Пролог

Санкт-Петербург, октябрь 1901 года

Горничная открыла дверь, приняла и повесила на вешалку котелок, помогла снять пальто.

– Пол в парадной ужасно грязен! – сказал Кунцевич, высвобождая руки из рукавов. – Ты бы помыла.

– Парадная не моя забота, – проворчала прислуга. – Моя обязанность – в квартире убираться, а в парадной полы пусть швейцариха моет.

– Ну так скажи ей.

– Так нешто станет она меня слушать! Вы бы сами ей сказали, барин.

Кунцевич поморщился, поправил перед зеркалом галстук и пошел в гостиную.

– Ужинать будете? – спросила вслед горничная.

– Скажи Матрене, чтобы через десять минут накрывала. Барыня дома?

– Дома я, дома. – Елизавета вышла из спальни. – Где ж мне быть, коли не дома?

Мечислав Николаевич чмокнул свою беззаконницу в обнаженное плечо и устало опустился в кресло.

– Как дела на службе?

– А, – чиновник махнул рукой, – ну ее, не спрашивай.

Через полтора часа он лежал в кровати, прислонившись к теплому боку сожительницы.

– Ты ничего не забыла?

Лиза молча погладила его по волосам.

– Ну и славно. Туши огонь.

Из квартиры он вышел ровно в половине десятого. Только ступил на первую ступеньку лестницы, как увидел поднимавшегося мастерового с деревянным ящиком с инструментами.

– Вы почему по парадной, любезный? – нахмурился Мечислав Николаевич.

Мастеровой, ничего не ответив, улыбнулся, поставил ящик на ступеньки и достал из кармана тужурки револьвер.

Кунцевич развернулся и ринулся к двери своей квартиры. Вслед ему один за другим прогремели три выстрела.

Глава 1

– Тпру! – натянул поводья «ванька», и пролетка остановилась у роскошного трехэтажного особняка в Витебском переулке.

Мечислав Николаевич был принят незамедлительно. Шталмейстер изволил пожать ему руку и предложил кофе. Коллежский секретарь отказываться не стал.

– Сергей Эрастович отрекомендовал вас как весьма способного в своем деле чиновника, – сказал Давыдов после того, как лакей, разлив кофе по чашкам, удалился.

– Я весьма польщен столь лестной характеристикой его превосходительства и постараюсь полностью оправдать оказанное мне директором Департамента полиции доверие. – Мечислав Николаевич скромно потупился.

– Замечательно. С чего вы собираетесь начать розыски?

– Для начала мне необходимо расспросить вас о произошедшем.

– Но я же все довольно подробно изложил следователю…

– И все же мне самому хотелось бы услышать об обстоятельствах кражи непосредственно от вас.

– Ну хорошо, коли так надо, то я готов еще раз изложить факты, – в голосе царедворца послышались едва заметные нотки раздражения.

– Благодарю, вас, ваше превосходительство. Итак… Похищенные ценности вам не принадлежат?

– Да. Это собственность моей супруги. Мы некоторое время не живем вместе…

– Не сочтите за дерзость, ваше превосходительство, и позвольте полюбопытствовать, по какой причине?

– Вам это обязательно знать? – Шталмейстер уже не пытался скрыть раздражения.

– Доводилось ли вам когда-нибудь серьезно болеть, ваше превосходительство? – неучтиво, вопросом на вопрос, ответил чиновник для поручений.

– Что? – растерялся Давыдов.

– Я говорю, не случалось ли у вас или, может быть, у кого-нибудь из близких вам людей такой серьезной болезни, которая требовала бы незамедлительного вмешательства доктора?

– Случалось, но при чем здесь…

– Прошу прощения. Теперь скажите, когда являлся доктор, рассказывали ли вы ему обо всех симптомах вашей болезни, даже самых неприятных, или из чувства скромности умалчивали?

– Врачу надобно говорить все!

– Так вот, сейчас врач для вас – я. И мне тоже надобно говорить все, о чем бы я ни спрашивал. Я ведь не из праздного любопытства вашей личной жизнью интересуюсь, а исключительно для пользы дела. Ведь у нас с вами цель одна – отыскать драгоценности вашей супруги. Вы уж поверьте, все, что мне нужно, я все равно узнаю, даже если вы откажетесь отвечать на мои вопросы, только для этого понадобится больше времени. А за это время и похищенное, и похититель могут удалиться так далеко, что сыскать их мы будем лишены всякой возможности. Со своей стороны, обещаю все, что вы мне скажете, сохранить в глубочайшей тайне, если, конечно, это не будет противоречить интересам дела. Решайте, ваше превосходительство, быть вам со мной откровенным или нет.

Давыдов на минуту задумался. Потом нехотя сказал:

– Загуляла моя Софья Порфирьевна. И ладно бы наставляла мне рога с человеком нашего круга, так ведь с плебеем, стерва, сошлась! Представляете? В феврале я об этом узнал, у нас с супругой произошел разговор, после которого она покинула этот дом… Третьего дня она попросила меня передать ей ее украшения. Видать, денежки у них с милым дружком кончились. – Губы шталмейстера искривила презрительная улыбка.

– А почему она сразу их не забрала?

– Мы расставались очень… очень… Эх, как врачу так как врачу! До драки у нас дошло при расставании. Не до вещей ей было, еле ноги унесла. Кхм. Погорячился я тогда. Ее же с любовником сын застукал! – Давыдов пробормотал еще что-то, но конец фразы Кунцевич не расслышал. – За платьями своими она ломовика прислала через два дня после бегства, их на двух подводах вывозили! А драгоценности ее я сдал на хранение в Волжско-Камский банк, они там лежали в безопасном ящике до вчерашнего вечера, покуда я их оттуда не забрал. Сегодня утром ко мне явился поверенный моей жены. При нем я вскрыл пакет и сразу же обнаружил пропажу самых дорогих вещей.

– Что конкретно пропало?

– Диадема, колье, серьги, браслет – все вещи с крупными бриллиантами. Много других украшений, я передал следователю подробную опись. Впрочем, у меня есть копия. – Генерал взял со стола лист бумаги и протянул сыщику: – Вот, пожалуйста. Всего на сто двадцать тысяч.

Мечислав Николаевич пробежал глазами список похищенного и продолжил допрос:

– Вы говорите, что вещи находились в пакете. Что это за пакет?

– Видите ли, драгоценности Софьи лежали в особом несгораемом шкафу в ее будуаре. Ключ от этого шкафа у меня был. Для пущей сохранности я решил перевезти драгоценности в банк. Я открыл шкаф и увидел, что украшения лежат там без футляров. Я позвал на помощь сына Илью. Он принес коробки из-под конфет, – Давыдов улыбнулся, – он у меня сладкоежка. Мы завернули каждую вещь в тонкую бумагу, разложили их по коробкам, коробки Илья составил вместе, обернул бумагой и обвязал бечевкой. Получился довольно большой плоский пакет. Этот пакет я положил уже в свой несгораемый шкаф, он находится в моей спальне, вделан в стену. Позже я отвез пакет в банк.

– Позже – это когда? На следующий день?

– Нет. На следующий день я уехал по делам в Вильно и пробыл там с неделю, а ценности поместил в банк дня через два по возвращении. Точной даты не помню, об этом можно справиться в банке.

– Оставшиеся драгоценности вы жене передали?

По лицу шталмейстера пробежала судорога:

– Она их не принимает… Судом грозится… Вором меня прилюдно обзывает. Найдите бриллианты, Мечислав Николаевич, Христом-богом прошу! – На глазах у генерала появились слезы.

– Я постараюсь, ваше превосходительство. А где оставшиеся драгоценности? Снова в банк положили?

– Да вы что? Неужто я стану снова ворам имущество отдавать? – Шталмейстер аж подпрыгнул.

– То есть вы полагаете, что украшения были украдены именно из банка?

– А откуда же? – возмутился Давыдов.

– Но Волжско-Камский банк пользуется безупречной репутацией…

– Однако ж обокрасть меня это им не помешало!

– А почему вы не допускаете того, что вещи были похищены из вашего дома?

– А вот не допускаю, милостивый государь! Не допускаю! – Голос генерала налился металлом. – Некому-с у меня их красть. Все мои люди у меня на службе по двадцать лет состоят и не к таким ценностям доступ имели, однако никогда и на копейку не позарились. Или вы считаете, что это я сам у себя украл?

– Конечно же, я так не считаю, ваше превосходительство! Позвольте пояснить, почему я осмелился задать вам этот вопрос. Я уже сравнивал свою службу с докторской, сравню и еще раз. Мы, сыщики, расследуя преступления, должны проверить и отбросить все версии, кроме единственно правильной, так же как и доктор, узнав об имеющихся у пациента симптомах, поочередно исключает все болезни и начинает лечить именно ту, которой пациент страдает. Поэтому разрешите задать еще несколько некорректных на первый взгляд, но вынужденных, исключительно вынужденных вопросов. Где хранился ключ от того несгораемого шкафа, в котором находились драгоценности вашей супруги до отправки их в банк?

– Вот здесь. – Генерал похлопал себя по карману сюртука, а затем достал оттуда связку ключей, выбрал из нее один, внушительного размера, и продемонстрировал его сыщику. – Вот-с!

– Разрешите? – Мечислав Николаевич протянул к связке руку. Когда ключи очутились на его ладони, он покачал ею, взвешивая. – Ого! Неужели вы всегда при себе эдакую тяжесть таскаете?

Давыдов насупился:

– Не всегда, разумеется. Иногда держу их в письменном столе. Но ящик этого стола я всякий раз закрываю на ключ, а уж вот этот ключик всегда при мне, вот-с, вот в этом кошелечке! – Шталмейстер достал из другого кармана кошелек и вытащил оттуда небольшой плоский ключ.

– Понятно-с. Так где, вы говорите, оставшиеся драгоценности?

– В шкафу, в моей спальне.

– Позволите взглянуть?

– Сделайте милость, – сказал генерал, поднимаясь.

Спальня старого вояки была небольшой, всего в два окна, комнатой. Обстановка также не отличалась роскошью: в простенке между окон большое зеркало, у противоположной от входной двери стены узкая деревянная кровать, покрытая серым солдатским одеялом. У другой стены – платяной и несгораемый шкафы и умывальник. В углу, у окна, помещался старинный, красного дерева письменный стол с бюро. У стола стоял мягкий венский стул.

Давыдов опять отделил от огромной связки нужный ключ, повернул его два раза в замке, открыл сейф, вытащил оттуда и поставил на стол стопку коробок из-под шоколадок.

– Вот-с.

Мечислав Николаевич внимательно оглядел импровизированные футляры для драгоценностей, затем достал из кармана лист со списком похищенного.

– «Пасхальное яйцо работы мастера Фаберже, подаренное моей супруге ее отцом сенатором П. А. Навруцким», – прочитал коллежский секретарь вслух. – Не могу понять, как яйцо могло поместиться в одну из этих плоских коробок? Или оно было меньше куриного?

– Два вершка вышиной и вершок с четвертью наибольшего диаметра! – с гордостью сообщил шталмейстер. – Естественно, что в такую коробку оно не помещалось. Я положил его в шкаф без упаковки.

– И в банк повезли неупакованным?

– Я… я не возил его в банк…

Глава 2

– Раз вы не клали яйцо в пакет и не отвозили в банк, то оно пропало не из банка, а из сейфа. Позвольте, я осмотрю ваш письменный стол?

Не дождавшись согласия, Мечислав Николаевич подошел к столу и подергал ящик. Он оказался заперт.

– Ключик, будьте любезны, – попросил сыщик, протягивая генералу руку. Тот безропотно отдал ключ.

Кунцевич отомкнул замок, вытащил ящик и водрузил его на стол. Сначала он внимательно осмотрел все стенки ящика, потом покрутил усы, достал из принесенного с собой саквояжа набор миниатюрных инструментов в кожаном чехле, вооружился отверткой и принялся колдовать над замком. Через пять минут замок покинул свое гнездо. Коллежский секретарь расстелил на столе услужливо поданную генералом газету и разобрал замок на части. Внимательно осмотрев замок, чиновник удовлетворенно хмыкнул:

– Да! А замочек-то открывали не только ключом, но и другим инструментом…

– Позвольте, это-то откуда вам известно? – удивился шталмейстер.

– Я брал уроки у сведущих людей. Вот-с, извольте взглянуть. – Мечислав Николаевич взял со стола замок и поднес его ближе к Давыдову. – Для того чтобы установить, отперт ли замок относящимся к нему ключом или же при помощи отмычки, его следует развинтить, поднять верхнюю крышку, что я уже и проделал, и внимательно осмотреть внутреннюю сторону нижней крышки. Дело в том, что в замке с течением времени накапливается грязь и пыль, которая пристает к внутренним сторонам обеих крышек, видите? – Шталмейстер кивнул. – Вследствие этого, – продолжал чиновник для поручений, – на крышке замка вполне отчетливо выделяется ход ключа, то есть та кривая линия, по которой при отмыкании и замыкании движется его бородка. Вот-с взгляните. Видно?

– Да, да, – опять закивал Давыдов.

– Таким образом, если замок был отперт не своим ключом, то кроме обычного следа на нижней крышке на слое пыли образуется еще и ряд свежих царапин и черточек, которые мы с вами сейчас и наблюдаем. Присутствие этих следов служит ясным доказательством, что замок открыт не своим ключом, а «иовой-дружбой»^[1].

– Чем открывали?

– Отмычкой.

– Поразительно. Однако следователь мне про это ничего не говорил…

– А господин следователь вообще ваш стол осматривал?

– Нет, он только шкаф осмотрел и никаких следов взлома на нем не обнаружил.

– А их там и нет. Громила открыл ящик стола, достал оттуда ключ от шкафа и уже «родным» ключом открыл шкаф.

– Но как сюда мог попасть громила?

– А вот это будем выяснять. Но для начала мне надобно телефонировать в сыскную. Я, с вашего позволения, вызову сюда нашего фотографа. Он сделает снимки с замка.

– Для чего?

– Да уж «иова-дружба» больно приметная. Если мы найдем похожую, то при наличии снимков с полной достоверностью сможем определить, ею открывали ваш стол или нет.

– Да-с, целая наука! – восхитился генерал.

– На том и стоим. Сколько человек постоянно живет в доме?

– Сколько? – Шталмейстер задумался, закатил глаза и стал считать, загибая пальцы. – Я, сын, камердинер, повар, две горничные… одна, правда, с женой ушла… два лакея, дворник, кучер… Без меня и сына восемь человек получилось.

– Почему же без сына? С вашим сыном мне тоже надобно поговорить.

– К сожалению, теперь это сделать невозможно – он за границей.

– Давно уехал?

– 29 марта.

– Отдыхает?

– Нет, он там учится – в Дижоне, во Франции.

– Понятно. Тогда разрешите поговорить с прислугой.

– Конечно, конечно, я сейчас же распоряжусь.

– Но сначала мне надобно телефонировать.

– Телефон в комнате сына, идемте, я вам покажу.

Комната генеральского сына мало чем отличалась от покоев генерала и была обставлена также по-спартански – старик наследника не баловал. Телефон висел на стене, у входной двери.

– Илюша попросил аппарат у себя в комнате разместить, ему, знаете ли, барышни иногда звонят, и иногда поздно, так вот, чтобы нас с матерью не беспокоить… – улыбнулся Давыдов.

Мечислав Николаевич снял трубку, крутанул рожок и потребовал у незамедлительно откликнувшейся барышни соединить его с номером 31.

Через час Мечислав Николаевич в сопровождении городового заходил в дворницкую соседнего доходного дома. В донельзя грязном крохотном помещении, перегороженном пополам ситцевой занавеской, сидели четверо мужиков и неспешно обедали, поочередно загребая ложками из закопченного чугунка приятно пахнущее варево. На столе стоял опорожненный уже водочный полуштоф, из-за занавески раздавался плач ребенка и убаюкивающий бабий голос.

– Хлеб да соль, чай да сахар, – поздоровался коллежский секретарь, оглядев обедавшую публику строгим полицейским взглядом. – Который из вас слесарь-водопроводчик Скотников?

Белобрысый мужичонка с чухонской физиономией не донес до рта ложку.

– Мы-с, ваше высокоблагородие, – сказал он, поднимаясь.

– Сыскная полиция. А ну-ка, покажи свой инструмент.

– Какой струмент?

– Которым ты генеральский стол открывал.

– Дык они сами… – пролепетал слесарь.

– Сами с усами, все вы так говорите. Давай показывай, а расскажешь потом. Ну, живо!

Водопроводчик забрался под нары и вылез, держа в руках деревянный ящик.

Мечислав Николаевич достал оттуда набор ключей на большом металлическом кольце, пощелкал ими, перебирая, нашел нужный, весело хмыкнул и сказал Скотникову:

– Доедай давай, и на Офицерскую поедем.

Водопроводчик доедать не стал – видимо, лишился аппетита.

Кунцевич пил чай в кабинете начальника и докладывал:

– Следов взлома ни на входной двери, ни на окне я не обнаружил. Постороннему в дом попасть крайне затруднительно. Выходит, кражу совершил кто-то из домашних. За прислугу генерал ручался, все они служат у него не один десяток лет, поэтому основным подозреваемым становился отпрыск его превосходительства. Стол открыт крайне аккуратно, сразу видно, что работал человек со сноровкой, не генеральский сынок. В этом направлении я и повел беседу с челядью генерала и вскоре выяснил следующее: 27 марта генерал уехал по делам в Вильно. Через час после его отъезда к Илье пришел неизвестный прислуге мужчина, плохо говорящий по-русски, и младший Давыдов тут же послал лакея за слесарем-водопроводчиком из соседнего дома Скотниковым, наказав тому явиться с инструментами в кабинет отца. Когда Скотников пришел, то кроме Ильи Давыдова застал там и его гостя. Слесарь показал, что младший Давыдов попросил его открыть отцовский стол. Водопроводчик утверждает, что сначала испугался и стал отказываться, но Давыдов его успокоил, сказав, что сделать это нужно по приказанию самого генерала, который забыл дома важные документы, срочно понадобившиеся в присутствии, и послал за ними одного из своих подчиненных, – здесь Давыдов указал на стоявшего рядом с ним мужчину. Успокоенный слесарь открыл стол.

– Интересный водопроводчик, этот Скотников. И инструмент у него интересный… – перебил подчиненного Чулицкий.

– Скотников говорит, что ему очень часто приходится выполнять подобные просьбы – жильцы постоянно теряют ключи от дверей и различных хранилищ. Якобы для этого он и приобрел набор отмычек, – пояснил коллежский секретарь.

– Вы его хорошенько проверьте, Мечислав Николаевич, хорошенько! У нас в центральном районе как раз серия квартирных краж недавно случилась.

– Непременно проверю.

– Хорошо. Продолжайте.

– Слушаюсь. Так вот, после того как слесарь открыл стол, Давыдов-младший вынул оттуда связку ключей, одарил Скотникова рублевкой, и тот отправился восвояси. Иван Иванович уже сличил следы на замке с изъятой у слесаря отмычкой и божится, что именно ею они и были оставлены. Сейчас он пишет заключение. Разумеется, я сразу же сообщил обо всем генералу. Его превосходительство уверил меня, что документов дома не забывал и никаких подобных распоряжений сыну не давал.

Чулицкий отхлебнул чая и поставил стакан на стол.

– Ну что я могу сказать. Как всегда – браво. А когда, вы говорите, младший Давыдов убыл за границу?

– Через два дня после вскрытия стола – 29 марта. Батюшку из командировки не дождался.

– Где он сейчас?

– В Дижоне, учится.

– Дижон, Дижон… Это, кажется, к югу от Парижа?

– Не знаю, я во Франции не бывал.

– Так собирайтесь!

Глава 3

Мечислав Николаевич вышел из градоначальства в половине третьего и, еще раз полюбовавшись на новенькую книжку заграничного паспорта, отправился домой обедать. Вкусно поев и поспав пару часиков, чиновник для поручений взял извозчика и велел везти себя на Офицерскую. До начала вечерних занятий оставалось еще около часа, поэтому народу в сыскной почти не было – дремал за столом дежурный агент да из одного из надзирательских кабинетов доносились крики и глухие звуки ударов. Кунцевич решил прийти пораньше, чтобы никто не помешал поработать с бумагами – надо было подбить дела перед командировкой, срок окончания которой известен был одному только Богу.

Чулицкий за неделю, ушедшую на получение заграничного паспорта, постарался его разгрузить, и теперь в производстве коллежского секретаря находилась всего с полдюжины маловажных дознаний. Он внимательно изучал папки с делами, делал пометки, иногда писал на осьмушках листов указания для подчиненных и скрепкой прикреплял бумажки к обложкам дел. К половине восьмого все было сделано. С чувством удовлетворения Мечислав Николаевич сгреб папки под мышку и направился на вечерний развод.

– А вам, господин коллежский секретарь, вот это дельце: со склада купца Мельхиорова на Пятой линии сегодня в полдень мошенническим путем похищено пять подвод москательного товару. Ваш Левиков вроде какую-то ниточку за кончик ухватил, но вы все равно лично проконтролируйте, пожалуйста, Мельхиоров в градоначальстве влиятельных знакомцев имеет, нам лишние попреки ни к чему. Завтра же проверьте, чего там Левиков насобирал.

Кунцевич аж рот раскрыл:

– Завтра? Так я же завтра в Париж должен…

– Отменяется Париж, Мечислав Николаевич. Потерпевшая, мадам Давыдова, подала прошение о прекращении дела в связи с примирением с сыном, поэтому надобность в вашей командировке отпала. Вернется Илья Васильевич домой на вакации, следователь его формально допросит и пошлет дело на прекращение по основаниям, предусмотренным статьей 157 Уложения, так что казенные деньги на заграничные вояжи тратить незачем.

– А я уже и паспорт получил… – растерянно пробормотал Мечислав Николаевич.

– Прекрасно! Он три месяца действителен, а у вас на июль отпуск запланирован, вот куда-нибудь и прокатитесь, только за свой счет. Так, на чем я остановился? Ах да, Мельхиоров…

Воров, совершивших кражу у Мельхиорова, они отыскали за трое суток – мазурики сбыли краденое одному из многочисленных осведомителей Левикова, который не преминул сообщить об этом своему куратору. На допросах злодеи признались в совершении еще нескольких преступлений, в том числе и в хищении книг из располагавшегося на Восьмой линии Васильевского острова книжного магазина-склада «Посредник», которым владел некто Эммануил Карлович Гранде. К удивлению сыщиков, Гранде никакой жалобы по этому поводу ни в наружную, ни в сыскную полицию не подавал. Сей факт весьма заинтересовал Мечислава Николаевича, и он решил лично побеседовать с задержанными.

Воровали трое – Захар Иванов Анисимов по прозвищу Злоб, Илья Харитонов Кустов и Яков Михайлов Козляков. Первые двое судимы неоднократно, последний был первоходом. Именно с него и решил начать дознание коллежский секретарь.

– Скажи мне, Яша, это кто же вас книжки воровать надоумил?

– А че? Книжки, они же дорогие, иная рупь, а иная и два целковых стоют!

– Ну, то, что книги сейчас дороги, я и без тебя знаю, чай в книжные магазины хожу. Кому вы их продавать собирались?

Допрашиваемый почесал голову:

– А вот здесь промашка у нас вышла, барин. Хотели мы их на Александровский рынок снести к энтим, как их, букванистам?

– Букинистам.

– Во! Им хотели продать, но они не брали – боялись, понимали, откуда книжонки-то. Злоб уж и на вес их предлагал – по красной за пуд, все равно не брали. «Сегодня, – грят, – возьмем и денег вам заплатим, а завтра хозяин за ними с полицией придет и придется их бесплатно отдавать».

– Это сколько ж вы книг утащили, коли пудами их сбывать пытались?

– Ой, много, барин, – ответил Козляков не без гордости. – Пять ящиков.

– И как же это вам удалось?

Задержанный развалился на стуле и закинул ногу на ногу:

– Дык энто же я все и придумал!

– Ты? – как бы не доверяя словам Яшки, переспросил чиновник.

– Я! Я к этому Мануилу Карлычу на поденку несколько раз нанимался, когда только в Питер из деревни пришел. Кажные две недели по понедельникам он снаряжает подводу и развозит книжки по разным местам. Для того берет двоих погрузчиков – чтобы, значит, мы ему подводы нагружали, а в местах, куда книжки привозим, разгружали. Вот мне в голову и пришла мыслишка – подрядиться подводу загрузить, а выгрузить там, где нам надо. Подвода-та и возчик у Карлыча свои, а вот погрузчиков постоянных нет. Пришли мы с Илюхой в понедельник к семи утра, Карлыч меня узнал и без разговоров нанял. Загрузили мы подводу и пошли рядом с ней. Грузились с черного хода и на прошпект дворами поехали. В одной из подворотен Злоб к возчику с ножом пристал и велел не пищать, коли жить охота. Скрутили мы его быстренько, рот тряпкой заткнули, на голову рогожный мешок надели, положили в подводу, промеж ящиков, и двинулись в Галерную гавань. Там в одном анбаре ящики выгрузили, лошадь до Семнадцатой линии я довел и отпустил, она небось домой и вернулась. Ловко?

– Ловко. Эта ловкость в Уложении разбоем называется. Ты Мануилу Карлычу паспорт-то свой показывал, когда первый раз нанимался?

– Нет, он и не просил.

– А книжки где теперь?

– Дык все там же, в анбаре на Наличной, у одного обывателя.

– Покажешь?

– Покажу. Папироской угостить не изволите?

В ящиках и правда оказались книги – «Приключения Гулливера», «Робинзон Крузо», Чехов, Достоевский, Лейкин, новомодный писатель-беллетрист Сечин.

Кунцевич бросил «Смертоносный луч» Сечина в ящик и повернулся к Левикову:

– Вы что-нибудь понимаете, Алексей Степанович?

– Решительно ничего-с. У этого Гранде товару украли чуть не на пять тысяч, а он молчит, как рыба. Странно.

– Странно и непонятно. Что думаете по этому поводу?

Не имеющий чина пожал плечами.

– А вот мне кажется, что Гранде просто нас боится, – сказал коллежский секретарь.

– Нас?

– Ну да, нас – полицию.

– Вы думаете, что он причастен к каким-то преступлениям?

– Я думаю, что в этих ящиках содержится что-то противузаконное.

– Да вроде книжки там все незапрещенные, Сечина так вообще по всему городу рекламируют на афишных тумбах.

– Значит, надо копать глубже, под Сечина.

Когда сняли три верхних слоя книг, сыщики увидели то, что искали, – ровные ряды карточных колод.

Повертев одну из них в руках, Мечислав Николаевич сказал Левикову:

– А карты-то иностранной выделки, не обандероленные. Контрабанда-с^[2], а вы говорите – Сечин!

– Странно, а почему же грабители их не нашли? – удивился надзиратель.

– Да ничего странного – увидели сверху книжки и решили, что весь ящик ими набит. Или вы думаете, что Злоб со товарищи стали бы книги перебирать?

В каждом из ящиков обнаружили по сто дюжин колод.

Коллежский секретарь еще раз допросил Козлякова, потом проехался с ним по городу на извозчике и выяснил, куда доставлялись ящики с книгами. Один из адресов оказался ему знаком.

Чиновник для поручений опустил в стакан с чаем кусок сахара, тщательно размешал, отхлебнул и откинулся на спинку стула. «Итак, что мы имеем? Владелец книжного склада два раза в месяц развозит по пятьсот дюжин контрабандных карточных колод в различные злачные места столицы, среди которых „Общедоступка“ моего давнего друга господина Лейферта. Вопрос – где месье Гранде берет такое количество контрабандного товару? Ответ очевиден – в санкт-петербургском порту. А там всякий товар должен пройти таможенный досмотр. Значит, досматривают его там плохо». Он позвонил и велел позвать Левикова.

– Алексей Степанович, вы с нашими портовыми таможенниками знакомы?

– С некоторыми да-с.

– А честных среди них знаете?

Левиков заулыбался:

– Да они все честные.

– Что, за каждого поручиться можете?

– Эка вы хватили! Нет, конечно, не за каждого, но вот за одного вполне могу.

– Кто таков?

– Титулярный советник фон Лазен. Интересный, я вам скажу, персонаж. Окончил курс наук в университете, говорят, даже кандидат, головастый, но из-за правдолюбия своего нигде не держится. Так что вместо кафедры в институте служит на таможне.

– Он из немцев?

– Немец.

– Приходилось с ним работать?

– Нет, сами знаете, что контрабандой мы занимаемся постольку-поскольку, вы мне в этом году одно поручение только и дали, в марте, по чаю.

– Да, да.

«Так и мне Михаил Фролович больше поручений не давал. Интересно, почему? Надзиратель, в чьем участке портовая таможня, за год исполнил только одно поручение. Контрабанды нет? Сами справляются?» – подумал Кунцевич, а вслух сказал:

– Узнайте побольше про этого немца. Где живет, с кем живет, чем увлекается, в какую церковь ходит – в общем все, что сможете. Но аккуратно!

– Слушаюсь.

Оказалось, что Гуго Вильгельмович фон Лазен был не кандидатом, а магистром фармации. Он закончил Московский университет, потом служил в Институте принца Ольденбургского, где и защитил диссертацию на интересную тему «К вопросу о разлагаемости и открытии кокаина в животном организме при отравлении им». Но из института почему-то ушел, поменял несколько мест, третий год трудился на таможне, не так давно был назначен старшим помощником корабельного и пакгаузного смотрителя. Жил он рядом с местом работы – на Третьей линии. Гуго Вильгельмович был одинок. Вечера проводил или дома, или в Публичной библиотеке. Соседи иногда жаловались на неприятный запах из его комнаты, он несколько раз платил хозяйской прислуге за мытье каких-то непонятных стеклянных трубок.

Кунцевич просидел в холле библиотеке с полчаса, пока не увидел спускавшегося по лестнице фон Лазена. Чиновник для поручений поднялся и поспешил навстречу таможеннику.

– Гуго Вильгельмович? Здравствуйте, разрешите представиться – коллежский секретарь Кунцевич, Мечислав Николаевич, чиновник для поручений сыскной полиции. Извините, что беспокою, но обстоятельства, знаете ли. Управлению сыскной полиции срочно понадобилась консультация в сфере отравления кокаином, а мне сказали, что в столице лучше вас об этом никто не знает.

– Кто сказал, позвольте полюбопытствовать? – спросил Лазен с иронией.

– К сожалению, не могу сообщить личность этого господина. Одно скажу – имя его весьма известно и уважаемо в научных кругах.

– Хм. Если это светило считает меня таким докой, то почему же не говорило об этом раньше, когда решался вопрос о моем увольнении из института? Впрочем, вам это не интересно. Я готов ответить на ваши вопросы.

– Давайте не здесь – разговор может затянуться. Позвольте в благодарность за предстоящую консультацию угостить вас обедом? За столом и поговорим.

Таможенник усмехнулся:

– А почему бы мне не пообедать за счет сыскной полиции? Давайте.

– Тогда прошу, тут поблизости есть одно местечко.

К разговору приступили, когда официант подал кофе.

Кунцевич задал несколько вопросов и выслушал пространную лекцию на якобы интересовавшую его тему. Начал таможенник словно нехотя, монотонно, но по мере изложения предмета говорил все с большим жаром, глаза у него заблестели. Химик так просто объяснил все сложные для дилетанта предметы, что к концу лекции коллежский секретарь имел полное представление об опасных последствиях кокаиновой интоксикации.

– Гуго Вильгельмович, вы даже не знаете, как нам помогли. Премного благодарен. Скажите, а можете вы ответить мне на один вопрос, который к теме нашей беседы не относится, но ответ на который мне очень хотелось бы услышать? Как получилось, что вы, блестящий химик, магистр – и служите на таможне?

– Вам действительно это интересно?

– Да.

– Видите ли, Мечислав Николаевич. Во мне нет ни капли русской крови, но моя родина – это Россия. И мне становится грустно и обидно, когда мою родину грабят. Сейчас я стараюсь грустить молча, но в молодости мне это не удавалось. И если я видел, что человек вор, то я так и говорил в лицо этому человеку. А кому такое понравится?

– А на таможне все в порядке?

– Я же говорю, сейчас я грущу молча. Имений у меня нет, потому приходится трудиться. А службу в наше время найти непросто.

– Гуго Вильгельмович, а вообще тяжело ловить контрабандиров?

– Вы знаете, нелегко. Но мы ловим. Опять же, если нам дают их ловить. Купечество у нас ушлое, да и европейцы, если это касается прибыли, проявляют чудеса изобретательности. Столько способов напридумывали скрыть контрабанду!

– Например?

– Ну самое простое: привезли крупную партию товара, выгрузили в пакгауз, места с утаиваемым товаром кладут в нижний ярус. Помощник надзирателя осмотрел один ярус, второй, третий, время к обеду, ничего предосудительного не обнаружено, он плюнет и акт подпишет. Если товар мелкий, ну, скажем, галантерейный, то купцы специально суматоху создают и пытаются перекинуть недосмотренные вещи в кучу с уже досмотренными. Упаковки с секретом мастерят… Да множество есть способов, обо всех не расскажешь.

– А как можно скрыть от досмотра игральные карты?

Фон Лазен откинулся на спинку стула:

– И много карт скрыли от досмотра?

– По крайней мере 500 дюжин.

Таможенник осматривал изъятое на Наличной имущество с полчаса. На книжки и карты он едва взглянул, потратив большую часть времени на досмотр тары.

Наконец Лазен выпрямился и поставил керосиновую лампу, которой подсвечивал, на стул:

– Ящики иностранного производства. Доски слишком хорошие, у нас из таких мебель делают. И вот видите, – таможенник опять взял в руки лампу и посветил на угол одного из ящиков, – видите, следы от гвоздей, вот, вот и вот, по всему периметру. Ящик был с амбалажем.

– С чем, простите? – спросил Кунцевич.

– Для предохранения от повреждений во время транспортировки деревянные ящики обкладывают соломой и обшивают холстом. Кстати, в амбалаже очень часто прячут контрабанду. Очевидно, что Гранде получает какие-то книги из-за границы. Я завтра посмотрю документы. Вы часиков в восемь ко мне не заглянете?

Кунцевич отправился к Лазену, прихватив бутылку шустовского коньяка. Гуго Вильгельмович распорядился накрыть на стол. За сутки он узнал многое, поэтому беседовали сыщик и таможенник долго.

– Гранде договорился со всеми ведущими российскими университетами и поставляет им новинки изданной за границей специальной литературы – как книги, так и периодику, – докладывал фон Лазен. – За навигацию он несколько раз получает ящики книг. Доставляет их всегда шхуна «Элен», приписанная к марсельскому порту. Коносаменты они присылают заранее, по почте. Я сверился по книгам, очередные коносаменты уже у нас лежат, в том числе и на книги господина Гранде. Шхуна должна быть у нас не позже 10 июня. Я ее встречу. Вопрос такой: где будем задерживать контрабандиров, непосредственно в пакгаузе или дадим подводе выехать из порта?

– А есть разница?

– Конечно! Если мы их задержим на таможне, то вознаграждение получим быстрее, да и сразу все – я думаю, что шкипер, опасаясь ареста судна, ерепениться не будет, вину признает, тогда дело в суд не пойдет, решится властью моего начальства. Если же они будут задержаны после выхода ящиков из пакгауза, то для получения денег придется дождаться приговора суда, да и приказчик может всю вину на себя взять, а с него мы деньги долго будем получать, скорее всего всю оставшуюся жизнь.

– Какие деньги? – недоуменно спросил Мечислав Николаевич. – Вы о чем?

– За каждую обнаруженную дюжину контрабандных колод с виновного взыскивается 15 рублей штрафа в пользу открывателя, если это простой обыватель, и треть от этой суммы, если открывший контрабанду – чин полиции или таможенного ведомства.

– Ого! Да, за такие деньги можно и постараться. Хорошо бы, конечно, Гранде привлечь, но я боюсь, что с ним мне разобраться не дадут. Давайте так: карты изымем в пакгаузе, но тогда, когда ящики погрузят на подводу. Потом вы займетесь шкипером, а я приказчиком. Вы, как контрабанду обнаружите, телефонируйте в сыскную и просите прислать кого-нибудь на подмогу. Это мой район, поэтому я и приеду. Мне важно, чтобы все думали, что контрабандиры обнаружены случайно, без моего участия.

– Договорились.

Шкипер и правда не стал ерепениться, он признал вину и сразу же выплатил весь причитавшийся с него штраф.

А вот приказчик упирался. Знать, мол, ничего не знаю, ведать не ведаю. Забрал на таможне ящики и хотел везти в магазин, его дело, чтобы количество ящиков совпадало с бумагами, а что в них – не его забота. Гранде же заявил, что его коммерция настолько обширна, что вникать в каждую сделку он не может. Есть договора, накладные, бухгалтерия – проверяйте, сверяйте, у него все чисто и проверок он не боится. Через полчаса после начала беседы с книготорговцем Кунцевича вызвал Чулицкий и приказал не мучить честных обывателей. Гранде пришлось отпустить с извинениями.

Через три недели Лазен получил вознаграждение и сразу же привез Кунцевичу половину. Вечером, разложив девять радужных бумажек^[3] на рабочем столе, Мечислав Николаевич предался приятным мыслям: «Через неделю отпуск, загранпаспорт в кармане. А может, и правда в Париж податься? Возьму с собой свою беззаконницу, погуляем с ней по Champs Élysées, на башню залезем. Впрочем, в Париж со своей дамой – это все равно что в Тулу со своим самоваром. Совру, что в командировку поехал».

Но врать почти не пришлось.

Глава 4

28 июня, перед Петровым днем, вечерних занятий не было, и Мечислав Николаевич собирался уйти со службы пораньше – постоянно жившая на даче сожительница надавала множество поручений, для выполнения которых надо было бегом обежать с десяток лавок и магазинов. Они снимали дачу в Новой деревне. Средства позволяли поселиться в более престижном месте, но забираться далеко от города не давала возможности служба. А тут, хоть и с «протекцией» и «продуванцией», зато всего час на конке и только одна пересадка. Да и до любимой Лизой «Аркадии» рукой подать.

Мечислав Николаевич отщелкнул крышку и посмотрел на часы. «Половина третьего. Я думаю, Михаил Фролович не обидится, если я на полчасика меньше сегодня послужу Отечеству. Впрочем, чтобы обидеться, ему про это сначала узнать надобно, а я ему ничего говорить не буду. Уйду по-английски». Коллежский секретарь захлопнул крышку и открыл дверь. На пороге стоял начальник. «Мысли читает», – чиновник для поручений аж отпрянул.

– Далеко ли собрались?

– К вам, Михаил Фролович, доложить по делу Чунова.

– Потом, потом. Вас просила срочно явиться к ней мадам Давыдова.

– Давыдова? – Кунцевич старался припомнить, что это за мадам.

– Софья Порфирьевна, супруга его превосходительства шталмейстера Давыдова.

– Ааа! А зачем я ей понадобился?

– Хочет, чтобы вы занялись розысками ее сына.

– Он что, пропал?

– Пропал.

Ее превосходительство временно проживала в квартире члена совета министра народного просвещения Аркадия Евгеньевича Пфовиуса – близкого друга семьи.

Радушный хозяин предоставил в полное распоряжение Софьи Порфирьевны две прекрасно меблированные комнаты – спальню и будуар своей супруги, которая в это время отдыхала на одном из заграничных курортов. Однако принимала коллежского секретаря ее превосходительство в гостиной.

Это была сорокалетняя молодящаяся дама, с еще явно выраженными следами былой красоты.

Войдя, Мечислав Николаевич поклонился и получил разрешение присесть рядом.

Изучали его физиономию довольно долго. Наконец ее превосходительство изволили заговорить:

– Так это вы установили, что к краже моих драгоценностей причастен Илья?

– Мадам, все улики говорят…

– Ах, не оправдывайтесь. Я прекрасно знаю, на что способен мой сынуля, поэтому ваше открытие меня не поразило. Узнав о краже, я немедленно выехала во Францию, но сына нигде не нашла. Очевидно, что он от меня скрывается. Вы должны отыскать сына и мои бриллианты, если, конечно, он еще не успел их прокутить. Вы сможете это сделать?

– Я постараюсь, ваше превосходительство…

– Это не ответ. Вы должны не постараться найти, а именно найти и того, и другое. Когда вы сможете отправиться?

– Ээээ. Надобно получить разрешение начальства…

– Считайте, что вы его получили.

– И я не при деньгах, мадам.

– Сколько вам нужно?

Мечислав Николаевич пожал плечами:

– Я не знаю, я в Париже никогда не бывал.

Давыдова начала считать:

– Дорога обойдется рублей в двести в оба конца, пять франков в день на гостиницу, еще столько же на провизию, итого десять франков… Сколько времени вам понадобится?

Кунцевич только пожал плечами.

– Возьмем три недели, двести десять франков, или, – барыня замялась, – а, пусть будет двести пятьдесят, то есть сто рублей для ровного счета. Итого триста рублей.

Генеральша позвонила, и в гостиную тут же вбежала горничная.

– Когда барин обещал быть, голубушка? – спросила Софья Порфирьевна.

– К пяти-с.

– Спасибо, можешь идти. – Генеральша повернулась к коллежскому секретарю. – В шесть я пришлю вам деньги с посыльным. Завтра сможете выехать?

– Смогу. Но…

– Отлично. Как только обнаружите сына, пришлите мне телеграмму. Не смею вас больше задерживать.

Кунцевич поднялся:

– Для того чтобы выполнить ваше поручение, мадам, мне недостаточно трехсот рублей.

Барыня удивилась:

– Почему же? Я вроде все верно сочла. Не хватит, телеграфируйте, я пришлю еще.

– Дело не в деньгах, ваше превосходительство. Мне нужны сведения.

– Какие сведения?

– Доводилось ли вам когда-нибудь серьезно болеть, мадам?

Семья шталмейстера Давыдова состояла из жены его Софьи Порфирьевны, урожденной Навруцкой, сына Ильи, 21 года, и дочери Натальи, замужней дамы 23 лет. После окончания средне-учебного заведения Илья продолжил образование за границей на юридическом факультете Дижонского университета. Юноша отличался острым умом, хорошо учился, но вел себя далеко не безукоризненно, предаваясь всем тем порокам, которым предаются сверстники его круга. Шталмейстеру то и дело приходилось платить по векселям своего шалопая. Осенью 1900 года Илья заболел воспалением легких. Софья Порфирьевна примчалась к нему в Париж и находилась при сыне до полного его выздоровления, почти два месяца, сначала в столице Франции, а затем в Ментоне, куда он был перевезен по совету врачей. Ввиду большого пропуска лекций Илья не смог успешно сдать все экзамены и после зимних вакаций должен был выдержать переэкзаменовку. На каникулы он приехал домой. И в один далеко не прекрасный день…

Генеральша прервала рассказ и посмотрела на Кунцевича:

– Вы же видели его превосходительство?

– Да-с.

– Он же старик! Дряхлый старец. Он почти на тридцать лет меня старше. Он ложится спать в девять вечера! А мне хочется света, музыки, танцев, мне движения хочется, жизни, понимаете? Я молода и недурна собой. Неужели я должна была себя похоронить заживо?

Софья Порфирьевна посмотрела на Кунцевича, очевидно, ожидая, что он скажет, что она прекрасна и, разумеется, не должна себя хоронить, но коллежский секретарь промолчал. Не дождавшись ответа, жена дряхлого старца продолжила, опустив глазки:

– В общем, случилось то, что должно было случиться. Единственное, в чем я себя виню, это в том, что была неосторожна. Илья явился домой внезапно, без телеграммы, хотел устроить нам сюрприз, ну и… увидел… После этого его как будто подменили! Он буквально возненавидел меня. Во-первых, он тут же доложил обо всем отцу. У нас произошел разговор, результатом которого стало то, что я была вынуждена покинуть свой дом буквально в том, в чем была. Спасибо, хоть друзья приютили, не дали умереть на улице. А во-вторых, мой мальчик всячески стал афишировать мою связь, рассказывал обо этом каждому встречному… Вы даже не можете себе представить, что я пережила! Наконец, эта кража… Но я – мать, и как бы ни был плох мой сын, его матерью я быть никогда не перестану. Поэтому, как только муж сообщил мне о результатах вашего следствия, я немедленно снеслась с адвокатом, и он подготовил все бумаги, необходимые для прекращения дела. А надо вам сказать, что после отъезда сына за границу у меня очень долго не было никаких сведений о его местонахождении – на мои письма Илья не отвечал. Мне пришлось обратиться к мужу, и тот нехотя сообщил, что сын еще в апреле уведомил его, что перевелся в университет в Бордо, где останется жить ввиду более мягкого климата. Муж дал мне адрес сына. Я написала туда два письма, но и они остались без ответа. Тогда я поспешила во Францию.

Затем генеральша рассказала, что в Бордо сына не нашла – в указанном им доме оказалась какая-то комиссионерская контора, владельцы которой скрывались от долгов и обстановка которой продавалась с аукциона. Из Бордо Давыдова поехала в Дижон, где пыталась навести справки по прежнему адресу сына, но и там о его местонахождении ничего не знали.

– Мне пришлось обратиться к директору французского Департамента полиции, я прождала неделю, но французы так и не смогли отыскать моего мальчика. Я думаю, что они просто его не искали – зачем им лишние хлопоты с каким-то русским! Я вернулась в Петербург и потребовала у мужа сделать все возможное, чтобы отыскать сына. Он посоветовал обратиться к вам. Вот, собственно, и все. Вы должны найти моего мальчика! Слышите! Вы обязаны это сделать! – Софья Порфирьевна пустила слезу.

– Я сделаю все от меня зависящее, мадам. – Кунцевич поднялся, собираясь откланяться.

Хозяйка лично проводила его до дверей и, после того как горничная, подав Мечиславу Николаевичу котелок и зонтик, удалилась, сказала:

– И постарайтесь найти мои бриллианты. Коли отыщете, внакладе не останетесь.

Глава 5

Не успел поезд остановиться, как дверь купе отворилась и в проеме появилась красная физиономия носильщика.

– Экипаж, месье? – спросил фактер сиплым голосом.

– Да, и большой багаж возьмите. – Кунцевич сунул носильщику квитанцию и саквояж, а сам схватил завернутую в плед пуховую подушку и вышел на перрон.

При входе в вокзал образовалась небольшая очередь – акцизный чиновник спрашивал у пассажиров, имеются ли при них съестные припасы и напитки, и тех, кто отвечал утвердительно, передавал в руки коллеги, взимавшего положенный по закону сбор.

Французский городовой в синей пелерине и кепи, с лихо закрученными усами и бородкой клинышком, увидев мужчину с подушкой в руках, махнул рукой в сторону шеренги извозчиков, и один из них, детина в белом лакированном цилиндре, тут же подъехал к Кунцевичу. Фактер проворно взгромоздил саквояж Мечислава Николаевича на крышу кареты и, получив положенный французский полтинник, удалился.

– Куда едем, месье? – Извозчик вопросительно уставился на коллежского секретаря, который в это время пристраивал на сиденье плед и подушку.

– Мне нужно в какую-нибудь недорогую, но приличную гостиницу, нет ли у вас такой на примете?

– Отчего же нет, есть, месье! Прелестный отель и недалеко отсюда.

– Везите!

Hotel du Tibre располагался в огромном шестиэтажном доме на довольно оживленной улице. Как только карета остановилась у парадного подъезда, оттуда выскочил лакей в ливрее и красной шапочке, с невероятной проворностью снял с крыши чемодан и потащил внутрь. Мечиславу Николаевичу ничего не оставалось, как пойти следом. За ним шел извозчик, тащивший саквояж и подушку.

У самых дверей к гостю подскочил портье:

– У нас прекрасные номера, месье, вы останетесь вполне довольны!

– В какую цену?

– Пять франков, месье, всего пять франков!

Кунцевич аж попятился:

– Нет, для меня это дорого!

– Месье, клянусь, за эту цену вы не найдете ничего лучше во всем Париже, к тому же в стоимость номера входит сервис и освещение.

– Нет, нет, это дороговато, я рассчитывал на два-три франка в день.

Портье помрачнел:

– А долго ли вы изволите пробыть в городе?

– Я, право, и сам не знаю, но, думаю, не меньше недели.

– Это небольшой срок… Ну если месье готов жить в пятом этаже, то я могу предоставить номер за три с половиной франка.

«Черт с ним, – подумал Мечислав Николаевич, – все равно деньги чужие!»

– Показывайте комнату!

Утром следующего дня Кунцевич был принят гофмейстером двора его императорского величества Львом Павловичем Урусовым – императорским послом во Франции. Его превосходительство выслушал доклад коллежского секретаря и изволил выдать рекомендательное письмо на имя директора de la Sûreté générale^[4] месье Ришара с просьбой оказать питерскому сыщику содействие при исполнении возложенного на него поручения. В этот же день Мечислав Николаевич удостоился аудиенции господина Ришара, который направил его к префекту парижской полиции. Ко времени окончания приема у господина директора присутственные часы в префектуре уже закончились, так что к главному полицейскому французской столицы Кунцевич смог попасть только 17 июля. Префект перепоручил его заботам директора Главной дирекции розысков господина Луи Мукэ, а тот – комиссару третьей бригады розысков месье Жюлю Себилю. Последнему перепоручать Кунцевича было уже некому.

Хозяин слушал гостя, развалившись на стуле и попыхивая ароматной сигарой, а когда Кунцевич закончил, поднялся, достал из шкафа бутылку коньяку и два бокала и вопросительно посмотрел на россиянина. Тот молча кивнул. Себиль сразу оживился и наполнил бокалы.

– Не коньяк, а нектар, – облизываясь, похвалил напиток Кунцевич.

Комиссар улыбнулся еще шире и опять наполнил бокалы.

– Коньяк великолепен, месье Себиль, но не помешает ли он нашему делу? – попробовал было протестовать коллежский секретарь.

– Когда это хороший напиток мешал делу? – удивился парижанин.

– У меня на родине такое случается, месье. Впрочем, водка, которую предпочитают пить мои сослуживцы, и в сравнение не идет с вашим напитком.

– А вот водки я никогда не пробовал…

– Я привез с собой бутылочку и с радостью угощу вас.

– Правда? Превосходно! Давайте за это выпьем.

Через час они сидели за столом, расстегнув пиджаки и расслабив галстуки.

– А патронесса ваша еще та дамочка. – Француз подошел к шкафу и, достав оттуда еще одну бутылку, вернулся к столу. – Я после ее визита два дня головой мучился! – Себиль принялся снимать пробку. – Как она кричала, кем только не грозила! Я еле ее выпроводил. И самое обидное, что все ее обвинения в нашем бездействии абсолютно безосновательны. Мы же сложа руки не сидели, мы работали и до сих пор работаем. Она пришла к нам в июне и хотела, чтобы мы нашли бриллианты, похищенные в России в марте, причем за те три дня, что прошли с момента подачи ею заявления! – Пробка наконец поддалась, и комиссар разлил коричневую жидкость по бокалам. – Естественно, сделать этого мы были не в состоянии. Зато сейчас мы кое-что обнаружили. – Француз протянул бокал россиянину, но тот его не взял, вскочив со стула:

– Вы нашли Илью Давыдова?

– Пока нет, но мы напали на его след. Человек с такими именем и фамилией в период с апреля по июль в Париже не поселялся. Единой, общереспубликанской картотеки иностранцев, проживающих во всех французских гостиницах, не существует, в каждом городе ведется свой, обособленный учет, поэтому, для того чтобы узнать, где прописался месье Давыдов, надо было отправить запросы во все комиссариаты страны. Но это же нереально! Мы пошли другим путем. Илья скрывается от родителей, но не от всего света, следовательно, он должен иметь возможность скрытно сноситься с друзьями. А поскольку таких, как месье Давыдов, предостаточно, наши предприниматели создали специальное посредническое агентство «Ирис». Оно за разумное вознаграждение получает входящую и исходящую корреспонденцию клиентов и отправляет ее адресатам, сохраняя инкогнито своих доверителей. Я направил туда запрос и буквально вчера получил ответ на него. Разыскиваемый вами молодой человек в Лионе.

– Отлично! Премного вам благодарен, – сказал Кунцевич, спохватился и принял бокал.

– Это еще не все. – Себиль взял свой бокал. – Ну, за сыскную полицию!

Оказалось, что в Париже полно специальных агентств, облегчающих жизнь гражданам Франции. Например, есть такое агентство – «Office d’azur», которое только тем и занимается, что публикует приметы всех похищенных и утерянных драгоценностей и рассылает их описания всем ювелирам Республики. Себиль обратился и туда.

Один из ювелиров – господин Эрбелен, имеющий магазин на улице Трюите, – три дня назад явился в Дирекцию розысков и заявил, что еще в апреле купил у неизвестной ему дамы несколько золотых с бриллиантами вещей, которые, судя по описанию агентства, по-видимому, были украдены из дома шталмейстера Давыдова. Часть из этих вещей до сих пор не реализована.

– Где они, вы их изъяли? – заволновался Кунцевич.

– Позвольте, а на каком основании? У нас нет официального поручения. Мы искали драгоценности в частном порядке, по просьбе господина префекта полиции. Но я попросил месье Эрбелена никому их не продавать. Я надеюсь, у вас-то с бумагами все в порядке?

После того как Давыдовы узнали о пропаже сына, Софья Порфирьевна отозвала заявление о прекращении дела, и Мечислав Николаевич был снабжен всеми необходимыми для розыска документами; это-то и задержало его в Петербурге на сутки. Однако в настоящее время бумаг при нем не было – вчера он отдал их послу, и сейчас они путешествовали по министерским кабинетам, проходя процедуру легализации во Французской Республике.

– Все документы в порядке и в ближайшее время лягут на ваш стол. Скажите, а нельзя ли мне лично побеседовать с ювелиром?

Себиль посмотрел на коллегу и улыбнулся:

– Можно, только прямо сейчас я бы вам этого делать не советовал. Давайте завтра? А сегодня – прикончим вот эту бутылочку.

– Идет. А как прикончим – прошу ко мне в отель, там тоже есть чего прикончить.

«Господи, ну зачем я пил после коньяка водку? Зачем?» – Кунцевич приложил медный набалдашник трости ко лбу, но это не помогло абсолютно. Хорошо хоть фиакр, имевший резиновые шины, почти не трясло. Сидевший напротив Сибиль, по-видимому, чувствовал себя еще хуже. Лицо комиссара было бледнее воротничка его рубашки, он постоянно промокал платком пот со лба.

Наконец приехали. Сыщики вошли в довольно просторный и светлый ювелирный магазин, представились хозяину и прошли в его кабинет. Месье Эрбелен достал из несгораемого шкафа холщовый мешочек и высыпал на стол его содержимое. В полутемной комнате стало как будто светлее. Мечислав Николаевич взял в руки золотой медальон в виде обсыпанного бриллиантами полумесяца и поднес его поближе к глазам.

– Да, это именно то, что я ищу.

Коллежский секретарь занес в блокнот подробное описание продавшей драгоценности дамы и спросил у ювелира:

– Эта дама француженка?

– Да, я скажу больше, она парижанка.

– Парижанка?

– Да, месье, настоящая парижанка, выросшая в отнюдь не аристократической среде. Никто другой так не говорит, месье.

– Мадам из низов парижского общества… А вы не заметили, не ждал ли ее кто-нибудь на улице?

– Нет, она была одна. Я провожал ее до дверей и помогал садиться на извозчика. С ней никого не было, месье.

– А номера извозчика не запомнили?

– Меня уже об этом спрашивали. Я даже не взглянул на номер. Зачем?

– Да, действительно, зачем. Когда это было?

– И об этом меня спрашивали. Двенадцатого апреля, месье, так записано в моих книгах, а стало быть, так оно и есть.

– Большое вам спасибо, господин Эрбелен, вы нам очень помогли.

– Вам-то я помог, а вот себе навредил, вы же в конце концов все это у меня отберете. – Ювелир, вздохнув, собрал драгоценности в мешочек, взвесил его на руке, а потом протянул Кунцевичу: – Забирайте сейчас, месье, только напишите расписку.

Когда они вышли на улицу, Кунцевич спросил:

– Что будем делать дальше?

– Pohmelatca! – ответил Себиль не задумываясь. – Ты вчера весь вечер твердил, что сегодня нам придется pohmelatca.

Они уже двенадцать часов были на «ты».

Глава 6

Пансион мадам Лорен находился на тихой зеленой улочке. Дом стоял в глубине двора и был окружен со всех сторон фруктовыми деревьями. От ворот к нему вела дорожка из красного кирпича. Хозяйка встретила Кунцевича и инспектора местной сыскной полиции Гаранже у калитки и пригласила не в дом, а в спрятавшуюся в саду миленькую беседку, посредине которой стоял круглый стол, сервированный к чаю.

– Господин Давыдов так юн, так хорош собой! За те несколько дней, что он был моим гостем, я полюбила его как сына, господа. И я так сожалела, когда его спутник сообщил, что обстоятельства вынуждают их срочно уехать.

– А как выглядел его спутник, мадам? – сделав глоток, Мечислав Николаевич поставил чашку на стол.

– О, это человек из совсем другого теста. Во-первых, он пруссак, а я, как и любой француз, недолюбливаю их нацию. А во-вторых, он плебей, хоть и представлялся профессором права.

– А вы, мадам, считаете тех, кто происходит не из аристократов, людьми второго сорта? – обиделся Гаранже, внешность которого не оставляла никакого сомнения в том, что его предки аристократами не были.

– Происхождение тут абсолютно ни при чем. Мой батюшка, надо вам сказать, в молодости батрачил на виноградниках, но никогда не позволял себе ни ругаться при дамах, ни вытирать после еды губы рукой.

– А господин Гесслер, стало быть, позволял? – спросил коллежский секретарь.

– Он и не такое себе позволял. Не буду рассказывать, чтобы не испортить вам аппетит.

– Вы сказали, что об отъезде месье Давыдова вам сообщил именно Гесслер?

– Да, именно он. Они пробыли у меня ровно неделю, до 21 апреля. Месье Давыдов и месье Гесслер целыми днями спали, вставали к обеду, вечерами исчезали и появлялись только под утро, хорошо навеселе. Я даже несколько раз попеняла им за такое поведение. Правда, иногда я видела месье Давыдова с книжкой в руках и несколько раз слышала, будто он зубрит урок. В воскресенье 21 апреля оба моих постояльца ушли в церковь, а через несколько часов Гесслер явился в пансион один и сказал, что господин Давыдов после службы зашел на почту, где его ждала срочная депеша, вызывавшая его в Париж. Он так торопился, что даже не заехал за вещами, перепоручив хлопоты о них своему спутнику. Господин Гесслер быстро собрался и был таков, не преминув забрать у меня двести франков, которые они не прожили.

– Не могли ли вы более подробно описать его внешность, мадам? – попросил петербуржец.

– Внешность у него самая заурядная. Это светло-русый господин среднего роста, худощавый, одетый весьма непрезентабельно – в потертый костюм и старые, давно не чищенные ботинки. Еще у него был белый плащ с засаленным воротником, господа!

– Носит ли он бороду и усы?

– Нет, он был всегда гладко выбрит.

– Какого цветы у него глаза?

– Такие, знаете, бледно-голубые, как у всех пруссаков.

– Он уехал от вас на извозчике?

– Да, его отвез мой сосед месье Белькур, он держит несколько закладок, но и сам не брезгует возить пассажиров. Я потом поинтересовалась, куда отправился господин Гесслер. Белькур сообщил, что отвез его на вокзал к двухчасовому парижскому поезду.

Гости допили чай, осмотрели комнаты Давыдова и Гесслера и стали прощаться с хозяйкой.

– А что мне делать с чемоданом? – спросила она уже у самой калитки, в тот момент, когда Мечислав Николаевич целовал ей руку.

– С каким чемоданом, мадам? – снизу вверх посмотрел на госпожу Лорен Кунцевич.

– С тем, что оставил господин Гесслер. По закону я должна хранить его полгода, а потом передать в полицию, но, может быть, вы меня избавите от этих хлопот?

– Избавим, непременно избавим.

Забытый или намеренно брошенный багаж состоял из дешевого, топорной работы чемоданчика и пустой коробки от сигар.

В чемодане сыщики обнаружили несколько довольно дорогих сорочек, на которых были метки, состоящие из двух букв – «G. G.».

– Ого! – воскликнул инспектор, разглядев метки. – А парень-то наш никакой не Себастьян!

– Генрих? – предположил Мечислав Николаевич.

– Нет, месье, если бы он был Анри, то тут была бы «H», а не «G»^[5].

– А ведь верно! Кто же тогда?

– Может быть, Гастон?

– Скорее какой-нибудь Георг. Ну ничего, его настоящее имя я непременно узнаю. Что там у нас еще?

Француз достал из чемодана стопку воротничков и протянул ее россиянину.

– Германские, – Кунцевич показал на клеймо, – «Madge, Mohrenstrasse 27» – известная берлинская фирма. Такие воротнички по всему свету тысячами продают. Я сам недавно приобрел в Петербурге две дюжины.

Кроме белья в чемодане был потертый бумажник черной кожи, в котором сыщики обнаружили несколько медных монет в 1 и 2 сантима.

– Да-с, негусто, – разочарованно сказал Мечислав Николаевич, вертя в руках бумажник. В это время его руки нащупали еще какой-то круглый предмет. Кунцевич вывернул портмоне чуть не наизнанку и извлек на свет божий застрявший в недрах кошелька маленький открытый медальон с портретом женщины лет двадцати пяти в старинном платье.

– Интересная дамочка, – сказал француз, отрываясь от сигарной коробки, которую он осматривал.

– Здесь еще кое-что. – Коллежский секретарь достал из бумажника клочок бумаги с печатным текстом. – «938715 Билетъ. Предъявлять по требованiю контролера. Сѣнная площадь – Балтiйскiй вокзалъ. 6 коп.» – прочитал Мечислав Николаевич.

Гаранже в это время занялся чемоданом. Инспектор поднес его к окну и стал вертеть, стараясь, чтобы лучи солнца попали на каждую из его стенок.

– Подите-ка сюда, месье! – позвал он Кунцевича и, когда тот подошел, показал на почти стертую печать в углу чемодана.

Коллежский секретарь положил чемодан на подоконник, достал из кармана лупу и с трудом прочитал: «das Atelier von Richthofen».

– Еще бы знать, в каком городе этот Рихтхофен фабрикует свои чемоданы! – сказал Гаранже.

Мечислав Николаевич вынул из чемодана все его содержимое, аккуратно вытащил потертую и всю пожелтевшую газету, которой было устлано его дно, развернул ее и нашел заголовок.

– «Breslau Zeitung», – прочитал чиновник для поручений.

Глава 7

Мечислав Николаевич пересчитал оставшиеся деньги и еще раз порадовался, что догадался добавить к выданным Давыдовой трем «катям» две собственные. За границей деньги таяли с невиданной скоростью – на одних железнодорожных билетах можно было разориться. Правда, в связи с возобновлением дела о краже бриллиантов родной Департамент обещал выплатить командировочные, но когда это теперь будет! Коллежский секретарь вздохнул, убрал бумажник в карман пиджака и посмотрел в окно – поезд подъезжал к пограничной станции и поэтому едва тащился.

Немец-досмотрщик перевел взгляд с респектабельного пассажира на дешевый чемоданчик Гесслера, который Кунцевич вынужден был таскать с собой, и спросил:

– Haben Sie nichts zu deklariren^[6]?

– Найн! – ответил коллежский секретарь. Ему не везло с учителями немецкого, поэтому язык Гете он знал гораздо хуже французского.

– Bitte, machen Sie mir das auf^[7].

– Вас?

– Öffnen Sie Ihren Koffer^[8], – настаивал немец.

Пришлось повиноваться. Увидев в чемодане только несколько грязных сорочек и стопку воротничков, немец удивился еще больше и потребовал показать ему всю имеющуюся при странном пассажире кладь. Не побрезговал он и пледом с подушкой.

Таможенник так тщательно осматривал его багаж, что Мечислав Николаевич подумал, что его ссадят с поезда. Но обошлось.

Начальник Бреславльской полиции поручил Кунцевича заботам правителя своей канцелярии господина Гофмана. Тот внимательно выслушал коллежского секретаря и предоставил в его распоряжение одного из прикрепленных к Polizeipräsidium вахмистра-эльзасца, свободно говорившего по-французски.

Из справочной книги Бреславля следовало, что лавка герра Рихтхофена находится на восточной окраине города. Когда Кунцевич и эльзасец подошли к магазину, то увидели в витрине точную копию чемодана, который Мечислав Николаевич держал в руках.

Хозяин лавки внимательно осмотрел чемодан, потер ногтем печать, а потом сказал:

– Да, это моя работа. Это товар низшего сорта, я делаю его из отходов, которые остаются после выработки вот этих замечательных вещей. – Герр Рихтхофен обвел рукой магазин, наполненный и вправду неплохими на вид чемоданами различных размеров. – Ему и цена соответствующая – три марки.

– А вы не припомните, герр Рихтхофен, кому продали этот чемодан? – спросил коллежский секретарь, и вахмистр тут же перевел вопрос.

– Конечно, не припомню. Очевидно, кому-нибудь из рабочих с ближайшей мануфактуры.

– А вы не знаете господина по фамилии Гесслер?

– Мартин Гесслер?

– Нет, его имя начинается на «G».

– На «G»… – Хозяин мануфактуры задумался. – Нет, такого не знаю.

– А Мартин Гесслер – он кто?

– Мартин? Это мой хороший приятель, он держит гаштет на соседней улице.

– А сколько ему лет?

– Он постарше меня, в прошлом году мы праздновали его семидесятилетие.

– А сыновья у него есть?

– Было два сына, но обоих убило в последнюю войну с лягушатниками.

Переводя, эльзасец заменил «лягушатников» «французами», но Мечислав Николаевич слово «фрош» понял. Впрочем, на немца не обиделся, обидно ему было за самого себя.

«Зачем я в эту глухомань поперся? Только зря деньги искатал!» – корил себя Кунцевич. Надо было уходить. Питерец попрощался и направился было к двери, но тут ему в голову пришла одна мысль. Он достал бумажник, а оттуда найденный в Лионе медальон.

– Скажите, а эта дама вам не знакома?

Торговец чемоданами взял медальон в руки и поднес его к канделябру. На его губах заиграла улыбка:

– Это Берта, Берта Гуттентаг. Я помню тот день, когда делали эту фотографию. Это было очень давно, господа…

Семейство Гуттентагов обитало в собственном двухэтажном доме, всего в десяти минутах ходьбы от магазина герра Рихтхофена. Со слов торговца чемоданами, глава семьи Исаак Гуттентаг был присяжным поверенным и имел двоих сыновей. Дети с родителями не жили: старший, Герхард, давно обзавелся семьей и служил в каком-то министерстве в столице, а младший, Георг, год назад крупно поссорился с отцом и ушел из дома. «А имя-то я угадал!» – удивился собственной проницательности Мечислав Николаевич.

Дверь им отворила горничная, сказавшая, что хозяев нет дома, но они должны скоро вернуться.

– A их сын, господин Георг Гуттентаг, дома? – спросил спутник коллежского секретаря.

На глаза у женщины навернулись слезы:

– Я не знаю, где он, господа, вот уже почти год, как не знаю! – Горничная отвернулась и закрыла лицо рукой.

Когда она немного успокоилась, коллежский секретарь показал ей чемодан:

– Скажите, а это не его?

– Нет, – ответила горничная, едва взглянув.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Господин Гуттентаг никогда бы не купил такую дешевку!

Кунцевич раскрыл крышку и достал из чемодана сорочки:

– А белье вы узнаете?

К предметам гардероба фройляйн отнеслась более внимательно. Взяв в руки одну из сорочек, она развернула ее, довольно тщательно осмотрела и перевела полные слез глаза на полицейских:

– Да, это его рубашка, мне доводилось ее стирать. Что с ним, господа?

Хозяева вернулись домой примерно через полчаса и, узнав от горничной, что их ожидает полиция, прошли прямо в гостиную. Увидев супружескую чету, гости поднялись. Исаак Гуттентаг оказался высоким кряжистым стариком лет семидесяти, с большой седой бородой и огромным сизым носом. Мадам Гуттентаг была лет на десять моложе мужа. С трудом, но в ней можно было узнать даму, изображенную на портрете из медальона.

– Чем могу служить, господа? – В голосе герра Гуттентага звучало неприкрытое неудовольствие.

– Мы к вам по поводу вашего младшего сына… – начал было эльзасец, но старик его перебил:

– У меня есть только один сын, господа, а тот человек, о котором вы упомянули, более моим сыном не является, я его проклял и знать не хочу!

– Вы даже не желаете знать, в связи с чем им интересуется полиция? – спросил Кунцевич по-французски.

Немец удивленно посмотрел на говорившего, а потом сказал:

– Ах, этот негодяй и в Париже успел дел натворить! Ну что ж, я ничуть не удивлен. А что касается вашего вопроса, месье, то мой ответ будет таков: нет, не желаю! И про Георга знать ничего не желаю, и ля… гхм… и французам помогать тоже не буду.

– Я не француз, герр Гуттентаг, я русский. А не могли бы вы сказать, откуда вам известно, что ваш сын был в Париже, коли вы им не интересуетесь?

– Некоторые члены моей семьи продолжают им интересоваться. – Адвокат хмуро посмотрел на жену. – Вот она, например.

Хозяйка стояла с отрешенным видом и теребила в руках носовой платок. Когда муж закончил, она сказала:

– Георг переписывается с братом, а тот пишет мне. В апреле Герхард сообщил, что Георг в Париже… Что с ним, господа?

Мечислав Николаевич пожал плечами:

– Мне это неизвестно, мадам, я сам его ищу, точнее, не его, а одного молодого человека, которого сопровождал ваш сын. В последнем известном мне их месте жительства я нашел вот это. – Коллежский секретарь показал на открытый чемодан и сорочки. – По клейму на чемодане мы установили, что он куплен в вашем городе, а через хозяина лавки нашли вас.

– А! Ты все-таки купила ему чемодан! Небось и денег на дорогу дала? – заревел Гуттентаг.

Его супруга съежилась, но ответила довольно твердо:

– Ну разумеется дала, это же наш сын, Исаак!

– Он мне не сын! – заорал адвокат. – Этот бездельник и развратник не мой сын! И посему попрошу вас удалиться, господа!

Эльзасец хотел что-то сказать, видимо, призвать хозяина к порядку, но Мечислав Николаевич тронул его за рукав.

– Ну что ж, неволить мы вас не имеем права. Честь имею! – Кунцевич поклонился и покинул дом.

Бреславльский полицейский догнал его на улице:

– Зачем мы ушли? По закону они обязаны отвечать, я бы…

– Спасибо, вахмистр, но не надо. Давайте не будем трепать нервы этому почтенному семейству. Да, у меня будет к вам одна просьба: как только мадам Гуттентаг явится в Polizeipräsidium, сообщите ей адрес гостиницы, в которой я остановился, и скажите, что я буду иметь честь принять ее в любое время.

Эльзасец был столь возмущен поведением адвоката, что не видел, как фрау Гуттентаг показала Кунцевичу жестами, что готова встретиться с русским сыщиком в более спокойном месте.

Недавно построенный отель с труднопроизносимым для русского человека названием «Хоэнцоллернхоф» располагался рядом с центральным вокзалом. Кунцевич снял здесь комнату за две с половиной марки, но даже заглянуть в свое временное жилище еще не успел – весь день носился по городу. Он вернулся в гостиницу только около шести вечера, голодный как бык. В номер опять не пошел – велев служке отнести туда чемодан Георга Гуттентага, сыщик направился в гостиничный ресторан – сразу и пообедать, и поужинать. Заканчивая трапезу огромной кружкой местного пива, Мечислав Николаевич подумал: «И чего это все так хвалят немецкое пиво? Мне кажется, наше ничуть не хуже, взять то же калинкинское, например». От патриотических мыслей его оторвал служитель, сообщивший, что в холле его ожидает дама. Не допив пива, коллежский секретарь поднялся и поспешил к гостье. Она стояла у стойки портье и, увидев питерца, улыбнулась.

– Я очень рад вас видеть, мадам, – обратился Кунцевич к ней по-французски.

– Нам надобно основательно потолковать, – сказала фару Гуттентаг, – здесь неудобно, в номер к вам подняться я тоже не могу, давайте прогуляемся по улице. Я вам покажу чудесный вид на Одер.

– Мой младший сын весьма умный мальчик, намного умнее старшего брата. В начальной школе Георг учился только на отлично, но потом… Понимаете, он патологически ленив. Он всегда хотел жить в свое удовольствие, но при этом ничего не делать. Отчасти в этом виноваты мы с мужем – младший, долгожданный, любимый ребенок, который лет до пятнадцати ни в чем не знал отказа. Когда мы наконец поняли, что Георг окончательно залез нам на шею, мы начали с этим бороться. Но было поздно, метод кнута уже не помогал. Исааку с большим трудом удалось заставить сына окончить университет и устроить на хорошее место. Там Георг продержался только несколько месяцев, после чего его деликатно попросили выйти в отставку. Муж известный в городе юрист, ему многие обязаны, и найти новое место для сына не составило труда. Но и на новой службе Георг долго не пробыл. Потом новое место, потом еще одно. К лени прибавились другие пороки – карты, алкоголь, падшие женщины. В конце концов муж плюнул и предоставил сына самому себе. Так Георг продержался несколько лет, перебиваясь случайными заработками, а большую часть времени проводя в кругу собутыльников. Исаак запретил покупать сыну любые вещи и выдавать какие-либо средства. Он лишь кормил его, да и то не за нашим столом, а вместе с прислугой. Я думаю, что он был чрезмерно жесток к мальчику… – Глаза фрау Гуттентаг наполнились слезами. – В сентябре прошлого года случилось то, что переполнило чашу отцовского терпения. Из дома пропало столовое серебро. Мы заявили в полицию, и они довольно быстро нашли пропажу – наши вилки, ножи и ложки оказались в ломбарде, и вы понимаете, кто туда их снес. Отец устроил грандиозный скандал, он даже ударил сына… А тот, вместо того чтобы безропотно снести это наказание и умолять отца о прощении, ударил Исаака в ответ…

Берта Гуттентаг зарыдала и отвернулась. Мечислав Николаевич стоял рядом, не зная, что делать. На них начали оборачиваться прохожие. Мадам Гуттентаг быстрым шагом подошла к парапету набережной и повернулась лицом к реке. Через несколько минут ей удалось успокоиться.

– Исаак потребовал, чтобы сын покинул наш дом. Тот ушел в чем был. Через горничную он передал мне, в какой гостинице остановился, и вечером я встретилась с ним, передала купленный мною чемодан с его вещами и все имевшиеся у меня деньги, которых было очень мало. Сын сказал, что поедет пытать счастья в столицу. А в апреле Герхард получил от брата письмо. Тот хвалился, что неплохо устроился, состоит в услужении у одного генерала и вот-вот получит значительную сумму. Письмо было отправлено из Парижа… С тех пор мне ничего неизвестно о Георге. Скажите, умоляю вас, скажите, что с ним?

– К сожалению, мадам, я не знаю. Я сам разыскиваю вашего сына. Он пропал вместе с отпрыском одного знатного лица. Мне поручено найти этого молодого человека, а я привык исполнять поручения. Найдя одного, я найду и второго. Единственное, что я вам могу обещать, мадам, это то, что я незамедлительно сообщу вам о результатах розысков. Позвольте задать вам еще несколько вопросов, мадам.

– Конечно, конечно, спрашивайте!

– Нет ли у вас фотографической карточки сына?

Проговорив с немкой еще с полчаса и заручившись ее обещанием прислать карточку Георга в отель, Мечислав Николаевич распрощался и вернулся в ресторан. Там он опять заказал пива. «Нет, все-таки немецкое действительно лучше, надо будет взять с собой в поезд полдюжины», – решил коллежский секретарь, оплатил счет и пошел узнавать расписание. Ему нужно было срочно ехать домой.

Глава 8

Петербург встретил путешественника дождем. Поезд прибыл вечером, и у коллежского секретаря была целая ночь, чтобы отдохнуть от долгой дороги и привести себя в порядок. Но отдохнуть не получилось – сожительница, пришедшая в восторг от бельгийских кружев и парижской шляпки, выпив французского шампанского, решила благодарить своего благоверного до тех пор, пока у него останутся силы.

На следующий день Мечислав Николаевич едва поспел к утреннему рапорту.

– Ааа! Коман са ва? – приветствовал его Чулицкий, поднимаясь из-за стола и протягивая руку.

– Мерси, месье бригадер, тре бьен, – вслед за начальником принял игривый тон Кунцевич. – Вот-с, вам сувенир. – Мечислав Николаевич достал из саквояжа литровую бутылку темного стекла, обвитую лозой. – Коньяк-с. Тридцать лет выдерживался.

– А вот за это мерси! Гран мерси, мон шер ами! – Чулицкий еще раз потряс руку подчиненному и, спрятав коньяк в шкаф, жестом предложил коллежскому секретарю присаживаться. – Ну-с, каковы наши успехи? Нашли шталмейстеровского сынка?

– Пока нет, Михаил Фролович.

– Так чего же вернулись? – недоумевающе спросил начальник.

– Следы Ильи Давыдова привели меня обратно в Петербург. Точнее, не его следы, а следы некоего лица…

Выслушав подробный доклад подчиненного, начальник сыскного отделения задумался.

– Да-с, запутанная история. И почему-то она мне очень сильно не нравится. Что предполагаете делать?

Изложив свой план розысков руководству и получив одобрение, Мечислав Николаевич принялся реализовывать задуманное.

Визит к мадам Давыдовой ничего, кроме расстройства нервов, не принес. Софья Порфирьевна, осмотрев карточку Гуттентага, заявила, что он ей абсолютно незнаком, обвинила Кунцевича в преступном бездействии, в том, что он, вместо того чтобы искать ее сына, занимается какими-то пустяками, и немного смягчилась лишь после того, как получила под расписку изъятые у ювелира Эрбелена бриллиантовые украшения.

Посещение особняка шталмейстера дало более весомые результаты. Самого Василия Ильича дома не было – по делам службы он вынужден был отправиться в длительную командировку на Кавказ, но его лакей уверенно опознал в изображенном на фото лице того молодого человека, который приходил к Илье Васильевичу за бумагами его превосходительства.

Из Витебского переулка Кунцевич отправился в контору Акционерного общества конно-железных дорог, которая располагалась в доме 35 по Литейному проспекту. Город уже приобрел конки Первого общества, посему Второе Акционерное сейчас называлось просто Акционерным. Но и ему существовать оставалось недолго – городская власть планировала прибрать общество к рукам до конца года.

Главный контролер сборов Федор Леопольдович Геллер, выслушав коллежского секретаря и внимательно осмотрев обнаруженный в бумажнике Гуттентага билет, переписал его номер на клочок бумаги и, оставив Кунцевича в своем кабинете, надолго исчез. Наконец он вернулся и сообщил, что билет с указанным нумером был продан 29 сего марта.

– Вы мне письменную справочку подготовьте, пожалуйста, и соблаговолите прислать в сыскную, – попросил Мечислав Николаевич и откланялся.

Взяв извозчика, чиновник для поручений поехал на Садовую, 8, в полицейский дом Спасской части, где располагался адресный стол.

– Как вы сказали? Гуттенморген? – Леночка, его «персональная» алфавитчица, которой он ежемесячно покупал бонбоньерку шоколадных конфектов, а по праздникам дарил более дорогие подарки, очаровательно улыбнулась.

– Гуттентаг, Елена Терентьевна, Георг Гуттентаг.

– Вам и белые, и синие?^[9]

– Полный комплект.

– Обождите две минуты.

По данным адресного учета, герр Гуттентаг прописался в столице Империи в октябре 1900 года, несколько раз сменил место жительства и убыл из города 29 марта этого года «за границу». Посетив последнее место прописки разыскиваемого, Мечислав Николаевич узнал, что тот служил сторожем в Столичном врачебном управлении. Кунцевич поехал на Большую Морскую. Экзекутор управления Гуттентага вспомнил сразу:

– Господи, не дай бог никому такого работничка. Чуть отвернешься, глядь, а он спрятался где-нибудь в уголке да и спит. Имел невероятную способность засыпать мгновенно, в любой обстановке. К тому же по-русски едва говорил, уж и сердились за это на него господа посетители! А у нас иной раз и очень важные особы бывают-с!

– Так чего же вы его держали? – поинтересовался Кунцевич.

– Протекция-с. За него откуда-то с самого верху хлопотали!

– А кто хлопотал?

– Не могу знать, – экзекутор понизил голос, – а только привел его ко мне и велел на место принять сам господин инспектор!

– И долго он у вас прослужил?

– В конце ноября явился, а в конце марта и ушел. Сам, добровольно. Я аж свечку Богу поставил. Правда, надо должное ему отдать, за службу по-нашенски балакать боле-мене научился.

– А куда ушел, не сказывал?

– Определенного ничего-с не говорил, сказал только, что уезжает из Петербурга.

– Спасибо вам большое, вы мне очень помогли, – поблагодарил экзекутора Кунцевич. – А что, инспектор в присутствии?

Экзекутор выглянул во двор, куда выходили окна его кабинета:

– Да, вон его лошадки стоят. Только… – чиновник замялся, – прошу вас, не говорите его высокородию, что это я вам про его протекцию рассказал.

– Не буду, не буду, не беспокойтесь.

Кунцевич вышел из кабинета экзекутора, прошел по широкому коридору мимо нескольких дверей и оказался в приемной статского советника Качевского. Он попросил секретаря доложить о себе и через пять минут был принят. Мечислав Николаевич порасспрашивал господина инспектора о его странном протеже, но тот так и не смог вспомнить, кто хлопотал за Гуттентага:

– Ко мне, милостивый государь, почитай каждый день с записочками от высокопоставленных особ разные лица являются. И никому не откажешь. У нас почти все частные врачи^[10] по протекции место получили, вот о тех, кто за них хлопотал, я прекрасно помню, ибо… – Руководитель столичной медицины улыбнулся. – Да-с. А здесь – сторож! Ну попросил кто-то из знакомых, я и устроил, это же пустяк.

Надо было снова ехать за границу.

Чулицкий внимательно выслушал доклад Кунцевича и, пожевав губами, сказал:

– А вы знаете, что мадам Давыдова опять попросила прекратить дело?

– Нет! – удивился коллежский секретарь. – С чего это она?

– В Градоначальстве мне сказали, что она весьма недовольна вами и считает, что толку от официального следствия не будет. Софья Порфирьевна намеревается выехать в Париж и заключить там условие с одним из частных разыскных бюро. Вы понимаете, что теперь о вашей командировке не может быть и речи?

– Михаил Фролович, а если там убийство?

Начальник сыскного отделения опустил глаза:

– А вот вы сначала докажите, что оно есть, а потом командировок требуйте.

– Но для того, чтобы доказать или опровергнуть это, мне и надобно в командировку!

– Мечислав Николаевич, ну я же вам все сказал, а вы все поняли.

– Да. Виноват-с. – Кунцевич побарабанил пальцами по столу. – Ваше высокородие, а в отпуск вы меня отпустите?

Чулицкий усмехнулся:

– Желаете прокатиться в Париж на свой счет?

– Для начала мне нужно в Берлин.

Глава 9

Из-за хлопот с оформлением нового паспорта^[11] и виз Мечислав Николаевич смог выехать в Европу только в Ильин день и прибыл в Берлин вечером 3 августа нового стиля.

На этот раз ни подушки, ни одеяла он с собой брать не стал, о чем сильно пожалел – от границы, в целях экономии, ехал в третьем классе и за двенадцать часов пути весь измучился на жестком сиденье.

С вокзала «Берлин-Фридрихштрассе» извозчик в черном цилиндре отвез его в Hotel-garnis «Wieland», где Кунцевич снял комнату в полторы марки. Дорога так измотала его, что, наскоро поужинав в ближайшем пивном ресторане, коллежский секретарь завалился спать, хотя по петербургскому времени не было еще и десяти вечера.

Утром следующего дня он прокатился на Александерштрассе, где в адресном столе Полицайпрезидиума, уплатив 25 пфеннигов, получил справку о месте жительства нужного ему лица. Мечислав Николаевич отыскал неподалеку почтовую контору с красным фонарем у входа и надписью «Rohrpost», купил там за полмарки Rohrpost-карту с оплаченным ответом, заполнил ее своим красивым почерком и отправил. Письмо понеслось поподземным пневматическим трубам, проложенным вдоль улиц города, и уже через сорок минут лежало на столе у адресата, а через полтора часа питерец получил ответ. Было воскресенье, старший брат разыскиваемого по службе занят не был и поэтому согласился встретиться с сыщиком в ресторане «Löwenbräu», на Шарлотенштрассе, 50.

Герхард Гуттентаг оказался плотным низеньким мужчиной лет сорока. Он слушал Кунцевича, попивая баварское, не перебивал и задал первый вопрос только тогда, когда Мечислав Николаевич закончил.

– Значит, вам нужен не мой брат, а его приятель?

– Да, но ваш брат – последний человек, с кем общался этот юноша.

– И вам непременно нужно найти Георга?

– Непременно.

– Да, далеко же вам придется ехать, чтобы его найти. Он в Бразилии.

– Где? – Кунцевич аж встал со стула.

– В Рио-де-Жанейро. Недавно прислал мне оттуда письмецо и свою карточку. Будто бы она мне нужна! Я захватил их с собой, не хотите ознакомиться?

– Мне бы очень этого хотелось.

– Тогда вот, прошу. – Немец достал из кармана пиджака конверт и протянул его коллежскому секретарю.

На фотографии из конверта был изображен мужчина в белоснежном костюме и канотье, стоявший под пальмой у мраморной ограды на фоне чудесного парка во французском стиле. В самой глубине снимка видны горные вершины, внизу напечатано типографским способом: «De Brasil con amor!» Оборот фотографической карточки был девственно чист – никаких намеков на изготовившую ее мастерскую.

«Ну вот и все, – подумал Мечислав Николаевич. – На Бразилию мне командировочных не видать как собственных ушей». Он положил карточку на стол и осмотрел конверт. К удивлению коллежского секретаря, он не обнаружил на нем ни одного бразильского почтового штемпеля – только английские и немецкие.

Затем сыщик развернул письмо. Оно было длинным, и Кунцевич не мог осилить его.

– Я не силен в немецком, едва разбираю несложные печатные предложения, а здесь рукописный текст… – Он виновато посмотрел на собеседника.

– Я переведу. – Старший Гуттентаг прочитал: – «Здравствуй, милый братец. Ты говорил, что из меня никогда не выйдет толку, но ты ошибся, братец! В то время как ты протираешь штаны в душном кабинете за 125 марок в неделю, я, получив за выполненное поручение, о сути которого распространяться не имею права, изрядную сумму, провожу время в компании прекрасных женщин и превосходного вина в одном из красивейших городов мира, имея великолепный дом и круглый счет в банке. Я не буду сообщать тебе своего нового адреса, чтобы ты попусту не беспокоил меня и не вздумал просить у меня денег! Напиши нашей матушке, что у меня все превосходно, пусть она за меня порадуется и „порадует“ моего досточтимого батюшку». – Немец прервал чтение. – С вашего позволения несколько следующих фраз я пропущу, в них нет никакого смысла, одна площадная брань. Так, так, а, вот, – Герхард продолжил: – «Письмо это посылаю с нарочным – с помощником капитана океанского лайнера, который сегодня отправляется в Ливерпуль, так оно дойдет быстрее. De Brasil con amor!»

«Теперь понятно, почему на конверте нет бразильских печатей», – мрачно подумал Мечислав Николаевич.

– Благодарю вас, герр Гуттентаг, – сказал он немцу. – Вы не позволите взять письмо и карточку себе?

– Я не могу вам их отдать, я перешлю их матушке. Но мы можем сделать копии, здесь неподалеку есть фотография.

Мечислав Николаевич укладывал в чемодан свои пожитки, когда в дверь постучали. «Наверное, билет на поезд принесли», – подумал коллежский секретарь и пошел открывать. Но за порогом стоял не гостиничный мальчик, а полицейский надзиратель Санкт-Петербургской сыскной полиции не имеющий чина Власков. Кунцевичу захотелось протереть глаза, но он пересилил это желание и вместо этого, протянув коллеге руку, сказал:

– Здравствуйте, Николай Семенович! Признаться, не ожидал, никак не ожидал вас здесь встретить. Вы каким ветром в Берлин: в отпуск или по службе?

– Скажете тоже, в отпуск! – усмехнулся не имеющий чина. – С нашими-то доходцами. По службе, ваше благородие, и по вашу душу.

– По мою?

– Да-с. Начальство приказало вам прервать отпуск и ехать в город Лиссабон за корнетом Савиным. Я вам и командировочные привез.

Глава 10

До португальской столицы они добирались пять дней, еще десять дней жили в миссии, ждали, пока уладят все дипломатические формальности, и только 20 августа вместе с Савиным погрузились на германский пароход «Бахия», следовавший в Гамбург.

Бывший корнет был пятидесятилетний красавец мужчина с гвардейской выправкой. Выглядел он, как будто не просидел больше месяца в тюрьме, а приехал с придворного бала – гладко выбрит, воротничок и манжеты безукоризненно белоснежны. Единственное, что портило впечатление, – это легкие ручные кандалы, которые Николай Герасимович маскировал перекинутым через руки плащом с атласной подкладкой.

– Здравствуйте, господа, – обратился он к столичным сыщикам. – Поскольку нам придется провести вместе не один день, нам следует представиться друг другу. Я – граф Николай-Эразм де Тулуз-Лотрек. С кем имею честь?

– Позвольте, какой же вы граф, Николай Герасимович? – заулыбался Власков. – Вы – беглый ссыльнопоселенец, бывший корнет Савин, мещанин горда Нарыма.

«Граф» только осуждающе покачал головой:

– Ошибаетесь, молодой человек, ох как вы ошибаетесь. Вам как полицейскому, прежде чем делать поспешные выводы, необходимо ознакомиться с моими документами. Они при мне, – Савин похлопал себя по карману, – не изволите ли взглянуть? Только прикажите снять браслеты, а то мне крайне в них неудобно. Куда я денусь?!

– Снимите, Николай Семенович, – распорядился Кунцевич.

– О, так вы мой тезка, Николай Семеныч! – обрадовался Савин. – А вас как прикажете называть? – обратился он к Кунцевичу.

– Чиновник для поручений коллежский секретарь Кунцевич Мечислав Николаевич.

– Не Николай, так Николаевич! Тоже хорошо, – радовался «граф», растирая освобожденные от оков руки. – Я смотрю, господа, вы прекрасные, интеллигентные люди! Уверен, что наше путешествие пройдет нескучно!

Скучать бывший корнет и правда не давал. Он оказался интереснейшим собеседником и высказывал энциклопедические знания по любому предмету разговора. Они практически подружились.

– Прекрасный вы человек, Мечислав Николаевич, мне даже вас немного жаль, – заявил как-то Николай Герасимович, раскуривая послеобеденную сигару.

– Это чего же вы меня жалеть вздумали? – удивился Кунцевич.

– Ну как! Вам же наверняка достанется от начальства за то, что вы меня в Петербург не доставите!

– Убежите? – улыбнулся коллежский секретарь.

– Староват я бегать, Мечислав Николаевич. В Гамбурге германские власти сами меня отпустят.

– С чего бы это им вас отпускать?

– Да потому что мой арест – одно сплошное беззаконие!

– Это где же беззаконие?

– Начнем с того, что я гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов, а вы меня в Россию везете, хотя судить меня должны в моей стране.

– Николай Герасимович, не начинайте старую песню на новый лад. И потом, мое дело маленькое – привезти вас в Петербург и передать судебному следователю, он уж разберется.

– Какой следователь! Какой суд! Не будет никакого суда. Как вы не можете понять! Хотите пари? Вот смотрите. Максимальное наказание за побег с места ссылки по нашему Уложению – до одного года тюрьмы, так?

– Не помню, я Уложения давно не открывал.

– А я его вдоль и поперек изучил, поэтому поверьте мне на слово. До года. А что в соглашении о выдаче преступников, заключенном между нашим императором и португальским королем, говорится? А в пункте семь этого соглашения говорится, что выдаче подлежат только те лица, которые обвиняются страной, ходатайствующей о выдаче, в совершении преступления, за которое по законам этой страны может быть назначено наказание свыше одного года заключения в тюрьме или более тяжкое наказание! Понимаете? Свыше года! Не до года, а свыше. Нарушение? Грубейшее! Далее. Наш государь милостив и два раза прощал нам, грешникам, прегрешения наши, манифестами 1894 и 1896 годов. Попадаю я со своими проделками под эти манифесты? Да-с, под оба. Ну и наконец. Срок давности. По португальским законам он по таким делам составляет пять лет. Я бежал из ссылки 10 января 1895 года, а сейчас, слава богу, 1901-й! Более пяти лет прошло? Более! Так что никакому наказанию я не подлежу и даже имею право жительствовать в Европейской России, кроме столиц, разумеется.

– Так чего же вы тогда на родину не хотите? Суд разберется и отпустит вас.

– Мечислав Николаевич, вы что, действительно верите, что наш суд разберется? Вы же не ребенок!

Кунцевич только пожал плечами.

Корнету, видимо, надоело разговаривать, и он принялся составлять очередной протест. Писал он их непрерывно, адресуя во все инстанции. Сейчас он готовил прошение на имя папы римского.

Кунцевич решил не терять времени даром и тоже принялся за писанину – стал составлять рапорт о поисках сына шталмейстера Давыдова.

Работа у обоих спорилась, и через час черновые варианты прошения и рапорта были готовы. Коллежский секретарь достал из кармана сюртука письмо Гуттентага, чтобы обновить в памяти даты его отправления и получения. Вместе с письмом захватил и фотографию.

«Граф» сначала мельком, искоса глянул на карточку, а потом посмотрел на нее пристальней:

– Какая странная фотография.

– Чем же она странная? – поинтересовался Кунцевич.

– А вы не видите? Внизу написано по-испански.

– Ну да, «De Brasil con amor!» – «Из Бразилии с любовью». Снято в Рио-де-Жанейро.

– Уверяю вас, молодой человек, что это не Рио-де-Жанейро, это гораздо ближе.

– Отчего вы так решили? – Коллежский секретарь напрягся, как почуявшая добычу гончая.

– Ну, во-первых, надпись сделана по-испански, а в Бразилии все говорят по-португальски. Если бы карточку изготовили в Рио, на ней было бы написано «Do Brasil com amor!» С чего бы португальцам писать на испанском? Ну а во-вторых, я, кажется, узнал место. – Савин остановился, а потом решительно сказал: – Нет, не кажется, я точно узнал этот парк. Это парк у казино в Ницце!

2 сентября пришли в Гамбург. Пароход встал на рейд у входа в Эльбу. Наказав Власкову смотреть в оба, Кунцевич отправился в российское представительство.

Барон фон Коттен, русский вице-консул, исправляющий должность управляющего императорской миссии, хотел поместить арестованного непосредственно в здании посольства, но немцы этого сделать не разрешили. Бывший корнет был отправлен в городскую тюрьму. Там его проверили по немецким криминальным учетам, и оказалось, что его ищут не только российские власти, но и полиция города Бремена, где в 1900 году «граф» по подложному чеку получил в одном из банков большую сумму денег.

После довольно длительной переписки гамбургские власти приняли решение не отдавать Савина русским, а этапировать в Бремен.

Бывший корнет выиграл несостоявшийся спор.

Власков поехал в Петербург, а Кунцевич, испросив телеграммой разрешения догулять отпуск, отправился в Ниццу.

Глава 11

Себиль уже знал о прекращении официального следствия, поэтому серьезной помощи Кунцевичу оказать не смог – выдал только рекомендательное письмо в полицию Ниццы. Но и этого вполне хватило. Лазуробережные стражи порядка приняли российского сыщика вполне радушно и быстро установили гостиницу, в которой прописался герр Гесслер-Гуттентаг. Это был перворазрядный отель «Beau Rivage», находившийся в самом центре города, на набережной. Номера с арранжманом^[12] стоили в нем по 15 франков в сутки.

Мечислав Николаевич долго ждать не стал и сразу же отправился в гостиницу.

Отвергнув предложение занять номер, он сообщил портье, что ожидает приятеля, устроился в холле и стал наблюдать, делая вид, что читает газету. Сегодня он решил провести рекогносцировку, походить осторожно за немцем и по результатам слежки решить, что делать дальше. Гуттентаг спустился вниз минут через сорок.

– Месье не забыл о нашем утреннем разговоре? – холодно обратился к нему портье.

– Не забыль, не забыль. – Георг говорил с сильным немецким акцентом. – Я буду платить, на следующей недель, я получай деньги и платить.

– Никакой следующей недели, месье. Хозяин уже не верит вашим обещаниям. Если до послезавтра вы не заплатите, мы будем вынуждены обратиться в полицию.

– Я платить, платить! – раздраженно крикнул немец и поспешил покинуть отель.

Мечислав Николаевич сложил газету и последовал за ним. «Да, похоже, что месье поиздержался. – В голове коллежского секретаря пронесся целый вихрь мыслей. – Или пан, или пропал. Некогда мне с ним рассусоливать, отпуск на исходе, да и деньги тоже. Была не была», – решил Кунцевич и догнал Гуттентага.

– Месье! Постойте, месье! – Мечислав Николаевич обратился к нему по-русски.

– Что? Ви кто? – ответил Гуттентаг на своем ломаном французском.

– Прошу прощения, герр Гесслер. Вам поклон от его превосходительства генерала Давыдова. – Коллежский секретарь языка общения не изменил.

Немец подозрительно уставился на сыщика.

– Ви кто? – опять спросил он.

– Я – Мечислав Николаевич Кунцевич, доверенное лицо господина шталмейстера. Приехал к вам с очередным поручением.

– Как ви меня нашель?

– О чем вы! Для нас это не составило никакого труда. Где мы можем поговорить?

– Тавайте ходить в парк, там нет много уши. – Немец наконец-то перешел на великий и могучий, на котором говорил еще хуже, чем на французском.

– С удовольствием.

Они сели на лавочку, окруженную со всех сторон розовыми кустами. Мечислав Николаевич начертил тростью кружок на песке дорожки и повернулся к Гуттентагу:

– Я не буду тянуть кота за хвост, а сразу сообщу о сути своего поручения. У его превосходительства возникла необходимость как можно скорее предъявить публике тело сына. Вы должны показать мне место, где оно лежит.

– Что? – Немец уставился на Кунцевича широко открытыми глазами.

– Повторю еще раз: шталмейстеру нужно предъявить властям тело Ильи Давыдова.

Гуттентаг испуганно замотал головой, замахал руками и вскочил со скамейки:

– Нет, нет, я не знай, я нищево не знай!

– Подождите, подождите, герр Гесслер, не кипятитесь. – Кунцевич тоже встал, схватил немца за плечи и усадил на лавочку. – Успокойтесь. Успокойтесь и послушайте меня внимательно, я вам сейчас все объясню. Дело в том, что у покойника была тетушка-миллионщица, которая завещала ему все свое состояние. Она жила далеко, в Северо-Американских Штатах, и о ее смерти, случившейся год назад, ни Илья, ни его папаша ничего не знали. Господин шталмейстер узнал об этом всего пару недель назад. Илья был наследником тетки, его превосходительство – наследник своего сына. Теперь вы поняли? Ну, соображайте быстрее, вы же юрист!

– Übergang des Erbrechts, трансмишин^[13], я понимать. – Гуттентаг закивал.

– Это замечательно. Так вот, пока не доказано, что Илья умер, его отец наследства получить не может – ведь тетушка завещала свои миллионы не Василию Ильичу, а Илье Васильевичу.

– Да, да, я понимай, трансмишин… Но как… – Глаза у лже-Гесслера стали размером с чайные блюдца.

– Мы все устроим, – махнул рукой Кунцевич, – речь идет о таких больших деньгах, что мы сможем получить любое медицинское заключение. Доктор напишет, что Илья умер от удара.

– Но он и умер от удар, – прошептал немец.

– Я имел в виду апоплексический удар.

– Но…

– Да вы не волнуйтесь, все будет в лучшем виде. Кстати, вы получите двойной гонорар против того, который получили ранее.

Гуттентаг крякнул. А потом решительно заявил:

– Я не стану касаться труп…

– О чем вы говорите! Вам надо будет только указать место, все остальное я организую.

– Хорошо. Я соглашайсь. Когда ми ехать Лион?

– Да хоть сейчас.

– Поезд нынче уже нет. Ми поедем завтра. Но… Я немножко должен отель. Всего тысяча франк… Я не могу ехать не платив, хозяин будет звать полицай, меня будут искать, это же нам не нужно?

– Да о чем разговор! Я оплачу все ваши долги, – выдавил из себя улыбку Кунцевич.

«Это же триста рублей! Черт бы побрал этого Давыдова с его гутенморгеном! Зачем мне это надо?» – причитал в душе коллежский секретарь. Вслух же он спросил:

– В котором часу поезд?

– В пять пятесят утра.

– Собирайтесь, завтра в четверть шестого я заеду за вами на извозчике.

– А деньги?

– Ну не буду же я носить с собой такую сумму! Сегодня сниму с текущего счета и завтра все оплачу, не извольте волноваться.

Глава 12

Гуттентаг выбрал в качестве средства передвижения роскошный средиземноморский экспресс, билеты на который стоили вдвое дороже, чем на обычный курьерский поезд. После того как билетный кассир дал на сдачу со стофранковой купюры только две двадцатки, Кунцевич вспомнил все польские ругательства. Зато приехали быстро – дорога заняла чуть более восьми часов. Устроив попутчика в отеле «Англетер», коллежский секретарь помчался в полицейское управление.

Но лионский Сommissaire central и слушать не хотел Мечислава Николаевича:

– Это невозможно, месье Кунцевич, никак невозможно. В нашей Республике свято чтутся и исполняются принципы демократического судопроизводства. А то, что вы мне предлагаете, этим принципам не соответствует. Это варварство какое-то!

– Вы полагаете, ваше превосходительство, что изобличить убийцу варварство?

– Господи, с чего вы это взяли? Вовсе я так не полагаю.

– Убийца, ваше превосходительство, должен сидеть в тюрьме. И мне абсолютно неважно, как я его туда посажу.

Комиссар встал со стула:

– Ну разумеется, убийца должен сидеть в тюрьме, с этой частью вашего постулата может поспорить либо дурак, либо сам убийца. А вот со второй частью вашего утверждения позвольте не согласиться. Процедуру привлечения к ответственности за преступления человечество усовершенствовало всю свою историю. Великие умы ломали головы над тем, чтобы уголовный процесс, с одной стороны, был надежным механизмом защиты общества от преступников, а с другой – защищал человека от произвола и незаконного осуждения, от судебной ошибки. А вы что предлагаете? Отказаться от этого? Кодекс – в печку? Зачем же тогда его писали? Нет, милостивый государь, для меня, конечно, важно, чтобы вор и убийца сидел в тюрьме, но не менее важно и то, как я его туда посажу. А иначе… чем мы лучше их будем иначе? Вот был у нас такой Робеспьер. Он, как и вы, считал, что цель оправдывает средства. Знаете, как он кончил?

– Знаю, историю в гимназии изучал, – пробурчал коллежский секретарь, на которого речь комиссара, по-видимому, не произвела никакого впечатления. – Но в моем случае ошибки быть не может. Ведь не я же труп в могилу уложу, чтобы Гуттентага в тюрьму посадить! Он сам нам место покажет! Добровольно, без принуждения! Какой же это произвол, какое варварство? Да и оформим мы все в строгом соответствии со всеми вашими уложениями.

– Да, но он же не будет знать!

– Почему не будет? Как только тело откопаем, так сразу ему и расскажем. А если вы не согласитесь, ваше превосходительство, это дело так и останется неоткрытым. Безутешная мать не будет знать, где лежит тело ее сына. Она даже не сможет поплакать на его могилке. Вам что важнее – чувства матери или этот пруссак, который приехал в вашу страну с подложным паспортом и убил здесь человека?

Кунцевич разглагольствовал еще битых полчаса. Все это время француз сидел, сцепив пальцы рук и упершись в них подбородком, бормоча что-то себе под нос. Мечислав Николаевич мог расслышать только «барбар, барбар».

Когда коллежский секретарь закончил, комиссар поднял голову:

– А, черт с вами, в конце концов, это русско-прусское дело, и граждан Республики оно не касается. Я согласен!

Гуттентаг лежал на кровати одетым и безмятежно посапывал. В дверь постучали. Немец вздрогнул, открыл глаза и хриплым спросонья голосом крикнул:

– Входить, я не запираль!

Дверь отворилась, и в номер вошел Кунцевич в сопровождении мужчины, который держал в руках медицинский саквояж.

– Месье Гесслер, разрешите представить вам месье Пинеля – это доктор, который любезно согласился осмотреть тело и дать нужное нам заключение. – Мечислав Николаевич подмигнул. – У доктора своя лечебница, в которой есть прозекторская, куда мы и поместим труп, чтобы на него не смотрели лишние глаза. – Кунцевич подмигнул еще раз. – Не так ли, доктор?

Врач молча поклонился.

– А теперь прошу вас поторопиться, мы будем ожидать внизу, у экипажа, – сказав это, коллежский секретарь вышел из номера. Доктор последовал за ним.

Когда Гуттентаг спустился на улицу, то увидел у отеля четырехместную карету. Кунцевич и доктор уже были внутри. Рядом с ними сидел какой-то просто одетый малый, еще один примостился рядом с кучером.

– А это кто? – спросил немец, устраиваясь поудобнее на сиденье.

– Вы копать не собираетесь, а мы с доктором уж и подавно. Эти господа любезно согласились нам помочь, – ответил Мечислав Николаевич. – Да вы не переживайте, люди абсолютно надежные. Ну-с, господа, в путь! Показывайте дорогу, милостивый государь.

Ехали больше часа. Карета покинула пределы города и покатила по шоссейной дороге, идущей в сторону Вьена. Километра через три Гуттентаг приказал свернуть на грунтовку, ведущую в лес. Не успели лошади пройти и пятисот метров, как немец потребовал остановиться.

– Дальше пешком, господа, – сказал он дрожащим голосом.

Все вылезли из кареты, один из копателей достал из багажного отделения заступ и лопату, вручил заступ своему товарищу, и небольшая компания углубилась в лес. Шли недолго. Немец, лицо которого было белее писчей бумаги, остановился, покрутил головой и указал на одиноко стоявшую елку.

– Там, под этим деревом. – Гуттентаг достал из кармана мятый носовой платок и вытер обильно выступившую на лбу испарину.

После осмотра трупа Пинель попросил кучера достать из кареты бутыль с водой и полить ему на руки. Мыл руки он долго и тщательно, вытер их услужливо поданным возницей полотенцем, достал из портсигара папиросу, закурил и сказал:

– После внешнего осмотра трупа можно сделать вывод, что смерть несчастного последовала от удара твердым тупым предметом в затылочную область головы, от которого произошел перелом свода и основания черепа, сопровождавшийся повреждением оболочки головного мозга. Произошло это, судя по гнилостным изменениям трупа, никак не меньше месяца назад. Ну а более точно – после вскрытия, господа.

Гуттентаг, стоявший все это время в стороне, подошел к Кунцевичу:

– Што он говорит? Ви же мне сказаль, что врач будет говорит про смерть от болезн?

– Я вас обманул. – Мечислав Николаевич уставился на немца немигающим взглядом.

– То есть как обманул?

– А вот так. Кстати, я так и не представил вам всех членов нашей небольшой, но дружной компании. Два господина, помогавшие нам извлечь из земли тело убитого вами Ильи Давыдова, – обыкновенные лионские обыватели, пользующиеся безупречной репутацией, рассказ которых не вызовет ни капли сомнения ни у кого – ни у прокурора, ни у судебного следователя, ни у присяжных заседателей. Кучер – вовсе не кучер, а инспектор лионской полиции месье Гаранже, к словам которого присяжные заседатели также отнесутся со всем вниманием. Ну а что касается врача, это действительно доктор Пинель, полицейский врач лионской префектуры. У него такой обширный опыт исследования трупов, что в правильности его выводов не усомнится и генеральный прокурор Республики. Одним словом, вы арестованы, герр Гуттентаг!

Немец бросился было в сторону, но не спускавший с него все это время глаз Гаранже подставил ему подножку, и убийца растянулся на земле.

– Не усложняйте своего положения, герр Гуттентаг. Только что вы в присутствии пятерых свидетелей показали место, где был зарыт труп Ильи Давыдова, а это место мог знать только его убийца. Получается, что вы явились с повинной, герр Гуттентаг, а это должно смягчить ваше наказание. Подумайте, стоит ли после чистосердечного признания начинать отпираться?

Лицо у Чулицкого было темно-зеленого цвета, когда он прикуривал. Кунцевич заметил, как трясутся его руки. Начальник говорил тихо и даже немного пристанывал:

– Нет, надо было Мищука отправлять! Ведь он просился! Съездил бы Евгений Францевич в Париж, прокутил бы командировочные, вернулся бы несолоно хлебавши, и не было бы у меня проблем. Подумаешь, одной неоткрытой кражей больше! А теперь! Что мне теперь прикажете делать?

– Как что? – сделал удивленное лицо Кунцевич. – Арестовывать Давыдова и передавать дело следователю.

– Давыдова? Шталмейстера? Генерал-лейтенанта?

– Убийца должен сидеть в тюрьме, ваше высокородие.

– Господи боже мой! Кунцевич, вы же не первый год в полиции! Вы о чем?

– Я понимаю, доказательств, конечно, маловато, но если приналечь…

– Какие, к чертям, доказательства? Да будь их хоть воз и маленькая тележка! Это же шталмейстер! Штал-мей-стер! Особа, приближенная к императору!

– Согласно статье 129 Уложения, вина учинившего преступление увеличивается по мере того, чем выше были его состояние, звание и степень образованности…

– Чего? – зашипел Чулицкий. – Уложение? Да к дьяволу ваше Уложение! – Начальник сыскной полиции бросил едва раскуренную папиросу в пепельницу. – Мечислав Николаевич, хватит из себя дурака строить.

– И что же прикажете делать? Забыть?

Чулицкий вздохнул:

– Убийство во Франции произошло, вот пусть у французов голова о нем и болит. Пусть шлют официальные запросы через МИД, а мы их будем исполнять, коли нам прикажут. Но инициативы проявлять не надо! Не надо, я вас очень прошу.

Постоянное сопереживание чужому горю весьма пагубно сказывается на душевном здоровье. Поэтому у всякого человека, изо дня в день сталкивающегося с мерзостью жизни по долгу службы, есть два пути: либо переменить место и заняться более спокойным делом, либо перестать переживать и сопереживать. Отсюда и внешняя черствость у бывалых врачей, стражей порядка, гробовщиков и дантистов. Но человек сделан не из железа, и даже патологоанатом с тридцатилетним стажем иногда среди ночи вскакивает с постели, вспоминая о причинах смерти недавно вскрытого трупа.

Мечислав Николаевич понял, что не всякое преступление обязательно открывается и не всякий злодей обязательно получает по заслугам, примерно через месяц сыскной службы, а перестал пропускать через свою нервную систему чужую боль примерно через год. Но в особо тяжелых случаях защитная реакция организма не имела надлежащей силы. Выражалось это в общем раздражении и многодневной бессоннице.

Нет, Кунцевич не вспоминал ежеминутно о подробностях нераскрытого дела, в его голове не всплывали ужасные картины места происшествия, все это он давно научился прятать в самую глубину подсознания. Но оттуда, из этой глубины, черные тени проникали в сердце и мозг, вгоняя чиновника для поручений в неврастению^[14].

Поэтому, когда в семь утра воскресного дня у дверей его квартиры раздался звонок, коллежский секретарь не разозлился, а вздохнул с облегчением: звонить могли только по делам службы, рабочие хлопоты приносили усталость, а с ней – долгожданное успокоение. Он накинул халат и, не дожидаясь горничной, сам пошел открывать.

Однако на пороге Мечислав Николаевич увидел не прикомандированного к сыскному отделению городового, а человека с флигель-адъютантскими вензелями на полковничьих погонах шинели.

– Господин Кунцевич? – спросил полковник.

– Да… – растерянно согласился чиновник.

– Штаб-офицер для поручений Главной квартиры его величества^[15] полковник князь Таланов. У его высокопревосходительства господина командующего есть к вам несколько вопросов относительно дела шталмейстера Давыдова. Не изволите ли проехать со мной?

Когда через несколько часов Мечислав Николаевич вышел из особняка на Захарьевской, от депрессии не осталось и следа – он был бодр и полон сил.

Эпилог

Санкт-Петербург, октябрь 1901 года

В квартире на Большой Морской пахло лекарствами, бинтами и смертью.

Чулицкий подошел к двери и с помощью горничной стал надевать пальто. Рядом стоял доктор.

– Неужели ни одного шанса? – тихо спросил начальник сыскного отделения.

– Какое там! Я удивляюсь, как он до сих пор жив с такими ранениями. День, максимум два и… – Врач поднял глаза в потолок.

Горничная закрыла лицо руками и быстро убежала.

– Кто в него стрелял, известно? – полюбопытствовал эскулап.

– Он много врагов себе за десять с лишним лет службы нажил… Ищем. Ну, до свидания. Как… когда это случится, телефонируйте, не сочтите за труд.

– Всенепременно.

– К вам дама, ваше превосходительство, – доложил Давыдову лакей и протянул визитную карточку с золотым обрезом.

«М-ль Елизавета Бельская. Актриса», – прочитал шталмейстер на куске картона. Никаких иных сведений на карточке указано не было.

– Бельская… Бельская, – задумался генерал, – что-то не припоминаю. Впрочем, проси.

В кабинет вошла изящно одетая барышня лет двадцати пяти, лицо которой скрывала черная вуалетка.

– Чем обязан, мадемуазель? – спросил Василий Ильич, поднимаясь.

– Я – Елизавета Павловна Бельская, близкая знакомая Мечислава Николаевича Кунцевича, – сказала дама, поднимая вуаль. – Вы же изволите его знать?

– Да, да, конечно… Читал в газетах… Такое несчастье, мадемуазель. Как здоровье Мечислава Николаевича?

Госпожа Бельская без приглашения села на кушетку и зарыдала.

Генерал растерялся:

– Ну, ну, голубушка, что вы, что вы? Успокойтесь! Капитон, – позвал он лакея, – принеси воды!

Барышню удалось успокоить только минут через десять. Наконец она перестала плакать, высморкалась в шелковый платочек и им же стала вытирать растекшуюся под глазами тушь.

– Никакой надежды, ваше превосходительство. Смерть может наступить в любую минуту. Может быть, даже сейчас, когда я здесь. – Из глаз дамы опять полились слезы. – Он просил, он очень просил вас приехать к нему. Не откажите, ваше превосходительство, умоляю вас, умоляю!

– Мне приехать? Но я едва знаком с Мечиславом Николаевичем… Мы виделись всего пару раз, да и то по служебным делам. Зачем я ему понадобился? – недоумевал шталмейстер.

– Не знаю, ах, не знаю, но он очень просил. Исполните последнюю волю умирающего, ваше превосходительство, прошу вас, ради всего святого!

Бельская бухнулась на колени.

– Вы что, встаньте, немедленно встаньте. – Генерал стал поднимать артистку. – Хорошо, хорошо, я приеду.

– Я прошу вас ехать немедленно, каждая секунда дорога!

Кунцевич лежал, укрытый до подбородка одеялом. Голова у него была перебинтована, поэтому генерал мог увидеть только глаза, нос и усы умирающего. Когда шталмейстер вошел, кончики усов дернулись.

– Пришли, не побрезговали, – едва слышно проговорил коллежский секретарь. – Прошу садиться, – скосил он глаза на стоявший у кровати табурет.

Генерал расправил фалды сюртука и сел.

– Вот так вот, ваше превосходительство, помираю.

– Кто это вас?

– А бог весть, врагов-то у меня много. Коллеги сыщут, если повезет. Не по вашему указанию часом?

– Что вы сказали? – напрягся Василий Ильич.

– Я говорю, не вы ль это попросили меня ухандокать?

– Я? Я понимаю ваше состояние, милостивый государь, но слушать всякий бред не намерен. – Генерал поднялся.

– Не обижайтесь, ваше превосходительство, не обижайтесь, и меня, умирающего, не обижайте. Я ж не так просто говорю, я на то основания имею. Там, на тумбочке, папка лежит, не сочтите за труд, прочтите там один документик, он небольшой.

– Никаких ваших документов я читать не намерен! – сказал Давыдов, возвысив голос.

– Очень прошу, ваше превосходительство, тем более документ этот как до вас, так и до вашего погибшего сына прямое касательство имеет.

Шталмейстер покачал головой, но взял с тумбочки папку и вытащил из нее несколько листов бумаги. На верхнем было написано: «Procès-verbal d’interrogatoire»^[16].

– Что это? – спросил генерал, доставая очки.

– Это допрос некоего Георга Гуттентага, убийцы вашего сына, ваше превосходительство. Он утверждает, что убил его по вашему указанию.

– Я слышал про этого проходимца. Понятия не имею, кто он.

– Прочтите, господин генерал, не сочтите за труд.

Шталмейстер водрузил на нос очки и стал читать, шевеля губами, – видимо, с трудом разбирал французский:

Санкт-Петербург, ноябрь 1901 года

Господин в шубе повернулся, заулыбался, и сказал заплетающимся языком, по-видимому ничуть не пугаясь:

– Вот это да! Дожили, в Петербурге немцы стали грабежами заниматься, как будто своих мазуриков не хватает! – Говоря это, господин, оказавшийся представительным пожилым мужчиной, застегивал гульфик на белых панталонах своего свитского мундира. Правда, о том, что сюртук с золотым шитьем на воротнике является принадлежностью члена свиты его величества, нападавший не знал.

Гуттентаг так и стоял с занесенной палкой.

Закончив исправлять свой туалет, несостоявшаяся жертва грабежа улыбаться прекратила.

– Вы бы, молодой человек, вместо того чтобы людей грабить, трудиться бы шли! – говорил мужчина на неплохом немецком.

Гуттентаг бросил палку и, закрыв лицом руками, разрыдался.

– Ну-ну-ну! – Человек в шубе похлопал его по плечу. – Видимо, не от хорошей жизни вы чуть грех-то не сделали? А? Давайте-ка вот как поступим: у меня рядом извозчик, сейчас мы поедем в какой-нибудь трактир, там вы мне про свои несчастья и поведаете. А я вас и ужином угощу, и водочкой. Тем более мне самому выпить захотелось…

– Мой сын из-за болезни пропустил много занятий в университете и не смог сдать сессии. А вы, как сами рассказывали, – дипломированный юрист. Я хочу определить вас репетитором к своему сыну. Я положу вам 50 рублей в месяц и буду оплачивать все расходы, связанные с исполнением этого поручения. Вы согласны на это?

– Я даже не знаю, как вас благодарить, герр генерал! Конечно же, я согласен! Когда нужно приступать?

– Сын уедет за границу в конце марта. Вы будете его сопровождать. Занятия начнете сразу же, как сядете в поезд. Приходите сюда завтра в три часа, я привезу сына и представлю вас друг другу. И вот, возьмите, – генерал вытащил из кармана бумажник, а из него – пятидесятирублевую купюру, – купите себе приличный костюм и белье. На службу ко мне больше не ходите.

Генерал отложил протокол, снял очки и внимательно поглядел на Кунцевича:

– Один из сотрудников нашей парижской миссии, мой добрый приятель, прислал мне письмо, где подробно изложил ход следствия по этому делу. Как вам удалось склонить Гуттентага к признанию? Вообще как вы догадались?

– Во всем виновата ваша торопливость, ваше превосходительство. Поспешили вы с продажей. Ювелир сказал, что ваша знакомая принесла ему бриллианты 12 апреля. А это – 30 марта по-нашему. Сын ваш уехал из Петербурга 29-го и в Париж мог прибыть только 31-го, раньше ну никак невозможно, даже на курьерском поезде!

– Вот оно что! – Шталмейстер ухмыльнулся. – Нет, это ничего не доказывает. Илья мог передать драгоценности своему сообщнику непосредственно в день кражи – 27-го, и тот, если бы выехал незамедлительно, поспел бы в Париж 29-го.

– Все правильно, ваше превосходительство, все правильно. Вот поэтому эта нестыковка в датах зародила у меня только сомнение, уверенности в вашей вине еще не было. Напротив, я долго не мог поверить, что у отца поднимется рука на родного сына!

Лицо генерала побагровело и перекосилось:

– Он мне не сын! Он ублюдок! Эта тварь нагуляла его от одного из своих многочисленных любовников. Она сама мне в этом призналась! – Давыдов перешел на шепот: – К тому же он ни на меня, ни на нее абсолютно не похож. Как говорится, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Я и раньше сомневался… Убив Илью, я избавился от позора и получил деньги! А мне очень нужны были эти деньги…

– Я знаю. Ваши дела были настолько расстроены, что вы собирались продавать свой фамильный особняк.

– Откуда… Впрочем, о чем я говорю.

– Действительно, разговаривать не о чем. За десять лет в сыскной я приобрел достаточное количество источников, из которых можно черпать самые разные сведения…

Кунцевич закашлялся и приложил к губам платок. Когда он его отнял, шталмейстер увидел, что платок окрасился красным.

– Давайте устроим исповедь наоборот, – сказал коллежский секретарь. – Всегда исповедуется умирающий, а мы сделаем по-другому – вы исповедуетесь умирающему.

– Зачем вам моя исповедь? – Давыдов горько усмехнулся.

– Чтобы я умер спокойно. Хочется знать, правильно ли я все угадал, профессионалист я или нет… Побалуйте человека, стоящего у врат ада, ваше превосходительство! Я уже исповедовался и соборовался и все распоряжения необходимые сделал, одно только ваше дело недоделанным осталось. Явите божескую милость!

– Однако и самообладание у вас! – похвалил генерал Мечислава Николаевича.

Несколько секунд шталмейстер думал. Потом подошел к двери, выглянул в соседнюю комнату, плотно притворил дверь, вернулся к кровати умирающего, придвинул табурет поближе и наклонился к самому его уху:

– Ну что ж, извольте, потешу я ваше самолюбие. Был я в тот день у одного знакомого, он как раз из командировки из-за границы вернулся, ну и пива немецкого привез несколько дюжин. А я, знаете ли, пиво немецкое очень люблю. Да-с, умеют германцы его делать, не то что наши. Наши, наверное, так никогда и не научатся…

– Ну почему, «Калинкинское» весьма неплохое, – вступился умирающий за отечественного производителя.

– О чем вы говорите, Мечислав Николаевич? Если бы я вас не знал, я бы подумал, что вы сроду настоящего немецкого пива не пивали-с. Ну да ладно, о вкусах не спорят. В общем, засиделся я у дружка, напился пива, а как домой поехал, так мне приспичило – сил нет, думаю – еще минутка, и штаны испорчу. А надо вам сказать, что ехал я не в своей карете, жена в тот вечер на ней в театр ездила, а на простом «ваньке». Проезжали мы мимо какой-то стройки, я извозчику приказал остановиться, вылез, велел саженей на пятьдесят отъехать и меня подождать. Рассупонился я, достал свои причиндалы, стою, облегчаюсь, а тут бац – хенде хох. Обернулся – смотрю: оборванец какой-то, в пальтишке летнем, весь синий от мороза, каким-то сучком мне грозит. Так мне смешно стало… В общем, правильно все Гуттентаг написал – разговорились мы, в трактир я его пригласил, ужином угостил, водкой, карточку дал по пьяни и записку господину Качевскому написал. Одним словом, облагодетельствовал немчуру да и забыл про него напрочь. До тех пор не вспоминал, пока он сам о себе не напомнил… О горе моем вы знаете. После того как Илья застал благоверную мою с любовничком, после ссоры нашей, после признаний ее в том, что Илюшка не мой сынок, зол я был на все свое «святое» семейство, ох как зол! А тут еще долги. Один вражина скупил мои векселя и предъявил их все, скопом, ко взысканию. А платить по ним было нечем. Я уж, как вы верно заметили, и дом собрался продавать, чтобы позора избежать. Тогда-то мне в голову и стали мысли приходить – воспользоваться драгоценностями моей благоверной. Но я не решался – когда-никогда она бы их потребовала и вместо одного позора я получил бы другой, еще худший. Всю голову я сломал, думая, как бы денег раздобыть, да так, чтобы ничего мне за это не было. И вот, в один прекрасный день, сижу я на службе, грущу, думы свои горькие думаю, а тут является ко мне мой давешний немец и просит найти ему место. Тут меня будто обухом по голове ударило: вот, думаю, и решенье всех моих проблем! В общем, придумал я комбинацию, как деньжат достать и как чистым остаться, переложив вину на ублюдочка своего, которого мамаша никогда бы не привлекла к законной ответственности. После того как мы с Ильей упаковали драгоценности, я с этим пакетом, прежде чем в банк ехать, завернул в одну гостиницу. Там вытащил все наиболее ценное и спрятал в надежном месте. Вместо командировки в Вильно я поехал в Париж, перед этим поручив немцу разыграть спектакль с якобы забытыми мною бумагами. Мне это было нужно для того, чтобы потом свалить все на Илью. С вокзала я телефонировал к себе домой. Я знал, что трубку непременно снимет сын, ведь аппарат установлен в его комнате и прислуга строго предупреждена к телефону не соваться – одна из барышень сына очень стеснялась разговаривать с посторонними. Я попросил его передать документы мне на службу с его новым репетитором. Чтобы выполнить мое поручение, Илья, не имевший ключа, должен был аккуратно открыть стол, для чего пригласил слесаря, которого вы потом не преминули найти. Я же в это время с драгоценностями мчался в Париж.

– А что это за дама их продавала? – едва слышно поинтересовался Кунцевич.

– Что-с? Дама? А вот этого, милостивый государь, я вам не скажу! Хотя я и обязан ей большинством своих долгов, но имя ее называть не буду. Пусть в этом деле для вас хоть что-то останется не открытым.

– Признаюсь, я пытался ее отыскать среди ваших петербургских знакомых, но так и не нашел…

Шталмейстер усмехнулся:

– Она не питерская. Мы с ней в других местах кутили, благо командировки мне это позволяли.

– Да бог с ней, – умирающий закашлялся, – продолжайте, прошу вас, а то мне что-то совсем худо.

– Слушаюсь, – снова усмехнулся генерал и продолжил: – Итак, я удачно провез бриллианты через все границы, скажу вам по секрету, нас, шталмейстеров, не особо-то и досматривают, удачно сбыл драгоценности, рассчитался с кредитором, и у меня даже немного осталось. Казалось, я должен был быть снова весел и счастлив, но… Встретив Илью, супруга бы его внимательно выслушала и наверняка поверила его рассказу! Она бы возобновила розыски бриллиантов, и неизвестно, к чему бы они привели. Начатое дело надо было довести до конца…

– Так значит, намерение убить сына возникло у вас еще в Петербурге?

– Он мне не сын! – крикнул генерал. Потом закашлялся и закачался на табурете. – А что мне еще оставалось делать? Ждать, когда он встретится со своей мамашей? Да, намерение лишить Илью жизни возникло у меня одновременно с намерением свалить на него вину за кражу драгоценностей. Прежде всего я поручил Гуттентагу под благовидным предлогом увезти сына из Парижа, чтобы прекратить любое сношение между ним и Софьей Порфирьевной. Немец должен был держать под контролем и всю переписку Ильи, отправляя письма исключительно посредством агентства «Азур». Таким образом, Илья мог переписываться только со мной. Контролировать Илью немцу было легко – сын с удовольствием возложил на него обязанности своего лакея, к тому же они пьянствовали целыми днями. Потом я сам приехал в Лион и уговорил немца совершить убийство. Он долго не соглашался, но пачка стофранковых купюр, которую я засунул ему в карман сюртука, сломила его сопротивление. Подробности убийства и сокрытия трупа меня не интересовали…

– Ну что, довольны? – спросил шталмейстер, вставая. – А вы знаете, я и себе этим рассказом душу облегчил, будто и впрямь исповедался. Ну, пора и честь знать, не смею больше навязывать вам свое общество.

Сказав это, Давыдов протянул Кунцевичу руку. Тот вытащил из-под одеяла свою и неожиданно крепко ответил на рукопожатие. В глазах генерала промелькнула тревога. В это время двери стоявшего в комнате шкафа распахнулись, и оттуда вывалился краснолицый господин в жилетке и рубашке с засученными рукавами. Вслед за ним из шкафа вышел еще один полуодетый субъект, державший в руке карандаш и блокнот.

– Однако я щуть не умер от недостаток фоздух, – сказал он, убирая карандаш в карман жилета.

– Вы все слышали, господа? – спросил Кунцевич, садясь на кровати.

– Все было прекрасно слышно, ваша затея со стетоскопом полностью себя оправдала, – ответил поднявшийся с пола краснолицый, демонстрируя докторскую слуховую трубку.

Кунцевич меж тем тоже встал.

– Разрешите я представлю вам этих господ, ваше превосходительство. Тот, что выпал из шкафа первым, – репортер столичной «Петербургской газеты», господин Чижиков. Второй – месье Доро, представитель парижской «La Croix». Вы исповедовались в присутствии трех свидетелей. Надо ли говорить, что я абсолютно здоров и покушение на меня было инсценировкой, частью расставленной вам ловушки. За десять лет сыскной службы я нажил много врагов, но приобрел не меньшее количество друзей, которые помогли вывести вас на чистую воду. Итак. Я – должностное лицо полиции, двое других присутствующих в этой комнате господ – представители свободной прессы. И если на нас с господином Чижиковым вы еще каким-то образом можете надавить, то господин Доро вне вашей власти.

– Я сегодня же буду передавать матерьяль в мой журналь, – с достоинством произнес француз.

Генерал молчал, сжав кулаки и поигрывая желваками.

– Я арестован? – спросил он.

– Нет, – сказал Кунцевич. – Арестовывать я вас не имею права – убийство совершено на территории Франции, а власти Республики не присылали нам никакого официального запроса. Что касается кражи, то, как вам известно, дело прекращено по заявлению потерпевшей.

– Тогда к чему весь этот спектакль? – побагровел шталмейстер.

– Я просто хотел воззвать к вашей совести. Да и общество должно узнать, какие-такие бывают шталмейстеры. Впрочем, последнее необязательно.

– Деньги? – спросил Давыдов с явным облегчением.

– Ага, видал я денег от вашей семейки! Все свои сбережения на вас извел.

– Я компенсирую.

– Заманчиво, но нет, не могу-с. Коли с вас сейчас мзду возьму, то потом спать плохо буду.

– Так чего же вы хотите?

– Я, как и вы, дворянин, ваше превосходительство. А у нашего сословия издавна существует выход из подобного положения… Ну а про покойника, как известно, или хорошо, или ничего.

Давыдов молча посмотрел на Кунцевича и вышел, хлопнув дверью.

– Постой, ты что, обещал ему ничего не публиковать, если он застрелится? – спросил Чижиков. – Это что ж, все мои труды – коту под хвост? Зачем я тогда столько времени в шкафу просидел? Я до сих пор до конца разогнуться не могу! Нет, Мечислав Николаевич, уволь, я от такого репортажа отказываться не намерен!

– Можно подумать, твой редактор опубликовал бы этот репортаж. Не смеши меня, Витюша.

– Но…

– Никаких «но». Ты со мной хочешь дальше работать? Если да, то в случае смерти его превосходительства должен обо всем, что сегодня услышал, забыть.

– Да, но месье Гуттентаг его полностью изобличает! И об этом пишут все европейские газеты! – подал реплику француз, который вдруг стал говорить по-русски безо всякого акцента.

– Что за дело русскому генералу до европейских газет и слов какого-то пруссака? – усмехнулся Кунцевич. – Мало ли о чем они врут, стремясь дискредитировать русского офицера? А вот собственное чистосердечное признание, да еще в присутствии иностранного журналиста – дело совсем другое! Поэтому и ты, Савелий, – обратился Кунцевич к французу, – должен будешь обо всем забыть.

– Да, но мой долг журналиста! – возмутился человек со столь необычным для француза именем.

– Сава! Не зли меня! Да и себя побереги. Ты хоть и для французской газеты пишешь, а подданство пока не поменял, так что добраться до тебя им, – здесь Кунцевич поднял глаза вверх, – будет несложно.

Вечером этого же дня Давыдов застрелился. О его признании так больше никто и не узнал.

Кунцевич пошел на поправку и через три недели уже вышел на службу. Покушавшегося на него так и не нашли. Чулицкий пытался было задавать по этому поводу своему подчиненному разные каверзные вопросы, но после разговора с представителем Императорской Главной квартиры быстро успокоился.

Глава 1

Труп на Петербургской стороне

Пролетка свернула с Большого проспекта на Гатчинскую и, миновав несколько домов, остановилась. Кунцевич расплатился с извозчиком и вошел в услужливо распахнутую дворником калитку. Рядом уже семенил местный сыскной надзиратель.

– Мужчина, лет сорока, два ножевых – в бок и по горлу. Ни денег, ни часов, ни документов. Апаши^[18], ваше высокоблагородие, чтоб им пусто было!

– Убитого дворник нашел?

– Да-с. В половине шестого.

– Здешний жилец?

– Нет, дворник его не узнал.

– А как же он мимо него прошмыгнул?

– Да тут через дворы, стройки и пустыри до Ждановской дойти можно.

– Значит, в эти ворота он не входил?

– Дворник божится, что нет.

– Следователь прибыл?

– Так точно-с. Они неподалеку проживать изволят.

Труп лежал в закоулке, образованном стенами дома и надворного флигеля. Частный врач^[19] статский советник Таганский вытирал руки белоснежным платком, следователь Амбросимов раскуривал сигару. Рядом стояли дежурный помощник пристава, околоточный и четверо городовых. Кунцевич со всеми поздоровался.

– А! Вот и вы, – сказал, протягивая руку, следователь. – Я практически закончил, черновик протокола набросал, набело в камере^[20] перепишу, а сейчас поеду досыпать. Соблаговолите распорядиться, чтобы эти господа, – коллежский асессор кивком показал на стоявших немного поодаль двух понятых из фабричных, – прибыли ко мне сегодня к трем дня, им надобно будет в протоколе расписаться.

– К трем никак невозможно, ваше высокоблагородие, – подал голос один из представителей общественности, – потому как мы ишшо на заводе об эту пору будем.

– Я вам повестку напишу, – бросил следователь.

– А куда идти-то надоть? – спросил второй понятой.

– На Литейный, в суд, – сказал Амбросимов.

Мужики начали причитать – идти было далеко.

– Ну не хотите ноги топтать, тогда подписывайте пустые листы и ступайте с богом, только если кто спросит, чур говорить, что протокол вы внимательнейшим образом прочитали!

Обрадованные работяги дружно закивали, поставили в указанных им местах свои корявые подписи и чуть не вприпрыжку покинули место происшествия.

– Ну-с, – следователь сложил бумаги в щегольской портфель и вновь протянул коллежскому секретарю руку, теперь уже для прощания, – ищите да обрящете! Попросите кого-нибудь найти мне извозчика.

Держа портфель под мышкой и пуская в воздух клубы сигарного дыма, представитель Министерства юстиции удалился вслед за бросившимся ловить извозчика городовым.

Кунцевич проводил его недобрым взглядом, молча покачал головой и опустился перед трупом на корточки. В ходе осмотра убитого перевернули на спину. Грудь у него была залита кровью, горло пересекала страшная зияющая рана.

– Часов пять-семь, как он богу душу отдал, – сказал врач. – Следов борьбы нет, смерть быстрая, убийца ему артерию пересек.

– Получается, в промежуток с двенадцати до двух все это случилось. Коли артерия перерезана, на убийце много крови должно быть, ваше высокородие?

– Да, если он стоял прямо перед жертвой, то должен был весь изляпаться.

– Ясно. Гаврилов, слышали? – обратился Мечислав Николаевич к сыскному надзирателю. – Примите к сведению. А костюмчик-то на убитом не из дешевых. Да и ботиночки не польской выделки. Какая нелегкая его сюда занесла? Гаврилов, живут здесь мамзели?

– Тута, ваше высокоблагородие^[21], они везде живут.

– А то я не знаю. Полированные, говорю, живут?

– Есть пара квартир неподалеку.

– Узнайте, не их ли гость.

– Слушаюсь! – Надзиратель бросился выполнять приказание.

Чиновник для поручений стал шарить по карманам пиджака убитого.

– Действительно пусто, – сказал он разочарованно, поднимаясь. – Вы его сегодня вскрывать будете?

– Да, – доктор открыл крышку часов, – позавтракаю и начну.

– Я к вам в прозекторскую фотографа пришлю, надобно снять покойника при хорошем освещении.

– Присылайте, только пусть он поторопится, а то у меня нынче дел много.

Ни девицы мадам Смысловой, стоившие пять рублей за ночь, ни мамзели Эммы Францевны Эппель, продававшие себя по три рубля за сеанс, после оглашения им примет убитого своего клиента в нем не признали. Фрау Эппель не побрезговала лично прибыть на место происшествия и осмотреть тело. «Нет, такой импозантни мущин не быть у меня», – сказала она категорично и удалилась, переполненная чувством выполненного долга. Гаврилов подрядил районного смотрителя врачебно-полицейского комитета и пробежался вместе с ним по живущим поблизости проституткам-одиночкам и «кабинетным»^[22], но это никаких результатов не дало. Днем Кунцевич вызвал к себе одного из руководителей «рощинских» – Кольку-Ногу. Предводитель апашей клялся и божился, что фраера записали^[23] не они. «Сукой буду, ваше благородие, не мои это! Нешто мы не знаем, что за такие кренделя бывает? Кому же под раздачу попадать хочется? Да и не гайдовские это, и не ждановские^[24]. Можа, кто с Васьки к нам пробрался? Коли так, то мы всенепременно найдем падлу и вам в лучшем виде предоставим!» Мечислав Николаевич дал на поиски три дня, пообещав после этого срока самые жестокие репрессии. Хулиган еще раз поклялся разыскать злодея, сдвинул картуз на левое ухо, перебросил длинный белый шарф через плечо и ушел.

Одновременно принимались все возможные меры к установлению личности потерпевшего. Чинам наружной полиции было строго-настрого приказано извещать Сыскную обо всех поступивших к ним заявлениях о пропаже лиц мужеского пола, сходных по приметам с убиенным, а участковые сыскные надзиратели опросили на этот предмет содержателей гостиниц и меблированных комнат на своих участках. Но ни у кого хорошо одетый мужчина с короткой черной бородкой, магометанского или иудейского вероисповедания (как установил доктор), не пропадал.

С момента обнаружения трупа прошло трое суток, но личность убитого так и не была установлена. Чулицкий^[25] пенял об этом Кунцевичу на каждом вечернем совещании.

На четвертый день прибегли к крайнему средству: голова убитого была отделена от уже начавшегося разлагаться тела, помещена в большую банку с формалином и выставлена на всеобщее обозрение в прозекторской Обуховской больницы. Народ, оповещенный о необычном зрелище через газеты, шел нескончаемым потоком. Результат был получен незамедлительно – в половине пятого вечера 19 мая 1902 года к начальнику сыскного отделения явился директор-распорядитель Киевского товарищества сахарных заводов Лев Соломонович Забродский и заявил, что опознал в убитом своего сотрудника – инженера-химика Минея Горянского.

Глава 2

Ревизор

Забродский сидел в кресле, которое Чулицкий предлагал только самым важным посетителям. Начальник сыскного расположился за письменным столом, а Кунцевич – у стеночки, на том стуле, который он обычно занимал на совещаниях.

– Вы в столицу какими судьбами? – начал беседу Михаил Фролович.

– Отдохнуть от трудов праведных. Отпуск у меня двухмесячный. Решил по театрам походить, по музеям. Да я к вам ненадолго, через неделю за границу собрался, на воды.

– Понятно-с. А господин Горянский здесь трудился?

– Нет, он служил в Киеве.

– А в Петербург зачем приехал?

– Понятия не имею! Мой секретарь давеча попросил у меня разрешения сходить на голову посмотреть, любопытно ему стало. Я и отпустил. Он вернулся сам не свой и заявляет, что убиенный – одно лицо с Минеем Моисеевичем. Я посмеялся было, дескать, чего только со страху не привидится, но Павел так в этом уверен был, так горячо меня убеждал, что я засомневался и решил самолично на голову посмотреть. Приехал, гляжу и вижу – действительно Горянский. Ну, я сразу к вам.

– Что же, он своевольно службу покинул или вы ему отпуск дали?

– Не был он в отпуске. Я его в Саратов отправлял, ревизию проводить, только, мне кажется, он ее уже должен был закончить… Поэтому в Киеве он должен был быть!

– Ну и каковы результаты ревизии?

– Я не знаю, господа, видимо, все в порядке, иначе меня бы уже уведомили.

– А чем была вызвана ревизия? – вмешался в разговор Кунцевич. – И почему ее производил инженер-химик? Или у вас так принято?

– Обычная, плановая ревизия. А Минея Моисеевича я послал, потому как со штатным нашим ревизором удар случился. Перед началом каждого нового сезона варки сахара мы ревизуем наши заводы и склады по всей Руси-матушке, – произнеся эти слова, Лев Соломонович едва заметно улыбнулся. – Таков порядок, и за тридцать лет существования фирмы он ни разу не нарушался. Надо было кого-нибудь обязательно послать, вот мы и послали Горянского. Он кроме химии и в финансах толк знает, ранее на нашем Одесском заводе директорствовал.

– Понятно-с. Долго он в Саратове пробыл? – поинтересовался коллежский секретарь.

– Неделю.

Послали телеграммы в Саратов и в Киев. Представитель Киевского товарищества сахарных заводов в Саратовской и Самарской губерниях Назар Титович Хохлов ответил, что неделю назад лично помог ревизору разместиться в вагоне первого класса, а из матери городов русских телеграфировали, что Горянский с момента отъезда на Волгу ни дома, ни на службе не появлялся.

Адресный стол сообщил, что убитый в столице не прописывался. Кунцевич, прихватив двух надзирателей и вооружившись постановлением следователя, поспешил на Николаевский вокзал. Дорожный сундук ревизора он нашел быстро – в багажном отделении его уже перетащили в угол, где стояли невостребованные грузы. Однако ничего интересного в сундуке не было – обычные дорожные принадлежности, свежие сорочки да рогожный мешок с грязным бельем.

Глава 3

Торжество науки

21 мая убийца инженера-химика принес явку с повинной. Это был известный полиции хулиган и налетчик Васька Аксенов по кличке Остров, которого столичные стражи порядка искали третий месяц – в апреле он в ходе ссоры убил солдата лейб-гвардии Семеновского полка у Народного дома. Новое убийство хулиган объяснил просто – фраер оказался жадным.

– Языку^[26] и присяжным я, канешна, про ссору, запальчивость и раздражительность^[27] петь стану, ну а вам, барин, правду скажу, потому как вы фараон правильный. Токма пока без протокола, что туда записать, мы потом обмозгуем. Идет?

– Идет, пой давай.

– Так я ж грю – жадный. Я его по-хорошему попросил: дай, грю, рупь на опохмел, а он мне: «бог подаст»! Я не прощу, ежели кто мне такую дерзость на Невском, при городовом скажет, а этот – на моей улице, да ночью, да в подворотне! Сам виноват, одним словом.

– А чего же ты его сразу резать стал? Ну надавал бы по ушам, проверил карманы да отпустил, – спросил Кунцевич.

– Я так и хотел сделать, но он в драку полез. Во, видите. – Остров показал на рассеченную бровь. – Кулаком меня ударил, перстнем кровянку пустил. Я и стал обороняться.

– Выходит, ты свою честь и жизнь защищал? – усмехнулся чиновник для поручений.

– Выходит так! – обрадованно сказал хулиган. – Точно! Честь и жизнь, вы, барин, так в протоколе и пропишите.

– Как скажешь. Один раз он тебя ударил?

– Один! Кто жа ему больше позволит? Он ударил, я в ответ.

– Как бил?

– А так и вон так. – Васька двумя молниеносными движениями сымитировал удары.

– В бок слева и по горлу, – кивнул коллежский секретарь. – Как вы стояли?

– В смысле?

– Ну – друг перед другом или сбоку он был от тебя, как?

– А! Супротив друг друга.

– Ты в чем был одет?

– Тогда без спинжака был, в одной рубахе. Спинжак в трактире заложил.

– Сорочка эта на тебе была?

– Не, рубаха была другая, я ее опосля выкинул, она вся в кровище испачкалась. А портки энти.

– Чего у потерпевшего взял?

– Перстень с руки стащил, лопатину^[28] вынул, тридцать рублев там было, я сразу же свой спинжак из трактира выкупил. Часы ишшо, хорошие, барин, часы, рыжие^[29], я их за две красных спустил! Ну и по мелочам – платок шелковый, портсигар серебряный, вроде все. Следователю скажу, что ничего не брал, скажу, можа, другой кто утащил.

– А документы, документы брал?

– Точна, были документы!

– Куда их дел?

– Вы про пачпорт али про бумажки, которые в папке были?

Кунцевич напрягся, но виду не подал.

– Про все рассказывай.

– Пачпорт я в печи сжег, папку продал, а бумаги оставил – в сортир с ими ходить.

– Где они?

– Дык я же говорю – у Светки в сортире. Только вы, барин, ее к делу не приплетайте, а то я на суду ото всего отпираться буду да еще заявлю, что вы меня смертью пытали!

Все сказанное Аксеновым подтвердилось, его маруха – Светка-Коза, жившая в собственном убогом домишке у Газового завода, – показала, что пятнадцатого Васька пришел домой рано утром в пиджаке на голое тело. Рубашку по указанию Острова вынули из-под Светкиного сарая, а в дворовой уборной Кунцевич нашел четыре листа писчей бумаги с отпечатанным на пишущей машине текстом – финальную часть отчета Горянского. Из него следовало, что никаких финансовых нарушений в деятельности Назара Титовича Хохлова ревизией обнаружено не было.

Работа в фотографическом ателье Санкт-Петербургской сыскной полиции кипела с раннего утра и до позднего вечера. Заведующий фотографией не имеющий чина Рогалев, два его помощника и ученик-мальчик только и успевали снимать, проявлять и печатать. Целый день, безо всякой передышки приводили в эту ярко освещаемую солнцем комнату со стеклянной крышей воров, убийц, нищих, хипесниц и проституток.

Когда Кунцевич зашел в ателье, на стуле перед Рогалевым сидела потрепанная жизнью дама, на груди у которой висела дощечка с ее фамилией, номером, за которым будет числиться ее снимок, и годом.

Женщина кокетливо улыбалась щербатым ртом:

– А я ведь уже снималась у вас, Иван Иванович, зачем же опять снимать?

– Когда снималась-то?

– В 95-м.

– Ишь хватилась! У вас жизнь такая, что вас надо каждые пять лет снимать, иначе не узнаешь. Сиди смирно!

– Иван Иванович, – позвал фотографа Кунцевич, – что с сорочкой по убийству на Петербургской?

– Готова-с, ваше высокоблагородие.

Поручив находившуюся в ателье публику помощнику, Рогалев отвел чиновника для поручений в свой маленький кабинетек.

– Вот снимочки, извольте получить. Рубашечка у него красная, кровь, как всем известно, тоже, следы запечатлеть было тяжеленько, но я справился. Применил панхроматические пластинки, фотографировал через красный светофильтр, выдержку поставил побольше, освещение получше. Вроде бы получилось, а, что скажете?

Мечислав Николаевич повертел в руках карточки.

– Получилось. Только… Иван Иванович, а не кажется ли вам, что пятно какое-то не такое, а?

– Кажется. При тех повреждениях, которые мы обнаружили у убитого, кровь на рубашку должна была попасть брызгами. Следы в этом случае совсем другие. А здесь – словно ее в ведро с кровью опустили.

– Вот видите, и вы это заметили. А чего же сами не сказали?

– Вопросов трасологического характера в постановлении о назначении экспертизы не было. А рассуждать-с не мое дело. Амбросимов рассуждений не любит. Он мне давеча так и сказал: «Ваше дело, Рогалев, не рассуждать, а фотографировать, рассуждать я буду». Вот я и не рассуждаю.

– Понятно… А вам не кажется, что от этого многие из наших бед?

– Не понял-с?

– Ладно, это я так, о своем. Я карточки заберу? Я их сам следователю передам. И рубашку, будьте добры, упакуйте.

Амбросимов выслушал Кунцевича и спросил:

– А признание Острова мы куда денем? Ась?

– Может быть, это самооговор…

– Ну вы скажете! Кто же себя на тысяча четыреста пятьдесят третью^[30] самооговаривать будет?

– Так он вроде про тысяча четыреста пятьдесят пятую^[31] речь ведет.

– Кто же ему пятьдесят пятую-то даст! Не дождется, пойдет по пятьдесят третьей.

– Тем более, тут надо со всей тщательностью разобраться.

– Мечислав Николаевич! У меня полный шкап дел! Я бы стал разбираться, коли бы время было. А его нет-с, нет совершенно. Господи! Ну зачем усложнять? Ведь тут признание. Он вам признался, мне все как на духу рассказал. Вы же его не били? Нет?

Коллежский секретарь помотал головой.

– Вот, а я тем более. Рубашку в крови мы у него нашли? Нашли. Документы потерпевшего в клозете изъяли? Изъяли. Сожительница косвенно вину подтвердила? Подтвердила. Чего вам еще нужно?

– Позвольте сорочку Аксенова у вас забрать на время.

– А зачем? – удивился следователь.

– Кое-что проверить.

– Мечислав Николаевич, вы же чин полиции, а не присяжный поверенный! Впрочем, берите, проверяйте, коли вам заняться нечем. Я же не зверь, в конце концов. Докажете, что Остров не при делах, – сниму с него обвинения. Только, как мне кажется, этого никто, кроме вас, не хочет. Даже сам Аксенов.

В городской лаборатории над ним только посмеялись:

– Эка вы хватанули, молодой человек, – разобрать, чья кровь – человечья или, скажем, собачья! – улыбался старший лаборант магистр химии Правин. – Нет, мы этого делать еще не можем.

– Но, позвольте, я же недавно читал в «Журнале Министерства юстиции» об открытии какого-то немецкого доктора!

Правин вмиг посерьезнел:

– Вы имеете в виду серодиагностический метод профессора Уленгута?

– Я название метода не помню, да и фамилию профессора тоже. Я, знаете ли, так просто, почитываю для саморазвития… Вот и запомнилось…

– Вы правы, есть такой метод. Открыт в прошлом году. Но у нас пока не применяется. Во-первых, он до конца не разработан, вероятность ошибки еще довольно высока, а во-вторых, – здесь химик вздохнул, – еще не выпущен циркуляр, который разрешал бы нам его применение. А без циркуляра… сами понимаете. Никто ответственности на себя брать не будет. Если только какое-нибудь частное лицо, приватным образом.

«Лазен!» – осенило Кунцевича. Он наскоро попрощался и поспешил на Васильевский остров.

– Да, да, да! Я вам помогу, конечно же, помогу! Признаюсь честно, я сам давно хотел провести такое исследование, – глаза таможенника горели. – Вы полдюжины кроликов достать сможете?

– Чего, простите?

– Кроликов. Ведь они же необходимы! Вы сказали, что читали об этом методе?

– В заметке про кроликов не было ни слова. Она вообще маленькой была – найден, мол, метод, позволяющий отличать человеческую кровь от крови животного, и все.

– Тогда позвольте я вам прочту небольшую лекцию. При помощи серодиагностического метода можно совершенно безошибочно отличить человеческую кровь от крови иных млекопитающих.

– Безошибочно? А мне сказали, что метод недостаточно точен.

– Какой дурак вам это сказал? – возмутился Лазен. – Метод, открытый доктором Уленгутом и усовершенствованный профессорами Вассерманом и Щютце, обладает безусловной научной достоверностью! Лозаннский профессор Стржижовский в своем труде «Biochimie normale et pathologique», давая описание этого метода, совершенно правильно замечает, что применение серодиагностики для определения происхождения крови является, несомненно, одним из самых интереснейших открытий последнего времени! Сущность этого исследования сводится к следующему. Если впрыснуть животному какой-нибудь одной породы, скажем кролику, кровяную сыворотку животного другой породы, то сыворотка крови первого приобретает свойство вызывать осадок в сыворотке крови второго. Таким образом, кролик, которому была впрыснута в кровь сыворотка собаки, вырабатывает в своем организме такое свойство крови, при котором сыворотка этой крови будет преципитировать только кровь собаки или ее сородича волка.

– Простите, что будет делать? – опять перебил коллежский секретарь.

– Что? А! Преципитировать – это значит вызывать помутнение и осадок. Теперь вам понятно?

– Понятно. А зачем нам полдюжины кроликов? Они нынче дороги. Одного не будет достаточно?

– Как вы думаете, чья на рубахе кровь? – вопросом на вопрос ответил таможенник.

– Не знаю… Я сомневаюсь в том, что она человеческая, а вот чья, сказать не могу. Легче всего добыть бычью – достаточно сходить на бойню.

– Вот что, берите трех кролей – мы впрыснем им бычью, свиную и человечью сыворотку. Вам придется пройтись и до Скотопригонного двора и купить там кровушки этих безвинно убиенных животных.

– Бычачью и свинячью кровь я достану, а где мы возьмем человечью?

– У человека, где ж еще! И этим человеком будете вы! Не пугайтесь, мне надо всего сороковку^[32]. Испугались? Шучу. Вашей крови нужно гораздо меньше.

Глава 4

Беседы с умными людьми

Амбросимов внимательно прочитал все три листка заключения, посмотрел на Кунцевича, покачал головой и сказал:

– Значит, кровь бычья. Ну и что вы мне прикажете со всем этим делать?

Мечислав Николаевич поднялся:

– Надобно передопросить Аксенова.

– Конечно, я его передопрошу. Эх, хотел в этом месяце дело в суд направить, а тут вы… – Следователь поиграл по столу пальцами. – Передопрошу, только вряд ли он свои показания поменяет. За убийство солдата ему так и так бессрочная каторга, поэтому убийством больше, убийством меньше… Тот, кто все это затеял, прекрасно это понимал. И Остров это понимает. Ему за самооговор наверняка грев^[33] обещали, и отказываться от него у Аксенова нет никакого резона. Нет, будет молчать Васька.

– Разрешите я с ним поговорю! Дозвольте сходить к нему на Шпалерную^[34].

Амбросимов усмехнулся:

– Бить его станете? Нет, это уже цирк какой-то! Я понимаю, когда чин полиции бьет злодея, чтобы тот сознался, но когда наоборот, чтобы от признания отказался… Это нонсенс! Вот что, сидите здесь, я пойду посоветуюсь с прокурором.

– Я вас в коридоре подожду.

– Как вам будет угодно.

Вернулся следователь примерно через час. Он отомкнул дверь и кивком пригласил изнывавшего на подоконнике коллежского секретаря в свой кабинет.

– Послушайте, а кто таков этот ваш сведущий человек фон Лазен? Он где служит?

– Сейчас он служит на таможне, но за плечами имеет университет и ученое звание…

– Я так и думал… Короче, его превосходительство изволили приказать мне дурью не маяться и готовить дело в суд, а вам велели заниматься изобличением преступников, а не их укрывательством. И еще они заметили, что если о ваших с Лазеном опытах узнает кто-нибудь из присяжных поверенных, то оба вы вылетите со службы, как пробка из бутылки. Впрочем, это скорее перестраховка, защиты мы не боимся. Метод, который вы использовали, не проверен, циркулярно не утвержден. Смахивает на шарлатанство! Не смею вас больше задерживать!

Кунцевич приехал на Офицерскую, зашел в свой кабинет и устало плюхнулся на стул. Но долго побыть одному не удалось – позвали к начальству.

«Ну вот, начинается! Сейчас получу взбучку, куплю коньяку и поеду к Лазену, а завтра пошлю на службу записку и скажусь больным. Ну их всех к чертям собачьим!»

Прошло две недели. Кунцевич занимался текущими делами и мыслями был уже за обеденным столом, когда в дверь постучали. На пороге показалась смутно знакомая мужская фигура. За ней виднелась еще одна.

– Разрешите, Мечислав Николаевич?

– А! Господин Забродский! – узнал посетителя коллежский секретарь. – Милости прошу.

Вслед за сахарозаводчиком в кабинет вошел еще один господин – пятидесятилетний поджарый мужчина в прекрасно сидящем простом летнем костюме. Известный щеголь Кунцевич сразу оценил, сколько стоит эта простота.

– Позвольте представить моего спутника, – начал церемонию знакомства Забродский. – Алексей Феликсович Веккер, один из учредителей нашего товарищества.

Хозяин кабинета и гость обменялись крепкими рукопожатиями.

– Давно воротились из заграницы? – поинтересовался чиновник для поручений у Забродского.

– Я там вовсе не был. Мечислав Николаевич, нам надобно приватно поговорить.

– Прошу. – Кунцевич указал на стулья.

В это время в кабинет просунулась физиономия сыскного надзирателя Левикова:

– Прошу прощения, господа! Ваше высокоблагородие, разрешите вас на минуточку.

Коллежский секретарь извинился и вышел в коридор. Вернулся он буквально через пять минут, сел за стол и спросил:

– Так чем могу служить?

– Видите ли, господин Кунцевич, при первой нашей встрече я немного слукавил. Я не мог поступить иначе, и вот почему…

Входная дверь распахнулась без стука, в кабинет влетел коллежский регистратор Кислов и радостно выпалил:

– Мечислав Николаевич, Нехлюдова с поличным взяли!

– Вы не видите, что я занят? – не разделил радости подчиненного чиновник для поручений. – Будьте любезны, уйдите, я вас вызову, когда освобожусь. Извините, господа, так чем, собственно?

– Вы обедали сегодня? – неожиданно спросил Веккер.

– Нет.

– Тогда мы вас приглашаем. Только, будьте любезны, порекомендуйте нам, провинциалам, какое-нибудь приличное заведение. Да, и чтобы там непременно было хорошее пиво, желательно немецкое, мне без пива кусок в горло не лезет.

– Лучшее пиво в городе подают в «Толстом барине» на Думской, но это далековато отсюда.

– А мы извозчика возьмем.

У ворот Казанской части^[35] сахарозаводчиков ждал высокий юноша в белом костюме и канотье.

– Павел Андреевич, мой секретарь, – представил юношу Забродский. – Паша, кликни-ка нам извозчиков.

– Действительно неплохо! – Веккер поставил на стол пивную кружку и обтер губы салфеткой. – Напоминает «Гинзбургер». Пивали?

– Нет, не приходилось. – ответил Кунцевич.

– Я вам пришлю дюжину. Ну, бог с ним, с пивом, давайте обсудим то дело, ради которого мы отнимаем ваше драгоценное время. Лев Соломонович!

– Да, – включился в разговор Забродский. – Так вот. При первой нашей встрече мне пришлось вас немного обмануть. Я знал, что инженер Горянский приехал в Питер. Кроме того, его ревизия была внеплановой.

– Так почему же вы этого нам не сказали? – возмутился сыщик.

– Дело вот в чем, – ответил за Забродского Веккер. – Двадцатого минувшего апреля отмечали мы тридцатилетний юбилей создания нашего товарищества. Собрали в Киеве торговых представителей со всего Отечества и устроили торжественный обед. Сняли лучший ресторан, заказали яства и напитки, произнесли все положенные в таких случаях речи и стали веселиться. Я сам на том обеде недолго был, не люблю я многолюдных сборищ, а вот другие члены правления сей крест от начала и до конца несли. А на следующий день, когда о банкете впечатлениями делились, один из них и обмолвился, что имел беседу с нашим саратовским представителем, и господин Хохлов похвалялся ему по пьяной лавочке, что приобрел недавно у себя в городе двухэтажный каменный дом. Подозрительным нам это показалось – на трехтысячное жалованье^[36] так не разгуляешься. Стали мы наводить справки и выяснили, что, действительно, куплен был дом, только не самим Хохловым, а супругой его, Сильвией Константиновной. Кроме этого, они и собственный выезд завели на резиновом ходу. Все это нам очень не понравилось. В товариществе имеется ревизионный отдел, он периодически проверяет все наши отделения. Проверяли ревизоры и Хохлова, причем неоднократно проверяли, и ничего предосудительного не нашли. Вот мы и надумали послать в Саратов Горянского – человека честного и щепетильного, чтобы он свежим взглядом на все взглянул, а то вдруг у штатного ревизора глаз замылился. Или замаслился. О результатах ревизии он должен был сообщить лично Льву Соломоновичу – я и все другие члены правления разъезжались в отпуска.

– А почему Горянский поехал в Петербург, а не в Киев?

– Миней Моисеевич знал, что я в Киеве в ближайший месяц появляться не планировал, – сказал Забродский. – Мы заранее условились, что он прибудет ко мне в Петербург.

– Вы с ним встретились?

– Нет! Он сообщил телеграммой, что приедет 14 мая в половине двенадцатого вечера и явится ко мне с докладом поутру 15-го. Пятнадцатого он не пришел, вестей о себе не давал. Я подумал, что он задержался по каким-то неотложным делам, и сильно не беспокоился. Потом я, эх, чего греха таить, немного закутил и вспомнил о Минее Моисеевиче только утром 18-го. Я телеграфировал в Саратов и на всякий случай в Киев. Хохлов ответил, что лично помог ревизору разместиться в вагоне первого класса, а из Киева сообщили, что Горянский на службе не появлялся. Тогда я взволновался не на шутку. И тут на глаза мне попался газетный репортаж об убийстве на Петербургской и выставленной в прозекторской Обуховской больницы голове. Я поспешил в больницу, а потом к вам. Вот и все.

– Это понятно. Но ответа на свой вопрос о том, почему обо всем об этом вы нам не сообщили сразу, я так и не услышал.

Вместо Забродского опять ответил Веккер:

– Лев Соломонович не был уполномочен делать такие заявления.

Кунцевич усмехнулся:

– Не был уполномочен без вашего ведома выносить сор из избы?

– Можно сказать и так. Он объявил срочный сбор членов правления, мы прервали отпуска, провели совещание и решили сначала повторить ревизию, а уж потом решать, обращаться к вам за помощью или нет.

– Ну и что, обревизовали Хохлова?

– Всю предшествующую неделю лучшие наши бухгалтера, господин Забродский и ваш покорный слуга провели в Саратове.

– Судя по тому, что сейчас мы вместе пьем пиво, вы таки обнаружили недостачу?

– Нет. Недостачи мы не обнаружили. Все в целости и сохранности – и сахар, и вырученные от его продажи деньги, более того, мы обнаружили небольшой излишек – в банке лежало лишних 460 рублей. Да и документы все в полном ажуре.

– Так почему тогда вы у меня?

– Помните, вы нашли в клозете у подруги убийцы несколько листов, оставшихся от ревизионного отчета Горянского?

– Ну, конечно, помню!

– На последнем листе была подпись Минея Моисеевича. Мы для очистки совести и полного успокоения решили произвести ее экспертизу. Оказалось, что подпись подделана.

Кунцевич поднял на говорившего глаза:

– Кто же позволил вам, частным лицам, проводить такие экспертизы?

– Ну разумеется, экспертизу делали не мы. Мы лишь попросили следователя, а он любезно согласился, – говоря это, Веккер смотрел на коллежского секретаря глазами невинного младенца. – Сведущий человек установил, что подпись от имени Горянского выполнена не им, а иным лицом. Более того, печатный текст нанесен на лист после того, как на нем появилась подпись. В результатах исследования сомневаться не приходится – его проводил сам Буринский!^[37]

– Его вы тоже попросили?

– Ну разумеется. После того как мы получили его заключение, нам стало ясно, что дело темное, простите за каламбур. И вот – мы у вас!

– Да-с… – Кунцевич сделал большой глоток из кружки, съел соленую сушку и только потом сказал: – Теперь есть все основания полагать, что Хохлов все-таки что-то украл у вашего товарищества, и, кроме того, он не только вор, но и причастен к убийству.

– Совершенно верно! И мы хотим, чтобы вы помогли нам вывести Назара Титовича на чистую воду.

– Вряд ли я вам помогу. – вздохнул Мечислав Николаевич. – Убийца Горянского уже установлен, арестован и ждет суда. Прокурор велел мне этим делом больше не заниматься. В командировку в Саратов меня никто не пошлет, командировочных не заплатит.

– С вашим начальством мы договорились. Прокурор и следователь поменяли свое мнение. Они даже рассказали нам о вашем эксперименте с кровью. Мы поняли, что вы человек, мыслящий неординарно, профессионалист, и поэтому решили обратиться за помощью именно к вам. Если вы согласитесь нам помочь, то завтра Чулицкий получит предписание градоначальника о вашем откомандировании на Волгу. Завтра же вам выдадут прогонные и суточные. К ним я добавлю вот эти пятьсот рублей. – Веккер вытащил из толстого бумажника пять купюр с изображением императрицы и положил их на стол. – Когда вы сможете выехать?

– Послезавтра.

Глава 5

Как украсть миллион

На следующий день Кунцевичу вручили предписание, билет на поезд, командировочные и подписанный самим Лопухиным открытый лист. Коллежский секретарь впервые получал такую бумагу и несколько раз с явным удовольствием перечитал документ:

Вместе с Кунцевичем в командировку отправился младший бухгалтер Киевского товарищества Нахман Лейбович. Он сел в купе Мечислава Николаевича в Москве. Официально Лейбович был назначен на только что учрежденную должность помощника Хохлова, а неофициально должен был еще раз внимательно изучить бухгалтерию Саратовского филиала и попытаться узнать, как и в каких объемах воровал Назар Титыч.

Чтобы приступить к выполнению задания незамедлительно по прибытии, господин Лейбович всю дорогу изучал документы проведенной Забродским и Веккером ревизии. Мечислав Николаевич решил вспомнить молодость и тоже погрузился в мир цифр и проводок. Через пару часов он сказал:

– Нахман Самуилович, я смотрю, цены на сахар не стоят на месте. В октябре Хохлов продавал его по четыре пятьдесят пуд, а в апреле – уже за пять тридцать!

– Это еще что! В прошлом сезоне цена выросла на один рубль девяносто копеек с сентября по февраль.

– Как же у вас цены скачут! А из-за чего?

– Видите ли, отечественная свеклосахарная промышленность – это не совсем обычная промышленность. Всю ее историю можно описать следующими словами: неурожай – цены на сахар поднимаются, возникают новые заводы, старые усиливают свои мощности, наступает изобилие сахара, цены падают, маленькие и слабые заводы закрываются, посевы уменьшаются; запасы сахара истощаются, его снова недостает, цены идут в гору, и, как следствие, опять возникают новые заводы, закрывшиеся заводы открываются вновь, сахара опять становится много, его цена падает ниже себестоимости, наступает кризис, и все по новой. Скачки цен провоцируются и спекулянтами, которые, держа нос по ветру, играют то на понижение, то на повышение.

– Как акциями на бирже? – решил показать свои финансовые познания Кунцевич.

– Совершенно верно.

Коллежский секретарь на несколько минут задумался, а потом спросил:

– Скажите, а вы, специалисты, можете хотя бы примерно знать, как поведут себя цены?

– Ну конечно, и не примерно, а довольно точно! Об этом мы узнаем уже в самом начале сезона сахароварки: в сентябре-октябре. Сахарные заводы начинают функционировать с первого сентября и перерабатывают весь урожай за три-четыре месяца. После того как выкопана первая свекла, мы уже имеем представление о среднем урожае, а с наступлением заморозков и окончанием уборки картина становится абсолютно ясной.

Мечислав Николаевич опять задумался.

– Расскажите, а из чего складывается цена на сахар? – попросил он бухгалтера через несколько минут.

Тот охотно начал объяснять:

– Итак, сейчас пуд сахара оптом стоит около пяти рублей. Примерно рубль восемьдесят – два рубля – это себестоимость сахара, в которую заложены и расходы на его доставку на оптовый склад. Естественно, чем склад отдаленней, тем больше расходы, тем выше себестоимость. Например, сахар, доставленный с наших заводов в Саратов, стоит два рубля пять копеек за пуд.

– Ого! Получается, что вы по три рубля с пуда имеете? 150 процентов прибыли? – удивился чиновник.

– Эх, кабы оно так было. Мы имеем значительно меньше. Сахар в нашем государстве обложен акцизным сбором. Сейчас этот сбор составляет рубль семьдесят пять копеек с пуда. Таким образом, сахар обходится нам примерно в три пятьдесят – три восемьдесят.

– Все равно навар хороший.

– Сейчас да. А три года назад сахар стоил три рубля. А акциз был только на пять копеек меньше.

– То есть тогда вы торговали себе в убыток?

– Да, последние три года прошлого века мы теряли примерно по сорок копеек на каждом пуде. Зато в девяносто седьмом мы просили семь двадцать за пуд!

– Интересно.

Сыщик встал и заходил по трехаршинному проходу между сиденьями.

– Интересно, – повторил он. – А ведь предприимчивый человек на этой разнице может сделать неплохой капиталец.

Бухгалтер уставился на него непонимающе:

– И как же он это сделает?

– Смотрите. Ваше товарищество не только занимается выработкой сахара, но и проводит его сбыт. Так?

– Да. Гораздо выгоднее иметь склады по всей России и самим продавать сахар, чем реализовывать его через биржевых жучков.

– И вот, заведующий таким складом узнает из «Вестника Министерства финансов», что свекловицы в этом сезоне недород. Он понимает, что цены на сахар к концу года вырастут, причем весенняя цена может отличаться от летней на полтинник, а то и на рубль за пуд. Что он сделает, если он жулик? Оформит фиктивные условия, по которым якобы продал сахар мелким торговцам по осенним, низким ценам, а сам весной продаст его по высокой цене и разницу положит себе в карман… – Тут коллежский секретарь сделал паузу. – Впрочем, – сказал он минуту спустя, – не все так просто, ведь и мелкие торговцы читают «Вестник Министерства финансов». Эх, а какая была идея хорошая! Жалко с ней расставаться!

Бухгалтер сидел, раскрыв рот. Потом начал говорить:

– А вы подождите хоронить свою идею. На мой взгляд, она имеет все права на жизнь. Естественно, лавочники тоже предполагают, как поменяются цены, вот только купить сахара впрок на целый год не могут – не имеют таких оборотных средств и соответствующих складских помещений. А потом, им-то практически все равно, что будет с ценами. Купит лавочник сто пудов дороже на пятьдесят копеек за пуд, потеряет пятьдесят рублей. Так он цену фунта на пару копеек поднимет и эти пятьдесят рублей вернет, да еще и в прибыли останется. А обывателям объяснит, что не он в удорожании виноват, а мы, сахарозаводчики, совсем совесть потеряли.

Кунцевич задумался, а потом спросил:

– А если цены начнут падать?

– Тоже хорошо, – бухгалтер говорил со все возрастающим энтузиазмом. – Заведующий проданный по осенним высоким ценам товар запишет проданным весной, по низким ценам. Лавочники-то у него сахар круглый год берут, снижения цен тоже не могут дожидаться^[38] – покупатели каждый день чай пьют. – Неожиданно энтузиазм из голоса Лейбовича исчез. – Нам осталось только придумать, зачем лавочникам заключать условия на меньшую цену? Я, покупая сахар по пять рублей, никогда бы не согласился, чтобы в счете стояло четыре.

– Скорее всего лавочников никто и не спрашивает. Здесь-то и есть самое уязвимое место для вора. Весь год он продает сахар по действующим ценам, выписывает покупателям настоящие счета и только ближе к лету, когда уже динамика цен обозначена четко, начинает мухлевать – переписывает счета так, что количество проданного по низкой цене сахара уменьшается, а количество дорогого сахара возрастает.

– Точно! – Глаза у бухгалтера опять загорелись. – А вы знаете, ему вообще незачем знать, в какую сторону будет скакать цена, ему достаточно самого факта, что она скачет! Счета он фабрикует перед самой ежегодной ревизией – занижает продажи по высоким ценам, завышает по низким, а разницу в карман. И не надо читать никаких «Вестников»! Естественно, что переделывать все счета он не будет – это сразу же бросится в глаза, но переделка пятой или даже десятой части позволяет вору положить в свой карман несколько десятков тысяч рублей в сезон.

– Сколько-сколько? Какие же у вас обороты?

– Губернии, в которых торгует Хохлов, ежегодно потребляют около двух миллионов пудов сахара. Из этих двух один миллион продает наше товарищество. Пусть Хохлов смухлюет над одной десятой от этого миллиона и пусть сворует по полтиннику с пуда. Сколько он поимеет?

– Сто тысяч умножить на ноль пять равно… Пятьдесят тысяч!

– В сезон. А ежели мухлевать не с одной десятой, а с двумя, да делать это лет десять? Миллионщиком можно стать! Всего-то и надо – в конце сезона посидеть несколько ночей над документами!

– Все это хорошо, – теперь начал сомневаться чиновник для поручений, – но как быть с отчетами, как же движение денег, наконец? Ведь за якобы проданный осенью сахар он получает деньги только весной?

– Верно. На этом-то скорее всего его и поймал Горянский – денег у Хохлова недоставало, а вот сахара был некоторый избыток. Да и все счета тот, видимо, переделать не успел – ревизия была внезапной. Назар Титович понимал, что после убийства ревизора у него будет еще одна ревизия, стал подгонять бабки, торопился и немного ошибся. Отсюда и небольшой избыток денег на счету. Ну а что касается отчетов, мы – фирма частная, лишней бумажной работой своих служащих стараемся не обременять и требуем отчета только раз в год – в конце лета, перед раздачей дивидендов. Я думаю, что теперь правление этот порядок, конечно, изменит.

Кунцевич некоторое время молчал, размышляя.

– Ваш филиал продает в день по две с половиной тысячи пудов, стало быть имеет кучу конторщиков, чтобы счета-то выписывать?

– Да, штатец мы там держим немаленький.

– Но липовые-то счета должен был выписывать сам Хохлов, ведь не стал бы он доверять это не посвященному в дело человеку? А с посвященным надобно делиться.

Глава 6

В глуши, в Саратове

Кунцевич вышел на перрон только после того, как Лейбович исчез из виду, смешавшись с толпой пассажиров и встречающих, – афишировать их знакомство был не резон. Коллежский секретарь кликнул извозчика и велел везти себя в гостиницу «Россия», располагавшуюся на углу центральных Александровской и Немецкой улиц – поближе к жилищу подозреваемого. Там он снял рублевый номер, умылся и пошел обедать.

Еще в поезде Кунцевич и Лейбович сговорились, как будут выводить Хохлова на чистую воду. Приступив к занятиям в конторе саратовского филиала, Нахман Самуилович стал отыскивать счета, оформленные самим заведующим, и сообщал их реквизиты коллежскому секретарю. Тот ехал к купившему сахар лавочнику, предъявлял свое полицейское свидетельство и просил показать торговую книгу. Догадки сыщика и бухгалтера полностью подтвердились – Назар Титович воровал именно так, как они и предположили.

Так, из одного обнаруженного Лейбовичем счета выходило, что вольский купец Шведов в мае купил у Хохлова 43 мешка сахарного песка на 894 рубля 40 копеек. Товар ему был отпущен по 5 рублей 20 копеек за пуд. В книге же Шведова значилось, что такое количество сахара взято было им еще в декабре, и не по пять двадцать, а по четыре семьдесят пять. Этот же торговец, если верить записям Хохлова, в апреле приобрел 173 пуда сахара в головках по цене 6 рублей 10 копеек за пуд, хотя Шведов, держатель мелкооптового склада, догадываясь о предстоящем росте цен, основные закупки сделал в начале зимы и покупал головы по пять шестьдесят. Одна только продажа сахара Шведову принесла Хохлову около 150 рублей. Другой мелкий оптовик – лавочник из Ровного Лахов – купил сразу 500 пудов песка. На нем Назар Титович заработал 250 рублей. Лахов также сообщил Кунцевичу, что о подробностях этой сделки его уже опрашивал «какой-то жид из ихней конторы». Через две недели, когда доказанная сумма похищенного перевалила за десять тысяч, Лейбович со всеми документами помчался в Киев, а еще через пять дней судебный следователь 1-го участка города Саратова статский советник Федор Павлович Лудин принял к своему производству уголовное дело, возбужденное по статьям 1681-й и 1671-й Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, которые карали за присвоение и растрату чужого движимого имущества на сумму свыше трехсот рублей лишением особенных, лично и по состоянию, присвоенных прав и преимуществ и отдачей в исправительные арестантские отделения на срок от полутора до двух с половиной лет.

25 июня Хохлов под конвоем околоточного и городовых был доставлен в здание Судебных установлений. Кунцевич испрашивал у следователя разрешения присутствовать при допросе, но не получил его. «Я, милостивый государь, привык беседовать с преступником один на один. Мне так проще влезть к нему в душу и довести до сознания», – объяснил свой отказ статский советник. Мечиславу Николаевичу пришлось ждать окончания следственного действия в коридоре Окружного суда. Каково же было его удивление, когда Назар Титович после часовой беседы преспокойно вышел из камеры следователя и, никем не удерживаемый, отправился восвояси.

Коллежский секретарь влетел в кабинет статского советника.

– Вы не будете его арестовывать? – вопрос прозвучал слишком громко.

– Что такое? Вы почему без стука? – возмутился следователь.

– Прошу меня простить, – Кунцевич смутился, – виноват-с. Но мне все-таки хотелось бы узнать, почему вы не избрали в отношении Хохлова меры пресечения?

– Ну почему же не избрал, избрал. Вот – следователь помахал листком бумаги, – отобрал подписку о неотлучке с места жительства.

– Но почему не арест?

– Я не посчитал нужным его арестовывать. Господин Хохлов, будучи спрошенным по предъявленным ему обвинениям, дал довольно подробные объяснения, подтверждающие его непричастность к хищениям. Их надобно проверить. Вполне вероятно, после этой проверки невиновность Хохлова подтвердится, и получится, что он понапрасну будет сидеть в тюрьме. Такой грех на душу я брать не хочу.

Кунцевич, не спрашивая разрешения, сел на стул, на котором пять минут назад сидел несостоявшийся арестант:

– Какие могут быть объяснения, ваше высокородие? Мы же документами доказали, что он воровал сахар, пудами воровал!

Следователь встал, и коллежскому секретарю тоже пришлось подняться.

– А теперь вы меня послушайте! – прошипел Лудин. – Я и дело-то принял к производству только благодаря хлопотам ваших нанимателей. Если бы они не подма… гхм… Если бы они не договорились с нашим прокурорским надзором, я бы материал дознания направил на прекращение. Нет там состава преступления! Нет!

– Как же нет?

– Милостивый государь, вы имеете юридическое образование?

– Не имею.

– А я имею! Я Демидовский лицей кончал! Сядьте, – вдруг успокоился статский советник и сам опустился на стул.

Кунцевич последовал приглашению.

– Товарищество обвиняет Хохлова в присвоении и растрате вверенного ему имущества. Но ни того, ни другого он не делал. Он, конечно, жулик, но жульничал так, что с точки зрения уголовного законодательства к нему не может быть претензий. Здесь гражданско-правовые отношения. Хохлов показал мне свой договор с товариществом. Там есть один пунктик, который снимает с него все обвинения. Вот-с, полюбуйтесь, – следователь протянул сыщику несколько сшитых между собой листов бумаги, – извольте прочесть пункт девятнадцать.

Мечислав Николаевич прочитал. Из договора следовало, что уполномоченный представитель Товарищества в городе Саратове, Саратовской и Самарской губерниях в случае необходимости вправе отпускать сахар по ценам ниже, чем предусмотрено прейскурантом.

– Понимаете? Они ему карт-бланш выдали. Ведь толковать понятие «в случае необходимости» можно по-разному.

– А как же подделка счетов? – растерянно пробормотал коллежский секретарь.

– Подделка счетов преследуется по закону только в том случае, если она способствовала хищению. Поскольку хищения как такового нет, то подделка – это не преступление.

– А что же?

– Да все что угодно. Детская забава, блажь, что хотите. А вы говорите – в острог Хохлова! Увольнение без прошения и гражданский иск – вот все, чего ему следует бояться! Ваши друзья, чем с прокурором договариваться, лучше бы в суд обратились да арест на хохловское имущество наложили, пока он свой дом не продал, а то и взять с него будет нечего!

– Я его в убийстве подозреваю, – выпалил Кунцевич.

– В убийстве? – изумился следователь. – Так чего же вы молчали? Где произошло убийство, в моем участке?

– Нет, не в вашем, в Петербурге.

– А! – облегченно вздохнул статский советник. – Тогда подозревайте и дальше, бога ради. Если вам какая помощь нужна от судебного ведомства, обращайтесь, поможем. Кстати, вы же знаете, что закон дозволяет и чинам полиции арестовывать заподозренных и препровождать их к следователю по месту совершения преступления, вот вам и карты в руки.

Кунцевич вышел из Дома общества купцов и мещан, в котором помещался Окружной суд, и сел на лавочку. Был прекрасный летний денек, дневная жара спала, и по Никольской прогуливались хорошо одетые дамы и барышни и изящные господа. Но Мечислав Николаевич не обращал никакого внимания на фланировавшую публику, он о чем-то глубоко задумался и, не видя и не слыша улицу, чертил тростью по булыжной мостовой. Вдруг сыщик поднялся и поспешил обратно в Окружной суд.

На этот раз в дверь он постучал и зашел только после того, как получил разрешение.

– Вы помощь предлагали, ваше высокородие? Так я спешу ею воспользоваться!

Глава 7

Чистосердечное признание

Через два дня, когда Мечислав Николаевич укладывал вещи, в дверь номера постучали.

– Да, да! – дал разрешение войти коллежский секретарь.

Дверь отворилась, и сыщик увидел на пороге… Хохлова.

– Разрешите? – прикладывая руку к шляпе спросил Назар Титович.

Кунцевич опустился было на постель, но поспешно встал и указал гостю на стул:

– Прошу!

– Благодарю. – Хохлов присел и облокотился на трость. – Уезжаете? – спросил он, обводя взглядом комнату.

– Уезжаю. Вы ко мне какими судьбами? Попрощаться пришли?

– И попрощаться тоже. Надеюсь с вами больше не встретиться.

– А я вот надеюсь вскорости с вами повстречаться. У меня к вам множество вопросов накопилось.

– Зачем же откладывать их до следующей встречи? Я готов на все ваши вопросы ответить здесь и сейчас.

– Вопросы у меня есть, но время задавать их еще не пришло. К тому же я тороплюсь.

– На шестичасовом астраханском поедете? Поезд хороший, 38 часов – и вы в столице. А самое главное, пересаживаться нигде не надо.

– Я смотрю, вы хорошо расписание знаете. Часто в столицу путешествуете?

– Частенько. Пару раз даже поезда нанимал!^[39] У нас здесь скука, глушь, Саратов, одним словом. Иное дело Петербург! Бывало, махнешь на денек-другой, развеешься. После этого ощущение такое, что в месячном отпуске побывал. Да-с. Многим это не нравилось… И вот – итог.

– Как же вы умудрялись экстренные поезда нанимать? На такой поезд поди все ваше годовое жалованье уйдет?

– Так я на жалованье и не жил, вы же знаете!

– Что, решили мне чистосердечно покаяться?

– Мне каяться не в чем. Я закон не нарушал. Действовал строго в рамках заключенного со мною договора.

– Да, да, я это уже от Лудина слышал.

– Федор Павлович – прекрасный человек, во всем разобрался. Жаль только, что дело у него отобрали. Друзья ваши постарались!

– Как отобрали? – Кунцевич был удивлен.

– Решением прокурора окружного суда дело сегодня передано следователю по важнейшим делам коллежскому асессору Рубинскому. Завтра мне предписано явиться к нему на допрос. Я думаю, что надобно прибыть с вещами. – Хохлов тяжело вздохнул. – Ну да ладно, мы еще поборемся. Ну а насчет каяться… каяться я не буду, поскольку в том, в чем вы меня подозреваете, не грешен, а вот оправдаться – оправдаюсь. Я, знаете ли, полностью не согласен с тем, что оправдываются только виноватые. Обвинения в таком тяжком преступлении мне абсолютно ни к чему. Поэтому заявляю вам и готов поклясться – Горянского я не убивал, ваши подозрения напрасны.

– Это кто же вам сказал о моих подозрениях? Лудин?

– Ну зачем! Зачем вы обижаете хорошего человека! Даже двух хороших людей: Лудина и меня? Этим своим вопросом вы обвинили следователя в предательстве, а меня – в тупости. Уж в чем в чем…

– При чем здесь ваши умственные способности?

– Ну как же! Вы не сочли возможным даже предположить, что я сам догадался о целях вашей миссии. А догадаться об этом было несложно. Об этом только дурак бы не догадался. У меня делают ревизию, выявляют, как потом выяснилось, нарушения на огромные суммы, после чего ревизора убивают, а через некоторое время в Саратове появляется чиновник сыскной полиции, расследующий это убийство. По-вашему, я не был способен сложить два и два?

– Ну хорошо, убедили, Лудин вам ничего не говорил. Теперь давайте подробнее о доказательствах вашей непричастности.

– Извольте. Горянского убили в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое мая. В эту пору я был дома, здесь, в Саратове. Горянский уехал двенадцатого, пассажирским, отправлением в семь двадцать семь, я его лично провожал, тому куча свидетелей. Вы знаете, я даже не знал, что он едет в Петербург, пока не получил телеграмму Забродского.

– То есть как это не знали?

– Он поехал на поезде Саратов-Козлов. В Козлове можно пересесть на московский и через Первопрестольную ехать в столицу, а можно сесть на воронежский, а из Воронежа отправиться на беспересадочном в Киев. Лично я всегда так езжу.

– Вы что, билет ему не покупали? – удивился сыщик.

– Какой билет! Он и проводить себя еле согласился, извозчику заплатить не позволил и копейки у меня принимать не хотел. – Хохлов усмехнулся. – А вы говорите – билет! Нет, билет он на свои покупал.

– Ваш рассказ подтвердить невозможно – опрашивать билетного кассира нет смысла, он все равно не вспомнит, куда был куплен Горянским билет более месяца назад. Он и Горянского не вспомнит.

– Да бог с ним, с билетом, – чуть не закричал заведующий складами. – Даже если бы я и знал, что ревизор едет в столицу, я и тогда не имел бы возможности его убить. Судите сами: в Петербург он должен был прибыть четырнадцатого в половине двенадцатого вечера. То есть мне, чтобы его убить, надобно было быть там никак не позже.

– Вы могли поехать этим же поездом, кто вам мешал в последний момент вскочить в другой вагон?

– Никто не мешал, но я не вскакивал! Проводив ревизора, я отправился в контору – мне нужно было срочно приводить дела в порядок. В конторе безвылазно я занимался более суток, потом пошел спать, утром четырнадцатого опять принялся за работу. Вечером я понял, что если не сделаю перерыва, то просто сойду с ума. Я подумал, что до следующей ревизии у меня есть несколько дней, за которые я успею все исправить, и пошел в клуб, отдыхать душой и телом. Вспомните, какой день был четырнадцатого?

– День коронации. – сказал коллежский секретарь.

– По этому поводу в нашем Коммерческом собрании был танцевальный вечер, и ваш покорный слуга отплясывал там с законной супругой и другими дамами с девяти часов вечера до самого утра. Как это у вас называется? Alibi?

– Алиби…

Кунцевич встал и продолжил собирать чемодан, невежливо повернувшись к гостю спиной.

Тот растерялся:

– Вас мой рассказ не впечатлил?

Чиновник развернулся:

– Вы решили ответить обидой на обиду?

– В каком смысле?

– Решили меня тоже за дурака подержать? Неужели вы не подумали, что первое, о чем я позаботился, прибыв в ваш город, это узнать, есть у вас алиби или нет? Я, милостивый государь, тринадцать лет сыском занимаюсь! Так что ничего нового вы мне сейчас не открыли. Знаю, что вы плясали, знаю, с кем плясали, и знаю даже, что в собрании у вас состоялся крупный разговор с мадам Хохловой по поводу нежного вашего общения с мадам Доброславской. Ась?

Хохлов вытаращил от удивления глаза:

– Так какого тогда дьявола вы сказали Лудину, что подозреваете в убийстве Горянского меня?

– А, значит, все-таки Федор Палыч доложил! А вы подумайте, Хохлов, вы же считаете себя умным человеком. Подумайте! Только прошу вас – думайте не здесь, мне надобно переодеться.

Кунцевич уехал в Петербург. Хохлов к следователю на следующий день не явился и исчез из города. В отличие от коллеги Рубинский в деяниях заведующего складами состав преступления вполне себе усматривал, поэтому начал активную работу по делу, подключив к следствию чинов наружной полиции.

Прежде всего произвели обыск в доме Хохлова и его конторе, в ходе которого изъяли все счета и бухгалтерские книги. Более ничего интересного для следствия обнаружено не было. Нашли только недавно составленную купчую крепость, из которой следовало, что дом Хохловых неделю назад был продан его владелицей Сильвией Константиновной частнопрактикующему врачу Ивенсону.

Но Кунцевича вся эта суета саратовских правоохранителей интересовала мало – он собирал доказательства вины убийцы Горянского.

Глава 8

Мать городов русских

Когда поезд подъезжал к городу, то из окна открылась такая чудесная панорама, что Мечислав Николаевич был просто очарован. Кунцевич любовался появлявшимися один за другим величественными фасадами Владимирского собора, университета, крепостными стенами Печерской лавры и ее великой колокольней, видной за много десятков верст.

Когда же поезд остановился и чиновник для поручений вышел на привокзальную площадь, волшебная сказка, созданная видами из вагонного окна, исчезла. Кунцевич сел в одноконные дрожки такой топорной работы, что, езди они по Питеру, их хозяин никогда бы не нашел себе седока, и двинулся по Безаковской в центр города. Эта улица, названная в честь бывшего генерал-губернатора Юго-западного края Безака, состояла из сплошных ям и колдобин, кое-где заделанных крупным кругляком. Сначала ехали мимо каких-то огородов, ряда длинных заборов, испещренных рекламными вывесками, мимо полуразвалившихся и вросших в землю деревянных домиков. Но по мере приближения к центру проплывавшая мимо картина стала меняться в лучшую сторону. Справа появилась красивая решетка громадного Ботанического сада, после которого, миновав памятник графу Бобринскому, экипаж повернул направо, и перед взором столичного гостя открылся прямой, как стрела, уходящий в необозримую даль Бибиковский бульвар, с обеих сторон засаженный пирамидальными тополями – гордостью Киева. Но, несмотря на близость центра, качество дорожного покрытия не улучшилось, и колеса дрожек то и дело попадали в ямы или наезжали на колдобины.

Не заезжая даже в гостиницу, а только отослав туда вещи, сыщик поехал в почтово-телеграфную контору на Андреевском спуске.

Ревизора заманили на Петроградскую прямо с поезда. Об этом говорило то, что ни в одной гостинице он не прописался. Следовательно, убийца знал о результатах ревизии еще до приезда Горянского в столицу. Горянский в телеграмме Забродскому ничего об этом не писал – он только известил директора, когда прибывает. Выходило, что преступника уведомил Хохлов, причем уведомил заранее – встречу ревизора надо было подготовить. Он мог сделать это только посредством телеграммы. Назар Титович, конечно, мог отправить убийцу или убийц в одном поезде с ревизором, но в это коллежский секретарь верил мало – в этом случае Горянского было легче убить в купе или попросту выкинуть из поезда на полном ходу. Оставив эту версию на потом, Кунцевич заставил Лудина взять у судьи постановление на осмотр отправленной из всех почтово-телеграфных контор города корреспонденции и поехал с ним на телеграф, располагавшийся на вокзале. Он нашел то, что искал, быстро. Срочная телеграмма с текстом «Купить не удалось, встречайте, выехал семичасовым» и без подписи была отправлена в день отъезда Горянского. Удивило Мечислава Николаевича другое – депеша адресовалась не в Петербург, а в Киев, в Киево-Подольскую почтово-телеграфную контору, до востребования, господину Абакумову. Получив эти сведения, Кунцевич здесь же, на телеграфе составил запрос в Киевскую сыскную часть и, попросив телеграфиста удостоверить его подпись, отправил его срочной телеграммой.

Ответ он получил уже в Петербурге. Прочитав письмо, он выругался по-польски, пошел к Амбросимову, а вечером уже мчался в Киев.

К удивлению Мечислава Николаевича, почтовый чиновник, отвечающий за выдачу телеграмм, Абакумова вспомнил.

– Этот господин периодически получает различные телеграммы, но ни разу за ними не явился! Представляете?

– Как это? – удивлению чиновника для поручений не было границ. – Не понимаю!

– Я сам ничего не понимаю! Я служу здесь уже десятый год, и за это время Абакумову пришло телеграмм, наверное, пятьдесят. И ни одной он не получил! Мы храним их положенные шесть недель, а потом уничтожаем. И ни разу никто из отправителей не справился об их судьбе! А некоторые, как, например, интересующая вас, были срочные! Люди шлют телеграммы, платят за них три цены, их депеши никто не получает, а они и в ус не дуют. Просто удивительно!

– Да-с…

На Большую Житомирскую в Городское полицейское управление Кунцевич поехал на трамвае. Справившись у дежурного околоточного, где расположена сыскная часть, и отыскав нужный кабинет, питерец постучался и, получив разрешение, открыл обитую рваной клеенкой дверь. В кабинете за столом сидел бритый мужчина с усами, в одной хохлацкой рубашке с вышивкой. На спинке его стула висел серый потрепанный пиджак.

– Здравствуйте! Господин Рудый?

– Да. С кем имею честь?

– Я – чиновник для поручений столичной сыскной полиции коллежский секретарь Кунцевич. Вот мое свидетельство. – Мечислав Николаевич протянул начальнику сыскной части книжку удостоверения в коленкоровом переплете.

Тот, жестом предложив гостю присесть, сначала надел пиджак, а потом внимательно ознакомился с документом.

– Чем могу служить, господин коллежский секретарь?

– Неделю назад я отправил вам из Саратова отношение и просил проверить адресата одной интересующей меня телеграммки. Третьего дня, уже будучи в Петербурге, я получил от вас ответ. Позвольте я его зачитаю. – Сыщик достал из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и прочитал: «На ваше отношение входящий нумер такой-то от двадцать шестого сего июня». – Коллежский секретарь прервал чтение и посмотрел на Рудого. – Прошу вас особо обратить внимание на эту дату, итак, «от двадцать шестого сего июня, уведомляем вас, что проведенным чинами вверенной мне части розыском добыть интересующие вас сведения не представилось возможным. Примите уверения и прочая». И внизу – ваша подпись.

Мечислав Николаевич протянул губернскому секретарю лист бумаги, но тот на него даже не взглянул.

– Естественно, на ответе моя подпись. Только я уполномочен подписывать исходящие бумаги.

– А вы, прошу прощения, читаете то, что подписываете?

Рудый откинулся на стуле, сложил руки на груди и ухмыльнулся:

– А вы? Почему вы мне такие вопросы задаете? Вы, милостивый государь, что, сюдой из Департамента полиции с проверкой посланы? Собственно говоря, какие у вас ко мне претензии?

– Вы задали мне сразу три вопроса, отвечу на каждый из них по порядку. Да, я всегда читаю то, что подписываю. У нас в столице по-другому нельзя – из-за невнимательности можно или службы лишиться, или, того хуже, в острог загреметь. Сюда я послан не Департаментом полиции и не с проверкой, а столичным градоначальником для расследования совершенного у меня в районе убийства. А претензии у меня к вам следующие: депешу я вам отправил двадцать пятого в шесть часов вечера, получили вы ее, судя по вашему входящему, двадцать шестого и в этот же день состряпали и отправили мне ответ. Выходит, вы агентов никуда не посылали и ничего, о чем я вас просил, не проверили? Знаете что, я думаю, вы такие ответы на пишущей машинке сразу в десять мест через телеграфную бумагу^[40] делаете. Уж очень оттиск неясен, да и входящий номер в текст от руки вписан.

Рудый встал, открыл стоявший сзади него сейф, вытащил оттуда толстый журнал и бросил его на стол:

– Вот. Это настольный реестр входящих за июнь. Он начинается с семь тысяч триста двадцать восьмого нумера. А исходящих мы уже отправили десять тысяч. У меня на каждого чиновника по двести дознаний в год! А знаете, кто у меня чиновники? Два околоточных, у которых выбор был – или в сыскную идти, или вон из полиции, и четыре городовых с трехсотрублевым жалованьем! Я уже и не помню, когда последний раз дома спал. Жена от меня ушла! Мы свои преступления регистрировать не успеваем, не то что расследовать, а тут еще вы со всякой ерундой…

Кунцевич поднялся:

– Песня известная. Коли так трудно вам, чего же не уходите?

– Вам легко говорить…

– Это отчего же вы считаете, что мне легче? Вы думаете, я часто дома сплю? Или у нас в Петербурге преступлений меньше случается? От меня тоже, между прочим, жена ушла, точнее, я ее сам выгнал. Вот только, когда коллега меня помочь просит, я вот такой ерундой, – Мечислав Николаевич потряс листком бумаги, – не занимаюсь. Я тридцать пять часов трясся в поезде, чтобы за полчаса узнать то, о чем вас просил и чего вы сделать не удосужились. Ладно, не стану больше утомлять вас своим присутствием, честь имею.

– Жаловаться будете? – крикнул Рудый вдогонку.

Коллежский секретарь остановился на пороге кабинете и повернулся к сыскному приставу:

– Непременно!

«Какого черта я к нему поперся? – Кунцевич, досадуя сам на себя, вышел на улицу и кликнул извозчика. – Чего мне от него надо было? К совести воззвать? Нешто я не понимал заранее, что это бесполезно. Да и мне ли взывать к его совести? Сам ли я намного праведнее?»

– Куды зволыте? – прервал самоуничижающие размышления сыскного чиновника возница.

– До Фундуклеевской много ли возьмешь?

– Фундуклеевская велика, барин.

– Мне нужна гостиница «Лион».

– Полтинничек положите?

– Два пятиалтынных дам.

– Додайте пятачок та сидайте.

Войдя в номер, он прежде всего написал записку: «Милостивый государь, Алексей Феликсович! Я хочу переговорить с Вами по известному Вам делу, в виду чего прошу Вас не отказать принять меня если возможно завтра утром в 9-91/2 ч. ч., или могу быть у вас еще даже сегодня во время, которое Вы мне назначите. Жду ответа в гостинице „Лион“, Фундуклеевская, 5. С совершенным почтением М. Кунцевич». Запечатав послание в конверт и поручив коридорному отправить его адресату, коллежский секретарь стал приводить себя в порядок после долгой дороги.

Не успел он закончить туалет, как в дверь постучали.

– Войдите! – разрешил Кунцевич, повязывая у зеркала галстук.

Дверь открылась, и на пороге он увидел Рудого.

– Примете, господин коллежский секретарь? – тон у сыскного пристава был дружелюбно-примирительный.

– Однако ж, быстро вы меня отыскали! – Столичный чиновник своего занятия не прервал и лицом к гостю не поворотился.

– Дык я за вами вслед агента послал, – не стал скрывать Рудый.

– Вы бы эдакое проворство выказывали, мои запросы исполняя.

– Ну виноват, виноват, каюсь и обязуюсь искупить. Тока не надо жаловаться-то, а? А то погонят меня со службы, а у меня семья…

– Вы же сказали, что жена от вас ушла?

– Я другой обзавелся…

Наконец коллежский секретарь соизволил повернуться к гостю-просителю:

– Ну хорошо, жаловаться я не стану. Но в ответ жду от вас полного содействия в расследовании порученного мне дела.

Глава 9

Логические построения, и больше ничего!

Первое место среди киевских садов безусловно принадлежит Царскому, причем по всем показателям – по красоте, величине и первородству. Сад был заложен еще Петром I, Елизавета Петровна превратила сад во французский парк и украсила великолепным дворцом работы Растрелли.

К сожалению, в 1819 году дворец сгорел, и вскоре от царственной роскоши сада ничего не осталось. Он превратился в запущенную рощу, ходить по которой даже днем было небезопасно.

В 1870 году дворец был выстроен на прежнем месте. Перед ним разбили цветник, а позади заложили сад, куда можно спуститься по ступеням каменной террасы.

В 1874 году напротив дворца, на месте плац-парадной площади, был устроен обширный Мариинский парк, который к началу двадцатого века значительно разросся и служил обычным местом гуляний жителей аристократических Липок и древнего Печерска.

Усадьба дворца и Мариинского парка занимала около 7 десятин, остальная же площадь Царского сада перешла во владение города, который сделал из нее доходное предприятие.

Нижняя часть Царского сада, подходящая к Днепру, отцами Киева была отдана в аренду купеческому клубу и стала называться Садом купеческого собрания, или, по-другому, Садом минеральных вод, так как там находилось городское заведение искусственных минеральных вод с водолечебницей.

Администрация клуба, надо отдать ей должное, не превратила арендуемый сад в грязный кафешантан, а, напротив, сделала из него один из живописнейших уголков Киева. Здесь были разбиты уютные площадки, широкие аллеи, цветники, выстроен легкий ажурный летний театр, а над самым обрывом неприступного берега киевские коммерсанты поставили беседку, откуда открывался волшебный вид на Подол, на Днепр, на Заднепровье. Особенно хорошо там было поздним вечером…

Издалека доносились звуки наигрываемого оркестром вальса, под обрывом застыла река, усеянная огоньками пароходных огней… Мечислав Николаевич забыл, зачем он здесь, и очнулся только от вопроса Веккера:

– Пить что будете?

– А? На ваше усмотрение.

– Тогда шипучки! Принеси-ка нам, братец, моей любимой, – обратился сахаропромышленник к официанту.

– Да-с, только из-за этого вида стоит ехать в Киев! – Кунцевич с сожалением отвернулся от реки и стал смотреть на залитую ярким электрическим светом веранду ресторана и гуляющую публику.

– Виды у нас действительно замечательные! Но вы же не только ради них к нам прибыли? – Веккер смотрел на него пристально.

– Была бы у меня возможность ездить по миру только для того, чтобы любоваться видами, я бы этим только и занимался! – сказал с грустью коллежский секретарь. – Но, к сожалению, делать это я могу только во время исполнения служебных обязанностей.

– Ну и как это исполнение, нашли убийцу?

– Позвольте мне ответить на этот вопрос несколько позже. У меня есть кое-какие соображения, но вначале я сам хочу задать вам несколько вопросов.

– Спрашивайте скорее, я расскажу все, что знаю! – нетерпеливо потребовал миллионщик.

В это время к их столику подскочил официант, и разговор прервался.

Услужающий ловко откупорил бутылку, разлил вино по бокалам и, поклонившись, отошел на несколько шагов, чтобы не мешать разговору клиентов, но в любой момент иметь возможность выполнить любое желание дорогих гостей.

– Хохлов ревизора убить не мог, – начал тихим голосом Кунцевич, – он в момент убийства находился в Саратове, тому есть масса свидетелей. Его непричастность к содеянному подтверждает и то обстоятельство, что, проводив Горянского, он тут же кинулся на телеграф и отправил в Киев срочную депешу, в которой сообщил неведомому адресату, что проверяющего подкупить не удалось, и попросил его встретить. Хохлов пишет в Киев, то есть не знает, что Горянский поехал не сюда, а в столицу! Кто-то, нам неизвестный, каким-то образом узнает содержимое телеграммы, я думаю, что с помощью кого-то из почтовых чиновников, и передает эти сведения в Петербург. Горянского встречают, заманивают на Петербургскую и убивают. Скажите, ваш бухгалтер часто бывал в столице?

– Я не знаю… – неуверенно пробормотал Веккер. – Вряд ли. Он всю жизнь служил у нас, отпуска брал редко и проводил их на водах – желудком маялся. Скорее всего он в Петербурге и не был никогда.

– Значит, в городе Горянский не ориентировался. Тем проще было увезти его в нужное место. А поехал бы он туда на ночь глядя с незнакомцем?

– Нет! – Сейчас Алексей Феликсович был категоричен. – Миней Моисеевич был очень осторожным человеком.

– А не был ли он склонен к кутежам? Не был ли сластолюбцем?

Сахарозаводчик даже засмеялся:

– Мы его промеж себя монахом звали. Какие кутежи, какие дамы, с его-то катаром!

– Получается, что с вокзала он мог уехать только в гостиницу. А раз оказался на Петербургской, значит, его кто-то туда заманил, и этот кто-то мог быть только знакомым Минея Моисеевича. В Петербурге он знал двоих – господина Забродского и Павла Андреевича Астанина.

Несколько секунд Веккер вспоминал среди своих знакомых человека с таким именем.

– Вы имеете в виду секретаря Забродского?

– Именно его. Я думаю, что Горянского убил Астанин.

– Астанин? Почему вы решили, что это он? Зачем ему убивать Горянского?

– Прибыв из Саратова, я попросил у следователя разрешения ознакомиться с делом, он мне его любезно предоставил. В деле был протокол допроса Павла Андреевича, из которого я узнал, что он петербургский мещанин. «А уж не с Петербургской ли он стороны?» – подумал я. И оказался прав! Я поднял наши архивы, расспросил старых сотрудников, агентов своих послушал и выяснил следующее: оказывается, Астанин пять лет назад окончил Петербургское четырехклассное начальное училище. Знаете, где оно расположено? Большой проспект, нумер 31, – это в ста саженях от места убийства. Павел Андреевич в кругах местной неинтеллигентной публики более известен не под своей фамилией, а под… эээ… псевдонимом Пашка Бузина. Рос он без отца, воспитывался одной матерью-прачкой, точнее, воспитывался он улицей, поскольку у матери, с утра до вечера добывавшей кусок хлеба насущного, на его воспитание времени не оставалось. Рос, рос и вырос в «рощинского апаша».

– В кого?

– В хулигина. Есть у нас в столице такое явление. Дети фабричных рабочих, прачек и горничных, целыми днями предоставленные сами себе и не имеющие никаких занятий, с утра до вечера пропадают на улице. Поскольку в одиночку досуг проводить скучно, они собираются в компании по территориальному, так сказать принципу. А какой досуг в неинтеллигентной, необразованной среде? Эти люди книжек не читают, по театрам не ходят. Из всех развлечений – пьянство да кулачные бои. Из озорства, чтобы силу свою показать и бесшабашность, пристают к прохожим, особенно к дамам, толкают их, обзывают по-всякому. Если какой-нибудь обыватель осмелится слово им поперек сказать, то тут же об этом пожалеет – налетят кучей, изобьют, отберут все мало-мальски ценное, а будет сильно сопротивляться, так и вовсе изувечить могут, а то и убить. Да и меж собой подраться любят – улица на улицу, околоток на околоток, часть на часть. Из-за такой жизни все эти мальчишки вскорости становятся виртуозами кулачного боя, да и финским ножом и кастетом в совершенстве владеют – иначе долго не проживешь. Ваш сотрудник в молодости принадлежал к одной из старейших хулиганских шаек, к так называемым рощинским, и занимал в этом обществе довольно видное положение. Но несколько лет назад внезапно исчез из Петербурга. И объявился только теперь, в образе респектабельного молодого человека, при солидной должности. Я уверен, что это именно он встретил Горянского на вокзале и обманом завез на родную Петербургскую. Он, может быть, сначала попытался уговорами, посулами либо угрозами заставить не предавать огласке результаты ревизии, а когда это не получилось – зарезал ревизора. Вы обратили внимание, какой опытной рукой нанесены удары? Он же, используя старые связи в среде апашей, договорился с Островом, что тот возьмет все на себя, обещая взамен помогать ему в ДОПРе и в местах отдаленных.

Веккер задумался:

– Все ваши рассуждения вполне логичны, остается невыясненным один вопрос: зачем Астанину убивать ревизора?

– По наущению. Кто-то попросил или приказал ему это сделать.

– Но кто? – Миллионщик вскинул на Кунцевича глаза.

Вместо ответа Мечислав Николаевич задал вопрос:

– Сколько сахара производит ваше товарищество?

– В этом году – почти пятнадцать миллионов пудов.

– Ого! Пятую часть всероссийской выработки. А сколько у вас крупных торговых представительств?

– Двенадцать.

– А теперь представьте, что в каждом из них происходят те же процессы, что и в Саратове. Каждый из двенадцати ваших представителей ворует в среднем по пятьдесят тысяч в год. Это шестьсот на всех. И представьте, что у всех у них в главной конторе есть помощник-покровитель, который и о проверках сообщает, и ревизоров подходящих подбирает. И платят они ему за это, скажем, пятьдесят процентов от похищенного. Раскрытие механизма хищений, а я уверен, что Горянский его раскрыл, немедленно повлечет ужесточение контроля, ведь так?

– Уже повлекло. Правление решило обязать наших представителей посылать в главную контору отчет ежемесячно и каждый же месяц переводить в Киев большую часть выручки. Кроме этого, до конца этого года мы поменяем всех заведующих филиалов. На всякий случай.

– Вот видите! Теперь игра с ценами стала практически невозможной. Кто-то потерял 300 000 рублей ежегодного дохода. За такое можно и убить!

Веккер сам налил себе из бутылки (официант дернулся было, но миллионщик остановил его жестом) и в два глотка осушил бокал:

– Уж не имеете ли вы в виду Забродского?! Ведь именно Лев Соломонович у нас занимается филиалами!

Кунцевич опять ответил вопросом на вопрос:

– Скажите, о поездке Горянского в Саратов многим было известно?

– Нет, мы старались сохранить эту ревизию в тайне, иначе какой в ней смысл? О вояже Минея Моисеевича знали только члены правления, да и то не все. Мы даже не оформляли ему командировку – деньги на поездку я давал из личных средств.

– Но Забродский знал?

– Конечно, знал!

– Если бы он был тем, кого мы ищем, он немедленно сообщил бы о ревизии Хохлову, и тот успел бы подчистить концы – из Киева до Саратова ехать почти двое суток! А ревизор нагрянул внезапно, без предупреждения.

Веккер облегченно вздохнул:

– Ну слава богу! Мне так теперь неудобно… Я вас попрошу, вы уж Льву Соломоновичу не говорите, что я в нем сомневался…

– Будьте покойны, не скажу.

– Спасибо большое! Но… но если не Забродский, то кто?

– Я не знаю.

Миллионщик задумчиво потер подбородок, а потом чуть не закричал:

– Надобно немедленно арестовать Астанина и все у него выпытать!

– А за что мы его арестуем? Убийца Горянского давно сидит на Шпалерной, и предъявить Павлу Андреевичу нам абсолютно нечего. А человек он, по всей видимости, крепкий, по доброй воле не сознается.

– Но как же нам тогда отыскать вора и организатора убийства? – Алексей Феликсович смотрел на Кунцевича беспомощно, как маленький ребенок.

– А для этого мне понадобится ваша помощь. Нужно, чтобы вы приняли на службу в свою контору одного моего протеже. И устройте мне встречу со Львом Соломоновичем. Только пусть он о ней своему секретарю ничего не говорит!

Глава 10

Все так же, без просвета

Встреча с Забродским состоялась утром следующего дня, но не в Купеческом саду, а в другой, примыкающей к нему части Царского сада, известной под названием Шато-де-Флер. Она находилась в аренде у какого-то антрепренера и содержалась значительно хуже купеческой части. «Дворец цветов» весь был застроен какими-то неуклюжими зданиями – летним театром, рестораном с верандой и множеством кабинетов, различными служебными постройками и беседками – и из-за скученности этих строений больше напоминал не сад, а какой-то хозяйственный двор, окруженный деревьями.

Разговаривали в одном из кабинетов ресторана. Завтрак, которым Лев Соломонович угощал Мечислава Николаевича, был гораздо скромнее устроенного Веккером ужина. А из крепких напитков и вовсе была одна только водка, которую Кунцевич не особо любил и до наступления вечера старался не употреблять. Приходилось пить квас.

– Веккер сказал, что вы подозреваете моего Пашу? – начал деловую часть беседы Забродский.

– У меня имеются веские к тому основания. Надеюсь, вы о моих подозрениях самому Павлу Андреевичу ничего не сообщили?

Директор-распорядитель замахал руками:

– Что вы, что вы! Как можно?! Ведь Алексей Феликсович строго-настрого запретил. Сегодня я даже отослал Пашу в Чигирин с поручением, чтобы он со мной не увязался.

– Он всюду вас сопровождает?

– Это его прямая обязанность.

– В Петербурге тоже так было?

– Нет, – Забродский заулыбался, – там мне иногда хотелось побыть одному. Ну не совсем одному, а в таком обществе, о котором никому не следует знать. Ну, вы меня понимаете? Я хоть и вдовец, но лишняя огласка ни к чему.

– То есть иногда вы Астанина отпускали?

– Да. Вообще, несмотря на то что в Петербурге мы поместились в соседних номерах, я видел его не часто. Он ведь тамошний уроженец, ему, очевидно, хотелось проведать друзей и знакомых. А в музеях и театрах, в коих я предпочитал проводить досуг, Павел скучал. Вот я и дал ему вольную… Мы встречались только по утрам, часиков в двенадцать. Я на отдыхе встаю поздно… Паша докладывал мне о текущих делах, я давал ему необходимые распоряжения, и мы прощались до следующего дня. Единственным моим условием было, чтобы я всегда знал, где его можно найти.

– Четырнадцатого мая было так же?

– Вы имеете в виду день, когда убили бедного Минея Моисеевича? Вы знаете, после того как Алексей Феликсович рассказал о ваших подозрениях, я всю голову изломал, вспоминая, но так и не вспомнил. Скорее всего и в этот день обычный наш порядок общения не был изменен, но наверное сказать не могу.

– А когда он вам сообщил, что опознал голову Горянского?

Забродский замялся.

– Видите ли, он мне этого не сообщал. Я сам… Мне любопытно стало… Меня что-то притягивает к таким вещам. Я накануне в Кунсткамере уродцами несколько часов любовался. А тут из газет узнаю про голову недавно убитого человека… Вот я и поехал посмотреть. И каков же был мой ужас…

– Зачем же вы тогда сказали нам, что про голову вам сообщил Астанин? – возмутился Кунцевич.

– Постеснялся в своем любопытстве признаться, думал, какая разница, как я Горянского опознал – сам или по чьей подсказке. Но коль дело так обернулось, вынужден сказать правду.

– Понятно-с. – Кунцевич налил себе квасу и выпил. – А как вы вообще с Павлом Андреевичем познакомились? Как он вашим секретарем стал?

– Он у нас в конторе служил, несколько раз подворачивался мне под руку, я ему давал поручения, он их блестяще выполнял, в общем, понравился он мне. А тут мой прежний помощник господин Берандаки уволился и уехал к себе на родину. Вот я Павлика и взял… И до сего дня ни разу не пожалел об этом. Клад, а не помощник!

– Вы с ним были откровенны?

– Служебных тайн у меня от него не было.

– А про ревизию Горянского он когда узнал?

Директор задумался:

– Не могу сказать. Специально я ему об этом не сообщал, ни к чему было, ревизию ведь Веккер организовывал. Наверное, я ему уже в Петербурге рассказал. Постойте, постойте… Ну да! Он же мне телеграмму Горянского принес – вся корреспонденция ему поступала, он ее сначала сортировал, а потом мне докладывал.

– А встречать Минея Моисеевича вы Астанину не поручали?

– Нет. К чему? Миней Моисеевич не ребенок, прибывал поздно, я его ночью принимать не собирался. Было очевидно, что он сам явится ко мне поутру, название гостиницы, где я стоял, Горянскому было известно.

– О служебных качествах вашего помощника вы сообщили достаточно, а что скажете о его личных качествах? Каков у него характер?

– Скромен, честолюбив, исполнителен, вежлив, всегда безукоризненно опрятен.

– Что ж, он вовсе не имеет недостатков?

– Я их у него не замечал… Разве что франтит сильно. Всегда носит все самое модное. Мне кажется, на одежду он тратит все свое жалованье!

– А велико ли оно у него?

– Сто рублей. Для человека, не обремененного семейством, вполне достаточно.

– Лев Соломонович, а много ли народу трудится у вас в конторе?

– Человек сорок, дело-то у нас обширное!

– А формулярные списки вы на своих сотрудников ведете?

– А как же! Только они у нас личными делами называются, мы же не казенное предприятие.

– Нельзя ли мне с этими делами ознакомиться?

– Да в любое время!

– Давайте завтра, поутру.

– Хорошо-с. Я велю Лолейке все подготовить.

– Лолейке?

– Да, это наш старший конторщик. Он как раз кадровым делопроизводством заведует.

Кунцевич замялся:

– Мне был не хотелось, чтобы о моем интересе знали посторонние. Вдруг этот Лолейко причастен?

Забродский расхохотался:

– Уж за этого Плюшкина я ручаться могу! Во-первых, не в обиду Александру Ивановичу будет сказано… мозгов у него не хватит такую комбинацию провернуть. Ну а во-вторых, живет он исключительно на одно жалованье.

– Откуда это вам известно?

– Я в товариществе тридцать лет, с момента образования, Лолейко тоже. Так вот, он все эти тридцать лет в одном и том же пальто ходит. Последние три года, как цены на квартиры вздорожали, живет на даче в Святошине, причем живет круглый год! И снимает самую простую дачу, можно сказать – избу. Она ему в сто рублей в год обходится. Я ему как-то говорю: «Александр Иванович, ты чего не женишься?» А он отвечает: «Зачем? Это какой же расход!» А недавно мне такой каламбур про него рассказали, что я поначалу и не поверил: в Святошино можно или на поезде доехать, за двенадцать копеек в конец, или на трамвае, тот двугривенный стоит. Поезд у Первой просеки останавливается, а оттуда до Пятой, где у Лолейки дача, – две версты ходу. А трамвайная станция аккурат напротив дачки Александра Ивановича выстроена. Так он на поезде едет и каждый день эти две версты пешком ходит, и зимой и летом, в любую погоду, чтобы четыре рубля в месяц сэкономить! Это при его жалованье в двести рублей! А вы говорите – причастен…

Мечислав Николаевич вышел из Царского сада и очутился перед громадным зданием темно-серого цвета, выстроенным в классическом стиле.

«Музей Императора Николая II» – прочитал коллежский секретарь золотые буквы над портиком. «Эх, а я ведь ни одного музея не посетил, я даже в Лавре не был! Надо непременно сходить. И не буду откладывать. Прямо сейчас и поеду!»

Кунцевич расспросил прохожего, сел в трамвай и поехал в Печерск.

Трамвай шел мимо богатых особняков, стоявших в глубине зеленых садов, мимо мрачных стен и глубоких рвов старинной крепости. Когда миновали крепостную стену, Мечислав Николаевич увидел целую толпу богомольцев, стремящихся в Лавру.

«А ведь многие на последние копейки сюда приехали… Да что приехали! Пешком пришли, побираясь по дороге. Идут босиком, сапоги через плечо перевесив, чтобы не стоптать… Пыльные, грязные, голодные… Сапоги жалеют, а ноги – нет, все в кровь стерли! Это какая же сильная вера их ведет! А меня что сюда привело? Жажда справедливости? В какой-то мере… Брось, Мешко^[41], сам с собой-то не лукавь! Азарт охотничий да надежды на вознаграждение – вот что тебя ведет, а справедливость – разве что самую малость. Ну а с другой стороны, обывателю ведь что важно? Чтобы я его защищал. Чтобы убийц отыскивал да имущество похищенное. А что при этом мною движет, ему, обывателю, все равно, лишь бы я служил хорошо. А служу я неплохо. Хотя по этому делу чегой-то ничего у меня не выходит. Вот и сюда, почитай, зря приехал, только зря казенные деньги трачу. Ладно, казна не обеднеет. Ну а я хоть город посмотрю».

У «Большого Николы» Кунцевич вышел из трамвая, набалдашником трости поправил канотье и по широкому Панкратьевскому спуску зашагал к Аскольдовой могиле.

На следующий день он поехал на Александровскую, в контору общества.

Забродский выделил Мечиславу Николаевичу отдельную комнату, куда Лолейко в несколько заходов принес личные дела сотрудников.

Александр Иванович оказался пятидесятилетним лысым мужчиной с висячими казацкими усами, в железном пенсне на бесцветных глазах с белесыми ресницами. Когда, принеся очередную стопку папок и положив их на стол, Лолейко поворотился к коллежскому секретарю спиной, Кунцевич увидел, что пиджак у конторщика заштопан крупным мужским стежком. «Да! Такой и вправду причастен быть не может», – подумал сыщик и углубился в изучение документов.

Вечером питерец заехал к Рудому. Сыскной чиновник и сыскной пристав вполне дружески поздоровались и даже выпили по рюмке коньяку.

– Григорий Матвеевич, есть у вас в части люди хотя бы со средним образованием? – спросил Кунцевич, хрустнув свежим огурчиком. Закусывать таким образом коньяк ему приходилось в первый раз в жизни. «И в последний!» – решил Кунцевич, кладя недоеденный огурец на тарелку.

– Откуда! У меня у самого только городское училище за плечами. Впрочем… Сидоренко, кажись в семинарии обучался, пока его оттуда за пьянство не выгнали.

– Черт, плохо. Ну а с мозгами как у вашего Сидоренки?

– Да вроде малый неглупый…

Глава 11

Формальные доказательства

Прошел месяц, но ничего нового по делу узнать не удалось. Слежка, установленная чинами Киевской сыскной части за Астаниным, никаких результатов не принесла, внедренный в контору товарищества Сидоренко сообщал, что Павел Андреевич ни с кем из сотрудников в близких отношениях не состоит. Было очевидно, что человек, заваривший всю эту кашу, затаился и приказал затаиться всем своим соучастникам. Впрочем, наружное наблюдение длились недолго – у Рудого людей не прибавилось, и он вскоре перекинул филеров на решение насущных служебных задач. Сыскной пристав хотел забрать и Сидоренко, но после разговора с Веккером не только не удалил тайного агента, но и сам стал проявлять к делу недюжинный интерес. Впрочем, результатов это не приносило.

Еще в июне, сразу же после того как Кунцевич стал подозревать Астанина, он дал команду своим подчиненным установить былые связи Павла Андреевича.

«Астанин после убийства весь в крови испачкался, – ставил задачу чиновник для поручений сыскным надзирателям Петербургской части. – Куда он дел окровавленные пиджак и рубашку? Где одежду на перемену взял? Ну не привез же он, право, запасной костюм с собой! Сразу после убийства с Петербургской в „Англию“ он на извозчике приехать не мог – мосты-то разведены! Остается лодка, но и в лодку он в окровавленном платье не сунулся бы. Стало быть, остался на Петербургской ночевать. Поэтому надобно искать здесь его лежбище!»

Но место Пашкиной ночевки установить не удалось – ни действующие, ни ушедшие в отставку сыщики марух и закадычных друзей Астанина не помнили. Не того полета он был птицей, чтобы помнить всю его подноготную, да и от дел своих хулиганских Пашка давно отошел. Не дали результатов и опросы агентов из хулиганской среды: составы банд менялись быстро – хулиганов периодически убивали, сажали, забривали в солдаты, а многие из них, повзрослев и обзаведясь семьями, сами отходили от порочных занятий. Поэтому установить, кто с кем дружил или спал семь лет назад, не было никакой возможности.

Так бы и не изобличил Кунцевич Пашку и его тайного руководителя, если бы 2 августа 1902 года на Петербургской не случилось чрезвычайное происшествие.

Некоторые из питерских заводов имели свои пожарные дружины, причем иногда такие значительные, что они не только занимались пожаротушением на обслуживаемых предприятиях, но и оказывали помощь городской команде при тушении пожаров на прилегающих к заводам улицах.

Например, дружина при кабельном заводе «Фон-Рибен», располагавшемся в доме 26 по Малой Посадской, имела 14 человек постоянных пожарных служителей, возглавляемых отставным вахмистром, и 4 лошади для выезда на пожары в местность, прилегающую к заводу.

Служил в этой дружине некто Коля Шмелев – парень видный, пользовавшийся неизменным успехом у всех окрестных кухарок и горничных. Как-то раз, когда Коля сидел у одной из своих зазноб, явился к ней видный деятель «гайдовских» – Ванька Веселов, имевший на барышню свои виды. Между конкурентами произошла словесная стычка, незамедлительно переросшая в поединок. Поскольку Коля был на пол-аршина выше Ваньки и на пуд его тяжелее, он легко разделался с соперником, украсив его физиономию несколькими довольно значительными кровоподтеками. Ванька из квартиры девушки ретировался, но обиды пожарному не простил. Когда Николай, находясь в самом прекрасном расположении духа, вышел на улицу, то увидел там не только недавно поверженного врага, но и троих его приятелей. Стычка могла окончиться для бравого огнеборца плачевно, но, на его счастье, мимо проходили двое его коллег, также возвращавшихся с гулянки. Произошла битва, из которой пожарные вышли полными победителями – Ванька привел на расправу с конкурентом первых попавшихся «гайдовцев», попались ему типы, находившиеся в состоянии сильного алкогольного опьянения, а из таких, как известно, бойцы получаются никудышные.

Была задета честь всей банды. А такие обиды не прощаются. Они смываются. Кровью.

Ночью у пожарной части собралось человек тридцать хулиганов, которые незамедлительно приступили к штурму. Как осаждавшие, так и осажденные прибегли к огнестрельному оружию. Штурм был отбит при потерях с обеих сторон. Кроме того, были разбиты ворота пожарной части, повреждена одна пожарная труба и угнана одна пожарная лошадь.

Градоначальник был вне себя от бешенства. Пристав первого участка Петербургской части был отправлен в отставку без прошения, полицмейстера четвертого отделения предупредили о неполном его служебном соответствии.

Возмездие последовало незамедлительно. На Петербургскую были переброшены две пешие полицейские роты, два отделения конно-полицейской стражи, половина сыскной части. Классные и нижние чины местных полицейских участков были переведены на казарменное положение. На хулиганов началась настоящая охота.

Люди в фуражках-московках, красных рубашках, при кашне и в брюках, заправленных в высокие сапоги, один вид которых заставлял обывателей держаться подальше, в те дни прятались во все возможные щели, многие из них, отказавшись от хулиганского наряда, предпочли на время скрыться из города. Те, кого удавалось схватить, беспощадно избивались и препровождались в сыскное, а оттуда либо попадали в ДОПр, либо развозились по арестантским помещениям при полицейских частях.

Розыском непосредственных участников нападения занимались Кунцевич и его люди.

Когда дежурный городовой ввел в кабинет Мечислава Николаевича одного из потерпевших, сыщик сразу же обратил внимание на костюм пожарного.

Молодой человек приятной для дам наружности был одет в пиджак отличного английского твида, стоивший не менее его трехмесячного жалованья.

Подробно опросив пожарного о нападении, коллежский секретарь дал ему на подпись протокол, а потом поинтересовался:

– Какой костюмчик приятный иметь изволите. Где покупали?

Парень широко улыбнулся:

– Не покупал, барышня одна знакомая подарила. Влюблена в меня, как кошка!

– Вот как? Какой вы везунчик. Что, в Гостиный с ней ходили, обновку покупать?

– Нет. Сурприз она мне сделала. Я к ней как-то пришел, а она: на, мол, Никита, примерь пиджачок, в самую пору небось тебе.

– Так откуда он у нее? – едва сдерживаясь, спросил Кунцевич.

Парень пожал плечами:

– Откудова мне знать! Небось хахаль какой оставил. Я же говорю – она у меня, как кошка, до мужиков охоча. Но я без претензиев – у самого она не одна, да и накормит-напоит всегда, когда я к ей в гости прихожу.

– Давно она вам этот презент сделала?

– В конце весны.

– Понятно. Вы в этом пиджаке в битве участвовали?

– Нет, конечно! Я в служебной одеже в ту пору был, пиджак-то я берегу, только на праздник надеваю или, как теперь, когда к начальству явиться надо.

Оказалось, что любвеобильная подруга пожарного живет на Газовой улице. За барышней Кунцевич послал сыскного надзирателя Гаврилова, а сам, изъяв, невзирая на мольбы, пиджак у пожарного, пошел с ним к Рогалеву.

Фотограф сначала сфотографировал пиджак в нескольких ракурсах, потом безжалостно разрезал его на несколько частей, растянул каждую из них на раме, крепко зажал и, направив на раму дуговую лампу, сфотографировал через желтый светофильтр на ортохроматические пластинки.

– Вот она, кровушка-то! – торжественно сообщил он Кунцевичу, выходя из лаборатории со свежеотпечатанными карточками в руках.

Взяв порезанный пиджак, на котором мелом были обведены места, где фотопластинки уловили следы крови, коллежский секретарь поехал в городскую лабораторию.

На этот раз исследовать одежду на предмет наличия на ней следов крови там согласились.

Правин вырезал обведенные куски, разрезал их на мелкие части, прокипятил в дистиллированной воде, жидкость профильтровал и выпарил.

– Сейчас мы этот порошочек подвергнем реакции Стржижовского! – сказал химик, тряся колбой, на самом дне которой осело несколько бурых кристаллов.

Правин высыпал содержимое колбы на стекло, закрыл его другим стеклышком, затем пипеткой набрал из четырех баночек жидкостей разного цвета и слил их в одну колбу. Взболтав ее содержимое, он пипеткой же капнул несколько капель раствора под стекло и стал нагревать его на огне спиртовки.

– Вот-с, полюбуйтесь! – подозвал Правин Кунцевича через несколько секунд.

Тот подошел, и увидел на стекле несколько кристаллов черного цвета.

– Что это значит? – спросил Мечислав Николаевич.

– Это значит, что данный предмет одеяния когда-то был обильно орошен кровью, которую впоследствии кто-то тщательно замыл с использованием щелочи. Заключение завтра будет готово.

– А чья кровь, человечья?

Правин посмотрел на коллежского секретаря поверх очков:

– Для ответа на этот вопрос мне надобно не менее трех кроликов. Средств на приобретение животных для опытов мне не выделяют…

– Я куплю! – сказал Кунцевич.

Подруге пожарного на вид было лет двадцать пять. У девушки были смазливая мордашка, курносый носик, огромных размером грудь и белоснежные зубы.

– Ну, Домна Петровна, – Кунцевич вертел в руках паспорт горничной, – расскажите мне, откуда у вас взялся пиджачок, который вы презентовали вашему воздыхателю господину Остропятову?

– Кому?

– Никите Дмитриевичу.

– Вот те на! Стало быть, Никиткина фамилия Остропятов? – Барышня улыбнулась. – Так забыл кто-то из моих друзей. А что? Я женщина незамужняя, все права имею!

– И как хозяева ваши к визитам ваших приятелей относятся?

– Дык мы господ не беспокоим – барыня с детишками с начала мая на даче, а барин тока в присутственные дни дома ночует, а по праздникам к семейству уезжает. Ну кавалеры ко мне по праздникам и приходют.

– Бузина тоже в праздник пришел?

– Как вы сказать изволили, ваше благородие? Какая бузина?

– Павел Андреевич Астанин. Знаешь такого?

– Не имела чести.

– Вот те раз! А он говорит, что семь лет назад любовь была у вас.

– Ох, милостивый государь, столько я на своем веку любви испытала, что уж всю-то и не припомню.

– Да век-то вроде ваш не так уж и долог, а? Всего-то 68-го года и будете?

– А вот такая я, до любви охочая!

Барышня улыбнулась, обнажив жемчужные зубки, откинулась на стуле, расправила плечи и положила ногу на ногу.

Кунцевич тоже облокотился на спинку стула и скрестил руки на груди:

– Хороша, ничего не скажешь. Жаль, коли такая красота на каторгу-то попадет.

– Тю… Пугать изволите? – Упоминание мест отдаленных Домну Петровну ничуть не смутило.

Мечислав Николаевич открыл ящик стола, покопался в нем немного и вытащил на свет божий прямоугольный кусок картона.

– Вот, госпожа Кулачкова, билет на беспересадочный поезд Киев – Санкт-Петербург. На этом поезде я третьего дня привез твоего дружка. Он два дня запирался, а сегодня не сдюжил и все нам рассказал. Все, понимаешь? – в голосе сыскного чиновника зазвенел металл. – Как коллегу своего резал, как в крови испачкался, как к тебе пришел, как ты его приютила, как утром новую одежонку ему справила. Ну? Ты кем хочешь по делу идти – соучастницей или свидетельницей? Говори!

Жемчужные зубки горничной начали отбивать дробь:

– Я не знала ничего, не знала! Он сказал, что подрался…

Велев горничной ждать в коридоре, чиновник для поручений вызвал к себе Гаврилова.

– Барышню в кордегардию определите, пусть посидит до завтра, пока ее следователь формально не допросит. А вы берите Кислова и дуйте на Петербургскую. Сначала зайдете в магазин готового платья Линчевского, на Большом, знаете? – начал инструктировать подчиненного Кунцевич.

– Знаю, нумер 47.

– Спросите Линчевского, помнит ли он, как пятнадцатого минувшего мая продавал пиджак и сорочку госпоже Кулачковой. Если припомнит – запишите его показания и велите завтра явиться к следователю. Как с Линчевским покончите, разыщите Ногу и волоките к нам. По дороге и здесь навешайте ему хорошенько и требуйте признаться в нападении на пожарных.

– Дык Нога же «рощинский»! – Гаврилова так удивило задание, что он даже позволил себе перебить начальство.

– Не перебивайте! – одернул Мечислав Николаевич сыскного надзирателя. – А то я сам не знаю! Раз говорю, значит, извольте исполнять. И придумайте ему обвинение пооригинальнее, такое, чтобы у него ум за разум зашел. Поняли?

– Точно так-с.

– Тогда вот вам рубль на извозчиков и вперед!

– Слушаюсь! – Гаврилов щелкнул каблуками и был таков.

Коллежский секретарь посмотрел на часы и отправился домой – обедать.

– Вы скажите им, ваше благородие, скажите, чтобы напраслину не смели на меня возводить! – Нога хлюпал разбитым носом. – Разве Гаврилов не знает, что я из другой колоды? Да я с «гайдой» на одном поле не сяду, а он говорит, что я вместе с ними на дело ходил!

– Раз говорит, значит, имеет на то веские основания. Потерпевшие тебя узнали по карточке. – Кунцевич сыто икнул. – Пардон.

– Какие потерпевшие? Где эти потерпевшие? Покажите мне их! Пусть в глаза, в глаза мне скажут!

– Время придет, покажем, не переживай.

– А лошадь? Какая лошадь, ваше высокоблагородие?

– Лошадь? – Сыскной чиновник секунду соображал. – Ну да. Ты зачем лошадь угнал?

– Да о чем вы, ваше превосходительство! Да я лошадей с детства боюсь! Я даже на извозчиках не езжу!

– А свидетели иное говорят. Вот-с. – Мечислав Николаевич вынул из ящика стола какой-то старый протокол и, делая вид, что читает, продекламировал: – «А после этого сел верхом на обозную лошадь и умчался в ночную тьму». Свидетели, братец, врать не будут.

Нога наконец сообразил:

– Издеваться изволите?

– Изволю, – не стал спорить Кунцевич, – только вы первые начали.

– Я?! – в голосе апаша звучало неподдельное изумление. – Когда?

– Ну не ты, а дружок твой, Остров. Взял на себя чужой грех и думает, что это ему с рук сойдет.

– Ну так и спрашивайте с Острова, ко мне какие претензии?!

Коллежский секретарь наклонился в сторону Кольки и рявкнул:

– С кого мне спрашивать, я сам буду решать! И решение у меня такое: Остров набедокурил, а Нога ответит. Сейчас градоначальник пачками дела о выдворении вашего брата из столицы подписывает^[42], завтра и тебя вышлет этапным порядком, годика на два-три.

– За что?

– Формально – за угон казенной лошади, а на самом деле – за твое упрямство.

– Да за какое упрямство! – простонал Нога.

– Эх, надоел ты мне, Колька, хуже горькой редьки надоел! Слушай, повторять я не буду. Сейчас я тебя отправлю на Шпалерную и помещу в одну камеру с Аксеновым. Завтра утром он должен попроситься на допрос к следователю. На допросе Васька должен сознаться, что убийства бухгалтера Горянского он не совершал, что оговорил себя по просьбе настоящего убийцы – Пашки Астанина – Бузины. Если он этого не сделает, то он «грева» лишится, а ты по этапу пойдешь. Если сознается и все подробно под протокол расскажет – я про твои ковбойские замашки забуду, а Васька как «грелся», так и будет, слово даю. Все понял?

– Да! То есть нет. Про какие замашки вы изволили сказать?

– Чего? А! Ты разве в школу не ходил?

– Ходил мимо.

– Оно и видно. Ковбои – это такие северо-американские пастухи. Очень лошадей любят.

После того как Аксенов поставил под протоколом свою корявую подпись, Амбросимов положил документ в папку и посмотрел на Кунцевича:

– Ну вот, другое дело! И свидетели, и вещественные доказательства, и экспертизы! Теперь он у нас не отвертится!

– Постановленьице на привод обвиняемого когда можно будет получить? – спросил коллежский секретарь.

– Да прямо сейчас! Сергей Андреевич, – обратился следователь к письмоводителю, – приготовьте постановление, будьте любезны.

– Слушаюсь, – ответил младший кандидат^[43] и задолбил по клавишам «Ундервуда».

– Кого в Киев пошлете? – поинтересовался Амбросимов.

– Сам поеду, – ответил коллежский секретарь, внимательно следя за движением пальцев машиниста.

Глава 12

Разоблачение

Какая-то пышная дама долго не решалась сойти по лестнице на дебаркадер, несмотря на то что ей в помощь тянули руки и обер-кондуктор, и сопровождавший даму тщедушный господинчик. Поэтому, когда сыскному чиновнику наконец-то удалось выйти на перрон, Гаврилов и Кислов, ехавшие в третьем классе, уже успели подрядить для него извозчика.

– Отвезете мой багаж в гостиницу «Лион», Фундуклеевская, пять, возьмете мне номер, сами остановитесь в меблирашках по соседству – в первом нумере по этой же улице, сидите и ждите меня или моей записки. Не пить! Понятно?

– Поняли-с! – сказал Гаврилов.

– Вы старший, – определился Кунцевич. – Я скатаюсь в здешнее сыскное и к сахарозаводчикам, а потом решим, что делать. Вопросы?

Кислов открыл было рот, но «старший» не дал ему и слова сказать, рявкнув:

– Никак нет, ваше высокоблагородие!

Кунцевич поморщился, хотел было поменять старшего в команде, но передумал, сел в дрожки и велел везти себя на Большую Житомирскую.

Коллежскому секретарю показалось, что Рудый обрадовался его визиту.

– Мечислав Николаевич! Быть вам богатым!

– Спасибо, конечно, только позвольте спросить, с чего это вы так решили?

– А примета, примета есть такая – коли о человеке, особенно если он откуда издалеча, вспоминаешь и он внезапно появляется, так непременно быть ему богатым. А я об вас вот-вот вспоминал. Я ведь последние сутки только вашим-то вопросцем и занимаюсь.

– Вот как? Что, насущных делишек поубавилось?

– Да куда там! Дел столько, хоть вообще домой не уходи. Да я и не ухожу, считай. Вот, на днях банду «фоферов» изобличил.

– Кого, простите?

– Ну поджигателей, которые застрахованные дома жгут.

– А! «Кипера» по-нашему. Поздравляю!

– Всю шайку изловил и до полного сознания довел, – похвалился Рудый. – Но и для вашего дельца у меня время нашлось – уж очень господин Веккер просил, а он больно человек хороший, такому грех отказывать. Правда, быстро дело сделать не получилось, приходится все-таки местными делами в первую очередь заниматься. Но лучше поздно, чем никогда, ведь так? Я сегодня вам и господину Веккеру писать собирался, а вы вдруг сами явились!

– Раз писать хотели, значит, есть о чем?

– Есть, – растянул губы в улыбке сыскной пристав…

Изучив личные дела конторщиков, Мечислав Николаевич счел заслуживающими пристального внимания только пятнадцать из сорока двух служащих товарищества. Первым делом он выбросил из списка подозреваемых тех, кто прослужил в товариществе менее девяти лет, – ведь со слов почтового чиновника выходило, что по крайней мере столько времени приходили телеграммы Абакумову. Затем вычеркнул низший персонал – сторожей, дворника, кучеров, подумал и исключил совсем уж мелких сошек – простых писцов и младших конторщиков. Оставшихся разбил на две группы. В первую входили те, кто казался наиболее подозрительными: старший бухгалтер, его помощник, все три члена ревизионного отдела, агроном, двое самых опытных бухгалтеров. Оставшиеся восемь были включены в число подозреваемых по формальным основаниям – только в силу долгого срока службы в товариществе. Кунцевич попросил киевских сыщиков проверить именно первую группу, прекрасно осознавая, что для проверки второй времени и желания может и не хватить. Но в дело вмешался Веккер, и шустрый Рудый, почуяв меркантильный интерес, проверил всех.

– Проверяли мы их не спеша, по очереди, потому что, как я уже сказал, других дел выше крыши. Дошли до господина Лолейки, – начал рассказывать сыскной пристав.

– Это их делопроизводитель, который кадрами заведует?

– Точно так-с. Живет он за городом, в Святошине, на даче. Послал я к нему агента, тот нанимателем представился и аккуратненько лолейкинских соседей расспросил, но они ничего путного сказать не могли – все дачники, каждый сезон новые. Выяснил только мой человек, что Лолейко живет затворником, никаких дачных развлечений не посещает – ни в летний театр не ходит, ни на концерты, даже в пруду не купается! Как со службы придет – сразу домой и сидит там сычом безвылазно, а в девять вечера уже огни тушит. Служит у него одна кухарка, да и та глухонемая баба. Решил мой Остапенок домой возвращаться несолоно хлебавши. А день, надо вам сказать, жаркий был, и захотелось Лекоку моему искупаться. Купальных принадлежностей он при себе не имел и потому на дачный пруд не пошел, а пошагал на речку, она рядом там протекает. Искупался Остапенок голышом, просушился, огляделся и решил, что сподручнее ему будет сесть на поезд на станции Борщаговка, которая находится в одноименной деревне. Идет он по деревенской улице и среди мазанок видит огромные свежесрубленные хоромы в два этажа. Стало ему интересно, кто это такой дом себе отгрохал. Спросил он обывателей, а те ему и рассказали, что дом этот местного крестьянина Андрея Черняги. Черняга этот был гол как сокол, потому как имел, да и поныне имеет слабость к казенке и работать не может. Не было у него ничего, кроме красавицы дочки. И вот дочка эта приглянулась одному святошинскому дачнику. Тот стал за ней ухаживать, ее и все ее семейство кормить-поить, в шелк и бархат одевать, избу им выстроил, мебеля модные из самого Киева привез и даже попугая в клетке. Софья-то эта, Черняга, и ребятенка от дачника имеет. Третий годок ему пошел.

– А милый дружок у этой Софьи Андревны – господин Лолейко?

– Точно так-с. «Бухалтер с сахарного заводу», как о нем говорят борщаговские обыватели.

– Григорий Матвеевич, большущее вам спасибо! Я сейчас поеду к Веккеру и непременно доложу ему о вашем рвении. Впрочем, поедем вместе, вы сами доложите. Только сначала нам нужно кое-что обсудить.

Астанина арестовали за полчаса до обеденного перерыва. Арестовывали шумно, с помпой. В контору явилось несколько чинов сыскной и наружной полиции, помощник Рудого коллежский регистратор Розенкампф зачитал вслух постановление следователя, после чего на секретаря директора-распорядителя надели малые ручные кандалы. Тот вел себя достойно – не кричал, не возмущался, не пытался бежать.

Когда огромные напольные часы, установленные на межэтажной площадке парадной лестницы, пробили час, к Забродскому заглянул Лолейко:

– Лев Соломонович, расхворался я что-то – голова болит, мочи нет. Дозвольте домой уехать?

– Конечно, конечно, Александр Иванович! – проникся директор-распорядитель. – Я сам не в своей тарелке после сегодняшнего происшествия. Быть может, вам доктора позвать?

– Нет, нет, не нужно. Я дома полежу, и все пройдет.

– Езжайте, езжайте.

Делопроизводитель вышел на улицу и кликнул извозчика. Поехал он не на станцию железной дороги, а к Триумфальным воротам – городской достопримечательности, у которой была первая станция трамвая Святошинской линии. Сегодня Лолейко решил восемь копеек не экономить. Вместе с ним в вагон среди другой публики зашел и коллежский регистратор Кислов.

До дачи делопроизводителя путь был неблизким – трамвай преодолевал расстояние от города до Святошина за 35 минут, но Александр Иванович всю дорогу простоял, хотя свободных мест было предостаточно. Трамвай еще не успел остановиться на конечной станции, как Лолейко выпрыгнул из вагона и помчался на дачу. В доме он пробыл не более четверти часа, вышел, неся в руках тяжелый, по-видимому фанерный чемодан, обмотанный для крепости веревкой.

На трамвайной станции народу было мало – дачники не сильно желали возвращаться в душный город в эту пору, – на скамейке сидел какой-то усатый господин в рубашке-вышиванке и пиджаке, возле которого стояло еще трое мужчин, похожих на мастеровых. Александр Иванович приподнял шляпу, приветствуя потенциальных попутчиков, и примостился рядом. Не успел он сесть, как на станции появился еще один пассажир, личность которого делопроизводителю была знакома.

Вновь прибывший дотронулся до канотье и спросил:

– Сколько у вас там?

– Что, простите? – Лолейко недоуменно уставился на говорившего. – Сколько сейчас времени, вы спросили?

– Нет, о том, который час, я прекрасно осведомлен. У меня «Буре», подарок градоначальника. Я спросил, сколько в вашем чемодане денег. Миллион?

Лолейко вскочил было, но стоявший рядом попутчик, сильно нажав на плечи, усадил его на скамейку.

– Девятьсот тысяч…

– Десять лет назад я это все придумал. Сейчас с ценами чехарда, а в ту пору еще хлеще было. Почему только мне такая комбинация в голову пришла, до сих пор удивляюсь. Подобрал я людей надежных, чему должность моя немало способствовала, поставил на нужные места и начал купоны стричь. И так все у нас складно выходило! О каждой ревизии я заранее знал – командировочные-то мне оформлять приходилось, так что ни о какой внезапной проверке не могло быть и речи. Десять лет жили мы не тужили да еще столько бы прожили, если бы не этот идиот Хохлов! Сколько раз я его вразумлял, сколько раз говорил! Другие заведующие филиалами не меньше его имеют, а ведь про них никто никогда и не думал! Ладно бы кутил и деньги по ветру бросал, так он вздумал об этом хвалиться, и кому?! Члену правления! Поздно я об этом узнал, а не то б…

– Что «не то б»? – спросил у замолчавшего Лолейко Кунцевич. – Как Горянского – ножом по горлу?

– Я же вам уже говорил – к убийству Минея Моисеевича я не причастен! Я бы просто спровадил Хохлова куда подальше, да и дело с концом. Жил бы он сейчас в Ницце, пропивал бы свои тыщи, а мы бы дело делали. Но Горянского отправили к нему, минуя меня, и о ревизии я узнал только из телеграммы.

– Кстати, а кто такой этот Абакумов? – поинтересовался коллежский секретарь. – И как вы узнавали содержимое телеграмм, если он их ни разу не получал?

– Никакого Абакумова не существует. У меня на почте есть прикормленный сотрудник, который просматривает телеграммы на его имя, вот и все. Телеграммы, которые приходят на адрес самой почтово-телеграфной конторы, складывают в особый ящик, по алфавиту, потому телеграммы на имя Абакумова почти всегда лежат сверху. Мой человек читал их и передавал мне при встрече их содержимое.

– Какой интересный тайный способ сношений! Надо запомнить! – восхитился Кунцевич. – Продолжайте, прошу вас.

– Так вот, как только я узнал о ревизии, приказал Хохлову купить Горянского. У того ничего не получилось. То ли Миней Моисеевич был кристально честен, то ли Назар Титыч ему мало предложил, не знаю. Я грешил на скупость этого идиота и потому велел Павлу повторить попытку подкупа. Ну а тот… Проявил инициативу, так сказать.

– Ну, его ли это была инициатива или ваша, это мы проверим. А как вы сошлись с Астаниным?

– О! Тут целая история! Несколько лет назад он набедокурил у себя в Петербурге, и ему срочно пришлось уехать из города. Паша думал, что его ищет полиция, и потому перешел на нелегальное положение. Каким-то ветром его занесло в Киев, где он, не имея ни друзей, ни знакомых, ни гроша за душой, принялся добывать хлеб насущный известным ему способом – грабя и воруя. Я раньше домик снимал в самом Киеве, на окраине, в Лукьяновке. И вот Пашка как-то ночью почтил меня своим присутствием. А я, видите ли, храня при себе известный капиталец, всегда был готов к обороне – без заряженного револьвера под подушкой не засыпал. В общем, встретил я незваного гостя достойно. Сначала было хотел его в полицию сдать, но потом передумал. Разговорились мы, Павлик мне о своей несчастной жизни поведал, и решил я его простить и к себе приблизить – человек с такими навыками всегда в хозяйстве пригодится. Отмыл я его, откормил, одел-обул и устроил в товарищество на службу – мальчиком на побегушках. А надо вам сказать, что Пашка с дружками и подругами своими питерскими связь поддерживал, переписывался. Они-то ему и сообщили, что то, что он натворил, мимо полиции прошло и что его никто не ищет. Стал Паша по карьерной лестнице подниматься, а вскорости я его к Льву Соломоновичу приставил – глазами и ушами моими он стал при директоре-распорядителе. Думал, как ловко все получилось, а оно вон чем обернулось! Я, как об убийстве узнал, на службе больным сказался, а сам – на скорый поезд и в Петербург. Там встретился тайно с Пашкой, поругал его, ну а потом стали мы следы заметать. Подложный отчет я еще здесь, в Киеве изготовил и за Горянского расписался. Навыков в подделке подписей у меня нет, потому я сначала подпись поставил – несколько листов пришлось испортить, а потом текст набрал. Представляете, Веккеру как-то об этом удалось узнать!

– Научные методы сыска, – важно заметил чиновник для поручений, – мы теперь и не то можем! Мы даже определили, на какой машине вы печатали!

– Неужели и это можно определить? – изумился делопроизводитель.

– Конечно! Отчет вы фабриковали на «Ундервуде» бухгалтерии.

– Точно! Вечером, когда все ушли. Вот это да!

– Продолжайте.

– Да почти все и рассказал. Свалить все на одного из апашей придумал Павел – он нашел человека, которому светила бессрочная каторга, и уговорил за весьма умеренную сумму оговорить себя. Признаться честно, я думал, что все будет шито-крыто. Если бы я знал, что Веккер начнет сличать подписи! Да-с, перестарался я… Но я все равно не могу понять, как вы узнали, что я – это я? Ну не мог Пашка меня так быстро выдать!

– Я же говорю – наука не стоит на месте. Я на одних кроликов уйму денег истратил.

На допросе у следователя подельники Лолейко признались, что, кроме игры с ценами на сахар, их предприятие имело еще один серьезный источник дохода: пустовавшие после продажи урожая склады заполнялись другим товаром – на хранение брали все, от синьки до картошки. Купцы исправно платили арендную плату, вот только Киевское товарищество сахарозаводчиков ни копейки из этих денег не получало: все прибыли поступали в полное распоряжение другого товарищества – «Лолейко и Ко».

Астанин взял всю вину в убийстве на себя, и его должны были судить за эксцесс исполнителя. Остальным членам шайки грозили относительно небольшие сроки, но им пришлось больше года провести в предварительном заключении, до тех пор, пока не поймали Хохлова.

Выправив себе подложный паспорт, Назар Титович уехал в Париж, а оттуда переместился в Италию. На месте ему почему-то не сиделось, и, поколесив по континентальной Европе, он оказался в Лондоне, где был опознан и задержан по запросу российских судебных властей.

Когда из Лондона пришло сообщение о том, что Хохлов арестован и содержится в тюрьме «Брикстон», Кунцевич выехал в столицу Британской империи. На его поездку Киевское товарищество выделило 300 рублей.

После того как Мечислав Николаевич привез Хохлова в Петербург и сдал в пересыльную тюрьму, к нему явился невзрачный господинчик в клетчатом костюме. Господинчик отрекомендовался репортером газеты «Саратовский вестник» и попросил об интервью. Коллежский секретарь был польщен проявленным к его персоне интересом, но откровенно отвечать на вопросы не стал, обрисовав дело в общих чертах.

– Скажите, а как вам удалось разыскать Хохлова в Лондоне? – задавая очередной вопрос, репортер не переставал строчить в блокноте.

– Да я его там и не разыскивал. Он был арестован английской полицией. Мне осталось только забрать его из тюрьмы и привезти в Петербург.

Репортер поднял глаза от блокнота, на секунду остановил свою писанину, потом кивнул и застрочил с удвоенной скоростью.

Эпилог

Газета «Саратовский вестник», № 306,

23.11.1903 г.