Ali Smith

Spring

© Нугатов В., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

1

Фактов мы уже не хотим. Неразберихи мы хотим. Повторения мы хотим. Повторения мы хотим. Чтобы люди во власти говорили правда это не правда мы хотим. Чтобы избранные члены парламента говорили у нее во лбу торчал и изгибался нагревающийся нож мы хотим что-то типа приноси свою удавку мы хотим чтобы члены парламента от правящей партии кричали в палате общин убейте себя членам парламента от оппозиции мы хотим чтобы влиятельные персоны говорили что они хотят чтобы других влиятельных персон разрубили на куски рассовали по пакетам и спрятали в морозилку мы хотим шуток над мусульманками в газетных колонках мы хотим смеха мы хотим чтобы этот смех звенел им вслед куда бы они ни шли. Чтобы люди которых мы называем иностранцами ощущали себя иностранцами мы хотим нам нужно четко показать что у них не может быть никаких прав пока мы не разрешим. Отвлекающих грубых оскорблений мы хотим. Сказать что мышление элитарно знание элитарно нам нужно чтобы люди чувствовали себя обделенными и ущемленными нам нужно чтобы люди чувствовали нам нужно. Паника нам нужна подсознательной паники мы хотим и сознательной паники мы тоже хотим. Нам нужны эмоции нам нужен праведный гнев нам нужна злоба. Нам нужен весь этот патриотизм. Все того же старого Скандала с матерями-алкоголичками Опасностей ежедневного приема аспирина мы хотим но чтобы еще экстреннее Nein Nein Nein нам нужен хештег #линейно мы хотим Дайте нам то чего мы хотим а не то мы пойдем мы хотим ярости мы хотим произвола мы хотим самых эмоциональных слов антисемит – хорошо нацист – здорово педофил ей-богу самое то извращенцы иностранцы нелегалы мы хотим инстинктивной реакции мы хотим Подтверждения возраста для «детей-мигрантов» 98 % требуют запретить приток новых мигрантов боевых вертолетов для остановки потока мигрантов сколько еще мы можем принять заприте двери спрячьте своих жен мы хотим нулевой толерантности. Нам нужны новости телефонного размера. Нам нужно обходить официальные СМИ. Нам нужно смотреть мимо интервьюера говорящего прямо в камеру. Нам нужно доносить совершенно ясную мощную безошибочную идею. Нам нужна шоковая лента новостей. Нам нужно больше шоковой ленты новостей быстрых обновлений следующей шоковой ленты новостей хватит сачковать мы хотим фотографии пыток. Нам нужно до них добраться нам нужно чтобы они думали что мы можем до них добраться применять слово линчевание ко всем кроме белых. Мы хотим круглосуточных угроз изнасилования и угроз расправы чернокожим/женщинам – членам парламента нет только женщинам занимающимся любой публичной деятельностью всем кто занимается любой публичной деятельностью нам это не нравится нам нужно Что она себе позволяет/Что он себе позволяет/Что они себе позволяют. Нам нужно подсказать внутреннего врага. Нам нужны враги народа мы хотим чтобы их судей называли врагами народа мы хотим чтобы их журналистов называли врагами народа мы хотим чтобы людей которых мы решим называть врагами народа называли врагами народа мы хотим говорить вслух снова и снова во всех возможных теле- и радиопередачах о том как нам затыкают рты. Нам нужно повторять все старье как будто это что-то новое. Нам нужно чтобы новости были такими как мы скажем. Нам нужно чтобы слова означали то что мы скажем. Нам нужно отрицать то что мы говорим пока мы говорим. Нам нужно чтобы было не важно что означают слова. Нам нужен добрый старый девиз Британия а не Англия/Америка/Италия/Франция/Германия/Венгрия/Польша/Бразилия/[впишите название страны] превыше всего. Нам нужны социальные сети с интернет-алгоритмами зарабатывания темных денег. Нам нужно говорить что мы это делаем ради свободы слова. Нам нужны боты нам нужны стереотипы нам нужно дарить надежду. Нам нужно говорить это новая эра старая эра кончилась их время прошло настало наше время. Нам нужно широко улыбаться пока мы это говорим нам нужно смеяться на камеру ха-ха-ха бабах мужчина умирает со смеху слышишь фабричный гудок в конце рабочего дня та фабрика закрылась новый фабричный гудок – это мы это мы были все время нужны этой стране это мы вам нужны это нас вы хотите.

Нужды мы хотим.

Хотелка нам нужна.

Что, снова то время? (Пожимает плечами.)

Меня это ничуть не касается. Все это лишь прах да вода. Вы всего лишь костяной порошок да вода. Хорошо. В конце концов мне же больше пользы.

Я ребенок, погребенный в листве. Листва прогнивает: вот и я.

Или представьте крокус в снегу. Видите оттаявшее кольцо вокруг крокуса? Это дверь, распахнутая в почву. Я зелень луковицы и миг расщепления семени, распускание лепестка, проклевывание кончиков ветвей на деревьях – их зелень как будто пылает.

Растения пробиваются сквозь мусор и пластик, рано или поздно они появляются, несмотря ни на что. Растения двигаются под вами несмотря ни на что, люди на потогонках, люди на гонках, люди сидят за столами, освещенные экранами, или же листают телефоны в приемных врача, протестующие кричат, где бы то ни было, в каких бы то ни было странах и городах, движется свет, цветы кивают рядом с грудами трупов и рядом с местами, где вы живете, и с местами, где вы пьете до отупения, до радости или печали, и с местами, где вы молитесь вашим богам, и огромными супермаркетами, люди на автострадах мчатся вдоль зарослей и обочин, как ни в чем не бывало. Бывало всё. Распускаются бутоны над незаконной свалкой. Свет движется поверх ваших барьеров, вокруг людей с паспортами, людей с деньгами, людей без ничего, мимо сараев, каналов, соборов, ваших аэропортов, ваших кладбищ, что бы вы ни хоронили, что бы вы ни выкапывали, чтобы назвать это своею историей, или детально ни изучали, чтобы перевести это в деньги, свет движется несмотря ни на что.

Истина – это такое «несмотря ни на что».

Зима для меня – пустой звук.

Вы думаете, я не знаю о власти? Думаете, я родилась зеленой?

Да, родилась.

Испортите климат – и я изгажу вам жизнь. Ваша жизнь для меня – пустой звук. В декабре выдерну из земли нарциссы. В апреле занесу снегом вашу входную дверь и повалю вон то дерево, чтобы оно проломило вам крышу. Точно ковром, устелю рекою ваш дом.

Но только из-за меня вновь оживает ваш сок. Я пущу вам по венам свет.

Что сейчас под поверхностью вашей дороги?

Что под фундаментом вашего дома?

От чего коробятся ваши двери?

Что расцвечивает весь мир свежими красками? В чем разгадка птичьего пенья? Отчего формируется клювик внутри яйца?

Что направляет тончайший зеленый побег сквозь скалу, так что скала расщепляется?

Сейчас 11.09, утро вторника в октябре 2018 года, и Ричард Лиз – теле- и кинорежиссер, человек, которого большинство помнит по нескольким, ну ладно, парочке благосклонно принятых критикой выпусков «Пьесы дня»^[4] в 1970-х, а также по множеству всего прочего за эти годы, я хочу сказать, вы наверняка видели что-то из его работ, если живете уже достаточно долго, – стоит на перроне где-то на севере Шотландии.

Почему он здесь?

Неправильный вопрос. Он подразумевает наличие истории. Но никакой истории нет. С историями он покончил. Он самоустраняется из истории, точнее, из истории о Кэтрин Мэнсфилд, Райнере Мария Рильке, бомжихе, увиденной вчера утром на тротуаре у Британской библиотеки, и, вдобавок ко всему этому, о смерти своей подруги.

Выкиньте в мусорку все написанное выше о том, что он режиссер, о котором вы слышали либо не слышали.

Он просто человек на вокзале.

На вокзале пока затишье. Задержки означают, что никакие поезда не прибывали на вокзал и не отправлялись с него, пока человек стоял на перроне, и, значит, вокзал вроде как отвечает потребностям человека.

На перроне больше никого нет. На перроне напротив никого нет тоже.

Наверное, где-то здесь люди – они работают в офисе или присматривают за этим местом. Наверняка людям все еще платят за то, чтобы они лично присматривали за подобными местами. Наверное, кто-то смотрит где-то в экран. Но человек не видел реальных людей. Выйдя из гостевого дома и пройдясь по главной улице, он увидел лишь, как кто-то возился в открытом окошке одного из этих привокзальных грузовиков с кофе, одного из этих фургонов «ситроен», никого при этом не обслуживая.

Не то чтобы человек кого-то искал. Он не ищет, и никто – никто важный – не ищет его.

Где же, блядь, этот Ричард?

Его мобильный – в Лондоне, в недопитом высоком кофейном стакане, закрытом крышкой и лежащем в мусорном контейнере «Прет-а-манже» на Юстон-роуд.

Вернее, был там. Человек без понятия, где его телефон может находиться сейчас. В мусоросборнике. На свалке.

Хорошо.

Алло, Ричард, это я, Мартин Терп должен быть с минуты на минуту, можешь примерно сказать, когда приедешь? Алло, это снова я, Ричард, просто хотел тебе сообщить, что Мартин только что прибыл в офис. Есть возможность перезвонить мне и сообщить, когда тебя ждать? Ричард, это я, можешь мне перезвонить? Алло, Ричард, снова я, просто пытаюсь перенести сегодняшнюю встречу, учитывая, что Мартин в Лондоне только до вечера, он не приедет в город до следующей недели, так что перезвони мне и сообщи насчет после обеда, хорошо? Спасибо, Ричард, буду очень благодарен. Алло, Ричард, пока тебя не было, перенес нас на четыре часа, пожалуйста, подтверди, когда получишь это сообщение, что получил это сообщение?

Нет.

Он стоит на ветру, сложив руки и прижимая полы куртки, чтобы не распахивались (холодно, пуговиц нет, пуговицы потерялись), и смотрит на белые пятнышки на асфальтированном перроне у себя под ногами.

Он глубоко вздыхает.

На пике вдоха легким больно.

Он смотрит в сторону гор за городом. Это что-то реальное. Они реально суровые и настоящие – все, что может значить гора.

Он вспоминает собственную квартиру в Лондоне. Наверное, пылинки зависают в солнечном свете, что пробивается сквозь щели жалюзи, если в Лондоне сейчас солнечно.

Посмотрите, как он превращает свою отлучку в историю.

Превращает в историю собственную пыль.

Все, хватит. Это человек, прислонившийся к колонне на вокзале. И все.

Это викторианская колонна. Чугунные украшения на ней выкрашены белым и черным.

Затем он отступает под краешек просвечивающей крыши над перроном, подходит чуть ближе к зданиям, чтобы укрыться от ветра.

Над вершинами нескольких из вон тех гор что-то наподобие дождевой тучи, как будто вершины – под покрывалом. Туча с другой стороны – он бы сказал, южной – похожа на стену, причем освещенную сзади. Туча над горами на севере и северо-востоке похожа на мглу.

Вот почему он сошел здесь с поезда: поезд подъехал к вокзалу, и в этих горах было что-то чистое, будто их начисто вымели. Они словно признавали факт собственного присутствия и ничего не требовали. Просто были.

Сентименталист.

Мифотворец.

Автоматический голос над головой снова извиняется за то, что в данный момент ни один поезд не прибывает на вокзал и не отправляется с него.

Почти ничего не происходит, не считая автоматических объявлений, несколько птиц перечеркивают небосклон, шорох ранней осенней листвы, бурьяна и травы на ветру.

Человек, стоящий на вокзале, смотрит вокруг себя на горы вдалеке.

Сегодня они похожи на линию, проведенную огромной рукой, а затем растушеванную внизу, похожи на кого-то спящего и выжидающего. Они похожи на доисторические спины спящих вымышленных морских тварей.

История о горах.

История о том, как я сам избегаю историй.

История о том, как я схожу с блядского поезда.

Он качает головой.

Он был человеком на перроне. Никакой истории не было.

Хотя она и есть. Она всегда, сука, есть.

Почему он стоял на вокзальном перроне? Ждал поезда?

Нет.

Куда-нибудь ехал? С какой целью? Встречал кого-то на вокзале?

Нет.

Тогда зачем человек вообще стоял на перроне, если он не садился на поезд и не ждал его?

Просто стоял – ладно?

Почему? А почему ты, неудачник, говоришь о себе в прошедшем времени?

Ну да, неудачник. Так и есть. Что-то не удалось. Не удается.

Что? Что именно?

Ну, не знаю, как это объяснить.

Попробуй.

(Вздыхает). Не могу.

Попробуй. Давай. Ты должен быть мистером Спектаклем. На что это похоже?

Ладно. В общем, представьте кого-то или что-то, ту или иную силу, которая набрасывается на вас очертя голову и проходит сквозь вас с головы до пят, проходит ножом для удаления сердцевины яблока, а вы продолжаете стоять, как будто ничего не произошло, тогда как на самом деле что-то произошло: вы стали полым человеком, и там, где раньше была ваша сердцевина, теперь сквозное отверстие. Это устроит?

Себялюбец. Отброс. Персонаж мультика про Тома и Джерри. Что, ты хочешь сочувствия к собственной пустотелости? Своей – что? Утраченной, сука, плодовитости?

Послушай, я пытаюсь облечь словами то, что чувствую, – чувство, которое нелегко описать, облечь в…

Не делай мне тут из себя историю, ты пустая трата…

…времени, когда он еще был способен любить, буквально влюбляться, на фактическом душевном уровне быть без ума от чего-то такого, как, например, простота лимона. Ну, любого лимона – в миске, на лотке или в сетке с другими лимонами, выставленными на продажу в супермаркете. Было время, когда подобные вещи наполняли его радостью.

Но теперь подобная простота стала слишком маленькой и далекой, так что он этого даже не заметил. И стоял на палубе старого океанского лайнера, устремлявшегося в бурное море, и махал, как безумец, повернувшись обратно к берегу, который, подобно тому времени, когда еще ощущалась неизменная радость от чего-то такого, как, например, простота лимона, пропадал, бесследно исчезал, полностью скрывался с глаз.

Скрылся с глаз.

Неудачник.

Когда он вспоминает, как познакомился с Пэдди, в памяти всплывает почти пятидесятилетней давности черно-белый снимок со следами от зубов на кусочке шоколада – уже таком старом к тому времени, когда он его увидел, что тот буквально побелел, особенно там, где остались отпечатки от ряда маленьких зубов. Это были зубы Беатрис Поттер. В какой-то момент Беатрис Поттер откусила кусочек от шоколада, а потом положила и забыла его под навесом, где писала и иллюстрировала книги об очаровательных английских зверушках в сильно зауженных брюках, – зверушках, которые вели себя то хорошо, то плохо, то глупо: лиса подлизывалась к утке, а белка так объедалась орешками, что не могла вылезти из дупла в стволе дерева. Беатрис Поттер надкусила плитку довоенного шоколада, и отпечаток зубов на десятки лет пережил ее саму – там, в лачуге – после смерти писательницы в тысяча девятьсот каком-то там году.

Он был помощником помощника режиссера – одна из самых первых его должностей. Он впервые работал по сценарию, написанному Пэдди.

Благодаря ее сценарию довольно банальная фотосессия превратилась во вдумчивый фильм. Более того, она вписала в сценарий кадры со следами зубов на шоколаде, так что поневоле пришлось эти кадры использовать.

Он выведал у кого-то ее адрес и связался с ней, когда ему предложили первую индивидуальную работу. Он угостил ее виски в «Висельнике». Ему недавно исполнился двадцать один год. Он никогда раньше не угощал никого виски в пабе, не говоря уж о женщине, не говоря уж о такой зрелой пленительной женщине, как она.

– Потому что я ирландка?

– Потому что вы мастер.

– Так уж вышло, что я мастер, тут не поспоришь. Я большой-пребольшой мастер в своем деле. Ну а вы – мастер? Я хочу работать только с самыми большими мастерами.

– Пока не знаю. Наверное, нет. У меня, скорее, шкурный интерес. Но вы же их взяли – зубы на шоколаде. Вы их туда вписали.

– Ага, у вас наметанный глаз. Этого не отнимешь. И вы очень молоды. Так что еще много шансов. И вы хотите, чтобы я работала с вами, потому что я вписала что-то в сценарий и пришлось использовать ваши снимки? Так, что ли?

– Честно? Я получил эту работу благодаря вашему сценарию.

(Она качает головой, отворачивается к двери паба.)

– Но вы еще и улучшили этот фильм. Благодаря вашему сценарию произошло что-то настоящее.

– Настоящее?

(Пауза. Сигарета, затяжка, выдохнутый дым.)

– Ладно.

– Ладно? Серьезно? Вы согласны?

– Ладно, поработаю с вами. «Пьеса дня», значит? Ладно. При условии, что мы сделаем нечто большее, чуть более неожиданное для программы.

– В каком смысле неожиданное?

– Есть разные способы пережить наши времена, Дубльтык, и, думаю, один из них – форма, которую принимает рассказ.

Вчера утром, ровно через месяц после прощания (ее негласно кремировали незадолго до этого, он даже не знает когда – только близкие родственники), он шагал по Юстон-роуд и, проходя мимо Британской библиотеки, увидел женщину, сидевшую, прислонившись к стене: за тридцать, возможно, даже до тридцати, одеяла, квадрат картона, оторванный от коробки, на котором написана просьба о деньгах.

Нет, не о деньгах. Там были написаны три слова: «пожалуйста», «помогите» и «мне».

Даже в то утро, проходя по городу, он видел бомжей без счета. В наши дни к бомжам снова применяют выражение «без счета»: любой старый левак типа него знает, что на самом деле происходит. Тори вернулись домой, а люди вернулись на улицу.

Но он почему-то замечает ее. Одеяла грязные. Босые ноги на тротуаре. Он еще и слышит ее. Она поет ни для кого – точнее, для себя – необычайно приятным голосом, хотя только без четверти восемь утра. Слова такие:

Ричард продолжает идти. Перестав продолжать идти, он как раз минует вход на вокзал Кингс-кросс. Разворачивается и входит туда, как будто собирался сделать это с самого начала.

Посредине вестибюля, под гигантским Красным маком^[5], стоит киоск. Там продается шоколад в форме домашней утвари и инструментов: молотки, отвертки, плоскогубцы, столовые приборы, чашки и так далее. Можно купить шоколадную чашку, шоколадное блюдце, шоколадную чайную ложку и даже кофеварку эспрессо для кухонной плиты (плита дорогая). Шоколадные предметы чрезвычайно реалистичны, и у киоска толпа народу. Мужчина в костюме покупает что-то похожее на настоящий кухонный кран из посеребренного шоколада: продавщица бережно кладет изделие в коробку, предварительно выложив ее соломой.

Ричард вставляет карточку в один из билетных автоматов. Вводит название самого дальнего места, до которого идет поезд.

Садится в поезд.

Едет на нем полдня.

Примерно за час до того, как поезд прибывает в конечный пункт назначения, он увидит в окно горы на фоне неба и решит сойти в этом месте. Что мешает ему сделать так, как хочется, – сойти не в том месте, что указано в билете?

Ох, ничего, ничего, ничего.

Кингасси рифмуется со словом «фигассе» – так, он всегда думал, это произносится: как говорит механический диктор в репродукторах лондонского вокзала Кингс-кросс у него над головой, когда он садится в поезд.

Киньюси – так это произносят люди в гостевом доме, в дверь которого он стучит, когда туда добирается. Наверное, они насторожатся. Кто сейчас не бронирует номер заранее на телефоне? У кого сейчас нет телефона?

Он сядет на край чужой кровати в гостевом доме. Сядет на пол между кроватью и стенкой, чтобы собраться с мыслями.

Завтра его одежда пропитается запахом освежителя воздуха, висящим в номере, где он проведет ночь.

11:29. Автоматический голос извиняется по вокзальной громкой связи, что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий с Эдинбургского вокзала Уэйверли в 11:08, задерживается в связи с чрезвычайным происшествием к югу от Кингасси; что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:09 и следующий в Инвернесс, задерживается в связи с чрезвычайным происшествием к югу от Кингасси; что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:35 из Инвернесса, задерживается в связи с проблемами сигнализации и что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:36 и следующий до эдинбургского вокзала Уэйверли, задерживается в связи с проблемами сигнализации.

Проблемы канализации, – говорит Ричард своей воображаемой дочери.

Это требует серьезного бойкота, – говорит воображаемая дочь.

(Воображаемая дочь по-прежнему с ним, хотя Пэдди уже умерла.)

Всякий раз, когда он не уверен, что означает какое-нибудь особо злободневное явление, он спрашивает свою воображаемую дочь. Например, #metoo.

Это означает, что ты тоже подразумеваешься, – ответила воображаемая дочь.

Потом она рассмеялась.

Что такое хештег? – спросил он ее.

Вот уже пару десятков лет ей около одиннадцати. Он знает, что патриархально, неправильно с его стороны не позволять ей, по крайней мере, до сих пор, вступать во взрослую жизнь. (Он считает, что он, вероятно, не единственный, далеко не единственный отец, который к этому склонен и поступил бы так, если бы мог.)

Хештег – совсем не то же, что хашбраун, – сказала воображаемая дочь. – Не пытайся его съесть. Ну, или выкурить.

Ради своей реальной дочери, где бы на свете она ни находилась, если предположить, что она еще на этом свете, он залез в интернет выяснить, что же это на самом деле означает.

Давно было пора, – подумал он затем.

После этого он две недели не спал, одну ночь за другой не смыкал глаз до четырех утра, терзаясь из-за тех случаев, когда считал, что нормально вести себя, как ему хочется, с женщинами, с которыми он тогда был. Он перелапал множество ног. Воспользовался множеством случаев. Ему сплошь да рядом везло. Никто не жаловался.

Во всяком случае, ему.

Через две недели он снова начал спать. Слишком устал не спать.

Знаешь, порой я вел себя немного по-скотски, – мысленно сказал он своей воображаемой дочери.

На меньшее я и не рассчитывала, – сказала воображаемая дочь.

Знаешь, порой я вел себя немного по-скотски, – мысленно сказал он своей настоящей дочери.

Молчание.

Прошлый март. За пять месяцев до ее смерти. Он плывет по многомильному тротуару, покрытому снежной жижей, от своего к ее дому. Звонит в дверь. Его впускает один из близнецов. Пэдди – в глубине дома. Она слышит его в прихожей и выкрикивает:

Это мой ненаглядный король искусств?

Она такая худая, что кажется, будто у нее сломается рука, если она поднимет кружку чая. Но ее дух веет на него во всю штормовую силу, когда он входит: и волосы у него длинноваты, и откуда у него пятна на рубашке – чем ты вообще занимался, маньяка пожирал? Взгляни на свои штаны – у тебя что, ботинок нет? Взгляни на свою несчастную прелестную грудь колесом в ужасной заляпанной рубашке, Дик, кем ты себя возомнил – чертовым Периклом Тирским?

Периклом Задрочирским, – говорит он. – Шесть миль сквозь пургу, чтобы побеседовать с тобой об эффективном управлении.

Это ты-то задрочирский, самовлюбленный жулик? Это я тут умирающая женщина, – говорит она. – Да сними эти туфли, насквозь ведь промокли.

Ты никогда не умрешь, Пэдди, – говорит он.

Да нет, умру, – говорит она.

Да нет, не умрешь, – говорит он.

Повзрослей, – говорит она, – это не детское представление, мы все умрем, это просто современные нездоровые бредни, что мы не умрем, не ведись на них, и сейчас как раз мой черед сесть в лодку с дыркой в днище, а не твой, так что отвали.

Мы все в одной и той же лодке, Пэд, – говорит Ричард.

Перестань воровать у меня трагедию, – говорит она. – Поставь туфли сверху на радиатор. Сними носки и повесь на радиатор. Дермот, принеси полотенце и поставь чайник на плиту.

Корабль либерального мира, – говорит он. – А мы-то думали, что будем вечно уплывать на этом корабле вдвоем в закат.

Все изменилось, причем кардинально, – говорит она. – Как там очертания корабля нового мирового порядка – вырисовываются?

Он смеется.

Очертания корабля в компьютерной игре, – говорит он. – Запрограммированном на то, чтобы подорваться на торпеде.

Людская изобретательность, – говорит она. – Нужно ей поаплодировать, раз уж она находит такие интересные новые способы наслаждения уничтожением вещей. Как у тебя дела, не считая конца либерально-капиталистической демократии? В смысле, рада тебя видеть, но чего тебе от меня надо?

Он рассказывает ей свои новости: как он недавно узнал, что приставлен подручным к Мартину Терпу.

Терп? О господи, – говорит она.

Знаю, – говорит Ричард.

Бог в помощь, а эта помощь тебе пригодится, – говорит она. – Подручным в чем? Чем заниматься-то?

Он рассказывает ей о романе про двух писателей, которые по случайному стечению обстоятельств живут в одном и том же швейцарском городишке и вокруг него в 1922 году, но так друг с другом и не встречаются.

Кэтрин Мэнсфилд? – спрашивает она. – Серьезно? Ты уверен?

Именно это имя, – говорит он.

Соседка Рильке? – спрашивает она. – И это правда?

На странице с благодарностями в конце книге клянутся, что правда, – говорит он.

Что за роман? – спрашивает она. – Написал-то кто?

Художественная проза, – говорит он. – Второй роман какой-то Неллы или Беллы. Много букв. Почти ничего не происходит.

И они поручили такой проект Терпу? – спрашивает она.

Это бестселлер. Попал во все шорт-листы, – говорит он.

Вот это меня меньше всего колышет, – говорит она. – И что, хороший?

В аннотации издания в обложке говорится об идиллическом мире и покое: подарок из прошлого, вас унесет, посмаковать, прочь от эпохи Брексита, и все такое, – говорит он. – Мне очень понравилось. Два человека ведут тихую писательскую жизнь и порой сталкиваются друг с другом в коридоре отеля. Одна заканчивает труд всей жизни, хоть еще и не знает об этом. Она больна. Спасаясь от ссор с мужем, который живет выше на горе, она останавливается в этом отеле с подругой, с виду такой серой мышкой. Другой писатель, как ты сказала, его фамилия?

Рильке, – подсказывает Пэдди.

Этот уже окончил труд всей жизни в том же году, – говорит Ричард, – и поэтому измучен. В башне, где он живет, идет ремонт, так что он переселяется в этот же отель внизу по дороге, пока ремонт не закончится. Тот заканчивается, писатель возвращается домой и выезжает из отеля, как раз когда она приезжает вместе с подругой, похожей на вьючную лошадь со всеми их чемоданами на спине. Но ему нравится, как там кормят, и поэтому он почти каждый вечер спускается туда на ужин. Это лыжный курорт, а действие происходит летом, так что в отеле, да и в самом городишке малолюдно, и порой оба писателя оказываются недалеко друг от друга в одной и той же столовой. Порой они сталкиваются в садах отеля, и в романе довольно пространно описаны горы у них над головой и они сами внизу под горами, ну и так далее, короче, они просто живут своей жизнью со всеми этими величавыми Альпами на заднем плане.

И что же происходит? – говорит Пэдди.

Я только что пересказал весь сюжет, – говорит он.

Гмм, – говорит Пэдди.

Лето кончается, – говорит он. – Они так и не познакомились. Лошади, шляпки клош и маленькие жилеты, высокая трава, цветы, луга с коровами, коровы с колокольчиками на шеях. Костюмная драма.

Она качает головой.

Но Терп, – говорит она. – Катастрофа. Можно как-нибудь отмазаться?

Он выставляет манжету своей рубашки, чтобы Пэдди увидела, как та обтрепалась. Потом выставляет манжету на другой кисти, тоже обтрепанную.

Хоть какой-нибудь сценарий видел? – спрашивает она.

Видел, – говорит он.

Террористки есть? – спрашивает она.

Оба смеются. В прошлом году они посмотрели вдвоем полный комплект айплеер-дисков «Национального доверия» – последней теледрамы Мартина Терпа, получившей восторженные отзывы во всех СМИ. Пять нашпигованных взрывами серий, от которых сердце екает в груди: полиция и сотрудники разведки расправляются с группой исламских террористок, что забаррикадировались с поясами смертниц в старинном особняке на севере страны, взяв в заложники нескольких граждан и новоиспеченного гида по исторической Англии.

Я пришел, чтобы сказать тебе, Пэдди: террористки – это не самое страшное, – говорит Ричард.

Он рассказывает, что Мартин Терп уже сдал серию черновых сексуальных сцен, от которых люди из британской телекомпании, изначально заказавшей экранизацию, и люди из крупной дистрибьюторской интернет-компании, в основном спонсирующей фильм, пришли в полный восторг.

Сексуальные сцены? – переспрашивает Пэдди.

Он кивает.

Между Кэтрин Мэнсфилд и Райнером Мария Рильке? – переспрашивает она. – В каком, ты сказал, 22-м, что ли, году?

У него в башне, у нее в номере, в разных кроватях отеля, включая кровать ее подруги, чтоб лесбиянкам тоже было интересно, – подожди, я еще не закончил, – в садах отеля, в маленьком гроте, где обычно играет струнный квартет, в коридоре отеля, закутавшись в штору за цветочным горшком, и в бильярдной отеля на бильярдном столе: шары закатываются во все лузы. Комедийный трах.

Пэдди хохочет.

Я смеюсь не над комедийным трахом, – говорит она. – Ведь это не просто смехотворно, а еще и неправдоподобно. Во-первых, к 1922 году у Мэнсфилд уже был запущенный туберкулез. Она умерла от него в начале 1923-го.

Знаю, – говорит он. – Из-за ее запущенного туберкулеза у меня уже болит вот здесь.

Он берет ее худющую руку и кладет себе на грудь. Она улыбается ему, поднимает бровь.

Рыба плещет в воде, Дубльтык.

Соматизируй по полной^[6]… С тех пор как они начали работать вместе, с «Моря проблем», когда за шесть недель съемок он буквально стал, по ее словам, цвета ирландской зелени и она поставила ему диагноз «морская болезнь», Пэдди развила следующую теорию: если то, над чем он работает, начинает происходить с его собственным телом, то результат получается волшебным, результат будет хорошим.

Он усмехается, отпускает ее руку.

Без тебя ничего хорошего не выйдет, – говорит он.

Тут я бы с тобой поспорила, но не могу, после того как ты сказал, что Терп – это новая я, – говорит она. – И не выводи меня еще больше. Я бы многое отдала, чтобы сделать это вместе с тобой. Кэтрин Мэнсфилд. Боже, сценарий о Кэтрин Мэнсфилд. И Рильке. Корифеи литературы, Мэнсфилд и Рильке, в одном и том же месте, в одно и то же время. Потрясающе.

А тебе не пофиг? – говорит Ричард.

Еще как не пофиг, – говорит она. – В Швейцарии Мэнсфилд написала свои лучшие рассказы. А он заканчивал «Элегии», писал «Сонеты к Орфею». Два светоча спускались во тьму, чтобы понять, как говорить о жизни и смерти. Новаторы переосмысливали формы, которыми пользовались. Там, в одной и той же комнате, в одно и то же время. Сама мысль… От нее крышу сносит, если это правда, Дик. Серьезно.

Верю тебе на слово, – говорит он.

Она качает головой.

Рильке, – говорит она. – И Мэнсфилд.

Теперь-то Ричард припоминает – теперь-то до него наконец доходит. Наверное, Кэтрин Мэнсфилд – одна из множества писательниц, о которых Пэдди рассказывала ему с самого начала, писательниц, о которых она рассказывает ему десятки лет, а он никогда не слушает и не придает этому особого значения.

Он выдумывает на ходу, говорит, что всегда представлял себе Мэнсфилд, о которой она рассказывала все эти годы, такой себе викторианкой, тощей старой девой, слегка чопорной и целомудренной.

Чопорная и целомудренная! – говорит Пэдди. – Мэнсфилд!

Она хохочет.

Кэтрин-Мэнсфилд-парк^[7], – говорит она.

Ричард тоже смеется, хоть на самом деле и не догоняет, что же здесь смешного.

Она была авантюристка еще та, причем во всем смыслах, – говорит Пэдди. – Сексуальная авантюристка, эстетическая, социальная. Жизнь, полная всевозможной любви, весьма рискованная для того времени – в смысле, она была бесстрашная. Беременела бог весть сколько раз, всегда не от того, от кого надо, выдала себя замуж фактически за незнакомца, чтобы ее ребенок от кого-то другого был законным, а потом сделала аборт. В книге это есть?

Нет, – говорит Ричард. – Ничего подоб-ного.

В Первую мировую проникла в тыл врага, – говорит Пэдди, – чтобы переспать со сражавшимся французским любовником. Чиновникам показала открытку, присланную якобы ее «тетушкой», просившей срочно приехать. Ее отправил любовник-солдат, подписавшись «Маргерит Бомбар». Бомбардировка маргаритками! Она шокировала и внушала отвращение всем, кто считал социальными революционерами себя: Вулф, Белл, Блумсбери – по сравнению с ней они казались обывателями. Они считали ее новозеландской дикаркой, колонисточкой. Короче, она была та еще пионерка.

Пэдди качает головой.

Но в 1922 году Мэнсфилд было тяжело даже держать на груди одеяло, – говорит она, – что уж говорить о сексе. В 1922-м, бог ты мой, насколько я знаю, она так ослабела, что еле добрела от повозки до дверей отеля. А в отелях на чахоточных смотрели косо, не хотели принимать у себя кашляющую девушку. Хотя, возможно, в Швейцарии по-другому, там ведь чахоточный туризм был отраслью индустрии.

Как это индустрии? – спрашивает Ричард.

Здоровый чистый воздух, – говорит она.

Откуда ты все про все знаешь, Пэдди? – спрашивает он.

Умоляю, – говорит Пэдди. – Не наезжай на меня за мои знания. Я вымирающий вид – из тех, кого все вокруг считают больше неактуальным. Книги. Знания. Годы чтения. И что это значит? Что я кое-что знаю.

Потому-то я здесь, – говорит он.

Так я и подумала, – говорит она.

Она упирается в край стола и отодвигает назад стул. Хватается за стол и приподнимает себя. Делает паузу, поскольку, пока она вставала, закружилась голова. Она видит, как он напрягается, готовый прийти на помощь.

Не надо, – говорит она.

Она поворачивается к прихожей с рядами книг.

Думаю, тот Рильке, что у меня был, отправился в рай благотворительного магазина «Амнести», – говорит она. – Мужчина, красиво умерший задолго до того, как умер. «Взгляните на эту вазу с розами, – говорил он, – и забудьте обо всем, что отвлекает в так называемом реальном мире». Но женщина способна принять лишь немного ангелов и роз, лишь немного «смерти как средства выражения – войди в меня, а я в тебя, и вместе мы смертью смерть попрем». Особенно умирающая женщина. Впрочем, я несправедлива.

Она подводит себя ко входу в прихожую. Уравновешивает себя стеной, потом самими книгами и движется вдоль полки, пока не добирается до нужных букв алфавита.

Не-а, ни одного Рильке не осталось, – говорит она. – Сказала же тебе. Я была несправедлива. Но зато у меня для тебя навалом Мэнс-филд.

Она достает книгу, раскрывает ее, прислоняет и сама прислоняется к другим книгам и пролистывает. Захлопывает книгу и засовывает под мышку. Достает еще пару. Пока еще Пэдди хватает сил пройти через всю комнату, прижимая две-три книги в твердом переплете к груди. Она роняет их на стол перед ним. Он читает то, что попадается на глаза, когда одна распахивается.

Пока я пишу это скучное письмо, бушует гроза. Она так красиво шумит, что хочется выйти на улицу.

Ха, – говорит он.

Пэдди улыбается. Потом она пару раз стучит клешней по дате вверху страницы, где стоит 1922 год. Возвращается к своему стулу и опускается в него.

Как раз подходящий для тебя год, – говорит она. – К чему причастен один из пяти миллионов живущих в мире в 1922 году?

Она поднимает брови – хочет увидеть, что скажет Ричард. Тот молчит. Он без понятия, что должен сказать.

Британская империя, – говорит она. – И, окидывая мысленным взором весь мир, разве не в это примерно время набирает силу Муссолини? Об этом что-нибудь есть в романе?

Ты же меня знаешь, – говорит он. – Возможно, я проглядел. Я не самый внимательный читатель на свете.

Ну и, возвращаясь домой, 1922 год – это убийство Майкла Коллинза, – говорит она.

Разумеется, – говорит Ричард, пытаясь вспомнить, кто же такой Майкл Коллинз^[8].

Задумайся над этим, – говорит Пэдди. – Заваруха в Ирландии^[9]. Новенький союз. Новенькая граница. Новенькие вековые ирландские массовые беспорядки. Только не говори мне, что все это снова не актуально в новеньком старом смысле.

Она закрывает глаза.

И, возможно, напомни Терпу об Уилсоне, – говорит она. – Это ему понравится: еще больше политических убийств. Я имею в виду Генри Уилсона – знаешь, кем он был^[10]?

Э, – говорит Ричард.

Член кавалерийской бригады, командир времен Англо-бурской войны, начальник Императорского генерального штаба в Первую мировую, непримиримый ирландский юнионист, и когда республиканцы убили его возле его же дома, то плеснули бензином на уже подожженный фитиль – фитиль Гражданской войны в Ирландии. Но ты же все это знал, разве нет? Что еще? (Пэдди нет в комнате – она в облаках.) 1922-й. Год, когда все сколько-нибудь значимое в литературе раскололось. Распалось на куски. На маргитских песках^[11].

Безусловно, – озадаченно говорит он.

Я хочу сказать, – говорит она, – все это как на блюдечке, да еще и история в подарок. Реальные люди волей случая в одном и том же месте, и при этом ничего не знают, не знакомятся. Так близко сталкиваются. В нескольких сантиметрах. Это уже само по себе гениально. Но у одной военная машина отняла брата, а у другого почти отняла рассудок. А то, что они пишут, меняет всё. Они разрывают шаблон. Они модернисты. Такие, как Золя и Диккенс, передают эстафету таким, как Мэнсфилд и Рильке – двум великим бездомным писателям, великим изгоям. Она была новозеландкой, а он – кем он был? Австрийцем? Чехом? Богемцем?

В книге он довольно богемный, – говорит Ричард.

Не в этом смысле, – говорит она. – Послушай. Британская империя и Германская перемалывают друг друга, словно два исполинских жернова, миллионы уже погибли, а они снова собираются перемолоть другие миллионы в следующей войне. Это было бы что-то с чем-то, Дубльтык. Ей-богу, что-то с чем-то. Скажи Терпу. Тоска по обалденному имперскому прошлому.

Я тебя слышу, – говорит он. – Да.

И за всем этим, – говорит Пэдди. – Все, что может значить гора.

В каком смысле, что может значить гора? – спрашивает Ричард.

Бог им в помощь в их швейцарской деревеньке, – говорит она, – и все эти огромные зазубренные акульи зубы Бога вокруг, как будто они уже на языке в гигантской пасти. В Швейцарии, так называемой нейтральной зоне, в воздухе тоже носятся споры следующей дозы имперского фашизма, которые переносятся по воздуху, как испанка.

Да, – говорит Ричард. – Точно.

(Боже, – думает он при этом. –

Что весь мир будет без нее делать?

Что я сам буду без нее делать?)

И это только начало, – произносит она. – Будет еще больше. Гораздо, гораздо больше. Я подумаю. Сделаю кое-какие заметки, хорошо, Дубльтык?

Ричарда переполняет физическое облегчение, как будто кто-то только что включил у него внутри теплый душ. Вполне возможно, он даже протекает от облегчения. Он смотрит на свою одежду, чтобы убедиться, что это не так. Это не так. Он снова поднимает голову.

Спасибо, – говорит он. – Пэдди, ты лучшая.

Но я не могу сделать все это за тебя, – говорит она.

Нет-нет, на это я даже не рассчитывал, – говорит он.

Он ей подмигивает. Она остается невозмутимой, с каменным лицом.

Ты и твои хотелки, – говорит она. – Да ты бы заставил меня прислать с того света историческое исследование, загробное эссе – Рильке то, Мэнсфилд сё, и даже тогда бы пожаловался на почерк.

Пэдди, – говорит он.

Тебе придется думать своей головой, – говорит она.

Я недотепа, Пэд, – говорит он. – Тебе ли не знать.

Нет, у тебя всегда был талант: ты видел голоса, – говорит она.

Ха, – говорит он.

(Недаром он ее так любит.)

Но тебе придется быть жестким, – говорит она. – Жестче, чем ты есть. Придется быть готовым сказать Терпу, с чего начинать.

Сделай эти заметки, Пэд, – говорит он.

Всегда можешь справиться в своем стареньком iPad, – говорит она.

Их старая шутка. Они смеются, как школьники. Под сводом прихожей появляется близнец, впустивший его через входную дверь.

Нам кажется, что, возможно, вам лучше уйти, Ричард, – говорит он. – У мамы немного уставший вид.

Рабочее название? – спрашивает Пэдди.

Она говорит это так, словно близнеца здесь нет. Ричард тоже его игнорирует.

Такое же, как у романа, – говорит он. – Чтобы убедить людей, что это экранизация книги, которую купила тьма народу, а значит, должно быть что-то хорошее.

А сам роман как называется? – спрашивает она.

Апрель.

Ах, – говорит Пэдди. – Конечно. Какое название для книги. Апрель.

Она закрывает глаза. Вдруг она кажется очень уставшей.

Он натягивает еще мокрый носок. Встает без туфель, снимает их с радиатора и держит за задники.

Она сжимает на столе кулак.

Простые цветы нашей весны – вот что хотелось бы еще раз увидеть, – говорит она.

Ричард натягивает промокшую туфлю. Морщится от холода.

Так вот что означает «поджилки трясутся», – говорит он.

Оставайся, сколько хочешь, – говорит она, не открывая глаза. – Приготовь себе обед. Навалом всего в холодильнике.

Тебе что-то приготовить? – спрашивает Ричард.

О боже, нет, – говорит она. – Кусок в горло не лезет.

Мы уже обо всем позаботились, спасибо, Ричард, – говорит близнец.

Она не открывает глаза. Машет рукой в воздухе над столом.

Сколько захочешь, – говорит она. – И забирай с собой эти книги, когда будешь уходить. Бери все тома с письмами. Там есть еще, под литерой «М». На полках.

Я не возьму твои книги, Пэдди, – говорит он. – Я ни за что не возьму твои книги.

Вряд ли они мне понадобятся, – говорит она. – Забери их.

По-прежнему 11:29.

Ричард вдыхает. Больно.

Все из-за Кэтрин Мэнсфилд.

Он слегка побаивается, что начнет «соматизировать» еще и лейкемию поэта Райнера Мария Рильке.

Говорят, Рильке вышел в розарий, который выращивал вокруг башенки, и сорвал несколько роз, поскольку в гости к нему приехала прекрасная женщина из Египта и он хотел встретить ее с цветами. Однако поэт уколол кисть или руку шипом на стебле. Ранка не заживала. В руке началось заражение. Другая рука тоже опухла. Потом он умер.

Он написал великое множество стихов о розах – в этом есть ирония, даже Ричард мог ее разглядеть, хотя на самом деле Рильке не из тех поэтов, которых Ричард много читал: до этого года он даже не слышал о нем. Теперь, после того как Ричард пробежал глазами немного о Рильке в интернете, ему пришлось бы сказать в разговоре с Пэдди, что он не совсем догоняет: как дерево может вырасти в ухе? Там же мало места.

Однако Рильке-мужчина представляется обаятельным прохвостом, по крайней мере, судя по роману и тем отрывкам, что Ричард пробежал глазами: так, когда к нему в гости приходила дама, в какой-то момент он чинно вставал перед ней и читал стихотворение, а затем так же чинно дарил ей перед уходом прочитанное стихотворение, переписанное его рукой и посвященное ей, а она уходила из башни, уверенная, что он написал это стихотворение специально для нее. На самом же деле стихотворения могли быть написаны за много лет до этого, и после смерти Рильке несколько дам с огорчением узнали, что он утилизировал с ними старые стихи – порой одно и то же стихотворение с несколькими женщинами.

Но обаяние, несомненно, открывало перед ним множество дверей, и Рильке явно не был хоть сколько-нибудь богат, но, будучи поэтом, нуждался в заботе патронов и матрон (можно так сказать – матроны, или это нефеминистично? Женщины не обидятся?). Особенно ему нравилось гостить у богачей в роскошных замках и дворцах. А кому бы такое не понравилось?

Но розовый шип… Стихи, подаренные дамам… Обаяние…

Говорят, и т. д.

Именно от этого Ричард и бежит, так ведь?

Ричарда вдруг начинает тошнить.

Его вполне может и вправду стошнить.

(Симптом лейкемии?)

Он озирается в поисках урны. Не хочется блевать на такой ухоженный перрон.

Тогда его воображаемая дочь говорит в ухе: Вряд ли ты блеванешь. Нельзя думать о том, нормально это или нет, когда тебя тошнит в каком-то месте, если тебя действительно должно стошнить. А в ухе навалом места для дерева. Дерево в ухе. Роза в крови. Вспомни, где я сама-то живу.

Он снова проверяет время.

11:29.

Эти часы что, сломаны?

Одна-единственная минута и впрямь такая длинная?

Или сломаны часы, что находятся у него внутри?

Он выходит из вокзала и прохаживается перед фасадом в поисках чего-то реального, чтобы отвлечь внимание от некоторых других реалий.

Вон там высокое каменное сооружение – возможно, памятник жертвам войны. Он подойдет и прочитает имена погибших на его боках.

Но имен погибших там нет.

Вместо этого на дощечке, вставленной в камень, золотыми буквами написано:

Это старый питьевой фонтан, в котором нет воды.

Ричард обходит его пару раз по кругу. Еще раз читает табличку. Как странно. Встреча Шотландии с Португалией – это же Португалия? Или Южная Америка? Он ощупью ищет свой телефон, для проверки.

Телефона нет.

Поэтому он идет напрямик к грузовику с кофе перед вокзалом.

Кофе écossé^[12]

Отведай

нашей задушевности

В окошке никого нет. Он стучит по гофрированному металлическому боку.

Женщина гусеницей переползает через передние сиденья, сначала глухо ударяясь головой об пол. Вставая и появляясь в окошке, она кажется очень недовольной тем, что ее потревожили. Выглядит она заспанной. Кажется, она в спальном мешке, который прижимает к груди.

Да? – говорит она.

Трудный день, – говорит Ричард.

Она смотрит на него безучастно.

Я вас не разбудил? – спрашивает он.

Вы намекаете на то, что я сплю в этом фургоне? – спрашивает она.

Он краснеет.

Нет, – говорит он.

Ну, так чем могу вам помочь? – говорит она.

Она не так молода, как он сперва подумал. Круги под глазами, лицо пожившее, поношенное на вид. Пятьдесят? Она видит, что он пытается определить ее возраст, и бросает на него саркастичный взгляд.

Я хотел спросить, есть ли здесь поблизости публичная библиотека, – говорит он. – Уверен, вы рады, что фонтан не работает. Еще бы, ведь он отхватывает у вас часть прибыли. Меня заинтересовала дощечка сбоку. В смысле, какое вообще отношение может иметь Серру-Ларгу к этому месту?

Библиотека закрыта, – говорит женщина.

Ричард качает головой со страдальческим видом.

В какое время нам довелось жить, – говорит он. – Что это за культура, которая хочет, чтобы народ ничего не знал? Что это за культура хочет, чтобы у некоторых людей было меньше доступа к знаниям и информации, чем у людей, которые могут за это заплатить? Это напоминает научную фантастику о тоталитарном обществе. Хороший получился бы фильм годах в 70-х, когда я был отчасти режиссером. За свои грехи. Я и до сих пор режиссер. Но сейчас другое время, ох, совсем другое. В наше время никто бы не поверил, расскажи мы им тогда, что будет сейчас. Я хочу сказать, это Рагнарёк.

Нет, это Кингасси, – говорит она.

Нет, – говорит Ричард. – Я хочу сказать, это конец света. Я имею в виду закрытие библиотек.

Она не закрыта в смысле закрыта, – говорит женщина. – Она закрыта по вторникам.

О, – говорит Ричард.

Завтра откроется, – говорит женщина.

А, – говорит Ричард.

Что-нибудь еще? – спрашивает женщина.

Нет-нет, – говорит Ричард. – Нет, спасибо. Разве что…

Женщина выжидающе поднимает брови.

Вряд ли у вас есть такая вещь, как лимон, – говорит он.

Лимонад? – спрашивает женщина.

Нет, лимон, просто обычный лимон, – говорит он.

Нет, простите, ничего такого у нас нет, – говорит женщина.

Ну ладно, тогда возьму вот этого лимонада, – говорит он.

Вообще-то у нас нет никакого лимонада, – говорит женщина. – Нет в наличии.

Ладно, тогда возьму эспрессо, – говорит Ричард.

Извините, сегодня у меня в фургоне нет кипятка, – говорит женщина.

Ну, тогда яблочный сок, у вас есть яблочный сок? – спрашивает он.

Нет, – говорит женщина.

Хорошо, – говорит Ричард. – Тогда просто бутылку воды, пожалуйста.

Женщина смеется.

Меня всегда смешит, когда люди хотят купить в Шотландии бутилированную воду, – говорит она.

И все-таки.

Всегда, – говорит женщина.

Или с газом, если у вас другой нет, – говорит он.

Ох, воду мы не продаем, – говорит женщина.

Ну так что же у вас есть? – спрашивает он.

Вообще-то сегодня у нас в фургоне совсем ничего нет, – говорит женщина.

Почему же вы тогда открыты? – спрашивает он.

Он показывает на окошко.

Свежий воздух, – говорит женщина. – Угощайтесь.

Она собирается уйти.

Какие величавые горы вон там, – быстро говорит Ричард. – Правда, величавые только по отношению к человеку. Если сравнивать с чем-нибудь типа Швейцарии.

Небось да, – говорит женщина.

Приятно, наверное, жить среди не столь фантастически величавых, более дружелюбных гор, – говорит он.

Дружелюбных? – переспрашивает женщина. – Легко же вам мозги запудрить. Дружелюбный Кернгормс^[13]. Да там же можно погибнуть мильоном жутких способов.

Серьезно? – говорит Ричард.

Открытый всем ветрам: грозы, метели, – говорит женщина. – Аэродинамическая труба затянет тебя вверх ногами в сугроб, и оттуда больше не выберешься. Неожиданные бураны, в смысле, в любое время года. Даже в разгар лета. Белая тьма, лавины. Когда погода резко меняется, люди могут заблудиться. Откуда ни возьмись туман, хотя всего в паре миль может быть прекрасная погода, в смысле, люди могут загорать на Лох-Морлихе, а там наверху лед и обморожения, и заметьте, никакого укрытия на мили вокруг: ни домов, ни дорог, снег может падать ох как быстро, так что замучишься просто брести по глубокому снегу, и бывает, он аж до пояса доходит. А весной, когда наступает оттепель, тоненькие ручейки, что кажутся вообще зряшными, могут стать очень большими и мощными, и еще есть опасность, когда люди становятся всем весом на вроде бы твердую почву, а на самом деле это вообще-то подтаявший лед над очень глубокой водой, угу, так немало народу потонуло, а ветер, что, бывает, дует в апреле и мае, вообще-то выдергивает кусты и деревья с корнем и швыряет их прямо в тебя.

Надо же, – говорит Ричард.

Женщина смотрит на него с иронией в глазах.

Надо же, – говорит он снова.

Угу, – говорит женщина. – Красиво, не поспоришь.

Да. Ладно. Спасибо, – говорит он.

Он отворачивается, уходя.

А это для лошадей, – говорит женщина. – Для коров. Местный скот.

Простите? – говорит Ричард.

Фонтан Маккензи, – говорит женщина. – Люди говорят, вода била высоко так.

О, – говорит Ричард. – Точно.

Это уж точно, – говорит женщина. – Будьте здоровы! Всех благ!

Маневрируя в своем спальном мешке, она возвращается на переднее сиденье фургона.

Немного постояв на пустой парковке, Ричард возвращается на вокзал.

11:37.

Он проходит к перронам. Снова становится на пустой перрон.

Подумывает о том, чтобы перейти через мост и встать с другой стороны.

Отчасти режиссер.

Звук собственного голоса в ушах ему противен.

За мои грехи. Все, что он говорит, ему противно. Какое отношение Серру-Ларгу имеет к этому месту?

Он вдыхает. Больно.

Выдыхает. Больно.

Когда в следующий раз через этот вокзал проедет поезд и здесь остановится, Ричард пролезет в просвет между ним и перроном, ляжет на эти чистые ухоженные пути рядом с колесами, и пусть вагон, под который он заберется, уничтожит его, всем своим весом неудержимо двигаясь вперед.

Ох, ничего, ничего, ничего.

Горы вздымаются застывшими волнами над человеком на станции и домами городка.

Через неделю после ее смерти «Гардиан» напечатала некролог. Его написал один из близнецов. Патрисия Хил, урожденная Хардимен, 20 сентября 1932 – 1 августа 2018-го.

Когда-то ее звали Патрисия Хардимен. Он понятия не имел.

Ее и не подумали назвать Пэдди, хотя этим именем она пользовалась в титрах, и упомянули всего две самые известные из семнадцати работ, которые они сделали вместе: «Море проблем» (1971) и «Энди Хоффнунг» (1972) – два благосклонно принятых критикой и весомых ранних экспериментальных спектакля, показанных Би-би-си в телепрограмме «Пьеса дня». В «Море проблем» были пойманы первые проявления того, что позже стало североирландским движением за мир, а «Энди Хоффнунг» стал одной из самых ранних драматических работ британского телевидения, сделавших первые шаги к проговариванию того, что случилось с людьми три десятилетия назад во время Холокоста.

«Море проблем»: от Беатрис Поттер до коктейлей Молотова. О Северной Ирландии тогда почти ничего не было: всего за пару лет до этого Уикер^[14] снял сериал, но его почти не демонстрировали. Слишком рискованно. В «Море проблем» камера двигалась так, как движется людской глаз среди реальных людей, фиксируя фрагменты жизни реальных мест, где они жили, и обыденные вещи, которые они говорили, сохраняя анонимность и защищая лица, которых никогда не показывали, а показывали взамен окружающие их предметы, пока они говорили, подмечали, что они делали руками, дым, поднимавшийся от сигарет, предметы на кухонных столах или каминных полках: четки, фото монарха верхом, узор на пластиковом столе, рисунок моряка на сигаретной пачке «Джон Плейер», полная или пустая пепельница, чашка, блюдце, чайник на плите, отдраенная керамическая раковина, душистый горошек в окне, обвивающий шпалеру, волосы в бигудях под косынкой, ржавчина на ограждении из гофролиста, полицейская дубинка на крючке у черного хода, старый матерчатый флажок, аккуратно сложенный и спрятанный за кирпичом в деревенской постройке.

Солдат обшаривал ноги длинноволосого подростка в рубашке и джинсах. Солдат махал металлической палкой группке из восьми-девяти женщин. Детские ноги переходили дорогу вдалеке за колючей проволокой.

Люди говорили об этом в парламенте. Люди понимали из этого больше, чем узнавали из тысяч газетных репортажей. Фильм предугадал Кровавое воскресенье. (Хотя всякий, у кого был хотя бы один глаз и половина мозга, предугадывал Кровавое воскресенье, сказала Пэдди на следующий год, когда газетный критик где-то написал о «Море проблем».)

Ее первая экспериментальная докудрама. Одна из первых в своем роде. Его первое что-то существенное. Его первое что-то хорошее. И вот теперь Пэдди на небесах, как Беатрис Поттер для них обоих на ту пору.

«Энди Хоффнунг»: Пэдди сидела рядом с каким-то мужчиной на концерте Бетховена в Уигмор-холле где-то в конце 60-х. An die Hoffnung, – сказал он и улыбнулся ей. Она решила, что так его зовут, и представилась, а потом увидела в программке, что так называлась одна из песен.

Потом они вместе поужинали. (И, наверное, переспали.) Он почти ничего о себе не рассказывал. Но Пэдди, пронырливая, как лиса, много всего выведала. Он был наполовину немцем, наполовину англичанином. И максимально пострадал от той и другой нации. Обе отняли у него кучу всего: семью, друзей, дом – он всего лишился, ну и так далее. И при этом я не встречала человека, полного таких надежд, – сказала она тогда. – Не в смысле, наивных. В смысле, глубоких. Разговаривая с ним, я поняла, что подлинная надежда – это вообще-то вопрос отсутствия всякой надежды.

Как такое возможно? – спросил Ричард.

(Он приревновал.)

Не знаю. Но я ушла от него сама полная надежд, а это о чем-то да говорит в моем нынешнем мире, Дубльтык.

Этот мужчина с бетховенского концерта взял ее за руку в клубе, куда они пошли, словно для того, чтобы предсказать ей будущее, погадать, но вместо этого разыграл сценку из фильма Чарли Чаплина, который смотрел в детстве: Чаплин берет женщину за руку и смотрит на линии на ее запястье или ладони, чтобы сказать, сколько у нее будет детей. Он их считает. Говорит, что будет пять. Потом смотрит на линии на своей руке, считает, и тех оказывается двадцать пять, тридцать, тридцать пять – еще больше.

Потом он беззвучно рассмеялся, – сказала она, – он подражал Чаплину, смеявшемуся, как ребенок.

Как его зовут? – спросил Ричард (ревниво). – Ты спала с ним больше одного раза? Ну и как он? Последнее он сказал лишь мысленно. С тех пор всякий раз, когда она говорила, даже мимоходом, хоть что-нибудь об этом блядском Чарли Чаплине, Ричард знал, что она думает о том «эндихоффнунге», намекает на него – как бы исподволь, будто никто, кроме нее, об этом не догадается, понятия не имея, что Ричард в точности об этом знал.

Она написала сценарий за четыре недели. Он был изобретательный, рассказывал историю, не рассказывая. Раненый бродит по Лондону с душой нараспашку. Вот, пожалуй, и все. Стужа, хмарь. Ему никто не открывает, хотя так или иначе все, к чему он прикасается, распахивается. Он сидит на кухне и держит в руке открытку. Кто-то отправил ее из какого-то лагеря во время войны.

Тут хорошо, – говорит в камеру актер, играющий Энди Хоффнунга.

Он читает то, что написано на открытке.

Но потом, смотрите, – говорит он, – она пишет: мне бы хотелось побыть с кузеном Еври. Еври – это было наше кодовое слово для ада. Евридика, мертвая душа. Она говорит, что хотела бы умереть.

Это единственный момент, когда в сценарии всплывает война. Все остальное движется невысказанным под лондонскими мостовыми, щербинами на улицах на месте домов, каменными ступенями у памятников жертвам войны, грязью у реки, Темзой, переменчивой в своих берегах, высокими дверями публичных картинных галерей, запирающимися в пять, припаркованными машинами в полутьме, закрывающимися один за другим рынками: убранные лотки, сломанные ящики и капустные листья – вот и все, что осталось. Он пинает репу из сточной канавы вдоль по улице в спускающихся февральских сумерках.

Хил, урожденная Хардимен.

Ричард закрывает газету и складывает ее.

Пэдди врывается к нему в голову, как в тот первый день – в двери «Висельника». Ах, как она была пленительна! Старше его – на целую семнадцатилетнюю девушку старше, хотя почти любая женщина постарше была бы пленительной для мужчины за двадцать, но она была настолько пленительнее, такой самодостаточной, такой неклассифицируемой, причем неклассифицируемой с самого начала. (Нет ничего неклассифицируемого, – сказала она, когда он об этом упомянул, – это просто ты, остолоп, не можешь что-то классифицировать.) Только посмотрите на нее, как она курит, словно даже не замечая, что держит сигарету, и откидывается или подается вперед на этом стуле в своей фирменной манере «А мне не пофиг?», пока не скажет именно то, что надо, а говорила она это всегда. Без усилий. Будто в точности знала, что делать с историей. Будто удерживала брак, работу, близнецов, которых нужно растить, а потом, когда брак распался, почему-то стала еще беззаботнее. Когда в самом конце 80-х развалится на части его собственный брак и Ричард сам развалится на части вместе с ним, он месяц проведет у нее на кушетке. Она поможет ему привести в порядок дом после ухода жены и ребенка. Поможет привести в порядок себя.

Он никогда не встречал такой девушки, как она. Точнее, женщины. Она была не просто девушкой.

(Оскорбительно ли так говорить в наши дни? Он без понятия.)

В тот первый раз он сидел напротив нее в «Висельнике» и задавался вопросом, переспят ли они когда-нибудь. (В наши дни оскорбительно ли так думать?) Они переспали. Это было несущественно. Это был единственный несущественный секс в его жизни. Они были выше секса. Женщины, с которыми он переспал за все эти годы, до и после Пэдди, даже та, на ком он женился, тогда уже все испарились, а Пэдди почему-то осталась.

Между повествовательной стратегией и реальностью есть разница, но они в симбиозе, – сказала она ему как-то в 70-х.

Он был у нее дома. Стояла светлая весенняя ночь. Они слушали новости по радио на кухне. Только что вынесли приговор Магуайрам^[15]. (Все, вместе взятые, они отсидят в тюрьме семьдесят три года, прежде чем приговор аннулируют, а оставшихся в живых выпустят на свободу.) Вердикт, который Пэдди только что вынесла, был как-то связан с приговором Магуайрам. Но Ричард всю жизнь не мог сообразить, что она имела в виду.

Между чем и чем? В чем в чем они?

Она рассмеялась: она впервые смеялась за долгое время, и смеялась так громко, что он перестал обижаться и тоже рассмеялся, и они смеялись, обнявшись. Потом она сказала:

Как и любой другой человек, я люблю классный трах, Дубльтык, а это был очень классный трах. Спасибо.

1 апреля 1976 года.

Позже ничего подобного не было. Они занимались своей работой и своими делами.

Последний апрель. За четыре месяца до ее смерти. Хотя, конечно, еще никто не знает наверняка.

Зато сегодня все знают, что это самый жаркий апрельский день, начиная с того года, когда Ричард родился. Об этом говорят по радио и телевизору, будто это было немыслимо давно – другая эпоха.

Впрочем, так оно и есть.

Он заходит в «Мэплинс» за флешкой. Сеть «Мэплинс» скоро закрывается. ПОЛНАЯ ЛИКВИДАЦИЯ. Магазин выглядит разграбленным. Ричард спрашивает мужчину, с надписью «администратор» на бейдже, остались ли еще флешки. Мужчина качает головой. Слишком поздно Ричард замечает темно-красные ободки у него вокруг глаз: мужчина выбился в люди, вышел на уровень администратора, и вот теперь это уже ничего не значит, все это так ничем и не закончилось.

Жизнь в его понимании подходит к концу, а я спрашиваю о какой-то сраной флешке. Я тупой предмет, – думает Ричард, выходя из разоренного магазина.

Он шагает по тротуару в неестественную жару.

Я такой идиот, – говорит он Пэдди, когда приходит к ней домой. – Как слон в посудной лавке.

Пэдди уже кожа да кости. Почти вся ее ярость тоже перегорела: Пэдди стала относиться философски к вещам, на которые еще злилась всего пару дней назад.

Всего пару дней назад она еще злилась на британское правительство и Ирландию.

Возможно, они не ведают, что творят, – говорила она. – Но вполне возможно, они точно знают, что делают. Я не прощу их – ни один из тех, кто знает, каково это было, не простит. Разжигать древнюю вражду…

Злилась она и на другое.

Я еще могу понять Брексит, – говорила она. – Множество людей обозлились на демократию по ряду причин. Но я не понимаю Уиндраш^[16]. Я не догоняю, у меня просто не укладывается в голове Гренфелл^[17]. Уиндраш, Гренфелл – это же не задворки истории. Это сама история.

Вся история – это задворки, Пэд, – сказал он.

Общественное благо, – сказала она. – Какая ложь! Почему не было протеста в масштабах так называемого Объединенного королевства? В любое другое время на моем веку подобные вещи привели бы к свержению правительства. Что случилось со всеми хорошими людьми в этой стране?

Усталость от сострадания, – сказал Ричард.

В жопу усталость от сострадания, – сказала она. – У этих людей умерла душа.

Расизм, – сказал Ричард. – Легитимированный. Легитимированный круглосуточный раздор во всех новостях и во всех газетах, на множестве экранов – милость божества бесконечных новых начинаний, божества, которое мы называем интернетом.

Я знаю, что у людей разногласия, – сказала она. – Они были всегда. Но люди никогда не были несправедливыми. Даже британский расизм отступал, когда доходило до несправедливости.

Ты жила в скорлупе, – сказал Ричард.

Не смеши меня, – сказала она. – Я ирландка. Я была ирландкой в 50-х. Я была ирландкой, когда быть ирландкой в Лондоне было все равно что быть чернокожей и собакой одновременно. Я знаю британцев как облупленных. Я была ирландкой в 70-х. Помнишь?

Помню, – сказал он. – Я такой же старый, как ты.

Появился близнец.

Успокойся, мам, – сказал близнец. – Ричард. Умоляю. Не заводите с ней разговор о Дональде Трампе.

Мы говорим не о Трампе, – сказал Ричард.

Мы говорим о совершенно, черт возьми, другом, – сказала Пэдди. – Давайте никогда не делать того, о чем мечтает самовлюбленный демагог.

Не надо, умоляю, Ричард, – сказал близнец. – И не говорите об изменении климата, активизации правых, миграционном кризисе, Брексите, Уиндраше, Гренфелле или ирландской границе.

Шутишь? – сказал Ричард. – Чем же еще тогда ее расстроить?

Не называй это миграционным кризисом, – сказала Пэдди. – Я тебе тысячу раз говорила. Это люди. Конкретный человек, который, вопреки прогнозам, пересекает весь мир. Помноженный на 60 миллионов: все конкретные люди, все пересекают мир, вопреки прогнозам, которые с каждым днем все хуже. Миграционный кризис. Да ты же сам сын иммигрантки.

Ричард, – сказал близнец, будто матери здесь не было. – Я серьезно. Если наша мать будет и дальше так заводиться из-за ваших приходов, нам придется попросить вас больше не приходить.

Через мой, блядь, труп, – сказала Пэдди.

Она становится такой раздражительной, – сказал близнец.

Я не раздражительная, – сказала Пэдди.

После ваших визитов мы не можем заставить ее принять лекарства, – раздраженно сказал близнец.

Ну еще бы, черт возьми, – сказала Пэдди.

Ее, блядь, труп:

Они залечили ее до смерти.

Она была старой, она была больной, ей пора было уходить, у нее не оставалось фактического качества жизни. Ораморф-метаморф: одну неделю она была переполнена фактами, остроумием и энергией, а уже на следующей: что это пищит? В ушах какой-то писк. Затем она не могла уследить за разговором, потом ее лицо становилось таким встревоженным, будто что-то пропало, а она не могла вспомнить что.

Хоть она и не переставала употреблять высокопарные слова – выше всех в комнате.

Не надо нам здесь этой психопомпезности, – сказала она на смертном одре.

Хоть она на самом деле никогда не отключалась, даже в бреду под капельницей. Все они забывают, что Уиндраш – это река, а река обычно вытекает из источника и впадает в другие реки и затем во что-то величиной с океан.

Ей в самом деле нужна эта капельница? – спросил Ричард близнеца.

Близнец попросил Ричарда выйти из комнаты.

Затем близнец приказал Ричарду выйти из комнаты.

Другой близнец сидел снаружи запертой двери – на стуле, стоявшем на лестничной площадке. Он пялился на свои ступни или на половицы. Проходить мимо него надо было аккуратно, чтобы случайно не столкнуть его вниз по ступенькам.

Ей в самом деле нужна эта капельница? – спросил Ричард другого близнеца.

Что я могу сделать? – сказал он. – У меня нет права голоса. Я не могу ему указывать, что делать. Я младше.

На четыре минуты, – сказал Ричард. – Ты же взрослый мужик. Господи, тебе уже за пятьдесят.

Близнец уставился на доски. Ричард прошел мимо, не очень аккуратно, и вернулся к себе на квартиру.

Через десять дней он прочитал в «Гардиан»:

Патрисия урожд. Хардимен.

Но это в будущем. А сейчас еще апрель.

Он рассказывает ей о мужчине в «Мэплинсе».

Полная ликвидация, – повторяет она, словно стихотворную строчку.

А я спрашиваю его про флешки, – говорит он. – Я самый бестактный человек на свете.

Флешки, карты памяти, накопители, – говорит она. – Это приговор. Она то работает, то нет. Память, в смысле. Зависит от ораморфа: из-за него многое накапливается, многое к тебе пристает. В основном явное дерьмо.

Она смеется.

Зачем тебе его дают? – спрашивает Ричард. – Тебе что, больно?

Ни капельки, – говорит она.

Я думал, люди принимают его только в самом конце, – говорит Ричард. – А у тебя концом и не пахнет.

Спасибо, – сказала она.

Близнец, уже топчущийся в коридоре, начинает беспокоиться.

А теперь, пожалуйста, уйдите, Ричард, – говорит он.

Да я же только пришел, Дермот, – говорит Ричард.

Пэдди смотрит на близнеца.

Поколение детей, которые понятия не имеют, что когда-нибудь умрут, – говорит она.

Мам, – говорит близнец.

Смерть – это спасение, Дик, – говорит Пэдди. – Это дар. Я смотрю сейчас на Трампа, вижу их всех – новых мировых тиранов, всех вожаков стай, расистов, белых шовинистов, разглагольствующих новых борцов-провокаторов, отморозков по всему свету и думаю о том, какая же это крепкая-прекрепкая плоть. Но и она растает, словно в мае снег^[18].

Она говорит это, не отводя взгляда от близнеца.

Я вернусь через минуту с ложкой, мам, – говорит близнец. – Не затягивайте, Ричард. Сегодня она очень устала.

Близнец исчезает на кухне.

Пэдди поворачивается в Ричарду.

Они хотят, чтобы я умерла, – говорит она.

Она говорит это без злости.

Это должно произойти следом, – говорит она. – Такой сюжет. Все естественно, Дубльтык. Дети. Надо благодарить Бога, что они наконец хоть в чем-нибудь между собой согласны.

Она закрывает глаза и снова открывает.

Семья, – говорит она.

У тебя хоть была семья, – говорит Ричард.

Да, – говорит она. – Была. Но у тебя ведь тоже.

Худо-бедно, во многом благодаря тебе, – говорит он.

Она качает головой.

По правде сказать, я бы хотела, чтобы моя была чуточку похожа на твою, – говорит она.

Ха, – говорит он. – Ладно. Погода на улице дебильная. Ты ничего не теряешь, Пэд. Одна из худших весен на моей памяти. Снег вот досюда всего пару недель назад. Минус семь. А сейчас двадцать девять градусов.

Ты не прав, – говорит она. – Одна из самых прекрасных весен в моей жизни. Растения ждут не дождутся, чтобы проклюнуться. Весь этот холод. Вся эта зелень.

так что не могли бы вы прислать нам по этому электронному адресу, самое позднее, к вечеру вторника 18 сентября любые хорошие случаи/истории из жизни нашей матери которые вам хотелось бы включить в наши речи что будут прочитаны 21 числа мы постараемся их встроить большое спасибо а также любые старые фотографии которые у вас возможно есть пожалуйста отсканируйте и пришлите нам мы были бы очень благодарны так как к сожалению потеряли кучу старых фотографий из нашего облачного хранилища когда наша мать стерла их на телефоне а они сами стерлись с айклауда и оригиналы пока что не найдены. Также пожалуйста простите за этот групповой имейл но как вы понимаете много всего нужно организовать, снп Дермот и Патрик Хил.

Что означает снп? – спрашивает он свою воображаемую дочь.

«Самые нудные пидорасы», – отвечает воображаемая дочь.

Он нажимает «ответить».

Тема: Ответ: прощание с Патрисией Хил.

Он стирает имя и слово «прощание» и печатает: история о.

Но затем не может заставить себя написать ее имя в поле «тема» рядом со словами «история о».

Он переводит курсор в область сообщений.

Он перечитывает текст.

И тут же начинает презирать себя за прошедшее время «значила». Что она значила для меня.

Меняет на «значит».

Он презирает себя за все «ваша мать».

Больше всего презирает себя за то, что превратил Пэдди в забавный случай.

Нет ничего, что бы он не презирал.

Он удаляет текст.

Пусто.

Снова читает их имейл.

Думает о фотографиях, потерянных в облаке.

Какое там стихотворение про облака Пэдди нравится? Нравилось. Там еще рифмуется «чрева» и «гнева».

Он пишет в области сообщения:

Он добавляет, чтобы повеселить себя и рассмешить воображаемую дочь:

Последняя открытка, которую он отправил Пэдди, была с облаками. Он отправил ее летом с выставки в Королевской академии. Пошел туда, поскольку там выставлялась художница, нравившаяся Пэдди: у Пэдди была книга с кучей потерянных фотографий, которые художница находила на блошиных рынках или в лавках старьевщиков. Фотографии были то очень хорошими, то просто заурядными, то убийственно плохими, смазанными или снятыми под ужасными ракурсами – люди, места, машины, животные, деревья, улицы, бетонные здания, нередко вещи, о которых нельзя и подумать, что кто-то мог счесть их достойными фотографирования.

Художница опубликовала их отдельной книгой, оказав им внимание, которого заслуживают только профессиональные фотографии. И тогда произошло какое-то волшебство. Все, что они значили для людей, изображенных на них или фотографировавших, куда-то исчезло. Освобожденные от прежних личностных смыслов, они не просто могли рассматриваться сами по себе, но и словно показывали смотрящему на них, как выглядит мир на самом деле.

Женщина в зимней одежде, в бурном веселье повалившаяся на стену в снегу. Сердитый мужчина рядом с забором, поломанным толстой веткой, возле поврежденного ветром дерева с приставленной к нему лестницей. Женщина с попугаем, сидящим у нее на ладони в дачном саду, две другие наблюдают – одна за столом, другая в окне дома сзади. Собака, стоящая под аркой воды из шланга, освещенной солнцем. Крупный мужчина и маленький ребенок, улыбающиеся в камеру, сидя в катамаране на пруду с лодками. Красная бабочка с расправленными крыльями, лежащая на снегу.

Когда он увидел имя этой художницы на афишах по всему городу, – в то лето у нее почему-то одновременно открылось несколько выставок в крупных лондонских галереях, – он решил сходить на одну, чтобы удивить Пэдди тем, что догадался это сделать, хоть ему и не велели.

Он показал билетерше свой билет (дорогой).

Толкнул распашную дверь.

В зале галереи пахло всем новеньким, и стены были почти сплошь увешаны картинами с облаками. Они были нарисованы белым мелом на черных грифельных досках.

Но работа, перед которой он остановился как вкопанный, представляла собой картину с горой во всю стену, тоже мелом на грифельной доске – такую огромную, что стена превратилась в гору, а гора – в некую стену. По картине с горой навстречу каждому, кто на нее смотрел, спускалась лавина – лавина, замиравшая всего на секунду, чтобы всякий, кто ее увидел, успел это осмыслить.

Небо над горными вершинами было таким черным, что казалось новым определением черноты.

Когда он там остановился, то, на что он смотрел, перестало быть мелом на грифельной доске, перестало быть изображением горы. Оно стало чем-то жутким, зримым.

Я хуею, – сказал он.

Рядом с ним стояла девушка.

И я хуею, – сказала она.

Куда нам бежать? – сказал он.

Они переглянулись, испуганно рассмеялись, покачали друг другу головами.

Но потом он отступил от горного пейзажа и снова обвел взглядом другие работы в зале, и картины с облаками на стенах, выполненные в той же технике, что и гора, вызвали к жизни что-то еще, но это дошло до него лишь позже, когда он покинул зал и вышел из галереи на улицу.

Они освободили пространство для дыхания – вблизи чего-то, захватывающего дух. После них реальные облака над Лондоном казались уже другими – тем, что можно было воспринимать как пространство для дыхания. Что-то произошло и со зданиями под ними, с транспортом, с тем, как пересекались дороги, с тем, как люди проходили мимо друг друга на улице, – все стало частью конструкции, которая не знала о том, что она конструкция, но в то же время была ею.

Он сел на ступеньки у черного хода в галерею и перевернул открытку с горой. Тасита Дин, «Письмо из Монтафона», 2017, мел на черной доске, 366×732 см^[20]. Он взял ее в руку – как будто можно держать в руке картину такого масштаба! – и обвел ручкой размеры, чтобы Пэдди могла получить представление. Он указал домашний адрес Пэдди. Все, что может значить гора, – надписал он над именем художницы. – Отлично провожу время. Жаль, тебя нет.

Потом он передумал.

Засунул открытку с горой в задний карман.

Взамен он подписал самую большую и длинную открытку, которую купил, – одну из трех взаимосвязанных, но отдельных картин с растущей массой облаков. На этой открытке картины производили вместе впечатление движущихся и в то же время неподвижных, словно окна, кадров. Эта ей понравится. Тасита Дин, «Благослови нашу Европу», триптих, 2018, распыленный мел, гуашь и угольный карандаш, грифельные доски, 122×151,5 см; 122×160,5 см; 122×151,5 см. Дорогая Пэдди, весть с облаков. Отлично провожу время. Жаль, тебя нет.

Он наклеил две марки первого класса, иначе бы ей пришлось доплачивать, и поспешил на почтамт у Пиккадилли, чтобы успеть до последней выемки и открытка пришла уже завтра.

Сейчас он сидит за столом у себя в задней комнате.

Сентябрь.

Пэдди уже истлела в земле.

Он смотрит на только что отправленное письмо. В поле «тема» так и осталось история о…

(Моя самая любимая открытка – вот эта, – сказала ему Пэдди пару лет назад, показав фотографию моста в Риме.

А, эта, – сказал он. – Да, помню.

Она зачитала, что он написал на обороте:

Знаешь, я храню их все, – сказала она. – Сижу иногда и читаю одну за другой. Или тасую и по одной сдаю. Как гадание по картам Таро – каким будет день.)

История о… Ричарду интересно, что теперь станет со всеми этими открытками от их воображаемого ребенка.

Мусорный контейнер.

Он пожимает плечами.

Пока он думает над этим, во входящих появляется письмо.

Тема: Ответ: церемония прощания с нашей матерью

Дорогой Ричард

нам очень жаль но на церемонии будут выступать только близкие родственники. Передадим ваше предложение о стихотворении спасибо но у нас уже и так оч насыщенная программа. Намечается оч особенный день. С радостью ждем вас в пт, снп Дермот и Патрик Хил.

Он откидывается на стуле.

Не ходи, – говорит воображаемая дочь.

Как можно? – говорит он.

Мы не обязаны, – говорит она.

Я не могу. Я должен почтить ее память, – говорит он.

Тогда почти ее по-настоящему, – говорит она.

Субботним вечером октября, за пару дней до того, как он сядет на поезд на север, наивно полагая, что, сев на поезд в какое-нибудь другое место, сможет убежать от самого себя или пережить самого себя, Ричард наконец открывает последний имейл Терпа.

Это новые варианты сцен.

Он должен был прочитать и прокомментировать их ко вчерашнему дню, чтобы обсудить на встрече в понедельник.

Их десять. Он открывает первую. Действие происходит в вагоне канатной дороги.

Все вагоны останавливаются. Вагон с Кэтрин и Райнером слегка покачивается на канате. На дереве каркает ворона.

Райнер смотрит на Кэтрин с противоположной деревянной скамьи.

Даже не думал обрести в Швейцарии такую любовь. Кто знал, что эта страна преподнесет мне такой подарок? Я написал для тебя стихи. Вечером прочитаю.

Кэтрин улыбается. Она закрывает глаза. Снова открывает.

Мне бы хотелось положить на твои веки по розовому лепестку. Хотелось бы, чтобы тебя пробудила их прохлада, а сами розы пробудил взгляд твоих глаз, что согревают природу теплом, даже когда они закрыты и ты спишь. Знаешь, я тоже люблю розы. Мне бы хотелось, чтобы розы вошли в тебя, а ты вошла в розы. Прямо сейчас. Закрой глаза.

Кэтрин на минуту задерживает на нем взгляд. Затем послушно закрывает глаза.

Джон, приехавший из Монтаны, замечает Кэтрин и Райнера в неподвижном вагоне напротив своего. Сначала он доволен. Вероятно, они поднимаются навстречу ему. Он стучит по стеклу своего вагона, пытаясь привлечь их внимание.

Тиг! Тиг, солнышко!

Видно, как Джон за стеклом кричит: «Привет!», но его не слышно. Шумит ветер, каркают вороны. Он беззвучно колотит рукой по стеклу.

Минуту спустя Джон видит то, чего предпочел бы не видеть.

Он колотит обеими руками, а затем и всем телом по стеклу вагона.

Один вагон в ряду висящих вагонов довольно сильно раскачивается.

Кэтрин и Райнер, засунувший руку под платье Кэтрин в пальто, прерывают поцелуй. Сначала Кэтрин, а потом и Райнер замечают сильно раскачивающийся вагон напротив, с мужчиной, молотящим в тишине по стеклу.

Это небезопасно. Так ведь можно… Боже правый. Кэтрин. Кажется, это твой му… это случайно не твой…?

Кэтрин плотно прижимается к стеклу, Райнер за ней не в фокусе. Испуганное лицо Кэтрин.

Черт возьми.

Он прикладывает ладони к глазами. Громко вздыхает. Закрывает крышку ноутбука.

Он тянется за романом в стопке книг на полке над телевизором. «Апрель» Беллы Пауэлл. Открывает где-то на середине.

…ибо это был звук гонга, который вновь возвещал время ужина: скорее спускайтесь! скорее! призывал он вновь гостей одеваться к ужину, одеваться под стать белоснежным скатертям, скорее спускаться в Столовую гранд-отеля «Шато Бельвю» с таким чистым кафелем на полу, что ножки стульев и ножки столов отражались в нем, наводя на мысль о том, что, наверное, существует другой мир под исподом этого мира, другая столовая, симметрично подвешенная вверх тормашками в точности под этой, касающаяся ее в пока еще неведомых точках, и это точки перехода в другой мир – мир, полный наших возможных, иначе выверенных «я», мир, недостижимый из нашего повседневного мира, но все же связанный с ним, и вот здесь появлялся минутный доступ, мимолетное видение, вступление в этот другой мир со всеми его возможностями. Ведь Столовая была миром, в котором даже явно противоположные миры могли проникать друг в друга, обычно посредством чего-то решительно заурядного, к примеру, сегодня в гранд-отеле это было блюдо из лосося – просто блюдо из лосося в дальнем конце столовой; сегодня буфет в конце комнаты был уставлен такими блюдами – огромный лосось вместе с головой, окруженный маленькими лангустами, расходящимися от его боков, подобно солнечным лучам, а под лососем и лангустами были рассыпаны десятки розовых лепестков, на которых их выложили. Увидев этих маленьких лангустов, разложенных таким образом, она подумала о прославлении богов, точь-в-точь как если бы они поклонялись великому богу Лососю, это было, безусловно, самое приятное, что произошло с нею за сегодняшний день: очень милый ужин – даже июльский дождь он превращал в праздник. Увидев пасть этого лосося с его сервированной мертвоглазой физиономией, он подумал, что даже речь – это разновидность немоты, что все находится в безвозвратном далеке; ему захотелось пересечь беспредельные дали, и в то же время он понимал, что не может этого сделать, что он стреножен, скован. Уж такова природа вещей – все мы скованы, стреножены. Поэтому они сидели в столовой за отдельными столиками, писательница и писатель, ничего не зная о том, что их связывало, балансируя на поверхности мира, будто на поверхности льда, о существовании которого не знали, замерзнув в самый разгар лета, и вместе, но порознь поедали кусок за куском розовую плоть одного и того же единственного серебристого лосося. «Ишь ты!» – она заметила, как один розовый лепесток перекочевал вместе с поданной рыбой на тарелку мужчины, в одиночку сидевшего за столом рядом с ней, – возможно, по ошибке, а возможно, круглолицей, розовой, как свинка, швейцарской официантке он особенно приглянулся, она выбрала его и специально положила ему на тарелку этот лоскут чистого цвета; разумеется, у нее никаких лепестков не было, что ж, она слегка вскинула голову (хотя, честно говоря, ей стало чуть-чуть грустно оттого, что у нее на тарелке не было такого же ярко-красного подарка судьбы) и отвернулась, пока мужчина тыкал лепесток зубьями своей вилки – ведь они были неимоверно далеки друг от друга, их разделяли океаны, пусть они и сидели рядом за отдельными столиками, столиками, первоначально изготовленными (хотя люди, беспорядочно сидевшие за ними, не имели об этом представления, да и никто не имел, ведь это считалось настолько несущественным, что никто, нигде и никогда этого не записывал) из одного и того же определенного дерева…

Ричард захлопывает книгу и роняет ее на стол.

Не так уж мне и нужны деньги, – думает он. – Я могу отказаться. Позвоню в понедельник и скажу. Позвоню завтра или оставлю сообщение на офисном автоответчике, и они узнают это с утра пораньше в понедельник.

Но это первая работа, которую ему предложили почти за четыре года.

Стреножен, – думает он. – Скован.

Он открывает ноутбук.

Но не в силах снова открыть приложение Терпа.

Взамен, как будто это тоже работа, он набирает в поисковике имя Райнер Мария Рильке, а вслед за ним – слова «стреножен» и «скован». Выскакивают довольно легкие для восприятия стихи Р. М. Рильке о белой лошади, которая скачет весной по полю в России: лошадь переполняет чистая радость, хотя на одной ее ноге – тренога.

В последней строке стихотворения образы сравниваются с подарками.

Вот это хорошо.

Ему тут же хочется рассказать Пэдди.

Он окидывает взглядом книги Пэдди, стоящие на полке над телевизором. Он даже не взглянул на них, с тех пор как принес домой тем снежным днем. Он снимает их все. Открывает одну наобум.

Там настоящая Кэтрин Мэнсфилд в Париже в марте 1922 года. День за днем она проводит между отелем и клиникой. Каждый день, когда она заходит в гостиничный лифт, мальчик, управляющий лифтом в этом гранд-отеле, говорит ей по-французски о погоде – все равно, выходит ли она оттуда или возвращается. Если идет дождь, он говорит, что еще зима. А в те дни, когда светит солнце, маленький лифтер говорит, что всего через месяц лето уже будет в разгаре.

Исхудавшая девушка. Мальчик-лифтер.

Ричард не ложится спать до утра воскресенья, читая отрывки из этих книг, в которых Кэтрин Мэнсфилд, реальный человек, пишет письма другим реальным людям.

В одной из этих книг ее брат погибает на войне. В другой у нее недавно диагностировали туберкулез, поражено одно легкое – как будто прострелили одно крыло, говорит она (читая это, Ричард представляет собственные легкие в груди двумя крыльями). Туберкулез наполняет ее фуриями. Чтобы поправить здоровье, она едет в Швейцарию. У меня две комнаты и огромный балкон, и столько гор, что я пока даже не начала на них взбираться. Они грандиозны. Она – как это говорится – сангвиник. Начинаются скитания чахоточной – смертельные! Все их совершают и умирают. Она бесстрастна и честна. Меня тошнит от умирающих людей, которые когда-то подавали надежды. Совершенно не хочется сливаться с их толпой. В одном месте она пространно пишет врачу, который ее лечил, благодаря за то, что он помог ей научиться дышать, удобно сидеть и держать ноги в тепле. Она приводит для него – возможно, вам будет интересно – пару деталей, которые туберкулезный больной отмечает в своем состоянии. Пациент лечит врача, думает Ричард; как ловко она меняется ролями, наделяя себя чуточкой власти. Вот как, по ее собственным словам, она потягивается по пробуждении: подражая действиям оперного певца, совершающего именно этот жест, перед тем как взять высокую ноту, которую он хочет «продержать» как можно дольше. Это, говорит она врачу, помогает в минуты апатии; если на туберкулезного пациента нападает хандра, помогает также изменение позы. Если тихо напевать про себя, это, кажется, избавляет от чувства «изоляции». Затем она советует осознанно расслабляться, когда смотришь на тарелку с едой, чтобы пищеварительная система со страху не отбила у тебя аппетит, и заканчивает письмо врачу такими словами: когда дышать очень тяжело, а погода мрачная, я считаю полезным смотреть на картины.

В конце письма помещена сноска, где издатели сборника писем цитируют забавный лимерик, написанный ею ранее об этом враче:

Он перелистывает страницы, те распахиваются. Она услышала, что в Париже один русский врач полностью вылечивает больных чахоткой, облучая рентгеновскими лучами их селезенку. Он утверждает, что уже вылечил пятнадцать тысяч человек. Она пытается выяснить, где взять деньги на этого врача, который и впрямь пользуется большим авторитетом и, конечно же, очень богат. Он присылает ей письмо, в котором рассказывает, сколько стоят его сеансы, или процедуры. Он употребляет слово «геризон».

Она пишет подруге на Рождество 1921 года, что это слово сияет.

Ричард не знает, что означает «геризон».

Он ищет в гугл-переводчике.

Исцеление, излечение.

Разумеется, туберкулез рентгеном не лечится. Это шутка. Разводка. Чем больше он читает, тем больше на нее злится. Она ему нравится – эта женщина, умершая сто лет назад. Она прикольная. Все это была слащавость слащавейшая. Она умная, лукавая, игривая, кокетливая, обаятельная и полная энергия, что непостижимо для такого больного человека, погруженного в уныние, но я всегда пишу так, будто смеюсь. Швейцарию она находит уморительной, но эта страна ей все же нравится, ведь в Швейцарии пассажир 3-го класса ничем не хуже пассажира 1-го класса, и чем ты потрепаннее, тем меньше на тебя обращают внимание. Она невероятно бесстрашна. Неистова. Я так придирчива, будто писала кислотой. Она великодушна. Отправляет влюбленному молодому писателю, который написал ей письмо от поклонника и попросил совета, имя издателя; говорит, что напишет издателю и расскажет об этом молодом писателе. Она говорит этому молодому человеку: Я влюблена в жизнь – безумно. Извиняется за то, что это так немодно – быть настолько влюбленной в жизнь. Затем пишет: Отправляю вам карточку с собой и двумя рубильниками для электрического света. На них настоял фотограф.

В ту ночь, когда Ричард наконец укладывается спать, ему снится, что он молодой писатель и открывает дверь своей квартиры, а почтальон вручает ему стопку писем, и одно из них – от женщины, которая прислала ему свою фотографию с рукой на выключателе в виде женской груди, как будто она демонстрирует работу электричества, держась за электрический сосок.

Это неимоверно прекрасно.

Просыпаясь, он возвращается в собственную шкуру.

Встает, умывается, выпивает стакан воды, возвращается в кровать и снова засыпает.

Ему хорошо спится.

На следующий день он просыпается уже после полудня.

Весь остаток воскресного дня он роется в интернете, пытаясь найти фотографию, которая была на открытке, отправленной Кэтрин Мэнсфилд молодому писателю, – той, на которой есть электрический выключатель. Он смотрит в гугл-картинках. Смотрит на ибэе. Смотрит на некоторых из бесчисленных сайтов, что выскакивают, когда он набирает ее имя и слово открытка. К вечеру он так и не находит фотографию, но зато узнает немало о том, что было написано на некоторых открытках, отправленных Кэтрин Мэнсфилд.

Когда на улице темнеет, его поражает, что, уделяя столько внимания Кэтрин Мэнсфилд, он пренебрегает другим писателем – Райнером Мария Рильке.

Поэтому он набирает Р. М. Рильке, а затем слово открытка, просто чтобы посмотреть, что получится.

Кое-что получается.

Выскакивает целый ряд сайтов, на каждом из которых рассказывается своя версия одной и той же истории: главная причина, по которой Р. М. Рильке вообще написал одно из своих великих произведений, сборник сонетов к Орфею, в той башенке в 1922 году, состояла в том, что в рабочем кабинете его поклонника к стенке была прикноплена открытка с ренессансным изображением музыканта Орфея.

Орфей спустился в преисподнюю за умершей женой, нашел ее там и почти что спас, почти вывел ее обратно на поверхность, вернул к жизни, но затем все испортил, оглянувшись на нее, хотя ему как раз говорили этого не делать, поскольку, если уж хочешь выбраться из мира мертвых живым, оглядываться на то, что у тебя за спиной, запрещено.

Парочка интернет-сайтов воспроизводит ренессансную картинку, висевшую у поэта на стене в виде открытки. Не так уж она и красива. Даже не так уж интересна. Курчавый мужчина в римских одеждах играет на струнном инструменте, сидя на дереве, которое как бы принимает под ним форму кресла. Его игре внимает немногочисленная публика из оленей и кроликов.

Такой образ не вдохновил бы Ричарда на написание художественного произведения.

На улице уже совсем стемнело – последнее октябрьское воскресенье лета. На следующей неделе будет еще темнее. Ричард включает свет по всей квартире. Переходя от выключателя к выключателю, он ощущает, как оживают его собственные боковые грани.

Легкие тоже снова разболелись.

Ранним утром он сочиняет следующее сообщение. На это уходит два часа.

Ричард перечитывает письмо.

Он убирает слово «внимательного» рядом со словом «ознакомления»: решает не лгать.

Он принимает решение не отсылать копию в офис или спонсорам. Адресует его исключительно Терпу.

Прочитывает письмо еще раз, а затем, ощущая себя слегка безответственным, кликает «отправить».

Помнишь его и Пэдди на той большой мультимедиа-конференции, «Настройте свои приемники: будущее впечатляет» – когда это было, в 1993-м? Во время одного из послеобеденных заседаний очень молодой мужчина, выпускник Кембриджа, произвел фурор, продемонстрировав вебсайт (тогда еще очень многие не знали даже такого слова – вебсайт), на котором он писал и вывешивал некрологи, посвященные никогда не существовавшим людям.

Молодой человек был таким современным, что не позволял себе сомнений. Он показывал на большом экране изображения надгробий и урн, фотографии реальных людей, которые на его вебсайте объявлялись «умершими», а также их родственников, домашних животных, имущества. Наряду с этим он демонстрировал некоторые сообщения, полученные от читателей в ответ на некрологи, опубликованные на сайте.

Они были поистине трогательными, говорил он, глубоко личными и отзывчивыми – настоящий крик души. Фотография велосипеда или гитары, «принадлежавших» «умершему» человеку, могла довести незнакомцев со всего света до слез.

Но зачем? – спросил Ричард, когда дошла очередь до вопросов из зала. – Зачем вы это делаете? Зачем вообще прикладывать столько усилий для создания всего этого?

Чтобы продемонстрировать людям, что люди будут писать или присылать, когда они начнут контактировать с вебсайтом, – сказал молодой человек. – Людям нравятся эмоции. Им нравится, когда их просят испытать эмоции. Эмоции – очень сильная штука. Ко мне уже обратилось множество рекламодателей, мечтающих дать рекламу на сайте «Наступил траур».

А люди, которые реагируют на ваш… ваш вебсайт, они знают, что все эти люди, которых вы показываете, будто они, увы, скончались, полностью выдуманы? – спросил Ричард.

Мы объясняем, что биографии вымышлены, мелким шрифтом в условиях и положениях для начальной регистрации на вебсайте, – сказал мужчина. – Нужно зарегистрироваться, если хотите отправить нам сообщение. Это также означает, что у нас есть побочный продукт – расширяющийся список, который называется базой данных, с личной информацией о членах нашего вебсайта.

Но вы же врете, – сказал кто-то другой из аудитории. – Врете о жизни, смерти и эмоциональной привязанности.

Нет, я рассказываю истории, – сказал молодой человек. – Эмоциональная привязанность – это правда. И это очень, очень ценно.

Но вы утверждаете, что это реальность, тогда как это не так, – сказала женщина с микрофоном в руке.

Это реальность, – сказал молодой человек. – Реальность, если вы так считаете.

Пэдди, сидевшая рядом с Ричардом, встала. Она дождалась, пока микрофон передадут ей.

То, что вы только что сказали о реальности и мыслях, если говорить философски, интересно и в то же время несостоятельно, – сказала она. – И очень умно. Это верх аморальности.

Это новая мораль, – сказал Терп, стоявший на сцене под огромной фотографией кладбища.

Мои поздравления, – сказала Пэдди. – Вы заработаете кучу денег.

И не только для себя, – сказал Терп.

Когда я просто смотрю на это, мне хочется плакать, – сказал следующий, кто получил микрофон. – Хоть я и знаю, что вы просто выдумали этого человека и он никогда не умирал и все такое. Я начинаю понимать, какой будет моя собственная смерть, и сочувствовать всем людям, которые, как я знаю, умрут. Спасибо вам.

Нет, спасибо вам, – сказал Терп. – Спасибо за ваш отклик.

В далеком прошлом Ричард недоверчиво качает головой.

В далеком будущем Ричард только что заказал стейк в «Деливеру» по своей «мастеркард».

Неизвестно, сработает ли сейчас хоть какая-то из его карточек. Но заказ прошел. Поев, он ищет в интернете какие-нибудь художественные произведения Кэтрин Мэнсфилд. Теперь ему и впрямь необходимо что-нибудь прочитать.

Во время ужина он сидит в интернете, пытаясь отписаться от сайта, на который зашел всего раз и который теперь присылает ему на почту по три рекламных имейла за день, – сайта, на котором всякий раз, когда кликаешь на ссылку «отписаться», попадаешь на пустую страницу. Он запихивает упаковку от доставки еды в мусорный мешок у входной двери, как вдруг на другом конце комнаты загорается папка «Входящие». Он не торопится обратно. Наверное, это dibs.com прислал новые сообщения о вещах, которые он вообще никогда не собирался покупать, чтобы где-то кому-то или чему-то доказать рекламную силу dibs.com.

Это сообщение от Терпа.

Он садится. Открывает его.

Тема: Инста-гроб

Спасибо тебе тебе, Дик, за имейл. По-настоящему важная новость в том, что мы нашли актрису, которая считает, что она – на самом деле Кэтрин Мэнсфилд. В смысле, подлинное ее воплощение – ага, у нее психоз, и она считает себя ею. Кроме шуток. И она ПОТРЯСНАЯ. У нее такая мощная энергетика. Говорит, что раз даже пыталась сама заразиться туберкулезом, чтобы прочувствовать все из первых рук! На всю голову, чувак! Рад сообщить, что уже получаю феерически положительные отклики на новые варианты, спонсоры в восторге от них, телекомпания еще попросила меня включить в проект побольше этнического разнообразия, и я рассматриваю целую батарею новых персонажей – работников отеля/приезжих высоких гостей, чисто для галочки, любой креатив приветствуется. Спасибо и т. д. за все идеи и т. д. все идеи всегда приветствуются, с нетерпением жду твоего отклика и нашей завтрашней встречи ПЛЮС я сейчас как раз подчитываю про швейцарские санатории 40-х, где людей вводили в кому на год для лечения во сне и как потом они типа просыпались не просто вылеченными, но еще на минуточку и выглядели на 20 лет моложе!! не хотел бы сам так попробовать, Дик?;) Думаю, смогу втиснуть это в сценарий. Что, если она не умерла и дожила до 70-х или типа того? – вот это поворот, да? Да, мы можем изменить историю до завтра

Терп удалил оригинальный имейл Ричарда внизу этого письма и отослал копии своего ответа телекомпании, спонсорам и всем в офисе.

Инста-гроб.

Спасибо тебе тебе, Дик

не хотел бы сам так попробовать

Блядский прощелыга.

Ричард вдыхает.

Больно.

Выдыхает.

Больно.

Лошадиное копыто с забитым в него деревянным колышком – крупным планом.

Развернутое письмо со словом на другом языке, которое сияет так ярко, что свет от него озаряет темную комнату.

Мальчик, управляющий лифтом в гранд-отеле. И снова умирающая женщина. Что он может сегодня ей дать? Его лоб морщится: на нем зримо проступают рытвины.

С головой, переполненной напрасными образами, Ричард закрывает крышку ноутбука.

11:59

Вокзальный робот сообщает о прибытии поезда. Он говорит, что Шотландские железные дороги извиняются перед ним за отставание от расписания и любые причиненные неудобства.

Ричард тоже просит прощения. Ему хочется извиниться. Он знает, что ведет себя так же шаблонно, как персонаж терповской драмы. Но что он может сказать? Простите, простите, простите. Простите.

Он также знает, что его записывают и будут записывать камеры видеонаблюдения по обе стороны вокзала. Он знает, что это такие камеры, которые ничего не знают, ничего не показывают глубже поверхности. Он знает, что это такой дурацкий новый способ всезнайства.

Он почти уверен, что может двигаться быстрее тех людей, которые, возможно, следят, а возможно, и нет, за изображением на камерах видеонаблюдения, в какой бы части вокзала ни находились эти люди. Как будто его изображение на камерах уже где-то позади, хотя его даже еще не засняли. Оно принадлежит потомкам, а не здесь и сейчас.

Он также знает (и извиняется за это), что оставляет после себя дерьмо, которое придется разгребать кому-то другому.

Он не знает, что еще делать.

Простите.

Он – десятилетний мальчик с широко расставленными руками, но он не играется в самолеты, как другие послевоенные мальчишки, нет, его руки – не крылья, и речь не о полете. Они стали длинным гибким шестом для мальчика на канате высотой под облака (так высоко, что от облаков иногда намокает челка).

Он балансирует в воздухе на проволоке – тонкой, как леска на отцовских катушках. Хотя война закончилась больше десяти лет назад и, по меркам его сына, с тех прошла целая жизнь, отец просыпается с криком посреди ночи, затем встает и бьется о дверцы большого шкафа, стоящего в комнате родителей.

Ну а сам он неожиданно достиг почти невозможного для десятилетнего мальчика равновесия и высоты, вопреки прогнозам.

Теперь Ричарду за тридцать, он в постели с женщиной, которая станет его женой. Когда это было? Больше тридцати лет назад. Его будущая жена плачет в его объятьях, потому что прошла весна – ее любимое время года.

Нельзя же плакать, что наступило лето, – говорит он. – Я еще мог бы понять, если б ты плакала о зиме. Но лето?

Я могу плакать о чем захочу, – говорит она.

Он удивлен. Неужели люди могут просто так плакать о чем захотят? Жаль, что к нему это не относится. Он никогда не может ни о чем плакать.

Его будущая жена, вытирая лицо о волосы у него на груди (вообще-то это очень эротично, и в первые дни их совместной жизни секс довольно часто доводил ее до слез), говорит ему, что после смерти будет возвращаться каждый год цветами на дереве.

И если ты умрешь раньше меня, – говорит он, – я буду все время, пока проживу без тебя, пользоваться разницей во времени по всему свету, чтобы провести столько времени, сколько можно на нашей планете, в весеннюю пору – в поисках тебя.

После этих слов она снова заливается слезами. У него очень романтичное настроение.

Пять лет спустя после того весеннего обещания он пройдет по их дому к разбитой стеклянной филенке в задней двери, через несколько дней после того, как в нее что-то бросили (чайник? кота?), поскольку вся дверь превратилась теперь в замерзший пазл и стала одним из источников освещения для всего первого этажа, и он продаст этот дом много лет спустя, так его и не отремонтировав: дом словно застрянет почти на целое десятилетие в зимнем освещении, каким бы ни было время года.

Теперь? Он человек на вокзале, ждущий своего последнего поезда.

Времена года бессмысленны.

Нет, еще хуже. Пэдди стала прахом, а время идет дальше. Осень, потом зима. Потом весна, и так далее.

Он опускает глаза на рельсы, на их аккуратный узор. Смотрит на землю вокруг них, камни и траву вокруг аккуратности.

Я тоже прах, – думает он. – Просто в другой форме. Весь мир и все люди в нем. Прах.

Так, может, мы должны обращаться с миром получше? – говорит воображаемая дочь у него в голове. – Раз уж он – до такой степени мы? Раз уж мы буквально сделаны из него?

Милая, тебя не существует, – говорит он.

Угу, я знаю, – говорит она.

Тебя нет, – говорит он.

И все же я здесь, – говорит она.

Уходи, – говорит он.

Как же я уйду? – говорит она. – Ведь я – это ты.

В эту минуту на путях появляется поезд. Он приближается. Поравнялся. Останавливается. Его двери бибикают.

Открываются лишь самые последние: никто не выходит, кроме двух человек, мимо которых он проходит, – девушка и женщина, белой и смешанной расы, женщина в какой-то форме, толстом тренчкоте, а девушка в школьной одежде, которая кажется для севера Шотландии легковатой. Вспыхивает искра их истории, какой бы она ни была, но условия самые неблагоприятные – ничего, кроме внешнего вида.

Затуши ее.

Какое облегчение – покончить со всем этим навсегда, и он проходит мимо: они тоже стали всего лишь прахом, как и все остальное, но в данный момент они как раз очень полезный балласт, поскольку находятся между ним и вокзальной охранницей в светящемся жилете, вышедшей встретить поезд.

Внизу не так уж много места для человека. Этот поезд довольно низко опускается над землей. Его металлические части, там, где меньше всего видно, облеплены грязью. Даже машине приходится сталкиваться с природой – даже машине не ускользнуть от земли. В этом есть что-то утешительное.

Он наклоняется к… как это называется? Низ. Днище поезда.

Если лечь ничком на землю, то можно просунуть голову – он присматривается к расположению колес. Ложится на живот. Камни. Трава. Металл. Переворачивается. Пытается подсунуть голову к колесу, прижимаясь затылком к рельсу.

Меньше чем через минуту несколько человек в светящихся жилетах побегут из вокзальной конторы в конец перрона.

Но именно сейчас – ничего. Минута, когда ничего не происходит.

Еще одна такая минута.

Опоздавший поезд вроде бы должен покидать вокзал побыстрее.

С днища капает что-то правдивое. Ну, говоря по правде, просто грязная вода. Он закрывает глаза.

Теперь в любую секунду время может остановиться.

Теперь в любую секунду время может закончиться.

Теперь в любую секунду…

–

Эй.

Эй. Сэр.

Он открывает глаз. Туда падает капля. Он приподнимает руку, чтобы вытереть глаз, и ударяется тыльной стороной ладони обо что-то металлическое, дергает при этом головой и сильно стукается лбом о днище поезда.

Ай.

Простите, сэр.

Он высовывает голову из-под поезда.

Девочка – настоящая, та, что недавно сошла с этого поезда, – сидит на корточках на краю перрона позади поезда. Она смотрит прямо на него.

Мне очень нужно, чтобы вы этого не делали, – говорит она.

Февраль. В оконное стекло бьется первая пчела.

Свет начинает упираться, коченея на холоде. Но пение птиц берет день в кольцо – когда рассветает и когда смеркается.

Даже в темноте воздух другой на вкус. В свете уличных фонарей голые ветви деревьев освещены дождем. Что-то изменилось. Как бы ни было холодно, этот дождь уже не зимний.

Дни становятся длиннее – lengthen.

Вот откуда взялось слово Lent – Великий пост.

Латинское название месяца происходит от слов, означающих «очищать» и «умилостивлять богов», обычно воскуряя подношения, – оба, вероятно, этимологически восходят к Фебруа, древнеримскому празднику очищения. Месяц растительности, возвращения солнца, дождливый месяц, месяц капустных всходов, месяц голодных волков, месяц пирожков, которые преподносились богам, чтобы год был добрым, урожай был добрым, жизнь была доброй.

В горной Шотландии, когда традиции еще соблюдались строже, чем теперь, в этом месяце люди зажигали свечи – candles, чтобы вернуть солнце обратно на землю (отсюда Candlemas – Сретение). В это время года девушки плели фигурки из последних снопов последнего урожая зерна, клали свои творения в колыбель и танцевали вокруг, распевая песню о возвращении жизни, о змеях, пробуждающихся и покидающих гнезда, о прилетающих птицах, о св. Невесте – Bride, Бригита, или Бриджет из Килдэра, в числе прочего, святой покровительнице Ирландии, плодородия, весенней поры, беременных женщин, кузнецов и поэтов, коров и молочниц, моряков и лодочников, повитух и внебрачных детей. Извод кельтской богини огня по имени Брид, в честь которой люди разжигали костры, она также благословляла святые колодцы и места, вода в которых, говорят, по-прежнему способна исцелять недуги, особенно глазные.

Каково бы ни было ее имя, она взяла у отца меч, украшенный драгоценностями, и отдала местным прокаженным. Те выковыряли драгоценности и полностью их распродали. Она вернула меч отцу пустым.

Затем попросила одного ирландского короля пожаловать ей клочок земли, на котором она построила бы аббатство, где могло бы жить сообщество женщин, посвятивших себя милосердию.

Но король не слушал. Он пялился на ее грудь.

Заметив, что она поймала его взгляд, король перевел его на маленькую накидку, покрывавшую ее плечи.

Вы пожалуете мне столько земли, сколько покроет эта накидка? – спросила она.

Король усмехнулся.

Ладно, – сказал он.

Она сбросила накидку и положила ее на землю. Накидка начала увеличиваться. Она все росла и росла. Бригита взяла один конец. Три других извода Бригиты взяли другие концы. И они зашагали – одна на восток, другая на запад, третья на север, четвертая на юг.

Сама Бригита пошла на север. Она пересекла поле, покрытое грязью. Где бы она ни ступала, где бы ступни ее ни касались земли, откуда ни возьмись там пробивались цветы.

2

А теперь не поймите нас неправильно.

Мы хотим для вас лучшего. Мы хотим сделать мир более взаимосвязанным. Мы хотим, чтобы вы почувствовали: мир – ваш. Мы хотим, чтобы вы посмотрели на мир нашими глазами. Мы хотим, чтобы вы стали собой. Мы хотим, чтобы вам стало не так одиноко. Мы хотим, чтобы вы нашли других, похожих на вас.

Мы хотим, чтобы вы знали: мы – лучший источник знаний во всем мире. Мы хотим знать о вас всё. Мы хотим знать всё о том, куда вы ходите. Мы хотим знать, где вы находитесь прямо сейчас. Мы хотим, чтобы вы выкладывали фотографии того, на что вы смотрите, и потому всегда помнили об этом особенном моменте. Мы хотим, чтобы вы взглянули на то, что выложили десять лет назад, прямо сейчас. С годовщиной! Мы хотим регулярно напоминать вам об особенных моментах, которые были у вас в прошлом. Мы хотим показать вам то, что ваши друзья выложили десять лет назад, прямо сейчас. Мы хотим, чтобы вы протоколировали свою жизнь, потому что ваша жизнь очень многое значит. Мы хотим, чтобы вы знали: для мира вы что-то значите. Мы хотим, чтобы вы знали, как много вы значите для нас. Мы хотим, чтобы вы знали: нам очень интересно то, что важно для вас. Мы хотим, чтобы вы знали: это важно и для нас.

Мы хотим подсчитывать каждый ваш шаг. Мы хотим помочь вам быть спортивными и сильными. Мы хотим знать, от чего у вас сильнее бьется сердце. Мы хотим, чтобы вы прислали нам образец своей ДНК и некую денежную сумму и мы помогли вам выяснить, кто вы, кто ваша родня, кем она была и откуда вы родом исторически, и мы хотим этого по совершенно законным причинам – как полезную для вас услугу.

Мы хотим, чтобы вы стали всем, чем можете быть: друзьями, в отношениях, неженатыми/не замужем или все сложно. Мы хотим знать, что вы покупаете. Мы хотим знать, какую музыку вы слушаете в наушниках. Мы хотим знать, в чем вы ходите. Мы хотим подогнать рекламу специально под вас. Мы хотим, чтобы она подходила лично вам. Мы хотим, чтобы вы узнали больше о себе. Мы хотим, чтобы вы прошли наш развлекательный психологический тест на определение типа личности и выяснили, что вы на самом деле за человек и за кого будете голосовать на выборах. Мы хотим точно вас классифицировать, чтобы внести ценную лепту в развлекательные проекты других людей, а также в свои собственные.

Мы хотим находиться вместе с вами в гостиной. Мы хотим помогать вам решать повседневные проблемки, например, где поесть, где остановиться в отпуске, где и в какое время идет фильм, где куча народу рядом с вами очень приятно проводит время прямо сейчас. Мы хотим помочь вам с рутинными заказами по интернету: кошачья еда, садовый инвентарь, товары для детей. Мы хотим помочь вам с общедоступными знаниями для ваших детей. Мы хотим, чтобы вы считали нас членом семьи. Нам интересно все, что вы говорите. Мы хотим слышать, что вы говорите всякий раз, когда смотрите в экран. Мы хотим видеть вас сквозь этот экран, пока вы смотрите не на нас, а на что-то совсем другое. Мы хотим знать, что вы говорите друг другу в каждой комнате своего дома. Мы хотим знать ваш распорядок дня, чем вы занимаетесь, когда вы в интернете и когда вас там нет и как вы тратите свои деньги.

Мы хотим, чтобы телефоны, которые мы вам продаем, работали медленнее и хуже предыдущих моделей и потому вы бы хотели поскорее купить новую модель.

Мы хотим нанимать людей, чтобы они нападали на всех, у кого есть власть и кто говорит о нас то, что нам не нравится, – неважно, правда это или нет. Мы хотим, чтобы чернокожие и латиноамериканцы, работающие на нас, чувствовали себя не столь важными, защищенными и способными подняться по карьерной лестнице, как белые люди, хоть мы и хотим, чтобы они вносили свою ценную лепту, когда дело доходит до анализа этнического состава.

Мы хотим выступать за свободу слова, особенно для богатых белых людей, наделенных властью. Мы хотим помогать миллионам людей читать посты троллей. Мы хотим помогать официальной пропаганде и хотим помогать людям уклоняться от выборов и не препятствовать людям в организации и поощрении этнических чисток как ценного побочного результата того, что мы работаем для вас круглосуточно.

Мы хотим, чтобы вы знали, как много значит для нас ваше лицо. Мы хотим, чтобы ваше лицо, лица всех, кого вы фотографируете, лица всех ваших друзей и лица людей, которых они фотографируют, были зафиксированы на наших интернет-сайтах для нашего развлекательного архива данных и исследования.

Мы хотим, чтобы вы знали: мы обеспечиваем вашу безопасность. Мы хотим, чтобы вы знали: мы уважаем и защищаем вашу личную жизнь. Мы хотим, чтобы вы знали: мы считаем, что личная жизнь – человеческое право и гражданская свобода, особенно если вы можете себе ее позволить. Мы хотим заверить вас, что у вас все под контролем. Мы хотим, чтобы вы знали, под каким хорошим контролем у вас те, кто может видеть вашу информацию. Мы хотим, чтобы вы знали: вы имеете полный доступ к своей информации – вы и любой, кто за вами «шпионит».

Мы хотим рассказывать вашу жизнь. Мы хотим быть книгой о вас. Мы хотим быть единственно важной связью. Мы хотим, чтобы вам становилось неудобно, если вы нами не пользуетесь. Мы хотим, чтобы вы смотрели на нас, а как только переставали смотреть на нас, испытывали потребность посмотреть на нас снова. Мы не хотим, чтобы вы ассоциировали нас с самосудом, охотниками за ведьмами или чистками, если только это не ваш самосуд, не ваши охотники за ведьмами или чистки.

Нам нужно ваше прошлое и ваше настоящее, потому что нам нужно и ваше будущее.

Нам нужны вы все.

Да пожалуйста. Вот, возьмите. Возьмите мое лицо.

Меня не удивляет, что вам нужно мое лицо. Это лицо современности.

Под моим лицом я подразумеваю лицо на этой ксерокопии формата А4 – доказательство, что я существую. Без него меня официально не существует. Пусть даже я присутствую здесь во плоти, без этого клочка бумаги меня нет. Если я потеряю его, где бы я ни был, меня нет нигде. Он слегка потрепался, – немудрено, ведь это просто лист бумаги формата А4, – и поскольку он сложен в том месте, на которое пришлась ксерокопия лица, чернила ксерокса, ушедшие на мое лицо, вытерлись на сгибе.

Но я здесь. Я существую, поскольку этот клочок бумаги с моим лицом на нем доказывает, что я не могу здесь учиться, работать, жить без разрешения или зарабатывать деньги.

То, что у меня нет прав, лишь прибавляет прав вам.

Не за что. Рад помочь.

Вы также заметите, что это лицо похоже на рисунки на объявлениях, где говорится, чтобы вы сообщали обо всем, что кажется вам подозрительным.

Расскажите полиции, если увидите того, кто похож на меня, ведь мое лицо для вашей страны очень актуально.

Не стóит. Не вопрос. Рад быть полезным.

И, подобно лицам на грузовике с объявлением, перед которым позировал белый мужчина в костюме, это лицо большой очереди людей, в смысле, нелюдей, на границе, и это раз и навсегда доказывает, что все люди на объявлении – безликие никто, тогда как у него лицо кого-то. Лишь его лицо важно.

Мое лицо – переломная точка.

Да ради бога. Всегда пожалуйста.

Это лицо, которое вы видите в сериалах и фильмах или мысленно представляете, читая романы о людях, которыми не являетесь, в книгах, которые вы читаете, потому что любите литературу, или просто чтобы убить время; в книгах, рассказывающих истории, которые дают вам почувствовать эмоции, очень сильно вас задевают – более того, вы понимаете что-то важное об истории, политике, времени, в котором живете.

Пустяки. На здоровье. Мое лицо к вашим услугам.

Мое лицо, растоптанное в грязи.

Мое лицо, раздувшееся от морской воды.

Мое лицо означает не ваше лицо.

Сделайте одолжение. Не благодарите.

Бриттани Холл впервые услышала об этой девчонке в сентябре, утром, когда Стел из собеса прошла мимо в служебной раздевалке и сказала, слышь, Брит, эпоха чудес прошла, какая-то школьница попала в центр и – ты не поверишь. Я не верю до сих пор. Она заставила руководство чистить сортиры.

Руководство чё делать? – сказала Брит.

Потом она сказала: Она? В смысле?

В самих детях не было ничего необычного. ИТ-директора часто присылали сюда так называемых совершеннолетних, хотя они явно были детьми лет тринадцати-четырнадцати. Но это был чисто мужской центр.

Все сортиры, – сказала Стел. – Каждый толчок в каждой комнате каждого крыла, даже изоляторы. Я не имею в виду руководство лично: руководство драит сральники – усраться от счастья! Я серьезно – ребенок. Девчонка. Лет двенадцати-тринадцати, сама-то я не видела. И не говорила ни с кем, кто видел своими глазами. Но она проникла. Мало того. Добралась до самого руководства. Заставила вызвать уборочную фирму, чтобы они сделали все как следует, в смысле, между плитками, щели и пятна – вся эта срань, которую задержанные-уборщики больше не могли отчистить, и они пришли с этими огроменными вакуумными, паровыми агрегатами, как на местах для дрочки в машине, и отскребли все толчки, всю плитку и вокруг, а потом протерли все шваброй, боже, теперь там гораздо лучше пахнет, подожди еще, попадешь в крыло, они убрали все крылья, весь блок Ж. Кое-кто из заключенных ее даже видел: школьная форма, бродит сама по крылу Б, а все отступают, и такие, чё за нах.

Не ссы мне в уши, – сказала Брит.

Все ссаки посмывали, – сказала Стел. – Та-дам. Как по волшебству. Даже со стен в комнатах с постоянным наблюдением.

Без говна? – сказала Брит.

Без говна, иди ты на, – сказала Стел.

Да ты поэт, – сказала Брит, – и сама не знаешь.

Знаю-знаю, – сказала Стел. – Просто надысь не было особого повода. Но сегодня! Боже, да сегодня меня просто распирает. От поэзии, в смысле.

Она ушла по коридору, напевая «О, какое прекрасное утро!»^[21], и песня разносилась эхом из одного конца коридора в другой. Она помахала Брит, одновременно помахав в камеру, чтобы охрана пропустила их обеих.

Стел проработала здесь несколько лет – кто-то говорил, три года, вот как долго. Ей было под тридцать. Сама Брит была относительно новенькой. ДЭТА еще отличали. В этом не было ничего хорошего. Поздравляю вас с тем, что вы тут уже четыре месяца – так же, как я, и еще не сдохли, и я не сдохла, мы обе пока еще не сдохли, ОСИЗО мисс Холл, – дразнила ее каждый день одна сирийка. Она делала это любя. Но с любовью было сложно. Приходилось проводить границы. Правильно реагировать. С одной стороны, смех и какая-нибудь шутка в ответ, а с другой – как ты смеешь так со мной разговаривать. Бывало по-всякому.

Портативные видеокамеры. Колючая проволока. ДЭТА.

(Стел, например, никогда не говорила ДЭТА. Стел была черная, и ее проверяли дотошнее, чем нечерный персонал, всякий раз, когда она уходила из центра домой. При том что все знали Стел. Она была само терпение. Иначе никак. Учитывая, чем она каждый день занималась.)

Представьте себе ребенка на крыле.

Вообще-то Брит довольно часто представляла себе ребенка, когда описывали весовые ограничения для личных вещей на одного ДЭТА в месте заключения. 23 кг – вес маленького, трех- или четырехлетнего ребенка, так что, когда прибывали новые ДЭТА, она использовала это вместо склерозки: больше или меньше веса маленького ребенка? Потому что если на вид намного больше, они в любую минуту начнут брыкаться, как только заберут вещи.

Место заключения – не место проживания. Скорее, в том смысле, как умер отец Брит и все говорили о врачебном заключении – короче, это и все, что остается после твоей смерти.

Поэтому контора, где ей платили зарплату, казалась какой-то преисподней. Местом обитания живых мертвецов. Вратами преисподней были новые рядки живой изгороди в ящиках, расставленные спереди между парковкой и зданием, чтобы принарядить или, возможно, как-то смягчить это место для посетителей. Теперь каждый день, приходя на работу, а затем уходя в конце смены домой, она кивала этой ДМЗ между преисподней и остальным миром.

Привет, саженцы. (Пожелайте мне удачи.)

Пока, саженцы. (Прошел еще один день.)

Она заходила внутрь по инерции. Уходила по инерции. Инерция подсказывала, что она могла уйти. Она могла уйти в конце каждого дня (или утром, если работала по ночам).

Но она как бы всегда была здесь, даже если ее здесь не было. Хотя она могла уйти и в конце смены действительно уходила – мимо этих живых изгородей, через дорогу, через парковку, шагала по дороге к аэропорту на вокзал, садилась на поезд и добиралась домой.

Что тебя заставляют там делать? – спросила мать, когда она проработала две недели.

Я ОСИЗО на одном из ЦВСНИ, нанятых чопом СА4А, которое от лица ХО^[22] руководит Весной, Полем, Усадьбой, Равниной, Дубом, Ягодой, Гирляндой, Дубравой, Излучиной, Лесом и еще парой других, – сказала она.

Бриттани, – сказала мать. – На каком языке ты сейчас говоришь?

Брит была не дура. Ей хорошо давались языки. Она без усилий успевала в школе по всем предметам. Хотела поступить в колледж, но сейчас они не могли себе этого позволить. Будем реалистами. Они никогда не смогут. Но мать из-за этого убивалась. Поэтому Брит никогда не жаловалась. Когда она приходила домой: Как дела на работе? Хорошо. Что ты сегодня делала? Всякое, ты же знаешь, как обычно. Потом слегка усмехаешься.

Лишь бы ты смеялась, – сказала мать. – Тяжелая работа и смех всегда идут руку об руку, как море и непогода.

Уж в это-то я врубаюсь, – сказала Брит.

Однажды мать сказала:

Бриттани, что такое ДЭТА?

Неужели она сказала это матери вслух? ДЭТА – словечко Торквила, так он их называл. Хотя не сказать, что неприятное. Торк был норм.

ДЭТА, – сказала ему Брит в первую свою неделю. – В смысле, реальное вещество. Ну знаешь, для отпугивания насекомых^[23].

Угу, – сказал он.

Но тогда стебутся над нами, – сказала она. – Если ДЭТА – это они.

Угу, – сказал Торквил.

Если их называют ДЭТА, значит, мы – насекомые, – сказала она.

Угу, – сказал Торквил.

Кровососущие, – сказала она.

Угу, – сказал Торквил.

Она рассмеялась.

Угу, – сказал Торквил.

Торк был шотландцем, потому у него и смешное имя.

Я объясню, – сказал он. – В этой работе все отпугивает. И надо быть поосторожнее с ДЭТА. Может язык заплетаться, может сильно тошнить – это нейротоксин, мгновенно проникает под кожу. Онемение, кома. Просто предупреждаю пораньше, чтобы ты могла отследить у себя симптомы, Британия.

Бриттани, что такое ДЭТА?

Ну, знаешь. (Смех.) Слэнг такой. Сокращенно «детали».

А как дела на работе?

Хорошо.

Что ты сегодня делала?

Как обычно. Всякое. (Смешок.)

Лишь бы ты смеялась. Тяжелая работа и смех…

Мать снова повернулась и смотрит круглосуточный новостной канал. Как и каждый день, она качала головой над тем, что происходит.

В мире столько дестабилизирующих событий, – сказала она.

Это просто новости, мам, – сказала Брит. – Все это фуфляк.

Новости всегда казались матери важными. В наши дни все знают: нам не показывают того, что происходит в действительности. Все, кроме матери. Она по-прежнему верила в телевидение. Старики верили.

Интересно, что там в мире происходит, – сказала она.

Мать понятия не имела о реальном мире. Тяжелая работа, смех. Не то чтобы на работе мало смеялись. Сами ДЭТА смеялись так, как будто что-то сломалось, а некоторые ОСИЗО смеялись над ДЭТА, и этот смех задевал за живое – смех-угроза. Обычно было много шума: смех, плач, хлопанье дверей, стук дверей, крики. Если только ты не на осмотре, на ресепшене или в комнате для посетителей. Пусть смеются, пусть плачут, пусть ждут – вот что говорил Торк, когда ДЭТА смеялся как сумасшедший, уж пусть подождут: в этом месте, первоначально предназначенном для задержания на 72 часа максимум, некоторые люди находились годами – по много-много лет.

Семьдесят два часа? Трое суток.

Большинство из них находились здесь минимум несколько месяцев.

Привет, саженцы.

Пока, саженцы.

День за днем.

Но в тот день… Все было другим.

Жутковатая тишина.

Никто не смеялся. Никто не плакал. Никто – ни ДЭТА, ни ОСИЗО – не хлопали дверьми.

Прошел слух.

Говорили, что в центр вошел ребенок – девчонка в школьной форме.

Во-первых, это невозможно. Никто не может просто так войти в этот или любой другой центр. Невозможно, и точка. Здесь не самый строгий режим, но вас все равно должны обыскать, проверить, сфотографировать, проверить, выдать бейдж для посетителя на шнурке, проверить, осмотреть, снова проверить, потом арочный металлодетектор, двери, заборы, двери, еще три проверки, а затем последняя проверка на ресепшене крыла.

Разлетелась весть, что ребенок точно так же вошел – и вышел – в четыре других ЦВСНИ.

Вранье, – сказала Брит. – Фейковые новости.

Потом она увидела туалет в комнате, где находились турецкий ДЭТА Аднан и польский ДЭТА Томек.

Потом некоторые другие туалеты на крыле Б.

Они были чистейшими.

Это типа такая первоапрельская супершутка? – сказала она Дэйву. – В сентябре, блядь? СА4А устроили какой-то тест?

Дэйв не видел девчонку своими глазами, но слышал кое-какие слухи. Он пересказал их Брит за кофе. Потом после обеда она была в комнате для посетителей и услышала другие слухи от Расселла, который считал, что, раз она это сделала, значит, они – кучка полнейших лохов.

Прошел слух, что девчонка, врубитесь, позвонила еще в дверь борделя в Вулвиче, пробралась туда и вышла обратно живой и нетронутой.

Что, даже в школьной форме? – спросила Брит.

Они с Расселлом заржали как лошади.

Прошел слух, что продажную полицию вызвали сутенеры. Приезжайте и арестуйте ее. Заберите ее, – сказали они. – Умоляем. Она разорит нас нахрен. Просто она пробралась туда и за полчаса прошла через несколько комнат, отговаривая клиентов от того, чем они как раз занимались, – что само по себе прикольно, – а потом заставила чувака у входной двери отпереть ее, и пятнадцатилетние подростки и девочки еще младше вырвались на волю и помчались со всех ног, спасая свою жизнь.

Ага.

Ну ясно.

Еще прошел слух, что один ДЭТА-членовредитель, эритреец из крыла В, Брит его не знала, поднял голову и обнаружил девчонку у себя в комнате, которая просто стояла там, как видение, как ебучая Дева Мария (Расселл). Членовредитель из Эритреи сказал ей, в этом месте, где меня держат, такая безысходность, так зачем же мне жить? Одна лишь боль не дает мне умереть. Тогда школьница сказала что-то в ответ, хоть он никому и не признался что, и теперь он стал другим человеком. Расселл и Брит минут десять придумывали, чтó она ему там сказала, – всякую похабщину. Бред, – сказала Брит. – Как она вообще добралась до крыла В, и никто ее не вышвырнул? У нее крылья, – сказал Расселл. – Пролетела как ангел, с крылышками от маленьких подростковых прокладок на пятках.

Еще прошел слух, что мать девчонки была ДЭТА в Лесу, что ХО забрал ее мать на улице, потому что она подала документы в универ – она выросла здесь, но у нее не было паспорта, и ХО забрал ее прямо на улице, она выскочила на десять минут, сгоняла в «Эзду»^[24], без пальто, сумка с покупками осталась на тротуаре, когда ее забрали. А потом эта девчонка проникла в Лес, после того как мать пробыла там пару недель, и девчонка встала там и сказала чувакам на воротах, чтобы они разобрались с этим сегодня же вечером, заставили ОСИЗО отпереть комнату матери, затем отпереть подразделение, а потом отключить систему и выпустить ее мать.

Так они и сделали, – сказала Брит. – Мы бы все так сделали. Просто надо вежливо попросить.

Они с Расселлом заржали как лошади.

Но…

Послушай…

Говорят…

В Лесу образовалась внутренняя брешь, и некоторые люди вышли, а никакой видеозаписи не было. Однако на записи с камер видеонаблюдения напротив главных ворот видно, как какая-то женщина среди ночи выходит из Леса, а с ней еще несколько других.

Брит засмеялась. Похлеще комедии. Она все смеялась и смеялась. Она смеялась так долго и так громко, что посетители по всей комнате повернулись и уставились на нее. Пришлось подавить смех.

Затем она вернулась в комнату – проследить за тем, чтобы ни один ДЭТА никого не касался и не сидел рядом. Сидеть рядом с родней запрещено.

Но бредовые слухи разрастались и разрастались весь день.

Они разнеслись по всему блоку Ж.

Одна из секретарш подслушала за дверью, что девчонка сказала руководству.

Она была там максимум минут десять, сказала Сандра (секретарша Оутса) Брит и нескольким другим (плюс Торк – почетная девочка) в женском туалете для персонала.

Сандра говорила шепотом, хотя двери всех кабинок были открыты и там больше никого не было.

Она сказала все это спокойно и рассудительно, – сказала Сандра. – Она говорила так тихо, что я почти ничего не слышала, хоть и слышала изредка слово «почему». Не то чтобы я грела уши, а просто прислушивалась на тот случай, если придется вызвать охрану. Но она уже без проблем прошла прямо мимо них, они не остановили ее, она прошла мимо них так же легко, как прошла мимо меня, окинула меня открытым взглядом, иначе и не скажешь, я не остановила ее, не хотела этого, и она постучала в его дверь и сразу вошла, села и стала ждать. Потом вошел он. Я попыталась его остановить и предупредить, но он был в своем настроении «отвали, Сандра».

Потом, минут через пять-десять, она выходит и кабинета и говорит: До свидания, Сандра, большое спасибо, не знаю, откуда она узнала мое имя, но она узнала. И когда она ушла, он вызвал меня в кабинет, весь красный как рак, и отправил потом за мой стол, чтобы я позвонила в «Парочист» и вызвала их в оперативном порядке.

Прошел слух, – вполголоса сказала Сандра в женском туалете, – что эта девчонка заходила еще в несколько ЦВСНИ и уговаривала людей выполнять всякую нестандартную работу, например как следует драить сортиры.

Как она выглядела? – спросила Брит.

Как школьница, – сказала Сандра. – Каких можно увидеть в автобусе.

Сандра отвела их в свой кабинет и показала на компьютере запись с камер видеонаблюдения. У Сандры очень милый кабинет, похожий на нормальный. Сандра разрешила им заглянуть и в кабинет Оутса, очень мило обставленный и очень просторный.

На записи они увидели макушку довольно маленькой девочки, разгуливающей по центру.

Она просто разгуливала, как у себя дома. Никто ее не останавливал. Если дверь перед ней была заперта, она дожидалась, пока та откроется по какой-то другой причине, и просто проходила. Когда они смотрели, это казалось таким простым и понятным, что не было никакой загадки. Дверь открывается. Она проходит.

Потом смена Брит кончилась.

Она могла уйти.

Она пошла на поезд.

Она сидела и смотрела в окно. Переводила взгляд с того, что было за окном, на следы и пятна на поверхности стекла – изнутри и снаружи, а потом обратно на мир за пятнами на окне.

Некоторые сотрудницы говорили, что знали эту девчонку, что она ходила в Кооперативную академию с подругой детей какой-то другой сотрудницы.

Некоторые ДЭТА говорили, что слышали о девчонке, знали, кто она. Она приплыла на спасательной лодке из Греции.

Нет, пересекла пустыню, проходя мимо скелетов тех, у кого это не получилось, и выжила только благодаря тому, что пила собственную мочу.

Она пересекла весь мир в футболке «Манчестер Юнайтед» своего младшего брата.

Они говорили, что знали ее отца и что ее отец умер – серьезный политик, оказавшийся в неправильное время в неправильном месте.

Говорили, что знали ее мать и что она утонула вместе с лодкой у берегов Италии.

Говорили, что ее дом разбомбили, и семье пришлось спасаться бегством, боевики использовали их вместо ослов, заставляли нести на себе лагерное снаряжение много километров, много дней, и когда отец остановился и попросил об отдыхе в первый день, боевики сказали: вот тебе отдых, и застрелили его на месте.

В эту минуту Брит, которая слушала, как один из мужчин рассказывал эту историю, неожиданно взглянула, просто не могла не взглянуть на Паскаля, ДЭТА из Южного Судана, который сидел, потупившись, свесив голову, и молчал. В его досье говорилось, что его не просто заставили смотреть, как отцу и брату отрубили головы, но и приказали выбрать, чьей головой он будет играть в футбол, а потом сыграть ею.

Но, пока Брит ехала на поезде домой, ее удивило то, что пришло в голову, когда она подумала о той девчонке.

Ей привиделась собственная мать.

Ошарашенную мать Брит держали в строгой изоляции в одной из секций Леса. Она сидела на полиэтиленовой постели и смотрела на сточное отверстие в полу. Глядя в лицо матери, Брит буквально увидела запах, поднимавшийся из этого отверстия.

Всем известно, что в Лесу грубо обходятся с женщинами, так, например, они живут в душевой с кучей незнакомых людей. Хуже того – личные досмотры. Нападения, о которых никогда нельзя доложить. Ходят слухи об изнасилованиях. Само собой, это правда. Брит об этом слышала, все об этом слышали. Нет дыма. Плюс все женщины, которыми торговали по всему свету и которые очутились в Лесу, в этом клялись. Заключение там хуже всего, что с ними случилось в жизни.

Брит качнула головой, чтобы прогнать видение.

С матерью все хорошо.

Мать сидит дома и смотрит парламентский канал, разговаривая сама с собой в пустой комнате: Интересно, что там происходит.

Забей.

Тут-то до Брит и доходит, что она забыла сегодня попрощаться с дурацкими саженцами.

Черт.

Насчет этого она суеверна. Вот дура.

Она вспоминает темно-зеленые листочки. Запах живой изгороди. С приятной горчинкой. Думает о том, что уже скоро, глазом не успеешь моргнуть, эти сравнительно новые отдельные маленькие саженцы, растущие бок о бок в своих ящиках (сейчас они уже не просто саженцы, а целые кусты), скоро они превратятся в одну сплошную изгородь, а не отдельные растения, как их изначально рассадили.

Скажи теперь мысленно, будто обращаясь к ним:

Пока, саженцы.

Еще один день позади.

Ага, вот только…

Ну и денек.

Девчонка на крыле.

Гонево.

Херня на постном масле.

Но это была правда: туалеты повсюду, или по крайней мере на ее крыле, были, разумеется, тщательно отдраены.

Ну и хорошо. Хоть кто-то делает свою работу на совесть.

Давно, блядь, пора.

это Торк рассказывает ей об одном-единственном другом дне, который был чем-то похож на этот, задолго до ее появления, когда Торк сам еще был новичком, –

Вот несколько вещей, о которых Бриттани Холл узнала в первые две недели работы ОСИЗО в британском ЦВСНИ:

•Как выключить портативную видеокамеру, пока ДЭТА реально не начнет терять контроль над собой. Незачем что-то снимать, пока кто-то еще спокоен, – сказал ОСИЗО по фамилии О’Хаган. – К примеру, свиная мошонка сейчас просто распинается, но надо научиться чувствовать, когда она выйдет из себя секунд через десять после того, как долбанешь ее головой об стену, и вот тогда уж включить. Ты скоро наловчишься. Нет, у нее все прекрасно. Просто она брыкается. С ней все нормально. Она делает это, просто чтобы нас побесить.

• Что за брыкание сажают в изолятор. Никакой постели, свет круглые сутки, проверка безопасности каждые 5 мин круглые сутки.

• Что во время надзора за ДЭТА, склонными к самоубийству, можно, например, сказать: Ну давай, попробуй – что, слабó? Потому что они это делают в основном для того, чтобы привлечь внимание персонала или побесить.

• Что, по словам некоторых ОСИЗО, свиная мошонка, пенис и член – подходящие обзывалки для ДЭТА.

• О том, как статистики, вернувшись с инспекционной проверки, сказали, что ДЭТА нравится персонал и в целом они считают его благожелательным и адекватным. По этому вопросу особенно высоки статистические данные, полученные от ДЭТА, не говорящих по-английски.

• О том, какого ОСИЗО прозвали Главным по специям (ОСИЗО по фамилии Брэндон). Он давал им то, чего они хотели, очень-очень хотели, и если там были дети, то на этих детях Брэндон или ДЭТА проверяли специи, насколько те хороши.

• Что обычно курдскому ДЭТА с раком предоставлялся парацетамол – кроме выходных, когда врачей не было, и тогда ему приходилось ждать, как и всем остальным, до понедельника.

• О том, как руководство собиралось поставить в каждой комнате третью кровать. Никто из тех, кто работал на крыльях, не считал эту мысль удачной. Персонал неоднократно говорил руководству, что это неудачная мысль, сказал ей Дэйв, но руководство все равно это сделало. Не три мужика и младенец, а три мужика и унитаз. Намек на старый фильм^[25]. Туалет был в каждой комнате. Совмещенный. Ха-ха-ха. Крышек на унитазах не было, и большинство стояли в комнатах, где между ними и кроватями не было ширм и ничего подобного. Это косвенно приводило к тому, что многие ДЭТА мало ели, ведь они же не чокнутые, чтобы срать у всех на глазах, а ДЭТА запирают в комнате на 13 часов с 9 вечера до 8 утра и дважды для переклички в течение дня: по словам Дэйва, хорошая зарядка для сфинктера.

• Что ДЭТА, выросшие в Великобритании, были самыми депрессивными и доставляли больше всего неприятностей, отчасти потому, что другие не хотели с ними дружить. Знал я одного, – сказал ей Расселл. – Увидел его здесь и такой: Лори, братан, ты-то чё тут забыл? Мы ж учились в одном классе в начальной и средней. Двенадцать лет. Он такой: Я остановился и начал рыться возле супермаркета, встал чересчур близко к «Порше». Меня забрали в участок бог знает куда, потом среди ночи разбудили, надели наручники и привезли сюда… На следующий день я зашел в контору и попросил поискать его дело, так его собирались депортировать в Гану, буквально на следующее утро. Я ему так и передал… Гана? – сказал он. – Не знаю ни про какую Гану. Ни в какой Гане никогда не был. Не знаю даже, где это.

• О том, что Расселл был нормальный, но развращенный – охренеть какой пошляк. Что Дэйв был нормальный. Торк был нормальный. Торк любил книжки, слегка типа Джоша, только голубой. Он сказал ей на ушко в первую совместную смену: Как выразился один известный писатель 30-х годов, жестокость к животным наказуема, а жестокость к людям ведет к повышению. Это был совет? Она не понимала, как это воспринимать. На тот момент она еще плохо знала Торка. Она еще не понимала, прикол это или нет. Кто-то в комнате для персонала рассказал, словно это был анекдот, как ДЭТА посадили на самолет и он так и не узнал, что в центр прибыли документы и он мог остаться. Это прикольно? Многие ОСИЗО смеялись. Еще один рассказал всем такую историю: Короче, ДЭТА подает жалобу в ХО. Говорит: дома меня посадили в тюрьму, потому что им не нравилась моя политика. И тюрьма там дома не так уж сильно отличается от заключения здесь в Великобритании, разве что здесь меня пока еще не избивали. Ну и ХО пишет ему в ответ: рады помочь (смайлик). Шутка? Стопудово подразумевалась. Обхохочешься.

А где сейчас Джош? Что у вас с ним? – снова спросила мать за ужином.

А мне откуда знать? – сказала Брит.

Извини, что завела разговор, – сказала мать.

Был еще сентябрь. Брит уже лежала на кровати у себя в спальне, наслаждаясь уединением.

Когда она последний раз видела Джоша, в августе, они легли в постель – теперь это случалось довольно редко из-за его спины, но они все же легли, а потом Джош заладил про историческую книжку, которую читал. Там мужик подходит к эсэсовцу в городе, оккупированном нацистами, а эсэсовец как раз хрястнул кого-то левого по лицу пистолетом или чем-то таким нацистским, и мужик, гражданский, дядька из универа или школы, такой типа препод, подходит к эсэсовцу, чтобы это прекратить, и говорит прямым текстом: У вас что, души нет? А эсэсовец такой поворачивается и тут же стреляет преподу в бошку, и мужик падает замертво.

Джош заговорил об этом, потому что, перед тем как лечь в постель, она рассказала ему, что одного ДЭТА в центре звали Героем и что иногда в именах много иронии. Но когда Джош задвинул телегу про мужика, который выстрелил ученому мужику в голову, у нее самой в голове потемнело.

Темнота легла Брит на глаза и лоб толстой портьерой, как старые портьеры в домах из далекого прошлого или в «Самых опасных привидениях» на канале «Реально»^[26], – такой реальной портьерой, что Брит даже почувствовала запах ткани.

Сырой. Затхлый.

Мне интересно, – говорил Джош, – а каков этос?

Чего-чего? – сказала она.

Ну, типа как в тарантиновском фильме, – сказал Джош, – когда показывают, как мужик, который считается крутым чуваком, набрасывается на кого-то другого и просто его застреливает, это должно в принципе одобряться, если такое случается. Обычно мы должны считать это комедийным.

Комедийным, ага, – сказала Брит.

В школе они с Джошем были лучшими учениками в классе.

И мы должны думать, – сказал Джош, – даже если он мудак и злодей, что он клевый и герой, потому что он очень крут. Но значит ли это, что герой может быть бездушным, в том смысле, что кто-то бездушный может быть героем? И что мы должны считать это чем-то хорошим и к этому нужно стремиться?

Фигня в том, Джош, что мне глубоко, абсолютно поебать, – сказала Брит.

Она отвернулась. Она устала как собака. Адски болела голова. В носу запах тухлятины. Она закрыла глаза. Открыла. Было темно внутри и снаружи.

Что, правда? – сказал Джош. – Серьезно?

Он вылез из постели.

Серьезно правда что? – сказала она.

Тебе поебать, – сказал он. – Ты сама сказала. Так оно и есть. Тебе глубоко поебать, хотя мы больше и не ебемся. Тебя почти ничего не колышет. Перестало колыхать.

Потом они поругались, и он сказал, что она превращает свою жизнь в эпитомию экскрементов. Джош любил высокопарные слова. Комедийный, этос, эпитомия, экскременты.

Как ты смеешь так со мной разговаривать? – сказала она.

Он рассмеялся над ее словами. От его смеха ее бешено охватило бешенство.

Я говорю, что ты способна смотреть на вещи только со своей точки зрения, – сказал он.

Ну и что? – сказала она. – Просто я такая же, как все, кто живет в этом блядском мире.

Это делает тебя неоправданно лицемерной, – сказал он. – Ты не виновата. Ты устроилась на работу, которая делает тебя еще безумнее, чем мы все.

Я устроилась на работу, где платят зарплату, – сказала она. – Она больше, чем ты получаешь сейчас. И стопудово больше, чем ты получал, когда работал сам. Это реальная работа. Безопасность доставляет.

(Это был удар ниже пояса. В мае Джоша уволили с интернет-склада доставки.)

Безопасность, – сказал Джош. – Так вот как ты это называешь. Я называю это поддержанием иллюзии.

Какой еще иллюзии? – сказала она.

Что суть в том, чтобы не пускать сюда людей, – сказал он.

Какая еще суть? – сказала она.

Британскости, – сказал он. – Английскости.

Что за хуйню ты вообще несешь? – сказала она.

Отгородиться, – сказал он. – Самому себе вырыть яму. Великая нация. Великая страна.

Да ты сам выражаешь эпитомию экскрементов, – сказала она. – Политкорректную столичную либеральную хрень. Нахватался идеек из Сети и газет. Сам ты блядская эпитомия экскрементов.

С чего это вдруг? – сказал Джош.

Он сказал это спокойно. Такое спокойствие ее злило. Джош говорил так, будто он прав, а она ошибается.

Нет, правда, Бриттани, я серьезно. Почему это вдруг я экскремент? – сказал он. – Объясни. Обоснуй. Хотя бы один веский довод.

Потому что я так сказала! – заорала она.

Вот видишь, – все так же совершенно спокойно сказал Джош. – Вот до чего это тебя доводит.

Хрясть. (Дверь спальни.)

Брит натянула на себя одежду уже на лестничной площадке, надеясь, что ни его мать, ни отец, ни брат не поднимутся по лестнице. Потом подождала целую минуту. Но Джош так и не вышел из комнаты, чтобы извиниться.

Ладно.

Проехали.

Хрясть. (Входная дверь.)

Экскременты, – думала она всю дорогу домой и злилась, когда свернула с его улицы на свою, злилась, когда в тот день на работе у нее все руки были в мерзких блядских экскрементах, и обувь тоже, и одно пятнышко еще осталось на лодыжке, когда она думала, что смыла всё.

Один ДЭТА под непрерывным надзором постоянно их разбрасывал. Он делал это все время, чтобы привлечь внимание.

Неважно, сколько раз ты отмывала руки и убирали там или нет. Они все равно везде валялись.

Я здесь уже три года за преступление, которое состоит в том, что я мигрант, – сказал ей один ДЭТА. – Если вы держите людей здесь так долго, почему бы не разрешить нам чем-то заняться? Мы могли бы получить ученую степень. Сделать что-то полезное.

Полезное? – сказала она. – Степень? Ха-ха-ха!

Я пересек весь мир и приехал сюда, чтобы попросить вас о помощи, – сказал ей курдский ДЭТА. – А вы заперли меня в этой камере. Теперь я сплю каждую ночь в туалете с другим человеком, которого я не знаю и у которого другая религия.

Это не камера, а комната. И тебе еще повезло, что вообще есть где спать, – сказала она.

Один ДЭТА лежал на спине на полу своей комнаты, положив голову рядом с унитазом. Под этим углом он смотрел снизу вверх на что-то сквозь решетку и плексиглас высоко над головой.

Почему нам нельзя открыть окна́ в этой тюрьме? – спросил он.

Открыть окно, – сказала она. – И это не тюрьма, а специализированный Центр временного содержания нелегальных иммигрантов с тюремной планировкой.

Когда живет в Центре временного содержания нелегальных иммигрантов с тюремной планировкой, то мечтаешь о воздух, – сказал ДЭТА.

Когда живешь, – сказала она. – Мечтаешь о воздухе.

Его звали Героем. Вьетнамец. В его досье говорилось, что он попал сюда, проведя семь недель в запечатанном грузовом контейнере.

Вверху с ревом пролетел самолет.

Спасибо вам за помощь в языке, мисс ОСИЗО Б. Холл, – сказал он. – Хорошо получать помощь от людей. Скажите, каков дыхать настоящим воздухом?

Дышать, – сказала она. – Каково. Почему ты лежишь на полу? Самолеты считаешь?

Самолеты сотрясали здание через каждые пару минут.

Смотрю облаки, – сказал он.

Смотрю на облака, – сказала она. – Чтобы найти в форме лошади? Или карты? Я играла в такую игру.

Он посмотрел на нее, потом снова вверх и в сторону.

Никакой лошади. Никакой карты, – сказал он.

В тот вечер она пошла с девчонками из персонала плюс Торк на летнюю вечеринку с дорогой выпивкой и тапасами в Ковент-гардене. По пути из метро она проходила мимо парочки в спортивной «Ауди» с открытым верхом, застрявшей в пробке. Они орали друг на друга.

Все из-за тебя! – орала на мужика баба.

Не из-за меня! – орал на бабу мужик.

Брит подняла голову. В небе над ними над всеми не было ни облака. Ни облаки. Она помнила со школы из географии: облака образуются, только если есть какой-нибудь кусочек, например, крошечная пылинка или крупинка соли. Аэрозоль. Водяные пары поднимаются и пристают к ней. Эти большие белые фигуры, похожие на Божьи выдохи в зимнюю погоду, эти белые лоскутки или грязно-белые облачные гряды – всего-навсего пыль и вода, сформированные воздухом. Сейчас она лежала на кровати, глядя на артекс^[27] на потолке. Артекс – это асбест. Ее отец умер от осложнений асбестоза, а здесь все эти блядские потолки.

Не парься.

Сейчас сентябрь.

Все жаркое лето люди повсюду багровели от злости, чуть ли не синели от злости.

Все из-за тебя.

Теперь стало прохладнее, она ко всему этому относилась хладнокровнее. Училась у облаков, ха-ха. Проще простого: она выключила выключатель. Положила запасную подушку на голову.

Она заснула. Прошла ночь. Зазвонил будильник. Она проснулась.

Встала, надела чистую одежду, села на автобус до вокзала, чтобы потом пересесть на поезд до работы.

Однажды у наземки стояли какие-то люди с Би-би-си. Они расспрашивали прохожих о нынешней ситуации. Мужик подсунул ей под нос длинный микрофон. Другой обратился к ней: Расскажите, что для вас значит Брексит?

Она вспомнила всех этих людей в центре.

Вспомнила, как Стел из собеса говорила, насколько труднее стало поднимать вопрос о соцобеспечении ДЭТА: сейчас никто и слышать не хочет, что все люди тоже когда-то были иммигрантами, а легальные иммигранты так же непопулярны у СМИ и широкой публики, как и нелегальные.

Просто не тянуть с этим, ясно? – сказала она в микрофон.

Интервьюер кивнул, как будто она сказала что-то важное.

Вы думаете, правительство просто не должно с этим тянуть? – спросил он.

Ага, – сказала она. – А какой у нас выбор? Честно говоря, сейчас это дохера значит. Пардон за мой французский. В смысле, мир намного больше, чем Брексит, да? Хотя… Пофиг.

Интервьюер спросил, как она проголосовала на референдуме по ЕС.

Нет, поймите, я не собираюсь говорить вам, как я проголосовала. И не позволю вам думать, что вы вправе решать что-то за меня. Скажу только, что я была тогда моложе и еще считала, что политика важна. Но все это… Эта бесконечная… Это съедает… понимаете… душу. Неважно, как я проголосовала, как вы проголосовали или как кто-то там проголосовал. Потому что какой смысл, раз уж никто в итоге не собирается слушать или волноваться по поводу того, что думают другие, если только те не думают и не считают то же, что и они сами. Да и вы, народ, постоянно спрашиваете у нас, что мы думаем, как будто это так важно. Вам же плевать, что мы думаем. Вам просто нужна драчка. Вам просто нужно, чтобы мы сотрясали воздух. Я скажу вам, к чему это ведет. Это лишает всех нас смысла. Вы лишаете нас смысла, и люди у власти, делающие это ради нас, ради демократии – ага, ну да, врите больше. Они делают это ради компенсации. Они каждый день все больше лишают нас смысла.

Ее поблагодарили. Спросили, как ее зовут и чем она зарабатывает на жизнь.

Бриттани Холл. ОСИЗО в ЦВСНИ.

Ассистентка все записала, даже не спросив, что это такое. Она записала «Бритни» как Бритни Спирс. Люди часто бывают такими вот небрежными. Она все записала неправильно. Бритни Холл СЗО ВСИ.

Так что и впрямь неважно, кто такая Брит и кем она работает.

Она прошла через барьер, села на поезд (после того как ее задержали, свободных мест не осталось) и поехала на работу.

Она сошла с поезда. Прошла по дороге с вокзала между мотками колючей проволоки аэропортовского заграждения и через парковку для руководства/посетителей.

Привет, саженцы.

Вот несколько вещей, которые Бриттани Холл узнала в первые два месяцы работы ОСИЗО в британском ЦВСНИ:

• Что означает личное пространство. (Это означает, что она не ДЭТА.)

• Какое действие оказало официальное сообщение о независимой инспекции центра: это означало, что в комнате для посетителей установили новый кулер с водой.

• Что в стране одновременно содержатся под стражей 30 000 человек и что благодаря такому количеству интернированных ДЭТА по всем местам заключения зарплаты СА4А сохраняются стабильными.

• Что ДЭТА бродят по крыльям, словно у них джетлаг. Чем дольше их здесь удерживают, тем сильнее джетлаг. Прибыв впервые, они заводили дружбу с людьми, с которыми их что-нибудь связывало: место происхождения, религия, язык. Затем эта дружба попросту сходила на нет, ты наблюдал это раз за разом, потому что на самом деле их связывало здесь только дерьмо – открытый туалет, и то, что они застряли здесь бессрочно, а это означало, что никак невозможно узнать, когда тебя отсюда выпустят и выпустят ли вообще, а если даже выпустят – сколько пройдет времени, прежде чем ты снова сюда вернешься.

• Как выбирать, с какими ДЭТА разговаривать, а каких игнорировать.

• Как беседовать о погоде с другими ОСИЗО, пока они захватывают кому-то шею или пока вы вчетвером сидите на ком-то, чтобы его успокоить.

• Как говорить, особо над этим не задумываясь: Они брыкаются. У нас тут вам не отель. Если тебе здесь не нравится, езжай к себе домой. Как ты смеешь просить одеяло? В тот день, когда Бриттани сама впервые произнесла последнюю фразу, она поняла: происходит что-то ужасное, но сейчас уже это ужасное – ужасное, как смерть, – казалось таким далеким, словно происходило не с ней, а по ту сторону плексигласа, похожего на материал в окнах центра, которые на самом деле были не окнами, хотя должны были выглядеть как окна.

Содержание под стражей – ключ к сохранению эффективной иммиграционной системы.

ХО

Никто не задерживается бессрочно, и регулярно проводятся ревизии с целью обеспечения законности и соразмерности задержания.

ХО-ХО-ХО

А потом случилось это.

Был понедельник октября. Брит сошла с поезда. Была середина утра. Брит приехала на дневную смену. Спустилась по лестнице к турникетам и вышла.

На металлическом сиденье возле вокзала сидела школьница.

Извините, – сказала девочка.

Ты мне? – сказала Брит.

(Из поезда вышло немало народа.)

Можете мне кое с чем помочь? – сказала девочка.

Брит глянула на телефоне время.

Разве в твоем возрасте не надо быть сейчас в школе? – сказала она.

Вообще-то очень хороший вопрос, – сказала девочка.

Ну так ответь тогда, – сказала Брит.

Отвечу, – сказала девочка. – В свое время. Но сейчас меня интересует другое.

Что же тебя интересует? – сказала Брит.

Что такое ОСИЗО, – сказала девочка.

Что? – сказала Брит. – Ох.

(Бейдж Брит висел на уровне глаз девочки.)

О означает, что я охранница, – сказала Брит.

А что такое СИЗО? – спросила девочка.

Следственный изолятор, – сказала Брит.

А что такое Б? – спросила девочка.

Брит подхватила рукой свой бейдж.

Это мое имя, – сказала Брит.

Вас зовут просто Б? – спросила девочка. – Как клево. Классная идея.

Что ты мелешь, – сказала Брит. – Ясно, что это первая буква моего имени.

Я тоже сокращу свое имя до первой буквы, – сказала девочка.

Какое у тебя имя? – спросила Брит.

Ф, – сказала девочка.

Брит расхохоталась.

А на самом деле? – сказала она.

Флоренс, – сказала девочка.

Ну, если ты Флоренс, значит, я машина^[28]? – сказала Брит.

Девочка обрадовалась. Брит почему-то пришла в восторг от того, что доставила кому-то радость.

Да брось. Наверно, с тобой постоянно так шутят, с таким-то именем – Флоренс, – сказала Брит.

Шутят. Но обычно спрашивают: а где же твоя машина, Флоренс? Или что-то наподобие. Вообще-то никто еще не называл себя моей машиной, – сказала девочка.

Ага, но я и правда машина, – сказала Брит. – Хотя совсем не факт, что твоя. И прямо сейчас машина говорит тебе одно слово: школа. Разве ты не должна сейчас прилежно учить уравнения или что там еще? В какую школу ты ходишь? Точней, не ходишь?

Это тоже насмешило девочку. Брит попыталась прочесть надпись на маленькой эмблеме на блейзере смеющейся девочки. Vivunt spe. Латынь. Живущие, жить. Они живут. Типа того.

Девочка достала что-то из кармана и протянула Брит. Та села на металлическое сиденье рядом с ней.

Это была открытка, на вид старинная, как будто ее отправили много лет назад, с неглубокой каменистой рекой и деревьями. В отдалении трое детей плыли на байдарке по речной воде, которая была ярко-голубой. Ее голубизна была подчеркнутой, ненастоящей – в реальности вода не бывает такой голубой; возможно, зелень тоже подзеленили. Но на открытке был солнечный день, с дымчатым голубым небом, одним-единственным облачком, холмистыми склонами и горами вдалеке, деревьями, каменистым берегом у реки, густой травой за ней. Внизу открытки было написано: КИНГАССИ, река Гинак и поле для гольфа 5359W, и, найдя на картинке поле для гольфа, можно было различить трех малюсеньких людей на заднем плане, вероятно, гольфистов.

Угу, – сказала Брит. – От кого она? Можно прочитать на обороте или это личное?

Дес, – сказала девочка.

Дес? Что значит «дес»? – сказала Брит.

«Дес» значит «да, если хотите», – сказала девочка.

Спах, – сказал Брит.

Что значит «спах»? – сказала девочка.

Спасибо, хочу, – сказала Брит.

Вы говорите на моем языке! – сказала девочка.

Открытка и правда была старинной, со штемпелем, поставленным много лет назад, лет за десять до того, как родилась сама Брит:

Брит вернула открытку девочке.

Ну и? – сказала она.

Где точно находится это место с открытки? – спросила девочка.

Вот тут же написано название, – сказала Брит.

Где в стране? – спросила девочка.

Поищи, – сказала Брит. – На телефоне или на компьютере. Если б ты была сейчас в школе, то смогла бы запросто это сделать.

А если я не хочу пользоваться компьютером? – сказала девочка.

Почему? – сказала Брит.

Просто так, – сказала девочка.

Почему? – сказала Брит.

Я хочу путешествовать, не оставляя следов, – сказала девочка.

Почему? – сказала Брит.

Потому, – сказала девочка.

Зачем кому-то этого хотеть? – сказала Брит.

Вы должны знать, – сказала девочка. – Вы же машина. Но как мне туда добраться? Я серьезно. Это у нас в стране?

Тебе придется спросить родителей, – сказала Брит.

Предположим, просто предположим, – сказала девочка, – что я не хочу никого спрашивать.

Почему? – сказала Брит.

Кроме вас, – сказала девочка.

Ты спрашиваешь машину, – сказала Брит.

Нет, я спрашиваю вас, – сказала девочка. – Что мне делать?

Ну, это в Шотландии, – сказала Брит.

Правда? – сказала девочка. – Ух ты.

Да, – сказала Брит. (На 99,99 %: сначала она подумала, что это, возможно, Девон, судя по странному названию, ну или Йоркшир. Но на обороте говорилось об озере Лох-Несс. Лох-Несс – это стопудово Шотландия.)

Где это – в смысле, если ехать отсюда? – спросила девочка. – В смысле, я знаю, где Шотландия. Но где это в Шотландии? Как человек может попасть в это место?

Человек может полететь или сесть на поезд, или дешевле всего, вероятно, автобус, – сказала Брит. – Вероятнее всего, человеку нужно, чтобы взрослый купил этому человеку билет. Если человек хочет потратить деньги, человек может, вероятно, сесть на самолет отсюда до какого-нибудь места в разумной близости. Человек хочет добраться конкретно до этой реки? Ну разумеется. Я понимаю. Ты явно заядлая гольфистка. Наматываешь круги, объезжая все площадки для гольфа в стране. Гольфисток вижу за версту.

Девочка лежала рядом с ней в слезах от смеха.

Как твой берди? В смысле твой игл. Как твой богги^[29]? – сказала Брит.

Все хорошо, спасибо, – сказала девочка.

Смотри, не попади мячом в эту речку – как там она называется, – сказала Брит. – Покажи мне еще разок. Гинак. Похоже на что-то медицинское. А дядя Десмонд? Он тоже гольфист? А Саймон? У них есть машина? Они могли бы тебя туда отвезти.

Я их не знаю, – сказала девочка. – Думаю, они к делу не относятся.

Не относятся? Все относятся, – сказала Брит.

Ловлю вас на слове, – сказала девочка. – Я хочу сказать, что открытка – просто для примера, и мне нужно только название места, до которого я должна добраться.

Так кто же тогда прислал тебе открытку? – сказала Брит. – Они могут отвезти тебя туда? А как же твоя родня?

А если у кого-то нет родни и некому отвезти на машине? – сказала девочка.

Что значит, нет родни? – сказала Брит.

У вас есть машина? – сказала девочка.

По-твоему, я бы ездила каждый день на работу на поезде, будь у меня машина? – сказала Брит.

Возможно, если бы вы заботились об экологии, – сказала девочка. – А вы бы отвезли меня в это место?

Тебя должны возить те, кто за тобой присматривает, а не тот, кого ты совсем не знаешь, – сказала Брит. – Нельзя просто так просить незнакомых людей возить тебя по всей стране. Двадцать первый век на дворе. Незнакомые люди опасны как никогда – мы еще никогда не были такими опасными. Кто за тобой присматривает?

Семья опекунов, – сказала девочка.

Ну и где эти Опекуновы живут? – сказала Брит.

Потом она сказала:

А, семья опекунов…

Я должна сюда добраться, – сказала девочка. – Это жизненно важно. Как можно скорее.

Семья опекунов отвезет, – сказала Брит.

Девочка покачала головой.

Почему ты так хочешь туда поехать? – спросила Брит. – Что там происходит? Вряд ли что-то срочное. Отправлено тридцать лет назад, ха-ха.

Поехать туда на поезде, – сказала девочка. – С какого вокзала в Лондоне можно туда добраться?

Спроси свою мать-опекуншу. Пусть поищет у себя на телефоне, – сказала Брит.

Можете поискать у себя на телефоне? – спросила девочка.

Э, – сказала Брит. – Если… если я поищу, ты сделаешь кое-что для меня?

Возможно, – сказала девочка.

Договорились, – сказала Брит. – Вот такой уговор мне и нужен.

Она достала телефон. Посмотрела, насколько опоздала на работу, но все же вбила название места и показала девочке.

Прямые поезда отсюда каждый день, – сказала Брит. – Или… можешь поехать в это место, то есть… куда?

Она поднесла палец к слову Эдинбург и показала девочке.

Столица чего? – сказала Брит.

А все машины так любят поучать? – сказала девочка.

Это машинная натура специально для тебя, – сказала Брит. – Кстати, вспомнила. У меня же работа. Ладно, в общем, добираешься вот сюда и пересаживаешься на другой поезд, чтобы добраться вот сюда.

Если бы мы отправились сегодня, – сказала девочка, – то могли бы сегодня же туда добраться?

Если бы ты отправилась сегодня, э, не знаю, – сказала Брит. – Я бы сказала, вероятно, нет. Только не на поезде. На самолете – да. Это довольно далеко на север.

Ох.

Девочка изменилась в лице.

Вероятно, ты могла бы проделать часть пути в один день, а остаток – на следующий, – сказала Брит. – Но мне лучше не помогать и не содействовать беглянке, рассказывая обо всем этом. А тебе лучше не убегать.

Не в моем характере от чего-то убегать, – сказала девочка.

Хорошо. Тогда ладно, – сказала Брит. – Ты мне должна.

Что должна? – сказала девочка.

Я сделала кое-что для тебя, – сказала Брит. – Ты обещала сделать кое-что для меня.

Я сказала: возможно, – сказала девочка.

Я хочу, чтобы ты пообещала мне, – сказала Брит, – что позвонишь и скажешь людям, которые за тобой присматривают, где находишься и что собираешься сделать.

Не могу, – сказала девочка.

Почему? – сказала Брит.

Телефона нет, – сказала девочка.

Она встала и побежала ко входу на вокзал.

Скажи, как их зовут и их номер, чтобы я могла сообщить, где ты, – крикнула Брит ей вдогонку. – Скажи название школы. Хотя бы.

Давайте! – сказала девочка. – Быстрее. А то опоздаем.

Я не могу никуда с тобой ехать, – сказала Брит.

Она услышала, как девочка сказала человеку у турникета, что билета у нее нет. Человек все равно ее пропустил. Брит услышала, как девочка на бегу поблагодарила его. Брит снова достала телефон, чтобы набрать – что? Кого? 999? Пожарку? Полицию? «Скорую»?

Когда она подняла голову от экрана, девочка уже умчалась на перрон.

Брит покачала головой. Отвернулась и пошла по дороге на работу.

Через три минуты она остановилась на дороге к аэропорту. Развернулась на месте.

Побежала обратно к вокзалу. Встала у закрытых турникетов.

Пропустите меня, скорее, – окликнула она мужчину, управлявшего турникетами.

Тот подошел.

Билет? – сказал он.

Я просто хочу догнать ребенка, которого вы пропустили минуту назад, – сказала она.

Вам нужен действительный билет, – сказал мужчина.

Давным-давным давно – вообще-то еще сегодня утром – Брит направлялась на работу. Но сейчас, сидя напротив нее в поезде, мчащемся по карте Англии на север, та девчонка, Флоренс, говорит о невидимой жизни, которая, по ее словам, происходит вот здесь –

она тычет пальцем в лужицу воды из бутылки на столе между ними

– ну и тогда у него возникла идея первых микроскопов, – говорит она. – Он был как-то связан с производством тканей и хотел увидеть, как выглядят очень крупным планом нити, из которых изготавливал свою ткань. Ну и тогда он сам научился растирать песок, чтобы получилось стекло. Именно так стекло и делают.

Нет. Что, правда? – говорит Брит.

Ага, правда, – говорит девочка, – и он сделал из него исключительно маленькие, но мощные линзы, чтобы можно было смотреть на предметы, увеличенные в сотни и сотни раз.

Исключительно, – говорит Брит.

Потом он изобрел деревянную штуковину, чтобы подносить линзы к глазам, – говорит девчонка, – и она была буквально вот такого размера, потому что линзы тоже были очень маленькими, но, хотя его линзы были, разумеется, крохотными, человеческий глаз мог смотреть сквозь них и воспринимать маленькие предметы, становившиеся массивными.

Воспринимать, – говорит Брит. – Высокопарно.

Моя мама всегда говорит, что, как правило, лучше парить высоко, чем низко, – говорит девочка. – А потом этот голландец подумал: класс, теперь я могу смотреть на всякие предметы очень крупным планом, и однажды в 1670-каком-то там году он обедал, и еда была посыпана перцем. И он такой подумал: наверняка, если взглянуть на крупицу перца сквозь одну из моих линз, у крупицы окажутся острые края или куча колючек, как у дикобраза, потому что на языке у меня такие ощущения, будто его колют невидимыми иголками. Ну и он где-то с месяц вымачивал крупицы перца в воде. А потом посмотрел на перцовую воду сквозь линзу, которая увеличила ее в двести раз по сравнению с тем, что видит невооруженный глаз. И он увидел, что в воде полно маленьких, как он их назвал, анималкул, – от слова «молекулы», – и они там везде плавали. Ну и он попробовал посмотреть снова, только теперь с водой, где не было никакого перца, и анималкулы были там все равно, ну и это означало, что они появились там не из-за перца… И еще он сделал другую клевую штуку. Рассмотрел сквозь линзу глаз стрекозы. Он разрезал глаз стрекозы, стрекоза была уже мертвая –

Почему ты так уверена? – говорит Брит.

– ну вы вообще!.. И он вынул кусочек ее глаза и положил на линзу. И когда он посмотрел сквозь них одновременно из своего окна – сквозь линзу и сквозь глаз стрекозы, то увидел свою улицу, но как будто ее пропустили через какую-то апликуху, с одной и той же картинкой, много раз повторявшейся под разными углами, так что получалась объемность, и вот так мы узнали, что и как видят глаза насекомых… И среди прочего он посмотрел на бактерию со своего зуба. И на дождевую воду. И он посмотрел на масло из кофейных зерен, и на лягушачью икру, и, короче, мы теперь знаем, что такое микробы и что такое клетки и что невооруженным человеческим глазом можно увидеть вообще-то лишь часть того, что существует на свете. И что вот здесь –

(лужица воды на столе)名

– кишит жизнь, которой мы не видим, и если мы ее не видим, это еще не означает, что ее там нет. На самом-то деле она там есть. И если посмотреть, скажем, на сосновую иголку – простую сосновую иголку, одну-единственную иголку из миллионов растущих всего на одном дереве только в одном сосновом лесу, если вырезать кусочек одной-единственной иголки и увеличить его, так чтобы можно было увидеть его строение очень крупным планом, то она будет похожей на живопись, или на витраж, или на древнеримскую мозаику, или на крылья бабочки, и можно будет увидеть, что у нее клеточная структура и что сосновые иголки очень хитро придуманы, чтобы превращать солнечный свет в пищу зимой и удерживать достаточно влаги в жаркие летние месяцы. Вот так они и остаются вечнозелеными.

Основы биологии. Все это Брит уже знает или знала, но забыла после школы, где все такое надо знать, чтобы получить зачет. Но Брит слушает, как девочка рассказывает об этом, сидя в ярком свете низкого вечернего солнца, пробивающегося сквозь разрыв в облаках и барабанным боем стучащего по окну поезда между телеграфными столбами – стучащего по Брит и словно играющего на ней светом.

По правде говоря, если бы Брит могла пролистнуть назад все те недели, что уже прожила на земле, каждый свой понедельник, она все равно пришла бы к стопроцентной уверенности, что еще никогда не была так счастлива вечером понедельника, как сейчас.

Она сидит в поезде с ребенком, не имеющим к ней ни малейшего отношения, и едет бог знает куда, бог знает зачем.

Она не на работе, где должна за деньги следить за бессрочно интернированными людьми –

потому что когда мы смотрим, мы только начинаем понимать, просто это поверхность, верхний слой понимания, – говорит девочка

– и, разумеется, Брит уже давным-давным давно не позволяла себе вспоминать, что у таких слов, как «клетка», есть другие значения. Странно, если учесть, что она работает в здании, где полно помещений, напоминающих клетки.

На вокзале Кингс-Кросс она села с хвоста на эдинбургский поезд и прошла вперед по вагонам, высматривая девочку. Через пять вагонов Брит ее вычислила: та сидела в стороне от других на сиденье со столиком, вытянув рукава школьной рубашки из-под рукавов блейзера.

Поезд вынырнул в пригород – в чистое поле, Брит встала в тамбуре между вагонами, спрятавшись за чужим багажом, и, поглядывая на девочку сквозь стеклянную дверь, взяла в руку телефон и набрала рабочий номер.

Она нажала «вызов». На ресепшен ответили. Она спряталась за углом и попросила соединить ее со Стел.

Ее соединили с автоответчиком в кабинете Стел, где кто угодно мог услышать ее сообщение, пока она его оставляла.

Поэтому она дала отбой и позвонила Стел на мобильный. Тот соединил ее с автоответчиком. Привет, – сказала она. – Стел, это Брит Холл. Слушай, я в поезде с девчонкой, ну знаешь, та девчонка, что заставила все убрать в прошлом месяце? Думаю, это она. Почти уверена. В общем, я в этом поезде, и она в том же поезде, мне видно ее отсюда, и я, э, я –

Она отвела телефон в сторону.

За эти пару секунд на автоответчике Стел должен был записаться звук поезда.

Она нажала «1».

Голос в автоответчике сказал, что она может нажать «2», чтобы перезаписать свое сообщение. Она нажала «2». Подержала телефон в воздухе, чтобы он записал звуки поезда поверх фонограммы с ее собственным голосом.

Затем положила телефон обратно в карман куртки и шагнула вперед, после чего двери раздвинулись.

Девочка подняла глаза от школьной тетрадки, раскрытой перед ней.

Заняла вам место, – сказала она. – И еще…

Она сказала это так, будто они разговаривали без перерыва, а не порознь пересекали Лондон в разных поездах последние пару часов.

Если где-нибудь в мире взорвется еще пять ядерных бомб, – сказала она, – то начнется вечная ядерная осень и времен года больше не будет.

Кто научил тебя этой параноидальной бредятине? – сказала Брит.

Это не бредятина, а искреннее предостережение на будущее, – сказала девочка. – Разве вы не знаете о том, какая горячая вода в морях? Если не знаете, то можете найти это в Сети. Просто поищите. Это не только мое, но и ваше будущее.

Я думала, ты не любишь пользоваться интернетом, – сказала Брит.

Просто я предпочитаю пользоваться им по уму, – сказала девочка.

Кто же это, в гроб сходя, назначил тебя новым Сократом? – сказала Брит.

По-моему, если уж говорить о классике, вы имели в виду новую Кассандру, – сказала девочка.

А по-моему, ты умняшка, – сказала Брит.

Надеюсь, ума мне хватает, – сказала девочка. – Надеюсь, и вам тоже.

Да я просто умнющая, спасибо, – сказала Брит.

Разумная машина, – сказала девочка.

Это я и есть, – сказала Брит, усаживаясь на сиденье, которое девочка заняла для нее.

Женщина, сидевшая за столиком по ту сторону прохода, пришла в ужас, когда девочка сказала, что в лужице воды на столе кишит жизнь.

Люди по всему поезду смотрели в экраны, прижимали их к ушам и носам, держали на коленях.

А они с девочкой все это время играли в игру, которую девочка назвала «Везучие 13».

Правила такие: я задаю тринадцать вопросов, а потом мы обе должны на них ответить. Хорошо? – сказала девочка.

Хорошо, – сказала Брит.

Какой ваш любимый цвет, песня, еда, напиток, одежда, место, время года, день недели? Каким животным вы бы стали, если бы были животным? Какой птицей? Каким насекомым? Назовите одну вещь, которая у вас очень хорошо получается. Как вам хотелось бы умереть?

О, какой депрессивный последний вопрос, – сказала Брит. – Кто придумал эту игру?

Я, – сказала девочка. – И как раз из-за последнего вопроса в ее названии есть слово «везучий».

Что же такого везучего в любимом способе смерти? – сказала Брит.

Если вы не понимаете, насколько вам повезло, раз вы можете обсуждать возможность выбора, – сказала девочка, – я могу сказать лишь одно: вам очень крупно повезло.

Вот ответы девчонки:

Любимый цвет – бирюзовый.

Две любимые песни – «Я» певицы Безымени^[30] (Брит никогда не слышала о такой певице, но у нее сейчас не так уж много времени, чтобы быть в курсе музыкальных событий) и «Оох, ребенок» Нины какой-то на «он»^[31] (этой Брит тоже не знает).

Любимая еда – пицца.

Любимый напиток – апельсиновый сок за завтраком.

Любимая одежда – джинсы с вышитыми цветами, которые ей подарили в этом году на день рождения.

Любимое место – дом.

Любимое время года – весна.

Если бы она была животным, то стала бы розовым сказочным броненосцем (разве такое бывает?).

Если бы она была птицей, то стала бы малиновкой, поющей посреди ночи в декабре.

Если бы она была насекомым, то стала бы стрекозой – ведь ей известно строение их глаз.

Предпоследний вопрос – с подвохом, говорит она, потому что у большинства людей хорошо получается гораздо больше одной какой-нибудь вещи, и они должны над этим задуматься.

И она хотела бы умереть раньше всех, кого любит, чтобы не пришлось по ним тосковать.

Женщина напротив начинает обрезать себе ногти маленькими кусачками, как будто поезд – это ее личная спальня или ванная.

Кто-то другой разговаривает так громко по телефону, как будто поезд – его личный кабинет.

Девочка пролистывает тетрадку, которую как раз читала, когда Брит села. На обложке большими буквами написано маркером: «Сотрясание воздуха». Проект по географии или, возможно, по естественным наукам. Конвекция. Девочка записывает что-то в тетради и напевает про себя старинную народную песню. Брит откидывается на сиденье и слышит, закрыв глаза, щелканье ногтей, голос мужчины и на их фоне – девочку, поющую старинную песню. Свежие розы в саду собрала я… ах, не морочь меня, ах, не бросай^[32]. Неужели дети до сих пор учат в школе эту старинную песню? Такая веселая песня про обман. И поет ее уж точно не та девица, которую соблазнили, – думает Брит.

Но розовый сказочный броненосец…

Стрекоза…

Птица, поющая в декабре…

Это стопудово не тот ребенок, который, по слухам, вошел в пакостный бордель в Вулвиче – и вышел оттуда целым и невредимым.

Вот тебе первый из моих «Везучих 13», – говорит Брит. – Вопрос № 1. Расскажи мне о своей семье.

Нет, – говорит девочка. – Следующий вопрос.

Твоя мать, – говорит Брит. – Расскажи что-нибудь о ней. Или о твоем отце.

Это личное, – говорит девочка. – Но я могу рассказать кое-что, хотя оно никак со всем этим не связано.

Что? – говорит Брит.

Когда я села на тот последний поезд до Кингс-Кросс, напротив меня сидел мальчик с друзьями, и он читал вслух смайлики со своего телефона и говорил:

Сердечко сердечко сердечко.

Сердечко сердечко.

Сердечко.

Сердечко.

Тогда мой следующий вопрос, – говорит Брит. – У тебя есть мальчик?

Личное личное личное, – говорит девочка. – Личное личное. Личное. Личное. А у вас?

Возможно, – говорит Брит. – У тебя есть братья или сестры?

Это личное, – говорит девочка. – А у вас?

Я единственный ребенок, – говорит Брит. – То, что твоя мать сказала о высоком и низком, это очень полезно. Очень хорошо сказано. Расскажи, что еще хорошего твоя мать говорит о жизни.

Не-а, – говорит девочка.

Угу, моя семейная жизнь – тоже личное, – говорит Брит. – Но как же мы подружимся или вообще узнаем друг друга, если ты не расскажешь мне чуть-чуть о своей жизни, а я не поделюсь с тобой тем, какая она у меня?

Дружить с машиной, – говорит девочка. – Еще чего! Это же трясина.

Постой, у меня есть идея, – говорит Брит. – Я придумываю историю о каком-нибудь члене своей семьи. А потом ты придумываешь историю о ком-нибудь из своей родни. Я расскажу тебе, почему моя мать назвала меня Бриттани.

Как Британия? – говорит девочка.

Ну, типа того, – говорит Брит. – Но все называют меня Брит.

Я тоже название места, – говорит девочка. – Город в Италии. Вообще-то вы даже не одно название, а почти что название двух разных мест – Британии и Бретани.

Все дело в том, э, что моя мать, представляешь, я не вру, ходячий учебник географии, – говорит Брит. – Не смейся. Это правда. Большую часть детства моя мать провела в школьном шкафу. Она просидела там целую вечность, мечтая, чтобы этот шкаф открыли. Ей отчаянно хотелось, чтобы ее саму тоже открыли и прочитали – особенно тот, кто полюбил бы ее рассказы и узнал множество новых фактов о мире, которые она хранила внутри. Ее распирало от карт, географических названий, координат стран и городов и сведений о деревьях и образовании облаков, она еле удерживала в себе все эти факты и цифры о реках, долинах, горах, равнинах, морях, эрозии – вот это все.

Значит, она уже больше не учебник по географии? – говорит девочка.

Брит представляет свою мать сейчас дома.

Круглосуточный новостной канал. Интересно, что там происходит.

Она сейчас на пенсии, – говорит Брит. – Она, э, слегка замшелая, как говорят в книжках.

Жалко, наверно, – говорит девочка. – Ваша история немного трагична.

Так и есть, – говорит Брит.

При этом она понимает, что сама готова расплакаться над собственной нелепой историей о своей матери.

Она таращит глаза, стараясь сдержать слезы.

А еще ей немного стыдно. Ее мать, дурацкая история. Ее мать со всей этой сложной сменой красок на лице и шее, когда она что-то чувствует. Ее мать со всеми этим бесящими привычками, хотя Брит и знает, что никакие они не бесящие, а бесят одну лишь Брит, потому что Брит – ее дочь.

От одной мысли, что мать – раскрытая книга, которую кто-то держит в руках с добротой, Брит хочется плакать.

Как она вообще выбралась из шкафа? – спрашивает девочка. – Как книги рожают? Как книга родила вас? Почему вы не книга? А ваш отец? Он тоже учебник географии? Или он другой учебник – учебник истории? Математики? Поэзии? Чем это делает вас?

Нет, теперь твоя очередь, – говорит Брит. – Расскажи историю о ком-нибудь. Например, о матери. Я рассказала о своей. Это необязательно должна быть твоя родная мать. Подойдет любая.

Девочка качает головой.

Моя история утонула в море, – говорит она. – Конец.

Твоя мать? – говорит Брит.

Девочка жалобно смотрит на нее.

Твой отец? – говорит Брит.

Девочка жалобно смотрит на нее.

Кошмар, – говорит Брит.

Девочка жалобно смотрит на нее.

Это правда? – говорит Брит.

Правда, если вы хотите от меня это услышать, – говорит девочка. – Но реальная история в том, что я не собираюсь вам ничего рассказывать. Вы можете, сколько вам влезет, сидеть в удобном пластиковом кресле, повторяющем форму тела, со встроенным отверстием для вашей колы, в теплом многозальном кинотеатре своих предубеждений и думать при этом все, что вам заблагорассудится.

Ни фига себе, – говорит Брит. – Ну ты даешь. Где ты научилась так говорить?

Опять ваша очередь, – говорит девочка. – Продолжайте. Поразите мои предубеждения.

Ага, но твоя история слишком уж коротка, – говорит Брит.

Это короткая история, – говорит девочка.

Затем Брит и девочка пересаживаются на двухместное сиденье, чтобы пара с детьми могла сесть вместе: семья выходит в Ньюкасле, и в вагоне снова становится тихо. По нему проходит контролер. Он говорит Брит, что не будет штрафовать ее в этот раз, но чтобы больше так не делала. Он спрашивает, где она садилась. Разрешает купить билет по обычной цене, расплатившись карточкой, и улыбается перед уходом.

Он даже не взглянул на девочку, не то что спросить, есть ли у нее билет или кто за нее заплатит.

Брит удивленно смотрит на девочку, когда за ним со свистом закрывается дверь.

Ловко у тебя получилось, Флоренс, – говорит она.

Я же ничего не сделала, – говорит девочка.

А у тебя билет вообще-то есть? – говорит Брит.

Иногда я бываю невидимой, – говорит девочка. – В некоторых магазинах, ресторанах, билетных очередях или супермаркетах и даже в местах, где я вообще-то говорю громко, например, спрашиваю что-то на вокзале или типа того. Бывает, люди смотрят сквозь меня. Особенно некоторые белые иногда смотрят сквозь молодых людей, а также черных и смешанной расы, как будто нас нет.

Это могло бы объяснить, как ты проникла в кабинет нашего босса в прошлом месяце, – говорит Брит.

Теперь, когда они смотрят в одну сторону, поднять этот вопрос на удивление легко. Когда девочка сидела напротив, что-то мешало Брит спросить. Но теперь, когда они не смотрят друг на друга в упор, а обе смотрят вперед, она может сказать напрямик:

Это же была ты, да?

Девочка отворачивается к окну, снова напевая старинную песню, теперь уже «Ясеневую рощу»^[33], и листая свою тетрадку.

Это объясняет, как ты прошла мимо ресепшена – так мы называем проходную – и через сканеры, – говорит Брит. – Для человека это считается невозможным. Но теперь я догоняю. Ты была невидимой.

Девочка смотрит в окно.

Но больше всего мне хочется узнать вот что, – говорит Брит. – Мы все хотим это узнать. В смысле, на работе. Потому что нам очень многое хочется ему сказать, а у нас никогда нет возможности. Что ты ему сказала?

Девочка все так же сидит к Брит спиной. Она молчит.

Ну, я не знаю, знаешь ли ты об этом, – говорит Брит. – Но что бы ты там ему ни сказала, они действительно провели уборку. В тот же вечер вызвали уборщиков, и они очистили туалеты паром. Ну и денек был, после того как они все там почистили, – говорит Брит. – Как говорит мой друг Торквил, в центре был всего один похожий день, когда все, включая персонал, были такими, э, не могу подобрать слова.

Чистыми, – говорит девочка.

Ага, – говорит Брит.

Неужели это все, что они сделали, – говорит девочка, не оборачиваясь. – Почистили туалеты.

Она произносит это не в форме вопроса. Но Брит на 99,99 % уверена, что едет на поезде с девчонкой, которая перехитрила систему.

Брит не показывает эмоций. Она меняет тему. Стучит по школьной тетрадке в руках у девочки.

«Сотрясение воздуха», – говорит Брит. – Школьная.

Ну, не совсем, – говорит девочка. – Это подарил мой… один мой знакомый. Просто мне иногда приходят мысли, и ему показалось, что я должна их записывать.

Девочка показывает Брит, всего на долю секунды, первую страницу, вверху которой, под подчеркнутыми словами Твоя тетрадь для сотрясения воздуха, кто-то написал ПОДНИМИ МОЮ ДОЧЬ ВВЕРХ, и несколько рукописных строк ниже.

А можно помедленнее, чтобы я рассмотрела? – говорит Брит.

Нет, – говорит девочка.

Что там еще написано? – говорит Брит.

Сотрясение воздуха, – говорит девочка. – Личное сотрясение воздуха.

Голос в репродукторе сообщает, что они скоро прибывают в место под названием Берик-апон-Туид.

Вот-вот Шотландия, – говорит Брит.

Но у меня же нет паспорта, – говорит девочка.

А он тебе и не нужен, – говорит Брит. – Только не для этой границы. По крайней мере, пока.

Что значит «пока»? – говорит девочка.

Ну, Шотландия и Англия, – говорит Брит. – Это как бы само собой.

Что само собой? – говорит девочка.

Разные страны, – говорит Брит.

Мы сможем ее увидеть? – говорит девочка.

Шотландию? – говорит Брит.

Разницу, – говорит девочка.

Она прижимается к окну.

Вообще-то, мы, кажется, уже в Шотландии, – говорит Брит.

Не заметила никакой границы, – говорит девочка. – Вы заметили? Не замечаю никакой разницы.

Когда-то в прошлом, – говорит Брит, – никаких паспортов вообще не было. Люди могли ездить куда угодно. Причем это было не так уж давно.

Вам это рассказал ваш отец – учебник истории? – говорит девочка.

Мой отец, – говорит Брит. – Учебник истории. Когда я расскажу это матери… Она будет ржать как лошадь.

Девочка поворачивается на сиденье и начинает:

Если бы мы говорили, например, не «граница разделяет эти страны», а что-то наподобие… наподобие того, что ваша мать – это учебник географии… что, если бы мы говорили: моя мать – это две разные страны, а мой отец – граница?

Такое никогда бы не прокатило, – говорит Брит. – Матери начали бы горько жаловаться на изоляцию. Отцы заявили бы, что будут расширяться, пока не станут размером со страны по обе стороны от них. Возникли бы совершенно новые виды бракоразводных процессов.

А ваши родители развелись? – говорит девочка.

Это личное, – говорит Брит.

Что, если, – говорит девочка, – мы говорили бы не «эта граница разделяет эти места», а «эта граница объединяет эти места»? Эта граница удерживает вместе эти два очень интересных разных места. Что, если бы мы объявили пограничные посты местами, – послушайте, – пересекая которые получаешь двойные возможности?

Звучит наивно, – говорит Брит. – В очень многих смыслах.

Мне двенадцать, – говорит девочка. – Чего же вы ожидали? Но послушайте. Просто скажите. Скажите. Вместо того чтобы доказывать, кто вы, при помощи бумажной книжечки, подводя к экрану свой глаз, при помощи отпечатка вашего пальца или информации о вашем лице, – вместо этого вы могли бы доказать, кто вы, при помощи того, что видите своими глазами, делаете своими руками и…

…при помощи гримас, которые можно корчить своим лицом, – говорит Брит. – Началась бы всеобщая война. Сверниязыковые войны.

Что еще за Сверниязыковые войны? – спрашивает девочка.

Войны против тех, кто умеет сворачивать язык из-за генетической предрасположенности, – говорит Брит. – Их будут атаковать люди, которые генетически этого не могут. И/или наоборот. Так или иначе будет война. А ты умеешь сворачивать язык?

Девочка пробует. Брит смеется и показывает.

Ага, но если вы это умеете, а я нет, я же не хочу из-за этого идти на вас войной, – говорит девочка.

Поверь мне, – говорит Брит. – Может доходить даже до такой генетической случайности, как эта.

Что может доходить? – говорит девочка.

Ненависть, – говорит Брит.

Девочка вздыхает.

Бриттани, вы налагаете вето на все мои воображаемые планы, – говорит она.

А то, – говорит Брит.

Это нечестно, – говорит девочка.

Это правильно, – говорит Брит.

Вы пессимистка, – говорит девочка.

Я реалистка, – говорит Брит.

Бесчеловечная, – говорит девочка.

Такая уж у меня работа, – говорит Брит.

Мы можем поменять вам работу, – говорит девочка.

Старую машину новым трюкам не научишь, – говорит Брит.

Встроенная устарелость, – говорит девочка. – Вы заржавеете. Но не волнуйтесь, мы вас смажем, адаптируем и переведем на новый режим работы.

За этим-то мы присмотрим, – говорит Брит.

Присмотрим-присмотрим: если повезет, то как стрекозы – под всеми углами, – говорит девочка. – Мы начнем сначала. Будем революционировать.

Ты хочешь сказать, эволюционировать, – говорит Брит.

Нет, я хочу сказать, революционировать, – говорит девочка. – От слова «революция». Мы покатимся вперед на новое место.

Ты имеешь в виду реванш, – говорит Брит. – Ты говоришь о реванше.

Я имею в виду революцию, – говорит де-вочка.

Нет, – говорит Брит.

Да. Мы перевернем все с ног на голову, – говорит девочка. – Сделаем все иначе.

Она поворачивается к Брит спиной, отворачивается к окну и смотрит в темноту, как будто пытаясь различить далекие огоньки.

Вскоре после этого девочка засыпает, просто мгновенно засыпает, как котенок или щенок, сон буквально прерывает ее, погружает в себя – рядом с Брит, в поезде, мчащемся сквозь темноту в совершенно другой стране, о существовании которой Брит хоть и знала, но ни разу там не была.

Нет, вы только посмотрите на Бриттани Холл.

Она в прямом смысле слова не может поверить в то, что с ней происходит.

Она же умная.

Бойкая на язык и забавная.

К тому же врубная.

Она должна быть на работе. Сегодня же понедельник.

Но вместо этого – никаких саженцев, никакой преисподней: она здесь, и ребенок – не просто какой-то там, а реальный ребенок, случайно оказавшийся еще и легендарным ребенком, – не просто сидит рядом с ней, но так крепко заснул, прислонившись к ее правой руке, что Брит чувствует больше заботы о том, кого она не знает, кто ей даже не родня, о ребенке каких-то незнакомцев, с которым познакомилась только сегодня утром, чем могла бы почувствовать о ком-либо или о чем-либо другом.

Она протягивает руку и осторожно вынимает из-под мышки у девочки тетрадку «Сотрясение воздуха». Раскрывает ее одной рукой, листает.

Там полно коротких записей, сделанных рукой школьницы и похожих на маленькие истории.

Во-первых, это голос множества веб-сайтов и социальных сетей. Это реально очень прикольно и остроумно. Брит старается не трястись от смеха, чтобы не разбудить девочку.

Во-вторых, куча всего крайне правого и крайне левого, что говорят люди, – девочка записывала все это буквами разного размера, кое-что заглавными. Пусть это наивно и сразу видно, что писала школьница, но тоже остроумно и заставляет Брит задуматься.

Даже двенадцатилетняя девочка способна разобраться во многом из того, что происходит сейчас в мире.

Есть абзац, написанный в виде стены, о непристойных разновидностях твиттерского языка. Потом очень хорошая история, похожая на сказку, о девочке, которая отказывается танцевать, пока не умрет, хотя этого хотят жители целой деревни и миллионы людей в интернете.

Брит закрывает тетрадь и кладет ее сверху на портфель девочки. Розовый.

Любимый цвет Брит – голубой.

Ее любимая песня – «Герои» Алессо (хотя ей также нравится песня Адели «Когда мы были молодыми», напоминающая о них с Джошем, когда они учились в школе, еще до того, как у Джоша начались проблемы со спиной).

Ее любимая еда – все горелое или покрытое соусом барбекю.

Ее любимый напиток – водка.

Ее любимая одежда – полное ее отсутствие (но она не сказала бы такого ребенку, так что она говорит о своем голубом платьице «оллсейнтс»), ее любимое место – Флорида, куда они с мамой и папой ездили в отпуск, когда ей было десять, ее любимое время года – зима, любимый день недели – пятница, если бы она была животным, то была бы львицей, птица – пустельга, насекомое – что-нибудь поедающее пауков.

Что у нее хорошо получается? Изобретать всякие штуки.

Любимый способ смерти? Лежа в постели во сне, ни о чем даже не догадываясь.

Гениальное изобретение – зарядник в кроссовках, чтобы заряжать устройства, когда просто ходишь, – сказала девочка. – Кто-нибудь должен сейчас же начать их изготавливать и продавать. Вы должны уйти с работы и начать их изготавливать. Еще нам обеим нравится один и тот же день недели. Ну и… если бы мы были временами года, я бы следовала за вами.

Ты была бы моим концом, – сказала Брит. – Ты бы меня приканчивала.

Нет, я бы существовала благодаря вам, – сказала девочка, которая сейчас крепко спала, прижавшись в ней.

Потом до самого вечера, всякий раз, когда мимо проходил кто-нибудь в голубом, девочка подталкивала ее локтем и говорила «голубой».

За последние десять лет кому-нибудь вообще было не пох на любые любимки Брит больше десяти секунд?

Она как будто в сказку попала.

Надо отправить матери эсэмэс: Я в долбаной сказке. Интересно, что произойдет.

Такая близость к сказке кажется немного опасной.

Какую роль Брит должна играть? Она старше, мудрее и обязана давать советы?

Она волшебница? Или ей самой нужно волшебство? Она ревнует? Она заколдована? Она заблудилась в лесу, молодая и глупая, и должна извлечь урок? Она хранительница чего-то очень ценного?

Она плохая или хорошая?

Брит смотрит в темноту, не видя ничего, кроме собственного лица.

(Она удивится, когда, возвращаясь через пару дней на юг, увидит море, о котором по пути на север даже не догадывалась.)

Наверное, кто-то где-то уже весь извелся из-за пропажи ребенка.

Она попытается выяснить, кому сообщить.

Плюс ко всему, когда об этом услышат на работе, никто не поверит.

Плюс ко всему, она теперь обязательно вычислит родителей девочки, хотя бы одного.

Возможно, она получит повышение.

Она как можно осторожнее достает из кармана телефон, чтобы не потревожить спящую девочку.

Впервые после той летней перепалки пишет эсэмэс Джошу:

Привет Джош это я у меня тут для тебя перевод с латыни не в курсе что значит vivunt spe?

Вот что сказали друг другу директор ЦВСНИ СА4А Бернард Оутс и Флоренс Смит в тот день в сентябре:

– Привет.

– Что за нах…

– Я пришла сюда сегодня, чтобы задать вам пару вопросов.

– Чего-чего?

– Итак, во-первых. Мой первый вопрос…

– Ты вообще кто?

– Почему все туалеты для людей, которых вы здесь содержите, такие грязные?

– Туа…? (Зовет.) Сандра! Можешь зайти на минутку?

– Ладно, тогда вот мой план: если вы не сможете или не захотите отвечать на поставленный вопрос, я не стану к вам больше с ним приставать и просто перейду к следующему. Итак, мой следующий вопрос: почему вы надеваете наручники на прибывающих сюда людей, когда их привозят сюда или увозят отсюда, хотя они вообще-то не преступники?

– Это Грэм тебя сюда подослал? Это он, это они – кто велел тебе спросить меня про туалеты?

– Ладно, спасибо. Следующий вопрос состоит из двух частей. Почему, привозя сюда людей, вы делает это посреди ночи? И почему вы пользуетесь фургонами с затемненными стеклами, хотя посреди ночи и так темно?

– Это Иви из Персонала? Это Иви тебя надоумила?

– Ладно, тогда переходим к следующему вопросу, а именно: почему здесь на дверях в комнатах нет изнутри ручек?

– Как ты… Ты из семейного блока? Здесь нельзя выполнять школьные задания. Об этом нельзя делать проекты. Это закрытая территория.

– Ладно. Почему все это относится к Ведомству тюрем и пробации, хотя люди, работающие здесь, имеют дело с беженцами, приехавшими в эту страну из других стран, где они не могут оставаться по той причине, что их там пытают, из-за войн или потому что им не хватает еды?

– Перестань задавать эти… эти… Что ты там записываешь?

– Мистер Оутс, вы знали, что нарушаете закон? В законе сказано, что вы можете легально задерживать кого-либо в этой стране только на семьдесят два часа, после чего должны предъявить обвинение в совершении преступления.

– Тебе запрещено… Это запрещено, тебе нужен клиренс, тебе не разрешается…

– Следующее, что я хотела спросить: вчера я прочитала в интернете заявление Верховного суда о том, что также нелегально удерживать в подобных центрах заключения людей, подвергавшихся пыткам. А потом я прочитала, что Хоум-офис дал новое, более «узкое» определение слова «пытки». Поэтому я хотела спросить, возможно, вы в курсе: что такое узкое и что такое широкое определение пыток?

– Ладно, теперь я попрошу тебя уйти. Пожалуйста, уйди. Я вежливо прошу тебя уйти. Пожалуйста, уйди из этого кабинета. Я уже два раза вежливо попросил тебя уйти – ты это записала? Если ты не подчинишься, я дам сигнал охране. Хорошо, я вызвал охрану. Они будут здесь с минуты… (Зовет.) Сандра. САНДРА, иди сюда. САНДРА. Где ж эта блядская… где…

– Ладно. Итак, осталась всего пара вопросов. Разве иммиграция в другую страну из-за того, что вам нужна помощь, это преступление?

– Это все снимается? Ты записываешь? Кто составил для тебя эти вопросы? Какой сюжет?

– Сюжет такой, что я, двенадцатилетняя девочка, сижу на стуле у вас в кабинете и задаю вам вопросы о месте вашей работы. Я вполне взрослая для того, чтобы читать и понимать книги и то, что публикуется в Сети, и я много всего об этом прочитала, отчасти потому, что это касается меня лично, а еще потому, что я все равно этим интересуюсь, и после того, как я кое-что прочитала, мне захотелось задать вопросы ответственным людям, и вы один из этих людей.

– Ответственный за что? За что я, по-твоему, ответственный? Где камера? Это что, новости? Газета? «Панорама»? Вы с «Чэннел фор»?

– Думаю, ваш сюжет будет зависеть от того, как вы поступите с вопросами, которые я сегодня вам задала, и сделаете ли вы что-нибудь или нет: что-то позитивное или что-то негативное, хуже или лучше. И мне хотелось бы горячо поблагодарить вас за то, что вы очень наглядно продемонстрировали, как сейчас обстоят дела.

– Продемонстрировал? Как это я продемонстрировал и по поводу чего?

– До свидания и большое спасибо, мистер Оутс.

– Эй. ЭЙ. Когда я продемонстрировал? ЭЙ.

Если в двух словах, прошлым вечером девочка сказала, что они должны остановиться в отеле рядом с Эдинбургским зоопарком.

Так они и сделали.

Брит всю ночь слышала «мы-ы-ы» какого-то зверя в загоне, а утром – щебет незнакомых птиц.

Но представьте себе: когда утром после завтрака Брит подошла к стойке заплатить, женщина отмахнулась от ее банковской карты.

Вы из номера 62 и путешествуете с мисс Флоренс Смит из 68-го? – сказала она.

Да, – сказала Брит.

Ничего не надо платить, – сказала женщина. – Приятной вам поездки.

Хотя лицо у нее было ошарашенное, как будто через минуту на нем должен был отразиться шок от того, что она совершила нечто подобное.

Потом они идут на поезд.

Контролер с поклоном открывает перед Флоренс калитку и пропускает вместе с ней Брит. Контролерша в поезде спрашивает билеты у всех, кроме них. Когда поезд задерживается, контролерша заходит в вагон, останавливается у их столика и извиняется за задержку, словно в первую очередь перед ними.

Мы с тобой, детка, – говорит Брит после того, как контролерша снова выходит из вагона. – Я начинаю думать, что мы могли бы завоевать весь мир.

Мне неинтересно ничего завоевывать, – говорит Флоренс.

У меня такое чувство, как будто я сбежала из дома и пристала к какому-то безбашенному цирку, – говорит Брит. – Как ты это делаешь?

Ничего я не делаю, – говорит Флоренс.

Потом, когда они добираются до вокзала в том месте с открытки, их задерживает старпер, потерявший смысл жизни.

Брит поворачивается у выхода, когда поезд уже выезжает с вокзала, и видит Флоренс на другом конце длинного перрона.

Она мчится по перрону.

Поднимите ноги, – говорит Флоренс расхристанному мужику на путях. – Сначала сядьте вот здесь на бок. А потом – раз-два – поднимите их.

Три сотрудника вокзала тоже бегут к мужику, который плачет, растопырив руки, словно ему противно касаться себя своими же руками. Двое сотрудников спрыгивают вниз и втаскивают его обратно на перрон. Затем они его уже не отпускают.

Он потерял… напомните, что вы там потеряли? – говорит Флоренс. – Что-то упало на пути. Что там было?

А… ручку, – говорит мужчина.

Ручку, – повторяет Флоренс. – Он уронил ручку.

Она выпала у меня из руки, – говорит он. – Она… она была у меня в руке, я случайно взмахнул ею в воздухе, и она улетела, ну и поскольку она очень дорога мне как… а… э…

Ручка, – говорит женщина – типа вокзальной охранницы.

Да, – говорит мужчина.

Вы незаконно и легкомысленно спустились на пути, что могло привести к катастрофе, причинить тяжкий вред или травму, – говорит женщина. – Причем не только вам самим, но и всем людям на этом только что прошедшем поезде. Не говоря уже о нас – тех, кто здесь работает. Это могло нанести неописуемый ущерб и нашему служебному положению. И это не учитывая воздействия на график, из которого и так выбиваются поезда по всей стране. А все из-за того, что вы уронили ручку. Слыхали мы такое. Где же эта ручка? Хотелось бы взглянуть на ручку, из-за которой вы могли лишиться жизни, а я – работы.

Вот, – говорит Флоренс.

Она протягивает мужчине шариковую ручку, в которой Брит узнает бесплатную ручку из отеля, в котором они останавливались прошлой ночью.

Брит смеется.

Ручка из «Холидей Инн»? – спрашивает женщина.

Очень, – говорит мужчина, – дорога…

Она многое для него значит, – говорит Флоренс.

Мужчина снова начинает плакать.

Не нужно так крепко держать. Теперь можете его отпустить, – говорит Флоренс.

Двое мужчин, державших его, отпускают руки мужика. Кажется, их немного удивляет то, что они только что сделали. Поэтому все три вокзальных сотрудника хорохорятся. Они гонят насчет того, что мужик совершил правонарушение. Женщина говорит что-то о полиции и достает телефон.

Флоренс бросает на нее дружелюбный взгляд.

Не правонарушение, а скорее случай в бюро находок, – говорит Флоренс. – Что-то потеряли, а потом нашли. Он никому не желал вреда. И никакого вреда не нанес.

Женщина смотрит на нее, а потом на плачущего мужика.

Впрочем, я согласна, что в данном случае никакого вреда нанесено не было, – говорит она.

Кажется, она ошеломлена собственными словами.

Как это выглядит, – думает Брит. – Какие при этом ощущения?

Все сотрудники вокзала одинаково огорошены. Они скрываются в дверях в разных частях здания, а Брит с Флоренс ведут плачущего мужчину ко входу в вокзал, где тот сморкается в рукав. Он извиняется за эту пакость. Садится на скамейку у входа в вокзал и говорит, что ему всегда нравились вокзалы, ведь люди приезжают сюда и уезжают отсюда, а это означает, что вокзалы переполнены эмоциями, и затем он разглагольствует о том, как однажды шел с вокзала в своем родном городе: он не был там долгое время и приехал посмотреть на то, что лежало в камере хранения после смерти его родителей, и, уходя от вокзала прочь, услышал, как за спиной кто-то пел песенку, но не мог вспомнить, что это за песня, – знал ее, однако не помнил названия, и голос был приятный, а потом вспомнил, что песня называлась «Каждый раз, прощаясь»^[34], и услышал за спиной шаги, потому он притормозил, чтобы пропустить человека вперед, и этим человеком оказалась девушка – если пела она, то теперь она уже не пела, а еще она была чересчур молода и одета совсем не так, чтобы знать старинную песню или петь подобную песню с таким чувством.

Мужик умолкает.

И это хорошо, потому что вообще-то он уже задолбал.

По его лицу снова текут слезы.

Брит улыбается своей служебной улыбкой, которую примеряет, когда на крыле кто-нибудь плачет – ДЭТА или персонал.

Может, принесем ему кофе? – говорит она.

Хотите кофе? – говорит Флоренс мужчине.

Он алкаш, – говорит Брит. – Вон фургон с кофе.

Я не пьяный. И в этом фургоне не делают кофе, – говорит мужчина.

Делают, – говорит Брит. – На боку написано «кофе».

Брит идет к фургону.

Когда она возвращается, мужик уже, слава богу, не плачет.

Вы режиссер? – говорит она ему.

Ну, типа, – говорит он.

Это значит «да» или «нет»? – говорит она.

Он кивает на Флоренс – теперь уже плачет она.

Что вы ей сделали? – говорит Брит, внезапно охваченная такой заботливостью, что едва сдерживается, чтобы не стукнуть мужика по башке.

Он говорит, что библиотека закрыта, – говорит Флоренс.

Мужик отступает на пару шагов перед свирепым лицом Брит.

Ну да, – говорит мужчина. – Так и есть. Она закрыта по вторникам.

Ничего страшного, – говорит Брит.

Она обнимает Флоренс.

Незачем плакать, – говорит она. – Можно пойти в другую библиотеку – где-нибудь в городе побольше.

Мне очень нужно, чтобы здешняя библиотека была открыта, – говорит Флоренс.

Можно запросто найти все, что тебе нужно, на моем телефоне, – говорит Брит. – Библиотека у меня в кармане. Вот здесь. Что тебе найти?

Я должна добраться до этого места на открытке, – говорит Флоренс, – а потом добраться до библиотеки в этом месте. У меня нет другого дела и нет больше никаких дел.

Брит берет ее за плечи и поворачивает к фургону с кофе.

Видишь женщину вон там? – говорит она.

Флоренс протирает глаза и смотрит.

Знаешь ее?

Флоренс качает головой.

А она тебя знает, – говорит Брит.

Откуда? – говорит Флоренс.

Она только что спросила про тебя напрямик: ты Флоренс? – говорит Брит.

Кто она? – говорит Флоренс.

Прикольно: она только что задала мне практически тот же самый вопрос, – говорит Брит. – Я пошла туда за кофе, а она сказала, что кофе не делает.

А потом она сказала: та девочка, что стоит вон там с мужчиной, который с вами, ее случайно не Флоренс зовут?

И я промолчала. Тогда она смерила меня глазами и сказала:

Я уже свела знакомство с мистером Режиссером, но мне интересно, кем вы выступаете у себя дома, миссис Униформа СА4А?

Потому я сказала:

Дело в том, миссис Кофейный фургон, который никакой, блядь, не кофейный фургон, что сейчас я не дома, а очень-очень далеко от дома. И это означает, что я могу быть кем угодно. От слова вообще.

Март. Он бывает трудноватым.

Лев и агнец. Холодное плечо весны.

Месяц цветения, которое может еще оказаться снегом, месяц обнажения бумажистых головок нарциссов. Солдатский месяц, названный в честь Марса, римского бога войны; на гэльском это зимо-весна, а на древнесаксонском – суровый месяц, из-за суровости его ветров.

Но это еще и удлиняющийся месяц, в котором день начинает растягиваться. Месяц безумств и нежданных созреваний, месяц новой жизни. До григорианского календаря новый год начинался не в январе, а в марте, в честь весеннего равноденствия с его обратным креном Севера к солнцу, а также праздника Благовещения – дня, когда ангел явился Деве Марии и возвестил, что, хоть она и дева, однако зачнет от благого Духа.

Сюрприз. С Новым годом. Все невозможное возможно.

Воздух поднимается вверх. Это аромат начинания, посвящения, порога. Воздух торжественно возвещает: что-то изменилось. Первоцвет глубоко в плюще широко раскидывает руки своих листьев. Обыденность полосуют краски. Темная синь мышиного гиацинта, ярко-желтые пятна на пустошах, привлекающие внимание людей в поездах. Птицы садятся на голые деревья, но голые не по-зимнему: ветви теперь становятся упругими, и кончики их сияют догорающими свечами.

Потом дождь, и первые признаки того, что ветки старого дерева распустятся цветами, сквозь древесину виден внутренний свет: его можно заметить даже ночью под фонарем.

Это голос художницы Таситы Дин, которая в середине 1990-х, когда ей было тридцать и она год жила при Национальной школе изящных искусств Буржа во Франции, решила, что пора попробовать сделать то, о чем она всегда мечтала в детстве, – поймать и сохранить облако, возможно, даже начать собирать коллекцию облаков.

Она составила план: подняться в воздух на тепловом аэростате и поймать в мешок облако.

Но, разумеется, облако нельзя поймать, хранить и обладать им.

К тому же тепловые аэростаты, как она выяснила, способны летать лишь весной, когда в небе ни облачка.

Потому она решила подняться на аэростате и поймать вместо этого туман.

Чтобы наверняка найти туман, она поехала дальше на юг, в горную местность Ланс-ан-Веркор близ Гренобля, где утреннее небо всегда бывает туманным.

Аэростат поднялся. Небо прояснилось. Тот день стал одним из самых ясных дней для этой поры года на памяти местных жителей. Паря над горами, покрытыми снегом, она поймала в мешок лишь чистый прозрачный воздух.

Как оказалось, день, выбранный ею для ловли воздуха, пришелся как раз на ту пору года, что, по словам алхимиков, лучше всего подходит для сбора росы в ее путешествии с Земли на Небо. Древняя алхимия утверждает, что из росы, собранной в течение тысячи дней, можно извлечь и изготовить эликсир, способный улучшить все на свете.

Дин сняла короткометражку, меньше трех минут, о своем путешествии и ловле воздуха. Называется она «Пакет воздуха».

Огромный тепловой аэростат поднимается вверх. По мере того как он взлетает, уменьшается его тень на земле и в кадре. Наружу высовываются руки художницы. В прозрачный целлофановый пакет попадает немного воздуха, затем ее руки скручивают и завязывают узлом пакет, похожий на маленький аэростат. Затем она повторяет эксперимент: новый пакет, другой воздух, пойманный и завязанный узлом, – все то же самое.

Фильм – пример чистого наглядного стеба. Но в нем дыхание взмывает ввысь. Алхимия и преображение становятся чем-то вроде благого духа. У нас на глазах происходит нечто эфемерное и нелепое – ну и магическое, если это допустить.

Затем три минуты черно-белого фильма истекают, и остается лишь история о людях и воздухе – о том, чего мы почти никогда не замечаем и о чем не думаем, но без чего не могли бы прожить.

3

Ну а теперь 140 секунд суперактуального натурализма:

ЗАТКНИСЬ просто заткнись нАхУй кто-нибудь заклейте ей пасть она заслужило чтобы над ней безжалостно поиздевались ах ты ж Пизда чтоб ты сдохла удавись ты вонючая Пизда мы все над тобой прикалываемся Ты же цирк с конями никто бы не стал с тобой играться ебаться жениться убивать это ж просто Убой ты Тампон ты одиос ты заслуж чтоб тебя изнасиловали оставили подыхать твоя Дочка заслуживает чтоб ее изнасиловали и зарезали Кухонным Ножом ты как разбитая пластинка ебаная слезливая либералка МЫ знаем где ты Живешь мы знам куда твой детеныш ходит в школу заткнИсь если ты не заткнешь СВОЮ пасть мы сами тебе ее заткнем тебя заткнут ЧЁЗАНАХ Ты думаешь ты делаешь сама нарываешься на эти АТАКИ ебаная тошнотная ебаная ебаная меня тошнит от тебя надо тебя износиловать надо тебя онально изнасиловать тебя онально изнасилуют потом износилуют в хлеборезку потом замочат убейся удави сь ты жирная Срака вонючая пизда тебя надо пердолить нехилым Самотыком ты типичная муслимская черномазая пидаРРаска тебя невозможнО простить это из ряда вон такие как Ты разрушают Западный Мир стока говна джимми сэвил должен был изнасиловать тебя на Больничке^[35] ты калека потому что Бог Тебя Ненавидит если еще хоть раз выйдешь темной ночью мы до тебя доберемся и до твоих детей ты должна бояться ты мигрантская срань тебе нужны письма ненависти чтобы с тобой разобраться ты заслуживаешь ненависти Хуерожая сракорожая педофилка ты ебанная в рот я тебя не перевариваю ты ебный Стыд тебя надо заставить кормить и принимать у себя толпу отмороженных иностранных окупантов посмотрим как тебе это понравится жирная дебильная сучка шалава тварь ИУДА ИУДО ханжа твои дети Сдохнут ты ошибка Природы всем видно ты чмошный кусок говна иди и выпей лака для полов выпей дизинфекции ты поганая лесбийская мигрантка отсоси мой ХУЙ свиноматка уродина иди лесом

Это была пора года, когда все умирало. Умирало в том смысле, что, казалось, ничего уже больше не оживет.

Небо становилось тяжелой закрытой дверью. Облако – из тусклого металла. Деревья – голые и сломанные. Земля – неподатливая. Трава – мертвая. Птиц нет. Поля – замерзшие борозды земли, и мертвенность опускалась на многие мили ниже поверхности.

Люди повсюду боялись. Запасы еды иссякали. Амбары почти опустели.

Это была пора года, когда, по преданию, все мудрецы, старейшины, молодежь, девы, очень старые люди и люди, надевавшие маски и медвежьи шкуры, чтобы выдать себя за предков, восставших из праха, решали, что единственный способ вернуть мир к жизни – выбрать одну из дев и принести ее в жертву богам, заставив танцевать, пока не умрет.

Боги, согласно преданию, любят смерть. Они любят чистую смерть. Потому чем чище дева, тем лучше. И та, кого они выбирали, обычно была очень хорошей танцовщицей, ее тщательно выбирали, чтобы это было особенно зрелищное и распутное жертвоприношение.

День наступал. Собиралась вся деревня. Мудрец с надеждой разукрашивал себя яркой серебристой краской. Все приходили посмотреть – даже трехсотлетняя старуха, тыкавшая своею клюкой в невозделанные борозды. Все поднимали в воздух кулаки и слегка пританцовывали, чтобы дать толчок.

Затем девы заводили танец.

Это завораживало. Напоминало часовой механизм. Все девы превращались в единый хореографический механизм, становились его элементами. Он кружился и дергался, дергался и кружился.

Наконец круг размыкался, открывая избранную девушку – юную прекрасную деву, у которой вся жизнь была впереди. Танец открывался ей и в то же время закрывался пред нею.

Теперь должно было произойти вот что: ей нужно было упасть на землю. Требовалось скрести землю, точно дикий зверь, а затем исполнять бешеный танец, пока она не забьет себя до смерти.

Потом все праздновали, потому что все снова начинало расти.

Но случилось другое.

Девушка в самой гуще событий сложила руки. Она покачала головой. Встала и топнула ногой.

Я не символ, – сказала она.

Танец остановился.

Музыка остановилась.

Жители деревни громко выдохнули.

Она сказала это громче.

Я не ваш символ. Идите и потеряйте или обретите себя в какой-то другой истории. Что бы вы ни искали, вы не найдете этого, заставляя меня или кого-нибудь вроде меня танцевать для вас.

Жители деревни стояли на мировой арене, не зная, что делать. Одни казались ошеломленными. Другие скучали. Некоторые девы в панике задрожали, ведь если не этой девушке, значит, одной из них придется танцевать, пока не умрешь.

Этого не нужно, – сказала девушка. – Пойдемте. Мы все можем придумать, как это лучше сделать.

Некоторые жители деревни рассердились; другие смотрели на всю эту сцену искоса. Двое казались довольными. Предок снял маску медведя и вытер со лба пот: эти костюмы трудно было носить долгое время.

Можно призывать весну и не такими кровавыми способами, – сказала девушка. – Можно плодотворно трудиться над климатом и временами года, а не приносить им в жертву людей. Да и в любом случае, вы делаете это лишь потому, что кто-то из вас ловит кайф от жестокости. Один-два человека всегда ловят кайф и всегда будут ловить. А остальные боятся, что, если не делать того, что делают все другие, тогда те, кто ловит кайф от жестокости, смогут выбрать следующей жертвой кого-то из вас.

Кое-кто из публики, далеко за жителями деревни на рядах сидений в театре, тоже стал сильно сердиться. Они же пришли на классику, но не получили того, за что заплатили. Критики качали головами. Критики бешено писали на экранах маленькими айпэдовскими ручками. Они бешено стучали по айфонам.

Люди любят настоящий угар.

Но боги рассмеялись.

Одна из богинь кивнула другим, протянула вниз руку, загребла девушку невидимой дланью божественного размера и превратила в себя. Богиня сделала это в мгновение ока – так быстро, что ни жители деревни, ни публика ничего не заметили. Но боги подарили девушке броню, сомкнувшуюся вокруг нее. Девушка почувствовала, как ее пронизала подлинная сила, подобная божественному дыханию.

Подлинная сила оживила внутри нее нечто большее, чем простое дыхание.

Тогда вперед выступила трехсотлетняя старуха. Она знала, как с этим справиться.

Расскажи нам маленько о себе, дорогуша, – сказала она древним голосом.

Но девушка просто рассмеялась.

Как тебе хорошо известно, бабуля, это стало бы первым шагом на пути к моему полному исчезновению, – сказала она. – Ведь как только я расскажу вам всем что-нибудь о себе, я перестану означать себя. Я начну означать вас.

По толпе пробежал ропот.

Моя мать говорила мне: Они захотят, чтобы ты рассказала им свою историю, – сказала девушка. – Моя мать сказала: Не рассказывай. Ведь ничья ты не история.

Трехсотлетняя старуха приложила громадные усилия, чтобы еще хоть немного выпрямиться. Она раздула ноздри, будто учуяла неприятный запах.

А если мы все равно принесем тебя в жертву, – сказала она, – не важно – хочешь ты или нет?

Девушка беззаботно рассмеялась.

Попробуйте, – сказала она. – Убейте меня. С вас станется. Но тебе ведь известно так же хорошо, как и мне, хоть я еще очень молода, а ты уже очень стара, что сейчас я старше и мудрее, чем ты была когда-либо.

Все ахнули – на сцене, за сценой, да и все миллионы зрителей в интернете.

Девушка засмеялась громче.

Давайте, – сказала она. – Сделайте худшее, на что вы способны. Посмотрим, станет ли от этого лучше.

На приборной доске кофейного грузовика – 12:33, но какая разница, который час? Ричард часов не наблюдает, возможно, впервые в жизни. У него кружится голова от настежь открытого посмертия, пока он мчится по участку с ограничением 30 м/ч со скоростью 60 м/ч (ему видно спидометр – Ричард сидит практически на водительском кресле), с двумя женщинами по бокам – вот как это делается. Его подвозят до ближайшего города. Женщина по имени Олда, которая везет куда-то этих женщин, предложила его подбросить, он согласился, и теперь все они сидят спереди, потому что сзади сесть негде – разве что на линолеум между кухонными шкафчиками и приборами. Девочка, давшая ему ручку, прижата к пассажирской двери, а сам он втиснут между женщинами и расставил ноги по обе стороны рычага управления. Хорошо хоть, у грузовика автоматическая коробка передач, а то это было бы слегка проблематично.

Сиденья очень красивые, обитые светло-коричневой кожей. Внутри эти грузовики выглядят стильно. Двери в кабине водителя открываются с кивком стилю ретро – как двери на «Континенте», в противоположность дверям на обычных машинах или грузовиках. Но руль справа, как и полагается. С наворотами, но все же впечатляет.

Что это за место вон там? – спрашивает Ричард. – На холме. Зáмок.

Это не замок, – говорит женщина из кофейного грузовика. – Это Ривенские казармы^[36].

Женщину из кофейного грузовика зовут Олда Лайонс. Она сказала им у вокзала. Она из городской библиотеки.

Где закончилось Якобитское восстание, – говорит она. – Сожгли на следующий день после Каллодена.

После чего? – говорит Ричард.

Каллодена, – говорит она.

Я так и подумал, – говорит Ричард. – «Каллоден». Очень хороший фильм.

Это не только фильм, – говорит Олда. – Это битва. И место.

Да, – говорит Ричард. – А еще фильм. Очень хороший, Питер Уоткинс. Последняя битва англичан с шотландцами^[37].

Ну, точнее, – говорит женщина (очень так по-библиотечному), – ганноверцев с якобитами. Народ любит все упрощать. Все со временем упрощается. Ривенские казармы сожгли в апреле 1746 года. Остатки якобитской армии собрались в казармах на следующий день после битвы – они выжидали, пытаясь понять, что делать дальше, и тут пришло сообщение от Красавчика принца Чарли^[38] о том, что битва окончена и каждый должен позаботиться о себе сам. Потому они подожгли казармы, чтобы другая армия не смогла ими воспользоваться, и ушли своей дорогой.

Уоткинс снял тот фильм о ядерном ударе, который очень боялись показывать, – говорит Ричард. – «Военная игра»^[39].

Помню, – говорит Олда. – Помню и его «Каллоден».

«Каллóден», – говорит Ричард. – «Каллóден».

Хорошо, что у него двойное название, – говорит Олда.

Просто повторяю, как вы это произносите, – говорит Ричард, – поскольку всю жизнь произношу неправильно. Я говорю «Кáллоден».

Несмотря на то, что вы смотрели фильм и фильм был таким хорошим, – говорит Олда. – Да?

Рядом со мной сидит Кассандра, – говорит девушка в форме охранницы. – Она хорошо подкована в ядерных ударах, которыми меня сегодня стращала.

Вечная ядерная осень, – говорит школьница. – Нашей планете осталось всего пять ядерных взрывов, и это станет у нас единственным временем года.

Всего пять? – говорит Олда.

Возможно, меньше, – говорит девушка. – Мне двенадцать, и осталось всего двенадцать лет, чтобы помешать изменению климата уничтожить весь мир, поэтому я бы сказала, что мое поколение должно срочно что-нибудь предпринять.

Думал, тебя зовут Флоренс, – говорит мужчина.

Я способна называть себя по-разному, – говорит девочка.

Я тоже, – говорит Олда.

Я имела в виду Кассандру – пророчицу из мифов, – говорит охранница. – Она говорила людям правду о будущем, но никто не верил ни единому ее слову.

Охранница – подруга или родственница девочки. Ее зовут Бритт – как Экленд^[40], рассуждает он. (Хотя она вообще-то совсем не похожа на Бритт Экленд, а жаль.

Сексист. Мужчина, лишенный эмоционального интеллекта.

Святая правда. Но, возможно, немного суровый с самим собой, – говорит его воображаемая дочь.)

Эта ривенская натура, – говорит Ричард. – Там красиво? Я ищу место.

Для съемок? – спрашивает девочка.

Нет, – говорит он. – Для своей подруги, она недавно умерла. Я ищу место, откуда можно просто отправить ей… понимаете… мысль, кивок – в небо, в красивом месте. Потому-то, наверное, я и приехал на север.

Я могу вспомнить места гораздо лучше, где можно это сделать, – говорит Олда.

Когда умерла ваша подруга? – спрашивает девочка.

В августе, – говорит он.

Не так уж давно, – говорит Олда. – Соболезную.

Спасибо, – говорит он. – Она была сценаристкой – часто моей сценаристкой. Мне посчастливилось с ней работать. Она лучшая. Вы слишком молоды и не видели ее работ, по сути никто из вас, возможно, не видел. 60-е, 70-е, 80-е – если бы вы смотрели телевизор в эти десятилетия, то видели бы что-то из ее работ, обязаны были видеть, и вы бы никогда этого не забыли, а если бы даже забыли, это осталось бы где-то у вас внутри. Очень большой талант, весьма недооцененный.

Олда снова тычет пальцем в сторону развалин, мимо которых они проехали.

Там, конечно, красиво, – говорит она. – Но история… Не так уж и красива.

А, – говорит он. – Да.

Систематическое контролирование одних народов другими, – говорит Олда. – Борьба, уничтожение, поражение.

Ваша подруга потерпела поражение? – говорит девочка.

Это не то слово, которое я могу с ней ассоциировать, – говорит он.

Ну, тогда лучше не там, – говорит Олда. – Казармы построили на месте нескольких зáмков, которые к тому времени уже сожгли. Казармы остались точно такими же, какими были в 1746 году, вероятно потому, что, если бы на их месте построили что-нибудь еще, кто-то другой все это тоже сжег бы. Новое британское правительство изначально построило казармы после Акта об унии^[41] – хотели выкачать побольше денег из своей новой земли. Потому ее милитаризовали. Здесь около столетия была военная зона. Особенно после Каллодена. А потом охотничьи угодья. Олений парк.

Слишком уж гористая местность для жизни вообще, – говорит Ричард. – Но зато в этом и красота Хайленда. Такая прекрасная безлюдность повсюду.

Он видит, как по шее Олды из кофейного грузовика поднимается румянец, который разливается из-под воротника ее куртки до самых ушей.

Нет, это была процветающая оживленная местность, – говорит она. – Уж точно населенная, намного оживленнее, чем сейчас. Хотя не сказать, что Очистки^[42] привели здесь к таким же тяжелым последствиям, как в других местах на севере.

Очистка, – говорит Ричард.

Очистки, – говорит Олда. – Еще одно новое слово для вашей коллекции.

Это когда очищают компьютер от мусора? – спрашивает девочка.

Это когда английский правящий класс, при помощи продажных землевладельцев – вождей кланов, систематически выкашивал население Хайленда, – говорит Олда. – И было это всего двести лет назад – один миг по историческим меркам, а под «систематическим выкашиванием» я подразумеваю, что с людьми обращались почти так же, как с подлеском или зарослями дрока – сначала их выкашивали, а потом писали в газетах, что улучшили территорию, усмирив буйных дикарей. Они были умными – люди, что здесь жили. Им приходилось быть умными. Земля очень трудна для возделывания, но они подстраивались под нее и, вопреки прогнозам, целыми столетиями заставляли ее родить. Эти буйные необузданные дикари, от которых я тоже веду родословную.

Кинорежиссер, да? Кино снимаете? – говорит охранница Бритт.

Он наклоняет к ней голову и с иронией говорит:

Да, кино снимаю.

Что, правда? – говорит она.

В основном для телевидения, – говорит он. – За мои грехи. Я из той эпохи, когда все прогрессивное на телевидении зачастую считалось грехом.

Она заводит долгую волынку о фильме, который посмотрела раз по телевизору и запомнила на всю жизнь. Но Ричард перестает ее слушать, потому что по радио, включенном в грузовике на небольшой громкости, передают старый шлягер о радости и веселье в солнечные времена года, которую поет мужчина с тоненьким голоском, – о том, что он скоро умрет и потому прощается со всеми своими друзьями, а Ричард как раз вспоминает:

однажды ночью в 1970-каком-то – 3-м? 4-м? звонит Пэдди, будит его.

Дубльтык, ты нужен мне прямо сейчас. Если сможешь… Сможешь?

2:45 ночи. Он ловит такси под дождем.

Юный близнец открывает входную дверь.

Мне позвонила ваша мать, – говорит он. – Что случилось?

Сквозь стену доносится музыка, громковатая для трех утра.

Ну вот и ты, – говорит Пэдди. – Хорошо. Мы не знаем, что делать. В моей спальне хуже, но мальчикам слышно в своих тоже – через заднюю часть дома. Ванная – единственное место, где можно передохнуть. Но не можем же мы все спать в ванне.

Песня заканчивается, музыка умолкает.

Другое дело, – говорит Ричард.

Пэдди поднимает брови.

Песня начинается снова.

А, – говорит Ричард.

Пэдди и близнец смеются. Другой близнец, в спальне где-то за ними, тоже смеется.

Что это? – говорит Ричард.

Первое место в хит-парадах, – говорит один из близнецов.

Терри Джекс, «Солнечные времена года», – говорит другой сквозь стену.

Вы пробовали им позвонить, – говорит Ричард.

В «Грампластинку по телефону», – говорит близнец на площадке.

Оба близнеца надрывают животы от смеха.

Мы звонили по телефону, – говорит Пэдди, – звонили в дверь, стучали сзади и спереди и молотили в стены. Бросали камни в окна. Можно сказать, что мы, черт возьми, уверены: их нет дома.

Она играет сегодня с половины пятого вечера, – отзывается из спальни близнец.

Игла сотрется, – говорит Ричард.

Алмазная. Может так днями, – говорит первый близнец.

Полиция? – говорит Ричард.

Пэдди испепеляет его взглядом.

Она не вызовет полицию и не разрешит вызвать нам, – кричит сквозь стену близнец из спальни.

А вдруг там кто-то умер? – говорит он.

Даже если так, она все равно не разрешит нам вызвать полицию, – говорит другой близнец.

Если они дома и еще не умерли, я всегда рад им угодить, – кричит близнец из спальни.

Песня заканчивается и начинается снова.

И даже если Хардвики действительно умерли, – говорит другой близнец, – Терри Джекс, выходит, бессмертен.

Прошло больше сорока лет, но Ричард помнит, как взобрался на плоскую крышу и взломал окно, влез в пустой дом, дошел по звуку мелодии до гостиной и поднял тонарм на проигрывателе, как убрал сингл с вертака и принес его Пэдди и как потом в четыре утра она вставила карандаш в отверстие вертака и все вчетвером сидели и смотрели, пили кофе (тот растворимый, что все тогда пили с порошковым молоком), пока близнец старался как можно ближе поднести сорокапятку к газовой плите, на которой были зажжены все конфорки.

Затем Ричард вернулся через окно, оставленное открытым, и положил согнутый вдвое сингл на ковер рядом с проигрывателем, подсунув под него записку: «Многовато будет солнечных времен».

Он закрыл на задвижку окно, чтобы скрыть следы своего пребывания, и вышел через черный ход, который отпер ключом, найденным на верхнем выступе дверной рамы. Он запер черный ход тем же ключом и отдал его Пэдди.

На случай, если Терри Джекс когда-нибудь воскреснет из мертвых, – сказал он.

Это рассмешило обоих близнецов.

Теперь смеется он – на дороге в другой стране, путешествуя с компанией незнакомых людей.

Как будто снова вернулся в 60-е.

Он не умер.

Ха-ха!

Он радостно улыбается женщине в форме охранницы. Она очень странно на него смотрит.

Самое поразительное в этом воспоминании то, что после стольких лет он даже испытывает любовь к близнецам. Милый смеющийся Дермот. Милый мягкий смеющийся маленький Патрик, закрывший руками лицо.

Женщина в форме явно ждет, что он скажет что-то в ответ. Девочка тоже смотрит на него выжидающе. Но он без понятия, кто там что говорил.

Иногда, – говорит он, – мы не знаем, почему люди поступают так, а не иначе. Но, со своей стороны, мы лишь можем сделать все, что в наших силах, все от нас зависящее и попытаться сделать это как можно добродушнее.

Вряд ли у него была возможность сохранять добродушие, – говорит охранница. – Ведь нацисты явно собирались прострелить ему башку.

Нацисты?

А…

Ричард подыскивает слова.

Ужасное время, – говорит он. – Правда. Мне всегда как-то легче оттого, что это не выпало мне на долю. Теперь по телевизору вечно одни и те же ужасные кадры, те же лица, те же выродки, орущие, чтобы не покупали ничего у евреев, те же витрины с нарисованными лозунгами, те же запуганные, затравленные люди, бредущие к поездам или прочь от них по грязи, те же старые кадры с орущим Гитлером. Как будто эта страшная страница истории – такое развлечение. Весь этот яд. Вся эта злоба. Все эти зверства. Все эти утраты. Можно подумать, мы извлекаем урок. Но нет, вместо этого воспроизводим все на репите – пусть себе воспроизводится в углу комнаты, пока мы, как ни в чем не бывало, продолжаем заниматься своими делами. Страшные злодеяния воскрешаются без труда. Введите какие-нибудь слова, и они выскочат на любом экране. Это немного похоже на ту песню, что крутили минуту назад по радио. Та же мысль посещает меня в супермаркетах, где крутят, ну знаете, музыку столетней давности, будто это саундтрек сегодняшнего дня. Ну, это и правда саундтрек сегодняшнего дня. Будто… Будто стреножили лошадь. Чтобы труднее было двигаться дальше и что-то тянуло ее назад.

Охранница благодарит его.

Не за что, – говорит он.

Он подмигивает девочке, снявшей его с рельсов. В этой кабине грузовика столько народу, что девочка сильно прижата к двери и едва может вращать головой.

Тебе там нормально? – говорит он.

Все хорошо, – говорит она. – Я делаю все, что в моих силах, в соответствии со своим положением, и пытаюсь делать это как можно добродушнее.

Все смеются.

Всякий, кто едет в эту минуту им навстречу или мимо, наверное, видит картинку, которую Ричарду хотелось бы снять на камеру.

А ты прикольная, – говорит охранница.

Да, я прикольная, – говорит девочка.

Слегка того, – говорит охранница.

Затем в грузовике наступает тишина, если не считать песни «Последний отсчет»^[43] по радио – Олда протягивает руку и выключает ее.

Так лучше? – говорит она Ричарду.

Простите, – говорит он. – Не собирался ныть.

Гляньте-ка, – говорит она. – Вы были правы. Теперь нас полностью растреножили.

Она давит ногой на педаль. Грузовик разгоняется.

А эти грузовики способны набирать приличную скорость.

Далеко еще? – снова спрашивает девочка.

Поле битвы? – говорит Олда. – Так вот же.

Мы едем на поле битвы? – говорит Ричард. – Той битвы?

Далеко? – спрашивает девочка.

Скажите ей, далеко еще? – говорит охранница.

Недалеко, – говорит Олда.

В минутах, часах, днях, неделях или месяцах? – говорит девочка.

По моим подсчетам… Сейчас глянем, – говорит Олда. – На расстоянии одной легенды и парочки старинных песен.

Песен? – говорит Бритт. – Она что, петь будет?

А вы знали, – говорит Олда, – что слово «слоган» на самом деле гэльского происхождения? Я вспомнила об этом, когда ваш мужчина упомянул лозунги. Оно происходит от выражения, означающего «боевой клич». Sluagh-ghairm. Слоган. Это все, что необходимо знать о сути любых слоганов: верните контроль, выйти значит выйти^[44], не покупайте у евреев, вот что я люблю, просто сделай это или с каждого по нитке^[45].

Он не мой мужчина, – говорит охранница.

Мне все равно, на каком языке проходит время, – говорит девочка. – Лишь бы оно проходило.

1 апреля 1976 года: день, переполненный всеми привычными возможностями, как и любой былой день; день очень тревожных новостных репортажей, день повествовательной стратегии и реальности, день слова симбиотический, что бы оно ни означало, прежде всего, день неожиданно большой удачи, к которой, как Ричард наконец понимает, он всегда с надеждой стремился, ведь это и есть любовь – полное надежд стремление, несмотря на все привычные очень тревожные препятствия.

Почему ты называешь меня Дубльтыком? – говорит он после этого, лежа в постели и положив голову ей на руку.

Что почему, любимый? – говорит Пэдди.

(Пэдди рядом с ним, как она выражается, витает в облаках.)

Это же в честь моей исключительной мужской силы? – говорит он.

Что-что? – говорит она. – Ох. Дубльтык. Ха.

Мне, конечно, хотелось бы так думать, – говорит он. – Но поскольку ты называешь меня так уже много лет, с тех пор как мы познакомились, я понимаю, что это никак не связано с моей исключительной мужской силой, которую ты испытала впервые только сегодня. Если только ты обо мне не фантазировала. А это означает, что сейчас ты (упаси господи), вполне возможно, слегка разочарована.

Она смеется.

Это никак не связано с твоим тычком, Дик, – говорит она.

Ну и ладно, – говорит он.

Как и любой человек, я люблю классный трах, а это был очень классный трах. Спасибо. Нет, твое двойное имя взято из старого рассказа Чарльза Диккенса.

Ох, – говорит он. – Вот теперь уже слегка разочарован я.

Не очень известный рассказ, – говорит она, – но он о молодом человеке, которого зовут так же, как тебя.

Ричард или Лиз? – говорит Ричард.

«История Ричарда Дубльдика», – говорит Пэдди. – Когда мы познакомились и ты сказал, что тебя зовут Ричард, я еще никогда не встречала Ричардов, кроме этого вымышленного персонажа, так что после твоего имени я, естественно, поставила и всегда буду ставить Дубльдик – или Дубль-тык. А теперь ты воплотил слова в реальность.

Сказала сценаристка голому мужчине, – говорит Ричард. – Ну и в чем же там суть?

Множество старинных сюжетных перипетий, – говорит Пэдди. – В общем, у нас есть этот молодой человек по имени Ричард Дубльдик, и его забирают в армию. Солдат из него никудышный – он вообще во всем никудышный. Стартовая площадка у него была неважная: кошмарное детство – горемыка так запутался в жизни, так обозлился на самого себя, что превратился в дебошира. Но затем один офицер им заинтересовался, подружился, помог разобраться в себе и относился к нему как к родному. Очень скоро Дубльдик становится первоклассной боевой машиной. Потом этот офицер погибает в битве, а Ричард Дубльдик убит горем. Он клянется отомстить за его смерть, чего бы это ни стоило, и посвятить всю жизнь этой мести.

В общем, проходят годы…

Проходят, – говорит Ричард. – Пройдут.

…он влюбляется, – говорит Пэдди, – и женится на красивой женщине, которую любит всем сердцем. Едет знакомиться с ее родней и, оказавшись в ее родовом гнезде, впервые понимает, что попал в лоно семьи того самого офицера, который убил его любимого капитана.

Ах вот как, – говорит Ричард.

Знаю, – говорит она.

Ну и что же он делает?

Не в этом ли главный вопрос? – говорит Пэдди. – Не в этом ли всегда главный вопрос? Ведь этот рассказ велик именно из-за того, как поступает Ричард Дубльдик. А он прощает обиду. Решает забыть прошлое. И рассказ заканчивается пророчески – картиной того, как сын с одной стороны семьи сражается рука об руку с сыном с другой стороны семьи на одной стороне против общего врага: французы и англичане вместе в одной траншее. Война не прекратится, говорится в рассказе, но вражда способна прекратиться. Со временем все меняется: то, что кажется в жизни неизменным, закрепленным и закрытым, способно измениться и открыться, а то, что невообразимо и невозможно в одно время, становится вполне возможным в другое.

Я прочитала его в детстве, мне только-только исполнилось тринадцать. Это был мой самый последний день в школе. В моей жизни тогда как раз не было никаких «возможно». Недавно умер отец, и не было денег, нам пришлось выйти на работу – даже самой младшей моей сестренке, которой было одиннадцать. Мы все были не дурами. Мой отец, прекрасный человек, погиб. Его нашли мертвым на дороге, которую он помогал прокладывать. В смысле, на дороге, на которой он трудился. У нас не было шансов. А полицейские были жестокими мудаками. Это было жестокое время. Одна из наших старших сестер тоже умерла в том году. Мэгги. Туберкулез. Девятнадцать лет, прикольная и шустрая, так и вижу, как она круто поворачивается, над чем-то иронизируя, она обожала танцевать, обожала целоваться с парнями, и мы с ней были очень похожи. Городской фотограф снял нас – помнишь, тогда еще раскрашивали от руки фотографии, и он выбрал из всей семьи меня и раскрасил мне щеки красным – так же, как ей. Это лишь усилило мое чувство, что у меня почти нет шансов.

И вот я в библиотеке, в камине пусто – монахини были не в восторге от жары, и я сижу рядом с пустым камином, надеясь, что там, возможно, еще осталось немного тепла. Сижу с книгой в руках и думаю про себя: возможно, это последний день, когда у меня вообще есть шанс посидеть и подержать в руках книгу.

У нас не было своих книг. У нас вообще не было книг.

Я взяла с полки первую, что попалась под руку. Я решила, что прочитаю рассказ от начала до конца, чего бы это ни стоило. И думала, переворачивая страницы, что моя жизнь – такой же пустой очаг, я – зола в этом камине.

Но фабрика времени – укромное местечко, и это опять из Чарльза Диккенса. Порой нам везет. При известной помощи и известной доле везения мы становимся не просто чем-то или ничем, к чему нас принуждает история. Мы здесь только по милости и благодаря работе других. Во всяком случае, я. За тех ближних, кто мне помог, – вот моя молитва, когда я ложусь спать, – и пусть я сама стану такой же ближней для многих других.

Уж я-то здесь стопудово по твоей милости, – говорит Ричард.

Обычно то место, на котором лежит сейчас твоя рука, милостью не называют, – говорит Пэдди. – Ну что, еще один дубль, Дик?

Вот что я называю оправдывать свою репутацию, – говорит он.

После этого они сочиняют шутки о «Трудных временах», а она придумывает прикольные воображаемые половые акты, которые можно было бы назвать Дубльтыккенсами. Затем Пэдди отправляет его вниз заварить чай, а когда он возвращается наверх с чайным сервизом на подносе, идет в душ, снова надевает всю свою одежду, и они пьют чай.

Вот и все.

Он открывает на минуту глаза, чтобы узнать время. На часах рядом со спидометром – 13:04. Женщина по имени Олда поет песню на языке, звучащем так, как если бы у подсознания был свой язык и оно умело петь.

Он закрывает глаза.

Маленькая тринадцатилетняя Пэдди сидит у пустого камина с книгой в сложенных руках, прижимая ее к груди, как талисман.

Она такая худенькая, что светится насквозь.

У нее за спиной вереница детей тянется в такую даль, что никогда не заканчивается. Они в лохмотьях, похожих на костюмы из мертвой листвы. Только они могут залезть своими маленькими ручонками внутрь промышленных машин и вычистить маслянистую гадость и волокна, которыми уже забиты их легкие. Но никто не сможет залезть рукой внутрь их легких и очистить их.

Слава богу, эти времена прошли, – думает он.

Слава богу, в мире сейчас лучше.

Обнови свою систему, – говорит маленькая Пэдди.

Она очень напоминает его воображаемую дочь.

Дети в рудниках – прямо сейчас, – говорит она, – в эту самую минуту, в эти самые 13:04. Ты знаешь, что они там. Они добывают кобальт для всех этих экологически чистых электромобилей.

Дети – прямо сейчас, в рваной одежде «хэлло китти» – сидят в сараях для рабского труда и лупят молотками по старым севшим батарейкам, чтобы достать оттуда металлы, которые отравляют их, едва они к ним прикасаются.

Дети едят отходы на горах мусора.

Детей всех возрастов, подходящих для зарабатывания денег на сексе, используют, снимают на видео, обменивают и снова снимают на видео, деньги передают с поднятыми над головой руками прямо сейчас, в 13:04. Тысячи детей, не знающих, где их родители, живы они или нет, увидят они когда-нибудь снова своих родителей или нет, дети, запертые в холодильниках для замораживания продуктов в США. Прямо сейчас. В наши дни, о которых ты только что сказал: в мире сейчас лучше. Дети, в одиночку по всей этой стране, добираются сюда через весь мир, а потом просто исчезают. Не забывай и о сотнях тысяч детей, родившихся и живущих здесь, которые выживают бог знает как, питаясь святым духом, в совершенно новом варианте все той же старой британской нищеты.

Нас тысячи тысяч тысяч. И если они, в смысле мы, шьем недостаточно быстро, мы, вереница детей, растянувшаяся на мили позади маленькой Пэдди, которая говорит с ним, тогда люди, управляющие фабрикой, кладут наши руки под иглы, заставляют нас становиться ногами на ножные насосы и качать, прошивая ниткой собственные руки. Нет на свете такой футболки, нет такой самой обыкновенной шоколадной плитки, к производству которой мы не приложили бы руки. Нет такой истории, чтобы мы глубоко не увязли в свином сале заработанных на ней денег. Мы – фабрика. Нас поедают заживо. Поэтому мы – самые голодные призраки. А вы – несчастные худышки, которыми мы кормимся. Это факт.

Говорящий голос – это стопудово Пэдди.

Так, может, его воображаемая дочь все время была маленькой Пэдди?

Когда он думает об этом, оборванная девочка у него в голове изрыгает на него огонь. У нее горит рука. Она машет ему, чтобы привлечь внимание. С ее пальцев осыпается зола, которая падает и разбивается на земле у ее ног на маленькие горящие частички света.

Перестань циклиться на себе, Дубльтык, – говорит она. – Очнись же ты, ради бога.

Он открывает глаза в 13:05.

Открывает их, потому что навязчивое пение смолкло.

Они переезжают через вершину холма, и внизу перед ними открывается очень симпатичный вид с водоемом, мостом, блестящим на солнце городом.

Где мы? – говорит Ричард.

А вы где были? – говорит Олда.

Меня убаюкали ваши песни, – говорит он. – Как будто у бессознательного есть свой язык и оно умеет на нем говорить. Бессознательное, подсознание – никогда не понимал разницы. Я хочу сказать, что казалось, будто кто-то из них запел.

Я знаю, что вы хотели как лучше, но это сознательный, будничный и совершенно реальный язык, – говорит Олда. – Но спасибо за ваш… э… Как бы это сказать? Романтизм, что ли.

Усыпляющие песни, – говорит охранница. – Вы могли бы торговать ими в Сети. Озолотились бы.

Спасибо, – говорит Олда. – Я подумаю.

Мы уже почти приехали, да? – говорит девочка.

Назойливый ребенок, – говорит Ричард. – Лучший стимул на свете.

Мне просто нужно заскочить в город за парой вещей, – говорит Олда. – Мы не ожидали, что подберем сегодня такую толпу народа.

Она поворачивается к Ричарду.

Когда вы сказали о том, что ваша подруга умерла, – говорит она, – мне захотелось кое о чем спросить. Вы не имели никакого отношения к телеспектаклю, который показывали много лет назад, он назвался «Энди Хоффнунг»?

Ричард чешет лоб, закрывает ладонью один глаз.

Я сплю? – спрашивает он девочку.

Вы настолько бодры, что даже обидели Олду своим замечанием о гэльском языке и обидели меня – назвав ребенком, – говорит девочка.

Тогда я уж точно не сплю, – говорит он. – Но все равно это, возможно, сон. Я вполне способен обижать и во сне.

Он поворачивается к Олде.

«Энди Хоффнунг» снял я, – говорит он.

Вы режиссер Ричард Лиз, – говорит она.

Да, – говорит он.

!

Он так удивлен ее словами, что забывает подкрепить их привычным «за мои грехи».

«Море проблем», – говорит она.

Да! – говорит он.

«Пангармоникон», – говорит она.

«Пангармоникон», – говорит он. – Бог ты мой.

В детстве мой любимый фильм, – говорит Олда. – Точнее, в подростковом возрасте.

Никто уже не помнит «Пангармоникон», – говорит Ричард. – Да я и сам забыл «Пангармоникон».

Мне он так нравился, – говорит она. – Автор – ваша подруга, которая недавно умерла, правильно? Та, о которой вы говорили. Я видела в газете.

Да, – говорит он. – Моя подруга.

Очень жаль, – говорит она. – Я прочитала об этом в газете и подумала, это же та женщина, что написала все эти пьесы. Патрисия Хил.

Это она, – говорит он. – Вообще-то идея «Пангармоникона» возникла у нее при работе над «Энди Хоффнунгом»: она проводила кучу времени в библиотеке, читая о песне Бетховена «К надежде» и слушая музыку, и, понимаете, наткнулась на историю человека, который попросил Бетховена написать музыкальное произведение для его оркестровой машины.

Пангармоникон, – говорит девочка. – Как в карточной колоде Каладеш из «Магии»^[46].

Ричард моргает.

Бетховен был композитором восемнадцатого-девятнадцатого веков, – говорит он, – и…

Угу, я знаю, кто такой Бетховен, – говорит девочка. – Я спрашиваю про шарманку. В колоде моего младшего брата есть картинка с таким же названием. Но продолжайте. Бетховен был композитором восемнадцатого-девятнадцатого веков – и?

Я уж точно не сплю, если умудряюсь обижать в таком широком диапазоне тем, – говорит Ричард.

Он рассказывает все, что может вспомнить о «Пангармониконе».

У Бетховена был друг – человек, который изобрел метроном и придумал машину, способную заменить целый оркестр. Этот друг попросил Бетховена написать для него музыкальное произведение, чтобы он смог продемонстрировать свою машину перед публикой. Бетховен так и сделал.

Оно было около четверти часа длиной, – рассказывает Ричард, – называлось «Победа Веллингтона» и изображало битву между французскими и английскими мелодиями. В свое время ужасно популярная пьеса. Сейчас ее почти никто не помнит. «Правь, Британия» и национальный гимн противопоставлялись там мелодии «Ведь он такой веселый добрый малый»^[47], изначально французской, а вовсе не английской: в этой песне рассказывается о знаменитом герцоге, который уходит на войну и погибает, а на его могиле вырастает дерево, и на это дерево садится птица, ну и так далее.

Ричард рассказывает, что Бетховен написал пьесу с таким расчетом, чтобы изобретатель смог продемонстрировать не только звуки, которые способна производить машина, но и первый в истории стереоэффект.

Поэтому музыка принимает в конфликте разные стороны, – говорит он. – В буквальном смысле. Что-то происходит на одной стороне вашего слуха, а что-то – на другой. Так вы понимаете, какая из сторон победила. Барабаны, имитирующие пушки, затихают на одной стороне раньше, чем на другой.

И Пэдди – все называли ее Пэдди, мою подругу, да она и сама называла себя Пэдди – в общем, Пэдди это привело в восторг. И она взяла это за основу и написала сценарий о споре между двумя сторонами дороги в английской деревне, каждая из которых считает, что у нее больше прав на полосу газона посредине, где все паркуют машины, и о том, что происходит, когда одна из сторон дороги получает, как она выражается, контроль.

Резня, – говорит Олда. – Автомобильная резня. Потрясающе. Горящий фургон с мороженым. Его надо снова показать, самое время. Это на все времена и при этом злободневно. Она как будто сумела заглянуть в будущее.

Она была потрясающей, – говорит Ричард. – Она потрясающая.

Я обожала персонаж мальчика, – говорит Олда.

Этот актер потом играл в куче фильмов, – говорит Ричард. – «Посредник», «Эквус», «Полуночный экспресс»^[48]. Затем уехал в Голливуд – не знаю, что сталось с ним после этого.

Он был чудесным, – говорит Олда.

Деннис, – говорит Ричард.

Деннис, да, – говорит Олда. – С виолончелью. Боялся брать ее в школу из-за малолетних гопников, которые его задирали.

Тогда он идет и садится на самом верху городского холма вместе с девочкой с другой стороны дороги, которая ему нравится и которой нравится он, с Элеонорой – она из итальянской семьи, и соседи подожгли их фургон с мороженым. Они смотрят вдвоем на дым, поднимающийся от горящих машин, – говорит Ричард, – и очень серьезно разговаривают о том, почему оба считают, что их сторона имеет право на полоску травы. Они чуть ли не дерутся. А потом Лео, он называет ее Лео, начинает смеяться, она говорит: как глупо выглядит отсюда сверху то, что происходит там внизу. Тогда он тоже начинает смеяться. И потом конец: они стоят вдвоем в конце дороги, на которой живут, и смотрят на соседей с обеих сторон, бросающих камни в дома напротив. Она запевает мелодию, а он играет другую мелодию, и потом обе мелодии сливаются и становятся одной.

И всего на минуту, – говорит Олда, – на одну невероятную минуту, когда мелодии соединяются и так красиво звучат одновременно, люди перестают бросать камни, поворачиваются, пристально смотрят на них и слушают.

А через долю секунды снова принимаются бросать камни в дома друг друга, – говорит Ричард. – И потом из толпы выходят родители и растаскивают детей по разные стороны дороги, на которой живут.

Виолончель лежит на бетоне со сгоревшими машинами и осколками кирпичей вокруг, – говорит Олда.

Очень выразительная концовка, – говорит Ричард.

Это еще не концовка, – говорит Олда.

Нет, концовка, – говорит Ричард.

Концовка – это когда они сидят одни в вагоне поезда, – говорит Олда. – Уезжают из деревни. Вырываются в большой мир. Вдвоем.

А, – говорит Ричард. – Совершенно верно. Так оно и есть. Так оно и было.

Эти купе с шестью местами в старых вагонах, – говорит Олда. – Дверь закрыта, сквозь стекло не слышно, о чем они говорят. Теперь они уединились и выглядывают – не следит ли никто и не гонится ли за ними, затем поезд трогается с места, и они падают друг дружке в объятья, заводят вместе прикольный танец. Затем мы видим поезд снаружи и потом деревню сверху, и поезд, уезжающий из нее, а потом все выше и выше, чтобы мы могли увидеть, какое все маленькое с высоты птичьего полета.

Ричард улыбается.

Божественный кадр, – говорит он. – Стоил больше, чем все остальное, вместе взятое, пришлось работать до кровавого пота, чтобы его добиться. Не верится, что я о нем забыл. Вы знаете фильм лучше, чем я. А ведь я сам его снимал.

Что сталось с девочкой, которая играла Лео? – спрашивает Олда.

Трейси как-то там, – говорит он. – «Так держать, Эманюэль», реклама «персила». Потом не в курсе.

Все богатство нашей культуры, – говорит Олда.

Охранница запевает песню на мотив «Ведь он веселый добрый малый».

Медведь перелез через гору, – поет она. – Медведь перелез через гору. Медведь перелез через гору. Но все это было зазря. Ведь дальше опять были горы, и дальше опять были горы. Ведь дальше опять были горы. И мишка вернулся домой.

Все в кофейном грузовике подпевают, на ходу угадывая слова.

Грузовик въезжает на парковку большого супермаркета.

Мы приехали? – говорит девочка. – Это здесь?

Нет, – говорит Олда.

Не хочу вести себя чересчур, ну знаете, ребячливо, но уже близко? И далеко еще? И долго еще? Ну и другие вопросы такого же плана, – говорит девочка.

Скажите ей, далеко ли и долго ли, – говорит Олде охранница.

Вся недолга и так далеко, как я собираюсь вас обеих подкинуть, – говорит женщине Олда.

Она открывает дверь. Обходит вокруг, открывает пассажирскую дверь и подхватывает выпадающую девочку.

Все они стоят на парковке вокруг кофейного грузовика.

Вот вы, стало быть, и в Инвернессе, мистер Лиз, – говорит Олда. – Вон оттуда ходят автобусы до города, если не хотите идти пешком. Извините, что не могу повезти вас дальше. Не верится, что встретилась с человеком, который снимал эти «Пьесы дня». День удался.

Год, – говорит он. – Десятилетие.

Ну и каковы шансы? – говорит она.

Она смущенно его обнимает. Он смущенно обнимает ее в ответ.

Он прощается с охранницей.

Ну, тогда до свидания, – говорит она.

Он окидывает взглядом девочку.

Кажется, я в долгу перед тобой, – говорит он.

Вообще-то, – говорит она, – если придерживаться традиций, теперь я официально отвечаю за вас всю оставшуюся жизнь. Но лично меня не очень-то заботят некоторые традиции, так что вам повезло.

Повезло встретиться с тобой, – говорит он.

Он достает из кармана ручку из «Холидей Инн».

Я сниму с тебя ответственность, если оставишь это себе, – говорит он.

Но она уже ушла – навстречу будущему.

Они направляются к супермаркету, оставив его позади. Он стоит один на парковке в чужом городе, заброшенный обратно в историю собственной жизни.

На часах над главным входом в супермаркет – 1:33.

Мужчина всматривается в лимоны.

Кожура у лимона рябая, как гусиная или загрубелая кожа.

Тупой конец лимона напоминает сосок на груди, похожей на груди статуй идеальных красавиц в римских музеях, на грудь статуи женщины, руки которой превращаются в веточки, на Вилле Боргезе^[49].

Я старый сексист, – думает он.

Ты и в молодости им был, – говорит его воображаемая дочь. – Весело было, да?

Разве могло быть иначе? – говорит он. – Не жучь меня.

А я и не жучу, – говорит она.

Мы ничего не понимали, – говорит он.

Собака съела твою домашку, – говорит она.

Тихо, – говорит он. – Я занят.

Чем? – говорит она.

Пытаюсь докопаться до лимонности лимона, – говорит он.

Поскольку где-то в этот момент истории о мужчине, который мог умереть, но не умер и вместо этого стоит теперь во фруктовом отделе супермаркета, изучая внешний вид лимонов, выросших где-то, транспортированных откуда-то куда-то, привезенных сюда, выгруженных в эти посудины и теперь продающихся здесь, чтобы их съели, пока они не сгнили, – во всем этом есть мораль.

Но он никак не может до нее докопаться.

Он переводит взгляд с дробных лимонов в бадье на нишу с лимонами, упакованными в желтую пластиковую сетку. Берет один с груды дробных. Держит его в руке, пробует на вес. Подносит к носу. Ничего. Слегка впивается ногтем большого пальца сквозь воск и нюхает снова, и вот он – далекий резкий запах лимона: сладость и вместе с тем горечь.

Зрение, обоняние и осязание – вновь жизненная энергия в стольких органах чувств, всего лишь от близости лимона. Вот что ему надо было почувствовать.

Но перед глазами возникает лимонное деревце, которое подруга бывшей жены подарила бывшей жене на Рождество, ближе к концу, перед тем, как они ушли от него, и это было тщедушное тоненькое растеньице с одним-единственным лимоном размером с кукушку, который выглядел таким огромным, тяжелым и ярким по сравнению с тонкоствольным деревцем, на котором вырос, что плодовитость представлялась даже каким-то уродством.

Когда деревце только прибыло, пахло оно божественно. Потом все его цветки опали, все листья опали, листья отросли опять, снова опали, несколько штук отросли опять. Но это было живучее растение. Оно умерло окончательно только зимой, после того как они ушли и он осознал, что за все эти месяцы ни разу не додумался его полить.

Ну, они ведь растут на жаре, в засушливых странах. Они не должны нуждаться в воде.

Все это не то, о чем он хочет думать.

Он хочет думать: Да! Жизнь! Драйв!

И женщина! Совершенно незнакомая! Обняла его, узнала его! Знала, кто он! Сказала, что день удался! Знала, чем он занимался на свете! Знала его произведения лучше, чем он сам!

Нет.

Деревце без листьев – вот о чем он думает.

Возможно, ощущения были бы другими, если бы эти лимоны не были лимонами из супермаркета? Если бы они были биологически чистыми сицилийскими лимонами с еще не оторванными листиками, а не лимонами массового фабричного производства, выращенными в гигантских теплицах и опрысканными химикатами? Возможно, все было бы по-другому, если бы он находился в самой Сицилии и под теплым небом смотрел на лимон, еще связанный с деревом?

Он думает о загубленном фруктовом деревце – загубленном им самим.

Чем он вообще занимается?

Прежде всего, в данный момент: чем он вообще занимается здесь – в чужой части страны, где люди говорят на своем английском с такими странными чистыми гласными, пока ходят вокруг и мимо, а он спускается с высот после самого низкого падения в своей жизни, и эта яма все еще под ним, замаскированная тонкими увядающими ветками других событий, а еще ниже под всем этим – по-прежнему его умершая подруга, его развалившаяся семья, ее запоротая работа, навсегда загубленное фруктовое деревце, его жизнь – зимняя пустыня?

На часах в супермаркете – 1:34.

У всех над головами в супермаркете крутят песню, призывающую дотянуться до звезд и взобраться на высокие горы.

Ну давай, мистер Спектакль, – говорит его воображаемая дочь. – Так называемый король искусств. Чем ты вообще занимаешься? Что ты делаешь на земле?

Он смотрит на лимон в руке.

Затем он видит за своей рукой, как ее, Бритт – охранницу.

Та носится взад-вперед вдоль стеллажей с фруктами. Он видит, как она выбегает через главный вход и останавливается, а затем снова забегает внутрь и мчится за спинами кассиров и вдоль сканеров.

Она бегает как ненормальная. Такая же истеричная, как песня у них над головами. Она видит его.

Подбегает к нему. Кричит.

Они? – говорит она.

Простите? – говорит он.

С вами? – говорит она. – Они с вами?

Кто? – говорит он.

Где они? – говорит она. – Вы видели, куда они пошли? Когда вы последний раз их видели?

С вами, на парковке, – говорит он. – Десять минут назад.

Врете? – говорит она. – Вы заодно?

Что? – говорит он. – В смысле? Они, наверно, в грузовике.

Он выходит с ней на парковку. Они идут туда, где, по его мнению, был припаркован кофейный фургон, но не могут найти нужный ряд. Или грузовик уехал.

Он был здесь, – орет она.

Она стоит в просвете между внедорожниками.

Он был здесь, – орет она. – Здесь.

Она чуть ли не голосит. Размахивает в воздухе розовой спортивной сумкой на том месте, где стоял грузовик, несколько раз ударяя ею по одному из внедорожников. В машине включается сигнализация. Она не обращает внимания.

Вы не понимаете, – говорит она. – У меня ее портфель. Ей нужен этот портфель. Это вопрос доверия. Я не верю, что она так поступила. Не верю, что она могла так поступить.

Они не могли далеко уехать, – говорит он. – Позвоните им со своего телефона.

Да нет у нее телефона, – голосит она.

Они поехали на поле битвы, – говорит он. – Возьмите такси. Позвоните в таксопарк.

Охранница достает телефон.

Просит его напомнить название поля битвы.

Лишь поздно вечером, уже после поля битвы, после фургонов СА4А, после криков и полиции, после того как все кончилось и он стоит, пытаясь мысленно подвести итог и поражаясь собственной неспособности разглядеть, что происходит у него под носом, он засовывает руку в карман куртки и находит там лимон, который держал в руке, пытаясь найти в нем какую-то мораль, между фруктовыми стеллажами супермаркета.

Это было в октябре.

А сейчас уже март следующего года.

Теперь уже Ричард изучил дорогу между Инвернессом и Каллоденом, как здесь выражаются, вдоль-поперек, взяв множество интервью для своего нового проекта – фильма, который он планирует назвать «Тысяча тысяч человек».

В целях анонимности он снимает людей силуэтом. Ради атмосферы снимает их в кофейном грузовике, стоящем на парковке у поля битвы. Он приходит, достает маленькую камеру, уже прикрепленную к палке, приходят интервьюируемые, садятся на низкий табурет внутри грузовика под прейскурантом с ценами на кофе, которого здесь никогда не было в помине, а он настраивает свет, чтобы никто больше не смог воспользоваться ничьим зрительным образом, и нажимает на кнопку.

Запись.

Разве люди, которых вы сюда пропускаете, не становятся слишком заметными в деревне или городке, где любой незнакомец бросается в глаза? – говорит он первой интервьюируемой.

У нас сеть по всей стране, – говорит силуэт, похожий на Олду – женщину, сидевшую за рулем кофейного грузовика в тот день, когда он впервые сюда приехал. – Но здесь к тому же хорошо. Куча туристов. И люди в основном добрые. А если кто-нибудь и грубоват, ну, после того как вы уже пересекли весь мир и выжили, добрались аж досюда под бог знает каким давлением, любая местная грубость покажется просто комариным укусом.

Олда – не ее настоящее имя.

Своего настоящего имени она не называет.

Все в сети «Олд Алаянс» называют себя Олда или Олдо Лайонс.

Когда он впервые написал имейл самой первой Олде в библиотеку Кингасси, кто-то переслал письмо ей, и в ответ она рассказала, почему их сеть так называется.

Когда мне было пятнадцать, написала она, я посмотрела по телевизору вашего «Энди Хоффнунга» и пришла в полный восторг. Я нашла на кассете песню Бетховена «An die Hoffnung» и послушала. Даже пошла в библиотеку, поискала немецкие слова и с немецким словарем выяснила, что они значат. Потом села на поезд до Абердина, где хранились подшивки «Слушателя»^[50], и нашла, чтó ваша подруга Пэдди говорила, когда у нее брали интервью по поводу сценария к «Энди Хоффнунгу», и почему она его так назвала.

И я пришла в восторг от того, как она сделала из названия песни имя человека. От того, как она превратила слова, означающие к надежде, в реального человека, придала словам человеческую форму.

Вы утверждаете, – говорит он в одном из интервью, – что уже помогли двумстам тридцати пяти человекам сбежать из мест заключения или обмануть охрану. Вы не преувеличиваете?

Вообще-то я думаю, что их значительно больше двухсот тридцати пяти, – говорит силуэт.

Этот силуэт, который называет себя Олда Лайонс, как и все остальные, принадлежит одной из тех, кому изначально помог «Олд Алаянс» и кто теперь в свою очередь работает на «Олд Алаянс», помогая другим.

Даже не думайте, что это легко, – говорит она в камеру. – Это действительно очень трудно.

Она красиво говорит – на вдумчивом, выстраданном английском.

Трудно в каком смысле? – говорит он.

В буквальном, – говорит она. – Мы переходим от одной невидимости к другой. Я была бесправной. Я по-прежнему бесправна. Я несла страх на плечах по всему свету, направляясь в эту страну, которую вы называете своей. Я по-прежнему несу страх на плечах. Теперь я вижу это так: страх – одна из моих принадлежностей. Страх всегда будет входить в состав моих принадлежностей – повсюду, что бы я ни делала, всю оставшуюся жизнь. Я упорно сражалась, чтобы попасть сюда в вашу страну. И когда приехала, вы первым делом вручили мне письмо, в котором говорилось: Рады видеть вас в стране, где вам не рады. Теперь вы признаны неугодной личностью, с которой мы будем делать все что угодно. И это несмотря на сотни битв, в которых я сражалась, чтобы попасть сюда. Для моей души это было самое тяжелое время. Тогда-то началась моя настоящая битва. Но мне везет. Мне помогли. Ведь быть никем можно по-разному. Есть разные виды невидимости. Одни равнее других. Я говорю, как выражаетесь вы, британцы, из первых уст.

Но это же порочный круг, – говорит Ричард, интервьюируя первую Олду из кофейного грузовика. – Вы стираете людей из системы, которая уже и так их стерла.

Олда смеется.

Если переиначить фразу, – говорит она, – мы позволяем людям вернуть себе управление собственной гегемонией.

Каким образом? – говорит он.

В лице членов сети «Олд Алаянс» по всей стране от Терсо до Труро^[51], работающих не против, а ради людей, которых другие признали невидимыми, – говорит она. – Да, это круг. Но в нем нет ничего порочного.

То, что вы делаете, неосуществимо в обстановке реального мира, – говорит Ричард.

Это человечно, – говорит она. – Нет обстановки реальнее. В смысле, если мы говорим о людях в реальном мире.

Экстренная помощь, – говорит он силуэту, что называет себя Олдо и приходит с мокрым от морской воды спрингером, который оставляет шлейф песка с Нэрнского пляжа по всему грузовику и в течение интервью лежит положив голову на лапы, воняя мокрой псиной.

Это не постоянная помощь, – говорит Ричард. – Наверное, она приносит столько же вреда, сколько и пользы.

Любая помощь – это помощь, – говорит Олдо и тянет руку вниз, чтобы потрепать собаку по голове. – Да, Олдо? (Даже у собаки есть псевдоним.)

Но это не так, – говорит Ричард.

Погодите, пока вам самим помощь не понадобится, – говорит Олдо (мужчина).

Расскажите нам, – говорит Ричард, – где те люди, которым вы помогли ускользнуть из мест заключения, находятся сейчас?

Все анонимные Олды/Олдо, которых он спрашивает, пожимают плечами или качают головой.

Какую денежную компенсацию вы за это получаете? – спрашивает он каждого.

Все Олды/Олдо смеются, будто он сказал что-то прикольное.

Откуда вы берете деньги на эту сеть? – спрашивает он каждого.

Они качают теневыми головами.

Первая Олда говорит ему однажды вечером, не на камеру: Да бросьте вы. Разуйте глаза. Мы добровольцы. Все делают то, что могут. Все могут сделать что-нибудь полезное. Мы делимся умениями. Многого не надо. Многого и не требуется. На всех хватит. Мы находчивые. Всегда есть выход. На себя посмотрите: находите деньги на этот фильм, продавая всякую всячину из прошлого. С одной стороны, старинное китайское блюдо или гобелен, а с другой – «Тысяча тысяч людей».

Ричард рассказал ей, что собранных денег хватило на то, чтобы снять этот фильм и вернуть деньги по расторгнутому им контракту на другой проект, над которым он работал. Он совершил налет на старье своих родителей, пролежавшее в целости и сохранности больше десяти лет в ящиках, и обнаружил там много вещей, за которые люди готовы платить реальные деньги.

Но что случится, если этот ресурс иссякнет? – говорит он. – Такая модель не может работать долго.

Иногда она не работает от слова совсем, – говорит она. – Иногда все идет абсолютно не так, как надо. Но мы все улаживаем. Обычно мы находим другие ресурсы. Один из наших недавно перезаложил дом. Так мы разжились халявой. Когда она кончится, подумаем еще. Мы знаем, что нам везет. И распространяем свое везение вокруг. Мы организованны.

Как насчет полиции? – говорит он. – Охранные предприятия?

Закона мы не нарушаем, – говорит она. – Помогать людям, которым нужна помощь, – это не противозаконно, по крайней мере пока. И если даже когда-нибудь найдут способ заявить, что мы занимаемся чем-то нелегальным, разницы никакой. Мы все равно будем это делать. Волонтеры по всей стране. В масштабах страны мы пытаемся изменить невозможное, по одному дюйму за раз пройти все тысячи миль к возможному, и поверьте, есть тысячи тысяч людей, если воспользоваться вашим названием, готовых помочь.

А если по совести? – говорит он. – Вас же, скорее, человек тридцать пять, а не тысяча тысяч?

Ну, мы еще новички, – говорит она. – Только раскручиваемся. Но многим людям очень не нравится то, как обходятся с другими. Многие хотят что-то сделать, чтобы это исправить.

Люди больше не могут жить вне поля зрения, – говорит он.

И все же многие живут, – говорит она.

Жизнь людей больше не может оставаться незапротоколированной, – говорит он.

Мы работаем над тем, чтобы изменить протоколирование жизни, – говорит она. – Вы знаете об этом. Вы тоже над этим работаете. Вот почему вы здесь протоколируете мои слова.

Он качает головой.

Даже если и так, то, что вы делаете, это утопия, – говорит он. – Несбыточная мечта. Вас разгромят в считаные минуты. Это сказка для детей. Волшебная сказка.

Да, – говорит она. – Вы правы. Мы и есть волшебная сказка. Народная сказка. Я не хочу, чтобы это звучало хоть сколько-то выспренне. Эти сказки глубоко серьезны, все они – о преображении. О том, как нас меняют вещи. Или заставляют измениться. Или учат меняться. Над этими-то переменами мы и работаем. Мы тоже серьезны.

Она наливает ему еще виски из бутылки в шкафчике грузовика, на полу которого они сидят вдвоем в весенних сумерках.

Эта бутылка была у вас в грузовике в тот день, когда мы сюда приехали? – говорит он.

Единственный напиток на всей площади, – говорит она.

В тот день я бы не отказался, – говорит он.

Ну и денек был, – говорит она. – Обычно к нам так не приходят – ну вот, как вы с нами столкнулись. Мать той девочки. Обычно люди не выбираются обратно, после того как их проглотит система. В тот день вы испытали на себе отклонение от нормы. Но затем порой случается невероятное, вопреки прогнозам, и дверь открывается – на малюсенькую щелочку. Мы помогли группе женщин, на выручку которым пришла та девочка. Бог знает как она это сделала – в смысле, каковы шансы? Они сами и есть шанс. Вот кто они. Ты пытаешься не упустить его. Упущенный шанс – заглубленная жизнь.

Но я не знаю, как этой малышке удалось вызволить свою мать и других женщин оттуда, где они находились. Этого я не понимаю. Главное, я, хоть убей, не пойму, никто из нас не может понять, почему ей показалось уместным привести сюда СА4А. Такая откровенная жертва.

Я решил, что они подруги или родственницы, – говорит он. – Подумал, вы просто по-дружески подвозите людей, как подвозили меня. И… можно спросить?

Валяйте.

Вы так и не знаете, что случилось? – говорит он. – С ребенком и с матерью? Когда я встретился с девочкой, я понятия не имел, что происходит. Я был так поглощен собственной драмой… Но эта девочка, с таким бременем на плечах – бременем собственной истории, и все же… Она остановилась, чтобы помочь мне с моей историей.

Олда качает головой.

Конца этой истории мы не знаем, – говорит она.

В кармане его пиджака – ручка из «Холидей Инн».

Он будет носить ее в карманах всех своих пиджаков и пальто всю оставшуюся жизнь.

Через пять лет, когда он наконец разыщет девочку – Флоренс, ставшую уже девушкой, первым делом он достанет из внутреннего кармана пиджака эту ручку и покажет ей.

Но сперва нужно разобраться с ближайшими перспективами.

К примеру, с этой.

На адрес Ричарда приходит конверт – от поверенного. Внутри – старинная книга, завернутая в папиросную бумагу.

В письме говорится, что книга была отписана Ричарду согласно завещанию покойной Патрисии Хил.

Сборник рассказов Кэтрин Мэнсфилд. Издательство «Констебл», 1948. Синий твердый переплет, золотые буквы выцвели и осыпались на корешке. Послевоенная бумага эпохи пайков – пожелтевшая, тонкая, шершавая на ощупь. На обратной стороне титула – надпись девичьей рукой: Патрисия Хардимен.

Пару недель она просто лежит на столе, и он видит ее ежедневно, проходя мимо.

Как-то после обеда он открывает книгу наугад ближе к началу. Читает прикольный, язвительный рассказ о буржуазии, устраивающей званый ужин. Персонажи карикатурные, уязвимые, поглощенные собой и исполненные самомнения, сами выдумывают для себя истории собственной жизни. Тем временем в саду вовсю цветет груша. Она стоит там, тяжелая от цветов, ошеломляюще прекрасная, и ей нет никакого дела до людей, которые на нее смотрят, любуются ею, просто что-то думают о ней или даже не замечают ее, – нет никакого дела до их реальности и их иллюзий, их побед и поражений, до осведомленности или невежества людей, считающих, что они могут владеть этим деревом.

Какой великолепный рассказ.

Лишь только закрыв книгу и перевернув ее в руках, он впервые замечает надписанные страницы в конце.

Почерк Пэдди.

Он мысленно читает свое имя ее голосом.

Привет, Дубльтык.

Ее старческий почерк. Письмо начинается на третьей странице обложки и растягивается на все шесть с небольшим пустых страниц между обложкой и текстом, вплоть до самой последней страницы последнего рассказа, заключительного слова книги прописными буквами: КОНЕЦ.

Он встает. Наливает себе выпить.

Садится и открывает книгу с конца.

На этом ее письмо заканчивается, обтекая печатные книжные буквы:

а прямо над ними – последний рассказ заканчивается такими строчками:

«Боже, какая ты женщина! – сказал мужчина. – Ты внушаешь мне такую дьявольскую гордость, любимая, что я… Поверь мне!»

Пэдди сделала примечание, стрелкой указывая на эти последние строки:

В перерыве между интервью, одним солнечно-дождливым днем той первой весны после Пэдди, он идет по дороге к месту под названием Клава, примерно в миле от парковки у поля битвы.

У Клавы расположено скопление древних погребальных пирамид из камней четырехтысячелетней давности – могильников, которые некогда достигали десяти футов в высоту, были темными и покрытыми крышей. От курганов остались лишь кольца из камней под открытым небом. Это круги из наваленных больших и маленьких камней, окруженных группой стоячих камней, словно стерегущих могилы.

Весна, но холодно. Он выбирает самую солнечную гробницу. Спускается по ее каменному проходу. Становится в могиле и смотрит вверх на облака.

Совершенно ничего не осталось от того, кто был здесь когда-то похоронен. Нет ничего, кроме каменных груд, торной тропы, травы, усыпанной маргаритками и клевером, голых весенних деревьев, чьи стволы ярко зеленеют от сырости и мха, да изредка птичьего щебета над головой.

Ричард выходит из могилы.

(Такое не каждый день скажешь.)

Сегодня никто не осматривает Клаву. Хорошо. Повезло. Его предупреждали, что здесь бывает весьма оживленно.

Ему также рассказали, как пару лет назад турист из Бельгии стащил один из этих камней и отвез к себе домой. Через пару месяцев Инвернесское турбюро получило по почте камень и карту места, откуда бельгиец взял его на Клаве. «Прошу вернуть этот камень на место, – говорилось во вложенном письме. – Моя дочь сломала ногу, жена очень нездорова, сам я потерял работу и поломал руку. Прошу извиниться перед духом места, откуда я взял этот камень».

Респект.

Ричард стоит в траве и глине, рядом с наклонившимся старым валуном.

Просто чтобы ты знала, Пэд, – говорит он. – Зная, как сильно ты любишь Чаплина. Местные мне рассказали, что чуть дальше по дороге стоит дом, который действительно принадлежал ему в последние годы, и он приезжал сюда с семьей в отпуск. Вероятно, он бывал и здесь и окидывал глазами это место.

И еще. Я соматизирую. От этого проекта мне хорошо. Мне от него очень хорошо. Я провожу все свое время в незнакомом месте и чувствую себя как дома. Все время встречаюсь с людьми, которые рискуют собой, и они наполняют меня своей уверенностью. Мне здесь не место – они это знают, и я это знаю. Но чувствую, что это место – мое. Ощущаю радушный прием.

Я на удивление замечательно провожу время. Жалко, тебя нет.

У него в кармане стихотворение. Он вынимает его и разворачивает в резком солнечном свете. «Облако» Перси Биши Шелли; вот последняя строфа:

Сметающее гробницу, неумирающее облако неведения, которое меняет свою форму, плывя по небу.

Неожиданные загробные жизни.

Довольно часто после того осеннего дня, когда его жизнь закончилась, чтобы начаться вновь, Ричард будет вспоминать картины с облаками и горами, помните, те, что он видел в «Королевской академии» в Лондоне в начале лета 2018 года, – картины мелом на грифельной доске.

Как-то под Рождество, в годовом обзоре лучших выставок в одной из газет, он читает статью под названием «Открытка для Таситы».

В ней рассказывается, как однажды в галерее маленький ребенок двух-трех лет бросился на выставленную картину и размазал мел.

Художница говорит интервьюеру, что не хочет ставить эти низкие проволочные заграждения между своими картинами и смотрящими на них людьми, и не только потому, что люди довольно часто о них спотыкаются. Она не хочет, чтобы между человеком и картиной что-нибудь находилось. Но порой люди и картины буквально сталкиваются друг с другом. «Если картины повреждаются, – говорит художница, – их можно отреставрировать, лишь бы то, чем по ним ударяют или чем их размазывают, не было мокрым. Хотя когда кто-то в Нью-Йорке встряхнул зонтиком… Что ж, эти капли дождя теперь стали частью картины, на которую попали, и останутся ею, пока существует сама картина».

Ричард громко хохочет, представляя, как ребенок бросается на картину. Он надеется, что это была гора.

Затем вспоминает девушку, полминуты простоявшую в тот день рядом с ним в галерее, глядя на гору.

Я хуею.

И я хуею.

Наверное, его дочь уже примерно такого же возраста, как эта женщина.

Его дочь – это девочка, которую он видел в последний раз в феврале 1987 года, в тот день она сидела у него на коленях, а он читал ей одну из ее книжек. Беатрис Поттер. Плохой кролик украл морковку у хорошего. Но охотник погнался за плохим кроликом, и от того не осталось ничего, кроме кроличьего хвоста на скамейке.

Она заливисто смеялась над картинкой с пушистым белым хвостом на скамейке.

Он выбрасывает воскресную газету в мусорку. Возвращается и садится за стол. Открывает ноутбук.

Набирает имя дочери в поисковике. Медлит над каждой буквой ее имени.

Он никогда не делал этого раньше.

Никогда не решался.

Говорил себе, что ей бы этого не хотелось.

У нее слегка необычное имя – такое же написание, как у ее матери, с буквой «в» вместо «б» в слове Элизавет, и если она оставила фамилию своей матери и не вышла замуж, довольно необычная фам…

Тут же выскакивает фотография женщины – вероятно, это она.

Наверняка она.

Стопудово она.

Есть несколько фотографий. На одной она похожа на свою мать, на другой – на его мать.

Она работает в университете в Лондоне. Есть электронный адрес.

Решусь?

Нет.

Она не захочет, не захотела бы, не хочет этого.

Он выходит из комнаты.

Обходит всю квартиру.

Возвращается в комнату.

«Представляя ее мертвой, мертвой для меня, мертвой для моего мира, все эти годы», – говорит он у себя в голове в ту ночь, лежа без сна в постели, посреди ночи, и уставившись на старую потолочную розетку, которую никогда раньше не замечал, хотя прожил здесь все эти годы.

Его воображаемая дочь смеется.

Какой ты? – говорит она у него в голове.

Какая ты? – говорит он у себя в голове своей реальной дочери.

Молчание.

Ага, но хватит уже про режиссера и про то, что Расселл назвал бы хр-р-р-р-р-р-рапом его истории, – вернемся к Брит полгода назад в октябре, в фургоне с Флоренс и двумя совершенно незнакомыми людьми на проселочной дороге хер знает где, по направлению дальше на север: по крайней мере, Брит считает, что это на север. Словно сыщик по телику или похищенный персонаж сериала, она запоминает названия мест на дорожных указателях – вдруг это может оказаться важным.

Эта баба – худший водила на свете.

В кабине фургона сейчас два пояса безопасности на четырех, и сидящая за рулем, похоже, не парится по поводу того, насколько опасно набиваться целой толпе народу в кабину этой пародии на тачку с навороченным псевдозаграничным салоном, который должен компенсировать полное отсутствие груза.

Брит уступила свой пояс Флоренс, приплюснутой к двери, но хотя бы пристегнутой. Если они попадут в аварию, то через лобовое стекло вылетят сама Брит и мужик.

Мужика зовут Ричард.

Шотландку зовут Олда, как магазин «Олди». У них с Брит была небольшая перепалка на вокзале.

– СА4А в моем фургоне? Уж это вряд ли.

– Мне с ней по пути.

– (обращаясь к Флоренс) Зачем ты притащила сюда вертухайку из СА4А? Во что ты играешь? Это же не игрушки.

– Как вы смеете мне угрожать? Как вы смеете называть меня вертухайкой?

– Она не из СА4А. Это Бриттани, моя подруга. (Флоренс)

– Тут написано «СА4А». Смотри. Прямо у нее на куртке.

– Все нормально. Я доверяю ей. (Флоренс)

Флоренс ей доверяет. Но победительница конкурса «Худший на свете водила 2018 года» наводит еще больше ужаса, вертясь как юла на водительском кресле, поглядывая на детали пейзажа и тыча в них пальцем. Баба точит лясы, проводя для своего дружка-режиссера типа исторической экскурсии по району, по которому она явно типа спец.

Не то чтобы Брит не пыталась включиться в беседу.

Она ведь не дура. В истории немного разбирается, да и про фильмы до фига всего знает.

Она знала – и знает – о людях, которые умерли, включая ее родного отца.

Она упоминает между прочим о том, что нашла вчера про Кассандру, мифическую предсказательницу будущего, проклятую богами: все, что она говорила, было без разницы тем, кто ее слушал, хотя это была и правда.

Она не тупорылая.

Вставить свои пять пенсов?

Да кто ж ей даст.

Вы режиссер? – говорит Брит мужику, когда он на минуту перестает разговаривать с бабой.

Мужик рассказывает, что в молодости работал на телевидении, делая такое телевидение, которое многие не очень-то одобряли. Говорит, что работает над фильмом о поэтах, живших сотни лет назад, что действие происходит в Швейцарии и это историческая драма. Говорит, что они, наверно, слишком молодые и не видели того, что он делал на телевидении, а если даже и видели, то небось напрочь забыли. Так или иначе, говорит он, если они видели, то это сидит внутри, ведь все, что мы видим, остается где-то в наших воспоминаниях и там сидит, хоть мы об этом и не догадываемся.

Это точно, – говорит Брит. – Самый незабываемый фильм я смотрела по телику. Иногда он лезет в голову ночью даже сейчас, так что я лежу в кровати и хоть свечки в глаза вставляй. Я потом всю ночь не сплю. Это не так уж страшно и не так уж натуралистично. Вообще-то я насмотрелась много всего в разы натуралистичнее – и по телику, и в фильмах. Да и в реальной жизни. Каждый день я вижу на работе такие вещи, которые уж точно должны запоминаться на всю жизнь. Даже если видел их не в реальной жизни, а только в фильме.

Но они не запоминаются – не так, как этот фильм. Не могу его забыть. Возможно, вы его знаете, это о мужчине в суде, в смысле, это действительно произошло, действительно происходит, а не просто постановка.

Судья орет на него и издевается – авторитетный нацистский судья, который орет на этого чувака, стоящего перед судом, но в зале есть еще и зрители. А судья дает ему конкретно прочухаться. И прикол в том, что с этого мужика, солдата, сняли форму и дали штаны явно на пару размеров больше, но не дали пояса, чтобы их стянуть, так что ему приходится все время их поддерживать, а то они упадут. Ну и когда ему надо делать что-то руками, там, отдавать честь или держать книгу, то выходит нескладно, а его постоянно заставляют что-нибудь такое делать.

Это должно выглядеть прикольным. Над этим надо смеяться. А судья называет его предателем, орет про его предательство и издевается над ним, а мужик типа заикается и оправдывается, будто думает, что все можно объяснить. Типа, он идиот. Вообще без понятия. Просто долдонит о том, что мы, мол, не должны этого делать, мы просто стояли и расстреливали людей в этих ямах, которые они сами же вырыли, это не война, так неправильно, так нельзя, ну вот это вот все.

А судья снова над ним издевается, а потом приговаривает к смертной казни, и, видать, его тут же выводят и стреляют ему в голову прямо во дворе.

Но чего я не догнала и до сих пор не догоняю, когда думаю об этом: зачем они вообще сделали из этого фильм? Ведь по большому счету все это было на камеру. От начала до конца. Речь шла о правосудии, ну или его отсутствии. Это с одной стороны. Речь шла о том, кто вершит правосудие, кто вправе говорить, что это вообще такое. Но на самом-то деле… На самом деле снимали для людей, которые это смотрели. Как будто зрителям, сидевшим в зале суда, да и всем людям по всему миру, которые будут смотреть этот фильм, это должно казаться очень прикольным и в то же время должно пугать. Они не должны были думать: ах как это несправедливо, или: смотрите, как они используют этого человека и как с ним плохо обращаются, ну, как мы это видим сейчас. Вообще-то они должны были так думать, но только потому, что это могло случиться с ними. Но большинство должны были смеяться над ним и учиться на его примере, как себя вести, типа чего не надо делать, и понимать, что с ними будет, если они когда-нибудь сделают то, чего не должны делать.

Когда я смотрела это, я была примерно ее возраста. Я не спала несколько дней кряду. Знаете этот фильмец? Смотрели когда-нибудь?

Но режиссер рядом с ней просто смеется.

Он заводит волынку о том, что нужно делать все, что в наших силах, и быть добродушным.

Вряд ли у него была возможность оставаться добродушным по какому-нибудь поводу, если нацисты собирались прострелить ему башку, – говорит Брит.

Режиссер говорит, что по телевизору не надо показывать так много нацистской хрени, а потом переходит к тому, что нельзя крутить по радио старые песни. Потом он заводит волынку про лошадей.

Все равно спасибо. За полнейшую банальность ваших наблюдений, – говорит Брит.

Не за что, – говорит мужик.

Брит так многозначительно на него смотрит, как будто за ним нужен глаз да глаз.

Он спрашивает Флоренс: ничего, что она так приплюснута к двери фургона?

Я делаю все, что в моих силах, в этой тяжелой ситуации и остаюсь при этом добродушной, – говорит она.

Все ржут.

А ты прикольная, – говорит Брит.

Да, я прикольная, – говорит Флоренс.

Слегка того, – говорит Брит.

Она слегка подталкивает локтем Флоренс и кивает на режиссера.

Сказав «слегка того», Брит уже через пару секунд начинает жалеть, что это сказала.

Она так сильно сомневается во всем, что делает, в том, правильно это или неправильно, что уже подумывает, не сходит ли она потихоньку с ума.

Затем баба-водила решает свести с ума их всех песнями на своем языке.

Сначала она рассказывает историю песни, которую собирается спеть: о пустом доме у озера и о том, как призраки людей, когда-то там живших, но вынужденных уйти, после того как землевладельцы подожгли их дом, сидят теперь в снегу, где когда-то был пол, горел камин и стояли кровати, и смотрят вверх – туда, где когда-то была крыша, – на беззвездное и безлунное небо.

Затем выясняется, что никакие они не призраки, а реальные люди, сидящие на снегу, и что теперь они за океаном, в Канаде, и постоянно вспоминают, как сидели в снегу, где когда-то стоял их дом.

Потом она поет эту историю на чужом языке.

Джош сказал бы: сюром попахивает, а Расселл назвал бы все это полнейшим отстоем. Брит бросает взгляд на Флоренс, пока баба воет так стремно, как будто поглаживает и в то же время наезжает. Брит кривится, глядя на Флоренс, будто хочет сказать: стрем.

Затем она жалеет и об этом.

Режиссер засыпает и тяжело наваливается на Брит. Баба затягивает еще одну унылую песню и рассказывает, будто обращаясь где-то к публике, а не к своим пассажирам, один из которых спит и все равно не слушает, что в следующей песне говорится о чуваке, который гуляет по холмам, и его начинает преследовать звук собственных шагов, но только шаги громче, а следы шире, чем оставляют в снегу его собственные ботинки. Обернувшись, он обнаруживает, что его преследует огромный седой мужик, по кличке Седой, вышедший на снег в одной рубашке, который исчезает, как только облака над горой передвигаются.

Как привидение, – говорит Флоренс.

Собственной тени испугался, – говорит Брит.

Баба останавливается посреди песни и говорит, что люди, которые поднимаются или влезают вон на те горы, действительно часто слышат за спиной звук чьих-то шагов…

ага,

ну ясно,

…и потому песню записали. Она рассказывает о местном поверье, что это призрак чувака по имени Уильям-Кузнец, который был местным поэтом, философом и браконьером, но песня наводит на мысль, что это звук шагов всех пострадавших людей по всему свету, и в последнем куплете, который она сейчас споет, говорится, что всех нас преследует звук этих шагов, куда бы мы ни шли, но лишь в горах и в деревне, вдалеке от городской суеты и нашего собственного шума, мы можем услышать в полном объеме то, что заглушают наши собственные шаги.

Хорошо хоть, – думает Брит, – это поется на тайном языке, и никто не обязан заморачиваться по такой высокомерной шняге на английском или вообще задумываться над ней хоть на долю секунды.

Баба снова затягивает песню, будто они застряли в каком-то отвратном пабе при царе Горохе.

Уильям-Кузнец, – говорит Флоренс. – Хочу впредь называться Флоренс-Кузнечихой. Поэткой, философкой и браконьеркой. Кто такой браконьер?

Тот, кто бракует коней, – говорит Брит.

Тот, кто одним лишь взглядом приручает оленей или рыб, которые ему не принадлежат, – говорит баба.

Брит смеется.

Флоренс-Кузнечиха. И не говори. Это ты и есть. Та еще Флоренс-Кузнечиха, – говорит Брит.

Ее уже достало служить подлокотником режиссеру, от которого за версту разит стариканом. Она нехило подталкивает его рукой и локтем, как будто фургон сворачивает за угол.

Режиссер просыпается и отодвигается.

Сработало.

Но потом они с бабой-водилой снова начинают трындеть друг с другом, будто они друг на друга запали или типа того. С виду у обоих все давно позади: он выглядит древним старцем – кстати о Седом. Ей максимум пятьдесят, но за нее стыд берет – такая она вся противная для своего возраста, а Брит с Флоренс типа вообще нет в фургоне…

она: кажется, я знаю очень хорошее место, где вы могли бы попрощаться со своей подругой ля-ля тополя очень древнее место стоячие камни древнее место погребения очень красивое

он: похоже, это как раз то, что нужно

она: только вот там становится все оживленнее, с тех пор как начали снимать «Чужестранку»

он: что за «Чужестранка»?

она: телесериал о путешествиях во времени вы не знаете «Чужестранку»? ну и ну все знают «Чужестранку» вы вообще откуда свалились? ля-ля навеяно Клавой сейчас столько машин что иногда трудно домой добраться или припарковаться у своего дома и теперь туда ходят проводить спиритические сеансы и вызывать умерших персонажей из «Чужестранки»

он: спиритические сеансы чтобы вступить в контакт с мертвыми вымышленными персонажами?

она: эге знаю

(Смех)

он: и получается? вымышленные персонажи присылают сообщения с вымышленного неба?

она: без понятия

он: как бы ей хотелось чтобы очень захотелось чтобы все это ее рассмешило и она сказала что-нибудь очень философское о человеческой природе а затем вероятно пошла бы и составила список всех персонажей которым ей самой хотелось бы задать вопросы а потом поехала бы туда и задала их ля-ля ей-богу поразительно спиритические сеансы для общения с мертвыми вымышленными персонажами

она: только в горах да? где мы встречаем всех сотней тысяч приветов это наш девиз теплый прием даже для призраков эге даже для призраков воображаемых людей

он: вы очень разносторонний народ

она: согласна

(Смех)

он: красивые запоминающиеся песни полагаю это ваш родной язык?

она: нет ходила в вечернюю школу захотелось выучить язык на котором говорили мои предки двести лет назад а потом им запретили на нем говорить вообще-то это не мертвый язык он живет и здравствует ля-ля не выбрала его в школе потому что пришлось бы слишком много заниматься казался чересчур трудным ля-ля пять лет курсов и теперь я могу на нем петь а это уже кое-что

…ну хотя бы адское пение на стремном языке (Брит никогда в жизни ничего подобного не слышала – даже в Весеннем доме со всеми его языками, а это ужасное чувство, когда не говоришь на языке и при этом не отвечаешь за человека, который на нем говорит, или не стоишь выше его, и он может говорить вообще что угодно, а ты вообще ни хуя не въезжаешь и не имеешь права сказать ему, чтобы заглох, или просто не обращать внимания), слава богу, прекратилось.

Хотя бы песни о том, как твои шаги преследуют тебя, куда бы ты ни шла, и о том, что они в разы больше тебя, закончились.

Наверно, дети, родившиеся в этой стране, наслушавшись в детстве такой вот шняги, остаются потом психованными на всю жизнь.

Ну а если нет, то, наверно, они фантастически приспособлены, когда с ними происходит что-то невероятное.

И хотя бы теперь сама Брит перестала о чем-либо сожалеть.

Ее сильно удивило, как некрасиво она ведет себя с другими, даже не задумываясь об этом, и как она теперь жалеет о том, что некрасиво ведет себя с другими.

Но она единственная в этом фургоне прикрывает Флоренс спину. Хорошо, что здесь Брит. Все остальные даже не обращают внимания – все, кроме Брит. Во время пения Флоренс была словно сжатая пружина, как по-гейски выражается Торк, когда пытается описать напрягшегося чувака. Теперь они говорят о какой-то музыкальной машине из прошлого, но никто из них не заметил, что Флоренс все больше и больше нервничает.

Тем не менее Флоренс говорит о ней приятное, когда мужик рассказывает историю изобретателя этой машины. Флоренс говорит:

Бриттани – тоже изобретательница, у нее очень хорошие идеи, как делать всякие штуки.

Они не слушают и не слышат ее. Но Брит себя слышит.

Вчера ночью в «Холлидей Инн», перед тем как пойти в свой номер, Брит дает Флоренс часть шоколада, купленного для обеих в коридорном автомате, и выясняет, все ли устраивает девочку в ее номере.

Тебе что-нибудь нужно? Хочешь, чтобы я рассказала тебе на ночь сказку? – говорит она.

Брит спрашивает не то в шутку не то всерьез. Ведь так обычно делают, укладывая ребенка спать?

Действуй по программе, близкой к подростковой, Бриттани, – говорит Флоренс.

Много теряешь, – говорит Брит.

Почему? Что же я теряю? – говорит Флоренс.

Я бы рассказала тебе на ночь сказку. Теперь ты уже никогда не узнаешь, какую историю я бы тебе рассказала, – говорит Брит.

Вообще-то у меня есть история для тебя, – говорит Флоренс. – Нет, не совсем история. Скорее, вопрос.

Я слушаю, – говорит Брит.

Что такое беженский шик? – говорит Флоренс.

Не знаю, – говорит Брит. – Это что, вопрос на засыпку?

Нет, – говорит Флоренс. – Я серьезно хочу узнать, что это такое.

Название группы? – говорит Бритт.

Эти слова я увидела на полу автобуса, – говорит Флоренс. – Они были на первой странице одного из тех журналов, что выходят вместе с газетами по выходным. Там была фотография с людьми в одежде, и на ней были написаны слова: беженский шик. И я задумалась: я и сама уже начинаю переживать, что встану завтра утром, а у меня нет чистого сменного белья, поэтому мне стало интересно, каково это – никогда не знать, что случится с тобой дальше, или не иметь возможности помыться и узнать, найдется ли чистое место для сна, а на следующий день все сначала.

Заговариваешь мне зубы всей этой левацкой кликушеской болтовней? – говорит Брит.

Флоренс поводит глазами.

Или это манипулятивная попытка заставить меня постирать за тебя одежду? – говорит Брит. – Тебе же двенадцать. Для сказок на ночь уже взрослая, а стирать свои трусы еще маленькая? Постирай их сейчас и повесь вон там на батарее с полотенцами. До завтра высохнут.

Я просто спрашиваю: что это такое? – снова говорит Флоренс. – Что такое беженский шик?

Брит поворачивается к девочке спиной, прислоняется к столу с телевизором и закрывает руками лицо, словно не хочет чего-то видеть.

Какого хера я здесь делаю? – говорит она.

Вы моя частная охранница, – говорит Флоренс. – Охраняете меня от лица СА4А. СА4А с тобой, СА4А для тебя, СА4А вместе.

Это слоганы СА4А. Они на постерах, развешанных по всему центру, чтобы каждый, кто прочитает, знал о политике СА4А – равенство подхода для всех независимо от пола, расы и религии.

Задрачиваешь меня? – говорит Брит, не убирая ладони с глаз. – Только попробуй. Только попробуй надо мной прикалываться.

Нет, – говорит Флоренс. – И в мыслях не было. Просто говорю на одном из наших языков.

Зачем тебе частная охранница? – говорит Брит. – Тебе и так неплохо живется на свете. У тебя все схвачено. Занимаешься своими делами, и перед тобой все двери, блядь, нараспашку. Я тебе не нужна.

Нужна, – говорит Флоренс. – Как же вы не понимаете? Ведь это ясно как божий день.

Нет, – говорит Брит. – Не догоняю. Понятно?

Бриттани, мы очеловечиваем машину, – говорит Флоренс. – Действуй по программе очеловечивания машины.

Мы? – говорит Брит.

Да, – говорит Флоренс. – Я не могу сделать этого без тебя. Никто не может.

Брит все так же не убирает ладони с глаз.

Поясни, – говорит она из-под ладоней.

Ладно, в общем так, – говорит Флоренс. – Машина работает только потому, что, во-первых, люди заставляют ее работать, а во-вторых, люди позволяют ей работать. Так? Согласны?

Угу, – говорит Брит.

Потому я решила, что попробую использовать ее напрямую. Попрошу ее поработать на меня – для разнообразия, – говорит Флоренс. – И она согласилась. Вы согласились.

Ох, – говорит Брит, по-прежнему видя лишь внутреннюю сторону своих ладоней. – Ну и чем же ты мне отплатишь за эту работу, за которую мне в будущем по-любому светит дуля с маком?

Своим уважением, – говорит Флоренс. – Это ваша лепта. Наш долг перед обществом.

Да ты у нас просто мастерица слова, – говорит Брит.

Да, – говорит Флоренс. – Я собираюсь писать книги. Когда-нибудь вы прочитаете книгу, которую я напишу о вас.

Это обещание или угроза? – говорит Брит.

Флоренс смеется.

И не говорите, машина, – говорит она.

Брит наконец оборачивается, убирает руки с лица, смотрит прямо на Флоренс.

Потому что я в натуре не догоняю, – говорит она. – Почему ты выбрала меня? Меня, а не любого другого, кто сошел с поезда? На том поезде было навалом других сотрудников СА4А. Немало наших на пересменке, и все они в то утро тоже прошли мимо тебя. Так почему я? Что такого было во мне? Почему ты решила, просто взглянув на меня, что да, этот человек, а не тот или вон тот?

Бриттани, – говорит Флоренс.

Что? – говорит Бритт.

Полю, – говорит Флоренс.

Что значит «полю»? – говорит она.

Перестань осуждать людей, – говорит Флоренс.

Бритт вздыхает.

Повезло, что туда-то мы завтра и едем, – говорит она.

Куда? – говорит Флоренс.

В то место, что ты показывала на открытке. Поле для гольфа, – говорит Бритт.

И ты еще спрашиваешь, почему я выбрала тебя, – говорит Флоренс.

Она воздевает руки над головой, словно комедийная ведущая детской телепрограммы.

Позже в своем номере Бритт лежит на кровати и переключается между каналами – между передачей про питбулей, которых, возможно, усыпят, а возможно, спасут от легального уничтожения, и новым выпуском «Ученика», где идиоты, подавшие на него заявки, делают пончики с такими вкусами, что никто никогда не станет за них платить, и все лишь для того, чтобы их традиционно опустили во второй половине выпуска.

Ей интересно: вдруг она встанет утром и обнаружит, что в номере Флоренс пусто и девчонка исчезла.

Брит знает, что она не исчезнет.

Она знает, что Флоренс будет еще как на месте.

Животное в зоопарке рядом с отелем издает звук – взмыкивает, если воспользоваться старинным словом из прошлого и из песен, которое никто больше не употребляет в реальной жизни. Сама она уж точно никогда не испытывала потребности употребить это слово. Но оно как раз подходит для этого случая. Именно взмыкивание.

Она думает обо всех разнообразных животных, находящихся всего в двух шагах.

В бога душу мать. Скоро ей станет интересно, каково это на самом деле быть ебучим бизоном, пингвином или черт знает чем еще.

Расскажу себе на ночь сказку, – думает она.

Жила-была охранница следственного изолятора, и она напала на чей-то след. Но чей? Все было загадочно и в то же время очень бесхитростно. Она могла лишиться работы. Или, возможно, получить работу получше. Это могло привести к коренному перелому на работе. Но, возможно, это было и больше чем работа. Возможно, это изменило бы жизнь.

В любом случае она не могла этого не делать, не могла этого не сделать.

У нее не было выбора.

Теперь она знает, что история про бордель запросто может оказаться правдой. Эта девчонка в другом номере по коридору стопудово могла запросто войти в бордель и всех там достать, внушить им такое чувство, чтобы они поступили так, как никогда раньше не поступали, и перестали заниматься тем, чем занимались, открыли запертые двери и окна и отвернулись, пока все эти девицы оттуда сваливали.

Брит представляет себе их обалделые рожи. Она воображает их ярость, когда привычный эффект контузии, вызванный Флоренс, постепенно сошел на нет и они вспомнили, кто они такие, и сколько нала только что утекло в двери.

Но то, что девчонку при этом не изнасиловали и не убили, хотя ее не защищала целая армия частных охранников, – вот это в голове у Брит не укладывается.

Есть еще шанс, что этот случай и она сама изменили людей, управляющих тем заведением, причем изменили основательно, на уровне жизненных принципов, а не просто наделили на час размытым новым зрением, после чего к ним снова вернулось обычное.

Брит фантазирует, как они прибираются, чистят вонючие комнаты, выбрасывают вонючее постельное белье, окружают добротой оставшихся девушек и женщин, а затем отпускают их, чистеньких, дождавшихся извинений, получившихся свою долю заработанных денег, отпускают в мир с чем-то наподобие свободы, которую эти девушки и женщины думали обрести здесь с самого начала.

Она выключает телевизор.

Забирается в гостиничную постель.

Она думает в темноте, под звуки взмыкивающего существа, довольно приятные, совсем не тревожные звуки – просто звуки, которых она никогда раньше не слышала, новые для нее звуки, звуки животного, сообщающего людям и животным, что оно сидит в зоопарке и интересуется, есть ли где-нибудь в округе кто-нибудь еще, говорящий на его языке. Наверно, ему просто хочется поговорить о том, каково это – сидеть в зоопарке. Наверно, оно хочет спросить: возможна ли для меня какая-нибудь другая жизнь, помимо этой жизни здесь?

Девчонка похожа на персонажа легенды или рассказа – такого рассказа, в котором, с одной стороны, совсем не говорится о реальной жизни, а с другой – только так и можно по-настоящему понять хоть что-то в реальной жизни.

Она заставляет людей вести себя так, как надо, или так, как они живут в другом, лучшем мире.

Перестань осуждать людей.

Бритт смеется в темноте.

Что такое беженский шик?

Она… какое бы слово подобрать?

Еще одно старинное слово из прошлого и из песен, которое больше никто не употребляет в реальной жизни.

Она – добрая.

Но в этом месте рассказа девчонка все-таки должна ее кинуть.

Значит, не такая уж она – была – и добрая.

А если и добрая, то в любом случае это не про Брит и никогда на самом деле про нее не было.

Ну и хер с ним.

Они подъезжают к «Теско». Останавливаются на парковке, баба выключает двигатель, и все выходят и прощаются с режиссером, и всю дорогу до магазина баба долдонит про мамин супец, перечисляя, что им понадобится. Лук-порей, сельдерей, морковка, большая картофелина, чеснок, пара стебельков чабреца.

Она повторяет выражение мамин супец несколько раз. Возможно, это зашифрованный намек, как-то связанный с матерью Флоренс, а возможно, и просто скучная информация о матери женщины, готовящей суп.

Этот «Теско» похож на те, что в Англии, – громадные «Теско», в которых есть даже свой почтамт. Перед магазином стоит стеллаж с открытками, и на них изображено то место, где они находятся. Брит останавливается и берет со стеллажа одну, с мультяшным лох-несским чудовищем в реальном озере. С минуту раздумывает, не отправить ли открытку. Но кому? Матери? Стел? Торку? Джошу?

Как будто она в отпуске.

Брит думает об этом, и ее обычная жизнь входит в нее, словно ею завладевает живой мертвец. Брит тяжело опускает плечи над Флоренс у овощных стеллажей, поворачивается и нависает над кульками с салатом, и собственные плечи кажутся ей такими же большими и мертвыми, как плечи жмурика в старых фильмах, где ученый сшивает чувака из кусочков разных жмуриков.

Теперь с минуты на минуты, хотя Брит об этом еще и не знает, баба и Флоренс от нее слиняют.

Обе пойдут в женский туалет, где за ними вдруг выстроится приличная очередь, так что Брит окажется запертой и придется ждать снаружи.

Они войдут, но не выйдут. Когда она войдет посмотреть, их не будет ни в одной из кабинок.

Она станет носиться по проходам супермаркета. Выбежит на парковку.

Она исчезнет – девчонка исчезнет, забыв свой портфель.

Нужно будет срочно вернуть портфель девчонке.

Потом Брит возненавидит себя. Потому что ее поимели. Потому что это вообще было не про нее. Потому что она никогда не была реальной частью истории.

Она была в ней всего лишь массовкой.

Наемной работницей.

Она будет растерянно стоять с режиссером на парковке – на том месте, где находился фургон. По сути, Брит будет ощущать слово «потеря» так, как никогда его не ощущала, не считая того раза, когда была еще девочкой и умер отец. Мир пошатнется. Она будет стоять в растерянности, словно у боковых перил корабля, а то, что она растеряла, будет где-то глубоко на дне моря, к поверхности которого цепляется корабль.

Вызовите такси, – проговорит режиссер.

Сейчас, – скажет она.

Хера с два, – подумает она.

Она позвонит на общенациональную круглосуточную горячую линию СА4А.

Напомните, как поле битвы называется? – скажет она, дожидаясь ответа по телефону.

Такой Брит была осенью.

Сейчас весна. Вот окно (из тех, что открываются) в весну ОСИЗО Бриттани Холл в Весеннем доме ЦВСНИ – выберем день в конце марта, типичная вторая половина вторника.

Она на смене с Расселлом.

Он ржет как лошадь над пустой миской, оставленной кем-то за дверью курда, объявившего голодовку. Расселл прикидывается, будто Брит что-то съела, а потом оставила пустую миску за дверью, чтобы поиздеваться над курдским ДЭТА.

Ей это прикольным не кажется.

А кто ж это захавал, если не ты? – говорит Расселл Бритт. – Это ж ты, пизда ненасытная.

Брит молчит, чтоб не бесить Расселла. Расселл – мудло. Но здесь он ее кореш. А без корешей здесь не обойтись.

Никакого повышения не было.

Не было ничего – вообще ничего от руководства, хотя Стел слышала через бюро о том, что высший эшелон СА4А был очень доволен на тот момент ее звонком, особенно потому, что техника распознавания лиц не срабатывала на лице девчонки, отчасти из-за ракурсов, возраста и этнической принадлежности (Стел всегда бесит, что распознавание лиц плохо работает на чернокожих, а значит, арестуют не тех людей, иногда даже не того пола), а отчасти потому, что система непонятно почему просто отказалась работать.

Кроме того, говорит Стел, только благодаря ей, и руководству это известно, СА4А и ХО удалось установить личности главарей и они теперь работают над ликвидацией так называемой подпольной железнодорожной организации, использующей железнодорожную сеть в обоих концах страны, – группировки, которой руководят циничные активисты, помогающие нелегалам и содействующие им ради нелегальной выгоды, и что ее помощь в этом деле обязательно войдет в ее послужной список, когда будут решать вопрос о повышении.

Женщина? По слухам, депортирована.

Но также ходят слухи, что ее задержали, посадили на два месяца, а потом выпустили на неопределенный срок, опасаясь внимания СМИ (теперь у нее была своя история), и ее могли задержать снова, когда интерес поутихнет.

Девчонка? По закону ее нельзя задержать, депортировать или что-нибудь в этом роде, пока ей не исполнится восемнадцать и она станет законным гражданином – или не станет, если у нее не будет необходимых документов.

Этой инфой Брит не располагает.

Тогда в октябре вокруг Бритт собирались небольшие толпы персонала со всех крыльев в женском туалете – в общей сложности, три раза – и просили рассказать, что же там произошло.

Она рассказала, как приехала на поле битвы на такси как раз в тот момент, когда на парковку прибыли фургоны СА4А.

Она опустила подробности о том, как люди в форме заполонили всю округу, а сама она побежала в обратную сторону по тропинкам и траве, мимо туристов, отпускников и экскурсантов, пока не остановилась и не проблевалась рядом с указателем «Действующий заповедник».

Рассказывала же она что-то в таком духе:

Вставка: шуточки про тостеры для либеральной элиты, фены для слезливой демшизы, политкорректные стиралки.

На третий день после ее возвращения на работу все уже знали эту историю и утратили интерес. На четвертый даже ДЭТА больше не задавали вопросов.

Как-то зимним вечером она послушала песню под названием «Я» певицы по имени Безымени, которую девчонка назвала своей любимой песней.

Брит поразило, сколько там нецензурщины. Куча матов. Двенадцатилетней девочке ей-богу нельзя слушать такую музыку. Это непедагогично.

Затем песня Нины Симон, о том, что скоро станет легче, – короче, в голове у Брит возникли сразу две картинки: диснеевский кот, как в старом фильме «Коты-аристократы», и реальный кот, которого мальчишки с другой стороны парка приклеили к дереву суперклеем, когда самой Брит было двенадцать.

В голове Брит засела одна строчка из песни Безымени, где она говорит о пизде, пишущей диссер по колониализму.

Брит ищет слово «колониализм» в онлайн-словаре, чтобы вспомнить его точное значение.

Практика господства, подразумевающая подчинение одного народа другому.

Прикольная картинка: пизда в универе пишет диссер. Может, это значит, что в универе там все пиздюки, ха-ха-ха?

Но эта девчонка смышленая, обалдеть какая смышленая. В школе Брит была одной из самых умных в классе. Она до сих пор хранит тетрадку «Сотрясание воздуха», вообще-то она хранит даже портфель – в шкафу под грудой свитеров. Внутри есть и пенал с разноцветными ручками. Иногда по ночам, когда Брит не мается дурью в интернете, она зачитывает вслух из тетрадки смешные страницы, посвященные реализму: всякую похабщину, которую люди реально говорят или твитят. По тому, как девчонка расположила все это на странице, Брит догадалась, что некоторые куски написаны с таким расчетом, чтобы они сочетались друг с другом, как бы вступали между собой в диалог: на правофланговую хрень откликался голос погромче, говорила Земля, время или ее любимая пора года, рассказу о человеке без лица соответствовали примеры того, как людей использует техника, хотя они и считают, что пользуются ею сами, а похабщине, которую люди шлют другим по твиттеру, – рассказ о девушке, что отказывает людям, заставляющим ее танцевать, пока не умрет.

Брит нередко достает тетрадку специально для того, чтобы прочитать эту деревенскую историю.

Но, когда она смотрит на тетрадку «Сотресание воздуха», в конце концов ей неизбежно становится стыдно.

Одна из причин в том, что спереди, под словами ПОДНИМИ МОЮ ДОЧЬ ВВЕРХ, другим, более взрослым почерком написано: Всю твою жизнь люди будут только и ждать момента, чтобы сказать тебе, что твои слова – это сотрясение воздуха. Просто людям нравится унижать других. Я хочу, чтобы ты записывала в эту тетрадь свои мысли и идеи, и тогда эта тетрадь и то, что ты в ней напишешь, поможет тебе оторваться от земли и даже взлететь как птица, ведь воздух поднимает и может не только удерживать нас, но и помочь нам подняться вверх.

Этот рукописный абзац в натуре бесит Брит.

Ее мать никогда не дарила и не делала ей такой тетрадки.

Иногда она думает о том, что можно попробовать найти школу. Брит могла бы отнести тетрадь вместе с портфелем в школу, и, может, там окажется адрес для пересылки.

Девчонка сказала, что у нее есть младший брат.

Интересно, где он. Может, Брит могла бы найти его и передать тетрадку ему, чтобы он передал сестре.

Vivunt spe.

Или она могла бы просто сжечь тетрадку и выкинуть портфель.

Брит пока не знает, что из этого под конец сделает.

Через неделю Джош отвечает на ее эсэмэс, отправленное с того поезда.

Это значит жить надеждой или они живая надежда. Что-то в таком духе. Непривычное спряжение. Наверно ты уже нагуглила. Надеюсь ты ок Бритт дж x. От обращения к ней по имени в конце сообщения веет высокомерием.

К марту она так пока и не увидится с Джошем.

Она сказала Торку, когда первый раз оказалась с ним на смене после возвращения из Шотландии, что побывала в стране, откуда он родом.

Я слышал, – сказал он. – Я знаю все последние новости. Где именно ты была, Британния?

Она открыла карту на телефоне.

Здесь. Потом вот здесь. Потом вот здесь.

Он ткнул пальцем в место на карте очень близко от одного из мест, где она побывала, а потом сказал что-то для нее непонятное, поскольку говорил на таком как бы расплавленном языке, который у них там в ходу.

Fàsaidh leanabh is labhraidh e faclan a theanga fhèin, faclan a dh’fhoghlamaicheas na h-uibhir den t-saoghal dha nach eil nam faclan ann. Ach, dhan leanabh ’s gach fear is tè a dham bheil a dhàimh, tha brìgh sna faclan sin agus is eòl dhaibh am brìgh. Èist rium, bi an leanabh sin is greim aca, bhon fhìor-thoiseach. Air gach sian, dorch is soilleir, trom is eutrom, a thig an rathad.

Почему-то она разозлилась от одного звучания. Чуть не расплакалась. Было такое чувство, будто ее доставали, как тогда в школе, когда приходилось прикидываться тупой. В довершение всего Торк улыбался ей, словно она ему очень нравилась, пока издавал эти невероятные звуки.

У нее заболело горло, как бывает, когда пытаешься сдержать слезы. Оно разболелось из-за этого языка.

Вот что я говорю, – сказал он, – в грубом переводе, с потерей многих красот:

Ребенок растет и произносит слова, а весь остальной мир говорит ребенку, что это не слова. Но ребенок и все те, кем ребенок дорожит, знают, что эти слова что-то значат и чтó они значат. Послушайте, этот ребенок будет подготовлен с самого начала. Подготовлен ко всему – темному и светлому, тяжелому и легкому, что жизнь принесет этому ребенку.

Пофиг, – сказала Бритт. – Как скажешь.

Это называется «Живой язык», – сказал Торквил. – Smior na cànain. Поэма. Вписанная мне в душу, как Кале и Мария Стюарт.

Я хазэ, что за пургу ты несешь большую часть времени, брат, – сказала она.

Угу, – сказал он. – Но, на минуточку, я хорошо к этому подготовлен.

Наверно, от всей этой шняги в духе «Самых опасных привидений» на канале «Реально», которой тебя пичкали в детстве, у тебя мозги отморозились, – крикнула она ему вдогонку в коридоре, пока в горле пульсировало.

Пульсировало так, будто она была струной музыкального инструмента, на которой играли помимо ее воли.

Все другие языки в Англии надо запретить.

Британия. Она имела в виду Британию.

Короче, с тех пор она нередко ловила себя на том, что намеренно тусовалась и записывалась на смены только с Расселлом.

Голодающего ей жалко.

Но тут уж ничего не попишешь.

Она берет миску и отдает одному из кухонных ДЭТА, чтобы отнес на кухню.

Конец рабочего дня.

Снаружи ЦВСНИ маленькие саженцы уже превратились в одну сплошную зеленую изгородь. Незаметно, где кончается одно растение и начинается другое.

Она опускается на колени, чтобы сорвать веточку, как вдруг мимо проходит Стел.

Все нормально, Брит? Потеряла чего?

Уже нашла, – говорит Брит. – Спасибо.

Дни все длиннее, через неделю в такое же время будет светло и красиво, – говорит Стел.

Брит кивает.

Ага, красиво.

Она засовывает руку с веточкой в карман. На поезде сминает один листик и подносит к ноздрям запах зеленого цвета.

Зачем тебе сдался весь этот самшит? – говорит мать на следующее утро, когда входит и видит груду высохших, старых, пожухлых, зеленых, свежих, блестящих веточек на столе в комнате Брит, потому что Брит до сих пор в кровати, хотя давным-давно прозвенел будильник, и матери пришлось войти, чтобы разбудить ее.

Самшит.

Кто бы мог подумать, что мать поймет, из чего эта изгородь?

Мать никогда не выпячивает свои познания, но она знает кучу всего.

Круглосуточные новости на Би-би-си уже включены, и в гостиной соответственно орет телик. Все тот же старый раздрай. Что там в мире происходит и т. д. Тот же старый шум. Тот же старый-престарый, снова и снова, сплошной шум, лишенный всякого смысла. Фраза со школы. Уильям Шекспир. Они читали по кругу всем классом. Мужик завладевает королевством не честным, а бесчестным путем. Но призраки раскусили его планы, и деревья собираются в армию и маршируют, чтобы его схватить^[54].

Она встает.

Натягивает одежду.

Мать забрала веточки с изгороди и выбросила в мусорное ведро на кухне. Брит видит их там, когда приходит выкинуть чайный пакетик.

Хватит уже приносить работу домой, – думает она про себя.

Ну а прямо сейчас? Пока что октябрь.

Всей стране еще предстоит зимовка.

На старом поле битвы осенние туристы лавируют между флагами, обозначающими расположение различных армий.

Они бредут мимо Колодца мертвых. Фотографируют Мемориальный курган. Осматривают единственную оставшуюся хижину из стоявших здесь в день битвы.

Они наклоняются, чтобы прочитать выгравированные на низких камнях имена кланов, павших в том или ином месте, в день, когда Якобитская армия, возглавляемая шотландским французом Чарли, сразилась с Правительственной армией, возглавляемой его кузеном английским немцем Билли, под холодной весенней изморосью и градом, и солдаты из армии Билли, во многом потому, что понесли такие жестокие потери от горцев последние пару раз, когда с ними сражались, и с тех пор потрудились над усовершенствованием боковых ударов штыками и мечами, а также над новой ружейной стрельбой в положении на коленях и стоя и над расписанием нарядов, сумели их побить, и всем местным мужчинам, женщинам и детям, вышедшим посчитать трупы на дороге между Каллоденом и Инвернессом по окончании битвы, пришлось прятаться от красных мундиров, чтобы и самим под конец не превратиться в окровавленное мясо.

Перенесемся на одно мгновение в прошлое, на 272 года назад, плюс-минус полгода.

Вот сегодняшнее поле битвы:

ребенок бежит по траве, перескакивая через кости мертвецов, и прыгает в объятья молодой женщины.

Можете себе представить, как прыгает сердце? Вот на что это похоже.

Молодая женщина обхватывает ребенка руками.

Они стоят там, и кажется, мир просто не может не слиться в единое целое.

Затем к ним бежит по траве небольшая толпа людей в форме. Издали кажется, будто снимают комедию, типа старого немого фильма «Кистонские копы»: так много народу и с таким остервенением бегут они к женщине и ребенку.

Людям в форме нетрудно их окружить. Ребенок и женщина не убегают. Они просто стоят там, крепко обнявшись, словно это не два человека, а один.

Люди в форме разлучают женщину и ребенка.

Женщину и ребенка ведут порознь обратно к главной парковке.

Ребенка сажают в задней части одного фургона, а женщину, на которую надевают наручники, – в другой.

Фургоны заводятся и уезжают.

Несколько туристов, ставших свидетелями происходящего, идут за женщиной, ребенком и служащими к парковке, держась на расстоянии. Еще несколько человек вокруг парковки, включая актеров, вышедших из центра для посетителей в костюмах людей из прошлого и немного похожих на призраков – призраков с обеих сторон сражения, смотрят, как их грузят в фургоны.

Один из актеров достает из-под костюма телефон и начинает снимать. Несколько человек тоже достают для этого телефоны. Когда они поднимают телефоны вверх, люди в форме СА4А идут к ним, машут руками и кричат, чтобы те прекратили съемку.

Люди все равно продолжают снимать. Они снимают, как уезжают фургоны.

Когда фургоны уезжают, они снимают белую женщину, которая стоит посреди дороги и кричит вслед уезжающим фургонам, словно от того, что она на них кричит, что-нибудь изменится. Они снимают, как ее грузят в полицейскую машину. Снимают, как полицейская машина уезжает с женщиной внутри.

Они снимают наблюдавшего за всем этим мужчину, который подходит к ним и просит у людей, снимавших происходящее на телефоны, дать свои контакты.

Они спрашивают его: что здесь случилось? Что происходит? В чем сыр-бор?

Затем снова тропа вдоль воинских захоронений или центр для посетителей – там теплее, чем на улице. Панорамная компьютерная реконструкция последней битвы на британской земле признана очень хорошей, делающей битву очень наглядной. 700 шотландских горцев, погибающих всего за три минуты, и бесплатный аудиогид с джи-пи-эс. Не слишком дорого, отличный рейтинг – пять звезд от большинства пользователей на трипэдвайзоре.

Вот и все – по крайней мере, пока.

Рассказ окончен.

Ну, почти:

Апрель.

Он учит нас всему.

Самые холодные и ненастные дни в году бывают в апреле. Это неважно. Это апрель.

Английское название месяца происходит от римского априлиса – от латинского aperire, – «открывать, обнажать, открывать доступ или устранять все, что препятствует доступу». Возможно, оно также частично происходит от имени Афродиты, греческой богини любви – ее счастливая ветреность с разными богами отражает ливнево-солнечную ветреность самого месяца.

Месяц жертвоприношений и месяц игривости. Месяц возрождения, плодородия-простонародья. Месяц, когда уже открывается земля и распускаются почки, звери, проспавшие всю зиму, проснулись и уже готовы производить потомство, птицы уже построили свои гнезда – птицы, которых не было в это же время в прошлом году, деловито вызывают к жизни птиц, которые заменят их в это же время в следующем году.

Весенне-кукушечный месяц, травяной месяц.

На гэльском его название означает «месяц, который дураки принимают за май». 1 апреля, День дурака, тоже, вероятно, знаменует древнее окончание новогодних торжеств. Зимой отмечают Крещение. У весны свои дары.

Месяц мертвых божеств, возвращающихся к жизни.

Во французском революционном календаре наряду с последними днями марта он стал жерминалем – месяцем возвращения к истоку, к началу, к зародышу (germ) всех вещей – возможно, поэтому Золя и дал своему роману о безнадежной надежде такое революционное название.

Апрель анархический, заключительный месяц, весны великое связующее звено.

Пройдите мимо любого цветущего куста или дерева, и непременно его услышите – гул мотора, уже кипящую новую жизнь, фабрику времени.

Слова признательности и благодарности

Прежде всего я в долгу перед беженцами и задержанными, которые говорили со мной или писали о том, что значит быть задержанным на неопределенный срок в британском Центре временного содержания нелегальных иммигрантов, и особенно перед анонимным другом, рассказавшим мне о буднях нашего ЦВСНИ.

Спасибо, Саймон,

спасибо, Анна,

спасибо, Гермайони, Элли, Лесли Би, Лесли Эл, Сара Си, и всем в «Хэмиш Хэмилтон» и «Пенгвин».

Спасибо, Эндрю,

спасибо, Трейси,

и всем в «Уайлиз».

Огромное спасибо Тасите Дин.

Спасибо, Джули Фаулис и Рэйна Сэндилендс.

Спасибо, Рейчел Фосс, Джерри Кимбер,

Андреа Ньюбери, Говард Нельсон.

Особая благодарность Кейт Томсон и Люси Хэррис.

Спасибо, Мэри.

Спасибо, Зандра.

Спасибо, Сара.

1

В этой надежде я живу (лат.). «Перикл, царь Тирский», акт I, сцена 2. Пер. Т. Гнедич. – Здесь и далее прим. перев.

2

«Дуинские элегии», Элегия десятая. Пер. В. Микушевича.

3

Джордж Маккей Браун (1921–1996) – крупнейший шотландский поэт ХХ в.

4

«Пьеса дня» – серия программ, выпускавшихся Би-би-си в 1970–1984 гг. Включала как оригинальные телеспектакли, так и адаптированные театральные пьесы и романы.

5

Красный мак – символ памяти жертв Первой мировой войны, а впоследствии – всех военных и гражданских вооруженных конфликтов.

6

Намек на арию «Summertime» («Летней порой»), написанную в 1935 г. Дж. Гершвином для оперы «Порги и Бесс» и ставшую одним из популярных джазовых стандартов.

7

«Мэнсфилд-парк» (1814) – воспитательный роман Дж. Остин.

8

Майкл Джон (Шон) Коллинз (1890–1922) – ирландский революционер, политический и военный деятель. Погиб в результате заговора.

9

Гражданская война в Ирландии 1922–1923 гг. между противниками и сторонниками сохранения страной статуса британского доминиона. Завершилась победой сторонников англо-ирландского договора.

10

Сэр Генри Хьюз Уилсон, 1-й баронет (1864 – 1922) – британский военный деятель, фельдмаршал. Убит террористами из Ирландской республиканской армии.

11

Цитата из поэмы «Бесплодная земля» (1922) Т.С. Элиота, 3-ю часть которой он написал в Маргите.

12

По-шотландски (фр.).

13

Кернгормс – национальный парк в Хайленде, основанный в 2003 г., где расположен хребет Кернгорм и окружающие предгорья.

14

Алан Доналд Уикер (1921–2013) – британский журналист и телеведущий.

15

5 октября 1974 г. прогремели взрывы в пабах Гилфорда. Организатором взрывов выступила ИРА. В декабре 1974 г. были арестованы не имевшие никакого отношения к взрывам четверо человек: Джерри Конлон, Полл Хилл, Патрик Армстронг и Кэрол Ричардсон. Конлон был в Лондоне во время взрыва, посещая сестру своей матери, Энни Магуайр. Спустя несколько дней после ареста «четверки» полиция схватила и саму Магуайр, и ее семью, в том числе Патрика «Джузеппе» Конлона (отца Джерри). Эти люди стали называться «Магуайрской семеркой».

16

Скандал с поколением Уиндраш – политический скандал 2018 г., связанный с незаконным задержанием и депортацией британских подданных, прибывших в Великобританию до 1973 г., в частности из стран Карибского бассейна, и окрещенных «поколением Уиндраш» (по названию корабля «Эмпайр Уиндраш», доставившего первую группу иммигрантов из Вест-Индии в 1948 г.).

17

Пожар в 24-этажном здании «Гренфелл Тауэр» в Лондоне, случившийся 14 июня 2014 г. и приведший к гибели 71 человека, в основном выходцев из Африки и Ближнего Востока.

18

Цитата из стихотворения английского поэта-метафизика Джорджа Герберта (1593–1633).

19

Хейворд-гэллери – художественная галерея в центральном Лондоне.

Дэвид Хокни (р. 1937) – английский художник, график и фотограф, представитель поп-арта, один из влиятельнейших художников ХХ в.

Купол тысячелетия – крупное здание в виде купола в юго-восточном Лондоне, построенное для выставки «Millenium Experience», приуроченной к наступлению третьего тысячелетия.

20

Тасита Дин (р. 1965) – современная британская художница, с 2000 г. живет в Берлине.

21

«O, What a Beautiful Mornin’» – популярная песня из мюзикла «Оклахома!», написанная в 1943 г. О. Хаммерстайном на музыку Р. Роджерса.

22

Хоум-оффис – департамент правительства Великобритании, ответственный за иммиграционный контроль, безопасность и порядок. Функции Хоум-оффиса аналогичны функциям министерства внутренних дел в других странах.

23

Диэтилтолуамид (диэтиламид толуиловой кислоты) – органическое соединение, обладающее репеллентным и инсектицидным действием.

24

«Эзда» – британская сеть супермаркетов, основанная в 1949 г.

25

«Три мужчины и младенец» (1987) – американская кинокомедия, ремейк французской лирической комедии «Трое мужчин и младенец в люльке» (1985), получившей три премии «Сезар».

26

«Самые опасные привидения» – британское реалити-шоу о паранормальных явлениях, выходящее с 2002 г. «Реально» – бесплатный цифровой «женский» телеканал, запущенный в 2009 г.

27

Артекс – поверхностное покрытие для декорирования интерьеров, по названию фирмы-производителя «Артекс».

28

«Флоренс и машина» – британская группа, образованная в Лондоне в 2007 г. и исполняющая инди-поп с элементами блюза, музыки соул и готического рока.

29

Берди – количество ударов на одной лунке на один меньше, чем пар (условный норматив в гольфе).

Игл – количество ударов на одной лунке на 2 удара ниже, чем пар этой лунки.

Богги – количество ударов на одной лунке на один больше, чем пар.

30

Фатима Найима Уорнер (сценический псевдоним – Безымени, р. 1991) – американская рэперша и поэтесса.

31

«Ooh, Child…» – песня американской джазовой певицы Нины Симон (1933–2003).

32

«Как-то спозаранку» («Early One Morning») – английская народная песня, впервые опубликованная в 1787 г.

33

«Ash Grove» – валлийская народная песня. Ее наиболее известный английский перевод выполнен в XIX в. Т. Олифантом.

34

«Ev’ry Time We Say Goodbye» – популярная джазовая песня, написанная К. Портером и впервые исполненная Нэн Уинн в 1944 г.

35

Сэр Джеймс Уилсон Винсент «Джимми» Сэвил (1926–2011) – британский диджей, телеведущий и благотворитель. После смерти Сэвила разразился скандал, связанный с открывшимися множественными случаями сексуального насилия и домогательств с его стороны, в том числе в отношении несовершеннолетних. Жертвами Сэвила становились в основном не имеющие защиты дети: пациенты больниц для бедных, приютов, тюрем для несовершеннолетних, церковных школ.

36

Ривенские казармы близ Ривена в исторической области Баденох – наиболее хорошо сохранившиеся из четырех казарм, построенных в 1719 г. после Якобитского восстания 1715 г.

37

Якобитское восстание 1745 г. было поднято в Шотландии «молодым претендентом» Карлом Эдвардом Стюартом в надежде захватить трон королевства Шотландии, несмотря на то, что еще здравствовал его отец Яков («старый претендент»). Это была предпоследняя серьезная попытка изгнанного из Британии рода Стюартов вернуть себе трон, которая ознаменовалась последней битвой в истории на территории о. Великобритания – сражением при Каллодене, произошедшим в 1746 г. между шотландским ополчением под предводительством Карла Эдварда Стюарта и правительственными британскими властями под начальством герцога Камберлендского. Восстание закончилось поражением якобитов. Телефильм «Каллоден» режиссера П. Уоткинса вышел на экраны в 1964 г.

38

Карл Эдвард Стюарт, известный также как Красавчик Принц Чарли (1720–1788) – предпоследний представитель дома Стюартов и якобитский претендент на английский и шотландский престолы как Карл III в 1766–1788 гг. Предводитель восстания против дома Ганноверов (воспринимаемого народом как восстание против англичан), он стал популярным героем шотландского фольклора.

39

«Военная игра» – телефильм П. Уоткинса, показ которого был запланирован на 1965 г. Так и не вышел в эфир, поскольку содержал слишком яркие сцены ужасов ядерной войны. Впервые был продемонстрирован по британскому телевидению лишь в 1985 г. Фильм построен в форме телерепортажа о советском термоядерном ударе по Британским островам и его последствиях.

40

Бритт Экленд (урожд. Бритт-Мария Экленд, р. 1942) – шведская актриса и фотомодель, добившаяся признания в Великобритании.

41

Акт об унии, или Акт о союзе – законодательный акт, принятый в течение 1706 и 1707 гг. парламентами Англии и Шотландии. Закон предусматривал создание единого союзного государства – Великобритании.

42

Очистки имений горной Шотландии – изгнание значительного числа гэльского населения горной и островной Шотландии в период с 1750-го по 1860 г.

43

«The Final Countdown» – песня шведской рок-группы «Европа», выпущенная в 1986 г.

44

«Выйти значит выйти» – евроскептическая группа политического давления, лоббирующая выход Великобритании из ЕС по результатам Брексита 23 июня 2016 г.

45

Слоганы корпорации «Макдоналдс», компании «Найки» и корпорации «Теско» соответственно.

46

Пангармоникон – духовой музыкальный инструмент, изобретенный в 1805 г. немецким механиком, пианистом и педагогом И. Н. Мельцелем, другом Л. ван Бетховена. Каладеш – дополнительный блок карт из коллекционной карточной игры «Магия», впервые выпущенной американской компанией «Волшебники побережья» в 1993 г.

47

«For He’s a Jolly Good Fellow» – популярная песня, которую поют, поздравляя кого-нибудь с важным событием в жизни, например, повышением по службе, днем рождения, свадьбой и т. д. Мелодия заимствована из французской народной песни «Мальбрук в поход собрался».

48

«Посредник» (1971) – кинофильм британского режиссера Дж. Лоузи. Экранизация одноименного романа Л. П. Хартли. Удостоен «Золотой пальмовой ветви» Каннского кинофестиваля.

«Эквус» (1977) – драма кинорежиссера С. Люмета по одноименной пьесе П. Шеффера (1973). Премии «Оскар» и «Золотой глобус».

«Полуночный экспресс» (1978) – драматический кинофильм А. Паркера по сценарию О. Стоуна. Экранизация одноименных мемуаров У. Хэйса. 2 премии «Оскар».

49

Вилла Боргезе – римский ландшафтный парк в природной английской манере, разбитый на холме Пинчо в XVII в.

50

«Слушатель» – еженедельник, посвященный культуре, выпускавшийся Би-би-си с 1929-го по 1991 г.

51

Терсо – город на северном побережье округа Хайленд в Шотландии. Труро – административный центр Корнуолла, самый южный город Великобритании.

52

Перевод В. Левика.

53

Деррен Виктор Браун (р. 1971) – английский фокусник, психологический иллюзионист, менталист и гипнотизер.

54

Трагедия «Макбет» (1623) отдаленно основана на истории реального шотландского короля Макбета.