобы я решилась жить ради него. Он просто напомнил мне, что у земного бытия есть светлые стороны. Сам он следует течению жизни настолько радостно и легко, что пример оказывается заразителен.

Мои пальцы невольно нащупывают кольцо, которое я ношу на правой руке. Это мой путь к избавлению на случай, если положение станет вправду невыносимым.

И тут вдруг у меня из легких исчезает весь воздух, а в голове делается легко-легко. Как бы ни было велико мое желание измениться, сколько бы усилий я ни прилагала, скольких бы вредителей ни обезвредила… в глубине души я боюсь, что д'Альбрэ все-таки победит. Захватит Ренн и поставит его на колени.

Поработит всех его жителей.

Не без боя, конечно. Вельможи, советники, полководцы Анны сделают все, чтобы ее защитить. И погибнут, ибо никто не умеет причинять смерть лучше д'Альбрэ.

Перед моим умственным взором неудержимо разворачивается все, что должно произойти.

Он своими руками проложит себе путь к Анне, и его длинный меч будет крошить ее стражу, как мягкий сыр. И, чего доброго, слева и справа от него будут мои братья, жаждущие выслужиться перед ним.

Исмэй и Дюваль, несомненно, попытаются заслонить герцогиню собой… И заплатят самую высокую цену. Когда же они упадут замертво, месть графа обрушится на несчастную Анну.

Кстати, возможно, поначалу он даже не применит к ней силу. Достаточно будет взять в заложницы Изабо, ведь он знает о том, как привязана к ней старшая сестра.

Я смотрю на дорожный узелок у своих ног. А что, если на самом деле я способна остановить графа, но не сделаю этого? Какой кровью будет оплачена доставшаяся мне свобода? Не окажется ли утрачено то единственное, ради чего я цепляюсь за жизнь?

Вот тогда-то я и понимаю, что мой долг — исполнить приказ. Я должна это сделать. И не ради аббатисы, монастыря или даже Мортейна.

Ради тех, кого я полюбила.


Когда наконец я покидаю свою комнату и иду на поиски Исмэй, час уже достаточно поздний, но повсюду во дворце хлопочет народ. Идет подготовка к отъезду Чудища и к неизбежной осаде.

Не обнаружив Исмэй в ее спальне, я направляюсь в дворцовые апартаменты Дюваля. Это единственное место, где я рассчитываю ее застать, помимо покоев аббатисы или самой герцогини. И мне везет: приблизившись к двери, я ощущаю внутри биение двух сердец.

Я негромко стучу.

Мне открывает Дюваль. Когда он видит меня, на его лице проскальзывает удивленное выражение.

— Чем обязан, госпожа?

Я криво улыбаюсь.

— Вообще-то, — говорю я ему, — мне нужна Исмэй.

В темноватом коридоре трудно с уверенностью судить, но, по-моему, его щеки самую чуточку розовеют. Можно подумать, им с Исмэй по тринадцать лет, возраст сумасшедшей и неуклюжей первой любви.

— Да, она здесь. — Дюваль распахивает дверь, впуская меня, потом кланяется. — Оставляю вас наедине.

Я перехватываю его руку:

— Останься, прошу тебя. Надо, чтобы ты услышал то, что я собираюсь сказать.

— Что ж, — говорит он, — хорошо.

И ведет меня в комнату, где я и обнаруживаю Исмэй. Свернувшись клубочком в большом кресле перед камином, она попивает вино.

При виде меня она отставляет бокал и вскакивает на ноги:

— Сибелла! Где же ты была? Мы посылали за тобой пажей, но ни один не нашел.

Я виновато отвожу взгляд. В мою дверь и правда стучали, причем не один раз, но я не отзывалась.

— Вещи укладывала.

— Так ты уезжаешь? — шепотом спрашивает она.

Не в силах ответить, я киваю.

Исмэй подходит ко мне.

— Это неправильно, — с нажимом выговаривает она. — Этим должен заняться кто-то другой. Я поеду вместо тебя.

Дюваль с тревогой оглядывается на нее.

— Никто никуда не поедет, — говорит он. — Сведения ценой вашей жизни нам не нужны!

Я отвечаю:

— Я сюда не о своей судьбе плакать пришла. Я здесь для того, чтобы вы кое-что мне пообещали. — Сняв с пальца кольцо, протягиваю его Дювалю. — Передай это своей сестре-государыне и проследи, чтобы носила. Если падут последние линии обороны, оно поможет ей ускользнуть.

Дюваль, не двигаясь, глядит на кольцо. Потом произносит:

— Я не могу этого сделать.

Я хватаю его за руку, вкладываю кольцо в ладонь и заставляю сомкнуть пальцы.

— Ты должен, Гавриэл. Поверь мне! Если не будет никакого спасения — лучше смерть, только бы Анна не оказалась в лапах д'Альбрэ! Ты не представляешь, как он будет унижать ее, ломать волю, воздавая за ту боль, которую, как он полагает, она причинила ему! Повторяю, что бы ни произошло, не дай ему добраться до Анны! Иначе ее смерть окажется чудовищно долгой.

Кажется, у него заработало воображение. Он больше не пытается вернуть мне кольцо.

— Обещаешь? — спрашиваю я.

Он смотрит мне в глаза. Не знаю уж, что он там видит, но это окончательно убеждает его.

— Обещаю.

Я чувствую некоторое облегчение:

— Спасибо, Гавриэл.

— Это тебе спасибо, — говорит он. — И я всей душой сожалею обо всех тех ужасах, которых ты натерпелась, и о тех, на которые ты себя обрекаешь. Знай же, что не только моя сестра — все мы высоко ценим твое самопожертвование.

У меня слезы подкатывают к глазам от этих слов, но я смаргиваю их и перехожу к более важному:

— Исмэй, ты, помнится, говорила о метательных дисках. Можно у тебя позаимствовать?

— Вообще-то, я не в шутку предлагала пойти вместо тебя, — отвечает она.

Я беру подругу за руки:

— Знаю. Поэтому ты мне так и дорога, Исмэй. Но и здесь есть дела, с которыми никто не справится лучше, чем ты. Я, в частности, думаю, что, если город не устоит, последними, кто встанет между д'Альбрэ и герцогиней, будете вы с Дювалем.

Она крепко обнимает меня, и я наслаждаюсь этим мгновением сестринской любви и ободряющей близости. Потом отстраняюсь:

— Так вот, что касается оружия…

После некоторого обсуждения Исмэй вручает мне диски и половину своего запаса ядов. Отныне все, что мне остается, — это дождаться рассвета и тронуться в путь.

Когда я покидаю покои Дюваля, желание немедленно увидеться с Чудищем становится почти нестерпимым. Я даю себе слово, что утром разыщу рыцаря и все ему расскажу.

Вот исповедаюсь ему — и смогу умереть с чистой совестью.


Солнце еще не высунулось из-за горизонта, а я уже одета и направляюсь к конюшням. Я вполне отдаю себе отчет: много чего в этой жизни боялась, но простая правда, которую собираюсь выложить Чудищу, пугает меня больше всего.

Я обнаруживаю его, как и предполагала, в конюшне. Он наблюдает за приготовлением лошадей для него и его отряда. Толстая трость по-прежнему при нем, но вместо того, чтобы на нее опираться, он размахивает ею по сторонам, отдавая указания.

При нем Янник и столько угольщиков, что так запросто не сосчитать. Сердце у меня попросту гремит, я даже удивляюсь, отчего все не оборачиваются на его стук. Однако люди настолько заняты своими делами, что поначалу вообще меня не замечают.

Я хочу окликнуть рыцаря, но, открыв рот, не могу выдавить внятного звука. Может, у меня все же вырвался какой-то писк — Чудище оглядывается. Глаза у него округляются от неожиданности, и, хромая, он направляется ко мне.

— Я надеялся, — говорит он, — что ты придешь нас проводить и мне не надо будет лазить по лестницам, разыскивая тебя.

Он собирался попрощаться со мной. Уже хорошо.

— Мне бы кое о чем перемолвиться с тобой наедине.

Он поднимает брови, однако выходит со мной с конюшенного двора. Боясь утратить самообладание, я смотрю на свои руки и вижу, как побелели стиснутые пальцы. Заставляю себя немного разжать хватку.

— Я должна кое-что тебе объяснить. Много раз хотела об этом заговорить, но все как-то случая не было.

Он молчит и не двигается, только глаза становятся непроницаемыми, словно голубая полированная сталь.

Я продолжаю:

— Сперва я молчала из страха, что ты не будешь мне доверять, а без этого не было надежды счастливо доставить тебя в Ренн. Потом надеялась, что, раз уж мы здесь, никому и дела не будет, кто я такая. Ну, опять же, и гордиться тут нечем. Но это не…

— Сибелла.

— Да?

Что-то меняется в его взгляде, а рука медленно тянется к моему лицу… Его глаза полны нежности, а движения так осторожны, что я уже задумываюсь, не надумал ли он поцеловать меня?

И тут его рука неуловимо взвивается. Удар верен и силен, и мир для меня перестает существовать.

ГЛАВА 34

По моей челюсти, непосредственно у подбородка, стучат молотками все дьяволы преисподней. Но это не так уж и важно, ибо я чувствую себя в безопасности. Я сижу в какой-то пещере, сотворенной из теплого камня. Она окружает меня со всех сторон, крепко давит на спину… Идеальное укрытие!

Моего слуха достигает негромкое ржание. Лошадь? Потом слышится мужской голос:

— А ты не говорил, что мы с собой юбку захватим.

Второй голос несколько осаживает:

— Последи за языком, дурень! Наш капитан на дешевых шлюх не падок!

— Ну ладно, — говорит первый, — тогда кто она?

— А чтоб я сдох, если знаю.

— Хватит, — ворчит знакомый голос.

Кто-то прокашливается.

— Если позволительно будет спросить, капитан, что с ней такое?

Теперь в его тоне куда больше почтительности.

Следует пауза, потом стена пещеры рокочет прямо мне в спину:

— В обморок брякнулась.

Я с усилием открываю глаза… и тотчас снова зажмуриваюсь, поскольку яркие солнечные лучи беспощадными стрелами пронизывают мне мозг, и накатывает дурнота. Понемногу начиная соображать, я осознаю, что нахожусь вовсе не в пещере. Я полулежу, покоясь в могучих объятиях. И опираюсь спиной не на каменную стену, а на латный нагрудник. И все это плавно покачивается вместе со мной в такт конскому шагу.

Я пытаюсь пошевелиться, но мощные руки держат крепче всяких тисков.

— Тихо, ты, — звучит все тот же рокочущий голос. — Коня мне напугаешь!

Чудище.

Негодяй опять это сделал!

Я все-таки пытаюсь сесть и по возможности отодвинуться. Это мне не особенно удается, поскольку седло у нас одно на двоих, зато мир снова начинает кружиться. В ярости я тычу локтем Чудищу в бедро и радуюсь, когда он крякает от боли.

— Если еще попытаешься так сделать, я тебя убью! Без шуток!

Вот только слова эти звучат далеко не так грозно, как мне бы того хотелось.

Другие всадники отъезжают прочь, давая нам иллюзию уединения. Я, впрочем, не сомневаюсь, что все они напрягают слух, силясь разобрать хоть словечко.

За спиной у меня снова рокочет, и я даже не знаю, чего ждать — слов или смеха, а повернуться нет сил, голова слишком болит. И, кроме того, несмотря на ярость и раздражение, я бесконечно наслаждаюсь мощью его рук. Как славно, когда такие длани отгораживают тебя от остального мира. В частности, от д'Альбрэ.

Вот же проклятье!..

— Где мы?

— На дороге в Морле.

От новой волны тревоги и страха голова опять идет кругом, но я лишь сжимаю зубы и делаю попытку слезть с лошади непосредственно на ходу. Чудище легко удерживает меня.

— Ты что, спятила? — интересуется он. — Сиди смирно, не то свалишься.

— Мне совсем в другом месте нужно быть!

Он молчит, только держит до того крепко, что я дышать почти не могу. Как же просто было бы сдаться и уступить силе этих ручищ. Мне именно так и хочется сделать.

— Отец за меня выкупа не заплатит, — произношу я с презрительным смешком. — И аббатиса не раскошелится. Ты же ради этого похитил меня?

Когда он отвечает, в голосе проскальзывает какая-то странная нотка:

— По-твоему, мне выкуп за тебя нужен?

— А то что же еще? Ну, не выкуп, так месть…

— Я тебя не похищал, — произносит он обиженно. — Я тебя спас!

— А я не просила, чтобы меня спасали!

Рука в грубой перчатке с раструбом тянется к моей голове и очень бережно заставляет меня ее повернуть.

— Сибелла. — В его устах мое имя звучит музыкой. — Я ни под каким видом не отпущу тебя к д'Альбрэ.

Я попросту гибну при виде вот этой нежности в его глазах. Как же все глупо, говорю я себе. Как бессмысленно. Этот пентюх готов спасать всякого, кто встретится ему по дороге.

Вот только не желает слушать доводов разума. Когда-то он поехал за своей сестрой. А теперь — за мной.

Опасаясь, как бы он не распознал моих истинных чувств, я отворачиваюсь и пытаюсь вернуть ярость, владевшую мной только что, но не нахожу ничего. Лишь бесплотное эхо той вспышки.

— Мне нужно вернуться, — говорю я, силясь убедить не столько его, сколько себя. — Если я этого не сделаю, аббатиса пошлет туда Исмэй. А может, даже Аннит, хотя та до сих пор и монастыря-то не покидала. Ни у той ни у другой даже шанса не будет подобраться к д'Альбрэ.

Между тем, как я была настолько готова принять свою судьбу, причем не из покорности, а по куда более веским причинам? Мной двигала даже не месть — я собиралась действовать во имя любви. И что? Вот уже во второй раз этот человек… этот, чтоб ему, утес в латах этак легким движением пускает по ветру и все мои планы, и с превеликим трудом обретенную смелость!

И хотя реальные причины, толкавшие меня к столь отчаянным действиям, никуда не исчезли, вернуть былую решимости мне, боюсь, не удастся.

— Аббатиса ведь не дура, — говорит Чудище. — Безжалостна, это да, и не очень-то разборчива в средствах, но далеко не глупа. Не станет она посылать лучших прислужниц своего святого на верную смерть. Она их обеих просто использовала, чтобы тебе пригрозить.

Я негромко отвечаю:

— И что мне, жизнью своих подруг рисковать? И потом, что, если это моя судьба, мое предназначение — остановить д'Альбрэ? А я от нее уклонюсь?

Он некоторое время молчит, и его жизнерадостность истаивает, как снег под весенним солнцем.

— Можем ли мы знать свою судьбу? — говорит он затем. — Я вот думал, что мне суждено выручить Элизу, но из этого ничего не вышло, значит — не судьба. Не удивлюсь, если окажется, что о судьбах стоит судить, только когда жизнь уже прожита и тебя в землю кладут.

Боюсь, тут он прав, но сдаваться я все равно не спешу:

— А что, если в Морле тебя ждет неудача?

— Нам следует убедиться, что это не так.

— Только скверный предводитель, — говорю я, — складывает все свои надежды на победу в одну-единственную корзину.

— Сибелла… в одиночку ты его все равно не остановишь.

Какие же соблазнительные слова он произносит. Уши, что ли, заткнуть, спасаясь от искушения?

Я шепчу:

— Я обязана попытаться.

— Ну да, только выбора у тебя нет, — говорит он. — Ты похищена тем, кто гораздо сильнее тебя, и сбежать не удастся. Примирись с этой мыслью и успокойся. Кстати, вещички твои я захватил, так что пусть аббатиса считает, будто ты поехала в Нант — как и было задумано.

Я помимо воли восхищаюсь его предусмотрительностью. Даже в глубине души надеюсь, что все получится. Вот так взять и освободиться не только от д'Альбрэ, но и от аббатисы? Похоже, наверное, чувствовала себя Аморна, когда ее впервые выпустили из преисподней…

Огромная ладонь Чудища накрывает мою голову и притягивает ее к его груди.

— Поспи, — советует он. — А то опять оглушу.

Да чтоб его! Я засыпаю. Нет-нет, только потому, что мне самой этого хочется.


Когда я открываю глаза в следующий раз, лошадь стоит на месте, и я вижу, что солнце клонится к горизонту. Мы собираемся разбить лагерь на ночь.

Моргнув, я вижу, что к нам направляется Винног, и Чудище собирается поручить меня его заботам. При приближении угольщика лошадь принимает в сторону и метит копытом, Чудище дает шенкеля и бормочет команду, призывая ее к порядку, и я соскальзываю с седла на руки Винногу.

— Что это с коником? — благополучно встав наземь, спрашиваю я.

— А это, госпожа моя, разве коник? — бурчит Винног. — Это же нечистая тварь прямо из преисподней!

Чудище одаривает нас улыбкой, чуточку отдающей безумием, и уезжает на край лагеря, где устроили коновязь.

— Госпожа, устали, наверное? — спрашивает Винног, и я спохватываюсь, что все еще держусь за его плечо.

Я тотчас убираю руку:

— Да нет, все в порядке. Просто ноги размять хочется.

Он кивает:

— Тогда, если позволите, я пойду лошадками займусь.

Некоторое время я стою на месте, наблюдая, как все новые всадники останавливают коней и спрыгивают с седел. С десяток воинов из числа людей герцогини приехали на отменных жеребцах, они стараются занять места получше, огибая угольщиков, сидящих верхом на крепких неказистых лошадках. Никто никому не желает уступать место, и очень скоро воцаряется беспорядок: люди ругаются, кони шарахаются и норовят ударить копытом. Вот незадача! Если это и вся братская любовь, на которую можно рассчитывать Чудищу, остается только надеяться, что он намерен использовать меня как средство на непредвиденный случай. Иначе он даже не пентюх, а… Этак мы и до Морле не доедем, какое там с французами драться, обеспечивая высадку англичан!

Тут я начинаю кое-что понимать. Ренн отсюда всего в одном дне пути. Д'Альбрэ прибудет туда самое раннее завтра к ночи. Если удеру прямо сейчас, у меня будет вполне достаточно времени, чтобы затеряться среди бабья, которое наверняка притащится вместе с его войском.

Я окидываю взглядом поляну. Янник сражается с демоническим конем хозяина, силясь его привязать. Сам Чудище уже развернул карты, намереваясь обсудить стратегию и тактику с ближайшими помощниками. Угольщики слишком заняты обменом мрачными взглядами с воинами, выказывающими полное презрение к «оборванцам».

За мной никто не следит.

И я вновь чувствую решимость, которая, как я опасалась, успела насовсем оставить меня.

Прогулочным шагом направляюсь к коновязи. Как раз в тот момент, когда я туда приближаюсь, раздается легкий шум и из-за деревьев появляются с полдюжины человек. Я застываю на месте, воины хватаются за мечи, но Эрван их успокаивает. Это всего лишь женщины угольщиков, явившиеся готовить в лагере ужин.

Вновь поднимается суматоха. Я под шумок выбираю себе мерина в яблоках и для начала прячусь за ним.

Протянув руку, я глажу шелковистые ноздри коня, даю себя обнюхать. Со стороны можно подумать, что я просто подошла приласкать понравившееся животное. Воровато озираюсь, соображая, где его амуниция. Чтобы добраться в Ренн, мне нужна, по крайней мере, уздечка. Не помешало бы и седло, но без него я обойдусь, если придется.

— Сейчас вернусь, — шепчу я серенькому, но не успеваю пройти и двух шагов, как на мое плечо опускается рука.

— Мне что, стреножить тебя, как Янник — коней?

Да чтоб ему провалиться! Ну нет бы заниматься своими делами и позволить мне заниматься моими! Я раздраженно вздыхаю, не желая признаваться себе, что чувствую определенное облегчение, и рывком высвобождаю плечо.

— Не надо меня стреножить, — говорю я. — Лучше отпусти подобру-поздорову, чтобы я могла свое задание выполнить!

Его лицо, обычно открытое и доброжелательное, сейчас кажется жестким и беспощадным. Я в первый раз вижу его свирепость обращенной против меня, и приходится выдавливать улыбку — иначе он догадается, как сильно я испугалась.

— Это мы уже обсуждали, — говорит он. — Ты остаешься. Во имя Камула, твои умения очень даже могут нам пригодиться.

— Должен быть запасной план, — отвечаю я. — На случай, если твой скороспелый замысел возьмет и провалится. И хотя я терпеть не могу аббатису и ничуть ей не доверяю, кое в чем она все же права. Чем больше у нас будет возможностей нанести удар д'Альбрэ, тем лучше!

Он вновь хватает меня за плечо:

— Все равно не позволю, чтобы ты подвергалась такой опасности.

Я улавливаю краткое мгновение, когда гнев в его глазах сменяется беспросветным отчаянием. Потом оно тоже пропадает.

Его хватка ослабевает, он медленно наклоняется ко мне. Забыв сердиться, я стою совсем неподвижно. Потом шепчу:

— Если опять ударишь, я тебя точно прирежу.

— Да никто тебя бить не собирается.

Его ладони обнимают мою голову, отчего я чувствую себя совсем маленькой и хрупкой — не в том смысле, что меня легко сломать, а в том, что меня лелеют и берегут, точно я сокровище какое.

Я не шевелюсь, даже, кажется, не дышу. Совсем близко вижу его губы и поражаюсь, насколько совершенна их форма. С ума сойти, даже ямочки есть по углам рта, такие маленькие, что так сразу и не разглядишь.

И вот его губы находят и накрывают мои. Они теплые и просто бессовестно-мягкие. Меня охватывают чувства, не имеющие ничего общего ни с облегчением, ни с яростью. Я просто желаю его. Его силу, его честь, его треклятую беззаботность. Я хочу прикоснуться и испить это все, как медовое вино из бокала…

Не в силах противиться, я закрываю глаза, и тянусь к нему, и позволяю себе вообразить, будто между нами все же что-то возможно.

Хотя это не так, ибо между нами еще слишком много секретов.

Очень медленно и с ужасным сожалением я отстраняюсь. Чудище открывает глаза. Какой же теплый у него взгляд.

— Ты же должен быть страшно зол на меня, — шепчу я. — Я столько раз тебе лгала! Не сказала почти ни слова правды.

Вот так я пытаюсь возвести между нами хоть какое-то подобие стены, потому что иначе за себя не ручаюсь.

Он очень тяжело вздыхает, потом делает шаг в сторону и опирается о ближайшее дерево, чтобы дать отдых больной ноге.

— А я и был зол, — говорит он. — Поначалу. Очень уж не люблю, когда меня водят за нос. Да еще и… кто-то из семьи д'Альбрэ. Мне казалось, это сами боги взялись надо мной насмехаться. Я сидел и перебирал все, что ты мне говорила, все, что делала. Я думал, что обозлюсь еще больше, а оказалось, что на словах ты, может, и лгала, но вот деяния твои всегда были правдивы. Ведь я в самых тяжелых обстоятельствах тебя повидал. Ты везла меня, беспомощного, через всю страну, спасала от вражеских воинов и лазутчиков и меньше всего думала о собственной безопасности и удобстве! Ты больше заботилась о дочке мельника и нищих угольщиках, чем о себе. И ты убивала людей д'Альбрэ с улыбкой на устах и радостью в сердце.

Я смотрю на него, не в силах ответить ни слова. Он рассказывает о девушке по имени Сибелла, но я не знаю такой.

Он проводит ладонью по волосам.

— Потом, — продолжает он, — я перестал злиться, но возмутился по другой причине: значит, ты совсем мне не доверяла, раз не отважилась рассказать правду! И тогда я понял: ведь я же все воспринял именно так, как ты и предвидела. Значит, и не заслуживал доверия. — Он снова становится очень серьезен. — Сибелла, я много раз видел, как ты делаешь выбор. Все было против нас, но ты всегда выбирала верно. Так, чтобы помочь наибольшему числу людей и как можно меньше навредить всем остальным. Вот поэтому я и не держу на тебя обиды.

Я безотчетно тянусь к нему и прикладываю ладонь к его щеке. Мне хочется увериться, что он живой и настоящий, что передо мной не видение, состряпанное моим перенапряженным рассудком. Кожа у него теплая, жесткие усы щекочут мне пальцы.

— Сколько же места в твоем сердце… — произношу я тихо.

Что-то мелькает в его глазах. Боль, горечь… но все это тотчас пропадает.

— Потому что мне не с кем было его делить после того, как не стало Элизы.

Тут в лагере поднимается крик, сопровождаемый звоном стали. Визжит женщина.

Чудище отталкивается от дерева и торопится на поляну со всей скоростью, какую позволяет больная нога. Я подхватываю юбки и спешу следом.


Возле костров, разведенных для стряпни, назревает драка. Две женщины из числа угольщиц встревоженно озираются по сторонам. Одну я узнаю, это Малина, вторая, помоложе, мне незнакома. Эрван, Лазаре и Граелон заслоняют их собой. Перед ними двое воинов Чудища, один из них, бритоголовый, с холодными глазами, держит наготове меч.

— Страсти господни, — бормочет Чудище, хромая вперед. — Да что тут стряслось?

Бритоголовый отвечает ему, не сводя глаз с угольщиков:

— Эти люди выхватили ножи и тем нас оскорбили. Вот я и отвечаю на вызов. Вынули из ножен — так пусть в ход пускают!

Он стоит, выпятив грудь, точно готовый к драке петух.

— Это мы кого-то оскорбили?! — возмущается Эрван. — А кто приставал к нашим женам и сестрам и порывался в кусты их тащить, точно шлюх каких?

Второй воин — это рыцарь, зовут его де Бросс, — лениво поводит плечами:

— Я-то думал, она так, баба лагерная. Никого обидеть не хотел…

Чудище награждает его подзатыльником:

— Спрячь кинжал, бестолочь. Никаких лагерных баб с нами нет.

Де Бросс, как и следовало ожидать, косится в мою сторону. Чудище тоже ловит этот взгляд и делает еще шаг вперед.

— Это, — говорит он, — госпожа Сибелла. Она служит святому Мортейну, так что, если не хочешь оказаться выпотрошенным, как рыбешка, держи-ка руки подальше и от нее, и от прочих женщин, что с нами идут.

Де Бросс смущенно улыбается и отдает поклон сперва мне, потом и угольщицам.

— Голтье! — рявкает Чудище на второго. — Убери-ка меч и ступай палатки растягивать!

Воин медлит. Чудище берет его за шиворот и хорошенько встряхивает.

— Приношу свои извинения, — говорит он угольщикам. — Гоподин Голтье у нас очень вспыльчив, а господин де Бросс падок на женщин. Больше такого не повторится. Конечно, если эти господа желают остаться у меня под началом.

Он уводит провинившихся воинов, и у костра воцаряется неловкая тишина.

— Ну-ка, все за работу! — прикрикивает Эрван на зевак. — Еще дел полно, так что не стойте!

Я ухожу под дерево и присаживаюсь подумать. Что мне все-таки делать? Остаться? Или вернуться в Ренн и проникнуть в лагерь д'Альбрэ, если получится?

Мне неспокойно и все время кажется, будто я не заслужила нахлынувшего счастья. Но я всего лишь человек и не нахожу в себе сил отвернуться от нечаянного подарка судьбы. И потом… будь мне суждено покончить с д'Альбрэ, почему этого не случилось за все те долгие месяцы, что я прожила в его доме? Почему теперь все должно быть иначе? Что изменилось?

Я уже давно перестала верить в силу молитв, но теперь мне отчего-то кажется, что они были услышаны. Словно бы рука самого Мортейна вмешалась в течение моей жизни. Выдернула меня из кошмара и поместила туда, где я так жаждала быть: рядом с Чудищем.

И я решаю принять щедрый дар, протянутый мне богами.

Вдалеке подает голос волк… Я бы не удивилась, если бы Чудище провыл в ответ. И тогда дикий хищник либо удерет прочь, поджав хвост, либо, как все мы, встанет под его знамя.

ГЛАВА 35

Восход солнца застает нас уже на дороге. В редеющей темноте лошади идут шагом, но, как только солнечный диск появляется над горизонтом, Чудище дает команду подняться в галоп, ведь дело у нас безотлагательное и следует поторапливаться.

Сам он проезжает вдоль строя вперед и назад, тепло здороваясь с каждым, обмениваясь шутками. Я вижу, как после такого приветствия люди выпрямляются, расправляют плечи. Такое отношение капитана им точно хлеб насущный.

Я невольно думаю об отце с братьями и о том, как они привыкли командовать: гонят воинов вперед и добиваются желаемого при помощи жестокости и запугивания. А вот Чудище не просто подает своим людям пример, а заставляет их тянуться, чтобы соответствовать высокому мнению капитана!

Вот и я, кажется, начинаю тянуться к тому образу, который он видит, когда смотрит на меня.

Что-то между нами назревает… Даже страшно.

Но как же я этого хочу!..

Ведь у меня проснулись какие-то чувства к нему еще задолго до прибытия в Ренн. Пожалуй, когда он рассказал, как приезжал за сестрой. Но уверенность в том, что мною увлечься он не способен, послужила защитным рвом моему сердцу. И я ничего не боялась, потому что любая нежность выглядела решительно невозможной.

Но теперь я заглядываю ему в глаза и вижу: он верит в лучшее. Это, наверное, оттого, что Чудище толком не знает меня. Я далеко не все о себе рассказала. Как ни великодушен могучий рыцарь, он наверняка от меня отвернется, если узнает все до конца.

И я пытаюсь решить, то ли похоронить свои тайны так глубоко, чтобы они никогда не вышли наружу, то ли, наоборот, бросить ему в лицо, точно рыцарскую перчатку. Лучше уж пускай возненавидит меня прямо сейчас, не дожидаясь, когда я успею привыкнуть к его любви.

Но разве боги не показали мне, как нелепы любые попытки скрыть мое прошлое? Выбора на самом деле нет, и остается только жалеть, что я ослушалась аббатисы и не спешу прямо сейчас в лагерь д'Альбрэ.

— Отчего такая мрачность, сударыня?

Я вскидываю глаза и с удивлением вижу Чудище, как раз подъехавшего ко мне. И как только умудряется этот исполин передвигаться бесшумно? Хочется спросить его об этом, но, к собственному удивлению, я заговариваю совсем о другом:

— Вот я думаю, известно ли тебе, что я убила более тридцати человек?

Его брови так и взлетают. В чем дело — в моей откровенности или в количестве убиений, уж и не знаю.

— Из которых, — продолжаю я, — только шестнадцать по указке Мортейна.

Он продолжает молчать, и я добавляю несколько нетерпеливо:

— Я убиваю не только потому, что Мортейн приказывает. Мне это еще и нравится.

— Ну, это я заметил, — говорит он. — Мне тоже нравится делать свое дело. — И он оглядывается кругом. — Может, ты и тут хочешь кого-то убить?

Я не уверена, серьезно он говорит или поддразнивает меня. Хочется дотянуться до него и стукнуть. Сам-то он, если верить слухам, сразил в битвах многие сотни врагов, что ему мои жалкие тридцать? Лучше уколю его чем-то таким, с чем он вряд ли имел дело.

— А еще я жутко развратная. Любовникам уже счет потеряла.

Хотя на самом деле их было всего пятеро.

Чудище не смотрит на меня. Он скользит взглядом по растянувшемуся конному строю.

— Вы себе, сударыня, цены не знаете, — говорит он наконец. — Не могу вообразить даже и одного мужчину, которого вы одарили бы так щедро, как уверяете.

Тут он наступает мне на больную мозоль, затрагивая что-то, чего я никак не могу признать и оттого насмешливо фыркаю.

— Кто бы говорил! Уж верно, я одна из немногих девиц, не сбежавших куда глаза глядят от твоего уродливого лица.

Он оборачивается ко мне, в синих глазах плещется веселье, как солнечные зайчики на волнах.

— Вот это верно, сударыня.

И Чудище уезжает в хвост отряда, проверить, нет ли отставших, а я поневоле думаю о том, что от горной лавины увернуться было бы легче, чем от него.


Вечер застает нас в уединенной роще, которую выбрали для нас разведчики из числа угольщиков. Воины ворчат, им не нравится это слишком тенистое, какое-то первобытное место. Деревья здесь и в самом деле исключительно велики и стары, их корни по поверхности — этакие оголенные кости самой земли. Что до меня, то я здесь чувствую умиротворенно, словно пребываю под рукой самой святой Матроны… Хотя нет. Не святой Матроны, а самой Темной Матери. Я не молюсь Ей, но чувствую Ее присутствие в плодородном перегное у себя под ногами, в тихом гниении необъятных поваленных стволов. Может, из-за этого присутствия воинам и не по себе?

Между прочим, за время нашего путешествия отряд успел вырасти. Можно подумать, Чудище — безумный дудочник, чья мелодия привлекает молодых людей, желающих биться с ним заодно. Помимо дюжины воинов, к нам примкнуло еще столько же углежогов, двое деревенских кузнецов, несколько лесорубов и мелких землевладельцев и трое крестьянских сыновей, один другого здоровее. Один из них — не кто иной, как Жак, сын Гвийона и Бетт.

Вскоре поляна посреди рощи становится обжитым местом, где устраиваются на ночь полсотни людей. Что до меня, я чувствую странное возбуждение в крови, словно туда перетекает сок здешних деревьев, просыпающихся после холодной, жестокой зимы.

Ища себе дело, я предлагаю помощь Малине, занятой приготовлением ужина, но та гонит меня прочь.

— Вы такая важная госпожа и к тому же убийца, — говорит она. — Что вам делать около котла с супом?

Мне остается только наблюдать за происходящим в лагере. Кто-то из угольщиков растягивает на поляне грубо скроенные палатки, другие таскают из ручья воду — напоить усталых лошадей. Воины ушли пострелять дичи, самых молодых отправили собирать хворост. Сидеть сложа руки, пока другие работают, я не привыкла. Взяв веревку для хвороста, я иду в лес.

Ходьба среди деревьев успокаивает меня. Здесь такая тишина и покой… Очень странное, почти незнакомое чувство. Да, такая жизнь как раз по мне: напряженная езда днем — и необходимый труд на привале. Нет времени ни для праздных забав, ни для извращенных интриг.

Вот бы мне просто ездить бок о бок с Чудищем, собирая народное войско для герцогини! Думая об этом, я даже улыбаюсь, благо никто не видит.

Но тут же выясняется, что уединение мне только мнилось. Я слышу голоса и какой-то странный треск. Осторожно двигаюсь в ту сторону, избегая наступать на сухие веточки, чтобы не выдать себя.

Когда впереди открывается небольшая поляна, я вижу там лишь парней из нашего лагеря, решивших отдохнуть от сбора дров для костра. Взяв по хворостине, они изображают бой на мечах. Это крепкие юноши, но неуклюжие и совсем неумелые. Угольщики совершенно справедливо называют таких «зеленью». Я невольно улыбаюсь их проделкам… Однако улыбка тут же сползает с моего лица. Мы ведь не в игры играть едем. Нам предстоит настоящее сражение.

Я вдруг понимаю, насколько ничтожны наши шансы. Какое там победить, даже просто остаться в живых…

Я выхожу из-за деревьев.

— Глупцы, — ругаю я ребят. — Вы тут что, пыль выбиваете из тюфяков?

Они замирают, на лицах смущение, но вместе с тем и вызов.

— Вы-то что в этом смыслите? — угрюмо осведомляется сын лесоруба. И, как бы спохватившись, добавляет: — Сударыня.

— Да уж побольше тебя, — говорю я ему. — Хватит дубасить один другого, как пшеничные снопы на току! Существует ритм выпада и защиты, атаки и контратаки, и его нужно знать, чтобы вас не разделали, точно свиней.

Гордость юного лесоруба определенно задета. Я ткнула этих ребят носом, по сути, в их низкое происхождение, ведь никто не показывал им, как фехтовать, уже не говоря о постоянных упражнениях с оружием.

— До Морле три дня пути, — говорю я. — За такой срок владеть мечом вы не научитесь, на это годы нужны. Да и нет у нас лишних мечей. Так что время попусту лучше не тратить.

— И что, по-вашему, мы должны делать? Дрова собирать? — спрашивает сын кузнеца и презрительно пинает лежащий на земле сук.

— Нет, — говорю я, приближаясь. — Если в этом походе вы вправду желаете послужить герцогине, я бы на вашем месте выучила один-два быстрых способа человекоубийства.

Во взглядах «зелени» мешаются недоверие и надежда.

— А кто возьмется нас этому научить… сударыня?

Я улыбаюсь:

— А хотя бы и я.

Сую руки в рукава и извлекаю из запястных ножен ножи. Глаза у мальчишек разгораются живым интересом. Сомневается только сын кузнеца.

— Чему нас может научить девка? — осаживает он приятелей.

Двое украдкой хихикают. Хочется схватить их за уши и стукнуть бестолковыми головами. Небось звук будет как у двух пустых кувшинов.

— Какая она тебе девка, балда! — подает голос Жак. — Ты что, не слышал, что сказал вчера капитан? Она служит Мортейну! — И добавляет, понизив голос: — Она убийца, вот.

Сын кузнеца хлопает глазами:

— Это что, правда?

Вместо ответа, я бросаю нож. Парень успевает лишь открыть от изумления рот: его плащ пригвожден к дереву, как раз над плечом.

— Это правда, — говорю я. И без долгих разговоров поворачиваюсь к Жаку. — Ты встанешь в пару со мной. Остальные — друг с другом, кто кому подходит по росту.

Смущенно оглянувшись на приятелей, Жак идет ко мне и останавливается напротив. Его руки бездельно свисают вдоль тела.

Достав два ножа, которые у меня в ножнах за голенищами, отдаю их парням:

— Если вы убийцы, то должны брать скрытностью и хитростью. И конечно, быстротой. Вы проникаете куда нужно, наносите удар, а потом исчезаете, прежде чем кто-нибудь поймет, что вы там вообще были. Что это значит? А то, что, помимо нынешнего занятия, вы должны учиться тихому передвижению. Сейчас, например, вы ведете себя точно стадо быков, ломящихся через лес. Попытайтесь вообразить, будто к кому-то подкрадываетесь. Что угодно делайте, но научитесь поменьше шуметь!

— В этом нет чести, — фыркает один из лесорубов.

Я мгновенно оказываюсь подле него. Он моргнуть не успевает, а я уже сдернула с него поясной ремень, захлестнула кругом шеи и слегка натянула. Совсем чуть-чуть, только чтобы заметил.

— А много чести в том, чтобы задаром выкинуть свою жизнь? Если мы собираемся выиграть эту войну, герцогине понадобится каждый ее подданный!

Парнишка как-то очень громко сглатывает. Потом кивает, выражая согласие. Я отступаю и возвращаю ему ремень.

— А кроме того, если сейчас говорил не в шутку, получается, что верные Мортейна — люди без чести. Я почему-то думаю, ты вряд ли хотел предъявить столь тяжкое обвинение.

Не только он, все остальные тоже усиленно мотают головой.

— Самый тихий и скорый способ убить человека, — начинаю я объяснять, — это перерезать ему горло. Вот так. — Я показываю на себе, проводя пальцем поперек шеи. — Этот удар не только причиняет быструю смерть, он еще и не дает врагу переполошить остальных. — Я приступаю к уроку естественно и легко, словно влезая в новое платье. — Теперь прижмите палец себе к горлу. Нащупайте ямку у основания шеи. Место, куда должен прийтись удар, тремя пальцами выше. — Я слежу за тем, как они сосредоточенно ощупывают шею. — Отлично. А теперь я вам покажу, как это делать из-за спины.

— На мне? — Голос Жака почему-то срывается.

— Ага, — говорю я, пряча улыбку. — Только не лезвием, а рукояткой.

Следующий час пролетает быстро: я стараюсь обучить «зелень» некоторым самым незамысловатым основам моего ремесла. Как перерезать горло. Куда бить сзади, чтобы уложить одним верным ударом. Как упираться, когда накидываешь удавку, чтобы судороги врага не ослабили твоей хватки.

Времени, конечно, у нас далеко не достаточно, потому что для костров нужен хворост, а то и без ужина остаться можно. Ребята так и не научились правильно двигаться, но теперь они знают хоть что-то.

В этот вечер, усевшись наконец за еду, я чувствую, что сполна отработала свой ужин.

Когда костры прогорают, я иду туда, где оставила одеяло. Оказывается, кто-то — не иначе как Янник — аккуратно расстелил его среди корней громадного дерева, чтобы мне было уютно. Чуть не падая от усталости, я хочу лечь… И обнаруживаю на подушке букетик розовых цветов.

Кажется, мои грехи прощены, по крайней мере те, о которых Чудищу стало известно.

ГЛАВА 36

Позже, когда все уже разбрелись на ночь, я вижу при свете последних углей, что ко мне приближается исполинский силуэт.

— Ты тут прямо как дитя в люльке, — говорит Чудище.

Я оглядываюсь на громадные корни, протянувшиеся справа и слева, и сравнение нравится мне.

— Святая Матрона держит меня на руках, — говорю я.

В самом деле, я уверена, что чувствую, как пульсируют корни, тянущие из земли пропитание.

Рыцарь осторожно, оберегая больную ногу, опускается наземь подле меня.

— Ну как? — спрашивает он. — Все свои ужасные грехи уже исповедовала или еще есть?

Я поневоле радуюсь, что он с таким легким сердцем принял мои предыдущие заявления. Кажется, боги послали мне замечательный случай окончательно облегчить душу. Я радуюсь темноте, окутавшей нас. В ней даже само биение жизни звучит несколько приглушенно.

— Увы, есть. — Я набираю побольше воздуха в грудь. — Ты взялся ухаживать за той, на ком лежит ответственность за гибель твоей сестры.

Мгновение проходит в тишине, потом другое и третье, а он все молчит. Я во тьме пытаюсь рассмотреть его лицо. Может, моя откровенность шокировала его? Вызвала такое отвращение, что он дар речи утратил?

— Ты слышал, что я сказала?

— Да, — выговаривает он так медленно, словно на веревке вытаскивает каждое слово из глубокого колодца. — Но я уже знаю, насколько горазда ты себя очернять. Много ли тебе лет было тогда?

— Четырнадцать, — шепчу я.

— И это твоя рука нанесла смертельный удар?

— Нет.

Чудище задумчиво кивает:

— Подскажи, каким образом четырнадцатилетняя девочка могла в одиночку остановить д'Альбрэ?

— Я могла бы кому-нибудь рассказать, — выговариваю с мукой.

— Кому? — с тихой злостью спрашивает Чудище. — Где бы ты нашла такого силача и ловкача, чтобы мог перехватить его руку? Среди воинов, давших клятву служить ему? Среди его вассалов и домочадцев, связанных такими же клятвами? Кто пошел бы против столь опасного и могущественного государя, как д'Альбрэ, да еще и по просьбе какого-то ребенка?

— Но…

— Все, что ты тогда делала — или не делала, — диктовалось необходимостью выжить. Рассказать что-то кому-то значило объявить, что тебе известно обо всем происходящем в доме д'Альбрэ, то есть навлечь на себя опасность еще худшую. Или я не прав?

— Дело не только в этом. Я не была с ней доброй. Когда мои братья жестоко шутили над Элизой или дразнили ее, я смеялась так же громко, как и они.

Чудище скрипит зубами. Похоже, я наконец убедила его в своей глубокой греховности.

— А что случилось бы, если бы ты не смеялась?

— Тогда у Элизы был бы настоящий друг, который стоял бы с ней рядом, вместо того чтобы удирать при малейшей опасности.

Он перегибается через корень, близко наклоняясь к моему лицу:

— Если бы ты не смеялась вместе с гаденышами-братьями, ты стала бы их следующей мишенью.

Я хочу возразить, но он поднимает ладонь:

— Только не забывай, я видел тебя спящей и знаю, какая тьма преследует тебя. И я уверен, что лишь малая часть ее — твоя собственная. Повторюсь: все, что ты тогда делала или не делала, объяснялось необходимостью выжить.

Мы долго и напряженно смотрим друг на друга, потом я не выдерживаю:

— Ну почему ты никак не поймешь, что я не заслуживаю твоего прощения?

Он смеется — хрипло и очень невесело:

— Бог, которому я служу, почти так же темен, как твой, дорогая моя. Кто я такой, чтобы кого-то судить!

Глядя в глубину его глаз, я вижу там смутное отражение пережитых им битв и боевого исступления, которым он знаменит, и начинаю кое-что понимать. Чудище не понаслышке знает тот мрак, с которым я пытаюсь бороться.

Мы долго сидим молча в густеющей темноте. Я почти не различаю его лица, свет рдеющих углей не дотягивается сюда.

— Расскажи, как умерла моя сестра, — произносит он наконец. — Я хочу знать.

Он имеет святое право на это, но сердце почему-то припускается вскачь, и словно бы огромная рука сжимает мою грудь, не давая вдохнуть. Но, клянусь всеблагим Мортейном, это самое меньшее, что я обязана сделать для Чудища. Я закрываю глаза и силюсь воззвать к своей памяти, но передо мной словно захлопывается железная дверь, а когда я все-таки одолеваю ее, в лобную кость изнутри бьет жгучая боль, а сердце грозит порваться в клочья о ребра.

Я помню страшные крики… помню кровь…

И разверзается жуткая черная прорва, грозящая поглотить меня целиком.

— Не могу… — шепчу я.

Выражение его лица неуловимо меняется, он разочарован во мне, и это физически ощутимо.

— Нет-нет, — торопливо пытаюсь я объяснить. — Я не то чтобы не хочу или скромницу изображаю… Я правда вспомнить не могу! Не дается! Только по крошкам, по частям… А как пытаюсь все воедино сложить — чернота…

— Что ты все-таки помнишь?

— Крики помню. И кровь. И кто-то бьет меня по лицу. И тут я понимаю, что это я все время кричала… — Огромная рука крепче сдавливает мои легкие, перед глазами затевают пляску черные точки. — Вот и все.

Он молча глядит на меня. Я отдала бы много лет жизни за то, чтобы как следует увидеть сейчас его лицо, понять, что у него на уме. Потом его рука протягивается сквозь тьму, мою кисть накрывает большая теплая ладонь, и это прикосновение дышит таким пониманием, что я чуть не плачу.


На другое утро в пути нас застает дождь. Сперва крупные редкие капли, потом над нами разверзаются все небесные хляби. Однако привал мы себе позволить не можем. Никто не жалуется, но похоже, что только угольщикам ливень действительно нипочем.

К середине утра лесная подстилка совершенно раскисает, и отряд еле тащится. Но пока остается возможность хоть как-то передвигаться, нельзя ее упускать. Это наш долг! Возможно, д'Альбрэ уже расположился под стенами Ренна и подает сигнал засланным вредителям. Мортейн всеблагой, пожалуйста, сделай так, чтобы все они оказались нами выловлены! Если же нет, пусть Дюваль и Дюнуа пребудут настороже!

Еще одна лошадь падает, поскользнувшись в грязи, а потом мы теряем час, вытаскивая из глубокой лужи тележное колесо. Чудище все-таки решает, что бурю следует переждать, и рассылает разведчиков на поиски укрытия.

Довольно скоро они возвращаются.

— В миле отсюда к северу есть пещера, — докладывает Лазаре. — Такая большая, что поместятся все, и лошади тоже.

Конь де Бросса беспокойно переступает с ноги на ногу.

— Эта пещера известна с древности, господин мой, — говорит он Чудищу. — Там всякие символы на стенах и заброшенные алтари. Но я не уверен, что девяти святым по нраву придется наше вторжение.

Я смеюсь — больше для того, чтобы они не услышали, как стучат у меня зубы от холода.

— Мы, стоящие здесь, служим Смерти, Войне и Темной Матери, — говорю я. — Кого еще нам бояться?

Де Бросс смущенно отводит глаза, а Чудище велит двигаться к пещере. Я не огорчусь, пожалуй, если пещера окажется зевом, ведущим в преисподнюю. Адские жаровни нам бы точно пригодились.

ГЛАВА 37

Еще не успевает втянуться в пещеру головная половина отряда, а угольщики уже зажигают факелы и начинают разводить костры. Пещера в самом деле громадна. Вполне поместился бы отряд раза в два больше нашего.

Люди разминают ноги, постанывают от облегчения. Скрипит кожаная одежда и мокрая сбруя: полсотни народу спешивается, чтобы поудобнее устроиться и устроить коней.

Спрыгнув с седла и передав лошадь Яннику, я обхожу пещеру кругом — пусть кровь веселее бежит по жилам. Кроме того, хочется знать, в чьем обиталище мы заночуем. Угольщики, как я слышу, называют это место лоном Темной Матери. Так оно, может, и есть, но с тех пор здесь поклонялись и другим богам. Причем не очень давно.

В задней части пещеры действительно устроен алтарь. Сюда едва достигает факельный свет, но я вижу косточки — остатки приношения, сделанного в старину. На стенах подземного зала можно рассмотреть рисунки. Вот копье, вот стрела, рядом охотничий рог… Когда я замечаю женщину верхом на громадном кабане, становится ясно, что дождь загнал нас в одно из укрытий Ардвинны, где она со своими охотниками отдыхала во время промысла.

Успокоенная таким образом, я возвращаюсь к устью пещеры, к нашим отрядникам, которые толком не знают, устраиваться им с удобством или скорее бежать из этого подземелья.

Больше всего мутит воду юное пополнение, дети крестьян, лесников и кузнецов. Углежогов пещера не страшит, а воины слишком дисциплинированны, чтобы показывать страх. Хотя я этот страх чую так же верно, как и запах пота. А вот «зелень» сбилась в плотную кучку и трясется от ужаса пополам с холодом, тараща глаза.

— Ардвинна, — объявляю я во всеуслышание. — Хозяйка этой пещеры — святая Ардвинна. Не Мортейн, не Камул и даже не Темная Матерь. — Тут я бросаю многозначительный взгляд на Граелона, собравшегося было поправить меня. — Пещера принадлежит богине любви. Бояться здесь нечего.

На самом деле это бесстыдная ложь, поскольку любовь пугает меня хуже всякой битвы или даже смерти, но юнцам об этом знать незачем. Мой расчет верен. Парень по имени Самсон даже хихикает, поглядывая на юную Жизлу, помогающую Малине кипятить воду в котлах. Да-а, вот это уже определенно лишнее. Только нам и не хватало, чтобы богиня плотских желаний взялась тревожить всех этих мужчин из-за полудюжины женщин.

— Вот что, — резко командую я, — берите-ка оружие и пошли в глубину, там хватит места развернуться!

Самсон, Жак и прочие смотрят на меня, раскрыв рот.

— Что, прямо сейчас?

— Или вы так преуспели, что уже и упражняться не надо?

— Но тут места нет…

— Зато там есть. Пошли, если, конечно, не трусите! Самсон, Бруно, берите факелы!

Естественно, никто не пожелал сознаваться, что испугался, — во всяком случае, в моем присутствии. Я увожу своих подопечных поглубже в пещеру, и ребята укрепляют факелы на стенах.

Сама я устраиваюсь в тылу подземелья. При всем том, что здесь стоянка Ардвинны, я чувствую холодное дыхание Мортейна у себя на затылке, не знаю уж почему. Так или иначе, Его присутствие здесь очень сильно, а я не хотела бы вынуждать мальчишек подставлять Ему спину.

Поворчав и вволю нажаловавшись, «зелень» выстраивается для урока.

— Начали! — командую я, и онемевшие от холода неуклюжие руки повторяют разученные упражнения.

Через полчаса ребята забывают о холоде, а после и о страхе. Каждый полностью сосредоточен на том, чтобы победить супротивника.

Я же так увлеклась обучением, так стараюсь не допустить, чтобы кто-нибудь случайно прирезал приятеля, что даже не вдруг замечаю толпу зрителей. Здесь не меньше десятка воинов Чудища. Они наблюдают за ребятней, прищурив глаза и сложив на груди руки.

— Ставлю на сына кузнеца, — говорит де Бросс. — Вон на того, с длинными волосами.

— Принимаю, — отзывается кто-то. — По мне, так выиграет этот, с топором.

Шуршат кошельки, звенят монеты: воины правда бьются об заклад. У меня волосы готовы встать дыбом. Какая же это игра? Жизнь парней зависит от того, хорошо ли они будут учиться! Да и не нужно мне, чтобы «зелень» отвлекалась под взглядами настоящих бойцов.

Однако потом я замечаю, что парням их внимание идет только на пользу. Вот оно: Самсон наконец-то начал воспринимать всерьез свое обучение, он сосредоточенно морщит лоб и из кожи вон лезет от старания. А Жак перестал опасаться, что поранит напарника, и удачно поворачивает его в нужное положение, чтобы накинуть на шею кожаную удавку.

Слышатся одобрительные возгласы, и паренек застенчиво улыбается. Тотчас же сзади к нему подкрадывается Клод и чиркает по шее рукояткой ножа. Монеты снова звенят, меняя владельца. Я не знаю, сердиться или смеяться, но мнение воинов определенно весомее моего.

— Еще раз, — говорю я. — И, Клод, постарайся вдругорядь не смеяться, когда супостату будешь глотку резать.

Ужин в тот вечер проходит весело. Кошельки у половины воинов сделались тяжелее, а гордость «зелени» вообще никакому исчислению не поддается. Даже угольщиков вроде как отпустила вечная настороженность.

Когда люди покидают костры и укладываются на полу пещеры, ко мне вновь подходит Чудище. Я устроилась со своим одеялом в самом тылу, по-прежнему силясь оградить остальных от едва ощутимого веяния смерти.

— Завтра — Морле, — осторожно усаживаясь, говорит рыцарь.

Я пытаюсь не обращать внимания на жар, исходящий от его тела, на то, что он совсем близко, можно протянуть руку и коснуться… и мне так хочется сделать это, что пальцы судорогой сводит.

— Знаю, — отвечаю тихо.

Чудище тянется и берет мою руку. Ладонь у него огромная, жесткая, сплошные рубцы и мозоли.

— Ты молодец, — произносит он. — Натаскиваешь новичков.

— Знаю, — повторяю я, и он смеется, хотя я и впрямь понимаю, что делаю доброе дело.

Он качает головой:

— Боюсь, я совсем разучился командовать людьми. Понадобилась убийца, чтобы всех подружить, а я не сумел.

— Слушай, а можно не издеваться? Вот уж чего не умею, так это людей сводить.

Он сплетает свои пальцы с моими, потом медленно подносит мою руку к губам и целует:

— Я ни за что не стал бы над тобой издеваться. Что подумал, то и сказал.

Его рука, держащая мою. Ее твердокаменная уверенность и спокойная сила. Ничего радостнее мне в жизни чувствовать не приходилось. А уж то, что он все это предлагает, выслушав мои мрачные тайны… Вот оно, истинное смирение.

Вот бы вечный век держать его руку в своей и не выпускать никогда-никогда!

ГЛАВА 38

Около полудня на четвертые сутки нашего путешествия мы оказываемся в виду Морле. К его укреплениям не идем, оставаясь на дальнем берегу реки, откуда видны далекие бастионы.

Здесь Чудище разворачивает отряд к северу. Чем дальше мы продвигаемся в ту сторону, тем разительней меняется пейзаж. Плодородные поля и густые чащи уступают мелколесью пополам с высокой волнующейся травой, а в воздухе чувствуется запах морской соли. Я даже слышу размеренный грохот прибоя, бросающегося на прибрежные скалы в отдалении.

Рыцарь отправляет большую часть отряда устраивать лагерь в роще, виднеющейся к востоку. Потом зовет к себе двоих воинов, двоих угольщиков и меня. Все вместе мы пробираемся оленьей тропой, вьющейся в направлении побережья. Наконец впереди появляются приморские скалы, каменное здание старинного аббатства и подле него еще более древний круг поставленных торчком огромных продолговатых камней.

Я оглядываюсь на Чудище:

— Аббатство Святой Мер?

Он кивает:

— Здешняя аббатиса снабжает сведениями Дюваля. Она и ее монашки держат связь с британскими кораблями, да и за французами приглядывать успевают.

Я стараюсь подавить дрожь… нет, не страха, скорее уж предвкушения. Святая Мер — это промокшая насквозь старая божественная карга, в волосах у Нее запутались водоросли, Ее кости — из плавника. Она диковатая, вздорная и смертоносная. Она постоянно желает мужчин и то и дело похищает их с кораблей, чтобы засунуть в свою просторную и влажную пасть, а потом, наигравшись, извергнуть.

Когда мне было лет девять и слухи о моем истинном происхождении еще не коснулись моих ушей, я решила Ей поклоняться. Сверстницы выбирали Аморну, но я не видела толку в Ее нежности и любви, считая все это сказкой для маленьких девочек, чтобы те на что-то надеялись и были покладисты. На некоторое время я обратилась к Ардвинне, ибо Она, по крайней мере, носила оружие, и мне это очень нравилось. Но в итоге Она меня бросила. Она вроде считалась защитницей девственниц; может статься, кого-то она действительно защищала, но не меня.

Тогда-то я и обратилась к святой Мер. Ее необузданная природа мне импонировала. Хотелось, подобно Ей, носиться и танцевать с бурями и самой выбирать мужчин, которых я к себе допущу, а потом, получив наслаждение, — отвергать. Я, конечно, совершенно не представляла себе, что это за наслаждение такое, но зря ли его воспевали рассказчики и стихотворцы? Если в этом что-то да есть, то и я себе немножко хочу!

А больше всего мне хотелось, чтобы меня боялись, как боялись святой Мер. Чтобы мужчины относились ко мне с почтением и опаской и задумывались о тяжелых последствиях своего неправильного поведения.

Подъехав к аббатству, мы останавливаем коней. Пока спешиваемся, открывается дверь. Выходит сморщенная старуха. В руке у нее священный трезубец святой Мер, на шее ожерелье из дюжины ниток с нанизанными раковинами сердцевидки: перед нами сама настоятельница.

Чудище низко склоняется перед ней, и вместе с ним господа рыцари Ланнион и Лоррил. Я приседаю в почтительном реверансе. Угольщики неуверенно озираются, потом тоже преклоняют колено.

— Добро пожаловать в обитель, — говорит аббатиса.

По движению ее трезубца из двери появляются две девушки и идут забрать наших коней. Это дочери святой Мер, родившиеся от Богини и тонувших мужчин.

Я исполнена любопытства. Мне еще не встречались дети иных богов. Святой Камул не в счет, Он не претендует на отцовство в отношении своих верных, лишь принимает тех, кто был зачат во имя Его.

Кожа у девушек необыкновенно прозрачная, словно они проводят большую часть дня не на солнце, а под морскими волнами. Волосы у обеих длинные, развевающиеся на ветру. У одной очень светлые, у другой, наоборот, темные. Вот монашки подходят поближе, и я вижу, что ноги у них босые, а между пальчиками нечто похожее на перепонки: знак принадлежности к племени святой Мер. Когда передаю девушке поводья, она улыбается мне. Зубы у нее слегка заостренные.

Я приветливо киваю и благодарю ее, потом спешу за настоятельницей внутрь.

Покой для приемов выглядит почти пустым. Ни намека на роскошь, которой наслаждается наша аббатиса. Здешняя предлагает нам выпить чистой прохладной воды. И все.

— Я принес слово благодарности от герцогини за вашу неоценимую помощь, — официальным тоном произносит Чудище, и я с любопытством наблюдаю, как раскрывается еще одна, неожиданная его сторона.

Аббатиса кивает, отчего на шее постукивают низки ракушек.

— Я решилась, — говорит она, — делать все, что в моих силах, ради свободы нашей страны.

— Есть ли какие новые сведения? — спрашивает Чудище. — Британцы так и стоят на якоре поодаль от берега?

— Да, но припасы у них на исходе. Местные жители доставляли им на лодках еду и пресную воду, но французские воины об этом пронюхали и стали расстреливать лодочников, так что все прекратилось.

— А что происходит в Морле?

— В самом городе стоит примерно пятьсот французских воинов, и еще двести расположилось возле устья реки. А самое главное — ко входу в бухту французы подвезли пушки. Я не знаю, способны ли они достать до кораблей, но капитаны определенно думают, что способны, и ближе подходить не хотят.

Чудище оглядывается на угольщиков. Те улыбаются и кивают. Рыцарь вновь поворачивается к аббатисе.

— Пушки, — говорит он, — мы берем на себя. Кораблям будет обеспечен безопасный проход. Самое главное — связать боем как можно больше французов в городе, чтобы британцев не перебили при высадке.

Настоятельница ведет нас к столу у высокого окна:

— Вот карта города.

Мы располагаемся кругом.

— Здесь, — говорит она, указывая на карту, — как мне рассказывали, сосредоточен их гарнизон.

Целый вечер мы строим военные планы и распределяем силы, ища решение, которое дало бы нам хоть какую-то надежду на успех. При этом я чувствую, как утекает песок отпущенного нам времени, подобно тому как рушится в воду подточенный волнами берег. Наверное, д'Альбрэ уже добрался до Ренна. Если мы вправду переловили большинство вредителей и никто не поможет графу изнутри, город, надеюсь, выстоит.

ГЛАВА 39

Лишь поздно вечером мы возвращаемся в расположение отряда. В наше отсутствие там успели разбить какой следует лагерь. Все заняты делом: кто смазывает седла и сбрую, кто правит клинки, кто проверяет оружие. Воздух так и дрожит от всеобщего предвкушения настоящего дела, но междоусобной сварливости, преследовавшей нас по отъезде из Ренна, нет и в помине. То ли перемирие заключили, то ли близость общего врага образумила людей? Я не знаю.

Только спешившись и передав поводья Яннику, я начинаю замечать метки… Вон одна из них — на лбу у воина, чье имя я даже не успела узнать. Винног тоже отмечен. Я вижу это, когда он подходит ко мне, приветственно размахивая рукой.

Тревожный колокол звонит у меня в сердце.

Я быстро обшариваю глазами лагерь, ища «зелень». Мальчишки собрались у края поляны и упражняются с оружием. Самсон, Анри, Клод — все отмечены! И Жак тоже. И еще не меньше дюжины.

И холодная обреченность закрадывается в мою душу.

Исмэй была права. Все эти люди ну никак не могут оказаться изменниками, предавшими нашу страну. И кажется нелепой мысль о том, что это Мортейн пометил их мне для убийства. Метки могут означать лишь одно: люди обречены на смерть. Сегодня ночью, а вероятнее, завтра поутру они погибнут в атаке на Морле.

Я ничего не ела весь день, но желудок грозит вывернуться наизнанку.

Чудище…

Охваченная ужасом при мысли о том, что я могу увидеть, но жаждущая узнать правду, иду искать рыцаря. Тот уже созвал старшин и повел рассказ обо всем, что удалось выяснить. Я ни на кого не обращаю внимания, мой взгляд прикован к его лицу, безобразному, но ставшему для меня таким дорогим. Темная щетина нисколько не украшает его, но я вижу самое главное: метки нет.

Хочется заорать и запрыгать от радости, но зрелище меток на лицах Лоррила и де Бросса живо отрезвляет меня. Я и без того понимала, что в предстоящей битве падут многие. Но как, оказывается, тяжко знать, кто именно не вернётся…

Я присоединяюсь к Чудищу и остальным у карты, разложенной на маленьком походном столе, который принес Янник. Присматриваюсь к бывшему тюремщику и с облегчением убеждаюсь, что он не отмечен.

— Нападем в трех местах, — говорит между тем Чудище. — Две группы пойдут на север и захватят пушки по обе стороны бухты. Я хочу, Эрван, чтобы половину каждой группы составляли твои угольщики. Еще нам нужно одолеть толстую цепь, которой перегородили узкий вход в бухту. Если ее удастся сбить, меньшие из кораблей смогут подойти прямо к городской пристани. Ну а главный удар надо нанести вот здесь. Лазаре с Граелоном придумали, как связать по рукам и ногам французское воинство.

Худое серьезное лицо Лазаре расплывается в нечастой улыбке.

— Мы их выкурим, — говорит он.

План, чего уж там, отчаянно смелый. Именно поэтому он, глядишь, и сработает. Угольщики проникнут в город и постараются запереть спящий гарнизон в казарме, а потом развести под двумя окнами костры и направить дым внутрь. Французам останется только один выход — третье окно. За которым двадцатифутовый провал по ту сторону городской стены. Очень многие переломают себе кости, хотя погибнут далеко не все, но лучшего способа выгнать французов из города, чтобы британцы могли спокойно войти, нам не придумать.

— Пусть ваши люди хоть немного поспят, — отдает Чудище распоряжение старшинам. — Надо выступить в полночь, чтобы еще до рассвета быть на местах и ударить, пока нас никто не заметил.

Старшины идут отдавать приказы подчиненным, я же приближаюсь к Чудищу.

— И как только это у тебя получается, — спрашиваю я, провожая взглядом расходящихся, — людей на смерть посылать?

Рыцарь с удивлением смотрит на меня:

— Так ты заранее знаешь, кто будет убит?

Я киваю, не поднимая глаз:

— Де Бросс и Лоррил отмечены. Как и дюжина остальных. Винног, Жак…

— Но ведь они не предатели!

— Нет, не предатели, — соглашаюсь я. — Потому-то я и спрашиваю: как это у тебя получается?

Он тоже молчит, глядя на воинов, которым предстоит верная гибель.

— Я поклялся, не щадя живота своего, служить герцогине, — говорит он затем. — Ни от кого не требую чего-то такого, на что сам охотно не пошел бы. И я полагаю, наше дело заслуживает того, чтобы за него драться.

— Ты правда так считаешь? — задумчиво спрашиваю я, глядя на Жака: тот смеется вместе с Самсоном и Бруно.

Мальчишки спорят, кто из них совершит больше подвигов в завтрашней вылазке.

Чудище долго молчит, прежде чем ответить.

— Вот это самое трудное, — произносит он наконец. — Бывает, мы все понимаем только потом. Иногда даже много времени спустя.

И вновь мы надолго замолкаем, думая каждый о своем. Но вот я поворачиваюсь к нему:

— А мне завтра что делать?

Он глядит непонимающе. Я мрачнею и скрещиваю на груди руки:

— Только не воображай, что я буду маяться здесь с другими женщинами, дожидаясь известий! — Ясно как божий день, что именно на это Чудище и рассчитывал, однако я вовсе не собираюсь показывать, как трогает меня такая забота, и насмешливо фыркаю. — И ради бога, не объясняй прислужнице Смерти, какое опасное дело нам предстоит.

Он безнадежно вздыхает и проводит рукой по волосам:

— И хотел бы объяснить, но понимаю, что бесполезно. — Он поворачивается в мою сторону, взгляд синих глаз становится пронзительным. — А на себе метку ты смогла бы рассмотреть, если бы она появилась?

— Не знаю. — Вопрос пробуждает во мне любопытство. — Я тебе вот что скажу: пока д'Альбрэ не будет разбит, помирать я точно не собираюсь.


Группы, которым предстоит действовать на севере бухты, уходят первыми, потому что им добираться дальше всего. Обе возглавляют рыцари Ланнион и Лоррил. В каждой поровну угольщиков и воинов, ведь им предстоит не только перебить пушкарей, но и обезвредить сами орудия. Неплохо, конечно, было бы обратить их против французов, но лишних жертв среди горожан в этом случае избежать не удастся, и мы отказываемся от такой мысли.

Я не могу отвести глаз от долговязого, по-мальчишески нескладного Виннога — и неяркой метки у него на лбу. Не следовало бы этого делать, но все-таки я подхожу к Лазаре, зачисленному в тот же отряд.

Вот он замечает меня и подозрительно спрашивает:

— Что?

— Хочу попросить, чтобы ты… присмотрел за Винногом.

— За Винногом? Ты что, спятила — его в измене подозревать?

Я резко отвечаю:

— Даже не думаю ни в чем его подозревать. Я тебе это говорю потому, что он отмечен для смерти.

У Лазаре округляются глаза, на лице благоговение и испуг.

— Ты… можешь видеть такое?

— Да. Это одна из способностей, которыми наделил меня мой Бог.

Лазаре возводит глаза кверху, словно пытаясь увидеть собственный лоб. Я с трудом удерживаюсь от улыбки.

— На тебе метки нет, — говорю я. — Не знаю, можно ли перехитрить Смерть, но попробовать хочется. Так что присматривай за парнишкой, хорошо? Чтобы не лез на рожон, конечно, насколько дело позволит.

Лазаре воинственно улыбается мне.

— Если и есть кто-то, способный обдурить Смерть, так это наша Темная Матерь, — говорит он. — Ну а я с Виннога глаз не спущу. И… спасибо тебе.

Долгое мгновение мы смотрим друг другу в глаза… Потом он уходит к своим и сразу становится подле Виннога.

Я хорошо понимаю, что всех спасти не смогу. Но невинных, в полной мере не понимающих, какого рода долг на себя взвалили, хотя бы попытаюсь.

Отряд, к которому примкнула я сама, отбывает следующим. Мы двинемся к западу, туда, где река суживается возле городских стен. Там обезвредим охрану запирающей реку цепи и опустим ее, чтобы могли пройти корабли. Нашу группу поведет рыцарь де Бросс. Между нами нет особой приязни, и все-таки мне тяжко видеть на нем смертную метку — и молчать. Я долго это терплю, но перед самым отбытием все-таки не выдерживаю и подхожу к нему.

Он кривит угол рта в ленивой улыбке:

— Да, сударыня?

Я отвечаю:

— Всего лишь хочу призвать вас к особой осторожности.

Он прикладывает руку к груди:

— Неужели вы, сударыня, смягчились ко мне?

Я закатываю глаза:

— Нет. Просто не наделайте глупостей и не сложите голову зря.

Он непонимающе хмурится:

— Постараюсь, сударыня.

Я коротко киваю и отхожу прочь — проверить напоследок свои ножи и метательные диски и убедиться, прочно ли укреплен на цепочке позаимствованный у Исмэй самострел.

Прежде чем я успеваю встать в строй, подходит Чудище:

— Так ты точно не желаешь остаться и подождать нас здесь?

— Точно, — говорю я. — Помимо прочего, я должна держаться поближе к Жаку и другим. Как подумаю, что придется его матери о смерти сына рассказывать…

Рыцарь понимающе кивает. На нем самом никакой метки нет, но сердце колотится у меня в горле. Мне упорно мерещится, что, как только я отлучусь, его сразу постигнут все мыслимые и немыслимые беды. Между тем в его глазах уже разгорается какой-то нездешний свет, они блестят и сверкают, как колдовские сапфиры.

Он делает шаг и обеими руками берет меня за плечи.

— Мы встретимся по ту сторону битвы, — говорит он. — Ибо то, что между нами началось, не должно остаться незавершенным.

— Это твой Бог внушил тебе?

Он ухмыляется:

— Не мой. Твой.

Чудище наклоняется и запечатлевает на моих губах яростный, стремительный поцелуй. Я ощущаю веяние его жара, страсти… и чего-то столь сладостного, что даже слова не дерзаю подобрать этому чувству. Он поворачивается и широким шагом уходит прочь — вести свой отряд к городу.


Узкий месяц висит в темном небе, его света едва достаточно, чтобы мы видели, куда ставить ногу, но не опасались быть обнаруженными, даже когда выходим из-под прикрытия леса. При пересечении северного тракта мы почти беззащитны. Хорошо, что сейчас, когда край наводнили французы, большинство простых людей по ночам крепко-накрепко запирают двери, а окна закрывают ставнями.

Нас всего восемь, но все равно кажется — слишком много. До сих пор мне доводилось биться лишь в одиночку, самое большее — плечом к плечу с Чудищем и Янником. Вот бы сюда «горгулью» с его не ведающей промаха пращой.

Ночь лишила окрестности всех красок, заменив их оттенками серого, черного и серебристого. Рослые деревья превратились в темные разводы на фоне неба. «Зелень» держится наравне с остальными, и я горжусь тем, что шума молодежь производит ничуть не больше, чем воины де Бросса. Только отчаянное волнение висит над мальчишками, как плотная, осязаемая туча.

И вот наконец мы останавливаемся на макушке холма, откуда хорошо видна бухта. Его, подобно короне, венчает небольшая роща. Здесь мы привязываем коней и оставляем Клода их сторожить. Он берется за это весьма неохотно, но я тихо радуюсь: здесь, наверху, не так опасно, а мне и без него есть о ком беспокоиться.

Хоронясь за деревьями, чтобы нас не заметили, мы подходим к краю обрыва, и густая трава делает бесшумными шаги. Внизу хорошо видна квадратная, сложенная из дикого камня сторожка: в ней находится ворот, управляющий цепью. Ветра нет, и поверхность воды в бухте — как серебряное зеркало. Толстенная цепь пересекает всю ее ширину.

На том берегу лес спускается к самой воде.

Де Бросс жестом посылает вперед двоих, и они исчезают в кустах на склоне. Им предстоит разведать, какая стража охраняет ворот и где она расположена. В роще позади нас негромко фыркает лошадь. Я слышу, как Клод тотчас подходит и успокаивает ее.

Ждать разведчиков приходится очень недолго, и все равно каждая минута кажется часом. Вернувшиеся тихо докладывают де Броссу о том, что удалось разузнать. Они насчитали шестерых мечников и трех арбалетчиков, и, возможно, в сторожке еще кто-то есть.

Я смотрю на отмеченных де Бросса и Жака и гадаю, что сказал бы Мортейн, знай Он о моем намерении противостоять Его воле.

С холма вниз ведет натоптанная дорожка, но мы обходим ее и приближаемся с юга, оленьей тропой, вьющейся в густом папоротнике.

Бруно и Самсон держатся позади. Их крепкие руки нам пригодятся, когда настанет пора освобождать цепь. Мы с Жаком, наоборот, должны спуститься первыми и тихо снять часовых, сколько успеем. Едва начнется переполох, де Бросс с остальными воинами устремятся вперед и нападут на оставшихся охранников.

К нашему счастью, у французов как раз кончается смена и караульщики откровенно устали. Они стоят, беспечно прислонившись к деревьям, и болтают между собой. Я просто не допускаю их голоса до своего слуха. Чем дольше внемлешь, как они рассуждают о выпивке, женщинах и игре в кости, тем труднее их убивать.

Я тянусь к уху Жака:

— Твой тот, что слева, мои — двое справа.

Он кивает, дрожа всем телом, и ползет к намеченной жертве. Я закладываю за пояс арбалетный болт, чтобы можно было сразу схватить, и вытаскиваю нож.

Я крадусь к ближайшему караульщику тихо и незаметно. Он, развесив уши, слушает забавную историю, которую рассказывает напарник. Еще ближе… и еще… Когда он запрокидывает голову во взрыве хохота, я беззвучно вырастаю у него за спиной, вскидываю руку с ножом и рассекаю горло. Душа вырывается из его тела едва ли не одновременно с фонтаном крови. Алые брызги взвиваются по крутой дуге и обрушиваются на второго. Пока тот стоит, разинув рот, и силится понять, что произошло с его товарищем, я хватаю болт, бросаю на тетиву и стреляю.

Короткая стрела втыкается точно между глазами, и его отбрасывает назад. Тем временем за моей спиной происходит какая-то возня. Я оглядываюсь и вижу, что Жак и его противник сошлись в смертоносном танце. Забрав нож, спешу к ним. Стрелок успел схватить Жака за горло, и глаза у мальчишки лезут от ужаса из орбит. Лица Бетт и Гвийона проплывают перед моим умственным взором… Отметая видение, я делаю размашистый шаг и бью стрелка в спину. Воткнув, направляю лезвие вверх, чтобы душа поторопилась наружу.

Его руки падают с шеи Жака, он валится наземь, и душа поднимается над ним, точно туман над болотом. Мне не до нее, я смотрю только на мальчишку. Тот силится отдышаться и усердно трет шею. Наши взгляды встречаются над телом убитого… Жак отворачивается к кустам, и его рвет.

Чтобы не смущать мальчика, я опускаюсь на колени и вытираю клинок о плащ павшего. Гордость Жака понесла определенный урон, но, по крайней мере, он жив.

Со стороны каменной сторожки доносится крик и лязг металла — это де Бросс и его люди наседают на караульщиков.

— Идем, — зову я Жака. — Мы…

Меня прерывает крик ярости. Из-за деревьев выскакивает вражеский стрелок. Ему требуется мгновение, чтобы сорвать с плеча арбалет, наложить болт и прицелиться в Жака.

На свою беду, он не видит меня: я сижу на корточках в потемках рядом с его мертвым приятелем. Я взвиваюсь на ноги и бросаюсь на стрелка.

Мне удается застать его врасплох. Тяжесть моего летящего тела не просто сбивает ему прицел. Арбалет вырывается у него из руки, и мы вместе валимся наземь. Пока все это происходит, я успеваю полоснуть его по шее. А потом проворно откатываюсь в сторонку, чтобы не измараться в крови.

Сердце колотится как сумасшедшее. Я вскакиваю и озираюсь, нет ли в темноте еще врагов. Никого! Поворачиваюсь к Жаку. Тот все еще стоит на коленях и круглыми глазами смотрит на убитого стрелка.

Метка смерти успела пропасть с его лба…

— Ступай, — говорю я. Мой голос от пережитого страха так и хрипит. — Живо наверх, к Клоду и лошадям! Мы сейчас подоспеем!

Он даже не пытается оспорить приказ, кивает и спешит, куда велено. Я же бегу к сторожке.

Там со звоном сталкиваются мечи. И тяжело бухает рубящий что-то топор.

Подбежав к двери, я вижу, что все четверо французов лежат замертво, а Самсон и Бруно вот-вот разделаются с деревянной лебедкой, сбив ее с основания. Мы ведь собираемся не просто опустить цепь, нам нужна гарантия, что ее никто не поднимет хотя бы до тех пор, пока благополучно не пройдут английские корабли.

Прижавшись спиной к грубым камням, я успокаиваю дыхание, не забывая при этом обшаривать глазами подлесок: вдруг где-нибудь затаились недобитые недруги?

И вот наконец раздается тяжелый треск дерева: ворот подается! Цепь громадной змеей сбегает с освобожденного барабана, тяжелые звенья с колокольным гулом бьются о каменный пол. Слышно, как они рокочут, извиваясь по береговым скалам. И вот последний плеск — цепь ложится на дно.

Мы молча смотрим вслед исчезнувшей железной змее. В ушах звенит вернувшаяся тишина.

— Дело сделано, — говорит де Бросс. — Теперь в город. Наша помощь там наверняка не будет лишней.

Он выглядывает в окно, потом жестом приглашает нас за собой. Но не успевает сделать и двух шагов по тропе, как раздается свист, потом глухой удар… И де Бросс, а с ним и шедший следом воин опрокидываются навзничь. У обоих шея пробита арбалетным болтом.

— Ложись! — кричу я своим товарищам и первая распластываюсь на полу.

На животе подползаю к двери и выглядываю наружу. Там никого не видно.

— Самсон! Дай твой плащ!

Он молча сдергивает плащ с плеч и передает мне. Я скатываю его в ком и выбрасываю наружу.

Падает он уже простреленным.

— Из-за реки бьют, — сообщаю я остальным. — Мы тут у них как на ладони.

Если не найдем что-то вроде щита, из сторожки не выбраться. Нужно, по крайней мере, добраться до оленьей тропки за ней. Там мы пропадем из поля зрения стрелков, но до тех пор…

Я подзываю двоих воинов покойного де Бросса:

— Добьете до того берега?

Один из них пожимает плечами:

— Стрела-то долетит, но вот попадет ли?

— Об этом не думай, нам просто нужно припугнуть стрелков. Бруно? Самсон?

Парни тотчас подходят, их лица очень серьезны. Игры и приключения кончились: ребята видели, как рядом умирали друзья.

— Вот что, — говорю я им, — пластайтесь и ползите к убитым французам, что лежат по ту сторону домика. Когда доберетесь… — дальнейшее мне выговорить непросто, при всем при том, что это наши враги, — приподнимите тела и прикройтесь ими от стрел, как щитами. Если сумеете притащить их сюда, тогда удастся выбраться всем.

Использовать таким образом человеческое тело — самое распоследнее дело. Бесчестить наших павших я ни в коем случае не хочу.

Бруно таращит глаза и творит знак, отвращающий зло. Я хватаю его за мясистые плечи и встряхиваю:

— Мне самой это не нравится! Но нас тут пятеро, и я хочу всех вывести живыми! Так ты пойдешь или мне кого другого послать?

Он наконец кивает, и я выпускаю его плечи:

— Как все закончится, помолимся за них отдельно, если захотите.

Я указываю стрелкам, где лучше встать. Они наводят арбалеты на тот берег реки, и я велю парням ложиться. Люди де Бросса начинают стрелять.

Мы, затаив дыхание, смотрим, как Самсон и Бруно мучительно медленно, дюйм за дюймом, подбираются к мертвым французам. Каждый миг в кого-нибудь может угодить стрела. Я напоминаю себе, что ни на том ни на другом не было метки. Но это нисколько не облегчает ожидание.

И вот они приползают обратно со своим безжизненным грузом. Прикрываясь мертвыми телами, мы устремляемся в ночь и совершаем бросок. Воины де Бросса подхватывают и уносят с собой и рыцаря, и второго убитого.

Мы оставляем их тела на вершине холма, где Клод и Жак ждут нас с лошадьми. И плевать, что враги нас заметили. Цепь уже никто не поднимет. Им придется для начала соорудить новый ворот. Однако те стрелявшие французы, вполне вероятно, направляются в город. Еще не хватало, чтобы они всех переполошили, прежде чем Чудище с угольщиками осуществят задуманное! Кроме внезапности, у нас, по сути, нет преимуществ.

Когда мы снова сидим в седлах, я отправляю «зелень» с нашими мертвыми в лагерь, а уцелевших воинов де Бросса зову с собой. Если они и находят странным, что ими взялась командовать женщина, то вслух об этом не говорят, да и правильно делают.

Мы пускаем коней вскачь: надо попасть в Морле, пока там не узнали о нашей ночной вылазке.

ГЛАВА 40

В городе все тихо, а ворота по-прежнему закрыты. Ни тебе усиленных дозоров, ни криков тревоги. Я осаживаю коня, прежде чем мы попадемся на глаза привратникам.

— Останетесь здесь. Перехватите стрелков с того берега, чтобы они не предупредили гарнизон, — говорю я двоим оставшимся воинам де Бросса. — Будем надеяться, вы кого-то из них подстрелили.

Хорошо бы еще эти бойцы выполнили мой приказ.

Я оставляю с ними коня и иду искать окошко, которое в аббатстве Святой Мер обещали оставить для нас открытым.

По-прежнему стоит тишина. В городе ни крика, ни беготни. Я поневоле переживаю, мне все думается, у Чудища что-то пошло не так. Вдруг их всех схватили, не дав добраться до казарм?

Только когда за стеной поднимается черный столб дыма, я разжимаю почти до судороги стиснутые кулаки. Столб быстро растет, и снизу его уже подкрашивают оранжевые отсветы пламени. Костры разожжены… Прикрыв глаза, я живо воображаю щупальца удушливого дыма, вьющиеся среди французов. Жирная копоть забивает им рот и нос, воины просыпаются от собственного надсадного кашля, хватают ртом воздух. «Горим!» — кричит кто-то. Тут поднимается паника, они бестолково мечутся, пытаясь выбраться наружу.

Но открытым и незадымленным окажется единственное окно. В два других врываются густые черные клубы. И французам останется только прыгать. С порядочной высоты. На твердую землю. Катиться по склону, не защищенному городскими стенами.

Я уже совсем рядом с аббатством. Сразу замечаю открытое для нас окошко и быстро забираюсь внутрь. Нигде никого. Я бегу пустыми коридорами и выхожу в город.

Снаружи на улицах почти не видно людей. Но те, что все-таки есть, сражаются. Я ненадолго останавливаюсь собрать арбалетные болты, рассыпавшиеся из колчана убитого воина. Теперь я снова во всеоружии. И бегу вперед.

Чем ближе к расположению гарнизона, тем громче звуки боя. Я крадусь вперед, пластаясь по стене. Сперва никого не вижу, но потом глаза привыкают к уличным потемкам, и я замечаю нескольких угольщиков. Трое французских стрелков не дают им выбраться из-за опрокинутой повозки.

К счастью, у меня с собой пять болтов. Нужно только стрелять быстро — и желательно из укрытия. Отлепившись от стены, я опускаюсь на колени позади водяного насоса. Два болта я беру в зубы, третий кладу на тетиву и стреляю. Тот, в кого я попадаю, вскрикивает от неожиданности. Другие оглядываются по сторонам, но они так заняты угольщиками, что не могут понять, откуда прилетела стрела. Я быстро перезаряжаю арбалет и вновь нажимаю спуск.

Мне удается свалить и второго стрелка, но третий, быстро развернувшись, выпускает болт в мою сторону. Тот с лязгом бьется о железную рукоятку насоса. Француз торопливо взводит свой арбалет, и, пока он этим занимается, я успеваю выстрелить.

Болт попадает ему в висок. Я чуть выжидаю, проверяю, нет ли поблизости еще стрелков, и машу рукой угольщикам: все чисто.

Основной бой идет возле набережной. Французы, кажется, поняли, что наша главная цель — впустить в город британцев, и решили стоять до конца возле причалов.

У меня осталось всего две стрелы. Утешает только вес распиханных по ножнам ножей.

В конце улицы мне приходится переступать через сраженные тела. Весь путь к пристани отмечен трупами французов. Выскочив из какого-то переулка, я замираю едва ли не на середине очередного шага.

Чудище в одиночку рубится против доброго десятка противников. От зрелища его беспримерного мужества — или назвать это глупостью? — просто перехватывает дух. Он совершенно не бережется, думает только о том, как уничтожить врага. И в этом состоит его величайшее преимущество, ведь на такой риск нипочем не отважатся супостаты.

В невольном восхищении покачав головой, я выпускаю последние стрелы, и противников у Чудища становится на двое меньше.

Рыцарь даже не замедляет шага. Я тянусь к лодыжке — и нож, вращаясь, рвет ночной воздух, чтобы засесть в шее французского воина. Тот спотыкается, а Чудищу только того и надо, чтобы нанести смертельный удар.

А в следующий миг краем глаза я замечаю движение и тотчас понимаю: да это же британцы! Как раз подошел первый из кораблей! Моряки не успели накинуть швартовы, а воины уже выпрыгивают на причал. Просидев две недели в каютах и трюмах, они так и рвутся в бой.

Высадившееся подкрепление растекается по городу. Французские воины — те, кому не пришлось прыгать за городскую стену, — понимают, что сейчас их просто задавят числом, и торопливо складывают оружие.

Скоро д'Альбрэ окажется меж двух огней. Спереди ему будет грозить гарнизон Ренна, а за спиной встанет шеститысячное войско из Англии. Вот теперь у герцогини появился справедливый шанс на победу!

Ну а мы — мы купили себе некоторую передышку.


Чудище отыскивает меня в лагере, где я вожусь с ранеными. Я вижу, как он выходит из темноты — перемазанный кровью и широко улыбающийся. Я против воли улыбаюсь в ответ. Пусть на нем и не было метки, но какие только жуткие картины его смерти ни рисовались у меня в голове! Я на некоторое время оставляю увечных, чтобы наша встреча не побеспокоила их.

— Ты справился! — говорю я. — У тебя все получилось.

Он подхватывает меня могучими ручищами, отрывает от земли и принимается кружить.

— Мы, — поправляет он меня. — Мы это сделали. Я, ты, угольщики… все вместе!

Я закусываю губы, чтобы не расхохотаться:

— Поставь меня!

Он опускает меня наземь, но руки убирать и не думает. Даже наоборот: нагибается и прижимается губами к моим губам. Ах, что за поцелуй! В нем и радость, и победное торжество… Но мгновением позже все это сменяется чем-то совершенно иным. Чем-то куда большим, трепетным и чудесным.

Его руки, заключившие меня в кольцо, суть несокрушимая крепость, которая не падет, что бы ни ждало нас впереди.

Его ладонь оказывается у моей щеки, эта грубая мозолистая ручища гладит так нежно, что слезы наворачиваются на глаза. С кем бы я прежде ни целовалась, ничего подобного не испытывала. Я словно проглотила крохотный кусочек солнца, и теперь его свет и тепло проникают во все уголки души, разгоняя хмурые тени.

Ну как не уступить этому поцелую, не уступить такой силе и мужеству, помноженным на удивительную доброту этого человека?


К лагерю подтягиваются все уцелевшие. Я беспокойно окидываю взглядом каждого, ища нескладную и худую фигуру Виннога. Потом появляется Лазаре. Наши взгляды встречаются, и он коротко мотает головой. Винног не вернется. Лицо Лазаре омрачено непрошеной заботой, которую я на него взвалила. Я поступила несправедливо, ибо кто мы такие, чтобы силиться отвести руку Смерти? Ведь даже я, прислужница Мортейна, сумела спасти в нашем отряде всего лишь одного отмеченного из троих.

Хоть и одержана победа, в лагере этим вечером не очень-то весело. Кроме Виннога и де Бросса, мы потеряли шестерых воинов и семерых угольщиков. Тело рыцаря де Бросса отвезут в его имение, и там он будет погребен в фамильной усыпальнице. Четверых воинов похоронят назавтра. Они лежат под деревьями, укрытые с головой.

Гибель Виннога особенно тяжело подействовала на всех. Неуклюжий долговязый парнишка был всегда весел и добр, охотно улыбался и словно не замечал недоброжелательства.

Угольщики не хоронят своих мертвых в земле. Их обычай велит жертвовать тела Темной Матери. Выбрав поляну, где высится древний стоячий камень, они складывают погребальный костер — с той же аккуратностью, с какой устраивают свои ямы для выжигания угля. Простые и знатные воины один за другим, не сговариваясь, присоединяются к угольщикам, чтобы вместе с ними воздать последнюю честь павшим. Эрван бросает в дрова факел, и языки пламени с шипением и треском разбегаются по сухим веткам.

Ало-золотой огонь быстро добирается до тел. Жар идет просто чудовищный, и я могу лишь гадать, в величине костра тут дело или в особом искусстве угольщиков. Нам приходится отступить подальше. Жирный дым упирается прямо в небо, унося души углежогов прямо в объятия их Богини.

Когда костер догорает и не остается ничего, кроме углей и золы, мы возвращаемся в лагерь. Причем люди не разбредаются, а держатся вместе, переговариваясь приглушенными голосами. Смерть спаяла их братство, совершив то, чего не смогла жизнь. Я поневоле думаю: Винног, верно, порадовался бы такому исходу. Вон ведь даже наш главный задира, рыцарь Голтье, внимательно слушает, что ему рассказывает Эрван.

Все складывается так, как пообещал Чудище. Или это Темная Матерь пообещала, что на пепелище отчаяния будут обретены взаимоуважение и прощение?

А раз им это удалось, может, получится и у меня?


Чудище стоит поодаль от остальных, глядя на рдеющее кострище. Он еще не умылся, на нем пыль, копоть и кровь, глаза воспаленные. Я с содроганием вспоминаю, как спрашивала его, легко ли отправлять людей на смерть. Это никогда не бывает легко.

При звуке моих шагов он поднимает голову.

— Куда теперь? — спрашиваю я, хотя на уме только наш недавний поцелуй.

— В Генган, — говорит он. — Там тоже стоит французский гарнизон, и сдается мне, что на крыльях сегодняшней победы мы сумеем поднять там восстание и отбить город. Только сперва надо отдохнуть день-два и похоронить павших. За это время туда доберутся слухи о случившемся здесь.

— Давай завтра вместе проедемся верхом.

Набираю полную грудь воздуха и крепко сплетаю пальцы, чтобы скрыть поселившуюся в руках дрожь. Я долго ждала, но теперь мне кажется, что он сумеет принять и последнюю оставшуюся у меня тайну.

— Должна еще кое-что тебе рассказать. Однако нужно, чтобы ты не только услышал, но и увидел.

ГЛАВА 41

Мне хочется не только убрать последнюю препону между Чудищем и собой, но и встретиться с сестрами. Я не видела их уже целый год и скучаю по ним не меньше, чем иная мать по своему малышу. Они ведь единственные лучики света в нашем семействе.

Около полудня мы останавливаемся у придорожной таверны, чтобы перекусить и дать отдых коням. Место здесь тихое, этакая сонная деревушка, и я крепко надеюсь, что меня никто не узнает. Но даже при всем при том выбираю столик в самом темном углу.

Мы уже почти отобедали, когда появляются другие посетители, по виду крестьяне. Сперва я не обращаю на них особого внимания, но потом они заговаривают о событиях, всколыхнувших весь край.

— Отряд людей государя д'Альбрэ дней пять назад проезжал…

Земля уходит у меня из-под ног. Я поднимаюсь и подхожу к их столу, чтобы спросить:

— О чем это вы, любезные?

Мужчина смотрит на меня как на полоумную:

— О том, как полсотни конников графа д'Альбрэ галопом промчались по этой самой дороге пять дней назад. В его имение, стало быть, торопились. В Тонкедек.

Я поворачиваюсь и незряче иду к двери. «Нет, нет, нет! — бьется глубоко в груди. — Только не Шарлотту! Не Луизу!»

Чудище вскакивает и поспешно выходит следом за мной:

— Что стряслось?

Почти не глядя на него, я сдергиваю с крючка плащ и накидываю на плечи.

— Д'Альбрэ со своими людьми проезжал здесь пять дней назад.

Рыцарь хмурится:

— Что за нелегкая их сюда занесла? Разве ему не нужны под Ренном все воины до последнего?

— Я же говорила: плох тот предводитель, который все свои шансы складывает в одну корзину. — Глубоко вздохнув, я заглядываю Чудищу в глаза. — Мы с младшими сестрами росли в Тонкедеке, и сейчас они там.

— Он что, боялся, что герцогиня захватит их и потребует выкупа?

Я смеюсь. Смешок получается пустым и неприятным.

— Нет. Это он сам хочет выкуп за них потребовать. С меня…


Всю дорогу, пока мы мчимся в Тонкедек, я цепляюсь за призрак надежды, хотя страдания, которые д'Альбрэ способен причинить девочкам, ограничиваются лишь возможностями моего воображения. Ибо я слишком хорошо его знаю.

Я гоню лошадь сумасшедшим карьером, нимало не заботясь, поспеют ли за мной остальные. Янник и воины отстают, но Чудище скачет бок о бок со мной. Его могучее присутствие — вот и все, что удерживает меня, не давая рассыпаться на сотни изломанных осколков.

В некоторый момент я задумываюсь о том, как он должен себя чувствовать, приближаясь к месту гибели его сестры, но эта мысль настолько усугубляет мое отчаяние, что я усилием воли отгоняю ее. Я прошу — я умоляю Мортейна оградить их. Сделать так, чтобы я ошиблась. Пусть окажется, что д'Альбрэ приезжал в Тонкедек за дополнительным войском.

Но в душе я понимаю, что надеяться на это просто смешно.

Когда мы достигаем границы владения, я сразу вижу, что на длинной извилистой дороге, ведущей к воротам замка, нет никакого движения. Ни охотничьих отрядов, ни отбывающих войск. На укреплениях не видно дозорных, а это значит, что д'Альбрэ в замке наверняка нет.

Привратник явно удивлен моим появлением, но пропускает нас беспрепятственно. Мы въезжаем во двор, и навстречу выбегает сенешаль. Он рад приветствовать меня и с готовностью забирает повод лошади:

— Госпожа Сибелла!

Не дожидаясь появления конюха, я спрыгиваю с седла.

— Где мои сестры? Шарлотта и Луиза? Я хочу видеть их!

Он недоуменно глядит на меня:

— Но их нет здесь, госпожа. Они уехали в Нант.

ГЛАВА 42

Тело, кажется, прежде разума понимает, что это значит. Меня сгибает пополам. Руки и ноги дрожат, колени грозят подломиться.

Сестер здесь нет.

Дикие звери разломали мне ребра и вырвали сердце, оставив гулкую пустоту.

— Сударыня?

Голос звучит где-то далеко-далеко. Я едва слышу его. Боль проворной ртутью разбегается по жилам, ревет в ушах, ища выхода.

Я должна вернуть их.

Больше я ни о чем думать не способна. Поворачиваюсь к своей лошади, но тут на мое плечо ложится огромная ладонь и останавливает меня.

Я едва не хватаюсь за нож:

— Пусти!

Чудище лишь притягивает меня к себе, прижимает к латному нагруднику.

— Их увезли давно, — произносит он тихо. — По дороге не догнать.

Я оборачиваюсь к сенешалю:

— Когда мой государь-отец отбыл отсюда с моими младшими сестрами?

— Три дня назад, госпожа, — отвечает он. — Только вашего государя-отца тут и не было, за девочками приезжал молодой хозяин, Юлиан.

Это новое известие едва не валит меня с ног. Пошатнувшись, я выпрямляюсь:

— Юлиан?

— Он самый, госпожа моя. С восьмью десятками воинов вашего батюшки.

Глубоко в животе пускает ледяные корни семечко ужаса. Мой отец мог забрать девочек по самым разным причинам… но Юлиан? У него причина может быть только одна. А именно — ловить меня на живца. Кто лучше его знает, как дороги мне Шарлотта с Луизой?!

Или он по приказу отца сюда приезжал? Сенешаль отвечает на мой невысказанный вопрос:

— Молодой хозяин говорил, что вы можете появиться, велел кое-что передать.

Я делаю быстрый шаг в его сторону:

— Что передать? Ну же, скорее!

Он посылает пажа с наказом принести коробочку из его покоев. Я дожидаюсь, нетерпеливо расхаживая по двору. Приказываю конюху седлать свежих лошадей, но Чудище снова противится.

— Нет, — тихо говорит он. — Сейчас ты должна отдохнуть и привести мысли в порядок. Нельзя лететь, точно плохо нацеленная стрела!

Собственно, он высказал мои затаенные мысли, и я понимаю, что он полностью прав, но не возразить не могу:

— Как, по-твоему, я буду отдыхать, зная, что им угрожает опасность?

Его взгляд полон сострадания, и это новый удар для меня, ведь кому, как не ему, знать, что я сейчас переживаю. Совершенно так же мучился и он сам, когда Элиза отправилась венчаться с д'Альбрэ.

Теперь ему приходится вытерпеть эту муку во второй раз.

Я прижимаю пясти к глазам. Вот бы заплакать! Дать хоть малейший выход невыносимому страданию!

Ничего не получается.

Как теперь я могу рассказать то, что собиралась? Как открою последнюю разделяющую нас тайну, которую хотела поднести ему, точно подарок? Все изменилось, и я способна поделиться с Чудищем только отчаянием.

А тот не принимает моей попытки отгородиться. Он вновь подходит вплотную:

— Пока они путешествуют, им ничто не грозит. Очень уж сильна охрана. Да и вообще, если я что-нибудь понимаю, их просто хотят использовать, принуждая тебя вернуться к отцу. Мы чуть не загнали лошадей, пока мчались сюда, и сама ты на ногах не стоишь. Да и план какой-никакой надо придумать.

От дальнейшего спора меня спасает возвращение сенешаля. Он несет деревянную шкатулку, вырезанную из лоснящегося черного дерева и инкрустированную перламутром. Сенешаль с поклоном вручает ларец мне.

До чего же страшно открывать… Я делаю глубокий вдох и откидываю крышку.

На алом бархате лежат два срезанных локона. Один, золотисто-каштановый, принадлежит моей сестренке Луизе. Другой, куда более темный, — Шарлотте. Оба они переплетены с третьим, и я узнаю блестяще-черные волосы Юлиана, своего брата.

Захлопнув крышку, я прижимаю шкатулку к животу, словно затем, чтобы спрятать ее, но увиденного уже не забудешь. Тут явно не обошлось без воспоминаний о двух других локонах, его собственном и моем, которые он в знак верности носит запрятанными в рукоять меча. Кажется, меня вот-вот стошнит.

— Все ли хорошо? — обеспокоенно спрашивает сенешаль.

Ему отвечает Чудище:

— Мы скакали сюда во весь опор, и госпожа совсем выбилась из сил. Пусть принесут вина, и еще госпоже понадобится служанка.

Я пытаюсь сказать, что я не дитя малое и не нуждаюсь в таких заботах, но у меня еле получается даже дышать, куда уж там говорить. Сильные руки давят на мои плечи, усаживая на каменный бортик. Чудище нагибается и шепчет в ухо:

— На нас смотрят.

Его предупреждение действует точно ушат ледяной воды. Он конечно же прав. Сколько здесь слуг, слепо преданных д'Альбрэ? Или повинующихся из страха?

Я выпрямляюсь. Смотрю на сенешаля… Только ли забота о моем драгоценном здоровье омрачает его лицо? Или в его взгляде прячется тень коварства? А остальные? Я оглядываю двор, нахожу взглядом воинов. Их десяток, все выглядят спокойными. Может, им и дали относительно меня какие-то указания, но явно не велели хватать, как только я появлюсь.

Избегая смотреть на Чудище, я стираю с лица все признаки обуревающих меня чувств и встаю.

— Брат оставил мне поистине драгоценный подарок, — сообщаю я сенешалю. — Такой, что восхищение лишило меня сил. К тому же я утомлена долгой поездкой и желала бы пойти в свои покои, если это возможно… Да, и еще сюда скоро прибудут всадники, сопровождавшие нас. Пусть они получат все необходимое, и позаботьтесь о лошадях.

— Конечно, госпожа моя.

В это время во двор с подносом в руках выходит служанка, и я узнаю Элоизу. Она радостно приветствует меня и подает кубок. Я делаю глоток и притворяюсь, будто вино освежило меня и придало сил.

— Будь добра, милая, проследи, чтобы барона де Вароха устроили со всеми удобствами. Нам обоим не помешало бы отдохнуть после дальней дороги.

Во всяком случае, отмыться после Юлианова «подарка» мне действительно необходимо. Я хочу быть чистой, когда отправлюсь за сестрами.


Притом что верность слуг вызывает сомнения, вышколены они отменно, и замок содержится в образцовом порядке. Моя комната выглядит так, словно я ее вовсе не покидала.

— Посели барона в южных гостевых покоях, — наставляю я Элоизу.

Те покои — из лучших, они престижны и сразу сделают его важным гостем. Немаловажно и то, что они находятся совсем рядом с моими, всего-то через две двери.

Как только я устроилась у себя, Элоиза велит двум юным служанкам поставить перед камином ванну и принести все для мытья, потом помогает мне раздеться.

— Как тебе показался мой брат, Элоиза? — спрашиваю я ее. — В добром ли настроении пребывал? Мне известно, что сейчас у нашего отца очень много хлопот.

— О да, госпожа моя! — отвечает служанка. — Государь Юлиан пребывал в самом добром расположении духа, а уж сестрам как радовался! Воистину мне это напомнило, как он вашей милости радовался всякий раз.

Произносит она это с самым невинным видом, но внутри у меня все скручивается узлом.

— А Луиза? Как у нее со здоровьем?

Она чуть медлит, и в душе у меня звучит тревожный набат.

— Ах, госпожа моя, не было заметно, чтобы у бедняжки хоть чуть-чуть прибавилось сил. Только и надежды что на весну, весной ведь все оживает.

Я поворачиваюсь к ней и заглядываю в глаза, пытаясь понять, насколько она правдива. Потом спрашиваю:

— Но ведь она была достаточно здорова, чтобы предпринять путешествие?

В карих глазах Элоизы возникает явственная тень сомнения.

— Ну, по крайней мере, молодой хозяин не сомневался, что так оно и есть, — произносит она. — Я уж проследила, чтобы у нее были кругом меха и теплые одеяла, да и ему все наказывала при малейшей возможности греть кирпичи. И госпожа Шарлотта пообещали присмотреть, чтобы у нее все было хорошо.

Пообещала — значит сделает все от нее зависящее, я в этом не сомневаюсь. Вот только зависит от нее очень немногое. Ей всего десять лет, она сама еще дитя.


Вымывшись и одевшись, я отсылаю всех слуг прочь под тем предлогом, что собираюсь отдохнуть. Но вместо того чтобы залечь в постель, я расхаживаю перед камином, прикидывая, как бы вызволить младших сестренок. Найдутся ли у меня союзники в доме д'Альбрэ? Если Юлиан лишь исполняет волю отца, есть некоторая возможность перетянуть его на нашу сторону. Но я все же боюсь, что он действует по собственной инициативе. Как иначе объяснить локоны, переплетенные в шкатулке?

Ну а когда мне удастся освободить сестер — и допустим, по ходу дела никого из нас не убьют, — куда их везти? Где самое безопасное место?

Ответ приходит, точно несомый ветром шепот:

Обитель…

Но станет ли она для девочек надежным убежищем? Что скажет аббатиса? Я думаю о Шарлотте с Луизой, столь на меня непохожих, обо всех младших девочках, которых видела в монастыре… Да, там им ничто не будет угрожать. Даже, прожив в монастыре несколько лет, я ни капельки не боялась.

Это, конечно, всего лишь зачаток чего-то достойного называться планом… Но лиха беда начало!

Я смотрю в окошко и вижу, что солнце клонится к горизонту. Это хорошо. Чем скорее настанет ночь, тем скорей мы сможем отбыть.

Тени в комнате удлиняются, и вопреки моей воле начинают шевелиться старые воспоминания. Это очень темная память. Не желая оставаться с ней наедине, я решаю наведаться к Чудищу. Пора ему узнать последние мои тайны. Небось сразу в дорогу засобирается.

Я стучу в его дверь и, не получив ответа, вхожу. Чудище как раз натягивает через голову свежую рубашку.

— Сибелла! — возмущается он. — Тебе не следует сюда заходить! Твои слуги…

— Тихо, — прерываю я. — Не забывай, что это слуги д'Альбрэ. Уж какого только разврата они не видали… Больше удивились бы, если бы я не заглянула к тебе.

Он моргает, не зная, что на это ответить. Капли воды еще не осыпались с длинных ресниц. Некоторое время он молчит, потом спрашивает:

— Пока никто нас не слышит, может быть, объяснишь, что означают те локоны?

Сама мысль о них для меня — словно удар под дых.

— Это послание, — говорю я. — От моего брата Юлиана… — Я столько всего хочу рассказать Чудищу, но перехватывает горло. И я лишь выговариваю: — Он носит в рукояти меча локон моих волос, перевитых с его. Это послание, которое означает…

Голос изменяет мне окончательно. Я просто не способна выговорить вслух, что, как мне представляется, оно означает.

Но Чудище далеко не дурак, и я вижу, как он стискивает огромные кулаки. Стало быть, он обо всем догадался. Сейчас или никогда — я должна высказать ему то, что собиралась. Иначе потом не решусь.

— Ты должен знать кое о чем, — говорю я. — Моя сестренка Луиза… она… она дочь Элизы.

ГЛАВА 43

Чудище смотрит на меня, лишившись дара речи. Я даже не уверена, услышал ли он сказанное, а если услышал, то понял ли. Потом он начинает багроветь.

— Что ты сказала? — шепчет Чудище наконец, и его взгляд цепляется за мой, словно утопающий за соломинку.

— Луиза — дочь твоей сестры.

Он опять надолго умолкает, лишь рои мыслей штормовыми тучами проносятся по его лицу. Сначала надежда — ведь некая малая часть его любимой сестры, оказывается, жива. Потом ужас (хотя нет, скорей это мука), ведь и эту частицу Элизы у него отняли. Ее увез еще один представитель нечистого племени д'Альбрэ.

— Что же ты раньше не сказала?

— Я не знала, как ты примешь такое известие, ведь она наполовину д'Альбрэ. Когда поняла, что мое происхождение тебя не смущает, решила открыть правду и о Луизе. На самом деле я подумывала похитить их и увезти туда, где безопасно. Луизу — уж точно. Я надеялась, что удастся поселить ее в твоем замке. Но получается, я опять опоздала.

Иными словами, моя любовь с удивительным постоянством становится смертным приговором.

— Так ты думаешь, он собирается их сразу убить?

Я тихо отвечаю:

— Искалечить можно множеством способов.

С его лица пропадает вся краска.

— Как тебя?

На самом деле это не вопрос, это миг окончательного понимания. Чудище сейчас похож на грозовую тучу, глаза вспыхивают уже знакомым безумным огнем. Глубоко в груди зарождается рокочущий рык, но рыцарь вовремя овладевает собой. Лишь с разворота так бьет кулаком в подоконник, что содрогается вся комната.

Я, не дыша, жду, какая часть его души возьмет верх.

Когда вновь встречаю его взгляд, в нем уже нет того нечеловеческого сияния, лицо же кажется высеченным из серого камня.

— Убью, — говорит он. — Всех убью.

— Думаю, девочкам ничто не грозит, — говорю я. — Во всяком случае, пока.

Он вскидывает брови, у него вырывается недоверчивое ворчание. Я набираю побольше воздуха. Пора открыть очередную тайну… причем ту, которой я с ним, вообще-то, не собиралась делиться.

— Юлиан… Юлиан любит меня. Не по-братски, а как мужчина женщину. Не удивлюсь, если он увез девочек в надежде добиться моего внимания. И… в общем, я тоже виновата, что у нас с ним так получилось.

Я подхожу к окошку и выглядываю во двор. Уже сгущаются сумерки, и обитатели замка готовятся к наступлению ночи.

— Все началось с моего брата Пьера. С него вообще многое начиналось… Когда мне было одиннадцать лет, он повадился ночами царапаться в мою дверь. Хотел доказать, что уже стал взрослым мужчиной. Я сперва думала, по коридору бродит призрак, но, когда поняла, что это лишь Пьер, его грубые ищущие руки и жадный рот стали пугать меня так, что куда там любому привидению. Я пряталась под одеялом, раздумывая, как бы его отпугнуть. А потом сделала то, что всегда делала, пытаясь защититься. Я подтолкнула колесо Фортуны, решив использовать его похоть против него же. На другую ночь, когда он вновь пришел и стал скрестись громче и настойчивей прежнего, из моей комнаты ему отозвался Юлиан: «Эй, ты, чего надо?» Мы чуть не испортили все тогда, потому что нас так и тянуло расхохотаться. Пришлось с двух сторон одну подушку кусать. Ты только пойми правильно — в ту пору Юлиан был мне не просто братом, но и самым лучшим другом. Самое мое раннее воспоминание — это как я путаюсь в юбке. Меня нарядили в юбку из плотной шерстяной ткани, и вот я в ней топаю босиком по каменному полу в кухне… А следующее воспоминание — это Юлиан. Он, четырехлетний, берет мою ручонку в свою и, по сути, вводит меня в семью. Помню, глаза у него добрые и он всегда готов мне улыбнуться. Мы с ним часами где-нибудь прятались, играли в свои тайные игры, которых никто сторонний не мог понять, да и не пытался. Это ведь Юлиан рисковал своей шкурой, всячески укрывая меня от жестокости своих домашних, а ведь он и сам едва выучился ходить. Так что лучшего, более близкого друга у меня не было. И, что важно, вместе мы неизменно оказывались сильнее, чем врозь.

Как же мне хочется уплыть сквозь время назад, обратить вспять его неумолимый ток! Прожить хоть одно мгновение иначе, сделать иной выбор, направить в новое русло всю свою жизнь… Если боги — ну, или святые — действительно существуют, должны же они были дать мне хоть какое-то предупреждение? Некий намек, что последовательность поступков выведет меня на дорогу, идти по которой мне бы совсем не хотелось?

Вот, например, тот момент, когда я позвала в свою комнату Юлиана. Ну нет бы сообразить, что и в нем постепенно пробуждается мужское и что он вдруг посмотрит на меня совсем не как на сестру. Я слишком привыкла к тому, что он всегда заботился обо мне. И думать не думала, что это может когда-нибудь измениться.

Чудище по-прежнему смотрит в окно, и от этого говорить становится несколько легче.

— С того времени все пошло не так. Это был просто ужас какой-то… Мне казалось, у меня гниль в душе завелась и готова все уничтожить. А Юлиан был счастлив и горд, это давало ему мужество противостоять Пьеру, когда д'Альбрэ стравливал их. Я же только тут стала понимать, как обязана ему за все те случаи, когда он меня выручал… да что там, просто спасал. И я ему не говорила «да», но и «нет» тоже не говорила.

Руки у Юлиана были совсем не как у Пьера. Они не лапали, не щупали — дразнили меня, будя чувственные переживания, которых я дотоле не знала. Не знала я и того, какая власть над мужчинами мне, оказывается, дана. Это мне-то, с момента рождения отданной им на милость!

Но я не предполагала, что наша близость с Юлианом примет такой извращенный оборот и начнет стирать все то доброе, что нас соединяло когда-то.

Я смотрю в лицо Чудищу. Оно искажено судорогой… отвращения? Отчаяния? Как угадать, что он чувствует, о чем размышляет? Он долго смотрит на свои огромные, испещренные шрамами руки.

— Как же ты всех нас, наверное, ненавидишь, — произносит он наконец.

Я гляжу на него, пытаясь сообразить, какую игру он затеял.

— Но ведь это я во всем виновата, — шепчу наконец. — Моя слабость… моя трусость…

Он резко вскидывает голову:

— Ты нуждалась в любви? В защите? И за это твой брат потребовал такой платы? Никто не должен за это платить подобную цену! Повторюсь: это чудо, что ты не возненавидела нас всех.

В очередной раз поразившись, насколько легко он отметает любые мои преступления, я делаю шаг вперед и беру его за руки.

— Только не тебя, — шепчу я. — Ты — день, а они — ночь…

Что-то в моих словах проникает ему в душу, так же как его слова проникли в мою. Я вижу, что ему хочется поцеловать меня. Но он не делает этого, я же… я не могу заставить себя первой потянуться к нему губами. Я только что выставила себя ужасной развратницей и не хочу подтверждать это делом. Мы молчим, обоим неловко. Такого с нами еще не бывало.

Нет, я не могу этого вынести! Я подхожу к постели и начинаю оправлять занавеси.

— Выезжаем с рассветом?

— Да, — говорит Чудище. — Как по-твоему, куда они направляются? В лагерь д'Альбрэ под стенами Ренна? Или куда понадежнее — в Нант, чтобы ждать там его возвращения?

— Подозреваю, что в Нант, — говорю я. — Даже д'Альбрэ не потащит маленьких девочек на бранное поле.

— Значит, решено, — кивает он. — Рано поутру выдвигаемся в сторону Нанта.

Оставив Чудище смотреть в окно, я хожу от стены к стене и перебираю в уме все приготовления, которые необходимо сделать до отъезда. По сути, нам нужно не многое. Съестное, свежие лошади… Мне даже не придется весь замок на ноги поднимать. Утром его обитатели проснутся и обнаружат, что молодая госпожа отбыла.

— Элиза здесь похоронена? — спрашивает Чудище.

У меня туго натягивается вся кожа.

— Да.

Он наконец отворачивается от окна. В глаза ему лучше не заглядывать, такая в них боль.

— Я хотел бы побывать на могиле.

Идти туда мне нож острый. Сама мысль о посещении могилы наполняет безотчетной тревогой, а в глубине души зарождается ужас и гремит тревожный набат.

Но как я могу лишить его возможности увидеть последний приют любимой сестры?

И я отвечаю:

— Подожди здесь, сейчас ключ принесу.


Мы выходим наружу. Сейчас ранняя весна, стоит сырой вечер. Думая каждый о своем, мы пересекаем внутренний дворик, минуем ворота и наружные постройки. По небу мчатся тяжелые серые тучи, и я потихоньку молюсь, чтобы неизбежный дождь прошел ночью, а не завтра днем, когда мы будем в пути.

Чем ближе мы подходим к замковому кладбищу, тем сильнее судороги сводят все мои мышцы: тело проявляет свою собственную волю, отчаянно не желая идти туда. Колени дрожат от усилия — ноги так и рвутся повернуть обратно и бежать, бежать…

Я отодвигаю засов на железных проржавевших воротах и толчком открываю их. Сюда почти никто не ходит, и петли недовольно скрипят. Мое сердце колотится, я задыхаюсь, словно прибежала бог весть откуда. Чудище бросает на меня вопросительный взгляд.

— Вон там. — Я указываю на большой мавзолей в дальней части погоста.

Место здесь темное и жутковатое. Оно не дарует утешения, оно призывает всех демонов вечного проклятия. И это сделано намеренно, поскольку д'Альбрэ желал бы обречь проклятию всех своих жен, так или иначе не угодивших ему.

Усыпальница сложена из серого мрамора, ее стены украшены изображениями всяких адских созданий. Над дверью вставка из более темного камня, там резвится целый выводок уродливых горгулий.

Чудище бормочет:

— Прямо вход в преисподнюю…

Я отвечаю:

— Так и было задумано.

И наклоняюсь вставить ключ в скважину ржавого замка, чувствуя себя так, словно в голове вот-вот закипит кровь. Желание удрать становится почти нестерпимым. Кое-как я обуздываю свой ужас и поворачиваю ключ. Замок открывается. Стиснув зубы, я наваливаюсь плечом на дверь…

Она открывается неожиданно легко.

За ней полно призраков.

Они по-прежнему здесь, безжизненные и холодные. Вьются кругом меня, шепчут в уши. Время сделало невнятными их обвиняющие голоса, но я успела накрепко запомнить все, что они силятся мне сказать. Вот первая жена, Жанна, та, что пыталась найти убежище у брата, но лишь навлекла гибель на его семью. Вот следующая, Франсуаза, мать Юлиана, Пьера и Гэбриела. Она погибла на верховой прогулке, на которую они отправились вдвоем с д'Альбрэ, — упала с лошади и сломала шею. Так велено считать, да только не многие верят.

А вот и моя мама, Изель. Ее единственным преступлением стало рождение двух дочек подряд. Первой дочери повезло: она оказалась мертворожденной.

Следующей женой д'Альбрэ стала Йоханна. Она осмелилась завести любовника. Потом граф женился на Бланш. В должный срок у той начал расти живот, только вместо ребенка внутри оказалась опухоль. Бесплодие сделало ее бесполезной для графа. И тогда пришел черед Элизы.

Один из призраков покидает меня, плывет к Чудищу, кружится возле него.

— Что это? — тихо спрашивает он, и я вижу, что могучего рыцаря бьет озноб.

— Это Элиза, — отвечаю я. — Тебя обнимает призрак твоей сестры. Вот. — И я указываю на длинный белый мраморный гроб. — Она покоится здесь.

Чудище тянется к моей руке. Сейчас этот очень мужественный великан так беззащитен…

Я беру его руку. Иначе просто не могу поступить.

Знаю, мне надо бы отвести взгляд, дать ему погоревать в одиночестве… но нельзя. Милая девушка, которую я лишь недолго знала, — вот ключ к душе доброго великана, похитившего мое сердце. А еще отведенный взгляд говорил бы о трусости. Я не смею отворачиваться от горя, причиненного моей семьей.

Приблизившись ко гробу Элизы, он выпускает мою руку, склоняет голову, закрывает глаза… Его кулаки сжаты, лицо искажено горем. Я чувствую, как прилив ярости прокатывается по жилам Чудища.

Вот он опускается на колени, и я следую его примеру, но с некоторой осторожностью. На меня давит бремя зла, причиненного моей семьей, и я все еще боюсь, что он отвергнет меня.

Но этого не происходит. Наоборот, он хватает меня за руку и притягивает ближе, утыкаясь головой мне в живот.

Сколько времени мы так проводим, я даже не знаю. Во всяком случае, бешеный ритм его сердца понемногу успокаивается, превращаясь в медленный и размеренный бой похоронного барабана. Когда он наконец поднимает голову, я вижу, что спокойствие отчасти вернулось к нему.

Вот только страх, что внушает мне усыпальница, никуда от этого не исчезает.

Поднявшись, Чудище отряхивает колени… И вдруг замирает при виде крохотного гробика по правую руку от Элизиного. Потрясенный рыцарь поворачивается ко мне:

— У нее что… ребенок был?

Я медленно-медленно, одолевая отчаянное сопротивление собственного тела, нахожу взглядом маленький гроб. Мое сердце невероятно частит и рвется вон. Воспоминания, которые я так долго держала под спудом, неумолимо поднимаются из глубины. Они ревут и бушуют, словно вода, прорвавшая запруду. Я медленно, буква за буквой, читаю имя, выбитое на мраморе.

— Нет, — отвечаю я и едва узнаю собственный голос. — Это дитя было моим.

ГЛАВА 44

Я помню ужасные крики.

Словно бы совокупные муки всего ада исторгаются через чей-то разинутый рот.

Лишь когда отец с силой бьет меня по лицу, крик прекращается, и я понимаю, что вопила я сама.

И еще кровь… Я помню кровь. Темно-багровый разлив впитывается в простыню.

Вот и все, что я могу припомнить о том дне.

Только теперь все забытое стремительно возвращается. Меня захлестывает черная волна отчаяния и душевной боли.

Мое дитя… Дитя чрева моего…

Свою дочь я едва успела запомнить. Все касавшееся ее тоже содержалось под спудом.

— Она перестала плакать, как только ее отдали мне. Эти крохотные пальчики… лепестки ноготков… А с какой силой она ухватилась за мой большой палец! И чмокала губами, и тянулась к груди, желая скорее испить теплого материнского молока…

Как же мало времени мы провели вместе, моя дочь и я…

— Я не знаю, каким образом… не иначе, с помощью нечистых демонов д'Альбрэ услышал ее первый крик и ворвался в мою комнату. Я увидела его бешеные глаза, вздыбленную бородищу — и вмиг поняла: я сделаю все, что ему будет угодно, лишь бы позволил мне оставить ребенка. Я уже рот открыла, чтобы ему это сказать; я хотела поклясться в вечной верности, сдаться ему на милость… Но тут он шагнул вперед и вырвал девочку у меня из рук. Она была такой маленькой, ее головка свободно помещалась у него на ладони… Он очень небрежно держал ее, но я не издала ни звука, боясь рассердить его еще больше. Он отошел с ней к окну, чтобы как следует рассмотреть личико при дневном свете. Я боялась дышать, надеясь, что его, как меня, заворожили ее розовые губы, маленький нос, васильковые глазки… Но он повернулся ко мне и только сказал: «А я-то надеялся, это Юлианов ублюдок, а не сына кузнеца!» Тогда я поняла, что было у него на уме. Я попыталась вскочить. Я закричала: «Остановите его!» — но, конечно, никто из слуг даже с места не сдвинулся.

Я смотрю на Чудище, и кажется, что в глазах у него стоят слезы.

— Только Элиза, — продолжаю я. — Только она попыталась спасти мою девочку. Она бросилась к графу, чтобы выхватить младенца. Он толкнул ее, и она упала, ударившись головой о тяжелое деревянное кресло. О том, что от этого-то удара и умерла Элиза, я узнала лишь много дней спустя. А он обхватил толстыми пальцами хрупкую шейку моей девочки и сломал ее. Бросил тельце на пол и вышел из комнаты.

Вот тогда и начался тот ужасающий крик. И потекла кровь. И я не понимала, что это моя собственная родильная кровь.

— Что было потом, я помню очень плохо. Чьи-то сильные и заботливые руки заставили меня лечь. Кто-то с ложечки вливал мне в горло горько-сладкий сироп. И пришла тьма. Благословенная, благословенная тьма. В ней не было ни одной красной капли. Потом мне рассказали, что двумя днями позже мой отец уехал из замка. Скорее всего, лишь поэтому я осталась жива. Будь он дома, старая Нонна нипочем не пошла бы на такой риск. Он, вообще-то, поручил меня заботам мадам Динан, но та менее всего волновалась о том, что я все не поднимаюсь с постели и отказываюсь от еды. А вот Нонне было не все равно. Уж как она бранила меня, тормошила, расталкивала, силясь вернуть назад, в мир живых… Я думала, умом тронусь от ее воркотни.

А может быть, я и тронулась.

— Безумие ли подвигло меня прокрасться на конюшню однажды в ночи, выбрать веревку покрепче и надеть петлю на шею? А потом прыгнуть вниз с сеновала, чтобы оборвать свою жизнь? Нет, это было мужество. Так я думала тогда, так считаю и теперь. Я нашла в себе мужество освободить мир хотя бы от одного д'Альбрэ. Я ведь была дочерью своего отца, это его проклятая богомерзкая кровь текла в моих жилах, и если он несомненно заслуживал смерти, значит ее заслуживала и я. А поскольку убить его было мне не под силу, что ж, я намерена была избавить этот мир хотя бы от своего в нем присутствия… Но высоты падения не хватило, чтобы сломать шею. Я подгибала колени, пытаясь окончательно удавиться, но не получилось: старая Нонна разыскала меня и перерезала веревку. «Убирайся!» — сказала я ей. Она все равно не остановила бы меня. Веревок на конюшне полно, и уж со следующей попытки я как-нибудь да повешусь. Никто и ничто не удержит меня в опостылевшей жизни… Ну, так я думала до тех пор, пока Нонна не заговорила. «Он тебе не отец!» — сказала она, и я застыла на месте, и в первый раз за много дней мне померещился во мраке лучик надежды. Вот тогда-то старуха и рассказала о том, как я родилась. Моя мама очень хотела произвести на свет сына. Ее первое дитя, дочь, родилась мертвой. Но мама все-таки перехитрила д'Альбрэ. Даря мне жизнь, сама она бежала прочь со своим возлюбленным — Смертью. Нонна сказала, что и я пыталась последовать за ними, ибо вышла из утробы бездыханной и посиневшей: пуповина дважды обвилась кругом моей шеи. Но Смерть отвергла меня. Старая Нонна растирала мою кожу и дула мне в рот, пока в конце концов я не закричала.

— Так это она тебя привезла в монастырь Святого Мортейна? — спрашивает Чудище.

Я ненадолго возвращаюсь к реальности и обнаруживаю, что стою в кольце его рук, прижавшись спиной к его широкой груди.

— Да, — говорю я. — Тогда меня отослали в обитель. Сперва я очень буйно себя вела, сестры теряли терпение, и я не могу их за это винить. Однако со временем я успокоилась и даже поверила, будто обрела там убежище. Отныне у меня была цель, было призвание, которому могли послужить мои способности, дарованные Отцом Мортейном. Так оно поначалу и было. Я разделалась с несколькими предателями, перешедшими на службу к французам. Но потом… — Тут голос мне изменяет, ведь, положа руку на сердце, я до сих пор слабо верю, что это вправду случилось. — Потом аббатиса отправила меня назад, в дом д'Альбрэ. Она сказала, что его помощь одной из сторон может определить исход грядущей войны. Поэтому я должна была находиться как можно ближе к нему и сообщать о его планах.

Чудище молчит, но его объятие становится крепче. Он словно бы хочет дотянуться сквозь время и поддержать, уберечь меня тогдашнюю.

— Я с ней спорила, — говорю я. — Противилась как могла, молила и бунтовала, но она уже все решила. И в какой-то момент она поймала меня на единственную приманку, перед которой, как ей было отлично известно, я не устою. Она-де совершенно уверена, что Мортейн наложил на графа отметину, и я вольна буду его убить! Аббатиса даже утверждала, будто сестра Вереда, наша ясновидящая, провидела это. Очередная ложь…

— Кто был отец? — спрашивает Чудище.

— Джосс, сын деревенского кузнеца. Элиза пыталась устроить нам с ним побег. Она даже придумала всякие отговорки для того момента, когда мое отсутствие будет замечено. Но д'Альбрэ дознался.

Я не любила Джосса, меня привлекала свобода, которую он посулил.

А выдал нас Юлиан.

— Нас перехватили, и всадники гнали Джосса, а потом проткнули его копьем. А меня привезли назад связанную, потому что я бешено отбивалась.

Ярость Чудища выдает себя почти незаметными движениями тела, но он молчит. Я же смотрю на витающих призраков, подобравшихся за время моего рассказа вплотную. Вот она, Элиза. Та, что подарила мне Луизу и столько веселого смеха. Вот Франсуаза, давшая мне Юлиана. Моего первого друга, который стал врагом. Вот мама, давшая мне жизнь. И Жанна, чья история, как я теперь понимаю, служила не предостережением, а повестью о мужестве. Жанна пошла на смерть, чтобы избежать ужасов жизни.

Еще я думаю, что из всех злодеяний д'Альбрэ, сколько бы их ни было, самые гнусные — это предательство невинных, которых он клялся защищать и любить. И они должны быть отомщены!

Теперь я больше не сомневаюсь, в состоянии ли Чудище вынести ужасы моего прошлого. Я выложила их все без остатка. А он не разжимает рук, словно не собирается отпускать меня до конца наших дней.


Что-то будит меня. Сперва кажется, что это серебряный лунный луч, протянувшийся от окна до самой постели. Однако потом долетает едва слышный звук — словно шелестят на ветру голые ветви. Я не то чтобы слышу, как произносится мое имя, но шелест определенно зовет меня, приглашает куда-то. Неужто это души убитых жен д'Альбрэ требуют меня к ответу?

Шорох раздается опять, и я понимаю: надо идти. Очень тихо стягиваю одеяло и слезаю с кровати.

Звук повторяется в третий раз. Словно некая нить протягивается к моему сердцу и увлекает меня вперед. Я обуваюсь, накидываю на плечи плащ и выскальзываю за дверь.

Стоит самый глухой час ночи, и кругом очень тихо. В кои-то веки, впервые на моей памяти, мне не страшно в замке отца. То ли из-за Чудища, спящего совсем рядом, то ли из-за потустороннего голоса, призывающего меня. А может, просто нечего уже терять?

В коридорах замка ни души. И в большом зале тоже. Кое-где у дверей торчат редкие часовые, но зря ли я — дочь тьмы? Тени, мои друзья, охотно прячут меня.

Снаружи мгла напоена острым холодом. Крестьяне называют такой ночной холод Мортейновым заморозком и боятся, как бы он не побил едва проклюнувшиеся всходы.

Тут-то я понимаю, кто меня зовет. Я плотнее запахиваюсь в плащ и спешу в сторону кладбища, даже не удивляясь, что шорох направляет меня именно туда.

Убывающая луна заливает погост бледным серебром, но я иду в самый глухой его угол, туда, где тени легли гуще всего. При моем приближении от них отделяется высокая фигура. Тот, кто идет мне навстречу, облачен в черное и испускает запах свежевспаханной весенней земли. У меня невпопад стукает сердце: я узнаю своего истинного Отца.

Все сомнения в Его существовании, все страхи — а вдруг я и вправду от нечистой крови д'Альбрэ? — исчезают бесследно. Как ягненок, что безошибочно отыскивает свою мамку в обширной отаре, я уверенно понимаю, кому на самом деле принадлежу. Теплая волна благодарности и смирения понуждает меня упасть перед Ним на колени и склонить голову. Но годы ужаса и мучений никуда не исчезли, и все растворяется в обжигающей ярости.

— Значит, теперь? — спрашиваю я. — Ты пришел за мной именно теперь? А где же Ты был, когда я так нуждалась в Тебе — маленькая, напуганная, беззащитная? Где Ты был, когда д'Альбрэ вновь и вновь губил невинные души? — И тут мой гнев утихает так же внезапно, как разгорелся. — Почему Ты оставил меня? Ты забрал с собой маму, а меня бросил! Почему?

Это я выговариваю уже шепотом.

— Твоя мать пожелала, чтобы ты жила, — говорит Он, и Его голос — что холодный северный ветер, несущий снег и мороз. — Она молилась не только об избавлении от мужнина гнета, но еще и том, чтобы другие женщины не узнали подобной судьбы. Ее молитва привлекла Меня к ее родильному ложу. Там Я проследил, чтобы ты благополучно вошла в этот мир. И унес с собой твою мать, как и обещал ей.

— Так Ты… не отказывался от меня?

И вновь в моей голове звучит этот голос, подобный шороху умирающих листьев:

— Никогда.

— Но я грешила против Тебя. Действовала не по Твоей воле, а по своему усмотрению.

— Ты дочь моя. Стану ли Я наказывать тебя за то, что ты рвала цветы у Меня в саду? И потом, убитые тобой вполне заслужили такой конец. В ином случае твои ножи не наносили бы смертельных ран, стрелы пролетали бы мимо, а чаша с отравленным вином так и оставалась нетронутой.

— Не понимаю, — сознаюсь я. — Разве Твои метки для нас не приказ к действию?

Он отвечает, но на сей раз не словами. Я просто чувствую Его присутствие у себя в голове, пока Он словно разворачивает передо мной живой пестротканый ковер. И наконец-то все становится на места.

Когда кто-то приближается к смертному часу, его душа, словно спелый плод, готова отделиться от ветвей тела. И некоторым дано видеть, как она созревает. Душа начинает понемногу отъединяться от тела, так у плода постепенно ослабевает ножка, удерживающая его на ветке. Но даже плоды, выросшие на одном дереве, падают каждый в свой срок. А некоторые, наперекор всем обстоятельствам, как ни в чем не бывало висят до самой весны.

Вот и Он, как добрый садовник, не стремится навязывать свою волю всем и всему. Он оставляет свободу и солнцу, и ветру, и дождю. И подобно тому, как эти стихии растят на дереве плод, столь же многие силы влияют на жизнь человека, а стало быть, и на его смерть.

А потом Он подается вперед и возлагает на мою голову холодную руку.

— Дочь моя, — произносит Мортейн, и меня переполняет Его благодать, выжигая тяготящие последние остатки злобной тьмы д'Альбрэ.

Та тьма, что в душе остается, есть тайна, красота и непознанность; это тьма беспредельного звездного неба и глубоких пещер. Теперь я знаю, что Чудище сказал правду: я та, что выжила, и греховность д'Альбрэ была как заемное платье, носимое мною, чтобы сойти среди чужих за свою. Она имеет со мной столько же общего, как вот этот плащ у меня на плечах или ожерелье на шее. И еще я понимаю, что не только у любви две стороны, но и у Смерти. К примеру, Исмэй стала милосердием Мортейна — но не я. Ибо Он изваял меня по-иному.

Каждая смерть, которой я была свидетельницей, каждый виток пережитого мною ужаса — все это выковало во мне ту, кем я стала ныне: я — Его справедливость.

Если бы я всего этого не испытала, стремление защищать невинных не пылало бы во мне таким жарким огнем.

Объятая Его тьмой, огражденная благодатью своего Отца, я склоняю перед Ним голову… и плачу. Я оплакиваю всех, кого потеряла, но и благодарю за всех, кого обрела. Слезы радости мешаются со слезами печали. Я принимаю в себя свет Его великой любви, и она истребляет последние щупальца злой тьмы д'Альбрэ и возрождает меня обновленной, цельной и непорочной.


Чудище отыскивает меня перед самым рассветом. Он не задает ни единого вопроса, просто помогает на ноги подняться. Место, где недавно стоял Мортейн, отмечено на земле всего лишь кружком инея.

Нет! Не так! Этот след куда больше, ведь Его явление полностью меня изменило. Долой страх, долой все сомнения, долой вечный стыд! Их сорвало и унесло прочь. Так зимняя буря уносит отжившие листья, очищая здоровые и сильные ветви.

Я знаю теперь, почему на д'Альбрэ не было метки. Знаю и то, почему он жив до сих пор. А самое главное, у меня есть кое-что, чего никогда не было: вера. Я обрела веру не только в Мортейна, но и в себя самое. И даже важнее: веру в любовь. Ненависть нельзя превозмочь ненавистью. Со злом не поборешься оружием тьмы. Их может победить только любовь.

Я чувствую, как в моих жилах бьется дарованная ею сила. Вот теперь вправду можно ехать на выручку к моим младшим сестрам.

ГЛАВА 45

Мы скачем в Нант, не давая поблажки ни себе, ни коням. На ночь останавливаемся, только когда дорогу впереди уже не рассмотреть. А утром, едва темнота начинает редеть, вновь пускаемся в путь. Чудище взял с собой Янника, Лазаре и двоих воинов. Мы почти не разговариваем между собой. На привалах без сил валимся на одеяла и спим как убитые.

Приблизившись к Ренну, Чудище отсылает обоих воинов с посланиями для Дюваля и герцогини, мы же поворачиваем на юг. Покачиваясь в седле, я невольно гадаю: быть может, мне с самого начала суждено было встать против д'Альбрэ плечом к плечу с Чудищем? Чтобы вернее сокрушить негодяя, имея на своей стороне совокупное могущество двух богов? Хотя (тут я оглядываюсь на Лазаре, чья коренастая лошадка изо всех сил старается поспевать за нашими скакунами) не совсем так. С нами два бога — и сама Темная Матерь.


За время путешествия мы успели придумать план действий. Нас обоих подмывает нагло въехать прямо в ворота и прорубить себе путь во дворец, но мы понимаем, что из этого ничего не получится. Тем более что мы с лошадей валимся от усталости. Собственно, у нас и вообще вряд ли что-то выйдет, но отдохнуть и подготовиться все-таки надо. Поэтому мы сворачиваем к заброшенному охотничьему домику — да, да, тому самому, где все начиналось.

— Пусто, — заглянув внутрь, говорит Чудище. — Похоже, после нас здесь никого и не было.

Это именно то, что нам нужно. Тронув лошадей, мы направляем их к конюшне, и они охотно рысят через двор, понимая, что здесь наконец-то можно и как следует отдохнуть, и попастись.


Несмотря на крайнюю усталость, я почти не сплю. Все кручусь и верчусь под жалобные скрипы веревочной сетки кровати. Я способна думать только о завтрашнем дне и о том, как мы будем выручать моих сестренок. Я гадаю, где их держат и кто их охраняет. Есть некоторая надежда, что девочек разместили в дворцовых покоях, по крайней мере не заточив в подземелье: хрупкое здоровье Луизы уж точно не выдержало бы пребывания в такой сырости и вони. Д'Альбрэ, конечно, наплевать на ее благополучие, но полезный козырь из рук выпускать он вряд ли захочет.

Желание немедленно мчаться на выручку сестрам так велико, что хоть к кровати себя привязывай. Какая мука — в одиночестве коротать эту ночь!

«Но разве ты одна? — шепчет тихий голосок у меня в голове. — Ведь в соседней комнате тебя ждет великая во всех смыслах любовь».

И накатывает внезапное желание буквально утопиться в этой любви, облачиться в нее, сделать ее броней и щитом против сомнений и страха. Не думая, я отшвыриваю одеяло, вскакиваю и выхожу в коридор.

У его двери я все-таки медлю. Решимость готова оставить меня. Что он обо мне подумает? Сочтет вконец испорченной распутницей? Не может быть, ведь он выслушал мою жуткую исповедь — и даже не дрогнул. Знает ли он, насколько я ему благодарна за это?

Я стучу в дверь. Потом открываю ее.

В комнате темно, лишь из окна на постель льется ручеек лунного света. При моем появлении Чудище перво-наперво тянется к мечу, потом замирает, не закончив движения.

— Сибелла?

Тихо притворяю за собой дверь.

— Я говорила тебе, что знала десятки мужчин. Так вот, их было всего пятеро. Трое из них… потому, что пришлось. Еще один, как я надеялась, должен был меня спасти. А к пятому просто иначе было не подобраться для убиения.

Чудище молча наблюдает за моими пальцами, распускающими завязки сорочки.

— Я никогда не ложилась с мужчиной по любви, — тихо произношу я. — Я хотела бы испытать это, прежде чем погибнуть.

— Так ты… любишь меня?

— Да, пентюх ты этакий. Люблю!

У него вырывается вздох.

— Камул всеблагой! Наконец-то!

Не в силах совладать с собой, я смеюсь:

— Ты о чем это?

— О том, что люблю тебя с тех самых пор, как ты облепила меня своими гадостными припарками и велела немедленно поправляться.

— Что, вот так сразу?

— Вот так сразу. По глупости я не догадывался, что влюбился.

— А догадался когда?

Вопрос глупый, я стесняюсь его задавать, но любопытство пересиливает.

Он сосредоточенно отвечает:

— Когда аббатиса объявила, что ты дочь д'Альбрэ.

У меня сам собой открывается рот.

— То есть тогда ты решил, что любишь меня?

Он поднимает обе руки, словно сдаваясь в плен:

— Какое — решил? Я просто понял, что влип по уши и деваться уже некуда. Вот как все неожиданно осложнилось. Я потому так и разозлился тогда. Думал, боги решили как следует надо мной позабавиться.

Он качает головой, словно недоумевая, как в нее такое могло прийти.

Я спрашиваю:

— Так ты ляжешь со мной?

Я пытаюсь произнести это соблазнительным тоном, но получается жалобно.

Чудище спускает ноги с кровати. Он очень серьезен.

— Сибелла, ты столько претерпела от мужчин, перенесла такие страдания… Ты не должна этого делать. Не нужно предлагать свое тело, чтобы заручиться моей любовью. Она и так принадлежит тебе.

— Я знаю, — шепчу я. — Просто хочу пойти на смерть, по крайней мере однажды познав истинную любовь.

Он поднимается на ноги и как-то вдруг сразу оказывается подле меня. И почему я всегда забываю, сколь он могуч и громаден? Скорее всего, потому, что еще ни разу не смотрела на него со страхом. Его ладонь отводит волосы с моего лица, как бы для того, чтобы лучше видеть меня. И этот простой жест заставляет очень остро почувствовать, что на мне ничего нет, кроме тонкой сорочки.

— Я хочу, чтобы ты пришла ко мне, движимая правильными желаниями, — говорит он. — Не потому, что должна, и не потому, что боишься погибнуть. Желаешь ли ты меня душою и телом?

Я всматриваюсь в его глаза. Они не вполне человеческие. Ну так я и сама не вполне человек. Если есть на свете мужчина, способный понять живущую во мне тьму, так это он. И я отвечаю:

— Кому же еще я могу со спокойной совестью вручить и то и другое, как не могучему Чудищу Варохскому?

Он притягивает меня к себе, его взгляд переползает на мои губы. Меня охватывает жар его тела, я чувствую, как сердце бухает у него в груди. Он нагибается ко мне, наши губы почти соприкасаются… Тут он медлит, и тогда я сама приподнимаюсь на цыпочки и прижимаюсь губами к его губам. Наш поцелуй сладостен и полон жажды. Его и моей. Кажется, сбывается то, чего мы оба дожидались всю жизнь.

И еще я понимаю: так и должно быть. Наша страсть благословенна и праведна. Я не ощущаю ни малейшей тени стыда. Не слышу в душе своей никакого голоса, вопящего: «Нет!» И не нужно закрывать глаза, убеждая себя, что на самом деле я нахожусь далеко-далеко.

Его ладонь спускается ниже, пальцы гладят мою шею, и я наслаждаюсь прикосновением шершавых мозолей, дивясь тому, на какую нежность, оказывается, способна рука, наделенная такой убийственной мощью. Другая рука обвивает мою талию, переползает по ребрам, вот-вот коснется груди…

Он дотрагивается лбом до моего лба и тяжело дышит:

— Ты правда этого хочешь?

Судя по голосу, он не вполне верит происходящему. Я отвечаю тоже шепотом:

— Как никогда в жизни!

И наши губы снова смыкаются, и тлеющие угли взаимного чувства взрываются неудержимым костром. Никаких сомнений, никакого стыда, никакой тьмы! Более того, во мне просыпается истинное желание, неловкое и неумелое, словно только что родившийся жеребенок. И это я — я, натренированная убийца! Ну и пусть! Ничто не имеет значения. Все, что было, пусть остается в прошлом. Важно только то, что происходит здесь и сейчас. В этой комнате. Между нами. Его руки на моем теле. Наше перемешанное дыхание. Наши сердца, бьющиеся совсем рядом, бьющиеся как одно.

Он подхватывает меня на руки и прижимает к груди. Движение такое неожиданное и стремительное, что у меня вырывается смешок.

— Что ты творишь?

— Всю жизнь мечтал похитить прекрасную деву и р-р-растерзать, — хмыкает он.

— Это еще кто кого растерзает, — бормочу я, растворяясь в блаженстве.

Какое это, оказывается, наслаждение, когда тебя вот так подхватывают и несут.

Подойдя к постели, он бережно укладывает меня и какое-то время просто смотрит. Этот его взгляд, проникающий в самую душу! Только на сей раз и я ему в душу заглядываю. Вижу все его сомнения, всю неуверенность. Я в самом деле хочу этого человека. Всего целиком. Я беру руку Чудища и тяну его к себе:

— Если забыл, как терзать, я тебя с удовольствием научу.

Он смеется, и наши губы снова соединяются, и его смех наполняет все темные уголки моей души.

А потом смех умолкает, и я на миг вспоминаю легенды угольщиков и догадываюсь, что нашу ночь любви благословила отнюдь не Аморна, даже не Ардвинна, но сама Темная Матерь, покровительница новых начал.


Утром я просыпаюсь в объятиях Чудища. Смотрю на его руку, и она напоминает мне корень могучего лесного древа, столь крепко привязывающий его к земле.

Умом я понимаю: пора его будить, мы не должны терять время, нас ждет невозможное, самоубийственное предприятие… Но все же хочется украсть у реальности еще одно мгновение, еще чуть-чуть понаслаждаться случившимся волшебством. И надо ли говорить, что это совсем не то волшебство, которое так любят воспевать поэты, слагающие стихи о любви. Эта магия — иной природы, она неизмеримо сильней.

Я вглядываюсь в его лицо. С того момента, когда я впервые увидела Чудище в подземелье, красивее он не стал. Но как же сделался мне дорог!

Тут он открывает глаза и застает меня за созерцанием:

— Что?

Голос спросонья звучит так, словно в горле трутся камни.

— Да так, — говорю я. — Думаю вот: раз я уже трижды поцеловала тебя, может, превратишься уже в прекрасного принца?

Он улыбается — весело, со своей всегдашней готовностью, — и сердце у меня пускается в пляс.

— Увы, милая госпожа, эта жаба так и останется жабой.

— Ну до чего люблю жаб. И еще лесных людоедов. — Я наклоняюсь и целую его в нос. Подобных глупостей я никогда еще не делала. Ну и ладно. — Даже таких, — продолжаю я, — которые весь день спать готовы!

Вновь целую его и чуть не за шиворот вытаскиваю сама себя из постели.

И почему-то не возражаю против того, что он смотрит, как я одеваюсь.

Когда выхожу в кухню, Лазаре — он точит нож — поднимает глаза. Обычно он не упускает никакой мелочи, и у меня такое чувство, будто я вышла нагишом.

Он и правда хихикает:

— Кое у кого выдалось счастливое утро?

— Кое-кто, — отвечаю я, — того и гляди, получит вместо завтрака холодную сталь.

Лазаре улыбается еще шире. Я ведь не достала ножа, а это значит, что он оказался прав.

— Тебе разве телегу не надо пригнать? — спрашиваю я.

Он кивает в сторону окошка:

— Вон, уже стоит. Кое-кто не привык до полудня валяться.

Я выглядываю наружу. Там правда телега, полная древесного угля, и трое угольщиков при ней. Значит, в город мы проберемся.

— Отлично, — говорю я. — Вперед!


Военная хитрость, так выручившая нас при въезде в Ренн, отлично срабатывает и здесь. Я мигом прячу волосы под чепец и втираю угольную пыль в кисти рук и лицо. Это как шапка-невидимка: стража у ворот обращает очень мало внимания на «подлый люд» вроде крестьян, а уж на всеми презираемых угольщиков и того меньше.

Одна беда — Чудище, как ни переодевай его, остается узнаваемым. На сей раз мы укладываем его в телегу, накрываем грубой посконной тканиной и засыпаем слоем угля. Лазаре заботливо устраивает отверстие для дыхания.

Таким образом мы преспокойно, не удостоившись даже взгляда охранников, въезжаем в ворота. Лазаре сворачивает прямиком к своему знакомому кузнецу, который, по его словам, счастлив будет помочь нам. Не то чтобы он такой уж друг угольщикам, зато хуже смерти ненавидит захватившего город д'Альбрэ.

Итак, первая часть нашего плана самым замечательным образом удалась. Теперь я должна отмыться и навестить монастырь Святой Бригантии, расположенный как раз напротив дворца.

ГЛАВА 46

В обители меня сразу же ведут к настоятельнице, ожидающей за рабочим столом. Это крупная, почти по-мужски рослая женщина с высоким лбом и цепким взглядом умных глаз, прикрытых тяжелыми веками. Я вхожу в кабинет, и она жестом выпроваживает послушницу, которая удаляется и прикрывает за собой дверь. Аббатиса рассматривает меня, откинувшись в кресле.

— Что нужно любимой дочери Мортейна в доме верных Бригантии? — спрашивает она затем.

— Я здесь не по приказу, почтенная матушка. Прошу помощи в деле спасения двух девочек. Они были увезены графом д'Альбрэ, и я опасаюсь за их благополучие.

— Да уж, — бормочет она.

— Чтобы выручить их и отправить в безопасное место, мне требуется проникнуть в замок. Облачение бригантинки наилучшим образом укроет меня от лишних взоров и позволит пройти туда, не привлекая внимания.

— Ты собираешься идти одна?

— Нет, у меня есть помощники.

— Тогда тебе понадобится несколько облачений.

Я представляю, что может из этого получиться, и невольно улыбаюсь:

— Нет, почтенная матушка, благодарю вас. Со мной будут двое мужчин.

Она поднимает бровь:

— Вот как? И кто же они?

— Один из них Чудище Варохское…

— Тот самый, что так благородно и доблестно защищал нашу герцогиню полтора месяца назад?

— Тот самый, матушка.

— Тогда я кое-чем с тобой поделюсь, — произносит она. — Знай же, что из монастыря к замку тянется подземный ход. Его выстроили при покойном герцоге. После того как ему с семьей едва удалось ускользнуть от французов, когда те в очередной раз штурмовали город, он велел саперам и зодчим проложить тайный ход из замка на волю, чтобы в случае новой угрозы плена его дочери могли бежать из дворца. Ты можешь воспользоваться им, чтобы выручить девочек.

Мне начинает казаться, что боги определенно благоволят нашей отчаянной выходке. Как хочется перепрыгнуть через стол и обнять настоятельницу!

— Это замечательный способ для нас избегнуть многих опасностей, — говорю я. — Спасибо огромное!

Она зорко смотрит на меня:

— Так, значит, вы действуете исключительно во спасение невинных?

Я спокойно выдерживаю ее взгляд:

— Да, в этом состоит наша цель.

— Хорошо, — кивает она. — Впрочем, если возникнут еще какие-то возможности, ты, надеюсь, ими воспользуешься. Только учти: надо соблюдать предельную осторожность. Д'Альбрэ с войском вернулся три дня назад, примчались из-под Ренна как настеганные. Не знаю уж, чего ради они ходили туда, только явно вернулись несолоно хлебавши.

Это отличные новости! Похоже на то, что лазутчики не помогли ему войти в Ренн.

— Поэтому и в городе так тихо, — продолжает аббатиса. — Горожане сидят по домам, как мыши в норках, даже лавки и мастерские закрыты. Никому не хочется иметь дело с д'Альбрэ и его людьми, пока те рвут и мечут!

Я тотчас вспоминаю мастера по серебру, что сделал для меня ключ.

— И правильно делают, — говорю я.

Она грузно встает и подходит к окну, за которым виднеется крепостной ров.

— Тебе следует еще кое-что знать. Верные люди доносят, что французская регентша с большим войском стоит лагерем всего в четырех лигах вверх по реке.

Как близко!

— Быть может, хотели воспользоваться отсутствием д'Альбрэ, пока он воевал под Ренном, и занять город?

Она качает головой:

— Это мне неизвестно. Я только знаю, что последние две недели гонцы между д'Альбрэ и французами так и снуют, так и снуют! Я бы скорее предположила, что они строят совместные планы. — И настоятельница поворачивается ко мне. — Я это тебе рассказываю не затем, чтобы отговорить от вылазки в замок. Просто хочу внушить: там надо смотреть в оба и держать ушки на макушке. Если, вызволяя девочек, вдруг нечаянным образом подслушаете, что вообще происходит, герцогиня, полагаю, будет вам весьма благодарна за сведения. А теперь ступай за своими помощниками, дитя Мортейна. Вернетесь — сама вам подземный ход покажу.


Туннель длинный и темный, а масляный фонарь, которым снабдила нас аббатиса, дает только-только света, чтобы уверенно ставить ноги. Каменные стены покрыты плесенью, на голову капает вода: над нами ров, да и река совсем близко. Так и кажется, что мы с Чудищем и Янником влезли в глотку чудовищной змее из древних легенд.

Когда наконец скудный свет выхватывает из темноты каменную лестницу, мы убыстряем шаг и торопливо поднимаемся по ступенькам. По словам аббатисы, герцог понимал, что в случае штурма его собственные покои будут первейшей целью врагов. Поэтому тайная дверь в туннель расположена в комнате, которую герцогиня с Изабо занимали, будучи детьми.

Я тихо отодвигаю засов, потом медленно приотворяю дверь… и мы упираемся в стену. Хотя нет, это не стена: перед нами всего лишь спинка деревянной кровати. Все сделано по уму: кровать с ее занавесями служит дополнительной ширмой для потайной дверцы. Между ней и спинкой едва может пролезть человек, да и то Чудищу придется поизвиваться.

Янник останется ждать в туннеле, держа наготове верную пращу и длинный кинжал. Еще не хватало, чтобы наш путь к спасению перекрыли враги!

Спальня сообщается с маленькой гостиной. Я не слышу там сердцебиения — и все равно медлю. Меня словно удерживает какая-то невидимая препона. В памяти слишком ярко воскресает все то, чего я натерпелась в этих стенах. С другой стороны, мое сердце поет, что все изменилось. Я изменилась! Раньше я была вынуждена даже от себя самой прятать свою истинную природу, чтобы псы не набросились с перепугу на гуляющего среди них волка. Ведь даже волчонку необходим шанс вырасти.

Эта мысль помогает набраться храбрости, и я выхожу в гостиную. Чудище молча следует за мной.

Приоткрыв наружную дверь, я очень осторожно высовываюсь в коридор: нет ли стражи? К счастью, там пусто.

— Тебе придется подождать здесь, — говорю я Чудищу. — Пока не разузнаю, где их держат и как сторожат.

Глаза у него горят, точно синие угли: он не привык стоять в сторонке, пока другие подвергают себя опасности. Однако понимает, что сейчас наше главное оружие не его сила, а моя скрытность.

Я иду по коридору, потупившись и крепко надеясь, что головной плат бригантинки достаточно надежно скрывает мои черты. Чем дальше ухожу от двери, тем сильнее мне кажется, будто на плечах у меня виснет неподъемный груз. Только вместо того, чтобы, как раньше, не давать мне дышать, этот груз увлекает вперед. Словно морская волна, выносящая подхваченную лодку на берег.

Я едва успеваю миновать две другие двери, когда моего слуха достигают голоса. Тонкие и чистые детские голоса. Они доносятся из-за третьей по счету двери. Охраны не видно, поэтому я набираю побольше воздуха в грудь, напоминаю себе, что я дочь Мортейна… и стучу.

Голоса тотчас смолкают.

— Входите, — отзываются изнутри, и я облегченно вздыхаю.

Это Тефани. А я-то боялась, что с девочками сидит мадам Динан или, хуже того, Юлиан! Видно, не ждали, что я этак ненавязчиво возникну в самом их логове.

Я вхожу, по-прежнему держа голову низко опущенной, а руки в рукавах, поближе к спрятанным там ножам: вдруг понадобится без промедления выхватить?

— Мир вам, — произношу измененным, низким голосом. — Я сестра Видона из обители Святой Бригантии. Меня прислали проведать девочку, рекомую Луизой: нет ли у нее легочной лихорадки.

Тефани выходит навстречу. Даже не поднимая головы, я вижу носки ее простых коричневых башмачков, выглядывающие из-под юбки.

— О легочной лихорадке, к счастью, речь не идет, — отвечает она. — Однако бедняжка все время кашляет, и легкие у нее действительно слабые. Так что, сестра, мы были бы очень вам благодарны за любую помощь!

— Со всем нашим удовольствием, — бормочу я.

Закрываю за собой дверь и медленно поднимаю глаза.

Первой меня узнает именно Луиза. Спрыгнув с дивана, на котором возилась со своей куклой, девочка бросается прямо ко мне. Я подхватываю ее: какое счастье вновь чувствовать на своей шее эти ручонки! Тем не менее я сразу вижу, что она похудела, на щеках нездоровый румянец — и вообще, в чем душа держится?

Тефани смотрит на нее с недоумением и испугом. Потом как следует всматривается в мое лицо. Рот у нее сам собой открывается, руки взлетают.

— Моя добрая госпожа!

Я прижимаю палец к губам. Дай-то боги, чтобы Тефани оказалась верна и мне, и сестренкам.

Шарлотта тоже слезает с дивана, но медленно, серьезные карие глаза не покидают моего лица.

— Я знала, что ты придешь, — произносит она, и я распахиваю объятия.

Она подходит, но не прыгает мне на шею, как маленькая Луиза. Шарлотта всегда была сдержанной. Я хватаю ее в охапку и крепко обнимаю. Только тогда напряжение оставляет ее.

Тефани косится на дверь:

— Госпожа, вам небезопасно здесь оставаться. Они говорят… Они такое про вас говорят…

— И кое-что из этого наверняка верно, — с улыбкой сообщаю ей. — Я пришла забрать девочек.

Тефани крестится.

— Значит, — говорит она, — я молилась не понапрасну.

Я киваю:

— Тебе придется уйти с нами, Тефани. Иначе, когда обнаружат пропажу, головы тебе не сносить.

Она честно и бесхитростно глядит на меня:

— Я за вами, госпожа, куда угодно пойду.

— Ну и хорошо, — говорю я. — Стало быть, на свободу! — Я выпускаю девочек из объятий, но тут же замечаю, что Луиза едва стоит. Придется нести ее на руках. — Хватай их плащи и сапожки, — приказываю я Тефани. — И что-нибудь теплое, что поближе лежит. Нам надо спешить.

Они кивает и бросается в угол, к сундуку.

Я вновь поворачиваюсь к девочкам.

— Мы пойдем очень-очень тихо, — наставляю я их. — Если кто заметит, нас попробуют остановить и разлучить навсегда. Понимаете?

Обе очень серьезно кивают, а тут и Тефани возвращается с охапкой детских вещей:

— Мне сейчас их переодеть, госпожа?

— Нет, для этого будет предостаточно времени, когда выберемся… Сможешь все это нести?

— Я — да, но вы-то Луизу… одна, так далеко…

— Не так уж и… — говорю я, но докончить не успеваю. Со стороны двери долетает какой-то звук.

Я оборачиваюсь и вижу перед собой Жаметту.

— Вы вернулись? А я-то надеялась, что этого никогда не случится.

— Потерпи еще минуточку, и я исчезну навеки, — говорю я. — Только заберу девочек, и ты больше меня не увидишь.

На ее глуповатом смазливом личике отражается нерешительность. Я, в свою очередь, почему-то не чувствую к ней былой неприязни.

— А если хочешь, идем с нами, — предлагаю ей. — Незачем тебе здесь оставаться.

— Нет! — бросает она едва ли не с презрением. — Я не предам ни своего государя отца, ни вашего!

Мне вдруг делается за нее страшно. Как бы не обрушился на эту пустую головенку совокупный гнев обоих отцов.

— Не глупи, — говорю я. — Они тебе за верную службу добром не заплатят. Сегодня благосклонно слушают твою болтовню, а завтра шею свернут. Идем с нами, начнешь новую жизнь, без вранья…

В ее глазах вспыхивает горечь. Она делает шаг в мою сторону, сжимая в руках складки юбок:

— Не нужна мне никакая новая жизнь. Я вашу жизнь всегда хотела, вот! Вами все восхищаются, все на вас только и смотрят, подарки богатые дарят… Не будь вас, все это стало бы моим!

— Если ты этого хочешь, — говорю я ей, — все, что от тебя требуется, это нас отпустить.

Она мотает головой:

— Это на словах только просто! Меня ужасно накажут, если я вас не остановлю!

Тут Жаметта права. Она поворачивается к двери, я пытаюсь перехватить ее, но у меня на руках Луиза, и я не успеваю. Жаметта уворачивается от меня и выскакивает в коридор.

Я оглядываюсь на остальных:

— Бежим! Живо!

В коридоре по-прежнему безлюдно, но времени у нас в лучшем случае минуты. Я поудобнее перехватываю Луизу, ловлю руку Шарлотты и тащу их к детской спаленке, где ждет Чудище. Если стража заметит нас прежде, чем мы юркнем в ход, — только на него и будет надежда.

ГЛАВА 47

Когда мы врываемся в комнату, он вскидывает глаза, и вид у него настолько свирепый, что даже я вздрагиваю. Шарлотта в ужасе зарывается в мои юбки, Луиза же смотрит на рыцаря с любопытством.

— Кто ты? — тонким голоском спрашивает она.

Чудище беспомощно косится на меня, в глазах у него страдание.

— Не бойся его, маленькая.

— А я и не боюсь, — с едва заметной обидой отвечает она.

— Вот и хорошо, — говорю я. — Он дружил с твоей мамой и сделает так, чтобы ты была свободна. Это и тебя касается, — обращаюсь я к Шарлотте. Потом вновь поворачиваюсь к Чудищу. — Надо спешить! Меня заметили, Жаметта за стражниками побежала.

Он кивает… и с некоторым удивлением подхватывает Луизу, которую я сую ему в руки.

— Их нужно отвлечь, чтобы не заметили ход, — поясняю торопливо. — Это сделаю я. — Рыцарь с ужасом глядит на меня, и я продолжаю втолковывать: — Они к этой комнате и близко подойти не должны! Иначе ход сразу найдут и вас немедля настигнут.

— Я тебя им не оставлю!

Его глаза… Ах, его глаза! В них такая ярость и мука, что я дышать не могу. Если говорить о том, что выделяет его среди прочих людей, так это верность и честь. И вот сейчас Чудище призывают отказаться от одного из этих качеств!

Луиза беспокойно ерзает у него на руках, чувствует, что он сердится. Рыцарь поневоле отвлекается на нее, и я пользуюсь моментом, чтобы вложить ему в руку ладошку Шарлотты. Быстро поцеловав обеих девчушек, я подталкиваю их всех в направлении спальни.

— Уводи их скорее. Все прочее подождет!

— Я вернусь, — произносит он и наклоняется поцеловать меня, словно скрепляя данное обещание.

Мне некогда смотреть, как они исчезают в туннеле. Я поспешно срываю с себя синее облачение бригантинки, чтобы д'Альбрэ не вздумал наказать монастырь. Закинув его в один из стоящих в комнате сундуков, я высовываюсь в коридор. Близятся шаги, но стражи пока не видно. Я выхожу и бросаюсь бежать в противоположную сторону.

Шаги за спиной звучат все громче, но, если я успею добраться до первого этажа, есть шанс проскочить через двери и затеряться среди слуг во дворе. Я во всю прыть мчусь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки… но моим надеждам не суждено сбыться: совсем рядом бухают тяжелые сапоги.

И это не стражники, даже не собственной персоной капитан де Люр… Это Юлиан.

— Сибелла! — В его голосе мешаются изумление и опаска. — Ты вернулась!

— Я вернулась за нашими сестрами!

— Сибелла…

Он пытается схватить меня за руку, но я шарахаюсь прочь:

— Нет! Нет! Нет! — Вот я и бросила ему в лицо заветное слово отказа, и такова его сила, что я повторяю его и не могу остановиться.

Это рвутся на свободу все те «нет», что копились во мне годами.

Юлиан озабоченно морщит лоб и вновь пытается взять меня за руку. Я освобождаюсь, трудно дыша:

— Не тронь!

Он непонимающе глядит на меня:

— В чем дело?

— В тебе! В нас! В той «любви», которая нас, по-твоему, связывала!

Он слегка трясет головой, словно у него в ухе звенит:

— Но ты же так на самом деле не думаешь?

Растерянность, звучащая в его голосе, до того живо напоминает мне о наших детских годах, что сердце щемит.

— Нет, — шепчу я. — Думаю.

— Почему ты сбежала? — спрашивает он, и я отчетливо слышу всю боль, которую он пытается скрыть.

Что же ответить ему? Поведать о монастыре и о том, чем я там занималась? Или просто высказать то, что у меня на сердце? И для начала открыть причину, по которой я оказалась в обители?

— Я просто умирала изнутри, Юлиан. Не могла больше вынести ни мгновения этой жизни!

— Но ведь у нас были замыслы! Я изо всех сил старался заработать доверие отца, добивался, чтобы он выделил мне надел. Я думал, мы вместе уедем туда и будем жить, как мечтали еще детьми…

— Это ты мечтал, Юлиан. А я нет.

Я произношу эти слова как можно мягче, но он все равно потрясен:

— Но мы все обсуждали, мы хотели сообща…

— В детстве — да. Мы были слишком малы и не знали, что братья и сестры не должны жениться и рожать детей. То, что связывало нас, было неправильно.

— Да какое нам дело, что кто-то там станет думать? Людям не понять того, что связывает нас! Они близко не видели тех ужасов, что мы вытерпели вдвоем! Сибелла, я не выжил бы без тебя.

Я прикрываю глаза:

— И я без тебя, Юлиан. Но то, чего ты требовал от меня, от этого не становится праведней. Я соглашалась только из страха потерять тебя. Боялась, что ты перестанешь дружить со мной и защищать.

Он молчит и смотрит на меня так, словно впервые как следует разглядел.

— Я всегда был твоим другом. И никогда не перестал бы тебя защищать.

— Юлиан, ты меня предал! Ты донес на сына кузнеца, и его убили!

Его глаза делаются безумными, дыхание хрипит в горле.

— Я избавил тебя от судьбы шлюхи при нищем мужлане! От тяжкой работы, от бесчисленных ублюдков, которых ты нарожала бы. Ты бы всю жизнь боялась, что отец выследит, ведь он нипочем не прекратил бы поиски! Ты же наверняка понимала все это!

— Пусть так, — отвечаю я, — но как ты дошел до того, чтобы использовать против меня наших сестер?

— Я отправился за ними по приказу отца.

— А те локоны, Юлиан? Что они означали, если не угрозу?

— Ты так подумала? Подумала, что я на такое способен?

— Да, — шепчу я. — А еще я подумала, что ты, по обыкновению, прикрываешься изящным предлогом и красивым враньем. Спрячешь свои истинные намерения даже от себя самого.

— Я лишь хотел, чтобы ты знала: я уберегу их, как уберег когда-то тебя. И вот, значит, как ты меня за это благодаришь?

Но я по-прежнему не могу разобрать, правду он говорит или только считает, что это правда.

Повисает тишина, и я вновь отчетливо слышу топот приближающихся стражников. Я делаю шаг к Юлиану:

— Когда они подоспеют, скажи, что ты уже поймал меня. Вынь меч, чтобы выглядело убедительней!

Но Юлиан мотает головой и пятится.

Я сама выхватываю меч из его ножен и сую ему в руку:

— Сделай это!

Я едва успеваю отскочить, и они врываются на лестничную площадку: капитан де Люр, Жаметта и полдюжины дворцовых охранников.

— Вот она! — восклицает Жаметта. — Но где остальные?

— Кто — остальные? — переспрашивает Юлиан, не зная, на кого смотреть — на меня или на нее.

— Тефани и девочки, — отвечает Жаметта. — Сибелла сказала, они все вместе уйдут.

— Я обнаружил только ее. А где ты их в последний раз видела?

— В малом солярии.

Де Люр дергает головой, и половина его людей устремляется в ту сторону. Сам он вновь поворачивается к Юлиану:

— Вы собирались остановить ее? Или, может, посодействовать ей? С вами, уж простите, никогда не поймешь.

Глаза Юлиана холодны, как промороженный камень.

— Странные вещи вы говорите, де Люр. Откуда такая уверенность, что мой государь-отец не облек меня особым доверием и мы не затеяли хитроумную игру с целью выманить негодяйку?

Я вглядываюсь в лицо Юлиана. Где же правда?

Не обращая внимания на его слова, де Люр поворачивается ко мне:

— Ваш государь-отец лучше всех знал, какую наживку поместить в расставленный на вас капкан, и вот вы здесь. К сожалению, выбрали не самое подходящее время, чтобы у нас появиться: неотложные дела заставили государя д'Альбрэ покинуть дворец.

Я недоверчиво выгибаю бровь в надежде вытянуть из него, что именно это за дела.

— Даже более неотложные, — презрительно осведомляюсь я, — нежели наказание изменницы-дочери?

— О да, — отвечает он. — Неизмеримо.

Мой разум лихорадочно трудится, силясь обратить это обстоятельство в свою пользу.

— Что ж, ведите меня к маршалу Рье.

Ибо Рье, по крайней мере, не чужд каких-то остатков благородства и чести. Во всяком случае, раньше был не чужд…

Де Люр улыбается:

— Доброго маршала с нами более нет. Он не смог вынести того, что от него потребовалось.

Я не понимаю, что он имеет в виду. Рье ушел от них? Или попросту мертв?

— Придется вам до возвращения вашего батюшки довольствоваться гостеприимством замкового подземелья, — говорит капитан и кивает своим людям: — Уведите ее.

Двое выходят вперед, намереваясь схватить меня за руки. Не желая лишаться ножей, я отдергиваю руки:

— Не требуется меня тащить, точно мешок с мукой.

Де Люр с улыбкой поглаживает тонкий белый шрамик на щеке:

— Требуется, госпожа моя. Требуется…

То, что я вижу в его глазах, мне очень не нравится. Я бросаю на Юлиана отчаянный взгляд, но брат погружен в собственные размышления, весьма мучительные, если судить по лицу. Воины делают вторую попытку меня схватить, на сей раз успешную, и, конечно, сразу обнаруживают ножи. Де Люр велит забрать их и обыскивает меня на предмет иного оружия. Вновь приходится терпеть прикосновения, чувствовать его дыхание у себя сзади на шее и слышать, как оно делается все тяжелее. Я молчу и лишь наблюдаю за ним. Может, и не сумею победить его, но искалечу непоправимо, это уж точно. Так что придется ему самому или кому-то из его людей убить меня, защищаясь, иначе всех положу!

Правда, едва ли я уже готова принять объятия Смерти. Буду жить, пока остается шанс добраться до графа д'Альбрэ.

И вот меня ведут в подземелье. В тот самый каземат, где некогда был заключен Чудище. Сердце выдает барабанную дробь, кровь шумит в ушах. Сбывается самый скверный из моих кошмаров: я в заточении, я снова в полной власти д'Альбрэ.

И я беспомощна.

ГЛАВА 48

Темная ночь тянется бесконечно. Панический ужас то и дело пытается меня одолеть, но я просто не подпускаю его, чтобы он не ослабил мой дух. Ужас — излюбленное оружие д'Альбрэ, граф пользуется им так же охотно и умело, как мечом или кулаками. Сломить волю, запугать, растоптать — в этом он мастер.

Призраки, обитающие в башне, льнут ко мне, привлеченные живым теплом. Чтобы отделаться от тягостных мыслей, я принуждаю свой разум к молчанию. Любопытно, не расскажут ли что-нибудь бесплотные духи?

Однако мне удается уловить лишь невнятные шепоты. Ни криков боли, ни мольбы о возмездии, ни воспоминаний о чудовищных испытаниях. Эти призраки витают здесь слишком давно, они завелись в башне намного раньше, чем сюда явился д'Альбрэ. Возможно даже, эти люди не были замучены, а просто умерли в замке.

Но меня наконец осеняет тихое и будничное понимание. Вот, оказывается, почему я способна видеть не только исторгнутые души в момент оставления ими земных тел, но и призраков, задержавшихся в бренном мире. Если я вправду справедливость Смерти, я должна уметь выслушивать их.

Поняв это, я обращаю свои мысли к живым. Теперь я вижу, что Жаметта всего лишь несчастная жертва, настолько запуганная, что даже не замечает прутьев собственной клетки. А мадам Динан? Когда-то и она была невинна, но это было слишком давно. С тех пор она выучилась закрывать глаза на неправедность деяний д'Альбрэ — и пересекла границу между невинными и виновными.

Ну а Юлиан? Он родился не от Мортейна и не унаследовал той силы, что досталась мне. И все-таки он отчаянно не хотел становиться тем, что пытался сделать из него д'Альбрэ, боролся как мог со своей дурной кровью… В отличие от Пьера, воспринявшего все это как должное.

Юлиан всегда проявлял ко мне доброту и любовь, в отличие от Пьера и д'Альбрэ, от которых мне приходилось ждать лишь боли и жестокости. Мы с ним столько вынесли вместе, перетерпели столько несправедливостей и обид, что даже та извращенная любовь, которую он ко мне питал, была почти как подарок. Почти. По крайней мере, она хоть как-то защищала меня от мужской алчности Пьера.

Я знаю: сокрушить противостоящего мне монстра способна только любовь. Я иду на бой, благословленная любовью Мортейна, любовью Чудища, любовью своих сестер. Но вот как выковать из этой любви оружие — ума не приложу.

Остается лишь верить Богу, чья кровь течет в моих жилах, чья благодать сформировала мой дух. Его тьма чиста и сильна, в отличие от мрака д'Альбрэ, но все-таки это тьма. Быть может, в ней таится зародыш победы. Мне нужна вера, но истинно веровать трудно. Гораздо трудней, нежели поддаться отчаянию.


Я вздрагиваю и просыпаюсь, когда в замке поворачивается ключ. Очень хочется сразу вскочить и броситься к зарешеченному окошку в двери, но я этого не делаю. Просто медленно встаю.

Потом дверь распахивается, входят двое воинов и тащат меня во внешний каземат.

— Время изведать правосудие вашего отца, — говорит капитан де Люр.

И меня ведут в комнату, где уже дожидаются мадам Динан и Жаметта. Две служанки наполняют ванну водой. Мадам даже не удостаивает меня взглядом. Она смотрит в окно.

— Снимите с нее тряпье, — приказывает она.

Служанки опасливо приближаются, но я не собираюсь причинять им вред, они же ни в чем передо мной не виноваты.

Я не спускаю глаз с Жаметты; вот с кем рада буду поквитаться, ведь это благодаря ее двуличию я здесь оказалась.

— Все, что от тебя требовалось, — это отвернуться, — негромко говорю я ей. — И тогда я исчезла бы из твоей жизни навсегда. Может, Юлиан бы меня со временем возненавидел, и у тебя появился бы шанс завоевать его. Но теперь — о, теперь я стану в его глазах мученицей, и с такой памятью обо мне тебе уже не тягаться.

Глаза у Жаметты лезут на лоб, она оглядывается на мадам: слышала ли та? Но графская любовница по-прежнему смотрит в окно.

С того времени, когда я в последний раз видела мадам, она успела изрядно состариться. Кожа обвисла, взгляд из просто беспокойного сделался прямо-таки затравленным. Словно ощутив мое внимание, она оборачивается, но и теперь в глаза упорно не смотрит.

— Лохмотья сжечь, — приказывает она служанке. — Засуньте ее в ванну.

— Можно и не засовывать. — Я ступаю через край в теплую воду и беру мыло.

Служанки выходят за дверь, и тут-то мадам Динан наконец обращается ко мне:

— Глупая девчонка! Ты все испортила!

— Вы это о чем?

— Д'Альбрэ не смог взять Ренн, как намеревался, и ему пришлось обратиться к иным средствам.

— К средствам, из-за которых маршал Рье разорвал с ним союз?

Она пропускает вопрос мимо ушей.

— Как только герцогиня вступила в брак с императором Священной Римской империи, у графа просто не осталось выбора. — Она косится на Жаметту. — Принеси для нее платье!

Жаметта кланяется и выбегает за дверь.

В памяти у меня всплывает сказанное аббатисой монастыря Святой Бригантии. Я смотрю на мадам, позабыв, что в руке у меня мыло:

— Так вот почему он вступил в переписку с регентшей Франции! Это и есть его «средство»?

— Тебе-то откуда об этом известно?

— Слухами земля полнится.

— Раз уж герцогиня не намерена держать свое слово, он заполучит герцогство иными путями!

Я пытаюсь объять огромность услышанного. Если д'Альбрэ стакнулся с французской регентшей, это грозит герцогине немалой бедой. Но вот почему мадам мне это рассказывает? Не сомневается, что я умру и унесу это знание с собой в могилу? Или в ней все же сохранилась искорка любви к отчизне и ей противен выбор, сделанный д'Альбрэ?

Но я не успеваю ни о чем больше расспросить мадам Динан: возвращается Жаметта. Она приносит одно из моих платьев: алый бархат с золотым шитьем. Не потому ли его выбрала, спрашиваю я себя, что на алом меньше заметна кровь?

ГЛАВА 49

Де Люр связывает мне руки за спиной, явно получая от этого превеликое удовольствие, и, тыча в спину, ведет в главный зал.

Я вхожу туда, высоко неся голову.

Зал битком набит вассалами и домочадцами д'Альбрэ. Оглядываясь кругом, я не замечаю никого из нантских вельмож, недавних союзников графа. Может, порвали с ним? Или, в чем-то заподозренные, не сносили голов? Или все, в ком осталась хоть капля порядочности, сбежали вместе с маршалом Рье? Об этом остается только гадать. Ясно одно: присутствующие воины и вассалы принадлежат д'Альбрэ душой и телом, причем не первый год. Это они молча наблюдали за тем, как мерзавец лишал жизни всех шесть своих жен. Это они по приказу графа рьяно запугивали город, насилуя женщин и сжигая дома непокорных. Это они выискивали слуг, сохранивших верность герцогине, и убивали безжалостно, точно крыс.

Какую бы казнь мне ни приготовил д'Альбрэ, помощи от этих людей я не дождусь.

Де Люр выталкивает меня вперед, и со связанными руками я едва не падаю. Д'Альбрэ сидит развалясь на возвышении, на хозяйском престоле. Сквозь тонкую пленочку любезности просвечивает холодная ярость. Однако обретенное предназначение так ярко пылает в моей душе, что страху нет места. А может, я просто понимаю, что волноваться не о чем. Отец Смерть никогда не отказывался от меня, не отвергнет Он меня и теперь. Наоборот, с радостью примет, когда я окончу свой земной срок.

А кроме того, никакой страх не заставил бы меня дать д'Альбрэ то, чего он больше всего хочет. Ползать у него в ногах я не буду.

Я смотрю так, словно это его привели ко мне на суд за грехи, а не наоборот.

Он выпрямляется в высоком кресле, оценивающе разглядывая меня.

— Тебе за многое придется ответить, — говорит он затем. — Ты дважды срывала мои планы в отношении герцогини. Сперва похитила узника, а теперь еще и украла моих собственных детей из-под моего крова! Какому отцу приходилось терпеть подобное предательство от своей дочери? — Он поднимается и подходит ко мне. — Что ты сделала с пленником? У меня, знаешь ли, были на него планы. Небось, переспала с ним, как с тем сынком кузнеца?

До чего же тошнотворно звучит в его устах такое вот определение случившегося между мною и Чудищем! Вслух я отвечаю:

— Тот узник был для меня никем. Я просто получила задание.

— Задание? — Он медленно обходит меня кругом. — Так ты у нас действительно шлюха?

Мне вдруг хочется, чтобы он узнал, кому я в действительности служу и сколько сделала для разрушения подлых планов.

— Неужели не догадался? Я ведь не твоя дочь. Моя мать призвала в любовники Мортейна, ибо не желала жизни с тобой. Вот кто воистину меня породил!

В зале воцаряется оглушительная тишина. Нарушает ее только хлесткий звук: это д'Альбрэ влепил мне пощечину. Моя голова запрокидывается, во рту вкус крови.

— Тогда, — говорит он, — возвращение к Смерти не будет для тебя наказанием. Нужен иной способ отплатить за все то горе, которое ты мне принесла.

Знаю, мне следовало бы промолчать. Держать язык за зубами и вообще не будить лихо. Но, живя в доме графа, я и так слишком долго играла роль немого свидетеля. Хватит с меня.

— Я не просто дочь Смерти, — говорю я, — но и одна из прислужниц Мортейна. Думаешь, твои союзники и доверенные полководцы умирали от случайных причин? Нет! Это моя рука вершила правосудие Смерти!

Вот тут д'Альбрэ меня по-настоящему удивляет. Он вдруг улыбается.

— Можешь сколько угодно болтать о каком-то там древнем святом: теперь я вижу, что ты вроде меня, — произносит он с чем-то подозрительно похожим на гордость. — Ты обманываешь только себя. Какая, право, жалость, что мы с тобой так и не сумели договориться!

Слушая, как он облекает в словесную форму самый главный страх, годами отравлявший мне жизнь, я улыбаюсь. Д'Альбрэ может вести свои игры со Смертью. Он может даже преуспеть в них, но я-то Смерти родная дочь.

— Нет, — твердым голосом отвечаю я. — У меня с тобой нет ничего общего. И никогда не было. Ты хочешь сделать Мортейна орудием своей воли, но я и есть Его воля. Я никогда не убивала невинных, не убивала ради забавы. Я поднимала руку лишь на тех, кто, подобно тебе, есть сущий позор рода людского.

— Позор, говоришь? Ну, посмотрим… — Он берет прядь моих волос и перебирает их пальцами. — Нет, в самом деле, какая захватывающая идея — смешать кровные линии моего рода и самой Смерти! Кто после такого сможет противиться моей воле?

Мысль о том, что он может по-мужски коснуться меня, и в особенности о богомерзком плоде такого «союза», наполняет меня чудовищным ужасом. Я пытаюсь высвободить запястья, но веревка держит надежно. Будь проклят мой болтливый язык! Как я могла позабыть, насколько изворотлив его разум, как умеет он определять то единственное, чем человек дорожит более всего, и уничтожать это?

Д'Альбрэ улыбается. Его рука оставляет мои волосы и скользит по лицу. Почти ласково. Но я неудержимо содрогаюсь от этого прикосновения и оттого, что сулит его взгляд.

— Раз уж ты мне не дочь, — говорит он, — кто запретит сделать тебя седьмой женой?

Я нахожу взглядом мадам Динан, но на ее лице ничего не прочесть.

Д'Альбрэ подмигивает мне и треплет по щеке:

— Она возражать не будет. Она бесплодна и вполне понимает: мне требуются сыновья, чтобы наделять их владениями.

С этими словами он стискивает мой подбородок, не давая увернуться, и вжимает свои губы в мои. Это животный, сокрушительный поцелуй. Его зубы царапают мою рассеченную губу, и к горлу подступает желчь. Когда же он еще и облизывает ранку, все мое тело сводит судорогой от жуткой неправильности, невозможности происходящего.

Лишенная какой-либо возможности обороняться, я кусаю его.

Граф отшатывается, глаза темнеют от ярости. Он замахивается, чтобы вновь ударить меня…

— Нет! — на весь зал кричит Юлиан.

Д'Альбрэ пригвождает его ледяным взглядом:

— Я буду наказывать ее, как пожелаю.

— Нет, государь мой, — повторяет Юлиан.

Д'Альбрэ склоняет голову к плечу и изучающе смотрит на сына:

— Не можешь вынести, чтобы кто-то другой трогал ее?

— Дело не в этом, — говорит Юлиан.

— Может, ты желаешь ее для себя? Я многое готов тебе простить, если нарожаешь мне наследников от дочери самой Смерти!

Я жду, затаив дыхание. Возьмет ли Юлиан то, что ему предлагают?

— Нет, — произносит он.

И смотрит не на д'Альбрэ — на меня. Наши взгляды встречаются, и я понимаю, что он сделал выбор. Решил быть не возлюбленным мне, а добрым братом. Тихая радость переполняет меня. Мы всегда оказывались сильней, если противостояли нашим мучителям сообща. Но радость тотчас улетучивается, ведь я понимаю, что ему придется дорогой ценой заплатить за свой выбор. Прямо в этот миг у него на лбу проявляется смертная метка.

— Юлиан, погоди!

Я дергаюсь в его сторону, но де Люр тотчас возвращает меня на место.

Юлиан отходит прочь от д'Альбрэ и останавливается передо мной.

— Помнишь, — говорит он, — как мы были маленькими и ты боялась темноты?

— Да.

— А помнишь, что я тогда пообещал тебе?

— Да, — шепчу я.

Он пообещал, что вырастет большой и перебьет всех чудовищ.

— Я дал слово и сдержу его, — говорит он. — Жаль только, я не сделал этого раньше.

— Если сделаешь это, ты умрешь.

Он улыбается настолько кривой и тоскливой улыбкой, что у меня чуть сердце не останавливается.

— Боюсь, — говорит он, — некая часть меня, причем лучшая, уже много лет как мертва.

Он быстро целует меня в лоб, и это истинный поцелуй старшего брата. Потом отходит и поворачивается к д'Альбрэ.

Тот спрашивает:

— Ты правда готов умереть за нее, мальчик?

Вместо ответа, Юлиан обнажает меч.

Фехтовальщик он великолепный, но ему недостает жестокости и безжалостной силы д'Альбрэ. Поверить не могу, что мне придется вот так беспомощно стоять в стороне, глядя, как человек, столь долго меня любивший, умирает ради этой любви! Может, д'Альбрэ с самого начала и добивался именно такого исхода? Он ведь знает, что для меня не выдумать наказания страшнее, чем присутствие при гибели Юлиана.

И вот звенит сталь — это д'Альбрэ тоже вытащил меч из ножен, и де Люр оттаскивает меня за пределы круга, образованного вельможами. В зале опять воцаряется полная тишина. Юлиан атакует первым, он делает серию стремительных выпадов… Д'Альбрэ отвечает зверским размахом, заставляя Юлиана отскочить, иначе будет зарублен.

Они пристально глядят друг на друга, ожидая, кто первым сделает новое движение; я же выворачиваю запястья, силясь дотянуться пальцами до узла. Ничего не получается. Я верчу головой туда и сюда, оглядывая жесткие, не отмеченные ни малейшим сочувствием лица.

Чудище непременно придет за мной.

Только он опоздает…

Зрители одобрительно гудят, и мой взгляд снова перескакивает на поединщиков. Я успеваю увидеть, как д'Альбрэ наносит один за другим два быстрых удара: слева и справа Юлиану в голову. Тут я начинаю подозревать, что граф лишь играет с Юлианом, не желая на самом деле его убивать. Во всяком случае, пока.

Юлиан почти оглушен, и это позволяет д'Альбрэ пройти его защиту и ударить по ребрам. Я закусываю распухшую губу, чтобы не закричать в голос. Юлиан сгибается пополам, морщась от боли и тяжело дыша. Сквозь дыру на его камзоле сочится кровь.

Зрители улыбаются, довольные зрелищем первой крови. Они переминаются и теснятся… и я вдруг чувствую на своих связанных запястьях чью-то руку. Я отстраняюсь, полагая, что это надумал посвоевольничать кто-нибудь из воинов, потом до меня доходит: а ведь руки-то женские!

Еще миг, и мне в ладонь вкладывают что-то острое и твердое.

Это нож!

До предела скосив глаза, я замечаю Жаметту — она поспешно отступает в толпу. Меня она терпеть не может, но… любит Юлиана.

Ну хорошо, и что же мне делать с этим маленьким ножом? Зачем она его дала? Чтобы я Юлиановы мучения прекратила? Или Жаметта надеется, что я немедленно покончу с собой и опять-таки остановлю поединок?

Не отводя взгляда от вельмож, стоящих непосредственно передо мной, я с привычной ловкостью перехватываю ножик таким образом, что он исчезает из виду, затем поворачиваю лезвие, пока не нащупываю им веревку. И потихоньку пилю свои путы.

Теперь д'Альбрэ действительно играет, забавляется с Юлианом. Быстрый удар, царапина, порез на плече… Юлиан бросается вбок, под руку д'Альбрэ, и бьет снизу вверх, почти — почти! — успевая пырнуть графа в живот, но в последнее мгновение тот уворачивается. Настроение зрителей снова ощутимо меняется, теперь они недовольны: Юлиана здесь не любит никто. В отличие от Пьера, для них он никогда не был своим.

Юлиан явно устал, его движения утратили быстроту. Я изо всех сил режу веревки. Пальцы сводит судорогой, я успела порезаться, и руки стали скользкими от крови.

Пользуясь завоеванным преимуществом, д'Альбрэ с силой замахивается. Юлиан пригибается, так что меч со свистом рассекает пустой воздух. Граф на миг теряет равновесие, и Юлиан наконец-то достает его. Раздается такой треск, что я уверена: он, по крайней мере, сломал д'Альбрэ ребро. Хочется заорать от восторга, но я молчу. Еще не хватало выдать себя!

Юлиан больше не притворяется, что бьется честно и по правилам. Он бросается вперед, готовя удар, грозящий раскроить д'Альбрэ череп. Тот делает шаг назад, спотыкается, падает… и удар пропадает впустую. Я же отчетливо понимаю: даже если каким-то чудом Юлиан выиграет поединок, уйти отсюда ему вряд ли дадут.

А я все не могу расправиться с треклятой веревкой! Право, Жаметта не переломилась бы, перерезав ее для меня. Ножик слишком мал. Почти бесполезен.

Юлиан весь в крови, текущей из дюжины порезов. Если и был на нем какой долг передо мной, теперь он отдан сполна.

Новый обмен стремительными ударами… Я отвожу глаза. Усталость Юлиана очевидна настолько, что я уже боюсь, как бы очередной выпад не стал для него последним. Дергаю веревку, — может, я уже достаточно ее разлохматила? Нет, все еще держится.

Лязг мечей между тем стихает, и я вскидываю глаза. Юлиан тяжело дышит, я чувствую, как, силясь напитать изнемогающее тело, колотится его сердце, и мое собственное болит вместе с ним. Вот д'Альбрэ налетает вновь, стремительно, мощно, но невероятным образом Юлиан отражает удар за ударом, пока яростный замах едва не сносит ему голову с плеч. Он успевает вовремя шарахнуться прочь, но кончик клинка до кости рассекает правую щеку. Как же хочется броситься в этот круг, закрыть брата собой, вынудить д'Альбрэ прекратить жестокую игру! Я даже не осознаю, что сделала шаг вперед, и понимаю это, только когда де Люр в очередной раз оттаскивает меня. Оглядываюсь на него, вознося Отцу неслышную молитву: вот бы после того, как я убью д'Альбрэ, прожить еще немножко, чтобы прикончить еще и де Люра…

После того, как? Если я убью д'Альбрэ. Поединок близится к завершению. Юлиан уже нетвердо держится на ногах, его рука с мечом безвольно свисает, клинок чертит по полу…

Однако д'Альбрэ не спешит добивать его.

— Клянусь Богом, пора положить этому конец! — произносит он неожиданно.

Поднимает меч высоко над головой… и, вместо того чтобы обрушить его на Юлиана, вдруг поворачивается ко мне.

Во мне поднимается радость: значит, не придется смотреть, как умирает некогда любимый мною человек.

Но Юлиан, мой сообразительный Юлиан, успевает заметить движение графа и понять, что у того на уме. Он прыжком бросается ко мне и заслоняет меня, и клинок врубается ему в грудь.

Его темные глаза расширяются от боли, я кричу, переламываясь в поясе… и веревка на моих запястьях наконец лопается.

Юлиан падает. Зрители дружно умолкают и делают шаг назад. Не из уважения к сраженному. Каждый боится за свою шкуру: как сейчас поведет себя д'Альбрэ, предсказать невозможно.

Я падаю на колени подле брата. Рукоять меча выскользнула из хватки д'Альбрэ, и он торчит в пробитой груди. Повсюду алая кровь, только лицо у Юлиана белое-белое. Его душа бьется в узах смертного тела, стремясь вырваться наружу, спастись от всепоглощающей боли. Юлиан пытается говорить, но бескровные губы уже не могут произнести внятного слова.

— Возлюбленный брат мой, ты ошибался: лучшая твоя часть еще жива, — проговариваю я.

Наклоняюсь и целую его в лоб. В знак прощения. И прощания.

И как только я это делаю, его душа покидает бренную оболочку, словно дожидалась лишь моего разрешения. Теперь она свободна. Наконец-то избавлена от скверны мира, в котором маялась так долго.

По мраморному полу бухают сапоги, и я вижу над собой д'Альбрэ. Он толкает Юлиана ногой:

— Придется добавить в список твоих преступлений еще и гибель моего сына!

Я смотрю на покрытое ранами безжизненное тело брата… и вдруг понимаю: чтобы победить д'Альбрэ, моя любовь лишь должна обладать большей силой, чем его ненависть.

И у меня это есть. Мое сердце полно любви, той самой любви, которую я не смела как-либо выразить, чтобы не навлечь беду на тех, кто был мне дорог. Теперь их здесь нет, и д'Альбрэ не дотянется до них. Осталась лишь я.

Меч Юлиана лежит в каких-то дюймах от моей руки. «Сейчас, — говорю я себе. — Сейчас!»

И, воспламененная всей силой обращенной в ярость любви, я подхватываю рукоять, скользкую от крови моего брата, и стремительно вскидываюсь с коленей, целя клинком д'Альбрэ в живот.

Одна беда — он угадывает мое намерение. И бьет ногой, вышибая меч. А потом хватает меня за горло.

Но я лишь улыбаюсь. Я знаю, что так меня не убить. Я родилась с пуповиной, дважды обвившейся вокруг шеи, и все равно осталась жива. А еще у меня в руке ножик, полученный от Жаметты. Тот самый, что я когда-то ей подарила.

По-прежнему улыбаясь, я двигаюсь ему навстречу, словно приветствуя его хватку на своей шее. Я крепко сжимаю за спиной маленькую рукоять и, вдохновленная семнадцатью годами черного отчаяния и утрат, всаживаю нож ему в брюхо и дергаю вверх.

У него глаза из орбит лезут от изумления, руки на моей шее сразу ослабевают. Он выглядит так, словно не может поверить, что я вправду сделала это. Я поворачиваю клинок, страстно желая, чтобы он вспорол всякий орган, с которым соприкоснется, — как сам д'Альбрэ уничтожал каждую жизнь, с которой соприкасался.

По моей руке течет кровь. Я вижу, как тускнеют у графа глаза. Мне хочется запрокинуть голову и завыть от восторга по-волчьи. Я выдергиваю клинок, и д'Альбрэ начинает оседать на пол.

Но даже и сейчас, когда его кишки вываливаются на мрамор, на нем не проявляется метка: Смерть не торопится его забирать. И не заберет. Об этом я тоже узнала в ночь встречи со своим истинным Отцом. Д'Альбрэ не станет желанным гостем в царстве умерших: так обещал Мортейн бесчисленным жертвам жестокости графа. Д'Альбрэ не будет хода даже в преисподнюю. Душа не покинет его плоти, пока та не сгниет на костях совершенно. А вылетев наконец, душа будет неприкаянно скитаться до заката времен.

Мадам Динан бросается к графу и пытается запихнуть внутренности обратно, марая нежно-белые руки кровью и содержимым кишок. Она громко кричит, требуя лекаря, и меня посещает неожиданное видение. Передо мной отчетливо рисуется вся ее дальнейшая жизнь, посвященная уходу за графом, с бесконечными промываниями и перевязками гноящейся сверхъестественной раны.

Я бросаю последний взгляд на холодное и неподвижное, как мрамор, лицо Юлиана. И понимаю, что ключом к одержанной победе в самом деле стала любовь. Любовь Юлиана ко мне. Любовь Чудища к Элизе. Моя любовь к сестренкам… И даже любовь Жаметты к Юлиану. Все сошлось в одном заветном мгновении, все стало звеньями единой цепи.

Теперь д'Альбрэ все равно что мертвец. И я наконец свободна.

В меня упирается злой взгляд мадам.

— Держите ее!

Вот так-то. Далеко мне еще до свободы. В зале человек пятьдесят, и все они смотрят на меня, и их взгляды ничего хорошего не сулят. На что я надеялась? На то, что смерть д'Альбрэ снимет с них печать тьмы и они возрадуются освобождению? Нет, этому не бывать, ведь они пришли к нему по собственной воле, по закону притяжения подобного подобным. Они надвигаются на меня, алкая кровавого возмездия. Им ведь еще перед Пьером ответ держать за то, что здесь случилось.

Я поудобнее перехватываю маленький нож. Д'Альбрэ больше никого не погубит. Я исполнила свое жизненное предназначение. И эти люди, столпившиеся вокруг, меня не получат. Я медленно прикладываю клинок к своему горлу.

Один из мужчин, видя мое намерение, бросается вперед. Мортейн всеблагой, до чего здоровый мужик! Он в застегнутом шлеме, и я толком не вижу его лица. Пытаюсь увернуться, потом вырваться, но он не только громаден, но еще и нечеловечески быстр. Хватает меня за руки…

И в то же самое мгновение я понимаю.

Я вскидываю голову и встречаю взгляд синих с серебром глаз, горящих жутковатым неистовым светом.

Чудище.

Он пришел…

ГЛАВА 50

При виде Чудища мое сердце наполняется такой радостью, что я всерьез боюсь, как бы оно не лопнуло. Он сует мне в руки что-то обернутое в кожу. На его накидке цвета д'Альбрэ, и это дает нам некоторый выигрыш во времени.

Пользуясь тем, что его широкая спина заслоняет меня от посторонних глаз, я торопливо потрошу сверток… Мои ножи! Пристегивать ножны нет времени, и я втыкаю клинки в ткань своей юбки, надежно, чтобы не вывалились.

— Тащи ее сюда! — кричит капитан де Люр.

Я уже полностью вооружена, и зубы Чудища сверкают в свирепой улыбке.

— Срежь-ка с меня эту накидку. Не хочу оскорблять своего Бога, сражаясь в цветах д'Альбрэ.

Кто бы говорил! Я мигом выполняю его просьбу. Чудище стряхивает ненавистные обрывки и вытягивает из ножен длинный меч. В первое мгновение присутствующим кажется, что он намерен расправиться со мной. Но он лишь спрашивает:

— Готова?

— Тебя только и ждала!

Он вновь улыбается, поворачивается к людям д'Альбрэ…

И понеслось!

Капитан де Люр делает шаг в нашу сторону… негромко шипит разрываемый воздух, капитан закатывает глаза и валится врастяжку. На пол со стуком падает небольшой, но увесистый камень.

Янник!

Мой любимый издает леденящий кровь боевой клич: им овладело боевое неистовство.

Я для начала бью ближайшего противника ногой в живот, так чтобы перемешалось все внутри. В каждой руке у меня по ножу. В зале волнами плещется ненависть, но что она против любви, пылающей в моем сердце? Любовь играет во мне и мчится по жилам, выжигая усталость и скорбь, напитывая мою кровь поистине божественным светом.

Я больше ничего не боюсь. Я — это я, уж какая есть, и я делаю то, ради чего пришла в сей мир.

Люди д'Альбрэ успели опомниться, они наседают на Чудище. Тот легко выдерживает напор, только мечи громыхают так, что ушам больно.

Вот на меня с мечом бросается очередной воин. Я ныряю под удар так легко, словно упражняюсь с Аннит, прохожу его защиту и втыкаю нож в горло. Он еще не начал валиться, а я уже встречаю другого. Но этот другой видел, что я сделала с предыдущим, и норовит поразить снизу. Ах так?! Я перехватываю нож и бросаю, он попадает в глаз, воин падает на колени.

На смену сраженному спешат еще двое. Время замедляется, точно капля меда, стекающего с ложки. Я уклоняюсь и отбиваю удары, не посвящая этому сознательной мысли. Я двигаюсь точно бесплотная и невозмутимая тень. Я исцелилась. Я обрела смысл жизни. Со мной божественная благодать, дарующая неизъяснимую радость.

Краем глаза я вижу, что Чудище, полностью захваченный боевым исступлением, расшвыривает стражу, точно плуг — весеннюю землю. Воистину мы с ним дети богов, выкованные в муках нашего прошлого, наделенные щедрыми дарами наших отцов!

Сколько длится бой, даже не знаю. Я медленно, словно всплывая в глубоком колодце, возвращаюсь к обычному восприятию. Наконец можно взять передышку; я как перчатка, снятая с руки. Половина людей д'Альбрэ лежат мертвыми, однако другие и не думают отступать. Более того, кто-то побежал за подкреплением.

Ножи у меня кончились, и я хватаю меч павшего воина. Чудище тяжело дышит рядом со мной.

Теперь глаза у него почти вменяемые. Он хочет что-то сказать мне… И в это время огромный замок до основания сотрясается от взрыва!

Земля смещается под ногами, впечатление такое, словно поблизости бабахнула сразу дюжина пушек.

Чудище хватает меня за руку и тащит к двери.

— Что это было? — спрашиваю на бегу.

— Лазаре с угольщиками.

— Они здесь?

— Лазаре решил, что отвлекающий маневр нам не повредит. А еще не следует оставлять арсенал герцогини в руках у врагов, чтобы воевали с ней ее же оружием.

Мир вокруг нас содрогается вновь.

— А девочки где?

— У бригантинок. Аббатиса поклялась, что выдаст их только мне, или тебе, или личному представителю герцогини.

Мы припускаем во всю прыть. Воины бросаются в погоню.

У парадной двери замка жмутся слуги. Они заглядывают внутрь и обеспокоенно шепчутся, но никто не пытается остановить нас.

Выскочив во двор, я моргаю от яркого солнца. Повсюду мечутся воины, они пытаются сообразить, откуда бьют пушки, и не понимают, что это подрывают их собственную артиллерию. Пользуясь всеобщим смятением, Чудище направляется к восточным воротам. Погоня еще не выплеснулась наружу, и в надежде сбить ее с толку мы не бежим, а просто торопливо идем. Однако уловка не удается — Чудище на голову выше любого из обитателей замка, а мое алое платье и вовсе выделяется ярким пятном. Кроме того, во дворе сплошь люди д'Альбрэ, а им отлично известно, что наше бегство может очень дорого обойтись тем, кто нас упустит. Они оставляют поиски неведомых нападающих и бегут к воротам, отрезая нам путь.

Чудище даже не сбивается с шага, лишь меняет направление и несется к лестнице, что ведет на стену. Я не догадываюсь, что он задумал, просто бегу рядом, слепо доверяя ему. Сзади топот и крик.

Я оборачиваюсь и вижу, что прибежали стрелки, они уже выстраиваются посредине двора.

На наше счастье, лестница крытая, что дает нам некоторую защиту от стрел, и вдобавок узкая: воины смогут подниматься разве что по двое.

Тем не менее, выскочив наверх, я сразу понимаю: дальше бежать некуда. Вопросительно оглядываюсь на Чудище, но он молча бежит вперед по стене, пока мы не достигаем самой дальней башни, нависающей над рекой.

Сзади и снизу вновь кричат. Я вижу, как стрелки заряжают арбалеты. Чудище останавливается и поворачивается ко мне.

— Надо прыгать, — говорит он.

Я смотрю вниз, на вспухшую стремительную реку:

— Там смерть…

Он спрашивает:

— На мне есть метка?

Я бросаю взгляд на его лицо и с облегчением убеждаюсь, что темной тени не видно.

— Нет, — отвечаю недоуменно.

— Значит, выберемся. Доверься мне!

Он протягивает руку. Мимо со свистом проносится три стрелы разом.

Воины уже лезут по лестнице. Скоро они выберутся на стену, и у них тоже есть арбалеты.

Я хватаю протянутую руку Чудища. Мой любимый расплывается в широченной улыбке. В этот миг он почти прекрасен. Рыцарь подносит мою руку к губам и целует.

— Не выпускай, — наставляет он. — И работай ногами, чтобы побыстрее отдалиться от стены.

Я киваю. Вместе мы отходим на несколько шагов от края, чтобы взять разбег. Поглубже вдыхаем — надо хорошенько наполнить легкие воздухом. Как раз в это время на стене появляется самый первый преследователь. В руках у него арбалет, и на таком расстоянии он не промахнется.

Мы срываемся с места и прыгаем.

Рядом вверх несется стена. Мы крепко держимся друг за друга и вовсю размахиваем свободными руками и ногами, надеясь миновать отмель. На лице Чудища безумная улыбка. Он как будто надеется сохранить нам жизнь одним лишь напряжением воли.

А потом — страшный удар обо что-то холодное, отчего у меня лязгают зубы, а воздух с шумом вырывается из легких. Вода смыкается над головой…

ГЛАВА 51

Студеная вода принимает меня в мутную глубину. Кругом тьма, я не могу понять, где верх, где низ. Зато отчетливо вспоминаю все когда-либо слышанное о святой Мер, как она заманивает моряков все глубже в свое царство, делая возвращение невозможным.

Но здесь река, а не море.

Я бью ногами, силясь вынырнуть на поверхность, а толстые бархатные юбки, напитанные водой, свинцовым грузом тянут на дно. Я борюсь изо всех сил. Кругом клубится муть и роятся стаи пузырьков. Меня тянет вниз. Я сбрасываю башмаки, пытаюсь освободиться от юбок, но ленты у пояса скользкие, я путаюсь в них и никак не могу одолеть тугой узел. Легкие жжет огнем, скоро я не выдержу и нахлебаюсь воды. Перед глазами уже пляшут черные точки.

Что ж, я, по крайней мере, избежала участи, уготованной для меня д'Альбрэ. Равно как и возмездия его людей. Я умру, зная, что Луиза с Шарлоттой в безопасности, а граф больше никому не причинит зла.

Мои ноги касаются мягкого илистого дна. И все же упрямство не позволяет мне вдохнуть, ведь тогда вместо воздуха в легкие ворвется вода.

Когда удушье делается совсем нестерпимым, мою руку хватает ледяная ручища. Сперва сердце вздрагивает от радости: Чудище! Но разве может человеческая рука быть настолько холодной? Может, это Отец пожелал самолично отвести меня домой?

Какая разница! Я бьюсь и брыкаюсь, помогая этой руке вытаскивать меня на поверхность. Может, мы все-таки успеем вынырнуть, прежде чем я задохнусь? Как же холодно…

Руки перестают меня слушаться. Моя ладонь разжимается.

Вяло побарахтавшись, я снова тону, но рука — на сей раз куда более теплая — возвращается, хватает меня и опять тянет вверх.

Я изо всех сил бью ногами.

Вверх, вверх, вверх! Вот сейчас легкие разорвутся…

Моя голова с громким плеском пробивает поверхность. Широко открыв рот, я судорожно заглатываю воздух. Рядом со мной Чудище, он тоже силится отдышаться, но у него это получается хуже, потому что он никак не может прекратить улыбаться. Когда наконец мы насыщаемся воздухом, он перерезает ножом треклятые ленты, и неподъемные юбки, колыхаясь, опускаются на дно. Мы поворачиваем прочь от замка, сильное течение несет нас вперед.

Я снова думаю о тех, кого любила и потеряла. Теперь я знаю, что они обрели покой. А я — передо мной вся жизнь. И теперь мне ясно, что будущее наполнено не страхом и тьмой, а любовью и светом.

А еще рядом со мной плывет страхолюдное Чудище. И я улыбаюсь, наконец-то оценив тонкую шутку богов.

ОТ АВТОРА

Сюжет «Жестокого милосердия» уложен в историческую и политическую канву, история же Сибеллы получилась, можно сказать, сугубо личной, она лишь вскользь касается политических событий эпохи. Поэтому я себе позволила более творчески подойти к процессу написания данного романа.

Но здесь, как и в «Жестоком милосердии», большинство персонажей — реально существовавшие люди, и многие факты взяты непосредственно из истории. Например, вместе со своими советниками герцогиня отступила в Ренн, а французы вторглись на территорию Бретани и захватили множество городов.

Одна из самых больших моих вольностей — сильно сжатые временные рамки. Многие из упомянутых в книге событий произошли весной 1489 года, но есть и промежуток, около полутора лет, когда ничего существенного в политической жизни герцогства не случилось. Французы захватывали города, бретонцы их возвращали себе; встречались послы, и решались протокольные вопросы, — согласитесь, все это слишком скучный материал для историко-приключенческого романа. Герцогиня Анна путешествовала по городам и весям, заручаясь поддержкой своего народа, а французы рыскали вдоль бретонской границы и искали лазейку. Этому был положен конец в 1490-м, когда Анна вступила в заочный брак с императором Священной Римской империи и тем самым нарушила договор Ле-Верже. Для удобства повествования я уплотнила события 1490 и 1491 годов, уложив их в один год.

Пожалуй, более всего я погрешила против истины в отношении графа Алена д'Альбрэ, одного из самых рьяных претендентов на руку и сердце Анны Бретонской. Он и впрямь был пятидесяти с лишним лет, богатырского телосложения, и его манеры оставляли желать лучшего. Домашняя наставница Анны, мадам Динан, действительно приходилась ему сводной сестрой. Она не давала покоя своей подопечной, добиваясь согласия на брак с графом. Обо всем этом я узнала из исторических хроник того времени. Также является фактом крайняя неприязнь Анны к д'Альбрэ. Герцогиня даже издала декрет о том, что никогда не выйдет за него замуж, и неважно, какие обязательства на этот счет она подписывала в детстве. Столь сильная нелюбовь в сердце женщины, всецело преданной своей стране, распалила мое воображение.

Как распалили его и знания, почерпнутые из бретонского фольклора, в котором коренятся легенды о Синей Бороде. Я имею в виду истории Кономора Проклятого и Жиля де Рэ. Впервые Сибелла появилась в «Жестоком милосердии», она была сломленной и несчастной, и я уже тогда знала: эта девушка получила какую-то ужасную душевную травму. В дальнейшем все эти элементы сошлись воедино и образовали «Темное торжество».

Жан д'Альбрэ, старший сын графа д'Альбрэ, стал королем Наваррским, а дочь Шарлотта д'Альбрэ — женой Чезаре Борджиа.

После событий конца 1491 года граф д'Альбрэ исчезает из исторических анналов, осталась лишь запись о его смерти в 1528-м. Получается, он дожил до восьмидесяти с лишним — возраст по тем временам исключительный.

Примечания

1

Опутинка — ремешок, лента на лапках ловчего сокола. (Здесь и далее — прим. перев.)

2

Лига (или лье) — старинная мера длины, равная 4828,032 километра.

3

Стоун — мера веса, равная 14 фунтам, или 6,34 килограмма.

4

Огр — во французском фольклоре великан-людоед.

5

Рукочиние — хирургия (устар.).

6

Гумор — телесная жидкость.

7

Боевая жила — артерия, где бьется пульс.

8

Мизерикордия — в рыцарские времена небольшой кинжал, которым добивали поверженного врага, нанося «удар милосердия».

9

Цибетин — пахучий животный секрет, используемый в парфюмерии и медицине.

10

Серая амбра — воскоподобная субстанция, вырабатываемая в организме кашалота. Иногда ее подбирают непосредственно с поверхности тропических морей.

11

Сенешаль — королевский чиновник, глава судебно-административного округа.

12

Послушание — в церковном обиходе задание, работа.


на главную | моя полка | | Темное торжество |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 17
Средний рейтинг 4.5 из 5



Оцените эту книгу