Окно

«Жди меня» – вот что ты сказал. Сказал, что это будет твой день. А потом запрыгнул на велосипед и с широкой улыбкой умчался прочь по улице.

И вот прошло девять месяцев. Бывали дни, что плохо начинались и еще хуже заканчивались. Я их все пережила, Луи. Но как только ты окажешься тут, перед моей дверью, я все тебе выскажу. Чтобы ты раз и навсегда уяснил, что в следующий раз я не справлюсь.

Первым делом ты захочешь сесть на скамейку. Повезло – воздух сегодня прозрачный, и даже из моего окна видно Францию.

Ты любишь смотреть на Францию, Луи. «У них там всегда отличная погода, и для любого найдется место», – вот что ты всегда говорил. Какое-то время я думала, что ты там. Я давно уже так не думаю. Ты не подведешь свою семью, потому что тогда ты подведешь сам себя. Тогда ты станешь никем.

Рожденная сиять

Я родилась в марте сорок четвертого, через семь лет после нашего Луи. Всю войну родители перебивались с хлеба на воду, но все же произвели меня на свет. Я этого долго не могла понять. Если бы моим первым ребенком стал Луи, других мне было бы не нужно. Я была бы счастливейшим человеком на земле.

Кажется, я родилась очень легко. Едва только наш отец вышел из комнаты, как мог уже возвращаться обратно. Он наклонился над колыбелью и, должно быть, так громко застонал, что его было слышно на другом конце деревни. «Нет ребенка красивее Жюльетты», – так он, должно быть, сказал, и невероятно, что у него могло родиться такое красивое дитя. Затем надел куртку и пропал.

Прождав три дня, мать обернула меня теплым платком, положила в колыбель рядом с печкой, обулась и направилась прямо в кафе «У башни». Там она выволокла отца из-за стойки бара и не отпускала до тех пор, пока они не оказались у нашего дома. Она открыла дверь и пнула его под зад, да так сильно, что он плашмя грохнулся на пол, сломав передние зубы и нос. Мать закрыла дверь, перешагнула через него, подошла к колыбели, расстегнула кофту и приложила меня к груди.

Он пролежал на полу час. Потом открыл глаза, с трудом поднялся, стер кровь с губ, со щек, с носа и с пола, развернулся и пошел к двери.

Мать сидела у печки, я все еще лежала у нее на груди.

– Что это он удумал? – спросила она.

– Ничего, – сказал отец, – вообще ничего, – и распахнул дверь.

Она больше не пойдет за ним, сказала наша мать. Больше никогда.

Дверь закрылась. Наш отец сел на пол, закрыл лицо руками. Самый красивый ребенок на земле, простонал он, у него такого красивого получиться не могло, не поискать ли ему чего у себя на голове, хотя он и так знал.

Наша мать улыбнулась. И продолжая улыбаться, встала перед ним – чтобы он как следует рассмотрел свою жену – самую быструю, самую умную, самую красивую женщину в округе. Разве она похожа на ту, что отдаст сердце какому-то проходимцу? Она хотела только своего мужа, его и никого больше.

Он кивал. Мне, потом ей, потом опять мне, и так целый час.

– Наша Жюльеттеке, – промямлил он. – Наша. Рожденная сиять.

– Так и есть, – кивнула наша мать.

Когда мне было два года, я знала Отче Наш, Аве Марию и «Погляди, как месяц над деревьями светит»^[2]. Руки на полу, нога в воздухе, затягивала песню, и все принимались ахать: «Аах, что за ребенок, что за чудо».

Должно быть, тогда все и началось.

«Жюль и Жюльетты»

Наш Луи видел, как ушел отец, и как мать его вернула, и как отцовский нос навсегда стал кривым из-за нее. Я сразу поверила Луи: ведь если наша мать вобьет себе что-то в голову, она ни перед чем не остановится.

Мать хотела не только отца, еще она хотела большую семью. Наша Миа была с ней не согласна, поэтому заставила себя ждать восемь лет. Как раз тогда, когда они уже не верили, что это произойдет, все и произошло.

– Три – хорошее число, – сказал наш отец.

Жили мы не на широкую ногу, но и не нуждались, потому что отец работал в поте лица. На самом деле на двух работах: он был шахтером и держал свой собственный танцевальный оркестр. Он пел и играл на аккордеоне, наш Луи был трубачом. Еще в оркестре были гитарист и барабанщик.

Мне едва исполнилось пять лет, когда они взяли меня с собой. Мне нужно просто смеяться, сказал отец в самый первый раз – смеяться так, как умею только я. Я еще не слишком твердо стояла на ногах, мои коленки в гольфах были слишком худыми, но я смеялась и смеялась, и все вздохнули «ааааах», и тут началась музыка, и ноги сами по себе пошли в пляс, а все продолжали ахать. Отец сказал, что он еще никогда не зарабатывал столько чаевых, что мне теперь можно выступать с ними каждый раз и что теперь наше название «Жюль и Жюльетты». На следующей неделе оно уже красовалось на большом барабане, на куртках музыкантов и на плакате. «Сегодня: “Жюль и Жюльетты”». Я была во множественном числе.

Наш Луи держался за трубу еще лежа в колыбели, а я начала танцевать раньше, чем научилась ходить, но наша Миа оказалась из другого теста. В первые годы жизни она постоянно болела. Днем у нее текло из носа, ночью она выкашливала легкие. «Наша болезненная малышка», – так ее называли родители.

– У нашей Миа слабые легкие, – говорила мать, – ей нужно к специалисту.

– На какие деньги? – спрашивал отец.

– Будем есть на один бутерброд меньше.

– Я и так знаю, что он скажет, – говорил отец. – Что все само пройдет.

Специалист сказал, что они оба правы. У Миа действительно слабые легкие, и, вероятно, это пройдет само по себе. Но все же будет полезно, если малышка подышит морским воздухом – нет ничего лучше для легких.

– Нам надо на море, Жюль.

– Оно слишком далеко.

– Тогда давай купим машину.

Наш отец покачал головой. И продолжал качать. Знать бы, на какие деньги, мама.

– Болезнь моей матери добром не кончилась, – сказала она.

– У нашей Миа не испанский грипп.

– Ты так в этом уверен?

– У нее даже нет жара, – отвечал отец.

Каждую зиму мать заводила этот разговор. Испанка – худшее, что может выпасть на долю человека. Наша мать только успела родиться, как сразу же стала наполовину сиротой. Она всегда громко и долго всхлипывала, рассказывая об этом. «Такое меняет людей», – говорил тогда наш отец, обнимал ее и кивал нам. Я никогда не спрашивала, почему он кивал. В эти мгновения отец смотрел на меня так, словно я всегда его понимала. И я, само собой, молчала.

К счастью, специалист не ошибся. Наша Миа становилась все менее и менее болезненной. У нее почти никогда не текло из носа, и кашляла она теперь только изредка, как любой человек; она ходила и разговаривала, как мы все. Когда ей исполнилось три года, она пошла в школу. И с тех пор больше ни разу не болела.

«Теперь она будет выступать с Жюлем и Жюльеттами», – сказал отец, когда нашей Миа исполнилось пять. Так и случилось. У нее здорово получалось мне подражать, так что вскоре мы уже вдвоем плясали и беззвучно открывали рот под песни. Не потому что я не умела петь, я-то могла подхватить любую мелодию и повторяла ее без ошибок. Отец говорил, что у меня абсолютный слух, а для певицы это дар божий. Когда-нибудь он возьмет меня с собой в Париж, но пока что я слишком нужна Миа. Я – ее пример для подражания, я же понимаю это?

– Вас обеих зовут Жюльеттами? – спрашивали нас.

– Обеих! – отвечала наша Миа и смотрела так умильно, и смеялась так радостно, что никто не мог удержаться, чтобы не потрепать ее за щечку и не вздохнуть: «Какая же миленькая у тебя сестричка!»

Я всегда кивала, это было нетрудно. Пусть моя сестрица и была самым милым ребенком на земле, но вечер каждого понедельника предназначался только для меня. В первый час отец учил меня нотной грамоте, потом мы пели песенки, он со своим аккордеоном, я со своим абсолютным слухом. Ты и я, Жюльетта, мы рождены сиять. И хотя мне было всего тринадцать, и впереди лежал долгий-долгий путь, вечером понедельника я сияла.

Гены

Старый доктор ушел на пенсию, а его пациентов передали доктору Франссену. Поговаривали, что он заходил к каждому. Так оно и было, потому что как-то в воскресенье вечером он оказался перед нашим порогом.

– У нас никто не болен, – сказал отец.

– Вот и отлично, – ответил доктор. Он просто зашел познакомиться.

Есть кофе, сказала наша мать, или он хочет бутерброд, или, может быть, чего покрепче?

Доктор Франссен предпочел что покрепче. Мать взяла у него куртку, отец дал рюмку и помахал нам. «Смотрите, вот наше будущее, – сказал он торжественно, – наш Луи, наша Жюльетта и наша Миа». Доктор Франссен улыбнулся нам. Мы улыбнулись в ответ.

– Как занимательно, – сказал доктор.

Мы посмотрели на него с удивлением. Занимательно, доктор Франссен?

– Малышка, – ответил он, – ее волосы.

Его взгляд скользнул по Луи, по мне, по матери и по отцу. Я поняла, о чем он. У нас четверых каштановые волосы, а волосы Миа черные, как вороново крыло.

Отец спросил, что в этом плохого.

– Плохого? Да это же прекрасно! – ответил доктор Франссен. Должно быть, заложено где-то в генах, в генах, повторил он, понятно ли нам, что он имеет в виду?

Конечно, понятно, может, мы и простые люди, но уж точно не отсталые.

– Музыканты-гении, – сказал доктор Франссен, – раз могут каждого заставить пуститься в пляс.

Мы вновь вытаращились на него.

– «Жюль и Жюльетты», – пояснил он. – Лучший танцевальный оркестр в округе, так мне сказали.

– Так и сказали? – засмеялся отец. – Налей-ка ему еще, – обратился он к матери.

У Миа и правда были чудесные волосы. Волосы кинозвезды, так называла их мать, эти волосы нельзя отрезать. Она расчесывала их каждый день до тех пор, пока они не начинали сиять, как зеркало. «Можно в них глядеться», – говорила она, обнимала меня и чмокала в макушку. И мы вместе гляделись в волосы Миа.

– Почти близняшка, – смеялась мать.

И не было ничего прекраснее этих слов. И хоть я не видела того, что видела она, я, само собой, кивала.

Сбиться с пути

Наш барабанщик считал, что матери тоже нужно найти местечко на сцене.

– Мы можем дать ей бубен, – сказал он.

– Нас столько, сколько надо, – ответил отец.

– У тебя самая красивая жена в округе, Жюль, глупо этим не воспользоваться. Боишься, что все будут смотреть на нее, а не на тебя?

Одним движением отец схватил барабанщика за ворот и поднял его по меньшей мере на десять сантиметров над землей. Если он еще раз рискнет заикнуться о ней, отец переломает ему руки и ноги.

Я бросилась к Луи и все ему рассказала.

– Ну наконец-то, – сказал он.

– Руки и ноги!

– Эх, Жюльетта, наш папа и мухи не обидит. – Он глубоко вздохнул. – Вот бы он разок так на маму разозлился.

– На маму?

– Целый цирк, а не женщина, дрожь пробирает. Когда-нибудь из-за этого случится беда.

– Беда?!

– Потом, Жюльетта.

От Луи я направилась прямо к отцу.

– Луи говорит, что мама – это цирк.

Отец вдруг посмотрел на меня очень серьезно, приоткрыл рот и сразу закрыл его. Я начала переминаться с ноги на ногу от нетерпения: если он продолжит вот так молчать, я никогда не узнаю, что Луи имел в виду и правду ли он сказал.

– И что когда-нибудь от этого будет беда, па.

– Он не должен был так говорить, Жюльетта.

– Но он так сказал, па.

– Послушай, детка, – начал он, – люди не железные, а твоя мать тем более. Ей в жизни досталось, ты это знаешь. Расти без матери, такого и злейшему врагу не пожелаешь. Как бы там ни было, ты храбрая девочка, Жюльетта, и надеюсь, что, если когда-нибудь мать будет в тебе нуждаться, ты будешь рядом.

Я смотрела на него с открытым ртом.

– Я об этом не прошу, я это знаю.

Храбрая девочка. Даже если я ею не была, я бы ею стала.

– Можешь не волноваться, па.

Он глубоко вздохнул.

– И не забывай о Миа. Позаботься, чтобы малышка не сбилась с пути. Ты ведь старшая сестра, Жюльетта.

Даже если бы он попросил меня позаботиться обо всем роде человеческом.

Я кивнула настолько серьезно, насколько смогла. Он улыбнулся, и не было на земле никого красивее моего улыбающегося отца. И обо всех галактиках позабочусь, если нужно, па. И этого будет мало.

Смерть

Нашему отцу и сорока не было, когда он умер. Вся деревня собралась в «У башни». Только в этом кафе был телевизор, а в тот вечер «Красные дьяволы»^[3] играли против голландцев. Час перед началом матча предназначался для нашего оркестра.

Вообще-то кафе было маловато для настоящего выступления. Мы отправили барабанщика и гитариста домой, но места все равно не хватало. Это не мешало нам выкладываться по полной. Деревня накачивалась пивом и плясала без удержу, наш отец играл и пел на разрыв аорты, Луи трубил так, что трясся потолок, я била по тарелкам до звона в ушах, а Миа выбивала туфельками искры из пола. В тот вечер «Красные дьяволы» должны были выиграть, и «Жюль и Жюльетты» собирались внести в их победу серьезный вклад.

И тут что-то случилось. Треск, короткий вскрик, и звук падения чего-то тяжелого. Танцы прекратились. Я обернулась. Наш отец лежал на полу, у него из носа текла кровь, я достала носовой платок, чтобы ее вытереть, но Луи схватил меня за руку и удержал.

– Нет смысла, – сказал он.

Я увидела, что у него в глазах слезы и из носа течет.

– Возьми свой платок, Луи. – Я вырвала руку, наклонилась над отцом и начала стирать кровь с его усов. Я терла его кожу до тех пор, пока она не покраснела.

– Па, вставай.

– Малышка, он умер, – сказал кто-то.

– Ничего подобного, – ответила я.

Меня подняли и посадили на стул.

Это был 1959 год. Четвертое октября. Через два часа «Красные дьяволы» закончили свой худший матч с голландцами. Девять – один.

Все из-за микрофона. Должно быть, его губы еще были мокрыми от пива. Должно быть, он слишком близко наклонился вперед, влажные губы дотронулись до микрофона, и ток прошел сквозь тело прямо в сердце.

– У него было слабое сердце, – сказал доктор Франссен. – Если бы это не случилось сегодня, возможно, случилось бы завтра. Без всякого микрофона.

Наш отец мог справиться с чем угодно. В тот день он всех поднял в пляс своей песней, всех. А потом упал неподвижно. Как такое может быть, что в одну секунду в человеке столько жизни, а в другую – не остается ничего. Этого я никогда не могла понять.

Это был самый ужасный день в моей жизни.

Блеск

После похорон были пироги, кофе и пиво для семьи и друзей. Я обходила всех с кофе и подливала, когда он кончался. Гитарист и барабанщик стояли с пивом около крана. Они подняли кружки вверх, когда я прошла мимо.

– За твоего отца, – сказали они, чокнулись и опрокинули пиво одним глотком.

Потом с печалью посмотрели на свои пустые кружки.

– И что теперь будет с «Жюлем и Жюльеттами», – вздохнул барабанщик, – я не знаю.

Тут подошел наш Луи. По его лицу я поняла, что он тоже не знает.

– Мы же не прекратим выступать, – сказала я взволнованно.

Найти вокалиста не так уж и трудно? Может быть, им смогла бы стать я.

Я открыла рот; Луи меня опередил.

– Без нашего папы уже не будет того блеска.

– Он был как цемент, – вздохнул барабанщик, – без цемента дом не построить.

Он посмотрел на Луи.

– Что думаешь делать?

– Меня уже позвали играть в три оркестра, – ответил мой брат.

Как будто нас никогда не существовало. Если бы только отец это слышал.

– Луи? А что, если я буду петь?

– Ты?!

Я кивнула со всей решительностью, чтобы он увидел, что я это всерьез.

Он покачал головой.

– Потерпи чуть-чуть, Жюльетта, твое время еще придет.

Его время, очевидно, пришло. В будние дни он работал школьным учителем, а по пятницам, субботам и воскресеньям – музыкантом. До 18 лет он играл в футбол. Если бы он за год до этого не повредил колено, то все еще бегал бы по полю.

Большая часть людей умеет делать лишь пару вещей, но Луи был хорош во всем. Я даже иногда завидовала. Но теперь, когда отец умер, а я тонула в печали, мысль о Луи, о том, что он может все, дарила утешение. Наш Луи не даст нам пропасть. Это самое меньшее, что ты можешь сделать, если ты хорош во всем.

Комедия

– Мы не станем сидеть и унывать, – сказала наша мать через неделю после похорон. – Этим мы его не вернем. Но сперва нужно еще кое-что.

Кое-чем оказался склеп, который она заказала, такой большой, что мог бы вместить всех нас. Если только мы не женимся и не заведем по десять детей. Но в этом случае о нас смогут позаботиться эти самые дети.

– Я заплатила сразу за целый век, – сказала мать, – можно не беспокоиться.

– Век, – повторила я, – это долго.

– Девяносто девять лет, – сказала наша мать.

Она заказала мраморную табличку на склеп, чтобы на ней выбили «Семья Энгелен»^[4].

– Чтобы не ошиблись, – сказала она.

И еще сказала, что на этом наши деньги закончились. Я увидела, как Луи побледнел.

– Ты шутишь, ма.

Да он вообще представляет, сколько стоил такой склеп? Он молчал. Мы все трое молчали. Мы отлично знали, он и я, и даже Миа, что обычная могила обошлась бы намного дешевле, но смысла говорить это матери не было.

Она подняла глаза.

– Он будет рад своей прекрасной могиле.

А потом она начала плакать.

– Ма, – сказал Луи.

Она затрясла головой, достала платок и прижала к губам.

– Я так его любила.

– Мы тоже, ма, – сказала я.

Она замолчала. Посмотрела на нас троих. Ее лицо опять исказила гримаса.

– Не так сильно, как я.

Она всхлипывала так громко, что мне пришлось прижать руки к ушам. Тут я увидела, как Миа соскользнула со стула, обошла стол, залезла матери на колени и обняла ее за шею. Я опустила руки. Если уж эта малышка могла вытерпеть стенания нашей матери, я должна хотя бы попробовать.

И тут Луи вскочил. Его стул с грохотом упал на пол.

– Прекращай эту комедию, ма!

Мы все трое в испуге уставились на него. Мать опять начала всхлипывать.

– Комедию? Луи, ради бога!

– Заткнись!

Наступила мертвая тишина. И в этой тишине Луи начал говорить. Слышала ли она хоть раз, как плакал наш отец? Нет? А вот он, Луи, слышал. Может ли она представить, каково это? Слышать, как отец плачет за стенкой, оттого что она где-то там, сидит с рукой в штанах другого – да-да, какого-то другого мужика, об этом рассказывали у школьных ворот, и всегда именно в тот момент, когда он шел мимо. Но пусть она не беспокоится, он все время ее защищал, пресекал их вранье, ведь его мать – достойная женщина. Хуже всего было то, что он знал, что они не врали. Он не мог сосчитать, сколько раз он лежал и надеялся и молился – да-да, молился побелке на потолке, чтобы она наконец образумилась, вернулась и попросила у отца прощения. И бедный отец принял бы ее с распростертыми объятиями, ведь он так ее любил. Но раз за разом входная дверь открывалась, когда комнату уже освещал рассвет. Да это гребаное чудо, что отцовское сердце выдержало так долго.

Прежде чем кто-то из нас успел вымолвить хоть слово, Луи сорвал куртку с вешалки. Дверь с треском захлопнулась за его спиной. Мать посмотрела на меня. Ее глаза были выпучены от страха.

– Он слетел с катушек, – прошептала она.

Я встала. Посмотрела на дверь. В моей голове все перемешалось, все, что рассказал наш Луи. Что, если это правда? Я схватила куртку, надела ее. И тут наша мать сказала то, что заставило меня остаться.

– Мне жаль. – Вот что она сказала.

И сказала: теперь все будет по-другому. И сказала: кто-то должен присматривать за Миа. И что кто-то должен этому ее научить.

Если бы только отец не сказал, что мать однажды будет нуждаться во мне. Если бы только он этого постоянно не повторял. Если бы только я не дала ему обещание.

Я сняла куртку, повесила ее на вешалку и снова села. Посмотрела на мать.

– Я поищу работу, – сказала я.

Это был второй самый ужасный день в моей жизни.

Святой, потому что святой

– Он скоро прибежит обратно, – сказала мать на следующий день. – Ему придется сделать самое умильное лицо, чтобы мы впустили его.

Но наш Луи не вернулся. Священник разрешил ему жить в помещении школьного сторожа, оно как раз стояло пустое. Священник держал его для парней вроде Луи, для них всегда найдется работа, говорил он.

– Чем я могу отплатить? – сказал ему Луи.

Церковный органист умер, вздохнул священник.

– Но я умею играть только на трубе, – ответил Луи.

Что, если он начнет брать уроки? Приход может взять на себя расходы. И Луи не придется забивать голову арендной платой.

– Будет сделано в лучшем виде, – сказал Луи.

И не мог бы он еще стричь газон за церковью, раз в пару недель, весной и летом?

Газон за церковью оказался целым парком. Он отнимал времени больше, чем уроки, но наш Луи был вынослив как вол. Он никогда не жаловался. Я это знала, потому что он не скрывал от меня ничего из того, что с ним происходило. Он считал, что я все могу выдержать. А значит, я правда могла.

В первое время я заходила к нему каждый день.

– Наша мама – шлюха, – сказал он однажды.

– И все же она наша мама, – ответила я.

– И шлюха.

– Она плачет целыми днями.

– Это крокодиловы слезы, Жюльетта. Она хоть раз спросила, каково нам приходится, как велико наше горе, например? Нет? Так я и думал.

Он сказал, что я могу переехать к нему жить, если хочу. И Миа тоже.

– Тогда у нашей матери никого не останется, – сказала я.

Наверное, я могла бы заметить это по той жадности, с которой она в воскресенье вечером доставала из шкафа свои лучшие наряды и красила губы. Но еще я видела, как она молилась, часами. Обычно она начинала около трех, когда большинство людей надевали воскресные наряды и шли на прогулку. Наша мать никогда не ходила на воскресные прогулки, она молилась. В полной тишине, с молитвенником на коленях, глаза закрыты, лицо обращено к портрету святого Себастьяна на стене кухни. Я не могла понять, как ей удавалось держать глаза закрытыми, ведь там было на что посмотреть. От взгляда на полуобнаженный торс святого, на его крепкие мышцы и черные кудри меня бросало в жар. Это стрелы в его теле делают его святым? – спросила я однажды. Он святой, потому что он святой, ответила наша мать, и большего ей не требуется, чтобы молиться за все добро в этом мире. И мне следует понять, как это всегда понимал мой отец, что потом ей нужно выйти развлечься. Она же всегда благополучно возвращалась домой, не так ли?

Она наша мать, и она молилась за все добро в этом мире. Конечно, я все понимала.

Большой приз

Наш отец был мертв уже четыре месяца. На шахтерские выплаты, что получала мать, выжить мы не могли. К счастью, я нашла работу в пекарне, иначе мы бы давно умерли от голода.

Когда я пришла домой в тот день, мать и Миа ждали меня, обе сияли.

– Еда на столе, – сказала наша мать.

Еда всегда была на столе, когда я приходила домой. Почему же они таращатся на меня так, словно я приз выиграла?

Может быть, мать наконец нашла работу?

– Мы покупаем машину, – сказала Миа.

– Что, прости?

– Ну да, – сказала мать, – машину. Миа думает, что это прекрасно.

– Мы не можем позволить себе машину.

– Мы ее уже купили. Можем платить за нее раз в месяц.

– На какие деньги, ма?

Она продолжала смотреть на меня, светясь от радости. Может быть, мы все же выиграли большой приз в лотерее? Такое бывает. Бывает, что людям вдруг крупно везет. Хотя те, кому вдруг крупно повезло, расплачиваются за машину сразу.

– Я хочу посмотреть мир, – сказала она.

Как будто я этого не хотела. Не может такого быть, что мир состоит из одной улицы с пекарней на углу и церковной площадью в конце. Но пока что именно это и был весь мой мир. Иначе мы бы умерли от голода.

– Я хочу увидеть море, Жюльетта, и наша Миа тоже хочет.

– И я хочу, ма. Но попозже, когда у нас будут на это деньги.

Она вздохнула.

– Заходил доктор Франссен.

Доктор Франссен заходил только когда кто-то был болен. И насколько я знала, мы трое были здоровы как лошади.

– Наша Миа опять кашляет, я сегодня оставила ее дома. Доктор Франссен говорит, что у нее слабые легкие. Это может быть вызвано холодом и дождем. Такой, как наша Миа, тяжело с этим справиться. Он сказал, что нам, наверное, все же надо было съездить на море.

Хотя уже наступила зима, было холодно и часто шел дождь, наша Миа больше совсем не болела. Может быть, она пару раз и кашлянула, но умирать явно не собиралась. Но наша мать представила дело именно так. Потом она опустила голову и схватилась за носовой платок.

– Ма.

Она посмотрела на меня. Слезинка потекла по щеке, капнула с подбородка на колени. За ней вслед поспешила вторая. Долго ждать не придется, целое море слез вот-вот хлынет из ее глаз. Но оно быстро обмельчает. Неловко получится.

Не знаю, от усталости или от чистейшего отчаяния, я рассмеялась.

В мгновения ока слезы прекратились.

– У тебя нет сердца, Жюльетта.

Я пораженно уставилась на нее. Как она могла такое сказать? Она знала, как тяжело работать в пекарне, знала, как у меня болит спина, знала, как сводит судорогой ноги, но пожаловалась ли я на это хоть раз? И я ни цента себе не оставляла. Она получала всю мою зарплату, потому что была нашей матерью и знала, что нам нужно. Разве она не говорила сестре Маделейн, что только я не даю ей погибнуть в это тяжелое время? Она вымочила пять платков за тот визит. Когда сестра спросила, не лучше ли мне доучиться и получить диплом, я ответила, что хочу помочь маме. Она что, все это забыла? Как она могла сказать, что у меня нет сердца? Мне нужно было уйти из этой комнаты. Из этого дома. Прежде чем случится что-то плохое.

– Жюльетта?

Я остановилась.

– Жюльетта. Какой ты все-таки еще ребенок.

Голос моей матери мог звучать так, словно тебя обнимали теплые руки. Он заставлял тебя поверить в любую ложь. Она любила меня. Хоть я и причиняла ей боль, она любила меня. Я развернулась и пошла ей навстречу.

Море

Наша мать положила глаз на подержанный «Фольксваген-жук». Видимо, она все-таки чуть-чуть подумала головой. За новый мы бы ни за что не расплатились.

– Его привезут завтра, – сказала она как-то вечером.

Знает ли она, как его водить?

– Меня научат. – Она громко рассмеялась. – Говорят, я хваткая. Ни о чем не беспокойся, Жюльетта.

Парень из гаража пригнал «жука» к нашему дому. Он взял мать прокатиться. По дороге он ей бы все объяснил.

Было полпервого ночи, когда я услышала, как она крадется вверх по лестнице. Я включила свет в коридоре. Ее глаза блестели, а щеки горели, когда она посмотрела на меня.

– Я умею водить, – выдохнула она, – даже в темноте. Я сразу поняла, куда нажимать. Он сказал, я удивительная.

Кто сказал?

– Тот парень из гаража, – засмеялась она.

Она приблизила свое лицо к моему. От нее пахло, как от нашего отца, когда он ходил играть в бильярд.

– Ты ездила играть в бильярд? – спросила я спросонья.

Наша мать рассмеялась.

– Я весь вечер училась водить, Жюльетта. В упражнениях рождается совершенство. Много совершенства.

Она засмеялась еще сильнее.

– Они сказали, что я правда очень хваткая.

Я кивнула. Я хотела вернуться обратно в кровать.

– А потом мы съездили немножко выпить. Если ты чему-то научился, надо это отметить, Жюльетта. – Сияя, она посмотрела на меня. – Завтра мы поедем на море.

Я тут же проснулась.

– На море?!

– Наша Миа и я. Ты тоже могла бы поехать с нами, но тебе нужно на работу.

– Море далеко. До него двести с лишним километров, я посчитала. А ты умеешь ехать только прямо.

– Не переживай, я буду осторожна. Нашей Миа нужно море, Жюльетта. Она уже целую неделю кашляет, и я очень за нее беспокоюсь.

Она больше не смеялась. Она говорила серьезно. И что беспокоится, и что собирается поехать на море. Если нужно было настоять на своем, наша мать становилась сильнее сотни лошадей.

– Я иду обратно спать, – сказала я.

– Разбуди меня, как будешь вставать.

– Это меньше чем через четыре часа, ма.

– Море далеко, Жюльетта, ты сама это сказала. Нужно выехать вовремя. Не переживай, я знаю дорогу. А к вечеру мы уже вернемся.

Наша мать не понимала, о чем говорит. На море и обратно за день, что она будет ехать медленно, что она знает дорогу? У нас дома даже карты Бельгии не было.

Время закрываться

Мне это сообщил доктор Франссен.

Я смахивала с прилавка крошки, когда зазвенел дверной колокольчик. Был полдень, время закрываться. Мы закрыты, хотела сказать я, но промолчала. Пока ключ в замке не повернулся, мы впускаем всех, сказала жена пекаря в мой первый день. И ведем себя дружелюбно.

Он не улыбнулся мне в ответ. Наша мать. Она слетела с дороги, и ее доставили в больницу.

«Как это, с дороги, как это, в больницу», – думала я, а ноги стали мягкими, словно из бумаги, словно ветер мог разорвать их на мелкие клочки.

– Наша мать на море, – сказала я, – на море, а не где-то еще. И наша Миа с ней.

Наша Миа. В ужасе я посмотрела на него. Почему он о ней не упомянул?!

– Успокойся, – сказал он. – У твоей сестры ни царапины.

Я должна была присматривать за ней. Я сжала кулаки в кармане передника. Спрятать ключи, проткнуть шины, я столько всего могла сделать. А я не сделала ничего.

– Можно сказать, что твоей матери повезло. Ушибла пару ребер, но ни одного перелома. Сегодня вечером ей уже можно будет вернуться домой. Не пугайся, когда ее увидишь, у нее все лицо в ссадинах, но они пройдут.

– Ее лицо, – выдохнула я.

– Могло быть хуже.

Хуже быть не могло. Он просто не представлял, как мать любила свое лицо.

– Она и часа не провела за рулем, когда это случилось. Едва проехав Дист, она попыталась увернуться от встречной машины, и хорошо, что там была канава, а не столб. Даже представить не могу, какие могли быть последствия. О море ей пока придется забыть, машину отвезли в утиль.

Я посмотрела на него в ужасе. Теперь еще и утиль. И кто за это заплатит?

– Полиция составила протокол. Есть вероятность, что виновата вторая сторона, тогда весь ущерб будет компенсирован.

Он вздохнул.

– Всем вашим бедам должен прийти конец. Твоя мать так много перенесла.

Наша мать. Всегда наша мать. Да он понятия не имел, какими тяжелыми были последние месяцы.

– Это целиком ее вина, доктор Франссен. Она водила машину всего день и сразу захотела ехать на море. На море, доктор Франссен. Это почти другая страна.

Он кивнул.

– Твоя мать очень давно мечтала о море. Каждому нужна мечта, Жюльетта, и твоей матери тоже. Ты же не будешь говорить, что у тебя нет мечты? Того, что тебя окрыляет?

Я смотрела ему в спину и думала о сцене, на которой я когда-нибудь буду стоять. Не всего один раз, не случайно. Но моя мечта меня никогда не окрыляла. Может быть, я что-то делала не так. Прежде чем я успела задуматься, что именно, мои мысли перепрыгнули обратно на мать, которая хотела увидеть море, на машину, что лежала среди металлолома, на Миа, что могла умереть, но не получила ни царапины, на судороги в ногах и боль в спине.

Может, я плохо старалась, может, нужно было думать о мечте усерднее? В любом случае я знала, во что буду одета. Это будет белый сатин, а по краю вышивка золотой нитью. Локоны я обвяжу ленточкой, губы накрашу красным, и все будут мечтать меня поцеловать. Отец будет сидеть в первом ряду и хлопать до боли в ладонях. Рожденная сиять, скажет он, как он всегда говорил.

Радуга

В тот вечер перед дверью появился Луи.

Самое время, хотелось мне сказать. Я проглотила эти слова. Не стоило питать иллюзий, он пришел не чтобы остаться. Он пришел из-за ярости, что бушевала в его глазах. Я дотронулась до его руки.

– Ей очень больно, Луи.

Он кивнул.

– Отлично, – и вошел в комнату.

Наша мать лежала на диване, ее лицо было не узнать. Избитое, синее и все в ссадинах, опухшее, как шар, который вот-вот лопнет. На ее теле тоже были синяки и ссадины. Из-за отека ее глаза превратились в щелочки. Должно быть, странно было смотреть сквозь них на мир.

– Ма, – сказала я мягко, – смотри, кто пришел.

Она бросила взгляд сквозь ресницы.

– Я ничего не вижу.

– Это я.

Одним движением она села прямо.

– Луи.

– Верно.

– Это был несчастный случай, Луи. Мне так хотелось машину, чтобы поехать на море…

– Избавь меня от своих оправданий. Доктор Франссен мне уже все рассказал.

Она вздохнула.

– Посмотри-ка на меня, вся избитая и синяя с головы до ног. Но доктор Франссен говорит, что все будет хорошо. Нужно просто потерпеть.

Она подмигнула мне.

– Жюльетта, налей нашему Луи кофе.

– Я не пью кофе.

– Может, рюмочку чего-нибудь покрепче?

– Где наша Миа?

– Она спит. Малышка устала до смерти. Она вечно такая усталая. Это из-за легких. Потому нам и нужно было на море. Из-за ее легких, только из-за них.

Луи еще раз кивнул.

– Рискни повторить это еще хоть раз, – произнес он.

Мать скрестила руки на груди и уставилась на Луи заплывшими глазами.

– Я имею право поехать на море, если хочу.

Я увидела ярость в его глазах.

– Луи, – начала я мягко.

Он смотрел мимо меня на нашу мать.

– Играй своей собственной жизнью как тебе угодно. Но жизнью Миа, это…

– Я ехала по правилам!

– По правилам? Не смеши меня, тебе всего четверть часа объясняли, как заводить двигатель и тормозить, а потом еще несколько часов вы отмечали это в баре!

– Да как ты можешь такое…

– Даже не пытайся, ма. Я знаю парней из деревни, до сих пор у меня в ушах их разговоры, как они вместе с тобой сидели в кафе до самого закрытия и пьяные ползли домой на четвереньках. Я даже не хочу спрашивать, как для тебя закончился вечер и держала ли ты руки при себе. Я все видел в их глазах. А сейчас я хочу видеть Миа.

– Но Луи, я…

– Я сказал, что хочу видеть Миа.

– Пошли, – сказала я.

Он последовал за мной по лестнице.

– Чем заболела малышка? – спросил он.

– Да ничем, – ответила я. – Кашляет иногда, как все зимой.

– Как ты можешь тут находиться. Я зверею от одного взгляда на нее.

– Отец всегда говорил, что она не железная, Луи.

– Наш отец, черт подери, слишком ее любил.

Он вздохнул.

– Я буду давать тебе деньги каждый месяц, ты сумеешь ими воспользоваться. Прежде всего нужно что-то сделать с камином. Ты заметила, какой грязный воздух в комнате? Вы тут втроем скоро задохнетесь. Я пришлю кого-нибудь тебе помочь. И обои в гостиной отклеиваются. Да ты и сама видишь, Жюльетта. На чердаке лежат запасные рулоны, вот пусть мама и займется ими, как ей станет лучше, сделает хоть что-то полезное.

Как будто она меня послушает.

– И не рассказывай ей о деньгах, Жюльетта, а то они исчезнут – не успеешь глазом моргнуть.

Мы стояли перед дверью в спальню. Луи взялся за ручку и осторожно приоткрыл дверь. Наша Миа крепко спала под одеялом, засунув большой палец в рот.

– Не позволяй ей так делать, Жюльетта. У нее из-за этого зубы будут кривые.

«Ну так возвращайся», – подумала я. Его бы Миа слушалась. Ему бы мать не осмелилась пойти наперекор. Он же это понимал?

Мы спустились по лестнице, прошли по коридору, зашли в комнату.

– Увидимся, – сказал он матери.

– Именно так, Луи.

Я сняла куртку с вешалки и вышла за ним на улицу.

Он ждал меня. Я направилась к нему едва ли не вприпрыжку. Somewhere over the rainbow, way up high^[5]. Наш отец пел эту песню в конце каждого своего выступления, и люди танцевали под нее так, словно в следующую минуту мир остановится, но их это совершенно не пугает.

– Я пройдусь с тобой, – сказала я.

And the dreams that you dare to dream really do come true^[6].

– Луи, – начала я, с трудом выталкивая слова из горла.

Мне нужно было так много сказать, но с чего начать? Начать было не с чего. Но сейчас он уйдет, и неизвестно, когда появится в следующий раз.

– И что теперь, Луи?

Я увидела, как он несколько раз кивнул.

– Наверное, тебе стоит переехать ко мне. Места хватит.

– Миа этого не хочет.

Он глубоко вздохнул.

– Зато наша мать хочет все на свете.

Я чуть ему не рассказала. О том, как хочу петь. Чуть не спросила, не кажется ли ему, что я могла бы. Но я уже знала, что он мне скажет. Если я хочу петь, мне требуется лишь одно – петь. Не только у себя в комнате, не только сидя на велосипеде. Что некоторые узлы нужно разрубать, какими бы тугими они ни были. Он ведь это и сделал. Мне стоит знать, что он был не рад уйти из дома, он ушел, потому что должен был уйти. Не хотела же я, чтобы он сошел с ума?

Он завернул за угол. Еще раз помахал. Мой брат, который мог все. Просто взял и повернул за угол.

Шестнадцать

Наступил март. У матери все так же не было работы, а Миа все так же редко ходила в школу. Что я об этом думала, ясное дело, никого не волновало. Если ребенок так кашляет, говорила наша мать, значит, он должен остаться дома. О море она, к счастью, больше не заговаривала.

Между тем все расходы из-за аварии нам возместили, не пришлось выплачивать ни цента. После составления полицейского протокола страховые агенты были настолько впечатлены ее показаниями, что не сочли нужным углубляться в расследование. Впервые умение матери окрутить любого мужчину пошло нам на пользу.

Я потребовала, чтобы она поклялась памятью нашего отца, что не станет покупать еще одну машину. И что будет отныне согласовывать все траты со мной.

Она посмотрела на меня со злостью. Я становилась похожа на Луи. И ей это было вовсе не по душе.

– Поклянись, – повторила я.

В середине марта мне исполнилось шестнадцать. Жена пекаря дала мне отгул на полдня, наш Луи устроил это тайком от меня.

Мы отправились на трамвае в Хасселт, где пили английский чай на центральном рынке, заедая его разными вкусностями. Когда стемнело, мы пошли смотреть шоу с музыкой и танцами.

– Да, – сказала я Луи, – вот чем я бы хотела заниматься.

– Я знаю, – ответил он.

Потом вытащил из кармана конверт, в котором лежала бумажка, а на ней было написано: десять уроков пения для Жюльетты Энгелен. По вечерам в воскресенье, начиная со следующей недели.

Я расплакалась от счастья.

– Неужели ты думала, что я совсем про тебя забыл, – сказал наш Луи.

Роза

Пение мне должна была преподавать Роза. Я никогда раньше не слышала о ней, но слышал наш Луи. Она пять лет училась в Брюсселе, всегда и обо всем имела свое мнение, но я совершенно не должна из-за этого переживать, ведь в остальном она как мы. Точно такая же, как мы, Жюльетта.

Мы поехали к ней на велосипеде. Нужно было проехать три деревни, пересечь железную дорогу, миновать поле, добраться до самого последнего дома.

– Сюда, – сказал Луи.

Прежде чем он успел позвонить, дверь широко открылась. В дверях стояла она. В красном платье с цветами, с красным бантом поверх пучка и в алых туфельках, что сияли как солнце.

Я смотрела на нее и не могла отвести глаз. Луи ошибался. Она была вовсе не как мы. Но она кивнула мне так радушно, что стало совершенно не важно, что она на нас не похожа.

– Начинаем вечеринку, – сказала она.

Вечеринку?

– Пошли со мной, не будем тянуть.

Она привела меня в музыкальную комнату, открыла крышку пианино и сыграла пару аккордов.

Повторяй за мной, Жюльетта. Мы начали петь. С высоких нот на низкие и обратно, раз по сто для начала. Руки на животе, не за спиной. Раскрыть ребра, подбородок вниз, затылок вверх. Прямо в потолок, Жюльетта. Ни на сантиметр ниже. Забудь про горло, ты должна петь пальцами ног. Петь, Жюльетта, а не кричать. И ты неправильно дышишь. Оттого и задыхаешься. Смотри на меня. Повторяй за мной.

Заново.

В процессе она разливала чай. Хорошо для голоса, сказала она, голос нужно беречь. Но мне повезло. У меня сильный голос, просто так он не ослабнет.

– А еще у тебя крепкие челюсти. Понятно, почему голос так хорошо звучит.

– Крепкие челюсти?

– Формируют прекрасную акустику, Жюльетта. Остальное – упражнения.

Прозвучало так просто.

– Ты должна решить, Жюльетта. Все или ничего, и лучше все, а то и начинать не стоит.

Она серьезно на меня посмотрела.

– Понимаешь, что я хочу сказать?

Я кивнула.

– Все, – повторила я, – все и еще чуть-чуть.

Она улыбнулась.

– Твой брат сказал, ты умеешь читать ноты.

– Меня наш отец научил.

– Есть подходящая песня для тебя. Тебе знакома Джуди Гарленд? Ты мне ее напоминаешь, знаешь об этом?

– Джуди Гарленд, которая поет песню про радугу? Я?

Она засмеялась.

– У тебя ее кудряшки и курносый нос. Только глаза у вас разные. Как только ты своими жгучими очами посмотришь на зрителей, даже петь не придется, они будут ловить каждое твое слово. У тебя красота вашей матери, так твой брат сказал.

– Так он и сказал.

– Ты не очень-то рада это услышать.

– Когда мы будем петь?

Она помолчала.

– Ты права, Жюльетта.

Она встала, взяла толстую папку со стола и начала ее листать.

– Вот тут у меня они все. Zing! Went The Strings Of My Heart!^[7] Джуди Гарленд была как раз твоего возраста, когда впервые спела эту песню.

– Откуда ты все это знаешь?

Она улыбнулась.

– Я живу музыкой, Жюльетта. С утра до вечера я занимаюсь только ею.

– Я тоже хочу учиться музыке!

– Может, это и неплохая идея. Но сейчас я сыграю, а ты споешь.

Она протянула мне партитуру, села обратно за пианино и сыграла аккорд.

– Сперва прочтем текст. Ты понимаешь английский, нет? Совсем чуть-чуть? Я помогу с переводом: ты должна знать, о чем поешь. Каждая песня – это история, Жюльетта, у тебя может быть самый лучший голос, но если ты забудешь рассказать историю, то с тем же успехом можешь просто молчать.

Она прочла, я прочла, она перевела.

– Теперь дело за тобой, Жюльетта. Спой так, как будто это твоя история. Когда начнешь, оно само к тебе придет. А если не придет, что ж, не конец света. Не все рождены для сцены. – Она улыбнулась. – Я почти слышу, что ты сейчас думаешь. Рождена ли ты для сцены, придет ли оно к тебе. Не ломай над этим голову, Жюльетта. Не поможет.

Она мягко нажала на мой живот.

– Ответ вот тут, – сказала она.

Я встала, чуть-чуть расставив ноги. Выпрямила спину, успокоила дыхание.

Подумай об истории. Ты кого-то любишь и рассказываешь ему об этом. Это не так уж и трудно.

Роза кивнула. Готова ли я?

Первые звуки.

Вот бы папа меня сейчас видел. Рожденная сиять, наша Жюльетта.

Сперва упражнения, па. Много упражнений, говорит Роза.

Наш отец.

Если бы я только могла.

Еще хоть разок. Руки на его талии, голова у его груди. Всего пять минут.

Я положила руки на живот.

Всего лишь на пять минут его увидеть.

Только и всего.

И хотя песню пела я, меня самой больше не существовало. Я стала огромной пустотой. Пустотой, что плакала и смеялась. Что злилась из-за всего, что случилось, и из-за всего, что не случилось. И что боялась. Да, и это тоже.

Но прежде всего, что любила.

Ровно в десять Роза опустила крышку пианино.

– Двух часов более чем достаточно. Твоему голосу сейчас нужно отдохнуть, перед сном выпей чаю. Я тебе дам с собой.

В гостиной нас уже ждал Луи. Он встал, когда мы вошли. С любопытством взглянул на нас.

– Ну как?

Роза кивнула.

– Я займусь ею.

Она меня проверяла, и я прошла проверку. Луи захлопал в ладоши.

– Блестяще, Жюльетта.

– Я хочу учиться музыке, – сказала я.

– Почему бы и нет.

Он засмеялся, поставил стул, на котором сидел, обратно к столу и расправил складки на ковре.

И тут я заметила, как хорошо он вписывается в эту комнату.

Мы попрощались. Сначала она обняла меня, потом Луи.

С горящими щеками он запрыгнул на велосипед. Он помахал ей, словно матрос, что на год уходит в море. Он продолжал оглядываться на нее, пока она не превратилась в красную точку на пороге дома.

– Ты опять с ней увидишься в воскресенье, – сказала я.

– Уже завтра, – ответил он, – она приходит в школу давать уроки музыки.

– Ты этому рад.

– Она самая лучшая, – сказал он сухо.

Как будто она еще и не самая славная, и не самая красивая.

– Ты сказал ей, что я похожа на нашу мать.

– Как будто ты сама не знаешь! И нет, характер у тебя не как у нее, ты ангел. Думаешь, я смеюсь над тобой? Вовсе нет, Жюльетта. У тебя не только характер ангела, у тебя голос ангела. Отец был прав, ты станешь звездой.

– Ой, Луи.

– Держи руль прямо, не то уедешь в канаву.

– Я правда хочу учиться музыке, Луи, как Роза. Она говорит, что новый учебный год начнется в сентябре, и если мама к этому времени не найдет работу, то она могла бы заменить меня у пекаря.

– Роза так сказала?

Я кивнула.

– Когда ты на ней женишься?

Он чуть не свалился с велосипеда.

– Женюсь?

Я засмеялась.

– Ты влюбился в нее, Луи. На твоем месте… – начала я.

– Ты не на моем месте.

На углу нашей улицы он остановился.

Дальше я поехала одна.

Наша мать уже спала, когда я вошла в дом. Я тихо-тихо поднялась к себе в комнату. И еще тише заползла в кровать.

Все или ничего, и лучше бы все.

Моя жизнь наконец-то началась.

Доктор Франссен

На следующее утро я зашла на кухню посвистывая.

Наша мать уже встала.

– Ты вчера так поздно явилась домой. Тебе понравилось?

А я думала, что ей будет совершенно наплевать. Я радостно ей улыбнулась. Сейчас я ей все расскажу. И о том, что у меня отличные челюсти, и о том, как я на нее похожа, и о том, что я хотела бы в сентябре поехать в Хасселт учиться.

– Все просто блестяще, ма.

Она не улыбнулась в ответ.

– Как хорошо, что ты не увидела, как мне стало плохо, и это не испортило тебе вечер, а то едва ты уехала, как началось: сначала кишечник, а потом весь живот. Доктор Франссен сразу пришел. Он что-то прописал, и мне сейчас, слава богу, стало получше. Я должна тебе кое-что сказать. Это тебе не понравится, но я все равно скажу. Я думаю, что твои уроки пения – плохая идея, Жюльетта. Я целую неделю сижу тут в четырех стенах, мне очень нужны эти воскресные вечера, иначе я с ума сойду. Ты должна меня понять, детка.

Я уставилась на нее. Неужели она хоть раз не может вести себя не как моя мать? Ведь не может же это быть так сложно? Просто выслушать и порадоваться за меня?

– Я пошла на работу, – сказала я.

– Ты ничего не съела.

– Ничего, в обморок не упаду.

– О да, не упадешь. Ты не упадешь. – Затем она подняла глаза и тяжело вздохнула на тот случай, если я вдруг не поняла: она-то упасть может.

Она, всегда она.

Я вышла на улицу. Уличные фонари еще горели. День еще не начался, а я уже в пути. Если бы можно было шагать вечно. Если бы только так было можно.

Доктор Франссен зашел одним из первых.

– Твоей маме вчера стало плохо, – сказал он серьезно.

Я пожала плечами.

– Она так скучает по вашему отцу.

– Я тоже.

– Я знаю, детка.

– А она нет! Чуть что, начинает злиться, доктор Франссен! А теперь хочет отнять у меня уроки пения! Но этому не бывать!

Он нахмурил лоб.

– Знаешь что, Жюльетта, твоя мать не такой человек, чтобы дома сидеть целыми днями. Ей нужно чем-то заняться. Я узнаю, что можно сделать.

Тем вечером он зашел снова. Я лежала в кровати, но слышала, как они разговаривали, и на следующее утро узнала, о чем. Если подумать, возможно, уроки пения мне не повредят, сказала мать. Я могу не волноваться, она разрешает мне продолжать. И у нее теперь есть работа. В аптеке нужна уборщица. Доктор Франссен замолвил за нее словечко. Очевидно, это помогло, потому что с завтрашнего дня она уже может приступать.

Я не могла дождаться, чтобы рассказать об этом Луи. Чуть раньше восьми он зашел в магазин.

– Ты чего такая радостная, – сказал он.

– У нее есть работа. Наконец-то, Луи.

– Посмотрим, надолго ли.

Я чуть не прогнала его без хлеба.

Удача

Все последующие дни мать вставала вместе со мной, готовила кофе для меня и бутерброды для Миа, потом будила ее и помогала собраться в школу. Каждый вечер, когда я приходила домой, на столе стояла еда, такая же вкусная и ароматная, как когда был жив папа, а мама была самой быстрой, самой умной и самой красивой, а еще самой лучшей поварихой в округе. Она лихо, между делом, ободрала обои со стен в комнате и на кухне, и ей понадобилось всего два вечера, чтобы наклеить новые. Давно уже пора было это сделать, сказала она, достала из шкафа вазу, наполнила ее водой и поставила туда сирень из сада, так что вскоре наш дом стал пахнуть так, словно папа никогда не умирал. То, что я отняла у нее воскресные вечера, ее больше не злило. По субботам на танцах публика даже лучше, Жюльетта, вот бы она знала это раньше, настоящие друзья, Жюльетта, люди, которым не наплевать, еще существуют, они учили ее всем танцам в мире, она эти танцы ни за что не сможет запомнить, так их много.

А я всю неделю ждала воскресенья. Луи каждый раз встречал меня на углу нашей улицы. Когда я ему сказала, что уже знаю дорогу и не боюсь темноты, он сперва растерялся.

– Ты не представляешь, насколько здорово ты поешь.

– Как будто ты меня ходишь слушать, – засмеялась я. – Когда ты ее уже поцелуешь?

– Всему свое время, Жюльетта.

Наступил май.

– Месяц Девы Марии, – сказала наша мать; взяла ведро с водой и губку и отмыла грот в саду от голубиного помета.

– Будем молиться, – сказала она, – сколько сможем. Самое время.

– А о чем нам нужно молиться? – спросила я.

– Об удаче, – ответила она. – Наконец она к нам пришла. За то, чтобы небеса снова не отобрали ее у нас.

Весь май она читала молитвы Розария^[8] и жгла свечку за свечкой у изображения Девы Марии. При этом по утрам она напевала, когда вставала с постели, вкусно готовила и без умолку сплетничала о посетителях аптеки. Каждую субботу она надевала свои лучшие наряды, уходила танцевать довольной и возвращалась еще более довольной.

До одной субботы.

Уже в 11 вечера она была дома.

– Мужчины, Жюльетта. – Она глубоко вздохнула. – Они все одинаково дурны, и нет, ничего у меня не спрашивай, ты все равно не поймешь.

Кто-то запал ей в душу. Это было непривычно для нашей матери, она явно потеряла голову. Без наигранных слов и жестов, никакой комедии в этот раз. Она казалось по-настоящему несчастной. Я не хотела знать, кто ее так ранил и любит ли она его так же, как нашего отца. Это ведь невозможно, зачем тогда спрашивать.

– Иди, – сказала я, – иди спать, мама. Утро вечера мудренее.

Слова нашего отца: сколько раз я слышала, как он их произносит. К моему удивлению, они словно сами собой сорвались с губ. Я могу на тебя положиться, говорил он, он всегда это знал.

На следующий день было воскресенье. Она сидела за столом в халате, когда я ушла работать в пекарню, и когда я вернулась после полудня, сидела там же.

– Хочешь, чтобы я сегодня осталась дома, ма? Можем поиграть в карты, отвлечешься.

– Ах, детка, ты всегда так ждешь свой урок. Я сегодня лягу спать вовремя, высплюсь хорошенько и буду свежа завтра в аптеке. Никто не увидит твою мать поверженной.

Она засмеялась.

И сидя вот так, в халате и тапках, с нечесаными волосами и сонным лицом, она выглядела сильной, как сто лошадей.

Я засмеялась в ответ.

– Я в тебя верю, – сказала я.

Когда я вернулась домой с полной музыки головой, она лежала на диване с Миа на коленях.

– Малышка, – сказала она. – С ней что-то не так.

Я села рядом с Миа и потрогала ее лоб.

– Температуры нет.

– Пока нет, но может и подняться. На всякий случай я сообщила доктору Франссену.

Она кивнула Миа.

– Расскажи-ка Жюльетте.

– Я кашляю. – Миа покашляла. Прозвучало смехотворно.

– И у нее болит живот, – добавила мать.

Полчаса спустя нашу Миа вывернуло наизнанку в туалете.

– Она больна, – сказал доктор Франссен. – Это ясно.

Словно приз выиграла, вот как выглядела наша мать в этот момент. Но у нее не было никакого приза, у нее заболела Миа.

– Вероятно, желудочный грипп, – сказал доктор Франссен.

– Но у нее все еще нет температуры, – сказала я.

– Не у всех бывает температура при желудочном гриппе. Меня больше обеспокоит, если это окажется чем-то другим. Сейчас грипп повсюду носится. Сами знаете, дети цепляют все подряд. Я ей что-нибудь дам от поноса.

Он посмотрел на нашу мать.

– Дай мне знать, если через пару дней не пройдет.

– Ты завтра зайдешь?

– У некоторых пациентов высокая температура, первым делом я должен навестить их.

Мать кивнула.

– Не беспокойся, мы сами о себе позаботимся.

Я кивнула. В этот раз она была права. Мы много месяцев удерживались на плаву. Уж грипп-то мы точно переживем.

Весь вечер у изображения Девы Марии горела свечка. За нашу удачу, говорила мать, за то, чтобы мы ее не потеряли. Когда свечка догорала, ставили следующую. И следующую. Но нашу удачу мы все же потеряли.

Праздник

Поскольку Миа болела, мать оставалась днем дома. К вечеру, когда я возвращалась и могла присматривать за малышкой, она шла на работу в аптеку. Миа не задавала нам много работы. Целыми днями она спала, не просыпаясь даже ради завтрака, обеда и ужина.

– Ей надо поесть, ма.

– Больного принуждать нельзя.

– Ты видишь то, что хочешь видеть, ма.

– Послушай детка, все будет в порядке. Раз доктор Франссен не паникует, то и мы не будем.

Хорошо, что он был рядом. Он заходил каждый день после полудня. Я его ни разу не видела, но это было не важно. Он приглядывал за нашей Миа, чтобы она совсем не ослабла.

В тот день я его увидела.

Пекарь с женой отмечали двадцать пять лет со дня свадьбы, мы поели торт, спели «Долгих лет жизни»^[9] и могли расходиться по домам. Когда я вышла на улицу, шел дождь.

– Подожди, пока не кончится, – сказала жена пекаря.

Я покачала головой.

– Наша Миа болеет.

– Ты за нее боишься.

– Она уже какое-то время почти не ест.

Жена пекаря кивнула.

– Ты нужна матери, иди, девочка. – Она отрезала от торта большой кусок. – Может быть, этим твоя сестра соблазнится.

Я завернула торт в бумагу из-под масла и на велосипеде поехала под дождем домой.

Там был доктор Франссен. Мать сидела рядом с ним в своем самом красивом платье. На столе стояла бутылка вина. Бутылка была пуста, а рядом поблескивали два бокала. Мать не открыла ни единой бутылки с тех пор, как умер отец. Даже пока он был жив, у нас дома вино пили только в особые дни. Наверное, сегодня было что отмечать. У доктора Франссена день рождения? Я тепло кивнула ему.

– У вас праздник?

– Ты права, Жюльетта, – сказала наша мать с широченной улыбкой, – у нас действительно праздник, ведь доктор Франссен понял, чем больна Миа, и это прекрасно лечится.

Как же я обрадовалась.

– Ох, доктор Франссен, – выдохнула я.

Он слегка улыбнулся.

– Я имею основания предполагать, что у нее дефицит железа. Я взял немного крови на анализ, через пару дней узнаю результаты. А пока ей можно начать принимать лекарства, чтобы побыстрее выздороветь.

Он говорил с такой радостью. Он правда в это верил. А если верил он, то и мне нужно было поверить.

– Спасибо вам, доктор Франссен, – сказала я, – за все ваши заботы.

– Это мой долг, детка. Кстати, о долге – меня ждет следующий больной.

Он посмотрел на нашу мать.

– Если хочешь, можем вместе доехать до аптеки. Жюльетта же пришла.

Мать кивнула и поднялась.

– Еду найдешь на кухне, Жюльетта. Малышка наверху, спит. Дай ей поспать.

Они уехали.

Дать ей поспать? Сейчас, когда нашей Миа стало получше, она, наверное, голодна. Кусок торта! Я сняла с него бумагу, положила на тарелку и с радостным возбуждением кинулась наверх.

В кровати нашей Миа не было. Она сидела на полу прислонившись к стене. Ее трясло так, словно весь мир вокруг нее рушился. Она смотрела на меня глазами полными ужаса. Времени размышлять, что это и насколько опасно, не было. Я рывком подняла ее и прижала к себе. Она принялась пинать ногами воздух, попала по торту. Я закричала, что это я, Жюльетта, что мир вокруг не рушится и что она не умрет.

Вдруг она резко наклонила голову. Словно что-то пролетело над ней. Что-то, что хотело ее уничтожить.

Люди могут мгновенно сходить с ума. Но не наша Миа. Я все еще обнимала ее, когда она вдруг перестала пинаться и отбиваться. Ее глаза закрылись, но она не уснула – слишком уж неровно дышала.

Ее длинные черные волосы прилипли к щекам, мокрые от пота. Я убрала их, заправила за уши. Ее лицо горело. У нее был жар, а с жаром я знакома. Жар можно победить.

Я обшарила глазами комнату. На шкафу стояла бутылочка из-под лекарства, я схватила ее. На ней была наклеена бумажка с незнакомым названием. Лауданум. Миа проследила за моим взглядом. На секунду мелькнула улыбка, и тут же ее лицо скривилось от судороги. Она надавила на живот, указала на бутылочку. Может быть, это то лекарство, о котором говорил доктор Франссен? В любом случае про высокую температуру на этикетке ничего не было написано. Найду что-нибудь другое внизу. Я опять обняла Миа, уложила ее в постель и накрыла покрывалом. Она тут же сбросила его и сердито уставилась на меня. Вцепилась в бутылочку и начала откручивать крышку. Я вырвала лекарство у нее из рук, толкнула ее в постель и сверху туго натянула одеяло, чтобы не дать ей быстро выпутаться.

Меньше чем через минуту я вернулась. Она уже успела выскользнуть из-под одеяла.

– Холодно, – простучала она зубами.

Я сдернула одеяло с кровати, завернула ее в него и сунула стакан с жаропонижающим. Она с размаху швырнула стакан в стену.

Я пораженно посмотрела на мокрое пятно, оставшееся на стене, на осколки на полу. Потом опять на Миа – та уже сбросила с себя одеяло, обхватила колени руками и заплакала с долгими всхлипами. Вскоре она начала захлебываться.

Мать. Ее Миа послушается.

Я обняла ее, уложила опять.

– Послушай, я схожу за мамой. А ты просто полежи пока, договорились?

Я очень старалась говорить спокойно, пока заправляла простыню под матрас так туго, как только могла.

– Не бойся, – говорила я скорее себе, чем ей. – Я мигом вернусь.

Я очень осторожно прикрыла дверь. А потом бросилась по лестнице вниз, на улицу. Словно за мной гнался дьявол, я кинулась бежать по улице, за угол, к нашей матери.

Люди не умирают ни с того ни с сего

Я ворвалась в аптеку.

Аптекарь удивленно посмотрел на меня из-за прилавка. Рядом с ним стояла наша мать с тряпкой.

– Жюльетта?!

– Наша Миа, ма. – Я задыхалась. От страха или от бега, или от всего сразу. – Пошли со мной, быстро. У нее температура, и ее трясет непонятно от чего!

Она побледнела как смерть.

– Высокая температура? Какая? Она еще дышит?

– Да, мам, конечно же, она еще дышит!

– Ты ей уже что-то дала? – спросил аптекарь.

Я подумала о бутылочке, что стояла у Миа над кроватью. Она все еще была у меня в кармане. Я достала ее и показала им.

– Она хотела вот это, но я не знала, можно ли.

Мать выхватила у меня из рук бутылочку и засунула в карман куртки.

– Да что ты делаешь?!

– Забираю у тебя, разумеется. Пока ты не уронила.

– А что там? – спросил аптекарь.

– Кое-что от поноса, названия правда я не…

– Название там написано, – сказала я, – Лауда и как-то дальше.

– Лауданум. – Он удивленно посмотрел на нашу мать. – Я помню, как ты приходила с рецептом. Но это было очень давно. Нельзя, чтобы он валялся где попало, ты ведь знаешь, от него вреда может быть больше, чем пользы.

Наша мать серьезно кивнула.

– Я уже давно его не употребляю, – сказала она, засовывая руки в рукава и запахивая куртку. В следующую секунду она уже была застегнута.

– Ну и чего ты до сих пор тут торчишь, Жюльетта.

Мать распахнула дверь спальни.

В нос ударил запах мочи. Наша Миа лежала на кровати, свернувшись калачиком и уставившись в точку на стене.

Мать быстро склонилась над ней, обняла и прижала к себе.

– Доченька моя, – сказала она, – ну что ж ты так разболелась.

Она посмотрела на меня. И улыбнулась. Точно так же она улыбнулась, когда я сообщила ей, что умер отец. Люди ни с того ни с сего не умирают, сказала она. Дала нам с Миа по носовому платочку. Потом поставила воду на плиту и насыпала кофе в фильтр. Когда вода закипела, она начала лить ее в кофе, лила и лила, пока вода не потекла со стола на пол. А она стояла и с улыбкой смотрела на это. Наш папа будет рад, ведь мы угадали, что он захочет кофе, когда придет из кафе, сказала она. И вообще, она не удивлена, что он там отключился, после не пойми какой по счету кружки пива.

Вошел Луи. Его губы скривились от горя. Но даже тогда наша мать продолжала улыбаться. Мы ее до чертиков напугали, сказала она Луи.

А вдруг она права – я никогда не забуду теплую волну, что меня захлестнула в тот момент. Вдруг сейчас дверь откроется, и там будет стоять наш отец. И пусть он даже будет пьян вдрызг, но главное – он войдет на своих ногах. А может быть, он уже стоит в коридоре, вдруг он уже повесил шляпу на вешалку и теперь причесывается?

Я взглянула на Луи.

По его лицу я увидела, что наш отец по-прежнему мертв. Потом Луи произнес это вслух. Что отец весь посинел, и что пусть она даже не вздумает класть его в открытый гроб. Что некоторые вещи просто нельзя делать с человеком, и это – одна из них. И если наша мать не сможет этого уяснить, то он ей растолкует.

– Жюльетта, давай быстрее, – сказала наша мать. – Ты же видишь, она описалась. Принеси теплую воду. Мыло и полотенце. И что-нибудь от жара.

Улыбка пропала с ее лица. И я знала почему. Потому что наша Миа никогда не писалась в кровать. От нашей Миа никогда не пахло плохо. Наша Миа никогда не выглядела так, словно видит, как рассыпается мир.

Я выскочила из комнаты.

Проси, и будет тебе дано

Мы помыли нашу Миа. Потом я намочила платок холодной водой, сложила вдвое и накрыла ее лоб. Ее перестало трясти. Просто раз – и перестало.

– Надеюсь, она проспит до утра, – сказала мать. – А мы пока почитаем молитвы Розария вместе.

Мы осторожно спустились вниз. На кухне мать зажгла свечу перед Девой Марией, взяла четки и обернула вокруг пальцев.

– Радуйся, Мария, благодати полная! – начала она. – Господь с Тобою, садись рядом, Жюльетта, благословенна Ты между женами… давай, помолись, это пойдет тебе на пользу.

Наша мать доставала четки только в самые плохие моменты. Когда она наконец осознала, что отец умер и ни о каком чудесном воскрешении речи не идет, было то же самое. Сначала она час плакала, затем высморкалась и сунула нам всем в руки по платку. Прочтем молитву Розария, сказала она тогда.

Слезы сдавливали горло: как же я могла молиться. Мать неодобрительно взглянула на меня. Ты так отцу не поможешь, Жюльетта, давай детка, закрывай глаза и делай свое дело.

Я закрыла глаза. Пока наша мать громко молилась, я видела, как наш отец опять лежит на полу, глаза распахнуты, неподвижный взгляд устремлен вверх. Словно там ничего нет – вот такой у него был взгляд.

– Где теперь наш па? – спросила я Луи после молитвы.

– Ты не должна задавать такие вопросы, Жюльетта.

– Но я хочу знать, – сказала я.

Он обнял меня. Наш папа в нас, а мы в нем, мы одна плоть и кровь, Жюльетта, а одна плоть и кровь не может быть разделена, она вечная. А вечность – это дольше, чем человек может представить.

– Тогда зачем мы так усердно молимся?

Он пожал плечами. Для нашей матери это что-то вроде работы по дому: если человек хорошо помолится, то заработает много очков, а те, кто набрал их больше всех, сразу полетят на небеса. Ответить на вопрос, что же делать тем беднягам, которые не умеют считать или писать, она никогда не могла. Их ставят в угол на веки вечные? Не могут на небесах быть так жестоки, – сказал Луи.

– То есть не имеет значения, молимся мы или нет?

– Мы живем в свободной стране, Жюльетта. Если матери это нравится, пусть молится.

– Молись, Жюльетта, – сказала мать, – и погромче, чтобы там наверху услышали.

– Благодати полная, – сказала я в десять раз громче, чем до того.

– И молись повеселее, Жюльетта. Чтобы они не подумали, что мы это из-под палки делаем.

Повеселее? Да как она могла о таком просить. Тому, кто читает молитву Розария, не весело. Не считая нашей матери, видимо. Ей всегда нужно было быть исключением.

– Просто поверь мне, Жюльетта. Господь с Тобою. Благословенна Ты… давай же, Жюльетта, повторяй, и погромче, я сказала.

– Между женами, – вступила я.

Мы продолжили так громко, как только могли.

«Аве Мария» эхом звучала в доме и внутри моей головы и постепенно вытеснила все остальные мысли.

Проси, и будет тебе дано.

Успокойся, маленькая моя

Прежде чем идти спать, я заглянула к Миа.

Она сидела в кровати прямо. Руки болтались, словно привязанные за веревочки. Как обезумевшая кукла – со взглядом, полным ужаса, словно мир опять рушится. Она начала всхлипывать. Из глаз разом хлынули слезы. Их было так много, что мне на секунду пришла в голову странная мысль, что Миа просто умнее всех нас и знает что-то, чего мы с нашим крестьянским умишком еще не поняли.

– Миа, – взмолилась я.

Я протянула к ней руки, она их оттолкнула. Начала с силой бить себя кулаками в живот.

– Малышка, – сказала я, – успокойся, маленькая моя!

Слова нашего отца опять. Неуместные, словно куртка, которая еще слишком велика.

Она открыла рот. Раздался звук, похожий на вопль кошки, с которой медленно сдирают шкуру. Я схватила ее за руки, оторвала их от ее живота. Я должна была увидеть, двигалось ли что-то у нее под кожей. Должна была увидеть эту кошку.

Как же я надеялась, что это кошка. Что это не наша Миа.

Он не должен был так много у меня просить.

Я наклонилась к ней, наши лица почти соприкасались. Очень нежно я обхватила ее голову.

– Успокойся, маленькая моя! – прошептала я. Только шепотом я могла повторить слова нашего отца.

Открылась дверь, и вошла мать. Она оттолкнула меня, вытащила Миа из кровати, посадила к себе на колени и крепко прижала к себе.

– Быть не может, – пробормотала она – Не так быстро.

Да о чем она, господи?

– Но я вижу то, что вижу.

Она достала из кармана бутылочку и кусочек сахара, открутила крышку, капнула чем-то на сахар и засунула его Миа в рот.

– Рассасывай, – приказала она.

Миа принялась за дело так, словно высасывала из этого кусочка свою жизнь. Движение рта. Я увидела, как она глотает. И еще раз. Потом она открыла глаза. С любовью посмотрела на мать. Наша Миа восстала из мертвых.

Это было невозможно.

Не за пару секунд. Даже в Библии это заняло по меньшей мере два дня.

Я взглянула на бутылочку в руках у матери: на ней не было наклейки.

– Что это, какое-то волшебное зелье?

– Кое-что от жара. Я подумала, что попробовать не помешает.

Мы посмотрели на Миа. Ее глаза опять закрылись.

– Сработало, – выдохнула мать, – наконец-то. Уже завтра ей станет получше.

И тут наша Миа перестала дышать.

Дыра под землей

У меня подкосились ноги.

– Давай, детка, вставай. – Мать схватила меня и толкнула на стул. – Нужно сохранять спокойствие, – сказала она и села рядом со мной.

Наша Миа перестала дышать, а она сохраняет спокойствие? Ноги вновь задрожали, но я не упала. Я встала, схватила Миа за плечи, начала трясти, давай, малышка, давай дыши, дыши.

Раздался звук. Словно она хотела вдохнуть весь воздух в комнате, надышаться им в последний раз. Такой звук, что я допустила саму эту мысль – что она, возможно, дышит в последний раз. И то, как она лежала: руки на животе, глаза закрыты, абсолютная неподвижность – она была похожа на всех мертвых, что я видела. Я подумала про мертвых из-за ее кожи. У живых такой не бывает. Ее цвет изменился, он стал словно день, что не желает начаться. Я наклонила голову к кафельному полу, на котором мы читали Розарий, стоя на коленях. Я смотрела только на него. Я хотела, чтобы он разверзся, и я провалилась во тьму под ним. Я ничего сильнее не желала, чем оказаться в этой дыре под землей.

– Жюльетта, – сказала мать, – не стой столбом. Приведи доктора Франссена. Пусть он немедленно придет, Жюльетта. Немедленно. А то…

А то что?

– А то я его никогда не прощу.

Я быстро выскочила наружу, во тьму.

Танцы

Я еще и половины не успела рассказать, как доктор Франссен вывел машину из гаража.

Он изменился в лице, когда увидел Миа.

– Ничего не понимаю. Вчера казалось, что она идет на поправку.

Мать достала платок и начала громко плакать.

– Я хочу, чтобы мне вернули мою доченьку, доктор.

У него на лбу выступил пот.

– Мы все этого хотим. Как я сказал, я ничего не понимаю. В любом случае я немедленно везу ее в больницу.

– В больницу? – повторила я робко. – Посреди ночи?

– Все очень серьезно, – сказал доктор Франссен. – Она в коме, бог знает, чем она больна.

Мать вздохнула.

– Я захвачу ее одежду.

– Нет времени, – сказал доктор Франссен. – Надо ехать прямо сейчас.

Но она уже развернулась и начала подниматься по лестнице.

Снаружи было темно, хоть глаз выколи. Доктор Франссен бережно уложил Миа на заднее сиденье. Накрыл ее одеялом. Мать залезла в машину. Для меня места не осталось.

– Я хочу с вами, – сказала я.

– Ты не едешь, – ответила наша мать.

Ее голос прозвучал слишком легко. Словно она собиралась на танцы и знала заранее, что все мужчины позовут ее танцевать.

– Мы о ней позаботимся, Жюльетта. А ты пока помолись.

– Помолиться?!

Я затрясла головой. За последнее время я уже достаточно молилась обо всех возможных несчастьях, что могут выпасть на долю человека.

– Делай, как я говорю, – сказала она. – Увидишь, это поможет.

Они уехали, я смотрела им вслед.

Ну хорошо. Я сделаю, как она сказала. Но я не собиралась просто сидеть на стуле и читать молитвы Розария до их возвращения. Я должна была придумать что-то более серьезное.

Схерпенхейфел

Я не спала всю ночь. С первым лучом солнца я встала, умылась, сделала пару бутербродов, засунула их в рюкзак. Надела куртку, зашнуровала ботинки и закрыла за собой дверь. Вскоре я уже стояла в пекарне.

Сегодня мне нужно в Схерпенхейфел^[10], сказала я жене пекаря, но завтра я приду, во сколько она скажет, и останусь, до скольких она скажет. Она ответила, что разрешает мне уйти и что мне нужно сообщить брату. Может быть, он пойдет со мной?

Луи знал, что наша Миа больна. Когда он в прошлый раз приходил за хлебом, я с этого начала. Неужели он не видел, что мы с матерью вконец отчаялись? Не надо носиться вокруг нее, был его ответ, будьте с ней построже и увидите: на следующий день она вылечится. Я была готова швырнуть хлеб ему в лицо. Ну зайди как-нибудь, покажи нам, как надо, сказала я сердито. Он стоял с деньгами в руках и смотрел на меня с улыбкой, вполоборота, готовый уйти. Мысли его были больше не с нами, а с Розой, вот и все. Но ты можешь быть влюблен хоть по уши, про семью нельзя забывать. У него было достаточно здравомыслия, чтобы знать, кому он нужнее, а я не собиралась его попрекать. Он был сам по себе, я тоже.

И теперь я должна ему рассказать, что иду в Схерпенхейфел? Мне не нужно, чтобы он шел со мной. Но Миа и его сестра тоже. Пять минут спустя я позвонила в его дверь. Он открыл мне в куртке, в руке сумка с книгами. Он широко улыбнулся.

– Зашла меня поздравить? А кто тебе рассказал? А, ты же еще не знаешь. Я сделал ей предложение, Жюльетта. Предложение. Розе, да-да. Кому же еще? Ты странно на меня смотришь, ты за меня не рада?

Он улыбнулся еще шире.

– Не переживай, твое время еще придет.

Мое время было занято надолго.

– Она в больнице.

Он изменился в лице.

– Кто, Миа? Что с ней?

Я пожала плечами. Показала ему свой рюкзак.

– Я пойду в Схерпенхейфел.

– Какого черта ты там забыла?

– А как ты думаешь, – сказала я.

Он покачал головой.

– Имей больше веры, Жюльетта. Врачи теперь на многое способны. Они сделают все, чтобы помочь Миа поправиться.

– Ты не видел, как серьезно она больна. Да и как ты мог, у тебя не было на это времени.

Слезы подступали к глазам, но он их не увидит.

Он вздохнул.

– Если ты так этого хочешь, я пойду с тобой.

– Я пойду одна.

– Но…

– Я сказала, одна.

Я увидела, как он смотрит на мои ноги.

– Но не в этих же ботинках?

– Других у меня нет.

Он стоял и держался за ручку двери, готовый ее закрыть. Словно чужой человек. Если бы это был наш Луи, он бы сказал: пошли, Жюльетта, иди за мной, я знаю дорогу. И я бы пошла за ним, потому что я дорогу не знала.

Я вышла из деревни.

Путь в одну сторону

До Схерпенхейфела было тридцать километров, то есть надо рассчитывать на восемь часов пути вместе с отдыхом, так сказала жена пекаря.

И еще обратно, сказала я.

Она покачала головой. Паломничество – это путь в одну сторону, Жюльетта. Добраться туда и так сложно. Постоять на мессе в базилике, зажечь свечку, а потом на автобусе домой. Все так делают.

Того, что делают все, недостаточно.

Она опять покачала головой. Не жди чуда от небес.

И все же, сказала я.

Когда я вышла из деревни, начался дождь. И он продолжал идти. Я натянула капюшон и пошла по указателям, сперва на Дист, потом на Схерпенхейфел. Туфли намокли, и вскоре ноги превратились в ледяные гири. И на этих гирях я шла дальше, теряя представление о времени и о чуде, а потом я сама стала чудом, потому что мои ноги продолжали идти, даже когда у меня не осталось стоп. И они продолжали идти, потому что под ними была дорога, и она лежала впереди. Пока впереди была дорога, Миа оставалась жива.

В десяти метрах от базилики меня остановила полиция. Я сбежала из дома?

Нет, это ради нашей Миа, сказала я, ради ее выздоровления.

В такую погоду даже собак из дома не выпускают, сказали они.

Значит, это точно поможет.

Обязательно поможет, закивали они, а потом завернули меня в одеяло, вытерли досуха и налили мне обжигающего кофе. Я дошла, сказали они. Этого более чем достаточно.

Теперь мне нужно идти обратно, хотела я сказать, но зубы слишком сильно стучали из-за холода и дождя.

Ну уж нет, сказали они. Паломничество – это всегда путь в одну сторону.

Свечка, – промямлила я.

Она уже горит, сказала они. Все будет хорошо.

Они отвезут меня домой.

Радуга

Потребовалось время, чтобы развязать шнурки, так сильно они разбухли от дождя. Я напихала газету в ботинки и поставила их сушиться на коврик. Аккуратно стянула гольфы. Было больно. Понятно почему: ноги были все в мозолях, некоторые из них уже лопнули. Я стерла кровь и сукровицу и продезинфицировала раны.

Прошел час, а матери все еще не было дома. Я встала на пороге, глядя на улицу. Дождь кончился. И в эту секунду, словно свидетельство о чуде, вдалеке показалась радуга. Она заиграла всеми красками почти у меня перед носом. Небеса наконец-то решили вступить в игру.

Я зашла обратно в дом. Темнело. Около дивана стояла настольная лампа. Когда я двинулась к выключателю, то обо что-то запнулась. Послышался звон стекла.

У меня под ногами валялась старая сумочка матери. Она опять начала ее носить? Я нагнулась. Что в ней делают эти бутылочки? Я принялась считать: десять, одиннадцать, двенадцать. Я заглянула вглубь сумки: еще две! Большинство из них было подписано. Лауданум?! Та штука, которую безумно хотела Миа.

Четырнадцать пузырьков лауданума. Зачем столько? Зачем держать их в старой сумке?

Наша мать их украла? Но зачем ей это делать? Она надеялась, что лауданум поможет Миа? Да что ей в голову взбрело, господи?

Я схватила несколько пузырьков и рассовала их по карманам. Босиком, с опухшими ногами, я выбежала из дома, завернула за угол и бежала, пока не оказалась возле аптеки. Я задергала колокольчик. Наверху открылось окно, появилась голова аптекаря.

– Мне нужна помощь, – задыхалась я.

Накинув халат, он впустил меня.

– Милочка, мы уже спали, – сказал он.

Сказал, чтобы я успокоилась, а то он не может меня понять.

– Наша Миа. – Я все еще задыхалась. – Наша мать…

– Что там с твоей матерью?

Я зашарила по карманам, вытащила пузырьки и сунула их ему в руки.

– О господи, детка, что это?

Он развернулся и пошел в глубь аптеки, где рассмотрел пузырьки под светом лампы.

– Они из моей аптеки, но как… – Он открыл несколько пузырьков, понюхал содержимое. – Лауданум? Так много? Человеку за целую жизнь столько не выпить, не то что за пару недель…

Он запнулся.

– Она же не давала это твоей сестре?!

Его лицо потемнело.

– Ей нужно в больницу, немедленно!

– Доктор Франссен отвез ее вчера.

Он схватил телефон.

– Я звоню им немедленно, может, ее еще удастся спасти. Я надеюсь, еще не слишком поздно, детка, всем сердцем надеюсь. И я звоню в полицию.

В полицию?

– Прости меня за то, что я скажу, но твоя мать сотворила страшное зло, девочка.

Страшное зло?

Он печально смотрел на меня. Я не успела сказать, что он чудовищно ошибается, как он начал набирать номер. Я выбежала на улицу. Посмотрела в небо. Радуга исчезла. Неужели я думала, что она будет продолжать переливаться и в темноте? Да, так я и думала. Те, что наверху, на многое способны, так всегда говорила наша мать. Она тоже была способна на многое – но не на страшное зло. Ее жизнь вращалась вокруг Миа, да ее бы больше устроило, если бы Миа было лет сто, а не всего-навсего восемь.

Всего-навсего восемь.

Я просто не могла оставаться на месте.

Дверь в наш дом была открыта.

За еду и воду

– Сначала они заставляют тебя часами ждать в коридоре. Как только ты начинаешь думать, что про тебя забыли, они тут как тут. Это вы ее мать, хотите ее увидеть? А вы как думаете, отвечаешь ты. Ей уже лучше, хочешь спросить ты, но молчишь, потому что они зачем-то обнимают тебя и ведут в палату, словно ты разучилась ходить. Но ты же не разучилась. Ты смотришь на обнимающую тебя руку и сразу понимаешь, что случилось что-то ужасное. Я приду завтра, хочешь ты сказать, завтра, когда все ужасное будет позади, и заберу ее домой. Но ты этого не говоришь, ты видишь, что в палате толпа людей. Ты видишь, что твой ребенок лежит на кровати. Повисает мертвая тишина. Они все поворачиваются к тебе. Твоя дочь теперь среди ангелов, говорят они. Они произносят это так, словно тебе повезло, но ты смотришь, смотришь и не видишь своего везения. Ты видишь только своего ребенка, что лежит на кровати, и можешь думать лишь об одном, что ты не ради этого принесла его в мир.

Я смотрела на мать, словно оглушенная.

– Я не хочу этого знать, – выдавила я.

Но меня как будто не существовало. Она смотрела сквозь меня.

– Они подводят тебя к твоему ребенку, ты хватаешься за него и чувствуешь, какой он еще теплый. На секунду ты веришь, что они все ошиблись. Но тут подходит доктор Франссен и спрашивает, как ты держишься. И он так по-доброму это спрашивает, что ты начинаешь плакать. Ты хочешь присесть, потому что ноги дрожат, и это чудовищно, но ты продолжаешь стоять, и слезы не прекращаются. Может быть, вам выйти на воздух, говорят они. Ты злишься. Ты будешь тут стоять столько, сколько захочешь, говоришь ты. Ты не можешь оторвать глаз от своего ребенка, а они натягивают на нее простыню. Сразу видно, что это простыня для взрослого. У вас что, нет поменьше, хочешь ты спросить, но не спрашиваешь, а начинаешь кричать проклятия, потому что больше не можешь плакать, ты натыкаешься на эту простыню, они крепко тебя хватают, и прежде чем ты успеваешь понять, ты уже стоишь в коридоре, а они пихают тебе в руки стакан воды и говорят тебе идти домой. Дома тебя ждет другой ребенок, говорят они.

Наша мать начала плакать. Она рыдала так громко, что, казалось, сейчас обрушится потолок. В голове у меня загудело от шума. Как бы я хотела тоже заплакать. Наша Миа умерла, а слезы не приходили. Я не могла понять, что со мной творится.

Мать раскрыла объятия.

– Жюльетта, иди сюда, – сказала она.

Жюльетта была тем, другим ребенком, что ждал ее дома.

Я осталась на месте. У входной двери. На коврике.

Наша Миа умерла. И она, со своими раскрытыми объятиями и лицом более святым, чем у Марии под стеклянным колпаком, может изворачиваться как угодно, но это – ее вина. И ведь она продолжит изворачиваться и дальше, пока в конце концов не окажется, что вина – не ее.

Я могла развернуться и уйти. Больше никто не удерживал меня в этом доме. И я бы ушла, теперь точно навсегда. Если бы только она не заговорила про ботинки. Про мои мокрые ботинки, что стояли на коврике рядом со мной.

– Господи боже, Жюльетта, что ты опять натворила!

– Я ходила пешком в Схерпенхейфел.

Она принялась всхлипывать громче.

– Ох детка.

– И это не помогло, – добавила я.

Я стояла и ждала. Но она не сказала, что гордится мной. Не спросила, трудно ли мне пришлось. Дождь лил весь день, но Жюльетта шла и шла. Пока не дошла.

– Это были мои единственные ботинки, – сказала я. – Не считая красных. Но они для танцев. А я больше никогда не буду танцевать.

Мать прекратила рыдать.

– Конечно, будешь.

Я пораженно посмотрела на нее. Неужели она, в ее глубокой печали, не понимала, что я больше никогда и ни за что не смогу быть счастлива?

– Наша Миа умерла.

– Я знаю. – Мать начала всхлипывать опять.

Она сидела на стуле, уронив руки на колени, слезы стекали длинными ручейками по ее щекам. Прекрасная снаружи, гнилая внутри. Но справедливость восторжествует, придет полиция и накажет ее. С минуты на минуту они появятся, арестуют и увезут ее.

И когда они уедут, я пойду прямо к Луи. Сперва он крепко меня обнимет. Теперь я о тебе позабочусь, скажет он. И мы заплачем вместе. Потом мы похороним Миа. Выберем ей маленький белый гроб, сделаем его на заказ в точности по ее меркам, и прежде чем закроют крышку, мы перекрестим ее лоб. Все будут желать нам сил, точно так же, как это было с отцом, опять будут говорить, что жизнь должна продолжаться.

Но я больше не хочу такую жизнь, которая только делает вид, что продолжается. Потому что на самом деле она не продолжалась, она разрушалась. И она будет разрушаться дальше, пока не останется ничего, кроме моих сожалений.

– Тебя арестуют, – сказала я.

Она прекратила рыдать.

– Что ты несешь? Не говори глупостей, детка.

Она склонила голову и вытерла слезы платочком. Вот с таким лицом святой она соврет полиции, что наша Миа разболелась ни с того ни с сего, и в этом совершенно нет ее вины, никакой страшной вины. И полиция ей поверит. Как ей верили все.

Вдруг я заметила, что на ней шелковый шарф. Тот самый, который она всегда надевала, если хотела предстать во всей красе. Даже когда ее ребенок лежал при смерти, она хотела предстать во всей красе. Я не могла отвести глаз от ее шеи.

Я знала, что нужно делать. Знала, что будет нетрудно. Отец делал это с нашими цыплятами, заболевшими куриной оспой. Лучше им умереть и не мучиться, сказал он тогда нам с Миа. Они гниют изнутри, им уже не помочь. Он сделает это так быстро, что они и понять ничего не успеют. А мы должны прекратить реветь, и немедленно. Нам лучше поберечь слезы для по-настоящему плохих вещей в жизни.

– Я начинаю думать, что ты не скорбишь.

Я пораженно посмотрела на нее.

– Я всегда думала, что ты завидовала Миа, ее волосам кинозвезды, ее постоянной улыбке. Мертва она или нет, но Миа всегда, слышишь, Жюльетта, всегда была и всегда будет для меня самой красивой и самой любимой.

Кажется, в этот момент меня разорвало напополам. Должно быть, я прыгнула на нее, вытянув вперед руки, и она упала. Я упала вместе с ней. Моя голова была прижата к ее груди, и я слышала, как она рычит, что я совсем свихнулась и что она меня запрет до конца моей жизни. Она отняла жизнь у нашей Миа, она довела нашего отца до разрыва сердца, она вынудила нашего Луи сбежать из дома, а теперь она уничтожит меня. Я села на нее сверху. Она толкалась, лягалась, царапалась и билась, а я схватила ее за горло и сдавила, чтобы ни один звук больше не вырвался. Но она все не замолкала. На столе я краем глаза заметила хлебный нож. За еду и за воду, за хлеб наш насущный, благодарим тебя, Господи.

Чьи-то руки рывком подняли меня.

– Пошли с нами, – сказали мне.

Я еще раз посмотрела на нашу мать. Я увидела, что она смотрит в никуда. Ни на них, ни на меня, ни на потолок, ни на пол, на котором лежала. Ее взгляд был таким, словно в мире все непоправимо пошло наперекосяк, и ничего, совсем ничего нельзя с этим поделать.

Больна

Нашу Миа похоронили рядом с отцом. Нашу мать положили в безымянную могилу. А меня отправили в исправительное учреждение.

– Вот твоя комната, – сказали мне. – Твоя кровать, твой шкаф, твой стул. Поживешь тут несколько лет. Содержи ее в порядке.

Я мало помню о тех первых днях. Заправляла ли кровать, что лежало в моей тарелке, ела ли я это, как часто я мылась, и мылась ли вообще. Все, что я помню, это как сидела на стуле, руки на коленях, ладони крепко прижаты к ногам, и чувство безопасности.

– Иди с нами, – сказали мне.

Ввели в какую-то комнату.

– Юффрау Энгелен?

Кто-то слегка меня подтолкнул.

– Это ты, – шепнули мне в ухо. – Расскажи все судье. И встань.

Я кивнула и встала.

– Вы знаете, почему вы здесь?

Я опять кивнула.

– Не бойтесь отвечать вслух. И можете сесть, вы здесь надолго.

Судья посмотрел на меня, на лбу – глубокая морщина.

– Вам предъявляют серьезные обвинения.

Я опустила голову, кивнула в третий раз.

– Для начала спрошу: насколько хорошо вы знаете свою мать?

Я уставилась на судью, не веря своим ушам. Она все еще была жива. Она на все была способна.

– Посадите ее!

Он кивнул.

– Мы бы с удовольствием так и сделали, – сказал он. – Но увы.

Я дико оглядывалась.

– Где она? – прошептала я.

Кто-то положил руку мне на плечо.

– Твоя мать больше не причинит тебе зла.

– Наш Луи… – начала я.

– …похоронил ее. Она мертва, – закончил судья. – Поэтому мы здесь. Чтобы узнать, как все произошло.

– Это сделала я.

– Это я знаю, юффрау. Я спрошу вас обо всем, а от вас потребуется давать мне максимально правдивые ответы. Вы знали, что она положила глаз на доктора Франссена?

– На доктора Франссена?

– Отвечайте, да или нет. И смотрите на меня, чтобы я видел, что вы меня слышите. Ну?

– Нет, менейр, – ответила я.

– Менейр судья, – прошептал голос мне в ухо.

– Менейр судья, – повторила я быстро.

– Она не радовалась, когда видела его?

– Очень радовалась, менейр судья, как и я. Ведь наша Миа болела, и мы переживали из-за нее. С малышкой все будет хорошо, так доктор Франссен постоянно говорил.

– Очевидно, он ошибся.

Я промолчала.

– Как вы отреагировали, когда нашли те пузырьки?

– Наша мать играет в доктора. Вот что я подумала, менейр судья.

– Доктора должны лечить людей.

– Наша Миа была очень серьезно больна. И вы не знаете нашу мать, менейр судья.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Расскажите мне о ней. Как бы вы ее описали?

Он смотрел так дружелюбно, что слова выскочили у меня изо рта сами собой.

– В ней слишком много всего.

– То есть?

– Я не могу сказать иначе.

– Она во всем заходит слишком далеко, хотите сказать?

Я кивнула.

– Вы должны были ее остановить, пока она не натворила еще большего зла, это ваши слова в полиции. Вы были злы на нее в тот момент?

Я почувствовала, что хмурюсь.

– Юффрау, здесь разговаривают вслух. С языком жестов мы далеко не уйдем.

– Думаю, да, менейр судья.

– Полиция говорит, вы были не в себе, а уж я-то хорошо знаю, какие дикие вещи люди творят, когда они не в себе. – Он вздохнул. – Давайте подытожим. Вы сказали, что ваша сестра была очень больна. У вас были предположения, что ее беспокоит? Я вам уже говорил, смотрите на меня, когда я с вами разговариваю.

– Наша Миа была болезненным ребенком, так мать всегда говорила. И у нее был дефицит железа.

– От этого не умирают.

Он помолчал, прочистил горло.

– Видимо, тебе еще не сказали. Хорошо, тогда услышишь это здесь. Не твоя сестра была больна, Жюльетта, а твоя мать. Душевная болезнь, так это называют врачи. И оттого что она была больна, она давала Миа одно средство, от которого той становилось худо, и тогда к вам приходил доктор Франссен. Чем хуже становилось твоей сестре, тем чаще он заходил. В конце он приходил каждый день. Поправь меня, если это не так.

Я смотрела на него в ужасе.

Не забывай о Миа. Позаботься, чтобы малышка не сбилась с пути.

– Я этого не знала.

Судья покачал головой.

– Невозможно знать все на свете, девочка.

Они сказали, что мне повезло. Если бы я была старше, меня бы посадили в тюрьму, бог знает на сколько. А так нужно дождаться совершеннолетия, потом мое дело рассмотрят заново. Надо постараться вести себя хорошо.

Что значит «вести себя хорошо»? Невозможно знать все на свете, сказал судья. Но казалось, теперь я вообще ничего не знаю. Я ходила в школу, получала хорошие оценки, меня никогда ни за что не наказывали. Потом умер отец, и я нашла работу. Я работала в поте лица в пекарне, я была приветлива со всеми покупателями, даже с занудами и дураками. Если бы кто-то мне сказал, что однажды я зарежу свою мать, я бы решила, что он чокнутый. Но я это сделала. Мне больше нельзя было доверять. Это оказалось страшнее, чем потерять близкого человека.

Я сама сбилась с пути.

Что на меня нашло

Я попала в группу юффрау Марселлы. Я никогда раньше не видела таких больших людей, а уж женщин и подавно. Когда она как-то вечером появилась в моей комнате, я не могла оторвать глаз от ее огромного тела и беспрестанно двигающихся рук.

– Нельзя сидеть здесь целыми днями, – начала она. – Сама не заметишь, как отвыкнешь от людей. Послушай, девочка, тут ты часть группы и должна вести себя как ее часть. Иди за мной, они тебя ждут.

Группа состояла из девяти девушек, я стала десятой. Три раза в день мы ели, после полудня начинались занятия. Прогулки, фильмы, иногда рукоделие или работа в саду. Занятия были обязательными. Но это не имело значения. Кто не хотел общаться, мог молчать. Я много молчала.

Меня послали к психологу.

– Расскажи ему все, – сказала юффрау Марселла, – все, что приходит в голову, что пугает и что злит.

– Ничего, – ответила я.

– Люди всегда что-то думают и чувствуют. Даже ты, Жюльетта.

Я, конечно же, промолчала.

– Ты должна мне довериться, – сказал психолог спустя месяц. – Иначе не сработает.

Что именно должно сработать, он мне не рассказал, но я кивнула. Я старалась изо всех сил.

– Твоя сестра, – начал он. – Может быть, расскажешь, как она выглядела.

Зачем ему это знать?

Он вздохнул.

– Это обычный вопрос, Жюльетта. Ты же знаешь, как выглядела твоя сестра? Цвет глаз, например. Голубые, карие, серые, зеленые?

Я кивнула.

– Значит, зеленые. А волосы? Черные, каштановые, светлые?

– Черные.

– Не бойся говорить погромче.

Я кивнула.

– Что нравилось твоей сестре? Играть на улице, прыгать через скакалку, прятки? Или рисовать? Читать? Помогать на кухне? – Он вздохнул. – Было же что-то, что ей нравилось?

Я уставилась на него.

– Ты скучаешь по ней, да? Расскажи об этом, Жюльетта. Тебе станет лучше.

Я затрясла головой. И еще. И еще. И еще. Еще.

– Прекрати это, Жюльетта.

В комнате словно закончился воздух. Я умирала. Прямо на этом стуле. Пусть он не смотрит так участливо. Пусть даст мне умереть. Пусть все закончится.

По воскресеньям были дни посещений.

– Не надо так паниковать, – сказал Луи. – Этот человек желает тебе добра. Расскажи ему про нашу мать, Жюльетта. Он тебя поймет.

Нашей матери больше не было. Не было ее лица, ее слов, даже ее голоса. Она стала пустым местом внутри моей головы.

– Расскажи ему ты, Луи.

– Я? Я не ты, Жюльетта. Как, черт возьми, я могу знать, что на тебя нашло в тот момент?

Что на меня нашло. Он из дома сбежал из-за нашей матери. Как будто бы он не знал. Я опустила голову.

– Надо было дать полиции сделать их работу, Жюльетта.

Я это знала.

– Посмотри на меня.

Я не могла.

В следующее воскресенье он пришел опять. И во все остальные.

Он не пропустил ни одного. Обычно мы сидели в комнате для посещений, каждый со своей стороны стола, и молчали. На улице началось лето; не хочу ли я его увидеть, спрашивал Луи иногда. Зачем, спрашивала я. Потом мы снова молчали. Иногда он плакал, особенно вначале. Какое же большое несчастье, Жюльетта. Они с Розой убиты горем. Можно ли ей прийти навестить тебя? Потом, Луи, потом, отвечала я.

Если у меня есть сердце, в ближайшие годы оно не раз разобьется, сказал судья, зачитав мой приговор. Я не только прервала человеческую жизнь, я отняла жизнь у всей своей семьи. В те первые месяцы я смотрела на нашего Луи и понимала, что судья был прав. Сама я не плакала никогда. Если вы плачете вдвоем, вы оба выпадаете из мира. Но мое сердце каждый раз разбивалось. Удивительно, что сердце может разбиваться так часто, а ты при этом не умираешь.

Психолог описывал мою мать. Я должна была кивать, если он угадывал.

Он угадывал.

– Она была непростым человеком, твоя мать, – сказал он. – Она была сама себе злейшим врагом.

Сама себе?! Она отравила мою сестру ради собственной выгоды!

– Ты разозлилась?

Я закусила губу, просунула руки между колен.

– Это не грех, Жюльетта. Мы все иногда злимся.

– Я нет. Больше никогда.

– Так не бывает, Жюльетта.

Бывает. Наша мать мертва, и больше никогда не вернется. А я по-прежнему не видела в этом ничего дурного.

Я плохой человек.

Воздух в комнате опять пропал. И в этом тоже не было ничего дурного.

– Мы будем заново учить тебя дышать, – сказала юффрау Марселла. – Три раза в неделю в группе и потом у себя в комнате. Делай упражнения, как только почувствуешь, что подступает тревога.

Упражнения. Они стали частью моих дней. И ночей, если не получалось уснуть.

Упражнения работали. Как я думала.

– Ты все еще злишься на свою мать, – сказал психолог однажды.

Я промолчала.

Он тоже молчал.

Молчали мы долго.

– Она отняла у тебя твою жизнь, – сказал он вдруг, – можно злиться и за меньшее. Ты все еще ее любишь?

– Я ее никогда не любила.

– Никогда?

– Я ее зарезала.

Он помолчал.

– Убивать нельзя, – сказала я. – Я это знаю.

Он посмотрел на меня через стол и кивнул.

– И я никогда больше этого не сделаю.

– Ты уверена в этом? – спросил он.

– Я больше к нему не пойду, – сказала я юффрау Марселле.

Она приобняла меня. Прижала к себе.

– Здесь тебя никто не обидит, детка.

– Я любила мать, – сказала я психологу.

Он кивнул.

– И еще, – начала я.

– Говори.

– Этого больше никогда не произойдет, – сказала я.

– Ты на это надеешься?

Я яростно закивала.

– Но ты боишься, что все же может произойти.

Впервые за все это время он улыбнулся.

– Вот над этим мы будем работать дальше, Жюльетта. Теперь тобой займутся другие; но все же я хочу тебя видеть раз в три месяца. Поболтаем, я посмотрю, как ты. Если будут проблемы, приходи раньше, договорились?

– С этого момента мы начинаем твою новую жизнь, – сказала юффрау Марселла. – Если хочешь, можешь продолжать уроки пения. В кинозале стоит пианино, невеста твоего брата будет рада зайти.

Роза, сюда?

– Она желает тебе добра, Жюльетта. Ты можешь ей довериться.

Так говорил и Луи.

– Просто ответь «да», – сказала юффрау Марселла.

Роза сказала, что я хорошо выгляжу.

– Ты подросла.

Я тоже это заметила. Теперь мы с ней стали одного роста.

Мы вошли в кинозал. Роза стянула чехол с пианино, нажала на пару клавиш и удовлетворенно кивнула.

– Отлично звучит. Что ты там топчешься, Жюльетта, подходи и вставай рядом.

Юффрау Марселла села в первый ряд. Я посмотрела на нее, она мне кивнула. Роза заметила это.

– Боишься, что разучилась петь? На тебя, конечно, много всего свалилось, но ты все еще здесь. Как и твой талант, он всегда с тобой. Твой великий талант, Жюльетта. Хоть запри его на ключ, хоть спрячь в глубокий колодец, он все равно будет сиять.

«Великий талант». Так она часто называла меня в наши воскресные вечера. Иди-ка сюда, Великий Талант, дай мне послушать, есть ли прогресс. Она посмеивалась – я видела, что она шутит. Но все равно старалась изо всех сил. И теперь я собиралась сделать то же самое. Словно это опять был обычный воскресный вечер. Если закрыть глаза.

– Гаммы, Жюльетта. Ноги чуть-чуть расставь, стопы упираются в пол, нет, качаться не надо. Стой спокойно. Поехали!

Я сделала, как она сказала. Набрала побольше воздуха, открыла рот и начала петь. Она перестала играть.

– Ты сдавливаешь горло. Как, по-твоему, звук сможет выйти? Забудь про горло, пой из кончиков пальцев ног. Все тело должно петь, Жюльетта, ты не могла разучиться.

Я открыла глаза. Посмотрела на нее.

Воскресных вечеров больше никогда не будет.

Воздух. Пропал.

Роза убрала локон у меня с лица, бережно заправила его за правое ухо. Он сразу выскочил вновь.

– Начинать всегда трудно, милая. Это просто еще одно начало. Ничего более.

Юффрау Марселла кивнула.

– Она права, Жюльетта, ничего более.

Как будто она тоже это говорила.

Каждый понедельник у меня был урок пения. С шести до семи, ни раньше ни позже. Тут все было четко распланировано, с момента пробуждения и до минуты, когда гасили свет. Мне не нужно было задумываться о том, что произойдет, произойдет ли это и как произойдет. Постепенно я осознала, что лучше и быть не может.

– Я вижу, ты снова начала улыбаться, – заметил наш Луи.

Когда мне исполнился двадцать один год, мое дело пересмотрели. Я стала совершеннолетней, но готова ли я к миру?

– Все это время ты прекрасно себя вела, – сказала юффрау Марселла однажды утром. – Как по мне, тебе уже можно выйти.

Можно выйти???

У меня случилась паническая атака, которая им совсем не понравилась.

Они отправили меня в лазарет и дали лекарство, от которого я спала несколько дней подряд.

Когда я проснулась, юффрау Марселла сидела возле моей кровати.

– Послушай, милая. Давай-ка умывайся; я пока подготовлю твою одежду. Потом что-нибудь поедим. Потом урок пения. И держись-ка повеселее. Тебе можно остаться тут еще на два года, если ты этого хочешь.

Хочу ли я?

– Ты нам ясно дала понять. – Она вздохнула. – Если ты так боишься выйти на свободу, значит, ты и в самом деле к ней не готова. Но через два года ты должна подготовиться, и мы с тобой распрощаемся. Никогда не забывай – ни сейчас, ни когда выйдешь – ты намного сильнее, чем думаешь, Жюльетта. Будь уверена.

Два года пролетели слишком быстро. Двадцать первого марта меня выпустили на свободу. Мне дали самую красивую одежду, какую только смогли найти. Я надела ее и вышла в комнату для посещений, где меня уже ждала юффрау Марселла.

– Теперь все зависит от тебя, милая. Ты готова к этому?

Я кивнула. Я сделаю все, что смогу, и она это знала.

– Не строй иллюзий, милая, у тебя, как и у всех нас, будут и хорошие и плохие дни. Если станет тяжело, делай упражнения. – Она слегка улыбнулась. – Ты такая же, как все, пусть это тебя утешает.

Я удивленно посмотрела на нее. Она что, забыла, что я совершила?

– Дети не выбирают своих матерей, Жюльетта. Ты могла уйти и никогда не возвращаться. Но ты не из тех, кто уходит. Ты чистая душа, Жюльетта.

Чистая душа?

Она наклонилась вперед всем своим огромным телом и поцеловала меня в лоб.

– Давай иди. Брат тебя ждет.

Я кивнула, развернулась и вышла в коридор. Быстро оглянулась: дверь была закрыта. Она уже занялась кем-то другим.

В дверях стоял Луи. Я подошла к нему в чужом платье. Было тесно, я быстро его поправила.

– Мне хорошо?

Он кивнул.

– Ты всегда хороша.

Я увидела, что в глазах у него стоят слезы.

– Не плачь, Луи.

Но у него на лице уже зарождалась улыбка.

– Если бы ты знала, как я счастлив, – сказал он.

Директриса ждала у выхода. Она дружелюбно мне кивнула.

– Ты образцово себя вела, но ты знаешь свои симптомы. Следи за ними. – Она повернулась к нашему Луи. – А ты позаботься о ней как следует.

– Можете на меня положиться, – сказал наш Луи.

Мне повезло, говорила юффрау Марселла. Некоторые выходили, и никто их не ждал, а у меня был мой брат. Одного человека достаточно, чтобы спасти тебя в этом мире.

Мы прошли сквозь ворота на улицу. В лицо светило солнце. Чувствовалось, что началась весна.

– В самый прекрасный день в году наша жизнь начинается заново, – сказал Луи. – Каждый год мы будем его отмечать, Жюльетта. Никогда про него не забудем.

Как скажешь

Нашего дома больше не существовало. Луи его продал, а деньги положил в банк.

– Наше наследство, – сказал он. – Пока нам хватает на жизнь, мы не будем его трогать.

Он сам все еще жил в доме школьного сторожа. Теперь и я там жила.

Мы доехали на автобусе. Всю дорогу я смотрела наружу. Улицы изменились, деревни тоже. Все казалось меньше. Я искоса глянула на Луи. Он был таким же, как раньше, только отрастил волосы и бакенбарды. Ты как из фильма, сказала я. Он засветился от моих слов.

– Скоро зайдет Роза, – неожиданно сообщил он. – Мы помолвлены уже целых семь лет. Мы бы давно поженились, но ждали тебя. Я хочу, чтобы ты была рядом со мной в этот день, Жюльетта. Хочу, чтобы ты стала моей свидетельницей.

Он выжидающе посмотрел на меня.

– Ты рада?

Рада?

– Роза любит тебя. Когда мы поженимся, будем жить все вместе у нее в доме, там хватит места на троих. Мы хотим детей, Жюльетта, по меньшей мере четырех.

Детей. По меньшей мере четырех.

– А ты будешь крестной старшего.

Да о чем он говорит? Я понятия не имела, как быть крестной, но все равно кивнула.

Автобус остановился прямо перед домом. Он достал связку ключей. Их было много, но, к моему удивлению, он сразу нашел правильный.

– Ты не должен умирать никогда, – сказала я.

Он засмеялся.

– Никогда – это слишком серьезное слово, Жюльетта.

– Никогда, – повторила я.

Он показал мне мою комнату. Он устроил ее специально для меня. Там стояла кровать, шкаф, на стене висело зеркало. Обои были оранжевые, с узором из квадратов. Если слишком долго на них смотреть, можно было сойти с ума.

– Считаешь, они уродливые, – сказал Луи. – Но такие сейчас в моде.

– Я не знаю, что сейчас в моде.

Он смущенно взглянул на меня.

– Если хочешь другие, только скажи.

– Они красивые, – ответила я.

Через час на пороге стояла Роза. Она поцеловала Луи в щеку, обняла меня, отпустила и принялась рассматривать.

– Я так рада, что ты опять с нами. Осваивайся потихоньку, не торопись.

– Мы это и собираемся сделать, – сказал Луи.

Она кивнула.

– Я тут задумалась, нужно ли тебе продолжать уроки пения. Твой голос уже достаточно сформировался.

– Достаточно сформировался для чего? – спросил Луи.

Она улыбнулась.

– Не прикидывайся дурачком, Луи.

– Для того, чтобы выступать? Еще не время.

– Я это понимаю, Луи.

Она повернулась ко мне.

– Когда будешь готова, начнем с малого. Человек пятьдесят, не больше. И все они, с первого по последний ряд, будут лежать у твоих ног, Жюльетта.

– Как скажешь.

Мой голос задрожал. Все тело задрожало. Если бы я не присела, я бы упала.

Дыши, Жюльетта. Ды-ха-ни-е.

Кто-то наклонился надо мной. Роза.

– Спокойно, не волнуйся так. Мы никуда не торопимся. В воскресенье вечером урок пения?

Я открыла глаза.

– Давай, скажи «да», – не выдержал Луи.

– Да.

Был одиннадцатый час. Обычно в это время я уже лежала в постели.

– Что мне нужно сделать завтра, Луи?

– Можешь помыть окна.

Я кивнула.

– Хорошо.

Он вздохнул.

– Да я же в шутку сказал, Жюльетта.

– Окна грязные. Я помою. С удовольствием.

Он вздохнул снова.

– Делай то, что хочется, Жюльетта.

Прошел час, а я еще не спала. Где-то там, в моей кровати, лежала другая девушка, не могла уснуть, смотрела на голубые обои, считала желтых ласточек. Она заснет только к утру, пропустит завтрак и получит нагоняй. Она что думает, она тут в гостинице?

Мы теперь тебе не указ, Жюльетта, сказала юффрау Марселла. Теперь ты сама себе указ. Ты должна радоваться этому.

Радоваться. Я постараюсь.

Среди людей

Когда Луи вернулся домой вечером, на первом этаже были вымыты все окна и вытерта пыль. На следующий день я убрала верхний этаж. На третий день мне было уже нечего убирать. Я села на стул и ни о чем не думала. Я ни о чем не думала до конца недели. Это оказалось нетрудно: у меня были годы, чтобы этому научиться.

Может быть, мне хочется что-то приготовить, сказал Луи. Он съест все на свете, лишь бы это было вкусно.

– Я не умею готовить все на свете, Луи.

– Не надо так паниковать, Жюльетта. Сходи в магазин, купи все, что хочешь, я дам тебе денег.

– В магазин?

– Ладно, я куплю еды, а ты приготовишь.

– Я?

Он глубоко вздохнул.

– Я тебе помогу.

На следующий день он дал мне тетрадку. Он выписал в нее семь рецептов, по одному на каждый день недели. Нужно было просто делать, как там написано, сказал он.

Пока я готовила, убиралась и не думала ни о чем, шли дни. За днями недели, за неделями месяцы.

– Тебе пора начать бывать среди людей, – сказал Луи, – пока ты совсем не зачахла.

Он ошибался. Я вовсе не чахла. Но прежде чем я успела ему это сказать, он продолжил. Он заходил к пекарю: сможет ли его сестра вернуться на работу?

– Можешь начать уже завтра!

– В пекарне?

Семь лет я о них ничего не слышала, а теперь они просто так берут меня обратно?

– Пекарня выросла, Жюльетта, твоя помощь будет очень кстати. Тебе там всегда нравилось, не говори, что ты не рада.

– Не забывай болтать с покупателями, – сказала жена пекаря в конце первого дня. – У тебя раньше отлично получалось, все вспомнится.

– Тебе нужно еще немного времени, – сказала она в конце первой недели. – Может, тебе пока лучше раскладывать хлеб и следить за чистотой. И попробуй держаться чуть пободрее.

– У нас большая проблема, – сказала она в конце первого месяца, – покупателям неуютно из-за тебя.

Я удивленно посмотрела на нее.

– Мне что, нужно еще больше улыбаться?

Она покачала головой.

– К моему огромному сожалению, я вынуждена дать тебе расчет. Ты не та, что прежде, детка.

Наш Луи чуть не взорвался. Ну, разумеется, я не та, что прежде, сказал он, я вытерпела столько, сколько не каждый человек вытерпит за всю жизнь.

– И прекрати спрашивать, что ты делаешь не так, Жюльетта. Это с людьми что-то не так. А не с тобой. Я видел, как на тебя смотрят, мне хотелось дать им в зубы. Но я сдержался, мы же не варвары.

Я тоже видела, как на меня смотрят. На их месте я бы тоже смотрела.

– В школе срочно нужна уборщица, как тебе? Ты умеешь убираться, и это нужно делать не во время занятий. В любом случае они не будут глазеть так, словно ты забыла одеться. Что думаешь?

– Но я же всегда одета, – ответила я.

Он все еще тянул с браком. Говорил, что у него есть свои причины. Какие, не говорил. Но мне не следовало беспокоиться, не из-за меня. Значит, из-за Розы. Я не могла этого понять. Зачем она тогда приходила почти каждый день? Она всегда была приветлива и с ним, и со мной. То, что они иногда шептались в коридоре, я считала нормальным. Мне не нужно, чтобы Луи за это извинялся. Как будто нельзя пошептаться со своей девушкой. С девушкой, отвечал мне Луи, какое слово ты использовала, словно нам по пятнадцать лет и весь мир к нашим услугам.

Он часто молчал. И я тоже молчала. Все было упорядочено: еда, работа, вечера перед телевизором. О чем еще говорить?

Прежде чем я успела опомниться, вновь наступило 21 марта.

– День, который мы отмечаем, – сказала Луи. – Или ты уже забыла?

Позвонили в дверь. На пороге стояла Роза с запеченным мясом, крокетами и свежим яблочным муссом. Они с Луи отнесли все на кухню, а я тем временем накрыла на стол.

Она оказалась рядом со мной. Дружелюбно кивнула мне:

– Все хорошо?

А все правда было хорошо?

– Как быстро пролетел год.

Я кивнула. Осталось разложить салфетки на тарелки, и стол накрыт.

Можно садиться.

– Вот только я думаю, Жюльетта, это ведь не та жизнь, о которой ты мечтала.

Вот-вот сюда войдет Луи с едой.

– Ты уже год на свободе, но мне все так же приходится гадать, о чем ты думаешь. Раньше у тебя рот не закрывался. А теперь у тебя будто не хватает смелости его открыть. Кроме тех случаев, когда ты поёшь. Тогда я снова вижу у тебя в глазах блеск, но это не тот огонь, что горел раньше. И он не загорится, пока ты будешь себе лгать, что тебя устраивает твоя нынешняя жизнь. Она у тебя всего одна. Моргнуть не успеешь, как пролетит. Ты же этого не хочешь?

Я пораженно смотрела на нее.

– Мне нравится убираться, – прошептала я.

– Это неправда, Жюльетта.

Вошел Луи с бутылкой шампанского.

– Твоя сестра забыла свою мечту, – сказала Роза, – когда ты уже что-нибудь предпримешь?

– Не сейчас, Роза.

– Я не собираюсь тебе это повторять, Луи.

Он вздохнул.

– Может быть, ее примут в церковный хор.

– Еще бы ее не приняли, да там никто не может и ноты чисто пропеть! Ради бога, Луи, церковный хор! Ничего получше не мог придумать?!

Она повернулась ко мне.

– У меня есть идея получше. Что думаешь насчет конкурса пения?

Конкурс пения?

– Его проводят в паре деревень отсюда. Тебя там никто не знает, они будут судить по твоему мастерству.

Я посмотрела на Луи.

– По-моему… – начал он.

Роза прервала его.

– Я спрашивала у Жюльетты.

Стало тихо. Только тикали часы.

– Чего ты так боишься, Жюльетта? Что на тебя все будут пялиться? Говорю тебе, сцена – это самое безопасное место в мире. Ты мне не веришь? Не переживай, еще поймешь.

О чем она вообще говорит?

– Мы подумаем об этом, – сказал Луи.

– Мы?! – спросила Роза. – Жюльетта, ты хотел сказать.

Fly Me to the Moon

– Роза права, – сказал Луи на следующий день. – Я думаю записать тебя на этот конкурс для певцов. Я пообещал заботиться о тебе, Жюльетта, а значит, ты будешь петь. Что-нибудь на английском. Думаю, это понравится публике. Fly Me To The Moon^[11], что думаешь? Если будет нужно, закроешь глаза: никто не сочтет это странным. Кстати, ты что, правда думаешь, что я собираюсь бросить тебя им на растерзание?

Наш Луи даже продумал, как я буду выглядеть. На мне будет короткое черное платье выше колен. Локоны можно собрать в пучок; никаких украшений, никакой обуви. Буду петь босой. Мы специально обойдемся самым минимумом, сказал он, чтобы твой великий талант сиял еще ярче.

Они с Розой купили ткань. Потом отвели меня к портному. Тот снял с меня мерки, сказал, что мои размеры идеальны, что он сделает из меня звезду.

Ты это слышала, Жюльетта, сказал наш Луи.

Всю следующую неделю я разучивала с Розой песню.

– Пой ее так, как чувствуешь, а не так, как слышала по радио. Ты же не попугай. Ты, конечно, вечно все повторяешь за своим братом, сама знаешь, но здесь, со мной, ты – это только ты. Жизнь – это риск, Жюльетта, ты либо идешь на него, либо упускаешь шанс. Пока ты поешь вполсилы, мы тратим время впустую. А я не буду повторять, что время бесценно.

Я не могла выносить, когда она со мной так разговаривала.

– Она просто любит тебя, – говорил Луи, – делай, как она скажет.

Получается все лучше и лучше, сказала Роза через какое-то время. Что, если мы разок попробуем в каком-нибудь зале? Школьная сцена подойдет.

Я только закончила убирать, когда она появилась в коридоре.

– Иди домой, – сказала она Луи, – приготовь нам что-нибудь вкусное.

– Я останусь.

– Ты меня слышал, – сказала она, – пошли, Жюльетта. За мной.

Луи кивнул мне, что все хорошо. Развернулся и ушел.

В центре сцены была стойка с микрофоном. Роза села за пианино. Свет в зале был потушен; всего один прожектор светил мне прямо в глаза.

– Я ничего не вижу, – сказала я.

– Если нужно, закрой глаза ненадолго. Прежде чем начнешь, я имею в виду. Потом посмотри на публику. Ты будешь смотреть прямо в темноту. Даже если зал будет набит битком, ты никого не увидишь. Сама поймешь. Я же тебе говорила, как безопасно себя чувствуешь на сцене?

Она улыбнулась.

– Начнем, Жюльетта. Представь, что перед тобой сидит тысяча человек.

Тысяча?

– Или пятьсот, или сто. В любом случае много. Представь, что они начнут аплодировать, когда увидят тебя. Ты красавица, Жюльетта, люди любят красавиц. Не пугайся аплодисментов. Просто подожди, пока они не кончатся. Или смотри на меня, я подам тебе знак.

Я подошла к микрофону.

«Когда у меня в руках микрофон, я жив», – всегда говорил отец.

Я посмотрела в темноту.

Не забывай о своей публике. Это папа тоже говорил. Мы играем для них, малышка, без них нас не существует. Мы. «Жюль и Жюльетты». Лучший танцевальный оркестр в округе. Мы видели каждое лицо на каждом выступлении. Они болтали, смеялись, молчали, целовались или просто танцевали под нашу музыку, это было не важно. Наш отец пел, оркестр играл, а я была во множественном числе.

Я запела в микрофон. Слишком резко. Я продолжила мягче.

– Let me play among the stars^[12], – пела я темноте.

Все могло быть по-другому.

– Let me see what spring is like on Jupiter and Mars.

Роза перестала играть.

– To the moon, Жюльетта. Ты должна петь до луны, а не до ближайшего угла. Заново. И пользуйся микрофоном.

– Fill my heart with song, let me sing forever more.

– Я хочу слышать, что ты в это веришь. Заново. Что за историю ты хочешь рассказать? Давай, рассказывай. Ты готова?

Я искоса взглянула на нее и кивнула.

Она улыбнулась.

– Нужно просто снять свой предохранитель, вот и все. Я, конечно, тебе помогу, но только ты знаешь, где он.

Она опять начала играть.

Рассказывай.

Легкие сами собой наполнились воздухом. Звук пошел вверх, за ним еще один. Даже если бы я захотела остановиться, я бы не смогла. Я должна была петь. О луне и звездах, и об этой игре, и как было бы чудесно, если бы она длилась вечно.

– Когда ты себя отпускаешь, Жюльетта, это просто прекрасно.

Мы сидели в машине, ехали домой. Я подавила зевок. Только теперь я почувствовала, как сильно устала. Пение – это адский труд, говорил отец. Он был прав. Адский труд, что потом превращается в ничто. Мои легкие начинали петь, а тело помогало, а голос продолжал. А где находилась в это время сама я, было не важно.

– Твой брат – хороший человек, Жюльетта, но он уже давно должен был мне позволить идти своей дорогой. Иногда у меня от него мурашки по коже. – Она побарабанила пальцами по рулю и искоса глянула на меня. Я услышала, как она вздохнула. – Я не должна была тебе этого говорить, я знаю. Просто сделай вид, что ты ничего не слышала.

Я повернула голову к окну и посмотрела наружу.

Вот и наша улица.

Наш дом.

Луи.

В день конкурса Роза приехала забрать нас на машине. Мы все вместе подошли к гримерной. Роза указала на табличку.

Посторонним вход воспрещен.

– Посторонние это мы, – сказала она, – твой брат и я. Дальше все зависит только от тебя.

Луи кивнул мне.

– Тебя ждут, Жюльетта. Тебе выделят зеркало и табурет, чтобы ты могла накраситься и стать еще красивее. Как закончишь, тебя отведут на сцену. И ты споешь, Жюльетта, просто споешь. Как ты умеешь. Этого будет вполне достаточно.

Он взялся за ручку двери.

– Заходи.

Я вцепилась в его руку. Затрясла головой. Он высвободился.

– Делай, как я сказал, Жюльетта.

Это же был наш Луи. Я делала, что он говорил. Дверь захлопнулась за моей спиной.

Меня встретила пожилая женщина. Нашла ли я свое зеркало? На нем должно стоять мое имя, как меня зовут, она поможет мне его найти.

– Жюльетта Энгелен, – сказала я.

Она дружелюбно рассмеялась. Это мое первое выступление? Конечно же, я нервничаю. Все нервничают. Ничего удивительного, если знать, какой будет приз. Никаких утюгов, как в велогонках, победитель получит газовую плиту, ради нее стоит постараться. Она вдруг перестала болтать, смеяться и кивать. Сделала шаг назад и принялась рассматривать меня, словно только что увидела.

– Ты из семьи Жюля Энгелена? У меня было предчувствие, когда я увидела твою фамилию в списке; у тебя его глаза. Говорю тебе, детка: стоит тебе только поднять эти глаза, ты просто взорвешь зал. А если ты еще и умеешь петь, как он, можешь сразу забирать плиту домой. В машину-то влезет?

Она остановилась. Вздохнула.

– Знала бы ты, каким шоком для всех нас стала его смерть. «Жюль и Жюльетты» сразу распались. А, ты же сказала! Жюльетта – это ты?! Детка, я видела, как ты выступала. Ты тогда пела не много, пел в основном твой папа. Ох, детка. С твоим-то опытом можешь спокойно строить планы насчет плиты.

Она остановилась. Взглянула на меня снова.

Ее улыбка пропала.

– Ох, – вздохнула она печально.

Она знала. Сейчас, подумала я, она вышвырнет меня из гримерной, из коридора, на улицу. Я стала никем, но и этого оказалось слишком много.

Я развернулась.

Наверное, я шла несколько часов. Меня нашли утром, в пяти деревнях оттуда. Полиция привезла меня домой.

«Твой брат объявил тебя в розыск», – сказали они.

Наш Луи заплакал, когда увидел меня.

– Ты больше не должен оставлять меня одну, – сказала я.

Он заплакал сильнее. Я закрыла глаза. Вот и юффрау Марселла. Ты намного сильнее, чем думаешь, Жюльетта.

Это неправда.

– Мы здесь не останемся, – сказал Луи.

Заново

Луи разорвал помолвку, нашел работу и дом на другом конце страны. И все это за одну неделю. В конце мая мы переехали. В шесть утра фургон для переезда стоял у дверей, меньше чем за час машина была загружена.

Никто не пришел попрощаться с нами.

Скоро мы выехали из Лимбурга и въехали в Брабант. Меньше чем через час мы проехали Брюссель. Оттуда дорога шла прямо до Вестхука^[13]. Наша деревня была на границе с Францией.

Мы проехали мимо церкви, свернули на длинную улицу. В самом ее конце стоял дом, окруженный полями. Наш дом.

Сколько раз можно начинать все сначала?

– Пока не попробуем, не узнаем, – сказал Луи.

Ему даже не нужно было пробовать, у него все получалось само собой.

Наш Луи всегда любил бывать среди людей. Мне же было лучше дома. И уж точно тут, в деревне, где я ничего не знала. Луи это сразу понял. Он снова дал мне тетрадку с меню на каждый день. И не могу ли я ему помочь с библиотекой? Он нашел в школе кучу книг, и ему разрешили расставить их в классе. Значит, их нужно привести в порядок. От меня требовалось все прочесть, записать краткое содержание на карточке, сверху – название книги, снизу – имя автора.

– Если думаешь, что я с этим справлюсь, – сказала я.

Сотни жизней проходили мимо меня, и я наполняла ими ящики для карточек. Начались летние каникулы. Луи красил дом, я читала. Я могла бы так жить до скончания времен. Но наш Луи считал иначе. Он сюда переехал не затем, чтобы я когда-нибудь легла на местном кладбище рядом с другими мертвецами, так и не начав жить, сказал он.

– Я уже давно начала жить, – ответила я.

– Еще даже не наполовину.

Он взял портфель, вытащил конверт с пластинкой и подошел к проигрывателю.

– Слушай внимательно, Жюльетта.

Я села и закрыла глаза.

– Ты ведь ее знаешь?

Я ее уже слышала по радио.

– По-твоему, она красивая?

Я опять кивнула.

– Если ты ее споешь, она станет еще красивее. Твой голос идеально подходит для нее. Что думаешь?

Прежде чем я успела что-то ответить, он достал второй конверт из портфеля.

– Партитуры, Жюльетта. А в коридоре стоит электроорган. Я дешево его взял. Попробуем?

Каждый день он играл на органе, а я пела. Сперва мы повторяли то, что я уже знала: Джуди Гарленд, Пиаф, Греко – потом постепенно расширяли репертуар новыми именами и хитами. Знай, о чем поешь, Жюльетта.

– И Роза так говорит, – сказала я.

– О Розе ни слова, – сказал Луи, – теперь делай так, как я говорю.

Я не успела оглянуться, как закончился последний день каникул. Мы только что позавтракали, и Луи сказал, что мне нужно причесаться и надеть самое красивое платье, потому что он хочет меня представить Вилфриду и Этьену, ребятам из «Бельведера», и что не нужно делать вид, что я про них ничего не слышала.

Конечно же, я про них слышала. У них был бар в деревне, и они стали друзьями Луи. Этим летом они обновили бизнес, и Луи им иногда помогал.

– Ты нужна им, Жюльетта.

Я? Я смущенно посмотрела на него.

– Ты должна просто спеть. Как ты умеешь. Этого более чем достаточно. И начнем с Moon River. Они сразу поймут, кто к ним попал.

Он улыбнулся.

Никто не умел улыбаться так, как наш Луи, его улыбка делала весь мир лучше. Поэтому я причесалась, собрала волосы в пучок, надела самое красивое платье и пошла за ним в «Бельведер».

«Тур де Франс»

Понедельник после полудня, четыре часа. У меня за стойкой сидят пятеро. После футбола и муниципальной политики речь неожиданно зашла о школе для мальчиков.

– Уже слышали, там теперь новый учитель?

– Давно пора.

– Кажется, они решили его поискать в другой части страны.

– Позор, что они не смогли найти никого отсюда.

– А что, тебе было бы охота стоять перед классом, перед этой нынешней молодежью?

– Кажется, он привез с собой сестру. Она вроде никогда не выходит на улицу. С ней явно что-то не так, никто не знает, что там у нее случилось. Здесь-то специалистов для нее они не найдут.

Хохот.

– И вам доброго дня.

Он вошел в шляпе и сером костюме. Слишком шикарно для вечера понедельника в баре.

– Помяни дьявола, – сказал кто-то за стойкой.

Он заметил, как мы осмотрели сперва его, потом себя самих: рубашки навыпуск, мятые брюки. Он кивнул нам.

– Мой первый день в школе. Надел лучший костюм.

– Как будто эти сопляки заметят разницу.

Он улыбнулся.

– Они умнее, чем вы думаете.

– А как иначе-то, а то они не поймут, что ты лопочешь^[15].

Взрыв хохота.

– А может, тебе сперва научиться нормально разговаривать? Если хочешь, могу научить.

Опять тот же самый детина. Самый проворный, самый острый на язык. Странная вещь эти разговорчики в баре. Либо все сейчас утихнет, либо дело стремительно примет иной оборот. Я понятия не имел, чем закончится в этот раз. Быстро взглянул на Этьена.

Тот спокойно сидел за стойкой и помешивал свой кофе. Я толкнул его.

– Нельзя этому бугаю такое спускать, – прошипел я ему.

Он вздохнул.

Он не имел права вот так вздыхать. Из нас двоих он старший, и он дольше учился. Мямля. Вот он кто. Хорошо, что есть я, а то наше кафе уже давно бы закрылось. Я вышел из-за стойки и подошел к буяну.

Может, он и выше меня на полторы головы, но я как минимум в десять раз сильнее.

– Закругляйся, – сказал ему я. – Либо ты заткнешься, либо пойдешь вон, понял?

Воцарилась тишина.

– Ты что, на стороне вот этого, который даже не отсюда?..

– Значит, пойдешь вон, – сказал я, схватил буяна за шиворот и выволок из кафе.

Новый учитель удивленно смотрел на меня.

– Ничего себе, – сказал он, – вот это скорость.

– У нас приличное кафе, менейр.

– Менейр? – Он рассмеялся. – Просто Луи. А ты?

– Вилфрид. А вон там Этьен. Если вам интересно, «Бельведер» – наше кафе.

Я видел, что он думает: такой молодой и уже держит кафе.

– Уже пару лет, да, – сказал я. – И мы неплохо справляемся.

– Охотно верю, – сказал он, снял шляпу, повесил пиджак на вешалку и распустил галстук. – Кто хочет выпить? Я угощаю.

Выпить хотели все. Я наполнил стаканы.

– Ваше здоровье, – сказал Луи. – А чей это велосипед висит над стойкой?

– Мой, – ответил я.

– Красивая штука. Собираешься всю жизнь смотреть на него?

– Я… ээ, – начал я.

– Вилфрид был профессиональным велогонщиком, – сказал Этьен.

Уважение в его глазах.

– Он и есть.

Я кивнул.

– Ну да.

– А почему тогда велосипед над стойкой?

– Вилфрид мне нужен в кафе, – сказал Этьен.

Луи поставил кружку на стойку, взглянул на велосипед и покачал головой.

– Я всегда больше любил футбол, но сейчас, когда увидел, какая тут красивая природа, мне стало жаль, что у меня нет гоночного велосипеда. Может быть, стоит купить подержанный. И может быть, ты возьмешь меня с собой покататься по этим вашим холмам.

– Я больше не езжу на велосипеде. Понимаешь, у меня нет на это времени. Вот так.

– Он почти поучаствовал в «Тур де Франс», – сказал Этьен.

Луи кивнул.

– Можно я сделаю предсказание? Настанет день, и ты снимешь этот велосипед со стены.

Я засмеялся.

– Если ты еще будешь тут.

– Я собираюсь тут остаться, – сказал он.

Женщины

Он купил тот дом, в котором жил. Понимает ли он, что тут никогда ничего не происходит, спрашивали его мы. Он счастливый человек, отвечал он, чего ему желать?

Счастливый человек, в этой дыре? Скоро выяснилось, что он умеет рассказывать истории как никто другой. Неудивительно, что мы смотрели ему в рот. Он мог рассказывать о чем угодно. Молчал Луи только о своей сестре. Мы еще ни разу не видели ее. Скоро мы начали задаваться вопросом, существует ли она вообще, пока кто-то не заявил, что видел, как она стоит у окна. Просто тень, не более. Этого оказалось достаточно, чтобы поползли самые дикие слухи. Очевидно, она была страшнее смерти, изуродованной с рождения, да еще и безумной – ничего удивительного, что Луи оставался в кафе не дольше, чем на пару пинт пива. Что за жизнь! Особенно для человека, которому в радость бывать в обществе. Природа одарила его отличными ногами и ушами, а также красивейшими бакенбардами в округе, если верить женщинам. О да, они его любили. Так же, как они любили меня. Когда устраиваешь шоу за стойкой, всегда находится женщина, что с удовольствием смотрит на тебя. Не то чтобы я не смотрел на них в ответ. Но заводить девушку ради того, чтобы не остаться одному? Я уже три года был один, и мне это пришлось по вкусу.

Когда попадется та самая, по-другому запоешь, говорили мне.

Та самая. Мне она уже попалась. Сердце до сих пор болело, когда я думал о ней. За стойкой ее имя никогда не произносили. В тот раз оно прозвучало из-за Луи.

Был будний день, школьные занятия кончились раньше, чем обычно. Сегодня можно остаться подольше, сказал он. После первой пинты последовала вторая, и вскоре его взгляд скользнул к моему велосипеду. На третьей пинте он задал свой вопрос. Это из-за женщины я отказался от участия в гонках?

Я удивленно посмотрел на него. У меня это на лице написано?

– Женщины, Вилфрид. – Он глубоко вздохнул. – От них одна головная боль.

Вот оно. Тайна «сестры» наконец будет раскрыта. Я взял стул и подсел к нему. Рассказывай, Луи. Но он заговорил вовсе не о сестре.

– Если бы мне кто-то сказал полгода назад, что я брошу женщину всей своей жизни, я бы заявил, что он сумасшедший. Мы собирались пожениться, Вилфрид. А потом все пошло наперекосяк. Все, Вилфрид. Ты знаешь, каково это?

Он грустно улыбнулся. Так печально, что у меня по телу побежали мурашки.

– Думаешь, я не знаю? – ответил я.

Три вещи

Все началось, когда мне было пятнадцать. Я пришел домой с табелем, полным плохих оценок, все было хорошо только с физкультурой и религией. Не оттого, что я был тупицей. Я не мог усидеть на месте, вот в чем была проблема. Половину времени в школе я проводил в углу, другую половину – на скамейке для наказаний. Почти каждый день в моем дневнике появлялось какое-нибудь замечание. «Не может промолчать»; «должен научиться концентрироваться»; «не сделал домашнее задание». Как будто мне охота было делать домашнее задание, после того как я вытерпел целый день уроков один за другим, и то только оттого, что родители каждое утро капали мне на мозг, что без аттестата у меня нет шансов. Если только я не хочу оказаться за барной стойкой. Не то чтобы это плохо, парень, но времена серьезно меняются. Теперь все продается и покупается, от радио и телевизора до холодильника. До летнего путешествия и машины, чтобы в него поехать. Так что мне следует знать, что делать, говорил папа. Учиться и учиться, пока пар из ушей не пойдет.

Мама говорила иное. У нашего Вилфрида просто слишком много энергии, говорила она в баре, такая энергия – это дар, а не наказание. В школе этого не понимают, и хоть намерения у них добрые, сделать они ничего не могут, а раз они мне ничего не могут дать, этим займется она. И если после этого жалобы в моем дневнике не закончатся, она лично пойдет в школу и все им доступно разъяснит. Этого не потребовалось: чтобы направить мою энергию в мирное русло, родители подарили мне велосипед. С первого же дня после школы я садился на него и гонял часами. В дневнике появлялось все меньше замечаний. Но из-за того, что я начал использовать время в классе для отдыха, мне пришлось остаться в пятом классе на второй год.

Отец кипел от гнева.

– У парня талант, – говорили ему в баре, – почему ты не отдашь его в велогонки?

– Талант – это то, чем ты можешь заработать на хлеб с маслом, – говорил отец. – В сентябре опять пойдешь в школу, вопрос не обсуждается. И начинай ездить с другими гонщиками в деревне. Если всерьез хочешь участвовать в гонках, ты должен для начала научиться ездить в пелотоне^[16].

В следующую субботу я так и сделал. В восемь часов у церкви был сбор. Человек десять уже стояли и ждали, все были намного старше меня. Выспался ли я? Лучше бы да, а то ехать будет непросто. Чем сложнее, тем лучше, ответил я, ведь я пришел учиться.

Но как я мог хоть чему-то научиться, если они сталкивали меня в сторону каждые несколько метров?

– Цель в том, чтобы научиться защищаться, парень.

Попробуй тут защитись, когда взгляд прикован к дороге. То камень на мостовой плохо лежит, то горшок с цветами, который ты не заметил, то неогороженная яма. Они же сами ездили, они же знали, какие плохие бывают дороги.

Они смеялись.

– Никто и не говорит, что гонки это легко, малец. Если ты нюня, лучше даже не начинать.

Нюня, я?

– Заткнитесь все! – сказал я. – И хватит звать меня мальцом.

Они удивленно посмотрели на меня.

– Ты и есть малец, Вилфрид. Но если хочешь, чтоб тебя звали здоровяком, то мы с удовольствием.

Они едва не упали от хохота.

Мама заметила, что со мной что-то не так.

– Они испытывают тебя, ты позволишь себя остановить?

Она отложила кухонное полотенце и взяла меня за плечи.

– Три вещи, – сказала она. – Во-первых. Не всегда в гонке побеждает самый быстрый. Запомни хорошенько, мой мальчик: в гонке побеждает самый умный. Самый умный дает прикрыть себя от ветра, встает впереди, за первой тройкой, и остается там первые три четверти гонки, чтобы вырваться вперед в самом конце.

Я удивленно смотрел на нее. Откуда она все это знала?

– У меня за стойкой ушки на макушке, мой мальчик. Во-вторых, режим питания. Паровой котел без мазута перестанет работать. Но никогда нельзя переедать, потому что котел, в который залили слишком много мазута, захлебнется. Нет ничего хуже для гонщика, чем начать день со стейка. Хлеб, Вилфрид, и много джема.

Мой рот открылся еще шире.

– И в-третьих. У гонщиков два ангела-хранителя: один следит, чтобы гонщик мягко падал, а второй – за тем, чтобы он опять вставал. Это больше, чем у других людей. Поэтому можешь позволить себе рисковать.

Я все это запомнил. Каждые выходные я набивал карманы печеньем, дважды крестился, по разу на каждого ангела-хранителя, и с самого старта пытался держаться впереди. Вскоре я начал получать первые комплименты от остальных гонщиков. Во мне прячется чемпион, они голову дают на отсечение – это и много других приятных вещей они повторяли моим родителям. И когда моя мама, за пару месяцев до того как я наконец получил аттестат, спросила меня, кем я хочу стать, я подумал, что она шутит.

– Если поучишься еще год, сможешь стать электриком. Год – это ничто в человеческой жизни, мой мальчик.

Это триста шестьдесят пять дней. Я не останусь на школьной скамье ни дня дольше.

Я посмотрел на нее в панике.

– Я умею только ездить на велосипеде, ма.

– И ты ничего сильнее не желаешь, этого я и опасалась.

Она глубоко вздохнула.

– Послушай, мой мальчик. Твой папа и я долго это обсуждали. Мы дадим тебе год, чтобы ты попробовал заработать гонками на хлеб. Без контракта тебе это не удастся. Как же его получить? Вот именно. Нужно выделиться. Теперь ты будешь участвовать в соревнованиях и выигрывать их. Начнем с летней гонки. Летней гонки, да-да, ты все правильно услышал. Она стартует у наших дверей и у них же и закончится, двадцать первого июня, в самый длинный день в году. Двадцать один круг, каждый по три километра, наш папа сделает стартовый выстрел, Этьен будет помогать за стойкой, а ты ее выиграешь.

– Я?

– Конечно же, мой мальчик. Талант же не спрячешь?

– Ты смеешься надо мной.

Она серьезно посмотрела на меня.

– Будь благодарен папе за то, что дает тебе этот шанс. Он знаком кое с какими людьми, что хотели бы на тебя посмотреть, – кто знает, может быть, они смогут помочь в дальнейшем. Ты должен жать на педали, мой мальчик, даже если будет сводить ноги, даже если будет тяжело. А иначе до конца своих дней будешь вкручивать лампочки. Ты понял?

Я выиграл гонку. Все деревня аплодировала, когда мама схватила меня и сунула в руки букет цветов. Наш Вилфрид – чемпион, кивнул папа, он всегда это знал, но теперь я должен ему подсобить, потому что люди хотят выпить.

В тот вечер устроили народные гулянья. По этому поводу мои родители арендовали зеркальный тент^[17] и механический орган. Это было совсем недешево, но стоило своих денег. Люди сразу поймут, что лето началось, сказали они. Весь вечер Этьен играл на органе, а люди танцевали до тех пор, пока не начали валиться с ног от усталости. Ко мне подходили женщины и спрашивали, не хочу ли я с ними потанцевать. Мне нужно разливать пиво, отвечал я, поглядывая на маму, она одобрительно кивнула. И я пошел танцевать. Первый час я танцевал со всеми подряд, второй и все последующие – только с Бетти.

Бетти была самой красивой девушкой в округе. Это повторяли мои друзья уже несколько лет, а в тот вечер и я это понял.

– Мой чемпион, – сказала она и поцеловала меня.

«Отец тоже так сказал», – мимолетно подумал я, а потом уже не думал ни о чем.

Ну и как я намерен поступить с этой прекрасной девочкой, спросил меня отец на следующее утро.

– Прекрасной девочкой?

– Не смотри на меня, как дурачок. Она привела тебя домой вчера вечером, и мне с красными от стыда щеками пришлось забирать тебя у нее. Невозможно было смотреть, как ты вчера стоял в центре кафе и ухмылялся, как полудурок. Я затащил тебя наверх по лестнице, и это прямо-таки чудо, что ты не свалился с нее. И я бы тебя не поднял.

Он посмотрел на меня.

– Хочешь знать, что пишут?

Он сунул мне в руки газету, указал на заголовок на первой странице.

«Открыт большой талант», – было написано огромными буквами. Большой талант.

– Это же я, – сказал я радостно.

– Если хочешь участвовать в гонках, придется приучить себя к железной дисциплине. Ты не можешь позволять себе напиваться. Гонщики – особенные люди, Вилфрид. Люди, что умеют сжать зубы, что продолжают двигаться вперед, даже если ребра трещат от кашля, а солнце выжигает волосы. Потому что там впереди – финиш, и они должны к нему прийти.

Как будто я не умею сжимать зубы. Это же мне мама подарила цветы. Мне.

– Мы уже скоро узнаем, заинтересовался ли кто-то тобой.

Ферплаатсен

Кто точно мной заинтересовался, так это Бетти. В следующие дни она заходила в бар чего-нибудь выпить, всегда в районе пяти часов. Совершенно случайно как раз в то время, что я возвращался домой с тренировки.

– Ты знаешь, он хочет стать гонщиком, – сказала ей мама на третий день.

Конечно же, она знала. Медаль еще висела у меня на шее, когда я ее поцеловал. Или она меня. Какая разница. Я совершенно очевидно нравился Бетти, потому что она кивнула моей маме и сказала, что готова к этому.

– К чему «этому»? – спросил я.

Она посмотрела на меня так, как смотрели учителя каждый раз, когда я сдавал экзамены. Ты можешь лучше, добавляли они, и это дарило надежду.

Конечно же, я мог лучше.

– Я стану профессиональным велогонщиком, – сказал я. – Ты это имела в виду?

Она засмеялась.

– Чемпионом. Вот кем ты станешь. Для начала, чемпионом Бельгии.

Ей можно было ничего больше не говорить, чтобы я пропал навеки.

Тогда, на третий день, Бетти стала моей девушкой.

На четвертый день у «Бельведера» остановился большой «Мерседес». Из него вышел незнакомый мужчина.

– Моя фамилия Ферплаатсен, – сказал он, положил шляпу на стол и предложил мне контракт на двенадцать месяцев.

– Я видел тебя на гонке, парень. Ты невелик ростом, но мышцы у тебя исключительной силы. Я сделаю тебя первоклассным велогонщиком, попомни мои слова. Но я хочу, чтобы ты хорошенько уяснил: я здесь босс. Можешь прочитать в контракте, что это значит. Ты согласен на это?

Удивительно, что у меня голова не оторвалась: так яростно я закивал.

– И еще кое-что. Есть ли у тебя зазноба?

– Ее зовут Бетти, – ответил я гордо.

Он вздохнул.

– Она знает свое место?

Свое место?

– Она кажется разумной девушкой, – сказала моя мама.

– Это ни о чем не говорит, – ответил Ферплаатсен, – самые разумные и самые безумные по большей части одинаковые. В любом случае ты знаешь, что тебе следует делать. Тренироваться изо всех сил и слушаться меня.

Мы смотрели ему вслед, когда он уезжал.

– Лишь бы Бетти это поняла, – вздохнул мой отец.

– Если она хочет в будущем выйти замуж за чемпиона, ей придется потерпеть в настоящем, – ответила ему мать, – и не делай такое лицо, мой мальчик, вы же любите друг друга? Ну вот. Если ты любишь девушку, наступает момент, когда ты на ней женишься. Кое-что в жизни очень просто.

Она улыбнулась.

– Но пока почти все твое время будет уходить на тренировки.

Ферплаатсен занимался делами с гонками, моя мама взяла на себя мое питание, отдых и одежду, а Бетти дарила свою любовь. Я виделся с ней далеко не каждый день. «Если хочешь построить карьеру в гонках, – говорил Ферплаатсен, – сейчас у тебя самые важные годы: если ты этого не понимаешь, можно сразу завязывать». Конечно же, Бетти приходила болеть за меня на каждое соревнование. Один поцелуй, большего я дать ей не мог. «Ты весь потный, говорила мама, не заметишь, как поймаешь простуду или, того хуже, заработаешь бронхит, и все – сезон насмарку». Бетти все понимала. Она могла подождать меня в кафе, когда мама привозила меня домой.

– Тебе очень повезло с мамой, – часто говорила мне Бетти.

Ферплаатсен не возражал. Мало кому из гонщиков так повезло с близкими, как мне. Вопрос только в том, сколько она выдержит.

– Кто, мама? Да сколько угодно, – засмеялся я.

– Твоя девушка, – ответил он.

Король мира

Ферплаатсен тренировал меня железной рукой. Тренировки и гонки, гонки и тренировки, работа над недостатками, только это и ничто иное сделает из меня высококлассного велогонщика, которым он видел меня в будущем. Я следовал его советам очень прилежно и заметно рос. Тем временем кафе превратилось в клуб болельщиков Вилфрида Фербэйке. Мама позаботилась о шарфах с моим именем, и один из них висел на двери, чтобы никто не сомневался, за чье здоровье тут бесплатно пьют после каждого соревнования.

Ферплаатсен был доволен моими показателями. Само собой, он не рассыпался в похвалах: не таким он был человеком. Как и я. Похлопал по плечу после гонки, довольно кивнул, когда я слезал с велосипеда, – этого мне было достаточно. Если бы требовалось, если бы он попросил, я бы ездил и по ночам.

Неужели я никогда не устаю от этих тренировок, спросила однажды Бетти. Как ей такое в голову пришло? Стоило мне только надеть велосипедную форму, как кровь сразу начинала кипеть в теле от предвкушения того, что за этим последует. Я жил, как принц, и я это знал. Но я усердно работал для этого. Я еле передвигал ноги после каждой тренировки. Я пропускал вечеринки, не позволял себе и пинты пива. И всегда ложился спать раньше десяти вечера.

– Ты же не сможешь участвовать в гонках всю жизнь, – продолжала Бетти.

Я знал, что она имеет в виду. Свадьба, дом, дети, все такое. Когда она заводила об этом речь, я старался не вслушиваться. У меня всего одна голова на плечах, говорил Ферплаатсен, и она нужна мне для гонок. Я могу быть в самой лучшей форме, но, если голова отвлечется от дороги хоть на секунду, я окажусь на земле. И если бы я был футболистом, я мог бы продолжать валяться и изображать клоуна в расчете на то, что это приведет к удалению соперника с поля. Но для велогонщика, что упал и не встал сразу же, гонка закончена.

Я никогда не оставался лежать, я всегда вскакивал обратно. Не важно, в лицо ветер или в спину, секрет был в том, чтобы продолжать нажимать на педали – ногами, телом, разумом. Да, именно так, разумом. Работал ли я в пелотоне, или же ехал спринт, или выигрывал гонку, я всегда точно знал, где я нужен.

На велосипеде я был исполином. Если бы я мог себя с кем-то сравнить, то это, наверное, был бы Рик фан Лой^[18]. Король мира, да-да. Я никогда не говорил этого вслух, иначе все бы решили, что я зазвездился. Но фан Лой был именно таким гонщиком: его не волновала всякая чушь вроде «это я могу, а вот это не могу», фан Лой ехал гонку, выкладываясь на полную катушку с самой первой секунды. Как пытался и я, всегда говорил Ферплаатсен. Словно он тоже видел сходство.

Второго марта мне исполнилось двадцать четыре. В этот день Ферплаатсен сказал знаменательные слова: он решил записать меня на Тур^[19]. Пора делать серьезные ставки на наших лидеров, сказал он. Он мог рассчитывать на мою помощь: я постарался бы оправдать его ожидания не ради денег – сам шанс выиграть гонку уже был наградой.

Он мог на меня положиться.

Счастливый, как ребенок, я поспешил домой.

У тебя есть я

Перед кафе стояла машина «Скорой помощи». Папа лежал на носилках, одеяло натянуто до подбородка, глаза закрыты. Мама сидела рядом. Она встала и подошла ко мне. Посмотрела на меня глазами, полными слез.

– Он упал с лестницы в подвале. Фельдшеры пока не знают, что сломано. Все, что они могут сказать сейчас, – ниже пояса он ничего не чувствует. – Она глубоко вздохнула. – Будем надеяться и молиться, мой мальчик, что в больнице умеют творить чудеса. И еще вот что. Кафе будет закрыто до конца дня, но завтра мы открываемся снова. Этьен сказал, что попросит отпуск, чтобы на время взять дело в свои руки, но ты сам знаешь, он не тот человек, что сможет стоять за стойкой. Само собой, ты должен тренироваться, но пару часов в день все-таки сможешь помогать. Я должна быть сейчас с твоим папой, тебе нужно это понять.

Что я мог сделать, кроме как кивнуть.

– Я объясню все Ферплаатсену.

– Ты ничего не должен ему объяснять. Он должен радоваться, что, несмотря на обстоятельства, ты продолжаешь тренироваться.

– Он хотел отвезти меня на Тур.

– Что ты такое говоришь?

– Тот самый Тур, ма.

– Я слышала, что ты сказал, я рада за тебя. Наш папа тоже будет рад. Очень-очень рад, мой мальчик.

Она глубоко вздохнула.

– Я не могу его потерять, Вилфрид.

Бригада «Скорой помощи» собралась уезжать. Мама села в машину. Я никогда не видел ее такой испуганной. Не просто так они были женаты почти сорок лет.

Сорок лет.

Будет ли Бетти любить меня так же через сорок лет?

Бетти.

Через секунду я уже стоял у ее двери. Мой отец, Тур, кафе. Я начал плакать. Она обняла меня и прижала к себе. Она не сказала, что все было ошибкой, и не сказала, что все будет хорошо. Наверное, она правильно сделала, что не сказала ничего. А что сказать, когда никто из нас не знал, что делать дальше?

– Вилфрид Фербэйке, ты не бросишь свою мечту просто так. У тебя все еще есть я, не так ли?

У меня все еще была она, да. И пока мама проводила целые дни в больнице, Бетти стирала и гладила мою форму, набирала ванну к моему возвращению с тренировки. Она не только следила за тем, чтобы на столе каждый день стояла горячая еда, она даже помогала Этьену в кафе.

Все соглашались, что Бетти была подарком небес.

Каждый день я заезжал в больницу. Привет пап, как твои дела сегодня, не оставляй надежду, потом начинал говорить о Туре. Чего от меня ждут, как я рад. И хоть мне было вовсе не радостно, я кривил губы в улыбке. Я всегда находил, что ему рассказать, что он хотел услышать. Ты поедешь со мной, в машине сопровождения, па, я лично прослежу, чтобы это устроили.

– Ты, мой мальчик?

Удивленный взгляд, что он порой кидал на меня из-под белых простыней, улыбка, что изредка появлялась на его лице, – за это я был готов отдать всю свою месячную зарплату.

Мама не смеялась почти никогда.

Она только морщила лицо.

Папа шел на поправку медленно, а мама таяла все больше и больше.

Мог ли я что-нибудь для нее сделать?

– У тебя большое сердце, мой мальчик, ты и так делаешь достаточно. Сейчас ты должен просто тренироваться.

У меня было большое сердце, как сказала моя мать. В этом были свои недостатки, оно болело из-за бед всего мира. Не только из-за состояния отца – Бетти тоже беспокоила меня. Может, она и была подарком небес, но еще она была моей девушкой. И если твоя девушка каждый день приходит к тебе домой делать за тебя всю грязную работу, чтобы ты мог тренироваться, она имеет право рассчитывать на благодарность.

– Расскажи, как прошел твой день, Вилфрид. Почему ты так мало улыбаешься, ты что, не рад меня видеть?

– Очень рад.

– Если будешь ломать комедию, я уйду.

Ты можешь иметь самую лучшую девушку в округе, но, если она не замечает, что ты из кожи вон лезешь, чтобы всем вокруг было хорошо, ты начинаешь сомневаться.

К счастью, даже самой страшной беде когда-нибудь приходит конец. Когда после четырех недель в больнице папа вернулся домой, мы устроили большой праздник. А то, что он выехал из машины «Скорой помощи» в инвалидном кресле, я сразу выкинул из головы, потому что кресло – это временно, а мой папа – навсегда.

Красивая пара

Нашу надежду отнял семейный доктор. Прочитав больничную выписку, он пришел к единственному выводу: папа никогда не встанет с кресла. С тем же успехом он мог прибавить, что мы потеряли отца. Потому что так и было. Во-первых, он начал пить. Он никогда и пинты пива не выпивал, так что можно было представить наше удивление. Это его кафе, говорил он, и никто не имеет права с него спрашивать, чем он занимается в своем кафе. Во-вторых, он критиковал буквально все. Кружки плохо протерты, пиво слишком холодное, мы слишком мало улыбаемся клиентам.

Говорят, что печень можно приучить к алкоголю. Печень моего отца отнюдь не была приучена.

– Ты упьешься до смерти, – сказали мы ему.

– Тем лучше, все быстрее кончится.

Он начал плакать. Тогда мы и поняли, что еще не до конца его потеряли. Мама принялась за дело. Мы и рта раскрыть не успели, как она сняла квартиру, потом сунула нам под нос документ, в котором было указано, что кафе теперь принадлежит нам.

– Наверное, вы считали, что ближайшие годы пройдут иначе. Придется много работать, и я бы вам с радостью помогла, но ваш папа нуждается во мне больше.

Этьен кивнул.

– Стелла согласна.

Стелла была дочкой деревенского парикмахера и вот уже два года женой Этьена. Они что, будут держать кафе вдвоем?

– Может быть, мне кто-нибудь расскажет, что теперь будет?

Этьен был готов взять на себя бумажную работу в «Бельведере». Стелла продолжит работать парикмахером: глупо терять сразу две постоянные зарплаты. Они будут жить над кафе: из-за переезда родителей там освободится достаточно места.

– Что касается практической части, – сказала мама, – я рассчитываю на тебя, Вилфрид. Поговоришь с Бетти, она неплохо справляется за стойкой. Так ты сможешь пока продолжать участвовать в гонках.

– Пока?

– Ты же не собираешься ездить до ста лет?

Бетти смотрела на меня, сияя.

– Я уже начала бояться, что ты никогда не спросишь.

Свадьба.

Она хотела замуж. Еще одна жизнь. А у меня уже сейчас в голове нет свободного места.

– Ты же знаешь, что я буду участвовать в Туре?

– Именно! Я буду очень тебе нужна. Ты можешь на меня рассчитывать. В горе и в радости, Вилфрид.

Она рассмеялась.

– В баре говорят, что мы будем красивой парой.

– Так и говорят?

– Почему ты выглядишь таким испуганным? Ты меня что, не любишь?

– Ну конечно, люблю! Зачем ты спрашиваешь?

– Я тебя совсем не вижу.

Да о чем она говорит? Она виделась со мной каждый день. Каждый. Может быть, мне стоило больше показывать это ей, может быть, она только этого и хотела. Брать ее на прогулки. Пройтись с ней до моря. Нужно было иногда это делать. Я посмотрел на нее с самым радостным видом.

– Знаешь что, Бетти, давай-ка обсудим дату.

– Ради бога, Вилфрид! Ты что, хочешь вставить меня в свой план тренировок? В начале лета будет четыре года, как мы вместе. У большинства пар уже есть дети.

– Дети?

Она печально посмотрела на меня.

– Или ты не хочешь детей?

Я позвонил в дверь, мама открыла.

– Как ты, ма? Как папа?

– Хорошо, насколько это возможно, – ответила она тихо; указала на спальню, прижала палец к губам.

– Что тебя тревожит, мальчик мой?

– Она хочет замуж, ма.

– А чего хочешь ты?

Я пожал плечами.

Мама встала, поставила бутылку джина на стол и налила мне порцию.

– Мам, я не пью.

– От одной ничего не будет.

Она вздохнула.

– Тебе надо вот что спросить у себя самого. Прежде всего, от чего твое сердце начинает биться чаще? Когда ответишь, ты должен начать действовать. И нет, я не скажу тебе, что нужно делать. Ты уже взрослый, Вилфрид.

Я стал взрослым. За одну секунду.

– Не впадай от этого в панику, – сказала она. – По возрасту ты уже три года как совершеннолетний.

Всю ночь я лежал, глядя в потолок. Словно там могло быть написано, от чего мое сердце будет биться быстрее. Может, мне закрыть глаза, чтобы в голове пронеслось все, чего, как я предполагал, мне хотелось. Гонки? Бетти? Дети? Двое. На двоих меня хватит.

У меня вырвался глубокий вздох.

Если со мной будет Бетти, меня на все хватит.

– Дата свадьбы, говоришь?

Ферплаатсен покачал головой.

– И речи быть не может. Ты не сможешь участвовать в гонках и думать о свадьбе. Ты что, не видишь, каким дураком она тебя делает? Думаешь, на свадьбе она остановится? Она хочет детей, говоришь? Ну так ты ни на одну гору не заедешь, если тебя начнут будить по десять раз за ночь. Ты же видишь, какие плохие результаты показываешь, когда дома проблемы? Пусть тебя утешит, что большинство гонщиков страдают от этого. Но сейчас тебе нужно собраться. Ты вообще представляешь, сколько денег на тебя поставлено, сколько народу мечтает занять твое место? У тебя впереди вся жизнь, чтобы жениться, а в Туре ты участвуешь прямо сейчас. Если твоя Бетти этого не понимает, она тебе не подходит. Мальчишка, совсем мальчишка. Я с самого начала предупреждал, что так будет, только сильные женщины выдерживают жизнь с гонщиком.

Бетти была сильной, она выдержала целых четыре года. И выдержит еще, потому что когда-нибудь потом мы поженимся, родим двоих детей, если надо, четверых, или даже шестерых, если это сделает ее счастливой.

Она поливала цветы, когда я вошел.

– Ты хочешь мне что-то сказать.

Чем дольше я говорил, тем неподвижнее она становилась. Когда я закончил, она поставила лейку на стол, скрестила руки на груди и взглянула на меня.

– Я смирилась с тем, что ты спрашиваешь совета у своего тренера. Но обсуждать с ним наши личные дела? Он в тебя много вложил, говоришь? А я что, по-твоему, делала?!

Я еще никогда не видел ее в такой ярости.

– Может, ты будешь ездить еще десять лет, Вилфрид, но женишься ты на всю жизнь. И не смотри на меня так жалобно, я всегда знала, что ты любишь свои гонки и что больше ты ничего не умеешь. Может быть, ты и прав и действительно больше ничего не умеешь.

– Бетти. Я ничего другого не хочу, кроме твоего счастья…

– Если позволишь, дам тебе совет, Вилфрид: прежде чем опять положишь глаз на какую-нибудь девушку, сперва повзрослей, а то мне уже жалко бедную дурочку.

Дверь захлопнулась за ее спиной.

Я рухнул на стул, обхватил голову руками и глубоко вздохнул.

Кто-то кашлянул.

На пороге стоял Этьен. Он молча смотрел на меня.

– Она ушла.

Он кивнул. Помолчал.

– Через полчаса надо открывать кафе, – сказал он потом.

У гонщиков два ангела-хранителя, один – чтобы мягко падать, второй – чтобы сразу вставать.

– Я тебе помогу, – сказал я.

Ноги весом в сто кило

– Ты собираешь все свое мужество и встаешь за стойку. Час – это не так уж и сложно, думаешь ты. И сразу замечаешь, как все в баре рады видеть тебя. Уже четыре года ты их герой, все это время они болели за тебя. Они не понимают, как твоя любимая могла тебя бросить. Вот если бы они были твоей девушкой, они бы… В первый раз за этот день ты смеешься. Пока ты заново наполняешь кружки, ты слушаешь их, все, что у них накопилось, и сам не замечаешь, как остаешься на весь вечер. Только когда ты говоришь им, что закрываешь кафе, потому что тебе пора идти спать, они вспоминают, что ты в первую очередь гонщик. Какой ты молодец, что помогаешь брату, говорят они, такой молодец, а завтра ты будешь в форме?

Луи покачал головой.

– Ты не был.

– И на следующий день не был. Можешь представить, как рвал и метал Ферплаатсен. Он велел выбирать одно из двух, сказал, что я не должен даже заговаривать о семейных делах. Если я до сих пор не понял, что команда не менее важна, мне лучше ее покинуть. Ему нужны бойцы, люди, которые могут поставить на карту все. Люди, на которых он может положиться, которые не теряют голову из-за ерунды. Отец навсегда останется инвалидом, любимая бросила, кафе приходит в упадок – вот что он назвал ерундой. Если бы я не любил гонки так сильно, я бы швырнул велосипед ему в лицо. Но кто-то из нас должен был вести себя порядочно, поэтому я промолчал, развернулся и уехал домой. На следующий день в почтовом ящике лежало уведомление. Со следующего дня я не только больше не мог участвовать в Туре, меня также исключили из команды. Ты понимаешь, весь день я был разбит, и этого не могли не заметить в баре. Во-первых, сказали они, этот придурок Ферплаатсен ни черта не смыслит в людях. Если бы он увидел, как ловко я управляюсь здесь в кафе, он бы запел по-другому. Во-вторых, в тренировках он смыслит еще меньше; каким идиотом надо быть, чтобы выгнать такой большой талант? Найдешь другую команду, говорили они, и тогда он увидит, чего ты стоишь, будет локти кусать и жалеть, что тебя упустил.

«Ну да, – подумал я, – почему бы и нет?»

– Однако ты повесил велосипед над стойкой.

– Чтобы не забыть, какое будущее я для себя определил. К тому же в тренировках мало смысла, если некому заменить меня в баре. Этьен понял, что это срочно, и разместил объявление в «Де Газетт», что мы ищем молодого бармена, желательно с опытом. Кроме пары проходимцев, которых я вышвыривал каждые выходные, потому что они напивались вусмерть, никто не отозвался. Да и зачем? Все сейчас хотят делать карьеру, Луи, а где ее делать? Именно – в городе. В любом случае не за стойкой деревенского бара, сюда они приезжают только выпить пива. Этьен, конечно, был в панике, но я его успокоил. Пока он не нашел кого-нибудь, кто его устроит, он может рассчитывать на меня. Мое время участвовать в гонках еще придет. Вот только едва перестаешь тренироваться, теряешь форму. Даже если у тебя огромный талант, не найдется таких сумасшедших, чтобы подписать с тобой контракт. А без контракта в наши времена наверх уже не пробиться.

– Тебе, наверное, было очень тяжело из-за этого, – вздохнул Луи.

Я пожал плечами.

– Я сделал то, что должен был. И сделал бы это снова.

Не могу сказать, что с самого начала было просто. Вдобавок ко всем моим несчастьям я лишился карьеры, а я так любил гонки. Но каждый день я собирался с силами и делал то, чего от меня ждали, и делал это с улыбкой. И люди улыбались мне в ответ. Я хорошо справлялся, говорили они мне, моя мама должна быть довольна. И должна гордиться мной, да. Потому что именно у нее я всему учился: когда Этьен сидел над книжками, я помогал ей в баре. С чего начинать разговор с клиентами, что делать или не делать с человеческим горем, которому становишься свидетелем, как разбираться с пройдохами и скандалистами и как реагировать, если они задели тебя за живое, – все это она передала мне. «Никогда не спорь с пьяницами, мой мальчик, в крайнем случае начинай считать в уме, ведь чем больше они пьют – тем толще твой кошелек. В худшем случае закрывай кран и выгоняй хамов. И не переживай из-за этого, сам увидишь: как только они проспятся и вспомнят, за что ты их выгнал, они тут же приползут, поджав хвост. Помни, мой мальчик, стыд – прекрасная добродетель. И как же ты их встретишь? Скажешь – кто старое помянет, тому глаз вон. Скорее всего, они сами не вспомнят, что ляпнули накануне вечером. Тогда сперва спроси себя, стоит ли им напоминать об этом, и если да, то правильно выбирай слова. Никогда не сжигай мосты. Ты держишь кафе, и ты не выживешь без своих клиентов. Отращивай толстую кожу и всегда останешься в выигрыше».

Она заходила совсем нечасто. Все в порядке, мой мальчик? Я только заглянула узнать, всего ли вам хватает, все ли ведут себя прилично в баре? И даже если последние пару часов я стоял и слушал отборный бред, мечтая просто умчаться прочь на велосипеде, в этот момент я понимал, что мне всего хватает. Моя мама умела смотреть по-особенному.

А Этьен не умел. Хоть он и был на десять лет старше, на десять лет благоразумнее и на много-много лет умнее, по большей части он меня просто нервировал. Стоило только зайти к нему в кабинет, как он начинал о цифрах. Если они в ближайшее время не пойдут вверх, мы можем закрывать кафе. Неужели в нашей деревне нет никого, кроме тех трех с половиной калек, что каждый вечер торчат в баре до закрытия?

К моему удивлению, Луи тоже обратил на это внимание.

– Сколько мы тут уже сидим совсем одни? Два часа? Я поражаюсь, как вы еще держитесь на плаву.

– Народ скоро подтянется.

– Его подтянется мало. И скажу тебе почему. Ты отпугиваешь людей своим грустным лицом.

Грустным? Я? Я изумленно посмотрел на него.

– Может быть, стоит начать с того, чтобы немного освежить ваше кафе. Маляра тут, кажется, не было уже много лет. И это я еще молчу про занавески. Если попробовать их постирать, боюсь, они просто развалятся. Пусть Стелла выберет новую ткань, теплого цвета – красный всегда хорош. А ты берись-ка за кисть и начинай красить. Летние каникулы начнутся на следующей неделе, и тогда я смогу вам помогать. Немножко усилий и денег – и у тебя будет новое кафе, вот увидишь. А в новом кафе тебе самому станет радостнее. А радостные люди привлекают других. Ну, что думаешь?

Я уже давно не видел такого энтузиазма на лице Этьена.

– И Луи хочет нам помочь?

– Он сказал, с удовольствием.

– Тебе повезло с таким другом, как он.

Друг. Слово из тех времен, когда я еще ходил в школу и строил планы о том, что будет после. У меня тогда были друзья, у них были мечты, и почти все они теперь живут в городе. В гонках у меня были партнеры по команде. Партнеры были нужны, чтобы вместе выигрывать гонку; в лучшем случае они тянули тебя, чтобы ты мог вырваться вперед, но выкладываться ради того, чтобы ты засиял?

Этьен был чертовски прав. Мне повезло.

Жюльетта

В середине августа мы закрыли кафе. Сперва мы покрасили потолок в кипенно-белый, поклеили нежно-зеленые обои с узором из маленьких желтых ромбов. Затем мы отдраили и заново покрыли лаком столы, стулья и барную стойку, а в конце развесили красные шторы на окнах.

Спустя пару недель это и правда было новое кафе. Но оно все еще оставалось нашим: те же кинозвезды и гонщики на стенах, мои кубки на полках позади стойки. А что делать с велосипедом, спросил я. Повесить обратно, ответил Луи, у тебя может быть самое лучшее пиво, но если не дашь людям пищу для разговоров, они не придут.

– У вас тут еще и пианино, – сказал Луи.

– Наследство от бабушки и дедушки. На нем иногда играет Этьен, если есть настроение.

– Ты когда-нибудь думал о кафешантане?^[20]

Кафешантан? А что, хорошего пива уже недостаточно?

– Времена изменились, Вилфрид. Люди хотят впечатлений, когда идут выпить.

– Легко сказать, если есть певец на примете.

– Думаю, что с этим я смогу помочь.

– Ты умеешь петь?

Он засмеялся.

– Не я, моя сестра. У нее незабываемый голос.

Певица, его сестра?! О которой судачили, что она уродина с тремя ногами и четырьмя руками?

– Ты никогда не слышал подобного, – сказал он вкрадчиво.

Так вкрадчиво, что я поневоле кивнул.

– Попытка не пытка.

Его лицо расплылось в широкой улыбке.

– Увидишь – люди валом повалят к тебе, Вилфрид. Если все получится. А с чего бы не получилось?

Подбородок поднят, волосы собраны в гордый пучок, ноги от ушей – такой она зашла в кафе следом за Луи на следующий день. Что она совсем не уродина, мы увидели сразу.

– Жюльетта, – сказал Луи, обращаясь к людям за стойкой, – моя сестра. Она вам споет, если вы не против.

Мы сказали, что совершенно не против.

– Moon River, – объявил Луи, – только для вас.

Он подошел к пианино и открыл крышку.

Ты что, и это умеешь, хотел я спросить, но не успел, потому что Жюльетта начала петь, и у меня отвисла челюсть, как и у всех, кто был в баре. Она не только была прекраснее любой фотомодели, она пела, как соловей, даже не так, она была оркестром сама по себе. И как же она на нас смотрела. Словно она объехала весь мир и была так счастлива наконец петь для нас, только для нас, вот эту самую песню.

А потом она посмотрела на меня.

Waitin’ round the bend.

Я пропал.

Песня кончилась. Она села, сложила руки на коленях и снова подняла взгляд. Словно нас не существовало, вот как она посмотрела. Она ошибалась. Даже после самой тяжелой тренировки мое сердце не билось так сильно. Я сделал глубокий вдох, подошел к ней.

Налить ей чего-нибудь выпить?

Она покачала головой.

– Колу, – сказал Луи.

Через пять секунд я вернулся со стаканом. Она опустошила его одним глотком.

– Хочешь еще?

Она покачала головой.

– Мне хватит.

– Ей хватит, – повторил Луи.

Подошел Этьен.

– Твоя сестра чудо, – сказал он Луи. – Она может начать петь у нас прямо на этих выходных.

– Как же ты поешь, – выдохнул я.

Она покраснела. Покраснела. Я пораженно посмотрел на нее.

– Пятница, суббота и воскресенье, – сказал Этьен. – Что думаешь?

Я удивленно посмотрел на него.

– Что я думаю?

Он покачал головой.

– Я у нее спрашиваю. Не у тебя, гений.

Гений. Типичный Этьен, начинает корчить из себя самого умного в самый неподходящий момент.

Ее румянец исчез.

– Она поет, только если я ей аккомпанирую, – сказал Луи.

Лас-Вегас

В следующие дни в кафе было больше людей, чем обычно. Не из-за цвета новых занавесок и не из-за пива. Все приходили из-за Жюльетты. Либо они были в баре в тот день, когда она пела, либо слышали сплетни.

– Только посмотрит на тебя, и ты уже пропал.

– А она еще и рта не успела раскрыть.

– Кажется, в том году она была в Лас-Вегасе. Наверное, купается в деньгах.

– И зачем такой, как она, возвращаться в Бельгию.

– Какая-нибудь любовная история, очевидно. Неподходящий парень-аферист, не успела оглянуться, как осталась без гроша.

– И теперь тут, в деревне, где ее никто не знает, залечивает раны.

– Какой молодец Луи, что сопровождает ее. Кажется, он мог бы легко стать старшим преподавателем. Ты был бы готов стольким пожертвовать ради сестры?

Тишина.

– Ей не больше двадцати пяти.

– Неудивительно, что Луи продержал ее дома все лето. Да на нее любой готов наброситься, никто бы не захотел такого для своей сестры.

– Ну мы бы все равно развлеклись.

Хохот.

Быстрый взгляд в мою сторону.

– Пятница, суббота, воскресенье, говоришь? Не сомневайся, Вилфрид. Мы придем.

Я слушал со все возрастающим изумлением. Я думал, я знаю Луи. В пятницу днем я мыл окна на улице, когда он шел мимо.

– Ты должен мне кое-что рассказать, – крикнул я ему со стремянки.

Он остановился.

– О чем ты?

Я спустился.

– Говорят, твоя сестра выступала в Лас-Вегасе.

– Так говорят? Ты веришь им?

– С таким-то голосом, Луи. Им можно покорить весь мир.

– Об этом ты бы узнал первым.

То есть Вегаса не было.

– Зачем ты ее держишь взаперти все лето, об этом тоже спрашивают.

Он пожал плечами.

– Ох, Вилфрид. Есть те, кто любит бывать среди людей, а есть другие, такие, как Жюльетта. Вот и все.

– И никакого разбитого сердца?

Он удивленно посмотрел на меня.

– Моя сестра многое испытала в жизни, но эта беда, к счастью, ее обошла. Можешь передать это тем, из бара.

Он улыбнулся.

– До вечера. Надеюсь, кто-нибудь зайдет послушать.

Он мог не сомневаться. Кафе будет заполнено хотя бы из-за слухов. Я слез со стремянки, намочил губку в ведре и начал сначала. Надо принимать гостей в чистом кафе, говорила ма. Это значит, что каждый день нужно чистить пол, стойку бара, столы и туалет. И каждую неделю мыть окна. Мыть, пока они не заблестят. И без разводов, мой мальчик. Может, «Бельведер» и невзрачное кафе в невзрачной деревушке, но мы принимаем наших гостей, как королей.

Прекраснейшее место на земле

Как королева, да-да. Именно так она вошла в кафе в тот вечер.

Подбородок вверх, взгляд в бесконечность, волосы в пучок, обвязан той же самой красной лентой. В этот раз не черное платье, а красное. И губы того же цвета. Темно-красные. Цвета крови.

По кафе пронесся вздох.

Она не могла не чувствовать наши горящие взгляды. Невозмутимо сняла пальто, повесила его на вешалку рядом с пиджаком Луи. Последовала за ним к столу около сцены, положила сумочку на пол и села.

– Видел этот взгляд?

– Настоящая обольстительница. А ты что думаешь, Вилфрид?

Что я думал? Что это не их дело.

– Собираешься попытать счастья?

Я рассмеялся.

– Уймитесь, мужики. Такая звезда, как Жюльетта, может заполучить кого получше.

– Звезда. Да что ты говоришь. А ты, по-твоему, кто?

Они все закивали.

– Если не удастся тебе, парень, не удастся никому.

– Показываешь свои кубки – и вуаля. Дело пошло.

Невероятно. Я до сих пор их герой.

– Давайте-ка, выпейте, я угощаю.

Пока я наполнял их кружки, воцарилась полная тишина. Все головы повернулись к сцене. Она стояла там. Неподвижная, как статуя. Руки повисли вдоль тела, взгляд направлен на Луи. Потом она закрыла глаза. Первые звуки. Moon River. Опять. В нашем маленьком кафе.

В «Бельведере», прекраснейшем месте на земле. Благодаря ей.

Через минуту она открыла глаза. Она смотрела прямо на нас, когда пела все остальные песни. От Moon River к Fly Me to the Moon. Синатра, Пиаф, Греко, Уилл Туру^[21], Тоня^[22], Франсуаза Арди, один хит за другим. Но их не было. Была лишь Жюльетта. И слова, и звуки, что она создавала. Я никогда не слышал, чтобы кто-то так пел.

К Рождеству она станет моей.

Мы закрывали кафе с полной кассой. И в остальные дни тоже. Молодые и старые, знакомые и новые лица, все они были очарованы ею. Если я хотел ее завоевать, долго ждать было нельзя.

Больше месяца я выжидал. Не от робости, вовсе нет. Да и когда бы я мог научиться робости? Это Бетти меня завоевала, а не наоборот. Настоящей причиной неторопливости был мой темперамент. Вы не поверите, но я мог быть слишком настойчивым. А если перед тобой женщина твоей жизни, ошибка недопустима. Хорошо, что я умел внимательно слушать. Первый урок, который я усвоил за стойкой: молчи о себе. Разговор должен идти о ней, по крайней мере, вначале. Потом будет время поговорить. Сперва сказать ей, как она красива. Не слишком много слов, иначе она тебе не поверит, и ты потеряешь ее, прежде чем получишь свой шанс. Попробуй вызнать, что ей нравится и что она терпеть не может. Задай ей парочку вопросов, и нет, не делай никаких замечаний. Единственное, что пока нужно делать, – молчать, и это сработает. Оглянуться не успеешь, как она станет твоей. Урок второй: не слишком торопись. А то ошибешься. Урок третий: никому не рассказывай о своих намерениях. Всегда есть вероятность, что кто-то из твоего окружения захочет тебя обойти.

Когда я наконец решил, что момент настал, оказалось, что я кое-что упустил. Аншлаг в кафе. Заняты были не только столики – куча народа сидела у бара, и все они, разумеется, умирали от жажды. Если рискнешь в такой момент отойти от крана, они тебя на части разорвут. Только после полуночи стало посвободнее. Правда, Луи и Жюльетта к тому времени давно ушли. И я понимал, почему. Если поешь целых два часа, устаешь, а когда устаешь, идешь домой. Или остаешься и начинаешь пить пиво. А если ты пьешь только колу, то и два часа еле продержишься. Особенно если все вокруг пялятся на тебя, как на восьмое чудо света.

Игровая площадка

– Это и твое кафе тоже, – сказал я Этьену. – Ты должен будешь помогать мне на выходных.

То, что он согласился, меня не удивило. Полная касса в прошлые выходные заставила его размечтаться. Что я думаю насчет перепланировки? Игровая площадка для малышей, уголок с бильярдными столами? Это он у нас счетовод, ответил я. Понимаете, он старался за стойкой изо всех сил. Он и Стелла. И они неплохо справлялись. Иногда я даже мог слегка выдохнуть.

И вот наступил ноябрь. Если я хочу заполучить свою любовь до Рождества, пора действовать.

Я выбрал спокойный воскресный вечер. Выступление только закончилось, а я уже стоял перед Жюльеттой.

– Это я, – сказал я.

Она посмотрела на меня большими темными глазами. Почему она ничего не говорила? Она просто улыбалась. Неужели она не заметила, что я никогда не покидаю барную стойку из-за пустяков?

– Хочешь перекусить?

Рядом оказался Луи.

– Она не голодна. Просто дай ей стакан колы. А мне пива.

– Почему ты всегда говоришь вместо нее?

Он серьезно взглянул на меня.

– Пойдем-ка пройдемся.

Я порой замечал это. Когда Жюльетта была поблизости, Луи становился другим. Во-первых, он намного меньше смеялся. Во-вторых, он не отходил от нее дальше, чем на пять сантиметров. Пять сантиметров, представляете, как это мало? Удивительно, что она так спокойно к этому относилась. Уж насколько я любил проводить с ним время, но от меня он уже давно схлопотал бы затрещину.

– Ты же видишь, какая она робкая.

Жюльетта, робкая? Я с недоверием рассмеялся.

– Расскажи это кому другому.

Он улыбнулся.

– Ты и правда влюбился в нее. У меня есть глаза, Вилфрид. Лучше ты, чем кто-либо другой. Но ты должен быть с ней терпелив. Пока что она счастлива только на сцене.

Поставь человека на сцену, и он засияет. Аплодисменты, похлопывание по спине, медаль на шею – и можно продержаться еще неделю.

С теми аплодисментами, что получала она, можно было продержаться не меньше месяца. Но она садилась, опускала голову, клала руки на колени и ждала свою дурацкую колу. Несчастнее самого несчастного человека на земле.

– Она никогда не видела моря, – продолжил Луи, – ты бы мог как-нибудь свозить ее.

Море

Ровно в девять я стоял у их порога. Придержал перед ней дверь, как джентльмен.

– Поедем на море, Жюльетта. Трудно поверить, что ты еще ни разу не была на море.

– Луи нужно в школу.

– Вот он неудачник, – рассмеялся я весело, чтобы она сразу поняла, что раз теперь с ней я, волноваться не о чем.

– Будет отличный день, Жюльетта. Погуляем вдоль воды, съедим по вафле, а потом поедем обратно. И хватит с нас.

– Хватит с нас, – повторила она.

Словно статуя, она сидела рядом со мной в автомобиле, взгляд устремлен вдаль, словно там вдали происходит что-то ужасное. А там было лишь море. Просто вода, ничего страшного, сказал я, умеет ли она плавать? Если нет, я мог бы ее научить. Потихоньку, не торопясь, ведь море никуда не денется, говорил я, смеялся я, вздыхал я.

Мы как будто дважды обогнули земной шар – так долго длился наш путь. А ведь до моря было едва ли пятнадцать минут езды. Я припарковал машину на боковой улочке перед дамбой. Двигатель еще не успел умолкнуть, как она выскочила из машины. Она наглухо застегнула куртку, повязала на шею шарф и натянула шапку до ушей.

– И что теперь?

Она это спросила не потому, что правда хотела знать, а чтобы меня притормозить? Она же на свидании с Вилфридом Фербэйке, в прошлом первоклассным велогонщиком, а ныне совладельцем самого прекрасного кафе Вестхука.

Я посмотрел на нее с самой очаровательной из моих улыбок.

– Следуй за мной.

Мы прошли по дамбе, спустились по лестнице на пляж, прямо к морю.

Вон там Франция, указал я. Она кивнула. И улыбнулась? Я радостно посмотрел на нее. Дело пошло, Жюльетта. Мы двинулись против ветра, я впереди, она в двух метрах за мной. Впереди уже граница, сказал я, если она проголодалась, мы могли бы там поесть: вафлю, блинчик или все вместе, и выпить пива. Или колы, засмеялся я, не важно. Я взял ее за руку, так что ей нужно было просто следовать за мной. И мы пошли по мелкому песку через границу.

Вот мы и во Франции, сказал я, отпустил ее и раскинул руки. Заглянул в ее глаза, и тут все померкло: я закрыл свои и поцеловал ее. Она словно окаменела. Руки прижаты к телу, а тело бьет дрожь. Я снова заглянул в ее глаза, они почернели. У моего отца тоже были такие глаза, в самые первые дни в больнице. Словно небо в любой момент может упасть ему на голову. Но небо не упало, и она не упадет.

– Жюльетта? Ты не можешь дышать? Спокойно. Вдох, выдох, давай, повторяй за мной. Нет, ты не задохнешься, я же тут, с тобой?

Бесполезно, ей было не важно, с ней я или нет, совершенно не важно.

Даже не взглянув на меня, она развернулась и пошла обратно в Бельгию. И пошла быстро, потому что теперь ветер дул нам в спину, а мы двигались домой.

– Мы слишком поторопились, – сказал Луи. – Теперь нужно, чтобы прошло некоторое время.

Он ошибался. Я вовсе не поторопился, но хорошо, я подожду.

Да и был ли у меня выбор? Как только я появлялся в поле ее зрения, Жюльетту передергивало. Я поцеловал эту женщину. Теперь я даже не осмеливался думать о том, чего хотел раньше. Если она прочтет это на моем лице, можно будет забыть о ней навсегда. В следующие недели я держался от нее подальше.

– Может, поставишь ей цветок на стол, – говорили мне посетители в баре.

Цветок?

– Женщины с ума сходят от цветов, парень. Не говори, что ты своей Бетти ни разу не делал таких сюрпризов. Нет, дни рождения не в счет.

Они качали головой.

– Эх, парень, так ты никогда ее не добьешься. Слушай. Купи цветок. И не просто какой-то там. Самую красивую розу, Вилфрид, ее любимого цвета. Ты хоть его знаешь? Ну вот. А к розе прикрепи записочку со своим именем. Но без всяких там I love you и je t’aime, понял? Женщины не верят этой ерунде. И каждый выходной должен быть свежий цветок. Сколько придется так делать? До скончания веков, вот что она скажет.

Они засмеялись.

– Это мелочь, Вилфрид, но всегда срабатывает.

На следующем же выступлении на ее столе стояла красная роза. Жюльетта покраснела, взглянув на нее. Плюс одно очко.

Наклонилась над запиской, покраснела еще больше. Два очка.

Луи подмигнул мне и поднял большой палец.

Я заработал три очка. Это больше, чем за все прошлые разы, вместе взятые. И хотя она в тот вечер пела с закрытыми глазами, я был уверен, что она пела для меня.

Когда она закончила петь, то взяла пальто, надела его и, не поднимая глаз, пошла к выходу.

– Она рада твоей розе, – сказал Луи.

Рада. А я как рад, словно солнце засияло.

– Это начало, Вилфрид.

Отвага и упорство

Прошел январь, февраль, наступил март. Я призывал всю свою стойкость, чтобы дожить до выходных. В пятницу после обеда начинала брезжить надежда, и я наконец оживал. Сперва купить самую красивую розу. Отдраить кафе, помыть окна. Залезть под душ. Кожа должна сиять, волосы – хорошо лежать, одежда – быть идеально выглаженной. Ее румянец, когда она входила. Кивок, что она мне дарила. Это были маленькие победы, но они помогали мне не сдаваться. Мои клиенты хвалили меня. Они-то всегда говорили, что малец из «Бельведера» тверд как кремень, когда речь заходит об отваге и упорстве? А что, если мне сходить с ней на прогулку?

– Ты справишься пару часов и без меня, – сказал я в следующее воскресенье Этьену. Пригладил волосы бриолином, причесался и вышел.

«Семья Энгелен» было написано рядом со звонком на двери. Казалось, я знаю их всю жизнь. Хотя я ни разу не звонил в их дверь с той поездки на море. Мы любим проводить время дома в тишине, говорил Луи с явным намеком, чтобы я его точно понял.

– Жюльетта дома?

– Она всегда дома, – ответил Луи.

– Вилфрид?

Она вышла в коридор. И она назвала меня по имени.

– Солнце светит, – сказал я, – можно сказать, весна пришла.

Она кивнула. Совсем слегка, но я заметил. В этот раз я торопиться не собирался, поэтому скрыл радость, отвернулся и посмотрел на поля вдали.

– Неплохо бы прогуляться.

– Прогуляться, – повторил Луи.

– Если хочешь, – начал я. Замолчал. Не все сразу, а то придется забыть о прогулке.

– Ты это Жюльетте? – спросил Луи.

– Кому еще, – ответил я.

Луи решил, что это отличная мысль. Ей доставит удовольствие, сказал он, дать пищу глазам. Поля, Жюльетта, птицы в небе, почти весна, есть чем заняться на часок.

– Или полчаса. Посмотрим, – сказал я быстро, чтобы она не передумала.

– И можешь не беспокоиться, я не стану тебе надоедать.

Она вышла на улицу. В ту же секунду в окне появился Луи, он ей махал. Она помахала в ответ.

– Он будет меня ждать.

Больше она не сказала ни слова. Я тоже молчал, и, к моему удивлению, это оказалось совсем не сложно.

На развилке стояла часовня Девы Марии. Я присел на скамейку у входа. Поколебавшись, она сделала то же самое.

– Не устала?

Она покачала головой.

Я достал из рюкзака воду и дал ей. На секунду ее рука коснулась моей, и этого оказалось достаточно, чтобы в моем теле начался пожар. Почувствовала ли она это? Как бы то ни было, она осталась сидеть. Молча. И хорошо, а то я сам не смог бы произнести ни слова. Она неожиданно встала, я последовал ее примеру. Мы возвращались в молчании. Слишком быстро оказались на ее улице. Еще чуть-чуть, и она исчезнет в доме. Я сойду с ума, если не поцелую ее.

– Жюльетта?

Нет.

– Вы развлеклись? – спросил Луи.

Я пожал плечами, развернулся и пошел домой. Луи позвал меня, но я пошел дальше по их улице к себе. За стойкой был Этьен. Я сел на табурет и попросил стакан воды. Этьен не спрашивал, что со мной. Он меня хорошо знал, если я молчал и просил воды, значит, нужно было оставить меня в покое. Пока я пил, мой взгляд скользнул к велосипеду. «Тур де Франс», «Тур Фландрии», «Париж – Рубе», «Милан – Сан-Ремо», вот каким могло быть мое будущее. Будущее, что уже пять лет висит над стойкой и ржавеет.

Я был полным ничтожеством.

Километры пешком

Кто-то тронул меня за плечо. Луи.

Он последовал за мной.

– Мне надо тебе кое-что рассказать.

Я покачал головой.

– Ты знаешь, мне нечего ей дать. Не делай вид, что не понимаешь меня, Луи. В глубине души ты понимаешь, что парень из кафе твоей сестре не ровня.

– Вилфрид, послушай меня.

Он схватил меня за руку. Прежде чем я успел спросить, какого черта он творит, он потащил меня в самый дальний угол кафе и толкнул на стул.

– Пора тебе кое-что узнать, но я предупреждаю: тебя это ужаснет.

А потом он мне все рассказал. Про отца, и про мать, и про малышку-сестру. Про годы в исправительном учреждении и какой Жюльетта из него вышла. Про то, что это все случилось по его вине. По его вине, повторил он, и не нужно искать ему оправданий, их нет.

– У нее уникальный голос – кто знает, каких вершин она бы достигла.

Он глубоко вздохнул.

– Я доверился тебе, Вилфрид, пожалуйста, не рассказывай никому больше. Они все будут на нее пялиться, но не с той радостной улыбкой, что сейчас. И еще кое-что. Прежде чем ты спросишь, как она до этого дошла, считай себя счастливчиком, что не знал нашу мать. Ты бы ее уже десять раз убил.

– Я людей не убиваю.

– Это оборот речи, Вилфрид.

Женщина, в которую я влюблен, зарезала собственную мать. Конечно же, я был в ужасе, но и чувствовал что-то вроде гордости. За стойкой мне рассказывали много секретов, но то, что поведал Луи, было за гранью. Получается, он доверял мне всецело. И был прав. Даже если бы мне отрывали руки и ноги, я бы все равно унес их секрет в могилу.

Что, если я так и скажу Жюльетте?

– Если хочешь все испортить навсегда, то давай, – ответил Луи.

Он же видел, как она поет?

– Она сильнее, чем ты думаешь, – заметил я.

– И Роза так говорила, Вилфрид. Роза, женщина моей жизни. Если бы от Розы зависело, Жюльетта бы уже давно летела на самолете покорять Америку. Нужно было выбирать, и я сделал выбор за Жюльетту. Как-то раз она сбежала и бродила всю ночь, Вилфрид. Она могла упасть в канал.

Я с сомнением посмотрел на него.

– Что же мне делать?

– Ничего особенного. Ходи с ней гулять, например.

– Не смейся надо мной, Луи.

– Она пришла домой с улыбкой, Вилфрид. Большего пока ждать не стоит. Итак. Ты свободен в понедельник?

Если бы мне сказали в мои гоночные годы, что каждый понедельник после полудня я буду прогуливаться с женщиной, которая не только все время молчит, но и начинает дрожать, если я приближаюсь хоть на сантиметр ближе, я бы поднял этих людей на смех. Но каждый понедельник я вставал на час раньше, полный радости, как школьник, что едет на экскурсию. Она не только была красивейшей из женщин, теперь я еще знал ее секрет. Если у кого и была причина круглые сутки лежать в постели, не вставая, то это была она. Как она находила в себе мужество петь каждые выходные, я понять не мог. Ох, как же она пела. Если бы вы слышали, как она пела, вы бы тоже растаяли.

Я не заметил, как прошло два года.

Человек не должен оставаться один

– Это правда, что у тебя появилась девушка?

Моя мама заходила все реже и реже. А если заходила, то не просто так.

Поэтому я удивленно посмотрел на нее.

– Почему я спрашиваю тебя об этом, мой мальчик? Тебе скоро исполнится тридцать.

– Да, и что с того?

– Человек не должен оставаться один. Ну так она твоя девушка или нет? Я опасалась чего-то подобного – ты боишься, что она тоже разобьет тебе сердце? Ты не сможешь повесить будущее над стойкой, как велосипед. Моргнуть не успеешь, как жизнь пойдет к закату, а ты ее так и не начал. Если она тебе нравится, ты знаешь, что должен делать. Начни действовать, мой мальчик.

Если бы я только мог рассказать ей, что Жюльетта пережила.

Тогда она не только поняла бы, почему я не спешу, она бы гордилась мной. Сколько в тебе терпения, мой мальчик, кто бы мог подумать.

Начать действовать. Это я могу.

Что идет после прогулки? Именно.

– Может, нам стоит прокатиться на велосипедах, – сказал я Луи.

– На велосипедах? Сейчас зима, Вилфрид. Любой нормальный человек на велосипеде замерзнет.

– Она же может тепло одеться?

– У нас даже нет велосипедов.

– Она может взять велосипед Стеллы. Что думаешь, Луи?

Самое толстое пальто, перчатки, шарф и шапку – она натянула на себя все теплое, что у нее было.

Я рассмеялся.

– А ты хорошо подготовилась.

Она взялась за руль. Села, попробовала тормоза и принялась крутить педали. Мы вместе выехали с улицы. Впереди замаячил первый холм, она легко преодолела его.

– Ты должна была стать велогонщицей!

Она удивленно покосилась на меня.

– Да-да, ты. Я разбираюсь в этом. Я был гонщиком.

– Я знаю.

– Как это знаешь?

– И ты был хорошим гонщиком.

Внезапно она наклонилась над рулем, дернула большим пальцем звонок.

Раздалась громкая трель.

Она засмеялась.

Темп снизился после пятого холма.

– Устала?

Она покачала головой.

– Ну что, не мерзнешь?

– Мерзну?

– То есть тебе нравится.

Улыбнулась. Отголосок этой улыбки сохранялся на ее лице все два часа, пока мы опять не оказались перед ее дверью. Я, с гулко стучащим сердцем, и она, с синими губами, алыми щеками и глазами, горящими огнем.

Время для следующего шага.

– Возьми ее в кино, – сказал Луи.

Звуки музыки

Кинотеатр был в двух деревнях от нас; в эти выходные там показывали «Звуки музыки».

– Кажется, неплохой, – сказал Луи. – И главное – там все время поют. Приходи в воскресенье к двум, я позабочусь, чтобы она была готова.

Она была готова. Но желанием совсем не горела, это я сразу заметил.

Со мной в машине она сидела, сжав губы и уставившись в пустоту. Как будто мы снова ехали на море, и я все еще был незнакомцем, с которым она поехала только оттого, что ей так сказал брат. Любой другой отчаялся бы на моем месте. Хотите знать, почему не отчаялся я. Я объясню в двух словах. Во-первых, я уже очень долго ее любил. Я не собирался вот так сдаваться, особенно когда наконец-то добился первых результатов. Во-вторых, глаза у меня были на месте, и тупым я тоже не был. Я знал, что тогда на велосипеде ее щеки краснели, а глаза сияли не из-за окружающих пейзажей. Через час мы окажемся в темноте.

Она должна быть железной, чтобы даже в темноте сопротивляться моим чарам. А поскольку людей из железа не бывает, мне оставалось лишь с нетерпением ждать, что произойдет.

Она указала на два пустых места возле прохода. Когда я утвердительно кивнул, она откинула угловое сиденье и села. Сумка на коленях, руки сложены поверх – готова сбежать в любую секунду. Я осторожно перелез через нее, откинул соседнее сиденье и положил руки на колени. Так я не смог бы дотронуться до нее даже случайно. Я собирался дотронуться до нее лишь в подходящий момент.

Ждать подходящего момента.

Это нервирует.

Фильм начался быстрее, чем я ожидал. Мария шла по альпийскому лугу^[23], когда Жюльетта взглянула на меня. Конечно же, я посмотрел на нее в ответ.

– Ой, – сказала она. – Ой, Вилфрид.

Ее губы. Такие пухлые и такие алые. Даже когда мы отвернулись друг от друга, а церковные колокола на экране оглушительно зазвонили, я все еще видел перед собой только эти губы.

Аккуратнее, Вилфрид. Не рискуй заходить слишком далеко, не то опять ее отпугнешь.

Я скосил глаза на ее руку. Локоть лежал на подлокотнике. Что, если я положу на него свою руку. Она позволит ей остаться лежать?

Почти незаметно я отклонился. Теперь руку. Словно специально ради этого созданная – так хорошо она легла на сгиб локтя Жюльетты.

Фильм длился три часа. Альпийский пейзаж и поющая Мария. Когда ее сердце горело огнем, даже когда началась война, она продолжала петь. Более того, именно тогда она пела свои самые красивые песни.

И все это время моя рука лежала на локте Жюльетты. Моя кожа касалась ее. Ничего больше. Не было сказано ни слова. Ни поцелуя, ни единого вздоха. Почти три часа сгорать от желания. Такого и злейшему врагу не пожелаешь.

Сцена

Даже слепой мог бы заметить, как счастлива она была в тот вечер. От нее словно исходил свет, когда она пела. Красивее, чем Мария из фильма. В тысячу раз красивее.

Она даже смотрела в мою сторону. Улыбалась. Мне.

Кому же еще, скажете вы?

Действительно.

В прекраснейшем настроении я принес для нее колу. Она выпила. И ни разу не взглянула на меня.

Ни разу. Можете себе представить?

– Жюльетта, – начал я.

Луи стоял позади нее. Он поманил меня.

– Не сомневайся, ты ей нравишься. Если бы она хоть чуть-чуть доверяла самой себе, она бы уже давно дала тебе об этом знать. Хорошо, что у тебя столько терпения. С тобой она в хороших руках.

Ты не представляешь, как это меня успокаивает. В хороших руках. Как будто я ее доктор. Прежде чем я успел сказать ему, что хотел бы быть для нее кем-то другим, он уже вернулся к Жюльетте.

Она, конечно, многое пережила. Но она же понимала, как она любима? Она не только получала все терпение, внимание, и да, любовь от меня, каждые выходные у нее появлялись новые почитатели. Кафе набивалось под завязку. И набивалось бы точно так же, даже если бы было в три раза больше. Не десятки, но сотни аплодировали бы ей. Да тысячи оказались бы у ее ног. Как только она испытала бы подобное, это сразу сделало бы ее другим человеком.

Откуда я знал это наверняка?

Дайте мне выиграть «Тур Фландрии», поставьте меня всего на одну минуту на сцену в Мерелбеке – и увидите. Я буду счастлив до конца жизни.

Я мог бы дать ей такую сцену. Настолько огромную, что будет не видно края толпы зрителей. Ее вера в себя рванет вверх, словно стрела из лука, и мы, мы наконец-то сдвинемся с места.

Не такой уж тупой

На следующий день я заговорил об этом с Луи.

– Как заманить людей в нашу деревню? Очень просто, устроим гонку. Если ради чего-то люди массово и выходят из дома, то это велогонка. И почему бы не устроить летнюю велогонку, как раньше? Двадцать один круг по три километра каждый, точно так же, как в прошлом. Люди любят традиции, и летом хорошая погода, а значит – больше народу. Даже несколько человек из моей старой команды согласились участвовать, их имена были достаточно известны, чтобы привлечь зрителей. И разумеется, во время и после гонки люди захотят выпить кружечку пива под самым красивым и вместительным тентом, какой мы только сможем найти. И кто же будет стоять на великолепной сцене и петь для них? Жюльетта, открытие века.

Луи задумчиво посмотрел на меня.

– Если ей станет страшно, она закроет глаза, – сказал я, – и тем более она будет не одна на сцене, там же еще будешь ты?

– Я?

– Кто же еще может сопровождать ее?

Он промолчал.

Я налил ему пива. Он выпил кружку залпом.

– Если только ты поедешь в гонке.

– Я?!

Я посмотрел на него с недоверием.

– Я ведь шесть лет не тренировался!

– Тогда ты знаешь, что нужно делать. Снимай велосипед со стены, и пока твой брат занимается бумажками, начинай тренироваться. У тебя сердце кровью будет обливаться, когда ты увидишь, как они проезжают мимо на твоей собственной гонке. Ты же этого не хочешь? И я ни слова не желаю слышать о твоей форме. Ты был высококлассным спортсменом, на ярмарочную гонку формы у тебя хватит.

Убедить Этьена оказалось нетрудно. Я начал разговор о толпе посетителей, высокой прибыли и – вуаля – сразу привлек его внимание. А когда люди увидят, как у нас тут хорошо, продолжал я, они захотят вернуться. И скоро кафе будет забито даже по будням, и он сможет начать свою перепланировку.

– А ты не такой уж тупой, – заметил он.

Тренер

Мы открывались после полудня, поэтому утром я мог тренироваться. Этьен обещал постараться и держать кафе в порядке. Если я буду по-прежнему работать до закрытия по вечерам.

Я сел на велосипед еще до первых петухов. Хотя стояла середина зимы, тело пронизывал холод, а на верхней губе замерзали сопли, я чувствовал себя так, словно встретился с лучшим другом.

Вот только была одна проблема.

Шесть лет назад никто не обходил меня. Вообще никто. Теперь же каждый день мне встречался кто-то, кто мог меня обогнать. Вскоре я начал ездить с прежними партнерами по команде. Хоть амбиций выиграть собственную гонку у меня не было, сдаваться на середине дистанции я тоже не планировал.

– Ты зря перенапрягаешься, – сказал Луи, – сейчас тебе надо просто набирать километраж. Заставь себя ездить поспокойнее, иначе сам не заметишь, как выгоришь. Ты велосипед в порядок привел?

Он вообще понимает, на каком крутом велосипеде я езжу? Да этому велосипеду ничего не нужно, кроме капли масла на цепь.

– И зачем тогда в каждой команде есть механик, как думаешь? Пыль с велосипедов смахивать?

Как обычно, он был совершенно прав.

– Тебе нужно стать моим тренером.

– А ты этого хочешь?

Прозвучало всерьез. Не в шутку, как ляпнул я. Как он мог меня тренировать, он ведь сам никогда не участвовал в гонках! Но с другой стороны, я много раз видел в баре, как он что-то объясняет. Он явно получил хорошее образование. Хоть он и не Ферплаатсен, он знал достаточно. Более чем достаточно для ярмарочной гонки.

Куча записей

Чтобы заниматься делом как следует, ему нужен гоночный велосипед, сказал он. И качественный, ведь он по меньшей мере должен успевать за мной. Я засмеялся над ним. Как будто дело в велосипеде. Пусть лучше купит мопед.

– Не надо меня недооценивать, Вилфрид. Но да, – он похлопал по животу, – нам обоим стоит сесть на диету. Да-да, тебе тоже. Тебе нужно сбросить как минимум десять кило.

Он был прав, я растолстел. Сами попробуйте сохранить железные мышцы, когда единственный вид физической активности – это наполнять пивные кружки. И иногда пить из них, да. Не то чтобы их было так уж много каждый день. Но стоит умножить в среднем две кружки в день на триста шестьдесят пять, а потом еще и на шесть – и количество алкоголя, что я выпил за все время, оказывается поистине сногсшибательным.

Мы повесили афишу у стойки. Тот, кто хотел записаться, теперь мог это сделать. Луи взял карандаш и вписал мое имя первым, а под ним – свое.

– Ты тоже поедешь?!

Он засмеялся.

– Кто-то же должен прийти последним.

Через месяц в нашем списке оказалось всего на два имени больше.

– Нам нужны молодые гости, – сказал Луи, – будут они – будут все остальные. Молодежь вращает этот мир, иначе никак.

Вечером следующей пятницы Луи взял микрофон и обратился к ним. Хотели ли они стать велогонщиками в детстве? Может быть, и сейчас хотят. Они молоды и сильны. Если они запишутся на летнюю гонку, они смогут узнать, насколько сильны. И весь мир узнает. И к слову, самые красивые девушки в первую очередь.

В конце выходных в списке было двадцать имен. Все двадцатилетние, никогда не участвовавшие в гонках.

– Мы им поможем, – сказал Луи, – у тебя есть опыт, а у меня книги.

Каждое воскресенье мы собирались у церкви в восемь. Сперва мы тренировались, потом шли советы от Луи. Он вел кучу записей. Советы по тренировкам мышц, советы по питанию, и самое важное: советы по гонке, чтобы в самый нужный момент мы смогли выложиться по полной. Он был самым лучшим учителем, а теперь стал самым лучшим тренером. Каждый из нас еженедельно получал от него индивидуальный план тренировок. Он всегда видел, что можно улучшить. И в себе самом тоже. Он думал, что придет к финишу последним не оттого, что в свои тридцать пять он был самым старшим в нашей банде. Через пару месяцев он сбросил половину лишнего веса, еще через парочку от него стало значительно труднее уехать. Откуда в нем столько дисциплины? Нужно поверить в себя, отвечал он, и все начнет само получаться. Увидишь, как счастлив ты станешь от этого.

Я видел, как он сияет над кружкой с пивом после тренировки, и я знал, что он был счастлив.

Так счастлив.

Сильный

Кончился апрель, наступил май, приближался июнь. Через три недели начиналась гонка. За это время я собрал достаточно известных имен в своем списке. Старожилы, что больше не участвовали в больших гонках, но оставались любимцами зрителей. Я мог спать спокойно – наша летняя гонка уже не была под угрозой срыва.

Сойти с дистанции я не мог, я был в достаточно хорошей форме. И неудивительно. Я не только каждый день ездил на велосипеде: я уже много месяцев правильно питался и очень редко пил. Болельщики даже развесили шарфы над стойкой.

Зря вы это делаете, смеялся я. Если бы вы когда-нибудь участвовали в велогонках, вы бы знали, что после полугода тренировок гонку не выиграть. Особенно с учетом того, что я шел спать только в районе полуночи. Где же я находил мотивацию каждый день затемно садиться на велосипед? Все просто. Велосипед опустошал мою голову. Вы даже не представляете, как легко проходил остаток дня. И еще вот что: вспомните, что говорил Луи молодым гостям. Они смогут узнать, насколько они сильны. Мне стоило только взглянуть на свои стальные ноги, и я вспоминал, насколько силен я. И это счастье, скажу я вам. Просто представьте. Я знал, кто она, женщина моей жизни. Знал, что тоже ей нравлюсь. И не отваживался ни на что большее, чем прогулка, поездка на велосипеде и иногда фильм. Держал ее за руку иногда, дотрагивался до ее плеча, случайно заправлял локон ей за ухо. И не отваживался ни на что большее. Я видел, как плохо ей стало тогда на море, и не хотел повторения. Представить, как говорю ее брату, что все отменяется? Да он бы мне тогда шею свернул, в самом прямом смысле слова. Поэтому я сжимал кулаки в карманах брюк, или сцеплял их за спиной. Я дотерплю до летней гонки. Либо у тебя есть характер, либо у тебя его нету.

Характер у меня был.

День гонки

Стоило увидеть Луи перед стартом. Шапка надвинута на уши, лицо и руки – в толстом слое желтого солнцезащитного крема.

Он что, не видел тучи, спросил я.

Он засмеялся.

– Ты маловер, – сказал он.

Только прозвучал стартовый выстрел, как вышло солнце.

Оно продолжило светить. Даже тогда, когда гонка остановилась на середине, на одиннадцатом круге.

Я выругался.

Такое случалось и раньше. Корова на дороге, стадо овец, отвязавшаяся лошадь, в деревне все возможно. Не оставалось ничего, кроме как ждать.

Я опустил ноги на землю. Глаза направлены на дорогу впереди, каждая мышца напряжена: я был готов сорваться с места, как стрела, выпущенная из лука.

Кто-то дотронулся до моего рукава. Я раздраженно оглянулся.

Передо мной стояли двое молодых гостей. Вот дураки. Они должны были остаться на велосипедах.

Они покачали головой.

– Луи.

Луи что?

Открыли рты, закрыли. В глазах слезы. Слезы. Гонщики плачут только по одной причине. Произошло несчастье.

Только не с Луи. Только не на моей гонке.

Спокойно, Вилфрид. Ты тут самый старший, будь разумным.

Я взглянул на них.

Он упал?

Они кивнули.

Что он сломал? Ребра? Руки, ноги? Не шею же, правда?!

Я должен был пойти к нему. Увидеть его своими глазами.

Они взяли меня за руку.

Они никогда не брали меня за руку.

– Его уже нет.

– Увезли без сирены?

Видимо, что-то не очень срочное. А значит, не страшное.

Не такое страшное, как было написано на их лицах.

Его сердце? В смысле, сердце? Его пробовали реанимировать, но не вышло? Что значит не вышло? Ему было тридцать пять. Так не бывает.

– Мы видели все своими глазами, Вилфрид.

– Все очень быстро произошло.

– Сердце раз – и останавливается. Кажется, этого даже не чувствуешь.

– Хоть какое-то утешение.

Утешение? Говорят мне, что Луи мертв, а потом начинают про утешение?

Этьен. Он старший. Где Этьен. Тент. Сколько же народу. Уже сейчас. Кто-то же скоро будет петь. Кто-то же должен петь. Сегодня ведь ее день, Луи. А ты берешь и умираешь. Если бы я только знал, я бы забрал твой велосипед, я бы проткнул тебе шины, я бы оторвал твой руль. Я ведь даже не собирался побеждать, Луи. Я просто хотел прокатиться на велосипеде. Для этого мне не был нужен тренер.

А теперь.

Что мне делать теперь, Луи?

Колодец

– Ты должен быть с Жюльеттой, – сказала Стелла.

Она открыла дверь. Руки скрещены на груди, уставилась на меня. Словно хотела зарезать меня на месте – вот какой у нее был взгляд. Я остался стоять. Открыл рот. Его сердце, Жюльетта. Он не мучился. Ничего не поделать. Она еле заметно пошатнулась. Лишь на мгновение. Но я заметил. Теперь я все буду замечать. «Со мной она в надежных руках», – так говорил Луи. В безопасности. Она будет в полной безопасности. Я сказал, что знаю про ее мать. Только я, больше никто. Для меня это не имеет значения, добавил я. Потом раскрыл объятия. Чтобы она поняла, что это правда.

Она сделала шаг вперед и толкнула меня. Я дернулся. Споткнулся о свои собственные ноги. И упал на землю.

Дверь с грохотом захлопнулась у меня за спиной.

Я поднялся. Стряхнул уличную грязь с коленей. Взял велосипед и поехал домой.

На следующий день несколько коллег Луи появились у меня в баре. Не хочу ли я помочь с похоронами.

Понимают ли они, о чем меня просят? Я не сказал этого вслух.

Для Луи – что угодно, вот что я сказал.

Пока мы занимались похоронами, Жюльетта сидела и ждала. У окна. Ждала Луи. Луи, что лежал в гробу у похоронных дел мастера. Не надо торопить печаль, сказал доктор.

Мы вчетвером внесли гроб в церковь. Как только я подставил плечо, ноги начали дрожать. Они продолжали дрожать весь день. И всю ночь.

Утром я не выбрался из кровати.

– Ты должен встать, – сказала Стелла через неделю.

– Зачем.

– Я больше не могу подменять тебя за стойкой. Жизнь продолжается, Вилфрид. Там, снаружи, а не здесь, в кровати.

Там снаружи. Где Жюльетта по-прежнему сидела у окна.

Неподвижнее статуи, как говорила Стелла.

Я мог бы прыгнуть в колодец. Достаточно глубокий, чтобы умереть не мучаясь. Хоть какое-то утешение, скажут они. А потом забудут меня.

– Только попробуй, – сказал Этьен, – я лично тебя оттуда вытащу. И кстати, у нас нет колодца.

– Я найду любой.

– Люди должны прыгать в свой собственный, – сказал Этьен, – а не в чужой.

Он смеялся надо мной. А что, если я правда спрыгну. Он будет рвать на себе волосы, потому что знал, что я собираюсь прыгать, но ничего не сделал, и его жизнь будет разрушена.

– Ты же слышал доктора, Вилфрид? Даже если принимать самые лучшие в мире таблетки, даже если лежать в кровати с поднятыми ногами с утра до ночи, раз в генах заложено умереть молодым – тебя ничего не спасет. Давай, поднимайся и вставай за стойку. Все разваливается без тебя, ты сам знаешь.

Посетители бара тоже были печальны. Медленно и без особого желания они потягивали пиво. Много молчали. Особенно я. Как хозяин, я должен был завязать разговор. Но если сам воздух полон печали, не остается ничего, кроме как уважать ее.

Я иначе и не мог. Я вообще ничего не мог. И уж точно ничего не хотел.

Дорога для всех

В Новый год мы были закрыты. Да никто и не пришел бы, сказал Этьен. Если мы не сможем изменить ситуацию, кафе придется продать.

– Папа и мама будут не согласны.

– Не строй из себя идиота, Вилфрид, ты видел цифры? Если мы хотим, чтобы они пошли вверх, нужно устроить что-то крупное. Слушай, давай снова организуем летнюю гонку. Дай мне закончить, Вилфрид. Люди любят велогонки, ты же видел, как они стекались сюда в прошлом году? Нет ни единой причины, почему они не захотят приехать снова. Мы уже делали это один раз и теперь знаем, как нужно. И мы посвятим гонку Луи. И вот еще что. Ты, конечно же, участвуешь.

Я?

– Гонка в честь Луи, а ты не поедешь? Неприемлемо, вот так бы он сказал. Так что доставай велосипед из сарая и начинай тренироваться.

– Ты же знаешь, какой сейчас холод!

– Тебя это никогда не останавливало.

Смыться от него – вот почему я решил стряхнуть с велосипеда пыль. На второй день нового года я сел и поехал. С тяжелой головой. А вернулся домой с еще более тяжелой. На следующий день – то же самое. Опять я ездил до изнеможения. До края света. И надеялся с него свалиться прямо в космос. Я бы мгновенно задохнулся – и вуаля, я был бы мертв и свободен от печали. Но этого так и не случилось. Я продолжал ездить. Не важно, туман ли, снег ли – я ездил. С заледеневшими губами. Задыхаясь от холода в носу. С инеем на бровях. Руки и ноги – как ледяные гири. Не сосчитать, сколько раз велосипед скользил, и я с него падал. Падал и вставал, ведь остаться лежать означало замерзнуть насмерть. Не худшая из смертей.

Почему ты продолжаешь дышать? Потому что тебя так научила мама?

Или потому, что ничего другого не умеешь?

Наступил февраль. Март. Я ездил и ездил. Постепенно голова становилась легче. Сначала я даже не замечал, это происходило так постепенно. Легче становилось ненадолго. Я стоял под душем, когда голова вновь тяжелела. Но ох, эти несколько часов, когда я не думал ни о чем, они были лучше рая. Если бы я мог, я бы вообще никогда больше не слезал с велосипеда.

Быстрее, чем мне бы хотелось, Этьен повесил афишу над стойкой. Через секунду передо мной уже стояло несколько молодых гостей. Они сияли так, словно случилось чудо. Вот почему я всю зиму тренировался, я хотел их обойти, а они уж подумали, что я свихнулся.

Некоторые тренируются для удовольствия, заметил я. Я именно такой человек.

Можно они поедут со мной в воскресенье?

Дорога для всех.

Они молча смотрели на меня. Я уже догадался, что за этим последует.

Не хочу ли я их тренировать?

Забудьте об этом, ответил я.

– Если хочешь, чтобы список участников вырос, ты знаешь, что нужно делать, – сказал Этьен.

В воскресенье, ровно в восемь, сказал я, и да, будет еще темно. Я, разумеется, ехал первым. Нельзя ли ехать чуть потише? Те, кто зимой не тренировался, уже, наверное, натерли волдыри на заднице. Но они молчали и старались худо-бедно угнаться за мной. Однако после тренировки, когда я еще сидел над своей кружкой пива, они принялись упрекать меня, что я стал фанатиком. Я мог бы вышвырнуть их из бара, и мне бы ничего за это не было. Но я промолчал и посмотрел на них со всем возможным презрением. Я открыл рот только тогда, когда им стало так неуютно, что они принялись ерзать на стульях. Вы тренируетесь, чтобы вытащить наружу то, что спрятано у вас внутри, сказал я, и как вы узнаете, на что способны, если не выложитесь на сто процентов? И с каких пор человека, который выкладывается, называют фанатиком? Если они хотят ездить со мной по воскресеньям и дальше, пусть сперва смоют грязь со своих велосипедов. На ухоженном велосипеде едется быстрее. Они, конечно, могут заняться чем-нибудь другим, чтобы убить время: ловить бабочек или рыбу в канаве. В этом случае на них не придут смотреть девушки, но зато и себя насиловать не придется. И в следующий раз я не собираюсь их ждать. Время есть время. Они меня поняли.

В следующее воскресенье они пришли на четверть часа раньше назначенного. С идеально подготовленными велосипедами.

Девчонка

– А после гонки будут танцы, – сказал Этьен.

Танцы. Еще и они.

– Это традиция, Вилфрид. Люди любят традиции, ты сам так говорил в прошлом году. А еще люди любят танцевать. А когда люди танцуют, они хотят пить.

Он вздохнул.

– Я так понимаю, Жюльетту просить не стоит.

Тут он был прав. Я стоял перед ее дверью десятки раз. Ни разу она мне не открыла. По мнению доктора, ее давно уже было пора положить в больницу. Мы пока не сдавались. Но я страшился дня, когда она поймет, что ждала впустую. Удача, что она впускала Стеллу. Стелла следила, чтобы в отопительном котле было достаточно мазута, чтобы не протекала крыша. Она ходила за покупками и платила по счетам. Чтобы не было проблем со страховкой, по бумагам мы оставили Жюльетту нашей сотрудницей. Как ни крути, если кто-то уже девять месяцев сидит и ждет брата, что лежит на кладбище, его можно с полным правом назвать больным.

Как бы сладко мы ни упрашивали, она не соглашалась петь.

Этьен кивнул. Он уже позвонил в пару мест: сколько-нибудь известный певец обойдется нам в кругленькую сумму. Но был и другой путь.

Помню ли я нашу племянницу Линду, что вышла замуж за певца?

– Он ушел в другую семью. У них есть дочь, и вроде бы эта девчонка невыразимо прекрасно поет.

Эй. Постой-ка.

– Ты хочешь заставить петь ребенка?

– Ей уже есть восемнадцать. И если она правда умеет петь, то может остаться жить здесь, так я сказал Линде.

– Жить здесь?

– Видимо, они не могут жить вместе дома. Семье нужно помогать, Вилфрид. И представь-ка, если она и правда так хороша, как описывает Линда, то мы сможем привлечь зрителей, что придут посмотреть гонку.

Не заплатив ни цента. Признай, лучше не бывает?

– Жюльетта должна об этом узнать. Прежде чем услышит от кого-то еще.

– Только выбери подходящий момент, – сказал Этьен.

Как обычно, это должен был решать я. Словно это так просто.

Выкинуть ее из головы, говорите? Как насчет того, что я только и пытаюсь это сделать все время?

Так что нет. Я не буду выбирать момент. Я пошлю Стеллу.

Мой велосипед, я выбираю его. Каждое утро, раньше рассвета, за поворот, на холмы. Вперед. Всегда вперед. Гонки – они как жизнь. Кто оглядывается, тот проигрывает.

Его день

С самой широкой из своих улыбок наш Луи поехал по улице, одетый с иголочки, ведь он участвовал в гонке. Я надела самое красивое платье и встала у финиша и каждый раз, когда он проезжал мимо, махала ему.

Было очевидно, что это и правда его день: он все время держался впереди, и – кто знает – мог бы выиграть гонку, если бы не сошел с дистанции. Там что-то случилось с твоим братом – всего шесть слов, но от них я перестала чувствовать ноги. В то же время я постаралась взять себя в руки. Всю свою жизнь я только этим и занималась и не собиралась в этот раз вести себя иначе. Он что, выиграл, спросила я. Точно нет, ответили мне и указали на его велосипед. Я с трудом разглядела его и подумала, что Луи, должно быть, упал и ударился головой. Где наш Луи, спросила я. Его нет, ответили мне. Куда он мог деться с трещиной в черепе? Вы не должны были дать ему уйти, сказала я.

Они качали головами, говорили, что мне нужно пойти с ними. Я сразу поняла, что они идут не в ту сторону. Я развернулась и пошла к финишу – туда, где меня ждал наш Луи. И если бы рядом вдруг не оказалась Стелла, я бы до сих пор там стояла.

– Я отвезу тебя домой, – сказала она.

Прежде чем я успела ответить, мы уже сидели в ее машине.

Дома я сразу села у окна. Люди иногда теряют память, и наш Луи тоже мог, как и любой человек. Но как только она к нему вернется, он придет домой. И не должно случиться так, что тут его никто не ждет.

В первые месяцы я вздрагивала из-за любого человека у двери. Ни разу я не произнесла ни слова. Молчание не преступление, всегда говорит наш Луи, и через какое-то время они оставят тебя в покое. Только Стелла иногда заходит по понедельникам, между девятью и десятью часами утра. Я даю ей список, и час спустя получаю все, что мне может понадобиться на неделе. Тут не слишком тихо, спрашивает иногда она. У меня своя музыка, отвечаю я. Тем временем я занимаюсь всем, чем должна. Каждый день готовлю горячее. Хоть я уже и знаю меню наизусть, я всегда беру с собой его тетрадку. Наш Луи так красиво в ней писал. Остаток дня я сижу у окна, по вечерам перечитываю книги, оборачиваю их в обложки, дополняю карточки.

Трудно лишь по ночам. Только я закрою глаза, как внутри головы загорается свет. Он такой яркий, что глаза сами собой открываются и начинают смотреть в темноту. На самом деле я смотрю в никуда, ведь ничего не видно. Это невыносимо. Кто-то встает и начинает ходить, кто-то пьет снотворное, кто-то считает овец, а кто-то начинает молиться. Я остаюсь лежать и считать овец. Я уже много лет не молюсь. Я не наша мать. Наша мать молилась, поглядывая одним глазом на святого Себастьяна, а другим – на часы.

Наша мать была лживой, а я этого не видела.

Стоит задуматься, чего стоит жизнь, которую можно описать одним предложением.

Я не хочу думать о нашей матери, Луи, точно не сегодня. Сегодня начинается весна, ты не мог об этом забыть. От супа на огне поднимается пар, я уже поставила на стол вино, но бутылка все еще заткнута пробкой, ведь открываешь вино всегда ты. Так уже давно повелось, и я не вижу причин это менять. Тебе стоит поторопиться, Луи. На улице почти стемнело, а я тебя знаю. Ты всегда дома до темноты. Как же вкусно пахнет, Жюльетта, я с тобой живу, как король, – и прежде чем я поставлю на стол суп, ты уже за столом. Ты открываешь бутылку, наливаешь нам по бокалу, и мы пьем за листочки, что вновь появились на деревьях: за новое начало, Жюльетта, говоришь ты, нужно уметь видеть такие вещи. Есть люди, что никогда ничего не замечают – неудивительно, что они не могут быть счастливы. А мы счастливы, Жюльетта. Нам обоим хорошо. Все очень просто. Я стараюсь, ты стараешься, вот все и получается.

Каждый год ты говоришь одно и то же, Луи, и каждый год мне становится радостно от твоих слов. Возможно, моя жизнь больше одного предложения или даже больше, чем я могу вообразить, но я не произнесу этого вслух, потому что слова повиснут в воздухе, а то, что висит в воздухе, может исчезнуть.

Уже девять месяцев я сижу здесь. Терпеливо и спокойно, как ты меня учил. Девять месяцев я наблюдаю, как мимо проносится мир во всех его размерах и формах. Я вижу, как люди молчат, слышу, как они смеются, смотрю на то, как они ссорятся. Изредка кто-нибудь садится на нашу скамейку. Каждый может на ней сидеть, говорил ты всегда, пока ведет себя прилично. До сих пор мне не на что было жаловаться. Именно что до сих пор, Луи. Потому что я еще ни разу не видела, чтобы кто-то целовался, как эта девчонка.

Я рывком задвинула шторы, но свет все же проходил сквозь щелку. Ее было достаточно, чтобы понять, что девчонка красивая. Но как можно так целоваться. Чудо, что у нее грудь из лифчика еще не вывалилась. Прямо у меня перед носом.

Я стучу по стеклу. Один раз сильно, два раза еще сильнее.

Не помогает.

Я откидываюсь назад и закрываю глаза.

Когда открываю их вновь, на улице уже темно. Я смотрю сквозь щелку. Красивой девчонки нет. И ее парня тоже. С глубоким вздохом я раздвигаю шторы. Включаю лампу над столом и ставлю Джуди Гарленд. Зажигаю огонь и начинаю помешивать суп.

And the dreams that you dare to dream really do come true.

Завтра.

Ты придешь завтра.

«Колонка гонщика»

Этьен разместил объявление о гонке в «Де Газетт». Сегодня его напечатали. Первыми, кто пришел ко мне в бар, были два репортера. Как мило, что они хотят участвовать, сказал я и сунул им список под нос.

Они покачали головами. Умею ли я писать?

Они что, думают, я отсталый?

– Не смотрите так сердито, – ответили они, – это просто вопрос. Скажите «нет», если не хотите.

– Скажите-ка лучше, зачем явились.

– Не хотите ли писать для нас. Мы заплатим.

Для «Де Газетт»?

– Раз в две недели, небольшими частями, вплоть до дня гонки, слов на пятьсот, не больше. Мы подпишем ее «Колонка гонщика» и поместим вашу фотографию. Вы же тренируете мужчин из деревни? Представьте, что каждую неделю пишете для них письмо с советами.

– Письмо?

– Да что угодно, Вилфрид. Хоть стихи, если вам так больше нравится.

– Все читают «Де Газетт», – сказал я, – моя писанина должна чего-то стоить. Да у меня и советов столько не наберется. Усердно тренируйся, хорошо питайся, ложись спать вовремя, чтобы голова была свежей.

– Вот уже и три части. Расскажите о своей гонке, ведь вы представить не можете, какой подарок всем сделали, возродив ее. Они будут залпом читать ваши статьи, Вилфрид. И не волнуйтесь, ошибки мы поправим.

Они встали.

– Поразмыслите об этом и не чувствуйте себя обязанным.

– Конечно же, ты это сделаешь, – сказал Этьен.

– Ты знаешь, что я не умею писать.

– Я тебе помогу.

Он в последнее время во все влезает, у меня больше нет ни секунды покоя. И я уж молчу о пигалице, которую он поселил у нас дома. Вчера очутилась у наших дверей, надула губы. Что настроение у нее не ахти, оттого что папочка ушел, это понятно, но зачем смотреть так, будто это наша вина? Вы бы видели, как засуетился Этьен. Кушать хочешь, нет? А пить, тоже нет? И улыбался так, словно к нему явилась курица, несущая золотые яйца, а ведь он ее только в записи и слышал. Ей скоро предстоит собрать полный тент слушателей. К счастью, он определил для нее комнату в башенке, там она как у Христа за пазухой. Чем меньше от нее шума, тем лучше. Я ему так сразу и сказал. Я уважаю, что он решил заняться благотворительностью, но пусть делает это без меня. В ответ я услышал, что не должен паниковать. Вот только если он ошибся насчет пигалицы, мы окажемся с голой задницей. Тогда и посмотрим, кто из нас запаникует. И феи не прилетят решать наши проблемы.

Я попросил Стеллу прощупать почву насчет Жюльетты – кто знает, вдруг она придет в себя, когда услышит про гонку? Жизнь продолжается, а что она любит в ней больше всего? Правильно, петь. И разумеется, мы тогда отошлем пигалицу домой.

Если Этьен включит голову.

Красивая девчонка

Стук крышки почтового ящика. Выхожу в коридор. На полу лежит «Де Газетт» со всеми новостями округа. Наше окно в мир, говорит Луи.

Он всегда читает газету первым. Потом она попадает ко мне.

От ужаса я прижимаю ладони ко рту.

Он там. На третьей странице. Крупным планом. С бакенбардами и вечно сияющими глазами. Мой брат.

Я должна ликовать, плясать, бежать резать самого толстого теленка. Но я этого не делаю.

Что-то не так.

Вокруг его фотографии – черная рамка. Толстая, чтобы сразу стало ясно, что она там не случайно.

Как на кладбище.

Спокойно, Жюльетта. Держи себя в руках. Сперва прочти, что написано под фото. Может быть, ты все не так поняла.

Я читаю и перечитываю слова в газете.

Наш Луи еще не вернулся, а они опять устраивают летнюю гонку?

Спокойно, Жюльетта. Спо-кой-но. Пока ты дышишь, ты существуешь.

Звонят в дверь. Я быстро подхожу к окну. Выглядываю из-за шторы наружу. Стелла? Она никогда не приходит по средам. Наверное, ошиблась. Звонок раздается опять. Не ошиблась. Я быстро выхожу в коридор. Берусь за ручку. Оставайся спокойной.

Дверь открывается.

У нее каменное лицо. Я прижимаю руки к ушам.

– Спокойно, Жюльетта, я просто зашла кое-что спросить.

Просто зашла. Не с таким лицом. Я вижу, как она открывает рот.

Не хочу ли я пойти с ней. Но ведь только я смогу его узнать, в любом обличье.

– Нет, – отвечаю я.

Стелла хмурится.

– Ты уже прочла «Де Газетт», как я вижу. Значит, ты знаешь, что опять будет гонка? А потом танцы. Ты не хочешь спеть? Ты знаешь репертуар, ты бы фантастически спела. У тебя нет желания? Ну ничего, у них есть кое-кто на примете. Девочка-родственница, только приехала. Будем надеяться, она поет так хорошо, как заявляли. Красивая девчонка.

Так много слов. Слишком много. Я уже половину забыла.

Но последние слова я услышала.

– Красивая девчонка?

– Длинные черные волосы, большие глаза, бледная кожа, знаешь этот типаж, наверное.

– Как из фильма, – продолжила я, – я видела, как она целуется.

– Что? Здесь, у тебя под носом? С кем?

Я пожала плечами.

– Но…

– Я закрыла глаза.

Стелла вздохнула.

– Они… больше чем целовались?

Я кивнула.

Она помолчала. Потом обернулась и посмотрела на улицу.

– Тут так тихо. Не хочешь переехать в центр? Там освободилось несколько домов. И все-таки. Ты видела, эта девушка такая молодая, наверное, у нее мало опыта. Если надежды не оправдаются, может быть, тогда все же ты?.. Нет? Уверена?

Дверь захлопнулась.

Я захожу в дом, сажусь на стул. Секунды, минуты, часы проходят мимо.

Завтра будет новый день.

Лили

– Годами наши родители буквально в лепешку расшибались, чтобы сделать из «Бельведера» приличное место, потом годами мы занимались тем же самым. Мы могли сказать со спокойным сердцем: у нас дело, которым можно гордиться. И тут появляется пигалица, которая считает, что ей все можно. Говорю тебе, Этьен, ты допустил серьезную ошибку, когда впустил ее сюда. Оглянуться не успеешь, как о тебе пойдет дурная слава. Ты хоть раз видел, чтобы она смеялась? Ты правда веришь, что она таким кислым лицом привлечет народ в наш тент?

– Если хотите, я уеду.

Стоит на пороге, в глазах сверкают молнии. Его певица.

– И речи быть не может, – сказал Этьен.

– Да мне все равно.

Она пожимает плечами, смотрит в потолок, глубоко вздыхает. На случай если мы до сих пор не поняли, мадам оказалась здесь против своей воли. Но если она думает, что такое отношение здесь стерпят, она ошибается.

– Ну зато целоваться ты вроде умеешь, – сказал я.

– Не твое дело.

– Мое, если ты беспокоишь других.

Она молчит. Видно, не ожидала такого быстрого ответа.

– И где твой парень?

Опять пожимает плечами.

– Да откуда я знаю. Он мне не парень. Он сидел со мной в автобусе по пути сюда. Он ехал во Францию. Наверное, уже доехал. Кто знает.

– То есть ты знаешь человека всего пять секунд и уже целуешься с ним?

– Это случайно вышло.

– Случайно? Как можно случайно поцеловаться?

Она молчит. Она бы вылетела отсюда за пару секунд и никогда бы не вернулась – если бы не была такой красивой. Она очень красивая. Теперь я смог рассмотреть ее при свете. И она умеет петь. По меньшей мере, на записи. Если бы она только научилась вести себя прилично. Я открываю рот, чтобы высказать ей все это, но Этьен меня опережает.

– Давайте-ка мы поупражняемся, – говорит он.

Все хотят целоваться

Тебе стоило ее видеть, Луи. Словно она занимается самым приятным делом в мире. В юности тебя можно убедить в любой чепухе. Хочешь узнать один секрет, спрашивают у тебя. Как можно в юности ответить «нет» на это?

Одна девочка из моего класса целовалась.

– Целый час, – сказала она гордо.

У нее до сих пор болели челюсти, такими яростными были поцелуи.

– Но от этого же болят челюсти, – сказала я с сомнением.

– Подожди, пока это не случится с тобой, – засмеялась она, – тогда ничего другого не захочешь.

«Если случится», – подумала я.

После школы я понеслась домой. Наша мать мыла посуду. Я взяла полотенце и принялась вытирать.

– Со скольких лет можно целоваться?

– Ты целовалась?! С кем? Как?

– В смысле – как?

Она начала улыбаться.

– Столько вопросов, Жюльетта. Скоро у тебя конфирмация, после нее и узнаешь.

Я сердито посмотрела на нее. Почему нельзя было просто ответить?

– Я уже не хочу.

– Конечно же, хочешь. Все хотят целоваться, и ты захочешь.

Она обняла меня и подвела к зеркалу.

– Посмотри на себя. Не видишь?

Не вижу что?

– Они будут штабелями перед тобой укладываться, Жюльетта. Но принесет ли тебе это счастье?

Она глубоко вздохнула.

Никогда не давай им задеть твое сердце, детка, всегда делай так, чтобы оказаться на шаг впереди. И не смотри на меня так испуганно, ты сама поймешь, как надо. Но сперва пройди конфирмацию.

Через полгода епископ осенил нас крестным знамением, дал нам по бумажке со своей фотографией и сказал, что мы теперь большие. Но почему я все еще ничего не знала?

– Я запишу тебя на занятия по Катехизису Неотступности, – сказала мать.

Я ходила туда по воскресеньям целый год. Первый ряд был для мальчиков, на втором сидели мы. Священник стоял за алтарем и неделя за неделей объяснял нам, что такое неотступность. И мы неотступно смотрели на него. Потом шли на игровую площадку. Пока ребята под присмотром священника играли в бильярд в зале, мы играли в мяч с сестрами-монахинями во дворе. Нам, конечно, нельзя было разговаривать с мальчиками, но через большое окно в зале нас было отлично видно, и мы крутились перед ним изо всех сил.

Я никогда не целовалась.

Если не считать того раза с Вилфридом.

Я до сих пор слышу, как ты это говоришь, Луи. Что он хороший парень и что я должна дать ему шанс. Это прозвучало как что-то очень хорошее, поэтому я собрала все свое мужество и села к нему в машину. Я видела, как ты просиял, Луи. И хотя мне было ужасно некомфортно, я осталась сидеть. Я слышала, как ты сказал Вилфриду позаботиться обо мне. Я так и не спросила, что ты тогда имел в виду, но, по-моему, он не справился. Начнем с того, что он ни на минуту не замолкал. Говорил, что я не представляю, насколько море красивое. Там, откуда я родом, везде только леса. Он, мол, не против лесов, но теперь я одна из них, а значит, море – часть меня. Хотя бы поэтому мне нужно на нем побывать.

Одна из них?

– Видишь, как меняется ландшафт, Жюльетта?

Я видела только небо. Его вдруг стало слишком много.

– Ты быстро привыкнешь.

Он широко улыбнулся. Он сказал что-то смешное, мне надо засмеяться? Я искоса взглянула на него. У него были ямочки на щеках. Как у малыша. Губы сами собой растянулись в улыбке.

– Ты начинаешь расслабляться? Я рад.

Губы свело судорогой. Но я продолжала улыбаться. Только хорошие люди умеют улыбаться, так ты всегда говорил. Я очень хотела снова стать хорошей, Луи.

– Что хочешь послушать? Шарля Азнавура?

Я облегченно кивнула. Это был простой вопрос.

– Ты так же красиво поешь, – сказал он.

Еще не кончилась третья песня, как я увидела море. И день мог бы пролететь быстро, если бы он вдруг не начал меня целовать посреди пляжа.

Прогуляться вдоль моря и поесть вафли, такой был план. О поцелуях ты ничего не говорил, Луи. Я развернулась и пошла прочь. Не помню, как добралась до дома. Но вдруг передо мной оказался ты. Ты сказал, что мне нужно взять себя в руки. Я ничем иным уже много лет не занимаюсь, Луи.

Он больше ни разу меня не целовал. Он, должно быть, увидел в моих глазах, что это не приносит мне счастья. Как и говорила наша мать. Хотя ей как раз ничего не нравилось так сильно, как поцелуи.

Забудь про нашу мать, скажешь ты. Посмотри наружу – как на деревьях каждый год распускаются листья. Не важно, как долго длилась зима, сколько инея было на окнах, листок всегда вырастает вновь. Даже все самое плохое имеет конец, говоришь ты.

Началась весна, а я этого не вижу.

Ты забрал мои глаза с собой, Луи.

Страх

Как она склоняется к пианино. Голова опущена, волосы стекают по правому плечу, руки висят вдоль тела. И она поет о том, о чем поется вечно. О любви и о нелюбви. Кажется, что ничего не может быть больнее, но песня говорит, что и это пройдет. Она поет таким теплым голосом, что я почти плачу.

– Блестяще, – выдыхаю я.

Она смеется. Ее лицо расцветает от этого смеха. Прямо как из фильма, черт возьми. Здесь, среди нас, в «Бельведере».

У меня грандиозная идея.

– Лили Ди, живое выступление в «Бельведере». Так и напишем в афише. Все подумают, что ты прямо из Штатов.

– Лили Ди? – Она смотрит на меня с удивлением. – Никогда не слышала ничего глупее.

– Ди сокращенно от Дэли, – говорю я, – это же твоя фамилия?

– Именно, – отвечает она, – Дэли. Вот и не сокращай его до одной буквы.

Этьен громко кашляет.

– Думаю, мы можем сойтись на Лили, это уже звучит достаточно красиво. А что касается программы, возьмем то, что пела Жюльетта. В ее репертуаре все песни, что любит местная публика. Я уверен, ты с ними справишься, Лили, сейчас я их принесу.

И вот мы сидим вдвоем. Лили и я.

– А кто такая Жюльетта?

– Она тут пела в прошлом году.

– Почему вы ее опять не позвали?

– Мы звали. Но она больше не хочет.

– Ты нагнал на нее страху?

– Страху, я?

– Ну ты тут всем вставляешь по первое число.

Эта грубиянка смеется надо мной. Ты взрослый человек, Вилфрид, будь выше этого.

– Я тебе уже говорил, что я буду писать для газеты? О тебе тоже напишу. Мы нашли певицу, и она невероятная, вот что я напишу.

– Папа тоже так говорит. Лили, милая, ты просто невероятная.

Ее лицо мрачнеет. Неудивительно, с таким придурком, как ее отец.

Сперва строит из себя достойного человека, а потом раз – и сбегает, хлопнув дверью. Без объяснений. Она, должно быть, очень несчастное создание.

– Мама думает, он сейчас в Италии. Знаешь его сценический псевдоним?

Алессандро Дэлио, да. Она говорит, он всю жизнь ощущал себя наполовину итальянцем. Но он родом отсюда! Спрашивается, что он будет там делать, он же там ничего не знает. Знаешь, что мама говорит? Если сосуд полон, то из него льется через край, а папин сосуд полон. Чем же, спрашиваю я. Тоской по родине, ответила она. Представляешь? Как можно тосковать по чему-то, о чем ничего не знаешь? И знаешь, что еще она говорит? Что мы не должны его винить. Можно, я еще кое-что скажу? Я его все-таки виню. И она винит. Она и так целыми днями сидела в своем музее, а теперь она там еще и спит.

– Что она делает в музее?

– Работает. Она что, вам не сказала? В духе моей матери. Она думает, что вы не поймете. Какие спектакли она закатывает с этим своим музеем! В нем куча картин, и все они принадлежат государству, но она ведет себя так, словно они ее собственные! Мне надо присматривать за детками, вот как она о них говорит. Я вообще-то тоже ее детка, говорю я ей. Если есть желание, тебе можно со мной, отвечает она, я найду тебе работу в музее. Можешь в это поверить? Насколько надо быть дурой, чтобы мне такое сказать? Она моя мама, и если она меня совсем не понимает, то кто тогда поймет?

Я вижу, как она глотает слезы, но молчу. Я не хочу отвечать за ее слезы. Но она не плачет. Вдруг поднимает взгляд на меня, глаза ясные, как летнее небо.

– А ты так и не сказал, почему эта Жюльетта больше не хочет у вас петь.

Может быть, она не справляется?

– Она лучшая из лучших.

– Лучше меня? Тогда вы должны упросить ее. Где она живет?

Я качаю головой.

– Я жду ответа.

– Ты целовалась под ее окном.

Она сердито смотрит на меня.

– Только попробуй снова начать про этот поцелуй…

– Ты должна была видеть, как она сидит на стуле у окна. Ты же заметила, что с ней что-то не так?

– Правда? А что с ней?

– Ты не поймешь, ты слишком маленькая.

– Слишком маленькая, говоришь?

– Очень-очень маленькая, – улыбаюсь я.

Она вскакивает на ноги. Стоит передо мной со сжатыми кулаками.

– Ты прямо как моя мать, знаешь? Делаешь вид, что беспокоишься за меня, а на самом деле тебе плевать. Как будто я не вижу, что тут происходит. Ну и не рассказывай, мне больше не интересно. И знаешь что? Если хочешь певицу, пой-ка сам!

За ее спиной захлопывается дверь.

В следующую секунду появляется Этьен.

– Она ушла, – говорю я горестно, – и больше не хочет петь.

– Ты самый большой тупица из всех, кого я знаю. Так и напиши у себя в газете.

Большими шагами он выходит на улицу.

Я остаюсь сидеть. Один.

Самый большой тупица.

Иногда можно удержаться

Я пугаюсь дверного звонка. Видимо, я уснула. Такое случается, если ночью не можешь закрыть глаза.

Звонят опять. Теперь в два раза длиннее.

Никто не трезвонит так долго, если новости дурные.

Я прижимаю руки к груди. Чувствую, как выходит воздух. Выглядываю в окно. Та красивая девчонка. Опять звонит.

Моя голова трещит.

Много от чего можно сойти с ума, говорили мне в лечебнице. Обычно ты чувствуешь, как подступает безумие. И иногда можно удержаться. Мы научим тебя это делать.

Я осторожно приоткрываю дверь.

– Мне нужно с вами поговорить. Пожалуйста?

Прежде чем я успеваю ответить, она проходит мимо меня в коридор, идет в дом. В следующую секунду она уже у кухонного стола. Вблизи она еще красивее. И волосы не крашеные. Но все равно не такие красивые, как волосы нашей Миа. Это единственный плюс ранней смерти. Остаешься красивой навсегда.

Я смогу удержаться.

Вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и вдох и выдох и

– Ты, должно быть, Жюльетта? Я Лили. Лили Дэли, родственница ребят. Они мне позвонили, сказали, что будут танцы и не хочу ли я спеть, ну уж точно не в вашей дыре, ответила я. Тебе стоило их слышать.

Она вздыхает, отбрасывает волосы и смотрит на меня.

– Кажется, ты поёшь намного лучше меня.

Если бы только Луи был здесь.

– Можно попить? Я бежала сюда. Подойдет вода из-под крана. Где можно взять стакан?

Она жадно пьет. Потом берет стул. Садится. Ей не позволяли садиться. Сейчас мимо пройдет Луи, а я его не увижу. Она берет «Де Газетт».

– Ты вырезала объявление, – замечает она, – тебя интересует гонка? Почему тогда не споешь? Ты потеряла голос? Или есть что-то, о чем мне следует знать? Я имею в виду, этим ребятам можно доверять?

Она молчит и смотрит на меня.

– По-моему, ты и правда потеряла голос. Тогда они серьезно влипли. Если я не вернусь, я имею в виду.

Она улыбается. Она еще красивее, когда улыбается.

Она вдруг встает. Идет в комнату.

– Как у тебя много пластинок! Что самое любимое? Я гляну, какая у тебя сейчас в проигрывателе. Ага. Джуди Гарленд. Тоже в списке. Я знаю только ту песню про радугу, а ты фильм смотрела?

Она смеется и поворачивается ко мне.

– У тебя есть шалфей? Шалфей вроде помогает. Ну, для голоса. И коньяк. Мой папа так говорит. У меня никогда не бывает проблем с голосом. Ты пока еще слишком молода, говорит папа, но этот момент настанет. Ой, ну теперь мне страшно, отвечаю я. И смеюсь. Чтобы он понял, что я не боюсь. Мой папа иногда может такое ляпнуть. Конечно же, я еще молодая. Но не слишком.

Она опять вздыхает.

– Думаешь, коньяк вкусный?

Мужество

Входит Этьен.

– И что же ты тут делаешь?

– Что люди обычно и делают с ручкой в руках, – отвечаю я, – писать, например.

Те двое из «Де Газетт» уже пару раз заезжали. Как там мой текст, я уже начал? Я кивал. Я уже десять раз переписывал первое предложение. Ну а то, что я потом каждый раз сминал листок и швырял его в корзину, было уже не их дело.

– Тебе нетрудно об этом говорить. Делай то же самое, но на бумаге – не успеешь оглянуться, как статья будет готова.

– Как все просто, – ответил я им и улыбнулся, словно на меня снизошло озарение. Вот только оно не снизошло. Не то чтобы у меня не было идей, их была целая куча, но на бумаге они выглядели намного менее интересными. Но газетчики повторяли, что я им нужен, и что с этим делать? Молчать и кивать.

Этьен смотрит на меня.

– Может, напишешь о своем мужестве?

– Мужестве?

– Ты что, забыл, как был разбит после смерти Луи? Но ты собрался и поднялся на ноги. Ты даже продолжил его тренировки.

Это не имело ничего общего с мужеством. Я стоял перед выбором: либо так, либо в колодец, и он это знал. А что до тренировок, это было нетрудно со всеми схемами и записями, что остались после Луи.

– Но сперва ты пойдешь искать Лили, – говорит Этьен, – и вернешь ее. Или правда будешь петь сам.

Я с ворчанием запрыгиваю на велосипед и еду по деревне. Лили нигде нет. Выезжаю из деревни. Последний дом – дом Жюльетты; как и всегда, я бросаю на него взгляд. Чистый автоматизм – взглянуть и помахать рукой. Никто не просидит всю жизнь на стуле, даже Жюльетта. Придет день, когда она помашет в ответ. И в этот день я должен быть рядом. От удивления я жму на тормоза. Поскальзываюсь и падаю коленом прямо в грязь. Быстро вскакиваю. К счастью, она этого не видела. Да и как она могла, ведь ее нет на стуле. Она стоит перед ящиком с пластинками. И кто же там рядом с ней? Не кто иной, как наша пигалица.

Это добром не кончится.

Париж

– Если хочешь петь, надо ехать в Париж, говорит папа. Так я и сказала Этьену, когда он завел речь про эту вашу деревню. Попробуй сперва устроить хороший вечер для нашей публики, ответил он, тогда и до Парижа доберешься. Прежде чем я согласилась, я сперва глянула на карту: и долго же пришлось искать. Прямо у границы, сказал Этьен, тогда я и нашла эту деревню. Что ж, по крайней мере, по пути к Парижу, подумала я. И вот я тут, и мне больше не хочется петь. У меня так бывает иногда. Раз – и больше никакого желания.

Она вздыхает. Отворачивается и идет к окну.

– Ты знала, что я вижу твой дом из своей башенки? Они меня там поселили, в башенке. Знаешь, что означает слово «Бельведер»? Красивый вид, говорит Этьен. Это ты про вашу деревню, спрашиваю я. Есть плюс, когда живешь высоко: много света. Люблю это. Когда много света.

Я встаю рядом с ней. Смотрю на улицу. Там пусто.

– Должно быть, отличный город Париж. Город Света, ты там бывала? Большой, очень-очень большой, наверное.

Она прижимается носом к стеклу.

– А куда ты все время глядишь? Ты смотришь прямо на луга, как будто оттуда сейчас дикие звери выскочат. Я бы с ума сошла. Но ты не я, конечно.

Она смеется.

– Я прямо слышу, как ты думаешь: ну когда же она уйдет со своей трескотней. Ты права, я оставлю тебя в покое.

Она протягивает руку. Я должна ее пожать. Нужно всегда оставаться вежливой, говорит Луи.

– Шалфей, – говорит она, – и коньяк. И вроде бы мед тоже помогает. И отдых.

Она кивает.

– Тогда, наверное, сможешь спеть на их гонке.

Запереть дверь.

Я надеваю пижаму и ложусь в кровать. Дневной свет пробивается сквозь шторы, освещает фото нашего Луи на стене. Луи, в белом костюме, в черных сияющих ботинках. Его кудрявые волосы, его бакенбарды, его длинные пальцы.

Мои руки трясутся. Я прижимаю их к груди.

Ну скажи это, Жюльетта. Скажи громко и четко. Наш Луи вернется. Скажи еще раз. Мир не может продолжать вращаться без него. Просто скажи это. Громко, как следует. Чтобы не забыть.

Грязное белье

Она сидит за столом, словно никуда и не уходила. Наверное, мне нужно радоваться.

Она улыбается.

– Думал, я сбежала? Так легко вы от меня не отделаетесь.

– Ты была у Жюльетты.

– Сказала ей, что нужен чай с шалфеем, коньяк и много отдыха. Чего вы оба так странно смотрите, вы что, не знали, что она потеряла голос?

– Тебе нельзя ее беспокоить, – говорю я.

– А я и не беспокою!

Этьен накрывает ее руку своей.

– Вилфрид прав. Лучше оставь Жюльетту в покое.

– Может, вы наконец расскажете, в чем дело?

Этьен начинает про гонку, про несчастный случай, про то, как она теперь сидит у окна и ждет.

– Да и чего ты хочешь, – заканчивает он свой рассказ, – она никогда не была без него.

Лили таращится на меня.

– Почему ты сразу не рассказал?

Потому что это не твое дело.

– Ты должна понять Вилфрида. Начнем с того, что ее брат был его лучшим другом.

– Начнем?

– И закончим на этом, – говорю я.

Сердито смотрю на Этьена. Если он думает, что может вот так просто размахивать грязным бельем, то он ошибается.

– То есть ты ее хорошо знаешь? Ты думаешь, она злится, что будет новая гонка?

Разумеется, она злится. Я бы тоже злился на ее месте. И теперь Этьен объяснит, зачем нужна новая гонка.

Я слышу, как он вздыхает.

– Даже если бы мы подождали еще год, – начинает он, – для Жюльетты этого все равно будет слишком мало. Конечно, она не рада. И уж точно не будет петь.

Лили хмурит лоб. Переводит взгляд с Этьена на меня. Качает головой.

– По-моему, она все-таки потеряла голос. Предположим, она злится на вас. Но тогда я не понимаю, зачем она вырезает ваши объявления из газеты? Разве кто-то так делает, когда злится?

До конца жизни

Девчонка сует мне в руки термос.

– Чай с шалфеем. Выпей весь, это поможет голосу. А коньяк у тебя есть? В следующий раз принесу.

Она идет к шкафу с пластинками.

– Ничего если я одолжу парочку? Я буду с ними аккуратно обращаться.

И не надо передо мной сдерживаться. Если хочешь сидеть на своем стуле – сиди. Ты у себя дома.

Ее руки скользят по длинному ряду пластинок. Медленно, именно так, как надо.

– У моего папы много твоей музыки. Я все время спрашиваю его, как он может слушать это старье.

Она вздыхает, поворачивается, смотрит на меня.

– Хватит про Италию, сказала я матери. Я думаю, папа в Париже, лежит в постели с другой женщиной у Эйфелевой башни. Была бы его воля, мы бы уже давно туда переехали. Но она не может оставить свой музей. Они без нее не справятся, видите ли. В любом случае пусть катится в свой Париж.

Ее лицо искажается гримасой.

Можно плакать внутри себя. Так, чтобы никто этого не видел. Чтобы никто тебя не тревожил.

Она поворачивается ко мне спиной, берет пластинку с полки. Франс Галль^[25].

– Он когда-нибудь бросит ту женщину. Никого нельзя любить до конца жизни. Ты представляешь, как это долго?

Она кладет вторую пластинку на стол. Джули Лондон^[26]. Непросто.

– По-моему, до конца жизни можно любить только своих детей. Если бы у меня были дети, так бы и было. Вот увидишь: как только та женщина ему надоест, он вспомнит, что у него есть дочь, и сразу прибежит. А я ему скажу, что уже забыла его.

Пиаф. Она слишком юна для Пиаф.

– Наверное, у тебя с твоим братом так. Ну, до конца жизни, я имею в виду. Вот у меня нет ни братьев, ни сестер. Когда ты единственный ребенок, то скучаешь только по родителям. А ты, получается, брата своего ждешь?

Еще одна пластинка. Снова Пиаф. О Пиаф можно поломать зубы, если нет опыта.

– Слишком трудно, думаешь? Ты только кивать и качать головой умеешь?

Она вздыхает.

– Ты, наверное, все еще злишься. Видела, как я целовалась, из-за этого, да? Знаешь, что мама об этом говорит? Очень скоро все случится, Лили. О чем это она, спрашиваю. Сама знаешь, отвечает. А я ничего не знаю, говорю я в стотысячемиллионный раз, говорю, что ей пора прекратить раздувать проблемы из-за всякой чепухи – думаешь, она прекратила? Представляешь, как она была рада, когда Этьен позвонил, да она через минуту спустила с чердака мой чемодан. Собери только самое нужное, говорит. Да мне ничего не нужно, отвечаю.

Она вздыхает, снимает резинку и откидывает волосы на спину.

– Ты что, правда не хочешь петь? Даже если голос вернется? Я, конечно, с радостью спою, но это ведь твои песни. Другие должны держаться подальше от того, что твое. Может, кивнешь? Разочек, чуть-чуть? Пожалуйста? И можно мне одолжить у тебя парочку пластинок? Я скоро их верну.

И опять эта улыбка, Луи. Они штабелями будут падать перед ней.

Рамки

И вот эта пигалица возвращается домой с пластинками Жюльетты, и я ей говорю, будь с ними аккуратна, она не переживет, если с ними что-то случится. Я говорю это только из заботы, а пигалица смеет меня спрашивать, не собираюсь ли я дождаться, пока Жюльетта не свалится со своего стула? Пока не станет совсем поздно, говорит. Совсем поздно для чего, спрашиваю я, как дурак, как будто не понимаю, о чем она. Не морочь мне голову, ты влюблен в нее, говорит, ты так обрадовался, когда я рассказала про ваше объявление, аж весь засветился, продолжает она с широченной улыбкой, и по ее новому вдоху я понимаю, что она еще не закончила. Стоп, говорю я, стоп. Ты слишком далеко зашла. Больше я ничего не говорю, но этого достаточно, потому что она кивает – поняла.

Как же я рад, что у меня нет детей. Нужно держать их в ежовых рукавицах, говорят в баре, но попробуйте-ка удержать в них вот такую комментаторшу. Можете засунуть ваши рукавицы куда подальше. У меня сердце сжимается, когда я слышу, как близко к сердцу она это все приняла, но у каждого свой способ справляться. Да-да. Я говорю это себе, когда слышу, как бушует пигалица. Что Луи всегда повторял? Ты создаешь вымышленный мир, в котором можешь забыть свои печали, не оттого, что с тобой что-то не так. С тобой может быть все в порядке, ты можешь твердо стоять на земле, но что, если сама эта земля разваливается под тобою на куски, что тогда, Вилфрид?

Будь с ней поаккуратнее, говорю я пигалице, и молчи о Луи. Предоставь это нам.

Она кивает.

– Тебе виднее, – говорит.

Вот именно. Тут она права.

– Ну и чего ты тогда ждешь? – спрашивает.

Его газета

Я так долго уже терплю. Но меня всегда хватает ровно на то, чтоб пережить еще один день. Даже когда в наш дом врывается эта красивая девчонка. Если оставаться спокойной и потерпеть, она исчезнет сама по себе. В любом случае уже недолго осталось. Может, наш Луи и забыл о весне, но она началась. Где бы он ни был, он захочет выйти на улицу, и оглянуться не успеет, как окажется у дверей нашего дома.

Стук в коридоре. «Де Газетт». Я поднимаю ее и сажусь у окна.

Листаю страницы.

Невероятно. Опять он. На второй странице. Сердце начинает бешено стучать, но я продолжаю смотреть в газету. Наш Луи. Вместе с Вилфридом, в велосипедной форме. В этот раз никакой черной рамки вокруг фото. Наоборот. Словно они оба выиграли гонку, стоят и смеются. Наверное, их сфотографировали во время одной из поездок. Поездок? Это тренировки, говорил Луи. А в чем разница, спрашивала я, он же куда-то ехал и в процессе развлекался. Вовсе не значит, что я этого не одобряла. Наоборот. Как и он одобрял меня. Во всем, что я делала. Да и вообще, мне не на что было жаловаться. Как бы часто он ни тренировался, каждый вечер после душа он садился за стол с сияющим лицом. А после мытья посуды всегда включал орган. На чем мы остановились, Жюльетта?

За неделю до гонки он вдруг прекращает тренировки. Сейчас мне надо отдохнуть, говорит, да и тебе тоже. Середина июня, отличная погода, каждый вечер мы сидим на скамейке около дома и смотрим на Францию, и каждый вечер я думаю, что ничего лучше на свете не бывает.

Конечно, в день гонки я нервничаю. Мы нарепетировались на жизнь вперед, говорит Луи, если будет нужно, закроешь глаза. Я думаю о сто и одной беде, что может случиться с ним на маршруте; достаточно и одной, говорю я. Ты всегда слишком сильно переживаешь, смеется он.

Говорят, ко всему привыкаешь. Неправда. Нельзя привыкнуть к дыре в собственном теле. Да я и не хочу.

Раньше я любила только отца. Миа была просто сестрой. Бывают сестры, с которыми всем делишься, а бывают такие, которых в лучшем случае видишь раз в год на празднике в честь конфирмации или свадьбы. Когда умер отец, я понятия не имела, как сложится у нас с Миа. Но потом у меня не осталось выбора. Я стала вкладывать в Миа свои силы. Тогда я ее и полюбила. А на нашего Луи я в то время была просто зла.

Все это время фото лежит передо мной. Оно должно броситься и ему в глаза. Его газета, его окно в мир. Летняя гонка, задумается он, что-то знакомое. И тут он все вспомнит, и вот увидите, в следующую же секунду он отправится в путь. Может быть, об этом уже написали в «Де Газетт».

Дорогой гонщик,

Мы, хозяева «Бельведера», хотим устроить праздник вместе с тобой, большой праздник в честь нашего лучшего друга Луи. Мы хотим начать «Колонку Гонщика» с его слов: «В гонке может участвовать любой, но победитель будет всего один».

Если хочешь им стать, внимательно прочитай эти советы.

В честь нашего Луи еще никогда не устраивали праздников.

Я вновь беру ножницы.

Просто так только солнце встает

Может, мне стоит быть побережливее с бесплатными закусками за стойкой, спрашивает Этьен.

Он что, хочет, чтобы мы потеряли клиентов?

Он глубоко вздыхает.

– Ты хоть представляешь, сколько стоит зеркальный тент, а?

За стойкой все слышали.

– Поищи спонсора, Вилфрид. И решишь все проблемы.

– Спонсора, в нашей дыре? – Я громко смеюсь. – Где каждый цент десять раз крутят в руках, прежде чем потратить? Это безумие, вложить сбережения в нашу гонку.

– Банк.

– Они так делают. И не потому что дураки.

– Вроде бы у них новый директор.

– И у него есть гоночный велосипед.

– Если хочешь, могу замолвить за вас словечко.

На следующий день он уже стоит в кафе. В костюме, ага. Я нечасто видал, чтобы у кого-то так блестели ботинки. Этьен даже вышел из своего кабинета ради такого. Едва они обменялись рукопожатием, как Этьен завел речь про гонку. Привлечет много людей, молодых людей, что откроют новые счета. Как только он произнес слово «спонсор», директор банка закивал. Он не только обеспечит гонку медалями, но позаботится и о пьедестале, и о стартовом баннере, и о звуке. А еще о брелоках, футболках, и нельзя забывать о бесплатной посуде.

Разумеется, везде будет стоять их логотип, за просто так только солнце встает. Он даже готов заплатить за кубки. Об этом позаботится муниципалитет, ответил я, бургомистр очень настаивает на том, чтобы вручить их лично. Он пришел мне это сообщить собственной персоной, с половиной муниципального совета в придачу. Просто невероятно, как много у них появилось энтузиазма, с тех пор как я начал писать для «Де Газетт». Пиши-пиши про нас, Вилфрид, пиши что хочешь. Мне все время приходилось сдерживаться, чтобы не расхохотаться. Но я нахмурил лоб. Они же будут участвовать в гонке? Конечно, Вилфрид, чем больше народу – тем веселее. Ну я и подсунул им список. Ни один не посмел отказаться.

Директор банка кивает.

– Я сразу понял, что у вас есть деловая хватка. Если летняя гонка превратиться в традицию, мы бы хотели оставаться ее спонсорами.

– Отличные новости, – смеется Этьен.

– Я даже надеюсь принять участие. Но сперва наездить побольше километров.

Взгляд на меня.

– Я с большим интересом читаю ваши советы в «Де Газетт». Я очень стараюсь, но нужно ли надрываться? После того, что случилось в прошлом году, люди боятся даже сесть на велосипед. Мне сказали, это был ваш лучший друг? Страх не лучший советчик, но он сделал меня осторожнее. Буду следовать вашим рекомендациям.

Он смотрит на меня, нахмурив брови.

– Думайте о новичках, когда пишете.

Я ничего не могу сделать, кроме как кивнуть. И улыбнуться, да. Все под контролем, ага. Не беспокойтесь.

Я смотрю ему вслед, пока он не выходит на улицу. Если бы можно было сейчас схватить велосипед. Взгляд на дорогу. Лишь на дорогу. И ехать. Как можно быстрее, гнать изо всех сил. Но я за стойкой, а не где-то еще. Поэтому я просто глубоко вздыхаю, киваю посетителям и наполняю очередную кружку.

Хорошие вещи

Я пересчитала сотни овец. В четыре утра я встала. Сделала бутерброд, съела. Потом села у окна.

Однажды вы просто упадете, сказал доктор.

Он приходит каждые две недели. Меряет мне давление, считает пульс, спрашивает, как идут дела.

– Дела идут, – всегда отвечаю я.

Я не включала свет, а то буду видеть себя в отражении стекла. А я должна видеть Луи. Ты читала «Де Газетт», с этими словами он прямо сейчас зайдет, скажет, что в честь него устраивают праздник. Некоторым с друзьями везет, скажет он потом, нам вот повезло.

Я, конечно, кивну. И не скажу того, о чем думала всю ночь. Как можно устраивать праздник в честь человека, которого никто даже не пытается искать. Ведь лучшего друга обязательно бы искали?

В темноте нужно думать о хороших вещах, трудные вопросы нужно оставлять для светлого времени. Твои слова, Луи, всегда, когда я не могла заснуть. И до сих пор не могу. Нельзя защититься от того, что происходит с тобой в темноте. Как эта девчонка на меня смотрела, Луи. Юффрау Марселла тоже так умела. Со мной что-то не так, я знаю. А ты послал меня на море с Вилфридом. Хорошо, что ты не рискнул это повторить. Прогулка по округе тоже пойдет на пользу, говоришь. С Вилфридом? А с кем же еще, отвечаешь ты, он же с мной приветлив, он же меня развлекает? Ты будешь рад, если я скажу да. Еще мы катаемся на велосипедах. Однажды Вилфрид сказал, что из меня получилась бы хорошая гонщица. Гонщица, из меня? От удивления я едва не падаю, он смеется. Я всегда любила ездить на велосипеде. От нашей улицы до пекарни и обратно. Не «Тур де Франс», говорю. Я тоже не ездил «Тур де Франс», смеется он. Ямочки на щеках, как славно. Я тоже смеюсь. И мне не страшно, Луи. Это так странно. Словно делаешь что-то давно забытое. С ним я другой человек. Кто-то, за кого не нужно переживать. С кем не произойдет ничего плохого. Ни сейчас, ни завтра. Просто хороший человек. Вот кто я рядом с Вилфридом.

А потом ты ему рассказываешь о нашей матери и обо мне. Почему, Луи? Потому что думаешь, что он с этим справится? Да у него ноги тряслись, когда он пришел ко мне. Никто не должен с этим справляться, так я ему ответила. Я совершенно не хотела слышать, что он мне потом сказал. Что любит меня, не какую-то часть, но меня всю. И чтобы я не беспокоилась, ведь теперь у меня есть он. Он стоял там со слезами на глазах. Вместо того чтобы искать тебя, Луи. Я вдруг разозлилась. И испугалась. Ужасно испугалась. Что, если я причиню ему вред? Я этого совсем не хотела. Но мое тело словно рвали на части. В такие моменты не хочешь ничего иного.

Тогда я взяла себя в руки, Луи. Села на стул, положила руки на колени. Очень долго смотрела на них. Они не причинят никому вреда. Никакого вреда.

Но ты понимаешь, почему я больше не открывала ему дверь. Как бы часто он ни приходил. Потому что это невозможно. Не все.

Но я вот чего еще не понимаю: ты же знаешь дорогу домой наизусть.

Ты мог бы дойти вслепую.

Вот о чем я думаю в темноте, Луи.

Поскорее возвращайся домой.

От чего я не сплю

Если не можешь уснуть, говорила раньше моя мама, просто закрой глаза. Сам не заметишь, как провалишься в сон. Мама, может, тогда и была права, но, если в голове полно мыслей, как ни притворяйся, не уснешь. Потому что у Этьена появились сомнения насчет пигалицы. Хоть у нее голос, с которым можно выиграть Евровидение, она еще должна уметь развлекать публику, говорит он. И мы бы сейчас не сидели как на иголках, если бы я смог убедить Жюльетту. Иголки, ну-ну, это он так пигалицу называет. Имей терпение, говорю я ему, мир не начнет крутиться быстрее по твоему желанию. Я говорю это ради его блага, а в ответ слышу, что я стал таким же хамом, как и сброд в моем баре.

Две вещи, Этьен. Во-первых, не смейся над моими клиентами. Во-вторых, это и твой бар тоже. Иди сюда, давай чего-нибудь выпьем, а завтра хорошенько поработаем. Вот что я ему говорю, а сам еле двигаюсь от перенапряжения. Все из-за тех слов директора банка. Ну да. Я никогда не доводил Луи до изнеможения. Просто он был бы не он, если бы не захотел выложиться для гонки. Все ожидают, что в расцвете лет они на такое вполне способны. С этими словами ко мне подходили люди в баре, а мне хватало смелости смотреть им в глаза в ответ. Но после того что произошло, появляются сомнения, и вот теперь я лежу, глядя в потолок.

И все еще не сплю.

Какое-то время назад Этьен выбрал кубок. Кажется, он метр высотой.

Постарайся, чтобы у тебя хватило сил его удержать, смеялись парни. Говорили, что его нужно поставить прямо на стойку, на месяц уж точно. Я ничего не говорил. И не смеялся. В прошлом году я не рвался выиграть, и не видел ни единой причины, почему должен стать победителем теперь. Из-за того, что нет конкуренции? Это правда, в этот раз у нас нет размаха, но молодых гонщиков недооценивать не стоит. Дай им волю, они бы спали со своими велосипедами в обнимку. Лишь бы перестали капать мне на мозг. Как видят меня, так сразу начинают: ой, а может, нам попробовать то, ой, а может, нам не стоит делать се?

Думайте своей головой, отвечаю им я, если она у вас есть.

Я так просто для смеха сказал, но получил нагоняй от Этьена. Такими темпами ты один поедешь на гонке, сказал он.

По мне, это совсем не плохо. Только велосипед, дорога и я. Но я пообещал людям праздник, а значит, должен его устроить.

Вот отчего я не могу закрыть глаза.

Видно Францию

Кто-то лежит на скамейке.

Это солнце. Я закрываю глаза и считаю до десяти. На скамейке все еще кто-то лежит.

Та красивая девчонка. И она не двигается.

Сердце подскакивает к горлу. Спокойно. Спо-койно. Может быть, она жива. Может быть. Все может быть.

Это первое, что мне сказали в исправительном учреждении. Ты можешь видеть какие-то вещи, которых на самом деле нет, Жюльетта. У некоторых людей такое случается. И они в эти моменты делают что-то и потом об этом не помнят. И очень-очень сильно об этом жалеют.

Вот только я помню каждую секунду. Как легко нож входил в тело моей матери, как она рычала все эти ужасные слова – и мне не оставалось ничего, кроме как продолжать. Они, наверное, думали, что я сумасшедшая, раз вот так запросто говорили мне все эти вещи. Но их мнение быстро изменилось, потому что сумасшедшей я не была. Я сделала то, что должна была сделать.

Я видела, что они думали: какая мать, такая и дочь – и оттого была в ярости целую неделю. Они меня заперли. Ради моего же блага, так они сказали. Когда неделя прошла, они спросили, почему я так сильно разозлилась.

И я страшно испугалась этого вопроса.

Мы тебе поможем, сказали они, мы вернем тебе твою жизнь. Они сдержали слово.

Я научилась терпеть все.

Кроме этого.

Я моргаю. Девчонка больше не лежит на лавке. Она сидит. Она жива. Жива. Лучшее слово в мире.

Вот только ей нельзя там сидеть.

Сейчас придет наш Луи. Вот увидите. И первое, что он захочет, – это сесть на скамейку.

Скамейка.

Весна началась, а скамейка до сих пор не чищена. Он будет так разочарован. Ты что, забыла, Жюльетта. Тут сидит какая-то девчонка, мне что, придется ее спихивать?

Девчонка машет мне.

Что мне делать, Луи? Если помашу в ответ, она через минуту начнет трезвонить в дверь. И если не помашу тоже, говоришь? Я уже это знаю. У нее имя-то есть? Ты часто мне говорил, что у людей есть имена, и надо обращаться к ним по имени. Лили Дэли. Я запомнила, Луи. Стучу по стеклу. Лили Дэли смеется. Словно в мире нет ни одного угла, о который можно ободрать кожу. Она умеет так смеяться, Луи.

А в следующую минуту звенит дверной звонок.

Надо отключить электричество. Может быть, я смогу поспать сегодня ночью. Не будешь спать – сойдешь с ума, говорит доктор.

У Джуди Гарленд спросили однажды, жалеет ли она о чем-то в жизни. Единственной ошибкой было спеть «Over the Rainbow», вот что она ответила.

Она сделала в жизни одну-единственную ошибку. И эта ошибка оказалась так прекрасна.

Я открываю дверь.

Она смотрит на меня с широченной улыбкой.

– С этой скамейки можно разглядеть Францию. А столица Франции?

Ее глаза блестят.

– Ну давай, скажи!

– Париж.

Мой голос. Слишком громкий. Я пугаюсь. Она опять смеется.

– А шалфей помогает, я же говорила?

Она проходит мимо меня в дом.

– И как тебе удается сидеть тут, когда на улице можно смотреть на Францию. Все говорят, ты странная, и они правы. Но только как по мне, это не плохо. Ты же не хочешь быть как все? Уверена, что не хочешь петь, раз голос вернулся? Кстати, тебе привет от Вилфрида.

Она не спрашивая хватает со стола папку.

– Тут твои песни? Можно посмотреть? Ага. Ты вырезаешь его статьи.

– Это для моего брата.

– Твоего брата?

Я киваю.

– Для нашего Луи.

Она смеется, стягивает пальто и осматривает его.

– Ваша скамейка вся грязная, знаешь об этом? Не помешает ее почистить.

Я молчу.

– Ты можешь спокойно говорить. Я не кусаюсь.

– Мой брат…

– Твой брат.

Она кивает. Ждет.

Становится очень тихо.

Два слова, Жюльетта.

– Он приедет, – заканчиваю я.

– И при чем тут ваша скамейка?

Ее лицо озаряется.

– А, ты хочешь, чтобы она была в порядке, когда твой брат появится.

Я киваю.

– Но тебе ни в коем случае нельзя отходить от окна. Вот повезло, я просто обожаю мыть скамейки.

Одним движением она заматывает волосы резинкой.

– Только покажи, где у тебя всякие средства.

Она отмывает скамейку целый час и ни разу не смотрит вверх.

На следующий день возвращается. С лаком. И партитурами.

– Если мне тут кто-то и может помочь, то это ты.

Помочь?

– Aider. Help. Hilfen. Ты что, не хочешь мне помогать?

Ну и что мне на это сказать, Луи?

Советы

Уважаемый гонщик.

Я долго думал над тем, как начать мою колонку. Просто постарайся как следует, говорит Этьен, поэтому я начал красиво. Уважаемый гонщик. Доброе начало – половина дела, в гонках особенно. Собираешься с силами и жмешь на педали. И полностью забываешь про тормоза. Поэтому я беру карандаш и позволяю ему писать свободно, пока страница не заполняется целиком. Потом пересчитываю слова и сокращаю до пятисот. Гордый, как павлин, отсылаю текст, а на следующий день они тут как тут со своей критикой. Не надо так сильно стараться, говорят. Может быть, они мне заодно объяснят, как можно стараться вполсилы? Поговори со своими гонщиками, не забывай, что ты их знаешь. Для начала, напиши лучше «дорогой». Слово «уважаемый» используют всякие господа в деловых костюмах, если ты, конечно, не обращаешься так к своим гостям в баре, что довольно трудно представить. Но мы и в гонках ничего не смыслим, говорят, оттого так ценим твои советы. Ты станешь настоящим хитом. Хитом? Я?! И не переживай, если мы кое-что подправим, говорят, мы это всегда делаем. Совершенства не существует. Я просто кивал в ответ. Хотя и знал, что совершенство очень даже существует. Раз гонщик может проехать идеальную гонку, то и писатель может написать совершенную книгу. Они так говорят оттого, что мне ее никогда не написать, эту совершенную книгу. Но я молчу. Я стану хитом, как они сказали, видимо, этого достаточно. Я возьму записи Луи, соберу из них советы, напишу кусок статьи и отправлю его. И буду их отправлять до самого начала гонки, вот только я пообещал пигалице написать и про нее.

Ты что, забыл, спрашивает она меня сегодня утром. Вот же наглая! Она же слышит, как Этьен вздыхает и ноет, что я до сих пор ничего не написал? Ему бы придержать язык при ней. Попробуй-ка тут постарайся как следует, когда тебе только и говорят, что ничего не выйдет.

– Нет, не забыл, – отвечаю я.

– Но ты сомневаешься, – говорит она.

Видимо, по мне заметно. Настолько заметно, что она меняется в лице и начитает причитать. Ничего не выйдет, ни сегодня, ни завтра, а на гонке тем более.

А я стою, словно воды в рот набрал, хотя и знаю, что нужно что-то сказать. Но тут, к моему удивлению, она разворачивается и убегает наверх. И десяти минут не проходит, как я слышу, что она начала упражняться. Вот это я уважаю. Пигалица или нет, но я дал обещание. Что же мне остается? Я беру бумагу и ручку и приступаю.

Дорогой гонщик, касательно того трагического инцидента в прошлом году. Не так, Вилфрид, не так! А то на старте вообще никого не будет, кроме пары человек, которым жизнь не мила. Заново, пободрее. Итак.

Дорогой гонщик, как ты знаешь, мы устраиваем праздник в честь Луи.

Мою статью будет читать целый регион, не каждый ведь знает, кто такой Луи. Мой друг Луи.

Понимающий. Мудрый.

Мудрый. Вот это хорошо сказано. Ведь так оно и есть. Только представьте, вы – один из наших молодых гостей, вам двадцать лет, и вы никогда не участвовали в велогонке. Только услышав слово «пелотон», вы уже готовы обмочиться от радости. И тут появляется человек, который говорит, что вам нечего бояться. Неудивительно, что они ловили каждое его слово.

Надо ехать так, словно планируешь победить.

Почему, спросил я его.

Если будешь настроен на поражение, то вообще никуда не доедешь, был его ответ.

Вложи всего себя. Иначе никогда не узнаешь, насколько ты силен на самом деле.

Не нужно было ничего больше говорить, чтобы они ездили как бешеные. Я до сих пор ни слова не написал о пигалице. Но сперва отступ перед абзацем.

Что до того трагического инцидента в прошлом году.

Не используй слишком много французских слов, сказали мне еще ребята из газеты. Вы что, читателей за детей малых держите, ответил я. Иначе ведь никак не написать.

Мы искали новую певицу. Это было нелегко. Как можно заменить Жюльетту? Каждые выходные она отдавала всю себя на сцене. Невзирая на плохие дни, что бывают у каждого из нас. Уже за это она заслуживает медали. А ее голос, продолжаю я, я пишу о мурашках, что появлялись у всех, не только у меня одного – в моем предложении четыре запятых, потому что в газете их все равно потом втихомолку поставят. По-прежнему ужасно жаль, что Жюльетта ушла на самом пике. Мы должны продолжать делать то, что у нас хорошо получается. И теперь вернуться к соревнованиям: точно так же, как мы вкладываем весь свой талант в гонку.

Я говорю себе, что получилось мастерски. Жюльетта вырезает мои статьи, говорит пигалица, а значит велик шанс, что она и эту прочтет. Может быть, прочитав ее, она вдруг накинет куртку и выйдет наконец из дома. А я, разумеется, буду ее ждать. Петь она, конечно, не станет, поэтому пигалица нам все еще позарез нужна. После этой статьи все читатели поймут, сколько нужно мужества – стоять на сцене и петь после Жюльетты, и закроют глаза на то, что она звучит чуть слабее.

Итак, пигалица.

Нашу новую певицу, дамы и господа, зовут Лили Дэли. Лили прибыла сюда специально, чтобы подарить вам незабываемый вечер.

Я все еще настаиваю: Лили Ди звучит намного лучше. Ну и ладно. Нельзя выиграть все битвы. Прибыла специально, хорошо сказано. Во-первых, это не ложь, во-вторых, все подумают, что она приехала издалека, а все, что издалека, привлекает народ.

А теперь – огонь из всех орудий.

Доставайте бальные книжки, начищайте туфли – в этот вечер будут танцы. Наша новая певица хорошенько постарается, чтобы превзойти программу прошлого года. Хоть она еще очень молода, а песни – непросты, она решила взвалить на свои хрупкие плечи эту нелегкую ношу. Мы гарантируем, что она не даст вам заскучать, и хотим ее искренне поблагодарить.

Пигалице понравится. Еще пару слов о песнях из программы, немного комментариев – и статья готова.

Я слышу топот на лестнице.

Пигалица проносится мимо, под мышкой – стопка бумажек.

– Лили?

– Я к Жюльетте. Она будет мне помогать.

Помогать. Жюльетта.

Я ошарашенно смотрю ей вслед.

Пиаф

Лили Дэли покрыла скамейку лаком.

– Хорошо, что нет дождя, – говорит она, – а то как бы ты ее затаскивала в дом? Хотя у тебя тут есть место.

Она раскидывает руки и кружится на месте.

– У меня дома здесь бы уже стояли три статуи на пьедесталах.

Она берет стул, садится рядом со мной, выглядывает из окна.

– Тут вообще все, на что ни посмотришь, навевает скуку. Я видела у тебя электроорган, умеешь на нем играть? Есть пара песен, что мне совсем на даются. Если хочешь, могу их спеть, сразу поймешь, о чем я. Что думаешь?

– Я не умею играть.

– Зато я умею.

Я не успеваю ответить, как она уже вскочила. Берет партитуры, ставит их на орган, играет пару нот. Пиаф. Смелая девочка. Начинает сразу с самого сложного. Но на одной смелости Пиаф не споешь. Какой голос. Ох, какой голос, Луи. Словно хор из десяти соловьев.

Взяла слишком низко.

Останавливается посреди фразы.

Я поворачиваюсь к ней.

Она молча смотрит на меня.

– Смысл в том, чтобы ты делала замечания.

Она выключает орган, берет партитуры и кладет на колени. Натыкается на фоторамку, стоящую на органе.

– Твоя родственница?

– Сестра. Наша Миа.

– Ох, как бы я хотела иметь сестру.

Она берет рамку, поглаживает и бережно ставит обратно. Встает.

– Но я справляюсь в одиночку, всю свою жизнь. То есть я не хотела, чтобы прозвучало так грустно, ты ведь тоже справляешься? Я бы уже давно с ума сошла на этом стуле, а ты сидишь – и ничего. За это я тебя очень уважаю. И твой брат тоже, полагаю. А что твоя сестра об этом думает? Ей бы стоило приехать подменить тебя. Почему ты так странно смотришь?

Она прижимает ладонь ко рту.

– Прости. Тысяча извинений. Я опять в своем духе, язык без костей. Если бы ты знала, как я иногда сама от этого устаю.

Она глубоко вздыхает.

– Давно это случилось? Ты ее, разумеется, очень любила. Я бы тоже очень любила свою сестру. Кажется, сестры часто ссорятся, но у нас бы все было иначе.

Молчит.

– Нам бы было так хорошо вдвоем, – добавляет она.

Когда видишь, как она смеется, как танцует по твоему дому, легко веришь, что она со всем справится. Ты так думал и обо мне, Луи. Даже наш отец так думал. Ты можешь многого хотеть, но если весь мир против тебя – ты оказываешься в тупике. И я оказалась в тупике. Никто этого не понял. Даже ты, Луи.

– Слишком низко.

Она удивленно смотрит на меня.

– Пиаф. Ты поешь на полтона ниже, чем надо.

Я подхожу к ней. Отсюда тоже видно улицу. Я киваю ей.

– Начни сначала.

Ее лицо. Смотрит и не верит.

– Ты же хочешь в Париж? – спрашиваю я.

Понимаешь ли ты, о чем поешь, так я начинаю. С того, о чем ты всегда меня просил, Луи: сперва перевести текст, потом пересказать. Своими словами, добавляю я. Мои ноги дрожат. Я не впускаю в дом людей, и уж тем более я с ними не разговариваю.

Но можно ли петь Пиаф вполсилы? Или все-таки нет?

– Все или ничего, вот как нужно петь. Иначе собьешься с пути.

Опять удивленный взгляд.

– Ты же не хочешь сбиться с пути, – говорю я.

Мои четыре Т

– Откуда ты черпаешь вдохновение. И почему бы тебе не стать писателем.

– Не раскрывай все свои секреты. Ты должен выиграть эту гонку.

– Ты не только самый опытный среди них всех, ты самый талантливый.

– Самый сильный из всех. Ты.

– А что, у тебя правда нет секретов?

Смех.

Полдень едва наступил, а они уже набрались. Вскоре заходит речь о Жюльетте. Как ужасно, что она все сидит там. В конце концов, Вилфрид, стащи ее с этого стула, и она пойдет за тобой. Я кручусь как уж на сковородке, пытаясь им объяснить, что нет, она за мной не пойдет.

– Хотите знать мой секрет? Для начала, три «Т»: Талант, Техника и, да, Толика удачи. Может подвести живот, может лопнуть шина в неподходящий момент, и будь ты хоть прирожденный гонщик, гонка для тебя закончена. И еще одна «Т»: Тренировки. Именно четвертая – самая важная. При помощи этой четвертой «Т» ты и развиваешь свой талант, и улучшаешь технику, и сводишь неудачу к минимуму.

Они уставились на меня с открытым ртом.

– Четыре «Т». Сам выдумал?

– Ну да, – гордо говорю я, – молодым ребятам надо выучить их наизусть, а то в воскресенье я не возьму их с собой.

Они смеются.

– А ты суров.

– А они что, жалуются?

Совсем нет, наоборот. Каждый день подъезжает еще пара человек. Сперва выпивают, потом заводят разговор. Разумеется, про гонку. Вскоре они смешиваются с завсегдатаями бара, а потом и с остальными посетителями кафе. А я молчу и разливаю пиво.

Что, любой может держать кафе, говорите?

Я сомневаюсь.

– Вилфрид?

Пигалица. Смотрит мрачно.

– Слышу, ты рассказываешь про свои четыре «Т». Они не работают. Я упражняюсь даже по ночам, но ничего не выходит.

Ну черт же возьми. Еще чуть-чуть, и начнет лить слезы. Где Этьен? Если кто и может втолковать, что она преувеличивает, то это он.

Горячее шоколадное молоко. Всегда помогает.

Я быстро иду на кухню. Ставлю молоко на плиту, кидаю в него шоколадку, перемешиваю, пока она не растает, и выливаю в большую кружку. Беру печенье, и вуаля.

– Выпей целиком, – говорю я, – давай. Делай, как говорю.

Она берет у меня кружку и печенье, садится за столик.

Я тоже беру стул.

– Слышал, как ты упражняешься. Звучит отлично.

Она качает головой.

– А что говорит Этьен?

– Что и всегда. Что к нам приедет народ со всех концов страны.

Понимаешь?

Глубоко вздыхает.

– А я буду там стоять совсем одна.

Ее папа. Разумеется, она скучает. На ее месте я бы тоже скучал, особенно сейчас.

– Ты не провалишься от того, что будешь на сцене одна. Наоборот, ты засияешь. Ты понятия не имеешь, как здорово поешь, Лили. Единственное, о чем стоит беспокоиться, – это что у тебя заготовлено недостаточно песен для выхода на бис.

Наконец на ее лице появляется улыбка.

Звонит телефон. Я снимаю трубку.

– Твоя мама.

Улыбка исчезает. Она трясет головой.

– Это же твоя мама, Лили.

Она неохотно встает.

– Всего пять минут.

Не успеваю я вернуться за стойку, как она бросает трубку.

Это не пять минут, хочу я сказать, но молчу, потому что она уже натягивает куртку. И в следующую секунду выбегает за дверь.

Это же мама

Она подходит к окну, смотрит на улицу.

– Я не буду петь. Ни сейчас, ни потом. Пусть мама хоть на голове ходит. Да, ты правильно услышала, моя мама. Она звонила, сейчас расскажу, как это было. У тебя все хорошо, Лили, да? Жди меня, да-да, я приеду посмотреть, как ты поёшь, и не надо тут устраивать концертов, я твоя мать, ты не забыла? Я ответила, что не стану с ней разговаривать, если она будет так орать, и бросила трубку.

Она вздыхает.

– Представляю, что ты сейчас думаешь. Это же мама. Но если бы ты ее знала, ты бы так не говорила. Что бы я ни делала, она все критикует. Тебе лучше с распущенными волосами, нет, с собранными, спой что-нибудь другое, ну что на тебе надето, ты собираешься в таком виде выйти на улицу? Чего ты хочешь от жизни? Ага, ты об этом еще не думала. А пора бы, скажу я тебе, ведь ты уже не подросток. Если хочешь, можешь оставаться подростком, конечно, но тогда и отношение к тебе будет как к подростку. И вот так целыми днями. А когда я злюсь, у нее становится такой взгляд, словно я разбила ей сердце. С тех пор как папа ушел, она все время так смотрит. А я просто хочу, чтобы она оставила меня в покое. Но видимо, я слишком многого прошу. Знаешь, что бы она сделала с тобой? Она бы стащила тебя со стула и отправила сидеть на скамейку, и прежде чем ты успеешь прийти в себя, она раз десять повторит, что делает это для твоего же собственного блага. И что тебе остается делать? Скрипишь зубами и позволяешь ей капать тебе на мозги. И делаешь по-своему у нее за спиной. Хотелось бы тебе так жить?

Я закрываю уши руками. Я не хочу этого слышать.

– Я иногда думаю: что, если бы она умерла? Почему ты так странно смотришь, Жюльетта? Ну конечно, я не всерьез. Тебе плохо, хочешь принесу попить? Оставить тебя в покое? На, попей.

Она сует большой стакан воды мне в руки.

– Моя мама повыкидывала бы все твои партитуры в мусор, одну за другой. Ты же не будешь петь эту старомодную чушь, сказала бы она. Папа ни одну пластинку не мог спокойно поставить, как она появлялась с критикой, мол, что за старье, и кривилась, словно лимон проглотила. А если я ее дразнила, что ее музей полон старья, она сразу становилась очень серьезной и заявляла противным голосом, что я когда-нибудь это пойму, но пока, видимо, еще не время. Хоть бы раз попробовала объяснить, почему папа ушел. Видишь ли, я еще слишком маленькая для этого. Как будто, когда взрослеешь, сразу все становится понятно. Вот ты все понимаешь?

Она смотрит на меня.

– Тебе уже получше?

Я молчу.

– От тебя сегодня ни звука не дождешься, – говорит Лили. Встает и надевает куртку. – Не буду тебя больше доставать. Надо сказать ребятам, чтобы они искали кого-нибудь другого.

Она уходит, Луи.

И больше не придет.

Жизнь – это риск, Жюльетта. Либо ты на него идешь, либо упускаешь шансы. Роза говорила это с такой страстью. С той же страстью она стояла передо мной в лечебнице. И она бы отправила меня в Париж, но я этот шанс упустила. Сними предохранитель, говорила она. Ты знаешь, где он. Ты, и только ты.

Как будто правда существует предохранитель, который можно просто так взять – и снять.

Если бы только она не пела как десять соловьев.

Десять, Луи.

– Лили.

Остановилась у двери.

– А как же Париж? Что, если твоя мама и туда приедет?

– Мама, в Париж? Да даже если она сюда доедет, будет чудо. И кстати, кто говорил, что я окажусь в Париже?

– Ты, – отвечаю я, – ты это говорила.

Она смотрит на меня.

– Вот бы ты была моей мамой.

У меня перехватывает горло. Девочка, ты не знаешь, о чем говоришь.

– Я вообще-то сделала тебе комплимент, ты могла бы выглядеть чуть-чуть радостнее.

Она смеется и раскидывает руки.

– Я хочу иметь кучу детей. Каждый вечер буду готовить им блинчики и сажать всех на колени. «Однажды, давным-давно…» – буду шептать имя, хочу им рассказывать только интересные сказки. В какой-то момент они вырастут и уедут в город. А я, конечно, буду беспокоиться, ведь я же их мама и буду переживать из-за всех бед, в которые они могут попасть, но прежде всего я буду ими гордиться.

Она смотрит на меня.

– Если у тебя будут дети, не стесняйся говорить им, что ты ими гордишься.

Она глубоко вздыхает.

– Я тебе уже говорила, что забросила учебу? Когда папа ушел, я расхотела учиться. Хотя на Рождество у меня были хорошие оценки. Но, вместо того чтобы убедить меня взяться за ум, мама отослала меня сюда. Съезди спой, детка.

– А ты любишь петь?

Она молчит.

Вот теперь я их вижу. Слезы.

– До гонки еще четыре недели.

– Три недели и пять дней, – поправляю я.

– И вообще, они хотят, чтобы в «Бельведере» пела ты. Как ты думаешь, почему я должна петь твою программу? У тебя столько опыта, мне с тобой не сравниться.

Она встает, берет мою папку с вырезками.

– Нелегкая ноша на ее хрупких плечах, вот гляди, так и написано.

– Она не даст вам заскучать, это там тоже написано, – говорю я.

– Ты знаешь текст наизусть! – Она глубоко вздыхает. – Тогда ты знаешь и то, как сильно они по тебе скучают.

– Теперь у них есть ты, – отвечаю я.

Не железная

Едва она выскакивает за дверь, как в кафе заходит Этьен.

– Куда это она, Вилфрид?

В этот раз не я виноват.

– Звонила Линда, она приедет на выступление. Забудь, Этьен, она не будет петь.

– Сразу голову потеряет, конечно же, слишком мало у нее опыта. Эх. Ну она вернется. И ты скажешь ей, как она нам нужна.

– Я?

– Ты это умеешь.

Я бы сделал по-другому. Почему бы матери не оставить ее в покое, она что, думает, ее дочь железная? Или, может, она сама железная? Зачем тогда она отослала своего ребенка сюда? Да-да, отослала, и пусть даже не начинает песню про «отличный шанс». Вот бы ее папа позвонил и спросил, как там его дочка. Я бы ему все высказал. Уж постарайся быть тут, Александер, или тебе по-прежнему больше нравится Алессандро? Нет, у меня нет детей, но я стою за барной стойкой. Так что я слышу много историй от завсегдатаев. Если что-то касается твоих детей – это касается и тебя, хоть мне этого и не понять, мне повезло, любят они повторять. Потом я заново наполняю их кружки, и мы пьем за то, что у нас есть, и за то, чего нам не понять.

Конечно же, родители бывают не правы, обычно – это твои собственные, говорят они. Тогда я все время думаю о Жюльетте. И как она пела, выворачивая душу наизнанку, каждые выходные. Наизнанку, Алессандро, если бы ты это слышал, твое сердце забилось бы сильнее, чем когда-либо прежде. У твоей дочери не меньше таланта, но ей всего восемнадцать, Алессандро, кто-то должен быть ей опорой. Не важно, что она говорит о тебе, ты для нее важнее всех богов. Поэтому ты знаешь, что нужно делать.

Если бы он и тогда меня не понял, ему было бы лучше держаться подальше. Но если представить, что он бы приехал. Как бы невероятно она засияла. Она бы пела восхитительно.

Осталось лишь его найти.

Я звоню в «Де Газетт». Дела семейные, начинаю я, ведь пигалица, в конце концов, и правда моя семья. Описываю им ситуацию и добавляю, что если они разболтают хоть слово из того, о чем я их попросил, то лишатся своего хита. Звоните мне сразу, как найдете его, прошу я.

Кладу трубку, а ее все еще нет.

Что, если в этот раз она не вернется?

Два часа я грызу ногти и считаю убытки, и поскольку такие убытки мы себе позволить не можем, снова хватаю трубку, и обзваниваю штук десять агентств, и получаю от всех ответ, что на вечер гонки нет ни одного свободного певца. А что вы хотели, говорят мне, первый день лета отмечаете не вы одни.

Можете представить мое облегчение, когда она входит в кафе. Глаза краснющие, но я молчу: она вернулась, это самое главное. И молчу про ее отца: шкуру неубитого медведя делить не стоит. О матери молчу тем более. Лучше поговорю о том, в чем разбираюсь.

Упражняться, повторяю я в стотысячный раз, и все будет как надо.

Ее глаза блестят. Она мне не верит?

– Ты не должна зависеть от своей мамы, – говорю я. – Ты сильнее этого. Ты всегда сильнее, чем ты думаешь, Лили.

Она кивает.

Она почти улыбается снова. Все-таки умная девочка, ей не много нужно, чтобы воспрять духом.

– Даже если мама усядется прямо на сцене, я все равно должна продолжать петь, – говорит Жюльетта. – Если нужно, закрою глаза. А чего ты вечно краснеешь, когда я говорю про Жюльетту?

Черт. Все замечает.

– Ты знал, что Жюльетта заучивает твои статьи наизусть? Ага, наизусть.

Ее лицо разглаживается, появляется широкая улыбка.

– О, опять покраснел.

Парень

– Десять недель, – говорит она, – уже десять недель у меня нет парня, абсолютный рекорд. Хочешь знать, сколько их у меня было за учебный год? Правильно, что не хочешь.

Она вздыхает.

– Я так решила, когда приехала сюда. Больше я не дам себя поймать. Да, я знаю, я прямо у тебя под носом целовалась. Но это было вроде последней сигареты. То есть я никогда не пробовала курить. Если хочешь петь, говорит папа, лучше держаться подальше от сигарет. А мама курит. Она сто раз бросала, а потом опять начинала. Этого папа никогда не мог понять. Словами сказано, а делом показано, говорит он. А она начинает кричать, что он и сам хорош.

Она молчит.

– Если мама дома, она много кричит. Когда в голове одни картины, я бы тоже с ума сошел, так говорит папа. Я обычно занимаюсь у себя за столом, когда она приходит домой. Перед тем как погреть себе еду, она всегда сует нос ко мне в комнату. Как твой день, хорошо? Ты довольна, да? За пару дней до того, как Этьен позвонил, я сидела и готовилась к важному тесту. Папа ушел ровно четыре недели назад, ты понимаешь, что я не с самым радостным лицом сидела. И вот, я делаю над собой усилие, чтобы сосредоточиться, и тут в комнату врывается мама. Мол, она выслушивает от других, что ее дочь таскается за парнями. Извини, конечно, говорю я, но, вообще-то, все наоборот. Думаешь, она мне поверила? Конечно же, она верит подругам, а не своей дочери, дочь-то у нее явно шлюха. Я сначала думала, что ослышалась, но она повторила, и еще на двадцать децибел громче. Чтоб ты сдохла, говорю я. И в следующую секунду получаю пощечину.

Она вздыхает.

– Конечно, я не должна была так говорить. Но что бы ты сделала, если бы твоя мама пила из тебя кровь, твоя собственная мама, понимаешь, не какой-то посторонний придурок. Ты не захочешь знать, что с тобой начинает твориться в такой момент. Я вытолкнула ее из комнаты, заперлась на ключ и включила музыку громко-громко. Всю ночь так и просидела на кровати. К утру живот от голода заболел. Я тихонько спускаюсь на кухню, а она там, сидит за столом, руки на коленях. Ну я жду нотации на полчаса, а ее нет. Я голодная, делаю себе бутерброд. И тут слышу, она бормочет. Я тебя ударила, говорит. Я знаю, отвечаю. Этого больше не повторится, говорит, мне все равно, отвечаю, я сваливаю. А она смотрит на меня так, словно я с ума сошла. Мы с тобой, говорю, не можем ужиться. Она опять про школу начинает. Про школу! Лучше бы на себя посмотрела! Например, что она теперь одна-одинешенька осталась.

Она молчит.

– Я много ссорилась с папой. Он учил меня петь, понятное дело, мы иногда ругались. Один из плюсов, когда музыкальная школа у тебя дома. В первые годы – нотная грамота и пианино, только потом – постановка голоса. Сначала научу тебя ходить, говорил он, и только потом – бегать. А как научишься хорошо бегать, тогда и о Париже подумаем. Мой папа – ровесник Бреля, он бы мог пойти по его стопам, но ему не представилось шанса. А ты свой шанс получишь, говорил он мне всегда. Ну кто такое говорит, а потом просто берет и уходит?

Опять молчит.

– Знаешь, что я делаю, когда не могу уснуть? Я говорю с ним. Я говорю: если думаешь, что я справлюсь и без тебя, то ты ошибаешься. А он мне отвечает, что я себя недооцениваю. И что он меня любит. Очень-очень сильно.

Она глубоко вздыхает.

На кухне бьют часы.

Я смотрю на нее.

– Голодная?

Она накрывает на стол. Три тарелки, три стакана, по три прибора.

– Для твоего брата, – кивает она.

– Для моего брата.

– А если он не вернется? – говорит она.

– Он вернется.

Она глубоко вздыхает.

– Мы, конечно, со всем справимся, говорит мама, у нас нет выбора. Если я выберу прыгнуть в канал, ты меня не удержишь, говорю я. Она замолкает и смотрит на меня, пока мне не становится ее жалко. Ты такого не сделаешь, говорит она. Да ну, спрашиваю я, почему ты так уверена? Ты моя дочь, говорит, и я тебя знаю, тебя может штормить во все стороны, но это не твой осознанный выбор, это твоя природа. Зачем всегда так сложно изъясняться? Я терпеть это не могу, она же знает? Я разворачиваюсь, ухожу в свою комнату и больше из нее не выхожу. В тот день, когда я уезжала, она мне сказала, что со мной все будет в порядке. Она что, теперь ясновидящая, спрашиваю. С тобой всегда все будет в порядке, говорит она.

Она смотрит на меня.

– Думаешь, мама права? Жюльетта?

Что, если я скажу да, а на самом деле надо было сказать нет? Что, если я скажу нет?

– Можешь просто кивнуть.

Я улыбаюсь. Это неуместно, но я улыбаюсь. Ну что за девчонка, Луи. Такая несчастная, а все равно заставляет тебя улыбаться.

– Нечего тут смеяться, Жюльетта.

Я осторожно дотрагиваюсь до ее руки. С удивлением смотрю, как моя рука лежит на ней.

И вдруг слова приходят.

– Это не конец света, – говорю я.

Гимнастика

Лили заходит на кухню.

– Я поела у Жюльетты. Она сама предложила, конечно же, я согласилась. Тебе привет от нее. Что, не веришь мне?

Я молчу, и она замолкает. Я зажигаю плиту, раскладываю мясо для готовки. Сперва немного масла на сковороду.

– Вы все думаете, она сахарная. Если тебе интересно: она прекратила этот свой цирк.

– Цирк?

– Ну задыхаться, почти терять сознание, все такое, у мамы раньше тоже было что-то подобное. Когда она стала директором музея, с этим было покончено. Папа сказал ей, ты теперь директор, ты не можешь позволить себе это безобразие. Я показала Жюльетте специальную гимнастику.

Гимнастику??

– А ты думаешь, можно остаться здоровой, целыми днями, сидя на стуле у окна? Я ей пару раз показала, и она быстро запомнила. Три раза в день, сказала я.

– И она просто так делает, что ты ей говоришь?

– Ну ты же сам тренируешься? И как! Если бы я не знала правду, я бы подумала, что ты чемпионом мира хочешь стать, а не к дурацкой ярмарочной гонке готовишься. Ты каждый день на велосипеде, каждый, Вилфрид, и ты уже несколько месяцев не брал в рот пива. И не пора ли уже положить мясо на сковородку?

Она стоит, прислонившись к двери. Волосы на плече, взгляд устремлен на меня. Не всегда и не все кончается хорошо, девочка. Но я тебе этого не скажу. Я тебе не мама и не папа. И да, я теперь знаю, где он. Для ребят из «Де Газетт» найти его никакой трудности не составило. Особенно если учесть, что у них есть источник в полиции, который может отыскать любого бельгийца. Он живет в Фурстрейке^[27]. Не в собственном доме, да, в доме другой женщины. Должно быть, большая у него любовь, раз так быстро переселился. И я задаюсь вопросом: раз полиция смогла его легко найти, может, ее мама тоже его нашла. Не мое дело, почему она не сказала об этом Лили. Мне надо думать о гонке, да в конце концов, мне надо держать на плаву кафе. Но все же я почти набрал его номер. Хватит играть в жмурки, зажигаем свет, Алессандро, или, может быть, все же Александер?

– Да я просто дразню тебя с твоей гонкой, Вилфрид.

Я удивленно поднимаю на нее глаза. Она что, извиняется? А я думал, она грубиянка.

Я смеюсь.

– А я, между прочим, мог им стать.

– Кем? Чемпионом мира? Ты?

И я рассказываю. От Ферплаатсена до велосипеда, висящего над стойкой. Когда я заканчиваю, она глубоко вздыхает.

– Вот для чего крюки в стене. Почему ты их не вытащишь? Подкрасишь сверху, и будет у тебя красивая стойка. Ты же не собираешься опять вешать на них велосипед? Я буду петь, пока не помру, я так и сказала Жюльетте. Даже когда состарюсь и ссохнусь, а голос начнет скрипеть, как старые ворота у сарая, меня все равно никто не заткнет.

Она смотрит на меня и вздыхает.

– Надеюсь, она не забудет про гимнастику.

Я вообще-то не любопытный. Просто по привычке ехал утром, еще до рассвета, по ее улице. И раз уж я тут, почему бы и не глянуть. Даже если не на что будет смотреть. Жюльетта почти не встает со своего стула, с какой стати ей начинать делать гимнастику. Я быстро прячусь за куст и жду. Конечно, выглядит смешно. То есть я же сижу в кустах. На случай если кто-то на меня наткнется, я заготовил легенду. Острая диарея. На общественной земле можно иметь сколько угодно острых диарей, никто за это тебя не накажет.

Раздвигаются шторы. Вот и она. Бросает взгляд из окна. Ничего еще не видно, конечно же. Время садиться на стул. Нет. Она продолжает стоять. Раскидывает руки. И да, машет ими в воздухе. Мои глаза выпали бы из орбит, если бы могли.

Невероятно, ну и пигалица. Пока я месяцами набираюсь смелости, она просто заходит к Жюльетте, садится с ней за стол, показывает ей гимнастику. И ведь ее никто этому не учил. Не учил, что делать и говорить, и о чем нужно молчать.

Ну а я?

Настоящая любовь

Мы едим. Убираем со стола. Моем посуду.

– Если бы он мог, он бы целые дни проводил на велосипеде. Стелла говорит, надо дать организму отдохнуть. А он говорит, что отдыхает на велосипеде и что она ничего не понимает в гонках. А он-то понимает, конечно. Ты бы видела, как он собирается. Сперва натягивает носки, белые-белые, Жюльетта, белей, чем у мальчишек перед конфирмацией. Резинка сейчас лопнет, говорю. Он трясет головой, мол, Эдди Меркс^[28] так делает, и Эдди Меркс выигрывает, а значит, он тоже будет. В этих своих белых носках, натянутых чуть ли не до подмышек, встает перед зеркалом и начинает причесываться. Пока я пытаюсь понять, зачем ему вообще перед тренировкой понадобилось укладывать волосы, он достает кепку. Отбрасывает волосы назад, надевает кепку, смотрит на меня. Лучше в кепке или без? Лучше без, говорю: все девушки будут твои. Да будь их хоть тысяча, говорит он вдруг очень серьезно и заводит песню про настоящую любовь, что она – всего одна в жизни, и в любви все совсем не так просто, как кажется. Я его из вежливости слушаю минуты две, потом поднимаю руку и говорю, что знаю кое-кого, кто ему подойдет. Кое-кто учит твои статьи наизусть, говорю. Он, конечно, понимает, что это я про тебя. Но нет чтобы искренне рассказать о своих чувствах, он начинает кашлять, словно сейчас помрет, и убегает из комнаты. И через секунду я уже вижу его на велосипеде. Вот и подтверждение.

Тарелки. Им место в шкафу. Плоские рядом с глубокими, маленькие – отдельно. Приборы. Всему свое место. Разложено по ранжиру. Не перепутай, а то больше никогда не найдешь.

– Вижу-вижу. Хочешь, чтобы я молчала про Вилфрида.

Этот ее смех. Наверное, так звучит водопад. Я поворачиваюсь. Замечаю, что она включила орган. Начинает играть. Моя песня. Теперь и ее тоже. И ох, этот голос. Wider than a mile. I’m crossing you in style. Some day.

Она останавливается.

– Я передала ему привет от тебя.

– Давай ты просто продолжишь петь, – говорю я.

Почему я по нему скучаю

Днем приходили из «Де Газетт». Где же заключительная часть моей статьи?

– Я все уже сказал.

– Ты? – смеются они. – К завтрашнему утру, Вилфрид. Вишенка на твоем торте. Мы очень-очень ждем.

Захожу на кухню, сажусь. Лили подменяет меня за стойкой. Она это уже делала. И у нее неплохо получается.

С глубоким вздохом склоняюсь над листком бумаги.

Дорогой гонщик.

Смотрю на эти два слова уже час. Кажется, что остальное постепенно придет само, вот только ничего не приходит.

Жажда. Только она и пришла.

Я захожу в кафе. Жду. Слышу свое имя. Смех. Вдруг становится тихо.

Чемпион мира, говорит Лили, чемпион мира, повторяют все следом за ней, чемпион мира, разносится эхо по кафе.

Я иду к стойке.

– Это он.

– Наш чемпион мира.

– Король мира!

– Еще не дописал статью?

– Это финишная прямая, парень, выложись на все сто.

– Не останавливайся, пока не получится.

– Все же просто, парень?

Я не отвечаю, наполняю стакан и возвращаюсь на кухню. Все у них просто.

Все, ну да.

Даже Жюльетта.

Почему бы мне действительно не вломиться к ней? Я прямо вижу, как она стоит у себя в коридоре, окаменев от паники. Попробуй тут начни разговор. С тем же успехом можно сразу вызвать ей «Скорую».

Да и что мне ей сказать?

Над чем я постоянно голову ломаю, как думаете? Она хочет услышать одну-единственную вещь. У них и на это есть ответ. Скажи, что не знаешь, где он, советуют они. Что ты его искал, аж до Франции доехал. А потом окольными путями, медленно и аккуратно, наконец сможешь добраться до правды.

Во-первых, я не настолько терпелив для окольных путей, а во-вторых, слышали они хоть раз, чтобы я им врал? Что я им говорю, когда они до беспамятства напиваются у меня в баре по ночам от тоски? Что все наладится? Да они бы первые меня за такое по потолку размазали. Молчать, ничего другого сделать тут нельзя. В крайнем случае говоришь, что тебе это знакомо. Рассказываешь о себе и своих печалях.

Моя печаль, да. Если бы Жюльетта знала, как она глубока, то давно бы впустила меня.

Я смотрю на пустой листок. Она знает твои статьи наизусть, говорит соплячка. А что, если я напишу про свою печаль. Что, если я правда это сделаю.

Уже почти год прошел. Если ты терял лучшего друга, то знаешь, что он никогда тебя не оставит. Он пробрался к тебе под кожу и остался там – он там и в хорошие и в плохие моменты. Бывают дни, когда ты его везде ищешь, бывают ночи, когда ты просыпаешься от боли в сердце. Вот это самое странное. Боль в сердце. Всю свою жизнь ты думал, что ее может причинить только женщина. И да, я ее испытывал. Если хочешь стать великим, знай, что по пути набьешь синяки и шишки, всегда говорит моя мама.

Этот кусок надо убрать. Обо мне не пиши и о папе тоже – она специально приходила мне это сказать. Но я должен о вас написать, возразил я, без вас двоих я бы никогда не попал в велогонки.

Боль в сердце.

Где я остановился.

Первые месяцы самые сложные, думаешь ты. Даже от взгляда на велосипед начинает крутить живот. Если бы мог, ты бы выкинул его в канал. Но ты этого не делаешь. Нельзя же выбросить в мусор руку или ногу, всегда говорил Луи. Интересно, его слова по-прежнему звучат в твоей голове оттого, что ты много-много раз их слышал? Ты начинаешь думать, что знаешь, как избавиться от боли в сердце. Человека больше нет, но слова остаются. И эти слова тебя утешат, ты наполнишь ими остаток своей жизни, а когда состаришься, одряхлеешь и будешь испускать свой последний вздох, ты возьмешь их с собой в могилу. Дорогой гонщик, как же ты ошибаешься. От тоски ты вновь садишься на велосипед, вновь начинаешь ездить по холмам и надеешься упасть замертво где-то посреди них. Проходят месяцы, а боль в сердце остается. Ты организуешь гонку, ты посвящаешь ее Луи. И все приходят к тебе и говорят, как благодарны тебе. Чем больше людей приходит к тебе, тем яснее ты осознаешь, как тебе его не хватает. С ней, должно быть, творится то же самое. Как часто ты себя спрашивал, что она чувствует, сидя на том стуле. Ты позаботился о том, чтобы маршрут гонки не проходил мимо ее дома, ты тщательно взвешиваешь слова для «Колонки Гонщика», но двадцать первого июня начнется лето, и она не может об этом не знать. Ты понимаешь, что у тебя нет выбора, что ты должен пойти к ней в этот день, со всей своей болью, да. Не то чтобы ты не хочешь быть с ней. Наоборот, ты ничего сильнее не желаешь, чем зайти в ее дом, взять ее за руку и посмотреть, что произойдет. Непонятно, отчего ты все время сомневаешься. Более того, ты боишься. Уже больше одиннадцати месяцев. И все же. Когда ты едешь гонку, ты отдаешься ей целиком. Всеми силами, как умеешь только ты.

Я рву листок пополам.

Так говорят, но так не пишут. И еще это слишком длинно, придется сократить не меньше чем наполовину. И потом – содержание. Что написано в «Де Газетт», то написано для всех, говорит Этьен. С тем же успехом можно встать посреди улицы с голой задницей.

Я беру чистый лист, опять начинаю играть с ним в гляделки. Надо закончить на пике, говорят мне.

Там принято так изъясняться. Например, написать про мои четыре «Т». О них легко накатать целую страницу. Потом в двух словах пожелать успеха всем участникам, пусть победит сильнейший. И закончить праздником в честь Луи.

Только вот осталось все это написать. Но попробуй сконцентрируйся в таком шуме. И еще пигалица смеется. Каждый день я поражаюсь, глядя на нее. Ее сюда зашвырнули, да-да, зашвырнули. Справляйся сама по себе, дочка, дай нам знать, когда дела у тебя наладятся. С таким напутствием она могла бы выброситься со своей башни, а она что делает? Собирается с духом и живет себе дальше. И как я уже отмечал, неплохо живет. Хотя ее испытания еще явно не закончены. Говорю вам, если бы не гонка, я бы сейчас стоял рядом с Жюльеттой, может, сидел бы с ней за столом. Но через неделю начинается гонка, и столько всего еще нужно сделать. Что-нибудь забудешь, и гонка станет провалом. Поэтому вы понимаете, я должен расставить приоритеты. А она ждет уже почти год, одна неделя погоды не сделает.

Еще семь ночей сна.

Я ей все расскажу. О боли в сердце. Как она не проходит.

Посмотрим, что она на это скажет.

Надежда

– Пиво будут наливать с десяти утра. Можешь представить меня поющей перед целым шатром пьяных людей?

– Иди сюда. Еда на столе.

– Я не голодна.

– Хочешь там стоять, как выжатая тряпка?

– Как что?

Выжатая тряпка, так говорил наш отец. Не надо недооценивать людей, люди сразу понимают, отдаешься ты пению полностью или нет. И как же отдаваться полностью? Для начала – надо хорошенько есть. И не задавать слишком много вопросов. Я же с удовольствием танцевала? Ну вот, если что-то делаешь с удовольствием, то отдаешься этому полностью. Я никогда не задумывалась, с удовольствием ли я пою. Я пела – и была в моей песне. В моем самом безопасном месте.

Она наклоняется над тарелкой.

– Ты что думаешь, я все это съем?

Я откладываю вилку и смотрю на нее.

– Послушай, Лили. Ешь, пока не насытишься, и потом спой. Просто пой так, как ты умеешь. Это прекрасно.

Она молчит.

Я молчу.

Мы едим.

Вкусно.

Вдруг я чувствую на себе ее взгляд.

– Две, – говорит она.

– Две?

– Тарелки. Ты забыла про брата.

Мое сердце. Оно остановилось.

– Спокойно. Дыши, Жюльетта. Ды-ши.

Чьи-то руки сжимают мои и не отпускают.

Из меня вырывается глубокий вздох.

– Все прошло. – Она улыбается. – С тобой все в порядке.

– Я про него не забыла.

– Ты никогда не смогла бы этого сделать.

Она берет из шкафа стакан, наливает воду, дает его мне.

– Спокойно выпей до дна.

Она носится по нашему дому, она наполняет его. Мне остается лишь наблюдать за ней. Как она может наполнять этот дом жизнью, когда у нее самой сердце разбито. Каждый день она стоит у моей двери. И я не могу ее не впустить.

Сегодня утром там стоит кое-кто еще: Стелла. В руках «Де Газетт». Не хочу, чтобы ты узнала от других, говорит она. О чем, спрашиваю я. Мы устраиваем минуту молчания, говорит она. Перед гонкой. Минуту молчания устраивают по мертвым. Впрочем, мне минута молчания не требуется. Не проходит ни дня, чтобы я не думала о нашем папе или нашей Миа. С папой я говорю так же, как говорю с Луи, с Миа – как получится. Она была еще очень маленькой, когда умерла, она мало что может сказать мне в ответ. Да и хочу ли я, чтобы она мне отвечала? С нашей матерью я не говорю никогда. Пока я молчу, я не делаю ничего дурного.

Ждать ли им меня, спросила еще Стелла. Я ей не ответила. Но она еще не дошла до конца улицы, как я схватила «Де Газетт». Вот оно, на первой странице. Черным по белому, среди новостей о гонке. Минута молчания. По нашему Луи.

Вилфрид не мог согласиться на это. Нельзя же устраивать праздник в честь человека, по которому сперва была минута молчания? Там есть и его колонка. Он пишет только про гонку. И про своих гонщиков.

Луи тоже вечно говорил о своих гонщиках. Своих гостях. Он был счастлив, как раньше, у него на щеках даже появился румянец. Если будешь почаще бывать на воздухе, у тебя тоже появится румянец, говорил он.

А потом он пропадает. Сколько времени его уже нет?

Что произойдет, когда моя надежда наконец угаснет?

Разверзнется земля, и я растворюсь в ее глубине?

– Ты вообще меня слушаешь?

Она вздыхает.

– Ну конечно, ты устала от моей болтовни. Не беспокойся. Когда гонка закончится, ты больше не будешь меня так часто видеть. Нет, я не уеду. Я пригожусь в «Бельведере», говорит твой Вилфрид. Но когда-нибудь я буду петь в Париже, и ты поедешь со мной. Ты и я вместе на сцене, Жюльетта, вот о чем я мечтаю. У человека всегда должна быть мечта, а лучше парочка, так папа говорит, потому что если ничего не выйдет с одной-единственной мечтой, то тебе не за чем будет следовать. А за чем нужно следовать? Очень просто, говорит папа, за тем, что делает тебя счастливой.

Она пожимает плечами. Смотрит на меня.

– Ты всю жизнь провела на сцене, не рассказывай мне, что ты теперь счастлива сидеть у своего окна. Если ты вдруг еще не поняла, то из него не на что, вот совершенно не на что смотреть. Я бы с ума сошла из-за того, что везде что-то происходит, а я не могу там быть.

Она молчит. Одним движением перекидывает волосы на плечо.

– Первый шаг самый трудный, говорят. Я бы его не сделала, если бы ты не была рядом. Вот поэтому. Поэтому ты должна прийти послушать.

Она краснеет от своей искренности. И потом ухмыляется. Как бы искренне она ни говорила, ее улыбочка всегда с ней.

– И про Вилфрида не забывай. Ему важен каждый болельщик. А от гоночного маршрута до тента меньше ста метров.

Она берет меня за руки.

– Ты можешь стать отличной болельщицей. Ты сама не представляешь, какой отличной.

Она прыгает на велосипед, машет руками так, что они едва не отрываются, пока едет по моей улице.

А я еще постою на пороге. Мой взгляд падает на скамейку. С нее можно разглядеть Францию.

Если хорошенько присмотреться.

Чемпион Вестхука

– Езжайте с мыслью, что победите, – такими словами я напутствовал их сегодня утром, – эта мысль будет толкать вас вперед. Запомните, что победитель только один, но не расстраивайтесь, если им сегодня окажетесь не вы. Освободите голову, приходите под тент, выпейте пива и наслаждайтесь остатком вечера. Подумайте о том, что завтра будет новый день, и вы сможете выиграть в следующей гонке.

От такой речи кураж появляется против воли. И они проехали гонку, Луи, старались до судорог в ногах. Но победил я. Вилфрид из «Бельведера». Я выиграл свою собственную гонку, да, увы. Ну как тут вспомнить о тормозах, когда ты впереди всех и никто не дышит тебе в спину?

Первым человеком, кто кидается на меня, когда я спускаюсь со сцены, становится мама. Она обнимает меня так, словно не собирается отпускать никогда.

Папа кивает с инвалидного кресла.

– Ты молодец.

– Мне сегодня все помогало, пап. Когда все складывается, побеждать нетрудно.

– Я не про гонку, парень.

Я хочу ему что-то ответить, но не выходит. Слишком много шума и криков несется в мою сторону. Да, это ребята из бара, с плакатом. Они сияли как самовары, стоя с ним вчера вечером передо мной. На нем мое имя, огромными буквами, а под ним: «ЧЕМПИОН ВЕСТХУКА». Вы слишком торопитесь, сказал им я. Но они покачали головой, допили пиво и ушли. Впервые они не задержались допоздна. Тебе надо пораньше лечь, сказали они и пообещали поставить за меня свечку. Свечку, повторил я, за меня? Мы не хотим оставлять нашего чемпиона без поддержки, ответили они.

Вы увидите, что произойдет потом. До глубокой ночи, сидя в баре, они будут повторять, что не сомневались во мне. Что хоть чемпиона мира среди них и нет, но чемпиона Вестхука им вполне достаточно.

Все они обнимают меня.

– Заслуженная победа, парень, поздравляем!

– А теперь – в шатер!

– Сейчас приду.

В следующую секунду я растворяюсь в толпе. Если они пораскинут мозгами, то поймут, куда я направляюсь. Ну наконец-то, скажут они. И пигалица скажет, да. За ней не заржавеет. Прямо утром, за завтраком. Сегодня ровно год, Вилфрид.

Только не урони свои цветы, говорю я.

Твои цветы, кивает она, когда мы стоим вместе на сцене. С широченной улыбкой она трижды целует меня и шепчет, не для Жюльетты ли я выиграл эти цветы.

Ну, по крайней мере, она подала мне идею.

У меня для тебя цветы.

Эти цветы – для тебя.

Самый красивый букет сделали. Для тебя. То есть я хотел сказать, что я их выиграл, но ты понимаешь, о чем я. У тебя есть ваза, тебе помочь? А потом я окажусь у нее на кухне. Ты вроде читаешь мои статьи. Она только кивать умеет, Луи? Потом я начну говорить о тебе. Праздник, скажу я, потому что мы все его любили. Очень любили. А что я потом скажу, я еще не придумал. Но я чувствую всем сердцем, Луи, в этот раз я смогу найти правильные слова.

Мне так странно сейчас, Луи.

Тебя больше нет рядом, но ты все равно поддерживаешь меня.

У окна ее нет. Конечно же, она увидела, что я приближаюсь. И сейчас испуганно стоит в коридоре. Полная сомнений. Что же ей делать?

Я ей расскажу.

Я звоню в дверь.

Никакой реакции.

Звоню снова.

Опять ничего.

Так, попробуем щель для писем. Поднимаю заслонку, заглядываю внутрь. Коридор пуст.

Я жду. Пять минут. Десять.

Только посмотрите на меня, стою тут со своими полуувядшими цветами.

Как будто она сейчас вдруг возьмет и откроет дверь.

Я разворачиваюсь. Кидаю букет на лужайку, хватаю велосипед и уезжаю.

Когда я вхожу в шатер, все кружки приветственно устремляются вверх. Ну и аплодисменты, Луи, они бы шатер снесли, если бы он не был так крепко привязан. Гости хлопают меня по плечу, толкают меня на стул, ставят мне под нос большую кружку пива. А вот и девушки.

– Поздравляю, Вилфрид. Могу угостить тебя? Скоро будут танцы, я слышала. Не хочешь потанцевать? Со мной?

Это говорит самая красивая из них.

Как по мне, она просто Мисс Бельгия.

– Может быть.

– Э, что?

– Ты меня слышала, – говорю я.

Они исчезают еще быстрее, чем появились.

Гости смотрят на меня, выпучив глаза.

– Ты же чемпион, не забывай о чемпионских обязанностях.

– Или хочешь, чтобы мы ими занялись?

Смех.

Я залпом допиваю пиво.

Мои обязанности.

Без синяков и шишек великим не стать, я знаю. Может, мне не стоит становиться великим. Был мальцом, мальцом и останусь.

– Ты выиграл.

Я пораженно оборачиваюсь.

Передо мной стоит она. В черном платье. В своем самом красивом платье.

Сердце подскакивает к горлу.

– Ты что, видела?

Она кивает.

Она еще и кивает!

Чего же ей это стоило – прийти сюда сегодня. Нелегко ей пришлось. Не легче, чем запрыгнуть на седло велосипеда и проехать пол-Бельгии.

Тут гаснет свет. Над сценой включаются прожекторы. Прожекторы, да-да, мы же не в сарае, сказал Этьен, мы сделаем все профессионально, она это заслужила. В шатре становится тихо. Все взгляды устремлены на Лили. Она стоит на сцене совершенно одна. Ну как одна. Там еще Этьен, барабанщик и гитарист. И ее мама тоже тут. Подальше от сцены, об этом мы уж позаботились. Ради ее же блага.

Музыка. Moon River.

Это песня Жюльетты, всегда была ее песня.

Я смотрю на нее искоса, она не глядит на меня, ее взгляд прикован к сцене.

Two drifters, off to see the world, there’s such a lot of world to see^[29].

Она сияет.

И пока этого более чем достаточно.

Пиаф

Сегодня праздник в честь Луи. Трепещут флаги. Я пропустила минуту молчания. Я сразу встала у финиша, на то же место, что в прошлом году. Они все доехали до конца. Кроме нашего Луи. Вилфрид победил. Он стоит около меня. К нему все время подходят и спрашивают, не хочет ли он потанцевать. И каждый раз он отказывается. Мне и тут хорошо, говорит он.

Он как будто язык проглотил. Слишком уж долго он молчит. А я его знаю, он с каждым рад поболтать.

Мне тоже тут хорошо.

Она начинает с Пиаф. Попробуй спеть Пиаф без слез в голосе.

Она может. Лили Дэли. Она скоро будет петь в Париже.

У меня сердце разбивается, когда я думаю о ее отъезде. Но когда-нибудь она обязательно уедет.

А я помашу ей вслед.

Последняя песня. Последние аплодисменты.

Публика покидает шатер.

– Жюльетта?

Он выглядит таким напряженным, хотя он должен бы радоваться.

– Тебя проводить домой?

– Я знаю дорогу.

Он глубоко вздыхает.

– Тогда я пойду, – говорит он.

Снять предохранитель, ничего сложного. Так мне говорили. И только я знаю, где этот предохранитель.

Я улыбаюсь.

– Что, если мы как-нибудь съездим на море? – говорю я.