Sally Rooney NORMAL PEOPLE

Copyright © 2018 by Sally Rooney

Published in the Russian language by arrangement with The Wylie Agency

This book was published with the support of Literature Ireland

Книга издана при поддержке агентства «Литература Ирландии»

Перевод Александры Глебовской

Редактор Анна Бабяшкина

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2020

Салли Руни родилась в 1991 г., живет в Дублине. Окончила Тринити-колледж (Дублинский университет). Публиковалась в New Yorker, New York Times, London Review of Books, Dublin Review, Granta.

Ее дебютный роман «Разговоры с друзьями» (2017) мгновенно стал всемирным бестселлером и сделал Салли «кумиром миллениалов».

После выхода второго романа, «Нормальные люди» (2018), удостоенного премии Costa Book Award, газета Guardian назвала ее «литературным феноменом десятилетия», а журнал Economist отметил: «всего две книги – и без Салли Руни уже невозможно представить себе современную литературу».

Январь 2011 года

Коннелл звонит в дверь, и Марианна открывает. Она все еще в школьной форме, только свитер сняла – на ней юбка и блузка, а еще она босиком, в одних колготках.

А, привет, говорит он.

Давай, входи.

Она поворачивается, идет по коридору. Он – следом, прикрыв за собой дверь. Несколько шагов – и вот кухня, там его мама, Лоррейн, снимает резиновые перчатки. Марианна запрыгивает на столешницу и берет в руки открытую банку шоколадного крема, из которой торчит ложка.

Слышала от Марианны – вам результаты пробного экзамена выдали, говорит Лоррейн.

Да, по английскому, говорит Коннелл. Их отдельно выдают. Ну что, поехали?

Лоррейн аккуратно складывает перчатки и убирает их под раковину. Потом вынимает шпильки из волос. Коннеллу кажется, что это можно бы и в машине сделать.

Я так поняла, ты отлично справился, говорит Лоррейн.

Лучше всех в классе, говорит Марианна.

Ну да, соглашается Коннелл. Марианна тоже неплохо сдала. Поехали?

Лоррейн неторопливо развязывает фартук.

Вот уж не думала, что мы спешим, говорит она.

Коннелл засовывает руки в карманы и давит раздраженный вздох, но делает это на достаточно громком вдохе, так что вздох вздохом и остается.

Мне нужно сбегать наверх, достать белье из сушилки, говорит Лоррейн. И потом можно ехать. Ладно?

Он ничего не отвечает, только наклоняет голову; Лоррейн выходит из комнаты.

Хочешь попробовать? – говорит Марианна.

Она протягивает ему банку с шоколадным кремом. Коннелл поглубже засовывает руки в карманы, как будто пытается запихнуть туда все свое тело.

Не, спасибо.

А по французскому результат уже получил?

Еще вчера.

Он прислоняется к холодильнику и смотрит, как она облизывает ложку. В школе они с Марианной делают вид, что не знакомы. Все знают, что Марианна живет в большом белом особняке с подъездной дорожкой, а мама Коннелла – уборщица, вот только никто не догадывается, как эти два факта связаны.

У меня «отлично», говорит он. А что у тебя по немецкому?

«Отлично», говорит она. Ты что, хвастаешься?

Ты ведь наберешь шестьсот баллов, да?

Она пожимает плечами. Вот ты наверняка наберешь, говорит.

Ну, ты поумнее меня будешь.

Не переживай. Я вообще умнее всех.

Марианна усмехается. Одноклассников она открыто презирает. Друзей у нее нет, в обеденный перерыв она в одиночестве читает романы. Многие ее терпеть не могут. Отец ее умер, когда ей было тринадцать, Коннелл слышал, что у нее с тех пор не все в порядке с головой. То, что в школе она самая умная, – это правда. Оставаться с ней наедине для Коннелла – мука, тем не менее иногда он ловит себя на том, что придумывает фразы, которые могли бы ее впечатлить.

По английскому ты не первая в классе, отмечает он.

Она беззаботно облизывает зубы.

А ты бы со мной позанимался, Коннелл, говорит.

У него начинают гореть уши. Может, это просто треп, а не намек, но если это намек, то ему эта история очков не прибавит, поскольку Марианну все недолюбливают. Она носит уродские туфли на толстой подошве и не пользуется косметикой. Поговаривают, что она даже ноги не бреет, да и все остальное. Коннелл слышал, что однажды она закапала блузку шоколадным мороженым в школьной столовой, а потом пошла в туалет, сняла и застирала в раковине. Расхожая байка, ее все знают. Если бы она захотела, могла бы сильно подставить Коннелла, просто поздоровавшись с ним в школе при всех: мол, днем увидимся, – так, чтобы все слышали. Чем, разумеется, поставит его в дурацкое положение, в котором сама оказывается нередко и чувствует себя вполне комфортно. Впрочем, до сих пор она так не делала.

О чем ты сегодня говорил с мисс Нири? – говорит Марианна.

Так. Ни о чем. Не знаю. Об экзаменах.

Марианна крутит ложку в банке.

Она что, запала на тебя? – говорит она.

Коннелл следит за движениями ложки. Уши по-прежнему горят.

А чего ты спрашиваешь? – говорит он.

Боже, ты же не встречаешься с ней?

Конечно, нет. И если это шутка, то не смешная.

Прости, говорит Марианна.

Взгляд у нее сосредоточенный, будто она смотрит ему не в глаза, а сквозь них на заднюю стенку черепа.

Ты прав, не смешная. Прости меня.

Он кивает, обводит глазами комнату, ковыряет носком ботинка в щели между плитками.

Иногда она действительно ведет себя со мной как-то странно, говорит он. Но с другими я не стал бы это обсуждать.

А мне кажется, она даже на уроках с тобой заигрывает.

Ты правда так думаешь?

Марианна кивает. Он чешет в затылке. Мисс Нири преподает у них экономику. О том, что он якобы в нее втрескался, треплется вся школа. Кто-то даже ляпнул, что он добавил ее в друзья на фейсбуке – не было такого и никогда не будет. На самом-то деле он никогда не лезет к ней с разговорами, только сидит тихо, если она лезет с разговорами к нему. Иногда она задерживает его после уроков, чтобы обсудить его планы на будущее, и однажды, было дело, дотронулась до его галстука. Рассказать про ее поведение другим он не может – решат, что хвастается. Но у нее на уроках он от смущения и раздражения не может сосредоточиться на предмете, сидит и таращится в учебник, пока диаграммы не начнут расплываться перед глазами.

Вечно все дразнятся, что я вроде как в нее втюрился, говорит он. А на самом деле ничего подобного. В смысле ты же не думаешь, что я ей подыгрываю, правда?

Ну, лично я такого не замечала.

Он, забывшись, вытирает ладони о школьную рубашку. Все так уверены, что его тянет к мисс Нири, что иногда он начинает сомневаться в собственных чувствах. А что, если на каком-то уровне, выше или ниже порога собственного восприятия, его действительно к ней влечет? Собственно, он вообще плохо представляет, что такое влечение. Всякий раз, когда он оказывается с кем-то в постели, стресс по большому счету портит все удовольствие, в итоге он пришел к выводу, что с ним что-то не так, не способен он к близости с женщинами, какой-то изъян у него в развитии. Когда все заканчивается, он каждый раз лежит и думает: так противно, что даже тошнит. Может, он просто такой? И тошнота, которая подкатывает всякий раз, когда мисс Нири склоняется над его партой, – это замаскированное сексуальное возбуждение? Как знать?

Хочешь, я схожу по этому поводу к мистеру Лайонсу? – предлагает Марианна. Не буду ему говорить, что от тебя что-то слышала, скажу, что заметила сама.

Нет, только не это. Ни в коем случае. Вообще никому ничего не говори, ладно?

Ладно, конечно.

Он смотрит на нее, убеждается, что она это всерьез, потом кивает.

Ты же не виноват, что она с тобой так, говорит Марианна. Сам ты ничего плохого не делаешь.

Он тихо произносит: так почему же все думают, что она мне нравится?

Может, потому что ты вечно краснеешь, стоит ей заговорить с тобой. С другой стороны, ты вообще часто краснеешь, такое уж у тебя лицо.

Короткий, грустный смешок. Спасибо, говорит он.

Так это правда.

Да, я знаю.

Ты вот и сейчас покраснел, говорит Марианна.

Он закрывает глаза и прижимает язык к нёбу. Слышит смех Марианны.

Почему тебе так нравится говорить людям гадости? – спрашивает он.

Никакие это не гадости. Лично мне все равно, краснеешь ты или нет, я никому не скажу.

Ладно, не скажешь, но это не значит, что можно нести что вздумается.

Ну хорошо, говорит она. Прости.

Он поворачивается, смотрит через окно в сад. Это даже не просто сад, а скорее «угодья». Там есть теннисный корт и большая каменная статуя, фигура женщины. Он смотрит на «угодья», тянется лицом к прохладному окну. Когда в школе рассказывают историю про стирку блузки в раковине, все делают вид, что это смешно и только, но Коннеллу кажется, что смысл на деле в другом. Марианна не спала ни с кем из одноклассников, никто не видел ее без одежды, никто даже не знает, кто ей нравится, девочки или мальчики, – она про это молчит. Всех это бесит, и Коннелл думает: вот поэтому они и повторяют раз за разом эту историю, хотят заглянуть туда, куда их не пускают.

Я совсем не хочу с тобой ссориться, говорит она.

Да мы и не ссоримся.

Я подозреваю, что ты меня терпеть не можешь, но ты единственный, кто вообще со мной разговаривает.

С чего ты взяла, что я тебя терпеть не могу?

Это задевает в ней какую-то струнку, она поднимает голову. Он, растерявшись, продолжает смотреть в другую сторону, но краем глаза замечает, что она за ним наблюдает. Когда он разговаривает с Марианной, он чувствует какую-то необыкновенную близость между ними. Ей можно рассказать о себе все что угодно, даже самые нелепые вещи, и она никому не проболтается – это он знает точно. Остаться с ней с глазу на глаз – все равно что открыть дверь, через которую выходят из нормальной жизни, и захлопнуть ее за своей спиной. Он ее не боится, ведь на самом деле она очень спокойная, но все равно с ней рядом страшно – из-за того, что он начинает вести себя как-то не так, говорить то, чего обычно никогда бы не сказал.

Пару недель назад он ждал Лоррейн в прихожей, а Марианна спустилась вниз в халате. В простом белом халате, завязанном, как их обычно завязывают. Волосы у нее были мокрые, кожа блестела – видимо, она только что нанесла на лицо крем. Увидев Коннелла, она замерла на ступеньках и сказала: прости, я не знала, что ты здесь. Может, она слегка смутилась, но не то чтобы сильно. Потом она ушла в свою комнату. Она ушла, а он остался ждать в прихожей. Он знал, что она, скорее всего, одевается у себя в комнате и, когда спустится, на ней будет та одежда, которую она решила надеть, увидев его в прихожей. Но Лоррейн собралась раньше, чем появилась Марианна, и он так и не узнал, что она в результате надела. Не то чтобы это было ему очень интересно. В школе он, разумеется, никому об этом не рассказал – что видел ее в халате, что она смутилась: других это не касается.

Знаешь, ты мне нравишься, говорит Марианна.

Он несколько секунд молчит, и близость между ними делается мучительной, почти физически давит ему на лицо и тело. И тут возвращается Лоррейн, повязывая шарф вокруг шеи. Она легонько стучит в дверь, хотя та и открыта.

Поехали? – говорит она.

Поехали, говорит Коннелл.

Спасибо вам за все, Лоррейн, говорит Марианна. Увидимся через неделю.

Коннелл шагает к кухонной двери, и тут мать его останавливает: мог бы и попрощаться, а? Он оглядывается через плечо и понимает, что не в силах посмотреть Марианне в глаза, вместо нее он обращается к полу: ну, пока. Ее ответа он не дожидается.

В машине Лоррейн пристегивается и качает головой. Ты бы с ней подружелюбнее, говорит она. Ей в школе непросто приходится.

Он вставляет ключ в зажигание, бросает взгляд в зеркало заднего вида. Я и дружелюбен, говорит он.

Она на самом деле очень ранимая, говорит Лоррейн.

Мы можем о чем-нибудь другом поговорить?

Лоррейн морщится. Он смотрит в лобовое стекло, сделав вид, что не заметил.

Через три недели

(февраль 2011 года)

Она сидит за туалетным столиком, глядя на свое лицо в зеркале. Линия щек и скул могла бы быть и почетче. Лицо похоже на экран монитора, глаза – два пульсирующих курсора. А еще оно напоминает отраженную луну, дрожащую и перекошенную. Оно выражает все сразу, то есть не выражает ничего. А раз так, решает она, краситься унизительно. Глядя в глаза собственному отражению, набирает на палец бесцветный бальзам для губ, наносит.

Когда она внизу снимает с крючка пальто, из гостиной выходит ее брат Алан.

Ты куда? – говорит он.

Куда надо.

А куда тебе надо?

Она засовывает руки в рукава пальто, поправляет воротник. Ей не по себе – остается надеяться, что молчание выглядит вызывающим, а не растерянным.

Так, погулять, говорит она.

Алан встает перед дверью.

Ну, уж точно не к друзьям, говорит он. Потому что нет у тебя никаких друзей.

Верно, нет.

Она безмятежно улыбается, надеясь, что это проявление покорности подействует и он отойдет от двери. Но он вместо этого спрашивает: а зачем ты так делаешь?

Как?

Да вот так странно улыбаешься.

Он передразнивает, морщит лицо в уродской ухмылке, обнажая зубы. Да, это ухмылка, но слишком наигранная, она выглядит сердитой.

А тебя устраивает, что у тебя нет друзей? – говорит он.

Нет.

Все с той же улыбкой она делает два шажка назад, а затем поворачивается и уходит на кухню – там есть выход в сад через патио. Алан идет следом. Хватает ее за руку, оттаскивает от двери. Она невольно стискивает зубы. Его пальцы сжимают руку сквозь ткань.

Попробуй потом маме нажаловаться, говорит Алан.

Нет, не буду. Я просто пойду погуляю. Спасибо.

Он ее отпускает, она выскальзывает через дверь патио, закрывает ее за собой. Снаружи холодно, зубы выстукивают дробь. Она проходит вдоль стены дома, по подъездной дорожке, за ворота. Рука выше локтя ноет там, где Алан схватил ее. Она достает из кармана телефон, пишет сообщение, то и дело попадая не по тем клавишам, стирая и набирая заново. Наконец готово: скоро буду. Тут же приходит ответ: классно, увидимся.

В конце прошлого семестра школьная футбольная команда вышла в финал каких-то соревнований, и тогда всю параллель сняли с трех последних уроков и отправили за нее болеть. Марианна никогда раньше не бывала на футболе. Спорт она вообще не любила, а на уроках физкультуры постоянно нервничала. В автобусе по дороге на стадион она слушала музыку в наушниках, никто с ней не разговаривал. Вид из окна: черные коровы, зеленые луга, белые дома с бурыми черепичными крышами. Футболисты ехали вместе на втором этаже автобуса, пили воду и для поднятия духа хлопали друг друга по плечу. Марианне казалось, что ее настоящая жизнь течет где-то очень далеко, течет без нее, а она даже не знает, найдет ли когда-нибудь в эту жизнь дорогу. В школе она ощущала это довольно часто, правда, как эта самая настоящая жизнь выглядит и течет, не представляла себе. Знала одно: когда она начнется, представлять ее уже будет не нужно.

Дождь во время матча не пошел. Привезли их для того, чтобы они стояли у края поля и болели. Марианна оказалась у самых ворот, рядом с Карен и другими девочками. Оказалось, что все, кроме нее, откуда-то знают наизусть школьные кричалки и песни, а она их отродясь не слышала. После первого тайма счет был ноль-ноль, и мисс Кини раздала всем пакетики сока и энергетические батончики. Во втором тайме команды поменялись воротами, школьные нападающие оказались рядом с Марианной. Центральным нападающим был Коннелл Уолдрон. Она видела, как он стоит на поле в игровой форме – блестящих белых шортах и школьной футболке с номером девять на спине. Стойка у него была ловкая, красивее, чем у других игроков. А вся фигура – будто проведенная кистью изысканная линия. Когда мяч попадал на их сторону поля, он перебегал с места на место и иногда резко вскидывал руку, а потом вновь стоял неподвижно. Следить за ним было приятно, при этом Марианна даже не предполагала, что он знает, где она стоит и что вообще ему есть до этого дело. Как-нибудь после уроков она ему скажет, что наблюдала за ним, а он посмеется и назовет ее чудачкой.

На семидесятой минуте Айдан Кеннеди вывел мяч на левый фланг и дал пас Коннеллу, а тот ударил с края штрафной площадки, над головами у защитников, – мяч влетел в ворота. Все завопили, даже Марианна, а Карен обхватила Марианну за талию и крепко сжала. Они хором скандировали, они только что стали свидетельницами волшебства, которое отменило их обычные отношения. Мисс Кини свистела и топала ногами. Коннелл и Айдан обнялись, точно братья после долгой разлуки. Коннелл был страшно красив. Марианна вдруг поняла, как сильно ей хочется увидеть его с кем-нибудь в постели; не обязательно с ней, с кем угодно. Как прекрасно будет просто на него посмотреть. Она знала, что именно такие мысли отличали ее от других в школе, именно они делали ее странной.

Одноклассникам Марианны, похоже, нравится школа, они считают учебу совершенно нормальным делом. Каждый день надевать одну и ту же форму, подчиняться нелепым правилам, терпеть, что кто-то вечно следит за твоим поведением, – для них это нормально. Они не задыхаются в школьной атмосфере. У Марианны в прошлом году случился скандал с учителем истории мистером Керриганом – он заметил, что во время урока она смотрела в окно, – и никто из одноклассников не встал на ее сторону. А она в тот момент особенно отчетливо поняла, какой это бред – каждый день по принуждению надевать одну и ту же одежду и ходить с целым стадом по огромному зданию, где ей даже не разрешается посмотреть куда хочется – даже движения зрачков и те подпадают под школьные правила. Ты ничему не научишься, если будешь смотреть в окно и витать в облаках, сказал мистер Керриган. Марианну это вывело из себя, и она огрызнулась: не обольщайтесь, мне нечему у вас учиться.

Коннелл недавно сказал, что помнит эту историю и тогда ему показалось, что зря она так с мистером Керриганом – среди учителей он один из самых адекватных. Впрочем, я тебя понимаю, добавил Коннелл. Про то, что в школе чувствуешь себя словно заключенный, это мне понятно. Мог бы и позволить тебе смотреть в окно, с этим я согласен. Ты же никому не мешала.

После того разговора на кухне, когда она сказала, что он ей нравится, Коннелл стал приходить к ним чаще. Он заранее приезжал за мамой и просто торчал в гостиной, почти ничего не говоря, или стоял у камина, засунув руки в карманы. Марианна никогда не спрашивала, зачем он приезжает. Они перебрасывались парой фраз или она что-то рассказывала, а он кивал. Он сказал, что ей стоит прочитать «Коммунистический манифест», ей наверняка понравится, предложил записать название, чтобы она не забыла. Я знаю, как называется «Коммунистический манифест», сказала она. Он пожал плечами: ну, ладно. А потом улыбнулся и добавил: вот ты тут строишь из себя, а ведь ты его не читала. Тут она не выдержала и рассмеялась, а он рассмеялся в ответ. У них не получалось смеяться глаза в глаза, они смотрели по углам комнаты или себе под ноги.

Коннелл вроде бы понимал, как она относится к школе; говорил, что ему интересны ее взгляды. Их ты и на уроках наслушался, сказала она. Он хладнокровно ответил: в школе ты другая, не такая, как на самом деле. Он, видимо, считал, что у Марианны в запасе несколько личин и она с легкостью меняет одну на другую. Ее это удивляло, потому что самой ей казалось, что она заперта в одном-единственном облике, что ни делай и что ни говори. Как-то раз попыталась стать другой, провела такой эксперимент, но ничего не получилось. Если с Коннеллом она и выглядит другой, то это чисто внешняя разница, она связана не с ее личностью, а с ними, с их отношениями. Иногда он отвечал ей смехом, но чаще оставался молчаливым и непроницаемым, и после его ухода нервы у нее были натянуты, она чувствовала себя одновременно и взбудораженной, и страшно опустошенной.

На прошлой неделе он зашел следом за ней в кабинет – она хотела дать ему почитать «В следующий раз – пожар»^[1]. Он стоял, изучая книжные полки; верхняя пуговица на рубашке расстегнута, галстук ослаблен. Она нашла книгу и протянула ему, он сел на подоконник и уткнулся взглядом в задник обложки. Она села рядом и спросила, знают ли его друзья Эрик и Роб, что он много читает сверх школьной программы.

Да больно им это интересно, сказал он.

Ты хочешь сказать, что окружающий мир их не интересует?

Коннелл едва заметно нахмурился – как всегда, когда она критиковала его друзей. Не совсем так, сказал он. У них свои интересы. Книги про расизм они вряд ли станут читать.

Ну да, им есть чем заняться – похвастаться, кого затащили в постель, сказала она.

Он чуть помедлил, насторожился, не зная, что ответить. Да, случается, сказал он. Я их не защищаю, иногда они и меня достают.

А тебе не противно их слушать?

Он снова помедлил. По большей части нет, сказал он. Некоторые вещи мне действительно кажутся перебором, и тогда мне, ясное дело, противно. Но, в конце концов, они же мои друзья. С тобой-то не так.

Она посмотрела на него, но он разглядывал обложку книги.

Почему не так? – спросила она.

Он пожал плечами, сгибая и разгибая обложку. Марианна задергалась. Лицу и ладоням стало жарко. Он не отводил глаз от книги, хотя явно уже прочитал весь текст на заднике. Она вслушивалась в движения каждой частички его тела, как будто даже воздух, шелохнувшийся от его дыхания, мог причинить ей боль.

Помнишь, ты на днях сказала, что я тебе нравлюсь? – сказал он. Там, на кухне, когда мы говорили про школу.

Угу.

Ты имела в виду – как друг или что?

Она скользнула взглядом к своим коленям. На ней была драповая юбка, в свете от окна она увидела, сколько ворсинок пристало к ткани.

Нет, не только как друг, сказала она.

А, ну ладно. Мне просто было интересно.

Он покивал, не вставая.

А я сам не пойму, что чувствую, добавил он. Мне кажется, если между нами что-то случится, в школе потом будет неловко.

Можно же никому не говорить.

Он посмотрел ей в глаза, очень внимательно. Она знала, что он ее сейчас поцелует, и он так и сделал. Губы у него были мягкие. Язык слегка пробрался к ней в рот. А потом все закончилось, он отодвинулся. Вроде как вспомнил, что в руках у него книга, и снова уставился на обложку.

Было приятно, сказала она.

Он кивнул, сглотнул, еще раз посмотрел на книгу. Он так смутился, словно упоминание о поцелуе было каким-то хамством с ее стороны, – Марианна рассмеялась. Он в ответ залился краской.

Ну, сказал он. И что тут смешного?

Да ничего.

Можно подумать, ты раньше никогда не целовалась.

На самом деле никогда, сказала она.

Он закрыл лицо ладонью. Она снова рассмеялась – ей было не остановиться, – и он рассмеялся тоже. Уши у него раскраснелись, он тряс головой. А через несколько секунд встал, держа книгу в руке.

В школе не говори об этом никому, ладно? – произнес он.

Так я и сказала кому-то в школе.

Он вышел. Она, ослабев, сползла со стула на пол, вытянув перед собой ноги, как тряпичная кукла. Там, на полу, ей показалось, что Коннелл приходил к ним только ради того, чтоб ее испытать, и она выдержала испытание, и поцелуем он хотел сказать: ты справилась. Она вспоминала, как именно он рассмеялся, услышав, что она никогда раньше ни с кем не целовалась. У любого другого этот смех прозвучал бы жестоко, а у него нет. Они вместе смеялись над ситуацией, в которую угодили, хотя Марианна не до конца понимала, как описать эту ситуацию и что в ней смешного.

На следующий день перед уроком немецкого она сидела и смотрела, как одноклассники спихивают друг друга с батареи в гардеробе, визжа и хихикая. Когда начался урок, все они молча выслушали аудиозапись – какая-то немка рассказывала, как пропустила вечеринку. Es tut mir sehr leid^[2]. Днем пошел снег, тяжелые серые хлопья пролетали мимо окон и таяли на гравии. Все сделалось непривычно чувственным: затхлый воздух в классах, жестяное дребезжанье звонка в конце урока, суровые темные деревья, стоявшие призраками вокруг баскетбольной площадки. Медленная неинтересная работа: разноцветными ручками переписывать заметки на бело-голубую линованную бумагу. Коннелл, как и всегда, с Марианной в школе не заговаривал, даже не смотрел на нее. Она следила, как он в другом конце класса спрягает глаголы, покусывая кончик ручки. Как в обед стоит с друзьями в другом конце столовой и чему-то улыбается. Их общая тайна лежала в ее теле приятным грузом, давила на тазовую кость при каждом движении.

После уроков она его не видела ни в тот день, ни на следующий. В четверг у его мамы был рабочий день, и он опять приехал за ней пораньше. Дверь открыла Марианна – больше дома никого не было. Он успел снять школьную форму и надеть черные джинсы и свитер. При виде его ей захотелось сбежать, спрятать лицо. Лоррейн на кухне, сказала она. А потом повернулась, пошла наверх в свою комнату и закрыла дверь. Лежала на кровати ничком и дышала в подушку. Что этот Коннелл за человек? Ей казалось, что она знает всю его подноготную, но откуда такое чувство? Только потому, что он один раз ее поцеловал, без всяких объяснений, а потом велел никому не говорить? Через минуту-другую в комнату постучали, она села. Входи, сказала она. Он открыл дверь и, бросив на нее вопросительный взгляд – рады ли ему тут, – вошел и закрыл за собой.

Ты на меня злишься? – спросил он.

Нет. С чего бы?

Он пожал плечами. Не спеша подошел к кровати, сел. Она сидела, скрестив ноги по-турецки, обхватив лодыжки руками. Несколько секунд прошли в молчании. А потом он уложил ее на кровать. Дотронулся до ноги, когда она откинулась на подушку. Тут она, осмелев, спросила, поцелует ли он ее еще раз. Он сказал: а ты как думаешь? Ей эта фраза почему-то показалась очень загадочной и многозначительной. Как бы то ни было, он ее поцеловал. Она сказала, что ей приятно, а он промолчал. Она поняла, что готова на все, только бы ему понравиться, только бы он сказал вслух, что она ему нравится. Он просунул руку ей под форменную блузку. Она сказала ему на ухо: снимем одежду? Его рука скользнула ей в лифчик. Ни в коем случае, ответил он. Это безумие, Лоррейн же внизу. Маму он всегда называл по имени. Марианна сказала: она сюда, наверх, никогда не поднимается. Он покачал головой и сказал: нет, нужно прекратить. А потом сел и посмотрел на нее сверху вниз.

А ты едва не поддался искушению, сказала она.

Да в общем нет.

И это я тебя искушала.

Он с улыбкой покачал головой. Какая ты все-таки странная, сказал он.

И вот она стоит на подъездной дорожке к его дому, рядом с его машиной. Адрес он ей прислал эсэмэской: дом 33 – заурядный оштукатуренный таунхаус, тюлевые занавески, крошечный забетонированный дворик. Она видит, как в окне на верхнем этаже зажигается свет. Трудно поверить, что он живет именно здесь, в доме, в котором она никогда не бывала, – да и не видела она его никогда. На ней черный свитер, серая юбка, дешевое черное нижнее белье. Она тщательно выбрила ноги, подмышки гладкие, с налетом дезодоранта, из носа слегка течет. Она звонит, слышит его шаги на лестнице. Он открывает дверь. Прежде чем впустить, бросает взгляд ей за спину – убедиться, что ее появления никто не видел.

Через месяц

(март 2011 года)

Они говорят о том, куда будут поступать. Марианна лежит, небрежно прикрывшись простыней, а Коннелл сидит, держа на коленях ее макбук. Она собирается в Тринити-колледж, на политологию. Он пока подал документы на юридический в Голуэй, но, возможно, еще передумает, потому что, как отметила Марианна, юриспруденция его не интересует. Он вообще не может представить себя юристом – в галстуке и все такое, вдруг еще придется кого-то судить за преступления. А подал он туда документы потому, что больше ничего не придумал.

Тебе нужно заниматься английской филологией, говорит Марианна.

Ты правда так думаешь или шутишь?

Я серьезно. Это единственный школьный предмет, который тебе действительно нравится. А все свободное время ты читаешь.

Он невидящими глазами смотрит на экран, потом на тонкую желтую простыню поверх ее тела – она отбрасывает ей на грудь лиловый треугольник тени.

Не все свободное время, говорит он.

Она улыбается. А еще на филологическом одни девчонки, говорит она, так что успех тебе обеспечен.

Угу. Только непонятно, что потом с работой.

Да какая разница? Экономика все равно в полной заднице.

Экран ноутбука почернел, Коннелл касается тачпада, чтобы его оживить. В ответ на него таращится страница для абитуриентов.

После их первого раза Марианна осталась у него на ночь. Прежде он никогда еще не был с девственницей. Да и вообще опыта у него в этом смысле было немного, причем каждый раз с девчонками, которые потом трезвонили об этом на всю школу. Он наслушался в раздевалке о себе: о собственных ошибках и, хуже того, о мучительных попытках нежности, напоминавших нелепую пантомиму. С Марианной все было не так: случившееся осталось между ними, включая все сложности и неловкости. С ней он мог делать и говорить все, что захочется, – никто не узнает. Одна мысль об этом дарила какую-то головокружительную легкость. Когда он до нее дотронулся той ночью, она оказалась удивительно мокрой, и закатила глаза, и произнесла: Боже, да. Ей можно было это говорить – никто не узнает. Он испугался, что кончит от одного этого прикосновения к ней.

На следующее утро он поцеловал ее в прихожей на прощание, и вкус ее губ оказался чуть терпкий, вкус зубной пасты. Спасибо, сказала она. И ушла, прежде чем он сообразил, за что его благодарят. Он бросил постельное белье в стиральную машину, достал свежее. Думал о том, какой Марианна скрытный и независимый человек, о том, что она пришла к нему и позволила с ней переспать, что у нее нет ни малейшей потребности кому-то об этом рассказывать. У нее все получается естественно и так, будто не имеет для нее никакого значения.

Днем вернулась Лоррейн. Еще даже не положив ключи на стол, сказала: там что, стиралка работает? Коннелл кивнул. Лоррейн села на корточки и посмотрела сквозь стеклянное окошко в барабан, где крутились в пене простыни.

Спрашивать не буду, сказала она.

О чем?

Она стала набирать воду в чайник, он склонился над столешницей.

Зачем ты белье стираешь, сказала она. Не буду спрашивать.

Он закатил глаза, чтобы хоть что-нибудь сделать с лицом. Ты всегда думаешь самое плохое, сказал он.

Она рассмеялась, поставила чайник на базу, нажала кнопку. Прости, сказала она. Наверное, из всех мам в вашем классе я самая безответственная. Да делай что хочешь, только предохраняйся.

Он ничего не ответил. Чайник почти согрелся, она сняла с полки чистую чашку.

Ну? – сказала она. Так ответ – да?

Ответ на что? Разумеется, я в твое отсутствие не занимался сексом, не предохраняясь. Еще не хватало.

Да ладно, а зовут-то ее как?

Тут он вышел из комнаты и, поднимаясь по лестнице, слышал мамин смех. Вечно она потешается над его жизнью.

В понедельник в школе он не смотрел на Марианну и не общался с ней. Свою тайну он носил внутри, как что-то крупное и горячее, как перегруженный поднос с горячими напитками, который приходится повсюду таскать с собой, да так, чтобы не расплескать. А она была такой же, как обычно, будто ничего и не произошло, – как всегда, читала в раздевалке книжку и затевала бессмысленные споры. Во вторник во время обеда Роб стал расспрашивать, как там мама Коннелла работает в доме у Марианны, но Коннелл просто жевал, стараясь не выдать эмоций.

А ты сам-то там иногда бываешь? – спросил Роб. В этом их особняке.

Коннелл поиграл пакетиком с чипсами, заглянул внутрь. Угу, бывал пару раз, сказал он.

И как оно там внутри?

Он пожал плечами. Не знаю. Ну, понятное дело, места много.

А как она себя ведет в естественной среде обитания? – сказал Роб.

Понятия не имею.

Наверное, считает тебя своим дворецким, да?

Коннелл вытер рот тыльной стороной ладони. На ней остался жир. Чипсы были слишком соленые, а еще у него болела голова.

Да вряд ли, сказал он.

Но твоя мама – вроде как ее прислуга, да?

На самом деле уборщица. И приходит туда раза два в неделю, вряд ли они часто общаются.

А у Марианны нет такого колокольчика, в который она звонит, чтобы ее позвать? – сказал Роб.

Коннелл ничего не ответил. Ситуация с Марианной была ему непонятна. После разговора с Робом он решил: все кончено, переспал с ней разок, чтобы выяснить, каково оно, и больше встречаться не будет. Но, убеждая себя в этом, он уже слышал, как иной голос, в другой части мозга, говорит: будешь-будешь. Это была часть его сознания, о существовании которой он раньше не подозревал, какое-то необъяснимое стремление потакать порочным тайным желаниям. Днем на занятиях он поймал себя на том, что предается фантазиям – в конце урока математики или когда нужно было играть в лапту. Он представлял себе ее маленький влажный рот и внезапно задыхался – вдохнуть после удавалось с трудом.

В тот же день он заехал к ней после уроков. По дороге включил в машине радио на полную громкость, чтобы не думать о том, что делает. Когда они поднялись наверх, он не стал ничего говорить, предоставив это ей. Как здорово, повторяла она снова и снова. Как замечательно. Тело у нее было мягкое и белое, как тесто. Он идеально в нее вписался. Физически все было как-то правильно, и он впервые понял, почему секс толкает людей на всякие безумства. Собственно, он и вообще понял о взрослом мире много вещей, которые раньше казались загадочными. Но почему именно Марианна? Не такая уж она привлекательная. Некоторые вообще считают ее самой уродливой девчонкой в школе. Каким надо быть человеком, чтобы захотеть заниматься с ней этим? Но он, похоже, именно идиот, и занимается. Она спросила, хорошо ли ему, но он сделал вид, что не слышал. Она стояла на четвереньках, так что лица ее он не видел, не смог прочитать по нему, что она думает. А через несколько секунд она спросила гораздо тише: я что-то не так делаю? Он закрыл глаза.

Нет, сказал он. Мне хорошо.

Тут дыхание ее стало прерывистым. Он подтянул к себе ее бедра, потом слегка отпустил. Она будто бы задохнулась. Он повторил, и тогда она сказала, что сейчас кончит. Вот и здорово, сказал он. Сказал так, как будто для него это самое обычное дело. Решение приехать к Марианне вдруг показалось совершенно правильным и очень осмысленным – возможно, самым осмысленным из всего, что он сделал в своей жизни.

Когда они закончили, он спросил ее, что делать с презервативом. Она, не поднимая головы с подушки, ответила: просто брось на пол. Лицо ее было розовым и влажным. Он так и сделал, а потом откинулся на подушку, глядя на люстру. Ты мне очень нравишься, сказала Марианна. Коннелл ощутил прилив какой-то приятной печали, от которой едва не расплакался. Случались у него такие моменты душевной муки, бессмысленные или как минимум непостижимые. Марианна – невероятно свободный человек, это он уже понял. А он – заложник всевозможных условностей. Ему не все равно, что о нем думают. Ему даже не все равно, что о нем думает Марианна, это он теперь понял точно.

Он много раз пытался записать свои мысли про Марианну, чтобы привести их в порядок. Движет им желание как можно точнее описать словами, как она выглядит и говорит. Ее волосы и одежду. Книгу «По направлению к Свану», которую она читает в обед в школьной столовой, с темной французской картиной на обложке и корешком мятного оттенка. Ее длинные пальцы, переворачивающие страницы. Она живет совсем не так, как остальные. Иногда демонстрирует такую житейскую мудрость – он с ней рядом полный невежда, а иногда выглядит такой наивной. Ему хочется понять, как устроена ее голова. Если он решает про себя удержаться от какого-то замечания по ходу их разговора, Марианна через секунду-другую обязательно спросит: «что?» В этом «что?» ему видится столько всякого разного: не только потрясающая, словно у судьи, способность замечать умолчания, но и стремление к полному взаимопониманию, представление, что любая недосказанность между ними – это неприятная помеха. Он записывает все это, длинными сложносочиненными предложениями, дыхание которых иногда прерывают точки с запятой, как будто ему хочется создать на бумаге точный облик Марианны, как будто можно сохранить ее во всей полноте для будущей рецензии. А потом он переворачивает страницу в тетради, чтобы не видеть, что получилось.

Ты о чем думаешь? – говорит Марианна.

И заправляет прядь волос за ухо.

Куда поступать, отвечает он.

Поступай в Тринити на английскую филологию.

Он снова смотрит на экран. В последнее время его не покидает острое ощущение, что в нем живут два разных человека и скоро придется выбирать, к которому прибиться навсегда, а от которого отказаться. Здесь, в Каррикли, у него привычная жизнь, привычные друзья. Если он поступит в университет в Голуэе, он сможет общаться с теми же, с кем и всегда, будет жить так, как давно планировал: солидное образование, симпатичная подружка. Все станут говорить: вот молодец, прорвался. С другой стороны, можно, как и Марианна, поступить в Тринити. Там жизнь будет совсем другой. Нужно будет ходить на официозные ужины и беседовать о государственном долге Греции. Можно будет трахаться со всякими чудачками, на поверку – бисексуалками. Он сможет сказать им: а я читал «Золотую тетрадь»^[3]. Он ее действительно читал. После всего этого уже не вернешься в Каррикли, придется уехать куда-то еще – в Лондон или в Барселону. Вряд ли про него станут говорить: молодец, прорвался, одни решат, что он загубил свою жизнь, а другие и вовсе о нем забудут. А что подумает Лоррейн? Ей главное – чтобы он был счастлив, на пересуды ей наплевать. Но этот старый Коннелл, тот, которого знают все его друзья, – этот человек умрет или, хуже того, окажется погребен заживо и будет кричать из-под земли.

Тогда мы оба будем жить в Дублине, говорит он. И если случайно столкнемся, спорим, ты сделаешь вид, что мы незнакомы.

Поначалу Марианна молчит. Чем дольше молчание, тем тревожнее у него на душе – а может, ей действительно хочется сделать вид, что они незнакомы, и от мысли, что он не стоит ее внимания, охватывает паника, причем не только по поводу Марианны, но и по поводу будущего и собственных возможностей.

А потом она говорит: никогда, Коннелл, я не сделаю вид, что мы незнакомы.

После этого молчание становится совсем напряженным. Несколько секунд он лежит неподвижно. Да, в школе он делает вид, что они с Марианной незнакомы, но он вовсе не хотел поднимать эту тему. Это так, потому что так. Если узнают, чем он занимается с Марианной, да еще и тайком, игнорируя ее на людях, ему конец. По коридору будет не пройти – глаза будут следить за ним, как за серийным убийцей, или еще что похуже. Друзья и предположить не могут, что он извращенец, способный при свете дня, на трезвую голову сказать Марианне Шеридан: можно я кончу тебе в рот? В обществе друзей он – нормальный человек. А свою сокровенную жизнь они с Марианной ведут у него в комнате, где никому до них не добраться, а значит, нет никакой надобности смешивать два этих разных мира. Тем не менее совершенно ясно, что он где-то сбился в нынешнем разговоре, затронул тему, которой не хотел касаться, и теперь нужно как-то выкручиваться.

Правда не сделаешь? – говорит он.

Не сделаю.

Ладно, тогда подаю в Тринити на филологию.

В самом деле? – говорит она.

Ага. А что потом с работой, мне в любом случае не очень важно.

Она слегка улыбается в ответ, будто одержав победу в споре. Ему нравится, когда она радуется. В такие моменты ему кажется, что есть способ сохранить оба мира, оба варианта его жизни, что можно переходить из одного в другой, будто сквозь открытую дверь. Можно совместить уважение Марианны и популярность в школе, можно позволять себе тайные мнения и предпочтения, и не будет никаких конфликтов, не придется выбирать. Немного изворотливости – и чего бы не вести две разные жизни параллельно, не задаваясь вопросом, кто он такой и что с собой делать. Мысль кажется настолько утешительной, что несколько секунд он избегает встречаться с Марианной взглядом, чтобы луч надежды угас не сразу. Он прекрасно знает, что, посмотрев на нее, тут же перестанет в это верить.

Черед полтора месяца

(апрель 2011 года)

Ее имя есть в списке. Она показывает вышибале удостоверение личности. Входит внутрь – в полумрак, пустоту, багровые отсветы; по обе стороны – две длинные барные стойки, ступени ведут на танцпол. Застоявшийся запах алкоголя с тусклым жестяным привкусом сухого льда. Другие девчонки из комитета по сбору средств уже сидят за столом, просматривая списки. Привет, говорит Марианна. Они оборачиваются, смотрят на нее.

Приветик, говорит Лиза. А ничего ты так приоделась.

Отлично выглядишь, говорит Карен.

Рейчел Моран не говорит ничего. Всем известно, что Рейчел самая популярная девчонка в школе, но произносить это вслух нельзя. Вместо этого все делают вид, что не замечают никакой социальной иерархии, где кто-то выкарабкался наверх, кто-то барахтается в середине, а кто-то осел на дно. Марианна иногда видит себя в самом низу этой лестницы, хотя порой ей кажется, что она вообще не там, не часть этого механизма, поскольку она не стремится к популярности и ничего ради нее не предпринимает. С этой удобной точки трудно разглядеть, какие преимущества дает пребывание на лестнице, причем даже тем, кто забрался на самый верх. Марианна почесывает плечо и говорит: спасибо. Кому-нибудь принести выпить? Я пойду себе возьму, могу и вам заодно.

Я думала, ты не пьешь спиртного, говорит Рейчел.

Мне бутылку кулера^[4] «Вест-коуст», говорит Карен. Раз уж предлагаешь.

Из всех спиртных напитков Марианна раньше пробовала только вино, однако по пути к бару решает заказать джин с тоником. Пока она делает заказ, бармен откровенно пялится на ее грудь. Марианна всегда думала, что такое бывает только на экране, и с особой пронзительностью ощущает себя женщиной. На ней тонкое черное платье, облегающее фигуру. В баре пока почти пусто, хотя мероприятие уже началось. Когда она возвращается, Карен многословно благодарит ее за напиток. Я твоя должница, говорит она. Да ладно, отмахивается Марианна.

Начинают собираться гости. Включают музыку – ремикс «Дестиниз чайлд», Рейчел вручает Марианне пачку лотерейных билетов, объясняет, почем их продавать. В комитет по сбору денег на выпускной вечер Марианну выбрали, можно сказать, по приколу, но помогать ей так и так придется. Взяв билеты, она все не отходит от девочек. Она привыкла наблюдать за ними издалека, практически с любопытством натуралиста, но сегодня, после разговоров и вежливых улыбок, она уже не зритель, а участник, причем не слишком желанный. Она продает билеты, доставая сдачу из кармашка сумки, берет еще выпить, поглядывает на дверь и разочарованно отворачивается.

Что-то парни запаздывают, говорит Лиза.

Марианна знает, кто именно из мальчиков имеется в виду: Роб, с которым Лиза то встречается, то нет, а также его друзья Эрик, Джек Хайнс и Коннелл Уолдрон. То, что они опаздывают, заметила и Марианна.

Не придут – я Коннелла придушу, говорит Рейчел. Он мне вчера пообещал, что они будут.

Марианна молчит. Рейчел часто вот так говорит про Коннелла, ссылаясь на беседы один на один, как будто они особенно близки. Коннелл на это не реагирует, впрочем, когда Марианна наедине намекает на эту тему, он не реагирует тоже.

Наверное, решили сперва накатить у Роба, говорит Лиза.

И сюда явятся уже никакие, говорит Карен.

Марианна достает из сумочки телефон и пишет Коннеллу сообщение: оживленно обсуждают ваше отсутствие. Вы вообще придете? Через полминуты приходит ответ: да джек зараза заблевал все вокруг пришлось его посадить в такси и пр. скоро будем. Марианна пишет: я новая школьная королева. Носят на руках по танцполу, скандируя мое имя. Прячет телефон в сумочку. Ей до невозможности хочется сказать: они скоро будут. Сколько изумления свалится на нее в этот миг, как подскочит ее статус, как пошатнется равновесие.

Хотя Марианна и прожила в Каррикли всю свою жизнь, город она знает довольно плохо. Она не заходит выпить в пабы на Главной улице и до сегодняшнего дня ни разу не бывала в единственном местном ночном клубе. Ее никогда не заносило в спальный район Нокльон. Она не знает, как называется бурая замызганная речушка, которая течет, подбирая по дороге полиэтиленовые пакеты, мимо универмага «Сентра» и за церковной парковкой, не знает, куда речушка впадает. Да и кто мог бы ей об этом рассказать? Кроме дома, она бывает только в школе, да, по принуждению, на воскресных службах, а еще у Коннелла, когда нет его мамы. Она знает, сколько ехать до Слайго – двадцать минут, но далеко ли до других соседних городков и велики ли они по сравнению с Каррикли, для нее загадка. Кулейни, Скрин, Баллисадар – вроде бы все они неподалеку от Каррикли, их названия о чем-то ей говорят, но где именно они находятся, она не знает. В спорткомплексе она не бывала ни разу. Никогда не ходила выпивать на заброшенную шляпную фабрику, хотя и проезжала мимо на машине.

Кроме того, она понятия не имеет, какие семьи в городке считаются приличными, а какие – нет. Вот это ей как раз хотелось бы знать, чтобы объявить, что ее это не волнует совершенно. Она из хорошей семьи, а Коннелл – из плохой, это ей известно. Уолдроны пользуются в Каррикли дурной славой. Один из братьев Лоррейн сидел в тюрьме, за что – Марианна не знает, а другой несколько лет назад попал на мотоцикле в аварию на объездной дороге и едва выжил. Лоррейн тоже хороша – забеременела в семнадцать, бросила школу и родила. Тем не менее Коннелл пользуется у девушек успехом. Он отлично учится, играет в футбол, хорош собой, не встревает в драки. Все его любят. Характер спокойный. Даже Марианнина мама говорит с одобрением: парнишка будто и не из Уолдронов. Марианнина мама работает адвокатом. Папа тоже работал адвокатом.

На прошлой неделе Коннелл упомянул о какой-то «заброшке». Марианна никогда об этом не слышала, пришлось переспросить. Он страшно удивился. Ну, заброшка, сказал он. Заброшенный квартал, «Горный вид». Он же прямо за школой. Марианна смутно помнила, что за школой есть какая-то стройплощадка, но понятия не имела, что там жилой квартал, где теперь никто не живет. Туда ходят выпить, добавил Коннелл. А, сказала Марианна. Спросила, как оно там. Он сказал, здорово было бы тебе показать, но там всегда кто-нибудь ошивается. Он часто употребляет это «здорово». Здорово было бы, если бы ты осталась, когда она уходит, или: здорово было бы, если бы ты могла переночевать у меня. Марианна знает: если ему чего-то действительно хочется, все в результате происходит. Коннелл привык добиваться своего, а потом сильно переживает, если добился – а радости это не доставило.

В результате он все-таки показал ей заброшенный квартал. Однажды в середине дня они съездили туда на его машине: он вышел первым, убедиться, что рядом никого нет, а она следом. Огромные, с голыми бетонными фасадами дома, заросшие газоны. Часть пустых оконных проемов была закрыта листами пластика, они громко хлопали на ветру. Шел дождь, а куртку она оставила в машине. Скрестив руки на груди, она смотрела на мокрые шиферные крыши.

Внутрь хочешь заглянуть? – сказал Коннелл.

Дверь дома № 23 оказалась незапертой. Внутри было тише и темнее. Страшная грязь. Носком туфли Марианна пошевелила пустую бутылку из-под сидра. Повсюду валялись окурки, а в пустую гостиную кто-то притащил матрас. На матрасе проступили пятна сырости и, кажется, крови. Довольно мерзко, вслух сказала Марианна. Коннелл молча осматривался.

Часто ты здесь бываешь? – сказала она.

Он пожал плечами. Не очень, сказал он. Раньше чаще, а теперь – нет.

Пожалуйста, скажи, что ты ни с кем не спал на этом матрасе.

Он рассеянно улыбнулся. Нет, сказал он. А ты думаешь, что я именно этим и занимаюсь по выходным?

Вроде того.

Он ничего не ответил, отчего ей сделалось только муторнее. Коннелл бесцельно пнул смятую банку из-под пива – она отлетела к французским дверям.

Места здесь раза в три больше, чем у нас дома, сказал он. Тебе тоже так кажется?

Она почувствовала себя глупо, потому что не поняла, о чем он думает. Наверное, сказала она. Я же еще второго этажа не видела.

Четыре спальни.

Ничего себе.

И все заброшено, никто здесь не живет, сказал он. Если не могут продать, почему не раздать бесплатно? Я не прикидываюсь, я реально не понимаю.

Она пожала плечами. На самом деле она и сама этого не понимала.

Как-то это связано с капитализмом, сказала она.

Да. В том-то и беда, что все с ним связано, верно?

Она кивнула. А он взглянул на нее так, будто только что очнулся ото сна.

Тебе холодно? – сказал он. Похоже, ты замерзла.

Она улыбнулась, потерла нос. Он расстегнул черную дутую куртку и набросил ей на плечи. Они стояли совсем рядом. Он знал, что, если попросит, она ляжет на пол и позволит ему через себя переступить.

Я не бегаю за другими девчонками по выходным или еще когда, сказал он. Ничего такого.

Марианна улыбнулась и сказала: еще бы, это они бегают за тобой.

Он ухмыльнулся, посмотрел на носки ботинок. Смешные у тебя обо мне представления, сказал он.

Она обхватила пальцами его школьный галстук. Впервые в жизни у нее появилась возможность говорить грязные вещи и запретные слова, и она не стеснялась. А если я попрошу, чтобы ты меня здесь трахнул, ты это сделаешь? – сказала она.

Выражение его лица не изменилось, но руки переместились к ней под свитер, подтверждая: он все услышал. Через несколько секунд он ответил: если тебе этого хочется, да. Ты вечно заставляешь меня совершать что-то дикое.

Что это значит? – спросила она. Я вообще не в состоянии тебя заставить.

Еще как в состоянии. Ты думаешь, я бы еще с кем-то стал делать такое? Серьезно, думаешь, кто-то смог бы меня заставить забраться сюда после уроков и вообще?

И чего ты от меня хочешь? Чтобы я оставила тебя в покое?

Он взглянул на нее, явно ошарашенный таким поворотом разговора. Покачал головой и сказал: если бы ты это сделала…

Она посмотрела на него, но он ничего не добавил.

Если бы я сделала что? – сказала она.

Не знаю. В смысле если бы ты больше не захотела со мной встречаться? Честно говоря, я бы удивился, потому что вроде бы тебе это приятно.

А если я встречу другого, кому понравлюсь сильнее?

Он рассмеялся. Она сердито отвернулась, вырвалась из его рук, обхватила себя за плечи. Он сказал: эй, – но она не обернулась. Она смотрела на гнусный матрас, покрытый ржавыми пятнами. Он осторожно подошел к ней сзади, приподнял ее волосы и поцеловал в шею.

Прости за смех, сказал он. Просто когда ты говоришь, что не хочешь больше со мной встречаться, мне делается не по себе. Мне казалось, я тебе нравлюсь.

Она закрыла глаза. Ты мне действительно нравишься, сказала она.

Так вот, если ты встретишь кого-то, с кем тебе будет лучше, я страшно обижусь, ясно? Раз уж ты спросила. Мне будет тяжело. Понятно?

Твой дружок Эрик сегодня перед всеми обозвал меня плоскогрудой.

Коннелл помолчал. Она чувствовала его дыхание. Я этого не слышал, сказал он.

Ты в туалете был или где-то еще. Он при всех заявил, что я – гладильная доска.

Мать его так, вот козел-то. Так ты поэтому не в настроении?

Она отмахнулась. Коннелл обнял ее, положив ладони на живот.

Он специально достает тебя, сказал он. Если бы он думал, что ему с тобой хоть что-то светит, он говорил бы совсем по-другому. Он просто считает, что ты его презираешь.

Она пожала плечами, покусывая нижнюю губу.

С внешностью у тебя вообще никаких проблем, сказал Коннелл.

Гм.

Уж поверь, ты мне не за один только ум нравишься.

Она рассмеялась, вдруг почувствовав, как все это глупо.

Он потерся носом о ее ухо и добавил: если ты меня бросишь, я буду очень скучать.

А в постели ты тоже будешь по мне скучать? – сказала она.

Он обнял ее сзади за бедра, притянул к себе и тихонько сказал: да, и очень.

А можем мы сейчас поехать к тебе?

Он кивнул. Несколько секунд они стояли молча, он обнимал ее, щекотал дыханием ухо. Большинство людей проживают целую жизнь, ни разу не ощутив такой близости, подумала Марианна.

В конце концов – она уже выпила третий джин с тоником – дверь распахивается, появляются мальчики. Девчонки из комитета вскакивают и принимаются их дразнить, ругать за опоздание, все такое. Марианна стоит в сторонке, пытается поймать взгляд Коннелла, но он ускользает. На нем – белая рубашка и те же кроссовки «Адидас», в которых он ходит всегда. Другие парни тоже в рубашках, но рубашки у них наряднее, наглаженнее, а на ногах – кожаные ботинки. В воздухе висит густой будоражащий запах лосьона после бритья. Эрик ловит взгляд Марианны и внезапно выпускает Карен – этого движения достаточно, чтобы все остальные тоже обернулись.

Ну надо же, Марианна, говорит Эрик.

Ей трудно сразу сообразить, всерьез он или издевается. Теперь на нее смотрят все мальчишки, кроме Коннелла.

Я серьезно, говорит Эрик. Отличное платье, жутко сексуальное.

Рейчел хихикает, нагибается к Коннеллу и шепчет что-то ему на ухо. Он слегка отворачивается и не смеется с другими. Марианна чувствует, как что-то давит в голове, и снять это можно только криком или слезами.

Пошли потанцуем, говорит Карен.

Ни разу не видела, чтобы Марианна танцевала, говорит Рейчел.

Ну, так сейчас увидишь, говорит Карен.

Карен берет Марианну за руку и тащит на танцпол. Звучит песня Канье Уэста, вариация на тему Кёртиса Мэйфилда. Марианна все еще держит в одной руке лотерейные билеты и чувствует, как потеет другая рука, которую сжимает Карен. Танцпол забит, дрожь от басовых нот проникает через туфли в ноги. Карен пьяно опирается рукой на плечо Марианны и говорит ей на ухо: не обращай на Рейчел внимания, она просто злится. Марианна кивает и двигается в такт музыке. Она тоже опьянела, и оглядывается, пытаясь понять, где Коннелл. И видит его сразу – он стоит на верхней ступеньке. Смотрит на нее. Громкая музыка пульсирует во всем ее теле. Вокруг Коннелла – смех и разговоры. А он просто молча смотрит на нее. Под его взглядом все ее движения кажутся преувеличенными, непристойными, рука Карен на плече делается чувственно-горячей. Марианна покачивает бедрами и проводит рукою по волосам.

Карен шепчет ей на ухо: а он с тебя глаз не сводит.

Марианна смотрит на него, потом снова на Карен, ничего не говорит, стараясь, чтобы и лицо ни о чем не сказало.

Теперь ты понимаешь, почему Рейчел на тебя злится, говорит Карен.

Марианна чувствует в дыхании Карен винные пары, видит ее пломбы. В этот момент Карен ей очень нравится. Еще немного потанцевав, они вдвоем поднимаются по ступеням, держась за руки, запыхавшиеся, улыбаясь без всякого повода. Эрик и Роб в шутку ругаются. Коннелл делает почти незаметное движение в сторону Марианны, их руки соприкасаются. Ей хочется схватить его ладонь и облизать кончик каждого пальца по очереди.

Рейчел поворачивается к ней и говорит: ты вообще билеты-то собираешься продавать?

Марианна улыбается, улыбка выходит заносчивая, едва ли не презрительная и говорит: хорошо.

Вон те пацаны наверняка захотят купить, говорит Эрик.

Он кивает в сторону двери – в нее только что вошли парни постарше. Вообще-то им здесь быть не положено, вход в ночной клуб сегодня только по билетам. Марианна не знает, кто они такие, наверняка чьи-то братья – родные или двоюродные, или просто амбалы за двадцать, которые решили заглянуть на школьный благотворительный вечер. Увидев, что Эрик им машет, они подходят. Марианна нашаривает кармашек на сумочке, где лежит сдача, – на случай, если они все-таки купят билеты.

Как жизнь, Эрик? – говорит один из них. Которая тут твоя подружка?

Это Марианна Шеридан, говорит Эрик. Вы наверняка знаете ее брата. Алан, в одной параллели с Миком учился.

Парень просто кивает, смерив Марианну взглядом. Ее этот знак внимания оставляет безразличной. В грохоте музыки не разобрать, что Роб говорит Эрику на ухо, но Марианна чувствует, что это связано с ней.

Давай угощу, говорит парень. Что пить будешь?

Нет, спасибо, говорит Марианна.

Тогда он кладет руку ей на плечи. Она замечает, что он очень высокий. Выше Коннелла. Пальцы скользят по ее голому предплечью. Она пытается сбросить руку, но парень не отстает. Один из его дружков хохочет, Эрик присоединяется.

Классное платье, говорит парень.

Отпусти меня, пожалуйста, говорит она.

И вырез-то какой здоровый, а?

Он одним движением снимает руку с ее плеча и стискивает ее правую грудь, прямо у всех на глазах. Она отшатывается, вздергивая платье до самых ключиц, чувствует, как лицо наливается кровью. Взгляд ее так и жалит, там, где он ее схватил, разливается боль. За спиной у нее раздается смешок. Она это слышит. Смеется Рейчел, в ушах Марианны звук пронзительно дребезжит.

Марианна, не оборачиваясь, выходит, дверь хлопает у нее за спиной. Она в вестибюле, у гардероба, и не может вспомнить, справа выход или слева. Ее трясет. Гардеробщик спрашивает, все ли в порядке. Марианна не понимает, насколько она пьяна. Делает несколько шагов к дверям слева, прислоняется спиной к стене и сползает на пол. Грудь, за которую ее схватил тот парень, болит. Он не шутил, он действительно хотел сделать ей больно. Оказавшись на полу, она обхватывает руками колени.

Дальняя дверь снова открывается, выходит Карен, за ней – Эрик, Рейчел и Коннелл. Они видят Марианну на полу, Карен подбегает, остальные остаются стоять, не зная, что делать, а может, просто не желая вмешиваться. Карен опускается перед Марианной на корточки, дотрагивается до ее руки. В глазах у Марианны слезы, она не знает, куда смотреть.

Ты как, нормально? – говорит Карен.

Все хорошо, говорит Марианна. Простите. Я, наверное, слишком много выпила.

Брось ты ее, говорит Рейчел.

Да ладно, это он просто пошутил, говорит Эрик. На самом деле Пэт нормальный парень, если его узнать получше.

По-моему, вышло забавно, говорит Рейчел.

Тут Карен рывком оборачивается и смотрит на них. Если вам забавно, так чего вы сюда приперлись? – говорит она. Идите тогда и радуйтесь жизни со своим дружком Пэтом. По-вашему, приставать к малолетним девчонкам – забавно?

Это Марианна-то малолетняя? – говорит Эрик.

Да мы там все обхохотались, говорит Рейчел.

Неправда, говорит Коннелл.

Все оборачиваются и смотрят на него. Марианна тоже. Глаза их встречаются.

Ты в порядке? – говорит он.

Ты ее еще поцелуй в утешение, говорит Рейчел.

Коннелл сильно краснеет, касается брови. Все так и смотрят на него. Марианна чувствует спиною холод стены.

Рейчел, говорит он, отвали, блин.

Тут Карен с Эриком переглядываются, широко открыв глаза, – Марианна это видит. В школе Коннелл никогда так не поступает. За все эти годы она ни разу не видела, чтобы он разозлился, даже когда его доставали. Вскинув голову, Рейчел уходит обратно в зал. Дверь с грохотом затворяется. Коннелл еще секунду потирает бровь. Карен что-то шепчет Эрику одними губами, что именно, Марианна не понимает. А потом Коннелл смотрит на Марианну и говорит: хочешь домой? Я за рулем, могу тебя подвезти. Она кивает. Карен помогает ей встать с пола. Коннелл прячет руки в карманы, будто бы боится случайно до нее дотронуться. Прости за переполох, говорит Марианна Карен. Я чувствую себя полной дурой. Не привыкла пить.

Да ты ни в чем не виновата, говорит Карен.

Спасибо, ты такая хорошая, говорит Марианна.

Они еще раз сжимают друг другу руки. Марианна идет следом за Коннеллом к выходу, затем мимо гостиницы, к машине. Снаружи темно и прохладно, за спиной слабо пульсирует музыка из клуба. Она садится на пассажирское сиденье, пристегивается. Он закрывает водительскую дверь, вставляет ключ в зажигание.

Прости за переполох, говорит она снова.

Не ты же его устроила, говорит Коннелл. Прости, что все так глупо себя повели. Они считают Пэта крутым, потому что он иногда устраивает дома вечеринки. Получается, типа, что если ты устраиваешь вечеринки, тебе можно издеваться над людьми.

Мне было больно. Правда.

Коннелл ничего не говорит. Просто стискивает руль обеими руками. Смотрит на свои колени и шумно выдыхает – почти что кашляет. Прости, говорит он. Двигается с места. Несколько минут они едут молча, Марианна остужает лоб об оконное стекло.

Хочешь заехать ко мне ненадолго? – говорит он.

А Лоррейн разве не дома?

Он пожимает плечами. Постукивает пальцами по рулю. Она, скорее всего, уже спит, говорит он. В смысле посидим немножко, а потом я отвезу тебя. Не хочешь – ничего страшного.

А если она еще не легла?

Да ладно, она из-за таких вещей вообще не заморачивается. В смысле вряд ли ее это смутит.

Марианна смотрит в окно на город. Она знает, что он хочет сказать: он не против, если его мать узнает про их отношения. Может, она уже знает.

Похоже, Лоррейн – отличная мама, замечает Марианна.

Да. Наверное.

И наверняка тобой гордится. Ты – единственный парень в школе, который вырос хорошим человеком.

Коннелл бросает на нее взгляд. В каком смысле – хорошим? – говорит он.

Как это в каком? Тебя все любят. И, в отличие от большинства, ты действительно очень симпатичный.

Смысл его гримасы ей понять не удается, он то ли приподнимает брови, то ли хмурится. Они подъезжают к его дому – окна темные, Лоррейн уже легла. Они поднимаются к Коннеллу, ложатся рядом и шепчутся. Он говорит, что она очень красивая. Раньше она этого никогда не слышала, хотя в глубине души и догадывалась, но услышать такое от кого-то еще – совсем другое дело. Она прикладывает его руку к своей груди, туда, где больно, он целует ее. Лицо у нее мокрое, она плакала. Он целует ее в шею. Как ты, в порядке? – говорит он. Она кивает, он гладит ее по волосам и говорит: не переживай, ты по делу расстроилась. Она зарывается лицом ему в грудь. Ей кажется, что она превратилась в мягкую тряпочку, которую только что выжали, но с нее все еще стекают капли.

Ты бы никогда не ударил девочку, правда? – говорит она.

Нет, конечно. Ни за что. А почему ты спрашиваешь?

Не знаю.

Ты думаешь, я только тем и занимаюсь, что бью девчонок? – говорит он.

Она крепко-крепко прижимается лицом к его груди. А мой отец бил маму, говорит она. Несколько секунд, которые тянутся целую вечность, Коннелл молчит. А потом говорит: господи. Какой ужас. Я не знал.

Да ладно, говорит она.

А тебя он бил?

Случалось.

Коннелл снова умолкает. Ложится, целует ее в лоб. Я никогда и пальцем тебя не трону, говорит он. Никогда. Она молча кивает. Мне с тобой очень здорово, говорит он. Проводит ладонью по ее волосам и добавляет: я люблю тебя. Это не просто слова, правда люблю. Глаза ее снова наполняются слезами, она закрывает их. Даже в памяти этот миг навсегда останется наполненным огромным смыслом, и она знает это уже сейчас, пока все происходит. Она никогда не верила, что ее кто-то полюбит. А теперь начинается новая жизнь, это первый ее миг, и даже когда пройдет много лет, она будет считать так же: да, вот таким и было начало моей новой жизни.

Через два дня

(апрель 2011 года)

Он стоит рядом с кроватью, пока мама ходит за медсестрой. И больше на тебе ничего нет? – говорит бабушка.

Гм? – говорит Коннелл.

Ты только в этом джемпере и пришел?

А, говорит он. Да.

Замерзнешь. И сам сюда попадешь.

Утром бабушка поскользнулась на парковке рядом с «Алди», упала прямо на бедро. В отличие от многих других пациентов она еще совсем не старая, пятьдесят восемь лет. Маме Марианны столько же, вспоминает Коннелл. Но, как бы то ни было, бедро бабушка, похоже, повредила, может, даже сломала, и Коннеллу пришлось везти Лоррейн в Слайго в больницу. На соседней кровати кто-то кашляет.

Да ничего, говорит Коннелл. Тепло на улице.

Бабушка вздыхает, как будто его слова о погоде причиняют ей боль. Похоже, все, что он делает, причиняет ей боль, она ненавидит его за неистребимое жизнелюбие. Она критически осматривает его с ног до головы.

Да уж, совсем ты не похож на свою мамашу, говорит она.

Да, говорит он. Не похож.

Лоррейн и Коннелл внешне действительно совсем разные. Лоррейн – блондинка, с мягким округлым лицом. Мальчишкам в школе она нравится, и они часто Коннеллу про это говорят. Она, видимо, вообще нравится мужчинам, ну и ладно, его это не оскорбляет. У Коннелла волосы темнее, а лицо угловатое – художник мог бы таким изобразить преступника. Впрочем, он прекрасно знает, что бабушкино замечание никак не связано с его внешностью, это шпилька в адрес его отца. Ну, ладно, на это ему сказать нечего.

Кто стал отцом Коннелла, не знает никто, кроме Лоррейн. Она говорит: когда надумаешь – спросишь, но ему действительно не интересно. Иногда на вечеринках друзья задают ему этот вопрос – можно подумать, это нечто важное и многозначительное, о чем можно говорить только на нетрезвую голову. Коннелла это расстраивает. Он вообще не думает про мужчину, обрюхатившего Лоррейн, да и с какой радости? Все его друзья просто помешаны на своих отцах и из кожи вон лезут, чтобы быть на них похожими или не похожими – кто как. Когда они ругаются с отцами, всегда выходит, что на поверхностном уровне их разногласия значат одно, а на более тайном и глубинном – совсем другое. Если Коннелл и ругается с Лоррейн, так из-за мокрого полотенца на диване или чего-нибудь в этом роде, причем речь идет именно о полотенце или, в крайнем случае, об общей безалаберности Коннелла, потому что он хочет, чтобы Лоррейн видела в нем ответственного человека, несмотря на его привычку разбрасывать полотенца, а Лоррейн говорит, что, если бы он хотел, чтобы она видела в нем ответственного человека, он бы и вел себя по-взрослому – все в таком духе.

В конце февраля он возил Лоррейн на избирательный участок, по дороге она спросила, за кого он собирается голосовать. За кого-нибудь из независимых кандидатов, ответил он неопределенно. Она рассмеялась. Да ладно, сказала она. За коммуниста Деклана Бри. Коннелл не поддался на провокацию и продолжал смотреть на дорогу. На мой вкус, немного коммунизма нашей стране не помешало бы, сказал он. Краем глаза увидел, что Лоррейн улыбается. Не дрейфь, товарищ, сказала она. Это я научила тебя уважать социалистические ценности, помнишь? Что верно, то верно, у Лоррейн есть ценности, которые она готова отстаивать. Она интересуется Кубой и делом освобождения Палестины. В результате Коннелл проголосовал-таки за Деклана Бри, который все равно недобрал голосов. Два места получила «Фине Гэл», остальные – «Шинн Фейн». Лоррейн сказала: ну просто позорище. Поменяли одну шайку преступников на другую. Коннелл послал Марианне сообщение: фг в правительстве, мать твою. Она ответила: партия Франко. Ему пришлось искать в интернете, что это значит.

Недавно ночью Марианна сказала, что, по ее мнению, он вырос хорошим человеком. Сказала, что он симпатичный, что его все любят. Он поймал себя на том, что все время об этом думает. Приятно было возвращаться к этому мыслями. «Ты симпатичный, и все тебя любят». Чтобы испытать себя, он пытался некоторое время про это не думать, но потом мысль возвращалась к тому же, от этого вновь делалось хорошо, и он сдавался. Почему-то очень хотелось передать эти слова Лоррейн. Ему казалось, что это как-то обнадежит ее – но в чем? Она поймет, что ее единственный сын не стал никчемным человеком? Что она не зря прожила свою жизнь?

Я слышала, ты в Тринити поступать собрался, говорит бабушка.

Да, если баллов доберу.

Кто это тебя надоумил?

Он пожимает плечами. Она смеется, но смех звучит как насмешка. Ну, самое там тебе и место, говорит она. А изучать-то что будешь?

Коннелл давит желание вытащить из кармана телефон и посмотреть, который час. Английскую филологию, говорит он. На тетушек и дядюшек этот выбор произвел сногсшибательное впечатление, что сильно его смутило. Если он поступит, то будет иметь право на стипендию, но все равно летом придется работать, а весь учебный год – подрабатывать. Лоррейн не хочет, чтобы он во время учебы много работал, говорит – лучше занимайся побольше. Ему от ее слов не по себе, потому что английская филология – это не то образование, с которым можно найти нормальную работу, а ерунда какая-то, и тут он начинает думать, что надо было все-таки подавать на юридический.

Лоррейн возвращается в палату. Туфли ее негромко шлепают по кафелю. Она заводит с бабушкой разговор о консультанте, который сейчас в отпуске, о докторе О’Малли и о рентгене. Все эти сведения она сообщает очень подробно, самое важное записывает на бумажке. Наконец бабушка целует его в щеку, и они выходят. В коридоре он дезинфицирует руки – Лоррейн стоит и ждет. А потом они спускаются по лестнице и выходят из больницы на яркий, липнущий к коже солнечный свет.

После того благотворительного вечера Марианна рассказала ему правду о своей семье. Он не знал, что ответить. Начал говорить, что любит ее. Оно само вышло – как вот отдергиваешь руку, дотронувшись до горячего. Она плакала и все такое, и он просто сказал, даже не думая. Было ли это правдой? Чтобы это понять, он еще слишком плохо знал жизнь. Сперва подумал, что было, раз уж сказал, зачем ему врать? А потом вспомнил, что иногда же врет, непреднамеренно, не зная зачем. Собственно, желание признаться Марианне в любви он испытывал не впервые, и не важно, правда это или нет, но впервые он поддался ему и произнес это вслух. Он заметил, как долго она думала, прежде чем заговорить, какой мучительной оказалась для него эта пауза, как будто она могла не ответить тем же, а когда она ответила, ему сразу стало легче, хотя, возможно, ее слова ничего не значили. Коннелл часто думал: здорово было бы узнать, как другие выстраивают отношения, и брать с них пример.

На следующее утро их разбудил звук ключа, который Лоррейн повернула в замке. День стоял солнечный, во рту у него пересохло, а Марианна сидела и одевалась. Она только и сказала: прости, прости меня. Видимо, они оба случайно уснули. А он же накануне собирался отвезти ее домой. Марианна надела туфли, он тоже оделся. Когда они вышли на лестницу, Лоррейн стояла в прихожей с двумя пакетами продуктов. На Марианне было вчерашнее платье, черное, с тонкими лямками.

Привет, лапушка, сказала Лоррейн.

Лицо Марианны засветилось, словно лампочка. Простите за вторжение, сказала она.

Коннелл с ней не говорил и к ней не прикасался. У него ныло в груди. Она вышла на улицу со словами: пока, простите, спасибо, еще раз простите. И закрыла за собой дверь еще до того, как он успел спуститься с лестницы.

Лоррейн сжала губы – казалось, она сдерживает смех. Помоги с продуктами, сказала она. Подала ему один из пакетов. Он пошел вслед за ней на кухню, поставил пакет на стол, даже не взглянув на него. Потирая шею, смотрел, как она распаковывает и убирает покупки.

Чего смешного-то? – спросил он.

Да незачем вот так сбегать только потому, что я домой вернулась, сказала Лоррейн. Я только рада ее видеть, сам знаешь, что мне Марианна очень нравится.

Он смотрел, как мама складывает полиэтиленовый пакет, чтобы использовать снова.

Ты думаешь, я ничего не знала? – спросила она.

Он на несколько секунд закрыл глаза, потом открыл снова. Пожал плечами.

Ну, я просекла, что здесь кто-то днем бывает, сказала Лоррейн. И я, сам знаешь, у нее в доме работаю.

Он кивнул, так и не проронив ни слова.

Тебе она, похоже, очень нравится, сказала Лоррейн.

Зачем ты все это говоришь?

Ты же из-за нее в Тринити собрался?

Он закрыл лицо руками. И тут Лоррейн рассмеялась, он это слышал. Теперь мне из-за тебя туда больше не хочется, сказал он.

Да ладно, прекрати.

Он заглянул в пакет, стоящий на столе, вытащил пачку макарон. Сосредоточенно отнес ее к шкафчику у холодильника, положил рядом с другими макаронами.

Так значит, Марианна – твоя девушка? – сказала Лоррейн.

Нет.

Как это так? Ты с ней спишь, но она не твоя девушка?

А вот теперь ты лезешь в мою жизнь, сказал он. Мне это не нравится, это не твое дело.

Он вернулся к пакету, вытащил упаковку яиц, поставил на стол рядом с подсолнечным маслом.

Это из-за ее матери? – сказала Лоррейн. Думаешь, она не одобрит такой выбор?

Чего?

Потому что она может, сам знаешь.

Не одобрит меня? – сказал Коннелл. Бред какой-то, чего я сделал-то?

Ну, она может решить, что мы им маленько не ровня.

Он уставился на мать через всю кухню – она как раз убирала дешевые овсяные хлопья в шкаф. Мысль о том, что Марианнина родня может считать себя лучше их с Лоррейн, относиться к ним свысока, раньше просто не приходила ему в голову. Он и сам удивился, как она его разъярила.

Она что, считает, что мы для них недостаточно хороши? – сказал он.

Не знаю. Может, еще и выясним.

Чтобы ты убирала у нее в доме, она, значит, не против, а чтобы твой сын общался с ее дочерью – ни-ни? Да не смеши меня. Просто какой-то девятнадцатый век, уржаться.

Что-то тебе, по-моему, не смешно, сказала Лоррейн.

А вот и смешно. Прямо умираю от смеха.

Лоррейн закрыла шкафчик и с любопытством посмотрела на него.

А зачем вы тогда прячетесь? – сказала она. Если не из-за Денизы Шеридан. Или у Марианны есть парень и ты не хочешь, чтобы он про это пронюхал?

Слушай, хватит меня допрашивать.

Значит, у нее все-таки есть парень.

Нет, сказал он. Но больше я тебе ни на какие вопросы отвечать не буду.

Лоррейн повела бровью, но ничего не сказала. Он взял со стола пустой пакет, смял в руке, да так и замер.

Ты ведь никому об этом не проболтаешься? – сказал он.

Что-то ты мутишь, правда. Почему никому нельзя говорить?

Он ответил, осознавая собственную бессердечность: потому что тебе от этого никакой пользы, а мне куча неприятностей. Подумал и хитроумно добавил: и Марианне тоже.

Да ну вас, сказала Лоррейн. Я и знать-то ничего не хочу.

Он все ждал, понимая, что однозначного обещания молчать так от нее и не добился, а она только всплеснула руками и сказала: слушай, мне, честное слово, есть о чем посплетничать, кроме твоих романов. Не переживай.

Он поднялся наверх, сел на свою кровать. Потом не помнил, сколько там просидел. Думал он про семью Марианны, про то, что она, мол, слишком для него хороша, и про то, что узнал от нее прошлой ночью. От одноклассников он слышал, что девчонки иногда выдумывают всякое, чтобы привлечь к себе внимание, – рассказывают, какие с ними приключались ужасы. То, что ему рассказала Марианна, явно рассчитано на привлечение внимания – ее, мол, бил папа, когда она была маленькой. А папы уже нет в живых, самому ему не оправдаться. Коннелл понимал, что Марианна запросто могла соврать, напрашиваясь на жалость, но одновременно он с полной отчетливостью сознавал, что это не так. Наоборот, она до последнего скрывала от него все самое плохое. Его передернуло от того, что он теперь знает про нее это, что они еще и этим повязаны.

Это было вчера. Сегодня утром он, как обычно, рано отправился в школу, и, когда подошел к своему шкафчику, чтобы положить туда учебники, Роб с Эриком принялись издевательски улюлюкать. Он, делая вид, что не замечает, опустил сумку на пол. Эрик хлопнул его по плечу и сказал: давай рассказывай. Обломилось тебе? Коннелл нащупал в кармане ключ от шкафчика и одновременно сбросил руку Эрика. Очень смешно, сказал он.

Я слышал, вы отчалили прямо как сладкая парочка, сказал Роб.

Было чего? – сказал Эрик. Только честно.

Разумеется, нет, сказал Коннелл.

Почему это разумеется? – сказала Рейчел. Все знают, что ты ей нравишься.

Рейчел сидела на подоконнике, медленно покачивая ногами, длинными, в чернильно-черных непрозрачных колготках. Коннелл не смотрел ей в лицо. Лиза сидела на полу напротив шкафчиков и доделывала домашнюю работу. Карен еще не пришла. Ему ее сильно не хватало.

Спорим, у них все было, сказал Роб. Хотя он, понятное дело, не расколется.

Если что, мы тебя не осудим, сказал Эрик, не такая уж она и страшная, когда постарается.

Да, только головой тронутая, сказала Рейчел.

Коннелл сделал вид, что ищет что-то в шкафчике. На руках и под воротником выступил пот.

Чего вы все такие вредные? – сказала Лиза. Она вам что-то сделала?

Весь вопрос в том, что она сделала с Уолдроном, сказал Эрик. Вон, гляди, спрятался в своем шкафчике. Давай колись. Ты ее поимел?

Нет, сказал он.

Ну, лично мне ее жалко, сказала Лиза.

И мне тоже, сказал Эрик. Знаешь, Коннелл, нужно тебе как-то загладить вину. Например, пригласить ее на выпускной.

Тут все грохнули от смеха. Коннелл закрыл шкафчик и вышел, вяло покачивая сумкой в правой руке. Он слышал, как его окликают, но не обернулся. Дойдя до туалета, он заперся в кабинке. Желтые стены сомкнулись вокруг, лицо было скользким от пота. Он все думал, как сказал Марианне в постели: я люблю тебя. Это было до жути страшно, будто смотреть запись с камеры наблюдения, на которой совершаешь чудовищное преступление. А она скоро придет, положит учебники в сумку, улыбнется про себя – ни о чем не зная. «Ты очень симпатичный, и все тебя любят». Он глубоко судорожно вздохнул, а потом его вырвало.

На выезде из больницы он включает левый поворотник, чтобы вернуться на Н16. В глубине глаз поселилась боль. Они едут вдоль торгового комплекса, дорога с обеих сторон обсажена темными деревьями.

Ты в порядке? – говорит Лоррейн.

Угу.

А чего такой мрачный?

Он вдыхает так, что ремень безопасности врезается в ребра, потом выдыхает.

Я пригласил Рейчел на выпускной, говорит он.

Чего?

Пригласил Рейчел Моран пойти со мною на выпускной вечер.

Они как раз приближаются к автосервису, Лоррейн быстро стучит по стеклу и говорит: остановись-ка там. Коннелл растерянно смотрит в ее сторону. Что? – говорит он. Она снова стучит по стеклу, сильнее, щелкая ногтями. Остановись, говорит она снова. Он торопливо включает поворотник, смотрит в зеркало, съезжает с шоссе, останавливается. Рядом с автосервисом кто-то моет фургон, оттуда бегут темные реки.

Тебе в магазине что-то нужно? – говорит он.

А с кем пойдет на выпускной Марианна?

Коннелл рассеянно сжимает руль. Не знаю, говорит он. Ты меня заставила остановиться, чтобы это обсудить, что ли?

Скорее всего, никто ее не пригласит, говорит Лоррейн. И она не пойдет вовсе.

Ну, может быть. Не знаю.

В обед, по дороге из столовой, он отстал от других. Он знал, что Рейчел его заметит и дождется, знал это точно. Она так и сделала, и тогда он почти полностью закрыл глаза – мир сделался белесо-серого цвета – и сказал: слушай, тебя уже кто-то пригласил на выпускной? Она сказала: нет. Он спросил, не хочет ли она пойти с ним. Ну, давай, сказала она. Только, знаешь, я рассчитывала на что-то более романтичное. На это он не ответил – ему казалось, он только что прыгнул с края пропасти и разбился насмерть, и очень рад тому, что умер, и никогда не хочет оживать снова.

А Марианна знает, что ты пригласил другую? – говорит Лоррейн.

Пока нет. Я ей скажу.

Лоррейн прижимает ладонь к губам, так что выражения ее лица ему не разобрать: удивление, возмущение – или ее сейчас вывернет.

А тебе не кажется, что тебе следовало бы пригласить ее? – говорит она. Учитывая, что ты каждый день трахаешь ее после школы.

Следи за речью.

Лоррейн резко вдыхает воздух, раздувая ноздри. А как ты хочешь, чтобы я выразилась? – говорит она. Может, я должна сказать, что ты используешь ее для удовлетворения своих сексуальных потребностей, так точнее?

Слушай, спокойно. Никто никого не использует.

И как, интересно, ты заставляешь ее молчать? Пригрозил чем-то страшным в случае, если она проболтается?

Да ну тебя, говорит он. Разумеется, нет. Это по взаимному согласию, ясно? Ты чего-то уж слишком разошлась.

Лоррейн кивает самой себе, смотрит сквозь лобовое стекло. Он нервно ждет.

В школе ее недолюбливают, верно? – говорит Лоррейн. А ты, значит, беспокоишься, что о тебе не так подумают, если узнают.

Он не отвечает.

Ладно, тогда я тебе скажу, что я об этом думаю, говорит Лоррейн. По-моему, ты подлец. Мне за тебя стыдно.

Он вытирает лоб рукавом. Лоррейн, говорит он.

Она открывает пассажирскую дверь.

Ты куда? – говорит он.

На автобусе доеду.

Да ты чего? Веди себя по-человечески.

Если я останусь в машине, наговорю такого, что сама потом пожалею.

Да в чем вообще дело? – говорит он. Какая тебе разница, с кем я пойду на выпускной? Тебя это вообще не касается.

Она распахивает дверь и вылезает из машины. Ну ты и странная, говорит он. В ответ она со всей силы захлопывает дверь. Он мучительно стискивает руль, но сам не двигается. Это, блин, моя машина! – мог бы он сказать. Я тебе что, позволил тут хлопать дверью? Лоррейн уже шагает прочь, сумочка ударяет ее по бедру в такт шагам. Он смотрит ей вслед, пока она не сворачивает за угол. Он два с половиной года работал после уроков в автомастерской, чтобы купить эту машину, и теперь возит на ней маму, потому что у нее самой нет прав. Он мог бы сейчас поехать за ней, опустить стекло, крикнуть, чтобы садилась обратно. Очень хочется так и сделать, хотя он и знает, что ничего не добьется. А потому просто сидит, положив голову на подголовник, и слушает собственное идиотское дыхание. Перед входом ворона клюет брошенный пакет из-под чипсов. Из магазина выходит семейство, у каждого по мороженому. В салон заползает запах бензина, тяжкий, как головная боль. Он запускает двигатель.

Через четыре месяца

(август 2011 года)

Она в саду, на носу солнечные очки. Уже несколько дней стоит ясная погода, и на плечах у нее появились веснушки. Она слышит, как открылась задняя дверь, но не двигается с места. Из патио раздается голос Алана: Энни Кирни набрала пятьсот семьдесят баллов! Марианна не отвечает. Шарит в траве в поисках лосьона от загара, потом садится, чтобы намазаться, и видит, что Алан говорит по телефону.

Эй, а кое у кого в вашей параллели шестьсот балов! – орет он.

Она выдавливает лосьон в ладонь левой руки.

Марианна! – говорит Алан. Не слышишь, что ли: кто-то из ваших сдал все на «отлично».

Она кивает. Медленно наносит лосьон на правую руку, она начинает блестеть. Алан пытается выяснить, кто набрал шестьсот баллов. Марианна сразу же поняла кто, однако молчит. Намазывает и левую руку, а потом тихонько откидывается в шезлонге, лицом к солнцу, и закрывает глаза. Под опущенными веками пробегают зеленые и красные полосы света.

Она сегодня не завтракала и не обедала, ограничившись двумя чашками сладкого кофе с молоком. Этим летом у нее совсем нет аппетита. Проснувшись утром, она включает ноутбук, стоящий на второй подушке, и ждет, когда глаза приспособятся к мерцанию прямоугольного экрана, чтобы прочитать новости. Читает длинные статьи про Сирию, потом выясняет идеологические предпочтения написавших их журналистов. Читает длинные статьи про кризис государственного долга в странах Европы, увеличивает диаграммы, чтобы разобрать мелкий шрифт. А потом либо опять засыпает, либо идет в душ, либо ложится и доводит себя до оргазма. Остаток дня проходит примерно так же, с небольшими вариациями: иногда она раздергивает занавески, иногда нет, иногда завтракает, иногда только пьет кофе – его она уносит к себе наверх, чтобы не встречаться с родными. Но сегодня утром все, конечно, по-другому.

Слышь, Марианна, говорит Алан. Это Уолдрон! У Коннелла Уолдрона шестьсот баллов!

Она не двигается. А Алан говорит в трубку: нет, у нее только пятьсот девяносто. Наверняка бесится, что ее кто-то обскакал. Ты бесишься, Марианна? Она его слышит, но молчит. Веки под темными очками кажутся липкими. Мимо пролетает, жужжа, какое-то насекомое.

А Уолдрон там, рядом? – говорит Алан. Дай ему трубку.

А почему ты его называешь «Уолдрон», как будто он твой друг? – говорит Марианна. Вы же едва знакомы.

Алан поднимает глаза от телефона и ухмыляется. Мы с ним прекрасно знакомы, говорит он. Вон, вчера у Эрика дома виделись.

Она уже жалеет, что открыла рот. Алан ходит по патио, она слышит шорох его шагов, когда он спускается на траву. В трубке раздается голос, на лице Алана вспыхивает яркая, натянутая улыбка. Ну, как жизнь? – говорит он. Молодчина, поздравляю. Коннелл отвечает тихо, Марианне не слышно. Алан продолжает вымученно улыбаться. Он всегда такой, когда приходится общаться с чужими, – скованный, льстивый.

Да, говорит Алан. Хорошо сдала, да. Но хуже тебя! У нее пятьсот девяносто. Дать ей трубку?

Марианна поднимает глаза. Алан наверняка шутит. Думает, что Коннелл откажется. Ему точно не вообразить себе, с чего бы Коннелл захотел общаться по телефону с Марианной, неудачницей и одиночкой; тем более в такой особенный день. Но вместо этого Коннелл отвечает «да». Улыбка Алана гаснет. Да, говорит он, запросто. Протягивает Марианне телефон. Она качает головой. Глаза у Алана расширяются. Он дергает рукой в ее сторону. На, говорит он. Он хочет с тобой поговорить. Она снова качает головой. Алан грубо тычет телефоном ей в грудь. Он ждет твоего ответа, Марианна, шипит он.

А я не хочу с ним говорить, произносит Марианна.

На лице Алана – дикая ярость, от нее даже глаза закатились. Он еще безжалостнее всаживает телефон ей в грудину, это больно. Поздоровайся, говорит он. В трубке она слышит голос Коннелла. В лицо бьет солнце. Она берет у Алана телефон и одним движением дает отбой. Алан нависает над шезлонгом, сверля ее взглядом. Несколько секунд в саду – ни звука. А потом он тихо спрашивает: ты это какого хрена?

Я не хотела с ним говорить, отвечает она. Я же тебе сказала.

А он с тобой хотел.

Да, я это знаю.

День необычайно солнечный, тень Алана с особой четкостью вырисовывается на траве. Марианна все еще держит телефон в руке, не сжимая, и ждет, когда брат возьмет его обратно. В апреле Коннелл сказал ей, что пригласил на выпускной Рейчел Моран. Марианна в тот момент сидела на краю кровати и отнеслась к этому с холодным юмором, отчего ему сделалось не по себе. Он сказал ей, что в этом ничего «романтического» и что они с Рейчел просто друзья.

В смысле и мы с тобой просто друзья, сказала Марианна.

Нет, сказал он. С тобой у нас по-другому.

Так ты с ней спишь?

Нет. Где мне время-то взять?

А хотелось бы? – сказала Марианна.

В принципе, не особенно. Не такой уж я, знаешь ли, ненасытный, у меня же есть ты.

Марианна разглядывала ногти на руках.

Я пошутил, сказал Коннелл.

Что-то я не поняла шутку.

Я вижу, что ты на меня сердишься.

Да мне вообще-то все равно, сказала она. Просто мне кажется, что, если тебе хочется с ней переспать, лучше предупредить меня.

Да, если захочется, я тебе обязательно дам знать. Ты делаешь вид, что, все дело в этом, но мне почему-то кажется, что в другом.

Марианна рявкнула: и в чем же? Он просто уставился на нее. Она, покраснев, продолжала разглядывать ногти. Он ничего не сказал. В конце концов она рассмеялась, потому что какое-никакое чувство юмора у нее все-таки было, а ситуация действительно сложилась смешная: он так откровенно унизил ее и не может даже извиниться или хотя бы признать этот факт. Она сразу же ушла домой, легла в постель и проспала тринадцать часов не просыпаясь.

Со следующего дня она перестала ходить в школу. Пойти туда снова она не могла, ни под каким видом. Понятно, больше никто ее на выпускной не пригласит. При том что она организовала сбор денег, помогла снять помещение – а вот пойти на праздник не получится. Все об этом знали, кто-то порадовался, а самых жалостливых разбирало страшное смущение. Она же целыми днями сидела в своей комнате с зашторенными окнами, занималась и спала когда придется. Мать ее была в ярости. Хлопали двери. Дважды Марианнин ужин летел в мусорное ведро. Ничего, она уже взрослая женщина, никто не заставит ее надеть школьную форму, она не станет терпеть все эти перешептывания и косые взгляды.

Через неделю после того, как Марианна бросила школу, она зашла на кухню и увидела Лоррейн – та стояла на коленях и мыла духовку. Лоррейн слегка распрямилась и вытерла лоб той частью запястья, что над резиновой перчаткой. Марианна сглотнула.

Привет, лапушка, сказала Лоррейн. Слышала, ты в последнее время на занятия не ходишь. Все хорошо?

Да, все в порядке, сказала Марианна. Я просто больше не пойду в школу. Заниматься дома продуктивнее получается.

Лоррейн кивнула: как знаешь. А потом снова принялась оттирать духовку. Марианна открыла холодильник, чтобы достать апельсинового сока.

Сын говорит, ты на его звонки не отвечаешь, добавила Лоррейн.

Марианна замерла, тишина в кухне так и гудела в ушах, как белый шум льющейся воды. Да, сказала она. Да, вроде того.

Вот и молодец, сказала Лоррейн. Он тебя недостоин.

Марианна почувствовала облегчение, глубиной и внезапностью напоминавшее панику. Поставила сок на стол, закрыла холодильник.

Лоррейн, сказала она, можете вы его попросить больше здесь не появляться? В смысле пусть, конечно, за вами приезжает, только не заходит в дом?

Да я сама ему это уже запретила навсегда. Можешь не волноваться. Я его и из собственного-то дома едва не выгнала.

Марианна смущенно улыбнулась. Да он ничего такого уж плохого не сделал, сказала она. В смысле если честно, то по сравнению с другими одноклассниками он ко мне очень неплохо относился.

Тут Лоррейн поднялась и сняла перчатки. А потом без единого слова обняла Марианну и крепко прижала к себе. А Марианна странным ломким голосом сказала: ничего. Я в порядке. За меня не волнуйтесь.

Про Коннелла она говорила вполне искренне. Он ничего такого уж плохого не сделал. Он никогда не пытался создать у нее иллюзию ее социальной приемлемости, она обманула себя сама. Она стала для него секретным экспериментом, и наверняка его ошарашило, с какой легкостью она позволила себя использовать. Под конец он стал испытывать к ней жалость, к которой примешивалось отвращение. Ей до определенной степени было его жаль, потому что ему теперь придется жить с мыслью, что он ложился с ней в постель по собственному желанию и ему это нравилось. О нем, на первый взгляд обычном здоровом человеке, это говорит больше, чем о ней. В школу она так и не вернулась, пошла только на экзамены. В классе уже распустили слух, что она попала в психушку. Но для нее это теперь не имело никакого значения.

Ты злишься, что он тебя обошел? – говорит ее брат.

Марианна смеется. Да и чего бы ей не смеяться? Ее жизнь здесь, в Каррикли, закончилась, теперь новая жизнь либо начнется, либо нет. Скоро придет время собирать чемоданы: шерстяные свитера, юбки, два ее шелковых платья. Чайный сервиз с цветочками. Фен, сковородку, четыре белых хлопковых полотенца. Кофейник. Приметы нового существования.

Нет, говорит она.

Так чего не захотела с ним поздороваться?

Ты у него спроси. Если вы такие хорошие друзья, у него и спроси. Он знает.

Алан сжимает левую руку в кулак. Неважно, с этим покончено. В последнее время Марианна ходит по Каррикли и думает, какой же он красивый в солнечную погоду: белые облака над библиотекой – точно меловая пыль, длинные улицы обсажены деревьями. Теннисный мячик описывает дугу в голубом воздухе. Машины тормозят у светофоров, стекла опущены, из колонок гремит музыка. Марианна пытается понять, каково это – быть здесь своей, ходить по улицам, с улыбкой здороваясь с прохожими. Ощущать, что настоящая жизнь именно здесь, в этом месте, а не где-то далеко.

Ты это о чем? – говорит Алан.

Спроси Коннелла Уолдрона, почему мы с ним больше не общаемся. Если хочешь, перезвони прямо сейчас, мне интересно будет послушать.

Алан покусывает костяшку указательного пальца. Рука его дрожит. Через несколько недель Марианна поселится среди совсем других людей, заживет другой жизнью. Но сама она другой не станет. Она останется тем же человеком, запертым внутри собственного тела. Куда бы она ни уехала, от этого не спастись. Другое место, другие люди – какая разница? Алан вытаскивает палец изо рта.

Да ему, блин, пофиг, говорит Алан. Вообще странно, что он имя-то твое помнит.

Вот и нет, мы с ним были довольно близки. Об этом тоже можешь его спросить, если хочешь. Вот только, боюсь, ответ тебя расстроит.

Отреагировать Алан не успевает – их зовут из дома, хлопает дверь. Вернулась мать. Алан поднимает глаза, выражение его лица меняется, Марианна чувствует, как помимо ее воли и ее лицо тоже преображается. Он бросает на нее взгляд. Нечего врать про других, говорит он. Марианна кивает, молчит. Маме про это ни слова, говорит он. Марианна качает головой. Не скажу, соглашается она. Впрочем, от ее слов ничего по большому счету не изменится. Дениза давно уже решила, что мужчины могут с целью самовыражения проявлять агрессию по отношению к Марианне. В детстве Марианна сопротивлялась, а теперь просто отстраняется, как будто ее это вовсе не касается – по большому счету так оно и есть. Дениза видит в этом проявление холодности и бездушия своей дочери. Она считает, что Марианне не хватает «теплоты», под которой она понимает способность вымаливать любовь у тех, кто тебя ненавидит. Алан уже ушел в дом. Марианна слышит, как закрывается дверь в патио.

Через три месяца

(ноябрь 2011 года)

Из гостей этой вечеринки Коннелл никого не знает. Пригласил его один человек, двери открыл другой – безразлично пожав плечами, впустил внутрь. Пригласившего он пока не видит, его зовут Гарет, они вместе ходят на семинар по теории критики. Коннелл заранее знал, что идти на вечеринку одному – глупо, но Лоррейн сказала по телефону, что это, наоборот, здорово. Да я там никого не знаю, возразил он. А она терпеливо сказала: так никого и не узнаешь, если будешь сидеть дома. И вот он пришел, стоит совсем один в забитой народом комнате и не знает, снимать куртку или нет. Торчать здесь в одиночестве – против всех приличий. Он чувствует, что всех смущает его присутствие, все отводят глаза.

Наконец – он уже решил было уйти – появляется Гарет. От облегчения Коннелл чувствует новый прилив отвращения к самому себе, потому что Гарета он знает довольно плохо и тот ему не слишком нравится. Гарет протягивает руку, и Коннелл в отчаянии и смятении чувств невольно ее пожимает. Один из самых гадких моментов в его взрослой жизни. Все смотрят на их рукопожатие, в этом Коннелл уверен. Рад тебя видеть, чувак, говорит Гарет. И я тебя тоже. Отличный рюкзак, прямо в стиле девяностых. У Коннелла совершенно обыкновенный темно-синий рюкзак, который решительно ничем не отличается от рюкзаков других гостей вечеринки.

А, говорит он. Да, спасибо.

Гарет – из тех популярных студентов, которые участвуют в работе кучи кружков и обществ. Он закончил большую частную школу в Дублине, и на кампусе все с ним постоянно здороваются: здорово, Гарет! Гарет, здорово! Здороваются даже через всю главную площадь, только бы он помахал в ответ. Коннелл это сам видел. А раньше и меня замечали, хочется ему пошутить. Я играл в футбол за свою школу. Но здесь эта шутка не покажется смешной.

Выпить хочешь? – говорит Гарет.

Коннелл принес упаковку с шестью бутылками сидра, но сейчас ему не хочется привлекать внимание к себе и своему рюкзаку и нарываться на новые замечания Гарета. Давай, говорит он. Гарет пробирается к столу у стены и возвращается с бутылкой «Короны». Сойдет? – говорит Гарет. Коннелл бросает на него быстрый взгляд, пытаясь угадать, что в этом вопросе – насмешка или подлинное желание угодить. Так и не поняв, говорит: да, нормально, спасибо. В колледже все такие: то задаются по полной, а через минуту подлизываются, чтобы показать, как они хорошо воспитаны. Он потягивает пиво, а Гарет за ним наблюдает. Потом Гарет ухмыляется без видимого сарказма и говорит: развлекайся.

Такова она – дублинская жизнь. У всех одногруппников Коннелла одинаковый выговор, все ходят с одинаковыми макбуками под мышкой. На семинарах пылко выражают свою точку зрения и устраивают импровизированные дебаты. У Коннелла нет таких четко сложившихся взглядов, у него не получается так прямолинейно их формулировать, из-за этого первое время его терзало страшное чувство неполноценности, как будто он ненароком влез в компанию, где все на порядок умнее, а ему приходится напрягаться, даже чтобы уловить общий смысл. Постепенно его стало озадачивать, почему все споры в аудиториях носят совершенно абстрактный характер, без привязки к тексту, и в конце концов он сообразил, что большинство студентов просто ничего не читают. Они каждый день приходят на занятия и с пылом обсуждают книги, которые не прочитали. Тут-то он и сообразил, чем отличается от одногруппников. Им легко иметь личное мнение и с уверенностью его высказывать. Им не страшно показаться невежами или задаваками. Они не дураки, но при этом и не умнее его. У них просто другие отношения с миром, и вряд ли он когда-нибудь поймет этих людей, а они его не поймут точно, даже и пытаться не будут.

В любом случае он ходит только на несколько занятий в неделю, а остальное время заполняет чтением. Он допоздна просиживает в библиотеке, читая тексты к лекциям и семинарам – романы и критику. У него нет друзей, с которыми можно пойти на обед, поэтому за едой он тоже читает. По выходным, если проходят футбольные матчи, он узнает результат из новостей, вместо того чтобы посмотреть игру, и снова погружается в чтение. Однажды вечером – библиотека уже закрывалась – он как раз дошел до того места в «Эмме», где мистер Найтли вроде как собирается жениться на Гарриет, пришлось закрыть книгу и пойти домой в сильном душевном смятении. Ему действительно нравилось погружаться в перипетии сюжета. С интеллектуальной точки зрения вроде бы несерьезно переживать о том, кто из вымышленных персонажей на ком женится. Но так и есть: литература волнует его. Один из преподавателей называет это «удовольствием от душевного соприкосновения с великим искусством». В такой формулировке это казалось едва ли не сексуальным. И действительно, те ощущения, которые Коннелл испытывал, когда мистер Найтли целовал Эмме руку, явно имели налет сексуальности, хотя и не были связаны с сексом напрямую. Для Коннелла они – признак того, что для соприкосновения и сближения с другими людьми нужны те же усилия воображения, которые приходится делать при чтении.

Ты же не из Дублина, да? – говорит Гарет.

Нет. Из Слайго.

Правда? А у меня подружка из Слайго.

Коннелл не совсем понимает, какого Гарет ждет ответа.

А, отвечает он неопределенно. Ну да, бывает.

Дублинцы часто говорят о западе Ирландии в таком вот странном тоне, как будто это другая страна, про которую, как им кажется, они очень много знают. На днях в клубе «Уоркман» Коннелл сказал одной девушке, что он из Слайго, она скорчила гримасу и сказала: да, на то похоже. Коннеллу все отчетливее кажется, что его притягивает к таким вот высокомерным людям. Иногда на какой-нибудь вечеринке, в толпе улыбчивых девиц в облегающих платьях, с безупречно накрашенными губами, его сосед по комнате Найл указывает на кого-то и говорит: спорим, она тебе нравится. Как правило, это какая-нибудь плоскогрудая барышня в уродливых башмаках, с презрительным видом курящая сигарету. И Коннеллу приходится признать: да, она ему действительно нравится, иногда он даже пытается с ней заговорить, а потом идет домой в настроении даже хуже прежнего.

Он неловко оглядывается и спрашивает: ты тут живешь, да?

Да, говорит Гарет. Неплохо для студенческой квартирки, верно?

Еще бы. То есть очень даже здорово.

А сам ты где живешь?

Коннелл отвечает. В квартире неподалеку от Брансвик-Плейс, рядом с университетом. У них с Найлом комнатушка, две кровати у противоположных стен. Общая кухня с двумя студентами-португальцами, которых никогда не бывает дома. В квартире очень сыро, а по ночам иногда бывает так холодно, что Коннелл видит в темноте пар от своего дыхания, но хотя бы Найл – вполне сносный сосед. Он из Белфаста и тоже считает студентов Тринити чудиками – это обнадеживает. Коннелл познакомился кое с кем из друзей Найла и знает по именам большинство одногруппников, но поговорить по-настоящему пока ни с кем не удавалось.

В родном городке застенчивость никогда не мешала Коннеллу полноценно общаться, ведь там все уже знали, кто он такой, не нужно было представляться и производить впечатление. У него, по сути, существовал некий внешний образ, который складывался из чужих мнений, самому ему не нужно было его придумывать и лепить. А теперь он кажется самому себе невидимкой, пустым местом – полное отсутствие репутации, по которой его бы узнавали. Внешность его осталась прежней, но ему кажется, что выглядит он куда менее привлекательно, чем раньше. Он стесняется своей одежды. Все парни в его группе носят одинаковые куртки с восковой пропиткой и бордовые слаксы – Коннеллу все равно, пусть каждый одевается как хочет, но лично он в таком прикиде чувствовал бы себя полным идиотом. При этом приходится признать, что сам он одет дешево и немодно. У него одна пара обуви – старые адидасовские кроссовки, в которых он ходит повсюду, в том числе и в спортзал.

На выходные он уезжает домой – днем в субботу и утром в воскресенье выходит на смену в автомастерской. Большинство одноклассников разъехались, кто учиться, кто работать. Карен живет в Кастлбаре с сестрой, Коннелл не видел ее после вручения аттестатов. Роб и Эрик изучают экономику в Голоуэе и домой носа не кажут. Иногда Коннелл за выходные не видит вообще никого из школы. По вечерам он сидит дома и смотрит с матерью телевизор. Ну, как тебе живется одной? – спросил он на прошлой неделе. Она улыбнулась. Лучше некуда, сказала она. Никто не разбрасывает полотенец по диванам. Никакой грязной посуды в раковине, просто красота. Он кивнул без улыбки. Она насмешливо пихнула его локтем. А чего ты хотел услышать? – спросила она. Что я каждый вечер засыпаю в слезах? Он закатил глаза. Нет, конечно, пробормотал он. Тогда она сказала, что очень рада, что он уехал, ему это наверняка пойдет на пользу. А чего хорошего в том, чтобы уехать? – сказал он. Вон, ты прожила тут всю жизнь, и нормально. Она вытаращилась на него. Ага, ты решил меня тут заживо похоронить, сказала она. А мне, между прочим, всего тридцать пять. Он попытался скрыть улыбку, но все равно было смешно. Я, чтоб ты знал, хоть завтра могу отсюда уехать, добавила она. Хоть не буду каждые выходные смотреть на твою плаксивую физиономию. Тут он не выдержал и расхохотался.

Гарет что-то говорит, но Коннеллу не слышно. В гремящих жестью колонках очень громко играет Watch the Throne. Коннелл наклоняется поближе к Гарету и спрашивает: что?

Давай я тебя познакомлю со своей подружкой, говорит Гарет. Пошли, представлю.

Коннелл рад свернуть разговор и вслед за Гаретом выходит за дверь, на ступеньки крыльца. Перед домом – теннисные корты, их уже заперли на ночь, в красноватом свете уличных фонарей их пустота выглядит жутковато. Внизу стоят люди, курят и болтают.

Эй, Марианна, окликает Гарет.

Она поднимает глаза от сигареты, прервавшись на полуфразе. На ней платье и вельветовый пиджак, волосы сколоты на затылке. В уличном свете рука, держащая сигарету, выглядит очень длинной и почти бесплотной.

А, да, говорит Коннелл. Привет.

Невероятно, но на лице Марианны мгновенно расцветает безудержная улыбка, обнажаются кривые передние зубы. Губы у нее накрашены. Теперь все смотрят на нее. Она что-то рассказывала, но прервалась и уставилась на Коннелла.

Ничего себе, говорит она. Коннелл Уолдрон! Восстал из мертвых.

Он откашливается и, панически пытаясь вести себя нормально, спрашивает: ты давно куришь?

Она добавляет, обращаясь к Гарету и друзьям: мы в школе вместе учились. Потом, вновь устремив взгляд на Коннелла, так и лучась радостью, спрашивает: ну, как жизнь? Он мямлит, пожимая плечами: да так, ничего, более или менее. Она смотрит на него так, будто пытается что-то сказать глазами. Выпить хочешь? – говорит она. Он показывает бутылку, которую дал Гарет. Я тебе стакан дам, говорит она. Пошли внутрь. И поднимается к нему по ступеням. Бросает через плечо: сейчас вернусь. Из этих слов и из того, как именно она стояла на ступенях, он заключает, что все эти люди – ее друзья, у нее куча друзей и все у нее хорошо. А потом за ними захлопывается входная дверь, и они остаются в прихожей одни.

Он идет за ней следом на кухню – там пусто, прибрано, тихо. Пластик цвета морской волны, дорогая техника. В закрытом окне отражается освещенный интерьер, сине-белый. Стакан ему не нужен, но она достает его из шкафчика, а он не возражает. Она снимает пиджак и интересуется, откуда он знает Гарета. Коннелл говорит, что они в одном семинаре. Она вешает пиджак на спинку стула. На ней довольно длинное серое платье, тело ее в нем выглядит узким и изящным.

Его, похоже, все знают, говорит она. Стопроцентный экстраверт.

Одна из университетских знаменитостей, говорит Коннелл.

В ответ она смеется, и кажется, что между ними все хорошо, как будто они переселились в немного другую вселенную, где в прошлом – ничего плохого, вот только у Марианны внезапно появился крутой парень, а Коннелл стал неприкаянным одиночкой.

Ему бы понравилось, говорит Марианна.

Ну, он во всяких там комитетах состоит.

Она улыбается, щурит глаза. Помада у нее очень темная, винного оттенка, и глаза тоже накрашены.

А я по тебе скучала, говорит она.

Эта прямота, столь поспешная и неожиданная, заставляет его покраснеть. Чтобы на что-то отвлечься, он наливает пиво в стакан.

Да, я по тебе тоже, говорит он. Я переживал, когда ты бросила школу и все такое. Сама знаешь, что мне было тяжко.

Ну, мы же в школе-то почти и не общались.

Нет. Да. Естественно.

А как у вас с Рейчел? – говорит Марианна. Вы все еще вместе?

Нет, расстались еще летом.

Голосом достаточно фальшивым, чтобы сойти за полную искренность, Марианна говорит: а. Сожалею.

После того как Марианна в апреле бросила школу, Коннелл впал в хандру. Это замечали даже учителя. Штатный психолог сказала Лоррейн, что ее это «настораживает». Наверное, и одноклассники тоже трепались, этого он не знал. Ему просто не хватало сил вести себя нормально. За обедом он сидел на обычном месте, уныло глотал еду и не слышал, о чем говорят друзья. Иногда он даже не замечал, что его окликают по имени, – приходилось в него чем-нибудь швырять или хлопать по голове, чтобы он отреагировал. Все, видимо, понимали, что с ним что-то не так. А его просто грыз стыд за то, каким он оказался мерзавцем, ему не хватало Марианны – того, каким он ощущал себя рядом с ней, и просто ее общества. Он постоянно звонил ей по телефону, каждый день отправлял сообщения, но она не отвечала. Мама сказала, что приходить к ней в дом ему запрещено – впрочем, он, скорее всего, и так не стал бы пытаться.

Некоторое время он, чтобы выкарабкаться, пил сверх меры и занимался нервическим, безрадостным сексом с другими девушками. В мае, на одной из вечеринок, он переспал с сестрой Барри Кенни, Шинед, – ей было двадцать три, и она уже получила диплом дефектолога. Потом стало так муторно, что его вывернуло, пришлось сказать Шинед, что он пьян, хотя это было не так. Поделиться всем этим было не с кем. Одиночество оказалось мучительным. Во сне он постоянно видел рядом с собой Марианну, безмятежно прижимал ее к себе, как раньше, когда они уставали, переговаривался с ней тихим голосом. А потом вспоминал, что произошло, и просыпался в такой безысходной тоске, что не мог пошевелить ни одним мускулом.

Однажды вечером, в июне, он пришел домой пьяным и спросил Лоррейн, часто ли она видит на работе Марианну.

Случается, сказала Лоррейн. А что?

Она там в порядке, да?

Я тебе уже говорила: по-моему, она расстроена.

Она мне на сообщения не отвечает и вообще, сказал он. Я ей звоню, она видит, что это я, и не снимает трубку.

Потому что ты ее обидел.

Да, но это, по-моему, слишком, как считаешь?

Лоррейн пожала плечами и снова уставилась в телевизор.

Ты так считаешь? – сказал он.

Что я считаю?

Ты считаешь, что она слишком уж остро реагирует?

Лоррейн продолжала смотреть на экран. Коннелл был пьян и не запомнил, что она смотрела. Она медленно проговорила: ты знаешь, Марианна очень ранимая. А ты ею воспользовался и сильно задел ее гордость. Может, и хорошо, что тебя это мучает.

Я не говорил, что меня это мучает, сказал он.

В июле они с Рейчел начали встречаться. В школе все знали, что он ей нравится, их близость она явно считала своим личным достижением. Общались они в основном перед вечеринками: она красилась и жаловалась на подруг, а Коннелл сидел рядом и пил пиво. Иногда, пока она говорила, он копался в телефоне, и она обижалась: ты даже не слушаешь. Ему самому было противно собственное поведение – она была права, он не слушал, а когда слушал, ему было совершенно не интересно. В постели они оказались лишь дважды, без особого воодушевления, и, когда потом лежали рядом, он чувствовал в груди и горле удушающую боль и почти не мог дышать. Вначале он думал, что рядом с Рейчел ему будет не так одиноко, но одиночество сделалось даже пронзительнее прежнего, как будто ушло в глубь души, откуда уже не выгонишь.

Наконец настал выпускной. Рейчел надела безумно дорогое платье, и Коннелл стоял с ней рядом в саду у ее дома, пока ее мама их фотографировала. Рейчел раз за разом упоминала, что Коннелл поступает в Тринити, ее папа показал ему свои клюшки для гольфа. А потом они поехали в отель и там поужинали. Все сильно напились, Лиза вырубилась еще до десерта. Роб под столом тайком показал Эрику и Коннеллу фотографии голой Лизы в своем телефоне. Эрик смеялся и постукивал пальцем по разным частям ее тела. Коннелл смотрел-смотрел, а потом тихонько сказал: слушай, а не подло такое другим показывать? Роб громко вздохнул, отключил экран и засунул телефон в карман. Ты в последнее время стал прям как сраный гомик, сказал он.

В полночь, в стельку пьяный, но лицемерно возмущенный тем, как напились все остальные, Коннелл выбрел из танцевального зала и прошел по коридору во двор, где разрешалось курить. Он зажег сигарету и понемногу обрывал листья с низко висящей ветки, тут дверь открылась и вышел Эрик. Увидев его, Эрик понимающе хмыкнул, сел на перевернутый цветочный горшок и тоже зажег сигарету.

Жалко, что Марианна так и не пришла, сказал Эрик.

Коннелл кивнул, хотя от упоминания ее имени ему стало муторно, и не удостоил друга ответом.

Чего там случилось-то? – сказал Эрик.

Коннелл молча посмотрел на него. Фонарь над дверью испускал столб белого света, в котором лицо Эрика казалось бледным, как у призрака.

Ты о чем? – сказал Коннелл.

Да у тебя с нею.

Коннелл, почти не узнавая своего голоса, сказал: я вообще не понимаю, о чем ты.

Эрик ухмыльнулся, зубы влажно блеснули на свету.

Думаешь, мы не в курсе, что ты с ней трахался? – сказал он. Да все знают.

Коннелл помолчал, затянулся. Вряд ли Эрик мог сказать ему что-то более страшное – причем не потому, что жизнь его на этом кончилась, а потому, что не кончилась. Он понял, что тайна, в жертву которой он принес собственное счастье и счастье другого человека, все это время была пустышкой, бессмыслицей. Они с Марианной могли ходить по школьным коридорам за ручку, и что бы изменилось? Да ничего. Всем было наплевать.

Да, верно, сказал Коннелл.

И долго оно продолжалось?

Не знаю. Довольно.

А зачем оно тебе сдалось-то? – сказал Эрик. Типа так, для прикола?

Ты ж меня знаешь.

Он затушил сигарету и вернулся внутрь, забрать куртку. А потом ушел, ни с кем не попрощавшись, в том числе и с Рейчел, которая вскоре после этого его бросила. Вот и все, а потом все разъехались, и он тоже. Жизнь в Каррикли, казавшаяся им такой насыщенной и драматичной, просто закончилась без всякого итога, и к ней уже не вернуться – такой же она все равно не будет.

Ну да, говорит он Марианне. Я Рейчел, видимо, не подходил, я так думаю.

Марианна застенчиво улыбается. Гм, говорит она.

Чего?

Я тебе это заранее могла сказать.

Да, стоило бы, говорит он. Но ты тогда не отвечала на мои сообщения.

Ну, мне казалось, что ты меня бросил.

А мне – что ты меня бросила, говорит Конннелл. Ты исчезла. А с Рейчел, кстати, я начал встречаться гораздо позже. Сейчас, конечно, это уже неважно, но это так.

Марианна вздыхает, с сомнением качает головой.

На самом деле я не из-за этого бросила школу, говорит она.

Понятно. Впрочем, не больно-то она тебе была нужна.

Это просто стало последней каплей.

Да, говорит он. Я догадался.

Она снова улыбается, кривоватой улыбкой, как будто флиртуя. Правда? – говорит она. Похоже, ты телепат.

Мне иногда действительно казалось, что я читаю твои мысли, говорит Коннелл.

В смысле в постели.

Он делает глоток. Пиво холодное, а стакан – комнатной температуры. До этого вечера он даже не задумывался о том, как поведет себя Марианна, если они встретятся в колледже, но теперь все выглядело неизбежным, конечно, иначе и быть не могло. Он так и думал, что она суховато заговорит об их интимных отношениях – типа все случившееся – славная шутка, никакой неловкости. В определенном смысле ему так даже легче, поскольку понятно, как вести себя в ее присутствии.

Да, говорит Коннелл. И после. Но это, наверное, нормальное дело.

Вовсе нет.

Они оба улыбаются, пытаясь скрыть радостное изумление. Коннелл ставит пустую бутылку на стол, смотрит на Марианну. Она расправляет платье.

А ты очень хорошо выглядишь, говорит он.

Знаю. Это в моем духе: поступила в колледж и похорошела.

Его разбирает смех. Он не хотел смеяться, но что-то в этом странном обмене репликами вызывает смех. «В моем духе» – типичная фраза для Марианны, с элементом самоиронии и в то же время с намеком на их взаимопонимание, на осознание своего особого места в его душе. У платья низкий вырез, в нем видны бледные ключицы, похожие на два белых тире.

Ты всегда была очень милой, говорит он. Я просто не понимал, я же недалекий. Ты не просто милая, ты – красавица.

Она больше не смеется. Со странным выражением лица отбрасывает волосы со лба.

Вот это да, говорит она. Давно я таких слов не слышала.

А Гарет не говорит тебе, что ты красавица? Или он слишком занят драмкружками и вообще?

Дебатами. А ты – страшно жестокий.

Дебатами? – хмыкает Коннелл. Только не говори, что он водится со всякими нацистами.

Губы Марианны сжимаются в тонкую линию. Университетскую газету Коннелл читает редко, но все-таки слышал о том, что в этот самый дискуссионный клуб приглашали с речью неонациста. Это гремело на все социальные сети. Даже в «Айриш таймс» была статья. Сам Коннелл никаких комментариев по этому поводу в фейсбуке не писал, но лайкнул несколько записей с требованием отменить встречу – это, пожалуй, был самый смелый гражданский поступок за всю его жизнь.

Ну, мы с ним не во всем сходимся, говорит она.

Коннелл смеется – ему почему-то приятно, что она в кои-то веки проявила слабость и неразборчивость.

Я-то думал, что я урод, раз начал встречаться с Рейчел Моран, говорит он. А твой дружок отрицает холокост.

Он просто за свободу высказываний.

А, ну здорово. Благодарение богу за умеренных белых. Кажется, так когда-то написал доктор Кинг.

И тут она смеется от всей души. Снова показываются мелкие зубы, она прикрывает их ладонью. Он отхлебывает пива и смотрит на ласковое выражение ее лица, по которому так скучал, и ему кажется, что между ними происходит что-то очень хорошее, хотя потом он, наверное, будет ругать себя за каждое сказанное ей слово. Ладно, говорит она, с идеологической чистотой у нас обоих не очень. Коннелла подмывает сказать: надеюсь, Марианна, в постели он то что надо. Это ее точно позабавит. Но что-то, наверное застенчивость, не дает вымолвить эти слова. Она смотрит на него, прищурившись: а ты опять встречаешься с проблемной девицей?

Нет, говорит он. Даже с беспроблемной не встречаюсь.

Марианна с любопытством улыбается. Трудно знакомиться? – говорит она.

Он пожимает плечами, а потом неопределенно кивает. Тут не совсем как дома, да? – говорит он.

У меня завелись подружки, могу познакомить.

Да неужели?

Да, теперь завелись, говорит она.

Вряд ли я им понравлюсь.

Они смотрят друг на друга. Она слегка покраснела, помада на нижней губе чуть-чуть размазалась. Взгляд ее тревожит его, как и раньше, это как смотреть в зеркало на того, у кого нет секретов от тебя.

Что это значит? – спрашивает она.

Не знаю.

Чем ты можешь не понравиться?

Он улыбается, смотрит в стакан. Если бы Найл увидел Марианну, он бы сказал: да не дури. Она тебе нравится. Она действительно именно того типа, что притягивает Коннелла, можно сказать, совершенный образец: элегантная, на вид скучающая и полностью уверенная в себе. Он не может отрицать, что его к ней тянет. После всех этих месяцев вне дома жизнь сделалась куда масштабнее, а его личные драмы выглядят куда малозначительнее. Он уже не тот тревожный, подавленный мальчишка, которым был в школе, когда влечение к ней пугало, точно приближающийся поезд, – вот он и бросил ее на рельсы. Он знает, что ее шутки и заносчивость – лишь попытка показать, что она не держит на него зла. Он мог бы сказать: Марианна, я поступил гнусно, прости меня. Он всегда думал, что, если увидит ее еще раз, скажет именно это. Но она, похоже, и возможности такой не допускает, а может, это он трусит, или и то и другое.

Не знаю, говорит он. Хороший вопрос, правда не знаю.

Через три месяца

(февраль 2012 года)

Марианна садится на переднее сиденье машины Коннелла, закрывает дверь. Волосы у нее немытые, она подтягивает к себе колени, чтобы завязать шнурки. От нее пахнет фруктовым ликером – ничего в целом плохого, но и ничего хорошего. Коннелл занимает свое место, запускает двигатель. Она бросает на него взгляд.

Пристегнулась? – говорит он.

Смотрит в зеркало заднего вида, как будто сегодня день как день. На самом деле сейчас утро после вечеринки в «Свордс», где Коннелл не пил, а Марианна пила, так что день не как день. Она послушно пристегивается, чтобы показать, что они по-прежнему друзья.

Прости за вчерашнее, говорит она.

Она пытается произнести это так, чтобы в словах прозвучали одновременно: извинение, мучительное смущение, добавочное притворное смущение – оно сводит к шутке и на нет первое, мучительное, – и понимание, что ее простят или уже простили, желание объявить все «ерундой».

Да ладно, говорит он.

Правда, прости.

Ничего страшного.

Коннелл отъезжает. Он вроде бы отмахнулся от того, что случилось, но ее это почему-то не удовлетворяет. Она хочет, чтобы он осмыслил произошедшее прежде, чем она сделает следующий шаг, или ей просто хочется выставить себя безвинной мученицей.

Я вела себя неприемлемо, говорит она.

Да ладно, ты просто напилась.

Это не оправдание.

И здорово слетела с катушек, говорит он, а я это слишком поздно понял.

Да. Я типа как на тебя набросилась.

Теперь уже он смеется. Она подтянула колени к груди, обхватила ладонями локти.

Ты на меня не набрасывалась, говорит он. Просто такое бывает.

А случилось вот что. Коннелл отвез Марианну на день рождения в дом их общего друга. Они договорились, что останутся на ночь, а утром Коннелл отвезет ее обратно. По дороге они слушали Vampire Weekend, Марианна прихлебывала джин из серебряной фляжки и рассуждала об администрации Рейгана. Ты напьешься, предупредил ее Коннелл еще в машине. Знаешь, а у тебя очень славное лицо, сказала она. Мне и другие это говорили про твое лицо.

К полуночи Коннелл куда-то отошел, а Марианна обнаружила в сарае своих подружек Пегги и Джоанну. Они все вместе пили куантро прямо из бутылки и курили. На Пегги была потертая кожаная куртка и полосатые льняные брючки. Волосы рассыпались по плечам, она все время запускала в них руку и перебрасывала на одну сторону. Джоанна сидела на морозильной камере, ноги в одних носках. На ней был длинный бесформенный балахон, типа платья для беременных, а под ним – блузка. Марианна прислонилась к стиральной машине и вытащила из кармана фляжку. Пегги с Джоанной обсуждали мужские моды, особенно представления своих знакомых мужчин о моде. Марианна стояла, прислонившись к стиральной машине, гоняла джин во рту и прислушивалась к разговору.

Пегги с Джоанной тоже изучали политологию, как и Марианна. Джоанна уже решила, что диплом будет писать про Джеймса Коннолли и Ирландский конгресс профсоюзов. Она постоянно советует Марианне книги и статьи, которые та читает или просматривает или читает синопсисы. Джоанну считают серьезным человеком, так оно и есть, но при этом иногда она просто смешная. Пегги не «врубается» в Джоаннины шуточки, потому что харизма у Пегги буйная и сексуальная, а с юмором у нее плохо. На одной вечеринке перед Рождеством, в туалете у их приятеля Деклана, Пегги насыпала Марианне дорожку кокаина, и Марианна ее вдохнула – может, правда, не всю. На ее настроении это почти никак не сказалось, вот разве что она потом еще много дней переходила от восхищения собственной лихостью к ощущению вины. Джоанне она об этом не рассказала. Она знала, что Джоанна ее осудит, потому что Марианна и сама себя осуждала, вот только если Джоанна что-то осуждает, она никогда сама этого не делает.

Джоанна хочет стать журналисткой, а Пегги, похоже, вообще не хочет работать. Пока у нее никаких проблем, потому что она постоянно встречается с мужчинами, которые готовы ей помогать материально – покупать сумочки и дорогие наркотики. Она любит поклонников постарше, из банков или бухгалтерских контор, лет двадцати семи, с кучей денег и умненькими подружками-адвокатами дома. Джоанна однажды спросила у Пегги, а не опасается ли она, что когда-нибудь и сама станет двадцатисемилетней теткой, дружок которой всю ночь нюхает кокаин с малолеткой. Пегги ничуточки не обиделась, ей это показалось смешным. Сказала, что к тому времени выйдет замуж за русского олигарха и ей будет совершенно плевать, какие там у него подружки. Марианну это натолкнуло на размышления о том, чем она сама займется, когда доучится. Вроде бы для нее почти все пути открыты, можно даже выйти замуж за олигарха. Когда она по вечерам выходит в люди, мужчины на улице кричат ей вслед жуткие пошлости – значит, им не стыдно ее желать, скорее наоборот. В колледже ей часто кажется, что ее умственным способностям вообще нет предела, ее мозг способен переработать все, что она в него загрузит, в голове будто мощная машина. Пока у нее все складывается. А вот что делать с собственной жизнью дальше, все же непонятно.

В сарае Пегги спросила, где Коннелл.

Наверху, сказала Марианна. Полагаю, с Терезой.

Коннелл время от времени встречался с их подругой Терезой. Марианна ничего не имела против Терезы, вот только заметила за собой, что раз за разом подталкивает Коннелла к тому, чтобы он сказал про Терезу какую-нибудь гадость, а он неизменно отказывается.

А он хорошо одевается, заметила Джоанна.

Да нет, ответила Пегги. Я имею в виду, что у него есть свой стиль, но в основном такой, спортивный. Сомневаюсь, что у него вообще есть костюм.

Джоанна снова поймала взгляд Марианны, и та на сей раз не уклонилась. Пегги, наблюдая за ними, напоказ сделала большой глоток куантро и вытерла рот рукой, в которой держала бутылку. Чего? – сказала она.

Ну, он же вроде как из совсем простой семьи, сказала Джоанна.

Это уже какая-то сверхделикатность, сказала Пегги. Что, если у человека другой социально-экономический статус, уже и одежду его покритиковать нельзя? Дожили.

Нет, она совсем про другое, сказала Марианна.

Мы, кстати, очень даже хорошо к нему относимся, сказала Пегги.

Марианна не могла поднять глаза ни на одну из подруг. «Мы» – это кто? – хотелось спросить ей. Но вместо этого она взяла у Пегги бутылку и сделала два больших глотка теплой, омерзительно сладкой жидкости.

Около двух часов ночи, когда она уже здорово напилась, а Пегги убедила ее выкурить на двоих косячок в туалете, Марианна увидела Коннелла на лестничной площадке третьего этажа. Больше там никого не было. Привет, сказал он. Марианна прислонилась к стене – спьяну ей очень хотелось его внимания. Коннелл стоял на ступеньку выше.

Ты тут зависал с Терезой, сказала она.

Что, правда? – сказал он. Вот интересно. Здорово у тебя фантазия разыгралась.

От тебя духами пахнет.

Терезы здесь вообще нет, сказал Коннелл. В смысле на этой вечеринке.

И тут Марианна рассмеялась. Она чувствовала себя глупо, но очень легко. Иди сюда, сказала она. Он подошел к ней и встал лицом к лицу.

Что? – сказал он.

Она тебе нравится больше, чем я? – сказала Марианна.

Он заправил прядь волос ей за ухо.

Нет, сказал он. Если честно, я вообще ее плохо знаю.

А в постели она лучше меня?

Ты пьяна, Марианна. Была бы трезвой – вообще не захотела бы знать ответ на этот вопрос.

Значит, ответ не тот, на который я надеялась, сказала Марианна.

Говорила она, по сути, первое, что придет в голову, и одновременно пыталась расстегнуть пуговицу на рубашке Коннелла, без всякого сексуального подтекста, просто из пьяного куража. Кстати, пока расстегнуть ее полностью ей не удалось.

Нет, разумеется, ответ тот, которого ты хочешь, сказал он.

Тогда она его поцеловала. Он не отшатнулся в ужасе, но достаточно твердо отстранился: все, хватит.

Пойдем наверх, сказала она.

Да. Собственно, мы и так наверху.

Я хочу, чтобы ты меня трахнул.

Он слегка нахмурился – будь она трезва, она бы это заметила и тут же притворилась бы, что пошутила.

Не сегодня, сказал он. Ты устала.

Это единственная причина?

Он посмотрел на нее сверху вниз. Она удержалась от слов, которые приберегала – по поводу линии его губ, какая она безупречная; ей хотелось услышать ответ на свой вопрос.

Да, сказал он. Единственная.

То есть в другой ситуации ты бы согласился.

Тебе пора спать.

Я тебе травки дам, сказала она.

Ты даже… Марианна, да нет у тебя никакой травки. И вот этого тебе тоже говорить не следовало. Иди спать.

Просто поцелуй меня.

Он поцеловал. Поцелуй был сердечный, но дружеский. А потом он сказал «Спокойной ночи» и стремительно спустился по лестнице, с трезвой легкостью придерживаясь прямой линии. Марианна отыскала туалет и пила воду из-под крана, пока не перестала болеть голова, а потом заснула прямо на полу. Там и проснулась двадцать минут назад, когда Коннелл попросил одну из девочек ее отыскать.

И вот он переключается с одной радиостанции на другую, пока они стоят на светофоре. Нашел песню Вана Моррисона, оставил.

Все равно, прости меня, повторяет Марианна. Я не хотела влезать в ваши отношения с Терезой.

Она не моя девушка.

Ладно. Но это некрасиво в свете нашей дружбы.

Я даже не знал, что вы с ней подруги, говорит он.

Я имею в виду нашу с тобой дружбу.

Он поворачивает к ней голову. Она плотнее обхватывает колени руками и упирается подбородком в плечо. Они с Коннеллом часто видятся в последнее время. В Дублине у них впервые появилась возможность ходить вдвоем по длинным красивым улицам в полной уверенности, что никто из встречных их не знает и никому до них нет дела. Марианна живет одна в маленькой квартирке, принадлежащей ее бабушке, и по вечерам они с Коннеллом сидят у нее в гостиной и пьют вино. Он откровенно жалуется ей, как трудно в Тринити заводить друзей. На днях он лежал у нее на кушетке, гоняя по бокалу остатки вина, и вдруг сказал: здесь все такие снобы. Даже с теми, кому я нравлюсь, мне совсем не хочется дружить. Он поставил бокал и посмотрел на Марианну. Кстати, вот почему тебе куда проще, сказал он. Ты из богатой семьи, поэтому ты всем нравишься. Она нахмурилась, кивнула, и тут Коннелл расхохотался. Да я тебя подкалываю, сказал он. Глаза их встретились. Она тоже хотела рассмеяться, но не поняла, над ней ли он шутит.

Он приходит к ней на все вечеринки, хотя и говорит, что ее друзья для него загадка. Ее подружкам он очень нравится, им почему-то доставляет удовольствие сидеть по ходу разговоров у него на коленях и ласково ерошить ему волосы. С парнями у него отношения более натянутые. Его терпят как приятеля Марианны, но сам он для них интереса не представляет. Он же даже умом не блещет! – воскликнул на днях один из ее приятелей – Коннелла рядом не было. Поумнее меня, сказала Марианна. На это никто не нашелся что ответить. Да, на вечеринках Коннелл ведет себя тихо, до упрямого тихо, ему неинтересно хвастаться, сколько он прочитал книг и историю скольких войн держит в голове. Марианна же в глубине души догадывается, что не поэтому его считают недалеким.

И почему это некрасиво в свете нашей дружбы? – говорит он.

Мне кажется, будет трудно остаться друзьями, если мы начнем спать вместе.

Он отвечает ироничной ухмылкой. Не поняв ее смысла, она прячет лицо в ладони.

Правда? – говорит он.

Я не знаю.

Ну, хорошо.

Однажды вечером, в подвале «Брюсселя», два Марианниных приятеля неуклюже гоняли бильярдные шары, а остальные сидели вокруг, пили и смотрели. Выиграв, Джейми сказал: ну, кто против победителя? Коннелл спокойно поставил кружку пива и сказал: ладно, давай. Джейми начал, но не загнал ни одного шара. Коннелл, не вступая ни в какие разговоры, отправил в лузу четыре желтых шара подряд. Марианна рассмеялась было, но Коннелл остался бесстрастным и сосредоточенным. В коротком перерыве, пока бил Джейми, Коннелл молча пил и смотрел, как красный шар улетает из-под кия Джейми за пределы стола. После этого он быстренько натер кий мелом и загнал три оставшихся желтых шара. Было что-то невероятно умиротворяющее в том, как он рассматривал стол, просчитывал удары, в том, как натертый мелом наконечник кия тихо целовал глянцевый шар. Девчонки все подсели поближе, следя за каждым его движением, за тем, как он наклоняется над столом – безмолвный, собранный, освещенный свисающей над головой лампой. Прямо реклама диетической кока-колы, сказала Марианна. Все рассмеялись, даже Коннелл. Когда на столе остался один только черный шар, он нацелился на дальнюю лузу справа и покровительственно произнес: ну что, Марианна, ты смотришь? И загнал шар. Все зааплодировали.

В тот вечер Коннелл не пошел домой, а остался у нее. Они лежали на кровати, глядели в потолок, разговаривали. До этого момента они избегали разговоров о том, что произошло между ними в прошлом году, но в этот вечер Коннелл сказал: а твои друзья про нас знают?

Марианна помедлила с ответом. Что именно? – сказала она наконец.

Про то, что было в школе и после.

Вроде бы нет. Может, они о чем и догадались, но сама я им не рассказывала.

Коннелл помолчал несколько секунд. Она прислушивалась к его молчанию в темноте.

Ты огорчишься, если они узнают? – сказал он.

Да, в определенном смысле.

Он повернулся – теперь он смотрел не в потолок, а ей в лицо. Почему? – сказал он.

Потому что это было унизительно.

Ты имеешь в виду – то, как я с тобой поступил?

Ну да, сказала она. А еще то, что я такое позволила.

Он осторожно нащупал под одеялом ее ладонь, она ее не отдернула. Ее нижняя челюсть дрогнула – но она старалась, чтобы голос звучал беспечно и шутливо.

А ты хотя бы думал о том, чтобы пригласить меня на выпускной? – сказала она. Это глупо, конечно, но мне очень хочется знать, думал или нет.

Если честно, нет. И очень жалею.

Она кивнула. Она все смотрела на темный потолок, сглатывала, очень боясь, что он различит выражение ее лица.

А ты бы согласилась? – спросил он.

Она еще раз кивнула. Попыталась закатить глаза, насмехаясь над самой собой, но получилось не смешно, а как-то безобразно и жалко.

Мне правда очень жаль, сказал он. Я поступил не по-людски. И ты знаешь, судя по всему, в школе про нас с тобой и так догадались. Не знаю, слышала ты об этом или нет.

Она приподнялась на локте и уставилась на него сквозь темноту.

О чем догадались? – сказала она.

Что мы встречаемся, все такое.

Коннелл, я никому не говорила, жизнью клянусь.

Даже в темноте она увидела, как он вздрогнул.

Конечно, я знаю, кивнул он. Я о том, что, даже если бы и сказала, это ничего бы не изменило. Но я убежден, что не говорила.

И много ты гадостей наслушался?

Вовсе нет. Эрик просто ляпнул что-то такое на выпускном – что все знают. Но всем было наплевать.

Опять повисло короткое молчание.

Я виню себя за все, что тебе наговорил, добавил Коннелл. Про то, как это будет ужасно, если все всплывет. Как ты понимаешь, это были мои личные заморочки. В смысле всем было бы без разницы, даже если бы и узнали. Вся беда в моей повышенной тревожности. Нет, я не оправдываюсь, но я, похоже, заразил тебя этой тревожностью, если ты понимаешь, о чем я. Не знаю. Я и сейчас часто об этом думаю, зачем я устроил всю эту хрень.

Она сжала его руку, он в ответ сжал ее – так крепко, что едва не сделал ей больно, и это краткое проявление его отчаяния заставило ее улыбнуться.

Я тебя прощаю, сказала она.

Спасибо тебе. Знаешь, меня это многому научило. И очень надеюсь, что я изменился, в смысле стал другим человеком. И уверяю тебя: если да, то только благодаря тебе.

Они так и держались за руки под одеялом, даже когда заснули.

И вот они добрались до ее дома, она спрашивает, не хочет ли он зайти. Он говорит, что проголодался, она отвечает, что в холодильнике осталось что-то от завтрака. Они вместе поднимаются наверх. Коннелл обшаривает холодильник, а она тем временем принимает душ. Она снимает одежду, включает воду на полную мощность и стоит под струей минут двадцать. От этого делается легче. Она выходит, завернувшись в белый халат, просушив волосы полотенцем – Коннелл уже поел. Тарелка пуста, он проверяет почту. В комнате пахнет кофе и жареным. Она подходит к нему, и он, будто внезапно разнервничавшись, вытирает губы тыльной стороной ладони. Она стоит рядом с его стулом, а он, глядя на нее снизу вверх, развязывает пояс ее халата. Почти год прошел. Он прикасается губами к ее коже, и Марианна сама себе вдруг кажется святыней. Ну, пошли в постель, говорит она. Он идет за ней следом.

После она включает фен, а он идет в душ. Потом она снова ложится, вслушиваясь в шум воды в трубах. Улыбается. Коннелл выходит из ванной и ложится с ней рядом, лицом к лицу, дотрагивается до нее. Хм, говорит она. Они продолжают ласки, почти без слов. Потом ее объемлет покой, хочется спать. Он целует ее опущенные веки. С другими все не так, говорит она. Да, говорит он, я знаю. Она чувствует, что он о чем-то умалчивает. Она не может понять: сдерживает ли он желание отстраниться или желание окончательно обнажить свою душу. Он целует ее в шею. Веки у нее тяжелеют. Похоже, все у нас будет хорошо, говорит он. Она не знает или не помнит, про что он. Погружается в сон.

Через два месяца

(апрель 2012 года)

Он пришел прямо из библиотеки. У Марианны в гостях друзья, но после его появления они сразу прощаются, снимают куртки с крючков в прихожей. Одна Пегги остается сидеть за столом, наливая розовое вино из бутылки в огромный бокал. Марианна протирает мокрой тряпкой столешницу. В окне над кухонной раковиной виден прямоугольник неба, джинсово-синий. Коннелл садится за стол, Марианна достает ему из холодильника бутылку пива, открывает. Спрашивает, хочет ли он есть, он отказывается. На улице тепло, холодное пиво очень кстати. Скоро экзамены, и теперь он сидит в библиотеке, пока не зазвенит колокольчик – сигнал закрытия.

Можно вопрос? – говорит Пегги.

Он понимает, что Пегги пьяна, а Марианна хочет, чтобы она ушла. Он бы тоже хотел, чтобы она ушла.

Давай, конечно, говорит Марианна.

Вы ведь трахаетесь друг с дружкой, да? – говорит Пегги. В смысле спите вместе?

Коннелл не отвечает. Чертит пальцем по этикетке пивной бутылки, чувствует, что краешек отклеился. Он понятия не имеет, что придумает Марианна: наверное, обратит все в шутку, чтобы Пегги рассмеялась и забыла про свой вопрос. Но Марианна неожиданно говорит: да, конечно. Он улыбается про себя. Еще один край пивной этикетки отходит от стекла под его большим пальцем.

Пегги смеется. Ладно, говорит она. Спасибо, что поделились. Кстати, все об этом гадают.

А, понятно, говорит Марианна. Но тут ничего нового, мы этим еще в школе занимались.

Ну ничего себе, говорит Пегги.

Марианна наливает воды в стакан. Поворачивается – стакан в руке, смотрит на Коннелла.

Надеюсь, ты не против, что я рассказала, говорит она.

Он пожимает плечами и тут же улыбается ей, а она улыбается в ответ. Да, они не выставляют свои отношения напоказ, но его друзья про них знают. Просто он вообще не любит публичности. Марианна однажды спросила, «стесняется» ли он ее, но так, в шутку. Странное дело, сказал он. Найл говорит, я слишком много тобой хвастаюсь. Ей это понравилось. Хвастаться-то он, впрочем, не хвастался, просто, как оказалось, она пользуется популярностью, и желающих с ней переспать очень много. Ну, иногда, наверное, хвастается, но без всякой пошлости.

Вы, кстати, классная парочка, говорит Пегги.

Спасибо, говорит Коннелл.

Про парочку не было ни слова, говорит Марианна.

А, говорит Пегги. В смысле у вас и другие есть? Здорово. Я предлагала Лоркану открытые отношения, но он вообще против.

Марианна отодвигает стул от стола, садится. Среди мужиков встречаются собственники, говорит она.

А то! – говорит Пегги. Бесит просто. Нет бы ухватиться за предложение – спи с кем хочешь.

По моему опыту, мужчинам куда важнее ограничить свободу женщины, чем сполна воспользоваться собственной, говорит Марианна.

Она права? – спрашивает Пегги Коннелла.

Он смотрит на Марианну и слегка кивает – лучше пусть она продолжит. С Пегги ему все понятно – громогласная девица, которая вечно всех перебивает. У Марианны есть другие подружки, посимпатичнее, но они не засиживаются допоздна и не болтают столько.

На самом деле, если взглянуть, как живут мужчины, то пожалеть их хочется, говорит Марианна. Все общество у них под контролем, и это – лучшее, что им для себя удалось придумать? Да им от этого и радости-то никакой.

Пегги смеется. Есть тебе какая радость, Коннелл? – говорит она.

Гм, говорит он. Пожалуй – да, в разумных пределах. Но по сути я с ней согласен.

Ты предпочел бы жить при матриархате? – говорит Пегги.

Трудно сказать. Но с удовольствием попробовал бы, разобрался, каково оно.

Пегги заливисто хохочет, будто над замечательной шуткой. Неужели ты не наслаждаешься мужскими привилегиями? – говорит она.

Да вон Марианна уже все объяснила, отвечает он. Нечем тут наслаждаться. В смысле все так, как есть, и радости в этом мало.

Пегги улыбается во весь рот. Если бы я была мужиком, говорит она, завела бы как минимум трех подружек. А то и больше.

От бутылки отклеивается последний уголок этикетки. Пока стекло холодное, они запросто отстают – конденсат растворяет клей. Коннелл ставит бутылку на стол, начинает складывать этикетку в маленький квадратик. Пегги продолжает говорить, но вряд ли что-то важное, можно не прислушиваться.

С Марианной у них сейчас все довольно неплохо. Вечером, после закрытия библиотеки, он идет к ней, иногда по дороге покупает еды или бутылку вина за четыре евро. В ясную погоду небо простирается на много миль и птицы кружат над головой в безбрежном океане воздуха и света. В дождливые дни город смыкается, обволакивается дымкой; машины движутся медленнее, фары мерцают тускло, а лица прохожих розовеют от холода. Марианна готовит ужин – спагетти или ризотто, а он потом моет посуду и наводит порядок на кухне. Выгребает крошки из-под тостера, а она читает ему шутки из твиттера. После этого они ложатся в постель. Ему нравится проникать в самые ее глубины, медленно, пока дыхание ее не станет громким и тяжелым, пока она не вцепится одной рукой в наволочку. Тело ее в этот момент кажется таким маленьким и таким открытым. Так? – говорит он. А она кивает и иногда похлопывает ладонью по подушке, громко выдыхая в такт его движениям.

Потом они ведут разговоры – Коннеллу они интересны, потому что часто принимают неожиданный оборот и наталкивают на идеи, формулировать которые ему и в голову не приходило. Они обсуждают романы, которые он читает, статьи, которые она изучает, исторический момент, в который они живут, сложности наблюдения за этим моментом в развитии. Иногда ему кажется, что они с Марианной похожи на фигуристов: по ходу беседы они импровизируют так виртуозно, с такой синхронностью, что им и самим удивительно. Она грациозно взмывает в воздух, а он каждый раз умудряется ее поймать, сам не понимая как. Мысль о том, что до сна они, скорее всего, еще раз сольются воедино, делает разговор даже более приятным, а еще ему кажется, что откровенность их бесед, в которых они то и дело переходят от общего к частному, обостряет ощущения от секса. В прошлую пятницу, когда после они лежали рядом, она сказала: как это было сильно, да? Он сказал, что, с его точки зрения, это всегда бывает сильно. Я имела в виду – почти романтически, сказала Марианна. Мне кажется, что я начинаю испытывать к тебе какие-то чувства. Он улыбнулся в потолок. Лучше такие чувства подавлять, Марианна, сказал он. Сам я так и делаю.

Марианна знает, какие чувства он испытывает к ней на самом деле. То, что он смущается в присутствии ее друзей, еще не значит, что он не относится серьезно к их отношениям, – относится. Иногда его начинает тревожить, что в этом вопросе нет полной ясности, день-другой тревога нарастает – он не может решить, как подступиться к теме, и в итоге говорит какую-нибудь ерунду вроде: ты ведь знаешь, что очень мне нравишься, да? Звучит это по непонятной причине едва ли не раздраженно, и она только смеется в ответ. Все знают, что потенциальных поклонников у Марианны хоть отбавляй. Студенты-политологи, которые являются к ней на вечеринки с бутылкой «Моэта» и рассказывают смешные истории про летние поездки в Индию. Члены правления клубов при колледже – они часто наряжаются в костюмы с галстуками и по неведомой причине считают, что внутренние интриги студенческих обществ интересуют нормальных людей. Парни, которые имеют обыкновение как бы ненароком дотрагиваться до Марианны во время разговора – поправляют ей волосы, кладут ладонь на спину. Однажды, напившись по глупости, Коннелл спросил у Марианны, откуда эти тактильные наклонности, а она сказала: ты никогда меня не касаешься – и что, другим тоже нельзя? Это сильно испортило ему настроение.

Домой он на выходные больше не ездит, потому что их приятельница Софи нашла ему работу в ресторане своего отца. Все выходные Коннелл просто сидит в кабинете наверху, отвечая на электронные письма и записывая заказы в большой кожаный журнал. Иногда звонят всякие мелкие знаменитости типа дикторов с Ирландского радио и в таком духе, но в основном по выходным ресторан пустует. Коннеллу понятно, что этот бизнес убыточен и рано или поздно закроется, но работа досталась ему с такой легкостью, что он даже не успел всерьез разволноваться, насколько она перспективна. Когда и если его уволят, кто-нибудь из Марианниных богатеньких друзей предложит что-то другое. У богатых принято помогать друг другу, а он в качестве лучшего друга и, возможно, любовника Марианны получил доступ в их круг: для таких людей устраивают дни рождения – сюрпризы, таким достают из воздуха непыльную работу.

Ближе к концу семестра ему пришлось выступить перед группой с докладом по «Смерти Артура», пока он говорил, руки дрожали и он не мог оторвать глаза от распечатки и посмотреть, слушают его или нет. Голос несколько раз срывался, ему казалось, что если бы он не сидел, а стоял, то просто грохнулся бы на пол. Только потом ему сказали, что доклад произвел сильное впечатление. Один из одногруппников даже назвал его в лицо гением, хотя и довольно презрительным тоном, как будто гений – это что-то не вполне порядочное. На курсе всем было известно, что Коннелл получил максимальный балл по всем дисциплинам, кроме одной, ему нравится, что его держат за интеллектуала, хотя бы потому, что это делает отношения с другими понятнее. Ему нравится, когда кто-то пытается вспомнить имя автора или название книги, и он тут же их приводит, не чтобы покрасоваться, а лишь потому, что помнит. Ему нравится, когда Марианна говорит друзьям – а у них отцы судьи и министры и за спиной особые, страшно дорогие школы, – что «вряд ли им когда встретится» человек умнее Коннелла.

А ты, Коннелл? – говорит Пегги.

Он не слушал и в ответ может сказать одно: чего?

Тебя привлекает возможность иметь нескольких партнерш? – говорит она.

Он смотрит на нее. Лицо у нее настороженное.

Э-э, говорит он. Не знаю. В каком смысле?

Ты никогда не воображал, что у тебя собственный гарем? – говорит Пегги. Я думала, всех мужчин посещает такая фантазия.

А, ясно. Вообще-то нет.

Ну, может, хотя бы две, говорит Пегги.

Чего две – женщины?

Пегги смотрит на Марианну и хитровато хихикает. Марианна безмятежно пьет воду.

Если хочешь, можем попробовать, говорит Пегги.

Погоди, не понял, говорит Коннелл. Что попробовать?

Ну, как там это называется. Групповой секс типа.

А, говорит он. И смеется над собственной глупостью. Точно, говорит он. Прости, не въехал. Еще раз складывает этикетку, не зная, что еще добавить. Упустил мысль, добавляет он. У него не получится. Он даже не спрашивает себя, понравится ему или нет, у него просто не получится. Почему-то – почему, он и сам себе не может объяснить, – ему кажется, что он, возможно, смог бы трахнуть Пегги на глазах у Марианны, хотя ему было бы неловко и, наверное, неприятно. Но в чем он уверен полностью, так это в том, что ничего не сможет сделать с Марианной на глазах у Пегги, или кого-то из ее друзей, или вообще кого бы то ни было. От одной мысли ему делается муторно и стыдно. Он сам этого в себе не понимает. Дело в том, что если в их отношения с Марианной встрянет Пегги или кто-то еще, внутри у него что-то рухнет, часть его личности, для которой у него нет названия, – он никогда даже и не пытался ее нащупать. Он еще раз сворачивает мокрую этикетку – она теперь совсем крошечная, плотно сложенная. Гм, говорит он.

Ну нет, говорит Марианна. Я ведь застенчивая. Я умру.

Пегги говорит: правда? Говорит милым, заинтересованным голосом, как будто обсуждать Марианнину застенчивость ей так же интересно, как и участвовать в групповухе. Коннелл старается не выказать облегчения.

У меня куча комплексов, говорит Марианна. Я невротичка.

Пегги делает дежурный женский комплимент Марианниной внешности и спрашивает, какие именно у нее комплексы.

Марианна пощипывает нижнюю губу. Ну, я считаю, что меня не за что любить. Есть во мне что-то непривлекательное, отталкивающее… какая-то холодность. Она взмахивает длинной тонкой рукой, показывая, что это приблизительный, а не точный смысл.

Я тебе не верю, говорит Пегги. А ты чувствуешь ее холодность?

Коннелл кашляет и говорит: нет.

Пегги с Марианной продолжают разговаривать, а он катает сложенную этикетку между пальцами и нервничает.

На этой неделе Марианна на пару дней уехала домой, вчера вечером вернулась в Дублин, какая-то притихшая. Они вместе посмотрели в ее квартире «Шербурские зонтики». Под конец Марианна расплакалась, но отвернулась, чтобы он не заметил. Коннелла это встревожило. Да, концовка у фильма довольно грустная, но о чем там плакать, он все-таки не понял. У тебя все хорошо? – сказал он. Она кивнула, пряча лицо – он видел на ее шее белую выпуклую мышцу.

Эй, сказал он. Ну чего ты расклеилась?

Она покачала головой, не поворачиваясь. Он пошел налить ей чашку чая, а когда вернулся, она больше не плакала. Он коснулся ее волос, она ответила слабой улыбкой. Одна из героинь фильма неожиданно забеременела, и Коннелл попытался вспомнить, когда у Марианны в последний раз были месячные. Чем дольше он про это думал, тем длиннее казался срок. Под конец, впав в панику, он спросил: эй, ты, надеюсь, не беременна? Марианна рассмеялась. Он успокоился.

Нет, сказала она. Сегодня утром началось.

Ага. Ладно, с этим порядок.

А если бы забеременела, ты бы что?

Он улыбнулся, вдохнул через рот. Все зависит от того, чего ты сама хочешь, сказал он.

Знаешь, было бы некоторое искушение оставить ребенка. Но я бы с тобой так не поступила, не переживай.

Правда? И какого рода искушение? Прости, если вопрос неделикатный.

Не знаю, сказала она. Мне до определенной степени нравится думать о таких вот кардинальных переменах. Нравится устраивать другим сюрпризы. А ты считаешь, я буду плохой матерью?

Отличной, в этом я убежден. Ты ведь все делаешь отлично.

Она улыбнулась. Тебе в этом участвовать не обязательно, сказала она.

Ну, что бы ты ни решила – я тебя поддержу.

Он не знал, зачем он это сказал – про поддержку, ведь у него почти нет свободных денег, да и в будущем не предвидится. Просто ему казалось, что положено так отвечать. А на самом деле он вообще никогда об этом не задумывался. Марианна – из тех сугубо самостоятельных людей, которые сами принимают все решения, максимум, что от него потребуется, – это сесть с ней в самолет^[5].

Вообрази, что бы стали болтать в Каррикли, сказала она.

Ох, да. Лоррейн меня бы никогда не простила.

Марианна быстро подняла глаза и сказала: почему, она меня не любит?

Тебя она как раз любит. Она бы меня не простила за то, что я так с тобой поступил. А любить любит, не волнуйся. И ты это знаешь. Считает, что я тебя недостоин.

Марианна улыбнулась снова, коснулась рукой его лица. Ободренный, он придвинулся к ней поближе, погладил бледную кожу с внутренней стороны запястья.

А твои родные? – сказал он. Они бы, наверное, тоже меня не простили.

Она пожала плечами, уронив руку обратно на колени.

А они знают, что мы встречаемся? – сказал он.

Она покачала головой. Отвернулась, подперла щеку рукой.

Ты, конечно, не обязана им говорить, сказал он. Может, я им не нравлюсь. Может, они хотят, чтобы ты встречалась с врачом или адвокатом – так ведь?

Мне кажется, их мало волнует, чем я занимаюсь.

На миг она прикрыла раскрытыми ладонями лицо, потом быстро потерла нос, шмыгнула. Коннелл знал, что отношения с родными у нее натянутые. Он это понял еще в школе, но тогда не обратил внимания – у Марианны со всеми были натянутые отношения. Брат Алан старше ее на несколько лет, Лоррейн называла его слабаком. Трудно было себе представить, что в случае конфликта он способен противостоять Марианне. Но вот они оба взрослые, тем не менее она почти никогда не ездит домой, а если ездит, возвращается вот такая, отрешенная и хмурая, и говорит, что опять поссорилась с родными, но обсуждать ничего не хочет.

Опять поругалась с ними, да? – сказал Коннелл.

Она кивнула. Они меня не очень любят, сказала она.

Да, я знаю, что тебе так кажется, сказал он. Но на самом-то деле они же родные люди, они тебя любят.

Марианна промолчала. Не кивнула, не покачала головой, ничего. Вскоре они легли в постель. Ее мучили спазмы, она сказала, что секс усилит боль, и он просто гладил ее, пока она не кончила. Тут настроение ее исправилось, она блаженно постанывала и повторяла: боже, как здорово. Он вылез из постели, пошел вымыть руки в ванную – комнатушку при спальне, отделанную розовым кафелем, с цветочным горшком в углу, набитую баночками с кремом и флакончиками духов. Споласкивая руки, он спросил Марианну, лучше ли ей. Она ответила из постели: лучше некуда, спасибо. Он глянул в зеркало и заметил капельку крови у себя на нижней губе. Видимо, случайно задел пальцем. Он стер ее мокрой костяшкой пальца, а Марианна сказала из соседней комнаты: только представь себе, какой я буду угрюмой, когда ты встретишь другую и влюбишься в нее. Она часто отпускала такие шуточки. Он вытер руки, выключил в ванной свет.

Не знаю, сказал он. Меня и нынешнее положение вполне устраивает.

Еще бы, я очень стараюсь.

Он забрался в постель, лег рядом, поцеловал ее в щеку. После фильма она грустила, а сейчас казалась счастливой. Коннеллу по силам развеять ее печаль. Он может дарить ей счастье, как, например, дарят деньги или секс. С другими она держится независимо и отстраненно, а с Коннеллом – совсем иначе, словно другой человек. Он единственный видит ее вот такой.

Пегги наконец-то допила вино и сейчас уйдет. Пока Марианна ее провожает, Коннелл сидит за столом. Хлопает входная дверь, Марианна возвращается на кухню. Споласкивает свой стакан, оставляет перевернутым на сушилке. Он ждет, пока она на него посмотрит.

Ты спасла мне жизнь, говорит он.

Она оборачивается с улыбкой, спускает закатанные рукава.

Мне бы тоже не понравилось, говорит она. Если бы ты захотел, я бы согласилась, но я видела, что тебе не хочется.

Он смотрит на нее. Смотрит, а она говорит: что?

Не нужно делать того, чего тебе не хочется, говорит он.

А. Я не об этом.

Она машет рукой, мол, это все пустое. Он понимает, что по большому счету так и есть. Старается говорить помягче, хотя и так не выглядел раздраженным.

В любом случае ты очень правильно вмешалась, говорит он. С пониманием моих предпочтений.

Я стараюсь.

И у тебя получается. Иди сюда.

Она подходит, садится рядом, он дотрагивается до ее щеки. Внезапно у него возникает ужасное чувство, что он может ударить ее по лицу, ударить очень сильно, а она вот так и останется сидеть, не возражая. Мысль эта так страшно его пугает, что он отодвигается вместе со стулом и встает. Руки дрожат. Он сам не знает, почему об этом подумал. Может, ему втайне этого хочется. И самого от этого мутит.

Ты чего? – говорит она.

Он чувствует, как покалывает пальцы, как сбилось дыхание.

Да сам не знаю, говорит он. Вот просто не знаю – и все, прости.

Я что-то не так сделала?

Нет-нет. Прости. Какое-то странное… странное ощущение. Сам не пойму.

Она не встает. Но ведь если бы он сказал ей встать, она бы наверняка встала. Сердце у него колотится, голова плывет.

Тебе нехорошо? – говорит она. Ты чего-то побледнел.

Вот что, Марианна. Нет в тебе никакой холодности. Совсем не такой ты человек.

Она бросает на него странный взгляд, сморщив все лицо. Ну, наверное, холодность – неподходящее слово, говорит она. А вообще это неважно.

И нет в тебе ничего отталкивающего. Понятно? Тебя все любят.

Я просто плохо объяснила. Давай забудем.

Он кивает. Дышать нормально все равно не получается. А что ты тогда имела в виду? – говорит он. Она смотрит на него и наконец встает. Ты бледный, как мертвец, говорит она. Голова не кружится? Нет, говорит он. Она берет его руку: рука влажная. Он кивает, тяжело дыша. Марианна тихо произносит: если я тебя чем-то обидела, прости меня, пожалуйста. Он с натужным смешком отнимает руку. Нет, просто что-то странное нашло, говорит он. Сам не знаю что. Все уже в порядке.

Через три месяца

(июль 2012 года)

Марианна в супермаркете, читает информацию на баночке с йогуртом. Другой рукой она держит телефон и слушает Джоанну, которая рассказывает байку про свою работу. Рассказывать коротко Джоанна не умеет, поэтому Марианна без всякого зазрения совести отвлекается на несколько секунд, чтобы прочитать надпись на баночке. Снаружи тепло, на ней легкая блузка и юбка, а здесь холодильник, и руки покрылись гусиной кожей. В супермаркете Марианне делать нечего, но еще меньше хочется быть в родном доме, а другого места, где на одиночку не станут обращать внимания, в Каррикли нет. В бар одна не зайдешь, чашку кофе на главной улице не выпьешь. Даже от супермаркета мало толку после того, как окружающим становится ясно, что она пришла не за продуктами, или если появляется кто-то знакомый и приходится для виду вступать в разговор.

Почти все разбежались, вся работа стоит, говорит Джоанна. Ну, мне-то пока платят, так что я не против.

Джоанна устроилась на работу, поэтому разговаривают они теперь в основном по телефону, при том что обе живут в Дублине. Марианна уезжает домой на выходные, а Джоанна ходит на службу все остальные дни. Джоанна часто описывает по телефону свою контору, разных колоритных сотрудников, их сложные внутренние драмы – кажется, что она живет в стране, в которой Марианна никогда не бывала, стране под названием «наемный труд». Марианна ставит баночку с йогуртом на место и спрашивает Джоанну, не смущает ли ту, что ей платят за проведенные на службе часы – иными словами, она обменивает драгоценное время своей земной жизни на искусственное изобретение под названием деньги.

Ведь время это уже не вернешь, добавляет Марианна. В смысле время-то реально.

Деньги тоже реальны.

Да, но время реальнее. Оно – из области физики, а деньги – просто социальный конструкт.

Да, но на работе я продолжаю жить, говорит Джоанна. Это все та же я, я получаю впечатления. Ну, допустим, ты не работаешь, но время проходит и для тебя. Ты его тоже не вернешь.

Я могу решать, как им распорядиться.

На это могу лишь ответить, что твои решения – такой ж социальный конструкт.

Марианна смеется. Выходит из ряда с холодильниками и направляется к печенью.

Я не готова признать нравственную ценность труда, говорит она. Ну, разве что некоторого труда, но ты просто перекладываешь бумажки с места на место, не вносишь никакого вклада в прогресс человечества.

А я и не говорила про нравственную ценность.

Марианна берет пакетик сухофруктов, рассматривает, но оказывается, что в смеси есть изюм, она кладет пакетик обратно и берет другой.

Ты думаешь, я считаю тебя лентяйкой? – говорит Джоанна.

Мне кажется, что в глубине души – да. Пегги же считаешь.

У Пегги мозги ленивые, а это совсем другое дело.

Марианна щелкает языком, как бы укоряя Джоанну за нечуткость, но не слишком убедительно. Читает надпись на пакетике с сушеными яблоками.

Я бы не хотела, чтобы ты превратилась в Пегги, говорит Джоанна. Ты мне такая, как есть, нравишься.

Ну, Пегги тоже ничего. Я в магазине, иду на кассу, так что отключаюсь.

Ладно. Можешь завтра после всего мне позвонить, если поболтать захочется.

Спасибо, говорит Марианна. Ты настоящий друг. Пока.

Марианна берет сушеные яблоки и проходит к кассе самообслуживания, прихватив по дороге бутылку холодного чая. Дойдя до касс-автоматов, она видит Лоррейн – та выгружает продукты из корзины. Заметив Марианну, Лоррейн приостанавливается и говорит: ой, привет! Марианна прижимает яблоки к груди и тоже здоровается.

Ну, как жизнь? – говорит Лоррейн.

Спасибо, нормально. А у вас?

Коннелл сказал, ты лучше всех на курсе учишься. Награды получаешь и все такое. Меня это, понятное дело, не удивляет.

Марианна улыбается. Улыбка получается детская, наигранная. Она стискивает пакетик с яблоками, чувствует, как они ломаются в потной ладони, потом сканирует код. Свет в супермаркете хлорно-белый, а она не накрашена.

Ну да, говорит она. Но ничего выдающегося.

Из-за угла появляется Коннелл – ну, разумеется. Несет упаковку из шести пачек чипсов со вкусом соли и уксуса. На нем белая футболка и эти его спортивные штаны с полосками по бокам. Плечи у него, похоже, стали шире прежнего. Он смотрит на нее. Он все это время тоже был в супермаркете; возможно, даже видел ее у холодильников и быстренько прошел мимо, чтобы не встречаться взглядом. Может, слышал, как она беседует по телефону.

Привет, говорит Марианна.

Здорово. А я и не знал, что ты в Каррикли.

Он бросает взгляд на свою маму, сканирует чипсы, кладет к остальным продуктам. Похоже, он искренне удивился, увидев Марианну, – по крайней мере, его нежелание смотреть на нее или говорить с ней выглядит искренним.

Слышала, ты в Дублине просто звезда, говорит Лоррейн. Видишь, я теперь все сплетни из Тринити знаю.

Коннелл не поднимает глаз. Сканирует остальные продукты: пачку чайных пакетиков, нарезанный хлеб.

Просто ваш сын ко мне добр, вот и все, говорит Марианна.

Достает кошелек, платит за свои покупки – три евро восемьдесят девять центов. Лоррейн с Коннеллом складывают покупки в многоразовые полиэтиленовые пакеты.

Подвезти тебя до дому? – говорит Лоррейн.

Нет, что вы, говорит Марианна. Я пешком. Но спасибо.

Пешком! – говорит Лоррейн. По Блэкфортскому шоссе? Еще чего. Мы тебя подвезем.

Коннелл берет оба пакета и кивает в сторону двери.

Пошли, говорит он.

Марианна не видела его с мая. После экзаменов он уехал домой, а она осталась в Дублине. Он сказал, что хочет пообщаться с другими людьми, на что она ответила: ладно. И вот теперь, поскольку она никогда по-настоящему не была его девушкой, она даже не его бывшая девушка. Она никто. Они залезают в машину, Марианна садится сзади, а Коннелл и Лоррейн говорят про какого-то умершего знакомого – но он был уже старенький, так что это не трагедия. Марианна смотрит в окно.

Я очень рада, что мы тебя встретили, говорит Лоррейн. И здорово, что ты так хорошо выглядишь.

Большое спасибо.

А сюда ты надолго?

Только на выходные, говорит Марианна.

Наконец Коннелл сворачивает в Фоксфилд и останавливается у своего дома. Лоррейн выходит. Коннелл бросает на Марианну взгляд в зеркало заднего вида и говорит: так, пересаживайся-ка вперед. Я не таксист. Марианна послушно пересаживается. Лоррейн открывает багажник, Коннелл поворачивается, не вставая. Оставь пакеты, говорит он. Как вернусь, отнесу в дом. Она поднимает руки – ну, как знаешь, захлопывает багажник, машет им на прощание.

От дома Коннелла до дома Марианны рукой подать. Он поворачивает влево, выезжает на улицу, в сторону кольцевой. Всего несколько месяцев назад им с Марианной случалось не спать до рассвета за разговорами и объятиями. По утрам он стягивал с нее одеяло и забирался сверху, как бы говоря своей улыбкой: ну, доброе утро. Они были лучшими друзьями. Он сам так сказал, когда она спросила, кто его лучший друг. Ты, ответил он. А потом, в конце мая, сообщил ей, что на лето поедет домой.

Ну, как жизнь-то вообще? – говорит он.

Спасибо, нормально. А твоя?

Все вроде в порядке.

Он переключает скорости, как бы показывая жестом, кто тут главный.

Так и работаешь в автомастерской? – спрашивает она.

Да нет. В смысле где раньше работал? Она закрылась.

Правда?

Да, говорит он. Я теперь работаю в бистро. Кстати, твоя мама туда вчера заходила со своим, гм, приятелем.

Марианна кивает. Они едут мимо футбольного поля. Дождевая морось покрывает лобовое стекло, Коннелл включает дворники, они ритмично поскрипывают, двигаясь из стороны в сторону.

Весной, уезжая домой на неделю, которая отводилась для чтения книг, Коннелл спросил Марианну, будет ли она присылать ему фотографии себя голой. Разумеется, я их сотру по первой же твоей просьбе, сказал он. У тебя на глазах. В воображении Марианны тут же возник доселе неведомый эротический ритуал. С чего бы мне захотеть, чтобы ты их стер? – сказала она. Они говорили по телефону, Коннелл был дома в Фоксфилде, а Марианна лежала в своей постели на Меррион-Сквер. Он вкратце объяснил, как принято поступать с такими фотографиями: никогда никому не показывать, стирать по первому требованию и так далее.

А у тебя много таких фотографий от разных девушек? – спросила она.

Пока ни одной. И я никогда их ни у кого не просил, но иногда ведь и без просьб присылают.

Она спросила, будет ли он в ответ присылать ей свои фотографии, он только хмыкнул.

Не знаю, сказал он. Тебе правда нужна фотография моего дружка?

Как это ни смешно, рот ее наполнился слюной.

Да, сказала она. Но если ты мне ее пришлешь, я никогда и ни за что ее не сотру, так что, наверное, лучше не надо.

Тут он рассмеялся. Мне все равно, сотрешь или нет, сказал он.

Она выпрямила ноги. Я заберу ее с собой в могилу, сказала она. То есть буду глядеть на нее каждый день до самой смерти.

Он громко хохотал. Марианна, сказал он, я не верю в бога, но иногда мне кажется, что он сотворил тебя специально для меня.

Мимо водительского окна проплывает спортивный комплекс в дымке дождя. Коннелл снова бросает взгляд на Марианну, потом смотрит на дорогу.

А ты теперь с этим, с Джейми, да? – спрашивает он. Мне так говорили.

Ага.

С виду он ничего.

А, говорит она. Ну, типа того. Спасибо.

Они с Джейми вместе уже несколько недель. У него есть определенные склонности. У них есть определенные общие склонности. Иногда она среди дня вспоминает какое-то слово или поступок Джейми, и из ее тела разом вытекает вся энергия, она становится трупом, этакой неподъемной тяжестью, которую приходится повсюду таскать за собой.

Да, говорит Коннелл. Я как-то раз выиграл у него в бильярд. Ты небось и не помнишь.

Помню.

Коннелл кивает и добавляет: ты ему всегда нравилась. Марианна смотрит сквозь лобовое стекло на машину впереди. Действительно, она всегда нравилась Джейми. Однажды он прислал ей эсэмэску – в том смысле, что Коннелл относится к ней несерьезно. Она показала эсэмэску Коннеллу, и они вместе посмеялись. Они тогда лежали в постели, экран ее телефона освещал его лицо. Ты должна быть с тем, кто относится к тебе серьезно, гласил текст.

А ты с кем-нибудь встречаешься? – говорит она.

В принципе, нет. Ничего серьезного.

Учишься жить в одиночестве.

Ты же меня знаешь, говорит он.

Когда-то знала.

Он хмурится. Очень философично, говорит он. Я за последние несколько месяцев не сильно изменился.

Я тоже. Вернее, не так. Я совсем не изменилась.

Как-то в мае Софи, подружка Марианны, устроила вечеринку в честь окончания экзаменов. Родители ее уехали на Сицилию или куда-то еще. Коннелл еще не сдал последний экзамен, но не переживал по этому поводу, а потому тоже пришел. Туда явились все их друзья, бассейн в подвале дома Софи сыграл в этом не последнюю роль. Они почти всю ночь провели в плавках и купальниках, прыгали в воду, пили, разговаривали. Марианна сидела на бортике с пластмассовым стаканчиком вина, другие во что-то играли в воде. Игра, похоже, заключалась в том, чтобы усаживаться друг другу на плечи и сталкивать других сидящих в воду. Во втором туре Софи забралась на плечи Коннеллу и одобрительно сказала: хороший у тебя торс, крепкий. Марианна подняла глаза – она была слегка пьяна, – любуясь, как Софи и Коннелл выглядят вместе, как его руки лежат на ее гладких загорелых ляжках, и внезапно у нее возникло странное чувство ностальгии по тому, что происходит прямо сейчас. Тут Софи взглянула на нее.

Не переживай, Марианна, крикнула она. Я его у тебя не уведу.

Марианна думала, что Коннелл опустит глаза и сделает вид, что не слышит, но вместо этого он оглянулся на нее и улыбнулся.

Она и не переживает, сказал он.

Она не поняла, что он имел в виду, но все равно улыбнулась, тут игра и началась. Ей нравилось в компании людей, которые ей по душе и которым по душе она. Она знала, что, если решит заговорить, все, скорее всего, обернутся и будут слушать с искренним интересом, и это тоже ее очень грело, хотя сказать ей, по сути, было нечего.

Когда игра закончилась, Коннелл подошел к ней, встал в воде рядом с ее свешенными ногами. Она благосклонно посмотрела на него сверху вниз. Я тобой восхищалась, сказала она. Он отвел мокрые волосы со лба. Ты всегда мною восхищаешься, сказал он. Она слегка пнула его ногой, а он обхватил ее за лодыжку и слегка погладил. Вы с Софи очень спортивно выглядели, сказала она. Он продолжал гладить под водой ее ногу. Ей это было очень приятно. Тут его стали зазывать в глубокую часть бассейна – хотели еще во что-то сыграть. Давайте сами, сказал он. Я решил сделать перерыв. Он запрыгнул на бортик и сел с ней рядом. На теле поблескивали капли. Он положил ладонь на кафель с ней рядом, для равновесия.

Иди сюда, сказал он.

И обнял ее за талию. Никогда он еще не прикасался к ней на виду у других. Друзья никогда не видели их вот так вот вместе, вообще никто не видел. Остальные продолжали плескаться и верещать.

Очень здорово, сказала она.

Он повернул голову и поцеловал ее голое плечо. Она снова засмеялась, от изумления и признательности. Он быстро глянул на воду, потом – снова на нее.

Тебе сейчас хорошо, сказал он. Ты улыбаешься.

Ты прав, мне действительно хорошо.

Он кивнул в сторону бассейна – Пегги как раз свалилась в воду, и все хохотали.

Так вот она какая, жизнь? – сказал Коннелл.

Она посмотрела ему в лицо, но так и не поняла, что увидела, радость или боль. Ты о чем? – сказала она. Но он только пожал плечами. А через несколько дней сообщил ей, что уезжает на лето из Дублина.

Ты мне не сказала, что приедешь в Каррикли, говорит он.

Она медленно кивает, будто обдумывая эти слова, будто ей только сейчас пришло в голову, что она почему-то не сказала об этом Коннеллу, и это очень интересная мысль.

Мы что, больше не друзья? – говорит он.

Почему, друзья.

Ты почти не отвечаешь на мои сообщения.

Да, она его действительно игнорировала. Ей пришлось всем рассказать, как у них обстоят дела, что он ее бросил и уехал – и это было мучительно. Это ведь она познакомила Коннелла с остальными, рассказывала, какой он общительный, чуткий и умный, а он в ответ три месяца почти каждую ночь проводил у нее, пил пиво, которое она ему покупала, а потом послал ее подальше. Она выглядела полной дурой. Пегги, разумеется, только посмеялась, сказав, что мужики все одинаковые. С точки зрения Джоанны, ситуация была совсем не смешная, скорее грустная и непонятная. Она все допытывалась, что именно каждый из них сказал при расставании, а потом притихала, как будто проигрывала в голове сцену, пытаясь в ней разобраться.

Джоанна поинтересовалась, знает ли Коннелл, что у Марианны за семья. В Каррикли все друг друга знают, сказала Марианна. Джоанна покачала головой: я имею в виду, он знает, какие они на самом деле? На это Марианна не смогла ответить. Ей казалось, что она и сама не знает, какие они на самом деле, она никогда не сумеет толком их описать, а рассказывая про их поступки, она постоянно то преувеличивает и испытывает чувство вины, то преуменьшает и опять же испытывает чувство вины, но другое, скорее направленное куда-то внутрь. Джоанна считает, что хорошо представляет себе семью Марианны, вот только как она, как хоть кто-то может это представить, если сама Марианна не может? А Коннелл уж и подавно. Его растили в любви, и потому он в ладу с миром. Привык думать обо всех только хорошее, уж где ему что-то знать.

Я думал, ты мне хоть эсэмэску пошлешь, что собралась сюда, говорит он. Странно было вот так на тебя натолкнуться, даже не зная, что ты в городе.

Тут она вспоминает, что, когда в апреле они ездили в Хаут, она забыла у Коннелла в машине свою фляжку, да так и не забрала. Может, фляжка так и лежит в бардачке. Она смотрит на бардачок, но открыть не решается – он спросит зачем, и ей придется заговорить про поездку в Хаут. Они отправились поплавать в море, а потом заехали в укромное место и занялись любовью на заднем сиденье. Сейчас, когда они опять сидят вдвоем в машине, жестоко будет напоминать ему о том дне, хотя она очень хотела бы забрать свою фляжку, а может, дело совсем не во фляжке, может, она просто хочет ему напомнить, что он когда-то ласкал ее на заднем сиденье той самой машины, в которой они сейчас едут, она знает, что он покраснеет, – наверное, ей хочется заставить его покраснеть, садистским способом продемонстрировать свою власть, но это ей как-то не к лицу, так что она не говорит ничего.

А зачем ты вообще приехала? – спрашивает он. С родными повидаться?

Годовщина папиной смерти, я на мессу.

А, говорит он. Бросает на нее взгляд, снова смотрит в лобовое стекло. Прости, добавляет он. Я не сообразил. И когда, завтра утром?

Она кивает. В половине одиннадцатого, говорит она.

Прости, Марианна. Стыдно, что я забыл.

Да ладно. Я не хотела приезжать, но мама заставила. А я не большая любительница месс.

Да, говорит он. Понятно.

Он кашляет. Она смотрит прямо в лобовое стекло. Они свернули на ее улицу. Они с Коннеллом никогда по большому счету не говорили ни о ее отце, ни о его.

Хочешь, я приду? – говорит Коннелл. Разумеется, если лучше не надо, не приду. Но если ты хочешь, мне не трудно.

Она смотрит на него и чувствует явную слабость в теле.

Спасибо за предложение, говорит она. Мило с твоей стороны.

Мне не трудно.

Ну зачем же.

Да ничего такого, говорит он. Если честно, мне даже хочется.

Он включает поворотник, въезжает на их гравийную подъездную дорожку. Машины ее матери нет, значит, та не дома. Огромный белый фасад смотрит на них хмуро. Что-то в расположении окон придает ему недовольное выражение. Коннелл глушит двигатель.

Прости, что не отвечала на сообщения, говорит Марианна. Это было глупо.

Ничего. Слушай, если ты не хочешь больше со мной дружить, то ладно.

Конечно, хочу.

Он кивает, постукивает пальцами по рулю. Тело у него крупное, нежное, как у лабрадора. Ей многое хочется ему рассказать. Но уже слишком поздно, да и вообще, признания никогда не приносили ей ничего хорошего.

Ладно, говорит Коннелл. Ну что, увидимся завтра утром в церкви, да?

Она сглатывает. Может, зайдешь ненадолго? – говорит она. Выпьем по чашке чая и вообще.

Я бы зашел, но в багажнике мороженое.

Марианна оглядывается, вспоминает про продукты и внезапно чувствует страшную растерянность.

Лоррейн меня за это убьет, говорит он.

А, да. Конечно.

Она вылезает из машины. Он машет ей в окно. Завтра утром он обязательно придет, наденет темно-синий пуловер, а под него – белую рубашку, этакий невинный ягненочек с виду, и потом будет стоять с ней рядом в притворе, почти без слов, но ободряюще глядя ей в глаза. Они будут обмениваться улыбками, улыбками облегчения. И снова станут друзьями.

Через полтора месяца

(сентябрь 2012 года)

Он опаздывает на встречу с ней. Автобус застрял в пробке из-за какой-то демонстрации, он уже задержался на восемь минут, а еще и не знает, где это кафе. Он никогда еще не встречался с Марианной «на кофе». Погода теплая, даже слишком – муторная жара, не по сезону. Он находит кафе на Кейпел-стрит, идет мимо кассы к дверям в конце зала, смотрит в телефон. Девять минут четвертого. Вот она, Марианна, – сидит снаружи у задней двери, в садике для курения, и уже пьет кофе. Больше здесь никого нет, место тихое. Увидев его, она не поднимается.

Прости, опоздал, говорит он. Там какие-то протесты, автобус застрял.

Садится напротив. Себе он пока ничего не заказал.

Не переживай, говорит она. Что за протесты? Не в защиту абортов?

Ему делается стыдно, что он не обратил внимания. Нет, кажется, говорит он. Против налога на домохозяйства или что-то в этом роде.

Ну, успехов им. И пусть революция будет стремительной и жестокой.

Он не видел ее с июля, когда она приезжала домой на поминальную службу по отцу. Губы у нее стали бледнее и слегка потрескались, под глазами темные круги. Хотя ему нравится, когда она хорошо выглядит, в нем просыпается особая нежность, когда у нее болезненный вид или прыщики на коже – будто смотришь на слабое выступление в принципе сильного спортсмена. В каком-то смысле это делает ее еще милее. На ней очень элегантная черная блузка, запястья кажутся особенно тонкими и белыми, волосы собраны в свободный низкий узел.

Да, говорит он. Честно говоря, если бы протесты были более жестокими, я бы охотнее в них участвовал.

Хочешь, чтобы тебя полицейские избили?

Побои – далеко не самое худшее.

Когда он произносит эти слова, Марианна как раз отпивает кофе; чашка ненадолго замирает у рта. Он сам не может понять, чем эта пауза отличается от естественного движения руки с чашкой, однако замечает ее. Потом она возвращает чашку на блюдце.

Согласна, говорит она.

Ты это о чем?

Я с тобой согласна.

На тебя недавно полицейские набросились или я что-то пропустил? – говорит он.

Она стучит пальцем по пакетику, насыпая в кофе еще немного сахара, размешивает его. В конце концов поднимает глаза, будто бы вспомнив, что он все еще здесь.

Ты кофе-то будешь? – говорит она.

Он кивает. Он все еще не до конца отдышался – быстро шел от автобуса, ему все еще немного жарко. Он встает из-за стола и возвращается в зал. Там прохладно и гораздо темнее. Женщина с красной помадой принимает заказ и говорит, что сейчас принесет.

До апреля Коннелл собирался работать летом в Дублине, а за жилье платить из заработанного, но за неделю до экзаменов хозяин сказал, что урезает ему часы. На жилье все равно бы хватило, но на жизнь почти ничего не оставалось. Он заранее знал, что заведение рано или поздно закроется, и страшно злился на себя за то, что не поискал ничего другого. А ведь думал об этом непрерывно несколько недель. В результате решил, что на лето придется съехать. Найл повел себя благородно, сказал, что комнату за ним до сентября сохранит и все такое. А как там у вас с Марианной? – спросил Найл. Коннелл ответил: А, да. Не знаю. Я ей пока не говорил.

На самом-то деле он все равно почти все время ночевал у Марианны. Собственно, он мог просто рассказать ей, что случилось, и перебраться к ней до сентября. Он знал, что она не станет возражать, сложно было представить, что она в чем-то ему отказывает. Но потом как-то так вышло, что он все время откладывал разговор, отмахивался от расспросов Найла, собирался поднять с ней эту тему, но в последний момент дрейфил. По ощущениям это было все равно что попросить у нее денег. Они с Марианной никогда не говорили о деньгах. Не говорили, например, о том, что ее мать платит его матери за то, чтобы та драила полы и развешивала выстиранное белье, о том, что опосредованным образом деньги эти попадают к Коннеллу, который довольно часто тратит их на Марианну. Думать про такие вещи ему всегда было глубоко противно. Он знал, что Марианна так это не воспринимает. Она то и дело что-то ему покупала: еду, билеты в театр, – платила за какие-то вещи, а потом мгновенно, бесповоротно об этом забывала.

Однажды вечером, к концу экзаменов, они пошли на вечеринку к Софи Уилан. Он знал, что настал последний срок сообщить Марианне, что он съезжает от Найла, придется спросить напрямую, может ли он пожить у нее. Почти весь вечер они провели у бассейна, в пленительной невесомости теплой воды. Он смотрел, как Марианна плещется в своем красном купальнике без лямок. Мокрая прядь выбилась из узла на затылке и плоской блестящей полосой прилипла к шее. Все смеялись и пили. Все это было совсем не похоже на его обычную жизнь. Он совсем не знал этих людей, ему не очень верилось в их существование, да и в собственное тоже. Сидя у бортика, он во внезапном порыве поцеловал Марианну в плечо, она улыбнулась в ответ, очень довольная. Никто на них не смотрел. Он решил, что про деньги на квартиру расскажет ей ночью в постели. Ему было очень страшно ее потерять. Когда они легли, ей захотелось любви, а потом она заснула. Он подумал было ее разбудить, но не решился. Дал себе слово, что поговорит с ней о переезде после последнего экзамена.

Через два дня, сразу после доклада о средневековом и ренессансном романе, он пошел к Марианне, они сидели за столом и пили кофе. Он вполуха слушал ее рассказ о сложных отношениях Терезы и Лоркана, ждал, когда она закончит, и в конце концов сказал: эй, послушай. Кстати. Похоже, я летом не смогу платить за квартиру. Марианна подняла глаза от чашки и без всякого выражения спросила: что?

Да, сказал он. Мне придется съехать от Найла.

Когда? – спросила Марианна.

Довольно скоро. Наверное, на следующей неделе.

Лицо ее окаменело, не отражая никаких чувств. А, сказала она. То есть ты поедешь домой.

Он потер грудину, почувствовав, что воздуха не хватает. Похоже на то, да, сказал он.

Она кивнула, на миг приподняла брови, потом снова опустила и уставилась в чашку. Ясно, сказала она. Ну, надеюсь, в сентябре ты вернешься.

Он закрыл глаза, прислушиваясь к собственной боли. Он не мог понять, как это случилось, как он допустил такой поворот разговора. Совершенно ясно, что теперь было поздно признаваться, что он хочет остаться с ней. Но вот когда именно стало поздно? Похоже, это произошло прямо сейчас. Он подумал, не уронить ли лицо на стол и не зареветь ли по-детски. Но вместо этого снова открыл глаза.

Да, сказал он. Учебу я не брошу, не переживай.

То есть тебя не будет три месяца.

Да.

Долгая пауза.

Ну, не знаю, сказал он. Полагаю, ты в это время захочешь встречаться с другими, да?

Помедлив, Марианна сказала голосом, поразившим его своей холодностью: разумеется.

После этого он встал и вылил недопитый кофе в раковину. Выходя из подъезда, он плакал – то ли по своей жалкой мечте пожить в ее квартире, то ли по их сломанным отношениям.

Через пару недель она уже встречалась с другим, со своим приятелем по имени Джейми. Отец Джейми был одним из тех, кто устроил финансовый кризис, – в буквальном смысле, он был напрямую к этому причастен. О том, что они встречаются, Коннеллу сообщил Найл. Коннелл прочитал его сообщение на работе, ему пришлось уйти в заднюю комнату и почти на целую минуту прижаться лбом к холодному шкафу. Он подумал: значит, Марианна все это время хотела встречаться с кем-то другим. Наверное, она даже рада, что я уезжаю из Дублина из-за безденежья. Ей хотелось дружить с парнем, родные которого будут катать ее по горнолыжным курортам. Теперь у нее есть такой парень, и она даже не захочет отвечать на мои электронные письма.

К июлю даже Лоррейн прослышала, что Марианна встречается с другим. Коннелл знал, что в городе об этом судачат, из-за отца Джейми с его общенародной дурной славой, а еще потому, что больше и поговорить не о чем.

И когда вы расстались? – спросила его Лоррейн.

Да мы и не были вместе.

Я думала, вы встречаетесь.

Так, время от времени, ответил он.

Ну и молодежь пошла. Не понимаю я ваших отношений.

Ты вообще-то не старуха.

Когда я училась в школе, сказала она, люди либо встречались, либо нет.

Коннелл сжал челюсти, уставился в телевизор.

А откуда я тогда взялся? – сказал он.

Лоррейн с укором пихнула его локтем, он продолжал смотреть на экран. Показывали передачу про туризм – длинные серебристые пляжи и синее море.

Марианна Шеридан не стала бы встречаться с таким, как я, сказал он.

Это в каком смысле – с таким, как ты?

Мне кажется, ее новый дружок больше ей подходит по общественному положению.

Несколько секунд Лоррейн молчала. Коннелл слышал, как она тихо поскрипывает зубами.

Я не верю, что Марианна на такое способна, сказала Лоррейн. Она просто не такой человек.

Он встал с дивана. Что знаю, я тебе все рассказал, ответил он.

Ну, значит, ты что-то не так понял.

Но Коннелл уже вышел из комнаты.

Сейчас во дворике кафе солнце светит так ярко, что цвета с хрустом ломаются на острые осколки. Марианна закуривает, пачку оставляет открытой на столе. Коннелл садится, и она улыбается ему сквозь серое облачко дыма. Он чувствует в ней внезапную уклончивость, но из-за чего – непонятно.

Кажется, мы еще ни разу не встречались на кофе, говорит он. Или встречались?

Разве нет? Наверняка встречались.

Он понимает, что произносит неприятные вещи, но остановиться не может. Никогда, говорит он.

А вот и встречались, говорит она. Мы пили кофе перед тем, как пошли смотреть «Окно во двор». Впрочем, это было скорее свидание.

Его удивляют ее слова, так что в ответ он лишь издает неопределенное «гм».

Дверь позади него открывается, официантка принесла кофе. Коннелл благодарит ее, она, улыбнувшись, уходит обратно. Дверь затворяется. Марианна говорит, что хотела бы, чтобы Коннелл с Джейми познакомились поближе. Надеюсь, вы с ним сойдетесь, говорит она. И бросает на Коннелла беспокойный взгляд – совершенно искренний, его это трогает.

За себя отвечаю, говорит он. Почему нет-то?

Я знаю, что хамить ему ты не будешь. Но я надеюсь, что вы вообще сойдетесь.

Я постараюсь.

Только не пугай его, говорит она.

Коннелл добавляет в кофе чуточку молока, ждет, пока на поверхности проступит белизна, потом ставит кувшинчик обратно на стол.

А, говорит он. Надеюсь, ты и ему сказала, чтобы он меня не пугал.

Так ты его и напугался, Коннелл. Да он ростом меньше меня.

Тут же не в росте дело, правда?

Он, понимаешь ли, это видит так, говорит она: ты его гораздо выше, и ты раньше спал с его девушкой.

Ловко ты сформулировала. Ты так ему про нас и говоришь: Коннелл – это верзила, с которым я раньше спала?

Она смеется. Нет, говорит она. Но про это все знают.

А у него комплексы по поводу роста? Я не буду на этом спекулировать, просто интересно.

Марианна поднимает чашку. Коннелл все не может сообразить, какие между ними теперь отношения. Они что, договорились, что их больше не влечет друг к другу? И с какого момента им так положено думать? По Марианниному поведению догадаться невозможно. Ему кажется, что ее по-прежнему к нему тянет, и прямо сейчас ее очень забавляет, что она позволила себе увлечься человеком, который никогда не войдет в ее круг, – такая маленькая секретная шалость.

Тогда, в июле, он пошел на поминальную службу по Марианниному отцу. Церковь у них в городе небольшая, в ней пахнет дождем и ладаном, в окнах витражи. Они с Лоррейн никогда не ходили на службы, в церкви он бывал только на похоронах. Приехав, он увидел в притворе Марианну. Она выглядела произведением христианского искусства. Смотреть на нее оказалось куда мучительнее, чем он предполагал, и ему захотелось совершить что-нибудь ужасное, например поджечь себя или врезаться на машине в дерево. В моменты душевного смятения он всегда начинал думать о том, как бы себя ранить физически. Он ненадолго успокаивался, воображая боль куда более страшную и непереносимую, чем та, которую он сейчас испытывает, – может быть, помогало само умственное усилие, прерывавшее на миг течение мыслей, однако потом делалось только хуже.

Марианна в тот же вечер уехала обратно в Дублин, а он пошел пить с одноклассниками, сперва к Келлеру, а потом к Макгауэну, а после этого в тот самый жуткий ночной клуб «Фантом» при гостинице. В компании не было никого из его близких друзей, и после нескольких рюмок он понял, что в любом случае пришел не общаться, а надраться до беспамятства. Он постепенно выпал из разговора и сосредоточился на поглощении алкоголя – сколько удастся выпить, не вырубившись, – и даже не смеялся шуткам, вообще их не слышал.

Там, в «Фантоме», он увидел Полу Нири, бывшую их преподавательницу экономики. К этому моменту Коннелл уже был так пьян, что в глазах расплывалось: рядом с каждым плотным предметом он видел второй такой же, похожий на призрак. Пола угостила их всех текилой. На ней было черное платье, на груди – серебряная подвеска. Он слизал соль с тыльной стороны своей ладони и увидел призрачный двойник ее цепочки, смутный белый след на плече. Она посмотрела на него – глаз у нее было не два, а несколько, и они занятно вращались в воздухе, точно драгоценные камни. Его это насмешило, а она наклонилась ближе – ее дыхание коснулось его лица – и спросила, почему он смеется.

Он не помнит, как они оказались у нее дома, дошли пешком или доехали на такси, это навсегда осталось загадкой. Квартира ее отличалась странной чистотой и скудостью мебели – так бывает у людей одиноких. Пола Нири выглядела человеком без интересов: ни книжных шкафов, ни музыкальных инструментов. Он помнит, что пробормотал заплетающимся языком: а чем ты занимаешься в выходные? Хожу развлекаться, ответила она. Ему даже и в тот момент это показалось совершенно безысходным. Она налила им по бокалу вина. Коннелл сидел на кожаном диване и пил, чтобы хоть чем-то занять руки.

Как там в этом сезоне футбольная команда? – сказал он.

Без тебя уже не та, сказала Пола.

Она села с ним рядом на диван. Платье немного сползло вниз, открылась родинка над правой грудью. Он мог бы оттрахать ее еще тогда, в выпускном классе. Одноклассники отпускали шуточки на эту тему, но на самом деле они пришли бы в ужас, если бы это все-таки случилось, они бы страшно перепугались. Решили бы, что под его застенчивостью таится что-то стальное, устрашающее.

Лучшие годы жизни, сказала она.

Что?

Старшие классы – это лучшие годы жизни.

Он попытался рассмеяться, смех вышел ерническим, нервным. Ну, не знаю, сказал он. Печально, если так.

Тогда она принялась его целовать. Ощущения были какие-то странные, на первый взгляд – неприятные, но в чем-то интересные, будто бы жизнь сворачивала в новом направлении. Вкус ее губ оказался кисловатым, как у текилы. Мелькнула мысль, а не запрещает ли закон ей его целовать, он пришел к выводу, что вряд ли, не существует вроде бы никаких противопоказаний, но при этом вся ситуация выглядела абсолютно фальшивой. Каждый раз, когда он пробовал отстраниться, она подавалась вперед, так что вскоре он совсем запутался в пространстве и уже плохо понимал, сидит ли он на диване или полулежит, облокотившись на ручку. В качестве эксперимента он попытался сесть прямо и в результате убедился, что так и сидел, а красный огонек, который, как ему казалось, горит на потолке, оказался индикатором питания на стереосистеме в другом конце комнаты.

В школьные времена ему часто бывало неловко в присутствии мисс Нири. И что теперь – он изживает эту неловкость, позволяя ей целовать себя на диване в ее гостиной, или только усугубляет ее? Сформулировать вопрос он не успел – она начала расстегивать пуговицы у него на джинсах. Он в панике попытался оттолкнуть ее руку, но жест вышел такой неуклюжий, что она подумала, будто он ей помогает. Она расстегнула верхнюю пуговицу, он сказал ей, что совершенно пьян и лучше бы им остановиться. Она запустила руку под резинку его трусов и сказала – ничего страшного, ей и так нормально. Он подумал, что сейчас просто вырубится, но ничего не получилось. А было бы проще. Тут он услышал слова Полы: вон ты какой твердый. Вот это уже была полная глупость, потому как ничего подобного.

Меня сейчас вырвет, сказал он.

Тут она отшатнулась, заодно подтянув платье, а он, воспользовавшись возможностью, встал с дивана и застегнул джинсы. Она осторожно спросила, как он себя чувствует. Он посмотрел на нее – перед ним на диване сидели две Полы, обе настолько четкие, что уже невозможно было разобрать, которая настоящая, а которая – призрак. Прости, сказал он. На следующее утро он проснулся, полностью одетым, на полу у себя в гостиной. Он понятия не имел, как добрался домой.

У него просто куча комплексов, говорит теперь Марианна. Каких именно – не знаю. Может, он просто хотел бы быть поумнее.

А может, у него просто самомнение.

Нет, не в этом дело. Он…

Взгляд ее перескакивает с предмета на предмет. В такие моменты она напоминает математика, производящего в уме сложные вычисления. Она ставит чашку на блюдце.

Он – что? – говорит Коннелл.

Он садист.

Коннелл таращится на нее через стол, тревога и испуг явственно отражаются у него на лице, а она отвечает милой улыбочкой. Покручивает чашку на блюдце.

Ты это серьезно? – говорит Коннелл.

Ну, ему нравится меня бить. В смысле во время секса. Не когда мы ругаемся.

Она смеется – глуповатым смехом, который ей совсем не идет. В первую секунду поле зрения Коннелла содрогается, как перед страшным приступом мигрени, он поднимает ладонь ко лбу. Понимает, что дико испуган. Рядом с Марианной он иногда чувствует себя до жути неискушенным, сознавая при этом, что в сексе куда опытнее ее.

И ты что, это терпишь? – говорит он.

Она пожимает плечами. Ее сигарета тлеет в пепельнице. Она берет ее, затягивается, потом тушит.

Не знаю, говорит она. Сама не знаю, нравится мне или нет.

Зачем же ты ему позволяешь?

На самом деле я сама первая предложила.

Коннелл берет чашку и делает большой глоток очень горячего кофе – ему просто необходимо чем-то занять руки. Ставит чашку, часть кофе выплескивается на блюдце.

Я чего-то не понял, говорит он.

Я сама первая предложила, что буду ему подчиняться. Все это трудно объяснить.

Ну, все-таки попробуй, если не против. Мне любопытно.

Она опять смеется. Боюсь, тебе будет очень неловко, говорит она.

Я переживу.

Она смотрит на него – видимо, пытаясь понять, шутит он или нет, а потом вздергивает подбородок, и тут он понимает, что она не струсит и сейчас выложит все начистоту, потому что в противном случае она как бы признается в том, во что и сама не верит.

Дело не в том, что я терплю унижения, говорит она. Мне просто захотелось понять, согласна ли я терпеть унижения от другого человека, если ему этого хочется. Я понятно объясняю? Не уверена, я сама много про это думала. Тут речь не столько о самих поступках, сколько об их восприятии. В любом случае я сама предложила, что буду ему подчиняться. И тут оказалось, что ему нравится меня бить.

Коннелл закашливается. Марианна берет из стаканчика деревянную лопатку, которой размешивают кофе, и начинает крутить ее в пальцах. Откашлявшись, он говорит: и что именно он с тобой делает?

Ну, даже не знаю, говорит она. Иногда порет ремнем. Еще ему нравится меня душить, все такое.

Вот как.

В смысле мне это не доставляет удовольствия. С другой стороны, если подчиняться только тому, что тебе самой нравится, это никакое не подчинение.

А у тебя давно возникли такие фантазии? – говорит Коннелл.

Она бросает на него взгляд. Ему кажется, что страх выжег его изнутри и превратил в совсем другого человека, он как бы прошел сквозь страх, и смотреть на нее – это все равно что пересекать разделяющую их водную преграду. Он берет пачку сигарет, заглядывает внутрь. Зубы начинают выбивать дробь, он кладет сигарету на нижнюю губу, прикуривает. Никто, кроме Марианны, никогда не вызывает в нем таких чувств, странных несвязных чувств, будто бы он тонет и время по большому счету перестало существовать.

Только не подумай, что Джейми какая-то сволочь, говорит она.

Судя по твоим словам, сволочь.

А на деле нет.

Коннелл затягивается, на секунду прикрывает глаза. Солнце печет, он ощущает близость Марианниного тела, и дым во рту, и горькое кофейное послевкусие.

Наверное, я сама хочу, чтобы меня мучили, говорит Марианна. Не знаю. Иногда мне кажется, я плохой человек и заслуживаю плохого обращения.

Он выдыхает. Весной он иногда просыпался по ночам рядом с Марианной, и если оказывалось, что она тоже не спит, они теснее придвигались друг к другу, пока он не оказывался внутри ее. И ничего не нужно было при этом говорить, только спросить ее, можно ли, и она всегда соглашалась. И не было в его жизни ничего, что могло бы с этим сравниться. Ему часто хотелось уснуть внутри ее тела. Больше ни с кем этого не получилось бы, да он бы и не захотел. Потом они просто погружались обратно в сон, обнявшись, без единого слова.

Мне ты ничего этого никогда не говорила, произносит он. Когда мы были…

С тобой было не так. Мы ведь – сам знаешь. Все было по-другому.

Она обеими руками сгибает деревянную лопаточку, потом выпускает один конец, лопаточка распрямляется.

Я это должен воспринимать как оскорбление? – говорит он.

Нет. Хочешь услышать самое простое объяснение – пожалуйста.

То есть это ложь?

Нет, говорит она.

Потом умолкает. Аккуратно кладет лопаточку. Теперь руки у нее не заняты, она поднимает их и поправляет волосы.

С тобой мне не нужно было играть ни в какие игры, говорит она. Все было по-настоящему. С Джейми я будто бы играю роль, притворяюсь, что испытываю то-то и то-то, что будто бы я в его власти. А с тобой все было по-настоящему, я действительно испытывала эти чувства и сделала бы все, о чем бы ты ни попросил. Ну вот смотри, ты считаешь, что я сейчас плохо поступаю по отношению к своему парню. Как бы предаю его. Так за это любой побить может.

Она прикрывает ладонью глаза. Улыбается усталой, самоуничижительной улыбкой. Он вытирает ладони о брюки.

Я бы не стал, говорит он. Наверное, я в этом смысле старомоден.

Она отодвигает руку и смотрит на него с той же улыбкой – губы по-прежнему выглядят сухими.

Надеюсь, мы всегда будем принимать сторону друг друга, говорит она. Мне приятно об этом думать.

Я рад.

Она смотрит на него так, будто за все это время, проведенное за столом, увидела его впервые.

Ну ладно, говорит она. А ты-то как?

Он понимает, что вопрос искренний. Он не из тех, кто любит изливать душу или требовать того же от других. Поэтому ему и нужна Марианна. Этот факт поражает его своей новизной. Марианна – человек, которого он может о чем-то просить. Хотя между ними немало сложностей и обид, отношения продолжаются. Эта мысль кажется ему поразительной и едва ли не трогательной.

Со мной этим летом произошла одна странная вещь, говорит он. Можно я тебе про нее расскажу?

Через четыре месяца

(январь 2013 года)

Она у себя в квартире, с друзьями. Только что завершились экзамены на стипендию, в понедельник начинается новый семестр. Она вымоталась до предела и чувствует себя судном, заваленным на борт. Курит четвертую сигарету за вечер, в груди нарастает какое-то странное жжение, а кроме того, она не ужинала. На обед – мандарин и ломтик поджаренного хлеба без масла. Пегги сидит на диване, повествуя о скидках на железнодорожные билеты в Европе, и зачем-то очень подробно рассказывает о разнице между Восточным и Западным Берлином. Марианна выдыхает и рассеянно говорит: да, я там была.

Пегги поворачивается к ней, широко раскрыв глаза. Ты была в Берлине? – говорит она. А я думала, людей из Коннахта в такую даль не пускают.

Некоторые из друзей вежливо посмеиваются. Марианна стряхивает пепел сигареты в глиняную пепельницу, стоящую на ручке дивана. Очень смешно, говорит она.

Тебе, видимо, дали отпуск на ферме, говорит Пегги.

Совершенно верно, говорит Марианна.

Пегги разглагольствует дальше. В последнее время она повадилась ночевать у Марианны, когда там нет Джейми, завтракать у Марианны в постели и даже ходить за ней в ванную, когда та принимает душ, – она в это время безмятежно стрижет ногти и жалуется на мужиков. Марианне нравится, что Пегги выбрала ее в лучшие подруги, пусть даже ради этого и приходится жертвовать кучей свободного времени. Вот только в последнее время Пегги завела моду высмеивать ее на глазах у других, особенно на вечеринках. Марианна пытается из уважения к друзьям смеяться вместе с ними, но лицо ее перекашивает, а у Пегги появляется новый повод ее подразнить. Когда все расходятся по домам, Пегги уютно прижимается к Марианниному плечу и говорит: ну не злись на меня. А Марианна говорит тоненьким жалостным голоском: я на тебя не злюсь. Вот и сейчас они создают ситуацию, которая позволит им всего через несколько часов обменяться этими фразами.

Когда рассказ о Берлине завершается, Марианна приносит из кухни еще одну бутылку вина и наливает всем заново.

Как, кстати, экзамены прошли? – спрашивает ее Софи.

Марианна шутливо пожимает плечами – в ответ звучит неуверенный смех. Друзья не до конца понимают ее отношения с Пегги и на всякий случай смеются, если Марианна пытается пошутить, но так, чтобы в смехе слышалось сочувствие и даже жалость, а не веселье.

Уж не скрывай правду, говорит Пегги. Ты все провалила, да?

Марианна улыбается, гримасничает, затыкает пробкой бутылку. Экзамены на стипендию закончились два дня назад; Пегги с Марианной сдавали их вместе.

Ну, могла бы сдать и получше, дипломатично говорит Марианна.

Совершенно типично для тебя, говорит Пегги. Ты умнее всех на свете, но как доходит до дела – сразу в кусты.

Можно на следующий год пересдать, говорит Софи.

Вряд ли ты так уж плохо сдала, говорит Джоанна.

Избегая ее взгляда, Марианна ставит бутылку обратно в холодильник. Стипендия – это пять лет бесплатного обучения и проживания на кампусе плюс ежевечерние ужины вместе с другими стипендиатами. Для Марианны, которая не платит из своих денег ни за жилье, ни за обучение и даже не знает, сколько все это стоит, речь идет только о репутации. Ей хочется, чтобы ее интеллектуальное превосходство было публично подтверждено переводом ей крупной суммы денег. Тогда она сможет изображать скромность, не ожидая, что ей хоть кто-то поверит. На самом деле сдала она не так уж плохо. Даже совсем не плохо.

Меня препод по статистике все понукал их сдать, говорит Джейми. Но еще не хватало, блин, все Рождество сидеть готовиться.

Марианна вновь отстраненно улыбается. Джейми не сдавал экзамены потому, что знал: ему не светит. Об этом знают и все остальные. Его слова задумывались как хвастовство, но он по наивности не понимает, что они и звучат как откровенное хвастовство и ни один человек в них не верит. Марианне даже приятно, что Джейми для нее – открытая книга.

В самом начале их отношений она без всякой задней мысли сказала ему, что любит «покоряться». Ей и самой было странно произносить эти слова, скорее всего, просто хотелось его шокировать. Это ты о чем? – спросил он. Она, изображая искушенность, ответила: ну, мне нравится, когда парни делают мне больно. После этого он начал ее связывать и бить разными предметами. Припоминая порой, как мало она его уважает, она чувствует омерзение и начинает ненавидеть саму себя – и эти чувства вызывают у нее необоримое желание, чтобы кто-то подчинял ее себе и, может, даже сломал. Когда такое происходит, мозг ее отключается и становится как комната, в которой погасили свет, и она с содроганием кончает, не испытывая при этом ощутимой радости. Потом все начинается снова. Если ей приходит в голову мысль порвать с Джейми – а она приходит довольно часто, – то прежде всего она думает не о том, что скажет он, а о том, что скажет Пегги.

Пегги хорошо относится к Джейми – в смысле она считает его типа как фашистом, но фашистом, который не сумел по большому счету подчинить себе Марианну. Иногда Марианна жалуется на него, и тогда Пегги говорит: ну да, он шовинистическая свинья, и что теперь? Пегги считает, что все мужики – мерзкие твари, не способные себя контролировать, и рассчитывать на их эмоциональную поддержку женщинам просто глупо. Марианна далеко не сразу сообразила, что, прикрываясь маской критического отношения ко всем мужчинам, Пегги всякий раз выгораживает Джейми, когда Марианна начинает его осуждать. А чего ты хочешь? – говорит Пегги. Или: ты в этом видишь что-то плохое? Да рядом с другими мужиками он просто настоящий принц. Почему она так поступает, Марианне неведомо. Всякий раз, когда Марианна, даже в самом сослагательном наклонении, упоминает, что их с Джейми отношения, возможно, скоро закончатся, Пегги впадает в неистовство. Они даже ссорились по этому поводу, и ссоры заканчивались тем, что Пегги неожиданно заявляла: ей наплевать, расстанется Марианна с Джейми или нет, а Марианна, к тому моменту выдохшаяся и сбитая с толку, говорила, что, наверное, нет.

Марианна садится снова, и тут звонит ее телефон – номер ей не знаком. Она встает, чтобы ответить на звонок, жестом предлагая остальным продолжать разговор, а сама уходит на кухню.

Алло? – говорит она.

Привет, это Коннелл. Слушай, дурацкая история, но меня только что типа как обокрали. Забрали бумажник, телефон, все такое.

Господи, какой ужас. А что случилось?

И я подумал… понимаешь, я далеко, в Дун-Лэаре, а денег на такси нет и все такое. И вот я подумал, может, мы где-нибудь встретимся, ты мне одолжишь или вроде того.

Все друзья теперь смотрят на нее, она машет рукой – просит их вернуться к беседе. Джейми сидит в кресле и следит оттуда за телефонным разговором.

Ну конечно, не переживай, говорит она. Я дома, так что бери такси и приезжай сюда, ладно? Я выйду, расплачусь с водителем – так нормально? Как подъедешь, позвони в звонок.

Хорошо. Спасибо тебе. Спасибо, Марианна. Я с чужого телефона звоню, так что все, заканчиваю. До скорой встречи.

Он отключается. Друзья выжидательно смотрят, а она, держа телефон в руке, поворачивается к ним. Объясняет, что произошло, все сочувствуют Коннеллу. Он и сейчас иногда заходит к ним на вечеринки, но только чтобы выпить немного и двинуться дальше. В сентябре он рассказал Марианне, что произошло между ним и Полой Нири, и у Марианны возникло какое-то непередаваемое чувство, ее охватила доселе неведомая ей ярость. Я знаю, что драматизирую, сказал Коннелл. В смысле она ничего такого уж плохого не сделала. Но ощущение у меня пакостное. Марианна услышала собственный голос – твердый как лед: хочется перерезать ей глотку. Коннелл поднял глаза и рассмеялся – прежде всего потому, что страшно опешил. Ну ты даешь, Марианна, сказал он. И все же рассмеялся. Перерезала бы, стояла она на своем. Он покачал головой. Не давай воли злодейским порывам, сказал он. Резать глотки кому ни попадя не получится, тебя в тюрьму посадят. Марианна позволила ему свести все к шутке, но негромко произнесла: если она еще раз хоть пальцем до тебя дотронется, я это сделаю, мне плевать.

В кошельке у нее одна мелочь, но в ящике тумбочки у кровати лежит триста евро наличными. Она заходит в спальню, не включая там света, и слышит сквозь стену голоса друзей. Деньги на месте, шесть полтинников. Она берет три, неспешно перекладывает в кошелек. А потом садится на край кровати – ей не хочется сразу идти назад.

Обстановка дома на Рождество была напряженной. Алан всегда нервничает и распоясывается, когда дома гости. Однажды вечером, после ухода дяди с тетей, он увязался за Марианной на кухню, куда она понесла грязные чашки.

Ишь ты, сказал он. Расхвасталась тут, как экзамены сдала.

Марианна пустила горячую воду, попробовала пальцем температуру. Алан стоял в дверях, скрестив руки.

Не я начала этот разговор, сказала она. Начали они.

Если тебе больше нечем в жизни похвастаться, могу тебя только пожалеть, сказал он.

Вода из крана потекла теплее, Марианна вставила пробку в слив и выдавила на губку моющее средство.

Ты меня слушаешь? – сказал Алан.

Да, слушаю, ты меня жалеешь.

Ты просто дрянь никчемная, блин.

Я тебя поняла, сказала она.

Поставила первую чашку на сушилку, опустила в горячую воду следующую.

Ты что, думаешь, ты умнее меня? – сказал он.

Она провела мокрой губкой по ободу чашки. Странный вопрос, сказала она. Я просто не знаю, никогда об этом не думала.

Так вот, не умнее, сказал он.

Ладно, пусть так.

«Ладно, пусть так», передразнил он визгливым девчачьим голосом. Неудивительно, что у тебя нет друзей, ты даже разговаривать нормально не умеешь.

Ясно.

Послушала бы, что про тебя в городе говорят.

Невольно – поскольку эта мысль действительно показалась ей очень смешной – она расхохоталась. Алан вышел из себя, схватил ее за плечо, оттащил от раковины и, как бы не сдержавшись, плюнул в нее. А потом отпустил. На юбке явственно виднелся плевок. Ого, сказала она, мерзость какая. Алан повернулся и вышел, а Марианна продолжила мыть посуду. Ставя четвертую чашку на сушилку, она заметила, что правая рука несильно, но явственно дрожит.

Мама подарила ей на Рождество конверт с пятьюстами евро. Открытки не было, просто обыкновенный конверт, в каких получала зарплату Лоррейн. Марианна поблагодарила, а Дениза как бы между делом сказала: я за тебя немного переживаю. Марианна ощупала конверт и попыталась придать лицу соответствующее случаю выражение. А что такое? – спросила она.

Ну, сказала Дениза, чем ты собираешься заниматься в этой жизни?

Не знаю. Мне кажется, у меня полно вариантов. Пока сосредоточусь на учебе.

А потом что?

Марианна притиснула большой палец к конверту и держала, пока на бумаге не появилось смутное бурое пятно. Я уже сказала, повторила она, я не знаю.

Боюсь, что реальность застанет тебя врасплох, сказала Дениза.

В каком смысле?

Не знаю, понимаешь ли ты, что университетская жизнь отличается от настоящей? На работе все будет не так.

Ну, надеюсь, на работе никто не станет в меня плевать в качестве аргумента в споре, сказала Марианна. Потому что там ведь за это и наказать могут, насколько я понимаю.

Дениза сухо улыбнулась, не разжимая губ. Если тебе и с ревнивым братцем не справиться, я уж и не знаю, что тебя ждет во взрослой жизни, сказала она.

Ну, поживем – увидим.

В ответ Дениза хлопнула ладонью по столешнице. Марианна скривилась, но глаз не подняла, конверта не выпустила.

Считаешь, что ты не такая, как все? – сказала Дениза.

Марианна опустила веки. Нет, сказала она. Не считаю.

Коннелл звонит в домофон ближе к часу ночи. Марианна спускается, захватив кошелек, – такси стоит возле дома. На противоположной стороне площади туман обволакивает деревья. Как же изумительны зимние ночи, думает она сказать Коннеллу. Он стоит к ней спиной и через окошко разговаривает с водителем. Услышав, как хлопнула дверь, оборачивается – губа у него рассечена и в крови, запекшаяся кровь – как засохшие чернила. Марианна делает шаг назад, прижав руку к ключице, а Коннелл говорит: да, знаю, видел себя в зеркало. Но в принципе все нормально, надо только умыться. Она, все еще в смятении, расплачивается с таксистом, едва не уронив сдачу в ливневку. Уже на лестнице ей удается рассмотреть, что верхняя губа Коннелла вздулась справа до зеркального блеска. Зубы окровавлены. Господи ты боже мой, говорит она. Что случилось? Он бережно берет ее ладонь, поглаживает костяшки большим пальцем.

Какой-то тип набросился и потребовал кошелек, говорит он. А я зачем-то сказал ему, обойдешься, тогда он ударил меня по лицу. Сглупил, нужно было просто отдать ему деньги. Прости, что позвонил, но твой номер – единственный, который я помню наизусть.

Господи, Коннелл, ужас какой. У меня гости, но тебе как лучше будет? Может, примешь душ и все такое и останешься у меня? Или возьмешь денег и поедешь домой?

Они останавливаются перед дверью ее квартиры.

Как тебе удобнее, говорит он. Кстати, я здорово пьян. Прости.

Так уж и пьян?

Ну, я с самых экзаменов не был дома. Сам не знаю, у меня там зрачки как?

Она смотрит ему в глаза – зрачки увеличены, как две черные пули.

Вижу, говорит она. Здоровенные.

Он снова гладит ее ладонь и говорит совсем тихо: а, ну да. Я как тебя увижу, они всегда такими делаются.

Она смеется, качает головой.

Ты точно пьян, раз решил со мной заигрывать, говорит она. Джейми, между прочим, здесь.

Коннелл вдыхает через нос, потом смотрит через плечо.

Тогда я лучше пойду, чтобы мне еще разок дали в морду, говорит он. Это не так больно.

Она улыбается, но он все равно выпускает ее руку. Она открывает дверь.

В гостиной все дружно ахают и заставляют его пересказать все еще раз – он пересказывает, но без драматизма, которого все ждут. Марианна приносит ему стакан воды, он ополаскивает рот и сплевывает в кухонную раковину – вода розовая, как коралл.

Вот быдло паскудное, говорит Джейми.

Это ты про меня? – говорит Коннелл. Не очень, знаешь, любезно. Не все тут частные школы кончали.

Джоанна смеется. Коннелл редко впадает в злобу – Марианна пытается понять, не озлобился ли он от удара по лицу – или, может, он просто пьянее, чем ей кажется.

Я про типа, который тебя обчистил, говорит Джейми. Ему наверняка на дозу не хватало – знаю я такую публику.

Коннелл дотрагивается пальцами до зубов, будто чтобы убедиться, что они все на месте. Потом вытирает руку о посудное полотенце.

А, ну да, говорит он. Тяжела доля наркомана.

Вот уж точно, говорит Джоанна.

Так ведь можно – ну, не знаю, слезть с наркотиков, говорит Джейми.

Коннелл смеется и говорит: да, понятное дело, он, видимо, просто до этого не додумался.

Все молчат, Коннелл смущенно улыбается. После полоскания зубы у него выглядят уже не так страшно. Уж простите, народ, говорит он. Не буду вам больше мешать. Все, кроме Джейми, начинают заверять, что он вовсе им не мешает, – Джейми просто молчит. На Марианну внезапно накатывает материнское желание набрать Коннеллу ванну. Джоанна спрашивает, больно ли ему, в ответ он еще раз проводит кончиком пальца по зубам и говорит: нет, ничего. На нем грязная белая футболка и черная куртка, на шее поблескивает простая серебряная цепочка – Марианна знает, что он носит ее еще со школьных времен. Пегги когда-то обозвала ее «шикарной дешевкой», отчего Марианну передернуло, хотя она так и не поняла, за кого из двоих ей сделалось стыдно.

Сколько, как ты думаешь, тебе денег понадобится? – спрашивает она Коннелла. Вопрос явно деликатный, друзья возвращаются к своим разговорам, а они, по сути, остаются с глазу на глаз. Он пожимает плечами. Вряд ли ты сможешь снять деньги без карточки, говорит она. Он щурится, дотрагивается до лба.

Блин, ну я и нализался, говорит он. Прости, у меня, кажется, галлюцинации. О чем ты спрашивала?

Про деньги. Сколько тебе понадобится?

Ну, не знаю, десятка?

Давай я тебе сотню выдам, говорит она.

Чего? Не нужно.

Некоторое время они препираются, потом подходит Джейми, дотрагивается до Марианниного плеча. Она внезапно осознает, насколько он уродлив, и хочет отстраниться. Волосы у него на висках редкие, лицо слабое, с безвольной челюстью. Коннелл, хотя и весь в крови, рядом с ним кажется воплощением здоровья и харизмы.

Мне, наверное, скоро пора, говорит Джейми.

Ладно, до завтра, говорит Марианна.

Джейми ошарашенно смотрит на нее, а она проглатывает едва не вырвавшееся: ну, чего тебе? Но вместо этого улыбается. Она и сама не первая красавица в мире, куда там. На некоторых фотографиях она выглядит не просто невзрачной, а откровенно некрасивой, особенно с хищным оскалом кривых зубов. Сейчас она виновато стискивает запястье Джейми, как будто тем самым получится втолковать им невозможное: Джейми – что Коннелла избили и он, увы и ах, требует ее внимания, а Коннеллу – что, будь ее воля, она бы вообще не дотрагивалась до Джейми.

Ладно, говорит Джейми. Ну, тогда спокойной ночи.

Он целует ее в щеку и идет за курткой. Все благодарят Марианну за приятный вечер. Бокалы стоят на сушилке рядом с раковиной. А потом входная дверь закрывается, и они с Коннеллом остаются вдвоем. Она чувствует, как расслабляются мышцы плеч – уединение похоже на наркотик. Она наполняет чайник, достает чашки из шкафа, складывает грязные бокалы в раковину, вытряхивает пепельницы.

Вы с ним все еще вместе? – говорит Коннелл.

Она улыбается, он тоже. Она достает из пачки два чайных пакетика – чайник уже почти закипел. Ей очень нравится вот так вот быть с ним вдвоем. Жизнь внезапно становится едва ли не терпимой.

Да, вместе, говорит она.

И почему бы это?

Почему мы с ним вместе?

Да, говорит Коннелл. Что между вами происходит? В смысле почему ты до сих пор с ним встречаешься?

Марианна фыркает. Надеюсь, ты выпьешь чаю, говорит она. Коннелл кивает. Запускает правую руку в карман. Она достает из холодильника пакет молока, он влажный на ощупь. Коннелл стоит у стола – губа распухла, но кровь почти вся смылась, – и лицо его поражает мужественной красотой.

Ты вообще-то могла бы встречаться и с кем-нибудь другим, говорит он. В смысле, насколько мне известно, парни то и дело в тебя влюбляются.

Да ладно тебе.

Такой уж ты человек – тебя либо обожают, либо ненавидят.

Щелкает выключатель чайника, она снимает его с базы. Наполняет одну чашку, потом другую.

Ну, ты же меня не ненавидишь, говорит она.

Сначала он молчит. А потом говорит: нет, у меня своего рода иммунитет. Я же с тобой в школе учился.

Когда я была уродкой и неудачницей, говорит Марианна.

Ты никогда не была уродкой.

Она ставит чайник на место. И чувствует, что обрела над ним власть, причем опасную.

А ты и сейчас считаешь, что я ничего? – говорит она.

Он смотрит на нее, видимо, поняв, к чему она клонит, а потом смотрит на свои руки, будто припоминая о своем физическом присутствии в этой комнате.

А ты в хорошем настроении, говорит он. Похоже, вечеринка удалась.

Это она пропускает мимо ушей. Да пошел ты, беззлобно думает она. Ложкой перебрасывает чайные пакетики в раковину, доливает молока, ставит пакет в холодильник – все это отрывистыми движениями человека, который в раздражении возится с пьяным приятелем.

Нет, честно, лучше бы с кем угодно другим, говорит Коннелл. Лучше бы ты была с этим типом, который меня обчистил.

Тебе-то какая разница?

Он не отвечает. Она думает о том, как говорила с Джейми перед его уходом, потирает щеки руками. Деревенский молокосос – так Джейми однажды обозвал Коннелла. Это верно, она однажды видела, как Коннелл пьет молоко прямо из пакета. А еще он играет в видеоигры про пришельцев и рассуждает о футбольных менеджерах. Он полон здоровья, как крупный молочный зуб. Наверное, ему никогда в жизни и в голову не приходило сделать кому-то больно во время секса. Он хороший человек, он добрый товарищ. Так и чего она все время к нему вяжется, все время чего-то требует? Неужели ей так уж необходимо постоянно предъявлять ему прежнюю, невменяемую себя?

А ты его любишь? – спрашивает Коннелл.

Рука ее замирает на дверце холодильника.

Как-то не в твоем это духе, Коннелл, интересоваться моими чувствами, говорит она. Я почему-то считала, что у нас с тобой не принято такое обсуждать.

Ясно. Ладно.

Он снова потирает рот, смотрит рассеянно. А потом роняет руку и смотрит в кухонное окно.

Слушай, говорит он, надо было, наверное, тебе раньше сказать, но я тут тоже встречаюсь. Мы, собственно, уже довольно давно вместе, прости, что не сообщил.

Шок от этой новости столь велик, что Марианна ощущает его почти физически. Она смотрит на Коннелла в упор, не в состоянии скрыть замешательства. За все время их дружбы у него никогда не было постоянной девушки. Она даже как-то и не задумывалась о том, что она может появиться.

Что-что? – говорит она. И давно у вас это?

Месяца полтора. Хелен Брофи, не знаю, знакомы вы или нет. С медицинского.

Марианна поворачивается к нему спиной, берет со столешницы чашку. Следит, чтобы плечи не дрожали, – ей страшно, что она расплачется, а он заметит.

А зачем ты тогда уговариваешь меня бросить Джейми? – говорит она.

Да я и не уговариваю. Просто хочу, чтобы ты была счастлива.

Потому что ты мой добрый друг, да?

Ну, типа того, говорит он. В смысле я сам не знаю.

В руке у Марианны горячая чашка, держать ее больно, но вместо того, чтобы поставить ее, она не мешает боли проникать в пальцы и дальше в плоть.

И ты ее любишь? – говорит она.

Да. Люблю, конечно.

И тут Марианна начинает плакать – такого позора с ней еще не случалось за всю ее взрослую жизнь. Она стоит к нему спиной, но сама чувствует, как плечи вздергиваются в жутком неконтролируемом спазме.

Господи, говорит Коннелл. Марианна.

Да пошел ты.

Коннелл дотрагивается до ее спины, а она отшатывается, будто он ее ударил. Ставит чашку на столешницу, чтобы неряшливо вытереть лицо рукавом.

Иди отсюда, говорит она. Оставь меня.

Марианна, не надо. Слушай, ну мне страшно стыдно. Прости, я должен был раньше тебе сказать.

Не хочу с тобой разговаривать. Уходи – и все.

Некоторое время ничего не происходит. Она покусывает щеку изнутри, пока боль не успокаивает нервы и слезы не перестают течь. Еще раз вытирает лицо, на сей раз руками, поворачивается.

Прошу тебя, говорит она. Прошу тебя, уходи.

Он вздыхает, смотрит в пол. Трет глаза.

Да, говорит он. Слушай, неудобно просить, но без денег мне правда домой не добраться. Прости меня.

Она вспоминает, ей делается неловко. Неловко настолько, что она даже улыбается ему. Ах ты ж господи, говорит она. А я от переживаний даже забыла, что тебя ограбили. Я тебе дам два полтинника – нормально? Он кивает, не глядя на нее. Она знает, что ему стыдно; она хочет вести себя по-взрослому. Находит кошелек, протягивает ему купюры, он прячет их в карман. А потом смотрит в пол, моргает, откашливается – будто и сам сейчас заплачет. Прости меня, говорит он.

Да ничего страшного, говорит она. Не переживай.

Он трет нос и оглядывает комнату так, будто никогда больше ее не увидит.

Знаешь, я до сих пор не понял, что у нас вышло прошлым летом, говорит он. Ну, когда мне пришлось уехать домой и все такое. Я, типа, думал, что ты пригласишь меня пожить, в таком роде. И так и не понял, что в результате случилось.

Чувствуя резкую боль в груди, она поднимает руку к горлу и хватается за пустоту.

Ты же сказал, что хочешь встречаться с другими, говорит она. Мне в голову не пришло, что ты хочешь пожить здесь. Подумала, что ты решил меня бросить.

Он трет губы тыльной стороной ладони, потом выдыхает.

А про то, чтобы пожить здесь, ты и словом не обмолвился, добавляет она. Разумеется, я была бы только рада. Всегда тебе рада.

А, понятно, говорит он. Ну, ладно, мне пора. Спокойной ночи, да?

Он уходит. Негромко щелкает дверной замок.

На следующее утро, на факультете искусств, Джейми целует ее при всех и говорит, что она прекрасно выглядит. Как там вчера Коннелл? – спрашивает он. Она стискивает руку Джейми и заговорщицки закатывает глаза. Да ничего не соображал спьяну, говорит она. В итоге я его домой сплавила.

Через полгода

(июль 2013 года)

Он просыпается сразу после восьми. За окном солнечно, в вагоне делается все теплее, духота пропитана запахом пота. Мимо проносятся полустанки с нечитаемыми названиями. Элейн уже проснулась, а Найл пока спит. Коннелл трет костяшкой пальца левый глаз, садится. Элейн читает единственный роман, который взяла с собой в дорогу, – с глянцевой обложкой и надписью сверху: «По книге снят фильм-блокбастер». Актриса на обложке уже несколько недель составляет им компанию. В глазах Коннелла ее бледное лицо в гриме из исторической драмы уже выглядит почти по-родственному.

И где это мы, не знаешь? – спрашивает Коннелл.

Элейн поднимает глаза от книги. Часа два назад проехали Любляну, говорит она.

А, ясно, говорит он. Значит, уже недалеко.

Коннелл смотрит на Найла – его голова слегка покачивается во сне. Элейн следит за его взглядом. Дрыхнет, как обычно, говорит она.

Вначале их компания была больше. От Берлина до Праги с ними ехали друзья Элейн, в Братиславе они встретили нескольких однокурсников Найла по инженерному факультету, потом поездом отправились в Вену. В хостелах брали недорого, а городки на их пути казались приятно преходящими. Ничего из того, что Коннелл там делал, не застревало у него в мозгу. Путешествие стало набором короткометражек для одноразового показа, в голове оставалось общее впечатление, но не подробности сюжета. Он помнит, что многое видел из окон такси.

В каждом городе он отыскивает интернет-кафе и совершает тройной ритуал коммуникации: звонит Хелен по скайпу, отправляет маме бесплатную эсэмэску с сайта своей телефонной сети и пишет электронное письмо Марианне.

Хелен уехала на лето в Чикаго по программе студенческого обмена. Когда он ей звонит, он слышит на заднем плане болтовню ее подружек – они делают друг другу прически, и иногда Хелен говорит им что-нибудь вроде: девки, ну хватит! Я по телефону разговариваю! Ему нравится видеть на экране ее лицо, особенно если связь хорошая и движения ее выглядят плавными, как и в жизни. У нее отличная улыбка, отличные зубы. Вчера после звонка он расплатился у стойки, вышел обратно на солнце и купил себе дорогущий стакан кока-колы со льдом. Иногда, если рядом с Хелен слишком много подруг или в интернет-кафе очень людно, разговор делается неловким, но все равно потом у него неизменно поднимается настроение. Он заметил, что спешит закончить разговор и повесить трубку, а потом спокойно порадоваться тому, как приятно было ее видеть, порадоваться, уже не переживая о том, какое он производит впечатление и правильные ли слова произносит. Просто видеть Хелен, ее красивое лицо, ее улыбку, знать, что она по-прежнему его любит, – все это наполняет радостью его день, и еще много часов он беззаботно счастлив.

Хелен научила Коннелла жить по-новому. С его души как будто бы сняли невыносимо тяжелую крышку, и он внезапно вдохнул свежего воздуха. Совершенно реально взять и написать сообщение: я тебя люблю! И отправить его. Раньше это ему казалось немыслимым, а на самом деле это так просто. Разумеется, он бы очень смутился, если бы кто-то увидел эти сообщения, но теперь он знает: такое смущение совершенно нормально, это обычное желание обезопасить особенно дорогую тебе часть жизни. Он может приходить на ужин к родителям Хелен, сопровождать ее на вечеринки к друзьям, терпеть обмен улыбками и заученными фразами. Он может сжимать ее руку, когда ему задают вопросы про будущее. Если она спонтанно дотрагивается до него, слегка опирается на его плечо или просто нагибается к нему, чтобы стряхнуть пушинку с рукава, его охватывает страшная гордость и ему хочется думать, что все это видят. Статус ее официального бойфренда обеспечил ему надежное место в обществе, перевел его в число приемлемых людей с понятным положением, чье молчание по ходу общей беседы воспринимают как задумчивость, не как неловкость.

Лоррейн он пишет чисто деловые сообщения. Рассказывает о достопримечательностях и памятниках культуры. Вчера:

Лоррейн частенько спрашивает, как там Хелен. Его мама и Хелен с первого момента прониклись друг к другу симпатией. Когда Хелен приезжает в гости, Лоррейн постоянно качает головой в ответ на мелкие промашки Коннелла и говорит: и как ты, лапушка, его терпишь? Тем не менее приятно, что они сошлись. Хелен – первая подружка, которую он представил матери, и сам замечает, что пытается убедить Лоррейн: у них ну самые нормальные отношения, Хелен считает его очень хорошим человеком. Откуда такая потребность, он и сам не понимает.

С Марианной они в разлуке уже много недель, и его электронные письма к ней делаются все длиннее. Он начал набрасывать черновики в телефоне в свободные минуты – дожидаясь конца стирки в прачечной самообслуживания или лежа в постели в хостеле, когда не уснуть от жары. Он раз за разом перечитывает эти черновики, выверяет все элементы стиля, переставляет придаточные, чтобы предложения выглядели крепче. Пока он печатает, время размягчается, делается тягучим, медлительным, хотя на самом деле течет очень быстро – несколько раз он, очнувшись, обнаруживал, что прошло несколько часов. Он не смог бы внятно объяснить, почему так погружается в письма к Марианне, однако понимает, что в этом есть что-то нетривиальное. Этот писательский опыт воспринимается им как нечто значимое и основополагающее, как часть его собственного «я», а может, и более абстрактно – как часть самого бытия. Недавно он записал в сером путевом блокнотике: идея – рассказ в электронных письмах? А потом вычеркнул, сочтя слишком надуманным. Он поймал себя на том, что вычеркивает фразы из дневника, как будто воображая какого-то будущего въедливого читателя, до которого он хочет донести, какие мысли обдумывал особенно тщательно.

В переписку с Марианной он часто вставляет ссылки на разные новости. В данный момент оба поглощены историей Эдварда Сноудена, Марианна – потому что ее интересует концепция глобального наблюдения, а Коннелла захватил драматизм ситуации. Он читает в интернете все домыслы, смотрит нечеткое видео из аэропорта Шереметьево. Обсуждать это они с Марианной могут только по электронной почте, используя тот самый канал общения, который, как им теперь известно, находится под постоянным наблюдением, – и порой им кажется, что их отношения попали в сложную сеть, сплетенную властями, что эта сеть – сама по себе особая форма разума, включающая в себя и их обоих, и их чувства друг к другу. Представляю, как какой-нибудь тип из Агентства национальной безопасности читает эти письма и составляет о нас совершенно ложное представление, написала однажды Марианна. Там, наверное, не знают, что ты когда-то не пригласил меня на выпускной.

Она часто пишет о доме неподалеку от Триеста, где живет сейчас с Джейми и Пегги. Рассказывает про их затеи, про свои впечатления, про чужие впечатления, как она их себе представляет, что она читает, о чем думает. Он рассказывает про города на их маршруте, иногда описывает в одном абзаце какое-то происшествие или сцену. Например, написал, как они вышли из метро на Шёнлайнштрассе и, к своему удивлению, обнаружили, что там темно, а ветки деревьев мотаются над головами, точно призрачные пальцы, из баров доносится гул, пахнет пиццей и выхлопными газами. Его завораживает возможность облечь опыт в слова – как бы законсервировать в банке, оставить при себе навсегда. Он однажды сказал Марианне, что пишет рассказы, теперь она постоянно просит их почитать. Если они не хуже твоих электронных писем, то они просто замечательные, написала она. Читать эти слова было приятно, но ответил он честно: они хуже моих электронных писем.

Они с Найлом и Элейн решили доехать поездом из Вены до Триеста и провести несколько дней на даче у Марианны, а потом вместе улететь в Дублин. Поговаривали, не съездить ли на день в Венецию. Вчера вечером они, захватив рюкзаки, влезли в поезд, и Коннелл послал Марианне сообщение: завтра днем будем, до тех пор на письмо ответить не успею. Чистых вещей у него почти не осталось. На нем серая футболка, черные джинсы и грязные белые кроссовки. В рюкзаке слегка запачканная одежда, одна чистая белая футболка, пустая бутылка для воды, чистые трусы, свернутая зарядка для телефона, паспорт, две упаковки парацетамола, зачитанный роман Джеймса Салтера и, для Марианны, – сборник стихотворений Франка О’Хары, который он отыскал в английском книжном магазине в Берлине. И серый блокнот в мягкой обложке.

Элейн расталкивает Найла, он поднимает голову, открывает глаза. Спрашивает, который час и где они, Элейн докладывает. После этого Найл переплетает пальцы и вытягивает руки перед собой. Тихо трещат суставы. Коннелл смотрит в окно на пробегающий пейзаж: пожелтевшая трава, оранжевый уклон черепичной крыши; окно мерцает, исчерченное солнечными лучами.

Кто получил университетские стипендии, объявили еще в апреле. Декан вышел на ступени Экзаменационного зала и зачитал список стипендиатов. Небо в тот день было особенно синее – до бредовости, будто леденец. Коннелл надел куртку, Хелен держала его под руку. Дошло до английской филологии, прозвучало четыре имени, в алфавитном порядке, его оказалось последним: Коннелл Уолдрон. Хелен кинулась ему на шею. На том все и кончилось – декан произнес его имя и двинулся дальше. Коннелл дождался, когда объявят стипендиатов по политологии, и, услышав имя Марианны, обернулся, ища ее глазами. Он слышал восторженные крики ее друзей, аплодисменты. Засунул руки в карманы. Когда прозвучало имя Марианны, он остро ощутил, что все это – реально, он действительно получил стипендию, они оба ее получили. Что было потом, он помнит плохо. Помнит, что позвонил Лоррейн и она просто молчала в трубку, опешив, а потом пробормотала: господи Исусе, ну надо же.

Подошли Найл и Элейн, поздравляли, хлопали по спине, называли его «задрюченным ботаником». Коннелл смеялся без всякого повода, только лишь потому, что волнение требовало выхода, а заплакать было нельзя. В тот вечер всех новых стипендиатов пригласили на официальный ужин в банкетном зале. Коннелл позаимствовал у однокурсника пиджак – сидел он не слишком здорово – и весь вечер неуклюже пытался поддерживать разговор со своим соседом по столу, преподавателем английской литературы. Ему хотелось быть с Хелен, с друзьями, а не с этими совершенно незнакомыми людьми, которые ничего про него не знают.

Стипендия открыла бездну новых возможностей. Жилье оплачено, учеба тоже, каждый день – бесплатный ужин. Именно поэтому он и смог провести половину лета в путешествии по Европе, тратя деньги с беспечностью богатого человека. Он объяснял это – вернее, пытался объяснить в письмах к Марианне. Для нее стипендия была способом поднять самооценку, счастливым подтверждением того, в чем сама она и так никогда не сомневалась: что она – человек выдающийся. Коннелл никогда не мог решить, верно ли то же самое в отношении его, не смог и поныне. Для него стипендия означала гигантскую перемену в материальном положении, словно огромный круизный лайнер вдруг явился неведомо откуда – и вдруг оказалось, что он, если захочет, сможет бесплатно учиться в аспирантуре, бесплатно жить в Дублине и до конца учебы не думать, чем платить за квартиру. Вдруг оказалось, что можно провести полдня в Вене, глядя на «Аллегорию живописи» Вермеера, снаружи жарко, но он, если захочет, может потом купить дешевый стакан холодного пива. Как будто бы то, что он всю жизнь считал раскрашенным задником сцены, внезапно обрело реальность: реальные иностранные города, знаменитые произведения искусства, подземные поезда, остатки Берлинской стены. Да, деньги – это та субстанция, которая придает миру реальность. И есть в этом нечто извращенное и сексуальное.

До Марианниной дачи они добрались к трем часам, в полуденный зной. В траве за воротами гудят насекомые, рыжий кот лежит на капоте машины на другой стороне улицы. Коннелл видит через калитку дом – точно такой, как на фотографии, которую она ему послала: каменный фасад, окна с белыми ставнями. Видит садовый стол, на котором забыты две чашки. Элейн звонит в звонок, и через несколько секунд кто-то появляется из-за угла дома. Это Пегги. Коннелл недавно пришел к выводу, что Пегги его не любит, и ловит себя на том, что все время ищет этому подтверждения. Он ее тоже не любит и никогда не любил, но ему на это наплевать. Она бежит к калитке, шлепая сандалиями по гравию. Солнце печет Коннеллу затылок – ощущение то же, как когда кто-то на тебя пялится. Она открывает калитку, впускает их, ухмыляется и говорит: чао, чао. На ней короткое джинсовое платье и огромные темные очки. Все они идут по гравию к дому, Найл несет два рюкзака – свой и Элейн. Пегги выуживает из кармана связку ключей, отпирает дверь.

Каменная арка ведет из прихожей к небольшой лестнице. Кухня – длинное помещение с терракотовой плиткой, белыми шкафами и столом у выхода в сад – залита солнцем. Марианна стоит снаружи, в садике, среди вишен, в руке – корзинка с выстиранным бельем. На ней белое платье с воротником-хомутиком, кожа выглядит загорелой. Она развешивала белье. В воздухе ни ветерка, белье – влажное на вид, неподвижное. Марианна кладет ладонь на дверную ручку и тут замечает их внутри. Кажется, все это происходит очень медленно, хотя на деле – на протяжении нескольких секунд. Она открывает дверь, ставит корзину на стол, и горло его сжимается от радости и боли. Платье у нее абсолютно свежее, и ему делается неудобно за свою неопрятность – он не брился со вчерашнего утра, с тех пор как они вышли из хостела, да и одежда сомнительной чистоты.

Привет, говорит Элейн.

Марианна улыбается и говорит: чао, как будто посмеиваясь над самой собой, целует в щеку Элейн, потом – Найла, спрашивает, как добрались, а Коннелл просто стоит, ошарашенный неясным чувством – не исключено, что это просто усталость, усталость, накопившаяся за несколько недель. Пахнет чистым бельем. Вблизи видно, что на руках у Марианны проступили веснушки, а плечи стали ярко-розовыми. И вот она оборачивается к нему, они обмениваются двойным поцелуем в щеку. Глядя ему в глаза, она говорит: ну, привет. Он видит настороженность в ее глазах, она как бы собирает сведения о его ощущениях, делает то, чему они учились очень долго, как учатся говорить на тайном языке. Он чувствует, что заливается краской под ее взглядом, но сам глаз не отводит. Он тоже может читать по ее лицу. И понимает, что она хочет ему что-то сказать.

Привет, говорит он.

Марианна приняла предложение отучиться третий курс в Швеции. Уедет она в сентябре, и в зависимости от их планов на Рождество возможно, Коннелл не увидит ее до июня. Все постоянно твердят, что он будет очень по ней скучать, но пока его интересует одно: насколько длительной и активной будет их переписка по электронной почте. Сейчас, глядя в ее холодные настороженные глаза, он думает: да, я буду скучать. Он испытывает по этому поводу двойственные чувства, как будто он как-то обижает ее тем, что любит смотреть на нее и ощущать ее физическое присутствие. Он сомневается, допустимо ли друзьям так наслаждаться обществом друг друга.

В последних письмах Марианна часто заводила речь об их дружбе, из них следовало, что ее чувства к Коннеллу по большей части сводятся к неизменному интересу к его взглядам и мнениям, любопытству по поводу его жизни, привычке сверяться с его мыслями, когда ей что-то непонятно. Он в ответ говорил скорее о привычке отождествлять себя с ней, о прорастании друг в друга – он, мол, страдает, когда она страдает, он всегда в состоянии понять и разделить ее устремления. Марианна утверждала, что дело тут в гендерных ролях. Мне просто кажется, что ты мне очень нравишься как человек, ответил он с осторожностью. Очень мило с твоей стороны, откликнулась она.

Джейми спускается с лестницы у них за спиной – все поворачиваются, чтобы с ним поздороваться. Коннелл ограничивается полукивком, чуть-чуть вздернув подбородок. Джейми отвечает насмешливой улыбкой и говорит: видок у тебя еще тот, дружище. С тех пор как Джейми стал парнем Марианны, он вызывает у Коннелла неискоренимое отвращение и презрение. После того как Коннелл впервые увидел их вместе, его несколько месяцев преследовало навязчивое желание размочалить Джейми череп, чтобы тот стал похож на мокрую газету. Однажды, после короткого разговора с Джейми на какой-то вечеринке, Коннелл вышел из дома и так врезал по кирпичной стене, что в кровь рассадил руку. Вид у Джейми постоянно скучающий и неприязненный – когда другие говорят, он зевает и закатывает глаза. При этом Коннелл не встречал более уверенного в себе человека. Его не смутить. Он совершенно не способен к внутренним конфликтам. Коннеллу легко представить, как он душит Марианну голыми руками, не испытывая при этом ни малейших укоров совести, – судя по ее словам, так оно и есть.

Марианна ставит кофейник на плиту, а Пегги нарезает хлеб, раскладывает оливки и пармскую ветчину по тарелкам. Элейн рассказывает про выходки Найла, Марианна смеется от всей души – не потому, что истории очень смешные, а чтобы Элейн не смущалась на новом месте. Пегги расставляет тарелки по столу, а Марианна касается плеча Коннелла и подает ему чашку кофе. Белое платье, белая фарфоровая чашечка – ему так и хочется сказать: ты очень похожа на ангела. Даже Хелен не осудит его за такие слова, но произнести их при всех совершенно немыслимо, такие витиеватые выражения приязни совершенно неуместны. Он пьет кофе, жует хлеб. Кофе очень горячий и горький, а хлеб – мягкий и свежий. Наваливается усталость.

После обеда он идет наверх, принять душ. Там четыре спальни – у него отдельная, с огромным окном, выходящим в сад. После душа он надевает единственные оставшиеся у него приличные вещи: простую белую футболку и синие джинсы еще школьных времен. Волосы у него влажные. Он чувствует, что голова прояснилась: так подействовали кофе, напор воды в душе и прикосновение прохладной хлопковой ткани к коже. Перекидывает влажное полотенце через плечо, открывает окно. В темной зелени листьев вишни висят, точно серьги. Он пару раз прогоняет в голове эту фразу. Он бы вставил ее в письмо Марианне, но какие тут письма, если она сидит внизу. Хелен носит серьги, обычно – малюсенькие золотые колечки. На миг он позволяет себе обратиться к ней в фантазиях, так как слышит, что остальные все равно внизу. Думает он о ней, лежа на спине. Надо было подумать в душе, но там слишком одолевала усталость. Надо пойти спросить пароль к вайфаю.

Хелен, как и Коннелл, пользовалась в школе большой популярностью. Она и сейчас старательно поддерживает отношения со старыми друзьями и дальними родственниками – не забывает про их дни рождения, вывешивает в фейсбуке ностальгические фотографии. Если ее приглашают на вечеринки, она всегда подтверждает, что будет, приходит вовремя, раз за разом делает групповые снимки – пока все не останутся довольны. Иными словами, она очень хороший человек, и Коннелл постепенно приходит к выводу, что ему нравятся хорошие люди, что он и сам хочет быть таким. До него у Хелен был всего один парень, по имени Рори, но они расстались еще на первом курсе. Он учится в Дублинском университетском колледже, так что Коннелл ни разу его не видел, но на его фотографии в фейсбуке посмотрел. Ни телом, ни лицом он совсем не похож на Коннелла, этакий недотепа, отставший от времени. Коннелл как-то признался Хелен, что искал его в интернете, и она спросила, к каким он пришел выводам.

Не знаю, сказал Коннелл. Какой-то довольно непрезентабельный, верно?

Ее это страшно позабавило. Они лежали в постели, Коннелл обнимал ее одной рукой.

Тебе, значит, нравятся непрезентабельные парни? – сказал он.

Он еще спрашивает.

Намекаешь, что я непрезентабельный?

Да, мне так кажется, сказала она. Но это я в хорошем смысле, не люблю выпендрежников.

Он слегка приподнялся, чтобы посмотреть ей в лицо.

Ты действительно так думаешь? – сказал он. Нет, я не обижаюсь, но я никогда не считал себя непрезентабельным.

Ну, ты типичный провинциал, что есть, то есть.

Правда? И в чем это проявляется?

Ну, например, выговор у тебя деревенский, сказала она.

Ничего подобного. Я тебе не верю. Мне никто никогда этого не говорил. Что, правда?

Она все смеялась. Он погладил ее по животу и сам улыбнулся, довольный, что смог ее рассмешить.

Я вообще тебя понимаю с трудом, сказала она. По счастью, ты этакий мужественный и немногословный тип.

Тут он и сам рассмеялся. Хелен, ты жестока, сказал он.

Она подсунула руку под голову. Ты правда считаешь себя крутым парнем? – спросила она.

Ну, теперь уже нет.

Она улыбнулась. Вот и хорошо, сказала она. И правильно делаешь.

Хелен с Марианной познакомились еще в феврале, на Доусон-стрит. Они с Хелен шли, держась за руки, и тут он увидел, что из книжного магазина выходит Марианна в черном берете. А, привет, сказал он натянуто. Подумал было выпустить руку Хелен, но не решился. Привет, сказала Марианна. Ты, наверное, Хелен. После этого девушки вступили в совершенно осмысленную, вежливую беседу, а он стоял рядом и в панике сканировал взглядом улицу, перескакивая с одного предмета на другой.

Потом Хелен спросила его: так вы с Марианной всегда были только друзьями или… Было это в его комнате рядом с Пирс-стрит. Мимо проезжали автобусы, бросая снопы желтого света на дверь спальни.

Да, типа того, ответил он. В смысле мы никогда не были вместе.

Но ты спал с ней.

Да, не без этого. Ну, не буду врать, случалось. А это что, важно?

Нет, мне просто интересно, сказала Хелен. Этакий дружеский секс, да?

Вроде того. В выпускном классе, иногда в прошлом году. Ничего серьезного.

Хелен улыбнулась. Он мял зубами нижнюю губу и прекратил, только когда она это заметила.

Она с виду прямо такая художница, сказала Хелен. Ты небось считаешь ее очень стильной.

Он хмыкнул и посмотрел в пол. Все не так, сказал он. Мы с ней знакомы с детства.

Да ничего страшного в том, что она твоя бывшая, сказала Хелен.

Не бывшая. Мы просто друзья.

Но до того, как стать друзьями, вы с ней…

Тем не менее она не была моей девушкой, сказал он.

Однако ты с ней спал.

Он закрыл лицо руками. Хелен рассмеялась.

После этого Хелен приняла решение подружиться с Марианной, как будто хотела что-то себе доказать. Когда они встречались на вечеринках, Хелен рассыпалась в комплиментах – как Марианна одета, как причесана, – а та неопределенно кивала и продолжала излагать свои сложные соображения по поводу приютов Святой Магдалины и доклада о деле Дениса О’Брайена. Говоря объективно, Коннелл находил мнения Марианны интересными, однако не мог не замечать, что ее длинные рассуждения, мешавшие вести разговор на менее замысловатые темы, прельщают далеко не всех. Однажды вечером, после очень длинной дискуссии по поводу Израиля, Хелен потеряла терпение и по дороге домой сказала Коннеллу, что Марианна «слышит только себя».

Потому что все время говорит о политике? – сказал Коннелл. Мне кажется, это не значит «слышать только себя».

Хелен пожала плечами и резко втянула воздух через нос – это означало, что ей не нравится, как истолковали ее слова.

Она и в школе была такая, добавил он. Но она не прикидывается, ей правда все это интересно.

Ее действительно волнуют израильские мирные переговоры?

Коннелл удивился и прямо ответил: да. Несколько секунд они шли в молчании, а потом он добавил: честно говоря, и меня тоже. Дело-то важное. Хелен громко вздохнула. Его удивил этот ее раздраженный вздох, он попытался вспомнить, много ли она выпила. Руки она скрестила на груди. Я свое мнение не навязываю, продолжал он. Мы явно не спасем Ближний Восток пустой болтовней на вечеринке. Просто Марианна действительно много про это думает.

А тебе не кажется, что она просто выпендривается? – сказала Хелен.

Он нахмурился, честно пытаясь изобразить задумчивость. Марианне так откровенно наплевать на чужое мнение, у нее настолько стойкая самооценка, что трудно представить себе, что она станет выпендриваться. Насколько Коннеллу известно, ей многое в себе не нравилось, однако чужие похвалы волновали ее ничуть не больше, чем былое неодобрение в школе.

Ответить честно? – сказал он. Ничего подобного.

А мне кажется, что выпендривается она перед тобой.

Коннелл сглотнул. Только тут он понял, почему Хелен так злится и даже не пытается это скрывать. Сам он не думал, что Марианна перед ним выпендривается или вообще обращает на него особое внимание, хотя она действительно всякий раз прислушивалась, когда он что-то говорил, – других она вниманием удостаивала не всегда. Он отвернулся, посмотрел на проезжавшую машину.

Я не заметил, сказал он в конце концов.

К его облегчению, Хелен сменила тему разговора и вернулась к более общей критике поведения Марианны.

Мы как ни придем на вечеринку, она флиртует с добрым десятком парней, сказала Хелен. И что, она перед ними не выпендривается?

Довольный, что разговор про него закончился, Коннелл улыбнулся: да. В школе она такой не была.

В смысле не выставляла себя такой доступной? – сказала Хелен.

Внезапно поняв, что его загнали в угол, и жалея, что допустил это, Коннелл снова замолчал. Он знал: Хелен – хороший человек, но порой забывал о ее старосветских взглядах. После паузы он неловко сказал: слушай, она все-таки мне друг, да? Не говори про нее так. Хелен не ответила, только яростнее скрестила руки на груди. Да, это он зря ляпнул. Впоследствии он сам не мог понять, защищал ли он Марианну или себя самого – от возможных обвинений, связанных с сексуальностью, что он какой-то испорченный тип с извращенными желаниями.

Сейчас-то все уже пришли к молчаливому консенсусу, что Хелен и Марианна недолюбливают друг друга. Они очень разные. Коннелл считает, что те черты личности, которые объединяют его с Хелен, – самые привлекательные: верность, приземленность, желание прослыть хорошим человеком. Рядом с Хелен он не ощущает ничего постыдного, не говорит в постели нездоровых вещей, не испытывает навязчивого чувства сиюминутной и вечной неприкаянности. В Марианне есть необузданность, которая на время охватила и его, заставила почувствовать, что и он такой же, что их объединяет безымянная душевная травма и что оба они никогда не обретут гармонии с миром. Но на деле сломлена была только она, не он. Она просто заразила его этим ощущением.

Однажды вечером он ждал Хелен в университете, напротив Мемориального корпуса выпускников. Она должна была прийти из спортзала, что на другом конце кампуса, они собирались вместе ехать на автобусе к ней домой. Он стоял на ступенях, глядя в телефон, и тут дверь у него за спиной открылась и вышла группа людей в деловых костюмах – все они смеялись и разговаривали. Свет из вестибюля у них за спиной очертил силуэты, и он тут же опознал Марианну. На ней было длинное черное платье, волосы собраны в высокую прическу, обнажая стройную шею. Она знакомым взглядом посмотрела ему в глаза. Привет, сказала она. Ее спутников он не знал – скорее всего, члены какого-нибудь дискуссионного кружка. Привет, сказал он. Нет, его чувства к ней никогда не будут такими же, как к другим людям. Впрочем, одним из этих чувств было осознание того, какой страшной властью над ней он обладал, обладает и сейчас и, скорее всего, не утратит ее никогда.

Тут подошла Хелен. Он заметил ее, только когда она его окликнула. На ней были легинсы и кроссовки, на плече – сумка со спортивной формой, лоб влажно поблескивал в свете фонаря. Он почувствовал прилив любви, любви и сочувствия, почти сострадания. Он знал, что его место рядом с ней. У них сложились нормальные, совершенно правильные отношения. Они живут правильной жизнью. Он снял сумку с ее плеча и поднял руку, чтобы помахать Марианне на прощание. Она не помахала в ответ, только кивнула. Удачного вечера! – сказала Хелен. Потом они пошли на автобус. После этого вечера ему было больно за Марианну – больно, что все в ее жизни выглядит каким-то нездоровым, больно, что ему пришлось от нее отвернуться. Он знал, что этим причинил ей страдания. В каком-то смысле ему было жаль и себя. Сидя в автобусе, он все представлял, как она стоит в дверном проеме, освещенная со спины: как элегантно она выглядит, какая она стильная, неординарная, какая сложная игра чувств отразилась у нее на лице, когда она на него взглянула. Но он не мог стать тем, кто ей нужен. Через некоторое время до него дошло, что Хелен что-то говорит, он выбросил эти мысли из головы и вслушался.

На ужин Пегги сварила макароны, и вот они сидят в саду за круглым столом. Небо окрасилось в синеву хлорированной воды, натянулось шелком без единой складочки. Марианна принесла из дома охлажденную бутылку игристого вина, конденсат каплями пота стекал по стеклу, она попросила Найла ее открыть. Коннелл оценил продуманность этого решения. Марианна очень воспитанно и галантно ведет себя в таких ситуациях, прямо как жена дипломата. Коннелл сидит между нею и Пегги. Пробка улетает за стену сада, приземляется где-то за пределами видимости. Над бутылкой встает белый гребень, Найл наливает вино в бокал Элейн. Бокалы широкие и неглубокие, как блюдечки. Джейми переворачивает пустой бокал и говорит: а нормальные, для шампанского, у нас есть?

Эти и есть для шампанского, говорит Пегги.

Я имею в виду высокие, говорит Джейми.

Ты про вытянутые, говорит Пегги. А эти приплюснутые.

Хелен бы над этим посмеялась, и, думая про ее веселый смех, Коннелл улыбается. Марианна говорит: это что, вопрос жизни и смерти? Пегги наливает себе и передает бутылку Коннеллу.

Я просто хочу сказать, что эти не для шампанского, говорит Джейми.

Ну ты и филистер, говорит Пегги.

Это я филистер? – говорит он. Мы пьем шампанское из каких-то соусников.

Найл и Элейн прыскают, а Джейми улыбается – он по ошибке решил, что насмешил их своим остроумием. Марианна легонько касается века кончиком пальца, будто бы снимая пылинку или песчинку. Коннелл передает ей бутылку, она берет ее.

Это старинные бокалы для шампанского, говорит Марианна. Когда-то принадлежали моему папе. Иди в дом и найди себе вытянутый, если хочешь, они в шкафу над раковиной.

Джейми насмешливо выпучивает глаза и говорит: вот уж не думал, что ты заведешься из-за пустяка. Марианна без слов ставит бутылку на середину стола. Коннелл ни разу не слышал, чтобы Марианна упоминала об отце вот так, по ходу разговора. Похоже, больше никто за столом этого не заметил; Элейн и вовсе может не знать, что отец Марианны умер. Коннелл пытается поймать взгляд Марианны, но безуспешно.

Какие вкусные макароны, говорит Элейн.

А, говорит Пегги. Совсем альденте, правда? Может, даже слишком альденте.

Мне очень нравится, говорит Марианна.

Коннелл делает глоток вина, во рту оно превращается в холодную пену, а потом исчезает, как воздух. Джейми начинает рассказывать что-то смешное про одного из своих приятелей, который летом проходил практику в «Голдмен Сакс». Коннелл допивает вино, Марианна незаметно подливает ему еще. Спасибо, говорит он тихо. Рука ее застывает на миг, будто сейчас коснется его, но этого не происходит. Она не произносит ни слова.

На следующее утро после объявления имен стипендиатов они с Марианной вместе отправились на церемонию присяги. Она накануне ходила на вечеринку, вид у нее был похмельный – его это порадовало, потому что церемония оказалась страшно официальной, им пришлось надеть мантии и декламировать стихи на латыни. Потом они вместе позавтракали в кафе рядом с университетом. Они сели снаружи, за уличный столик – люди проходили мимо с бумажными пакетами в руках, громко разговаривали по телефону. Марианна только выпила чашку черного кофе, заказала круассан, но не доела. Коннелл съел большой омлет с ветчиной и два тоста с маслом, а еще выпил чашку чая с молоком.

Марианна призналась, что тревожится за Пегги: та единственная из них троих не получила стипендию. Сказала, что той придется тяжко. Коннелл глубоко вдохнул и промолчал. Ни в бесплатном обучении, ни в бесплатном жилье Пегги не нуждалась: она жила дома, в Блэкроке, родители ее были врачами, однако Марианна упорно воспринимала стипендию как личное достижение, а не экономическое подспорье.

В любом случае за тебя я очень рада, сказала Марианна.

А я – за тебя.

Ты больше заслужил.

Он взглянул на нее. Вытер рот салфеткой. Ты имеешь в виду финансовые обстоятельства? – сказал он.

Ой, ответила она. Нет, я имею в виду, что ты лучше учишься.

Она критически оглядела свой круассан. Коннелл наблюдал за ней.

Хотя и финансовые обстоятельства, понятное дело, тоже, сказала она. Я к тому, что они должны бы проверять, насколько студенты нуждаются.

Просто в классовом отношении мы с тобой очень разного происхождения.

Я редко об этом думаю, сказала она. И быстро добавила: прости, так говорят только тупицы. Наверное, следовало бы думать почаще.

И ты не считаешь меня за друга не из своего круга?

Ее улыбка была больше похожа на гримасу. Я вынуждена помнить о том, что мы познакомились потому, что твоя мама работала у нас в доме. И мне не кажется, что моя мама – такой уж щедрый наниматель, вряд ли она хорошо платит Лоррейн.

Да уж, хреново она ей платит.

Он отрезал ломтик омлета. Яичная масса оказалась плотнее, чем ему бы хотелось.

Удивительно, что все это раньше ни разу не всплыло, сказала она. Я считаю, что ты имеешь полное право меня презирать.

Вовсе я тебя не презираю. За что?

Он положил вилку и нож на стол, взглянул на нее. У нее на лице отразилось легкое смятение.

Просто мне все это странно, произнес он. Странно повязывать галстук и декламировать латинские стихи. Знаешь, вчера, за ужином, нас ведь обслуживали студенты. Они работают, чтобы оплатить учебу, а мы сидим и трескаем бесплатную еду, которую они перед нами ставят. Ужас, правда?

Вот уж точно. Вообще вся эта идея «меритократии», или как там ее, – полный бред, сам знаешь, что я про это думаю. Но что нам теперь делать, вернуть деньги? Не знаю, чего мы этим добьемся.

Ну, придумать причину чего-то не делать всегда просто.

Ты прекрасно знаешь, что и сам этого не сделаешь, так что нечего меня стыдить, сказала она.

После этого они продолжили есть, как будто бы просто разыграли спор, в котором обе стороны выступили с равными аргументами, но точку зрения выбрали более или менее произвольно, только ради того, чтобы устроить дискуссию. На соседний фонарь села крупная чайка с изумительно чистыми и мягкими на вид перьями.

Просто нужно выстроить в голове четкую картину, каким ты представляешь себе нормальное общество, сказала Марианна. Если ты считаешь, что люди имеют право поступать в университет и изучать английскую филологию, не вини себя за то, что и сам из их числа, – ты имеешь полное право.

Тебе легко говорить, ты вообще никогда не чувствуешь вины.

Она полезла в сумочку в поисках чего-то. Рассеянно сказала: вот как ты меня воспринимаешь?

Нет, ответил он. А потом, все еще раздумывая, чувствует ли Марианна иногда вину, добавил: не знаю. Я бы должен был заранее сообразить, как оно все будет в Тринити. Вот смотрю на всю эту дребедень, связанную со стипендией, и думаю: Ого, а что бы у нас в школе сказали?

В первый момент Марианна промолчала. У него зародилась смутная мысль, что он ляпнул что-то не то, но в чем именно промашка, сообразить не удавалось. Да уж, сказала она, для тебя всегда было очень важно, что о тебе станут болтать в школе. Тут он вспомнил, как к ней тогда относились одноклассники, как относился он сам, и ему сделалось не по себе. Не на такой итог разговора он рассчитывал, но все-таки улыбнулся и сказал: ой. Она улыбнулась в ответ, взяла чашку с кофе. В этот момент он подумал: в школе он определял правила их отношений, а теперь определяет она. При этом она великодушнее, подумал он. Она лучше меня.

Джейми закончил рассказ, Марианна снова уходит в дом, приносит еще бутылку игристого вина и бутылку красного. Найл начинает снимать проволоку с первой бутылки, а Марианна подает Коннеллу штопор. Пегги собирает тарелки. Коннелл обдирает фольгу с бутылки, и тут Джейми наклоняется и что-то говорит Марианне. Коннелл вставляет штопор в пробку, начинает ввинчивать. Пегги забирает у него тарелку, добавляет к стопке. Он складывает ручки штопора, пробка вылезает из горлышка с негромким чмоком.

Синева неба сделалась прохладнее, у горизонта собираются серебристые облака. У Коннелла жжет лицо – он думает, не обгорел ли. Ему нравится иногда представлять себе Марианну, когда она будет постарше, с детьми. Он представляет, что они все вместе здесь, в Италии, она готовит салат или что-то еще и жалуется Коннеллу на мужа – он ее старше и, скорее всего, большой интеллектуал, а Марианне он кажется скучным. И чего я не вышла за тебя? – говорит она. Воображение рисует Марианну очень четко, Коннелл видит ее лицо, понимает, что она много лет занималась журналистикой, возможно, жила в Ливане. Себя он видит смутно, плохо понимает, чем занимался. Но прекрасно знает, что ей скажет. Деньги, скажет он. И она рассмеется, не поднимая глаз от салата.

Разговор за столом крутится вокруг поездки в Венецию: какие туда ходят поезда, какие музеи стоит посетить. Марианна говорит Коннеллу, что ему понравится коллекция Пегги Гуггенхайм, и Коннелл доволен, что она к нему обратилась, что отметила его любовь к современному искусству.

Далась вам эта Венеция, говорит Джейми. Там сплошные азиаты, которые фотографируют все подряд.

И, чего доброго, тебе, какой ужас, придется с кем-то из них столкнуться, говорит Найл.

За столом повисает тишина. Джейми говорит: что? По голосу и по длинной паузе перед ответом понятно, что он пьян.

То, что ты сейчас сказал про азиатов, похоже на расизм, говорит Найл. Но я не собираюсь педалировать этот вопрос.

А чего так – потому что все азиаты за этим столом разобидятся, да? – говорит Джейми.

Марианна рывком встает и говорит: пойду принесу десерт.

Коннелла огорчает ее бесхребетность, но и он, в свою очередь, отмалчивается. Пегги уходит с Марианной в дом, за столом тишина. В темном воздухе кружит крупный мотылек, Джейми замахивается на него салфеткой. Через минуту-другую Пегги с Марианной приносят из кухни десерт: огромную стеклянную миску нарезанной клубники, а к ней – стопку белых фарфоровых блюдец и серебряные ложечки. Еще две бутылки вина. Раздают блюдца, раскладывают ягоды.

Она полдня кромсала эти чертовы ягоды, говорит Пегги.

Вы тут нас прямо балуете, говорит Элейн.

А где сливки? – говорит Джейми.

В доме, говорит Марианна.

А чего не принесла? – говорит он.

Марианна бесстрастно отодвигает стул от стола, встает, чтобы идти. Почти стемнело. Джейми обшаривает взглядом лица, пытаясь найти кого-нибудь, кто посмотрит на него и подтвердит, что он был прав, попросив принести сливки, что Марианна совершенно несправедливо обиделась на простую просьбу. Но вместо этого все прячут от него глаза, после чего он с шумным вздохом роняет стул и идет за ней следом. Стул беззвучно валится на траву. Джейми через боковую дверь входит на кухню и захлопывает ее за собой. Есть еще и задняя дверь, которая ведет в другую часть сада, туда, где растут деревья. Эта часть обнесена стеной, отсюда видно лишь верхушки.

Когда Коннелл вновь замечает, что происходит за столом, оказывается, что Найл смотрит на него во все глаза. Коннелл не понимает смысла этого взгляда. Он прищуривается, чтобы показать Найлу, что запутался. Найл бросает многозначительный взгляд на дом, потом снова на него. Коннелл оборачивается. В кухне горит свет, желтоватое мерцание просачивается через дверь в сад. Ему с его места не видно, что происходит внутри. Элейн и Пегги расхваливают клубнику. Когда они умолкают, Коннелл слышит из дома взвинченный голос, почти крик. Все замирают. Он встает из-за стола, идет в дом, чувствует, как падает кровяное давление. Он выпил не меньше бутылки вина, а может, и больше.

Оказавшись у двери в сад, он видит Джейми и Марианну – они стоят у стола и явно о чем-то спорят. Коннелла они сквозь стекло замечают не сразу. Он приостанавливается, положив ладонь на ручку двери. Марианнино лицо горит – то ли от солнца, то ли от ярости. Джейми нетвердой рукой наливает себе красное вино в бокал для шампанского. Коннелл поворачивает ручку, входит. Все нормально? – говорит он. Оба смотрят на него и умолкают. Он замечает, что Марианну трясет, как будто ей холодно. Джейми саркастически поднимает бокал, делая жест в сторону Коннелла – вино выплескивается через край на пол. Поставь его, негромко говорит Марианна.

Что, прости? – говорит Джейми.

Пожалуйста, опусти бокал, говорит Марианна.

Джейми улыбается и кивает самому себе. Хочешь, чтобы я его опустил? – говорит он. Хорошо. Хорошо, смотри, вот, опускаю.

Он роняет бокал на пол, тот разбивается. Марианна кричит, настоящим криком, и всем телом кидается на Джейми, занеся правую руку, будто бы для удара. Коннелл делает шаг и встает между ними, под подошвой хрустит стекло, он перехватывает руку Марианны. За спиной слышен смех Джейми. Марианна пытается отпихнуть Коннелла, содрогается всем телом, а лицо у нее бледное и все в пятнах, будто после плача. Иди сюда, говорит он. Марианна. Она смотрит на него. Он вспоминает ее в школе, ее резкость и упрямство в отношениях со всеми. Но он уже тогда многое про нее знал. Они смотрят друг на друга, тело ее надламывается и обмякает, будто в нее попала пуля.

Ты совсем, блин, больная, говорит Джейми. Лечиться надо.

Коннелл заставляет Марианну развернуться и ведет ее к задней двери. Она не сопротивляется.

Вы куда? – говорит Джейми.

Коннелл не отвечает. Открывает дверь, Марианна выходит в нее без единого слова. Дверь он закрывает. В этой части сада уже темно, свет падает лишь из одного тусклого окна. Вишни на ветках проступают сквозь тьму. Из-за стены доносится голос Пегги. Коннелл с Марианной молча спускаются по ступеням. У них за спинами, на кухне, гаснет свет. Они слышат, что по ту сторону стены Джейми присоединился к остальным. Марианна вытирает нос тыльной стороной ладони. Вишни вокруг поблескивают, словно призрачные планеты. Воздух легок от их аромата, зелен, как хлорофилл. В Европе продают хлорофилловую жвачку, Коннелл это отметил. Небо над головой цвета синего бархата. Звезды мерцают, но не светят. Они идут рядом сквозь ряды деревьев, прочь от дома, потом останавливаются.

Марианна прислоняется к тонкому серебристому стволу, Коннелл обнимает ее. Какая она худенькая, думает он. Разве она и раньше такая была? Она утыкается лицом в единственную его чистую футболку. На ней все то же белое платье, сверху накинута шаль с золотым шитьем. Он держит ее крепко, приноравливая свое тело к телу Марианны, будто матрас, на котором должно быть удобно. Она обмякает в его руках. Кажется, начинает успокаиваться. Их дыхание замедляется в едином ритме. В кухне зажигают свет, потом снова гасят, голоса звучат то громче, то тише. Коннелл совершенно уверен в правоте своих действий, но это какая-то неосмысленная уверенность, как будто он бездумно выполняет заученное задание. Он обнаруживает, что запустил пальцы Марианне в волосы и мягко поглаживает ей затылок. Он не помнит, давно ли это делает. Она трет глаза запястьем.

Коннелл выпускает ее. Она нашаривает в кармане пачку сигарет и смятый коробок. Предлагает ему сигарету, он берет. Она зажигает спичку, огонек выхватывает из темноты ее черты. Кожа выглядит сухой, воспаленной, веки припухли. Она вдыхает, сигаретная бумага шипит, сгорая. Он тоже закуривает, бросает спичку на траву, давит ботинком. Они тихо курят. Он отходит от дерева, смотрит, что там в дальней части сада, но в темноте почти ничего не разобрать. Возвращается к Марианне, под вишню, и рассеянно теребит широкий восковатый лист. Она держит сигарету одними губами, руками собирает волосы, скручивает в узел и закрепляет резинкой, сняв ее с запястья. Докурив, они гасят окурки в траве.

Можно я в твоей комнате переночую? – говорит она. Могу лечь на полу.

Там кровать огромная, говорит он, не переживай.

Когда они возвращаются, в доме темно. В комнате Коннелла они снимают с себя все, кроме нижнего белья. На Марианне белый хлопковый лифчик, груди ее в нем кажутся маленькими, треугольными. Они ложатся рядом под одеяло. Он понимает, что может заняться с ней любовью, если захочет. Она никому не скажет. Его это странным образом утешает, он позволяет себе вообразить, как бы это было. Эй, сказал бы он негромко. Перевернись на спину, ладно? И она бы послушно перевернулась. Между двумя людьми всегда происходит столько потаенных вещей. Но если бы это сейчас случилось, каким бы он стал человеком? Совсем другим? Или остался бы прежним, без всяких изменений.

Через некоторое время она что-то произносит, не разобрать. Я не расслышал, говорит он.

Я не знаю, что со мной не так, говорит Марианна. Не знаю, почему я не могу быть как все нормальные люди.

Голос звучит до странности спокойно и отстраненно, будто в записи: она надиктовала слова, а сама ушла или вообще куда-то уехала.

В каком смысле? – говорит он.

Не знаю, почему я не могу сделать так, чтобы меня любили. Мне кажется, меня покалечили при рождении.

Тебя очень многие любят, Марианна. Честное слово. Друзья любят, родные.

Несколько секунд она лежит молча, потом говорит: ты ничего не знаешь про моих родных.

Он сам-то почти не заметил, что употребил слово «родные», он просто подыскивал что-нибудь утешительное и бессмысленное. А теперь не знает, что с этим делать.

Тем же странным невыразительным голосом она продолжает: они меня ненавидят.

Он садится в постели, чтобы лучше ее видеть. Я знаю, что ты с ними часто ругаешься, говорит он, но это не значит, что они тебя ненавидят.

В последний раз, когда я была дома, брат сказал, что мне стоит покончить с собой.

Коннелл на автомате выпрямляет спину и откидывает одеяло, будто бы собираясь встать. Проводит языком во рту.

Зачем он такое сказал? – говорит он.

Не знаю. Сказал, если я умру, никто не расстроится, потому что у меня нет друзей.

А ты матери эти его слова не передала?

Она сама слышала, говорит Марианна.

Коннелл сжимает челюсти. В затылке стучит кровь. Он пытается представить себе эту сцену: Шериданы у себя дома, Алан зачем-то предлагает Марианне покончить с собой, вот только Коннеллу очень трудно представить себе семью, которая ведет себя так, как она описала.

И что она сказала? – говорит он. В смысле как отреагировала?

Ну, кажется, что-то типа: не подталкивай ее к этому.

Коннелл медленно вдыхает через нос и шумно выдыхает через сжатые губы.

А что его спровоцировало? – говорит он. В смысле с чего у вас началось?

Он ощущает, что лицо Марианны меняется, становится жестким, но точным словом ему это не описать.

Ты думаешь, что я сама нарвалась, говорит она.

Да нет, я ничего такого не говорю.

Иногда мне кажется, что я это заслужила. Иначе непонятно, почему это происходит. Но если у него плохое настроение, он просто ходит за мной следом по всему дому. Я ничего не могу с этим поделать. Заходит ко мне в комнату, даже когда я сплю и вообще.

Коннелл трет ладони об одеяло.

А он тебя когда-нибудь бил? – говорит он.

Случалось. С тех пор как я уехала, реже. Честно признаться, это мне как раз все равно. Психологическое давление куда мучительнее. Я правда не знаю, как это объяснить. Понимаю, это звучит…

Он касается рукой лба. Кожа влажная. Она не договаривает, как именно это звучит.

Почему ты раньше мне никогда об этом не рассказывала? – говорит он. Она молчит. В тусклом свете ему все же видно ее раскрытые глаза. Марианна, говорит он. Когда мы были вместе, почему ты мне ничего этого не рассказывала?

Не знаю. Наверное, не хотела, чтобы ты думал, что я какая-то травмированная. Наверное, боялась, что ты от меня отвернешься.

Тут он прячет лицо в ладони. Холодные липкие пальцы прикасаются к векам, в глазах слезы. Чем сильнее он надавливает, тем быстрее бегут слезы, лицо делается мокрым. Господи, шепчет он. Голос звучит хрипло, он прочищает горло. Иди сюда, говорит он. И она идет. Его охватывает стыд, смятение. Они лежат лицом к лицу, он обнимает ее. Шепчет в ухо: мне очень жаль, слышишь? Она прижимается к нему, обвивает руками, он целует ее в лоб. Он все равно всегда знал, что она травмированная, без всяких ее слов. Чувство вины заставляет его зажмуриться. Лица у обоих горячие, влажные. Он вспоминает ее слова: боялась, что ты от меня отвернешься. Губы ее так близко, что он чувствует на своих ее дыхание. Они начинают целоваться, вкус ее поцелуя как темное вино. Она чуть смещается, он кладет руку ей на грудь, через несколько секунд он сможет снова оказаться внутри ее, и тут она говорит: нет, не надо. И тут же отстраняется. Он слышит в тишине собственное дыхание, мучительный ритмичный звук. Ждет, пока оно выровняется – чтобы голос не сорвался, когда он заговорит. Прости меня, говорит он. Она сжимает его ладонь. Очень жалобный жест. Он поверить не может, какую только что сделал глупость. Прости, повторяет он. Но Марианна уже отвернулась.

Через пять месяцев

(декабрь 2013 года)

Она присаживается в вестибюле филологического факультета, чтобы проверить почту. Пальто не снимает – она же встанет совсем скоро. Рядом на столе лежит завтрак, который она только что купила в супермаркете через дорогу: черный кофе с тростниковым сахаром, булочка с лимоном. Это совершенно обычный ее завтрак. В последнее время она стала есть медленно, наслаждаясь каждым глотком, обволакивающей зубы сладостью. Чем медленнее она ест, чем больше обращает внимание на состав продуктов, тем меньше чувствуется голод. Больше она до восьми-девяти вечера не проглотит ни кусочка.

В ящике два новых письма, одно от Коннелла, другое от Джоанны. Она переводит курсор с одного на другое и в конце концов открывает Джоаннино.

Марианна берет булочку, медленно откусывает большой кусок, ждет, пока все слои растворятся на языке. Жует, проглатывает, берет чашку. Один глоток кофе. Ставит чашку обратно, открывает письмо Коннелла.

Марианна смотрит на часы в верхнем правом углу монитора: 09:49. Возвращается к письму Джоанны, нажимает «Ответить».

Марианна закрывает ноутбук, откусывает еще два кусочка от булочки, остальное заворачивает в пергаментную бумагу. Опускает ноутбук в сумку, достает мягкий фетровый берет, натягивает его на уши. Булочку выбрасывает в мусорную корзину.

Снаружи по-прежнему идет снег. Мир выглядит как экран плохо настроенного старинного телевизора. Помехи дробят пейзаж на мягкие фрагменты. Марианна прячет руки в карманы. Снежные хлопья падают на лицо и тают. Холодная снежинка опускается на верхнюю губу, она трогает ее языком. Опустив голову, чтобы было не так холодно, она шагает к Лукасу в студию. Волосы у Лукаса такие светлые, что отдельные прядки кажутся совсем белыми. Она иногда находит их у себя на одежде – тоньше ниточек. Одевается он во все черное: черные рубашки, черные толстовки на молнии, черные ботинки на толстой черной резиновой подошве. Он художник. Когда они познакомились, Марианна сказала, что она – писательница. Соврала. И теперь избегает этой темы.

Лукас живет неподалеку от вокзала. Она вытаскивает руку из кармана, дует на пальцы, звонит в звонок. Он отвечает по-английски: кто там?

Марианна, говорит она.

Как ты рано, говорит Лукас. Давай входи.

Почему он сказал: как ты рано? – думает Марианна, поднимаясь по лестнице. Слышно было плохо, но, похоже, произнося эти слова, он улыбался. Хотел подчеркнуть, что ей не терпится? Вот только ей все равно, что он там подчеркивает, потому что на деле в ней нет скрытого нетерпения. Да, она здесь, поднимается к Лукасу в студию, а могла бы быть в университетской библиотеке или варить себе кофе в общежитии. Ее уже несколько недель не покидает это чувство – чувство, что ее обернули защитной пленкой, что она всплывает на поверхность, как ртуть. Внешний мир соприкасается с ее внешней оболочкой, но никак не задевает то, что внутри. И что бы ни означало это «как ты рано», ей решительно все равно.

Наверху он готовится к съемке. Марианна снимает берет, встряхивает. Лукас поднимает глаза, потом снова смотрит на штатив. Привыкаешь к здешней погоде? – говорит он. Она вешает берет на внутреннюю сторону двери и пожимает плечами. Снимает пальто. У нас в Швеции есть пословица, говорит он. Не бывает плохой погоды, бывает плохая одежда.

Марианна вешает пальто рядом с беретом. А что не так с моей одеждой? – говорит она доброжелательно.

Да это просто пословица, говорит Лукас.

Она так и не поняла, раскритиковал он ее одежду или нет. На ней серый шерстяной свитер, плотная черная юбка, сапоги до колен. Лукас воспитанностью не отличается, и Марианне видится в этом что-то детское. Когда она приходит, он не предлагает ей ни чаю, ни кофе, ни даже стакана воды. Он сразу начинает говорить о том, что читал или делал после ее последнего визита. Ее реакция не слишком ему интересна, порой ее ответы только смущают его или сбивают с толку – он объясняет это плохим знанием английского. На самом деле он понимает по-английски очень даже хорошо. Но сегодня все будет не так. Она снимает сапоги, ставит у двери.

В углу студии лежит матрас – на нем Лукас спит. Окна очень высокие, от пола до потолка, на них жалюзи и тонкие тюлевые занавески. По комнате раскиданы разномастные предметы: несколько больших горшков с растениями, стопки атласов, велосипедное колесо. В первый момент Марианну изумил этот набор, но Лукас потом объяснил, что специально подобрал все это для съемки, после чего обстановка показалась ей искусственной. У тебя все – ради эффекта, как-то сказала ему Марианна. Он счел это за комплимент своим творческим способностям. Вкус у него действительно безупречный. Он улавливает малейшие эстетические огрехи – в живописи, в кино, даже в романах и телевизионных шоу. Иногда, если Марианна упоминает какой-то фильм, который недавно смотрела, он машет рукой и говорит: меня не впечатлило. Марианна успела сообразить, что такая разборчивость не делает Лукаса хорошим человеком. Он сумел воспитать в себе тончайшее художественное чутье, но не научился отличать добро от зла. Сам факт, что такое возможно, нервирует Марианну, из-за него искусство теряет смысл.

Вот уже несколько недель между ними с Лукасом существует договоренность. Он называет это «игрой». В этой игре, как и во всякой другой, есть свои правила. Пока игра продолжается, Марианне нельзя говорить или встречаться с ним взглядом. Если она нарушает правила, ее потом ждет наказание. Игра не заканчивается вместе с сексом, она заканчивается, когда Марианна уходит в душ. Иногда после секса Лукас довольно долго не отпускает ее в душ, задерживая разговором. Он говорит ей про нее же разные гадости. Трудно понять, нравится ли Марианне их слышать; с одной стороны, ей этого хочется, с другой – она уже поняла, что часто ей хочется того, чего на самом деле ей не надо. Удовлетворение от этого поверхностное и суховатое, оно приходит слишком стремительно, оставляя после себя дрожь и дурноту. Ты – пустышка, любит повторять Лукас. Ты – ничто. Она и ощущает себя ничем, пустотой, которую насильственно заполняют. Не то чтобы ей нравилось это чувство, но оно приносит определенное облегчение. А потом она принимает душ, и на этом игра заканчивается. Ее охватывает столь глубокая депрессия, что в ней даже есть что-то успокаивающее: она ест то, что он велит ей есть, она больше не чувствует себя хозяйкой собственного тела, оно превратилось в какой-то мусор.

После приезда в Швецию, а в особенности после начала игры все люди стали ей казаться раскрашенными картонками, совершенно нереальными. Случается, что кто-то посмотрит ей в глаза – кондуктор в автобусе или продавец, когда ищет сдачу, и это ее ошарашивает – до нее доходит, что на самом деле она жива, что окружающие ее видят. Это чувство воскрешает желания: голод и жажду, стремление заговорить по-шведски, физическую потребность плавать или танцевать. Но эти порывы быстро затухают. В Лунде она никогда не чувствует голода, и, хотя каждое утро наполняет пластиковую бутылку из-под «Эвиана» водой, вечером, как правило, приходится выливать ее в раковину.

И вот она сидит на краю матраса, а Лукас включает и выключает лампу и настраивает фотоаппарат. Никак не пойму, что делать со светом, говорит он. Может, попробуем пару вариантов? Марианна пожимает плечами. Она не понимает смысла его слов. Поскольку все друзья Лукаса всегда говорят по-шведски, ей трудно разобраться, пользуется ли он среди них популярностью, уважают ли его. В студию часто заходят разные люди, таскают по лестнице какое-то оборудование, но кто это – поклонники, благодарные ему за внимание? Или они просто используют его студию как удобное место встреч, а сами смеются над ним втихаря?

Ну, кажется, готово, говорит Лукас.

Ты хочешь, чтобы я…

Пока давай только свитер.

Марианна стягивает свитер через голову. Кладет его на колени, сворачивает, откладывает в сторону. На ней черный кружевной лифчик с вышитыми цветочками. Лукас начинает возиться с фотоаппаратом.

С другими она теперь почти не общается: с Пегги, Терезой, Софи, остальными подружками. Джейми здорово обиделся, когда она с ним порвала, рассказывал всем, что не был с ней счастлив, и его очень жалели. На нее стали поглядывать косо, она это ощущала перед отъездом. Поначалу ее это нервировало – то, как к ней обращаются взгляды, когда она входит в комнату, как обрываются разговоры; появилось ощущение, что она стала своего рода изгоем, что ею больше не восхищаются, ей не завидуют – как быстро она всего этого лишилась. Но потом оказалось, что к этому легко привыкнуть. Внутри у нее всегда было нечто, чем мужчинам хотелось повелевать, и это стремление повелевать она принимала за влечение, порой даже за любовь. В школе мальчишки пытались сломить ее жестокостью и презрением, в университете мужчины добивались того же с помощью секса и популярности, но у всех была одна цель: подчинить себе некую сильную сторону ее характера. Ей тоскливо думать о том, что люди настолько предсказуемы. Хоть уважение, хоть презрение – в конечном итоге ей почти все равно. Неужели на каждом этапе ее жизни будет случаться одно и то же, снова и снова: одна и та же безжалостная борьба за право ею повелевать?

С Пегги оказалось особенно трудно. Я твоя лучшая подруга, говорила тогда Пегги, но очень странным голосом. Она никак не могла понять, почему Марианна так хладнокровно относится к происходящему. Ты же понимаешь, что о тебе болтают, сказала Пегги однажды вечером, когда Марианна складывала вещи перед отъездом. Марианна не знала, что на это ответить. Помолчав, она задумчиво произнесла: похоже, я редко переживаю о том же, о чем и ты. Но мне важна твоя дружба. Пегги в ужасе всплеснула руками и дважды обошла вокруг журнального столика.

Я – твоя лучшая подруга, сказала она. Чего ты от меня ждешь?

Я не совсем поняла твой вопрос.

В смысле в какое ты меня ставишь положение? Скажу тебе честно, не хочу я принимать ту или другую сторону.

Марианна нахмурилась, положила щетку для волос в кармашек чемодана, застегнула молнию.

То есть ты не хочешь принимать мою сторону, сказала она.

Пегги посмотрела на нее – она запыхалась от беготни вокруг стола. Марианна все еще стояла на коленях перед чемоданом.

Мне кажется, ты вообще плохо понимаешь, что люди чувствуют, сказала Пегги. И многих это расстраивает.

Это ты о том, что я ушла от Джейми?

Я вообще про эту драму. Многим она очень не нравится.

Пегги посмотрела на нее, ожидая ответа, и в итоге Марианна отозвалась: ну, ладно. Пегги провела рукой по лицу и сказала: ну, собирайся, я пошла. Уже в дверях она добавила: ты подумай, может, тебе к психологу сходить или вообще. Марианна не поняла, к чему она клонит. Идти к психологу, потому что меня это не расстраивает? – подумала она. Впрочем, невозможно было игнорировать то, что она всю свою жизнь слышала от самых разных людей: что она психически нездорова и нуждается в помощи.

Общаться с ней продолжает одна только Джоанна. По вечерам они обсуждают по скайпу учебу, фильмы, которые посмотрели, статьи, которые Джоанна пишет для студенческой газеты. Лицо ее всегда появляется на экране в приглушенном свете, на одном и том же фоне – кремовой стены ее спальни. Она теперь никогда не красится, а иногда даже и не причесывается. У нее новая подружка по имени Эвелин, она учится на последнем курсе факультета международных отношений. Однажды Марианна спросила, часто ли Джоанна видит Пегги, и та легонько поморщилась, всего на миг, но Марианна успела заметить. Нет, сказала Джоанна. Я из этой компании ни с кем не вижусь. Они в курсе, что я была на твоей стороне.

Мне очень жаль, сказала Марианна. Мне неловко, что ты из-за меня рассорилась с друзьями.

Джоанна скорчила еще одну гримасу, еще более трудночитаемую – то ли из-за скудного освещения, то ли из-за плохого разрешения экрана, а может, из-за того, что сами чувства были противоречивы.

Ну, я с ними никогда особенно не дружила, сказала Джоанна. Скорее они были твоими друзьями.

Мне казалось, мы все друзья.

Интересно мне было только с тобой. Если честно, я не считаю ни Джейми, ни Пегги особо хорошими людьми. Хочешь с ними дружить – дружи, но мое мнение ты знаешь.

Да, я с тобой согласна, сказала Марианна. Я просто повелась на то, что якобы нравлюсь им.

Да. А потом, поразмыслив, ты, видимо, поняла, какие они мерзавцы. А мне было проще, потому что я им с самого начала не больно-то нравилась.

Марианна удивилась такому откровенному ходу разговора и почувствовала в тоне Джоанны легкое осуждение, хотя он и оставался дружеским. Действительно, Пегги и Джейми не особо хорошие люди; скорее даже плохие, им нравится унижать других. Марианне неприятно, что она на это повелась, неприятно, что ей раньше казалось, будто у нее есть с ними что-то общее, неприятно, что она вступила в рыночные отношения, которые у них считались дружбой. В школе она считала себя выше таких откровенных обменов социальным капиталом, а жизнь в университете показала, что, если бы кто-то в школе снизошел до того, чтобы с ней поговорить, она повела бы себя так же скверно, как и остальные. Ничем она была их не лучше.

Можешь повернуться лицом к окну? – говорит Лукас.

Конечно.

Марианна поворачивается на матрасе, подтягивает ноги к груди.

А можешь ноги, ну… как-нибудь опустить? – говорит Лукас.

Марианна скрещивает ноги перед собой. Лукас переставляет штатив поближе, меняет ракурс. Марианна думает про письмо Коннелла, про то, как он сравнил ее с оленем. Ей понравилась строчка про задумчивые глаза и ладные тела. В Швеции она еще больше похудела и стала еще стройнее, совсем элегантной.

Она решила не ездить в этом году домой на Рождество. Она много думала о том, как выпутаться из «домашней ситуации». По ночам в постели она мысленно проигрывала сценарии, в которых видела себя совершенно свободной от матери и брата – отношения у них не плохие и не хорошие, она ведет себя нейтрально и никак не участвует в их жизни. Бóльшую часть детства и отрочества она провела, придумывая способ устраниться от семейных конфликтов, строила разные сложные планы: хранить полное молчание, стать неподвижной и невыразительной, без слов выходить из комнаты и пробираться к себе в спальню, тихонько затворяя дверь. Запираться в уборной. Уходить из дому и часами в одиночестве сидеть на школьной парковке. Ни один из этих приемов по большому счету не сработал. Наоборот, тактика эта лишь повышала вероятность того, что именно ее накажут – за то, что спровоцировала. И теперь она понимает, что ее попытка уклониться от семейного Рождества – а в рождественские дни вражда всегда достигала особого накала – будет внесена в семейные анналы как очередной пример безобразного поведения.

Мысль о Рождестве приводит за собой мысль о Каррикли – гирляндах фонариков на Главной улице, сияющем изнутри Санта-Клаусе в окне винного магазина – механическая рука двигается в скованном, заученном приветствии. В городской аптеке висят снежинки из фольги. Дверь в мясную лавку открывается и закрывается, голоса на углу улицы. Ночью на церковной парковке стелется туман от дыхания множества посетителей. Вечерний Фоксфилд, дома тихие, как спящие коты, окна горят ярко. Елка в гостиной у Коннелла – вся в колючей мишуре, мебель раздвинули, чтобы освободить для нее место, звучит громкий, радостный смех. Он сказал: жалко, что не повидаемся. Без тебя все будет не то, написал он. Она почувствовала себя глупо и едва не заплакала. Теперь жизнь у нее такая выхолощенная, без всякой красоты.

Сними, наверное, это, говорит теперь Лукас.

И показывает на лифчик. Она заводит руки за спину, расстегивает застежку, стряхивает лямки с плеч. Отбрасывает лифчик из кадра. Лукас делает несколько снимков, опускает фотоаппарат пониже, придвигает чуть ближе, продолжает. Марианна неотрывно смотрит в окно. Наконец затвор перестает щелкать, она поворачивается. Лукас открывает ящик стола. Достает оттуда моток плотной черной ленты из грубого хлопка или льна.

Что это? – говорит Марианна.

Ты знаешь, что это.

Слушай, не начинай.

Но Лукас, не обращая внимания, начинает разматывать ленту. Марианна чувствует, как кости тяжелеют в теле, – знакомое ощущение. От тяжести не пошевелиться. Она молча вытягивает руки перед собой, соединив локти. Хорошо, говорит он. Крепко обматывает их лентой, встав на колени. Запястья у нее тонкие, но лента ложится так плотно, что из-под нее слегка выпирают складки. Ей это кажется уродством, она инстинктивно отворачивается обратно к окну. Очень хорошо, говорит он. Возвращается к фотоаппарату. Щелкает затвор. Она закрывает глаза, он велит их открыть. Она устала. Что-то внутри тела все сильнее и сильнее тянет вниз, к полу, к центру земли. Когда она поднимает глаза, Лукас разматывает еще одну ленту.

Нет, говорит она.

Да не заводись.

Я не хочу.

Я знаю, говорит он.

И снова встает на колени. Она отводит назад голову, избегая его прикосновений, а он быстро опускает ладонь ей на горло. Этот жест ее не пугает, но лишает последних сил – теперь она не может ни двигаться, ни говорить. Подбородок безвольно падает вперед. Она так устала делать усилия и уклоняться, когда гораздо проще сдаться. Он слегка сжимает ей горло, она кашляет. А потом, без слов, он ее отпускает. Снова берет ленту, завязывает ей глаза. Дыхание ее делается тяжелым. Глаза жжет. Он мягко дотрагивается до ее щеки тыльной стороной ладони, ее начинает тошнить.

Видишь, я тебя люблю, говорит он. И знаю, что ты тоже меня любишь.

Она в ужасе отшатывается, ударяется затылком о стену. Судорожно пытается связанными руками сбросить с глаз повязку, умудряется приподнять ее так, чтобы видеть.

Ты чего? – говорит он.

Развяжи меня.

Марианна.

Развяжи немедленно, или я вызову полицию, говорит она.

Вряд ли это такая уж страшная угроза, ведь руки у нее связаны, но Лукас, видимо, осознаёт перемену в ее настроении и начинает развязывать ее руки. Ее трясет крупной дрожью. Едва путы расходятся достаточно, чтобы развести руки, она это делает. Стягивает повязку с глаз, хватает свитер, набрасывает через голову, просовывает руки в рукава. Встает прямо, ногами на матрас.

Почему ты так себя ведешь? – говорит он.

Не приближайся. И никогда больше так со мной не говори.

Так – это как? Что я сказал?

Она берет лифчик с матраса, комкает в руке, пересекает комнату, запихивает его в сумку. Начинает натягивать сапоги, по-дурацки прыгая на одной ноге.

Марианна, говорит он. Что я сделал?

Ты серьезно или это очередной твой художественный приемчик?

Вся жизнь – это художественный прием.

Она пристально смотрит на него. Невероятно, но он добавляет: по-моему, ты очень талантливый писатель. Она смеется из чистого ужаса.

Кажется, мои чувства к тебе не взаимны, говорит он.

Давай я выскажусь совершенно однозначно, говорит она. У меня к тебе никаких чувств. Совершенно никаких. Понятно?

Он возвращается к фотоаппарату, повернувшись к ней спиной, словно пытается скрыть эмоции. Злобный смех по поводу ее отчаяния? – думает она. Ярость? Не может же быть – это и представить себе страшно, – что она действительно причинила ему душевную боль? Он снимает фотоаппарат со штатива. Она открывает дверь квартиры и выходит на лестницу. Неужели он действительно может проделывать с ней все эти мерзости и верить, что все это – по любви? Неужели в мире и правда столько злобы, что любовь невозможно отличить от самых примитивных и жестоких форм насилия? На улице изо рта у нее вылетает облачко пара, по-прежнему падает снег, словно непрерывно повторяется одна и та же бесконечно малая ошибка.

Через три месяца

(март 2014 года)

В приемной его попросили заполнить анкету. Стулья ярких цветов расставлены вокруг кофейного столика, на котором лежит детская игрушка – счеты. Столик слишком низкий, ему не наклониться, чтобы разложить на нем листы, так что вместо этого он неловко пристраивает их на коленях. На первом же вопросе он протыкает бумагу шариковой ручкой – остается малюсенькая дырка. Он смотрит на регистраторшу, выдавшую ему бланк, но та отвернулась в другую сторону, и он возвращается к делу. Название второго вопроса – «Пессимизм». Нужно обвести кружком цифру напротив подходящего ответа.

0 Я не тревожусь о своем будущем.

1 Я чувствую, что озадачен будущим.

2 Я чувствую, что меня ничего не ждет в будущем.

3 Мое будущее безнадежно, и ничего не может измениться к лучшему.

Ему кажется, что верными, в принципе, могут быть все эти утверждения и можно согласиться одновременно с несколькими из них. Он засовывает кончик ручки в рот. Четвертое предложение, обозначенное по неведомой причине цифрой три, почему-то вызывает у Коннелла щекотку в носу – оно будто бы взывает к нему. Действительно, он чувствует, что в будущем все безнадежно и ничего не может измениться к лучшему. Чем больше он про это думает, тем ближе ему кажется это высказывание. Об этом даже можно уже не думать, он это чувствует: синтаксис этой фразы как бы родился у него в душе. Он плотно прижимает язык к нёбу, пытаясь выглядеть нейтрально и сосредоточенно. Однако ему не хочется пугать женщину, которая будет вести прием, поэтому он обводит кружком цифру два.

Про прием у психолога Коннеллу рассказал Найл. Сказал дословно следующее: это бесплатно, чего не сходить. Найл – человек практичный, и сочувствие он тоже проявляет в практичном ключе. В последнее время Коннелл видится с ним редко, потому что переехал в жилье для стипендиатов и вообще редко видится хоть с кем-то. Вчера вечером он полтора часа пролежал на полу: слишком устал и не мог дойти от ванной до кровати. Вот она, ванная, у него за спиной, а вон она, кровать, впереди, видно и ту и другую, но он почему-то не в состоянии двинуться ни назад, ни вперед, получилось только вниз, на пол, пока тело не распласталось в неподвижности по ковру. Ну вот, я лежу на полу, подумал он. А что, здесь сильно хуже, чем было бы на кровати или в каком-то совсем другом месте? Нет, здесь совершенно так же. То, каково тебе, определяется только состоянием твоих мозгов. Так что чего бы мне тут не полежать, втягивая вредную пыль с ковра в легкие, ощущая, как правая рука постепенно немеет под весом тела, – это, в принципе, то же самое, что и любое другое жизненное переживание.

0 Я не разочаровался в себе.

1 Я разочаровался в себе.

2 Я себе противен.

3 Я себя ненавижу.

Он поднимает глаза на женщину за стеклом. Тут его вдруг поражает, что между нею и пациентами в приемной поставили стеклянную перегородку. Они считают, что люди вроде Коннелла представляют для женщины за стеклом опасность? Они считают, что студенты, которые приходят сюда и старательно заполняют анкеты, которые снова и снова повторяют свои имена, чтобы женщина ввела их в компьютер, – они считают, что эти люди способны напасть на женщину, сидящую за письменным столом? Они думают, что, если Коннелл иногда часами лежит на полу, он способен купить на каком-нибудь сайте пистолет-пулемет и совершить массовое убийство в торговом центре? Да ему даже мысль о массовом убийстве никогда не придет в голову. Он даже заикнувшись в телефонном разговоре, и то испытывает чувство вины. При этом логика ему понятна: люди с нездоровой психикой вроде как чем-то заражены и представляют потенциальную опасность. Пусть они и не набросятся на женщину за столом во внезапном приступе агрессии, но они могут дохнуть на нее каким-нибудь микробом, после чего она зациклится на осмыслении всех своих нездоровых или неудачных романов. Он обводит кружком цифру три и движется дальше.

0 Я никогда не думал покончить с собой.

1 Ко мне приходят мысли покончить с собой, но я не буду их осуществлять.

2 Я хотел бы покончить с собой.

3 Я бы убил себя, если бы представился случай.

Он снова оглядывается на женщину. У него нет желания признаваться этому совершенно незнакомому человеку, что он хотел бы покончить с собой. Вчера ночью на полу он прикидывал, а что, если остаться вот тут лежать, пока не настанет смерть от обезвоживания, – сколько бы это ни заняло. Наверное, сколько-то дней, но это будут спокойные дни: не придется ничего делать или сосредоточиваться. Кто потом найдет его тело? А какая разница? Фантазия, отточенная многими неделями повторения, обрывалась в момент смерти: веки спокойно и беззвучно закрываются навсегда. Он обводит кружком цифру один.

Заполнив анкету до конца – все вопросы носят сугубо личный характер, последний посвящен половой жизни, – он складывает листки и отдает регистраторше. Он не знает, что его ждет после того, как он сообщил незнакомому человеку самое сокровенное о себе. Он сглатывает – горло болезненно сжалось. Регистраторша берет листки так, будто он с опозданием сдал домашнее задание, а потом одаривает его бессмысленной жизнерадостной улыбкой. Спасибо, говорит она. Подождите, доктор вас позовет. Он стоит, обмякнув. В ее руках – сведения настолько личные, что он никогда еще ни с кем ими не делился. Ее равнодушие вызывает в нем желание потребовать их обратно – он типа неправильно понял, о чем речь, надо бы ответить по-другому. Но вместо этого он говорит: хорошо. И снова садится.

Некоторое время не происходит ничего. Желудок тихонько ноет, потому что Коннелл не позавтракал. В последнее время он так устает к вечеру, что приготовить себе поесть уже не в силах, а потому подписался на ужины на университетском сайте и ест в столовой. Перед едой все встают для молитвы, которую читают на латыни. После этого другие студенты подают еду – они одеты в черное, чтобы отличаться от в целом таких же студентов, которых они обслуживают. В меню всегда одно и то же: соленый оранжевый суп с булочкой и квадратиком масла, завернутым в фольгу. Потом – кусок мяса под соусом и картофель на серебряных блюдах. Затем десерт, какой-нибудь водянистый сладкий торт или фруктовый салат, в основном из винограда. На стол это все ставят стремительно и так же стремительно забирают, а с портретов на стенах таращатся мужчины в богатых одеждах, жившие в разные века. Когда Коннелл ужинает вот так, в одиночестве, слушая чужие разговоры, но не участвуя в них, он ощущает глубокую и почти невыносимую отрешенность от собственного тела. После еды снова читают молитву, потом стулья с надрывным звуком отодвигаются от стола. К семи он выходит во тьму Франт-сквер, зажигаются фонари.

В приемной появляется женщина средних лет в длинном сером кардигане и произносит его имя: Коннелл? Он пытается состроить на лице улыбку, а потом, бросив эти попытки, потирает нижнюю челюсть ладонью и кивает. Меня зовут Ивонна, говорит она. Пойдем со мной. Он встает с дивана и входит вслед за ней в небольшой кабинет. Она закрывает за ними дверь. В одной части кабинета – стол, на котором громко гудит старенький компьютер, в другой – два низких зеленоватых кресла, развернутые друг к другу. Итак, Коннелл, говорит она. Садись куда хочешь. Он садится в кресло лицом к окну, сквозь окно видна задняя стена бетонного здания и ржавая водосточная труба. Она садится напротив, берется за очки, которые висят на цепочке у нее на шее. Пристраивает их на носу, смотрит в свои бумажки.

Ну, хорошо, кивает она. Не хочешь поговорить о том, что ты чувствуешь?

Хочу. Ничего особенно хорошего.

Сочувствую. И давно оно так?

Ну, говорит он. Месяца два. Кажется, с января.

Она щелкает кнопкой на ручке и что-то записывает. С января, уточняет она. Хорошо. В январе что-то случилось или оно началось само по себе?

Вскоре после Нового года Коннелл получил эсэмэску от Рейчел Моран. Было два часа ночи, они с Хелен возвращались с вечеринки. Заслонив от нее телефон, он открыл сообщение: оно было отправлено всем его одноклассникам, их спрашивали, видел ли кто или слышал Роба Хегарти. Его, говорилось, не видели уже несколько часов. Хелен спросила, что за сообщение, и он почему-то ответил: да так, групповая рассылка. Поздравление с Новым годом. На следующий день тело Роба выловили из реки Корриб.

Позже друзья рассказали Коннеллу, что несколько недель перед тем Роб очень много пил и, похоже, сильно нервничал. Коннелл ничего об этом не знал, он в последнем семестре редко бывал дома, мало с кем общался. Полез на фейсбук проверить, когда Роб в последний раз ему что-то присылал, оказалось – в начале 2012 года: фотография с вечеринки, Коннелл обнимает за талию Марианнину подружку Терезу. Подпись была такая: ты ее поимел? Класс ХАХА. Коннелл не ответил. В Рождество он Роба не видел и даже не смог вспомнить, видел ли он его летом. Попытался вызвать в памяти лицо Роба, но не получилось: образ вроде как появлялся, полный и узнаваемый, но при попытке всмотреться черты расползались, расплывались, перемешивались.

После этого одноклассники начали вывешивать в соцсетях статусы, призывавшие не совершать самоубийства. И с этого момента психологическое состояние Коннелла начало ухудшаться, постепенно, неделя за неделей. Тревога, прежде неотвязная, но довольно слабая, служившая своего рода универсальным предохранителем от необдуманных порывов, резко усилилась. Во время простейших будничных дел – например, заказать кофе или ответить на вопрос во время занятия – руки начинало покалывать. Раза два случились самые настоящие панические атаки: одышка, боль в груди, иголки по всему телу. Ощущение расстройства всех чувств, неспособности мыслить здраво или реагировать на то, что он видит и слышит. У действительности менялись вид и звук – она становилась замедленной, искусственной, ненастоящей. Когда это случилось в первый раз, он решил, что сходит с ума, что весь его когнитивный аппарат, с помощью которого происходит осознание мира, сломался навсегда и теперь удел его – неразличимые звуки и цвета. Через пару минут все прошло, оказалось, что он лежит на своем матрасе, обливаясь потом.

Теперь он поднимает глаза на Ивонну, человека, которому университет за деньги поручил разбираться в его проблемах.

В январе покончил с собой мой друг, говорит он. Одноклассник.

Как печально. Я тебе сочувствую, Коннелл.

В принципе, после выпуска мы почти не общались. Он учился в Голуэе, я здесь, все такое. Наверное, я чувствую себя виноватым за то, что вроде как бросил его.

Я понимаю, говорит Ивонна. Но как бы ни грустно было потерять друга, в том, что с ним случилось, нет твоей вины. Это его решение.

Я даже не ответил на его последнее сообщение. В смысле это было очень давно, но тем не менее я не ответил.

Да, я понимаю, это очень тяжело, конечно же, тебе очень тяжело. Ты считаешь, что упустил возможность помочь другу в трудную минуту.

Коннелл молча кивает, трет глаз.

Когда кто-то близкий совершает самоубийство, совершенно естественно задаваться вопросом, не мог ли я ему чем-то помочь, говорит Ивонна. Я уверена, что все, кто знал твоего друга, теперь так же мучаются.

Другие хотя бы попытались ему помочь.

Это прозвучало агрессивнее и жестче, чем Коннелл рассчитывал. К его удивлению, вместо ответа Ивонна просто смотрит на него сквозь стекла очков и щурит глаза. Кивает. А потом берет со стола листы бумаги и деловито ставит перед собой.

Я, видишь ли, просмотрела анкету, которую ты для нас заполнил, говорит она. Скажу честно, Коннелл, то, что я тут вижу, меня тревожит.

Понятно. Правда?

Она перебирает листы. Он видит первую страницу, которую надорвал ручкой.

Это называется шкала депрессии Бека, говорит она. Полагаю, ты разобрался, как она устроена: за каждый ответ начисляются баллы от нуля до трех. Человек вроде меня наберет, скажем, от нуля до пяти баллов, а человек в состоянии легкой депрессии – пятнадцать или шестнадцать.

А, говорит он. Понятно.

А ты набрал сорок три балла.

Да. Понятно.

А значит, мы имеем дело с достаточно серьезной депрессией, говорит она. Как тебе кажется, это совпадает с твоими собственными ощущениями?

Коннелл снова трет глаза. И выдавливает из себя негромкое: Да.

Я вижу, что у тебя крайне негативное самоощущение, посещают мысли о самоубийстве. У нас принято к этому относиться всерьез.

Понятно.

После этого она начинает описывать варианты лечения. Говорит, что ему нужно сходить к университетскому терапевту, обсудить возможность приема препаратов. Как ты понимаешь, я выписывать рецепты не имею права, говорит она. Ему делается не по себе, он кивает. Да, это я знаю, говорит он. И продолжает тереть глаза, их саднит. Она предлагает ему стакан воды, он отказывается. Она начинает задавать вопросы про семью, про мать – где она живет, есть ли у него братья и сестры.

А девушка или друг на данный момент имеются? – спрашивает Ивонна.

Нет, говорит Коннелл. Сейчас совсем никого.

Хелен приехала с ним в Каррикли на похороны. Утром перед службой они молча одевались у него в комнате, сквозь стену доносилось гудение фена Лоррейн. Коннелл надел свой единственный костюм, который купил в шестнадцать лет к первому причастию двоюродного брата. Пиджак стал узковат в плечах – он почувствовал это, когда поднял руки. Ощущение, что он ужасно одет, было неприятным. Хелен сидела перед зеркалом и красилась, он встал сзади, чтобы завязать галстук. Она подняла руку, дотронулась до его лица. Очень хорошо выглядишь, сказала она. Его это по непонятной причине разозлило, как будто она сказала что-то совершенно бесчувственное, пошлое, – он не ответил. Тогда она уронила руку и пошла надевать туфли.

Они остановились в церковном притворе, Лоррейн заговорила со знакомой. Волосы у Коннелла намокли под дождем, он то и дело приглаживал их, не глядя на Хелен, ничего не говоря. А потом сквозь открытую дверь церкви он увидел Марианну. Он знал, что она собирается приехать из Швеции на похороны. В дверном проеме она казалась очень худой и бледной, в черном пальто, с мокрым зонтом. После Италии он ее еще не видел. Ему показалось, что она стала почти бестелесной. Она повернулась к стойке у дверей, поставила туда зонт.

Марианна, сказал он.

Сказал вслух, даже не подумав. Она подняла глаза, увидела его. Лицо ее напоминало маленький белый цветок. Она обвила руками его шею, он крепко прижал ее к себе. Одежда Марианны пахла ее домом. В последний раз, когда они виделись, все было нормально. Роб был жив, Коннелл мог в любой момент послать ему сообщение или даже позвонить, поговорить по телефону – тогда это было возможно, еще возможно. Марианна коснулась рукой макушки Коннелла. Все стояли и смотрели на них, он это чувствовал. Когда стало понятно, что больше так нельзя, они отстранились друг от друга. Хелен торопливо погладила его по руке. Гости входили и выходили, с плащей и зонтов на пол беззвучно стекали капли.

Пойдем принесем соболезнования, сказала Лоррейн.

Они встали в очередь, чтобы, как и другие, пожать руки родным Роба. Его мама, Айлин, просто неумолчно рыдала, это было слышно с другого конца церкви. Когда очередь продвинулась наполовину, у Коннелла уже дрожали ноги. Было бы легче, если бы рядом стояла Лоррейн, а не Хелен. Ему казалось, что его вот-вот вывернет. Когда до него наконец дошла очередь, отец Роба, Вэл, вцепился ему в руку и сказал: Коннелл, молодчина. Слышал, ты отлично учишься в Тринити. Ладони у Коннелла были мокрые – хоть выжимай. Примите мои соболезнования, выдавил он пискляво. Самые искренние. Вэл не выпускал его руки и смотрел ему прямо в глаза. Славный парнишка, сказал он. Спасибо, что пришел. На этом все кончилось. Коннелл сел на первую подвернувшуюся скамью, его трясло. Хелен села рядом, она выглядела смущенной, то и дело одергивала подол юбки. Подошла Лоррейн, дала ему бумажный носовой платок, он вытер лоб и верхнюю губу. Лоррейн сжала его плечо. Порядок, сказала она. Ты свое дело сделал, расслабься. А Хелен отвернулась, как будто ей было за него стыдно.

После отпевания все отправились на кладбище, потом – в Таверну, где в бальном зале пили чай и ели бутерброды. За барной стойкой девушка из их школы, на класс младше, в белой блузке и жилетке, разливала пиво. Коннелл налил чашку чая Хелен, другую себе. Они стояли у стены, рядом с чайными подносами, пили и молчали. Чашка Коннелла дребезжала на блюдце. Подошел Эрик, встал с ними рядом. На нем был блестящий синий галстук.

Как жизнь? – сказал Эрик. Давно не видались.

Да, верно, сказал Коннелл. Сколько времени прошло.

А это кто? – сказал Эрик, кивнув в сторону Хелен.

Хелен, сказал Коннелл. Хелен, это Эрик.

Эрик протянул руку, Хелен ее пожала, вежливо удерживая чайную чашку в левой, – лицо ее напряглось от усилия.

Девушка твоя, да? – сказал Эрик.

Хелен, глянув на Коннелла, кивнула и ответила: да.

Эрик отпустил ее руку и ухмыльнулся. Ты, я гляжу, дублинка, сказал он.

Она растерянно улыбнулась и сказала: да, верно.

Видимо, это из-за тебя он больше к нам ни ногой, сказал Эрик.

Не из-за нее, из-за себя, сказал Коннелл.

Да я так, дразнюсь, сказал Эрик.

Несколько секунд они стояли молча, разглядывая зал. Хелен откашлялась и сказала воспитанно: Эрик, прими мои соболезнования. Эрик повернулся и этак галантно ей кивнул. Опять осмотрел зал. Да, трудно поверить, сказал он. А потом налил себе из чайника у них за спиной чашку чая. Молодец Марианна, что приехала, заметил он. Она ведь, кажется, в Швеции или где-то еще.

Да, там, сказал Коннелл. Приехала на похороны.

Здорово она похудела, да?

Эрик сделал из чашки большой глоток, причмокнул губами. Марианна, закончив разговор с кем-то из гостей, двинулась в сторону чайного подноса.

А вон и она сама, сказал Эрик. Ты молодчина, что приехала аж из самой Швеции, Марианна.

Она поблагодарила его и стала наливать чай в чашку, добавив, что очень рада его видеть.

А ты с Хелен знакома? – спросил Эрик.

Марианна поставила чашку на блюдце. Ну разумеется, сказала она. Мы же все вместе учимся.

И все дружите, полагаю, сказал Эрик. В смысле никакой ревности.

Слушай, язык не распускай, сказала Марианна.

Коннелл наблюдал, как Марианна наливает чай, улыбается, произносит это «язык не распускай», – и его поразила ее естественность, та легкость, с которой она двигалась по жизни. В школе все было не так, скорее даже наоборот. В те времена это он, Коннелл, всегда знал, как себя вести, а Марианна вечно попадала в неловкое положение.

После похорон он плакал, но при этом ничего не чувствовал. В десятом классе, когда Коннелл забил гол за школьную футбольную команду, Роб выскочил на штрафную площадку и обнял его. Он выкрикивал его имя, а потом принялся целовать его в голову дикими, неистовыми поцелуями. Гол был первый, до конца матча еще оставалось двадцать минут. Но для них это было тогда самой важной вещью в мире. В повседневной жизни их заставляли тщательно скрывать свои чувства, загонять их внутрь и не давать им много места, поэтому даже такие малозначительные события приобретали безумную, устрашающую значимость. По ходу футбольных матчей допускалось касаться друг друга и даже плакать. Коннелл по-прежнему помнит, как Роб стиснул ему предплечья. А на выпускном вечере Роб показал те фотографии Лизы, голышом. Одобрение окружающих казалось Робу невероятно важным: чтобы про него хорошо думали, чтобы его уважали. Ради успеха в обществе он предал бы любого друга и отплатил бы злом за добро. Коннелл не имел права его за это осуждать. Он бы и сам поступил так же или даже хуже. Он всего лишь хотел быть нормальным человеком, скрывать те свойства своего существа, которые самому ему казались постыдными и смущающими. А то, что вести себя можно и по-другому, он узнал от Марианны. После этого жизнь изменилась, он, видимо, и сам не понимал, насколько сильно.

Вечером после похорон они с Хелен лежали у него в комнате, в темноте, но не спали. Хелен спросила, почему он не познакомил ее со своими друзьями. Говорила она шепотом, чтобы не разбудить Лоррейн.

Я же познакомил тебя с Эриком, сказал Коннелл.

Только после того, как он сам об этом попросил. И, если честно, по-моему, тебе не очень этого хотелось.

Коннелл закрыл глаза. Дело же было на похоронах, сказал он. В смысле человек умер. Мне кажется, не самое подходящее место для знакомств.

Знаешь, если ты не хотел, чтобы я сюда ехала, не звал бы, сказала она.

Он медленно вдохнул и выдохнул. Ладно, сказал он. Я жалею, что я тебя позвал.

Она села рядом с ним в постели. Ты это о чем? – сказала она. Ты жалеешь, что я пошла с тобой?

Нет, я сожалею, что создал у тебя ложное представление о том, как оно там будет.

То есть ты вообще не хотел брать меня туда?

Если честно, я и сам не хотел там находиться. Прости, если тебе было муторно, но это, типа, все-таки похороны. Не знаю, чего ты ждала.

Она резко вдохнула через нос, он услышал.

На Марианну ты успел обратить внимание, сказала она.

Я на всех успел обратить внимание.

Но, согласись, ее ты был особенно рад видеть.

Хелен, да какого хрена, сказал он тихо.

Что?

Почему, если мы в чем-то расходимся, ты всегда об этом? У нас только что друг покончил с собой, а ты выговариваешь мне насчет Марианны? Ты это серьезно? Ну да, я рад был ее видеть – я что, после этого чудовище?

Ответ Хелен не проговорила, а тихо прошипела. Я очень сочувственно отнеслась к твоему горю, ты сам это знаешь, сказала она. И что, после этого я должна делать вид, что ничего не замечаю, когда ты прямо на моих глазах таращишься на другую женщину?

Я на нее не таращился.

В церкви – таращился.

Ну, не специально, сказал он. Уж ты мне поверь, в церкви атмосфера была не очень сексуальная. Гарантирую.

А почему ты всегда так странно себя ведешь в ее присутствии?

Он нахмурился – он так и лежал с закрытыми глазами, лицом в потолок. В ее присутствии я веду себя самым нормальным для себя образом, сказал он. Наверное, я просто такой вот странный.

Хелен ничего не ответила. Просто легла с ним рядом. Прошло две недели – и все кончилось, они расстались. К этому времени Коннелл уже так измучился и исстрадался, что даже не знал, как на это реагировать. Чего только с ним не происходило: приступы плача, панические атаки, – но ему казалось, что все это находит на него извне, а не порождается внутри. Внутри он вообще ничего не чувствовал. Он напоминал продукт из морозилки, который слишком быстро разморозили: снаружи он уже оттаял, а внутри еще – кусок льда. Получалось, что ведет он себя эмоционально, как никогда, а чувствует при этом меньше обычного или совсем ничего.

Ивонна медленно кивает, сочувственно жуя губами. А как тебе кажется, здесь, в Дублине, у тебя появились друзья? – говорит она. Люди, с которыми ты близок, с которыми можно поговорить о своих переживаниях?

Ну, пожалуй, с моим другом Найлом. Именно он мне рассказал про эту штуку.

Про университетскую службу психологической помощи?

Угу, говорит Коннелл.

Ну, это хорошо. Он явно о тебе заботится. Значит, Найл. И он тоже учится в Тринити.

Коннелл кашляет, прочищая пересохшее горло, и говорит: да. У меня есть еще довольно близкая подруга, но она в этом году уехала по обмену.

Университетская подруга?

Ну, мы в школе вместе учились, но она тоже поступила в Тринити. Марианна. Она была знакома с Робом и все такое. С нашим другом, который покончил с собой. Но, как я уже сказал, она в этом году не здесь.

Он смотрит, как Ивонна записывает имя на лист бумаги – у прописной буквы «М» длинные боковые палочки. Он теперь почти каждый вечер разговаривает с Марианной по скайпу, иногда после ужина, иногда совсем поздно, если она возвращается с вечеринки. То, что произошло в Италии, они не обсуждают совсем. Он признателен, что она об этом молчит. Во время разговоров видеоизображение отличного качества, однако иногда отстает от звука, и у него возникает впечатление, что Марианна – это движущаяся картинка, на которую просто нужно смотреть. После ее отъезда однокурсники начали про нее злословить. Коннелл не до конца уверен, знает ли Марианна об этом или нет – что там говорят разные вроде Джейми. Коннелл, собственно, даже не дружит с этими людьми, но сплетни до него доходят. Один студент, напившись на вечеринке, сказал ему, что Марианна занимается всякими странными вещами, что в интернете даже есть фотографии. Коннелл так и не выяснил, правда это или нет. Поискал в сети на ее имя, но ничего не обнаружил.

А с ней ты можешь говорить о своих переживаниях? – спрашивает Ивонна.

Да, она меня понимает. Она, э-э… Ее трудно описать, если не знаешь. Очень умная, гораздо умнее меня, но я бы сказал, что мы смотрим на жизнь одинаково. Ну, и мы, понятно, всегда жили в одном городке, так что мне непривычно, что ее нет рядом.

Похоже, непростая ситуация.

Я вообще плохо и редко схожусь с людьми, говорит он. Ну, у меня с этим проблемы.

А как тебе кажется, это началось недавно или для тебя обычное дело?

Скорее обычное. Ну, у меня уже в школе иногда возникало чувство, что я совсем один. Но при этом другим я нравился и все такое. А здесь мне кажется, что я почти никому не нравлюсь.

Он делает паузу, Ивонна, похоже, понимает, что это именно пауза, и не спешит ничего вставить.

Ну, вот как оно было с Робом, с тем другом, который умер, говорит он. Не могу сказать, что мы с ним так уж во всем сходились, но мы были друзьями.

Понятно.

Общего у нас было немного, в смысле интересов и прочего. Да и политические взгляды, пожалуй, различались. Но в школе это не имеет особого значения. Мы общались в одной компании, дружили, ну, вы понимаете.

Да, конечно, говорит Ивонна.

Правда, не все его поступки мне обязательно нравились. Например, с девочками он иногда вел себя некрасиво. Ну, с другой стороны, нам было восемнадцать, все вели себя как идиоты. Но меня это, пожалуй, слегка отталкивало.

Коннелл кусает ноготь большого пальца, потом снова роняет руку на колени.

Я, наверное, думал, что перееду сюда и как-то впишусь, говорит он. Ну, мне казалось, что здесь будет больше единомышленников. Но если честно, здесь народ куда хуже, чем у нас в школе. В смысле здесь все только и сравнивают, у чьих родителей сколько денег. Это я в буквальном смысле, сам слышал.

Он втягивает воздух, осознавая, что говорил слишком быстро и слишком долго; при этом умолкать не хочется.

Мне просто кажется, что, уезжая из Каррикли, я думал, что начну другую жизнь, говорит он. Но здесь мне очень плохо, а вернуться туда я теперь тоже не могу. В смысле все дружбы там закончились. Роба нет, его я больше никогда не увижу. Нельзя вернуть тамошнюю жизнь.

Ивонна подталкивает к нему коробку с бумажными салфетками. Он смотрит сперва на коробку, разрисованную зелеными пальмовыми листьями, потом на Ивонну. Дотрагивается до лица и выясняет, что заплакал. Без слов берет из коробки салфетку, вытирает щеки.

Простите, говорит он.

Ивонна теперь смотрит ему в глаза, но он уже перестал понимать, слушает ли она его, поняла ли, попыталась ли понять, о чем он.

Мы, сотрудники психологической службы, можем помочь тебе разобраться в твоих переживаниях, мыслях и поступках, говорит она. Изменить твои жизненные обстоятельства мы не можем, но можно изменить то, как ты реагируешь на происходящее. Понимаешь, о чем я?

Да.

И тут Ивонна начинает вручать ему листы бумаги, где крупные мультяшные стрелки указывают на какие-то квадратики с текстом. Он берет листы и делает вид, что потом обязательно заполнит. Кроме того, она выдает ему ксерокс книжных страниц про то, как справляться с тревогой, он делает вид, что обязательно их прочитает. Она распечатывает справку, которую он должен отнести университетскому врачу, – там сказано, что у него депрессия; он обещает через две недели снова прийти к ней на прием. А потом уходит из кабинета.

Недели две назад Коннелл ходил на встречу с писателем, который специально приехал к ним в университет. Коннелл в полном одиночестве сидел в дальнем конце аудитории, стесняясь, потому что слушателей пришло немного и все группами. Встреча проходила на факультете искусств, в одной из больших аудиторий без окон, где к сиденьям прикручены откидные столики. Один из преподавателей кратко и льстиво представил писателя, а затем вышел он сам – моложавый человек лет тридцати; стоя на кафедре, он благодарил колледж за приглашение. Коннелл уже успел пожалеть, что пришел. Встреча от начала до конца выглядела выхолощенным официозом, лишенным всяческой искры. Он не знал, зачем он тут. Он прочитал том сочинений автора и счел их неровными, хотя местами берущими за душу, проникновенными. А теперь, подумал он, даже это неоднозначное впечатление будет подпорчено знакомством с автором в такой вот обстановке, запрограммированной и предсказуемой: чтение отрывков из книги слушателям, которые уже и так ее прочли. От общей натянутости ситуации все мысли, высказанные в книге, показались фальшивыми, писатель как бы отделился от тех, о ком он писал, – казалось, он только ради того и наблюдал за своими персонажами, чтобы потом рассказать об этом студентам Тринити. Коннелл никак не мог понять, зачем нужны такие литературные встречи, какая от них польза, что они означают. Все равно на них ходят только те, кто хочет выглядеть «человеком, посещающим такие мероприятия».

После встречи в помещении рядом с лекционным залом устроили небольшой фуршет. Коннелл хотел уйти, но случайно затесался в какую-то компанию очень громогласных студентов. Попытался выбраться, но тут кто-то сказал: А, Коннелл, привет. Он узнал эту девушку, ее звали Сейди Дарси-О’Шей. Они иногда встречались на лекциях, он знал, что она состоит в литературном объединении. Еще на первом курсе она в лицо назвала его гением.

Привет, сказал он.

Понравилась встреча?

Он пожал плечами. Так, ничего, сказал он. Ему стало неловко, он хотел уйти, но она все говорила.

Он вытер ладони о футболку.

Так тебя не поразило? – сказала она.

Не знаю, я плохо понимаю смысл таких штук.

Встреч с писателями?

Угу, сказал Коннелл. В общем, не совсем ясно, зачем они нужны.

Тут все внезапно уставились в одну сторону, и Коннелл посмотрел туда же. Писатель вышел из аудитории и направился к ним. Привет, Сейди, сказал он. Коннелл не сообразил заранее, что между Сейди и писателем могут существовать какие-то личные отношения, и теперь жалел о своих словах. Как ты прекрасно читал, сказала Сейди. Коннелл, усталый и раздраженный, отодвинулся в сторону, чтобы дать писателю место в круге, а потом начал потихоньку отступать в сторону. Но тут Сейди схватила его за руку и сказала: Коннелл только что говорил, что не видит смысла во встречах с писателями. Писатель бросил на Коннелла неопределенный взгляд, потом кивнул.

Да, согласен, сказал он. Скука, правда? Коннелл заметил, что та же неестественность, с которой он читал, чувствовалась в его речи и походке, и ему стало неудобно, что он отказал в литературном таланте человеку, скорее всего, просто очень застенчивому.

А нам очень понравилось, сказала Сейди.

Как тебя зовут – Коннелл, а дальше? – сказал писатель.

Коннелл Уолдрон.

Писатель кивнул. Взял со стола бокал красного вина и предоставил другим разговаривать дальше. Хотя теперь запросто можно было уйти, Коннелл почему-то остался. Писатель отхлебнул вина и снова взглянул на него.

Мне понравилась ваша книга, сказал Коннелл.

А, спасибо, сказал писатель. Ты как, идешь в «Голову оленя» выпить? Я так понял, все туда собираются.

В «Голове оленя» они просидели до самого закрытия. Дружелюбно препирались по поводу встреч с писателями, и, хотя Коннелл по большей части отмалчивался, писатель занял его сторону – это было приятно. Потом писатель спросил, откуда Коннелл родом, тот сказал – из Слайго, из городка Каррикли. Писатель кивнул.

Да, я его знаю, сказал он. Там когда-то был боулинг, но его наверняка давно снесли.

Да, слишком поспешно ответил Коннелл. Когда я был маленький, мы там один раз мой день рождения праздновали. В боулинге. Но теперь его, понятное дело, уже нет. Как вы и сказали.

Писатель отхлебнул пива и сказал: а как тебе Тринити, нравится?

Коннелл посмотрел на Сейди, сидевшую через стол, – на ее запястье позвякивали круглые браслеты.

Честно говоря, трудно приспособиться, сказал Коннелл.

Писатель снова кивнул. Это само по себе неплохо, сказал он. Из этого может выйти первый сборник.

Коннелл рассмеялся, опустив взгляд на колени. Он понимал, что это всего лишь шутка, но все равно было приятно думать, что он не зря мучается.

Ему известно, что для очень многих его сокурсников книги – всего лишь средство выглядеть образованными. Когда в тот вечер в «Голове оленя» кто-то упомянул о протестах против режима экономии, Сейди всплеснула руками и сказала: Пожалуйста, никакой политики! По поводу встреч с писателями Коннелл остался при своем мнении: это – культура, принявшая форму школьного урока, литература, фетишизированная за ее способность устраивать образованным людям фальшивую эмоциональную встряску, чтобы потом они могли почувствовать свое превосходство над необразованными людьми, об эмоциональных встрясках которых им нравится читать. Даже если сам писатель – человек хороший, даже если его книга содержит какие-то откровения, по сути, все книги подаются как статусные символы, а все писатели так или иначе участвуют в этом представлении. Видимо, именно так в книгоиздании и зарабатывают деньги. Литература – в том виде, в котором она предстает на таких встречах, – служит чем угодно, только не способом сопротивления. Тем не менее, придя в тот вечер домой, Коннелл перечитал заметки к будущему рассказу и почувствовал в теле прежний приятный ритм – будто видишь отличный гол, будто свет с шелестом скользит сквозь листья или музыкальная фраза долетает из окна проезжающей машины. Жизнь дарит такие вот моменты радости, несмотря ни на что.

Через четыре месяца

(июль 2014 года)

Она щурится, пока экран телевизора не превращается в зеленый прямоугольник со светящимися краями. Засыпаешь? – говорит он. Она, не сразу, отвечает: нет. Он кивает, продолжая следить за матчем. Отхлебывает кока-колы, нерастаявшие льдинки тихо позвякивают в стакане. Ее удивляет тяжесть собственных рук и ног на матрасе. Она лежит в комнате Коннелла в Фоксфилде и смотрит, как Нидерланды играют против Коста-Рики в полуфинале чемпионата мира. Комната не изменилась со школьных времен, только края плаката с портретом Стивена Джеррарда отклеились от стены и завернулись внутрь. А все остальное на месте: абажур, зеленые занавески, даже полосатые наволочки.

Я могу в перерыве тебя домой отвезти, говорит он.

Она молчит. Веки, вздрогнув, опускаются, потом она поднимает их вновь, выше – теперь видно движение игроков в штрафной площадке.

Я тебе мешаю? – говорит она.

Да вовсе нет. Просто ты, похоже, спать хочешь.

Можно кока-колы?

Он протягивает ей стакан, она садится, чтобы выпить, и чувствует себя совсем маленькой. Во рту пересохло, жидкость холодит язык без всякого вкуса. Она делает два больших глотка, потом возвращает ему стакан, вытирает рот тыльной стороной ладони. Он берет стакан, не отрывая глаз от экрана.

Ты ведь пить хочешь, говорит он. Там внизу в холодильнике еще есть, если что.

Она качает головой, откидывается назад, подложив руки под затылок.

А куда ты вчера вечером исчез? – говорит она.

А. Не знаю, немножко поторчал в курилке.

И в результате поцеловал эту девицу?

Нет, говорит он.

Марианна закрывает глаза, обмахивает лицо ладонью. Что-то мне жарковато, говорит она. Это в комнате так?

Можешь, если хочешь, открыть окно.

Она пытается продвинуться по кровати в сторону окна и дотянуться до ручки, но так, чтобы не садиться. Замирает, ожидая, станет Коннелл ей помогать или нет. Этим летом он работает в университетской библиотеке, но с тех пор, как она приехала домой, все выходные проводит в Каррикли. Они вместе катаются на машине – ездили в Стрэндхилл, к водопаду Гленкар. Коннелл постоянно грызет ногти и по большей части отмалчивается. Месяц назад она сказала: не хочешь ко мне приезжать – не делай этого через силу, а он без всякого выражения ответил: это единственное, чего я каждый раз очень жду. Она садится и сама открывает окно. Дневной свет гаснет, но воздух снаружи мягок и неподвижен.

Как там ее зовут? – говорит она. Эту девицу из бара.

Ниев Кинан.

Ты ей понравился.

Мне не кажется, что интерес взаимный, говорит он. А тебя вчера вечером Эрик искал – вы повидались?

Марианна садится, скрестив ноги, лицом к Коннеллу. Он полулежит, опираясь на спинку кровати, со стаканом кока-колы на груди.

Да, повидались, говорит она. Очень было странно.

Почему, что случилось?

Он был здорово пьян. Прямо не знаю. Решил почему-то извиниться передо мной за то, как вел себя в школе.

Ну надо же, говорит Коннелл. Действительно странно.

И снова поворачивается к экрану, давая ей возможность подробно рассмотреть свое лицо. Скорее всего, он замечает, что она его разглядывает, но из вежливости ничего не говорит. Свет ночника озаряет его черты: красивые скулы, слегка нахмуренный лоб, тонкую пленку пота на верхней губе. Для Марианны задерживать взгляд на лице Коннелла – привычное удовольствие, смешанное с произвольным набором других чувств, в зависимости от настроения и поворота беседы. Для нее его внешность – как любимая музыкальная пьеса: сколько ни слушай, всякий раз звучит немного иначе.

Еще он и про Роба упомянул, говорит она. Сказал, что Роб хотел бы извиниться. В смысле я не поняла, действительно ли Роб ему это говорил, или Эрик спроецировал на него собственные чувства.

Если честно, я убежден, что Роб хотел бы извиниться.

А мне мучительно об этом думать. Мучительно думать, что и это тоже давило ему на психику. Не держала я на него никакой обиды. Сам знаешь, все это ерунда, мы просто были совсем маленькими.

Не ерунда, говорит Коннелл. Он над тобой издевался.

Марианна молчит. Они действительно над ней издевались. Эрик однажды при всех обозвал ее плоскогрудой, а Роб заржал и тут же что-то прошептал Эрику на ухо, то ли соглашался, то ли выдал еще худшее оскорбление – настолько пошлое, что и вслух не скажешь. В январе, на похоронах, все говорили о том, каким Роб был замечательным – жизнелюбивым парнем, любящим сыном и все такое. Но одновременно он был невротиком, помешанным на собственной популярности, и от отчаяния иногда делался очень жестоким. Марианна не в первый раз думает о том, что жестокость бьет не только по жертве, но и по обидчику, причем зачастую куда болезненнее и необратимее. Если над тобой издеваются, ты вряд ли узнаешь о себе что-то уж очень важное, а вот издеваясь над другим, узнаешь о себе такое, чего потом не забудешь.

После похорон она много вечеров подряд просматривала страницу Роба в фейсбуке. Многие одноклассники оставляли комментарии у него на стене, писали, как по нему скучают. Что у них в голове, думала Марианна, что заставляет их писать на стене у покойника? Какое значение могут иметь эти послания, эта реклама собственной утраты? И что предписывает делать этикет, когда ты видишь их у себя в ленте: лайкать в знак поддержки? Пролистывать в поисках чего получше? Впрочем, тогда Марианну злило буквально все. Думая про это теперь, она сама не понимает, почему бесилась. Нельзя сказать, что одноклассники поступали неправильно. Они таким образом скорбели. Да, писать у Роба на стене в фейсбуке было глупо, но ведь ничего умнее все равно не придумаешь. Если люди в скорби ведут себя бессмысленно, то лишь потому, что человеческая жизнь вообще бессмысленна, а скорбь лишь обнажает эту истину. Ей очень хочется простить Роба, пусть даже для него это ровным счетом ничего не значит. Теперь, если она про него думает, он всегда прячет от нее свое лицо: отворачивается, загораживается дверцей шкафчика в гардеробе, поднимает стекло в машине. Кем ты был? – думает она – теперь, когда уже некому дать ответ на этот вопрос.

И ты приняла его извинения? – говорит Коннелл.

Она кивает, разглядывая ногти. Да, разумеется, говорит она. Я не злопамятная.

Это мне повезло, отвечает он.

Свисток – конец тайма игроки поворачиваются, опустив головы, и медленно идут к краю поля. Счет по-прежнему нулевой. Марианна потирает нос пальцами. Коннелл садится прямо, ставит стакан на тумбочку. Она думает, что он еще раз предложит отвезти ее домой, но вместо этого он говорит: хочешь мороженого? Да, говорит она. Я мигом, говорит он. Выходит, оставляет дверь спальни открытой.

Впервые после окончания школы Марианна живет дома. Мать и брат целыми днями на работе, а Марианне заняться нечем, кроме как сидеть в саду и смотреть, как насекомые копошатся в земле. Зайдя внутрь, она варит кофе, подметает полы, вытирает пыль. Прежней чистоты в доме нет, потому что Лоррейн устроилась на постоянную работу в гостиницу, а замены ей не нашлось. Без Лоррейн дом сделался неуютным. Иногда Марианна уезжает на день в Дублин, они с Джоанной гуляют по Хью-Лейн – в блузках без рукавов, отхлебывая воду из бутылок. Иногда к ним присоединяется подружка Джоанны, Эвелин, – когда она не на занятиях и не на работе: к Марианне она проявляет неизменную доброту и живо интересуется ее жизнью. Марианна так рада за Джоанну и Эвелин, что умиляется всякий раз, как видит их вместе, ей приятно даже слышать, когда Джоанна бодро говорит Эвелин по телефону: давай, люблю тебя, скоро буду. Перед Марианной как бы распахивается окно с видом на подлинное счастье – окно, которое самой ей не открыть, в которое никогда не забраться.

Неделю назад они с Коннеллом и Найлом ходили на демонстрацию против войны в Газе. Демонстрантов собрались тысячи, они несли плакаты, мегафоны, флаги. Марианне тогда захотелось сделать что-то значительное, остановить любое насилие сильных против слабых – она вспомнила, что несколько лет назад чувствовала себя такой умной, молодой и могущественной, что ей вроде бы такое было по силам, а теперь она знает, что она совсем не могущественная, что она будет до самой смерти жить в мире, где обижают невинных, и даже в самом лучшем случае помочь сможет лишь нескольким отдельным людям. Мучительно было смиряться с мыслью о помощи немногим – проще не помогать вообще никому, чем совершать что-то настолько малозначительное, но дело даже не в этом. Демонстрация оказалась очень шумной и медлительной, многие били в барабаны и что-то скандировали, усилители то включались, то выключались. Они перешли через мост О’Коннелла, внизу медленно текла Лиффи. Стояла жара, у Марианны обгорели плечи.

В тот вечер Коннелл отвез ее на машине обратно в Каррикли, хотя она сказала, что доедет на поезде. Возвращались они страшно уставшими. Когда ехали через Лонгфорд, в машине работало радио, звучала песня White Lies, которая была очень популярна в их школьные годы, и Коннелл – не приглушая звука и не повышая голоса, чтобы перекричать радио, сказал: знаешь, я люблю тебя. И ничего не добавил. Она сказала, что тоже его любит, он кивнул и снова сосредоточился на дороге, как будто ничего не произошло – по большому счету так оно и было.

Брат Марианны теперь служит в совете графства. По вечерам возвращается с работы и рыщет по дому, разыскивая ее. Она даже из своей комнаты вычисляет его по шагам – он всегда ходит дома в уличных туфлях. Не найдя ее в гостиной и на кухне, он стучит в ее дверь. Я просто хочу с тобой поговорить, говорит он. Ты чего делаешь вид, что меня боишься? Ну давай поговорим минуточку. Ей приходится подойти к двери, а он начинает разбирать перепалку, которая случилась между ними накануне вечером, она говорит, что устала и хочет спать, но он не уйдет, пока не услышит, что она извиняется за вчерашнюю перепалку, так что она извиняется, а он говорит: ты считаешь меня полным гадом. Про себя она гадает, так это или нет. Я ведь пытаюсь с тобой по-хорошему, говорит он, но мне вечно за это прилетает. Ей ситуация видится совершенно иначе, но она понимает: брат, скорее всего, верит в собственную правоту. Как правило, ничего более неприятного не происходит, только это, раз за разом, ничего более, а потом длинные пустые будни, когда она протирает мебель от пыли и выжимает мокрые губки в ванну.

Коннелл возвращается и бросает ей эскимо в блестящей обертке. Она ловит его и сразу подносит к щеке – от упаковки исходит приятный холод. Коннелл садится, прислонившись к спинке кровати, разворачивает свое мороженое.

А ты в Дублине с Пегги хоть иногда видишься? – говорит она. Или вообще с кем-то из этих?

Он молчит, обертка похрустывает в пальцах. Нет, говорит он. Мне казалось, ты с ними разругалась, разве нет?

Просто хочу знать, слышал ли ты про них что.

Нет. Вряд ли мне будет что им сказать при встрече.

Она стягивает обертку, достает эскимо – оранжевое, с ванильным кремом. На язык попадают кристаллики чистого безвкусного льда.

Слышал вот, что у Джейми все не очень, добавляет Коннелл.

Полагаю, обо мне он вспоминает не слишком лестно.

Да. Я, понятное дело, сам с ним не разговаривал. Но, насколько я понял, он высказывался в этом смысле.

Марианна поднимает брови, будто услышав что-то забавное. Когда до нее впервые дошли слухи на ее собственный счет, ей было совсем не смешно. Она снова и снова приставала с расспросами к Джоанне: кто про нее болтает, что именно. Джоанна отмалчивалась. Уверяла, что через пару недель разговоры стихнут, появятся новые темы. У людей вообще младенческое отношение к вопросам сексуальности, считала Джоанна. На чужой сексуальной жизни они зацикливаются даже с бóльшим фетишизмом, чем на других поступках. Марианна даже сходила к Лукасу и заставила его стереть все ее фотографии – впрочем, ни одной из них он так и не вывесил в интернет. Стыд спеленал ее, будто саван. Поди сквозь него что разгляди. Ткань мешала дышать, колола кожу. Казалось, что жизнь кончена. Сколько времени она это чувствовала? Полмесяца или дольше? А потом все прошло, завершилась некая короткая глава ее юности, она сумела выжить, все, кончено.

Ты никогда мне ничего об этом не рассказывал, говорит она Коннеллу.

Ну, я слышал, что Джейми страшно психовал, что ты его бросила, и повадился болтать о тебе всякую хрень. Но это же, по сути, даже не сплетни, парни часто так себя ведут. Никто, насколько я знаю, его не слушал.

Мне кажется, речь скорее идет об испорченной репутации.

А как так вышло, что репутация Джейми не пострадала? – говорит Коннелл. Ведь это он вытворял с тобой невесть что.

Она поднимает глаза – Коннелл уже доел эскимо. Он крутит в пальцах сухую деревянную палочку. У Марианны осталось совсем чуть-чуть – гладкая бомбочка ванильного мороженого поблескивает в свете ночника.

К мужчинам не так относятся, говорит она.

Да, я тоже начинаю это понимать.

Марианна дочиста облизывает палочку, быстро ее осматривает. Коннелл несколько секунд молчит, а потом произносит: хорошо, что Эрик перед тобой извинился.

Знаю, говорит она. Да и вообще одноклассники очень со мной милы с тех пор, как я вернулась. При том что сама я не рвусь с ними общаться.

А может, следовало бы.

Зачем? Я что, веду себя неблагодарно?

Нет, мне просто кажется, тебе довольно одиноко, говорит он.

Она молчит, держа палочку средним и указательным пальцами.

Не привыкать, говорит она. Мне, собственно, всегда было одиноко.

Коннелл кивает, хмурится. Да, говорит он. Понимаю, о чем ты.

А тебе с Хелен не было одиноко?

Не знаю. Иногда было. И с ней я никогда не чувствовал себя самим собой.

Марианна ложится на спину, голова на подушке, голые ноги вытянуты поверх одеяла. Смотрит на лампу на потолке – абажур тот же, что и много лет назад, пыльно-зеленого цвета.

Коннелл, говорит она. Знаешь, вот мы вчера вечером танцевали?

Да.

Сперва ей хочется просто остаться лежать, продлевая многозначительное молчание и глядя на абажур, упиваясь самим ощущением, что она опять в этой комнате, с ним, за разговором, – но время не стоит на месте.

Ну так и что? – говорит он.

Ты на меня за что-то рассердился.

Нет. Ты вообще о чем?

Ну, ты же ушел и бросил меня там, говорит она. Мне было довольно неловко. Я подумала – может, ты решил пофлиртовать с этой Ниев или что еще, – я тебе именно поэтому про нее и сказала. В общем, не знаю.

Никуда я не ушел. Я спросил, хочешь ли ты выйти покурить, ты сказала: нет.

Она поднимается на локтях, смотрит на него. Он покраснел до самых ушей.

Ты не спросил, говорит она. Ты сказал, я хочу выйти покурить, и сразу же ушел.

Нет, я сказал, хочешь ли ты пойти покурить, а ты покачала головой.

Наверное, я тебя просто не расслышала.

Наверняка, говорит он. Я точно помню свои слова. Но музыка, совершенно верно, была очень громкая.

Они снова погружаются в молчание. Марианна ложится, смотрит на лампу, чувствует, как сияет ее лицо.

Я подумала, что ты на меня обиделся, говорит она.

Прости, если что. Не обижался.

Помолчав, он добавляет: мне кажется, нам проще было бы дружить, если бы, ну… некоторые вещи происходили по-другому.

Она поднимает ладонь ко лбу. Он не продолжает.

Как именно по-другому? – говорит она.

Не знаю.

Она слышит его дыхание. Понимает, что насильно втянула его в этот разговор, и не хочет теперь нажимать еще сильнее.

Знаешь, не хочу врать, говорит он, меня, понятное дело, до определенной степени тянет к тебе. Не буду искать себе оправданий. Но мне кажется, что все стало бы гораздо проще, если бы в наших отношениях не было этого элемента.

Ладонь ее опускается к ребрам, она чувствует медленное движение диафрагмы.

Ты думаешь, уж лучше бы мы никогда не были вместе? – говорит она.

Не знаю. Мне трудно представить, какой стала бы тогда моя жизнь. Например, не знаю, в какой бы я университет поступил, где бы оказался сейчас.

Она молчит, давая себе время это обдумать, ладони лежат на животе.

Удивительно, какие иногда можно принять решения только потому, что тебе кто-то нравится, говорит он, а потом это меняет всю твою жизнь. Мне кажется, мы сейчас в таком странном возрасте, когда одно простое решение может изменить все дальнейшее. Но в целом ты очень хорошо на меня повлияла – в смысле я считаю, что чисто по-человечески стал гораздо лучше. Благодаря тебе.

Она лежит и дышит. Чувствует, как саднит глаза, но руки к ним не поднимает.

А когда мы были вместе на первом курсе, говорит она, ты чувствовал себя одиноко?

Нет. А ты?

Нет. Иногда – потерянно, но не одиноко. С тобой мне вообще не бывает одиноко.

Да, говорит он. Это, если честно, был такой идеальный период моей жизни. Мне кажется, до того я не был по-настоящему счастлив.

Она нажимает рукой на живот, выдавливая из тела весь воздух, потом вдыхает.

Вчера вечером мне очень хотелось, чтобы ты меня поцеловал, говорит она.

Правда?

Грудь ее снова вздымается, потом медленно опадает.

Мне тоже хотелось, говорит он. Похоже, мы просто друг друга не поняли.

Ну, ничего страшного.

Он откашливается.

Я не знаю, как для нас будет лучше, говорит он. Мне, понятное дело, приятно слышать от тебя такие слова. Но, с другой стороны, в прошлом наши отношения всегда заканчивались плохо. В смысле ты – мой лучший друг, и этого мне ни за что не хотелось бы лишиться.

Конечно, я тебя прекрасно понимаю.

Слезы того и гляди покатятся у нее по щекам, приходится поднять руку и вытереть глаза.

Можно я об этом подумаю? – говорит он.

Конечно.

Я не хочу, чтобы ты сочла меня неблагодарным.

Она кивает, вытирает пальцами нос. Думает, удобно ли будет повернуться на бок, лицом к окну, чтобы он не видел ее лица.

Ты меня всегда очень поддерживала, говорит он. Во время депрессии и все такое – не будем в это вдаваться, но ты мне очень помогла.

Ты ничем мне не обязан.

Это я знаю. Я про другое.

Она садится, свешивает ноги с кровати, прячет лицо в ладонях.

Что-то мне делается не по себе, говорит он. Ты, надеюсь, не думаешь, что я тебя отталкиваю.

Не волнуйся. Все в порядке. Но я, пожалуй, пойду домой, если ты не против.

Я тебя подвезу.

Зачем тебе пропускать второй тайм, говорит она. Дойду пешком, ничего страшного.

Она надевает туфли.

Если честно, я и вообще забыл про этот матч, говорит он.

Однако не встает, не начинает искать ключи. Она выпрямляется, разглаживает юбку. Он сидит на кровати и следит за ее движениями – лицо сосредоточенное, взволнованное.

Ну, ладно, говорит она. Пока.

Он тянется за ее рукой, она бездумно позволяет ее взять. Мгновение он держит ее, поглаживая большим пальцем костяшки. А потом поднимает ее ладонь к губам и целует. На нее наваливается блаженная тяжесть его власти над ней, бескрайняя экстатическая глубина ее готовности делать ему приятно. Вот здорово, говорит она. Он кивает. Она чувствует в теле тихую умиротворяющую боль – в тазовой кости, в пояснице.

Я просто нервничаю, говорит он. В смысле совершенно же понятно, что я не хочу, чтобы ты уходила.

Она едва слышно шепчет: мне не понятно, чего ты хочешь.

Он вылезает из постели, встает перед ней. Она, будто дрессированный зверек, замирает, при том что в теле натянут каждый нерв. Хочется заскулить вслух. Он опускает ладони ей на бедра, она позволяет ему поцеловать себя в раскрытые губы. Ощущение умопомрачительное по своей силе.

Мне так этого хочется, говорит она.

Я очень рад от тебя это слышать. Если не возражаешь, я выключу телевизор.

Пока он выключает телевизор, она залезает в постель. Он садится рядом, они снова целуются. Его прикосновения действуют на нее как наркотик. Наваливается приятный ступор, ей страшно хочется остаться совсем без одежды. Она откидывается на покрывало, он склоняется над ней. Как давно этого не было. Она чувствует прикосновение его напряженного члена к бедру и содрогается от мучительной силы собственного желания.

Гм, говорит он. Я скучал.

С другими все совсем не так.

Ну, ты мне нравишься куда сильнее других.

Еще один поцелуй, а потом она чувствует, как руки его скользят по ее телу. Она – пропасть, до дна которой он может дотянуться, пустота, возникшая, чтобы он смог ее заполнить. Она слепо, механически начинает раздеваться, слышит, как звякает пряжка его ремня. Время делается эластичным, растянутым звуками и движением. Она лежит на животе, уткнувшись лицом в матрас, он прикасается рукой к внутренней стороне ее бедра. Ее тело – всего лишь собственность, предмет, и, хотя он походил по рукам, которые нещадно им пользовались, тем не менее он всегда принадлежал ему, и вот сейчас она понимает, что вернула ему этот предмет.

У меня презервативов нет, говорит он.

Ничего, я на таблетках.

Он дотрагивается до ее волос. Она чувствует, как его пальцы скользят по затылку.

Хочешь так? – говорит он.

Как тебе лучше.

Он забирается на нее сверху, поставив одну ладонь на матрас рядом с ее лицом, другую погрузив ей в волосы.

Я довольно давно этим не занимался, говорит он.

Ничего страшного.

Когда он входит в нее, она слышит собственный голос, снова и снова, странные первобытные крики. Хочется прижаться к нему, но не получается, и она бессмысленно вцепляется правой рукой в покрывало. Он склоняется лицом поближе к ее уху.

Марианна? – говорит он. А давай это повторим, ну, в следующие выходные, а потом еще?

В любой момент, как захочешь.

Он сжимает рукой ее волосы, не тянет, а просто держит. Правда, как захочу? – говорит он.

Ты можешь делать со мной все, что захочешь.

Он шумно дышит ртом, наваливается на нее чуть сильнее. Вот и хорошо, говорит он.

Теперь голос ее звучит хрипло. А тебе приятно слышать эти слова? – говорит она.

Да, очень.

Ты мне дашь знать, что я – твоя?

Ты это о чем? – говорит он.

Она молчит, лишь тяжело дышит в покрывало, чувствуя собственное дыхание на лице. Коннелл не двигается, дожидаясь ее ответа.

Ударишь меня? – говорит она.

Несколько секунд ей не слышно ничего, даже его дыхания.

Нет, говорит он. Мне просто этого не хочется. Прости.

Она молчит.

Ты не обиделась? – спрашивает он.

Она снова молчит.

Хочешь перестать? – говорит он.

Она кивает. Чувствует, как он отрывается от нее. Снова ощущает внутри пустоту и внезапный холод. Он садится в постели, натягивает на себя покрывало. Она лежит лицом вниз, неподвижно, не в состоянии придумать ни одного уместного движения.

Ты там как? – говорит он. Прости, что не захотел, но получилось бы как-то странно. В смысле не странно, а… не знаю. Ничего хорошего бы не получилось.

Ей неудобно лежать ничком – грудям больно, лицо покалывает.

Ты считаешь меня странной? – говорит она.

Я этого не говорил. Я имел в виду – я не хочу, чтобы между нами происходило что-то странное.

Ей теперь ужасно жарко – жар неприятный, по всей коже и в глазах. Она садится лицом к окну, отбрасывает волосы с лица.

Я, наверное, пойду домой, если ты не против, говорит она.

Да. Если тебе так хочется.

Она отыскивает свои одежки, надевает. Он тоже начинает одеваться, говорит, что как минимум отвезет ее домой, она отвечает, что хочет пройтись. Между ними начинается фарсовое состязание – кто оденется первым, она, имея фору, берет верх и бежит вниз по лестнице. Он успевает добежать только до лестничной площадки, а за ней уже захлопывается входная дверь. Оказавшись на улице, она ощущает себя раскапризничавшимся ребенком: бухнула дверью, когда он выскочил на площадку. На нее что-то нашло, она и сама не понимает что. То же ощущение не раз захлестывало ее в Швеции: полная пустота, как будто внутри – никакой жизни. Она ненавидит того человека, в которого превратилась, но не чувствует в себе сил измениться. Даже у Коннелла она вызывает омерзение, она перешла ту грань, на которой он еще мог ее терпеть. В школе они были в одинаковом положении – оба запутались и так или иначе страдали, и с тех самых пор она надеялась, что если они вернутся вместе туда, где все начиналось, то все станет как прежде. Теперь она знает: все прошедшие годы Коннелл постепенно приноравливался к миру, процесс этот шел постоянно, пусть даже порой и мучительно, она же деградировала, все дальше и дальше отступая от нормы, уродуя себя до неузнаваемости, – и в итоге у них не осталось совсем ничего общего.

К себе она возвращается после десяти. Машины матери у дома нет, в прихожей прохладно и вроде бы пусто. Она снимает сандалии, ставит на обувную полку, вешает сумочку на крючок, приглаживает руками волосы.

Алан выходит из кухни в дальнем конце прихожей, в руке у него бутылка пива.

Где ты, блин, шлялась? – говорит он.

У Коннелла была.

Он подходит к лестнице, покачивая бутылку в руке.

Нефиг тебе там делать, говорит он.

Она пожимает плечами. Ей ясно, что он нарывается на ссору, и помешать ему она не в состоянии. Скандал наползает на нее со всех сторон, нет такого движения, которое способно спасти, жеста, с помощью которого можно уклониться.

А я думала, он тебе нравится, говорит она. В школе-то точно нравился.

Ну да, откуда я знал, что он больной на голову? Он на таблетках и все такое, ты что, не знала?

Мне кажется, сейчас с ним все в порядке.

А на фиг он вообще к тебе лезет? – говорит Алан.

Вот ты его об этом и спроси.

Она делает шаг к лестнице, но Алан кладет свободную руку на перила.

Я не хочу, чтобы вокруг болтали, что этот псих трахает мою сестру, говорит Алан.

Пожалуйста, можно я поднимусь наверх?

Алан крепко сжимает в руке бутылку. Я не хочу, чтобы ты вообще к нему приближалась, говорит он. Считай, что я тебя предупредил. О тебе всякие сплетни ходят.

Даже представить не могу, как бы я жила, если бы меня заботило, кто и что обо мне думает.

Стремительно – она ничего не успевает сообразить – Алан поднимает руку и швыряет в нее бутылку. Она разбивается об кафель у нее за спиной. В глубине души она понимает, что он не хотел ее изувечить, – они стоят совсем рядом, а бутылка ее даже не задела. Тем не менее она бежит мимо него вверх по лестнице. Мчится сквозь прохладный воздух дома. Он поворачивается и бросается в погоню, но она успевает проскочить к себе в комнату и всем весом навалиться на дверь. Он дергает ручку, она, напрягаясь, не дает ее повернуть. Потом он ударяет в дверь ногой. Ее трясет от выброса адреналина.

Ты, дрянь! – говорит Алан. Открой дверь, блин, я тебе ничего не делал.

Прижавшись лбом к гладкой древесине, она отвечает: оставь меня в покое, пожалуйста. Иди спать, ладно? Я внизу все уберу и ничего не скажу Денизе.

Открой дверь, говорит он.

Марианна наваливается на дверь всем телом, крепко сжимая ручку, плотно зажмурив глаза. Она с самого детства жила ненормальной жизнью, это ей известно. Но многое уже скрылось за завесой времени – так земля скрывается под ковром осенних листьев, которые рано или поздно смешиваются с почвой. То, что происходило с ней раньше, теперь погребено в ее теле-земле. Она пытается быть хорошим человеком. Но в глубине души знает, что она человек плохой – испорченный, изломанный, и все ее старания вести себя правильно: формировать правильные взгляды, говорить правильные вещи – лишь попытки спрятать то, что схоронено внутри, прикрыть испорченность своей натуры.

Тут ручка выскальзывает у нее из пальцев и дверь распахивается еще до того, как она успевает отступить в сторону. Дверь с хрустом влетает ей в лицо, в голове возникает странное ощущение. Она делает шаг назад, Алан входит. Слышен звон, но это не звук в физическом смысле, скорее где-то у нее в черепе трутся друг о друга две воображаемые металлические пластины. Из носа течет. Она понимает, что в комнате оказался Алан. Поднимает руку к лицу. Из носа так и хлещет. Отведя руку, она видит, что пальцы перемазаны кровью – теплой, мокрой. Алан что-то говорит. Похоже, кровь – с ее лица. Мир куда-то уплывает по диагонали, звон делается громче.

Будешь делать вид, что это я виноват? – говорит Алан.

Она снова подносит ладонь к носу. Кровь льется с такой силой, что пальцами не зажмешь. Стекает по губам к подбородку, она это чувствует. Видит, как тяжелые капли падают на синий ворс ковра.

Через пять минут

(июль 2014 года)

На кухне он достает из холодильника банку пива, садится к столу, открывает ее. Через минуту хлопает дверь, он слышит звон ключей Лоррейн. Привет, говорит он – погромче, чтобы она услышала. Она входит, закрывает кухонную дверь. Стук каблуков по линолеуму липкий, будто размыкаются влажные губы. Он замечает, что на абажуре под потолком сидит совершенно неподвижно раскормленная муха. Лоррейн мягко кладет ладонь ему на затылок.

Марианна домой ушла? – говорит Лоррейн.

Да.

Чем там матч закончился?

Не знаю, говорит он. Кажется, пенальти.

Лоррейн отодвигает стул, садится с ним рядом. Вытаскивает шпильки из волос, складывает на стол. Он отхлебывает пива, согревает его во рту, прежде чем проглотить. Муха над головой пошевеливает крыльями. Штора над кухонной раковиной не задернута, можно смутно разглядеть черные силуэты деревьев на фоне неба.

А я прекрасно провела время, спасибо, что поинтересовался, говорит Лоррейн.

Прости.

У тебя вид расстроенный. Что-то случилось?

Он качает головой. На последней встрече неделю назад Ивонна сказала, что видит у него «положительную динамику». Специалисты по психическому здоровью предпочитают такие вот выхолощенные выражения – слова, протертые начисто, будто классные доски, лишенные всяческих коннотаций, бесполые. Она спросила, появилось ли у него ощущение «привязанности». Раньше ты говорил, что застрял между двумя точками, сказала она: и дома чувствуешь себя чужим, и здесь не прижился. Это чувство осталось? Он только пожал плечами. Препараты делают у него в мозгу свою химическую работу, вне зависимости от того, что сам он совершает или говорит. Каждое утро он встает, принимает душ, приходит на работу в библиотеку, не помышляет о том, чтобы спрыгнуть с моста. Он принимает таблетки, жизнь идет своим чередом.

Разложив шпильки, Лоррейн начинает пальцами расправлять волосы.

Слышал, что Иза Глисон беременна? – говорит она.

Да, слышал.

Твоя давняя подружка.

Он берет банку с пивом, взвешивает ее в руке. Иза была его первой девушкой, первой его бывшей девушкой. После того как они расстались, она звонила ему по ночам по домашнему телефону, а трубку брала Лоррейн. Лежа в своей комнате под одеялом, он слышал голос матери: прости, лапушка, он сейчас не может подойти к телефону. Ты лучше с ним в школе поговори. Когда они встречались, она носила брекеты – сейчас, наверное, уже не носит. Да, Иза. С ней он часто смущался. Она делала невероятные глупости, чтобы вызвать у него ревность, а потом разыгрывала невинность, как будто им обоим не было понятно, что она натворила: то ли она действительно считала, что он не заметит, то ли и сама не замечала. Его это страшно бесило. И он отдалялся от нее все больше и больше, а в конце концов написал в эсэмэске, что больше не будет с ней встречаться. Они уже сто лет не виделись.

Не знаю, зачем ей сохранять ребенка, говорит он. Она что, из тех, кто против абортов?

Тебе кажется, это единственная причина, по которой женщины рожают детей, да? Из-за своих отсталых политических взглядов?

Ну, насколько мне известно, с отцом ребенка она рассталась. И кажется, даже не работает.

Я, когда тебя родила, тоже не работала, говорит Лоррейн.

Он пристально смотрит на сложный красно-белый узор из букв на банке пива – завиток на «В» загибается назад, а потом еще и внутрь.

И ты об этом не жалеешь? – говорит он. Я знаю, ты сейчас станешь щадить мои чувства, но ответь честно. Тебе не кажется, что жизнь сложилась бы удачнее, если бы ты тогда не родила?

Лоррейн смотрит на него в упор, лицо застыло.

Господи, говорит она. Ты о чем это? Марианна беременна?

Чего? Нет.

Она смеется, прижимает ладонь к ключице. Вот и хорошо, говорит она. Господи.

В смысле я так полагаю, добавляет он. А если беременна, я тут ни при чем.

Мама его некоторое время молчит, не отнимая руки от груди, а потом говорит дипломатично: ну, это не мое дело.

В каком смысле – ты думаешь, что я вру? Я тебя уверяю, у нас с ней вообще ничего.

Несколько секунд Лоррейн не произносит ни слова. Он отхлебывает пива, ставит банку на стол. Его безумно злят эти материнские выдумки о том, что они с Марианной – пара, при том что прямо сегодня вечером именно это едва не сбылось, впервые за много лет, но кончилось его слезами в пустой спальне.

Так ты каждые выходные приезжаешь домой, только чтобы навестить любимую мамочку? – говорит она.

Он пожимает плечами: если я тебе мешаю, я не буду приезжать.

Да ну тебя.

Она встает, наполняет чайник. Он тупо смотрит, как она опускает чайный пакетик в любимую чашку, снова трет глаза. У него такое ощущение, что он испортил жизнь всем, кто хотя бы мимоходом испытал к нему добрые чувства.

В апреле Коннелл отправил один из своих рассказов – единственный по-настоящему законченный – Сейди Дарси-О’Шей. Через час по электронной почте пришел ее ответ:

Пока он читал эти слова, сердце стучало сразу во всем теле, громко и мощно, будто какой-то механизм. Ему пришлось лечь и вытаращиться в белый потолок. Сейди была редактором университетского литературного журнала. В итоге он сел и ответил:

Сейди мигом откликнулась:

Все тело Коннелла грохотало, будто конвейер. Чужой человек прочел его текст впервые. Перед ним открылась перспектива захватывающего, неизведанного опыта. Некоторое время он ходил по комнате, массируя затылок. А потом написал:

Сейди ответила:

Рассказ без всякой редактуры был опубликован в майском выпуске журнала. Едва тираж привезли из типографии, Коннелл отыскал экземпляр на факультете искусств и сразу же долистал до нужной страницы – текст был подписан псевдонимом «Конор Макреди». Таких и имен-то не бывает, подумал он. Мимо него шли на утренние лекции студенты – несли кофе, разговаривали. На первой же странице Коннелл увидел две ошибки. Пришлось на несколько секунд закрыть журнал и сделать пару глубоких вдохов. Мимо все так же проходили студенты и преподаватели, даже и не догадываясь о его терзаниях. Он снова открыл журнал, стал читать дальше. Еще ошибка. Захотелось заползти под какое-нибудь растение и зарыться в землю. На этом вся история с публикацией и завершилась. Поскольку никто не знал, что рассказ написал он, отследить какие бы то ни было отклики оказалось невозможно, и ни одна живая душа так и не сказала ему, хороший текст или плохой. Через некоторое время он убедил себя в том, что опубликовали его только потому, что Сейди не хватало материала в номер. В целом мучений от этой истории вышло гораздо больше, чем удовольствия. Тем не менее два экземпляра он сохранил – один в Дублине, другой дома под матрасом.

А чего Марианна так рано ушла? – говорит Лоррейн.

Не знаю.

Ты поэтому такой смурной?

Ты что имеешь в виду? – говорит он. Хочешь сказать, я по ней сохну, что ли?

Лоррейн разводит руками – в смысле понятия не имею, а потом откидывается на спинку стула и ждет, когда закипит чайник. Она его смутила, и накатило раздражение. Чего только не было между ним и Марианной, а ничего хорошего не получается. Результат один – смятение и страдания. Что бы он ни делал, помочь Марианне он не в состоянии. Есть в ней что-то пугающее, как будто внутри у нее – провал, пустота. Ты словно ждешь прибытия лифта, двери открываются, а там – ничего, лишь страшная темная пустота шахты, уходящая вниз, в бесконечность. Марианне не хватает какого-то базового инстинкта, самозащиты или самосохранения, того самого, который делает других людей понятными. Склоняешься к ней, ожидая сопротивления, и все перед тобой просто берет и рушится. Тем не менее он готов в любой миг лечь и умереть за нее – это единственный известный ему о самом себе факт, заставляющий чувствовать себя стоящим человеком.

Случившееся сегодня видится ему неизбежным. Он знает, как может представить это другим – Ивонне, или даже Найлу, или другому воображаемому собеседнику: Марианна – мазохистка, а он, Коннелл, – этакий славный парень, он не станет бить женщину. Действительно, если не вдаваться в подробности, именно это и произошло. Она попросила ее ударить, а когда он сказал, что не будет, она не захотела дальше заниматься сексом. Вот только почему, несмотря на верность фактам, такое изложение кажется ему подтасовкой? Какого элемента тут не хватает, какая из рассказа изъята подробность, способная объяснить, на что они оба так болезненно среагировали? Ему понятно, что все это как-то связано с историей их отношений. Он еще со школьных времен осознает свою власть над ней. Об этом говорит то, как она отвечает на его взгляд, на прикосновение руки. Как она краснеет и замирает, будто ожидая, что сейчас прозвучит приказ. Он без всяких усилий помыкает человеком, который остальным кажется совершенно неприступным. И он страшится утратить это влияние, как боятся потерять ключ от пустующего жилья, оставленного «до будущих времен». Более того, он культивирует эту власть и сам об этом знает.

Что им теперь остается? Похоже, полуотношения для них невозможны. Слишком уж много между ними всякого произошло. Так что же – всему конец, они друг другу никто? Что это вообще значит – быть ей никем? Можно, конечно, избегать встреч, но, как только он увидит ее снова, пусть это даже сведется к обмену взглядами в лекционной аудитории, в этом взгляде обязательно окажется какой-то смысл. Да он, собственно, и не хочет такого развития событий. Он совершенно искренне хотел умереть, но никогда не хотел, чтобы Марианна о нем забыла. Единственная часть собственного «я», которую он хочет сберечь, – это та часть, которая находится внутри ее.

Закипает чайник. Лоррейн смахивает разложенные в ряд шпильки в ладонь, сжимает их в кулак, сует в карман. Потом встает, наливает себе чашку чая, добавляет молока, ставит бутылку обратно в холодильник. Он следит за ее движениями.

Ладно, говорит она. Пошли спать.

Хорошо. Спокойной ночи.

Он слышит, как она дотрагивается до дверной ручки у него за спиной, но двери не открывает. Он поворачивается – она стоит и смотрит на него.

Кстати, я об этом не жалею, говорит она. Что родила тогда. Это было самое правильное решение во всей моей жизни. Я люблю тебя сильнее всех на свете и очень горжусь тем, что ты мой сын. Надеюсь, ты в курсе.

Он смотрит ей в глаза. Быстро прочищает горло.

Я тебя тоже люблю, говорит он.

Ну, тогда спокойной ночи.

Она закрывает за собой дверь. Он слышит ее шаги на лестнице. Проходит несколько минут, он встает, выливает остатки пива в раковину, тихо ставит банку в корзину для мусора на переработку.

На столе звонит его телефон. Он поставлен на вибрацию, поэтому танцует, отбрасывая блики света. Коннелл спешит подхватить его и не дать упасть со стола, видит, что звонок от Марианны. Замирает. Смотрит на экран. Наконец проводит по нему пальцем, чтобы ответить.

Привет, говорит он.

На другом конце слышно ее тяжелое дыхание. Он спрашивает, все ли у нее в порядке.

Прости меня, пожалуйста, говорит она. Я чувствую себя полной дурой.

Голос звучит смазанно, можно подумать, у нее насморк или что-то во рту. Коннелл сглатывает, подходит к кухонному окну.

Ты о том, что случилось? – говорит он. Я тут тоже об этом думал.

Нет, не в этом дело. Глупая история. Я тут вроде как споткнулась и слегка покалечилась. Мне неудобно тебя тревожить. Дело пустяковое. Но я не знаю, как мне быть.

Он опускает ладонь на раковину.

Ты где? – говорит он.

Дома. Ничего серьезного, но только чего-то больно. Я сама не знаю, зачем звоню. Прости.

Приехать к тебе?

Она молчит. А потом отвечает глухо: да, пожалуйста.

Уже еду, говорит он. Сажусь в машину прямо сейчас, ладно?

Зажав телефон между плечом и ухом, он выуживает из-под стола левую туфлю, надевает.

Спасибо тебе большое, говорит ему в ухо Марианна.

Через несколько минут увидимся. Я уже еду. Хорошо? Давай, до скорого.

Выйдя из дома, он садится в машину, запускает двигатель. Включается радио, он вырубает его одним хлопком. Что-то случилось с дыханием. Всего-то банка пива, но он чувствует непонятную рассеянность – отсутствие концентрации или слишком сильную концентрацию, до нервозности. В машине слишком тихо, но про радио ему даже думать не хочется. Руки потеют на руле. Свернув налево, на Марианнину улицу, он видит свет в окне ее комнаты. Включив поворотник, съезжает на пустую дорожку. Захлопывает за собой дверцу машины, звук отражается от каменного фасада дома.

Он нажимает кнопку звонка, дверь отворяется почти сразу. Марианна стоит, правой рукой придерживает дверь, а левой прикрывает лицо смятым бумажным платком. Глаза припухли, как будто она плакала. Коннелл видит, что ее футболка, юбка и часть левого запястья в крови. Предметы, попавшие в его поле зрения, то делаются резче, то расплываются рывками, как будто кто-то схватил земной шар и как следует тряхнул.

Что случилось? – говорит он.

За спиной у нее на лестнице раздаются шаги. Брат Марианны спускается вниз, и Коннеллу кажется, что он видит эту сцену через телескоп.

Ты почему в крови? – говорит Коннелл.

Кажется, нос сломала, говорит она.

Кто там? – раздается у нее за спиной голос Алана. Кто пришел?

Отвезти тебя в больницу? – говорит Коннелл.

Она качает головой, говорит, что ничего срочного нет, она уже в интернете посмотрела. Если до завтра не пройдет, сходит к врачу. Коннелл кивает.

Это он тебя так? – говорит Коннелл.

Она кивает. В глазах испуг.

Садись в машину, говорит Коннелл.

Она смотрит на него, не меняя положения рук. Лицо по-прежнему скрыто платком. Он звенит ключами.

Давай, говорит он.

Она отрывает руку от двери, раскрывает ладонь. Он вкладывает туда ключи, и она, все так же глядя на него, выходит.

Ты куда? – говорит Алан.

Коннелл стоит в дверном проеме. Смотрит, как Марианна садится в машину, подъездную дорожку затягивает разноцветной дымкой.

Что происходит? – говорит Алан.

Убедившись, что она села в машину, Коннелл закрывает входную дверь, и они с Аланом остаются наедине.

Ты что делаешь? – говорит Алан.

Зрение у Коннелла мутнеет окончательно, он даже не может понять, разозлил он Алана или напугал.

Разговор есть, бросает Коннелл.

В глазах плывет все сильнее – ему приходится положить руку на дверь, чтобы не покачнуться.

Я ничего ей не делал, говорит Алан.

Коннелл идет на него, пока Алан не оказывается зажат между ним и перилами. Он как бы стал меньше ростом и явно перепугался. Зовет маму, вывернув голову так, что шее больно, но сверху никто не приходит. Лицо у Коннелла мокро от пота. Лицо Алана он видит как мозаику из цветных точек.

Если ты еще хоть пальцем тронешь Марианну, я тебя убью, говорит он. Понял? Вот и все. Попробуй еще хоть раз сказать ей какую-нибудь гадость – я вернусь и убью тебя, так-то.

Коннеллу кажется – хотя ни зрение, ни слух к нему не вернулись, – что Алан плачет.

Ты меня понял? – говорит Коннелл. Отвечай: да или нет.

Алан говорит: да.

Коннелл поворачивается, выходит из дома, закрывает за собой дверь.

В машине молча ждет Марианна, одна рука прижата к лицу, другая безжизненно лежит на колене. Коннелл садится на водительское сиденье, вытирает рот рукавом. Теперь они заперты вдвоем в тесной тишине машины. Он смотрит на нее. Она слегка клонится вперед, как будто от боли.

Прости, что побеспокоила, говорит она. Прости меня. Просто я не знала, что делать.

Не извиняйся. Очень хорошо, что ты мне позвонила. Ты поняла? Посмотри на меня. Тебя больше никто никогда не тронет.

Она смотрит на него поверх белого платочка, и на него накатывает все то же осознание власти над ней, осознание безграничного доверия в ее взгляде.

Все будет хорошо, говорит он. Поверь мне. Я тебя люблю, и я больше никогда ничего такого не допущу.

Секунду-другую она смотрит ему в лицо и наконец закрывает глаза. Откидывается на спинку сиденья, опустив голову на подголовник, все так же прижимая к лицу салфетку. Он ощущает в ее позе то ли бесконечную усталость, то ли облегчение.

Спасибо, говорит она.

Он заводит машину, трогается. Зрение пришло в норму, предметы больше не расплываются, он может дышать. Деревья у них над головами молча и не в такт качают серебристыми листьями.

Через семь месяцев

(февраль 2015 года)

На кухне Марианна заливает кофе горячей водой. Снаружи видно низкое шерстистое небо, и, пока кофе настаивается, она подходит к окну и прижимается лбом к стеклу. Дымка ее дыхания постепенно скрывает университет: деревья расплываются, Старая библиотека превращается в тяжелую тучу. Студенты, пересекающие Главную площадь в зимних пальто, сложив руки на груди, становятся пятнами, а потом и вовсе исчезают. Марианна теперь и не героиня, и не изгой. Про нее попросту забыли. Она – нормальный человек. Она идет по улице, и никто на нее не смотрит. Она ходит плавать в университетский бассейн, ест в столовой, еще не просушив волосы, гуляет по вечерам по крикетному полю. В сырую погоду Дублин кажется ей невероятно красивым – серый камень превращается в черный, дождь хлещет по траве и перешептывается с мокрой черепицей. Плащи блестят в подводном сиянии уличных фонарей. Свет автомобильных фар превращает дождь в серебряные монетки.

Она вытирает окно рукавом и идет достать чашки из шкафа. С десяти до двух она сегодня работает, потом – семинар по современной Франции. На работе она отвечает на электронные письма, сообщает, что у ее босса сейчас нет возможности назначить встречу. Она не может понять, чем же он так занят. У него никогда нет возможности назначить встречу с теми, кто хотел бы с ним встретиться, из чего Марианна заключает, что он либо очень занятой человек, либо страшный лентяй. Появляясь в офисе, он провокационно закуривает, будто бы испытывая Марианну. Но какова цель этого испытания? Она сидит за столом и дышит, как обычно. Он любит порассуждать о том, какой он умный человек. Слушать скучно, но не противно. В конце недели он вручает ей конверт с наличными. Узнав об этом, Джоанна пришла в ужас. Как это так, он платит тебе наличными? – сказала она. Он, что ли, наркоторговец или в этом духе? Марианна сказала, что он вроде занимается строительством. А, сказала Джоанна. Черт, это еще хуже.

Марианна процеживает кофе, разливает в две чашки. В одну – четверть ложечки сахара, немного молока. В другой – просто черный, без сахара. Ставит их, как обычно, на поднос, шагает по коридору, стучит краем подноса в дверь. Никакого ответа. Придерживая поднос левой рукой у бедра, она правой открывает дверь. Воздух в комнате застоявшийся, пахнет потом и перегаром, желтые занавески на окне еще задернуты. Она расчищает на письменном столе место для подноса, садится в кресло на колесиках, чтобы выпить кофе. Вкус у него кисловатый, как у воздуха. Марианна любит это время дня, до начала работы. Опустошив чашку, она протягивает руку и поднимает краешек занавески. Столешницу заливает белый свет.

Тут Коннелл говорит с кровати: я, между прочим, проснулся.

Как чувствуешь себя?

Так, нормально.

Она подает ему чашку черного кофе без сахара. Он перекатывается в постели и смотрит на нее, плотно сощурившись. Она садится на матрас.

Прости за вчерашнее, говорит он.

А эта Сейди на тебя глаз положила.

Тебе так кажется?

Он поднимает подушку повыше, берет у нее чашку. Делает большой глоток и снова смотрит на Марианну, все так же щурясь, – левый глаз закрыт вовсе.

Она совершенно не в моем вкусе, добавляет он.

Кто тебя знает.

Он качает головой, отпивает еще кофе, проглатывает.

Уж ты-то знаешь, говорит он. Тебе нравится видеть в людях загадки, но во мне никаких загадок нет.

Пока она обдумывает его слова, он допивает кофе.

Мне кажется, загадка есть в каждом, говорит она. В смысле другого человека никогда не поймешь до конца и все такое.

Угу. А ты на самом деле так думаешь?

Так принято считать.

И чего я не знаю о тебе? – говорит он.

Марианна улыбается, зевает, недоуменно взмахивает руками.

Люди куда более постижимы, чем им кажется, добавляет он.

Можно я первая пойду в душ? Или лучше ты?

Давай, конечно. Можно взять твой ноутбук – почту проверить?

Да, разумеется, говорит она.

Свет в ванной голубоватый, больничный. Она открывает дверцу душевой кабины, включает воду, ждет, пока пойдет теплая. В ожидании быстро чистит зубы, аккуратно сплевывает белую пену прямо в слив, распускает узел волос на затылке. Потом снимает халат и вешает на дверь.

Еще в ноябре, когда новый редактор университетского литературного журнала отказался от этой работы, Коннелл предложил себя на его место, пока не найдут замену. Прошло несколько месяцев, никого не нашли, Коннелл так и редактирует журнал. Вчера вечером отмечали выход нового номера, Сейди Дарси-О’Шей принесла большую чашу ярко-розового пунша из водки, в котором плавали кусочки фруктов. Сейди нравится появляться на таких вечеринках, цепляться за запястье Коннелла и вести с ним приватные беседы про его «карьеру». Вчера вечером он выпил столько пунша, что свалился, когда попытался встать. Марианна решила, что в этом как минимум отчасти виновата Сейди, хотя на самом деле виноват был, несомненно, Коннелл. Потом, когда Марианна доставила его домой и уложила в кровать, он попросил стакан воды, но облился сам и облил одеяло, после чего вырубился.

Прошлым летом она прочла один из рассказов Коннелла. Сидя с распечаткой в руке – верхний левый уголок загнут, потому что у него не было степлера, – она вдруг увидела в нем совершенно другого человека. С одной стороны, она ощутила неожиданную близость к нему, будто бы получив доступ к самым потаенным его мыслям, а с другой – ей показалось, что он отвернулся от нее, сосредоточившись на какой-то своей сложной работе, в которой она никогда не сможет принять участия. Понятное дело, и Сейди тоже никогда не сможет принять в этом участия, в самом деле не сможет, но она все-таки писательница и тоже живет тайной творческой жизнью. А жизнь Марианны протекает исключительно в реальном мире, населенном реальными людьми. Она вспоминает слова Коннелла: люди куда более постижимы, чем им кажется. Все равно в нем есть нечто, чего нет в ней, он живет внутренней жизнью, в которую не впускает никого другого.

Раньше ей случалось гадать, любит он ее или нет. В постели он иногда любящим голосом говорил: ты ведь сейчас сделаешь именно то, о чем я попрошу, да? Он умеет давать ей именно то, что ей нужно, в результате она оказывается незащищенной, слабой, бессильной, иногда еще и в слезах. Он понимает, что причинять ей боль – излишне: она подчинится ему и по собственной воле, без всякого насилия. И все это происходит на каких-то очень глубинных уровнях ее сознания. А вот на каком уровне это происходит с ним? Может, это просто игра или он делает ей одолжение? Ощущает ли он все это так же, как и она? Каждый день в повседневной жизни он проявляет терпение и чуткость. Он заботился о ней, когда она болела, читал черновики ее рефератов, сидел и слушал, когда она излагала свои мысли, споря вслух с самой собой и меняя их по ходу дела. Но любит ли он ее? Иногда ей хочется сказать: а если меня не будет рядом, ты будешь скучать? Она уже задавала ему этот вопрос в том заброшенном доме, когда они были еще совсем юными. Он тогда ответил «да», но в то время она была единственной значимой частью его жизни, единственным, что принадлежало только ему, но больше так не будет никогда.

В середине декабря друзья начали спрашивать их о планах на Рождество. Марианна не видела родных с лета. Мать вообще не пыталась с ней связаться. Алан прислал несколько эсэмэсок, вроде: мама с тобой не разговаривает, считает, ты позорище. Марианна не стала отвечать. Она долго репетировала в голове беседу с матерью, если та все-таки позвонит: какие обвинения она ей предъявит, на каких истинах будет настаивать. Но та не позвонила. Прошел Марианнин день рождения, от родных – ни слова. Потом настал декабрь, она решила на праздники остаться одна в университете и поработать над дипломной работой – про ирландские тюрьмы после независимости. Коннелл хотел, чтобы она поехала с ним в Каррикли. Лоррейн будет тебе очень рада, сказал он. Я ей позвоню, вы все обсудите. В результате Лоррейн сама позвонила Марианне и пригласила ее к себе на Рождество. Марианна, которая всегда доверяла чутью Лоррейн, согласилась.

В машине, по дороге домой из Дублина, они с Коннеллом не умолкали ни на миг: шутили, говорили смешными голосами и покатывались от хохота. Вспоминая это теперь, Марианна считает, что они просто нервничали. В Фоксфилд они приехали уже затемно, в окнах горели цветные огоньки. Коннелл вытащил из багажника чемоданы. Марианна сидела у камина в гостиной, пока Лоррейн заваривала чай. Елка, зажатая между телевизором и диваном, мигала, рисуя светом повторяющиеся узоры. Вошел Коннелл с чашкой чая, поставил на подлокотник ее кресла. Прежде чем сесть, поправил серпантин на ветке. Действительно стало гораздо красивее. Лицо и руки Марианны сильно нагрелись. Вошла Лоррейн, стала рассказывать Коннеллу, кто из родственников уже заходил, а кто придет завтра и все такое. У Марианны стало так легко на душе, что захотелось закрыть глаза и уснуть.

В рождественскую пору в доме у Лоррейн не стихала суета. До поздней ночи приходили и уходили гости, притаскивали коробки печенья в праздничной упаковке и бутылки виски. Под ногами путались дети и вопили что-то неразборчивое. В один из вечеров кто-то притащил игровую приставку, и Коннелл до двух ночи играл в «ФИФА» с одним из младших двоюродных братьев – тела в свете с экрана казались зеленоватыми, лицо у Коннелла напряглось едва ли не до состояния религиозной истовости. Марианна с Лоррейн почти все время проводили на кухне: споласкивали в раковине грязные бокалы, открывали коробки конфет, раз за разом наполняли чайник. Однажды из гостиной до них долетел громкий голос: у Коннелла завелась подружка? Другой голос ответил: да, она на кухне. Лоррейн с Марианной переглянулись. Раздался грохот шагов, потом в дверном проеме возник подросток в толстовке с надписью «Манчестер юнайтед». Увидев у раковины Марианну, он страшно смутился и уставился в пол. Приветик, сказала она. Он, не поднимая глаз, кивнул и тут же ретировался в гостиную. Лоррейн решила, что это просто умора.

В канун Нового года они встретили в супермаркете маму Марианны. Она была в темном костюме и желтой шелковой блузке. Вид у нее всегда был «собранный». Лоррейн вежливо поздоровалась, а Дениза просто прошла мимо, ничего не сказав, глядя перед собой. Никто не понимал, на что именно она обижена. Усевшись потом в машину, Лоррейн протянула руку назад с переднего сиденья и сжала запястье Марианны. Коннелл завел двигатель. Что про нее думают в городе? – сказала Марианна.

Про кого, про твою маму? – сказала Лоррейн.

В смысле как к ней относятся?

Лоррейн участливо посмотрела и тихо произнесла: ну, считают немного странной.

Марианна раньше ничего такого не только не слышала, ей такое и в голову не могло прийти. Коннелл не стал вступать в разговор. Вечером он надумал пойти встретить Новый год у Келлера. Сказал – соберутся все одноклассники. Марианна предложила: может, ей остаться дома, он это как бы обдумал, а потом решил: нет, тебе нужно на люди. Она лежала на постели лицом вниз, пока он снимал одну рубашку и надевал другую. Я не посмею ослушаться приказа, сказала она. Он глянул в зеркало, поймал ее взгляд. Да, именно так, сказал он.

У Келлера было набито битком, жарко и влажно. Коннелл оказался прав – пришли почти все одноклассники. Приходилось все время издалека махать знакомым и беззвучно произносить приветы. Карен увидела их у бара и тут же обняла Марианну – от нее несильно пахло очень приятными духами. Очень рада тебя видеть, сказала ей Марианна. Пошли, потанцуем с нами, позвала Карен. Коннелл отнес их напитки вниз, на танцпол, где уже стояли Рейчел и Эрик, Лиза, и Джек, и Кьяра Хеффернан, на класс их младше. Эрик почему-то отвесил им шутливый поклон. Возможно, просто успел напиться. Гремела музыка – не поговоришь. Коннелл держал стакан Марианны, пока она снимала пальто и складывала его под стол. Никто по большому счету не танцевал, стояли и орали друг другу в ухо. Карен время от времени мило взмахивала кулачком – такой боксерский удар в пустоту. Подошли еще люди, некоторых из них Марианна видела впервые, все орали и обнимались.

В полночь, после того как все громкими криками встретили Новый год, Коннелл обнял Марианну и поцеловал. Она видела, что на них смотрят – эти взгляды будто бы физически давили ей на кожу. Похоже, раньше никто не верил в их отношения, так и не выветрилось злобное изумление по поводу давней скандальной истории. А может, им просто интересно смотреть, что происходит между двумя людьми, которые вот уже несколько лет так и не могут отлипнуть друг от друга. Марианна призналась самой себе: она бы, наверное, тоже таращилась. Когда они разъединились, Коннелл посмотрел ей в глаза и сказал: я люблю тебя. И тут она рассмеялась, сильно покраснев. Она – в его власти, он хотел ее спасти – и вот спас. Ему настолько не свойственно поступать так на людях, что он наверняка сделал это специально, чтобы доставить ей удовольствие. Как странно чувствовать, что всеми твоими действиями управляет другой человек, и одновременно как привычно. Невозможно обрести полную независимость от других, так почему не оставить попытки, думает она, почему не броситься в другом направлении – стать зависимой во всем, позволить другим зависеть от тебя, почему нет. А что он ее любит, она знает и больше этому не удивляется.

Она вылезает из душа, заворачивается в голубое банное полотенце. Зеркало запотело. Она открывает дверь, с кровати на нее смотрит Коннелл. Привет, говорит она. Затхлый воздух комнаты холодит кожу. Он сидит в постели, поставив на колени ее ноутбук. Она подходит к комоду, достает чистое белье, начинает одеваться. Он следит за ее движениями. Она вешает полотенце на дверцу шкафа, просовывает руки в рукава блузки.

Что-то случилось? – говорит она.

Я только что получил вот это письмо.

Да? От кого?

Он тупо смотрит на экран, потом снова на нее. Глаза – красные, заспанные. Она застегивает пуговицы на блузке. Он сидит, согнув колени под одеялом, свет экрана падает ему на лицо.

От кого, Коннелл? – говорит она.

Из университета в Нью-Йорке. Похоже, мне предлагают место в магистратуре. Ну, знаешь, программа по писательскому мастерству.

Она застывает на месте. Волосы мокрые, ткань блузки потихоньку пропитывается водой.

Ты не рассказывал, что собираешься подать заявку, говорит она.

Он просто смотрит на нее.

В смысле поздравляю, говорит она. То, что тебя взяли, меня не удивляет, удивляет, что ты об этом молчал.

Он кивает, лицо непроницаемо, снова смотрит на экран.

Не знаю, говорит он. Стоило сказать, но я, если честно, был уверен, что ничего не выйдет.

Это еще не повод ничего мне не говорить.

Неважно, добавляет он. Я все равно туда не собираюсь. Сам не знаю, зачем подал заявку.

Марианна снимает полотенце с дверцы шкафа и начинает медленно растирать кончики волос. Садится на стул у письменного стола.

А Сейди ты сказал про эту заявку? – говорит она.

Что? Почему ты спрашиваешь?

Так сказал?

Ну да, говорит он. Только я не вижу, что в этом такого.

Почему ты ей сказал, а мне – нет?

Он вздыхает, трет кончиками пальцев глаза, пожимает плечами.

Даже не знаю, говорит он. Собственно, она мне и посоветовала попробовать. Самому мне, если честно, это казалось глупой затеей, вот я тебе ничего и не сказал.

Ты в нее влюблен?

Коннелл через всю комнату таращится на Марианну – несколько секунд он не двигается и не отпускает ее взгляд. Выражение его лица расшифровать трудно. В конце концов она отводит глаза, поправляет полотенце.

Ты шутишь? – говорит он.

Может, все-таки ответишь на вопрос?

Марианна, по-моему, у тебя полная каша в голове. Мне даже дружить с Сейди не интересно, более того, она меня здорово раздражает. Не знаю, сколько раз нужно тебе это повторять. Я виноват, что не сказал тебе про эту заявку и все такое, но почему ты в результате пришла к выводу, что я люблю кого-то другого?

Марианна продолжает тереть полотенцем кончики волос.

Не знаю, говорит она в конце концов. Просто мне иногда кажется, что тебе хочется быть рядом с теми, кто тебя понимает.

Да, и это – ты. А если мне предложат составить список тех, кто меня совсем не понимает, я точно включу туда Сейди.

Марианна вновь умолкает. Коннелл уже закрыл крышку ноутбука.

Прости, что ничего тебе не сказал, ладно? – говорит он. Я иногда стесняюсь говорить тебе такие вещи, потому что боюсь выглядеть глупо. Если честно, я по-прежнему смотрю на тебя снизу вверх, мне не хочется, чтобы ты меня считала, ну, не знаю. Безголовым.

Она сушит волосы полотенцем, ощущая жесткость и шероховатость отдельных прядок.

Ты поезжай туда, говорит она. В смысле в Нью-Йорк. Принимай предложение и поезжай.

Он молчит. Она поднимает глаза. Стена у него за спиной желтая, как брусок сливочного масла.

Нет, говорит он.

А деньги наверняка найдутся.

Зачем ты это говоришь? Мне казалось, ты хочешь на следующий год остаться здесь.

Я останусь, а ты уедешь, говорит она. Всего-то на год. Мне кажется, дело того стоит.

Он издает странный растерянный звук вроде смешка. Дотрагивается до шеи. Марианна кладет полотенце и начинает медленно распутывать колтуны в волосах.

Бред это, говорит он. Я без тебя в Нью-Йорк не поеду. Я и здесь-то оказался только из-за тебя.

Это правда, из-за меня, думает она. А без меня был бы в другом месте, жил совсем другой жизнью. И с женщинами вел бы себя по-другому, и твое отношение к любви складывалось бы иначе. Да и сама Марианна была бы совсем другим человеком. Обрела бы она счастье? И каким оказалось бы это счастье? Все эти годы они напоминали растения, посаженные в один горшок, прорастающие друг в друга, с усилием уступающие друг другу место, принимающие неудобные положения. Но в итоге она все-таки что-то для него сделала, дала ему возможность шагнуть в эту новую жизнь – и это всегда будет греть ей душу.

Я слишком сильно буду по тебе тосковать, говорит он. Мучиться буду, честно.

Поначалу. А потом пройдет.

Они сидят молча, Марианна методично водит щеткой по волосам, отыскивает колтуны и медленно, терпеливо их распутывает. Нет смысла быть нетерпеливой.

Ты же знаешь, что я тебя люблю, говорит Коннелл. И больше ни к кому ничего такого никогда не почувствую.

Она кивает, понятно. Он говорит правду.

Если честно, я не знаю, что делать, говорит он. Скажи, что хочешь, чтобы я остался, – и я останусь.

Она закрывает глаза. Не исключено, что он не вернется, мелькает мысль. Или вернется другим. То, что у них есть сейчас, уходит навсегда. Но для нее боль одиночества будет ничем – в сравнении с той болью, которую она испытывала раньше: болью от сознания собственной неполноценности. С ним она поверила в доброту, и этот его подарок уже не отнять. Сейчас жизнь распахнулась перед ним сразу во все стороны. Они много хорошего сделали друг для друга. Так и есть, думает она, так и есть. Один человек действительно способен изменить другого.

Поезжай, говорит она. А я всегда буду здесь. Ты это знаешь.

Благодарности

Я хочу поблагодарить: прежде всего – Джона Патрика Макхью, который поверил в этот роман задолго до того, как я его дописала, и своими замечаниями и предложениями внес важный вклад в его создание; Томаса Морриса за вдумчивые и подробные комментарии к рукописи; Дэвида Хартери и Тима Макгабанна, которые прочитали наброски первых глав и дали мне ценные советы; Кена Армстронга, Ярла Монги и всех членов писательского кружка Кастелбара, которые поддержали меня в начале творческого пути; Трейси Боган, которая сделала для этой книги почти все, вот разве что не сама ее написала; Мици Энджел, благодаря которой роман стал лучше, а я – опытнее; родных Джона; моих родных, в особенности – моих родителей; Кейт Оливер и Ифу Корни за их неизменную дружбу; и Джона – за всё.

1

«В следующий раз – пожар» (The Fire Next Time) – сборник эссе Джеймса Болдуина, издан в США в 1963 году. Один из текстов из сборника был опубликован в журнале «Иностранная литература» № 97 в 1964 году.

2

Мне очень жаль (нем.).

3

«Золотая тетрадь» (The Golden Notebook) – роман Дорис Лессинг, пер. с англ. Е. Мельниковой (СПб.: Амфора, 2009).

4

Кулер – напиток из вина, сока и газированной воды.

5

До 2018 года аборты без медицинских показаний были в Ирландии полностью запрещены, распространенным способом решения проблемы был «медицинский туризм» в Великобританию и Европу. – Прим. пер.