Переводчик Петр Дейниченко

Научный редактор Егор Быковский

Редактор Наталья Нарциссова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры Е. Аксёнова, М. Савина

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайнер обложки С. Хозин

Издание подготовлено в партнерстве с Фондом некоммерческих инициатив «Траектория» (при финансовой поддержке Н.В. Каторжнова).

Фонд поддержки научных, образовательных и культурных инициатив «Траектория» (www.traektoriafdn.ru) создан в 2015 году. Программы фонда направлены на стимулирование интереса к науке и научным исследованиям, реализацию образовательных программ, повышение интеллектуального уровня и творческого потенциала молодежи, повышение конкурентоспособности отечественных науки и образования, популяризацию науки и культуры, продвижение идей сохранения культурного наследия. Фонд организует образовательные и научно-популярные мероприятия по всей России, способствует созданию успешных практик взаимодействия внутри образовательного и научного сообщества.

В рамках издательского проекта Фонд «Траектория» поддерживает издание лучших образцов российской и зарубежной научно-популярной литературы.

© Jo Marchant, 2008

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2017

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

* * *

Пролог

В Национальном археологическом музее в Афинах в уголке есть экспонат, который выглядит несколько странно рядом с древнегреческими статуями и амфорами, заполняющими гулкое пространство просторного зала. Под стеклянным колпаком бережно хранятся три плоских обломка, похожих на заплесневелые зеленые картонки. Все они представляют собой несколько металлических пластин, покрытых патиной разных оттенков – от беловато-зеленой окиси олова до темной, зеленовато-голубой хлористой меди. Обломки пролежали на дне морском 2000 лет, и это видно.

Но присмотритесь к ним повнимательнее, и вы разглядите нечто невероятное. Сквозь патину проступают выгравированные буквы, большое колесо и часть размеченной круглой шкалы. Рентгеновский снимок рядом с этими странными предметами показывает, что скрыто под корродированным слоем: изящные шестерни разного размера. Их треугольные зубцы столь тщательно выточены и подогнаны, что кажется, вот-вот двинутся – и колеса начнут вращаться. Конструкция выглядит вполне современной и легко узнаваемой – больше всего она похожа на внутренности будильника.

Это – Антикитерский механизм. Теперь известно, что его фрагменты содержат по меньшей мере три десятка шестерней, а гравировка на поверхности пластин – это инструкции. С 1901 г., когда его извлекли из обломков затонувшего античного корабля, он остается одним из самых поразительных артефактов древности. Если учесть все, что мы знаем о технологиях того времени, он просто не должен был бы существовать. Ничего близкого по уровню сложности не появлялось после него больше 1000 лет, вплоть до эпохи Возрождения, когда в Европе были изобретены астрономические часы.

Оставьте в стороне заполняющие музей статуи, забудьте обо всех найденных с тех пор сокровищах затонувших античных кораблей – как бы прекрасны они ни были, они лишь дополняют наше восприятие искусства греческих скульпторов. Но этот невзрачный объект – нечто иное. Хотя за 2000 лет, проведенных на дне моря, он почти разрушился, идеи и знания, воплощенные в нем, переворачивают все наши представления о том, кем были древние греки и на что они были способны. В нем сокрыта тайна, на разгадку которой ушло больше столетия. Так что же это? Кто на Земле мог создать такое? И раз уж эта сложная технология однажды возникла, как получилось, что она оказалась так надолго забыта? Несколько человек не в силах отвернуться от загадки, с которой столкнулись, посвятили свои жизни тому, чтобы понять тайну устройства и ответить на эти вопросы. Многие из них не дожили до того дня, когда истина наконец обнаружилась, но каждый из них приоткрыл ее часть, и эта книга расскажет их истории.

Но конечно, ничего этого не случилось бы, не будь капитана Контоса и его команды отважных собирателей губок. Без них обломки Антикитерского механизма так и лежали бы на дне морском. Именно эти люди нашли остатки кораблекрушения и рисковали жизнями в первой попытке спасти предметы с затонувшего судна: смелое предприятие, из которого не все вернулись живыми.

1. Я вижу мертвецов!

Центром мироздания древних греков было море. Страны с определенными границами, которую мы сегодня называем Грецией, тогда не существовало. Греки, связанные общим языком и культурой, сохраняли свою самобытность, расселяясь по всему Средиземноморью. Ко временам Гомера, около VIII в. до н. э., греки из Аттики, Беотии, Лаконии и Ахеи достигли многих дальних краев: разбросанных по Эгейскому морю островов, Македонии и Фракии на севере, на востоке – побережья Малой Азии, на юге – Египта и Ливии, а на западе – побережий Италии, Сицилии и Франции. Единственный практичный способ сообщения между этими удаленными поселениями – по воде. В течение тысячелетий корабли, не только греческие, но и соперничающих цивилизаций – Финикии, Египта, а позже Рима, бороздили Средиземное море. Помимо колонистов, они доставляли солдат, рабов, купцов и дипломатов. Обычный их груз – зерно, вино, оливковое масло – везли или в качестве даров, или для торговли. Но были на кораблях и предметы роскоши из разных стран: страусиные яйца из Ливии, золото и слоновая кость из Египта, лазурит из Афганистана. Из Северной Европы торговые суда везли янтарь, а с рудников Кипра – медь для изготовления бронзового оружия, доспехов и отливки скульптур.

В самом сердце этого связанного водой мира лежит гористый полуостров, который сегодня мы называем Грецией. Чтобы выбраться из усеянного островами Эгейского моря на запад, в открытые воды, капитанам, подобно Одиссею, нужно было провести свои корабли по коварному проливу между южной оконечностью полуострова – мысом Малея и островом Крит.

И сейчас, когда со времен Гомера миновало без малого 3000 лет, проход этот по-прежнему полон опасностей. А больше столетия назад, когда 100 с лишним поколений успело смениться с тех пор, как приводила в восторг своих первых слушателей «Одиссея», пройти Малею пыталась команда другого греческого корабля. Моряки стремились домой, к острову Сими в Эгейском море. Но из-за ветра тоже сбились с курса и пережили достойное рассказа приключение…

Шел 1900 г. Половину мира занимала Британская империя, где правила королева Виктория. Все сильнее чувствовалась железная хватка промышленной революции. Вместе эти силы меняли жизнь до неузнаваемости. В Германии над Боденским озером поднялся первый цеппелин, в Нью-Йорке в «Мэдисон-сквер-гарден» прошла первая автомобильная выставка. Появлялись новшества и в судоходстве. Британский королевский флот готовился спустить в серые воды Барроу-ин-Фернесс первую подводную лодку. А число пароходов, бороздящих Мировой океан, впервые превысило количество парусников.

В Средиземноморье революция затронула один из самых важных местных промыслов – сбор губок. Задолго до времен Гомера античные ныряльщики добывали средства к существованию, срезая губки с морского дна; мы знаем, что в древности ими пользовались для мытья, а также для уборки жилища. Один из самых известных примеров – когда Одиссей наконец возвращается домой, чтобы жестоко расправиться с женихами, осаждавшими в его отсутствие Пенелопу, прежде чем повесить служанок за неверность, он приказывает им губками смыть со столов кровь убитых.

Профессия собирателей губок мало изменилась за прошедшие века, а появилась она, вероятно, около 6000 лет до н. э., когда на земле Греции возникло сельское хозяйство, а по Эгейскому морю двинулись первые корабли. Самые умелые и бесстрашные ныряльщики жили на юго-востоке архипелага Додеканес, особенно на островах Калимнос и Сими, где в теплых водах вырастают очень крупные губки. Нагие, вооруженные всего лишь острым ножом, атлетически сложенные собиратели губок погружались с помощью тяжелых плоских камней на глубину до 30 м и складывали губки в корзины, пока выдерживали легкие.

Но в XIX в. этот промысел изменился навсегда. Возможно, перемены были неизбежны, но если нужно назвать конкретного человека, то, пожалуй, главную роль здесь сыграл выдающийся немецкий инженер Август Зибе. Он изучал металлообработку в Берлине, был офицером-артиллеристом и участвовал в битве при Ватерлоо, а позже перебрался в Лондон и поселился в Сохо. Плодовитый изобретатель, Зибе среди прочего придумал вращательный водяной насос, бумагоделательную машину, весы, а также устройство для заморозки льда, названные его именем. А в 1837 г. он изобрел водолазный шлем, соединяющийся с костюмом из водонепроницаемой ткани.

Как и все изобретения Зибе, оно было весьма хитроумным, но, в отличие от остальных, имело далекоидущие последствия. Установленный в шлеме клапан позволял водолазу в костюме дышать воздухом, подававшимся с корабля с помощью компрессора. Впервые водолазы могли погружаться на необходимую глубину или по крайней мере насколько хватало длины шланга и оставаться под водой куда дольше. Потенциальная экономическая выгода для промысла губок была громадной, и в 1860 г. предприимчивый местный торговец Фотиос Масаторидис привез на Сими новые водолазные костюмы.

Они были сделаны из нескольких слоев толстой прорезиненной ткани, герметизированной каучуком, и имели большие бронзовые воротники и нагрудники. Сверху привинчивался круглый медный шлем, столь тяжелый, что поднять его можно было только двумя руками. Одетый в костюм водолаз мог видеть лишь сквозь небольшие окуляры, сделанные из особо прочного стекла. Плавать в такой амуниции было невозможно. Вместо этого водолазам приходилось идти по дну, таща за собой воздушный шланг и страховочный линь, – словно астронавтам, привязанным к космическому кораблю, который плывет в плотной атмосфере планеты с высокой гравитацией.

Увидев это странное снаряжение, опытные ныряльщики отнеслись к нему, мягко говоря, с подозрением. Тогда Масаторидис уговорил свою беременную жену продемонстрировать его в действии. Облаченная в костюм, она сошла по ступеням в море, и вода сомкнулась над ее головой. Снаряжение не подвело. Представленные женщиной, да еще – что казалось совершенно немыслимо – беременной, костюмы быстро обрели популярность.

Поначалу они казались настоящим чудом. После некоторой практики погружения на глубину до 70 м стали обычным делом. Там водолазы могли передвигаться по дну в поисках губок, собирать их и держать связь с кораблем с помощью линя, закрепленного на запястье. Резко возросшая добыча изменила промысел, и торговцы, сбывавшие этот обильный улов (а иногда даже ныряльщики) сделали огромные состояния. В период расцвета промысла, между 1890 и 1910 гг., тысячи собирателей губок ежегодно погружались в море и в общей сложности проводили на дне миллионы часов.

Однако за финансовым успехом стояли человеческие трагедии, поскольку водолазные костюмы принесли с собой массового убийцу – кессонную болезнь, косившую людей без разбора.

Если дышать на глубине сжатым воздухом, то содержащийся в нем азот поступает в легкие под более высоким давлением, чем он содержится в теле. Избыток азота растворяется в крови и тканях до тех пор, пока давление не уравновешивается. До тех пор пока вы не поднялись на поверхность, это не вызывает проблем. Но, если подниматься быстро, давление резко падает, и азот, растворенный в тканях, образует пузырьки – так же, как углекислый газ, когда откупоришь бутылку шампанского.

Проявления кессонной болезни зависят от того, где формируются пузырьки – как правило, в суставах, что грозит мучительными болями и невозможностью распрямить конечности. Пузырьки, возникающие в мозге, вызывают помрачение сознания, потерю памяти, головную боль. Оказавшиеся в позвоночнике и нервных узлах могут привести к параличу; те, что в коже, – к зуду и ощущению, будто по телу ползают какие-то насекомые. Пузырьки могут давить на нервные волокна и закупоривать сосуды, в том числе сердца. Серьезные случаи смертельны, и это не самый легкий способ покинуть этот мир.

О первых случаях кессонной болезни стало известно в 1840-х, причем не у ныряльщиков, а у шахтеров и строителей мостов, спускавшихся в шахты – кессоны, куда нагнетался сжатый воздух, чтобы вытеснить воду. Английское ее название the bends – буквально «изгибы» – отражало состояние, в котором рабочие, возводившие опоры Бруклинского моста в 1870-х, возвращались из кессонов, скрючившись от болей в спине и конечностях. Своим насмешливым товарищам они напоминали тогдашних модниц, носивших турнюры, из-за чего линия спины приобретала так называемый «греческий изгиб» (Greek bend).

Но собиратели губок, начавшие в 1860-х применять новые водолазные костюмы, ничего об этом не знали. И вскоре начали умирать, причем массово. Между 1866 и 1910 гг. от кессонной болезни умерло около 10 000 ныряльщиков, а еще почти 20 000 остались парализованными – около половины тех, кто ежегодно уходил на глубину.

Это сильнейшим образом сказалось на всех собирателях губок, пострадала почти каждая семья. Под давлением жен и вдов ныряльщиков водолазные костюмы вскоре были запрещены во многих странах, в том числе в Ливане и Египте. Но додеканесские ныряльщики продолжали использовать их – отчасти из жажды наживы, отчасти из желания проявить себя. По сравнению со скучной жизнью на суше погружения давали им шанс разбогатеть и прославиться, и жили они как на войне, когда каждый день мог оказаться последним. Теперь более чем когда-либо они чувствовали себя единым племенем. Молодые, мужественные, гордые, они шли навстречу огромной опасности ради богатства, которое приносили в дом, и на своих крошечных островах считались настоящими героями. Каждую весну целая флотилия хрупких деревянных суденышек отправлялась с Сими и соседних островов, и на каждом было до 15 ныряльщиков. На всех – один водолазный костюм и ручная помпа-компрессор для подачи воздуха. Все лето они жили и работали на судах, уходя порой очень далеко, даже к берегам Африки. Осенью оставшиеся в живых возвращались на груженных уловом кораблях, готовые отпраздновать успех.

Итак, осенью 1900 г. капитан Димитриос Контос и его команда возвращались на Сими, завершив летний сезон сбора губок у берегов Туниса. Контос, в прошлом опытный ныряльщик, теперь командовал двумя крошечными парусными судами. Под его началом были шесть ныряльщиков и 20 гребцов, так что корабли могли двигаться и в штиль.

Эти небольшие суда – каики – длиной всего несколько метров строились почти так же, как лодки собирателей губок еще догомеровских времен. Подвесные моторы придут на Эгейское море еще только через пару десятилетий. Вертикальные бимсы, плотно вбитые внутрь горизонтального каркаса, образовывали изящный S-образный изгиб корпуса, паутина снастей спускалась с тонких мачт, гордо увенчанных греческим флагом. (Сими, как и все острова архипелага Додеканес, оставались под властью Турции вплоть до 1947 г., но обитатели их считали себя истинными греками.) После шести месяцев тяжелого труда суда были так плотно забиты сохнущими губками, что моряки едва могли передвигаться по палубе.

Путь домой вел Контоса и его команду на северо-восток от побережья Туниса к мысу Малея. Но, как и многие мореходы до них, они сбились с пути из-за сильного ветра, оттеснившего суда к почти необитаемому островку. За свою долгую историю он знал много имен. Древние греки называли его Эгилия, горстка местных жителей со временем превратила это имя в Сиджильо, а ходившие там моряки, говорившие на средиземноморском лингва франка итальянского происхождения, называли его Чериготто. Сегодня он известен как Антикитера (произносится с ударением на «кит»). Ромбовидной формы, всего 3 км в ширину, островок этот лежит в 40 км южнее Китеры и как раз посередине пролива между мысом Малея и островом Крит. Столетия назад Антикитеру покрывала буйная растительность, но жители его вырубили леса ради постройки кораблей. Они не могли знать, к чему это приведет: всю почву, которую удерживали корни деревьев, постепенно выдули непрестанные ветры, оставив остров прекрасным, но бесплодным.

В шторм воды, бушующие вокруг этого осколка скалы, не для малодушных. Море становится почти черным, грозные волны обрушиваются на скалы; любой корабль, имеющий несчастье оказаться на их пути, почти наверняка будет разбит в щепки. Но Контос был искусным капитаном и смог укрыть свои суда в единственной гавани острова, крошечной бухточке на северном побережье, известной как Потамос, где несколько белоснежных домиков разбросаны по черной скалистой тверди, словно куски сахара.

Спустя три дня ветер стих, воды снова сделались сверкающей голубой гладью, и ныряльщики задумались о том, что же таится под ними. В надежде добыть еще трофеев Контос направил одно из своих судов к острому каменистому мысу чуть восточнее порта, на подводную отмель, известную местным как Пинакакия. Он бросил якорь метрах в 20 от крутых утесов.

Тем утром первым под воду ушел Элиас Стадиатис. Он быстро достиг наклонного шельфа на глубине 60 м, но всего через пять минут появился на поверхности, явно взволнованный. Товарищи быстро подняли его на борт и отвинтили тяжелый медный шлем.

Огромная груда мужчин, женщин и лошадей! Разлагаются, гниют! Должно быть, с разбитого корабля. Задыхаясь от волнения, Стадиатис рассказывал о том, что увидел на дне.

Ни одной части самого судна – дерево, оказавшись в воде, давно было уничтожено корабельными червями. Остался лишь его страшный груз.

Контос стянул со своего бормочущего невнятицу товарища мокрый костюм и надел на себя, чтобы увидеть все самому. Погрузившись в холодную воду, через пару минут он разглядел в синеве множество фигур – они тянулись вдоль берега примерно на 50 м. Но это были не тела, а статуи – поврежденные, покрытые морскими отложениями, но по большей части ясно опознаваемые. Некоторые – мраморные, другие, в солнечных лучах, проникавших на глубину, – в зеленой патине, верном признаке старинной бронзы. Когда башмаки погрузились в наклонное илистое дно, а воздушный шланг зазмеился к смутной тени корабля далеко наверху, у Контоса едва не перехватило дыхание. Эти обломки были настоящим сокровищем. Он схватил бронзовую руку одной из статуй в подтверждение находки, привязал к страховочному линю и с триумфом отправился на поверхность.

Источники расходятся относительно того, что случилось после. Согласно официальной греческой версии, Контос перед отходом на Сими велел своей команде отметить и записать координаты места кораблекрушения. После обычных восторженных приветствий вернувшимся героям Контос сообщил старейшинам острова о находке и спросил их, как следует поступить. Исполнившись патриотических чувств, те посоветовали ему немедленно сообщить об открытии правительству Греции в Афинах.

Но, возможно, они не слишком торопились. Питер Трокмортон, американский археолог, журналист и аквалангист, участвовавший в 1950–1968 гг. в раскопках на местах нескольких кораблекрушений в Средиземном море, изучал находки, сделанные на Антикитере, и расспрашивал людей на Сими. К тому времени из тех, кто помнил то открытие, живы были немногие, но истории о нем все еще рассказывали в тавернах на набережной. Согласно Трокмортону, местные говорили, что Контос и его команда вначале с помощью тросов подняли все, что успели, до осенней перемены погоды. Ходили слухи о множестве небольших бронзовых статуй, продававшихся в Александрии между 1902 и 1910 гг., а также о том, что свинцовые стержни от корабельных якорей так и не нашли. Свинец представлял для ныряльщиков особую ценность, его использовали для грузил. И только когда они уже ничего больше не могли взять на борт своих маленьких суденышек, ныряльщики обратились к властям в расчете на вознаграждение.

Так или иначе, в какой-то момент Контос и Стадиатис отправились к профессору А. Иконому, археологу из Афинского университета, их земляку с Сими. С собой у них была бронзовая рука, замотанная в полотенце. Он принял их 6 ноября 1900 г. в кабинете министра образования Спиридона Стаиса.

Момент был подходящим. Археологические раскопки на месте кораблекрушения еще ни разу нигде не проводились, но греческое правительство во главе с Новой партией Георгиоса Феотокиса уже начинало осознавать потенциал спасения античных сокровищ с морского дна. За 16 лет до этого оно профинансировало экспедицию по поиску остатков величайшего морского сражения в истории Греции, когда в 480 г. до н. э. флот персидского царя Ксеркса был разбит в проливе близ острова Саламин. С тех пор с морского дна было поднято несколько примечательных предметов, в том числе бронзовый нагрудник, обнаруженный в гавани Пилоса на юге Греции, древние бревна, две мраморные статуи, найденные в афинском порту Пирей, а также свинцовый якорь с надписью из гавани Сими. Все они были случайно обнаружены собирателями губок или попались в рыбацкие сети.

Итак, в 1884 г. Афинское археологическое общество при поддержке правительства предприняло весьма смелый шаг, решившись начать активные поиски скрытых на дне моря артефактов. Тогдашняя Греция была молодым, довольно слабым государством. Только в 1830 г. она освободилась от турецкого владычества, и правительство надеялось, что находки свидетельств былой славы чудесным образом укрепят национальное самосознание.

К несчастью, Общество не имело представления о том, где искать остатки кораблекрушений, и после долгих размышлений выбрало Саламин. Здесь почти 2400 лет назад в яростной битве греки потеряли 40 трирем (деревянных военных кораблей, по каждому борту которых располагалось три ряда гребцов), а персы понесли колоссальные потери – 200 кораблей. Несомненно, дно здесь должно было быть усеяно их остатками.

Но задача оказалась сложнее, чем предполагали археологи. Хотя глубина составляла всего 20 м, плохая погода привела к тому, что нанятые на месяц водолазы смогли проработать лишь 12 дней. Даже в более спокойные дни волнение моря поднимало муть, и водолазы толком не видели, что делают. Кроме того, на дне было столько ила и водорослей, что невозможно было сказать, что находится под ними. Потратив 1548,50 драхм (по нынешним ценам – около 8000 фунтов стерлингов), экспедиция вернулась с несколькими черепками амфор, почти нетронутой вазой и деревянным настилом, который на поверхности сразу же развалился.

В проникнутом унынием докладе Археологическому обществу, представленном в том же году, Христос Цундос, руководивший экспедицией, назвал ее «полным провалом». С сегодняшней точки зрения, однако, это звучит излишне сурово. Впервые в истории профессиональный археолог руководил командой водолазов, провел измерения, описал находки и представил отчет. Укоренилась сама идея подводных археологических изысканий под эгидой государства, хотя не слишком удачный результат привел к тому, что в течение следующих нескольких лет никаких других экспедиций не предпринималось.

Раскопки также вызвали довольно большой шум в прессе (по крайней мере до тех пор, пока не стали известны результаты), и не исключено, что именно воспоминания об этом подтолкнули Контоса и старейшин острова сообщить властям о находках близ Антикитеры. Чиновники министерства образования поначалу отнеслись к сообщениям Контоса с недоверием. Ни разу еще в греческих водах не находили затонувший корабль, а история, рассказанная ныряльщиками, казалась слишком складной, чтобы быть правдой. Но доказательство в виде бронзовой руки и потенциальная ценность находки перевесили. Проект обещал затмить все, что ожидалось от экспедиции на Саламин. Согласно отчету Контоса, остатки кораблекрушения уже были найдены и водолазы уже установили, что там достаточно сокровищ, которые стоит спасать. Если на борту были бронзовые статуи, значит, кораблю по меньшей мере 2000 лет, поскольку такие изделия исчезли после распада греческой цивилизации в первые века нашей эры, а те, что сохранились (если только не были сокрыты в укромных местах или на дне моря), вскоре пошли на переплавку как металлолом.

«Если правительство предоставит необходимое оборудование – лебедки для подъема предметов с морского дна, – сказал Контос министру Стаису, – мои люди готовы спуститься за ними при условии, что им заплатят полную цену за все, что им удастся спасти». Слегка нервничая, Стаис согласился на условия Контоса, но настоял на том, чтобы на борту был официальный археолог, руководящий работами. На эту роль назначили профессора Иконому, и Контос сдал командование.

Стаис действовал решительно. Поскольку место кораблекрушения было известно, стоило опасаться, что его разграбят. Да и Контос мог передумать. Поэтому уже через несколько дней военный транспорт «Микале» направился к Антикитере с Иконому на борту. На двух рыбацких суденышках его сопровождали Контос, водолазы и гребцы. Немного задержавшись из-за непогоды, они прибыли на место кораблекрушения 24 ноября. Водолазы – Элиас Стадиатис, Кириакос и Георг Мундиалисы, Иоанн Пиллиу, Георгиос Критикос и Базилиос Кацарас – принялись за работу. У места крушения утесы Антикитеры вертикально уходят на глубину 50 м, у их подножия – слегка наклонный песчано-илистый уступ, на котором покоится античный корабль, а с глубины около 60 м дно резко уходит вниз.

Иконому и Контос согласовали план работ. Легкие предметы должны были привязывать к линям и поднимать воротами, установленными на судах водолазов, а более тяжелые – мощным краном «Микале». Но при первой попытке море было все еще довольно бурным. Гонимые северным ветром волны разбивались об утесы, и ясно было, что «Микале» слишком велик, чтобы подойти близко к скалам. Контос, жаждавший доказать правдивость своих слов, был не из тех, кого могло задержать небольшое ухудшение погоды, и он рискнул послать своих людей на глубину. За три часа, пока разыгравшийся шторм не заставил их прерваться, они подняли на поверхность бронзовую голову бородатого мужчины, бронзовую руку кулачного бойца, бронзовый меч, две маленькие мраморные статуи (обе с отбитыми головами), искусно сделанную мраморную ступню, несколько фрагментов бронзовых и мраморных статуй, бронзовые котлы, глиняную посуду и другую керамику.

Отправившийся обратно в Афины, чтобы сдать вахту меньшему по размеру кораблю, «Микале» с триумфом привез эти богатства. Стаис, должно быть, вздохнул с облегчением, осознав, что в итоге его участие оказалось мудрым шагом. История попала на первые полосы газет, как и надеялось правительство, и вся Греция (но в особенности Афины) была охвачена массовым патриотическим восторгом. После многих веков, когда их сокровища расхищались всеми подряд – от римлян до англичан, часть древних артефактов наконец оказалась на родине.

Военно-морской флот предоставил Антикитерской экспедиции более маневренный корабль – паровую шхуну «Сирос». Она вовремя прибыла на место, и 4 декабря 1900 г. водолазы снова начали работать.

Им приходилось очень нелегко. Серьезной проблемой оказался неуклюжий водолазный костюм, не предназначенный для тяжелых физических усилий, необходимых при откапывании и подъеме статуй. Хуже того, воды близ Антикитеры холодные, подвержены изменчивым течениям, а также частым шквалам и штормам. Работы по подъему груза длились 10 месяцев, до сентября 1901 г., причем погода не позволила водолазам проработать и четверть этого срока. Остальное время они пережидали штормы на своих маленьких суденышках.

Но самой большой трудностью стало то, что глубина, на которой покоились обломки корабля, заставляла водолазов работать на пределе возможного. В то время 60 м были почти недостижимой глубиной. Даже в 1925 г. лишь 20 водолазов военно-морских сил США обладали квалификацией, позволявшей погружаться на 30 м. То, что люди Контоса смогли добраться до остатков корабля, да еще вести там тяжелые работы, уже было невероятным достижением. Похоже, с этим не справился бы никто, кроме отчаянных средиземноморских собирателей губок, практически выросших в воде и привыкших к тому, что их жизнь и благополучие зависят от умения погружаться глубже, чем кто-либо.

Хотя водолазы, работавшие у Антикитеры, не имели представления о таблицах погружения или о декомпрессионных остановках, использующихся сегодня для безопасного пребывания на глубине, они все же понимали, что чем меньше времени проведут на дне, тем больше шансов вернуться живыми. Они ограничили погружения до двух в день и до пяти минут на дне, подойдя к делу с разумной медлительностью (что значило, между прочим, что шесть человек работали на дне в общей сложности всего один час в день). Но, как бы хороши ни были расчеты, водолазные костюмы трудно было контролировать, особенно при подъеме. Водолазу приходилось внимательно следить за количеством воздуха в костюме, уравновешивая его с количеством воздуха, поступавшим в шлем через клапан. Если он ошибался в расчетах и пропускал внутрь избыток воздуха, костюм по мере подъема раздувался и стремительно нес беспомощного водолаза на поверхность – верный способ заработать кессонную болезнь.

Была и другая связанная с глубиной опасность – азотный наркоз, глубинное опьянение. Полагают, что это загадочное помутнение сознания, хорошо известное большинству аквалангистов, связано с воздействием повышенного давления азота на передачу нервных сигналов. Французский ученый-аквалангист Жак-Ив Кусто называл это «глубинным воспарением», поскольку состояние напоминает веселое опьянение. Оно наступает на глубине около 30 м и дальше только усиливается. Начинающим аквалангистам советуют запомнить: глубже 20 м – это все равно что по одному мартини на каждые следующие 10 м. По мере всплытия на поверхность это состояние проходит, но многим оно не дало вернуться с глубины. Опьянение внушает чувство неуязвимости, и бывали случаи, когда охваченные им пловцы срывали маски или устремлялись вниз навстречу смерти.

В книге Кусто «В мире безмолвия» его коллега Фредерик Дюма так описывал эффект азотного наркоза на глубине 70 м, что лишь немногим глубже, чем те 60 м, на которые спускались водолазы у Антикитеры:

Это было в 1943 г., когда Кусто вместе с Эмилем Ганьяном только что изобрели акваланг. Ганьян, парижский специалист по промышленному газовому оборудованию, работал над клапаном, позволяющим использовать бытовой газ в автомобильных моторах. Вторая мировая война вызвала дефицит бензина, и все стремились найти способ, как приспособить автомобили к природному газу или газу от сжигания угля. Автоматическое регулирование подачи сжатого воздуха в мундштук аквалангиста показалось Ганьяну сходной проблемой.

Спускаясь вниз по канату и надписывая свои имена на деревянных дощечках, прикрепленных к нему на разной глубине, Кусто и Дюма хотели выяснить, насколько глубоко можно погрузиться. Последующие погружения на глубину до 100 м выявили то, что иногда называют теоретическим пределом для погружений со сжатым воздухом. Однако это нечто большее, чем теоретический барьер. Когда бесстрашные экспериментаторы попытались превысить предел, используя 130-метровый канат, первым начал погружение их близкий друг Морис Фарг. Поначалу все шло хорошо, но через несколько минут он перестал подавать сигналы на поверхность. Кусто и Дюма подняли его с помощью страховочного линя и ужаснулись, увидев его обмякшее тело и выпавший изо рта мундштук. Двенадцать часов отчаянных и изнурительных попыток вернуть его к жизни ничего не дали. Когда размеченный канат вытянули на поверхность, на самой нижней дощечке они увидели подпись Фарга.

В 1900 г. перемещать статуи и другие находки, привязывать их к тросу лебедки, спускавшемуся с корабля, было тяжкой работой. Контос и его люди тяжело дышали, и азотное опьянение только усиливалось по сравнению с нормальным для такой глубины. С каждым выдохом в их шлемах накапливался углекислый газ (шлем, в отличие от акваланга, не выпускал выдыхаемый воздух в воду), и это еще больше дезориентировало людей. Еще одной проблемой была плохая видимость: стоило водолазам сдвинуть что-то с места, как со дна поднимались облака песка и мути.

И все же на протяжении всей зимы собиратели губок погружались снова и снова, поднимая находку за находкой, а на борту археологи в элегантных костюмах осматривали предметы. Водолазы, несмотря на сложные условия, работали аккуратно – часто несколько дней уходило на то, чтобы откопать и очистить предмет, прежде чем вытащить его из скользкого ила. Возглавлявший экспедицию археолог Георге Бизандинос (сменивший Иконому) пришел к выводу, что поднятые на поверхность фрагменты предметов и статуй были разбиты тысячелетия назад, а не в ходе нынешних работ. Он даже отдал должное водолазам за проявленный ими интерес к сохранению древностей – как у «пламенных поклонников античного искусства».

К Рождеству их улов принес множество мраморных статуй – в основном изваяния мужчин и лошадей, – еще один бронзовый меч, бронзовую лиру, огромного мраморного быка, а также обломки бронзовой мебели, в том числе трона. Но самой волнующей стала находка прекрасно выполненной бронзовой статуи, изображавшей, вероятно, Гермеса или Аполлона. Пусть и распавшаяся на несколько частей, она довольно хорошо сохранилась и считается одной из прекраснейших бронзовых статуй, дошедших до нас со времен Античности. Возможно, это даже работа одного из величайших классических скульпторов IV в. до н. э., Лисиппа или Праксителя, предполагали взволнованные археологи. Одна из статуй, впрочем, была утрачена. Туловище огромного коня сорвалось с тросов почти у самой поверхности и, упав, ушло на глубину за пределы досягаемости водолазов. Статуи складывали на палубе. Если бронза сохранилась неплохо, то мрамор заметно пострадал. Один из присутствовавших там археологов, Ликудис, так описывал находки в дневниковой записи от 7–10 февраля 1901 г.:

Поднятые статуи привезли в Афины и выставили на всеобщее обозрение в Национальном археологическом музее. Отовсюду стекались толпы, чтобы увидеть сокровища прошлого своей страны, пусть даже сильно пострадавшие от времени, а газеты писали обо всех подробностях смелого предприятия.

На Антикитере, однако, штормы, предельная глубина и напряженный режим работы уже сказывались, и водолазы страдали от усталости. Как отмечал в отчете о находках, опубликованном в 1903 г., один из ведущих археологов страны Иоаннис Своронос, к февралю люди часто поднимались на поверхность «полумертвыми».

Настроение портилось по мере того, как уменьшалось количество находок. К тому же водолазы сообщили о новой проблеме: часть остатков корабля была погребена под огромными глыбами. Обсудив ситуацию, археологи пришли к выводу, что это, скорее всего, камни, сорвавшиеся с утеса из-за землетрясения, и вскоре придумали способ, как убрать их. Они велели водолазам прокопать под камнями туннели, протянуть через них крепкие канаты и несколько раз обвязать каждый камень – тяжелейшая задача, требовавшая более 20 погружений на каждую глыбу. Конец каната был закреплен на мощном «Микале», специально прибывшем для этого из Афин. С привязанной глыбой он на всех парах устремлялся в открытое море, сдвигая ее с места. А далее глыбы надлежало освободить от канатов и скатить по склону на глубину.

Это был опасный план. Осторожный Ликудис называл его «большим, но, вероятно, оправданным риском». Если бы канат оборвался, внезапный рывок был бы так силен, что «Микале» мог опрокинуться. А если бы глыба запуталась в тросе, ее веса хватило бы, чтобы увлечь корабль за собой на дно. На такой случай несколько членов команды с топорами наготове стояли рядом с местом, где трос был привязан к кораблю. К счастью, все обошлось, и несколько глыб удалось успешно столкнуть с подводного откоса.

Но тут министра Стаиса, как раз прибывшего на место раскопок, посетила потрясающая мысль. Что если «глыбы» – на самом деле колоссальные статуи, столь обросшие водорослями и источенные морем, что дезориентированные большой глубиной и тусклым светом водолазы не смогли распознать их? Он велел, чтобы следующую глыбу подняли на поверхность – с немалым риском для корабля. После напряженного ожидания на палубах раздались ликующие возгласы. Из воды показался громадный мускулистый Геракл с булавой и львиной шкурой – источенный морем, но совершенно явно напоминающий всемирно известного Геракла Фарнезского, хранящегося в Археологическом музее Неаполя. О статуях, навсегда погребенных на глубине, по-видимому, решили не вспоминать.

В этот момент больные и измученные водолазы потребовали перерыв на месяц, по крайней мере до Пасхи. Вначале Стаис агитировал их поработать еще несколько дней, обещая повысить плату, но они остались глухи к его доводам и забастовали.

Снова они надели свои костюмы в апреле. Теперь водолазов было уже десять вместо прежних шести, но все легкодоступные предметы были подняты до этого, и в первую неделю результаты оказались скудными. А затем произошла трагедия. Один из водолазов, Гиоргиос Критикос, был слишком быстро поднят на поверхность и умер от кессонной болезни, оставив семью без средств к существованию. Отчеты того времени упоминают об этом происшествии, почти не сообщая деталей случившегося и даже без заметного сожаления о его смерти, разве что отмечают, что это сказалось на ходе работ. Более того, похоже, реакция Стаиса свелась к тому, что он пригрозил нанять итальянских водолазов, от которых, как он полагал, будет больше толку.

Однако свою угрозу он не исполнил, и многострадальные ныряльщики с Сими работали до лета. Шли месяцы, команду все больше беспокоили обычные там сильные сезонные ветры, известные как мельтеми. Дующие с северо-востока, они в считаные минуты могут достичь штормовой силы. Обломки лежали в совершенно не защищенном месте, и работать там становилось все тяжелее и тяжелее. Все свободно лежавшие предметы были подняты из остова корабля, и водолазы начали раскапывать слои морских отложений под ним, но без особого успеха. Затем еще двух водолазов в результате кессонной болезни разбил паралич, и в конце сентября 1901 г. работы были прекращены. Все участники экспедиции противились этому, полагая, что в грунте осталось еще много статуй, поскольку туловища фигур, которым принадлежали поднятые со дна руки, головы и ноги, не были найдены. Время от времени власти пытались нанять иностранные команды для продолжения работ, но эти попытки провалились, потому что водолазы хотели оставить себе некоторые спасенные предметы, что категорически запрещалось греческим законодательством.

Согласно официальному докладу Археологического общества, правительство Греции выплатило «сознательным гражданам Сими» – по крайней мере тем, кто выжил, – скромную сумму в 150 000 драхм (примерно полмиллиона фунтов в сегодняшних ценах) в качестве вознаграждения, а Общество – еще по 500 драхм каждому в качестве бонуса. В докладе с гордостью отмечалось, что качество поднятых из моря предметов превзошло все ожидания.

Это был огромный успех. Первое археологическое исследование остатков кораблекрушения принесло немыслимые сокровища. Но едва ли нынешние археологи сочли бы его в полной мере научным. Не было никаких попыток изучить предметы из обломков корабля в контексте эпохи или выяснить что-то о самом корабле, о жизни на борту. Это была операция сугубо по подъему груза. Никто из археологов даже не думал о том, чтобы самому спуститься под воду, а водолазов они считали не более чем наемными рабочими. К примеру, археологи ни разу не спросили их, как располагался остов корабля и его содержимое.

К находкам тоже относились совсем не так, как сегодня. Все они были помещены в Национальный музей в Афинах под наблюдение директора Валериоса Стаиса (племянника Спиридона). Но никто не попытался составить полный каталог фрагментов и артефактов. Некоторые были выставлены на всеобщее обозрение, но большую часть беспорядочно свалили в запасниках. Расположенный внутри музея открытый двор стал местом упокоения мраморных статуй, изуродованных отложениями, которые оставили за много столетий всевозможные морские твари – от мидий до морских бактерий. Фигуры мужчин, женщин, лошадей, безголовые, безликие, без рук или ног лежали грудами. Их гладко изваянные поверхности были так повреждены, что от первоначальных замыслов художников остались лишь бледные тени. Команда «Микале» была настолько потрясена состоянием одной из поднятых статуй – прекрасного юноши, – что прозвала его «призраком праксителева Гермеса».

Зачастую фрагменты статуй имели лучшее состояние, если были погребены в песке. Так, прекрасно сохранилось безногое туловище коня, причем вокруг отверстия для головы была выгравирована полоса с изображениями орла, шлема, галатского щита и топора. У фигуры присевшего мальчика была повреждена левая рука, а от ног остались обрубки, но зато на голове видны были аккуратно подстриженные волосы и устремленные вверх глаза.

Однако самыми ценными находками оказались изделия из бронзы. В основном они разбились на куски, но фрагменты их, несмотря на то что поверхность металла подверглась коррозии из-за электрохимического взаимодействия с морской водой, в основном сохранили первоначальную форму. Тем не менее большую часть мелких обломков свалили в ящики и оставили во дворе. Правда, время от времени сотрудники музея просеивали их в поисках кусочков, которые могли бы подойти к большим статуям в ходе реставрации.

Главным трофеем стал бронзовый обнаженный юноша высотой около двух метров – уже упомянутый Гермес или Аполлон, прозванный Антикитерским юношей. Он стоит в спокойной позе с вытянутой правой рукой, будто что-то держит в ней. Хотя статуя была разбита более чем на 20 кусков, в начале 1900-х ее смогли реставрировать (а в 1950-е гг. разобрали и собрали снова, придав ей несколько иную позу), и ныне она находится в главном зале Афинского музея.

Еще одной яркой находкой стал скульптурный портрет пожилого мужчины, возможно, философа, с резкими чертами, пышной бородой и всклокоченными волосами. Найдено было также немало бронзовых статуй поменьше, в разных позах. У многих глаза, соски и гениталии были сделаны из камня. У одной из статуэток, изображавшей обнаженного юношу, была вращающаяся основа, что позволяло рассматривать его стройную фигуру с разных сторон. Помимо статуй со дна было поднято множество керамических, стеклянных и металлических сосудов. Там были груды амфор (кувшинов с двумя ручками и заостренным дном, предназначенных для перевозки продуктов) разных форм и размеров, одна из них все еще с косточками оливок внутри, а также кувшины, флаконы, котелки, светильники, стеклянные кубки, бутылки и серебряный кувшин для вина. Нашли золотую серьгу в виде младенца, держащего лиру, и бронзовый остов кровати, украшенный чеканными изображениями женщины и льва. Кроме того, были подняты деревянные части корабля, а также куски черепицы с крыши камбуза.

Сокровища из антикитерского корабля до сих пор занимают немалую часть Национального археологического музея в Афинах. С момента их открытия было обнаружено множество других остатков древних кораблекрушений, которые принесли ценные находки. Так, в 1907 г. близ Махдии у берегов Туниса нашли галеру I в. до н. э., перевозившую мраморные колонны, у мыса Артемисион обнаружили греческий корабль рубежа нашей эры с прекраснейшими бронзовыми статуями расцвета классической эпохи, пришедшейся на V в. до н. э. К исследованию других кораблей – таких как судно бронзового века, перевозившее медные слитки с Кипра и затонувшее близ мыса Гелидония в Турции, – подошли более научно, чем к антикитерскому, и поэтому узнать о жизни моряков удалось значительно больше. Но хотя более поздние находки превзошли и даже затмили сокровища Антикитеры, корабль, который их вез, сохраняет достойное место в истории как первое затонувшее судно, изученное археологической экспедицией, а героическая работа водолазов впечатляет нас сегодня так же, как и в 1900-е гг.

Однако это только начало антикитерской истории. По мере того как спасенные предметы поступали в Афины, служащие музея пытались справиться с этим потоком артефактов, пробовали соединять куски разбитых крупных статуй и ваз. Но никто не обратил внимания на потерявшие от времени какую бы то ни было форму слежавшиеся куски бронзы и дерева, находившиеся в одном из ящиков во дворе. Однако через несколько месяцев дерево рассохлось, и эта бесформенная масса больше не могла хранить свою тайну. Она треснула, открыв отпечатки шестерен с ясно видимыми надписями на древнегреческом.

2. Невозможная находка

Сто миллионов лет назад на Земле царили пресмыкающиеся. На суше властвовали динозавры, океаны рассекали ихтиозавры и плезиозавры, а за господство в небе боролись птерозавры и быстро развивающийся класс птиц.

Земная кора была испещрена вулканами, необычайно активными. Многие ученые считают, что именно их извержения так повлияли на климат, что в конечном счете привели к вымиранию динозавров и возвышению млекопитающих. Влияние извержений было столь же велико и в глубинах океана. Срединно-океанический хребет – подводная горная система на месте стыка тектонических плит планеты – был взломан изнутри мощными потоками в раскаленной мантии. Морская вода устремилась вниз по разломам, смешиваясь с расплавленными породами, растворяя минералы, чтобы потом снова выбросить их наружу в бьющих со дна горячих источниках – гидротермах. Давление на такой глубине столь велико, что, несмотря на температуру в сотни градусов, вода остается жидкой.

Грандиозные масштабы этой активности обогатили океаны кальцием, который планктонные организмы используют для того, чтобы строить сложные скелеты из карбоната кальция. По мере того как сменялись миллионы поколений этих существ, карбонат кальция откладывался в океанах в невиданных прежде количествах, образуя мощные меловые отложения (таковы Белые утесы Дувра), по которым этот геологический период и получил свое название – меловой.

Гидротермы также выносили сернистые соединения железа, меди, цинка и никеля. В холодной морской воде они осаждались как темные твердые частицы, образуя огромные черные фонтаны, вокруг которых возникали подводные рудные залежи. Как правило, эти отложения со временем вновь погружались в мантию – породы океанского дна на больших глубинах плотнее, чем континентальная кора, образующая сушу и мелководья. Поэтому при столкновении океанической и континентальной тектонических плит более плотная океаническая кора погружается вниз. Иногда, однако, при таком столкновении часть древнего морского дна отрывается и оказывается поверх куска континентальной коры, чтобы со временем вознестись ввысь и стать горами. Так, океаническая кора из древнего моря, разделявшего в меловом периоде Европу и Африку, ныне образует живописный хребет Троодос на Кипре.

Но переместимся вперед, к отметке 5000 лет до н. э. Динозавров давно нет, и дары Земли унаследовали люди. Жители Кипра научились выплавлять медь из богатых залежей сине-черной сернистой руды, которые они находили на лесистых склонах, и делать из нее орудия труда, украшения и оружие. Позже они разбогатеют, продавая медь торговцам – финикийцам, грекам, а потом и римлянам, которые повезут слитки этого ценного металла через все Средиземное море в Грецию, Италию, Малую Азию и Египет.

Однако горы Кипра – юные выскочки по сравнению с древними мудрыми скалами Корнуолла на юго-западе Англии. Граниты Корнуолла застыли во времена девонского периода, около 400 млн лет назад, когда первая рыба только вырастила ноги, чтобы выйти на сушу, а моря заселяли первые аммониты и трилобиты. Пока гранит не затвердел полностью, раскаленная магма прорывалась снизу по вертикальным трещинам в холодной скале. По мере того как она охлаждалась, минералы в ней переходили в кристаллическую форму, образуя жилы ценных руд с красивыми названиями – вольфрамит, халькопирит, сфалерит, галенит и касситерит – окись олова.

Снова вперед во времени – и, как и в случае с Кипром, купцы со всего Средиземноморья прибывают в Корнуолл, чтобы купить слитки олова. Они свозят его на крошечный скалистый островок (позже его назовут Сент-Майклз-Маунт и построят там аббатство), а оттуда доставляют во Францию. Там перегружают на лошадей и везут 30 дней по суше до устья Роны, а дальше путь снова продолжается морем.

Медь поначалу широко использовали для изготовления оружия и различной утвари, но она довольно мягка и податлива. Медный топор недолго сохраняет свою остроту, а медный щит не может противостоять заостренным камням. Возможно, в нескольких разных местах и в разное время, но люди поняли, что, добавив к меди немного, около 10 процентов, олова, можно сделать ее крепче и тверже. А кроме того, это снижает температуру плавления нового металла, давая кузнецам больше времени на его ковку, пока он стынет. Знание о новом сплаве – бронзе – распространилось по всему миру, возвестив начало бронзового века, который в Средиземноморье наступил около 2500 г. до н. э.

Вместе с передовыми методами обработки металла появились и сложные коммерческие сети, раскинувшиеся от Африки и Малой Азии до севера Европы и державшиеся в основном за счет рынка меди и олова. В бронзе нуждались повсюду, и народы Средиземноморья разбогатели как никогда прежде.

Но продлилось это недолго. Где-то около 1200 г. до н. э. все рухнуло. Почему это произошло – одна из самых дискуссионных проблем древней истории. В числе выдвигаемых теорий – экономический спад, перемена климата, землетрясения и вторжение иных племен, а возможно, сказалось все вместе. Что бы ни было причиной, торговля остановилась, царства рухнули, знания – обработка металла, навигация, письменность – оказались утрачены, и регион погрузился в «Темные века», свидетельств о которых осталось мало. Без торговой сети, позволявшей соединить медь и олово, бронза оказалась в дефиците, и для изготовления оружия и других металлических изделий стали использовать железо, пусть оно и не столь прочно и красиво.

Ко временам Гомера, около VIII в. до н. э., греческая цивилизация выходила из тьмы, заново открывая былые умения. Возвышались города-государства, такие как Афины и Спарта. К этому времени кузнецы узнали, как соединять углерод и железо, чтобы получить сталь, куда более крепкую, чем кованое железо. Но бронза еще ценилась – предметы, сделанные из нее, никогда не выбрасывали, но переплавляли и использовали ее снова и снова на протяжении многих поколений. Кинжал, утративший лезвие, мог стать бусинами или браслетом, их продавали, а потом они могли превратиться в часть кухонного котла или ложа, достойного царского дома, а еще позже – возродиться в виде колеса повозки, статуи, ножа, топора или наконечника копья.

Но в какой-то момент кусок старой бронзы был переплавлен и пошел на изготовление не обычных предметов, а на тонкие детали сложного научного прибора. И по прихоти судьбы – корабль оказался в неудачном месте в неудачное время – этот прибор никогда не был отправлен в переплавку. Он погрузился на дно близ Антикитеры на глубину 60 м и пролежал там до тех пор, пока на заре XX в. водолазы капитана Контоса не подняли его.

Годы пребывания на морском дне бронза переносит куда лучше, чем многие другие металлы. Морская вода – это «суп» из заряженных ионов, в основном водорода и кислорода, образующих воду, и натрия и хлора, составляющих соль, но в ней много и других элементов, таких как сульфаты и карбонаты. Эти ионы стремятся атаковать любой материал, с которым вступают в контакт. Железо окисляется в морской воде полностью, теряя первоначальную форму и в итоге приобретая консистенцию шоколада.

Медь, однако, менее активна. Ионы морской воды отбирают у атомов меди электроны, образуя положительно заряженные ионы меди. Те вступают в реакцию с отрицательно заряженными ионами хлора, и получается хлористая медь. Подобным же образом олово вступает в реакцию с ионами кислорода с образованием оксида олова.

Участвуют в этом процессе и некоторые морские бактерии. Они соединяют сульфаты, содержащиеся в морской воде, с металлами, образуя сульфиды олова и меди и насыщаясь высвобождаемой в ходе этого процесса энергией. Но вред, который они наносят, ограничен. Эти новые соединения образуют тонкий слой на поверхности бронзовых предметов, защищая их от дальнейшей коррозии.

Вот почему бронзовые статуи, поднятые из обломков погибшего близ Антикитеры корабля, довольно хорошо сохранились – стоило их очистить, и открылись первоначальные их формы. Но вещества, возникающие в ходе коррозии бронзы, могут повести себя скверно. Хлористая медь стабильна в воде, но не в воздухе. Когда предметы, подвергшиеся такого рода коррозии, извлекают из моря, хлорид меди вступает в реакцию с кислородом и влагой воздуха, образуя соляную кислоту. Кислота разъедает неповрежденный металл, образуя еще больше хлористой меди, та снова реагирует с воздухом, возникает еще больше кислоты, и цикл продолжается. Если реакцию не остановить, предмет медленно и неумолимо разрушается.

Загадочный Антикитерский механизм много месяцев пролежал в ящике на открытом дворе Национального археологического музея в Афинах, прежде чем его обнаружили. Без всякой обработки, без присмотра, он буквально поедал сам себя. К моменту, когда безвестный служащий музея обратил внимание на ветхий развалившийся ящик и показал его директору музея Валериосу Стаису, внешние слои бронзы полностью разрушились. Иссохшие куски дерева прилипли к бронзовым частям, заставляя предположить, что объект некогда хранился в шкатулке, формой и размером примерно с толстый словарь. Возможно, усыхающее на воздухе дерево буквально разорвало содержимое на части. А может быть, сотрудник музея, желая узнать, что находится внутри, стукнул по шкатулке молотком. Как бы то ни было, теперь перед глазами археолога предстали четыре рассыпающихся куска.

Большую часть внешних поверхностей покрывал слой известняка – в основном карбонат кальция, откладывавшийся по мере того, как умирали кормившиеся на обломках морские организмы. Но там, где шкатулка треснула, яркие разноцветные пятна свидетельствовали о натиске пожирающих бронзу реакций. Преобладали бледно-зеленые и яркие сине-зеленые оттенки разных форм хлористой меди, но сквозь зелень Стаис увидел пятна красно-коричневого окисла меди, черно-коричневые и бело-серые тона разных видов окисляющегося олова и даже желтые и сине-черные сульфиды олова и меди. Хотя в середине и поблескивал металл, поверхность фрагментов покрывал порошкообразный материал, отваливающийся при прикосновении.

Послужной список Стаиса впечатлял. Родом он был с сурового острова Китера, лежащего к северу от Антикитеры. Как и его дядя Спиридон, министр образования, первым узнавший от капитана Контоса об остатках погибшего корабля, Валериос отправился на материковую Грецию полным амбиций молодым человеком. Он изучал медицину, затем археологию и в возрасте всего 30 лет стал директором Национального археологического музея в Афинах, как раз вовремя, чтобы в 1889 г. завершить строительство первого постоянного здания музея. С тех пор новые корпуса наполнились античными статуями, инструментами, предметами вооружения, керамикой и – немаловажно – сказочными находками с Антикитеры, которые за несколько минувших месяцев – невероятных, бурных, прекрасных месяцев – принесли всемирную славу и ему, и его музею. Но сколь бы много ценных артефактов ни прошло через музейные двери, ничего подобного Стаис никогда не видел.

Это был часовой механизм. Античный часовой механизм. Самый большой кусок странного объекта шириной и высотой был размером с книжную страницу. Один угол, возможно, когда-то был прямым, но другие оказались неровными и изъеденными. Шероховатый известняковый налет занимал большую часть передней поверхности, хотя сквозь него можно было рассмотреть черты давно погребенных, но все же выглядящих вполне современно зубчатых колес. Впечатление было совершенно сверхъестественное и потустороннее, все равно что увидеть паровую машину на древней, изрытой кратерами поверхности Луны.

Яснее всего видно было большое колесо с квадратным отверстием в центре, возможно, предназначенным для оси, диаметром почти такое же, как весь кусок. В середине колеса были треугольные вырезы, так что получались четыре спицы неодинаковой ширины, образовывавшие подобие креста. А по краю располагались около 200 крошечных неровных зубчиков, которым рука древнего мастера придала треугольную форму. Они были столь малы, что подсчитать их удалось только с помощью увеличительного стекла. Второе, меньшее зубчатое колесо на той же стороне, похоже, соединялось с первым, и был намек на другие, еще меньшие колесики или круги, хотя рассмотреть их было труднее.

С другой стороны самого большого обломка видно было еще несколько шестерен с еще более мелкими зубчиками – открывшихся там, где предмет разломился, поразительно острых и аккуратных. Два колеса средних размеров располагались одно над другим, верхнее слегка под углом от нижнего, кроме того, видны были несколько много меньших колесиков и квадратный штифт. Тонкая бронзовая пластина, похоже, крепившаяся к нижнему правому углу, сохранила остатки греческой надписи. Миниатюрные аккуратные буквы были так изъедены, что прочесть их было почти невозможно, но они занимали строку за строкой без единого пробела, как если бы сообщение было слишком важным, чтобы тратить место на промежутки между словами.

К одной стороне второго, несколько меньшего фрагмента, также была прикреплена плоская пластина с выгравированной надписью. На обороте ее была вырезана серия концентрических окружностей, походивших на направляющие для вращающейся стрелки. Минеральные отложения полностью скрывали лицевую сторону третьего фрагмента, но на обороте его была часть нечитаемой надписи, а также выпуклое кольцо, пересекавшееся с другим выпуклым искривленным краем. Внутри кольца ясно различалась буква «Т», а нечто, напоминающее движущуюся стрелку, выдавалось из центра. Поверхность четвертого фрагмента была полностью съедена коррозией, но, судя по размеру и форме, он мог быть шестерней.

Зубчатые колеса, точность, с которой они были изготовлены, различные шкалы, стрелки и надписи – вероятно, инструкции – заставили Стаиса предположить, что это механический прибор для точных измерений или вычислений.

Но это было невозможно! Кускам, рассыпавшимся в его руках, было не менее 2000 лет, и ничего подобного среди античных древностей никогда не обнаруживали. Считалось, что у древних греков (и их современников) не было ни сложных научных приборов, ни настоящей науки как таковой. Ученые полагали, что часовой механизм был изобретен в средневековой Европе, когда появились часы, что произошло на 1000 лет позже. Это была поистине уникальная находка, ведь до Антикитерского механизма от Античности до нас не дошло ни единой шестерни, ни одного точного прибора со стрелкой или шкалой.

Античные тексты открывают несколько больше, хотя из них трудно понять, как именно работали описанные приборы и существовали ли они когда-либо на самом деле. К тому же часто приходится полагаться на тексты, написанные через много лет после произошедших событий, или на тексты, которые многократно переписывали, а потому в них могли вкрасться ошибки. Но и там встречается лишь несколько упоминаний о зубчатых передачах. Самый ранний из таких текстов – трактат о механике, датируемый примерно 330 г. до н. э. и приписываемый знаменитому философу Аристотелю. В нем говорится о соприкасающихся кругах, вращающихся в противоположных направлениях. Возможно, автор имеет в виду шестерни, но, поскольку о зубцах или выступах ничего не сказано, судить с уверенностью об этом сложно.

Первыми греками, о которых нам достоверно известно, что они использовали шестерни, были два знаменитых изобретателя III в. до н. э. – Ктесибий и Архимед. Сын брадобрея Ктесибий стал величайшим инженером своего времени – после легендарного Архимеда. Он работал в Александрии и, вероятно, был первым заведующим знаменитого Александрийского мусейона. Ни один из текстов Ктесибия не дошел до нас, но мы много знаем о нем из работ позднейших авторов, таких как римский архитектор Витрувий, живший двумя столетиями позже. Витрувий сообщает, что Ктесибий сконструировал водяные часы, в которых поплавок, поднимавшийся вместе с уровнем воды, двигал стрелку с помощью «зубчатой рейки и шестерни». Это устройство, в котором одна шестерня соединена с плоским зубчатым стрежнем, используется для превращения линейного движения во вращательное, и наоборот.

Архимед жил в богатом городе Сиракузы на Сицилии, хотя в юности почти наверняка работал в Александрии с Ктесибием. В числе множества приписываемых ему изобретений – «бесконечный винт», в котором винт с резьбой используется для того, чтобы включить в работу зубчатое колесо с куда большим шагом передачи. Полный оборот винта поворачивает колесо всего на один шаг, то есть множество малых оборотов проворачивают колесо лишь немного, но с куда большей силой, чем прилагалась к винту. Согласно Плутарху, похожее приспособление (полиспаст, система блоков и канатов, в которой выигрыш в усилии идет за счет потери в расстоянии. – Прим. ред.) позволило Архимеду произвести впечатление на тирана Сиракуз, когда он одной рукой вытащил корабль из моря на сушу, «так легко и гладко, как если бы тот шел по воде».

Еще одно, более сложное приспособление, которое описывает Витрувий, – это одометр, измеритель пройденного пути. Его действие основано на том, что колесо повозки диаметром около 1,2 м совершает, проезжая одну римскую милю, 400 оборотов. С каждым оборотом выступ на оси колеса цепляет шестерню с 400 зубцами, поворачивая ее на один шаг, так что с каждой милей механизм совершает оборот. Это колесо сцепляется с другой шестерней с отверстиями по окружности, в которых закреплены камешки, и по мере того, как шестерня поворачивается, камешки один за другим падают в ящик. Количество камешков соответствует милям пути.

Возможно, римским возничим платили помильно. Но мы не можем с уверенностью сказать, было ли это изобретение реализовано на практике. Однако общая идея выражена достаточно ясно, и подобные механизмы могли появиться задолго до времен Витрувия. В IV в. до н. э. Александра Македонского в азиатском походе сопровождали «бематисты», у которых была, наверно, самая скучная работа в античном мире – считать шаги, чтобы измерять расстояние. Точность их подсчетов даже в походах на сотни миль (ошибка часто составляла менее одного процента) наводит на мысль, что они, возможно, пользовались механическими одометрами.

Но вершины в изобретении зубчатых колес в Древней Греции достиг механик Герон, еще один последователь Ктесибия, преподававший в Александрийском мусейоне в I в. Герон писал о принципе, который начал разрабатывать Архимед, применяя зубчатые колеса разной величины, чтобы изменить силу приложенного воздействия.

В частности, он описал подъемную машину и нарисовал ее, показав, как последовательность зубчатых колес все большего размера позволяет поднимать тяжелый груз, прилагая относительно небольшое усилие. Нет никаких свидетельств в пользу того, что это изобретение было не чисто теоретическим – многие ученые считали, что зубцы оказались бы недостаточно прочны, чтобы приспособление работало на практике, – но само описание показывает: принцип взаимодействующих зубчатых колес в те времена понимали. Другой инструмент, детально описанный Героном, – диоптр, прибор для измерения углов, в котором для точной настройки применялись бесконечный винт и зубчатое полукольцо.

Итак, мы знаем, что греки использовали зубчатые колеса в простых механических устройствах начиная с 300 г. до н. э. Но большинство этих приспособлений включали лишь одну-две шестерни, соединявшиеся с винтом или зубчатым стержнем. От них не требовалось особой точности – лишь передать усилие или поднять груз. И тем не менее Герона считали гением, опередившим свою эпоху, писавшим о невозможных устройствах, которые находились за пределами понимания его современников. В одной заметной работе 1950-х гг. о диоптре Герона говорится как об изобретении «уникальном, без прошлого и без будущего, прекрасном, но преждевременном, сложность которого превосходила технические возможности того времени».

В отличие от подъемного механизма и диоптра – которые, как считалось, далеко опередили свое время, – система зубчатых колес в Антикитерском механизме не оставляла сомнений в своей реальности, а от ее сложности захватывало дух. Это были точно выточенные бронзовые шестерни, явно предназначенные для каких-то вычислений. Подсчитать количество зубчатых колес в разрушенных фрагментах было нелегко, но Стаис и его коллеги разглядели только на источенных коррозией поверхностях по меньшей мере 15 шестерен. Похоже, они соединялись так, чтобы производить какие-то математические операции, результат которых на шкале указывали стрелки.

Сложность этого механизма наводила на мысль, что это могли быть часы или механический калькулятор, нечто вовсе непохожее на то, что, как предполагалось, могли создать древние греки. Но если так, то он почти на 2000 лет опередил свое время. Механические часы столь малого размера требовали изящных пружин и регулирующих устройств, и появились они в Европе только в XV в., а до первых механических калькуляторов, сложных хитроумных машинок, использующих шестеренки для того, чтобы складывать, вычитать, умножать и делить, не додумались и в следующие 200 лет.

Сегодня мы так привыкли к электронным компьютерам и калькуляторам, что сама идея вычислений с помощью металлических шестеренок может показаться странной. Представьте, например, что у вас есть шестерня с 20 зубцами, которая захватывает шестеренку с 10 зубцами. Каждый раз, когда вы проворачиваете первую шестерню на один оборот, вторая делает два. Иными словами, ваш ввод умножается на два (фактически вторая шестерня вращается в противоположном первой направлении, так что можно утверждать, что введенная величина умножается на минус два, но вы уловили идею). Это часть того, что происходит в часах – превращение тикающих секунд в минуты, а потом и в часы. Чем больше в вашем распоряжении шестеренок, соединенных последовательно или параллельно, тем более сложные вычисления можно производить.

Мысль о том, что обнаружены античные часы или калькулятор, вызвала в Афинском музее волнение и даже некоторый испуг. Понимая, что интерпретация находки выходит за пределы его компетенции, Стаис пригласил двух экспертов. Первым был Иоаннис Своронос, директор Национального нумизматического музея Афин, хранитель древних монет и специалист по античным надписям. Один из старейших археологов страны и весьма эрудированный человек, он, к сожалению, был склонен выступать с эксцентричными теориями, которые не многие осмеливались оспорить. Вторым экспертом был австриец Адольф Вильгельм, блестящий молодой специалист по надписям, оказавшийся тогда в Афинах.

Через несколько дней Вильгельм осторожно предположил, что надпись на механизме была сделана где-то между II в. до н. э. и II в. н. э. Между тем Своронос и некоторые ведущие ученые Греции выступили с громкими и противоречащими друг другу публикациями в национальной прессе, горячо обсуждая возможное назначение странного инструмента. Их дебаты о зубцах и шкалах появлялись рядом с сообщениями о только что завоевавшей независимость Кубе и оккупации Южной Африки Британией. Но со временем первоначальный ажиотаж утих, и эксперты занялись изложением своих теорий в научных изданиях.

Своронос успел первым и в 1903 г. представил доклад, написанный совместно с Периклесом Редиадисом, профессором геодезии и гидрографии. Старейший член Афинского археологического общества, Редиадис интересовался также историей мореплавания и был хорошо известен своими исследованиями места, где в 480 г. до н. э. произошло знаменитое Саламинское сражение.

Своронос размышлял над загадочными письменами Антикитерского механизма, вооружившись увеличительным стеклом. Он сумел расшифровать 220 стершихся греческих букв и несколько полных слов и сравнил их начертания с надписями на античных монетах, которые знал очень хорошо. Он отбросил мнение Вильгельма о возрасте устройства и заявил, что надписи датируются первой половиной III в. Это была бурная эпоха гражданских войн, когда Римской империей и входившей в нее Грецией правили сменявшие друг друга узурпаторы: они захватывали власть только для того, чтобы вскоре быть жестоко убитыми.

Тем временем Редиадис дал описание фрагментов устройства – первый технический, хотя и довольно расплывчатый отчет о предмете, который он назвал «крайне странным инструментом». Он отметил, что механизм помещался в деревянном ящике, как и навигационные приборы на современных ему кораблях, и заключил, что предмет этот не принадлежал к корабельному грузу, но был навигационным прибором, которым пользовалась команда.

По остаткам букв, расшифрованных Свороносом и Вильгельмом, Редиадис предположил, что надписи были инструкциями по обращению с прибором, и подчеркнул особую важность одного очень необычного греческого слова – μοιρογνωμονιον. Это технический термин, относящийся к градуированной шкале. Слово использовалось в одном из самых ранних известных детальных описаний устройства астролябии, датируемом VI в. Исходя из этого Своронос и Редиадис сделали вывод, что Антикитерский механизм – это некая разновидность астролябии.

Астролябии принадлежат к числу самых хитроумных инструментов, применявшихся в древности. Это были своего рода калькуляторы. Они использовались для решения задач, связанных со временем и положением Солнца и звезд на небе, и были популярны вплоть до XVII в., когда их начали вытеснять все более точные часы и астрономические таблицы.

В астролябиях, однако, было нечто, чего не могли заменить новые технологии. Название ее значит «ловец звезд», и это совершенно уместно: держа гравированный металлический круг астролябии, вы держите на ладони все небо. Со времен Аристотеля считалось (и очень мало кто в этом сомневался), что Земля неподвижно покоится в центре Вселенной, Солнце обращается вокруг нее, а позади вращается сфера неподвижных звезд.

Астролябия – это плоский диск, поверх которого крутится круглая пластина, представляя двумерную картину вращения небес – такой, какой она видится с Земли. Солнце, звезды, горизонт и все небо показаны на ней в виде замысловатых схем. Надписи сегодня кажутся нам сложными и непонятными, но это результат многовековых астрономических наблюдений, и в них зашифровано наше место в видимой Вселенной.

В центре круглой основы инструмента – по латыни она называется mater, то есть «мать» – есть штырек, на который, как виниловый диск в проигрывателе, надевается плоская металлическая панель, так называемый тимпан. На нем выгравирована непонятная, но красивая паутина пересекающихся кривых, прямых и окружностей. Это карта небесной сферы, спроецированная на плоский диск, с северным полюсом в центре – так обычные географические карты показывают нашу шарообразную планету на плоском листе бумаги. На пластине выгравированы вертикальный модуль, указывающий север и юг, и горизонтальный, определяющий восток и запад. Ряд кривых и окружностей изображает небесный экватор (как если бы он был протянут прямо в небо), тропики Рака и Козерога, горизонт, а также различные отметки высот над горизонтом и градусы широты. Положение этих линий зависит от того, на каком расстоянии к югу или северу от экватора вы находитесь, поэтому к большинству астролябий прилагались сменные пластины, каждая для определенной широты.

Поверх этой жестко зафиксированной карты неба располагается вращающаяся панель под названием «паук». На этом диске отмечены главные созвездия и окружность, изображающая путь Солнца по небу. Конечно, все небо движется, поскольку Земля вращается, но, так как мы вращаемся вокруг Солнца, нам кажется, что оно движется немного быстрее, чем звезды, ежедневно обгоняя их на несколько градусов. Путь, который проделывает Солнце относительно звезд на протяжении года, называется эклиптикой, потому что единственное время, когда можно точно увидеть положение Солнца относительно звезд – это время затмения (по-гречески «эклипсис»). В древности 360-градусный круг эклиптики был разбит на двенадцать 30-градусных секторов по долготе, соответствовавших 12 знакам зодиака. Они были нанесены по окружности астролябии – это и была шкала, упомянутая в тексте VI в. и в надписи на Антикитерском механизме.

На «пауке» промежутки между созвездиями были вырезаны, так что можно было видеть небесную карту под ней (отсюда название этой пластины, означающее «сеть» или «паутина»). Точные положения звезд указывали стрелки, часто весьма впечатляющей формы – в виде кинжалов или языков пламени. По мере того как этот просвечивающий диск вращался по небесной карте, он показывал движение звезд по небу. Поверх «паутины» крепился вращающийся прямой стержень, называвшийся линейкой и представлявший Солнце. Точное положение Солнца на небесной карте определялось точкой, в которой линейка пересекала окружность эклиптики. Вначале линейку устанавливали относительно эклиптики, чтобы показать определенный день года, затем она вращалась вместе с «паутиной», изображая движение Солнца по небу в течение дня. Дополнительные линии на фиксированной пластине, отмечавшие часы, позволяли астрономам узнать время, когда Солнце или любая отмеченная на карте звезда достигнут определенной высоты.

Астролябии использовали в основном для астрономических предсказаний и наблюдений (на оборотной стороне были визиры для измерения высоты звезд или Солнца). Для навигации они были не слишком удобны. Мало того, что тяжелый металлический диск раскачивался бы на ветру, если бы вы попытались использовать его на палубе, но к тому же были и другие, более простые приспособления для измерения полуденной высоты Солнца, а именно это нужно, чтобы определить широту, на которой находится корабль. И астролябии не измеряли долготу – как далеко к востоку или западу вы зашли. Это было невозможно вплоть до XVIII в., когда легендарный британский часовщик Джон Харрисон добился такой точности хода часов, что их можно было брать в плавание и определять разницу между временем в родном порту и временем в том месте, где корабль находился сейчас, определенном по звездам.

Хотя ни одного инструмента, сделанного ранее IX в., до наших дней не дошло, астролябии почти наверняка были в ходу намного раньше. Живший во II в. греческий астроном Птолемей описал конструкцию астролябии (он называл ее астролабоном, и это была, скорее, армиллярная сфера, или небесный глобус. – Прим. ред.) и оставил множество астрономических наблюдений, возможно, сделанных с ее помощью. До наших дней дошел колоритный (хотя и мало похожий на правду) рассказ, будто Птолемей изобрел астролябию, когда ехал на осле, размышляя над своим небесным глобусом. Он уронил глобус, а осел наступил на него и раздавил, подав таким образом Птолемею идею. В других текстах есть, однако, указания на то, что астролябию изобрел Гиппарх, астроном, который жил и работал на Родосе во II в. до н. э. Именно у него Птолемей почерпнул немало сведений для своих астрономических трактатов.

Зодиакальная шкала, обнаруженная Свороносом и Редиадисом, определенно наводила на мысль, что Антикитерский механизм имел какое-то отношение к астрономии. Но он не был похож ни на одну известную на тот момент астролябию. Начать с того, что астролябии не были квадратными и не помещались в деревянных ящиках. Но главное – хотя у астролябии есть шкалы и стрелки, ей совершенно ни к чему зубчатые колеса.

Как все, кто видел механизм, профессор Редиадис был поражен сложностью систем передачи. Несмотря на относительно позднюю датировку Свороноса, отнесшего механизм к III в., он с трудом сопротивлялся мысли, что перед ним прибор, созданный куда позже. Редиадису система передач Антикитерского механизма напоминала устройство современных часов. И если бы не уверенность Свороноса в том, что прибор был сделан задолго до изобретения пружин, регуляторов хода и анкерного механизма, он бы «решил, что перед ним морской хронометр Харрисона».

Но, когда пришло время определить назначение механизма, Редиадиса не обескуражило отсутствие сходства с известными астролябиями. Он полагал, что, как и в обычной астролябии, древний прибор должен был использовать линию визира в сочетании с градуированной шкалой, чтобы измерять высоту звезд или Солнца в небе. Он предположил, что Антикитерский механизм – это совершенно иной тип астролябии, в котором время дня или положение Солнца не считывались по выгравированным картам и шкалам, а вычислялись механически с помощью набора шестеренок, а результат указывали стрелки. И хотя он назвал прибор «астролябией» (на следующие полвека определение это, как заметил один историк, «прилипло как банный лист»), на самом деле он описал род часового механизма, который работал не автоматически после завода, но вращался вручную и настраивался согласно движению звезд. Это была вдохновенная и довольно красивая догадка, выстроенная на редких намеках, содержавшихся в обломках Антикитерского механизма.

К сожалению, ни Редиадис, ни Своронос не задались вопросом, зачем кому-то понадобилось создавать такой сложный механизм, чтобы делать то, с чем прекрасно справлялась обыкновенная астролябия.

В 1905 г. другой историк мореплавания по имени Константин Радос, такой же, как и Редиадис, специалист по Саламинскому сражению, опубликовал работу, в которой утверждал, что Антикитерский механизм слишком сложен для астролябии. Он тоже сравнил систему зубчатых передач с часовым механизмом и даже, как он полагал, заметил остатки металлической пружины в одном из обломков. Так может ли быть, что это все-таки механические часы с заводом? Радос не мог поверить, что такое сложное устройство могло применяться на том корабле, с которого подняли античные статуи у Антикитеры. Он предположил, что прибор мог затонуть в результате другого, более позднего кораблекрушения и лишь случайно оказался среди более древних обломков.

Еще через два года «в борьбу» вступил молодой немец Альберт Рем. Позже он стал одним из крупнейших в мире специалистов по античным надписям. Но тогда он только что поступил на работу в Мюнхенский университет и лишь начинал делать себе имя. Разочарованный недостатком технических подробностей в описании Редиадиса и плохим качеством фотографий, он отправился в Афины, чтобы лично изучить обломки, после чего поддержал Радоса, придя к выводу, что, хотя механизм определенно древний, он никак не может быть разновидностью астролябии.

К тому времени обломки подверглись осторожной, но все же не слишком удачной очистке. Она открыла новые отметки и была необходима, чтобы предотвратить дальнейшее разрушение бронзы, однако в ходе процедуры были утрачены некоторые наружные детали. В результате очистки, однако, Рему удалось прочитать на передней шкале третьего фрагмента прежде скрытое и крайне важное слово: ΠΑΧΩΝ. Это греческое название месяца древнеегипетского календаря. Не было никакого смысла указывать названия месяцев на астролябии, утверждал Рем, да и на любом другом навигационном приборе.

Он предположил, что обломки представляют собой остатки прибора планетарий. При повороте рукоятки шестерни разного размера могли передавать движение пропорционально скоростям известных тогда планет – Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна, показывая их приблизительное положение при взгляде с Земли в разные дни, недели и месяцы года.

В 1910 г. рассерженный Редиадис дал ответ. В новой работе он утверждал, что, даже если механизм и не является астролябией, еще менее вероятно, что это может быть планетарий – шестерни слишком слабые и плоские для устройства сферической формы. Вдобавок он повторил свой несколько сомнительный старый аргумент: раз прибор находился на корабле и помещался в деревянной шкатулке, то, скорее всего, он относился к корабельному оборудованию.

После этого изучение механизма приостановилось, хотя перебранка между некоторыми всемирно известными историками науки продолжалась. Единственное крупное исследование обломков в эти годы относительного затишья провел Ион Теофанидис, контр-адмирал греческого флота. Он заинтересовался механизмом в 1920-е гг., когда готовил статью для морской энциклопедии о путешествиях апостола Павла, который в I в., распространяя христианство, неоднократно пересекал Средиземное море, пока не попал в кораблекрушение у Мальты, когда его везли в качестве заключенного в Рим.

Теофанидис опубликовал свои выводы в 1934 г. Когда известковый налет счистили, обнаружилось большое кольцо на лицевой пластине главного фрагмента механизма с градуированной шкалой по окружности. Могла ли это быть зодиакальная шкала, упоминавшаяся в надписи?

Теофанидис также подтвердил, что большое крестообразное зубчатое колесо вовлекало во вращение несколько меньших шестерен. Он также описал рукоятку сбоку, которая, по-видимому, приводила в движение главное колесо, когда ее вращали вручную, предположил Теофанидис, или, возможно, с помощью водяных часов. Он также отметил, что буквы были выгравированы столь искусно, что над ними явно трудился высококвалифицированный мастер, а не простой работяга. И, как и все специалисты в морском деле, Теофанидис был убежден, что механизм представляет собой навигационный прибор. А надписи – это инструкции или правила, которые капитан мог записать для себя лично.

Вдобавок к этому, как и Рем, Теофанидис считал, что приспособление использовалось для вычисления точного положения Солнца, Луны и планет, а передаточные отношения зубцов разных шестерен обеспечивали правильное отображение скорости движения светил. Но он не мог полностью отбросить мысль об астролябии. В некоторых выгравированных числах он увидел те же отношения, что и между прямыми и окружностями астролябии, и предположил, что надписи – это инструкции по совмещению этих отметок с линейкой и компасом так, чтобы их можно было использовать вместе с прибором для решения различных астрономических и навигационных задач. Он также предположил, что, установив стрелки прибора в соответствии с тенью, которую отбрасывает стержень, помещенный в центр концентрических окружностей, можно, приведя механизм в движение, вычислить точное местонахождение корабля.

Теофанидис увлекся Антикитерским механизмом и провел много лет, изучая фотографии его фрагментов и пытаясь построить его модель. Ему даже пришлось продать несколько принадлежавших его семье домов в центре Афин, чтобы финансировать исследования. Но больше он ничего не опубликовал. Значительная часть его обширных трудов не получила известности, оставшись после его смерти лежать в виде пыльных кип бумаг в доме его семьи.

Между тем Альберт Рем поднимался по карьерной лестнице все выше и выше и в 1930 г. стал ректором Мюнхенского университета, превратившись в одного из самых влиятельных ученых страны. Но жизнь вокруг него менялась. С середины 1920-х гг. усиливалось влияние нацистской партии, к этому добавился экономический спад. Рем с ужасом замечал, что нацистское движение набирает силу среди его студентов, и делал все, чтобы разубедить их, но без большого успеха. Когда в 1933 г. к власти пришел Адольф Гитлер, многим евреям-коллегам Рема не осталось иного выбора, кроме как бежать из страны. Сам Рем продолжал громко протестовать, вызывая все большее неудовольствие режима, и в 1936 г. его вынудили подать в отставку.

Через девять лет, когда Вторая мировая война закончилась, Рема снова назначили ректором в знак признания его заслуг в сопротивлении нацизму. Но он недолго занимал этот пост. Он столь же откровенно выступал против новых властей, не признававших важность классических исследований для немецкого образования, и в 1946 г. снова был смещен с должности. Подобное упорство было присуще Рему во всем: он, как и Теофанидис, не мог забыть о древних шестернях Антикитерского механизма. После первой своей публикации о нем он всю жизнь изучал фрагменты устройства, намереваясь окончательно разгадать, как оно работало, и одной триумфальной исчерпывающей работой заставить всех критиков замолчать.

В то время как Рем сопротивлялся нацистскому режиму, тень Гитлера накрыла и Афины. В апреле 1941 г. в город вступили немецкие войска. Король и правительство бежали на Крит (кроме премьер-министра Александроса Коризиса, который в отчаянии застрелился), Национальный археологический музей был закрыт. Ценные экспонаты убрали со стендов и спрятали в заколоченных ящиках – некоторые в пещерах в холмах вокруг Афин, некоторые в подземных хранилищах Банка Греции, а остальные в подвалах самого музея, где их торопливо засыпали песком. Там экспонаты переждали долгие темные годы оккупации, сокрытые от мародерствующей армии. К несчастью, спрятать таким же образом городские запасы продовольствия было невозможно. Немецкие солдаты, не озаботившиеся снабжением, разграбили все афинские склады. К моменту, когда спрятанные экспонаты снова увидели свет, десятки тысяч афинян умерли от голода.

Когда оккупация закончилась, Грецию несколько лет терзала гражданская война, но музей все-таки открылся вновь под руководством нового директора Христоса Карузоса, и в период между 1945-м и 1964-м те экспонаты, что не пропали в годы смуты, постепенно возвращались в экспозицию. Антикитерский механизм пережил все, но к этому времени о нем успели подзабыть. Историки науки, яростно спорившие о его датировке и назначении, отошли в мир иной, а в глазах искусствоведов и археологов, работавших в музее теперь, обшарпанные обломки не могли идти ни в какое сравнение с прекрасными вазами и статуями, заполнявшими залы. Так что таинственные куски не были выставлены вместе с другими предметами из Антикитеры. Они вновь лежали в ящике в запасниках.

3. Военные трофеи

Изогнутая деревянная корма высоко вздымается над водой. За ее изгибом прячется крошечный камбуз, покрытый терракотовой черепицей. Внутри о чем-то разговаривают двое. Дым от очага, извиваясь, уходит в звездное небо.

Рядом, у переборки, сложены глиняные кувшины с заостренным дном – амфоры, а позади рассекают воду два огромных рулевых весла, просунутые в отверстия в прочно обшитом корпусе. Чуть дальше на палубе, у основания крепкой мачты, тускло мерцает желтый огонек масляной лампы. На самой мачте, вздымающейся из середины корабля, закреплен яркий квадратный парус. Сложная система снастей позволяет поднимать и спускать его, словно гигантские жалюзи, с помощью равномерно расположенных на нем вертикальных канатов. Нос корабля, как и корма, загнут вверх над волнами. Это придает кораблю торжественный облик, а эффект дополняет франтовато выдвинутая вперед малая мачта со вторым квадратным парусом.

Корабль сидит в воде необычно низко. Под палубой в трюмах сложен груз. В порту команда с помощью канатов и воротов поднимала его с причала и опускала сквозь люки в трюм. Вначале погрузили несколько тяжелых статуй из лучшего паросского мрамора – огромные фигуры людей и коней, такие тяжелые, что натянутые до предела канаты скрипели. Оставшееся место заняли бронзовые и мраморные статуи меньшего размера, роскошная мебель, оружие, стеклянные сосуды и, наконец, хрупкий механизм, напоминающий часы.

А потом паруса подняли, и статуи уставились вечно открытыми глазами в темноту трюма, направляясь в порт, которого кораблю не суждено было достичь.

Справедливости ради следует отметить, что ученые, изучавшие Антикитерский механизм до Второй мировой войны, ни к каким определенным выводам так и не пришли. Они обнаружили несколько разрозненных намеков, в том числе название месяца и зодиакальную шкалу, которая наводила на мысль, что назначение прибора было скорее астрономическим, чем навигационным, и поэтому он, скорее всего, был частью груза корабля, а не принадлежал к его оборудованию. Но, несмотря на все домыслы, о загадочных обломках нельзя было сказать ничего определенного, кроме того, что они были греческого происхождения и относились к периоду между II в. до н. э. и III в. н. э.

Однако тщательное изучение деталей зубчатых колес и надписей было не единственным способом исследовать механизм. С тех пор как были найдены остатки перевозившего его корабля, археологи изучали и остальной спасенный груз. Их открытия помогли нарисовать живую картину той эпохи, узнать, куда направлялся корабль. Исходя из этого можно было делать предположения относительно происхождения Антикитерского механизма и того, как он оказался в своем последнем путешествии.

Когда в начале 1900-х гг. антикитерские находки прогремели в прессе, археология делала первые неуверенные шаги. Ученым не были известны античные корабли, с которыми можно было бы сравнить найденный, а потому они не могли с высокой степенью точности судить о том, кто и когда его построил. В докладе Археологического общества 1902 г. об антикитерских находках просто отмечается, что доски корпуса плотно скреплены между собой деревянными шипами, плотно входящими в отверстия в торцах соседних досок, что говорит «об искусном методе кораблестроения».

С самого начала больше всего внимания уделялось статуям, найденным в грузе корабля. Они явно были греческими и относились к разным эпохам между V и I вв. до н. э. В спорах об их возрасте летели искры, но все сходились в том, что бронзовые статуи моложе и лучшего качества, чем мраморные, походившие на поздние копии классических оригиналов.

Считается, что древние греки достигли вершин художественного мастерства в IV и V вв. до н. э. В последовавший затем эллинистический период (длившийся со времени смерти Александра Македонского в 323 г. до н. э. и до установления римского господства во II–I вв. до н. э.) все катилось по наклонной. С художественной точки зрения продвижение еще продолжалось, но прежнего вдохновения и новаторства не было. Скульпторы и другие художники, несмотря на высочайшее техническое мастерство, склонны были скорее следовать прошлому, чем смотреть в будущее, и предпочитали копировать стиль старых мастеров. В сущности, несмотря на такие яркие исключения, как Архимед и Герон, остановился и поиск новых знаний. Великими мыслителями Древней Греции считались титаны классической эпохи, такие как Сократ, Платон и Аристотель.

Другой заметной чертой эллинистического периода стал упадок городов-государств материковой Греции, таких как давние великие соперники Афины и Спарта. В тени все более возвышающегося Рима они утрачивали былое значение. Молодые и амбициозные греки уезжали на восток гигантской империи, созданной завоеваниями Александра, в особенности в Александрию и Антиохию, столицы Египта и Сирии, ставшие новыми центрами эллинистической культуры.

Когда антикитерские обломки были обнаружены, Валериос Стаис, директор Афинского национального археологического музея, сразу отнес их к эллинистическому периоду, а именно ко II в. до н. э., как к наиболее вероятному времени крушения корабля. Наряду со статуями собиратели губок подняли множество терракотовых сосудов – амфор, в которых хранились различные продукты, в том числе продовольствие для команды. Хотя они обросли раковинами, один из моряков с «Сироса» смог счистить часть наростов перочинным ножом и обнаружил греческие и латинские буквы, обозначающие емкость амфор. Стаис счел использование и латинских, и греческих букв указанием на эллинистическую эпоху, когда Рим уже вошел в силу, но еще не установил свою власть над Грецией.

Однако это исключало датировку специалиста по нумизматике Иоанниса Свороноса, отнесшего надпись на Антикитерском механизме к III в. И конечно, у Свороноса была другая теория. Убежденный в том, что такой ценный груз, как статуи, не могли не упомянуть в античных текстах, он в поисках информации изучал записи из архивов многих городов.

В конце концов ему удалось найти документ IV в. из Аргоса, города в материковой Греции, упоминавший произведения искусства, схожие с теми, что были найдены в обломках антикитерского корабля. «Загадка решена, – гордо заявлял он и в газетных статьях, и всем, кто хотел его слушать. – Ценный груз шел из Аргоса, вероятно, где-то в 300-е гг. и, скорее всего, направлялся в Константинополь – тогдашнюю столицу Восточной Римской империи».

Но даже если убрать за скобки несколько нетрадиционные методы Свороноса, статуи сами по себе мало что могут сказать о точной дате кораблекрушения. Эти классические шедевры могли хранить и выставлять столетиями. Ведь восхищаемся же мы сегодня Джокондой или Антикитерским юношей, так что произведениям искусства, найденным на корабле, могло быть, когда он пошел ко дну, уже сотни лет. Но они дают важный ключ к определению принадлежности корабля: на ступнях бронзовых статуй сохранились следы свинца, с помощью которого они прикреплялись к подножию. Корабль вез не новые статуи на продажу. Они уже стояли где-то в течение некоторого времени, прежде чем их торопливо сняли с пьедесталов. Другими словами, статуи были украдены.

Преступник был известен – римляне. С середины II в. до н. э. их несокрушимые легионы постепенно захватывали Средиземноморье. А с подвластных им территорий они вывозили рабов, продовольствие, золото, а также произведения искусства. Римлянам нравилась иноземная культура, и они забирали для украшения Рима все, что могли. Статуи, картины, мебель, ценные бронзовые и серебряные изделия – как классические произведения, так и новые работы – прибывали из-за моря, чтобы украсить виллы и дворцы императоров, чиновников, любителей искусства, ценивших шедевры из Египта, Азии и в особенности из Греции.

Даже здания в Элладе не были в безопасности. Резные мраморные блоки и фризы тоже грузили на корабли, чтобы использовать их для украшения общественных зданий, таких как театры и храмы. Близ Махдии в Тунисе около 100 г. до н. э. затонул корабль, перевозивший из Афин в Рим 70 огромных мраморных колонн.

Пусть все это были косвенные признаки, но в одном Стаис и Своронос могли сойтись: корабль, перевозивший Антикитерский механизм, скорее всего, был римским судном, груженным произведениями искусства и другими сокровищами, награбленными в греческих городах.

На том дело и застряло, пока спустя несколько десятилетий и две мировые войны остатками Антикитерского корабля не заинтересовалось новое поколение археологов и подводников. В 1953 г. пионеры подводного плавания Жак-Ив Кусто и Фредерик Дюма путешествовали по Средиземному морю на своем корабле «Калипсо» в поисках приключений, в которых можно было бы испытать недавно изобретенные ими акваланги. Услышав об Антикитере и заинтересовавшись опасностями этого места, они решили проверить, нет ли там еще сокровищ, которые не смогли поднять собиратели губок.

Дюма описывает эту экспедицию в своей книге «Тридцать веков под водой», написанной в 1972 г. Один из обычных в этих краях шквалов вынудил их некоторое время оставаться на Китере, и аквалангисты отправились в крошечный антикитерский порт Потамос, где за полвека до них прятались от шторма Контос и его команда. В тот раз Дюма впервые погрузился в воды Антикитеры, настолько прозрачные, что казалось, он может упасть прямо на дно. Сперва он не увидел никаких обломков корабля или останков груза, только темную приподнятую платформу, с которой спускались длинные зеленые ленты посидонии. Но, обследовав место, Дюма убедился, что большая часть корабля все еще там, затянутая в морское дно.

Любая органика на только что затонувшем корабле – подлинный пир для морских тварей. Корабельные черви (на самом деле это вид моллюсков), бактерии и другие организмы безжалостно истачивают деревянный корпус, проделывая в нем ходы, пока он не обрушивается под весом своего содержимого. В конечном счете древесина рассыпается, оставляя лишь груду груза, как те беспорядочно лежавшие статуи, поразившие Элиаса Статиадиса во время его первого погружения у Антикитеры. Но корпус необязательно исчезает полностью. По мере того как морские организмы живут, едят и умирают, они оставляют продукты жизнедеятельности, которые со временем опускаются и засыпают нижнюю часть затонувшего судна. Это защищает обломки от других любителей пообедать. Со временем осадки твердеют, погребая сохранившиеся останки в известняковой гробнице.

Последующие погружения, во время которых аквалангисты раскапывали дно, принесли всего лишь несколько глиняных черепков. Множество историй ходило о сокровищах, скатившихся с подводного уступа, за пределы досягаемости собирателей губок и водолазов, – о тех статуях, принятых за каменные глыбы и сброшенных на глубину. Так что однажды тихим вечером Дюма предпринял глубоководное погружение, используя для страховки якорную цепь «Калипсо». Утес уходил на глубину почти 90 м, и там, насколько хватало глаз, простиралось ровное песчаное дно, усеянное крупными горгоновидными голубыми кораллами. Дюма тогда не нашел никаких остатков корабля. Но он не мог рисковать, долго оставаясь на такой глубине, его мозг был отуманен глубинным опьянением, и он устремился по якорной цепи к поверхности. За эту краткую вылазку он поплатился вторым в жизни приступом кессонной болезни – плечо болело так, что казалось, оно сломано.

Отсутствие находок не обескуражило Кусто. Несколько следующих дней он провел, исследуя остатки другого корабля, которые его экспедиция обнаружила всего в 300 м. Там не было статуй, но были сотни амфор – должно быть, это было торговое судно, перевозившее обычный груз. Однако перед отплытием Дюма настоял на возвращении к прежнему месту ради одного последнего погружения. Он сделал из стальной трубы примитивный насос, который приводился в действие компрессором на борту корабля, и, погружая трубу в песок, нашел множество черепков. Наконец, в последней попытке он наткнулся на нечто твердое:

Он даже увидел следы краски на дереве двухтысячелетней давности. Нижние части корабля, как и тот груз, что оказался похоронен под слоем осадков, определенно остались под слоем песка невредимыми. Опасаясь воздействия азота, Дюма был вынужден подняться на поверхность. И когда «Калипсо» на следующий день направилась к новым приключениям, голова его была полна планов возвращения и дальнейших раскопок. Он еще не знал, что пройдет больше 20 лет, прежде чем эти планы осуществятся.

Очередной прорыв к пониманию происхождения корабля был сделан в Афинах. Когда Дюма и Кусто уходили с Антикитеры, американский археолог Вирджиния Грейс работала вместе с молодой греческой выпускницей университета Марией Савватиану над каталогизацией 25 000 отбитых ручек амфор, найденных в разных местах Средиземноморья, но лежавших так и не рассортированными в Национальном археологическом музее.

Савватиану искала способ, с помощью которого можно было бы определять место происхождения различных амфор, и в 1954 г. наткнулась на статью Свороноса 1903 г., в которой он описывал антикитерские находки. Там была черно-белая фотография нескольких спасенных амфор, выставленных у стены. Взволнованная Савватиану показала снимок Грейс. Используя его, можно было отыскать в грудах, хранящихся в музее, антикитерские амфоры.

Сразу после поднятия с морского дна они не слишком заинтересовали археологов. Тогда никаких других обломков поблизости не обнаружили, и, хотя предметы римского и греческого происхождения находили по всему Средиземноморью, немногие были точно датированы. Все, что могли сделать ученые, – примерно указать век, к которому мог относиться предмет. Но с 1900 г. археология сильно изменилась. К 1950-м гг. были обнаружены обломки сотен затонувших кораблей (и открытия продолжились – сегодня только в Средиземном море найдено больше 1000 кораблей, затонувших до 1500 г.). А раскопки на суше стали куда более точной наукой – памятники аккуратно, слой за слоем, расчищают, сопоставляя каждый слой с конкретными историческими событиями.

Если бы Грейс смогла найти антикитерские амфоры, ей, вполне вероятно, удалось бы определить их возраст и, таким образом, возраст затонувшего корабля. Но, просмотрев другие снимки в работе Свороноса, она поняла, что можно определить возраст и прочих не внесенных в каталоги предметов, стеклянных и керамических. Поэтому Грейс подключила к работе некоторых своих друзей и коллег из небольшого сообщества американских археологов, работавших в Афинах, чтобы выяснить, когда затонул корабль и откуда он вышел. Среди них был специалист по ранней римской керамике, директор Американской школы классических исследований в Афинах (ASCSA) Генри Робинсон, а также его друг, эксперт по керамике эллинистической эпохи Роджер Эванс из Пенсильванского университета в Филадельфии, которого часто можно было видеть на раскопках древнего афинского рынка. Глэдис Вайнберг из Университета Миссури взялась за стеклянные изделия, а журналист и археолог Питер Трокмортон принялся изучать рассохшиеся деревянные обломки самого корабля.

Чтобы получить доступ в запасники музея, пришлось уговаривать греческих служащих – они, мягко говоря, не любили пускать туда иностранных специалистов. И даже когда допуск был получен, до решения задачи было очень далеко. Как и амфоры, большая часть антикитерских находок ни разу не была должным образом описана и внесена в каталоги, а после Второй мировой войны и изменений в системе управления немалая доля находок, описанных в 1903 г., оказалась вовсе утрачена. Чтобы определить, какие из покрытых пылью предметов в запаснике происходят с Антикитеры, требовалось сопоставить их с теми, что были сфотографированы или зарисованы в то время, а затем внимательно оглядеться и понять, что еще могло быть частью той же серии.

Трокмортон был опытным ныряльщиком, работавшим вместе с собирателями губок на раскопках нескольких затонувших кораблей в Средиземном море. Грейс хорошо его знала, потому что часто помогала ему датировать амфоры, которые он поднимал на поверхность. Одной из его экспедиций были раскопки заполненной слитками галеры близ мыса Гелидония, у обожженных солнцем берегов Турции. Там он работал вместе с группой, в которой был и Фредерик Дюма. Французу не слишком нравился богатый американец, и он сетовал, что того больше интересуют ценные сувениры, а не научное значение раскопок. У мыса Гелидония, говорил Дюма, Трокмортон «стал счищать водоросли с первой поднятой глыбы, чтобы увидеть слитки, – еще до того, как мы вынесли ее на берег. Мне пришлось потребовать от него прекратить это и следовать научному протоколу».

Тем не менее работа Трокмортона в Средиземном море имела громадное влияние в эпоху, когда морская археология только начинала становиться научной дисциплиной (она всегда на несколько шагов отставала от наземной). Мало кто разбирался в античном кораблестроении так, как он.

В запасниках музея Трокмортон нашел дюжину обломков обшивки, валявшихся в ящике и сильно ссохшихся, после того как испарилась вода. Он определил породу дерева – это был вяз из центральной Италии, а значит, корабль наверняка построили римляне (греки обычно использовали сосну с Самоса или из Алеппо). А в странной конструкции, заинтриговавшей археологов в 1901 г., Трокмортон немедленно опознал крепление «шип – паз».

Современные деревянные суда обычно начинают строить с каркаса, а обшивку бортов крепят, когда каркас уже приобретает форму корпуса. Но древние строили свои суда совершенно иначе. Доски сначала плотно соединяли с помощью деревянных шипов так точно, что Кусто однажды заметил: это «больше напоминает работу столяра-мебельщика, чем корабельного плотника». И только после того как доски соединялись так, что получался гладкий водонепроницаемый корпус, изнутри встраивались ребра каркаса.

Такой способ постройки кораблей применялся больше 3000 лет всеми – от египтян до римлян, несмотря на то что был очень трудоемким. До сих пор неясно, почему кораблестроители так долго не переключались на куда более быстрый и дешевый метод, когда вначале строится каркас. Возможно, дело в том, что корабли, построенные по принципу «шип – паз», действительно служили столетиями, если были сделаны правильно.

Трокмортон расстроился из-за того, что служащие музея не разрешили вывезти из Афин ни кусочка дерева для дальнейшего изучения. Но один крошечный фрагмент в итоге подвергся исследованию, невозможному во времена Свороноса и Стаиса, – радиоуглеродному анализу.

Ядро атома углерода содержит шесть протонов – именно это делает его углеродом. Количество нейтронов в ядре может варьировать, так что существует углерод-12 (в его ядре шесть нейтронов) или углерод-13 (семь нейтронов). Оба стабильны и могут находиться в атмосфере сколь угодно долго. Но в очень небольшом количестве – примерно одна часть на триллион частей всего углерода Земли – существует и углерод-14 (восемь нейтронов). Он возникает, когда высокоэнергетические частицы из космоса – космические лучи – поражают атомы в верхних слоях атмосферы, выбивая из них нейтроны. Когда один из таких нейтронов сталкивается с атомом азота-14 (семь протонов, семь нейтронов), он проникает в ядро и, чтобы сохранить счет, выбивает из него протон. Возникает углерод-14. Эта форма углерода нестабильна, и она подвергается очень медленному радиоактивному распаду, превращаясь снова в азот-14.

Углерод-14 содержится в воздухе, и мы постоянно вдыхаем его в мизерном количестве и включаем в состав белков, жиров и углеводов, составляющих наши тела. Он постепенно превращается в азот, но, поскольку мы вдыхаем его на протяжении всей жизни, доля его в организме остается примерно такой же, как в атмосфере. Однако стоит человеку умереть, и процесс останавливается. Содержание углерода-14 в останках очень медленно снижается по мере распада и примерно за 6000 лет сокращается наполовину. Это относится ко всем живым организмам – от моряка на корабле до корабельного червя, проедающего ходы в деревянном корпусе, и дерева, пошедшего на его постройку.

Измеряя количество углерода-14 в древесине и сравнивая его с количеством углерода-12 и углерода-13, которое остается постоянным, можно узнать, когда дерево было срублено. Такой анализ позволял дать первую точную датировку остатков антикитерского корабля.

Обломки послали Элизабет Ральф – одному из немногих ученых, имевших на тот момент опыт работы с новомодной техникой. Она работала с ее создателем Уиллардом «Диким Биллом» Либби в Чикагском университете, но с 1951 г. перешла в Пенсильванский университет, где в подвале физического факультета основала вторую в стране лабораторию радиоуглеродного анализа.

Вскоре Ральф сообщила результаты: она пришла к выводу, что возраст дерева – между 260 и 180 гг. до н. э. Таким образом, 260 г. до н. э. – самое ранняя возможная дата кораблекрушения. Но корабль мог плавать и намного позже 180 г. до н. э., осторожно заметила она. Если клетки нашего тела обновляются на протяжении жизни, деревья устроены иначе. Как только в стволе формируется очередное годичное кольцо, клетки фактически мертвы. Жизнь и рост дерева происходят во внешнем слое по мере того, как ствол становится толще, и на концах веток и корней. Если фрагмент древесины взят из середины ствола очень толстого вяза, то он относится к тому времени, когда дерево было еще юным побегом. А срубить его могли лишь много десятилетий спустя. И если само дерево, которое пошло на постройку корабля, могло быть старым, то и корабль мог быть уже стар, когда затонул.

И все же результат совпадал с предположением Стаиса о том, что корабль погиб во II в. до н. э., и полностью опровергал теорию Свороноса, согласно которой он вышел из Аргоса почти на 500 лет позже.

Иссохшие куски дерева позволили Трокмортону установить и первоначальный размер использовавшихся досок. Он заключил, что обломки принадлежали крепкому торговому судну. Оно могло иметь длину 30–40 м и брать на борт до 300 т груза, что делало его одним из крупнейших судов античного Средиземноморья. Характерную дугообразную корму и складчатый квадратный парус таких кораблей мы знаем по изображениям в некоторых рукописях, на керамических изделиях и мозаиках.

Еще больше рассказали его коллегам предметы с корабля. Как с самого начала поняли греческие археологи, датировка статуй мало чем могла помочь в датировке судна. Так что остальная часть группы сфокусировалась на более прозаических находках. Почти все специалисты, за исключением Стаиса, не уделяли особого внимания горшкам, блюдам и кувшинам – предметам будничного обихода экипажа. В них не было ничего роскошного по сравнению с шедеврами искусства, но такие дешевые, непрочные предметы едва ли могли долго служить в суровых морских переходах, и потому, когда корабль пошел ко дну, возраст их составлял максимум несколько лет. Амфоры, в которых хранилась провизия, скорее всего, загружались в портах, которые корабль посетил незадолго до гибели, и это тоже могло что-то рассказать о его последнем маршруте.

К 1950-м гг. набралось изрядное количество черепков из других раскопок, которые специалисты могли сопоставить с найденными близ Антикитеры. Большая их часть была за минувшие два десятилетия выкопана на знаменитой афинской Агоре, или рынке. Афины были торговым центром всего региона, поэтому товары и сосуды для их хранения поступали на афинский рынок со всего Средиземноморья. Для археологов полезнее всего оказываются предметы, оставшиеся после крупных бедствий или торжеств – масштабным событиям соответствуют целые слои в грунте. Сопоставление этих слоев с данными письменных источников позволяет датировать новые находки.

Одно из таких событий, явно попадающее в категорию бедствий, произошло в 86 г. до н. э., когда римский полководец Корнелий Сулла разорил Афины. Это было в последние годы существования Римской республики. Афиняне поколениями попирали ногами обломки, пока археологи Вирджиния Грейс и Глэдис Вайнберг не смахнули с них пыль, открыв свидетельства ужасов и голода двухтысячелетней давности.

Римляне продвигались на восток, достигая уже побережья Малой Азии, и Корнелий Сулла выступил в поход против царя Понта Митридата, чьи владения располагались на южном побережье Черного моря. Митридат был амбициозен. Убив нескольких своих братьев (и женившись на собственной сестре), чтобы расчистить себе путь к престолу, он стремился расширить свое царство. Двумя годами ранее Митридат втянул греческие города региона в мощное восстание против римского владычества, одним из эпизодов которого стало одновременное убийство около 80 000 римских граждан.

Теперь Сулла вышел на тропу войны. Обладатель огненно- рыжих волос и сверкающих сталью серых глаз, он наводил ужас на своих противников, и в нем самом бушевало пламя. На пути в Малую Азию он решил взять Афины, так как там правил ставленник Митридата Аристион. Сулла затянул осаду Афин на месяцы, и жители вынуждены были есть траву и кожу от сандалий, но Аристион танцевал на стенах. Он и его шуты издевались над Суллой, высмеивая его прыщи и возводя клевету на его жену Метеллу.

Когда под покровом ночи римляне наконец прорвались в город через плохо защищенный участок стены, Сулла не склонен был проявлять милосердие. Следуя при свете луны за своим разъяренным предводителем, римские солдаты безжалостно убивали афинян. Город был оставлен в руинах. Как позже писал римский историк Плутарх, мертвых было не счесть, и об их количестве можно было судить по потокам крови, текшим по улицам и выливавшимся за городские ворота.

Крики вскоре затихли. Но после этой бойни остался толстый культурный слой, который археологи обнаружили на Агоре, и он стал ключевой точкой отсчета для датировки предметов I в. до н. э. – не только из Афин, но и из Рима и остального эллинистического мира.

Еще один легко датируемый слой на Агоре относится к 10 и 20 гг. до н. э. Он оставлен в период бурного подъема в ранние годы правления первого римского императора Августа. К этому времени все изменилось: стиль горшков и кувшинов заметно отличается от тех, что оказались в слое, запечатлевшем кровавую ночную резню Суллы. Сравнивая эти два слоя (и другие датированные слои на Агоре и в других местах), археологи могут проследить, как менялся облик различных сосудов на протяжении многих лет, и разместить новые находки на хронологической шкале.

В запасниках Афинского музея специалисты по керамике Роджер Эдвардс и Генри Робинсон изучали греческую и римскую посуду из остатков крушения антикитерского корабля. Они сошлись на том, что и те и другие относятся ко времени чуть более позднему, чем слой Суллы, возможно, к периоду между 86 и 50 гг. до н. э. Удивительно, но ни один из сосудов не происходил из Афин, откуда, казалось бы, вполне мог выйти корабль. Однако они были из экзотических городов на побережье Малой Азии, в том числе винные кубки были сделаны в Питане, Пергаме и на Хиосе, а масляная лампа, словно из сказки об Аладдине, прибыла из Эфеса.

Между тем Глэдис Вайнберг изучала стеклянные блюда и чаши. Энергичная, спортивная женщина, она когда-то работала в спецслужбах, была журналисткой, а затем занялась раскопками в Афинах и Коринфе и стала экспертом по античным изделиям из стекла. Глэдис сразу обратила внимание на то, что стеклянные предметы с затонувшего корабля очень отличались от керамических – это были роскошные изделия высокого качества, прекрасно сохранившиеся. Они явно не использовались экипажем, а были, видимо, частью груза. «Глядя на них, на их почти безупречное состояние, – писала она, – не верится, что их нашли на дне моря, и то, как они уцелели, остается загадкой». Как и Антикитерский механизм, все блюда были покрыты твердой известковой коркой, защищавшей их, пока они были под водой, и позже удаленной служащими музея. Такой покров повредил поверхность гончарных изделий и мраморных статуй, но легко счищался с гладко отполированного стекла, открывая изначальную красоту.

Среди находок были изящная сине-зеленая чаша с резным растительным орнаментом, которая стала бы украшением и современной витрины с изысканными изделиями, а также несколько мозаичных блюд, в которых полоски розового, фиолетового, зеленого, желтого и голубого стекла с удивительным вниманием к деталям были свернуты в крошечные спирали и сплавлены вместе. Многие из предметов были уникальны или оказались первыми подобными находками, и потому дата кораблекрушения стала важным ориентиром для определения возраста аналогичных стеклянных сосудов.

Наиболее точная информация о кораблекрушении, однако, пришла от Вирджинии Грейс, нашедшей ответ в корабельных амфорах. Амфоры – это круглые сосуды, которые можно затыкать пробкой, с ручками наверху, с узкими горлышками и заостренным дном, за которое удобно браться руками, когда надо налить содержимое. Их использовали для перевозки самых разных продуктов – вина, зерна, оливкового масла, даже маринованной рыбы, и они встречались по всему античному Средиземноморью. Археологи находят их тысячами. В частных домах и лавках для них делали специальные стойки, на складах их прислоняли к стенам или закапывали в песок, а на кораблях размещали плотно по сторонам трюма, часто в несколько рядов в высоту. Археологи, первоначально поднимавшие груз, не знали, что делать с таким количеством амфор, когда собиратели губок впервые подняли их на поверхность и сложили на палубе «Сироса». Капитан корабля поддразнивал их, говоря, что владелец антикитерского корабля явно не удовлетворился грабежом храмов и агор, но грабил все гончарные рынки и бакалейные лавки в каждом портовом городе, куда заходил корабль.

Высокая, элегантная «мисс Грейс» была признанным в мире специалистом по амфорам. За исключением краткого периода, когда во время войны ей пришлось бежать из Афин на Кипр, она долгие годы работала в огромном здании из мрамора и известняка, реконструированном на Агоре. Грейс изучила тысячи амфор, и подвалы здания были заполнены ими – всех форм и размеров, тщательно склеенными из осколков. В ее умелых руках каждый воссозданный сосуд открывал историю, которую таил столетиями. Длина горлышка, изгиб корпуса, выпуклость днища… Эти небольшие различия в облике сообщали ей очень много о времени и месте, откуда происходил каждый предмет.

Угловатый профиль и круглые ручки говорили о том, что большинство антикитерских сосудов были сделаны на Родосе, тогда как вытянутая форма и слегка небрежная выделка заставляли предположить, что их можно датировать I в. до н. э., периодом сразу после разорения Афин Суллой. Более ранние амфоры делали с большей тщательностью, тогда как родосские сосуды из афинских слоев времен Августа были даже хуже (качество родосской продукции явно снизилось после того, как в 43 г. до н. э. остров захватил римский полководец Кассий).

У некоторых антикитерских амфор были двойные ручки (в виде пересекающихся восьмерок). Скорее всего, эти сосуды были сделаны на острове Кос и, вероятно, когда-то наполнялись лучшим в этих краях косским вином. Грейс датировала их по обломкам, найденным на близлежащем острове Делос, а кровавые события снова помогли определить место на хронологической шкале. Стиль косских амфор, найденных на месте кораблекрушения, напоминал и черепки, втоптанные в землю, когда воины Митридата захватили Делос во время восстания против Рима в 88 г. до н. э., и следы пиратского набега 69 г. до н. э., когда погибло все, что еще оставалось на несчастном острове.

Никто из экспертов не обнаружил ни одного предмета из Афин или других городов материковой Греции – все они происходили из Малой Азии или с островов восточной части Эгейского моря – Коса и Родоса. В совместной работе, опубликованной в 1965 г., специалисты писали, что корабль, вероятно, начал свое плавание где-то на побережье Малой Азии между 86 и 60 гг. до н. э. До краев нагруженный статуями, он должен был направиться на запад к Риму, а по пути заходил в торговые порты Родоса и, возможно, Коса, чтобы пополнить припасы. Оттуда судно направилось на запад, минуя Крит по узкому проливу между островом и мысом Малея, где острые скалы Антикитеры оборвали его путь.

Далее капитан двинулся бы вдоль западного побережья материковой Греции и пересек Адриатическое море, чтобы выйти к Бриндизи или Таренту на каблуке итальянского сапога. Потом он обогнул бы его носок и пошел бы либо вокруг Сицилии, либо через Мессинский пролив сразу на север вдоль западного побережья Италии к Риму.

Выдвигалось предположение, что груз мог принадлежать самому Сулле – то были богатства, награбленные в городах Малой Азии после его войны с Митридатом. Воевавший и дома, и в дальних странах, Сулла дважды захватывал Рим, затем недолго наслаждался абсолютной диктаторской властью, после чего неожиданно ушел на покой, чтобы провести остаток дней среди любимых им актеров, музыкантов и танцоров. И хотя он добровольно сложил с себя диктаторские полномочия после недолгого правления, оно стало зловещим прецедентом в трансформации Рима из демократии в империю, поскольку впервые над республикой властвовал один человек.

Одержав в 84 г. до н. э. победу над Митридатом и принудив его вернуть завоеванные земли, Сулла совершил опустошительный рейд по Малой Азии. Он разорял города, проявляя неслыханную жадность и жестокость, а трофеи отправлял домой: в частности, для того, чтобы оплатить свой триумфальный вход в город, который должен был укрепить его популярность среди римлян. Антикитерский корабль вполне мог принадлежать ему или одному из его военачальников, поставленных управлять покоренными землями и собирать с них непосильные налоги, стекавшиеся в роскошествующий Рим.

Сирийский сатирик Лукиан, путешествовавший по Римской империи во II в., даже писал о корабле, наполненном трофеями Суллы и затонувшем у мыса Малея. Он упомянул об этом в истории о картине знаменитого греческого живописца Зевксиса (фантастический сюжет с женщиной-кентавром, кормящей своих детей-близнецов), поскольку якобы она была на этом корабле и погибла вместе с ним. Но похоже, что тот корабль вышел из Афин, так как Лукиан сообщает, что копия картины хранилась именно там. Так что, несмотря на попытки комментаторов связать эти два эпизода, скорее всего, у Антикитеры нашли обломки другого корабля.

И хотя искушение соотнести антикитерское кораблекрушение с конкретным кораблем, упомянутым в переживших века письменных источниках, велико, но такое едва ли возможно. Бесчисленное множество кораблей погибло в этом районе примерно в это же время, но о подавляющем большинстве из них не осталось никаких записей, и они навсегда останутся безымянными. По оценкам историков, опасные воды и пиратство, процветавшее в этих водах, а также вызванный жадностью перегруз кораблей привели к тому, что не менее 5 процентов вывозимых из Восточного Средиземноморья богатств оказалось на дне моря. Даже по более позднему опыту известно, что и в самых благоприятных условиях перевозка столь тяжелого груза опасна. Когда в 1803 г. лорд Элгин вез в Лондон мрамор Парфенона, один из его кораблей затонул у берегов Китеры (Киферы). А французский пароход, перевозивший бронзовый памятник Фердинанду де Лессепсу – дипломату, которому мы обязаны постройкой Суэцкого канала, – на церемонию открытия канала в 1869 г., едва не утонул, когда тяжелую статую погрузили в трюм.

Однако благодаря Фредерику Дюма и Жаку Кусто, вернувшимся на место кораблекрушения в 1976 г., мы можем кое-что узнать о последних днях антикитерского корабля. К этому времени книги и фильмы о чудесах моря принесли Кусто всемирную славу. И вот он и Дюма вновь бороздили на своем «Калипсо» Средиземное море. С согласия греческих властей они намеревались обследовать несколько затонувших античных кораблей, а Кусто хотел снять фильм об Антикитере. Оба француза еще с прошлого погружения в эти воды были убеждены, что обломки корабля по-прежнему хранят сокровища, которые можно поднять.

«Калипсо» встал прямо над местом гибели судна. Два якоря спустили со стороны моря, а три тяжелых нейлоновых троса закрепили в береговых скалах, рассчитывая, что они удержат судно на месте и не позволят ему разбиться о скалы в случае внезапного шквала. Многое изменилось со времен, когда Контос и его люди рисковали жизнями. У команды Кусто были новейшие акваланги, черно-желтые гидрокостюмы и удобные баллоны с воздухом, не говоря уже об облегчавшем работу землесосном оборудовании для раскопок и мощных прожекторах. Но, как и прежде, они должны были быть осторожны, чтобы избежать кессонной болезни. Каждый аквалангист мог погружаться не больше двух раз в день и проводить на дне не больше 20 минут. За это удовольствие они расплачивались скучной получасовой остановкой для декомпрессии, болтаясь под килем «Калипсо» на глубине 3 м.

Сам Кусто почти не участвовал в поисках под водой. В фильме мы видим его гордо выныривающим из воды, но служащие Афинского музея сейчас с усмешкой вспоминают, что он на самом деле не погружался, а «только вертелся перед камерами». Возможно, так и было, поскольку и Кусто, и Дюма тогда было уже за 60. Из них двоих Дюма всегда был более романтичным, замечал, как рассеивается в воде солнечный свет, и заводил дружбу с осьминогами, поселившимися в затонувших амфорах. Кусто же куда больше интересовала публичная сторона дела, в которой он достиг больших высот. Все свои фильмы, включая фильм об Антикитере, он называл «рекламными». Что именно он рекламировал – море, затонувшие корабли или себя, – осталось неясным. Хотя это не так уж и важно.

После скрупулезной фотосъемки и картирования каждого квадратного метра места кораблекрушения команда аквалангистов приступила к последовательным раскопкам. Это был куда более научный подход, чем у первой экспедиции по подъему груза в 1900 г. Прежде чем положить каждую находку в корзину или привязать к ней трос, чтобы вытащить на поверхность, аквалангисты отмечали ее точное положение. Однако от некоторых приемов их работы у современных археологов дыхание бы перехватило. Главным орудием группы стал усовершенствованный вариант землесоса, впервые использованного Дюма в 1953 г. Подобно гигантскому пылесосу, он поглощал все, что попадалось ему на пути – воду, ил, предметы, – и выбрасывал это на поверхность, где все попадало в сетчатую корзину, подвешенную у борта корабля. Нередко матросы на палубе просеивали содержимое корзины в поисках ценных фрагментов – часто расколотых на еще более мелкие кусочки, чем те, что засасывало со дна. Все же тогда методы археологов были еще далеки от совершенства.

Дело продвигалось медленно, и команда не обнаружила ни одной из больших статуй, которые надеялась найти – возможно, собиратели губок действительно забрали их все или они лежали глубже тех слоев, с которыми мог справиться землесос. Не исключено также было, что формирующиеся морские отложения уже полностью поглотили их. Кроме того, аквалангисты хотели найти недостающие части Антикитерского механизма, но и в этом не преуспели. И все же раскопки увенчались находкой серии заметных предметов, в том числе еще одной масляной лампы, мраморного пальца, а также несколько более серьезно поврежденных ладони и ступни. Затем был найден изысканно украшенный золотой шлем, в который когда-то был вделан драгоценный камень, несколько огромных бронзовых корабельных гвоздей и великолепный спартанского стиля гребень от бронзового шлема. Но особенно порадовали Кусто две бронзовые статуэтки на вращающихся основаниях. Одна изображала кулачного бойца с выброшенной вперед мощной правой рукой, другая – несколько женоподобного юношу с чуть приподнятыми руками, соблазнительно покачивающего бедрами. И тут появилась леденящая кровь находка. Человеческий череп.

Человеческие останки находят в затонувших кораблях довольно редко – моряки борются за жизнь и стараются выплыть до последнего, поэтому тела их уносит течением, а потом их съедают морские твари или же их выбрасывает на берег далеко от места кораблекрушения. Этот несчастный, вероятно, застрял внутри корабля – возможно, это был заснувший моряк, перебравший косского вина, или пленный пират, запертый в трюме.

Все найденные фрагменты и предметы отправили в Афинский музей и засняли в фильме Кусто, но, как и улов собирателей губок, они так и не были правильно каталогизированы, не выставлялись и никогда не были представлены в научных публикациях.

Было лишь одно исключение. Бесформенный кусок серебристого металла, такой небольшой, что легко умещался в ладони, поначалу озадачил ученых. Но он оказался самой значительной находкой экспедиции: стопка монет, «сросшихся» друг с другом под воздействием морской воды в форме давно распавшегося первоначального вместилища.

Монеты – мечта археологов, когда дело доходит до датировок, поскольку на них есть отметки, позволяющие определить, кто их чеканил, а в обращении они находятся не слишком долго. Своронос летал бы на крыльях от такой находки. Когда монеты очистили и разделили, оказалось, что они из Пергама, каждая достоинством 4 драхмы. На одной с изображением ивовой корзины со священными змеями были инициалы магистрата, служившего в городе с 85 по 76 г. до н. э.

Вместе с серебряными были и бронзовые монеты в очень плохом состоянии, но две из них удалось определить – они происходили из Эфеса – города, расположенного примерно в 160 км южнее Пергама. С лицевой стороны каждой монеты смотрела Артемида, богиня охоты, с луком и колчаном за плечом, а на оборотной был отчеканен коленопреклоненный олень и надпись Demetrios – возможно, имя чеканившего ее магистрата. Они были чуть «младше» серебряных: 70–60 гг. до н. э.

Эти монеты указывали на происхождение корабля еще точнее, чем определила Грейс по ручкам амфор. Он затонул где-то между 70 и 60 гг. до н. э. и, вероятно, вышел из Пергама, расположенного на побережье Малой Азии, где и было отчеканено большинство найденных монет.

А для корабля, перевозившего трофеи Суллы, это поздновато – проведя жизнь в яростных битвах и столь же яростных пиршествах, тот умер от печеночной недостаточности в 78 г. до н. э. Но к тому времени новый молодой полководец разорял восточные греческие города и сражался с вечным Митридатом, которому по-прежнему удавалось доводить римлян до умопомешательства. Звали восходящую звезду Помпей Великий. Он направился в Малую Азию и в 65 г. до н. э. наконец разбил войско Митридата, хотя даже ему не удалось убить самого царя. Бежавший Митридат пытался отравиться. Но из-за того, что он, опасаясь отравления, многие годы принимал малые дозы яда, чтобы приобрести устойчивость к нему, ему, по слухам, пришлось в конце концов попросить слугу добить его мечом.

Помпей долго тягался с Суллой, и если в чем и сумел его превзойти, так это в жадности и отчаянном стремлении вернуться домой со славой. Имевший мальчишеские черты лица и непокорные вьющиеся волосы, он, по словам его соратников, походил на Александра Македонского, хотя Сулла называл его «Великим» исключительно с сарказмом. У Помпея был талант полководца – он успешно воевал и на суше, и на море (в 67 г. до н. э. ему понадобилось всего три месяца, чтобы очистить Средиземное море от пиратов), а также эффективно управлял завоеванными провинциями, обеспечивая постоянный приток в Рим товаров и сокровищ. Разбив Митридата, Помпей убийствами и грабежами отметил свой путь через Понт, Сирию, Палестину и Иерусалим и превратил их в римские провинции.

Вернувшись в Рим в 61 г. до н. э., он устроил величайший триумф в истории города: добычу привезли в порт на 700 кораблях, а шествие по улицам продолжалось два дня. За плакатами с названиями покоренных им стран следовали его войска, пленники из царских семейств, везли сокровища из завоеванных городов, вели экзотических животных, пойманных в походах, а также несли золотые и серебряные статуи поверженных врагов, в том числе и Митридата. Все, однако, прошло не так гладко, как рассчитывал Помпей. Согласно Плутарху, он намеревался въехать в город на украшенной драгоценными камнями колеснице, запряженной четырьмя слонами, которых он вывез из Африки. К сожалению, они оказались великоваты для городских ворот, и в последний момент их пришлось заменить лошадьми.

Это был знак новых времен. Ко времени возвращения Помпея в Рим взошла новая звезда – Юлий Цезарь (двоюродный дед и опекун мальчика, который станет императором Августом). Цезарь также был одаренным полководцем и куда более тонким политиком, чем Помпей. Каждый надеялся стать следующим диктатором Рима, но после нескольких лет противостояния и интриг победа досталась Цезарю. Помпей бежал в Александрию, где в 48 г. до н. э. его бесцеремонно убили ударом в спину с подачи местных чиновников, стремившихся продемонстрировать свою лояльность новому правителю Рима.

Возможно, мы никогда не узнаем точно, чей груз был на антикитерском корабле, но последние датировки обломков совпадают со временем, когда войска Помпея отправляли в Рим трофеи из завоеванных им восточных стран. Статуи могли быть вывезены в качестве репарации из Пергама и Эфеса после победы над Митридатом. Учитывая богатство груза, среди которого были бронзовые статуи, золотые украшения и великолепно отделанная мебель (все же полагают, что мраморные статуи были новыми копиями классических оригиналов), не исключено, что кое-что из этого должны были провезти по улицам Рима во время триумфа.

Итак, был ли Антикитерский механизм также захвачен в Малой Азии или корабль взял его на борт в одном из портов во время плавания? Пергам, откуда, вероятнее всего, вышел корабль, был чрезвычайно богатым и цивилизованным городом, и ученые, жившие там в то время, несомненно, умели работать с бронзой и обладали инженерными навыками. Но по дошедшим до нас разрозненным записям нельзя сказать, кто из крупнейших астрономов или механиков работал тогда в Пергаме. И к I в. до н. э. римляне уже захватили город, так что научная деятельность там могла прекратиться.

В Александрии правящая династия Птолемеев содержала огромную научную школу, действовавшую при знаменитой библиотеке, Александрийский мусейон, где какое-то время работали многие античные ученые. Антикитерский корабль мог заходить в Александрию, но свидетельства тому лишь косвенные – это не так уж далеко, а некоторые роскошные стеклянные изделия, которые нашли на борту, могли быть александрийского производства, хотя подобные предметы с тех пор находили в разных местах Средиземноморья. Но к 60 г. до н. э. значение школы резко упало. Научная деятельность прервалась при царе Птолемее VIII, который преследовал городскую интеллигенцию и в 145–144 гг. до н. э. изгнал ее из города. Во главе библиотеки встал один из военачальников. Прошло много десятилетий, прежде чем в Александрии снова появились сколько-нибудь заметные ученые.

Более многообещающим в этом отношении выглядит Родос. Благодаря расположению на юго-востоке Эгейского моря он сделался важным центром торговли, в особенности египетским зерном. Почти все суда останавливались здесь, чтобы пополнить запасы продовольствия, и большое количество родосских амфор, найденных на месте кораблекрушения, говорит о том, что антикитерский корабль не был исключением. На торговле Родос невероятно разбогател, и его столицу украшали тысячи бронзовых и мраморных статуй. «На Родосе статуй было больше, чем деревьев, – говорили мне сотрудники Афинского музея, – а деревьев там много…»

Родосцы изо всех сил старались держать нейтралитет, пока римляне завоевывали всю остальную Эгеиду, и благодаря сильному военному флоту и укреплениям им удавалось сохранять относительную независимость до 43 г. до н. э., когда остров подвергся жестокому захвату. На рубеже II–I вв. до н. э. Родос был одним из немногих мест, где ученые могли свободно работать, и нам известно среди них несколько великих астрономов. В частности, это Гиппарх, которому приписывают изобретение астролябии, живший на Родосе во II в. до н. э., и учитель по имени Гемин, который вел там астрономические наблюдения несколькими десятилетиями позже.

Островитяне были в достаточно хороших отношениях с Помпеем, который несколько раз посещал Родос. Они вели торговлю с принадлежавшими ему кораблями, когда те заходили в порт. В то же время они преподносили в дар сокровища, чтобы обеспечить покровительство Помпея, и его военачальники или представители считали себя вправе забрать любой ценный или любопытный предмет, привлекший их внимание. Механическое счетное устройство! Что может больше впечатлить римского аристократа?!

Но что это было за счетное устройство? Как оно работало, для чего предназначалось? Пока Вирджиния Грейс и ее коллеги тщательно изучали поднятые со дна горшки и блюда, английский ученый Дерек де Солла Прайс начал расшифровывать само устройство. Всем, кто изучал Антикитерский механизм до него, приходилось ограничиваться едва читаемыми деталями на поверхности его обломков. Прайс решил использовать рентгеновские лучи, чтобы узнать, что скрывается внутри.

4. Переписывая историю

Во что только ни влюблялся Дерек де Солла Прайс! Например, в Афины, которые он впервые увидел летом 1958 г. Грязный, шумный, невыносимо жаркий город, а по сравнению с его родным Лондоном – еще и грубый, почти агрессивный. Но в пяти минутах ходьбы от автомобильных выхлопов и гама площади Конституции – покорившие его извилистые улочки Плаки с их маленькими лавками, где продают медную посуду, кофе, цветы и пряности.

То и дело мощенная булыжником улочка выводит на крошечную площадь, и вдруг появляется зажатая между домами маленькая византийская церквушка или мечеть османских времен – мозаики, шпили и арки рассказывают о многокрасочном прошлом города. А дальше, по мере того как Прайс шагает по узким переулкам на юг, шум и наслоения веков отступают. Прямо перед ним вздымается крутая скала Акрополя, она ведет его взгляд выше и выше, и вот на вершине поднимаются стройные очертания Парфенона, столь же впечатляющие, как и в те времена, когда афиняне воздвигли его в честь своей девственной богини.

У подножия холма лежат остатки афинской Агоры. Это рыночная площадь римского времени (старая Агора классической эпохи находится чуть дальше, от нее на поверхности не было никаких следов, пока археологи двумя десятилетиями раньше не начали раскопки). Здесь, в тиши раннего утра, десятки разбитых колонн покоятся в сухой траве, а между ними разрозненные головы, туловища, ноги некогда горделивых статуй. Лишь одно здание – восьмиугольная мраморная башня, украшенная рельефами, которые изображают восемь ветров – стоит нетронутым как напоминание о том, что когда-то здесь был цветущий центр города.

Но Прайс здесь не за тем, чтобы увидеть Парфенон или Башню ветров. Пока слепящее солнце еще не поднялось высоко, он минут за 20 доходит до элегантного прямоугольного здания Национального археологического музея. Внутри, в подвальном хранилище, он собирается наконец увидеть таинственный предмет, который привел его сюда.

Прайсу 36 лет. В некотором смысле вся его предшествующая карьера была подготовкой к этому моменту. Все его разнообразные пристрастия и интересы соединились, чтобы привести его к этому артефакту, содержащему, как он надеется, окончательный ответ на вопросы, которыми он задавался на протяжении многих лет.

Некоторые вопросы возникли еще в детстве, которое прошло в лондонском Ист-Энде. Он родился в 1922 г. в семье портного Филипа Прайса и певицы Фанни де Солла. Пара была небогата, но денег хватало, чтобы покупать сыну конструктор «Меккано», тогда чрезвычайно модный. При некоторой изобретательности его брусочки, блоки и штырьки давали возможность построить все, что только может вообразить мальчишка: мост, подъемный кран, автомобиль, космический корабль – а изобретательности и воображения у Прайса хватало. Игрушка пробудила в нем страсть к механике, интерес к тому, как все работает, – и это осталось с ним на всю жизнь. Когда он стал старше, ему нравилась история о шотландском физике Джеймсе Максвелле, который за век до этого мальчишкой жил в Эдинбурге. Однажды он спросил рабочего, возившегося с какой-то машиной: «Как она работает?» Услышав в ответ пустую отговорку, Максвелл нетерпеливо топнул ногой: «Нет! Нет! Как именно она работает?»

Прайс видел и в себе эту страстную тягу к знаниям, хотя легкость, с которой он сравнивал себя с одним из величайших ученых страны, пожалуй, тоже говорит о многом. Когда юный Прайс не собирал свои модели, он погружался в научно-фантастические журналы, печатавшиеся на дешевой бумаге, с яркими обложками и названиями вроде «Удивительные истории» и «Чудесные рассказы», и увлекательные статьи уводили его далеко прочь из серого мирка Лондона 1930-х. В школе он проявлял способности к физике и математике и даже набрался храбрости, чтобы послать свои оригинальные решения видному кембриджскому математику Годфри Харди.

Но при всех способностях у Прайса не было достаточно средств и подготовки, чтобы поступить в университет, и ему пришлось пойти не самым обычным путем. Он получил место ассистента в только что открывшемся Техническом колледже Юго-Западного Эссекса, что позволило ему часть времени посвящать учебе в Лондонском университете. Физическое оборудование там было большим шагом вперед по сравнению с «Меккано». Квадратные, черные, с грубыми шкалами и мерцающими зеленоватыми экранами осциллографы, вольтметры, спектрометры были тяжелы как камни и оснащены многочисленными лампами и проводами. Уж с таким-то оборудованием можно разобраться в сути вещей, да что там – весь мир можно измерить! Прайс проводил многие часы разбирая, ремонтируя, налаживая и собирая вновь эти аппараты, пока руками и сердцем не начал чувствовать, как они работают.

Он получил диплом по физике и математике в 1942 г., и его сразу же взяли на преподавательскую работу в его же колледж, который из-за войны страдал от нехватки персонала. Прайс проводил в классной комнате зачастую по восемь часов без перерыва, изучая программу по мере того, как преподавал. Он также вел исследования в области оптических свойств металлических сплавов по заказу военных, и в 1946 г. Лондонский университет присвоил ему за это докторскую степень. Но кончилась война, и оказалось, что для Прайса в Лондоне работы нет. И тогда он совершил два больших прыжка в неизвестность. Во-первых, согласился на место преподавателя в только что основанном Колледже Раффлза в Сингапуре. А во-вторых, женился на девушке из Дании по имени Эллен Йорт.

Сингапур был прекрасен, экзотичен и пробудил в Прайсе новую страсть к истории и культуре Востока. Там же молодой ученый увлекся историей науки. Колледж Раффлза приобрел полный комплект «Философских записок Королевского общества» (Philosophical Transactions of the Royal Society) – журнала ведущей британской научной организации, достойными членами которой в разные века были Гемфри Дэви, Исаак Ньютон и Роберт Гук. Здание библиотеки колледжа еще только строилось, и Прайс воспользовался случаем и взял изящные тома в переплетах из телячьей кожи к себе домой – как он шутил, «для сохранности». Приобретя к этому времени привычку учиться всему подряд, он читал их на ночь, начав с первого тома 1665 г. и далее, выпуск за выпуском. По страницам журнала он мог видеть, как постепенно накапливались научные знания, как каждое поколение ученых подготавливало почву для следующего, чтобы то сумело узнать о мире больше.

Прочитанные тома Прайс складывал у кровати в аккуратные стопки в хронологическом порядке. И тут он заметил нечто странное. Хотя во всех стопках было одинаковое количество десятилетий, каждая следующая была вдвое толще предыдущей. Он попытался понять, что бы это могло значить, – кривые, прямые и числа проскакивали в его голове быстрее, чем за ними могло угнаться линейное, более логичное мышление.

Он всегда любил физику, потому что в ней все было измеримо и надежно. Она превращала неопределенный мир в числа, которые следовали законам. А зная законы мироздания, можно было понимать мир, предсказывать его, контролировать все – от удара по бильярдному шару до распада атома. Конечно, и у физики есть пределы. Он научился принимать это. Она не помогла бы, к примеру, понять историю познания, не говоря уже об истине и любви. Как можно отобразить знание в графике?

Но здесь, у стены его спальни, это случилось. Научное знание, накапливавшееся столетиями, лежало здесь стопками и демонстрировало ему красивую экспоненциальную кривую. Другими словами, оно демонстрировало предсказуемую математическую прогрессию, которая со временем удваивалась, удваивалась и удваивалась с регулярностью часового механизма. Конечно же! Подсчитав количество научных публикаций, можно измерить ход развития науки. Прайс бросился в университет, проверяя все журналы, какие только мог найти, дрожащими руками раскладывая их в соответствии с областями знаний. Всюду было одно и то же – размер стопок следовал той же закономерности. От Исаака Ньютона, заложившего основы классической механики, до Эрнеста Резерфорда, исследовавшего атомное ядро в XX в., количество страниц, заполненных научными результатами, неуклонно возрастало по экспоненте. Прайс открыл закон, который управлял путем самого знания.

Это направило его мысль в новое русло. Он чувствовал, что его прозрение открывает окно в ясное и определенное будущее, в котором ученые будут освещать светом знания все то, что пока еще не ясно в окружающем мире, пока темных уголков не останется вовсе. Прайс взволнованно обсуждал свое открытие с партнером по игре в бадминтон, молодым британским историком Сирилом Паркинсоном; они перебрасывались идеями, одновременно перекидывая через сетку волан.

Не желая уступать, во время этих словесных матчей Паркинсон сформулировал собственный закон, который, как он полагал, был столь же революционным. Неуклонный рост бюрократии также мог быть описан математически. «Неплохо», – сказал Прайс, но держал с Паркинсоном пари, что его собственный закон прославит его больше. Он проиграл. Закон Паркинсона, в самом общем виде формулируемый как «Работа заполняет все время, отпущенное на нее», вскоре стал известен во всем мире, а закон Прайса канул в Лету. Позже сам он отмечал, что закон Прайса действует по крайней мере в физике металлов, но его друзья знали, что это слабое утешение.

И все же Прайса зацепила мысль изучить, как накапливалось научное знание, и он не мог дождаться момента, чтобы применить свой физический склад ума к истории науки. Он покинул Сингапур и поступил в Кембридж ради второй докторской степени. Отражая его страсть к лабораторному оборудованию, диссертация Прайса должна была быть посвящена истории научных приборов. Он чувствовал, что измерительные инструменты – от микроскопа до осциллографа – это ключ к научному прогрессу. Резерфорд не смог бы расщепить атом без ускорителей, с помощью которых он выстреливал одни частицы в другие. Эйнштейн также полагался на результаты недавних экспериментов, что позволило ему вывести уравнение, описывающее скрытую в атомах энергию E = mc2. Обращаясь к XVII в., когда, как считается, зародилась современная наука, Прайс чувствовал, что по-настоящему мы обязаны этим не ученым джентльменам, увлеченно игравшим в свои новые игрушки и обсуждавшим последние наблюдения за обедом в Королевском обществе, а безвестным мастерам-приборостроителям, соединявшим технические способности и знания с накопленными веками умениями, чтобы создавать точные инструменты для своих богатых заказчиков. Именно эти люди определяли не только, какие вопросы можно задать, но и что может быть открыто, и Прайс решился поведать их историю.

Шел 1950 г., когда Эллен родила их первого ребенка Линду. Прайс, полагая, что может измерить и это, принес к постели жены миллиметровку и отмечал время ее схваток, надеясь предсказать время рождения ребенка. Когда младенец не появился на свет вовремя, он расстроился и рассердился. Природе следовало бы быть точной! Что за божество предпочло бы беспорядочную случайность спокойной элегантной предсказуемости?

В Кембридже Прайсу было на кого равняться. Не в последнюю очередь на Джозефа Нидэма, крупнейшего на Западе специалиста по истории китайской науки. Нидэм тоже в прошлом был естественником – биохимиком, пока в середине 1930-х гг. в его лабораторию не пришла юная китайская студентка Лу Гуйчжэнь. Она научила его языку и пробудила в нем страсть к Китаю (полвека спустя, после кончины жены, он женился на ней). Нидэм учил Прайса тому, что об избранном предмете необходимо знать все. Не довольствоваться только англоязычными источниками, как делает большинство западных историков, но читать все, что когда-либо было написано, – будь то на немецком, китайском или арабском. А если не знаешь китайского или арабского, так найди тех, кто знает, и работай с ними до тех пор, пока не уяснишь значение каждого пассажа.

Прайсу эти уроки пошли на пользу. Изучая в старой библиотеке колледжа Питерхаус средневековые документы в поисках упоминаний о научных приборах, он наткнулся на поразительную рукопись. Небрежно написанная на пергаменте коричневыми чернилами она называлась «Экваторий планет» и содержала инструкции по конструированию и использованию средневекового астрономического прибора – экватория. Основанный на примерно тех же геометрических принципах, что и астролябия, более редкий и более сложный экваторий показывал на своем плоском диске положения пяти известных тогда планет, а также Солнца, Луны и звезд. Рукопись хранилась в библиотеке с 1542 г., и ее авторство приписывалось астроному Саймону Бредону. Но Прайс заметил в таблицах ссылки на астрономические наблюдения, сделанные в 1392 г., а Бредон умер в 1372-м. И значит, он никак не мог быть автором.

Как правило, астрономические тексты того времени написаны на латыни. До этого Прайс лишь однажды встречал подобный текст на среднеанглийском – это был урок применения астролябии авторства одного из крупнейших английских писателей средневековья Джеффри Чосера, автора «Кентерберийских рассказов». Более известный своими стихами, Чосер был увлечен звездами и часто включал в свои рассказы астрологические сведения. Ему приписывают «Трактат об астролябии», который он написал для своего сына Льюиса, – единственное известное его произведение, не относящееся к художественной литературе. Крошечное примечание к таблицам рукописи, посвященной экваторию, привело Прайса к выводу не менее смелому, чем его экспоненциальный закон. Примечание гласило: «Radix Chaucer».

Термин Radix отсылал к опорной дате, с которой астроном сравнивал все свои наблюдения. Похоже, что автором текста и таблиц мог быть не кто иной, как сам Чосер. По мере изучения текста и анализа его стиля, Прайс все больше убеждался в этом. Чосер явно написал это текст как дополнение к трактату об астролябии, рассказав историю движения планет, как рассказывает ее в первом из «Кентерберийских рассказов». Больше того, путаные исправления заставляли предположить, что это не копия, сделанная писцом, а оригинал, написанный рукой самого Чосера, единственный сохранившийся пример его почерка. Это было сенсационное утверждение. Но с тех пор никто не сумел опровергнуть теорию Прайса, и эксперты по сей день спорят, прав ли он.

Это удивительное открытие вновь направило Прайса в другую сторону, приблизив его еще на один шаг к Афинам: он решил специализироваться на истории астрономических приборов. Ведь самые первые научные приборы – экваторий, а до этого астролябия и солнечные часы – были связаны с небом, и именно они могли привести его к началу истории создателей таких приборов. Они говорили ему, что долгие века люди всматривались в мерцающие в небесах светила и испытывали то же желание, что и он сам, – измерить, понять и предсказать. Ему хотелось выяснить, откуда пришло знание, сокрытое в этих приборах, и понять, что связывает сотни поколений человеческих существ, зачарованных движением звезд.

В это время он работал с Нидэмом и китайским историком Вон Линем над работой о древних китайских астрономических часах. Их результаты были опубликованы в 1956 г. в престижном британском научном журнале Nature, как раз между двумя сообщениями с переднего края науки: планами исследования Антарктики, вылившимися позже в первый успешный трансантарктический переход, и отчете о конференции, на которой биохимики взволнованно обсуждали механизм работы ДНК, открытием структуры которой Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик потрясли мир всего тремя годами раньше.

Работа Прайса, однако, касалась другой эпохи и другого мира. Она описывала китайскую башню XI в. Согласно тексту, написанному наставником императора по имени Су Сунь, в башне размещались огромные астрономические часы, приводившиеся в действие то ли водой, то ли ртутью. Жидкость выливалась на чаши, прикрепленные к большому колесу, наполняя каждую за один и тот же промежуток времени, после чего под действием их веса срабатывал пусковой механизм, и колесо проворачивалось на один шаг. Искусно украшенная десятиметровая пагода не только показывала время, но и отображала движение небесного свода.

Вид ее, должно быть, впечатлял. На крыше была армиллярная сфера: огромная трехмерная версия небесной карты, наподобие той, что в астролябии, весом около 20 т, с маленькой Землей в центре и металлическими окружностями вокруг, изображающими экватор, горизонт и точки равноденствий. Сразу под ней на крытой платформе покоился большой глобус, на который были нанесены созвездия. И сферу, и глобус приводил в движение механизм часов в соответствии с движением неба, а внутри башни несколько ярко раскрашенных кукол, прикрепленных к главному колесу, появлялись в открывающихся дверцах и отбивали время звоном гонгов и колоколов.

Историки неправильно понимали развитие часов, утверждали Нидэм, Прайс и Линь. Принято было считать, что на протяжении почти всей истории люди определяли время без механических устройств, используя для этого медленно горящие свечи, песочные и солнечные или простые водяные часы. А потом вдруг, в XIII в., когда какой-то гений изобретает регулятор хода, из ниоткуда появляются механические часы со всеми их зубчиками и колесиками и распространяются по Европе. Регулятор хода – часть часов, которая превращает непрерывный поток энергии, приводящий в движение механизм – не важно, опускающегося груза или раскручивающейся пружины, – в серию отдельных шагов равной длительности, то самое «тиканье». В простейшем таком устройстве качающийся маятник с каждым взмахом проворачивает зубчатое колесо на один шаг.

Появление механических часов в Европе считается одним из поворотных моментов в истории техники. Первые известные экземпляры – причудливые астрономические устройства, сконструированные в XIII в. и распространившиеся по всему континенту в эпоху Возрождения. Как и водяные часы Су Суня, они демонстрировали движение небесного свода, а уж во вторую очередь показывали время. Лишь впоследствии эти часы упростились и уменьшились в размерах, приобретя более привычный нам облик.

Это изобретение так важно, поскольку часовых дел мастера с их умением создавать точные зубчатые колеса сыграли важнейшую роль в разработке автоматических устройств, в конечном счете сделавших возможным появление станков и машин промышленной революции. Взять, к примеру, дифференциальную передачу – сложную комбинацию зубчатых колес с двумя независимо движимыми приводами. Эти два колеса соединены ведущей шестерней таким образом, что их движение относительно друг друга вращает третью шестерню со скоростью, соответствующей разнице между скоростями двумя ведущих колес. Первоначально она появилась в Европе в часах эпохи Возрождения, но позже идея была применена в текстильном производстве, чтобы подстраивать под натяжение нитей скорость вращения бобин, на которые они наматываются.

Изобретение дифференциальной передачи позволило производить хлопковую нить быстрее, дешевле и лучшего качества, чем вручную, и это перевернуло наиболее важные отрасли экономики того времени. Затем конструкция была изменена: один привод стал вращать две независимые шестерни, деля между ними поток мощности в любых соотношениях – от 0 до 100 процентов на каждую. В итоге она была применена в автомобилях и используется до наших дней.

Западные историки приписывали все эти усовершенствования европейцам. Но оставалось загадкой, где именно появились первые часы и почему они были так сложны (ведь история техники предполагает движение от простого к сложному). Так или иначе, появление механических часов заложило основы современной эпохи.

Полагают, что такие хронометры впоследствии распространились из Европы по всему миру: так, в XVI–XVII вв. миссионеры-иезуиты завезли их в Китай. Но западные историки не сочли нужным ознакомиться с соответствующими китайскими текстами. Если бы они это сделали, то выяснили бы, что многие знания, необходимые для изготовления механических часов, уже были известны в Китае. В этих текстах содержалось описание серии все более сложных астрономических часов, вершиной которых стали часы Суня. Их привод не был механическим, но колесо тем не менее работало как анкерный механизм, замедляя непрерывный поток воды и превращая его в серию равных отмеренных шагов. А простая система зубчатых колес заставляла манекены и сферы двигаться с необходимой скоростью. В поисках истинного происхождения часов историкам следовало бы заглянуть подальше.

Работа о чосеровском экватории и статья в Nature укрепили репутацию Прайса, не говоря уже о его уверенности в своих силах. Но, занимаясь этими исследованиями, он осознал, что главное его открытие еще впереди. Он узнал о другом астрономическом приборе, много старше и много сложнее, чем экваторий или китайская часовая башня, сложнее, чем любой другой известный прибор. Прайс прочел работы Свороноса, Радоса и Рема и понял, что никто из них не приблизился к раскрытию тайны Антикитерского механизма.

Хотя было не ясно, что именно представлял собой этот прибор, Прайс осознавал, что система зубчатых колес в нем сложнее всего, что было известно на протяжении последующих полутора тысячелетий, по крайней мере вплоть до сложных астрономических часов средневековой Европы. Стали сплетаться все путеводные нити, по которым Прайс шел в глубь истории, – научные приборы, астрономические знания, часовой механизм. И все они вели к Антикитерскому механизму. Прайс полагал, что в этом уникальном объекте скрыта тайна происхождения всей технической традиции, ведущей к первым механическим часам и далее к новациям, в итоге запустившим научную и промышленную революции.

Механизм переворачивал вверх дном привычные взгляды на научное наследие Древней Греции. Как правило, в исторических трудах древние греки выглядели умными, достигшими значительных высот в философии и искусстве, но не слишком практичными. Однако теперь налицо было доказательство того, что они мастерски умели рассчитывать зубчатые передачи и создали счетную машину с часовым механизмом больше чем за 1000 лет до того, как кто-либо стал задумываться о чем-то подобном. Прайс понял, что Антикитерский механизм – старейший сохранившийся след технологии, которая сыграла решающую роль в возникновении современного мира.

Он задавался множеством вопросов. Что случилось с этой технологией? Можно ли провести от нее прямую линию к современным часам? Как греки могли создать такую сложную технологию, не оставив никаких свидетельств в письменных источниках? А раз уж они ее создали, на что еще они были способны? Но вначале он должен был больше узнать о самом механизме.

В 1953 г. Прайс написал письмо директору Национального археологического музея в Афинах Христосу Карузосу с просьбой предоставить больше информации. Карузос любезно выслал ему самые свежие фотографии фрагментов, показавшие, что со времен публикаций 1920–1930-х гг. прибор подвергся чистке, которая открыла скрытые прежде детали. Прайс не мог понять, почему большинство историков и археологов игнорировали такую революционную находку, и написал о ней пару статей. Одна из них была опубликована в британском научном журнале Discovery в апреле 1957 г.

«Если Антикитерская машина подлинна, она должна привести к полной переоценке древнегреческой технологии, – писал он. – Ее открытие 55 лет назад… было столь же впечатляющим, как если бы в гробнице Тутанхамона обнаружили проржавевшие, но узнаваемые детали двигателя внутреннего сгорания». Однако на черно-белых снимках, присланных Карузосом, рассмотреть детали было непросто. При такой массе вопросов, возникавших в связи с этим механизмом, Прайс не мог подкрепить свои грандиозные утверждения ничем, кроме слов.

Поэтому летом 1958 г. он отправился в Афины. Прайс задействовал все свое немалое обаяние, чтобы убедить Карузоса позволить ему изучать Антикитерский механизм, и, несмотря на легкое недоумение по поводу того, почему эксцентричный британец так жаждет увидеть эти обломки, тогда как музей полон предметов куда более важных и красивых, директор пожал плечами и согласился. И вот, в подвальном хранилище, всего в нескольких метрах от восхищенной толпы, собравшейся вокруг Антикитерского юноши, который так эффектно смотрелся в просторном выставочном зале, Прайс наконец оказался лицом к лицу с другой стороной Древней Греции, забытым направлением мысли, нити которого, как он понимал, ныне вплетены во все вокруг, в каждый автомобиль, велосипед, часы или арифмометр.

И, как и Валериос Стаис, он был ошеломлен увиденным. Однако, в отличие от Стаиса, Прайс получил возможность разглядеть куда больше деталей механизма в тех местах, где известковая корка была счищена: большое зубчатое колесо с четырьмя спицами, которое вполне уместно смотрелось бы в велосипеде, гравированный диск с градуированной шкалой, не слишком отличающейся от той, что в юности зачаровывала его в вольтметре, и маленькие шестеренки позади, похожие на те, что имеются в наручных часах.

Он снова и снова изучал фрагменты в поисках хотя бы крошечного намека, ключа, который пропустили прошлые исследователи. Каждый день он приходил в музей по раскаленным улицам и сразу же устремлялся в хранилище. Он исследовал все видимые детали сокровища, измерял его, обсчитывал, описывал. Он сопоставлял неровные края, пытаясь понять, как разные фрагменты соотносились друг с другом.

Тем летом в Афинах оказался специалист по греческим надписям Георг Стамирес. Прайс привлек и его, чтобы помочь перевести читаемые фрагменты надписей, в особенности те кусочки, что открылись в ходе последней чистки. Если Своронос смог прочитать 220 букв, Теофанидис довел их число до 350, то Стамирес смог расшифровать почти 800. Надпись датировалась I в. до н. э.

Проведя обмеры, Прайс заключил, что обломки не являются разрозненными частями некоего более крупного механизма, как предполагали ранее, но хорошо подходят друг к другу и составляют полное устройство или по крайней мере большую его часть. И он понял, что шкалы и пластины в плоских фрагментах не были сплющены и смещены давлением воды. Шестеренки в этих фрагментах находились фактически на своих первоначальных позициях – весь механизм был довольно плоским. Стало возможно посмотреть, как работали отдельные шестерни, а не просто строить расплывчатые догадки о назначении прибора.

Как и Ион Теофанидис, Периклес Редиадис и Альберт Рем, Прайс полагал, что механизм изначально хранился в прямоугольной деревянной шкатулке. В его представлении он мог походить на тонкой работы часы XVIII в. На переднем плане был большой центральный диск, диаметром почти такой же, как вся шкатулка, а на оборотной стороне – еще два диска одинакового размера, расположенные друг над другом. Сзади и спереди сохранились следы маленьких дверец, сделанных из бронзовых пластин. Вся сохранившаяся поверхность дверец, а также передняя и задняя поверхности шкатулки были покрыты надписями, выгравированными на бронзе.

Прайс обратил внимание на передний диск с двумя шкалами по краю. Сохранилась только верхняя его часть, но, сосчитав деления, можно было понять, сколько их размещалось изначально на каждой шкале.

Внутренняя шкала была разделена на 12 секций по 30 градусов, вместе 360. На самом верху сегмента диска Стамирес смог разобрать полное слово ΧΗΛΑΙ, что значит «Клешни» – так древние греки вплоть до времен Юлия Цезаря называли зодиакальное созвездие Весы. Клешни принадлежали огромному скорпиону, тело которого образовывало следующий знак Зодиака, затаившемуся, чтобы проглотить Солнце, когда оно проходит точку осеннего равноденствия и направляется в зимнее небо. В одном шаге по диску влево сохранились лишь две буквы – однако этого оказалось достаточно, чтобы узнать в них название предыдущего знака, Девы, по-гречески Παρθονος в честь богини Афины. Таким образом, это подтверждало то, что полстолетия назад заподозрил Редиадис, увидев в надписях на приборе слово μοιρογνωμονιον. Шкала механизма отображала 360 градусов зодиака, а 12 его знаков обегали край диска по часовой стрелке. Указатель у кромки диска отслеживал годовое движение Солнца по небосводу.

Внешнее кольцо разделялось на 365 сегментов, и на сохранившейся верхней части было видно замеченное Ремом название месяца ΠΑΧΩΝ и первые две буквы ΠΑΩΗΙ (ΠΑ…). Это два месяца древнего греко-египетского календаря, делившего год на 12 месяцев по 30 дней каждый с добавочным пятидневным периодом, чтобы в году получилось 365 дней. На этой шкале, также по часовой стрелке, были указаны месяцы года. Если положение стрелки на внутренней шкале отмечало путь Солнца среди звезд, то внешняя шкала указывала дату.

Такой календарь был популярен у астрономов всего эллинистического мира, поскольку каждый год содержал одинаковое количество дней и месяцев, и не надо было учитывать високосные годы. Это гарантировало, что под одной датой все подразумевали одно и то же. Но такой календарь имел недостаток, поскольку был чуть короче фактического солнечного (солярного) года, который продолжается 365 дней с четвертью, и потому сдвигался относительно сезонов на один день каждые четыре года (так было бы, если бы наш календарь не включал этот день в високосные годы). Соответственно, внешнее кольцо должно было вращаться, чтобы пользователь мог сдвигать его на один день каждые четыре года и синхронизировать календарь с зодиакальной шкалой.

На шкале были выгравированы крошечные одиночные буквы, но не беспорядочно, а в алфавитном порядке вокруг диска. Их значение прояснилось после изучения других надписей на лицевой стороне. Видны были лишь фрагменты этих строк, и в них можно было прочитать: «Вега восходит вечером», «Гиалы видны утром», «Близнецы начинают восходить».

Эти вновь переведенные отрывки были знакомы исследователям. Подобные тексты были распространены на календарях, которыми греки пользовались начиная с V в. Они назывались парапегма, отчасти напоминали примитивные прогнозы погоды и предназначались для того, чтобы сопоставлять повторяющиеся астрономические события, такие как восхождение и нисхождение различных созвездий, с земными феноменами – такими как явления погоды или разливы Нила. Эти календари давали возможность следить за сменой сезонов года, а также были важны для сельскохозяйственных работ и навигации.

Парапегмы, вероятно, возникли на основе записей об астрономических событиях – таких как время появления Сириуса – и об ожидаемой в это время года погоде. Позже они несколько усложнились, и их могли гравировать на каменных пластинах, отмечая каждый пункт списка отверстием для колышка. Колышки можно было переставлять ежедневно на одно отверстие вперед и таким образом узнавать время года, не наблюдая за звездами.

Надписи на Антикитерском механизме явно служили похожей цели. Но, конечно, на нем не было отверстий для колышков. Вместо них в соответствующих местах зодиакальной шкалы были нанесены буквы, отсылавшие к нужному пункту списка. Когда указатель положения Солнца достигал определенной буквы, достаточно было просто пойти по ссылке.

Текст даже дал Прайсу ключ к происхождению механизма. Парапегма с формулировками, очень похожими на те, что обнаружились на Антикитерском механизме, была написана античным астрономом Гемином, который вел наблюдения на Родосе.

Как позже выяснят Вирджиния Грейс и ее коллеги, корабль, на котором был найден Антикитерский механизм, незадолго до гибели почти наверняка заходил на Родос. И вот Прайс нашел собственное доказательство связи с островом. Точно не известно, когда жил Гемин, но большинство ученых сходятся на I в. до н. э. Астрономические труды Гемина не слишком впечатляют – его сочинения в основном суммируют для учеников чужие работы, – но он вполне мог быть на острове, когда корабль заходил туда.

Прайс продолжал поиски. На задней поверхности механизма было два диска, один над другим. На каждом, похоже, изображалась последовательность концентрических колец: возможно, пять на верхнем и четыре на нижнем, разделенных на сегменты по шесть градусов каждый. Внутри этих сегментов шли ряды букв и цифр, однако не ясно было, что они означают. В каждый из задних дисков немного не по центру был вставлен миниатюрный диск наподобие секундного циферблата на старомодных наручных часах. Надписи на задней стороне сохранились куда хуже, чем на передней. Но даже по нескольким словам, которые удалось прочитать и перевести Георгу Стамиресу, Прайс смог уловить общую идею. Там было написано «два указателя», «лучи Солнца», «эклиптика», «Венера», «выступающий». Как предполагали предыдущие исследователи, эти надписи представляли собой нечто вроде руководства по использованию механизма.

Прайс, хотя и не был уверен, для чего предназначены задние диски, исходя из надписей, предположил, что они имели какое-то отношение к демонстрации циклического движения Луны и Солнца, а может быть, даже и планет. Когда шестерни вращались, диски вычисляли относительное движение светил по небу так же, как астрономические часы много веков спустя. Возможно, Антикитерский механизм не показывал часы и минуты, но тем не менее, как утверждал Прайс, он имел прямое отношение «ко времени, в самом фундаментальном смысле, измеряемом движением светил по небосводу».

Однако, несмотря на столь решительные заявления, Прайс не представлял, что же именно должны были показывать шкалы. Понять внутреннее устройство механизма оказалось совсем не просто. В обломках сохранилось по меньшей мере 20 зубчатых колес, все вырезанные из плоского листа бронзы около 2 мм толщиной. В середине устройства находилась плоская бронзовая пластина с цепью шестерен. Они приводились в движение осью, входившей с боковой стороны шкатулки, – на нее насажена небольшая коронная шестерня, вращавшаяся параллельно боковой стороне (под прямым углом ко всем остальным зубчатым колесам). Эта шестерня передавала вращение на большое колесо с четырьмя спицами, приводившее в движение все остальные шестерни.

Но на этом след терялся: вся замысловатая механика оказалась погребена глубоко внутри этих неподатливых окаменевших кусков. А без реконструкции внутреннего механизма Прайс не мог подтвердить ни одного своего вывода – все они были только домыслами, основанными на нескольких едва читаемых словах. Не зная, как именно функционировали шестерни, невозможно было двигаться дальше. Наконец Прайс держал Антикитерский механизм в руках, начал понимать его назначение, но «как именно он работает» оставалось тайной. Он аккуратно завернул обломки устройства, сложил их в старый сигарный ящик, задвинул его подальше на полку и признал свое поражение, по крайней мере на данный момент. Знание, запрятанное в старейшей машине человечества, не открылось ему.

После напряженного лета в Афинах Прайс занял должность в престижном Институте перспективных исследований в Принстоне. И вновь его окружали блестящие ученые, многие из них – европейцы, бежавшие в предвоенные годы от нацистов. Он не застал только Эйнштейна, который работал в институте до своей кончины в 1955 г., но в тенистом кампусе еще можно было встретить математика Курта Гёделя, покорявшего области, до которых Прайс никогда не дошел бы: теоретические пределы знания и то, что за ними. Историк науки Отто Нейгебауэр, хотя официально и работал в близлежащем Брауновском университете, также много времени проводил в Принстоне и делился с Прайсом своими огромными познаниями в области древней астрономии.

Прайса не слишком занимал Гёдель, чьи идеи об ограниченности математики плохо сочетались со взглядом Прайса на мир, который виделся ему рациональным и измеряемым. Но директор института Роберт Оппенгеймер произвел на Прайса большое впечатление. В годы войны Оппенгеймер был научным руководителем Манхэттенского проекта, завершившегося успешным созданием первой атомной бомбы. Как директор Оппенгеймер был резок и нетерпелив, перескакивал с темы на тему, задерживаясь на каждом предмете лишь столько, сколько нужно было, чтобы уяснить ключевые вопросы и поразить экспертов, работавших в этой области всю жизнь, и переходил к новой теме. Злые языки говорили, что он никогда не концентрировался на одной задаче достаточно долго, чтобы продвинуться так, как мог бы физик его уровня. Но Прайса восхищала смелость такого подхода, и он чувствовал, что между ним и Оппенгеймером было много общего.

Едва придя в Принстон, Прайс прочитал лекцию об Антикитерском механизме. Он твердо верил, что в механизме скрыт ключ к происхождению современных машин. Известие о работе Прайса вскоре дошло до писателя Артура Кларка (который наряду с Уэллсом был одним из кумиров Прайса), недавно переехавшего на Шри-Ланку. Помимо сочинения фантастических романов, Кларк увлекался подводным плаванием и опубликовал несколько книг о подводных открытиях. Неизвестно, когда он впервые услышал об Антикитерском механизме – память в последние годы жизни подводила его; возможно, от Жака Кусто, с которым Кларк посетил первый американский слет аквалангистов в феврале 1959-го. Но, узнав об этом таинственном артефакте, он почувствовал, что Прайс ухватил нечто действительно важное.

Кларк представил Прайса Денису Флэнегену, редактору журнала Scientific American. Флэнеген предложил Прайсу написать статью о механизме, и в июне 1959 г. она стала главным материалом номера. И снова Прайс призывал полностью переосмыслить историю техники. «Нигде не сохранилось ничего подобного этому инструменту. Напротив, из всего, что мы знаем о науке и технике эллинистической эпохи, следует, что такого прибора просто не могло быть», – писал он.

Номер журнала со статьей Прайс отправил Кларку. «Пожалуйста, найдите что-нибудь еще», – с надеждой написал он на нем. Но ни Кларку, ни кому-либо еще больше не удалось найти ничего подобного. (Кларк как-то вспоминал, что самый интересный артефакт, который попался ему в глубинах моря, оказался бутылкой из-под минеральной воды начала XIX в.)

После двух лет в Принстоне Прайс перешел на работу в Йель, став первым в университете профессором истории науки, и приступил к набору студентов и комплектации своей кафедры научным оборудованием.

И его кабинет в университете, и комнаты его загородного дома украшали артефакты прошедших веков из дерева и меди. Он возился с ними, как когда-то студентом в Лондоне с физическими приборами, и вскоре приобрел репутацию человека, с которым предметы «разговаривают». Как и Вирджиния Грейс с ее амфорами, Прайс мог по деталям конструкции, которых другие даже не замечали, «вытянуть» из любого непонятного механического предмета его историю, понять, как он работал и для чего был нужен.

И все же Прайс так и не смог продвинуться с антикитерскими обломками. Снова и снова он изучал рисунки и фотографии, которые привез с собой, а в 1962 г. еще раз посетил Афины, чтобы проверить свои данные и убедиться, что обломки соотносятся друг с другом именно так, как он думал. Прайс даже разыскал неопубликованные заметки Альберта Рема об этом устройстве, которые после смерти ученого хранились в Мюнхене. Но ему так и не удалось выяснить, как функционировали шестерни, и дальнейшая очистка, на которой он настоял, не продвинула дело. Археологи Вирджиния Грейс и Глэдис Вайнберг, прочитав статью в Scientific American, связались с ним и спросили, не мог бы он опубликовать реконструкцию механизма вместе с их работой о других предметах из антикитерского корабля. Но увы! К моменту публикации их работы в 1965 г. ему нечего было добавить к своим прошлым изысканиям.

Хуже того, его теории относительно механизма не произвели большого впечатления на научный мир. Одна из рецензий на его работу – статья в афинской прессе, написанная видным американским профессором, даже высмеивала Прайса, утверждая, что его ввели в заблуждение слои коррозии, из-за чего инструмент показался ему куда более древним, чем был на самом деле. А это всего лишь планетарий, напоминающий те, с помощью которых в австрийских школах 60 лет назад объясняли устройство Солнечной системы. Он явно попал на место антикитерского кораблекрушения случайно, через много веков.

Такие насмешки больно жалили. Прайс часто просыпался ночами и, глядя в потолок, задавался вопросами: неужели он мог так ошибаться в отношении этого механизма? Не говорит ли все о том, что он стал жертвой мистификации? Не подрывает ли он напрасно свою научную репутацию? Но днем Прайс не делал себе скидок и активно занимался другими проектами. С юношеским энтузиазмом брался он за разные темы. Как и Оппенгеймеру, ему нравилось быть специалистом буквально во всем и объяснять кому-то, кто всю жизнь спокойно занимался своим предметом, в чем тот ошибается. Какую бы тему кто-либо ни исследовал, Прайс испытывал желание присоединиться – увидеть то, что видит и делает другой, и сделать это лучше.

Вскоре он вновь бросил вызов историкам и социологам. Подсчитав количество публикуемых научных работ в разных областях знания и проанализировав, кто кого цитирует, Прайс дополнил свою теорию роста научного знания. Но на традиционных историков утверждения Прайса по-прежнему не производили особого впечатления, поскольку казались им упрощенными, не основанными на подлинном понимании развития общества или накопления знаний. Его упрекали в пренебрежении неудобными фактами ради стройности теории, хотя в подобных заявлениях присутствовал и элемент снобизма. Тогда Прайс прекратил надоедать историкам и обратился к ученым-естественникам. Они в его работе видели смысл – наконец-то кто-то не выдвигает туманные теории, а подходит к истории науки с количественными методами. Его идеи о росте научного знания стали цитировать в научных журналах – от аэронавтических до зоологических. А в марте 1965 г. Прайс был удостоен самой высокой для ученого чести: его пригласили прочитать лекцию в Королевском институте в Лондоне.

Возможно, теории Прайса не так захватили умы, как Закон Паркинсона, но он помог заложить основы целого нового направления – наукометрии, науки о самой науке. Он пришел к выводу, что объем научного знания в минувшие три столетия, с момента основания Королевского общества, вырос на пять порядков, и это означает, что «от 80 до 90 процентов всех когда- либо живших на свете ученых – наши современники». Также он утверждал, что изучение недавних цитат в научных работах всего мира позволяет определить направления, в которых исследования активно продвигаются, а также оценить значение для науки конкретных журналов, авторов, институций и даже стран. И наконец, он сформулировал, что отличает науку от ненауки: чем выше доля цитирования новейших публикаций (не более чем пятилетней давности) в сравнении с более старыми (20-летней давности и старше), тем вероятнее, что статья научна.

Сам Прайс считал, что открывает универсальную истину о природе знания и о том, как оно охватывает человечество. Маленькие зеленые человечки, прилетев на Землю, поймут, что такое постоянная Планка, скорость света или волновая функция, независимо от того, как сильно отличаются от нас. И конечно, мечтал он, они признают и его наукометрию.

Вместе с тем Прайс не терял надежды отыскать новые ключи к механизму, с которого все началось. С помощью студентов он изучил и занес в каталог все древние солнечные часы и астролябии, о которых только можно было узнать. А в 1967 г. убедил журнал National Geographic оплатить ему поездку в Афины для изучения Башни ветров – в обмен на то, что напишет о ней статью для журнала.

Восьмиугольная башня – одно из немногих сохранившихся древних зданий, у которого уцелела даже крыша. Ее построил македонский астроном Андроник Киррский в начале I в. до н. э., примерно тогда же, когда изготовили Антикитерский механизм. Стены башни украшают рельефы с изображениями восьми ветров – по одному на каждой. Под ними установлены восемь солнечных часов с паутиной линий, показывающих время дня и время года в соответствии с длиной и направлением тени. Был также на башне ныне утраченный бронзовый флюгер в виде Тритона, сына бога морей Посейдона, некогда вращавшийся по ветру и указывавший на соответствующее божество: например, юго-западный ветер Липс приводил корабли в афинский порт Пирей.

Однако внутри башни ничего не сохранилось. В раннехристианское время ее превратили в церковь, а позже, во времена турецкого владычества, она стала местом молений дервишей, кружившихся в танце, чтобы приблизиться к богу. В 1760 г. два британских антиквара сняли слои копившейся веками утоптанной грязи и расчистили мраморный пол башни. Увидев загадочную сеть желобков и отверстий, они пришли к выводу, что когда-то внутри стояло какое-то громоздкое и сложное оборудование, скорее всего, разновидность водяных часов. В римских текстах башня называлась horologium, то есть «указатель времени». А ручей, сбегающий с холма Акрополя выше башни, в древности назывался Клепсидрой, что означает «похитительница воды», и именно так часто называли водяные часы.

Никто из археологов ни разу не пытался предположить, как были устроены эти водяные часы, поскольку от механизма ничего не осталось. Но Прайс был убежден, что может разгадать тайну. Определить, от чего остались отметины на полу, вспоминал он, было все равно что «воссоздать оборудование кухни в загородном доме по положению розеток, отверстий для труб и отпечатков на полу».

Прайс обладал обширными знаниями об античных водяных часах – в основном он почерпнул их из трудов римского архитектора I в. до н. э. Витрувия. В таких часах не было сложного механизма и регуляторов хода, подобных современным. Вместо этого промежутки времени измерялись течением воды. Витрувий описал два основных типа клепсидры, созданных греческим инженером Ктесибием. Простейший, распространенный в Египте примерно с III тыс. до н. э., состоял из сосуда с отверстием в дне. Такие часы были не слишком точны. Поскольку скорость вытекания воды зависит от давления водяного столба, по мере падения уровня она замедлялась. В III в. до н. э. Ктесибий усовершенствовал эти часы, и новая версия распространилась в греческом и римском мире. Вода лилась в емкость, сконструированную так, чтобы уровень оставался постоянным – с помощью либо верхнего стока, либо поплавка, перекрывавшего приток воды, когда емкость полна, – так же, как запорный кран в современном туалетном бачке.

Вода в этом случае выливалась из отверстия в дне емкости с постоянной скоростью в другой сосуд цилиндрической формы. Подъем уровня воды в нем в течение дня отмерял прошедшие часы. С рассветом бак выливался, и часы начинали работать снова. Прайс был уверен, что Башня ветров – гигантский вариант таких часов.

Вместе с помощниками – фотографом, его женой и чертежником, присланным журналом, – Прайс целыми днями усердно расчищал пол башни, убирая осколки мрамора и грязь, пока наконец тот не предстал перед исследователями в своем первоначальном виде со всеми водостоками и маленькой камерой цилиндрической формы сбоку.

Они обнаружили, что в этой камере каменные плиты пола были укреплены покрытыми свинцом бронзовыми креплениями. Здесь когда-то стояло что-то очень тяжелое. Поблизости по стене тянулся желоб, а в полу было прямоугольное отверстие. Прайс пришел к выводу, что в камере помещался главный водяной бак часов. По желобу в стене, вероятно, когда-то проходила свинцовая труба, по которой вода из близлежащего ручья под давлением поступала в верхнюю часть бака. Отверстие в полу могло быть стоком, в который из бака ежедневно сливали воду.

По трубе, ведущей из бака, вода с постоянной скоростью поступала к измерительному баку в главном помещении башни. Здесь, судя по канавкам в полу, поток из бака питал три фонтана. Прайс также обнаружил выступы, к которым, как он предположил, могли крепиться перила, отделявшие публику от механизма часов. Он даже обнаружил разбитые панели от них среди обломков мрамора. Но были и желобки, назначение которых Прайс понять не смог. И он поступил так же, как и всегда в подобных случаях, – решил, что ошибся не он, а древний каменщик, неверно сделавший разметку на мраморе.

По отметкам на стене невозможно было сказать, каким образом указывалось время. Может быть, с помощью стрелки, прикрепленной к поплавку, или молоточка, ударявшего в гонг, как это часто делали в часах того времени. Но был и более интересный вариант, и Прайс чувствовал, что он как нельзя лучше подошел бы удивительной Башне ветров.

В начале XX в. были найдены два бронзовых диска – один в регионе Гранд-Эст на северо-востоке Франции, а другой в австрийском Зальцбурге. Последний обнаружили при закладке фундамента. На дисках были надписи на латыни, и оба находились среди других предметов эпохи римлян, относившихся ко II в. Альберт Рем изучал обломок зальцбургского диска и опубликовал его реконструкцию в 1903 г., всего за несколько лет до того, как увидел в Афинах Антикитерский механизм. Он пришел к выводу, что полный диск должен был иметь больше 60 см в диаметре и что он представлял собой циферблат больших астрономических часов. На обломке сохранились изображения созвездий – облаченная в одежды Андромеда, ее обнаженный супруг Персей с высоко поднятым мечом, Возничий, а также зодиакальные Рыбы, Овен, Телец и Близнецы.

Рем понял, что диск, который он изучал, относится к другому типу часов, изобретенных Ктесибием: они решали проблему времен года. В античную эпоху дневные и ночные часы в разные времена года были неравны. День (измерявшийся от восхода до заката) и ночь (от заката до рассвета) делились на 12 равных часов, продолжительность которых менялась на протяжении года. Это несколько усложняло разметку часов на циферблатах. Одним из способов справиться с этим были разные циферблаты для разных сезонов. Можно было также прочертить кривые часов на цилиндре, который ежедневно слегка поворачивался.

Но зальцбургские часы в основе своей представляли движимую водой астролябию. Бронзовый диск с изображениями созвездий устанавливался вертикально на центральной оси за жестко зафиксированной сеткой изогнутых проволочек, представлявших положение горизонта и часы дня. Поплавок водяных часов соединялся с осью таким образом, что, поднимаясь, поворачивал диск. Смотря спереди, можно было видеть, как созвездия движутся по часовой стрелке в соответствии с движением по небосводу.

Для отображения смены времен года по окружности диска были проделаны отверстия, представляющие эклиптику – годовой путь Солнца по небу. Каждое отверстие показывало положение Солнца в конкретный день. Стержень, изображавший Солнце, вставляли в соответствующее отверстие, он медленно проплывал мимо неподвижных часовых линий, и таким образом можно было узнать время. Круг эклиптики был смещен по отношению к центру диска, так что летом отверстия для колышков днем уводили Солнце высоко в небо, а путь его под горизонтом оказывался относительно коротким. Зимой картина была противоположной.

Прайсу представлялось, что именно такие часы были устроены в Башне ветров. Блестящий бронзовый звездный диск, таинственно вращающийся в соответствии с движением небес, вполне мог быть главным аттракционом шумного афинского рынка. И он был чем-то большим, чем просто часы. Это было восхваление красоты небес и способности человека понять ее. И все больше Прайс убеждался в том, что, хотя в них не было никаких зубчатых колес, эти часы были связаны с Антикитерским механизмом как научными знаниями, так и духовно. Идея представить небо на плоском диске, вращающемся вместе с небосводом, несомненно, вдохновляла и того, кто обдумывал двумерные шкалы и стрелки Антикитерского механизма.

Итак, новый успех Дерека де Солла Прайса! Но на лаврах он почивал недолго. Артур Кларк все еще хотел, чтобы он опубликовал реконструкцию Антикитерского механизма, – особенно с тех пор, как сам увидел обломки. Он участвовал в международном конгрессе астронавтики, проходившем в Афинах в 1965 г., на котором американские астронавты праздновали успешное возвращение космического корабля «Джемини-5». Это был первый космический полет, продолжавшийся восемь дней – как раз столько нужно, чтобы слетать на Луну и обратно. Теперь все надеялись добраться до Луны до конца десятилетия, как и пообещал президент Кеннеди. Люди теперь не только наблюдали небеса – они их покоряли.

Кларк сбежал с праздника, чтобы взглянуть на древний механизм, о котором он столько слышал. Но сотрудникам музея понадобилось несколько дней, чтобы отыскать ящик с обломками, и Кларк был поражен тем, что столь важный артефакт не выставлен в экспозиции. Зато, когда он увидел хрупкие фрагменты механизма, все его ожидания оправдались. Все, что рассказывал ему Прайс, оказалось правдой. Несомненно, это был самый важный предмет, дошедший до нас из Древней Греции, одно из величайших достижений механики всех времен.

Но это наводило и на невеселые мысли. Становилось совершенно очевидно, что греки ничем не отличались от нас, что они мыслили, как мы. Прайс видел в этом неразрывную и продолжающуюся связь, а Кларк увидел, как много было утрачено. Невыносимо было думать, что, создав Антикитерский механизм, греки вплотную подошли к современной технической науке только для того, чтобы потом человечество оказалось на столь долгое время отброшено далеко назад. Позже Кларк изложил эти мысли в лекции о возможностях науки, прочитанной в Смитсоновском институте в Вашингтоне. Если бы греки смогли воспользоваться своими технологиями, говорил он, промышленная революция могла бы начаться больше 1000 лет назад. «И сейчас мы бы не просто летали вокруг Луны. Мы бы уже достигли ближайших звезд».

5. Героическая реконструкция

Какую историю из XX в. ни рассказывай, любой сюжет совершает резкий поворот из-за Второй мировой войны. Ее темное жерло поглощало всех и вся – и спустя несколько лет выбрасывало в совершенно иных направлениях. Отклонение заметно даже на графиках Прайса. Рост научного знания, который должен быть неуклонным, вдруг на какой-то момент зависает, пока кривая не начинает вновь устойчиво ползти вверх.

Какие-то сюжеты менялись мало, иные уходили далеко в сторону. Но изменений не избежал ни один. Пока антикитерские фрагменты покоились в афинских подземельях, Альберт Рем в Мюнхене вынужден был уйти в отставку, Вирджиния Грейс находилась в изгнании на Кипре, скучая по своим амфорам, а Дерек де Солла Прайс преподавал в Лондоне физику. И будущее их зависело от ученых США и Германии, включившихся в гонку по высвобождению разрушительной мощи атома. Исход ее должен был определить дальнейшие пути героев этой истории, которым, в свою очередь, предстояло пройти через непредсказуемые коллизии, последовательно обретающие смысл возможности, подвергнуться влияниям, распространяющимся как цепная реакция и простирающимся в будущее, чтобы ныне живущим казалось, что иначе и быть не могло.

Точка отсчета всех траекторий – 5 часов 29 минут 16 июля 1945 г., сердце пустыни в штате Нью-Мексико, когда совместные усилия 130 000 американцев, работавших в Манхэттенском проекте, наконец принесли плоды. Находившийся в 30 км оттуда физик Ричард Фейнман проигнорировал официальное требование надеть темные очки, посчитав, что ветровое стекло грузовика защитит его глаза от излучения, и стал, видимо, единственным человеком, увидевшим взрыв во всей его мощи. На его глазах огненный шар в полной тишине изменил свой цвет – от ослепительно белого к желтому и оранжевому, черный дым начал виться по его краям и вырос в облако такой черноты, что кажется, в небе разверзлась дыра. Полторы минуты спустя тишину разорвал оглушительный гром, от которого перехватило дыхание и до костей пробрала дрожь. Так начался атомный век.

Прайс сыграл свою роль в том, что мы смогли понять эту эпоху. Десятки лет считалось, что только Германия и США пытались создать ядерное оружие. Глядя на руины главной японской физической лаборатории, американские офицеры даже подумать не могли, что когда-то там пытались осуществить японский «Манхэттенский проект», а ученые, которых они допрашивали, не сказали ничего, что могло бы вызвать у них подозрение.

Но с помощью своего японского дипломника Эри Яги Сизуме (и следуя совету Джозефа Нидэма выйти за пределы англоязычных источников) Прайс обнаружил неопубликованные исторические заметки и дневниковые записи, из которых стало ясно, что Япония активно разрабатывала свою атомную бомбу в рамках так называемого проекта «Воздушная мощь». Ёсио Нисина, ведущий физик Японии, еще в 1930-х во время поездки в Европу познакомился с Альбертом Эйнштейном и Нильсом Бором. Когда началась война, японское правительство поручило ему разработку атомной бомбы. Он был уже на полпути к строительству экспериментальной установки по обогащению урана-235, необходимого для начала цепной реакции, но в апреле 1945 г. по лаборатории нанесли бомбовый удар.

В 1971 г. Прайс вновь столкнулся с последствиями той ядерной гонки, и на этот раз они дали ему ключ к разгадке тайны Антикитерского механизма. Поддержка Артура Кларка утвердила его в мысли, что эта разгадка будет иметь огромную важность для всей его работы. А реконструкция устройства станет его крупнейшим достижением, пересмотром всей истории техники, если не всей истории нашей цивилизации. Но сохранившихся хрупких фрагментов было явно недостаточно, чтобы понять, как устройство работало. Прорыв случился, когда Прайсу на глаза попался доклад, несколькими месяцами ранее опубликованный группой ученых из Окриджской национальной лаборатории. В нем сообщалось, что гамма-излучение радиоактивных изотопов можно использовать, чтобы заглянуть внутрь металлических предметов большой художественной или исторической ценности, не разрушая их. Долгое ожидание завершилось. Теперь Прайс не мог спать ночами уже не от тоскливых мыслей, а от нетерпения.

Он обратился к директору Окриджской лаборатории Элвину Вайнбергу с просьбой использовать новую технологию съемки для исследования обломков Антикитерского механизма. Окридж был одной из трех лабораторий, входивших в Манхэттенский проект, и Вайнберг играл в этом проекте ведущую роль. Пока Роберт Оппенгеймер курировал создание бомбы в Лос-Аламосе, Вайнберг в Теннесси занимался очисткой урана-235 и работал над получением плутония из урана (процесс, который позже развернули в большем масштабе на третьей площадке, близ Ричленда в штате Вашингтон). В те времена в Окридже работало очень много людей – около 40 000, – но теперь осталось всего несколько тысяч физиков, задачей которых было найти способы применения знаний, полученных в ходе военных разработок, в мирных целях – в областях от медицины до ядерной энергетики, активным сторонником которой стал Вайнберг. Даже когда в 1979 г. на АЭС «Три-Майл-Айленд» частично расплавился реактор, Вайнберг заявил, что это лишь подтверждает надежность и безопасность ядерной энергетики – ведь в конечном счете ситуацию удалось взять под контроль.

США были не единственной страной, пытавшейся после войны обуздать атомную энергию. Увидев ее потенциал, способный изменить соотношение сил в мире, едва ли не каждое правительство, которое могло себе это позволить, организовало соответствующее ведомство. Не стала исключением и Греция. Так что, получив письмо от Прайса, Вайнберг связал того с греческой Комиссией по атомной энергии. Это привело Прайса к физику Хараламбосу Каракалосу, главе лаборатории радиографии в афинском центре ядерных исследований. Прайс изложил свою просьбу, но Каракалос отнесся к идее скептически: он не слишком верил в ее успех. Его лаборатория находилась в стадии становления и была оборудована лишь самыми элементарными приборами для радиографии. Никто прежде не пытался сделать снимок столь сильно поврежденного объекта, как обломки Антикитерского механизма, – даже не было ясно, сохранились ли внутри какие-то структуры, которые можно рассмотреть.

И все же проект выглядел интереснее всего, над чем Каракалос тогда работал. Поэтому он направился через весь город в Национальный археологический музей с небольшим кусочком радиоактивного туллия-170 и некоторым количеством рентгеновской пленки. В ядре стабильной формы элемента, туллия-169, 69 протонов и 100 нейтронов. В ядре нестабильного туллия-170 на один протон больше. Атомы вещества распадаются, выделяя электроны и высокоэнергетические фотоны, известные как гамма-лучи. В ходе радиоактивного распада туллий превращается в иттрий и эрбий. Количество атомов туллия уменьшается вдвое каждые 128 дней – с точностью часового механизма. Картина прямо противоположная той, что Прайс когда-то заметил в сложенных у стены стопках журналов.

Каракалос как мог затемнил помещение и сделал серию снимков самого большого фрагмента механизма. Он знал, что фотоны, испускаемые туллием, пройдут сквозь обломок и ударят в пленку, помещенную за ним, разбив кристаллы бромида серебра в ее эмульсии на ионы. Любой металлический атом внутри фрагмента остановит фотоны, и на пленке останется тень нетронутых молекул.

Затаив дыхание, в тусклом свете фотолампы Каракалос взял прозрачную зеленоватую пленку и осторожно положил ее в ванночку с проявителем – это обратит подвергшиеся облучению ионы в атомы черного металлического серебра. И вот она – картинка, в одно мгновение стершая 2000 лет. На чернеющей пленке он увидел зубчатые зеленые очертания, прежде скрытые, – четкий рисунок точно сделанных шестерен, одной над другой, явившее себя наконец искусное изделие давно умершего мастера. Но хладнокровный Каракалос был далек от сильных эмоций. Он просто отметил: «Изображения хорошего качества. Во фрагменте А на них видно несколько новых зубчатых колес».

Каракалос вернулся в свою лабораторию, взял два портативных рентгеновских аппарата и побольше пленки и вновь отправился в музей. Рентгеновские лучи – это тоже фотоны, выбиваемые из атомов, когда поток электронов бьет по таким элементам, как вольфрам. Излучение рентгеновских установок обладает куда меньшей энергией, чем гамма-лучи, а это значит, что можно использовать куда более долгую экспозицию и точнее контролировать уровень облучения пленки. За лето 1972 г. ученый сделал сотни снимков механизма, кропотливо регулируя фокусное расстояние, угол съемки и время экспозиции – вплоть до 20 минут, – чтобы получить максимально четкие изображения того, что скрывалось внутри неровных обломков.

Прайс тем летом был в академическом отпуске и проводил его в Европе. Он дважды приезжал в Афины, чтобы узнать, как идут дела, взглянуть на полученные Каракалосом изображения и изучить детали механизма, проявившиеся на снимках. Ему крайне важно было понять, как соединялись шестерни – какая с какой сцеплялась, – и подсчитать количество зубцов на каждой. Это позволило бы ему рассчитать численные соотношения, скрытые в зубчатых передачах, и на их основании раз и навсегда определить, что именно должен был вычислять механизм.

Жена Каракалоса Эмили подсчитывала зубцы – Каракалос полагал, что ее данные будут более точными, поскольку у нее не было никаких предположений относительно их возможного количества. День за днем, положив рентгеновский снимок на негатоскоп, она проводила по нему ладонями, словно смахивая воображаемую пыль, и разглядывала каждое колесико через увеличительное стекло. Не обращая внимания ни на шум, ни на что-либо другое, она сосредотачивалась на крошечных зеленых зигзагах, подсчитывая видимые зубчики и записывая результат. Для малых шестерен она использовала увеличенные черно-белые отпечатки с негативов, рисуя на них аккуратные круги, чтобы отметить окружность каждой из них. Потом она прокалывала каждый зубчик иголкой из своей швейной шкатулки, переворачивала отпечаток и на обороте пронумеровывала отверстия самым тонким карандашом.

Это была скучная работа. Все колеса механизма на снимках накладывались друг на друга, до восьми слоев в глубину, поэтому многие детали были затенены. Каракалос старался варьировать время экспозиции и фокусное расстояние, чтобы выделить детали, но даже при таком подходе не было ни одной шестерни, у которой были бы видны все зубцы. Определить общее число зубцов можно было, подсчитав те, что были видны, измерив видимую часть окружности, а затем масштабировав ее до полноразмерной. Но тут было легко ошибиться – зубцы на некоторых шестернях имели неправильную форму, а точно вычислить размеры некоторых колес мешало то, что неясно было, где их центр. Подсчеты приходилось повторять снова и снова, снимок за снимком, до тех пор пока для каждой шестерни не определилось постоянное количество.

Иногда Эмили отвлекалась, удивляясь иностранному профессору, для которого так много значили эти непонятные изображения. Его энтузиазм был заразителен, но ей ни разу не доводилось видеть человека, чье настроение так быстро менялось бы, буквально день ото дня. Невозможно было предугадать, как он отреагирует, увидев результаты ее работы. Иногда он был доволен, в другие дни хмурился и требовал пересчета. Она не могла понять, почему его не удовлетворяли свидетельства, полученные на основе изображений, столь тщательно сделанных ее мужем, и ее кропотливых подсчетов. К чему смотреть, если не готов принять то, что видишь?

Когда подсчеты были закончены, Прайс вернулся в Йель, закрылся в своем кабинете и продолжил лихорадочно трудиться над реконструкцией механизма. Помимо противоречивых результатов подсчета зубцов, ему сильно мешало то, что на снимках зубчатые колеса накладывались друг на друга. Трудно было не только понять, какая шестерня с какой сцеплялась, но даже отличить шестерню на передней поверхности механизма от шестерни на задней. Чтобы наглядно представить механику устройства, Прайс построил модель. Две картонные пластины держались на четырех деревянных боковинах с помощью гибкой полоски из хлопчатой бумаги. Он нарисовал чертежи существующих фрагментов, затем дополнил свою реконструкцию передними и задними циферблатами, добавив маленькие картонные стрелочки. Внутрь он, словно миниатюрную мебель, вставлял и переставлял картонные шестеренки.

Вначале самое простое. Прайс убедился, что маленькая коронная шестерня приводила в движение механизм, сцепляясь с большим колесом с четырьмя спицами, которое он уважительно назвал «главное приводное колесо», поскольку с его помощью приводились в движение все остальные шестерни. Вал коронной шестерни выходил наружу через отверстие в боковой стенке устройства. Прайс так и не решил, как приводилась в движение сама коронная шестерня – вручную с помощью рукоятки или посредством эффектных водяных часов, подобных тем, что были в Башне ветров.

Приводное колесо располагалось прямо за зодиакальной шкалой на лицевой стороне шкатулки и вращалось на одной с ней оси. Солнце обходит зодиак за год, поэтому Прайс решил, что большое колесо двигало стрелку, указывающую положение Солнца на небе. Пять оборотов боковой рукоятки как раз повернули бы колесо и стрелку на один оборот, равный одному году.

С этого момента все стало несколько сложнее. Цикл передавался через три соединенные пары сцепленных шестерен, завершаясь на зубчатом колесе, вращавшемся вокруг того же центра, что и главное приводное колесо. Ось этого второго колеса была тоньше и шла сквозь пустотелый вал приводного колеса к передней стороне механизма, вероятно, приводя в движение вторую стрелку лицевой шкалы.

Что же показывала вторая стрелка? Чтобы судить об этом с уверенностью, Прайсу нужно было знать скорость, с которой она двигалась относительно указателя Солнца. Подсчитывая зубцы на шестернях, он мог вычислить, что происходило со скоростью вращения на каждом уровне. Например, как уже говорилось в главе 2, если шестерня с 20 зубцами приводит в движение шестерню с 10 зубцами, на каждый оборот первой шестерни приходится два оборота второй. Это можно записать математически:

И в аналогичной паре сцепляющихся шестерен, скажем, с 90 и 30 зубцами каждый оборот первой ведет к трем оборотам второй:

Обе пары могут быть соединены общей осью, проходящей через вторую шестерню первой пары и первую шестерню второй пары. Поскольку ось одна, они будут вращаться с одинаковой частотой, и таким образом частота вращения ведомой шестерни первой пары в итоге определяет частоту вращения ведомого колеса второй. Это можно записать так:

Другими словами, на каждый полный оборот первого колеса последнее, четвертое, делает шесть оборотов. Конечно, было бы проще достичь такого результата одной парой зубчатых колес – с 60 и 10 зубцами, но соединение двух, трех и более пар зубчатых колес позволяет получить более сложные отношения, чем единственная пара (небольшие колеса проще в изготовлении, и к тому же расположение зубцов на них способствует лучшему сцеплению).

Пытаясь выяснить, каким было общее передаточное число, Прайс тщательно анализировал подсчеты зубцов, которые Эмили и Хараламбос Каракалос сделали для шести колес в первом блоке шестерен. Что пытался вычислить древний мастер? Конечно, напрашивался ответ, что вторая стрелка указывала положение Луны. Но это требовалось доказать.

Вычислить положение Луны исходя из положения Солнца – задача не тривиальная. Напрямую это невозможно. Хотя наш нынешний календарь делит год строго на 12 месяцев, Луна не обходит Землю ровно 12 раз за то время, пока Земля совершает путь вокруг Солнца. Поэтому простой календарь может отражать либо цикл Солнца и сезоны года, либо движение Луны. Но демонстрировать и то и другое он не в состоянии – Солнце и Луна очень скоро разойдутся. Наша современная система подсчета дней основана на движении Солнца, и наш календарь соответствует временам года. Это значит, что ежегодно в каждый конкретный день Солнце будет примерно в одном и том же положении относительно Земли. Январь всегда приходится на зиму (по крайней мере в Северном полушарии), а июль – на лето. Летнее солнцестояние – самый долгий день в году, когда Северное полушарие больше всего наклонено к Солнцу – неукоснительно приходится на 20 или 21 июня.

Ради следования Солнцу пришлось «поплатиться» Луной – наш календарь полностью утратил связь с ее движением. Дни полнолуния варьируются из месяца в месяц, и каждый год картина складывается иначе (вот почему Пасха, дата которой в григорианском календаре отсчитывается от первого полнолуния после 21 марта, блуждает по календарю). Продолжительность месяцев каждый год одинакова – мы знаем, что в марте всегда будет 31 день, а в апреле – 30, но месяцы больше не соотносятся с фазами Луны.

В наши дни это не имеет особого значения. Для большинства из нас в повседневной жизни фазы Луны совершенно не важны. Но для древних греков, как и для других народов того времени, это было необходимо – и для определения сроков религиозных празднеств, и для многого другого, вплоть до возможности что-либо видеть ночью.

Луна обращается вокруг Земли – с нашей точки зрения, движется по небу на фоне звезд – за 27,3 суток. Это так называемый сидерический месяц (от латинского sidus – звезда). Период от полнолуния до полнолуния называется синодическим месяцем. Он немного длиннее – около 29,5 суток. Греки знали, что, хотя движение Луны и не укладывается точно в годовой цикл, каждый 19 лет она занимает в точности такое же положение относительно Солнца и Земли. В каждом 19-летнем цикле 235 синодических месяцев (плюс-минус пара часов), а Луна за это время проходит по небу 254 раза.

Поэтому греки соединили движения Солнца и Луны в повторяющемся 19-летнем календаре, получившем в честь афинского астронома Метона, жившего в V в. до н. э., название Метонов цикл. Он был первым известным нам греком, использовавшим его, хотя почти наверняка почерпнул идею у вавилонян. Их жрецы-астрономы за много веков до того наблюдали за движением светил и были хорошо знакомы с их соотношениями.

В соответствии с этим циклом количество сидерических месяцев в году равно 254/19. Поэтому Прайс понял, что, если у вас есть колесо, вращающееся по мере того, как Солнце движется по небу, вы можете умножить его оборот на это отношение, чтобы вычислить скорость Луны. Подсчеты, которые Эмили и Хараламбос проделали для шести колес этого блока, дали такой результат: 65 (хотя это могло быть и 64 или 66), 38, 48, 24, 128 и 32. Это дает следующую систему зубчатых колес:

Результат оказался так близок к 19-летнему циклу! Прайс играл с цифрами в надежде, что необходимое ему соотношение вдруг проявится. Допустим, на первом колесе 64 зубца – согласно нижней оценке Каракалосов, – и тогда на выходе получится 256. После этого нужно всего лишь слегка изменить число зубцов на 128-зубцовом колесе – до 127 зубцов, а это в пределах допустимой погрешности. Получается следующая цепочка:

Откинувшись в кресле, Прайс закуривал трубку и, затягиваясь, смотрел, как дым плывет в свете настольной ламы. Наконец-то механизм начинал открывать свои тайны! И они были прекрасны. Результаты многовековых астрономических наблюдений вначале обратились в математические выражения, а затем воплотились в реальные, точно выточенные колеса из сияющей бронзы. Эта система зубчатых колес напоминала ему компьютерную программу: вводишь Солнце, получаешь Луну. Владельцу прибора достаточно было повернуть рукоятку сбоку шкатулки, приведя в движение главное колесо и указатель положения Солнца – и вторая стрелка указывала положение Луны на небе, перемещаясь по зодиакальной шкале более чем в 12 раз быстрее величавого Солнца.

Но тут была загвоздка. Всякий раз, когда одно зубчатое колесо сцепляется с другим, направление вращения меняется. И цепочка из трех пар передач, которую только что вычислил Прайс, заставила бы Луну двигаться в противоположном Солнцу направлении. А это неправильно. Но Прайс вскоре нашел изобретательное решение. Указатель положения Солнца крепился не к главному колесу, предположил он, а к утраченному колесу того же размера, располагавшемуся прямо перед главным и приводившемуся в движение другой стороной коронного колеса. Утраченное колесо вращалось бы с той же частотой, что и главное, но в противоположном направлении, и указатель положения Солнца двигался бы тем же путем, что и Луна.

Но цепочка передач на этом не кончалась. Прайс полагал, что две полученные скорости вращения – соответствующие движению Солнца и Луны по небосводу – вводились вновь внутрь устройства, в блок зубчатых колес, смонтированных на вращающемся круге. Прайс был в тупике… пока его не осенила сумасшедшая идея.

Делая реконструкцию утраченных часов из Башни ветров, Прайс добился успеха там, где другие потерпели поражение, только потому, что пытался угадать точку зрения античного мастера и взглянуть на вещи его глазами. Звезды над залитым светом Коннектикутом сияют не так ярко, как сияли бы в Древней Греции, но и здесь, взглянув вверх, он наблюдал, как призрачный лунный серп сначала растет, а потом исчезает на фоне стройных звездных сводов. Каждое новолуние становилось началом новой жизни, лунный цикл был самым драматичным событием в ночном небе. Конечно же, создатель прибора хотел запечатлеть это.

Вычисление фаз Луны в основе своей не отличается от вычисления количества прошедших синодических месяцев. Если, например, начать с полнолуния, то между двумя полнолуниями или любыми другими фазами Луны всегда будет синодический месяц и через любое целое число синодических месяцев всегда выпадет полнолуние. Тогда новолуния придутся на середину каждого такого месяца и так далее. Ряд синодических месяцев в любой период времени внутренне связан с рядом сидерических месяцев и лет, поскольку фазы Луны зависят от ее положения как относительно Земли, так и относительно Солнца.

Представим Землю в виде кончика часовой стрелки на гигантском космическом циферблате, в центре которого Солнце. Земля движется по циферблату, а Луна, в свою очередь, вращается вокруг Земли. В полнолуние все три тела выстроены в линию с Землей посередине, солнечные лучи проходят мимо нас и подсвечивают лунный диск. Когда Луна завершает полный оборот вокруг Земли, она занимает точно такое же положение на фоне звезд. Но, поскольку Земля сама движется вокруг Солнца, одного оборота Луны недостаточно, чтобы тела снова выстроились в одну линию. Земля уходит вперед по отношению к Солнцу. А потому следующее полнолуние не наступит, пока Луна не пройдет лишнюю одну двенадцатую часть круга. За год этих двенадцатых частей набирается на один дополнительный сидерический месяц. Соотношение в целом таково: количество сидерических месяцев в определенный период времени равно количеству прошедших синодических месяцев плюс количество лет. В одном 19-летнем периоде, например, 235 +19 = 254.

Совершенно не обязательно греки рассуждали об этом с гелиоцентрической точки зрения, но благодаря вавилонянам и их 19-летнему циклу они знали об этих соотношениях. И точно так же, как можно сложить количество лет и прошедших синодических месяцев, чтобы получить количество сидерических месяцев, можно вычесть годы из числа сидерических месяцев и получить число синодических месяцев (например, 254 – 19 = 235).

Прайс вглядывался в систему зубчатых колес, в которой две скорости вращения – одна, представляющая скорость движения Луны, и другая, в обратном направлении, скорость Солнца – вводились в блок соединенных между собой шестерен, смонтированных на вращающемся круге, таким образом, что их относительное движение поворачивало диск. Два ввода, один вывод.

И ответ пришел к нему. Это должна была быть дифференциальная передача – конструкция, уже знакомая ему по астрономическим часам Европы эпохи Возрождения. Если параллельно соединенные зубчатые колеса могли умножать и делить частоту вращения в соответствии с отношением количества зубцов, дифференциальная зубчатая передача могла складывать и вычитать.

Дифференциальная зубчатая передача – сложное устройство, совершенно новый уровень работы с зубчатыми колесами, и просто поразительно, что ее удалось обнаружить в столь древнем устройстве, как Антикитерский механизм. Если Прайс был прав, ничто не мешало рассматривать механизм как раннюю попытку подойти к механическому счетному устройству, начало линии развития технологии, погибшей почти сразу после зарождения. Чтобы подойти к дифференциальной передаче, нужен талант как математика, так и ремесленника, и она должна была быть кульминацией опыта поколений.

Намеки на то, что дифференциальная передача была известна в древности, уже встречались: по легенде, около 2600 лет до н. э. у китайского «Желтого императора» Хуан-Ди была колесница, украшенная деревянной фигурой, которая всегда указывала на юг. Дифференциальная передача теоретически могла бы здесь сработать, вычитая обороты одного колеса из оборотов другого и таким образом отслеживая любые перемены направления. Но это, вероятно, только легенда. Вплоть до III в. не встречается ни одного сохранившегося текста с описанием работающей модели, и до XI в. не обнаруживается никаких описаний того, как она могла бы работать.

Первая дифференциальная передача, известная на Западе – и первая в мире, использовавшаяся для вычислительных целей, – появилась в XVIII в. Происхождение ее неясно, но, скорее всего, ее изобрел британский часовщик Джозеф Уильямсон, написавший в 1720 г., что сконструировал ее для применения в часах, которые должны были не только показывать время, но и отображать меняющуюся скорость движения Солнца по небосводу.

Дифференциальная передача – впечатляющее изобретение, поскольку движение различных ее частей относительно друг друга определяется точным математическим отношением. Два колеса, движущихся независимо друг от друга, соединены с третьим таким образом, что оно вращается со скоростью, составляющей половину суммы скоростей входных колес. В обломках Антикитерского устройства Прайс увидел треугольник из трех маленьких колес, смонтированных на большем вращающемся диске. Он решил, что одно из этих колес, вращавшееся со скоростью Солнца, приводилось в движение непосредственно главным валом, а другое вращалось в противоположном направлении со скоростью Луны. Третье представляло собой шестерню, соединенную с двумя другими таким образом, чтобы, вращаясь относительно друг друга, они приводили в движение вращающийся круг, на котором были закреплены. В результате движение Солнца по небосводу вычиталось из движения Луны. Умножьте результирующее движение поворачивающегося диска на два – и машина вычислит фазу Луны.

Проследовав по цепи передач, Прайс пришел к выводу, что эта частота вращения передавалась далее на кольца нижней задней шкалы, показывая 235 синодических месяцев 19-летнего цикла, причем положение стрелки внутри каждого сегмента соответствовало фазе Луны. Вспомогательная шкала должна была отображать 12 синодических месяцев лунного года.

Итак, оставалась задняя верхняя шкала. Он видел, что она представляла собой последовательность концентрических окружностей со вспомогательной шкалой, разделенной на четыре части, но зубчатая передача, ведущая к ней, сохранилась лишь частично. Перебрав те цифры, что были в его распоряжении, Прайс предположил, что шкала должна была показывать месяцы четырехлетнего цикла, вероятно, для того, чтобы пользователь мог следить за сменой сезонов по 365-дневному календарю. Для чего предназначались различные окружности, он не знал. И это было не так уж важно. Он расшифровал поразительную дифференциальную систему передач и наконец понял суть Антикитерского механизма. Это был, как он заявил, «календарный компьютер». Устройство вычисляло движение Солнца и Луны в соответствии с тем, как они видятся с Земли, чтобы можно было отслеживать дни и месяцы года, а с помощью текста парапегмы предсказывать соответствующее расположение звезд.

Прайс также сумел обнаружить, откуда взялись сведения, закодированные в механизме. Любопытно, например, что 19-летний цикл, который в нем использовался, изначально пришел от вавилонян. Они записывали астрономические данные на глиняных табличках, содержавших бесконечные ряды цифр, которые фиксировали последовательные изменения в положении Луны, и, используя простые алгоритмы, предсказывали по ним ее положение в будущем – что-то вроде компьютерной программы, записанной на глине.

При всей их любви к точности, вавилонян мало занимало, как на самом деле устроена Солнечная система. Ночное небо было для них чем-то вроде светового шоу. Греки, однако, были захвачены идеей о геометрических моделях неба. Они хотели не просто предсказывать движения небесных светил, но и объяснить их: что, вокруг чего и каким образом вращается. Однако на самом деле и они не слишком заботились о точности наблюдений. Устройство небес было вопросом философским, и о предполагаемых моделях судили исходя из их красоты, а не из точного соответствия реальности.

Точные шкалы и указатели Антикитерского механизма, хотя и, несомненно, греческого, говорили об опоре на цифровые соотношения, куда более близкие арифметическому образу мыслей вавилонян. Кто бы ни изобрел прибор, ему пришлось соединить две традиции, и они явно были связаны с Востоком.

Прайс описал свои открытия в 70-страничной работе «Передаточные механизмы греков», опубликованной в июне 1974 г. Обломки Антикитерского устройства к тому времени уже считались старейшим сохранившимся механизмом – тем более с зубчатыми колесами – и, таким образом, самым сложным устройством, дошедшим до нас с древних времен. Но от открытия дифференциальной передачи и вовсе захватывало дух. В ней соединялись астрономические познания, абстрактное математическое мышление и мастерство изготовления – ничего подобного не делали вплоть до самой эпохи Возрождения. При этом Антикитерский механизм был исполнен так искусно, что все это казалось очень простым.

Прайс был убежден, что эта технология не исчезла. Когда в первые века нашей эры греко-римская цивилизация рухнула, многие знания, в том числе математические и астрономические, вначале переместились в исламский мир и через многие века вернулись в Европу. В своей работе Прайс утверждал, что знание о зубчатых передачах Антикитерского механизма каждый раз удавалось сохранить.

В качестве доказательства Прайс цитировал трактат знаменитого мусульманского астронома Абу Рейхана аль-Бируни, написанный около 1000 г. В нем речь шла о механическом календаре, который Бируни называл «Ловушка для Луны». Его можно было прикреплять к обратной стороне астролябии. В нем система из восьми зубчатых колес вычисляла положение Солнца и Луны в зодиаке, а также фазы Луны. Астролябия с очень похожим календарем, сделанная в Иране в XIII в., дошла до наших дней и хранится в Музее истории науки в Оксфорде. Прайс утверждал, что эти инструменты, созданные в исламском мире, – прямые потомки Антикитерского механизма и когда это знание вернулось в Европу, оно вызвало внезапный расцвет астрономических часов. Это объясняет, почему первые механические часы так быстро распространились и почему у них были столь сложные циферблаты, изображавшие небо, – технология создания таких циферблатов существовала уже несколько столетий.

Зубчатые колеса древних греков показали, что, полагаясь на несколько технических рукописей и артефактов, дошедших до наших дней, историки ошибались относительно того, на что были способны древние. Технологии, которые связывали с Европой средних веков, эпохи Возрождения и более поздними временами, на самом деле были созданы древними цивилизациями. По мнению Прайса, именно эти знания в конечном счете вызвали бум технических новшеств в Европе, который и привел к нашей современной цивилизации. Десятилетия его поисков окупились сполна. Он наконец был готов переписать историю.

Но этого не произошло. Конечно, специалисты по истории техники приветствовали работу Прайса. Немецкий ученый Ааге Драхманн назвал исследование Прайса «исчерпывающим и безукоризненным», а его британский коллега Джон Норт писал: «…читатель… едва ли может отрицать, что механизм этот – самый важный научный артефакт эпохи классической Греции». Артур Кларк также продолжал подчеркивать значение Антикитерского механизма и включил сюжет о нем в первую серию снятого в 1980 г. фильма «Таинственный мир Артура Кларка».

Но вне этого узкого круга энтузиастов ничего особо не изменилось. Античную историю обсуждали, трактовали и преподавали так же, как и раньше. Греков по-прежнему считали философами, авторами множества идей, не слишком интересовавшимися техникой, тогда как более приземленные римляне преуспели в демонстрации собственной мощи, возводя акведуки и амфитеатры, но не обладали интеллектуальным воображением греков. А все заслуги в формировании нашего технического опыта приписывали основателям современной европейской науки эпохи Возрождения.

Одной из проблем было то, что между Антикитерским механизмом и следующим известным упоминанием зубчатой передачи образовался разрыв длиной более 1000 лет. Прибор вроде бы доказывал, что греки изобрели часовой механизм, но требовалась немалая вера, чтобы утверждать, будто сохранившиеся исламские инструменты принадлежали к той же технологической линии, несмотря на мнение Прайса. И его работа, хотя и блестящая в той части, где обсуждался исторический контекст и значение прибора, была непоследовательна в той части, где обсуждалась собственно система передач, изобилуя логическими натяжками. Никто не оспорил его выводы, но никто и не принял их во внимание.

Не способствовало признанию и то, что весьма спорный швейцарский автор Эрих фон Дэникен представил Антикитерский механизм в книге «Колесницы богов» (1968), утверждая, что инопланетные пришельцы, побывавшие на Земле тысячи лет назад, передали древним цивилизациям передовые технологии, такие как батарейки или не поддающийся коррозии металл, а также послужили источником вдохновения для древних религий. Антикитерский механизм, заявлял фон Дэникен, подтверждает, что греки пользовались технологиями, которые не могли разработать сами (в более поздней книге он даже развил эту идею, написав, что пришельцы использовали такие механизмы в своих космических кораблях, чтобы прокладывать путь между звездами).

«Колесницы богов» разошлись многомиллионным тиражом, став международным бестселлером, и поставили Антикитерский механизм в ряд эксцентричных загадок – тех, что серьезные историки всерьез не воспринимают. Даже после того как Прайс опубликовал свою работу, в механизме видели неудобное отклонение, о котором можно самое большее упомянуть в примечании. В полной мере это пренебрежительное отношение проявилось, когда принстонский наставник Прайса Отто Нейгебауэр опубликовал в 1975 г. свой огромный, исчерпывающий труд «История античной математической астрономии», в котором отвел Антикитерскому механизму довольно уничижительное примечание. В последующие десятилетия, хотя детали реконструкции Прайса в целом были приняты, более широкие выводы игнорировались. Но и то и другое оказалось неверным.

Однако по крайней мере в Афинском музее остатки устройства были теперь выставлены на обозрение публики. Отношение к ним со стороны научных сотрудников музея не слишком переменилось, но в 1980 г. механизм привлек внимание Ричарда Фейнмана, который за время, прошедшее с испытаний первой атомной бомбы в Нью-Мексико, стал одним из самых знаменитых американских физиков. Он приехал в Афины на несколько дней, в промежутке между лекциями. 20 июня Фейнман писал родным письмо, расположившись у бассейна отеля «Ройял Олимпик». Накануне он побывал в археологическом музее, где посмотрел такое множество статуй и произведений искусства, что все в его голове перепуталось, а ноги разболелись. Ему казалось, что все это он уже видел раньше – за исключением одного предмета, «настолько отличного от других и странного, что он казался невозможным». Это было что-то вроде древней машины с зубчатыми колесами, нечто похожее на внутренности современного механического будильника, писал он.

Когда Фейнман захотел узнать больше, он встретил пустые взгляды. «Дама из музейного персонала, когда ей сказали, что проф из Америки хочет узнать больше об экспонате номер 15087, заметила: "Почему он выбрал из всех экспонатов именно этот предмет? Что в нем такого особенного?"» Греки, должно быть, считают всех американцев ужасно скучными, подумал он, после того как разыскал работу Прайса и выяснил, что тот из Йеля. Они «интересуются только машинами, тогда как здесь столько достойных внимания статуй и изображений богов, богинь и мифологических сюжетов».

Но был еще один человек, на которого труд Прайса произвел сильное впечатление. В лондонском Музее науки, что расположен в фешенебельном районе Южный Кенсингтон, 26-летний помощник куратора Майкл Райт запоем прочитал его от корки до корки – все 70 страниц. Он отвечал за коллекцию машин времен промышленной революции, и слова Прайса стали искрой, воспламенившей давнюю страсть. Он тоже был увлечен устройством машин, и работа Прайса стала для него проблеском волнующего нового мира. Он хотел бы, чтобы это было его собственное исследование.

Кое-что, однако, показалось ему бессмыслицей. Почему создатель Антикитерского механизма использовал для вычисления фаз Луны столь сложную конструкцию, как дифференциальная передача? Ведь результат так же легко можно было бы получить с помощью простой системы зубчатых колес. И странно, думал он, что надписи, на основе которых, как предполагалось, механизм показывал движение планет и которые Прайс обсуждал в своей старой статье в Scientific American, на это раз почти не упоминались. Но казалось, Прайс проработал все досконально. Райт отнес свои сомнения на счет неопытности, отложил статью в сторону и вернулся к своей работе.

«Передаточные механизмы греков» стали последним словом Прайса об Антикитерском механизме. Он считал, что сказал на эту тему все, что мог. Отсюда он смотрел вперед, на то, что, по его мнению, должно было стать следующей технологической движущей силой знания: на современные компьютеры. Хотя в то время большинство компьютеров были серыми коробками с простейшими схемами, медленно действующими и всего с несколькими килобайтами памяти, Прайс предрекал, что мир вступает в компьютерный век и следующим шагом станут трехмерные интегральные схемы, которые позволят компьютерам приходить к умозаключениям и мыслить творчески – подобно людям. Как линейное арифметическое мышление вавилонян проложило путь трехмерной геометрии древних греков, так и компьютеры совершат подобную эволюцию.

Только они будут воспроизводить не движение небесных сфер, а работу мозга. Компьютеры более разумные, чем люди, – не такой уж громадный шаг, полагал Прайс и считал такой сценарий вполне реальным. Сопротивление идее о сверхразумных компьютерах было в его глазах ретроградством не меньшим, чем попытки церкви в XVII в. заставить замолчать Галилея. Ведя наблюдения в телескоп, Галилей доказывал, что Земля вращается вокруг Солнца, вопреки восходящему еще к античному философу Аристотелю и разделяемому церковью мнению о Земле как центре Солнечной системы. Но, как считал Прайс, не поэтому астронома сочли угрозой. «Невозможно было допустить, что с помощью куска трубы и двух линз всякий мог получить знания, делавшие его мудрее Аристотеля и отцов церкви, – говорил он в интервью 1982 г. – Галилей утверждал, что с помощью своего инструмента он узнал о Вселенной то, чего не могли знать величайшие умы прошлого».

И все же сегодня нас не удивляет, что прибор может видеть то, чего нам видеть не дано. Мы спокойно полагаемся на радиотелескопы, рентгеновские аппараты, ускорители частиц, верим в кварки, пульсары и ДНК, хотя все это совершенно невозможно увидеть и пощупать. Так же как телескоп Галилея пришел на помощь нашим глазам, открыв целый новый мир, так однажды компьютеры придут на помощь нашему мозгу, полагал Прайс.

Несмотря на проблемы со здоровьем после перенесенного в 1977 г. инфаркта, он стремился погрузиться в эту новую область – искусственный интеллект. Семья и друзья уговаривали его сбавить темп, но он не представлял себе жизни без работы и путешествий. В сентябре 1983 г., перенеся после третьего инфаркта операцию на сердце, Прайс полетел в Лондон, чтобы пообщаться со своим старым другом Энтони Михелисом – редактором, опубликовавшим 25 лет назад в журнале Discovery его первую статью об Антикитерском механизме.

В один из вечеров два друга собирались поужинать с подругой Михелиса Стефани Мейсон. Она планировала встретиться с Михелисом днем, чтобы купить продукты для ужина, но утром он позвонил и сказал, что все отменяется. «Дерек не придет», – изменившимся голосом произнес он.

Той ночью сердце Прайса остановилось. Под звездами, сияющими высоко над Лондоном, угас поистине выдающийся ум.

6. Луна в шкатулке

Джудит Филд с триумфальным видом ворвалась в загроможденный кабинет Майкла Райта. В лондонском Музее науки был обеденный перерыв, и Райт, как обычно, что-то читал за своим столом и ел сандвичи.

Райт был смотрителем инженерной коллекции музея, а Филд, его коллега, отвечала за астрономические приборы. Она часто приходила посидеть у него кабинете, пила чай (он заваривал очень хороший чай) и пыталась заткнуть его за пояс своими познаниями. Отвечая за механизмы времен промышленной революции, Райт разделял ее интерес к астрономическим приборам – чем старше, тем лучше, – и они часто соревновались в осведомленности о новых открытиях в этой области.

Но сегодня все было не так, Райт ясно это видел. Сегодня она припасла для него что-то особенное. Филд вытащила из конверта, который принесла с собой, четыре плоские металлические детали и торжественно положила на стол перед Райтом: «Что ты об этом думаешь?!»

Они были потемневшими и изношенными, но в целом сохранились хорошо. Самая большая – плоский диск около 12 см в диаметре с отверстием в центре. На одной стороне были греческие надписи – некоторые походили на список названий городов с какими-то цифрами – и несколько градуированных шкал, а второе отверстие, в стороне от центра, окружали семь тщательно выгравированных голов. Другая деталь представляла собой металлический рычаг, который, похоже, подходил к центральному отверстию, с кольцом на одном конце, чтобы можно было держать инструмент вертикально, наподобие астролябии. И, наконец, самый удивительный фрагмент. Две маленькие оси, а между ними четыре зубчатых колеса и храповик. На большем колесе около 4 см диаметром были вырезаны две окружности размером с монетку, а по краю шли какие-то надписи.

Пока Райт вертел детали в руках, Филд рассказала, как они попали к ней. Некий ливанец зашел с Эксибишн-роуд – прямо с улицы – и подошел к охраннику музея, стоявшему в фойе. На ломаном английском он объяснил, что у него есть кое-что интересное для музея, и в подтверждение вытащил из кармана эти металлические предметы. Заметив на них античные надписи, охранник решил, что к иностранцу следует отнестись всерьез, и вызвал доктора Филд.

Несмотря на то что прибор был разломан на несколько кусков, было ясно, что ничего подобного Райту прежде видеть не доводилось. Этим фрагментам явно было несколько столетий: греческие надписи и название «Константинополь» прямо указывали на византийское происхождение – Константинополь стал в III в. столицей Восточной, грекоязычной части разделившейся надвое Римской империи. По надписям на главной панели и рычагу он опознал в устройстве солнечные часы. Остатки нескольких подобных приборов дошли до нас от эллинистической эпохи и римского времени. Они были просты в использовании, но их изготовление требовало сложных познаний о движении Солнца.

Этот тип солнечных часов состоял из диска с двумя шкалами – одна для широты, другая – для времен года. Стержень, называвшийся гномон, насаживался на штырек на лицевой стороне диска, так что диск можно было поворачивать, устанавливая его в соответствии с широтой. Тогда рычаг перемещался к краю диска, указывая соответствующее время года, а весь прибор можно было повесить вертикально, так, чтобы стержень был на одной линии с Солнцем. Палочка, выступавшая из одного конца гномона, отбрасывала тень, и по линиям, нанесенным на оставшейся части перекладины, можно было узнавать время. У этих солнечных часов гномон был утрачен, но сохранились шкалы широты и месяцев, список городов с указанием их широт, а также рычаг – все это точно такое же, как на других античных солнечных часах.

Но вот зубчатые колеса ни к чему не подходили. Солнечные часы измеряли тень, там не было нужды в шестернях. Да и если не считать уникального и загадочного Антикитерского механизма, вплоть до появления исламской цивилизации никаких устройств с зубчатыми колесами не было известно. В этом промежутке длиной более 1000 лет не было ничего. К тому времен, когда эта технология появилась вновь, пали греческая и римская цивилизации, расцвел исламский мир, и языком науки стал арабский. Но это устройство не было арабским. Оно было греческим.

Филд к этому времени уже примерно подсчитала число крошечных зубчиков.

«Смотри, – показала она Райту, – на этом 60!» Филд была скрупулезна и очень гордилась своей докторской степенью. Райту нечасто доводилось указывать ей на ошибки.

«Нет, – заметил он, бросив взгляд на надписи. – Их 59».

Он знал, что она возмутится: «Да откуда ты знаешь?»

«По краю греческие цифры, – его палец обежал по часовой стрелке окружность диска. – Вот, смотри, здесь от 1 до 30, здесь – от 1 до 29».

Вскоре после этого на чай заглянул руководитель Райта, специалист по часам Родни Ло, и теперь они оживленно беседовали уже втроем. К тому времени, когда чайник опустел, стало ясно по крайней мере одно: колесо с 59 зубцами, похоже, имело какое-то отношение к движению Луны. В среднем продолжительность синодического месяца (период от новолуния до новолуния) составляет около 29,5 дня. Поэтому в большинстве древних лунных календарей продолжительность месяцев варьировалась от 29 до 30 дней. Если зубчатое колесо поворачивалось на один зубец в день, то тогда цифры у его края должны были показывать дни месяца.

Ливанский коллекционер на время оставил детали у Филд, так что она смогла исследовать прибор. Его намерение, однако, вскоре прояснилось – он хотел продать находку музею. Это представляло проблему. Попечители музея очень неохотно покупали что-либо не имевшее «истории происхождения», то есть официальных документов, из которых было бы ясно, откуда взялся предмет и кому принадлежал. Предметы без документов могли оказаться крадеными, и музей не мог допустить, чтобы его заподозрили в поддержке черного рынка контрабандных артефактов.

Но все, что ливанский владелец мог сказать об этих деталях, сводилось к тому, что он купил их несколько недель назад у уличного торговца в Бейруте (и даже от этих слов он позже отказался). Был июнь 1983 г., в Ливане шла гражданская война. Значительная часть Бейрута была разрушена, тысячи жителей погибли под шквальным перекрестным огнем израильской и сирийской армий. В городе царил хаос, и сама мысль о том, что каждый предмет, покидающий страну, должен сопровождаться правильно оформленной документацией, выглядела совершенно нереалистичной. В конце концов попечители музея решили, что солнечные часы с зубчатой передачей слишком важны, чтобы упустить их; нельзя было позволить, чтобы они оказались в частной коллекции, прежде чем ученые изучат их. Выяснив через Интерпол, что никто не сообщал о краже подобного устройства, они в итоге выложили за него внушительную, но до сих пор не названную сумму. Теперь солнечные часы были в руках кураторов.

Джудит Филд устанавливала происхождение и возраст инструмента. Перечень населенных пунктов и широт дал ей главный ключ. Список возглавлял Константинополь, далее следовали другие города и провинции Византии, в том числе Александрия, Антиохия, Родос, Афины, Сицилия и Рим.

Константинополь возник в 324 г., когда император Константин переименовал в свою честь древний Византий. Городу предстояло стать вторым Римом, расположенным на пути из Средиземного моря в Черное. Империя включала нынешние Грецию, Турцию, Сирию, Ливан, Израиль, а также север Египта. За многие века границы ее не раз менялись под давлением многочисленных нашествий – гуннов Аттилы с запада, персов с востока, вандалов с юга, – а также из-за того, что в V в. прекратила свое существование Западная Римская империя. Просмотрев список упомянутых на солнечных часах городов и привязав его ко времени их существования в Византии, Филд пришла к выводу, что инструмент следует датировать концом V – началом VI в., где-то около 520 г.

С самого начала стало ясно, что прибор уникален. Погрузившись в литературу, она выяснила, что эти солнечные часы – второй известный инструмент такой давности и предшествует ему только Антикитерский механизм. Позже нет и следа чего-либо подобного, вплоть до календаря с зубчатыми колесами, о котором в XI в. писал аль-Бируни. Работать со столь уникальным предметом – это опьяняло.

На этот раз Майкл Райт применил весь свой опыт механика, чтобы понять, как могли работать зубчатые колеса, и создать реконструкцию. Он увлекался механическими устройствами с детства, с тех пор как родители стали приводить его в Музей науки и оставлять свободно бродить там с единственным условием: когда музей будет закрываться, выйти на улицу и найти своего дядю, который был помощником хранителя в Музее естественной истории. В ту пору Музей науки, полный старинных инструментов в витринах, был словно заколдованный лес из стекла и металла, в котором можно заблудиться, что неизменно и случалось. Но в поисках выхода он всегда узнавал что-то новое.

Дома и в школе он любил разбирать вещи, чтобы понять, как они работают, хотя и не всегда получалось собрать их снова. Вскоре он уже строил модели: самолеты, поезда, даже работающие часы. Как и Прайс, он изучал в университете физику, но теперь его работой было курировать экспонаты, разместившиеся в гулком Энергетическом зале: в частности, громоздкие угольные паровые машины – двигатели британской промышленной революции.

Его также занимали старинные часы, хранившиеся в музее, особенно астрономические, появившиеся в Европе в XIV в. Больше других ему нравилась музейная реплика великолепного планетария, сконструированного в Падуе мастером Джованни де Донди в 1364 г.: 107 зубчатых колес выводили на семь золотых циферблатов положение в зодиаке Солнца, Луны и пяти известных тогда планет – Сатурна, Юпитера, Марса, Венеры и Меркурия. Райт изучил все тонкости их устройства и, как и Прайс, понял, как сложные спряжения шестерен, использовавшиеся для того, чтобы представить движение планет, со временем превратились в паровые мельницы и ткацкие станки промышленной революции.

Теперь, воссоздавая в своей домашней мастерской византийские солнечные часы, он применял свои познания к прибору, которого многие столетия никто не видел (или не строил). Некоторые части головоломки отсутствовали, но он нащупывал верный путь, замечая то царапину, то асимметричный износ и пытаясь понять, как детали могли подходить друг к другу. Очень скоро ему стало ясно, что, несмотря на разницу в 500 лет, четыре сохранившиеся шестерни могли быть частью простого календаря, очень напоминающего восьмишестереночный, описанный аль-Бируни.

Хотя соотношение и расположение зубчатых колес в византийском приборе несколько отличались – и предназначались скорее для солнечных часов, чем для астролябии, – принцип был тем же. В реконструкции Райта в центре разделенного на семь частей циферблата располагалась круглая рукоятка, а вокруг него на страже семи дней недели размещались семь божеств – Луны, Солнца и пяти известных планет. Храповое колесо с семью лопастями-зубцами находилось прямо под ним, сдвигаясь с каждым поворотом ручки точно на один день. Когда оно поворачивалось, маленькое колесо с семью зубцами, расположенное на той же оси, сдвигало большое колесо с 59 зубцами, каждый день ровно на один шаг, и соответствующее число месяца на его кромке показывалось в окошечке на утраченной лицевой панели. Два маленьких отверстия в большом колесе были заполнены каким-то темным веществом – воском или деревом. По мере вращения колеса они сдвигались под круглым отверстием на задней панели устройства, изображая смену фаз Луны. Утраченные зубчатые колеса приводили в движение шкалы, указывающие положение Луны и Солнца в зодиаке. Календарь был приятным дополнением к солнечным часам: поворачивая храповое колесо ежедневно, можно было узнать точную дату для установки гномона.

Изучив механизм, Райт сделал две его модели. Он шлифовал зубцы до тех пор, пока колеса не начали вращаться гладко, любовно выгравировал кудри богини Луны и украсил оба циферблата фиксирующими штифтами в виде конских голов. Запуская в движение свою маленькую солнечную систему, весомый результат его трудов, он чувствовал удовлетворение – последний в долгой цепи мастеров, пытавшихся удержать Луну в шкатулке. Позже он отдал одну из моделей своим сыновьям Гэбриелу и Калебу, и они под косыми лучами зимнего солнца с гордостью демонстрировали ее на спортплощадке своим школьным товарищам (потерявшийся штифт в виде конской головы так до сих пор где-то там и валяется).

Прежде Райт никогда не был уверен, что распоряжается своей жизнью правильно – даже в Музее науки он оказался скорее случайно, чем по здравому расчету. Но теперь он увидел новую цель. Не многие из его коллег, будучи хранителями и историками, могли сделать то, что делал он. Он мог соединить свое знание древних механизмов с практическими навыками ремесленника и привнести в эту область нечто уникальное. Понимая приборы с точки зрения мастера, он мог постичь то, что было недоступно исследователю с чисто академическим подходом. Может быть, он только музейный хранитель-самоучка, но как практик он умел обнаружить то, чего не заметили бы университетские профессора.

Он стал также все больше задумываться об Антикитерском механизме. Ранее Прайс предположил, что в эллинистическом мире существовала непрерывная традиция создания устройств с зубчатыми колесами и она была воспринята мусульманской культурой. Однако он так и не нашел этому никаких прямых подтверждений. Астрономические знания и другие науки, вне сомнения, перешли от греков к арабам, но напрямую связать Антикитерский механизм со снабженной шестернями астролябией из совершенно другого мира можно было только интуитивно. И вот ниоткуда возник мост через тысячелетие – первое свидетельство того, что Прайс мог быть прав.

Стало ясно, что в мусульманском мире механические календари не изобретались «с чистого листа». Сходство этих календарей с тем, что был встроен в солнечные часы Райта, указывает на вероятное влияние византийской традиции. И хотя календарь солнечных часов куда проще Антикитерского механизма, греческие надписи на нем заставляют предположить, что он ведет свое происхождение от приборов эллинистической эпохи. Больше того, сам материал – обычная бронза без примеси золота или серебра, аккуратные, но не ювелирно выполненные зубцы – говорил, что это не предмет роскоши, а вполне обыденное устройство. Возможно, в византийском мире таких были сотни, если не тысячи. Традиция воспроизводить движение небесных сфер с помощью зубчатых колес, начатая Антикитерским механизмом, пережила века, пусть и в упрощенном виде.

Но чем больше Райт погружался в работу Прайса, тем больше его смущали некоторые детали. Он теперь был на десять лет старше и опытнее, чем тогда, когда впервые прочел «Передаточные механизмы греков», и ему стало ясно, что многие аргументы Прайса нелогичны. Во многих местах Прайс приводил результаты подсчета зубцов, сделанные Каракалосами, только для того, чтобы отклонить их. Так, в зубчатом колесе, обозначенном как E5, Каракалос насчитал 50 или 52 зубца, но Прайс решил, что 48 – более «подходящее» число. В колесе G2 Каракалос насчитал 54 или 55 зубцов, но Прайс отверг это «как слишком малую величину для какой-то простой и значимой интерпретации зубчатой передачи», предложив вместо этого 60. Снова и снова Прайс менял цифры явно с единственной целью: чтобы они соответствовали механизму, возникшему в его воображении. Похоже, он брал свои идеи ниоткуда и слишком свободно оперировал якобы практическими аргументами, которые для Райта с его опытом работы с часовыми механизмами были неприемлемы.

Его давно занимало, почему создатель Антикитерского механизма, чтобы отобразить смену фаз Луны, использовал сложную дифференциальную передачу, а не более простую фиксированную, как, например, в византийских солнечных часах. Кроме того, Райт, исходя из сложности механизма, считал, что Прайс предложил слишком уж простое назначение шкал на задней панели устройства. Прайс считал, что верхняя задняя шкала отображает четырехлетний цикл. Но с какой стати возиться с системой, включающей семь зубчатых колес и циферблат с пятью концентрическими окружностями, только ради того, чтобы стрелка поворачивалась четыре раза с каждым оборотом главного колеса?

Наконец, было еще большое колесо с четырьмя спицами, самая поразительная часть всего механизма. Почему оно такое большое и прочное по сравнению с другими деталями? Величественное название, данное Прайсом, – «большое приводное колесо» – создавало впечатление, что размер и прочность его связаны с тем, что оно приводило в движение все зубчатые колеса механизма. Но в реконструкции Прайса это колесо всего лишь передавало движение на куда меньшее колесо, вращавшееся на том же вале и приводившее в движение все остальные передачи.

Конечно, работа Прайса стала настоящим детективным расследованием, но Райт заметил в ней кое-какие «подтасовки». Даже название, которое Прайс дал прибору, – «календарный компьютер» – казалось, было придумано, чтобы отвлечь внимание от того факта, что его реконструкция механизма не соотносилась ни с одним известным инструментом и не имела явного практического назначения. Несмотря на все догадки Прайса, ясно было, что он только подступился к пониманию того, на что был способен этот прибор. Райт хотел бы обсудить это с Прайсом. Они встречались мимоходом, когда в 1983 г. Прайса, ненадолго приехавшего в Лондон, пригласили в Музей науки взглянуть на только что появившиеся там византийские солнечные часы. Но это произошло тогда, как Райт еще не начал всерьез изучать Антикитерский механизм, а через две недели после той встречи Прайс умер.

Райт знал, что ему нужно сделать. Поехать в Афины и лично изучить механизм – продолжить с того места, где остановился Прайс. Он исследует фрагменты, прочтет надписи, подвергнет их, если потребуется, рентгеноскопии и узнает, что на самом деле представлял собой этот прибор.

Однако к этому времени атмосфера в Музее науки начала меняться. Новое руководство утверждало, что музей должен меньше фокусироваться на исследовании загадочных артефактов, а больше уделять внимания запросам посетителей или, как теперь их называли, «потребителей». У Райта появился новый начальник, отнюдь не одобрявший того, что его смотритель тратит ценное музейное время на какие-то собственные исследования. Работа Райта состояла в том, чтобы присматривать за музейными выставками, обслуживать их, следить, чтобы экспонаты были наилучшим образом размещены, и отвечать на вопросы публики. Где в должностных обязанностях, спрашивал босс, прописаны перелет и приятные выходные в Афинах якобы для того, чтобы только взглянуть на какой-то непонятный предмет в дальнем углу тамошнего музея? Просьба Райта предоставить ему время для исследований была категорически отклонена.

Но, занимаясь другими проектами, он продолжал мечтать. Ему было запрещено тратить на Антикитерский механизм хоть малую толику рабочего времени, однако в свободное время он изучал античную астрономию и технологии и совершенствовал древнегреческий, который изучал еще в школе. Когда ему наконец удастся приехать в Афины, чтобы увидеть механизм своими глазами, он будет готов.

И как раз на этом этапе в его кабинете однажды появился энергичный бородатый человек. Его звали Алан Бромли.

Научная карьера Бромли, астрофизика из Сиднейского университета, началась с изучения облаков межзвездной пыли. В ходе этой работы он заинтересовался высокопроизводительными вычислениями и вскоре стал преподавателем факультета компьютерных наук. Но его в той же мере интересовали механические калькуляторы да и все, что имело отношение к истории вычислений и измерений. Гараж его маленького домика в сиднейском пригороде Далвич-Хилл был полон арифмометров, деталей часов и огромных аналоговых компьютеров, один из которых оказался так тяжел, что, когда он привез его домой, плитки подъездной дорожки растрескались.

Впервые Бромли появился в Музее науки в 1979 г., когда во время своего годичного творческого отпуска приехал, чтобы изучить записные книжки и рисунки Чарльза Бэббиджа, известного как «дедушка вычислительной техники». В музее хранится крупнейшее собрание бумаг Бэббиджа, в основном краткие описания его изобретений в виде структурных схем и логических диаграмм, а также записные книжки (Бэббидж называл их блокнотами) объемом несколько тысяч страниц. Неразборчивые записи шли вперемешку и были чертовски запутаны, но Бромли был готов сразиться с ними. Он знал теорию компьютерных систем изнутри, обладал отличной памятью и внимательностью к деталям. Вскоре он сделался специалистом мирового уровня по Бэббиджу и стал первым, кто сумел расшифровать его схемы.

Бэббидж прославился своими попытками построить машину, которая могла бы автоматически создавать целые группы математических таблиц. И его тоже вдохновило на это стремление предсказать движение небесных сфер. Однажды в 1821 г. он вместе со своим другом астрономом Джоном Гершелем вычитывал в своем лондонском доме на Девоншир-стрит вычисленные вручную астрономические таблицы. Его смутило огромное количество обнаруженных ошибок, и он якобы воскликнул: «Боже, если бы эти вычисления можно было делать с помощью пара!» «Это вполне возможно», – спокойно ответил Гершель, что подвигло 29-летнего математика к раздумьям, и через несколько дней он пришел к мысли о разностной машине.

Ее работа основывалась на том, что орбита любого астрономического объекта может быть вычислена относительно просто посредством разбивки ее на небольшие отрезки и добавления разницы, необходимой для того, чтобы перейти от одного шага к следующему, – очень похоже на арифметическую прогрессию, которую много столетий назад использовали вавилонские астрономы. В итоге появилось огромное хитроумное устройство, включавшее сотни бронзовых шестерен, рычагов и колес. Каждой цифре числа соответствовало свое колесико, а величина, на которую оно поворачивалось, представляла ее разряд. Бэббидж продолжил работу над серией проектов, кульминацией которых стала куда более сложная и гибкая аналитическая машина, способная умножать, делить, складывать, вычитать и сохранять данные. Ее даже можно было программировать с помощью перфокарт. Если бы ее постройка была завершена, она стала бы первым в мире программируемым вычислительным устройством.

Британское правительство выделило Бэббиджу на создание машины 17 000 фунтов – в то время целое состояние. Моряки тогда полагались в навигации на астрономические таблицы, и появление нового, более точного способа их составления было крайне важно для страны, богатство которой зависело от морской торговли, не говоря уже о том, что спасло бы множество жизней. Но разногласия с механиком и неспособность прекратить бесконечно совершенствовать свои проекты не позволили Бэббиджу построить работающую машину. Он окончил свои дни, разочаровавшись в этой идее.

После окончания творческого отпуска Бромли продолжал приезжать в Лондон и изучать бумаги Бэббиджа, в основном зимой, когда его австралийские студенты были на летних каникулах. Небольшого роста, с пышной бородой, розовощекий, в желтом жилете (который ему связала мама), он стал в музее приметной фигурой – так же, как и на лондонских блошиных рынках, которые он регулярно прочесывал в поисках механических счетных машинок и измерительных приборов, которые отправлял домой, в Сидней, пополняя свою коллекцию.

К середине 1980-х Бромли разработал план: к 200-летию Бэббиджа в 1991 г. Музей науки должен построить одну из его машин. Бромли был убежден, что проекты изобретателя могли быть работоспособны, но он смотрел на них с точки зрения компьютерщика. Он понимал логику и теорию, стоящие за ними, но хотел бы знать больше о том, как могли быть изготовлены и соединены друг с другом детали машины. Он поинтересовался, не найдется ли в музее кто-то, кто знает, как делать механизмы с зубчатыми передачами. Ему без колебаний ответили: «Майкл Райт».

Так Бромли оказался в кабинете Райта. Он часто заходил, всякий раз, когда приезжал из Сиднея, и, болтая с Райтом за сандвичами, узнавал о практическом применении в XIX в. строгальных и ножных токарных станков. В мае 1985 г. он направил старшему хранителю вычислительной техники Дорону Суэйду окончательно оформленную заявку. Проект должен был стать одной из самых амбициозных научных реконструкций и обойтись по меньшей мере в четверть миллиона фунтов. Дар убеждения был одним из талантов Бромли. Под руководством Суэйда и при поддержке промышленных компаний разностная машина-2 была построена в срок. Первые вычисления на ней провели 29 ноября 1991 г., менее чем за месяц до 200-летия Бэббиджа.

Но, разумеется, за сандвичами Бромли и Райт говорили не только о Бэббидже. Предметом их разговоров был весь мир чудес механики, и их беседы переросли в дружбу. Райт рассказал Бромли о своем интересе к Антикитерскому механизму и о мечте поехать в Афины изучать его. Он показал Бромли работы Прайса, объяснил, в чем, по его мнению, Прайс был неправ, и они с Бромли обменялись мыслями о том, как могло работать это устройство.

Антикитерский механизм сразу же заинтересовал Бромли. Изобретения Бэббиджа принадлежали к линии цифровых калькуляторов и компьютеров, в которых вычисления трансформируются в числовые уравнения, а результат выдается в виде последовательности цифр. Это кажется нам очевидным, потому что тот же метод применяется в современных электронных компьютерах. Но Антикитерский механизм – часть традиции аналоговых вычислительных устройств, в которых задачи формулируются более непосредственно, а результат выводится прямо на шкалу или циферблат^[6]. Если, к примеру, вы пытаетесь решить тригонометрическую задачу, то при цифровом методе нужно вывести соответствующее уравнение и узнать результат на экране карманного калькулятора. Но можно вместо этого начертить в масштабе треугольник и узнать ответ, просто измерив его. Это и будет аналоговый подход.

Счетная линейка – простой пример аналогового компьютера. Несколько сложнее механические орудийные прицелы, использовавшиеся во время Второй мировой войны. В них имелись два металлических рычага, с помощью которых выставлялись угол над горизонтом и расстояние до летящего самолета, и, если они были установлены верно, можно было узнать высоту и расстояние до цели.

Первым программируемым аналоговым компьютером был «Тотализатор» – австралийское изобретение, впервые установленное в 1913 г. на ипподроме в Ньюкасле в Новом Южном Уэльсе. В нем ряды дифференциальных зубчатых колес использовались для того, чтобы вычислить суммы, которые следовало выплатить выигравшим из общей совокупности ставок. В гараже у Бромли хранилась одна из первых моделей, но он ни разу не слышал о чем-либо, напоминающем это странное греческое устройство. Загадочная машина являла собой самое начало вычислительной традиции – цифровой или аналоговой. Это был первый известный объект, изготовленный для того, чтобы выполнять умственную работу, думать за людей, решать уравнения и выводить результат на градуированной шкале. Бромли сразу же начал трансформировать его зубчатые передачи в коммутационные схемы, и у него возник новый план: он станет тем человеком, который решит загадку Антикитерского механизма.

В частности, у Бромли была теория, что прибор не мог приводиться в движение медленно вращающимся большим колесом – у него просто не хватило бы мощности сдвинуть все последующие шестерни. Бромли подобрал передачи и пришел к своему варианту, где приводом был легко вращающийся диск – тот, к которому крепился дифференциальный механизм Прайса. Вернувшись в Сидней, он попытался собрать грубую модель механизма, используя зубчатые колеса из конструктора «Меккано», потом вместе с часовщиком Фрэнком Персивалем сделал более точную реконструкцию. Очень трудно было добиться, чтобы острые треугольные зубцы сцеплялись правильно, но после того, как их края скруглили, все заработало гладко – куда лучше, чем в модели Прайса.

Райт между тем быстро терял уверенность в том, что на реконструкцию Прайса можно хоть в чем-то полагаться. Оставалось одно – поехать и изучить фрагменты самому. Но в один зимний день, незадолго до Рождества 1989 г., к нему в кабинет неожиданно вошел Бромли. Вид у него был примерно такой же, как у Джудит Филд, когда шесть лет назад она принесла ему византийские солнечные часы.

«Я только что из Афин, – важно объявил Бромли. – Музей дал мне разрешение работать с Антикитерским механизмом!»

У Райта челюсть отвисла. Все это время он мечтал о том, чтобы изучить механизм, и теперь Бромли – его друг, человек, которому он доверял, – украл его идею. При работе с античными артефактами существовало неписаное правило: как только какому-либо ученому предоставлялся доступ к предмету, до публикации результатов тот становился недоступен для других специалистов. Райт был выведен из игры. Не в первый раз он почувствовал горькую зависть ко всем этим университетским ученым, перелетавшим из института в институт, изучая то, что им хочется. Он знал свое дело и был лучше, чем этот человек, подготовлен к тому, чтобы справиться с ним. Если бы только у него был шанс доказать это!

Бромли собирался обратно в Афины уже через несколько недель, и Райт понял, что есть лишь один способ тоже оказаться там. Он смирил свою гордость и попросил Бромли взять его с собой в качестве помощника.

Бромли согласился, и теперь Райт, ни разу в жизни не совершавший поездок за границу, взял небольшой отпуск, чтобы привести в порядок и мысли, и бумаги. В январе они вылетели в Афины, прибыли поздно вечером в воскресенье – Бромли остановился в комфортабельном отеле на другом конце города от музея, а Райту удалось в последнюю минуту найти место в ближайшем студенческом хостеле.

Утром они встретились в музее, где их приветствовал Петрос Каллигас временный куратор коллекции бронзы, работавший с Прайсом и Каракалосом в 1970-е. Это был приятный пожилой человек, прекрасно владевший английским – к облегчению Райта, до прибытия в Афины не предполагавшего, что современный греческий очень отличается от древнегреческого, который он учил в школе.

Угостив гостей крепким черным кофе, Каллигас подвел их к окруженному фрагментами древних статуй столу в углу лаборатории консервации бронзы. На столе был поднос, а на нем на листах папиросной бумаги лежали обломки Антикитерского механизма.

Первая мысль Райта была – какие же они маленькие! По фотографиям невозможно было составить представление об истинных размерах прибора. И каждый фрагмент был полон замысловатых деталей. Его следующая, торжествующая мысль была: «Прайс и половины этого не заметил!» В нетерпении он натянул белые хлопчатобумажные перчатки – как это принято у сотрудников музея, работающих с хрупкими предметами, но Каллигас мягко остановил его: «Мы заметили, что незащищенная кожа куда меньше истирает материал». И на этом оставил их.

Следующий месяц Райт и Бромли провели тщательно измеряя, фотографируя и всесторонне описывая обломки и сравнивая свои наблюдения с теми, что сделал Прайс. Они работали ежедневно до обеда, когда сотрудники музея заставляли их прерваться. После было время еды, легкого отдыха, прогулок по Афинам – или можно было засесть в одном из множества маленьких баров, где, потягивая из оловянных кружек домашнее вино и закусывая мезедес, они обсуждали сделанное за день. После этого, как правило, возвращались к работе, но иногда от вина они переходили к узо, день сменялся вечером, а потом и ранним утром. Особенно полюбился им бар «Герань», простецкое заведение на улице Триподу.

Однажды в начале их пребывания после особенно бурной ночи Бромли чувствовал себя плохо. Райт пошел в музей один. С ним был только скучающий ассистент по имени Тассос, да вокруг жужжало несколько мух. «Обломки похожи на зеленое слоеное печенье, – подумал он, – и на ощупь такие же, только тяжелее». Райт осторожно дотронулся до них, стараясь, чтобы от контакта с его пальцами с них ничего не осыпалось. Эти фрагменты сумели пережить 2000 лет, но теперь они были очень хрупкими. А каждый крошечный кусочек мог содержать частичку важной информации, которая будет утрачена навсегда, если он будет неосторожен. Один из фрагментов представлял собой округлый, подвергшийся коррозии кусок, сбоку которого виднелась часть тонкой зодиакальной шкалы. Он перевернул его, чтобы посмотреть, что на обратной стороне, и тут услышал хруст, и прямо на его глазах шкала развалилась надвое.

Райт пришел в смятение. Он многие годы мечтал о возможности лично изучать фрагменты, и теперь, когда она наконец представилась ему, он сломал один из них! Конечно, теперь он навсегда будет изгнан из музея из-за своей неуклюжести. Райт проскочил мимо Тассоса, выбежал за дверь и помчался по коридору в кабинет Каллигаса.

«Случилась катастрофа!» – произнес он дрожащим голосом. Куратор поднял глаза, оторвавшись от бумаг: «Катастрофа? Какая катастрофа?»

«Один из фрагментов… Он сломался!» – выдавил Райт. «Хмм!» – отреагировал Каллигас. Он вышел из кабинета и направился в лабораторию, Райт нервно шагал за ним. Каллигас осмотрел сломанный кусок, снова хмыкнул. На несколько мгновений повисла тишина, но наконец он заговорил.

«Случается, – сказал он. – Это со всеми случается. Это случалось и с Тассосом, и даже со мной. Теперь это случилось с вами. Идите домой, выпейте и поспите. И возвращайтесь завтра утром».

На следующий день Райт вернулся вместе с Бромли, чтобы оценить повреждения. Не было ничего удивительного в том, что фрагмент сломался. Внутри почти не осталось металла – только тонкая прослойка розового в слоистой зелени. Они сделали пару снимков слома, а потом соединили куски суперклеем.

По мере того как работа Бромли и Райта продвигалась, становилось ясно, что Прайс не только упустил многие детали, но и сделал несколько серьезных ошибок. Например, фрагменты не соответствовал друг другу так, как утверждал Прайс. Он полагал, что фрагмент D – одиночная шестерня – находился в углу на оборотной стороне, и это было ключевой составляющей его реконструкции зубчатой передачи, ведущей к верхней задней шкале. Без этого ничто не подтверждало бы идею Прайса о том, что шкала эта отображает четырехлетний цикл. И еще несколько зубчатых колес оказались не там, куда поместил их в своей реконструкции Прайс. Бромли и Райту пришлось отбросить большую часть его модели и начать заново.

Кроме того, в их распоряжении появилась новая часть механизма, названная фрагмент E, которую Каллигас обнаружил в запасниках в 1976 г., слишком поздно для исследования Прайса. Этот фрагмент имел всего несколько сантиметров в поперечнике и составлял часть нижней задней шкалы, которая, по мнению Прайса, отображала фазы Луны, вычисленные дифференциальным механизмом.

Сфотографировав обломки и отметив каждую видимую деталь, Райт и Бромли перешли к радиографии. В лаборатории сотрудницы музея Элени Магку, энергичной пожилой женщины, был рентгеновский аппарат. Хараламбос Каракалос все еще ревностно хранил свои снимки, поэтому они решили заново подвергнуть рентгеноскопии все части механизма. Магку предоставила эту работу одному из своих лаборантов – Гиоргосу. Но результаты озадачивали: снимки получались туманными и с явно желтым оттенком.

Когда отпущенное им время вышло, Райт и Бромли покинули Афины, разочарованные качеством рентгеновских снимков и тем, что задача, которая поставила в тупик Прайса, так и осталась нерешенной – с таким количеством шестерен, словно лежащих друг на друге, невозможно было судить об устройстве механизма. Чтобы двигаться дальше, им предстояло разделить его на слои.

Вскоре после возвращения в Лондон Бромли прочитал лекцию об Антикитерском механизме в Обществе любителей хорологии. Райта беспокоило то, что Бромли продолжал говорить о проекте как исключительно о своем собственном, но кое-что полезное из этой лекции вышло. После нее к ним пришел один из слушателей, Алан Партридж. Он был любителем «Меккано» (целая комната в его доме была отведена под этот конструктор) и, как и Бромли, пытался собрать из деталей реконструкцию Антикитерского механизма, предложенную Прайсом. Партридж, врач на пенсии, предложил им построить примитивный линейный томограф. Он работал в больницах бедных стран, таких как Нигерия, и хорошо знал, как обойтись без высоких технологий.

Линейная томография была впервые разработана в 1920-х и применялась во время Второй мировой войны для определения положения пуль и осколков в телах раненых солдат. Пациент лежит на койке, с одной стороны – рентгеновский источник, с другой – пленка. Во время съемки пациент неподвижен, а источник и пленку одновременно двигают так, что только пациент остается в фокусе, а все остальное размыто. Меняя расстояние между источником, пациентом и пленкой, можно получить серию снимков, каждый с разными планами в фокусе, как съемка серии срезов через тело пациента.

Райт решил сделать необходимое оборудование в своей домашней мастерской. Рентгеновский аппарат в Афинском музее был слишком велик и тяжел, чтобы перемещать его. Но того же эффекта можно было добиться иным способом. Он изготовил лоток из алюминиевого профиля и фанеры, который мог бы вместить фрагмент и – на некотором от него расстоянии – пленку. Зафиксированные внутри, они бы смещались вместе, тогда как рентгеновский источник оставался бы на месте. Эффект был бы тот же, что и при обычной томографии.

Делая лоток, он читал статьи по теории томографии, проводя вечера за изучением таблиц времени экспозиции. Он сделал муляж фрагмента, чтобы проверить свои навыки, заполнив отливку из мастики старыми шестеренками и металлическими пластинами из мусорного ящика. Оборудование работало прекрасно, а получившиеся снимки позволили различать уровни глубины менее десятой доли миллиметра – вполне достаточно, чтобы обнаружить тончайшие детали внутри Антикитерского механизма.

Следующей зимой Райт и Бромли вернулись в Афины с томографическим лотком в чемодане, экипированные множеством коробок с рентгеновской пленкой, предоставленных неким добрым джентльменом из компании Agfa. Но прежде чем начать томографию, им надо было понять, почему качество рентгеновских снимков оказалось таким плохим.

В конечном счете они узнали, что у лаборатории Магку нет денег на закупку проявителя. Так что лаборант Гиоргос дожидался, когда ничего не подозревающий музейный фотограф уйдет на обед, и тогда использовал его проявочные ванночки. Крупицы серебра с рентгеновских пленок, должно быть, полностью погубили снимки несчастного фотографа. Узнав об этом, Бромли убедил Сиднейский университет выделить дополнительное финансирование и приобрел необходимые компоненты – к изумлению Элени Магку, он потратил на химикаты больше всего ее годового бюджета на расходные материалы.

Изображения стали лучше, но этого было недостаточно. Тогда Райт получил разрешение «помогать» Гиоргосу в проявочной, и тут стало ясно, что отношение техника к делу тоже было, мягко говоря, расслабленным. Он не доверял часам и проявлял снимки столько времени, сколько ему требовалось, чтобы выкурить сигарету, кончик которой светился оранжевым светом в темноте проявочной. К счастью, он только рад был подождать снаружи, пока Райт работает.

После того как технические трудности были разрешены, началась беспрерывная работа. Бромли делал снимки, а Райт взял на себя проявку и многие часы проводил в темноте лаборатории, из которой выходил на яркое афинское солнце жмурясь. И тогда улыбающийся Бромли тащил его в ближайший бар пропустить стаканчик-другой рецины.

Они продолжали эту рутинную работу каждую зиму. Бромли приезжал, когда в университете были летние каникулы, а Райт использовал свой отпуск. Наконец, через три года и более чем 700 снимков, дело было сделано. Шел февраль 1994 г. Райт был уверен, что подвести его может только плохое состояние обломков, но не качество рентгеновских снимков. Он знал, что в этой горе изображений его ждет разгадка Антикитерского механизма, если таковая вообще существует.

И тут Бромли ошеломил его. Он поблагодарил Райта за проделанную работу и объявил, что как ведущий партнер в проекте он забирает все снимки в Сидней. Лучший способ изучить их – отсканировать на компьютере, и у него есть студент, готовый взяться за эту работу.

И снова Райта потрясло поведение человека, которого он считал своим другом. Это была нечестная игра. В течение пяти лет он тратил все свое свободное время, обдумывая, планируя и готовясь к работе с Антикитерским механизмом. Он построил собственное оборудование, освоил новые специальности и терпеливо изыскивал в обломках детали, которые никто больше не мог и надеяться открыть. А теперь Бромли уезжал от него на другой конец земли, увозя с собой бесценные снимки.

Но Райт устал, и у него не было сил спорить. Он ненавидел стычки и чувствовал, что у него нет шансов одержать верх над сильным, самоуверенным Бромли. Райт отдал проекту все, что у него было. И возвращался домой ни с чем.

7. Мастерская механика

Бип! Световое табло над креслом Райта велело ему пристегнуть ремни перед посадкой в Сиднее. Мысли его тревожно метались, и чувствовал он себя неважно. Стюардесса посмотрела на него и что-то сказала. Сделав над собой усилие, он включился, сообразив, что его спрашивают, как ему понравился полет.

Как всегда, он ответил честно: «Все было отлично. Но я боюсь того, что мне предстоит узнать, когда мы приземлимся».

Годы, минувшие с последней поездки Райта и Бромли в Афины, были, откровенно говоря, мрачными. Райт расстался с женой, и она забрала детей, ему пришлось снимать жилье, он лишился своей мастерской, а большая часть его инструментов хранилась на складе (хотя хозяин, у которого он снимал квартиру, был расположен к нему и позволил установить в чулане токарный станок). При этом в Музее науки руководство настаивало на том, чтобы он взял отпуск, дабы справиться с депрессией, Райт же был убежден, что это не более чем часть плана по его увольнению.

Потом, начав наконец обустраивать собственный дом, он упал, работая в ванной, и распорол руку о фарфоровый умывальник, перерезав сосуды, сухожилия и нервы запястья. Ему сказали, что рука никогда не будет работать – страшный прогноз, который, к счастью, не оправдался. Тем не менее потребовались месяцы лечения, чтобы научиться справляться с утратой чувствительности и нарушенной подвижностью – и годы на то, чтобы вернулась уверенность при работе покалеченной рукой.

Тем временем перестали приходить письма от Бромли. Райт так больше и не увидел своих великолепных снимков, а обещание Бромли оцифровать их осталось невыполненным. Поначалу тот еще присылал ему какие-то обрывки информации, чтобы посмотреть, что он с ними будет делать, и словно специально поддразнивая его, но потом месяц стал проходить за месяцем, а вестей от Бромли больше не было.

Райт думал о том, какую значительную часть своей жизни человек тратит впустую. Как тщетны многие из наших дел. В течение последних десяти лет его жизни решение загадки Антикитерского механизма казалось единственным стоящим делом, его единственным шансом внести важный и долговременный вклад в человеческое знание. Во многих вещах он не преуспел – достаточно было взглянуть на его жизнь, чтобы в этом убедиться. Но это был тот единственный вызов, который он мог принять, потому что обладал умениями, позволявшими ему достичь успеха там, где никто другой не справился бы. Не будь Антикитерского механизма, Райт не знал бы, что вообще делает на земле.

Он продолжал размышлять над деталью, увиденной в Афинах, – главной проблемой в реконструкции Прайса, ставившей под сомнение всю его модель. Райс интерпретировал систему передач от главного приводного колеса обратно к колесу, центр которого был на той же оси, как кодировку 19-летнего Метонова цикла – это была деталь, превращавшая годовое движение главного колеса в скорость движения Луны по зодиаку. Два хода оказывались противоположными, и оба входили в дифференциальную передачу. Вычитая один из другого, дифференциальная передача вычисляла фазу Луны.

Райт увидел, что в конце этой системы передач было еще одно колесо, которое Прайс не заметил. На нем было столько же зубцов, сколько и на предыдущем, так что скорость вращения указателя Луны не менялась. Но менялось направление движения. Это имело смысл, поскольку передача могла двигать указатели положения Солнца и Луны в одном направлении по зодиакальной шкале. (Прайс, чтобы объяснить перемещение указателя Солнца, вынужден был вообразить еще одно большое колесо, такого же размера, как и главное приводное, движимое обратной стороной коронного колеса в противоположном направлении.) Но это приводило в дальнейшем к огромной проблеме. Если вращения Солнца и Луны вводятся в дифференциальную передачу, движущуюся в том же направлении, тогда они будут не вычитаться, а складываться. Но суммировать их бессмысленно. Что-то было не так.

Однако без рентгеновских снимков у Райта оставались только вопросы – и никакой возможности ответить на них. Он проклинал Бромли за предательство, а себя за то, что не сумел противостоять ему.

Райт не мог знать, что происходило в другой части света: проект остановился и надежды Бромли рушились. Он отчаянно стремился скрыть от Райта – и от всех остальных – свою болезнь и нарастающую неработоспособность. И лишь перед самым наступлением нового века Райт получил от жены Бромли письмо, в котором сообщалось, что тот уже многие годы страдает от злокачественного заболевания – лимфомы Ходжкина – и теперь быстро угасает. «Если вы хотите увидеть его, – писала она, – приезжайте поскорее».

Райт отчаянно стремился вернуть свои рентгенограммы, но чувствовал, что не может поехать, пока Бромли не попросит его об этом сам. Он мог сердиться на Бромли, временами ненавидеть его, но приехать без приглашения означало дать понять своему другу, что он знает о его скором конце. Наконец, уже в 2000 г., от Бромли пришло письмо, в котором тот сообщал, что ему дают всего шесть месяцев жизни. Это был сигнал. В ноябре Райт собрался с силами и полетел в Сидней.

Усталый, с неспокойной душой стоял он у дверей Бромли. Прошло почти шесть лет с тех пор, как они виделись в последний раз. Но когда его друг открыл дверь, неуверенность Райта сменилась потрясением. Бромли едва можно было узнать. Райт привык видеть его полным энергии, в центре внимания, способным свернуть горы и вовлечь в это других. Теперь не было ни бороды, ни улыбки, прежде круглое, красивое лицо стало мертвенно-бледным, а кожа обтягивала кости.

Райт задержался в доме Бромли на три недели. Жил в лаборатории в окружении рентгеновских снимков, с которыми так долго был в разлуке. В некоторые дни Бромли не мог даже встать с постели, и тогда Райт уходил из дома и отправлялся в сиднейские музеи. Но, когда его друг чувствовал себя неплохо, они часами разговаривали о днях, проведенных в Афинах, об Антикитерском механизме и о том, что пошло не так.

Бромли чувствовал себя усталым, слабым и подавленным. После долгих лет отрицания болезни, он не мог больше скрывать от себя, что дни его сочтены. В один из светлых моментов он сказал Райту, что многие годы мечтал, как его имя – его и только его – будет связано с окончательным решением загадки Антикитерского механизма. Вот почему он так ревностно охранял свои результаты. Райт воспринял это как признание вины; со стороны Бромли это было если не извинение, то хотя бы подтверждение того, что он был несправедлив к Райту.

И все же убедить Бромли отдать рентгенограммы прежде, чем он умрет, было очень непросто.

Для Бромли знание и в самом деле было силой. Всю свою жизнь он оценивал себя по тому, что он знает, а другие – нет. Именно это помогло ему стать крупнейшим в мире специалистом по Чарльзу Бэббиджу, и это заставило его вернуться обратно в Афины после года изучения Антикитерского механизма. Знанием не следовало делиться, его следовало держать при себе как ценную валюту, чтобы использовать, когда придет час. Однажды, во время одной из поездок в Лондон, он вел семинар по Антикитерскому механизму для хранителей и кураторов Музея науки. В конце, как обычно бывает на таких мероприятиях, один из участников поднял руку и вежливо задал вопрос. Бромли взглянул на вопрошающего, в его глазах сверкнули искорки, уголки губ слегка изогнулись в подобии улыбки…

«А это, – наконец сказал он, – мне уже известно, а вам только предстоит узнать».

Поэтому для Бромли передать все свои данные Райту означало бы окончательное поражение, признание тщетности всех своих надежд. Райта разрывало чувство вины, но он должен был убедить Бромли признать, что, каковы бы ни были его мечты, ему не суждено быть тем, кто разрешит загадку Антикитерского механизма. Однако он понимал боль этого потерянного, уходящего человека

Иногда Райту казалось, что он победил.

«Это безнадежное дело, – объявлял Бромли. – Забирай все данные, если хочешь». Но в другие дни настроение его менялось, и он говорил, что Райт убедил его в том, что проект стоит продолжать: «Когда силы ко мне вернутся, я сделаю еще одну попытку». В конце концов жена Бромли нашла подход.

«Ты проделал большую работу, – мягко сказала она. – Позволь Майклу придать ей смысл, чтобы твои усилия не пропали зря и получили признание».

Бромли оставил при себе часть материалов – большую часть фотографий и самые четкие рентгенограммы, но остальные отдал Райту – последний дар живому от умирающего.

Когда пришло время уезжать, Бромли настоял на том, чтобы самому отвезти Райта в аэропорт, хотя от усилия он едва дышал и кровь отлила от его лица. Они попрощались перед терминалом.

– Рад, что довелось узнать вас.

– Приятного полета.

Они виделись в последний раз. Бромли продержался больше шести месяцев, отпущенных ему врачами, но в итоге уступил болезни и скончался в сентябре 2002-го, так и не продвинувшись в решении загадки Антикитерского механизма. Ему было 55.

Райта попросили написать некролог. В отличие от восхвалений, опубликованных в других изданиях, его статья стала мучительным результатом стремления рассказать то, что он считал неприукрашенной правдой. «Если я когда-то и возмущался тем, как Алан захватил в свои руки этот проект, то признаю, что без него я вообще никогда не попал бы в Афины», – написал он. И добавил в конце всего пять слов: «Мне будет его не хватать».

После того как Райт вернулся в Лондон с рентгенограммами и начал работать над ними вечерами и по выходным, он стал обдумывать мысль, зародившуюся у него еще в Афинах, при первом знакомстве с обломками. А именно – вероятность того, что в передней части механизма когда-то было куда больше зубчатых колес, с помощью которых отображалось движение планет.

Это была смелая идея, однако она имела под собой основания. Когда Райт непосредственно исследовал фрагменты, он увидел остатки креплений, выступающих вперед на большом колесе со спицами. Похоже было, что когда-то к ним крепилось нечто круглое, вращавшееся вместе с большим колесом. Прайс заметил эти кронштейны, но в итоге проигнорировал их. В его реконструкции не было места ни для какого дополнительного механизма, потому что его большое колесо – солнечное – вращалось прямо спереди. Но теперь Райт знал, что никакой необходимости в солнечном колесе не было и появлялось место для дополнительных устройств. Что же они могли собой представлять?

Райт заподозрил, что зубчатых колес было больше. Он и прежде видел шестерни, вращавшиеся на других колесах, – распространенная схема в астрономических часах, хорошо ему знакомых по Музею науки, применявшаяся, в частности, для вычисления движения планет. Система зубчатых колес, смонтированных на вращающемся диске, заставляла шестерню двигаться с определенной скоростью, одновременно вращаясь внутри большего зубчатого колеса. Если в дифференциальной передаче два ввода и один вывод (или наоборот), то здесь лишь один ввод и один вывод. Но вывод не постоянен, он ускоряется и замедляется относительно центральной оси в зависимости от того, как вращается малое колесо. Этот тип зубчатой передачи называется эпициклической, или планетарной, передачей, хотя сегодня ее легче найти в автомобилях или станках, чем в астрономических инструментах.

В отличие от Солнца и Луны планеты движутся по небосводу неравномерно. Они меняют скорость, делают зигзаги, остановки, во многом поэтому их так и назвали: греческое слово planetes означает «блуждающая». Эти беспорядочные движения в небесах смущали греков классической эпохи, которым нравилось видеть во Вселенной совершенство, а совершенное движение – это равномерное движение по кругу. Устройство Вселенной отражало природу богов, а потому не могло быть и мысли о каких-то отклонениях или нерегулярности. Увязка хаотичного движения планет с идеей о совершенных окружностях стала тогда одной из самых насущных философских проблем.

В IV в. до н. э. один из учеников афинской школы Платона – Евдокс – выступил с идеей концентрических сфер. Те, по которым двигались планеты, скользили над остальными, все вращаясь в разных направлениях, а Земля была в центре. В результате путь каждой планеты представлял кривую, напоминавшую восьмерку. Идея была хитроумной, но не слишком точно отображала реальное движение планет. Тогда в III в. до н. э. математик Аполлоний, работавший в Александрии, придумал нечто лучшее – эпициклы. В его представлении планеты описывали петли – другими словами, описывали круг, центр которого двигался при этом вокруг Земли.

Это объясняло, почему планеты время от времени замедляют и ускоряют свое движение и почему иногда кажется, что они движутся в обратном направлении.

Теория работала, потому что и в самом деле имела некоторое отношение к реальности. Когда мы наблюдаем планету, она обращается вокруг Солнца одновременно с Землей, и видимое ее движение есть сочетание двух окружностей – орбиты планеты и нашей собственной орбиты. Когда мы смотрим на Меркурий или Венеру, которые ближе нас к Солнцу, видимое их движение есть комбинация нашего пути вокруг Солнца (больший круг) и орбиты планеты (меньший круг). Когда мы смотрим на планеты, которые находятся дальше от Солнца, чем Земля, – Марс, Юпитер и Сатурн, – то мы сами делаем петлю. Наш путь вокруг Солнца накладывается на больший круг – орбиту планеты. Аполлоний ничего этого, конечно, не знал. Он просто пытался выстроить геометрическую модель, которая могла бы объяснить видимые с Земли пути планет.

Можно довольно просто перевести эту модель на язык зубчатых колес. Если вы хотите смоделировать, скажем, движение Венеры, вам нужен большой диск, который вращается со скоростью Земли вокруг Солнца (или Солнца вокруг Земли с геоцентрической точки зрения). Еще вам нужна меньшая шестерня, которая вращается вокруг этого диска, – она изображает путь Венеры вокруг Солнца. Размер и скорость вращения этой меньшей шестерни относительно большого диска определяются величиной орбиты Венеры и скоростью ее движения по ней по сравнению с орбитой и скоростью Земли. Вообразите шпильку, торчащую на краю меньшего колеса: ее перемещение вокруг центра большого колеса и будет видимым движением Венеры. В астрономических часах эпохи Возрождения применялись рычаги с прорезью, чтобы передать это движение к стрелке зодиакального циферблата. Стрелка циферблата приводилась в движение валом, который поворачивался с помощью рычага с прорезью на конце, внешне слегка напоминавшего камертон. В эту прорезь входил штифт эпициклического колеса (большое центральное зубчатое колесо с внутренними зубьями. – Прим. ред.). Когда эпициклическое колесо описывало петлю, штифт скользил вверх и вниз по прорези, двигая рычаг и соединенную с ним стрелку с переменной скоростью.

Все необходимые скорости и размеры циклов и эпициклов могут быть выведены из прямых наблюдений за движением планет по небосводу. Птолемей, работавший в Александрии во II в., вывел соответствующие математические уравнения. Но и до него другие древнегреческие астрономы мыслили в сходном направлении, хотя их записи не сохранились.

Так могла ли в Антикитерском механизме для моделирования движения всех или некоторых планет использоваться эпициклическая передача? Надписи, которые Прайс первоначально отметил (но пренебрег ими) в «Передаточных механизмах греков», указывали в этом направлении: в них прямо упоминалась Венера, а также несколько «стационарных позиций» – моментов, когда планеты останавливаются и начинают двигаться в обратном направлении. Но это не все. Райт заметил, что выступ на большом колесе с четырьмя спицами представлял собой прочную квадратную трубку, прикрепленную к металлической пластине позади нее. Прямоугольная форма предполагала, что на нее насаживалось какое-то колесо с квадратным отверстием, не позволявшим ему проворачиваться вокруг центральной трубки. Именно этого и можно было ожидать, если предположить наличие эпициклической передачи на большом колесе – фиксированное колесо в центре, поворачиваясь, приводило в движение эпициклические шестерни. Это объясняет также и размер колеса с четырьмя спицами – оно должно было быть большим, потому что к нему крепились другие зубчатые колеса.

Колесо с четырьмя спицами вращалось со скоростью движения Солнца вокруг Земли. Таким образом оно могло нести на себе шестерни, моделирующие движение двух внутренних планет – Венеры и Меркурия. Но древнегреческие астрономы считали все планеты одинаково важными. Райт был уверен, что, если создатель Антикитерского механизма смоделировал пути Меркурия и Венеры, он должен был включить в модель и другие планеты. Это было несколько сложнее, поскольку требовало отдельного колеса для каждой планеты, вращающегося с соответствующей скоростью, с эпициклами, вращающимися со скоростью Солнца. Однако с помощью таких же механических решений задача вполне могла быть выполнена. В 2001 г. Райт представил свою концепцию на конференции в Олимпии, показав на маленькой картонной модели, как могла работать планетарная передача.

Райт знал, что предположение о наличии такого большого количества зубчатых колес, от которых не осталось никакого следа, не бесспорно. И хотя предложенная им эпициклическая передача (передача, в которой у одних шестерней подвижные оси, а у других они жестко соединены со стойкой. – Прим. ред.) была не сложнее дифференциальной, предполагавшейся Прайсом, он был уверен, что столкнется с явными сомнениями относительно того, что древние греки были способны делать такие вещи. Это был шаг вперед по сравнению с простой моделью, отображающей движение тела вокруг Земли с постоянной скоростью, шаг, требовавший применения новейшей математической теории о вариациях в движении планет и переноса ее в механическое устройство. Поэтому Райт решил сделать то, что у него получалось лучше всего, – построить модель механизма, используя традиционные материалы и приемы, чтобы доказать, что это было под силу и древним грекам. Вернувшись из Олимпии, он подобрал несколько кусков металлолома, в том числе именную табличку с двери офиса и медную накладку от двери паба, и принялся строить свой Антикитерский механизм. К тому времени Райт снова был женат на понимающей его женщине по имени Энн, которая работала через улицу в Музее Виктории и Альберта, и устроил новую мастерскую в одной из комнат их временного дома в Хаммерсмите. Убрав из нее гору книг, он занял пол, все стены и полки инструментами, старинными металлическими устройствами – от копий древних астролябий до тромбонов.

К концу года Райт воссоздал переднюю часть механизма: зубчатые колеса, вычисляющие движение Солнца и Луны, а также эпициклические шестерни для Венеры и Меркурия. Теперь ему предстояло сконструировать отдельные диски для Марса, Сатурна и Юпитера. И он предположил, что, если в механизме были эпициклические передачи для планет, вероятно, такие же были и для Солнца и Луны.

При взгляде с Земли видимое движение каждого из этих тел происходит только по одной орбите – мы вращаемся вокруг Солнца, а Луна – вокруг нас. Но из своих наблюдений греки знали, что это еще не все – время от времени Солнце и Луна оказываются ближе друг к другу, а скорости их регулярно изменяются. Это связано с тем, что орбиты Земли и Луны, как и других планет, представляют собой не правильные окружности, но вытянутые эллипсы, смещенные относительно центра обращения. Например, Луна, двигаясь по своей орбите, временами приближается к нам (и в это время она кажется крупнее и движется по небу быстрее, чем обычно), а потом вновь отдаляется.

Предположить подобное греки никак не могли, ибо были слишком привержены идее о том, что небеса состоят из совершенных сфер и окружностей. Поэтому они объясняли эти изменения, сочетая различные окружности – как эпициклы, так и те, что назывались «эксцентрической» моделью. Она предполагала, что Луна и Солнце движутся вокруг Земли по идеальным окружностям, но центры их слегка смещены относительно Земли. Поэтому одна часть орбиты будет чуть ближе к нам, другая – чуть дальше. Поскольку упомянутые орбиты не слишком вытянуты, это достаточно хорошо работало как приближение к реальности. Райт добавил еще две эпициклические передачи в свою модель так, что стрелки на зодиакальной шкале включали изменяющееся движение Луны и Солнца. Солнечный эпицикл располагался на главном колесе так же, как эпициклы Венеры и Меркурия, а для эпицикла Луны требовалось собственное колесо. Он сохранил, однако, старый указатель Солнца, который просто двигался по кругу со средней скоростью светила, поскольку тот указывал дату на календарной шкале.

Все становилось на свои места. Эпициклическая передача вписалась в механизм столь естественно, что у Райта не осталось сомнений. Но пока он работал над отображением движения планет, задняя часть механизма, в которой Прайс предположил наличие дифференциальной передачи и сделал вывод о назначении шкал, оставалась загадкой.

И тут Райт узнал, что у него есть конкуренты.

Кинорежиссер Тони Фрит, живший в Илинге, в западной части Лондона, активно пытался убедить афинский Национальный археологический музей разрешить ему еще раз отснять Антикитерский механизм, используя новейшую технологию рентгеновской съемки. Фрит работал вместе с Майком Эдмундсом, астрономом из Кардиффского университета, и группой уважаемых греческих ученых.

Райт прежде пересекался с Эдмундсом. Джудит Филд и Эдмундс вместе учились в Кембриджском университете, и однажды он позвонил ей. Эдмундс спрашивал ее об Антикитерском механизме, и она дала ему номер Райта.

«Если он позвонит, ты должен рассказать ему все, что знаешь, – сказала он Райту. – Он серьезный астроном, профессор! Постарайся дать ему подробный ответ».

Поэтому, когда Эдмундс позвонил, Райт долго говорил с ним, рассказал о проблемах, которые он увидел в реконструкции Прайса, о том, как механизм мог отображать движения планет, и о том, что он считает необходимым сделать дальше. Эдмундс, в свою очередь, рассказал Райту, что его аспирант Филип Морган участвует в проекте по поискам нового подхода к механизму и что по его итогам они планируют опубликовать результаты.

«Я дам вам знать, когда публикация выйдет», – сказал он.

Райт увидел статью напечатанной в начале 2001 г. С точки зрения большинства, это был увлекательный рассказ о малоизвестной античной загадке, но Райт ужаснулся. Большая ее часть представляла собой реферат работы Прайса, хотя и добросовестной, но, как он полагал, устаревшей. Насколько он мог судить, самые оригинальные и стоящие внимания моменты статьи представляли собой те самые идеи, которыми он поделился с Эдмундсом по телефону, – о том, что прибор мог быть планетарием, а также о будущих исследованиях. В конце статьи Эдмундс и Морган признавали «сообщение М. Т. Райта», но и только. Не было даже упоминания ни о годах, что он потратил на изучение механизма, ни о том, чего ему удалось достичь. Знакомое чувство пронзило его. Снова он искренне поделился своими идеями. И опять его оставили на обочине.

Он немедленно написал в журнал письмо с возражениями, и через пару номеров оно было опубликовано. «Читатели, возможно, хотели бы знать о последовательной и продолжающейся работе, которую вели Бромли и я, – писал Райт, – и которая заставит всех, кого интересует этот механизм, не столь безоглядно доверять тому, что писал Прайс». Обрисовав некоторую часть уже проделанной работы, он закончил с едва сдерживаемой досадой: «Достойно удивления, что Эдмундс и Морган не отметили нашу работу, поскольку упомянутое ими сообщение было телефонным разговором между мною и профессором Эдмундсом, в котором я рассказал о ней».

Под письмом журнал напечатал ответ Эдмундса – такой же слегка завуалированный укол, намекающий на отсутствие существенного прогресса в работе Райта. Неудивительно, что Райт был рассержен и встревожен, узнав, что Тони Фрит и Майк Эдмундс работают над тем, чтобы получить доступ к антикитерским фрагментам, как раз тогда, когда он наконец начал продвигаться вперед.

В тот раз афинский музей отклонил просьбу Фрита и Эдмундса, поскольку Райт еще работал с данными. Но в их команде было несколько именитых астрономов, и Райт опасался, что им понадобится не так уж много времени, чтобы успешно отснять фрагменты, и, если они сделают это до того, как он разгадает тайну устройства, многие годы усилий пропадут впустую. Он должен был опубликовать свою работу и сделать это быстро.

После 500 часов труда – ровно 100 дней работы по выходным и бессонными ночами – Райт завершил свою реконструкцию отображения путей планет и опубликовал статью в специализированном часовом журнале в мае 2002 г.

Но в Музее науки дела шли все хуже и хуже. В ходе продолжающегося процесса модернизации была нанята команда консультантов по менеджменту, чтобы улучшить управление. Все кураторы должны были заново подать заявления об устройстве на работу, и ясно было, что академические исследования не будут приоритетом. На музей давили, требуя обосновывать все расходы доступностью для широкой публики и привлекать как можно больше посетителей. Это значило, что нужно придумывать новые способы сделать науку гламурной и увлекательной с помощью интерактивных выставок, ярких речей и мультимедийных презентаций. Старомодные кураторы, согнувшиеся над пыльными приборами под стеклянными колпаками, в новый образ музея не вписывались.

Чувствовать себя новичком на первом интервью после 30 лет службы в музее – такого Райт вынести не мог. И когда в начале 2003 г. его попросили предстать перед конкурсной комиссией, он прочел им лекцию о том, как управлять музеем и как важно говорить, что думаешь. Компенсация, полученная при увольнении по сокращению штата, позволила ему продержаться некоторое время, зато теперь он мог больше времени посвящать работе над Антикитерским механизмом.

К тому времени Бромли скончался, и его вдова прислала Райту все снимки, которые сумела отыскать. И он приступил к разгадке оставшейся части устройства, располагая для этого почти 700 рентгенограммами. Он не мог придумать способ опубликовать все снимки, да и сделай он это, без попытки реконструкции в них ни для кого не было смысла. Поскольку его томографическое устройство обеспечивало на каждом снимке достаточную четкость лишь тех деталей, что были сняты в требуемом ракурсе, оставляя все прочие в виде размытых полос, верная их интерпретация была трудоемким и долгим делом. Как когда-то Эмили Каракалос, он поочередно рассматривал снимки через негатоскоп с помощью увеличителя, пока его глаза не начинали слезиться, а голова раскалываться от боли.

К этому времени его сын Гэбриел уже готовился к получению докторской степени в области медицинской визуализации в Оксфордском университете. Лаборатория Гэбриела располагала необходимым оборудованием для сканирования рентгенограмм и перевода их в цифровые изображения высокого разрешения. Он терпеливо отсканировал все 700 снимков и загрузил их на отцовский компьютер вместе с основными средствами обработки изображений. К концу 2003 г. Райт мог увеличивать свои снимки, менять их яркость и контрастность и без усилий переходить от одного к другому. До этого он оценивал количество зубцов, вырезая прозрачные зубчатые колеса разного размера и вида и накладывая их на пленку, чтобы сравнить с теми, что изображены на ней, но теперь это можно было делать щелчком мыши. Райт обнаружил, что его подсчеты близки к тем, что сделали Каракалосы, но не к цифрам, принятым Прайсом.

Теперь дело действительно сдвинулось, и он опубликовал серию статей о каждом сделанном шаге, все в специальных изданиях, посвященных часовым механизмам и научным приборам. Измерив круговые шкалы на задней поверхности прибора, он понял, что, хотя кольца на них и были концентрическими, две половины каждой шкалы были начерчены вокруг разных центров. Иными словами, каждая шкала представляла собой не несколько отдельных колец, но единую спираль. Верхняя спираль имела пять витков, и, измерив отметки на ней, Райт вычислил, что за каждый оборот указатель проходил 47 делений, в общей сложности 235. Он понял, что спираль изображает 235 месяцев 19-летнего Метонова цикла, вычисляемого системой зубчатых колес за лицевой дисковой шкалой. А взглянув на небольшую круговую шкалу рядом с этой спиралью, Райт увидел, что она разделена на четыре части. Греки использовали и другой цикл, известный как Каллипов, состоящий из четырех Метоновых циклов, продолжительностью 76 лет. Считалось, что год состоял из 365 и ¼ дня, и такой долгий цикл избавлял от неудобных четвертей дня. Этот период даже упоминался в одной из частично сохранившихся надписей на механизме, так что было вполне резонно отобразить его на одной из шкал.

Система зубчатых колес, ведущая к этой шкале, была утрачена, но, добавив три дополнительных колеса, Райт пришел к простой системе, в которой малая круговая шкала поворачивалась один раз на каждые 20 оборотов главного указателя, показывая таким образом ваше положение в Каллиповом цикле. Она могла использоваться, чтобы отслеживать долгие промежутки времени, когда механизм прокручивали вперед или назад, а также для перевода дат египетского солнечного календаря (отображенных на лицевой дисковой шкале) в любой из разнообразных местных лунных календарей.

Райт также понял смысл странной круговой конструкции в передней части механизма: она, казалось, прикреплялась к лицевой круговой шкале. Прайс видел ее и предположил, что это может быть снимающаяся заводная рукоятка, но Райт по более поздним астрономическим часам, которые он знал очень хорошо, предположил, что это мог быть указатель фаз Луны. На своем рентгеновском снимке он ясно видел остатки маленького колеса, расположенного под прямым углом к остальным, устроенным так, чтобы передавать относительное движение между указателями Луны и Солнца, поворачивая маленький лунный шарик. В рассыпающемся фрагменте было идеально круглое отверстие, говорившее о том, что сам шарик коррозии не подвергся и выпал уже после того, как все вокруг него было съедено ею. Райт предположил, что он был выточен из слоновой кости, а одна его сторона была зачернена. Шарик был закреплен на центральной втулке указателя Луны так, что была видна только передняя половина, и вращался в соответствии с фазами Луны, показывая темную сторону в новолуние, светлый серп, когда появлялся месяц, и поворачиваясь светлой стороной в полнолуние. Райт был поражен, обнаружив это в таком древнем устройстве.

Оставалась проблема дифференциальной передачи. Прайс описал две связанные входные шестерни, закрепленные на вращающемся диске и движущиеся по нему со скоростью, равной половине суммы их оборотов. Но, когда Райт присмотрелся, он смог увидеть только одну входную шестерню. Так что это вообще не являлось дифференциальной передачей, но было похоже на эпициклическую, схожую с теми, которые, как он уже предположил, использовались для отображения движения небесных тел. Едва ли это было удачное место, чтобы моделировать какую-либо из планет на вращающемся диске, концентричном с передним циферблатом. Но было и другое применение эпициклической передачи: вычислять соотношение зубчатых колес, получить которое посредством обычных фиксированных зубчатых колес было бы слишком сложно. Это широко применялось с той же целью в хитроумных астрономических часах Европы эпохи Возрождения.

Райт нарисовал схемы со всеми возможными вариантами количества зубцов на колесах в системе, но не мог понять, что именно она должна была вычислять. И тут он заметил пару странных деталей, которые трудно было объяснить. Во-первых, на вращающемся диске было 223 зубца, и с ним, похоже, ничего не соединялось. Это было странно, ведь 223 – простое число, и делать колесо с таким количеством зубцов имеет смысл, только если вам нужно простое число для конкретного передаточного отношения. Нет никакого смысла вырезать такое колесо только для того, чтобы использовать его потом как вращающийся диск, которому вообще никакие зубцы не нужны.

А на вращающемся диске он увидел систему из двух колес, в которой меньшее располагалось почти – но все же не полностью – над другим. Из нижнего колеса выступала шпилька, соединявшаяся с прорезью в верхнем колесе, и, когда колесо со шпилькой вращалось, оно заставляло вращаться другое колесо. А поскольку колеса вращались вокруг слегка разнесенных центров, шпилька нижнего колеса скользила вверх и вниз по прорези, к центру и от центра верхнего колеса, внося колебания в скорость его вращения.

Райт видел такие механизмы в астрономических часах. Они применялись для того, чтобы показать, что планеты движутся не по совершенным окружностям, а по эллипсам и их видимая скорость меняется. Во времена создания Антикитерского механизма никто не знал математических способов построения моделей движения планет. Но древнегреческий астроном Гиппарх учитывал эти колебания в уравнениях, описывающих движение Солнца и Луны.

Это было великолепное открытие – самый ранний известный экземпляр подобного механизма был на 1500 лет моложе. И оно подтверждало идею Райта о том, что шпильки и рычаги с прорезями могли использоваться в эпициклических передачах в передней части устройства для отображения движения Солнца, Луны и планет. Но назначение этого конкретного механизма, размещавшегося в задней части устройства на загадочном вращающемся диске, оставалось неясным. Хотя Райт видел его сходство с построениями Гиппарха, он не мог понять, какое оно могло иметь отношение к отображению движения Солнца или Луны.

К этому времени проект Тони Фрита и Марка Эдмундса продвинулся, и Райт узнал, что в октябре 2005 г. они посетят афинский Национальный археологический музей с тем, чтобы отснять детали механизма. Райт должен был быть в Афинах на той же неделе, чтобы сообщить о достигнутых им результатах на конференции. Это был его последний шанс представить собственное решение проблемы Антикитерского механизма, прежде чем на его территорию пробьется кто-то еще. Ему нужно было успеть завершить свою реконструкцию.

Он торопился. За истекающие недели лучший ответ, к которому он пришел, состоял в том, что задняя нижняя круговая шкала отображала период из четырех «драконических» месяцев, разбитых на 218 половинных дней. Драконические месяцы следуют за Луной, когда она пересекает плоскость орбиты Солнца, и используются для предсказания затмений. Райт не знал, почему создатель устройства захотел отобразить на циферблате половинные дни, но это был единственный астрономический период, имеющий какое-то отношение к зубчатым колесам, которые он измерил. Тот же результат можно было вычислить куда проще посредством фиксированной зубчатой передачи – никакой необходимости в эпициклической не было, – но он предположил, что, возможно, математические способности мастера не соответствовали его инженерному таланту.

Райт все еще не мог понять, каким образом колесо с 223 зубцами и конструкция из шпильки и прорези могли работать в механизме, и решил, что это могли быть запасные части, взятые из других устройств. В конце концов, его собственная модель была сделана из старых медных дверных панелей. Самое волнующее в этой идее было то, что Антикитерский механизм, возможно, не был единственным в своем роде. В сохранившихся фрагментах могли быть остатки не одного уникального прибора, но двух или трех.

Однако Райт упустил из виду сломанный вал, располагавшийся непосредственно близ колеса с 223 зубцами. Он заметил его еще раньше и хотел обдумать идею о том, что на нем могла быть утраченная шестерня. Позже Тони Фрит поместит ее туда, разом решив все проблемы Райта.

Наступил октябрь, и Райт приехал в Афины со своей законченной моделью, хмуро торжествуя, пока команда Фрита заканчивала съемки механизма. В один из дней он продемонстрировал работу своего устройства небольшой, но внимательной аудитории. Словно волшебник, он повернул рукоятку сбоку – и настала тишина, и время проходило у всех на глазах, и Луна начала свой волнообразный путь по миниатюрному небу, из темной становясь серебристой, а золотое Солнце плавно скользило по кругу, и планеты причудливо двигались вперед и назад, и вроде бы беспорядочные их пути направлялись скрытым механическим порядком…

А перед глазами Райта, пока эти небесные круги совершали свой путь, проходили три десятилетия его жизни – от того времени, когда он был молодым куратором, однажды увлекшимся работой Прайса и захотевшим самому написать такую же, до дня сегодняшнего, когда он стоял здесь с воссозданным Антикитерским механизмом, заработавшим впервые за 2000 лет.

Его презентация должна была стать апогеем конференции. Но в последний момент в программе появилось дополнение. Фрит, закончив съемку фрагментов и заглянув на развернутую на конференции выставку, чтобы только посмотреть на модель Райта, уехал домой в Лондон. Но на сцену вышли его сотрудники. Среди них была Майри Зафейропулу – археолог, работавшая с коллекцией бронзы Афинского музея. Она триумфально продемонстрировала новую часть механизма, которую недавно обнаружила в музейных запасниках. Это был значительный фрагмент нижней задней круговой шкалы.

8. Свежие головы

Раздался оглушительный треск, слепящая вспышка распорола комнату. Оборванный конец кабеля, искрящийся четвертью миллиона вольт, пронесся по воздуху, обрушивая свою губительную мощь на все компьютеры в пределах досягаемости.

«Черт!» – воскликнул Роберт Хедленд.

Шло лето 2005 г. Он стоял в многолюдной экспериментальной лаборатории X-Tek, компании, которую он основал 20 лет назад, чтобы создавать сложные промышленные рентгеноскопические установки. Начало было скромным, но компания уверенно росла и постепенно перебралась из гаража в комплекс современных зданий неподалеку от живописного городка Тринг в Хартфордшире. Своим успехом она была обязана в основном страсти Хедленда к изобретательству – он придумывал новые конструкции аппаратов, которые могли бы «видеть» лучше, чем их предшественники. Под его началом команда работала над все более малыми и более мощными рентгеновскими источниками, способными в мельчайших подробностях представить внутренний вид чего угодно – от крошечных электронных компонентов до бочкообразных контейнеров для радиоактивных отходов.

Оборудование для точной визуализации компании X-Tek было особенно популярно у производителей микроэлектроники, использовавших его для контроля качества микросхем. Но в 2001 г., как раз когда компания арендовала дополнительные площади в расчете на дальнейшее расширение, рухнул рынок доткомов, а вместе с ним пропали и многие заказчики. В последующие годы фирма боролась за выживание – Хедленд был вынужден уволить больше трети сотрудников, а количество инноваций сократилось до минимума. Он подумывал о продаже, но не мог согласиться передать свою компанию беспардонным инвесторам, которые разделили бы ее на части ради выгоды. Однако, кроме них, никто больше не проявлял к ней интереса.

И тут в его жизнь вошел Анитикитерский механизм, фактически заполнив ее всю, и он вдруг оказался втянут в захватывающую гонку со временем. Исполненный невиданного прежде вдохновения, Хедленд отвлекал ресурсы компании и отказывал важным заказчикам, стремясь построить машину, которая смогла бы получить максимально качественные изображения фрагментов загадочного устройства. Он не знал, печалиться или радоваться – ведь многие в компании полагали, что он сошел с ума. Иногда в такие дни, как этот, Хедленд боялся, что они правы.

Проект начался в 1998 г., за семь лет до того, как Хедленд впервые услышал судьбоносное слово «Антикитера». Как-то Майк Эдмундс, декан факультета астрономии Кардиффского университета, за чашкой чая подыскивал для одного из своих студентов исторический проект. Через огромное окно, смотревшее на зеленый переулок, в его кабинет вливалось солнце.

Эдмундс, добродушный, румяный, седовласый человек, занимался проблемами, далеко отстоящими от Земли, Солнца и Луны, от всего, что могли вообразить древние греки, – эволюцией звезд, галактик, химических элементов и космической пылью, из которой в конечном счете возникли планеты и все на них существующее. Но в тот день ему на глаза попалась работа Дерека де Солла Прайса. И он сдержал полет своей мысли и от пределов Вселенной направил его в прошлое, на 2000 лет назад.

Читая Прайса, Эдмундс удивился тому, что никогда прежде не слышал об Антикитерском механизме и что тот не получил признанного места в истории астрономии. Обзор всего, что известно об устройстве, мог бы стать прекрасным студенческим проектом.

Эдмундс рассказал о механизме своему старому другу Тони Фриту. Математик по образованию, Фрит рано получил докторскую степень, исследуя странные абстракции теории множеств. Но уравнений ему было мало, и вскоре он ушел из науки в бизнес, начав снимать документальные фильмы. Работал он в своем забитом книгами доме в западном Лондоне. Фрит – бледный, лысеющий и седоусый – был куда более серьезным человеком, чем жизнерадостный Эдмундс. Но и он способен был загореться под влиянием момента. Свою компанию он назвал Images First («Сначала – образы»), потому что чувствовал, что именно картинка есть лучший способ рассказать любую важную историю. Его фильмы были посвящены таким серьезным темам, как болезнь Альцгеймера, апартеид и сельское хозяйство Африки.

Не воспетый никем Антикитерский механизм станет уникальным сюжетом для документального фильма, убеждал его Эдмундс. Фрит тоже был удивлен тем, что об этом устройстве известно так мало, хотя оно должно было бы стать символом античного мира. Сложность примененной в нем системы передач взывала к его любви к математике и логике, и вместе с тем он понимал, что фильм о загадке прошлого позволит ему обратиться к более широкой аудитории. Он рассказал об этой идее нескольким возможным заказчикам, но, поскольку последним опубликованным исследованием механизма все еще оставалась работа Прайса, ответ был одним и тем же: «В этом нет ничего нового». Чтобы продать фильм об Антикитерском механизме, ему нужны были свежие данные.

Он взялся изучать механизм, обратившись для начала к знаменитой работе Прайса «Передаточные механизмы греков». Как и Майкл Райт, вскоре он заметил детали, которые не вписывались в общую картину. Для Фрита первым флажком стало описание действий водолазов, поднявших со дна Антикитерский механизм. Прайс рассказывал об этом так: «Работало всего шесть водолазов, а поскольку глубина не позволяла оставаться на дне более пяти минут, а на погружение и всплытие уходило еще четыре минуты, люди в течение девяти минут находились под водой без баллонов или шлангов».

Девять минут под водой без баллонов и шлангов? Это было решительно невозможно. Недолгий поиск в интернете показал, что мировой рекорд нахождения под водой без каких-либо приспособлений был значительно короче даже при неподвижном пребывании на дне бассейна^[8] и что собиратели губок в начале века должны были быть в водолазных костюмах и шлемах с подведенными воздушными шлангами.

С той же тщательностью Фрит подошел ко всей работе Прайса и вскоре поставил под сомнение всю его реконструкцию. Как и Райт, он увидел технические натяжки и понял, что Прайс подгонял данные Хараламбоса Каракалоса к своей теории. Прежде всего Фрита зацепило то, что модель Прайса предполагала сложные комбинации зубчатых колес ради того, чтобы вычислить довольно простой результат. Фрит даже придумал свой «миникитерский» механизм, который делал ровно то же самое, что и модель Прайса, но используя куда меньше зубчатых колес. Любой мастер, достаточно искусный для того, чтобы построить механизм, не мог быть столь расточителен.

Тони Фрит был очарован, даже одержим этим устройством. И со временем его мотивы изменились. Его главной целью была уже не съемка фильма об Антикитерском механизме. Теперь он хотел стать тем, кто раскроет эту давнюю тайну. Антикитерский вирус поразил очередную жертву.

Фрит понимал, что, для того чтобы разгадать секрет механизма и снять захватывающий фильм, ему нужны максимально качественные изображения зубчатых колес. Рентгенограммы Прайса были утрачены. От Эдмундса Фрит узнал, что какой-то парень из Музея науки тоже снимал фрагменты, но это было десяток лет назад, и, насколько Фрит мог судить, ничего из этого не вышло. Возможно, и не могло, подумал он с некоторым пренебрежением. Из того, что он знал о применявшейся тогда примитивной томографической технике, полученные изображения было бы очень трудно интерпретировать. Фриту требовалось нечто куда более изощренное.

Он просмотрел научную литературу в поисках сообщений о новейших технологиях съемки и визуализации и обнаружил две статьи, обещавшие подвижку. Вначале он обратил внимание на яркую картинку внутренностей золотой рыбки на обложке журнала Nature, где видны были перьевидные ребра и даже внутренние органы с едва различимыми, но четкими деталями. Обычно рентгеновские лучи блокируются костями, но проходят свободно через мягкие ткани, и потому на обычном рентгеновском снимке мы видим скелет. Но австралийские ученые – авторы статьи – разработали технику, позволившую определять фазовые изменения рентгеновских лучей (как выстраиваются пики и впадины различных волн) по мере их прохождения сквозь разные материалы и получать сложные изображения объектов, которые в обычном режиме вообще не были бы видны.

Фрит написал исследователям и поинтересовался у них, нельзя ли применить этот метод к Антикитерскому механизму. Но в ответном письме они объяснили, что бронза, скорее всего, будет полностью блокировать рентгеновские лучи, разве что нарезать ее на тонкие пластины. Поэтому, советовали авторы статьи, Фриту лучше обратиться к технологии известной как микрофокусная рентгенография, в который используется крошечный, но очень мощный источник рентгеновских лучей, так, чтобы излучаемый поток радиации можно было точно сфокусировать для получения изображений с высоким разрешением. В новейшей аппаратуре применяется не пленка, а цифровые детекторы, которые записывают точное количество радиации, попадающей на каждый пиксель, и сообщают эти данные прямо в компьютер.

Микрофокусная рентгеновская съемка казалась надежным способом получить четкие изображения надписей и зубцов на колесах Антикитерского механизма. Поэтому Фрит направился в компанию Хедленда. Рентгеновские источники, производимые X-Tek, хотя и были шириной всего в тысячные доли миллиметра, но давали мощный поток излучения. Фрит поговорил с менеджером по продажам, и тот почти сразу согласился помочь. Проект выглядел простым и ясным – по крайней мере в пределах возможностей оборудования компании, – а освещение его результатов в прессе стало бы для X-Tek отличной рекламой.

Еще одна статья, в журнале New Scientist, описывала технику, которая применялась для расшифровки древнейших надписей, сделанных при помощи клинописи, которая была распространена у народов Месопотамии – на территории нынешних Ирака, Сирии и Ирана. Клинообразные значки процарапывали по сырой глине начиная с IV тыс. до н. э. Несмотря на возраст, таблички неплохо сохранились – благодаря укрывшему их на многие века сухому песку, – и все же многие оказались выщерблены и стерты, и часть надписей ныне почти не читается. В статье рассказывалось о том, как молодой исследователь из лаборатории Hewlett-Packard в Пало-Альто смог перевести снимки этих стершихся табличек в четкие яркие компьютерные изображения, так что надписи явственно проступали на экране.

Ученого звали Том Мальцбендер, и этот калифорниец с копной непослушных волос меньше всего ожидал от себя, что будет заниматься расшифровкой стершихся посланий давно ушедших цивилизаций. На самом деле он пытался разработать более реалистичную компьютерную графику. Довольно просто создать компьютерное изображение объекта, скажем, рыцаря в сияющей броне, чтобы он бряцал оружием на экране. Вы просто пишете код, чтобы смоделировать текстуру нужного вам материала, а потом «одеть» в него соответствующую геометрическую фигуру в каждом кадре анимации. Но, чтобы сделать изображение более реалистичным, Мальцбендер решил смоделировать, как выглядят разные материалы, двигаясь мимо источника света. Отблески на одежде и оружии будут меняться в зависимости от того, стоит ли рыцарь под люстрой или выходит на солнечный свет. А изменчивый облик материалов, отражающих свет более сложным образом, – например, вьющихся волос или смятой газеты – вычислить еще труднее.

За беззаботной внешностью Тома Мальцбендера скрывался большой технический опыт, сочетавшийся с особым складом ума и нестандартным взглядом на мир. Вместо того чтобы выдумывать все более сложные математические модели, как делали его конкуренты, он решил сделать проще. Он понял, что, если взять множество цифровых фотографий одного и того же объекта, снятых с разных точек, можно «скормить» их компьютеру, а потом измерить отличия пикселей друг от друга, создав виртуальную карту реакции объекта на освещенность. Так что он сделал светонепроницаемый купол, закрепил в верхней точке камеру, направив ее строго вниз, а внутри купола разместил 50 ламп-вспышек, соединенных так, чтобы вспыхивать по очереди, каждый раз, когда открывается затвор камеры. Оборудование напоминало самодельную летающую тарелку, но работало именно так, как он рассчитывал. После компьютерного анализа у него словно появилась волшебная палочка, с помощью которой можно было воплощать свои желания на экране – движением мыши он мог затенить свет, направить его вверх или перемещать над объектом. Он мог даже создавать эффекты, в реальном мире невозможные, – подсвечивать поверхность изнутри или подвесить лампу в тончайшую трещину.

В 1999 г. Мальцбендер побывал на лекции, которую читал археолог, работавший над дешифровкой клинописных табличек. Осознав, что разработанная им техника визуализации может помочь проявить стертые надписи, Мальцбендер предложил свои услуги и получил выщербленную табличку, чтобы проверить свою идею. Сделав снимок, он подверг изображение самым разным манипуляциям. Изменяя положение и яркость источника света, он понял, что может заставить компьютер изменить и отражающую способность объекта. Например, сделать так, чтобы каждый пиксель отражал свет сильнее – и пыльная унылая поверхность обращалась в сверкающий металл, каждый дефект на котором был заметен так же явно, как царапина на новеньком автомобиле. Или сделать так, чтобы каждый пиксель отражал свет лишь тогда, когда луч падал прямо на него – и крошечные отметки проявлялись, словно мерцающие звезды на ночном небе.

Результаты были поразительны. Табличка представляла собой черновик договора, написанного около 3100 г. до н. э. шумерским работорговцем по имени Ур Нингаль. На изображениях Мальцбендера надписи на истертой, выщербленной поверхности проявились как сияющий кристалл, включая и те, что до этого вообще невозможно было прочитать. Он даже разглядел отпечатки пальцев писца, державшего еще сырую глину.

Как только Тони Фрит увидел эти изображения, он немедленно захотел использовать купол в своем Антикитерском проекте. В 2001 г. он отправил Мальцбендеру электронное письмо, чтобы объяснить свою идею, но эксперт по графике не слишком заинтересовался посланием – он получил множество предложений об использовании купола для съемки самых разных объектов, однако большинство из них так и не воплотились в жизнь. Однако на следующий год Мальцбендер проводил три месяца своего творческого отпуска в Бристоле и во время пребывания в Британии съездил в Лондон, чтобы позавтракать с Фритом в обновленной Национальной галерее.

Мальцбендер стремился выяснить, насколько серьезно был настроен Фрит относительно предполагаемого проекта. Тихий, почти неловкий, очень британский – таким он показался Мальцбендеру. Но после пяти минут разговора впечатление изменилось: Мальцбендер привык многократно объяснять техническую сторону своих методов людям далеко не блестящего ума, однако Фрит мгновенно улавливал все детали. Через десять минут обсуждать было больше нечего. Мальцбендер знал, что поедет в Афины.

Теперь у Фрита были две компании, готовые помочь ему извлечь из антикитерских обломков больше информации, чем удавалось когда-либо. Изощренная технология X-Tek обещала получить четкие рентгеновские снимки зубчатых колес внутри устройства, а революционное световое картирование Hewlett-Packard должно было обеспечить прочтение прежде невидимых надписей на внешних панелях.

Оставались две большие проблемы. У Фрита не было средств на осуществление этого проекта. И хотя обе компании обещали безвозмездно выделить время, нужно было найти деньги на доставку специалистов и оборудования в Афины. Хуже того, у него не было разрешения на исследование обломков. Администрация Национального археологического музея отклонила его просьбу. Разгоралась кампания с целью убедить Британию вернуть в Афины к Олимпиаде-2004 некогда вывезенные скульптуры Парфенона, и британский ученый, жаждущий получить доступ к греческому артефакту, был не самой желанной персоной. Но Фрит не готов был смириться с отказом. Он рассчитал, что, взяв в команду нескольких видных греческих ученых, сумеет убедить музей изменить свое решение, и занялся организацией совместного проекта.

Попытка разгадать тайну Антикитерского механизма дала Тони Фриту чувство цели, которые не давали ни математика, ни документалистика, и в течение следующих двух лет все другие его проекты рушились по мере того, как он все больше и больше времени посвящал своим поискам. Он создавал петиции, публиковал статьи и писал заявки на гранты. Он организовал рассылку по электронной почте, чтобы добиться доступа к фрагментам, он уговаривал поддержать его всех, кто только приходил ему в голову. И не прекращал изучать старую работу Прайса.

Постепенно подобралась команда. Первым был Иван Сейрадакис из Салоникского университета, один из ведущих греческих астрономов, потом пришел друг Сейрадакиса Ксенофон Муссас, астрофизик из Афинского университета, имевший хорошие связи с Национальным музеем, затем появился Агамемнон Целикас, директор афинского Центра истории и палеографии, специалист по чтению античных текстов. Наконец, Майк Эдмундс обеспечил необходимые академические «верительные грамоты» из Британии. Они были настоящими братьями по оружию, с гордостью думал Фрит. И он приведет их к победе.

Иван Сейрадакис и Майк Эдмундс как два самых именитых ученых в команде обрушили на музей всю мощь своих академических репутаций. Эдмундс также обратился за грантом в Фонд Леверхалма, основанный Уильямом Левером (создателем компании, позже превратившейся в Unilever) для финансирования уникальных и междисциплинарных проектов, имеющих мало шансов на поддержку из какого-либо еще источника. После нескольких безуспешных попыток в начале 2005 г. команда наконец смогла получить деньги.

А через две недели пришел ответ от руководства Национального музея. Несмотря на наличие греческих ученых в команде, по-прежнему отрицательный. Насколько было известно музею, фрагменты уже дважды подвергались рентгеноскопии и работа над последней серией данных еще продолжается. Нет никакой причины еще раз подвергать риску разрушающиеся обломки.

Фрит не хотел признавать поражение и потому изменил план атаки. Единственной организацией, которая могла заставить Национальный музей переменить свое решение, было Министерство культуры Греции. За дело взялся Ксенофон Муссас.

Мягкий человек, с тихим голосом, из тех, что обычно не доставляют никому хлопот, он яростно гордился греческим культурным наследием. В детстве он любил ходить в Национальный музей так же, как юный Майкл Райт – в лондонский Музей науки. Муссасу никогда не надоедало рассказывать Фриту и всем остальным, как он стоял перед витриной с антикитерскими обломками, пораженный сложностью древнего механизма, уплывая в мечтах к своим далеким предкам, античным грекам. А выйдя из музея, он всматривался в ночное небо и думал о древних астрономах, вдохновлявшихся той же картиной.

Подрастая, Муссас сохранял увлеченность небом. Он стал физиком, изучающим Солнце. Многие проекты, в которых он участвовал, напоминали о славном прошлом Греции – от зонда НАСА «Улисс», исследовавшего полюса Солнца, до радиотелескопа «Артемида-4», расположенного в горах близ Фермопил, где царь Леонид и 300 спартанцев сдержали натиск персидской армии.

Муссас очень серьезно отнесся к своей новой роли в Антикитерской группе. Если бы он смог поговорить с министром культуры и объяснить ему все достоинства проекта – качество оборудования, уровень вовлеченных в работу ученых и важность понимания механизма для истории Греции! Только Антикитерский механизм может продемонстрировать истинный размах достижений Древней Греции – не только в искусстве и военном деле, но и в науке и технике. Если только министр выслушает его рассказ, он, конечно же, убедит музей предоставить им доступ.

Муссас звонил в Министерство культуры снова и снова, но так ни разу и не попал на кого-то, кто допустил бы его к министру. Однако, по всей видимости, его настойчивость в конце концов утомила секретарей, поскольку после 40 или 50 – а может быть, и 60 звонков, ему наконец предоставили возможность встретиться с заместителем министра Петросом Татулисом и его супругой Софией.

Слова Муссоса пали на плодородную почву. Помимо страсти к археологии (с момента своего назначения в 2004 г. Татулис активно убеждал правительство Великобритании вернуть в Грецию скульптуры Парфенона), пара была увлечена античной астрономией. К не слишком большому удовольствию персонала Национального музея, Татулис организовал в сентябре 2005 г. возможность в течение двух недель изучать обломки. Все встало на свои места. Всего несколько месяцев ожидания – и ликующий Тони Фрит предложил своим помощникам из X-Tek и Hewlett Packard готовиться к поездке в Афины.

Это оказалось не так просто. С тех пор как Фрит в первый раз связался с X-Tek в 2001 г., технологии компании продвинулись. Инженеры Роджера Хедленда разработали оборудование, соединившее микрофокусную рентгенографию с техникой компьютерной томографии. В основе своей это значительно усложненный вариант того метода, который использовал в своей самодельной томографической установке Майкл Райт. Но, в отличие от серии двумерных снимков, компьютерная томография создает трехмерное изображение объекта, и при наличии соответствующего программного обеспечения вы можете словно влететь внутрь, обследуя каждый темный уголок. В этой технологии применяется расходящийся конусом луч от крошечного источника, проходящий сквозь исследуемый объект и падающий на прямоугольный детектор. Каждый пиксель детектора измеряет точное количество попавшей на него радиации. Исходя из этого, можно начертить серию прямых, проходящих сквозь объект, от рентгеновского источника до каждого отдельного пикселя и точно определить уровень поглощенной объектом радиации вдоль каждой прямой. Само по себе это мало о чем говорит. Но затем объект слегка поворачивают и повторяют это многократно, тысячи раз – до тех пор, пока не получат изображение под всеми возможными углами.

В зависимости от положения различных структур внутри объекта и по мере его вращения, излучение, попадающее на детектор, с каждым новым снимком распределяется иначе. И это дает компьютеру достаточно информации, чтобы составить точный образ внутреннего устройства объекта – словно заполнив клеточки в рентгеновском судоку.

Фрит понял, что компьютерная томография станет совершенным инструментом для понимания внутреннего устройства механизма, и когда он запросил отдел продаж X-Tek, может ли компания использовать ее для съемок антикитерских обломков, ему сказали «да». Но Роберт Хедленд узнал об обещаниях, данных его командой, только когда дело подошло к практическому осуществлению.

Он тут же обеспокоился. Антикитерский механизм был сделан из бронзы, а это очень плотный металл, и обломки были слишком велики по стандартам микрофокусной компьютерной томографии – самый крупный шириной больше 18 см. Для обычных рентгеновских снимков было бы не так уж важно, что отдельные части исследуемого объекта полностью блокируют рентгеновские лучи: просто на снимке они получились бы черными. Но при компьютерной томографии потребуется информация от каждого пикселя даже при лобовом просвечивании обломков, в противном случае компьютер не сможет точно воспроизвести внутренние детали.

Микрофокусные источники X-Tek работают на том же принципе, что и большие, – поток электронов ударяет в вольфрамовую пластину, забрасывая электроны атомов вольфрама на более высокие энергетические уровни, которые, приходя в равновесие, испускают высокоэнергетические фотоны – рентгеновские лучи. Мощность рентгеновского источника определяется в вольтах, которыми измеряется интенсивность потока электронов, вызывающих рентгеновское излучение. Самые маленькие источники X-Tek имели мощность 225 кВ.

Никто в мире не мог бы предложить лучшего, но Хедленд прикинул, что для того, чтобы гарантировать четкие изображения антикитерских обломков, понадобится напряжение 450 кВ. Такой установки просто не существовало. А Роджер Хедленд хотел, чтобы его фирму связывали исключительно с идеальными данными. «Я позвоню Тони и скажу, что мы не в состоянии сделать это», – сказал он отделу продаж. Он никогда не говорил с Фритом и ожидал, что разговор будет недолгим – Фрит вежливо выразит разочарование, Хедленд – сожаление, и на этом экскурс X-Tek в историю Античности завершится.

«Вам придется это сделать!»

Фрит не просил, а напористо констатировал факт. За этим последовал поток увещеваний, объяснений, убеждений и драматических фраз. Хедленд никогда не сталкивался ни с чем подобным. И час спустя он изменил решение. Теперь он был убежден, что съемка Антикитерского механизма станет уникальной – из тех, что выпадают раз в жизни – возможностью раскрыть тайны одного из важнейших артефактов, дошедших до нас с античных времен. И начал обдумывать, какие невероятные возможности этот проект откроет для X-Tek.

Съемка механизма потребует совершенно нового оборудования, с вдвое более мощными рентгеновскими источниками, чем те, что компания делала до этого. Хедленд давно хотел сконструировать высоковольтный рентгеновский источник, поскольку это позволило бы компании выйти в крайне актуальную новую область бизнеса – рентгеноскопию турбинных лопаток в авиационных двигателях.

В турбореактивном двигателе сгорание топлива разогревает воздух до крайне высокой температуры, после чего, расширяясь, газовоздушный поток бьет в лопатки турбины, вращая ее и заставляя двигатель работать. Газы раскалены до температуры выше температуры плавления лопаток, поэтому внутри лопаток устроены специальные каналы, отводящие тепло. Любой дефект в этих каналах может привести к разрушению лопатки с катастрофическими последствиями для самолета. Если X-Tek смогла бы построить микрофокусную рентгеновскую установку мощностью 450 кВ, то с ее помощью можно было бы увидеть мельчайшие трещины в таких крупных объектах, как турбинные лопатки.

Проблема состояла в том, что обычно столь амбициозные конструкторские проекты требуют двух-трех лет работы. С тех пор как рынок микроэлектроники рухнул, Хедленд не мог себе позволить инвестировать в столь долгосрочный проект без немедленной финансовой отдачи. Но чем больше он думал об Антикитерском проекте, тем сильнее следовал сердцу, а не трезвому расчету, и восторг изобретательства захватил его, как в те времена, когда он только создавал свою фирму. Фриту на работу в Национальном археологическом музее было отведено определенное время: сентябрь 2005 г. Уже шел июнь, и Хедленду оставалось меньше четырех месяцев. Срок смехотворно малый, но что, если он будет действовать быстро? Он мог на несколько месяцев бросить все, чем располагает компания, на этот проект, отснять обломки, а потом выйти на новые рынки с лучшей в мире рентгеноскопической системой еще до конца года.

Хедленд направил усилия почти всех своих конструкторов на разработку новой машины. Им требовалось удвоить мощность существующего микрофокусного рентгеновского источника, поэтому они решили расположить два таких источника встык, один со знаком «плюс», другой – «минус», так, что в итоге поток электронов бил бы в вольфрамовую мишень с удвоенной энергией.

Легко сказать, но нелегко сделать. Компания уже располагала отрицательно заряженными рентгеновскими источниками, но изготовить положительно заряженные было значительно труднее. Семь инженеров, включая самого Хедленда, должны были разработать новую электронную пушку, новый высоковольтный генератор и новый контроллер, который мог бы работать с двумя генераторами – с каждым индивидуально и в тандеме. Еще три человека работали над обновлением компьютерной программы, необходимой для того, чтобы построить из полученных данных трехмерные изображения.

Близился сентябрь. Тони Фрит сгорал от нетерпения. Как только его группа обнародовала планы по изучению механизма, Майкл Райт начал публиковать свою работу. Медленно, но неуклонно Райт раскрывал одну часть конструкции за другой. Фрит был убежден, что Райт сделает все, чтобы заблокировать его группе доступ к обломкам. И всерьез опасался, что к тому времени, когда он сможет бросить на их изучение всю свою технику, открывать будет уже нечего.

Однако у него еще был туз в рукаве. Сотрудница музея Майри Зафейропулу собирала антикитерские обломки, чтобы его группа могла отснять их. Фонды Национального музея никогда не были полностью внесены в каталог, и даже сотрудники точно не знали, что именно может храниться в запасниках. Крупнейшие антикитерские фрагменты – А, B и C – найти было нетрудно, потому что они находились в экспозиции. Но Зафейропулу даже не представляла, где может быть обломок D. После долгих поисков, вооружившись фотографиями Прайса, она наконец нашла его в безымянном деревянном ящике. И также нашла множество маленьких фрагментов, которые, похоже, осыпались с больших обломков при их чистке – на них могли оказаться важные буквы от надписей на механизме.

Кроме того, она обнаружила фрагмент E, впервые найденный куратором Петросом Каллигасом в 1976 г. А потом чудесным образом в коробке рядом с древним куском дерева нашла зеленый, источенный временем ком, который не совпадал ни с чем запечатленным на старых фотографиях. Этот фрагмент, имевший несколько сантиметров в поперечнике, был совершенно нетронут, покрыт известняковой коркой со следами морских червей. Под ней вполне могла оказаться часть концентрических колец, подходящих к тем, что располагались на задних круглых шкалах Антикитерского механизма. Она назвала этот новый кусок «фрагмент F». Отсняв его, можно было получить важные ключи, которыми не располагали те, кто изучал механизм раньше.

Настал сентябрь, а оборудование X-Tek все еще лежало в виде отдельных деталей на полу лаборатории. Но Том Мальцбендер и его коллеги Дэн Гелб и Билл Эмбриско уже летели через океан из Калифорнии со своим светонепроницаемым куполом в багаже. Как только они прибыли в Национальный музей, их немедленно отвели в цокольный этаж, где они приступили к съемке. После отлично оборудованных лабораторий Hewlett-Packard они испытали небольшое потрясение. Помещение было почти пустым, древняя проводка протянута прямо по стене. Стояла духота, никакого кондиционера не было. Находиться там с антикитерскими обломками разрешалось одному Мальцбендеру (в сопровождении сотрудника музея). Он опустил жалюзи, выключил свет, а Тони Фрит и все остальные с нетерпением ждали за дверью. Конечно, оказаться наедине с древним механизмом – это привилегия, но на этот раз Мальцбендер немного нервничал. Он проделал долгий путь, чтобы это случилось. И сейчас был бы неподходящий момент, если бы с его оборудованием что-то пошло не так.

В течение следующих пяти дней Мальцбендер сделал более 4000 снимков 82 фрагментов – так много, что его камера едва не вышла из строя. Купол был подвешен вертикально, поэтому каждый раз, когда фрагмент помещался на место, ему приходилось наклоняться, чтобы выстроить кадр, прежде чем нажать на затвор, запустив 50 вспышек. После этого он сбрасывал изображения на флеш-карту и шел в соседнюю комнату, где расположился Дэн Гелб с ноутбуком и необходимыми программами для реконструкции изображений. Вначале композитные изображения появлялись на экране в виде цветных снимков высокого разрешения, серии резких мутно-зеленых и бежевых пятен.

Тони Фрит был рядом, заглядывая Гелбу через плечо, пока тот колдовал над софтом. Несколькими нажатиями клавиш Гелб перемещал обломки из этого мира в тот, где не властны законы физики, обращая их в прекрасные капли ртути, повисшие в черном пространстве, отливающие серебром в свете далекого солнца. Эти ртутные астероиды были покрыты четкими, ясными, невозможными письменами – послание сквозь время от одной цивилизации другой.

К концу недели Мальцбендер и его коллеги засобирались домой, а в Тринге Роджер Хедленд и его группа все еще работали целыми днями напролет. К счастью, Фрит смог убедить упрямых музейных служащих дать им возможность еще некоторое время поработать с обломками в октябре. И команда X-Tek закрылась в исследовательской лаборатории. Запросы заказчиков оставались без внимания, компания теряла заказ за заказом. «Если Антикитерский проект не сработает, – думал Хедленд, – возвращаться будет некуда, от фирмы мало что останется».

Когда до срока осталась неделя, он запаниковал. Высоковольтный генератор не работал. Он должен был создавать напряжение 225 кВ – почти четверть миллиона, – но цепь регистрировала только жалкую десятую часть. В отчаянии инженеры отключили кабель от источника рентгеновских лучей и включили его, чтобы более тщательно проверить работу генератора. Отсоединенный кабель не слишком их беспокоил: 20 000 с чем-то вольт – это слишком мало для подобного оборудования и достаточно безопасно даже без изоляции.

Как бы не так! Раздался страшный треск, словно пистолетный выстрел, огромное пламя, чуть не полуметровой длины, сорвалось с конца кабеля. И в оглушающей тишине каждый, кто был там, задумался на мгновение о смерти – если бы кабель зацепил кого-то, мощности разряда хватило, чтобы убить. Но через несколько секунд Хедленд усмехнулся. Это значило, что генератор работает отлично. Кто-то включил в схему не то сопротивление, снижающее напряжение десятикратно.

К несчастью, разряд просто уничтожил компьютеры, с помощью которых осуществлялось управление установкой. Затем подошел второй дедлайн, когда грузовик для доставки оборудования в Афины уже был заказан. Группа X-Tek продолжала работать, и греку-водителю пришлось прождать в Тринге два дня, ночуя в кабине грузовика, пока они завершали восстановление системы.

Вечером второго дня работа была закончена. В огромном освинцованном корпусе находился источник рентгеновского излучения, самый маленький и самый мощный в мире. Хедленд назвал его BladeRunner («Бегущий по лезвию»), потому что турбинные лопатки, для тестирования которых он был предназначен, походили на лезвия.

Гордость за завершенное дело вскоре уступила место усталости. Потребовалось пара часов, чтобы упаковать установку, – фактически сделать вокруг корпуса ящик из фанеры, а потом рано утром погрузить его на грузовик. Один корпус весил девять тонн, и вилочный погрузчик, который они арендовали, не мог поднять такой груз, не опрокинувшись. Тонна свинца, закрепленная на задней стороне погрузчика как противовес, решила проблему, но теперь погрузчик не мог сдвинуться с места. Пришлось толкать его вторым погрузчиком. Разнообразные рентгеновские источники и детекторы добавили к общему весу еще пару тонн – и наконец грузовик отправился в Афины.

У водителя ушло пять дней на то, чтобы добраться туда, медленно двигаясь на юг через Италию к порту Бриндизи, а потом – паромом в Грецию. В это время Роджер Хедленд и Тони Фрит отправились по воздуху, чтобы встретить водителя на подъезде к Афинам. Грузовик был длиной 20 м – может, и не такой большой, как антикитерский корабль, но вскоре стало ясно, что он не вписывается в узкие афинские улочки. Ценное оборудование следовало переместить на грузовик меньшего размера. У них ушел целый день на то, чтобы найти компанию, располагающую вилочными погрузчиками, способными проделать это, и еще одна ночь ушла на такелажные работы.

На следующий день в сопровождении полицейского эскорта они без происшествий добрались до Национального археологического музея. Деревья, растущие перед нарядным белым зданием, отбрасывали в лучах утреннего солнца танцующие тени, но внимание Хедленда было полностью поглощено действиями бригады рабочих, которыми он руководил. Он чувствовал себя взволнованным отцом, когда обернутый в пластик контейнер вынули из грузовика и провезли сквозь черные железные ворота музея. К моменту, когда контейнер достиг пологого пандуса, ведущего в само здание, солнце было уже в зените. Понадобилось еще полдня и три вилочных погрузчика, соединенных вместе, – один толкал, а два – тянули, – чтобы поднять неимоверно тяжелый ящик вверх по пандусу. «Не так ли строились пирамиды?» – подумал Хедленд.

Остаток недели ушел на то, чтобы все подключить, отснять несколько обычных рентгеновских снимков и откалибровать систему. Все еще было на стадии прототипа, так что уйма отрезков проводов соединяла оборудование в контейнере с парой промышленных компьютеров, а столами служили упаковочные ящики. Остальное место занимали резервные генераторы, рентгеновские источники, коробки с запчастями, провода – все, что Хедленд додумался взять с собой на случай, если что-то вдруг откажет.

Одной из первых частей Антикитерского механизма, подвергнутой исследованию, стал почти разрушенный фрагмент D с его единственным зубчатым колесом. Он должен был обеспечить простую проверку компьютерного томографа. Установку включили, и конус невидимых лучей вырвался из источника, прошел сквозь фрагмент и достиг детектора. Чтобы не повредить фрагмент, его не устанавливали для каждого кадра, а закрепили на медленно вращающемся диске. Он делал один оборот в час – как минутная стрелка часов, а компьютер делал десять снимков на каждый градус – более 3000 на круг.

Когда круг был завершен, компьютеру потребовался почти час, чтобы перевести все данные в трехмерный формат. Наконец программист X-Tek Эндрю Рэмси вывел изображения на экран компьютера. За его спиной собралась целая толпа – Фрит, Хедленд, Муссас и любопытствующие сотрудники музея. Не было только Майка Эдмундса, оставшегося в Кардиффе.

И воцарилась тишина. Наружные съемки, сделанные группой Мальцбендера, поражали, но все знали, что для успеха проекта необходимо заглянуть внутрь, увидеть скрытую механику. Рэмси погружался в глубину обломка. Вначале они не видели ничего, кроме мути, но вот из тумана проступило блестящее зубчатое колесо, словно порывом ветра очищенное от серого песка. Все оказалось лучше, чем можно было надеяться. На одной его стороне были выцарапаны буквы «ME», как весть из прошлого, этакое «Я ЗДЕСЬ БЫЛ» двухтысячелетней давности.

И тут Фрит рассмеялся: «Отправьте кто-нибудь Майку сообщение, что мы нашли зубчатое колесо с его инициалами!»

После этого они исследовали все обломки, добрались и до крупнейшего фрагмента A с его примечательным четырехспицевым колесом, выяснили по ходу работы, как добиться от установки лучших результатов, и раз за разом, обнаруживая новые детали, приходили в настоящее волнение. Стало ясно, что внутри обломков почти не сохранилось нетронутой бронзы – об этом, если бы его спросили, им мог бы рассказать Майк Райт, в чьих руках 15 лет назад сломалась хрупкая зодиакальная шкала. Но в тот момент Райт находился в своей мастерской, готовясь тоже ехать в Афины и спешно добавляя последние штрихи к своей модели механизма.

Состояние обломков говорило о том, что плотных металлических деталей внутри куда меньше, чем предполагали, а потому они более прозрачны для радиации. А значит, изображения получались более четкими, чем надеялись ученые, с разрешением во многих случаях до тысячных долей миллиметра. Каждую сохранившуюся часть механизма – зубец ли, штифт или вал – можно было рассмотреть так ясно, что дух захватывало.

Ученые работали ежедневно, столько, сколько позволяли служащие музея (хотя это ни в какое сравнение не шло с тяжким трудом Майкла Райта в тесной темной лаборатории, думала Элени Магку, наблюдая за тем, как появляется на работе и уходит группа ученых). Каждый вечер они собирались в холле отеля и в отличном настроении шли ужинать, поднимая бокалы под тост «Больше шестеренок!».

Как инженер Хедленд был особенно поражен тем, насколько знакомыми казались детали механизма. Ощущение было такое, будто перед ним учебник, описывающий устройство и расположение зубчатых колес, которые встречаются на каждом шагу – от автоматических стеклоподъемников в автомобиле до затвора фотокамеры. Другим сюрпризом стало множество надписей, обнаруженных с помощью компьютерной томографии, которые не увидела даже группа Мальцбендера, поскольку они были полностью покрыты известняком или продуктами коррозии. Углубления от выгравированных букв были менее плотными, чем скорродировавший металл вокруг них, поэтому, как только Эндрю Рэмси сумел заглянуть под поверхность, стали прекрасно видны даже мельчайшие надписи.

Они неуклонно продвигались, хотя объем данных был так велик, что возникли некоторые трудности с емкостью жестких дисков. Каждый скан содержал 3000 изображений по 12 мегабайт каждое – всего 36 гигабайт на скан. В общей сложности группа получила почти 1 терабайт данных. Этого достаточно, чтобы заполнить целую библиотеку, а чтобы напечатать это на бумаге, нужен целый лес.

Времени тоже не хватало. Национальный музей отвел группе строго ограниченный срок – две недели, – чтобы закончить сканирование и освободить помещение. Данные по крупным обломкам были получены, но по мере приближения к финишу становилось ясно, что времени на то, чтобы отснять все мелкие обломки, не хватает. Возможно, не все они имели отношение к механизму, но без сканирования выяснить, не содержит ли один из них критически важный ключ, было нельзя. Ксенофон Муссас сбегал в небольшую художественную лавку, что располагалась чуть дальше по улице, и вернулся с несколькими полистиреновыми цилиндрами, из которых сделал подставки, на которых устойчиво держались обломки. Если зафиксировать цилиндр на поворотном диске, можно сканировать несколько обломков сразу. Сделано было коряво, но работало, и они успели отснять все прежде, чем их попросили из музея. Когда непреклонный Майкл Райт закончил свою афинскую лекцию и увез свою искусную модель домой в Лондон, «Бегущий по лезвию» начал медленное путешествие на грузовике обратно в Тринг.

9. Поразительная идея

Центр истории и палеографии расположился на первом этаже серого каменного офисного здания, зажатого в афинском переулке всего в паре минут ходьбы от старого Римского рынка и Башни ветров. Снаружи оно не слишком впечатляет, но внутри него на полках хранится огромное собрание старых книг и рукописей, и климатические установки увлажняют воздух, чтобы хрупкая бумага не рассыпалась и не пожухла.

В углу на деревянную раму натянута выделанная козлиная шкура – экспонат, демонстрирующий посетителям, как делался пергамент, – а на стене серия плакатов объясняет, как физик Янис Битсакис расшифровывает древние палимпсесты. В Средние века, когда пергамент был редкостью, обычным делом было смыть и выскрести дочиста с него старый текст, чтобы написать новый. Иногда следы этих вычищенных текстов – все, что осталось от важных древних документов. Так, недавно под текстами средневекового молитвенника обнаружился список нескольких математических трудов Архимеда, сделанный в X в.

Технический опыт Яниса Битсакиса позволял ему совершать открытия там, где никому и в голову не приходило что-либо искать. Например, чтобы обнаружить скрытые следы чернил на странице, он фотографировал ее камерой, которая фиксировала различные цвета и длины волн света. Разные чернила отражают характерные комбинации длин волн. Когда изображение выведено на экран компьютера, можно выделять разные цвета, даже те, что обычно не видны – ультрафиолетового и инфракрасного спектра, – в поисках оптимального сочетания, чтобы затенить написанное поверх древнего текста и выявить утраченное.

Теперь у него был новый объект для работы. Тони Фрит нанял Битсакиса обработать тысячи компьютерных изображений Антикитерского механизма – как полученных на установке Хедленда, так и сделанных в светонепроницаемом куполе Мальцбендера. Убрав за уши длинные черные волосы, физик в поисках еле заметных следов надписей тщательно исследовал каждую томограмму и применял к снимкам Мальцбендера все варианты освещенности, какие только мог придумать. Затем он передавал самые перспективные для дальнейшего изучения снимки директору центра, специалисту по эпиграфике Агамемнону Целикасу, который пытался прочитать их.

Агамемнон Целикас (для друзей – Мемос) – огромный, как медведь, человек с мягким характером, компанейский и не чуждый всем радостям жизни, три месяца проводил ночи наедине со снимками Антикитерского механизма, работая в тишине с 11 вечера до раннего утра. Крошечные буквы, некоторые менее двух миллиметров высотой, были соединены без пробелов, так, что не понять, где начинается и заканчивается каждое слово. Он пил густой черный кофе и переходил от одного снимка к другому, пытаясь проникнуть в разум конструктора механизма, чтобы как-то расшифровать его слова.

Результаты появились почти сразу. Самая первая надпись, которую удалось прочитать, – на задней стороне механизма, почти на самом верху – EΛIKI, что значит «спираль». Она проявилась во фразе «спираль разделена на 235 отрезков». В Лондоне Тони Фрит едва не выпрыгнул из кресла, когда Битсакис позвонил ему и сообщил это. Отрывок текста куда яснее, чем мог перевести Дерек де Солла Прайс, демонстрировал, что надписи содержат инструкции по применению прибора. И подтверждал слова Майкла Райта об измерениях верхней задней шкалы. Вот независимое свидетельство того, что шкала представляла собой единую спираль, а не серию концентрических окружностей и была разделена на 235 синодических месяцев 19-летнего лунно-солнечного цикла. Если лицевая шкала указывала день года, то задняя позволяла отслеживать месяцы и годы за куда более долгий период времени.

На лицевой шкале Битсакис и Целикас прочитали Παρθονος (Дева) и ΧΗΛΑΙ (Весы), как и Прайс до них. Но, проникнув с помощью компьютерной томографии под поверхность, они увидели следующий знак – Скорпион, еще одно подтверждение того, что по часовой стрелке вокруг шкалы располагались знаки зодиака. Им также удалось добавить несколько букв в разные места текста парапегмы на лицевой стороне прибора и разглядеть больше букв-ссылок на шкале – достаточно для того, чтобы предположить, что алфавит использовался на календаре дважды.

Один из самых больших новых текстов обнаружили на передней пластине. Уцелели только средние части строк, но даже по сохранившимся словам можно было сказать, что речь шла о планетах. Упоминались Венера, Меркурий, а также «стационарные точки», которые видел еще Прайс; кроме того, были цифры, которые, возможно, имели отношение к расстояниям между планетами и Солнцем.

На задней стороне механизма оказался длинный перечень инструкций по его использованию. Термины из области механики, такие как «гномон», «отверстия», «оси», соседствовали с астрономическими. Так же, как и на спиральной надписи, имелись числа 19 и 76 – количества лет в Метоновом и Каллиповом циклах соответственно. Кроме того, были упоминания о «маленькой золотой сфере» и «маленькой сфере» – возможно, относящиеся к указателям Солнца и Луны на лицевой зодиакальной шкале.

Текст близ нижней задней шкалы содержал число 223, слово Hispania – первое известное упоминание Испании как страны – и ряд других связанных с географией понятий (некоторые были прочитаны еще Прайсом), наподобие «с юга», «к востоку» и «запад-северо-запад». Компьютерная томография также показала, что маленькая шкала рядом с нижней задней спиралью разделена на три части. Треть казалась пустой, а две другие были покрыты загадочными надписями, с буквами, заменявшими числа 8 и 16.

Целикас провел долгие часы, изучая во фрагменте D зубчатое колесо с буквами ME. Они были видны четко, но определить, что они значат, не удавалось. Это могло быть сокращение от греческого слова messon, что значило «срединный» или «в середине». Если буквы следовало читать как цифры, то это было число 45. Наконец, это могли быть инициалы самого мастера.

В целом Битсакис и Целикас удвоили количество читаемых букв на механизме: их число превысило 2000, а первоначально, возможно, было около 20 000. Точно датировать текст было нелегко, поскольку крошечные выгравированные буквы весьма отличались от всех прочих надписей, дошедших до нас с того времени. Но стиль их соответствовал примерно 100 г. до н. э. плюс-минус несколько десятилетий. В чем, однако, Целикас совершенно уверился долгими одинокими ночами, так это в том, что Антикитерский механизм должен был использоваться не тем, кто его построил. Все, связанное с его работой, объяснялось шаг за шагом. Он чувствовал, что это не столько астрономический прибор или рабочий инструмент, сколько предмет роскоши, изготовленный для богатого любителя.

Когда надписи были переведены, Тони Фрит обратил свой математический ум к системе зубчатых колес. Он детально исследовал публикации Майкла Райта, а потому знал, что, по мнению Райта, утраченные шестерни в передней части устройства отображали движения планет, а также колебания скоростей движения Солнца и Луны. Надписи, найденные Битсакисом и Целикасом, говорили в пользу того, что планеты отображались, но Фрит чувствовал, что без утраченных частей устройства невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть это предположение. Он решил ограничиться сохранившимися частями механизма.

Прежде всего нужно было подсчитать зубцы шестеренок. Чтобы не полагаться на глаза, Фрит использовал компьютерную программу, и подсчет количества зубцов стал куда точнее, чем прежде. Вскоре он подтвердил, что Райт верно интерпретировал систему зубчатых колес, двигавшую указатели Солнца и Луны, индикатор фаз Луны на лицевой шкале и передачу, ведущую к верхней задней шкале, которая отображала 19-летний цикл. Но он обнаружил и поразительную новую деталь, объяснявшую, как отображались данные на спирали. Уже Райт предположил, что указатель как-то перемещали, чтобы отметить на спирали определенный день. Но, располагая томограммами, Фрит смог как следует рассмотреть окончание сохранившегося указателя: оно представляло собой раздвигающийся рычаг с иглой на конце, которая следовала по спиральной бороздке, как игла на проигрывателе. Требовалось 19 лет, чтобы пройти все пять витков спирали, потом рычаг следовало поднять и установить в начальную позицию.

Затем Фрит занялся нижней задней шкалой. Интерпретация Райта – что спираль отображала драконические месяцы, разделенные на 218 полудней, – не показалась ему верной. Но тут у Фрита было явное преимущество, поскольку ключевой частью этой шкалы был фрагмент F, обнаруженный Майри Зафейропулу в запасниках музея. Он относился к нижнему правому углу механизма и содержал части всех витков спирали с их разметкой. Это позволило Фриту куда более точно, чем прежде, подсчитать число отметок. Их оказалось 223.

Битсакис и Целикас определили 16 блоков знаков, или глифов, выгравированных на шкале, – с интервалами один, пять и шесть месяцев. Некоторые из глифов содержали знак Σ, некоторые Η, а некоторые – оба. Далее следовал знак, напоминающий якорь, за ним следовала цифра и еще одна буква внизу. Две из них видел даже Прайс, но остальные были скрыты под поверхностью, и прочитать их удалось только на томограммах.

Все указывало на то, что шкала использовалась для предсказания затмений. Это предположение подтверждали и выгравированные вокруг шкалы географические названия и указания направлений: солнечные затмения видны лишь в определенных местах, и в античных наблюдениях часто упоминается сторона, откуда пришла тень. Лунные и солнечные затмения обычно случаются с промежутками один, пять и шесть месяцев от определенной начальной даты. И цикл повторяется почти точно после завершения так называемого Сароса – цикла из 223 месяцев. Вот почему на спирали требовались 223 отметки.

Цикл работал, потому что для того, чтобы случилось затмение, необходимы три составляющие. Прежде всего Луна должна быть в фазе полнолуния (в случае лунного затмения, когда Земля располагается между Солнцем и Луной) или новолуния (в случае солнечного затмения, когда Луна проходит между Землей и Солнцем). Поэтому следующее такое же затмение может произойти лишь по прошествии целого числа синодических месяцев. Далее путь Луны должен пересечь плоскость орбиты Земли вокруг Солнца, так, чтобы все три тела оказались на одной прямой. Если бы плоскости орбит Луны и Земли совпадали, затмения случались бы в каждое новолуние и полнолуние. Но орбита Луны отклоняется от солнечной примерно на пять градусов, поэтому затмение происходит, только если Луна пересекает линию Солнца. Период между этими пересечениями называется драконическим месяцем.

После периода, в течение которого проходит целое число синодических месяцев и целое число драконических месяцев, порядок затмений начинает повторяться. Сарос – как раз такой период, содержащий почти точно 223 синодических месяца и 242 драконических.

Есть еще одна причина, почему цикл Сарос особенно хорош для предсказания затмений. Поскольку Луна вращается вокруг Земли не строго по кругу, а по эллиптической орбите, меняются ее скорость относительно Земли и видимые размеры. Когда Луна находится в ближайшей к нам точке своей орбиты, кажется, что она больше и движется быстрее, а отдаляясь, она кажется меньше и медлительнее. Время, за которое Луна совершает свой путь по эллиптической орбите, составляет 27,5 суток и называется аномалистическим месяцем. Он чуть длиннее, чем сидерический месяц – время, за которое Луна занимает то же положение по отношению к звездам, – поскольку положение самой удаленной точки эллипса медленно движется вокруг Земли, совершая оборот за девять лет. Продолжительность затмений определяется тем, в какой именно точке эллипса находится Луна (если она движется быстро, затмение будет недолгим). Положение Луны определяет также, будет ли затмение полным или кольцевым (если Луна далеко, ее диск не закрывает Солнце полностью). Сарос содержит почти точно 239 аномалистических месяцев. Поэтому каждые 232 синодических месяца – или чуть более 18 лет – затмения не только будут происходить в одно и то же время, сходными будут и особенности каждого затмения.

Первыми цикл Сарос определили вавилоняне, хотя называли его иначе. Как и в случае 19-летнего лунно-солнечного цикла, они не могли объяснить его причины, но выявили этот порядок за столетия наблюдений, результаты которых тщательно фиксировали на глиняных табличках, подобных той, что Том Мальцбендер изучал под своим светозащитным куполом. Лунные затмения считались одними из самых серьезных предзнаменований. Они предвещали какое-то ужасное событие – такое как смерть правителя, – и отвратить его можно было только с помощью особых ритуалов и жертвоприношений. Зная заранее время затмения, можно было успеть подготовиться и не пропустить событие, если выпадет пасмурный день.

Около II в. до н. э. греческие астрономы узнали о вычисленной вавилонянами периодичности затмений. Для греков затмения не несли такого сверхъестественного смысла, но у них была другая причина интересоваться их сроками. Лунные затмения давали возможность точно знать, когда Луна находится точно напротив Солнца, и они использовали эти данные в своих геометрических моделях Луны и Солнца.

Существовала, однако, и проблема – Сарос не содержит целое число дней, он длится 6585 суток с третью. Это значит, что в каждом цикле затмения случаются на 8 часов позже, чем в предыдущем. Солнечные затмения в одних и тех же местах в каждом цикле происходят на 120 градусов западнее, потому что земной шар успевает пройти дополнительную треть оборота. Поэтому греки пришли к мысли о более долгом цикле, состоящем из трех Саросов и длящемся 54 года, который назвали Экселигмос (от греческого слова «вращение»). В нем целое число дней, и по завершении цикла последовательность затмений почти точно повторяется.

Это объясняло, почему дополнительная шкала была разделена на три части. После каждого 18-летнего периода рычаг на спирали надо было переставлять вручную, и указатель на вспомогательной шкале автоматически попадал на новый сегмент, показывая, какую треть периода Экселигмос показывает устройство.

Перевод буквенных знаков – глифов – укладывался в эту картину. Σ значила ΣΕΛΗΝΗ (Selene) – «Луна», а Η – ΗΛΙΟΣ (Helios) – «Солнце», и эти буквы указывали, какое затмение – солнечное или лунное – произойдет в текущем месяце. Если ожидались оба затмения, знак состоял из двух букв. Знак якоря был на самом деле комбинацией двух символов – Ω и Ρ, что значило «час», а последующие цифры указывали время затмения после восхода или заката. Цифры, нанесенные на два сегмента вспомогательной шкалы, – 8 и 16 – указывали, что это количество часов надо добавить к предсказанному времени затмения во время конкретного Сароса.

Именно тогда Фрит осознал, что совершил прорыв, оправдывающий весь проект. Это было первое подтверждение того, что греки использовали таким образом цикл Сарос. И, с точки зрения Фрита, его открытие еще раз полностью меняло представление о назначении устройства. Если Прайс видел в нем календарный компьютер, Райт – планетарий, то для Фрита это был прибор, предсказывающий затмения.

Но Фриту рано было откупоривать шампанское. Прежде следовало подкрепить свои идеи, разобравшись с системой передач, связанной со шкалой затмений. Лучшим ключом казалось большое колесо с 223 зубцами. Едва ли конструктор машины стал бы использовать столь большое простое число, если бы не было нужды подсчитать конкретное астрономическое соотношение. Райт и без фрагмента F понял, что число 223 связано с циклом затмений, но был вынужден заключить, что колесо изначально предназначалось для другого прибора. Но теперь Фрит знал, что появление числа 223 не было случайностью. Это колесо должно было перемещать главный указатель по 223-месячной шкале Сароса. Он догадался, что с помощью сопряженной с большим зубчатым колесом дополнительной шестерни (на томограммах обнаружилась сломанная ось в том месте, где могла крепиться такая шестерня) оно могло бы с должной скоростью приводить в движение систему передач, ведущую к нижней задней шкале.

Но ряд деталей не имели никакого смысла. Колесо с 53 зубцами (еще одно простое число) изменяло частоту вращения колеса с 223 зубцами только для того, чтобы это полностью компенсировало другое колесо с 53 зубцами, расположенное с другой стороны. И еще был загадочный кривошипный механизм из шпильки с прорезью, закрепленный на колесе с 223 зубцами.

На то, чтобы найти объяснение, у Фрита ушло полгода. Как и Райт, он составил огромную схему всех возможных вариантов частоты вращения, которые могли быть достигнуты с помощью зубчатых колес в этой части механизма, с учетом неопределенности в подсчете зубцов и во взаимном расположении колес. А потом просеивал цифры в поисках астрономически значимых соотношений в диапазоне от нескольких месяцев до 26 000 лет – периодичность, с которой слегка покачивается земная ось.

В конечном счете он понял, что скорость, с которой вращается колесо, – один оборот за девять лет – та же, с которой эллиптическая орбита Луны смещается относительно Земли. Райт уже думал, не мог ли кривошипный механизм иметь какое-то отношение к вариациям скорости движения Луны по орбите, но ему не удалось вписать это в систему зубчатых колес.

Теперь Фрит видел, как это было сделано. Колеса с кривошипным механизмом вращались с той же скоростью, что и Луна вокруг Земли, с колебаниями скорости, соответствующими самой близкой и самой дальней точкам эллиптической орбиты. Однако вся система шестерен была смонтирована на медленно вращающемся колесе, совершающем один оборот за девять лет, отображая изменения ориентации эллиптической орбиты относительно Земли. Но он все никак не мог понять, как это должно было отображаться на задних шкалах.

Фрит позвонил Майку Эдмундсу, чтобы рассказать последние новости. Эдмундс на мгновение задумался. А не могли ли эти колебания передаваться в переднюю часть механизма, к указателю положения Луны, предположил он, так, чтобы она двигалась по зодиаку, меняя скорость, как и реальная Луна?

– Нет, не думаю, – сказал Фрит. Ведь зубчатая передача явно вела к задней части механизма. Но, уже положив трубку, он понял, что его друг был прав.

Ответ крылся в казавшихся необязательными шестернях с 53 зубцами. Они позволяли использовать большое колесо с 223 зубцами в двух различных целях – передавать движение как в переднюю часть механизма, так и в заднюю. Первая шестерня с 53 зубцами трансформировала скорость вращения большого колеса так, чтобы та соответствовала смещающемуся эллипсу Луны, а кривошипный механизм, который был на нем закреплен, мог точно моделировать колебания Луны. Когда это передавалось в переднюю часть механизма, вторая шестерня с 53 зубцами устанавливала скорость, необходимую для того, чтобы привести в движение шкалу затмений Сароса на задней части устройства.

Майкл Райт был прав в том, что указатель положения Луны на зодиакальной шкале отображал неравномерное движение Луны. Но ему не было нужды воображать дополнительное эпициклическое колесо в передней части прибора. Эта часть механизма всегда была там.

Открытие было поразительным в нескольких отношениях. Райт отчасти предсказал его, но у Фрита теперь было прямое подтверждение того, что зубчатые колеса прибора использовались для отображения не просто кругового движения, но движения по эллипсу – и при этом по медленно вращающемуся эллипсу. Сам тот факт, что до такой модели можно было додуматься и сконструировать ее, казался невероятным – и впечатлял больше, чем дифференциальная передача, ведь эта модель превосходила большинство конструкций современных часовых дел мастеров, кроме, может быть, самых одаренных. Решение, с помощью которого было организовано двойное применение большого колеса с 223 зубцами, отличалось элегантностью и не требовало лишних усилий – вместо того, чтобы просто добавлять шестерни для дополнительных функций, мастер придумал, как свести все к возможно более экономной конструкции. Для математиков наиболее красиво самое простое решение, и, уловив его, Фрит понял, что именно на это он и надеялся. В том, в чем Прайс и даже Райт замечали явные ошибки древнего конструктора, Фрит видел теперь совершенно осмысленный подход.

Схема Фрита подразумевала не только техническое совершенство механизма, но и совершенно иной уровень астрономических знаний. Если отображения Солнца и Луны, предложенные Прайсом, были достаточно примитивны, а предложенные Райтом планетарные модели невозможно было подтвердить, данные о затмениях и колебаниях движения Луны были в эпоху создания этой конструкции передним краем астрономической науки. Теперь механизм представлял интерес не только для истории техники. Он стал ключевым элементом в истории астрономии, подтверждая астрономические знания того времени. Использованные в нем числа – точные данные о времени затмений, точный размер колебаний лунного диска (лунной либрации) – стали новыми данными, которые можно было сравнить с античными текстами и больше узнать о том, на что способны были древнегреческие астрономы того времени, а также выяснить происхождение Антикитерского механизма.

Поиск был завершен, и Фрит торопливо фиксировал результаты работы своей группы. Райт публиковал свои работы в труднодоступных изданиях, которые читали разве что специалисты по механике и часовому делу – единственная аудитория, которая имела для него значение. Но у Фрита были большие планы. Он отправил статью в журнал Nature.

Статья была принята и должна была выйти 29 ноября 2006 г. Фрит был намерен организовать конференцию в Афинах, так, чтобы в день публикации статьи он мог бы сообщить миру о своих результатах. Конференция должна была проходить в роскошном зале Национального банка Греции, как раз за углом от Центра палеографии Агамемнона Целикаса. Фрит пригласил на конференцию всю группу, а также ряд специалистов по античной технике и астрономии и даже своего соперника Майкла Райта.

В назначенный день царила атмосфера праздника. Ученые были ошеломлены силой чувств, охвативших греческую публику. На открытие пришли около полутысячи человек. Зал не мог вместить всех, люди толпились в проходах и за дверями. После выступления Фрита (его коллега Сейрадакис переводил его речь на греческий) зал аплодировал стоя. Казалось, овации никогда не кончатся. В течение всего дня его осаждали журналисты, требуя интервью, а слушатели чуть ли не со слезами на глазах бросались к нему и к членам его группы только для того, чтобы пожать руку.

После долгих лет одинокой борьбы со всевозможными препятствиями Майклу Райту почти невыносимо было видеть, какое признание сразу же получил Тони Фрит и его сотрудники. Майкл почти не посещал конференцию, но под конец не мог оставаться в стороне. Все это время его жена Энн старалась не дать ему окончательно выйти из себя. В своем выступлении, которое позже один из участников назвал «получасом постоянно сдерживаемой ярости», он напомнил слушателям, что группа Фрита не была единственной, работавшей над механизмом. Он начал с рассказа о том, как после 20 лет изучения Дерек де Солла Прайс написал знакомому о своей работе об Антикитерском механизме. «Насколько я понимаю, – писал Прайс, – (это) закрывает вопрос».

«Прайсу казалось, что он сделал все возможное; и я могу это понять, – говорил Райт, стараясь справиться с охватившими его чувствами. – Я изучал этот артефакт почти так же долго, и на мою долю выпало не меньше сложностей, чем досталось ему. Мое руководство запретило мне эти исследования, и я вел их в свое свободное время и за свой счет, сталкиваясь с профессиональными и личными трудностями: интригами, предательством, насмешками, обидами, болезнями, утратой на много лет всех моих данных (некоторые так и не восстановлены), смертью своего коллеги и много чем еще. И несмотря на все это, – он сделал паузу, – я все еще здесь».

Он описал свою работу, подробно объяснив, как его рентгенограммы позволили заглянуть во внутреннее устройство механизма за годы до того, как это смогла сделать группа Фрита. Он не упомянул об этом в выступлении, но было очевидно, что, знай он о существовании фрагмента F, тот был бы исследован столь же тщательно. Он продемонстрировал аудитории свою реконструкцию, исправленную в соответствии с описанной Фритом новой организацией нижней задней шкалы и лунного механизма. Понадобилось всего три часа, чтобы внести необходимые изменения, подчеркнул он.

Также он отметил, что кое в чем Фрит ошибся. Например, тот не принял во внимание, что механизм мог отображать движение планет, несмотря на свидетельствующие об этом надписи. Он назвал прибор «предсказатель затмений», но, хотя это лишь выделяло обнаруженную Фритом часть механизма, Райт чувствовал, что тут кроется серьезная ошибка. Это как найти старинные прадедовы часы, указывающие фазы Луны, но с отломившимися минутной и часовой стрелками и объявить их «лунным калькулятором». Райт остался в убеждении, что прибор был прежде всего планетарием.

Он также продолжал считать, что спираль на нижней задней шкале начиналась и заканчивалась наверху, а не внизу, как полагал Фрит. Когда Тони Фрит услышал это, у него просто усы дыбом встали. Конференция должна была стать торжеством его проекта, а Райт, похоже, вознамерился приписать все открытия себе. И когда пришло время задавать вопросы, Фрит не мог не бросить ему вызов.

«Вы ошибаетесь относительно спирали, – сказал он. – Компьютерная томография показала, что она начинается внизу».

Это было оскорбительно. Не важно, что ориентация спирали была всего лишь деталью. Райт, убежденный, что Фрит хочет унизить его, сквозь зубы произнес: «Я измерил ее. И она направлена именно так».

После конференции к Райту подошли специалисты по античной астрономии Александр Джонс и Джон Стил.

«Вашу модель рановато пускать под топор», – сказали они. Они заметили на слайдах нечто, что упустили Фрит и другие: таинственные буквы под значками затмений, которые Фрит не смог интерпретировать, располагались вокруг шкалы в алфавитном порядке и указывали на то, что Райт был совершенно прав относительно направления спирали. Это были ссылки, такие же, как в парапегме на передней панели, возможно, относящиеся к тексту рядом со шкалой, где давалось детальное описание каждого предсказанного затмения.

Затем подошло время обеда. Райт, Фрит, Роджер Хедленд, Том Мальцбендер, Майк Эдмундс, Ксенофон Муссас, Янис Битсакис и другие оказались за одним столом и вновь провозгласили тост «Больше шестеренок!». Друзья или нет, все они были участниками одного удивительного приключения. А пока они обедали, новость о невероятном Антикитерском механизме летела по планете. Она неслась по телефонным проводам, распространялась в эфире, пересылалась спутниками, отпечатывалась на газетных страницах, появлялась на телевизионных и компьютерных экранах всех континентов. История переписывалась, и вскоре все уже знали, что древние греки сконструировали компьютер с часовым механизмом.

Прошло больше 100 лет с тех пор, как капитан Контос и его команда подняли Антикитерский механизм с дна моря, и тайна этого странного устройства была наконец раскрыта. Тот, кто поворачивал рукоятку на боку деревянного ящичка, становился хозяином космоса. Вращая ее вперед или назад, он мог узнать все о небе в любой момент времени. Указатели на лицевой стороне устройства показывали меняющееся положение Солнца, Луны и планет в зодиаке, дату, а также фазу Луны. Спиральные шкалы на оборотной стороне указывали год и месяц объединенного лунно-солнечного календаря и время затмений. Нанесенный вокруг передней шкалы текст сообщал, какие созвездия восходят и заходят в данное время, а текст на задней стороне – детали, особенности и места предстоящих затмений. Обладатель механизма мог подробно разузнать все о ближайших днях – сегодня, вчера, завтра, недельной давности – или отправиться в другие века. Впервые в истории стало возможно посетить прошлое и предвидеть будущее, да что там – управлять временем!

И все же это был еще не конец истории. Оставалось узнать, кто мог сконструировать такое устройство? И для чего?

10. Старец из Сиракуз

Древний величественный круг Стоунхенджа на меловых холмах Уилтшира – один из самых поразительных памятников в мире. Огромные каменные блоки установили в различных положениях в III тыс. до н. э. Это был храм, посвященный культу Солнца. Когда Солнце восходит в день летнего солнцестояния, самый долгий в году, его первые лучи проходят прямо по аллее из каменных блоков, ведущей в круг, и озаряют распахнутое полукружие камней, стоящих в центре.

Около 2500 г. до н. э. 80 глыб из голубого песчаника, составляющих круг, привезли в Уилтшир с гор Южного Уэльса. Мы не знаем, почему строители предприняли столь громадные усилия, возможно, сами камни или место их происхождения имели большое религиозное значение. Но эти люди не были одиноки в своих начинаниях. В то время как древние жители Британии везли свой тяжкий груз на плотах и катках, более чем в 3200 км от них строители египетского фараона Хеопса завершали свое грандиозное сооружение. В карьере Гизы они вырезали два миллиона блоков известняка и соорудили из них самую впечатляющую из пирамид.

Северная сторона Великой пирамиды обращена почти точно к северному полюсу неба – точке, вокруг которой совершают свой путь все звезды, – с ошибкой менее 1/20 градуса. Шахты внутри пирамиды, вероятно, также были проделаны для того, чтобы точно указывать на положение конкретных созвездий в небе. Это трудно доказать, но мы знаем, что многие боги и богини Египта ассоциировались с созвездиями или небесными телами. Созвездие Ориона олицетворяло Осириса, бога царства мертвых и вечного возрождения, Млечный Путь – богиню неба Нут, прародителем которой был бог Солнца Ра.

Заглядывая, насколько возможно, в глубь истории, мы видим, что древние народы повсюду были зачарованы небесами. В этом был практический смысл, поскольку дни и сезоны года управляли жизнью людей, но присутствовал также и глубокий духовный или религиозный аспект – почти все народы поклонялись богам, живущим на небе. В те времена по ночам и делать было особенно нечего, кроме как вглядываться в небо, а в отсутствие электрического освещения небесные светила, вспышки и следы метеоров и комет являли собой поразительное зрелище. Со временем наблюдения стали систематичными, а умение отслеживать и предсказывать движение небесных тел оказалось жизненно важно для всех культур – от племен охотников и собирателей до высокоразвитых обществ, знающих сельское хозяйство и навигацию.

Древние греки ничем не отличались от прочих, и с момента появления письменных источников мы видим, что небеса играли в их жизни огромную роль. В гомеровской «Илиаде», написанной в VIII в. до н. э. бог-кузнец Гефест выковывает для Ахилла щит и украшает его рисунками созвездий. Гомер знал, что моряки умеют прокладывать курс по звездам – в «Одиссее» герой, чтобы плыть на восток, держит слева Большую Медведицу. Другое дошедшее до нас произведение древнегреческой литературы – поэма Гесиода «Труды и дни», написанная около 650 г. до н. э., – сообщало земледельцам, какие работы следует проводить в разные сезоны года в соответствии с тем, какие созвездия восходят и заходят. Закономерность эту, скорее всего, заметили задолго до того, как поэма была написана, и тысячи лет знание передавалась устно, в виде стихов, восходящих, вероятно, к эпохе возникновения в этом регионе земледелия.

Традиционно Землю представляли просто – в виде подобного щиту плоского диска, плавающего в океане. Но к VI в. до н. э. обычными стали рассуждения о форме Вселенной. Анаксимандр писал о цилиндрической Земле, плавающей в центре космоса и окруженной огненными кольцами. Последователь Пифагора Филолай предположил, что все небесные тела, включая Землю, вращаются вокруг центрального огня. Солнце сияет отраженным от этого огня светом, но непосредственно увидеть этот огонь мы не можем из-за Противоземли (Антихтона). Несколько позже Аристотель выдвинул идею шарообразной Земли, окруженной небесной сферой и далее сферами Солнца, Луны, пяти планет и звезд, которые закреплены на своих местах, как китайские фонарики на картоне.

В III в. до н. э. астроном по имени Аристарх пришел к выводу, что Солнце во много раз больше и тяжелее Земли, и предположил, что поэтому скорее Земля вращается вокруг Солнца, чем наоборот (он также предположил, что смена дня и ночи происходит из-за вращения Земли вокруг своей оси). Но большинство его коллег эту идею не приняли. Во-первых, если бы мы все неслись в пустоте, мы бы упали. Во-вторых, развивающаяся теория эпициклов позволяла учитывать движения Солнца, Луны и планет вокруг Земли, а потому замена ее движением Земли и планет вокруг Солнца не делала астрономические модели точнее (лишь много столетий спустя рассчитанные Кеплером эллиптические орбиты придали смысл гелиоцентрической системе).

К моменту создания Антикитерского механизма – примерно к началу I в. до н. э. – общепринятой стала теория Аристотеля, объяснявшая отклонения в движении планет с помощью эпициклов. Астрономы начали подставлять числа в геометрические модели, чтобы вычислить периодичность движения планет и вариации в видимом движении Луны и Солнца. Таким образом, Антикитерский механизм возник в обществе, для которого было крайне важно постичь строение Вселенной, в эпоху, когда астрономы делали первые попытки математически описать ее. И это объясняет его создание. Но увидеть, как их уравнения воплотились в бронзовый механизм – такого от древних греков, якобы склонных к чистой теории, невозможно было ожидать. Так кто же был тем гением, в голову которому пришла эта идея?

Очень редко удается установить конкретного мастера, создавшего древний артефакт, – разве что на нем обнаруживается подпись. Мы мало знаем о тех, кто жил в I в. до н. э., а от тех немногих, о ком все же слышали, до нас дошла лишь малая часть их творений. Вполне возможно – и даже очень вероятно, – что Антикитерский механизм придумал человек, чье имя навсегда утрачено для истории.

Но, держа это в уме, мы по крайней мере можем порассуждать, основываясь на тех фактах, что есть в нашем распоряжении. Мы знаем, что погибший корабль, на котором нашли Антикитерский механизм, вероятно, вышел из Пергама, что на побережье Малой Азии, между 70 и 60 гг. до н. э. и по пути в Рим, возможно, заходил в Александрию и почти наверняка на Родос. Александрия и Пергам были важными торговыми центрами и могли похвастаться самыми искусными мастерами по обработке металлов.

Однако этого мало. Астрономические знания, воплощенные в Антикитерском механизме, были высочайшим достижением и, скорее всего, требовали участия ведущего астронома. Об астрономах, работавших в то время в Пергаме, нам ничего не известно. К I в. до н. э. город был захвачен римлянами, и научная деятельность там могла прекратиться. То же самое касается Александрии, где несколькими десятилетиями раньше проримски настроенный царь Птолемей VIII изгнал из города греческих ученых. Но Родос, чьим гражданам, правда, приходилось проявлять осторожность, чтобы не раздражать римлян, номинально оставался независимым и был одним из немногих мест, где греческие ученые могли работать относительно свободно.

Просматривая список связанных с Родосом знаменитых имен, трудно найти кого-то крупнее Гиппарха, одного из ведущих астрономов Античности. Он родился около 190 г. до н. э. в Никее, на озере Изник, что на территории современной Турции. Оттуда он перебрался на Родос и между 147 и 127 гг. до н. э. вел наблюдения в горах на севере острова.

Гиппарх работал тщательно и систематично. Похоже, его главной целью было убедить греческих астрономов в том, что их модели и теории бесполезны, если не соответствуют в точности наблюдениям, и он не боялся критиковать других, если полагал, что они не правы. Почти все работы Гиппарха утрачены – с тех пор как во II в. александрийский астроном Птолемей написал свой фундаментальный трактат «Альмагест», где так или иначе он подытожил всю предшествовавшую астрономическую науку, и никаких других работ с тех пор не переписывали. Но до нас дошел один небольшой труд, несущий печать личности Гиппарха. Это комментарий к одной из самых популярных поэм античности – «Феноменам» Арата. Как и в «Трудах и днях», в ней перечисляются восходы и закаты созвездий на протяжении всего года в сочетании с явлениями погоды. Поэму отличает прекрасный стиль, но Гиппарха он, кажется, нисколько не трогал – астроном обрушился на нее за неточности.

Значительная часть трактата Птолемея восходит к трудам его родосского предшественника, которого он называл «любителем истины». Из «Альмагеста» мы знаем, что Гиппарх был одним из первых – если не самым первым, – кто включил числа в греческие геометрические модели космоса. Среди прочего, он составил первый звездный каталог, разработал тригонометрию, открыл прецессию созвездий на небе и, возможно, изобрел астролябию. Для нас особенно важно, что он первым математически описал вариации движений Луны и Солнца, и впервые выведенное им уравнение движения Луны почти точно повторяется в волнообразно колеблющемся кривошипе Антикитерского механизма. Нам не известен ни один другой астроном того времени, который мог бы до этого додуматься.

Во многом Гиппарх обращался к точным методам вавилонских астрономов. Они считали любые отклонения в природе предупреждениями о надвигающихся событиях, в основном неприятных. Предзнаменованиями могли быть рождение уродов – животных и людей, ведущие себя необычно животные, странно растущие растения. Но самым важным источником предзнаменований были небесные тела, и вавилонские жрецы-астрономы пристально за ними следили. Это было наподобие небесной мыльной оперы – Млечный Путь назывался «небесной рекой», а блуждающие планеты виделись божествами, прогуливающимися по небесной равнине – так же, как люди путешествуют по Земле.

Похожих верований придерживались во всей древней Месопотамии – обширной территории между Тигром и Евфратом, где теперь находятся Ирак и соседние с ним территории Турции, Ирана и Сирии. На юге Месопотамии лежало Вавилонское царство, на севере – Ассирийское. О предзнаменованиях мы знаем из серии вавилонских глиняных табличек, известных как «Энума Ану Энлиль» и содержащих перечисления астрономических событий и связанных с ними предвестий. Таблички были найдены в библиотеке ассирийского царя Ашшурбанапала в Ниневии на реке Тигр (близ современного Мосула в Ираке). Ашшурбанапал правил в VII в. до н. э. и собирал древние клинописные тексты со всей Месопотамии и в особенности из Вавилона, а сами предзнаменования, как полагают, восходят ко II тыс. до н. э. Сроки смены фаз Луны, восходов и заходов планет и в особенности затмений – все представляет собой прогнозы благополучия или неблагополучия царя и его страны. Некоторые явления предрекают наводнения, войны, качество будущего урожая, другие касаются личной судьбы правителя. В типичном предсказании читаем: «Когда в месяце Аджару в вечернюю стражу Луна затмится, царь умрет. Сыновья будут бороться за престол отца, но не усидят на нем».

Придворные астрономы, ответственные за отслеживание этих предсказаний, ежедневно наблюдали состояние неба, чтобы всегда можно было предупредить царя о приближении рокового часа. Это было важно, потому что, как только предзнаменование было замечено, худшее можно было отвратить с помощью соответствующих ритуалов. Часто хватало плача или жертвы богам, но иногда требовались более решительные действия. Один из ритуалов требовал найти на улице нищего и посадить его на трон на время лунного затмения, чтобы божественная злонамеренность поразила его, а не временно отказавшегося от престола царя.

Когда пророчества только составлялись, астрономы, вероятно, наблюдали небесные знамения непосредственно, а затем проводили соответствующий ритуал. Но за несколько столетий тщательного ведения записей они установили закономерности в последовательность различных небесных явлений, и в итоге необходимость наблюдать их непосредственно исчезла, и стало возможно предсказывать заранее даже казавшиеся бесцельными движения планет.

После того как в IV в. до н. э. Александр Македонский завоевал Вавилон и Ассирию, они стали частью греческого мира. Местных царей, которым служили бы астрономы, здесь больше не было, но их культы остались важной частью жизни. Вавилон постепенно пустел по мере того, как греческие правители переселяли жителей в новую столицу Селевкию на Тигре, но небольшая группа жрецов оставалась в городском храмовом комплексе. В течение следующих двух веков эти одинокие астрономы вели наблюдения за небом и упорно относились к статуям своих богов как к живым существам – кормили их, одевали и носили вокруг пустого храма.

Отдельные крупицы знаний, полученных вавилонскими астрономами, уже начали распространяться в греческом мире. Но во II в. до н. э. Гиппарх пошел гораздо дальше, использовав их сведения в качестве основы для значительной части своих работ. От Птолемея нам известно, что Гиппарх полагался на многовековые наблюдения затмений и что он перевел наблюдения планет в египетский календарь (тот же, что представлен на передней панели Антикитерского механизма), более удобный для использования греческими астрономами. Насколько мы знаем, вавилоняне были единственными, кто располагал такими данными. Историк астрономии Джеральд Тумер, основательно изучивший труды Птолемея, пришел к выводу, что Гиппарх должен был лично посетить вавилонский храм и работать там с последними астрономами, чтобы извлечь из древних табличек необходимую ему информацию.

Точность, которой достигли эти жрецы, вероятно, заставляла Гиппарха требовать такой же точности от геометрических моделей, которые предлагали его коллеги. Он использовал данные вавилонян, чтобы ввести в модели числовые значения, и таким образом перевел греческую астрономию по большей части из теоретической в практическую область, позволяющую делать предсказания. Именно поэтому Гиппарх стал столь значимой фигурой: он соединил две древние астрономические традиции. Позже Птолемей, опираясь на труды Гиппарха, заложил основу всей западной астрономии вплоть до Коперника и Кеплера, которые в XVI и XVII вв. отбросили геоцентрический взгляд и поставили в центр всего Солнце.

Заманчиво предположить, что Антикитерский механизм, который совмещает геометрические окружности греков и точную арифметику вавилонян, как-то связан с Гиппархом. Если взять самую раннюю из предлагаемых датировок надписей, то вполне возможно, он еще жил на Родосе, когда механизм был построен. Итак, если прибор был сделан Гиппархом или кем-то из его последователей, то для чего они могли бы использовать его?

Механизм отображает состояние неба в любой выбранный момент времени. Это включает сложную астрономическую теорию и явно было сделано кем-то, кто весьма заботился о том, чтобы достичь максимально возможной точности. Но это не прибор из обсерватории астронома. Совершенно очевидно, что его нельзя было использовать для наблюдений. И он весь покрыт указаниями для «чайников», так что, возможно, не предназначался для человека, обладающего специальными знаниями.

Одним из возможных его назначений могло быть составление гороскопов. Астрология – учение о том, что судьба человека зависит от конфигурации звезд и планет в момент его рождения, – как раз набирала популярность в эллинистическом мире во времена создания Антикитерского механизма. Главным для практической астрологии была возможность узнать, что делали звезды и планеты, когда человек родился (иначе нужно было бы в момент родов иметь под рукой астронома, чтобы тот все успел записать). Вплоть до II в. до н. э. для греков это было недостижимо. Но когда Гиппарх привез вавилонские арифметические модели движения небесных тел и стало возможно использовать письменные таблицы для того, чтобы перемещаться вперед и назад во времени, астрология начала быстро развиваться. Если Антикитерский механизм отображал движение планет, он мог сообщать о положении небесных тел в любой желаемый момент, а за это богатые клиенты (включая римлян, любивших астрологию) готовы были дорого платить.

Мы не располагаем никакими сочинениями Гиппарха об астрологии, но, похоже, он защищал идею о том, что небеса управляют сменой времен года и приливами – так почему бы им не влиять и на все остальное на Земле? Например, римский историк Плиний в I в. писал, что астрология в огромном долгу перед Гиппархом, и замечал, что «любой хвалы ему будет мало, ибо никто не сделал больше, чтобы доказать, что человек связан со звездами и что наши души – часть небес».

Но с Родосом связано и еще одно великое имя, что предполагает, однако, несколько иную интерпретацию Антикитерского механизма. «Подозреваемый» номер два – философ Посидоний, работавший на острове как раз тогда, когда ящичек с прибором отправился в свое последнее путешествие. Посидоний родился в 135 г. до н. э. в греческой семье, жившей в Апамее, римском городе на реке Оронт в Сирии. Около 95 г. до н. э. он поселился на Родосе и основал там школу. Его прозвали Победитель, и, похоже, он считался одним из самых мудрых и ученых людей во всем эллинистическом мире. Посидоний был также видным политиком. На протяжении полугода он был правителем Родоса и ездил в Рим в качестве посла в 87–86 гг. до н. э., примерно в то же время, когда Сулла завоевал Афины. Он подружился с некоторыми видными римлянами, в том числе с энергичным полководцем Помпеем. Помпей посетил Посидония на Родосе в 66 г. до н. э., незадолго до того, как выступил против упорного царя Митридата (он просил у учителя совета, и тот дипломатично ответил: «Всегда будь лучшим»), а потом еще раз, по случаю своего триумфального возвращения. Согласно Плинию, Помпей не позволил ликтору стучать в дверь Посидония, а вместо этого «человек, перед которым Восток склонился в покорности, склонил свое знамя перед дверьми учености».

Как будто этого ему было мало, Посидоний преуспел также в географии и естественных науках. Перед тем как осесть на Родосе, он много путешествовал – ездил в Грецию, Испанию, Африку, Италию, а особенно прославился путешествием в Галлию, совершенном за несколько десятилетий до того, как ее покорили римляне. Он оставил яркое описание царивших там диких и жестоких нравов: воины, возвратившись домой, развешивали в дверях отрезанные головы врагов (ученый Посидоний находил это поначалу тошнотворным, но через некоторое время привык), на праздниках дрались до смерти, а порой человек брал в долг золото или вино, одаривал этим друзей, а потом ложился лицом вверх на щит, чтобы кто-нибудь мечом перерезал ему горло – к восторгу всех участников пирушки.

Путешествуя, он заметил регулярность приливов и высказал предположение, что они связаны с движением Луны. А вернувшись на Родос, использовал астрономические наблюдения, чтобы оценить расстояние до Солнца и его размеры. Он занимал видное место в стоической философии, и во многом его интерес к небу возник из его стоического взгляда на мир, в котором космос виделся единым организмом, наполненным божественной, разумной жизненной силой, которая формировала его и придавала ему целенаправленное движение. Не мог ли Посидоний быть причастен к созданию Антикитерского механизма?

Если так, то механизм должен был быть не астрологическим инструментом, а философской и религиозной моделью движения небесных сфер. У нас есть важное свидетельство в пользу этой идеи, принадлежащее римскому политику Цицерону. В молодости, в начале 70-х гг. до н. э., ему случилось побывать на Родосе, всего за несколько лет до того, как Антикитерский корабль отправился в плавание. (Отчасти в путешествие его толкнуло стремление держаться подальше от Суллы, потому что незадолго до этого Цицерон был вовлечен в процесс об убийстве, в котором выступил против сторонников Суллы.) На Родосе Цицерон занимался вместе с Посидонием науками, а позже писал об инструменте «что недавно изготовил наш друг Посидоний… отдельные обороты которого воспроизводят то, что происходит на небе с Солнцем, Луной и пятью планетами в разные дни и ночи»^[9].

«Если бы кто-нибудь привез в Скифию или Британию тот шар… то кто в этих варварских странах усомнился бы, что этот шар – произведение совершенного рассудка?» По его мысли, как у планетария, так и у Вселенной был разумный творец. Посидоний больше верил в направляющую жизненную силу, чем в определенного творца, но для философов всех направлений машина, моделирующая работу Солнечной системы, стала бы серьезным аргументом в пользу того, что в природе вещей присутствуют цель и порядок.

Пусть родовое его имя было не слишком благозвучно (Cicero – это турецкий горох нут; должно быть, предки Цицерона выращивали его или у кого-то из них нос был такой формы), но в Риме Цицерон считался одним из выдающихся умов своего времени. Он одним из первых начал писать о философии на латыни, стремясь сделать греческое учение доступным для римской читающей публики. Но политическое чутье его не раз подводило. Пытаясь войти в высшую лигу римской политики, он оказывался между военачальниками, жаждущими власти (включая Юлия Цезаря и Помпея), и в конце концов в 43 г. до н. э. был убит людьми Марка Антония.

Хотя в основном сочинения Цицерона заслуживают доверия, к рассказу о приборе Посидония ученые всегда относились с сомнением. Цицерон не был сведущ в естественных науках и не оставил технического описания, из которого было бы ясно, как работало это устройство. Чтобы отображать движение планет, требовалась сложная система зубчатых колес, которые, как полагали ранее, была за пределами возможностей ремесленников того времени. Поэтому весь рассказ выглядел весьма неправдоподобным – в конце концов, Цицерон мог это выдумать, чтобы подтвердить свой тезис. Однако обломки Антикитерского механизма доказывают, что подобная технология существовала, а потому рассказ вполне можно принимать всерьез. Возможно, механизм был сделан Посидонием как демонстрационный образец для всех, кто приезжал учиться на Родос, или как ценный подарок для важного гостя, такого как Помпей.

Моделирование неба с помощью механических устройств шло параллельно с философской традицией моделирования живых существ: людей, животных и птиц. В таких моделях использовались не зубчатые колеса, а пар, горячий воздух и вода. Похоже, традиция эта восходит к инженеру Ктесибию, работавшему в Александрии в III в. до н. э. Он был большим мастером по конструированию водяных часов, на многих из которых имелись движущиеся фигуры. В Башне ветров, реконструкцию которой предложил Прайс в соответствии с проектом Ктесибия, также могли быть маленькие фигурки, движущиеся по мере вращения небесного круга.

Инженер Герон, работавший в Александрии в I в., опирался на работу Ктесибия. Он изобрел первый паровой двигатель, так же как и первый торговый автомат, разливавший святую воду, а еще первый воздушный орган. Он устраивал удивительные представления с автоматическими фигурами для театров и храмов. В одном случае платформа, несущая фигуру Вакха, бога вина и опьянения, двигалась к алтарю сквозь вырывающееся спереди пламя, из чаши Вакха текло вино, а автоматические фигуры плясали вокруг храма под звуки барабанов и цимбал.

Историки часто посмеиваются над греками, использовавшими технологии для создания игрушек, вместо того чтобы сделать с их помощью нечто полезное. Если у них был паровой двигатель, почему они его не применяли? Глядя на Антикитерский механизм, мы тоже можем спросить: если они знали часовой механизм, почему не делали часы? Много веков спустя в Европе эта технология привела к промышленной революции, возвестив приход нашего автоматизированного современного мира. Почему этого не случилось в Древней Греции?

В 1960–1970-е гг. популярно было мнение, что греки не стремились развивать технику, потому что у них были рабы, занимавшиеся ручным трудом. Аргумент этот ныне вышел из моды, и специалисты считают, что все обстояло куда сложнее. Даже в рабовладельческих обществах машины могут принести хозяину выгоду, позволяя повысить производительность труда рабов – как это было, когда в конце XVIII в. на плантациях американского Юга распространились хлопкоочистительные машины.

Возможно, это связано, скорее, с тем, что именно древние греки считали полезным. Модели людей и животных, так же как и космоса, утверждали идею божественного порядка. Греки не думали, что пар движут реальные существа, а зубчатые колеса вращают планеты, но тот факт, что эти механизмы были сконструированы, говорил в пользу того, что такова и Вселенная. Приборы, которые изготавливал Герон, также предназначались не просто для демонстрации физических принципов гидравлики и пневматики.

Взять, к примеру, знаменитый паровой двигатель Герона. Он состоял из герметичной шарообразной камеры, закрепленной на горизонтальной металлической оси. Ось также представляла собой трубку, по которой, когда котел под ними нагревался, в сферу подавался пар. Единственным возможным путем для пара были два изогнутых патрубка по бокам камеры. Это заставляло пар вырываться из шара перпендикулярно горизонтальной оси, и шар вращался на ней с большой скоростью.

Очевидно, что эту конструкцию никак нельзя было приспособить к какой-то полезной работе, и ее часто воспринимали как обычную игрушку. Но более современная интерпретация предполагает, что Герон сделал свой двигатель, чтобы продемонстрировать определенный физический принцип. Несколькими веками раньше Аристотель утверждал, что для того, чтобы любое животное могло двигаться, оно должно опираться на нечто «неподвижное и сопротивляющееся». Так, идущий человек отталкивается от земли, плывущая рыба – от воды. Но человек в лодке никуда не сдвинется, как бы сильно он ни отталкивался от ее дна. Аристотель распространял этот принцип и на сферы, к которым как он полагал, прикрепляются небесные тела. Он утверждал, что их круговые движения передаются им от внешней, всеохватывающей сферы, которая, в свою очередь, приводится в движение «недвижным двигателем», другими словами, богом.

Предполагали, что Герон построил свой паровой двигатель, чтобы опровергнуть теорию Аристотеля о том, что движение, исходящее изнутри сферы, не требует внешнего источника. Как и в случае с Антикитерским механизмом, «игрушка» была далеко не тривиальна. Целью ее было продвинуть философский принцип, способствовать постижению Вселенной и самосовершенствованию в ходе этого процесса. Может ли технология быть применена для лучшей цели?

Была у всего этого и практическая сторона. С точки зрения престижа и власти члену относительно малочисленной правящей элиты эллинистического мира очень важно было производить впечатление на свое окружение. Этого нельзя было добиться, более точно измеряя время или быстрее вспахивая поле, но можно было показать, что ты знаешь нечто неведомое другим.

Требовалось не столько образование, сколько умение восхищать и удивлять. Во многих приспособлениях Герона, как в случае Башни ветров, работа механизма была скрыта – главным было представление.

Например, Герон описал механизм, который тайно направляет поток горячего воздуха от печи к алтарю, чтобы двери храма открывались сами собой. Был еще и механический театр с громом и молнией и зеркалом, демонстрировавшим зрителю лик богини. Некоторые ученые утверждают, что барулк Герона – механизм с зубчатыми колесами, позволявший поднимать тяжелые грузы, – своим появлением обязан не столько перспективами использования для тяжелых работ, сколько мыслью о фокусе, в котором человек поднимает груз в сотни раз тяжелее себя.

Чувство удивления, которое вызывали в массах оживающие металлические животные или таинственно открывающиеся двери храма, играло важную роль, помогая держать в узде низшие классы и стабилизировать общественное устройство. Знание и понимание того, как устроен мир, было знаком принадлежности к греческой правящей элите. Кроме того, это помогало производить впечатление на римлян, охочих до греческих научных приборов так же, как и до произведений искусства.

О распространенности планетарных механизмов мы знаем куда меньше, чем о моделях Герона, и не будь антикитерских обломков, мы не могли бы даже с уверенностью судить, существовали ли они вообще. Но, вписываясь в ту же философскую традицию, такие устройства должны были быть так же широко распространены.

В пользу этого говорит простая статистика. Наше представление об античности, основанное только на документах, сильно искажено, поскольку сохранились в основном лишь те документы, которые на протяжении всей истории считались достойными копирования. К несчастью, это вовсе не значит, что сохранилось лучшее – часто совсем наоборот. Если интеллектуальные стандарты со временем снижались, то тексты, представлявшие вершины научной мысли прошлого, не переписывали, потому что переставали понимать их. Вместо этого предпочитали простые тексты, обращенные к более широкой публике. Представьте, если в будущем о наших научных достижениях станут судить по сериалам и телешоу.

Еще хуже обстоит дело с материальными свидетельствами. Если они были из действительно ценного материала, такого как бронза, то – если только они не оказывались на дне океана – их непременно пускали на переплавку. Из того, что было сделано, сохранилась мизерная часть. Например, мы знаем, что в греческом мире были сотни тысяч, если не миллионы, больших бронзовых статуй. Плиний пишет, что только на улицах Родоса их было 3000 – и это в I в. н. э., когда оккупированный римлянами остров стал бледной тенью своего блестящего прошлого. В Национальном археологическом музее в Афинах, хранящем одно из лучших собраний бронзовых греческих статуй в мире, их теперь только десять. И все, кроме одной, подняты с затонувших кораблей.

Так что в случае Антикитерского механизма сам факт, что его удалось найти, пусть в единственном экземпляре, заставляет предположить, что он не был уникальным. Мы не можем сказать, производились ли подобные устройства в большом количестве, но их могли быть десятки, если не сотни.

В пользу этой идеи говорит сложность механизма. Это не работа новичка-ремесленника, впервые пробующего свои силы в такой работе. Она требовала практики, и с тех пор, как кому-то пришла в голову мысль использовать зубчатые колеса для отображения вращения небесных сфер, эта конструкция, вероятно, совершенствовалась на протяжении поколений. Детали механизма очень малы – настолько, что их сложно изготовить без увеличивающего окуляра (а таких окуляров, насколько известно, у греков не было). Конструкция и мастерство должны были быть отточены на многих более простых и более крупных механизмах.

Наконец, в текстах, которыми мы располагаем, есть много указаний на то, что не только Посидония можно связать с подобным устройством. Цицерон и несколько других римских авторов рассказывают о схожем приборе, сконструированном в III в. до н. э. великим Архимедом, когда он жил на Сицилии в Сиракузах. Цицерон сообщает о сфере, показывавшей движение Солнца, Луны и планет вокруг Земли. «Изобретение Архимеда изумительно именно тем, что он придумал, каким образом при несходных движениях во время одного оборота сохранить неодинаковые и различные пути. ‹…› На этом шаре из бронзы Луна сменяла Солнце в течение стольких же оборотов, во сколько дней она сменяла его на само́м небе»^[10].

Римлянин Клавдиан, писавший в 400 г., был более поэтичен:

Прибор, вероятно, высоко ценился, потому что в 212 г. до н. э. римский военачальник Марцелл забрал его с собой, когда его армия разграбила Сиракузы (при этом был убит и Архимед, якобы в момент размышлений над математической задачей). Из многих богатых трофеев сфера была единственной вещью, которую Марцелл оставил себе, и она на протяжении нескольких поколений хранилась в его семье в Риме, пока спустя много лет ее не увидел Цицерон. Он писал, что Архимед «обладал дарованием бо́льшим, чем то, каким может обладать человек», если смог изготовить столь изумительный прибор. Цицерон был всерьез увлечен Архимедом и, когда служил квестором на Сицилии в 75 г. до н. э., нашел его могилу, заросшую колючим кустарником и сорняками, и привел ее в порядок в знак уважения к ученому.

И опять-таки историки никогда не знали, как относиться к подобным описаниям, поскольку ни одно из них не содержит технических подробностей, поясняющих, как был сделан такой прибор. Но Антикитерский механизм позволяет отнестись к этому рассказу всерьез. То, как Цицерон говорит об Архимеде («обладал дарованием большим, чем то, каким может обладать человек»), заставляет предположить, что он был первым, кто изготовил такое устройство. Кто бы ни построил сам Антикитерский механизм, очевидно, что традиция могла начаться на несколько поколений раньше, с Архимеда.

При жизни Архимеда теория эпициклов была новшеством, если вообще существовала, а потому не было никакой возможности отобразить эллиптические орбиты Луны и Солнца. Поэтому его прибор должен был быть относительно простым, возможно, представлять собой лишь схематическую модель, демонстрирующую Солнце, Луну и планеты, вращающиеся вокруг Земли с различными, но постоянными скоростями. Цицерон просто говорит, что Архимед «придумал, каким образом при несходных движениях во время одного оборота сохранить неодинаковые и различные пути», что в данном случае вполне возможно. Позднее другие инженеры могли опираться на традицию, добавляя более сложные зубчатые передачи, чтобы отобразить последние астрономические знания, включая те, которыми обладал Гиппарх. Возможно, Гиппарх или его работы привели к тому, что на Родосе перешли от схематической модели к вычислительному устройству, отображавшему на своих шкалах точное время небесных событий и их конфигурацию.

Конечно, узнать это наверняка невозможно. Но известно, что Архимед впервые начал применять зубчатые колеса в простых подъемных механизмах, используя одну пару колес разного размера, чтобы изменить прилагаемую к объекту силу. Возможно, что ему в голову пришла идея управлять скоростью вращения моделей планет с помощью зубчатых колес. Одна из немногих биографических деталей, проскользнувших в его трактаты, сообщает, что его отец Фидий был астрономом, так что Архимед мог интересоваться небом. Также нам известно, что до того, как переехать в Сиракузы, он работал в Александрии вместе с Ктесибием, так что вполне мог освоить и соединить две традиции создания механических моделей – планет и живых существ. Любопытно, что, согласно математику Паппу, работавшему в Александрии в IV в., Архимед оставил трактат «Об изготовлении сфер» – похоже, единственную его работу, которая касалась «практических вопросов». Ни одной ее копии не сохранилось, но не так уж трудно представить, что она могла быть инструкцией по конструированию приборов, моделирующих движение небесных тел вокруг Земли.

Новейшие исследования Антикитерского механизма заставляют предположить даже более прочную связь с Архимедом. После того как статья Тони Фрита была опубликована в 2006 г. в журнале Nature, он пригласил Александра Джонса, историка астрономии из Института изучения Древнего мира в Нью-Йорке, присоединиться к нему и Янису Битсакису, чтобы более тщательно исследовать надписи, обнаруженные томографом X-Tek, и, в частности, буквы, покрывающие спиральную шкалу в верхней части оборотной стороны устройства. Майкл Райт ранее показал, что эта шкала разделена на 235 отрезков, соответствующих 235 синодическим месяцам 19-летнего Метонова цикла, отображающего движения Солнца и Луны.

Результаты, опубликованные в Nature в июле 2008 г., оказались совершенно неожиданными. Один сюрприз преподнесла вспомогательная шкала, спрятанная внутри главной спирали. Система передач, ведущая к ней, утрачена, но, поскольку шкала была разделена на четыре части, и Майкл Райт, и Тони Фрит решили, что она представляет 76-летний Каллипов цикл – четырежды по 19 лет, отображенных на главной спирали. Однако, когда Джонс прочел имена, написанные на шкале, он понял, что она показывала нечто совсем иное. Надписи – Истмия, Олимпия, Немея и Пифия – относились к Панэллинским играм, на которые съезжались атлеты со всей Греции, чтобы состязаться в беге, прыжках в длину, метании диска и борьбе.

Знание о том, где, когда и какие игры проходят, не имело никакого астрономического смысла, но зато имело огромное культурное значение. Греки часто отслеживали время, пользуясь четырехлетним циклом олимпиад, так что эта шкала позволяла пользователю Антикитерского механизма перевести дату, указанную на лицевой шкале, в олимпиадный календарь. Наличие такой шкалы говорило в пользу идеи о том, что механизм был не астрономическим прибором, но предназначался для публичных демонстраций, хотя и обращенных к относительно небольшим группам образованных интеллектуалов (механизм был слишком мал, чтобы продемонстрировать что-то большому количеству людей).

Александр Джонс смог также прочесть названия месяцев на сохранившихся отрезках главной спирали и обнаружил, что они также пришли из местного гражданского календаря. Надписи указывали, в каких месяцах должно быть 29, а не 30 дней, а также в какие годы должно быть не 12, а 13 месяцев, так что календарь точно вписывался в 19-летний астрономический цикл, отображенный на шкале. Календарь следовал правилам, схожим с теми, что описал астроном Гемин, работавший на Родосе в I в. до н. э., а спираль была устроена так, что все 29-дневные месяцы выстраивались вдоль одних и тех же рисок.

Обнаружение этого гражданского календаря открывало захватывающую возможность. В Древней Греции разные города использовали разные последовательности месяцев в своих календарях, так что появилась возможность выяснить, откуда пришли названия месяцев на Антикитерском механизме. Джонс провел такой поиск, и результаты его полностью перевернули все представления о том, где мог быть изготовлен Антикитерский механизм. Названия месяцев, выгравированные на устройстве, не имели ничего общего с Родосом. Они использовались в колониях, основанных Коринфом – городом в центральной части Греции. О календаре, которым пользовались непосредственно в Коринфе, известно немногое, но названия эти совпадают с теми, что бытовали на северо-западе Греции, в Иллирии и Эпире, а также на острове Корфу – все это коринфские колонии. Наконец, еще одной важной колонией Коринфа были Сиракузы – город, где жил Архимед. У нас нет прямых сведений о том, какой календарь использовался в Сиракузах, но ближайшее совпадение с названиями месяцев на Антикитерском механизме обнаружилось в календаре Тавромениона на Сицилии, основанного, как полагают, выходцами из Сиракуз. Названия и последовательность семи из обозначенных на механизме месяцев идентичны тем, что были в ходу в Тавроменионе, и, похоже, поселенцы заимствовали их прямо из календаря Сиракуз.

Коринф и Эпир были разорены римлянами во II в. до н. э., так что маловероятно, что Антикитерский механизм, сделанный на несколько десятков лет позже, был создан там. Но Сиракузы, хотя и разграбленные Марцеллом в 212 г. до н. э., в I в. до н. э. оставались греческим и к тому же относительно процветающим городом. Римляне обложили его тяжелым налогом, но, как и на Родосе, граждане могли свободно распоряжаться своей жизнью. Таким образом, это новое свидетельство предполагает, что, хотя Антикитерский механизм почти наверняка начал свое путешествие из Восточного Средиземноморья, он был изначально изготовлен кем-то (или для кого-то) на западе, в Сиракузах.

Антикитерский корабль не заходил на Сицилию – он затонул, когда был намного восточнее острова. Но он шел в том направлении, и его вероятный курс на Рим был проложен как раз мимо Сиракуз. Возможно, богатый владелец механизма посетил школу Посидония с тем, чтобы продемонстрировать философам свою новую «игрушку», а затем сел на злосчастный корабль, чтобы отправиться домой. Или, возможно, механизм был сделан одним из самых талантливых мастеров Родоса по заказу покупателя из Сиракуз. Однако датировка около 100 г. до н. э. говорит о том, что инструменту было уже несколько десятков лет к тому моменту, когда между 70 и 60 гг. до н. э. он оказался на корабле. Так что его владелец мог перебраться из Сиракуз на Родос или куда угодно в Восточном Средиземноморье и взять механизм с собой. Или, может быть, его увезли на восток как ценный подарок или религиозное приношение. И позже прибор снова отправился на запад – уже как римский трофей.

Какова бы ни была история Антикитерского механизма, судя по всем свидетельствам, включая сочинение Цицерона, очень похоже, что подобные устройства с зубчатыми колесами делались тогда и в Сиракузах, и на Родосе. Традиция механики, начатая Архимедом в Сиракузах на 100 лет раньше, оставалась сильна, и его первоначальная конструкция видоизменялась в соответствии с новейшими астрономическими данными с Родоса и отовсюду, откуда только возможно. Более поздние модели распространялись по всему греческому миру.

Фактически традиция создания подобных устройств продолжалась по крайней мере вплоть до IV в. Математик Папп, живший в Александрии, писал, что тогда там существовала целая группа механиков, называвшихся «изготовителями сфер», которые «конструировали модели небес». Эти модели, однако, никогда не превосходили сложностью Антикитерский механизм. Развитие сложной технологии требует процветающей городской среды, стабильной, с квалифицированными ремесленниками и богатыми клиентами. Все это имелось в эллинистическом мире, но этому не суждено было просуществовать долго. К началу I в. до н. э. Сиракузы и Родос оставались последними островками, где работа греческих ученых не прерывалась. Но Сиракузы под римским влиянием постепенно клонились к упадку, а Родос в 43 г. до н. э. был разграблен римским полководцем Кассием и после этого так и не сумел вернуть былое величие.

Хотя римляне так же высоко, как искусство, ценили греческую философию и науку, сами они никогда наукой не занимались, и на протяжении всего существования римской империи научное знание постепенно приходило в упадок. Начиная с III в. уже очень немногие ученые делали что-то свое. Вместо этого они писали комментарии к трудам эллинистических предшественников. (Папп был одним из последних великих греческих математиков.) А когда Римская империя рухнула, свет учености в Европе почти угас. Западному обществу понадобилась почти 1000 лет, чтобы он разгорелся вновь.

Теперь мы знаем: Прайс был прав, когда утверждал, что технология, заключенная в Антикитерском механизме, не была полностью утрачена. Солнечные часы VI в., снабженные зубчатыми колесами, обломки которых принесли Джудит Филд и Маклу Райту в Музей науки, стали важной частью свидетельств, демонстрирующих, что в Византийской империи эта технология сохранилась, пусть и в упрощенном виде. (Это же касается и искусства создания движущихся манекенов. В X в. император Константин VII все еще свято следовал принципу удивлять народ. Как писал епископ Кремоны Лиутпранд, трон его, который мог опускаться и подниматься, был окружен механическими зверями, среди которых были рычащие львы и дерево с поющими птицами.)

В VII–VIII вв. арабы захватили огромные территории, включая Сирию, Месопотамию, Египет, Иран и Испанию. Правители обратили новые земли в ислам и считали своим долгом сделать накопленные греками знания доступными на арабском языке. В IX в. они финансировали работу по переводу всех греческих текстов, которые только удалось найти, на арабский и даже отправлялись за ними в Византию. Прайсу были известны два мусульманских календаря с зубчатыми колесами – «Ловушка для Луны» из Гянджи (на территории современного Азербайджана), описанная аль-Бируни в XI в., и другой, присоединенный к сохранившейся до наших дней астролябии, сделанной в Исфахане (Иран) в XIII в.

Еще один экземпляр выявили недавно – описание «Ловушки для Луны» обнаружилось в трактате X в., выставленном на продажу в 2005 г. Она тоже соединена с солнечными часами и выглядит точно так же, как и воссозданный Майклом Райтом византийский прибор. Трактат анонимный, но полагают, что его автором был астроном по имени Настул, работавший в Багдаде около 900 г. Поскольку и в этом случае, как и в приборе Райта, календарь с зубчатыми колесами совмещен с солнечными часами, можно предположить более явную связь между византийской и мусульманской традициями создания таких приборов, а все вместе это говорит о том, что идея использовать зубчатые колеса для отображения движения Солнца и Луны была воспринята исламским миром непосредственно от греков.

Мусульманские инженеры продолжили также греческую традицию водяных часов и оставили описания впечатляющих механизмов, приводившихся в движение и водой, и ртутью, включая так называемые «Архимедовы часы». У некоторых из них были вращающиеся шкалы, изображавшие небеса, подобные тем, существование которых Дерек де Солла Прайс предположил в Башне ветров, а также движущиеся фигуры и звонкие куранты – такие как падающие на цимбалы шарики. Большинство из них, однако, имели самую простую систему зубчатых передач: у текущей воды в принципе не хватает мощности, чтобы привести в движение большое число колес (именно поэтому Антикитерский механизм почти наверняка вращали вручную).

Но есть одно исключение, говорящее в пользу идеи Прайса о том, что греческая технология создания зубчатых передач, примененная в Антикитерском механизме, прямо повлияла на развитие часов. Это арабская рукопись, найденная только в 1970 г., но написанная в X или XI в. в Андалузии инженером по имени аль-Муради. В ней он описывает разнообразные водяные часы. Рукопись серьезно повреждена, но уяснить общий принцип их работы можно. Большинство известных нам часов исламского мира – довольно хрупкие приспособления, но те, о которых пишет аль-Муради, большие и грубые – в движение их приводят быстрые потоки, в них используются большие колеса, веревки и тяжелые противовесы. Система передач достаточно сложна, и в ней присутствуют передачи, напоминающие эпициклические. Аль-Муради сообщает, что взялся за труд, чтобы предмет не подвергся забвению, и, по-видимому, речь идет не о новых изобретениях, а о технологии, существовавшей в течение какого-то времени. Так что не исключено, что и эпициклическая передача пришла к арабам непосредственно от греков.

Между тем колесо истории продолжало вращаться. Европа собиралась с силами и на протяжении XII–XIII вв. в серии крестовых походов отвоевала часть территории, захваченной мусульманами, в том числе Испанию. На этот раз новые владыки захотели сделать старые знания доступными христианскому миру и финансировали перевод древних документов на латынь – как с арабских копий, так и с греческих оригиналов.

К этому времени католическая церковь стала питать большой интерес к поискам способов точного отсчета времени, чтобы регулировать монастырские работы и молитвы. Многие века для этого использовались размеченные свечи, но, по мере того как знания, распространенные в исламском мире, стали проникать в христианскую Европу, в монастырях начали появляться водяные часы. В 1198 г. в Британии во время пожара в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс монахи «бегали к часам» за водой. А на иллюстрации к рукописи примерно 1285 г. изображены водяные часы в монастыре в северной Франции с колесом, которое, поворачиваясь, заставляло звонить колокол.

Около этого времени какой-то неведомый гений наконец изобрел деталь, необходимую для перехода к полностью механическим часам, – регулятор хода. Монастырям было важно, чтобы часы были соединены с колоколами, которые звонили бы в нужное время (чтобы монахи просыпались ночью для молитвы). Возможно, кто-то экспериментировал с колеблющимися грузами или молоточками, ударявшими в колокола. И понял, что они могут не приводиться в движение с помощью часов, а регулировать силу, необходимую для того, чтобы привести часы в движение.

Как только часы стали приводиться в движение механически, дополнительная мощность позволила добавлять в них намного больше зубчатых колес, и эти устройства начали стремительно усложняться. Через несколько десятилетий часы распространились по всей Европе и почти сразу же стали включать в себя астрономические циферблаты со шкалами и указателями, призрачно напоминавшими их античных предшественников, таких как Антикитерский механизм и Башня ветров. Часы Ричарда Уоллингфордского, установленные в аббатстве Сент-Олбанс в 1336 г., – одни из первых, известных нам. У них большой, напоминающий астролябию циферблат, который показывает положение Солнца в зодиаке, возраст и фазу Луны, звездную карту и, вероятно, планеты. (Более поздние дополнения включают Колесо Фортуны и уровень прилива у Лондонского моста.) В 1364 г. Джованни де Донди завершил свои часы в Падуе. Как видно по их реконструкции в Музее науки, в их семисторонней конструкции были циферблаты, показывавшие время дня, движения всех известных планет, календарь постоянных и плавающих праздников, и стрелка, предсказывавшая затмения и совершавшая один оборот за 18 лет в соответствии с Саросом.

Скорость, с которой усложнялись и распространялись эти приборы, и сходство их с конструкциями, разработанными греками, говорят о том, что они не возникли с нуля. Фрагменты необходимых технологий, идея использовать зубчатые колеса для отображения небес – все это должно было «в спящем виде» сохраняться во множестве устройств, включая водяные часы и календари, приводимые в движение вручную. А когда изобретение регулятора хода сделало возможным создание механических часов, старые приемы возродились в новой традиции.

И вновь астрономические циферблаты, сделанные с помощью зубчатых колес, использовались для демонстрации небесных чудес и для укрепления позиций церкви. Их гордо водружали на больших часовых башнях и общественных площадях. Они часто включали механические манекены, также возникшие под влиянием греческих автоматов. Часы Святого Марка в Венеции, законченные около 1500 г., в которых использовалось семь концентрических шкал для отображения времени и движения Солнца и Луны по зодиаку, были увенчаны двумя бронзовыми гигантами, ударявшими в огромный колокол, а также движущимися статуями Девы Марии, Иисуса и трех волхвов. А в Страсбургских часах, сооруженных около 1350 г., имелся бронзовый петух, в полдень расправлявший крылья и трижды кукарекавший с помощью размещенного в горле маленького органа.

Работами Герона увлекался Леонардо да Винчи, изучавший все, что только удавалось найти в арабских переводах. Он придумал часы, снабженные фигурами, которые отбивали время, а также парящими птицами, а однажды для короля Франции Франциска I сделал льва, движущегося «силой колес»: он ходил, а грудь его распахивалась, показывая букет цветов.

Эти механические устройства не только привели к совершенствованию технологий и мастерства, вызвавших в итоге промышленную революцию, но и меняли представления людей о Вселенной. Вместо одушевленного космоса, в котором властвует направляющая жизненная сила, ученые начали рассуждать об инертной, механистичной Вселенной, следующей естественным физическим законам. Антикитерский механизм изначально предназначался для прославления величия небес. Но по мере развития часов способность измерять минуты, секунды и меньшие промежутки времени в итоге разорвала нашу связь с небом. Мы, как ни одна цивилизация прошлого, свободны от небесных циклов – первые люди, чья жизнь направляется не Солнцем, но собственными часами.

* * *

Теплым ноябрьским вечером 2006 г. – как раз накануне конференции, на которой должны были представить решение загадки Антикитерского механизма, – Янис Битсакис и Ксенофон Муссас пригласили меня поужинать в маленький ресторан в паре кварталов от афинского Национального археологического музея. За баклажанами и осьминогом они рассказали мне о странном притяжении, который Антикитерский механизм вызывает у всех, кто соприкасается с ним, и о том, как им хотелось бы посвятить целый музей истории этих обломков и тем, кто изучал их. «В нем есть все то, с помощью чего мы изготавливаем механизмы сегодня, это та же современная технология, – сказал Битсакис. – Вот почему он притягивает людей».

Конечно же, он прав. Разглядывать Антикитерский механизм – волнующее переживание, именно потому, что тайны, которые он хранит, кажутся такими знакомыми. Он дает нам удивительную возможность увидеть отблеск иного времени, людей, которые думали так же, как мы, так же, как мы, решали задачи, и так же, как мы, строили машины. Вы сразу видите, что там, в этих слоистых зеленых обломках, семена всего нашего современного мира.

Однако у меня сложилось устойчивое впечатление, что главное – это не сходство между нашими двумя мирами, но их различие. Сегодня мы знаем о Вселенной много больше, чем могла мечтать любая цивилизация до нас. Мы наблюдаем и исследуем объекты Солнечной системы в мельчайших деталях, вычисляем и предсказываем их движение с точностью до долей секунды и отправляем к ним космические корабли. Мы сфотографировали Землю из космоса, послали людей на Луну и отправляем на Землю фотографии с Марса. Мы поймали пыль из хвоста кометы и изучаем атмосферы планет у далеких звезд. Мы лучше, чем когда-либо, понимаем истинные размеры Вселенной, знаем, как она началась и как закончится, и осознаем свое место в ней.

Но не утратили ли мы что-то? Ведь мы остались без лучшего светового шоу на планете. Обитая в нынешних вечно залитых светом городах, большинство из нас почти не чувствует небесных ритмов, затейливого танца Земли, Луны и Солнца, не замечает причудливых путей планет или рисунка созвездий. Поиски создателя Антикитерского механизма переворачивают все наши представления об античной технологии как «примитивной», а о современной – как «передовой». Там, где мы видим лишь практичный прибор, способный точно измерять время, греки видели способ обрести знание, показать красоту небес и приблизиться к богам.

Эпилог

Антикитерские обломки по-прежнему хранятся под стеклянным колпаком в Афинах. Они выглядят все так же изъеденными временем, но теперь их история наконец завершена.

Работа по их изучению, однако, продолжается. Александр Джонс все еще трудится над расшифровкой надписей на механизме и считает, что впереди еще может быть много открытий. Джон Стил из Даремского университета, знаток тех способов, которыми древние предсказывали затмения, так же работает вместе с Тони Фритом над чтением надписей на нижней задней шкале. К настоящему времени Стилу удалось расшифровать в общей сложности 18 знаков, относящихся к затмениям, и подтвердить, что они обозначались буквами в алфавитном порядке, отсылающими к тексту, который был выгравирован где-то еще на механизме и подробно описывал каждое предсказанное затмение. Подробности были опубликованы наряду с результатами изысканий Джонса в июльском номере журнала Nature за 2008 г.

Стил также выяснил, что знаки, как и буквы, указывающие, является ли затмение лунным или солнечным, были обозначены буквами H или N в зависимости от того, когда произойдет затмение – ночью или днем. Наконец, он выяснил, почему в спирали на шкале затмений четыре витка. Скорость движения Луны при взгляде с Земли меняется с периодичностью в 14 месяцев, и шкала была размечена так, чтобы каждая четверть делилась ровно на 14 отрезков. Таким образом, в каком бы направлении ни указывала стрелка шкалы, скорость движения Луны (один из факторов, определяющих продолжительность затмения) была одинаковой на каждом из четырех витков спирали.

Кстати, ставка Роберта Хедленда на то, что Антикитерский проект продвинет его компанию, оправдалась. После того как сообщения о результатах проекта оказались в главных новостях, разработанная X-Tek технология – «Бегущий по лезвию» – вызвала взрыв интереса со стороны компаний, захотевших использовать ее для проверки авиакосмических компонентов. Хедленд нашел надежного покупателя и в декабре 2007 г. продал ему компанию. Сам он остался в ней консультантом. Это дает ему возможность посвятить свое время созданию новых машин. Но он не уверен, что когда-нибудь ему удастся превзойти работы, связанные с Антикитерским механизмом, которые он считает вершиной своей карьеры.

Между тем Майкл Райт дополнил свою модель несколькими новыми деталями, в том числе шкалой, указывающей день месяца, и работает над дальнейшей публикацией данных о работе зубчатых передач. Он также намерен сделать вторую реконструкцию прибора из бронзы и надеется представить ее в афинском Национальном музее. Он остается в убеждении, что главным назначением механизма была демонстрация движения планет. Фрагмент D содержит только одно колесо (или, возможно, два одинаковых, лежащих одно на другом), которое никуда не удалось вписать в последней реконструкции механизма. Райт полагает, что оно может быть частью утраченного планетария в передней части устройства. У этого колеса 63 зубца, что вписалось бы в эпициклическую передачу для расчета движения Меркурия.

Райт все еще полагает, что механизм мог быть собран из частей от двух или трех других приборов – отчасти из-за того, каким способом соединен деревянный футляр. И он заметил нечто интересное, связанное со вспомогательной шкалой на спирали затмений. Группа Тони Фрита видела, что эта шкала разделена на три части, с числами 8 и 16, написанными на двух из трех отрезков, которые показывают, сколько часов надо добавить ко времени затмения, обозначенном на главной спирали. Насколько видно из рентгенограмм, третий отрезок был пуст. Но Райт, в отличие от всех последующих исследователей, осматривал Антикитерский механизм визуально. Он убежден, что под наросшей известковой коркой он видел край буквы и в третьем отрезке. Если он прав, это станет самым ранним известным в Греции использованием символа «ноль» (эту честь сейчас приписывают Птолемею, работавшему во II в.).

Все ученые надеются, что в будущем будут обнаружены новые части головоломки. Возможно, в афинском Национальном музее удастся найти еще несколько утраченных фрагментов Антикитерского механизма, лежащих сейчас нераспознанными в запасниках. Останки корабля тоже могут открыть новые тайны. Корпус и часть его содержимого остаются нетронутыми и похоронены под слоем ила. Вооруженные современными инструментами водолазы могут отыскать там еще немало сокровищ и – кто знает, – может быть, даже еще один астрономический компьютер. Есть также огромная надежда на то, что в Средиземном море удастся найти другие затонувшие корабли, лучше всего на глубине, недоступной для искателей сокровищ. А по мере того как сообщения об Антикитерском механизме распространяются, обломки устройств с зубчатыми колесами могут выйти из подвалов и музейных запасников, как только владельцы осознают их потенциальное значение.

Наконец, богатейшим источником информации может стать обращение к древним мусульманским рукописям. Работа по их переводу пока лишь в самом начале, и существуют тысячи рукописей, которые не то что не прочитаны, но даже не внесены в каталоги: очень немногие сочетают способности переводчика с техническим опытом, необходимым для того, чтобы понять их содержание. А ведь арабский перевод утраченного трактата Архимеда «Об изготовлении сфер» мог бы окончательно раскрыть тайну происхождения античной технологии.

Благодарности

Я хотела бы поблагодарить своего агента Питера Тэллака в The Science Factory, предложившего мне написать эту книгу, – без его энтузиазма и поддержки мне едва ли удалось сделать это. Спасибо моим редакторам Джейсону Артуру из William Heinemann и Бобу Пиджину из Da Capo Press за ценные комментарии и уверенность в том, что книга достойна издания, а также Лори Ип Фан Чану за помощь с иллюстрациями, ссылками и много с чем еще. Спасибо Оливеру Мортону из журнала Nature, где все это начиналось, впервые пославшему меня в Афины, чтобы написать о странной конструкции под названием Антикитерский механизм.

Я в огромном долгу перед Майклом Райтом, джентльменом, отвечавшим на мои нескончаемые вопросы честно и любезно, и перед его супругой Энн. Помимо своей личной истории, Майкл поделился со мной идеями о том, как Антикитерский механизм мог работать, откуда он появился и насколько широко могли быть распространены подобные устройства, и, в частности, привел аргументы, касающиеся размера механизма и статистики находок, о которых идет речь в главе 10. Он также предоставил некоторые фотографии, большую часть информации, использованной на схемах, а также внес много ценных поправок и замечаний в рукопись.

Спасибо Тони Фриту и его коллегам – Майку Эдмундсу, Янису Битсакису, Ксенофону Муссасу и Агамемнону Целикасу, – составившим мне приятную компанию и оказавшим большую помощь, когда я впервые подошла к теме Антикитерского механизма. С того момента, как я начала писать эту книгу, они более не считали возможным сообщать мне о своей работе или сотрудничать как-то иначе. Надеюсь, я отдала должное их роли.

Я благодарна Роджеру Хедленду за то, что он поделился со мной историей своей фирмы X-Tek и ее роли в Антикитерском проекте, за его ценные замечания к главе 8 и за предоставленные фото путешествия «Бегущего по лезвию» в Афины.

Многие и многие любезно согласились поделиться со мной своими знаниями и идеями. В их числе Джонатан Адамс из Саутгемптонского университета, Федон Антонопулос из Греческого института морской археологии, Александр Апостолидес из Лондонской школы экономики, Джейн Бирс, ранее работавшая в Университете Миссури, Мэри Элен Бауден из Фонда химического наследия, Пол Картледж из Кембриджского университета, Алексис Кацамбис из Техасского механико-сельскохозяйственного университета, Франсуа Шаретт из Франкфуртского университета, Серафина Куомо из Имперского колледжа Лондона, Джей Ви Филд из Бирбекского колледжа Лондонского университета, Юджин Гарфилд из Института научной информации, Оуэн Гингрич из Гарвард-Смитсоновского центра астрофизики, Берт Холл из Университета Торонто, Роберт Хэнна из Отагского университета, Дэвид Кинг, ранее работавший во Франкфуртском университете, Александр Джонс из Института изучения Древнего мира, Элени Магку из Национального археологического музея, Стефани Мейсон, Том Мальцбендер из Hewlett-Packard, Бэсим Мусаллам из Кембриджского университета, Эммануэль Пуль из Национальной школы хартий, Эндрю Рэмси из X-Tek, Дэвид Седли из Кембриджского университета, Джон Ситл из Даремского университета, Питер Стюарт из Института искусства Курто, Дорон Суэйд, прежде работавший в Музее науки, Шэрон Тибодо из Национального управления архивов и документации США, Натали Вогекофф-Броген из Американской школы классических исследований в Афинах, Фет Уорн, автор «Горького моря», и Майри Зафейропулу из Национального археологического музея. Я также особенно благодарна за помощь Энтони Михелису и Артуру Кларку. К сожалению, они не дожили до выхода книги в свет.

Служащие Национального археологического музея в Афинах, Британской библиотеки, Библиотеки музея Виктории и Альберта, Библиотеки сената, Планетария Сэма Фогга в Лондоне и Планетария Адлера в Чикаго неизменно выражали готовность помочь мне, когда я работала над материалами для этой книги. Энн Бромли, Джой Эллиот, Брендан Фоли из Океанографического института в Вудс-Хол, Иэн Макуорри из www.divingheritage.com, Панос Травлос из Travlos Publishers и Дорон Суэйд предоставили фотографии для книги или помогали мне в моей работе.

Спасибо моим родителям Джиму и Дайане Маршан, особенно за то, что приютили меня с моей работой в своем доме на все Рождество. И, наконец, спасибо Иэну Сэмплу за все.

Иллюстрации

Выражаю всем признательность за разрешение опубликовать следующие фотографии.

Капитан Димитриос Контос и его команда собирателей губок – из 'Das Athener Nationalmuseum', J. N. Svoronos (Athens, 1908).

Грек-собиратель губок в начале XX в. – с разрешения сайта www.divingheritage.com.

Голова статуи философа, бронза © B. Foley

«Антикитерский юноша», бронза © Jo Marchant

Присевший мальчик, мрамор © Jo Marchant

Антикитерский механизм. Фрагмент C © Jo Marchant

Антикитерский механизм. Фрагмент B © Jo Marchant

Антикитерский механизм. Фрагмент A © Jo Marchant

Дерек де Солла Прайс © Malcolm S. Kirk/Artsmarket

Башня ветров © Jo Marchant

Алан Бромли © Steven Siewert/Fairfaxphotos

Майкл Райт © Anne Wright

Главная часть модели Райта © Michael Wright

Части модели Райта © Michael Wright

Исламская астролябия с зубчатыми колесами. Публикуется с разрешения Музея истории науки Оксфордского университета

Рукопись «Ловушка для Луны» © Sam Fogg, London

Алан Кроули © Roger Hadland

Панделис Фелерис © Roger Hadland

Доктор Элени Магку (Национальный археологический музей) и профессор Ксенофон Муссас (Афинский университет) © Roger Hadland

Антикитерский обломок, совмещенный с рентгеновским снимком скрытых внутри деталей © Nature Publishing Group

Библиография

Глава 1

Книги:

• Cousteau, Jacques, The Silent World (Elm Tree Books, 1988)

• Homer (translated by Walter Shewring), The Odyssey (Oxford paperbacks, New editions, 1998)

• Svoronos, J. N., Das Athener Nationalmuseum (Athens: Beck and Barth, 1908)

• Warn, Faith, Bitter Sea: The Real Story of Greek Sponge Diving (Guardian Angel, 2000)

Статьи:

• Catsambis, Alexis, 'Before Antikythera: The first underwater archaeological survey in Greece', in The International Journal of Nautical Archaeology, vol. 35, issue 1, pp. 104–7 (2006)

• Cornelius Bol, Peter, 'Die Skulpturen des Schiffsfundes von Antikythera', in American Journal of Archaeology, vol 77, no. 4, pp. 451–453 (Oct 1973)

• Frost, K. T.,'The statues from Cerigotto,' in The Journal of Hellenic Studies, vol. 23, pp. 217–236 (1903)

• Kabbadias, P., 'The recent finds off Cythera', in The Journal of Hellenistic Studies, vol. 21, pp. 205–208 (1901)

• Karo, George, 'Art salvaged from the sea', in Archaeology, vol. 1, pp. 179–185 (1948)

• 'The findings of the wreckage of Antikythera', in Report of the Archaeological Society of Athens, in Greek (15 Feb 1902)

Глава 2

Книги:

• Diels, Hermann, Antike Teknik (Leipzig and Berlin, 1920)

• Gunther, Robert, Astrolabes of the World (Oxford, 1932)

• Schlachter, Alois, Der Globus, (Leipzig, 1927)

• Sovoronos, J. N., Das Athener Nationalmuseum (Athens: Beck and Barth, 1908)

• Zinner, Ernst, Geschichte der Sternkunde (Berlin, 1931)

Статьи:

• Luce, Stephen B., 'Albert Rehm', in American Journal of Archaeology, vol. 54, no. 3, p. 254 (Jul – Sep 1950)

• Neugebauer, Otto, 'The early history of the Astrolabe. Studies in ancient Astronomy IX', in Isis, vol. 40, no. 3, pp. 240–256 (Aug 1949)

• Théofanidis, Jean, 'Sur l'instrument en cuivre dont des frag- ments se trouvent au Musée Archéologique d'Athènes et qui fut retiré du fond de la mer d'Anticythère en 1902', in Praktika tes Akademias Athenon, vol. 9, pp. 140–154 (Athens, 1934)

Глава 3

Книги:

• Berthold, Richard M., Rhodes in the Hellenistic Age (Cornell University Press, 1984)

• Dumas, Frédéric, 30 Centuries Under the Sea (Crown, 1976)

• Fox, Robin Lane, The Classical World: An Epic History of Greece and Rome (Penguin Books, 2006)

• Plutarch, The Parallel Lives (Loeb Classical Library Edition, 1916)

• Throckmorton, Peter (ed.), The Sea Remembers: Shipwrecks and Archaeology (Chancellor Press, 1987)

Статьи:

• Basch, Lucien, 'Ancient wrecks and the archaeology of ships', in The International Journal of Nautical Archaeology and Underwater Exploration, vol. 1, pp. 1–58 (1972)

• Bass, George F., Peter Throckmorton et al., 'Cape Gelidonya: A Bronze Age Shipwreck', in Transactions of the American Philosophical Society, New Ser., vol. 57, no. 8, pp. 1–177 (1967)

• Davidson Weinberg, Gladys,Virginia R. Grace, G. Roger Edwards, Henry S. Robinson, Peter Throckmorton, Elizabeth K. Ralph, 'The Antikythera Shipwreck reconsidered', in Transactions of the American Philosophical Society, New Ser., vol. 55, no. 3 (1955)

• Ermoupolites, Mr, 'The amphorae of the Antikythera wreck', in Naftiki Hellas, in Greek (Aug 1950)

• Gibbins, David and Jonathan Adams, 'Shipwrecks and maritime archaeology', in World Archaeology, vol. 32, issue 3, pp. 279–291 (2001)

• Koehler, Carolyn G., 'Virginia Randolph Grace, 1901–1994', in American Journal of Archaeology, vol. 100, pp. 153–155 (1996)

• Yalouris, N., 'The shipwreck of Antikythera: New evidence of its date after supplementary investigation', in Jean Paul Descoeudres, (ed.) Eumousia: Ceramic and Iconographic Studies in Honour of Alexander Cambitoglou, pp. 135–136 (Sydney: Meditarch, 1990)

Глава 4

Книги:

• McAleer, Neil, Odyssey: The Authorised Biography of Arthur C. Clarke (Victor Gollancz, 1992)

• Price, Derek J. de Solla, Little Science, Big Science (Columbia University Press, 1963)

• Price, Derek J. de Solla, Little Science, Big Science … and Beyond, Foreword by Robert K. Merton and Eugene Garfield (Columbia University Press, 1986)

• Price, D. J. D., The Equatorie of the Planetis (Cambridge University Press, 1955)

• Welfare, Simon and John Fairley, Arthur C. Clarke's Mysterious World (Fontana, 1980)

Статьи:

• Drachmann,A. G.,'The plane astrolabe and the anaphoric clock', in Centaurus, vol. 3, p. 183 (1954)

• Garfield, Eugene, 'A tribute to Derek John de Solla Price: A bold, iconoclastic historian of science', in Essays of an Information Scientist, vol. 7, pp. 213–217 (1984)

• Garfield, Eugene, 'Derek Price and the practical world of scientometrics', in Science, Technology and Human Values 13 (3/4), pp. 349–50 (1988)

• Garfield, Eugene, 'In memoriam', in Essays of an Information Scientist, vol. 6, p. 645 (1983)

• Landels, J. G., 'Water clocks and time measurement in classical antiquity', in Endeavour, New Series vol. 3, no. 1 (1979)

• Morris, Robert L., 'Derek de Solla Price and the Antikythera mechanism: An appreciation', in IEEE Micro, pp. 15–21 (Feb 1984)

• Needham, J., W. Ling and D. J. D. Price, 'Chinese astronomical clockwork', in Nature, vol. 177, pp. 600–2 (1956)

• Noble, Joseph V. and Derek J. de Solla Price, 'The water clock in the Tower of the Winds', in American Journal of Archaeology, vol. 72 no. 4, pp. 345–355 (Oct 1968)

• Price, Derek, 'Editorial statements', in Scientometrics, vol. 1, pp. 3–8 (Sept 1978)

• Price, Derek J. de Solla, 'Clockwork before the clock', in Horological Journal (5 Oct 1955)

• Price, Derek J. de Solla, 'An Ancient Greek computer', in Scientific American, pp. 60–67 (1959)

• Price, D. J. D., 'The equatorium of the planetis', in Bull. Brit. Soc. Hist. Sci., vol. 1, pp. 223–6 (1953)

• Price, D. J. D., 'Networks of scientific papers', in Science, vol. 149, pp. 510–5 (1965)

• Price, Derek J., 'The prehistory of the clock', in Discovery, pp. 153–157 (April 1956)

• Price, Derek J. de Solla,'The tower of the winds: Piecing together an ancient puzzle', in National Geographic, pp. 586–596 (April 1967)

Глава 5

Книги:

• Däniken, Erich von, Chariots of the Gods? Memories of the Future Unsolved Mysteries of the Past (G. P. Putnam's Sons, 1969)

• Däniken, Erich von, Odyssey of the Gods: The Alien History of Ancient Greece (Vega, 2002)

• Feynman, Richard, What Do You Care What Other People Think? (Unwin Hyman, 1989)

• Neugebauer, Otto, A History of Ancient Mathematical Astronomy (Springer, 1975)

Статьи:

• Beaver, Donald deB., 'Eloge: Derek John de Solla Price', in Isis, vol. 76, issue 3, pp. 371–374 (1985)

• 'Interview: Derek de Solla Price', in Omni, pp. 89–102, 136 (1982)

• MacKay, Alan, 'Derek John de Solla Price: An appreciation', in Social Studies of Science, vol. 14, pp. 315–20 (1984)

• Miller, F. J., E. V. Sayre and B. Keisch, 'Isotopic methods of examination and authentication in art and archaeology', in Oak Ridge National Laboratory IIC-21 (Oak Ridge, Oct 1970)

• Price, Derek J. de Solla, 'Gears from the Greeks. The Antikythera Mechanism: A calendar computer from ca. 80 BC', in Transactions of the American Philosophical Society, New Ser., vol. 64, no. 7, pp. 1–70 (1974)

• Shapley, Deborah, 'Nuclear weapons history: Japan's wartime bomb projects revealed', in Science, vol. 199, pp. 153–157 (1978)

• Shizume, Eri Yagi and Derek J. de Solla Price, 'Japanese bomb', in Bulletin of the Atomic Scientists, p. 29 (Nov 1962)

• 'The Leonardo da Vinci Medal', in Technology and Culture, pp. 471–478 (1976)

Глава 6

Книги:

• Asprey, William (ed.), Computing Before Computers (Iowa State University Press, 1990)

• Swade, Doron, The Cogwheel Brain: Charles Babbage and the Quest to Build the First Computer (Abacus, 2001)

• Wright, M. T., J. V. Field and D. R. Hill, Byzantine and Arabic Mathematical Gearing (The Science Museum, 1985)

Статьи:

• Bromley, Allan G., 'Notes on the Antikythera mechanism', in Centaurus, vol. 29, pp. 5–27 (1986)

• Bromley, Allan G., 'The Antikythera Mechanism: A reconstruction', in Horological Journal, p. 28–31 (July 1990)

• Bromley, Allan G., 'Observations of the Antikythera mechanism', in Antiquarian Horology, pp. 641–652 (Summer 1990)

• Bromley, Allan G., 'The Antikythera mechanism', in Horological Journal, p. 412–415 (June 1999)

• Cherfas, Jeremy,'Seeking the soul of an old machine', in Science, New Series, vol. 252, no. 5011, pp. 1370–1371 (7 June 1991)

• Edmunds, Mike and Philip Morgan, 'The Antikythera mechanism: Still a mystery of Greek astronomy?', in Astronomy and Geophysics, vol. 41, pp. 6.10–6.17 (Dec 2000)

• Field, J. V. and M. T. Wright, 'Gears from the Byzantines: A portable sundial with calendrical gearing', in Annals of Science, vol. 42, pp. 87–138 (1985)

• Maddison, Francis, 'Byzantine calendrical gearing', in Nature, vol. 314, pp. 316–317 (1985)

• Wright, M. T., A. G. Bromley and H. Magou, 'Simple X-ray tomography and the Antikythera mechanism', in PACT (Journal of the European Study Group of Physical, Chemical, Biological and Mathematical Techniques Applied to Archaeology), pp. 45, 531–543 (1995)

Глава 7

Книги:

• Evans, James, The History and Practice of Ancient Astronomy (Oxford University Press, 1998)

Статьи:

• Wright, M. T. and A. G. Bromley, 'Current work on the Antikythera mechanism', in Proc. Conf. on Ancient Greek Technology, pp. 19–25 (Greece, Thessaloniki, Sept 1997)

• Wright, M. T., 'A planetarium display for the Antikythera mechanism', in Horological Journal, pp. 144, 169–173 and 193 (2002)

• Wright, M. T. 'Epicyclic gearing and the Antikythera mechanism, Part I', in Antiquarian Horology, vol. 27, pp. 270–279 (2003)

• Wright, M. T., 'In the steps of the master mechanic', in Proc. Conf. on Ancient Greece and the Modern World, pp. 86–97 (Greece: University of Patras, 2003)

• Wright, M. T. and A. G. Bromley, 'Towards a new reconstruction of the Antikythera mechanism', in Extraordinary Machines and Structures in Antiquity (ed. S. A. Paipetis), pp. 81–94 (Patras: Peri Technon, 2003)

• Wright, M. T., 'The scholar, the mechanic and the Antikythera mechanism', in Bulletin of the Scientific Instrument Society, vol. 80, pp. 4–11 (2004)

• Wright, M. T., 'Counting months and years: The upper back dial of the Antikythera mechanism', in Bulletin of the Scientific Instrument Society, vol. 87, pp. 8–13 (2005)

• Wright, M. T., 'Epicyclic gearing and the Antikythera mechanism, Part 2', in Antiquarian Horology, vol. 29, pp. 51–63 (2005)

• Wright, M. T., 'The Antikythera mechanism: A new gearing scheme', in Bulletin of the Scientific Instrument Society, vol. 85, pp. 2–7 (2005)

• Wright, M. T., 'The Antikythera mechanism and the early history of the moon phase display', in Antiquarian Horology, vol. 29, pp. 319–329 (2006)

• Wright, M. T.,'Understanding the Antikythera mechanism', in Proc. 2nd Int. Conf. on Ancient Greek Technology, pp. 49–60 (Athens: Technical Chamber of Greece, 2006)

• Wright, M. T. 'The Antikythera mechanism reconsidered', in Interdisciplinary Science Review, vol. 32, no. 1, pp. 27–43 (2007)

Глава 8

Статьи:

• Brooks, Michael, 'Tricks of the light', in New Scientist, pp. 38–41 (7 April, 2001)

• Edmunds, Mike, 'The elementary universe', in Astronomy and Geophysics, vol. 46 pp. 4.12–4.17 (Aug 2005)

• Edmunds, Mike, 'Landscapes, circles and Antikythera: The birth of the mechanical universe', in Mediterranean Archaeology and Archaeometry, Special Issue, vol. 6, no. 3, pp. 87–92 (2006)

• Freeth, Tony, 'The Antikythera mechanism. I. Challenging the classic research', in Mediterranean Archaeology and Archaeometry, vol. 2, no. 1, pp. 21–35 (2002)

• Ramsey, Andrew T., 'The latest techniques reveal the earliest technology – A new inspection of the Antikythera mechanism', in International Symposium on Digital Industrial Radiology and Computed Tomography, pp. 25–27 (France, Lyon, June 2007)

• Seabrook, John, 'Fragmentary knowledge: Was the Antikythera mechanism the world's first computer?', in The New Yorker (14 May, 2007)

• Solomos, N. H. (ed), 'The Antikythera Mechanism – Real Progress Through Greek/UK/US Research. M. G. Edmunds for the Antikythera Research Project. Recent Advances in Astronomy and Astrophysics', in 7th International Conference of the Hellenic Astronomical Society, pp. 913–918 (2006)

Глава 9

Книги:

• Netz, Reviel and William Noel, The Archimedes Codex: Revealing the Blueprint of Modern Science (Phoenix, 2007)

• Steele, John, Observations and Predictions of Eclipse Times by Early Astronomers (Kluwer Academic Publishers, 2000)

Статьи:

• Charette, Francois, 'High-tech from Ancient Greece', in Nature, vol. 444, pp. 551–552 (2006)

• Freeth, T., Y. Bitsakis, X. Moussas, J. H. Seiradakis, A. Tselikas, H. Mangou, M. Zafeiropoulou, R. Hadland, D. Bate, A. Ramsey, M. Allen, A. Crawley, P. Hockley, T. Malzbender, D. Gelb, W. Ambrisco, M. G. Edmunds, 'Decoding the Ancient Greek astronomical calculator known as the Antikythera mechanism', in Nature, vol. 444, pp. 587–591 (2006)

• Marchant, Jo, 'In search of lost time', in Nature vol. 444, pp. 534–538 (2006)

• Steele, John, 'Eclipse prediction in Mesopotamia', in Archive for History of Exact Sciences, vol. 54, no. 5, pp. 421–454 (Feb 2000)

• Steele, John, 'Ptolemy, Babylon and the rotation of the earth', in Astronomy and Geophysics, vol. 46 pp. 5.11–5.15 (2005)

Глава 10

Книги:

• Cicero, The Nature of the Gods (Oxford University Press, 1998)

• Evans, James, The History and Practice of Ancient Astronomy (Oxford University Press, 1998)

• Hill, Donald, Islamic Science and Engineering (Edinburgh University Press, 1993)

• Kidd, Ian Gray, Posidonius: Volume III The Translation of the Fragments (Cambridge University Press, 2004)

• Linssen, Marc J. H., The Cults of Uruk and Babylon: The Temple Ritual Texts as Evidence for Hellenistic Cult Practice (Brill-Styx, 2004)

• Pliny, Natural History (Penguin, 1991)

• Rosheim, Mark E., Robot Evolution: The Development of Anthrobotics (Wiley-Interscience, 1994)

• Ruggles, Clive, Astronomy in Prehistoric Britain and Northern Ireland (Yale University Press, 1999)

• Russo, Lucio, The Forgotten Revolution: How Science Was Born in 300 BC and Why it Had to Be Reborn (Springer, 2003)

• Toomer, G. J. (translated), Ptolemy's Almagest (Princeton University Press, 1998)

Статьи:

• Freeth, Tony, Alexander Jones, John Steele and Yanis Bitsakis, 'Calendars with Olympiad display and eclipse prediction on the Antikythera mechanism', in Nature, vol. 454, pp. 614–617 (2008)

• Gingerich, Owen, 'Islamic astronomy', in Scientific American, vol. 254, p. 74 (April 1986)

• Jones, Alexander, 'The adaptation of Babylonian methods in Greek numerical astronomy', in Isis, vol. 82, pp. 441–453 (1991)

• Jones, Alexander, 'The astronomical inscription from Keskintos, Rhodes', in Mediterranean Archaeology and Archaeometry, Special Issue, vol. 6, no. 3, pp. 213–220 (2006)

• Jones, Alexander, 'The Keskintos astronomical inscription text and interpretations', in SCIAMVS, vol. 7, pp. 3–41 (2006)

• Keyser, Paul,'A new look at Heron's ''Steam Engine''', in Archive for History of Exact Sciences, vol. 44, pp. 107–124 (1992)

• Price, Derek J. de Solla 'Automata and the origins of mechanism and mechanistic philosophy', in Technology and Culture, vol. 5, no. 1, pp. 9–23 (Winter 1964)

• Toomer, G. J., 'Hipparchus', in Dictionary of Scientific Biography, ed. Charles Gillespie, vol. XV, pp. 207–224 (NewYork: Scribners, 1970–1980)

• Toomer, G. J., 'Hipparchus and Babylonian astronomy', in A Scientific Humanist: Studies in Memory of Abraham Sachs, pp. 353–362 (Philadelphia: Occasional Publications of the Samuel Noah Kramer Fund, 9)

• Tybjerg, Karin, 'Wonder-making and philosophical wonder in Hero of Alexandria', in Stud. Hist. Phil. Sci., vol. 34, pp. 443–446 (2003)

• Waerden, Bartel van der, 'Mathematics and astronomy in Mesopotamia', in Dictionary of Scientific Biography (ed. in Chief Charles Gillespie), vol. XV, Supplement I, pp. 667–680 (1978)

Фото

Капитан Димитриос Контос и его команда собирателей губок на своем крохотном суденышке на месте гибели Антикитерского корабля. 1901 г. Из книги J. N. Svoronos, Das Athener Nationalmuseum (Athens, 1908)

Греческий собиратель губок в классическом водолазном костюме. Шлем делали вручную из меди, и весил он около 18 кг. Костюм шили из плотной ткани, брезента и индийского каучука, он весил 8 кг. На водолазе закрепляли два 9-килограммовых свинцовых грузила – одно спереди, другое сзади

Некоторые сокровища, поднятые с места гибели Антикитерского корабля в 1900–1901 гг., ныне хранятся в Национальном археологическом музее в Афинах: вверху – бронзовая голова статуи философа, III в. до н. э.

Слева – бронзовая статуя «Антикитерского юноши», IV в. до н. э.; справа – мраморная статуя присевшего мальчика, наполовину съеденная коррозией из-за пребывания в морской воде

Три крупнейших фрагмента Антикитерского механизма в витрине Национального археологического музея в Афинах: вверху слева – фрагмент C, видна часть зодиакальной шкалы на передней панели; вверху справа – фрагмент B, видна часть спиральной шкалы на задней панели механизма; внизу – фрагмент A, видно большое четырехспицевое зубчатое колесо

Дерек де Солла Прайс с моделью Антикитерского механизма в 1982 г.

Башня ветров, часовая башня I или II в. до н. э., стоящая на римской агоре в Афинах. Некогда в ней находились сложно сконструированные водяные часы

Алан Бромли с реконструкцией Антикитерского механизма в Сиднейском университете

Детали модели Майкла Райта, приводящие в движение указатели планет. Эпициклический диск и рычаги с прорезями для Меркурия и Венеры помещены над большим колесом в главном комплекте деталей. Отдельные комплекты (слева направо) предназначены для Марса, Юпитера и Сатурна

Слева – главная плата модели Майкла Райта с большим четырехспицевым колесом и соединенными с ним зубчатыми колесами. Сравните с фронтальным видом фрагмента А. Вместо оригинальных заклепок использованы шурупы – просто для того, чтобы модель можно было разбирать; cправа – Майкл Райт с реконструкцией Антикитерского механизма в мастерской своего дома в Хаммерсмите, Лондон, 2006 г. На заднем плане токарный станок, сделанный около 1820 г. и до сих пор находящийся в рабочем состоянии

Исламская астролябия с зубчатыми колесами из Музея истории науки в Оксфорде. Ее сделал Мухаммад ибн Аби Бакр в Исфахане (Иран) в 1221/22 г. Это ее обратная сторона, где видна шкала фаз Луны (наверху), указатель даты (вверху справа) и концентрические шкалы, показывающие положения Солнца и Луны в Зодиаке (внизу)

Страницы из относящейся к XIII в. копии рукописи X в., приписываемой багдадскому астроному Настулу. Схемы показывают, как изготовить «Луну в шкатулке» – календарь с зубчатыми колесами, подобный тому, что соединен с Исламской астролябией, и календарю на византийских солнечных часах VI в. из лондонского Музея науки

Экспедиция X-Tek для рентгеновской съемки антикитерских обломков в октябре 2005 г. Алан Кроули из X-Tek подключает систему «Бегущий по лезвию», готовясь к съемке фрагментов

Панделис Фелерис, хранитель афинского Национального археологического музея, устанавливает фрагмент A на вращающийся диск

Доктор Элени Магку (Национальный археологический музей) и профессор Ксенофон Муссас (Афинский университет) изучают первую компьютерную томограмму фрагмента G

Часть сохранившегося фрагмента Антикитерского механизма, совмещенная с рентгеновским снимком скрытых внутри зубчатых колес

1

Пер. В. Вересаева.

2

Пер. Л. Жданова.

3

Пер. В. Смирина.

4

Пер. Б. Старостина.

5

Пер. Ф. Петровского.

6

Верно ли говорить об Антикитерском механизме как о компьютере? Этот термин впервые использовал Дерек Прайс, назвавший прибор «календарный компьютер», но некоторые ученые полагали, что слово «калькулятор» было бы уместнее. Эта книга следует методическим принципам Дорона Суэйда, до недавнего времени старшего хранителя компьютерной техники в лондонском Музее науки. Он полагает, что недальновидно применять термин «компьютер» исключительно к программируемым электронным устройствам, с которыми мы имеем дело сегодня. С его точки зрения, компьютерная традиция началась значительно раньше. По его определению, компьютер – это любое устройство, способное не только вычислять математические функции, но и выводить результат на градуированную шкалу. Так, сферическая модель Солнечной системы не может считаться компьютером, но Антикитерский механизм в значительной степени отвечает этому определению. – Прим. авт.

7

Пер. Т. Гнедич.

8

Немец Том Ситас с тех пор преодолел девятиминутный барьер. – Прим. авт.

9

Здесь и далее пер. М. Рижского.

10

Пер. В. Горенштейна.

11

Пер. Р. Шмаракова.