1919

1 января

Первый день нового года не был ничем особенным замечателен. Был у Больмов и Владимира Николаевича; забросил нескольким американцам карточки, не в качестве новогодних визитов, которых здесь нет, а просто надо было куда-нибудь зайти. Вечером играл в бридж с милым Самойленко с большим удовольствием.

Оперу утром подсочинил, и недурно, но вот ещё история: уже две недели, как я уехал из Чикаго, а нет ни контракта, ни чека, ни даже ответа на запросную телеграмму. Я думаю, это просто небрежность, или Кан (секретарь Кампанини, русский) нарочно подлит (или, как Больм выражается, «воняет») за то, что я не дал ему комиссионные за его якобы старания. Это здесь принято, видите ли.

2 января

«Апельсины» быстро бегут к концу первого акта. И странно смешивается горячность сочинения с мыслью, что может просто никакого контракта нет и меня надули. Дописал либретто первого акта. У Гоцци он кончается как-то никак, и приходилось что-нибудь изобретать. В либретто мой конец вышел ужасно куцым, но, я думаю, я не ошибусь в расчёте, что с музыкой и сценой он выйдет как раз хорошо.

3 января

Кончил акт. Ах, хорош последний аккорд! Итого шестнадцать дней. Если так продолжать, то двадцатого февраля опера готова. Но пока контракта нет, закрываю лавочку и писать дальше не буду.

4 января

Башкиров и Альтшуллер ругают меня за легкомыслие, с которым я уехал из Чикаго, не получив подписи от Кампанини. Но что я мог сделать? Если Кампанини всё равно не хотел давать подписи, то он так и не дал бы её под каким-нибудь предлогом, например, сказав, что ему нужно время для выяснения какого-нибудь пункта. Если же тут простая небрежность, то значит я получу контракт на днях. Да и вообще, я не понимаю идеи обмана: ведь весь заказ затеял сам Кампанини. Тогда в чём же дело? На чём ему меня ловить? Башкиров послал телеграмму русскому консулу в Чикаго Волкову, прося его энергично вступиться за «Апельсины». В крайнем случае, есть ещё Мак-Кормик, который субсидирует это предприятие.

5 января

Оглянувшись на результат моей четырёхмесячной американской деятельности, с её концертами, успехами, длинными критиками, я неожиданно в итоге нашёл большой, круглый ноль: опера висит в воздухе, Адамс безмолвствует и концертных приглашений нет. Стоило ехать в Америку! В сущности, конечно, стоило. Ибо ужасные разбои в России, голод в Петрограде, озлобленная чернь и полная бесперспективность для композитора и пианиста – в тысячу раз хуже здешних маленьких неудач. Надо выяснить вопрос с оперой, переменить менеджера и достать деньги для саморекламы. Вот ближайший план.

Неожиданно интересным вышел сегодня большой обед, устроенный в честь Рахманинова обществом «Богемцев». Обед был дан в большом зале «Билтмор» - отеля человек на триста, а может, на шестьсот. Я сидел за столом «приглашённых», но стол был так велик, что я лишь к концу обеда заговорил с Рахманиновым, подойдя к нему. Рахманинов, по обыкновению, очень милым тоном, хотя чуть-чуть покровительственным, спросил:

- Ну как же ваши дела?

Меня эта покровительственность человека, у которого дела идут отлично, несколько уколола, и я ответил:

- Да благодарю вас, две недели сидел и писал, и один акт готов.

Рахманинов, который не сидел и не писал два года, удивился:

- Не очень ли уж скоро пишете, Сергей Сергеевич? - спросил он.

Я ответил:

- Видите ли, Сергей Васильевич, когда уж очень хочется сочинять, я стараюсь себя не сдерживать...

- Да, да, конечно, - сказал Рахманинов, - вы мне как-нибудь сыграйте, что вы написали.

Я ответил добродушно:

- Да ведь вы всё равно ругаться будете...

Рахманинов ответил тоже добродушно:

- Это неизвестно. Я ведь ещё не совсем потерял способность к восприятию.

На этом мы расстались, я пообещал позвонить.

С американской публикой Рахманинов держал себя очень любезно, но сквозь эту любезность они не замечали высокомерия и тонкой издёвки. Когда его огромной овацией просили сыграть, он ответил, что находит приличным случаю сыграть итальянскую польку, которую он записал с заводного органа. И сыграл её, надо отдать справедливость, блестяще. Когда публика, не чувствуя того, что ничто лучшее не прилично случаю, расплескалась в бешеных аплодисментах, Рахманинов встал и сказал: «That's all»^[1], чем всех посадил на место.

7 января

Сегодня был вечер из моих сочинений в Modern Music Society^[2], - небольшой кружок, соответствующий нашим покойным «Вечерам современной музыки». Так как я просил, чтобы это было очень private^[3], то они перестарались и «переприватили», устроив в частной, очень тесной квартире, с аудиторией человек в восемьдесят, причём многие не могли попасть.

Вообще же я с удовольствием сыграл 2-ю и 4-ю Сонаты и в первый раз «Бабушкины сказки», ибо они мне напомнили симпатичные цели «Вечеров современной музыки». Кстати, это оказалось, как раз десятилетним юбилеем моей концертной деятельности. (Первое моё концертное выступление в «Вечерах современной музыки» - двадцать восьмого декабря 1908 года старого стиля, т.е. десятого января 1909 нового. Но никто об этом не знал. Это общество мне поднесло почётное членство.

9 января

От Волкова наконец телеграмма: хоть это стоило труда, но Кампанини дал слово выслать на днях контракт. А то этот чёрт уже задумывает увильнуть. Почему? Ведь он же сам заварил всю кашу. Но теперь Башкиров поздравляет меня и считает, что контракт у меня в кармане.

10 января

Вечером была американка, типичная для Америки: красивая, плоскогрудая и бесчувственная.

11 января

Адамс меня встретил нежными улыбками, тем более, что я ему дал чек по его счёту (10% с моих доходов). Я спросил у него совета (!), не пройти ли мне к другому менеджеру, который бы более энергично занимался моими долгами. Адамс имел благорасположенный вид и просил в понедельник утром прийти для окончательных разговоров.

Вся соль в том, что нужно истратить полторы тысячи на рекламу. Я их не дам даже при выгодных рассрочках. А потому мне нужен менеджер, который достал бы такие деньги.

Учил сонату Чайковского и пьесы Скрябина - «Прелюд» и «Desir». Обе знаю наизусть.

12 января

Сегодня день ушёл на гостей и receptions^[4], на которых я был, хотя всё же играл.

Слушал Рахманинова. 2-й Концерт, сыгранный им великолепно. Успех оглушительный которому я очень радовался, аплодируя вовсю. Когда я зашёл к нему, он имел вид зверский, и я сейчас же ушёл.

Вечером дома захотелось сочинять пьесу для оркестра, не слишком сложную... «Сказку»? Вскоре стал ясен план: простая, спокойно-лирическая, повествовательная тема, которая возвращается несколько раз в неизменном виде, разграничивая собою ряд эпизодов, один бурный, другой радостный, третий лирический. Программы нет (к сведению будущих критиков), но, взамен готового сюжета, свободное поле для воображения слушателя.

13 января

Был у Адамса - и развод состоялся. Расстались мило и Адамс просил обращаться к нему всегда, когда он мне понадобится. От него отправился к Майеру, который очень желает быть моим менеджером. Он начнёт переговоры с фортепианными фирмами от себя, не от меня, конечно.

От Кампанини наконец письмо и неподписанный контракт с маленькими изменениями. Опять оттягивает время и несколько сотен долларов – переписку второго экземпляра партитуры. Но важно, что теперь у меня в руках появились уже документы.

На рояле не упражнялся, оперы не сочинял, но с удовольствием сочинял «Сказку» для оркестра^[5]. Почему я вдруг за неё взялся? Вероятно, причина - инструментовка романса Римского-Корсакова: я получил большое удовольствие, слушая его в оркестре, и теперь захотелось написать пьесу для оркестра.

14 января

По рекомендации Башкирова плюнул на изменения в контракте и. подписав его, послал Волкову (не Кампанини).

«Сказка» немного движется. Право, я напрасно взялся за неё. Оно, конечно, привлекательно, но раз «Апельсины» вновь наладились, не надо отвлекаться.

15 января

Решил продолжать писать «Сказку», но как только получу контракт, отложить её в сторону и кинуться на второй акт, написав его залпом.

Разговаривал с двумя менеджерами и теперь оба ищут для меня деньги. Мой 2-й recital, вероятно, в начале февраля.

16 января

«Сказка» ничего (то, что написано), но дальше сегодня не подвинулась. Поэтому учу сонату Чайковского.

Идея рассказа об идеалисте, косвенно подкупленном богачом. Начал писать.

17 января

Болели зубы. Сделал мало.

18 января

Много играл на рояле. Сделал либретто первой картины второго акта. Кое-что подсочинил в «Сказке».

19 января

Сегодня либретто всей второй картины второго акта. Даже удивительно, как она скоро написалась (в один час), но план и даже некоторые выражения были готовы раньше. Кроме того, я писал её с большим увлечением. А это всегда важно для скорости.

20 января

Играл. Раз «Сказка» не ползёт и оперу я не пишу, надо привести в порядок, предстоящий recital. Но ни Майер, ни Хензель не достали ещё денег, а две тысячи на общую рекламу - это мой исходный пункт для дальнейшей концертной деятельности.

Вечером получил от Мmе Lewisohn два кресла в первом ряду в Метрополитан и, похитив Мmе Самойленко, отправился с нею на премьеру (этого сезона) «Золотого петушка».

Получил большое удовольствие.

21 января

Удалось, наконец, отправить маме письмо с американским консулом, отправляющимся в Тифлис. Письмо дойдёт только через полтора месяца, но и то спасибо, а то вопрос с мамой - моё больное место.

22 января

Сегодня не вытерпел и, хотя контракта ещё нет, начал второй акт. Однако первые такты долго не давались (отвык сочинять), а потом пошло.

Ужасно милая американка. Наконец-то.

23 января

Опера идёт отлично: быстро, легко и приятно.

Так как уже пора приехать Кампанини в Нью-Йорк со всею труппой на гастроли, то я, не получая контракта, пошёл его разыскивать, нашёл его офис, а в офисе и самого маэстро. Я отправлялся с единственной боязнью, что я изругаю его и Кана, и вообще устрою скандал. Но Кампанини имел симпатичный вид и воскликнул: «А, маэстро!». Контракт он уже подписал в понедельник и велел своему менеджеру препроводить мне вместе с чеком. На днях я его получу. Кампанини спросил, начал ли я сочинять, я ответил: «Некоторые эскизы набросал...» и, пожелав ему успеха, ушёл, считая его и Кана убеждёнными мерзавцами.

24 января

«Марш» - и затем картина быстро пришла к концу. Я даже не предполагал, что кончу её сегодня. С такою быстротою и лёгкостью у меня, кажется, не писалась ни одна вещь. Вначале меня одолевали сомнения, да хорошую ли музыку я пишу или просто так себе. Но теперь я бросил сомнения и просто сочиняю.

Был на концерте Ямады, японского композитора. Это бездарь в симфонической музыке, но один романс на японскую тему (вернее, японская тема) мне понравился.

Вечером был у Башкирова, который несколько в минорах и говорил софизмы. Причина - скверная политика: почему союзная конференция пригласила от России и большевиков, и анти-большевиков? Да ещё куда - на Принцевы острова. Я очень слежу за политикой, хотя часто теряю нить, куда всё это идёт. Когда земной шар несколько соскочил с оси, то трудно учесть все феномены, которые могут произойти.

25 января

Вожусь с антрактом. Надо, чтобы бойкий марш подготовлял празднество.

Haensel объявил, что он может сделать рекламу в журналах в кредит, с уплатой осенью, и вообще он, по-видимому, хочет заняться мною серьёзно, поэтому я решил остановиться на нём и мы назначили концерт на семнадцатое февраля. Это немного поздно, но если раньше, то совпадает с «опасными» концертами в Carnegie Hall'e.

27 января

Дошёл до драки Уродов, но завяз на ней.

28 января

Рахманинов в первый раз сегодня исполнял новую редакцию 1-го Концерта. Я очень люблю первую часть, наивную и поэтичную, хотя и продолжительную. Теперь всё переделано очень ловко и гладко, но когда Рахманинов решается «подпустить модернизм» в виде параллельных трезвучий с квинтами, то это неприятно режет ухо - не стильно. Также неудачна новая заключительная партия, которая после мечтательных побочных партий трубит самым отвратительным образом. Про вторую и третью части принято было говорить, что они просто плохи, но теперь, в новой редакции, вторая часть оказалась очень красивой, и только финал, увы, по-прежнему плох. Исполнение концерта имело у публики большой успех.

Инфлюенция ещё не стихла и триста случаев отмечаются каждый день. А сегодня ужасная пневмония в одни сутки скрутила бедную Мmе Шиндлер, милую, здоровую, красивую женщину. Шиндлер убит, Больмы в слезах. Я очень им сочувствую, но не показываюсь к ним - боюсь заразы.

29 января

Сегодня мне надо было вырвать три зуба согласно обширной программе починки моего рта, выработанной доктором Hussa, здешним знаменитым дантистом. Здесь рвут зубы «с газом», т.е. с усыплением газом на пару минут. Когда я уже сидел в кресле, то меня остро интересовало, как это произойдёт, что я сейчас потеряю сознание, превращусь в небытие настолько, что не замечу, как меня лишат зубов, а через минуту опять сделаюсь самим собою и вернусь обратно, побывав неизвестно где. Мне поднесли ко рту резиновую кишку с широким резиновым раструбом, который закрыл мне весь рот, и велели дышать спокойно. Я почувствовал, что начал вдыхать газ, но он не производил никакого впечатления и даже был приятен на вкус. Так длилось секунд десять, и я уже решил, что свойство моего организма таково, что этот газ не будет иметь на меня действия. Но в это время мне начало вдруг перехватывать дыхание, и я стал болезненно задыхаться. Хотелось руками схватить этот раструб и отбросить ото рта. Но я, хотя всё уже задёргивалось вокруг меня светлой пеленой, имел ещё достаточно ясное сознание, чтобы отдать себе отчёт, что надо содействовать доктору и не мешать. Поэтому я крепко сжал свои пальцы и не подвинулся. Затем я потерял сознание и ощущения, если так можно выразиться, были геометрические, т.е. я не видел, но чувствовал какие-то геометрические формы, вероятно, это были формы зубов, которые мне вытаскивали. Очень ярко было соображение, когда один из зубов вырвали не сразу, а пошевелили им в только что образовавшейся ране. Это был, должно быть, второй зуб. Но затем моя память совсем потеряла власть, хотя к третьему зубу действие газа, очевидно, начало ослабевать. Вырывание этого зуба было мне определённо болезненно, но я уже не понимал, что мне рвут зуб - ощущение было каких-то больших жерновов. После этого я стал приходить в себя (ощущение очень приятное) и увидел перед ртом плевательницу. Доктор говорил: плюньте, точь-в-точь, как Труффальдино Принцу. Первое сознание было: всё-таки эксперимент довольно сильный, и если мне вырвали только один зуб, то остальные надо отложить до завтра. Я спросил ещё заплетающимся языком: «One or three?»^[6] Доктор ответил: все три, и вы вели себя прекрасно. После я расчленил свои полусознательные впечатления на три зуба, но в это время мне показалось, что всё мелькнуло так скоро, что, конечно, больше одного зуба мне вырвать не успели. Дальнейшее прихождение в себя было быстрое и приятное. Девица совала мне в рот бумажный стакан с холодной водой, и я полоскал рот. Я бодро встал с кресла и отправился домой. Кровь сочилась ещё часа три.

30 января

Похороны Мmе Шиндлер, американские: быстрым темпом в автомобиле через весь город в крематорий. Я всегда возмущался, глядя на эту сумасшедшую скачку с гробом. Но сегодня мне показалось: а не лучше ли так - скорее, проще и меньше тянут за нервы. И всё же в нашей процессии есть какая-то значительность отношения к событию, а здесь простой business^[7] - отвязаться в кратчайший срок. На это американцы возражают: сама процессия, как нечто внешнее о неискренности отношения.

31 января

Наконец, контракт и чек. В связи с этим разные business: с устройством концерта, с расплатой в отеле и т.д.

Всё же «Апельсины» пошли дальше. От драки Уродов вперёд.

1 февраля

Покинул Wellington, где настоящая консерватория - играют в каждом номере и мешают сочинять. - и переехал в частное помещение, очень комфортабельное и у самой 5-й Avenue. У меня две больших, устланных коврами комнаты. И тишина полная.

4 февраля

Познакомился с пианистом Артуром Рубинштейном, приехавшим из Южной Америки. Я слыхал о нём, но не его. Он оказался интересным человеком и очень интересуется моею музыкой.

Вечером, когда я сидел у Самойленко, Фатьма Ханум получила письмо из Баку, свежее, от десятого декабря, которое привёз английский офицер из числа войск, занимающих теперь Баку. И радость в этом письме, и горе, и мне жалко, что ничего нет от мамы, но она, кроме всего прочего, не знает, в Буэнос-Айресе я или в Нью- Йорке. Баку сделалось центром ужасных побоищ, больше национальных, чем классовых. Там по очереди царствовали то татары, то большевики, то турки, то теперь англичане. Много родственников и знакомых Фатьмы (мусульмане) погибло во время резни, и она всплакнула, хотя вообще очень мило владела собою. В Кисловодске тоже была чистка генералов и богатых слоёв. Погиб милый генерал Рузский. О его гибели я уже читал раньше в здешних газетах, но думал, что ложь, как это было про других. Уверен, что эти события никак не могли коснуться мамы, ибо она в стороне, на скромной, тихой дачке. Да, верно сказал Сталь: «Мы ещё не знаем, какие синодики придётся нам читать!»

5 февраля

Видел в первый раз «Пелеас и Мелисанду», в представлении «нашей» Чикагской оперы, приехавшей гастролировать в Lexington-театре. «Пелеас» совершенно очаровал меня магической силой своей мечтательности и поэзии. Он опутывает, как сеткой, и уносит куда-то. Хороша ли музыка? Может быть, хороша. В ней есть обаяние недосказанности. А иной раз недосказанность так велика, что за нею нет прямо ничего. Пути для оперного изложения открыты удивительные, но мне кажется, по ним можно пойти дальше. И когда я расправлюсь с моими стремительными «Апельсинами» я ещё вернусь к мечтательным сюжетам.

Играли оперу недурно. Зал набит. Я начинаю думать, что они действительно поставят «Апельсины». И Кан, и Кампанини очень любезно подходили ко мне и трясли руку, а мне противно смотреть на них.

10 февраля

Рубинштейн был у меня и чрезвычайно расхваливал 4-ю Сонату, которую я ему сыграл. Он живой и интересный человек. Говорит отлично на восьми языках. Мы с ним сразу сдружились.

11 февраля

Хотя я решил до семнадцатого, т.е. до концерта, не сочинять, а честно играть, но надоело и сегодня кое-что сочинял.

12 февраля

Играл мало.

Кончил Пьяниц и Обжор.

Неожиданно закончился «Ультрафиолетовый рассказ». Всё последнее время я из-за рассказа или интересовался археологией и древней историей, или из-за древней истории интересовался этим рассказом, но читал и рассматривал английские книжки о Египте и Вавилоне, и понемногу пописывал рассказ. Сегодня он неожиданно сомкнулся и закончился. (Самый конец был уже написан раньше). Я доволен.

14 февраля

Сталь и Mile Janacopulos изъявили желание взяться за перевод «Апельсинов» на французский язык. У Сталя дела, кажется, плохи и он не прочь заработать меж делом триста долларов. А для меня это неожиданная и очень удобная комбинация.

Я думаю, что они сделают хорошо.

15 февраля

Сегодня вышел смех Принца, кажется, хорошо. Это трудное место.

Корзухин, очень интеллигентный господин, приехавший на одном пароходе с Рахманиновым, и большой мой поклонник, передал мне рассказ Рахманинова о том, как Рахманинов разговаривал с Глазуновым после исполнения «Скифской сюиты». Будто Глазунов ругал её, а Рахманинов находил, что в ней «что-то есть», и тогда Глазунов начинал выходить из себя (насколько это возможно при его равнодушном темпераменте). Это очень интересная картинка из жизни двух консервативных маэстро, но я сомневаюсь, чтобы Рахманинов особенно защищал сюиту.

16 февраля

Хорошенькая дочка у Годовского, но вертушка. Говорят: «Бедный Годовский, такой сорванец дочь». Впрочем, это говорят солидные дамы.

Меня она атаковала сразу (на five-o'clock'e у Либман) и после пяти минут разговора заявила:

- Вы мне понравились, как только вошли.

Я ответил:

- А мне вы понравились теперь, а сразу не понравились.

Она:

- О, теперь я вас ненавижу. Но отчего я вам нравлюсь сейчас и не понравилась сразу?

- Оттого, что я не люблю, когда вы прыгаете и люблю, когда вы сидите вот так спокойно.

17 февраля

Отношение моё к сегодняшнему концерту было всё время спокойное и даже равнодушное, хотя я и сознавал, что это довольно важный этап в связи с будущим концертным сезоном. Вечером я играл до часа ночи в бридж с Самойленко (восемь роберов) и только перед самым концертом почувствовал неприятную нервность. Однако программа была у меня спокойная и вещи я знал твёрдо. Даже философские рассуждения прошлого recital'я, которые теперь я постарался вспомнить, не очень понадобились. Народу собралось довольно много, приблизительно три четверти зала, хотя многие были не покупные, а приглашённые.

Рояль на этот раз был отличный и 4-ю Сонату я сыграл хорошо. Вообще весь этот концерт я играл спокойно и свободно и даже лучше, чем ожидал, благодаря хорошему роялю.

Соната имела малый успех после первой части, хороший после второй и большой после финала, как и следовало ожидать. «Прелюд» и «Desir» Скрябина были сыграны очень мягко, а 12-й Этюд (который я уже играл на первом recital'e) буйно. Десять «Мимолётностей» имели больше успеха, чем я думал. Во время юмористических номеров посмеивались, а после слишком коротких восклицали: «А!» Концерт окончился сонатой Чайковского, в которой самое лучшее – это размах. Поэтому я постарался сыграть её с настоящим размахом. Это первый раз, что я играю такой большой номер чужого сочинения и, даже я сказал бы, слишком большой. Поэтому я сделал ряд купюр, которые сделали её форму более стройной. Предпоследнюю страницу финала я аранжировал по-своему, и она звучала блестяще.

Успех был большой, публика столпилась у эстрады. Бисов - 3. Всех вызовов, кажется. 3 + 3 + 4 + 8 = 18.

В артистической меня окружала порядочная толпа, в том числе много красивых девиц и дам. Молоденькая Гертруда скромно жалась сбоку, а Дагмара Годовская храбро висела на руке. Её атаки и её подруги Либман становятся энергичнее. Затем я пил чай у Cherris с Самойленко. а вечером играл в бридж.

18 февраля

Сегодня день рецензий, которые оказались хуже, чем я играл и хуже, чем был успех. Однако некоторые были весьма недурны и отмечали нежность исполнения.

Была у меня Гертруда, которая вчера прислала пачку роз, и вела себя как настоящая американка: заявила мне прямо и просто: «I love you»^[8] и сказала, что ревнует меня к Дагмаре, которая держала меня вчера под руку.

Я ответил:

- It is because Dagmar has more passion than you^[9].

Гертруда:

-I am also passioned but I control myself^[10].

19 февраля

Результат концерта: приглашения от Ampico и Duo Art. двух механических роялей, предложение наиграть им руло^[11]. По-видимому, я смогу получать теперь по двести пятьдесят долларов за пьесу (то, что я безрезультатно просил осенью) и даже больше. Одно предложение исключает другое. Поэтому надо выбрать и заключить договор с одним из двух.

Дагмара звонила по телефону в два часа ночи, спрашивая, снится ли мне она. Я хочу в отместку позвонить ей в полседьмого утра.

20 февраля

В «Апельсинах» Принц бежит и его ловят. Но работа движется урывками и помалу, потому что отрывают.

Днём был на концерте Рубинштейна, его первом нью-йоркском дебюте. Играл он хорошо, местами поражая, но иногда бледновато. Лучше всего модерную музыку: Альбениса и Дебюсси. После концерта чай у Либман, где опять Дагмара. Вечером Либман и Дагмара потащили меня в какой-то маленький театр, откуда мы отправились в студию к их знакомому, где был камин настоящий, с дровами, а не американский, газовый.

21 февраля

Не дают сочинять переговоры с механическими фортепианами. Надо ходить слушать ролики, у кого лучше, и умно выжимать условия. Всё же немного сочинил.

Вечером был в «Метрополитен» на скучном «Пророке». Вытащил меня Рубинштейн в ложу с Безансони, его подругой и новой для Нью-Йорка звездой меццо-сопрано. После спектакля ужинали в нарядном Cristal Room'e. Рубинштейн советовал мне ехать летом в Южную Америку, где можно делать большие деньги.

Кстати, от recital`я убыток двести тридцать долларов. Плохо. Я надеялся, что, по крайней мере, сыграем вничью.

22 февраля

С Башкировым была эти три недели крошечная размолвка (он не навестил меня, когда я чувствовал себя плохо), но сегодня он мне первый позвонил. Это делает ему честь, и я сейчас же заехал его навестить.

Сегодня работал больше, потому что меньше мешали.

Вечером был на втором выступлении Рубинштейна, Концерт Брамса. Хорошая и скучная музыка, сыгранная на этот раз отлично. Большой успех, а затем ужин у Рубинштейна в отеле, куда я поехал больше из-за Дагмары. Но набилась куча всякого народа, болтавшего на всех языках.

23 февраля

Днём концерт Рахманинова, наконец, с русской программой, и даже модерной: Рахманинов, Скрябин и Метнер. Сыграно превосходно, но выбрано плохо. Когда я зашёл в артистическую, где была куча народа, то Рахманинов меня принял очень странно: протянул большую, мягкую и любезную руку, но не прекратил разговора с каким-то джентльменом. На это можно обидеться, но идея в следующем: три года назад я неосторожно, хотя и за дело, покритиковал ему в лицо его исполнение Скрябина. Теперь он остерегался неподобающих рассуждений.

24 февраля

Так как человек, который приходит убирать мою квартиру, заболел испанской инфлюенцией, то сегодня убирала её хозяйка. Она подобрала шпильки, которые растеряла Дагмара (7 штук) и с холодным укором разложила их шеренгой на белом мраморе камина. Каждая шпилька колола меня за возмутительное поведение. Я сначала ахнул, потом покраснел, а потом мне было очень весело.

25 февраля

Подписал контракт с Duo Art на пять лет, по пять пьес каждый год, по двести пятьдесят за пьесу. На пять лет много, но при меньшем сроке они не станут тратить деньги на широкую рекламу. А это важно. Кроме того, я немедленно играю за два года, т.е. десять пьес, и получаю две с половиной тысячи долларов. Если к этому прибавить полторы тысячи, которые я получу за клавир «Апельсинов», то нежданно-негаданно моё лето оказалось обеспеченным. Я всё-таки никак не ждал, что выкручусь из положения. Думал, опять придётся занимать.

Дагмара сегодня не звонила, но она меня всё-таки обожгла. И вечером, лёжа на диване, я одобрительно восклицал: «вот проклятая девчонка!» и смеялся, вспоминая афоризм: «Бедный Годовский, такая дочь!»

26 февраля

Позвонил вернувшийся из Чикаго Капабланка (из трёхсот партий он проиграл три) и мы вместе завтракали. Затем я заторопился домой, потому что должна была прийти Гертруда. Она явилась, как всегда, аккуратно и независимо, и сказала, что одна очаровательная girl, которая в восторге от моего концерта, хочет прийти приветствовать меня. Она скоро должна пройти мимо по улице и если я хочу, чтобы она зашла, то Гертруда сделает ей знак. Я сначала сморщился, но так как Гертруда доказала, что она очень хороша собой, то я сказал all right и действительно сигнализация состоялась.

Явление своей очаровательностью превзошло все ожидания. Это была изящная американка, тонкая и гибкая. Из-под огромной шляпы выглядывало очень красивое лицо и выбивались густые волосы тёмной блондинки. Она просила простить её, что пришла без спросу, но она была в таком восторге и от моей музыки и от меня! В результате обе пробыли у меня больше трёх часов (я не отпускал их), причём Стелла Адлер, так звали её, была так прелестна, так мягка, так нежна и мечтательна, что Гертруда исчезла на третьем плане и дело кончилось драмой.

27 февраля

Второй акт быстро движется к концу.

Вечером я пошёл на «Пелеаса». Раньше мы собирались на него с Дагмарой, но ввиду отсутствия телефонов я отправился самостоятельно. В результате оба попали в одну и ту же ложу, так как оба получили пропуски от дирекции. Я ужасно хотел углубиться в слушание оперы, которая меня близко трогала, но, с другой стороны, присутствие Дагмары не могло оставить меня спокойным, а потому Дагмара испортила мне «Пелеаса», а «Пелеас» Дагмару. Я расстался с Дагмарой холодно и вернулся домой расстроенным. Камин, трубка и несколько философских мыслей возвратили мне равновесие.

28 февраля

Наиграл первые два номера для Duo Art: «Прелюд» Op.12 и две пьесы Скрябина. Немного волновался, потому что сознавал ответственность, особенно с собственными пьесами. Через пятьдесят лет будут справляться с этим и говорить: «А, он играл вот так». Поэтому нельзя делать произвольностей, но когда слишком начинаешь за собой следить, то невольно впадаешь в манерность. Это надо тоже избежать. Но, кажется, всё же сыграл недурно.

1 марта

Проработал четыре часа и кончил второй акт, что привело меня в состояние бурного веселья. Поэтому на чае у Ламберта я отчаянно дурил и с Дагмарой, и с Полиной, молоденькой, хорошенькой сестрой Хейфеца.

2 марта

Сегодня день Стеллы. Мы завтракали (я пригласил её, расставаясь в прошлый раз), а потом она провела у меня несколько часов. И это был совсем другой стиль, чем Дагмара - стиль акварели. Стелла была мечтательна и нежна. Был камин и подушки на ковре. Были поцелуи, которые приводили её в истому, но на которые она не отвечала. А конец самый странный. Она сказала:

- А как же Дагмара?

Я ответил:

- И в самом деле - Дагмара!, - и сел за рояль играть «Вальс» Рахманинова.

Она одела пальто и, подойдя ко мне, сказала «adieu»^[12]. Я продолжал играть. Тогда она присела на клавиатуру, отстраняя руки, и проговорила:

- Я сейчас уйду, но если вы не хотите даже со мной проститься, то я буду плакать ночью.

Что мною владело - не знаю, но я, не отстраняя её и не отвечая, стал продолжать вальс на две октавы выше, там, где была свободная клавиатура. У меня в голове мелькнуло: если сейчас она уйдёт, то встреча с ней останется красивым сном. Стелла отошла от пианино, а я продолжал играть. Когда я кончил, её не было в комнате, а на полу лежал сломанный цветок, который я подарил ей, когда мы вместе завтракали в ресторане.

3 марта

Сделал программу третьего recital`я, который тридцатого марта. Приготовлял и чистил вещи для Duo Art. Анданте из 4-й Сонаты играть нельзя, нет нот, трудно корректировать, да и, вероятно, будут некоторые неточности по сравнению с рукописью. Поэтому «Марш» и «Гавот» из Ор.12.

Сегодня мне стало так жалко милую, нежную Стеллу, особенно при мысли, что она всю ночь действительно проплакала, что я зашёл в магазин и безымянно послал ей две дюжины белых роз.

Обедал с Кучерявым, который приехал на один день в Нью-Йорк. Встреча была очень сердечная.

4 марта

Зуболечение, фотографирование и всякие дела. От Стеллы ни слова. Мне жалко, что всё так оборвалось, но может это и лучше.

Писал либретто третьего акта, которое уже давно продумано и размечено.

5 марта

Приводил в порядок «Гавот» и «Марш» из Ор.12 для наигрывания.

Днём наигрывал и слушал мой «Прелюд». Все фальшивые ноты уже перекорректированы, но всякие неровности исполнения выходят чрезвычайно подчёркнуто, что ужасно противно слушать. Сделал корректуру с большим старанием. Ужасно много я затянул последнее мено моссо. Но уже исправить нельзя, а переигрывать всё не стоит.

Вернувшись домой, нашёл письмо от Стеллы. Письмо весеннее, мечтательное и бесплотное. Стелла всё-таки ужасно милая девушка, и я рад, что разрыв не состоялся.

Перед обедом у меня была Дагмара. но не одна, а с подругой, какой-то ужасающей кикиморой, которая приводила меня в бешенство (я приготовил коробку вкусных конфет: Дагмара раскусывала все по очереди и говорила «фу», «фу»). Затем мы всё же обедали в «Билтморе».

6 марта

Начал третий акт. кажется, хорошо, но много не сочинялось.

Днём интервью, дантист и Рубинштейн, обещавший прийти и надувший.

Написал Стелле ответ, краткий и милый, как мне казалось.

7 марта

Музыка третьего акта не двигается, очевидно, весь порох вышел на конец второго. Зато готовы первая и вторая картины либретто.

8 марта

На улице начинает проглядывать весна с тёплым ласкающим воздухом. Стелла со своею весеннею мечтательностью мне как-то напомнила о ней, а то я завертелся в омуте городской суетни. Я был рад, когда сегодня Букман заехала за мной в автомобиле и целый день катала по окрестностям, где трава уже зазеленела, но деревья стоят ещё серыми.

Да, сутолока ужасная. Только время от одиннадцати часов утра до двух часов дня я всегда берегу: для оперы, для себя и для занятий.

9 марта

Был у Сталя и видел перевод первой картины. Удивительно точно, но местами недостаточно ярко. Я говорю: прибавляйте и убавляйте сколько хотите речитативных нот. Пока вещь насвежо написана, мне легко их изменять. Но чтобы фраза была построена в соответствии с идеей музыкальной фразы, а не была бессмысленно прилеплена к ней.

От Сталей я отправился к Либман, у которой были и Дагмара, и Рубинштейн, и Капабланка, и куча гостей. Рубинштейн очень обрадовался меня видеть, и мы всё время обсуждали программу его предстоящего recital'я. Рубинштейн скоро уехал. Я вернулся домой. Половину вечера я был печален, но потом начал сочинять давно оставленный квартет и увлёкся им.

10 марта

Сегодня у меня была Намара, чикагская примадонна, очень красивая и живая молодая женщина, приехавшая сюда с пятьюдесятью платьями в шестнадцати сундуках и с успехом певшая у Кампанини. Она хотела со мною познакомиться, и мы мило провели время.

Вечером сидел дома и немного писал квартет. Этот квартет может оказаться одним из лучших моих сочинений, но работать надо над ним бережно.

11 марта

Моё рабочее время - от одиннадцати до двух - остаётся неприкосновенным и третий акт понемногу движется вперёд. Параллельно с оперой готовлюсь к третьему recital'ю и к следующему наигрыванию на Duo Art. На этой неделе жизнь стала тише и спокойней. Почитываю всемирную историю по-английски и немного мечтаю о Стелле, сидя с трубкой у камина.

12 марта

Утром вместо, как я думал, письма от Стеллы получил письмо от цензуры, которая вернула мне телеграмму, посланную маме на Кавказ. Я так радовался, что наконец приняли телеграмму прямо в Ессентуки, а между тем на телеграфе, оказывается, просто была ошибка. Но скоро я войду в сообщение с мамой, и тогда надо стараться вытащить её сюда.

Днём наигрывал на Duo Art: 4-й Этюд (мой) и Прелюд g-moll Рахманинова, который у меня выходит очень хорошо.

Переписчик принёс переписанный второй акт, играл мне свои сочинения. Я был удивлён: очень сложная и модерная партитура, настолько сложная, что с первого блика трудно разобрать, насколько это хорошо. Но, во всяком случае, очень интересно.

13 марта

Письмо от художника Ларионова из Парижа, очень радостное и зовущее меня в Париж (в противоположность Баксту, который определённо говорит, что сейчас ехать не время). Оказывается, декорации для «Сказки про шута» давно написаны Ларионовым, и это известие ужасно меня порадовало, потому что я привык смотреть на «Шута» как на какой-то миф и даже почти забыл его музыку.

Днём чай у Полины Хейфец, сестры скрипача. Там и Дагмара, и Рубинштейн.

14 марта

Дописал первую картину третьего акта до того момента, когда Челио предлагает Труффальдино бантик. Скоро и конец первой картины. Не головокружительно скоро, но всё-таки ползём.

Хотя от Стеллы ни слова и уже скоро две недели, как я её не видел, но всё же сегодня поступила первая ласточка о её существовании: звонила та дама, за которую так нежно просила у меня Стелла в свой первый визит ко мне, чтобы я принял её, а послушал, как она играет Скрябина и меня. Я был мил с дамой и назначил её аудиенцию на понедельник. Думаю, скоро объявится и сама исчезнувшая принцесса.

10 марта

Ходил по Красным Крестам и другим учреждениям, отыскивая способ сообщения с мамой. Кажется, через связи Владимира Николаевича ей можно будет перевести немного денег.

Когда днём я шёл на второй recital Рубинштейна, то встретил Стеллу. Я уверен, что противная девчонка нарочно гуляла на моей дороге, зная, что в три часа я пойду на этот концерт. Любопытно, что я в это время думал о ней, но не узнал её. Стелла сказала: «Ну вот, вы уже и забыли меня». Я был ужасно доволен встречей.

После концерта чай у Либман, опять Дагмара, Рубинштейн и прочие.

У Mme Lewis большой приём. Среди других - король теноров Карузо, которому был представлен в качестве «нового русского гения». Я не был у Люис месяц и был встречен с исключительной радостью.

Вечером догонял дневник.

11 марта

Сегодня, наконец, опять день Стеллы. Хотя этому и предшествовал большой чай у Ламберта, где снова и Дагмара. и Рубинштейн, и Полина, и Либман. Но мы с Дагмарой не разговаривали, и я живо удрал, ибо в шесть часов - Стелла. Она появилась и мило спросила: «Может быть, хотите, чтобы я ушла?» Была мягка и нежна, и ужасно обрадовалась приготовленной для неё коробке конфет. Она высока, почти с меня ростом, и гибка, как Полина из «Игрока», которую можно завязать в узел. Мы обедали с нею в «Билтморе» и потом, вернувшись ко мне, провели вечер перед камином. Теперь уже Стелла отвечала на поцелуи и была много горячее, чем в прошлый раз. Очевидно, за две недели многое было передумано и многое подвинулось вперёд. Только иногда она с отчаянием восклицала: «Oh. I am so quick, so quick, but I can't resist!»^[13] и прибавляла, что она не хочет остаться игрушкой в моих руках. Вероятно, она была бы ещё нежней, если бы могла поверить моей искренности. Но её держала боязнь полюбить человека, который играл бы с нею, как с одною из многих.

12 марта

Стелла создала мне отличное настроение и сегодня я кончил картину.

13 марта

Сочинял скерцо - антракт между первой и второй картинами третьего акта. Я боялся, что завязну на этом антракте, а между тем - в один день. Это очень хорошо.

Владимир Николаева обещает, что через Кооперативы мне будут на месте выплачены деньги, а после этого я их внесу здесь. Недели через две отсюда идёт в Одессу первый пароход, а потом установится прямое сообщение с Одессой. Надо обязательно, чтобы мама приехала сюда. При таком сообщении путь не будет труден для неё.

Владимир Николаевич с чрезвычайным интересом относится к событиям со Стеллой. Когда я сказал, что Стелла выглядит такою нетронутой, он холодно и уверенно ответил: «Все они здесь тронутые, в Америке». Эта фраза меня поразила и заставила подумать. Я знаю, что все они здесь тронутые, но ведь от Стеллы веяло такой мечтательностью и акварельностью - и это создавало какие-то иные представления. Во всяком случае, спасибо Башкирову, что он натолкнул меня на эти рассуждения, я теперь буду смотреть на Стеллу с двух точек зрения и, может быть, лучше её разгадаю.

19 марта

День начался хорошо, звонком Уркса, главного директора Стейнвея, очень милого человека, дававшего мне хорошие советы при заключении контракта с Кампанини. По моей просьбе он закинул удочку к Отто Кан по поводу «Игрока». Сегодня он телеграфировал мне, что получил письмо от Кана, гласящее: «Прокофьев и опера - это интересная тема» и приглашающее его заехать по этому поводу к Кану. Hello? А не на пороге ли мы значительного события?

Играл с Эльманом в шахматы и чрезвычайно хотел у него выиграть. Я не мог простить ему, что в Чикаго он выиграл у меня партию. Но сегодня я разбил его быстро и легко: + 2 из двух. (Общий результат + 5 -1 из шести).

20 марта

В семь часов вечера пришла Стелла, которую я очень ждал. Сегодня она была несколько странная и неровная. То говорила, что не хочет сделаться моей игрушкой, то расплакалась, когда я играл на рояле. Опоздала домой, где приехал из Чикаго муж её сестры и где ей следовало быть, звонила домой и имела горячее объяснение со своей подругой. Это объяснение, очень её взволновавшее, повело к большому определённому разговору со мною, значительно прояснившему наши отношения.

Blanche, старшая подруга Стеллы, с которой она говорила по телефону - единственный человек, который имеет большое влияние на неё. Мать живёт отдельно, а отец и сестры говорят: сохраняй приличия и люби кого хочешь – мы поступили так же. Из дальнейшего разговора я заключил, что недавно, должно быть осенью, Стелла любила кого-то, но была несчастна, и теперь, когда она стала слишком явно увлекаться мною, Blanche начала принимать меры, чтобы остановить её, боясь, что я, избалованный артист и, вероятно, испорченный человек, поиграв с молоденькой девушкой, брошу её. Я сказал Стелле, что я с нею не играю, что она единственная женщина, которая меня сейчас увлекает. Поскольку это увлечение - глубокое и продолжительное, я не знаю и не буду пытаться измерить, чтобы не обманывать ни её, ни себя, но что, конечно, за всё время, что я буду с нею, я не буду ни с какой другою женщиной. И тут случайно, полушутя, мелькнуло самое главное: в конце мая Стелла кончает свой колледж и на июнь уедет в Канаду, и этот месяц она, быть может, могла бы провести со мною с глазу на глаз. Если всё так, то как бы хорошо всё это было бы!

21 марта

Начал вторую картину, но сделал немного.

Уркс был у Кана и в среду мы приглашены на завтрак. Урке говорит, что Кан очень заинтересован моей оперой, но полагает, что в лице Гатти-Казаца, консервативного италофила, мы встретим оппозицию и только разве интересный сюжет сможет убедить его. Если «Игрок» пойдёт в Метрополитен, то какая блистательная победа?!

Мmе Больм прочла мне серьёзную нотацию: если хотите с дамами, то развлекайтесь сколько хотите, а с девицами бросьте. Иначе с американскими законами сейчас же обвенчают или устроят процесс, причём «обыкновенно требуют двести тысяч долларов, но сходятся за десять тысяч». Это предупреждение было мне брошено по поводу Дагмары, - это ерунда, очень нужен ей процесс со мною, да я её бы и сам засудил за флирты. А вот Стелла - она прелесть, но ведь я не знаю, кто она. Её отец - артист, еврей, когда-то эмигрировавший из России. Это нелепость, чтобы она вдруг разыграла бы меня.

22 марта

Днём концерт Janacopulos, где она пела три моих романса из Ор.27, а я аккомпанировал.

Завтракал со Стеллой, которая выглядит очень интересной. Я её кормил свежей земляникой, а она была очень горда, что перед премьерой моих романсов (!) я провожу время с нею. Но я к их премьере относился очень равнодушно и ни на какие успехи не рассчитывал. Однако успех оказался порядочный, больше чем, когда Кошиц пела в Москве. Janacopulos пела очень недурно, но, конечно, не как Кошиц.

23 марта

Согласно уговору, Стелла позвонила мне в восемь часов утра, и мы отправились с нею загород. Последнее время стояли такие чудесные весенние дни, а у меня весною тяга из города существовала всегда, ещё с времён Макса Шмидтгофа, так что я отправился с большим удовольствием, а Стелла – с радостью. Ни от кого не добившись, где красивые окрестности, мы сели в поезд и, отъехав сорок минут, вышли на берегу Гудзона и пошли гулять среди холмов и лесов. День выдался проладный, хотя и ясный, трава зазеленела, изредка показались цветы, но деревья ещё стояли мёртвыми. Мы гуляли до трёх часов, а потом завтракали в очень нарядном ресторане, откуда вид на Гудзон и на Нью-Йорк. Я немного придирался к Стелле, и она сказала, что видит меня сегодня в другом свете, чем всегда. Я ответил, что для неё же лучше узнать меня с разных сторон.

24 марта

Корректура валиков. Очень интересная, но длинная работа. Главный недостаток инструмента: если взят аккорд, то нельзя выделить ноты. Также нельзя выделить среднюю тему.

Был у Башкирова. рассказал ему кое-что про Стеллу. Спрашивал его мнение насчёт предупреждения Больм. Он жал плечам и говорил:

- В конце концов, если вы уверены, что она вас любит. Бог с вами, поезжайте с нею в Канаду.

25 марта

Писал маме письмо, так как едет офицер на Кавказ. Зову её сюда, но горизонт на Кавказе тёмен и большевики, храбро сражаясь, стоят у ворот Одессы. А из Одессы пароходы в Нью-Йорк. Вообще вся Европа клокочет. В Венгрии советская республика, в Париже мирная конференция не знает, как распутать положение.

Идея рассказа о красивой женщине и о политическом бридже. Хотя я не хочу писать на современные темы, но мне кажется, что так как я возьму этот сюжет, тема будет не временная, а постоянная.

26 марта

Утром ходил по Park Avenue и обдумывал, как я буду рассказывать сюжет «Игрока» Отто Кану.

В половину первого завтрак с ним. Кан мил, очень заинтересовался сюжетом и сказал, что весьма хочет поставить «Игрока». Приказывать Гатти он не может, но постарается повлиять на него и надеется, что Гатти заинтересуется сюжетом. Просил дать французский скетч сюжета для Гатти и недели через три, когда Гатти освободится от оперы, обещал устроить у себя слушание «Игрока».

Начало блестящее, и я считаю, что теперь больше шансов за, чем против.

27 марта

Вечер провёл у Сталя, проверяя его и Верочкин перевод «Апельсинов». Они попривыкли и недурно справляются, а я охотно даю им лишние «croches»^[14], т.е. прибавляю ноты, ибо для французского языка всегда нужно больше нот и слогов, чем для русского. Зато очень строго требую, чтобы текст был в точном соответствии с идеей музыкальной фразы.

30 марта

Третий recital. Зал имел битком набитый вид, но это опять напыщенная публика. Я играл спокойно и хорошо, и по общему признанию - лучше всех разов. Успех во время всей программы. Даже «Сарказмы», поставленные в заключение, не очень испортили настроение публики, а сыгранные на бис мои популярные пьесы и gmoll'ный Прелюд Рахманинова сделали огромный заключительный успех. В артистической, по обыкновению, масса народа, оторвавшего мне руки. Стелла держалась в стороне, я сам подошёл к ней и представил ей Башкирова, чтобы показать её ему.

После концерта - чай у Либман в мою честь, где масса народа, красивых женщин и артистов.

31 марта

Рецензии были сегодня короче, чем раньше, потому что одновременно был филармонический концерт, и критики метались направо и налево. Половина хвалила, половина ругала.

Концерт дал убыток двести долларов (касса триста пятьдесят, расходы пятьсот пятьдесят). В сущности, не многим меньше, чем в прошлый раз. А многие по наивности считают, что после этого концерта я богач.

2 апреля

Так как проклятый дантист сказал, что всё равно необходимо выдрать ещё два зуба, то я решил, по моей системе, что чем скорей, тем лучше. Но газ оставил такое удручающее впечатление, что я готов был дёргать даже без кокаина, лишь бы не с газом. Однако доктор послал дёргать с газом и я, из упрямства, из самолюбия, взял себя в руки и пошёл дёргать с газом. Идти очень не хотелось, но я заставил себя. Я рассуждал так: что, собственно, так неприятно? Те четыре-пять секунд, во время которых задыхаешься. Но неужели уж так мучительно задыхаться каких-нибудь четыре-пять секунд? Нет, вовсе уж не так. Тогда что это? Животный страх. Теперь: если доказать животному, во мне сидящему, что я нисколько не умираю, а проделываю это на пользу медицины, то может дело выйдет совсем просто. С этим решением я полез в кресло. И действительно, с первым задыханием я почувствовал, что, пожалуй, это вовсе не так страшно. Я радостно ухватился за эту мысль и стал мысленно приговаривать: «Вовсе не так страшно». Затем я так крепко заснул, что совсем не чувствовал, как были вынуты два зуба. А при пробуждении первым впечатлением было, что передо мною стоит какое-то новое лицо, смотрящее на меня. И в не вполне пробудившемся мозгу вертелись в забавном смешении две моих фразы: «Кто этот человек?» (Клариче из Апельсинов») и «Это кто? Маркиз?» (Бабушка, «Игрок»). Человек оказался дорогим доктором, пришедшим из соседней комнаты.

С великолепным облегчением я вернулся домой. Обедал со Стеллой и ел одну жидкую пищу.

5 апреля

Скарлатина.

6 апреля - 6 июня

Собирался отправиться на два-три концерта в небольшой город, когда заболел. Концерты отменили. Думал, что испанская инфлюенция, и страшно испугался. Через Больмов была вызвана доктор Анна Ингерман. Вскоре выяснилось, что скарлатина, - я даже рад. что не инфлюенция. По законам Нью-Йорка меня должны были увезти куда-то в заразную больницу за город, но Ингерман как-то меня отстояла. На двери была прикреплена записка, что я заразный больной, и ко мне была приставлена сестра.

После первого кризиса стало легче, но затем второй кризис с ревматизмом в руках и плечах, нарывами (один в горле, едва не задушивший меня). Настроение сначала было не такое плохое, много писем, на которые отвечал телеграммами, диктуя их через сестру и телефон, дабы избежать распространения заразы. Пытался по секрету от доктора продолжать либретто, пряча его под подушку. Но сдал во время кризиса и тогда настроение сделалось подавленным. Однако разрез нарывов и антидифтеритная сыворотка разрешили благополучно кризис, и температура покинула 40 и 40.5. Много цветов, так как думали, что я умираю. Особенно замечательны были розы от Стеллы, огромные, на длинных стеблях. Когда не хватило денег - дат В.Башкнров. В начале мая наступило поправление. Когда в первый раз встал, ноги отказались служить, и я едва не упал. Событием было, когда в первый раз разрешили побриться, а то вид был ужасный.

«Апельсины» были прерваны в начале второй картины третьего акта на беготне первых скрипок в том месте, где Принц и Труффальдино крадутся к апельсинам, когда Ингерман первый раз разрешила сесть к роялю, то стало работаться так легко, что я в один присест написал почти всю сцену с Кухаркой. Но температура повысилась и рояль был опять запрещён. В один прекрасный солнечный день мне разрешили выйти на улицу. Я первым делом послал огромную корзину цветов Ингерманам. Лечили меня муж и жена: она - специалист по общим болезням, он - по носу и горлу. Она считает, что спасла мне жизнь, а он – что спас меня от глухоты, ибо скарлатина в одном из своих поворотов едва не пала мне на уши - покраснели барабанные перепонки.

Весеннее выздоровление было необычайно приятно, хотя ещё не все тени ушли от пережитой болезни.

Третья картина третьего акта сочинялась легко. Я учил «Картинки с выставки» Мусоргского - и как-то весна и выздоровление надолго соединились с одной из них - с «Limoges», которая всегда потом вызывала в памяти это радостное состояние.

Появилась Стелла, которая водила меня гулять, а на моём письменном столе появился её портрет, очень красивый, который возбуждал всеобщее внимание. А.Ингерман, очень ко мне привязавшаяся, но и залезавшая в душу на правах мамаши, чрезвычайно интересовалась романом со Стеллой, однако предупреждала меня, что она знает её семью: семья эта беспорядочная и сумасшедшая, - так чтоб я был осторожен. Между тем я в моих планах собирался со Стеллою в Канаду, хотя с самой Стеллой об этом не говорил. Когда же мы с ней наконец заговорили, то Стелла вдруг возразила, что я, кажется, от неё жду больше, чем она может дать. Ей надо бежать, и она через неделю уедет в театральное турне, вместе с труппой отца. У них в семье - все артисты, и Стелла играет тоже. Обманувшись в своих расчётах, я не сумел или не имел достаточного желания удержать её, но с отъездом Стеллы окончились мои весенние настроения.

7 июня

Сегодня хороший день, чтобы возобновить мой дневник: сегодня я кончил «Три апельсина». Когда я нервил со всеми моими болезнями, то я очень боялся, что помру, не кончив музыки. Однако сегодня, когда я кончил, настроение не было особенно радостным (как, например, после окончания второго акта): омрачало дело вчерашнее расставание со Стеллой. Поэтому старался не оставаться один: днём играл в бридж у Самойленко, а вечером был с ними и Больмами в театре, Конечно, со Стеллой ушло много нежных иллюзий.

8 июня

С Больмами был в Larchmont'e, дачной местности, у Ингерманов. Там зелено и красиво, хотя день был дождлив. Было довольно много милой публики, но мне весело не было. Вина? Стелла. Надо механически заполнять то пространство, которое осталось во мне пустым после её исчезновения.

9 июня

Утром поправлял кое-что в последней картине. Днём у меня был Капабланка, возвратившийся из Гаваны после победоносного матча. Вечером играл Больм начало оперы. Он так накинулся на меня за «неисполнимую» быстроту действия второй картины, что даже ввёл меня в смущение: а вдруг и в самом деле не поспеть ничего сделать? Но разгадка, вероятно, в том, что, играя ему, я брал темпы быстрее, чем следует.

10 июня

В одиннадцать часов утра с большим удовольствием поехал в West End, нарядное дачное место на берегу Атлантического океана, в полутора часах езды от Нью- Йорка. Там будут проводить лето Люисоны, которые очень уговаривали меня последовать их примеру. У Люисонов всегда куча народу, бывают интересные люди. С тех пор, как со Стеллой всё полетело «верхним концом вниз», исчезли и планы поселиться на лето где-нибудь подальше от людей, наоборот, я решил жить я шумном месте, дабы заполнить пустое пространство, оставленное Стеллой. Ведь программа на лето - шестьсот страниц партитуры для «Трёх апельсинов». Буду писать по десять страниц в день, а остальное время болтаться.

Обратно из West End'a поехал на пароходе и в первый раз увидел лицом к лицу статую Свободы при входе в Нью-Йорк. Статуя огромна по сравнению с пароходами, но ещё огромней оказались небоскрёбы, которые выросли из тумана с другой стороны.

11 июня

Сегодня опять надо было пойти к Лилиенталю, который в третий раз должен был решить, резать меня или нет, но данное им в последний раз лекарство со включённым в него бисмутом так высушило мою ранку, что она выглядела приятной и выздоравливающей. Поэтому решили отложить визит и посмотреть, не выздоровеет ли она совсем. Уф, хорошо бы без операции!

Вечером был у Сталя. Сцены в пустыне и у Креонты переведены, многое с Кухаркой - очень ловко. Многое я исправил.

13 июня

Получил от Стеллы письмо из Бостона, которого не ждал. Письмо милое и нежное, но кончается «до свидания на будущее, прощайте на теперь». Тогда зачем писать? Я начал привыкать к исчезновению Стеллы, а это письмо опять всколыхнуло старое. Но где-то в глубине души мне кажется, что в Стелле сейчас сильное брожение и что, может быть, потом, скоро, она вернётся ко мне.

15 июня

Срок моей квартире. Завтра съезжаю на дачу. Пора: половина июня, давно так не засиживался в городе. Но и теперь придётся ездить раза три в неделю в город - лечить всё ещё незаживающий абсцесс. Мне жалко бросить мою квартиру: она удобная и уютная. И хотя с ней связаны некоторые неприятные воспоминания - скарлатина, и въехал я в неё под впечатлением смерти Мmе Шиндлер, но всё же Стелла соединила с нею много хороших моментов.

Днём ездил в Ларгмонт, где на лето поселилось много русских. Среди них - бабушка русской революции - Бр. Брешковская, которой я был сегодня представлен, и которая приняла меня с поразительной нежностью, долго целовала и гордилась, что не перевелись таланты земли русской. Вела со мной довольно сложный разговор о том, должны ли или нет таланты создавать школу последователей, или, если они начнут заниматься этим, это может вредно отразиться на их собственном творчестве. Последнее, конечно, в том случае, когда они эволюционируют до самой старости. Тогда всякое суммирование самого себя, необходимое для создания своей школы, конечно, будет вредить и мертвить собственную работу.

16 июня

Утро было посвящено доктору и укладке вещей. В четыре часа выехал в West End, где решил поселиться на первую половину лета. Я думаю, с Люисонами и их обширными знакомствами там будет весело. «Весело» - за подобным весельем я не гонюсь летом, но с моими плохими нервами и после того, как Стелла бежала, я думаю - это лучшее, что я могу для себя придумать. Буду днём и, главное, утром писать партитуру, перемежая новую страницу прогулкой к океану, а по вечерам ходить в гости.

Остановился в большом, пока пустом, отеле «Холивуд». Вечером прогулялся по берегу океана и рано лёг спать.

Океан настоящий, без бухт и заливов. Если провести прямо линию, то ближайший берег - Португалия.

15 июня

Начал партитуру «Апельсинов». Но мешали дети, которые внизу, в салоне отеля, играли на рояле гаммы. На улице встретил француза, владельца друтого большого отеля, который оказался знающим о моей маэстрии. Он сказал мне, что был бы особенно рад иметь меня в своём отеле, и предложил за полцены небольшую, но хорошую комнату с балконом на океан в тихом аnnех^[15] большого отеля. Туда я сегодня и переехал. Это почти рядом с Люисонами. Дал мне большой некачающийся стол, удобную лампу, кресло и вообще очень за мною ухаживал.

16 июня

Был в городе - у доктора, в Duo Art и за покупками. Вернувшись в West End, сынструментировал три страницы. Пора серьёзно браться за работу.

Анисфельду Чикагская опера сделала окончательное предложение писать декорации для «Апельсинов». Постановка их принимает значительный характер, на что я не надеялся. На днях надо будет прочесть Анисфельду всё либретто.

Из России (Новороссийска) - первый пароход. Жду писем от мамы. Хотя не очень верю, что они будут.

У Люисонов, перед уходом, мельком встретил Корнелию. Она выглядела бойкой и чуть-чуть громкой. Сказала: «Je suis tres heureuse de vous voir»^[16]. Я очень рад. Я догадывался, что она будет здесь летом, но три раза подряд не встретив её у Люисонов, жалел, думая, что ошибся в моих догадках. Приехала сама, правя автомобилем, чтобы ехать кататься с младшим Люисоном.

17 июня

Много и с удовольствием инструментовал. Сделал семь страниц, затем устал. Это не так много, надо по крайней мере десять. Но, очевидно, я отвык или после скарлатины ещё не так силён, как прежде.

Гулял по берегу Атлантического океана. West End пока тих: народ съезжается к июлю. Иногда несколько беспокоит шрам - болит, а так настроение хорошее.

18 июня

Приезжал ко мне Капабланка, с которым завтракали у Люисонов, а затем катались в автомобиле. Он мил и молчалив.

Сегодня сделал меньше семи страниц. Когда начинаю высчитывать, то боюсь, что не кончу к сроку. Остаётся сто дней на пятьсот с лишним страниц.

Шрам болит сильнее.

19 июня

Был в городе - читать либретто Анисфельду и у доктора. Шрам вздулся.

Может - это поверхностное раздражение, тогда ничего. А если новый абсцесс на месте старого, тогда дело плохо - надо оперировать. Всё это несколько портит настроение.

За четыре дня - двадцать четыре страницы. Не очень много. Точь-в-точь поспеть, если работать без передышки.

Раскладывал пасьянс.

20 июня

Кончил с Прологом и начал первую картину. Теперь пойдёт скорее – здесь проще инструментовка.

Завтракал у Люисонов, где довольно много народу и нарядно. Однако, я почему-то взял важный стиль и не снисходил до молодёжи. Очень глупо.

Вечером было скверное настроение, потому что болел шрам, и я боялся, что надо оперироваться. С тех пор, как выздоравливая от скарлатины, я узнал, что чуть-чуть не умер во время неё, у меня страх перед всякими усыплениями. И даже иногда, засыпая (не теперь, а раньше - месяц назад) я вдруг вскакивал, боясь впадать в небытие.

21 июня

Был в городе у доктора. Езжу в Нью-Йорк на пароходе. Это делает поездку приятной.

22 июня

Был с доктором Ингерманом на консультации у Лилиенталя. Он нашёл, что всё-таки придётся прооперировать. Я сказал, что боюсь наркоза - эфира или хлороформа. Он сказал, что можно сделать с газом. Это меня чрезвычайно обрадовало: с газом я уже освоился благодаря выдернутым зубам. Придётся пролежать от недели до двух в больнице, а потом недели три носить повязку и ходить на перевязку. Но, вероятно, уже на третий день после операции можно будет работать в постели, так что моя партитура не остановится. Вообще я был раньше в страшном ужасе перед операцией, а теперь, когда дело подошло к развязке, нахожу её вполне терпимой.

Сегодня: сорок четыре страницы в восемь дней, т.е. пять с половиной в день. Маловато. Но как среднее число, принимая во внимание поездки в город, это ещё ничего.

30 июня

Надо бы делать операцию, комната в больнице готова, но Лилиенталь уезжает на несколько дней отдыхать, поэтому «резьба по мясу» откладывается на неделю. Кстати, и рана выглядит так хорошо, что, может быть, и вовсе заживёт.

Между двумя страницами партитуры раскладываю пасьянс. Жаль, что знаю только два. Бывает скучно. С Люисонами знакомство не расцвело, а усохло.

3 июля

Время в West End'e течёт потихоньку, внимание сосредоточено на партитуре. Временами скучно. Я думал, что у Люисонов пропасть знакомых, но и сами они скучают. Отчасти скука от нервного настроения - не знаешь, здоров ли, болен ли, будут резать, нет ли. Вообще, лето несуразное, но моя радость и утешение - партитура.

Вспоминаю Стеллу, мне жаль, что она исчезла.

4 июля

Бывая в Нью-Йорке, покупаю филадельфийские газеты. Это последний город, в котором играет Стелла перед возвращением. Я решил сдержать слово, поехать туда и найти её. Какую линию она примет - неизвестно, но раз я обещал, я буду приветствовать её возвращение.

Пока никаких сведений об этой труппе в газетах не мелькает.

5 июля

Анисфельд подписал наконец контракт на декорации «Апельсинов». Больм тоже почти. Сегодня играл им три акта. Оба чрезвычайно довольны. Обсуждали подробности. Всё это чрезвычайно приятно. Все задуманные мною герои и их действия начинают становиться действительностью. Но от исполнения трёх актов замучился до смерти.

6 июля

Вчерашний вечер и сегодня весь день провёл в Ларгмонте, где много русских, очень культурных людей: Ингерманы, Яхонтовы, Больм, Капустин и другие. Но под конец я устал быть два дня на людях. Впрочем, приезжал я с моей партитурой и шесть страниц всё-таки сделал.

7 июля

Вернувшись, Лилиенталь осмотрел мою рану и заявил:

- Выглядит очень хорошо.

Я спросил:

- Ну и что же?

Лилиенталь ответил:

- Я вам уже говорил, что операция не спешная, может, на ваше счастье, и пройдёт.

- А ваше мнение?

- По-моему, не пройдёт.

- Ну так давайте делать.

В самом деле пора. А то конца нет. Комната в больнице через день или два, и я получу об этом телеграмму. Скоро Стелла вернётся, а я всё ещё калека. Впрочем, нет худа без добра, и если пятнадцатого (а пятнадцатого я буду лежать) я напишу ей из больницы, то сердце у неё дрогнет, и она будет милостивее. Не зная, однако, бросили они свою квартиру совсем или оставили за собой, я, чтобы заблаговременно выяснить этот вопрос, решил позвонить к швейцару и потребовать, чтобы меня соединили с Adler's appartment^[17]. Я был в полной уверенности, что негр ответит, что квартира пустая или они вовсе съехали, но не успел я опомниться, как услышал голос, похожий на Стеллу. Это была или её сестра, или даже она сама. Так как она не получила ответа, то вскоре повесила трубку, а за ней и я. Но неужели Стелла уже в городе? Вернее - это её сестра. Я вернулся в West End, думая о Стелле, и меня радовало, что, может быть, я скоро её увижу. Скорее бы развязаться с этой операцией, висящей надо мной вот уже два месяца.

8 июля

Много работал. Сто пятнадцать страниц в двадцать два дня. Итого пять с четвертью в день. Ежедневное среднее упало, но так и следовало ожидать с трудной второй картиной. Надо подогнать, а то операция опять помешает.

10 июля

Забрал с собою партитуру, французский роман и игральные карты для пасьянса и отправился в больницу. Дневника не взял, поэтому он прерывается на две недели и больничное происшествие сообщаю вкратце.

Настроение у меня было в конце концов не такое скверное. Издали операция была страшнее. Вечером у меня сидел доктор Ингерман, заходили больничные доктора, которые были на моих концертах и интересовались поговорить со мною.

11-22 июля

Операция в половину девятого утра. В восемь зашёл Ингерман, чтобы приветствовать и благоприятно влиять на меня. Затем мне впрыснули морфий с атропином и покатили в операционную комнату. Я чувствовал себя несколько взволнованным, но в общем хорошо и операции не боялся. Мне наложили газовую маску. Я почувствовал в полусознании ощущение боли, хотя уже не сознавая, где и как. Последовала следующая градация засыпания, т.е. боль хотя я и чувствовал, но она уже не имела власти надо мной, и я как-то пошёл ей навстречу. В этом я отдал себе отчёт и затем сейчас же заснул.

После операции доктор Ингерман объяснил, что операция длилась целых двадцать пять минут, из которых пятнадцать минут меня исследовали зондами, а десять резали. Так как двадцать пять минут держать под газом нельзя, то мой сон поддерживали эфиром. Рана меня беспокоила очень мало, разве когда я шевелился. Вообще, в этот день я бы, пожалуй, даже принялся за партитуру, но разболелась голова. На ночь мне пригласили ночную сестру, но она не понадобилась.

После этого мне пришлось пролежать дней десять и три дня полулежать, полуходить. Со следующего дня я принялся за партитуру, и она спасла меня от скуки лежания и сознания ненужного времени. С двенадцатого по двадцать четвёртое, т.е. в тринадцать дней, я сделал шестьдесят шесть страниц, т.е. по пять страниц в день, почти не уклонившись от нормальной скорости. В промежутках я раскладывал пасьянс.

Навещали меня Ингерманы, Капабланка, Самойленки. Заходили доктора, которые знали меня по концертам, и вели медицинские разговоры. Больница - еврейская, очень хорошая и доктора - евреи. Очень симпатизируя мне, они высказывали сожаление, что я не еврей. Окно моё выходило на 5-ю авеню, и я мог смотреть, как каталась публика.

Иногда мне казалось, что всё это лежание в постели, то со скарлатиной, то после операции, должно было углубить моё мировоззрение. И действительно, вопросы жизни и смерти стали как-то проще и яснее, но никаких формулировок мне сделать не удалось. В будущем я должен найти какой-нибудь путь и выход читая, поучаясь и говоря с умными и чистыми людьми. Пока же я стоял между разными течениями: разными взглядами моих петроградских друзей, кантовскою трансцендентальностью, волей в природе Шопенгауэра с его исчезновением индивидуальности, и чисто американским деловым взглядом на жизнь, с полным неверием, т.е. от ничего к ничему. Этот последний взгляд как-то навязался окружающей обстановкой и примером усыпления, на которое я, кажется, больше всего обратил внимания во время моих болезней.

Итак, время в больнице прошло не длинно и не тягостно, а комната больного Принца, которую я инструментовал, даже должна была выйти лучше в больнице, чем где-либо (недаром сестра нечаянно облила её йодом). За два дня до моего выхода из госпиталя я послал письмо Стелле. Это было 21 июля, пора, она давно уже успела вернуться из турне и даже, наверное, уехала куда-нибудь на дачу. Письмо было уже давно готово в моей голове. Письмо было простое, не уклоняясь ни в нежность, ни в игру. Я полагал, что суть не в тоне письма, а в самой Стелле.

23 июля

Мне позволили гулять в парке, где после дождей зелено, сочно и ароматно. Да, это лето вышло глупым, нескладным, да и вообще не было никакого лета. И опять моя мечта: прожить всю весну в деревне, от последних снегов до первой жары. Но в такой стране, где настоящая, пышная весна. Когда это удастся?

24 июля

Сегодня конец больницы. И утром письмо от Стеллы. Я почти не обрадовался. Я был готов, что оно будет отрицательным. По обыкновению, написано неразборчиво и мне понадобилось много трудов, чтобы добраться до сути. Однако Стелла была мила и очаровательна и сегодня в шесть часов назначила встречу в Savoy. Я расцвёл.

Последним событием в больнице была операция аппендицита, на которую взял меня один из докторов. Мы сидели на балконе в превосходном белом операционном зале, а внизу на столе, укутанный во фланель, лежал пациент. Открыта была лишь небольшая часть живота, где резали, густо вымазанная йодом. Хирург стоял с одной стороны, ассистент с другой, зажимая жилы, когда они начинали кровоточить. Ещё двое стояли рядом, подавая ножи, тампоны, нитки, пятый человек, «усыпитель», обнимал голову, держа палец на виске, на пульсирующей артерии, и давая пациенту дышать эфир. Больной дышал часто и с глухим шумом, которому помогал мешок, в который он дышал и который всё время раздувался и сжимался. Живот от частого дыхания быстро поднимался и опускался, и это, на мой взгляд, очень мешало работе. Операция протекала молча, быстрыми движениями. Иногда силою внутреннего давления кишки выскакивали из разреза, тогда их бесцеремонно запихивали обратно. Слепая кишка была найдена, перетянута ниткой и отрезана. И вовремя. Она была в ужасном состоянии и, опоздай операцией на день, могло быть прободение. Больного начали зашивать. С этим я покинул операционную, а затем и больницу. И как приятно было ехать в автомобиле по улицам. Ещё предстояло недели четыре перевязывать мою рану, но она не болела и не мешала.

В шесть часов я явился в Savoy. Я решил быть очень сдержанным со Стеллой. Она появилась сейчас же, тонкая, высокая и очень хорошенькая. Она была очень оживлена, очень рада меня видеть и говорила гораздо больше меня. Нашла, что я выгляжу неприлично хорошо для человека, выходящего из больницы. Она вчера должна была уехать из города, но осталась для меня. Мы обедали. Я спросил её, не смогу ли я в следующий приезд взять её с собой на пароходе в West End. Она ответила: нет. Но тут же выяснилось, что рядом с West End - Asbury Park, там её родственники, туда она отправится на днях и оттуда позвонит.

Итак, возвращаясь довольный в мой West End, я думал, что всё хорошо: операция с плеч и Стелла вернулась. Конечно, старые мечты на близость с ней улетели, но Стелла мила и видя, как я сдержан, не бежит от меня. И я ужасно рад, что буду видеть её.

25 июля

West End и горячее писание партитуры. На этот раз уже без гнёта предстоящей операции.

В пять часов отправился к Сталю, в получасе езды, проверять перевод «Апельсинов». У них мило.

26 июля

Ночевал у Сталя и поехал в город, перевязка и всякие дела. А дел пропасть, с ума сойти: надо пршотовить пьесы для перепечатывания у Ширмера; проверить клавир, литографированный для певцов: отправить письмо маме с отходящим в Новороссийск пароходом и постараться устроить, чтобы этот пароход обратным рейсом привёз её в Нью-Йорк: узнать, нельзя ли снять копии с партитуры с помощью фотографии; затем эта бесконечная проверка перевода на французский и. наконец, неуклонные пять-шесть страниц партитуры в день. А хочется найти ещё время для Стеллы.

27 июля

Сделал четыре страницы, не очень трудные, мало. Корректировал литографию, первый акт.

В пять часов позвонила Стелла. Она - в Asbury Park, в восьми милях от West End'a и хочет меня видеть. Я взял автомобиль и поехал к ней. Мы с нею катались по country^[18], обедали в West End, гуляли по морю. Стелла говорила, что она была уверена, что мы больше не увидимся, и спрашивала меня, зачем я её нашёл. Я отвечал: ни за чем, мне было скучно без неё. А когда поздно вечером я отвозил её обратно в Asbury, то дело свелось к нежным поцелуям. И разрыв, и сдержанность погибли.

28 июля

Вечером позвонила Стелла из Asbury и спросила, сколько я написал за сегодня страниц.

- Только четыре. - ответил я.

- А вы приехали бы в Asbury? - спросила она.

- Ну конечно, - ответил я и отправился в Asbury.

В Asbury, по обыкновению, уйма народу, но мы в автомобиле отправились в пространство по шоссе и ездили часа три, проведя их в нежностях. Стелла на этот раз сама меня обнимала, крепко-крепко, и говорила: «Сегодня я счастлива». Я отвечал: и я тоже.

Я был удивлён и обрадован поведением Стеллы.

29 июля

Был опять у Сталей. Старались кончить с переводом, но опять не смогли. А мне до зарезу нужны полторы тысячи из Чикаго. Столько чеков накопилось, многие повторные, пора платить. Да и у самого на руках скоро денег не будет.

Сталь и Janacopulos живут ужасно мило и нежно. Но я вспоминал вчерашнее и думал: а у меня есть Стелла.

30 июля

Сегодня опять город и доктор. Рана заживает.

Стелла полетела с лошади и весь бок синий. «Я бы вам показала, если бы любила вас меньше», - сказала она. Впрочем, что сложена она как Венера, я знаю. Сегодня она сердилась, что я спешу в West End к моим страницам, а я сердился, что она не хочет понимать, что мне нельзя ни на йоту опаздывать с ними, иначе я с удовольствием провёл бы время с ней. В конце концов я на пароход всё-таки опоздал, и пришлось трястись в дымном поезде. Приехав в West End не хотел инструментовать и делал корректуру. Сегодня первый день после операции без единой страницы.

31 июля

Начинаю серьёзно беспокоиться, кончу ли, нет ли партитуру к сроку, к первому октября. Сегодня завяз и сделал всего одну страницу, правда, трудную (смех по поводу смеха Принца).

Корректировал литографировку клавира второго акта. Вечером был у Сталя, проверял перевод на французском языке. Езжу к ним с удовольствием и перевод выйдет отличный.

Ужасно много дел.

1 августа

Сегодня пять страниц. Опять не так много. А работал массу времени. Вечером выскабливал ошибки в партитуре.

Омское правительство очищает Омск и становится Иркутским правительством. Большевики победоносно наступают. В чём дело? Почему будущей России суждено выковаться сильной через грубость и разбой?

3 августа

Шесть страниц. Почти весь день до обеда занимался.

4 августа

Был у Стеллы в Asbury. Ссорились из-за всякой ерунды и говорили друг другу неприятности. Под конец помирились и поцеловались.

По-моему, она несколько дуется на меня за одесские погромы. В Одессе сейчас громят евреев, и Стелла мстит христианину. («Не будьте жестоки, не будьте христианином!»).

5 августа

Перевод «Апельсинов» наконец окончен и проверен и, по-видимому, вышло очень хорошо. Сдал ноты и жду чека. А то осталось пятьдесят долларов и куча счетов, по которым надо платить.

8 августа

Стелла приехала ко мне в West End и обедала у меня. Так как я всегда обедаю один и на окружающую публику не обращаю внимания, то сегодня все на нас таращили глаза. После обеда Стелла поднялась ко мне. В десять часов явился владелец отеля, еврей, говоривший по-французски, и, вызвав меня в коридор, с выпученными глазами сказал: «Ecoutez, mais vous avez une femme?»^[19]. Он, конечно, не мешается в мои дела, но внизу уже разговаривают: есть мамаши, которые имеют дочек и т.д.

Стелла была очень смущена и заявила, что обыкновенно христиане бывают свиньями, но если еврей окажется свиньёй, то он уж будет всем свиньям свинья. После этого я её в автомобиле повёз в Asbury.

9 августа

С владельцем отеля я холодно раскланиваюсь. По-видимому, это будет стоить мне денег, потому что он не сделает скидку, которую обещал. Но в офисе безумно любезничал. Я решил объявить обитателям отеля войну и сделал заявление, что дети орут, как на рынке, и не дают покоя.

Начал инструментовать третий акт. Чувствую, что к первому октября не поспею. Устают глаза. Да и то я почти не пропускаю ни одного дня. Единственная надежда, что вторая половина третьего акта будет легче и пойдёт быстрее. Да ещё: может быть, вся опера будет не на пятьсот пятьдесят страниц, как я считал, а меньше, около пятисот. Тогда еле-еле к сроку.

11 августа

Из Чикаго чек на полторы тысячи. Очень мило, не то, что в первый раз, и я снова достиг максимального состояния. Впрочем, лишь номинального: если сосчитать долги (тысяча двести Башкирову, пятьсот в Русское посольство, четыреста пятьдесят Вышнеградскому, сто шестнадцать преступных долларов, сто Лилиенталю, много - неизвестно сколько - Ингерманам, сто Минстеру), то температура окажется много ниже нуля.

Относительно клавира, то я всё-таки был шикарен: прислал его за месяц до срока. Поспею ли с партитурой? Она да операция, в сущности, заполнили всё лето. Конечно, жаловаться нельзя: живу удобно, у берега милого Атлантического океана, но самоё лето как-то скользнуло вне меня.

12 августа

Вожусь с разрешениями для мамы. Билет ей будет оставлен на «Владимире», уходящем в Новороссийск и затем возвращающемся обратно, а с визой дело ещё неясно.

На Кавказе американского консула нет. Можно ли достать отсюда?

19 августа

Начал играть на рояле, которого не касался с первого апреля. Но пальцы в очень приличном состоянии. Даже я сказал бы есть шаг вперёд в смысле гибкости удара. После весенних занятий роялем я развивался по инерции. Я верю в это и неоднократно проверял это предположение.

Буду учить Пятую французскую сюиту Баха, три контрданса Бетховена (которые я играл двенадцати лет с Глиэром) и Сонату-fis Шумана (играл, оканчивая Консерваторию). Считаю всё это учение потерей времени, но приходится сделать уступку американским вкусам, просящим что-нибудь «известненького».

Первый recital двенадцатого октября. Несколько рановато, но я ничего не имею против (если позднее, то залы уже разобраны на все воскресные дни).

21 августа

Стелла сообщает, что, вероятно, она с отцом уедет на два месяца в Лондон играть. Я ответил: «Хорошо, я начну себе подыскивать кого-нибудь другого». Это её всполошило: неужели я низвожу наши отношения до того, что их с лёгкостью можно заменить «кем-нибудь другим»? Мы с нею обедали за городом и провели время с большою негою.

22 августа

Очень любезное письмо от секретаря нашего посольства: виза для мамы будет, и всё проще, чем до сих пор казалось. Так как на Кавказе консула нет, то разрешение дать визу будет телеграфировано в консульство, а в Новороссийск будет дан приказ принять маму на пароход. Написал мне письмо и отправил с бароном Вольфом, официальным лицом, едущим на Кавказ.

Эта виза меня очень обрадовала.

24 августа

Кончил Кухарку и таким образом вторую картину третьего акта. Когда я сочинял, у меня был план инструментовать второй раз антрактовое скерцо иначе, чем в первый, но оно так «крепко» легло в первую инструментовку, что я не вижу второй. Поэтому оставил пустые страницы, дам переписать переписчику и приступлю прямо к третьей картине.

25 августа

Был в городе. Переписчик, поганец, переписав двести страниц партитуры, отказался, ссылаясь на болезнь и на уставшие глаза. Брал он, правда, дёшево, всего двадцать пять центов за страницу. Говорит, когда оправится, то может

продолжить, но за шестьдесят центов. Я сказал: я дам восемьдесят, но не вам. Однако, это плохо: первого сентября надо сдавать, а осталось ещё пятьдесят страниц. Звонил Альтшуллеру о новом переписчике, но Альтшуллер не заплатил за телефон и его номер не дают.

Со Стеллой ездили загород обедать. Она уезжает пятнадцатого сентября и с тех пор, как это решилось, она стала и нежней, и милей.

В одиннадцать часов поехал к Самойленко ночевать.

26 августа

Вернулся из Парижа Monteux, ныне дирижёр Бостонского оркестра. Привёз 15-летнюю дочку Мmе Больм, (но не Больма) из Швейцарии, где она училась.

Сегодня, едва я вернулся из Нью-Йорка в West End и хотел сесть за работу, вызвонили меня опять в Нью-Йорк: Monteux желает ознакомиться со «Скифской сюитой». Играл ему её по обыкновению фальшиво и позорно, но он кое-что понял и обещал сыграть. Я в этом не сомневался, но надо бы ещё пригласить меня солистом.

27 августа

Третья картина скользит легко, она яснее, чем второй акт. Есть надежда, что кончу к сроку.

28 августа

Триста сорок пять страниц. Осталось, вероятно, сто пятьдесят. Я думаю, поспею к сроку.

29 августа

Письмо от Скляревского с Явы. Немного завидно, что он в этих чудесных краях. Но и я там буду. Пишет, мои сочинения исполнялись в Батавии. Когда за завтраком я похвастался об этом maitre d'hotel'ra. который всегда чрезвычайно интересуется моей музыкой, то он спросил: «Ява - это в Нью-Йорке?», - и мой заряд пропал.

Сентябрь

Окончательно выяснилось, что Стелла уезжает восемнадцатого сентября и, по-видимому, не на два месяца, а на гораздо больше. Её отец едет играть в Лондон, с ним жена, старшая сестра Стеллы и сама Стелла - все будут выступать.

Так как в городе наши встречи были нелепы - то в парке, то в автомобиле – а ездить в West End для Стеллы было слишком сложно, то Стелла уговорила меня переехать в город. В West End'e было чудесное начало осени, но нью-йоркские дни Стеллы были считаны, и я переехал в Нью-Йорк. Поселился я в довольно милом отеле Laurenton в двух комнатах: гостиная и спальня. Стелла пришла в первый же вечер.

Я говорил ей, что она не должна уезжать в Англию. Она отвечала, что должна следовать за своей семьёй. Звала, чтобы я непременно пришёл провожать её на пароход. Но я отвечал, что так как она уезжает от меня в Лондон, то я за несколько дней до её отъезда сам уеду с друзьями на автомобиле на Ниагару кататься. Действительно, Самойленки, у которых был небольшой автомобиль, проектировали такую поездку, которая, впрочем, так и не состоялась.

В последний вечер я отвозил Стеллу домой. Она говорила мне много трогательного, хвалила меня, говорила, что чем бы ни были наши отношения - любовью или нет - она всегда сохранит о них лучшие воспоминания.

Провожать её я всё-таки не провожал. Зачем? Пародировать в толпе? После её отъезда (восемнадцатого) очень скучно, я старался не сидеть дома.

Инструментовка «Апельсинов» двигалась, но более сложный четвёртый акт шёл не так легко, как третий. Всё же я упрямо проталкивал его вперёд и закончил к сроку, к первому октября. Бывал я у Самойленко, играл с ними в бридж и разъезжал в их автомобиле. Ездили мы на автомобильные гонки. Последние произвели сильное впечатление, когда тринадцать машин пошли в стомильное состязание по огромному (кажется, полторы мили) кругу. Все ли дойдут? И действительно, у одной, на огромной скорости, загорелись оси, а затем и другие разогревшиеся части. Была бешеная картина, когда автомобиль несся в огне, а шофёр и механик стояли на спинках сидений, продолжая тормозить его и управлять им. При замедлении скорости они спрыгнули, очень мало пострадав.

Так как в моём отеле все комнаты были заранее разобраны на всю зиму, моя в том числе, и мне дали её только на две недели, то скоро возник передо мной квартирный вопрос. Я временно переселился к В.Н. Башкирову, у которого была довольно большая и довольно пустая квартира, и там продолжил мои занятия оркестровкой.

Стелла, уезжая, завещала мне свою подругу Blanche Gang (Wolfgang, но её родители, при эмиграции в Америку, откинули первую половину фамилии). Через неделю после отъезда Стеллы я созвонился с нею и пригласил обедать. До сих пор я почти её не знал. Она мне ярко напомнила Стеллу. Blanche рассказывала, что Стелла, вернувшись после последнего свидания со мною, проплакала весь вечер. Когда огромная «Аквитания», на которой она уезжала, отходила от берега в чудный солнечный день, она просила Blanche передать мне, как это было красиво.

Помню летом, я, для пополнения моего английского лексикона, записывал каждый день несколько новых английских слов, которые затем вызубривал. Однажды я попросил Стеллу, которая увидела эту бумажку, приписать несколько слов, незнакомых мне. Стелла написала: «Love, comprehension, Stella»^[20]. Когда я рассказывал об этом Blanche, та воскликнула: «It is just Stella!»^[21]

1 октября

Сегодня срок контракту на «Три апельсина» и последнюю страницу партитуры я дописал ровно в два часа дня. «Страшно шикарно» - сказал бы Макс Шмидтгоф. Действительно, рассчитано было метко.

2-11 октября

Начало октября прошло в приготовлениях к концерту. После того, как я кончил партитуру «Апельсинов», стало свободнее. Но в общем, октябрь проходил довольно бледно и скучновато. С отъездом Стеллы, с окончанием большой работы было пусто, да и вокруг как-то не было видно интересных людей. Появился виолончелист Иосиф Чернявский, мой горячий поклонник ещё со времён исполнения «Скифской сюиты» в Петербурге, где он играл на виолончели и защищал моё имя от ругавших его оркестрантов. Время от времени я обедал с Blanche, один раз она даже была у меня на квартире, я играл ей, но разговоры были, конечно, о Стелле. Я жил в то время в огромной, довольно по-мещански обставленной квартире совершенно один. Эту квартиру мне на месяц устроил задарма В.Н. Башкиров, так как один его знакомый кооператор снял её, а затем уехал, и таким образом квартира всё равно стояла пустая.

Вместе с Blanche мы были у одного художника, который написал в красках портрет Стеллы. Художник был молодой, довольно жалкий, довольно бедный, хотя, может быть, не без таланта. Стелла мне говорила про этот портрет: её тщеславию очень льстило, что с неё пишет портрет настоящий художник (как она думала). Она даже в один из последних вечеров, просидев у меня до одиннадцати часов вечера, удрала к художнику, чтобы он сделал последние мазки (ночью-то!), а потом выражала мне удивление, что я отпустил её. Словом, я чуточку ревновал (впрочем, не к художнику - он был слишком жалок, а ко всей этой портретной истории) и был критически настроен. Портрет был ужасно жёлтый.

Приятной новостью было получение визы (американской) для мамы. Теперь я хлопотал, чтобы отсюда заплатить ей за пароходный билет, и чтобы она в Чёрном море могла прямо сесть на пароход и приехать в Нью-Йорк. Таких русских пароходов было несколько. Я хлопотал через Башкирова, но он был порою непростительно небрежен, что впоследствии даже повело к ссоре, несмотря на дружбу и заботы его о моих квартирах.

12 октября

Первый мой recital. Немного рано, но мы хотели воскресение, а все прочие воскресения уже расхватаны. Я несколько волновался за Баха, но он прошёл без инцидентов. Контрдансы Бетховена - очень хорошо и Соната Шумана тоже довольно хорошо. Но самый успех выпал на последние пять моих мелкотушек с Наваждением» в конце. Успех чрезвычайный, как в доброе старое время в Петрограде. Бисов - шесть. Требовали «Токкату», но я её не мог сыграть: забыл, давно не повторял, и вместо неё сыграл ещё раз «Наваждение». Зал выглядел набитым, но опять много было даровых. «Paper House»^[22], как говорят американцы. В артистической после окончания масса народу. Меня хватали за руки, за плечи и от восторга рвали на части. Весной было выражено меньше темперамента, но зато мелькали Дагмара и Стелла и было пикантней.

После концерта Стали увезли меня на Staten Island, где они живут, где свежий воздух и красочная осень (хотя и не такая яркая, как под Петроградом).

Из Лондона от Коутса телеграмма: требует партитуру и партии «Скифской сюиты». Прекрасно! Умница. Коц! Это мне шанс на весеннее турне в Англии и на постановку «Трёх апельсинов» в Лондоне.

13 октября

Много рецензий, и хотя особенно не захлёбываются, но все хорошие. Классики вытаскивают меня за уши из тех помоев, которыми обливали меня после весенних концертов.

Но всё-таки ослы критики: я в Бахе вместо семи частей играл пять, а в финале Сонаты Шумана выкупировал почти половину. Ни один не заметил.

14 октября

Чернявский и Бейлизон показывали еврейские темы, некоторые из них оказались дряблыми, но другие совсем хорошими. Забрав материал и вернувшись домой, я сейчас же решил написать «Увертюру на еврейские темы» для фортепиано, квартета и кларнета, т.е. для состава их ансамбля. Проработал целый день и к концу прихлопнул всю «Увертюру». Конечно, подробностей ещё мало, но зато весь скелет. Если бы теперь в два дня привести в порядок и сынструментовать, то совсем вышло бы скоро.

15 октября

Начал инструментовку «Увертюры», но ясно, что двумя днями не управиться, а дай Бог в неделю. Да, я думал, что после recital`я можно будет отдохнуть, но не тут-то было: «Увертюра», подготовка чикагского recital`я, а через неделю и в Чикаго (пока на неделю).

16 октября

Открытка от мамы после полуторагодового молчания. Мама жалуется на здоровье, подкошенное пережитым, на плохое зрение и на подавленное состояние духа. Последнее произвело на меня очень сильное впечатление. Я бьюсь уже полгода и никак не могу доставить её сюда. Надо немедленно приняться со всей энергией. Явилась даже мысль самому отправиться за ней, раз деньги есть, но из этого ничего не выйдет: я прозеваю и оперу, и сезон: привезу её, а кормиться обоим нечем. Я отправился к Сталю на Staten Island. Он сказал, что на днях поедет прямо на Кавказ Соскис, с дипломатическим паспортом, и он всё сделает. Действительно, Соскис - человек, на которого можно положиться. Это меня несколько успокоило.

17 октября

Говорил с Башкировым о том, как удобней выписать маму. Письма и телеграммы не ходят и действовать можно лишь через людей, едущих туда. Но Башкиров говорил, что Соскис может не поехать и вообще был так неэнергичен и нелеп, что я ушёл в бешенстве, почти поссорившись с ним. Сталь меня успокоил, что Соскис, вероятно, всё-таки поедет.

Телеграмма о взятии Петрограда «антикрасными». Неужто? Какая радость! Завтра обитатели несчастной столицы поедят в первый раз после двух лет! Неужели через месяц или два я уже войду в контакт с моими друзьями? А к весне и путь прямой будет открыт!

18 октября

Партитура «Увертюры» понемногу движется и будет готова до отъезда в Чикаго.

Большой компанией, с Ингерманами и Яхонтовыми, ездили к Сталям, где было солнечно и приятно. Я кокетничал с Linette, моей новой поклонницей, впрочем, сдержанной, несмотря на свои двадцать лет. Но Сталь утверждает, что это только снаружи, а на самом деле она даже петь решилась при всех, лишь бы это сделать с моим аккомпанементом.

А Стелла-то - хороша: сегодня ровно месяц с её отъезда - и ни слова. Я дней десять тому назад послал ей коробку шоколада, но сам тоже не писал, хотя вспоминал часто.

19 октября

Ночевал у Сталя. Потом поехали сниматься: группу для «Трёх апельсинов»: Miss Janacopulos, Ансермэ, Больм и я. В последний момент Ансермэ вдруг заявил, не объясняя причины, что он не будет сниматься. Я его уговаривал, но он упёрся как баран. Тогда я разгорячился и наговорил ему дерзостей.

Концерт Рахманинова, первый в этом сезоне. Отлично сыгранная Соната Бетховена, похуже Шопен, а затем «Rondo Caprice» Мендельсона и три вальса: Шопена, свой и из «Фауста» Гуно. За такую программу в России бросили бы в него дохлой кошкой. Из своих вещей только один «Etude-Tableau», очень хороший. Рахманинов держит себя олимпийцем, играет то чудесно, то деревянно, а в программе подлит перед толпой. Во мне он вызывает странное чувство: иногда восхищение, но иногда ужасную досаду. После концерта я зашёл в артистическую не столько к нему, сколько повидать других знакомых. Мы обменялись несколькими словами, но довольно холодно.

20 октября

Писал «Увертюру» и повторял программу (весеннего концерта) для Чикаго. Обедал с Blanche, которая замечательно мила со мной, засыпает меня комплиментами и спрашивает, не скучаю ли я без Стеллы. Blanche после обеда была у меня, и я играл ей чикагскую программу. Blanche очень милая девушка, мечтательница и пессимистка. Во многих её словах и взглядах на жизнь я узнавал Стеллу. Вернее, наоборот: Стелла переняла их у Blanche.

21 октября

Петроград не взят, но бои в окрестностях: в Красном селе, Царском и Тосне. Моя милая дача в Саблине, где я провёл такое хорошее лето, быть может, подверглась огню и уничтожению. Хотя правое крыло Юденича упирается в Тосно и ничего не слышно, чтобы оно перекинулось восточней Николаевской железной дороги. Большевики мобилизовали для обороны всех молодых людей. В какую кашу влипли все мои друзья: Борис Верин, Асафьев, Сувчинский, Мясковский! Одна надежда, что их, близких к искусству, хранит рука Луначарского. Неизвестно также, какая судьба постигла мою квартиру на 1-й Роте, в которую перед моим отъездом Сувчинский послал верного человека, своего управляющего. Домашний скарб мне абсолютно не жалко и даже премированный рояль не очень жаль. Но в письменном столе остались письма за несколько лет и толстая тетрадка дневника - один из последних годов, не помню какой. Вот эту тетрадку мне было бы очень жалко потерять.

22 октября

Почти весь день инструментовал «Увертюру». Также играл для Чикаго.

23 октября

Все дни писал «Увертюру» и сегодня кончил. Как будто вышло интересней, чем я собирался, и, по-видимому, придётся выставить опус. Вечером явился Чернявский. Я сыграл ему (он был в восторге) и отдал для исполнения.

24 октября

Так как поездка Соскиса в Россию затягивается и, с другой стороны, оказалось, что Добровольческий Флот может послать телеграмму в Новороссийск через своего агента в Константинополе (прямо телеграммы не ходят), то я внёс Шестаковскому (здешнему агенту Добровольческого Флота) четыреста долларов залогу за мамин билет из Новороссийска в Нью-Йорк, и он должен телеграфом известить её (и Новороссийскую контору) об этом.

Из его офиса едва попал на XX Century^[23] и в 2.45 отправился на концерт в Чикаго. С моей огромной квартирой расстался, впрочем, без особого сожаления. Больно мещанская.

В поезде со мной ехал доктор из Виннипега, который хочет пригласить меня играть в его городе. С ним дочка тринадцати лет, краснощёкая американка.

25 октября

Утром Чикаго и Н.Т.Кучерявый, встретивший меня на вокзале и на своём новом автомобиле повёзший меня к себе.

Днём был у Ньюмана, моего чикагского менеджера, а затем упражнялся на рояле в паршивеньком Kimball Hall'е. в котором мне предстоит давать мои оба recital`я. Но лучшего в Чикаго нет, если не считать огромного, на несколько тысяч.

26 октября

В полчетвёртого первый recital из двух. Программа та же, что в прошлом феврале в Нью-Йорке: 4-я Соната, три пьесы Скрябина, десять «Мимолётностей», Мусоргский и «Токката». Залишка полон. Я не волновался и играл почти хорошо. За 4-ю Сонату я боялся, что публика не переварит, но ничего, финал разогрел. Остальное всё прошло с равным и хорошим успехом. Говорят, публика была избранная, серьёзная и музыкальная, как и полагается для Чикаго, где, конечно, больше понимают, чем в Нью-Йорке. Бисов - три.

После концерта в артистической, которая мала и тесна, приветы и поздравления, хотя и не такие яростные, как в Нью-Йорке. Одна девица показала мне все тональности «Мимолётностей» и смутила меня вопросом, в какой тональности №3. Я не знал (да никогда и не думал о тональности). После концерта с Кучерявым обедали у Волкова, очень милого русского консула. Волков рассказывал, что в прошлом январе задержка с контрактом оперы вышла потому, что разыгралась страшная интрига, чтобы вместо моей оперы поставить балет Карпентера. И только, когда Волков прижал Кампанини тем, что «слово, данное последним в присутствии русского консула, дороже золота», Кампанини пошёл на компромисс и поставил обе вещи.

27 октября

Был у Кампанини, который нездоров, в постели и выглядит очень плохо. Маэстро расспрашивал про мой вчерашний успех и был мил. Мы распределяли партии для певцов (причём я, не зная ни одного, делал характеристики персонажей, а он говорил: «ессо!» - и называл фамилию певца).

Дирижёр - Маринуцци, говорят, звезда, новый, из Буэнос Айреса, сейчас ещё плывёт. Певцы тоже ещё в большинстве не съехались, так что разучивание оперы начнётся не раньше пятнадцатого ноября и потому мне пока с оперой тут дела нет. Не желая утомлять больного маэстро, я вскоре покинул его.

Кан, секретарь, после того, как я его в феврале зачислил в подлецы и обошёлся с ним соответствующим образом, ругал меня всю осень, но теперь, по-видимому, счёл за более осторожное быть приличным и пригласил меня завтракать. Я решил, что, хотя большого вреда он принести не может, но подкладывать маленькие свиньи в состоянии, поэтому решил быть тоже приличным и внешне мир был заключён.

Рецензии очень хорошие. Я здесь импонирую гораздо больше, чем в Нью-Йорке.

28 октября

Утром повторял программу для вечера (ту же, что играл две недели назад в Нью-Йорке), а потом Кучерявый возил в своём автомобиле по Чикаго. Мы сделали миль тридцать по бульварам и паркам, которые прорезают весь город кольцом. Сам город разбит на правильные квадратики, застроенные небольшими домами, которые совсем не так импонируют, как большие домины Нью-Йорка. Только центральная часть города - Michigan Avenue - великолепна.

Вечером второй recital при неполном зале (две трети), что сразу меня охладило. Всю классическую часть программы я сыграл без настроения, немного (и неизвестно почему) нервничая, словом - хуже, чем в Нью-Йорке. Однако Соната Шумана имела большой успех, вызывали раза четыре. Свои вещи я сыграл хорошо и имел три биса. В артистической на этот раз было совсем мало народа и неинтересно. Я страшно устал.

29 октября

Я думал, газеты проберут меня, но не тут-то было - хвалили как никогда. Какой-то Mr. Фауст интервьюировал меня для большевистской газеты New Republic и расхваливал меня (особенно за «Шествие солнца» из «Скифской сюиты», которую он слышал год назад) с такой горячностью, что мне было даже неловко.

Отправил заказное письмо Стелле, первое. От неё пока ни слова ни мне, ни подруге, ни сестре. В письме я старался быть милым, таким же милым, как сама Стелла.

30 октября

Сегодня меня возили смотреть картины художника Витковича, который утверждает, что декорации «Трёх апельсинов» собрались заказать ему, но потом дали Анисфельду. Я пересмотрел картин шестьдесят, из которых большинство плохи, но есть несколько удачных, хотя как только большой замысел, так - срыв.

Большевики подвезли подкрепления и отбили Петроград. Опять и опять надо отдать должное их оружию. Но радость скоро снестись с друзьями меркнет и отодвигается. Боюсь также, что это как раз те дни, когда кого-нибудь, быть может, придётся не досчитаться. Голод, тиф. обыски, доносы...

Ой, не прав ли Демчинский. говоривший перед моим отъездом, что когда я, «бежавший от истории», вернусь в измученную Россию, она не поймёт меня, ибо будет мыслить и чувствовать иначе! Но нет, он, без сомнения, не прав, поскольку это касается таких людей, как Башкиров, Асафьев. Мясковский. Они тонки и глубоки, и достаточно любят меня.

Сел в быстрый Broadway Limited Express и отправился в Нью-Йорк. По дороге догонял дневник, глядел на бегущие осенние ландшафты, изуродованные бездной фабрик, и рано лёг спать.

1 ноября

Утром обратно в Нью-Йорк, где меня ждало письмо из Лондона с предложением поставить «Три апельсина» в Covent Garden в июне. Вот это событие чрезвычайной важности. Я ещё год назад затеял переписку с Бакстом, стараясь наладить «Три апельсина» на весенний сезон в Европе, но из этой переписки ничего не вышло, так как Бакст упёрся на Дягилеве, а я заранее знал, что Дягилев ещё не воскреснет (по крайней мере в оперном смысле) к этому сезону. Теперь Коутс, умница, сам догадался взяться за дело. Ура, если так, то через шесть месяцев будет моё быстрое и красивое entree^[24] в Европу.

Днём был на концерте Janacopulos. которая пела частью очень хорошо, частью мимо. Вечером уехал со Сталями к ним в деревню.

В промежутке успел найти себе квартиру на ноябрь, что теперь в Нью-Йорке - непостижимо трудно. Квартира так себе меблирована, но просторная и на солнце, - и главное - найдена сразу и как раз до декабря, до моего отъезда в Чикаго на оперу, Кто-то, узнав про мой новый адрес, воскликнул: «Вы с ума сошли! Да в этом квартале живут одни кокотки!». Я смутился. Но более мудрые сказали: «Плюньте. Вам же веселее». И я плюнул.

2 ноября

Солнечный и тёплый день. Приехали гости, приехала Linette, косили в саду траву и вообще было очень мило. Вечером я с Linette возвращаюсь домой вдвоём. На платформе в тёмном уголку я её поцеловал. Это, кажется, доставило очень большое удовольствие обоим.

3 ноября

Моя квартира в конце концов ничего. Жду рояля, чтобы начать учить «Карнавал», к которому открывается большая горячность. Был у меня Смоленс из Чикагской оперы, который будет готовить «Три апельсина» с певцами. Я ему проиграл всю оперу, которая произвела на него впечатление, но затем он схватился за голову: как трудно будет приготовить певцов.

5 ноября

Рояль приехал, и я кинулся на приготовление программы. В сущности, до концерта осталось всего семнадцать дней.

8 ноября

Утром хорошенько поиграл на рояле и затем с необычайным удовольствием поехал к Сталю в деревню. Я думал, приедет Linette, но завтра Стали уезжают днём на концерт и гостей не будет.

9 ноября

Прелестный осенний день, и я много гулял среди красивых осенних пейзажей. Linette сама догадалась позвонить и, пока Сталь собирался объяснить ей, что днём они уезжают на концерт, я успел пригласить её к ним. Таким образом, мы провели в отсутствие хозяев несколько очень милых часов. Linette совсем в меня влюблена.

10 ноября

Занятия роялем и параллельно - длинное письмо Клингу в Лондон с условиями для «Трёх апельсинов».

Хлопоты: как перевести деньги маме помимо этого подлеца Шестаковского.

Mlle Blanche говорит, что Стелла со всей своей компанией и фамилией влипла в Лондоне в очень неудачный сезон. Работы масса, а успех средний. У неё в неделю девять спектаклей и восемь репетиций, и она прямо заболела от утомления. Просила мне передать, чтобы я не забывал её. Мне жалко Стеллу, но всё-таки написать мне слово она могла бы.

11 ноября

Дантист свирепствовал с пломбировкой корней и портил мне жизнь.

Вечером был у Самойленко, которых не видел шесть недель, так как они ездил в деревню. Играл им программу от двадцать второго ноября («Карнавал» и прочее). Они заявили: наконец-то у вас настоящая программа.

Деньги, кажется, удастся перевести при любезном содействии Русского и Английского консульств через Английскую военную миссию на Кавказе. Меня это очень заботит.

Dr.Winkelstein прислал мне книгу Freud'a, которого здесь много читают. Я думал, что это философия, но это скорее медицина. Книга, по-видимому, будет очень интересна и поучительна.

12 ноября

Учил программу и читал Freud'a. Вечером был с Linette в cinema и отвёз её с поцелуями домой. Но прийти ко мне она почему-то наотрез отказалась.

Вчера была у меня Blanche, я играл ей программу будущего recital`я. Она была, по обыкновению, очень мила, говорила мне комплименты и предсказала блестящий успех. Стелла прислала ей несколько писем. Дела их труппы в Лондоне наладились и настроение Стеллы лучше.

14 ноября

Дирижёр моей оперы маэстро Marinuzzi до сих пор ещё едет из Буэнос-Айреса. Певцы французские, говорят, тоже ещё не съехались по случаю пароходных забастовок. Постановка оперы определённо затягивается.

15 ноября

Утром с большим удовольствием отправился к Сталям на week-end. Право, дни, которые я провожу там - самые приятные. Туда же приехала Linette и другие гости. Miss Janacopulos спела в Кембридже с Бостонским оркестром, имела чрезвычайный успех, поэтому настроение в доме царствовало самое весёлое. Сталь расхваливал моё исполнение «Карнавала» и особенно - русских вещей.

16 ноября

Утром с остервенением гребли листья в саду и так проголодались, что еле дождались завтрака. Днём Сталь и Janacopulos уехали в Нью-Йорк на концерт и мы с Linette остались вдвоём. Это время не было потеряно. Затем вернулись хозяева и вечером обсуждали их будущую поездку в Бразилию. Вечером с Linette ходили смотреть на звёзды.

18 ноября

Вечером играл у Самойленко «Карнавал» на тугом рояле и разбил большой палец на левой руке. Я с ним вожусь уже месяц, залепливая его коллодиумом и ватой, но сегодня он вздулся и покраснел, и принял такой зловещий вид, что я побежал к Ингерману. Он сказал, что палец нарывает, и разрезал его. Говорит, к субботе, к концерту, поправится.

Обедал с Linette и вечером был опять в кинематографе, ибо эта гадкая девчонка ни за что не хочет прийти ко мне. Сегодня я, впрочем, и не настаивал, так как у неё разболелась голова, и я рано отвёз её домой.

19 ноября

Пальцу как будто немного легче, но играть на рояле, конечно, нельзя, поэтому упражнял одну правую руку. Если на концерте левая будет хромать, надо отыграться хоть на правой.

Чек на «два с половиной пуда» стерлингов вручил нашему консулу, и он пошлёт его с письмом в Английскую военную миссию на юге России. Дай Бог, чтобы дошёл, а то это мне не даёт покоя.

А в России политический узел затягивается, ибо побеждают большевики, а ведь, в конечном счёте, они должны проиграть. Значит, все города, которые они забирают теперь, забираются зря. А тем временем резня, грабёж, насилия, тиф и сифилис.

20 ноября

Пальцу, по-моему, хуже, но Ингерман говорит, что лучше. Во всяком случае трогать больно, а играть в таком виде нечего и думать. Звонил Haensel'ю и спрашивал, что он думает, если отменить recital. Он говорит, что теперь все пятьсот долларов уже истрачены, и если будем отменять, то со всеми ими и простимся. Поэтому он советовал подождать субботы, может палец и пройдёт. Советовал не трогать рояля до самого концерта и упражнять вещи в голове. Я последовал его совету, и действительно, это очень полезно, но страшно утомляет мозг.

Обедал с Linette и опять звал её ко мне, ибо отправляться каждый раз в кинематограф скучно. Она сначала заколебалась, но потом сказала: «Нет, нет, не сегодня! Посадите меня в subway^[25] и я поеду домой». Я рассердился и, посадив её в subway, простился. Через час она мне звонила, называла букой и мир был заключён.

21 ноября

Письмо от мамы через русское посольство в Риме от той же даты, как и открытка, полученная месяц назад. Бедная, сколько ей пришлось терпеть! Я рад, что чек мой поехал и, кажется, верными путями. Меня очень тревожит вся эта история с мамой, а поехать туда невозможно, в Америке я только начинаю налаживаться. Да сейчас и денег просто-напросто нет на дорогу.

Пальцу лучше, и завтра смогу играть, хотя и хуже процентов на двадцать пять. С Linette говорили по телефону. Когда я спросил, проведёт ли она со мной вечер накануне концерта, она ответила, что сегодня занята. Я сказал: вероятно, есть кто-нибудь, кто больше вас захочет провести со мной этот вечер. Она ответила: «Vous etes mechant»^[26].

Вечером я играл в бридж у Самойленко. Он чудно зажарил свою ногу (т.е. целую ножку барана).

22 ноября

Linette звонила и спрашивала, с кем я провёл вчерашний вечер. Я не сказал с кем. Она вызвалась днём навестить меня, но потом позвонила, что идёт на фортепианный концерт Гофмана, а потом звонила опять и просила не сердиться. Я днём скучал и был нервным. Пальцу было лучше, но он всё же болел, и я почти не упражнялся, чтобы его не разбередить. В половину девятого вечера концерт Зал полон и встреча хорошая. Первым номером - «Карнавал» Шумана. Играл я его ничего, но хуже, чем до пальца, например, Сталю и Дерюжинскому. Палец, залепленный в толстые слои ваты и коллодиума, цеплялся за чёрные клавиши и развлекал. В конце концов «Карнавал» был сыгран неплохо, но не все пассажи были чисты и не все номера искренни. Во время «Марша Davidsbundler'oв» было больно и чувствовал, что делал из него котлету. Но русский отдел был сыгран хорошо и меня вызывали шесть раз. Мою 3-ю Сонату я сыграл не очень хорошо, Токккату - бойко. Бисов-четыре. В reception-room^[27] много народу и поздравлений. Затем Ингерманы и Сталь поехали ко мне, перевязали палец, который был в крови, а затем Сталь позвал меня к себе. К ним же приехали Самойленки. Было очень мило и весело, ужинали и пили вино. С тех пор, как зубы мне вычистили до глубины корней, невралгия прошла и не появляется даже после вина.

20 ноября

Сегодня, как и в другие воскресенья, солнце и хорошая погода. Но наехала масса гостей и была толкотня, а на бедную Linette за моей спиной обрушилась целая атака – её почти до слёз дразнили мною досужие языки. И даже Соскис, за хорошенькой женой которого я немного поухаживал, чтобы не кричали про меня и Linette, не нашёл ничего умнее, как дразнить Linette тем, что я ухаживаю за его же собственной женой.

Палец, который раздулся и нарывал, держу в спиртовом компрессе. Хоть бы к пятнице, к Вашингтону, зажил!

24 ноября

Рецензии о концерте были немногочисленны, коротки и небрежны, а убыток от концерта двести пятьдесят долларов (триста сбор, пятьсот пятьдесят расходы), чего я уже вовсе не ожидал. А я-то рассчитывал, что это выступление с такой программой и после октябрьского успеха сделает настоящий бум. Но подкатил концерт Гофмана, на который днём все побежали и к вечеру устали, и концерт исполнительницы русских якобы народных, а на самом деле кабацких песен Тарасовой, на которую побежал pyccкий East Side. И потому некоторый процент моих посетителей отхлынул. Вечером Linette таки приехала ко мне. Она, вероятно, первый раз в жизни на холостой квартире, дрожала и волновалась до такой степени, что я должен был её успокаивать. Однако время прошло мило, нежно и быстро.

26 ноября

Днём неважная певичка Dora de Philippe пела в своём концерте мои романсы на Ахматову, переведённые ею на английский язык. Пела мило, но без голоса, и зал был пуст. Романсы имели успех и бисировались.

Эту неделю я свободный человек (чего давно не случалось). Играть на рояле нельзя из-за пальца, но ему теперь лучше. Обдумывал: если месяца через два я дам новый концерт, то что играть? Пока неясно. Но если мне удастся сделать небольшую вытяжку из «Трёх апельсинов», то это может быть интересно.

Говорят, Рахманинов тоже не в «боевом порядке»: среди своего семидесятитысячного турне почувствовал себя плохо и, прервав его, вернулся в Нью-Йорк.

27 ноября

Так как Чикагская опера определённо и пренеприятно опаздывает с постановкой оперы (из-за запоздалого приезда Маринуцци и многих французских певцов) и даже ходят слухи, что «некоторые» из предположенных опер будут отложены на будущий сезон, то я отыскал контракт и советовался со Сталем. Сталь говорит, в контракте совершенно ясно, что Чикагская опера обязана поставить «Три апельсина» в этот сезон и неисполнение этого расторгает контракт, т.е. лишает их права постановки в будущем сезоне, что при расходах в пятьдесят тысяч долларов на декорации (по расчёту Анисфельда) едва ли им приятно. (Поэтому не лучше ли поднатужиться, и поставить в этом году?). Кроме того, я могу требовать с Чикагской оперы те убытки, которые мне нанесёт непостановка «Трёх апельсинов», т.е. меньшая популярность, меньшее количество концертов, непостановка в Лондоне (если там не поставят) и т.д. Это меня ободрило, и я теперь буду энергично нажимать, чтобы ставили, буде они действительно заколеблются.

28 ноября

Вчера в полночь сел в поезд и сегодня в семь часов утра, превосходна выспавшись, приехал в Вашингтон. Вашингтон мне чрезвычайно понравился, это один из лучших американских городов: просторный, спокойный, зелёный. Я два часа гулял по городу, потом зашёл к менеджеру, немного поиграл на рояле, позавтракал, зашёл в наше посольство поблагодарить Карповича за хлопоты о визе для мамы и затем отправился в Национальный театр давать recital, который начинался в полпятого. Театр довольно большой и без малого полный. Палец почти прошёл и хотя и был заклеен, но не мешал. «Карнавал» был сыгран лучше, чем в Нью-Йорке, и имел больше успеха. Второе отделение - русское и третье, моё, имели хоть меньше успеха, чем в Нью-Йорке, но всё же достаточный.

После русских номеров (последний - Prelude g-moll Рахманинова) пять вызовов. В конце бисов только один: Contredance Бетховена. Публика в партере – чопорная наверху - горячая. После концерта никаких reception, но в уборную примадонны где я сидел, окружённый пудрой, румянами и париками, пришли дивные дамы - одна сказала:

- Вы прекрасно сыграли «Токкату», но музыку я не люблю.

Я ответил:

- Полюбите, когда услышите в пятый раз.

Менеджер дёрнул меня за рукав и тихо сказал:

- Тише, это наш главный критик.

Вечером я был у местного бомонда, а в полночь отправился в Нью-Йорк.

29 ноября

Вернувшись в Нью-Йорк и не найдя ничего существенного, кроме обычных счетов за рекламу, я переоделся и отправился к Сталям, как это было заранее условлено. Вскоре туда приехала Linette и день прошёл мило и мирно, за исключением вечера, когда Linette и я отправились смотреть на з вёзды и целовались совсем не мирно.

Жду ответа из Чикаго и не знаю, когда мне поехать на оперу.

30 ноября

День протёк в стиле того же мирного деревенского кайфа, как вчера. Janacopulos спела всю предстоящую программу, а мы её разобрали по косточкам. Очень жаль, что они скоро уезжают в Бразилию (за наследством) и наши воскресенья придут к концу.

Давно не попадались мне в руки русские книги, а тут досталась от Самойленко, и очень хорошая: «Огненный ангел» Брюсова, о котором я слышал ещё от Бориса Верина года два назад. Со всего размаха попадаешь в гущу суеверий XVI века. Герой повести - трезвый человек, который мозгами того века пытается распутаться в них.

1 декабря

Вернулся в город и делал всякие дела, а вечером был на концерте Левина, у которого отличные пальцы и пустая голова. Тут же в ложе была Linette, с которой после пили шоколад. Завтра она обещала прийти ко мне.

2 декабря

С большим интересом читаю «Огненного ангела». Вечером была Linette. Она хотя и в безумном страхе, что кто-нибудь увидит её, идущую ко мне, но теперь охотнее соглашается на посещение меня.

3 декабря

Самойленко известил меня, что Волков прислал телеграмму Башкирову, прося поскорее прислать меня в Чикаго, ибо Campanini при смерти и есть тенденция отложить оперу. Так как я с Башкировым не разговариваю с тех пор, как он, в ответ на мои просьбы о маме, вёл себя дураком, то я позвонил его секретарше. Однако Башкиров пожелал лично прочесть мне в телефон телеграмму, за что я холодно его поблагодарил, которая действительно требовала моего немедленного выезда в Чикаго. Тогда я позвонил в Чикаго Волкову (семь с половиной долларов) и вполне отчётливо слышал его голос на расстоянии тысячи миль. Волков сказал, что Кампанини лучше, но что мою оперу действительно хотят отложить до будущего сезона, так как певцы запоздали из Франции и весь план сезона перепутался. Я сказал, что сделаю Волкову подробное объяснение письмом, а через три дня просил его телеграфировать, надо ли мне ехать. А ехать мне определённо не хотелось, ибо раз певцы ещё не начали учить, то значит до постановки далеко, а раз Кампанини болен, то всё равно ничего не добьёшься. А между тем - тут Linette!

Вечером был у Фокина, который недавно приехал в Америку и очень мил, а вернувшись от него писал длинное письмо Волкову, объясняя главную истину: что, не ставя оперу в этом сезоне, они теряют право на следующий.

4 декабря

Видел Наеnsel`я, приехавшего из Чикаго. Он настроен отлично, говорит, что все в Чикаго очень заинтересованы моей оперой и только жаль, что выходит заминка. По его словам, Больм советует мне не приезжать: только изнервничаюсь: наговорю зря всем дерзостей. Совет, обратный вчерашнему. Haensel очень удивился, что мой нью-йоркский recital дал двести пятьдесят долларов убытка, и сказал, чтобы я не торопился с возмещением ему расходов, а наоборот, устраивал бы новый, на который он мне открывает кредит.

Вечером была Linette.

6 декабря

Утром пошёл на репетицию «Прибауток» Стравинского, которые Janacopulos репетировала с оркестром в восемь человек для первого исполнения в Нью-Йорке. Я помню, как их играл Стравинский ещё в Милане в 1915 году, по рукописи, и они мне тогда очень понравились. Теперь я с большим интересом слушал их на репетиции и по мере возможности помогал оркестру разобраться в них. Многое звучит прелестно.

Вернувшись домой, нашёл две телеграммы, одну от Больма, гласящую, что Johns объявил об отмене моей оперы, и кончающуюся нервным восклицанием: «I am disgusted»^[28]; другую, более спокойную, от Волкова, что он употребит всё своём влияние, чтобы поговорить с финансовыми директорами. Так как я дал ему веский, как мне кажется, материал, то я верю в этот разговор.

Вечером настроение у меня было так себе и Linette повела меня развлекать в кинематограф.

7 декабря

Janacopulos уехала петь в Бостон, Сталь сидел один с кашлем на своём Stater Island. Я провёл с ним очень приятный день в неспешных разговорах, кайфе и прогулках по острову. Переделал для фортепиано скерцо из «Трёх апельсинов», как одну из частей сюиты, которую я хочу сделать из этой оперы для фортепиано, а позднее, может быть, также для оркестра.

8 декабря

Вернулся в город, где нашёл толстую пачку писем, одно хуже другого. Johns и Кан объявляют, что опера будет отменена на будущий сезон. Поговорив c Haensel'ЕМ, который больше меня опечален событием (у меня настроение злое и боевое), я запросил Johns'а, хорошо ли он прочёл контракт, откладывая оперу на будущий сезон. Haensel говорит, что нажимать на них следует изо всех сил, и даже с адвокатом, но лучше не доводить до суда, ибо указать точный размер убытков трудно.

Вечером хотел видеть Linette, но она была занята. Самойленки тоже.

Так как настроение было нервным и ничего делать не мог, то пошёл в кинематограф.

9 декабря

Писал маме длинное письмо через Константинополь. Получил, наконец, обратно от переписчика мою партитуру «Трёх апельсинов». Перелистывал её с любовью, но увы, неужели она отвержена до будущего сезона? Так суждено всем моим сценическим произведениям срываться перед поднятием занавеса («Маддалена», «Игрок», «Шут», «Апельсины»), как суждено срываться всем моим весенним романам.

Вечером была Linette. Кажется, давно меня никто так не любил, как эта милая девочка.

10 декабря

Днём концерт Vera Janacopulos, которая пела «Прибаутки» Стравинского. Меня это исполнение очень интересовало и даже волновало: как они прозвучат и как будет аплодировать публика. Но первая прозвучала так странно, что даже наша ложа, где сидели Сталь, Фокин и я, которые заранее решили хлопать и орать - переглянулись и не захлопали. Но публика оценила раньше нас: поднялись аплодисменты пополам со смехом. Сразу определился успех. Требуя биса, я отхлопал все руки и откричал всё горло так, что на меня даже оборачивались.

В артистической, после концерта, все расспрашивают, как опера и скоро ли я еду в Чикаго, а я не знаю, что отвечать. После концерта пил шоколад с Linette, а вернувшись домой, написал Стравинскому. Вспомнил Нину Мещерскую, ей сегодня минуло двадцать три года. Где она? В Петрограде ли, жива ли? Мне всегда казалось, что нам ещё придётся встретиться, но она мне совсем далека.

11 декабря

От Волкова письмо. Он ходил беседовать к Harold'y Mac Cormick'y (не моему, а брату его, главному финансёру Чикагской оперы) и, по-видимому, совсем не использовал тех данных, которые я ему дал. Волков пишет, что они «решили дать оперу в будущем сезоне». Какого чёрта они «решили», когда они, не имея больше прав, могут только предлагать, а решать буду я. То, что Mac Cormick сказал, что в финансовом вопросе они будут very generous^[29], конечно, хороший симптом, но когда я с них потребую пятнадцать тысяч, едва ли они вспомнят о своих щедрых намерениях.

Вечером была у меня Linette, мило и просто.

12 декабря

Говорил по телефону' с Linette. У неё болит голова, но настроение хорошее. Сегодня нам увидеться не удастся - ей придётся сидеть дома, уже и так мать беспокоится, где она всё пропадает.

Крушение «Трёх апельсинов» привело к мысли написать новую оперу на «Огненного ангела». Перечитывал и обдумывал. Опера может выйти увлекательной сильной. Надо ввести весь драматизм и ужас, но не показать ни одного чёрта и ни одного видения, иначе всё сразу рухнет и останется одна бутафория. Также трудность в том, что вся опера зиждется на двух лицах и если оба не будут сходить со сцены в течение целого вечера, то никто не захочет петь эти партии. Надо подумать о сценарии.

13 декабря

Обдумывал сценарий «Огненного ангела», хотя ещё далеко от решения, что примусь за эту оперу. Linette сегодня опять прийти ко мне не может, но мы завтра вместе едем к Сталям.

Днём занимался сюитой из «Трёх апельсинов». Делаю «заговор».

Говорил по телефону с Blanche, с которой видимся редко, но приятно. Она говорит, что от Стеллы не имеет писем целый месяц, а приняв во внимание, что теперь письмо из Лондона идёт месяц, то и два. К тому, что Стелла не пишет мне ни слова, я привык и решил, что это, вероятно, какая-нибудь политика.

14 декабря

Хотя лил дождь, но встретились в десять часов утра с Linette на пристани и отправились к Сталям. И, как полагается, погода скоро разгулялась, глянуло солнце, и мы провели отличный день в деревне. Сталь сказал: «Смотрите, вы с вашим «Огненным ангелом» в католических странах ещё натолкнётесь на скандалы с церковью». Я возражал, что в «Огненном ангеле» нет ничего богомерзского, ни в идее, ни в деяниях, которые будут на сцене. Дал ему читать, чтобы он, подробно ознакомившись, высказал своё мнение.

Вечером проигрывали с Janacopulos романсы Римского-Корсакова, штук тридцать - один хуже другого. Прямо непонятно, как автор «Шехеразады» «Китежа» мог писать такое!

Деникин очистил Харьков и Полтаву. Я как-то за последнее время не следил ним и сегодня, узнав об этом, испугался за маму: ведь так через месяц-другой большевистская волна захлестнёт и Кавказ. Успеет мама выехать оттуда или нет?

Чек отправился через Лондон недели три назад. Будет у неё, пожалуй, через месяц. Все эти соображения не давали мне спать.

15 декабря

Вернувшись в город, нашёл письмо от Johns, в одном смысле неприятное, другом - приличное. Неприятное - ибо ясно, что в этом году опера поставлена не будет. Приятное - что в нём ни слова не говорится об их праве на постановку будущем сезоне, а напротив, всё письмо - попытка оправдаться в нынешнем. Это признак, что они согласятся уплатить мне компенсацию, чтобы получить право постановки на будущий сезон.

16 декабря

Настроение среднее. Я не могу сказать, что я особенно убит отменой «Трех апельсинов», а между тем надо сознаться, что весь мой сезон рухнул и полетел чёрту. Сейчас я как-то без руля и жду дальнейших переговоров с Чикаго, чтоб хотя бы денежно себя обеспечить на будущий год. А если и это не удастся, - результатом моих полуторагодовых стараний в Америке окажется ничего, кроме долгов.

Очень уравнивает моё состояние факт присутствия милой Linette. Linette - то, что я давно искал и то, что мне не удавалось. И я стараюсь рассуждать так: нет оперы, но есть Linette - радуйся ей. А если будешь печалить об опере, то опера от этого не приблизится, зато радость иметь Linette затуманится.

Сегодня Linette провела у меня два часа и была нежна.

17 декабря

По совету Сталя и Наеnsel`я пошёл советоваться к адвокату, Mr.Purrington'у. Purrington мямлил и слюнявил без конца и сказал совсем не то, что мне хотелось, по его мнению, если я доведу дело до суда, то совсем не ясно, что я выиграю дело. Но с другой стороны, если дело дойдёт до суда, то и Чикагская опера должна учитывать, что они могут проиграть. А так как суд длится два года, то обоим выгодно кончать дело мирным соглашением, т.е. продлением контракта за денежную компенсацию. Он советовал мне энергично настаивать на том, что контракт нарушен и право потеряно ими, но разговаривать мягко и ссоры или суд во что бы то ни стало избежать.

Днём наклеивал рецензии, немного подсочинял темы, имея в виду «Огненного ангела».

Вечером был в кинематографе, который при моём пёстром настроении – самое лучшее развлечение.

18 декабря

Опять адвокат. Он написал для меня длинное письмо Johns'у, каковое я раскритиковал и от начала до конца переправил. За это адвокат стал меня уважать, и, пока письмо переписывалось заново, угощал меня завтраком в адвокатском клубе. В письме - изложение причин, почему я требую компенсацию. Выяснение же всех обстоятельств и главный разговор будет двадцать девятого декабря в личном разговоре, когда я приеду в Чикаго на recital.

19 декабря

Мой палец ещё не проходит и начинает болеть, если играешь много. Поэтому стараюсь много не играть. Мало-помалу сочиняю темы в связи с образами и «Огненного ангела».

Обедали с Linette.

20 декабря

От мамы письмо, восемь страниц, от двадцать седьмого сентября. Письмо, полное любви и отчаяния. Мама почти ослепла. Я ужасно расстроен. Вся надежда, что она скоро получит мой чек в сто фунтов и выедет в Америку. Посылаю ей телеграмму через российское посольство в Константинополе. Может быть, дойдёт.

Днём ездили к Сталям. Сегодня рождение Vera. Но настроение было нервное и подавленное.

21 декабря

День протёк в деревне мирно и тихо. Вера - Сталь, Linette - я.

Кампанини умер. Это большая потеря для Чикагской оперы и для меня, ибо неизвестно, какой ветер у них подует после его смерти. Но меня больше волнует вопрос с мамой. Вечером со Сталем обсуждали «Огненного ангела». Он подал несколько хороших мыслей, и мы совсем удачно распланировали оперу на семь недлинных актов. Идея этой оперы становится чем-то более определённым и осязательным.

22 декабря

Послал маме телеграмму через консула. Послезавтра уезжает Ильяшенко прямо в Ростов, где сейчас мама. Надо послать ей с ним денег. Хотя он проедет недель пять, но вдруг стофунтовый чек запоздает, а большевики будут приближаться к Ростову, тогда хоть бы она выехала в Константинополь.

23 декабря

Сгрёб мои последние деньги (а их совсем немного) и купил чек в сорок фунтов на Константинополь (на Россию не дают). Вечером у меня был Ильяшенко, который очень любит мою музыку. Играл ему до упаду, чтобы он внимательнее отнесся к письму и чеку. Купил билет в Чикаго и взял сто долларов на расходы. После уплаты за квартиру в банке останется восемьдесят долларов. Не много. Если концерт в Чикаго не будет доходен, придётся просить у Кучерявого.

24 декабря

Играл на рояле, повторял к Чикаго. Завтракал с Blanche, которая очень сердится на Стеллу, не получая писем более месяца. По одним сведениям, дела труппы идут неважно и в январе они вернутся в Америку. По другим - хорошо, и Стелла «весела как бабочка». Что же, возможно. И хотя я всегда вспоминаю о ней с радостью, но не лучше ли пристальней вглянуться в нежность Linette? И когда вечером Linette и я на пароходе поехали к Сталям встречать Сочельник и Рождество, моё сердце как-то нежнее лежало к Linette, зная, что Стелла там «веселится как бабочка». Linette очень идёт новая беличья шуба.

Где-то Демчинский? Я с ним провёл три Сочельника.

25 декабря

Рождество. Но первые новости нехорошие: Деникин продолжает отступать перед большевиками. Доскочат ли деньги до мамы прежде, чем они придут в Ростов? И успеет ли мама покинуть Россию? Считал по пальцам, и, по-моему, через две недели от сегодня деньги будут у неё. Тогда успеет, так как если большевики возьмут Ростов, то не раньше февраля. Всё утро очень нервничал. Успокоило несколько прогулок с Linette по острову по яркому солнцу и белому снегу. Стали нас выпроводили рано, так как им надо укладываться - едут в Бразилию. Затем с Linette влезли на Wolworth Building, где адски холодно, но откуда красивый вид весь Нью-Йорк, а потом Linette была у меня.

Вечером заходил к Ингерманам, где один человек, только что конспиративно побывавший в Петрограде, рассказывал о том, что видел. Петроград тих, пустынен, все вывески содраны. Автомобилей нет, лошадей мало. Китайцы торгуют мясом, говорят - человеческим. Интеллигенции не видно: или разъехались, или вымерли Оставшиеся не надеются ни на что и не думают ни о чём, кроме еды. Дома охраняются довольно строго домовыми комитетами. Дежурства и ночью, и днём. Мне не жалко моей квартиры, но жалко одну толстую тетрадку дневника, оставшуюся в письменном столе. А где мои друзья? Я спросил рассказчика про Б.Верина, так как знал, что В.Башкиров поручил ему узнать про свою семью, но он не узнал ничего.

26 декабря

Утром собрал мои вещи и расстался с квартирой на 340W57, держа путь в Чикаго. Завтракал в Pennsylvania Hotel с Linette, которая удрала по этому поводу со своей службы. В своей новой серой шубке она выглядит очень мило и так нежна, как никто. В 2.55, провожаемый ею, я уехал с Broadway Limited в Чикаго. По дороге глядел в окно на серые и белые зимние ландшафты и обдумывал предстоящий разговор с Johnson`ом. Надо не раздражаться, не упрямиться, не горячиться и не плеваться, а холодно вести игру, учитывая их психологию и не давая учитывать свою.

Настроение ничего, больше всего успокаивает существование Linette, больше всего огорчает - мама.

27 декабря

В Чикаго на вокзале встретил меня со своим автомобилем Н.Т.Кучерявый, которому я и поехал на поселение на всё время пребывания в Чикаго, которое продлится или несколько дней, или даже две недели, в зависимости от хода переговоров с Чикагской оперой. День прошёл мирно. Кучерявый закармливал и запаивал. Вечером ездили в Kimball Hall упражняться на завтрашнем рояле.

28 декабря

Концерт в половину четвёртого. Маленький Kimball Hall не полон, но зато не было ни одного дарового пропуска. Хотя палец был завязан, но не мешал. «Карнавал» сыгран совсем хорошо. Русские вещи и моя 3-я Соната тоже. Успех большой, как в Нью-Йорке. Бисов - четыре. В артистической больше свои: Кучерявые, Волковы, Больмы, какая-то дама, спрашивавшая, не общие ли родственники Прокофьевы, на что я отвечал, что у меня родственников Прокофьевых нет. Обедали у Волковых. Там же был Кан, который говорил, что, конечно, лучше, что моя опера не идёт. С тех пор, как для себя установивши, что он подлец, он даже довольно мил и занятен. Волков шепнул, что постарается устроить мне свидание с Н. Mac Cormick, который большой джентльмен и на деньги которого существует Чикагская опера.

29 декабря

Сегодня разговаривал с Johnson'oм, который встретил меня любезностями и сожалениями, что оперу пришлось отложить до будущего сезона. Тут же присутствовал Больм, но он больше говорил о самом себе. Когда он ушёл, Johnson поставил вопрос прямо: он получил моё письмо, где я говорил о компенсациях и просит указать это в цифрах. На это я ответил так: у меня есть предложение н постановку оперы от Covent Garden, от Metropolitan, есть обещание от Бакста (которое я раздул почти до постановки), наконец, если бы моя опера сейчас уже прошла с тем успехом, с каким они ожидают, то, вероятно, мы сейчас бы говорили уже о новой опере, а не о той же, а между тем теперь, когда «Три апельсина» не представлены, то и предложения молчат, так как они не знают, что это за опера. С другой стороны, я теряю все концерты и на конец сезона, и все приглашения на будущий сезон, которые могли бы возникнуть после блестящего исполнения этой оперы. Если мы оценим четыре оперных контракта только в десять тысяч и годовой концертный сезон тоже в десять тысяч (Johnson не сморгнул), то эта оценка будет только скромной. Я, конечно, не собираюсь требовать все эти деньги, но считаю, что на половину, т.е. на десять тысяч я имею право. И, при получении с них компенсации в десять тысяч, я готов подписать новый двухлетний контракт за пять тысяч.

Тут Johnson завертелся на кресле, лицо его омрачилось, покраснело и он нервно сказал: «Нет, это слишком много. При таких условиях нам, вероятно, не удастся поставить вашу оперу». Однако он сейчас же овладел собою, вероятно вспомнив, что пятьдесят тысяч на оперу уже истрачены. Между тем я сказал, что эти цифры не должны его удивлять, так как пять тысяч за контракт - это уже цифра им знакомая: пять тысяч за потерянные годовые концертные приглашения – цифра скромная, уменьшая её, они будут просто унижать и значение своих постановок, и моё значение как пианиста, а пять тысяч за четыре, наконец три, наконец два потерянных оперных контракта всё-таки лишь половина или четверть того, что они сами мне платят за контракт. Наконец я подхожу к этим пятнадцати тысячам и с другой стороны: после годовой работы на Чикагскую оперу я теперь очутился без ничего, так как опера отложена на год. Исправить моё моральное состояние они не в силах, но обеспечить мне год, чтобы я мог продолжить мои композиторские работы - это их обязанность. После того, как я из этих пятнадцати тысяч заплачу три тысячи долгу (по рекламе и болезням), то мне останется тысяча долларов в месяц, из которых двести я должен тратить на рекламу, чтобы Америка мен окончательно не забыла, и двести посылать матери. Шестьсот долларов в месяц - это та скромная сумма, о которой я говорю.

Johnson ответил, что сам он решить не может, но поговорив с Раm'ом и другими, сообщит мне. Я, прощаясь, просил подчеркнуть директорам, что я не пытаюсь тянуть с них деньги, но лишь забочусь обеспечить себе год спокойной работы.

Результат разговора я себе не резюмировал никак, но отметил важность того, что Johnson ни разу не пытался опровергнуть нарушения ими контракта.

Рецензии про концерт недлинные, но все хорошие.

Вечером был на балете Карпентера, американского композитора, только что поставленном Больмом, и злился, что вещи с музыкой, подобной «вчерашнему холодному», идут, а моя опера, настоящая, лежит под сукном, автор же должен направлять всю свою силу и находчивость, чтобы выжать себе кусок хлеба (хоть бы помазанный маслом).

30 декабря

В три часа с Волковым были у Harold'a Mac Cormick, который принял нас своём офисе. Harold один из богатейших людей Америки. Ему лет пятьдесят, он энергичен, здоров, почти что, красив, хорошо одет и очень любезен. Выразил большое удовольствие познакомиться со мной и сказал, что очень интересуете моей оперой. После нескольких минут общего разговора он спросил, имею ли предложить ему какие-либо специальные вопросы. Так как мы с Волковым заранее решили держаться такой политики, чтобы только понравиться ему, заинтересовать его и намекнуть ему о моих желаниях, отнюдь не говоря о конкретных вещах, то сказал, что Johnson известил меня об отмене моей оперы до будущего года, а потому я просил Johnson'а обеспечить мне существование в течение этого года, дабы иметь возможность продолжить мои работы. Так как Johnson не мог решить самостоятельно и будет докладывать ему, Mac Cormick'y, то я сейчас прошу его не протестовать Johnson'y. Mac Cormick ответил, что всё будет сделано «what is fair and square and just»^[30], что, конечно, опера только отложена, а не отменена, и поэтому я не должен требовать за целый сезон, как если бы она была исполнена. Т.е. переводя на деньги, я должен требовать меньше двух с половиной тысяч, которые мне причитаются за сезон. Mac Cormick не знал, что у меня в кармане есть камень в виде запрета на будущий сезон, и потому со всем размахом архимиллионер предложил мне ровно шестую часть того, что я хочу. После этого я расписал ему декорации Анисфельда, говоря, что таких декораций Америка ещё не видела, и в прощание сказал, что надеюсь, что он будет много смеяться во время исполнения моей оперы. Он спросил: «О, ваша опера комическая?» Я ответил: «И даже очень».

Одна интересная подробность мелькнула в разговоре с ним: оказывается, по моём прибытии Cyrus Mac Cormick сказал Campanini о существовании моего «Игрока», и Campanini безо всякого разговора просто пригласил меня писать контракт. Так что Harold'y, который председатель директоров, пришлось просто констатировать факт контракта со мною.

Вечером был на трёх новых операх Пуччини^[31]. Музыка пустенькая, иногда милая, иногда плохая, но в пользовании сценой виден мастер, хотя и не безукоризненный. Всё же кое-что доставило удовольствие, а не одно раздражена как вчерашний балет.

31 декабря

Ответ от Johnson' а поступит, очевидно, дня через три. Сегодняшний день провёл тихо. Сочинял темки для «Огненного ангела» и играл пьесы Скрябина, найденные у Волковых.

Новый год не был встречен никак: с Кучерявым в одиннадцать вечера пошли в какой-то негодный show, где в двенадцать часов американцы подняли оглушительный свист, который мне даже понравился. Затем мы вернулись домой и, чокнувшись рюмкой портвейна, легли спать.

1920

1 января

Первый день нового года принёс из России такие же плохие известия, как и первый день Рождества: Ростов эвакуируется ввиду продолжающегося наступления большевиков. Что с мамой? В Ростове ли она? Или уже в Новороссийске? Что она ещё не получила стофунтового чека - вне сомнения, он, вероятно, сейчас на пути из Лондона в Россию. Но виза у неё есть, двадцать девять тысяч рублей тоже. Неужели она не решится доехать до Константинополя и оттуда связаться со мною? Я очень волновался целый день и послал телеграмму в Российское посольство в Константинополе, прося сообщить ей, что чек в Константинополь уже выслан.

Вечером был на «Пелеасе» и снова таял. Преудивительная вещь! Музыка неуловима, а между тем, вы пойманы, как в сети.

2 января

Большевики берут город за городом и лезут прямо на юг. Падение Ростова - вопрос двух дней, но мне почему-то кажется, что мама уже в Новороссийске, Настроение отвратительное. Начал перечитывать «Огненного ангела», обдумывая первый акт, и понемногу увлёкся, проработал до усталости и без малого кончил либретто всего первого акта. Надо пройти ещё начисто и заполнить некоторые пустые места.

В промежутках поигрываю Скрябина, несколько тетрадок которого дала мне мне Волкова. «Прелюд» fis-moll Op.74 отвечает моему настроению.

5 января

Так как сегодня уже шестой день, что нет ответа от Johnson'a, то я позвонил к нему. Он сказал, что пока ещё они не пришли к решению, но он постарается выяснить всё к понедельнику, когда и просит меня пожаловать для вторичных разговоров. Кучерявый предупреждает меня, что они избрали систему тягучки, чтобы вымотать из меня душу, и что эта тягучка может тянуться не дни, а месяцы.

Вечером играл в бридж с Волковым и Баклановым с удовольствием.

4 января

Опять тихий и спокойный день. Обдумывал и набрасывал либретто второго акта. Сочиняю темы. Учу Скрябина.

Большевики, приближаясь к портам Чёрного моря, уже предлагают Италии торговые сношения. В Италии уже появился какой-то представитель Советского правительства.

Если я слажу с Чикагской оперой и выясню, что маме не удалось уйти от большевиков, то не поехать ли мне в Италию и не попытаться ли оттуда снестись с мамой и, главное, снабдить её деньгами.

5 января

Сегодня целый день трезвонил Johnson'y и не мог его добиться. Кучерявый подтверждает свою теорию тягучки. Вечером поехал на премьеру Равеля «L'heure Espagnole» и в конторе поймал Johnson'a. Он просил меня пожаловать завтра в два.

L'heure Espagnole» - типичный Равель: расплывчато, скользко, элегантно, чудесно звучит, часто очень остроумно. Сюжет легкомысленный и пустой, и столкнувшись с таким сюжетом, Равель иногда делает промахи: местами он слишком медлителен для шутки; местами, копируя банальность, он пишет, если так можно выразиться - изящную банальность, а этого не надо.

Но в общем музыка по-равелевски мила и, конечно, при втором слушании я оценю многое, что в первый раз скользнуло мимо незамеченным.

6 января

Разговор с Johnson'ом произошёл в три часа в присутствии Волкова, который был у него перед тем и которого Johnson попросил остаться.

Стиль беседы мягкий и благожелательный. Johnson опять жаловался, что я требую выше того, что они могут заплатить, а я вновь промотивировал все мои требования, указывая на их скромность. Тогда Johnson произвёл ряд атак на отдельные мои пункты. Он сказал, что не понимает, почему я требую за новый контракт пять тысяч: ведь четыре тысячи я получил за заказ оперы, а второй год оплачивался одной тысячью, поэтому и новый контракт на два года должен оплачиваться одною тысячью в каждый год. Я ответил, что Campanini при заказе сказал, что за десять спектаклей я получаю пять тысяч, т.е. по две с половиной тысячи в год, но так как я не мог прожить целый год работы на две с половиной тысячи, то мне и дали в первый год четыре с тем, чтобы во второй дать одну.

Тогда Johnson атаковал другие пять тысяч, те, которые я требовал за потерянные оперные контракты в Европе. Он сказал: хорошо, вы просите пять тысяч, а между тем эти предложения могут и осуществиться. Я ответил: да, но нет сомнения, что денежное вознаграждение будет втрое меньше, чем если бы я заключал эти контракты после успеха «Трёх апельсинов».

Тогда он атаковал третьи пять тысяч, за потерянный концертный год: как я могу доказать эту цифру? Я ответил, что она недоказуема и что те шесть концертов, которые были предложены и затем отказаны моему менеджеру за неимением у меня классической программы, ничего не говорит, но если мы возьмём для примера Новаэс, то я знаю, что она зарабатывает восемнадцать тысяч в год. Пускай она более популярна, чем я, но всё же пять тысяч по сравнению с этим совсем мало, т.е. меньше одной тысячи в месяц.

Отражённый по всем трём пунктам, Johnson долго думал, прикрыв глаза рукой, но контрпредложения не сделал, а сказал, что так как всякое решение всё равно должно поступить на утверждение Макса Пама, который приезжает в пятницу, то лучше отложить наше обсуждение до пятницы и решить с ним втроём. Я спросил: но тогда мы уже, наверное, можем прийти к тому или другому окончательному решению? Он ответил: о, безусловно.

На этом мы расстались, я - с довольно хорошими надеждами на благоприятный исход.

7 января

Сегодня и завтра опять дни ожидательные, медлительные и спокойные, если бы не мысли о маме.

От Linette наконец письмо, простое и мягкое. Мне бы очень хотелось её увидеть, но надо не торопясь закончить дело с Чикагской оперой: это исходный пункт для всего двадцатого года.

8 января

Сочинял темы, играл на рояле, писал дневник, сидел дома.

9 января

Johnson известил, что Пам запоздал и приедет не сегодня, а завтра. Опять - тягучка. Я рассчитывал, что если бы сегодня мы переговорили, то завтра смогли бы подписать контракт, послезавтра, в воскресенье, я смог бы выехать, а в понедельник быть в объятиях Linette. Но теперь дело, ясно, затянется до будущей недели.

Вечером Готлиб. очень любезный молодой человек, который всё время вокруг меня вертится, повёз меня в Cosmopolitan Club при Чикагском университете. Клуб устраивал мне reception. Помещение крошечное: три скромные комнаты, члены - студенты, студентки, профессора, профессорши, всех человек сто. Меня поставили у стенки, справа - председатель, очень милый мексиканец, слева - председательница, молоденькая блондинка. - и все присутствующие продефилировали перед ним, представляемые мне председателем, пожимая мне руку и говоря приветствия. Это была самая фантастическая дефилада. которую я когда-либо видел: тут были люди всех возрастов, размеров, национальностей и цветов - жёлтые, коричневые, розовые, светло-белые, китайцы, филиппинцы, панамцы, испанцы, евреи, армяне, финны и прочие. Одни подавали руку как доску, другие с треском жали мои пальцы, японцы кланялись несколько раз и услужливо хихикали. Я от души наслаждался и с удовольствием приветствовал все сорок языков. Затем меня заставили играть, оглушили аплодисментами, кто-то спел, профессор сказал небольшую речь в мою честь и честь русского искусства. Затем все разговаривали, я хотел немного пофлиртовать с хорошенькой армяночкой, но меня так рвали со всех сторон, что я скоро и потерял её. Затем Готлиб увез меня домой.

10 января

Весь день провёл у телефона в ожидании звонка о свидании с Памом. Звонил сам несколько раз, но Johnson как в воду канул. Вечером рассвирепел и поехал в театр искать Johnson'a. По дороге уговорил себя не сердиться и напомнил слова адвоката: что бы ни случилось - не сердитесь, пусть сердятся другие. Johnson'a нашёл и разговаривал с ним любезно. Там же вскоре появился и Пам, который действительно приехал только к вечеру. Пам (маленький человек с бородкой и брюшком) посмотрел на меня сердитыми глазами, вероятно, за пятнадцать тысяч. Назначили разговор на послезавтра в двенадцать.

11 января

Сегодня опять тихий и медлительный день. Работал над либретто второго акта. Вечером профессор Новаковский говорил, что сведения о нашествии большевиков si Кавказ сильно преувеличены. Хотя я ему не особенно верю, но приятно чуть-чуть убаюкать себя насчёт ужасов, которые могут ожидать маму. А вдруг большевики и не покроют Кавказ?

12 января

В двенадцать часов должно было наконец состояться решительное побоище на -предмет «Трёх апельсинов». Так как я прибыл туда на полчаса раньше, то пошёл гулять по Michigan Avenue, где в витрине я высмотрел чудесный чемодан особенной кожи, покупкой которого я решил отпраздновать заключение нового контракта и получение моей «годовой пенсии» в случае, если всё удастся.

Когда ровно в двенадцать я пришёл в офис, то мне пришлось ещё ждать, так как Пам предварительно совещался с Johnson'ом. В полпервого я был приглашён в кабинет и разговор втроём длился два с половиной часа.

Начался он длинной речью Пама. Тут было обо всём: и о просветительском значении Чикагской оперы, и об убытках, которые они несут, и возможностях, которые мне открываются, и о старании как можно лучше дать мою оперу, и о риске, который они несли, принимая неизвестную вещь, и о том, что в этом сезоне они могли бы исполнить, но исполнили бы скверно, а в будущем исполнят хорошо и потому я безусловно выигрываю от того, что они откладывают. Резюме: что хотя они имеют право на пять спектаклей в будущем году по двести долларов, но они готовы предложить мне восемь по двести пятьдесят. Я выслушал всё терпеливо и прилично, кивая головой и давая понять, что очень уважаю их намерения, но, когда дело дошло до жалкого предложения с таким достоинством сообщённого, я не выдержал и засмеялся, хотя и одними уголками губ. Пам, который говорил уже минут двадцать и был уверен, что он меня убеждает, вдруг понял, что всё зря, и сразу осёкся. Тогда я возразил на отдельные пункты, главным образом указывая, как и почему они могли дать оперу в этом сезоне (на что Пам и Johnson, в свою очередь, возражали), а затем сказал, что об их предложении, конечно, не может быть и речи, что я понёс большие потери, которые я уже объяснял Johnson'y и которые я ему сейчас повторю, и что я прошу у них десять тысяч в качестве компенсации. Пам разгорячился, пошёл красными пятнами и вообще с этого момента вёл себя нервно и невежливо. Johnson, наоборот, был всё время скромен и незначителен. Я все два с половиной часа сохранял тон безукоризненно приличный.

- Если вы не хотите предлагаемых двух тысяч, так вы и не получите, - стучал Пам пальцем по столу.

- Не получите! Мы дадим оперу без вашего согласия за одну тысячу по контракту.

Я возразил, что с тех пор, как они не выполнили в контракте самого главного для меня пункта, контракт не действителен.

- Мы не выполним его по независящим от нас обстоятельствам и американский закон примет это во внимание, - ответил Пам.

Я сказал, что тем не менее закон, без сомнения, даст мне возможность остановить такое исполнение оперы.

- Она будет исполнена! - кипятился Пам, - и вы из ваших десяти тысяч не получите ни цента!

С тех пор разговор, который ещё тянулся полтора часа, вступил в совершенно бесплодную фазу, ибо оба говорили на совсем разных языках, что Johnson нам и заметил очень осторожно.

- У вас все доводы сводятся к одному, - горячился Пам, - хотите я вам покажу, к чему? - и он хватал кусок бумаги, писал на ней 10.000 и ломал карандаш.

- Никто не предвидел, что вы представите нам подобную партитуру! – восклицал он.

Я отвечал, что какова моя музыка они знали, ибо Кампанини был на «Скифской сюите», которая гораздо сложнее «Трёх апельсинов», а сложность действия такова какова она у Гоцци, на чей сюжет они мне сами и заказали оперу.

В конце концов разговаривать больше было не о чем. Я простился очень любезно с Johnson'oм, а Паму прибавил, что мне жаль, что со мною он был так резок.

Итак, со щитом или на щите? Под щитом. Весь вечер я был с пустой душой, так как не ожидал такой развязки. Но, в конце концов, это ерунда. Не вышло – не надо, а я всё-таки написал хорошую оперу.

Судьба мамы меня огорчает гораздо больше.

13 января

Настроение скорее боевое, чем подавленное. Всё-таки в ближайшие две-три недели концерты мне дадут тысячу двести долларов, на которые я смогу существовать три месяца, если не буду платить по старым долгам. Кучерявый утверждает, что весь вчерашний разговор - bluff, пускание пыли в глаза, и что скоро окольными путями поступят новые предложения от Чикагской оперы. Я - тоже не вижу, на какой рожон они лезут, ибо и адвокат, и Сталь говорили, что я вправе наложить запрет на будущий сезон.

В 12.40 дня я, провожаемый консулом и Николаем Титовичем, уехал с Broadway Limited в Нью-Йорк.

14 января

Утром вернулся в Нью-Йорк, который выглядит очень мило по сравнению с - Чикаго, хотя холод собачий. Завтракал с Linette, а после своей службы она пришла ко мне и провела весь вечер. Это был наш первый настоящий любовный вечер.

Днём был на концерте Крейслера, который в этом сезоне затмил успехами всех скрипачей. Играл хорошо, хорошую музыку вперемежку с пошлятиной. Вот вам и великие артисты! Срам.

Больм говорит, что Max Pam'y влиятельная группа подкладывает мину. Не очень верю, но слушать приятно.

15 января

Был в Duo Art. Они согласились, чтобы вместо 1921 года я наиграл им пять - новых рекордов^[32] теперь. Это мне даёт тысячу двести пятьдесят долларов. Стало быть, теперь мне две с половиной тысячи обеспечены, а там что-нибудь набежит. Вечер провёл у Самойленко. Фатьма Ханум расстроена: её отец умер в Москве, недавно она имела о нём хорошие новости, а теперь оказывается, что он уже умер три месяца назад. Я ей рассказывал про маму, и мы вместе сетовали на события. Борис Николаевич говорит, что много деникинских войск со своими генералами перешли на сторону большевиков и что вообще все лучшие русские генералы сражаются на стороне большевиков. Очевидно, что-то есть, чего мы здесь не знаем.

16 января

Завтракал с Linette, звал её к себе, но она ещё не пришла в себя. Вечером зашёл ко мне Скляревский. Он только что приехал в Нью-Йорк из длинного тура по Китаю, Филиппинам. Яве. Повидал массу интересного, имел успех и сделал деньги, - небольшие, но несколько тысяч долларов. Теперь будет пытать счастье здесь.

17 января

Кончил либретто второго акта. Был на «Синей птице», опере бездарного французского композитора Вольфа. Старался не слушать музыку, чтобы она не мешала впечатлению, и только смотрел на декорации Анисфельда, которые изумительны. богаты красками и иногда не без гротеска в рисунке. Вечером с Самойленко обсуждали план «Огненного ангела». Сделали важное открытие: шестая картина (у графа Веллена в замке) лишняя. Я решил её выкинуть, так что всех картин будет шесть, а не семь.

В Париже решили частично снять блокаду с России. События принимают какой-то новый оборот.

18 января

Днём играл в каком-то концерте в Manhattan театре, где мне платили двести пятьдесят долларов. Когда я уже сыграл, то узнал, что концерт устраивается местными большевиками. Я смеялся и говорил, что завтра меня арестуют и депортируют в Россию. Моя 1-я Соната и пьесы других авторов имели очень хороший успех.

Обедал у Linette, точнее - у её матери, ибо Linette хочет, чтобы я иногда у неё показывался. После этого увёз Linette в кинематограф - так было сказано матери - а на самом деле к себе. Linette была у меня очень нежна, но всё ещё очень недотрожиста.

19 января

Ходил к русскому консулу: за визой в Канаду, куда я еду концертировать, и узнать, нет ли каких новостей о деньгах, посылках маме. Он говорит, что новостей нет, но началось коммерческое сношение между союзниками и большевиками - значительное событие, и, если мама даже в зоне большевиков, то, вероятно, мне скоро удастся вступить в сношения с нею.

20 января

Начал сочинять «Огненного ангела». Написал страницу: Рупрехт - Хозяйка. Вчерне это начало было у меня в голове уже в Чикаго.

Haensel устроил мне какое-то выступление с Филармоническим оркестром. Так как мой Концерт там ни за что не хотели принять, то я выбрал Римского-Корсакова, который здесь совсем неизвестен. Концерт через три недели. Придётся позаниматься, чтобы выучить.

Вечером играл в бридж, поздно и серьёзно. Шестнадцать долларов выиграл.

21 января

Продолжал «Огненного ангела» и учил концерт Римского-Корсакова. Вечер провёл с Linette.

22 января

Письмо от Отто Кана в ответ на моё. Он был бы счастлив видеть мою оперу на Метрополитен-сцене. К сожалению, уезжает в Европу, но говорил с Гатти и тот желает знать либретто «Огненного ангела». Такое письмо как будто слишком сильное для простой любезности, которой славится Кан. Несомненно, если Гатти будет действовать самостоятельно, то, наверное, прихлопнут мою оперу, но если Кан перед отъездом прикажет поставить, тогда дело в шляпе. Пока я стараюсь не обольщать себя надеждами, но настроение приятное.

Маленький барон, приехавший недавно из Палестины, передал поклон от Стеллы, которую видел проездом через Лондон. И пахнуло чем-то очень милым. По надеждам Blanche она в январе должна возвратиться в Америку. Но я не звоню Blanche.

23 января

Разыгралась довольно сильная инфлюэнция: за вчерашний день тысяча случаев в Нью-Йорке. Я, конечно, испуган. Жить в городе с эпидемией всё равно, что ждать выстрела в спину. Но в этом году эпидемия не такая злостная, как в прошлом, и смертность небольшая.

Письмо от Коутса из Лондона. Коутс теперь колоссальная звезда в Англии, но в своём письме очарователен. Очень интересуется «Тремя апельсинами», не вполне уверен, что они могут пойти в Лондоне в июне, но в будущем сезоне - обязательно. Да, в апреле мне надо съездить в Лондон.

Обедал с Linette и затем она проводила меня на вокзал. Была очень нежна и жалела, что я покидаю её на пять дней. В 7.45 я сел в поезд и отправился в Montreal.

24 января

Рано утром Montreal, мороз, солнце и ослепительный снег, которого было так много, что он засыпался мне в туфлю, когда я переходил улицу. Я остановился у Fortiers, очень милых людей, с которыми познакомил меня Сталь. У них много нот Скрябина и Метнера, которые я с удовольствием разыгрывал. В магазинах тоже появились издания Беляева, печатаемые в Лейпциге, но цена концерта Римского- Корсакова - вместо одного рубля берут пять долларов, ибо за ввоз из Германии - 400% пошлины.

Инфлюэнция в Нью-Йорке растёт: уже тысяча четыреста случаев. В Монреале эпидемии нет и воздух так чист, что кажется, будто её и не может быть. Уж не застрять ли мне здесь, пока Нью-Йорк оздоровится? Ехать в заразный город без специальной надобности даже глупо. Но мне хочется видеть Linette. Кроме того, пока горячо, начать беседу с Гатти.

25 января

Fortiers нарядили меня в ботинки, тёплую шапку и вязаную горжетку и повезли давать концерт. По улице летят трамваи, спереди которых прибит большой плакат, к котором издали видно: «His Majesty - Prokofieff»^[33]. «His Majesty» - это театр, где я буду играть.

Театр довольно большой, приятный, но публики мало, меньше половины. Рояль очень хороший и слушали хорошо. Палец на этот раз без повязки. Успех очень хороший, вызывали раза по три-четыре после каждой группы, но bis'oв в конце только один. Я ожидал, что Скрябин будет принят в Монреале лучше, чем где- либо, но он имел меньше успеха, чем Рахманинов, Мусоргский и я. После концерта приём у Fortiers: в их гостиной публика в художественном отношении очень передовая, многие приветствовали меня восторженно, была пара-другая интересных мужчин и ни одной интересной женщины.

26 января

Критики - на французском и английском языках - колеблются между очень хорошими и одобрительными. Утром учил Корсакова, а в пять часов, провожаемый Fortiers, отправился в Квебек, до которого пять часов езды. В вагоне Fortiers познакомил меня с несколькими французскими канадцами, которые угощали меня обедом и ругали американскую (USA) культуру, называя её механической и пустой.

Вообще я сразу попал в другую обстановку и атмосферу. В Квебеке сани с мохнатыми покрышками, бубенцами и резвыми лошадьми. Я уже три года, как не видел саней и теперь наслаждался. Город с кривыми гористыми улицами, старинными зданиями и французской речью. Квебек - самый старинный и самый французский из всех канадских городов. Отель очень хороший, снаружи в виде замка, с чудным видом на реку. Мой здешний менеджер и его associe^[34], очень весёлые и подвыпившие, повели меня пить виски. Затем я погулял по заснувшему городу и лёг спать.

27 января

Утром пробовал рояль, а днём, пользуясь солнечной погодой, ездил осматривать город, в санях, укутанный меховыми полостями. Вечером концерт в Columbus Hall'e, небольшом зале человек на семьсот. Неполно, но народу порядочно. Программа та же, что в Монреале, и успех похожий, хотя здесь, пожалуй, несколько теплее. Бисов - четыре, я бисировал среди программы, против моих убеждений, но исполняя желание здешнего менеджера.

Инфлюэнция в Нью-Йорке - уже три тысячи. Увеличивается медленно, но верно и даже не очень медленно. Совершенно ясно, что я останусь ещё на пару дней в Квебеке - посмотреть, что будет дальше с эпидемией. Тем более, Квебек мне очень нравится. Моим опозданием больше всех будет огорчена Linette, и я тоже очень хочу её видеть, но... ведь вопрос в нескольких днях.

28 января

Критики не только хорошие, но наивно-восторженны. Менеджер принёс пятьсот долларов вместо шестисот, говоря, что я должен сбавить, так как он потерял в Монреале. Разговаривать было всё равно бесполезно, ибо он сказал, что больше денег у него нет. Но пусть Haensel стребует с него оставшуюся сотню.

Днём один из моих вагонных знакомых затащил меня в здешний парламент, и я присутствовал на заседании, которое протекало весьма мирно и даже сонно. Я был представлен председателю (M.Francoeur), который угощал меня висками, а я играл для нескольких человек парламента. Вечером адъютант вице-короля просил позволения привести в мою комнату нескольких дам и кавалеров послушать мою игру. Их набилось столько, что были заняты и стулья, и столы, и кровать. Среди присутствующих была одна худенькая и изящная lady, которая, как я узнал позже, была в некотором отношении замечательна: принц Уэльский, наследник английского престола, осенью во время своего пребывания здесь, несколько раз танцевал с нею и так увлёкся, что выписал её в Монреаль и другие города для танцев и флирта. Нечаянно я оказался шикарней принца: он выписывал её в другие города, а у меня она сидела на кровати, а я даже не обратил на неё внимания.

29 января

Учил концерт Римского-Корсакова. Обдумывал сцену причитаний Ренаты, когда Рупрехт заснул. Днём меня водили на какой-то чай, а вечером Major Peltier (адъютант вице-короля) пригласил меня на бал, тут же в отеле. Я не танцевал, так как не знаю американских танцев, но ко мне девицы бегали за автографами. «Принцесса Канадская» (как здесь называют вчерашнюю барышню), которую я не узнал, улыбнулась и закивала первая, но продала свою улыбку дорого, так как когда я хотел подойти к ней, чтобы загладить мой промах, взяла и куда-то исчезла.

Она элегантна, но не слишком красива, и у неё неприятный голос. Может быть, с принцем она сумела сделать его шармантным.

Инфлюэнция в Нью-Йорке - за пять тысяч, достигает максимума прошлого сезона, хотя смертность и значительно меньше. Вчера, когда мы были у председателя парламента, он, выйдя из соседней комнаты, где говорил по телефону, сказал: «Я узнал печальные новости - в Монреале пятьсот случаев инфлюэнции». Но сегодня в газетах ничего подобного не было. Оказалось, что председатель любезно пошутил, чтобы удержать меня подольше в Квебеке.

30 января

Так как в Квебеке я пожил достаточно, a Fortiers звонили из Монреаля и звали обратно, то в час дня я сел в удобный поезд и в шесть часов был в Монреале, встреченный очень любезными Fortiers.

31 января

Холод собачий, по Цельсию -28°. Учил концерт Римского-Корсакова и разыгрывал пьесы Скрябина. Вечером были гости, милые и культурные канадцы.

Завтра придётся отправиться в Нью-Йорк, ибо в понедельник выступление с 1 Duo Art, а вечером клуб «Богемцев» мне делает приём по случаю первого исполнения «Увертюры на еврейские темы». День будет оставлен для Linette, а вечером, после приёма, уеду из заражённого Нью-Йорка в Буффало на концерт. Кстати, и в Монреале кое-какие случаи «флу» объявились.

1 февраля

Днём концерт Cortot, короля французских пианистов, как здесь объявлено. Он играл Двенадцать прелюдий Дебюсси. Многие чрезвычайно милы и элегантны, но многие водянисты, ах как водянисты! В восемь часов вечера, провожаемый супругами Fortiers, которые очень меня полюбили, я отправился в Нью-Йорк, уверенный, что из чистого воздуха погружаюсь в раствор бактерий. Впрочем, я сделал следующее вычисление: в день умирает двести с небольшим человек, т.е. 1/30.000 населения. Следовательно, я, пробывший один день (а я пробуду только один) имею один шанс на тридцать тысяч быть до смерти слопанным микробами, что, следовательно, мало вероятно.

2 февраля

В девять часов утра Нью-Йорк, такой же как всегда, благоустроенный и оживлённый. И очень тёплый по сравнению с Монреалем. Едва я успел привести себя в порядок, как пришлось отправиться в Aeolian Hall, где в полдень концерт Duo Art, демонстрирующий их инструмент и артиста, игравшего на нём. Я сыграл несколько пьес, а затем «Прелюд» Рахманинова на концертном рояле, имевшем механику Duo Art'a. Когда же публика (которая принимала меня очень горячо) устроила мне овацию, то я вместо bis'a пустил в ход механизм, где уже был вставлен тот же «Прелюд», наигранный мной прошедшей весной, - и рояль повторил тот же Прелюд», причём я сидел у клавиатуры со сложенными руками. Ничего, очень недурно, хотя всё же, конечно, не то. Публика была очень довольна, что же до меня, то я получаю за это двести пятьдесят долларов. Не Бог весть сколько, но всё деньги.

В пять часов пришла ко мне Linette. Ужасно радостная встреча и нежная любовь. Однако в семь часов всё это надо было кончить, пообедать, расстаться, уложить чемодан, одеть фрак и с неким Фонарёвым отправиться в Bohemian Club, клуб музыкантов, который делал мне приём по случаю первого исполнения моей «Увертюры на еврейские темы». Собрание было закрытое, одни члены, человек восемьдесят. При моём выходе - овация.

Затем наше «Зимро» исполнило квинтет с кларнетом Брамса, серьёзный и скучный, вариации Гнесина, такие же, и мою «Увертюру». «Увертюра» звучала чрезвычайно приятно, чуть-чуть иногда крикливо (к сведению будущих исполнителей: кларнету не кричать и не стучать роялью), но после предыдущей мертвечины, хотя и доброкачественной, так живо и свежо, что аудитория воскресла и устроила мне громогласную овацию. «Увертюра» была повторена, затем я сыграл сверх программы 3-ю Сонату.

Тут же я познакомился с пианистом Моисеевичем, который много и успешно играл в Англии. Он говорил, что у меня в Англии большое имя и советовал поехать туда. Я и так собираюсь и мне приятно это слышать, так сказать, навстречу. В половине двенадцатого вечера я во фраке выехал в Буффало.

3 февраля

В одиннадцать часов дня Буффало, город Буйвола. Большой, грязный и скучный для глаза.

Тепло, серый снег тает. Отель хороший, но ни в одной газете нет объявления о сегодняшнем концерте. Так как я не знал названия зала, в котором играю, а в телефонной книжке не мог найти фамилию здешнего менеджера, то очутился в дурацком положении. Отложив на завтра поездку на Ниагару, до которой здесь час езды в поезде или трамвае, я пошёл ходить по улицам в надежде найти на стене афишу о себе. Вместо этого я набрёл как раз на музыкальный магазин, где продавались билеты на мой концерт, и таким образом дело было улажено.

Концерт состоялся вечером в огромном зале на четыре тысячи человек, и довольно недурно наполненном, но менеджер раздал пропасть дешёвых билетов учебным заведениям, поэтому аудитория состояла почти сплошь из молодёжи, которая, слушая новые для себя вещи и нового пианиста, и, по-видимому, многого из того, что я играл, не понимая, - не знала, что ей делать, - аплодировать или нет. Поэтому у меня впечатление было, что приняли сдержанно, хотя успех в конце концов порядочный, а после «Прелюда» Рахманинова и «Наваждения» - bis'ы. Занимал меня так же вопрос, заплатит мне менеджер или нет, ибо Haensel предупредил, что он имеет привычку иногда недодавать, а потому я не должен начинать концерта, не получив всех трёхсот долларов. Однако перед началом он принёс двести, после конца ещё двадцать пять (серебром!), а остальные пообещал завтра.

В артистическую прибежали приветствовать с десяток лицеисток, почти все в очках, и я должен был писать им фамилию на программах.

4 февраля

Утром обдумывал либретто третьего акта, и кое-что написал.

Менеджер принёс ещё двадцать пять долларов и расписку на остальные пятьдесят, которые отдаст завтра или пришлёт. Говорят, что сбор был всего двести тридцать, но критики, сравнивая с французским пианистом Cortot, знаменитостью, игравшем в другом зале одновременно со мною, писали в мою пользу.

Так как инфлюэнция в Нью-Йорке, спустившаяся было ниже трёх тысяч, снова прыгнула вверх, то я решил застрять на день на Ниагаре, взял чемодан и в трамвае приехал туда. Отвергнув предложения гидов, которые, вероятно, назойливо рассказывали бы о количестве кубических футов падающей воды, я решил осмотреть водопад самостоятельно и первым делом достал план местности. Но погода была ветреной и очень холодной, а потому я взял закрытый автомобиль, который и возил меня два часа по самым важным местам. Когда мы подъехали сбоку к водопаду, то картина открылась самая фантастическая, и я сразу никак не мог ориентироваться, ибо Ниагара была вся завалена грудами снега, целыми горами замёрзшей пены и шероховатыми ледяными полями, до падения и после него. А среди всего этого царства холода бурлила и кипела вода, то скрываясь в замёрзшие пучины, то вырываясь из под льда. Мы объехали оба водопада, канадский и американский, со всех сторон и я спускался вниз. Картины интересные, местами величественные, местами просто живописные. Фабрики коптят небо, но относительно жмутся в стороне. Самое интересное, говорят - проходить под водопадом, но в зимнее время — это недоступно из-за льдов: по бокам вода совсем остановилась в падении, замёрзнув в виде огромных сосулек, как обледенелые усы у извозчика.

Продрогший, я вернулся домой. Пробовал продолжить третий акт, но не клеилось. Настроение несколько нервное - вспомнилась мама, злила инфлюэнция, не радовала Чикагская опера. Поэтому я решил убить вечер кинематографом. Это хорошие капли для нервов.

5 февраля

Настроение лучше и погода теплей. Я бродил пешком вокруг Ниагары, оглядывая её со всех сторон. Потом долго ездил в трамвае, специально проложенном по берегу потока, ниже падения.

Работал над третьим актом, либретто. А вечером отправился в Нью-Йорк.

6 февраля

Из-за небывалых снежных заносов поезд опоздал на двенадцать часов и вместо восьми часов утра пришёл в Нью-Йорк в восемь часов вечера.

Утро пропало, потому что до двенадцати часов дня сидели без вагона-ресторана голодными, а затем работал над либретто и сделал много: кончил третий акт и привёл в порядок и написал первый.

В Нью-Йорке нашёл телеграмму из Константинополя, что виза для мамы получена и сообщена ей через Британского консула. Но это ничего не даёт мне нового. Мне надо знать, получила ли она чек и где она: в Ростове ли, под большевиками, или в Новороссийске, вне их.

7 февраля

Gatti-Casazza назначил мне аудиенцию на понедельник, в пять часов. Очень интересно, что из этого выйдет.

Завтракал у Ингермана, который мазал мне заболевшее горло. Шиндлер показывал мне программу испанского пианиста Виньеса, который два года назад играл в Мадриде мои «Сарказмы», дав при программе четыре страницы комментариев обо мне и «Сарказмах». Там же сказано, что перед тем он играл их в Париже, где они произвели сенсацию. Это меня очень заинтересовало и обрадовало: я не знал, что меня уже играли в этих двух столицах.

В четыре часа ко мне пришла Linette и пробыла до девяти. Сегодня она была какая-то взволнованная и тревожная, но потом развеселилась и не хотела уходить.

8 февраля

Учил концерт Римского-Корсакова, который идёт, но мешал палец (новый), который я обрезал, как полагается пианисту, перед концертом.

Артур Рубинштейн побывал в Европе и теперь, вернувшись в Америку для концерта, весь из новой музыки, между прочим - 2-я Соната Шимановского. Есть интересные моменты в вариациях, но целое - вспомнились слова Римского-Корсакова (сына), что это прилагательное, а не существительное.

После концерта большой чай у Liebman.

Познакомился с Гофманом, который чрезвычайно мил и мягок и очень недурно говорит по-русски. Играл в бридж с Боданским, который ныне очень важен среди нью-йоркских дирижёров. Он до сих пор ненавидел мою музыку, но сегодня был почему-то крайне любезен, расхваливал мою игру в бридж и очень заинтересовался, узнав, что я написал оперу на Достоевского, которого он обожает. Некоторые из Клуба Богемцев подходили ко мне и извинялись, говоря, что они прежде ругали мои сочинения, а теперь, после такой хорошей увертюры, исполненной в их клубе, они видят, что я совсем не то, что они думали.

Сколь часто мне придётся встречать людей, которые будут искренне возмущаться моей музыкой, всячески пресекать моё развитие, и затем, наделав мне всяких гадостей, открывать, что я хороший композитор, и приходить ко мне с ясным взором, невинно извиняясь, что они до сих пор стреляли в меня!

9 февраля

Чувствовал себя кислым и нездоровым, хотя температура нормальная.

Обедал с Рубинштейном. Он говорит, что в Париже и Лондоне артистическая жизнь бьёт ключом: совсем иные люди, иные взгляды. Конечно, там нельзя делать таких денег, как здесь, но всё же он рвётся вон из Америки.

О да, в половине апреля я поеду в Лондон.

Вчера Linette была со мною у Либман и, пока я играл в бридж, пользовалась большим успехом и за нею много ухаживали до Боданского и Гофмана включительно.

В пять часов меня принял Gatti-Casazza и спросил, что я хочу. Я ответил, что имею три оперы, что, быть может, это будет интересно для него. Гатти высказался, что о «Трёх апельсинах» ему говорить неудобно, так как они связаны с Чикагской оперой, что же до «Огненного ангела», то не в его правилах принимать то, что ему неизвестно, а между тем музыка ещё не написана, либретто же одного мало. «Я совсем не хочу тому верить, - прибавил он, - но говорят, что когда Чикагская опера взяла у вас ненаписанную вещь, то вы написали такую, что теперь нельзя её исполнить». Я ответил: но если я вас ознакомлю как раз с этими «Тремя апельсинами» и затем с сюжетом «Огненного ангела», то вы можете иметь представление, что я могу написать на этот сюжет. Гатти охотно согласился и обещал дать мне более длинную аудиенцию после девятнадцатого, после того, как они развяжутся с «Парсифалем».

10 февраля

Завтракал с Моисеевичем, который познакомил меня со своим английским manager'oм Ibbs'oм, который взялся войти в контакт с лондонскими симфоническими учреждениями (которых два: Coates и Woods) для моего приезда в мае.

Вечером была Linette.

11 февраля

Всё ещё кисну, хотя температура нормальная.

Учил «Сказку» Ор.8 Метнера, которую я знавал и любил уже давно в Петрограде. Начал учить наизусть и, к удивлению, легко запомнил её всю. Конечно, я знал её раньше, но всё же музыкальная память моя, тренируемая концертами, несомненно развивается.

Вечером концерт в Carnegie с Филармоническим оркестром (общедоступный, и для меня бесплатный). Играл Концерт Римского-Корсакова, который чуть ли не первый раз даётся в Нью-Йорке. К удивлению, и Странский, с которым была лишь одна крохотная репетиция, и я, который приготовил его в две недели, были молодцами и Концерт имел большой успех: меня вызывали пять раз, но бисировать симфоническом концерте не полагалось.

12 февраля

Позвонил Blanche, которой не звонил с декабря, что есть безусловное свинство с моей стороны, так как она очень милая девушка, но не застал её дома.

Немного сочинял «Огненного ангела» и играл Метнера. Старался не выходить, такк как чувствовал себя изломанным и кислым. Однако вечером пошёл сыграть в бридж, за что и был раздет на тридцать два доллара.

13 февраля

Сегодня с большим трудом отрыл у Ширмера 2-ю Сонату Мясковского, ту, которую я безуспешно добивался два года. Страшно был рад, будто встретил самого Мяскунчика. Я её непременно выучу и буду играть, здесь ли или в Лондоне.

Вернувшись домой, нашёл записку, что звонила Miss Adler. Стелла? Неужели вернулась? Стелла, молчавшая шесть месяцев, снова здесь и звонит мне. Впечатление было самое сложное. И мне было страшно, что она своим появлением разрушит мои столь милые отношения с Linette. Надо быть благоразумным, надо беречь Linette, а что такое Стелла и как она ко мне относится - всё же остаётся загадкой.

14 февраля

Соната Мясковского сложна и трудна чрезвычайно. И хотя я, обрадованный успехом со «Сказкой» Метнера, решил учить её сразу наизусть, но это оказалось совсем не так просто.

В двенадцать часов позвонила Стелла, и мне было ужасно приятно услышать её голос. Я был мил, но сдержан: я не знаю, что она делала шесть месяцев и почему ни слова не написала. И потом я помню о Linette. В половине второго мы с нею встретились. Я принёс ей розы и это, кажется, больше всего её обрадовало. Мы провели два часа и у обоих были, вероятно, похожие чувства: и радость, и недоверие: что мы делали эти шесть месяцев? Я был немного сдержанней, чем Стелла. По- моему она осталась такой же. И я, по её мнению, не изменился. Она сказала, что так много слыхала обо мне в Лондоне и что хотела бы учиться у меня роялю. Я ответил, что она может прийти ко мне на урок в понедельник в полтретьего. После этого я проводил её домой, и она обещала принести мне Баха. Через час после этого я встретил Linette. Linette была так проста и влюблена, что вскоре тень Стеллы покинула нас, и вечер прошёл нежно и безмятежно.

15 февраля

Работал над «Огненным ангелом». Истерика Ренаты. Думал, что будет очень трудно, но она прошла просто и ясно, и сегодня я дошёл до латинской молитвы Рупрехта, где и остановился, не зная, как ставить ударения в латинских словах.

16 февраля

Послал Ильяшенке в Константинополь телеграмму с оплаченным ответом, спрашивая о маме. Может быть, эта телеграмма толкнёт его на какую-нибудь активность. Новороссийск всё ещё не занят большевиками, и у меня есть надежда, что мама там в ожидании парохода Добровольческого флота с «оплаченной» кабиной.

Стелла позвонила, что не может взять у меня урока, так как ничего не приготовила; уезжает сегодня в Филадельфию на неделю играть с отцом, но зайдёт непременно повидать меня. В результате вместо трёх часов она попала ко мне в восемь. Рассмотрев мои рецензии, фотографии, оперы, распустила волосы и была очень мила. Я тоже мил, но сдержан. Меня даже как будто радовало, что я от неё теперь далеко. А между тем, когда я увидел у неё на пальце простое платиновое колечко, тонкое, точно проволока, то оно меня страшно разозлило.

Мы ужинали в Hotel Savoy, как бывало, и я проводил её домой. Завтра утром она едет в Филадельфию на неделю.

17 февраля

Пишу рассказ Ренаты и страшно увлекаюсь им, особенно моей лирической «тихоокеанской» темой.

18 февраля

Рассказ Ренаты.

Учу Сонату Мясковского. С её соскальзывающими хроматизмами её ужасно трудно запомнить.

20 февраля

Janacopulos и Сталь не вернутся в Америку, как собирались, а проедут прямо в Европу, поэтому концерт на двадцать седьмое марта, где она должна была петь «Гадкого утёнка», отменяется. Очень жаль, я их очень люблю. Они должны были пробыть здесь месяц и отправиться в Париж. Linette собиралась присоединиться к ним, чтобы поехать в Париж учиться пению, а на самом деле, чтобы провести лето со мной.

21 февраля

Утром звонила Стелла, которая должна бы быть ещё пол недели в Филадельфии. Но спектакли не состоялись, и она вернулась до срока. Завтра придёт на свой урок. Неизвестно почему я чрезвычайно обрадовался и шёл по улице, улыбаясь.

22 февраля

Много работал над «Огненным ангелом» и продвинул рассказ Ренаты до самого конца. Чтобы не прерывать работы, отказался от завтрака у Ингерман. А от Гатти пока ни слуху, ни духу, хотя уже пора бы.

В три часа явилась Стелла «брать первый урок». Но она ещё ничего не приготовила, так как не успела достать Баха, которого я ей задал. Показывала мне свою технику, которая, конечно, в беспорядочном состоянии. Я объяснил ей упражнения. Урок длился четверть часа. После этого Стелла оставалась у меня часа два. Я прочёл ей первый акт «Огненного ангела», переводя на английский. Кажется, либретто произвело на неё впечатление. Затем Стелла говорила, что она много увидела и изменилась с тех пор. как побывала в Лондоне. И действительно, Стелла будто не та, что прошлой весной. Она говорит, что вступила в «переходный» период. Наши отношения милы и сдержанны, и, вероятно, я не ошибусь, предположив, что у обоих есть неясная надежда на что-то или ожидание чего-то. Вспыхнет это или потухнет - неизвестно. А когда мы расстались с ней, у меня осталось чувство не то неудовлетворённости, не то досады.

23 февраля

Кончил рассказ Ренаты. Очень хорошо.

Днем позировал Дерюжинскому, который лепит мою голову. Я удивился, как хорошо выходит.

Обедал у Wiborg, богатых американцев.

Сегодня в Нью-Йорке первое представление (днём) балета Carpenter'a, умеренно талантливого американского композитора, и обед в честь него. Подумаешь, как приятно: бездарь чествуют и балеты ставятся, а моя опера лежит. Впрочем, обед был довольно приятный, шумный, нарядный и, в сущности, совершенно мне чуждый. Поэтому я вскоре удрал и поехал сыграть роберок в бридж у Самойленко.

Говорят, в газетах мелькнуло, что Ростов снова взят войсками Деникина. Возникают какие-то надежды на то, что мама попадёт в Константинополь, но не знаешь - верить или нет. А на телеграмму, посланную Ильяшенке неделю тому назад, ответа нет.

24 февраля

Работал над Хозяйкой.

Позировал Дерюжинскому. Выходит превосходно и почти готово. Дерюжинский произрёк: американские женщины таковы, что мужчина, делающий много долларов, сексуально возбуждает их больше всего. Зло и почти верно.

Ростов опять занят большевиками. Прямо одно отчаяние с мамой: попасть в город, переходящий из рук в руки. У Дерюжинского мать в Херсоне, а у Анисфельда в Одессе. И на все три города навалилась большевистская рать. А мы – три артиста – сидим здесь и одинаково не можем помочь, только, просыпаясь ночью, с ужасом рисуем страшные картины.

15 февраля

Дерюжинский кончил мою голову и считает её самым своим удачным произведением за последнее время. Приходил Анисфельд слушать то, что я написал из «Огненного ангела». Когда он сидел у меня, явилась Стелла, с которой мы, оказывается, условились на сегодня, но я ерепутал. Она сразу атаковала Анисфельда, которым давно интересовалась. Но Анисфельд плохо говорил по-английски и был просто невежлив, похвалив сестру Стеллы, которую видел на сцене. После этого обиженная Стелла сразу умерила свой пыл, а Мmе Анисфельд стала торопить его домой. Когда они ушли я дразнил Стеллу, что она так привязывается к знаменитым людям, что жёны вынуждены уводить их.

26 февраля

Кончил Хозяйку. Решил поставить крест на мою скрипичную сонату, наброски которой начал в Японии, и взял тему из неё для «Огненного ангела».

27 февраля

Mme Liebman пригласила меня и Linette в ложу на филармонический концерт, где Рахманинов играл Концерт Листа. На этот раз Рахманинов играл превосходно и не вбил ни одного гвоздя. После концерта, на чае у Странского. Я очень мирно и любезно разговаривал с Рахманиновым. У него, по обыкновению, усталый вид и он ждёт не дождётся, когда кончится сезон. Я сказал: «Сергей Васильевич, пора бы за 4-ю Симфонию приниматься». Он согласился, но сказал, что летом не придётся - надо готовить новую программу, будущей зимой - тоже, надо зарабатывать деньги, а вот через год он засядет.

Оттуда Либман потащила меня в кинематограф, где показывалась картина с участием Дагмары в роли преступной женщины. Это было очень увлекательно увидать на экране Дагмару, которую я знал так хорошо. Из неё вышла пренеплохая артистка, а постановку этой картины - так сообщает Либман - сопровождала целая скандальная история, центром которой была, конечно, прекрасная Дагмара.

28 февраля

Завтракал у Извольских, молодой пары, с которой недавно познакомился. Он сын нашего бывшего министра иностранных дел, а она уроженка Гаваны. Оба милы, красивы и богаты. С нами завтракала Mme Joe Thomas, молоденькая женщина, которая спросила меня, почему я не дам ещё концерт теперь, весною. Я ответил - потому что невозможно достать зал. Она сказала: «В таком случае, зал в моём доме к вашим услугам, он правда всего на сто пятьдесят человек, но мы можем продать билеты по десять долларов и это будет вам даже выгодно». После этого обе дамы объявили, что они берут на себя устройство концерта, и мне осталось только поблагодарить их. Это совсем мило и очень устроит меня к лету.

Вечер с Linette прошёл так пламенно, что ночью, когда я уже отвёз её домой, меня сделалась отчаянная мигрень.

29 февраля

Сочинял очень много.

1 марта

Получил в посольстве новый паспорт в обмен на большевистский, так как думаю, что с ним будут ставить меньше препятствий при переезде из одной страны в другую. Записал себе билет на семнадцатое апреля, но уже на «Мавритании» ни одного места.

Заходил Рубинштейн. Играл ему сонату Мясковского, которая понравилась, но не очень. Мои «Бабушкины сказки» понравились чрезвычайно. «И как просто!» - сказал он. Я сказал, что считаю, что я кончил идти вперёд в смысле искания новых путей. Рубинштейн очень обрадовался и воскликнул: «Это отлично! Поверьте мне, я заметил, что когда композитор решает, что он остановился, то только тогда он попадает на свой новый путь». Затем я сыграл ему истерику Ренаты, которая привела его в большой восторг.

Обедал со Стеллой, которая заявила, что не может продолжать занятия музыкой, так как дома ей не дают упражняться. Среди общих разговоров она призналась, что в Лондоне у неё было увлечение, граничащее с любовью. Это меня и укололо, и смягчилось при воспоминании о Linette.

2 марта

Жизнь течёт мирно и только в глубине постоянное беспокойство за маму. Утром писал оперу, днём корректировал рекорды, вечером нежная и всё ещё иногда растерянная Linette. Она боится, что ей не удастся устроиться, чтобы поехать на лето в Европу. «Я не знаю, что я буду делать, если я останусь здесь одна», -говорит она, - «я заболею...».

Так как все сроки телефона от Гатти прошли, я звонил его секретарю. Тот извинился и объяснил, что директор завален работой и примет меня на будущей неделе, когда будет свободней.

3 марта

Письмо от Johnson'а, заказное с обратной распиской, - извещение о включении оперы в репертуар будущего сезона. Письмо такое, какое я и ожидал, только я думал, что оно будет сопровождено чеком на тысячу долларов, дабы соблазнить меня, и что письмо будет на месяц позднее, но Кан случайно видел меня в консульстве, берущим паспорт в Англию, и потому они, вероятно, заторопились. Мой ответ на письмо будет твёрдый и решительный.

4 марта

Писал «сцену изнасилования».

Днём должен был прийти Рубинштейн, но, как полагается, надул, чего я решил ему не прощать. Вместо него неожиданно явилась Стелла, но сегодня она была какая-то странная - вероятно, в ней говорили воспоминания о её лондонском друге, - мне она показалась более чем когда-либо для меня чуждой.

5 марта

Вместе с Haensel`ем написал ответ Johnson'y, вежливый и решительный. Ведь в крайнем случае, если уж очень надо будет поднять моё имя в Америке, есть и такой выход: я дам им сыграть один спектакль и наложу injunction^[35] после этого. Тогда и им будет виднее, за что платить неустойку.

Днём был у Mrs. Joe Thomas, той дамы, которая предлагает устроить у себя мой концерт. Она принимается за дело, выбрав день - двадцать восьмое марта. Только жал, цену билетов с десяти долларов скостили на пять, т.е. сбор будет семьсот, а не полторы тысячи. В конце концов и это прекрасно, особенно если Гатти сподлит.

6 марта

Побаливала голова, потому сочинял мало. Потом пришла Linette и её присутствие вылечило голову. Вместе мы поехали на край города к некоим Трусовым, где должен был быть человек, едущий в Константинополь, а если удастся, то и в Ростов. Я просил его отвезти маме чек на тридцать фунтов и сведения обо мне. От них я отправился к Дерюжинскому, который собрал гостей на мою глиняную голову.

Ильяшенко прислал письмо из Константинополя, что он никого из порученных (а поручений была масса) не нашёл, за исключением матери Прокофьева, которую ждут на днях в Константинополе. Это известие привело меня в состояние невероятной радости. Конечно, мама ещё не спасена, пока она не в Константинополе, но всё же это такая новость, на которую я уже забыл и надеяться. Ведь надо мною висел приговор: что я, человек, спасший и себя и мать из российского водоворота или человек, удравший сам и низко бросивший мать на съедение событиям!

7 марта

Проснулся в самом блистательном настроении. С души свалился камень, который угнетал меня вот уже скоро три месяца. Со времени приближения большевиков к Ростову, судьба мамы меня так угнетала, что омрачала всякую радость.

Много сочинял. Рената спит и Рупрехт рядом с нею, - начались «стуки»^[36].

Вечером с Linette были у Больмов, где большой костюмированный вечер. Познакомился с одной русской, молодой женщиной, фамилии не помню, кажется еврейка. Она из артистической среды и так интересно, сама того не замечая, копирует эту русскую артистическую среду, что мне она доставила большее удовольствие, чем развлекавший на этом вечере гостей платный имитатор.

8 марта

Настроение опять отличное. Почти не сочинял, так как ездил по делам - перевод для мамы, который я всё-таки хочу послать, и английскую визу для себя. Я думал, что виза - дело милое и простое, но оказывается канитель, будут запрашивать разрешение в Лондоне.

От Ильяшенко телеграмма через наше посольство в Вашингтоне. Сообщает, что маму ждут в Константинополе. Сначала я обрадовался, а потом сообразил, что телеграмма была послана на несколько недель позднее письма и что если мама всё ещё ждут, то это плохой симптом. Однако и телеграммы иногда идут теперь две недели, а письмо, если его везёт кто-нибудь через Париж, доходит нисколько не дольше.

9 марта

Сочинял «стуки». Как будто бег сочинения немного замедляется. Надо или остановиться на время, или чтобы что-нибудь оживило, например, свидание с Гатти, а между тем этот лгун не приглашает.

День я оставил свободным, чтобы идти смотреть Стеллу, которая сегодня в первый раз выступает в большой роли в еврейском театре со своим отцом. Так как она волновалась и готовила роль, то она не хотела видеться со мною в последние дни. Однако я ошибся: она выступает завтра.

Вечером с Ингерманами был в русском театре, крошечном и бедном. Но играют с любовью «Женитьбу» Гоголя. Много недочётов, но было очень приятно.

10 марта

Сочинял.

В два часа встретился с Blanche, которая повела меня в еврейский театр. Театр, несмотря на будни, набит битком - Адлера евреи обожают. Blanche была по обыкновению мила, безумно волновалась за Стеллу и очень заботилась, чтобы публика и драма не произвела на меня дурного впечатления. Но впечатление было самое отличное, несмотря на некрасивый еврейский жаргон, из которого я понял всего несколько немецких слов. Отец Стеллы хорош и в своей игре прост до схематичности. Очень мила в своей мимике сестра её Julia. Сама Стелла выглядит эффектно, но в своей игре она не всегда естественна. Я и любовался на неё и придирался, неизвестно на что будируя^[37]. Blanche передала мне приглашение пообедать после спектакля с ними, отцом и сестрою. Это приглашение мне даже польстило, но я не мог даже досмотреть драму до конца: в половине шестого было свидание с Linette. Опять страшное перемещение из одного мира в совсем другой и опять Linette, ласковая, робкая, а потом пламенная.

11 марта

Сочинял, но не очень много.

Упоминал вчерашнюю пьесу. Мне казалось, что Стелла, вероятно, была обижено, что я не досмотрел её дебюта и не обедал с нею и её отцом. Я был даже доволен этим: за её лондонские похождения во мне сидит червяк против неё.

Днём корректура рекордов, дантист, а вечером бридж.

12 марта

Возился с подоходным налогом. Пришлось показать все доходы. Зато не простил им ни одного профессионального расхода. Пришлось заплатить сто сорок долларов. Я думал, будет больше. Зато устал вдребезги.

От Мmе Самойленко телеграмма из Парижа, что мама прибыла в Константинополь без денег и ей какой-то Яковлев послал тысячу франков. Ура, теперь всё в порядке! И даже отсутствие денег, я думаю, основано на недоразумении, так как Ильяшенко знает о приезде мамы и держит для неё чек.

Вечером отправился к Стелле, чтобы загладить моё отсутствие после спектакля, это первый раз, что я у неё. Весной она много раз звала меня, но я всегда отказывался. Сегодня я нашёл её одну, очень мило выглядевшую. Вся семья уехала в театр. Но я был страшно утомлён вычислениями подоходного налога, а затем она меня рассердила, сообщив, что, кажется, летом она уедет в Европу, в Лондон, Париж и Вену, и что её это очень увлекает. Я сделался сух и скучен. Стелла пыталась быть любезной, но скоро израсходовала свой запас. Пробыв у неё час, я стал прощаться. Стелла удивилась и кажется обиделась.

Вообще вечер вышел до крайности глупым и наши отношения попали в какую- то идиотскую колею. Идя домой, я ломал себе голову и не мог понять ни самого себя, ни куда всё это идёт. А потерять Стеллу было бы жалко.

Но не потеряна ли она уже?

13 марта

Спал не особенно хорошо. Утром побаливала голова и потому не сочинял. А в четыре часа пришла Linette и вчерашние капризы исчезли, как за горизонтом. Я вращаюсь между Стеллой и Linette, как земной шар между месяцем и солнцем. В семь часов я расстался с Linette и отправился на большой обед, данный Либман для одних джентльменов. Обед оказался преинтересным. Было довольно много знаменитостей, были рукописи Вагнера, Листа, Гёте, Гейне, обманом вывезенные из Германии, было вино и был серьёзный бридж. Был также конкурс, кто скажет самую блестящую глупость. Пятнадцать минут на обдумывание, запечатанный конверт и номер вместо подписи. Призов три: изящная золотая спичечница, отличный чемодан и почему-то зонтик со слоновой ручкой. Мне очень захотелося выиграть чемодан, но после вина, среди общего шума, в пятнадцать минут и на заказ ничего нельзя было выдумать. Однако понемногу я заставил себя сосредоточиться, мелькали кое-какие идейки, я сделал набросок по-русски, а потом написал по-французски: «Un esprit brillant et clair reflete dans une sottise ressemble a un beau diamant que l'eau noir des egouts reflete comme un precieux diamant noir»^[38]. Написав это, я нашёл, что вышло совсем неплохо, и стал надеяться на приз. Так и случилось, и когда выкрикнули мой номер, я почувствовал себя чрезвычайно гордым и умным. Но дальше последовало разочарование: я получил только третий приз и потому мне вручили зонтик. Чёрт знает, что такое. Первые два приза присудили за какую-то неприличную ерунду. Но они правы: ведь требовалась с умом сказанная глупость, а я пытался сказать умную вещь о глупости.

14 марта

Очень смешно: я проснулся в отличном расположении духа из-за вчерашнего приза. А всё-таки: писали и Гофман, и Бауэр, и Боданский, и Больм - и никто ничего не получил.

Сочинял. Но утром зашибло и не шло. Однако вечером талант вернулся и даже замаячил конец акта.

15 марта

Не сочинял.

Ездил в банк, переводил тысячу франков в Париж. Завтракал с Linette.

16 марта

Сегодня работал хорошо и почти кончил первый акт, осталось несколько тактов. Сыграл от начала до конца - тридцать пять минут! - и тут я только понял, почему я так долго писал этот акт: он чуть ли не равняется двум из «Трёх апельсинов».

17 марта

Письмо от Сони Бришан, моей троюродной кузины, недавно приехавшей с мужем, бельгийцем, из южной России в Брюссель. Она видела маму два месяца назад и говорит, мама выглядит очень плохо. Это меня волнует, хотя мама ходила с палкой ещё когда я покидал её, а о её плохом зрении я знаю из её сентябрьского письма. Мой двоюродный брат Андрей Раевский заболел сыпным тифом. Ужасная штука.

Кончил первый акт, последние двадцать тактов очень хороши.

Днём была Linette, а потом мы с ней пошли на выступление «Ballet Intime» Больма.

18 марта

Хотел было начать второй акт, но не было бумаги. Ходил за бумагой, а потом учил сонату Мясковского и другие вещи. Сочинение второго акта пока отложено.

Соне телеграфировал, чтобы она постаралась выписать маму в Брюссель.

В шесть часов опять пришла Linette и вечером опять вместе отправились в концерт Скляревского. Скляревский играл добросовестно и непримечательно, как я и думал. После концерта были в студии у Дерюжинского, который на этот раз не очень много говорил о себе, был мил и ухаживал за Linette.

19 марта

Письмо от Нины Кошиц из Батума, стихийное и мятущееся. Она в отчаянии, измучилась и стремится в Америку. Письмо произвело на меня сильное впечатление, и я сейчас же пошёл разговаривать с Haensel'eм, стараясь устроить ей приезд в Америку. Странно, я думал, что я встречусь с ней холодно, а между тем достаточно такого письма, чтобы оно заразило своею кипучестью: так много разбрызгивает её вокруг себя Кошиц, что даже на бумаге за десятки тысяч вёрст она не умирает. Но всё же мои отношения к Кошиц как к женщине не пойдут дальше, чем они были в Москве.

Вечером сидел дома и писал письма. Заходил Скляревский, расстроенный, и спрашивал советов. Но он намерен дать второй recital.

Получил французскую визу, легко, в пять минут, по рекомендации русского консула. А из английского консульства ни ответа, ни привета.

20 марта

Кому письмо Нины Кошиц не даст покоя, так это Рахманинову, а особенно его супруге.

Сегодня была кислая голова и потому не сочинял, зато довольно много играл на рояле. Гулял в парке. Там тает снег, но трава ещё не зеленеет.

21 марта

На сегодня газеты предсказали первый весенний день. Так оно и случилось: в день весеннего равноденствия - солнце, теплота, и даже сквозь бензиновые пары Нью-Йорка можно было уловить весенние запахи. Я позвонил Linette, которая очень обрадовалась поехать загород, и мы весело отправились в Hastings on Hudson. А потом Linette была у меня и только в одиннадцать часов вечера я отвёз её домой.

Утром, до поездки, всё же успел поработать. Начал второй акт, до появления Купца. Спокойно-мистическое начало его не совсем в соответствии с сегодняшней смеющейся погодой.

22 марта

Сцена с Купцом.

Bohemians очень заинтересованы теперь и мной, и моей увертюрой, и будут её играть 3 апреля на большом обеде в Билтмор. Я доволен, так как там бывают все музыканты. Слава Богу, хоть наконец паршивые Богемцы догадались в меня уверовать.

Вечером был на репетиции испанского хора. Очень интересно. А что – написать сонату для хора без слов? Особенно если много стаккато и вообще, если хорошо инструментовать голосовую звучность.

Руководитель хора предложил послать в Мадрид телеграмму с тем, чтобы меня на май пригласили на несколько концертов. Что же, я с удовольствием заехал бы в Испанию. Испания, говорят, расцветающая в музыкальном отношении страна, и те музыканты, которые побывали в ней, в восторге.

23 марта

Появление Учеников. Что-то вроде немецкой песенки, хотя не обязательно, чтобы она была немецкой, так как по Брюсову часть учеников - итальянцы, и другие - южане.

А от Гатти, от подлеца, ни полслова. Я предчувствую, что дело кончится так: Гатти протянет ещё недели три, а потом объявит, что, к сожалению, репертуар уже сделан.

Вечером был у Наташи Войновой, племянницы Метнера, которая таяла, когда я играл ей «Сказки» дядюшки, но и делала строгие внушения, когда я что-нибудь исполнял не так, как он.

24 марта

Писал ссору с Учениками.

В первый раз удалось сыграть всю сонату Мясковского наизусть.

Завтрак с Linette.

25 марта

Обедал у Mrs. J.Thomas, у той, которая хочет устроить мне концерт. Концерт назначили на восьмое апреля. Я доволен: если уже и шестьсот-семьсот долларов, то и то приятный хлеб: денег у меня мало, на летние заработки рассчитывать нечего, на Гатти тоже, а между тем едет мама и я сам еду в Европу.

26 марта

Кончил ссору Рупрехта с Учениками.

Linette была у меня, а потом мы с нею отправились на концерт Фулейхана, молодого сирийского пианиста и композитора. У него, несомненно, есть талант, но он так лупит по клавишам, что нельзя слушать. В сочинениях яркие проблески Востока, смешанные со всяким модернистским балластом вчерашнего дня. После концерта с Linette были в студии у Дерюжинского, который был очень мил и предлагал мне перейти на «ты».

Письмо от Vera и Сталя - двенадцать страниц, из Рио. Оба захлёбываются дивной страной, едут в Париж и в июле возвращаются в Рио. Советуют и мне приехать к тому времени. Концертных гарантий нет, но масса шансов на успех и деньги. Меня всегда бешено тянет при таких зовах, но, вероятно, удастся поехать не в это лето, а в будущее, теперь же - Европа, нет денег на риск, едет мама и может приедет в Европу Linette.

27 марта

Сочинение сегодня не ползло и вообще настроение было вялое. Однако перед вечером мне удалось гармонизировать две русские песни для какого-то сборника и они вышли так хорошо, что я совсем развеселился.

28 марта

В это воскресенье, как и в прошлое, солнце и тепло.

С Linette отправились загород, на Staten Island, в другую сторону от того места, где жили Стали. Гуляли по берегу моря, было тепло, но природа ещё «сквозь сон встречает утро года». А затем Linette приехала ко мне и день закончился самыми милыми нежностями.

29 марта

Наконец звонок от секретаря Гатти и назначение свидания на четверг. Очень приятно, и хорошо, что я не напомнил о себе. По-моему, всё это свидание – чистая формальность и вопрос о постановке уже решён: если Кан сказал Гатти: «Пожалуйста, послушайте оперу Прокофьева, понравится она вам или нет», - тогда опера, конечно, не понравится, если же Кан сказал: «Пожалуйста, послушайте оперу Прокофьева, я хотел бы, чтобы вы её поставили», - тогда хочешь не хочешь, а оперу надо ставить.

30 марта

Сочинял «Огненного ангела» и повторял «Три апельсина» для исполнения для Гатти. Выбрал для него «Комнату у ипохондрического Принца».

1 апреля

Утром проигрывал мои оперы, в том числе «Игрока».

Несомненно, «Игрок» должен быть подвергнут основательной переделке: много ненужных шероховатостей и неудобств в голосовой партии. Затем я уложил в чемодан «Игрока», «Огненного ангела» и «Три апельсина» (партитуры и клавир) и поехал к Гатти. По-моему, очень импозантно: композитор принесёт чемодан опер.

Гатти устроил настоящее слушание: он и шесть дирижёров, но, в сущности, это была лишь бутафория: решали Гатти и Боданский, а остальные сидели смирно. Я сыграл сцену у Принца, предварительно рассказав содержание, а затем выдержки из первого акта «Огненного ангела». Впечатление, по-моему, было неблагоприятное. Гатти находил, что очень трудно и голосу не к чему прицепиться. Если бы это была одноактная опера, они могли бы рискнуть, но пять актов... В конце концов Гатти сказал, что я, конечно, понимаю, что они в такой серьёзной вещи не могут дать сразу ответа. Но это равносильно отказу. Досадно и за себя, и за Метрополитэн, что хорошее учреждение не может поставить настоящую оперу и задыхается от всякой дряни. Для меня это большая неприятность и чувствительный финансовый кpax, поэтому очень приятно было вечером выиграть шестьдесят один доллар в бридж.

Впоследствии я узнал, что только французский дирижёр Albert Wolff защищал меня, за что Гатти назвал его анархистом.

2 апреля

Утром продолжал сочинять «Огненного ангела» - Агриппину. Пускай «Огненный ангел» не принят, но это не резон бросать сочинение хорошей оперы.

Настроение так себе. А между тем на улице солнце и весна!

3 апреля

Обед у Bohemians в честь Бауэра в Билтморе очень парадный. Я и Linette. которую я пригласил в качестве моей дамы - за почётным столом, чем Linette вначале крайне смущалась.

Моя «Увертюра» и «Скерцо для фаготов» звучали несколько слабо, так как зал был большой и с очень плохой акустикой. Успех, и я раскланивался, но я думал, что успех будет гораздо больше. Чернявский рассказывает, что они играли её двадцать второго марта в Чикаго и успех был чрезвычайный.

4 апреля

Американская Пасха и наше Вербное воскресенье, но погода пасмурная и дождь. Поэтому поездка загород с Linette, как в два прошлых воскресенья, не состоялась. Я занимался, сочинял и ел пасху у Войновых.

5 апреля

Приехал Ильяшенко из Константинополя, и я с ним обедал. Он мамы не видел и уехал раньше, чем она прибыла в Константинополь, но поговорил обо мне в нашем посольстве, оставил чек на сорок фунтов и узнал, что посольство имеет другой чек. Однако не выяснил, дубликат ли это того же чека, что был у Ильяшенко или знаменитый стофунтовый чек, посланный через Британскую военную миссию.

Рассказывает ужасные вещи и на мой взгляд, самое страшное - это сыпной тиф: враг, который действует из-за угла и у которого нет ни идей, ни сострадания.

6 апреля

Днём неожиданное явление: когда я сидел дома и писал второй акт, вдруг явилась Стелла и Blanche. Они пробыли недолго и Стелла выглядела очень хорошо. Я мельком заметил, что звонил ей несколько раз, но поступил ответ, что вся семья уехала в Буффало. Поговорили обо всём понемножку и разговор протёк мягко и даже поэтично. Затем я их проводил до поезда, а после послал Стелле розы с тем, чтобы их передали ей завтра утром. Я был страшно рад видеть Стеллу, но меня держала на расстоянии память о Linette.

7 апреля

Письмо от мамы или вернее - продиктованное мамой, с Принцевых островов. Она там с Таней Раевской и её сыном. Андрюша умер от сыпного тифа, как я боялся, когда читал письмо от Сони Бришан. Мне и радостно, что наконец мама действительно вне бедствий, и грустно, что она в таком ужасном виде, слабая, почти без зрения.

9 апреля

Приводил в порядок контракты и объяснительные письма для Кошиц. Сегодня Скляревский уезжает во Францию и оттуда пошлёт ей в Константинополь. Маме послал телеграмму, что еду во Францию и Италию. Я думаю, что достану ей и себе визу и встречу в Бриндизи, куда три дня на прямом пароходе из Констанинополя.

Послал дамам - Извольской и Thomas - много красных роз, как реверанс за хлопоты по концерту.

Больм говорит, что опера в Чикаго так протратилась в этом сезоне, что, безусловно, сожмётся в будущем. Это уже носится в воздухе и чтобы я имел это виду.

10 апреля

Сегодня у Либман состоялся грандиозный бридж, который начался в четыре и кончился в два часа ночи. Было очень мило, к обеду приехали Linette и Дерюжинский, которого я сегодня ввёл в дом. Обедали ещё Рахманинов, Гофман и куча всякого народу. Рахманинов в начале был сух, но потом мы совсем приятно с ним разговорились. Про Кошиц я сказал ему мягко, и мы даже обсуждали, что можно сделать для неё в Америке.

Сегодня Страстная суббота, Дерюжинский в одиннадцать часов ушёл в русскую церковь. Я тоже хотел пойти, но мне сказали, что там ужасная толпа и давка, ничего не видно и не слышно. Очень жать, я люблю этот обряд.

11 апреля

Тёплый, весенний день и мы с Linette отправились гулять за Hudson в New Jersey, прогуляв там пять часов. Linette сказала: «Милый, нынче праздник твой» - и подарила портсигар. Я ответил, что она украла из моей жизни тринадцать дней, как как я родился одиннадцатого апреля по старому стилю, и пока абсолютно не чувствую, что мне уже двадцать девять.

Вечером обед в честь Ауэра, где все знаменитости Нью-Йорка и масса хорошеньких женщин, но меня посадили с Мmе Рахманиновой и испортили весь обед. Она спрашивала, правда ли, что Кошиц едет. То-то, что правда. Ауэр состарился и как-то сморщился в комочек, был очень любезен и расспрашивал про мои дела.

13 апреля

Второе письмо от Сони Бришан: она получила и мою телеграмму, и письмо от мамы с Принцевых островов. Предпринимает все старания, чтобы добыть маму в Брюссель. Это меня радует и успокаивает. Мы обедали с Linette, а потом сидели в кинематографе.

15 апреля

Играл на рояле и повторял всякие мои вещи, которые, вероятно, придётся играть в Лондоне. «Огненный ангел» остановился, как и следовало ожидать, после провала с Метрополитэн, однако я надеюсь, что это всего лишь на несколько дней и что скоро пойдёт дальше.

Днём Мmе Извольская повезла меня на чай к Mrs Otto Kahn, у которой замечательный дом, вроде итальянского дворца. Я надеялся, что удастся поговорить что-нибудь об опере, так как она, говорят, больше самого Кана, но у неё был приём и много гостей, и дело ограничилось любезностями и поклонами. Зато какая-то французская певица из Метрополитэн, не зная, кто я, рассказывала мне, что недавно один русский композитор... Проко... Проко... - она не помнит фамилии, так как фамилия совершенно непроизносима, - играл для Гатти свою оперу, которая оказалась сумасшедшим футуризмом. Однако, она не теряет надежды, что, может быть, её поставят, по крайней мере ей очень хотелось, потому что тогда она получит в ней роль.

14 апреля

Играл сонату Мясковского, которая начинает идти довольно связно, а так же мою Вторую, которую не трогал полтора года. Я думаю, теперь я буду играть её гораздо лучше, так как я, как пианист, сделал большие успехи по сравнению с приездом в Америку.

От англичан никаких сведений о визе. Просил нашего консула навести справки. Он звонил в Британское консульство, но говорит, что там корректны, сухи и непроходимы, говорят, они написали в Лондон и теперь надо ждать ответа.

А между тем мои все американские дела, в сущности, окончены и пора ехать.

15 апреля

Linette никак не может решить, поедет ли она в Европу, и, конечно, бедная девочка в своём решении путается между целой бездной «да» и «но». Сегодня во время завтрака случилась даже мелкая размолвка на эту тему. Воспользовавшись этой маленькой размолвкой, я позвонил Стелле, которая очень обрадовалась моему телефону. Она звонила мне два раза, чтобы поблагодарить за цветы, не заставала дома, а её message^[39] мне не передали. Решили, что завтра она придёт меня навестить.

Перечитывал мои рассказы и они мне очень нравились. Очень жаль, что отбился от моего писания.

16 апреля

Был в Британском консульстве - ответа из Лондона ещё нет. Если до вторника они не получат, то придётся отказаться от моей кабины на двадцать четвёртое и ехать во Францию, а оттуда в Лондон.

Когда в пять часов я вернулся домой, то Стелла уже ждала меня, очень интересная и милая. Она так была довольна, когда я прислал ей цветы и что сейчас я принёс её любимые незабудки. Ей давно никто не дарил цветы, потому что это весной никто за ней не ухаживает, а если кто и ухаживает, то ей не нравится, между тем она так любит цветы. Потом я отвёз её в театр и опоздал на обед к Цимбалисту ровно на час.

17 апреля

Так как от Чикагской оперы письмо с указанием, что они истратили сто тысяч долларов на мою оперу и с просьбой начать скорее процесс, если я намерен начинать таковой, чтобы они не делали новых трат, то я ездил к Purrington'y советовался об ответе. Purrington опять слюнявил и мямлил, и, в сущности, ничего не посоветовал и только проредактировал мой ответ.

В пять свидание у Больма с Маринуцци, который ныне музыкальный директор Чикагской оперы и будущий дирижёр «Трёх апельсинов». Он уже давно сказал Больму, что знает о существующих трениях между Чикагской оперой и мною, но что его денежная сторона не касается, а потому он очень хотел ознакомиться с «Тремя апельсинами» в моей передаче. Я согласился и, встретившись на нейтральной почве у Больма, я сегодня сыграл ему всю оперу. Маринуцци - очень хороший музыкант и отличный дирижёр. Видно было, что в «Трёх апельсинах» он разбирается и многое ему нравится, но, по его словам, «Три апельсина» оказались еще труднее, чем он предполагал. К моему удивлению, он нашёл, что можно сделать две купюры: во втором акте – в прощании Принца с Королём, и в третьем - в разговоре Челия с Принцем и Труффальдино. Я сказал, что если это окажется действительно длиннотами, то пусть купирует. О моём споре с дирекцией - ни слова.

Вечер провёл с Linette, которая была мила и нежна.

18 апреля

Утром Purrington, несмотря на воскресенье, и письмо чикагцам с новыми предложениям. С тех пор, как провалилась кампания с Метрополитэн, надо добиться, чтобы в Чикаго дали хотя бы один спектакль «Трёх апельсинов», а затем наложить на них вето.

Днём с Linette были загородом, где много солнца и уже совсем зелено, но удивительно - совсем нет цветов. Мы гуляли много и очень хорошо.

19 апреля

Утром делал всякие предотъездные дела, а затем звонил Стелле, для которой приберегал вечер. Но Стелла была занята и сказала, что провести его со мной никак не может. Я очень рассердился и на её вопрос, когда она может позвонить мне, ответил, что я не хочу, чтобы она мне звонила, и позвоню ей сам через несколько дней. Очень досадно, что вышло так: вечер был такой тёплый и весенний...

Писал письма и заходил к Дерюжинскому, который был в минорах и очень обрадовался моему приходу.

20 апреля

Haensel, которому я подарил фотографию с подписью «То the nice and phlegmatic man»^[40], сказал, что он уже имеет для меня на осень два приглашения: в пятьсот и четыреста долларов, но буду ли я играть с оркестром - неизвестно, так как хотя и приглашают, но предлагают меньше трёхсот долларов за двойное выступление, на что мы соглашаться не должны. Я сказал, что уезжаю в Европу всего с 800-900 долларами, он ответил, что если не хватит, я могу телеграфировать ему и он мне переведёт, так как верит в моё будущее.

Английский консул сказал, что визы ещё нет. Это последний срок для удерживания каюты на двадцать четвёртое. Но у Кука обещали переменить на двадцать седьмое или на тридцатое, на паршивенький пароход, едущий во Францию. Я доволен, ибо такое переполнение пароходов, что ждут месяцами, а провести несколько липших дней с Linette и побывать на исполнении моей увертюры в Carnegie Hall даже приятно.

21 апреля

Мой стофунтовый чек, посланный маме в Новороссийск через Британскую военную миссию, сегодня благополучно вернулся обратно, так как англичане не нашли мамы (вероятно и не старались). Столько было связано надежд с этим чеком - и в результате ничего. Надо телеграфировать Соне и через неё перевести маме франки.

Вечером должна была прийти Linette, но ей нездоровится, и потому я пошёл к Анисфельду. С Анисфельдом мы очень ладим и он сердится, что Метрополитэн воронит «Огненного ангела».

22 апреля

Мmе Извольская дала мне пачку писем к французской аристократии на случай моей поездки в Париж. Это всё дамы, занятые новым искусством и долженствующие обрадоваться моему приезду.

Немного сочинял «Огненного ангела».

Вечером была у меня Linette и вечер прошёл пламенно.

23 апреля

Когда сегодня я зашёл к «Куку», чтобы узнать, переменили ли мне билет, то мне ответили, что мой билет они сбыли, а нового не достали и едва ли смогут достать, т.е. обманули меня самым подлым образом. Я устроил скандал и позвал старшего, но он защищал своих приказчиков, очевидно, деля с ними взятки.

Однако положение создалось отвратительное, ибо билеты были только на июль, а возвратных билетов ждали сотни желающих. Океан встал стеною между мной и Европой. Вместо того, чтобы зарабатывать деньги во Франции или Англии, где теперь сезон, я обречён был ждать и проживать последние в Америке. Я был очень расстроен и решил использовать все знакомства, чтобы достать билет.

24 апреля

Утром был в down-town'e и приводил в порядок чеки и дела. Говорят, билет может подвернуться перед отходом всякого парохода, а потому надо быть готовым чтобы собраться в несколько часов.

Повторял «Сарказмы», но я их здорово забыл, а ноты у меня кто-то свистнул. Если в Америке надо было разыгрывать все мои самые умеренные сочинения, то в Париже, надеюсь, потребуют более новые, а потому надо повторить.

Обедал у Либман с Дерюжинским и Linette. После обеда неожиданно вспомнил и объявил им, что вчера мне минуло двадцать девять лет, за что Либман поцеловала меня и заставила Linette сделать то же. Ужас: тридцатый год!

С обеда поехали в Carnegie Hall, где был концерт «Зимро» и где играли мою «Еврейскую увертюру». Концерт был длинный и скучный, и увертюра последним номером. Успех был большой и я дважды вставал кланяться из ложи. Очень приятно кланяться из ложи: весь зал поворачивает лицо, вращаясь как на шарнирах.

Звонил Стелле, которая очень кокетничала в телефон и радовалась, что у меня сложности с отъездом. Сегодня и завтра она занята - играет четыре раза, и днём вечером, но в понедельник я должен ей позвонить и провести время с нею.

21 апреля

Пользуясь воскресеньем, солнцем и весной, отправились с Linette загород. Linette выбрала место, называемое Orange и состоящее из трёх частей - East, West и North Oranges, т.е. три апельсина. Место оказалось очень милым и прогулка вышла удачной. Но удивительно - совсем не видно цветов. Только изредка мелькали деревья, сплошь засыпанные белыми цветами, как в Гонолулу.

А вечер Linette провела у меня.

22 апреля

Утром позвонила Liebman, которую я третьего дня упрашивал достать мне билет на пароход, и сказала, что билет мне есть на завтра, на небольшой пароход «New-York», идущий в Англию через Францию. Я сейчас же помчался в контору и действительно получил билет.

А затем началась беготня и хлопотня с приготовлением к отъезду. В шесть пришла Linette, которая не ожидала, что я соберусь так скоро. Я звал её в Европу и оставил ей сто пятьдесят долларов на дорогу, «как аванс за перевод «Трёх апельсинов» на английский язык для постановки в Covent Garden». Ей и хотелось, и было боязно. К полуночи моя квартира и мои вещи были приведены в порядок, но не уложены. Я лёг спать, так как сбился с ног.

Денег у меня: около семисот долларов и сто тридцать фунтов. Последнее – два чека, посланные маме и возвращённые.

23 апреля

Велел разбудить себя в семь, и в девять вещи были уложены. Так как Linette говорила, что теперь ей будет скучно и в одиннадцать часов не от кого будет ждать телефона (я звонил ей каждый день), то заказал ей красные розы, чтобы их подали завтра в одиннадцать часов. Стелле послал пачку незабудок. Затем сундук и два небольших чемодана были взвалены на такси и в десять я приехал на пристань. Формальностей было немного: просмотрели и проштамповали документы, я сдал сундук прямо в Париж и затем попал на пароход. Пароход не очень большой, не очень чистый, а трёхместная каюта и вовсе тесная, еле больше российского купе второго класса. Но ворчать нечего, надо радоваться, что есть билет. Затем, ни с кем в Нью-Йорке не простившись, я наскоро написал пачку писем: Liebman, Ингерман, Анисфельд, Ясюк, Linette и Стелле – последней несколько нежных слов и извинение, что неожиданно уезжаю. Но время ещё оставалось и кроме того - пароход опаздывал с уходом на час. Поэтому сошёл на сушу и позвонил Linette: несколько прощальных слов, её просьба писать и моя - чтобы приезжала в Париж, и мы расстались. Я вернулся на пароход и больше Америкой в сущности не интересовался. День был серый и дождливый. Гораздо интересней было, скоро ли дадут есть, так как с семи часов утра к часу разгорелся голод. Едва пароход отчалил, как нас посадили за стол, а когда мы встали, то небоскрёбы и статуя Свободы остались за спиной. Но вид их не представлял новости, я насмотрелся на них, ездя осенью к Сталям (вид очень красивый, но не в такой серый, как сегодня, день). После обеда началась погоня за креслами: всех пассажиров первого класса двести пятьдесят, а кресел сто шестьдесят. Толпа обступила заведующую ими и лишь через два часа я с помятыми боками и креслом на плохой стороне (левой, северной) отправился прогуливать заболевшую голову. В дальнейшем не было ничего особенного: меня окликнул мимолётный нью-йоркский знакомый, затем заговорил со мной англичанин, и я рано лёг спать, причём сосед не хотел гасить электричество и мешал спать.

28 апреля

Ветрено, холодно, дождь и качка. Утром чувствовал себя хорошо, но англичанин повёл в курилку играть в шахматы и после этого начало немного мутить. Поэтому остальную часть дня я провёл в кресле на палубе, завернувшись в плед, в пальто и тёплый шарф. Более благоразумные вытащили длинные автомобильные шубы. Обедать не спускался, а так как на этом паршивом пароходе на палубу не подают, то ходил в столовую, набирал еды на тарелку и съедал на палубе в моём кресле.

29 апреля

Погода прояснилась и качка унялась. Океан тёмно-синий, переливая серебром от солнечных лучей, но не такой синий, как Великий. Выиграл у англичанина шесть партий из шести. Догонял дневник, а завтра можно будет поработать над либретто «Огненного ангела».

За обеденный стол вползла калифорнийская семья, лежавшая во время качки. Они оказались моими поклонниками и относятся ко мне почти восторженно. Я просил не особенно распространяться обо мне, а то публика привяжется, чтобы играл.

30 апреля

Океан хуже, но не плох. Обедаю в столовой, но «Огненного ангела» отложил, как-то нет угла для работы: каюта - дрянь, а на палубе дует.

Сосед опять жёг электричество до первого часа ночи. Я вступил с ним в переговоры, но хитрый старик прикинулся глухим.

Он носит английскую военную форму и я, судя по возрасту, думал, что он генерал, но он только капитан, и то южноафриканский, колониальный.

1 мая

Порядочно качало и были случаи, когда волны оплёскивали палубу на носу, но публика привыкла и я тоже. Однако всё же временами чувствовалось неудобство в пищеводе и я предпочитал сидеть на палубе в chaise-longue, отказавшись от предложенного бриджа.

Вечером капитан зажёг электричество и, лёжа в своей койке, принялся читать. Так как штепсель находился около меня, то я, не говоря ни слова, потушил огонь. Капитан сначала ничего не сообразил, а потом страшно рассердился и стал требовать, чтобы я зажёг электричество. На этот раз я притворился глухим. Но капитан соскочил с койки и вцепился мне в руку, требуя, чтобы я зажёг (не он, видите ли, а я). По правде сказать, я не ожидал такой атаки и был несколько смущён, так как, конечно, не мог начинать драки с шестидесятилетним стариком. Поэтому я ещё три раза переспросил, что он хочет, и наконец поняв, зажёг огонь. Капитан влез на свою верхнюю полку, а я ему прочёл небольшую лекцию о злоупотребления покоем соседей. Капитан поупорствовал некоторое время, но вскоре погасил огонь и мир водворился.

2 мая

Шахматный турнир, о котором говорили уже три дня, наконец начался в составе шести человек. Так как обо мне уже составилась слава как о чемпионе, то вокруг моего стола всё время стояли зрители. Я играл внимательно и выиграл подряд четыре партии. Турнир и отдых от игры в сущности заняли весь день.

Море было спокойное и день тёплый и солнечный. Спать я пошёл уже когда капитан заснул и потому инцидентов не было. Господин, с которым я всё время говорил то по-французски, то по-английски, оказался русским бароном, кажется, Шелкинг. «А вы, вероятно, офицер?» - спросил он. Я ограничился отрицанием.

3 мая

Море почти спокойное и на небольшую качку никто не обращает внимания. День проходит под флагом шахматного турнира. Я работаю в турнире исправно и выиграл ещё четыре партии, обеспечив первый приз. Барон Шелкинг представлял меня своей баронессе, отрекомендовав меня шахматным чемпионом, и среди разговора справился, не сын ли я известного композитора Прокофьева. Когда я оказался им самим, то барон очень обрадовался, сказал, что он мой большой поклонник, имеет мои сочинения и чуть ли не играл их на благотворительном концерте на пароходе по дороге из Японии. Сегодня на нашем пароходе тоже устроили благотворительный концерт и дамы-патронессы опросили, кажется, всех пассажиров, не умеют ли они чего-нибудь на чём-нибудь делать, за исключением двух единственных артистов на пароходе, меня и декламатора, датчанина, подошедшего ко мне в первый день, - чему мы были несказанно рады. Публика оделась во фраки и смокинги и пошла на концерт (нечто ужасающее), а я, барон, один француз и один американец играли в бридж до часу. Когда я вернулся в каюту, то мой капитан, страдающий старческой бессонницей, всё ещё читал. Однако вёл себя прилично и едва я разделся и лёг, как он погасил огонь.

4 мая

Две последние партии турнира - и я взял первый приз, выиграв все десять. Второй приз получил Феррарис, австриец. + 8, (все шесть человек внесли по три доллара, первый приз - 75%, второй - 25%). Если бы этот турнир был на русском пароходе, никто не обратил бы внимания, но англичане и американцы - спортсмены, и потому перед таблицей результатов, которая была вывешена на стене, всё время стояли пассажиры, которые обсуждали результаты, а за моей спиной я часто слышал: «Это шахматный чемпион».

Остальное время играл в бридж в той же компании, которая играет очень хорошо. Работать на этом пароходе невозможно, нет ни одного спокойного угла. Да и настроения нет. Завтра после полудня, говорят, причалим к Шербургу. Погода холоднее - мы ушли из Гольфстрима.

5 мая

Сильный южный ветер, но не качает. Удивительно, как часто ветер и качка не совпадают.

С утра уселись в бридж, а когда в полдень я вышел на палубу, то увидел несколько парусных шхун, а вдали, по северной стороне, гористый берег: это была юго-западная оконечность Англии, Scilly Islands. Острова скоро исчезли, а затем сменились самой Англией, узкая, серая полоска которой виднелась на горизонте. Странно, я думал мы сначала увидим Францию, но пароход вступил в Ламанш по его северной стороне.

День прошёл в мирном бридже, причём мои партнёры отобрали у меня всё, что я старательно выиграл в предыдущие дни. Пароход двигался медленно, так как не стоило торопиться к ночи в Шербург. Часов в одиннадцать вечера показался и французский берег и несколько маяков. И странно было приезжать во Францию с запада, а не с востока. Завтра я буду в Париже и замкну круг вокруг земного шара.

6 мая

Спал всего два часа и с рассветом был на ногах. Пароход стоял на якоре и картина была очаровательна: море, берег и стоящая в порту эскадра были залиты предрассветным синеватым светом, из которого выступали ярко-зелёные холмы. Запах был свежий и ароматный, и он особенно дорог, когда после долгого океана приближаешься к земле. Около нашего парохода уже стоял французский тендер и французские власти уже проверяли паспорта. «Почему у вас в паспорте написано, что вы едете в Россию?» - спросили меня. Я ответил, что такова форма, но что я в Россию не еду. Чиновник переписал весь паспорт, взял мой парижский адрес и отпустил с миром. В таможне нас не тревожили и мы попали в поезд. Но так как поезд отходил только через два часа, то я пошёл гулять по городу и ужасно наслаждался старинными постройками, французской речью, любезным обращением, которого и в помине нет в Америке, и вообще переменой людей и обычаев. У Америки два преимущества: народ там здоровее и все чистоплотнее. Но насколько всё здесь милее и поэтичнее! Поезд - удобный, но грязный - довольно бодро повёз нас по Франции, которая казалась сплошным зеленеющим и цветущим садом. После ровных и скучных полей Америки глаз не мог оторваться от цветущих ландшафтов уютной Франции. В восемь часов вечера замаячила Эйфелева башня, которую я в своё время приветствовал рассказом, а затем мы выгрузились на Gare St.Lazare. Все отели, и большие, и маленькие, вокруг станции набиты битком. Между тем, в десять часов всё закрывалось и этак можно было остаться на тротуаре. Поэтому я и ещё один еврей, неся на себе чемоданы, попали в какие-то ужасные меблирашки за восемь франков (т.е. за американский полтинник) и решили заночевать. Я звонил Самойленко и Сталю, но не мог их добиться. Тогда я прогулялся до Елисейских Полей, причём Париж, экономя освещение, был совсем тёмен, зато как хороши здания и как просторны площади! Нью-Йорк и его 5-я Avenue походят на узкие и длинные каналы рядом с Elysees. Темнотой пользовались парочки и целовались на каждом углу. Я вернулся в меблирашки и, замученный дорогой, заснул.

7 мая

Дягилев в Париже: завтра его первый спектакль. Я до сих пор не знал об этом и очень обрадовался, что он здесь и процветает. Утром отправился разыскивать Сталей, но к чрезвычайному моему удовлетворению они только сегодня или завтра приедут из Рио. Затем разыскал Самойленко, с которым нежная встреча и вкусный завтрак в одном из гурманских ресторанов. После Америки французская кухня была восхитительна. После завтрака зашёл в Grand Opera и узнал адрес Дягилева, которого и нашёл через десять минут в Hotel Scribe. «Серёжа Прокофьев приехал!» - закричал Дягилев и мы расцеловались, а затем и с Мясиным. Оба, по-моему, мало переменились. Дягилев говорит, он в ответ на моё письмо (полтора года назад) послал телеграмму, звал меня в Лондон, но не получил ответа. Мой балет он готов ставить как только будет готова партитура, но обязательно в моём присутствии. Декорации и костюмы уже давно сделаны Ларионовым и очень удались. В восемь часов вечера мы встретились за обедом, плюс Стравинский, с которым тоже расцеловались и вообще встретились очень горячо. Про Стравинского ходили слухи в Америке, что он почти в нищенстве, но теперь он окреп, был оживлён и пил алкоголь с увлечением. Говорил, что я единственный его любимый русский композитор из живых, и советовал мне печатать сочинения у Честера в Лондоне. Я страшно был счастлив снова быть в компании Дягилева и Стравинского, хотя это не мешало во многом расходиться и с остервенением пикироваться, когда они признавали только ярко-национальную музыку и отрицали Скрябина как композитора и оперу как форму.

8 мая

Утром гуляли с Самойленко в Булонском лесу и завтракали там же в прелестном ресторане. Но цены ужасны: завтрак на четверых двести франков. Впрочем, в переводе на доллары это только двенадцать. Фатьма Ханум получила от мамы ответ на своё письмо. Настроение мамы лучше, но она ещё на Принцевых островах. Я написал Соне в Брюссель и сообразно с её ответом начну так или иначе действовать. В два часа с необычайной радостью встретился со Сталями. У обоих цветущий вид - оба прямо из Рио, возвращаются туда через пять недель и зовут меня если не теперь, то к сентябрю. Сталь сулит мне успех и даже предлагает деньги на дорогу. Идея! Не поехать ли в сентябре?

Вечером со Стравинским. Mme Edwards и другими я был в ложе у Дягилева на первом спектакле Русского балета. После нью-йоркских потуг подражать Русскому балету с плохими декорациями и плохим человеческим материалом, ужасно приятно было увидеть настоящее, хотя, может быть, и не такое роскошное, как в 1913 и 1914 году. «Les femmes de bonne humeur» на музыку Скарлатти очень забавно и талантливо поставлены Мясиным, а «Петрушка» прямо несравним с нью-йоркским спектаклем. После спектакля ужинал у Дягилева. Дягилев разошёлся, спаивал шампанским, сыпал анекдотами и был великолепен. Стравинский подпил, увлекался скабрезностями, но был вполне хорош. Очень приятный вечер.

9 мая

Утро со Сталями, рассказы про Бразилию, зов ехать туда. Сталь увлекается, но он наблюдателен и проницателен. Право, поехать бы! Но сначала увидим, что мама и Linette.

Днём завёз рекомендательные письма к двум princesses, одной нет дома (оставил письмо и карточку), другой нет в городе. Вечером - Самойленко и бридж.

10 мая

Утром зашёл к Стравинскому, который обещал устроить мне рояль. Когда Стравинский, я и один швейцарский писатель шли по rue de la Paix^[41], мы встретили молодую женщину небольшого роста, которая своей фигурой напомнила мне Нину Мещерскую. Я всмотрелся внимательней и по сросшимся бровям почти узнал её. Она, заметив мой внимательный взгляд, отвернулась, но в это время мы уже разминулись и я быстро отвернулся, вполне уверенный, что это Н.Мещерская. Это вполне возможно, потому что я уже давно от кого-то слышал, что её отец на юге России, а оттуда по нынешним временам прямая дорога в Париж. Эта встреча меня не взволновала, хотя и заинтересовала. Я от Нины так далеко, но всё ещё помню и яд её, и нежность.

Стравинский привёл меня на репетицию старой итальянской оперы и эту репетицию вёл Дягилев с чрезвычайным увлечением и прямо-таки мастерством, муштруя певцов в каждой нотке, в каждом слове. Затем Стравинский попросил меня прокорректировать увертюру его нового балета «Pulcinella», причём, несмотря на то, что он хвастался, что у него нет ошибок, я выудил пару. Балет написан в старинном стиле и это преинтересное совпадение, - что я три года назад написал «Классическую» Симфонию, а Стравинский, не зная об этом, написал классический балет.

От Стравинского вместе отправились к Мmе Edwards, где нашли Дягилева. Там меня заставили играть «Мимолётности» и «Бабушкины сказки». Играл я довольно скверно, потому что совсем забыл их, и кроме того, три недели не касался фортепиано. Дягилеву и Стравинскому больше всего понравилась 3-я «Сказка» и 15-я «Мимолётность», но, по-видимому, всё-таки самое сильное впечатление осталось от 2-го Концерта, который Дягилев теперь настойчиво просил припомнить, чего я не мог и не хотел сделать. Когда же я сыграл им «Сказку» Ор.8 Метнера и хотел играть Скрябина, то и Дягилев и Стравинский стали хором ругаться, а я сказал им, что у них узкая и эмигрантская точка зрения, на что Дягилев возразил, что пушка от того и пушка, что бьёт по узкой линии. Когда я кончил играть, вошёл невысокий человек с загорелым лицом и волосами с проседью. Стравинский очень обрадовался и представил нас: Прокофьев - Равель. Я был очень заинтересован встретить знаменитого композитора, но поговорить нам почти не удалось. На прощание я ему сказал: «Аи revoir, maitre»^[42]. У нас в России, да и в Италии, говорят «маэстро» каждому композитору, но здесь на Равеля это произвело впечатление, как будто я поцеловал ему руку. Он ответил: «Oh, non, non! Confrere alors...»^[43]. После всех этих встреч я пошёл гулять в Булонский лес и, замученный, рано лёг спать.

11 мая

Письмо от Сони Бришан, но она знает о маме меньше меня. Поэтому пошёл к Самойленко, чтобы он свёл меня с Российским посольством для исходотайствования французской визы маме. Самойленко сказал, что приехали Минстеры прямо из Константинополя и кое-что знают про маму. Фроська-сан и Япония! Вот занятно – все в Париже. Оба успели побывать в Индии и Турции, загорели как сковороды, и хотя мамы не видели, но видели Таню Раевскую. По их словам, беженцы живут не так плохо; сообщение из Константинополя - пароходами на Марсель в семь дней. Я постараюсь достать маме визу, переведу деньги, пусть её посадят в Константинополе на пароход, а я в Марселе встречу.

Вечером был у Дягилева в ложе на втором спектакле Русского балета (они играют три раза в неделю) и видел «Chant du rossignol»^[44], балет, сделанный Стравинским из «Соловья». Я слушал с большим интересом, особенно инструментовку, что касается музыки - то там много и интересного, но и много ненужного царапанья. Я должен прослушать ещё раз. Но «Весна священная», когда я разыграл её в Милане со Стравинским в 4 руки, произвела на меня гораздо большее впечатление, чем этот балет. Поставлен он Мясиным очень занятно, изобретательно и талантливо. Декорации Пикассо местами интересны, местами нелепы. Сам Пикассо был в ложе, но нас за общей сутолокой не познакомили и я только под конец услышал, что это он. Стравинский был злой и расстроенный, так как, по его словам, оркестр врал и не выучил балета.

А после Стравинского шла «Шехеразада» с пышными декорациями и костюмами Бакста. И я очень наслаждался ею.

Я в Париже пять дней и начинаю делать выводы. По-моему, мне здесь особенно делать нечего: надо налаживать паспортные дела, мамы и свои, и ехать в Лондон. Поскольку я наслушался - ни концертами, ни богатыми домами денег здесь не сделаешь, а если и да - то самые гроши. И даже носится в воздухе, что Париж, который был до войны для искусства «пупом мира», теперь теряет своё влияние и первенство. И даже «для славы» не стоит здесь работать. А между тем о деньгах мне приходится теперь думать: теперь я не один, а с мамой. Подожду ещё неделю- две и в Лондон.

12 мая

Janacopulos даёт первый концерт в Париже второго июня и тратит на него с хорошей рекламой семь тысяч франков. Я думаю, что в Париже никакого концерта устраивать не буду: расходы, возня - и всё неизвестно для чего.

Самойленко разговаривал с князем Львовым относительно устройства визы маме во Францию и мне в Англию, и послезавтра Львов меня по этому поводу примет.

Вечером обедали на Монмартре: Стали, Самойленки, Минстеры и я. Очень милая компания, хотя Самойленко и Сталь пикировались. После обеда Сталь водил меня в какой-то кабачок, где вас отпевают, укладывают в гроб и посредством зеркал устраивают так, что вы начинаете покрываться пятнами, а потом превращаться в скелет. Это старая шутка, очень занятная и, уж конечно, вовсе нестрашная.

Вспоминаю Linette, и будет очень мило, когда она сюда приедет.

13 мая

Встретил у Janacopulos Иовановича, того, кто лет двенадцать тому назад первый должен был играть мои сочинения, и с которым мы на эту тему поссорились. Потом мы помирились, а теперь он, услышав кое-что из моих пьес, сказал, что это лучшее, что создано в современной музыке. До него дошли сведения, что бедный, милый Николай Васильевич Андреев умер от сыпного тифа, а его жена и Борис Верин пробрались в Крым. Я страшно рад, что Борису Верину удалось спастись из Петрограда и вполне допускаю, что Анна Григорьевна вызвала его, но, конечно, и Крым не спасение от ужасной эпидемии. Что до милого Николая Васильевича, то мне ужасно жаль этого человека с его прелестной улыбкой и его удивительно мягким характером. А скольких придётся не досчитаться. Да! На тех близких и друзей, которые в России, надо ставить чёрный крест и считать воскресением появление тех, которые уйдут из-под этого креста...

Сегодня на улице, на том же месте, я, по-моему, опять встретил Нину Мещерскую. На этот раз она казалась совсем маленького роста, не изменившейся, в светло-коричневом костюме, большой чёрной шляпе, очень милой и глядела прямо на меня. Если это она, то отношения наши ясно установлены, так как я не поклонился. Если не она, то я нисколько не удивлюсь, ибо у Нины тип француженки, а я никого никогда не узнаю и мог принять другую за неё.

В половине одиннадцатого вечера я должен был встретиться в Гранд отеле с Хейфецем, который тоже приехал из Америки, и вместе отправиться по разным кабакам, но в Париже отели запирают в десять и потому мы друг друга не нашли.

После американок француженки милы, изящны и любезны.

14 мая

Б.Н. Самойленко устроил мне сегодня свидание с князем Львовым или с Вырубовым, дабы они помогли мне доставать визы: маме французскую, а мне английскую. Кто меня принял из двух - в точности не знаю, но судя по внешности, думаю, это был князь Львов. Он был мягок, рыхл и ничем не помог, так как, по его словам, недавно введены особые строгости и препятствия для русских, едущих во Францию, и потому надо, чтобы мама начала хлопотать из Константинополя, оттуда будет запрос в Париж, а я этот запрос должен поддержать. Минстер советует, чтобы мама просила бельгийскую визу, которая получается легче, а тогда французы дадут свою визу транзитно без затруднений.

Завтракал я у princesse de Polignac. Princesse - пожилая женщина, очень музыкальная и заказывает всем композиторам - Стравинскому, Равелю, Файя - вещи, платя хорошие деньги. У неё превосходный дом и почти этикет. После завтрака я сыграл несколько «Мимолётностей». Она уже была раньше знакома с моими сочинениями.

15 мая

Ходил в Русское посольство, в Русское консульство и в префектуру. Всё для английской визы. В консульстве опаздывают с приёмными часами, а в префектуре тянут и берут взятки. На стене аншлаг: давать деньги строго воспрещается. Тоже надо додуматься до такого аншлага. Сделал мало и вернулся домой злой: всё не клеится, а между тем надо доставать визы и надо как-то зарабатывать деньги, а то до осени не хватит. Маме послал телеграмму, чтобы хлопотала сначала бельгийскую визу, а потом транзитную французскую.

Вечером премьера нового балета Стравинского «Pulcinella», по наброскам Перголезе, открытыми где-то Дягилевым. Очень интересно, хотя в старинном стиле Стравинский поднапустил местами слишком много. Великолепно, когда вопят после убийства Пьеро.

Я был злой и почти ни с кем в ложе не разговаривал. Дягилев был рассеян и по- моему недостаточно интересуется моими сочинениями, a Mme Edwards недостаточно внимательна ко мне. Я ей платил двойным невниманием.

16 мая

Писал письмо Соне, чтобы хлопотала визу маме. Заходил к Стравинскому, чтобы поговорить с ним о вчерашнем балете, а то вчера я ничего ему не сказал и выходило неловко. Стравинский очень мил. Когда я ему сказал, что очень огорчён невозможностью достать маме визу, он ответил, что это действительно очень трудно, но Mme Edwards всё может и он с нею поговорит. Ну, слава Богу. Стравинский очень хорошо относится к моей музыке и считает меня единственным русским композитором (после него, конечно), однако смотрит на меня с какой-то особенной точки зрения, исключительно национальной, которую я ценю, но не разделяю в такой исключительной мере, как Стравинский.

17 мая

Был в английском консульстве, где ожидал тягучку и неприятности, но консул был не по-английски любезен и сказал, что как только я получу штемпель от парижской префектуры, он даст визу немедленно. Так как префектура ерунда, то я могу ехать в любой день. Очень приятно, но где же логика? В Нью-Йорке не дали визы в семь недель, а здесь дают без препятствий.

Стравинский сказал, что он видел Mme Edwards и что она обещала устроить маме въезд. Он играл мне свой «Rag-time», очень занятный по ритмам, но не знаю, смогу ли я играть его в Америке - боюсь, что безнадёжно для их понимания. Сыграл Стравинскому все двадцать «Мимолётностей», из которых пять он нашёл совсем хорошими, а остальные написанными между прочим. Я никогда не могу догадаться заранее: что Стравинскому понравится.

Был у Wiborg, которая только что приехала из Лондона и встретил у неё Ларионова и Гончарову, которые оба так и накинулись на меня. Ларионов имеет планы и надежды на меня для организации всяких представлений помимо Дягилева. Я считаю, что Дягилев, конечно, делает в тысячу раз лучше, чем всякие другие, которые откалывались от него и пытались конкурировать, но с Дягилевым надо разговаривать, имея в кармане камень, и потому я ответил Ларионову, что очень заинтересован его планами. Кроме Ларионова, который ужасно забавен и нескладен, у Wiborg был ещё один господин, которого я принял сначала за англичанина, потом за русского, а потом чуть не наговорил ему дерзостей, но это оказался великий князь Дмитрий Павлович.

Вечером был опять на «Pulcinella» и сидел с партитурой, которая вылизана до предельной возможности и доставила мне огромное удовольствие. После спектакля ужин у Мmе Edwards, где Стравинский и Дягилев сцепились чуть ли не до драки. Стравинский сказал, что в конце «Pulcinella» слишком медленно падает занавес, на что Дягилев возразил: «C'est parce que tu as rate la fin»^[45]. Стравинский взъелся и сказал, что «Pulcinella» гениальная вещь и что Дягилев ничего не понимает в музыке. Дягилев возразил, что вот уже двадцать лет, как все композиторы говорят, что он ничего не понимает в музыке, и все художники, что не понимает в живописи, а между тем всё, слава Богу, движется, a «Pulcinella» имела три фазы сочинения: 1) Перголезе - Стравинский. 2) Стравинский - Перголезе и 3) Стравинский по Перголезе. В конце концов их разняли и через пять минут они уже мирно пили шампанское.

18 мая

Был с визитом у Mme Edwards, которая подтвердила, что с удовольствием и быстро устроит маме визу, а также мне для возвращения из Англии.

Janacopulos даёт второго июня первый концерт, а десятого второй, предлагает сделать его joined^[46] со мною. С одной стороны, это будет и несолидно, что композитор начнёт пополам с певицей вместо собственного концерта, но с другой - я один всё равно не начну, поэтому не лучше ли пополам, чем совсем ничего. А в конце концов оба неважно, ибо Париж, теперь, по крайней мере, не город для концертов.

От Linette вчера второе письмо, одно нежнее другого, но ни слова о поездке в Европу. Я думаю, что пока она молчит, но недели через три-четыре соскучится и заговорит.

19 мая

Вечером на спектакле Стравинский передал мне бумажку, подписанную каким- то важным лицом из Министерства иностранных дел и дающую мне право на выезд из Франции и обратный въезд, а виза для мамы уже послана. Всё сделала Mme Edwards и мне осталось только поблагодарить её. Быстро и хорошо, а я ещё находил её вульгарной! Впрочем, одно другому не мешает. После спектакля Стравинский повёз меня к принцессе Murat, у которой большой вечер в честь Русского балета: Дягилев, Стравинский, Ларионов, великий князь Дмитрий Павлович, Пикассо и несколько молодых французских композиторов, и миловидная молоденькая композиторша, и пропасть других. Много говорили, а потом много шумели и прыгали. В три часа ночи Стравинский сидел под роялем со своим врагом Кокто, на рояле визжал граммофон и кто-то дубасил по клавиатуре, а Дягилев, кажется, с хозяйкой дома танцевал lancier^[47]. Я один сохранял спокойствие.

20 мая

После вчерашней поздней ночи пришлось встать рано, так как в десять условились со Сталем, что я приду читать ему три картины «Огненного ангела» и советоваться об остальных. У Сталя острый ум и отличное понимание сцены. Ещё больше я поверил бы Демчинскому, но и Сталь давал неожиданные и очень интересные советы. Четвёртая картина с психологией Ренаты, о которой Брюсов молчит, была мне не совсем ясна. Неясен конец в таверне, с Мефистофелем. Хотелось так же проверить, что скажет Сталь о вольностях по отношению к Брюсову в последнем акте. Обсуждение было очень интересное, жаль недостаточно длинное, ибо Дива^[48] куда-то торопилась, всё время влезала и ужасно мешала. Я страшно рассердился на неё и сказал ей, что план оперы обсуждается раз навсегда, а нижние юбки можно покупать каждый день.

Днём был у Ларионова, и он показывал эскизы декораций для «Шута», которые сделаны уже пять лет тому назад. Декорации, по-моему, блестящи и даже после пышных декораций Анисфельда бьют в нос. Масса фантазии и изобретательности, и хочется, чтобы поскорее поставили «Шута». Но надо быть твёрдым и в разговорах с Дягилевым настаивать, чтобы он за партитуру выдал мне дополнительную плату. Писать теперь огромную штуку и не получать за неё ничего я никак не могу.

21 мая

Проигрывал балет Карпентера, жена которого в Париже и просит меня устроить свидание с Дягилевым. Я свидание устрою, но не думаю, что Дягилев этот балет поставит: переливание из пустого в порожнее, иногда мило, но всегда незначительно. Когда я ехал с нею в большом удобном автомобиле, то думал: ведь имеют же люди автомобили и могут не заботиться о завтрашнем дне! И как бы в ответ на мои мысли, Mme Карпентер уронила: о, чего бы не дал John, чтобы его балет был принят Дягилевым! Всякий хочет того, чего у него нет.

22 мая

Устроил Диве (хотя всё ещё сержусь на неё) свидание со Стравинским, который показал ей, как петь «Прибаутки». Кроме того, он играл свои новые романсы по корректуре. Очень интересно, я даже не ожидал, так хорошо. Очень русско и даже местами он пошёл вглубь, что я так ценю в «Весне священной» и чего нет во многих других его вещах.

Вечером был на «Жар-птице» и получил удовольствие. Декорации Головина, который должен был делать «Игрока», тоже очень милы. После спектакля у Гюнсбурга играл в бридж и выиграл сто двадцать франков.

23 мая

Карпентер и Wiborg возили меня завтракать загород, а потом отправились на скачки, где много нарядной публики и пропасть русских. Но самими скачками я не увлёкся, так как не знал лошадей и не имел фаворитов. После был с прощальным визитом у Mme Edwards, где Mme Noble и её очень хорошенькая дочка звали меня к ним, когда я буду в Лондоне.

24 мая

Хотел делать предотъездные дела, но оказалось, что праздник, и всё закрыто. Вследствие этого образовался пустой день, который, впрочем, был заполнен велосипедными гонками, на которые повезли меня Гюнсбурги. Гонки сначала интересны, потом однообразны. Автомобильные куда увлекательней. Но день был чудесный и компания довольно приятная.

Вечером бридж и на этот раз -440. Очень противно.

25 мая

Сегодня: дела перед отъездом в Лондон. Английскую визу дали сразу и даже предлагали годовую, которую я не взял, так как жалко было пятьдесят шесть франков (и дурак). Затем разменял денег, увы, по 13,20 за франк вместо семнадцати, которые предлагали мне в Нью-Йорке.

Днём заходил на репетицию «Чимарозы», оперу, которую ставит Дягилев, с присыпкой балета. Декорации Серта благонамеренны и скучны, но Дягилев и Стравинский хвалят и, по-моему, кривят душой, ибо Серт «свой», а декорации - вчерашнее холодное. Со Стравинским простились нежно, с Дягилевым довольно мило. Но я думаю, что Стравинский передавал Дягилеву мои планы сражаться за дополнительную плату за «Шута», и Дягилев сдержан и изготовляется к бою.

Вечером был у Самойленко, а утром у Сталя, с которым условились, что десятого июля я должен телеграфировать ему, еду ли я на сентябрь в Бразилию, и тогда он вышлет мне деньги.

26 мая

Поезд в десять, я встал в семь. Так как укладывать мало, то успел съездить за письмами от Linette. Она пишет, что очень хочет ехать, но не может достать билета - всё битком до августа. Конечно, но если очень захотеть, всегда можно достать. Всё-таки я думаю, что она приедет, и тогда будет ужасно хорошо.

В десять часов поезд и вспомнил, как семь лет тому назад я с милым Н.В. Андреевым в таком же поезде отправлялся первый раз в Лондон. В Дьеп приехали с опозданием, формальностей мало, и затем пароход, крошечный после океанских. Когда отходили от Дьепа, то было довольно красиво: высокий берег и мягкое освещение, но потом полил дождь и я ушёл внутрь писать письмо Linette подталкивающего характера.

Затем английская таможня, меня на минуту задерживают, спрашивая, зачем я еду, но прочтя газетную рецензию, успокаиваются, и я попадаю в поезд. В девять часов вечера Лондон, где я проявил массу самостоятельности, сам вытащил чемодан, поймал такси и поехал в какой-то отель, название которого я слышал в поезде. Лондон теперь битком набит и достать комнату очень трудно. В третьем отеле я устроился: дорого и плохо: за каземат с кроватью, умывальником и стулом, без стола и шкапа - полфунта. Накормили тоже плохо после чудесной кухни Парижа. Затем я разыскал телефон Коутса и говорил с ним. Радостные восклицания, причём Коутс ни капли не забыл русского языка. Коутс спросил, привёз ли я мои сочинения и просил быть завтра в час в Covent Garden.

27 мая

Нашёл себе комнату в тихом отеле, довольно большую, удобную, хотя и без шика, с окнами в сад и с утренним завтраком за две с половиной гинеи в неделю, т.е. за 1,40 доллара в день, - и переехал туда. Таким образом квартирный вопрос был разрешён благоприятно.

В час я явился в Covent Garden - театр с большой сценой и с удивительно просторно, без всякой экономии, расставленными креслами. Коутс, по-видимому, действительно чувствует себя первым дирижёром Англии, покрикивает на хор и ведёт себя импозантно, хотя и мило. После репетиции мы завтракали вместе. Коутс всё время говорил, как он рад меня видеть; что этот сезон он всё время играл Скрябина, а в будущий будет играть меня. Но: «Скифскую сюиту» он до сих пор не сыграл, так как ноты пришли по окончании всех программ. Но: про оперу пока ни слова (кажется, у него трения с директором Бичемом, миллионером и плохим дирижёром, ревнующим Коутса). Но: будет ли у него симфонический концерт в ближайшем будущем, где я мог бы выступить - неизвестно, может быть одиннадцатого июня, и тогда, конечно, обязательно, но пока этот концерт ещё не твёрдо стоит на ногах. Резюме: много хороших видов на будущее (и я верю Коутсу) и пока ничего не видно на настоящее, надо немного подождать и выяснить. После Коутс заходил к Клингу (младшему), директору издания Chester. Он мил до невозможности, но пока тоже ничего и даже не предложил мне студии с фортепиано, как сделал это шесть лет назад его папаша.

28 мая

Открытие выставки Яковлева, Саши-Яши, и много русских на ней, некоторые, приехавшие недавно из Петрограда. Про Мясковского, Асафьева, Сувчинского и Бориса Верина я ничего не мог добиться. Бенуа и Зилоти в Финляндии. Метнер, Боровский и Кусевицкий благополучны в Москве. Каратыгин и Глазунов в Петрограде, последние два выглядят очень плохо. Смерть Н.В. Андреева, увы, подтверждается, но, по-видимому, никто, кроме него. Я спрашивал этого человека, чувствует ли он себя морально искалеченным после двух с половиной лет такой нелепой жизни. Он отвечал, что последнее время в Петрограде с ужасом чувствовал, что теряет и ориентацию жизни, и образ человеческий, но едва покинув Россию, возрождение совершается с удивительной быстротою.

Сама выставка состоит сплошь из портретов людей восточного типа, главным образом китайцев, где отлично схвачены черты Востока, с глазами, то невидящими перед собою, то высокомерно глядящими на европейца, то хитро занятыми своими делами.

После выставки, где я устал, сел на верх буса^[49] и для отдыха поехал в Гринвичский парк «на меридиан». По завершении кругосветного путешествия прилично съездить на поклон меридиану, откуда Земля ведёт свой счёт. Обсерватория высится мрачным серым зданием на горке, а парк вокруг зелен и уютен.

29 мая

Коутс очень занят театральными репетициями и вчера, и сегодня. Теперь у них Garden-season и потому играют всякую итальянскую дрянь или, как выражается Коутс, который ещё не забыл многие русские словца, давно вылетевшие из моей головы, - «всякое говно». Сейчас мы с ним видимся только мельком, но завтра он приглашает ехать с ним в автомобиле загород. Очень хорошо, и кроме того, мне с ним надо о многом поговорить и посоветоваться.

Я разговаривал с Adams'ом, моим бывшим менеджером в Америке, который теперь открыл свой офис и в Англии. Он говорит, что устроить концерт стоит девяносто фунтов, но, конечно, лучше, чтобы я сначала выступил с оркестром. Это я и сам знаю.

Был на выставке Рериха, с которым встретился вчера у Яковлева. У Рериха на полотне сказка и дикие северные ландшафты, и огромные пространства воздуха и приволья, которые он любит и чувствует. Днём я был у него и пил чай. Рерих мил, собирается в Индию и безумно увлечён спиритизмом. Он и его жена - сильные медиумы, и по их словам, у них бывают на сеансах удивительные явления, вплоть до древних монет и небольшого деревянного креста, принесённых на память. На рояле тоже тогда звучат аккорды, очень интересные, и они спросят на следующем сеансе, могу ли я присутствовать, и тогда пригласят меня, чтобы я попробовал записать аккорды.

После двухлетней американской прозы от их разговоров повеяло чем-то другим, увлекательным. Когда о таких вещах говорит кто-нибудь неизвестный, то их пропускаешь мимо ушей, но когда Рерих так просто и серьёзно сообщает о всех подробностях, то это заставляет взглянуть на дело пристальней.

30 мая

Целый день с Коутсом и его семьёй в его автомобиле разъезжали загородом. Были в Windsor'е и дальше. Прогулка вышла весёлая, приятная и интересная. Вернулись в полночь.

Я сыграл ему марш и антракт из «Трёх апельсинов» и Коутс был в страшнейшем восторге: он сказал, что приглашает меня в будущем сезоне на два выступления в симфоническом. Сейчас recital'я давать не советует: брошенные деньги, раз я выступаю с ним будущей зимой.

31 мая

Утром был с Сашей-Яшей в Британском музее, смотрели египетские древности. А вечером были в турецкой бане, где нас парили до одурения, а потом совсем избили, массируя туловище.

Немного скучно, потому что много свободного времени. Сочинять не хочется, а для упражнений нет рояля, который достать здесь очень трудно. А между тем ощущение, что я приехал в Лондон, чтобы что-то делать. Надо понять, что это «что-то» есть переговоры. А этого нельзя сделать в первые же дни.

1 июня

Сегодня наконец устроился с роялем: дали у Стейнвея на два часа зал, а завтра пришлют рояль на дом. Начну понемногу учить программу к осени.

Ходил по Лондону, хорошие магазины. Гораздо больше любви и вкуса к продаваемым вещам. Но покупать ничего нельзя: надо беречь деньги.

1 июня

Фатьма Ханум переслала два письма из Америки: одно от Linette, другое от Haensel. Linette пишет, что и хочет поехать, и не может, так как всё продано до августа. Я страшно рассердился. A Haensel озадачил: два приятных концерта, в пятьсот и четыреста долларов, он закрепил на седьмое октября. Следовательно, если ехать в Бразилию, то раньше ноября я в Нью-Йорк не поспею, а потому – либо Бразилия, либо эти концерты. Коутс сказал: «Плюньте и поезжайте в Бразилию».

Днём у Mrs Peto, к которой у меня было рекомендательное письмо, встретил Lady Cunard, даму, играющую важную роль в судьбах Covent Garden'a (и кстати ненавидящую Коутса, так как она живёт с Бичемом, который тоже дирижирует, но имеет меньше успеха, чем Коутс). Lady Cunard сказала: «Я очень интересовалась вами, приходите ко мне завтракать». Коутс советовал пойти, быть милым и не говорить, что я дружен с ним.

Вечером послал телеграмму Linette, указывая на способы достать билет.

2 июня

Опять письмо от Haensel'а и на этот раз неожиданно приятное: контракт на турне по Калифорнии - четыре концерта за две с половиной тысячи. Нет, помилуйте! Мне начинают платить деньги, а то я уже совсем стал вешать нос и за последнее время внимательно считать копейки. По-видимому, придётся «плюнуть» на Бразилию, а в Соединённые Штаты закатиться с начала октября, иначе не поспеть повернуться. Ведь если я выступлю в Лондоне с Коутсом, то не позднее января, ибо в феврале-марте концертный сезон в Лондоне глохнет с тем, чтобы воскреснуть к концу весны. Следовательно, Америка у меня только до Нового года, причём концерты ноября и начала декабря надо беречь для битвы с Чикагской оперой, а потому трёхнедельную поездку в Калифорнию нужно вклеить в конец октября или начало ноября. Год расписывается как гимназический день.

Завтракал у Noble, очень милых людей с хорошенькой дочкой. Оказалось, что они чрезвычайно богаты и одни из главных пайщиков Covent Garden, хотя и не принимают такого энергического участия в управлении им, как Lady Cunard. Затем я был у неё, но ничего особенного не произошло, так как там были и другие гости. Однако на прощание она дала мне два кресла на завтра и ложу на послезавтра, сказав, что ей будет приятно, чтобы я ознакомился с их театром. Вечером играл «Три апельсина» Коутсу, который следил по партитуре. И как было приятно играть человеку, который тебя понимает! У меня до сих пор терпкий вкус после игры Боданскому и Гатти. Коутс был чрезвычайно доволен и смеялся как дитя. Сказал, что, конечно, Covent Garden не будет тратить таких денег на постановку, но что их, может быть, можно достать на стороне. Советовал поладить с Lady Cunard и говорил, что провести эту оперу на сцену Covent Garden'a хотя и трудно, но не невозможно.

3 июня

Довольно много играл: учил короткие пьесы Шумана, Бетховена и повторял сонату Мясковского. Настроение улучшилось благодаря калифорнийскому контракту и некоторой, благодаря тому, обеспеченности. Вечером ходил на «Тоску», пуччиниевскую полусерьёзность, впрочем, часто ловко сделанную. Играют недурно, декорации будничные, оркестр хороший. Хотел разыскать Lady Cunard, но не видел её. После второго акта стало скучно и потому ушёл.

5 июня

Письмо от Linette, приятное: она, конечно, «неожиданно» получила место на десятое июня, но теперь другой вопрос: её мать не совсем здорова и ждёт исследования рентгеновскими лучами. Если что-нибудь серьёзное, то Linette не сможет ехать, если же всё благополучно, то даже полезно, по мнению Linette, расстаться с матерью месяца на три.

Днём пошёл в ложу, подаренную Lady Cunard, на «Пелеаса», но спектакль отменили.

6 июня

С Коутсом и какой-то чужой и совершенно чуждой для меня компанией ездили в двух автомобилях загород. Хотя компания, несколько неделикатная, мне до некоторой степени надоедала, но я решил не обращать на них внимания, так как погода была отличная и автомобили удобные.

Написал по совету Коутса письмо Lady Cunard, благодаря её за билеты в Covent Garden и выражая желание сыграть ей «Три апельсина». Я бы не стал так расшаркиваться, но Коутс сказал, что Lady Cunard - подводный камень, который может испортить всё дело.

7 июня

Был у Lady Lavary, урождённой американки и подруги Mrs Carpenter. Вечером она возила меня в ложу на «Louise» (дрянь). Видел опять Lady Cunard, которая с важным видом пригласила меня к себе в пятницу играть оперу. Очень жаль, что всё это тянется так медленно, потому что если Linette приедет восемнадцатого, то надо бы к тому времени быть в Париже, а то эта девочка будет себя чувствовать одинокой и покинутой. Но Коутс говорит, что ничего не поделаешь, надо вести дело через Lady Cunard, хотя он, со своей стороны, написал уже Бичему о «Трёх апельсинах».

8 июня

Сегодня и завтра, в сущности, дни пустые с точки зрения проталкивания вперёд моей оперы. Когда мы с Коутсом подходили к Covent Garden, то встретили Дягилева, который только что приехал из Парижа. Очень интересно было смотреть, как Дягилев и Коутс, два знаменитых пионера русского искусства, беседовали друг с другом. Со мной Дягилев был чрезвычайно мил – и таково обаяние этого человека, что до сих пор я хотел сражаться из-за «Шута», а теперь мне хочется уладить это дело мягко. Дягилев не стригся, должно быть, два месяца, и я сказал ему:

- Сергей Павлович, постричься надо бы...

Дягилев немного рассердился и ответил:

- Мне уже пятнадцать человек об этом говорили до вас.

В четверг открытие балетного сезона и он вручит мне «Шута», чтобы я его повторил, а потом сыграл ему. Очень будет приятно встретиться с господином «Шутом»: я почти не помню его, кроме пяти-шести тем, но помню, что это - удачное сочинение. Очень интересно услышать новое сочинение самого себя.

9 июня

В Париже Стравинский советовал мне взять для американского репертуара вальсы Шуберта, которые он очень любит. «Иногда настоящий Глинка!» - восклицал Стравинский. Сегодня я купил том Шуберта с бездной вальсов и проиграл часть их, отчёркивая карандашом то, что нравится. Я давно не видел такой массы белиберды, как эти вальсы, разве что сборник романсов Римского-Корсакова может сравниться с этим, но зато попадаются действительно очаровательные. Скомбинировав сюиту, я думаю, можно получить отличный номер для концертов.

Много гулял, отправился через Regent Pare на север в другие парки и в конце концов вышел за пределы карты города.

10 июня

Продолжал играть вальсы Шуберта. Из полутораста вальсов выбрал штук пятнадцать-двадцать и пробую уложить их в приятную последовательность. Выходит очень мило.

Завтракал у Lady Lavary, где были другие lady. Играл им очень много и они были в чрезвычайном восторге, а также крайне заинтересованы постановкой «Трёх апельсинов» в Covent Garden и обсуждали планы, как воздействовать на Lady Cunard.

Вечером первый спектакль дягилевского балета и очень большой успех по сравнению с Парижем, с чем я и поздравил Дягилева. «Pulcinella» я слушал с большим удовольствием.

Жду письма от Linette - и нет его, а между тем сегодня она уже должна тронуться в Европу, если обстоятельства не удержат. Ужасно мне хочется, чтобы она приехала.

11 июня

Взял партитуру и клавир «Апельсинов» и поехал к Lady Cunard играть их. Вначале я почувствовал себя крайне неприятно, так как набилась целая компания, человек шесть, но большинство из них оказались вчерашними дамами, которые приехали влиять на Lady Cunard. Я, главным образом, рассчитывал на сюжет и потому рассказал его подробно. Потом играл второй акт, но не думаю, чтобы все они много поняли. Тогда ловкие дамы попросили, чтобы я сыграл что-нибудь из моих фортепианных вещей, и действительно, мягко сыгранные «Мимолётности», прелюды и скерцы очень понравились Lady Cunard. Под конец появился Beecham, художественный директор Covent Garden и главное лицо, очень милый господин, дирижёр и кое-что понимающий в музыке. Он смотрел партитуру и сказал мне, что Коутс уже нахвалил ему эту оперу. За поздним временем он просил оставить партитуру, чтобы ознакомиться с нею.

Как будто всё идёт хорошо.

12 июня

Думал получить письмо от Linette, так как был пароход из Америки, но ничего нет. Это тревожный симптом: значит, отъезд ещё не решён из-за нездоровья матери и она не знает, что писать.

Днём заходил в Covent Garden, где Дягилев был крайне мил, но балет до сих пор не достали со дна сундука, на который навалены какие-то картины. Я сказал, что могу остаться в Лондоне неделю и больше, но могу и уехать через несколько дней, если получу телеграмму от мамы из Константинополя.

Дягилев заволновался и сказал, что в понедельник балет будет добыт со дна ящика.

Коутс, которому я подробно рассказал о свидании с Lady Cunard, сказал, что симптомы благоприятные. Он надеется на днях устроить meeting^[50] втроём (Бичем, он и я), дабы поговорить о деловой стороне. Это хорошо. Пора к делу.

13 июня - 30 июля

Здесь дневник прерван ввиду сутолоки, которая была в последние дни.

Дягилев наконец вручил мне балет со словами: вот ваша драгоценность. Это было в Covent Garden, во время антракта. Я был так заинтересован увидеть мой «новый балет», что тихонько ушёл из ложи Lady Cunard, в которой сидел, и отправился рассматривать его в пустое во время действия фойе. Многое в балете оказалось приятным, хорошим и как-то выплыло из забытия. Многое показалось очень корявым, требующим переделки. Кое-что сначала не понравилось, но понравилось потом, через несколько дней. Вообще же я был крайне доволен моей «встречей» и в улыбающемся виде вернулся в ложу. На другой день я «учил» балет, чтобы играть его Дягилеву, а затем слушание состоялось в присутствии Мясина и Ансермэ. Ансермэ громко хвалил, а Мясин и Дягилев, по-видимому, что-то соображали, но согласились даже со своей «эмигрантской» точки зрения, что в балете много красивых, чисто русских тем. На другой день вся компания ввалилась ко мне, прослушали балет и затем Дягилев начал речь, очень осторожно, очевидно, боясь, что я сразу накинусь на него. Дело касалось того, что балет в том виде, как он был сейчас, слишком подробно следовал за действием. Так и думали одно время, например, во времена сочинения «Петрушки», но теперь взгляды переменились и установлено, что впечатление гораздо больше, когда музыка остаётся большими, цельными симфоническими кусками, которым соответствуют целые балетные сцены, без детализации. В последнем случае и музыка выигрывает, так как она становится более текучей, более симфонической, и пластика становится более самостоятельной и цельной. Если же деталировать, как в моём балете, то и в музыке нет ни одного цельного куска: всё изрублено и искалечено, и с другой стороны пластика должна рабски следовать за музыкальными фразами и тем снизводиться до простой пантомимы. Поэтому, буде я согласился бы переделать мой балет так, чтобы выкинуть все иллюстративные части и вместо них развить темы, как я сделал бы это в симфонии, то от этого выиграл бы и балет, как музыкальное произведение, выиграла бы и пластика, которая сделалась бы свободной, не привязанной за нос к каждой фразе. Дягилев уже, очевидно, предвидел целую контратаку с моей стороны, но я нашёл, что говорят они вполне резонно, а мысль переделать «Шута» так, чтобы он сделался более цельным симфоническим произведением, была для меня очень приятна. Таким образом, вопрос был сразу улажен и в следующие три посещения, которые происходили каждый день, а иногда и два раза, Дягилев вместе со мной детально рассмотрел «Шута» и мы наметили, что надо развить и что урезать. Говорил Дягилев также, что каждая картина должна отличаться от другой и иметь свою физиономию, чего не видно в «Шуте», и приводил в пример «Петрушку». Я возражал, что в «Петрушке» иначе быть не могло, так как самый сюжет предписывает огромную разницу между двумя средними картинами с их интимной жизнью, и двумя крайними, с улицей и толпой. В «Шуте» же в каждой картине шуты, только в разных положениях и потому, если бы даже удалось сделать каждую из маленьких трёх-четырёхминутных картин непохожей на другую, то шесть таких перемен на расстоянии получасового балета создали бы только пестроту, быть может, в ущерб общему впечатлению «шутливости» пьесы. Во всяком случае приниматься за это исправление уже поздно.

Вслед за художественной стороной также благополучно была улажена и денежная. Дягилев сначала было заявил, что он с удовольствием заплатит за работу по переделке балета, но что инструментовка его не касается, так как он ведь, кажется, уже заплатил за весь балет (ещё бы, и даже 3500 рублей вместо 3000, причём моя вторая поездка в Италию должна была быть в счёт этой суммы, а я не поехал совсем). Но я поставил вопрос иначе: работа по балету займёт у меня всё лето и мне в течение этого времени необходимы деньги для проживания. Поэтому он может быть тысячу раз прав, но если у меня не на что будет жить, то балет будет сделать невозможно, ибо мне придётся принять предложение Сталя ехать в Бразилию, чтобы куда-нибудь поместить себя. Поэтому, если он хочет, чтобы я привёл в порядок и инструментовал балет в течение лета (осенью и зимой мне будет абсолютно некогда), то ему придётся выдать мне содержание в размере 3000 франков в месяц в продолжении четырёх месяцев до осени. «Не четырёх, а трёх» - сказал Дягилев. Я согласился на трёх. Тогда он согласился на три тысячи в месяц. Эта сумма, с одной стороны, казалась будто и большой, но по переводе на фунты, в которых Дягилев имел сейчас деньги, равнялась скромным шестидесяти фунтам в месяц. Приняв во внимание, что Дягилев платил за свой номер одиннадцать фунтов в день, это выходило совсем немного. «Только вы уж хорошенько переделайте» - сказал Дягилев, соглашаясь. Я ответил на это цитатой из «Снегурочки»: давать казну, так знать за что. «А то, - прибавил Дягилев, - французы теперь злые и говорят, что я, кроме Стравинского, никого не могу открыть». Из этого я заключил, что на мой балет Дягилев действительно возлагает большие надежды. Я сказал, что я хотел бы сам дирижировать балетом, так как не слишком верю Ансермэ. Дягилев ответил: что ж, дирижируйте, если сумеете. Я сказал: вы не знаете, как я дирижирую. Таким образом, мы расстались очень дружески и через неделю я получил первый чек в три тысячи франков. Балет пойдёт в Париже в будущем мае и в Лондоне седьмого июня. Другой новинкой сезона будет «Свадебка» Стравинского. Когда вопрос о моём дирижировании был решён, Дягилев улыбнулся и сказал: «Кончится тем, что вы сделаетесь дирижёром Русского балета». Я ответил, что пока меня чисто дирижёрская деятельность не привлекла, но моим балетом я буду дирижировать с удовольствием.

С Бичемом свидание состоялось семнадцатого июня, раньше он не мог, будучи занят до зарезу своими имениями и пилюлями. Коутс направлял разговор, а я отвечал на вопросы, которые ставил Бичем. Разговор сводился к тому, дорого ли обойдётся постановка оперы и что, конечно, Covent Garden не может истратить и половины тех ста тысяч долларов, которые ухлопала Чикагская опера. Когда зашёл вопрос о художнике, который мог бы написать декорации, я предложил Гончарову, которая в Париже говорила, что сделала бы дёшево и с удовольствием и работы которой я очень люблю. Бичем сказал, что пусть она предложит приблизительную смету расходов и, если она не будет велика, он ничего не имеет против постановки «Апельсинов», (но не зимою, а в летний сезон, т.е. май-июнь).

Коутс сказал: «Now, what will get the boy?»^[51]. Бичем ответил, он не помнит условий с Пуччини и Штраусом, но что он мне предложит такие же. Я спросил, может ли он гарантировать десять спектаклей в два года и выдать половину при подписании контракта. Бичем сказал: половину или немного меньше. Мы расстались на том, что в Париже я увижу Гончарову и пришлю её смету. Коутс, когда мы выходили от Бичема, сказал, что когда он перед тем завтракал с Дягилевым и Дягилев спросил его, неужели правда, что Covent Garden поставит «Три апельсина», он ответил, что есть 99% шансов. Теперь он считает, что шансов 99,5%.

Относительно моих выступлений в симфонических концертах, то двадцать седьмого января я играю в Филармонии, а перед тем Коутс исполнит дважды «Скифскую сюиту» и один раз «Классическую» Симфонию.

На этом я уехал из Лондона, так как пришла телеграмма от мамы, что она выехала из Константинополя в Марсель. Я так давно ждал маму, что эта телеграмма меня взволновала. Восемнадцатого июня вечером покинул Лондон, и проведя ночь на пароходе, где была отвратительная толкотня, проснулся в Гавре. Когда я очутился на берегу, то пошёл справляться, когда приходит «Touraine», хотя и не знал, приедет ли Linette или нет. «Touraine» ждали через два дня. Я хотел оставить письмо для Linette, но потом рассчитал, что, вероятно, я успею съездить в Марсель и вернуться в Париж к её приезду.

Таким образом, в двенадцать часов дня я был уже в Париже, а в два - на пути в Марсель. Хотя, благодаря дягилевскому «жалованию», я чувствовал себя довольно обеспеченным, особенно с 99.5%-ной надеждой на «Три апельсина», но всё же деньги с этим путешествием выскакивали, как будто они были круглыми, а не бумажными. Целый день пути по красивой, цветущей Франции, затем полночи некрепкого сна и в четыре часа утра я уже стоял у открытого окна, любуясь на южньй ландшафт, освещённый восходящим солнцем. Мы огибали залив, подходя к Марселю. Средиземное море синело настойчивым синим цветом, столь присущим ему. Умывшись и выбрившись на вокзале, я пошёл на пристань узнавать, когда приходит «Souirah» из Константинополя. После некоторых трудов мне удалось установить, что его ждут часам к десяти и что за полтора часа его увидят с колокольни. В ожидании я походил по Марселю, а в десятом часу действительно показался «Souirah». День был дивный, солнечный, южный, и настроение у меня отличное, хотя проскальзывала тревога: в каком виде будет мама. «Souirah» пристал к берегу, но на палубе, среди массы высыпавшего народа, я так и не видел мамы. Я прождал полтора часа, ходя у самого парохода, прежде чем началась его разгрузка по окончании медицинского осмотра. Тогда я влез на пароход, но, обойдя его, не нашёл никого и лишь услышал за спиной: «Сейчас только прощусь с госпожой Прокофьевой и затем будем спускаться на берег». Я обернулся и спросил, о какой госпоже Прокофьевой они говорят. Они воскликнули: «Да вы композитор Прокофьев?! Очень рады с вами познакомиться!» - и потащили через весь пароход. Оказалось, что это супруги Шлетцеры - на его сестре женат Скрябин. Шлетцер считался одним из вдохновителей Скрябина на философском пути. Мама оказалась не в первом классе, как я ожидал, а в ужаснейшей матросской каюте, так как лучшего места она достать не успела, а ждать не хотела. Когда я вошёл в большую каюту на восемнадцать человек, она смотрела в другую сторону и меня не видела, так что я не знал, совсем ли она слепа или видит ещё немного. Она загорела как пергамент, надела синие очки и сильно похудела. Однако встреча была бодрая и почти деловая, очень радостная. Вещей оказалось два небольших, прилично выглядевших чемодана, и тюк, совершенно неприличного «беженского» вида. Среди вещей прибыли и мои бумаги: рукописи «Семеро их» (не партитура, а эскиз её, очень полный), партитура Скрипичного концерта и клавир 2-го Концерта для фортепиано. Затем три тетрадки дневника и три рассказа. Это было ужасно приятно: я боялся, что всё это погибнет при обысках в России или будет задержано в таможнях на пути. Под руку с мамой мы спустились с парохода и поехали в гостиницу. На вечерний поезд не было билетов, поэтому мы решили отправиться в Париж завтра утром. День провели в разговорах (за два года сколько новостей!) - сколько лишений и в России, и во время бегства (восемнадцать дней в трюме на пути из Новороссийска в Константинополь). И теперь она почти не верила, что всё кончилось. Проведя весь следующий день в вагоне, мы вечером двадцать первого приехали в Париж и остановились в Hotel Quai Voltaire на берегу Сены. Утром я поехал к Самойленко и - ура! - они вручили мне pneumo^[52] от Linette: значит «Touraine» пришла, Linette приехала и, согласно телеграмме, которую я послал ей на «Touraine» из Марселя, извещала меня о своём прибытии. Я сейчас же отправился в её отель, который случайно оказался в двух шагах от моего, но не застал её дома. Оставив ей записку и придя через два часа я нашёл Linette, которая сейчас же потащила меня в другой отель, по соседству, куда она уже перебралась, а там сказала, что наверх неудобно подниматься, и мы пошли по Парижу. И всё нам казалось странным, до того наши отношения крепко были связаны с Нью-Йорком. Linette была немного нервная, но такая же очень милая, как всегда. Мы зашли к Сталям, но они два дня как уехали в Бразилию. Вечером мы отправились в Булонский лес и нежно целовались в тёмных чащах, но Linette опять была немного недотрогой.

Таким образом, в эти три-четыре дня все вопросы разрешились: мама, Linette и Дягилев. Лето наладилось как нельзя лучше, а на Бразилию «плюнули». Гончарова, очень обрадованная возможностью сделать декорации к «Трём апельсинам», бегала по Парижу, узнавая цены для сметы, а я принялся искать дачу. Это оказалось довольно трудно, ибо всё уже было разобрано, и лишь через неделю, написав свыше двадцати писем, получив массу отказов и побывав в пяти пригородах, я нашёл в Mantes-sur-Seine, в часе езды от Парижа, очень хороший дом на берегу Сены. Правда, это была не такая полная деревня, как я хотел бы, так как за спиной был город, и цена была немного высока (четыре тысячи франков до конца сентября), но дача была просторна, очень удобна и даже элегантна, местность прелестная и река у самых ног. В придачу нам перешла и очень хорошая кухарка (страшно дешёвая по сравнению с Америкой), тут же в Mantes я нашёл пианино. Дача была найдена второго июля, а шестого мы туда переехали. Для Linette я тем временем нашёл хорошего профессора пения и она с увлечением принялась за уроки каждый день. Маме я её отрекомендовал как «американку», которая будет переводить «Три апельсина» на английский для Covent Garden и они сразу поладили, а Соня Бришан, приезжавшая из Брюсселя повидаться с мамой, нашла, что Linette замечательно хорошенькая. Гончарова и Ларионов тоже с нею очень подружились. Однако Linette заявила, что сразу она в Mantes никак не переедет, чтобы не испугать маму, а будет наезжать. Кроме того, так как у неё уроки пения, то было бы слишком утомительно каждый день ездить в город. Так как это было лишь на первое время, то я согласился, но потом очень сердился на Linette, в сущности она приезжала только на субботу и воскресенье.

Водворившись в Mantes, я принялся за «Шута» и довольно быстро и с удовольствием переделал первые четыре картины, вклеив два новых танца мажорного характера (Дягилев жаловался, что весь балет в миноре): танец шутиных жён во второй картине (перед фугой) и танец шутовых дочерей в четвёртой картине (перед появлением жениха), затем сделал первый антракт и двадцать первого июня принялся за партитуру, которая потекла приятно, хотя и не очень быстро: три-пять страниц в день. Один-два часа в день играл на рояле, готовя программу для Америки и стараясь сделать мою игру как можно аккуратней: чтобы ни одна нота не была взята случайно. Не скрою, что слушая Рахманинова мне пришла идея об этой аккуратности, и в этом я вижу путь моего дальнейшего усовершенствования в игре на рояле. Это очень опасный путь для тех, у кого недостаточно природной жизни в игре, он может засушить, но, я думаю, мне нечего бояться сушки.

Мама очень оправилась на даче и зрение её стало лучше, теперь она гуляет по садику дачи самостоятельно. Я, по обыкновению, совершаю довольно значительные прогулки по окрестностям и восхищаюсь живописностью французского ландшафта. Получаем русскую газету, издаваемую в Париже и, как провинциалы, читаем её вслух от доски до доски. Момент политический очень интересный: с одной стороны, большевики крепки как никогда и бьют поляков как хотят, с другой - Врангель всё сильнее разворачивается на юге, а «союзники» мечутся и не знают, кого признать - большевиков или Врангеля.

Дача состоит из трёх этажей: гостиная и столовая внизу, мамина спальня и комната для гостей во втором, моя комната (прелестная, с огромным диваном и с балконом на Сену) - наверху, и рядом маленькая комната для гостей. Сюда я поместил и Linette, причём мама глазом не моргнула, очевидно, решив не вмешиваться в мои дела, - и нам с Linette очень хорошо наверху. Я жду с нетерпением, когда она наконец переедет в Mantes.

Двадцать девятого июля в Париже у сестры Фатьмы Ханум состоялся обед; в числе присутствующих были Алексей Толстой, Куприн, Бунин. С Толстым я уже встречался в Москве у Кошиц, а с Куприным и Буниным познакомился теперь. Куприн, который интересовал меня больше всех, мягкий, подкупающий, а по внешности невзрачен и провинциален. Бунин - тип отставного чиновника. Я много играл и писатели были в дичайшем восторге, даже целовали меня. Кто-то сказал: «Это звуки, отмытые в эфирах». Толстой сказал: до сих пор казалось, что новые композиторы бьются как мухи о стекло, ища новых путей, а вы просто распахнули окно - это так ново и понятно. Даже желчный Бунин сказал мне: вы очень приятный человек. После ухода писателей все поздравляли меня с необычайным успехом, а Фатьма Ханум, оставшись со мною на балконе, начала так кокетничать и класть головку на плечо, что я был прямо поражён.

31 июля

По сегодня сделано тридцать страниц партитуры (с двадцать первого), т.е. меньше трёх страниц в день: не очень скоро, хотя балет, да ещё довольно сочинённый, и должен идти тише оперы.

Про Covent Garden ничего не слышно, и я уже как-то начинаю думать, что там всё провалилось. Дягилев не шлёт жалованья. Мама тоже в миноре, так как доктор не похвалил её глаза. Но очень приятное событие - это Linette, которая сегодня в шесть часов водворяется на дачу. Я страшно доволен этим.

Август

Август протёк в Манте хорошо и спокойно. Linette окончательно поселилась на даче, лишь три раза в неделю выезжает в Париж на уроки пения. Отношения наши были самые нежные и если мы иногда чуть-чуть вздорили, то мало, и сейчас же мирились. Иногда она как будто немного тосковала, но мало. Я работал над балетом, написав за этот месяц восемьдесят семь страниц, а также сочинив второй а третий антракты. Программа тоже - на два recital`я стояла на ногах. Роялем я занимался только вечером, час или два.

Некоторое волнение причинил Дягилев, который не прислал денег ни к первому, ни к десятому (а должен был к двадцатому прошлого месяца). А надо было платить за дачу, да и вообще положение становилось необеспеченным. Я отправился в Париж и тут узнал, что Дягилев уже переехал из Лондона в Венецию, пробыв в Париже два дня и ничего мне не сообщив о том. В Лондоне его сезон кончился ссорой с Бичемом и крахом, так как Бичем заплатил лишь четверть того, что должен был получить Дягилев. Часть артистов даже не получила жалования, Дягилев затеял процесс, а сам уехал в Венецию, едва имея деньги для себя. Положение у меня создалось самое глупое: снять дачу, «плюнуть» на Бразилию и построить себе счастье на лопнувшем Дягилеве! Б.Н. Самойленко, как друг и джентльмен, сразу пришёл на помощь и вручил три тысячи франков, пока дело уладится. Я послал Дягилеву телеграмму, аттестуя (несколько преувеличенно) своё положение как критическое, и вскоре, к крайнему удивлению, получил от него три тысячи. Это было не только удобно в финансовом отношении, но и лестно, так как Дягилев всегда аккуратен с теми, кто ему нужен, и редко с теми, кто негож. Если же он при таких критических обстоятельствах продолжает мне платить, то значит, я котируюсь хорошо.

Приехал из России Н.П. Рузский, удравший от большевиков, но семья, обвинённая в «белой» пропаганде, попала в тюрьму. По его словам, Захаров продолжает преподавать в Консерватории и производит «очень отрадное впечатление». Я ужасно рад за него и повидал бы его с большим удовольствием. Приехал Бальмонт, которого большевики выпустили с почётом. Я сейчас же отправился его приветствовать и нашёл в постельке, ещё не пробудившегося от сна, как всегда розового и в кудряшках, привёзшего с собой дочку и двух жён. «В России хаос, в котором мечутся, но из хаоса родится творчество, - сказал он, - а во Франции мертвечина, и нет надежды, чтобы она создала что-нибудь».

Про Бориса Верина слышали, что он в Крыму, но не наверное. Кусевицкий выехал вместе с Бальмонтом, но повидать его мне не удалось, так как приехав в Париж, он сейчас же отправился в Aix-les-Bains. Из письма его я узнал много приятного: мой чемодан цел и в верном месте. Асафьев и Мясковский живы. Российское Музыкальное Издательство скоро возобновит свою деятельность. Он звал меня приехать в Aix, дабы поговорить о многом, но приходилось беречь деньги, да и не очень мне хотелось уезжать из Mantes. Коханский тоже мелькнул в Париже. Он привёз отлично отделанную им партию моего Скрипичного концерта и я надеюсь, будет играть его в Лондоне.

Коханский говорит, что Сувчинский в Софии, и я немедленно ему написал туда. Дядюшка Элеоноры, который оказался в Копенгагене (как я прочёл из газет), ответил мне, что Элеонора в Петрограде, а Борис Борисович в Константинополе. Наконец ещё одно лицо, появившееся на горизонте, это Юнг, подруга Веры Миллер. Узнав, что её отец преподаёт в новооткрытой Рижской консерватории, я написал ей наугад и, к удивлению, очень быстро получил ответ. Миллер жива, в Петрограде, потеряла отца и мать, едва не умерла от воспаления лёгких, теперь поправляется и собирается в Ригу к Юнг. По словам Юнг, они в переписке, - а казалось, что с большевистской Россией нет ни почты, ни сообщений, как с тем светом. Миллер ходила на мою квартиру, которая разграблена и бумаги сожжены. Вот это очень плохо. Погибла партитура 2-го Концерта (хорошо, что клавир привезён мамой), и ужасно жалко мне, - погибла тетрадка дневника, по-видимому, с сентября 1916 по февраль 1917^[53]. Там и период приготовления «Игрока», репетиции с певицами, репетиции с оркестром (первый и второй акт), мои концерты в Киеве, Саратове и Москве (в присутствии Рахманинова, Метнера и Бальмонта), камерные концерты из моих сочинений в Петрограде, выступление и знакомство с Горьким, эскапады с Полиной, моя поездка к ней в Харьков и её в Петроград, письма Ванды Оссолинской, Наташа. Борис Верин, вероятно, эпизоды с Элеонорой - всё это пожрало пламя. Погибла переписка за год или за два и много чего погибло, если мои друзья не спасли. Тоже ещё не велика радость, если дневник и письма попадут не в те руки!

Таким образом, сама мантская жизнь текла мирно и счастливо, и лишь тревожили её камешки, долетавшие из буйного российского смерча. Ещё событием было свидание с H.Johns, теперь полноправным, хотя и не очень смелым, директором Чикагской оперы. Он приехал в Европу набирать певцов и вызвал меня в Париж. Разговор был дружественный и я выказал сговорчивость, дав понять, что на шесть тысяч долларов согласился бы. Johns нашёл положение «quite satisfactory»^[54], сказал, что по возвращении в Америку доложит директории и протелеграфирует мне. После разговора я несколько испугался, что слишком сдался, но потом решил, что наоборот, это хорошо: надо их втравить как можно дальше в постановку, тогда им уже нельзя будет отступить, тем более, что в этом случае всего две новинки: «Три апельсина» и «Jaquerie» Маринуцци, небольшая опера, и им нельзя терять «Апельсины». Не скрою, меня необычайно обрадовала возможность постановки, от которой я себя успел отучить, - и потянуло в Америку, на репетиции.

Сентябрь

Сентябрь начался некоторой передрягою. Я собирался выехать в Америку числа восемнадцатого и уже записал себе билет на двадцать второе из Ливерпуля, ибо первый концерт был в Чикаго седьмого октября. Вдруг получилось письмо от менеджера, где он вскользь упоминает о чикагском концерте седьмого декабря. Я послал телеграмму: что же, верно. Оказалось, что декабрь. Таким образом, мне некуда было торопиться и отъезд был отложен. Мне, в сущности, было очень приятно остаться ещё в Манте, а мама была ужасно довольна, так как в начале октября доктор хотел делать ей глазную операцию и она радовалась, что это будет сделано в моём присутствии. Однако возникал финансовый вопрос: бюджет был рассчитан до седьмого октября с тем, что седьмого и восьмого октября я получал девятьсот долларов. Теперь те же девятьсот долларов поступали на два месяца позднее и возникал вопрос, чем заткнуть образовавшуюся дырку. Я вспомнил Кусевицкого, который говорил о возобновлении деятельности Русского Музыкального Издательства и написал ему в Aix, спрашивая, может ли он напечатать восемь моих фортепианных пьес, Ор.31 и 32, и объясняя ему, почему мне понадобились деньги. Я рассчитывал, что в крайнем случае мне даст деньги Вышнеградский под американские контракты. Кроме того, надо же, чтобы и Дягилев доплатил оставшиеся три тысячи франков, хотя тут надежды было мало, так как Бичем не только не заплатил Дягилеву, но и сам лопнул, заперев Covent Garden. Постановка «Трёх апельсинов», таким образом, пошла к чёрту, как обыкновенно и случается, когда дело касается постановки моей оперы. Тем более бережно надо относиться к постановке в Чикаго. Haensel прислал четыреста долларов взаймы на дорогу. Вообще же я решил не огорчаться финансовыми вопросами - и жизнь в Манте текла по-прежнему мило и приятно. С Linette мы были нежны, даже нежнее, чем в августе. Linette занималась с мамой английским и отношения у них были тоже хорошие. Гостила у нас Соня с сыном целую неделю. Я был сначала в ужасе от их вторжения, но и Соня, и девятнадцатилетний Андрюша оказались очень милыми, и их пребывание было перенесено легко. Пригласить же их было необходимо, так как мама собиралась провести зиму под их крылом. Занимался я много: сочинил три остальных антракта, переделал пятую и шестую картины и заново пересочинил заключительный танец. Инструментовал я столько же, сколько в прошлом месяце, т.е. восемьдесят семь страниц, и добрался до начала пятой картины, где инструментовка прервалась на весь октябрь. Таким образом, сентябрь докатился до октября, и ни мне, ни Linette не хотелось покидать тихого и комфортабельного Манта. Хотя погода закутана густыми туманами, но днём было хорошо, солнечно и пёстрый осенний наряд одевал деревья. Тридцатого октября было состоялось заседание: мама. Linette и я, и было решено, хотя и очень жалко, переехать в Париж. Маму ждала операция, мне надо было хлопотать о деньгах, визе и билете, a Linette возобновлять уроки пения, которые прервались на сентябрь. Лето прошло прелестно, приходила пора опускаться в сутолоку.

Октябрь

Второго октября мы переехали в Париж - мама отправилась прямо в больницу, где ей сделали операцию сначала в одном глазу, потом в другом. Операции были не слишком серьёзными - насечки на белке, для того, чтобы уменьшить его объём, - и мама перенесла их храбро. Особенного улучшения ждать было нельзя, но насечки сделать было необходимо, иначе грозила слепота.

Помня, что моя нью-йоркская операция стоила сто долларов, я думал, что едва ли придётся платить здесь более тысячи франков, но оказалось, что четыре тысячи, и таким образом финансовые затруднения, не будучи ничуть разрешены, усложнились ещё больше.

Кусевицкий вернулся в Париж, мы встретились очень радостно и разговаривали насчёт издательства. Он сказал, что вся задержка за Струве, который сидит в Копенгагене и не может попасть в Париж из-за визы. Он знает технику дела и как только он приедет в Париж, издательство начнёт свою деятельность.

Я поселился в Hotel du Quai Voltaire^[55] и хотя Linette хотела поместиться в другом отеле, чтобы не было разговоров и компрометации, но как раз в Voltaire была хорошая и недорогая комната - так мы и устроились вместе, хотя и в разных этажах. Linette отправилась к Литвин, которая расхваливая её голос, сказала: «Nous en ferons un petit bijou»^[56] и стала давать ей уроки. Linette расцвела и весь сплин, иногда её посещавший, рассеялся.

В Париже я встретил Стравинского, который играл мне свой новый Квартет, очень интересный, хотя, как полагается, с массой царапаний. Я ему играл «Шута», которого он расхвалил. Я просил указать поправки в инструментовке, но он ограничился исправлением некоторых лиг у деревянных духовых для получения большей рельефности.

Вскоре появился и сам Дягилев, по дороге из Венеции в Лондон. Как и полагается, он вновь воскрес из пепла, достал деньги, имел ангажементы, прослушал «Шута», расхваливал переделки, заплатил три тысячи, заставил наиграть его на фонолу для репетиции и вообще был великолепен. Надо сказать, что похвалы Стравинского и Дягилева меня очень обрадовали и я был горд. Одно плохо: кажется, весеннего сезона у Дягилева не будет ни в Париже, ни в Лондоне, так как в мае он собирается в Южную Америку. Когда пойдёт «Шут» - неизвестно. Таким образом, три тысячи у меня появились из самого неожиданного источника, так как на Дягилева я рассчитывал меньше всего. Но этого было мало. Я обратился к Вышнеградскому, прося пять тысяч франков под семь тысяч долларов американских контрактов, но получил отказ.

Я много метался и беспокоился, наконец налёг на Кусевицкого и получил от него три тысячи франков. Итак, кое-какие концы с концами были сведены, я оставил денег и маме, и Linette, не всё выплатил доктору, отложив до декабря, меньше всего оставил себе, но это неважно, и шестнадцатого октября отправился в путь.

Пора было ехать в Чикаго из-за «Трёх апельсинов» - или помогать постановке, или судиться с ними.

16 - 24 октября

Встал в шесть, собрал вещи, что не так трудно, так как force de voyager^[57] всякая щётка выучила своё место в чемодане, забежал поцеловать Linette, и в девять часов уже поезд тронулся. Мелькнул в тумане Mantes, а в два часа мы уже в Гавре перегружались с поезда на пароход. Формальностями не мучали, хотя и пришлось пройти пять контролей. Пароход «Savoie» не очень большой, вроде «New York»'а, на котором я приехал из Америки, но элегантней и удобней. В каюте со мной бородатый француз, симпатичный отец девяти человек детей, которые все, слава Богу, остались во Франции. Оставив в каюте два моих чемодана, жёлтый и чёрный, я отправился в салон писать письма, а когда вернулся в каюту, то чёрный чемодан был на месте, а жёлтый исчез. Я заявил пароходному комиссару, он взял с меня письменное заявление и сказал, что чемодан, вероятно, перенесли по ошибке в другую каюту и завтра он будет найден. Унести его с парохода на берег невозможно, так как пароход соединяется с берегом единственным трапом, у которого стоит контроль и никаких вещей не выпускает. В чемодане у меня был костюм, смокинг, бельё и обувь, а главное - рисунки Ларионова: мой портрет в разных видах, карикатура на первое исполнение «Шута» (воображаемое) - я, Дягилев, Стравинский, Гончарова, Мясин и Linette, а также карандашный портрет моей головы Гончаровой.

Итак, путешествие началось неважно. Продолжение оказалось таким же. Со второго же дня начало качать и так продолжалось почти до самого Нью-Йорка. Первые два дня мне пришлось просидеть в кресле на палубе. Слегка подташнивало, но до кормления рыб не доходило. Большая часть пассажиров лежала. Барометр стоял на буре. Однако на третий день я привык к качке, начал ходить, потом спускаться в столовую обедать, а потом и заниматься, делая переложение балета в две руки для Дягилева. Однако всё же было ветрено, холодно, неуютно, не по себе. В каюте, наоборот, было жарко и душно. Мой попутчик простудился, кашлял и плевался всю ночь напролёт. В другой каюте пассажир умер от карбункула, его набальзамировали и спрятали в трюм. Позднее умер в третьем классе десятилетний мальчик. Относительно моего чемодана был предпринят обыск и я с помощником комиссара обошёл весь пароход, кают полтораста, - без результата. На пароходе ехал Морин, бывший дирижёр у Дягилева, ныне приглашённый в Чикаго, и Беллини, аккомпаниатор у Маринуцци. Про меня мало-помалу пароход разузнал, что я такой-то композитор и пианист, и пассажиры относились ко мне очень внимательно, но не надоедали, а которые пробовали, тех я быстро сплавлял. Лишь последний день пути несколько загладил впечатление: после чудного восхода целый день было тихое море и безоблачное небо.

25 октября

Подходили к Нью-Йорку при тихом море и тумане. Я чувствовал себя утомлённым семидневной качкой и злился на исчезнувший чемодан, но вообще настроение было недурное и я даже немного ухаживал за Clarette Verrier, прелестной блондинкой, ехавшей в Америку выходить за кого-то замуж. Хотя, приплывая к Нью-Йорку, я говорил с кем-то из директоров компании, особых шансов на возвращение чемодана или его цены нет. Очутившись на берегу, я с Морин и его женой отправились в Hotel Brewort, где когда-то состоялось свидание со Стеллой. Днём побывал у Haensel'a, который новых ангажементов мне не имеет, советует мириться с Чикагской оперой и говорит, что с тысячу они прибавят. Кошиц приезжает завтра. Затем зашёл к Больмам, у которых родилось дитя; к Рериху, недавно приехавшему в New York и находящему (как и я), что при въезде с моря он очень красив; к Дерюжинскому, которого не застал дома. Он летом успел получить первый приз на конкурсе памятников Рузвельту. Обедая в ресторане с Морин, я носом к носу столкнулся с В.Башкировым и он так мило улыбнулся, что я к нему подошёл - и не раскаялся, ибо он сейчас же сообщил, что Борис Верин в Финляндии, куда недавно бежал из Петрограда, что ему посланы виза и деньги и что, возможно, он скоро будет в Америке. Я в страшной радости. Борис Верин мой самый большой друг, и дольше всех я не имел вестей о нём.

26 октября

Утром продолжал перекладывать балет, а днём встречал Нину Кошиц вместе с Mr Parmelee, пресс агент от Haensel'a. Мы пришли на пристань и спросили, где пассажиры первого класса, но получили ответ, что на этом пароходе только второй класс. Затем началась выгрузка, повалили какие-то греки, испанцы, итальянцы, грязные, с корзинами, верёвками, словом - впечатление самое тяжёлое. И вдруг - Кошиц, в мехах, в камнях, с одной стороны влюблённый капитан, с другой стороны помощник капитана, сзади муж, дочь, кузина, секретарь, огромная кукла, чемоданы, мечущиеся стюарды, - словом, и я и пресс агент совершенно обалдели, целый крестный ход. Только разве появление Бабуленьки в «Игроке» может сравниться с этим. Кошиц, очень, кстати, похорошевшая, кинулась меня обнимать, сказала, что я спаситель и её, и всей семьи. Затем мы поехали в Brewort, где я задержал ей две комнаты. Я сообщил ей о переписке, состоявшейся между Haensel и Рахманиновым, которая действительно была очень пикантной. Haensel в очень вежливых выражениях сообщил Рахманинову, что приезжает артистка Кошиц, которую здесь не знают, а потому найдёт ли он возможность оказать содействие своей компатриотке, сведя её с Бостонской Симфонией. Рахманинов ответил: я удивляюсь, что вы за менеджер, если вы не знаете, что все симфонические ангажементы делаются в апреле, а не в октябре. (Сам он приехал в ноябре и получил выступления во всех симфонических концертах. Он забыл об этом). Haensel ответил, что он свидетельствует получение rude answer на своё polite letter^[58]. Если он обратился к Рахманинову, то только как к джентльмену. Он сожалеет, что ошибся. Эта переписка произвела на Кошиц потрясающее впечатление. По её словам, Рахманинов, прощаясь с нею три года назад, говорил, что где бы они не встретились, он всегда всё сделает для неё.

Вечером мы ездили на верху буса смотреть Нью-Йорк, который произвёл на них колоссальное впечатление. В Париже Нью-Йорк казался мне узким и тесным. Да, здесь берегут каждый квадратный аршин, но как в нагромождении своём он импозантен!

27 октября

Кошиц вручила мне два интересных письма: от Черепнина, ныне директора Тифлисской консерватории, но всеми силами стремящегося за границу, и от Сувчинского, которому я писал два раза, но безрезультатно. Последнее письмо - интереснее и содержательнее. Его управляющий домом оставался в моей квартире в Петрограде, но в конце концов его выселили. Что сталось с квартирой, он не знает, но надеется, что Асафьев убережёт. Сама Кошиц очень ажиотировалась по поводу письма, которое она решила написать Рахманинову (тем более, что у неё на руках было несколько чужих писем, которые она всё равно должна была послать ему). Её редакцию я раскритиковал и посоветовал переделать по-моему, причём в моей редакции после удостоверения, что Haensel обратился к нему без её ведома, письмо заканчивается так: «Я даже раньше не обращалась к вам с просьбой, тем менее мне могло прийти в голову обратиться к вам теперь». Кошиц была в восторге и сказала, что это - гениальный конец.

Обедал я у Больма и за роялем проверял фортепианное переложение «Шута», сделанное на пароходе. Кое-что как нельзя лучше (хотя я работал без рояля), но есть места, звучащие на рояле плохо. Вопрос - можно ли их сделать, чтобы они звучали хорошо.

28 октября

Водил Кошиц к Haensel и их знакомство состоялось. Кошиц разыгрывала из себя важную примадонну, Haensel, со своей стороны, развалился в кресле. Я еле свёл разговор на более простую ногу. Кошиц возмущена, зачем он существует, если не бросает сразу деньги на рекламу и не лансирует^[59] её. A Haensel ещё не уверовал, что такое Кошиц и мнётся. Морин, услышав её, прямо обалдел, и действительно, поёт она дивно. «Память солнца» спела с такой простотой и законченностью, что милая Вера перед нею ученица.

Меня Кошиц засыпает похвалами и словами любви. Гадалка сказала ей, что она будет любовницей Прокофьева.

- Если бы бросить всю эту свору и встретиться с тобою где-нибудь в другом городе! - говорила она.

Я отвечал полушутя:

- Так вот, приезжай в Калифорнию.

Вечером приходил Строк, мой менеджер в Японии, теперь разбогатевший, и старался её ангажировать. На всех нас произвёл впечатление жулика.

29 октября

Взял на завтра билеты в Чикаго. С завтрашнего дня и Johns, и Marinuzzi в Чикаго. И хотя Кошиц в отчаянии, что без меня она как в лесу, но надо ехать и моими делами позаняться. Строк сегодня опять лебезил вокруг Нины и кажется глупый Haensel готов переуступить ему Кошиц. Письмо Рахманинову она до сих пор не послала, колеблется и не решается, к великому моему сожалению. Когда я стал спрашивать её про Литвин, у которой она училась и от которой без ума, Кошиц с удивительным чутьём воскликнула: «Ну вот. завёл себе в Париже какую-то певичку и теперь заботится о ней!»

30 октября

Муж Кошиц, Шуберт, художник, рисовал меня и, хотя я просидел смирно два часа, не сделал особенно хорошо. Играл Нине первый акт «Огненного ангела», который произвёл на неё сильное впечатление, а также и на меня, не видевшего его много месяцев.

Завтракал с Владимиром Николаевичем. Он хвалил Бориса и говорил, что рад видеть его в Америке. А я тем более! В нём должны быть перемены. В какую сторону - не знаю. Буду читать ему мои рассказы.

А то я до сих пор никому их не читал, кроме нескольких штук Linette. В пять часов расцеловались с Кошиц очень нежно и я отправился в Чикаго. Железные дороги так подорожали, а денег так мало, что я взял медленный поезд: двадцать восемь часов вместо двадцати.

31 октября

Целый день ехал. Поезд тащился и опоздал на два часа.

Виды от Питсбурга до Чикаго неинтересные.

Догонял дневник.

В одиннадцать часов в Чикаго и Кучерявый с автомобилем. Поселился у него.

1 ноября

Отправил Johns'у письмо, что я в Чикаго, дабы защитить мои права, но хотел бы кончить миром, а потому прошу свидания с ним.

Был у Mrs Carpenter. Она и её муж очень влиятельны в чикагском обществе и в оперных кругах. Так как в Париже я случайно помог ей увидеть Дягилева и показать ему балет мужа, то с тех пор она необыкновенно тепло ко мне относится. Они очень милые люди.

2 ноября

Письмо от Johns. Я думал назначение свидания, но оказалось иначе: две недели назад они послали мне телеграмму во Францию, что «Апельсины» отменены совсем, дабы я не надоедал им с судебным процессом. Надо сказать, что впечатление было ошеломляющим. У меня даже потемнело в глазах, когда я читал. Но потом я стал соображать, не блеф ли это, чтобы заставить меня броситься им в объятия, ибо выкинуть в окно восемьдесят тысяч, не сторговавшись из-за двух, - для этого надо быть или слишком богатым, или слишком сумасшедшим. Не ожидал и теперь только понял, как важно с внешней стороны и как дорого с внутренней было для меня, чтобы опера шла. Ответил Johns'y дипломатично: это решение лучше, чем исполнять оперу против воли автора. Жаль, что поспешно, ибо я готов был уступить, (чтобы позондировать, не блеф ли). Завтра прошу позволения заехать, чтобы получить обратно ноты.

Ночью спал плохо. Было досадно и пусто без оперы.

3 ноября

Был у Johns. Корректно и с любезными улыбками с обеих сторон. Я сказал между прочим, что готов уже был соглашаться на четыре тысячи – жаль расстояние послужило помехой нашему примирению. Johns сказал: да, это один из тех несчастных случаев, когда вещь не удаётся. Я спросил, намерены ли они использовать декорации для чего-нибудь другого. Johns ответил: «Нет, разве одну сцену, да и то это похороны», - прибавил он, махнув рукой. Мы простились любезно.

Итак, не блеф. Очень скверно. Вероятно, психология такая: лучше мы сожжём восемьдесят тысяч, чем позволим навязывать себе условия мальчишкой, которого мы же хотели выдвинуть. Как ни так, моя политика, столь одобренная Кучерявым, неожиданно полетела вверх ногами.

Теперь ничего весёлого в перспективе, а в кармане три доллара. Буду жить у Кучерявого до седьмого декабря и настоял платить ему четверть всех его расходов на еду и квартиру.

Ночью спал опять плохо.

4 ноября

Был у Волкова и рассказал ему про оперное крушение. Он сказал, что поедет зондировать почву у Johns от себя, как консул, огорчённый, что русская опера не пойдёт. Он советовал, чтобы я заехал к Cirus Mac Cormick, который сейчас в Чикаго, просто объяснить ему положение дел.

Готлиб, молодой еврей, страстный поклонник моей музыки, в полном отчаянии, что «Апельсины» отменены. Хотя он сам бедный, но знаком со многими богатыми и влиятельными евреями Чикаго, которые интересуются моей музыкой. Он говорит, что надо поднять страшный шум вокруг отмены «Апельсинов» - и кто знает, может, они смогут ещё пойти в этом году.

5 ноября

Волков был у Johns и говорит, что у него нечего делать – решение бесповоротно. Волков звонил секретарше Mac Cormick, которая сказала, что в понедельник он уезжает и безумно занят (как всегда). И тут пикантный вопрос: «А когда же опера г. Прокофьева пойдёт? Mr Мак-Кормик так интересуется этим...». Волков ответил, что опера отменена и принялся писать длинное письмо почему. Это был хороший луч: те, кто дают деньги на оперу, даже не знают, что восемьдесят тысяч уже полетели в окно.

Вечером я был у Волкова, который дал мне письмо для исправления. Письмо спокойное, дипломатичное.

Получил письмо от Миллер из Петрограда (!), первое из этого города за три года. Я очень рад письму, мне кажется, что Вера любит меня по-прежнему, преданно и почти безнадёжно. Она подтверждает, что квартира разграблена и бумаги погибли, за исключением тех, которые я перед отъездом отдал Асафьеву. Неужели я ему что-нибудь отдал? Дневники? Письма? Ничего не помню, но это, право, вышло бы очень умно.

6 ноября

Утром в консульстве, где было приведено в порядок и переписано исправленное мною письмо, подписано Волковым и отправлено Сайрусу.

Днём играл на рояле. Опера в трубе, так надо налечь хоть на рояль и отыграться на нём. Вечером Готлиб водил меня развлечь в театр и к Лобу, богатому еврею, в гости.

7 ноября

Деловой день. Готлиб позвал завтракать к Мmе Rosenwald, муж которой стоит пять миллионов. От неё попали к его брату, который стоит уже семьдесят пять миллионов и состоит одним из финансёров Чикагской оперы. Там встретили Rosenthal`я, одного из известнейших адвокатов Чикаго и хорошего знакомого Мак- Кормика. Я рассказывал про инцидент с оперой. Тон – благородного негодования на зря бросаемые деньги. Слушали внимательно. Возмущались. Розенталь обещал поговорить с Харольдом.

Из еврейских слоёв отправился в христианские.

Обедал у Карпентер. Рассказывал. Тон - благородное негодование. Карпентер звонил туда-сюда. Харольд приезжает завтра и Карпентер будет говорить с ним. Это хорошо, что все будут говорить с ним. Карпентер сказал, что пока надо сделать негласную разведку: кто и почему. А если негласно уладить не удастся, то следует поднять официальный запрос: почему такие дела делаются и деньги бросаются. Словом, неожиданно и легко я затеял значительную интригу.

8 ноября

Сидел спокойно дома. Начатая вчера интрига развивается сегодня без меня - по инерции. Отправил Дягилеву четыре картины клавира «Шута». Написал маме и Linette. От Linette второе письмо. Играл много на рояле. Программа идёт очень хорошо, с аккуратностью и чистотой, «под Рахманинова». Настроение недурное: хочется верить в успех интриги, и тогда..., о, тогда! Но лучше быть философом. Нет, так нет. А всё-таки у меня есть хорошая опера.

9 ноября

Утром Готлиб водил меня в Университет и мы видели нескольких профессоров, некоторые из них слышали меня на reception в Cosmopolitan клубе и очень восхищались. Один из них. Левит, близкий к оперным кругам, сказал, что поднимет вопрос, почему опера отменена. Очень хорошо, что ещё из третьего источника. Готлиб старается устроить мне концерт в Университете, там очень хотят этого. Вопрос в технической стороне дела. Днём видел Карпентера. Он очень старается для моей оперы и говорит, что напустит на Харольда, который приехал вечером, целый «дождь» влиятельных людей. Сам он предпочитает не говорить, так как он с женой уже недавно сманил таким образом Pam'a и пока слывёт за troublemaker^[60]. Он говорил с Johns и вынес заключение, что причина - «узкое понимание гордости оперной компании», т.е. - «Ах, он упрямится, так совсем не дадим». Теперь Johns говорит, что уже технически невозможно поставить в этом году, но Карпентер находит, что это неправда: до тридцатого октября оперная труппа была в разъезде, а эту неделю репетировали новую оперу Маринуцци. Карпентер сказал, чтобы Haensel написал Johns, что я принимаю их условия. Тогда у Johns будет выбито последнее оружие защиты, а Карпентер поведёт пропаганду.

10 ноября

Письмо от Кошиц, которая мечется по Нью-Йорку и всем буйно возмущается, как я два года назад, приехав в Америку.

Сегодня ничего особенного, хотел взяться за инструментовку пятой картины, но не клеилось. Играл на рояле.

Готлиб звонит, что Mme Julius Rosenwald (семьдесят пять миллионов) очень волнуется и старается, чтобы моя опера шла. Кроме того, она хочет пригласить меня на домашний концерт, а это значит деньги.

Вспоминал Linette, Миллер и вообще было немного скучно.

11 ноября

Заходил с Готлибом к Розенталю, который ещё раз расспросил про обстоятельства оперы и сказал, что будет говорить с Х.Мак-Кормик. Он пригласил меня играть у него на вечере двадцать третьего. Я думал, что это пятьсот долларов, но он дал понять, что некоторые профессора, которые читали у него лекции в таком же порядке, получали по пятьдесят. Тогда я сказал, что буду играть даром.

Завтракал с Карпентерами, но они ничего нового не сообщили. Карпентер просил двух своих друзей поговорить с Досом, который на днях получит назначение на место Раm, т.е. вице-председателя финансовых директоров. По мнению Карпентера, давить на Доса существеннее, чем на Харольда, так как последний даёт деньги, а от управления отмахивается.

Вечером звонил Готлиб: концерт в Университете решён и назначен на двадцать второе. По его мнению, это минимум шестьсот долларов. Мне приятно играть перед этой аудиторией.

12 ноября

Сегодня тихий в смысле внешних событий день. Играл на рояле. Пробовал взяться за инструментовку балета, но опять не шло. Однако всё же дело сделал: взялся за «Danz'y» из Ор.32. которую всё никак не мог сочинить, и она лежала в полуразобранном виде уже два года. Сегодня я уловил идею и кончил пьесу, проработав над нею без малого весь день. Теперь надо закончить «Вальс» и тогда Ор.32 готов.

13 ноября

Довольно много работал над «Вальсом» и кончил его. Вечером был на симфоническом. Когда я пришёл в артистическую, чтобы повидать Цимбалиста, который был солистом, то вместо него нашёл там Стока и Рахманинова. Так как Сток со времени моего появления в Чикаго со «Скифской сюитой» меня больше не приглашал, несмотря на свои обещания, то я не желал с ним долго разговаривать. Поэтому я очутился лицом к лицу с Рахманиновым. Рахманинов почему-то был мягок и приветлив, расспрашивал меня, что я делаю, что сочиняю, сказал, что сам не написал ничего, а на мой вопрос, правда ли, что он сочиняет оперетку, как то пишут в газетах, ответил: «Неправда всё это!» Я сказал, что завтра буду на его концерте и после зайду пожать ему руку в артистическую. Он с особенной готовностью сказал: «Приходите, я буду очень рад». Я не мог понять, почему он вдруг сделался таким симпатичным. Несомненно, тут замешан приезд Кошиц.

Рахманинов сообщил мне неприятную вещь: Струве, которого мы со Стравинским так яростно выписывали в Париж, приехал туда, чтобы начать дела Российского Музыкального Издательства, и на лестнице у Кусевицкого был убит лифтом. Жалко и Струве, жалко и Российское Музыкальное Издательство, и теперь опять неизвестно, когда что будет печататься.

14 ноября

Был на концерте Рахманинова, который при огромном стечении публики играл хорошо. Когда я пришёл к нему в артистическую, он издали махнул рукой и выразил своё удовольствие. Раньше такие вещи не делались. Тут же ко мне подлетел Маринуцци, с ним Смоленс и Беллини (два его помощника) и стали жалеть, что «Апельсины» не идут, говорить, что они были очень удивлены этим, что они их выучили, и в доказательство последнего пели отрывки наизусть. Маринуцци просил меня прийти завтра на репетицию его оперы, а также поговорить, так как он всё ещё не понимает, почему отменена моя опера. Это подавало некоторые надежды. Затем артистическая опустела, остались Рахманинов, Фокин и я. Рахманинов был очень мил, дружественен, расспрашивал, что случилось с «Апельсинами» и спрашивал, не могу ли я пообедать с ним, чего я не мог, так как ехал к каким-то еврейским богачам. «Советую вам - держитесь за Маринуцци», - сказал он на прощание.

15 ноября

Писал письма. Играл.

Вечером были Готлиб и Дина Сакновска, молодая, очень недурненькая еврейка, певица, которая будет петь в моём концерте в Университете. Почему она поёт - не знаю, но, кажется, ей протежирует Готлиб. Пусть поёт, я не вмешиваюсь. Она была мила и совсем скромна.

Днём был на репетиции «Jaquerie» по приглашению Маринуцци. Опера оказалась лучше, чем я думал, и, хотя как чистая музыка, она едва ли представляет особенную ценность, но как опера сделана ловко и часто эффектно, и пошлости уж не так много. Морин говорил, что Маринуцци в отмене моей оперы ни при чём, что он так же, как сам Морин, был удивлён, когда услышал от Johns об отмене «Апельсинов». Многие французские певцы подходили ко мне и говорили, что они ухлопали по несколько месяцев на изучение партий и знают их. Сам Маринуцци, хотя и звал меня сегодня, чтобы поговорить об «Апельсинах», но, по-видимому, в сутолоке и заботе о репетиции своей оперы совсем забыл об этом и никакого разговора не было. Я понял, что вчера он мне сказал об этом не в деловом смысле, а просто из любезности.

16 ноября

Сегодня должен был быть ответ от Rosenthal`я, который говорил с Harold Mac Cormick об «Апельсинах», но хотя Готлиб звонил ему пять раз, ничего добиться не мог, так как Rosenthal был целый день в суде. Жизнь течёт несколько тихо и чуть- чуть скучно. Мне никуда не хочется показываться из-за оперы, так как и сочувствия, и всякие негодования уже надоели. Кроме того, в кармане всего два доллара, - и у Кучерявого ничего. Надо ждать двадцать второго.

17 ноября

Новости ещё: Haensel пишет, он столько уже истратил на Кошиц, что когда же наконец я начну ему выплачивать то, что должен за концерты. Никак не ожидал этого от Haensel. Причём Кошиц? Проценты от её доходов будет получать он, а не я. Во всяком случае я надеялся, что Haensel выдержит до конца и не будет приставать с требованием денег. Впрочем, вместе с его письмом и другое, более приятное: приглашение в Новый Орлеан.

День сидел дома и играл на рояле. Звонил Карпентер и звал завтра обедать и в оперу. Я сказал, что с удовольствием, но у меня ещё не готовы новые штаны к фраку на место украденных. Тогда он пригласил на обед со штанами, сказав, что у него две пары и что он одинакового роста со мною.

Linette прислала критики^[61] про «Скифскую сюиту», которую Коутс всё-таки исполнил первого ноября в первом концерте London Symphony. По-видимому, сюита произвела впечатление.

18 ноября

Николай Титович^[62] был в Индианаполисе, где хотел продать своё кружево, всё то же, что у него не покупали два года назад, но кружево опять никто не купил. А так как всё его жалование уже ушло на платежи по автомобилю, то мы решили заложить наши «драгоценности» и сегодня в автомобиле отправились в ломбард. Я взял жемчужную булавку Элеоноры и золотые часы Кошиц; Кучерявый – две пары золотых запонок. За всё это нам дали двадцать долларов. Недурно? За одиннадцать долларов купили мне лакированные ботинки, а остаток разделили пополам.

Днём был у профессора Шевиля, у которого собирались его коллеги-профессора с жёнами. Я им играл. Кажется, в первый раз за два года я был в Америке в настоящем культурном обществе. Потом «обед с панталонами» у Карпентеров и опера «Jewels of Madonna» (дрянь).

Карпентер говорил с Досом о «Трёх апельсинах», но, по-видимому, мало и неубедительно. Дос ответил, что, в сущности, его часть - финансовая, а не практическая. Чем же восемьдесят тысяч не финансовая часть?

19 ноября

Когда я заехал к Carpenter, чтобы возвратить штаны, то они были милы как всегда, но завтра уезжают на неделю в Нью-Йорк и я, таким образом, теряю главного союзника.

Mme Carpenter сказала, что в Чикаго приехала внучка знаменитого генерала Гранта, княгиня, друг детства обоих Mac Cormick'oв. Carpenter хочет пригласить завтра и её, и меня к завтраку. Она надеется, что княгиня может оказаться для меня очень полезной.

Из Калифорнии пишут очень любезные письма и надеются, что моё появление произведёт шум. Хоть где-нибудь. Вообще Калифорния, кажется - моё самое светлое американское пятно.

20 ноября

Звонила Carpenter и сказала, что лучше, если бы я не пришёл к завтраку, дабы они смогли бы поговорить с княгиней без меня, и чтобы я позвонил после завтрака. Звонил после завтрака - княгиня ждёт меня завтра в двенадцать часов дня. А Розенталь до сих пор не может добиться свидания с Харольдом Mac Cormick. По- моему, я ему сыграю задаром, а он мне ничего не сделает.

21 ноября

Был у княгини, которая хотя и говорила на русском языке, но на таком ломаном, что мы сразу перешли на английский. Я передал ей всю историю. Она была очень внимательна и очень заинтересована. Она сказала, что хотя Pam'a и выперли из председателей, но он всё ещё имеет влияние в делах Чикагской оперы и, вероятно, отмена «Апельсинов» есть его рук дело. Просила меня изложить письменно то, что я рассказал ей, и завтра вручить ей в двух экземплярах. После завтра она обедает с обоими Mac Cormick и серьёзно поговорит с ними. «Я думаю, - сказала она, - что я смогу больше, чем кто-либо для вас сделать. Mac Cormick'и очень щедры и справедливы, и я буду защищать вашу оперу как русскую вещь. Я чувствую себя русской и очень горжусь этим. Я надеюсь также, что инцидент с вашей оперой будет последним blow^[63] для удаления Пама».

Это свидание поселило во мне серьёзные надежды. Вернувшись домой, я принялся за работу над меморандумом, отказавшись от приглашения провести вечер у Волковых.

22 ноября

Провёл в консульстве с одиннадцати до трёх, приводя в порядок меморандум вместе со стенографисткой посольства. В четыре часа отвёз его княгине. Затем ездил пробовать рояль, на котором буду играть сегодня вечером в Университете, и в шесть часов с отчаянной головной болью вернулся домой. Принял пирамидон. Голова прошла.

В восемь поехали в кучерявском автомобиле в концерт. Зал очень хорошенький, но народу мало, чего я не ожидал, так как, по уверению Готлиба, должны были сидеть даже на эстраде. Очень приятно было играть программу, которую хорошо выучил. В первый раз играл вальсы Шуберта и в первый раз я играл публично Шопена, если не считать благотворительного концерта в Кисловодске перед отъездом из России. Успех был очень большой, bis' ов только три, но я не хотел бисировать больше. Посередине пела Дина, очень нарядная и довольно красивая. Пела средне. После концерта пили чай у профессора Шевиля. Готлиб очень расстроился, что мало народа.

25 ноября

Письмо от Кошиц, бурное, как всегда. Письмо Рахманинову в моей редакции она всё-таки послала и даже получила от него ответ, сухой и едкий. Дела её налаживаются медленно. Просит написать ей несколько песен без слов, которые она могла бы петь на своём концерте двенадцатого января. Об этих песнях она просила меня ещё в Нью-Йорке и идея мне нравится.

Сегодня начал сочинять и заработался так, что проворонил двенадцать часов, когда надо было позвонить княгине. Звонил, но она уже ушла. Досадно. Звонил в семь опять. Княгиня была очень мила, вручила Х.Мак-Кормику мой меморандум, сделала на нём надпись, изругала Мак-Кормику Пама и надеется, что что-нибудь из этого выйдет. Ну-ну!

1 декабря

Утром в окне снег и горы Сьеры-Невады, хотя мы пересекли перевал ночью. Но через час всё вдруг переменилось. Теплота, солнце, зелень, пальмы – куда девался декабрь! Я сидел на задней площадке observation car'a, вдыхал весенний воздух и радовался, что я в Калифорнии. Когда два года назад, в августе, я был в Сан-Франциско, то дул холодный ветер и я никак не ожидал такого приятного сюрприза в декабре. В 1.30 дня - Сан-Франциско. Я остановился в «Сан-Франсисе», лучшем отеле, очень шикарном и противно-дорогом, но надо держать фасон. Джесика, моя менеджерша, оказалась пребойкой дамой, довольно молодой, с длиннющими зубами и вечно улыбающейся. Четыре концерта в одну неделю, а затем через три недели ещё концерт в Los Angeles, но я решил выжать из неё ещё концерт и сказал, что согласен ждать, если будет добавочный концерт. Она ответила, что пока обещать ничего не может, но если мой концерт в Сан-Франциско пройдёт успешно, то она устроит добавочный концерт. Поэтому решили подождать сан-францисского концерта и отложили этот разговор до после девятнадцатого.

14 декабря

Благодаря рекомендательным письмам из Чикаго, у меня сразу развелось довольно много знакомых, довольно приятных, хотя ничем незамечательных. Русский консул, к которому я зашёл, тоже очень мил. Вечером заехала за мной Джесика со своей подругой, певицей Gentle, в шикарном автомобиле и повезли меня через паром в Oakland на первый калифорнийский концерт. Мы очень дурили и весело провели время. Я старался играть хорошо, чтобы Джесика осталась довольной, чего и достиг, но сосредоточиться было не так легко, так как народу было до противности мало. Как бы то ни было, успех был очень хороший, а Джесика поздравляла меня и сияла.

Очень интересное здание, где я играл (Аудиториум). Зал как зал, и сцена как сцена. И вдруг в спине сцены открыли дверь и там оказался другой зал, да какой! – на десять тысяч человек. Я так и ахнул.

16 декабря

В четыре часа отправился в San Jose, до которого полтора часа езды. В половине девятого концерт, та же программа, что в Окленде. Играл я с удовольствием и очень хорошо, за исключением «Scherzo» Op.12, которое я никак не могу одолеть технически (в той мере, в которой я хочу) и «Novelett'ы» Римского-Корсакова, для которой очень трудно придумать исполнение. Народу много и принимали горячо, в этом причина хорошей игры. Если бы так сыграть в воскресенье в Сан- Франциско, то это было бы вовсе кстати. На сцене, на которой я играл, были поставлены декорации с большим окном, позади которого на некотором расстоянии была другая декорация со звёздным небом. Перед концертом я это окно велел заколотить, так как оттуда был сквозняк, и вот перед последним отделением явилась какая-то поэтическая американка, которая стала умолять, чтобы окно отколотили, дабы были видны звёзды. Я сказал, что оттуда несёт холодом.

- Ну хоть перед последним номером!

- В следующем концерте.

Когда я затем вышел играть мой «Прелюд» и вспомнил о звёздах, то едва не расхохотался и должен был искусать все губы, чтобы благополучно доиграть «Прелюд» до конца. После концерта в артистической много восторженного народа и среди них прехорошенькая южанка лет семнадцати, которую никто не хотел мне представить, но она переждала, пока все убрались вон и, захлебываясь, стала говорить, как ей нравятся мои вещи. Так как она мне очень понравилась, то я решил быть хитрым и сказал, что пришлю ей «Visions fugitives»^[64], если она напишет мне в Сан-Франциско о своём имени и адресе. Кажется, чего проще дать имя и адрес сейчас, но умная девочка сразу сообразила, что в этом зацепка и ответила, что непременно сделает это. Между тем из-за двери раздавался чей-то нетерпеливый голос, который звал её. По-видимому, мамаша (должно быть, мамаша) сердилась, что она так долго со мной наедине, но не решалась войти в артистическую. Наконец мы простились с пылкой южанкой, появилась Miss Ives, местная менеджерша, старая дева, и повела меня есть мороженое.

Я был очень доволен пребыванием в San Jose.

17 декабря

Утром вернулся в Сан-Франциско, с улыбкой вспоминая вчерашнюю знакомую.

Днём был на симфоническом концерте. Дирижёр Hertz, человек тяжёлый и хромой, но иногда ведёт вещи совсем неплохо. После концерта обедал у него, а затем играл в шахматы с концертмейстером оркестра, ярым шахматистом, а несколько человек благоговейно смотрели. Партия кончилась вничью, но я так старался, что заболела голова.

18 декабря

Утром сочинял si-minor'ную песню для Кошиц^[65], а также повторил программу для завтра, хотя это та же, что в Окленде и в San Jose. От санхозейской незнакомки письмо, несколько нескладное, но почтительное и трогательное. Её зовут Leona Spitzer. Она собирается на мой концерт. Это ужасно мило, надеюсь, удастся поболтать подольше.

Hertz водил в клуб играть в бридж. Я выиграл двадцать долларов.

19 декабря

Сегодня центральный концерт калифорнийского тура, ибо Сан-Франциско есть столица Запада с решающим голосом. Поэтому утром я старательно подготовился, хотя и очень хотелось досочинить si-moll'ную песню. В три часа концерт. Народу человек пятьсот, не так уж мало в конце концов, но так как театр на две тысячи, то выглядит очень пусто, и потому я начал концерт не в духе. Кроме того, за бетховенскую сонату я до сих пор ещё не спокоен. Появление Леоны в первом ряду хотя и было приятным, не совсем настроило меня. Однако к концу программы я разыгрался и успех был очень большой. В артистическую после концерта пришло с десяток поздравителей, но Леоны не было. Я подождал её немного - никого. Я вернулся домой несколько разочарованный.

Вечером был у Steinhardt'a и играл в бридж с крокодилами.

20 декабря

Джесика сказала, что она очень довольна моим художественным успехом и надеется иметь меня в будущем году на большее число концертов, но народу было мало и рискнуть на добавочный концерт она не может. Очень советует мне остаться в Los Angeles до тринадцатого, во-первых, там может что-нибудь наклюнуться, а во-вторых, это спасёт её от убытка от моего тура. Так как будущий сезон может принести мне четыре-пять тысяч, то я решил сделать bonne mine^[66] и согласился.

Так как в Сан-Франциско больше было нечего делать, я вечером же отправился на юг, в Сан-Диего.

Одна из критик, R.Brown, прямо великолепная. С большим умом написана.

21 декабря

Утром приехал в Лос-Анжелес, знаменитый тёплый уголок. Ещё три-четыре года назад мало кто знал о нём, а теперь Los Angeles по населению обогнал Сан-Франциско. Adolf Tandler, мечтательный венец, дирижёр прогоревшего оркестра, мой здешний менеджер и чрезвычайный поклонник моей музыки (первый в Америке заявивший, что весь мой концерт должен быть из моих сочинений), встретил меня с распростёртыми объятьями и сейчас же начались интервью и прочее. Затем появился профессор Каль, тот самый, который, безумно влюблённый в Ариадну Никольскую, поехал за нею в Америку. Каль обрадовался мне до безумия, он теперь начинает становиться в Америке на ноги, читал ряд лекций о русской музыке и закончил лекцией обо мне. Он кормил меня завтраком, торжествовал, что я в Los Angeles, а затем заявил, что здесь Ариадна, что она очень талантливая композиторша, - «Вы понимаете, самоучка, вроде как Бородин или Римский-Корсаков», - и что она страшно хочет меня видеть, и что я должен быть снисходителен к её сочинениям. Здесь же и Дагмара Годовская, словом, эти три недели, что я проведу здесь среди пальм, солнца и красивых женщин, будут карнавалом. После мрачного Чикаго, а затем внимательного концертирования, это выглядело очень приятно. Кстати, и мои огорчения с крушением «Апельсинов» совсем улетучились, так что если бы чикагская компания мне сделала бы какие- нибудь предложения, я, вероятно, опять начал бы спорить.

В три часа я сел в поезд и отправился ещё дальше на юг, в Сан-Диего, к самой мексиканской границе. «Поезжайте оттуда в Tijuana, в Мексику, туда пускают без паспорта, только не проиграйтесь в рулетку», - сказал мне Каль на прощание. Приехав вечером в Сан-Диего, я сейчас же разузнал про Тихуана и, благо до концерта двадцать четыре часа, решил завтра съездить в Мексику.

22 декабря

Утром я деловито собрался в Мексику. Против отеля стояли автомобили, которые за шестьдесят пять центов везли вас в Tijuana и отправлялись по мере наполнения. Мы поехали по красивой местности и проехали почти час. Я подъезжал к Мексике с некоторым волнением, которое всегда поселяет «граница», какая-то линия, за которой местные обычаи, законы, язык вдруг теряют свою силу и уступают другим. Кроме того, у меня не было паспорта и я боялся, что меня задержат на границе, хорошо, если ещё туда, но хуже, если обратно. Однако всё обошлось благополучно, в маленьком таможенном домике мне выдали записку на обратный путь и мы подъехали к другой будке, мексиканской. Здесь господин с острой бородкой и в широкой мексиканской шляпе элегантным движением испанского гранда пропустил нас без расспросов - и через три минуты мы были в Tijuana. Но здесь разочарование: беговая площадка с трибунами, длинный ряд конюшен и расцвеченное флагами довольно бедное здание казино - и больше ровно ничего. Внутри казино приезжие американцы жадно пили алкоголь. Беговая площадка по случаю раннего часа была мертва, а рулетка вовсе закрыта приказом нового мексиканского правительства. Покорно благодарю. Но я решил не унывать и посмотреть на Мексику. Однако и ландшафт был некрасив, хотя и своеобразен: вокруг были невысокие горы, поросшие жёлтой травой и освещённые ярким, жарким солнцем. Вдали виднелась деревня, к которой вёл длинный мост через высохшую реку. Туда я и отправился. Небольшие, получистые домики и порою испанская речь, но главным образом, кабаки, в которых пьют заезжие американцы, удирая от своей prohibition^[67]. Тут же несколько dancing'oв и штук пять очень дешёвых накрашенных девиц. Я послал с десяток открыток с мексиканской маркой и затем вернулся в Сан-Диего. Вечером я играл довольно равнодушно и разыгрался только к концу. Действительно, этот концерт не имел особого значения, публики было только ползала, да и программа по четвёртому разу на той же неделе начинала надоедать. Однако успех оказался самым большим, вызывали без конца и бисов было шесть.

23 декабря

Вернулся в Лос-Анжелес и поселился в Hotel Clark. Звонил Калю, который немедленно стал звать к себе. Он живёт в двух комнатках, в отдельном домике, никогда не запирающемся. Пианино, русская музыка, коробка сигар, на стенах портреты известных дирижёров, но главным образом - Ариадны Никольской. Едва я пришёл, он вдруг закричал: «Садитесь к столу и пишите: жук жужжит!» Вышло очень смешно и оригинально. «Скорее, это совершенно необходимо!» - кричал Каль. Я сел к столу и написал моим наилучшим почерком. Каль вдруг пришёл в чрезвычайное волнение и закричал: «Так и есть! Необычайно! Необычайно!» - и бросился к телефону, по ошибке вызвал не тот номер, затем дозвонился, куда следует. «Радочка, это вы?... Вообразите, совершенно верно, вылитое ваше «Ж»! Необычайно!» Я начал соображать, в чём дело. Дело касалось моих писем с Максом, которые мы анонимно, однако не скрывая своих почерков, посылали Ариадне лет восемь тому назад. Письма, вероятно, давно погибли, но осталась в памяти характерная буква «Ж», и чтобы уверить Каля в подлинности своих рассказов, Ариадна сослалась на букву «Ж». Конечно, идентичность этой буквы ещё не свидетельствует о текстах писем, но всё же противно было, что в чём-то поймали. Напиши я эту букву иным, нормальным способом, и Каль ничего не распутал бы. В это время Каль передал мне трубку телефона. Я сделал весёлый вид и разговаривал любезно, чуть-чуть свысока. Ариадна выразила удовлетворение, что говорит со мной, так как «в сущности, мы никогда не были знакомы», и прибавила, что завтра непременно зайдёт в мой отель повидать меня. Это выходило совсем прилично. Затем мы с Калем отправились к какой-то вздорной американской композиторше, а оттуда к Левину, русскому, но забывшему русский язык, где спаивали висками и джином. Дагмара Годовская здесь, в Los Angeles, играет в кинематографе и по обыкновению имеет какую-то громкую любовную историю. Она должна была быть сегодня у Левина, но не могла, и, узнав, что приеду я, приказала мне обязательно позвонить ей. Нас соединили и мы весело трещали.

24 декабря

От вчерашнего пьянства целый день болела голова. Очень весело болтали с Дагмарой по телефону, она звала провести сегодняшний вечер, сочельник, у них, но, к сожалению, я уже обещал его Тэндлеру, где чинно и скучно.

25 декабря

Рождество, солнце, зелень и теплынь. Всё утро с увлечением читал рассказы Куприна. Я и не знал, что у него такие отличные рассказы, и технически сделаны очень хорошо. Ах, отчего я бросил мои! Но я вернусь к ним. Честное слово, у меня большая любовь к писанию, но композиторство заело.

В двенадцать часов явился Каль, Илья Толстой, сын писателя, и Нюшель - богатый и милый русский еврей. Посадили в автобус и поехали к Нюшелю завтракать, где и просидели до семи часов вечера. Каль, после инцидента с буквой «Ж», ни слова об Ариадне, да и она сама говорила, что явится вчера, но не явилась. Но когда я играл «Бабушкины сказки», Каль растрогался, подошёл ко мне и незаметно поцеловал руку.

26 декабря

Так как из-за праздников мне в номер не принесли рояль, я пошёл заниматься к Калю, который впустил меня к себе и ушёл, чтобы не мешать. Я принялся за siminor'ную песню, которую уже сочинил частью в Сан-Франциско, частью во время поездки в San Jose, но у которой много белого места в фортепианной партии. Однако вскоре явился Нюшель с автомобилем, забрали Толстых и поехали осматривать окрестности Los Angeles. Окрестности красивы, но про них столько насказано, что ждёшь больше.

27 декабря

Утром провозился, посылая деньги маме и Linette. Ничего, франки покупаются довольно дёшево, почти семнадцать на доллар.

Днём заехал за мной Тэндлер и повёз в своём автомобиле к океану, который переливался дивными красками при закате.

28 декабря

Позвонил Калю, о котором два дня ничего не было слышно. Он стал звать к нему заниматься и я отправился кончать романс. Когда я пришёл, Каль как-то не глядя на меня, сообщил, что Румановы приглашают меня завтра вечером и что Руманов сам зайдёт сейчас познакомиться и передаст это приглашение. Он действительно скоро явился и разочаровал меня своим обликом: маленький, бледный, одутловатый. Прекрасная Ариадна могла бы выбрать получше. Он передал приглашение от жены и вскоре оба ушли. Тон был очень почтительный. Я остался работать и вскоре докончил пятую песню.

Днём ездил в трамвае к океану и катался с американских гор. Здорово. Очень высокие.

29 декабря

Утром телеграфировал Самойленкам три тысячи франков, взятые у них летом взаймы. Днём писал письма - куча.

Вечером отправился к Румановым. Это не простой визит, а всё-таки целое событие. Макс сказал бы «страшно шикарно», если бы знал, что через восемь лет после того, как мы посылали ей наши диалоги, Ариадна принимает меня где-то в Калифорнии среди зелёных пальм на Рождество! Живут они скромно. Ариадна сама открыла мне дверь с очень любезной улыбкой: «Узнали бы вы меня? - спросила она. - Хотя, в сущности, мы ведь никогда не были знакомы». И действительно, она очень изменилась, во всяком случае, не к лучшему. Как-то не было тех ярких красок, которыми она била в нос в свои пятнадцать лет. Несколько минут непринуждённого разговора втроём с мужем, который оказался вполне культурным человеком, затем появилось новое лицо, Барановская, ученица Мейерхольда, молодая и красивая женщина, которая отнюдь не пасовала перед Ариадной, а потом появился Каль. Пили чай, а затем Ариадна, по просьбе Каля, играла свои сочинения. Её романсы (название - с буквой «Ж», написанной по- моему) довольно сладки, но снисходительный слушатель может время от времени найти совсем неплохие обороты. Затем была симфоническая поэма с настоящей оркестровой партитурой. Партитура ужасно нелепа и рядом с этой нелепицей - вдруг какие-то изобретения, часто нескладные, но всё-таки изобретения. Я был вообще настроен против её музыки, но эти попытки что-то придумать меня подкупили. Кроме того, партитура написана тщательно и ни одного пропущенного диеза. Я сказал, что готов поделиться с нею несколькими принципами, которые могли бы её направить в инструментовке. Ариадна закричала: «О, я умру от счастья!» - и сказала, что завтра, если можно, придёт ко мне. Я просил позвонить сначала, так как завтра мне обещали прислать рояль и если его не будет, то лучше отложить. Вечер прошёл весело и незаметно. Я много рассказывал. Резюме: Ариадна произвела на меня меньше впечатления, чем я ожидал, и скорее милое, чем задорное. Барановская очень понравилась.

30 декабря

Немного побаливала голова и потому день прошёл вяло. Рояля не привезли. Вместо того, чтобы звонить, Ариадна забежала самостоятельно и я столкнулся с ней при входе в отель. Она была с нотами, но узнав, что рояля нет, сказала, что надо отложить на несколько дней. Вид у неё был скромный и тон - как в былое время - ученицы с Глазуновым. Я ей дал пока почитать «Инструментовку» Видора.

Вечером был у Каля. Рассказал ему мою биографию и играл сочинения для большой статьи в Париж.

31 декабря

Переписал начисто песню для Кошиц и вручил её Калю, который на днях уезжает в New York и там передаст. Был на завтраке в каком-то большом женском клубе, где пожилые дамы говорили о политике, а кстати и о том, как Россия притесняла Польшу. Вечером одел фрак и отправился к Калю – была обширная программа встречи Нового Года.

Первым номером был дом Бэкера, куда мы явились в десять часов. Туда мы попали по интриге Румановых и, главным образом, Барановской, и Каль, не спросив меня, уже пообещал, что я буду. Было довольно много нарядных дам, «куверты» и всякие попытки развеселить толпу, пересаживая кавалеров по звонку на стул вправо и предлагая каждому на разном языке прочесть стихи. Руманова и Барановская, декольтированные и нарядные, были очень красивы и старались держаться около меня. Однако, по нашей заранее выработанной программе, в 11.15 мы с Калем простились и уехали к Нюшелям. Туман был как молоко и мы едва не наехали на столб, пробираясь в автомобиле к ним. У Нюшелей было демократичнее, но оживлённее и искренней. Кричали, галдели, вывешивали плакаты и над уборной поместили вывеску: «Много лет здоровья». Откуда-то раздобыли вина, подпили и говорили смешные речи. Словом, провести там полтора часа и встретить Новый Год было совсем приятно, но дальше я собирался к Годовским. Я обещал Дагмаре быть к одиннадцати часам, а теперь был уже второй час. Полупьяный Дунаев, вроде поэт, повёз меня в своём автомобиле, треща всю дорогу, какой он знаменитый. Пользуясь тем, что туман рассеялся, он разгонял автомобиль до семидесяти пяти вёрст в час, а в патетических местах своего рассказа разводил руками, бросая руль и оставляя автомобиль на милость Божью. Спьяна он перепутал все улицы и мы долго носились по пустынному городу, пока, наконец, он не остановился перед небольшим особняком, домом Годовских. На террасе кто-то в алялся в chaise-longue в позе зарезанного трупа, по-видимому, упившись до потери сознания. Я вбежал в дом и после скачки в автомобиле попал сразу в самую бучу вакханалии. В четырёх небольших комнатах было человек пятьдесят народу, почти все костюмированы, причём большинство мужчин, одетых женщинами, а женщин - мужчинами, выли два саксофона и барабан, и все с упоением плясали, путаясь в серпантине, которым был завален пол. Было что-то вроде последней картины «Петрушки», когда у автора в партитуре ремарка: Масленица достигла своего апогея. Я прошёл две комнаты и остановился у стены посмотреть на картину. Узнать кого-нибудь по раскрашенным и запарикованным лицам не представлялось возможным, да кроме Дагмары я никого здесь и не знал. Это было большинство stars из кинематографа, ибо Дагмара уже год играла в кинематографе и Los Angeles - столица кинематографической жизни. Большинство женщин были удивительно хорошенькими, некоторые застывшие в своей красоте, другие наоборот, с полной бесшабашностью отдавшиеся веселью. Вообще я почувствовал, что надо было приезжать в одиннадцать, а теперь в два все уже перезнакомились, разбились на парочки и я являлся инородным телом. Действительно, в уголках уже обнимались, сидели друг у друга на коленях и т.д.

Какая-то дама подошла ко мне и сказала: «Ich bin Frau Godowsky»^[68]. Я ответил: «Und ich bin Herr Prokofiev»^[69]. Мы познакомились и она попыталась найти Дагмару, но безуспешно. Минут через двадцать Дагмара нашлась и так и впилась в меня (на что я совершенно не рассчитывал). Она потащила меня знакомиться со всеми подряд, в том числе с Назимовой, которая в России была средней актрисой, а здесь такая movie-star^[70], что её вся Америка знает. Затем вдруг появились Руманова и Барановская и сразу образовалась своя собственная ячейка, нарядная и весёлая.

Настроение было довольно угарное, но больше от пляса, эротической атмосферы и воя саксофонов, так как вина не давали и несколько пьяных экземпляров напились или раньше, или где-то вовне. Мне самому захотелось прыгать и, хотя я никогда в Америке не танцевал и не знал американских танцев, я стал просить Барановскую выучить меня, что последняя с большим удовольствием и очень успешно и сделала.

- Только и всего? - спросил я, уловив легко па.

- И к тому - будьте безнравственны, вот и всё, - сказала она. Надо прижимать ноги к даме как можно выше и крепче.

Дагмара то исчезала, то мы снова сталкивались, и каждый раз радостно и нежно. А когда мы садились в какой-нибудь уголок, она восклицала: «Будьте осторожны, Франк ужасно ревнив». Frank Mayo - калифорнийский артист, знаменитость, с которым она живёт уже год, который разводится со своею женою и хочет жениться на Дагмаре. Она была без ума от него, а теперь охладела, а он разгорается всё больше и больше ревнует Дагмару, к чему она, надо сказать правду, даёт отличные поводы. Всё это не только рассказала Дагмара, но общая молва. Один раз, когда я обнял Дагмару, к нам подошла Ариадна и увела меня: «Что вы делаете, - сказала она, - он прямо вас убьёт или будет скандал. Посмотрите, как он на вас смотрит». У Мауо действительно вид страшный, в его костюме каторжника, хотя он красив и высок ростом.

Танцевал я и со старшей сестрой Дагмары. Ванитой, толстой, но кажется ещё более страстной, чем Дагмара. Под конец в одной из комнат потушили огонь и танцевали в темноте. Когда же в пятом часу утра мы собрались домой и Ариадна с Барановской пошли наверх и стали в куче наваленных на кровать шуб и манто отыскивать свои пальто, то очень испугались, открыв под этой кучей заснувшего Пьеро. Затем Румановы завезли меня домой.

1921

1 января

После вчерашней вакханалии проспал до двенадцати и проснулся отдохнувшим и в хорошем настроении. Звонил Калю, который сказал: «Ну, поздравляю вас, что вы остались живы, когда вас вёз Дунаев. Он вернулся обратно без автомобиля и до сих пор не знает, где автомобиль». Затем Каль рассказал, что после моего отъезда у Нейшелей разгорелся ожесточённый спор, когда Каль сказал, что Прокофьев значительней и Глазунова, и Рахманинова. Все на него накинулись и всячески поносили.

Тем не менее, я днём, прогулявшись по дивной солнечной погоде, зашёл к ним и застал там ту же новогоднюю компанию, продолжавшую встречать Новый Год.

Обедали с Калем у Румановых. По просьбе Барановской я играл. У неё разгорелись щёки и, по-видимому, она была под сильным впечатлением.

Ей лет двадцать восемь, но выглядит она моложе. Она из хорошей семьи и была несколько раз замужем. Жила долго в Париже, потом училась у Мейерхольда. И то, и другое наложили на неё печать утончённости. В Сан-Франциско Барановские и Румановы сначала познакомились, потом подружились. Затем кавалеры обменялись дамами и Руманов с Барановской ездили в Нью-Йорк, а Ариадна с кем-то - не уверен, с Барановским ли - оставалась у Тихого океана. Теперь Барановский где-то в пространстве, а эти трое живут в большой дружбе, и делят ли дамы Руманова или тут есть какая-нибудь другая комбинация, я не знаю. Во всяком случае Руманов мил, культурен и покладист.

2 января

Утром Каль уехал в Нью-Йорк, я провожал его, а затем переселился в его домик, крошечный, из двух скромных комнаток, и совершенно отдельный. В три часа заехали Румановы. Барановская и ещё Mme Brunswick, здешняя миллионерша, и повезли меня на филармонический концерт, а оттуда к солисту концерта, молодому пианисту. Но он так плохо играл, что я сказал, что к такому дрянному пианисту не поеду и только после уговоров всех дам не разбивать компании отправился туда. Там оказалась куча народа, масса красивых лиц и знаменитостей из movies^[71], а затем и Дагмара, которая успела ревниво спросить, почему Mrs Roumanova обращает на меня так много внимания. Я ответил ей, что кроме неё, Дагмары, я никого не люблю.

3 января

Спал отлично на новом месте, но в тонком деревянном домишке всё же холодно ночью. Завтракал с Дагмарой, которая рассказала про Мэйо, про свою жизнь и была удивительно мила со мной. Однако, когда появился скрипач Марк Розен, красивый мальчик, это не помешало ей быть удивительно милой и с ним.

Днём приходила ко мне Ариадна со своей партитурой. Свидание очень деловитое. Я честно старался уничтожить все нелепости в её партитуре и сохранить её идеи, которые всё же есть. Занятие продолжалось почти два часа и никаких других разговоров не было.

Вечером заходил скрипач из Сан-Диего, которого я всё никак не мог принять. От имени директорши сан-диегской консерватории он зондировал у меня почву, не могу ли я принять место профессора у них недель на десять. Я просил сообщить мне условия. А это идея! Если будут хорошо платить, отчего не провести пару месяцев из будущей зимы в тёплом Сан-Диего?

4 января

Утром послал чек Polack (последний платёж за мамину операцию), а днём был у Mme Brunswick, у которой в очень элегантном салоне Барановская читала на безукоризненном французском языке лекцию о Мольере. Затем я поспешил домой, так как директриса сан-диегской консерватории, узнав, что я заинтересовался её предложением, отложила свой отъезд из Los Angeles и сегодня решила переговорить со мною. Она оказалась чрезвычайно милой дамой, сказала, какое впечатление я произвёл на всех в Сан-Диего, и предложила следующие условия: гарантия пятнадцать учеников по десять долларов за полчаса два раза в неделю, т.е. триста долларов в неделю за два с половиной часа ежедневных занятий. Уж вовсе не так плохо, но я решил попробовать лучше и сказал, что приехал бы недель на восемь, на сентябрь и октябрь, при гарантии двадцати учеников по пятнадцать долларов, т.е шестьсот в неделю - это уже совсем здорово - получить почти пять тысяч, хотя и убивать ежедневно четыре часа на бездарных учеников не подумаешь как приятно. Директриса предложила двенадцать долларов и пятнадцать учеников или десять долларов и двадцать учеников (т.е. четыреста в неделю), а затем решила произвести анкету и, буде она увидит, что ученики будут готовы на такую сумму (так как пятнадцать долларов в полчаса, по её мнению, довольно много), контракт может быть сделан до моего отъезда в Европу. Хорошо, очень хорошо! Может быть, начав преподавать, я буду уставать и бранить себя, но пока мне приятно, что мне уже предложили жалование в тысячу шестьсот долларов в месяц, а во-вторых, это сделает мне спокойное лето с обеспеченным будущим.

Вечером Ариадна и Барановская заехали за мной и повезли к Левину, у которого я был с Калем в первый Los Angeles'ский вечер, есть убитых на охоте уток. Я наелся утки и затем сидел, забившись в угол дивана, очень довольный сан-диегским предложением (вот и сидение в Los Angeles неожиданно привело к отличному предложению!). Ариадна и Барановская по очереди подсаживались ко мне. Ариадна с большим увлечением расспрашивала про диалоги, которые я посылал ей, и не без юмора рассказала, как она получала их и особенно, как она возилась с пустой бумажкой и приложенным к ней нелепым рецептом, каким составом её надо смазать, чтобы текст выступил, и как из этого ничего не вышло. Я объяснил, что Макс Шмидтгоф очень ею интересовался и изобретал всякие фокусы, а я помогал ему. В моём объяснении я покривил душою, так как изобретали мы оба. К моему удивлению, она совершенно не помнила Макса, но зато буква «ж»^[72] навсегда осталась в её почерке!

Барановская была более мечтательна, чем Ариадна, мы говорили с ней об искусстве и о жизни, немного танцевали, причём она констатирует успех, а на обратном пути, в автомобиле, она клала голову на моё плечо.

5 января

Читал и писал письма и давал интервью. Была Руманова с партитурой. Вечером она очень обрадовалась, когда я снова пригласил её, и притом так скоро. Она тщательно выскабливает партитуру сообразно с моими указаниями и теперь партитура принимает «более культурный» вид. Работоспособность и любовь к сочинению у неё действительно удивительные. В некоторых страницах приходилось выскабливать столько, что переписать легче. Тон - весело-деловой, как и в прошлый раз.

Вечером догонял дневник.

6 января

Получил письмо от Linette и очень был рад ему. Среди калифорнийских развлечений я не забыл Парижа.

Сегодня костюмированный вечер у Назимовой (в доме её подруги) и всем велено явиться в виде апашей^[73]. Руманова и Барановская, которые взяли на себя нарядить меня, достали мне ужасный белый костюм с короткими штанами и ночными туфлями, а Ариадна с большим талантом сделала мне грим, приподняв одну мою бровь так, что на моём лице как бы застыло удивление перед жалким положением апаша. Барановская была одета дешёвенькой цирковой наездницей, Ариадна - мальчишкой из альфонсов, с продранной коленкой, а Руманов - толстой женщиной, с обнажёнными круглыми плечами, да так ловко, что когда мы приехали туда, то его провели в дамскую уборную. Дагмара была одета в какие-то ужасающие лохмотья, где всё что можно было голо. Марк Розен, как только увидел Ариадну, так и впился в неё глазами, ошалев, словно от кубка вина. Я танцевал с Барановской и пробовал присоединиться к Дагмаре, но безумный Мэйо вертелся вокруг как чёрт и она отгоняла меня. Было довольно много вин и некоторые очень оживились. В полночь Розен собрался домой, так как завтра у него концерт. Я ушёл в библиотеку и рассматривал довольно интересные книги с новейшими изысканиями о происхождении мира и человека. Наконец гости стали разъезжаться и наша компания в ожидании автомобиля вышла на тротуар.

Нам подали автомобиль и мы отправились домой. Так как я был одет в лохмотья, то мы сначала отправились к Румановым, а затем меня уговорили спать в том же этаже.

7 января

В десять часов утра все четверо собрались в кафе. У Руманова были мутные глаза и он ещё не переварил вчерашнего крюшона. У Барановской болела голова и только Ариадна и я чувствовали себя прекрасно. Проболтав о вчерашнем и посмеявшись, все разошлись. Я по дороге домой позвонил Дагмаре. Она сказала, что в час будет в Hotel Clark завтракать со мной.

Я вернулся домой и сел за рояль, позвонила Дагмара.

- Извините, я не могла с вами разговаривать. - сказала она, - так как рядом стоял Мэйо. Но я не могу с вами завтракать. Я заеду за вами в автомобиле часа в четыре.

Я рассердился.

- Не приезжайте слишком поздно, у меня будет Мmе Барановская, - ответил я.

Дагмара воскликнула:

-You like her?!

Я ответил:

- Very much^[74].

Дагмара сказала:

- Хорошо, я буду у вас в два.

Однако я ждал её и в два, и в три, - Дагмара не появлялась, очевидно рассердившись за Барановскую. Барановская тоже позвонила, что не придёт, так как лежит с головной болью (она собиралась прийти рассмотреть «Любовь к трём апельсинам», которыми очень интересовалась как ученица Мейерхольда). Словом, день оказался совсем не таким интересным, как должен был быть с утра. К вечеру Барановская поправилась и мы вчетвером с Румановыми были в театре. Барановская очень обрадовалась, что Дагмара из-за неё наказала меня.

8 января

Заказывал пишущую машинку для мамы. Ездил вдвоём с Румановым на берег моря кататься с американских гор (это было великолепно). Вечером были всем квартетом на филармоническом концерте. Дагмара, очень красивая, сидела в ложе с Мэйо, но я не смотрел в её сторону. После конца Ариадна и Барановская поехали домой, а Руманов и я к каким-то американцам, куда нас пригласили пить настоящее, вкусное пиво. Первые две кружки были превосходны, но когда заставили выпить семь, то было противно и болела голова. Румановы звали спать опять у них, но я решил, что пора когда-нибудь побывать и дома.

9 января

Утром я отправился к Румановым, где мне сказали, что только что звонила, по- видимому, Дагмара и спрашивала меня. Затем Левин повёз нас на автобусе в Altaden к своим знакомым, что около часу езды. Погода была дивной, краски ярки и настроение идеальное. Мы приехали в очень красивый дом к скучному хозяину и я, после тщетных попыток подбить на прогулку, ушёл гулять один. Я поднялся на фуникулёре до Echo, откуда чудесный вид. В настоящих сумерках весь Altaden лежал далеко внизу, горя через темноту тысячами огней, как опрокинутый звёздный небосвод. Когда я в седьмом часу спустился, было совсем темно и я не мог найти дачу. Адреса и фамилии своего хозяина я наивно не знал. Побродив около часу по тёмным, неосвещённым загородным авеню, я начал мёрзнуть в одном пиджаке, да и было просто жутко споткнуться в неведомой темноте. Наконец, я с радостью увидел ярко освещенный трамвай и взобрался в него. Тут на меня нашло просветление и я вдруг вспомнил фамилию хозяина: Петерсен. Я выскочил из трамвая и из аптеки позвонил ему. Румановы и Барановская в большом беспокойстве уже уехали в город. Я взял трамвай и через час был в Los Angeles у Румановых. Там на меня бросились с объятьями, меня считали погибшим и уже хотели заявлять в полицию. Вечер прошёл в рассказах и разговорах, а Ариадна выскабливала свою партитуру и бегала ко мне с вопросами. Посидел я вдвоём и с Барановской. В этот раз она явилась мне в более глубоком виде, чем до сих пор. Ужасная болезнь, которая её постигла год или два назад с туберкулёзом почки, и её отношение к этой болезни с каким-то беззаботным безразличием к исходу, меня удивило и заставило как-то ласковее взглянуть на неё. Ночевал я опять у них, на этот раз потому, что идти без пальто, оставшегося у Петерсена, было холодно.

10 января

Mrs Mason, миллионерша и почётный председатель здешней Симфонии. дирижёром которой состоял Танде до тех пор, пока она не развалилась, устроила сегодня в мою честь большой приём, на который были приглашены свыше четырёхсот человек, но было около трёхсот, всё это бомонд и сливки Los Angeles. Об этом приёме уже дней десять как возвещали газеты. Я стоял рядом с хозяйкой у входа в гостиную и меня знакомили с каждой входящей дамой (так как большинство гостей, ввиду дневного времени, были дамы). Улыбка, несколько слов и следующий номер. Так длилось около двух часов (от пол-пятого до пол-седьмого) и я почти падал от усталости. Обедал с Румановыми в городе, а вечер провёл у них, ночевал тоже. Барановская, которая совсем замучилась чтением лекции по Comedia del Arte, и у которой туберкулёз одной почки, лежала слабая и больная.

11 января

Я был почти одет, когда ко мне постучалась Барановская. Ей было нисколько не лучше, скорее хуже, и она сейчас же повалилась в постель, с которой не расставалась весь день. Я посидел у её изголовья и меня удивляло равнодушие Барановской к своей болезни. Затем Ариадна засела за скобление своей партитуры по моим указаниям, которые я постоянно ей делал, а я ушёл домой играть на рояле и писать письма. К обеду я вернулся к Румановым, но Барановской было не лучше, она всё ещё лежала и мне пришлось кормить её с ложечки. Она хорошо знает Керенского, который женат на её кузине, и во время своего могущества, разводился с нею, чтобы жениться на другой кузине.

В семье Барановских, богатых и монархичных, относились к деятельности Керенского враждебно, однако сама Барановская была дружна с ним и теперь много рассказывала о бытовых сторонах его семейной жизни. Она называла его истеричкой, в этом, по её мнению, его сила и его слабость.

12 января

Утром Барановская объявила, что почечный припадок прошёл и она выздоровела. Все поздравляли её, а кстати и с днём рождения, так как ей минуло сегодня двадцать семь или двадцать восемь лет. Затем я отправился домой, а вскоре ко мне пришла Барановская рассматривать «Три апельсина». Я частью читал ей текст, частью рассказывал, как всё должно быть, и иногда играл музыку. Как человек, близкий к Comedia del Arte, к идеям Gozzi и Мейерхольда, Барановская очень живо переживала эту оперу и была в страшнейшем восторге. Глаза у неё разгорелись, и щёки тоже. Ей очень не хотелось уходить, но надо было. А я отправился в офис к Тендлеру и там получил длиннющее письмо от Кошиц и перчатки от Linette. Так как я писал ей, что мои хорошие, парижские, я потерял, а в Чикаго у меня не было денег купить новые, то милая девочка выслала мне новые внутри газеты, так что я до сих пор не понимаю, как их не украли. Кошиц разрастается в своём успехе, получила мои песни и к удивлению нашла, что мои гармонии слишком непонятны. Вот не ожидал, но она в них разберётся. Впечатление от письма Кошиц, как всегда, очень живое и кипучее. Как раз сегодня она поёт две песни в Нью-Йорке.

В шесть часов вечера ко мне явилась Глушакова, была застенчива, просила меня играть - и я никак не пойму, зачем она ко мне ходит. Однако скоро мне пришлось извиниться и отправиться на какой-то обед, откуда в девять часов я позвонил Румановым, спрашивая, есть ли планы на вечер и не желают ли они пойти в один маленький кинематограф, где идёт картина с участием Дагмары. Но Руманов кис, Ариадна скоблила партитуру и после семейного совещания мне сообщили, что если я возьму Барановскую, то она приедет одна, но чтобы потом мы оба явились чай пить.

Барановская была страшно оживлена и всё ещё под впечатлением «Трёх апельсинов». Когда мы достигли кинематографа, то картина уже началась и кассу закрыли. Нас впустили даром. Однако мы увидели Дагмару, в роли дикарки. Местами она была очень хороша, но далеко не всегда. Её возлюбленный, Frank Mayo, играл превосходно. После кинематографа мы купили именинный пирог для Барановской и отправились пить чай к Румановым.

13 января

Вечером концерт, поэтому я решил провести день дома, поиграть и сосредоточиться. Ариадна и Барановская звонили несколько раз, справляясь, как я себя чувствую и не надо ли мне чего, говорили, что очень волнуются за меня.

Концерт состоялся в половине девятого вечера при весьма неполном зале, но так как зал был на три тысячи человек, то всё-таки народу было порядочно. Я играл хорошо и промахов не делал. Успех был тоже хороший, но не такой, как в Сан-Диего. Я несколько раз бисировал и получил букет цветов с русской лентой (от Румановых и Барановской), но чувствовалось, что публика раскачивается с трудом. После концерта артистическая буквально ломилась от восторженного народа: Румановы, Барановская, Назимова, Илья Толстой, Глушакова, Нейшин и прочие. Согласно заранее выработанной программе, после концерта Назимова позвала нас к себе встречать русский Новый Год, причём сделала это так поспешно, что я не успел ни остынуть как следует, ни пожать всех рук. У Назимовой прелестный особняк и небольшая и приятная компания из кинематографических артистов и артисток и нас четверых.

Вечер или вернее ночь прошла очень приятно, все немного подпили, я танцевал с Барановской. В двенадцать часов ночи тушили огонь, кричали «ура», кто-то спел «Боже, Царя храни», а вслед за тем сейчас же «Марсельезу». Помирились на «Славься» из «Жизни за царя»^[75], который я рёк как будущий русский гимн и который мы тут же сыграли в четыре руки с Ариадной. В пять часов утра выходили в сад, где было тепло и пахло свежестью - и наслаждались Калифорнией. Затем поехали домой.

14 января

Заходил к Тендлеру в офис, который очень доволен и приглашает меня на будущий сезон играть с оркестром, а потом recital. Критика хорошая. Днём сделал визит Mrs Mason поблагодарить за приём, а затем обедал у Нейшин, которые не особенно смело язвили, что с тех пор, как я попал в руки Румановых и Барановской, меня две недели не видно и не слышно. Впрочем, были очень милы. В девять часов я отправился к Румановым. Барановская заявила, что я обязательно должен играть в Санта Барбара, где успех, по её мнению, обеспечен, и что через дам-патронесс этот концерт можно устроить в три-четыре дня и она и Ариадна очень горячо принялись за обсуждение этого плана: Барановской не хотелось отпускать меня в Нью-Йорк так скоро, а Ариадне хотелось, чтобы я кончил переделку всей её партитуры. Надо сказать, что во время моих частых визитов я непременно сидел с полчаса с Ариадной за партитурой. Она переделывала её наново согласно моим указаниям, причём обнаружив необычные способности и любовь к инструментовке и такое рвение, что просиживала за переделкой по пять-шесть часов в день.

15 января

Барановская звонила Mrs Murphy, очень важной даме, от которой совершенно зависит Tandler, и та сказала, что концерт в Санта Барбара обязательно надо устроить и что она немедленно примет меры и вызовет к себе для переговоров Tandler'a.

Днём Левины катали нас в автомобиле и всё с внешней стороны выглядело мило, но внутри у троицы был какой-то разлад. Я нервничал, так как, с одной стороны, о концерте в Санта Барбара ничего не выяснялось, а с другой пора было ехать в Чикаго. Кстати, оттуда и пикантная новость: Johns вылетел из директоров и директриса - Man-Garden. Ура! Туда и дорога. Не удивлюсь, если «Три апельсина» оказались одним из тех камней, через который он сломал себе шею.

Обедали у Левиных, причём Ариадна готовила суп и подавала его, а я давал ей в руку четвертаки на чай.

16 января

Утром Барановская с виноватой улыбкой сообщила, что она только что звонила Murphy и концерт состояться не может, так как зал занят вперёд на две недели. Это тем более досадно, что и гарантия была. Но во всяком случае Murphy готова сделать всё, чтобы в будущем сезоне для меня было по крайней мере пять концертов в Los Angeles и вокруг него. Таким образом мой отъезд вместо сегодня отложен на завтра. Поезд уходил в одиннадцать часов утра и сегодня управиться было нельзя.

Днём Барановская была у меня и я играл ей и рассказывал третий и четвёртый акты «Трёх апельсинов» и кое-что из «Огненного ангела». Она опять была в страшных восторгах, а также от моей фотографии, которую я подарил ей со стихами. «Эти стихи останутся со мной до самой смерти», - сказала она. Вечер провели опять вместе.

Я советовал Ариадне написать за лето симфонию, не углубляясь в столь любимую ею партитуру, а чисто задаваясь оркестральными целями. Ариадна ухватилась за идею и сказала, что посвятит её мне, своему первому учителю, «от Матрёши».

С Барановской опять посидели и поговорили вдвоём.

- Надо уезжать отсюда, - говорила она, - или в Нью-Йорк или в Европу. Если ехать к Керенскому, то он меня втянет в партийную работу, а я этого не хочу. Если можно было пробраться в Россию, я, вероятно, нашла бы себе там работу.

Я сказал:

- У меня были идеи проехать этим летом в Петроград и меня, конечно, туда пустили бы и выпустили.

Барановская воскликнула:

- Ах, возьмите меня! Я с вам поехала бы.

Потом опять говорили о её муже и о школе, через которую ей пришлось пройти. На прощание она сделала замечание, что я не умею целовать руку. «Могли бы научить» - сказал я. Барановская несколько смутилась и ушла.

17 января

Утром складывал чемодан и в одиннадцать все должны были встретиться на вокзале. Но вдруг позвонила Барановская и сказала: «Вы извините меня, мне, вероятно, не придётся приехать на вокзал, я ревела всё утро и у меня неприятности». Так как я сразу не сообразил, кто это говорит, она или Ариадна, то я сказал о моих сожалениях и она сейчас же повесила трубку. Однако первое лицо, которое я встретил на вокзале, была Барановская. «У меня был благодетельный телефон и теперь всё обошлось». Приехали Румановы и поезд отошёл под отчаянные взмахи зонтика Ариадны.

Я удалялся от Los Angeles'a с мыслями, оставшимися там. Но пора было уезжать. В Чикаго что-то происходило с оперой, в Нью-Йорке - с Кошиц, а в Лондоне было назначено свидание с Linette.

18 января

Я направился не прямо в Чикаго, но с заездом в Grand Canyon. Это трещина в земной поверхности глубиной в версту или две и, как говорят, одно из удивительных зрелищ во всей Америке. Однако увидеть сам Canyon мне не было суждено. Поезд опоздал на три часа, пересадочный ушёл и вместо восьми часов утра мы попадали к обрыву в пять часов дня с тем, чтобы в семь часов ехать обратно. Так как в пять заходит солнце, то ехать уже не стоило и я отправился прямо в Чикаго. Виновата Фру-Фру^[76]. Если бы меня не задержали с Санта Барбарской фантазией на сутки, я попал бы в Canyon. Но не надо гневаться: благодаря Санта Барбарской фантазии я узнал, что на будущий сезон у меня может быть пять концертов в Los Angeles.

19 января

Путешествие протекает мирно и благополучно. Написал вчера Барановской, а сегодня Ариадне. Догоняю дневник. Возвращаюсь в Чикаго совершенно освежённый по сравнению с тем, как я его покинул. Весьма хорошие шансы, что будет новый контракт на «Три апельсина». Хотя странно, я так удалился от их исполнения, что как-то смотрю на контракт только с точки зрения аванса в тысячу или две, а эти деньги мне весьма нужны для Европы. В кармане кое-что есть - тысяча двести долларов, но это мало, а тут как на зло и размен стал хуже.

20 января

В два часа Чикаго и Готлиб, встретивший меня на вокзале. В течение дня я повидал Волкова, Кучерявого и Морин. Больше всего рассказал последний. Весь инцидент разыгрался из-за итальянской музыки, которая стараниями Маринуцци и Johns'a, вытеснила в этом году всякую другую. Это вызвало резкие нападки со стороны других, и несколько зарвавшийся, кстати же и нервный и усталый, Маринуцци первый подал в отставку как артистический директор. Он думал, что его будут упрашивать и таким образом он окрепнет, но в это время Мэри Гарден, которая всё время вела энергичную кампанию, была назначена директором с неограниченными правами, Johns'у же просто предложили удалиться, что последний и сделал с большим сожалением. В настоящее время Гарден очень сильна, императивна, намерена проводить в Опере всякие реформы, артисты встревожены и стараются с нею поговорить, а это делает её ещё более важною. Про мою оперу какой-то репортёр задал ей вопрос. Мэри ответила: «Я её не знаю, но если она мне понравится, то поставлю». Вся оперная компания через день переезжает в Нью- Йорк на гастроли и Морин предлагает там спросить Гарден, не намерена ли она решить вопрос с «Тремя апельсинами» в ту или другую сторону до отъезда автора в Европу.

21 января

В сущности вчерашним разговором с Морин и кончились все мои чикагские дела. Апельсинный вопрос явно откладывается до Нью-Йорка. Был я у Карпентера. Он бродит больной и слабый и ничего нового про Гарден и перемены не прибавил. Выяснил я только, что, пожалуй, вопрос об «Апельсинах» с Мэри Гарден лучше поднимать через Бакланова, чем через Морин, так как Бакланова она очень любит, а с Морин у неё бывали стычки. А так как в настоящий момент Мэри упивается властью и мечет громы направо и налево, то лучше подъезжать к ней мягко. По этому поводу я пытался найти Бакланова, но он где-то болтался и пришлось отложить свидание до Нью-Йорка. Заходил на симфонический и видел Стока. Он сказал, чтобы я не забыл про новую симфонию для будущего сезона. Я ответил, что к будущему сезону будет новый фортепианный концерт.

Вечером я отправился в Нью-Йорк. Кстати, Готлиб совсем наладил для меня концерт в Чикаго на тридцатое января и телеграфировал об этом в Los Angeles, но в телеграмме вместо «Sunday Jan Thirtieth» переврали на «thirteenth». Так как тринадцатое января не воскресенье, то я посмотрел календарь и увидел, что воскресенье - тринадцатое февраля и ответил, что не могу ждать так долго. Досадно.

22 января

Сегодня опять целый день в вагоне. Так как выехав вечером из Чикаго я всё равно с самым скорым поездом попадал в Нью-Йорк только к ночи, то я взял медленный, который привезёт меня через две ночи в семь часов утра. Сберегаю десять долларов за скорость и ночь за отель. Это полезно при ещё не выяснившихся финансовых обстоятельствах и при ужасном падении франка. На Новый год за доллар давали семнадцать, перед отъездом из Los Angeles шестнадцать, а в Чикаго только пятнадцать. Так всегда, когда надо покупать.

23 января - 3 февраля

В New York'e я пробыл всего одиннадцать дней, с двадцать третьего января по третье февраля. Остановился я в Hotel Brevort. День был воскресный, а потому деловую часть пребывания приходилось начинать завтра. Я позвонил Кошиц, но она концертировала в Кливленде и возвращалась завтра. После её первых больших успехов двенадцатого января в New York'e была осечка, так как она пела неважно и была «измерзавлена» критиками. Haensel, который уже стал запрашивать за неё по тысяче долларов за выступление, расстроился и вроде как бы упрекал меня, почему Кошиц плохо спела. Однако по отношению ко мне был мил и не требовал больше процентов ни за прошлый год, ни за этот.

Дела у меня в Нью-Йорке были следующие: надо было постараться встретить Mary Garden и постараться, чтобы она приняла «Три апельсина». Во-вторых, следовало добиться от Duo Art, чтобы я мог наиграть им хотя бы четыре ролика и получить тысячу долларов. Так как один год уже был наигран вперёд, то я мог предвидеть возражения. Наконец надо было отыграть концерт в Elmira, близ Нью- Йорка, но скоро выяснилось, что этот концерт лопнул из-за общего застоя в делах, который посетил в эту зиму Америку. По этим же причинам в Duo Art, очень морщась, и единственное, что они нашли возможным предложить мне, это пятьсот долларов аванса с тем, чтобы я до будущего года к ним не приставал. Anyway^[77], эти пятьсот, да отказ Haensel'a от процентов чуть-чуть уровняли мой денежный баланс и хотя мало, но кое-что для Европы было. Если бы хоть франк стоял семнадцать, а то он уже был ниже четырнадцати.

Осталось выяснить дело с М.Гарден. Я не знал, как к ней подступиться и на какие рога она меня встретит. Я просил Morin'a сообщить ей, что уезжаю в Европу и хотел бы поговорить с нею об «Апельсинах». Просил я и Бакланова, но оба, очень расположенные ко мне, не могли её добиться. Неожиданно я встретил Коханского, который только что приехал в Америку, и жена его оказалась приятельницей Mme Drepper, которая была секретарём Гарден и большой поклонницей моей музыки. Таким образом свидание было устроено в один день и в субботу двадцать девятого я был принят директрисой.

Симпатии были самые хорошие, так как Drepper сказала по телефону, что мисс Гарден очень заинтересована «Апельсинами». Однако, когда я пришёл к ней в Hotel Ritz, то ни её, ни Drepper, ни вообще никого не было. Я подождал, рассердился и ушёл. Но так как мне всё равно некуда было идти, то, погуляв по Пятой авеню, я через час позвонил, думая, что не половина третьего, а в половину четвёртого. Обе дамы оказались дома, страшно извинялись и просили немедленно приехать. Я закусил губу и отправился.

Про Mary Garden говорили, что ей сорок два, но выглядит она гораздо старше. Встретила меня чрезвычайно приветливо и, посадив на диван, стала расспрашивать, что это за опера, какой национальности, во-первых. Я ответил, что опера написана по-французски, на итальянский сюжет, русский композитор, для американского театра. Маry рассмеялась и в таком стиле пошёл разговор. Я в коротких словах рассказал историю заказа и отказа, отрекомендовав «Три апельсина» как дитя Кампанини, утеснённое Памом и Johns'ом после его смерти и ждущее реабилитации в лице Mary Garden. Так как она обожала Campanini и ненавидела Пама, то не дожидаясь даже знакомства с оперой, она сказала, что опера будет исполнена со всем необходимым количеством репетиций, с теми певицами, которые мне необходимы, и не иначе, как под моим личным контролем и наблюдением. Впечатление на меня было чрезвычайное: до сих пор я имел дело с торгашами, теперь я говорил с настоящей артисткой. Я рассказал ей сюжет, причём у неё горели глаза от удовольствия, а из музыки сыграл один «Марш», иллюстрируя рассказ. «Oh, how cute»^[78] - закричала она. О деловой стороне проронили между прочим: я сказал, что желал бы гарантию восьми спектаклей по пятьсот, а она ответила: «О, конечно». Получалось впечатление, что запроси я вместо четырёх тысяч восемь, она так же мило сказала бы «О, конечно». Но на самом деле я попросил как раз то, что следует, так как в моей цифре я опирался на контракт с Campanini, а Маry делала всё, что делал Campanini. Затем она спросила, не надо ли мне каких новых певцов для моей оперы - она готова ангажировать. Я ответил, что я сейчас не решаюсь делать указаний, но, между прочим, в Нью-Йорке есть лучшее русское сопрано Кошиц. Drepper моментально поддержала меня, сказав, что много слышала про неё. Гарден сказала: «Пожалуйста, приведите её послезавтра», и на этом свидание с поклонами и благодарностью закончилось.

Кошиц была в диком восторге и от моего успеха, и от своего появления, страшно волновалась и через день была привезена мною к Гарден. Пела превосходно, очаровала Гарден и была немедленно принята на роль Фаты Морганы и, вероятно, на многие другие. Таким образом, два чуда были совершены в три дня.

Со мною в этот приезд Кошиц затевала безумное объяснение, гораздо хуже, чем в Москве: я единственный человек, я единственный солнечный луч, я – единственный, кто может спасти её искусство. Сначала было очень приятно, но потом, когда пошли разговоры о самоубийстве, о слезах и безнадёжности, то было трудно. Мои романсы она напела мне только один раз и не полным голосом, но звучали они хорошо, пожалуй даже лучше, чем я полагал.

Самый контракт с business manager`ом Чикагской оперы, Mr Spangler`ом, был заключён накануне отъезда и провозились мы с десяти до четырёх, с перерывом в один час. С их стороны сидело два адвоката и сам Spangler, я защищал свои права самостоятельно и не думаю, чтобы плохо. Гарден появилась лишь на момент, пожала мне руку и сказала, что будет рада увидеть меня летом в Монте-Карло. Зато эти три чёрта выжимали из четырёх тысяч, так легко принятых ею, всё, что только можно. Как ни так, я получал тысячу на руки и вторую первого июля, что отлично устраивает мне лето, независимо даже от «флюктуации» франка. Я заплатил четыреста Haensel, тысячу дантисту и сто сорок газетам, купил билет на пароход (и ещё какой. «Aquitania»!). и две тысячи долларов увёз чистых в Европу. До июля хватит, а там смотришь, и Кусевицкий зашевелится с издательством.

Хотел я пойти на спиритический сеанс к Рериху, который, кстати сказать, очень успешно дебютировал со своей выставкой в Нью-Йорке, а вообще очень хорошо ко мне относится. Но он запросил духов, можно ли мне, и они сказали: «Никакому постороннему», чему я искренне обиделся. На сеансах у Рериха их запрашивают про успехи и доллары. а когда желает придти человек серьёзный, то «Посторонним нельзя».

Страшно мило писал Los Angeles. Первое письмо от Барановской было кокетливое, а следующие два просто влюблённые. Ариадна писала тоже мило и смешно, но, конечно, без тонкости Барановской.

Завтракал я с Вл. Башкировым. Боренька^[79] в Гельсингфорсе и мать его на пути в Гельсингфорс: она уже выбралась из России, но финны держат её в карантине. Как только она достигнет Гельсингфорс. Владимир хочет обоих переправить в Нью-Йорк. Я всячески зондировал почву, чтобы получить Бориса на лето во Францию, но упрямый Владимир под предлогом, что по таким временам всем надо быть вместе и нет лишь денег, категорически протестовал против всяких раздроблений семейств. Я всё же послал Бореньке телеграмму, извещавшую его, что еду на шесть месяцев во Францию. Ответ был, что у него нет денег и не могу ли я ему прислать. Мне очень хотелось пригласить его на все шесть месяцев ко мне в деревню (на юге Франции, как я собираюсь) и сказать, что деньги на дорогу я пришлю, но я боялся осложнений с Linette, зная, что он болтун и что я говорил ей, что он такой. Поэтому я решил отложить ответ до Лондона, до свидания с Linette, а пока, чтобы он не обиделся молчанию в ответ на его запрос о деньгах, послал ему телеграмму от имени Haensel'a. что «Прокофьев выехал в Лондон, каблограмма препровождена».

Третьего февраля я действительно тронулся в путь в отличном настроении, благодаря новому контракту.

3 февраля

В 9.30 утра я уже был на пристани для посадки на «Аквитанию». Огромный, белый, четырёхтрубный корабль стоял около дока. Некоторая возня с багажом, очень мало формальностей с паспортам, и я очутился на пароходе. Провожали меня Шуберт (Нина, простуженная, как и при отъезде из Москвы в Америку, лежала в постели), Кучерявые, которые через две недели уезжают в Ригу, и Каль, прибежавший в последнюю минуту. В двенадцать я простился с ними, так как пароход уже трубил, однако тронулся он только в два, причём так мягко, что я даже не заметил. «Aquitania» — tout се qu'il у a de plus chic^[80] - масса пространств, комнат, палуб, кулуаров, огромная столовая Louis XVI с чудесной тёмной курительной с глубокими креслами, тёмными стенами и камином. Если не будет качать (а в феврале, говорят, здорово качает), то очень приятно будет провести шесть дней в этом замке.

Я вытащил Соron'у, пишущую машинку, которую я везу для мамы, и стал печатать. Идея была привести её в состояние употребления, дабы не платить пошлины. Стал я переписывать мой старый рассказ «Мерзкая собака» и так увлёкся, что проработал четыре часа. Моря я в этот день так и не видел, так как когда я вышел на палубу, было уже темно. Но океан был так спокоен, а пароход так огромен, что нельзя было разобрать, идём ли мы или стоим на якоре. К обеду надел смокинг, как и большинство публики и как того требовала нарядная обстановка столовой. После обеда ещё немного попечатал и затем лёг спать. На пароходе едет Mme Otto Kahn, но я забыл, как она выглядит.

4 февраля

Пугали бурным морем в феврале, но океан спокоен и много солнца. Щёлкал на пишущей машинке с большим увлечением, просиживая часами над перепиской «Пуделя». Вечером опять смокинг и чинный обед. Соседи до противности неинтересные. Знакомств не делаю. Жду встречи с Linette в Лондоне.

5 февраля

Слегка покачивает, но не очень, и работать не мешает. Кончил переписывать «Пуделя» и решил приняться за фортепианное переложение моего Скрипичного концерта, а то по партитуре даже Коханский отказывается учить. Работа пошла легко и приятно и больше половины первой части сделал. Надо приналечь и тогда можно к Лондону прикончить. Только противно, что всюду сквозняки, и меня, кажется, уже продуло, во всяком случае чихал сегодня вовсю.

Подошёл ко мне Mr Brown, англичанин, отлично говорящий по-русски. Он жил в Петрограде и говорит, что лет пять назад нас познакомил Коутс.

Вечером начал печатать другой рассказ: «Блуждающая башня». Не забыть, надо написать письма: Миллер, Капабланке и, может, быть Барановской.

6 февраля

Так и есть: насморк и довольно тяжёлая голова. Однако утром довольно много просидел над переложением Концерта. Шло гладко и легко. Кончил первую часть и сделал половину скерцо.

Качает довольно порядочно, но на меня не действует.

Днём печатал «Блуждающую башню».

8 февраля

Кончил переложение Концерта.

9-21 февраля

Девятого вечером, после спокойного и приятного переезда, остановились в Шербурге, где выгрузили кучу пассажиров и тьму багажа, а десятого утром бросили якорь в Southampton'e.

В полдень я был уже в Лондоне и отправился в Hotel National, где мы условились съехаться с Linette. Но приедет ли она или нет, я всё ещё не знал, так как положительного согласия от неё не получил. Может она уже была в Лондоне? Может, меня ждало письмо от неё? Ни того, ни другого. Так как все поезда из Парижа приходят между шестью и восемью вечера, то к этому времени я уселся в вестибюле отеля и стал ждать. Однако вместо Linette пришла телеграмма, что Linette приедет завтра. Значит, приедет! Я не был уверен в том до сих пор.

На другой день я её встретил на Victoria Station^[81], очень хорошенькую в её серой шубке, и мы поехали в National. Это большой, но очень странный отель. Комнаты были крошечные и все одинаковые. А если побольше, так называемая двойная, то страшно дорогие. Поместиться в одной комнате мы не решились (в Америке бы без разговоров вытурили), и потому у Linette была большая комната, а у меня маленькая напротив, в которой я ни разу не ночевал, но аккуратно каждый вечер мял постель для фасона.

Время нашего пребывания в Лондоне определялось получением французской визы, о которой я немедленно послал Стравинскому телеграмму и получил ответ, что всё будет сделано. Как бы то ни было, паспорт был провизирован мне лишь спустя десять дней, но мы их отлично провели с Linette. Правда, прокутили мы пятьсот долларов, т.е. четверть всего моего состояния, зато и я оделся, и Linette оделась - никаких покупок на полгода вперёд.

Я рассчитывал встретить Коутса, который на Рождество побывал в Нью-Йорке и имел там бешеный успех, получив приглашение на будущий сезон. Мне хотелось устроиться с ним, чтобы играть в Нью-Йорке 3-й Концерт. Насчёт Лондона у меня не было перспектив. Covent Garden был заперт со времени краха прошлым летом. Довольно скандально: самый большой город в мире, и без оперы! Однако Коутса в Лондоне не оказалось: уехал с оркестром на гастроли в провинцию. Досадно.

Кусевицкий, который был в Лондоне, сказал, что он готов печатать мои сочинения, и даже в большом количестве, но гонораров платить не может. Зато предлагал 50% с продажной цены. Он сказал, чтобы те три тысячи франков, которые я ему должен, я послал в издательство в Берлин, и на эти деньги немедленно начнут гравировать мои Ор.31 и 32. Итак, вместо гонорара за сочинения, который я рассчитывал иметь в размере тысяч тринадцати франков, надо платить три тысячи франков. Но 50% - огромный процент и очень уж надо было толкнуть в печать мои сочинения. Поэтому я согласился, и он забрал «Бабушкины сказки» и Ор.32.

Двадцать первого февраля я наконец получил визу (Linette, как испанка, уже имела давно) и в тот же вечер мы выехали в Париж. Провели ночь на пароходе, а утром проснулись в Гавре, на французской территории.

22 февраля - 20 марта

В Париже я не собирался оставаться долго. Это первый раз за долгие годы, что я весною не был привязан за нос к городу - хотелось использовать это обстоятельство и провести весну в деревне, как я уже давно о том мечтал. Надо было выбрать, где именно снять себе дачу: если на севере Франции, то слишком холодно в ближайшие два месяца, если на юге, то слишком жарко в июле. Кроме того, Linette хотела к морю. Значит, или Средиземное море или Атлантический океан. После самых подробных справок о береге Средиземного моря было установлено, что слишком уж жарко будет там в июле и августе. Поэтому решили перекочевать на Бискайский залив и после долгих справок, разговоров и рассмотрения карт, я в первых числах марта отправился в окрестности Нанта. После двухдневных яростных поисков я нашёл в Plage des Rochelets большой каменный дом, некрасивый, весьма просто обставленный, но довольно удобный, без докучливых соседей и у самого океана. Не было элегантности прошлогоднего дома, но зато не было и толкотни. Кроме того, всего три тысячи франков до первого октября, а так как деньги стремительно таяли, а курс доллара не повышался, то я, не рассуждая долго, и снял его. Места было достаточно и для Бориса Верина, и для Сталей, если бы они приехали летом. Я вернулся в Париж, можно было скоро и переезжать - мамины глаза больше не нуждались в уходе доктора и здоровье её было в хорошем виде (хотя видела она всё так же плохо), но тут новое обстоятельство: у Linette доктора нашли аппендицит, и в довольно воспалённом состоянии, прописали ей безумную диету и советовали сделать операцию, чтобы поскорее и навсегда покончить с этим. Обсудили и, решив, что всё равно житья не будет, так чем скорее, тем лучше. Linette отправилась к лучшему хирургу и через неделю он ей сделал операцию. Бедная девочка относилась к событию храбро и только разревелась, когда за нею явились с носилками, чтобы брать в операционную. Операция прошла отлично и через три дня Linette уже быстро шла к поправке.

В Париже я нашёл Дягилева, но он был в расстройстве духа, ибо Мясин бросил его, променяв его, как в былое время Нижинский, на настоящую женщину. Так как Мясин одновременно ушёл из труппы, то у Дягилева лопнул контракт с Южной Америкой, куда они должны были отправиться весною и где Мясин был гвоздём. Поэтому Дягилев решил делать сезон в Париже, а для Парижа нужны были новинки, значит «Шут» и «Свадебка» Стравинского. Я был страшно доволен, но в дальнейшем произошло ухудшение: Дягилев решил делать сезон в Grand Opera, пригласить стариков Фокина и Больма, и возобновить некоторые забытые вещи. «Шут» был отменён. Когда же с Grand Opera у него сорвалось, ибо Фокин приезжал туда не кооперировать с Дягилевым, а конкурировать, то Дягилеву пришлось перекочевать в Theatre des Champs Elysees, и, дабы переплюнуть Фокина, дать новинки, т.е. опять «Шута» и «Свадебку». Трудность заключалась в том, что оставалось всего два месяца до сезона, - и так не много, а опытного балетмейстера не было. Вместо Мясина Дягилев выдвинул двух других своих танцоров, а постановку «Шута» поручил Ларионову. Первый случай, что художник, а не балетмейстер, ставит балет, но Ларионов - хитрый и талантливый мужичонка, и надо думать, что у него что-нибудь есть в голове, раз он берётся за это дело. Во всяком случае декорации его великолепны. Итак, после того, как я потерял надежду на постановку «Шута», дело вдруг наладилось в три дня. Дягилев был со мой страшно ласков, но между прочим ни слова не сказал в благодарность за то, что я посвятил ему «Шута» (в ноябрьском письме). Простое приличие требовало поблагодарить. Я, кажется, отниму посвящение^[82].

Половина пятой картины, пятый антракт и вся шестая картина не были ещё инструментованы. Надо было спешить, так как, кроме всего прочего, партитуру требовалось ещё расписать на партии. Поэтому, как только Linette начала поправляться (а лежать ей ещё оставалось восемь-десять дней) я забрал маму и отправился в деревню. Это было двадцатого марта.

От Бориса Верина, которого я по телеграфу пригласил к себе гостить на всю весну и лето, я получил, к величайшей радости, согласие и благодарность. Вопрос за деньгами (я послал ему три тысячи финских марок) и за визой. Перед отъездом в деревню мне кажется удалось наладить и этот вопрос.

В Париже я чаще других (кроме Ларионова и Гончаровой) видел Сталей и Самойленко. И с тем, и с другим большая дружба. Из музыкантов часто встречал Шлёцера, который готовил статью про меня и Prunieres'a, очень культурного француза, издателя «La revue musicale», хорошего французского журнала. Слушал музыку Пуленка и Мийо (из «шестёрки»), кое-что интересное тонет в бездне дурного вкуса.

С Linette мы жили в разных местах, но виделись каждый день. Один раз случилась неприятность: она упрекнула меня, что живя с нею нелегально, я ставлю её в ложное положение, и это уже начинают замечать. Я рассердился. Но по существу, мне было её очень жалко, однако выхода я не видел. Жениться? Это так просто и ясно казалось для неё. Женитьба мне казалась камнем, привязанным к ноге.

20 - 29 марта

Двадцатого марта в половине третьего мы с мамой сели в поезд и в одиннадцать часов вечера были в St.Nazaire, где пришлось переночевать. Следующее утро я истратил на поиск пианино и переписчика. Пианино я нашёл, хотя и не очень важное, а переписчика вовсе не нашёл. Затем мы со всеми багажами на небольшом пароходе переплыли Луару (у самого её впадения в океан) и затем в небольшом, совсем игрушечном поезде, достигли Rochelets, что в 8 км от Луары. Здесь нас встретил сам хозяин и мы вступили во владение дачей. Днём было чудесно, масса солнца, чистый от океана воздух смешивался с запахом сосен и массы цветущих кустов, но ночью холод был адский, и хотя мы пробовали зажигать камины, они больше дымили, чем грели.

Я засел за партитуру и через неделю пятая картина была готова. Переписчика я нашёл в Нанте, куда пришлось проездить целый день. Вообще это пренеприятная обуза с перепиской партий, которую мне навалил на плечи Дягилев! Сам он с труппой в Мадриде и конечно, ему трудно было бы заведовать распиской партитуры на голоса. Там же в Мадриде и Ларионов, который уже начал хореографические репетиции «Шута».

Итак, если бы не так холодно (у меня уже болит горло, а у мамы подошвы), то на даче было бы отлично. Но перспектива будущего солнца, скорого приезда Linette (за которой я поеду), а за нею и Бориса Николаевича, заставляет радоваться, что дача нанята на шесть месяцев, а не на меньший срок.

30 марта

Вечером тридцатого марта я приехал в Париж за Linette и отправился прямо к Сталям, где сегодня происходило его рождение и где Linette уже жила второй день, переехав из больницы. Linette была ещё слабенькой, но уже двигалась довольно свободно, обрадовалась мне ужасно. Отпраздновав рождение и переночевав у Сталей, мы на другой день переехали в гостиницу, я доделывал всякие дела, главным образом по части переписчиков балета, и ещё через день, первого апреля, мы с Linette отправились в деревню.

1-30 апреля

Первого апреля вечером мы с Linette приехали в St.Nazaire, переночевали там в Grand Hotel и второго утром водворились в Rochelets. Окружающим я сообщил, что Linette - моя жена, как того Linette хотела, чтобы устранить лишние разговоры и косые взгляды. Linette здесь очень понравилось, но поправлялась она всё же медленно, жаловалась на боль в ране, была очень нервна и легко плакала.

В деревне было отлично, впрочем всё ещё порядочно холодновато, особенно ночью. Ложась вечером в постель, мы задавали друг другу вопрос: «Любите ли вы купаться в Ледовитом океане?» и затем с трепетом ныряли в холодные простыни. Цветов была масса, доминировал жёлтый цвет, целые моря жёлтого кустарника jeunets.

Поджидали мы Бориса Николаевича, но он замолк в своём Гельсингфорсе. Я запросил его телеграфом и получил ответ, что он всё ещё ждёт визы. А между тем

Mme Sert ещё семнадцатого марта сказала мне, что всё будет сделано. Я послал письмо Нувелю в Париж, прося навести справку у Mme Sert, но получил ответ, что она не думает, чтобы это было легко. Вот тебе раз! Пока я был в Париже, наобещала мне, а когда я засел в деревне - «не думает, чтобы легко». А Б.Н. сидит и ждёт. Тогда я, пользуясь что Дягилев в Париже и что я только что закончил клавир «Шута» и отправил его для репетиций в Мадрид, сообщил об этом окончании Дягилеву и просил его похлопотать о Башкирове. Через несколько дней Дягилев прислал телеграмму о всяких балетных делах, а кстати присовокупил, что поговорит о Башкирове с министром. Я страшно обрадовался и поблагодарил его телеграммой.

Между тем я много занимался инструментовкой «Шута». Начало шестой картины проскочило легко, но на заключительном танце я завяз, он еле полз, я бился, проталкивая его, словом, это было очень мучительно. Наконец, около двадцатого апреля всё было закончено и я вздохнул свободно. Но переписчики партий были мучителями. Правда, они берут здесь втрое дешевле, чем в Америке, но Боже, что за ужас были партии первой картины, которые прислал мне нантский переписчик с поэтичной фамилией Тристан. Страницы кишели ошибками как муравейник. Исправляя их, я, чтобы найти хоть какой-нибудь исход моей злобе, ставил на листе бумаги палочки, чтобы знать, сколько всего ошибок. Когда же их количество перевалило в четырёхзначные числа, я бросил. Около времени окончания партитуры началось наводнение Rochelets телеграммами: Дягилев, Кусевицкий, Шлёцер, Нувель. Кусевицкий давал двадцать девятого в Париже «Скифскую сюиту» и требовал, чтобы я приехал на репетиции. Дягилев, узнав, что Кусевицкий ставит сюиту за две недели до балета, всполошился и стал слать мне телеграммы на двух листах, подробно объясняя, какой ужасный вред в этом предвосхищении, и что если Кусевицкий сыграет сюиту до «Шута», то чуть ли не и я погибну, и Дягилев погибнет, и весь мир провалится. А мне интересно было послушать сюиту из зала, так как до сих пор я всегда дирижировал её сам. Но, конечно, и с Дягилевым было не время ссориться, особенно, если он обещал похлопотать за Башкирова.

Наконец, двадцать первого от Дягилева телеграмма и другого содержания: не угодно ли немедленно пожаловать в Монте-Карло на репетиции «Шута», дорога и расходы будут возмещены. Во время спектаклей в Мадриде Ларионов сделал ряд репетиций «Шута», затем труппа переехала в Монте-Карло и Дягилев, который уже там, вызывает меня для руководства. Мне давно хотелось туда попасть на эти репетиции и посмотреть на Cote d' Azur, но Дягилев так упорно молчал, что я решил, что ему жалко денег. И вдруг пожалуйте. Я обрадовался, простился с мамой и Linette, и двадцать второго отправился в Париж. Нувель, к которому я отправился первым номером, сказал, что, конечно, Дягилев очень не хочет исполнения «Скифской сюиты» Кусевицким, но как будто теперь уже поздно. А Кусевицкий, к которому я приехал от Нувеля, закричал, что и разговоров быть не может никаких, так как это piece de resistance^[83] всего концерта - и чтобы я перед Дягилевым валил всё на него. Я был только рад и вместо протестов прошёл всю сюиту с Кусевицким, а в шесть был уже на дороге в Монте-Карло.

Ещё кого я встретил в Париже - это Борис Борисович Гершун. После долгого пребывания в Софии, где он часто встречал Сувчинского, он наконец попал в Париж, но тут очутился без дела и без гроша. Я был очень рад его видеть, но вид у него был растерянный и вскоре он взял у меня взаймы двести франков. В шесть часов вечера он провожал меня на вокзал. Я уезжал в шикарном поезде lux, как мне посоветовал Нувель, так как Дягилев торопил мой приезд и этот поезд был самым скорым.

Проснулся я, когда поезд миновал уже Марсель и держал свой путь на восток, вдоль берега Средиземного моря. Его тёмно-синие воды всё время проглядывали из-за лесов и косогоров. Было яркое солнце, красная земля, южная растительность и прелестные виды. Ко всему этому отличное настроение. Мелькнули: Сен-Рафаэль, Канн, Ницца и наконец Монте-Карло. Всё больше и больше элегантных вилл и выхоленных садов, только раздражали меня красные черепичные крыши. Это couleur locale^[84], но куда приятнее были бы другие. Наконец Монте-Карло, жду, что меня кто-нибудь встретит, так как я послал телеграмму, но никого. Я отправился в Hotel de Paris, где жил Дягилев, страшно шикарную гостиницу. Но Дягилев куда- то ушёл. Появился его секретарь, Кохно, хорошенький и очень лощёный мальчик, замещающий Мясина. Ларионов должен был меня встретить, но перепутал и опоздал. Вскоре состоялся завтрак: Дягилев, Матисс, мальчик, сконфуженный Ларионов и я. Пили и веселились. Сегодня по случаю воскресенья репетиций не было.

Монте-Карло весь как-то скучен на небольшом бугре и на первый взгляд состоит из одних отелей, окружающих казино, тут же театр. Море тёмно-синее, как нигде, горы прелестны, климат чудный, но никому не до этого. Мы, т.е. труппа, по горло заняты балетом, а прочие не выходят из игорного зала. Ларионов сейчас же озаботился, чтобы достать мне билет в игорные комнаты. Они представляют собой довольно большую и широкую анфиладу залов, где на приличных друг от друга расстояниях расставлены столы, более или менее облепленные публикой. Игра происходит гораздо медленнее, чем я полагал: много времени уходит на постановку и расчёты. У меня в «Игроке» всё идёт горячее, но так и надо было изображать: люди, увлечённые игрой, теряют всякое понятие о времени и для получения лихорадочности впечатления надо было «гнать» мою сцену.

Я решил не играть, жалко было денег и я как-то совсем не чувствовал за рулеткой выигрыша, я слишком был сосредоточен на балете и на всей поездке сюда. Посмотреть же на игру было интересно. Как раз одному шведу везло, говорят, он уже перевалил за шестьсот тысяч. Я изучал его лицо, оно было утомлённым и глаза затуманены. Его зарисовывали, о нём только и говорили. Я увидел этого шведа и на другой день вечером. За утро он успел выиграть свыше миллиона, потом плавно спустил, затем опять стал выигрывать. Ему выдавали пачки тысячных билетов, от которых его карманы пухли. Он давал крупьерам по две тысячи на чай несколько раз. В семь часов вечера он уходил обедать и теперь был в смокинге, что мне очень понравилось. Лицо его теперь носило отпечаток ужасного утомления. Он играл уже на двух столах сразу, переходя от одного к другому и отдавая приказания крупьерам. За ним бежала толпа и несколько красивых женщин. Говорят, здесь подсылают к выигрывающим, чтобы они приводили счастливца обратно. При мне он три раза поставил максимум на «31», окружив эту цифру со всех сторон, и три раза подряд она вышла. Говорят, он играл ещё и уехал, выиграв десять миллионов.

В понедельник двадцать пятого началась репетиция. Ларионов сказал, что три картины уже поставлены, но они были в таком ужасном состоянии, как будто их совсем не ставили. Играла на рояле пианистка Земская, и вот в постановке всей музыкальной части и была вся загвоздка. Этой пианистке просто дали разобрать ноты, а затем посадили играть на репетиции и стали под это ставить. Пианистка не имела ни малейшего понятия ни о музыке, ни о темпах, ни об акцентах, ни главное - об инструментовке, т.е. например, соло трёх фаготов она играла forte, a tutti всего оркестра - вяло, и Ларионов ставил во время трёх фаготов энергичные движения толпы, а во время tutti - соло одного человека. Прямо удивительно, как в таком серьёзном учреждении, как Дягилевский балет, царствовало такое нелепое отношение к музыкальной части. Говорят, Стравинский в Мадриде делал какие-то указания, но, делая их, по-видимому, случайно и с бухты-барахты, он ещё более напортил дело (в каком-то месте он нашёл, например, «вальсик», хотя никаких вальсиков у меня не было). Ставил балет Ларионов, который действительно много изучал танцы всех веков, имел некоторые - и очень неплохие - идеи, и приехал с толстой тетрадью, зарисованной позами и группами для «Шута». Вероятно, вышло бы очень хорошо, если бы он мог работать с Мясиным, но за отсутствием последнего, был выдвинут молодой Славинский, хороший танцор, но абсолютно пустая голова. Изобрести что-нибудь он, конечно, не мог, хотя имел способность очень быстро схватывать то, что говорил Ларионов, и передавать это танцорам. В заключение всего оба, и Славинский, и Ларионов, ничего не понимают в музыке, и таким образом весь музыкальный авторитет сосредотачивался в руках пианистки Земской, которая не разбиралась в «Шуте».

В таком виде я застал постановку. И слава Богу, что меня пригласили. Пришлось всё чистить и делать сначала, и прежде всего натренировать Земскую, с которой я сделал ряд отдельных репетиций, доведя её несколько раз до слёз, но всё же она хоть выучилась играть балет прилично. Это была молодая польская еврейка, которая, осушив слёзы, отъявленно кокетничала со мной. Затем с Ларионовым сразу был заключён безмолвный союз. Он делал всё, что я говорил, а я верил в его огромную изобретательность и хороший вкус. Оставалось одно: победить отсутствие балетной техники. Частично это удалось, но всё-таки, забегая вперёд, постановка «Шута» так и страдала проблемами. Славинского мы забрали в руки. Дягилев часто приходил на репетиции и это было одно удовольствие, так как всегда он давал отличные советы.

Словом, каждый день было две репетиции по три часа, а кроме того, я два раза репетировал в день с Земской, у которой пухли пальцы от восьми часов игры. Таким образом, с раннего утра до поздней ночи мы только и делали, что репетировали, я ничего в Монте-Карло не видел, кроме репетиционного зала, и уставал до потери сознания.

Один раз только я ездил в Ниццу к Матиссу, который по заказу Дягилева нарисовал мою голову для программы в Париже. Дягилев очень восхищался, а мне не понравилось. В Ницце изумительная набережная и чудное море, но я не хотел бы жить среди этой толкотни и удивляюсь Матиссу, как он туда ежегодно приезжает на четыре месяца. В игорный зал мы с Ларионовым заходили только три раза на краткий срок поздно вечером, часов в одиннадцать. У меня не было ни гроша денег, так как я взял мало, рассчитывая, что Дягилев даст согласно обещанию, но Дягилев не давал. Ларионов, наконец, уговорил меня сыграть и дал денег взаймы, под чек. Я не чувствовал игры и таков же оказался результат. Играли жмотисто, ставя понемножку на дюжины. Почти ни одной ставки не приходило и я проиграл двести франков. На другой вечер я не хотел идти, но Ларионов опять уговорил и опять дал денег. На этот раз всё выходило, я отыграл сто франков мелкими ставками, но рулетку закрыли за поздним временем. Тем и кончилось.

Через три дня я собрался уезжать. Дягилев, узнав, что я еду на репетицию «Скифской сюиты» к Кусевицкому, пришёл в большой раж, устроил мне скандал, послал Кусевицкому ругательную телеграмму - словом, пришлось остаться ещё на два дня и, пропустив репетицию «Скифской сюиты», приехать прямо на концерт. Остаться действительно следовало, так как в этот мой короткий приезд в Монте- Карло мы замучили и танцоров, и себя, но поставили дело на ноги. Много принимал участия в постановке и я сам, и по моему настоянию был сделан танец мытья полов в самом начале, а этот танец мне остался памятен ещё с 1915 года, когда в Риме мы обсуждали балет и Мясин случайно показал это движение. Словом, по прошествии пяти дней, всё, кроме последней картины, было довольно твёрдо намечено, и двадцать восьмого, вместе с Дягилевым и Кохно, я выехал в Париж. Перед отъездом случился инцидент из-за денег, так как Дягилев, конечно, ничего мне так и не дал, купил мне билет в Париж в lux'e и ждал на вокзале. А мне нечем было заплатить за гостиницу. Я явился на вокзал без вещей, так как не мог взять их из гостиницы, не заплатив. По объяснении причины, Дягилев любезно вытащил бумажник со словами:

- Пожалуйста, пожалуйста, сколько вам надо?

Получив деньги, я сказал:

- Благодарю вас, но это надо было сделать раньше.

Так как гостиница была против вокзала, то я всё-таки поспел на поезд. В поезде мы были в разных купе) Дягилев сказал: «Ну что же, господин Петушков, пойдёмте завтракать!» За завтраком Дягилев разошёлся, много рассказывал и спаивал вином. Про Башкирова сказал, что Нувель прибавил это обещание в телеграмме без Дягилева, так что когда он, Дягилев, получил мою благодарственную телеграмму, то он не сразу понял, за что его благодарят. Но раз уж так вышло, то по приезде в Париж он постарается устроить и, если хочу, то со мною поедет к Реаn'у, главному лицу по части виз.

Действительно, по приезде в Париж, мы вместе побывали у Реаn'а, ministre plenipotentiaire^[85], который уладил проклятую визу в одну минуту с любезной улыбкой. Я немедленно послал радостную телеграмму в Гельсингфорс. Дягилев молодчина.

В Париже я у Сталей нашёл Linette, которая накануне вечером приехала, чтобы присутствовать на «Скифской сюите». Она получила из Америки сведения, будто Кошиц вновь сошлась с Рахманиновым. Действительно, Кошиц мне бросила писать с февраля. Linette всегда ревновала меня к Кошиц и ни за что не желала поверить, что между мною и Кошиц ничего не было.

Вечером со Сталями поехали на концерт. У меня была ложа, к сожалению, слишком близко расположенная к оркестру. Да и зал Gaveau был слишком мал для такого огромного оркестра. Публики была масса. Всюду стояли и к ложе можно было протиснуться лишь с большим трудом. Первым номером шёл «Остров мёртвых» Рахманинова, сыгранный Кусевицким превосходно. Успех был хороший, но не больше. Затем «Скифская сюита». Мне было чрезвычайно интересно её слышать - ведь первый раз из зала. Ничего! Первая половина первой части звучит хотя немного грубовато, но нарядно, а вторая половина совсем хорошо. Кусевицкий только затянул тем и вышло длинновато. Окончил он «с настроением» и публика хлопать не посмела. Вторая часть прошла бойко, но тут рядом с хорошими звучностями попадались и простенькие, вылезавшие несколько вульгарными пятнами. После второй части бурные овации. Кусевицкий указывает на мою ложу и я несколько раз кланяюсь. Третья часть. «Ночь», проходит более вяло. Кое-что не звучит, надо переинструментовать, кое-что просто недоучено, так как репетиций было мало. Публика встречает сдержанно. В четвёртой части есть дырки, которые следует переделать, но это искупается «Восходом Солнца», который действительно звучит ошеломляюще, особенно то место, где Глазунов встал и вышел (предпоследняя страница). После «Скифской сюиты» огромные овации и масса поздравлений. Стравинский пришёл в ложу после второй части и всё время похваливал. Linette возмущалась его поощрительным тоном. На концерте была масса русских поэтов и художников. Из французов многие тоже подходили ко мне, среди них Floran Schmitt. После концерта ужин: Стали, Кусевицкие, Linette и я. На другой день мы с Linette отправились в деревню.

1-31 мая

Первого мая, как и первого апреля, мы с Linette появились в Rochelets – на неделю, так как седьмого следовало возвращаться в Париж на заключительную репетицию и постановку «Шута». В Rochelets было прекрасно и всё цвело, но дел была пропасть и неприятностей с переписчиками партий ещё больше. Ошибок - миллион и неуверенность, что всё будет готово к сроку. В промежутках я дирижировал по партитуре, чтобы подтянуться и явиться в Париж за пульт в хорошей форме.

Седьмого мама, Linette и я выехали в Париж. Мама настояла, чтобы взяли непременно и её на постановку. Несмотря на огромное событие в моей жизни, каковым было появление первой моей сценической вещи на сцене, было жалко покидать Rochelets, так как там было хорошо и спокойно. В Париже мама поселилась в своей глазной лечебнице, а мы с Linette в Hotel Vauban, против театра. Жили мы в разных комнатах и этажах, не по той причине, что в Лондоне, а просто, чтобы иметь возможность оставаться одному, отдохнуть и отоспаться: время предстояло жаркое.

И действительно, я сразу окунулся в омут бесконечных репетиций, сначала с балетными, потом с оркестром, а перед этим возня с запоздалыми переписчиками. Слава Богу, хоть театр был напротив отеля. Театр (Gaite Lirique) был не очень большой и довольно старый. До сих пор Дягилев давал свой сезон в шикарном театре, но в этом году всё было сделано наспех и хорошие театры уже были заняты. Главным для меня событием было, конечно, начало оркестровых репетиций. К сожалению, они происходили не в зале, а в небольшом фойе, и потому звучность совсем не та. Оркестр был средний. Партитуру с дирижёрской точки зрения я знал хорошо и хотя Бог знает, как давно не дирижировал, освоился с моею ролью сразу, только быстро уставал и после часовой работы уступал место Ансермэ, который репетировал другой репертуар.

Я не в точности ориентировался, всё ли хорошо звучит и так ли звучит, как хотелось бы. Но и Ансермэ, и Дягилев, и критики, которые то и дело заходили на репетиции, были в полнейшем восторге. Дягилев был то очень мил, то недоступный, особенно, когда я с него требовал деньги для переписчиков, с которыми у меня на тему этих запаздываний был целый скандал. Тогда я набрасывался на Дягилева. Ларионов со своей хореографией был не совсем готов, многое было поставлено наскоро, либо совсем не поставлено. Конечно, было бы хорошо, если бы балет можно было дать не семнадцатого, а двадцать седьмого. Что касается меня, то я имел почти каждый день четыре репетиции, переходя с оркестровой репетиции прямо на хореографическую, и до того уставал, что временами у меня являлись «абсансы»^[86], т.е. я забывал, что собирался говорить.

С Linette мы старались завтракать и обедать вместе и это было почти единственное время, когда мы виделись.

Наконец пришла телеграмма от Бориса Николаевича. Приятно удивил: он был уже в Лондоне, куда выехал, не дожидаясь французской визы. Когда же виза пришла в Гельсингфорс, её немедленно протелеграфировали ему в Лондон, и теперь он извещал, что выезжает в Париж. Прибыл он в Париж тринадцатого мая вечером но на глаза не показался, так как был, по его словам, утомлён дорогой, небритый, не в своём виде. Четырнадцатого он появился у мамы в лечебнице (единственный из наших адресов, который был ему известен). Я узнал об этом только четырнадцатого в шесть часов вечера, возвратясь с репетиции, и был даже задет, что он уже сутки в Париже, а не был у меня. Я стал звонить в Hotel Select, где он остановился вместе с матерью, с которой приехал, и где уже давно жила Варвара^[87]. В это время он появился в моём отеле прямо против телефонной будки. Изменился он мало. Чуть-чуть грубее стало лицо, да по бокам рта залегли складки. Радость была огромной с обоих сторон и вопросы несколько сбивчивые. Через час мы вместе с Linette отправились обедать и выпили бутылку шампанского по случаю встречи. Б.Н. говорил, что эта встреча была несбыточной мечтой в продолжении всех трёх лет ужасной жизни в Петрограде. Наблюдая звёзды, он почему-то ассоциировал меня с Денебом, ему казалось, будто я нахожусь, как Денеб^[88], в каком- то другом, недоступном мире. После обеда сейчас же пришлось пойти на репетицию, так как постановка «Шута» не желала считаться с приездом никаких друзей. По отношению к Linette Б.Н. держался чуть-чуть отчуждённо, ибо её присутствие мешало нам остаться вдвоём.

Накануне спектакля и утром в день спектакля состоялись две репетиции с оркестром и в костюмах. Я привёл своих друзей. Кроме того, было порядочно народу, много критиков, а также почему-то американских дирижёров: Дамрош, Герц, Смоленс, а позже и Monteux. Я в сущности мало видел и декорации, и костюмы, и то, что делалось на сцене, ибо очень был занят оркестром. Костюмы занятные, совершенно нелепы и очень неудобны для танца. Артисты сердились и Ларионов отбивался. По-моему, репетиция прошла неважно, но Дягилев нашёл, что лучше, чем генеральные репетиции многих других балетов. Оркестр неважный. Французские музыканты - синдикалисты, и по законам своих синдикатов имеют право в экстренных случаях замещать себя другим музыкантом. Этим они постоянно злоупотребляют и я, например, во время всех репетиций перевидал таких разных концертмейстеров, которые в конце концов длинное соло в последнем танце играли чёрт знает как.

Семнадцатого, после последней костюмной репетиции, имевшей место утром, днём, вместо отдыха, предложили что-то доучивать с кордебалетом и к спектаклю уложили всех в гроб. Билеты были по сто франков за лучшие места и съезд был исключительно блестящий. Весь околоток был заполнен шикарными автомобилями, и так как в театре Gaite, вообще довольно скромном, ничего до сих пор подобного не было, то даже из соседних домов высыпали люди смотреть на съезд. Ложи мне не дали, но дали три места: маме, Linette и Б.Н. Первым номером шла «Жар-птица» (не нарочно ли? - первый балет Стравинского, а затем - первый мой). Затем я вышел дирижировать. Я очень мало волновался и если что меня смущало, так это три кнопки: одна для поднятия казённого занавеса, другая для поднятия ларионовского занавеса и третья для спуска. Так как занавес поднимался и спускался шесть раз, а кнопку каждый раз надо было давить дважды - для предупреждения и для поднятия или спуска, и так как мне всё это объяснили на последней репетиции, то это выходило крайне неприятным и сложным дополнением к моим дирижёрским обязанностям.

Моё появление у пульта было встречено хорошо, хлопали, я кланялся. Затем, когда всё стихло, я надавил первую кнопку. Театральный занавес поднялся и за ним оказался невероятный, нелепый, пёстрый ларионовский. В зале смех, движение, аплодисменты. Когда затихло снова, я надавил вторую кнопку (предупреждение) и начал музыку. Через шесть тактов надавил опять, ларионовский занавес ползёт кверху, зацепляется, начинает идти боком, но его выправляют - и это единственный инцидент. Дальше всё идёт гладко. Я, конечно, почти не вижу, что делается на сцене, что же до оркестра, то он для первого спектакля подтягивается и играет почти совсем хорошо. По окончании большой успех. Я выхожу на сцену кланяться, но пока я туда добираюсь из оркестра, артисты уже кланяются несколько раз. При моём появлении аплодисменты значительно усиливаются, но начинают раздаваться и свистки. Танцоры очень милы, пожимают мне руки и тоже аплодируют. Выходили раз пять. Все довольны. После спектакля за кулисами масса поздравляющих, а затем Ларионов, Гончарова, Linette и Б.Н. решаем с радости хорошенько напиться. На душе было легко, тяжесть свалилась, всё прошло прекрасно.

Мы отправились в какой-то довольно шикарный кабак на Монмартре. Ярко освещенный зал, от краю и до краю затянутый красным ковром, иностранцы, вино, цветы, бумажные шарики, которыми бросаются, сильно декольтированные кокотки, которые липнут, и отличное настроение. Мы заняли удобный стол в углу и с необычной жаждою выкатили пять бутылок шампанского и по огромной рюмке ликёра. Было чрезвычайно весело. Лучше всех выдержал Б.Н. Я был пьян, но у себя в руках и весел, у Ларионова было vin-triste^[89], Гончарова тоже под конец захмелела и прослезилась, жалуясь Linette, что её никто не любит. Linette держалась хорошо, но когда на смену шаманскому появилась большая рюмка ликёра, то вдруг опьянела, очень этому испугалась и сразу ослабела. Тогда мы решили, что пора ехать домой. Кто-то у Linette свистнул часы, вероятно в передней, когда мы одевались.

Приехали мы с Linette домой пьяненькие. Я её уложил в постель.

На другой день вся компания опять встретилась и оказалось, что все чрезвычайно довольны вчерашней кутёжкой. «Шут» прошёл ещё три раза: восемнадцатого, двадцатого и двадцать второго в заключительном спектакле. Оркестр играл хуже и хуже, а на последнем спектакле я слышал, как в теме Купца кто-то подыгрывал терциями. По окончании спектакля я в бешенстве устроил скандал заведующему оркестром. Тот потом делал анкету у музыкантов, но те свидетельствовали (и заведующий оркестром полагает, что они ему не стали бы врать), будто они в терцию не подыгрывали. Это, однако, не меняет моего мнения.

Критики были хорошие, а некоторые очень длинные и совсем отличные. Успех у музыкантов чрезвычайный. Ravel сказал, что это гениально. Стравинский, что это единственная модерная вещь, которую он слушает с удовольствием. «Шестёрка»^[90] захлёбывалась, хотя появление «Шута» нанесло им большой удар, ибо «Шут» оказался тем, что им надлежало сделать и чего они сделать не смогли. Про эту шестёрку Ларионов очень остроумно сказал: «Есть люди недюжинные, есть люди просто дюженные, но есть и полудюженные. Чего хуже!»

Двадцатого Vera Janacopulos пела в своём концерте «Гадкого утёнка», только что ею переведённого на французский язык, Ахматову^[91] и две песни без слов^[92]. К сожалению, я не мог присутствовать, так как дирижировал третий спектакль «Шута», и мы съехались только потом, за ужином. Утром в этот день, когда я репетировал с Иовановичем, который аккомпанировал Vera мои вещи, последний случайно обронил: «Третьего дня, на вечере, я встретил Нину Мещерскую. Она сказала, что непременно будет и сегодня». Где - на исполнении «Гадкого утёнка» или на «Шуте», так как оба имели быть сегодня? Скорее, на «Гадком утёнке». Однако дирижируя вечером, я несколько раз вспомнил, что, может быть, она в зале.

Двадцать третьего состоялся последний спектакль короткого сезона Русского балета. Этот спектакль был весь посвящен балетам Стравинского, и я в первый раз увидел «Sacre»^[93]. Впечатление было огромным, я был прямо потрясён и от души обнял Стравинского. С успехом «Шута», которому всё время противопоставлялась несколько поблёкшая «Жар-птица», и слушая всё время от друзей, что теперь Стравинский выбит «Шутом» из седла и с досады щёлкает зубами, я как-то стал недооценивать Стравинского. Сегодня он вновь встал в моих глазах во весь свой рост.

После этого спектакля все стали разъезжаться из Парижа. Труппа спешила в Лондон. Мне раньше очень хотелось, чтобы Дягилев взял меня в Лондон дирижировать премьерой «Шута», но теперь я чувствовал такую усталость, что стремился только в Rochelets. Но Дягилев только переговорил со мной о купюре и о слитии пятой и шестой картины, про Лондон же ни слова. Б.Н. тоже всё время рвался в деревню, так как здесь, по его мнению, мы совсем не виделись. Однако он оказался неготовым: и надо доктору показаться, и с кого-то деньги получить, словом, двадцать шестого выехали мама и я, двадцать седьмого Linette, а Б.Н. завяз ещё на неделю.

У Linette событие: до сих пор она занималась пением у Литвин, которая была очаровательна, но недостаточно внимательна. Теперь она перешла к Calve, одной из знаменитых французских певиц. Между прочим, проведя апрель в деревне, Linette много пела и я занимался с нею тоже, и голос её вырос прямо преудивительным образом. Calve приглашает её к себе в chateau^[94] заниматься. Придётся в июне расстаться с Linette на три-четыре недели. Очень досадно, но важно, чтобы Linette наладила свои отношения с Calve, которая как никто заботится о своих ученицах и прямо создаёт им карьеру. Я же очень забочусь, чтобы Linette стала на самостоятельную и независимую дорогу.

Linette тоже очень не хотелось расставаться, по приезде в Rochelets очень огорчалась предстоящей разлукой и была невероятно мила и нежна. В деревне тепло, даже жарко, цветы исчезли. Вместо них на кустах jeunets какие-то гусеницы, выделяющее слюни, которыми залиты целые рощи кустов. Я чуть-чуть отдохнул, но вскоре принялся за 3-й Фортепианный концерт и прикончил вариации.

1-30 июня

Начали июнь, наслаждаясь деревенским покоем и очень нежничая с Linette, так как скоро она должна была уехать на несколько недель к Кальве учиться. Работал я над вариациями и скоро вчерне сделал их. Поджидали Б.Н., но он со всякими делами завяз в Париже. Вдруг телеграмма от Дягилева: просит приехать в Лондон дирижировать премьерой «Шута» восьмого июня. Проезд и расходы будут оплачены. Т.е. то, что мне хотелось раньше. Теперь же я так наладился в деревне, что мне лень было двинуться. Однако Linette всё равно уезжает пятого, можно было с нею доехать до Парижа, а затем вернуться сразу после восьмого. Продирижировать же в Лондоне было интересно. Словом, обсудив, я послал согласие Дягилеву и стал собираться в путь. Как раз накануне отъезда появился Б.Н. и был страшно огорчён, что я тут-то и уезжаю. Дача ему понравилась гораздо больше, чем я ожидал. Он сразу надел рубашку с открытым воротом, верёвочные туфли и принял летний вид. На другой день мы с Linette выбыли.

В Париже я провёл всего несколько часов, повидав Шлёцера и Ларионова. Последнего Дягилев не пригласил в Лондон и он старался узнать у меня, как всё обстоит. Простившись с Linette, я вечером отбыл в Лондон, продремав ночь на пароходе среди качки и болевших соседей.

Дягилев был чрезвычайно любезен, собирался ехать меня встречать на десятичасовой поезд (но я приехал в восемь), предлагал мне остановиться у него в Hotel Savoy, но я уже устроился в более скромном Imperial. Сейчас же отправился на балетную репетицию, чтобы установить купюру, о которой говорили перед отъездом из Парижа. Купюра состоит из перескока из пятой картины прямо в шестую, т.е. после того, как на зов Купца вбегают Свахи, сразу является Шут с семью солдатами. Весь шантаж с требованием Сестры происходит в спальне. Когда же Купец отпущен, на сцене на момент делается темно, весь же заключительный танец происходит при декорациях шестой картины. Я не протестовал против купюр, хотя мне и было жалко всей заключительной сцены из пятой картины (тормошение козы). Наоборот, начало шестой картины я не жалел. Пятый антракт я очень люблю, но его почти всегда было плохо слышно из-за разговоров в публике.

Итак, купюра была срепетирована (я очень был рад увидеть наших балетных, очень милый и весёлый народ), отправился завтракать в Savoy, а затем репетиция с оркестром. Ансермэ уже подготовил оркестр несколькими репетициями до моего приезда и кроме того оркестр был во много раз лучше французского. И к тому же отношение совсем другое. Это не парижские наёмники, а народ серьёзный и внимательный. Кроме «Шута» я репетировал «Классическую» Симфонию, так как Дягилев в Лондоне между балетами даёт музыкальную антрепризу из современной музыки и включил «Классическую» Симфонию. Мне было очень приятно её вспомнить, но когда я спросил Ансермэ, как она ему понравилась, он сказал, что эта вещь совсем слабая, и насколько он в восхищении от «Шута», настолько симфонию он считает неудачной. Ансермэ вообще недурной музыкант, но своих взглядов не имеет, и будучи креатурой^[95] Стравинского, всецело впитал его точки зрения. Теперь он решил, что в симфонии нет ничего национально-русского и никаких открытий, поэтому она плоха. Каково же его было удивление, когда Стравинский, пришедший на вторую репетицию, вовсю расхвалил симфонию! Стравинский нашёл, что она ловко сделана и что в ней сплошь свежие модуляции. После этого Ансермэ чувствовал себя смущённым и угощал меня завтраком.

Спектакль «Шута» был отложен с восьмого на девятое, а восьмого состоялась генеральная репетиция с приглашённой публикой и критикой, словом – все важные лица артистического Лондона. Это первый раз, что Дягилев делает такую репетицию в Лондоне. Репетиция началась благополучно (хотя меня опять смущали проклятые кнопки, расположенные здесь в ином порядке, чем в Париже). Однако в середине первой картины оркестр стал врать. Я остановил, исправил и стал продолжать. В это время подлетел Дягилев, очень взволнованный, и прошептал: «Вы просрались на весь Лондон, не смейте больше останавливать, хотя бы у вас ни одного инструмента не было вместе, как будто это спектакль!»

Девятого состоялся и самый спектакль. При выходе я был встречен совсем большой овацией и кланялся дважды. Почему? Или меня уже знают в Лондоне? Ведь не Дягилев же это подстроил: тогда ему пришлось бы раздавать даровые билеты для клаки^[96], а театр в этот вечер был задолго распродан. Вернее всего, аплодировали русские, каковых было много в театре. Спектакль проходил хорошо. Я немного волновался только перед купюрой. Оркестр играл много лучше, чем в Париже. По окончании огромный успех, больше даже, чем на премьере в Париже. От Дягилева большой лавровый венок с красными и белыми лентами. После спектакля с Дягилевым, его мальчиком и Барокки, очень милым секретарём Дягилева, сидели в Savoy и пили шампанское. Сначало было вяло, но потом Дягилев пустился в воспоминания, много рассказывал про русских царей - и было интересно.

Через день, одиннадцатого, «Шут» шёл опять, на этот раз я просил, чтобы дирижировал Ансермэ, а я мог бы посидеть барином и послушать. Перед «Шутом» я продирижировал «Классической» Симфонией, принятой хорошо, но не сенсационно, а затем уселся в ложе со Стравинским и слушал «Шута». Так как наша ложа была на очень видном месте, то весь зал таращил на нас глаза.

Слушать «Шута» из ложи было в десять раз приятней, чем от дирижёрского пюпитра. Всё звучит гораздо красивее (именно красивее). Кроме того, я в первый раз услышал трубы и тромбоны достаточно громко, т.е. как им и надлежит звучать. С дирижёрского места я, например, ни разу не слышал или вернее еле-еле слышал тему у тромбонов среди общего гвалта финального танца. Не слишком ли много пения у первых скрипок? Но я обожаю это пение. Я, кроме того, в первый раз по- настоящему глядел на сцену. Дирижируя, я только иногда бросал мутные взгляды на неё. Зрелище интересное, много превосходных выдумок, но много и недопоставленного, есть и несоответствие с музыкой. Не мешает починить, хотя бы к следующему сезону.

После окончания меня вызывали, а затем я очень мило распрощался с Дягилевым и на другое утро отправился в Париж. Дягилев сказал, что в августе-сентябре будет отдыхать в Венеции: надеется меня выписать, дабы на свободе обсудить новый балет.

Слышал я перед отъездом Симфонию для одних духовых^[97] Стравинского, первое исполнение которой состоялось под управлением Кусевицкого. Не всё понимаю, особенно двуголосицу, но надо ещё послушать. Монашескую идею написать для одних духовых, пожалуй, улавливаю.

Двенадцатого вечером я приехал в Париж. Ларионов встретил меня на вокзале и вместе поехал в гостиницу, прося показать ему рецензии на «Шута». Он очень интересовался ими, особенно с картинками, и просил перевод, не понимая ни слова по-английски. В то же время, пользуясь тем, что я внимательно переводил, он крал рецензии в карман. Один раз я заметил и спросил:

- Что это вы прячете в карман?

Но он ответил:

- Записную книжку.

После ухода его я не досчитался многих интересных рецензий и программы первого спектакля. Я был в бешенстве и написал ему дерзкое письмо.

Вечер провёл у Тамары Ханум, где были Фатьма Ханум, Сар Хан – подруга последней, красивая персиянка, недавно приехавшая из Москвы, Свирский и Саша-Яша^[98]. Самойленко ещё не вернулся из Лондона, где мы, между прочим, виделись. «Как! - закричала Тамара Ханум. - Дягилев угощал вас шампанским? Чем же я хуже?» Появилось шампанское и все здорово подпили. Тамара Ханум говорила: «Пропиваю на вас последнее: денег больше нет, а за колье дали только сорок тысяч». Действительно, колье исчезло. Шёл я домой, пошатываясь, и чрезвычайно весёлый. На другое утро безумная головная боль. По уговору я приехал к Фатьме Ханум на завтрак, где собралась вчерашняя компания, но ничего не мог есть, а в два часа я уже сидел в поезде по дороге в Rochelets.

Дома - мама и Б.Н., которому очень нравится в Rochelets. Он начал уже купаться, голым, так как пляж абсолютно пустынен, но кто-то его увидел и ему заявили, что если он не наденет костюма, его посадят в тюрьму. Б.Н. не спал всю ночь и на другое утро помчался в St.Brevin за костюмом.

Жизнь пошла по расписанию: устанавливался порядок дня, который нам очень нравился и которого мы аккуратно держались. Утром я работал, сочинял финал Концерта, использовав темы, написанные в Японии и по дороге из Японии в Америку (две первые, «белые», сначала предназначались для «белого» квартета). Это, кстати, темы 1918 года, ибо весь материал первых двух частей был сочинён в 1917-18 годах. Завтрак в половине первого, затем партия в шахматы, не больше одной в день, ибо партия матчевая. Матч до десяти очков. Результат за июнь: я - 5, Б.Н. - 3, ничьих - 4. Затем купание, причём Б.Н. учил меня плавать, подкладывая руку под живот. После купания чай с крыжовниковым желе и газетами, ибо к тому времени подходил «важный фактор дня» - le facteur^[99], принося три газеты и всегда несколько писем. От шести до половины восьмого я ещё занимался, потом обед и «приват-доцент» читал лекцию, т.е. пока мама и Б.Н. ходили за молоком, я прочитывал главу из «Outline of History» Wells'а и затем торжественно излагал по- русски. Слушали с большим интересом и подвергали обсуждению. Часов в десять мама шла спать, Б.Н. к себе читать, я до одиннадцати писал письма или занимался. В одиннадцать мы делали прогулку, смотрели звёзды, заходили к океану, затем ели творог с молоком и шли спать. Ложились в полдвенадцатого-двенадцать. Это не понравилось бы Linette!

Так протекало с четырнадцатого по двадцать шестое. А двадцать шестого мне пришлось катнуть в Париж. Дело в том, что Бальмонт уже давно находился в тяжёлом денежном положении и его друзья Цетлины проектировали устроить в своей просторной квартире соединённое выступление его и моё, в пользу его. Так как Кусевицкий пригласил меня и настоял на том, чтобы я непременно сыграл на выставке «Мир искусства» в Париже, которая устраивала в своём помещении два концерта, один Стравинского, другой мой, то я решил отыграть оба вечера подряд и предложил вечер с Бальмонтом двадцать седьмого, а в «Мире искусства» - двадцать восьмого июня. Мне не особенно хотелось играть на выставке, но помня, как лет пять назад я весело играл на закрытии этой выставки в Петрограде, я решил сыграть. Они обещали исполнить кроме того все мои романсы и «Скерцо для четырёх фаготов», а Кусевицкий сказал, что расходы по приезду будут оплачены. Что касается Бальмонта, то по другим сведениям дела его были совсем не так плохи, и он с Б.Н. бойко пил порто, платя по двести франков и никому не давая платить вместо него. Так мы с Б.Н. добродушно и решили, что я поеду играть «Косте на вино» и двадцать шестого я отправился в Париж. Двадцать седьмого вечером в квартире Цетлин всё протекало прекрасно. Я сыграл 2-ю Сонату, а Бальмонт прочёл свою «Белую страну» (несколько длинную вещь, чтобы читать её толпе). Затем я сыграл ещё серию мелких вещей - «Мимолётности», «Бабушкины сказки» и более ранние пьесы. К сожалению (говорю совершенно искренне), мой успех был гораздо больше, чем Бальмонта: он замучил всех длинной «Белой страной». Но Бальмонт был очень доволен, так как билетов продали гораздо больше, чем он рассчитывал. В заключение Бальмонт торжественно читал мне сонет «Ты солнечный богач», все аплодировали и были очень довольны.

Но вечер двадцать восьмого оказался премерзким. Единственное, что там оказалось хорошего, это красивый зал, сплошь увешанный картинами наших художников. Во-первых, вместо всех моих романсов и двух певиц, пела одна, Давыдова, из Музыкальной драмы. Спела она три «ахматки»^[100] и притом скверно. Недурно фаготисты сыграли «Скерцо» (было повторено), а остальное должен был играть я. Публика сдержанная, почти холодная. В заключение мне подарили рисунок Григорьева, но не из лучших, а триста семьдесят франков за дорогу так и не заплатили.

Самойленки хотели было тащить меня «куда-нибудь в кабак», но я уже абонировался с кем-то другим, и вот это был кто: Люси Ходжаева, старшая из двух сестёр, моих приятельниц по Кисловодску. В Америке я их всегда с большим удовольствием вспоминал и даже писал им открытки, которые, к удивлению, дошли. Вскоре после моего отъезда из России, как рассказывает Люси, «подвернулся довольно богатый молодой человек Давыдов, за которого я и решила выйти замуж». Затем они бежали в Константинополь и в Париж, где оказались почти ни с чем. Он поступил в труппу Балиева, а она немного поигрывает в кино. Словом, мы были страшно рады друг другу. Первый раз мы встретились на «Шуте» и я позорно не узнал её. Теперь, после концерта, мы отправились в кафе и проговорили до часа ночи, пока кафе не заперли.

На другое утро я хотел ехать домой, но Стали, которые купили автомобиль, уговорили меня поехать с ними в Фонтенбло. Они собирались на июнь к нам, но у Дивы случилась ангина и теперь планы изменились. У нас в Rochelets наладился такой хороший режим, что я теперь особенно и не настаивал. Мы сделали отличную поездку в Фонтенбло, а к шести часам вечера я вернулся в Париж и пошёл обедать к Кусевицким, с которыми мы очень сдружились. Кусевицкий сказал, что в будущем сезоне, вероятно весной, я буду играть с ним 3-й Концерт в Париже и Лондоне (отлично!), a madame Кусевицкая сообщила мне гостиницу, где жила Мэри Гарден. Я знал, что она где-то в Париже, и очень хотел найти её, тем более, что до меня дошли слухи, будто она меня разыскивала, но никак и нигде не мог узнать её адреса. Итак, получив название гостиницы от madame Кусевицкой, я немедленно отправился туда, но получил ответ, что Мэри Гарден сейчас нет в Париже и что, если я желаю, то могу написать ей. Я ей написал, но потом мне говорили, что это неправда, будто её нет, что она в Париже, но не велит говорить, дабы не надоедали.

Вечер я провёл с Люси, гуляя по Avenue des Bois и сидя в кафе в лесу. Прощаясь со мной, она поцеловала меня. Тогда я поцеловал её несколько раз. На другой день в семь часов утра я отправился домой. Уже четвёртый месяц подряд я к первому числу возвращаюсь в Rochelets из Парижа. Каждый раз непременно к первому.

Дома опять мама и Б.Н., и ещё нет известий от Linette, когда она возвращается домой, - а уже пора бы. Б.Н. поправляется, а то у него было нечто вроде лёгкой лихорадки и он хандрил.

21 октября^[101]

Разбудили в семь, так как «Аквитания» была уже в нью-йоркском порту и навстречу выходила целая эскадра миноносцев - салютовать адмиралу Бити, приехавшему с нами. Мэри Гарден я снова не видел. Выгрузились только к двум часам и я поехал «на ура» в отель «Пенсильвания», где и получил хорошую комнату за пять долларов. Нью-Йорк выглядел весёлым, оживлённым, богатым - и весь был залит солнцем. Мне было приятно в него вернуться.

Haensel принял меня, по-моему, скверно, т.е. был-то он любезен, но занят до чёрта, и мы почти ни о чём не говорили. Тем не менее придётся завтра взять у него двести долларов.

В Нью-Йорке у меня, собственно, не было никаких дел, но и в Чикаго нечего было особенно торопиться. Вообще похоже было на то. что я приехал на неделю раньше, чем следовало. Я решил разыскать Стеллу. Звонил ей по телефону несколько раз, но телефон молчал - очевидно, её квартира была пуста. Плохой знак.

В девять часов меня безумно стало клонить ко сну и я лёг спать.

22 октября

Утром, не одеваясь, уселся за дирижирование «Трёх апельсинов». Затем принял ванну и пошёл пить кофе. Haensel дал двести долларов до первого концерта и сегодня был очень мил. Уверяет, что мне необходимо дать два, или три, или пять концертов в Нью-Йорке. А я уверяю его, что это стоит денег.

Начал снова трезвонить к Стелле, но квартира молчала. Тогда я позвонил к Blanche, которая очень мне обрадовалась, наговорила кучу комплиментов. У Стеллы другой адрес, телефона у неё нет, Blanche не видела её почему-то три недели. Может быть, на сегодня и завтра - субботу и воскресенье - уехала из города. Я немедленно отправил ей special delivery^[102] и после завтрака, дирижируя у себя в номере, поджидал телефона от неё. Но вероятно, Blanche права, и Стелла уехала на week end в деревню. Очень жаль. Других никого особенно не хочу видеть и вообще никто не знает, что я в Нью-Йорке. Приятно подразнить Бориса Николаевича и Кошиц.

В девять опять безумно тянет ко сну. Это потому, что в Париже два часа ночи, и организм так привык.

23 октября

Утром, как и вчера, дирижировал, а потом принимал ванну.

Стелла ни слова, подождём завтрашнего дня. Днём был на концерте Дамроша, на который дал билет Саминский, встреченный мною на улице. Какая-то ужасная вещь американского композитора Грюнберга, получившая премию в тысячу долларов. Затем был у Коханских, которые необычайно восторженно относятся к моим сочинениям. Кошиц в Нью-Йорке и сегодня вечером поёт в каком-то концерте. Просил Коханских не говорить ей, что видели меня, но и они сами считают её невероятной истеричкой и бегут от истерии. В девять часов вечера начало клонить в постель.

Узнав, что я не хочу видеть Кошиц, Коханская стала интересоваться, какие женщины мне нравятся. «Вышнеградский обещал показать мне барышню (?), в которую вы были влюблены, - сказала она, - но мы уехали». Кого? Конечно, Нина Мещерская. Значит, и Нина ходит по Парижу, и легенда о нашем романе, вероятно, не очень в мою пользу.

24 октября

Дирижировал. Затем ходил к Коханскому - показать ему корректуру «Еврейской увертюры» на предмет смычков. Он был как всегда понятлив, поразительно находчив и сделал несколько указаний, впрочем, немного. Днём сидел дома и вносил поправки в партитуру и партии, приготовляя корректуру к отправке.

Я отправился к Ингерман. Тайная цель была узнать, не в Нью-Йорке ли Барановская, как она мне писала во Францию. Попал я прямо в цель: всего два дня назад Барановская показывала горло Ингерману. Я немедленно звонил ей в «Билтмотр», но её не было дома. Мне так захотелось увидеть Фру-Фру, что пообедав у Ингерманов, я в девять часов отправился в «Билтмор», но её всё ещё не было. Оставив ей записку: «Фру-Фру, ведьма моя, жду видеть вас», я вернулся домой и нашёл другую записку - от Стеллы. Завтра в двенадцать она будет звонить мне. Стелла - Фру-Фру, вот тебе и раз! Очень интересно. Жаль, что надо в Чикаго. Но помнить: во главе всего опера, я жду её три года.

25 октября

Утром дирижировал, но не очень прилежно, поджидая телефонов от Стеллы и Фру-Фру. Первая зазвонила Фру в своих обычных блестящих выражениях. Затем Стелла, очень радостно, а я вдвойне. Стелла сказала, что будет у меня в четыре часа и спросила, прийти ли ей прямо в мою комнату. Я очень обрадовался и сказал, что конечно, если только её пропустят. Но когда пришли четыре часа, а с ними и Стелла, то её задержали в коридоре по дороге ко мне, а мне протелефонировали, что меня ждёт дама. Я вышел в коридор. Радостная встреча, несколько сдержанная присутствием отдельной дамы, оберегающей этаж (о, идиотская Америка!). Делать нечего, мы отправились вниз пить чай. Стелла была как-будто больше наряжена и подкрашена, чем прежде, зато и глаза её стали больше. Мы много вспоминали прошлое. Я сказал, что хотел завтра ехать в Чикаго, но останусь ещё дня на два. Мы просидели два часа и я отвёз её домой. В семь часов я едва успел в «Билтморе» к Фру-Фру - взять её обедать. Фру-Фру изменилась, прибавила двенадцать фунтов, потолстела, порозовела и тем чуть-чуть погрубела, внешне, конечно, внутренне же осталась такой же тонкой и живой, как прежде. Мы обедали, а потом смотрели Назимову в новом фильме (отлично). От общения с Фру-Фру я испытывал огромное удовольствие, она же мне была безумно рада, «совсем воскресла».

26 октября

Утром вместо дирижирования, пошёл искать гостиницу. Догадался я отправиться в «Clint», где жил полтора года назад, и хотя там сдают apartament'ы помесячно, но мне, как старому жильцу, согласились сдать на два дня. Затем мне звонила Стелла, а в половине третьего она уже была с автомобилем отца в «Pennsylvania» для того, чтобы перевезти меня в «Clint». Так я и въехал туда с чемоданами и Стеллой, но в «Clint» на это не обижаются. Затем Стелла сидела у меня, рассматривала программы парижского балета и разные фотографии. Она немного изменилась, как - я точно не могу сказать, но безусловно похорошела. Стелле понадобилось кому-то позвонить, у кого она добивалась встречи на сегодняшний вечер, но тот ей в этой встрече отказал. Стелла вернулась от телефона вскипевшая. Кто-то ей нравился - и не давался. Козлом отпущения явился я. Она подчеркнула, что совсем отвыкла от меня, и на мой вопрос, придёт ли она привыкать завтра, ответила, что приходить ей сюда не надо, но в филармонический концерт со мной пойдёт. На премьеру «Трёх апельсинов» в Чикаго, может быть, тоже приедет. Я сказан: увидите в опере ваших братьев - пустоголовых - и от филармонии отказался. Болтая обо всём, мы доехали до её дома. «До Чикаго?» - спросила она, прощаясь. Я ответил: «I will be a sportsman^[103], и привезу вам оперу сюда. До января».

27 октября

Дирижировал и переписывал «Столбы»^[104]. Вчера вечером заходила ко мне Фру- Фру и пришла в дикий восторг от текста этих «Столбов». Заходил к Haensel, который шутил, что оттого я не дал адрес, что, вероятно, у меня горячая любовная история. Были у него и Кошиц, и Б.Н.. но он совершенно искренне не мог сказать им, где я. Оба они оставили телефоны и настоятельные требования позвонить им, но я просил считать, будто я сегодня тоже не заходил - и схоронить телефоны в офисе. В Филармонии были с Фру-Фру. Впрочем, мы сидели в уголку, и если Стелла была, то едва ли видела. Я с наслаждением прослушал 5-ю Симфонию Бетховена. Ведь никаких гармонических изобретений - а как увлекательно!

28 октября

Был у Breitkopf'a на тему copyright^[105]. Положение русской музыки таково, что прямо не получишь - и надо пускаться на всякие ухищрения, для будущих сочинений, конечно. А с Ор.31 и 32 уже больше ничего сделать нельзя. Перепечатают, если захотят. В шесть часов вечера выехал в Чикаго, провожаемый Фру-Фру и Воиновым. Фру-Фру шутила и пускала искры, и тоже, как Стелла, собиралась на премьеру. Но для неё, знатока Comedia del Arte, это целое событие, и я, право, не удивлюсь, если она приедет.

29 октября

Целый день в поезде. Я мог выехать на другом и быть в Чикаго днём - но не всё ли равно, а этот дешевле. Пока деньги не начали поступать, а должишки каплят - нечего шикарить. Хотя по моим расчётам после американского сезона, даже если опера провалится, моя касса будет в совсем приличном состоянии.

За целый день пути написал пять писем и догнал несколько дней дневника.

В Чикаго меня встретил верный Готлиб и сожалел, что я приехал вечером, а не утром, иначе бы меня встретили репортёры. Едва мы подъехали к Auditorium Hotel, где я просил его задержать мне комнату и который соединяется с театром, как навстречу появился Смоленс, репетитор «Трёх апельсинов». Комната у меня оказалась большая, с огромным окном на Мичиган. Оба, Смоленс и Готлиб, ввалились вслед за мной. Смоленс уже сделал пять оркестровых репетиций «Апельсинов», чем я остался очень недоволен, так как хотел их сделать сам, но Смоленс уверен, что будет дирижировать и спектаклями, поэтому мне с первого же дня приезда придётся начинать вести театральную политику - не говорить ему прямо, что дирижировать буду я, дабы не охладить его пыла к работе.

Итак, здравствуй, Чикаго. При каких различных обстоятельствах я приезжаю в этом году по сравнению с прошлым!

30 октября

С самого утра Готлиб взял меня под контроль и привёл ко мне двух репортёров, а затем повёз завтракать к Розенвальдам, богатым и вполне культурным евреям, у которых я бывал в прошлом году.

В три часа свидание с Polacco. В наших отношениях адаптирован тон рассыпательных любезностей. Решено, что завтра я познакомлюсь с хормейстером и режиссёром и начну работу с обоими, а в промежутках Смоленс будет поставлять мне солистов по мере выучивания ими партий. Оркестровые репетиции Polacco советовал взять за неделю до того, когда певцы будут готовы, чтобы петь с оркестром. Резонно. После Polacco работал со Смоленсом, показывая ему темпы. По окончании занятий Смоленс прямо спросил, имею ли я «амбицию» дирижировать. Я ответил, что Гарден пригласила меня дирижировать первым спектаклем и что я не считал нужным отказываться. Вечером продолжал заниматься со Смоленсом. Летом я обещал Linette, что принцесса Виолетта, для которой я совершенно случайно придумал имя, будет переименована в принцессу Linette. Сегодня, когда мы дошли до Виолетты, я объявил о переименовке Смоленсу.

- Это почему? - спросил он.

Я ответил:

- Так у Гоцци.

31 октября

Сегодня меня познакомили с режиссёром Coini и хормейстером Nipoti. Первый произвёл впечатление среднее (может, я предубеждён, так как Кошиц мне писала, что он был против постановки «Апельсинов»), а второй – прямо плохое, ибо он сказал, что моё присутствие на репетиции хора нужно только через неделю, а разбивать хор на группы он будет дня через четыре. А между тем хор - самое главное и трудное в этой опере. Я даже ходил по этому поводу разговаривать с Polacco и он обещал подчинить. С Coini начали проходить мизансцену и сделали сегодня почти весь первый акт. Coini – добросовестный работник, но пока никаких блёсток от него я не видел. Он только честно собирался выполнить все мои ремарки. Что же, и то хорошо. Заходил к Волкову в консульство. Мил, но спрашивал - не лучше ли, чтобы дирижировал Смоленс.

Гарден приехала в Чикаго вчера и сразу улеглась в постель, чувствуя себя больной. Скорее бы вылезла из норки.

Конечно, весь день вокруг меня вертится Готлиб и приводил новую репортёршу. Одна уже написала, кое-что смешно, кое-что ужасная чушь.

1 ноября

Выходя утром после кофе из ресторана внизу отеля, встретился с Кошиц, которая только что с поезда из Нью-Йорка. Поцеловались. Остановилась она тут же, этажом ниже меня. Передала мне словесный message от Б.H., вообще бессвязно, но смысл, что он погибает совсем и что я должен спасти его. Комментарии Кошиц: он действительно очень расстроен моим безмолвным пребыванием в Нью-Йорке, проклинает день отъезда из Франции и чувствует себя очень несчастным, живя с совершенно чуждым ему братом, выдающим ему редко-редко по доллару. Параллельно с этим и ряд комических рассказов, как, например, у него вскочил на губе прыщик и он с перепугу несколько дней, умирая, пролежал в кровати, а затем всё прошло.

После встречи с Кошиц занимался с Coini, который сегодня первый раз придумал кое-что: Леандр, Клариче и Смеральдина, взывая в конце первого акта к Фата Моргане, будут обращаться по очереди на все четыре стороны, как бы не зная, где пребывает Фата Моргана. Вот противно, что с хорами затяжка и что Мэри невидима. Певцы же зубрят вовсю.

Завтракал с Готлиб, но пришаталась и Кошиц. Вернувшись домой, приятно было найти в номере рояль. Сейчас же начал заниматься. Вечером Кошиц сидела у меня и говорила, что её земная любовь ко мне прошла, что, впрочем, не мешало ей иногда бросаться ко мне и целовать. Я показал ей летние фотографии Бальмонта, а кстати, чтобы подразнить, и Linette.

2 ноября

Утром опять занятия с Коини. Кончили второй акт и прошли почти весь третий. Готлиб водил завтракать с доктором Шмидтом, богатым немцем. Днём играл на рояле, учил 3-й Концерт и повторял программу к двенадцатому, Cleveland. С 3-м Концертом анекдот: торопясь кончить партитуру во Франции, я в финале не всюду вписал фортепианную партию, укладывая же сундук, оставил все эскизы Концерта у мамы, дабы на случай пропажи сундука, они бы уцелели. Теперь оказывается вся середина финала у меня без фортепианной партии и я еле помню этот кусок. Восстановить можно, но надо время, а его нет.

Обедал с Кошиц. Она жила летом случайно близ Рахманинова, но встретились только раз и... не поклонились. Она много и интересно рассказывала про него.

Вечером получил извещение, что завтра оркестровая репетиция «Трёх апельсинов». Взволновался и сидел с партитурой. Завтра большой день: я в первый раз услышу «Апельсины».

3 ноября

Оркестр отличный и акустика в зале замечательная. Кроме того, Смоленс как ни так сделал в октябре пять трёхчасовых репетиций, поэтому всё протекало гладко и приятно. Звучало всё хорошо, иногда здорово и увлекательно, особенно вторая, Инфернальная, картина. Но больше всего меня привела в восторг трель фаготов во время слов Леандра: «Ты подслушал государственную тайну». Я совсем забыл про эту трель, а выходит здорово, особенно потому, что фаготы сидят у самого моего носа. Днём сидел в библиотеке театра и чинил некоторые партии. Polacco похвалил меня за дирижёрство и за то, что не теряю времени во время репетиций.

Кошиц играла и пела свои новые песни, написанные не ею, а «её учителем», спиритическим путём, через указания постукивающего столика. Две из них совсем хороши, оригинальны - прямо я раскрыл глаза и уши. Ничего общего с тем, что она играла четыре года назад в Москве. В чём дело? Надо послушать ещё раз.

Вечером у меня разыгралось тортиколи^[106] (верно, продуло после репетиции), и Кошиц растирала мне затылок. Вольность.

4 ноября

Утром просматривал партитуру для следующей репетиции и играл на рояле, вспоминая финал Концерта (невписанную часть).

В два часа репетиция с оркестром. Начал с повторения Докторов, места, которое ещё не клеится, а затем со второй картины второго акта дальше. Репетиция, как и вчера, протекала отлично. Оркестр хорош и внимателен. Хорошо выходит проклятие Фата Морганы, здорово вызов Челием Фарфарелло и очень недурно интермеццо. Словом, я чрезвычайно доволен. Смоленс, который заходил на репетицию и ревниво наблюдал, так ли я дирижирую, делает мне несколько замечаний о мелочах, которые я сделал плохо.

Вообще же я не совсем здоров: тортиколи поползло вверх и вниз, т.е. болит не только затылок, но и голова, и спина. Выпил аспирина и натирал шею без помощи Кошиц.

5 ноября

Думал, что свободен утром, но в девять позвонил Polacco, что в десять опять оркестровая репетиция. Шее лучше. Прошли третий акт. Подогнал темп в сцене, где Принц и Труффальдино крадутся к кухне. Всё идёт хорошо и Polacco хвалит. Днём сидел в библиотеке и чинил партии. Выходя оттуда, попал в зал, где оркестр репетировал «Саломею»^[107]. Тут же оказался и Рихард Штраус, только что приехавший в Чикаго, а также Мери Гарден. Гарден радостно повисла у меня на руке и спросила, как «Апельсины». Я ответил: «Апельсины» растут. Но Гарден уже разговаривала с кем-то другим. Я попросил её представить меня Штраусу, что она охотно сделала, отрекомендовав меня «знаменитым русским композитором». Штраус (говорили по-французски, немецкий я забыл) был рассеянно мил и сказал, что в половине декабря вернётся в Чикаго, тогда придёт на «Апельсины». У него приятное лицо, лишённое той пошлости, которая иногда бывает в его сочинениях.

Перед обедом восстанавливал оставленную в Париже часть Концерта. Кажется, это удастся без особого труда, хотя и с потерею нескольких часов.

Кошиц, с которой мы вместе обедали все эти дни, сказала, что с тех пор, как этим летом с нею что-то произошло (конец огромной любви, к Рахманинову или к Прокофьеву?), все страсти в ней окончательно замерли и она совсем теперь импотентна. Неправда. Игра.

Вечером был в Симфонии послушать Коханского. Но предварительно меня уморили 7-й Симфонией Малера. Ненужная музыка. А между тем, есть музыканты как Менгельберг, которые её восхищаются. Целуют мертворожденного младенца.

6 ноября

Сегодня день без репетиций. Поэтому утром хорошо поиграл на рояле. Затылок прошёл, но ударился в насморк.

После завтрака с Кошиц наблюдал парад в честь Фоша, приехавшего в гости в Америку. Парад был как нарочно перед самым отелем. А в три часа пошли на концерт Штрауса. Направо - демонстрация в честь французов, налево - в честь немца. Не догадались посадить посередине обрубок без рук и ног - героя, пострадавшего на войне! Концерт Штрауса состоял из его романсов, автор у рояля. Аккомпанировал он прелестно, чуть-чуть суховато. Первые романсы были просты и хороши, но затем пошла такая свистопляска дурного вкуса, что я удрал с полконцерта. Ну, я понимаю пошлость в кабаке. Когда играют садовые оркестры, я просто их не слышу. Но когда пошлость представляется с первоклассной техникой, благородным выражением лица и мировой славой, то это, право, оскорбительно.

Готлиб возил меня обедать к Розенталю, где было неинтересно.

Написал мировую Башкирову. Я совсем не хочу с ним ссориться, а за его выходку он наказан моим молчаливым проездом через Нью-Йорк.

7 ноября

Пошёл к Спэнглеру разговаривать о моём дирижёрском контракте. Это надо было сделать уже неделю назад, но я надеялся, что Мэри сама, как обещала, заявит о том Спэнглеру. Кроме того, мне хотелось, чтобы прошли первые оркестровые репетиции, чтобы не было сомнений в моём умении дирижировать. Спэнглер сказал, что Мэри куда-то опять на два дня уехала, и он просит зайти меня через четыре дня. Затяжка, которую следовало учитывать. Впрочем, в кармане ещё сорок долларов - продержусь. Со Спэнглером я разговаривал почему-то смущаясь, он же был великолепен, спокоен и крайне любезен. Вообще, любезность есть флаг отношений всего театра. По-видимому, Мэри меня хорошо поставила.

Днём репетиция (четвёртая) с оркестром - с безумным сквозняком в затылок, так что я в конце концов одел шарф и шляпу, и дирижировал, обливаясь потом. Кончил всю оперу, и последние страницы (чего я совсем не принимал во внимание) прозвучали так здорово, что я решил: вероятно, оркестр просто принатужился для последних тактов. Оркестр устроил мне овацию, а я раскланивался, снимая шляпу.

Вечером Кошиц и Готлиб потащили меня в кинематограф и я сердился на потерянный вечер. Лучше бы поиграть на рояле.

8 ноября

Вчера, во время оркестрового сквозняка, я довольно хорошо защитил затылок шарфом, но продуло поясницу и сегодня болит. Поясница - ещё туда-сюда, но схватить плеврит - совсем не время. Впрочем, никогда не время.

Утром в одиннадцать часов репетиция оркестра, пятая (вернее, пятая полурепетиция, так как я пока просил целых трёхчасовых репетиций не давать - не выдержу). Начал оперу сначала. Идёт отлично, хотя Смоленс потом и делал мне упрёки, что не добиваюсь подробностей (он, надо полагать, добивался бы). После репетиции спина болела ещё больше. Кошиц приходила и бранила, что не пью аспирина и горячего чая с лимоном. Однако я чувствовал себя неплохо и порядочно играл на рояле.

Вечером написал Linette (третье письмо). Я боюсь, что мои письма не радость ей, а огорчение, так как в них только повествовательные элементы и ни слова лирики. Но что же я могу сделать - лирика поведёт к ещё более запутанному положению.

На улице дождь и буря. Но я не выхожу: отель и театр теперь весь мой мир. Вечером аспирин, йод на спину и горячий чай с лимоном, по совету Кошиц.

9 ноября

Ночью из-за потогонных спал плохо, но здоровью лучше. Слава Богу, утром нет репетиции, поэтому играл на рояле, писал письма и заходил в театр на хоровую спевку. С хормейстером, наконец, сделали разделения и хор пел мне первый акт, очень хорошо, но безумно тяжело, ибо, когда быструю болтовню десяти Чудаков ревёт хор в сорок пять человек, то это как слон, танцующий на пуантах. Слышал ещё Панталона, репетировавшего со Смоленсом. Панталоне талантлив и смешон. Жаль, до сих пор Смоленс упорно не даёт мне артистов на проверку. Полагаю, он желает самостоятельно выучить всю оперу.

Днём скоблил партии, а вечером должен был докончить четвёртый акт с Коини, но он не смог, поэтому сидел у себя и читал провинциальные рассказы Лазаревского из области гимназической любви. Было даже приятно.

Внизу, разговаривая с Баклановым и Смоленсом, встретил Johns, бывшего директора («конторщик», сказал я). Пришлось поздороваться, а Смоленс, дурак, поздравил меня насчёт нелепости «Апельсинов», Johns же грязно смеялся. Я внутри взбесился и решил, что этого Смоленсу не прощу, но потом махнул рукой. Ну его! Вообще сейчас всё неважно, за исключением хорошего исполнения «Апельсинов».

10 ноября

Смоленс взял первую картину со всеми певцами. Было очень интересно и выходило хорошо. Меня все-таки старательно убеждали, что я пишу плохо для голосов, что прослушать такую сцену и увидеть, как она здорово выходит - приятная неожиданность. Мексиканец Mojica после ансамбля пел Принца и это было совсем великолепно: музыкальный, интересующийся, он жарил самые трудные места как ни в чём не бывало. Вообще дело идёт хорошо.

Днём играл на рояле, скоблил, а обедал у профессора Mead, где ко мне очень хорошо относятся и где всегда целая гирлянда хорошеньких племянниц.

Получил письмо от Захарова в ответ на моё, которым я из Парижа приветствовал его бегство из Большевизии. Захаров чрезвычайно любезен и ласков, и я буду рад, если наши, долгое время бывшие нелепыми, отношения восстановятся.

25 октября

Каждый день в семь часов утра выходившее из-за озера солнце начинало будить меня. Сегодня же было такое туманное утро, что ни солнца, ни луча, и еле не проспал репетиции. В десять часов шестая полурепетиция, и я доделал третий и четвёртый акты. Днём был у Спэнглера, который сказал, что я приглашён дирижировать первым спектаклем в Чикаго и первым в Нью-Йорке и получу по пятьсот за выход. Я спросил, кто будет дирижировать остальными. Он сказал, что, во всяком случае, не Смоленс.

Пятьсот за выход, это отлично, но ведь Мэри в своём письме приглашала меня дирижировать всеми спектаклями? Я поблагодарил Спэнглера и ушёл, забыв спросить у него, не заплатят ли мне они тысячу долларов, причитающихся за исполнение оперы, вместо пятнадцатого декабря пятнадцатого ноября. Глупо, очень глупо: надо послать маме, Linette, возвращать Haensel`ю двести, словом, четыреста в Cleveland и триста в Pittsburg мне никогда не хватит до премьеры.

Учил Концерт и заполнял пустое место в финале, а в одиннадцать, провожаемый Готлибом, уехал в Cleveland. Перед отъездом получил письмо от Б.Н., до приторности сладкое и радостное по поводу заключения нашего мира. При письме довольно хорошие стихи.

12 ноября

Рано утром Cleveland, запорошенный снегом, который, впрочем, к полудню стаял. Cleveland такой же хороший американский город, как и все американские города. Зал - Masonic Hall - отличный и рояль тоже. Было, впрочем, и несколько «противностей»: надо было получать с менеджера деньги до концерта, так как после он не всегда платит, программа была пополам с Titta Ruffo, известным баритоном, и он жарил всякую гадость, что тошнило глядеть на программу. Само собой, его имя стояло всюду на первых местах. Положим, так и должно быть, ибо меня в Cleveland мало кто знает. Но это всё решительно пустяки: я приехал сюда заработать четыреста долларов, которые мне очень нужны, и играть буду хорошо, а в одиннадцать вечера поскорее удеру назад в Чикаго.

Концерт в полдевятого вечера. Я играл хорошо, хотя замечтался в Метнере и выпустил середину. Успех сначала сдержанный, а к концу большой, нисколько не хуже Titta, который, кстати, был не в голосе. Требовали бисов, которые я забыл повторить. Всё же четыре раза бисировал. В одиннадцать часов был уже в поезде, на дороге в Чикаго.

13 ноября

Вернулся в Чикаго. Вспомнил пустую часть финала Концерта и почти всю записал. Кошиц охала и жаловалась на свои заботы. Действительно, въехав в одиннадцатую тысячу долга, позволительно просыпаться ночью с холодным потом на челе. Обедали у консула. Сыграли в бридж: консул, Бакланов, Смоленс и я. Я:

- Не к месту. После того, как я пошлю деньги в Европу, еле доживу и доеду до Питсбурга.

14 ноября

Утром бегал по банкам, послал маме тысячу франков, Linette пятьсот, и три тысячи марок Миллер. Мне хочется, чтобы она повеселилась, в её жизни это будет событие.

В двенадцать часов первая общая репетиция всего первого акта (без хора, который, конечно, ещё не готов и неизвестно, когда будет готов). Смоленс играл, я дирижировал. Шло хорошо и певцы молодцы. Хуже Леандр, у которого хороший голос, но который плох как артист. Он не понимает, что Леандр - благородная фигура, а внутри негодяй. Клариче - хорошая актриса, но голос высок - меццо, а надо контральто. Искал Коини, нельзя ли других Леандра и Клариче, но сегодня вечером открытие сезона, и он невменяем. После репетиции Кошиц и Готлиб сказали: «Ну, теперь идём завтракать», но я был нервный и усталый и сказал: «Вы мне все надоели!» Кошиц безумно обиделась и устроила мне целую истерику. Но и в самом деле поднадоели.

Письма от Linette, Бориса Николаевича и Бальмонта, которые меня очень взволновали. Бальмонт в безвыходном положении и не знает, откуда у него будут деньги, ласков беспардонно. Как только к пятнадцатому декабря будут деньги, пошлю ему хотя бы сто долларов. Б.Н. томится у своего брата и стонет.

От Linette письмо сдержанное. Надо, чтобы отношения вступили в такое русло. Я не знаю иначе, какая развязка.

15 ноября

Вчера вечером Кошиц звонила на мировую, но я сказал, что скучно, надо передохнуть. Кошиц со своей патетикой ужасно утомительна.

Сегодня нет репетиций и даже скучно. Играл и привёл в порядок органную фугу Букстехуде, изумительную вещь, которую я летом часто играл Бальмонту и которая меня каждый раз волнует. Лет десять назад я по рекомендации Танеева играл в Консерватории фугу Букстехуде, за что смолоду был прозван учениками Будой. Это не та, но рядом, d-moll. Переложить её с органа для фортепиано и сократить оказалось нетрудной и приятной работой.

Рецензии из Cleveland'а. Хвалят меня больше Ruffo и констатируют мой успех. Здорово! Побить Метнером «Тореодора», это кое-что для американской провинции!

В двенадцатом часу ночи, когда я уже засыпал, звонил от Кошиц Волков. Они вместе были в опере, теперь пили чай и звали меня. Я ответил:

- Я уже сплю, вот подождите, я позвоню вам в половине пятого утра.

Волков расстроенно сказал:

- Ну, тогда нам не о чем разговаривать.

На том разговор окончился, я улёгся в постель и мне стало жалко, что я чем-то обидел незлобивого волка.

16 ноября

Написал Волкову, чтобы он на меня не сердился, потому что не за что.

Сдал репетицию с певцами первого акта. Они готовы и можно начать сценическую репетицию, но Коини сбился с ног с первой неделей сезона, так что, по-видимому, на этой неделе внимание к «Трём апельсинам» ослабеет.

С Нипоти я больше разговаривать не буду, ибо на мои вопросы, как репетиции хора и не прийти ли мне на них, он цедит, что репетиции идут, что мне приходить не надо и что он безумно занят с другим репертуаром. Смоленс мне объясняет, что самый неприятный элемент в театральной жизни - это авторы, ибо они ничего, кроме своей оперы, не видят, а остальные тридцать пять можно послать к чёрту. Впрочем, один из хористов, русский, сказал, что они с хором уже прошли всю оперу, хотя наизусть ещё не знают.

Будем себя утешать, что всё-таки подвигаются.

25 октября

Репетировал второй акт с Принцем и Труффальдино. Последнего слышал в первый раз. Он хороший актёр, но боюсь, что голосок слабоват.

Днём учил Концерт. Поспею или не поспею? Надо думать, всё-таки поспею. А в восемь часов, провожаемый Готлибом, выехал в Питтсбург. Сидел в club-car и читал Горького.

18 ноября

Спал в вагоне так себе. Утром Pittsburg, царство дыма и копоти, как принято говорить, но сегодня был хороший, солнечный и удивительно тёплый день, с малой примесью дыма. Днём гулял, писал письма и пробовал рояль. Вечером концерт.

19 ноября

В десять часов утра обратно в Чикаго, где меня разозлил Смоленс, который объявил, что необходимо сделать купюру во второй картине третьего акта, прямо с того момента, где Принц и Труффальдино увидели вывеску о появлении кухарки, т.е. выбросить весь поспешный разговор Труффальдино с Принцем на фоне стрекочущих скрипок, в тот момент, когда он крадётся к кухне. Я как раз очень носился с этим местом, так как оно сценически должно производить впечатление, да и музыка совсем не такая плохая. Смоленс же утверждает, что и музыка плохая, и сценически неинтересно, а я отвечаю, что это просто трудно для разучивания и ему лень учить.

За моё отсутствие никаких особых репетиций не произошло и ясно, что за эту неделю «Апельсины» замёрзли. Однако я решил держаться политики молчания: не всё ли равно, пойдут первого или десятого декабря, лишь бы не семнадцатого вместе с 3-м Концертом. Кстати: Спэнглер ушёл (почему?) и на его место – одни говорят - Шоу, другие - Джонсон. Вот ещё номер, если Джонс!

Вечером был на симфоническом и забеспокоился, что через три недели я играю, а Концерт ещё ни в зуб.

20 ноября

Серьёзно и старательно учил Концерт всё утро, пора браться за ум, тем более раз опера примёрзла.

Читал «Последние новости». Думал прочесть интересные театральные новости, но вместо того повеяло таким ужасом из России и Константинополя, что стало стыдно увлекаться здесь постановкой «Апельсинов», когда там такой плач. Но чем поможешь? А тут есть хоть оправдание (формальное! формальное!), что через мою голову хоть хвалят русское имя и русское искусство. Но оправдание это только политического характера, а не общечеловеческого.

Днём концерт Рахманинова с второстепенной программой, но играл он отлично, прямо-таки изумительно. Заходил к нему. Рахманинов будто помолодел и повеселел, шутил, удерживал меня около себя. Спросил, как постановка. Впрочем, разговаривал мало, так как к нему всё время приставали («пожалуйста, не отходите от меня и говорите», улыбался он, «может тогда не будут приставать»). Надо бы ему послать «Бабушкины сказки», может он разберётся в них и будет относиться к моим сочинениям более прилично, чем до сих пор.

Вечером Кошиц с Готлибом у Розенталей на обеде, где много пёстрого народа и для развлечения кинематограф. Я сидел на одном диванчике с принцессой Линеттой^[108], которая очень кокетничала. С Кошиц заключён мир. На концерте она очутилась в соседней ложе с женой Рахманинова и их немедленно «познакомили». Mme Рахманинова пошла красными кругами и обнаружила такое волнение, что Кошиц спрашивала у меня: «За что?»

21 ноября

Учил Концерт. Заходил на репетицию Смоленса с Труффальдино. Смоленс разозлил: я думал, что он только говорит о купюре, между тем он, оказывается, уже вымарал в клавире. Я сказал, что пока это шутки, то пускай, но раз он намерен вымарывать, то я формально запрещаю делать эту купюру.

Коини, который до того занят, что еле можно с ним поговорить, сообщил, что «Апельсины» назначены на семнадцатое декабря вечером, а генеральная репетиция на шестнадцатое днём, т.е. глупее трудно придумать, ибо семнадцатого вечером и шестнадцатого днём я играю в первый раз 3-й Концерт с Чикагским симфоническим оркестром и дирижирую «Классической» симфонией. Коини сказал, что в таком случае можно переставить на три дня позднее. На этой же неделе ему, во всяком случае, некогда начинать сценическую репетицию. Необходимо повидать Гарден, а то «Апельсины» замерзают.

Вечером Кошиц и я были приглашены почётными гостями на обед в какой-то женский клуб, где большинство - старые дамы.

22 ноября

Учил Концерт. Ничего, начинает идти. Если хорошенько подтянуться, тогда выучу к сроку. В одиннадцать часов у Кошиц было назначено rendez-vous с Мэри, я хотел воспользоваться этим, чтобы тоже её повидать, но Гарден совсем не появилась в театре.

Днём приходила одна из вчерашних дам, пианистка, игравшая в целом ряде провинциальных городов очень модерную программу и в том числе мой «Сарказм». Сегодня она воспользовалась случаем, чтобы сыграть его мне и испросить указания. Ничего, недурно.

Вечером бридж у Бакланова, двенадцать робберов. Я сыграл в ноль.

23 ноября

Завтрак с Карпентером. Он играл свой новый маленький балет. Конечно, не первый класс и не всегда безупречного вкуса, но сделано ловко и весело.

Коини сказал, что и на будущей неделе едва ли начнутся сценические репетиции, поэтому я решил, что пора говорить с Гарден, иначе и до января не поставят. Но как добиться с нею встречи? Вероятно, нарочно, чтобы не приставали, нет ни секретаря, ни приёмных часов. Наконец кто-то сказал, что дело надо ладить через Pater'a и я заявил ему о моём желании видеть директора. Он ответил, что это самое трудное, что можно придумать. Я настойчиво сказал: «И тем не менее, я должен её видеть». Патер обещал завтра увидеть её и выяснить, когда Мэри может меня принять.

24 ноября

Учил Концерт. Болела голова. Гулял.

Большой вечер у Розенталя. на манер прошлогоднего, но только сегодня пела Кошиц. Впрочем, и я сыграл пару пьес. Было много разнообразного народа и в конце концов не так уж скучно. Кошиц спела одну из своих песен и я опять удивился, почему так свежо и красиво. Ясно, что она не лжёт, что песня эта явилась через выстукивания столика (если бы она лгала, то слишком непостижима разница между её московскими сочинениями и этими, совсем другой воды и глины). Если же она стучала столиком, то нельзя случайно выстучать красивую музыку. А если музыка диктовалась «оттуда», то почему её учителю дана способность создавать красивую музыку? На обратном пути я задал последний вопрос. Кошиц ответила, что однажды ей было сказано, что её учитель в последнем воплощении был Шуман, но что она не знает, верно ли это, так как среди верных сведений для испытания сообщается всегда куча ложных. Объяснение интересное, но если Шуман, то почему её песни такие русские? Если бы «оттуда» следовала творческая струя и воплощалась в музыку Ниной, то это было бы понятно, но ведь Кошиц писала буквально под диктовку.

25 ноября

Зашёл к Патеру узнать, когда же rendez-vous с Мэри. Он сказал: «Она сейчас репетирует на сцене «Кармен», это самый лучший момент, чтобы с нею условиться». Я ответил, что это как раз тот момент, когда я не хотел бы ей мешать. Но он сказал: «Уверяю вас, это лучшее время - пойдите и поговорите с ней». Я пошёл нехотя, но сразу же наткнулся на Мэри, которая очень радостно меня приветствовала вопросом - «Ну, как же «Апельсины?» В ответ я сделал гримасу и спросил, когда бы я мог её повидать. Мэри сказала:

- Только не здесь, приходите ко мне домой, в воскресенье.

- В котором часу?

В это время Мэри бросилась на сцену и крикнула:

- Вы видите, у меня нет записной книжки!

Я рассердился и решил, что попрошу у неё письменно, однако дождался её возвращения. Она сама подошла и спросила:

- Вам долго со мною говорить?

- Пять минут.

- Ну приходите в воскресенье в двенадцать. Дайте, я напишу вам мой адрес.

Пока она писала, я сказал:

- Я прийду к вам с часами.

Она нахмурилась:

- С кем?

- С часами.

- А, ну это ничего.

Я поцеловал у неё ручку и мы расстались.

В пять часов в очень фешенебельном, преимущественно дамском клубе, председателем которого состоит Mme Mac Cormick, я по приглашению Карпентера читал по-английски лекцию о «Трёх апельсинах». Главное - по-английски! В прошлом году читал Маринуцци о своей опере и его еле кто понял. Я волновался, так как первый раз говорю в публике по-английски, но сошло хорошо. Начал я с заявления, что разделяю чикагских дам на две группы: дамы первой группы понимают, что я сумасшедший футурист и потому так нелепо назвал свою оперу, дамы второй группы думают, что я назвал так, карикатуря другую оперу, игранную здесь в прошлом году: «L'amore dei tre Re». Обе группы неправы, ибо название «Любовь к трём апельсинам» старше и понятия футуризм, и оперы «Tre Re», и даже старше самого Чикаго, ибо существовало в Италии в виде сказки ещё в XVI, а может быть, и в XV столетии. Затем я рассказал про самою сказку, про Карло Гоцци и, наконец, собственное либретто. Лекция длилась час и под конец порядочно аплодировали. Зал не мог вместить всей аудитории.

26 ноября

Учу Концерт. Начал пописывать кой-какие темки. Надо, пока голова в «Апельсинах», сделать концертную сюиту из них или по крайней мере план её.

Вечером бридж у Бакланова: двадцать четыре роббера с восьми до половины третьего. У меня убыток в восемнадцать долларов - обобрали.

27 ноября

Встал позднее обыкновенного: после вчерашнего бриджа. В двенадцать часов у Мэри, у которой прелестная квартира на озеро и стилизованный лакей. Мэри не было дома и меня занимала её сестра (но не та, с которой велась летняя переписка), которая всегда очень мила со мною. Свидание вместо официального приняло характер светского визита. Mrs Walsh (так зовут сестру) говорила, что Мэри очень любит играть в бридж и что надо, чтобы мы как-нибудь сыграли на этой неделе. Появилась Мэри и оставила меня завтракать. Про «Апельсины» заявила, что это самое замечательное событие сезона и что даны они будут двадцать третьего декабря, не позднее, что это отличный день и что всё Чикаго будет на них. Моё «дело» к ней я формулировал так: необходимо сейчас же закончить учение хоров и начать хотя бы пока по два раза в неделю репетиции на сцене, иначе или вовсе не выучат к сроку, или выучат поверхностно и на спектакле будут сбиваться с толку. Мэри наморщила лоб и сказала: всё будет немедленно сделано. Я ушёл очарованный.

Получил от Б.Н. письмо, очень нежное и радостное, по поводу моего заверения в крепости нашей дружбы.

28 ноября

Спускаясь вниз к брекфесту и соображая, будут ли мне письма, я решил, что никаких писем, по крайней мере интересных, быть не может. Но нашёл я письмо от Веры Миллер, и какое! Письмо, и главное, как оно написано, произвело на меня ошеломляющее впечатление, под которым я более или менее пробыл весь день. Я решил подождать несколько дней с ответом, чтобы не сделать глупости.

Вчерашнее свидание с Гарден уже принесло плоды: Коини встретил меня с широкой улыбкой и прозанимался со мною полтора часа, проходя сценарий последнего акта, который мы до сих пор с ним вместе не прошли. А на завтра мне назначена репетиция с оркестром, которая мне особенно не нужна, но вероятно для того, чтобы заткнуть рот.

Сценическая же репетиция лишь двенадцатого, за десять дней до спектакля! Хорошо, что Мэри приглашает в четверг обедать - опять поговорю.

29 ноября

Утром повторял партитуру к репетиции, которая была с часу до трёх. Проиграл почти три акта, останавливаясь сравнительно мало. Идёт и звучит хорошо. Устал до полусмерти и затем лежал у себя, попивая чай. Сегодня почти не играл на рояле, а между тем совершенно необходимо.

Вечером сестра Гарден (говорят - невеста Бакланова) пригласила меня к себе в ложу на «Монну Ванну»^[109], но кажется не очень осталась мною довольна, так как я бранил музыку оперы и удивлялся, как такие хорошие артисты как Гарден, Бакланов, Мюратор могут тратить свои силы на такую ерунду. Кстати, пели ещё мои Король и Принц. Принц выглядит как картинка, но в большом зале театра их голоса звучат вовсе не так хорошо, как мне казалось в репетиционной комнате.

Вчера в «Daily News» мой портрет с надписью: «The best dressed man in Chicago»^[110]. Я очень важничаю этим.

30 ноября

Свободный день, можно было хорошенько поучить Концерт. В два часа я проигрывал его Стоку, чтобы он знал темпы. Сток хвалил Концерт и через пять дней проиграет его с оркестром, причём просил меня быть готовым хоть как-нибудь играть фортепианную партию. Вот тебе и раз, а я ещё не готов!

Днём, когда я зашёл к Кошиц пить чай, она стала говорить про спиритизм и прочла мне Credo^[111], про,диктованное ей на одном из сеансов. Я обратил внимание на то, что во всех словах была буква «с», иногда несколько раз в одном слове, а если не «с», то «ш», что давало шелестящий оттенок всей фразе – форма поэзии, столь воспитанная Бальмонтом. Затем Кошиц заинтересовалась, кто мой покровитель, и, не долго думая, села за свой спиритический столик. Она села на ковёр, протянув ноги и прислонясь к кровати, поставив низенький, лёгкий столик над коленями и положив на него обе ладони. Через несколько секунд столик пришёл в колебание. Я сидел напротив на диване, развалившись, но мне не хотелось менять позы. Кошиц стала читать азбуку. Столик приподнимался и склонялся к ней, а затем медленно шёл назад, падая при какой-нибудь букве. Это можно было делать нарочно, но я охотно допускал, что колебания стола происходили независимо от воли Кошиц. Первое слово начиналось «напара...». Я решил, что будет «напрасно», но вышло «направо». Кошиц, как бы читая мои мысли, воскликнула: «Я думала будет «напрасно». Фраза оказалась: направо от тебя стоит Учшикай (покровитель Коши, живший под этим именем в V веке по Р.Х.). После нескольких вопросов подготовительного характера Кошиц спросила, кто мой покровитель. Ответ был: Учшикай. Кошиц пришла в дикий восторг, что, во-первых, у нас общий покровитель, во-вторых, что у меня такой хороший покровитель. Кошиц прибавила: вот видишь, он был в одном из воплощений Шуманом. Я тогда спросил (но не обращаясь с вопросом к столику, а скорее к Кошиц), почему такой, по-видимому, совершенный человек, как Учшикай, в последующем воплощении был столь несовершенен, как Шуман? Кошиц повторила вопрос столику и ответ был такой: Учшикай не был совершенен. У меня явился новый вопрос: если Учшикай не был совершенен и Шуман тоже, то каким образом он является в виде покровителя? Но я ещё не успел сформулировать моей фразы, как столик резко качнулся три раза. Кошиц сказала: «Требует алфавит» и стала читать его. Фраза была такова: что я сначала должен ознакомиться с теософической литературой, а затем задавать такие вопросы. Т.е. меня поставили на место: не лезь с рассуждениями, когда не знаешь, о чём говоришь. Затем последовала ещё одна фраза, обращённая ко мне: «Если хочешь слушать меня, развей свою душу верой и чтением (теософии)». Я сказал: но я как раз не хочу этого (т.е. слушать его). Я имел в виду, что мир передо мною достаточно светел, чтобы я рискнул броситься в бездну сомнений спиритизма. На что последовал удивительный ответ: «Сергей, ты ещё меня не чувствуешь, но я скажу тебе словами твоего поэта - «помни меня!» На этом сеанс окончился. Я вернулся к себе, поражённый, главным образом, последней фразой. Можно отрицать всё происшедшее, но красота этой фразы остаётся ценностью несомненной!

1 декабря

День дождливый, мокрый, с низкими, тяжёлыми облаками. Болела голова и работа клеилась вяло. Днём Смоленс репетировал ансамбль: весь второй акт, но так как взяли всех вместе в первый раз, то меня пригласят только завтра. Бакланов передал, что обед у Гарден отменён. Обед и бридж после обеда налаживала сестра Гарден, а так как я третьего дня в её ложе был злой и бранил оперу, на которую она меня пригласила, то может быть и бридж потому разладился. Отчасти хорошо, ибо болит голова, но с другой стороны жаль - случай напомнить Мэри о репетициях.

В оперном офисе мне очень охотно выдали пятьсот долларов из тысячи, которую надлежит получить пятнадцатого.

2 декабря

Отправил Кусевицкому долг в пятьдесят семь фунтов. Хотел послать маме две тысячи франков, но франк как раз прыгал, поэтому отложил до понедельника. Готлиб взял взаймы пятьдесят. В общем, пятьсот долларов так и растаяли. Репетировали ансамбль: первый акт идёт хорошо. Коини был на репетиции и тоже нашёл, что они знают. Когда я хотел учить Концерт (надо подтянуться к репетиции в понедельник), то попросили не играть, так как в соседнем номере больная. Вечером играл у Кошиц, а Кошиц села за спиритический столик писать песню - настолько она пишет песни независимо от себя, под диктант. Всё же я удивился, как можно писать, когда тут же играют. Действительно, на этот раз столик не дал ни одной ноты. Кошиц очень расхваливала мой Концерт. А потом, когда я кончил, сказала, что пока она тщетно пыталась получить диктовку своей песни, Учшикай через столик сказал вдруг: «И мне нравится Концерт». Удивительная вещь! И между тем я вполне уверен, что Кошиц не лжёт и что если она сказала мне это, то значит так действительно выстукал ей столик.

3 декабря

Ходил сниматься по приглашению оперного фотографа, затем относил материалы Концерта в офис Чикагской Симфонии. В одиннадцать часов репетиция с артистами, первый и второй акты. Я дирижировал, Смоленс играл. Со Смоленсом отношения становятся более любезными и очень корректными, а то он как-то надерзил мне, а я его обрезал. Артисты знают хорошо. Когда же, Господи, сценическая репетиция? Мне советуют опять поговорить с Гарден, но мне не хочется надоедать ей.

Были с Кошиц у Шаляпина, который вчера приехал в Чикаго. Кошиц ему звонила и он пригласил её и меня. Шаляпин так же великолепен, чуть поседел и несколько угнетён, так как со дня его приезда в Америку его преследует простуда. В Нью-Йорке он пел так себе и уже семь концертов отменил. Вот и завтра концерт, а сегодня начался насморк. Я спрашивал про Мейерхольда, Асафьева, Мясковского. Про последнего он ничего не слышал, Асафьев на видном месте при Мариинском театре, Мейерхольд болен - увы, чахотка. А как бы мне хотелось, чтобы он когда- нибудь поставил «Апельсины». Мы вышли вместе с Шаляпиным. Это такая великолепная фигура, что все вокруг на него оглядывались.

Днём много и старательно учил Концерт, вечером играл в бридж: двадцать четыре роббера - и катастрофа: -38! Кошиц слышала в театре всякие сплетни про «Три апельсина»: говорят, они опять будут отложены, говорят также, что у автора скверный характер, между тем я с артистами и оркестром исключительно любезен.

4 декабря

В одиннадцать репетиция, опять первый и второй акты, которые певцы выучили. Затем и хорошие новости: Коини сообщил, что послезавтра первая сценическая репетиция, что хор почти готов и что теперь будут репетиции на сцене всё время, за исключением тех дней, когда придётся репетировать оперы текущего репертуара. Наконец-то! Значит, разговор с Гарден всё-таки помог.

От Linette телеграмма, поздравляет с первым представлением (я писал, что пятого). Вероятно, она только что получила мои полторы тысячи франков. Телеграмма эта породила странное ощущение какой-то горечи. Linette так давно не писала, что она как-то стала отходить от меня в пространство. Я не могу жениться на Linette, как она хотела бы, а продолжать наши отношения – значит чувствовать или слушать её жалобы о том, что я гублю её. А между тем такая телеграмма напоминает, что она хочет их продолжать.

Днём и вечером учил Концерт, отказавшись от обеда у Волковых.

5 декабря

Репетиция со Стоком. Благоразумный Сток решил проиграть с оркестром Концерт заблаговременно. Просил меня подыгрывать на рояле, но, во-первых, рояль был без педалей, так как их отломили, втаскивая на эстраду, а во-вторых, я ещё не совсем знаю Концерт. Некоторые места идут, а в иных сбиваюсь, играя с оркестром. Но Сток и не требовал аккуратной игры, и я больше стоял рядом с ним, глядя в партитуру. Аккомпанемент звучал мягко и приятно, Сток похваливал, а оркестр по окончании похлопал. Вообще Концерт оказывается гораздо лучше, чем я полагал, сочиняя его летом.

В час дня - приятная новость - меня пригласили прослушать хор, который оказался совсем готовым, а через три дня будут жарить всё наизусть. Ура, постановка зашагала к премьере. То место, где Кошиц проклинает Принца, Нипоти выучил с хором так, что он превосходно сольфеджировал все ноты. Нипоти был крайне огорчён, когда я просто попросил их выть, попадая лишь в верхнюю и нижнюю ноты.

Днём и вечером учил Концерт по нотам, внимательно запоминая, что играет оркестр, дабы не сбиваться в следующий раз. А то как провинциальная барышня долбил только одну фортепианную партию и наполовину забыл, что делает оркестр.

6 декабря

Сегодня большой день - моя первая сценическая репетиция.

Работали вовсю, с десяти до часу, и сделали почти весь первый акт. На сцене поставили анисфельдовский трон, Смоленс играл на рояле, я дирижировал, рядом суфлёр, очень милый француз, и дальше за столиком то и дело вскакивающий Коини. Пошло сразу очень бойко, ибо все артисты знали музыку и кроме того оказались именно отличными артистами. Когда репетировали сцену Короля, Принца и Труффальдино, то присутствующие так и покатывались со смеху. Коини оказался менее плох, чем я думал, во всяком случае с техникой, а там, где Панталоне бросается на Леандра с криком «Предатель!», даже выдумал пресмешной прыжок. В общем, я был чрезвычайно доволен.

Днём прошли музыкально третий акт. Принцессы довольно милы. Нинетта (Dusseau) имеет чистый и славный голос. Linette пригодилась бы для неё! Смоленс вызудил-таки с Панталоне и Труффальдино то место, которое он хотел купировать, и я доволен.

Попалось мне в руки либретто, отпечатанное на французском и английском языках, оказывается, ещё два года назад. О ужас, постарались напечатать будто это стихи, начиная каждое предложение с новой строки. Вообще, как смели, не показав мне?!

В промежутке часа два играл на рояле.

7 декабря

Вторая сценическая репетиция. Почему-то созвали участников второго и третьего акта, а между тем провозились полтора часа с третьей картиной первого акта, затем всех отпустили. Коини был часто недурён, но часто не понимал, в чём дело, иногда же просто пошл. Спасибо, всегда слушался, когда я отводил его в сторонку и объяснял, как надо это сделать. Накинулся на меня, что слишком много музыки между тем моментом, когда Леандр видит Смеральдину и когда она начинает петь. Я объяснил, что это очная ставка между ними: Смеральдина, как мышь, хочет ускользнуть, Леандр, как зверь, стоит над нею. После этого так и сделали.

Тем не менее, усиленно говорят, что пойдёт не двадцать третьего, а тридцатого. Ах, не всё ли равно!

Концерт играл порядочно и в первый раз ощутил, что может пойти.

8 декабря

Репетировал с хором, который идёт очень хорошо. Мои опасения были напрасны. Днём с певцами прошли третий акт. Знают назубок. Ходят слухи, что плевок в спальне Принца приказано отменить (так как американские ипокриты^[112] будут шокированы). Я взволновался: как смеют без меня!

Играл на рояле часа два-три, но сегодня чувствую себя усталым. Впрочем, то ли будет через десять дней.

Письмо от мамы. Описывает успех «Скифской сюиты» в Париже, в Grand Opйra, двадцать четвёртого ноября под управлением Кусевицкого. Равель сидел рядом и сказал маме: «Vive la Russie», на что она ответила: « Vive la France». Мама была с Linette и Борисом Башкировым. Опять напоминание о Linette отозвалось на мне как-то болезненно. Иллюзия, что наши отношения разошлись, не воплощаются. А разве я могу жениться, если я убеждён, что это не принесёт мне счастья?

9 декабря

Сегодняшняя сценическая репетиция, третья, открылась стычкой с Coini. Ничего не сказав мне, он просто объяснил Принцу, что вместо плевания он будет чихать. Тогда я коротко заявил, что я этого не позволяю. Произошло сражение, во время которого все певцы затихли. Коини попробовал взять натиском и закричал, хозяин он наконец или не хозяин у себя на сцене?! Я ответил, что после моей смерти он может коверкать мою оперу, как ему угодно, но я именно здесь для того, чтобы этого не позволять. Дошло дело, что «так опера не может идти совсем!» и моего ответа «об этом надо было думать, когда заключался контракт». Видя, что натиск не ведёт к победе, Коини смягчился и сказал, что из-за такого пустяка не стоит так много говорить и чихание совсем не хуже плевания, зато гораздо приличнее. Видя смягчение, я тоже стал стихать и сказал, что в таком случае надо сначала посоветоваться с автором, а потом уже объяснять артистам. Коини сделал ещё одну моральную уступку, объяснив, что он придумал это вчера поздним вечером, и если сегодня стал прямо объяснять Принцу, то только для выигрыша времени. Словом, после двадцатиминутной стычки, я согласился на чихание, и, надо отдать справедливость Коини. он показал это очень занятно.

Далее репетиция протекала без инцидентов и очень хорошо. Коини обнаружил даже некоторую изобретательность, а если делал что не так, то я сейчас же ему указывал и он безропотно переделывал по-моему. Репетиция продлилась с одиннадцати до четырёх, пять часов, с перерывом в сорок минут на завтрак. Затем я отдыхал, а вечером заходил на «Кармен», где Гарден, в роли Кармен, мне не особенно понравилась.

Играл мало, около часу, но завтра нет репетиций - буду играть целый день.

10 декабря

День без репетиций. Пользовался этим для зубрёжки Концерта. Часа три играл, больше не могу. Обедал в каком-то женском клубе, где Кошиц и меня пригласили почётными гостями. Сыграв им после обеда «Гавот», я удрал к Бакланову играть в бридж. После шестнадцатого роббера произошёл инцидент. St.Leger, один из оперных репетиторов, чрезвычайно милый англичанин и отличный бриджист, сделал подряд несколько крупных ошибок, на которые я ему и указал. Страшно самолюбивый, он заявил, что больше не будет играть и стал расплачиваться. Несмотря на все упрашивания, он прекратил игру. Тогда я встал и, простившись со всеми, кроме него, ушёл.

Результат: сначала +14, а затем - ух! - на -14.

11 декабря

Встал поздновато - вчера с бриджем лёг в два. Учил Концерт и проигрывал его по нотам, чтобы хорошо помнить, что делает оркестр. Фортепианного-то переложения у меня нет, чтобы с кем-нибудь поиграть. В три часа репетиция «Апельсинов», первый, второй и третий акты с певцами, без сцены. Провозились, несмотря на воскресенье, почти до шести. В восемь часов вечера должна была быть сценическая репетиция. Но Коини заболел (потерял голос) и её отменили. Во время репетиций артисты покатываются со смеху. Панталоне, Труффальдино, Кухарка - отличные комики и проделывают всё с увлечением.

St.Leger прислал извинительное письмо и мы встретились друзьями.

Из Парижа приходят первые критики о «Скифской сюите».

Оказывается, публика не только аплодировала, но и протестовала, некоторые даже демонстративно ушли, как в добрые старые времена Глазунов. После единодушного успеха во время апрельского исполнения, это меня удивило. Но в том-то и дело, что в апреле была главным образом русская публика, а теперь французская. Русская уже воспитана на Прокофьеве, французы же ещё нет.

12 декабря

Разбудили в 7.30, а в девять уже репетиция Концерта. На этот раз рояль с педалью, но ещё не концертный и противно тугой. Сток внимательный, серьёзный и брал замедленные темпы, что меня радовало, так играть было легче. Провозились без малого час. Я старался не слушать оркестра (а интересно было и внимательно играть свою партию). В общем, дело стало налаживаться и не выходило всего несколько мест, штук пять головоломных пассажей. Через две репетиции пойдёт, если не хорошо, то совсем прилично. Зато общего впечатления от Концерта я пока ещё не имею: слишком занят техникой исполнения. После Концерта я прошёл «Классическую» Симфонию, которая была сыграна отлично. Вообще оркестр - чего лучше!

С этой репетиции я почти бегом отправился на другую, в театр, и попал на сцену как раз к началу. Сцена была набита битком, так как привели хор и даже балетных для чертенят. Балетные приятно радовали взгляд: это были хорошенькие девочки, все лет шестнадцати-семнадцати, в светлых танцевальных костюмах. Но самое интересное было то, что сегодня, в первый раз, поставили декорации первого акта и башни. Любопытно, отлично сделано, и анисфельдовская краска так и брызжет в глаз, даже без надлежащего освещения. Коини был занят, группируя Трагиков, Комиков и вручая им зонтики, лопаты, пальмовые ветки. Он почти потерял голос, говорил в рупор, часто пульверизировал горло. Началась репетиция Пролога. Хор знал отлично и не путал. Коини довольно ловко ими распоряжался, но, например, придумать для каждой группы свои жесты, это было, конечно, свыше его сил и разумения. Слава Богу, слушался всего, что я ему говорил, хотя и пытался вразумить меня, говоря, что это хор, а не солисты. Вообще же репетиция, длившаяся с одиннадцати до четырёх с перерывом для завтрака, прошла оживлённо, не раз прерываемая хохотом участвующих.

Я был очень увлечён постановкой, не чувствовал усталости и испытывал огромное наслаждение.

После репетиции спал, а вечером придумывал упрощения для тех пассажей Концерта, которые сегодня не шли, ибо доучить их к пятнице до точки, конечно, нет надежды.

13 декабря

«Апельсины» идут окончательно тридцатого, но теперь, когда репетиции шли полным ходом, меня мало волнует, на неделю ли раньше или позднее спектакль. Сегодня опять большая репетиция на сцене с хором и балетом: второй и почти весь третий акт. Без конца возился с «дивертисментами» второго акта. Три раза с Коини отчаянно ссорились: один раз при выходе Пустоголовых он нашёл, что слишком мало, а потом слишком много музыки; другой раз из-за того, как Кухарка находит Труффальдино (оба раза я настоял на своём); третий инцидент был трагикомического характера - три апельсина выехали на дребезжащих колесиках с таким лязгом, что ничего не было слышно, что начинал петь Принц. Коини не нашёл ничего умнее, как потребовать, чтобы я прибавил музыки, пока апельсины шумят. Я ответил, что не напишу музыки для заглушения шума, а надо переделать никуда негодные апельсины. Коини сказал:

- Je m'en fiche des oranges.^[113]

Я ответил:

- Vous vous en foutez de votre business.^[114]

Помирились на том, что я подниму занавес на восемь тактов раньше и таким образом будет больше музыки, а Коини отдаст апельсины в переделку.

Прощаясь, он сказал:

- Et bien, sans rancune!^[115]

14 декабря

Третья репетиция Концерта. Идёт уже гладко (у оркестра), я же ещё попадаю в фальшивые ноты и раза два совсем терял линию, однако всё же освоился с Концертом и, по-видимому, справлюсь с делом. Симфония идёт хорошо. Вернувшись домой, лежал, очень усталый.

В опере история с костюмами: вместо тридцати женщин и пятнадцати мужчин для придворных, сделали наоборот и сообщили мне об этом таким тоном, будто я в том виноват. Слава Богу, Анисфельд приезжает двадцать третьего. Днем должна была быть репетиция с балетными, но так как часть их взяли на репетицию «Саломеи», то не состоялась. Видел кончик «Саломеи» и, хотя я хорошо знаю сюжет, было страшно. Музыка как-будто способствует впечатлению, но я должен послушать всю «Саломею». Будто немного растянуто.

15 декабря

Продолжали репетировать «Апельсины» с того места, где они выехали на сцену. Чтобы они не шумели, Коини решил совсем их не двигать. Принцессы пели хорошо. Когда пела Нинетта, я вспомнил Linette и её письмо, как она была бы счастлива петь в Чикаго эту роль. Ещё бы. Это было бы совсем мило, но до сих пор я не имел никакого влияния в Чикагской опере, а что будет в будущем году - неизвестно. Кроме того, я не уверен, каков у Linette голос, а певиц с небольшими голосами они предпочитают подбирать у себя в Америке, не заботясь привозить их из-за моря. В час я должен был покинуть репетицию, уступив палочку обрадованному Смоленсу, и пойти на генеральную репетицию Концерта. С каждой репетицией он идёт лучше, но всё ещё недостаточно хорошо. Симфония - отлично. Вернувшись с репетиции, переоделся, вытерся одеколоном и отправился опять на сцену, где после завтрака продолжали возиться с «Апельсинами». Как раз последняя картина и Коини требует выкинуть последнюю беготню. Действительно, ввиду узких кулис, невозможно сделать то, что я задумал, но я ему представил carte-blanche - делай, что хочешь, лишь бы весь хор бегал как сумасшедший. Коини ворчал, сердился, говорил, что это сорвёт спектакль, что слишком много музыки, но так как я оставался непоколебимым, то репетировал и бегал вместе с хором.

Вечером, несмотря на усталость, дозубривал пассаж в Концерте. Во время обеда (с Кошиц и приехавшим из Нью-Йорка Рерихом) зашёл разговор о Бальмонте, от которого я только что получил очаровательное письмо. Кошиц бросила такую фразу: «Ну, мы знаем поэтов и получше Бальмонта». Эта фраза меня внутренне взбесила. Я знал, что Кошиц имела ввиду Учшикая. У Учшикая большая красота речи, но это не даёт права так говорить о Бальмонте. Кроме того, вся фраза значила «вот мы какие». Я охотно верю, что Кошиц черпает какую-то неведомую мне мудрость, но тем не менее это не даёт ей право на такой тон. Однако я сдержал себя и промолчал, главным образом из уважения к Рериху. Когда же он ушёл и Кошиц тоже стала собираться, она вдруг остановилась и пристала, почему я мрачен. Я ответил:

- Потому, что мне не нравится, как ты говоришь о Бальмонте.

Кошиц сказала, что она же пошутила.

Я сказал:

- Бывают шутки и шутки. А теперь уходи.

Достаточно было попросить её уйти, как она завязла на целые десять минут и затеяла нелепейший спор, в котором я был резок и каждую фразу заканчивал словами: «Уйди, прошу тебя». После отчаяннейшей перепалки она наконец ушла в бешенстве, оставив меня в таком же состоянии. Вернувшись в мою комнату, я долго обдумывал, почему я так разозлился, и в конце концов решил, что Кошиц неправа: можно сколько угодно уважать Учшикая, но это не резон третировать Бальмонта, того Бальмонта, которого цитирует Учшикай. Я хотел даже позвонить Кошиц и объяснить ей это по-хорошему, но в это время неожиданно пришла идея рассказа, над которым я и провозился часа два. Ах, мои милые рассказы, совсем я забыл вас! Было уже половина первого - звонить поздно.

16 декабря

В полтретьего состоялся концерт. Я решил, что надо играть сосредоточенно, не торопясь, стараясь всё выигрывать и главное, не обращая внимания на оркестр. Постановив так, я не волновался, и первая часть прошла почти совсем хорошо. Переполненный зал (по пятницам симфонические всегда полны) зааплодировал совсем здорово, несмотря на то, что большинство было white gloved ladies^[116]. Во второй и третьей частях я подоврал, но в конечном счёте всё прошло благополучно. Успех был не чрезвычайный, но xopoший: вызывали три раза. Симфония имела больше успеха.

Затем я удрал домой, куда явились Готлиб и Смоленс, оба очень восхищённые, переоделся, отдыхал, а вечером состоялась первая общая репетиция «Апельсинов»: сидячая - оркестр, хор и солисты. Репетиция прошла очень хорошо и было очень приятно, хотя я устал до чёрта. Мне казалось, что хор и солисты еле слышны за оркестром, но так всегда кажется с дирижёрского места, певцы же наоборот приходили благодарить меня за то, что я не заглушаю их. На репетиции был Милюков, он в Чикаго на несколько дней и сегодня уезжает. Он сидел с клавиром, который я ему дал, и остался очень доволен. То, что певцы поют с таким увлечением, ему, по-видимому, очень импонировало. Через две недели он будет уже на пути в Париж и там расскажет о своих впечатлениях.

17 декабря

Критики были хуже, чем успех. Все хвалили Симфонию и ни один осёл не оценил Концерта. Была всего одна или две попытки разобраться в Концерте, да и те неудачные. Вообще в Америке отличные симфонические оркестры, тщательные комментарии к программам и - совершенно случайная критика, к которой, однако, все прислушиваются.

Я так устал после вчерашнего дня, что между завтраком и обедом спал два раза, а в промежутках поучил пассажи и написал письма маме и Linette. Вечером второй раз концерт. Сыграл я почти совсем на пятёрку. Успех больше, чем вчера, как и полагается, потому что вечером больше мужчин, которые громче хлопают, и во-вторых, публика прочла критику и знает, надо ли хлопать или нет, чтобы не оказаться в дураках. Симфония опять имела больше успеха - прямо-таки успех трескучий: вызывали семь раз. Вернувшись домой, я опять принимал у себя Готлиба и Смоленса, а затем прочитав прелестный рассказ Гиппиус «Snor Maria», заснул очень довольный. Кошиц (которую не видел со времени инцидента) сказала Готлибу, что я отличный композитор, но что у меня нет сердца. Рерих, который всё время говорил о «космичности» моего творчества и даже заговорил о балете с тенями, как действующими лицами, променял космическое творчество на тарелку супа - поехал обедать к Волковым и не попал на концерт, говоря, что не достал автомобиля. Уж лучше, как Бакланов, который ничего не говорил, а просто воскликнув: «Не могу удержаться», бросил билеты и уселся играть в бридж.

18 декабря

Приятно! Никакого концерта больше над душою не висит и не надо садиться за рояль и зубрить пассажи. Можно было написать письма, почитать, вообще не торопиться. Про вчерашний успех все знают и поздравляют.

Бакланова я спросил:

- Ну, по крайней мере, вы вчера проиграли?, - но оказалось, что выиграл.

Утром должна состояться «примерочная» репетиция - для прилаживания костюмов, но потом ее отменили. В восемь часов в сценической репетиции под фортепиано, продолжавшейся до половины первого, шла сцена ещё вовсе неладно (особенно Чудаки), а между тем следующая репетиция уже с оркестром. Коини, у которого не варят мозги для изобретения последней сцены беготни, упрашивает меня купировать её. Я отвергаю. «Вы очень упрямы» - говорит он, - и на сцене начинается беготня. Со Смоленсом, который играет на фортепиано во время репетиции, ссора, ибо он ломит свои темпы, не глядя на мою палочку. Кошиц подошла и сказала, что за вчерашний концерт она мне всё прощает. Это меня даже взбесило: что навязчивее непрошенного прощения!

Рерих, которому я поставил на вид диссонанс между его словами и делом, старается держаться от меня в сторонке. Кошиц патетически восклицает Готлибу: Ведь он разгонит всех друзей!»

19 декабря

Ходил в банк и телеграфировал Бальмонту полторы тысячи франков. Но франк опять поднимается, а надо послать Linette, Сталю и маме. Однако знакомые в банке говорят, что через неделю-две опять упадёт.

В Art's Club выставка эскизов Анисфельда к «Трём апельсинам». На открытии небольшая, но, по-видимому, избранная толпа. Меня, как автора оперы, познакомили с массой народа, и было даже приятно, так как с моею работой я прямо одичал.

20 декабря

Пользуясь, что сегодня нет репетиций и что мой досуг продолжается, я обдумывал оркестровую сюиту из «Трёх апельсинов» и обдумал её всю. Первый номер - Чудаки - скроил и слепил из кусочков. Теперь надо то же сделать с Заговором, Принцем и Принцессой, а остальные три номера почти целиком из оперы. Работа небольшая, надо лишь иметь желание и ясную голову, а затем пригласить переписчика и заставить списывать кусочки.

В промежутках дочитал книги из библиотеки. Нечаянно за этот месяц я прочёл около двадцати томов русской беллетристики. Как это случилось – не знаю, главным образом в виде отдыха между и после репетиций.

21 декабря

Очень важная репетиция: в первый раз сцена вместе с оркестром. Приятное волнение, но всё прошло много глаже, чем я предполагал. Плохи только ещё хоровые сцены: не совсем сценически оживлённым был Пролог, и бестолковщина в беготне последней картины.

С Коини только один инцидент. Он заявил, что в конце второго акта нет музыки для занавеса и потому я должен приписать несколько тактов. Я сказал, что просто надо раньше начать опускать занавес. Поспорили. Затем опять прорепетировали, я продолжал делать маленькое фермато после последних слов Панталона - на том помирились. Репетиция длилась пять часов с небольшим перерывом, и самое приятное было после - переодеться, вытереться одеколоном и лежать, попивая чай и куря папиросы. Вечером небольшой бридж: +3.

22 декабря

Такая же репетиция, как вчера. Идёт совсем хорошо (кроме тех же вчерашних хоровых сцен) - и следующая репетиция через неделю, генеральная. В промежутках же «освежат» репетицией под фортепиано. Там же Коини обещает подтянуть хор. Едва я вернулся к себе с репетиции, как телефон от Барановской, которая только сегодня утром приехала в Чикаго. Я накинулся на неё, отчего не звонила сразу - мне так бы хотелось, чтобы она посмотрела, что делает Коини! Ведь как ни так - она отсвет Мейерхольда. Затем появление Анисфельда: только что из Нью-Йорка, и тоже опоздал на репетицию. Опять досадно, но я очень рад, что приехал Анисфельд, - я знаю, мы будем действовать рука об руку, и вместе легче будет обуздать Коини («блоха», действительно, он похож на блоху). Весь вечер провели вместе с Анисфельдом.

От Linette письмо, упрёки, что я бросаю её одну и не забочусь о её жизни, о её карьере певицы. Конечно, ей грустно, и тем неприятней читать мне это. Но до сих пор я не мог рекомендовать её как певицу. Что будет после успехов «Апельсинов» - неизвестно, может можно её устроить на будущий сезон петь Нинетту, но я всё ещё не знаю, хорош ли её голос и могу ли я её навязывать.

23 декабря

Ходили с Анисфельдом в костюмерную и рылись в костюмах, которые не совсем в порядке. Анисфельд хотел непременно, чтобы я был с ним, так как он плохо объясняется и по-английски и по-французски. Завтракать ко мне пришла Фру-Фру, с которой проразговаривали с необычайным увлечением. А наши баритоны потом приставали с расспросами, кто эта замечательная интересная женщина. Вечером обедал у неё, вернее, у тех богатых американцев, у которых она теперь гостит. Но у меня начала болеть голова и я скоро ушёл домой.

24 декабря

Были с Анисфельдом на репетиции боя Уродов из второго акта. Дубины для этого боя вышли такими тяжёлыми, что балетные еле их поднимают и бой поставлен вяло и несмешно, не говоря уже о том, что ритм совсем не схвачен. Я объяснял и показывал, какие надо делать движения. Затем ходили с Анисфельдом за кулисы насчёт освещения декораций. Он очень недоволен, так как ему не дают необходимых зелёных ламп.

Завтракал с Фру-Фру, которая была по-обыкновению интересна, тонка и остроумна, но хныкала, так как у неё опять болят почки. Днём писал письма, которых (главным образом деловых) накопилась пропасть. Кошиц, в виде смягчения, прислала мне к празднику чёрную, с золотыми застёжками, ленту к часам, надеясь (в приписке), что «эта лента, наконец, кантиком свяжет нашу дружбу», на что я ответил, тоже письменно, что лучше связывать дружбу не чёрными узлами, а светлыми отношениями.

Вечером забегал в симфонический на «Crazy Cat» Карпентера. Карпентер один из наиболее живых (остальные мёртворожденные) композиторов Америки. У него есть техника и он умеет оркестровать, но, к сожалению, слишком часто бродит у самой границы дурного вкуса.

Затем бридж у Бакланова до половины третьего. Результат: +2,5 only^[117].

25 декабря

Несмотря на праздник, примерку костюмов и, как в таких случаях полагается, поочерёдные вопли всех артистов: одному жмёт, у другой не умещается грудь, там тяжела шапка, здесь слишком длинный трен^[118]. Кошиц не сделала исключения и ссорилась с Анисфельдом как каждодневная примадонна.

В полпятого «мёртвая репетиция»: декорации и освещение. Хотя Анисфельду достали его зелёные лампы, но с первой же сцены пошла контра с электротехником, Коини и прочими. Я думал, что дело кончится плохо, но дальше всё смягчилось и проработали без остановки семь часов, до половины двенадцатого, пройдя все декорации, световые и прочие эффекты, до самого конца. Я иногда помогал Анисфельду объясняться с техническим персоналом сцены и иногда давал мои советы, вообще же старался не очень вмешиваться и сидел с Фру-Фру в зале, наслаждаясь декорациями.

Смоленс, который не кланялся со мною целую неделю, поздравил меня с праздниками.

26 декабря

Довольно свободный день. У Барановской опять история с почкой и она лежит. Я читал, гулял и делал план Принца и Принцессы для сюиты из «Апельсинов». Кошиц звонила, что Анисфельд нагрубил всем в опере, что это дошло до Гарден и что все выражены против него, а так как она знает, что я во всём его поддерживаю, то чтобы я держался в стороне. Это очень любезно со стороны Кошиц, но мне было противно выслушивать все эти сплетни, а во-вторых, Анисфельд был совершенно прав, поставив на вид Коини, бутафорам и электрикам, что всё делалось не так, как следует, и если они сердятся, что ворвались в их тихое гнездо, то чёрт с ними. Анисфельд - настоящий артист, а они наёмники.

Вечером бридж у Бакланова со Смоленсом, игравшим, как сапог, и проигравшим. Я: +10.

27 декабря

Сегодня предполагалась сценическая репетиция под фортепиано для «освежения» - перед генеральной. Но Коини нашёл, что никакого освежения не нужно - можно освежить под фортепиано без сцены, - а взял только хор для Пролога и финальной беготни. Я старательно вмешивался, показывал движения Трагикам и Комикам. В общем, хор несколько подтянулся. Репетиция была короткой и притом на сцене со спущенным железным занавесом, так что Фру-Фру и Готлиб, пришедшие на репетицию (Фру-Фру волновалась перед репетицией «как ребёнок»), ничего не увидели.

Кошиц не нашла лучшего времени и места, как репетицию, для настойчивых вопросов, почему же я, наконец, так к ней изменился? Или из-за Барановской? Кошиц начинает на меня действовать, как искра на порох. Я отвечал ей: «Уйди ты, ради Бога!»

В четыре часа «освежительная» сидячая репетиция под фортепиано, прошедшая довольно сонно, так как все всё знают и всем уже начинает надоедать. Кошиц не явилась, объявив, что у неё что-то с сердцем.

Затем сидел у себя и читал очень интересный этюд Мережковского о Лермонтове. Вечером бридж у Бакланова: -13,5.

25 декабря

Спокойный день. Репетиций нет. Анисфельд докрашивает костюмы. Я днём гулял, читал, играл. Заходил князь Арабелов, милый юноша, приятель Кошиц, и по её поручению зондировал почву, в чём дело у меня против неё. Вечер провёл у Барановской, но торчали её американки и было скучно.

26 декабря

В одиннадцать генеральная репетиция. Коини простуженный и вялый. Заведующий оркестром сообщает, что добавочных инструментов (малый кларнет, V и VI валторны и дополнительные ударные), которые были до сих пор лишь на одной репетиции, не будет. Это сразу испортило мне настроение: какого чёрта делали мы пятнадцать оркестровых репетиций, если пять музыкантов явятся прямо на спектакль и всё изгадят! Поговорив об этом драматически, наконец начали репетицию. Пролог я повторил не более не менее как четыре раза, выводя из себя Коини. Но хоры или входили слишком рано, или входили недостаточно энергично, или дирижировали в такт руками. Я знал, что дальше пойдёт глаже. Вторую картину я тоже повторил. После первого акта меня подозвала к себе Гарден и очень хвалила. Затем я обсуждал с Барановской недочёты. Второй акт прошёл гладко. Не было только фонтанов и марш за кулисами звучал слабо. Во время смеха Принца в зале все хохотали. В антракте пили кофе с Фру-Фру. Среди других, очень тонких сценических замечаний, Фру-Фру напомнила, что барабан во время заклинания Кошиц слишком шумит. Я сам это заметил. В это время подошла Кошиц и стала жаловаться, будто хор чертенят её заглушает (врёт). Я сказал: «Хор - это ничего, а вот Барановская сказала про барабан, так я его уйму». Кошиц накинулась на Барановскую, что вот её, Кошиц, никто не слушается, а появилась какая-то Барановская и по её желанию переделывают барабан. Третий акт проходит гладко, я, согласно желанию Коини, делаю повторение в Интермеццо, дабы декорации менялись спокойнее. Во время сцены Кухарки в зале слышен громкий смех Мэри. В последних массовых сценах несколько инцидентов, я останавливал и повторял, но Коини торопил, так как в три надо было окончить репетицию. «Завтра повторим под фортепиано», - кричал он со сцены. После репетиции я сейчас же ушёл домой, так как был мокр, как лягушка. Звонил Гарден и спрашивал её про впечатление. Она расхваливала и сказала, что горда, что ей пришлось дать такую оперу. Я ответил, что счастлив, что моя опера идёт под таким директором. Барановская прислала мне цветы. Она совершенно потеряла голову от «Трёх апельсинов». Да по-видимому, что-то неладно было и по отношению ко мне. Вечером мы с нею катались и она сказала, что завтра утром уезжает - бежит в Нью-Йорк. Едва я упросил её остаться на спектакль и Новый Год.

27 декабря

Итак, день премьеры.

Однако ничего особенного, спал хорошо и утро провёл спокойно, почти вяло. С Анисфельдом вместе ходили в парикмахерскую подстригаться к вечеру. Настроение немного нервное, что усиливалось непрерывными звонками по телефону. Первый раздался в восемь часов утра: звонила монденистая^[119] барышня, с которой меня познакомили на выставке декораций Анисфельда, и просила билет для d'Indy, только что прибывшему в Чикаго. Я закричал, что невыносимо, когда композитора и дирижёра будят ни свет ни заря в день премьеры. Об этом потом пошла целая история.

В восьмом часу, за сорок минут до начала, мы с Анисфельдом, во фраках, уже были на сцене, где Анисфельд заботился о костюмах и гриме, а я о закулисном марше, поднятии занавеса и прочем. Эти сорок минут пролетели незаметно и Коини заявил, что восемь часов, всё готово, можно начинать. Зал выглядел не совсем полным. Дирекция не сделала в газетах почти никаких реклам об «Апельсинах»: или Мэри была слишком уверена, что и так всё Чикаго говорит о них, или тут подгадила консервативная bel-cant'ная партия. Однако зал вскоре дополнился. Пустовало только несколько лож и, вероятно, около сотни мест в партере. Даровые билеты выдавали туго. Наконец я отправился дирижировать. Оркестр и публика встретили меня аплодисментами. Я раскланялся и начал. При первых же звуках пополз театральный занавес, а затем появились Трагики. Как играл хор в Прологе я не помню, так как был увлечён дирижированием (не волновался), но пел хор хорошо. Знаю, что появившиеся Чудаки держали себя плохо. Герольд так разволновался, что всё спел на тон выше и от страха дирижировал рукой. Дальше всё пошло гладко и первый инцидент случился только в третьей картине, где Леандр запел «я его кормлю» на такт раньше. Но я не смутился, продолжил своё и скоро суфлёр вогнал его на место. Вообще я в первый раз почувствовал, какой союзник суфлёр! Акт кончился, и я ушёл под аплодисменты. Когда мы встретились с Анисфельдом за кулисами, то артисты выходили уже несколько раз. Мы вышли вдвоём и аплодисменты усилились. Яркая рампа и позади, как в тумане, кричащий и хлопающий зал. Мне показалось, что аплодисменты не слишком сильные, но зал так огромен, что никакие аплодисменты в нём не сильны, в чём я и убедился через день на концерте Шаляпина. Мы выходили кланяться несколько раз с артистами, но взять Коини Анисфельд наотрез отказался. Прибегает Бакланов и говорит: «Да это настоящий успех!» Я подхожу к Коини, но он, видимо, обижен, что его не взяли кланяться. Начинается второй акт и во время чихания Принца публика хохочет. Всё идёт отлично. При поднятии занавеса второй картины - аплодисменты за марш, а вернее, за декорации. Во время смеха Принца в зале хохот, а затем взрыв аплодисментов. После проклятия Кошиц тоже хлопали и кричали. В конце чрезвычайный успех. С артистами выхожу кланяться. Тащат они и Коини. Я тоже его зову: всё-таки работал, хоть и скверно. Но Анисфельд, увидев в цепи Коини, круто поворачивает и уходит, не желая выходить с ним вместе. Выходим без Анисфельда. Затем я и артисты несколько раз. Кошиц поздравляет меня. Не желая портить торжество, поздравляю и её с успехом. Она расцветает и хочет броситься целовать меня. Я отстраняюсь, ссылаясь на её грим. Коини в бешенстве и, стоя посередине сцены, кричит - как смел Анисфельд сделать такую демонстрацию! Я подхожу и говорю: «Раз уж он не хочет, то пусть после третьего акта идёт кланяться один, это тем более справедливо, что больше всего имеют успех его декорации».

Третий акт. Всё благополучно. Во время сцены Кухарки в зале хохот. Декорации третьей картины (с апельсинами) аплодируют. Во время появления Линетты вспоминаю Linette. Но успех меньше, чем во втором акте. Бакланов, придя за кулисы, просто говорит, что нужна купюра.

В четвёртом акте Челио вступает на такт позднее и половина ссоры с Фатой идёт неверно. Во второй картине St.Leger вступает с маршем не вовремя. Выстрел опаздывает. Беготня проходит на сцене довольно бестолково. Я беру темп безумный. Я не помню, выходили ли мы кланяться в конце. Это перед началом четвёртого акта, когда я вышел дирижировать, мне устроили продолжительную овацию, начатую оркестром. У меня в артистической масса народа. Мэри в бурном восторге. За нею Harold Мак-Кормик. Затем Розенвальды, Розентали, Карпентеры, консулы, Барановская, Готлиб и т.д. Когда поздравители отхлынули, решили отправиться к Фру-Фру, вернее к Nelson'aM. у которых она жила, - пить вино. Вино в Америке большая редкость, а после удачного спектакля хотелось выпить. Поехали: Карпентер, Анисфельды, Готлиб и я, и ещё несколько американцев. Относительно Кошиц я сказал, что лучше не надо, но Барановская сжалилась и по приезде туда выговорила у меня разрешение вызвать её. Я сразу хлопнул три коктейля и приятно опьянел. Вообще было очень весело, хотя не так вакхично, как после «Шута». Через час приехала Кошиц с князем Арабеловым. Многие, услышав, что он prince, решили, что это исполнитель партии Принца, и поздравили его с успехом. По общему требованию я играл несколько раз «Марш». Кошиц пела. Изумительно. Я сказал ей: «Если бы ты только пела, а не трещала всякий вздор!» Барановская и она сидели около меня. Кошиц рассказывала что-то Барановской потихоньку. Впоследствии оказалось, что это о том, как она меня любит. Барановская встала и деликатно ушла к другому концу стола, чтобы не огорчать Кошиц. В третьем часу поехали домой. Все подпили. Я - больше всех и чувствовал себя безмятежно. В автомобиле Кошиц, сидя рядом со мной (князь и Готлиб напротив), несколько раз бросилась меня целовать.

31 декабря

Проснулся в отличном настроении, но подташнивает, болит голова и, по-моему, я ещё немного пьян. Выйдя на улицу, жадно глотал воздух и пил в маленьком ресторанчике чай с лимоном, читая рецензии. По-моему, рецензии опять хуже успеха, хотя и констатируют его. Ни одной сколько-нибудь серьёзной. Вернувшись домой, спал. На телефоны не отвечал. Пребывал один среди своего успеха. Даже письмо от Миллер открыл не сразу. Открыл позднее, когда почувствовал себя более нормальным, но это ещё не ответ на ответ, а ответ на последние деньги. Таким образом, в этот день я мало кого видел, а вечером пришёл в себя и отправился к Фру-Фру, чтобы вместе ехать куда-то встречать Новый Год. Туда она уже давно обещала, а я рассудил, что приятнее всего встретить в обществе Фру-Фру, и поехал с нею. Опять богатый американский дом, с шампанским, несмотря на prohibition^[120]. Меня, как вчерашнего героя, встречали с почётом.

Сейчас же после двенадцати мы с Фру-Фру сорвались и поехали к Волковым. Это была моя затея, резонов несколько: во-первых, меня приглашали и была бы страшная обида, если бы я не появился вовсе (впрочем и так обиделись, что опоздали, и пуще обиделись, что вчера без них кутили), во-вторых, там была Кошиц, и появление Прокофьева и Барановской в час ночи было острым ножом в живот. Появились у Волковых в час ночи. Смоленс и St.Leger выскочили навстречу и, приплясывая и визжа, сыграли на рождественских дудках «Марш» из «Трёх апельсинов». Консулы встретили несколько сдержанно, несмотря на бутылку шампанского (большую редкость), которую привезла Барановская. Мы сели рядом с нею и рядом с Кошиц. Вообще же было неинтересно. В полтретьего стали разъезжаться. Я отвёз Фру-Фру домой.

Итак, год окончен. Хороший год. Начался хорошо и весело в Калифорнии, затем контракт с Мэри Гарден, постановка «Шута», чудесное лето в St.Brévin и постановка «Апельсинов». Чего же лучше! Феноменальный год.

1922

1 января

Первый день нового года ознаменовался приёмом в честь Мэри Гарден у некоих Чальмерсов. Нельсоны притащили на этот приём меня и Фру-Фру. На приёме была масса спонсоров оперы и тут-то я в первьй раз действительно понял, что моя опера произвела настоящий успех: давно я не слышал столько восторженных комплиментов от знакомых и незнакомых людей, как сегодня. Murial Mac Cormick, дочку Harold'а, я не узнал - нас как-то познакомил Coini в темноте за кулисами. Тем не менее она была чрезвычайно любезна со мной, а Барановская, с которой мы держались более или менее вместе (и которая была самой эффектной дамой общества), уже подметила, что она за нами всё время подглядывает. Самою Гарден я видел всего один миг: как полагается, поток любезностей с обеих сторон.

Вечером с Барановской были на концерте Шаляпина, внимали ему, как пророку, но против пророчеств он грешил, пел много дряни, и голос – вообще изумительный - был не всегда в порядке.

2-15 января

Второго в полдень Фру-Фру уехала в Нью-Йорк, а накануне уехала туда же Кошиц. В Auditorium'e стало тише. Я очень мало куда показывался, читал, обдумывал сюиту из «Трёх апельсинов» и несколько отдыхал от шума предыдущей недели. Пятого состоялся второй спектакль под управлением Смоленса. Я сидел с Готлиб в последнем ряду партера, откуда видно и слышно очень хорошо. Но здесь (а может и в большинстве мест этого театра) оркестр и особенно струнные звучат чрезвычайно слабо. В результате особенный эффект, вероятно, похожий на эффект Байретского театра, где оркестр нарочно упрятан. Певцов было слышно идеально: каждую ноту, каждое слово, зато те места, где царствует оркестр, выходили слабовато, например Инфернальная сцена была менее грозна, чем я хотел бы, и в конце Марша не слышны были струнные. Я сначала волновался в трудных местах - хорошо ли они пройдут, - а потом махнул рукой: пусть Смоленс справляется, я же буду слушать. В Прологе хор держался скверно (чёрт бы побрал этого Коини). Первый акт имел сдержанный успех, во втором - Марш, смех Принца и проклятие Фаты вызвали аплодисменты, а в конце я выходил несколько раз раскланиваться. Третью картину третьего акта я слушал с той точки зрения, что длинна она или нет, но вынес впечатление, что нет, не длинна: она кажется длинной только для тех, кто не понимает её музыки. Во второй картине четвёртого акта опять катавасия с беготнёй и исчезновением Простаков. Негодяй Коини. Успех меньше, чем на премьере, но стойкий, и театр полный, даровых билетов почти совсем не давали. Смоленс дирижировал хорошо.

Затем я готовился к recital'ю в Университете, и десятого отыграл его с большим успехом. Тринадцатого было ещё одно выступление, с Кошиц, в пользу русских голодающих, однако организация была большевистского характера и, к сожалению, подпустила политику в концерт. Очень противно, что политика, и не совсем удобно, что большевики (могут быть неприятности), но, во-первых, собрали голодающим две тысячи долларов, а во-вторых, нам заплатили по четыреста долларов. Я играл себя и Мусоргского, Кошиц была не в голосе, плохо спела три моих романса и не слишком блестяще остальную программу. Публика была в основном из рабочих. Успех хороший, с вызовами и бисами. Наконец, третий концерт, пятнадцатого, в пользу чикагских детей. Здесь ничего не платили, но отказаться нельзя было, так как, во-первых, приглашал Карпентер, а во-вторых, получая блага от Чикаго, надо было поиграть и для Чикаго. Зато этот концерт был страшно помпезен, с оперными star, в Auditorium. Случилось и следующее приключение: когда я на бис стал играть Марш из «Трёх апельсинов», то публика выразила своё удовольствие, зааплодировав при первых тактах - Марш очень живо приобретает популярность и грозит сделаться таким же «неприятно модным», как рахманиновский Прелюд.

Необычайно деятельное участие в организации этого концерта принимала Мюриэль. По этому поводу она несколько раз мне звонила, заезжала в отель, и в lobby^[121] мы обсуждали программу, причём отчаянно флиртовали сначала на словах, а потом и вплоть до пожатия пальчиков. Murial - единственная дочка Harold'a, лет двадцати, очень недурна собой, собирается стать артисткой, помешана на всём, что касается театра - и в том, вероятно, причины её необычайного интереса ко мне.

Кстати, её отец перестал быть председателем финансовых директоров оперы. Вместо него, для меня неизвестный, Insull. В руководящих кругах оперы борьба, интриги и кавардак. Мэри, говорят, за этот сезон пробухала столько денег, что гаранты за голову хватались. Всё же она удержалась директором на будущий сезон, но, кажется, её самодержавие сильно огорчили всякими контролёрами её финансовых операций. Я раньше думал, что в случае успеха «Апельсинов», «Огненный ангел» само собою влезет в репертуар будущего года, но пока что-то не похоже на это.

16 января

Утром сборы, а в 12.40 «XX Century» в Нью-Йорк. Еду с удовольствием: с Чикаго всё кончено, а в Нью-Йорке концерт с Коутсом, нью-йоркская премьера «Апельсинов», Банкиров и Фру-Фру, а затем и Европа. Перед отъездом получил письмо от Linette, милое и без разговоров о будущем. Я телеграфировал ей две тысячи франков. Письмо и от Бальмонта, очаровательное. Я старался достать ему денег и обратился с письмом к Mrs Kohnwald, но пока плохие симптомы. В Нью-Йорке снова примусь за поиски денег для него, надо мобилизовать Барановскую.

17 января - 25 февраля

В Нью-Йорке я устроился на углу 7-й авеню и 55-й улицы, рядом с Wellington'ом, где я жил три года назад. Две комнаты за 175 в месяц – немного дороговато, но ввиду оперной премьеры надо было сохранять приличный вид.

С Борисом Николаевичем встретился в тот же день и проговорили девять часов, что стоило головной боли на следующий день. Б.Н. говорил, что встреча со мной для него целое спасение, брат его угнетает, и за моё предложение провести весну и лето где-нибудь под Мюнхеном он горячо ухватился. И Германия отличная страна, и Мюнхен старинный город, и окрестности его - чудо, словом, целая серия восклицаний. Отсюда целый последующий месяц главной темой наших разговоров сделался Мюнхен, дача и переселение туда. Б.Н. считал дни, когда можно будет туда выехать, но дня ещё назначить было нельзя, пока опера не будет представлена и не станет ясно, желает ли меня после этого Нью-Йорк или я могу ехать.

Оперный сезон Чикагской оперы в Нью-Йорке начался двадцать третьего января, но «Апельсины» шли не раньше, как на второй-третьей неделе, поэтому в первые дни моего нью-йоркского пребывания особых дел не было. Барановская была больна: после чикагских выпиваний её туберкулёзная почка дала себя знать, а теперь обострилась до того, что в день моего приезда Фру-Фру вынуждена была перебраться в частную больницу. Здесь она собиралась остаться неделю и мы уже проектировали совместные выезды в свет, но здоровье, вместо улучшения, пошло на ухудшение, и в начале февраля бедную Фру-Фру увезли в Калифорнию на солнце. Б.Н., познакомившийся с нею, был без ума от неё, говоря, что такой интересной женщины, как Барановская, он в свою жизнь не встречал. Сама же Фру-Фру затеяла со мною весьма определённые разговоры. Проведены они были ловко, эстетично, в виде полушутки, но смысл их был, конечно, серьёзный. Идея: я должен жениться на ней. Муж, с которым она разошлась два года назад, по-видимому, погиб в Мексике, она получила бумаги на руки, «я декоративна, хорошо сложена, чем я для вас не жена?» И действительно, едва ли лучше Барановской сыщешь себе жену, но вся её утончённость и эстетизм убили в ней женщину. Как женщина, она не возбуждала во мне никаких чувств (и между прочим, такого же мнения о ней был Б.Н.). Обдумывая всё это, я отправился в Метрополитэн на премьеру «Снегурочки» в декорациях Анисфельда, и тут неожиданно столкнулся со Стеллой. Эта встреча оказалась ответом на все тонкие плетения Фру-Фру. Едва я увидел Стеллу, я совершенно забыл о Барановской, так Стелла влекла к себе. Разговор со Стеллой был недлинный, но острый, с уколами и с комплиментами с обеих сторон. Ей страшно нажужжали про представление «Трёх апельсинов» и, по-видимому, это ей сильно импонировало, а она меня поразила своею красотою, ещё больше расцветшей. На другой день, вечером, она приехала ко мне якобы по делу и проболтала со мной целый вечер, на третий мы завтракали, поссорились - и расстались. Она через несколько дней уезжала во Флориду со своим больным отцом. Вообще, отношения со Стеллой какая-то сплошная нелепость, но каждый раз встреча производит на меня большое впечатление, а в этот раз был яркий пример, как далеко я от женитьбы на Барановской. Таким образом, я так же полушутя доказал Фру-Фру, что из этого вышло бы сплошное недоразумение, и разговор больше не возобновлялся, хотя я и продолжал ежедневно навещать её.

Двадцать шестого и двадцать седьмого играл с Коутсом 3-й Концерт. Конечно, с Коутсом играть было одно удовольствие. Качество исполнения и успех были приблизительно такие же. что и в Чикаго, но критика более развязная, тон более небрежный. Haensel был доволен успехом (но не критикой) и настаивал на том, чтобы я дал один или два récitais. По его расчётам больше двухсот-трёхсот долларов убытка быть не могло, для будущего же сезона это могло очень помочь. Он даже обещал не брать свою fee^[122]. Я согласился и концерты были назначены на четырнадцатое и семнадцатое февраля. Тогда я принялся за приведение в порядок программы, между тем как «Апельсины» всё откладывались и даже кто-то пустил слух, что вовсе не пойдут. Мэри, конечно, была невидима.

Между тем, Зилоти, Шимановский и Коханские жили в Wellington'e, рядом со мною, и мы постоянно встречались за завтраком и обедом. Все мы жили очень дружно, а я интриговал в пользу Бальмонта, стараясь раздобыть для него деньги.

«Апельсины» назначили было на шестое февраля, но расходившаяся в городе инфлюенция (хотя и не такая сильная, как два года назад - тогда до пяти тысяч в день, теперь лишь тысяча) уложила в постель Труффальдино и Принца, и вместо «Трёх апельсинов» удивлённая публика увидела перед собой «Травиату», отмена была сделана всего за несколько часов до спектакля. Переложили на четырнадцатое и попали как раз на тот же день, что и концерт. Т.е. recital днём, а опера вечером. Тяжело, но я решил отнестись к событию бодро, боялся только, не заболеть бы как раз в этот день инфлюенцией. Б.Н. уже лежал с 39,5 и даже пропустил моё выступление с Коутсом.

Однако всё обошлось благополучно. Программа recital`я была нетяжёлая и хорошо известная, затем я по совету Капабланки принял очень горячую ванну, выпил горячее молоко и лежат два часа. Одел фрак и поехал дирижировать оперой.

Оркестровой репетиции в Нью-Йорке не было, но оркестр был так настроен, что каверз с его стороны не было. Зал был полон, но говорят, раздали много контрамарок: на шестое была отличная продажа, а после того, как вместо «Апельсинов» дали «Травиату», продажа пошла много хуже. Рекламы не было никакой: или слишком понадеялись, что про «Три апельсина» уже все знают, или просто кто-то в дирекции рыл мне яму. Исполнение было хорошее, без скандалов (неважна сценическая игра хора, конечно). Публика вела себя приблизительно так же, как на чикагской премьере, т.е. был большой успех, мне поднесён был венок (от Liebman) и только перед четвёртым актом не было чикагской овации. После спектакля пили вино у Букман, а на другой день я развернул газеты. И тут-то началась зверская ругань. Посвящались длиннейшие статьи, но только в двух газетах, в «Globe» и в немецкой, оперу похвалили. Я внимательно всё прочитал и был озадачен. В чём дело? Почему они ничего не понимают? Haensel был просто расстроен. В добавок выяснилось, что оперу больше не дадут, так как осталась всего одна неделя сезона, репертуар которой уже давно составлен. Было впечатление, что собачье нападение газет свели на нет весь успех «Трёх апельсинов».

Второй концерт, семнадцатого, начался неважно. Днём у меня болела голова, прошедшая благодаря порошкам за час до концерта. Начал я Сонатой Бетховена, которой боялся, немного напутал во второй части, еле собрал себя в руки, но доиграл сонату корректно. Однако второе и третье отделения концерта я играл хорошо, было шесть бисов и вообще полнейший успех. Но убыток от обоих концертов достиг трёхсот семидесяти пяти долларов. Haensel опять был смущён и говорил: «Я в вас так верю, я не понимаю, в чём с вами дело?!»

После концерта стало ясно, что мои американские дела закончились на этот сезон. С оперным спектаклем и с этими концертами можно было ожидать каких-нибудь новых ангажементов, но никто не ангажировал, значит, можно ехать. Мне хотелось тронуться в Европу и Б.Н. рвался безумно, но денег было не так много, меньше, нежели в прошлом году, однако, с дешевизной германской валюты можно было прожить до осени спокойно.

Возобновляет ли Чикагская опера «Три апельсина» в будущем сезоне не было известно, так как вообще там шли какие-то перемены, и никто ничего не знал.

Отъезд назначили на двадцать пятое февраля. Последняя неделя была очень хлопотливая: билеты, паспорта, денежные переводы, дантист, Duo Art, несколько бриджей и несколько прощальных визитов.

Двадцать третьего Капабланка, с которым мы очень дружили и который, кстати сказать, только что женился, дал сеанс одновременной игры в Manhattan Club против сорока игроков. Б.Н. и я отправились играть. Это было целое событие. Вокруг нас сидели Либман, Дерюжинский и прочие. Я развил безумную атаку и думал, что прямо разнесу его величество. Я до сих пор не могу понять, как он выкрутился и сам пошёл в атаку. Однако я держался дольше всех и Капабланка, прикончив со всеми, уселся против меня со словами: «Maintenant je vais jouer avec mon ami»^[123]. Человек сорок-пятьдесят столпилось вокруг нас. Я был уверен, что партия ничья, но, геройски продержавшись двадцать ходов, мне пришлось сложить оружие. Между тем Б.Н., не без моих советов, сделал ничью - настоящую ничью - и был горд и счастлив. Словом, вечер был из ряда вон выходящим событием.

На следующий вечер, когда я погрузился в укладывание чемоданов, какая-то дама позвонила, говоря, что ей необходимо увидеть меня по поводу «Апельсинов». Думая, что это интервью, я категорически отказался, но она настаивала, говоря, что дело важнее интервью. В восемь часов вечера я её принял и дело оказалось таковым. Они (их было две дамы) решили, что «Три апельсина» - один из наиболее блестящих спектаклей, который они видели, и может с успехом идти ежедневно. Поэтому они хотят снять большой театр и давать их всю будущую зиму. Важно моё принципиальное согласие, а затем они начнут переговоры с Чикагской оперой, с театром и певцами. Если будет большой успех в Америке, то повезут в Европу и в Австралию.

Вот уж предложение, которого я никак не ожидал! Ведь если это пройдёт, то одним ударом я делаюсь богатым человеком и известным всем странам. Но я не слишком верил: что-то да неладно. Серьёзно переговорив обо всём, расстались на том, что к моему приезду в Париж будет ясно, как идут дела, а теперь они отправятся выяснять вопрос с Чикагской оперой: надо получить разрешение на права будущего сезона и взять декорации на прокат. Пускай вся эта комбинация провалится, но уже одно предложение интересно. Таким образом, был хороший прощальный аккорд, отличное настроение и на другой день в девять часов утра отъезд с Б.Н. в автомобиле, доверху нагруженном чемоданами.

25 февраля - 23 ноября

Двадцать пятого февраля наш голландец «Noordam», немного престарелый, но добрый 1200-тонный пароход, покинул Нью-Йорк и направился в Европу. Народу было мало и у каждого из нас оказалось по каюте. Первые два дня погода была тихой и солнечной, затем заволновалась и перешла в бурю, которая и протрепала нас безжалостно восемь дней. Хотя я не прерывал моих занятий и по часу или два делал клавир 3-го Концерта (мне суждено делать клавиры на пароходах), но временами буря достигала невиданных мною дотоле размеров, Б.Н. трусил и бегал к повару справляться, не тонем ли мы, а капитан один раз действительно повернул пароход по ветру, чтобы облегчить напор волн, и сказал, что мы попали в ураган.

После десяти дней мы бросили якорь в Boulogne и я расстался с Б.Н., который ехал через Голландию прямо в Мюнхен. Я же отправился в Париж, где мог оставаться всего несколько дней, так как виза была транзитной «sans arrêt»^[124]. Впрочем, в Париже особых дел не было: надо было повидать маму, Кусевицкого, Дягилева, а затем можно было ехать в Берлин и Мюнхен - искать дачу. Кусевицкий сказал, что я играю с ним в Grand Opéra двадцатого апреля и что надо печатать все мои сочинения. Дягилев был мягок, мил, неопределёнен. Прогорев в Лондоне со своей роскошной постановкой «Спящей красавицы», он сидел сейчас без денег.

В Берлине было назначено свидание с Миллер: надо было узнать наконец, что такое Миллер. Я ехал посмотреть, что за музыкальная жизнь в Берлине, повидать Сувчинского, побывать в своём издательстве, а затем в Мюнхен искать дачу.

Действительно, очень интересно было увидеть Германию после войны, то грозную, то платящую контрибуции, но всегда хорошо налаженную. Чрезвычайная дешевизна благодаря низкому курсу марок, но в этом году денег мало, и только при условии этой дешевизны можно жить. Поэтому я первое время совсем не знал, что дорого, что дёшево, и сколько можно было тратить.

Очень нежная и дружеская встреча с Сувчинским, с которым у нас много общего в мировоззрении и во взглядах на современное состояние России и Европы.

Миллер приехала на несколько дней позднее меня и появилась со знакомым вопросом на лице. Она оказалась приблизительно такой, какой я ожидал: волнительной, преданной, наивной и очень простенькой, несмотря на своё знание четырёх языков. Мы провели с ней около недели, после чего я уехал в Мюнхен.

Видел я ещё Глазунова, приезжавшего из России и дирижировавшим концертом из своих сочинений. Со мной Глазунов был вежлив, но не больше. По-видимому, я всё ещё вредный элемент. Метнер (к которому я подошёл мягко и который уже слышал, что я в Америке играл его сочинения) был чрезвычайно любезен и пригласил обедать, что совершенно ново после его московского афоризма «или музыка Прокофьева не музыка, или я не музыкант». Последние годы Метнер в Москве, за отсутствием Скрябина, Рахманинова, меня и новых сочинений Стравинского, достиг доминирующего положения. Теперь он приехал в Берлин в надежде, что немецкий стиль его музыки будет здесь особенно по душе, но ошибся – никто не обращает на него внимания. Поэтому он чувствует себя депеизированным^[125] – и отсюда мягкость. Я обедал у него, давал сведения про Америку, куда его собирается устроить Рахманинов, играл ему «Бабушкины сказки», но он понял только вторую. «Как жалко, - сказал он впоследствии Захарову, - Прокофьев такой симпатичный человек, а пишет такие вещи, что я ничего не могу понять».

С Захаровым и Цецилией была приятная встреча, хотя виделись мы совсем мало. Он был мил и подчёркивал, что всегда хорошо ко мне относился. Цецилия имела в Берлине большой успех, действительно, играла прекрасно. Пыталась разобрать мой Скрипичный концерт, но мало что поняла. «Это какая-то chair-аviolon »^[126] - воскликнул раздосадованный Сувчинский. Видел я ещё Ремизова и познакомился с Андреем Белым, который очень меня интересовал.

Двадцать пятого марта я приехал в Мюнхен и, несмотря на ранний час, был встречен на вокзале Б.Н. Он уже успел потерять часть данных ему денег, однако жил в одном из лучших отелей, где счёт не был заплачен, и дачи ещё не искал - так, бродил по озеру. Восхищался Мюнхеном и говорил, что очень счастлив. Пришлось забрать дело в свои руки, купить план и начать правильный изыск окрестностей. Первым делом мы отправились в Берхтесгаден, чудесное место, но проездив два дня, ничего не нашли.

Вторая поездка была в Гармиш, откуда нас послали в Ettal, тихое местечко около большого монастыря, долина зажата между горами, в четырёх километрах от Обераммергау, знаменитого места, где раз в десять лет - и как раз в этом году - бывают Passionenspiele, представления из библии, в память избавления от чумы времён «Декамерона». Приехали мы в Этталь в семь часов вечера, когда было уже темно и валил густой снег (ибо высота здесь всё-таки девятьсот метров). Первое, что меня поразило в указанной мне даче, была футуристическая картина. А затем всё оказалось превосходно: дача просторная, элегантно обставленная, комфортабельная, с великолепными печами, с библиотекой, с портретами Шопенгауэра и картами звёздного неба. Мы были в диком восторге, когда её нам сдали на год за сорок тысяч марок (цену, которую мы приблизительно имели ввиду ещё в Нью-Йорке), хотя несомненно за неё можно было дать и восемьдесят, и сто двадцать. Хозяйка, немка, замужем за французом, и её совладелец, брат, Keil, женатый на красавице еврейке и автор картины, оказались крайне утончёнными людьми. Словом, мы нашли лучше, чем могли подумать, и вернулись в Мюнхен с тем, чтобы через три дня водвориться в наш «дворец».

Миллер приехала в Мюнхен через несколько дней после меня и поселилась в другом отеле. Хотя у неё была виза на две недели, ей удалось получить разрешение находиться в Баварии на неопределённое время, и Миллер была страшно довольна, так как ни за что не хотела возвращаться в Ригу. Но с Миллер я не забыл Linette и даже скорее понял, насколько Linette тоньше Миллер.

Первого апреля мы с Б.Н. въехали в нашу дачу. Хозяева держали себя деликатно, незаметно, кончали свои дела и через несколько дней уехали. Дача была восхитительна, мы не могли нахвалиться - тихая, просторная, «эстетичная». Жаль, что не было тенниса и негде летом будет купаться. Трудно было найти и инструмент: ни в Мюнхене, ни здесь. Я доканчивал переложение Концерта и, за неимением рояля, ходил упражняться к парижским и лондонским выступлениям к соседу-лавочнику.

Событием было появление контракта от Miss Beirne, той дамы, которая была у меня накануне отъезда из Нью-Йорка на предмет постановки «Апельсинов». Она обещала телеграфировать ещё в Париж, но не сдержала слова. А тут был форменный контракт, длинный и сложный, и в довершение всего подписанный. Я провёл несколько дней в его изучении и пришёл к заключению, что он может сделать меня богатым человеком. Однако несколько пунктов всё же надо исправить и попросить аванс. В этом смысле я и написал, а также послал кабель^[127], оставив подписанный ими, но ещё не мною, контракт в своём письменном столе.

Пятнадцатого я отправился в Париж играть с Кусевицким 3-й Концерт. Исполнение произошло в Grand Opéra очень парадно: весьма важно, что мой парижский дебют начался при подобной обстановке. Успех был отличный и много вызовов. После концерта ужин: Кусевицкие (он пил со мной на «ты»), Стали и Фру-Фру, появление которой было очень эффектно. Она недавно приехала из Калифорнии. Затем, повидав на другой день Дягилева, который сказал, что он снял на будущий сезон в Париже театр на девять месяцев и намерен заказать мне оперу на лермонтовскую «Казначейшу», я переплыл Ла-Манш и очутился в Лондоне, где тоже имел быть мой пианистический дебют - с Коутсом. Между репетициями в Лондоне я немного отдохнул от парижской сутолоки, так как в противоположность Парижу, у меня в Лондоне было мало знакомых. 3-й Концерт имел здесь ещё больше успеха, чем в Париже, чего я никак не ожидал от холодных англичан. Вызывали меня раз шесть-семь и даже Коутс заставил меня против правила сыграть на бис.

На другой вечер я уже был в Париже, где от Дягилева узнал приятную новость - что «Шут» возобновляется этой весной (значит и деньги). Но мама меня огорчила: поехали мы с нею к доктору Манухину, нашей знаменитости, и он прощупал у неё опухоль, не исключающей возможности рака. Он сказал, что это хорошо, что мы направимся в Мюнхен, ибо там ей могут применить радий и икс-лучи, которые пресекут болезнь в самом зачатке.

На другой день мы выехали в Мюнхен, где мама, посетив профессора Штубенрауха, осталась в Красном Кресте на недельный курс лечения рентгеновскими лучами и радием, а я вернулся в Этталь.

Как хорошо было в деревне! Эттальская весна была любезна ко мне и за две недели моего отсутствия не подвинулась вперёд. Но зато с первого мая начался расцвет: «La nature tombe en ivresse»^[128], - по словам нашего хозяина Dr.Keil'n. Вследствие высокого положения Этталя весна здесь позднее. Две недели назад, в окнах вагона я видел цветущие вишни и яблони от Мюнхена до самого Ла-Манша, а здесь всё это произошло теперь, на моих глазах, в мае.

Миллер жила в Мурнау, куда я ей посоветовал переехать из Мюнхена. Мурнау - маленький городок в часе езды от Этталя. Я навещал её дня через три-четыре. Сначала Миллер переводила на немецкий язык мои романсы, даже «Три апельсина», и наклеивала в тетради рецензии, которых накопилось множество.

Между тем, я засел за klavierauszug^[129] «Трёх апельсинов». Хорошо было их выпустить на предмет американского контракта, кстати и издательство сообщило, что если я быстро сдам им рукопись, то они к июлю изготовят. Литография клавира Чикагской оперы была сделана с моих первоначальных эскизов, и потому он был совершенно неудобоиграем. Надо было сделать заново весь клавир, вписать русский и французский текст. Словом, я решил, что работа будет на месяц. Так приблизительно и вышло (шесть недель), но я никак не ожидал, что работа будет такая жёсткая: часов шесть-семь почти каждый день. А между тем Америка молчала!

По вечерам с Б.Н. играли в шахматы. Я выиграл два матча, один – серьёзных партий, +5-2 = 2, другой из партий a tempo: + 100 - 40.

Другой конкурс имел несколько средневековый характер, это был матч сонетов. Б.Н. в Нью-Йорке разыскал томик сложных и строгих сонетов Hérédia и перевёл около десятка, причём ужасно важничал, что одолел такую вещь, говорил, что многие поэты ломали себе на Эредиа ногу. Я посмотрел и нашёл - что за ерунда! Конечно, сонет перевести можно. И вызвал его на матч: кто лучше переведёт десять сонетов из Hérédia. Конечно, переводить тоже в форме строгого сонета, сохраняя ту же рифму, что в подлиннике. В жюри я выбрал Бальмонта, Б.Н. - Северянина, и было решено, что мы будем посылать им сонеты на пишущей машинке переписанные так, чтобы было неизвестно, который чей, а те будут ставить отметки, каковые мы будем складывать. Получивший большее число очков выигрывает состязание.

Это было задумано ещё в апреле, а в мае три сонета уже поехали к судьям. Первый ответ был от Северянина с массой пикантных примечаний. Волнение чрезвычайное. Я выиграл на несколько пунктов. Затем последовал приветственный сонет от Бальмонта. Это уже совсем придало помпу нашему состязанию. Наконец появились отметки от Бальмонта, к сожалению без примечаний, как у Северянина, но выигрыш оказался тоже в мою пользу. Общая сумма очков за три сонета была: у меня пятьдесят восемь, у Б.Н. сорок девять. Б.Н. - прирождённый поэт - никак не ожидал такого афронта и даже были попытки прекратить состязание или ввести в него новые правила, но я заявил, что тогда составлю протокол его бегства с приложением таблицы отметок, и, отпечатав на машинке, разошлю его всем знакомым. Б.Н. подумал, возмутился - и состязание продолжилось.

Таким образом наступил июнь.

Мама, пробыв в Мюнхене неделю, присоединилась к нам, успокоенная, так как Штубенраух не нашёл ничего опасного. Переписка с Linette продолжалась. В начале июня она написала, что занятия её пением идут отлично, и в октябре она рассчитывает дебютировать. В июле, может быть, приедет в Этталь «недели на две, отдохнуть». Очень рад. Её не хватало в Эттале. Ей здесь понравится. Двенадцатого июня я кончил клавир к великой своей радости и облегчению, но вместо него стали приходить корректуры.

От Haensel`я и от Beirne ни слова, и таким образом надо было приготовиться к отсутствию американского сезона в будущую зиму. Однако имея Christophorus^[130] на год и при здешних ценах, и при тысяче долларов на текущем счету можно было держаться довольно долго.

В июне меня порядочно заели корректуры клавира «Апельсинов». Так как его печатали довольно энергично, то корректуры приходили часто, пачками, страниц по тридцати, а так как я корректировал тщательно, «честно», то уходило на них немало времени. Только в половине июля дело закончилось. Однако, цель всей этой спешки постепенно меркла, так как Бейрн затихла, не возвращала контракта и ни о чём не извещала, a Haensel, который в это лето как раз путешествовал по Баварии и на час заехал ко мне, сказал, что действительно что-то назревало, но ничего не вышло.

Кончив с корректурой, я принялся за третий акт «Огненного ангела» шестого июля, который наметил прикончить в это лето. В самом деле - опера эта пережила перерыв в два года, а музыка вовсе не так плоха! Третий акт пошёл хорошим темпом и с большим увлечением.

В конце июля появился дирижёр Мангеймской оперы Клейбер, который откуда- то слышал о «Трёх апельсинах», и, проезжая мимо, пожелал познакомиться. «Три апельсина» ему понравились и он объявил, что принимает их к постановке будущей зимой в Мангейме, и что «интендант» театра вступит со мной на этот предмет в переписку. Впечатление он производил несолидное и молодое, и действительно, из этой постановки в конце концов ничего не вышло, хотя с интендантом я и переписывался и даже встречался в Мюнхене. Однако Клейбер всё же устроил мне рояль, который вскоре и привезли из Мюнхена, а то до сих пор мне удавалось нанять такую дрянь, что еле можно было играть.

Лето было прохладное и дождливое. Говорят, так во всей Европе и даже в Америке, но мы всё же поругивали Этталь за климат. Впрочем, было много клубники, смородины, крыжовника и прочего. Мама и Б.Н. варили варенье и делали наливку.

Остались мы в это лето и без купания, так как ближайшее озеро было около Мурнау (где жила Миллер), и доехать туда и обратно значило потерять день. Миллер оказалась милой и преданной, тщательно переводившей на немецкий язык мои романсы и даже оперы, но места в моей жизни она занимала чрезвычайно мало.

С половины июля Б.Н. и я заиграли в теннис, так как мальчишки из монастырской школы (привилегированной и очень благоустроенной) уехали на каникулы и очистили место: при школе был теннисный корт и директор разрешил нам играть. Играли мы с огромным удовольствием, хотя и неважно, но под конец немножко подтянулись. Б.Н. меня бил (чему очень радовался). Давая вперёд пятнадцать, он всё ещё выигрывал, давая тридцать - проигрывал. Зато шахматный матч (из лёгких партий) кончился снова моей подавляющей победой. Матч игрался в июле и августе до ста партий. Я выиграл сто, Б.Н. тридцать четыре. Так как происходили бурные ссоры из-за обоюдных обвинений в долгом думанье, то были выписаны контрольные часы, а мною придумано превосходное правило: тот, кто думает больше другого на пять минут, проигрывает партию, (вернее, его противнику просчитывается очко, а эта партия продолжается). Это правило тем хорошо, что не определяет скорости игры, но если один начинает играть скорее, то он тянет за собой и другого. Сонетное состязание шло с успехом в мою пользу. Игорь Северянин прислал превосходные примечания. Но Б.Н. тянул, ленился переводить сонеты и состязание затягивалось. Вообще, ленность его и «лежание пузом в потолок» не имеет границ, и это часто вызывало во мне взрывы возмущения.

Фру-Фру очутилась на одном из германских курортов, намекала на Этталь, на маленький заезд, но я ждал Пташку^[131] - и визы не дал. Пташка приехала только седьмого августа, из Милана через Швейцарию. Я её встречал в Мюнхене. Она очень похорошела, вообще оказалась гораздо лучше, чем я думал. Я был чрезвычайно доволен её приездом. Christophorus оживился. Мы втроём с Б.Н. совершали поездки, делали восхождение на вершины, смотрели Oberammergau'ские Passionenspiele (представление длится восемь часов), которые произвели-таки впечатление. Б.Н., несмотря на восьмичасовое представление, сказал, что пойдёт ещё раз, но по лени не пошёл.

В конце сентября с Пташкой присоединились к Сталям и в их автомобиле совершили поездку из Штутгарта через Schwarzwald и Рейн в Эльзас. Перевалили через Вогезы, которые в осеннем уборе были ослепительны, и спустились в долины Франции. Поездка была чрезвычайно приятна, а со Сталями у меня отличные отношения, и я их очень люблю.

В сентябре я писал четвёртый акт «Ангела» и размечал сюиту для «Шута». Вчерне она была уже намечена во время весеннего пребывания в Лондоне, теперь же приписывались кончики и спаивались отдельные куски. Сюита получилась предлинная: двенадцать частей, более тридцати минут в целом. Но я предпочёл использовать всё лучшее из балета, а если дирижёру будет слишком длинно - может играть не полностью. Это я даже помещу на первой странице.

К сентябрю относится необычайное увлечение Андреем Белым, именно его «Первым свиданием». Я выписал эту книжку, многое мне понравилось, но показалось слишком путаным. Через месяц я взял книжку во второй раз, и тут стал открывать одну красоту за другою. Я позвал Б.Н., он начал вчитываться, встрепенулся, и через день мы были влюблены: «Первое свидание» не сходило со стола, цитаты из него так и сыпались. Даже Пташка знала первую страницу наизусть. Через месяц Б.Н. знал наизусть всю поэму.

Четвёртого октября я закончил четвёртый акт, написав сцену Мефистофеля с Фаустом с большим удовольствием. Затем «Ангел» запнулся, так как надо было хорошенько продумать либретто и вообще построение пятого акта, дело очень трудное и ответственное. Это не то, что работа, к которой можно подсесть со свежей головой и спокойно её делать - тут надо было думать, думать, и ждать момент, когда вдруг придут идеи.

Пташка уехала в Милан седьмого октября. Её голос развился и вышколился, надо было ещё позаняться - и постараться достигнуть сцены. Но это свидание нас очень связало, да и Пташка развилась, похорошела и во всех отношениях много подвинулась в лучшую сторону.

На другой день после Пташки уехал в Берлин Б.Н. После пятилетней работы с прохладцей - у него всё-таки накопился том стихов. В Берлин как раз приехал Игорь Северянин, с которым Б.Н. очень дружен. Б.Н. рассчитывал, нельзя ли через Северянина, который, конечно, знает всех издателей, напечатать этот том.

Мы остались с мамой вдвоём. Здоровье мамы пошатнулось за этот год: случались сердечные припадки. Доктора говорили: ничего не поделаешь: машина расшаталась, починить - не починишь, а надо покоить и беречь.

В сентябре мне начал писать из Берлина какой-то Зальтер, оказавшийся по справкам довольно крупным театральным дельцом, энергичным и жуликоватым.

Он предлагал мне подписать с ним контракт, передавая ему права на представительство «Трёх апельсинов», за что он обещает к будущему июлю поставить «Апельсины» на шести (!) сценах. 20% с германских сцен и 30% с прочих поступают за это в его пользу. После некоторой переписки состоялось свидание с его сыном и соучастником в деле, и я подписал контракт, исключив из его компетенции Америку, Францию, Дягилева и несоветскую Россию. Конечно, если бы ему удалось, то было бы здорово (снова «Апельсины» воскресают), а если нет, то ни он, ни я ничем не рискуем. Я лично не верю, что у него выйдут шесть (!) сцен, слишком трудно впихнуть такую трудную оперу в шесть театров, особенно при теперешней прижатости Германии. Вероятно, дело кончится тем, что к будущему июлю он достанет одну-две сцены и (хотя после этого контракт должен нарушиться) попросту не нарушить его, а предложить совместную работу. Что же, и две сцены в сущности кое-что!

Во второй половине октября я отправился в Париж играть у Кусевицкого 3-й Концерт. После апрельского успеха - реангажемент. Успех был отличный: Париж меня любит. Впрочем «Марш» и «Скерцо» из «Трёх апельсинов», сыгранные в тот же вечер (и которые весною Кусевицкий, играя в Лондоне, бисировал) здесь прошли незаметно. Мне самому «Марш» почти не понравился, - а как великолепно звучал в Чикаго, в опере! Через день (двадцать шестого) был реситаль с Дивой. Программа по изобретению Сталя: Мусоргский - Прокофьев. Вообще со Сталями дружба, остановился я у них и называют они меня «notre fils adoptif»^[132] (Дива на год моложе меня). Она отличная певица и очень хорошо спела «ахматки». Я играл «Картинки с выставки» Мусоргского и мои мелкие вещи с «Токкатой» под занавес. Успех был огромный и зал (небольшой) полон. В артистической масса народу, знаменитостей, поздравлений: Бальмонт, Бакст, Ларионов, Гончарова, Милюков. Среди других H. Mac Cormick с новой женой Ganna Walska, знаменитой красавицей. Б.Н. её знал ещё десять лет назад, в Петербурге и Киеве, почти шансонетной певицей. Постепенно она выходила замуж за более богатых людей и наконец завершила цикл Mac Cormick'oM. У неё небольшой голос, и она сгорает от желания сделаться артисткой (выступала в Америке, но малозаметно). Она сидела с Мас Cormick'oм в первом ряду, размашисто хлопала и, придя в артистическую, звала завтра к себе. На неё, вернее, на её амбицию, соединённую с миллионами, возлагают надежды дюжины музыкантов и предпринимателей (Дягилев в том числе). На другой день я был у неё, около получаса мы весело болтали, но никаких деловых разговоров не было.

Из Парижа я решил возвращаться домой, сделав маленький крюк через Берлин, куда ехали Кусевицкий, Дягилев, Стравинский. Кстати, я хотел познакомиться с моим Зальтером и повидать Сувчинского. Дягилев заговаривал со мной о коротком балете без сюжета, т.е. о «танцевальной симфонии» длиной минут в двенадцать, к которой будут придуманы танцы. Это интересовало меня.

В Берлине я провёл несколько очень интересных дней. Во-первых, я был очень рад увидеть Сувчинского, с которым мы виделись каждый день. Я его познакомил с Дягилевым и Дягилев очень заинтересовался его мнениями и взглядами. Дягилев был мил и почти каждый день приглашал нас ужинать. За ужинами ещё присутствовали Стравинский, Маяковский, Челищев (молодой художник).

Между прочим, ещё в Париже я играл Дягилеву по его просьбе «Игрока» и «Три апельсина», а Дягилев снова произвёл на меня атаку, что я пишу оперы. Стравинский поддерживал его, говоря, что я на ложном пути. Произошла громоносная схватка с ужасными криками. Я сказал Стравинскому, что всегда очень ценю его указания в инструментовке, считая его мэтром, но что указывать пути он не может, так как сам способен ошибиться. Стравинский, который глубоко убеждён, что он угадал истинные пути искусства и что прочие пути ложны, безумно разгорячился, стал страшно кричать, подпрыгивая как воробей. Смысл его речи был тот, что нельзя отделять инструментовку от другого: или он во всём мэтр, или я не понимаю его. Чтобы его извести окончательно (меня этот «орёж» интересовал главным образом с внешней, так сказать театральной, стороны), я ему закричал: «Да как же вы можете мне указывать путь во времени, когда я на девять лет моложе вас и, следовательно, на девять лет впереди вас! Мой путь настоящий, а ваш - путь прошлого поколения!» Что тут поднялось, трудно передать. Нас еле развели. Впрочем, это не помешало нам выйти под ручку и затем встретиться в Берлине, куда он приехал на два дня позднее меня, очень дружественно.

Довольно интересной встречей в Берлине была встреча с Маяковским. Маяковский который ужасный апаш (я всегда боюсь: а вдруг ударит? так, ни с того ни с сего), очень благоволил к Дягилеву, и они каждый вечер проводили вместе, яростно споря, главным образом о современных художниках. Маяковский, который, конечно, ничего не признаёт, кроме своей группы художников-футуристов, только что приехал из России и имел ввиду заявить миру, что мир отстал, а что центр и будущее в руках московских художников. Их выставка как раз была открыта в Берлине. Но тут в Дягилеве он нашёл опасного оппонента, ибо Дягилев всю жизнь возился с новым искусством и знал, что за последнее время сделано заграницей; Маяковский же просидел все последние годы в Москве, а потому никакой его нахрап не мог переспорить веских доводов Дягилева. Дягилев под конец даже стучал руками по столу, наседая на Маяковского. Следить за этими спорами было очень любопытно.

Я держался с Маяковским очень сдержанно, но он ко мне явно благоволил и почему-то априорно не любил Стравинского. Его попытки доказать Дягилеву, что я настоящий композитор, а Стравинский ерунда, тоже оказались неубедительными, так как и тут для аргументаций Маяковский был недостаточно вооружён. Зато чем Маяковский одержал истинную победу, так это своими стихами, которые он прочёл по-маяковски, гр