Книга: Джек-потрошитель с Крещатика



Джек-потрошитель с Крещатика
Джек-потрошитель с Крещатика

Лада Лузина

Джек-потрошитель с Крещатика

Начало начал

Джек-потрошитель с Крещатика

В Лондоне не было тумана. Солнце ласкало камни мостовой и в изобилии лежащие на брусчатке лепешки навоза, стены с содранными афишами, испитые лица мужчин в усыпанных табачными крошками клетчатых жилетах и чахоточные лица женщин в шляпках с увядшими лентами. Лица эмигрантов и шлюх. Пьяниц и отчаявшихся. Брошенных и отверженных.

Уайтчепел был не лучшим местом, чтоб наслаждаться красотами викторианской Англии. Да и сама викторианская Англия была не лучшим местом для наслаждения.

Дорогой четырехколесный кэб подъехал к пристроившемуся неподалеку от Флауэр-и-Дин-стрит кособокому кирпичному домишке с черепичной крышей и чересчур толстой, потемневшей трубой.

Ступенька опустилась, а на ступеньку опустилась нога прибывшего в щегольском ботинке с изящными пуговками. Высокий мужчина в крылатке и цилиндре спрыгнул на грязную, покрытую нечистотами землю, просверлил глазами табличку:

Мадам Заира, предсказание всей вашей жизни, один пенни

— и, убедившись, что прибыл точно по назначению, щедро расплатился с кэбменом.

Из дома мадам как раз вышла клиентка, белокурая девица с мечтательным лицом, и, увидев равнодушный взгляд мужчины под черным цилиндром, поспешно прибрала свои надежды и мечтания с лица, как единственную ценность, которую лучше спрятать подальше от недобрых людей — в карман своей забрызганной грязью юбки, за край чересчур глубокого декольте, выдававшего ее непочтенную профессию.

Проигнорировав висевший у входа молоточек, мужчина в цилиндре зашел в дом мадам Заиры и, миновав пару комнат, оказался в обтянутом синим бархатом кабинете, слыхом не слыхивавшем про сегодняшний солнечный день.

Внутри было не протолкнуться от маленьких низких столиков с хрустальными шарами, картами, рунами, лампами, покрытыми разноцветными восточными платками… — атрибутов, клятвенно уверявших непосвященных: здесь обитает великая предсказательница! Атрибутов, сразу казавшихся посвященным старательно подобранными декорациями.

Мадам Заира сидела в большом кресле с короной-резьбой за круглым столом, покрытым черной бархатной скатертью, вышитой золотым шнурком.

Золотая чалма, узорная шаль с бахромой, длинные густые черные цыганские волосы — все, чтобы посетители поверили, что попали в экзотический, магический мир.

Киевский Демон звонко бросил пенни на маленькое медное блюдо с чеканкой.

— Не верю глазам, господин Киевицкий собственной персоной! — протянула мадам. — И в моем скромном салоне. Давно вы из Киева? — она говорила как иностранка, с трудом выговаривая буквы. — Не часто увидишь такого как вы… Дух Города в другом городе. Здесь вы намного-намного слабей, — рука мадам потянулась к золотому жезлу.

— Не настолько, чтобы вы могли подчинить меня, — холодно ответил ей гость, снимая цилиндр и усаживаясь в кресло напротив. — И все же вы задумались об этом на миг… значит, у вас много силы!

— Но мне не подчинить целый Город. Тем более, такой, как наш Киев, — спокойно согласилась она, разглядывая большой, украшенный прозрачно-голубым камнем перстень на руке своего нежданного гостя. — Я и сама родом оттуда. — Ее акцент не исчез, но стал малозаметным, как у человека, не бывшего на родине пару столетий.

— Оттого вы и сильны.

— У меня много силы, — согласилась она. — Но чем вы собираетесь заплатить за нее? — она насмешливо взглянула на его пенни.

— Я не дам вам ничего. Но расскажу вам, как не потерять то, чем вы дорожите превыше всего.

Он не стал уточнять. Она не стала спрашивать, что он имеет в виду — лишь быстро согласно кивнула, будто боялась, что он передумает. Мадам Заира и ее загадочный гость превосходно понимали друг друга.

Киевский Демон положил на черную бархатную скатерть три фото «рубашками» вверх.

— Назовете мне их имена?

— Не может быть! — вспыхнули щеки мадам, и лицо ее стало таким изумленным, будто гость достал из кармана лондонский Тауэр, Биг-Бен и Вестминстерское аббатство в придачу. — Великим Городом правят люди? Трое слепых? Пророчество Великой Киевицы Марины действительно сбудется?

— Еще очень нескоро. Вам не доведется увидеть его.

— Я знаю свой жизненный срок, — с достоинством сказала мадам.

— Потому я и здесь. Вы — потомок древних волхвиц, все до единого ваши пророчества оказались правдивы. Кабы слепые хоть краем глаза узрели ваш дневник, они бы не носились со своим глупцом Нострадамусом.

— Носились бы. Слепые слепы по определению. И трое из них правят вами? Катерина, Дарья, Мария, — мадам поочередно коснулась пальцем трех перевернутых фото. — Ах, господин Киевицкий, Дементий Владиславович, будьте душкой, расскажите мне все! — «цыганка» внезапно обратилась в светскую даму, которая отлично знала людской псевдоним Киевского Демона. — Я столько изучала пророчество Великой Марины, но так и не смогла уразуметь его до конца… Неужели всеми ведьмами Киева, всеми шабашами будут править слепые люди, да еще и воспитанные людьми в мире слепых… неужели ведьмы примут их власть? Примут трех неумех?

— Удовлетворите свое любопытство, прошу, — г-н Киевицкий сделал жест рукой, предлагая ей перевернуть фотографии.

Некоторое время Заира рассматривала изображения трех женщин.

— Интересно… Весьма интересно. Что ж, я охотно расскажу вам про Трех. И мне нет дела до того, что вас интересует только одна.

— Как и мне нет дела до того, что обладательница трех замков и сокровищ, достойных семи королей, делает в самом вонючем районе Лондона, продавая свои предсказанья за пенни, — ответил любезностью на любезность Демон. — В районе, из которого любая благоразумная дама сбежала бы без оглядки.

— Вы говорите о кровавом чудовище Уайтчепела? — насторожилась та. — Полагаете, мне тоже угрожает опасность?

— Вы тоже имеете привычку ходить по ночам… Но я полагаю, что моя оплата воспоследует за вашей услугой, — поторопил ее пророчество Демон.

— О, вы будете довольны мной!

Мадам Заира презрительно сбросила со стола засаленные карты и пододвинула к себе маленький круглый шар, но не хрустальный, а похожий на аквариум без рыбок.

— Вот эта, Катерина, — пророчица взяла в руки фото невероятно красивой брюнетки, — слишком уродлива. Из рода уродов. Она считает, что ее невозможно любить, как урода-горбуна из романа господина Гюго. Она погибнет, если ее никто не полюбит. И в гибели может сгубить многих…

Господин Киевицкий удовлетворенно кивнул.

— Вот эта, Дарья… чем она занимается?

— Она певичка.

— Глупости… она не пела ни разу в жизни. Она не сыщет себя, пока хоть раз не споет. Когда она запоет так, что купол рухнет… она споет впервые в жизни!

Мадам пододвинула к себе третье фото. И ее стеклянный шар-аквариум вдруг ожил, засветился изнутри белым сиянием.

— Киевица Мария…

— Мария Владимировна.

— Ваша правда, она может овладеть целым миром. Самая сильная… но и самая слабая… Ее беда пострашнее, чем у других. Я вижу рядом с ней мертвеца.

— Продолжайте, — сказал Киевский Демон.

— Даже двух мертвецов. Она родила сына от человека, которого давно нет на ее земле. Нынче же ваша Мария Владимировна живет с привидением… весьма любопытный выбор спутников жизни. Но выбор опасный!

— Продолжайте, — повторил гость, слегка постукивая утяжеленным перстнем пальцем по набалдашнику трости.

— И я вижу вовсе не любовь, а Присуху. Я вижу ее мужчину, который не любил никого, мужчину, который натворил много зла… но однажды он выпил приворотного зелья и влюбился в Киевицу, влюбился так сильно, что не смог даже умереть, — мадам Заира смотрела вовсе не на фото Марии Владимировны, а в свой сияющий шар, — он мертв, но будет жив, пока любит ее. Один лишь вопрос: разве это любовь? Да, это чувство посильнее любви! Но любовь ли это? И однажды некто задаст этот вопрос. И этот вопрос все изменит. И вы боитесь его…

— Вопроса? Или ответа?

— Мертвец, привидение, который сейчас рядом с ней, — единственное создание в мире, которого вы боитесь. Но вы уже знаете, как его победить, не так ли? Потому вы и здесь.

Демон кивнул.

— Однако я скажу вам то, что вам неизвестно. У вашей Марии Владимировны нет души.

— Нет души? — мадам Заире удалось удивить даже своего невозмутимого гостя.

— Игры с жизнью, смертью, Присухой не проходят зря.

— Где же душа?

— Разорвана. И хоть помочь вам непросто, вы пришли по адресу.

Мадам подняла черную скатерть с золотой бахромой, достала из тайного ящичка стола маленькое круглое зеркало, протерла его краем своей узорной шали и дунула на стекло…

Зеркальце раскололось на две половины.

Ангел бездны

В земные страсти вовлеченный,

я знаю, что из тьмы на свет

однажды выйдет ангел черный

и крикнет, что спасенья нет.

Но простодушный и несмелый,

прекрасный, как благая весть,

идущий следом ангел белый

прошепчет, что надежда есть.

Булат Окуджава, 1989 год
Джек-потрошитель с Крещатика

Начало ХХ века


Джек-потрошитель с Крещатика

Мужчина сделал шаг и замер на пороге — глаза молили о слепоте, сердце застыло, надеясь на безумие. Его девушка лежала на диване в нелепой, неприличной позе — с расставленными ногами, выгнутой спиной, запрокинутой головой. Ее черные чулки были спущены, запертая в корсет грудь тяжело вздымалась, из горла вырывался стон. А рядом с ней лежала прекрасная черноволосая дама. Рука дамы терзала девичью грудь, губы — жадно впились в ее губы.

Он не мог сказать, что испытывает сейчас — ужас, отвращение, восхищение? Он просто стоял и смотрел до тех пор, пока черноволосая не подняла лицо, не взглянула прямо на него.

И в этот миг его сердце остановилось.


Начало ХХІ века

…свернув на середине Андреевского спуска, женщина поднялась на Лысую Гору.

Киевляне знали Гору как Замковую — но она была Лысой. А женщину в общественном месте наверняка бы окликнули: «Девушка…». Но она была женщиной, и Гора знала об этом.

Гора знала: женщина идет сюда, потому что не может не идти — ее ведет нечто, неподвластное ей. Гора не желала пускать ее, и на литых металлических ступенях многомаршевой лестницы, ведущей на Замковую, сиял охранный узор. Но со временем узорные ступени изнашивались, их заменяли обычными — последних стало больше — и теперь лестница не могла сдержать женщину, идущую на Лысую Гору.

За женщиной шел туман. Туман окутывал ее фигуру как бесплотная белая шуба, как огромный кокон ваты — туман делал ее невидимой для других. Иначе кто-нибудь непременно задал бы вопрос, зачем женщина, взбирающаяся на Лысую Гору, несет с собой лопату и труднообъяснимый продолговатый предмет, завернутый в темную ткань.

Взобравшись на вершину, женщина перешла по узкой тропинке на дальний отрог. Послушный туман рассеялся, и она огляделась. Слева Киев головокружительно падал на двести метров вниз — к засыпающему серому Днепру, справа — взлетал вверх, к подпирающим низкое октябрьское небо Андреевской церкви и тяжеловесному сталинскому ампиру музея истории Украины. За спиной женщины киевскую Лысую Гору обнимала фешенебельная, как крохотный европейский городок, новая элитная улица Воздвиженская, перед пришедшей, на вершине горы, стояли круглый каменный алтарь родноверов и камни с надписями: «Громадський жертовник», «Пожертва ваша хліб і молоко…».

Возвышенное и земное, языческое и святое, гламурное и гранитное — сошлись в древней точке силы. Но женщину не интересовала сила Горы. Не обнаружив вокруг ни единого человека, она пошла дальше — в рыжую рощу, где умирало старое церковное кладбище.

Давным-давно некрополь окружал Троицкую кладбищенскую церковь Флоровского монастыря. Но церковь не устояла на Лысой Горе — была разрушена в 30-е годы, и ныне заброшенное дореволюционное кладбище казалось затаившимся и зловещим. Его можно было и не заметить — стволы тонких, оголенных осенью темных деревьев сливались с такими же тонкими, потемневшими металлическими крестами. Лишь на немногих могилах сохранились таблички со съеденными временем буквами, большинство оградок казались пустыми — могилы, которые они защищали, давно сровнялись с землей, землю скрыл ворох листьев. К монастырю бежала узкая дорога, почти стертая с лица ведьмацкой Горы.

Женщина переступила поваленное бурей дерево, остановилась, подняла глаза вверх. Кроны деревьев уже не заслоняли свинцовое небо, а земля во влажных и желтых осенних сугробах стала вязкой от многослойной листвы. Шорох собственных шагов мешал пришедшей на Гору услышать нечто, доступное ей одной… Она замерла, а секунду спустя бросилась, вздымая листья, к оскверненному разноцветным граффити серому склепу.

Рядом с ним стояла косая, утопающая в рыжей листве, сплющенная временем оградка, — как и во многих других, внутри нее не просматривался даже холмик могилы. Пришедшая перешагнула через тонкие низкие прутья ограждения, расчистила ногой уже потемневшие листья… Постояла, вглядываясь в освобожденную землю.

— Да, — возбужденно сказала она. — Это ты. Как долго я тебя искала, любимый!

Она воткнула в землю лопату, аккуратно поставила загадочный продолговатый предмет и сдернула с него черную ткань…

У изголовья могилы стояло большое старое зеркало в почерневшей серебряной раме.

Все прочее скрыл туман, рухнувший на Лысую Гору, как громадное, сброшенное с неба одеяло.



Глава первая

Деды́

Джек-потрошитель с Крещатика

Осень овладела Городом. Погода была по-осеннему сонной. И вроде не туман, а соседний дом за окном казался размытым как акварель. Улица Ярославов Вал точно затихла в предчувствии последнего — смертельного — акта. Природа умирала. Осеннее Макошье должно было вскоре смениться часами Коротуна.

Но двери Башни Киевиц еще были открыты навстречу последнему осеннему теплу. Катерина Дображанская стояла у высокого зеркала, поправляя тяжелый узел темных волос.

Даша Чуб вдохновенно листала газету, периодически оглашая важные новости.

— Ты представляешь, мужу приснилось, что жена изменяет ему… так он проснулся и задушил ее спящей! Вот сволочь! — Даша помолчала, тщетно ожидая реакции. — Или вот… Муж бросил жену после того, как она родила ему тройню. Пока та лежала в роддоме, подал втихаря на развод и слинял в другой город. Ничего себе гад?!

Катерина приподняла руки и, выпрямив пальцы, взыскательно осмотрела свои бесценные кольца-модерн.

— Так того, убийцу, хоть посадили в тюрьму, — добавила Чуб. — А сбежавшему что вообще будет?.. И весь этот беспредел в нашем Городе, Киеве! Тебе не кажется, что мы должны им заняться?

— Кажется, — подала голос Катерина Дображанская. — Кажется, что ты лезешь на стенку от безделья. Ты вроде победила на каком-то песенном конкурсе. И где твой бесценный Киевский Демон?

— Сама знаешь, что Демон пропал. И во-още он не мой, он тайно в Машку влюблен. А про конкурс… Скоро узнаешь, — загадочно посулила Землепотрясная Даша.

— Ясно, — поняла ее по-своему Катя. — Тебе стоит подыскать себе серьезное дело.

— Значит, дело брошенной матери троих детей не кажется тебе серьезным?

— Мне кажется, — парировала Катерина Михайловна, — если человек начинает выискивать свои проблемы в газетах, то это уже диагноз. Найди себе работу.

— У меня есть работа, — не без изящества отпарировала Даша. — Я работаю Киевицей — хранительницей Вечного Киева. И ты, кстати, тоже. Или я не в теме, и ты написала заявление об уходе?

Катерина наконец оторвалась от созерцания своей изумительной красоты и посмотрела на среднюю из Трех Киевиц — Дашу Чуб по кличке Землепотрясная.

Белые волосы, круглые глаза, пухлые губы, пухлый нос, грудь четвертого размера в сочетании с тотальным декольте, громоздкие ботинки, малозаметная юбка, пиратский платок с черепами и чулки, имитирующие кровавые раны, которые Чуб купила в ожидании Хэллоуина, померяла, пришла в восторг и не стала снимать. Детский сад, ей-богу!

С тех пор как волею Города, из обычной владелицы супермаркетов Катя перевоплотилась в Киевицу, властительницу Киева — главным своим достижением она считала не власть, не серебро и не злато, а обретенный ею покой — спокойное осознание собственной силы. Еще большую силу получила Маша…

Но несостоявшаяся певичка, звезда сомнительного счастья Даша Чуб, невзирая на все свои вопиющие и громко поющие таланты, так и осталась какой-то незавершенной, нереализованной, беспокойной. Она давно не вызывала у Кати прежнего раздражения и неприязни, скорее — упрямое отрицание. И хотя рациональная часть Катерины Михайловны подсказывала ей, что их покой нуждается порой в неугомонных дрожжах Дашиного энтузиазма, она ничего не могла поделать с собой, Даша была для нее вроде беспокойной навязчивой мухи… которой к тому же следовало похудеть на пять — семь килограмм, прежде чем напяливать мини и декольтированные трикотажные кофты в обтяжку.

— Кстати послушай вот это… — Даша Чуб снова уткнулась в газету.


Белую фигуру толстой Дамы снова видели в окнах Башни на Ярославовом Валу, 1. Городская легенда рассказывает, что первый владелец дома шляхтич Подгорский построил его для своей любовницы. Видимо, он предпочитал крупных женщин. Но любовь вскоре прошла, и с горя женщина наложила на себя руки. С тех пор ее бедный дух бродит по дому-замку.

— Что за гадость ты читаешь? — не выдержав, Дображанская подошла к Чуб и, вынув газету из ее рук, взглянула на первую полосу.

«Неизвестный Киев» — интриговало название издания. Под ним красовались с десяток мелких и четыре жирных заголовка: «Через неделю начнется застройка Пейзажной аллеи?», «На Замковой горе неизвестные раскопали могилу монаха», «В окне дома на Ярославовом Валу, 1 видели привидение Белой Дамы», — а также фото с призывом «Помогите найти» и сообщением «В свой день рождения пьяная дочь бизнесмена зарезала отца».

— И точно, диагноз, — окончательно уверилась Катя. — Как ты могла купить такую бульварную чушь?

— Как ты носилась с газетой про апокалипсис[1], так это нормально, а как я, так сразу «брось каку»? Мне интересно стало, они же про нашу Башню писали. И почему ты считаешь, что у нас в доме не может жить привидение?

— Достаточно того, что здесь живем мы. Киевицы, ведьмы, черти, Демон. По-моему, жилплощадь занята. — Катерина взглянула на готические окна Башни Киевиц и сощурила глаза.

— И то, что Пейзажную аллею скоро застроят, тебя тоже не волнует? — нанесла Чуб удар слева.

— Нет, раз это не волнует наш Город. — Дображанская брезгливо бросила газету обратно на стол и вернулась к высокому зеркалу. — Если бы Киеву грозила беда, он дал бы нам знать. Ой… — Катя положила руку на грудь. — Сердце кольнуло.

— Вот видишь? У нас в Башне происходят паранормальные явления. — Даша, с надеждой завертела головой налево-направо. — Ау, привидения! Белая Дама, ты где? Выходи! Тебе повелевает твоя Киевица!

Солнце за окном мигнуло и погасло — день внезапно стал пасмурным, насупился и недружелюбно покосился на Чуб.

Безмятежно почивавшая в кресле белая кошка Белладонна вскочила, выгнула спину и зашипела, обнажая клыки. Черный кот Бегемот, мирно спавший на каминной полке, издал целую россыпь недовольных звуков, с топотом бросился на балкон и одним махом сиганул на соседний серо-стальной гребень замковой крыши.

— Ты видишь! Видишь! — возликовала Землепотрясная Даша. — Ты в теме, что Кошки всегда реагируют на привидения? Пуфик, ты случайно не видела тут Белую Даму? — обратилась Даша к своей любимице — круглобокой рыжей кошатине.

— Мя-уууу, — недружелюбно сказала Изида Пуфик, хотя обычно предпочитала французскую или, на худой конец, русскую речь. Рыжая кошка нехотя сползла с дивана, бросила на Дашу Чуб обиженный взгляд и, не прощаясь, потрусила на кривоватых лапках в сторону кухни.

— Ждите гостей! — выгнув спину коромыслом, прошипела обычно уравновешенная блондинка Белладонна, прежде чем последовать примеру других представителей местного семейства кошачьих. — Зовите Васю-у-у…

Вслед за Изидой она помчались на кухню — там их обеих поджидала открытая форточка.

— Слыхала я, что крысы бегут с корабля, но чтобы кисы из дома… — проводила их Чуб озадаченно-заинтригованным взглядом. — Это все Белая Дама? Или что тут происходит во-още?

— По-моему, ты что-то опять натворила. Что ж, звони Василисе, пускай объяснит, — равнодушно сказала Катя. — У меня важное дело.

— И куда ты так вырядилась?

Слово было не особо удачным — наряд раскрасавицы Кати был дивно простым: темный костюм с длинной юбкой и приталенным пиджаком. Но блуза с воротником из жемчужно-серых винтажных кружев, пять громоздких колец в магическом стиле модерн, утяжелявших Катины пальцы, делали облик Дображанской почти вызывающе прекрасным.

— Я иду на антикварный аукцион. — Катерина поправила спикировавшую на лацкан ее пиджака модерновую брошь-бабочку с крылышками из разноцветной эмали.

— Новая? — заценила Даша.

— Только купила, — Дображанская скосила глаза. — Надо же, я и не заметила, что у нее в центре бриллиантик.

— Бриллианты, они вообще такие незаметные, скромные, — активно закивала Чуб. — Дай угадаю, на аукционе продается еще одна ювелирная цаца в стиле модерн?

— Нет, две картины Вильгельма Котарбинского, — с ноткой капризности произнесла Катерина и завершила с сомнением: — Может, куплю одну Маше в подарок. Ты хоть помнишь, что сегодня у нее день рожденья?

— Я что, склеротичка? А кто такой Котарбинский?

— Один из художников, расписавший ее любимый Владимирский собор. Маша тебе лучше расскажет.

— И это твое важное дело?

— Ну, если у тебя есть дела поважней…

— Конечно, — Чуб выпрямилась с оскорбленной газетой в руках — загнать уже забурлившие намерения Землепотрясной под лавку было непросто, точнее — невозможно вообще. — Я — Киевица. И если у меня по Киеву бродят неучтенные привидения, из дома бегают кошки, а мужики бросают и душат женщин, все это имеет ко мне прямое отношение!

Джек-потрошитель с Крещатика

Солнце мигнуло и погасло. И показалось: навек, и мир навсегда останется унылым и серым. Но оно просияло вновь. Лишь в кронах деревьев университетского ботанического сада напротив гнездился туман, и туман уже знал, что вечером он проглотит весь Город.

Осенние листья летели так медленно, что казались висящими в воздухе, — Киев получил расцветку в желтый листочек.

Упрямо зеленеющая трава у Владимирского собора стала мохнатой от рыжей листвы, и по ней с важным видом прогуливался большой черный ворон. Каштаны на бульваре уже осыпались, но подтянутые, как строй солдат, тополя — упрямо зеленели, не собираясь сдаваться октябрю.

Две слишком светские богомолки подошли к желтым византийским стенам Владимирского и остановились неподалеку от двухсотпудовых двухстворчатых черных дверей с барельефами — узорная княгиня Ольга и пышнобородый, похожий на Илью Муромца, вооруженный мечом святой князь Владимир косо посмотрели на прибывших. Двери-ворота были закрыты, входить следовало через боковой вход.

— Ничего что у меня губы накрашены? — неуверенно спросила одна из богомолок.

— Нормально, — сказала вторая с видом знатока и достала из сумочки нарядный синий платочек с золотыми египетскими иероглифами.

— Ой… туда посмотри. Да сюда не молиться нужно ходить, а с мужиками знакомиться, — первая немного нервозно хихикнула и игриво указала глазами направо.

Богомолки застыли, напрочь забыв про Бога при виде прекрасного, как языческий бог, темноволосого и темноглазого парня, держащего на руках совершенно не похожего на него малыша — полугодовалого голубоглазого и беловолосого мальчика с лицом херувима.

— Я и не знала, что мадонны с младенцами бывают мужского пола! — снова хихикнула первая.

— Я вообще не знала, что такие мужчины бывают, — отозвалась вторая, повязывая на голову бирюзовый платок. — И не голубой вроде — с ребенком!..

— Все голубые теперь тоже с детьми… Даже Киркоров родил себе что-то.

— А эта, рядом с ним, рыжая — кто?

Обе с вопросительным любопытством воззрились на невысокую тонкую девушку в длинной юбке и светлом платке, закабалившем ее огненно-рыжие волосы.

— Жена, наверное, — сказала первая, рассматривая готическое и рыжебровое лицо из коллекции Кранаха Старшего, — красивая… нестандарт.

— Красивая? — возмущенно изумилась вторая. — Вообще никакая. Уродочка. Зуб даю, она его няня. О, черт… — поход во Владимирский собор явно отменялся. — Не поверишь, зуб прихватило, — проныла она, хватаясь за подборок, чувствуя, как с каждой секундой боль нарастает, становится нестерпимой.

Облаченная в узорные одежды тринадцатипудовая Ольга на главных дверях на секунду приподняла опущенный взгляд и переглянулась с пятнадцатипудовым князем Владимиром на соседней створке:

«Видел, внучек? Люди, люди… не стоит обижать Киевицу!»

Джек-потрошитель с Крещатика

— Иди сама, — говорил тем временем Киевице ее спутник Мир Красавицкий. — Я подожду.

Рыжая Маша кивнула, глядя, как ее сын Миша привычно обвивает шею Мира двумя руками, — как и многие дети, он чувствовал себя куда комфортней на руках у отца. Только Мир не был отцом ему.

— Ты прав. Миша еще слишком маленький, чтобы идти в Прошлое, — в голосе матери звякнула неуверенность.

Она с подозрением покосилась на крупного ворона, прогуливающегося между двух уже заснувших на зиму черных фонтанчиков для питьевой воды.

Ворон наклонил голову набок и внимательно посмотрел прямо на Машу.

И Маша Ковалева решилась…

Поднялась по ступеням к боковой левой двери, поклонилась.

— Именем Отца моего велю, дай то, что мне должно знать, — прочитала заклятие Хранительница вечного Города и, сделав шаг, прошла сквозь столетие.

Джек-потрошитель с Крещатика

…Владимирский собор был новым и ярким.

…Владимирский еще и не был собором — ему предстояло ждать освящения несколько лет, и часть его стен были расчерчены деревянными лесами.

Но Маша все же перекрестилась, прочитала молитву, но не за упокой — за покой. Здесь, в конце XIX или начале XX века, отец ее сына — художник Серебряного века Михаил Врубель — был еще жив.

Мир знал, что, перешагнув порог собора, Киевица перешагнет сто лет, оказавшись в Прошлом — в еще не законченном Владимирском. Но не знал, что она мечтает встретить здесь другого мужчину. И, оглашая просьбу Отцу-своему-Городу «дай то, что мне должно», надеется: Киев сочтет должным дать ей час, когда расписывавший этот собор Михаил Врубель будет здесь.

Маша привычно обернулась, посмотрела на фреску над главным входом — суровоглазый чернокрылый ангел с весами в руках разделял своей фигурой рай и ад. Много лет Маша и ангел мерялись взглядами, и она всегда была честна перед ним.

«Ты знаешь мою историю, — сказала она чернокрылому то, что так и не решилась сказать Мирославу, — я вдруг стала Киевицей, волшебницей… совершенно внезапно… и впервые отправилась в Прошлое… такая глупая… я еще даже не целовалась ни с кем… и познакомилась с Врубелем… и влюбилась в него сразу по уши. А потом оказалось, что я беременна. Так сразу… ведь видела его всего два раза в жизни!»

Сейчас Маша почти не помнила своих смятенных чувств к нему — лишь знала, что когда-то любила его и от этой любви появился их сын Миша-младший. Но с тех пор ей довелось прожить еще одну жизнь, обрести равновесие и мудрость… Мудрость и равновесие царили в душе до тех пор, пока ее шестимесячный сын Миша не сказал в первый раз слово «мама». А еще не произнесенное «папа» повисло в воздухе без адресата.

Маша поднялась на хоры. С детства она любила любоваться храмом с «балкона» второго этажа — здесь всегда было тихо, покойно. Здесь она была с Самым прекрасным в мире Владимирским собором один на один. Над головой сияло сотворенное Вильгельмом Котарбинским «Преображение Господне» — стоящий в яйце сверкающего света Иисус являл ученикам свою истинную небесную суть.

Она тоже преобразилась — стала Киевицей, властительницей Вечного Города. И теперь подумала вдруг: «Как это странно…».

Она могла разговаривать с Киевом, воскрешать мертвых, и сама умирала и воскресала, карала и миловала, трижды спасала мир. И любая загадка мироздания, над которой ломали умы сотни лет сотни мудрецов, казалась ей нынче простой в сравнении с вопросом… Кому ее сын должен сказать «папа»?! Миру, который любит ее и всегда будет с ней и с маленьким Мишей? Или своему настоящему отцу, который даже не знает о его существовании? Стоит ли рассказать Мише об отце, умершем за сто лет до его рождения, и должна ли она рассказать отцу о сыне? Отцу, который жил и умер, не подозревая, что у него есть сын и наследник!

Больше всего Маше хотелось, чтоб на ее вопросы ответил кто-то другой, чтобы она случайно столкнулась здесь с Врубелем и не смогла не сказать ему правды.

Но на тайную просьбу Киев ответил ей «нет». Она не знала, какой нынче год и день, но точно знала, что в этот день Михаила Врубеля не было в соборе, — она ощущала его отсутствие кожей. И ей страшно захотелось поступить против воли Отца — по воле своей щелкнуть пальцем, увидеться с Врубелем и открыть ему все. Все!

«Именно так я и сделаю», — Ковалева подняла повелительную руку, машинально подняла глаза вверх, — ее взгляд ласково коснулся щедро изукрашенных раззолоченных стен. Врубель написал здесь только орнамент, единственную написанную им композицию «5-й день творения» заставили позже переписать Котарбинского! Но теперь собор кичился его именем, и никто из историков не забывал помянуть: Владимирский расписывал не только Васнецов, Нестеров, Котарбинский, Сведомские, но и гений Серебряного века — Михаил Врубель. Хотя на деле его эскизы не приняли. Да и не могли их принять — слишком странными они были, слишком стремными, порой даже страшными…

Маша вспомнила, что здесь, во Владимирском, ночью в крестильне сумасшедший Врубель нарисовал Божью Матерь с изуродованным лицом, с когтями, как у кошки, а потом закричал…

Ковалева вздрогнула: «Нет, я не хочу… Мише не нужно знать, что он сын сумасшедшего! Пусть лучше его отцом будет Мир!»

Она приняла решение. Окончательное — в душе сразу воцарился покой.

Миша-младший не будет расти в осознании, что он — сын безумного гения позапрошлого века. И не нужно знакомить его с подобным отцом — во всяком случае, до тех пор, пока Миша не станет взрослым.



Она с благодарностью погладила мраморные перила балкона хоров, вознаграждая Собор за совет, за то, что ее внутренние «Весы» наконец обрели долгожданное равновесие, и за то, что свой 24-й день рождения 21 октября она сможет встретить безмятежно счастливой…

— …Вы уже слышали? — раздался со стороны лестницы чей-то насмешливый голос.

— О чем?

— О явлении его Прекрасной Дамы. Его Вечной Возлюбленной!

Два человека поднимались на хоры.

— Она пришла в собор под черной вуалью. Никому не сказала ни слова. И вуаль не подняла. Так и ушла. Вот такая у него жена — никто даже лица ее ни разу не видел. Ходит повсюду, как черный дух. И он ни с кем ее не знакомит. Быть может, его любезная супруга — такая рожа, что стыдно людям представить? — Голос запел на разудалый бульварный мотивчик:

Жена моя, красавица,

По улицам шатается.

 Извозчики ругаются,

Что лошади пугаются…

— Полагаете, она так дурна собой? — откликнулся его спутник.

— Что же еще? Ну, разве эта супруга и впрямь некий незримый дух… Как раз в его вкусе! Влюбиться в привидение — это в духе нашего катара, — засмеялся рассказчик.

Они были совсем близко, и, не желая встречаться с людьми, Маша щелкнула пальцами, чтоб вернуться в свой ХХІ век.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Ты — Киевица! И все беды, происходящие в Киеве, имеют к тебе отношение. И если ты хочешь эту беду поиметь, кто вправе запретить тебе? — поддержала Дашу Акнир.

Дочь предыдущей Киевицы и первая Помощница Главы Киевских ведьм была рада ее приходу. И Даша последнее время все чаще наведывалась в ее дом, поговорить о магии и волшевании. Разговоры с Катей обычно заканчивались бесплодными спорами, Маша и Мир были слишком увлечены своим родительством и друг другом.

Да и квартира Акнирам (в отличие от их башни Киевиц с патриархальным камином и книжными ретро-шкафами) была настоящим домом современной ведьмы — креативной, активной и трендовой!

Белая лягушка Матильда, плавающая в аквариуме. Значки в стиле поп-арт с аббревиатурой практичных заклинаний. Коллекция полудрагоценных камней, собранных на блюде в узор удачи и счастья (каждый день Акнир складывала из камней разный орнамент, в зависимости от задач сего дня!). Многочисленные пяльцы с начатой вышивкой… Акнир расшивала модные юбки и джинсы волшебным узором, беспечно смешивала дешевые и дорогие кремы со смесями магических трав, ежедневно изобретала все новые освежающие маски для привлекательности — и в любой день могла бы стать миллионершей, выпустив любое из своих косметических средств, поскольку ее снадобья привлекали мужчин не на рекламных словах, а на деле.

Истинная ведьма, истинная дочь прежней Киевицы Кылыны — Акнир магичила как дышала, использовала магию вместо соли и сахара и легко решала с помощью подручной магии любую проблему.

— Хочешь, — предложила юная ведьма, — приворожим сбежавшего отца тройни обратно? Сварим Присуху прямо сейчас!

— Присушим к жене? Землепотрясная мысль! — Чуб достала из сумки газету. — Правда, брошенная жена сказала, — она заглянула в статью, чтобы убедиться в собственной памятливости: — «…даже если он вернется назад, после такого поступка я его ни за что не приму». Но бабы обычно только говорят так.

— А если и правда не примет, — подпела Акнир, — будет ему по заслугам. Пусть присушенный всю жизнь вокруг бегает и все желания ее исполняет. Так и вину искупит, и у детей все же будет отец.

— Здорово, — настроение Чуб мигом улучшилось. Она кокетливо поправила новое хэллоуинское колье с пауком и черепами из стразов.

— Возьму Присуху № 16, она легкая, почти без побочки.

— А есть и с побочкой?

— Та, например, которой ты присушила к Маше ее Красавицкого… сразу и насмерть, и навсегда.

Чуб хохотнула, но не особенно весело. Акнир села к столу и тут же, не откладывая, принялась сочинять приворот из ягод, порошков и прочих чудес, разбросанных по ее столу вперемешку с недорогой бижутерией, бесценными артефактами из чистого золота, флешками, резинками для волос, магическими амулетами и разноцветными тенями в потертых коробочках.

Ее узкое вострое личико стало сосредоточенным — из-за светлых глаз и натуральных белых волос с золотым отливом она могла бы казаться Дашиной младшей сестрой. И порой Даша ощущала ее — одновременно и младшей, и старшей. Мало кто в Городе, кроме самих Киевиц, мог сравниться по силе с этой худенькой девочкой с острыми локтями и худыми плечами.

Чуб прошлась по квартире, рассматривая разные занятные вещицы: видавшую виды рабочую прялку, диски с ведьмацкими заговорами и песнопениями, фотографию покойной матери и бабки Акнир — двух предыдущих Киевиц на фоне их Башни.

Интересно, а кем был отец Акнирам? Акнир никогда не говорила о нем. С какими вообще мужчинами сходятся настоящие Киевицы, вроде покойной Кылыны?..

— И помни, — сказала Акнир. — Ты — Киевица. Ты можешь все, что не противоречит 13 Великим запретам.

— Ага, Киевица… — настрой Чуб вновь рухнул вниз. — Мы ща-с даже на Горе не дежурим. Василиса позвонила с утра и сказала, что у нас типа отпуск… Две недели! Это вообще как? Выходит, наш Город дал нам отпуск в подарок ко дню рождения Маши! А почему он не сделал отпуск ко дню рождения мне? Выходит, я хуже?

— Не о том заморачиваешься, — Акнир никогда не нужно было объяснять слишком долго. — Ты тут вообще ни при чем, и твоя Маша тоже. Дело не в ней, а в том, когда она родилась. 21 октября — на Деды́.

— На… кто-кто?

— Деды́. Так слепые называют день поминовения усопших. Мы, ведьмы, называем их Бабы́ или Мамки. Вы празднуете их в ближайшую субботу к 21 октября. Мы в женский день — пятницу. Соблюдение обряда занимает примерно 14 дней. А поддерживать хорошие отношения с родом очень важно — в любую минуту Киевице может понадобиться вся сила предков. Вот почему Город счел себя не вправе отвлекать вас.

— Отвлекать от чего? Что нам нужно делать?

— Сидеть дома, принимать гостей, угощать их ритуальной едой. Да не переживай, Василиса Андреевна зайдет к вам сегодня и все расскажет про кормление Душечек.

— В смысле, хорошеньких девушек? — перестала понимать ее Чуб.

— В смысле, покойников. Душечки — души милых тебе людей, — растолковала дочь Киевицы.

— Это такой древнеславянский языческий праздник?

— Не только славянский и не только языческий. Многие отмечают дни мертвых в конце октября — начале ноября, хотя и называют по-разному. Христиане празднуют родительскую субботу перед 26 октября. Кельты отмечали в ночь с 31 октября на 1 ноября и называли этот праздник Самхейн. А сейчас его называют Хэллоуином. Ты знаешь, в этот день в Америке дети переодеваются во всякую нежить, ходят по домам и клянчат: «Trick or Treat!»

— «Проделка или угощение!».

— И не знаю, как американцы, а наши предки, славяне, точно знали, если на Бабы́ да Деды́ не угостить своих Душек, они устроят тебе дурную проделку. Обидятся на невнимание, нашлют на тебя хворь и тоску, беду на дом, падеж на скотину…

— На скотину? — занервничала Даша. — А кошки считаются?

— На Мамки кошек удаляют из дома. Кошки не выносят ни духов, ни призраков, бросаются на них, как на мышь. Это инстинкт.

— То-то наши кошки куда-то сдрыснули утром.

— Значит, к вам уже кто-то пришел…

— Белая Дама! — подорвалась Даша Чуб. — Я сама позвала ее. А мы ей вместо угощения — дулю. Что же теперь?

— Ничего. Я сказала: на исполнение обряда — 14 дней и Василиса вам поможет. Вы все равно собирались готовить что-то на день рождения Маши. Кстати, — резко умерила пафос Акнир, — что ты ей подаришь?

— Еще не знаю.

— И я. А я ведь Помощница Главы Киевских ведьм, я обязана принести дар Киевице. — обеспокоилась ведьма. — А Катя придумала?

— В процессе пока. Пошла на аукцион покупать картину художника, который расписывал Владимирский.

— Значит, сегодня аукцион «Licorne», — Акнир открыла свой ноутбук.

— А ты откуда знаешь?

— А он у нас только один такой…

Ведьма села к компьютеру, щелкнула мышкой, и Даша увидела на экране небольшой, заставленный стульями зал старинного особняка.

— Это чё, онлайн? — восхитилась Землепотрясная. — О, смотри, смотри, в третьем ряду наша Катя! Вот стерва, какая она у нас все же красивая… А ты в курсе, — повернулась она к Акнир, — что мама ее красивой во-още не была. И папа, и бабушка с дедушкой тоже. А прабабушка — вообще уродина типа. Она одна такая в роду… Везет же некоторым!

— Или наоборот — не везет, — сказала юная ведьма.

Глава вторая

Два ангела

Джек-потрошитель с Крещатика

— Рад вас видеть!

Едва Катерина Дображанская взяла со стола каталог, рядом с ней образовался хозяин Аукционного Дома — Вадим Вадимович Водичев. Избранных, посещавших его антикварные аукционы в маленьком дореволюционном особнячке над Подолом, было немного, и он считал своим долгом обхаживать каждого:

— Жаль, что вас не было в прошлый раз.

Левый глаз хозяина прикрывала черная шелковая повязка. Одни говорили, что в молодости он чересчур увлекался опасной охотой и в одиночку ходил на медведя, другие — что в 90-е он был далек от антикварного бизнеса и водил близкое знакомство с известным криминальным авторитетом Ангелом, иные судачили, что он просто интересничает, желая привлечь внимание прессы. Но дороговизна вещей, с которыми он имел дело, мешала Кате уличить его в столь дешевом пиаре.

— Однако сегодня я не сомневался, что вы придете, — сказал Вадим Вадимович.

— Отчего же?

— Вильгельм Котарбинский, — хозяин выговорил фамилию так смачно, словно успел облизать языком каждую букву. — Мистическая личность. Один из ярчайших символистов стиля модерн. Модерн, — произнес он так, словно был влюблен в это слово и собирался сделать ему предложение на днях. — Ваше пристрастие.

— Хотите сказать, мой бзик? — саркастично спросила Катерина. — Об этом уже знают все?

— Круг истинных ценителей живописи очень узок.

— Признаюсь, я не жалую живопись, — сказала Дображанская.

— А как же акварель княжны Ольги Романовой, которую вы купили у нас?

— Просто я знала ее лично. И у меня сохранились хорошие воспоминания о ней.

Хозяин встретил ее шутку[2] положенной улыбкой и вежливо погладил взглядом Катину золотую бабочку-брошь.

— Отменная вещь. Стрекозы и бабочки — два главных символа модерна. Насколько я знаю, бабочки символизировали женскую душу. Но, боюсь, сегодня у вас есть соперница, — он улыбнулся, приглашая Катю взглядом налево.

У обитой темно-синим шелком стены стояла молодая огненноволосая дама в маленьком черном платье. На ее шее висел заключенный в нарочито простую оправу неприлично огромный бриллиант размером с голубиное яйцо. На придерживающей раскрытый каталог правой руке сиял перстень с бриллиантом цвета утренней зари. Но больше всего Катю пленили ее серьги — 15-каратные бриллианты чистой воды.

До сих пор Катерина не увлекалась камнями, интересуясь сугубо магическим мастерством ювелирной работы. Но сережки огненной дамы произвели на нее странное воздействие. Рыжая стояла в профиль, и в данный момент Дображанская видела лишь одну серьгу — прозрачный сверкающий камень. Он смотрел прямо на Катю, как обращенный к ней глаз живого существа. И этого проникновенного взгляда было достаточно, чтобы понять: она влюбилась!

Получить их… Причем сейчас и немедленно! Купить за любую сумму, отдать за них все, что есть. Желание было слепящим, как вспышка света, острым как желудочный спазм, — неуправляемым.

— Кто она? — хрипло осведомилась Катерина Михайловна. Ей казалось: она знает всех богатых людей страны и их жен. Но, видимо, она ошибалась. Один розовый бриллиант на руке незнакомки тянул на миллионы.

— Виктория Сюрская. Человек мира, — представил хозяин. — Известная художница. Большую часть времени живет за рубежом. Ее картины покупают в Европе, в Америке… Несомненно, что-то в них есть. Возможно, она даже гений… А в промежутках между занятием живописью Виктория меняет богатых мужей и бриллианты. Познакомить вас?

— Нет, — преодолела соблазн Катерина.

Медноголовая дама повернула голову, и Катя заметила, что бриллианты в ее серьгах отличаются по размеру: второй пусть и малозаметно, но все-таки меньше.

— Простите, не буду мешать вам заниматься другими гостями.

Сунув каталог в сумку, Дображанская подошла к небольшому застекленному стенду, демонстрирующему коллекцию черно-белых дореволюционных открыток с полотнами Вильгельма Котарбинского. Она не лгала: живопись, в том числе и эпохи модерн, не была ее профилем. И, выбирая подарок, Дображанская еще не приняла окончательного решения.

— Если хотите знать мое мнение, — послышался презрительный мужской голос сзади, — Котарбинский — это Врубель для бедных.

Голос презрительного был Катерине знаком: на позапрошлом аукционе она увела у его обладателя, генерального директора банка, кофейный сервиз семьи Романовых.

— Взгляните, вроде бы все то же самое… Но Михаил Врубель был гением, а Вильгельм Котарбинский — нет.

И, поразмыслив, Катерина согласится со своим неудачливым соперником. Разглядывая большеглазых Вильгельмовых девушек, муз, души цветов и русалок, она невольно вспоминала врубелевских див: Музу, Сирень, Царевну-лебедь. Фантастические темы, волновавшие их, были похожи, и девушки были порой так похожи, что какую-нибудь не самую яркую работу Врубеля не знатоку можно было легко перепутать с сюжетом Котарбинского. И все же…

Черно-белая открытка, изображавшая двух девушек-стрекоз с тонкими крылышками за спиной. Дева-волна, лобзающая труп утопленника. Разбившийся о землю мертвый ангел и обезглавленная красавица, прекрасная голова которой висела у нее на руке, словно жутковатая сумочка… Котарбинский был, несомненно, талантлив. Но в том, верно, и разница между талантом и гением. Даже если твой гений, как гений Врубеля, засасывает душу в темную бездну.

Вот и еще вопрос: приятно ли Маше напоминание о Врубеле? Понравится ли ей такой печальный подарок? Или картина Котарбинского напомнит ей лишь о любимом Владимирском соборе?

— Впрочем, Вадим Вадимович может не беспокоиться, — продолжил презрительный директор за Катиной спиной. — Я точно знаю, кто это купит. Тот, кто подбирает весь мусор… если он в стиле модерн.

Неудачливый соперник стоял слишком близко, чтоб не понимать: Дображанская слышит его. И его слова повернули ее мысли иную сторону:

«Любопытно… Он пытается унизить меня из-за прошлой обиды? Или унизить лот с дальним прицелом — чтобы купить “мусор в стиле модерн” самому?»

Джек-потрошитель с Крещатика

— А сейчас два долгожданных лота, — объявил ведущий аукциона — облаченный в черный смокинг театральный артист с сединами «благородного отца», — Вильгельм Котарбинский — один из ярчайших символистов модерна, — почти слово в слово продублировал он определенье хозяина. — Поляк по происхождению. Окончил художественную Академию в Риме. Жил в Киеве. Участвовал в росписи Владимирского собора. Особенно высоко искусствоведы оценивают его шестикрылых серафимов на хорах. Вместе с Павлом Сведомским написал «Суд Пилата», «Тайную вечерю», «Распятие», «Въезд Господень в Иерусалим». Работы художника хранятся в Национальном музее в Варшаве, Третьяковской галерее, киевском музее Русского искусства. Однако, — «благородный отец от искусств» сменил темпоритм, и его голос стал интригующе томным, — особой популярностью у публики Серебряного века пользовались его работы иного плана — полные магии, символов и фантастических видений. Отпечатанные в киевском издательстве «Рассвет» почтовые карточки с изображением мистических сепий Котарбинского летали по всей Империи. Коллекционеры открыток с его работами знают, что он часто переписывал один и тот же полюбившийся сюжет много раз, меняя лишь отдельные детали…

— Занимался самоплагиатом, — шепнул своей спутнице Катин соперник — и непосредственно на аукционе генеральный директор банка сел прямо позади Дображанской.

Помимо его дамы, Катерины, рыжей художницы и двух дочек богатых пап, женщин в зале не было — только мужчины. Все держали в руках круглые таблички с номерами.

— Вильгельм Котарбинский был чрезвычайно плодовит, — продолжал «благородный» ведущий, — рисовал много и быстро. Потому точное количество созданных им работ неизвестно до сих пор. Киев постоянно открывает нам новые и новые чудные находки… С тем большим удовольствием я представляю вам две никому не известные «жемчужины», найденные в городе совсем недавно. Лот № 22. Вариация на тему сюжета «В тихую ночь», начало ХХ века, бумага на картоне.

Милая девушка в черной юбке и белой блузе вынесла и поставила на возвышение небольшое полотно размером 34×68. Одновременно изображение появилось на киноэкране над головою ведущего. Катерина перевела взгляд на каталог аукциона.

Здесь новоявленная и неизвестная ранее работа «В тихую ночь» была опубликована рядом с известной — растиражированной в виде дореволюционной открытки издательства «Рассвет», Киев. Разница между двумя «ночами» была небольшой. И та и другая представляли собой синее звездное небо над туманным озером. Из водного тумана выплывала облаченная в длинную светлую рубаху дева-душа. Ее принимал в объятия спустившийся с неба темнокудрый ангел. Профиль девы был обращен к нему. Губы ангела касались ее бледного чистого лба.

Но на открытке левая рука девушки плетью свисала вниз, в то время как выставленный на продажу шедевр представлял туманную деву в другой позе — рука красавицы обнимала ангела за шею.

На строгий вкус Катерины Михайловны сюжет был нестерпимо слащавым, и она перевернула страницу, чтобы взглянуть на следующий лот — № 23. Вариация на тему «Дух Бездны».

Здесь все было наоборот. Ангел был женщиной с огромными черными крыльями, с обращенным анфас страшным и прекрасным лицом — с суровым ртом и большими застывшими глазами. Прижимая к себе полумертвого от страха мужчину, Черный Ангел тянул его вниз — в черную расщелину скал. И что-то в этом сюжете зацепило Катю — первобытная сила, неподдельная вопиющая боль, кричащий ужас и страх. Черный Ангел понравился ей много больше — как работа он был неизмеримо сильней. Но Маше, влюбленной в темноволосых серафимов Владимирского, несомненно, подходил столь похожий на них Ангел Белый.

Тем временем аукцион начался.

— Начальная цена тысяча долларов, — оповестил ведущий. — Кто даст тысячу?

Блондинка в первом ряду быстро подняла номер — судя по возбужденному выражению ее лица раздражавшая Катю душевно-ангельская сентиментальность «Тихой ночи» казалась ей воплощением высшего искусства, а розовое платье девы-души было точно такого же цвета, как шторы в ее спальне.

— Тысяча! — радостно подхватил ведущий. — Следующий шаг — тысяча сто, — надбавил он положенные десять процентов. — Кто его сделает? О, вот и тысяча сто…

Огненноволосая дама с голубым бриллиантом на шее махнула номером. Серьга сверкнула… И Катя забыла про торг — забыла, зачем пришла сюда, забыла о празднике Маши, забыла даже о том, что этот бриллиант не ее. Алмазная сережка смотрела на Катю, маня ее дивной чистотой родника. Взгляд бриллианта был таким пристальным, что Дображанская растворилась в нем, — камень словно оказывал на нее гипнотическое воздействие… Она очнулась только тогда, когда ведущий воскликнул:

— Двадцать пять тысяч. Кто даст больше? Следующий шаг — двадцать семь тысяч пятьсот. Вижу двадцать семь тысяч пятьсот!

Блондинка не сдавалась. Рыжая — тоже. Имелись и другие соперники. Одни демонстративно тянули руку вверх, иные, желавшие сохранить инкогнито до финала торгов, делали лишь еле заметное движение, видимое одному ведущему, и Катерина не могла понять, с кем еще она ведет торг. Но ей стало заранее жалко потраченных денег.

— Следующий шаг — тридцать тысяч…

Кто б мог подумать, что «самоплагиат» и «мусор в стиле модерн» будет иметь такой спрос?

— Вижу… Тридцать тысяч! — сказал ведущий, ответив тем самым на заданный ею вопрос. Он смотрел прямо за спину Дображанской, туда, где сидел ее соперник — директор банка.

«И ты, Брут?..» — мысленно вздохнула она и качнула своим номером.

— Тридцать три… — седовласый ведущий аукциона не смог сдержать излишне жгучего взгляда на красивую Катю. И в который раз ее красота немедленно вышла ей боком.

Стоило седовласому выдать ее, сидевший перед Дображанской долговязый и худой бизнесмен, известный взрывным, неуправляемым нравом, быстро обернулся к ней и прошептал:

— Кончай! А то посажу… Поняла?

От неожиданности Катя моргнула. Приняв моргание за знак согласия, тот удовлетворенно вернулся в исходную позицию.

«Он что, угрожает мне? — к щекам Дображанской прилила кровь. — Мне, Киевице?»

— Тридцать шесть, — отреагировал ведущий на движение блондинки. — Сорок тысяч, — его взгляд опять полетел за спину Дображанской. — Сорок четыре, — взгляд переместился вперед.

Рыжая художница уже отпала. Но Кате надоело ждать — решительно сбросив с себя остатки бриллиантового гипноза, хранительница Города встала и крикнула, нарушая все правила.

— Шестьдесят! Есть желающие дать больше? — рука Дображанской, украшенная кольцом с подавляющим волю алмазным цветком одолень-травы, подняла номер.

Возразить ей не смог никто. Со всех сторон на Катю полетели лишь недовольные взоры, гримасы и возмущенное шиканье. Блондинка в первом ряду полоснула ее обозленным взглядом, не скрывая обиды за угнанную картину, которую она уже никогда не повесит в своей розовой спальне. Сопровождавшая ее не участвовавшая в аукционе шатенка присовокупила неприкрытую ненависть — за изумительно красивую Катину внешность, которой не будет обладать никогда. Рыжая художница тоже посмотрела на Катерину Михайловну, быстро, но пристально, — и даже не на нее, а на брошь, кивнула, словно по одной эмалевой бабочке в стиле модерн определила всю Катину суть — и отвернулась.

Видимо, получив знак от хозяина, ведущий провозгласил:

— Шестьдесят тысяч — раз…

Взрывоопасный бизнесмен развернулся к Кате всем телом. Его глаза кипели, тонкие губы змеились. Внезапно он издал краткий невразумительный вскрик, порезавшись о ее взгляд… В прямом смысле слова — по щеке мужчины потекла быстрая кровь. Порез был коротким, но глубоким, горючим. Кровь скользнула на белый воротник рубашки, поползла по груди. Мазнув рукой по щеке, бизнесмен ошарашенно посмотрел на свою ладонь.

— Вы порезались, — сухо сказала Катя, не сводя с него ставших бездонными глаз. — Нужно быть осторожней. Так ведь можно случайно порезать и горло.

«Кто ты???!!! — прочитала она ответный обезумевший взгляд, рука мужчины схватилась за шею. — …Ведьма!»

«А вы не знали?» — ответила взглядом ведьма.

— Пустите. Я порезался… запонкой, — быстро сказал он соседу и спешно вышел из зала.

— Шестьдесят тысяч — три! Продано!.. — элегантно стукнул молоточком «благородный отец» и одарил Катю благосклонной «отеческой» улыбкой. — Екатерине Михайловне Дображанской.

Катя, в свою очередь, тоже обернулась, взглянуть на вновь поверженного соперника — швырнула генеральному директору банка прямой насмешливый взгляд. Тот едва сдержал спазм, и она поняла, что в кармане у него покоилось ровно тридцать тысяч, но она вновь смешала ему все карты.

Внезапно в сердце у Дображанской опять закололо. По коже помчался озноб. Тело бросило в жар, кожа стала огненной.

«Что со мной? Я словно заболеваю?»

— Лот № 23, — бодро заявил ведущий, глядя на Катю так, точно стал ее персональным гидом по миру искусства. — Вариация на тему «Дух Бездны», начало ХХ века, бумага на картоне, соус. Вариант работы был опубликован в книге…

Джек-потрошитель с Крещатика

Черный Ангел с бездонными глазами-пропастями появился на экране ноутбука Акнир. Дашины глаза округлились, ресницы захлопали, пухлый нос зачесался:

— Ух ты!.. Как, по-твоему, за сколько Катя купит его?

— Хочешь перекупить? — смекнула Помощница Главы Киевских ведьм.

— Ну, есть в нем что-то… Правда? Такое… страшное. А тебе не кажется, что Дух Бездны на Катю похож?

— Совсем не похож, — не согласилась Акнир. — Разве что взглядом. Иногда у нее бывает такой.

— Но на кого-то он точно похож! Я буквально только что видела этого человека, — нетерпеливо заерзала Чуб. — Может, там, на аукционе? — Даша приблизила нос к экрану, рассматривая избранную — платежеспособную публику.

— Начальная цена — тысяча долларов, — сказал ведущий. — И я уже вижу тысячу…

Известный коллекционер в нарочито непрезентабельном свитере сделал знак, подмеченный только «благородным отцом» аукциона и камерой.

— Вижу тысячу сто… — сказал ведущий.

Катин соперник вступил в игру. Блондинка и рыжая остались неподвижны: для первой сюжет был слишком не розов и слишком жесток, вторая — по иным, ей одной известным причинам.

В мгновение ока сумма выросла как на дрожжах.

— Десять тысяч… Одиннадцать… Двенадцать… — едва успевал выкрикивать ведущий. Его взгляд метался меж нескольких горячих точек — ни коллекционер, ни генеральный директор банка не собирались сдаваться. Нашлись и другие желающие.

— Двадцать тысяч… Двадцать две…

Когда сумма перевалила за сорок штук, Катерина подумала, что, рассчитывая финансовые возможности своего соперника сзади, не учла одного — его хорошего вкуса. Очевидно, он просто не желал расставаться с деньгами ради сладкого ангела. Сейчас же, когда речь шла о стоящей вещи, он не скупился.

— Тридцать шесть… Нет, уже сорок… Сорок четыре… — немолодой ведущий запыхался, так быстро ему приходилось говорить… — Сорок восемь. Пятьдесят.

Ангел Бездны притягивал не одну только Дашу — в дивной скорости этих торгов зазвенела настоящая страсть.

— Пятьдесят пять… Шестьдесят!

Зал затаил дыхание — бой за лот напоминал поединок на ринге, в каждой новой названной сумме звенела сила удара, и каждый мечтал убить новой ставкой соперника.

Катя услышала позади себя участившееся дыхание директора банка. Ощутила на шее его горячий взгляд… И вдруг угадала: это не страсть — это месть. Месть Кате, — ее соперник специально набивает цену, чтобы она купила лот по наивысшей цене. Не сомневаясь: та, кто «собирает весь мусор, если он в стиле модерн», все равно его купит!

«Ошибаешься, — равнодушно подумала Катя. — Я не собираюсь его покупать».

— Ну, купи, пожалуйста, купи ее! — взмолилась Чуб по другую сторону экрана. — А потом я как-нибудь накоплю и отдам.

— Шестьдесят шесть, — сказал ведущий. — Семьдесят!

— Сволочь, — эмоционально воскликнула Даша. — Где я вам семьдесят тысяч достану?.. Можешь превратить его в лягушку? — повернулась она к Акнир. — Почему я должна платить столько?

— А почему в лягушку?

— Устроим твоей Матильде личную жизнь. Двойная польза!

— Прости, но я свою Матильду за кого попало не выдам… — Акнир похлопала по стене аквариума с белой подружкой.

— Восемьдесят. Восемьдесят восемь. Девяносто пять. Сто! — крикнул ведущий. — Сто тысяч — раз… Сто тысяч — два…

Коллекционер сдался последним. Прочие — сдали позиции еще на шестидесяти. Вдохновенно злое лицо соперника Кати увеличил экран. И едва ведущий выкрикнул «Сто тысяч — три!» — в его взгляде впервые пропечаталась не только злость, но и страх.

— Продано! — произнес ведущий. — Анатолию Николаевичу Томину.

— Как продано? — дезориентировалась Чуб. — А Катя чё?.. Не купила?

— Нет, — сказала Акнир.

— Почему?

— Как я понимаю, она покупала подарок Маше. Сама она не поклонница Котарбинского.

— Но ведь вторая картина лучше! Она мне больше понравилась!.. — расстройству Даши не было предела.

— Но ведь это подарок не тебе, — резонно заметила дочь Киевицы.

Словно желая попрощаться с Землепотрясной, «Дух Бездны» появился на экране вместе с круглой ценой.

— Стой! Сделай стоп-кадр… Скопируй картинку! — заорала вдруг Чуб.

Акнир ударила по клавише. Черный Ангел замер на экране. Землепотрясная проворно развернула газету «Неизвестный Киев».

— Я знаю, на кого он похож, — с облегчением человека, наконец разгадавшего ненужную, но прилипшую как репейник загадку огласила она. — Посмотри!

Акнир поглядела на указательный палец Чуб, уткнувшийся в газетное фото под заголовком «Помогите найти» — красивую, темноволосую, большеглазую девушку с застывшим взглядом и суровым ртом. Затем перевела взгляд на пойманную монитором картинку.

— Дочь бизнесмена, которая спьяну убила отца! Скажи, что она похожа на Черного Ангела? — попросила Даша.

— Она не просто похожа, — сказала Акнир. — Похоже, что это она!

Джек-потрошитель с Крещатика

Выходя из обитого темно-синим атласом зала, Дображанская бросила на поверженного соперника сожалеющий взгляд — воинствующая, неискоренимая и саморазрушительная глупость людей вызывала у старшей из трех Киевиц в последнее время неподдельную грусть о несовершенстве мира. В бездну директор банка вверг себя сам — и теперь застыл в кресле, будто купленный им «Дух» с лицом Горгоны обратил его в камень. Если в наличии у него имелось всего тридцать штук, откуда взять еще семьдесят — представлялось большим вопросом.

Но намного сильней Катерину беспокоила собственная внезапно обретенная способность. Обладать острым взглядом, острым без всяких фигур речи — слишком опасное свойство, особенно если ты не знаешь, как им управлять. Еще во время аукциона Катя отправила sms своему водителю с просьбой срочно привезти ей очки с затемненными стеклами, хотя и не знала еще: спасет ли кого-нибудь их темнота.

— Всегда рады видеть вас, — задержал ее хозяин Аукционного Дома. — Признаюсь, сегодня вы удивили меня.

— Простите, что нарушила правила, — принесла свои извинения Катя.

— Я не был удивлен. Но не сомневаюсь, что это больше не повторится, не так ли?

Ее тоже не удивила его снисходительность — Вадим Вадимович давно намеревался влюбиться в Катерину Михайловну, прекрасную, как столь любимые им великие произведения искусства.

— Но, признаюсь, я был уверен, что вы предпочтете Небу Бездну, — сказал он, смягчая высокопарность улыбкой. — Предпочтете не белого, а черного ангела. Или приобретете обе картины.

— Последнее было бы для вас предпочтительней, — усмехнулась Дображанская.

— Я не ожидал таких горячих торгов. Не думал, что Вильгельм Котарбинский вызовет подобный ажиотаж… Имя известное, но только любителям. Скажу по секрету, в старой киевской семье, где я нашел его сепии, хранилось не две, а три работы художника. Но с третьей владельцы не пожелали расстаться. И я понимаю их. Это магическая, ирреальная вещь. Она так и называется — «Тайна». Однако теперь, когда члены семьи получат такую серьезную прибыль, я полагаю, «Тайна» станет гвоздем нашего следующего аукциона. Если, конечно, они эту прибыль получат, — хозяин озабоченно покосился на Катиного соперника. — Всегда, всегда жду вас в нашем Доме, — послал он Катерине последний галантный кивок. — Не обязательно ждать аукциона, заходите почаще…

— Непременно зайду.

Дображанская вышла на улицу в смешанных чувствах. Сердце снова кольнуло. Неприятно. В остальном — она и сама не могла понять причин крайнего своего беспокойства. Ей страшно смотреть на людей? Жалко соперника или все-таки денег? Или жалко, что пришлось купить худшую картину вместо лучшей? Потому ее так растревожило упоминанье о третьей работе — возможно, она могла примирить Катин вкус и Машину любовь к серафимам… Стоило расспросить поподробней? Может, вернуться назад?

Ветер поднял желтые листья с земли и закружил их воронкой — она походила на Катино кружение чувств. Среди летящих листьев блеснула брошенная кем-то конфетная бумажка. Сердце пронзило иглой, и вместе с болью пришло понимание:

«Дело не в этом. Дело в серьгах художницы. Я хочу их купить! Но не могу. Потому пытаюсь соврать себе, что не хочу… чтоб не думать о них!»

Как и огненной даме, оценившей Катину брошь, Дображанской хватило и взгляда, чтоб понять: человек мира Виктория Сюрская такая же, как и она, фанатка, влюбленная в свои украшения, и просить ее продать их — бессмысленней, чем выпрашивать душу. Не исключено, что с душой она рассталась бы намного быстрей, если, конечно, у любительницы сменных мужей и бриллиантов еще осталась в наличии душа.

Катя точно нащупала причину печали — напряжение сменила тоска, а перед взором всплыло ухо заезжей миллионерши — сережка, глядевшая на Катю живым человеческим зрачком. Чистейший бриллиант словно строил ей глазки… Если эта Виктория Сюрская не продаст их ей!..

У Кати возникло бесконтрольное желание пойти и перерезать художнице горло. Забрать серьги силой… Призвать Силу Киевиц! Неодолимость желания испугала ее саму. Откуда такая кровожадность? Что происходит?..

«Даша в чем-то права, я схожу с ума на почве драгоценностей. Это сродни наркомании. Но я хочу эти серьги! Я хочу их!» — по-видимому, она произнесла это вслух — и сразу услышала:

— Опять драгоценности? И как ты еще не разорилась?..

У ее черного вольво стояли Даша Чуб и Акнир.

— Что вы здесь делаете? — Катя вдруг страшно обозлилась на Дашин балаболистый и излишне острый язык.

— Ой, — вздрогнула та. — Я язык прикусила… Так больно… До крови…

У Кати потемнело в глазах. Она испуганно наклонилась к машине — вышколенный шофер Гена мгновенно опустил стекло и протянул ей очки.

— А это чё за маскировка еще? — не уразумела Землепотрясная Даша.

— Глаза болят, — мрачно сказала Катерина Михайловна.

— О’кей, — Чуб достала из кармана газету. — Помнишь вот это?

— Ты все еще носишься с этой гадостью? — буркнула Катя. — А вот от тебя, Акнирам, я не ожидала подобного, — пожурила Дображанская дочь Киевицы.

Но Акнир показала себя настоящей подругой — склонилась низко и произнесла нараспев:

— Как любая из Трех, Ясная Пани Дарья всегда может рассчитывать на мою поддержку и помощь, ибо кто я, чтоб сомневаться в выборе Города, который выбрал ее так же, как и вас, — сказала она и, поклонившись еще ниже, быстро взглянув на Дашу, подмигнула ей правым, невидимым Кате глазом.

Дображанская самоиронично дернула ртом. (Вот она высшая школа Киевиц — проявить подобострастие и тем самым поставить оппонента на место!) Жест Акнир произвел впечатление — как бы она ни относилась к Чуб, та была равной ей, одной из Трех, и презирать ее означало презирать выбор Города.

— Дай сюда, — Даша вырвала каталог аукциона из Катиных рук и поспешно открыла на «Духе Бездны». — Смотри! — приложила она картину к газетному фото. — Видишь?! Одно лицо.

— Да. И кто она? — равнодушно спросила Катя.

— Землепотрясный вопрос, — хмыкнула Чуб. — И ответ написан тут же… Дух Бездны!

— Не смеши меня, — с презреньем отвергла «бездну» Катерина Михайловна. — Я знаю массу людей, похожих на старые картины. Два года назад у меня работала секретарша, похожая на «Всадницу» Брюллова. Она так гордилась этим, что даже повесила репродукцию у себя над рабочим столом… А еще больше я знаю людей, похожих на собственных бабушек, прабабушек, дедушек. Может, Котарбинский встретил ее пращурку и написал «Духа Бездны» с нее.

— Может, — согласилась Акнир. — А может, и нет. Любую версию стоит проверить.

— Проверяйте.

— Рада, что вы одобряете наши действия. Как Помощница Главы Киевских ведьм я позвонила одной из наших в прокуратуру.

— Одна из наших ведьм работает в прокуратуре? — заинтересовалась феноменом Катерина Михайловна. — Вот это уже любопытно.

— Кому же еще там работать? — пожала плечами Акнир. — Она согласилась разузнать о деле убитого бизнесмена все, что возможно, и сообщить нам.

— Когда сообщит, расскажите мне, — Дображанская шагнула к машине. Акнир опередила ее и предупредительно открыла пред старшей из Киевиц дверь рядом с шофером.

— Рассказываю. Уже пятнадцать минут она ждет нас в кафе на Богдана Хмельницкого.

И тут Катя почувствовала, что в ее сердце окончательно вошла стальная игла.

Глава третья

Некромант

Джек-потрошитель с Крещатика

…все в доме было готово к приему гостей. Успешный бизнесмен Николай Иванов (все имена и фамилии изменены) собирался отметить восемнадцатый день рождения любимой дочери Веры. Но торжество обернулось трагедией. Помимо отца в квартире был жених девушки (их свадьба должна была состояться через неделю). Мать уехала за подарком. Каков же был ужас женщины, когда, вернувшись, она застала дома полицию и увидела на полу бездыханного супруга с огромным ножом в груди.

По показаниям жениха, за два часа до прихода гостей отец обнаружил дочь в своей комнате совершенно пьяной. Он пытался уговорить Веру взять себя в руки, принять душ, привести себя в порядок, и позвал жениха на помощь. Девушка отвечала им пьяной руганью и оскорблениями. Ругательства были такими непристойными, что, вспылив, родитель дал ей пощечину. В ответ именинница схватила со стола с фруктами нож и вонзила в грудь отца.

Все произошло так внезапно и быстро, что в первый миг никто ничего не понял. Отец только успел сказать: «Вера, зачем?..» — и упал на пол. Жених бросился к нему — пульса не было.

Несколько секунд девушка стояла как пораженная громом, затем крикнула: «Я не хотела!» — и выбежала из дома. По свидетельству слуг, убегая, она успела прихватить свою сумку, в которой лежал ее паспорт, телефон и некоторая сумма денег.

В тот же вечер овдовевшая мать убийцы получила sms: «Прости. Хотя меня невозможно простить. Не ищи меня. Не знаю, смогу ли я после этого жить». Жених тоже получил послание: «Прости. Ищи себе другую. Я исчезаю навсегда»…

— Вот! — Даша отложила газету.

— Бульварный роман! И до чего мерзкий стиль, — скривилась Глава Киевских ведьм Василиса Андреевна.

Она привычно передернула плечами, одним движением возвращая в стойло бюстгальтера свой впечатляющий и непокорный бюст то ли пятого, то ли шестого размера.

При взгляде на нее и Землепотрясую Чуб невольно возникала мысль о дуэли декольте — притом, большая, крупноколиберная, Василиса Андреевна, презиравшая блеклые цвета, восседавшая в ярко-красном расстегнутом полупальто и зеленом платье с глубоким вырезом, брала верх и в глубине, и в ширине, и в объемах, и на ее фоне Даша испытывала непривычное чувство — ощущала себя скромной и несколько блеклой.

— Скажите, тут есть хоть слово правды? — обратилась к прокурорской ведьме Василиса Андреевна.

— Практически все слова здесь правдивы. Но не все упомянуты — например, нецензурные, — сказала женщина с белыми волосами и стальными глазами. Даша так сразу и прозвала ее про себя «стальная ведьма».

Судя по «высокородным» серьгам, костюму, туфлям, она занимала в прокуратуре неплохой пост. Но кем бы ни был ее официальный начальник, прокурорская ведьма была неприкрыто горда тем, что находится в окружении начальниц истинных — двух Киевиц, дочери бывшей властительницы и присоединившейся к ним Главы Киевских ведьм.

И еще Даша заметила: все немногочисленные дневные посетители кондитерской на Хмельницкого то и дело тревожно и нервно поглядывают на их «невинную» дамскую компанию… пятеро ведьм, включая примкнувшую к ним прокурорскую, представляли сильнейший магический круг, и его энергию можно было почувствовать как тепло или холод, голод или приступ удушья.

— Девица была безнадежной. Алкоголь, наркотики, пьянки, разбитые машины, растранжиренные родительские деньги, бесконечные истерики. Единственный ребенок в семье. Типичная папина дочка, избалованная им до полного исчезновения личности. Хоть сам он был добрейшим человеком. Содержал два детских дома, притом не афишировал это. Очень любил детей. Но воспитывать их не умел. Все свидетельские показания — их друзья, знакомые, прислуга в доме — говорят в один голос: его дочка была неуправляемой. Всех ужасает ее финал… Но он никого не удивляет. Вы меня понимаете?

— Нет, — тряхнула головой Даша Чуб. — Убить папу или маму… и не удивиться. Это пипец!

— Но не слишком оригинальный, — сказала прокурорская ведьма. — Семейная ссора — лидер убийств. Согласно статистике чаще всего нас убивают не враги и преступники, а родные и близкие люди.

— Занимательно, — Катерина, все это время упрямо смотревшая в другую сторону, бросила на прокурорскую взгляд сквозь тьму очков. — Недавно я выяснила, что мои родители были убиты… Но я никогда не подозревала родных.

— Если хотите, мы поговорим с вами об их деле отдельно, — с готовностью предложила ей помощь прокурорская ведьма.

Катя кивнула и снова принялась старательно разглядывать украшенную к осени витрину кафе — нашитые на тюль листья из коричневого и желтого бархата, слегка предвосхищавшие события рыжие тыквы с вырезанными в них глазами, носом и ртом главного персонажа Хэллоуина — старого Джека. Над потолком кофейни парили на нитках кукольные ведьмочки и бабки ёжки.

Василиса Андреевна тоже встревоженно посмотрела в стекло, открывавшее осеннюю улицу, и заметно успокоилась, увидев там солнце.

А Даша подумала, что под строгим костюмом прокурорской, наверное, прячется неприличная татуировка, магическому дизайну которой позавидовали бы все шлюхи в амстердамских борделях. А для свободного от прокурских дел времени в арсенале ведьмы имеются минимум два любовника. Один постарше — для карьеры и опыта. Второй молодой, племенной отборный брюнет без царя в голове — без заморочек и лишних утяжеляющих голову мыслей, способных помешать бесконечным любовным марафонам.

И постановила, что на ближайшем шабаше, встретив прокурорскую нагишом, непременно проверит свои догадки… как минимум на тему тату.

— Прошли уже сутки. Веру до сих пор не нашли? — деловито осведомилась Глава Киевских ведьм, отпив кофе из маленькой чашки.

— И, скорее всего, не найдут, если, конечно, она не решит сдаться сама, — уточнила стальная ведьма. — Не я веду это дело. Но если дело — семейное, а у семьи достаточно денег… Вы меня понимаете? Мать и жених в шоке. Но оба они предпочитают не видеть ее никогда, чем увидеть в тюрьме. Если они и знают, куда она могла деться, они это скрывают. И сделают все, чтоб замять дело. Не думаю, что ее будут искать чересчур активно. Преступленье раскрыто… А могу я узнать, — осторожно спросила она, — чем оно заинтересовало моих Ясных Пани? Если вы хотя бы намекнете мне о своих подозрениях, мне будет легче помочь вам.

— А что-нибудь в этом деле… или в этой семье показалось вам подозрительным? — сказала Василиса Андреевна.

— На первый взгляд нет. Я принесла все материалы, — ведьма из прокуратуры подвинула лежащую на столе папку, открыла ее. Сверху на документах лежало несколько снимков. — Фотографии можете тоже оставить себе. Это копии. Я успела отпечатать для вас, — она пыталась произвести впечатление своей исполнительностью, скрупулезностью, скоростью. Но, к несчастью, все ее прекрасные качества выявились бесполезными. На основании всего вышесказанного нельзя было сделать ни разумного, ни даже безумного вывода.

Катерина взяла верхнее фото: то самое, опубликованное в газете, но более четкое. Неодобрительно хмыкнула. Сходство Веры с Духом Бездны стало еще очевидней. Но оттого попытка построить версию на одном только сходстве не стала казаться ей более разумной затеей, и сразу же после ухода прокурорской ведьмы Дображанская намеревалась спросить Чуб: «Ну, все? Теперь ты убедилась?».

— Вот ответ на ваш вопрос, — Акнир достала из сумки каталог аукциона и положила репродукцию рядом с фотографией.

Как ни странно, «Дух» произвел на прокурорскую ведьму такое впечатление, точно перед нею и впрямь открылись врата бездны и трехголовые церберы разинули свои рты и дохнули трупным запахом задушенных ими грешников…

— О-о-о, теперь мне понятно!.. — восторженно прошептала она. — Я и не знала, что мои Ясные Пани обладают даром ясного видения.

Ведьма быстро взяла из папки еще одно фото и положила на стол. Это был снимок убитого отца с места преступления: немолодой русоволосый мужчина с алой раной в груди и рыжеватыми усами на сером лице лежал на полу в мучительной и неестественной позе… В той же самой позе, в которой несся в бездну другой человек, нарисованный Котарбинским, — усатый светловолосый мужчина, закабаленный объятиями Черного Ангела.

— Ну и чё? Теперь ты убедилась?! — чересчур гордо провозгласила Чуб, протыкая Катю победительным взглядом. — Это ее отец! Он тоже нарисован! И что ты скажешь теперь? Один человек, похожий на картину, может быть совпадением, но ты часто встречала двух разных людей, похожих на одну картину, нарисованную сто лет назад?!

Дображанская взяла из стопки третье фото — еще не убитый отец с еще не ставшей убийцей дочерью — и приподняла очки.

— Я забыла сказать вам кое-что важное, — проговорила прокурорская ведьма. — Впрочем, это есть в принесенных мной документах, — быстро свела она свой промах на нет. — Вера… на самом деле ее зовут Ирина Ипатина… им не родная дочь! Приемная — ее взяли, когда ей было два года. Нужно узнать, кто ее настоящие родители. Ведь нынче Бабы́!.. А Киевица Кылына мертва.

Катя вопросительно подняла бровь. Чуб загодя расширила глаза, готовясь принять в себя очередную чудесную новость. Акнир озаренно приоткрыла рот.

Солнце пропало, словно кто-то сверху взял и выкрутил лампочку.

— Некромант, — выдохнула Глава Киевских ведьм Василиса Андреевна. — Давно их не было в Киеве.

Джек-потрошитель с Крещатика

Катя подошла к зеркалу в Башне Киевиц, постояла, разглядывая свое отражение, и принялась снимать кольца, будто они, дарующие магическую власть, мешали ей думать и сосредоточиться.

Дело дочери бизнесмена казалось Дображанской таким же раздражающе мутным, как мир, на который она вынуждена была смотреть теперь сквозь темные очки.

— Я так и знала, так и знала, — взволнованно говорила Василиса Андреевна. — Закат вчера был лиловым, перерезанным красной полосой. Клянусь, только вчера я подумала: скоро в Киев вернется старая беда! А позавчера эта девушка убила отца…

— Вчера и позавчера — несовпадение, — заметила Катя. — В чем вы пытаетесь меня убедить?

— Ни в чем. Ты сама все видела! — Даша сияла как юбилейная гривна.

— Насколько я помню, некроманты — люди, которые вызывают души умерших? — сказала Катя.

— И управляют ими, — надбавила Глава Киевских ведьм. — Стать некромантом может лишь ведьма или колдун, но отношение к ним и в наших рядах неоднозначное. По многим причинам. Первейшая — они слишком сильны, слишком опасны. Настоящего некроманта нелегко победить. Они повелевают душами мертвых, а те подчиняются своим, а не нашим законам. Иными словами, некромант повелевает теми, единственными, кто совершенно не подчиняется нам! — Глава ведьм посмотрела на Мирослава Красавицкого.

Маша и Мир, слушавшие весь их рассказ вполуха, выглядели сейчас почти неприлично довольными. История про «Духа Бездны» невесть почему подействовала на полугодовалого Мишу как колыбельная — раскапризничавшийся было ребенок уснул и теперь умиротворенно посапывал в синей коляске. И это, похоже, волновало его родителей больше всего.

— Взять хоть Мирослава, — продолжила Василиса. — Он — привидение! Он умер. Но остался жив. Он жив, пока жива его любовь к Ясной Пани Марии, и пока он любит ее — совладать с ним не может и сильнейший из нас, не может даже Хозяин. Поскольку никто из нас не в силах заставить его разлюбить Ясную Пани. Но если в Киеве родился некромант…

— Он может заставить Мира разлюбить меня? — рассеянно спросила Маша.

— Не может, — убежденно сказал Красавицкий.

— Не может, — отзеркалила Маша. — Мир — уже часть моей души. Он — это я. Нас не разъединить. А привидение он — сугубо по собственному желанию. Я могу вернуть его из мертвых за десять минут. Но он ведь не хочет! — привычно пробурчала младшая из Киевиц, обладавшая даром воскрешения.

— Возможно, на Мирослава некромант и не окажет воздействия, — Василиса Андреевна благоразумно не стала заострять внимание на собственности одной из Трех Киевиц. — У вас своя особая история. Но сегодня начались Бабы́-да-Деды́. В дома слетаются тысячи душ. Эти душечки ничем не защищены… И все они отныне в опасности!

— Из-за одного некроманта? — недоверчиво поджала губы Катерина Михайловна. — Я все равно не понимаю, почему вы решили, что неизвестная пьяная малолетняя убийца отца — некромантка, причем наивысшей пробы? Как это вытекает из сходства двух людей с дореволюционной картиной?

— Во-первых, Ирина — сирота, существо неизвестного происхождения. Во-вторых, родилась накануне Дедо́в. В третьих, в день совершеннолетия она совершила свое первое убийство, — перечислила признаки Глава Киевских ведьм.

— Не убедили, — упрямо качнула головой Катерина.

— Порез на небе всегда предвещает появление Некроманта — это в-четвертых! Скорее всего, Ирина не подозревала о своем страшном даре. Но он жил в ней, и этим объясняется вся саморазрушительность ее поведения. Жажда была у нее в крови, она не могла бороться с ней, как иные не могут…

— …побороть желание купить серьги? — предположила Катерина.

— Наверное, — сравнение не показалось Василисе уместным, но говорить об этом старшей из Киевиц она не стала. — Или как вампир неспособен противиться жажде крови. Я понимаю ваши сомнения, Катерина Михайловна, вы просто не знаете, насколько некроманты опасны. Вы думаете, речь идет о невинных развлечениях вроде спиритизма и жалких дилетантах, пытающихся отдавать приказания духам? Но я говорю вам о высшей некромантии! О некромантах, способных взять в плен души мертвых, украсть их из ада или даже из рая. Мы называем таких «коллекционерами». Чаще всего у украденных ими душ есть объединяющий признак: одни предпочитают души убийц, другие — влюбленных, третьи — души политиков или поэтов. Все зависит от вкусов и личных целей.

— А с какой целью можно украсть душу поэта? — заинтриговалась Даша.

— Для вдохновения.

— И любую душу можно поймать? Даже душу Владимира Маяковского?

— На Деды́ можно украсть душу даже у черта, — сказала Глава Киевских ведьм.

— А душу убийцы легко использовать для убийства… — развила мысль Катерина.

— Но Ирина заполучила душу отца, человека, любившего ее. Очевидно, больше всего она ценит души любящих. И раз уж зашла речь о душечках, — прервала себя саму Василиса, — великодушно простите меня, мои Ясные Пани, но у вас в Башне не горит даже камин. На Бабы́ в доме должен быть разожжен огонь, на который, как мотыльки, слетаются души, а на огне должна кипеть еда, чтобы их накормить. Вы позволите нам с Акнир услужить вам и приготовить для ваших предшественниц подобающий пир?

— Пожалуйста, — с радостью пожаловала позволение Даша.

— Благодарю за честь. Акнирам, разводи огонь. Рецепт № 8.

Помощница Главы Киевских ведьм послушно кивнула и немедленно бросилась выполнять указание — хотя по силе дочь прежней Киевицы Акнир намного превосходила Василису, она всегда вела себя с той подчеркнуто уважительно.

— Я помнила, что нынче Деды́, — сказала Маша, наконец оторвавшись от созерцания спящего сына, — но не знала, что к нам в гости явятся все Киевицы, которые были до нас, — Ковалева взглянула на Акнир. — И твоя мама тоже придет?

— Я не жду ее, — ответила дочь Киевицы, продолжая сооружать дровяной «домик» в камине.

— А помимо Ясных Пани к вам могу пожаловать и все ваши предки, — поведала Василиса.

— И мои родители? — игла в Катином сердце заныла. Она бездумно сняла очки. Пожалуй, следовало рассказать о проклятой стальной занозе и обретенной остроте взгляда присутствующим, но разобрать окруживший ворох событий и без того было трудно. — Мои мама и папа… Они тоже придут сюда? Я смогу их увидеть? Смогу узнать, кто их убил?..

— А отец Миши… он появится здесь? — с заминкой спросила Маша. И всем, включая неодушевленные предметы в комнате, стало понятно, что она стеснялась задать этот вопрос из-за Мира. — Ведь он его предок.

— Мы никогда не знаем, кто именно почтит нас визитом, — дипломатично сказала Глава Киевских ведьм. — Потому в такие дни мы ждем всех.

— А я знаю, как их увидеть! — встряла Чуб. — Мне Акнир рассказала. Чтоб узнать, пришел ли покойник в гости, нужно сесть на печь и смотреть на дверь через лошадиный хомут. Или выйти на улицу и посмотреть в дом сквозь замочную скважину или через окно. И, между прочим, нашу толстую Белую Даму люди с улицы видели именно через окно. Я вам говорю, она здесь! И кошки на нее среагировали!..

— Толстая Дама? — озадачилась Василиса Андреевна, успевшая раздвинуть стол и покрыть его домотканой вышитой скатертью, в центре которой она торжественно водрузила расписную ритуальную свербь. — Кто же это мог быть? Вроде бы все Киевицы были достаточно стройными…

Раздался сухой неприятный треск — глиняная свербь в центре стола треснула и развалилась на три равных части.

— Видите! — всколыхнулась Даша. — Это она! И ей не нравится, что ее обзывают толстой. Не понимаю, неужели вы никогда не слышали о привидении Белой Дамы? — требовательно спросила Чуб Василису. — Вы должны о ней знать! Вы же преподаете в университете историю!

— И все же на ваш вопрос мне трудно ответить. А кроме того, пора начинать приготовление. Не стоит гневить невниманием Душек. Особенно, если они столь сильны, как души покойных Киевиц. Прошу извинить меня, — собрав осколки сверби, Василиса Андреевна с важным видом удалилась на кухню.

Еще раз убедившись, что ее сын погрузился в сон, Ковалева подошла к тонконогому бюро, где возлежала большая, не слишком удобная для чтения Книга Киевиц, и открыла ее столь легко и привычно, что сразу стало понятно: Маша и книга на короткой ноге, точнее — на короткой руке. Казалось даже, что книга открылась, не дожидаясь прикосновения, как кошка, подстраивающаяся под руку хозяина, страницы с тихим шуршанием сами побежали слева направо, как дети, с хихиканьем уворачивающиеся от щекотки.

Но секунду спустя Книга угомонилась, стала чинной, серьезной и, открывшись на странице с названием «Некромантия», оказалась солидарной с Главой Киевских ведьм, явно пытаясь запугать свою Киевицу:

Ясная Киевица, лучше тебе никогда не встречать Некроманта на своем пути, особенно в дни Уробороса, именуемые Мамки-Деды́.

Помни, что мертвые в эти дни сильнее живых и ни одно заклятие нашего мира не подчинит того, кто живет в мире ином…

Акнир подбросила последнее полено в уже разгоревшийся огонь, встала с колен, отряхнула серебристые леггинсы:

— Вам стоит послушать Васю. Она славится умением гадать на громах и закатах. Я верю ей: в Город вернулись старые беды.

— Старые?

— Моя мать, Киевица Кылына, запретила некромантам входить в Киев. Мама любила людей и считала, что каждый слепой вправе сам выбирать между Небом и Землей, и их души — не игрушки для ведьм. Но теперь ее нет, вы не издавали запрет. А до запрета испокон веков некроманты приходили в Киев на Бабы́-да-Деды́. Имеющие третье негласное название — дни ловцов душ. Они шли в Святой Город воровать души монахов и богомольцев…

— Вчера кто-то раскопал на Замковой горе могилу монаха! — громко вскрикнула Даша. — Так в газете написано, — Чуб схватила и подняла над головой полотнище «Неизвестного Киева».

— И вновь нестыковка, — спокойно сказала Катя. — Если ваш новый некромант любит души любящих, при чем тут монах, который умер сто лет назад? Как он мог любить ее?

— А как сто лет назад ее мог нарисовать Котарбинский? — лихо отбила возражение Чуб.

— Похоже, мы знаем точный адрес разгадки — сто лет назад, — улыбнулась Маша. — Но нестыковка все-таки есть, — заговорила в ней студентка исторического факультета, пусть и пребывающая в официальном декрете. — Журналисты ошиблись. На Замковой горе не могло быть могилы монаха. Разве только монашки. Флоровский монастырь, которому принадлежало церковное кладбище, — женский. Но там хоронили и обычных гражданских людей: мещан, купцов, профессоров, возможно, художников, которые жили в доме напротив…

— Художников? — полувопросительно-полувосклицательно вскрикнула Даша. — А где во-още похоронен ваш Котарбинский?

— А я хотела бы знать, при чем здесь Котарбинский вообще? — поджала губы Катя. — Не слишком известный художник, умерший в…

— …1921 году, — сказала всезнающая Маша Ковалева. — В Киеве, — ответила она заодно и на Дашин вопрос. — Его могила должна быть где-то здесь. Я точно не знаю… Даша, ты думаешь, некромант раскопал его могилу на Замковой?

— Она ждала его сотню лет и пришла за ним! — ухнула Чуб. — Я так и вижу эту историю… сто лет назад в Киеве жила некромантка, она любила Котарбинского… но что-то у них не срослось капитально… Случилась трагедия… Она умерла, он умер… Но она возродилась и таки нашла его душу!

— Все. С меня достаточно пустых предположений, — решительно пресекла фэнтезийный поток Катерина. — Я сама схожу к нему в Прошлое только для того, чтоб закрыть этот вопрос. Сегодня мы празднуем день рождения Маши. И никакое рождение нового некроманта нам не помешает! — Дображанская отодвинула один из книжных шкафов, обнажая тайную кладовку, заполненную костюмами разных времен.

Маша Ковалева с некоторой тревогой посмотрела на Катю, уже извлекавшую из фанерной шляпной картонки скромную дорожную шляпу.

«Помни, что мертвые в эти дни сильнее живых и ни одно заклятие нашего мира не подчинит того, кто живет в мире ином…» — зазвучали в ее голове тревожные строчки.

— Осмелюсь заметить, Катерина Михайловна, вам не стоит беспокоиться о смене костюма. Разве что о небольших деталях, — Акнир сняла с полки в кладовой плоскую коробку с перчатками и небольшой продолговатый футляр из потертой коричневой кожи — в нем лежали старинные очки с золочеными дужками и круглыми темными стеклами. И Катя поняла, что дочь Киевицы догадывается, зачем Дображанской понадобилась защита для глаз! — В остальном ваш костюм весьма точно соответствует той эпохе, — сказала она, услужливо набрасывая манто на Катины плечи. — А в мелких нюансах моды мужчины не разбирались ни тогда, ни сейчас.

— Ты полагаешь? — Катя заглянула в зеркало.

Показалось ли ей, или осколок бриллианта в ее броши стал больше?

Глава четвертая

Художник

Джек-потрошитель с Крещатика

Октябрьская осень еще не успела прослыть среди киевлян злой и холодной дамой, и в маленьком золотоворотском сквере рядом с Домом Киевиц было много людей.

Небольшая очередь стояла у киоска с горячим кофе. Вокруг небезызвестной панночки с длинной косой собиралась очередная экскурсия. Стеклянный ящик для буккроссинга был закормлен книгами (что случалось с ним не особенно часто), и пару студенток энергично перебирали его сокровища. А у подножия лесенки к памятнику Ярославу Мудрому, больше известному в народе как «Дядя с киевским тортом», пел под гитару немолодой человек:

А в Киеве осень, осень…

Выйдя из дома, Катя прошла мимо них, не замечая всю эту привычную суету, повторяя про себя азы из Википедии:

«Котарбинский Вильгельм Александрович. Жил и умер в Киеве… При жизни считался одним из ведущих символистов Империи… Невзирая на большие гонорары, так и не приобрел собственный дом, на долгие годы поселившись в отеле “Прага”… Незадолго до смерти перебрался в дом своего давнего друга — Эмилии Праховой».

На «давнем друге» крохотный сквер у Золотых ворот был пройден, Катерина Михайловна остановилась у перехода на перекрестке Владимирской и Прорезной. Ее предложение сходить в гости к художнику самой и закрыть вопрос мало чем отличалось от намерения сходить в соседнюю комнату.

От обители Киевиц — стройного розового дома-замка на Ярославовом Валу, 1 до угла Владимирской улицы было примерно 200 шагов, еще столько же — и Катя оказалась у зеленоватого здания № 36 бывшего отеля «Прага», закрытого на бесконечный ремонт.

Второй этаж дома был подпоясан длиннейшим балконом с великолепным черным литым узором. Стекла первого этажа еще хранили память о канувшем в Лету ресторане. Нарисованная на стекле улитка искренне ратовала «за неспешную еду». Реклама — «Ассортимент ограничен лишь вашим аппетитом» — зазывала в совершенно пустое, безлюдное помещение. А столь же пустынная застекленная макушка 6-го этажа вспоминала другой — знаменитейший в прошлом веке ресторан на крыше и пропечатанную в дореволюционных газетах рекламу:

«Тот, кто не любовался панорамой города с террасы отеля “Прага”, — не видел Киева!».

Над запечатанной дверью центрального входа еще держалась надпись «готель», а над ней сияла громадная афиша о продаже старого дома… Но запертая дверь не могла остановить Киевицу — Катя сунула магический ключ в замок и привычно прочитала на входе заклятие именем Города, повелевая: «Дай мне час, который должно узнать». Просить более конкретно не имело смысла: сам Город Киев лучше других знал, какой день и миг из жизни Вильгельма Котарбинского поможет Киевицам решить возникшую загадку.

И на данный момент достойным внимания Катерине Михайловне казался лишь один неразъясненный вопрос: загадочное появление семьи Ипатиных на картине, написанной в прошлом столетии. (Как ни старалась Василиса Андреевна, ей не удалось застращать Старшую из Киевиц некромантами… Куда больше Катерину пугал ее собственный новоявленный колюще-режущий взгляд!)

Что ж, поглядим… — сказала себе Катерина Михайловная и надела темные очки с круглыми стеклами, не желая искалечить кого-то своим излишне пристальным «поглядом».

Джек-потрошитель с Крещатика

Высокие двери мертвого киевского отеля поддались руке Киевицы и, шагнув за порог, Катя узрела совсем другой коленкор: сияющий, натертый до блеска холл одной из перворазрядных гостиниц старого Киева.

У стен стояли мягкие кресла и столики с огромными пальмами. Пол был натерт до сияющего блеска, и Катя порадовалась, что в ее осени XXI века нет ни дождя, ни луж, иначе, позабыв про галоши, она бы немедленно выдала себя грязным следом.

Судя по огромным, как свадебные торты, шляпкам дам, линиям корсета и высоте талий на облегающих фигуру платьях — здесь царил 1911 год.

Судя по тому, с какой готовностью восседавший в кресле увесистый генерал опустил газету «Киевлянин», а его сосед, по виду богатый фабрикант, принялся подкручивать ус — оба сходу вынесли вердикт по красавице Кате: «Да за такую мильон отдать не жалко!».

Но Катин взгляд лишь скользнул по ним, как и по раскидистым пальмам и по висевшему в холле объявлению, предлагающему всем гостям «Праги» в «бесплатное пользование театральные бинокли и зонтики от дождя», устремился к лифту… и стал задумчивым

На каком этаже проживает Вильгельм Котарбинский, Википедия даже не подозревала.

Катя направилась к стойке, за которой высился солидного вида усач в щегольском галстуке и белой манишке, чем-то неуловимо напоминающий «благородного отца» с аукциона.

— Я пришла к художнику, Вильгельму Александровичу Котарбинскому, — царственно объявила Катерина Михайловна.

Ее красота, стать, блеск драгоценных камней, как обычно, произвели впечатление — повелитель стойки и множества помеченных медными номеркам ячеек встрепенулся.

— Безмерно счастлив вам услужить. Акимка, проводи барыню к живописцу… да поторопись-ка! — сказал портье с едва заметным иностранным акцентом.

Юркий мальчишка в форме с блестящими пуговицами и тенью щетины, уже наметившейся над его верхней губой, быстро поклонился красивой барыне, вздрогнул, зарделся, повстречавшись с нестерпимо красивым Катиным лицом, и дернул кадыком, пытаясь отогнать наваждение.

«Даже очки не помогают, — отметила Катерина Михайловна. — Лучше бы надела густую вуаль. Нет, в вуали и очках — уже совсем перебор!»

— Соизвольте пройти-с со мной к подъемной машине, — засуетился Акимка,

Следом за Катей и мальчишкой в лифт оtis зашла веселая компания — два офицера и три дамы. Катя благоразумно повернулась к ним спиной, дабы избежать очередных армейских комплиментов.

— На крышу! — отдал приказ лифтеру штабс-капитан таким тоном, будто посылал беднягу в атаку, и продолжил, обращаясь уже к своим спутникам: — Это первейший вид на весь город, и сам ресторан недурен… рябчик прелестен! — от штабс-капитана пахло табаком, коньяком, березовым бальзамом Зеегера от выпадения волос и почему-то канифолью.

«Подъемная машина» остановилась. Акимка повел барыню по узкому коридору с одинаковыми белыми дверями в стиле модерн — в каждой из них было небольшое круглое окошко, делавшее отель похожим на огромный корабль… и Катя подумала, что всего через три года красивое и нарядное «судно» «Прага», на борту которого Вильгельм Котарбинский провел свою беззаботную киевскую жизнь, зайдет в темные воды Первой мировой войны, а еще через три — погрузится во мрак революций.

— Вот-с его нумер, извольте… прикажете постучать?

— Нет, можешь идти.

Катерина наградила подростка прихваченной монетой царских времен — Акимка взглянул на великодушный дар, но, кажется, даже не оценил ее щедрости.

— Не гневайтесь, барыня, великодушно простите за дерзость, — дрожащим голосом вымолвил он, — но вы самая-самая прекрасная дама, какую я видел и… от того, что вы слепая, вы только еще красивей!

— Слепая? — с облегчением рассмеявшись, Катерина Михайловна сняла очки. — Ступай, ступай, — наказала она Акимке, восхищено уставившемуся на прозревшую барыню.

Он попятился, силясь оторвать от нее взгляд.

Насколько Катя знала, в 1911 году слепые еще не носили темных очков, как не носили их и красивые дамы.

Но своим предположением мальчишка опередил время, точно так же, как и Катя, заявившаяся в темных очках, которые, не без помощи Коко Шанель, войдут в дамский моду только несколько десятилетий спустя…

А, впрочем, кто знает, может, теперь первым дизайнером затемненных дамских очков станет Акимка, навечно сохранивший в душе образ красивой очкарички?

И все же Катерина Михайловна Дображанская сочла нужным переместить очки обратно в футляр, дабы не свести весь визит к Котарбинскому к обсуждению оптических новшеств.

Джек-потрошитель с Крещатика

Дверь номера не была заперта. Гостья толкнула ее и оказалась в просторной и светлой комнате посреди заправлявшего в ней художественного и антихудожественного беспорядка.

С высокого, зашитого деревом потолка свисали разномастные люстры, по комнате разбежались тонконогие венские стулья, под лавкой у стены пряталась живописная куча творческого мусора: сломанные подрамники, ветошь, обрывки бумаг, коробки из-под спичек и папирос из лавки Соломона Когена, заметенные туда «аккуратным» хозяином. Но все это показалось неважным…

Стоило Дображанской войти, как ее обступили картины Вильгельма Котарбинского, — обступили, перешли в наступление и победили ее сразу. Их было множество, одни стояли на мольбертах, иные прямо на полу у стены, третьи висели под потолком.

Одни были огромны, почти на всю стену, иные — в Катин рост, третьи невелики — но все вместе они производили колоссальное впечатление калейдоскопом фантастических образов. Русалки и мятежные души, мистические и инфернальные дивы, перемешанные с христианскими сюжетами. Насколько художник бесконечно плодовит, было видно по одной этой комнате-мастерской — больше похожей на музей или выставочный зал…

Возбужденный голос хозяина мастерской долетел из соседней комнаты:

— Вот так, моя милочка… Ах, какая милая головка… Взгляните на меня… Какой взгляд… Какая прелестная меланхолия…

По-видимому, живописец пребывал там сейчас тет-а-тет с какой-то миловидной натурщицей и, помня, что последние позируют не только в одежде, но и без нее, — Катерина решила быть вежливой.

— Вильгельм Александрович… — позвала она. — Простите, что я без стука. Дверь была открыта… Я к вам по делу.

— Ах, какой чудный я слышу голосок… Кто у нас здесь?

Вильгельм Котарбинский немедля появился на зов. Он был уже немолод, но подтянут, светлоглаз и весьма приятен на вид, с волнистыми белокурыми с сединой волосами, прекрасно прорисованными бровями, небольшой бородкой и мягкими обходительными манерами, мгновенно обволакивающими тебя, словно ласковый теплый гостеприимный плед.

— О! — восторженно встретил он красавицу Катю и машинально поправил свою испачканную краской широкую рабочую блузу. — Рад, очень рад принимать у себя таких восхитительных дам. Я еще не видел на Киеве подобных красавиц… Вы по делу… Как обычно? Портрет?

— Да… Я хотела бы, — Катя отметила, что, поляк по происхождению, Вильгельм Котарбинский путается в единственном и множественном числе, но во всем остальном он произвел на нее самое благоприятное впечатление.

Он походил на человека, взаимно влюбленного в жизнь сразу во всех ее проявлениях!

Перед приходом сюда ей удалось найти в сети очень немного информации о нем, но хватило и того немногого, чтобы понять: Котарбинский был неисправимым романтиком. В юности влюбился в кузину и в живопись. Жениться на первой воспрещала суровая католическая вера, стать живописцем — запретил шляхтич-отец. Тогда юноша просто сбежал из дома в Рим, где вскоре получил звание «Первого Римского рисовальщика». Приехав в Киев, после росписи Владимирского собора он легко и быстро вошел в моду. Рисовал тоже — легко и быстро. Зарабатывал легко и быстро тратил деньги. Все же женился на своей кузине, но легко и быстро разошелся с ней…

И сейчас тоже воспринял Катин визит легко и быстро перешел к делу:

— Чудный свет… Я прошу вас сюда. Я сделаю сейчас небольшой набросок.

Катерина Михайловна послушно встала на указанное художником место. Котарбинский подбежал к одному из мольбертов, сбросил с него незаконченный рисунок прямо на пол, взял чистый лист, схватил карандаш и принялся за работу.

— Ах, до чего ж вы красивы… Я даже не знаю кто вы: гоплана, царица ночи? Сама красота — Елена Троянская? Клянусь, вот это и есть истинное счастье творца — запечатлеть на бумаге такую диковинную красоту… и такой дивный контраст… — с наслаждением проговорил он.

Головокружительная скорость исполнения заказа изумила Катю — однако, не слишком. Возможно, увидев даму в дорогих украшениях, художник сразу уразумел, что она будет щедрой. А возможно — и даже скорее всего, как и прочие, был сражен наповал красотой темноглазой Катерины Михайловны Дображанской и, как случается с творческими людьми, понесся за новым вдохновением, забыв про прелестницу в соседней комнате. Последняя же наверняка модель, работает за деньги, а значит, будет ждать сколько угодно.

— Придвиньтесь, прошу вас… — сказал он.

— Придвинуться к чему? — спросила Катя.

Художник не ответил на вопрос, увлеченный работой.

— Я никогда не видел таких фантастических дам… Нет… Таких, как вы, никогда… Только сегодня… Упоительный день, вы не находите?

Катерина невольно обратила взор к тусклому дню за окном — там начал моросить мерзкий и мелкий дождик — трудно было придумать погоду противней. Но Котарбинский был увлечен даже сегодняшним днем.

«Врубель для бедных», — вспомнила определение Катя. — Но в жизни он скорее уж Врубель наоборот…»

Вильгельм Александрович и Михаил Александрович. Оба поляки по крови. Оба выбрали путь живописца, вопреки воле родителей. Оба приехали в Киев расписывать собор по приглашению профессора Прахова. У обоих была несчастная первая любовь… Но Врубель увидел в ней бездну. А для Котарбинского даже печаль стала светлым вдохновением. Оба сошлись с женой профессора Эмилией… Но для первого она стала той самой неразделенной любовью — его собственным ангелом ада, а для второго — ангелом-покровителем, лучшим другом, Вильгельм умер в старости у нее на руках.

Дивный пример, как одни и те же люди и вещи могут стать горем одного и счастьем другого. Как в горе может прятаться страшное счастье, а в счастье — страдание.

Именно способность проваливаться духом в бездонные миры породила гений Врубеля. А творчество Котарбинского оказалось таким же поверхностным или, скорее, парящим — легким, как его нрав.

За исключением разве что одного полотна — Черного Ангела с лицом прекрасного чудища, с глазами, полными темной бездны… Той самой бездны, которой были наполнены взгляды всех персонажей картин Михаила Врубеля.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Маша, что ты делаешь?! — вскричала Чуб, едва не выпустив из рук принесенный из кухни поднос с ритуальной едой: коливом, заправленным медовой сытой, и горячими пирожками.

С трудом умостившись в узком пространстве, упершись ногами в мраморный портал камина, Маша сидела на каминной полке и напряженно смотрела на дверь через лошадиный хомут.

— Ты чё, хочешь увидеть привидение? — раскусила ее Даша Чуб.

— Ты сказала, кошки на кого-то шипели, — оправдалась Ковалева. — И свербь лопнула. Здесь кто-то есть. Кто-то уже пришел к нам…

— Ты его ждешь? Врубеля, да?

— Не обязательно… — белокожая Маша порозовела до корней рыжих волос.

— Ладно трындеть! — поставив поднос, Чуб подошла к подруге и помогла той спуститься на пол. — Хочешь увидеть его, так и скажи. Мира ведь нет. И ты тоже, — обратилась она к Акнир, появившейся в дверях с круглым трехногим металлическим горшочком в руках. — Неужели так трудно сказать, что ты хочешь увидеть покойную маму? Это ж нормально! Зачем шифроваться?

— Хочу, — суховато подтвердила дочь бывшей Киевицы.

Акнир поставила горшок с тремя ножками в виде когтистых лап в камин на огонь. Красноватая, похожая на борщ жидкость в горшке забурлила. Из кухни в комнату уже доносились другие невероятные запахи — готовить Василиса была мастерица. Оставалось надеяться, что часть яств, предназначенных мертвым, достанется также и живым.

— Ну и чего было врать? «Я не жду ее, не жду», — передразнила Даша.

— Хочу. Но не жду, — подтвердила Акнир. — Души умерших никогда не приходят без надобности. Либо душечкам плохо на том свете, и они не могут найти там покоя. Либо хотят предупредить, что плохое случится с тобой. И, понятно, я надеюсь, что маме там очень неплохо, а мне будет неплохо жить тут. Но как дочь, конечно, хочу ее снова увидеть…

Ведьма воровато и быстро оглядела круглую комнату Башни, словно спрашивая: «Мама, может, ты все-таки здесь?» — и резко мотнула головой.

— А я приняла сегодня решение, — то ли созналась, то ли повинилась Маша Ковалева. — Я не хочу рассказывать сыну о его настоящем отце, по крайней мере, пока он не вырастет. Но если к нему на Деды́ будет ежегодно приходить привидение Врубеля…

— Твое решение — по боку, — поняла Даша Чуб.

— И я не могу винить Врубеля — ведь он придет не ко мне, а к сыну… Ведь там, в Прошлом, его единственный сын Савушка умер. Мне кажется, Врубель хотел бы узнать, что не остался бездетным, что у него есть наследник… Он может почувствовать это и прийти. Или мне все же лучше самой пойти в Прошлое и сказать ему? Но если скажу — должна показать ему сына. А если покажу — должна сказать Мише, что у него есть настоящий отец, и это — не Мир. А если я скажу так, Мир может обидеться, ведь он называет Мишу «мой сын». А если не скажу…

— Мамочки, Маша, какая же ты заморочливая! — возопила Чуб. — Скажи прямо, ты хочешь увидеть Врубеля?

— Нет… Да… Я не знаю. Я хочу, чтобы всем было хорошо! — абсолютно честно сказала та.

— Возможно, Мишин отец и придет, — сказала дочь Киевицы. — Незаконченные дела — одна из самых распространенных причин, по которой душечки не находят успокоения. Вторая — желание предупредить об опасности. Видите, пар, — показала она на кипящий трехногий горшок. — Если однажды он станет красным… — Акнир замолчала.

В Башне образовалось привидение Мира Красавицкого с серой потертой книгой в руках.

— Пришлось позаимствовать ее из Парламентской библиотеки, — со смехом сказал он. — За полдня они вряд ли заметят пропажу. Издана в 1958 году, с тех пор не переиздавалась. Воспоминания сына Эмилии Праховой — единственная книга[3], в которой есть хоть какая-то полная информация о Котарбинском. Как ни странно, о нем почти ничего не известно. Все знают его мистические сюжеты. И почти никто не знает его самого. Я так и не смог узнать ничего о его браке. Хотя история странная… Тут написано, что он женился на собственной кузине, в которую был влюблен всю свою жизнь, привез ее в Киев. Но никто не видел ее лица: она всюду ходила под вуалью. Друзья шутили: мол, эта кузина, наверное, такая страшная, что ее пугаются лошади…

— «Жена моя, красавица, по улицам шатается, извозчики ругаются, что лошади пугаются»? — вопросительно выговорила Маша разудалый куплет.

— Да. Эту песню пел один из братьев Сведомских, когда подшучивал над Вильгельмом, — кивнул Мир. — А откуда ты знаешь?

— Я сама это слышала! — Маша присела в кресло, в задумчивости приложила указательный палец к виску. Поморгала рыжими ресницами, посоветовалась взглядом со своими домашними тапочками и, видимо, пришла с ними к полному согласию во взглядах. — Катя зря сомневалась в Дашиной версии, — сказала она. — Наш Город сам указывает нам на Вильгельма Котарбинского… Сегодня утром я была в Прошлом, во Владимирском соборе, — пояснила она. — И из множества возможных историй Киев показал мне лишь эту. Я слышала, как Сведомский назвал жену Котарбинского Черным Духом. Незримым! Он не знал, как еще объяснить, почему она прячет лицо от людей… Он шутил.

— Только нам не до шуток, — сказала Акнир. — Все сходится! Черный Дух…

— Дух Бездны! — вскрикнула Чуб. — Это она… А Котарбинский случайно не похож на зарезанного бизнесмена с усами?

— Ничуть, — Красавицкий предоставил всем опубликованный в книге портрет молодого приятного мужчины с усами, аккуратной бородой и волнистой густой шевелюрой. — Тут сказано, — Мир показал на книгу, — что однажды загадочная жена Котарбинского просто исчезла. Всю оставшуюся жизнь он прожил в Киеве один. Все решили, что их брак не задался и супруга вернулась в Польшу. Но я не смог отыскать никаких сведений о ней. Ни где она жила, ни когда умерла…

— …до или после их свадьбы, — многозначительно завершила Даша. — А вдруг его невеста изначально была призраком?

— Но, с другой стороны, прятаться под вуалью можно и по вполне реальной причине, — сказала Маша. — Например, ее лицо было изуродовано оспой. А он любил ее в молодости и женился на ней, несмотря ни на что…

— Или у нее просто не было лица! — изрекла Даша Чуб. — Один черный незримый дух. И лишь один Котарбинский знал в лицо Духа Бездны! — окрыленно прибавила Даша. — Писал его и, возможно, был даже женат на нем…

«Ну, разве эта супруга и впрямь некий незримый дух… Как раз в его вкусе! Влюбиться в привидение — это как раз в духе нашего катара», — вспомнила Маша.

Интересно, почему друзья называли Котарбинского катаром? Ведь катары — еретики. Они считали, что мир разделен на добро и зло. При том весь реальный, материальный мир — это зло, и прекрасен лишь мир бестелесный, духовный.

— Так кто же тогда жена Котарбинского, некромант или призрак? — запуталась Маша.

— Может, призрак некроманта. Не знаю… — Акнир казалась возбужденной. — Василиса рассказала вам не все. Некроманты способны управлять душами мертвых. И не только чужими. Некоторые могут управлять и своей собственной душой после смерти. Потому мертвый некромант иногда опасней живого. Он уже абсолютно не подчиняется нам. И способен подчинить себе любого слепого — любого человека. Причинить ему вред. Убить его. Забрать его тело. Это значит…

— А это что-нибудь значит? — прервал ее Мир, указывая на горящий камин.

Пар над котелком стал розовато-красным. Пару секунд Акнир молчала, затем промолвила:

— Вот вам и первое предупреждение! Кто-то из близких сегодня умрет.

Маша побледнела и бросилась к коляске спящего сына.

— Близкие — не только друзья и родные, — сказала юная ведьма. — Близкие — те, кого мы принимаем близко к сердцу. О ком вы трое думали сейчас, в данный момент? Точнее, полмомента тому… — взыскательно вопросила она.

— Я — о Маше, — сказал Мир.

— А я — о Мише, — призналась Маша. — Об обоих. Отце и сыне. И о Мире, конечно, — поспешно добавила она.

— А я — об этой Ирине, — сказала Чуб. — У нее же через неделю свадьба… должна была быть. У нее был жених. Он, бедный, тоже собирался жениться на Духе Бездны, как и Котарбинский!

— Ты думала о ее женихе? — быстро уточнила Акнир. — И я — тоже! — радостно вскрикнула ведьма. — Мы обе… Значит, красный дым в его честь. Ему угрожает опасность!

— Тогда поспешите, — возникшая на пороге Василиса Андреевна держала в руках поднос со множеством сверкающих серебряных кубков. — Помните, что я говорила?.. Первой некромант получила душу отца. И если это не случайная жертва, если больше всего она ценит души любящих, ее второй добычей станет мать, а третьей — жених. Или наоборот. В зависимости от того, кто любил ее больше.

— Так давайте тупо очертим их всех Кругом Киевиц и не будем париться, — Даша посмотрела на пар-предсказатель — вышел хороший каламбур.

— Но у вас мало времени, — пришпорила их Глава Киевских ведьм. — Скоро Киев накроет туман… А вместе с ним к вам слетятся гости.

— Примерно так? — Мир Красавицкий уже сидел за компьютером, изучая одну из многочисленных интернет-галерей с работами Котарбинского.

На экране пред ним стоял снимок черно-белой дореволюционной открытки. Из забытого, заросшего цветами могильного холмика вылетал чей-то грустный крылатый дух. Возможно, как раз для того, чтоб заглянуть к своим на Деды́.

Джек-потрошитель с Крещатика

«Интересно, имеют ли бриллианты душу? И если да, какая душа живет в них? Столь же прекрасная, как они сами? Или в каждом бриллианте, словно в окаменевшем бездонном озере, прячется черт? Или сам Дьявол? Иначе как объяснить странную и непреодолимую страсть людей к небольшим сгусткам обычного углерода? Как объяснить, что ради них век за веком люди предают, лгут, убивают? Как объяснить, что я не могу не думать о них?.. Как же мне заполучить эти чертовы серьги?!»

Катерина недовольно повертела затекшей шеей и вернулась в прежнюю позу — быть натурщицей оказалось совсем нелегко.

— Чудесно… чудесно… — Вильгельм Котарбинский с удовольствием посмотрел на сотворенный набросок и принялся самодовольно подкручивать светлый ус. — Признаться, я люблю эти серые дни… В такие дни как никогда понимаешь, что ничего невозможного нет. Все возможно. Все совершенно. И почти все в мире так прекрасно, непознано… И вокруг нас даже не мир, а миры. Просто одни из них видимы, а иные невидимы. Одни — бесконечно велики, а другие — бесконечно малы. И кто знает, возможно, существует другая планетная система, подобная Солнечной, но размером с мизинец моей левой руки. А в этой малой системе планет — тоже есть Земля, на Земле — Киев, в Киеве — Владимирский храм, а в нем сидят, вот в эту минуту, Котарбинский, Сведомский и Васнецов? Мы сидим там сейчас и пишем картины… Ибо все существует в одночасье. Ведь так? — окунул он ее в радостную голубизну своих глаз.

— Вполне возможно, — сказала Катя.

И подумала: «Странными же речами он развлекает заказчиц. Впрочем, не такими уж странными для художника фантастического жанра и романтического склада ума. Ему положено быть странным».

Маша рассказывала: Врубель тоже был странным — мазал нос зеленой краской, бродил по Киеву в ренессансном костюме. Но для Врубеля творчество стало темным провалом, приведшим его в сумасшедший дом. В Котарбинском же больше всего Катю поражало то, как он буквально излучает вокруг себя радость творчества — казалось, из него исходит незримый свет, сделавший неубранную комнату с серым дождем за окном радостно-солнечной.

— Прекрасно. Да, это прекрасно… — он отошел от мольберта на пару шагов, затем взял лист картона и приблизил к глазам. — А вы совсем не похожи на мать.

— Что?! — потрясенно выдохнула Катя. Ее окатило разом и холодом, и жаром. — Вы знали мою мать? Но откуда?.. Когда?..

Ответом был громкий топот. Незапертая дверь распахнулась — в номер влетел мальчишка в картузе и старом, не по росту пиджаке, аккуратно заштопанном на локтях. В углу его рта притаилась память о последней проказе — пятно розоватого варенья. Но в огромных осоловевших глазах уже застыли стеной слезы:

— Вильгельм Александрович… Беда… Беда у нас… — его картуз был великоват, сползал на нос, и малец то и дело поправлял его, вновь и вновь выныривая из-под козырька. — Беда большая… Ася скончалась!!! — отчаянно заголосил прибывший.

— Как же?.. Когда? — руки художника опустились, глаза неуверенно погасли. — Я же только сегодня… нынче утром был… и она… — он вдруг покраснел, точно вспомнив неприличную сцену, тряхнул головой. — Не понимаю… как же возможно?..

— Умерла, умерла, — в отчаянии подтвердил пацаненок, пританцовывая в нервозном нетерпении, и Катя заметила, что один его сапог «просит каши», другой покуда «держит рот на замке». — Авдотья Васильевна за вами послала… Им шибко помощь нужна. Не в себе она — плачет, рыдает, божиться себя жизни лишить! А вы помочь обещались.

— Да… Я бегу… бегу! Ах, как жаль… Как мне жаль… — художник обратил взор к Катерине. — Умоляю простить. Возможно, в следующий раз… Если вы снова придете…

— Простите, вы что-то сказали про мою мать?.. — взволнованно напомнила Катя и замолчала, осознав, что в контексте новости о чьей-то внезапной кончине ее задерживающий вопрос неуместен.

— Приходите обе, — художник не слышал ее. Глаза, секунду тому бывшие светлыми, потемнели, лицо закоченело от бесконечного горя, уже вползающего в его душу холодной змеей.

— Я приду, — пообещала Катя. — Когда вам удобно?

— Завтра, если вам будет угодно… Простите.

— Я все понимаю, — в этом Катя заверила уже совершенно пустую комнату.

Художник исчез из номера вслед за мальчишкой в картузе. Кажется, в смятении чувств Котарбинский так и не выпустил из рук набросок ее портрета — мольберт, за которым он работал, был пуст. Катя без особой надежды поискала рисунок среди вороха бумаг на столике рядом и махнула рукой.

— Вы слышали? Он ушел… — подождав, окликнула Катя натурщицу в спальне.

Та не ответила.

Катерина заглянула во вторую — смежную — комнату, и оказалась в небольшой узкой спальне. У стены стояла неубранная кровать со смятой постелью. На прикроватном столике лежали книги и портсигар, тикали часы в изящном подчаснике.

Никакой модели здесь не было!

Не сдержавшись, Катерина нагнулась и заглянула под кровать — пусто. Теоретически девица могла сбежать через окно — но плотно закрытые рамы и третий этаж делали версию маловероятной.

Чье же милое личико он так расхваливал? Она явственно слышала это! И посреди комнаты стоял мольберт — на нем Катя увидела быстрый карандашный набросок девушки с арфой. Дображанская взяла его в руки и тут же отбросила, забыла о нем…

Под изображеньем арфистки лежал еще один лист, с другим рисунком — хорошо знакомый Катерине сюжет «В тихую ночь»: душа девушки в объятиях темнокудрого ангела.

И все же рисунок существенно отличался от приобретенного ею на аукционе.

— Не может быть!.. — вскрикнула Катя.

Глава пятая

Дом-монстр

Джек-потрошитель с Крещатика

Дом, где посчастливилось (?) жить семье Ипатиных, был в своем роде печальной достопримечательностью Киева — вздыбившийся над Мариинским парком, похожий на крепость, он стал первой уродливой новостройкой, «одороблом», навсегда испоганившим легендарный живописный вид правого берега Киева, раззолоченный лаврскими куполами.

Холл дома-монстра, обшитый темным деревом, украшенный большим окном с витражом, изображавшим Мариинский парк и дворец, напоминал дорогую гостиницу… но это вряд ли могло примирить Киевиц с проклятой крепостью.

Воспользовавшись адресом, выданным им прокурорской ведьмой, Маша и Даша поднялись на 21-й этаж.

— Конечно, все может быть, — убежденно сказала Маша, как только излишне картинная горничная в черном платье и белом фартуке с бантом на попе пошла докладывать вдове убитого бизнесмена, что к ней пришли Мария Ковалева и Дарья Чуб. — И желание прятать лицо необычно для обычного человека. Но все же пока понятно только одно: когда я пришла во Владимирский, Город не случайно дал мне это знание, и ты, Даша, не случайно купила газету, и Катя не случайно пошла на аукцион…

— И спасибо, что ты пошла со мной, — подвела черту Чуб. — Сама знаешь, у меня с Кругом Киевицы не очень. И во-още ты классное заклятие нарыла!

— Называется «любосреча», — сказала Ковалева. — «Среча» — это встреча. После прочтения у человека появляется иллюзия, что он тебя точно знает, но не может вспомнить. Однако знакомство это приятное, нужное или интригующее — в общем, важное. Тут главное — не мешать. Через несколько секунд после встречи вдова сама нас «вспомнит». Сейчас к ней наверняка приходит много людей…

— Ну, не знаю, — Чуб оглядела огромный и тихий холл квартиры. Изобилия гостей тут не наблюдалось. — И вообще, ты прости, что я замутила все в твой день рождения. У меня, если честно, для тебя и подарка-то нет.

— Зато у всех у нас есть души усопших, о которых мы беспокоимся, — сразу нашла хорошее в дурном Ковалева. — Лучше перестраховаться. Очертим Кругом вдову и жениха и забудем о них, — похоже, как и Дображанская, Маша не слишком уверовала в версию о некроманте Ирине.

— Проходите, Ада Антоновна ждет вас, — объявилась черно-белая горничная.

Девица обернулась, приглашая их за собой.

Вслед за бантом на переднике Киевицы прошли по коридору в гостиную со светлыми стенами. Обширная светлая комната с огромным окном утопала в зелени экзотических комнатных растений, потому сидевшая на светлом диване светловолосая дама в длинном закрытом глухом черном платье выглядела странно — неприятным и тревожным пятном. Ей было под пятьдесят, но лицо ее, безлико-красивое, застывше-холеное, замерло на тридцати пяти — замерло в неестественной позе, слишком искусственной, чтобы обмануть хоть кого-то.

— Маша… Маша Ковалева, — ненадолго замялась Ада Антоновна. — Ну конечно. Ты же дочь Светы! А ты, — посмотрела она на Дашу, — ее подруга. Мы виделись, когда я приезжала к вам в Харьков. Простите, я не сразу… Совсем не соображаю из-за всего… Спасибо, что вы приехали. Похороны завтра. Вы где остановились?

— Нам есть где жить, — увернулась от дополнительной лжи Ковалева. — Скажите лучше, как вы? Вы держитесь?

— Не знаю… не знаю… — затрясла беловолосой головой Ада Антоновна. — Твоя мама знает, я ей тогда все рассказывала. Я ведь ему сразу сказала: брать ребенка из детдома опасно, мало ли кто ее родители — алкоголики, психи, бомжи, кто угодно… Но он… Он так деток хотел… раз своих Бог не дал… Я ж понимала, он из-за этого мог меня бросить, мог другую найти. Потому, когда он решил взять ребенка, я не хотела, но не возражала… а вышло вот как… как я и говорила ему. Я ему всегда говорила: слишком ты ее балуешь, пора затянуть удила, показать, кто в доме хозяин. А он ей все-все прощал… Его доброта его же и погубила.

Ада Антоновна поднесла ко рту пластиковую электронную сигарету, слишком жадно затянулась и выпустила ароматный ментоловый дым.

— Она была папина дочка, — с положенным вздохом произнесла Маша, незаметно пиная Дашу ногой.

— Не знаю я, чья она дочка была! — неожиданно резко сказала Ада Антоновна, и Киевицы не могли не отметить верность сего замечания. Если темноволосая девушка с застывшим взглядом взаправду была некромантом, брать ее в семью, несомненно, было опасно. — Ее в детдом тот подбросили. Кто ее родители, никому не известно. А Сеня, мой Сеня… Как он любил ее… Вы же Иру не знали. Я в Харьков без нее приезжала тогда. Эта девка меня и за мать не считала! Пока маленькая была — еще ничего… А с тринадцати лет как с цепи сорвалась… И вот… доигралась!

Ада со стуком отложила искусственную сигарету, встала, подошла к белому комоду, заставленному множеством дорогих и почти вопиюще уродливых вещей — огромная фарфоровая кошка, украшенная золотом и стразами; часы-новодел под старину в виде полуголой богини; вставший на дыбы единорог с раззолоченной гривой… проходя порой мимо витрин магазинов, Маша изумлялась, кто может покупать такое убожество — и вот неожиданно получила ответ.

— Я читала в газете — она пишет вам сообщения, — сказала «дочь Светы».

— Писала… Больше не пишет. И телефон свой выбросила. Правильно сделала. Иначе бы ее сразу нашли. Сейчас это просто.

— Так она не откликается больше?

— Нет. К счастью. Пусть лучше исчезнет. Зачем этот суд? Сеню все равно не вернуть. А грязи выльется столько. И так не знаю, как от нее отмыться теперь… от этой грязи, от крови… Сеня всех тогда на ее день рожденья позвал. А потом я их всех должна была обзвонить. Представляете, что я при этом прочувствовала? Обзванивать, стоя над Сениным трупом, и говорить: «Не приходите к нам. Ира Сеню убила». Теперь они к нам уже никогда не придут. Половина друзей не звонит. Все в шоке, наверное… Надеюсь, они хоть на похороны…

— Ах, какой у вас вид отсюда красивый! — пока Ада Антоновна говорила, «пнутая» Даша успела встать, пройтись по комнате, выбирая подходящую точку, и подойти к окну — оттуда открывался воистину умопомрачительный вид на рыжеволосые кудри деревьев Мариинского парка, на замерший серый октябрьский Днепр и левобережную киевскую даль.

Вид с другой стороны, с Левого берега теперь, увы, был иным. Двадцатиэтажная Крепость победила незыблемую красоту правобережья, где до нее по умолчанию царили лишь золотые кресты и меч родины-матери.

И Даша подумала: не проклятьем ли этого ненавистного дома объясняются беды этой семьи? Если каждый день сотни сотен киевлян клянут про себя каменного уродца, рано или поздно крепость все равно не устоит, взорвется или рухнет, провалится в тартарары — проклятия, они имеют склонность сбываться… и лично она не рискнула бы снимать тут квартиру. В таком доме все равно удачи не будет.

Но вслух она сказала другое:

— Землепотрясный вид… никогда не видала такой красоты!

Вдова бизнесмена повернула голову к окну. Пользуясь моментом, Маша быстро нарисовала указательным пальцем над ее головой защитный Круг Киевиц. Хотя, если Ирина была некромантом, коллекционирующим любящие души, ее названой матери ничего не угрожало — она не любила свою приемную дочь.

— Красивый вид. Да… И она, Ира, тоже так говорила, — сказала Ада. — Единственное, что в ней нормального было — любила этот вид из окна. И аллею к Зеленому театру любила. А в остальном… Звереныш зверенышем. Психопатка. Либо огрызается, либо молчит в ответ на вопрос, либо ходит по дому пьяная. Знали бы вы, как я ее свадьбы ждала. Думала: наконец-то избавимся, пусть теперь Егор с нею мается. Он — мужчина сильный, волевой, он бы с ней справился. Он всерьез о политике думал.

— Он любил ее? — спросила Маша.

— Пылинки сдувал. Оно и понятно. Чем-чем, а красотой эту девушку Бог не обидел. Да и она его вроде тоже любила. Во всяком случае, его она слушалась. Для нас он был уже членом семьи. Теперь мне нужно говорить: «У нас один бизнес»… Семьей мы с ним уже не будем… никогда… Нет больше семьи… Ничего больше нет!

Она вдруг заплакала, горько и искренне, точнее заплакали только глаза — ее застывше-холеные черты лица попытались сдвинуться с места, но не смогли, словно купленная молодость приросла к ней как страшная маска.

— Ничего нет… ничего, — повторяла она. — Спасибо хоть деньги остались. Радуйтесь девушки, пока молодые — в вашем возрасте все бесплатно, — с внезапной истеричной искренностью сказала Ада. — Любовь, веселье — бесплатно… красота, цвет кожи, овал лица без брылей и морщин, волосы без седины… Потом все это будет за деньги. И веселье за деньги, и дружба, и разговоры до утра… знаешь, как мы с твоей мамой в Харькове тогда в молодости до утра на кухне сидели, все говорили и говорили? Теперь все не так… И волосы тебе покрасят, и морщины разгладят, и расслабиться помогут, и поговорят по душам, и развеселят — ты только плати. Парикмахеру, косметичке, массажисту, психологу, аниматору, йогу, дилеру, учителю танцев — любому, хоть из «Танцев со звездами», и они продаются за сто долларов в час. Но бесплатно уже никто с тобой возиться не будет. Вот это, девушки, и есть одиночество. Это и есть настоящая старость… когда без денег ты за месяц-другой превратишься в никому не нужную одинокую злую седую старуху!

Ада Антоновна закрыла лицо ладонью, ее рот замер в конвульсивной и самобичующей ухмылке.

— А как твоя мама… Света… она-то как? Я так и не спросила, — после паузы сказала она.

— А вы позвоните ей, думаю, она вам будет рада… бесплатно, — посоветовала Маша, невольно проникаясь печалью этой малоприятной женщины.

— Так вы говорите похороны завтра? А Егор будет на похоронах? — спросила Даша. — Он вас поддерживает?

— Конечно… Он и похоронами сейчас занимается. Он как-то держится. Не знаю уж как… Надеюсь, она с ним ничего больше не сделает. — Ада Антоновна опустила руки, аккуратно утерла слезы, стараясь не размазать грим под глазами.

— А что она, по-вашему, может с ним сделать?

— Позвонить ему. Если Ира позвонит ему и попросит о помощи… Я его знаю. Он ей не откажет. Не сможет. Он все ради нее, в тюрьму из-за нее сядет, но поможет. Надеюсь, у нее хватит совести ему не звонить. Достаточно она ему жизнь испоганила. Я-то после похорон отсюда уеду. Совсем. В Англию или в Италию… еще не решила. А Егору придется расхлебывать. Жених невесты, убившей родного отца. С такой биографией уже не станешь политиком. Она ему всю жизнь наперед поломала.

Ада Антоновна с неприязнью посмотрела на стоящее рядом на комоде фото в дорогой серебряной раме — там, в другой, уже не существующей реальности жила их счастливая семья. Неестественно молодая Ада, ее рыжеусый улыбающийся муж, рядом с ним, вероятно, Егор — молодой красивый мужчина с уверенным подбородком и светлыми глазами. Он смотрел на свою невесту. Повернувшись к нему, черноволосая молодая девушка тоже запоем глядела на своего жениха. Они могли стать очень красивой парой.

— Это она?.. Ира? — с запинкой вопросила Чуб.

На семейном фото Ирина Ипатина была снята в профиль — и этот профиль был Даше превосходно знаком.

Точно такой же она видела утром на купленной Катей картине «В тихую ночь».

Джек-потрошитель с Крещатика

…на купленной ею утром картине «В тихую ночь» девушка в объятиях ангела была повернута в профиль.

Здесь же, в мастерской Котарбинского, Катя увидела третий вариант все того же сюжета — и на нем туманная дева в розовом платье поворачивалась анфас, обнажая невероятное сходство…

— Невозможно! — повторила Катерина.

Ангельская дева была точною копией Ирины Ипатиной — девушки-убийцы, с которой был нарисован Дух Бездны.

Как же так вышло?

Как?

Светлая Дева-ангел и Черный Дух были одним и тем же лицом в прямом смысле этого слова!

Джек-потрошитель с Крещатика

— Да, это точно она, и анфас, и профиль, — Катя поставила на диван прихваченную из мастерской Котарбинского картину с ангельской девой и присоединила к ней газету с фотографией Иры.

Чуб положила рядом копию дореволюционной открытки «В тихую ночь» и добавила фото, выпрошенное Машей «на память для мамы Светы».

— Она… — вынуждена была согласиться и Маша.

— И вот к ней довесок! — помахала Даша вырванной из каталога репродукцией «Духа Бездны».

Пару секунд Киевицы смотрели на две работы. Одна была устремлена вверх — к небу. Другая — головокружительно падала в бездну. И обе они были портретом одного человека, полубезумной девчонки из детского дома, зарезавшей собственного отца ножом для арбуза.

— Не понимаю, — сказала Катя. — Не понимаю уже вообще ничего. Как Котарбинский мог регулярно рисовать человека, рожденного век спустя? И как Демон может быть Ангелом? Она же убийца!

— Он тоже, — Чуб указала на Мира Красавицкого.

— Как ты так можешь?! — вспыхнула Маша.

— Я не боюсь правды, — спокойно сказал Мирослав. — И правда не может быть оскорблением. Да, я был убийцей при жизни, потом был убит. Но после смерти я изменился.

Секунду Катя и Даша с сомнением смотрели на него, но не нашли, что возразить. Сказать, что сразу же после кончины Мир Красавицкий стал ангелом, было бы преувеличением, но нынче его можно было с чистой совестью сдавать в монастырь — он вполне подходил по формату.

— Убийца — диагноз, — продолжил Мирослав. — Но зачастую эта болезнь излечима. Просто, говоря откровенно, мало кто хочет лечить убийц. Мы, люди, хорошо понимаем смысл преступления и очень плохо — смысл наказания… Мы воспринимаем наказание, например тюремный срок, как месть — месть общества преступнику. Мы хотим ответить ему злом на зло. Но смысл наказания — в изоляции преступника от общества, которому он может нанести вред. И — самое главное — в его раскаянии. В изменении его внутреннего «я». Но мы не желаем понять это… Потому что на деле не хотим, чтобы преступник менялся, не хотим прощать его — мы хотим причинить ему боль. Потому что мы…

— Такие же, как и он, — спокойно сказала Катя.

— По сути, язычники, — сказала Даша.

— Нам просто никто не объяснил, — сказала Маша.

— У вас, людей, есть книжка под названием Библия, там вам все это объяснили примерно 379 раз, — ухмыльнулась Акнир.

— А, кроме того, Мир, — не самый типичный пример, — добавила Катя. — Прости, Мирослав, но, во-первых, ты мертв. Во-вторых, ты умер, спасая Маше жизнь… Умер, потому что любил ее. Ты изменился еще до смерти. И остался живым даже после смерти, потому что любил… А тут мы имеем дело с какой-то пьяной оторвой.

— Должен заметить: до того, как я полюбил Машу, я был премерзким субъектом, — иронично напомнил им Мирослав.

— Согласна, он был даже хуже нее, — засвидетельствовала Землепотрясная Даша.

— Не соглашусь. Она убила отца, — сказала Катя. — Что может быть хуже? Ну, пусть не родного отца, но человека, пожалевшего ее, взявшего в дом, любившего ее, прощавшего все. Нет, не понимаю, — Дображанская посмотрела на Белого Ангела.

— А я все понимаю теперь! — победоносно похвасталась Чуб. — Чего непонятного? Его убила не она, а Дух Бездны! — Даша ударила по картинке с изображением Ангела Черного. Слова полились горячим потоком. — Мы ведь знаем, что мертвые некроманты могут вселяться в живых и управлять ими! И Дух Бездны, дух жены Котарбинского вселился в Ирину. Пропечатался на ее лице, задушил ее душу, подавил ее волю, убил ее любящего папу… А после пошел и раскопал могилу художника, любившего этого Духа всю жизнь. Ты сама говорила, — воззвала Чуб к Катерине. — Зачем дочери бизнесмена Ирине какая-то древняя могила? В нее вселился злой дух! А сама она ни в чем не виновата. Она — ангел. Зло и добро в одном лице. В одном теле. В прямом смысле… Вот это и нарисовал Котарбинский!

— Превосходный сценарий для третьесортного фильма, — бесстрастно похвалила ее Катерина. — Только Ирина отнюдь не была ангелом. И откуда Котарбинский мог знать все это? А потом, я была у него в мастерской. И никакого духа там не было, — Катя замялась. — Вот именно, не было… А ведь она должна была быть в его спальне… Как звали жену художника? — обратилась она к Мирославу.

— Неизвестно, — сказал Красавицкий. — В этой истории у его кузины нет не только лица, но и имени. Оно нигде не упомянуто. Его жена и правда похожа на дух, исчезнувший так же загадочно, как и появился.

— Мой визит к Котарбинскому был прерван, — проговорила Дображанская. — Ему сообщили, что внезапно умерла какая-то Ася.

— Видите! — влезла Чуб. — Дух Бездны начал убивать еще там. Может, Ася тоже любила ее… как сестру. Или во-още была лесбиянкой. Хорошо хоть вдову мы защитили.

— А она дала нам телефон жениха, чтоб мы могли предложить ему свою помощь, — сказала Маша. — Егор примет нас в офисе в пять часов дня, и мы очертим его Кругом. Хоть я сомневаюсь, что ему нужно опасаться Ирины Ипатиной. Я пытала Город. Он не видит ее. Ирины нет в Киеве. Скорее всего, она давно за его пределами…

— И даже за пределами нашей страны, — прибавила расстояния Катя. — В ее случае это было бы самым разумным решением.

— Ася… Ася… — Мирослав еще раз пересмотрел статью о художнике в «Страницах прошлого». — Нет, о мертвой Асе тоже ничего не известно.

— О Котарбинском действительно ужасающе мало информации и в Интернете, и в академических изданиях, — пожаловалась Маша, — только сухая биография в столбик.

— Зато картин его в Интернете — действительно тучи! — подозвала их Акнир.

Все это время ведьма сидела за компьютером, качая картинки из инета, и теперь повернула к ним экран, предлагая полюбоваться результатом неправедных трудов.

— Глядите… Я и наши сюда залила.

Фантастические, дивные, бередящие душу сюжеты замелькали на экране, сменяя друг друга.

«Жертва Нила» — привязанная к плывущему по воде деревянному кресту прекрасная девушка, предназначенная в жертву священным крокодилам. «Богатыри», одновременно пронзающие друг друга копьями в схватке. «Умирающий» — истекающий кровью мужчина, взирающий на стоящую над ним деву в белых одеждах — свою собственную душу. «Цыганка» с банджо на дороге, «Цыганка» с банджо у городской стены…

— Смотрите, он часто рисовал очень похожие картины, — отметила Чуб.

— Самоплагиат, — воспроизвела утверждение соперника Катя. — Иногда он менял только мелкую деталь.

— А я о чем? Пусти меня, — Чуб оттеснила Акнир от ноутбука. — Смотрите сюда. Вот, к примеру, одна… — Землепотрясная открыла картинку, изображавшую двух девушек в платьях римлянок, сидящих в саду при свете луны. Лицо красивой смуглой брюнетки было повернуто в профиль. Блондинка склонила голову на плечо подруги. — Вот вторая, — сказала Даша, показывая им тот же сюжет. Те же самые девушки в тех же платьях сидели в том же саду — только головы римских красавиц были повернуты чуть иначе. — А теперь… — Землепотрясная застучала по клавишам, соединяя изображения в «живую картинку». Брюнетка и блондинка стремительно завертели головами. — Вы поняли? Это — не самоплагиат! Это — комикс!!! Он как будто рисовал мультик. Еще до того, как их придумали… А теперь поглядите на наш графический роман.

Даша нашла в папке три имеющиеся в их распоряжении изображения «Тихой ночи»:

открытка издательства «Рассвет»;

картина, купленная Катей на аукционе;

и еще одна — украденная Дображанской из мастерской.

Пальцы Чуб вновь заплясали по клавишам — увиденное и впрямь походило на мультфильм.

Вылетающая из туманного озера дева-душа подняла руку, обняла Ангела за шею и повернула к ним голову, словно, прощаясь, хотела взглянуть напоследок на этот бренный и сумрачный мир.

— Он не перерисовывает один сюжет — он его дорисовывает, продолжает историю! — громко заключила Даша. — Просто в его время мультиков не было и он сам не знал, что рисует. У каждой его картинки есть движение — развитие сюжета. И у нашей ангельской девы — тоже…

— Ты хочешь сказать, — уловила мысль Маша, — что мы видим лишь три фрагмента, три куска пазла. Три кадра одной длинной и цельной истории!

— Четыре — если считать картину «Дух Бездны», — сказала Даша. — И это история о Черном Ангеле, ставшем ангелом Белым.

— Или наоборот, — сказала Катя. — О Белом Ангеле, ставшем Черным. Мы не знаем последовательности. Не знаем, какая из работ изображает финал.

— Значит, нам нужно собрать все работы Котарбинского и сложить их вместе, — беспроблемно предложила Чуб. — И мы узнаем настоящую историю Духа Бездны.

— Боюсь, собрать их все невозможно, — покачала головой Дображанская. — Ведущий аукциона рассказывал, что Вильгельм Котарбинский нарисовал их великое множество. Часть его работ до сих пор не найдена, часть утеряна. Он легко продавал их, легко дарил… Потому в Киеве даже в наши дни часто находят новые и неизвестные сепии, эскизы, полотна.

— Значит, нужно найти все, что можно! — оборвала ее Даша.

— Мне говорили, есть еще одна работа, — вспомнила Катя. — Владельцы не пожелали продать ее на аукционе. Ну, а еще больше картин я видела в его мастерской, — Катерина застыла с видом «ну что, мне разорваться, что ли?»

— Жаль, мы не знаем, какая именно картина даст нам ключ к этой тайне. Мы даже не знаем, в чем тайна, — вздохнула Маша.

— «Тайна»! — вскликнула Дображанская. — Так называется третья картина! Сначала я должна съездить в Аукционный Дом!

— Нет, — оспорила Маша Ковалева, — сначала нужно сходить к Котарбинскому. Он же живет за углом! А в Прошлом время стоит, — разъяснила свое предложение она. — Потом — за «Тайной»…

— Прости меня, Маша. — Катерина удрученно нахмурилась. — Сюрприза не вышло. Эту картину, — показала она на экран с ангельской девой, — я собиралась подарить тебе вечером на день рожденья.

— Эту?..

Маша совсем не умела врать — и трех ее разочарованных букв совершенно хватило, чтобы понять…

— Она и тебе не понравилась? — расстроилась Катя. — Нужно было покупать «Духа Бездны»!

— Да, нужно было брать его! — поддержала Чуб.

— Что ты… нет, нет, — замахала Ковалева руками. — Он такой страшный. Все хорошо, мне нравится твой Белый Ангел.

— Забудь про него, — приняла соломоново решение Катерина. — Держи, — сняла она с груди модерновую бабочку-брошь.

Маша протянула сразу обе руки, чтоб принять драгоценный подарок. И на этот раз Дображанской не нужно было слов, чтоб понять, как младшей из Киевиц понравился дар.

Глава шестая

Тайна художника

Джек-потрошитель с Крещатика

Дверь в номер Котарбинского была не только не заперта — приоткрыта. Но Катя все равно постучала.

— Войдите… — его голос был тихим.

Катя и пожелавшая сопроводить ее Маша Ковалева зашли в обширную комнату-мастерскую.

Художник сидел у окна на дубовой лавке, сгорбившись, закрыв глаза.

Был он нынче совсем иным — растрепанным и измятым, и крылья его галстука-банта поникли, как у мертвой бабочки.

— Здравствуйте, — поздоровалась Катя. — Я пришла к вам, чтоб закончить портрет.

Он только плотнее прикрыл веки.

— Помните меня? — не стала отступать Дображанская. — Я была у вас вчера… Мы не успели поговорить об оплате.

— Что? Об оплате?! — резко поднял голову он. — Вы намерены оплатить мою работу? Деньгами?

— Вы предпочитаете натуральный продукт? — порядочно удивилась Катерина Михайловна.

— Простите, простите, — вскочил он со скамьи, — я подумал… не понял… Так вы были вчера. Втроем?

— Вдвоем, — припомнила Катя так и не разъясненную натурщицу в спальне. — А это — моя спутница Мария Владимировна, — представила она Машу Ковалеву.

— Очень приятно, Мария Владимировна, — галантно сказал Вильгельм Котарбинский.

Но что-то изменилось. В прошлый раз он излучал счастье, сейчас же — угас; был не просто несчастлив — сломлен. Моложавый, подтянутый — нынче он казался несчастным седым стариком, и лихо подкрученные кончики его гоноровых польских усов превратились в грустные щеточки. Однако, если вчера у него умер кто-то из близких, столь разительная перемена была легко объяснима.

— Вдвоем… так и есть… А вторая сегодня не пришла? — поинтересовался он.

— Не пришла, — подтвердила Катя, не слишком понимая, почему она должна отчитываться за других визитеров.

— В таком случае, сегодня я могу поработать только над вами, — сделал вывод он, разыскивая среди множества работ вчерашний эскиз. — Ах, вот и он… Я забыл спросить, какой портрет вы желаете?

— А можно увидеть то, что вы написали вчера? — подойдя к нему, Катерина заглянула в лист и вскрикнула так отчаянно громко, что Маша Ковалева уронила свой крохотный шелковый ридикюль и бросилась к Кате.

Карандашный набросок являл Катерину Михайловну Дображанскую в полный рост: высокую, стройную, с горделивой посадкой головы и ослепительно-прекрасным лицом. Тем больший контраст представляла вторая женщина — стоящая, плотно придвинувшись к ней, невысокая, некрасивая, с крупными резковатыми чертами лица, большим ртом, темными глазами и крыльями бабочки за спиной.

«Придвиньтесь, прошу вас…» — вспомнила Катя непонятную просьбу художника.

Его возглас: «…такой дивный контраст!»

«А вторая сегодня не пришла?..»

— Кто это?.. — глухо спросила Катерина Дображанская.

— Вы… и вторая дама… — объяснил Котарбинский. — Та, что не смогла прийти сегодня… Она была с вами вчера.

— Была тут со мной?!

— Да.

— Но это моя мама! Моя покойная мама!

Его лицо приобрело цвет небеленого холста.

— Она — нереальна? — справился художник с запинкой, обреченно, но совершенно без удивления. — А вы?

— Я — да, — сказала Катерина Михайловна.

— Вчера я думал, вы обе… — сбивчиво заговорил он. — Как те, другие… Как все они. Особенно вы. Люди редко бывают столь необыкновенно красивы при жизни. Но те, другие, не платят за работу. И когда вы спросили об оплате… Я подумал… и вы, и она… и та третья, с арфой…

— Вы что же, увидели рядом с Катей привидение? — вопросила Маша.

— Это не просто привидение, — сказала Дображанская, и ее кожа словно покрылась колкими мокрыми осколками льда. — Моя мама была тут со мной. Мама пришла на Деды́… Значит, она нуждается в помощи. Или хочет помочь нам!

— Простите, вы тоже ко мне? — сощурившись, художник посмотрел в пустой угол комнаты.

Из пустоты проступил изумленный Мир Красавицкий.

— Он что же, видит меня? — спросил Мирослав.

— Вы видите всех привидений? — ахнула Маша. — Всех и всегда?

— О, Матка Боска, опять!.. — взвыл вдруг художник, сворачиваясь в улитку, опуская голову на грудь. — Лучше бы мне ослепнуть!.. Уходите… Немедленно. Уходите, прошу… — Он заметался по комнате, забился, как по невидимой клетке по своей мастерской, с отчаянной ненавистью сбивая с ног тонконогие мольберты, сбрасывая рисунки со столов, сметая картины со стен…

— Он сейчас уничтожит все свои работы! А мы пришли за его картинами… — испугалась Катерина.

— Катя, бери свой портрет с мамой, иди, — быстро распорядилась Маша. — И ты, Мир, тоже… иди, не мучай его. Помоги Кате… Я знаю, как обращаться с безумными художниками, — уверила их младшая из Киевиц.

Джек-потрошитель с Крещатика

При виде Кати глава Аукционного Дома сразу поднялся из-за массивного письменного стола с пузатыми резными ножками и обтянутой зеленым сукном столешницей. На столе возвышался массивный чернильный прибор с бронзовой фигурой оленя. Стол обступали книжные полки. Катерине нравился его кабинет.

— Очень рад видеть вас снова. Садитесь, пожалуйста, — предложил Вадим Вадимович Водичев.

Дображанская села. Хозяин Аукционного Дома тоже вернулся в кресло.

— Я перевела вам деньги за «Тихую ночь», — сообщила она. — Но я здесь не поэтому. Перейду сразу к делу. Утром вы упоминали о третьей картине Котарбинского… «Тайне».

Хозяин снова встал — весь его вид выражал неподдельное сожаление. Он хотел понравиться Кате — и точно знал: то, что он скажет сейчас, не понравится ей.

— К сожалению, она уже куплена.

— Как? — изумилась Катя. — Так быстро… И кем?

— Когда вы ушли, ко мне подошла Виктория Сюрская, — Вадим Вадимович так и остался стоять, словно эта жертва могла компенсировать Кате потерю. — Она жалела, что не смогла купить «В тихую ночь». Я предложил ей перекупить «Духа Бездны», сказал, что выигравший наверняка согласится уступить его…

— Он был бы счастлив, — сказала Катя.

— Но она отказалась. «Дух Бездны» не подходил ей. Она открывает в Париже элитный клуб для любителей драгоценных камней, и сама занимается его оформлением. Всё по первому разряду: мейсенский фарфор, столовое серебро Фаберже, оригиналы на стенах. И для сапфирового зала ей нужна была «Ночь» или нечто похожее, на водную тему. Тогда я упомянул о «Тайне». Она сказала, что готова заплатить за просмотр… за один лишь просмотр, даже если работа не придется ей по душе или владельцы не согласятся отдать ее. Но если согласятся, я получу свой процент.

— И владельцы согласились, — без труда угадала финал Катерина.

— Она предложила им безотказную сумму, — с легкой грустью сказал он.

— А раз она тоже согласилась купить ее, «Тайна» и правда похожа на «Тихую ночь», — удлинила логическую цепь Катерина Михайловна.

— По правде говоря, «Тайна» словно бы продолжает ее… Или, точнее, «Тихая ночь» является продолжением «Тайны».

— Продолжением?.. — в сердце Кати кольнуло. — Что же на ней изображено?

— Ночь. И утопленница в темной воде. И еще какая-то церковь.

— Известная церковь?

— Если в Киеве и стояла когда-то подобная церковь, лично мне ничего не известно о ней.

Дображанская встала.

— Я тоже готова заплатить за просмотр нужную сумму. Мне нужно хотя бы увидеть ее… Вы поможете мне?

— Это я могу вам устроить, — Вадим Вадимович схватил со стола телефон. — Денег не нужно. В какой-то мере Виктория — моя должница… Когда вы хотели бы сделать это?

— Немедленно! Я должна узнать эту «Тайну» прямо сейчас!

Джек-потрошитель с Крещатика

Прошел почти час.

В гостиничном номере «Праги» было пасмурно, холодно. Второй день непогоды. Котарбинский сидел на затоптанном коврике, облокотившись на дубовую лавку.

Мальчик в форме с блестящими пуговицами принес заказанный Машей самовар, и она буквально вложила горячую чашку в поникшую, безжизненную руку художника, стараясь отогреть его… Заставила его подкрепиться и чаем, и пирогами.

А потом присела рядом с ним на ковер, крепко сжала его пальцы. После прочтения «любосречи» он больше не сомневался, что она — его давняя знакомая.

— Я еще никому не открывал свою тайну… Я был молод, очень молод, — заговорил он. — Мне было чуть больше двадцати, когда я сбежал из дома в Рим. Денег у меня почти не было, но потребность писать… Она была как любовь, как страсть, как потребность в еде и воде… Нет, — уверенно возразил он себе, — писать мне хотелось намного больше, чем есть. Те немногие средства, которыми я располагал, я тратил на оплату мастерской и натурщика. Я отдавал ему все свои гроши, экономя на еде. Я сочинил одну сценку на античную тему, натура требовалась мне, чтоб творить… Я не ел три дня, пил воду из фонтана… А потом случилось то, что должно было случиться. Однажды натурщик пришел ко мне в мастерскую и увидел меня лежащим без сознания прямо на полу. Он поспешил к врачу — русскому немцу. Тот поставил диагноз: голодный тиф — и сказал, что отправить меня в больницу для бедных — все равно что на кладбище. Он был очень добрый человек, этот врач. Он пошел к своим знакомым, братьям Сведомским, жившим в то время в Риме, и попросил их спасти соотечественника[4]. Они согласились, хотя совершенно не знали меня… Меня перенесли к ним в дом на носилках гробовщика — других найти не удалось. Но этого я не знал. Я ничего не знал, я был без сознания. Я не знал, что умираю. И кабы не упрямец доктор Вендт, приходивший ко мне каждый день, чтобы сделать укол камфары, невесть отчего не терявший надежды воскресить полумертвеца, если бы не милые братья Сведомские, ухаживавшие за совершеннейшим незнакомцем как за своим третьим братом… меня бы сейчас не было с вами. Наверное, я истинно был одной ногой в могиле. Пока они пытались спасти меня, я находился в другом — неизведанном мире. Я не помню его и не могу описать, но после этого…

— Вы начали видеть призраков, — понимающе закончила Маша.

— Да, — он посмотрел на унылый меланхолический дождь за окном.

Маша проследила за его взглядом и невольно перевела свой на прислоненный к стене уже почти оконченный рисунок меланхолической девушки-арфистки. Косые струи дождя подозрительно напоминали струны арфы! Она вспомнила рассказ Кати, утверждавшей, что в спальне Котарбинского не было никого… кроме заоконного дождика! Художник смотрел на дождь и видел прелестную девушку — душу девушки, явившуюся к нему в виде воды!

«Здесь, в Прошлом, сейчас тоже Деды́!» — поняла Ковалева.

— Да, — повторил Котарбинский. — С тех пор они приходили ко мне. Молодые и старые, красивые и уродливые, странные, непонятные… Они окружали меня, говорили со мной — они завладели мной.

— Это ужасно, — сочувственно сказала Маша.

— Нет, что вы… Это было прекрасно! — возразил он ей горячо, окатив ее опьяненным вдохновением взором. — С того самого часа, словно по волшебству, мои работы стали востребованы. Из нищего я превратился в весьма обеспеченную и даже модную личность. Братья не оставили меня. Они пригласили меня с собой в Киев, познакомили с профессором Праховым, он дал мне заказ. Но намного важней было иное знакомство. Смерть, с которой я познакомился так близко там, в Риме, открыла мне удивительный мир. Я видел… видел своими глазами, что смерть — лишь переход в иной мир. Мир Смерти был бесконечен… это меняло все. Все! И вскоре все они тоже поняли, что я вижу их, они шли ко мне. Одни говорили со мной, другие молчали. Но все желали, чтоб я написал их портрет… Их историю… их душу… или же тех, кто живет в их душе после смерти. Кто был и остался частью этой души.

Ковалева посмотрела на другую картину — девушка, плачущая темной ночью навзрыд на чьей-то могиле. Рядом стояло продолжение — наплакавшись, дева заснула прямо на кладбище. Ее умиротворенное, почти счастливое лицо покоилось на могильном холмике. Даже темная замогильная тема в исполнении Котарбинского не казалась трагедией — лишь будоражащей, страшной и завлекательной сказкой. Даже смерть на его сепиях была так сентиментально-приятна — истинная красота слез, красота печали, тихая радость горя.

— К вам шли все привидения?

— Не всегда. Лишь в особые дни.

— На Деды́. В дни Уробороса, — утвердительно сказала она. — Это символ бесконечности, — расстегнув ворот платья, Киевица показала художнику висящую у нее на шее золотую цепь в виде змеи, пожирающей собственный хвост. — Символ бессмертия природы, которая вечно убивает и порождает себя саму, умирает и возрождается вновь.

— Как же я любил эти дни, — он посмотрел в потолок. — Дни, когда я видел невидимое — невиданное, неведомое никому. Я словно бы один на свете знал главную тайну мироздания. Я единственный во всем мире видел, что смерти в нем нет — совсем нет. А значит, нет причин для печали. Я стал самым счастливым человеком на свете… А потом в одночасье сделался самым несчастным.

Он замолчал. Его взор стал похож на дом: в нем выключили свет и под покровом ночи жильцы в спешке покинули мрачное здание. Стал похожим на тело, в котором не осталось души. Он глядел на Машу — но не видел ее.

— Я проклял свою способность, — зло сказал он. — Проклял себя и пожалел, что не умер еще тогда, в Риме. О, лучше бы я умер! Это страшно — видеть то, что не видят другие! Оказалось, в моих отношениях с людьми это может иметь смертельный исход. Я полюбил ее… полюбил… Но в подобные дни я не отличаю их от живых людей!

— Вы говорите про вашу кузину?

— Она оказалась… — художник сделал отчаянный жест рукой.

— …покойной? — договорила Маша. — Вы были влюблены в нее в юности, — сказала она. — И когда встретили вновь, не знали, что она давно умерла. Не смогли отличить призрак от живой женщины. И обвенчались с ней. С призраком… И она начала преследовать вас. Вы боитесь, что она вас погубит?

На миг его взор, прозрев, стал удивленным.

— Вы сочинили превосходный сюжет для картины. Венчание с призраком в каком-нибудь полуразрушенном костеле со старым слепым ксендзом, не видящим, что невеста мертва… Я мог бы написать это, — с грустью сказал он. Но Маша сразу почувствовала себя столь же нелепо, как Чуб, удостоившаяся Катиной сомнительной похвалы за «превосходный сценарий». — В моей жизни все было намного пошлей. Моя первая любовь оказалась ошибкой. Вы правы, я не видел свою кузину много лет и, когда мы встретились вновь, по сути, не знал ее. Лишь много позже я понял, что моя жена — просто вздорная женщина, не способная ни принять, ни понять мою жизнь. Убежденная католичка, она дурно отзывалась о моей работе в православном соборе, пришла во Владимирский под черной вуалью, не пожелала знакомиться с моими друзьями, она заранее невзлюбила их всех… И вскоре мы разъехались с ней навсегда. А потом я встретил ее… Асеньку. И полюбил ее всем сердцем! Но теперь я мог предложить ей лишь сердце без верной руки — ведь я был уже связан узами брака. К тому же она была чересчур молода… всего восемнадцать. И тогда я решил: раз так суждено, я буду любить ее только сердцем, как друг, отец или брат, и сделаю все, чтобы она была счастлива. Ася была больна. Я оплатил ей врачей из Санкт-Петербурга. Но я не знал… не знал ее главной тайны.

Он встал с пола, подошел к окну, за которым по-прежнему моросил сизый дождь. Теперь он стоял к Маше спиной.

— Это случилось вчера, — начал он после паузы. — Утром я пришел к ней… без предупрежденья… Дверь была открыта. Я зашел и увидел ее. Ася лежала на диване… рядом с другой женщиной. Обе они были полураздеты. Женщина целовала ее… целовала жадно и страстно. Ее черные волосы были такими густыми и длинными, они абсолютно закрыли Асино лицо. Волосы казались ужасно тяжелыми, словно сделанными из камня. Я стоял и смотрел… Просто стоял и смотрел на спину этой черноволосой женщины. Она была прекрасной, совершенной, как у мраморной статуи. Я слышал их дыхание, это тяжелое дыхание, стоны. Я не видел их лиц, и оттого они еще больше производили впечатление одного существа с бьющимися потными руками, движения которого напоминали предсмертные судороги… Женщина обнимала Асю так крепко, она буквально вгрызалась в нее!..

— Это была Смерть, — догадалась Маша.

— Я не понял, что она умирает! — в отчаянии вскрикнул художник. Он вскочил, зашагал по своей мастерской незаконченными кругами. — Я не сделал ничего, ничего, чтобы ей помочь! Любой другой человек увидел бы бедную девушку, лежащую на диване, стонущую от боли, задыхающуюся от нехватки воздуха, с предсмертным потом на лбу… Любой другой немедля позвал бы врача, а я… Я просто стоял и смотрел. А потом развернулся и ушел. Спокойно. Я принял ее тайну. Я решил принять Асю такой, какой она есть… Я не знал, что ее тайна в другом — Ася скрывала от меня, как сильно больна. — Я словно убил ее своими руками! Убил своим бездействием. Своей слепотой…

— Зрячестью, — вполголоса поправила Маша.

Несчастный художник сел на скамью у стены, сгорбился, свел плечи.

— В последний миг, когда я уходил, — сказал он, — эта женщина с черными волосами подняла лицо… О, оно было изумительно, идеально прекрасно! От такой красоты останавливается сердце. Я махнул ей рукой, словно благословив их союз. Я сам отдал Асеньку смерти! — прохрипел он, и слезы выступили в его светлых глазах. — Если бы на моем месте был другой человек… любой другой… она была бы жива! Доктор сказал: достаточно было позвать его… Если бы я был нормальным! Нормальным!

— Вы просто никогда раньше не видели Смерть. В следующий раз… — Маша и сама понимала, что сказала не то.

— В следующий раз?! — крикнул он. — Как я могу простить это себе? Вырвать душу, вырвать глаза? — Его взгляд стал горячечным, голос то поднимался до крика, то срывался до едва слышного шепота: — Теперь я знаю, знаю, почему мертвые лежат, а не стоят. Смерть — просто жадная похотливая шлюха. Я расскажу это всем… я напишу ее истинный портрет! Для нормальных людей существует эта спасительная иллюзия реального мира, не позволяющая им сойти с ума. А я… Я вижу все эти существа, копошащиеся вокруг… И его, и его… И тебя, убийца, убийца!.. — закричал он, глядя на закрытую дверь. — Я не знаю, о чем ты… — отшатнулся он. — Я не хочу тебя слышать! Я не понимаю твои слова… я не знаю, что значит «посмотри в Интернете»!..

— В Интернете? — Маша моргнула, туповато посмотрела в угол у окна, где еще недавно стоял Мир Красавицкий, и испытала озарение.

«В Интернете» — объясняло сразу и все!

Ведь Мирослав тоже пришел сюда из Настоящего. Без магического ключа, без заклятия, без ритуала…

Для мертвых не существует законов реального мира, для них не существует времени, не существует границ между Настоящим и Прошлым!

Вот почему в Киеве постоянно находят все новые и новые работы Котарбинского. И будут находить их без конца. Потому что он без конца рисует все новых и новых усопших. И все они приходят сюда без труда. Даже те, кто умер недавно. Мертвые знают, они чувствуют, что удивительный художник-мистик Вильгельм Котарбинский видит их. И все они хотят, чтобы он написал скорбные истории их жизни и смерти…

Точно так же к Котарбинскому пришла и она, Ирина Ипатина!

Не некромант, не переселившийся Дух Бездны, а обычная девушка.

Мертвая девушка!

Значит, она умерла…

И стала привидением. Или все же некромантом, способным повелевать своей душой даже после смерти?

— Убийца отца, она здесь. Скажите мне, она сейчас здесь, в вашей мастерской? — требовательно спросила Маша художника. — Вы можете задать ей вопрос, спросите ее…

Но Котарбинский не слышал — не слушал ее, он опустился на стул, опустил пшеничную голову, слыша только свое безутешное горе.

— Она умерла… Ася умерла… — всхлипнул он. — Уходите… прошу… я больше не желаю вас видеть… Вас всех… — он в отчаянии закрыл лицо руками и склонил голову на захламленный эскизами стол — как на плаху.

Желая утешить его, Маша шагнула к художнику и остановилась, заметив очередной неоконченный рисунок…

Закрыв лицо руками, безутешный мужчина сидел на ступени — его властно обволакивал белый туман, напоминавший по форме юную девушку.

На картине не было видно лица — лишь бледную руку, которую безликая туманная дева тянула к сгорбленному горем страдальцу.

Джек-потрошитель с Крещатика

Большой, накрытый вышитой скатертью стол в центре круглой комнаты Башни Киевиц, уже был уставлен кубками из червленого серебра и посудой со всевозможною снедью.

Кровяные колбасы — любила Киевица Ирина.

Борщ с балабушками — любила Киевица Ждана.

Утка с яблоками — любимое блюдо Персефоны.

Киевица Михайлина любила заедать сырами магическую настойку на белом вине, Киевица Забава — шампанское с устрицами, демократичная Киевица Ольга предпочитала вареники, а Киевица Роксолана — русальскую яичницу из трех десятков яиц, замешанных на пяти заклинаниях. Кто из них любил жареную картошку, кабачки, голубцы, заливное, икру, салаты и прочее — Даша Чуб уже не запомнила.

Но на все это изобилие не рекомендовалось даже смотреть, еще лучше — даже не нюхать, чтоб не сойти с ума от вожделения.

От горячей еды шел такой изумительный пар, что Землепотрясная то и дело глотала слюни и демонстративно зажимала пальцами пухлый и возмущенно сморщенный нос.

— И все это мы не должны есть, пока оно не остынет и не станет совсем холодным? Вася — садистка! — громко проскандировала она в сторону кухни. — Вася — тиран и деспот!

— Просто, пока идет пар, им питаются душечки. Мертвые могут угоститься лишь паром от еды, — объяснила Акнир. — Потому, пока она горячая, едят как бы они…

— А нас в это время можно морить голодом, да?

— Это Деды́…

— А по-моему, это дедовщина!!!

Чуб с болью посмотрела на жареную картошку и кабачки:

— ОК, не знаю как, но давай попытаемся еще поработать…

От ритуального огня в камине стало так жарко, что Даша и Акнир перемещались по ковру босиком.

На полу, на ковре и диване неровными стопками лежали распечатанные из Интернета картины Вильгельма Котарбинского. Некоторые из них были разложены на ковре в виде длинных «змей».

— Вот этот мне больше всех нравится, — показала Даша на самую длинную «змеюку». — Готический комикс «Русалка». Точнее, он называл ее «Гоплана» — это типа русалка по-польски. Смотри, — рука Чуб легла на первую картинку, — вот на первой картине девушка тонет в море и всплывает утопленницей. На второй — она превращается в русалку, на третьей — резвится с другими русалками в море, на четвертой — влюбляется в живого парня и ластится к нему волной, а вот — волна уже захватила его, убила, и теперь она ласкает утопленника… Гоплана получила любимого. Котарбинский написал целую сказку! — А ты на что смотришь? — спросила Чуб.

— На «Войну».

Акнир положила рядом две открытки с двумя разными девами. Обе с мечами в руках, но одна — еще молодая, а вторая — усталая, темнокрылая, с темными кругами вокруг глаз.

— Он нарисовал войну два раза. Но разной… И в ХХ веке было две мировые войны. Причем вторую он не застал: умер на двадцать лет раньше. Но предсказал ее. Он предсказал даже холокост, — Акнир показала на зависшую над головой страшной дамы-войны черную шестиконечную звезду Давида.

— Ну и могильно-поминальная тема в его творчестве развита очень, — указала Даша на разложенную в виде пасьянса коллекцию изображений могильных памятников, прекрасных покойников и покойниц.

«Могила самоубийцы» — кладбищенский камень, помеченный одиноким белым цветком, из корня которого течет черно-красная кровь. «Кончено» — прекрасная дева, испускающая последний вздох на смертном одре. «Дочь Аира» — лежащая на поминальном столе в окружении огней и плакальщиц. «Умирающий воин», «Смерть гладиатора», «Смерть кентавра», «Смерть орла», «Предчувствие смерти», «После смерти»…

— А Катя еще говорила, что он был веселый оптимистичный человек, — буркнула Чуб. — А я вот так погляжу… Либо трупы, либо кладбища, либо поминки, — сказала она, откладывая в сторону все погосты, надгробия, колумбарии и урны с прахом. — Буквально руководство по празднованию Дедóв.

— Но ведь Деды́ — вовсе не грустный праздник, — сказала Акнир. — В этот день ты можешь встретиться со своими близкими душечками, поговорить по душам, вспомнить все лучшее о них… И картинки Котарбинского вовсе не грустные. Интересно, если он видел призрак бывшей жены, возможно, он видел и другие привидения?

— И давно вид привидений стал поводом для оптимизма? — полюбопытствовала Чуб. — Вау! — возопила она. — Я нашла! Разве это не наша девочка? — Землепотрясная вытащила из вороха неразобранных картинок одну, с названием «Чайки». — Взгляни-ка на личико…

В воде, среди водяных лилий, лежала очередная красавица утопленница. Над ней кружили белые птицы.

— Утопленница? — сказала Акнир. — Похожа, похожа. То же лицо! Это она — Ирина Ипатина!

— Но наша Ирина не утопла, — запротестовала Даша. — Или она таки утопилась? Не смогла простить себе, что убила отца? А чё, совершенно реальный вариант. В нее вселился Дух Бездны. А когда она пришла в себя, то пришла в такой ужас, что бросилась в воду. Ты только подумай! Как такое во-още пережить? Вчера у тебя было все прекрасно, все здорово — платье, кольца, фата, торт, лимузин. Ты выходишь замуж… и вдруг — все. Конец! Конец свадьбе. Конец жизни. Всему… Разве можно вообще простить себе, что ты папу убила? И так страшно. Так глупо. Оттого что типа чересчур напилась… Все, я больше вообще никогда пить не буду! И даже ее sms-ка — предсмертная: «Я ухожу навсегда». Смотри, — Даша положила рядом уже детально изученную картинку «В тихую ночь», — мы раньше не придавали значения, но ведь здесь душа девушки выплывает из туманной воды. Из той самой воды, в которой она утопилась! Только тут день, а в «Ночи» — звездная ночь. И вода успела покрыться туманом.

Акнир посмотрела в окно — солнце давно и окончательно сгинуло. Туман уже начал пеленать Город белым прозрачным саваном.

— Если она утонула, — сказала юная ведьма, — это объясняет, почему Город не видит ее. Зато ее должна видеть Водяница. Боюсь, она как раз засыпает… Но мы успеем. Бежим.

— Куда? А-а… все равно, — Даша возмущенно покосилась на ломящийся от запретной еды праздничный стол. Поняла: еще немного, и вкусные запахи доведут ее до спазмов в горле, истерики и революционного бунта! — Лишь бы подальше от вашего издевательства. — Землепотрясная быстро схватила со стола свой черный нашейный платок и обнаружила под ним другой предмет: — Ой, Катина… то есть уже Машина брошь… красивая, кто бы мне такую подарил! А камень в ней, кстати, не такой уж и маленький. Надо же… утром мне казалось, что этот бриллиант совсем крохотный… А он скорее большой.

— Странно… Но нам нужно спешить, — Акнир увлекла Дашу к выходу.

Дверь в Башню Киевиц затворилась.

Огонь присмирел, словно без зрителей рыжим языкам пламени стало скучно плясать. Пол скрипнул, как суставы человека, сбросившего груз и лениво расправившего затекшие члены.

Уснувшее красное варево в трехногом горшке пробудилось ото сна, принялось бурлить и бурчать, предупреждая на своем, красно-речивом языке о неизвестной опасности. Пар над варевом вновь покраснел, устремился к окну. А лежащая на столе бриллиантовая брошь-бабочка в магическом стиле модерн испустила тонкий луч света.

Луч неуверенно коснулся пола, сделал осторожный «шаг» по ковру и вдруг стремительно разросся в высоту, в ширину, становясь густым, обретая контуры прозрачной женской фигуры — высокой, как сама башня, с длинными волосами, округлым лицом и трагической складкой рта.

Белая женщина огляделась вокруг и медленно разошлась по комнате сотней рассеянных бликов.

Глава седьмая

Провалля

Джек-потрошитель с Крещатика

Проезжая в последнем вагоне мост Метро, Даша оглянулась. Дом-монстр маячил рядом с Мариинским парком и портил вид даже отсюда… туман еще не успел откусить голову проклятой крепости.

Зато макушка колокольни Печерской Лавры на Правом берегу Днепра уже утонула в тумане — казалось, купол ушел в небо, как в зыбучие пески.

Отсюда, с Левого берега, было видно, как туман наступает на Город со стороны Выдубичей — обволакивает его пеленой.

— Ох, Мамки туманят… — поощрительно сказала Акнир.

— Мамки? — отреагировала Даша. — Они имеют отношение к туману?

— Про круговорот воды в природе слышала?

— Ну да…

— Помнишь, почему наши предки поклонялись родникам, рекам, колодцам как богам? Потому что вода — один из переходов в мир мертвых. Ну а туман, как ты знаешь, тоже вода. Он возникает из нее и возвращается туда же.

— Туман — это души умерших? Мертвые приходят к нам в виде тумана?

— Часть из них. Иные — в виде дождя. Иные — иначе… Но в этом году тумана будет особенно много. Водяница согласилась отпереть все свои воды, чтобы душки могли поприветствовать новых Киевиц.

— А почему они не приветствовали нас в прошлом году?

— Ты разве не помнишь? Вас не было в Городе, вы занимались делом «Алмазного кубка»… я думаю, Киев специально удалил вас.

— Зачем?

— Те Деды́ были посвящены прощанию с моей мамой. Эти посвящены уже вам, — сказала Акнир, корректно опуская тот факт, что прощаться с погибшей Киевицей было лучше в отсутствие новых Киевиц, косвенно виновных в ее гибели.

— Понятно.

Остаток дороги Даша молча прислушивалась к стуку колес.

Вынырнув из недр Печерских холмов, поезд метро мчался через холодный и серый Днепр, и вагон пронзили невидимые стрелы сквозняков. Стоявшая напротив Даши девушка в легком белом плаще тряслась как хрестоматийный осиновый лист, обнимая себя обеими руками. Парень в бейсболке тщетно попытался подтянуть воротник ветровки до самых ушей. Деды оказалось одним из тех обманных осенних дней, когда утром еще почти лето, а вечером уже почти что зима…

Поезд замедлил ход, простужено чихнул и остановился на станции «Гидропарк».

Даша и Акнир вышли из вагона метро на открытый безлюдный перрон, и Чуб безрадостно огляделась. Донельзя оживленный в летнее время, сейчас пляжно-развлекательный остров меж Правобережным и Левобережным Киевом был почти мертв. По перрону гулял ледяной днепровский ветер. И Землепотрясная плотнее замотала вокруг шеи свой черный платок с веселыми черепушками и впервые пожалела, что надела сегодня не брюки, а короткую юбку. Она с завистью посмотрела на черное пальто-свитку Акнир, вышитое по краям магическим узором от холода — дочь Киевицы не замерзла бы в ней даже в лютый мороз. Нужно вышить так же и подол ее мини!

Пройдя через подземный переход, они миновали уже закрытое на зиму кафе «Русалочка» с хвостатой девой на вывеске. Слева, в гуще полураздетых деревьев, виднелись закоченевшие на зиму аттракционы: качели и карусели с потускневшей, успевшей облупиться краской. Большинство касс, киосков, ресторанов, кафешек и прочих развлекательных заведений были пусты и заколочены. Но откуда-то все еще слышалась музыка. По центральной аллее прогуливались немногочисленные любовные парочки и семейные пары с детьми.

— А почему Водяница засыпает в Гидропарке? — спросила Чуб.

— Я точно не знаю, так девочки на Лыске болтают. Они теперь с русалками шепчутся, у нас же официально объявлена дружба народов. И если они ошибаются, то плохо — придется рыскать по Киевскому морю, — уныло сказала ведьма.

— Но почему Гидропарк?

— Любимая кукла. Помнишь, я говорила, что он не всегда был островом. Всего лет сто пятьдесят назад он был частью Левобережного Киева. Но после одного из наводнений вода отделила от берега этот кусок. То был официальный подарок одной из Киевиц — Водянице. С тех пор вы никогда не дарили ей землю в центре Города. И водные ею до сих пор дорожат.

Чем дальше они уходили от центра парка, тем глуше были голоса немногих гуляющих, тем иллюзорней казались слабые звуки и слова заезженной попсовой песни «Remember, Remember…». Свернув налево, они дошли по дорожке к запертой за голубым решетчатым забором уснувшей лодочной станции и вновь повернули. Асфальт закончился. Минут шесть-семь спустя бездорожье привело к небольшому, прорезающему остров рукаву Днепра. На пустынном берегу росло живописное дерево из четырех сросшихся вместе стволов — один из них склонился над водой.

Судя по всему, здесь недавно прошел дождь — ослепительно желтые листья лежали на мокрой земле, похожей на сверкающее серое зеркало, и Даша поймала себя на том, что не может понять, где заканчивается земля и начинается вода… А желто-красные листья с прожилками на мокрой земле до смешного похожи на золотых аквариумных рыбок с огненными, разделенными прожилками хвостиками.

Акнир подошла к дереву, достала из кармана небольшой пузырек, раскупорила и с приговором вылила в воду. Чуб ощутила ужасающий запах рыбы и еще другой — незнакомый ей, но тоже неприятный и резкий.

Из воды внезапно повалил густой пар, точно рукав превратился в громадный котел. Но полминуты спустя белая кисея развеялась, юная ведьма подозвала спутницу движеньем руки, и, облокотившись на почти горизонтальный ствол дерева, как на перила, Даша Чуб увидела в темной воде Водяницу.

Высокая обнаженная женщина лежала на дне. Ее глаза были закрыты, руки сложены на груди — она походила бы на спящую, а еще больше — на мертвую, если бы не волосы… Длинные, во всю длину ее роста, кажущиеся сейчас серо-голубыми, они непрерывно двигались, скользили по телу, обнимая и пеленая его. Похожие на длинных и тонких змей, локоны то выпрямлялись, то извивались, ощупывая дно, как хищные щупальца, — волосы водной царицы никак не могли успокоиться.

— Светлая Водяница, от имени Трех ясных Киевиц приветствую тебя, — сказала Акнир.

— По что вы пришли? — Водяница не пошевелила губами. Глухой замогильный голос исходил из глубин ее тела — из-под слоя воды. Ее веки не дрогнули. Но волосы, вмиг ставшие темно-синими, задвигались, заколебались, их кончики стали походить на грозящие им строгие пальцы, недовольные тем, что пришедшие потревожили их.

— Мы пришли по душу новопреставленной Ирины, — сказала Акнир. — Она у тебя?

— Я отворила воды… Я открыла проход… И закрою его перед смертью… Смерть ждет всех. — Волосы Водяницы улеглись на дно с видом послушной собаки, свернувшейся у ног хозяина.

— О чем она? — шепнула Даша. — Какая смерть?

— Все нормально, — ответила ведьма. — Она имеет в виду зимний сон. Смерть воды подо льдом. Это мы, городские и порченые, а она — часть природы. А для природы жизнь, смерть — бытовые понятия. Эх, делать нечего, иначе не скажет.

С видимым сожалением дочь Киевицы бросила на мокрую землю свою небольшую лаковую сумочку, встала на нее коленями и приняла позу просительницы, согнувшейся в глубоком поклоне:

— Светлая Водяница, прости, что тревожим тебя в час Макошья, в канун Кратуна. Но нам надобно знать, есть ли среди твоих вил новая, по имени Ирина Ипатина?

— Я не знаю такой новой вилы…

— Вода знает ее. Посмотри, — Акнирам достала из кармана ксерокопию «Чаек», аккуратно опустила бумагу на водную гладь и утопила ее, приближая к лицу Водяницы.

Волосы Водяной девы зашевелились — они злились, били, как кошка хвостом. Водяница не желала поднимать веки.

— Оставьте, я хочу спать!.. Мои глаза на той стороне, они незрячи… вода холодна, мне не понять ваших чувств. Зачем вы пришли?

— Прости нас, Светлая Водяница, — покаянно повторила Акнир. — Прости, что побеспокоили тебя. Пусть твоя смерть будет светлой.

— Ирина? — Внезапно вода помутнела. На краткий миг царица приоткрыла глаза.

— Да, — быстро отозвалась Акнир. — Так звать ту, что посмела нарушить покой Вечного Города.

— Туман знает ее! Идите в конец Провалля. Ступайте вслед за Туманом… И передайте моей Ясной Пани: сегодня она узнает то, что желает узнать!

Водяница ударила рукой по воде, и водная гладь стала мутной, совершенно непроглядной, а когда ил снова осел, днепровская дева исчезла. У их ног лежали холодные темные воды Днепра.

— Ясной Пани — это кому же из нас? — не поняла Чуб.

— Русалки сплетничают, что Водяница почитает лишь Катю. И это плохо.

— Плохо?

Акнир поднялась со своей лаковой сумочки и недовольно оглядела ее подмокший бочок.

— Конечно, плохо, что в Городе раскол. Демон влюблен в Машу, Вася предана исключительно Кате…

— А ты?

— Моя мама верила в Трех. И я верю. Жаль, вы никак не научитесь работать вместе.

Все это не было особой тайной для Чуб.

— А что значит в Провалле? Куда она посылает нас? В бездну?

— Дух Бездны находится в бездне. Красиво! — Акнир наскоро прочитала над сумкой заклятие восстановления. — Проваллем, — пояснила она, — в Киеве издавна называют несколько мест. И конец Провалля — аллея к Зеленому театру. Ты вроде говорила: при жизни Ирина часто гуляла там…

Джек-потрошитель с Крещатика

Около получаса спустя Даша и Акнир вышли из перехода на Европейской площади.

Возле металлической радуги за филармонией они свернули направо — но пошли не вверх, по ступеням, к бывшему Царскому саду и мосту Влюбленных, а вниз — на неведомую, не изведанную большинством киевлян нижнюю террасу горы и дорогу, вьющуюся в сторону Зеленого театра.

Пройдя метров двадцать, они и впрямь точно угодили в Провал — даже сейчас, в середине дня, людей на тропе не было вовсе. И не только людей, но и примет их пребывания здесь. Лишь в самом начале пути им встретилась яркая пара: на дороге у каменного парапета стояли две девушки: одна с макияжем и черными ногтями типичного гота в ослепительно белом длинноволосом парике и широкой бархатной юбке до пят, вторая — с большим длинноносым фотоаппаратом в руках.

— Фотосессия, — присвистнула Землепотрясная Даша. — К Хэллоуину девки готовятся… Самое место!

Место действительно было колдовское, в «двух шагах» — в двадцати метрах вниз от самого сердца Киева — Парламентской библиотеки, Верховной рады, администрации президента — Город вдруг превращался в лес, в безлюдную чащу.

Языческая красота отчаянно-желтой колдовской киевской осени навалилась на них со всех сторон.

Солнца не было, но желтизна заменяла лучи.

Мир вокруг неприлично походил на страшно-прекрасную сказку

Мир вокруг был желт — снизу доверху. Желтая гора поднималась вверх — к общественному парку, желтая гора падала вниз, дорогу им усыпало яично-желтое золото. Небо почти полностью перекрывали склон горы и кроны деревьев, лишь прямо над головой можно было увидеть небольшой просвет, но и его уже заволок туман. И они словно угодили в середину громадного яйца — с туманным белком и желтком из янтарных листьев.

Тотальная, всеобъемлющая желтизна действовала странно: настроение поднималось, становилось бравурным, точно тебе вкололи дозу витаминов. Или наркотиков! Безлюдность пленяла; ты ощущал себя владельцем бесконечно-туманной оранжевой тайны, спрятанной под самым носом у центрального — официального, президентского, депутатского — Киева.

И было трудно поверить, что в каких-то двух шагах от этой безлюдной тропы начинается центральный Крещатик, улица Грушевского, стоит Кабинет Министров и очередные демонстранты с плакатами, и депутаты привычно жмут пятью пальцами пять кнопок сразу, дерутся и самозабвенно бросают друг в друга дымовые шашки…

— А ты знаешь, что горожане считают Лысой Горой это место? И у них есть доказательство, — шутливо сказала Акнир. — На ее вершине стоит наша Рада, где собирается главная нечисть.

— А внизу, пока в Зеленом театре не открыли клуб, тусовались студенты и сатанисты, — показала осведомленность Чуб. — Хотя я слышала, клуб недавно снова закрыли…

Колдовская тропа не чуждалась людей — пару раз на обочине встречались семейства пеньков. Старший из них был столом, меньшие — стульями. Тропа ждала и привечала гостей, но лишь избранных и самых бесстрашных — любое преступление, случившееся здесь даже в самый разгар дня, наверняка бы прошло незамеченным. Как и встреча любовников…

Из-за поворота показалась еще одна парочка — он и она — девочка в красном вязаном шарфике и забавной шапочке с двумя помпонами-ушками, парень, приобнимавший ее так, словно ведет по дорожке самую ценную вещь на земле. Влюбленные — особые звери, водятся в самых непригодных для жизни местах, ибо сама любовь — непригодна для большого официального мира и нуждается в нычках и тайнах.

И Даша невольно вздохнула «Где ты, моя настоящая любовь?»

И спросила:

— А как по-твоему, Маша и Мир счастливы?

— Считаешь, что нет? — растолковала ее вопрос Акнирам.

— Ну, вроде бы да… такая сладкая пара, да еще и с дитем. Но иногда мне кажется, Маша его просто использует — прямо как некромант души мертвых. Хоть сама Маша этого не понимает, наверное. Думает, что любит его.

— Не любит?

— Не знаю… но что-то в их отношениях не так — слишком они сладкие! Будто они все свои проблемы глазурью сверху залили, чтобы их не видеть во-още!

Чуб подождала ответа. Она не сомневалась: Акнир есть что сказать. Но дочь Киевицы и Помощница Главы Киевских ведьм великомудро промолчала. И Даше пришлось сказать это самой:

— Ты не думай, мне плевать что он — привидение. Я вообще за все формы любви — голубую, розовую, призрачную. Но ведь Мир не влюбился в Машу. Однажды он выпил моей Присухи. Это я случайно приворожила его к ней… потом он умер и оказалось, что это, типа, уже навсегда. Но что будет, если кто-то все же его расколдует? Он будет любить ее?

Парень и девушка исчезли… Акнир остановилась, вздохнула.

— Любые отношения, замешанные на сильной Присухе, опасны. И у каждой привязанности есть два конца. Душа Мира привязана к Маше. Но и Маша привязана к Миру, и еще неизвестно, чья связь сильней — слишком у них все намешано: и Присуха, и смерть, и любовь. Лучше не лезь туда… И нам лучше не отвлекаться сейчас. Мы не на прогулку пришли. Мы ищем Ирину Ипатину. Или ее следы. Иначе, зачем Водяница послала нас в это Провалля?..

Дочь Киевицы достала из кармана дизайнерского пошитого а-ля украинская свитка пальто небольшой зеленый мешочек, а из него — маленькую костяную женскую трубочку, уже заправленную травяной смесью. Осторожно взяла тонкий мундштук двумя губами, чиркнула спичкой… и секунду спустя из трубки выполз тонкой красной змейкой дымок, и по необычному запаху Чуб поняла: это отнюдь не табак и не банальная травка.

Багряная змейка затанцевала, как кобра, исполняющая змеиный вальс под дудку факира. И, сделав несколько «па», вырвалась на свободу — оторвалась от трубки и полетела вперед, указывая им направление пути.

Некоторое время они шли молча.

Неровная горбатая дорога то подбрасывала их вверх, то круто опускала вниз. Порой казалось, что Провалля штормит и у волшебной тропы — качка.

Огненная змеевица оказалась не лишней. Преодолев еще метров двести, они оказались в огромном коконе туманной ваты — в отдельном маленьком мире, оторванном от всех. Теперь их единственной путеводной звездой стала розоватая змейка.

Но Даша Чуб никогда не боялась стрёмных городских нычек и лазов. В том числе и тропы, ведущей к овеянному городскими страшилками Зеленому театру, именуемому в простонародье «зеленкой».

Чем дальше они шли за змеей, тем бравурней был Дашин настрой, тем чаще Чуб радостно пинала ногами ворох листьев, подпрыгивала, напевала, тем лучше понимала, за что Ирина Ипатина любила эту дорогу. Тем больше верила, что убийство приемного отца было страшной, дикой ошибкой! Делом рук неизвестного Ангела зла.

Не может человек, влюбленный в эту колдовскую тропу, — быть таким уж плохим!

Тропа словно с каждым шагом заряжала ее первозданной природной силой.

— Здесь на самом деле есть точка силы, — прочла ее мысли Акнир. — Если Ирина была некромантом, понятно, почему ей нравилось здесь. Место давало ей энергию, — в отличие от Даши, пристрастие Ирины к тропе юная ведьма оценила отнюдь не в пользу последней.

— Я бы тоже любила гулять здесь, если бы рядом жила, — защитила девушку Чуб. — Это значит, что я — некромантка?

— Это значит, что ты — ведьма, — сказала Акнир. — Потому тебе здесь так хорошо. И мне хорошо. А поскольку каждая третья киевлянка обычно потомственная ведь…

— Про потомство расскажешь потом, — сказала Чуб и быстро показала пальцем куда-то вперед.

Огненная змейка тоже метнулась в указанном направлении — вперед и направо, вспыхнула и исчезла прямо над головой пятого человека, встреченного ими на этой бесконечной тропе.

Но в отличие от девушек-готок и вездесущих влюбленных, этот человек казался тут вопиюще неуместным. Он словно только что вышел из Кабинета Министров — темно-синее пальто, дорогой серый костюм, галстук и уже испачканные влажной грязью туфли из тонкой кожи не подходили для прогулок по тайным тропинкам. Зато поза его объясняла многое: он пристроился чуть в стороне от дороги, согнувшись и держась обеими руками за ствол дерева, рядом валялась пустая бутылка водки. Если он выпил ее в одиночку, не удивительно, что он едва стоял на ногах.

— Это же Егор! — нетерпеливо толкнула спутницу Даша. — Жених Ирины. Помнишь, вдова говорила, что он как-то держится. Она ошибалась… Он сейчас упадет. Вот!..

Не удержавшись на своих двоих, Егор рухнул во влажную перину из желтой листвы. Даша бросилась было ему на помощь… но замерла в позе бегуньи с выставленною вперед правой рукой.

Ибо случилось нечто странное… невозможное!

Белый туман ожил.

Даша почувствовала это раньше, чем увидела.

Туман, обволакивающий тропу мистическим коконом, вдруг превратился из колдовского пейзажа в портрет. Подобно Афродите, появившейся на свет из белой пены, в тумане рождалось нечто — и это нечто билось в тумане, как кот в мешке, вырываясь наружу, желая обрести свою жизнь.

А затем лежащая на кронах деревьев полупрозрачная перина сместилась, потянулась к мужчине десятками тонких и длинных пальцев.

Множеством человеческих рук!

«Туман — это души умерших?..»

«Мертвые приходят к нам в виде тумана?»

Полупрозрачные руки коснулись мужчины в пальто, упавший на землю забился, как эпилептик, суча ногами, издавая хрипящий и мучительный звук.

«Туман знает ее!

«Ступайте вслед за Туманом».

Туман, подобрался, поджал живот, слившись в огромный густой ком, и пал камнем вниз. Егор исчез в белой мгле, став размытым пятном. Пятно заорало — невыносимо, истошно:

— Помогите!

Словно холодный туман жег его адским огнем.

— Помогите мне!

Выйдя из ступора, Даша слепо побежала на звук.

— Стой, стой, — вцепилась в ее одежду Акнир. — Не подходи к нему!

— Почему? — рассерженно крикнула Чуб, отталкивая спутницу.

— Быстро рисуй над ним Круг Киевиц.

— Я плохо рисую…

— Хоть как-то!

— Я во-още не вижу его…

— Рисуй наугад!!!

— Помогите!!!..

Крик несчастного сбивал Дашу, мешая сосредоточиться. Неуверенной рукой она принялась описывать в воздухе Круг и почувствовала, как указательный палец наткнулся на непонятную преграду. И преграда эта была леденисто-холодной — как сама смерть, как треклятый мертвецкий туман. Кто-то словно схватил ее за палец мокрой ладонью. Она взвизгнула и отпрянула.

— Помо… ги… те! — выл в тумане невидимый Даше Егор.

Сделав усилие, Даша все же преодолела невидимое сопротивление и закончила Круг Киевиц. И едва она завершила окружность — отчаянный душераздирающий вопль прекратился, перешел в тихий стон.

Туман рассеялся — сбежал, будто его сдуло ветром.

Неподвижное тело Егора, утопая в листве, лежало чуть в стороне от дороги.

— Теперь ты дашь мне позволенье к нему подойти? — бурчливо спросила Даша Чуб и, не дожидаясь ответа на риторически-вредный вопрос, подбежала к лежащему, не раздумывая, рухнула перед ним на колени, склонилась…

Светлоглазый, верный и преданный («в тюрьму из-за нее сядет, но поможет») красавец жених понравился ей еще там, на фото в гостиной!

И на первый взгляд «эпилептик» был жив и здоров — лишь дышал тяжело и глядел в небо бездумными глазами человека, пережившего тяжелый мучительный приступ и еще не успевшего поверить, что страдание ушло. Погруженный в свою боль, он, кажется, только сейчас заметил их появление — посмотрел на Землепотрясную так, будто впервые увидел ее, не спросил ее ни про Круг, ни про Киевиц.

— Как вы себя чувствуете? Вы меня слышите? — сердобольно спросила Даша.

— Кто вы?

— Мы мимо шли… Вам нужна помощь?

— Не знаю, — Егор сел на землю, втянул голову в плечи, нервозно огляделся вокруг. Его пальто и серый костюм были безнадежно испорчены, но он не обращал внимания на влажные грязные пятна.

— Вам плохо? Может, вызвать вам скорую? — подошла к ним Акнир.

— Нет смысла. Мне уже лучше, — в его словах было лишь неприкрытое желание избавиться от них.

— Вы ведь Егор, — утвердительно сказала Даша Чуб.

— Мы знакомы? — осведомился он не слишком дружелюбно, но без раздражения и впервые посмотрел на нее внимательно.

— Мы утром звонили вам. Мы должны были встретиться в пять часов. Ваш телефон нам дала мать Ирины, чтобы мы могли помочь вам с похоронами.

— Спасибо. Но мне не нужна помощь, — он сразу потерял к ним интерес. Осторожно потрогал свое горло.

— Это ваша? — Акнир указала на лежащую неподалеку пустую бутылку.

— Нет, я не пил… она не моя, лежала тут… здесь много такого добра… я просто пришел сюда. Мы раньше часто гуляли с ней здесь… Ирина всегда назначала мне свидания рядом с «зеленкой».

— И сейчас назначила? — невинным голосом задала вопрос Чуб.

Он скривился, как от внезапного спазма:

— Что-что?

— Она ведь вам пишет? Ира прислала вам sms и назначила свидание? Здесь?

— Нет. Я не знаю, где сейчас находиться Ира, — сказал он быстро заученно-нейтральным голосом. — Я просто пришел сюда, потому что думал о ней… и мне стало плохо.

— Мы видели. У вас раньше были такие припадки?

Егор не стал отвечать:

— Прошу простить меня, мне нужно идти. У меня очень много дел. Завтра похороны.

Он встал, пошатнулся на нетвердых ногах, огляделся, скользнув по ним взглядом, уже не отличая их от неодушевленных предметов — стволов, пеньков, дороги, столбов… Рефлекторно, словно стараясь защититься, обнял себя одной рукой за плечо и с неподдельным, нескрываемым страхом посмотрел на туман, прятавшийся сейчас высоко в листьях деревьев, — лишь туман казался Егору реальным собеседником, живым, одушевленным и вызывающим ужас.

— Спасибо, что не прошли мимо, — почти скороговоркой сказал он. — Мне действительно не нужна помощь с похоронами. Пусть Ада Антоновна ни о чем не беспокоится. Помогите лучше ей, поддержите ее. Прошу прощения. — Он двинулся прочь быстрым шагом. Но через десяток шагов не сдержался, припустил, почти побежал прочь — стараясь поскорей унести ноги из туманного Провалля.

С минуту Даша и Акнир смотрели, как он удаляется от них по желтой дороге и скрывается в белом сумраке.

Затем Чуб недовольно оглядела свои грязные коленки.

— Тю!.. Чулки порвала! — она придирчиво изучила хэллоуинскую расцветку в виде кровоподтеков и ран и не расстроилась. — А вообще, так даже лучше — креативней. Дырки однозначно вписались в дизайн… еще бы настоящей крови добавить…

— Лучше обойдемся без крови, — мрачно сказала Акнир.

— Но ведь Егору теперь ничто не угрожает? — уточнила Даша, подтягивая чулки.

— Нет. Круг Киевиц защищает его. Теперь она до него не доберется.

— Думаешь, это она? Ирина заманила его сюда, чтоб убить? Она прислала ему sms с того света? Она сейчас здесь? — вмиг потеряла оправдательную версию Чуб. — Ты вообще видела эти белые руки? А на нас туман тоже может напасть? — она поежилась, на туманной аллее стало сыро и холодно. Тропа перестала быть радостно-желтой — туман опускался вниз, окрасив деревья в пегую марь, заключив их в белую клеть, окончательно отрезав от мира.

— Вот и Мамки пришли, — устало сообщила Акнир.

— Что же нам делать теперь?

— Ничего, — резковато ответила ведьма. — Для Егора мы сделали все, что могли. А нам туман ничем не грозит. Для того Киевицы и чествуют душечек, чтобы Мамки с Дедами служили не только некромантам, но и нам — помогали и защищали. Пора возвращаться в Башню, пригубить рябиновку, разделить с ними хлеб. А то душки обидятся… Да и у Маши как-никак день рожденья.

— Ну нашу Машу и угораздило родиться вообще, — Чуб присела на влажный от тумана пенек и принялась чепурить свои креативные дырки.

— И это объясняет в ее характере многое. Точнее, все, — сказала ведьма. — Акнир снова достала свою белую трубочку из кости с тонкой резьбой, распалила ее, вызывая к жизни путеводную змейку. — Все мы похожи на дни, в которые мы родились.

— Типа знака зодиака?

— Катя, например, родилась в ноябре, почти в полной тьме… И тьма в ней сильна. Тьма идет из нее. И еще неизвестно, победит ее тьма или она победит свою тьму и станет ее повелительницей.

— А я?

— Ты родилась в дни Перунового лета, в дни всесильного огня.

— Только что-то мой огонь не особо горит.

— Он-то горит. И не его вина, что ты до сих пор не поставила на него даже кастрюльку, чтобы сварить себе хотя бы завалящую кашку, — хихикнула ведьма. — Но Маша… — Акнир покачала головой. — Она появилась на свет в тот день, когда целый мир оборачивается назад и всматривается в Прошлое. Потому она и стала историком, потому видит Прошлое так ясно и так далеко. Так любит его… И еще потому она, единственная из вас, не боится смерти.

— А я что, боюсь? — оскорбилась Даша.

— Ты не боишься рисковать, а она — умирать. Ведь она родилась в Дни Смерти, в Дни окончания времен, когда заканчивается свет и начинается тьма. Вот кто мог бы познать настоящее Провалля, дойти до любой его глубины, даже до Ада. И вернуться обратно. Смерть — часть ее «я». Как и возрождение. Потому из вас Трех лишь она способна воскрешать мертвецов. Потому что в день, когда она родилась, жизнь и смерть сплетаются в единое кольцо Уробороса, вчера и сегодня становятся неразделимыми, и то, что было, — существует всегда.

— Угу, — не вняла ее патетике Чуб. — Умирать она не боится, а сказать мужику, что у них есть ребенок, так трясця от страха. Уй, класс! — хлопнула себя по креативным коленкам она. — У меня землепотрясная мысль!

Глава восьмая

Асенька

Джек-потрошитель с Крещатика

Сумерки сгущались, но серость приближающейся ночи разбавлял странный белый туман. И прежде чем Маша повернула выключатель и зажгла в гостиничном номере электричество, ей показалось, что вокруг неподвижного окаменевшего в своем страдании художника собрался размытый белый нимб.

Ковалева подошла, положила руки на плечи Вильгельму Котарбинскому:

— Когда умерла Ася? — спросила она.

— Вчера. Завтра похороны, — бесцветно ответил он.

— Знаете, я недавно читала газету. Там описывали удивительный случай. Умершая дама ожила на столе в прозекторской. У нее был летаргический сон. Такое случается.

— Да, чудеса случаются, — безнадежно сказал он. — Но очень редко.

— Неправда, в такие дни вы видите чудеса каждый день, — с нажимом сказала Маша. — Взгляните на меня, — он послушно поднял глаза. — Я не могу сказать вам, кто я такая, но… Я обещаю вам, это случится. Ася воскреснет.

— Воскреснет?

— В прозекторской. Одевайтесь. Идемте… Она воскреснет прямо сейчас!

Котарбинский вздрогнул, крепко и жадно обнял свою собеседницу взглядом, схватил за руки и повернул их ладонями вверх. С полминуты он смотрел на них — смотрел так, будто на каждой из Машиных ладошек лежали пригоршни драгоценных камней, видимых ему одному. Затем снова посмотрел ей в лицо — потрясенно, озаренно.

— Вы умеете воскрешать умерших? — вымолвил он полушепотом, и его похожее на скрученный осенней смертью листок, сведенное болью лицо разгладилось, засветилось утраченной верой в совершенство и бесконечность этого мира. — Вы, верно, ангел?

— Нет, — сказала она. — Но разве к вам приходят лишь ангелы?

— Нет, — улыбнулся он светло и сладко, будто заранее радуясь приходу новых чудесных гостей и смакуя память о старых.

— Я обещаю вам, слышите, обещаю, — сказала она, — ваша Ася будет жива. Идемте к ней!

— Подождите! Вы слышите это? — спросил Котарбинский.

— Нет.

— Прошу, помолчите!..

Не отпуская Машиных рук, Котарбинский повернулся, посмотрел через правое плечо.

— Ася? — его возглас был необъяснимо радостным. — Асенька!

Последовав взглядом за ним, Ковалева не увидела там ничего, никого, но он продолжал глядеть, приоткрыв рот, то кивая, то неуверенно улыбаясь.

Сухими горячими губами художник поцеловал Машину ладонь, встал и отошел в дальний угол, поднял руку, нежно касаясь чего-то или кого-то невидимого. Его лицо расцвело, губы растянулись в блаженно-счастливой улыбке.

— Я благодарю вас, благодарю за участие, — энергично вымолвил он, — но я ошибался… Я не видел. Боль сделала мое сердце слепым. Я не замечал… Она ведь здесь. Моя Асенька здесь, в этой комнате! Она пришла ко мне! Она говорит: теперь ни мой глупый брак, ни разница в возрасте, ни ее болезнь не помешают нам вечно быть вместе. Говорит, что ее смерть была неизбежна, так ей сказал доктор. Она старалась прожить подольше лишь ради меня. Но теперь, когда она знает, что может остаться со мной навсегда, она не желает возвращаться обратно. Возможно, вам покажется странной идея жить с призраком…

— Возможно, кому-то, — усмехнулась Маша, — но точно не мне.

Она вновь посмотрела туда, где еще недавно стоял Мир Красавицкий, и, помедлив, переместила взгляд на кажущийся совершенно пустым угол, улыбнулась в туманную пустоту, в неизвестность — туда, где стояла незримая восемнадцатилетняя девушка. Маша не могла видеть ее, но знала, как часто теперь ее лицо будет появляться на новых сепиях Вильгельма Котарбинского. Знала, что вскоре в ином ХХІ веке снова найдут невиданные раньше картины… И странный, невозможный, казалось бы, хеппи-энд их истории помог ей решиться:

— Простите, у меня есть одна просьба. Вы ведь знаете Михаила Александровича Врубеля? Мне известно: его давно нет в Киеве. Но если вы все же встретитесь с ним, передайте ему, пожалуйста, что у него есть сын…

Светлое лицо Котарбинского потемнело, угасло. Он с видимой жалостью посмотрел на нее.

— Вы, видно, не знали, — покачал он головой. — Мне жаль, что именно я должен сообщить вам столь печальную весть. Его больше нет с нами.

— Он… умер?

Киев снова привел Машу не в то время, не в то место! Точно сам Город не желал этой встречи — известного отца и неизвестного сына.

Конечно же, как она могла позабыть? Если гостиница «Прага» вымахала до 6 этажей и обзавелась буйной головой-рестораном, значит…

Ее Миши больше нет на земле.

«…ее Миши», — она давно не называла Врубеля так, но боль выскочила исподтишка, а вместе с ней — и забытая любовь.

— Вы, видимо, долго были заграницей? — предположил Котарбинский. — Увы, разум покинул Михаила Александровича намного раньше, чем отлетела душа. Последние годы жизни он не помнил уже никого, не узнавал даже близких. Даже если бы я передал ему ваше послание… увы и увы… — испустив горький вздох, он подошел к столу, принялся перебирать лежащие в беспорядке эскизы и книги, фотокарточки, открытки, деловые бумаги. — Помниться, я оставил эту богомерзкую статью где-то здесь, — сказал он.

И Маша внутренне сжалась в комок, как перед ударом.

— Взгляните, — Котарбинский протягивал ей старую измятую и выцветшую газету «Новое время», открыл заложенную статью:

«Декадент, художник Врубель, совсем как отец декадентов Бодлер, спятил с ума…» —

прочла она.

И вздрогнула.

— Подобные вещи случались давно, когда Михаил Александрович еще обитал в Киеве, — сказал Котарбинский. — Друг Праховых, профессор психиатрии Сикорский первым предсказал нам беду. Он сразу узнал печальные признаки надвигающегося безумия… Он сказал, чтоб мы не бередили Михаила Александровича зряшными расспросами о его многочисленных странностях. Взять, к примеру, его случай с отцом…

— Не надо, не надо… я все это знаю! — Маша сама не знала, почему испытала столь резкую боль от до боли знакомых ей фактов, почему импульсивно заткнула уши.

(«Нет, нет, Мише не нужен такой отец!.. не нужен!»)

И все же, с тех пор как она приняла решение закрыть тему Врубеля — тема точно вернулась из небытия и упрямо ходила за ней по пятам, как безумный преследователь. И никакое заявление в полицию с требованием не подходить ближе чем на 200 метров ей не поможет…

Там, во Владимирском соборе, Город не закрыл — он словно открыл перед Машей невидимую дверь нараспашку и ждал: зайдет она в нее или не зайдет?

— Последний вопрос, — голос младшей из Киевиц был сухим и жестким — она не подпустила к глазам закипающих слез. — Вы сказали, что здесь находится призрак убийцы.

— Да. Второй день подряд убийца приходит ко мне.

— И вы написали с убийцы «Дух Бездны»?

— Так и есть…

— Значит, вы знаете Ирину Ипатину, она представилась вам?

— Да, разумеется! Но в данный момент ее нет в моей мастерской. Отныне она совершенно в другом недоступном мне месте.

— Где же?

— Видимо, там, где ее портрет. И боюсь, эта картина таит в себе опасность…

— Опасность? Вашей работой опасно владеть?

— Мне трудно ответить. Но, полагаю, беда случилась с ее бессмертной душой, — произнес художник.

Вильгельм Котарбинский придвинул к себе зеленую папку и показал Маше седьмой, возможно, последний эпизод «Тихой ночи»: туманная дева прижималась к темнокудрому ангелу, оба они летели ввысь по звездному небу.

— Не могу объяснить, — сказал он. — Но ничего подобного уже не случится. Она изменилась. Быть может, сделала что-то ужасное… Но ее душа уже никогда не достигнет небес!

Джек-потрошитель с Крещатика

— Екатерина Дображанская? — открывшая дверь рыжеволосая художница застыла на месте и так тщательно прописала взглядом Катерину и Мира Красавицкого, будто решила написать в воздухе их портрет. — Простите, — извинилась за заминку она. — Я еще никогда не встречала такой красивой пары.

— Мы не пара, — равнодушно прояснила ситуацию Катя. — Мир помог мне донести картину. Позволите нам войти?

— Прошу вас… Не пара? — Взгляд «человека мира» Виктории Сюрской вцепился в Красавицкого, как спущенный с поводка питбультерьер. — Молодой человек, вы позволите мне нарисовать ваш портрет? — спросила она Мира, едва они прошли внутрь.

Несмотря на то, что, по утверждению Вадима Вадимовича, известная художница редко бывала в Киеве, она оказалась обладательницей обширной мастерской, переделанной из чердака в старом киевском доме со стеклянной крышей. Других источников света в помещении не было. И на квадратных стеклах громадного окна в небо уже разлёгся непроглядный туман.

— Простите, мне это не интересно, — отказался от предложения Мир.

Виктория оправдала свое победительное имя — она и не подумала отступать:

— О, я понимаю, с такой внешностью вас постоянно донимают предложениями… особенно женщины. Но меня действительно интересует только портрет. И я не прошу о бесплатной услуге. Я готова предложить достойную сумму за работу натурщика. Любую сумму. Просто назовите ее. Вы — превосходная модель. У вас невероятные брови. И глаза… и линия рта. А подбородок…

— Простите, я могу пока взглянуть на «Тайну» Вильгельма Котарбинского? — напомнила о себе Катерина. — Очень хотелось бы…

Она лгала: с того мгновения, как Катя перешагнула порог мастерской, она не могла думать ни о каком Котарбинском — ее сердце колотилось, дыхание участилось, кожу объял сухой жар, будто она была девчонкой, пришедшей на самое первое в жизни свидание с… алмазными серьгами огненноволосой художницы, встреченными ею на аукционе.

Сейчас уши Виктории были лишены украшений. Сияние исходило от груди, на которой покоился красный бриллиант, относительно небольшой в сравнении с другими, уже знакомыми Катерине камнями из коллекции Сюрской.

— Прошу вас, вот так выглядит «Тайна», — художница рассеянно махнула рукой куда-то вправо. Викторию Котарбинский интересовал столь же мало — она смотрела только на Мира.

Подавив в себе жгучее желание немедля заговорить о серьгах, Дображанская подошла к очередной сепии.

«Магическая, ирреальная вещь», — описал третью картину Вадим Вадимович.

В ней поистине было нечто притягательное или, скорее, затягивающее, заставляющее пристально всматриваться в полотно, вдумываться в каждую мелочь.

Ночь. Озеро или река. В воде на высоких сваях стояла избушка-часовенка с крестом на крыше и деревянной лестницей, уходящей прямо в воду. Из часовни лился умиротворяющий тихий свет. А из вечерней воды выступало почти неразличимое в темной ряби чистое и прекрасное лицо утопленницы… Лицо Ирины Ипатиной.

— Мир, — позвала Катерина, — пожалуйста, распакуй мою «Тихую ночь».

Мирослав быстро и ловко снял бумагу и бечевку с картины, прихваченной Катей из Аукционного Дома, и поставил «В тихую ночь» рядом с «Тайной».

И только теперь Катерина заметила, что в «Тихой ночи» на дальнем плане горит огонек. Огонь той самой часовенки!

«Это и правда комикс — графический роман! Девушка тонет, тело всплывает, а душа улетает вместе с туманом… Но где же в этой истории место Ангелу Бездны? И где она утонула? Много ли в Киеве часовен в воде?.. Много ли Виктория попросит за серьги? Я готова отдать за них… все. Все, что угодно!» — осознание настолько потрясло Катерину, что она замерла.

— Они прекрасно смотрятся вместе, — отметила Сюрская, разглядывая обе работы. — Хотите, я уступлю вам «Тайну»?

— Вы же только час назад купили ее, — удивилась Дображанская.

— Такой уж я человек, — самоиронично сказала художница. — Не выношу, когда кого-то или что-то уводят у меня из-под носа, — показала она на отвоеванную Катей на аукционе «Тихую ночь». — А стоит получить — сразу остываю. И в личной жизни все так же. — Она снова прилипла взглядом к Миру. — Наверное, у меня всего одна настоящая страсть…

— А почему вы не пожелали купить «Духа Бездны»?

— Не знаю, как вам объяснить, — сказала Виктория. — В нем есть что-то нехорошее… Какое-то неприкрытое обнаженное зло. Неподдельное. Я тоже художник, я знаю, о чем говорю. Дух Бездны — не аллегория, тот, кто писал его, видел то, что он пишет.

— А чем вам тогда не угодила она? — Катя показала на «Тайну». — На вид она сущий ангел.

Художница посмотрела на картину:

— В этом ангеле тоже есть нечто… сомнительное. Я предпочла бы избавиться от нее.

И Катя подумала, что «человек мира» правá — сейчас, когда она глядела не на открытки, а на оригиналы работ, лежащая в воде и воспарившая над ней дева смотрелась иначе. Из-под белизны ее кожи словно проступала какая-то тьма.

И сразу вспомнился Гоголь, игры утопленниц и та из них, что оказалась злой ведьмой: «…тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное».

— Я подумаю над вашим предложением. А пока вы разрешите мне сфотографировать «Тайну»? — Катя достала из сумки мобильный телефон.

— Только если вы поможете мне уговорить этого красавца позировать мне. Ну, позвольте мне сделать хотя бы эскиз. Хотите, я встану пред вами на колени? — с шутливой мольбой обратилась художница к Мирославу.

— Тогда окажите и мне услугу. Продайте мне ваши серьги. Те, что были на вас во время аукциона. — За всю свою жизнь Катя поступала так прямолинейно и глупо всего раз, когда в десять лет сама призналась в любви однокласснику.

С полминуты Виктория молча изучала Дображанскую.

— Знакомо ли вам выражение «золотая лихорадка»?

— Конечно.

— Есть и бриллиантовая, — удостоверила Сюрская. — Я поздравляю вас, вы ее подцепили. Что вы готовы дать мне за них? — на миг в ее глазах мелькнуло презрение. И знание. — Я угадаю: все, что угодно! Настоящие камни всегда действуют так. Они овладевают человеком. За это я и люблю их… Они и есть моя настоящая страсть. И вы должны понимать меня как никто. Давайте проверим. Я не готова продать вам серьги, но могу поменять их на брошь или одно из колец, в которых вы были на аукционе!

Катерина рефлекторно прикрыла рукой лацкан пиджака, где еще недавно висела модерновая брошка.

— Я уже подарила брошь.

— А кольца? Вы молчите?.. Вот видите! — Виктория засмеялась. — Я слышала про вас и про вашу коллекцию. Ваша бабочка — прекрасная вещь. Но все же не такая прекрасная, как мои серьги. Простите, но я обманула вас. Я не отдам их никому, ни за что, — выговорила она по слогам. И засмеялась.

— Но ведь в них есть дефект, — сказала Катя. — Одна из них меньше другой.

Лицо Виктории Сюрской стало злым, в глазах мелькнула неприкрытая ненависть.

— Я знаю! И заметьте, не вынуждаю вас их покупать. С дефектом или без, это самые прекрасные камни на свете. Мне надоедают люди, города, страны, дома, вещи… Но еще ни один из камней мне не удалось разлюбить. Их нельзя разлюбить. Невозможно. Полюбуйтесь, и вы убедитесь в том сами…

Художница подошла к стоящему на столе большому бывалому дорожному кейсу для драгоценностей, открыла дверцы, выдвинула один из обитых бархатом маленьких ящиков, и Катя едва не получила удар от блеска драгоценных камней — отборные, неприлично огромные бриллианты нежились на красном бархате с видом полноправных хозяев мира. Голубые и желтые, синие, фиолетовые и изумрудные — с простейшей оправой и великолепной огранкой!.. В сравнении с некоторыми из них мог померкнуть даже Куллинан королевы английской.

Сюрская потянула за ручку нижнего ящичка и с видимым удовольствием достала оттуда крохотный мешочек, а из него — одну из вымаливаемых Катей сережек. В жесте, которым она обнажила прозрачную серьгу, было нечто вызывающее и одновременно бесстыдное — эротическое, словно сверкающий камень был тайным и сокровенным человеческим естеством.

— Взгляните на эту чистоту, игру света!

Катерина уставилась на 15-каратный бриллиант так, будто это был глаз самого Бога.

А может, так и было?

Не дьявола — Бога! Иначе как объяснить, что весь смысл Катиной жизни вдруг уместился в сверкающий прозрачный шарик, лежащий на ладони художницы.

Нежданно Виктория сжала кулак — и Катя ощутила боль от исчезновения камня, совершенно реальную, физическую.

— Да, — убежденно резюмировала рыжая дама. — Вы больны, как и я.

А Катя почувствовала себя совершенно больной, усталой и выхолощенной. Она поняла: существует лишь два способа забрать у Виктории вожделенные камни — убить ее или подчинить ее силой кольца Киевицы. Варианта просто забыть о серьгах больше не существовало. От принципов не осталось следа. Вот только кольцо с одолень-травой осталось в Башне.

— Пожалуй, я снова вас обманула, — Виктория сняла с груди красный бриллиант. — С одним камнем у меня любовь не сложилась. С красными бриллиантами вечно что-то не так. В них нет той чистоты, которую я ценю превыше всего. Я так долго желала его… Но оказалось: он слишком мутный, слишком кровавый. Не мой цвет. Хотите, я продам вам его? В нем есть своя прелесть… Но то ли дело вот этот! — она выдвинула еще один ящик, разделенный на ячейки для колец, и приподняла двумя пальцами перстень с алмазом цвета зари размером в сотню карат. — Чистейший, прекрасный… Подобные розовые бриллианты очень редки. Но ни один из них не сравнится по чистоте цвета с моим, — художница жарко поцеловала массивный камень.

И внезапно показалась Катерине невыносимо противной — она ощутила неконтролируемое желание ударить ее. Или…

Попросту проверить на ней свою силу!

После встречи с Котарбинским Катя успела забыть о своем новом даре, но сейчас вновь ощутила, как ее глаза наливаются гневом и ядом.

Катя почти увидела, как белые стены мастерской становятся красными от человеческой крови. Кровь ударила в голову. Алая злость ослепила глаза.

Невероятным усилием воли Дображанская взяла себя в руки.

— Мирослав, мы уходим, — сухо сказала она. — Так я могу сфотографировать картину?

— Я назвала свое условие. Фото в обмен на набросок. — Теперь художница поцеловала взглядом Мира. Она явно любила лишь очень красивые вещи.

— Он согласен, — решила за него Катерина. — Мир, подождешь меня здесь? Через час я вернусь и принесу пару любопытных вещиц на обмен. У меня тоже есть одно занимательное колечко… — Смертельная казнь для художницы была заменена принуждением с помощью кольца-одолень-травы. — Не сомневаюсь, оно вас переубедит.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Катя, ты офигела во-още? Куда ты опять убегаешь? Так нельзя! Уже Мамки пришли! Где Маша? Где Мир? Присядь на минуту… — Дашины щеки раздулись, но не от возмущения — она как раз дорвалась до остывших вареников и лопала их теперь за обе щеки.

Готовила Глава Киевских ведьм так же хорошо, как и колдовала, любила повторять, что умение варить годное зелье начинается с умения приготовить борщ, а настоящий украинский борщ нужно готовить как приворотное зелье — в том и состоит его особый рецепт.

И, похоже, вареники Василиса лепила по тому же приворотному принципу.

— Акнил, хот ты ей скажи… — громко проворчала Чуб сквозь последний наспех дожевываемый вареник, — Катя, ты в окно хоть смотрела? У нас гости уже на пороге балкона!

И Катерина Михайловна понимала, что в данном случае Даша Чуб совершенно права: Башню Киевиц накрыло шерстяным колпаком, стекла балконной двери стали совершенно белыми, туман окончательно съел Город…

Но Дображанская ничего не могла поделать с собой — ее лихорадило:

— Я должна… ненадолго… Я успею вернуться на посиделки с Мамками. Ведь ко мне пришла мама. Приходила… Или она до сих пор здесь, не знаю. Я не могу пропустить встречу с ней!..

— Но бриллианты важней? — зафиналила Чуб. — Да сядь ты! — наконец прикончила вареник она. — Наша некромантка пыталась напасть на своего жениха. Точней, ее дух, поскольку она умерла. — Даша отставила пустую тарелку и с неподдельной любовью взглянула на продолговатое блюдо с жареной уткой. Любви суждено было стать взаимной. Но не сейчас. Чуть позже.

— Как умерла? — моргнула Катя. — Как именно? Когда она успела?

— Пока неизвестно…

— Известно одно: после смерти она не перестала убивать, — сказала Акнир. — Как я уже говорила, мертвые некроманты порой страшнее живых. Ирина продолжает нападать на тех, кто любил ее, — сначала на отца, теперь на Егора…

— И все-таки странно, — Катя нервозно затопталась на месте, поглядывая то на дверь, то на часы в телефоне, — если она так плоха, почему Котарбинский поначалу рисовал ее суть такой ангельской? Что он желал этим сказать? Он видел мою маму, он верно видит сущность людей. У мамы были крылья… бабочки, — Катерина взяла со стола уже подаренную Маше бабочку-брошь, внимательно вгляделась в нее и изумленно прищурилась. — И почему Ирина — утопленница, если она не утопла? Вы говорите, Водяница не знает ее.

— Ее нет среди вил, — признала Акнир.

— И что тогда значит церковь над темной водой? — спросила Катя.

— Не знаю, — ведьма смотрела на экран ноутбука, уже демонстрировавшего сделанный Катей снимок «Тайны». — В Киеве нет такой церкви. И никогда не было. Похоже на полный тупик.

— Но мы видели сами: Ирина обернулась туманом, — сказала Даша. — Что, если она все же утонула? У этой церкви, — ткнула пальцем в картинку она. — Просто эта церковь не в Киеве. И, отлетев накануне Дедóв, ее душа сразу стала туманом… И еще не прошла круговорот и не стала водой. Не успела вернуться в царство воды? Ты, вообще, в курсе, — вопросила она Катю, — что вода — переход в мир мертвых?

— Так же, как зеркало, — добавила Акнир. — Как любая отражающая поверхность.

— Как зеркало? — Катя подошла к зеркалу в полный рост, приколола брошку на лацкан пиджака, проверяя свою засомневавшуюся память.

Да, больше не было никаких сомнений: в течение дня осколок бриллианта в брошке увеличился! Втрое! Если не вчетверо…

Но как?

Почему?

Киевицы умеют выращивать бриллианты на собственной груди?

Эта новость поможет ей в моральной схватке с Викторией?

Нужно спросить у Акнир…

Но спросить и даже озвучить необъяснимую и наверняка весьма важную новость Катерина не успела.

— Я поняла! — громко вскрикнула Чуб. — Вода — мир мертвых! Ирина плавает не в воде, а в мире мертвых. Вот что нарисовал Котарбинский… Это метафора. И в ее загробном мире стоит церковь… Значит, ее душа чиста. Потому из туманного озера ее и забирает на небо ангел!

— Ее душа чиста? — изумилась столь фантастически алогичному заявлению Катя. — Мы с тобой говорим об одном человеке? Об Ирине Ипатиной — малолетке, зарезавшей на пьяную голову собственного папу?..

Джек-потрошитель с Крещатика

— Она убила своего отца, — вздохнула Маша, — полагаю, после такого поступка трудновато попасть на небо.

— Простите, о ком вы сейчас говорите? — вдруг совершенно перестал понимать ее Вильгельм Котарбинский.

— Мы с вами говорили об Ирине Ипатиной, — напомнила ему Ковалева, — убийце!

— Нет-нет, — мягко поправил ее художник, — мы с вами говорили об Ирине Ипатиной и ее убийце.

— Но вы нарисовали с Ирины «Дух Бездны».

— Вовсе нет, — твердо сказал Вильгельм Александрович. — «Дух Бездны» — не ее портрет.

— А чей же тогда? — опешила Маша.

— Ее отца. Мужчины, который приходил вместе с ней. Я сразу увидел: его душа летит в бездну… Его тащит дева с лицом Горгоны. Она — его ад. Его страх. Его боль. Но это его боль. Его чувства… Это он видит ее такой.

— Он считал свою дочь неким исчадием ада? А она им не была? Она — была ангелом? Она — не убивала его?

— Нет. Это он — убийца своей дочери. Ее губитель.

— Убитый отец Ирины убил свою дочь? — не смогла уразуметь Ковалева. — А кто же тогда убил его? Ее жених? Он защищал свою невесту?.. Погодите, но слуги ведь видели, как Ирина, живая, выбежала из дома уже после смерти отца!

— Не знаю, — сказал художник, — я лишь рисую то, что я вижу. Ее душа пришла ко мне чистой. Но теперь ей не сыскать покоя. Ей не спастись. Она попала в беду.

— Попала… — повторила Маша за ним. — Или попалась?

И вдруг закричала, согнулась пополам, от ужасающей боли, пронзившей ее, как крюк рыбака, и закричала опять, словно некто невидимый выдернул крюк обратно, вместе с мясом и кровью…

Джек-потрошитель с Крещатика

— Ясные Пани, — Василиса Андреевна выкатила из смежной комнаты-спальни коляску с Мишей-младшим. — Он плачет все громче, и я никак не могу успокоить его.

Зареванный мальчик сидел на лоскутном одеяльце, глядя на них круглыми глазами. Его светлые, почти белые волосы были взъерошены, маленькие ручки испуганно сжимали любимую игрушку-жирафку.

— Па… — громко выкрикнул он, и слезы двумя косыми струйками побежали по круглым фарфорово-румяным щекам.

— Что ты сказал, Мишенька? — Катерина с сомненьем склонилась к синей коляске, не слишком веря, что ребенок понимает ее.

— Па… — повторил он пружинисто. — Па!..

— Па-па? — неуверенно перевела Даша.

— Па… па!.. — голос мальчика сорвался на крик.

— Он переживает за папу? Но кого он имеет в виду? — спросила Катя.

— Уж точно не Врубеля, — фыркнула Чуб. — Где вообще сейчас Мир? Да успокойся же, масик, — принялась покачивать коляску она.

В ответ мальчик только заплакал еще отчаянней:

— Па-а-а-а-а-а-а-а-а…

— Мир остался в гостях у художницы. Она рисует его портрет, — сказала Катя.

— Портрет? — схватилась за щеки Акнир. — Портрет — то же зеркало! Отражение. Если портрет хорош, если во время создания прочитать заклятие, можно украсть с его помощью душу!!!

— Па-а-а-а-а-а-а… — заревел мальчик.

— Мы едем к Виктории, — всполошилась Катя. — Немедленно!

— Нет времени ездить… летим! Говорите адрес, — распорядилась Акнир.

— На метлы! — заголосила Чуб и первой бросилась к стенному шкафу в коридоре, заполненному помянутыми летными средствами.

Глава девятая

Черный бриллиант

Джек-потрошитель с Крещатика

Непроглядный туман скрыл от них Город и скрыл их от Города — никто не видел трех ведьм, летящих сквозь белую мглу.

Мгла не была безмолвной; она шептала, густой влажный туман хватал их за плечи рыхлыми ладонями, мятежные, неупокоенные, пробужденные праздником души желали удержать их, пытались сказать, размечая полет над Киевом обрывками фраз:

— Мое почтение…

— Дайте… прошу…

— Нет… не могу забыть…

— Я умоляю…

— Помолись, помолись за меня…

— Мы в опасности… в Киев пришел некромант!

Дашина верная подруга с двумя велосипедными седлами на древке взяла в попутчицы Катю, уже секунду спустя потерявшую где-то над Бессарабкой свою левую туфельку, правую Катя обронила уже над Ботаническим садом.

Мокрый туман лип к Дашиным ногам, и Чуб, задравшая при посадке мини-юбку на бедра, невольно задумалась: сколько покойников видят сейчас ее красные в черные черепушки трусы? Как вообще мертвые воспринимают дизайн с черепами? Как издевательство или как приветственный жест?

— О, прелестница! Озорница!.. — немедля получила она ответ на вопрос.

— Ясные Пани, попросите ваш Город…

— Мы все в опасности!!!..

— Сударыня, вы просто милашка…

Акнир вихрем неслась впереди.

— Стекло! — издала предупреждающий крик дочь Киевицы, и, готовясь к удару, слегка поджала ноги, обутые в крепкие ботинки с широкими каблуками.

Но идти на абордаж со стеклом не пришлось. Дображанская лишь глянула вниз, увидела стремительно проступающую из тумана стеклянную крышу над чердаком-мастерской Виктории Сюрской — и крыша лопнула, со звоном рухнула вниз.

Троица приземлилась на ощерившийся осколками пол.

Акнир с подозрением посмотрела на Катю.

— А отчего все развалилось? Заклятие? — не поняла Даша Чуб.

И тут же забыла свой вопрос:

— Мать моя женщина!.. Вот он! — Землепотрясная бросилась к мольберту с портретом Мирослава Красавицкого. — А здорово она его…

Набросок углем был необычайно хорош — вся сущность Мира: и глубина его глаз, и горделивая линия носа, и неумолимость рта, и лежащая на самом дне естества огромность любви, вернувшая его из небытия, победившая саму смерть, сотворившая его заново, — отразилась в этой работе.

Отразилась!

«Портрет — то же зеркало. Если портрет хорош…»

Катя поняла, почему Вадим Вадимович назвал Викторию гением. И еще поняла…

— Поздно, — сказала Акнир. — Она знала, что мы придем сюда, и ждала нас! — юная ведьма указала на висевший в центре белой стены большой плоский телевизор. Он был включен. Акнир взяла пульт, усилила звук.

На экране горел значок известного канала, а рядом с телеведущей сидела «человек мира» Виктория Сюрская.

— Черный бриллиант… — говорила художница, показывая висевший у нее на груди ирреальный камень блондинке-ведущей, неприкрыто раззявившей рот при виде подобного дива. — Мое последнее приобретение!

— Такой огромный? — искренне поразилась блондинка и невольно протянула руку к сверкающей цаце, но побоялась дотронуться — будто даже прикосновение к алмазу было ей не по карману.

— Ему нет цены! «Орлов», «Алмаз Шейха», «Тиффани» меркнут в сравнении с ним. Когда я увидела его, я сразу поняла: вот моя настоящая любовь! Моя истинная любовь. Я искала его всю свою жизнь… Как же долго я тебя искала, любимый! Мой самый, самый, самый красивый… Я сама дала ему имя — «Мир»!

— Мир? — зачарованно повторила ведущая.

— Это Мир… — хрипло сказала Акнир.

— Это Мир? — попыталась поверить Катерина.

— Черный бриллиант — душа Мира? — моргнула Чуб. — Наш Мир Красавицкий висит у нее на шее? — она тряхнула белыми волосами, стараясь уложить в голове невозможное.

— Золотоискательница! — хрипло произнесла Акнирам, и ее васильковые глаза изумленно расширились.

— Ты знаешь Викторию? — подобралась Дображанская.

— Не знаю, — ответила дочь Киевицы. — Я не знала, что она существует на самом деле. Она — легенда! Ей больше сотни лет. Ее называют золотоискательницей. Хотя это неверное название. Она равнодушна к золоту. Больше всего она обожает драгоценные камни. Но не обычные. Она обращает в камни человеческие души. И лишь самые чистые, светлые, очищенные жертвой, духовным подвигом, бессмертной любовью. С помощью зеркал она крадет души из могил…

— Так это она раскопала могилу монаха… или монашки? — возгласила Даша. — Она — некромант?!

Акнир показала на телеэкран:

— Видите кольцо с розовым бриллиантом у нее на руке? Мама говорила, что души истинно верующих она превращает в алмазы цвета зари. Души страстотерпцев — в голубые бриллианты. Она, как Дьявол, влюбившийся в чистоту человеческих душ, но влюбившийся именно по-дьявольски. Ибо ни один бриллиант мира не сравнится с истинно чистой человеческой душой… Ведь в каждой просветленной душе живет частица вашего Бога. Такие души редки. Она ищет их годами, десятилетиями. Говорят, она может жить вечно за счет бессмертия душ, которыми владеет. Закономерно, что она стала художницей-портретисткой. И портрет Ирины она купила не случайно. Наверняка с ее помощью она хотела получить душу умершей девушки. И, думаю, она получила ее.

— Значит, я права? — сделала лестный для себя вывод Землепотрясная Даша. — Ирина — невиновна?

— Золотоискательница — лучший оправдательный приговор для нее. Она чует чистоту на нюх. Могу поспорить, она сразу почуяла Мира: удивительную чистоту его любви, превратившую убийцу в ангела.

— Но почему она не купила «Тихую ночь» на аукционе? — не приметила логики Катя. — У нее было достаточно денег, чтоб перебить мою ставку.

— Она просто узнала вас, — сказала Акнир. — Узнала Киевицу. Она не была в Киеве много лет, столько, сколько правила тут моя мама. Она приехала сюда на разведку. И не стала вступать в поединок с вами. Она уступила вам лот и пошла обходным путем…

— Почему же теперь она рискнула перейти мне дорогу?

— Потому что Виктория уже получила все, что хотела!

— Вы верите, что камни имеют душу? — вещала тем временем с экрана Виктория, и взгляд ее был жарким и влажным от неподдельной, неистовой порабощающей страсти.

Она смотрела с экрана телевизора прямо на них — она словно видела их. Нет, она видела их — их растерянные взгляды, их бессильную злобу, видела поражение своих давних врагов — Киевиц!

— Возможно, — сдержанно сказала блондинка-ведущая, не сводя ошалевшего порабощенного взгляда с невероятного камня.

— И я уверяю вас: нет на свете души прекрасней, чем та, что заключена в этот камень! Черные бриллианты почти никогда не бывают прозрачны, не бывают чисты. Но этот… О, мой любимый, мой Мир, я клянусь, ты главная любовь моей жизни!

— Красный пар над горшком предупреждал нас о гибели Мира! — самобичующе сказала Акнир.

— Значит, Маша все же думала о нем, — отметила Чуб.

— Но почему о нем не подумали мы?! — взвилась ведьма. Она была неприкрыто зла на саму себя. — Ведь Мир — и есть душа! Возможно, единственная в мире душа, победившая смерть силой любви… Победившая тьму своей собственной души!..

— Видимо, потому что мы все как-то перестали считать его привидением. — вздохнула Землепотрясная. — Ой, как же Машка разозлится… — протянула она.

— Машка? — грозово сказала Катя. — Как разозлилась я!!! Я отдала ей Мира… своими руками! Но это стервь не поняла, с кем связалась. Она смеет дразнить меня?.. Она не боится сидеть тут, на экране, и раздавать нам щелчки по носам?

От гнева у Катерины Михайловны потемнело в глазах.

Чуб закричала. Акнир отскочила в угол как ошпаренный кот.

Большой плоский экран телевизора внезапно разлетелся на множество неровных кусков, подобно зеркалу Снежной королевы. Дображанской показалось: она видит в замедленной съемке, как темные осколки летят по комнате, кружатся в воздухе, а на месте экрана остается большой и глубокий след в стене, словно от взрыва гранаты.

— Я достану тебя!

Взгляд Кати оставил длинный и узкий ров на стене, вырывая куски штукатурки, взрезая стену до кирпичей и бетона, и пыльное крошиво летело надо «рвом»…

— Я уничтожу ее!

Катерина Михайловна испытала немыслимое облегчение от того, что может, наконец, выпустить силу — выпустить в свет свой секрет. И дать силу своему темному гневу.

Массивный угловой диван в мастерской Виктории с грохотом рухнул на пол, перерезанный пополам Катиным взглядом, лежавшие на нем подушки взорвались клочьями, синтепон разнесло по комнате искусственным снегом.

На низком столике одна за другой лопались большие и маленькие баночки с краской, светлый паркет окрасили разноцветные пятна, будто мастерская решила сама с собой сразиться в Пейнтбол.

— Что происходит во-още? — истошно заорала Землепотрясная Чуб.

— Она в прямом эфире! Я знаю адрес канала, он на Нагорной, летим туда. Я разорву эту суку на части!..

— Даша, беги на кухню, ложись на пол!.. — крикнула подруге Акнир.

Катерина Михайловна не почувствовала миг, когда гнев стал сильнее нее. Не сразу поняла, что, выпустив силу, уже не может смотреть на мир иначе… Ее рука полезла было в карман, где лежал футляр с очками, но, видимо, она обронила его над Городом вместе с туфлями.

Взгляд Кати заметался по комнате.

Скопление сплетенных меж собой полочек с сувенирами, ракушками, глиняными вазами и стаканами, полными кисточек, глиняными — разлетелось в куски.

Зеленая драпировка слетела со стены, превращаясь на лету в лоскуты.

Прикрывая голову руками, Даша Чуб бросилась из комнаты прочь.

Катя быстро опустила глаза… И увидела, как под ее босыми ногами паркет раздваивается, словно под бензопилой, как летят в стороны перерезанные доски, дымятся стружки…

Холодея от ужаса, она резко запрокинула голову, устремив взгляд наверх, сквозь разбитый стеклянный потолок, надеясь, что не уничтожит единым махом пролетающую прямо над ними стаю птиц, а заодно и самолет, парящий в небе где-то на высоте 8300 метров. И еще она вдруг подумала, что, зажмурив глаза, может разрезать и собственные веки.

— Мамочки, что же мне делать, мамочки?!.. — испуганно, жалобно всплакнула она.

— Я здесь…

— …мамочки…

— Я здесь, моя доченька… посмотри на меня!

Слова, похожие на неуловимый шорох осенней листвы, раздались одновременно со стуком брошки-бабочки, упавшей на пол.

И прежде чем Катя признала родной голос из детства, ее запрокинутый к небу взгляд залило слезами — теплой соленой водой, и она почувствовала, что острота ее взора гаснет, слабеет. Безбрежный, непобедимый и неуправляемый гнев присмирел, потесненный иным чувством.

— Не бойся, доченька… Катюша, посмотри на меня!

— …мама?

Катерина опустила полные слез глаза, и не поверила им.

Белая Дама стояла посреди мастерской — высокая, намного выше человеческого роста, сияющая лучезарным светом. Свет струился вокруг ее тела как длинные одежды, свет струился вместе с распущенными по плечам длинными светлыми волосами.

А в чудесной эмалевой брошке-бабочке больше не было блестящего камня.

Сияние исходило от Дамы… Хоть трудно было признать в этой прекрасной женщине Катину мать — невысокую, темноволосую и большеротую с неправильными чертами лица.

Но Катерина Михайловная Дображанская не заметила никаких перемен. Она никогда не воспринимала мать некрасивой. В детстве, как и каждая девочка, она считала маму самой прекрасной на всем белом свете, а позже, потеряв обоих родителей, лелеяла мамин образ — ставший лишь еще более недостижимо-прелестным.

— Мама, — охнула Катя. — Мамочка… — Дображанская неуверенно протянула ладони вперед. — Ты все же пришла… — ее голос стал тонким. — А у меня там, в Башне, для тебя угощение.

— Спасибо, доченька, я насытилась его запахом. — Женщина протянула к Кате обе руки, прикоснулась к ее лицу.

Но Катя не ощутила ее прикосновения.

Мать наклонилась и поцеловала ее…

И на мгновение Катя погрузилась в чистейший свет — чудный умиротворяющий свет, от которого не нужно жмурить глаза.

— Какая же ты у меня красивая!

— Мама…

— Времени мало, Катюша. Слушай меня. Она привезла нас в Киев…

— Виктория?

— Но утром, на Бабы́, ты заглянула в зеркало — в мир иной — и потянула меня за собой. А вторая Киевица позвала меня…

— Кто позвал тебя?

— Она, — Белая Дама указала на Дашу.

«Ау, привидения! Белая Дама, ты где? Выходи! Тебе повелевает твоя Киевица!»

Никогда еще Екатерина Михайловна Дображанская не испытывала такого раскаяния и такой бесконечной благодарности по отношению к Чуб! В этот момент она могла провозгласить Дашу своей кровной сестрой, удочерить и завещать ей все свое состояние!

— Силой двух Киевиц вы потянули меня… потянули к себе… Ты нашла сильный талисман.

Катя посмотрела на бабочку-брошь в магическом стиле модерн. Вспомнила: бабочка — символ женской души.

Душа притянула душу!

— Бриллиант в брошке! — осмыслила Катя. — Он увеличивался… Им была ты? Виктория украла твою душу?

— И душу твоего отца.

— Вы и есть бриллианты в ее серьгах! — окончательно осознала невероятное Катя. — И один из них стал меньше, потому что…

— Ты тянула меня к себе, — сказала мама. — Но бóльшая часть меня, как и прежде, принадлежит ей. У меня меньше минуты, чтоб сказать тебе правду. Ты из Великого рода. Ты — веда чистой воды. Но три столетья подряд, а потом еще триста лет ведьмы в нашем роду были лишены красоты и силы. Мы пошли на самоотречение сами. Мы копили наши силы, нашу красоту для тебя. Для той, что должна изменить этот мир. Ею станешь ты, моя девочка. Ты так прекрасна, что, когда смотришь на тебя, больно глазам. Ты так сильна…

— Она убила вас с папой? Виктория?! — прохрипела Катя.

Непреодолимая жажда бриллиантовых сережек, неконтролируемое желание перерезать горло рыжей твари… все объяснилось!

— Подумайте, Катерина Михайловна, какой чистотой души нужно обладать, чтоб самим отказаться от власти и красоты ради будущего, ради величия Киева — сказала Акнир. — Какой силой души нужно обладать, чтоб шестьсот лет хранить ваш секрет. По-видимому, он передавался лишь от матери к дочери.

— Не думай о мести, доченька, — улыбнулась Белая Дама. — Не думай о тьме. Думай о свете. У тебя отныне есть все. Красота, сила, власть Киевиц и наше наследство. Твоя сила будет безмерной. Она поможет тебе победить, если ты не позволишь собственной силе победить тебя… Прими же наш дар.

Мама протянула обе руки, положила их дочке на грудь, и на этот раз Катя ощутила влажное нежное тепло вокруг тела.

— Катюша, Тюшенька, моя девочка… помни, в огромной силе есть и огромная слабость… а ты никого не любишь… даже себя. Ты так и не купила себе золотую рыбку… помнишь, как ты мечтала о ней в детстве? И позавтракать ты постоянно забываешь…

— Рыбку? Позавтракать?.. Мама, кого я должна победить? Когда?

— В тот день, когда наступит твой час, у тебя не будет вопросов — только ответы.

— Мамочка… Что с тобой?!

Призрак матери таял: контур фигуры размылся, вытянутые руки превратились в два угасающих тонких луча, остались только глаза, — глаза, не успевшие наглядеться на дочь, все еще были живыми и яркими.

— Она улетает… — голос Белой Дамы стал слабым. — Ее метла как стрела… Я больше не могу противиться ей…

— Мама, останься!..

— Прощай, доченька… Больше не свидимся…

Глаза Белой Дамы погасли. Светлый призрак исчез.

— Мама! — крикнула Катя, бессильно хватая воздух руками.

— Боюсь, что передача закончилась. — Акнир посмотрела на осколки экрана. — И дела Виктории в Киеве окончились тоже. Она вряд ли вернется в Город при вашей жизни.

— Нет! — топнула босой ногой Катерина. — Думайте, и быстро… что делать? Это же душа моей мамы! Душа папы. Душа Мира! Мы не можем их отдать… никому! Акнир, ты — чароплетка…

— Я могу переплести чары этого мира. Но не мира мертвых…

— Не нужно подробностей. Времени нет! Она улетает…

— Я смогу догнать ее на метле! — вскинулась Даша. — Мы пошлем за ней в погоню всех наших ведьм!

— И все они не справятся с ней, — мотнула головой Акнирам. — Вы даже не отыщете ее в этом тумане, она повелевает им.

— Если так, Маша нас никогда не простит. Если прямо сейчас мы не вернем Мирослава… — запаниковала Землепотрясная. — Ты хоть понимаешь, что тогда будет вообще?! Весь союз Трех распадется!

— Маша сейчас с Котарбинским, — вспомнила Катя. — Нам нужно идти в Прошлое. Ведь пока мы там, здесь время стоит. Виктория не успеет улететь, пока мы ведем дискуссии о собственном бессилии, — приняла лучшее из возможных решений она.

— А ничего, что я в мини-юбке? — уточнила Даша.

— Хоть в римских латах, — махнула рукой Дображанская. — По-моему, Котарбинскому давно все равно. В такие дни на Деды к нему ходят и не такие гости… и без юбок, и без платьев, и без шляпок, и даже без головы.

Глава десятая

Преступление и наказание

Джек-потрошитель с Крещатика

— Душу Мира украли? — еле слышно повторила Маша.

Она опустилась на лавку, приложив два пальца к груди, будто проверяла свои чувства.

Вильгельм Котарбинский с интересом изучал новых гостей — Катя оказалась права: ни Дашино мини, ни леггинсы Акнир, ни метла с двумя седлами не вызвали у него удивления, — лишь живое любопытство, как и сам их рассказ о некромантах и закабалении душ (кто знает, о чем беседовали обычно его осенние гости без платьев «и даже без головы»?).

Рука художника сама потянулась к бумаге…

Маша сцепила пальцы в замок, пыталась связать воедино свои разрозненные и мятущиеся мысли.

— Ты, главное, не истери, помни: в Прошлом время стоит, — подбодрила ее Даша Чуб. — У нас есть сколько хочешь времени, чтобы сочинить план спасения. И нас трое, даже четверо — мы в таком суперсоставе не только Мира, мы весь мир спасем, если надо!

Но Маша и без того проявила предивное самообладание. Лишь насупилась, молча закусила губу и задумчиво приспустила веки, поспешно пытаясь сочинить помянутый спасительный план.

Катя развернула скрученный в рулон рисунок Виктории.

— Вот его портрет. Тот самый. Некромантка украла душу Мира с его помощью. Может, есть способ перетянуть через него душу обратно? У меня почти получилось — я, сама не зная того, потянула душу своей матери…

— Как? — деловито спросила Маша. Судя по морщинам, проявившимся на ее бледном пергаментном лбу, план спасения не сочинялся.

— С помощью зеркала, броши-модерн и призыва, который случайно произнесла Даша…

— Хоть ты меня за это ругала, — сочла нужным напомнить Землепотрясная Чуб.

— Интересно, — приняла информацию Ковалева. — Но картина некромантки нам вряд ли поможет. Это ее магия, а не наша. Если бы картина имела обратный эффект, она бы не оставила ее нам на память.

— А если мы попросим Вильгельма Александровича написать портрет Мира? — предложила Катя. — У тебя должны быть его фотографии.

— Нет, — судя по убежденности в голосе, Маша успела продумать и такой вариант. — Вы так и не прочли главу о некромантах? Украсть душу через портрет можно лишь в тот момент, когда его пишут с оригинала. Выкрасть душу своей матери через зеркало ты смогла лишь потому, что у вас кровная связь, любая дочь — своеобразный портрет своей матери. Да и то ты перетянула ее только на время…

— Так и есть, — подтвердила Акнир. — Зато силы истинного некроманта безмерны. Он может украсть душу через старое полотно, через фото, через могилу на кладбище, через спиритический сеанс, через след ноги, через отпечаток руки… возможностей тысячи. Даже если мы вчетвером попытаемся перетянуть душу Мира — мы не сможем победить одного урожденного некроманта.

— Но ведь есть и другой способ, — не пошла на попятную Катя. — Маша может попросту воскресить Мирослава по портрету. Могу поспорить, ее дар воскрешения сильнее любой некромантии!

Все присутствующие устремили пристальный взгляд на младшую из Киевиц.

Искушение свело ее лицо словно судорога. Казалось, сейчас ничего не помешает ей осуществить свое давнее желание — снова сделать Мира живым человеком!

— Я не могу… не могу воскресить его против его воли, — сказала Маша, не без труда поборов мучительный искус.

— Не понимаю твоей позиции! — гневно свела брови Катерина Михайловна. — Пусть лучше по собственной воле он канет в тартарары? Достанется залетной некростерве, которая будет носить его как изящный аксессуар на приемах? Ты любишь его или нет?

— Погодите бодаться, — подала голос Чуб. — Ты говорила про кровную связь. А сексуальная — не-е? Не подходит?

— О чем ты? — не поняла ее даже Акнир.

— Ну ладно, не сексуальная — брачная… гражданский брак тоже считается? Маша и Мир — считай, муж и жена. А «муж и жена — одна сатана», тоже, считай, портреты друг друга.

— Нет, у нас ничего такого… — Маша Ковалева внезапно зарделась и отрицательно затрясла головой.

Но сей жалкий эвфемизм никак не устроил возмущенную Дашу.

— В смысле «ничего»? Вы до сих пор не переспали? Ты чё? Ты о чем во-още думала?.. Ты даже ради его спасения с ним переспать не могла? Ты не в курсе, какая секс великая сила?! Мы бы сейчас его враз перетянули обратно! Я так и знала, что ты его на самом деле не любишь! И не ценишь… все лишь слова «я — это ты, ты — это я…» Ерундень! Притворство! Блуждание ежика в словесном тумане!

Сама Чуб не притворствовала — дав волю чувствам, она точно пыталась компенсировать неестественную Машину сдержанность. Мир Красавицкий заслужил беспокойство, сочувствие, и, пожалуй, лишь сейчас Землепотрясная поняла, что давно считает его другом, соратником, неотъемлемой частью их общего мира. Но шанс на его спасение выскользнул у них прямо из рук! Хоть, судя выражению, мелькнувшему на лице Акнирам, брачная связь и впрямь была не хуже кровной!

— Но это правда, правда! — Маша утратила вдруг всю свою сдержанность. — Мир — часть моей души, я чувствую это. И я не виновата, что моя душа порой словно двоится, рвется пополам… Но это не просто слова! Он — это я. Когда Мира нет рядом, мне кажется, что у меня нет души… Когда некромантка украла душу Мира, я это почувствовала… даже здесь, в Прошлом… точно она не его, а мою душу украла!

— Почувствовала? — Акнирам стала похожа на кошку, стремительно навострившую уши при шорохе мыши. — Что ты почувствовала? Пустоту, боль? Удар под дых?

— Наоборот… из меня точно вырвали кусок… вместе с мясом.

— Присуха! — ведьма подпрыгнула и захлопала в ладоши от радости, как маленький ребенок. — Их души связаны Присухой, приворотным зельем! Навечно! Вот чего не учла некромантка… У них есть магическая, нерасторжимая связь. Нам нужен не портрет Мира — нам нужен Машин портрет. Портрет перетянет его, как Катя притянула свою маму.

Маша мигом утерла еще не проступившие слезы:

— Мы должны приковать мою душу заклятием к портрету!..

— И, если твоя душа присушена к душе Мира, портрет закабалит их обеих, — поддакнула ей Акнирам.

— Вильгельм Александрович, — встрепенулась Ковалева. — Сколько вам нужно времени, чтоб набросать мой портрет?

— Он почти готов… — послышался мягкий обволакивающий успокоением голос Вильгельма Котарбинского.

Как оказалась, потянувшись к своему карандашу, художник не терял времени даром, пока они спорили, его грифель тихо шуршал по бумаге, и теперь с белого листа на них смотрел облик Марии Ковалевой.

Художник с улыбкой поставил рисунок на один из мольбертов и слегка поклонился, словно принимая их благодарные аплодисменты.

Маша отошла на пару шагов, неторопливо потерла ладонью о ладонь, собирая в ком свою силу, и зашептала громко и четко, наказав:

— Повторяйте за мной!..

Заклятие загремело:

— Я, дочь Отца моего, повелеваю всем, что растет из земли, всем, что лежит в его земле, всем, кто ступает по его земле, всем, что парит над его землей, живым и мертвым. Таков наш закон! Я, дочь Отца моего, выйду, из избы не дверями, из ворот не воротами, выйду подвальным бревном и дымным окном. Я, дочь Отца моего, стану на Городе Кияне…

И Катя, и Даша, и Акнир послушно повторяли за младшей Киевицей. Вильгельм Котарбинский склонился над мольбертом, поспешно завершая Машин образ.

И сейчас образ младшей Киевицы был грозен и мрачен:

— Я, дочь Отца моего, позову, семьдесят буйных ветров и семьдесят вихров, и семьдесят ветровичей, и семьдесят вихоровичей, и семьдесят змей и змеиц, и семьдесят милых душек, и семьдесят вещих птиц, помогите мне, душу изымите. Достаньте душу Киевицы Марии из белого тела, из горячей крови, из черной печени, из жил и костей, из ретивого сердца. Заберите душу Киевицы Марии, в свиток сверните, печатью запечатайте, замком заприте, дверью закройте, доской подоприте, — спрячьте душу мою в парсуну!

Обе старшие Киевицы не слышали раньше заклятие некроманта. Но Даша помнила, что парсуна — это портрет. И невольно нахмурилась. И Катя нахмурилась тоже. Нечто стремное, темное было в закабаляющем заклятии-заговоре, — опасность тихо заползала в комнату, сворачивалась в углу кольцо за кольцом. Каждая из них по-своему почувствовала это, каждая — как могла, отмахнулась. Никто не был готов отдать залетной некромантке душу Мира и Машину душу в придачу, никто не знал иного способа ее покорить.

— …Ключ и замок к словам моим!

Заклятие завершилось.

Несколько секунд все в молчаливом ожидании смотрели на Машин портрет работы Вильгельма Котарбинского.

Ничего не происходило.

— Вильгельм Александрович, — с мольбой сказала Ковалева, обращаясь к художнику. — Помните, вы говорили, что рисуете души своих гостей… и их любимых!

«Их историю… их душу… или же тех, кто живет в их душе после смерти. Кто был и остался частью этой души».

— Прошу, взгляните на меня еще раз! Может, хоть вы видите Мира?

— Кажется… да…

Художник не слишком уверенно перевернул лист с Машиным портретом другой стороной, бросил взор на дальний угол рядом с балконом, где слились воедино самые темные тени, — на миг он стал похожим на сокола, высматривающего дичь в километре от них, прищурился, лихо крутанул светлый ус и начал водить карандашом по бумаге.

Сначала на белой стороне листа проявились темные глаза Красавицкого, затем хищные крылья бровей, рот, нос, абрис фигуры… Мир приходил постепенно, как постепенно перетекал бриллиант в Катину бабочку-брошь — магический символ женской души.

Ныне магическим талисманом стал портрет Маши и его отражение на обратной стороне — портрет Мирослава.

Порой пальцы художника приостанавливались, выжидали, но с каждым новым штрихом его руки становились все более уверенными, властными, движения молниеносными — точно он не писал, не творил, а подобно верховному Творцу заново рождал Мира на свет.

А затем Маша не выдержала.

— Ты здесь… Ты ведь здесь? — закричала она, глядя в пустой угол рядом с балконом.

— Еще минуточку! — карандаш Котарбинского добавил трагический штрих в уголки рта, сгустил тьму вокруг глаз, прорисовал неуловимые для простых смертных точки в зрачках, сделав взгляд Мирослава Красавицкого почти демоническим.

«Вон он какой…» — Маша, стоявшая у правого плеча Котарбинского, словно впервые увидела Мира со стороны.

«Неужели Маша не видит, как он страдает?..» — печально думала Чуб, заглядывавшая через левое плечо живописца.

«Да! Теперь портрет лучше работы Виктории… — восклицательно подумала Катя, когда карандаш добавил теней на подбородок, сделав его непримиримым, когда два глаза Мира стали подобны пропастям. — Потому он победит… Победит!»

Но Котарбинский не останавливался — и взор Мира стал еще печальнее, скулы показались обугленными от темных теней, а тьма за его плечами стала напоминать черные крылья…

И Катерина осознала: знакомый им, уравновешенный, умный, удобный, повседневный Мир, с которым они вели дела столько лет, — верхушка невидимого и неведомого айсберга… и интуитивно почувствовала, за что невзлюбил его Киевский Демон. Мир силен.

Сильнее их Трех?

И опасен.

Но для кого?..

Ей показалось: еще пару штрихов — и она прочтет по портрету всю будущую судьбу Мирослава Красавицкого, и узнает, что судьба эта…

— Мир… Мир!!! — радостно закричала Маша.

Мир Красавицкий материализовался в темном углу у балконной двери.

— Я здесь… — тихо, придушенно сказал он. — Я думал, я уже никогда не вернусь. — Сейчас его лицо было изможденным, усталым. — Как вы сделали это?

— Я вернула не тебя — я вернула себя! — на круглом лице Маши прописалось такое счастье, что даже Даша Чуб отогнала свои сомнения и уверовала в их хеппи-энд. (Уж я-то позабочусь, — пообещала себе Землепотрясная, — раз уж я виновата в Присухе, я их и разрулю! Все будет о’кей.) — Мы — неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром!

— Это действительно так? — спросил Мирослав.

— Вот сейчас и узнаем, — удовлетворенно сказала Акнир.

Худое вострое личико дочери Киевицы стало хищным, теперь она походила на самодовольную кошку, меж лап которой уже билась толстая и жирная мышь:

— Маша, можешь перенести нас сейчас в Настоящее? Нужно проверить…

Младшая из Киевиц кивнула и щелкнула пальцами, возвращая их в XXI век.

Джек-потрошитель с Крещатика

Вместо мастерской Котарбинского их окружила холодная пыльная гулкая пустота комнаты в старом заброшенном отеле «Прага».

Дверь, сорванная с петель, сломанный стул, стены с наполовину оборванными старыми обоями советских времен, грязные стекла балконных дверей, пустые картонные коробки и строительный мусор.

Но у них не было времени рассматривать сей скорбный дизайн — все пятеро мгновенно закрыли уши от рева, зажмурились от невыносимо ярких цветов.

Нестерпимый истошный женский стон, перерастающий в мучительный отчаянный крик, накрыл Город… Казалось, легче умереть самим, чем услышать его! И Три Киевицы сразу вспомнили: именно так, немыслимо, дико, ужасно, кричала когда-то умирающая ведьма Кылына, передавая им свою силу!

— Что это? — выдохнула Даша.

— Помните договор с некромантами, заключенный моей матерью, Киевицей Кылыной? — сказала Акнир. — Мать поклялась не преследовать некромантов за пределами нашей земли, а они, в свою очередь, дали клятву никогда не покушаться на душу Киевицы… Конечно, Виктория не подозревала, что душа одной из Трех Киевиц привязана к Миру…

«Возможно, она даже не знала, что Киевиц нынче Трое, — подумала Катя, Но…»

— …кто ей теперь доктор?! — подытожила Чуб. — Сама виновата! Но почему цветомузыка? — спросила она, непроизвольно щурясь и прикрывая лоб ладошкой, как козырьком.

Белый туман за окнами разорвала невиданная ослепительно-яркая радуга. Чуб выскочила на черный ажурный балкон. В небе над Киевом переливалось многоцветное северное сияние.

— Что это?!

— Самые светлые, самые чистые души на свете, закабаленные Викторией за сотню лет. Она утратила силу… Теперь они снова свободны, — сказала Акнир.

— И мои родители тоже? — спросила Катя.

— Не знаю… Лишь надеюсь, что вся ее бриллиантовая шкатулка пуста.

Широкая Владимирская улица окрасилась нежным цветом зари.

Маленький желтый кубик дома Грушевского на другой стороне дороги порозовел, как обитель богини зари Авроры.

Огромная серая сталинская махина — «Служба безопасности Украины» — стала похожа на сверкающе-розовый кукольный домик.

Весь Город озарился светом души неизвестной монахини с забытого кладбища на Лысой Горе.

А секунду спустя розовый Киев стал лазоревым… Город точно упал на морское дно. Все дома были сделаны из бирюзы. Лишь бордовый барочный дом на углу с Прорезной стал фиолетовым от смешения цветов.

Несколько минут все пятеро восхищенно взирали на невероятное зрелище: Город, непрерывно менявший цвета, свет, разогнавший туман.

Мгновение — и Киев засиял как солнце, стал золотым, превратившись в отлитое из чистейшего золота заветное Эльдорадо. Банк напротив сиял золотыми стенами, барочная лепнина на углу с Прорезной слепила глаза, а ужасающий своими размерами золотой сталинский кирпич СБУ мог бы покрыть собой весь государственный долг Украины.

— В желтые бриллианты превращаются души, познавшие истинное счастье или прозрение, — сказала Акнир. — Души невинных жертв — в красные…

— Суперкрутое шоу во-още! — восхитилась Землепотрясная Даша и недовольно почесала засомневавшийся нос: — Мне одно непонятно. Что же на самом деле случилось с Ириной Ипатиной?

— Я могу рассказать вам это… — раздался девичий голос.

Джек-потрошитель с Крещатика

И в тот же миг Город стал кроваво-красным, как будто дома, улица, люди, деревья враз провалились в ад. Сталинский Дом напротив стал похожим на горящие пламенем ворота в преисподнюю. И Катя сразу вспомнила про красный бриллиант, — слишком мутный, чтоб прийтись по вкусу Виктории. Слишком кровавый.

За их спинами в красной рубахе стоял «Ангел бездны» — Ирина Ипатина.

— Мне было 12 лет, когда мой отец стал моим мужем, — сказала она.

Маша открыла рот:

— Он… тебя…

— Изнасиловал?! — догадалась Даша.

— Он не применял силу, — Ирина смотрела сквозь них. От ее пребывания комната забытой гостиницы озарилась тревожным красным, и от мигающего кровавого света было больно глазам. — Я не понимала тогда, что происходит. Он не был жесток. Был осторожен. С тех пор он был со мной почти каждый день.

— А твоя мать? — закипела Чуб. — Ну, эта, приемная…

— Она не догадывалась. Или не хотела догадываться. Она жила не с ним, а с его деньгами. А он жил со мной. Позже я поняла: ему нужна была именно такая жена.

— И все это в нашем Городе… такой беспредел… Ужасно! — вспыхнула Даша Чуб.

— Ужасно стало, когда я подросла и поняла, что сплю с отцом, — глухо сказала девушка. — И в комнате стало темно — лишь объятая адовым пламенем фигура Ирины сияла в кромешной тьме. — Все думали: он меня страшно любит… И он любил меня… страшно. Только не как отец. Баловал. Все прощал. Все покупал. А мне казалось, что я схожу с ума. Нет, не казалось… Я сходила с ума день за днем. В 14 лет я начала пить. Пила каждый день. Тогда, когда он приходил ко мне ночью, мне было почти все равно. — Сумрак в комнате стал прозрачно-серым. — Когда в 16 лет он сказал мне, что я — их приемная дочь, мне стало легче. До того я ненавидела себя. После — стала ненавидеть его. Я мечтала сбежать…

Мир изменился — посветлел от забрезжившей было надежды.

И сам облик Ирины Ипатиной постоянно менялся, излучая то свет, то видимую глазу густую ауру тьмы, менялись цвет ее глаз и волос, и даже кожа — то смуглая, как у Демона Врубеля, то светлая, как взгляд Котарбинского.

Ангел бездны и ангельская дева боролись в ней, и каждое слово, сочащееся болью, ненавистью или смирением, меняло расклад сил.

«В каждом из нас живут два волка, черный и белый, — вспомнила старую истину Катя, — а побеждает всегда тот волк, которого ты кормишь».

— Почему же ты не сбежала? — воззвала Даша.

— Потому что влюбилась, — сказала Ирина, и стены окрасились в цвет влюбленного сердца, — радостно-алый, знакомый Чуб по десяткам «валентинок». — Егор был помощником отца. До него я никого никогда не любила. И я не знала, как ему все рассказать. Я думала, узнав мою тайну, Егор меня бросит. А когда о нас с ним узнает отец, он выгонит Егора с работы. Я долго не решалась… но все же решилась. И Егор не отвернулся от меня. Он сказал, что поговорит с отцом, припугнет уголовным делом. После того разговора я словно переродилась! Отец дал согласие на брак. Он оставил меня в покое. Свадьба должна была быть через неделю…

— И что же случилось? — Чуб подалась к ней.

— Мой день рожденья, — сказала она.

И ярко-алые стены сменили цвет, стали бордовыми — цвета запекшейся крови.

— Это мы знаем.

— Я была в спальне, когда пришел мой отец. Он был пьян. Он сказал, чтоб я легла на кровать, сказал, что хочет меня. Я сказала, что позову на помощь Егора. А он засмеялся… и позвал Егора на помощь. Он попросил его помочь подержать меня. Он сказал: они отлично договорились тогда, все решено. Он делает Егора партнером по бизнесу, чтоб остаться моим партнером. Егор не против.

«Теперь мне нужно говорить: “У нас один бизнес”…» — вспомнила Даша фразу вдовы.

Почему никто из них не подумал о главном: кому все это выгодно?

«После похорон вдова чхурнет из страны, а несостоявшийся зять будет всем заправлять», — постигла нехитрый план Землепотрясная.

— И тогда ты убила его? — с готовностью поняла ее Даша.

— Я хотела убить своего жениха!

Черный волк злобы и мести зарычал в ее словах, волосы потемнели, в глазах скопилась красная тьма…

Ангел Бездны оскалил зубы.

— Нож лежал на блюде с арбузом. Я схватила его, я бросилась на Егора, но он вывернул руку. Он ударил меня первым, моим же ножом. Я закричала. Отец бросился на Егора. Егор ударил его. Отец упал — он был мертв. А я побежала… Я прибежала на наше с Егором место. Про него знали лишь он и я… Лишь тогда, когда я сделала это, я поняла, что должна была бежать куда угодно, но не туда. Только двигаться я уже не могла. Кровь текла из раны… Когда он пришел, я была еще жива, — сказала она.

И им показалось, что по старым обоям потекла полосами свежая кровь, густая, мокрая, яростно-красная!

— Он убил тебя, — с ужасом угадала Даша, — взял твой мобильный и послал sms себе и твоей приемной матери… Быстро воскреси ее, Маша! — приказала она.

— Нет, не надо! — Ирина отступила, выставила бледные руки, словно защищаясь от них. — Я не хочу… Не хочу больше жить. Я хочу лишь туда… Там покой. Я вижу там свет. И любовь. Я вижу ее только там. И только этой любви я теперь верю. Я хочу знать, что она есть… настоящая! Прошу, не держите меня!

Ее лицо побелело и стало почти прозрачным, рубаха — лазорево-розовой, волосы превратились в клубящийся туман, а в глазах зажглись две тихих свечи…

Белый волк победил.

— Останься, ты должна отомстить! — взмолилась Даша.

— Мы не держим тебя, — сказала Маша. — Иди… Теперь Твоя душа свободна.

Ирина кивнула им на прощание, и в то же мгновение забыла о них — или она впрямь перестала их видеть, преступив невидимый порог, оказавшись в совершенно ином — недоступном им мире.

Точно так же, как они не могли увидеть посланника, на которого смотрела сейчас Ирина Ипатина.

Она подняла голову вверх, протягивая руки навстречу невидимому им существу, ее лицо сияло.

Маша быстро покосилась на Мира, его лицо побледнело… Мир видел его!

Видел то, что не могли увидеть они.

То, что видел и написал Котарбинский: как ангел спускается с небес и девушка в розовом с надеждой тянет к нему руки… и они уносятся туда, где нет ничего, кроме отцовской любви, которую Ирина так никогда и не познала при жизни.

Полупрозрачные одежды Ирины Ипатиной превратились в небольшое пятно и медленно растворились, оставив на память лежащий на стенах розоватый вечерний свет. Город за окном вновь сделался серым.

— Зачем ты так?! — бессильно возмутилась Даша Чуб. — Ирина не понимала! Она должна была жить! Должна была отомстить Егору!.. Мерзкий мерзавец. Убить невесту и шефа, чтоб заполучить какие-то вшивые бабки. А до этого продать невесту в шлюхи ее же отцу. И я своими же драгоценными руцями обвела его Кругом Киевиц, чтобы она не могла отомстить!..

— Если бы Ирина желала мстить, она б не ушла, — сказала Маша.

— Но мы видели, как в Провалле туман навалился на Егора…

— Это была не Ирина, а ее отец, — сказала Акнир. — Он преследует Егора. Видимо, там, в Провалле, где мы повстречали его, Егор закопал тело Ирины и хотел убедиться, что скрыл все следы. Мне позвонить в прокуратуру?

— Зачем? — вскинула брови Катерина Михайловна. — Достаточно снять с Егора Круг Киевиц, и отец Ирины закончит свое дело. Судя по всему, его страшная любовь к приемной дочери и после смерти осталась слишком сильной и неизлечимой. Но, судя по «Духу Бездны» Вильгельма Котарбинского, отец тоже наказан достаточно… И главное — навечно!

Глава заключительная

Джек-потрошитель с Крещатика

В Башне Киевиц горели красные свечи, а огонь в камине был синим, пламя обнимало дрова и благоухающие волшебные травы, и запах в круглой комнате был тревожным, сладким, интригующим и обещающим счастье…

Но вот настроение их небольшой компании мало соответствовало красотам вокруг.

— Это худшие Мамки, которые мне довелось обустраивать, — встретила их укорами Василиса Андреевна. — Вы все ушли. Никто, кроме пани Дарьи, даже не пригубил, не прикусил ни еду, ни питье. Душечки могут решить, что вы брезгуете разделить с ними пищу. Часть душек прогнал этот жуткий ослепительный свет, другие прилетели в пустую Башню…

Никто не слушал бурчания Василисы Андреевны — каждый из них, казалось, находился тут лишь наполовину.

Мир еще не оправился от пребывания в черном нигде.

Маша бросала взгляд на Мира, и под ее высоким готическим лбом катались, как костяные биллиардные шары, тяжелые мысли, и все никак не могли прийти к единению, отталкиваясь друг от друга.

Катя думала о душе своей матери, обретшей… или все же не обретшей свободу? Она прибыла в Башню Киевиц позже других, ненадолго задержавшись в гостинице «Прага». Пришла оттуда с двумя картинами, озадаченным сумрачным лицом и, отозвав Мира в сторону, зашептала ему что-то на ухо.

Лишь Землепотрясная Даша Чуб выглядела неприлично довольной, слегка пританцовывающей — словно не видимый никому театральный занавес должен был вот-вот приоткрыться, явив всем присутствующим новое невероятное и чудесное диво.

— А вы ничего не забыли, Василиса Андреевна? — въедливо и нетерпеливо спросила она. — Не хотите, например, поздравить Машу с днем рождения?

— О-о… простите меня, Ясная Пани, Мария Владимировна, — опомнилась Глава Киевских ведьм. — С днем рожденья! Прошу принять от меня скромный подарок, — мгновенно преобразившись, Василиса с поклоном подала младшей из Киевиц небольшую шкатулку, обтянутую золотистой парчой.

— Благодарю вас, — открыв ее, Маша Ковалева извлекла на свет перстень, украшенный узором из драгоценных и полудрагоценных каменьев цвета летней листвы и травы.

— Гиероглифическое кольцо, — просветила ее Василиса. — Состоит из камней, заглавные буквы которых составляют ваше имя. М — малахит, А — зеленый алмаз, Р — родонит, И — изумруд, Я — зеленая яшма.

— А вот и Катин подарок, — исчезнувшее и вновь образовавшееся в Башне привидение Мира Красавицкого протянуло Маше бабочку-брошь, забытую на полу мастерской Виктории.

— Какое счастье, что она нашлась. Спасибо тебе, — поблагодарила Мира Катерина.

— И тебе, Катя, еще раз спасибо за прекрасный подарок, — поблагодарила Маша Дображанскую. — Но, думаю, я должна вернуть ее. Эта брошка — символ души твоей матери. Кто знает, может, с ее помощью ты еще отыщешь свою маму.

— Тогда подарок за мной, — сказала Катерина. И, помолчав, добавила нехотя: — Не к празднику будет сказано. Но когда вы ушли, я вернулась в Прошлое, к Котарбинскому, хотела приобрести у него ваши портреты — твой и Мира, ну и мой портрет с мамой… и отблагодарить его, оплатить его труд. Но твой портрет он не смог найти. Вильгельм Александрович был убежден, что мы забрали его… но ведь у нас его нет?

Катерина Михайловна поставила на каминную полку последний финальный эпизод графического романа «В тихую ночь», помеченный в нижнем углу характерными буквами W. K., и отметила, что тьма под кожей ангельской девы исчезла… Ирина обрела свет. И покой.

— А вы хоть поняли все, до чего я оказалась права? — как всегда сама обратила на себя внимание, сама похвалила себя Землепотрясная Даша. — Я ведь сразу говорила: Ирина невиновна! И как я очень не зря газету купила?! И хоть бы кто-то мне во-обще спасибо сказал…

— Ах да, специально для вас, Дарья Владимировна, я приобрела следующий номер «Неизвестного Киева», — Василиса подала Чуб газетный листок. — Взгляните на обложку. Тут напечатано продолжение истории и фото привидения Белой Дамы.

Землепотрясная взяла газету и выпучила и без того круглые глаза.

— Так это же я! Я на нашем балконе. Я что, похожа на привидение? Я — толстая? Нет, правда, ну разве… — Даша вскочила и завертелась на месте, безуспешно пытаясь оглядеть себя со всех боков.

— Может, мы обсудим твой вес чуть попозже? Сегодня все же день рожденья у Маши, — сказала Катя.

— Точно! — Землепотрясная вмиг забыла о собственных округлых боках. — Садись, Машуха, а то упадешь. У нас с Акнир для тебя землепотрясный подарок! — объявила Чуб. — Малая, ты уже сбросила видео?

— Да, — Акнир развернула к Маше экран своего ноутбука.

— Только не падай в обморок сразу, — предупредила именинницу Чуб. — Я сняла все на мобильный… Ну, поехали! — дала отмашку она.

Акнир запустила видео, и Маша угодила взглядом в XIX век и неизвестный ей артистический буфет. Возможно, цирковой — мимо прошествовала чья-то обтянутая трико спина и расшитая блестками юбка, за ней бежал белый пудель. Лица идущей не было видно, камеру интересовало происходящее ниже: сидящий за столом белокурый молодой человек с тонкими и нервными чертами лица. Он кого-то ждал… Но явно не того, кто пришел.

— Здравствуйте, — объявилась в кадре Акнир. На ней была дореволюционная шляпка с вуалью и серебристым пером. — Вы — Михаил Александрович Врубель?

Изображение вздрогнуло.

Или это вздрогнула Маша?

— Да, — сказал белокурый молодой человек.

— А вы в курсе, что у вас есть ребенок? Сын?

— От кого?

— Подумайте, может, и вспомните.

— О нет! — вскрикнула Маша. — Зачем вы?.. Он не сможет вспомнить меня! Когда мы сошлись, ему было за сорок.

— Да не переживай ты, он найдет кого вспомнить, — указала Чуб на богемно-цирковое окружение художника. — В чем был цимес? Чтоб он знал, что не умер бездетным. Теперь знает. И ты ему ничего не должна. Ты вообще ни при чем.

— Но это практически ложь.

— Так ведь соврала не ты! А для нас это вообще не проблема. Проблем вообще больше нет. У твоего сына есть папа, у Мира — есть сын, а у Врубеля — знание. Все счастливы, как ты и хотела. Это тебе мой подарок на ДээР. Скажешь «спасибо» позже, когда поймешь, как все круто.

Чуб вновь запустила раздобытое видео.

— Я могу увидеть его? — сказал белокурый молодой человек, заметно сомневаясь в своем желании.

— Если Киев захочет, увидишь, — юная ведьма на видео шагнула в сторону, камера машинально скакнула за ней, захватив сидящих за соседним столом.

— Останови изображение! — вскричала Акнир. — Мамочка!..

Чуб послушно нажала на клавишу и только потом поняла, что слово «мамочка» не было пустым восклицанием — за столом неподалеку от Врубеля сидела мать Акнир, покойная Киевица Кылына, в шляпке с откинутой длинной вуалью и платье в сине-серую клетку. Ее было трудно узнать: золотоволосая — она была знойной брюнеткой. Но сама Кылына узнала… Не свою дочь — неизвестное жителям ХІХ века средство, которым Даша вела съемку. Мать Акнир ухмыльнулась, помахала телефону рукой и повернулась к своему соседу по столику.

— Мама, — тихо прошептала Акнир. — Как же я ее не заметила?..

— Ты была к ней спиной. А потом, парик. Или это она покрасила волосы? Вот прикольно, — показала Чуб на экран, — так или эдак, ты все равно увидела на Бабы́-Деды́ маму.

— Сегодня воистину Мамки, родительский день. — Катерина положила руку на бабочку-брошь. — Я тоже встретила маму.

— И маму… и отца, — договорила Акнир.

— Нет, к сожалению, отца я не видела, — сказала Катерина Михайловна.

— А я — видела… своего, — мертвенно сказала юная ведьма, не сводя глаз с изображения. — Вот он каков…

И лишь сейчас все, наконец, заметили, что сидящий рядом с Кылыной мужчина дивно похож на Акнир, не унаследовавшей от своей матери ни округлого овала лица, ни пухлых губ, ни пышных форм — лишь васильковый цвет глаз. И нос, и подборок, и резковатая линия рта, и худоба достались ей от родителя.

— Мать моя, неужели я все же увидала его? — сказала дочь Киевицы.

— Ты хочешь сказать, что никогда его не видела раньше? — поразилась Катя. — Даже на фото?

— Никогда, — подтвердила ведьма. — Я не знала, кто он — ни лица, ни имени. Выходит, мой папа тоже из Прошлого, — Акнир посмотрела на Машу. — У нас с твоим сыном много общего.

— И что б ты посоветовала ему?.. Или мне, — беспокойно спросила младшая из Киевиц. Кажется, несмотря на все заверения подруг, вопрос отношений ее сына и его отца, жившего и умершего больше ста лет назад, так и остался для нее безответным.

— Не лги ему, — попросила Акнир. — Когда он подрастет, скажи, что у него есть второй отец, но его нет — он давно умер. И если им должно встретиться… Наш Отец, Город, сделает это. Просто положись на Него. Вот и все.

Джек-потрошитель с Крещатика

На Байковое кладбище следует ходить осенью — именно осенью, когда земля покрыта рыжей чешуей, как невиданный зверь. Когда за каждым листом прячется чья-то душа…

Но именно осенью Байковое часто остается безлюдным, и можно долго гулять по его дорожкам, не встретив никого из людей.

Такси привезло Машу и Мира на узкую улицу Байковую, зажатую между двумя оградами красно-кораллового кирпича — старым и новым Байковым кладбищем.

Следующий день Дедóв выдался пасмурным. С утра солнце лишь изредка протискивалось сквозь облака. Но кладбище вдруг улыбнулось им ярким и радостным солнцем.

А потом случилось чудесное…

Дунул ветер. И сотни листьев стремительно побежали, помчались навстречу Маше, как живые зверьки, как маленькие рыжие белки, намеревающиеся дружно вскарабкаться, заскочить ей на грудь.

Друг за дружкой, целыми стаями оранжевые листья перепрыгивали через кирпичную ограду кладбища, выскакивал на дорогу — навстречу своей Киевице.

Маша вылезла из машины и помахала им рукой, она слышала шепот упокоенных тут душ и знала, что они рады ее приходу.

Украшенный полустертыми от дождей и ветров православными образами главный вход поманил их на центральную аллею. Но Маша и Мир прошли чуть выше, к тонким и острым, устремленным в небо зубцами башен воротам польского кладбища.

— Оказывается, он похоронен на Байковом. На польском участке, — сказала она. — А я и не знала…

— Вот так должна выглядеть его могила, — сказал Мир, показывая на экран смартфона. — Крест из черного гранита. Он где-то здесь.

Они пошли по аллее. Осень делала ее прекрасной и печальной. Мир польского Байкового был почти идеальным миром Вильгельма Котарабинского, миром, исполненным шопеновской грустью.

Сколько образов для своих полотен и сепий он мог найти тут!

Мраморная мадонна с отрубленной, отсеченной вандалами головой. Могильный крест, сквозь который уже проросло толстое дерево — так что металлическая ножка креста оказалась в деревянной сердцевине. Склеп, с обвалившейся стеной и открывшимся проходом прямо в пещеру могилы.

Полустертые польские буквы на мраморных гробницах… Маша тщетно искала среди них знакомое имя Wilhelm Kotarbiński. Увы, многие памятники здесь походили на черный крест, под которым должен был покоиться Вильгельм Александрович, но, подбираясь к ним ближе, они находили иные забытые имена.

Добравшись до конца польского участка, Маша и Мир остановились у согбенной мраморной плакальщицы в белой тоге.

Несколько минут Мир Красавицкий стоял, облокотившись на чью-то темную ограду, оглядываясь по сторонам глазами человека, оказавшегося в густой, почти непроходимой толпе.

— Ты видишь их? — догадалась Маша. — Видишь все эти души? — она видела лишь совершенно безлюдный погост, слегка промерзшие за хмурое полузимнее утро, сиротливо жавшиеся друг к другу могилки.

— Да… я вижу… ведь я такой же, как и они… И все же иной.

— Ты знаешь, что я могу воскресить тебя… я предлагала тебе тысячу раз.

— А я тысячу раз объяснял тебе: став человеком, я стану чересчур уязвимым. Ты же слышала слова Василисы, сейчас я практический непобедим. Пока я мертв, меня не в силах победить даже твой Демон.

— Зато тебя может украсть у меня любой некромант! Золотоискательница была не единственной. И даже не самой сильной! Рано или поздно нам придется пройти через это.

— Значит, моя свобода воли уже ничего не меняет? Я не хочу быть человеком! Готова ли ты это принять?

Маша не ответила.

— Давай разделимся, — предложил Красавицкий, — ты смотришь налево, а я — направо… так мы найдем его могилу скорей.

Он деловито пошел вперед.

Ковалева вскоре отстала. Ее расстраивала неухоженность центрального кладбища Города. Он вспомнила, как полтора года назад безуспешно искала на старом Байковом кладбище могилу единственного сына Врубеля — маленького Саввы, умершего и похороненного в Киеве, и нашла так много безымянных детских могил, что беспамятство показалось ей вторым именем Байкового. Могила Савушки канула в Лету, ее могли просто снести… как чуть не снесли однажды, лет 20 назад, могилу Котарбинского, на том основании, что у него нет наследников вКиеве.

Но могилу защитили. У них есть фото креста. Они найдут его.

Маша вернулась к зубчато-красным готическим воротам.

Рядом с ними высился массивный заброшенный склеп, украшенный статуями Христа и Богоматери — лицо Иисуса было наполовину отбито и могло вдохновить на сценарий фильма ужасов… но не сегодня, не в этот осенний солнечный день, когда они пришли в гости к Вильгельму Котарбинскому.

Когда каждый осенний листочек, упавший на эти могилы, был подобен дружеской ладони, утешающей тех, кто давно лежал в этой земле. Когда ласковые ладошки желтых листьев и сияющий свет делали мир похожим на полотна Котарбинского — и грусть была радостной, и в печали таилась улыбка.

Маша еще раз оглянулась назад, надеясь разглядеть средь густого леса памятников черный крест Котарбинского… И подняла глаза к небу, к высокому древу над склепом.

— Вильгельм Александрович, где же вы?! — позвала она. — Отзовитесь, я уже полчаса вас ищу!

И в ту же секунду, словно в сказке, ветер перечеркнул тишину, широкая крона старого древа над склепом громко зашумела, запела… а из-за серого склепа послышался голос Мира Красавицкого.

— Маша, иди сюда… Я нашел его!

Джек-потрошитель с Крещатика

Черный могильный крест был перевязан длинной красно-белой лентой — цветами польского флага:

WILHELM

KOTARBINSKI

1848–1921


— Спасибо ему, — искренне сказал Мирослав. — Он был превосходным художником. Недооцененным!

— Не таким, как Врубель… — Маша еле слышно вздохнула. И было неясно: сказанное ею — упрек или, наоборот, комплимент? — Оба они глядели сквозь реальность, но видели разное. Один видел бездну, другой видел мир во всей его истинной, невероятной красе и был счастлив как ребенок. Он слишком легко уживался со всеми тайнами мира, включая и главную: что есть зло и добро, печаль и радость, жизнь и смерть, — и они неотделимы друг от друга. Лишь один раз Смерть причинила ему боль… Возможно, Катя права, и гений должен видеть ад. Тот, кто избежал ада и прожил жизнь в теплой гармонии с собой, никогда не достигнет гениальности… К собственному счастью.

— Мне все равно. Своим талантом он спас меня, — сказал Мир.

— Спас нас, — поправила Маша. — Я не смогу еще раз пережить твою смерть, потерять тебя… — она собралась было продолжать их старый спор.

Но, словно желая предотвратить неотвратимую ссору, на гранитную плиту могилы Котарбинского спрыгнул с неба солнечный зайчик.

— Видишь? Это же он! — радостно вскликнула Маша. — Он тут, — завертела она головой. — И при жизни его душа словно излучала свет… Вот откуда был свет в душе Котарбинского — он знал, что смерти нет, все бесконечно… Почему об этом порой забываем даже мы, Киевицы?

— Ой, — на мгновение Мир исчез и вновь объявился с книгой в руках. — Я забыл вернуть ее в библиотеку. — Подожди, я сейчас…

— Дай на минутку, — Маша взяла из его рук потертое издание. — Я тоже забыла рассказать тебе… Странно, но я оказалась права. Когда он второй раз встретил Ангела Смерти, он узнал его. И принял как старого доброго друга, — осторожно, словно боясь спугнуть солнечный зайчик, Маша погладила неровное пятнышко света на черном гладком камне и зачла окончание главы:

«Умирал Вильгельм Александрович Котарбинский в полусознании. Каждое утро грезилось ему, что кто-то приходит в его комнату, садится на кровать в ногах, играет с ним в шахматы «вслепую», без доски, и каждый раз проигрывает и молча уходит.

Однажды, когда сестра принесла больному дневной завтрак, он сказал ей:

— Сегодня он опять приходил, играл со мной, и сегодня он выиграл, значит, сегодня я умру.

Сказал это так спокойно, точно говорил ей:

— Сегодня я пойду погулять.

Умер под вечер, спокойно, в полном сознании»[5].

Джек-потрошитель с Крещатика

Городское пианино стояло прямо у подножия короткой двухмаршевой лестницы на Старокиевскую гору.

Играть на нем мог кто угодно. Хоть бомж, хоть известный композитор (который, усевшись однажды за знаменитый среди киевлян инструмент, не преминул заснять и выложить свой демократический творческий порыв на YouTube). Последнее время, с наступлением осени, пианино все чаше прятали от непогоды под защитной тканью.

Но нынче во второй половине дня вдруг распогодилось, хмурый осенний день приоделся, сбросил унылый покров, стал солнечным, ясным, и инструмент был открыт, и сейчас за ним сидел черноволосый мужчина в черном пальто.

Уличная полубомжовая жизнь не пошла на пользу инструменту, его крышку украшали боевые царапины, несколько клавиш западали, иные утратили голос. Но пальцы неизвестного мужчины в черном пальто бегали по клавишам так стремительно быстро, а исполнение было столь блестящим, что даже не посвященные, незнакомые с классической музыкой, мало разбиравшиеся в азах виртуозной игры — невольно приостанавливались, ощущая то, что не могли сформулировать — абсолютную гармонию звуков, накрывших площадь перед Андреевской церковью, дом, где жил некогда Врубель и умирал Котарбинский, и Старокиевскую гору, у подножия которой стоял городской инструмент.

От малознакомых слепым произведений уличный пианист перешел к «Лунной сонате». И вокруг неизвестного виртуоза в черном пальто уже успела собраться небольшая толпа почитателей, когда к нему подошла крупная женщина в красном пальто.

Не прекращая игры, пианист обратил к ней вопросительный взгляд.

— Ваш расчет был верен, — Глава Киевских ведьм облокотилась на крышку инструмента. — Некромант единственный, кто способен его победить. Но план не удался.

— Удался, — Дух Киева указал взглядом на свернутый в рулон белый лист, лежавший на крышке пианино.

И, развернув его, Василиса Андреевна увидела Машин портрет.

— Здесь ее душа? — догадалась Василиса Андреевна.

— Половина. И я догадываюсь, где обитает вторая… Мне нравятся его работы. Он видит. Он сразу увидел: она будет великой Киевицей.

Демон закончил игру.

За его спиной послышались бравурные аплодисменты и чей-то восторженный свист.

Он не обернулся.

— Вам известно мое мнение, — Василиса Андреевна наклонила упрямый лоб. — Величие ждет Катерину Михайловну. Ясной Пани Марии не стать истинной ведьмой. Она никогда не примет сраженья, убийства, ад войны и победы… Она предпочтет быть счастливой. Сам ее дар воскрешения, дар добра противится боли и смерти.

— Ей еще доведется пройти через ад. И вернуться обратно. И этот ад — не будет метафорой. Время «Ч» приближается. Время рассудит нас, — сказал Киевский Демон.

— У вас нет времени, — возразила Василиса Андреевна. — Ваш шанс упущен. Мир остался жив. Ни жив ни мертв… Вам никогда не победить его.

— Я и не собираюсь сражаться с ним. Та, что одолеет его, находится сейчас рядом с ним. Теперь, когда она так обеспокоена судьбой этой Нежити, она сделает все своими руками.

— Мария Владимировна или Дарья Андреевна? — помолчав, спросила Василиса.

— Скоро узнаете сами, — сказал Киевский Демон и провел пальцами по развеселившимся клавишам.

Тень демона

«Демон» значит «душа».

Михаил Врубель

Художник Михаил Александрович Врубель, я верю, что Бог простит тебе все грехи, так как ты был работником…

Священник Новодевичьего монастыря во время похорон Михаила Врубеля

Джек-потрошитель с Крещатика

Вместо предисловия

Джек-потрошитель с Крещатика

Только осенние листья умеют умирать так красиво.

Бордовые, красные, желтые, красно-желтые, красные с зелеными прожилками, они переливались колдовским золотом и тревожным кровавым багрянцем в ослепительном свете электрического фонаря.

Кладбище было старым, почти мертвым. Кладбище тоже может умереть. Вторая смерть приходит тогда, когда живые забывают своих мертвецов — и могилы уходят в землю, и кресты кренятся как деревья, готовые пасть.

Это кладбище постигла иная участь — его закатали в землю, оставив «в живых» лишь малую парадную часть. Но в одну из ночей после первой Великой Пятницы пришло воскрешение.

Их было двое. Старшему исполнилось двадцать четыре, его волосы были светлы, а мысли — похожи на умирающие листья: багрянец мешался с зеленью, золото с ржавчиной, жажда правды с жаждой мести, а боль с затаенным страхом. И каждая, возжелавшая приголубить это лицо, могла порезать ладонь о его скулы; каждый, возжелавший заглянуть ему в глаза, мог проплыть через вечность и вынырнуть в аду или раю — как повезет.

Второй — невысокий и чернявый, с приятной, но совершенно незапоминающейся внешностью, был пьян, и в данный момент это было главной особенностью его характера.

— Не-е, ты по чесноку считаешь, что получится? — протянул он, поправляя красные дьявольские рога на макушке. Пластмассовые рожки подсвечивались изнутри и мигали во тьме.

— Да, — сказал светловолосый. Он неподвижно сидел, прислонившись спиной к прямоугольнику старого надгробия.

Чернявый скучал рядом, допивая бутылку пива. Было неестественно тихо. Пахло влагой, но приятно — так пахнет в старом саду. Деревья, высоченные, старые, уходили голыми стволами-колоннами вверх, чтоб раскинуть свои ветви уже в небе.

— Я думал, мы так, ради шутки… — заныл чернявый.

— Ты вообще не думал.

— Так, может, пойдем?

— Хочешь — иди.

— Да ладно, — протянул чернявый не очень уверенно. — Уж посижу… интересно… наверное.

— Что тебе интересно?

— Посмотреть, как у тебя ничего не получится, — чернявый гоготнул, радуясь собственной шутке. — Не-а, ты по чесноку хочешь увидеть тут мертвяков?

— Такая ночь. Увижу, — сказал тот убежденно.

— А какая сегодня ночь? Ты что-то рассказывал… я не все помню, — чернявый тщетно сморщил лоб, по правде он не помнил совсем ничего, кроме одного: он что-то забыл.

— Глухим два раза обедню не служат. Ты слышишь? — светловолосый встрепенулся, как охотничий пес, от тихого шороха листьев, но то было только дуновение ветра. — Есть в Украине поверие. Тот, кто хочет узнать, умрет ли он в этом году, должен прийти в эту ночь на кладбище к родным могилам и ждать. В полночь из земли выйдут твои предки, все они пройдут пред тобой, и если последним в цепи окажешься ты сам…

— Ух ты! — испуганно ухнул чернявый, огляделся и понял, что почти протрезвел. — По чесноку? По-честному, трупы мимо пройдут? Ты с ума сошел? Или не шутишь?.. Так ты хочешь себя увидеть или своих трупаков?

— И себя, и предков.

— А оно тебе надо? У тебя что, дома альбома семейного нет?

— Альбом есть… а в альбом кое-чего не хватает.

— Вот мраки. И типа все мертвяки сейчас встанут? — чернявый отвел гибкие ветви ивы, занавесившие фасад надгробия рядом с ним, опустился на корточки, поднес неверный, дрожащий в его руке огонек зажигалки к надписи на старой могиле. — Она, например? — 188… не пойму, какой-какой год? Дарина… или Ирина? Первые буквы затерты…

— Не смей произносить ее имя! — обрезал светловолосый так горячо, словно кровоточащий порез прижгли каленым железом, больно и наверняка.

— А чего нельзя?

— Ты мне надоел. Уходи отсюда!

— Да пожалуйста!

Опершись на надгробие, чернявый с трудом встал на ноги, пошатываясь, пошел прочь. И зачем только увязался за этим чудилой?

В юности они были друзьями, но, став старше, бывший друг слишком часто молчал, слишком многое недоговаривал, а когда договаривал, как сейчас, становилось лишь хуже. Но час назад, когда они гуляли по Крещатику в общей компании, разрядившись в маски и отмечая канун Хэллоуина, чернявый был весел, бесстрашен и пьян, и ему показалось, что идти пугать покойных на кладбище — это смешно. Теперь он был зол и ругал себя на чем свет — сидел бы сейчас рядом с той веселой студенткой, обнимал бы ее, а не надгробие какой-то Даши, почившей в 188… черт знает каком-то году.

Он все никак не мог найти выход.

Когда они пришли на «Аскольдову могилу», кладбище представлялось совсем небольшим, символическим, но тьма обманула его. Он пошел по изгибу покрытой мхом темной дорожки вверх, а оказался внизу — и кладбище шло вниз вместе с ним, спускаясь по горе ярус за ярусом, куда ни глянь — бесконечные белые кресты и надгробия, мраморные вдовы и плакальщицы. И на каждом дереве прибита икона — Божья Матерь, святитель Никола. Чернявый хотел перекреститься, да передумал — неудобно как-то креститься с пивом в руках. Он никогда не был тут, только проезжал много раз мимо круглой церкви-ротонды, напоминавшей ему карусель. И правильно, что проезжал.

«Аскольдовая могила» — гниловатое место. Все равно что могила Авеля… А неподалеку «Зеленый театр», еще отец рассказывал, как ходил туда в юности — там, у стен старой крепости после Второй мировой был построен театр под открытым небом, он давно закрылся или сгорел, и на его остатках тусовались подростки, искатели приключений, сатанисты, влюбленные. Отец называл это место «зеленкой» и любил повторять историю, как они с пацанами взъелись на одного хряка с их двора, послали его на слабо в Зеленый театр, а сами там заранее спрятались… хряк пришел, а они как завоют — тот чуть не наделал в штаны. В те годы про «зеленку» говорили всякое, мол, там и привидения, и нечистая сила, и тайные подземные ходы в иные миры, и многие мальчишки будто бы уходили туда, да не возвращались обратно, как и милиция, отправившаяся их искать.

Чернявый увидел среди крестов небольшую деревянную церковь — к счастью для него, там горел свет. Отлично, сейчас он спросит, как выбраться отсюда к метро «Арсенальная», еще ведь не поздно.

Он зашел в приоткрытую дверь и невольно остановился — заслушался. Церковный хор из чистых мальчишеских голосов пел: «Вечная память…»

Он вспомнил о своих неуместных дьявольски-красных рогах и поспешно снял их, надеясь, что никто не заметил.

У алтаря энергично махал кадилом молодой бородатый священник в парчовой ризе и митре. Людей было много, все как один держали в руках зажженные свечи, прислушиваясь к непонятным староцерковным словам. Было почему-то много военных… и он вначале не понял, что в них не так — лишь ощутил толчком беспокойство и страх.

У всех на лбу были бумажные венчики — и на старухе в странном чепце, и на юных военных, и на красавце летчике в кожаной куртке, и на самом священнике с дышащим паром кадилом.

Все они были мертвы…

Как и кладбище — чернявый вдруг вспомнил, что кладбища на «Аскольдовой» давным-давно нет, его сровняли с землей, как и могилы похороненных тут белогвардейцев и красноармейцев, немецких солдат, и солдат, освобождавших Киев от них.

И тогда он закричал, закричал изо всех сил, надеясь проснуться, отказываясь верить, что скорбная лития посвящена и ему:

Со святыми упокой, Христе, души усопших раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

В блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим и сотвори им вечную память.

Вечная память.

Вечная память.

Вечная память…

— Не-е-ет!!! — крикнул он и, попятившись, упал обратно, в благословенную тьму странной ночи, побежал, не разбирая пути, вверх, к «карусели» Аскольда, к огням шоссе, к домам, к ресторанам — к живым!

Джек-потрошитель с Крещатика

Сухой как фольга желтый лист клена ударился о посеревший мрамор надгробия, царапнул страхом душу.

Светловолосый юноша резко повернул голову и замер.

Их шаг был тихим, как вздох… и громко испуганно втянув в себя воздух, светловолосый сделал его неслышным.

Он думал, что будет готов к увиденному, но он ошибся — нижняя челюсть упала на грудь, губы задрожали, ставшие округлыми глаза наполнил холодный ужас.

Они шли бледной цепью, словно нарисованные белым мелом на черной доске колдовской октябрьской ночи.

Впереди всех брел высокий старик, седой, с космами до самых колен, в истлевшей рубахе, расшитой непонятными знаками. А за ним — много-много мужчин и женщин. Иные были без рук, иные несли в руках свои головы, иных, расчлененных заживо, волочили в мешке. Широкоплечий мужчина в тусклой кольчуге, с грудью, пробитой копьем, взглянул на него темными провалами глаз. Женщина в темной боярской шапке подалась к нему, и он позволил ее почти невидимым пальцам коснуться его груди — не отпрянул, не вздрогнул, почувствовав невыносимую пустоту, порожденную прикосновением рук мертвеца.

Он стоял, ожидая явления последнего из рода, того, ради кого он сидел на холодной земле… И когда цепь замкнулась им как застежкой, сразу узнал это лицо, слишком похожее на его собственное — свои бездонные глаза, свои тонкие губы, свой заострившийся нос.

Он вздрогнул, бездумно, неприкрыто, всем телом отпрянул назад — хотя хотел податься к нему, прижать к груди этот скорбный дух.

Но страх прошил тело тысячами нитей, широкими стежками приковав его к черной нерушимой стене октябрьской ночи.

— Ты?.. — с ужасом выговорил он. — Где душа твоя?

Сотканная из белых линий фигура обернулась к нему, провалы глаз воззрились на вопрошавшего, тонкие губы беззвучно зашевелились.

Но светловолосый умел читать по губам.

Он понял ответ:

— В аду…

Джек-потрошитель с Крещатика

26 октября, канун первого праздника Параскевы Пятницы

Когда в детстве одна старая ведьма сказала ей, что люди не любят убирать свои дома, она не поверила, думала взрослые смеются над ней. Конечно, люди слепые, но не настолько же… когда повзрослела и ей позволили общаться с людьми, поняла: правда. И правда слепцы!

Это же самая простая и самая сильная магия, подобная выстрелу из пистолета, — и ребенок может нажать на курок и убить человека. Так и тут, заплетешь косу — ровно да гладко заплетешь и судьбу свою. Вышьешь рубаху — сложишь всю жизнь свою в нужный узор. Сделаешь грязное чистым, избавишься от грязи — ненужных мыслей, недостатков, бессилия, ошибок, и все в твоем доме пойдет по-твоему!

В детстве она чего только не делала, чтобы ей позволили самой убрать дом или сготовить обед — дали поколдовать хоть немного. Вот и сегодня ведьма проснулась радостная, нетерпеливо перечисляя в уме все, что нужно сделать, как и для чего. Разобрать разбежавшиеся по дому вещи — разобрать мысли и чувства, смести пыль — отмести все сомнения, вымыть — вылить из дому с грязной водой все сглазы, порчи, дурные пожелания. Еще даякские жрицы, обмакнув метлы в отвар из риса и белой травы, выметали из дому вместе с пылью беду, складывали мусор в маленький бамбуковый домик и отправляли его по реке, дабы вода унесла все невзгоды далеко-далеко в океан.

Ведьма вычистила и натерла до блеска квартиру, и особенно тщательно — стекла, чтобы собрать в чашу последний солнечный свет. Смешала его с зерном, ячменем, маком и медом… Зерна сажала, собирала сама, они словно проросли сквозь нее — как сквозь землю. На скатерти сама вышивала символы Матери-земли — ромбы и точки. И полотно соткала сама — только слепые могут позволить себе постелить на стол, на семейный алтарь, чужую работу, позволить чужому формировать рисунок их Рода.

Солнце старело. Она поставила на стол-алтарь миску с кутей и коливом, блюда с пирогами и рыбой, кувшин с алой Рябиновкой — сама сварила ее, смешав кровь Макошь с медом Велеса и дубовым огнем Перуна.

Жертва — недаром сродни слову «жерти». Большинство ежедневных ритуалов творятся под час застолья, многие иностранцы до сих пор молятся перед едой, а местные слепые даже о собственном Боге забыли — ну да их Бог им судья.

Веда положила на скатерть горький маточник, благоуханную разрыв-траву и посыпала сверху отборные зерна пшеницы. Села, едва не поставила ноги на перекладину под столом, забыв, что на ней, как птицы на ветке, собираются души усопших. Верно говорят: поведешься со слепыми — не заметишь, как ослепнешь сама.

Солнце уходило. Свет таял, как тусклые гроши в кошельке мотовки. Ведьма ждала. Ее руки, казавшиеся внешне спокойными, с трудом могли унять дрожь.

Скатерть была бела, ночь — черна, а душа — натянута словно струна.

И когда в мире совсем не осталось белого — пришло время красного. Она взяла нож и провела им по левой ладони быстро и сильно.

Кровь хлынула сразу, смешалась с коливом, сделав золотые зерна колива красными, сделав старую боль — новой.

Ведьма сунула горсть каши в рот, проглотила и произнесла:


Мое слово сильное

Из Ирия синего

Приди же ко мне

Пусть кровь моя красная

Как солнце свет-ясное

Светит во мгле…

Нужен дух — бери мою душу

Нужна плоть — бери мою кровь

Приходи…

Призываю Любовь!


Джек-потрошитель с Крещатика

27 октября по новому стилю, первый праздник Параскевы Пятницы — светлой Макошь

— «Прощай, светлая Мать Макошь… пришла пора встречать Темную Мать…»

Ветер распял на оконном стекле красный кленовый лист. Сумерки окончательно победили неверный солнечный свет. Но в Башне Киевиц было уютно. В высоком черно-мраморном камине горел огонь. В колыбели безмятежно спал полугодовалый сын Миша. Сложив ноги по-турецки, его мать, младшая из Киевиц — Мария, сидела на ковре у домашнего очага.

В углу стоял накрытый домотканой скатертью стол с поминальными коржами, печеньками, испеченными из соленого теста лестницами «в небо», позволяющими усопшим, застрявшим во тьме, выбраться из ямы. На Первые врата — первый осенний праздник Бабо́в-да-Дедо́в — следовало привечать усопших в доме. На Вторые врата следовало оказать им помощь и облегчить загробную жизнь.

— «Тьма — не наказание. И не в наказание от нас уходит свет, и приходят темные дни. Тьма нужна нам…» — продолжал читать голос Мира Красавицкого. Его голос появился в Башне раньше него. — Я все же нашел эту книгу в библиотеке искусств!

Привидение Мирослава материализовалось на диване, в руках у него была толстая старая книжка в обложке из потертой коричневой кожи.

Маша подняла голову — ей почудилось, что Мир, словно Демон, образовался из сгустившейся тьмы. Или просто с его появлением в круглой комнате Башни сразу стало светлей?

— «Почему чистая магия творится ночью? Потому что тьма — естественное состояние Земли, в тот час как даритель света — Солнце, далекий, инородный предмет, чьи лучи касаются то одной, то другой части Земли, разрушая ее естественную Тьму… Солнце не враг нам, без него ни одно семя не станет колосом, но Солнце — не часть Земли…» — Мир замолчал.

— Уже пора гасить свет? — спросила Маша и торопливо сделала пометку в блокноте. Вокруг нее на ковре в три ряда лежали раскрытые книги, справочники, древние манускрипты.

— Нет, еще пятнадцать минут. Занятный обряд «Погружение во Тьму».

— Возможно, это главная проблема современных людей — электрический свет, — сказала Маша. — Создав свою цивилизацию, люди сделали все, чтобы жить не по законам природы, а вопреки — ложиться не с закатом, а с окончанием ток-шоу, вставать не с солнцем, а когда нужно идти на работу, лечиться не травами, а таблетками. Но, оборвав все связи с Великой Матерью, они утратили и ее мощь. Лишь живя единой жизнью, став единой плотью с природой, с Великой Макошь, можно получить ее силу…

— Маша, а тебе не кажется, что ты слегка перепутала Великий обряд с курсовой? — иронично спросил Красавицкий, показывая глазами на ее обширную напольную библиотеку.

— Если ты узнаешь, что твой день рождения 21 октября — начало Дней Мертвецов, — сказала она, — поневоле задумаешься: что это за дни?

— И что ты надумала? — Мир вопросительно взглянул на исписанный блокнот в ее руках.

— Все логично, — с удовольствием выговорила любимое слово она. — Бабы́ и Деды́ приходятся на Осеннее Макошье — время сватанья, свадеб, зачатия детей и одновременно дни мертвых. Ведь и новые души нерожденных младенцев, и души мертвых приходят к нам из Иного мира — из Ирия. И на Первые врата — неделя перед первым праздником Параскевы Пятницы, и на Вторые врата — неделя перед второй Параскевой. Ведь Параскева заняла место Великой Макошь — повелительницы смерти и жизни, покровительницы брака, рождения… Отсюда и заговор «Батюшка-Покров, мою голову покрой. Матушка Пятница Параскева, покрой меня поскорее».

— Это цитата? Или ты читаешь заговор, потому что решила, что тебе, наконец, пора выйти замуж? — то ли пошутил, то ли подловил ее Мир.

Но Маша замялась, не нашлась что ответить, уткнулась носом в блокнот, и несколько секунд он молча смотрел на ее профиль, пергаментно бледную кожу и рыжие волосы, кажущиеся золотыми в свете огня.

— А я вот думаю, — сказал Красавицкий, — что сказки, где феи слетаются к колыбели новорожденного и дарят ему подарки, — имеют глубокий архаический смысл. Возможно, изначально это были души предков, которые в момент зачатия наделяют нового потомка своими дарами. И раз уж наш Миша — сын гения Серебряного века Михаила Врубеля, в эти дни он тоже может передать малышу свою гениальность.

«…или свое сумасшествие», — Маша не стала произносить это вслух.

Она сказала:

— Если бы ты был жив, ты бы стал отличным историком, Мир!

— И что мне мешает стать им сейчас? — пожало плечами привидение Мира Красавицкого, упрямо отказывающегося воспринимать свою смерть как проблему. — Я думаю так, — продолжил мысль он. — И ночь на Ивана Купала, когда был зачат наш Миша, — он бросил взгляд на младенца в кроватке, — и Деды́ считаются лучшим временем для зачатия, потому что на эти праздники Врата в мир иной открыты нараспашку. И только в эти дни представители Рода могут присутствовать при зачатии нового потомка, благословить его и поделиться с ним своей храбростью или умом… своими талантами…

— Или своими грехами?

Маша неодобрительно посмотрела на возвышающийся в самом центре поминального стола необычной формы пирог, принесенный утром Василисой Андреевной, Главой Киевских ведьм, вместе с прочими ритуальными яствами.

— Ты не обязана есть его сама, — утешил ее Мир.

— А я в принципе обязана есть его? — наежилась Маша. — Я слышала про эту английскую традицию… когда вместе с пирогом ты съедаешь грехи усопшего, тем самым освобождая его душу и помогая ей попасть в рай. Но понятия не имела, что Киевицы тоже наследуют ее.

— И тут, и на противоположном конце земного шара Дни Мертвецов отмечают на удивление похоже.

— Нет, я понимаю. — Маша встала и с несвойственным ей раздражением прошлась по комнате, продолжая недружелюбно коситься на пирог. — Обычно наследницей Киевицы становилась дочь или ближайшая родственница… логично, что на Бабы́ наследница поедала ее грехи, облегчая той загробную жизнь, а покойная Киевица обещала ей взамен свою помощь. Но бывшая Киевица Кылына — убийца! Которая к тому же мечтала убить меня. И я не хочу брать ее грехи на себя. И мне не нужна ее помощь… да она и не станет мне помогать. Если она и придет сюда, то лишь для того, чтобы опять навредить мне… Почему я должна ее звать?

— Пора гасить свет, — примирительно сказал Мир, снова берясь за книгу.

Маша подошла к выключателю, стало темно. Теперь комната была освещена только светом камина — огонь в очаге должен был погаснуть сам.

— «Тьма нужна нам, чтобы вернуться к истокам — к рождению и творению мира. Мать-Земля родилась из космической Тьмы, ребенок рождается из тьмы материнской утробы… Наше “я” рождается из Тьмы подсознания. Три вещи следует делать во Тьме: зачинать детей, познавать себя и творить магию, способную изменить этот мир…» — возобновил чтение он.

А Маша почувствовала колкие иголки озноба на плечах и коленях. Они с Миром были одни в полутьме, его облик казался сотканным из сумрака и огненных отблесков. Едва воцарившись в Башне, Тьма сразу породила тревогу и интригу, напряжение и притяжение, и вопрос, который почему-то ни разу не приходил к Маше при свете: «Когда погаснет огонь в камине и станет совсем темно, он подойдет ко мне? А я…»

— «Чтоб принять в Макошь-день Великую Мать, погасите огни… и вы поймете, зачем нужна Тьма».

Она поняла! Не умом, нутром поняла, почему Осеннее Макошье — период свадеб, зачатий, вечерниц и девичьего колдовства: Тьма — действительно идеальное время, когда и природа, и тело сами знают, что делать, нужно лишь не мешать им!

Она хотела шагнуть к Миру, запустить руки в его черные волосы, закрыть глаза и принять правду Матери-Макошь как единственно верную… но не сделала этого.

Ее остановил голос Мира.

— «Но лишь избранные могут использовать Тьму на Великую Пятницу. Ибо помни, есть у Макошь светлые ночи, а есть страшные — когда Тьма порождает лишь Тьму…»

Маша почувствовала опасность спиной, шеей, лопатками — точно воздух стал упругим и навалился на спину. Комната, высокие книжные шкафы, диван, кресла, камин точно изменили состав — став пружиной, сопротивляющейся тому, не названному, но ощутимому, навалившемуся на комнату Башни… Она не видела, не слышала, не чуяла, но ощущала его, словно само время стало упругим.

А потом случилось немыслимое — раздался глухой сильный удар, и через середину Башни прошла трещина, не по потолку и стене — трещина шла прямо по воздуху, будто круглую комнату Башни разделили пополам невидимым прозрачным стеклом, и стекло это треснуло, а на той, другой, стороне Маша увидела мертвую Кылыну.

Бывшая Киевица еле шевелила губами, как будто на губы ее давил многотонный слой воды. Медленно-медленно она подняла руку и указала на колыбель Миши.

— Не смей… Только попробуй! — грозово крикнула Маша.

— Владимирский… твое… Провалля… — сказала Кылына.

Маше показалось, что пространство рассыпалось — с тихим звоном опало на пол, трещина в воздухе исчезла… в углу стояло рассеченное трещиной зеркало.

И в том ином зеркальном пространстве Кылына склонялась над колыбелью ребенка.

— НЕТ! — закричало все внутри Маши. Схватив ближайшую статуэтку бронзовой богини Дианы, она ударила по зеркалу.

Стекло разлетелось на десятки осколков — они взвились в воздух, как остроугольная пыль. И Маша, и Мир одновременно бросились к ребенку в кроватке, закрывая его собой. Мальчик проснулся, заплакал — на его левой ладошке алел кровавый порез.

«Зеркало разбилось — будет беда…» — невольно вспомнила вечную истину Маша.

Младшая из Киевиц прошептала заклятие Воскрешения, восстанавливая зеркальную твердь, а вместе с ним и гармонию мира. Присела, поднесла к губам маленькую ручку сына.

— Ничего, ничего, — заклятие Воскрешения могло восстановить города, излечить мертвых, подняв их из могил — не то что небольшую царапинку.

А затем на глазах у нее случилось ужасное. Миша вздрогнул, изогнулся, зашелся плачем. Его лицо покраснело, кожа стала горячей, словно температура повысилась вдвое, тело сына превратилось в раскаленную печь, готовую пойти трещинами от чрезмерного жара.

— Мир! — закричала Маша в отчаянии. — Мир… Кылына отравила его!

Глава первая,

в которой мы отправляемся в цирк

Джек-потрошитель с Крещатика

28 октября, по старому стилю, 1888 года, второй праздник Параскевы Пятницы — темной Макошь

— Гордость Парижа, неподражаемые и обворожительные сестры Мерсье, mademoiselle Коко, mademoiselle Мими и их веселые ножки. Смертельный эквилибристический трюк «Канкан на шесте». Исполняется без страховки! — громко огласил цирковой шталмейстер.

Публика зааплодировала, первые цветы упали на круг манежа, уже неделю француженки были главной сладостью — конфетой монпансье всей программы.

Две девицы в расшитых золотыми блестками розовых трико и коротких шальварах-фонариках, взявшись за руки, выскочили на манеж. Были они светловолосыми и светлоглазыми — но во всем остальном отличались настолько, что споры, склоки, драки, дуэли, мордобои и прочие сугубо местные виды дискуссий на тему какой образчик французской прелести вызывает наибольший аппетит успели стать делом привычным.

Старшая Коко была, как говорят у нас, «кровь с молоком» — феерическая грудь ее, большая, высокая, молочно-белая, подпрыгивала в украшенном шелковыми цветами корсаже и танцевала во время выступления свой собственный танец, да так, что и резвые, веселые, обнаженные ноги ее привлекали меньше внимания. Вторая же, Мими, тонкая как тростинка, гибкая как прутик, с осиной талией, брала особенной прелестью нераскрытого бутона, еще не испробованного пикантного французского блюда, а вызывающе васильковые глаза ее снились многим во снах разнообразного — и романтического, и эротического, и философического, и даже сапфического — содержания.

В руках у девиц были длинные шесты — в сверкнувшее молнией мгновение обе они разбежались, подпрыгнули и оказались на вершине стоящих перпендикулярно трехсаженных палок. Мими возвышалась на одной ноге, задрав вторую до самых небес и придерживая себя за тонкую щиколотку. Старшая, Коко, сделала изящную «ласточку», и при наклоне полушария в ее корсаже полуобнажились, заманчиво затрепетали, как два горячих, пышных хлебца, поданных «с пылу, с жару» честной публике прямо на блюде. Венский дамский оркестр под управлением господина Ульмана заиграл веселую мелодию.

Необъяснимым чудом удерживаясь на верхушке шеста, девицы взвизгнули громко и весело, послали пару воздушных поцелуев и принялись подбрасывать коленца в розовых чулочках, мило картавя разудалую песенку:


Мсье Пьету шел на опушку

И там нашел себе пастушку…


Ножки мамзелек в блестящих атласных туфельках с помпончиками поочередно взлетали вверх в парижском канкане. Высокие шесты подрагивали под ними, словно колеблющиеся от ветра деревья, но продолжали стоять. Как сестры удерживались на них, продолжая петь, плясать и рассылать воздушные поцелуи толпе, как могли рисковать жизнью так беспечно, так радостно, словно удерживаться на одной десятой дюйма не представляло никакого труда?

Как бы там ни было, эквилибристки полностью затмили цирковую царицу первых дней — наездницу Анну Гаппе и ее лошадь Зизи, выступающую в номере перед ними. И теперь все поклонники французских красавиц мечтали, что контракт с «гордостью Парижа» продлят еще на месяц, а лучше на целый сезон, и «веселые ножки» будут вновь и вновь радовать зрителей цирка Альберта Шумана, гастролирующего в Киеве с начала октября 1888 года и уже снискавшего здесь невероятную популярность.

Номер закончился. На манеж фонтаном полетели цветы.

— Мademoiselle Коко, вы моя королева! — крикнул самый преданный поклонник более объемного «парижского шика» поручик Дусин. — Бис, бис! — закричал он безнадежно — сестры никогда не повторяли свой номер.

Взявшись за руки, светловолосые Коко и Мими раскланялись на три стороны и упорхнули за малиновый с золотом бархат кулис.

Здесь, в широком дощатом проходе у арены, пахло тальком и потом, честолюбием, тяжелым трудом, навозом, тырсой и мылом «Конек» «для получения нежной белой кожи и прелестного цвета лица у дам и господ». Справа раздавалось угрожающее рычание тигров Юлиуса Зетте, слева отзывались тревожным ржанием лошади господина Шумана.

Высокий, до неприличия широкоплечий атлет Дори Смит в подвязанном леопардовой шкурой черном трико, громко захлопал при их появлении — цирковые не награждали друг друга аплодисментами, но для старшей сестры силач ежедневно делал исключение. Номер, в котором усатый красавец атлет работал с гирями, гнул подковы и рвал цепи, был следующим, и Коко, она же Землепотрясная Даша Чуб, знала, что, ожидая своего выхода, Смит каждый вечер стоит за кулисами и, не отрываясь, смотрит на ее веселые… ну, в общем, не ножки.

Чуб подняла ладонь, игриво пошевелила пальцами в приветствии. Подбодренный силач неумело улыбнулся, сконфузился, робко шагнул к ней и сказал, словно стесняясь выпирающих шаров своих мышц и вопиющей мускульной силы:

— Mademoiselle Коко, вы девушка выдающихся дарований… позвольте сказать: если господин Альфред не продлит ваш контракт, я буду счастлив видеть вас в своем номере.

— Ой, не извольте беспокоиться, все он продлит! — заверила Даша и поспешила вслед за Мими. — Видала, как он меня поедает глазами?

— Кабы можно было взглядом сожрать, от тебя бы одни кости остались, — подтвердила дочь бывшей Киевицы Кылыны — Акнир, она же Мими. — Отменный мужчина. Попробуешь?

— Подумаю, — капризно ответила Чуб, опуская лицо в букет поручика Дусина.

Даша и Акнир понимали другу друга с полуслова, совместный номер окончательно оформил их спайку, их единый дуэт, когда все мысли и желания в лад и каждое движение тела и души происходит синхронно и точно, а от точности зависит твоя жизнь.

Впрочем, говоря откровенно, двум ведьмам, способным благодаря тирлич-траве парить над землей хоть на метле, хоть на шесте, хоть совсем без шеста, во время их смертельных эквилибристических трюков угрожало только одно… чрезмерная популярность, несовместимая с их конспирологической миссией.

— Mademoiselle Коко, — Дусин уже прорвался за кулисы. Его лицо походило на усатое яблочко — тугое и румяное. Сапоги были идеально начищены, штаны отлично сидели на крепких ляжках, и каждая зеркальная пуговица на его мундире отражала Дашу как единственное божество на земле. — Сегодня вы будете не в силах мне отказать… нынче день моего ангела. По этому случаю позвольте пригласить вас с сестрой на скромный праздник в нашем полку!

— Праздник в вашем скромном полку? Пфуй, Дусин… удумали бы чего поизящней. Удивите меня! Пошли, Мими, — Даша потащила «сестру» в их уборную.

Никаких развлечений — гулянок, вечеринок, попоек с поручиками им тут не полагалось, задание состояло совершенно в ином: день за днем они сидели в цирковом буфете, бесплодно карауля Кылыну и мистера Х — предполагаемого папу Акнир, которые за неделю их звездных гастролей не сунули в цирк даже кончика носа.

— Хочешь на праздник, иди, — сказала младшая «сестрица» сквозь плотно сжатые губы.

— Я сюда не за тем пришла. Я пришла помочь тебе, — мужественно преодолела искушение Даша, но на пути немедленно обрисовался второй змий-искуситель — похуже первого.

Словно из-под земли перед ними вырос сам господин Альберт Шуман — высокий, статный, напомаженный и недовольный всеми, как тень отца Гамлета.

— Вы думали над моим предлозением? — сказал он твердо, с жестким немецким акцентом. Языком он владел превосходно, но некоторые буквы ему так и не удалось приручить.

Как всегда в преддверии выступления, директор был одет истинным джентльменом, во фрак и цилиндр, — его конный аттракцион имел всемирный успех, и когда замечательно дрессированные лошади Альберта Шумана выходили на арену, он не пользовался даже кнутом, одно незаметное движение руки с зажатой в ней белой перчаткой заставляло животных менять фигуры и выделывать разные штуки. Он считался непревзойденным мастером конной дрессуры… но за кулисами почитал себя не меньшим мастером в дрессировке людей, и сейчас в руках его был шамбарьер, а глаза казались безжизненными, точно две устрицы, заключенные между бледными раковинами век.

— Я дал вам дебют. И дал вам неделю. Зелаете остаться в моем заведении — долзны, не медля, сменить шальвары на юбки!

Даша надменно посмотрела на директора с шамбарьерным бичом, как на последнего карабаса-барабаса.

— Уже шьем, завтра будут готовы, — покорно сказала Акнир и даже сделала книксен.

— И еще кое-что, — шамбарьер затанцевал в обтянутых белыми перчатками пальцах. — Скоро у меня будет особая премьера… небольшое представление для изысканной публики… И для нее долзен быть особый канкан, а-ля натюрель… Без панталон.

— Без трусов? С какого такого прибабаха? — презрительно переспросила Землепотрясная Даша.

— Это вчера вас носили на руках, а сегодня здесь новый дебют Мистрисс Фей Эббот. Узе завтрашним утром публика позабудет о вас. Позаботьтесь о себе, пока мозете, — Шуман скривился в сторону бородатой женщины-клоунессы мадам Пепиты, печалящейся в дальнем углу. — Если не зелаете закончить зизнь так…

— Почему бы и нет? — вскинула брови Даша. — Вы, милый, не в курсе последних тенденций. Про Кончиту Вурст не слыхали?

Хозяин цирка не понял, о чем она — понял главное:

— Не сметь дерзить мне!

Шамбарьер Шумана обвил Дашино запястье — обвил как змея, больно ужалив ударом.

— Либо делаете, как я сказал, либо — вон! У меня и без вас полный аншлаг. Мне не нузны неизвестно откуда взявшиеся своевольные девки.

— Я что тебе, лошадь?!.. — угрожающе взревела Чуб, наступая.

Акнир, удерживая, схватила ее за руку.

Мастер конной дрессуры усмехнулся:

— Нет-нет! Лошадь — благороднейшее создание, умное и прекраснодушное от природы. О вас я такого сказать не могу, — змея бича отползла так же быстро, как и напала, постукивая шамбарьером о ладонь, господин Шуман пошел по коридору.

Даша стояла, глубоко и громко сопя, держа перед собой руку с покрасневшим запястьем, и, судя по взгляду, желала директору отнюдь не здоровья и счастья. Акнир нежно взяла ее за ладонь.

— Прости меня. Потерпи немого.

— Не могу! Можно я колдону по нему?

— Можно. Но позже… Он получит свое! Но он — директор, весь цирк держится на его отношениях с людьми. Изменим его, изменим и отношения, и, возможно, изменим саму историю, ради которой сюда пришла… точнее еще не пришла моя Удача. — «Удачей» из соображения конспирации они договорились именовать на людях мать Акнир.

— И чё, ты согласна танцевать без порток?

— Ну, эта классика канкана — его самый цимес.

— Я не готова показывать цимес, хватит им цыцек. Ты в курсе, я вообще без комплексов, но мой цимес не для этого балагана эпиляцию делал!

— Боюсь, что придется, если Любовь и Удача сюда еще год не придут. — «Любовью» они нарекли гипотетического отца Акнир. Для конспирации. Хоть обе постоянно сбивались.

— Подумаешь — год. У нас хватит бабла хоть сто лет здесь прожить!

— Я ведь говорила…

— Дело не в деньгах — в конспирации, — уныло повторила сто раз оговоренное Даша.

— Нам нельзя привлекать к себе внимание, нельзя чересчур выбиваться из цирковых, иначе мама нас сразу приметит.

— И я должна для конспирации светить своим цимесом… Землепотрясно! А Шуман в курсе, что нас уже зовет к себе цирк Никитиных и антрепренёр Гулькин в Москве?

— Но Удача-то придет не в Москву и не в цирк Никитиных, а сюда, на Крещатик. Ты обещала мне помочь, — просяще напомнила Акнир. — И чтобы отыскать здесь Любовь, я должна как минимум понять, что тут делала мама.

— Да говорю я тебе: она пришла к Врубелю, — устало ответила Чуб. — Как и мы… Океюшки. Что у тебя там сегодня?

Желая отвлечься, Даша вырвала из рук Акнир букеты от ее обожателей. Втайне она даже немого завидовала юной ведьме: Коко — неприкрыто вожделели, Мими — писали стихи, пускай и дурного толка.

В первом букете лежало послание от студента Анемподиста Краснобубенского:


Диана, Афродита и Венера,

Ах, если бы я мог тебе сказать

Или хотя бы тихо прошептать:

Пусть будут в такт сердца наши стучать

Одной судьбой двум нашим судьбам стать

Единою дорогой нам шагать

Бог знает как чисты мои желания

Ах, подари мне, милая, свидание…

Ты ж поняла мои признанья эти

И я сделаешь меня счастливейшим на свете?


— Пошляк! — сморщила острый носик Мими, не оценив романтичнейшие поэзы студентика. Обычная шутка дореволюционных студентов, — пояснила она. — Прочти одни заглавные буквы сверху вниз…

Чуб прочитала и возмутилась:

— Да за такое Краснобубенскому надо по бубну!

Акнир заглянула в букет от второго верного обожателя — почтового служащего Люсинова.

К цветам всегда прилагалась записка с неподражаемыми стихами его собственного сочинения. Люсинов не подвел — повеселил и на этот раз:


Вы — моя прекрасная богиня,

Вижу вас и помираю, гину.

Тону в очах ваших, горю в огне

Не дай, Мими, словно Муму утопнуть мне! —


прочла Акнир, и обе «сестры» с наслаждением заржали.

Джек-потрошитель с Крещатика

Переодевались они за занавеской в общей уборной, которую мадемуазельки делили с мадам Пепитой, балериной-акробаткой Марсель и прочим низшим цирковым составом. Сквозь огромные щели наскоро сколоченных цирковых помещений дул сквозняк и подглядывали все, кому не лень.

— Я заговор раздобыла, — успела заговорщицки шепнуть Даше балерина Марсель, пока «сестры» снимали цирковые костюмчики. — Нужно сегодня на Пятницу Параскеву читать… для любови! — «француженка» Марсель говорила с ярко-выраженным волжским акцентом. — Дать тебе?

— Позже перепишу у тебя.

Заглянув в ближайшее зеркало, Даша Чуб тихо вздохнула. Одеваться приходилось до обидного скучно — согласно времени и их официальным доходам. Темные юбки, жакетки, не слишком кокетливые шляпки с невыразительными перышками и непременные перчатки — без перчаток по Прошлому разгуливало лишь простонародье. Даже шлюхи на Думской вышагивали исключительно в перчатках и митенках, не слишком чистых, но непременных. Акнир безукоризненно соблюдала данное правило, почти не снимая черные нитяные перчаточки. Даша же уже успела посеять пар шесть, перчатки раздражали ее примерно так же, как мужчин презервативы, — они мешали ей чувствовать мир.

Хотя реальность, данная ей в ощущениях, не слишком пленяла воображение.

Они переместились в буфет, где Акнир, как обычно, заказала три чашки чая, а Чуб, как обычно, закатила при том «очи горе», не сказав ничего.

— Мамзелечки, родненькие, — подскочил к ним пьяный клоун Клепа, едва они заняли привычную вахту за круглым, покрытым присборенной скатертью столиком напротив входа. — Молю, облагодетельствуйте старика стопулечкой. Одной стопочкой, вам, я знаю, Шуман еще вчера заплатил…

— Зажал. Не дал пока ни копейки. А обещал два рубля за выход. Ну ладно… Бобо, — окликнула Даша бывшего мастера вольтижировки и нынешнего хромого буфетчика-арапа, — выдай ему шкалик и запиши на мой счет.

— Кикишечка, голубчик мой, век не забуду твоей доброты… Бога молить буду, чтобы ты на своем шестке удержалась!

— При чем тут доброта, это единственный способ от тебя отбрыкатся. Сам знаешь, еще раз подойдешь, завтра ничего не получишь, — хихикнула Чуб.

— А вы, родимые, все ждете его? А он все не идет? — клоун поглядел на третью чашку и сочувственно тряхнул напомаженным рыжим коком. — Лишняя чашка постоянно привлекала внимание, но Акнир оставалась неумолима: нельзя есть и пить на Бабы́ и не делиться с душами мертвых. — Придешь к нам завтра на repetition?

— А то!.. — закивала Чуб. — Я уже песню нам подобрала русско-французскую. «Что французик ни взболтнет, выйдет деликатно. Ну, а русский как загнет, берегись, понятно…» — напела она.

— Не вздумай, — жестко прервала Акнир.

— Мне чё, даже порепетировать немного нельзя?!

Даша снова вздохнула всей своей грудью четвертого размера, и вздох был такого же размера — большой и печальный. Отказываться от попоек с офицерами было нетрудно, да и светить цимесом, говоря откровенно, не составляло большого труда. Но конспирация, главнейшим правилом коей было «не звездить!» — запрещавшая выделяться, выбиваться, привлекать к себе внимание — оказалась почти невыносимой. Даже петь Даше приходилось в треть голоса, чтобы никто не обнаружил ее выдающихся, почти шаляпинских данных! Даже шальвары вместо юбок Акнир изобрела для того, чтобы номер пользовался чуть меньшим успехом. В то время как душа Даши рвалась петь в дамском оркестре, учудить новый трюк на шесте, но особенно ей хотелось выступать вместе с клоунами и распевать сатирические куплеты.

Старорежимные цирковые куплеты Чуб разучила еще будучи студенткой музучилища им. Глиэра, и теперь, имея почти готовый номер, рвалась показать его, но…

— Если номер на репетиции выйдет хорошим, ты сразу привлечешь дополнительное внимание, — извинительно объяснила Акнир.

— Охохонюшки… — Чуб испустила вздох в третий раз.

К концу их первой гастрольной недели она только и делала, что вздыхала, а Акнир становилась все более напряженной и нервной. Даша уже не могла понять, желает юная ведьма встречи с отцом и матерью или боится ее, но с каждым пустым днем веда становилась мрачней, настороженней, точно непрестанно ждала неминуемой и неизвестной беды.

— И сколько еще нам быть жертвоносцами? Как мы так лоханулисьс вообще? — приглушила голос Землепотрясная Даша. — Когда мы первый раз пришли сюда к Врубелю, мы попросили Киев: дай день, который нам нужно знать. И в момент вышли и на Врубеля, и на твоих маму с папой. И когда второй раз сюда шли, сказали то же самое… Почему же второй раз не сработало? Почему мы пашем тут на Карабаса, как две Буратины? Можно я себе хоть юбку погламурней пошью, как у Грейс Келли?

— У кого? — Акнир сосредоточенно крошила на блюдечко третьей чашки кусок сахара.

— Келли.

Ведьма кивнула и, быстро наклонившись над чашками, зашептала:

— Великая Пятница, Пяточка-маточка, сама приходи, да гостей приводи, Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана… — перечень имен женщин из рода Акнир был долгим, и после «Миланы» Даша почти всегда сбивалась, спохватываясь на финальных словах приглашения Бабо́в: —…все приходите и приводите с собой тех, кто не видит свой дом. — К счастью, никто из цирковых не сомневался, что, как положено доброй католичке, mademoiselle Мими просто произносит положенную молитву перед едой.

— Видимо, за эту неделю нам следовало что-то узнать… или что-то увидеть, — завершила Акнир.

— Что?

— То, что мы должны были увидеть, но проморгали, — сказала та, оглядываясь по сторонам, и взгляд ее в который раз остановился на наезднице Анне Гаппе.

Женщина, ради которой знаменитый в будущем и мало кому известный в настоящем художник Михаил Врубель и повадился в цирк, сидела за столиком в компании собственного мужа — циркового жонглера. И, глядя на нее, Даша неделю безуспешно пыталась понять, что гениальный художник разглядел в ней такого особенного?

Наездница выступала пред ними, и они не раз лицезрели ее парфорсную езду: Анна стояла в пышной пачке на панно скачущей лошади и прыгала через затянутый бумагой обруч. Ничего особенного — стандартный номер. И сама она была совсем не особенной, слишком простой — сильное крестьянское тело, черная коса вокруг головы, мягкие темные глаза итальянки и в нагрузку к ним — законный супруг, с коим циркачка была почти неразлучна. Типичная порядочная женщина! Она и ее муж-жонглер принимали Врубеля исключительно как друга семьи, да и он казался скорее увлеченным, чем влюбленным. Скорее усыновленным этой цирковой семьей, чем страдающим от очередной неразделенной страсти. Они часто видели, как эта троица беседует и оживленно смеется над какими-то шутками и цирковыми историями, видели, как Врубель просто сидит и смотрит на Анну, точно сам образ ее приносит ему утешение. Однако сегодня, впрочем, как и вчера, художника с ними не было.

— Твоя мать пришла к Врубелю, — устало ответила Чуб, — трехсотый раз тебе говорю.

— А я трехсотый раз отвечаю: тогда бы она не конспирировалась в брюнетку. Вспомни историю. Врубель влюбился в жену своего начальника Эмилию Прахову. И не знал, что Эмилия и моя мать — как две капли воды. Такой уж у нас род, все бабы как под копирку… Прекрасные были женщины, все как одна — неимоверной красоты и силы, — добавила она обязательное восхваление покойных. — Кроме меня, похожей на отца. Видно, у папы тоже сильная кровь. Он и сам из колдунов, не иначе. Понятно, почему мама скрывала его имя — она опять нарушила Великий запрет, мы не сношаемся с ведоками, нам нужны девочки, а ребенок всегда того пола, чья кровь посильней.

— Тогда он не колдун. Ты по ходу не мальчик. Или ночью меня ждет сюрприз? — пошловато пошутила Чуб.

Веда пропустила шутку мимо ушей:

— Прикинувшись Праховой, мать приворожила его и склонила Врубеля изобразить ее, чистокровную ведьму, в роли Богоматери для иконостаса Кирилловской церкви. Таким образом мама испоганила храм. А заодно испоганила всю жизнь Врубеля, навлекла на него наказание Города[6]… Ясно теперь, что она от него прячется. Он ей больше не нужен, а объяснять, почему она не Эмилия, а Эмилия ее копия — ей тоже без надобности. Она в цирке для чего-то другого. Но для чего?

Раздался жалобный звук. Третья чашка тихонько тренькнула, точно кто-то решил размешать в ней ложечкой сахар. Золотистый напиток слегка подрагивал в белом фаянсе.

— К нам кто-то пришел, — негромко сказала Акнир.

Джек-потрошитель с Крещатика

Нежданно самозваная mademoiselle Мими, сидевшая в королевской позе, выпрямив спину, высокомерно задрав подбородок, сложилась вдвое, сгорбилась, втянула голову в плечи и быстро-быстро заморгала глазами.

— Мама, там мама, — прошептала Акнирам, окончательно забывая про конспирацию, кривясь и дергая правым уголком рта, как бы желая указать его острым концом себе за спину.

Чуб посмотрела в указанном направлении и узрела новую героиню истории — в буфет зашла статная брюнетка, не цирковая и не очередная сомнительная «дамочка от буфета» — великосветская дама чистой воды в дорогом муаровом платье с массивным cul de Paris — «парижским задом», именуемым также турнюром.

(«Пфуй, модная тупость!» — мысленно прыснула Чуб. Турнюры казались ей редким уродством — будто фея спьяну ошиблась, и вместо кареты задницы всех золушек разом превратились в громоздкие тыквы!)

У дамы были темные волосы, подобранные в замысловатую прическу, и маленькая шляпка с такой густой темной вуалью, что Даша никогда бы не узнала Кылыну в подобном маскараде — но Акнир, похоже, чуяла маму на нюх.

Однако на видео в их телефоне Кылына была совсем в другом туалете — выходит, и сегодняшний день был другим — этот они еще не посещали. Да и мужчина рядом с ней был другой, судя по массивному, глуповатому виду — телохранитель, которого взяли с собой для соблюдения приличий и отпугивания случайных приставал, как зонт от дождя.

Акнир превратилась в соляной столб. Даша навострила уши и пошире открыла глаза. Но ничего любопытного не случилось. Кылына спросила у буфетчика стакан лимонада и села за столик вместе с прихваченным вместо зонта амбалом, молча ожидая чего-то или кого-то.

Врубеля? Или?..

Клоун Клепа не смог обойти вниманием новую гостью.

— Прекрасная медам, — поковылял он к Кылыне, — вижу, вы впервые посетили нашу обитель смеха и слез. Облагодетельствуйте во славу всех муз…

Кылына едва заметно шевельнула рукой в черной ажурной перчатке, и клоун поперхнулся, попятился назад, как провинившийся, поджавший хвост пес, — и Чуб стало жалко бедного старого Клепу, и без того часто и слишком безропотно сносившего все потешные оплеухи на сцене и нешуточные за кулисами, от любого, кто пожелал бы обидеть его.

Но Акнир отметила совершенно другое.

— «Впервые…» — тихо повторила слова Клепы она. — Удача впервые пришла в этот цирк. А значит, это самое начало истории.

— Мое почтение, mademoiselle Мими, — они не заметили, как к ним подошла Анна Гаппе. — Позвольте узнать, вы не видели сегодня Михаила Александровича? — она бросила взгляд на злополучную третью чашку. — Вы тоже ждете его?

— Нет, — Чуб с любопытством воззрилась на бледное лицо наездницы с чистой и нежной кожей. Может это вовсе не он, а она тайно влюблена во Врубеля? Однако черты циркачки выражали только усталость и легкое беспокойство: — Нет, я не знаю, где он.

— Если вы увидите Михаила Александровича, прошу, передайте, что мы не дождались его и пошли к себе в номера, — супруг Анны Гаппе подошел к ней, положил руки на плечи жене.

— Вы не пойдете смотреть номер Мистрисс Фей Эббот? — удивилась Даша.

— Это вам следует посмотреть его, чтобы вы осознали, как часто в цирке зажигаются новые имена… и гаснут прежние, — резковато сказал жонглер, внезапно обнажив природу своих истинных чувств к двум мадемуазелькам, укравшим успех у его темноглазой супруги.

Развернувшись, чета циркачей пошла к выходу. Кылына тоже встала и в сопровождении массивного «зонтика» направилась прочь — в зрительный зал. Выждав секунду, Даша решительно пошла за ней, проворчав:

— Погляжу-ка я номер этой Мистрисс. А ты сиди, конспирируйся дальше. Мы же не знаем, сколько сейчас твоей маме лет, родила она тебя уже или нет?

— Если здесь она встретилась с отцом, то меня еще и даже не зачали.

— Если здесь она впервые повстречалась с твоим отцом, — подчеркнула ключевое слово Даша. — А если у них все уже было, как у Маши и Врубеля? Если это вообще твой отец. Мало ли кто на кого похож… Твоя мать вон тоже похожа на Эмилию Прахову, но Прахова же не ее мать. Хочешь правду узнать, лучше не рисковать.

Джек-потрошитель с Крещатика

— …изучавшая секреты индийских магов, восточных шаманов, магнитные бури и тайны электрических импульсов Мистрисс Фей Эббот, повелевающая Ангелами бездны! — с пафосом объявил новый номер шталмейстер.

Дамский оркестр заиграл нечто тревожное и интригующее.

Мистрисс появилась не из-за кулис, а из мрака — возникла из ниоткуда в центре манежа, маленькая, очень худая, не очень молодая, со светлыми волосами и глазами из тьмы. И от одного ее вида Даша почему-то поежилась — хотя и знала отлично сам трюк, в темноте ты неожиданно снимаешь такой же темный плащ, вот и все.

Но сейчас, в сумраке, казалось, что вместо глаз у Мистрисс Фей Эббот два темных провала в бесконечность — две засасывающие дыры в никуда, замаскированные мишурой цирковых блесток. Расшитый голубыми и серебряными звездами, светлый балахон Мистрисс колыхался и трясся, точно в подоле и складках его рукавов непрерывно шмыгали невидимые юркие мыши.

Мистрисс заговорила… и холод пробежал по Дашиной спине! Словно кто-то прошел по твоей могиле, — говорят про такие стремные чувства. И впервые в жизни Чуб посетила несвойственная ей, неуютная, вроде бы не к месту явившаяся мысль: «А вдруг я уже умерла и все это только посмертный сон, где рядом ходит давно умерший Врубель и «карабас» Альберт Шуман… и клоун Клепа, чьи кости давно сгнили в земле на каком-нибудь кладбище под плакучей ивой… Вдруг нас всех давно нет, мы погибли в сражении с рыжей некроманткой, и этот цирк — мой собственный ад?»

«Фу-у…» — выдохнула она нелогичный страх.

Но он не ушел — сгущался все больше от обволакивающего голоса Мистрисс:

— Я повелеваю тайнами бездны, и все Ангелы бездны будут со мной, стоит мне призвать их. И ни один из живущих не в силах сразиться со мной… Сейчас я продемонстрирую вам свою мощь! Есть ли в этом зале мужчины, готовые оспорить мои слова и померяться силой с Мистрисс Фей Эббот?

Ропот, смешки, хохоток сквозняком пронеслись по рядам, и минуту спустя из галереи на сцену спустился плечистый парень, похожий на заводского рабочего — в картузе, косоворотке, суконном пиджаке и сапогах-бутылках. Переступив порог арены, он замялся, нерешительно улыбаясь.

— Идите ко мне, — поманила его Мистрисс.

Парень приблизился, и стало видно, что он едва ли не вдвое выше и шире хрупкой блондинки.

— Прошу вас, — в обтянутых длинными светлыми перчатками руках Эббот оказался бильярдный кий, — попробуйте вырвать его у меня из рук.

— Как бы мне ручки-то вам не оторвать, — с сомнением почесал парень в затылке. Он нервничал, то и дело оглядываясь по сторонам и явно боясь пришибить неловким движением худенькую циркачу. Он не был похож на подставного.

«Но в том и соль, — напомнила Даша себе, — чтобы не был похож!»

— Не бойтесь… я облегчу вам задачу. — Мистрисс встала на одну ногу, легко держа кий между пальцами вытянутой правой руки.

— Ну, коли так… — парень схватил за кий, резко дернул и от неожиданности упал задом на желтый песок манежа.

Кий не только не поддался рабочему — и он, и рука Мистрисс Эббот даже не пошелохнулись, остались совершенно неподвижными, непоколебимыми — как будто и сама магиня, и рука, и кий в ней сделались бронзовой статуей, нерушимой скалой!

Рабочий встал, отряхнулся и повторил попытку, на глазах впадая в азарт, затем в злость, раздражение, он дергал и дергал кий, пытался трясти его, взять двумя руками, согнуть — бесполезно. Статуя с кием была неправдоподобно окаменелой. И если рабочий был подставным — он должен был быть, минимум, гениальным мимом, разыгравшим пред ними великолепную пантомиму отчаяния. Его лицо побагровело, пошло красными пятнами, на лбу вздулась жилка, но что б он ни делал — Мистрисс все так же стояла на правой ноге, улыбаясь восторженной публике галантной улыбкой.

Когда под свист зрителей парень ушел прочь «не солоно хлебавши», на смену ему вышло еще двое желающих, но ни у одного не получилось не только вырвать кий, но даже слегка пошевелить живую статую Мистрисс Фей Эббот.

Дамский оркестр врезал победный марш.

— Вы видите теперь, какова моя сила?! — сказала магиня, оживая, и с легкостью сломала несокрушимый кий о колено. — Верите ли вы теперь, что одной лишь магнетическою силою мысли я заставлю этот стул совершить вольный полет по воздуху? Или желаете доказательств?..

— Желаем, желаем! — охотно закричали из зала.

Цирк разразился овациями, требуя новый невиданный трюк.

— Тогда прошу сюда еще одного человека из зала… он должен быть настоящим смельчаком, который не убоится самих Ангелов бездны!

Под крики и аплодисменты на сцену вышел крупный господин в отличном костюме — в пиджаке, в поблескивающей золотой цепью жилетке, в темно-вишневом котелке и перчатках такого же цвета. Публика встретила его довольными криками, мужчина снял шляпу, раскланялся и зачем-то снова надел котелок.

В тот же миг из тьмы появился стул с гнутой спинкой «Братья Тонет». Жестом Мистрисс предложила мужчине занять место, и едва тот уселся, подняла свою тонкую руку и легонько ударила его по «куполу» головного убора. Стул с упитанным господином оторвался от пола, господин ухнул и непроизвольно вцепился толстыми сосисочными пальцами в сиденье… его рот так и остался приоткрытым от удивления, глаза медленно и упрямо лезли на лоб, точно надеялись спрятаться под котелок.

Приподнявшись на два метра, стул медленно полетел по кругу манежа. Круглоротая публика молча провожала его взглядом людей, еще не видывавших ни аэропланов, ни дирижаблей.

Облетев полный круг, стул приспустился и завис в полуметре от земли.

— Кто желает проверить, что над стулом нет никаких невидимых нитей, милости прошу! — пригласила всех Мистрисс.

Несколько человек, включая Дашу, рванули на манеж. Землепотрясная знала, как и где нужно искать, и могла поклясться, что не нашла никаких признаков ловкого трюка — стул висел в воздухе без каких бы то ни было технических приспособлений.

Взъерошенный студент рядом с ней даже залез на плечи своему другу в студенческой шинели политехнического.

— Нет, ничего нет, — крикнул он тому, на ком сидел. — Ничего, клянусь Богом!

— Ой, не гневи Бога-то, — с омерзением сплюнул стоявший рядом купец в шелковой рубахе. — Тьфу, чертовщина! — перекрестившись, он быстро пошел прочь на возмущенно поскрипывающих сапогах. — Сегодня же напишу околоточному, потребую прекратить беснования!

— Кто еще желает совершить полет? — вопросила Мистрисс. — Дам я не приглашаю, еще нарекут вас ведьмами, — Мистрисс многозначительно посмотрела прямо на Дашу и отвернулась. — Есть среди господ еще храбрецы?

— Я! — звонко крикнул очередной смельчак с галереи.

— Нет я!!!! Возьмите меня…

Стул с вишневым «котелком» громко плюхнулся на землю, «котелок» вскочил, не удержавшись, просел на занемевших от страха ногах, едва не упал, вызвав общий смех, и, спотыкаясь, побежал к выходу.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Ну и что эта Мистрисс? — с обреченным видом Акнир пасла их столик в совершенно пустом буфете.

— Она — ведьма.

— Точно?

— Но нашей работе не угрожает вообще. Старая грымза, тощая как доска, почти без достоинств, — Чуб с достоинством поправила бюст, — у нее балахон прямо до пят. И даже руки в перчатках. А голые ноги, это голые ноги… считай, что у нас с ней разная целевая аудитория.

— А чего ты такая бледная?

— Я же говорю, она — ведьма! Мы намазали летательной мазью шесты. А она стул тирличем окатила, и он летает теперь как метла и выполняет все ее указания. А сама она не летает лишь потому, чтобы ее ведьмой не назвали… она прямо так и сказала.

— Обычное дело, — равнодушно восприняла новость Акнир. — Раньше, когда в цирке работали без страховки, почти все циркачки были из ведьм. В первую очередь — укротительницы и эквилибристки. Это ж наша парафия — летать, повелевать животными. Слепые не справлялись, рано или поздно они всегда разбивались. Либо их раздирали хищники.

— Потому мне и не нравится цирк! — Даша поняла, что давно намеревалась сказать это. — По крайней мере, этот, столетней давности. Он слишком жестокий… У нас на эстраде и в театре, знаешь, тоже не ягодки-цветочки, все ненавидят друг друга, интригуют, отравят, если надо. Но хоть хлыстом ни людей, ни животных не бьют. И во-още мне все здесь не нравится… все ваше Прекрасное Прошлое — Пфуй! — («Пфуй!» — единственное словечко, подцепленное Дашей Чуб в 1888-м, так приглянулся ей, что она пфуйкала к месту, и не к месту). — Всюду вонь, цирковой зоопарк… Я полжизни готова отдать за нормальную ванную! Или душ… кстати, душ хоть изобрели уже? Во-още ничего тут хорошего нет… кроме сапожек. — Чуб села, задрала юбку и подняла правую ногу, с огромным удовольствием разглядывая свою обувку — чудесные высокие ботиночки со шнуровкой. Тонкая кожа облегала ступню и щиколотку так плотно, что назвать ее «второй кожей» едва ли было преувеличением, а маленький каблучок-рюмочка и заостренный носок делали ножки столь изящными, что обе они могли претендовать на звание произведения искусства.

— Этого я и боялась, — печально сказала Акнир. — Возвращайся домой! Не бойся, я справлюсь сама, я могу и сама танцевать на шесте. Я знала: рано или поздно ты сорвешься… Дореволюционный цирк и правда жестокий. Тебе лучше уйти, пока никто у тебя на глазах не пристрелил цирковую лошадь со сломанной ногой.

— Пусть только попробует, я ему…

— Я не дам тебе никому ничего тут сделать! — железно сказала Акнир. И Чуб поняла: все это время ведьма боялась именно этого — ни маму, ни папу, а ее, Дашу Чуб, ее непредсказуемого срыва. — Я не позволю устраивать тут революции. Я пришла сюда за отцом… Признавайся давай, что случилось уже? Что за внезапная истерика?

— Да ничего, — Чуб достала из кармана портсигар, сунула в рот папироску. В Настоящем она никогда не курила, а тут — постоянно… возможно, потому что амбре лишенного дезодорантов Прекрасного Прошлого Даша могла воспринимать лишь сквозь полотно табачного дыма.

— Тогда чего тебя так трясет?

— Из-за этой Фей Эббот. Она ведьма.

— Мы тоже. Ты что раньше ведьм не видела?

— Не знаю, у меня от нее мурашки по коже. Монструозная тетка. С таким диким кладбищенским шармом, аж плющит. А я, ты в курсе, не из пугливых.

— Мурашки… — заинтересованно протянула Акнир. — А мысли о смерти возникали?

— Откуда ты знаешь?

— Все ясно… она некромантка!

— Еще одна? Наша или залетная?

— Неизвестно. Какая разница?

— Разница есть, и большая. Твоя Удача пришла сюда, как только в Киев прилетела миссис Кладбищенский Шарм — в первый же день ее киевских гастролей… Твоей матери нужен вовсе не Врубель. Ей нужна Мистрисс Фей Эббот!

Глава вторая,

по ходу которой появляется главный герой

Джек-потрошитель с Крещатика

Возле двери в уборную Мистрисс как страж стоял директор Альберт Шуман, привычно постукивая шамбарьером о ладонь в лайковой белой перчатке. При виде него Акнир, как по волшебству, превратилась в подобие болонки на задних лапках:

— Господин Шуман, сделайте нам одолжение, познакомьте нас с Мистрисс.

— Исключено. Я не стану пускать к миссис Фей Эббот всякую шушеру!

— Пропустите нас всего на одну минуточку… и я буду очень-очень-очень признательна вам! — Чуб показалось, что ведьма обвилась вокруг «карабаса» вьюнком, хотя могла бы решить дело одним крепким заклятьем. — Мы даже согласимся на особенный танец, о котором вы говорили.

— Вот как? — видимо, канкан для особенной публики имел для директора больше значения, чем он хотел показать. Шуман посмотрел на дверь Мистрисс — он колебался. Сильно, но не долго — ровно столько, сколько понадобилось на подсчет выручки от их жаркого танца без порток.

— Ладно, но чтобы без глупостей… И если миссис погонит вас вон, я собственноручно вышвырну вас. Здите, у нее сейчас знатная дама.

Дама в лиловом муаровом платье с турнюром вышла минуты четыре спустя — прикрытая густою вуалью Кылына обожгла их взглядом сквозь темное кружево, ненадолго задержала взгляд на Акнир и пошла прочь.

Слегка побледнев, дочь Киевицы толкнула дверь в уборную, прочитав на ходу заклинание «логус», позволяющее понимать иностранную речь без перевода, и добавила к нему «радуницу». Но ни то ни другое не помогло им — более того, оказалось без надобности.

— О-ля-ля… в Киеве действительно так много ведьм! — встретила их Мистрисс. Прижимая ладонь к бледному лбу, магиня в отороченном пушистыми перьями марабу узорчатом халате полулежала на обтянутой парчой оттоманке.

Они точно угодили под переплет «Тысячи и одной ночи» — восточная роскошь ее апартаментов делала их сказочными и ирреальными. Стены были затянуты дорогими тканями, пол покрывал огромный и пестрый персидский ковер, а с потолка свисали на золотых цепях сразу семь чадящих благовониями «ламп Алладина» с разноцветными стеклышками. Под ними на низком золоченом столе стояли два десятка наполненных жидкостью чаш-пиал… для кормления душ?

— Хорошо, что вас много. Мне все равно, с кем заключить эту сделку. Только без канители, я очень устала, — поторопила их Мистрисс.

— И чего ты устала — стул тирличем брызгать? — буркнула Даша. Ее раздражал страх, который эта маленькая хрупкая женщина насылала на нее, словно порчу. Как наркотический дурман, помимо воли заставлявший ее, Дашу Чуб, казалось бы, без всякой причины нервничать, подрагивать, притопывать ногой.

— Управление душами мертвых забирает много сил, особенно в подобные дни, — сгладила грубость лестью Акнир. — Простите великодушно. Моя сестра чрезвычайно впечатлена вашим номером. Вы Королева некромантов!

Мистрисс неприятно улыбнулась:

— Я тоже не разочарована публикой. Я читала, летом вы с грандиозным размахом отпраздновали в Киеве 900 лет Крещения Руси, — некромантка нарочито скривила худое лицо. — А я вот уверена, именно в 1888-м начинается новое — совершенно новое время! Через два года весь Киев станет электрическим. В моем отеле уже есть электрический свет… и он все изменит! Все! И аплодисменты сегодня — тому доказательство. Раньше ведьмы и маги-алхимики отвергали Бога, и за это нас жгли на кострах. Но пришел прогресс… И теперь мы ничего не опровергаем — мы просто занимаемся наукой. Достаточно сказать не «магия», а «магнетизм», «месмеризм», «электрические импульсы», и слепые уже не кричат «сожги их!» — они рукоплещут нам. И с восхищением глядя на нас, сами низвергают Бога в душе. Я могу поспорить, что в 1000-летний юбилей христианской Руси все-все будет здесь по-иному… их Бог будет мертв. Электричество и все, что изобретут с его помощью, заменит слепым и Бога, и Дьявола! — она засмеялась.

А Даше Чуб стало до странности пусто от ее слов — не потому ли, что часть из них стала правдой и Мистрисс верно оценивала ближайшее будущее?

— Вы упоминали о сделке, — повторила главное Акнир.

— Сделка. Обмен! Я уже сказала той, первой, Кылыне… я готова поменять заклятие «vele», неизвестное вам, киевским, на проход в Провалля. Но Кылына, похоже, не знает, где он. А вы?

— Проход в Провалля… Какое именно?

— То, которое осуществляет желания.

— Нам бы и самим не помешало такое, — снова буркнула Даша. — А оно у нас есть?

— Его нет, — сказала Акнир. — Третий Провал — легенда.

— Кылына сказала то же самое. Значит, вы тоже не знаете, где это… узнаете, приходите ко мне, без церемоний. «Vele» — хорошее предложение.

— «Vele» — это?.. — приценилась на всякий случай Чуб.

— Лучшее заклятие для управления душами, — перевела Мистрисс. — Подобного нет даже в Книге Киевиц.

— А какое желание вы хотите осуществить? — спросила Акнир.

— Я хочу познать будущее.

— Для этого вам нужна лишь гадуница. Я предоставлю вам лучшую!

— Кылына сказала то же самое. Но мне не нужна гадуница. Мне нужен вход в Третий Провал. Я здесь до конца Дедо́в. Найдете его — приходите в любое время!

Джек-потрошитель с Крещатика

— Провал, Провалля, — повторила вслух Даша… — слова были знакомые, слышанные.

Услышать ответ Акнир оказалось трудней — ветер заполнил уши, как вода заполняет чаши. Фанерные афишные доски, на одной из которых громадным шрифтом значились и их имена — «Первый раз в Киев прибыли на короткое время mademoiselle Коко и mademoiselle Мими…» — дрожали на ветру. Деревянное, временное, хотя и весьма основательное здание цирка поместилось в сердце Крещатика на Думской площади — прямо в сердцевине подковы полукруглой городской Думы с архангелом Михаилом на шпиле. Подкова немного защищала от ветра, но стоило отойти на сотню шагов, и они утонули в шуме и свисте, как в волнах огромного океана.

— Бабы́ беснуются! — прокричала Акнир, безуспешно кутаясь в теплую шаль.

— Что-что? — Чуб попыталась перекричать ветер.

— …что-то не так, не по ним!

Киев освещали тусклые газовые фонари, лишь «Гранд-отель», «Шато», «Купеческое собрание», знаменитая кондитерская «Жорж» озарились дивным электрическим светом, сияющим ореолом подчеркивающим их статус заведений для шикарной публики… Прочий Киев тонул в мутной осенней тьме.

Одна радость — идти от цирка до нового дома было недалече. Они свернули на Козиноболотный переулок, прозванный местными улицей Козинкой, — здесь ветер был чуть тише, а вот брусчатка оставляла желать лучшего, грязь от вчерашнего дождя пластами липла к ногам, и из-за первого же угла перед ними образовался сомнительный типчик.

Тьма делала его полустертым, далекий свет единственного на весь переулок фонаря обозначал лишь детали — летнее, не по сезону, канотье на взъерошенной голове, старушечий платок на плечах и недобрый, не предвещавший ничего хорошего взгляд.

— Рупь или в морду! — не без аффектации объявил он печально известную присказку ночных киевских нищих.

В поминальные дни-задушницы Акнир упрямо подавала милостыню всем попрошайкам. «Неизвестно, в каком виде придут к тебе души предков, соберутся туманом, птицами прилетят за окно или в дом постучит толпа калик перехожих, — повторяла ведьма, — потому всем несчастным следует дать хоть грош в эти дни». Но мизерабли, просившие милостыню не при свете дня, а во тьме, и именовавшие себя «свободными художниками», мало чем отличались от обычных воров — отказывать им в подаянии было просто опасно.

— Ты ж моя душечка… ты мне и нужен! — с умилением всплеснула руками Землепотрясная Даша, весь вечер безуспешно пытавшая найти хоть кого-то, на ком она могла бы сорвать злость, скопившуюся после малоприятного общения с Мистрисс и местным «карабасом».

— Хочешь убить его? — немного удивилась Акнир.

— Пока нет…

— Тогда зачем ты назвала его покойником — душкой?

— А он точно — не душка? Не какой-нибудь твой померший дед? — на всякий случай уточнила Землепотрясная.

«Свободный художник» был смущен и собственным ласкательным прозвищем, и их ненавязчивой светской беседой.

— Вы меня не поняли, б…и? Белены объелись? Сейчас будет чик, чик-чирик! — сказал псевдонищий почти задушевно. В его голосе не было ни раздражения, ни злости, ни угрозы, было нечто намного страшней — предвкушение. Он вытянул руку — во тьме Даша не могла рассмотреть, что в ней, нож или лезвие, но внезапно она всей кожей предвкусила его остроту. Потешный на вид мизерабль был опасным!

Дальнейшего не смогла бы предсказать даже Акнир: Чуб молниеносно выхватила из кармана шариковый дезодорант с тирлич-травой для полетов, свернула крышечку и выплеснула его содержимое в лицо мужчине.

Господин в канотье неуверенно оторвался от земли, как наполненный гелием воздушный шарик. Его ноги в истоптанных, покрытых грязью штиблетах поравнялись с лицами двух Киевиц, наполовину оторванная подошва затряслась в воздухе, словно махала им ладошкой на прощание. А-о-у… — нечленораздельно вскрикнул «художник» и стремительно исчез в темном небе.

Ветер быстро погнал его невесомое тело к Днепру.

— Сегодня ночью в Киеве станет больше на одну легенду о ведьмах, с воплями летающих ночью по небу в задушницы, — усмехнулась Акнир.

— Он назвал нас шлюхами!

— Да кроме них по Козинке в такое время никто и не ходит. Это ж их улица.

Словно в подтверждение ведьминых слов, из задворок выпорхнули две помятые «бабочки» — порыв ветра тут же сорвал с одной из них шаль, залез другой под подол, заголив ее ноги до самых чресл. Но за поворотом улицы дома укрыли «сестер Мерсье», словно стеной — стало тихо, и можно было наконец-то продолжать разговор.

— Значит, Мистрисс прибыла к нам на Деды́, — подвела подсчет Акнир. А еще сегодня Великая Пятница. Редчайшая штука — Пятница в пятнице. 28 октября — праздник святой Параскевы Пятницы, занявшей место нашей Великой Матери Макошь. Пятница накануне Параскевы считается Вторыми вратами Дедо́в. Но в 1888 году Пятница впервые за много лет совпала с праздником Пятницы… И в этот день моя мать пришла в цирк в надежде раздобыть заклятие «vele»… Но у нее ничего не вышло.

— Откуда ты знаешь?

— Это просто. Она не умела некромантить по-крупному. Выходит, Третьего Провалля все-таки нет.

— Откуда знаешь?.. а, догадалась! Если бы он был, Кылына нашла бы его. По-моему, ты слишком боготворишь свою мать. Вдруг у нее просто не получилось? А у нас все получится! Неужели ты вообще никогда не слыхала про место исполнения желаний?

— А как же, слыхала… что все это выдумки слепых.

— Погоди… Провалля — так ты назвала тропу под Мариинкой. Может, нам опять прогуляться туда? Она какой Провал по счету? И сколько их всего?

Акнир кивнула:

— Точно мы знаем лишь два — Башня Киевиц, иное измерение, куда может войти лишь Киевица. И, конечно же, Малоподвальная, которую писатель Булгаков не зря назвал в своем романе «самой фантастической в мире улицей» Мало-Провальной. Но слепые, киевляне именовали Проваллям не эту улицу, а место рядом с ней.

— Какое?

— Да, собственно, это, — они как раз дошли до пересечения Козиноболотного переулка с помянутой Малоподвальной, круто устремившейся вверх, на гору, и веда остановилась. — И еще Ирининскую улочку рядом.

— То есть мы сейчас тоже идем по Проваллю? — Даша с проснувшимся любопытством осмотрелась, разглядывая «улицу Желаний». Название было сомнительным, учитывая, что та же Козинка слыла в Городе и улицей шлюх, но Чуб сие не смутило. — Ну а желанье… как оно типа осуществляется? — она пару раз стукнула подошвой ботинка по земле, словно надеясь, что под ногой у нее образуется «кроличья нора», описанная другим дивным писателем. — Есть ритуал какой-то? Что нужно делать? — на всякий случай она даже подпрыгнула пару раз, из соображенья «не провалюсь, так согреюсь».

— А знаешь шутку про колокольню? — хохотнула Акнир. — Ее моя прапрабабушка Милана придумала — она сразу по всем газетам как анекдот разошлась, — рассказывать истории из жизни любимых душечек было обязательной частью празднования Бабо́в-да-Дедо́в. — Она веселая была. Подошла как-то раз к колокольне Софии… а там паломники стоят да дивятся, до чего же колокольня красивая да высокая. А прапрабабка моя говорит: «Высокая? Тю… А хотите я выше подпрыгну? Так дайте мне рубль». Дали ей рубль. Бабуля моя, труболетка, могла бы в небо взлететь… но она просто подпрыгнула, — Акнир сделала невысокий прыжок. — Все возмутились, что она подпрыгнула низко. А бабка говорит: «А пусть ваша колокольня хоть так подпрыгнет!»

Чуб засмеялась — ей нравилось слушать похожие на сказки былички о ведьмацком роде Акнир. И правило вспоминать на задушницы о подвигах и приколах из жизни предков — нравилось тоже.

— А у моего деда по маме, — не ударила она в грязь лицом, — была фамилия Печуй-Хмельницкий. Так мама рассказывала: деда как-то сильно бухнул с друзьями и забрался на памятник к Богдану Хмельницкому, уселся вместе с ним на коня… Все, естественно, в шоке. Милиция его оттуда снимает, а он им: «Имею законное право почтить таким образом родного прадеда!» — и предоставляет им паспорт. Менты читают «Хмельницкий…» — делают «ой!», извиняются и отпускают, — внесла свой вклад в традицию Чуб. — Так что с Проваллям? — она снова запрыгала, теперь уже исключительно с целью «сугрева».

— О Провалах существует много легенд… Одни говорят, что это ход на тот свет, другие — что ход в иной Киев, третьи — про пещеру желаний, которая всегда дает тебе то, что ты хочешь. Но если Третий Провал существует, точно я знаю одно: туда не стоит ходить!

— Почему? — Даша, уже согнувшая колени для очередного прыжка, замерла.

— А почему возникла сама легенда о Третьем? По мнению слепых, не только улица Козинка, но и Думская площадь, на которой стоит сейчас цирк, издавна именовалась Козьим болотом… а болото, по определению, может засосать тебя вовнутрь. Так и про Третий Провал говорят, мол, он не отпускает обратно. Есть ведьмы, которые верят в него. К примеру, моя прабабка Ольга верила. Она говорила: веды утверждают, что Третьего Провала нет лишь потому, что никто его не видел. Но дело в другом: ведьм, увидевших Третий Провал, не видел больше никто, никогда! Они остаются там навсегда… Так говорила моя мудрая бабка, — Акнир перешла на декламацию восхваления, — и сама Великая Мать внимала ей. И пусть род мой великий и мудрый будет прославлен в веках, ибо все женщины в нем были как отборный жемчуг в ожерелье царицы!

— И мой род пусть будет прославлен, — присоседилась Даша на всякий случай и выпрямила колени. — Правильно?

— Правильно. Знаешь, откуда у слепых выражение «О покойниках либо хорошо, либо ничего»? От празднования Бабо́в-да-Дедо́в, когда даже слепые помнили, что в особые дни к ним приходят все их предки и нужно непременно уважить их, принять, накормить, похвалить. В эти дни вся родня собиралась, садились за стол и вспоминали подвиги, благие дела и добрые качества своих усопших. Чем больше вспомнишь, чем лучше похвалишь — тем больше они будут помогать тебе в твоих повседневных делах. Не похвалишь — сама знаешь…

— Жаль, я никого кроме дедушек-бабушек не знаю, даже имя ближайшей прабабки, — вздохнула Даша. — Но я верю, все мои бабки — были суперстар бабки! И пусть они мне помогут и покажут Третий Провал! Хоть, знаешь… — она задумчиво потеребила свой пухлый нос, — сегодня у меня было такое богомерзкое чувство, будто мы уже провалились в Провалля… Будто нас уже как бы и нет… это из-за встречи с некромантом, наверное… Ой, что это такое? Ты видишь?!

Она изумленно огляделась. Во всех окнах темных домов — и в маленьком домике-хатке напротив, и в большом деревянном доме чуть выше — в одночасье зажглись огоньки: один или сразу несколько, застывшие и двигающиеся — похожие на мерцающие огни светлячков, чудом залетевших в городские квартиры.

— Душки в гости пришли, — с теплотой в голосе пояснила Акнир. — Людям в домах их не видно. Но если заглянуть с улицы через окно…

— А давай посмотрим!.. — загорелась Даша Чуб и шагнула к дощатому забору одноэтажной хатки, но замерла на полушаге, уставившись вдаль — туда, где вдалеке уже маячило их собственное временное пристанище. — Ты видишь это?

В окне их комнаты тоже зажегся мерцающий свет.

— Бежим! Скорее… — припустив что есть силы, Чуб промчалась к двухэтажному желтому дому, заглянула в окно первого этажа и увидала внутри темный силуэт молодого человека.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Привет, ты уже здесь? — сказала Акнир, открыв дверь их меблирашки.

Снятая в целях все той же конспирации, носившая незаслуженно ласкательное прозвище меблированная, комната с хозяйским отоплением представляла собой жалкое зрелище: отклеивающиеся от сырости голубые обои, занавешенное ситцевой тряпицей окно, одна железная кровать на двоих. Здесь, в пропахших кислой капустой и подгоревшей жареной рыбой частных меблированных комнатах мещанки Нимфодоры Кукишикиной жили самые бедные из цирковых: бородатая Пепита вместе с единственной любовью ее жизни — кенаром в плетеной клетке, клоун Клепа, два жокея, униформисты, ламповщики, конюхи. Анна Гаппе с мужем уже снимали номера порядком лучше. Сам господин Альберт жил в «Национале». А Мистрисс Фей Эббот, бравшая, по слухам, за выход аж пятьсот рублей серебром, сняла номер в наилучшей из киевских гостиниц — расположенном рядом с цирком «Гранд-Отеле» с электрическим светом.

Впрочем, после того как Акнир отпугнула заклятьем всех тараканов, клопов и мышей — Чуб смирилась с неудобствами. А появление нового необычного друга и подавно сделало их унылый меблированный мир разноцветно-волшебным.

Пол меблирашки был завален изрисованными бумагами, картонами, клочками ткани. А на полу, под скупым светом керосиновой лампы, сидел человек в ярко-желтых гамашах, в черном сюртуке со свежим белым воротничком и тонким галстуком под острым, измазанным зеленой масляной краской носом и увлеченно ел из миски кутю с маком и медом.

— Что ты ешь? Ты на подоконнике взял? — набросилась на него с порога Акнир. — Это не для тебя поставлено, а для…

— Покойников. Знаю. Но я уже близок к ним… такой голодный, что боялся: вот-вот начну есть собственные краски. Вчера я съел хлебный мякиш, который употребляют для стирания угольных контуров!

Молодой человек отставил пустую плошку, удовлетворенно вздохнул и тут же привычно потянулся нервными пальцами к простенькой деревянной шкатулке, в которой Чуб хранила свою бижутерию из блестящих искусственных камешков. Начал быстро, бездумно раскладывать их на полу словно пазл.

— А чего ты такой довольный? — спросила Даша, снимая потяжелевшие от грязи ботинки.

— Шуман наконец заплатил за эскизы, 40 копеек за штуку! Будем шабашить! Я Клепу за чаем послал с булками и колбасой-кровянкой… у нас будет роскошный чай!

— Землепотрясно! — обрадовалась голодная Чуб.

— Не успел деньги получить, как шабашить? Мотовиловка — твоя деревня! — Акнир демонстративно уткнула руки в бока, как хрестоматийная сварливая «жінка». — А завтра опять побежишь пальто в заклад отдавать? Ты хоть башмаки починил на те деньги, что я дала тебе в среду?

— Я все верну.

— Я не спрашиваю, когда ты вернешь, я спрашиваю, починил или нет? — Акнир бесцеремонно подняла ногу в желтых гамашах, сурово изучила подошву с заплаткой и одобрительно кивнула.

Она сразу взяла на себя опеку над Врубелем — а это, к слову, был именно он. Трудно сказать, как так вышло, но стоило двум фальшивым француженкам устроиться в цирк и свести знакомство с бесприютным художником, они сошлись сразу и коротко. И невысокий, изящный, как английский жокей, беловолосый и голубоглазый поляк-полукровка, казавшийся по масти и стати родным братом блондинок-«сестер», стал их постоянным наперсником, с которым они делили досуг, колбасу, деньги, а порою и кров.

— А платье ты так и не починил! — пригляделась Акнир к расползшемуся шву на его сюртуке. — Чтобы завтра же шел к портному.

— Слушаюсь и повинуюсь, моя Мимимишечка! — весело ответствовал художник. — Он впрямь был в превосходном расположении духа. И узор из Дашиных блестяшек, брошей, колец вмиг перевоплотился в диковинный сад из сверкающих каменных цветов с прогуливающимся там человечком: красная брошь — вместо сердца, ручки и ножки — из сережек-подвесок, перстень — голова со звездою во лбу.

— Кстати о платьях, что там с моим? Мы должны завтра выступать в юбках! — подала голос Чуб.

— Все готово. И вышло преотличнейшим образом! Взгляни, что я тебе сочинил! — забыв про блестящие камешки, Врубель вскочил, снял с гвоздя на стене покрытое тряпицей творение.

— Вау! — всплеснула руками Даша. — Шикардос офигенственный! Каким землепотрясным ты мог стать модельером!

Еще Маша Ковалева рассказывала им, как на удивление патриархальных киевлян Врубель разгуливал по Городу в пальто с семью пелеринами — фасоне его собственного изобретения, а до того — в бархатном костюме с беретом а-ля Мефистофель. Позднее, уже в Москве, Врубель вдохновенно конструировал театральные костюмы… Потому, узнав, что в порыве увлечения цирком художник нарисовал для мистера Шумана около четырехсот эскизов цирковых костюмов, Коко и Мими немедленно заказали у него за собственный счет затребованные юбки.

Даша с наслаждением высвободилась из унылой одежды и облачилась в новое платье. С важным видом Врубель расправил на ней пышную многоярусную юбку, пошитую из нескольких слоев прозрачной ткани разных цветов.

— Один цвет будет проступать сквозь другой. Ты будешь как раковина из перламутра. Как радуга…

— Волшебно вообще! Круче, чем у Келли!

Керосиновая лампа мигнула и погасла, и пока Акнир искала спички и комнату освещал сомнительный свет из окна, было видно, как ветер безжалостно гнет деревья, заставляя их склониться перед ним и признать его единственным господином Дней Смерти, и как за окном, почти прислонившись к стеклу, застыла высокая, неподвижная женская фигура. И ее неподвижность на фоне бури, и то, что зажженный вновь свет керосинки не высветил женщину, а скрыл ее — показалось Чуб неприятным. Хотя, чему удивляться? Чья-то бесприютная душечка ищет свой дом.

Акнир восстановила огонь и зажгла еще одну керосинку, но все равно в комнате было темно — по меркам человека ХХІ века, привыкшего к яркому электрическому свету, здесь, в 1888-м, всегда было темно — с наступлением сумерек тьму никому не удавалось разогнать до конца, нахохлившись, она сидела пауком по углам, пряталась под кроватью, ждала в коридоре, ломилась в окно.

— И как ты вообще по такой собачьей погоде домой дойдешь? — забеспокоилась о Врубеле Даша.

— А у меня нет сейчас дома, — безмятежно отмахнулся художник. — Прахов разрешил мне ночевать во Владимирском соборе.

— Тогда ночуй лучше у нас на полу, как вчера. Ты нас не стеснишь — тесней все равно некуда! Раз мы как сельди в банке, приятнее лежать в этой банке в хорошей компании. Стоп, чем от тебя пахнет? — втянула Чуб носом сладостно-терпкий запах. — Опять из моих духов омовения делал?

— Это наливка, меня угостили, — увильнул от ее обвинения Врубель. — А почему вы не спрашиваете, что у меня с носом?

— А мы не знаем? — чуть было не уточнила Чуб.

Историю о том, как, случайно испачкав зеленой краской «Поль-Веронез» кончик носа, Врубель не только не смыл ее, но и специально докрасил всю носовую поверхность и отправился гулять по улицам — Даша тоже успела услышать от Маши и пересказать Акнир. «Ведь женщины красятся, почему же не краситься мужчинам?» — сказал художник, если верить историкам.

— Ты, наверное, решил: раз женщины позволяют себе гримироваться, то и мужчины могут…

— Как ты угадала?! Я почти так и ответил Эмилии, когда она спросила меня. Она требовала, чтобы я умылся, но я не остался у них на ужин, я поехал к вам. Вы — совсем другое дело… Вам я ничего не должен объяснять… я последнее время больше совсем никого не хочу видеть…

— Даже Анну Гаппе? — вскинулась Даша. — То-то она о тебе нынче расспрашивала!

— О нет, ее я должен… Я не могу ее не видеть, — он скуксился и потемнел, и еще не разгаданная мутная тайна померещилась Даше за темнотой. — У меня есть необходимость иметь ее перед собой. Я должен, всенепременно обязан смотреть на нее постоянно.

— Почему? Что в ней такого во-още?

— Она так прекрасна… редко встретишь женщину такой совершенной, такой неземной красоты.

— Красоты? Где? Такая себе простушка…

— Когда я смотрю на нее, моя душа… это трудно понять. И дело не в ее супруге, хоть он занимает мои мысли. Дело в том, что я люблю… люблю одного человека… но не ее, я люблю не Анну Гаппе… И если бы тот человек ответил мне взаимностью… все бы вмиг изменилось, — он взглянул на Акнир. — Твой черед, Мимимишечка.

Врубель снял со стены второй костюм, сдернул чехол и протянул Акнир ее туалет — платье юной ведьмы было божественно белым, с серебристой искрой. Не моргнув глазом, та стянула с себя юбку и блузу, оставшись в одном облегающем телесном трико с проступающими сквозь тонкую ткань острыми гвоздиками сосков и темнотой между ног.

Чуб неодобрительно сощурилась. Врубель со знанием дела помог Акнир надеть через голову ее платье, нежно разгладил складки на тонкой талии.

— К нему непременно нужны чулки цвета фиалок и лиловые перчатки, — возбужденно воскликнул он. — Вот, я принес…

Заботливо усадив Акнир на кровать, он встал на колени и принялся раболепно натягивать на правую ногу Акнир фиалкового цвета чулок, расшитый бледными блестками.

— Merci, — юная ведьма позволила Врубелю закрепить чулок подвязкой и задрала юбку повыше, предоставляя ему в полное распоряжение свою вторую ногу.

— Акнир! — громогласно рыкнула Чуб.

Врубель удивленно повернулся — он не знал значения данного слова.

— Миша, где уже чай? Живот от голода сводит, так жрать хочу, ща умру! Будь дусей, молю, найди этого клятого Клепу… небось он сам нашу кровянку уминает!

— Ой… сейчас, потерпи… — искренне проникшись ее голодным отчаянием, Врубель помчался спасать их ужин.

— Что ты делаешь? — рявкнула Даша, едва сердобольный художник скрылся за дверью.

— А что? — Акнир собственноручно натянула второй чулок, приподняла ногу и скептически осмотрела ее. — Может, для цирка все же лучше не чулки, а трико?

— А то! — громыхнула «старшая сестра», — что, не знаю, как у вас, ведьм, а у нас есть только один настоящий Великий Запрет: нельзя отбивать парня подруги! Пусть он и умер сто лет назад! Врубель — не твой. Он — Машин!

— Да я ничего не делаю… — заморгала Акнир.

— Ах, это все он? Чулочки тебе надевает… А ты не виноватая, он сам пришел, да?

— Когда позже он делал театральные костюмы своей жене-певице, он тоже сам одевал ее перед каждым спектаклем.

— Вот именно, жене! А ты — не жена! И не смей ему больше ботинки чинить. А я дура не въехала… Чего это он больше с Анной Гаппе не сидит, чего он у нас все тусуется. Он, значит, Анну уже не любит, он любит другую особу и если та ща-с ответит ему взаимностью… Приехали! Что я Машке скажу, как ей в глаза посмотрю? Что у вас вообще происходит? Я еще чего-то не знаю?

— Да я сама не знаю, — заспотыкалась уличенная ведьма — и вид у нее был виноватый. — Мне просто жалко его… он мне… как брат. И разве я не имею права на душевную дружбу? Ведь это моя мать, как ни крути, его жизнь расколола. И мне хочется ему как-то помочь… Хочется ему что-то хорошее дать, суперклассное…

— Например, дать ему помацать свою суперклассную ногу? Я тебя предупредила!

— Я поняла. Больше не буду с ним на короткой ноге.

— На короткой, пожалуйста. А совать ему свои длинные ноги — точно не стоит.

В дверях образовался художник с заваленным нехитрыми яствами большим зеленым подносом в руках.

Не выдержав, Чуб засмеялась.

— Умора! Зеленый поднос под зеленым носом.

— Клепа прелесть! Сказал мне, чтоб я завтра вместо него выступал! — похвастал Врубель, довольно задирая нос цвета зеленки. — Может, мне устроиться в цирк фокусником? Я умею показывать фокусы! Или хотя бы униформистом. Раз уж только в цирке меня понимают. А другие нет… потому я все чаще сбегают от них в свой Провал…

— Куда ты сбегаешь? — насторожилась Даша. — Повтори-ка…

— Есть такая игра в Провал. Я ее сам для себя придумал. Не просите объяснений… Я не смогу пояснить даже вам… ее нельзя объяснить, как нельзя объяснить, например, номер Мистрисс… но с недавних пор это моя любимая игра.

— Ты разве был сегодня в цирке и видел Мистрисс? — спросила Акнир.

— Я видел ее раньше, еще в Одессе. Ну что, mademoiselle, прикажете вашему верному униформисту подавать самоварчик? Сейчас принесу, и будем тут чаевать! Позвать Пепиту и Клепу?

— Оки, зови… они наверняка тоже голодные.

Врубель снова исчез за дверью.

— Я вспомнила, где впервые слыхала про Провалы, — сказала Чуб, глядя ему вслед округлившимися от озарения глазами. — Когда мы расследовали наше самое первое дело, я подслушала разговор Васнецова и Прахова — они говорили о Врубеле и о его Провалах.

— Подробнее! — потребовала ведьма.

— Когда он начал сходить с ума, он часто исчезал на несколько дней… и никто не знал, где он был и что делал… он назвал это «уйти в провал».

— Полагаешь, что он… он реально проваливался?

— И Козиноболотский переулок, и Малопровальная, и Ирининская — его обычный путь от цирка. Это не твоя мать пришла сюда ради Врубеля, это Мистрисс приехала в Киев ради него. Она знает его еще с Одессы! И знает, что он что-то знает…

Джек-потрошитель с Крещатика

29 ноября, по старому стилю, родительская суббота накануне Дмитрия Солунского

— Он знает, — подтвердила Мистрисс. — Но он сам не знает, что именно… не знает, как он попал туда, как вернулся обратно. Мне известно одно, однажды он БЫЛ ТАМ… Но мне удалось найти у него лишь одну отмычку к Проваллю.

Рука Мистрисс Фей Эббот в длинной кружевной митенке лениво потянулась к лежащему рядом на столике сафьяновому альбомчику… но так и не коснулась его. Магиня взяла со стола подушечку для полировки ногтей и, откинувшись на спинку любимой отоманки, принялась приводить в порядок свои руки.

— У меня есть кому за ним приглядеть. Но если вы сыщете путь в Провал раньше — тем лучше. Мое предложение в силе. Раз вы водите дружбу с художником, у вас больше шансов, чем у той, у второй. А покуда расскажите мне побольше о вашем Провалле.

— Вы не получите больше того, за что заплатили. А покуда вы не внесли никакой платы, — жестко сказала Акнир.

Мистрисс удовлетворенно кивнула, словно признавая ее достойной партнершей. От соприкосновения с ногтем ее пилочка издавала противный тревожащий звук.

— Тогда я сама расскажу вам, что знаю. Мне известно, что последний — Четвертый Провал находится под Царским садом… по легенде там, задолго до крещения Киева, стояла первая христианская церковь. Но однажды она провалилась под землю, прямо в ад… и все прихожане, бывшие в ней, и священник, служивший службу, — провалились с ней вместе. И будто бы в такие дни, как сейчас, можно услышать, как колокола первой церкви звонят под землей.

— Это глупая легенда слепых, — сказала Акнир. — Городской фольклор.

Мистрисс снова кивнула.

— «Слышат звон, да не знают, где он» — так у вас говорят о людях? — Она встала и подошла к сверкающей медью спиртовке — на ней в круглом металлическом горшочке кипело непонятное варево, издававшее отвратительный и подозрительный запах. Проходя, Даша заглянула туда и увидела, как в похожей на золотистый бульон жидкости плавают большие куски мяса и неизвестных колючих растений. — Потому что первая церковь стояла вовсе не там, а здесь, — палец Мистрисс с обработанным ногтем вытянулся и указал прямо в пол. — Правда ли это?

— Провал находится прямо под цирком? — охнула Даша.

Акнир неопределенно пожала плечами.

Даша украдкой вытерла мокрый от испарины лоб — в присутствии Мистрисс она испытывала одновременно три приступа — паники, удушья и озноба.

— Не хотите говорить? — осклабилась магиня. — И все же тут неподалеку стояла церковь… одна из первых женских церквей. Я узнала ее название — Ирининская. Впрочем, неважно. Отведайте моей настойки, прошу. Выпьем втроем за бесконечность! Выпьем за Дедо́в… Ведь слепые празднуют их сегодня, в субботу, накануне Дмитрия Солунского.

Магиня показала на испещренный золотыми магическими знаками низкий и круглый столик из кедрового дерева, инкрустированный малахитом, опалами и дымчатыми топазами — в центре возвышался высокий пузатый графин, наполненный розоватой жидкостью с плавающими в ней размокшими красными ягодами.

Сердцевина графина засветилась, как волшебный фонарь, а сам графин оторвался от столешницы, отбросил круглую переливающуюся хрустальными гранями крышечку, зависшую в воздухе. Не желая утруждать свою госпожу, господин Графин низко «в пояс» склонился перед гостями, наполняя до самых краев две стоявшие рядом рюмки, а рюмки исправно, не расплескав ни капли, полетели к ним и зависли прямо под носами «сестер».

— Знакомый запах, — отметила Чуб и взяла рюмку. Ее рука заметно дрожала.

— Рябиновка, кровь Бабо́в, — со знанием дела кивнула Акнир. И профессионально опрокинула хрустальную емкость. — Пей, не бойся, — громко сказала она, склоняясь к самому уху Даши, и быстро прошептала одними губами: — Поссорься с ней.

Дважды Чуб просить не пришлось — необъяснимый, неконтролируемый, почти тошнотворный страх перед Мистрисс, охватывавший Дашу при встрече с магиней, жаждал дать отпор и ей, и ему.

Землепотрясная выпила и почувствовала на своем небе морозный осенний день с яркими пятнами красной рябины. Утерла губы и выплюнула ядовито:

— А кто это нам винишко наливает? Ангелы бездны? Или души людей, которых вы сделали своими рабами?

Мистрисс обратила на Дашу пронзительный взгляд.

— Вы ведь еще не бывали в аду, дорогая? — спросила она так любезно, точно интересовалась, бывала ли та в соседней кондитерской «Жорж».

— Бог миловал.

— Бог? — повторила саркастично магиня. — На его милость вам уповать в аду точно не стоит. Вам известно, почему вы боитесь меня? Потому что рядом со мной вы кожей, почками, всем естеством чуете, как дует сквозняк… из того места, где вас никто никогда не помилует! Уверяю, когда вы увидите ад, вы поймете: я — не рабовладелица. Я — освободительница! Христос — вот ваше истинное рабство.

— Стоит, наверное, заглянуть туда заранее, так, любопытства ради, — ответила бравадой Даша, хотя голос почему-то подчинялся с трудом — гортань точно затянуло изнутри белым инеем.

Магиня была права: Даша боялась не Мистрисс, — того, что исходило от Мистрисс — веяло от нее как запах духов… неужто она или взгляд ее действительно были выходом из ада, связью меж тем и этим миром, из которого тянуло горячим, как ветры пустынь, сквозняком?

— Желаете полюбопытствовать? — холод опять потек по Дашиной спине от излишне елейного вопроса магини. — Я готова вам услужить. Сделайте милость… загляните вот в ту чашу.

Чуб, помедлив, подошла к указанной Эббот большой золотой эмалированной чаше на толстой витой ножке. Чаша возвышалась на жардиньерке рядом с полупрозрачной серебристой занавеской — занавесь непрерывно подрагивала, точно так же колыхались во время выступления одежды магини, словно в складках ее рукавов жили невидимые дрожащие твари.

Чуб приблизилась к жардиньерке вплотную и храбро опустила взгляд в золотую чашу.

И глаза ее словно стали пудовыми, вылетели из глазниц, полетели как гири в бесконечную глубину провала. Чаша не имела дна, и где-то глубоко-глубоко, у самой коры Земли, во тьме двигались огненные точки, — открытые в безмолвном крике рты орущих от боли людей, рты, наполненные адским огнем, который жжет не снаружи, а изнутри.

Чуб отпрянула в ужасе. Ее колени дрожали, руки свело, грудь заледенела изнутри и наотрез отказалась дышать — Даша не могла сделать ни вдоха, ни выдоха.

Не сводившая с нее кошачьих глаз Мистрисс Фей Эббот усмехнулась.

— Возможно, после смерти, Коко, вы сами попросите… нет, будете умолять меня о помощи… даже рабстве… лишь бы избежать ада! А пока прошу извинить, скоро мой выход.

Джек-потрошитель с Крещатика

«Если к старой ведьме приходит ученица, ведьма ведет ее к прозрачному озеру и бросает в воду кусок хлеба. И когда десятки рыбешек начинают растаскивать хлеб по крошкам, ведьма указывает на него ученице и говорит: “Так же после смерти черти будут рвать твою душу, коли станешь ведьмой… Готова ли ты?”» — однажды прочитала ей Маша. Но Чуб думала, это просто страшилка для глупых слепых.

В полном безмолвии они вышли за дверь.

Даша казалась примороженной. Акнир наоборот — чересчур оживленной. Держа в правой руке красный китайский веер, балерина-акробатка Марсель в голубом трико с бахромой старательно подпрыгивала, отрабатывая новый трюк. Атлет Смит стоял рядом, готовясь ко второму вечернему упражнению с гирями. Конюхи толпились у входа на манеж, собираясь принять лошадей Альфреда Шумана, исполнявших свой первый парадный номер. «Allez, allez!» — доносилось со сцены.

Но Даша словно не замечала всего этого. Живот подвело, ребра, грудная клетка болели от неспособности сделать глубокий вздох.

— Так Провал прямо здесь, в цирке? — голос ее был слабым и сиплым. — Потому-то Мистрисс решила тут выступать? Ведь наш цирк тоже на Козьеболотской площади. И болото может засосать тебя внутрь?

— Успокойся, — прошептала Акнир.

— И тут была церковь… и однажды ее засосало в ад?

— Тише…

— Ты не понимаешь… я его видела… я видела ад! В этой чаше… я как провалилась!

— На Козьеболотской площади никогда не было церкви святой Ирины, это фантазии Мистрисс, — фыркнула ведьма. — Да и Козье болото было немного в другом месте.

— А ад?

— А вот ад — реальность, — нехотя признала веда.

— Ад существует? — судя по возгласу, Даша надеялась услышать уверения в обратном. — И грешники горят там огнем?

— Все не так просто… пойдем.

Акнир сделала жест рукой, предлагая старшей сестре следовать за ней, и побежала подальше от апартаментов Мистрисс — в пустующую под час конного аттракциона конюшню.

Глава третья,

где впервые упоминается Джек-потрошитель и появляется вопрос: Мими + Миша =?

Джек-потрошитель с Крещатика

Убедившись, что в конюшне их никто не подслушивает, кроме двух белых, белогривых красавиц кобылок, которым, по ведомым одному господину Шуману причинам, был предоставлен отдых — ведьма достала из-под новой пышной юбки листок бумаги:

— Смотри, что за цацу я украла, когда ты ее отвлекла! Рисунок лежал в альбоме у Мистрисс… готова поспорить, его-то она и назвала «отмычкой».

Лошади круглоглазо поглядели на цацу, но не проявили к ней интереса — в отличие от Даши:

— Оппаньки! Это ж работа Врубеля… Его стиль, чекануто-гениальный! — Чуб вгляделась в беглый карандашный набросок с неряшливыми пятнами синей краски на полях. — Гляди, это практически его автопортрет. Только почему он лежит? И что вообще за дикий сюжет?..

Даша сощурилась над странным портретом: человек с лицом Врубеля возлежал на ложе, пред ним на коленях, сложив руки в мольбе, стоял неизвестный бородатый мужчина. Внизу почти неразборчиво было подписано: «Одесса, 1885».

— Не понимаю, почему тут два мужика? Мать моя, женщина, а что если… Врубель может быть голубой? Или наполовину, типа бисексуальный? Маша вроде такого ничего не рассказывала… Но вдруг это его страшная тайна? Вдруг он вовсе не про тебя вчера говорил «я люблю одного человека». Человек — может быть и мужчина. И он сам сказал, что думает про мужа Анны Гаппе. Вдруг он вообще не в нее влюблен, а в жонглера? А то ведь все прочие симптомы имеются: он, считай, модельер, возмущается, почему мужчинам не положено краситься, умывается моими духами… еще и платье мне сделал радугу.

— Не исключено, — признала Акнир. — Но и не подтверждено… оставим как версию. Но этот рисунок Врубеля дал Мистрисс первую отмычку к Провалу. Любопытно, а это еще что? — Акнир сощурилась: между двумя мужчинами был нарисован стол, а на нем — некий конус.

— Масонская пирамидка… только очень уж вытянутая, — предположила Землепотрясная. — А может, не геморроиться, прямо у Миши спросить, что он нарисовал и зачем… Где наш хипстер Серебряного века? Когда он обещал за нами зайти?

— После львов… но он уже здесь, сидит в буфете с Анной и ее мужем.

— И с мужем! — со значением повторила Чуб. — И заметь, вовсе не Анна, а ее муж недолюбливает тебя и меня — ревнует нас к Врубелю? Не-а, мы не пойдем к ним в буфет… подождем, пока Миша сам нас найдет. Идем, переоденемся и лучше поглядим на котэ, я их люблю.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Мамзелечки, вот вы где… — быстрой косолапой походкой в конюшню влетела бородатая Пепита и затрещала, чередуя ирландские, английские, русские и немецкие слова, так часто, что без «логуса» они бы ни в жизнь не разобрали бурнокипящий и пьяный грог ее речи. — Мои милые девочки, вы единственные добры ко мне, я должна предупредить вас, должна вам сказать… ни в коем случае не ходите сегодня домой!

— Почему? — не вняла ее панике ведьма. — Мы за комнату еще позавчера заплатили.

— И где нам ночевать? — опешила Чуб.

— Здесь, на конюшне, на сене, можно неплохо устроиться.

— Но почему мы должны спать в конюшне?

Пепита в волнении протянула им английскую газету «Manchester Guardian» — несмотря на крайнюю измятость, газета была свежей, сегодняшней. И хотя Даша Чуб так и не научилась складно говорить по-английски, читала она весьма бегло, потому проглотила и успела переварить заголовок, прежде чем Акнирам вновь прошептала «логус».

— Что? Джек-потрошитель? — взбудоражилась Чуб. — Ух ты! Я и не знала, что это прямо сейчас… Он тоже, выходит, в 1888 году, в октябре куролесил — аккурат на Деды́-да-Бабы́? Неужели это может быть совпадением? Не помню только, чем он прославился там?

— Первый в мире серийный маньяк-убийца, — освежила ее память Акнир. — Убивал проституток, разрезал им брюхо и изымал органы, в первую очередь женские — матку, влагалище… Предполагалось, что он знаком с анатомией, пользуется скальпелем и является медиком, хирургом, на худой конец мясником или акушеркой.

— Пипец! Вчера было пятое убийство! — вчиталась в статью и оповестила всех Даша. — У них в Лондоне как раз был маскарад… праздник лорд-мэра.

— Вчера — в пятницу 28-го? — кажется, дата заинтересовала Акнирам куда больше, чем сами преступления кровавого Джека.

— Ага… — Чуб с любопытством изучила сенсационную новость. — Монструозис кошмарис! Он выкладывает их внутренности «прелестной» картинкой, как наш Миша стекляшки. А еще он написал письмо полицейским с названьем «From Hell». Письмо из Ада!

— Его не поймают, — печально сказала Пепита и нервно оправила ярко-красное клоунское платье на округлых боках.

— Никогда не поймают, — кивнула Чуб. — Но ты-то откуда знаешь?

— Нельзя поймать Уго.

— Угол? Угол чего?

— Уго… девол Уго. Еще моя бабка рассказывала о нем. Он выходит в дни смерти и ищет грешниц, и жрет их кишки… потому что кишки грешниц, блудниц для него точно сахар — первая сласть. И никто не сможет поймать его, его нельзя даже увидеть — лишь тень, которую он отбрасывает в эти дни в свете луны. Потому всем нам стоит поберечь кишки в эти дни, — Пепита похлопала себя по округлому животу и тряхнула огненно-рыжей шевелюрой. — И лично я буду спать на конюшне!

— Ты считаешь, он покусится на твои сласти? — усомнилась Землепотрясная Даша. — Но ты же не горизонталка… в смысле, не проститутка.

— В цирке святых нет, — философски сказала Пепита. — Будьте осторожны, поступайте как я… У Уго нет власти при свете солнца. Жаль, солнца сейчас осталось так мало.

— Да в чем проблема во-още? Джек-потрошитель в Лондоне, а мы вообще в Киеве? — воззвала к ее логике Чуб.

— Уго везде, где есть Тьма. Я ирландка, я знаю, — убежденно сказала Пепита. — Хотите, я расскажу вам историю сестры мой бабки?..

— Как-нибудь в другой раз.

— Вы не поверили, — сильные крупные руки Пепиты в волнении вцепились в Дашину новую юбку. — Послушайте меня… не вступайте во Тьму! Спите здесь, пока он не вернется назад.

— Куда?

— Туда, откуда пришел — в ад, где он жрет кишки каждый день… но в особые дни ему удается пробраться на землю…

— Выходит, Уго — сам Дьявол?

— Нет, Уго не Дьявол… Уго — тень Дьявола. Сам Дьявол не может пробраться, но когда его тень выходит из ада…

— Все, хватит меня кошмарить! — Чуб резко сунула газету обратно в руки Пепиты и демонстративно заткнула обеими ладонями уши. — Сначала ад, теперь тень из ада… Веселуха сплошная! — веселье отнюдь не наблюдалось на Дашином лице. — Оставьте меня все в покое! — она прокрутилась на каблуках-рюмочках и отправилась прочь, распевая хрипло и в голос, точно пыталась перекричать собственный страх:


Что французик ни взболтнет,

Выйдет деликатно.

Ну, а русский как загнет,

Берегись, понятно.

По-французски — ле савон,

А по-русски — мыло.

У французов — миль пардон,

А у русских — в рыло…


Джек-потрошитель с Крещатика

Директор не врал, уверяя, что в цирке Альберта Шумана и без них полный аншлаг. Его программа была сколочена крепко — едва ли не каждый номер был натуральным «гвоздем».

Устроившись на самых дешевых местах, Даша и Акнир с удовольствием посмотрели второй выход конного аттракциона, включая нашумевший номер «Лошадь гоняется за клоуном» — в роли клоуна выступала Пепита, потешно улепетывавшая от белой лошадки.

Пока униформисты готовили манеж к выходу львов и собирали решетки, публику развлекал клоун Клепа, нес околесицу и то и дело, «случайно» оступившись, падал с барьера на манеж. Клепа утверждал, что когда он пьян, падать ему совершенно не больно, потому пить он обязан по долгу службы — исключительно для наилучшего исполнения трюков. Даша же, взывая к его артистическому самолюбию, утверждала, что номер с падениями унизительный, жалкий и его нужно срочно менять.

Козырное местечко в программе — между лошадями и львами, она мысленно облюбовала для сатирических русско-французских куплетов Клепы и мамзельки Коко… И сейчас, глядя на ее напряженное лицо под маленькой шляпкой с вуалеткой, слушая как Чуб напевает под нос «У французов — все салат, А у нас — закуска. По-французски — променад, А у нас — кутузка», — ее «сестрица» заподозрила худшее.

— Не вздумай петь здесь свои куплеты, — не удержалась Акнир. — Куда тебе в сатирики? Ты либо что-то ляпнешь и сразу прогремишь… либо, хуже того, загремишь в участок как политическая, — ведьма старалась быть мягкой.

— И почему, стоит мне прийти в Прошлое и плюнуть, как я уже и прославилась? А в нашем времени я как была неизвестной певичкой из заюзанного клуба, так и осталась? — недружелюбно отозвалась напарница.

— Ты говорила, что твой клуб был один из лучших.

— Это когда я там пела. А как ушла — стал заюзанным. Да не переживай ты, я не собираюсь ща-с петь. О, начинается… давай смотреть на котэ!

Особенный успех у публики во втором отделении имел аттракцион с хищниками — укротителя Юлиуса Зетте.

Среди цирковых он славился тем, что первым сконструировал круглую разборную клетку для арены. Для зрителей же известный укротитель удумал в этом сезоне иную штуку — с начала гастролей он появлялся пред киевской публикой исключительно в бархатной красной маске, полностью скрывавшей его лицо, интригуя прекрасных дам и порождая слухи о страшных шрамах, нанесенных ему львиными когтями во время последнего кровавого выступления в Париже.

Последнее оказалось отчасти правдой — как поведала Пепита, во время парижского вояжа один из львов проявил кровожадный нрав, набросившись на укротителя прямо на манеже, повалив его на землю и сильно ранив… однако пострадала только нога, лицо Юлиуса Зетте осталось неповрежденным, в чем они сами убеждались не раз, когда он выходил из уборной, уже без интригующей маски — усталый, печальный, с дряблыми щеками, и, прихрамывая, шел ко выходу, где его поджидал экипаж. Печаль его, помимо прочего, объяснялась чрезмерной усталостью от коньяка и вина — пред каждым выступлением в его гримерную прибывал посыльный из «Жоржа» с целой корзиной отборных напитков и закусок, а за кулисами поговаривали, что пьет он не просто так, — после несчастного случая у Зетте появился неконтролируемый страх перед собственными львами, потому он и скрывал на манеже лицо — чтобы скрыть свои подлинные, недостойные укротителя чувства, и однажды он не выдержит и даст слабину.

Но покуда, как и все цирковые, во время выступления Юлиус Зетте, облаченный в великолепный костюм Юлия Цезаря с пурпурным плащом, преображался — казался статным и стройным всевластным богом, без малейших усилий повелевающим царями зверей — он клал в открытую пасть льва руку и голову, ездил на звере верхом, возлежал на львах, как на огромных рыжих подушках, гонял их по кругу и заставлял прыгать через горящие обручи.

Для зрителей ХXI века его представление казалось вполне обычным — но показное бесстрашие, с которым он то приказывал львам, то ласково трепал их за ушком как огромных котов, не могло не вызывать восхищения. И любительница всех рыжих кошек, и малых, и больших, Даша Чуб, посмотревшая его выступление целых пять раз, могла поклясться, что львы отвечают Зетте не опасной смертельной страстью, а полнейшей взаимностью, и на их мордах выписано нечто неприлично похожее на обожание. И зря цирковые травят байки о скором конце.

— Так все укротители были из наших? — тихо спросила Чуб, глядя, как под восхищенные крики публики очередной лев летит сквозь объятый огнем обруч.

— Нет, только выжившие… Если веда сама не ведает, что она ведьма, или не может занять достойное место среди нас, равных, — она идет к слепым. Людям много не надо… два-три заклинания знаешь — и уже звезда сцены.

— Ну, когда он объявит уже?..

Юлиус Зетте словно услышал ее.

— Кто из достопочтенных господ сегодня готов выйти на сцену и войти в клетку к моим львам? Я докажу, что лев та же кошка — только очень большая! — укротитель задавал этот вопрос на каждом выступлении, но желающих в Киеве до сих пор не нашлось.

Однако сегодняшний вечер должен был стать особенным. По рядам прошел ропот — стремительной походкой к дверям клетки подошел человек, и не мужчина, а статная полногрудая девушка в шляпке с вуалью.

Музыка оборвалась… на мгновение все участницы дамского оркестра одновременно отпустили свои струны, опустили кларнеты и скрипки.

— Не надо, не губи себя, милая!.. — крикнул женский голос из первых рядов.

Один из униформистов украдкой перекрестился, но, повинуясь властному движению руки дрессировщика, открыл клетку, впуская удивительную девицу вовнутрь.

— Поаплодируем бесстрашной амазонке! — предложил Зетте, и зал взорвался овациями. Львы сидели покорно на тумбах, обернув себя хвостами. — Нам позволено будет узнать ваше имя?

— Даша Чуб! — объявила та.

— А увидеть ваше лицо?

— Нет, я хочу остаться инкогнито.

— Это ваше право… Позвольте узнать, вы боитесь?

— Нисколько… Есть вещи и пострашней, — фыркнула гостья манежа.

Львы заревели… Чуб непроизвольно отпрянула.

— Люций, ты испугал прекрасную даму, — укорил Юлиус Зетте питомца. Лев замолчал. — Покажи даме, как ты просишь прощения!

Лев послушно стал на задние лапы и поднял передние полусогнутые в просящем жесте.

— Покажи, как ты трешься о ноги.

Под всеобщий протяжный «ах» лев спрыгнул с тумбы, подошел к даме и неповторимым типично кошачьим движением потерся спиной о ее колени. Даша обомлела одновременно от ужаса и от восторга.

— Кто же так трётся, Люций… изволь сделать все как положено, с кошачьим мурчанием.

Лев громко заурчал, в тишине притихшего цирка урчание довольного котяры прозвучало как майский гром — одновременно и нежно, и страшно.

— Он так просит, сударыня, вы не вправе ему отказать… дайте ему поиграть хоть немного, устройте забаву, — Зетте протянул Даше веревочку с большим красным бумажным бантиком на конце и подал ей руку, помогая забраться на тумбу.

Даша подняла руку и принялась дергать веревкой — лев ловко словил бант-мышь одним движением огромной когтистой лапы.

— Поаплодируем нашей бесстрашной амазонке еще раз… Я никогда не встречал женщины прекрасней и храбрей. Надеюсь, вы станете моей женой? — укротитель проворно опустился на одно колено.

— Я подумаю, — кокетливо ответила Даша.

Под гром оваций она покинула клетку.

— Убью, — тихо поприветствовала ее Акнирам.

— Знаю. Пошли.

— Сколько раз я просила тебя?!.. — продолжила ведьма уже в коридоре.

— В чем проблема, если ведам львы никогда не причиняют вреда?

— Просила тебя не звездить…

— А как сама ставишь на стол десять чашек, так это нормально? — сорвавшись, визгливо крикнула Даша в ответ. — И я не звездила…

— Что же тогда это было?

— Страх! — зло огрызнулась Землепотрясная Даша. — Я боюсь! Понимаешь, боюсь? Я никогда никого, ничего так не боялась… но я боюсь эту Мистрисс… и ада… Я никогда раньше не думала, что он действительно есть… вы мне не говорили! Но я там была… Я правда видела ад. Я видела настоящий Провал. И теперь у меня душа в пятках… то в пятках, то в локте, то где-то еще… С тех пор, как мы вышли от Мистрисс, я не могла остановить сердцебиение, все так стучало в груди, что казалось взорвется. Я потому и пошла в клетку ко львам, чтоб страхом страх перебить… Спасибо, почти помогло… ща-с чуть полегче, — закончила выдохом Чуб.

— Почему ты мне не сказала? — притихнув, спросила Акнир.

— Потому что мне стыдно. Я ужасно боюсь… я не могу объяснить чего, но мне страшно… ужасно страшно… а тут еще Пепита со своей тенью из ада… Скажи, ведь из ада не могут прийти… за мной… ну-у типа раньше времени?

— Скажи еще, что ты боишься Пепитиного девола Уго? Ты хоть знаешь, сколько у ирландских крестьян подобных легенд?

Надменность Акнир не развеяла Дашиных страхов:

— Не знаю! — огрызнулась она. — Зато теперь я точно знаю, что ад существует. А Джек сам оставил в письме свой обратный адрес: «Из ада». И Джека, действительно, не поймали… И не знаю, почему никто, даже авторы фантастических фильмов, не задумался над таким простым объяснением: Джек фестивалил на Деды́, когда из ада к нам приходит всякая дрянь.

— Вот в этом одном ты права — никто не задумывался, — согласилась Акнир. — А ведь забавно… Его пятую жертву убили вчера, 28-го — в пятый день, на Великую Пятницу. На Пятницу в Пятнице. По нашему стилю… В Англии уже ноябрь. Но и в Англии убийство последней жертвы пришлось на пятницу. И забавнее всего, что ее убили в праздник лорд-мэра, который, пока Англия жила по старому стилю, тоже отмечали 28 октября.

— И что это значит?

— По приметам слепых, по пятницам, не говоря уж о Великих, нельзя ткать, стирать и пахать. Нельзя тревожить ни воду, ни землю, ни женщину — запрещено делать детей…

— Трахаться?

— Это составная часть запрета…

— А если нарушишь?

— Не знаю как в Лондоне, а у нас в Украине считали, что Пятница — реальная баба-демон. Пятница-похатница! Она ходит по хатам, смотрит, блюдут ли женщины пятничный запрет, и жестоко наказывает тех, кто не чтит ее день. По преданиям, женщину, которая пряла в пятницу пряжу, она исколола веретеном, заколола насмерть.

— Но хоть веретеном, а не скальпелем…

— У женщины, которая стирала в пятницу, — отняла руки, с бабы, которая в пятницу рубила дрова, — содрала кожу и повесила ее на забор.

— Кажется, я поняла откуда появились легенды о кровавой пятнице 13-го, — сделала открытие Даша. — Выходит, не Джек-потрошитель, а Пятница — самый первый маньяк-убийца? А как твоя Пяточка-Маточка наказывает тех, кто делал по пятницам детей? В смысле, интересовался процессом…

Но Акнир приняла ее вопрос на диво серьезно:

— А ты верно подметила — «Пяточка-маточка»!.. ведь в первую очередь Потрошитель вырезал у проституток матку. Пятница часто отнимает именно ту часть тела, которая нарушила запрет. И первое убийство Потрошителя тоже случилось в пятницу 13-го… 31 августа.

Даша знала, что ведьмы считают роковым само сочетание единицы и тройки, вне зависимости от последовательности их написания. Но вот все остальное…

— Приехали! — почти весело заключила она. — Уже не Джек Ripper, не Уго, а Пятница режет в Англии горизонталок? Пятница-похатница — гроза проституток? — Чуб нервно хмыкнула. Версия была настолько абсурдной, что ей аж полегчало. Во-первых, сложно представить себе сражение с днем недели. А во-вторых, сегодня суббота, как ни верти, бояться нечего.

И в этот момент она услышала голос:

«Я боюсь… мне страшно… мне страшно… она убьет меня… из ада…»

Голос звучал внутри — у нее в голове. И слова были знакомые — почти то же самое говорила она.

— Я боюсь… мне страшно… — произнесла Даша вслух, пытаясь определить, ей ли принадлежит этот голос.

— Чего ты боишься, Коко? — из-за нагроможденных ящиков, кое-как освещенных газовым, убранным в решетку рожком, вынырнул Михаил Врубель.

— Она боится идти домой в темноте, — нашлась Акнир.

— Боюсь, — не стала спорить Даша. — Ты слышал про Джека-потрошителя?

— О, да, — сказал художник. — Это ужасно. Страшней чем в романах Эдгара По… Но ведь он в Лондоне, а мы здесь… за тысячи миль от него.

— Я ей то же самое сказала сейчас, — кивнула Акнир.

— Ты очень разумная девушка, моя Мимишечка, — похвалил ее Врубель.

— Все равно я боюсь, — заупрямилась Даша. — А на извозчика денег нет. Шуман все никак не заплатит. Ты не проводишь нас в меблирашки?

— Само собой… я и так собирался идти к вам.

Джек-потрошитель с Крещатика

Стоило им сделать несколько шагов, и большая яркая вывеска «Цирк Альфреда Шумана» исчезла в колдовском растворе бело-серой туманной тьмы.

Вчерашний ветер улетел гулять по полям и лесам, Киев обложило влажной ватой тумана, и Город стал походить на Лондон, словно специально переоделся под Дашины страхи.

Под мерцающим в белом киселе фонарем Думской площади топтались две проститутки — одна маленькая с большими глазами и круглым, совершенно детским лицом, густо покрытым белилами, сделавшими ее похожей на огромную куклу, вторая годилась по возрасту ей в матери, а может, и была ею… Младшая махнула Врубелю рукой. Старшая лишь проводила голодным взглядом бесперспективного клиента, уже обзаведшегося сразу двумя мамзельками на вечер.

От Думской площади веером шли несколько улиц, весьма престижные в наши дни Михайловская, Малая Житомирская, Софиевская и пресловутый Козиноболотный переулок — нынче всем своим видом подтверждали небезосновательность страхов Коко.

Но Даша уже устыдилась собственных страхов. Как ни странно, здесь, на темных улицах Города, ей было менее страшно, чем в коридорах цирка, здесь сразу стало ясно, что бедным ночным бабочкам, кружащим под фонарем, грозят лишь реальные убийцы из плоти и крови, и хоть среди них вряд ли разгуливает знаменитый Джек, тем, кому нынешней ночью сделают «чик, чик-чирик», будет все равно, что случится впоследствии с их бренным, бесчувственным телом.

— Забудь все, что я сказала. Я — дура… Это была паника, — шепнула Даша Акнир.

— Обычная реакция на мощного некроманта, — успокоила ее ведьма. — Смертельный ужас. Иногда даже галлюцинации. А Мистрисс очень сильная, раз уж она может достать душу из ада.

— Мистрисс может отмазать любую душу от ада? Тогда нам точно нужно ее заклятие «vele»!

— Впрочем, — Акнир посмотрела через плечо, оглядываясь на двух проституток, — раз наша некромантка ищет Ирининскую церковь, между нею и Джеком есть кое-что общее.

Даша прищурилась, но не смогла измыслить хоть какую-то связь между церковью и маньяком, и обратила к Акнир вопросительный взгляд.

— Ты не поверишь, — ухмыльнулась Акнир. — Проституция. Пять веков назад в наказанье за верность христианской вере святую Ирину отдали в публичный дом.

— Не отставайте, — окликнул их Врубель. — Это опасно!

Он шел впереди, и его крылатое зелено-коричневое пальто с семью пелеринами развевалось от быстрого шага, и сам он казался в нем лишь огромным осенним листом, который вот-вот унесут холодные ветры.

— Не бойся, — тихо хихикнула юная ведьма под нос, — мы тебя защитим, если что…

Они прошли по дурному переулку. На улице шлюх не росло ни единого деревца. Низкорослые каменные и деревянные дома с закрытыми ставенками, еще не подозревавшие, как скоро их снесет очередная волна строительной горячки, были почти скрыты в белых туманных водах. Два фонаря — оставшийся сзади на площади и маячивший путеводной звездой впереди — горели бледно, безжизненно, а в белесой тьме, словно крысы, копошились сомнительные любовные пары, их «коты», местные нищие, обитавшие днем на церковных папертях, собирая дань милосердия с богомольцев, и те, кто не был милосерден ночами к проходящим мимо. И кабы «сестры Мерсье» Коко и Мими не представляли собой компактный вариант оружия массового поражения — возвращаться домой для них и впрямь было бы небезопасно.

Дорогу Врубелю перебежала толстая крыса, за ней неслась кошка — в темноте трудно было определить ее цвет. Но неожиданно, забыв про добычу, хвостатый зверь остановился, ощетинился, выгнув спину и вздыбив хвост, — кошка почуяла чью-то бесприютную душу.

Художник не заметил случившегося — он молчал большую часть дороги, что было совершенно на него не похоже.

— Ты сегодня не в духе? — догнала его Акнир.

— Может, и в духе, но не в святом — в злом и мятежном, — ответил Врубель уныло. — Все эскизы, которые я сочинил для Владимирского собора, забраковали… опять забраковали! — в отчаянии вымолвил он. — Фреску, написанную мной в соборе, признали негодной и постановили закрасить. Прахов говорит, для такого, как я, следовало бы построить отдельный собор, уж слишком мои работы особенные, слишком выбиваются. Видно, по мнению Синода, они не соответствуют понятию о благолепии храма. И я не знаю, что мне делать теперь. Ведь мне уже 32 года… еще полгода — и возраст Христа! И все кругом твердит мне: довольно обещаний, пора исполнения. Пора, пора стать солидным господином… А у меня нет даже некоторого запаса денег на жизнь. И никаких перспектив. И потому я снова не в духе. И потому все твердят, что у меня невыносимый характер и слишком рассеянный образ жизни… даже Анна Гаппе… А если уж и она… мне конец.

Чуб прислушалась, ей показалось, что она услышала сзади шаги — кто-то, скрытый туманом, идет вслед за ними.

— При чем тут характер? — твердо сказала Акнир. — Ты — гений! А большинство людей вокруг не понимают этого. Естественно, ты не в духе.

— Ты действительно думаешь так, Мимимишечка?

Чуб чуть не топнула ногой. Сказать мужику, что он гений, это, в понимании Акнир, не заигрывать?

Решительно оттеснив от Врубеля «младшую сестру», Даша, как обычно, попыталась взять быка за рога — прояснить все и сразу:

— Или ты из-за Анны расстроился? Ты же вроде сказал, что не любишь ее.

— Наверное, я никого не люблю… я лишь жажду спасения…

— Но ты сказал вчера, что любишь кого-то… какого-то человека? Это женщина?

Врубель молчал так долго, что Даша успела заподозрить его в еще более спорных грехах.

— Женщина, — ответил он наконец.

— Эмилия Прахова?

— Нет, я охладел к ней давно… другая… но для меня нет надежды… или есть? Как ты думаешь, Мими? Почему ты стоишь там? Прошу, подойди ко мне.

Он резко остановился, шагнул к Акнир и склонился к ней, спешно стащил с руки вязаную черную перчатку, осторожно дотронулся до ее щеки. Акнирам подалась к нему.

Чуб остолбенела, глядя на два романтических силуэта под ночным фонарем, — это было уж слишком! Слишком очевидно. Слишком бесспорно. Вот вам и «душевная дружба»! И где раньше были ее глаза?

Впрочем, помимо вопиющего видимого «слишком» было еще одно, невиданное — точнее, невидимое.

Тихая, еле слышная поступь сзади приближалась. Но шорох шагов съел слова Врубеля:

— Что мне делать, Мими? Они зарезали моего Христа! Забраковали его… Не знаю, как я мог допустить в эскизе какое-либо неряшество?.. Порой мне кажется, я очень недурно рисую. Нужно лишь отказаться от эпатирования, стремления гениальничать, и я перестану делать вздор! Все моя леность и вольнодумное легкомыслие… Быть может, мой Христос впрямь не вышел как надо? И Анна Гаппе сказала: может дело в том, что вы недостаточно любите его? А я ответил: а может, это он больше не любит меня? И после смерти я попаду в ад, о котором отцу рассказывал ксёндз…

«Ад… он тоже думает про ад… как и я? Он ведь тоже общается с Мистрисс!» — Даша вспомнила исходивший от Врубеля сладко-терпкий запах, который она приняла вчера за духи — так же пахла наливка Рябиновка.

Некромантка угощала и их, и его — для чего?

— Откуда у меня эта мания, что я непременно скажу что-то новое? Я мечтал иллюзионировать человеческую душу, будить ее своими образами от мелочей, от будничного… и потому вечно возносился душой в высшие сферы, и вечно падал. Я слишком смятенный духом, слишком флюгероватый, то верх, то вниз… — в отчаянии продолжил свое самообличительное самобичевание он, болезненный душевный надрыв, надлом звучал в каждом его слове. — Вот Котарбинский всегда в превосходном приподнятом расположении духа, все видит в наилучшем, наичудеснейшем свете! А я все проваливаюсь в какие-то бездны, провалы…

Он склонился почти к самым губам Акнир и застыл как статуя Родена. Акнир коснулась его груди и тоже застыла. И Даша застыла, не зная, что делать, как помочь сразу всем? И их тени застыли…

Но не все.

Именно сейчас, когда с паузой пришла неподвижность и тишина, Даша снова явственно различила шаги:

— Тук, тук…

Нет, слух не обманывал ее.

— Тук, тук…

Чуб резко оглянулась и увидела Тень.

Длинная тень двигалась к ним. Тень появилась из тумана первой, ее хозяин таился за мутной завесой.

— Тук, тук, — отзывалась брусчатка, принимая на себя подошвы чьих-то сапог.

Тень приблизилась. И Даша, наконец, смогла рассмотреть то, что ее отбрасывало…

Ничего!

Никого.

Пустое место…

Тень шла сама по себе. Тень, которую отбрасывала беспросветная Тьма, а не свет фонаря — от источника света тень падала бы в противоположную сторону! Точно так же, как голос в ее голове, снова зазвучал, словно сам по себе:

«Ты не поняла?.. меня уже нет… я во Тьме… как и ты… мне страшно… бойся ее… это ад… она — ад…»

— Тук, тук…

Двигаясь на мягких подошвах, Тень без человека прошла мимо них…и вдруг раздвоилась, точно ее рассекли пополам. Замершая, остолбеневшая Даша проводила фантасмагорию взглядом, безуспешно пытаясь понять: она действительно видит ее или все это — и голос, и тень — обещанная галлюцинация?

Уточнить было не у кого: ведьма смотрела только на Врубеля, Врубель — смотрел лишь на Акнир.

«Акнирам!!!» — хотела крикнуть она.

Но «сестрица» обернулась сама — встрепенулась, словно сзади раздался оглушительный залп трехдюймовой пушки.

— Кто здесь? — встревоженно вскрикнула ведьма.

Позабыв про Врубеля, про конспирацию, одним резким движением руки она разогнала туман — белое полотно, преграждавшее улицу, разорвалось и свернулось, как бумажный лист, подожженный с четырех сторон сразу. Небо над ними оказалось фиолетово-синим. И стало видно, что вдалеке, у поворота на площадь, в неверном свете второго фонаря стоит высокий человек в котелке и английском пальто — стоит неподвижно, глядя им вслед и презрительно кривя губы, дымящиеся дымом сигары — тот самый человек, нареченный ею отцом, за которым она отправилась в 1888 год.

Акнир рванула к нему.

— Стой, ты куда? — попыталась остановить ее Даша.

Акнир оглянулась — и этой доли секунды хватило, чтобы презрительный отец (?) юркнул в туман, из которого она его извлекла. Исчез, испарился…

В конце улицы не было уже никого.

И в ее середине — тоже!

Вместе с отцом Акнир исчез и их спутник, стоявший под вторым фонарем.

— Где Врубель?.. он же только что был здесь? — всполошилась Даша. — Миша! Миша!.. Он что, провалился?.. — Даша поняла, что сказала. — Он провалился? Он в Провале?.. исчез… Почему? Что он сделал?

— Он сказал слово «провал», — оторопело отозвалась Акнир.

— Сказал «провал» и провалился? Давай и мы попробуем… Провал. Провал. — Чуб огляделась и ощутила сомнения. — Он ведь точно был здесь?

«Ты не поняла… меня уже нет… я во Тьме… как и ты…»

— О чем ты?

— А если его и не было? Если Врубель уже мертв?

— Конечно, он мертв. По нашему времени Врубель умер сто лет назад.

«Ты не поняла…»

— Ты не поняла! — очевидное и ужасное навалилось на Дашу. — Вспомни, вчера он ел кутю, которую ты поставила для душек. И сейчас, когда мы шли, кошка шипела на него… так они шипят на покойных! И вчера я увидела его через окно… А теперь он исчез, словно призрак. Врубель мертв!

— Нет, он в Провалле…

— А что такое Третий Провал? Вход на тот свет! Ты сама говорила вчера. Место, откуда никто не возвращался.

«Меня уже нет… я во Тьме… как и ты…»

— А если и меня уже нет? — сдавленно произнесла Даша.

И против воли в воображении снова всплыл могильный камень под старой ивой, «Дарина Чуб, 1888 год».

— Вдруг мы уже в аду? Потому мне так страшно…

«Мне страшно… мне страшно… я во Тьме».

— Лично я уже там, — Акнир, безуспешно вертевшая головой по сторонам, испытала приступ отчаяния: Миша провалился, испарился отец, все нити разом оказались оборванными. — Это полный провал!

— Провал… — повторила Даша и вздрогнула — вдалеке раздался короткий, разрывающий душу женский крик.

А затем свет резанул им глаза, ночь сменил день.

Они стояли посреди нарядной приморской улицы.

Моря не было видно, но почему-то не возникало сомнения, что оно рядом и улица стремится к нему.

— Мы… в аду? — оторопело спросила Даша.

— Не знаю…

— Если так, ад — не самое худшее место, — сказала Чуб. — Могу поклясться, что мы в Одессе!

Глава четвертая,

где мы оказываемся то ли в аду, то ли в Oдессе

Джек-потрошитель с Крещатика

Неизвестный день, неизвестный год

Даша Чуб подошла к ближайшему дому, дотронулась до него, ожидая, что стена распадаться под ее рукой, но дом вероломно остался стоять — видимо, желая запутать ее окончательно.

— Одесса может быть адом? — крайне неуверенно уточнила она и ощупала свою грудь, проверяя, не растворилось ли ее тело в лиловых мирах.

— Одессы тут в принципе быть не может. Мы в Киеве! — Акнир выглядела не менее ошарашенной.

— …были в Киеве. Как мы здесь оказались? — Даша уже привыкла к переходам из времени во время, но из Города в Город! — Мы, по ходу, на Софиевской, — отметила она взглядом табличку с названием улицы.

Мимо прошла дама в шляпке с широкими полями, Акнир проводила ее внимательным взглядом и присовокупила:

— Примерно в 1900-х годах.

— Ты так землепотрясно рубишь в моде?

— Меня мама специально натаскивала. Мода — лучший ориентир для путешественников во времени.

— И ты не предполагаешь, почему Одесса 1900-х годов может быть твоим и моим адом? — Чуб упрямо смотрела на окружающий мир в ожидании подвоха.

Окружающий мир с любопытством смотрел на нее.

По брусчатке с шумом промчался сверкающий новеньким лаком «мотор» со щеголем в большой клетчатой кепке, зеленых перчатках и огромных защитных очках на носу. Еще одна дама с крупнокалиберным бюстом вела на поводке собачонку, похожую на перекормленную лысую гусеницу — лапы почти не были видны из-под жирных боков. На углу с плоской корзинкой стояла цветочница в соломенной шляпке.

А небо над ними было голубым словно головокружительный вальс… Цвела акация. Вверху парили чайки, и воздух был совершенно не киевский — похожий на легкое-легкое белое вино, от которого быстро пьянеешь и хочется смеяться не к месту и к месту.

Но, похоже, Акнир пребывала в совершенно ином — ужасающем месте. Ее лицо стало бледным, взгляд затравленным, глаза редкого василькового цвета — горячечными, как у больной.

— Ты не могла бы уже завязать с теорией ада? — раздраженно огрызнулась она. — Хотя версия у меня все же имеется, — ведьма щелкнула золотистой застежкой маленькой гобеленовой сумочки, достала свернутый в трубочку рисунок Врубеля и указала пальцем в нитяной перчатке на надпись в левом нижнем углу:

Одесса, 1885.

— Но сейчас не 85-й! Наверное, в 1900-х есть нечто такое, «что нам нужно знать»! — подняв палец, процитировала Чуб главную часть заклятия для всех временных путешественников.

Достаточно было им произнести «Именем Отца моего велю, дай то, что мне должно знать!» — Киев сам помещал тебя в необходимое место и никогда не ошибался в своем выборе.

— Ты ошибаешься! — впервые в словах уравновешенной не по годам Акнирам появились визгливые дрожащие нотки. — Мы здесь не потому, что произнесли заклятие, не по собственной воле и не по воле Города… мы даже не в нашем Городе. Мы в Провалле! В Третьем Провале, провались он пропадом! — едва не закричала она.

— Чего ты психуешь?

— Когда мы используем для путешествия заклятие из Книги Киевиц — все просто, — объяснила взволнованная ведьма, — все управляемо. Мы знаем, куда мы попадаем, зачем, как вернемся и сколько это продлится. Мы контролируем все! А тут — ничего! Третий Провал — неизвестная магия, которой никто еще не овладел. И она, в свою очередь, может завладеть нами. Мы не знаем, для чего нас сюда занесло, чем мы заплатим за это путешествие, как нам вернуться. Хотя, если верить моей прабабке, мы вовсе не выберемся отсюда уже никогда!..

— Навсегда останемся жить в Одессе? — Чуб еще несколько раз хлопнула дом по стене, дабы удостовериться в его материальности уже окончательно. — Я по Киеву буду скучать… Но все же не самый ужасный вариант ада, наверно. А если Третий Провал — и вовсе не ад? Если он исполняет желания! — взбудоражилась Даша.

— Лично я не испытывала желания тут оказаться.

— Что бы пожелать такого по-быстрому внаглую?.. Хочу, например, колье из бриллиантов! — Землепотрясная с любопытством завертелась, ожидая, не преподнесет ли мир ей чудесный бриллиантовый сюрприз.

— До чего же все ужасно, ужасно! — вскричала ведьма. — Ты хоть поняла, кем оказался мой милый папаша? Он не колдун… Мой папа — шпион! Гадкий, ничтожный шпик. Это его Мистрисс наняла, чтоб следить за Врубелем. А мама наверняка переспала с ним, чтобы выведать все его тайны. Это в ее стиле… кого я обманывала? Мама ничего не говорила мне про него потому, что он был ничем и никем! До чего же все просто — она просто залетела… фу… фу!

— Да ладно тебе, — Чуб постепенно приходила в себя. Город вокруг был успокаивающе реальным. Реальность подтверждал и собачий голод внутри — ей страшно захотелось есть, и она уже искала глазами ближайший доступный общепит. — Радуйся лучше, что все, в конце концов, прояснилось. Твоя мать пришла сюда ради Мистрисс. Мистрисс приехала ради Врубеля. А твоя мать уже знает Врубеля и не может подкатить к нему так близко, как мы. Вблизи ее парик и вуаль не спасут, он ее все равно узнает. И потому она поставила своего любимого мужчину, твоего папу — следить за Врубелем!

— Полагаешь, мама хотя бы с ним по любви? Уже легче… Было бы, кабы мы не сидели в Третьем Провале.

— Мы всего лишь в Одессе. И Врубель же выбрался как-то!

— Разве? Ты только что утверждала, что он уже мертв, — горько съехидничала ведьма.

— Помнишь, он сказал нам, что видел выступление Мистрисс в Одессе? И рисунок его из Одессы… Боже, он был здесь! — встрепенулась Землепотрясная Чуб.

Веда поморщилась при упоминании Бога, а Даша уже успела отыскать в кармане смартфон и наладить интернет-связь с настоящим — причину, по которой в Прошлом мобильные работали не хуже, чем в их реальном времени, Землепотрясная так и не смогла утрясти в голове до конца, хоть ей объясняли четырежды. Проблема в Прошлом была одна — отсутствии розеток для подзарядки, потому пользоваться связью Акнир просила лишь в крайнем форс-мажорном случае — и, по мнению Даши Чуб, сейчас был именно он.

Следовало признать: кое в чем Мистрисс Фей Эббот глаголила истину! Прогресс в виде Инета давал ответы на жизненно важные вопросы намного быстрее, чем Господь Бог. Стоило прогуглить два слова «Врубель Одесса», — Чуб гордо огласила:

— И не просто был — жил в Одессе три года назад!

— Где?

— Здесь, улица Софиевская, дом 18, квартира 10, — показала Даша на тот самый дом, с которым успела установить близкий тактильный контакт — небольшой трехэтажный особнячок с балконом и полукруглыми окнами на втором этаже. — На нем ща-с, в нашем времени, даже табличка в честь Миши имеется… Смотри! — она приподняла экран телефона, демонстрируя памятный знак с поясным изображением художника в сюртуке и с палитрой в руках, и приложила смартфон к стене дома, «повесив» на него барельеф. — Он приехал в Одессу сразу после любовного издепица с Эмилией Праховой, то есть с твоей мамой на деле… Пытался забыть ее. Одесситы во-още воображают, что первого Демона он написал у них. Пойдем, что ли, заглянем в подъезд? — шагнула она к парадному дома. — Правда, не знаю зачем, если Миши тут давно нет. А давай сначала чуток перекусим? А то мы ведь без ужина. Найдем пищеблок… Давай сходим в кафе «Фанкони»! Это место, где собирались все одесские писатели, поэты и даже Мишка Япончик! Ведь вообще никто не знает, как в реале выглядел Мишка! А мы его сфоткаем!..

Акнир равнодушно махнула рукой, и Чуб вновь нырнула в морские пучины Инета.

— Везуха! «Фанкони» уже открылся, а ведь мы могли разминуться в веках… если не врет GPS, это недалеко — на углу Катерининской и Ланжероновской, минут за двадцать дойдем. Вперед и с песней!

Она и впрямь тихо запело под нос «Ах, Одесса, не город, а невеста!» и бодро зашагала по залитой солнцем, словно позолоченной улице, с неприкрытым любопытством рассматривая идущую навстречу фасонную одесскую публику — эффектных галантерейных кавалеров в полосатых костюмах, дам в светлых платьях, прикрытых кружевными ажурными зонтами от солнца. К ним летели обрывки неспешных курортных бесед:

— Одесса с ее морем и лиманами изобилует средствами от ревматизма…

— О да, еще господин Пушкин!..

От солнца постоянно хотелось щуриться — и прищур сам по себе рождал в душе веселый пофигизм и презрение к бедам, столь свойственные жителям этого дивного приморского града. Торговая, курортная, летняя, с европейской ноткой Одесса походила на витрину кондитерской — все здесь было новеньким, блестящим, нарядным и ярким. Было Одессе от роду каких-то сто лет, а уж и доходные дома выросли тут повыше, чем в Киеве, и фасады, как пирожные в креме, были все в маскаронах, в амурно-цветочной лепнине.

Они приближались к центру — и все ярче сверкали стеклянные витрины магазинов, заполненные экзотическими сластями и фруктами, разноцветными перчатками из лайки, замши и тончайшей «куриной кожи», дамскими шляпами с такими огромными полями, что, казалось, от резкого звука, они могут взлететь, замахать своими огромными крыльями, и упорхнуть стайкой к лазурному морю. В кафе с джунглями пальм и золоченой бархатной мебелью играла музыка и, развлекая жуирующих господ и их дам в таких же крылатых шляпах, набриолиненный тенор несколько фальшиво напевал на подозрительно знакомый мотивчик «Ой, не хади, Гришка, да и на пикник…». И Чуб тряхнула головой пару раз, прежде чем сообразила, что сие умопомрачительный одесский перевод украинской песни «Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорниці».

— А мы ведь забыли самое вкусное! — сказала Даша, разглядывая тощего тенора с подкрученными пиками усишек. — Тут, в Одессе, у Врубеля был роман с каким-то бородатым мужчиной, которого он рисовал! Говорю тебе, наш Город Киев дал нам то, что нам нужно знать — просто нужное знание оказалось в другом городе… Бросай свои душевные надрывы, я задницей чую — мы идем верной тропой, разгадка рядом!

Чуб быстро оглянулась, надеясь поймать помянутую разгадку с поличным.

Мимо, громыхая, проехал трамвай с большой рекламной надписью «Шустов». Двое гимназистов со смехом вскочили на ходу на его подножку.

— Следующий раз, когда заблудимся в дремучем лесу, не забудь взять свою «мадам сижу» вместо компаса, — хмуровато похвалила Дашину интуицию ведьма. — Боюсь, мы не дойдем до «Фанкони». Нам туда… — указала она на противоположную сторону улицы, где поместился еще один, не самого роскошного вида ресторанчик. — Ты мужчину с бородой и колье из бриллиантов заказывала? Ну, можно сказать, получилось… только колье с нагрузкой.

Даша проследила за ее рукой и поняла, что зайти в достопамятное писательско-поэтически-воровское кафе им не судилось — слишком притягательным было другое заведение, точнее, одна из его посетительниц. Сидевшая на открытой площадке ресторана под дрожащей от ветра полосатой маркизой женщина в модной шляпе и бриллиантовом колье была столь прекрасна, что у нее могло быть только одно имя:

— Катя?? Она-то что делает здесь?! И кто это с ней?..

За столом с Катериной Михайловной Дображанской сидел неизвестный им солидного вида бородач.

Чуб с сомнением скривилась:

— Как думаешь, Катя нас хоть покормит?

Джек-потрошитель с Крещатика

— И вы тут, в маскараде? — не особо удивилась их появлению Катерина Михайловна — г-жа Дображанская редко теряла самообладание. Выражение лица у старшей из Трех Киевиц было царственным, пальцы в темных перчатках — тяжелыми от драгоценных колец, а огромная, заполненная перьями и розами широкополая шляпа, которая должна была казаться каноном безвкусицы, — подло шла Кате, ибо, воистину, все к лицу подлецу! — А у меня тут небольшой мастер-класс по бизнес-пиару… Это мои помощницы, Дарья и Анна, — представила она их сидевшему рядом мужчине с ухоженной бородой и подкрученными кончиками усов. — Не смотрите на их затрапезный наряд, они весьма и весьма полезны.

— Понимаю, — ответил солидный бородач, облаченный в безукоризненную тройку с непременной золотой цепью для часов и элегантное летнее пальто. — Тоже действуете через низы… похвально, похвально. — На вид ему было лет сорок или немногим более. — Ну, милые барышни, глядите и учитесь… — бородатый господин взял свои цепные часы и щелкнул крышкой золотого брегета, — минут через пять начнется полезнейшее представление!

— А можно пока что-то съесть? Ну, хоть бутерброд с колбасой, — проканючила Чуб, изучая бородача подозрительным взглядом. Он вроде совсем не походил на рисунок Врубеля, но, с другой стороны, с 1885-го прошло много лет.

Катерина досадливо дернула ртом и одним движением руки отдала распоряжение стоящему поодаль официанту.

— А пока прошу вас, Катерина Михайловна, — бородатый господин положил на столик разноцветный и плотный рекламный листок, расхваливающий какое-то винно-водочное изделие — вытянутую, как башня, бутылку-конус с надписью на этикете «Рябиновая».

НЕСРАВНЕННАЯ РЯБИНОВАЯ

излюбленный напиток изысканной публики.

ИМЕЙТЕ В ВИДУ, что колоссальный успех и повсеместное распространение ея обязаны помимо вкусовых качеств превосходному действию на желудок рябины, ускоряющей пищеварительные процессы.

НЕ ЗАБУДЬТЕ ЖЕ 6 рюмок Несравненной рябиновой Шустова при каждом завтраке, обеде и ужине: Вы получите одновременно и удовольствие, и пользу.

— Фирменный напиток нашего торгового дома «Рябина на коньяке». Последнее слово водочного производства! Обратите внимание на своеобразную форму бутылки, — представил питье господин.

— Я уже обратила, — Акнир снова изъяла из сумочки украденный у Мистрисс набросок, развернула и положила на стол, сравнивая конус «Рябиновой» с конусообразным предметом, окрещенным Дашей массонской пирамидкой. Если бородатый господин был ничуть не похож на бородача с рисунка, то вытянутая узкая бутылка с особенным узором внизу несомненно послужила натурщицей Врубелю. — Значит, Рябиновка? — повторила ведьма.

«Рябиновка, кровь Бабо́в…» — пронеслось в памяти Даши.

Рябиновка, которой потчевала их миссис Фей Эббот, наверняка и была той самой первой отмычкой к Проваллю!

— Семейный рецепт, — охотно похвастал господин. — Еще дед мой, Леонтий Архипович, был травником, любил ягоды, травки, коренья настаивать на хлебном вине.

— Тогда все понятно, — кивнула ведьма.

— С его и Божьей помощью отец и стал автором более ста восьмидесяти патентов настоек. Позволите? — господин взял рисунок из рук Акнирам. — Любопытно… как точно, однако, передана ночь.

— Ночь? — Чуб еще раз заценила рисунок с двумя мужиками (лежащим и молящим) и вновь заподозрила бородача в неприкрытой голубизне. — А вас, прошу прощения, как величать?

— Простите, не представился, Николай Николаевич Шустов.

— Купец I гильдии, фабрикант, виноторговец, необыкновенна личность. На данный момент имеет заводы в Кишиневе, Ереване и тут, в Одессе… — аттестовала его Катя с таким видом, будто только что приобрела купца вместе с заводами в личную собственность и теперь искала для него подходящее парадное место на выставке личных достижений. — Лучший рекламщик Серебряного века! Это наш, особый язык, — пояснила господину она. — Я истинная поклонница вашего делового таланта. Одно ваше решение анонимно представить ваш коньяк на парижской выставке… Верно ли, что когда он получил Гран-при, французы со скрежетом зубовным вынуждены были впервые позволить иностранному продукту взять название «коньяк»?

— Вот именно, вынуждены, милейшая Катерина Михайловна! Знали бы французики, что коньячок наш, как казачок — засланный, из нашей сторонушки, ни за что бы не дали нам приз! — довольно засмеялся господин Шустов. — «Никогда не ждите, что вас оценят другие — перво-наперво, цените себя сами!» — таков мой девиз. Мой отец, основатель торгового дома «Шустов и сыновья», всегда говорил: «Покупатель нам не друг, он слуга и хозяин. Как слугу, мы должны научить его покупать то, что выгодно нам, а как хозяина, должны научить требовать в магазинах, чтобы им продали то, что нам выгодно!»

— О, как это верно! — гортанно пропела Катерина.

Эти двое говорили о бизнесе с таким завороженно-влюбленным видом, с каким обычные пары воспевают луну и романтический шелест волн. И жаркий, недвусмысленный взгляд купца I гильдии, обращенный на красавицу Катю, заставил Землепотрясную Дашу перечеркнуть свои гей-подозрения. Мечты купца, его желания, намерения были написанны нынче прямо у него на лице, во всяком случае, на неприкрытой бородой его части.

— Так вы тот самый Шустов? — сказала она. — А я вас пила… ну не совсем вас, коньяк. Мне даже понравилось… теперь понимаю, отчего. Коньячишко, небось, тоже дед-травник варганил? — Чуб подмигнула.

— А вы премилая девушка, — Шустов-не-коньяк вскользь потрепал Дашу по круглой щеке и сразу забыл о ее округлостях, поглощенный несравненной Катериной Михайловной.

— Тот самый! — засвидетельствовала Катя, старательно делая пометки в большой записной книжечке и не забывая ласкать взором купца I гильдии. — И я имею намерение поддержать национальный продукт, так сказать, из чувства патриотизма. «Рябиновка» — это прекрасно! Хорошо бы еще запустить в производство «Калиновку», ведь калина — символ нашей земли.

Чуб из любопытства извернулась, заглядывая в Катину книжицу, посмотреть, что она пишет, и изумленно приподняла правую бровь:

— Ну ты, Катя, даешь во-още!..

Но что и кому дает Катерина, осталось невыясненным — и даже сама Даша забыла, что хотела сказать — слишком заговорщицким тоном их прервал господин-не-коньяк:

— Дамы, прошу-с полнейшего вашего внимания… сейчас вы увидите отменный образчик помянутой мной науки, которую следует преподавать не только покупателям, но и хозяевам винных лавок, трактиров и прочих питейных заведений. С помощью таких вот штук мой отец и создал имя отменной шустовской водке. Теперь дело за коньяком!

Джек-потрошитель с Крещатика

В ресторан завалила большая компания студентов, один из них — в видавшей виды студенческой шинели и фуражке набекрень, — подошел к стойке. Судя по выпущенным на почтовых карточках в 1910 году «Типам студентов», этой, запечатленной художником Владимиром Кадулиным, самой сомнительной, свободолюбивой и своеобычной категории граждан империи, — их главарь, без сомнений, относился к «вечным студентам», а сопровождавшая его разношерстная компания точно сошла со всех юмористических открыток сразу.

Один из них, стройный, с приятным лицом, по виду романтический первокурсник, призывно подмигнул Даше, словно решил воссоздать в живой картинке кадулинскую карикатуру из студенческой жизни «Цикл естественных наук. Практические занятия по зоологии».

— Коньяку. И всенепременно шустовского! — развязно потребовал «Вечный студент».

— Не извольте гневаться, не держим такого! — бойко ответствовал стоявший за стойкой молодцеватый усач с косым проборчиком.

Первокурсник, не теряя времени даром, перешел к «Циклу медицинских наук. Сравнительная анатомия» — наскоро оценил взглядом Акнир и красавицу Катю, снова вернулся к Даше и утвердил свой окончательный выбор улыбкой, чем покорил Чуб уже окончательно — рядом с Катериной Дображанской ее замечали немногие!

— Как же так «не извольте»? Это же лучший коньяк, — сердито возразил усачу с пробором «Вечный студент».

— А какой у вас есть? — пискнул студент рангом пониже — по виду «Юрист», с двумя куцыми тонкими завитками усов.

— «Кокаде», — ответил «Проборчик».

— Фу… Дрянь коньячишко… Что же вы нам дрянь предлагаете? Обидеть хотите? — заругался «Вечный студент». — Шустовский — лучший коньяк. А у вас на вывеске значится, что вы будто бы лучшее заведение. Это что же выходит, обман? Насмехательство?

— Никак нет…

— Тогда дайте мне шустовский. Он во всех порядочных заведениях есть… отчего же у вас одних нет? Мы все хотим шустовский. Да? — обернулся он к своей компании.

— Да!

— Да…

— Давай «Шустова»! — пронеслось послушным и требовательным эхом.

Эхо, похоже, нарывалось на нешуточный скандал.

— Я уже сказал вам, не изволим держать… Может, водочки? — ласково спросил «Проборчик». — «Грушевая», изумительная.

Чуб помахала симпатичному студенту рукой — забыв про общее дело, тот продолжал строить ей глазки и корчить влюбленно-восхищенные рожи. И Даша в ответ непроизвольно села в сентиментальную позу а-ля «как хороши, как свежи были розы».

— Да как ты можешь нас так оскорблять? Небось, сам, каналья, весь шустовский вылакал, — громким басом громыхнул самый крупный и высокий (типаж «Физик» — рыжая бородка плюс красные щеки).

— А ну, поди-ка сюда, коль не боишься, — встал на дыбы «Вечный студент» в порыве алкогольного — точнее безалкогольного — гнева.

«Я боюсь… мне страшно… мне страшно…» — эхом запел в Дашиной голове знакомый голос.

«Заткнись!» — попыталась угомонить сама себя Чуб.

«…бойся ее… это ад… она — ад»

«Перестань, успокойся!» — сменив тактику, Даша попыталась быть максимально нежной со своим внутренним «я».

Симпатичный студент послал ей воздушный поцелуй. Чуб сняла ненужный здесь теплый жакет и кокетливо поправила волосы. Блуза под жакетом была мятой, зато отменно обнимала грудь, и, расправляя пузырчатые фонарики-рукавчики, Даша так ловко повела плечами, что студент расплылся во всю ширину лица и, забывшись, сделал шаг к ней, явно готовый перейти от научной теории к практике.

Она тихо засмеялась.

— Прошу не устраивать тут дебоширств… Я пожалуюсь господину приставу! — тоненько вскрикнул «Проборчик».

— Выйди сюда… — не унимался «Физик».

— Перестаньте, — сказал благородного вида студентик в золоченых очечках, — Чего вы все ополчились на человека? Закончился шустовский коньяк… что ж, бывает… следующий раз придем, так он точно будет. Ведь верно? — спросил он у «Проборчика».

— Верно, верно, — с готовностью заверил их тот. — Следующий раз будет всенепременнейше… приходите в любое время! Будем рады вас видеть.

Шустов-не-коньяк победительно посмотрел на Катю, госпожа Дображанская кивнула в ответ, соглашаясь с действенностью его методики. То, что гоп-компания студентов была нанята, Чуб догадалась сразу, и свою партию они разыграли как по нотам… за исключением одного миловидного штрейкбрехера, таращившегося все это время лишь на нее.

— Хоть, говоря по правде, уж больно дорог ваш «Шустов»! — недовольно буркнул «Проборчик». — Оттого и не уважают его среди вашего брата.

Катерина Михайловна и Николай Николаевич переглянулись.

— Вот и мне вышла наука! — с удовольствием поднял палец купец. — Коньячок — не водка-с… не для трактиров и не для студентов.

— Полагаю, в этом деле вам понадобится кто-то совершенно иного склада — вроде меня! — красавица Катя поправила широкополую шляпу. — Представьте себе фешенебельный ресторан в Баден-Бадене… В него заходит изящный джентльмен под руку с дамой в бриллиантах… Он заказывает лучшие блюда и требует к ним лучший коньяк — ваш коньяк!

— Раз уж я пошел дальше отца, я найму не студентов, а представителей самого высшего общества… актеришек, промотавшихся аристократов, куплю их с потрохами! — восторженно воскликнул господин Шустов. — Пусть требуют всюду мой коньяк! Лишь одно в этом предприятии представляется мне невозможным… во всем мире невозможно найти вторую такую как вы!

— В таком случае я самолично попробую, — пообещала Катя. — Я мечтаю пройти у вас мастер-класс! Без гимнастических упражнений подобного рода я теряю деловую хватку. А в вашей методике — есть не только несомненный практический смысл, но и древнейший архаический ритуал. Когда-то шаманы надевали маски зверей и заранее изображали удачную охоту… А вы, изображая спрос, создаете его! Прелюбопытно!

— Волхвы надевали маски для другого, — скучливо сказала Акнир.

«А для чего?» — хотела поинтересоваться любопытная Даша.

Но тут официант наконец-то принес ей долгожданную большую тарелку с колбасой и соленьями, и Чуб забыла почти обо всем — в предвкушении положила ногу на ногу, ненароком сверкнув ажурной ножкой, демонстрируя ступню в чудном ботиночке, взяла вилку, искоса взглянула на милого студента: успел ли тот оценить башмачок?

И вдруг что-то пошло не по плану — не так… На пол с громким треском полетел перевернутый стол. Было непонятно, кто из студентов перевернул его, но посуда с грохотом посыпалась на серые плиты, сидевшие за столом посетители испуганно вскочили.

— Вы не смеете! — выскочил из-за стойки «Проборчик». — Уходите вон! — он взмахнул рукой, ненароком задев «Физика».

Тот с силой толкнул его в ответ, и, невзирая на отсутствие студенческого звания, буфетчику пришлось срочно пройти «Цикл физико-математических наук. Равновесие тела в пространстве» — причем экзамен «Проборчик» не выдержал, отлетел на другой стол и рухнул с ним вместе.

— Ничего, ничего, — успокоил Катерину Михайловну Шустов, — им позволено несколько подебоширить… не более чем на десять рублей, включая уплату штрафа при освобождении под поручительство.

— Разбойники… Висельники! Революционеры! — крикнул «Проборчик».

— Ты оскорбил наших погибших товарищей! — взвыл от возмущения «Вечный студент» и с грозным видом двинулся в сторону оскорбителя.

— Перестань! Был другой уговор, — преградил ему путь обладатель очечков, явно не ознакомленный ни с сюжетом, ни с бюджетом мероприятия. — Без дебоширств и оскорбления принципа неприкосновенности чужой физиономии.

— Дугин, уйди! Он унизил товарищей, павших в борьбе…

— Я не позволю тебе!..

Господин-не-коньяк, пристально наблюдавший за ними сквозь стекло витрины, как за рыбками в банке, покачал головой, не одобряя непредвиденный политический зигзаг гастрономической ссоры.

Купец I гильдии Николай Николаевич Шустов проворно поднялся, согнул руку, приглашая Катерину Михайловну:

— Пора покинуть это заведение. Позвольте предложить вам немедленно опробовать изобретенную вами методу. Выбирайте самый шикарный ресторан Одессы! По счастью, я редко бываю тут и меня никто не знает в лицо… Да и кто заметит старика рядом с такой ослепительной красавицей?

— О, на мой взгляд, вы вовсе не стары, — проворковала Катя, вставая и беря его под руку. — Уверяю, и сто лет спустя вы дадите фору всем молодым… Ах, кабы у меня в офисе был такой пиарщик, как вы!.. Чего стоит ваша идея рекламировать «Шустов» в ходовых анекдотах! А правда ли, вы заплатили актрисе, исполняющей роль Клеопатры, чтоб, призывая любовников отдать жизнь за ночь в ее объятиях, она поднимала чашу шустовского? Прелестно! Вы сразу взяли всю целевую женскую аудиторию!

Держась под ручку, сладкая парочка влюбленных в бизнес-рекламу, забыв обо всем, самоликвидировалась из ресторана.

Драка тем временем шла своим чередом, выплескиваясь за пределы положенного десятирублевого бюджета неумолимым девятым валом, — золотые очечки уже упали на пол, разбились, к ним присоединился и сам обладатель очков.

— Ты поднял руку на друга! — набросились на «Вечного студента» сразу двое.

— Не смейте трогать Профурина! — крикнул им «Физик».

В миг вся честная студенческая компания смешалась в кучу малу — один студенческий тип колошматил другого, два официанта безуспешно пытались разнять их.

— Я не моська… я московский студент!

— Принеси извинения…

— Почему он всем верховодит?

— …Иди ты!

— Так тебе, так!.. — неслось отовсюду.

Катя с бородачом ретировались весьма вовремя — на носу у студентов уже маячил «Цикл юридических наук. Полицейское право».

Акнир указала напарнице глазами на выход: пора, мол, подруга, отсюда валить.

Даша, так и не успевшая оприходовать свою колбасу, застыла, пытаясь придумать, куда упаковать пропитание, чтоб прихватить его с собой.

И тогда из студенческой кучи-малы серебристой кометой вылетел нож…

Он летел ужасающе медленно — так медленно, что неизвестная барышня с длинными темными волосами успела вытянуть руку, схватить его… «Тоже цирковая небось, так ловко ножи хватает», — успела подумать Даша. Но нож пролетел сквозь бледную девичью ладонь… затем сквозь витрину, толстое стекло разбилось на множество кусков, но нож не остановился, напротив, ускорил движение, и попал острием прямо в цель — в черную бархатку на Дашиной шее.

Чуб громко всхрипнула и, прежде чем умереть, успела увидеть, как девушка с темными волосами набросилась на одного из парней, схватила его за руки, вцепилась в него… успела подумать: «Я — убита?» — прежде чем упала на землю.

«…бойся ее… это ад… она — ад!» — зазудел в темноте знакомый ей голос.

А затем Даша увидела ад и узнала, кого ей нужно бояться…

Она, Землепотрясная Даша Чуб, стояла где-то и нигде, прислонившись к грязноватой стене, ее лицо было отвратительно пьяным, пухлые яркие губы похотливо кривились, грудь была вызывающе обнажена. Она медленно, ужасающе медленно поднимала клетчатую юбку — сначала появился чудный остроносый ботиночек из тонкой кожи, делавший ножку игрушечной, за ним — ажурный чулок и крепкие круглые колени с яркими красными подвязками, а выше — лишь голая кожа и тьма между ног.

Юбка вздыбилась, точно ветер, пошаливавший недавно на улице Козинке, спрятался к ней под подол, а из-под юбки, из тьмы, из самой сердцевины ее естества, словно хищный цветок с длинными черными лепестками, вырвался вихрь, закрутился спиралями.

«…бойся… она — это ад!»

Даша подняла манящий указательный палец — и симпатичный первокурсник-студент шагнул к ней, прильнул к ней всем телом, впился в ее губы, нетерпеливо и нервно расстегивая штаны… и когда плоть вошла в плоть, а тела вошли в единый ритм, что-то случилось… растерянность мелькнула в глазах студента, ее сменил страх… его тело истончилось и стало втягиваться внутрь ее тела, как пресловутая паста, исхитрившаяся стремительно забраться обратно в тюбик. Он заорал от дикого животного страха и исчез в ее чреве… И Даша услышала глухой и далекий крик в своем животе, в почках, в печени… и сама заорала от ужаса…

«…бойся ее… она — ад!»

И теперь она точно знала, кого ей нужно бояться…

Себя!

Саму себя.

Своего живота, в котором билась, как в ловушке, чужая жизнь.

Необъяснимое, невидимое и неумолимое подхватило ее, сжало как пружину, скрутило как колбасу и мгновенье спустя опустило на землю Козьеболотного переулка.

Нахлынувшая тьма отошла словно отлив, она увидела перед собой разбитую брусчатку и двухэтажные домики с покосившимися деревянными ставнями.

Судя по турнюру прошедшей мимо дамы, сейчас снова был 1888 год, судя по лицу проходящей — вид другой дамы, сидевшей на земле под забором, был для Козинки не дивом. Судя по яркому свету — в мире царил не вечер, а день; и, судя по тому, что Акнир стояла рядом со знакомым ножом в руках — все случившееся вовсе не померещилось Даше.

Голова кружилась, как в детстве, когда она впервые сделала солнышко на дворовых качелях. Даша сидела, расставив ноги, испуганно прижимая ладони к своему животу. Было дико чувствовать себя чем-то средним между самкой богомола и волком, заглотившим Красную Шапочку вместе с дровосеком и бабкой.

Что это было?

Сон или реальность?

Студент жив? Или он сейчас в ней?!..

Она быстро отдернула руки, словно могла почувствовать в животе позорный толчок.

— Меня убили? — Даша дотронулась пальцем до бархатки на собственной шее и отвела руку — подушечки пальцев стали красными. — Я была мертва?.. Я могла видеть ад?

— Ты — Киевица. Тебя невозможно убить.

— Нет, я точно знаю… я была в аду… пусть всего секунду… Я была монстром!

— Не ковыряй лучше рану, она вот-вот заживет!

— Мы же в Прошлом. Здесь раны Киевиц не заживают так быстро.

— А я — чароплетка. Я могу менять законы миров и умею лечить, — возразила ей ведьма.

Даша сняла изрезанную бархатку с шеи и внимательно осмотрела ровнейшие края пореза — похоже, нож, пронзивший ей горло, был острым, как хирургический скальпель Потрошителя.

— Так меня только ранили? И ту девушку тоже? А кто вообще бросил нож?

— Я не знаю, кто его бросил. Но, помимо нас, девушек в том ресторане не было точно.

— Одна барышня точно была, — оспорила Даша. — Она дралась со студентом.

Акнир отрицательно покачала головой.

— Чем больше в человеке жизни, тем хуже он реагирует на некроманта. А в тебе жизни очень много… Я ждала, что у тебя могут начаться галлюцинации. Некромантия — самый неодолимый из всех даров. Кого только не было в нашем роду, пусть он будет прославлен в веках, и пусть все мои предки гуляют в синих садах Ирия. Были у нас гадуницы, обертихи, косматочки, повелевавшие чертями. Была даже бабка-зерцало, и каждый, кто пытался убить ее, падал мертвым. Бабка Алина была огнедевой, с зажигательным взглядом, бабка Яснослава имела глаза-меч, как у Кати. Но лишь о бабке Ириде, некромантке, со страхом говорят до сих пор, величайшая женщина после Марины, — послала похвалу в небо она, — говорят, что пред ней трепетали все киевские князья… она жила три сотни лет, и все говорили, что она сгубила еще Аскольда и Дира…

— Девушка не была глюком! — раздраженно прервала затянувшийся исторический экскурс Землепотрясная Даша. — Вспомни сама, у нее были длинные черные волосы, распущенные, до самой попы.

— С волосами до попы барышни в Прошлом не ходят, так здесь ходят только русалки и душечки.

— А почему сразу покойницы-душечки? Может, это твоя гулящая Пятница? — Даша съерничала.

Но данную версию ведьма не стала отметать.

— А ведь Пятницу примерно так и описывают, — замыслилась она. — Высокая, простоволосая — с распущенным длинными черными волосами, с бледным лицом, с длинными руками.

— У девушки были нормальные руки. И она не пыталась убить меня. Она меня защищала!

— А что ты делала, перед тем как получила ножом в шею?

— Пыталась поесть… флиртовала… там был один симпатичный…

— То есть проявляла сексуальную активность?

— А что — нельзя?.. уже и строить глазки нельзя? Уже и по субботам нельзя? — вспылила Даша. — У нас уже семь пятниц на неделе? А твоя знакомая Пятница-похатница не слыхала, как она низко пала у нас в ХХІ веке? Теперь ее называют пятница-развратница, потому что в пятницу все… и почему-то все живы! А нож — тоже, по-твоему, глюк?

Акнир задумчиво посмотрела на нож — самый обыкновенный, кухонный, остро заточенный, его материальность было трудно оспорить.

А Чуб, подумав, умолчала про неприятный и омерзительный сон. Или глюк?

«Или это мой ад?»

Или, как говоривал в анекдоте дядюшка Фрейд: иногда банан — это просто банан. Галлюцинация, реакция на некроманта…

Землепотрясная еще раз осторожно коснулась живота, убеждаясь, что под китовым усом корсета и кожей нет признаков чужой украденной жизни.

Потрогала шею. Рана почти зажила. А вот голод, раздразненный вырванной буквально изо рта колбасой, внезапно разросся в животе, став зверским, — еще чуть-чуть и она начнет глотать и дровосеков, и бабушек.

— Оки. Зато одной проблемой меньше, — сказала Чуб. — Вернуться из Третьего Провала во-още не проблема. Он выплевывает тебя, когда хочет… и желаний не исполняет вообще. Даже колбасу откусить мне не дал! Пойдем хоть к нам в буфет, перекусим.

Глава пятая,

в которой гадают на бармбрэке

Джек-потрошитель с Крещатика

31 октября, по старому стилю, 1888 года

Но осуществить, казалось бы, весьма скромный план и дойти до буфета оказалось не так-то и просто. Первым дорогу им преградил директор в замшевом цилиндре:

— Где вы были два дня?

— Два дня? — ахнула Даша. — Нас не было целых два дня?

— Вы пили два дня… вы забыли себя… я разрываю контракт! — объявил Альфред Шуман.

— Уж сделайте милость, — пренебрежительно пожала плечами Акнир.

— Уверена? — с надеждой уточнила Чуб. — Этот парниша таки достал тебя? Я рада… Давай, — она мысленно потерла руки, готовясь лицезреть давно заслуженное наказание «карабаса», но веда разочаровала ее — подошла к директору, привстала на цыпочки, шлепнула его ладошкой по лбу и тихо сказала: — Забудь. Забудь, что нас не было два дня.

— Эх, окаянства тебе не хватает! — расстроенно высказалась Землепотрясная Даша.

«Карабас» деловито кивнул и застыл с глуповато-озадаченной физиономией. Мимо них с брюзгливым лицом, сутулясь, дымя папиросой, прошел укротитель Юлиус Зетте, прямо за ним следовал посыльный в форменной курточке с большой корзиной в руках — из нее, как дула заряженных пушек, торчали горлышки бутылок.

— Так мы разрываем с вами контракт? — ласково поинтересовалась ведьма.

— Что это значит? — возмутился директор. — Позвольте, у нас контракт, вы не вправе расторгнуть его!

— И что вы сделаете, чтобы нам помешать? — с любопытством спросила она.

— Я могу… могу повысить вам жалование… немного… Десять рублей за выход.

— А еще отдельная уборная, — быстро прибавила веда. — И сегодня мы не работаем — не до того. И вначале полный расчет за предыдущую неделю, — Акнир протянула ладонь красноречивым жестом «позолоти ручку».

Помявшись немного, директор достал большое портмоне из мягкой коричневой кожи и отсчитал их жалованье. Как видно, и их «гвоздь» имел изрядный вес в его цирковой конструкции.

— Остальное обсудим чуть позже, — по-королевски распорядилась дочь Киевицы, отпуская директора повелительным жестом. — Идем в буфет, Коко, мы, наконец, официально богаты!

Джек-потрошитель с Крещатика

Уже у самого входа в буфет их настиг жуткий топот Пепиты — рыжебородая клоунесса едва не повалила их на пол, пытаясь с размаху заключить обеих сестер в свои объемные объятия.

— Вы живы! Мамзелечки, слава Деве Марии, вы живы… Я ведь говорила, я предупреждала… я так боялась, что с вами беда… вы встретили Уго, и он сожрал вас, как ту бедняжку… Я плакала два дня!

— Какую бедняжку? — спросила Чуб. — Кого Уго сожрал?

— Как вы называете их… легкую девушку.

— Девушку легкого поведения? Ту проститутку в Лондоне?

— Нет, у нашего цирка. Ее убили той ночью, когда вы пропали. А нашли утром… а вы ушли из цирка, да так и не вернулись домой.

Даша вспомнила двух замерзших «ночных бабочек», вспомнила соломенное канотье, «чик-чирик» и страстно пожалела, что отпустила его летать, вместо того чтобы воздать по заслугам… а вдруг это он?.. ведь не Уго же, в самом деле!

А почему, собственно, нет, если она сама видела Тень? — вздрогнуло воспоминание. Умопомрачительный перелет в золотую Одессу, приключения, драки, споры и смерть стерли из памяти ночной страх, заставив забыть странную необъяснимую Тень без тела! И женский крик, разорвавший тьму перед их исчезновением.

Но Тень была… она шла за ними!

— И как ее убили, ту девушку? — спросила Акнир.

— Как положено, — Пепита вытянула палец, поднесла к своей шее и сделала классический жест. — Бзджик по горлу, и на небеса… Вот! — достала она из пазухи сложенную в восемь раз киевскую газету.

Газетные листы пахли потом и любимым одеколоном Пепиты «Прелестница». А в заметке не проводили никаких параллелей между убийством киевской шлюхи и преступлениями Джека — да, скорее всего, их и не было, от удара ножом «ночные бабочки» погибали так же часто, как дневные от тонких иголок энтомологов.

«Но ведь меня тоже пытались убить», — Даша инстинктивно прижала ладонь к едва зажившему горлу.

Акнир машинально перевернула газету — на второй странице красовался портрет Анны Гаппе, восседающей верхом на лошади, похоже, два дня их отсутствия пошли на пользу ее цирковой славе.

— Но вы живы… И я очень счастлива! Держите… — Пепита засунула руку в безразмерный карман своего любимого засаленного клетчатого фартука, порылась в нем и нахмурила густые рыжеватые брови. — О, он в уборной, сейчас принесу. Пресвятая Дева Мария, какое счастье, что вы живы!

Джек-потрошитель с Крещатика

— Это вы, какое счастье! — эхом отозвался другой женский голос, едва они шагнули в буфет.

Анна Гаппе, по-видимому, только закончила свою репетицию — ее темные косы были растрепаны, а пышная балетная юбка нелепо смотрелась в сочетании с простенькими серыми чулками и рабочими башмачками, аккуратно натертыми мелом.

— Вы живы! — она едва не заплакала от облегчения. — Вы уже видели Михаила Александровича?

— А он тоже пропал, как и мы? — обеспокоилась Даша, вспомнив о загадочном исчезновении Врубеля в провале Козьеболотного переулка и своем подозрении. — Миша хоть жив?!

Анна помрачнела:

— Он жив. И он не пропал… с Михаилом Александровичем случилась беда. Он прибежал к нам, сказал, что у него умер отец, просил денег на поездку… муж дал немного. Еще дали его друзья, художники. Мы все сопереживали его горю. И он сразу уехал в Харьков.

— У него умер отец? — сощурилась Даша, в истории было что-то знакомое.

— Он очень беспокоился о вас, переживал, что потерял вас на улице. А утром вы не пришли… вас не было два дня… Когда он вернулся, он был вне себя. Он должен как можно скорее узнать, что с вами все хорошо. Иначе он не простит себя… он и так очень плох.

— Не может пережить смерть отца?

Анна замялась, ее лицо сделалось несчастным, помедлив, она подошла к ним поближе и приглушила голос, как человек, намеревающийся доверить тайну не для всеобщих ушей:

— Михаил Александрович уехал в Харьков. А на следующий день к нам в цирк пришел человек и представился как его отец.

— Его покойный отец? — буднично уточнила Акнир — судя по тону, веда не считала подобное явление на Деды́-да-Бабы́ такой уж диковинкой.

— Отец Михаила Александровича был жив и хотел видеть сына, — Анна Гаппе замолчала, пригладила свои темные волосы, оправдывая возникшую паузу. Ей было неприятно уличать друга во лжи. Было горько. Она пыталась хоть как-то помочь и явно не знала как. — А теперь его ищет еще один человек — друг профессора Прахова, психиатр Сикорский[7], — печально сказала она.

— Сикорский? — подняла брови Даша. — Психиатр? Тот самый? Ух ты!..

— Спасибо, Анна, вы добрый человек, — поскорее закруглила разговор юная веда. — Мы видели сегодня ваш портрет в газете. Я рада за вас, вы заняли достойное место в программе.

Чуб подошла к стойке и, демонстрируя, что их разговор закончен, громко обратилась к арапу Бобо, меланхолично протиравшему стаканы:

— Бобчик, скажи, кому мне отдаться за бутерброд с колбасой?

Джек-потрошитель с Крещатика

— Сядь, Мими. Я родила Идею! — оставшись наедине с Акнирам, объявила Даша негромко, но подозрительно пафосно.

— Слушаю, — серьезно кивнула ведьма.

— Перед тем как нас выкрутило из Одессы, перед тем как там начался издепец, я заглянула в Катину записную книжку. И знаешь, что я там увидела? Календарь за 2020 год! Я хотела сказать: Катя, ну ты даешь, ты на сколько лет вперед во-още план составляешь?.. с нее ведь станется. Но сейчас я подумала: а если то был текущий год!

— Поясни.

— Когда я подслушивала разговор Прахова и Васнецова о Врубеле, они как раз поминали этот случай… как Миша уехал на похороны живого отца. А Маша потом рассказала мне, что спустя короткое время его отец, действительно, сильно заболел и был при смерти…

— Нет, — Акнир поняла, куда та ведет. — Невозможно. Ты знаешь закон. Можно попасть в Прошлое, потому что оно уже было, и то, что было — остается навсегда. Но никто не может попасть в будущее, потому что его еще нет.

— По вашему ведовскому закону и Третьего Провала нет тоже! И в другой город тоже попасть невозможно… Но может, в том и его уникальность? Третий Провал не исполняет желания и не является входом в ад… с его помощью можно протиснуться в будущее! И если однажды туда угодит непосвященный, вроде Миши, он примет это будущее за настоящее… и, получив телеграмму о смертельной болезни отца, помчится на похороны.

— Но есть же закон…

— Пфуй, заладила… Ты — чароплетка! Ты рождена с даром рушить любые законы! И ты сейчас твердишь мне, как попугай, о какой-то законности

— А ведь Мистрисс так и сказала нам: «я хочу познать будущее». — Акнир задумалась, а значит, пошла на попятную, признав Дашину версию достойной внимания. — Не узнать, а познать — она хочет побывать там, в будущем!

— По-любому, мы выяснили, что ее первая отмычка — Рябиновка. Наливкой Мистрисс угощала и нас, когда признала тебя и меня перспективными разведчицами Провалов. Рябиновкой напоила за день и его… помнишь сладкий такой запах? Он мне сразу показался знакомым. Так же пахло от Врубеля.

— А вторая отмычка — слово «провал»? — вопросительно произнесла Акнир. — Как-то все чересчур примитивно… однако, возможно. Бобо, — окликнула она буфетчика, ловко нарезавшего для Даши большими кусками вкуснейшую розовую колбасу. — Миссис Фей Эббот уже в цирке?

Арап молча кивнул.

— Пойдем, — поднялась Акнирам.

— Здрасьте, а мой бутерброд?

— Поедим позже.

— Побойся ты Бога, — взвизгнула Даша, специально поминая при ведьме Всевышнего, — тебе же сказали, мы уже целых два дня ничего не ели!

Джек-потрошитель с Крещатика

У входа в уборную магини со скучающим видом стояли два стража в почти одинаковых котелках, клетчатых брюках и пиджаках.

— Нам нужно срочно увидеть Мистрисс! — заявила им Акнирам.

— Вы дочь Мистрисс Фей? — ленивым басом уточнил левый охранник с увесистым брюшком и вторым подбородком.

— А что?

— Прочих пущать к ним не велено, — сказал простуженным фальцетом второй. — Госпожа Фей проходит сейчас медицинские процедуры интимного свойства.

— Тогда считайте, что она меня только что удочерила!

Акнир громко хлопнула в ладоши, Чуб вздрогнула — два клетчатых детины одновременно закатили глаза и с грохотом повалились на пол, как две пустые колонны.

— Ты радуешь меня все больше и больше! — восхитилась Землепотрясная Даша.

Но веда лишь шикнула на нее и бесшумно отворила двери в уборную Мистрисс.

Происходящие внутри процедуры и правда не предназначались для посторонних глаз и ушей.

Некромантка стояла спиной к ним в центре комнаты, вместо кокетливого халата на ней был синий магический балахон с капюшоном, расшитый золотыми знаками Аида и Персефоны. Голова магини была запрокинута, рот страдальчески открыт, руки согнуты в локтях, пальцы конвульсивно сжаты, все ее тело содрогались от истеричных рыданий — но голоса не было, из-под капюшона выходили не крики, а черные сгустки дыма…

А еще мгновение спустя они поняли, что Мистрисс не выпускает дым, она глотает его, втягивает его под капюшон как дракон.

Из груди магини вырвался длинный страдальческий хрип. Мистрисс сбросила с себя балахон, и они увидели ее обнаженное худое поджарое тело, увидели ее руки без перчаток и митенок — вся ее кожа, как скрижали, была исписана татуировками, узор покрывал кисти рук, запястья и плечи, спину, ягодицы, ноги — неизвестные им письмена переплетались с цветами из сада забвения и рощи прозрений, одолень-трава, преодолевающая любые преграды, смешивалась с разрыв-травой, отпирающей любые замки, русалочьи птицы-сирины сидели на ветках рядом с птицами феникс… и все это сейчас тряслось, ходило ходуном, казалось кто-то пытается скрутить и вывернуть ее тонкие руки, согнуть ее тело в кольцо, связать в узел.

Мистрисс застыла, последний клочок черного дыма исчез, и она быстро опустила руки в хрустальную чашу с водой, подошла к зеркалу, привычным жестом нарисовала у себя на лбу крестообразный знак и увидела в зеркальном стекле их отражение.

Оглянулась — худое, немолодое лисье лицо ее сделалось страшным, глаза-бездны извергли молнии:

— Воровки! Вы украли мой рисунок…

Она снова набросила на себя синий магический плащ, укрывшись в его непроглядную тьму. А из-под полы плаща взрывом вырвались серые клубы дыма, разорвавшиеся на сотни темно-серых комочков, и только теперь Даша смогла представить, сколько душ находится в этой комнате. Взлетев вверх, они скопились под потолком, подобные сотням копошащихся крыс… Серые крысы сбились в стаи, готовые к нападению.

Акнир резко подняла руку, выставив пальцы как когти:

— Жалкая некромантка, ты знаешь, кто я? Я — дочь Киевицы! Я — чароплетка! Бесиха!

Даша звонко ударила ладонью о ладонь, неприкрыто аплодируя «младшей сестре». Давно бы так! Хватит уже притворяться белой болонкой.

Акнирам махнула руками, посылая своих невидимых бесов на войну с падшими душами, и богатая восточная комната заходила ходуном. Бронзовые лампы «Алладина» на золотых тонких цепочках закрутились, как мельницы. Прозрачную серебристую занавеску сорвало с петель. Упала спиртовка и жардиньерка с эмалированной чашей. Став на ребро, круглый стол покатился к двери…

Мистрисс вмиг постарела на десять лет — ее щеки втянулись, запали темными провалами, скулы истончились.

И Чуб показалось, что от возникшего напряжения сейчас взлетит потолок и сам полукруглый деревянный цирк взлетит, как купол огромного парашюта, поднимется над Думской площадью и зависнет в воздухе, зацепившись за меч архангела Михаила на шпиле.

Спрятанная в Акнирам сила была огромной, невиданной — и, говоря откровенно, тем, кто не видел ее никогда, повезло больше, чем видевшим.

Выпрямив пальцы, Акнир отбросила дымную завесу.

Испуганные души Мистрисс запищали, как крысы, разбегаясь и прячась по углам.

— Не трогай их… не обижай моих детей, — попросила магиня, без раболепства, спокойно признавая превосходство противницы. — Назови свое имя.

— Моя имя останется мне.

— Чего ты хочешь от меня? — Мистрисс устало склонила белокурую голову.

— Мое дело останется только моим. Мне нужна только помощь. Этот рисунок может помочь и мне, и тебе. Мы почти нашли нужный Провал. Мы были в нем! И мы знаем теперь твою тайну… — Чуб увидела чистокровную дочь Киевицы, которой больше не нужен маскарад, и отметила, что удушливый, унизительный, подчиняющий все ее тело страх перед Мистрисс исчез, как только Акнир взяла над ней верх — ведьма точно закрыла Дашу собой, как стеной. — Ты хочешь не просто узнать свою судьбу, ты жаждешь попасть в будущее! — сказала юная веда.

Усталое лицо Мистрисс стало надменным:

— Вы, киевские, были смешны, предлагали мне гадуницу. Всем ведомо, что лучшие гадуницы на свете — мы, некроманты. Потому что в отличие и от слепых, и от ведающих, мои Ангелы бездны могут попасть в грядущее. И рассказать о нем мне.

— И что ты желаешь изменить в грядущем?

— Я узнала, как и когда погибнет единственный человек, которого я люблю.

— Ты хочешь спасти его?

— Вряд ли это возможно, — печально сказала она. — Но я хочу, чтобы его душа не попала в ад, чтобы она осталась со мной… для этого мне нужно оказаться там хоть на миг.

— Твое желание нетрудно понять, — кивнула Акнир.

— Совсем не трудно, — поддакнула Даша. — Мне и самой нужно «vele», по той же самой причине… я не хочу попасть в ад. Так вы отдадите заклятие нам?

— Я не могу, — провозгласив однозначный отказ, Мистрисс словно постарела еще сильней, приготовляясь к последней, возможно, смертельной схватке с чароплеткой-бесихой. — Я клялась Уроборосом, что отдам его первому, кто проведет меня в Третий Провал.

— Я знаю силу этой клятвы и не заставлю тебя нарушить ее, — сумрачно сказала Акнир.

— Но я помогу вам, чем смогу.

— А что вы можете? Что узнал ваш шпион? Тот, которого вы приставили к Врубелю? Как его имя? — дочь Киевицы проявила беспокойство, и Чуб поняла: она думает сейчас об отце.

— Я зову его Жаном. Но он ничего не узнал.

— А какое отношение к Проваллю имеет Ирининская церковь?

— Не знаю… я слыхала, что в Третьем Провале есть церковь — христианская. А то, что здесь неподалеку стояла церковь святой Ирины, я прочитала в путеводителе, — магиня подняла с пола книгу и протянула им. — Вам уже известно, как именно работает Третий Провал?

— У нас есть две отмычки. Приготовь нам Рябиновку и занеси в нашу личную уборную, где она, тебе укажет директор, — отдала последний королевский приказ дочь Киевицы. — И последний вопрос: кто из твоих душечек — Демон?

— Кабы я могла управлять Демоном, разве ты бы смогла победить меня? — иронично ответила Мистрисс вопросом на вопрос.

Она отвернулась, поставила откатившийся круглый столик на четыре ноги, нагнулась, смахнула с украшенной опалами крышки несуществующие крошки и вдруг подняла глаза на Акнир:

— Знай, ведьма, я не слепа… я вижу, кто ты. Ты родилась из смерти, оттуда вся твоя сила! И не гордитесь, что взяли надо мной верх. Бесы сильны. Но они не преданы вам. Они не защитят вас тогда, когда сами вы дадите слабину… а рядом со мной три тысячи душ. И для каждой из них я — родной дом. Я — их единственный рай!

Джек-потрошитель с Крещатика

— Почему ты вспомнила Демона? — встревоженно спросила Чуб, когда они вышли.

— Душки слабы, — сказала веда, — с помощью некроманта они могут двигать предметы, но у них недостаточно сил, чтобы зарезать человека. Столкнуть с лестницы, довести до безумия — да. Но бросить нож в тебя, да еще с такой силой, мог только человек… или Демон.

— Наш Киевский Демон?

— Он не единственный… если после смерти в душе остается слишком много энергии и она не попадает ни в ад и ни в рай, со временем она становится Демоном.

— Так от обычной души Демон отличается только силой?

— Свободой, — поправила ведьма. — Никто не в силах им управлять… ни веда, ни некромант. Демон — сама свобода! Именно этим его образ и привлек Михаила Врубеля.

— Выходит, любой человек может стать Демоном?

— Что тебя так удивляет? Ведьмы — тоже люди. Более того, все ваши святые были когда-то людьми. И ваш Бог был одним из вас… После смерти человек может стать кем угодно.

— И попасть в ад может тоже?

— Может и в ад, — мрачно сказала Акнир и, сделав пару шагов, угодила прямиком в персональное пекло, или чистилище — смотря как посмотреть.

Возвращаясь в буфет, они столкнулись нос к носу все с тем же посыльным из «Жоржа», только теперь увидели его не со спины, а с лица, и оное заставило Акнир онеметь.

— Па… па…па-звольте! — решительно остановила она рыжеватого блондина, бывшего ее отцом (точнее, заподозренном в этом акте творения). В решительности ведьмы сквозили неуверенные нотки. — Не встречались ли мы с вами недавно ночью в Козьеболотном переулке?

— Пойдем-ка, — моложавый «папаня» схватил «дочь» за локоть и силой потащил за угол. — Прошу, объяснитесь. Чего вы хотите от меня, mademoiselle? — спросил он сурово.

— Так ты шпионишь за Врубелем, по просьбе Мистрисс Фей Эббот?

— Позвольте сообщить вам, что это не ваше дело, — ответил он, презрительно кривя губы под рыжей лентой усов. — И с людьми, которые суют свой длинный нос в чужие дела, порой случаются крайне неприятные вещи.

— Длинный нос? — заметно обиделась дочь. — Не длиннее, чем у тебя, между прочим! — Куда только подевалась королевна, высокомерно раздававшая распоряжения директору цирка и некромантке-магине? Веда вдруг напомнила Чуб закомплексованную школьницу, неумело пикирующуюся со старшеклассником.

— Вы поняли мою мысль, mademoiselle? — холодно поинтересовался посыльный.

Теперь, когда у Даши появилась возможность его рассмотреть, она признала «папаню» весьма симпатичным, светлоглазым, с очень светлой кожей и правильными, даже аристократическими, чертами лица, но ужасающе самоуверенным и столь же ужасающе похожим на Акнир, хоть сам он, похоже, в упор не видел их сходства.

— Как ваше имя? — отказалась понимать его ведьма.

— Вольдемар.

— Фу… какая безвкусица.

— Как прикажите, mademoiselle Мими, — передразнил он ее.

— А может, вы Жан?

— Может, и Жан. Может, и Жан Вальжан.

— А может, вы просто шпик? Тогда я могу заплатить вам больше, чем Мистрисс. Или больше, чем та дама под вуалью, которая тоже обратилась к вам… верно?

— Дама под вуалью? Занятно. Откуда вы взяли, что я служу ей?

— А разве не так?

— Я сам себе господин.

— Потому вы следили за нами?

— Я шел за вами исключительно для собственного удовольствия.

— В чем же удовольствие, позвольте узнать?

— Не в чем, а в ком, — симпатичный Жан Вальжан посмотрел на Дашу взглядом кота, заприметившего смачный шмат сала, и его взор потеплел. — Вы ведь старшая… угомоните сестрицу. Я вижу, что вы умнее, спокойнее.

— Вот чего нет, того нет… — честно призналась Землепотрясная Даша Чуб.

— Зато вы красавица! Хоть есть на что посмотреть. Как ваше настоящее имя?

— Даша, — Чуб внезапно распылалась в улыбке.

— Не желаете ли сходить со мной на концерт в Купеческий сад? Или в «Шато»… вы уже видели тамошнее диво — настоящие электрические фонари? Ночью там светло словно днем! Не откажетесь совершить моцион?

— А почему бы и нет?

— Ты пойдешь с ним? — ошалела Акнир.

— А почему бы и нет?

— Пойдем-ка отсюда… — ведьма схватила старшую «сестрицу» за руку и силой поволокла ее прочь.

Но все никак не могла расцепить взгляды этих двоих!

— Пока, Вольдемар!

— Пока, Даша! — послал он ей воздушный поцелуй на прощание.

Джек-потрошитель с Крещатика

Утреннее выступление давно завершилось, и младшая «сестра Мерсье» завела старшую на пустую, холодную, покрытую тырсой арену.

— Ты с ума сошла! — прошипела она. — Он мой отец… А ты с ним шуры-муры крутить надумала? Ты понимаешь, что он все врет? Он шел не за тобой, а за Врубелем, потому что шпионил за ним!

— Почему? — вспыхнула Даша. — Потому что ты так решила? Я лучше у него сама расспрошу… при встрече, — она уселась на бархатный барьер манежа и положила ногу на ногу, обнажая подвязки.

— Не смей ходить на свидание с ним! — потребовала ведьма.

— А если посмею?

В огромном пустом полукруглом помещении над кругом арены их голоса звучали тревожно и громко, но обе забыли о конспирации — да и что могло быть менее подозрительным, чем ссора двух цирковых псевдофранцуженок из-за амурных дел и семейной дрызготни?

— Ты хочешь отбить его у мамы? Как ты можешь? Как он может заигрывать с тобой, ничтожество, мерзкий тип! Он изменяет моей матери! — ведьма бессильно сжала свои кулачки и замахнулась одним из них на невидимого папу.

— И поделом тебе… — Чуб отвернулась и гордо задрала нос кверху, туда, где под самым куполом покачивались на сквозняке трапеции, кольца и прочие гимнастические машины. В стеклянном окне полукруглой крыши виднелось сизое осеннее небо. — Нечего было к Машкиному Врубелю лезть! Еще раз полезешь к нему, я твоего отца во-обще соблазню. И будешь ты тогда моей дочерью, — изобрела страшную кару Землепотрясная Даша.

— Не понимаю, о чем ты? — подобралась Акнирам.

— Ты на шею Мише вообще вешалась там, под фонарем! — обличила ее «сестрица».

— Ты опять за свое? Я объясняла… Мне его жалко! Я что, не имею права жалеть его? Или мне бить его по щекам, когда ему плохо? Я не могу смотреть, как он страдает, я чувствую себя виноватой

— Оттого, что Врубель влюбился в твою мать?

— Он не влюбился — она приворожила его Присухой, а это намного страшней. В конце жизни Врубель несказанно любил свою жену, но все равно постоянно рисовал Прахову, точнее мою маму.

— И все равно это не повод лапать его! «Ах, Миша, ты гений!..» Противно было смотреть!

— Что ж ты смотрела, чего не остановила нас… чего замерла? — с жаром отбила выпад юная ведьма.

— От страха, — Чуб помрачнела, припомнив: она так и не поведала ведьме о главном. — Хотя ты сейчас опять завизжишь, скажешь, что я наслушалась историй Пепиты… Но там в переулке я видела Тень.

— Чью тень?

— То-то и оно, что ничью, — тоскливо сказала Даша, предчувствуя контратаку Акнир.

— Тень без человека? — ведьма в мгновение забыла про ссору.

— Ага.

— Она шла за нами… И что же?

— Шла-шла… прошла мимо и дальше пошла… Когда вы почти лобызались под тем фонарем. А потом ты вдруг встрепенулась, разогнала туман, и появился он.

— Кто?

— То ли шпик, то ли посыльный, то ли Вольдемар, то ли Жан, то ли твой отец, то ли кто-то похожий на тебя, то ли ухажер твоей матери, то ли мой поклонник… хрен его знает!

— Я почувствовала его, — Акнир стала серьезной, — почувствовала его взгляд вот тут, — она завела руку за спину и ударила маленьким кулачком себе в шею. — Клянусь, он видел нас сквозь туман. Он пришел вместе с Тенью?

— А еще я слышала голос: «…бойся ее… это ад… меня уже нет… я во Тьме…»

— …я во Тьме, — завороженно повторила Акнир.

— Вот вы где, прячетесь, милые! А я обыскалась. Я принесла вам бармбрэк, — уже несколько пьяной походкой на манеж вышла Пепита, в руках у нее было щербатое фаянсовое блюдо с нарезанным большими ломтями румяным пирогом. — Сама испекла. Мадам Кукушикина разрешила мне пользоваться ее дивной печью.

— Ну, хоть кто-то не дал мне умереть голодной смертью! Здравствуй, ням-нямушка! — возликовала Даша, без промедления хватая самый большой кусок и засовывая его за щеку.

— Пепита, что еще ты знаешь про Тень без человека? — быстро спросила ведьма.

— Про Уго? — клоунесса послюнявила указательный палец, собрала крошки с края блюда и сунула в рот. — То и знаю, что он убил той ночью легкую девушку.

— А для чего Уго убивает девушек?

— Он не всех убивает… лишь грешниц, — сказала Пепита с видом проповедника, и фанатизм мелькнул вдруг в ее красивых зеленых глазах. — Больших грешниц, вроде сестры моей бабки. Чего таить, она шла с каждым, кто звал, и никто не знал, куда она девала своих новорожденных детей, — завела свой рассказ клоунеса. — Потому Уго нашел ее… Я знаю, однажды он найдет и меня. Мое бедное нерожденное дитя до сих пор плачет в моей утробе кровавыми слезами! А Уго каждый год рыщет во тьме, у него волчьи зубы и медвежьи когти. Он нюхает землю и ищет следы грешниц… и чует грязный запах их чрева… и жаждет вкусить их кишки…

— Но ведь той проститутке у цирка не вспороли живот? Только горло, — буднично прервала Акнир.

— Разве полиция скажет нам правду?

— И то верно. Кабы и вспороли, после громкой истории с Джеком власти попытались бы замять это дело, — признала ведьма. — Стоит наведаться в морг.

— Ты что, уже поверила в Джека на Киеве? — удивилась Даша. — Или в Уго?

— Раз в этом деле замешана моя Любовь, я должна прояснить все до конца, — сурово произнесла Акнирам.

— Вот мы сейчас и проверим, милочка, как у тебя обстоит дело с любовью. Возьми бармбрэк. — Пепита подсунула ведьме щербатое блюдо. — Найдешь колечко, тебя ждет любовь и свадьба. Найдешь монету — богатство.

— А почему я ничего не нашла? — спросила Даша, благополучно дожевывавшая второй кусок пирога.

— Может, ты не заметила и проглотила?

— Кого?

— Кусок ткани — это бедность, щепка — неприятности, горох — не стоит пока ждать жениха или свадьбы с ним. Такое гадание. Бармбрэк всегда пекут на Саман. Я для Марсель испекла. А она еще вчера ночью сбежала. С атлетом мистером Смитом.

— Здрасьте-приехали! Ему же я нравилась! — возмутилась сему чувственному предательству Даша.

— Марсель мне сказала, — низким голосом поведала им очередную тайну Пепита, — она как пятничный заговор на любовь прочитала, так он воспылал! Вот она и не стала ждать, когда снова остынет… Даже не дождалась моего пирога. Бармбрэк всегда пекут с утра на Саман.

— Саман — это ж Хэллоуин? — в подобных праздниках Даша, как бывший арт-директор ночного клуба, разбиралась отлично. — Точно, ты же во-още ирландка! Хэллоуин — типа ваш праздник. Кельтский новый год, правильно? Так сегодня Хэллоуин? 31 октября. Ну, мы как обычно, даем стране угля — хорошо отмечаем. Говоришь, мы сейчас идем в морг? — иронично уточнила Чуб у Акнир.

Ведьма нехотя и осторожно откусила свой кусок, скривилась и достала из-за щеки деревянный крестик.

— Прости дорогая, могилка тебя ждет, — с жалостью сказала Пепита.

— Чья могилка? — хмуро спросила Акнир.

— Это как выйдет. Может, кого из близких, может, твоя… видно, не станешь ты слушать меня, вступишь во Тьму… сама полезешь в пасть к Уго.

— Оптимистичное гадание, — подвела итог Даша Чуб. — Судя по предсказанию, дорогу мы выбрали верно, — хмыкнула она и, сделав классический жест Владимира Ильича, указала ладонью вперед и озвучила направление. — В морг!

Глава шестая,

в которой Даша превращается в кавалера

Джек-потрошитель с Крещатика

Однако по дороге в анатомический театр вышла заминка — неподалеку от цирка Даша увидела компанию «думских девчат».

Подобное прозвище проститутки, обитавшие в тайных закоулках Козинки, получили от киевлян оттого, что любили прогуливаться днем вокруг подковообразного здания Городской Думы, где собирались киевские депутаты. Хоть, по мнению Даши Чуб, «думскими девчатами» было бы уместней величать самих депутатов — особенно в ее, XXI веке.

Три девицы в слишком нарядной и легкой не по сезону одежде топтались примерно там, где, по уверению Пепиты, три дня назад был найден труп заколотой «бабочки». Забыв про клиентов, «девчата» перешептывались с тем неподражаемым видом, с которым все девчонки, вне зависимости от их возраста и положения в обществе, доверяют друг дружке ужасные секреты.

— Приветики! — подошла к ним Даша Чуб.

Девчата обернулись к ней — дородные, с яркими щеками и губами, с «мантильями» и шалями на озябших плечах — они показались ей тремя Пронями Прокоповнами. И все три Прони уставились на нее недружелюбно — другие женщины были в их понимании либо соперницами, либо разъяренными женами клиентов.

— А гляньте-ка, что у меня есть! — разом развеяла оба подозрения Даша, доставая долгожданное жалование в десять рублей. — Кто мне расскажет о вашей товарке, той, что зарезали в субботу — вот тут, под этим вот фонарем?

— Ирка Косая, — понимающе кивнула одна из Пронь, с красными ртом, приобретшим свой оттенок благодаря послюнявленной красной коробочке от папирос. — Она завсегда тут стояла. Только ее не здеся, а там… — махнула она в сторону улицы-Козинки.

— На Козьеболотной?

— Не, выше… Где Ирининский столб.

— Столб от церкви святой Ирины?.. которую приказали отдать за веру в бордель.

— Правда, что ли? — хриплым голосом спросила вторая «Проня» с дымящейся папироской в зубах. Лиловый синяк на ее скуле был закрашен бардовыми румянами. Бархатка на шее прикрывала синяки от чьих-то грубых пальцев. — А я и не знала. Пойду ей свечку поставлю, пусть попросит за всех за нас…

Даша сморщила нос.

— Чего скосорылилась? — ощерилась хриплая «Проня». — Думаешь, таким как мы, в храм хода нет?

— Да чё ты, дура, несешь? — осадила ее Чуб, и как ни странно, этим окриком сразу показала себя в доску своей. — Я вот чё думаю… ее правда звали Ириной? И умерла она, выходит, у храма Ирины.

— Кто знает, как ее повсамаделешному звали-то, — тихо вздохнула третья «Проня», в зеленом платье с турнюром — на ее громадной «попе», как на клумбе, росли розовые цветы. Впереди было нечто среднее между фартуком и французской занавеской. Она была таким законченным воплощением безвкусицы, которое Землепотрясная Даша считала в своем роде почти совершенством. — Эй, кавалер красивый, — окрикнуло «совершенство» проходящего мимо мужчину в мягкой шляпе. — Не угостите барышню покурить?!.. — Мужчина ускорил шаг.

— Я ща-с твой кавалер. — Даша достала портсигар из кармана, «Проня-3» манерно взяла папироску, прикурила, поглядывая в сторону «народной кареты» — омнибуса. — Эх, прокатиться бы… да дорого, семь копеек, — посетовала она. Похоже, утверждение «я кавалер» думская барышня поняла чересчур уж буквально.

Землепотрясная покосилась на подпрыгивающий на брусчатке забитый людьми омнибус, с несчастными лошадьми. Крещатик 1888 года, словно нарисованный кистью Пимоненко, казался ей невыносимо печальным и провинциальным — лысый, невысокий, в основном трехэтажный. Нечетной стороны улицы, по сути, и не было — большую часть занимал обширный сад профессора Меринга, где позволялось гулять горожанам. В центре новой мостовой выступали высокие железные клети, словно для диких зверей — в них лишь недавно закабалили знаменитый Крещатицкий ручей, встававший при каждом дожде «на дыбы», топивший подвалы, отхватывая себе человеческие жертвы.

В здании Думы открылась первая городская библиотека, фотографический кабинет, магазинчики. Пристроившись у витрины одного из них, Акнир равнодушно рассматривала рекламу с сюжетом, идеально подходящим к дням Дедо́в-да-Бабо́в: изображенная на плакате аляповато-яркими красками девушка стирала в ручье белье, а над ней витал Дух старухи, одаривая прачку суперценным советом:


Услышь, дитя! Ведь с сей бедой

Тебе расстаться легко бы было.

Если бы ты с холодной водой

Употребляла лютихское мыло!


Рядом красовался еще один рекламный плакат, словно специально для Джека-потрошителя: богобоязненный Авраам возносил над своим сыном Исааком нож, на лезвии которого красовалась надпись: «№ 1. Завьялов. В Вормсе».

Рядом с магазинами визгливо и надрывно играла шарманка, расписанная розами и розовозадыми амурами — шарманщик услужливо предложил Акнир гадание, но та отказалась, видно, «могильного креста» ей хватило сполна.

— А с Иркой Косой еще одна девица была… такая молодая, хорошенькая, с большими глазами. Они в ту ночь рядом стояли, — сказала Даша.

— Дочка Иркина, что ли? — уточнила хриплая Проня.

— Не знаете, где она?

— Так она, как мамку зарезали, к Гавилюкиной в дом побегла, — ответила Проня-1 так быстро, точно пыталась растолкать своих товарок локтями, — она первой дала Даше ответ и считала себя первой претенденткой на «красненькую».

— Гавилюкина — это кто?

— Хозяйка… Девчонка к ней крепостной заделалась, дура. У меня вот хоть паспорт есть, и я вольна во всем, — похвасталась хриплая.

— Грех ее нам судить. Перепужалась сильно девчонка. Говорят, прямо у нее на глазах мамку резали, — снова вздохнула сердобольная «клумба».

— Душа моя, любезное мое поросяточко, — послышался тенор справа. — Вся моя внутренность галопирует к вам! Мое сердце стучит от страсти французским аллюром! — подскочивший к клумбообразной Проне-3 кавалер приглашающе согнул руку калачиком. И Чуб оценила гармонию сей городской пасторали. На Пронином кавалере были клетчатые штаны Голохвастова, клетчатый же пиджак в сочетании с узорным жилетом и рябой галстук с громадной булавкой. «Поросяточко» зарделась как влюбленная школьница, поправила клевретку на шее, восторженно шмыгнула носом и упорхнула со своим искусителем.

— Ишь, расшустрилась! Узнает Сенька, с кем она захороводила, сделает ей черный глаз, — со знанием дела пообещала хриплая Проня, глядя им вслед.

— А где дом Гавилюкиной? — Чуб зазывно покрутила купюрой перед оставшейся в ее распоряжении аудиторией.

Хриплая сплюнула и отвернулась, не желая пополнять коллекцию своих синяков.

— Да туточки, рядом, — прокряхтела Проня-1, окончательно утвердив свое первенство, — на Козинке… дом с зеленым крыльцом. Токма он не просто, а тайный. Вроде как она порядочная дама, проживает там с дочками… Легальные они на Ямской.

— На, держи, благо дарю, — сказала Даша и быстро прочитала заклятие, которому ее научила Акнир. — Пусть тебе это и правда пойдет на благо!

— Благодарствуем, красивая барышня, — довольно прочирикала Проня-1.

Джек-потрошитель с Крещатика

Небольшой одноэтажный домик с зеленым крылечком и ставенками мало чем отличался от домов добропорядочных обывателей. У входа на лавке сидел дородный мужик с бородой, в картузе, чистой рубахе навыпуск и пиджаке нараспашку — местный швейцар.

— И кем ты им представишься? — спросила Акнир. — Там чужаков не любят.

— Не боись, я мастер художественных глупостей! — сообщила Землепотрясная Даша. — И сегодня я уже была кавалером…

Она подплыла к швейцару, и прежде чем тот успел открыть рот, подмигнула и любовно вложила ему в руку новенький рубль:

— Я к хозяйке по важному делу.

— Ну, а что ж… — довольно прогудел тот, оценивая Дашин бюст. — Отчего ж нет… Проходите.

В сенях витал точно такой же запах кислой капусты, как и в их меблирашках, — учитывая близкое соседство, хозяйка борделя и мещанка Кукушикина вполне могли быть подругами и даже солить капусту по одному рецепту.

На дощатом полу стоял обезглавленный самовар, перед ним — коленопреклоненная служанка в простой рубахе и юбке. Посвечивая босыми грязными пятками, она чистила внутренности самовара с таким почтением, что было ясно — этот медный предмет провозглашен главной ценностью в доме. Рядом на сундуке сидела девочка лет десяти, ее голова в беленьком платочке с узлом под подбородком завалилась набок, глаза были закрыты, а рот приоткрыт — она безмятежно спала.

В гостиной стоял удушливый запах жженых волос, нечистого тела и дешевых духов. Чуб осмотрелась: фикус, мебель из красного плюша, красные обои с букетами роз, лубок с русалками на стене и икона в красном углу — все очень пошло и очень прилично.

— Чего вы желаете? — шагнула к ним дебелая дама — ее плечи и затянутые шелком руки были столь огромны, что при желании она могла бы скрутить разбушевавшихся клиентов без помощи швейцара. Вопрос хозяйки был не слишком любезным, скорее сдержанно-настороженным.

Чуб почесала нос кончиком пальца, чихнула и приняла решение.

— Вы про остров Лесбос слыхали? — с вызовом спросила она.

— А как же, — ответила дама не слишком уверенно.

— Ну, так считайте, что я прибыла к вам оттуда! — объявила Землепотрясная и, не приметив на лице хозяйки признаков завершения мыслительного процесса, резко схватила Акнир за тонкую талию, прижала ее к себе и жарко поцеловала в шею. — Желаю особых увеселений. Женскую, нежную любовь предпочитаю грубой мужской. Затем и пришла. Понятно?

— Вполне, — несколько потеплела хозяйка. — Какую барышню изволите?

— Всех зовите, — с победительным видом Чуб достала из кармана сразу сто рублей — ей порядочно надоело быть «подпольным миллионером Корейко», ограничивать себя во всем, и теперь она воистину насладилась выражением лица хозяйки рублевого борделя. — Кличьте всех барышень. А мы с моей Анютой на них поглядим. Ути, моя душечка-зазнобушка, красотушечка!.. — Чуб слегка наклонила Акнир, точно собиралась продемонстрировать голливудский поцелуй, но вместо этого куражливо сделала своей «зазнобе» козу.

Хозяйка кивнула и удалилась — по дому разнесся ее зычный бас и шаги командора:

— Барышни, в залу… в залу, кому говорят… одеваемся… душимся… шевелитесь, оглобли!

Их оказалось пятеро. Всего минут пятнадцать спустя, выпрямив спины, они сидели в плюшевых креслах — их позы были неестественно неподвижны, а лица так сильно и неумело накрашены, что было невозможно понять, сколько им лет, как невозможно понять, сколько лет куклам с одинаковыми застывшими личиками, пока не заметишь щербины и трещины на их маленьких тельцах.

И глядя на их белила, подведенные брови, глаза, яркие губы, Чуб поняла, что ей — принимавшей любые формы и нравы — не нравится здесь больше всего. Все в этом доме было с перебором: чересчур нарумяненные щеки, чересчур резкий запах духов, точно им пытались перебить иной, нехороший, чересчур отдраенный пол, точно с него полночи смывали вчерашнюю кровь и блевоту. Чересчур услужливые искусственные улыбки девиц… Чуб любила игру, но не выносила неискренности.

— Мои дочери — Ангелина, Анфиса, — представила «семейство» «мамаша». — Младшенькая — Лариса. Кузина Вера и наша прекрасная Нина.

Нина, с истасканным, но красивым и смуглым лицом, производила изрядное впечатление своей яркой наружностью, она пришла в неглиже — черных чулочках до колен, оборчатых панталонах, корсете, с шалью на горделивых плечах. Вера — толстая, как борец сумо, дебелая бабища явилась в костюме матроса (вряд ли так одевались дочки порядочной маман, но та явно хотела угодить особым Дашиным вкусам). Лариса — самая юная, — появилась в темном платье гимназистки с зеленым передником. Ангелина и Анфиса — в нарядных, хотя и несколько смятых шелковых платьях с глубокими вырезами и не слишком свежим кружевом вокруг декольте.

Тем не менее, Даше хватило взгляда, чтобы понять — бедной глазастой малышки с Думской площади среди них не было.

— Это все? — сурово спросила Чуб и заметила, как «прекрасная Нина» украдкой натянула панталоны пониже, прикрывая дыру на правом чулке. — А нет помоложе? Люблю когда свежее, — с видом заправского деспота сказала она.

— А нашей Ларочке всего пятнадцать годков, — указала хозяйка на гимназистку в переднике.

— Значит все?

— Все, как есть…

— Тогда всех хочу! — объявила Землепотрясная Даша. — Люблю, когда меня со всех сторон ублажают. Хорошенечко так… И чтоб кто-то мне при этом пятки чесал, — наскоро сочинила она. — Одна девка одну пятку, а другая — другую. Короче, плачу пятьдесят рублей за всех, и еще столько же, чтоб вас, мамаша, тут не было. Вас не хочу, — капризно уточнила она. — И швейцара тоже. Мужчин я вообще терпеть ненавижу. Мне нужна интимная, доверительная атмосфера, иначе не получу наслаждения. Посидите часок на скамейке на улице, семки полузгайте, что ли…

— Сделаем все, как вашей милости благоугодно, почтем за высочайшую честь! — препираться с Дашей «мамаша» не собиралась — быстро выхватила сторублевую «катеньку», поклонилась и вышла из комнаты, предварительно бросив на девушек свирепый взгляд: не балуйте тут!

— Так, девушки, — начала Чуб. — Быстро рассказываете, правда ли два дня назад сюда прибежала дочка зарезанной проститутки? А то ведь у меня и для вас конфетки найдутся… Но только для той, кто расскажет первой, — быстро, как фокусник, она извлекла из кармана еще двадцать пять рублей.

— Ее Еленой звали. И не прибежала она, мать ее продала, — Лара-гимназистка неуверенно протянула руку к купюре.

— Мать? — Даша подняла руку с «конфеткой» повыше. — Родная мать? Да ладно… Она, конечно, проститутка была, но все же не конченая… Или совсем?

— Как прикончили, так и стала конченая, — глупо хихикнула толстая Верка-матросик.

— Да обычная, — со скукой протянула декольтированная Анфиса.

— Как же она дочь продала?

— А чего? Меня тоже батюшка продал, — сказала Верка-матросик, удивляясь ее удивлению. — Обычное дело.

— А меня мать продала, — спокойно сказала смуглая красавица Нина. — Можно закурить папиросочку?

— Можно, бери, — Чуб протянула ей портсигар. — А кем была твоя мать?

— Солдатка… денег не было, а нас — братьев, сестер — десять по лавкам… вот ей и насоветовал кто-то. За меня тогда аж сто рублей дали. Оттого что я на испанскую графиню похожа.

— И врешь ты все… — разозлилась Верка-матросик.

— Вот, сами глядите, — смуглянка протянула Даше лежащий на столе дамский альбомчик, — меня недавно художник один как есть натуральной графиней изобразил. А когда я попала сюда, то совсем невинной была, ничего не знала… мне же тогда всего десять годочков было, — Нина картинно закурила, бравируя своей историей. И ее красный с черными кружевами корсет, и черная восточная шаль с экзотическими алыми птицами на зеленых ветвях смотрелись на «испанской графине» одновременно эффектно и неумолимо трагично.

Молчаливая Ангелина села на диван, забросила ногу на колено, взяла гитару с большим голубым бантом и стала задумчиво перебирать струны.

— Десять? И тебя отдали мужчинам? — выпучила глаза Даша Чуб.

— А кому?.. то есть, — опомнилась она, — дамочек я тоже люблю, особливо, таких красавиц как вы. — «Прекрасная Нина» с искренней любовью посмотрела на красивую купюру в Дашиных руках. Из чего следовало, что минимум одного из мужчин она уважает — здравствующего царя Александра ІІІ.

Чуб вспомнила десятилетнюю девочку, спящую на сундуке, и содрогнулась.

— А твой отец, Вера… он тебя почему? — все это отнюдь не касалось Даши, но так возмущало ее, что она забыла о цели визита.

— Да выпить, наверно, хотел, — лениво выплюнула Вера-матросик. — Обычное дело.

— А я за папеньку и расписку сама под диктовку писала, — подала голос Анфиса. — Он писать не шибко мастак был, меня попросил. Мол я, штабс-капитан Аникин, добровольно сдал свою дочь в публичный дом сроком на год… Семь лет уж прошло. Я три дома сменила. А папенька, я слыхала, год назад помер. Вот вы, вижу, женщина просвещенная, много где побывали, видели и слыхали разное, — обратилась она к Даше Чуб, — вот вы верите, что на задушную неделю покойники приходят к нам в виде нищих и милостыньку просят? Потому как лишь тем на том свете хорошо жить, кого тут хорошо поминают.

— Верю. Так и есть, — сказала «просвещенная» Даша.

— И я тоже верю, — загорячилась Анфиса. — Вон Нина знает, я как в церковь пойду, каждому нищему, калеке, убогому хоть копеечку дам завсегда… А нынче пришел один, весь в обмотках, плешивый, так я его прогнала… чуть пса на него не спустила. Злая я, да?.. А вдруг это мой отец-покойник пришел? Вдруг я хоть душе его окаянной отомстить смогу? Пусть горше горшего там ему будет! Вот сколько жива я буду, а на задушницы никому ни копейки не дам!

— Да разве можно своих детей продавать?.. Разве по закону так можно? — Даша растерянно посмотрела на Акнир, та молча кивнула в ответ. Ведьма не участвовала в общей беседе, стояла в красном углу, с заинтересованным видом рассматривая пристроенную рядом с иконой фотографическую открытку «Праздник в честь 900-летия Крещения Руси». — Ведь дети — не рабы. Да и рабство уже отменили. И вы не можете уйти?

— Можем, — неуверенно сказала Анфиса. — Когда долги отдадим… так что если облагодетельствуете, то поспособствуете нашему скорейшему исцелению душевному, — она хорошо уловила жалостливую нотку в словах Даши.

— Только не хотим мы! — отрезала «прекрасная Нина». — И куда нам идти? В законные жены? Кто такую возьмет? А возьмет, так закиснешь с ним от тоски. На улицу, к венерическим? С улицы в порядочный дом возврата уж нет…

— А как же Елену с улицы взяли?

— Чего же не взять? — выпустила дым Нина. — Молодая, дешевая… Мне наш швейцар по секрету сказал, мать попросила за нее всего пять рублей.

Чуб вдруг перестала жалеть убитую проститутку, подвернись та ей нынче — она бы сама с удовольствием скрутила детопродавице шею.

И вспомнилось вдруг:

«…никто не знал, куда она девала своих новорожденных детей. Потому Уго нашел ее…»

— А где Елена сейчас?

— В другой дом пошла, подороже. Видать, увидела хозяйка свой интерес. Хотя и странно, — сказала вдруг молчаливая Ангелина, продолжая наигрывать. Ее нога в белом чулке и остроконечной туфельке с тремя пряжками слегка покачивалась в такт мелонхаличной мелодии.

— В чем же странность?

— Мне швейцар по секрету сказал… — начала Нина.

— Ой, — презрительно вскрикнула Вера-матросик, — все знают ваши секреты… пользует он тебя каждый день.

— Сказал мне, — невозмутимо продолжала Нина, — что девка уже сильно больная была. Одно слово, уличная. Младше нашей Лары, а совсем гнилая… ее бы в больницу Кирилловскую. А ее в богатый дом продали, больную-то? Разве не странно?

— Почему в Кирилловскую? — удивилась Даша. — Ведь Кирилловская — для душевнобольных.

— И нас, желтобилетниц злосчастных, тоже туда свозят.

— И ты думаешь, ваша мадама обманула кого-то и подсунула им девушку с сифилисом? — уточнила Даша.

— Не-а, у нас так не обманывают, за такой обман можно и пером получить, — возразила Верка-матросик.

— Нет, — повторила Ангелина, ее пальцы перестали играть, но не оставили струны, ждали и жаждали вернуться к ним. — Кто-то ее с болезнью купил. И дорого.

— А вдруг кто-то спасти ее захотел? — романтично спросила гимназисточка Лара, и ее глаза загорелись. — Вот увидел ее, полюбил больше жизни и решил спасти!..

— Может быть и такое, — Нина скучливо выпустила дым папироски.

— А вдруг Ирку Косую убил тайный воздыхатель ее дочери? Как узнал, что родная мать ее в бордель продала, так и убил, — озвучила свои тайные мысли Даша.

— И такое возможно, — сказала Нина. — Только я в любовные романы не шибко-то верю.

— Потому и странно это, — повторила Ангелина и тихо запела известную среди думских девчат песню, на ходу сочиняя к ней новые слова.


Папиросочка, друг тайный,

Лишь тебя одну люблю.

Покурю немного в спальне

И себя я отравлю.

Лучше так, чем под забором

Час пробьет околевать.

И за что меня с позором

Продала родная мать…


Чуб машинально открыла дамский альбомчик, — взглянуть на натуральную «испанскую графиню», — и сердце съёжилось от подозрения.

«Милой Нине от М. В.» — присовокуплялось к небольшому карандашному наброску.

Джек-потрошитель с Крещатика

Выйдя из дома, Даша и Акнир застали «мамашу» и швейцара на скамейке, за чинной богоугодной беседой.

— …и вот взял он ту икону, — говорил швейцар, — перевернул, а там — рожа бесовская!

— Батюшки святы! — охнула и перекрестилась хозяйка.

— Вот тут вот Спаситель Христос намалеван, — швейцар выставил свою большую ладонь и ударил по ней, — а на другой стороне доски, — перевернул он руку, — под тряпицей, сам Демон-Сатана, искуситель. И знающие люди сказывают, много икон таких по Киеву ходит, целую артель сатанисты проклятые создали. И на иконах бесовских тайная надпись имеется: «Будешь три года мне молиться, а потом я за тобой приду!»

— Ужасти… ужасти какие вы, Петр Парфенович, рассказываете, — испуганно заквохтала и закрестилась «мамаша».

«Ужас — это то, что в твоем доме творится, старая сука», — притом прямо под иконой Спасителя», — злобно подумала Чуб.

— Это ж как получается? — продолжил швейцар. — Добрый человек покупает икону Христа, и сам не зная того, молится Демону-Сатане с копытами. А в аккурат через три года тот Демон придет за ним, схватит и потащит прямехонько в ад. И Аким Филиппыч, тот, что нынче фонарщиком служит, сам это видел… Он при барине раньше большом состоял. И его хозяин купил такую икону, а через три года жену свою порешил и дочь порешил, и себя порешил — всю семью порешил, и руки на себя наложил, точно бес в него вселился… выходит, пришел за ним нечистый! А все почему?

— Почему? — шепотом повторила «мамаша».

— Все потому, что нынче в Киеве праздник святой — 900 лет крещения Руси… оттого-то всякая темень и зашебуршила, чтоб не дать чистым душам в рай попасть.

«Вы реально решили, что при вашей профессии попадете в рай? — офигела от их самомнения Даша. — Да для таких, как вы, бесовские иконы во-обще без надобности! Интересно, кстати, а что за иконы-то?»

— Чего только не бывает на свете, — протянула Гавилюкина. — Вот у меня на днях вышла история, тоже про пекло. Приходит к нам в дом богатый мужик… не помню, откуда прибыл, то ли с Полтавы… не помню… I він мені каже… — легко перескочила на «малоросийское наречие» она. — А чи постилися ваші дівчата на Дев’яту П’ятничку? Бо чув я якось від одного колдуна, якщо жінка не постилася на Велику П’ятничку, піхва, що нас породила на світ, може затягнути чоловіка назад — у самісiньке пекло… Слыхали такое?

«Піхва?.. у пекло?»

Землепотрясная Даша повернулась к Акнир с круглоглазо-вопросительным взглядом, но ведьма что-то тихо невнятно заворчала в ответ, мол, дай дослушать сначала.

— Все верно, все верно! — поддержал полтавского гостя швейцар. — А вот с тем, кто все Двенадцать заветных пятниц знает и чтит, и двенадцать пятниц постится, никогда ничего худого не будет, — важно изрек он. — Особенно коли «Сказание о пятницах»[8] иметь и за святым образом в доме хранить.

— У меня порядочный дом, и сказание есть, и «Сон Богородицы», — раздулась от самомнения «мамаша».

Даша Чуб поморщилась и подошла к хозяйке «порядочного дома».

— Я не нашла то, что хотела, — прямо заявила она. Она умела вдохновенно врать, но западло как-то стало ломать дальше спектакль перед теткой, скупающей чужих дочерей. — Мне сказали она у вас. Такая молоденькая, дочь убитой Ирки Косой. Еленой зовут.

— Что же вы сразу не сказали-то, а? — недружелюбно нахохлилась хозяйка, интуитивно почувствовавшая, что Даша каким-то макаром обвела ее вокруг пальца. — Ее в другой дом взяли.

— В какой?

— Не знаю… мне деньги были нужны, а не адрес. Я ей письма слать не намерена. Приехал один господин, дал деньгу, да девку забрал… и адью! Может, на содержание взял, может, нет. Хотите, на Ямской поищите. Только долго она там не задержится. Она как о смерти мамани узнала, совсем плохая стала — точно с ума сошла, ревела, дрожала. Как с такими мехлюзиями ее к гостям выпускать? И все бежать пыталась… Хорошо, что я сбагрила. Некудышняя девка была. Больно нервная. Такие не живут долго. И дохода с них — кот наплакал, — завершила она…

…и получила от Даши увесистую пощечину по толстым и дряблым щекам с нехорошим румянцем.

Акнир остановила встрепенувшегося было швейцара столь убедительным ведьминым взглядом, что тот только крякнул и сел на место.

— Забыла сказать, — недобро добавила Чуб. — У меня еще и садистические наклонности имеются.

Джек-потрошитель с Крещатика

От середины Козинки они свернули не на левую Мало-Провальную, а пошли направо — вверх к Ирининской улице, чтобы взглянуть на остатки помянутой трижды Ирининой церкви. Здесь дорогу им преградила свадьба. Впереди шли жених и невеста в нарядном венке, драповом белом пальто, обшитом золотым снурком, и красных сапогах на вершковых подковах. Две кумушки вели под руки уже очень довольного жизнью отца семейства в казацком жупане с широким поясом. Веселые румяные молодки несли на вытянутых руках рушники с хлебцами.

Рядом с «сестрами Мерсье» у дощатого забора застыли, пережидая процессию, два кума, в серых свитках и барашковых шапках. В глазах их плескалось веселье, а удушливым запахом их смазанных дегтем сапог можно было распугать всех чертей в аду.

— До Дмитра дівка хитра, а по Дмитрі хоч чобіт нею витри! — громко крикнул один из них в сторону невысокой угрюмой девицы в конце свадебной процессии.

Судя по неподобающе похоронному виду «дівчини» на фоне веселой свадьбы, бедняжке не удалось выйти замуж в этом осеннем сезоне.

— До Дмитра дівка хитра, а після Михайла — хоч за шкандибайло! — подпел второй кум.

— …а по Дмитрі стріне собаку й питається: «Дядьку, ви не з сватами?»

Непросватанная девица в сером пальто и желтых сапожках опустила голову еще ниже и ускорила шаг. Взявшись за живот, два куманька одновременно зареготали.

– І чого смієтеся, га? — внезапно влезла в их разговор баба в платке и шерстяной клетчатой плахте. — А я кажу, і після Дмитра пізно вже весілля гуляти.

— Дурню кажеш, Секлито! — отмахнулся куманек. — Сватів після Дмитра не можна вже засилати — то правда. А весілля гуляти можна аж до Пилипівського поста.

— Я дурню кажу?! А чи не казав ще дід Свирид, що Дмитро святий землю ключом запирає? А як запре, то нікому вже не слід семя кидати, ані в землю, ані в жінку!

Даша, наконец, поняла, о чем у них спор — о прошедшем празднике Дмитрия Солунского, канун коего люди считают днем мертвых. Учитывая, что Пятница в канун Параскевы и суббота в канун Дмитра были двумя соседними днями, разница, на взгляд Чуб, не стоила выеденного яйца. А вот поводы для размышлений имелись.

— Землю ключом! А если Третий Провал тоже скоро закроется? — шепнула она в ухо Акнир. — Если он вообще открывается лишь на Деды́? Потому о нем так мало знают.

— А ты, пожалуй, права, — согласилась Акнир. — И Мистрисс собралась уезжать сразу после Дедо́в. У нас не так много времени.

— Да то не Дмитро, а святий Михайло ключ такий має, — убежденно возразил куманек. — А після Михайла — вже піст. На то й піст, щоб поститися по всякому. А як немає поста… — шустро, как кот колбасу, он схватил Секлиту за талию.

Та отбилась, дав ему доброго ляпаса:

— А тому і не можна, що як хто лізе до жінки, коли не потрібно… то всяке таке буває! — грозно объявила она.

А Даша тоскливо вспомнила собственный неразгаданный ад, вспомнила вихрь, пробудившийся у нее между ног… Что это значило? Это был сон или все-таки предупреждение? Что будет, если она переспит сейчас с кем-то?

«…піхва, що нас породила на світ, може затягнути чоловіка назад — у самісіньке пекло».

«…як хто лізе до жінки, коли не потрібно… то всяке таке буває!»

«бойся ее… она — ад».

Только сейчас Чуб осознала, что пугающий тайный голос исчез.

Почему?

Джек-потрошитель с Крещатика

Свадьба прошла, они дошли до угла Ирининской и Владимирской улицы.

Найденные в 1849 году остатки разрушенной церкви времен Древней Руси были преобразованы в памятный Ирининский столб с острым колпаком и маленькой маковкой, возвышавшийся сейчас прямо посреди проезжей части Владимирской. Но киевские экипажи, телеги, пролетки не жаловались — почтительно объезжали святое место.

В небе, с карканьем, летела бесконечная стая ворон.

— Выходит, в нашем времени, церковь тупо закатали в асфальт? И по ней сейчас ездят машины, — осознала Даша. — Нехорошо это, наверно… М-да, — протянула она, — вообще хотела бы я посмотреть, как у нас машины объезжают церковь в центре дороги… черта с два, не то воспитание! Акнир, почему ты все время молчишь?

— Прости, меня не волнуют проблемы ваших церквей.

Справа на них смотрела древняя София, у ее высоких белых стен, словно осенние мухи, лепились нищие, паломники, в рванье и обмотках, в стоптанных сапогах, перевязанных бечевками, увешанные, как елки, холщовыми торбами. На шеях у многих, как варежки на резинке, которыми мама снабжала Дашу Чуб в детстве, висели на веревках походные кружки и чаши, закопченные месяцами скитаний чайники и котелки.

Вдалеке высился Золотоверхо-Михайловский монастырь. Но туман уже размазал верхушки зданий, откусил золотые головы «божьим служителям» — купола колоколен и соборов. Город Бога исчез, словно специально в преддверии праздника нечисти.

А вороны все летели и летели с криком по белому холодному небу, точно кто-то закольцевал один бесконечно повторяющийся кадр, и не было им конца.

Темные души продолжали слетаться в Город.

— Опять будешь милостыню всем раздавать? — спросила Чуб, приготовившись к долгому ожиданию.

— Не сейчас, — устало мотнула головою Акнир. — А, знаешь, моя прапрапрабабка Милана, — снова вспомнила о предках она, — когда шла на задушницы милостыню подавать, все переживала: а вдруг к ней святой Николай или Кузьма да Демьян подойдут? А она, против воли, святым грошик подаст.

— Святой Николай? — усомнилась в своем слухе Землепотрясная Даша. — Без шуток?

— Ваши святые часто с нищими ходят, вас проверяют.

— Святые ходят мимо нас?.. Вот бы встретить хоть раз!

— Может, и встретишь, да вряд ли узнаешь.

— А кто-то их реально встречал?

— Говорят, Персефона встречала, знаешь, чем кончилось — пришлось ей уйти из Киевиц. Для ведьмы встретить святого страшней, чем святоше — черта.

— Так вот отчего ты боишься Пятницы — святой Параскевы? — скумекала Чуб.

Они двинулись в сторону Анатомического театра.

Тьма уже надкусила город с востока, становилось темно. На взгляд выходца из ХХІ века, вечером в Киеве 1888-го всегда было темно — до появления электричества тьму никогда не удавалось прогнать до конца, и потому человек всегда боялся и верил любым суевериям — а после впал в другую крайность и перестал верить даже собственным глазам.

Кабы прямо сейчас Даша увидела перед собой святого Николая под руку с гулящей Пятницей — она б не поверила.

Чуб достала из кармана последний кусок Пепитиного бармбрэка и, помня наставления Акнир, раскрошила чуток, бросив крошки на землю — для душечек. Остаток засунула в рот. Она так и не отыскала там ни колечка, ни монетки, ни щепки — зато, спасибо Саману, слегка утолила свой голод.

— А их Хэллоуин для нас имеет значение? — спросила она.

— И да, и нет, — меланхолично отозвалась Акнир. — Но Дни Смерти праздновали в разных концах света даже тогда, когда два конца еще не связали воедино. Еще древние египтяне отмечали в ноябре дни мертвецов. Православные поминают их между 1 и 8 ноября, в субботу, накануне святого Дмитрия. В Англии 2 ноября, в Мексике— 1 и 2-го.

— А ирландский Хэллоуин в ночь с 31 на 1 ноября, — напомнила Даша, — сегодня.

— Все мы почитаем дни сумерек, дни угасания, когда солнце уходит от нас, Земля засыпает, и вместе с ней засыпают наши душки в земле. Но перед уходом мертвым дается полная власть, и грешным, и праведным. Они правят бал, пока ворота в тот мир распахнуты настежь, пока они не закроются с приходом зимы.

— А где эти Ворота? В Провалле? — спросила Чуб.

Сумерки резко сгустились, словно, подслушав их разговор, кто-то всевышний решительно задернул занавески на небе.

Впереди, на углу Владимирской и Прорезной появился фонарщик в большом грязном фартуке — похожий на черта, невысокий, чумазый мужик с испитой физиономией и подбитым глазом. Приставил лесенку к фонарю, привычно и ловко забрался наверх, открыл окошко с треснутым стеклышком — и газовый фонарь загорелся тусклым маяком надежды для всех неприкаянный душ в этой холодной ночи.

— Ворота — эта сама Мать-земля, — сказала ведьма. — Ее черное чрево. — Акнир говорила странно, как о чем-то очень интимном и личном. — Когда Земля официально засыпает, тревожить ее — пахать, копать, даже ставить забор, запрещено и среди слепых, и среди ведьм. Почему?

Вопрос был риторическим.

— Какой смысл пахать и сеять зимой? Все равно ничего не вырастет. А если и вырастет, то что-то больное, монструозное…

— По той же причине запрещено тревожить и чрево женщины в Дни Матери, на заветные пятницы, — ответила ведьма на так и не прозвучавший Дашин вопрос. — От такого зачатия родятся либо монстры, либо уроды, либо преступники… либо те, кто способен стереть с лица земли этот мир.

— Но ведь неправда же то, что говорил гость Гавилюкиной, то, что говорила Секлита… — с нажимом сказала Чуб.

«…піхва, що нас породила на світ, може затягнути чоловіка…»

— Старые ведьмы говорят то же самое. Чрево женщины — часть Великой Матери. И лучше не соваться в орган Великой в материнские дни… Говорят, можно в нем утонуть.

— Как в Провалле? Чрево женщины тоже ворота?

— А разве не через эти ворота мы все явились на свет?

Они как раз подошли к живописным руинам «Золотых ворот», к улице Большой Подвальной, на которой в 1888-м еще не построили Башню Киевиц. И там, в сумеречно-молочном тумане, Даша Чуб увидела чудо и удивленно заморгала глазами…

Одинокое горящее окно, наполненное золотым теплым светом, — окно сияло прямо в небе! — ниже, намного ниже него, виднелась крыша невзрачного одноэтажного здания.

Она хотела показать чудо Акнир, но та опять погрузилась в непредставленные Даше Чуб темные мысли. В безмолвии они миновали Городской театр, свернули на Фундуклеевскую.

— Чего ты вообще такая грустная? — не выдержала Землепотрясная Даша. — Поверила, что тебя ждет могилка?

— Слишком много всего, трудно в голове уложить.

— Маша сказала бы: давай по порядку. Что мы уже знаем и чего не знаем? А мы уже многое знаем!

— Например? — не заразилась ее энтузиазмом Акнир.

— Мы знаем, что в Киев приехала сильная некромантка и она ищет Третий Провал. Знаем, что ты сильнее ее. А Третий Провал, который считали легендой, — таки существует, и с его помощью можно попасть в будущее, о чем раньше никто не знал… Знаем, что Врубель был там. Наверное, с этого и началось его сумасшествие. Он же не понимал, как это все происходит. Он видел вещи, которые все считали бредом. Вот почему он связывал свое сумасшествие с Киевом. Маша говорила, что он всю жизнь боялся попасть именно в киевский сумасшедший дом, в нашу Кирилловку. Когда он уехал отсюда, его попустило.

— Почему же именно там, в Москве, он сошел с ума?

— Этого мы еще не знаем. Зато знаем две отмычки — выпить Рябиновки и сказать «Провал».

— Допустим.

— Еще мы знаем, что твоя мать хотела получить заклятие «vele» и тоже искала Третий Провал. А вот чего мы не знаем…

— Так это ответа на вопрос, ради которого мы сюда и пришли, — невесело усмехнулась Акнир. — Что искал тут мой отец? Явно не мою мать.

— Мы не знаем даже, отец ли он тебе.

Подумав, веда кивнула:

— Ничего мы не знаем! Кто он? Откуда он? Кто метнул в тебя нож? Что за Тень шла за нами, при чем тут Пятница, Уго и церковь святой Ирины, которую до того, как она стала святой, отдали в бордель? И, наконец, какое отношение к Киеву имеет Джек-потрошитель?

— Ты уже связываешь отца с Потрошителем? Только потому, что он слегка приударил за мной? Так, во-первых, он вообще мог заигрывать со мной для конспирации, — с ходу придумала ему оправдание Даша, — а во-вторых, он может еще и не знаком с твоей матерью. А, кстати, смешное у тебя будет отчество, Акнир Вольдемаровна. Или Акнирам Жанвальжановна…

— Ты права, мы не знаем, отец ли он мне, — тускло сказала Акнир. — Но мой отец, кем бы он ни был, уже знаком с моей матерью. Помнишь, что сказала мне Мистрисс? «Ты родилась из смерти, оттуда сила твоя». Они зачали меня на Великую Пятницу, когда зачинают уродов и монстров. На саму Параскеву, 28-го, в 1888 году! В год света и тьмы, когда сошлись две пятницы, в год юбилея крещения, когда сила Города доведена до предела…

Акнир достала из кармана открытку, которую она рассматривала недавно в красном углу Гавилюкиной.

— Ты и ее скоммуниздила? — вскликнула Даша. — Ты в курсе, что у тебя развивается клептомания?

Фото-открытка, запечатлевшая празднование 900-летия Крещения, — памятник князю-крестителю и Владимирскую горку, еще без деревьев, с лысыми склонами, разукрашенными иллюминацией, сияющими шестиконечными звездами Давида, огненными ромбами и буквами, — словно ожила на Дашиных глазах. Она увидела, как склон и кирпичные дорожки горы заполняют люди, как в небе вспыхивают фейерверки… Но одновременно святая гора была и Лысой горой Города Киева.

— За наше путешествие в Прошлое я многое, очень многое поняла о себе, — быстро заговорила Акнир, глотая паузы между словами, как человек, которого, наконец, прорвало. — И, поверь мне, не только год, день, час моего зачатия, но и отец — не были случайными. В отце было нечто… потому я и получила такую огромную силу.

— Чароплетство? Силу, которой можно разрушить мир.

— Говорят, на Деды́ можно украсть душу даже у черта и зачать даже от Ангела бездны. Слишком много в Дни смерти по земле ходит пришельцев с того света…

— То есть твой отец уже не колдун, не посыльный и жалкий шпик… он уже Ангел бездны, выходец из ада? Растет на глазах! Он часом не сам Сатана?

— Даже Пепита сказала, что девол Уго — не дьявол… Девол означает Демон. А то, что Демоны часто принимают вид обычных людей, тебе отлично известно.

— ОК, если ты считаешь, что твой отец мерзкий тип, нежить и Демон в придачу — нам тоже польза, — заключила оптимистичная Чуб. — Ты больше не будешь переживать, что не знала его… потому что теперь сама его знать не хочешь.

— Нет, я хочу, хочу, — упрямо сказала Акнир. — И узнаю! Я буду не я, если не узнаю, кто он! Пойми, я же не сирота… У меня есть папа. Он ходит где-то… он, возможно, ищет меня. Или даже не знает о моем существовании. А ведь я могла бы изменить всю жизнь, если он простой человек, могла бы помочь ему сделать карьеру… исполнять его желания, как золотая рыбка. А если не человек… Я ведь соблюдаю все ритуалы, ставлю еду на все праздники, на все Бабы́-да-Деды́, но никто из предков не приходит ко мне — не желает общаться со мной! Так бывает, когда с потомком что-то не так… когда он из проклятого семени. И то, что меня зачали на Великую Пятницу — половина беды… есть и вторая половина… все дело в отце!

— Иди ко мне, мася! — Даша остановилась и порывисто прижала юную ведьму к груди, принялась гладить ее плечи. Она словно впервые увидела и свою подругу Акнир, и истинную цель их визита… и жгуче устыдилась своего кокетства с Вольдемаром.

Однажды ты понимаешь, что существуют люди, которых нельзя заменить. Они настолько важны для тебя, настолько часть тебя, что когда они уходят, внутри тебя навсегда остаются дыры — пустоты. Провалы! И порой ты почти физически ощущаешь, как по одной из таких дыр пробегает сквозняк.

Иногда подобные дыры оставляет смерть. Иногда жизнь… Чье-то отсутствие в твоей жизни. Подобные дыры имелись у Даши — покойный дедушка, отец, с которым она не смогла наладить отношения, но, прежде всего, отсутствие того, еще не встреченного, единственного, самого главного человека, с появлением которого она навсегда перестанет быть одинокой.

Но Чуб вдруг поняла: кроме дыры, в сердце Акнир нет никого. Ничего! Только призрачная Тень надежды, заманившая ее в темный 1888 год, искать затертые следы человека… или не человека.

Глава седьмая,

запутанная и мрачная

Джек-потрошитель с Крещатика

Двухэтажное, с двумя симметричными флигелями здание Анатомического театра Киевского университета св. Владимира выглядело в наступающих сумерках хмуро, окна уже не горели. И на мгновение визитерши усомнились, что им удастся попасть вовнутрь, но дверь почти сразу открылась на стук.

Сторож выслушал их просьбу без любопытства и удивления.

— Эко вас всех на нее потянуло, — отреагировал он на их щедрый аванс. — Прям не знаю… хоть объявляй бенефис. У нас ведь, какой-никакой, а театр. Кабы покойница при жизни пользовалась таким успехом, наверное, не скончалась бы под забором. Вместе с вашими, как померла, уже семьдесят рублей заработала.

— Много.

— А при жизни цена ей была — полушка, — философски завершил сторож словами заправского шекспировского могильщика.

И внешность у него была подходящая — высокий, худой, с взъерошенными и пышными седыми космами волос, которые вряд ли мог укротить гребешок. На плечах у него лежал длинный клетчатый плед в сине-красную клетку.

— Хоть есть на что посмотреть? — спросила Даша.

— Смотря, что вы хотите увидеть… Дай бог память, где наша бенефециантка-то, здесь или в ледник уж снесли? Поглядим тут для начала. Прошу! — местный Харон указал им направление, и минуту спустя, попетляв по темным коридорам, они оказались рядом с дверями трупарни. — Заходите, не бойтесь.

— А вы совсем не боитесь? — спросила Акнир, скорее чтобы поддержать разговор.

— Мы привыкшие. Тут и обитель моя, — ткнул он пальцем в сторону ничем не примечательной двери между трупарней и другим помещением, судя по запаху — ватерклозетом. — Что застыли-то? Уж заходите, не мешкайте, у меня нынче еще одно дельце имеется… праздник сегодня большой.

— Уж не Хэллоуин ли? — пошутила Даша и пояснила: — Это в Америке-Европе празднуют, в Ирландии, в Англии…

— А вы не смотрите на вид, — внезапно обиделся сторож, — я человек просвещенный, бывший студент, и лишь прискорбные обстоятельства, не имеющие касательства к делу, не позволили мне завершить образование, соразмерное моему дарованию. Однако газеты читаю регулярно. Жаль, из Англии они приходят с опозданием на день или два… Вот, если желаете подтверждений, — с видом попранного достоинства он извлек из-под складок пледа сложенную вчетверо затертую газету «Manchester Guardian», — ту самую, которую ранее дала им Пепита. — И прошу заметить, что с момента открытия наш Анатомический театр считается лучшим в Европе и снискал особую славу благодаря уникальной коллекции профессора Вальтера — собранию черепов и различных зародышей.

Сторож толкнул дверь, зашел в большой и холодный, как огромная черная могила, зал и повернул ручку электрического выключателя. Под потолком загорелись матовые шары, помещение заполнилось желтоватым светом, тускло замерцал кафель и стеклянные пробирки, баночки с пробками, медицинские инструменты, приборы в маленьких шкапчиках. Они увидели череду одинаковых покрытых цинком столов с желобами для стока крови. Большинство из них были пусты, лишь на некоторых лежали накрытые сероватой тканью тела.

— Поглядим, кто тут остался у нас? — сторож сдернул покров с первого покойника.

— Красивый, — невольно прошептала Даша.

Даже в смерти закостеневшее желтое тело молодого мужчины не утратило своей привлекательности — великолепно развитая мускулатура, страдальческая складка рта, заострившийся нос и страшная багровая рана на виске.

— Офицерик. Вчера застрелился, — пояснил сторож. — Дурак… жизнь в карты продул. Что стоите, желаете лицезреть его дальше?

— Нет, нет… — открестилась Даша, с трудом оторвав опечаленный взгляд от красивого мертвого лица. — Нам проститутка нужна.

— Что ж, на вкус и цвет товарища нет, одному нравится арбуз, а другому свиной хрящик, — не упустил случая щегольнуть фразою сторож и отдернул другую простыню.

И нехорошее чувство поселилось под сердцем у Даши, — какое-то несоответствие, еще не окрещенная ею неправильность происходящего.

На оцинкованном столе лежала девушка — с бледным телом, почти белыми мертвыми губами и длинными русалочьими волосами, такими черными, какие бывают лишь у определенных народов, цыган или молдаван.

Такие же длинные прямые черные волосы были у барышни в одесском ресторане.

«…так ходят только русалки и душечки», — сказала Акнир.

На шее покойницы виднелся явственный след от петли, глаза почему-то остались открытыми и отражающиеся в них огни делали их безумными. Тело девушки было покрыто ужасными синяками и кровоподтеками.

— Эту жизнь допекла, — печально сказал сторож. — Сама в петлю полезла. Отец каждый день надругался.

Он не стал сдергивать третье покрывало, лишь показал на специфический «горб» в середине.

— Там, помню, пузач лежит… скрипач, утром преставился, музыкантишка из трактира, — значит, ваша красотка ниже. Хотя, в ее положении, казалось бы, ниже некуда!

— А это что такое? — спросила шепотом Даша.

Откуда-то из недр Анатомического театра она услышала песню.

В гулких пустых залах городского морга, в сумерках подступающего праздника нечисти, песня была слишком неуместной — или, напротив, невыносимо уместной:


Ой, той, що згубив мене, той, що згубив… —


тихо выводил девичий голос.

— Дочь моя поет, — и бровью не повел седой сторож, — со мной здесь проживает на казенной квартире. Любит малороссийские песни.


Ой, той, що згубив мене, той, що згубив,

Вийди ніччю в садочок,

Виїсть роса тобі очі

За мої сльози дівочі…


И Чуб вдруг показалось, что изуродованная побоями русалка с безумным взглядом внимательно слушает песню — до странности уместные здесь слова о гибели и мести.

— Еще раз милостивейше прошу вас поторопиться, милые барышни, — сказал сторож. — Времени почти не осталось, — Харон извлек из под пледа часы на цепочке, покачал всклокоченной седой головой и вдруг выкинул штуку — передернул плечами, сбросил себе на руку клетчатый плед, словно романтический плащ, и предстал перед ними во фраке с белой манишкой.

— А может, я в театр иду! — с непонятным весельем пояснил он. — Здесь тоже театр, знамо… но иногда хотелось бы и на живых посмотреть актеришек, тоже занятное дело.

Они вышли из здания, следуя за огоньком прихваченной сторожем керосиновой лампы, зашли во двор и спустились в подвал по узкой крутой и склизкой каменной лестнице. Здесь, в наполненном тяжелыми миазмами небольшом помещении, со стенами-сотами-ячейками, такими узкими, что в первый миг было трудно понять, как туда можно поместить человека, хранились десятки трупов. Едва ли не из каждого отверстия торчали чьи-то голые ступни, дотошно помеченные номерками.

— Кажись, вот эта, — ухватившись за голую ногу, как за рукоятку, Харон вытащил на свет маленькой лампочки закостеневшее, неподвижное тело и без всякого почтения швырнул его на каменный пол.

Холодом и безнадегой дохнуло на них, — в медицинском зале была своя торжественность, скупое благородство науки, здесь безотрадное убожество нищей смерти было не прикрыто ничем.

— Прошу любить и жаловать… Ирина Степановна Покобудько, 37 лет от роду, между прочим, потомственная аристократка. Видно, была у нее и своя история. Может, девицей из отчего дома с офицером сбежала, может, батюшка ейный разорился да оставил нищей семью… теперь уж никогда не узнаем.

Чуб с печалью смотрела на изношенное рыхлое тело с обвисшими грудями, лежащими на выпирающих ребрах как два опустевших мешка, ноги, покрытые болезненными пятнами, и изуродованное страшной мукой лицо.

На худой желтой шее виднелись два характерных пореза — крест-накрест. Брюшная полость была аккуратно заштопана умелой рукой медика. Акнир присела и провела пальцем по швам:

— Так ее здесь уже вскрыли или так привезли — с порезами на животе?

— Нам на этот вопрос отвечать не положено.

— А деньги за показ ты взял, — укорила Акнир.

— Взял за показ — показал. А за сказ мне ничего не давали, — охотно парировал сторож, точно между ними шла непонятная игра.

— А если дадим?.. — начала Даша.

— Полиция и профессорам-то лишнее болтать не велела.

— Если полиция говорить не велела, это, само по себе, уже кое о чем говорит, — заметила Даша. — А если мы немного приплатим?

— То я скажу, что был у нее порез на животе, но так чтоб все нутро навыворот… подобного не было.

— Это ничего не опровергает, но и ничего не доказывает, — процедила Акнир. — Убийцу могли спугнуть. Или это был подражатель, не решившийся довести до конца. Или сутенер, посчитавший, что пришла пора ее наказать. С другой стороны, у самой первый жертвы Джека тоже было перерезано только горло и слегка поврежден живот.

Даша покосилась на сторожа. Тот кивнул со знанием дела:

— Первая жертва Энн Николз, 43 лет, убита в пятницу 31 августа 1888 года. На горле два пореза, в брюшной полости рваные раны. Да не конфузьтесь, вы ведь не первые, кто думает, что у нас свой Потрошитель объявился. Чего ж нет? Не я один, всякий мог газету взять и про Jack the Ripper прочитать и проникнуться, так сказать, идеей веселых дамочек резать… из соображений нравственной гигиены, к примеру. Знаете, сколько у нас таких, как она… Не знаете? А я вот знаю из тех же газет — тысячи, каждый день поступления. И еще скажу вам: все это — скверное дельце! Раз есть одна «потрошеночка», будет у нас и вторая.

— То есть вам их не жалко? — свела брови Даша.

«Вдруг он и есть киевский Ripper?» — подумала Чуб. Во всяком случае, психологический портрет был весьма подходящим.

— Такое добро что жалеть? — ответил Харон. — Непотребство одно, чем меньше их будет, тем лучше. Я вам так скажу: многие этого Джека за героя считают… вот, говорят, волк — санитар леса. Он убивает больных и старых животных. И заметьте, кого Джек убивал… не молодых да красивых, а старых, страшных, опустившихся дам, которые дают за копейку, или что там в ходу у тех англичан. И кабы Джек не убил их, что, скажите мне, ожидало бы старых шлюх дальше? Всего через год или полгода, когда бы и у последнего пьяного солдата они бы уже не могли вызвать желание… Только медленная, страшная, голодная смерть на помойке.

— То есть, по-вашему, Джек-потрошитель — благодетель? — изумилась Даша.

— Отчего же и нет? Быстрая смерть — это благо. Он ведь сначала по шее их чиркал… а после над трупом бездыханным свои поэмы плоти творил.

— И его поэмы плоти вас не смущают?

— Меня-то?.. — едва не засмеялся Харон из трупарни. — Да я тут каждый день этих потрошителей вижу. Медики, профессора, студиозусы с медицинского факультета — все приходят сюда, чтоб крошить трупы, как кур.

— Так они же над мертвыми…

— Так и я вам о том — Джек тоже над мертвыми вершил свое дело. В чем же разница между ним и почтенным профессором, который приходит сюда потрошить тех же бедняг? — спросил он с видом заправского адвоката дьявола. — Для потрошения трупов наш Анатомический театр и построили, это, если хотите, киевский Храм Джека-потрошителя!

И что-то в этом странном любителе обстоятельных дискуссий показалось Чуб инфернальным, точно рожки проглядывали в его шевелюре, черти плясали в глазах с нехорошей искрой. И почудилось, что вот сейчас он откинет со лба седую прядь, и они увидят под ней кровавую смертельную рану — и дивный фрачник, принимающий их на Хэллоуин в царстве мертвых, окажется таким же мертвым, как и другие обитатели киевской анатомички.

— Но ведь сюда привозят покойных, а Джек сам убивал их, лишал жизни! — вступила в спор Акнирам, сохранявшая полное равнодушие к их философским конструкциям — на ее юном лице не было ничего, кроме явного недовольства бестолковым вояжем сюда.

— Ах, оставьте, вы положительно меня удивляете! — сторож точно только и ждал сего аргумента, мечтая продолжить диспут. — Никого не интересуют убитые, ни здесь, ни в Лондоне. Вы знаете, сколько в большом городе умирает людей? И никому нет до них дела… Вот вы не верите, что Джек — благодетель? Значит, больно нежны, не бывали на самом-то дне, не видали, как гибнут старые, никому не нужные шлюхи… как их гонят словно паршивых собак, как, завидев их гнилые носы, не пускают даже в ночлежку… как забивают насмерть ради потехи… Может, вам не на этот труп стоит смотреть… Может, вам другой труп показать — пострашней? Шлюхи, не встретившей вовремя своего Потрошителя! Есть у меня и такой…

— Хватит… не надо.

Даша выскочила из подвала и побежала по лестнице в темный двор… и песня, возникшая вновь из ниоткуда, опять побежала за ней, прилипла к ушам:


Ой, той, що згубив мене, той, що згубив,

Вийди ніччю в садочок…


Акнир и Харон появились две минуты спустя.

— Я не хотел вас стращать, — примирительно сказал сторож, явно надеясь получить обещанный остаток оплаты. — Негоже дамочкам такое смотреть.

— Да, из женщин мы здесь, наверное, первые, — сказала Акнир.

— Нет, была одна и до вас… интересовалась. Настоящая дама, под вуалью. Мы славно с ней побеседовали о Дантовом аде. Она и картинку любопытную мне подарила.

— Что за картинка? — оживилась Акнир.

Сторож полез было в карман, но ничего не достал — выжидательно посмотрел на барышень.

За его богомерзкие речи Чуб уже пообещала себе зажать остаток, но местный Харон был хорошим психологом, и она сдалась — протянула монетку и получила взамен гладкий листок.

На белой мелованной бумаге совсем из другого, ХХ столетья, была изображена средневековая церковная фреска: поджаривающаяся на адском огне грешница с разорванным алым чревом, над которым склонились три страшных Демона, зубами и когтями они тянули из несчастной кишки.

— Если милые барышни пожелают взглянуть на коллекцию черепов и зародышей профессора Вальтера — всегда милости просим, — попрощался с ними сторож.

И пока Акнир рылась в своей сумочке, подмигнул Даше так внезапно, азартно, недобро, словно пообещал: скоро встретимся, милая барышня!

Джек-потрошитель с Крещатика

— Пожалуй, мы все же сходили не зря, — признала Акнир, когда они вернулись в буфет цирка и заняли свой любимый столик напротив двери, надеясь высидеть тут встречу с Врубелем. — Мама тоже была в анатомичке… не сомневаюсь, сторож ее позабавил. Она верит в киевского Джека.

— С чего ты взяла?

— Ты видела картинку, где Демоны вскрывают в аду грешнице живот и выедают кишки? Тоже своеобразные джеки-потрошители. Да и разве сам ваш Бог — не Потрошитель, если после смерти наказывает грешников так?

«…На его милость вам уповать в аду точно не стоит»

«…после смерти черти будут рвать твою душу…»

«Я видела ад…»

В буфете было шумно, все столики заполонили девицы из дамского венского оркестра в одинаковых платьях, крохотных цилиндрах, и унылый буфетчик Бобо буквально расцвел на глазах.

— Так Бог наш во всем виноват? — отогнала страхи Землепотрясная Даша. — Он лично горизонталок кромсает?

— Все может быть, — ответила Акнир одними губами. — Но скорее моя мама поверит в человека, который именно так представляет христианский ад — как место, где грешницам заслуженно выпускают кишки. Киев считают святым Городом, здесь на каждый квадратный метр — десять религиозных фанатиков. А по случаю юбилея Крещения — того больше. Если в этом Городе кто-то начал крошить проституток, то это не обычный маньяк, а религиозный, решивший очистить от шлюх Иерусалим Русской земли. Да хоть тем же ножом «Завьялов», которым Авраам на Крещатике по божьему промыслу чуть не зарезал Исаака.

— Ты просто ведьма и не любишь верующих, и считаешь, что от них одно зло… — благодушно заметила Даша. И умолкла.

Пословица «Про вовка промовка — а вовк у хату!» оказалась верна — в буфет зашла Кылына. Сегодня на ней был модный темно-синий costume collant, плотно облегающий фигуру. Края рукавов и воротник-стойка были оторочены мехом, а к турнюру пристегнулся длинный подол — «хвост» тянулся следом и казался живым, и в отличие от «тыквы» наличие хвоста показалось Чуб весьма привлекательным. Особенно, коли вспомнить, что, по верованиям слепых, главным признаком ведьмы является хвост.

Одновременно с Кылыной в буфете появился неизвестный немолодой представительный господин с докторской бородкой — он застыл в дверях, внимательно обшаривая глазами столик за столиком. И пошатнулся, едва не сбитый с ног…

Звеня шпорами, в помещение ворвался поручик Дусин. В руках у него был огромный букет оранжерейных роз.

— Коко, душа моя, вы живы… я счастлив! — он всунул букет в ее руки, упал на колени, страстно обнял Дашины ноги и разразился неслыханным досель красноречием. — Будьте моей женой! Простите великодушно, что я простираю свою дерзость настолько, до самых небес, но в эти два дня, когда я думал, что утратил вас навеки, я понял все, и все осознал… Не думайте, что ваше исчезновение раскислило меня и я принял решение под влиянием печального настроения. Нет. Я люблю вас! Я никого так как вас… Я оставлю службу, вы бросите цирк… у меня есть небольшое имение под Полтавой… а не желаете, так по вашему слову будет квартира, барская обстановка, рысаки, рестораны. И я обещаю, мы будем очень-очень счастливы… О, как я счастлив! Как только мне принесли эту новость, я весь вне себя!..

— Дусин, — пробурчала Даша, пытаясь вывернуться из его горячих объятий, — если это попытка удивить меня, то не проканало.

— Коко, вы моя королева… повелевайте мной! — поручик вскочил, с неожиданной силой подхватил Дашу на руки и закружил ее в воздухе.

«О, б…», — едва не выдала та.

Мужчина с бородкой стоял в центре залы, не сводя с их компании внимательного взгляда, — он смотрел на них так, словно уже поставил диагноз. Приподняв черную вуаль, Киевица Кылына развернулась к живописной конструкции «Даша на Дусине». Вся конспирация летела псу под хвост из-за одного дурака, с крепкими ляжками и слишком счастливым лицом.

Но не это ужаснуло Землепотрясную Дашу… В миг, когда румяный поручик поднял ее, она вспомнила другого мужчину — студента, точно так же прильнувшего к ней всем телом, вспомнила, как тело его стало прозрачным и жидким, исчезло в ней как в приснопамятном Козьем болоте.

«Якщо жінка не постилася на Велику П’ятничку…»

А ведь она не постилась!!!!

НЕ ПОСТИЛАСЬ!

«Вдруг настоящий Провал — это я?»

Даша резко отпрянула — точнее, отклонилась назад так, что бедняга Дусин едва не потерял равновесие, но, видно, физическая подготовка была в его полку на «ять» — он удержался, обхватив Чуб еще крепче… и тогда она забилась, закричала:

— Дусин, быстро отбегай от меня… Отойди, а то я за себя не ручаюсь!

— О, Коко! — окончательно впал в восторг он. — Вы тоже неравнодушны ко мне!..

— Отпрыгни от меня, идиот! — за неимением других, неругательных слов Чуб принялась колошматить поручика розовым букетом.

Он замер, по-прежнему держа ее в воздухе и моргая глазами.

— Немедленно поставь меня на место, — поручик ошарашенно выполнил приказ. — А теперь — кругом, шагом марш! И не смей даже на глаза мне показываться…

— Но Коко… — залепетал Дусин, и яблочки его щек заалели еще сильней. Зеркальные пуговицы взглянули заискивающе и просяще. — Неужели я должен принять это как ваш отказ?

Даша бросила взгляд на мужчину с докторской бородкой — тот успел заказать себе чашку чая и шел теперь к ним.

— Ты сказал приказывать тебе. Так исчезни! Это приказ… раз… я считаю до трех! Два…

Поручика сдуло как ветром.

Его тут же заменил немолодой бородатый господин.

— Позвольте представиться, профессор психиатрии Сикорский. Могу я присоединиться к вам ненадолго? — под докторской бородкой был добротной пиджак с галстуком, над ней — золотое пенсне.

— Прошу вас, — Даша жестом предложила ему присесть, заметив краем глаза, как Кылына равнодушно отвернулась от них, а все девицы из дамского оркестра принялись горячо перешептываться, обсуждая закончившийся любовный спектакль с участием жестокосердной Коко Мерсье.

Профессор бережно поставил на стол свою чашку.

— Я вас искал. Вы, насколько мне известно, дружны с Михаилом Александровичем Врубелем, но еще не виделись с ним после печальных событий, — он говорил обтекаемо. — Так случилось, что я присутствовал при визите несчастного отца господина Врубеля к профессору Прахову и, должен сказать, был потрясен. Позвольте обойтись без поэтизмов… Случившееся — весьма опасные признаки безумия, неумолимо надвигающегося на вашего друга. В моей практике часто бывали такие случаи: человек вдруг воображал, что должен ехать куда-то по важному и срочному делу. Он мог сесть в поезд без билета, без вещей, без денег и паспорта, и затем забыть, кто он и зачем куда-то едет. Потом мог вообразить, что находится у себя дома, захотеть пойти в другую комнату и упасть на рельсы, переходя из одного вагона в другой. И если такой человек по воле случая оставался жив и отделывался только отрезанной колесами вагона рукой или ногой, придя в сознание в больнице, он не сразу вспоминал, кто он такой, где живет, и не мог объяснить, как попал в поезд и под колеса вагона.

— Так вы считаете, что Мише грозит смертельная опасность? — нетерпеливо уточнила Даша.

— Я тревожусь не только о нем… Прежде всего я хочу вас заверить, что, рассказывая небылицы, Михаил Александрович не лжет и его слова ни в коем случае нельзя воспринимать как обман или нелепую попытку занять денег. Не сомневайтесь, ваш друг совершенно искренне пережил горе неожиданной смерти отца, о которой его никто не извещал, кроме расстроенного воображения. Он действительно поехал его хоронить… но доехал ли до Харькова или вышел раньше на какой-нибудь станции — нам неизвестно. Мы лишь знаем, что он уже вернулся и ничего не рассказывает нам о своей поездке. Он ничего не помнит!

— Ну, так пропишите ему бром от душевной хандры. Почему нам с сестрой следует знать все это? К чему вы клоните, профессор? — насупилась Даша.

— Мы не знаем, где он был эти два дня и что делал, — с нажимом повторил профессор. — И сам он не знает… И если бы мы были не в Киеве, а, к примеру, в городе Лондоне, многие могли бы заподозрить нечто весьма нехорошее… Например, что именно ваш общий друг — печально известный Джек-потрошитель.

— Это с какого еще прибабаха? — возмутилась Землепотрясная Чуб.

Акнир сохранила привычное хладнокровие. Было совершенно не ясно, с какими чувствами она приняла противоречивый диагноз профессора.

— О, я могу назвать много причин… — сказал Сикорский. — Во-первых, известно, что лондонский убийца прекрасно разбирается в анатомии, а подобными знаниями обладает хирург… или художник, который по роду деятельности тоже изучал анатомию. Некоторые живописцы специально ходят в анатомический театр. Во-вторых, ни для кого из его друзей не секрет, что он, уж простите мою прямоту, посещает женщин подобного рода. В-третьих, вы видели последние работы Михаила Александровича? Занятная техника, образы людей словно собраны из фрагментов, как панно из мозаики или отдельных частей тела… Ну, и последнее — самое худшее. История с отцом — не единственный тревожный симптом. Профессор Прахов рассказал мне, что Врубель безжалостно уничтожает свои работы…

— Ну и что с того? Если работа неудачная… — Даша вдруг вспомнила суд над Менделем Бейлисом, в процессе которого именно профессор психиатрии Сикорский признал убийство отрока Андрея Ющинского ритуальным. И жестоко ошибся!

Но в данный момент она обвинила его преждевременно:

— Повторюсь. В таком состоянии человек вполне искренне, вполне реально переживает то, что создает его больное воображение. Он не отличает реальность от вымысла… он постоянно убивает свои работы… и если однажды он напишет ваш портрет, а потом решит, что работа не слишком удачная… я не знаю, кого именно он уничтожит, вас или свое полотно! Естественно, мое сравнение с Потрошителем — пустое. Он там, а Михаил Александрович здесь. Но опасность, о которой я говорю — реальная!

«…реальная»

«…посещает женщин подобного рода»

Толчком из глубин памяти выплыло то, чему она совершенно не придавала значения — дочь Ирки Косой махнула Мише рукой, когда они шли мимо них… вряд ли она бы стала махать рукой незнакомому мужчине с двумя дамами. Дочь убитой знала его!

И не только она?

«Милой Нине от М. В.»… От Михаила Врубеля?

Даша представила Мишу, перебиравшего органы, печень, селезенку и почки, с таким же восторгом, с каким он складывал в картины ее блестящие камушки… Возможно ли это? Не уличный «свободный художник» с бритвой в кармане, а гениальный художник, который сходит с ума?

— Но если бы… если бы Врубель убил кого-то… он знал бы об этом? — неуверенно спросила она.

— Скорее всего, нет, — сказал профессор. — Характерная особенность таких случаев — человек почти никогда не помнит, что с ним было, куда он ездил и что там делал, когда возвращается к себе домой. Скорее всего, он позабыл бы это, как и свою поездку в Харьков, или посчитал это просто фантазией, дурным сном.

— Какое невыносимое омерзение слушать вас, не уважаемый мной профессор! — внезапно и громко объявил женский голос. Даша с удивлением посмотрела на даму с соседнего столика, молодую, в пиджаке мужского покроя. — Все, все в медицинских кругах судачат об этих мерзких убийствах, и никто не скажет правду! — Дама была коротко стриженной, что в 1888 году само по себе говорило о многом — суфражистка, притом убежденная! И даже перо на ее маленькой шляпе стояло гордо и вертикально, как «фак». — Но, если бы вы спросили меня, я бы обвинила не бедного больного человека, о котором у вас идет речь… — Даму ничуть не волновало, что ее никто не спрашивал. — Я могу доказать, что человека вроде Джека у нас считают нормальным. Посчитают, как только узнают его профессию…

— Хирург? — с любопытством предположила Даша.

— Джек-потрошитель — психиатр! — дама встала, приподняла черный зонтик и указала им на профессора психиатрии Сикорского. — Вы знаете, что объединяет все убийства, которые Потрошителю удалось довести до конца? У всех женщин была вырезана матка. Да, я говорю это слово вслух! — объявила она и обвела грозным взором небольшую аудиторию циркового буфета. — А вам известно, что в Англии женщинам, обвиненным в истерии, предписано удалять матку? И после этого вы осмеливаетесь обвинять в изуверстве какого-то Джека?

— Ты шутишь?

На самом деле суфражистке удалось ужаснуть только Землепотрясную Чуб — какими бы распущенными ни были нравы цирковых гимнасток и девиц из оркестра, даже они, видимо, полагали, что клитор — что-то вроде клистира, матка — дама из рода пчел, а их ошарашенный вид объяснялся лишь полной неспособностью увязать женские права с пчеловодством.

— О, я могу рассказать вам много историй! — дама достала из кармана небольшую синюю книжицу, с заложенным между страницами карандашиком. — Как женщине удалили матку, оттого что у нее были проблемы со зрением. Или еще история, — она с хрустом перевернула страницу, — о девушке, у которой было так много поклонников, что ее врач-психиатр посчитал бедняжку виновной в чрезмерном желании, которое она вызывает у мужчин, и отрезал ей клитор. А одна женщина призналась врачу, что иногда задумывается и о других мужчинах, а не только о муже — и он сразу вылечил ее… Догадаетесь как?

— Подобные методы больше не практикуется! — отрезал Сикорский.

— Разве? — суфражистка сняла пиджак с таким видом, словно собиралась вызвать его на боксерский ринг. — Разве ваши коллеги в Америке не пропагандируют до сих пор обрезание клитора в качестве метода лечения всех психических заболеваний, включая истерию? И разве после того как господин Бейкер Браун, удаливший у сотен женщин клиторы и яичники, не был со скандалом исключен из Общества акушеров Лондона, у него не остались последователи среди врачей, до сих пор возмущенные свержением их кумира? Последователи, почитающие своим долгом лечить женщин от истерии. А одно из известных проявлений истерии — безнравственное поведение… проституция! Так почему бы кому-то из них не решить вылечить всех проституток Лондона методом удаления матки?

— И в Киеве проституток свозят в Кирилловскую, как и психбольных, — напомнила сама себе Чуб. — Почему?

— Ты ошибаешься, Лиза, — внезапно подала голос молодая спутница суфражистки, — я уверена, Джек боролся с проституцией! Он желал привлечь внимание к женским проблемам… Ведь сколько несчастных падших женщин умирало на улице, сколькие были убиты?.. — казалось, что даже фонарики на рукавах ее белой блузы пузырятся не просто так, а от возмущения. — И кого это волновало, пока не появился Джек? Кто он, этот Джек, если не иллюстрация нашего бездушного общества, которое потрошит каждого как рыб, забирая здоровье, жизнь и даже наши кишки…

— Я требую прекратить здесь политический митинг! — не выдержав, закричал басом солидный мужчина в костюме-тройке, уловив в речах девушки знакомую революционную крамолу. — Вы не в цирке…

— А где? — вопросительно присвистнула Чуб.

— Вы все — потрошители, все современные медики! — старшая суфражистка проколола воздух своим зонтиком так энергично, точно в руках у нее была шпага, а все присутствующие уже были вызваны ею на дуэль. — Все, кто убежден, что быть женщиной и любить, и не чуждаться тела — болезнь. Все, кто считает, что каждая из нас больна уже потому, что она — женщина. И я, и вы, и она, — ее зонт указал на Кылыну…

И тут случилось немыслимое.

Женщина в костюме collant вскочила, ее тело затряслось в истерическом припадке, длинная черная вуаль затанцевала, как черный водопад.

Кылына быстро подняла кверху руки с согнутыми крючковатыми пальцами, точно намеревалась сдаться в плен, и резко откинулась назад — запрокинув голову и продолжая трястись, изогнулась в «мостик» так низко, что перо на ее шляпе коснулось пола.

— Arcus hystericus, — в ужасе произнес профессор Сикорский, не отводя взгляда от трясущейся, и перевел машинально: — Истерическая дуга… Тоническая судорога… У несчастной истерический припадок!

Кылына заорала… А Даша вспомнила, что уже видела подобное когда-то давно, в тот страшный час, когда Киевица Кылына билась в страшных адских муках, не желая передавать им Троим свою силу…

Ведьма Кылына умирала?

Ее тело тряслось все сильней, руки и ноги выворачивала ужасная судорога. Не выдержав, буфетчик Бобо, хромая, бросился к ней… но в этот момент Кылына выпрямилась пружиной и, издав страшный крик, подобрала подол и побежала прямо на стену, а затем и по ней.

Несколько секунд присутствующие в изумлении смотрели, как неподобающе заголившиеся женские ножки в сапожках и чулках-паутинках бегут по вертикальной стене, нарушая одновременно законы приличия и земного притяжения… Однако секунду спустя подошвы Кылыны оторвались от стены, тело с грохотом повалилось на пол, она пронзительно застонала, забилась и обмякла, лишившись чувств.

— Вот до чего ваш монолог довел бедную женщину! И охота же вам сочинять скандалы! — укорил стриженую бунтарку Сикорский и бросился к бездыханной даме. — Карету скорой помощи… поторопитесь, прошу!

— Пойдем. Быстро! — шепнула Даше Акнир.

Ведьма первая выполнила собственный приказ — Даша догнала ее уже в коридоре.

— Ты что, даже не подойдешь к собственной матери? Не узнаешь, как она? — потрясенно спросила Чуб.

— Нам нужно срочно найти Врубеля, — сказала веда.

— Тебя Врубель уже волнует больше чем мама? Приехали!

— Я жива… значит, и моя мама тоже. Меня не интересуют ее обмороки, о них преотлично позаботится профессор Сикорский. Меня интересует другое: кто только что пытался убить мою мать? — сказала Акнир.

Глава восьмая,

повествующая о том, как во Владимирском соборе происходят страшные вещи

Джек-потрошитель с Крещатика

В поисках Врубеля «сестры Мерсье» заглянули к себе в меблирашки, надеясь, что Миша поджидает их дома. Еще через пятнадцать минут, невзирая на поздний час, постучались в особняк к Тарновским на Золотоворотской — Миша нередко наведывался к ним в последнее время. Но Врубеля не сыскалось и там — о чем им, без должного уважения, сообщил через закрытые двери грубый лакей.

— Он сказал, Прахов разрешил ему ночевать во Владимирском соборе! — вспомнила Даша. — Сходим туда?

Людей на улицах темного провинциального Киева уже почти не было, где-то лаяли собаки. Византийская семикупольная громада Владимирского собора высилась впереди — как православный Гулливер на фоне множества маленьких частных домишек.

— Что ты думаешь о теории профессора Сикорского? — поинтересовалась Акнир, когда они второй раз за сегодняшний день поравнялись с Городским театром.

— О том, что Миша опасен для нас? Пфуй! Ерундень!

— Профессору не первому пришла мысль о художнике, — сказала ведьма. — Пытаясь угадать имя Потрошителя, исследователи называли много имен, от принца Уэльского Альберта до Ван Гога и английского живописца Уолтера Ричарда Сикерта. Последний слишком часто рисовал голых, мертвых на вид женщин в кроватях дешевых отелей. А позировали ему проститутки.

— При чем тут наш Миша? Он просто большой ребенок… вообще безобидный.

Дашину речь остановило воспоминание о взмахе руки юной дочери Ирки Косой, подозрительная дарственная надпись «Милой Нине» — но Чуб, не медля, дала громкий отпор дурным подозрениям:

— А даже если он и бывал у проституток, что тут такого вообще? Нужно же Мише хоть раз в год с кем-то спать! А с кем еще можно в этом средневековье? Ведь мужчины в наш цирк не на слонов ходят смотреть, где они еще могут увидеть женские ноги — только у нас и у балетных. И я, представь себе, их понимаю! Это в нашем времени любой школьник зашел в Интернет на порносайт — и уже профессор секс-искусств. Любой студент уже живет вовсю сексуальной и бурной жизнью. А здесь… Сколько в 1888-м мужчин, которые никогда, я говорю во-още НИКОГДА, не видели голую женщину… ну разве только на картине в музее. С кем, кроме горизонталок, нормальный неженатый мужик может тут вообще переспать? Они же всю жизнь только облизываются и давят, давят в себе все инстинкты, потому как мало кому удается хоть горничную соблазнить. Половина даже жен своих голыми так и не видели — только в ночной рубашке, а остальное — на ощупь. Я согласна, с женскими правами сейчас не ахти… но мужчины тоже эротически угнетаемый класс! А теперь подумай, какие они все на этой почве психически двинутые — вокруг сплошные потенциальные маньяки-убийцы. Любого бери, тот может быть Потрошитель. Потому что он даже пуговицы на бабе ни разу не расстегнул. Может, Джек живот своей первой женщине потому и разрезал, что до сорока лет не знал, как женское платье расстегивается… Пфуй! И во-още Врубель никогда не был в Лондоне. И не мог быть!

— Так же, как мы не могли побывать в Одессе? — саркастично спросила Акнир. — Он был в Провалле. Мы не знаем, где он был, и он сам не знает, что делал. Но после этого он начал сходить с ума.

— Скорей я поверю, что при встрече с горизонталками он отдал им последнюю рубашку… из жалости! И быстро же ты перестала жалеть его и защищать, — с осуждением сказала Даша.

— Ты так думаешь? Тем лучше! Надоели твои подозрения.

— И вообще, если у нас образовался здесь детектив, убийцей по правилам должен быть кто-то самый неприметный — к примеру, Пепита, — высказала предположение Чуб.

— Но это не детектив, — безрадостно сказала Акнир. — Если на то пошло, то у нас мистический триллер. Ты ведь слышала сегодня о сатанинских иконах. Они действительно ходят по Киеву. Человек, не подозревая о том, бьет поклоны Демону. И кое-кто верит, что через три года Демон приходит за ним.

— Ну, и?..

— Сатанинскую мадонну в Кирилловской церкви — Богоматерь с лицом Демона, с лицом моей матери — Врубель нарисовал как раз три года назад!

— И Демон пришел за ним?

Акнир не ответила. А в сознании Чуб выстроилась некая зыбкая логическая цепь:

«Сатанинскую мадонну в Кирилловской церкви…»

«Маша говорила, что он всю жизнь боялся попасть именно в киевский сумасшедший дом, в нашу Кирилловку».

«И нас, желтобилетниц злосчастных, тоже туда свозят».

Есть ли тут связь?

— Настоящая святая икона — для людей, как замочная скважина, сквозь которую ты можешь поговорить с Богом, — раздумчиво проговорила Акнир. — Но представь себе, что ты подходишь к двери, чтобы говорить с Богом, доверить ему свои желания, а за дверью на самом деле прячется черт… вот почему рисовать не ту дверь — по вашим меркам огромный грех.

— Я знаю, за это Врубель и был наказан Городом, и сумасшествием, и смертью ребенка.

— Но только ли за это? — с тревогой спросила веда. — Или у него были и другие грехи — пострашней?.. сейчас мы узнаем.

Джек-потрошитель с Крещатика

Окруженный непрезентабельным дощатым забором с калиткой собор казался нахохлившимся и сонным, погруженным в многолетнюю дрему, — его строили уже двадцать лет, и еще десять лет ожидания предстояло ему до окончательного завершения.

Семь полукруглых куполов тонули во тьме пятого океана — потемневшего осеннего неба.

Калитка скрипнула.

— Кого там ще черті принесли? — всполошился сторож. Из рассказов Врубеля они знали, что его кличут Степаном.

— Спать! — приказала Акнир и, толкнув массивную дверь, убедилась, что сторож в вышитой свитке уже безмятежно куняет на стуле у входа.

Они беспрепятственно вошли в храм и сразу от двери свернули направо, в помещение будущей крестильни, служившее нынче мастерской всем художникам-соборянам, — у каждого был здесь свой уголок, где живописцы хранили одежду, краски, работы, мольберты.

И угол Врубеля сразу взглянул на них живым человеческим глазом — сильным, гипнотизирующим, заставившим ускорить шаг, перейти на бег, дабы как можно скорее рассмотреть полотно, стоящее рядом с мольбертом, и убедиться:

— Но это же наша Маша! — вскрикнула Чуб. — Он нарисовал Машу! Какая же она тут… землепотрясная! Вау!

— Это Богоматерь, — сухо сказала Акнир и добавила: — Потрясающе. Никакого сравнения с Кирилловской церковью.

Рыжеволосая нежнолицая Божья Матерь на полотне воплощала в себе и силу, и мягкость — любовь, доброту, бесконечное терпение и веру в спасение, которое коснется любого, как солнечный свет касается поутру всех людей. Хотелось протянуть к ней руки, прильнуть, уткнуться лбом в ее колени, попроситься в объятия. Богоматерь словно наполняла смотрящего на нее светом и силой, готовностью тянуться к небу — столь же естественно, как вздох наполняет легкие воздухом, как травы сами поднимаются к солнцу весной.

Лицо Богоматери было совершенным и совершенно законченным шедевром, в то время как фигуру младенца на ее руках художник только наметил углем.

— Неужели эти идиоты в Синоде могли отказаться от такой шикардосной работы? — возмущенно изумилась Землепотрясная Даша.

— Не могли… Это, может быть, лучшее, что он написал, — с недобрым восхищением сказала Акнир. — И лучшее, что он уничтожил.

— Как уничтожил? Когда?

— Не знаю. Но раз Маша, знающая творчество Врубеля от эскиза до наброска, не знает о собственном портрете — то он не сохранился.

— Мы должны сохранить его, должны показать Маше! — Чуб быстро засняла врубелевский шедевр на мобильный. — Пусть знает, что он до сих пор любит ее. Ее, а не тебя!

— Ну, слава Великой Матери! Хоть теперь успокоишься, — Акнир брезгливо передернула плечами. — Все нормально, он по-прежнему любит твою распрекрасную Машу.

— Или нам нельзя Маше ни о чем говорить? — озадачилась Чуб, рассматривая на экране готовые снимки. — Ведь Маша теперь любит Мира. У них все почти наладилось… А тут мы с большим приветом от Врубеля. А старая любовь не ржавеет. Еще рванет сюда… Что же делать? Она только-только начала его забывать. И Мир ее любит и будет с ней, а Врубель уже никогда с ней не будет.

— А как же Машин сын? — возразила ведьма. — Ему нужен настоящий отец. Маша не станет, как моя мама, скрывать от ребенка имя папы. Это все равно нечестно, неправильно! Подумай, вдруг с ней что-то случится, как с моей матерью, и ребенок останется сиротой — полусиротой, как и я?.. Хоть мой отец, похоже, знать меня не желает.

— Пусть он сначала узнает, что он твой отец. А мы сначала узнаем, отец ли — а потом уж будем оценивать желания, — отрезала Чуб. — Но чё делать с Машей?

— А это еще что такое?

Неподалеку от врубелевского мольберта валялись крупные осколки керамики. Акнир поспешно опустилась на колени, попыталась сложить несколько фрагментов и без труда угадала название уничтоженной статуэтки.

— Это фигура Демона… того, которого он слепил с моей матери, — к находке ведьма отнеслась крайне серьезно. — Он разбил его? И совсем недавно, раз осколки не успели убрать. Около часа назад, когда все художники уже ушли из собора… И час назад моей маме стало плохо. Так я и знала!

— Это всего лишь фигурка.

— Когда ведьма лепит фигурку человека и колет ее иглой, человек может умереть, — судя по лицу Акнир, в ней боролись два чувства: беспокойство за маму и искреннее нежелание обвинять Михаила Врубеля.

И в последнем Чуб готова была ее поддержать:

— Но Врубель — не ведьма!

— «Если однажды он напишет ваш портрет, а потом решит, что работа не слишком удачная… я не знаю, кого именно он уничтожит, вас или свое полотно», — повторила Акнир слова Сикорского. — Одного профессор не знал: Врубелю нет нужды никого убивать — ему достаточно уничтожить свое полотно!

— Но Врубель не ведьма, не колдун. А твоя мама — не человек. Сейчас она Киевица, а Киевицу невозможно убить.

— Только потому она и осталась жива. Если бы на ее месте был человек, он был бы мертв… И некоторые люди мертвы. И останки мертвых проституток до странности похожи на эти осколки…

— У Миши нет такой силы!

— Откуда ты знаешь? Ты спрашивала меня, пришел ли за Врубелем Демон? А если он не пришел, а вошел в него? Ведь душа человека может стать Демоном и при жизни.

Акнир педантично собрала осколки фигурки в кучу и встала:

— Давай найдем Мишу.

Джек-потрошитель с Крещатика

Они покинули безмолвную крестильню и только теперь подняли головы вверх, чтоб оценить будущий Владимирский Патриарший — огромный, давящий, пустой.

Собор еще сиял то там, то тут чистыми стенами, шероховатыми, выкрашенными белилами со светлой охрой. Некоторые работы только прочертили черным углем, некоторые казались законченными, но разглядеть их было сложно — большую часть стен исчерчивали деревянные решетки строительных лесов.

Клетка лесов — вместо алтаря перед центральной апсидой, запах краски — вместо ладана, черновики на картонах — вместо икон, измазанные краской халаты художников, ветошь и ведра с краской — вместо кадил и шитых золотом парчовых одежд священнослужителей… Будущее монументальное творение еще лежало в набросках, эскизах и казалось весьма пугающим местом. То там, то тут сквозь деревянные клети за ними подглядывают глаза ангелов, святых и пророков, — то ли заманивая их в свой сказочный страшный лабиринт, то ли решая, стоит ли им самим появляться на свет в этом странном и стремном месте.

— Не знаю, чего Маша так любит Владимирский? — осматриваясь по сторонам, сказала Чуб. — Муторно здесь. В Киеве всегда говорили, что этот собор — плохое место, его построили на старом кладбище.

— А ты в курсе, что ночью на Деды́ нужно сесть на кладбище у родной могилы — тогда в полночь ты сможешь увидеть весь свой род? — казалось бы, не кстати спросила Акнир.

— Думаешь, мы увидим здесь свой род? — Чуб неуверенно оглянулась.

— Вряд ли, ведь Владимирский стоит не на кладбище — это городская байка.

— А нам не станет плохо в соборе, мы же ведьмы?

— Он еще не освящен, не достроен. Как собора его еще нет.

Даша посмотрела на главный вход — там, где в их времени царил Страшный суд и взвешивал души любимец Маши архангел Михаил. Но стены над входом были девственно чистыми. Лишь с верхнего барабана, опустив руки, на них глядел белокудрый Бог Отец, еще не имевший силы прогнать двух залетных ведьм из места, не ставшего покуда святым.

Чуб прошлась по левому приделу и остановилась, разглядывая золотые павлиньи перья орнамента, созданные рукой Михаила Врубеля (в итоге их бедному гениальному Мише разрешили писать только орнаменты в арках храма!), дошла до будущего алтаря:

— А вот это мне нравится!..

Рядом с «Судом Пилата», вдохновившим, возможно, Михаила Булгакова на известные сцены романа, поместилась темная фреска — одинокий коленопреклоненный Иисус в белой одежде и плаще цвета запекшейся крови. Голова Спасителя была опущена, глаза прикрыты, как во время молитвы, губы казались всезнающими и скорбными.

— Погоди, погоди… дай мне рисунок Врубеля, — едва не вскрикнула Чуб.

Акнир достала из любимой гобеленовой сумочки свиток рисунка. Даша развернула и, быстро придирчиво сверив карандашный набросок с изображением на стене, неприязненно выпятила нижнюю губу — неприязнь относилась к новой зародившейся мысли:

— Этот, на коленях, не просто мужик с бородой… это же сам Иисус! Христос!

— Да, похоже, ты угадала, — вгляделась во врубелевский набросок Акнир.

— Это Иисус! Ты не понимаешь? Христос на рисунке молится Врубелю как Богу! Бог стоит на коленях перед ним. Он нарисовал Христа… — она закончил шепотом, — на коленях перед собой… Ой, лучше бы он был голубой. Это еще хуже. Это уже сатанизм какой-то!

Она замолчала, тщетно пытаясь отыскать для него оправдание. Или хотя бы объяснение!..

Вот вам и сатанинские иконы! На лицевой стороне — Бог, на тыльной — черт-демон. Изобразив с главной ведьмы Города Кылыны одновременно и Богоматерь, и Демона, Врубель, по сути, написал то же самое. Но тогда он не знал, кто такая Киевица Кылына, принимал ее за другую даму… теперь…

Ведь даже на самых мерзких сатанинских образах Иисуса Христа не изображали стоящим на коленях пред… кем?

«Возможно, он не пришел, а вошел в него. Душа может стать Демоном еще при жизни…»

— Что же с ним происходит? Что-то ужасное… — подавлено сказала Чуб.

— …если уж он смог довести до полусмерти мою мать, — завершила Акнир.

В растерянности и сомнениях, которые сама Чуб скорее обозвала бы полной разорванностью, она еще раз посмотрела на кощунственный рисунок, затем снова на стену — настенный Христос почему-то успокаивал ее.

— А что это за сюжет, не знаешь?

— Вопрос не по адресу, — ответила веда, одинаково недружелюбно косившаяся на всех окруживших ее святых.

— «Христос в Гефсиманском саду. Моление о чаше», — раздался голос прямо с небес. В пустом темном соборе он прозвучал торжественно-гулко. — Еще до предательства Иуды и распятия, сын божий молит своего небесного Отца: «Да минует меня чаша сия!..» Он просит избавить его от горькой участи.

— Вы кто? Где? — попятилась и завертелась Землепотрясная Даша.

— Свыше, — ответил гулкий и инфернальный глас.

— Бог… это же точно не ты? — на всякий случай поинтересовалась она.

Ответом был смех.

— И не святой Николай?

Смех прошел по храму раскатом.

— И не Кузьма и Демьян?

Хохот стал неудержимым.

— Кто ты уже, господибожемой?! — раздраженно взрыкнула Чуб.

— Не Господи, а всего лишь его покорный слуга, — с лесов свесилась кудрявая светлая голова. — Вильгельм Александрович Котарбинский. С кем имею честь вести богословскую беседу?.. Не поздновато ли для таких многолюдных собраний?

Они переглянулись, оценивая свое странноватое многолюдие на двоих.

— Он что-то видит, — внезапно осенило Дашу. — Это же Котарбинский, у него даже жена привидение, — произнесла она тихо и прибавила, повышая голос: — Мы к Мише, он просил нас зайти… Не знаете, где он?

— Ах, к Михал Александровичу. Он вышел в соседний трактир за едой. Вам стоит подождать его.

— А это ваша работа? — Даша снова посмотрела на Христа в Гефсиманском саду. — Небесненько! Лично мне — очень и очень!..

— Рад, что она вам приглянулась.

— Выходит, Христос знал свое будущее?

— Несомненно.

— И Врубель тоже видел будущее. Что если Третий Провал показал ему все его будущие страдания? — высказала ужасное предположение Даша.

— Что-что? — переспросил Котарбинский со своих деревянных небес.

— Врубель как Христос в саду…

— Вы тоже слышали эту историю? Прахов все не успокоится…

— Какую историю? О Мишином отце?

— Нет, о Врубеле и Христе.

— Расскажите! Можно к вам подняться?

— А вы не боитесь высоты?

— Высоты? — засмеялась Даша. — Вы, видно, не знаете кто мы. Приходите к нам завтра на выступление в цирк.

По подрагивающим грубо сколоченным лестницам они взобрались под потолок над хорами. Мужчина в широкой синей блузе с мольбертом и кистью в руках встретил их галантным поклоном. Он был еще молод, лет на двадцать моложе, чем в их предыдущую встречу, и как-то изысканно, патриархально красив — со светлыми, слегка вьющимися пшеничными волосами, изящной нежной бородкой и обходительными, обволакивающими тебя мягкой приязнью манерами.

— Так вы те самые небесные mademoiselle, о которых нам рассказывал Михаил Александрович, — одарил он их лучезарной улыбкой. — Счастлив знакомству!

— Взаимно. Я — Коко, а это — Мими, моя младшая сестра. А ваш Иисус очень классный, — еще раз похвалила Даша. — От него как-то спокойно. А вот другие святые здесь… бр-р-р-р!..

Тут, на вышине, освещенной светом нескольких керосиновых ламп, окруженные охрово-золотыми орнаментами грозовые глаза святых, похожие на гнезда будущих молний, стали еще огромней и ближе. И вместе с ними к Чуб словно приблизилась неумолимая расплата — тот самый обещанный Мистрисс ад, о коем она старалась забыть.

— Митрополит Иоанникий тоже однажды сказал, что «не желал бы встретиться с васнецовскими пророками в темном лесу», — усмехнулся Вильгельм Котарбинский. — И все оттого, что святые Васнецова не выхолощенные, не бестелесные, как на иконах, они настоящие, подлинные — такие, какими были в те давние, древние времена.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, — сказал он кротко и кратко.

— Понятно, — Чуб нравился кучерявый красавец. — А это что? — указала она на потолок, над которым трудился художник. Уже готовый рисунок был частично замазан краской.

— «Пятый день творения».

— А зачем вы закрашиваете его? Плохо получился? — не мудрствуя лукаво, Даша улеглась прямо на голые доски лесов и подложила руки под голову, желая насладиться работой с максимальным удобством.

Написанный на потолке хоров седовласый белобородый старик сидел на берегу моря, его босые ноги окутывали волны, с небес к нему слетались стаями птицы — были тут и павлин, и белая сова, и черный ворон…

Чуб не знала, что морских тварей и птиц небесных Господь создал на пятый день творения, и увиденное вызвало у нее совершенно иную ассоциацию — дни мертвых, Бабы́-да-Деды́, когда душки приходят к нам через воды в виде тумана, слетаются в город стаями птиц, стучатся в дом в облике седых стариков.

И еще внимание привлекло одинокое дерево на дальних скалах… неужели рябина, вся в красных ягодах?

— Это работа Михаила Александровича, — сказал Котарбинский. — Синод не утвердил ее. Велели переписать. Мне позволили оставить лишь фон.

— Почему ваша церковь уничтожаете все, что он делает? — с лицом фанатички спросила Акнир, заставив Дашу вновь заподозрить ее в чрезмерной пристрастности.

— То не моя воля, — с грустью отозвался художник. — Не я распоряжаюсь в соборе. Но куда печальнее то, что Михаил Александрович и сам занимается истреблением собственных работ. Взять хоть того же «Христа в Гефсиманском саду».

— Так расскажите же! — в нетерпении повторила просьбу Даша, устраиваясь поудобнее.

— Это не тайна. История по сей день у всех на устах. Михаил Александрович долго не появлялся в соборе и, обеспокоившись, Прахов с Васнецовым решили проведать его. Пришли в меблирашки, где он жил тогда, видят — дверь открыта, Врубель спит на кровати, а рядом на мольберте стоит картина «Христос в Гефсиманском саду». Работа, по утверждению Васнецова, была невозможно прекрасна, полна такой жизни, такого настроения, и боли, и любви, и счастья одновременно… Вот отчего он, выходит, пропадал целыми днями — писал, закрывшись от всех, Иисуса Христа! И в несколько дней кончил вещь. Лишь один нижний угол остался незавершенным, намеченным углем. Хотел бы я взглянуть на ту работу, — вздохнул Котарбинский. — Картина была чрезвычайно интересна… нет, мало: то был настоящий, неподдельный шедевр! Позже Васнецов говорил: эта вещь Врубеля точно жила своей жизнью.

— Отчего же тогда ее не взяли во Владимирский собор как эскиз, почему вы все его работы бракуете? Что за отмазка, мол, для Врубеля нужно делать отдельный собор, слишком его работы выбиваются? Почему в Кирилловской они не выбивались, а тут выбиваются? — наехала на Котарбинского Даша, хоть он был, вероятно, последним, кого следовало обвинять в карьерных ухабах и кочках Михаила Александровича Врубеля.

— Потому и выбиваются, что он, возможно, гениальнее нас всех, — мягко сказал Вильгельм Котарбинский. — Он сильный и оригинальный творец, хоть сам мало понимает свое положение. И дар его так явно и полно проступил уже после завершения работ в Кирилловской церкви, расцвел во всем многообразии эстетических чувствований как дикий экзотический цветок и теперь поражает и пугает всех нас своими невиданной формой и цветом… Лишь бы этот дар не принес ему слишком много боли, и он создал нечто действительно достойное его богатых сил. Ведь несомненно и то, что тема Бога не дается ему…

— Разве «Христос в саду» был неудачным? Или та Богоматерь в крестильне?

— Удается, да не дается, — со значением сказал пшеничноволосый художник. — Точно какое-то противоречие, какая-то борьба идет внутри него, и сам он не властен над ней. Когда сегодня утром Виктор Михайлович Васнецов увидел написанную Врубелем Богоматерь, у него аж глаза загорелись… Васнецов побежал к Прахову, сказал, что завтра приведет всех смотреть это чудо, говорил, что после «Христа в саду» Михаил Александрович еще не создавал подобного… А Виктор Михайлович знает толк в подобной живописи. Он оценил «Моление о чаше» едва ли не выше всех собственных работ. Настолько, что вместе с Праховым тут же поехал к коллекционеру Терещенко, и убедил его купить работу Врубеля аж за триста рублей… Михаила Александровича попросили лишь закончить левый угол. Но вышло не очень складно — на следующий день Христос исчез.

— Как исчез? Куда? — Даша аж села от изумления.

— Поверх него Врубель написал какую-то циркачку на лошади.

— Анну Гаппе?

— Замазать Христа ради циркачки!.. — покачал пшеничной головой Котарбинский. — Прахов рассказывал, до этого, поверх «Райского сада Адама и Евы» Врубель тоже написал ту же цирковую наездницу.

— Я никогда не пойму, что он нашел в этой Анне Гаппе! — развела руками Даша. — Уму непостижимо!

— И это не единственный случай. Врубель не бережет свои работы. Уничтожив «Моление о чаше», он сказал, что у него просто не было другого холста, а на него снизошло вдохновение.

— Так, может, купить ему побольше холстов? — предложила Чуб. — А вы не в курсе, где эти картины с Гаппе? Кто-то купил их?

— Мне об этом ничего не известно.

— Ведь, в конце концов, можно было снять верхний слой и вернуть Иисуса! — не унималась Даша. — Так сейчас делают.

— Вы думаете? А вы? — Котарбинский посмотрел на пустое место между Дашей и Акнир. — Я вижу, вам наша беседа кажется чрезвычайно скучной, — художник обращался не к Коко и не к Мими.

Не сговариваясь, «сестры» посмотрели на порожнее место меж ними.

— Вы лучше спросите, как ее имя, — вкрадчиво предложила юная веда.

— Надеюсь, хоть не Параскева? — недружелюбно прибавила Чуб.

— Как ваше имя? — обратился к пустому месту Вильгельм Котарбинский. — О, это очень красивое имя — Мария… как у Богоматери. А как вас величать? — художник посмотрел вниз на пустые напольные плиты собора. — Не желаете отвечать? Они все пришли с вами?

— Наверное, — сказала Акнир. — Только мы их не видим. Они — привидения.

— Опять…

— Такие уж дни, — примирительно улыбнулась ведьма.

— Такие уж дни, — спокойно повторил Котарбинский.

— А глубокоуважаемая Мария… — Чуб подбадривающе шлепнула ладонью пустое место и отдернула руку, почувствовав нестерпимую пустоту внутри живота.

Пустота, а вовсе не холод — была главным признаком присутствия покойников рядом. Но наука Акнир не прошла зря. Первое правило Бабо́в — не обижать мертвых душечек! Превозмогая себя, Чуб вернула руку на место, сунула ее в ужасающую, вызывающую дрожь пустоту и даже дружески похлопала ее по гипотетическому плечу:

— Как она выглядит? Откуда она и давно ли с нами?

— О, она весьма красива… молода… чрезвычайно эффектна! — с явным мужским интересом изучил пустоту Вильгельм Александрович. — У нее длинные черные волосы.

— До пояса?

— Даже ниже.

— А спросите, она была с нами в Одессе?

— Она не знает места своего нахождения, — после паузы ответил он. — Такое часто бывает с усопшими, — мягко пояснил художник. — Вся география для них пустой звук. Они перемещаются из города в город с той же легкостью, с какой мы переходим из комнаты в комнату.

Чуб помолчала, не зная, как затронуть самую неприятную тему.

— А ее отец… он обижал ее? — нашла максимально нейтральную формулировку она.

— Да, обижал, — почти сразу кивнул Вильгельм Котарбинский.

И Чуб более не сомневалась: пред ней русалка из Анатомического театра!

Логично, наверное, что она увязалась за Коко и Мими. Помимо собственных предков, ведьма по несколько раз в день призывала «тех, кто не видит свой дом». И вряд ли отец, доведший побоями дочь до самоубийства, стал бы кормить ее многострадальную душу. Даже церковь отказывалась отпевать самоубийц… Куда еще было податься горемычной злосчастной душечке?

— Мария говорит, что с ней вместе за вами ходил еще один человек… бывший человек. Но его тут больше нет… он разочаровал некую Мистрисс.

— Вот тебе новость! — вскинулась Чуб. — Вот какого Жана она поставила следить за нами и Врубелем. Ей вовсе не нужен шпион из плоти и крови!

Она разглагольствовала, не опасаясь присутствия художника, — невесть почему с Котарбинским ей было очень легко и, казалось, говорить при нем можно все, свободно, естественно — он все поймет, а если и расскажет кому… ему все равно никогда не поверят!

— А уважаемая Мария не знает случайно, кто швырнул в меня нож?

— Нож? Вот так страсти, — Вильгельм Котарбинский снова вслушался в много говорящую ему одному тишину. — Мария говорит, что она всеми силами пыталась воспрепятствовать ему… но у нее недостаточно сил.

Даша кивнула: понятно, почему нож без труда прошел сквозь бестелесную руку душечки — все становилось на свои места!

— Она говорит, — волнение невидимой Марии все отчетливей слышалось в голосе добросердечного художника, — что он очень опасен. Он — сама Тьма. Он ловит тех, кто ходит во Тьме.

— Кто он? Демон Уго? — спросила Чуб. — Или другой Демон? Или Джек?

— Мария просит меня передать сообщение некоей девице по имени Дарья.

— Это я, мое настоящее имя, — еще раз представилась Чуб.

— Она говорит, вам угрожает опасность. Тьма прячется не только на улице. Вы встретитесь с Ней. Говорит: «Не хочешь встретиться с Тьмой, не заходи в дом, где танцуют призраки…»

— В какой еще дом? Не понимаю.

— Она замолчала, — выждав время, сказал Котарбинский. — Я больше не слышу ее. И, кажется, в крестильне уже горит свет, — заметил он. — Михаил Александрович вернулся.

— Спасибо вам, мы рады знакомству, — Даша встала. Она не лгала: знакомство вышло на редкость приятным. — Обязательно приходите к нам в цирк! Обещайте мне, что непременно придете! — попросила она и немедленно получила улыбчивый и утвердительный кивок в ответ.

Джек-потрошитель с Крещатика

Они спустились с церковных небес на каменный пол. Сторож Степан все так же негромко похрапывал у двери. Наверху тихо подрагивали доски под шагами Вильгельма Котарбинского. Но Даше показалась, что теперь ее ухо различает и другие — инородные звуки. Души покойных шуршат в храме как мыши.

Сколько же их ходит за ними сейчас?

«Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана…» Но Акнир утверждала, что предки не приходят к ней в гости. Может, это мои бабушки?

Ведьма тем временем достала мобильный, зашла в Интернет и внимательно изучила какую-то статью.

— Ну, слава Богу! — Чуб эмоционально перекрестилась на ближайшую стену (случайно иль нет, на ней была нарисована святая Ирина с четками в белых руках?) — веда нервно отпрянула от ее крестного знамения, точно ее окатили холодной водой. — Теперь я знаю, кто был той тенью без тела… Она! — Чуб на всякий случай показала пальцем на все четыре стороны сразу. — Мария… как богоматерь. И, кстати, о Богоматери и Марии, я приняла решение! Я заберу у Миши портрет и отнесу его Маше. Как раз на день рождения путного ей ничего не дарила.

— Поторопись тогда, — Акнир постучала пальцем по экрану мобильного. — Я прочла, на Маше он тоже нарисует циркачку верхом на коне.

— Ты чё? В Инете прочла? Покажи мне картину…

— Она не сохранилась. Только история об Анне Гаппе.

— Я ничего не понимаю! — Даша аж топнула ногой. — Ведь не влюблен он в нее! Он сам нам сказал… в чем же дело, чего он к ней так прикопался? И куда потом делась картина? Даже три — на Христе, на Богоматери, на Адаме и Еве. Куда, извините, исчезли аж три Анны Гаппе? Испарились? Их выбросили на помойку? Миф какой-то, а не картина. А вдруг так и есть? Уж я знаю людей искусства, они всегда все перевирают, им намного важнее классный анекдот за столом рассказать. Один раз Миша написал сверху циркачку, оттого что не было другого холста, а потом каждый художник принялся пересказывать эту байку на свой лад!

— Да уж, пришла пора задать Врубелю много вопросов. — Акнир двинулась в сторону крестильни.

— И я уверена, он ответит на все. Чур, я первая! — Даша первой вбежала во временную мастерскую.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Мими! — Врубель бросился к ним. — Мими, ты тут… ты невредима! И ты, Коко… Я счастлив… Мими, ты пришла!

Вид у него был истерзанный, мятый и совершенно больной: покрасневшие глаза, лихорадочные рваные жесты, горячность во взгляде.

Нынешним вечером он перещеголял экстравагантностью костюма даже себя самого — на шее художника вместо галстука был повязан женский чулок из венецианского кружева. Чулок Прекрасной Дамы… Только какой из них?

— Ты знал Елену и Ирку Косую? — Чуб ткнула в грудь художника указательный палец как пистолет. — Проституток, они стояли у цирка.

— Да. Да… я дал им немного денег. Шуман как раз заплатил за эскизы… а у них был такой печальный, мучительный взгляд… совсем без надежды…

— Ты рисовал Ирку?

— Не помню, — Врубель послушно достал из внутреннего кармана своего сюртука обтянутый тканью истасканный маленький альбомчик, который он носил постоянно с собой. — У нее были прелестные руки… такие изящные и страдающие… Кажется, я портретировал ее.

Он стал перелистывать страницы, и Даша, собиравшаяся спросить заодно и про «прекрасную Нину», притормозила, увидев своими глазами карандашные наброски «натуральной графини», неповторимую фигуру бородатой Пепиты, Анну Гаппе верхом на Зизи, акробатку Марсель и небезызвестную даму под густой длинной вуалью.

— Что это? — Акнир бесцеремонно вырвала альбомчик из рук художника. — Ты видел эту женщину в цирке? Вы говорили с ней?

— Не помню. Возможно.

— Ты узнал ее?

— А должен был?..

— Говори нам прямо, что у тебя с Анной Гаппе? — грозно спросила Акнир.

— Ты ревнуешь?.. как мило, — он устало засмеялся. — Анна невероятно прекрасна и, когда я смотрю на нее, моя душа хоть на миг обретает покой. Она одна приносит мне успокоение. И не она даже, эта добронравная женственная женщина, она напоминает… я не могу рассказать тебе всех в высшей степени романтичных и трагичных моментов… но однажды я встретил ее, и никогда еще выбор не ложился передо мной столь явственно… Она была моим спасением! Должна была стать им… могла спасти… должна была спасти меня… обещала спасти… но не спасла, — сказал он безнадежно. — Анна чем-то похожа на нее… чем-то похожа… И, когда я смотрю на нее, мне кажется, счастье еще может вернуться ко мне.

Чуб поначалу показалось, что Врубель говорит о Маше, но, мысленно представив Анну Гаппе, черноволосую, крепкую, она покачала головой — никакого сходства с худенькой рыжей Машкой не было и в помине.

— И ты тоже чем-то похожа на нее, Мимимишечка… особенно сейчас, — обратился Врубель к Акнир.

Уж тут-то сомнений быть не могло. Акнир могла походить только на мать!

— Где ты был все это время? — сурово спросила ведьма.

— В Провале… — Врубель взял тонкие руки Акнир и покаянно положил свой лоб в ее ладони. — Я видел будущее.

— Будущее… — эхом повторила Чуб.

— Я видел ад, — обиженно-жалобно сказал он.

И Даша Чуб занемела, провидев за истертой фигурой речи — истину. Если Провалля отправляет нас в будущее, а в будущем всех ждет рай или ад, можно ведь провалиться прямо туда! Побывать в персональном аду и вернуться обратно!

Если Миша побывал в собственном пекле, не мудрено, что он спрыгнул с ума!

«И я тоже была в аду… в своем… в Провалле!»

— Я всегда говорил, что Демон — означает душа. Я желал выразить в своем Демоне то многое, сильное, даже возвышенное в каждом человеке, что люди считают долгом повергать из-за христианских идей! — заговорил Врубель. — Но я глубоко ошибался в своем призвании. Я единственный человечишко в мире, который проявил столько злых и нечестных мечтаний… Моя душа — это Демон. Демон — это моя душа… Она всегда будет стремиться к нему, стремиться слиться с ним, как Тамара. И Христос будет плакать обо мне. И никто не сможет помочь мне! — внезапно перешел он на крик.

Он, несомненно, был в духе — точно действительно дух его Демона вселился в это невысокое хрупкое тело, в покрасневшие глаза, в красивые тонкие и нервные руки.

— Я закончу жизнь в аду клиники… но не в том беда. После смерти я попаду в настоящий ад. Я видел это… я видел свой ад… остаток жизни я должен обречь на телесные страдания, на искупительные упражнения… Но я ничего не смогу изменить. Я сделал нечто ужасное… нечто ужасное… я стал убийцей!

Чуб подошла к картине на мольберте и болезненно вскрикнула:

— Ты убил Машку!..

Богоматери с Машиным лицом больше не было — вместо нее благоухал свежими красками холст с циркачкой на белом коне.

Было непонятно, как можно так быстро записать одну картину другой. Но эта непонятность была неважной, другая — немыслимая заслонила все прочее.

— Но это же не Анна Гаппе! Это ты… — вскричала Даша, тыча пальцем в Акнир. — Ты верхом на коне!

— Я и на коня-то в цирке никогда не садилась, — ведьма безуспешно попыталась вырвать свои ладошки из рук художника — Врубель силой удерживал их.

— Мими… моя любимая… мы должны сказать всем правду… сказать, кто мы друг для друга… не лги ей… Коко тоже должна это знать…

— Миша, не надо, — взмолилась Акнир.

— Предательница! Шлюха!

Чуб с размаху ударила ведьму по щеке.

Акнир дернулась, отшатнулась и почувствовала, что летит в безысходную пропасть…

Она точно провалилась в глубокую яму, а затем еще в одну, и еще в одну. Провалы походили на приступы рвоты, когда тело сводит, потом выворачивает наизнанку, когда живешь от толчка к толчку и не контролируешь ничего, точно несешься по волнам горной реки и бьешься о камни — мгновения бездумной бессмысленности и бессилия между новыми схватками страданий.

А когда тошнота провалов отпустила, она увидела себя стоящей посреди коридора в печальном и желтом здании, увидела Врубеля, старого, худого, почти беззубого, слепого старика в грязной измятой рубашке, его тащили санитары, он корчился и кричал, тараща незрячие страшные рыбьи глаза.

— Нет… нет… я — бог. Я — Иисус… Я — Христос!!!

«Он нарисовал Христа на коленях перед собой… Это сатанизм…» — зашептала ей в ухо Землепотрясная Даша.

Врубель не мог протянуть руки к Акнир, но он тянулся к ней слепым взглядом, всем своим естеством, молил о помощи и кричал:

— Я Иисус… Помоги, помоги… я во Тьме… меня нет…

Она подалась к нему, но жуткий коридор психушки исчез.

Ведьма стояла в пустом Владимирском соборе, а поодаль, рядом с будущим алтарем возвышалась громадная фигура. Страшно высокая и худая женщина в синем платье Богоматери. Спина женщины была полусогнута, вздыблена, как у кошки, огромные черные глаза смотрели прямо на Акнир жутким, немигающим взглядом, ее рот открылся, ощерился длинными острыми волчьими зубами.

Женщина сделала шаг к ней.

Ведьма похолодела…

Женщина подняла руки и хищно согнула пальцы с длинными черными острыми когтями…

И веда знала, что силы этих медвежьих когтей достаточно, чтобы разорвать ее в клочья!

Женщина была огромна, как колонна, подпиравшая собор, и неумолима, как бог-потрошитель, обрекший всех грешников на страдания в аду.

— Ведьма! — крикнула женщина.

И бросилась на нее — с ужасающим криком Акнир выбежала из храма и увидела, что на улице день, ослепительный, солнечный, осенний… Но день этот чернее любой темной ночи, словно самый ужасающий, самый мучительный страх, который ей так и не удалось преодолеть до конца, восстал как мертвецы из могил, как отверженные духи из ада.

Ее мать лежала на ступеньках подобно большой сломанной кукле. Черный парик валялся рядом с пришпиленной к нему маленькой шляпкой, светлые золотистые волосы разметались по серым ступенькам… оторванная черная вуаль дрожала и билась на ветке соседнего дерева, как траурный креп во время похоронной процессии… клетчатое платье задралось, и были видны черные чулки, подвязки, беззащитная белая полоска кожи.

Все вокруг было залито кровью — серые ступени Божьего храма стали красными. Все тело Кылыны кровоточило.

Оно не было разрезано — и ее горло, и чрево, и то, что еще недавно таилось в нем, а теперь лежало вокруг, было разорвано длинными хищными зубами.

Глава девятая,

в которой мы узнаем, откуда в Киеве появились провалы

Джек-потрошитель с Крещатика

Отпрянув от ее удара, Акнир выскочила из крестильни. Опалив Дашу полным ненависти и непонимания взглядом, Врубель помчался за своей милой Мими.

Даша застопорилась лишь на секунду, прежде чем побежала за ними, и как назло наткнулась на спящего сторожа Степаныча, всполошившегося, точно согнанный с насеста петух:

— Стоять… кто такая?.. велено не пущать…

— Я выйти хочу!

— И не выпущать!

Оттолкнув его, Даша выскочила на улицу, громко хлопнув деревянной калиткой в заборе, побежала вниз по бульвару — ей показалось, что там, на углу с улицей Пирогова, мелькнула и пропала в клочьях тумана невысокая фигура Акнир. Но, когда две минуты спустя она добралась до угла, вокруг не было ни единой души.

Чуб остановилась перевести дух. Мимо на всех парах промчался лихач в лаковой пролетке. Залаяла собака. Вновь стало тихо. Она стояла, оглядываясь, надеясь поймать хоть тень тени Акнир.

А потом услышала песню:


Ой, той, що згубив мене, той, що згубив…


Анатомический театр располагался совсем рядом, достаточно было пройти короткую Больничную улицу, свернуть направо и сделать пару шагов по Фундуклеевской… Но она стояла, прислушиваясь, пытаясь понять, стоит ли довериться слуху, или тревожная память играет с ней недобрую шутку?


Ой, той, що згубив мене, той, що згубив… —


манила ее неразгаданная загадка, неназванная тайна, оставшаяся после посещения анатомички.

Бедная темноволосая Мария, ходившая за ними по пятам…

Песня оборвалась. Где-то на Фундуклеевской громко испуганно вскрикнула женщина.

Акнир?

Даша почти побежала в сторону театра.

Здесь еще горели неяркие газовые фонари. Но все окна домов уже были темны, прикрыты шторами, ставнями, все магазины, кофейни, трактиры заперты на ночь — все добропорядочные киевляне давно отошли ко сну. Откуда же доносилась эта странная музыка?

Грустная малороссийская песня сменилась нервным, надрывным гопачком… душу Даше резанул смычок скрипки.

Выкрашенный желтой николаевской краской мертвый анатомический театр не был мертв — быстрый огонь пронесся за темными стеклами.

На первом этаже, там, где располагалась трупарня, в окне мелькнуло расплывчатое белое пятно — чье-то лицо? За ним второе и третье…

«Там, помню, пузач один лежит… скрипач один преставился, музыкантишка».

Абсолютный музыкальный слух выпускницы Глиэра вновь уловил скрипку — невыносимый, разудалый мотивчик… музыка была все слышней.

— Что это? — с ужасом спросил Дашу Чуб голос сзади.

Прямо за ней, обронив нижнюю челюсть, стоял бледный усатый городовой с тяжелою саблею на боку.

— Что это? — повторил он.

«…праздник сегодня большой.

…Хэллоуин?»

— Это же там… там, где студенты людей режут. Ага? — тоненько спросил представитель закона.

— Ага, — отозвалась Даша. И словно со стороны услышала свой испуганный голос.

В тот же миг одинокий звук скрипки оборвался — нет, разорвался на сотни звуков — немыслимых, диких и невозможных, точно сотня мертвецов одновременно встала с оцинкованных столов, вылезла подобно червям из узких убогих дыр ледника и принялась отплясывать тропаря, отбивая голыми пятками о холодный покрытый плитами пол. Десятки необъяснимых огней заметались за мертвыми окнами.

Снова раздался испуганный женский крик — Даша подняла голову, в доме над ней, в открытом окне на втором этаже стояла старая женщина в белом чепце и, в ужасе раззявив рот, наблюдала «пляску смерти» напротив. Старуха тыкала высохшим пальцем в окна второго этажа страшного театра…

И Даша увидела ЕЕ.

Бледную русалку с изуродованным кровоподтеками телом. Бледная фигура стояла у окна и явственно манила Дашу рукой.


Ой, той, що згубив мене, той, що згубив…


Скрипка мертвого музыканта подыгрывала ей.

Рядом с «русалкой» возникла вторая ипостась… и Даша вспомнила офицера с ужасающей раной на бледном виске, с красивым лицом, почти совершенным, и совершенно мертвым телом. Вспомнила так ясно, что захотелось подойти к нему, утешить…

А вдруг это он? Тот, второй. Он тоже ходил за ней… и шептал:

«…я во Тьме… как и ты… как и ты…»

Вдруг манящую черноволосую «русалку» и нужно бояться. Русалки, они, никому никогда не помогают — только заманивают в болото… заманивают ведьм прямо в ад?

Иначе, почему ей, бывавшей на самых разгульных шабашах, стало так страшно?

Кто-то со смехом пробежал с факелом по второму этажу театра, кометой промчался за темными окнами. Белая размытая фигура манила Дашу все отчаянней, пятки покойных стучали все громче, мазурка сменила трепак.

На противоположной от «анатомички» стороне уже собралась небольшая толпа разбуженных шумом, перепуганных вусмерть киевских обывателей, поднятых среди ночи адскими звуками прямо с постелей.

— Мертвецы пляшут! — прошамкал какой-то старик в старом ночном колпаке и заштопанном на обоих локтях халате. В неверном свете фонарей он, сухой и прозрачный, с черными провалами глаз, сам казался мертвым, восставшим из могилы.

— Не-е, ведьмы… — возразил тощий усач.

— …упыри!

— Черти проклятые!

Несмотря на дьявольские звуки мазурки, песня не унималась:


Ой, той, що згубив мене, той, що згубив

Вийди ніччю в садочок…


Русалка все манила и манила Дашу…

«Не хочешь встретиться с Тьмой, не заходи в дом, где танцуют призраки…»

Чуб прищурилась, невольно оскалила зубы как зверь и отступила на шаг, чувствуя болезненную акупунктуру страха на коже. Отшатнулась и побежала, помчалась со всех ног прочь, по Фундуклеевской, туда, где впереди маячило здание другого — нормального Городского театра, и, проскочив метров сто, снова увидела его…

Золотое окно, горевшее прямо в туманном небе! Даша вдруг поняла: окно горит именно там, где должна быть их Башня, еще не построенная Башня Киевиц, светившая ей сквозь столетия, словно маяк.

Город звал ее домой.

И она всем сердцем устремилась на зов, в их розовый дом-замок на Ярославовом Валу, 1 — мечтая зайти в круглую комнату Башни, в такой знакомый, родной, уютный Провал, куда не в силах попасть без их приглашения ни один посторонний, найти там Машу, такую похожую на созданную и уничтоженную Врубелем Богоматерь, Машу, одним своим присутствием наполняющую тебя тихим покоем и светом.

— Я хочу туда… хочу туда… хочу туда! — сказала средняя из Трех Киевиц.

Даша Чуб не умела щелкать пальцами, меняя день, век и час… но, видимо, отчаяние, бесприютность и страх, охвативший ее, были слишком сильны, она почувствовала, как тьма отступила.

Электрическая ночь ХХІ века была ярче дня, дома подросли на семь этажей, заслонив золотое окно Киевиц, у подъезда Оперного театра стояли дорогие машины.

— У-у-у-… — набросился на Чуб молодой человек в белой маске маньяка из фильма «Крик». Он держал за руку худого вампира с выдающимися верхними зубами из пластмассы.

Она была в своем настоящем времени — и угодила, похоже, прямо в Хэллоуин. В освещенных витринах магазинов горели электрические тыквы. К вампиру и маньяку бежала через дорогу молоденькая ведьма с метлой синтетического оранжевого цвета.

— Ух ты, — похвалила она Дашин костюм. — Классный стим-панк. Молодца! Ты тоже к нам на съемку?.. Слыхала, нас на «плюсах» на Хэллоуин покажут!

— А какое сегодня число?

— 27 октября.

«Еще только Первая Параскева…»

В Настоящем время стояло, и, отлучившись в Прошлое больш, чем на неделю, она вернулась домой в тот же вечер.

— Так ты с нами?

Проигнорировав вопрос потенциальной коллеги с оранжевой метлой, Чуб подобрала подол и помчалась по Лысенко вверх — туда, где ждало ее золотое окно безопасной Башни.

— И сапожки стимпанковские, такие крутые. На ebay такие не меньше двухсот баксов стоят, — проводила ее завистливым взглядом «ведьма».

Джек-потрошитель с Крещатика

27 октября по новому стилю, первый праздник Параскевы Пятницы — светлой Макошь

Стоило Даше произнести написанное на стоптанном мраморном пороге слово «Salve» и, перешагнув порог, оказаться в другом измерении Первого Провала, перед взором ее предстало непонятное зрелище.

На всех четырех маршах готической лестницы замка выстроилась длиннющая очередь ведьм и ведаков, большинство было в вышитой народной одежде, иные во вполне обычном сasual, некоторые, судя по костюмам, как и Даша, пришли из других столетий — молодые и старые, женщины и мужчины, местные и иностранцы, стрекочущие что-то на своих языках, все они держали в руках сундуки и корзины, плетеные бутыли, горшки, букеты сухих цветов и банки с человеческими черепами.

Поднимаясь по лестнице, Даша ловила на себе жгучие любопытные взгляды и обрывки историй.

— …я аж до ХVII века дошла… в святое озеро… Его давно уже нет, слепые все изничтожили. Целый кувшин набрала для постреленка ее.

— В святое… ты бы еще на святой источник сходила!

— Отчего нет? Все святые воды были когда-то водами Пяточки. Чего же нам водицей ее не лечиться?

— Истину говорит она, даже слепые знают: вода все хвори уносит! Выкупать в ней мальца, а вслед за ним выкупать жертву, чтобы ей болезнь передать.

— А я вот в травы верю, — говорили на втором этаже. — Ее еще прабабка моя собирала на третьей горе, сама истолкла. Взаправдашная одолень-трава Зилота-дня… сейчас такую не сыщите… все радиация!

— Я росу почитаю… первая купальская роса все болести снимет.

Все с поклоном пропускали Киевицу вперед, и шепот за Дашиной спиной становился все сильнее, сливаясь в змеиный гул:

— Как же она не уберегла-то его, а еще Ясная Пани?..

— Что тут сказать. Она ж из слепых.

— Я еще никогда не бывала в Башне Киевиц, — нетерпеливо пританцовывали ведьмы на третьем ярусе, уже под самой их дверью.

— Да и я никогда…

— Никто не был, это наш единственный шанс… потому-то все и сбежались!

— Кто как. Я пришла, чтоб Ясным Паннам помочь.

Джек-потрошитель с Крещатика

В Башне Киевиц было плохо и пахло странно, как в больнице, но хуже — к лекарствам примешивался гниловатый запах болотных трав, требухи, застоявшейся боли. Все полы были усыпаны какими-то травами, на окнах густыми гирляндами висели обереги — защитные узлы, связки растений. На кухне страшные седые старухи суетливо варили отвары, колдуя одновременно над десятком котлов и кастрюль.

Чуб вошла в круглую комнату Башни и оторопела. Помещение заполонили множество труднообъяснимых предметов — стопки книг, ковчеги с мощами, банки с живыми жабами и саранчой. В центре на высоком деревянном кресле-троне с резной спинкой восседала Маша — обнаженная, как на шабаше, с распущенными рыжими волосами, сияющими вокруг ее головы золотым ореолом. Ее босые ноги покоились на людских черепах, в руках была миска с коливом мертвых, на шее сиял золотой Уроборус, цепь-змея, кусающая свой собственный хвост, а лицо прикрывала страшная полумаска из темной сморщенной кожи… И даже сквозь прорези для глаз Даша Чуб смогла углядеть в глазах младшей из Трех кричащее отчаяние.

Рядом с троном стражем стояла Глава Киевских ведьм — Василиса Андреевна. Сзади, над кроваткой Машиного сына, тенью высился Мир Красавицкий.

— Что тут происходит?! — выдохнула Даша.

— Ясная Пани просит вас всех подождать! — мигом оценив ситуацию, громко объявила Василиса посетителям Башни.

Слегка поклонившись прибывшей, Глава ведьм молча вышла из комнаты, оставив двух Киевиц выяснять отношения друг с другом.

— Миша болен, — Маша устало сняла страхолюдную полумаску, ее лицо было покойницки бледным. — И я не могу его исцелить. Я боюсь, что он…

— Но ты ведь умеешь оживлять? — предвосхитила несказанное Даша.

— Если я не смогла исцелить его, думаешь, я смогу его оживить? — скорбно спросила Маша. — Я схожу с ума, — с неестественным спокойствием признала она.

— Не похоже, — сумасшедшие в понимании Чуб были буйными, а Маша — окостеневшей, неподвижной, полумертвой.

— Они все несут и несут мне целительные средства, семейные заклятия, духов из вдовьего болота. Катя побежала искать за Городом черную траву.

— А это еще что за черепушки? — Чуб ткнула носком ботинка в чей-то облезлый череп.

— Не обижай их, не надо! — вскрикнула Маша. — Ведьмы несут мне своих предков-целителей… Они все сейчас здесь. Но Мише ничего не помогает! Еще немного, и я позволю убить в полночь черную кошку, убить нашего кота Бегемота, чтоб только помочь сыну… Я просто не знаю, что делать!

— А убийство кошки поможет?

— Конечно же, нет, — младшая надела рубашку, натянула свои потертые джинсы, кроссовки, ее жесты были заторможенными. — Наша сила — сила Земли и Неба. Но те, кто не умеют брать ее от Великой Матери, берут ее иначе… из боли, из страданий, из страха. У страха тоже есть огромная сила, в страхе обычный человек может перепрыгнуть двухметровый забор, избить и даже убить противника вдвое сильнее себя.

Даша вспомнила, как буквально пятнадцать минут назад страх и отчаяние позволили ей пройти без заклятия из Прошлого в Настоящее, и кивнула.

— Большая сила есть и у боли, и у смерти… оттого и возникла низшая черная магия, оттого в их ритуалах убивают животных, используют языки повешенных, засушенные руки воров, чрево блудниц… Но мы — другие, мы берем животворящую силу самой Земли, и она намного огромней и бесконечней.

— Чрево блудницы используют для черной магии? — уловила самое актуальное Даша. — И для чего?

— Не помню… прости… Я все думаю, вдруг это проклятие Врубеля? И все его дети гибнут еще в малолетстве?

«…за это Врубель и был наказан Городом, и сумасшествием, и смертью ребенка».

— Ну, уж нет! — опровергла Даша саму себя. — Наш Город, Киев, сам дал тебе твоего сына, а раз дал, не заберет. Скорее уж это проклятие Кылыны!

— Она приходила сюда… Это она наслала на Мишу болезнь. Ты что-то знаешь? Откуда ты пришла? — Маша наконец обратила внимание на Дашин «стимпанковский» наряд.

— Маша, прости меня, — покаянно опустила голову Чуб. — Я должна сказать… мы были в прошлом, в 1888 году… и там у Акнир роман с Врубелем… Хоть он любил тебя! И у меня есть доказательство, я его сфоткала. Но она как-то влюбила его в себя у меня за спиной… Мы пошли в Прошлое искать ее папу. А там Кылына, которая почти умерла оттого, что присушила себя к Врубелю. И все эти Провалля…

— Провалля? — Маша точно очнулась от летаргического сна. — Пожалуйста, расскажи по порядку!

Чуб начала подробный рассказ, тщетно стараясь не перепрыгивать с места на место. Маша тщетно старалась слушать ее, но то и дело оскальзывалась, проваливаясь в свои мысли, в отчаяние — уже бессмысленное, а потому еще более тяжкое и мучительное, ведь мысли порой все же зачищают от чувств, способных захлестнуть нас подобно океанскому цунами, снести нашу жизнь.

И было видно, что нет Маше сейчас дела ни до любви Врубеля, ни до его измены с Акнир, ни до угнетенного положения проституток и порядочных женщин — выслушав в пересказе обличительный монолог о клиторах, она лишь устало сказала:

— Что ты хочешь? Только в 1936 году из зоопарков Европы убрали все клетки с людьми. До того на черных, эскимосов, индейцев белые люди ходили смотреть, как на зверей. Нашей так называемой цивилизованности очень немного лет, да и существует она на относительно небольшой территории.

А дослушав, только и произнесла:

— Любопытно… у ведьм тоже есть свои суеверия. И они касаются наших святых. Раз Пятница — родня святой Параскеве, значит, зловредный Демон! Пусть простит меня Акнирам, но гулящего дня недели не существует. Пятница — день Великой Матери. У древних римлян — это день Афродиты-Венеры. По-английски friday — день Фрейи. У нас — день Макошь, Матери Земли. Столетья спустя от культа Великой Богини остался лишь мамин-день, когда ей следует оказывать почести. Отсюда и сказание о почитании двенадцати главных пятниц года. В древности дары Макошь приносили каждую пятницу, и жертвой богине плодородия был точно не пост, а нечто прямо противоположное…

— Секс? Тогда Пятница не могла наказывать за секс проституток!

Маша убежденно кивнула:

— Конечно, есть много историй о Пятнице, отрубившей у баб-непочетниц руки или даже содравшей с них кожу. Но наша Великая Мать точно не сводится к мелкому монстру в народном сознании. Пятницу, колющую людей веретеном, предлагаю забыть сразу, как и Демона Уго… А вот то, что Потрошитель вырезал чрево проституток, нарушавших пятничный запрет — оригинальная версия. Человек, фанатично уверовавший в пятничный календарь, вполне может оказаться убийцей.

Чуб вспомнила чересчур боголюбивого швейцара того самого псевдопорядочного дома, где слишком хорошо знали Ирку Косую, где последний раз видели малышку Елену, но отработать данную версию не успела.

— Или не-человек, — добавила Маша, — знающий, что на Великую Пятницу можно зачать разрушителя мира. Ведь кто-то ходит за вами — два покойника, о которых рассказал Котарбинский. Кто они на самом деле, что они пытались сказать тебе, почему один замолчал — вот настоящий вопрос!

— Так моя, прости господи, пихва никому жить не мешает? — уточнила с облегчением Даша.

— Этого я не говорила, — разочаровала ее младшая из Киевиц. — В нашей Книге нет подобных ритуалов, но часто народные верования сохраняют древние знания лучше магических книг… А в народных сказаниях, и не только украинских, есть много историй о плотоядной вагине с зубами. Если половой акт был частью ритуала в честь Великой Богини, заниматься им в пятницу могли только верховные жрицы… Мы не знаем, с какой целью. Но ты Киевица, одна из жриц… лучше воздержись пока от любовных контактов. Если решишь проверять, проверяй хотя бы на ком-то дурном. Ой, что я говорю… постарайся не убить никого, пока мы не разберемся, не ты ли Пятый Провал на тот свет. И хорошо, что ты спросила. Я вспомнила, для чего в черной магии используют чрево блудницы. Чтобы открыть проход в мир иной.

— Это я — типа блудница? Да я, между прочим, почти полгода ни с кем!.. Скоро девственницей буду считаться почти.

— Вот и прекрасно. Просто продолжай в том же духе.

— А может, дело вообще не в сексе, а исключительно в делании детей? Не знаю, как пояснить, но все крутится вокруг них: и Уго, и Ира Косая с дочкой, и «русалка» с изувером-отцом, и Акнир, зачатая на Пятницу в Пятнице… и вот теперь твой ребенок.

Маша подошла к кроватке сына, посмотрела на спящего Мишу, потрогала его горячий лоб и сделала глубокий вдох — точно силком старалась вдохнуть в себя побольше силы — надежды и жизни.

— Прости, что я гружу тебя этим! — виновато сказала Землепотрясная Даша. — Сейчас, когда тебе так плохо.

— Наоборот, ты очень мне помогаешь. Ты, как обычно, сдвинула все с мертвой точки, до твоего появления я не знала, что делать… Когда Кылына пришла ко мне, она сказала: «Владимирский… твое… Провалля…» Я сразу побежала во Владимирский, но ничего не нашла там.

— А если Владимирский — тоже Провалля? Это объясняет, почему Акнир как провалилась там! Это, наверное, какой-нибудь Девятый Провал?

— Не уверена…

— А ты в курсе, что за хрень такая вообще, все Провалля? Почему у нас дырки в мироздании?

— По той же причине, по которой мы, Киевицы, хранительницы Киева, живем именно тут, в Башне на Ярославовом Валу, 1. А Башня высится именно на этом месте. Где твоя метла? — Маша достала из кладовой теплую куртку.

— Нам нужно куда-то слетать? Я сейчас и без нее обхожусь, натренировалась, пока выступала в цирке.

Даша достала из кармана дезодорант, мазнула им себя и подругу. Спросила:

— Куда летим?

— Дай мне руку.

Чуб подошла к Маше и протянула свою ладонь — та крепко сжала ее, ладошка младшей Киевицы была крепкой, сухой, и это порадовало Дашу, подруга не собиралась сдаваться.

— Это и мне поможет, — обратилась она к молчаливому привидению Мира, не отходившему от колыбели малыша, тот кивнул в ответ, поощряя ее. — Мне нужно хоть на миг перестать думать о сыне, очистить голову, и тогда решение придет само… как ты пришла ко мне. Ты хочешь узнать, что такое Провалля? Это легче показать, чем сказать.

Маша вывела свою товарку на балкон без перил, молча указала на розовые и помпезные, как киевский торт, излишне декоративные «Золотые ворота», прочитала заклятие, щелкнула пальцами и приказала:

— Летим!

Джек-потрошитель с Крещатика

Неизвестный день, неизвестный год, неизвестное столетие

Ветер вцепился Даше в волосы, сбил набок прическу, беспардонно приподнял ее приличную юбку до самых бедер.

Взлетев над Ярославовым Валом, Киевицы приземлились совсем рядом — всего в ста метрах от Башни… Но Город изменился не на сотню — на тысячу лет!

«Золотые ворота» по-прежнему стояли на месте, но само место стало неузнаваемым — с двух сторон от ворот выросла непреодолимая преграда. Маша и Даша приземлились на крыше высокого и крутого вала, окружавшего Киев в ХІ веке. На рукотворной земляной преграде, высотой примерно в два этажа, было возведено еще одно укрепление — длинная бревенчатая стена, двухэтажная, с бойницами сверху, увенчанная треугольной крышей, казавшаяся еще выше оттого, что внизу под валом плескался глубокий ров с темной водой.

Здесь, за «Золотыми воротами», за защитным валом, заканчивался древний Киев.

— Мы живем там, где испокон веков обитали защитницы Города — на улице Ярославов Вал, — сказала Маша, — раньше она именовалась Большой Подвальной… поскольку была построена прямо под валом. Знаменитым валом Ярослава Мудрого, которым князь оградил свой град от врагов.

Чуб посмотрела вниз. Тут, в ХІ веке, было отчетливо видно то, что скрывалось в ХХ за стенами высоких домов — как за пределами вала земля словно проваливалась вниз… и будущая улица Богдана Хмельницкого и будущий бульвар Шевченко, и будущий Анатомический театр и будущий Владимирской собор лежали глубоко внизу — в первом Провале, а Киев ниспадал ступенями все глубже и ниже, к будущему проспекту Победы, будущему Ботаническому саду, будущему железнодорожному вокзалу.

— Коли так, Владимирский таки тоже Провалля! — сделала вывод Чуб.

Сейчас она воочию увидела, что древнейший, княжеский Киев не зря назывался Верхним Городом — а их Башня стоит на наивысшей точке града.

— А улица Мало-Подвальная тоже на месте вала? — логично продолжила Даша.

— Вот именно… Мы можем перелететь через ворота? — спросила Маша, не слишком преуспевшая в высшем ведьмацком пилотаже.

— Легко, — Чуб вновь взяла ее за руку.

Словно птицы, они перенеслись через крест полукруглого купола надвратной церкви Богоматери, венчающий «Золотые ворота», — и оказались на другой части вала.

— Ух ты, прикольно! — Даша невольно вытянула шею, стараясь рассмотреть все подробности жизни древнего Города.

От главных златых врат шла широкая мощенная деревом улица к следующим вратам — в княжеский Киев. А там, где в их времени были прочерчены Золотоворотская, Яр Вал и Владимирская, поместился сейчас сказочный бревенчатый Город, множество деревянных домиков и теремов в один и даже два этажа, с крылечками, двориками, огороженными ладным частоколом. В одной из построек горел огонь, вовсю трудился кузнец, выделывая молотом будущий щит или меч… Между дворами и зданиями сновали люди в длинных холщовых рубахах и платьях, в кольчугах, и даже шубах — в древнем Киеве тоже царила осень. С внутренней стороны вала бежал широкий ручей, кожевники мочили в нем кожу. Две лошади — рыжая и белая, пили воду, их хозяин, ужасающе бородатый и широкоплечий, ласково поглаживал бок одной из них, приговаривая что-то, и вдруг поднял голову вверх, прищурился, глядя прямо на залетных ведьм.

— А он не пальнет в нас из лука? — спросила Чуб.

— Я так и не отыскала заклинание «невидима и свободна», — со слабой улыбкой сказала Маша. — Но есть не хуже — «хамелеон».

— Так он нас видит или нет?

— Он видит не нас, а двух сорок. Правда, в сорок киевляне тоже любили стрелять. Их считали ведьмами, и не без оснований, — Машино лицо посветлело.

Легко передвигая невесомое тело, она двинулась по гребню крыши в сторону еще не существующей площади Независимости, жестом предлагая второй «птице» идти за собой.

«Странные мы, пешеходные сороки какие-то», — проказливо подумала Чуб.

Как ни странно, ей очень нравилось здесь. В отличие от Прошлого 1888 года, древнейший Киев манил ее своей «настоящестью», неизвестной ей скрытой силой.

— Теперь мы идем как раз над будущей улицей Мало-Провальной, — сказала Маша некоторое время спустя. — А дальше вал пройдет по будущей улице Козье болото — до площади с таким же названием…

— Так все Провалля находится на месте защитного вала?

Чуб снова посмотрела назад — за стену. К «Золотым воротам» змеилась дорога, сейчас на ней не было ни караванов, ни даже одиноких всадников. Ворота были закрыты, поднят подъемный мост, и где-то вдалеке на солнце змеилась, мерцала в осеннем солнце еще полноводная река Лебедь.

— Не на месте вала, а за ним, — сказала Маша. — Святой Город был защищен стеной. Но все, что находилось за стенами, не было святым. И когда враги штурмовали эти стены, они падали мертвыми в Провалля, и когда друзья оказывались врагами, их казнили и сбрасывали с этих стен, и их головы сажали на колья у этих стен, чтобы разграничить рай и ад…

— Так все, что за стенами древнего Киева, — ад?

— Для кого-то это стало адом… При Ярославе в Киеве жило семьдесят, а может, и сто тысяч людей, после нашествия Батыя в Городе осталось две тысячи. Ты хоть понимаешь, сколько там притаилось смертей? — показала Маша на темную стоячую воду глубокого защитного рва.

И вода, скрывающая ров, вдруг показалась Чуб истинным входом в ад… было сто тысяч… осталось две… и еще тысячи убитых врагов… и все они покоятся там?

Маша покачала головой:

— Провалля — не ад. Но, что посеешь, то и пожнешь. И за пару столетий Провалля, и ров за стенами Города, и яр за ним успели стать чашей смертей, чашей боли и чашей отчаяния… Кстати, Драбские врата, сквозь которые в Киев вошел хан Батый, стояли как раз на месте вашего цирка.

Даша вздрогнула и на миг закрыла глаза — точно опять заглянула в страшную, наполненную кипящей адской лавой чашу Мистрисс Фей Эббот. Не души ли павших у Драбских врат она видела в той златой чаше на толстой витой ножке?

— Если Провалы — плохая энергия, почему мы используем ее? Ведь и наша Башня — Провал… и Малоподвальная, 13.

— Я тоже размышляла об этом, — сказала Маша. — Думаю, там стояли дозорные башни таких же защитников града, как мы. И не только смерти, но и высокие подвиги, жертвы видели эти стены… У каждой части стены своя история… я так думаю. И не удивительно, что именно здесь, на границе святости и смерти, образовался разлом… и появились Провалы. Огромные скопления той самой низшей энергии боли, смерти, отчаяния, которую так любят некроманты.

— А ты ничего не слыхала про церковь святой Ирины, которая однажды ушла под землю? — Чуб поискала помянутое строение взглядом.

Земляной вал, опоясывавший Город змеей, вбирал в себя купола десятков церквей, и Даша пыталась отыскать хоть что-то знакомое, но не смогла угадать среди них даже родную Софию, рядом с которой прожила большую часть своей жизни. Какая из всех этих византийской постройки церквей — достославный Софийский собор? Какая загадочная церковь Ирины?

— Вон она, — Маша показала рукой на ближайшие к ним купола. Ее двор почти примыкал к валу, а значит, и к Провалу за ним. — Не слыхала, чтобы она провалилась, ничего такого в истории Киева нет — во всяком случае, в официальной истории. Но, руководствуясь обычной житейской логикой… Оползни с гор всегда были первейшей проблемой Киева, церковь стоит на краю горы. И нет ничего волшебного в том, что однажды, после обильных дождей край горы обвалился вместе с частью частокола и церковью.

— То есть она не провалилась однажды в ад, а просто свалилась вместе с оползнем? — реалистичность версии разочаровала Дашу. — Хоть, впрочем, какая разница… для погибших людей.

— Думаю, разница отправиться в ад или в рай все-таки есть… Если люди погибли во время службы, когда их души устремились к Богу, то попали они прямо на небо.

Чуб села на гребень крыши. Ветер взъерошил ей волосы. Она испытала смешанное чувство покоя и разочарования. Так всегда было с Машей — ее объяснение сразу расставляло все точки над «i». Вот крепостная стена, а под ней рвы с белеющими на дне человеческими костями, по сути, то же самое кладбище и место казней в одном флаконе, плохая земля с плохой энергией. Все сразу стало понятно… даже слишком. У нее точно украли бередящую душу готическую загадку.

— А как же Провалля за Царским садом?

— Все просто, — Маша смотрела вдаль, на безлюдные пустынные болота Крещатика, — со временем Киев расширился, и границы крепости проходили уже там.

— А проститутки тут при чем?

— Любопытный вопрос. Если отследить историю Города, большинство борделей стояли либо в Провалле, либо под Лысой горой — на Андреевском спуске под Замковой, за Канавой под Щекавицей. Проститутки издревле были низшими жрицами в древних храмах Великой Матери. И теперь, словно бабочки, слепо летящие на огонь, они собираются в местах древней силы.

Маша тоже села на дощатую крышу, поджав под себя одну ногу в стареньких джинсах, задумалась, помолчала — было видно, что тут, вдалеке от неизлечимой болезни сына, от неразрешимых проблем — ей стало намного легче, и ее черты разгладились.

— Давай упорядочим все…

Как Даша ждала этих слов!

— Начнем с Ирининской церкви. Ее основала жена Ярослава Мудрого, шведская принцесса Ингигерда — кстати, именно ее Васнецов написал на стене Владимирского собора. Но подозреваю, что Мистрисс привлекла вовсе не жена Ярослава и не история святой Ирины, угодившей в бордель, а Ирий. Христианские храмы часто ставили на месте языческих капищ и называли по созвучию, так, на месте капища Велеса появлялась церковь Власия… и Ирининскую тоже могли построить там, где, по легенде, был вход в Ирий. Так наши предки именовали мир иной, в котором правят царь Ир и царица Ирица. Такой себе древний Провал, куда по мнению дедов улетали на зиму птицы и уползали змеи.

Чуб посмотрела в сторону церкви Ирины (и Ирия?), и заметила, что к забору монастыря прилепились бревенчатый домик и двор, спрятанный от чужих глаз за высоким частоколом. Во дворе горел костер, у огня стояла простоволосая русая женщина в почти такой же страхолюдной сморщенной полумаске, как у Маши во время приема.

«Ведьма, небось… и тут свой Хэллоуин! Или Бабы́… или как там их звали в Древней Руси».

— Что же касается Врубеля…

— Поверь, я сделала все, что могла! — поклялась Даша. — Акнир обещала мне не флиртовать с ним.

— Еще утром это бы уязвило меня, но сейчас мне все равно… Я о другом. С тех пор, как мы с ним расстались, я много читала о нем, прочла все, что смогла. И однажды поняла: Киев стал роковым городом его жизни не потому, что Врубель нарисовал здесь своего первого Демона, а потому, что он нарисовал тут своего последнего Иисуса Христа.

— «Моление о чаше»?

— Не только… Миша создал тут двух Демонов. И сотню христианских сюжетов! В те же годы, помимо печально известной Богоматери с лицом Кылыны, он написал для иконостаса в Кирилловской церкви «Иисуса Христа», «Святого Кирилла», «Святого Афанасия». Написал там «Сошествие Святого Духа», «Космос» — Бога-Отца, «Моисея» и «Соломона», «Ангелов с лабарами», Архангела Гавриила, эскиз «Благовещения», эскиз «Архангела Михаила», «Въезд Христа в Иерусалим», «Успение Богородицы», Христа над молельной и «Надгробный плач» сразу в четырех вариантах…

— Ого!

— Не считая больших работ, прорисовал в Кирилловской примерно полтораста фигур!

— Вау! — воскликнула Даша.

— Написал трех ангелов, олицетворяющих времена года, в барабане купола святой Софии. Писал иконы для Алексея Мурашко, владельца иконописной мастерской — «Святого Николая» и «Святого князя Владимира».

— Серьезно? Прикольно увидеть бы…

— Написал «Пятый день творения» во Владимирском, «Адама и Еву в Эдемском саду», «Христа в Гефсиманском» и еще одно «Моление о чаше»… «Ангела с кадилом и свечой», эскизы: двух ангелов, голову ангела, голову пророка… Еще четыре «Надгробных плача», три «Воскресения». Нарисовал чудесную Богоматерь…

— Которую сам и убил.

— А потом вместо нее еще одну… страшную… ужаснувшую и Васнецова, и Прахова. Ночью в крестильне он написал Богоматерь с ощеренными зубами и с когтями. Казалось, она хочет царапаться, как кошка. Две мадонны… Одна — прекрасная, другая — ужасная. В нем словно жил одновременно доктор Джекил и мистер Хайд.

Даша кивнула, она помнила эту историю, подслушанную ею когда-то. Помнила и сюжет Стивенсона, о враче, разделившем себя на хорошее и дурное «я». И о том, как дурное «я» отправилось убивать людей на улицах Лондона.

— А что ты об этом думаешь? — Даша достала из кармана набросок, украденный ими у Мистрисс. — Разве это не сатанизм? — спросила она осторожно.

— Ух ты, он сохранился? — пришла в непонятное восхищение Маша. — Я читала о нем… Вот и еще один христианский сюжет. Это часть триптиха, который он рисовал в Одессе. Христос у гроба Тамары.

— У гроба Тамары?

— Весьма нестандартно! Особенно бутылка на столике… Хотя, когда Врубель рисовал Гамлета и Офелию, он тоже поместил их в современную мещанскую квартиру с безделушками.

— Черт с ней с бутылкой… Какая Тамара?.. Это же Врубель лежит!

— Согласна, они чем-то похожи, — Маша достала из нагрудного кармана рубахи мобильный, подключилась к всемирной сети и мгновенно нашла нужное ей изображение. — Вот более поздний вариант «Тамары в гробу». Сама посмотри! — ткнула она пальцем в картинку.

Чуб вгляделась в лицо мертвой княжны. Рядом очень кстати всплыл портрет юного, еще безусого Врубеля.

Одно лицо!

— Он считал себя Тамарой? — Чуб была готова вернуться к голубой версии.

— Раз Демона он списал с Кылыны, логично, что Тамару он интуитивно писал с себя. Ведь Тамару погубила любовь к Демону, — сказала Маша, восторженно разглядывая предоставленный Дашей карандашный набросок. — Но ты увидала самое главное. Раз Тамара — это он сам, нарисовав Христа, который молится о спасении души Тамары, он мечтал и о спасении собственной души… Ведь в конце поэмы Лермонтова душа Тамары отвергает Демона и улетает на небо с ангелом!

— Это не Христос молится Врубелю… — вскрикнула Даша. — Христос молится за него! Он просит избавить его от горькой участи… Это сам Миша молился «Пусть меня минует чаша сия»! Как Христос в Гефсиманском саду.

— Об этом никто никогда не писал, — заговорила тоном историка Маша. — Его христианские сюжеты считали малоудачными. А те, о которых отзывались восторженно, не сохранились… Но Киев стал для Врубеля одной бесконечной попыткой найти Бога. Бесплодной попыткой. Он выбрал Демона. После Киева он уже никогда не возвращался к Христу.

— Ни хрена он не выбрал! — вдруг рассердилась Даша. — У него не было выбора. Это Присуха. Кылына, его личный Демон, навсегда привязала его душу к себе. Вот почему он твердил: Демон — это моя душа! Он чувствовал это. Потому попытался разбить свою работу, а Кылына едва не умерла… он пытался избавиться от нее.

— А позже, когда в конце жизни он написал «Демона поверженного» — он сошел с ума, его сын умер, — печально закончила Маша. — Его наказал Город.

— Нет, Киев никогда не проклинал его! — окатило внезапным озарением Дашу. — Клянусь мамой, это Кылына. Ведь вместе с Демоном он поверг и ее! И она отомстила. Из-за Присухи он навсегда был связан с ней, но и она была связана с ним… Как ты с Миром. Связаны насмерть! Даже странно, как она так прокололась, Кылына ведь умная.

— Она просто недооценила его. До встречи с ней Врубель был обычным человеком, никому не известным художником, которого она использовала, чтобы осквернить нужную церковь. Она не знала, что он гений… не талант, а настоящий неподдельный гений. А значит, в своей собственной магии — в творчестве он не слабее ее. Возможно, при определенных обстоятельствах он мог бы даже убить ее… — Маша задумалась. — А знаешь, что никогда не приходило мне в голову?

— Что его игра в Провалы — реальность?

— И это тоже. И еще кое-что… он прожил в Киеве примерно пять лет. О двух первых годах мы знаем все. А оставшиеся точно провалились. Почти неизвестно, что он делал все это время. Куда подевались его работы? Он постоянно рисовал, он писал, как дышал, почти не выпускал из рук карандаш. Почему же вместо полотен остались лишь мифы о картинах, которые он бесконечно уничтожал? Один бесконечный провал — вместо информации.

— Намекаешь, что все это время он провел в Провалле?

— «Владимирский… твое… Провалля», — сказала Кылына. Что она хотела от меня? Зачем решила погубить моего сына?

— Он сын Врубеля — может, в этом все дело?

— Зачем ей губить его детей?

— А вдруг это не она, а он? — с ужасом выговорила Даша. — Если Врубель едва не убил Кылыну… Ведь он нарисовал и тебя с ребенком на руках! А потом намалевал сверху Акнир. А если ваш сын болеет потому, что он его уничтожил — закрасил и тебя, и его? Вдруг Кылына послала тебя во Владимирский, чтобы ты сама увидела это… как Врубель убивает ваш портрет, и тебя, и вашего сына…

Даша пожалела о своих словах — спокойное лицо Маши потемнело, она сразу же встала.

— Мне пора обратно. Я и так оставила сына слишком надолго, — младшая Киевица точно забыла, что время в Настоящем стоит. — Перенесешь меня?

Она громко, раздраженно щелкнула пальцами. Пейзаж под ними изменился, они оказались на крыше одного из домов Прорезной. Чуб узнала безрадостный осенний мотив Киева образца 1888 года и почувствовала сожаление и разочарование, Маша словно послала ее на три буквы, — обратно, в унылое, темное Прошлое!

— Вот не люблю я такой Киев… Я знаю, ты любишь старый Город… а я нет… нехороший был год, — сказала Чуб.

— Возможно, это был лучший год, — с грустью сказала Маша. — Она видела сейчас совсем иной Киев, объятый желто-красным кудрявым огнем осени — унылая нагота почти лишенных деревьев киевских улиц искупалась множеством разбросанных повсюду садов, прячущих среди своих густых ветвей небольшие помещичьи усадьбы. — Это последний год, когда купола еще были выше домов, а вера в Бога — выше веры в прогресс…

Маша повернулась кругом, указывая на десятки золоченых крестов, рассыпанных блестками по осеннему небу — семь толстопузых куполов Владимирского собора, двадцать куполов Софии, восемь Михайловского-Златоверхого, видные даже отсюда, серебряные купола Андреевской, Десятинной, Трехсвятительской, маленький купол Ирининской, скромный крест Георгиевской церкви, Александровский костел…

— Никогда больше Город не будет ближе к Богу, чем нынче, — сказала младшая из Трех Киевиц. — Киев-златоглав будет однажды лишен головы. Как и Провал, роковой год юбилея крещения — существование на грани… После началась вторая строительная горячка, выросли дома, выросли доходы, повсюду провели электричество. И Киев — столица Веры и столица Ведьм, стал известен как столица элитных куртизанок и бесконечных борделей.

Джек-потрошитель с Крещатика

27 октября по новому стилю, первый праздник Параскевы Пятницы — светлой Макошь

Круглая комната Башни показалась пустой, неуютной, наполненной неприятным гулом — в кухне Василиса Андреевна по-прежнему принимала бесконечных гостей.

Маша подбежала к сыну, коснулась его лба — он был слишком горячим. Чуда не случилось. Неназванная болезнь осталась при нем.

Чуб опасливо взяла в руки страхолюдную кожаную полумаску, похожую на маску ведьмы в ХІ веке:

— А зачем вообще такая штуковина?

— Ах, эта… — равнодушно откликнулась Маша. — Возьми ее, мне она не нужна, — она склонилась над кроватью младшего Миши, словно прикованная к собственной беде. — Я знаю, сердцем знаю, что они мне не помогут. Ответ лежит тут, — дотронулась она до груди. — Ты помогла мне понять это.

— Но для чего эта маска?

— С неолита до наших времен на колядки, на маскарад, на Хэллоуин маски были нужны, чтобы менять свою суть — стать другим, тем, кем хочешь стать… или частью того, что хочешь. Волхвы надевали перед охотой маски из кожи зверей, чтобы стать частью звериного мира, частью природы, где зверь ест зверя, и это естественный гармоничный процесс, данный Великой Матерью.

— А на Хэллоуин? — спросила Даша.

— Чтобы мертвые признали тебя своим. Когда, как они, ты станешь частью Тьмы, то в маске сможешь увидеть их. Узнай, кто твои душечки — в них суть разгадки. Узнай имя своей Тьмы… и прими свою Тьму.

Ребенок проснулся, заплакал.

— Последний вопрос, — в горле у Чуб свербело еще много незаданного и жизненно-важного, но она стеснялась отвлекать Машу и дальше. — Если ведьма не постилась на первую или вторую Параскеву… или вообще…

— Прости… я больше не могу говорить, — малыш плакал все сильнее, и Маша взяла его на руки.

— Это ты меня прости. Я пойду… мне еще нужно убить Акнир. Никогда не думала, что она меня так обманет. И самый-самый-самый последний вопрос… Ты обещала растолковать чертовщину на Хэллоуин в Анатомическом театре.

— Это смешная история. Хоть ваша Пепита все спутала, ее Хэллоуин по григорианскому календарю был в Ирландии двенадцать дней назад. — Маша быстро сняла с полки толстую книгу Анатолия Макарова «Киевская старина», открыла и сунула Чуб.

СВАДЬБА В АНАТОМИЧЕСКОМ ТЕАТРЕ —

прочла Даша.

«Выдавал однажды служитель анатомии свою дочь замуж. Но где сыграть свадьбу? Неужели в анатомическом театре, этой обители смерти? Больше негде: по обычаю следует в доме невесты… После венчания привезли молодых в маленькую комнатку при анатомическом театре, где молодая жила с отцом. Собрались знакомые. Незаметно и полночь подкралась. Вдруг разгулявшимся гостям захотелось танцевать. Мигом пригласили из соседнего кабака двух скрипачей и трубача. Только где плясать? Комнатка так мала, что повернуться в ней трудно.

— Сюда, сюда, пожалуйте! — недолго думая, кричит отец молодых и ведет всех в секционную залу.

…Вот долетают звуки веселого пиршества и до сонных ушей соседних театру обитателей. Что это? Где музыка?.. На улице составилась толпа.

— Мертвецы повставали и пляшут! — слышится в толпе.

— Нет, черти! — возражает другой голос.

— Вон и хвост виден! — добавляет третий.

И все в испуге жмутся друг к другу.

К счастью, проезжал мимо театра один из преподавателей… Он немедленно отправился в театр и, к изумлению танцующих, предстал пред их пьяные очи. Долго потом подсмеивались студенты-медики над отцом злополучной невесты и над проживающими у него молодыми, брачное пиршество которых так комически разрушилось в блаженную минуту веселья».

— Смешно, — Чуб закрыла книгу.

Постояла. Взяла с поминального стола горсть печенек, сунула одну в рот, остальные — в карман. Украдкой стащила с полки фото Маши и сына — вдруг Акнир отыщется и мигом отыщет способ помочь Мише-младшему, разгадав мстительный план своей мамы.

За окном Башни царили морок и тьма.

«…прими свою Тьму».

Землепотрясная вышла на балкон без перил, села прямо на холодный бетон, достала портсигар, закурила.

Рядом с ней из воздуха и дыма соткался Мир Красавицкий.

— Плохо, — поделилась Даша.

Мир открыл какую-то книгу в потертой обложке и прочел:

— Бывают темные дни, а бывают темные времена, и это не наказание, они нужны, чтобы заглянуть внутрь себя… и увидеть ТАМ свет!

— Ни хрена не поняла я про тьму.

— Тьма нужна нам для самопознания! И я согласен с Машей, электричество настолько же изменило жизнь людей в ХІХ веке, как нашу жизнь изменил Интернет. Лампочки Эдисона осветили мир и отобрали у людей Тьму как способ познания себя. Чем больше света ночью, тем реже мы думаем вечерами — ведь у нас есть другие развлечения. И если однажды современный человек повстречается с собственной душой, он испугается… с непривычки, оттого, что даже не узнает ее. Часто ли ты общаешься со своей душой?

— Не исключено, что как раз пообщалась недавно, когда умерла. Знаешь, было отчего испугаться! — поделилась Даша. — Хоть вообще я считала, что учение и прогресс — это свет… На хрена мне нужна Тьма? Я даже секс при свете люблю!

— Ты солнечная, настоящий «Лев», — покивал Мир Красавицкий. — Но и тебе нужна Тьма, чтоб понять себя. И не каждый свет — благо. Отчего мотыльки гибнут, обжигаясь о жар лампы, огонь свечи? Зачем мудрая Мать создала эту самоубийственную тягу к свету?.. Но не Мать Природа создала электрический свет. Мотыльки гибнут от света, сияющего в пору Тьмы… Тьма не погубила бы, их губит свет, нарушающий законы природы. И неприродный — искусственный свет губит не только мотыльков.

Даша чуть не проворонила главную мысль разговора — засмотрелась на Мира, сейчас, в ночном мраке Макошья, во влажном тумане с пятнами рыжих листьев на деревьях Золотоворотского сквера, он был необычайно, трагически красив. Было в нем нечто от всех героев Врубеля, горбоносость всех врубелевских ангелов и Демонов, громадные темные глаза, с провалами в бездны, трагическая складка рта… Хорошо, что красавчики во-обще не в ее вкусе, а то пошла бы она по кривой дорожке Акнир! Перед такой демоническо-ангельской физиономией устоять невозможно… Одна загадка, как Маша все еще держится на ногах, почему до сих пор не пала в его объятия?

Неужели, таки старая любовь не ржавеет, и в глубине души она все еще тянется к Врубелю? Как ни прекрасен Мир, похожий на врубелевские полотна, но есть в Мише Врубеле нечто, чего не сыщешь в ином — гениальная беззащитность и какая-то подспудная горная сила, которая и притягивает, и отпугивает от него многих, сила, о которой говорили Котарбинский, Акнир и сама Маша.

— Ты ведь умер, — вспомнила внезапно Землепотрясная Чуб. — Мир, ты ж привидение! Скажи мне, ты видел ад?

— Все не так просто, — ответил он словами Акнир. — Я никогда не был там. Не видел ада и, возможно, никогда не увижу. Я всегда был привязан к Маше Присухой, любовным заклятием, которое ты наложила на меня.

— Прости.

— Не извиняйся. Маша считает, что эта привязь — проклятие. Но, я уверен, оно и спасло меня от ада. Я словно отказался умирать. Когда я умер, все что меня волновало — любовь. Моя любовь была жива и жила такой полной жизнью, что ее энергии хватило и мне. И теперь я благодарен тебе за такую смерть.

— Так ты избежал ада? — воспряла духом Землепотрясная. Это была лучшая новость дня! — Потому что я привязала твою душу! И Бог не смог наказать тебя?

— Открою тебе секрет, Бог никого не наказывает, мы преотлично справляемся с этим заданием сами. И пресловутый Ад — это не наказание. Ад — это наше отражение в зеркале.

— В смысле?

— Давай договоримся, есть Ад… и есть ад. Ад с пламенем, сковородками, чертями, ад как одно сплошное страдание — думаю, твоя Мистрисс права, существует и он. Но есть ад поменьше — место, куда попадают все, кому не удалось угодить в рай. Точнее не место, а места, у каждого оно свое… Свой маленький дом после смерти. Ты же знаешь, что гроб-домовина означает дом? Моим домом стала любовь к Маше. Поскольку то, что мы чувствуем в момент смерти, то, чем мы являемся в момент смерти, — и становится нашим домом.

— То есть, если человек испытывал в момент смерти страх, боль…

— Он и после смерти будет жить в этом страхе и боли, как в клетке.

— А если хотел убить… он после смерти будет убивать?

— Скорее мучиться жаждой крови. Для убийства призраку нужна реальная сила, а она есть не у всех. Те, кто обладает ею, часто защищают своих живых потомков, помогают своим последователям, становятся духами-защитниками. Таких духов — покровителей городов, семей и людей в древности называли Демонами.

— Демон — это душа, — подтвердил Даша. — Душа, которая обрела после смерти силу, равную плоти. И все Демоны — бывшие люди… и наш Демон тоже?

— Возможно, и он.

— И ты… Мир, ты ведь Демон? — она помолчала, немея пред открывшейся истиной. — Ты — Демон! И давно уже стал им! Я не скажу Маше. Это вряд ли понравится ей…

— И еще большинству из умерших не удается уйти далеко от собственных домов, — кивнув, как ни в чем не бывало, продолжал Красавицкий. — Потому в невидимом мире так много неприкаянных душ. При жизни они так и не поняли, что есть нечто лучше их дома, их маленького достатка, маленьких желаний, они никогда не смотрели при жизни на небо и не узнали, что есть нечто выше… и, скорее всего, не узнают об этом и после смерти.

— И после смерти тоже есть жизнь?

— Порой очень насыщенная, — улыбнулся Мир Красавицкий. — Мир мертвых столь же многообразен, как мир живых. Как и в мире живых, здесь есть самое глубокое адское дно, есть и райски счастливые. Но большинству после смерти просто паршиво… или никак… Некоторые и вовсе не замечают своей гибели, так же, как, по сути, не замечали и жизни, лишь существуя, подобно животным. Даже мы с тобой, Киевица и Демон, знаем ничтожно малую часть реального мира, с его океанами, горами, странами, материками. Точно так же и, будучи мертвым, я знаю крайне мало о мире мертвых… Я не могу обещать тебе, что ты никогда не отправишься в ад. Но, если хочешь избежать его, сделай так, чтобы тебе было уютно и гармонично в собственном доме. Не в этом, — показал он на Башню Киевиц. — И даже не в этом, — хлопнул он ее по колену. — Тебе должно быть уютно в собственной душе.

Потому что и ад, и рай — это всего лишь наше отражение в зеркале.

— Боюсь только, что я уже видела свое отражение, — Даша опечалилась, припоминая персональный портрет: пьяное лицо, обнаженная грудь, задранная юбка, страшный вихрь между ног. — Я видела кусок своего ада… Я — это ад!

— Тогда стань своим раем, — просто сказал Мир Красавицкий.

Глава десятая,

заманивающая нас на легендарную улицу Ямскую

Джек-потрошитель с Крещатика

1 ноября, по старому стилю, 1888 года, Кузьминки

Сдержать обещание и убить Акнир в тот же вечер не получилось, и на следующий — тоже.

Веда исчезла, провалилась в Провал, а вместе с ней провалился и Врубель — во Владимирском соборе, куда Даша наведывалась за день по несколько раз, о нем не слыхали.

Другое убийство всколыхнуло весь Киев — когда утром 1 ноября горожане прочитали заметку «Наш Джек-потрошитель» об убийстве пятнадцатилетней проститутки Елены, дочери другой убитой проститутки — Ирины.

Тело девушки нашли на Козинке, пустое и обескровленное, лишенное органов, похожее на старый изрезанный мешок. Ее почки и печень, матка, селезенка и сердце были выложены рядом изысканным узором.

И Киев взорвался страхом… «Думские девчата» ходили теперь не попарно, а большими компаниями, и жались друг к дружке. Переполох накрыл цирк. Особенно, когда все узнали об исчезновении юной Акнир, пропавшей где-то на темных улицах Города в одну ночь с несчастной Еленой.

Впрочем, как раз всеобщее убеждение, что той же ночью мамзелька стала жертвой кровавого Потрошителя, позволило ее старшей сестрице Коко сохранить работу.

Вечером 1 ноября ей впервые пришлось выступать одной, но уже промчавшаяся по Киеву дурная слава жертв Джека и слова шталмейстера, сказанные в преддверии канкана на шесте «…к огромному несчастью нашему сегодня пред вами выступит лишь одна из сестер Мерсье. Вторая исчезла при известных всем вам трагических обстоятельствах…» — лишь усилили ажиотацию публики, и успех у Коко был пуще прежнего.

— А ведь говорила я ей, не вступайте во Тьму, — вздыхала Пепита, которую Чуб пригласила переодеваться в свою персональную уборную. — Как крест ей выпал, я сразу сказала, могилка ее ждет… и как же так вышло?

— Не знаю. Она выбежала из собора… Я за ней. А ее уже нет, — честно поведала Даша.

В тот день ей хотелось как можно скорей добраться до своих меблирашек и основательно поразмыслить о прошедшем и будущем, но возле уборной ее уже поджидал господин Альфред Шуман, высокий, облаченный в великолепный цилиндр и длинный черный плащ с белой подкладкой — неумолимый, как сама смерть.

— Все билеты на завтра распроданы, все зелают видеть сестру зертвы Jack the Ripper, — сообщил он. — А завтра вечером вы исполняете канкан а-ля натюрель.

— Разбежались… спешу и волосы назад! Мими нет. А лично я на танцы без трусов не подписывалась, — отрезала Чуб.

— Не зелаете? — процедил директор. — Тогда…

«…можете считайте себя свободной», — ожидала услышать она.

И ошиблась.

— …Тогда мне придется принудить вас к исполнению этой гимнастической безделицы. Если потребуется, я заставлю вас силой!

И в уме Чуб сама собой нарисовалась афиша: «Сегодня состоится решительная борьба по украино-немецким правилам между знаменитой mademoiselle Мими и прославленным дрессировщиком господином Шуманом».

Кто победит?

Она вдруг поняла, что не знает ни одного сильного заклятия, и ощутила себя до обидного беззащитной в бледных, как устрицы, глазах «карабаса». Однако не сдалась, тряхнула беловолосой гривой, дерзко взирая на мастера конной дрессуры:

— А заставлялки хватит? А то знаете, как у нас говорят… Если б я имел коня, это был бы номер, если б конь имел меня — я б наверно помер!

Длинное жало шамбарьера мистера Шумана, свистнув, полетело на Дашу… Но тут чья-то рука в кожаной перчатке поймала кнут на лету. Между Коко и директором стоял мистер Юлиус Зетте, уже облаченный в лавровый венец и костюм Юлия Цезаря.

«Ну, прямо мистер Х!» — восхитилась Даша, вспомнив похожую сцену из старого фильма, — сходство дополнялось наличием маски, правда, у Х она скрывала половину лица, у Зетте всю физиономию. Но самое главное не было скрыто — взгляд истинного укротителя львов!

Не сказав ни единого слова, Зетте приблизился к Шуману и заглянул ему прямо в глаза — некоторое время дрессировщики мерялись взглядами, и повелитель хищников закономерно взял вверх над хозяином конюшни. Директор нехотя опустил руку с кнутом.

Величайший из Цезарей отсалютовал Даше правой рукой, показывая, что не может забыть самую бесстрашную и прекрасную женщину, и двинулся в направлении буфета.

«Эх, кабы он вообще не снимал маску, я бы с ним замутила… или попросить его не снимать ее хотя бы во время секса?» — воспарила она.

И упала… Если Маша не ошиблась, если древний обряд существует и Киевицы, не принявшие на Великую Пятницу пост, превращаются в монстров — в пожирательниц мужчин в самом прямом плотоядном смысле… не может она ни с кем замутить!

Разве что с господином Шуманом — и исключительно с целью самообороны. Все равно другого ведьмовского способа взять над ним вверх у нее нет. Мазать директора тирличем — бессмысленно. «Логус», единственное, что ей удалось заучить, переводит с иностранного. Директор же отменно говорил на ее языке, хотя метафорически они и общались на разных.

С другой стороны, а почему не попробовать? Хуже ж не будет!

Чуб быстро прошептала заклятие — видимых перемен не последовало.

«Рискну…» — решила она и сказала убойную правду.

— Я во-още не могу танцевать без трусов. Я сама не знаю, что у меня под трусами… но это очень, очень опасно для мужчин!

— Болезнь Венеры! — директор понял ее по-своему… но понял! — Оттого-то еще в Паризе я сделал портному заказ… шесть дюзин музских предохранителей из лучшего сафьяна во избежание нежелательного французского насморка.

«Логус» несомненно сработал — Альфред Шуман заговорил с ней так, точно Чуб превратилась из брыкливой трюкачки в друга-джентльмена.

— А чё, презервативы ща-с шьют на заказ? — проявила искренний интерес к проблеме Землепотрясная Даша. — А в каком состоянии мерку снимают — в активном? Шесть дюжин? Да вы, я смотрю, не только игог-го… вы у нас ого-гого!

И тут случилось немыслимое — Шуман стеснительно улыбнулся.

И почему никто раньше не использовал «логус» для обычного простого понимания между людьми? Может, просто потому, что ведьмы никогда и не стремились понять слепых.

— Поймите меня, Коко, — директор снял свой цилиндр, склонил перед ней белобрысую голову, как цирковая лошадь. — Весьма влиятельные и солидные люди узе предупредили меня: если особого выступления не будет, моему цирку могут отказать в аренде земли. Закрыть его!

Увы, у «логуса» обнаружился и обратный эффект, сама не желая того, Даша не только поняла, но и приняла близко к сердцу проблему директора.

И мастер дрессуры ощутил ее слабину:

— Покорнейше прошу вас, mademoiselle Коко, съездить завтра со мной в одно место… вполне возмозно, оно показется вам очень приятным местом. Больше я не вправе просить вас ни о чем.

— О’кей, так и быть. Но больше я ничего не обещаю!

— Решено! Зду вас завтра к двум пополудни.

Джек-потрошитель с Крещатика

Остаток вечера не принес утешения.

У мадам Кукушикиной были Кузьминки — начало темных осенних вечерниц. Кухарка с помощницей резали кур, пекли пироги. Mademoiselle Коко тоже позвали, она заглянула, села в углу — под большим пыльным фикусом. В сырой, оклеенной полосатыми обоями парадной зале мадам пахло все той же капустой, мышами и керосиновым маслом. Даша смотрела, как перезрелые девицы и кислые вдовушки гадают на засаленных картах, стыдливо рассматривают эротические лубки-«сраматушки», поминают Пятницу («Верно знаю, если подряд 12 обетных и 12 заветных пятниц поститься, Пяточка непременно хорошего женишка пошлет. Особенно если даже пирожных не есть!»), пересказывают, кому что приснилось в канун прошлой Великой Пятки, читают вслух брачную газету, обсуждая перспективных женихов и много о себе возомнивших невест:

33 года коммерсант желает познакомиться с особой-красавицей. Я эстетик, и некрасивых прошу оставить мою исповедь без внимания.

Очень интересная барышня блондинка с изящной душой ищет мужа миллионера, непременно пожилого, во избежание неверности.

Что вообще изменилось за сто с лишним лет?

Впрочем, Землепотрясную Дашу тоже заинтересовало несколько брачных призывов:

Новый русский художник-безумец, демонический бунтарь-нигилист призывает из бездн души своей ту, что дерзнет с ним сойтись на кратком жизненном пути нашего человеческого организма в рост движения беспредельной вечности и познать все!

Предложение серьезно. Пишите: Киев, Александровская улица, 5 —

такое объявление мог оставить и местный Джек-потрошитель.

Красивая, с русалочьими глазами, вся сотканная из нервов и оригинальности, зовет на праздник жизни богатого господина… —

могла бы написать и «русалка» из анатомички… спасибо хоть адрес для писем не улица Фундуклеевская, 37.


— Послушайте, хорошо ли вышло? — призвала подруг Нимфодора Кукушикина, весь вечер корпевшая над своим объявлением: «Вдова, шатенка с умеренными чертами лица и собственным домом желает выйти замуж за спокойного, положительного господина. Предпочтение военным и брюнетам с усами, как у тенора государственных театров г-на Бабакина».

— Ах, Бабакин такой душка! — томно вздохнула в ответ рыхлая барышня с синим бантом на куцей косе.

Чуб встала и пошла в свою комнату. В отличие от народных, мещанские вечерницы казались прокисшими, как помянутая капуста, запах которой уже въелся в ее кожу и волосы.

Не тряхнуть ли казной, не переехать ли в «Гранд-отель», комфортабельно поместясь в номере с уборной и ванной? Денег у нее предостаточно, под кроватью в меблирашке стоял скрытый охранным заклятием чемоданчик с сотней тысяч дореволюционных рублей — гуляй — не хочу!

Честно говоря, Чуб вообще плохо понимала, что ей делать тут дальше? Она была невероятно зла на Акнир, но не настолько, чтоб бросить напарницу в беде… Хотя в Провалле — вовсе не значит в беде. Может, гуляет себе Акнир по Одессе, а то и по Лондону-Парижу, ест жареные каштаны и понятия не имеет, что прошли уже сутки. А она, Даша, должна плясать без порток в ожидании этой предательницы.

Вольные полеты души и тела Даши Чуб никогда не отягощали гири морали — зло и добро она определяла интуитивно. И отбивать парня подруги было в ее понимании худшим из зол. Но еще хуже было то, что Акнир сделала это тишком-нишком, у Чуб за спиной, постоянно уверяя товарку в обратном.

Даша села на железную кровать, осмотрелась и осторожно надела подаренную Машей страхолюдную кожаную полумаску… Она страшилась увидеть ужасное нечто, но не увидела вообще ничего.

«Узнай, кто твои душечки — в них суть разгадки. Узнай имя своей Тьмы… И прими свою Тьму».

Поразмыслив, Чуб прикрутила свет в керосиновой лампе и повторила ритуал. Опять ничего — только теперь в прямом смысле слова. В маске или без, во Тьме глаза видели исключительно Тьму.

Она снова зажгла керосинку, посмотрела на фото Маши с маленьким Мишей, пытаясь придумать, как им помочь… И тут ничего — ничего, хоть отдаленно похожего на гениальное решение, в голове не объявилось.

За окном подвывала осенняя буря, как собака, которую никогда не впустят в дом к очагу. Было грустно. В скучающем расположении духа она развернула прихваченные у Кукушикиной газеты, полистала, и даже нашла интересное — между двумя рекламами «Изящная и модная обувь, полусапожки для дам со шнурами» и «Дамы и девицы могут приобрести идеальный бюст посредством пилюль и порошков “Марбор”» поместилась заметка:

ЧЕРНОМОР СУЩЕСТВУЕТ!

В истории Киев известен Лысой горой, ведьмами и ползущими горами. Впредь он прославится еще одним своеобразным явлением. Астроном ее величества королевы Греции, недавно прибывший в Киев, утверждает, что в ночь на 31 октября стал свидетелем удивительного явления — парящего в небе господина средних лет. Судя по полученному описанию, портрет мужчины вполне совпадает с приметами известного персонажа Пушкина — он немолод и имеет бороду, хотя и не гигантскую. Также астроном заявил, что парящий над всеми неизвестный господин имел вид одинокий и неприкаянный, как и положено отверженному существу вроде «Черномора» г-на Пушкина или «Демона» г-на Лермонтова.

Надо же, запущенный ею в стратосферу «ночной художник» уже и бородой обрасти успел… Сам виноват, что попался под руку! А тем, кто попадет между ног, — придется того веселей.

Как бы выглядело сейчас ее брачное объявление?

СТО ТЫСЯЧ ПРИДАНОГО

Получит избранник дамы-богомола.

Блондинка прелестного характера, с глазами гурии, изящным сложением тела и ума, жаркой, веселой, но честной и правдивой душой, ищет друга жизни, чтобы пойти с ним навстречу солнцу и счастью.

Вероисповедание, национальность и прошлое — безразлично. При взаимном сочувствии и инфернальном притяжении — брак. В первую брачную ночь возможны небольшие сюрпризы со смертельным исходом.

«…якщо жінка не постилася на Велику П’ятничку, пiхва, що нас породила на світ…»

«А может, ерундень это все? Ну, какая еще вагина с зубами? Мы же ведьмы, мы вообще не обязаны поститься по пятницам… Все Врубель со своей кровавой кровянкой. Словно специально втюхал ее на Великую Пяточку», — подумала Чуб, чуя, что, сама не желая того, начинает подозревать художника в худшем.

А ночью ей снова приснилось, как она поднимает подол, и под юбкой у нее тьма — засасывающая дыра на тот свет…

Только теперь в объятиях у нее не симпатичный студент, а румяный поручик Дусин, в красном лейб-гусарском мундире покойного г-на Лермонтова.

Джек-потрошитель с Крещатика

2 ноября, по старому стилю, 1888 года

В 02.15 следующего дня Чуб уже сидела в коляске, коляска подпрыгивала на неровностях киевской брусчатки. На козлах высился широкоплечий извозчик в обычном для киевских «Петухов» цилиндре, по которому точно ударили молотком, и оттого он стал неестественно широким и низким.

В полном молчании mademoiselle Коко и господин Шуман проехали по Крещатику, свернули на Большую Васильковскую и потряслись вниз…

И Даша вдруг поняла, в какое «приятное место» он везет ее: вниз — прямо в яму… На улицу Ямскую, где официально гнездились все киевские дома терпимости, воспетые в романе Куприна.

Верхний Киев, где стоял княжеский град, был все выше, а она опускалась все ниже — как в прямом, так и в переносном смысле слова.

Яма не зря называлась «ямой» — по киевским меркам она была глубоким Провалом.

Чуб вспомнила, что Яма — еще и бог смерти, который к тому же ловит своих жертв кнутом с петлей на конце, и с подозрением посмотрела на директора.

Сейчас, когда эффект от «логуса» давно испарился, она увидела его в ином — сером осеннем свете. Бледный немчик, влюбленный лишь в своих непарнокопытных, помешанный на порядке, не терпящий неподчинения — чем не кандидатура для Джека-потрошителя? К тому же господин Шуман сам занимался лечением своих лошадей, вполне возможно, он с равным умением пользуется не только кнутом, но и скальпелем… вот и второе доказательство. Что же касается третьего — они как раз подъезжали к нему. Сам адрес — Большая Ямская — свидетельствовал, что о киевских проститутках директор заезжего цирка знает не понаслышке. И шесть дюжин мужских предохранителей лишь подтверждали это!

«…хотите, на Большой Ямской поищите», — сказала им «мамаша» с Козинки.

А до того девочка с бледным кукольным личиком стояла напротив их цирка.

Даже странно, что они ни разу не заподозрили никого из цирковых. И больше всего подозрений у Даши вызывал человек, связавший сейчас в единый узел Козинку с Ямской.

— Приехали, — объявил им извозчик. — Вот мы и в Ямках!

Директор поморщился, глядя на свои успевшие покрыться дорожной пылью штиблеты с белыми гамашами, отряхнул пыль с щегольского темного пальто и брезгливо заплатил за проезд.

Чуб вышла и огляделась. Сейчас при свете дня греховная улица Ямская казалась обычной провинциальной улочкой на самой окраине Киева: сонные одноэтажные и двухэтажные дома, кирпичные и деревянные, одни побогаче, другие победней. Трактиры, цирюльня и целая компания пасущихся прямо на пыльной дороге пестрых кур, до смешного похожих на дам в модных турнюрах.

Однако витавший над всем дух смертельного бога Ямы, близость Байкового кладбища, страшная участь Ирки Косой и маленькой Елены мешали поверить в это сомнительное благообразие.

Впрочем, огороженный непроглядным забором дом, у которого остановилась коляска, был намного богаче всех остальных. Его окна закрывали красные шторы, по-видимому, заменявшие красный фонарь, — такового у входа не имелось. И двери им открыл массивный швейцар в нарядной ливрее.

— Танец будет здесь? — хмуро уточнила Даша. — Мы что, в публичном доме? И сколько здесь берут — два рубля? — Даша читала знаменитую «Яму». — Нет, — огляделась она, — тут, пожалуй, побольше.

Дом терпимости слишком походил на шикарный особняк. Просторный холл, в котором можно устраивать балы. Широкая лестница на второй этаж, балкончик для оркестра, две огромные хрустальные люстры, дорогие ковры и множество зеркал в золоченых рамах.

Но больше всего о дороговизне говорила не мебель и не экзотические растения в фарфоровых кадках с голубым восточным рисунком, а запах — никакой затхлости, сырости, немытого тела, тайных болезней — нежный аромат рододендронов, лимонника, мастики, восточных сладостей и редких афродизиаков.

Дашин нос зачесался — как всегда, когда она крепко задумывалась. Непреодолимое желание послать Шумана с его канканом а-ля натюрель, а заодно и Акнир, куда подальше и вернуться домой, в нормальный Киев ХХІ века, боролось в ней сейчас с любопытством.

— Я рада видеть вас у себя, моя милая! — на верхних ступенях лестницы нарисовалась невысокая женская фигура. — Благодарю вас, дорогой Альфред, — с проворством привидения, почти не касаясь ножками ступеней, дама слетела вниз. — Буду признательна, если вы дадите нам возможность поболтать с mademoiselle Коко наедине… Обещаю, что сама доставлю свою гостью обратно.

— Как вам будет угодно, — скупо поклонился хозяин цирка, по его белесому лицу было видно, что пребывание тут не доставляет ему особенной радости. — До вечера, — он исчез.

— Он что, только что сдал меня в дом терпимости? — куражливо уточнила Даша.

Дама рассмеялась. Ей было не меньше сорока, а может, и больше — но лицо ее обладало одним примечательным свойством, а именно — не обладало ни одной индивидуальной чертой. Нос ее был не слишком маленьким и не слишком большим, без особых примет, а все остальное сводилось к трем ярким штрихам: губы, нарисованные спелым кармином, прелестные кудряшки, скрывающие овал лица, глаза, поблескивающие серебром блесток. И во всем этом Даше увиделось что-то искусственное, похожее на отвлекающий маневр. Рот ее был, скорее всего, совсем иной формы, чем карминный рисунок, и в кудряшках виделся искусственный блеск, и глаза без грима произвели бы иное впечатление.

— Зовите меня мадам Манон. И помните, вы вольны уйти в любую минуту. Но, надеюсь, сделаете это не раньше, чем мы обсудим ваше выступление здесь.

На мадам было дорогое лиловое платье с серебристыми цветами, а у пояса болтались сразу три серебряных кошелька на тонких цепях.

— Здесь? — Даша окинула взором потолок, прикидывая, поместится ли тут ее шест. — Могу люстру задеть, — честно предупредила она. — А в остальном — не проблема. И еще я танцую в панталонах. Вот вроде все и обсудили… до вечера.

— Вы ведь не француженка? — дама перешла на французский. — Не так ли?

— Как вам сказать, — сказала Даша, быстро прочитав про себя «логус». — Я местная.

— Я не ошиблась в вас. Вы дама оригинального склада. Образованы. Необычны. И я хочу верить, что наше сотрудничество не ограничится одним выступлением. Скажите, вы намерены уехать из Киева с цирком Шумана?

— Нет.

— Вы собираетесь принять предложение цирка Никитиных?

— Давайте-ка все проясним, — Чуб оценила широту агентурной сети мадам. — Я люблю секс. Но я не шлюха. И к себе вы меня не заманите.

— Я не ошиблась в вас! — тряхнула головой мадам, и похожие на капли росы маленькие бриллиантовые сережки-капли завораживающе затанцевали на золотых нитях. — В вас нет никакой ложной морали. И этим вы отличаетесь от вашей младшей сестры. Предположу, что у вас разные отцы. Не так ли?

— Ага. И матери тоже.

— Я сразу увидела это! Она иная по крови. И подчиняется другим законам… не нашим, иным. Но законы для нее — не пустой звук. А вот для вас… — мадам сделала пренебрежительный жест. — Я права?

— Пожалуй, — однажды во время ее путешествий по Прошлому Даше уже довелось беседовать с бандершей кабаре «Лиловая мышь» и даже наниматься к ней на работу, но, в отличие от той, мазавшей мимо, все выводы мадам Манон попадали точно в цель. И Чуб стало даже интересно: — И чего вы так сильно стараетесь?

— Вы мне нравитесь.

— Я не с острова Лесбос.

— Я тоже. Но я могу дать вам то, чего у вас нет.

— Что же?

— Скоро узнаете, — мадам лукаво улыбнулась, приподнимая указательный пальчик. — А пока смею уверить вас, у меня бывает лишь самое высшее общество… и дом мой совершенно особого толка. В каждом заведении обещают исполнить все желания своих гостей, но лишь я исполняю мечты на самом деле! Сегодня, к примеру, у нас будет бал-маскарад в наполеоновском стиле, вечером — цирк, а третьего дня мы устроили здесь монастырь… Я не меняю своих девочек оттого, что они слишком наскучили постоянным клиентам, в том нет нужды — мои девочки меняются каждый вечер, надевая все новые и новые маски. В других домах девушкам шьют новое платье раз в год, у меня — ежедневно!

— А не слишком ли накладно?

— О нет, у меня на Печерске своя швейная мастерская. В одних комнатах девушки шьют превосходные вещи, в других принимают гостей…

— То есть делают двойную работу.

— Но оплата стоит труда. Ведь в глазах своих близких, родителей, братьев, сестер и даже мужей, они остаются порядочными женщинами, которые зарабатывают почтенным трудом белошвейки в известной мастерской. Многие женщины желают оставаться порядочными, и многие мужчины желают именно порядочных женщин, а я лишь осуществляю желания тех и других, как истинная добрая фея… Любое желание!

— Прямо-таки любое!

— К примеру, приходит ко мне купец, миллионщик, и говорит, что готов отдать половину своего состояния ради одной дамы…

— Фамилия купца часом не Рогожин? — фыркнула Даша.

— Я никогда не называю фамилии, — не уловила иронии мадам. Она явно не читала Достоевского. — Тем более, когда речь идет о настоящей высокородной даме, назовем ее великой княгиней, к которой, несмотря на все свои миллионы, несчастный купец не смеет даже приблизиться.

— А он и правда был готов за нее половину миллионов отдать? — заинтересовалась историей Чуб. — Или вы цифры не называете тоже?

— Вам назову. Сотню тысяч, и две, и три за одну ночь с великой княгиней!

— И вы уломали саму родственницу царя?

— Да.

— И она согласилась ради денег?

— Конечно же, нет… ради любви!

— Интересно, — Чуб села на обитый бордовым бархатом пуфик и приготовилась слушать.

— …Мужа своего княгиня никогда не любила, а ее любовник, блистательный офицер, как раз угодил в пренеприятную историю. По глупости влез в политический кружок самого худшего толка, и была ему прямая дорога на каторгу… и помочь ему даже сама княгиня ничем не могла. А я могла. Большие деньги — это большие связи. Так и обделали все полюбовно.

— Переспать с купцом за деньги было бы для княгини бесчестием, а ради спасения любимого — делом чести. А землепотрясно вы их! — цокнула языком Даша Чуб, разглядывая ловкую сводню. — Небось, княгиня еще и святой себя после считала!

— Я не ошиблась в вас!

— А вы получили триста тысяч?

— Почти… Кое-что все же пришлось потратить.

— А теперь кто-то заказал нас с сестрой? И он хочет не только наш танец без порток.

Мадам кивнула.

— Зачем же вы мне все рассказали?

— Прямота… в том ваша сила и ваша слабость. С такой, как вы, нужно говорить только прямо. — Чуб нравилась непринужденная дерзость мадам. Каким-то чудом той удавалось быть одновременно деликатной и префамильярной.

— А если я сейчас прямо попрошу у вас триста тысяч?

— Не попросите… у вас другой интерес. Я наблюдала за вами. Вас мало интересуют деньги. То ли вы скрываетесь в цирке от кого-то, то ли, напротив — кого-то ищите там. Но вы похожи на кошку, которая караулит мышь у норы. Назовете мне имя своей мыши, я помогу вам поймать ее!

«Джек-потрошитель», — едва не сорвалось с уст Даши. Но она прикусила язык.

— В обмен на секс с купцом или мерзким старикашкой? Увольте!

— А если он молод, красив и богат? — игриво сверкнула глазами мадам.

— Чего же он сам тогда не подкатит ко мне?

— Не буду врать вам, он действительно молод, красив и баснословно богат. Но у него есть недостаток — он слишком пресыщен и ослеплен самомнением. Деньги и шикарные кокотки давно убедили его в собственной неотразимости. Такая, как вы, не смогла бы удержать такого, как он, при себе. Только слегка пощекотать ему нервы любовной интригой…

— Это я не смогла бы? — обиделась Чуб.

— Вам ведь лет двадцать пять… но у вас нет ни мужа, ни постоянного любовника.

— Между прочим, у меня есть жених. Даже два! Мне один поручик предложение сделал.

— Я наблюдала за вами, — мягко сказала мадам. — Вы горячи, талантливы, полны жизни, вы — сама страсть, в вас много животного магнетизма, и вы способны вызвать большое желание у мужчин… но не способны надолго удержать его. Не удивлюсь, если все ваши романы — быстротечны.

Чуб поджала губы, мадам Манон была совершенно права. Она снова попала в цель. Все Дашины романы походили на вспышки — яркие, громкие, как салют, а в финале — одни угольки.

— Однако же, это можно поправить, — мадам взяла Чуб за руку. — Я обучу вас искусству фру-фру.

— Чего?

— Так в высшем обществе именуют науку галантного флирта… Вы не знали?

Мадам отступила на шаг и подняла платье, демонстрируя Чуб свою нижнюю юбку с оборками.

— Видите мои воланы? Их должно быть три — одну шьют из крепа, другую из репса, третью из кружева. Трение трех этих тканей вызывает особенный нежный звук — этот шум и называют фру-фру. Ничто так не кружит голову мужчинам, как соблазнительный шелест дамских юбок… Опустите шторы! — крикнула она. — Зажгите кенкеты!

Появившиеся словно из ниоткуда, похожие как «два брата из ларца, одинаковых с лица» лакеи в ливреях исполнили ее указания. За считанные минуты холл погрузился в нежнейший полумрак.

— О, я верю в прогресс, в электричество, — пояснила мадам Мими. — Но уверяю вас, и столетье спустя в романтические моменты женщинам нужны будут свечи… лишь их пламя придает нам особое очарование тайны.

Она не ошибалась и здесь!

— А теперь смотрите, Коко.

Мадам оправила юбку и медленно, то и дело оглядываясь, пошла к лестнице. Ее шаги были почти неслышны, бедра еле заметно колыхались, нижняя юбка издавала прельстительный шелест загадки, взгляд, который она бросала через плечо, — манил как песня сирены, она снова оглянулась и с полуулыбкой поманила Дашу пальцем…

И Чуб сорвалась с места и побежала за ней вверх по лестнице, чуя, что вот-вот станет обладательницей некой восхитительной тайны!

Двадцать минут спустя она уже сидела, широко расставив ноги, на другом — розовом атласном пуфике в обширной, покрытой мягким светлым ковром гардеробной мадам. Комнату заполняли шкафы и комоды, оттоманки, зеркала, туалетные столики со шкатулками, лебяжьими пуховками для пудры, щипцами для завивки, дорогими духами по десять рублей за склянку, эссенциями для кожи, коробками с мушками и чудесными изобретениями под названием male shield — «мужской щит» — и «маленькая штучка для уикенда», известные у нас под малоромантичным именем презервативов.

Мадам успела снять и верхнюю юбку, и нижнюю, и стояла сейчас в неглиже.

— Фру-фру — это целая наука! — говорила она. — Вот вы, я вижу, не используете даже перчаток. А значит, лишаете себя возможности оказать вашему кавалеру особую милость — позволить ему однажды снять с вас перчатку и впервые поцеловать вашу кожу. Лишаете себя возможности открыть ему еще одну дверь… и таких дверок у каждой дамы должно быть множество. Одни открываются до первой ночи, другие — позже… и к каждой мужчина должен подобрать правильный ключик. У вас же, моя дорогая, имеются только одни ворота — которые вы можете открыть лишь однажды. — Мадам со смехом спустила свои панталоны и указала себе между ног. — И все, второй раз мужчине неинтересно туда заходить.

— Наверное, вы правы, — Чуб погрустнела и сдвинула колени.

Мадам исчезла за черной лаковой ширмой с китайскими пагодами и минуту спустя появилась оттуда уже без корсета и панталон, в одном облегающем тело телесном трико до колен, похожим на цирковое.

Похвастаться ей было особенно нечем, Господь не наделил ее ни Дашиным пышным бюстом, ни бедрами, видимо, компенсировав все избытком ума. Мадам порылась в шелковой коробке с чулками (ажурными, паутинками, черными с вышивкой), извлекла оттуда пару телесного цвета, задумчиво посмотрела и отложила ее.

Склонилась над другой картонкой, полной разноцветных корсетов — красных, бордовых, голубых, в полоску и с цветочным орнаментом.

— Да здравствуют блюстители морали! — весело сказала она. — Запретив порядочным дамам носить корсеты ярких цветов, они сами подняли цену на всех девиц в разноцветном шелке… А вот это вы видели? Последний писк моды — корсет «Малышка Молли». — Мадам держала в руках нечто среднее между латами рыцаря и торсом магазинного женского манекена. — Полностью имитирует бюст и бедра. В Америке из-за него уже случилось пару скандальных разводов, когда после свадьбы джентльмены узнавали, что формы, прельстившие их, не соответствуют, так сказать, содержанию. Но я могу себе это позволить, у меня нет ни мужа, ни милого дружка… Однако, не сегодня.

Отодвинув коробку, она открыла ящик комода, достала оттуда что-то вроде огромного размера бюстгальтера, но надела его не на грудь, а на нижнюю часть бедер.

— Это что, напопник? — заморгала Даша, глядя, как мадам завязывает две тесемки — одну на талии, другую пониже, фиксируя на ягодицах две объемные подушечки. — Зачем? Попы сейчас и так громадные из-за турнюра.

— Никаких турнюров… Сегодня у нас маскарад для князя N. Представьте, ему уже почти девяносто лет, а он все еще в седле. И за свой долгий век успел объездить самых разнообразных кобылок, и вороных, и гнедых, и строптивых, и покорных. Но лишь одно желание так и не смог осуществить… Еще ребенком он попал на истинный бал наполеоновских времен, когда в революционном экстазе женщины отвергали не только корсеты, но и само нижнее белье и носили лишь древнегреческие тоги. Это видение всю жизнь бередило его память. Множество высокородных красавиц в одних рубашках на голое тело, с поясом под грудью… они танцуют, рубашки поднимаются в танце… голые ноги в греческих сандалиях, и на каждом пальце ноги кольцо с бриллиантом… То были годы, когда все пытались вернуться к простоте античных времен. И если во время прогулки подол платья графини поднимал ветер, ее голый зад видели все, включая прохожих и слуг. Но, увы, когда князь подрос, мода и нравы вновь изменились, все женщины были снова закованы в корсеты, а увидеть у высокородной дамы хотя бы лодыжку вновь стало вершиной неприличия… Всю свою жизнь он мечтал вернуться на тот бал, и сегодня его мечта осуществится!

Мадам достала из нижнего ящика еще один странный предмет — массивный лифчик, точнее, накладную грудь, сшитую из тонкой кожи и мастерски раскрашенную в цвет белого женского тела с тончайшими прожилками.

— Редчайшая вещь! — похвастала она. — Сохранилась с тех самых времен. Не всем тогда хотелось быть истинно голыми под рубашками, иным, как и мне, приходилось приобретать пышные перси. Чудо механики! Глядите. — Мадам взяла из коробки изящный золотой ключик, сунула его себе куда-то под мышку, и искусственная грудь зашевелилась, вздымаясь и опускаясь.

— Заводные сиськи… вот это да! — то ли ахнула, то ли хохотнула Даша.

Мадам накинула сверху тончайшую рубашку, а поверх нее — нечто вроде древнегреческой тоги.

— К счастью, мне не придется их обнажать… Ведь я хозяйка, — она подошла к зеркалу, прихорошилась, несколькими быстрыми движениями отцепила игривые локоны, взяла из открытой шкатулки кипу светлых волос. И снова преобразилась, проявив чудеса мимикрии, стала похожа на истинную античную богиню. — Неплохо! Надеюсь, мои девушки тоже готовы. Нам пора проститься, дорогая Коко… Мы увидимся вечером?

— И вы снова будете уламывать меня с кем-то там переспать?

— Я никого не ломаю… Я осуществляю желания, как сама богиня любви! Держите, — она протянула Даше фотопортрет молодого человека с породистым и на редкость красивым лицом. — Это князь Рюмский. Он видел все ваши выступления… он в вас влюблен. Точнее, буду честна, ваш канкан возбудил его чувственность, в нем пылает страсть. Но если вы пожелаете, я научу вас галантной алхимии и простоте по-настоящему высокого тона. Как взять страсть мужчины и перековать ее в любовь. Как сделать так, чтобы он не смог забыть вас после одной-двух ночей, не мог больше думать ни о ком, кроме вас… вот вам мое предложение!

— Я не трахаюсь за деньги.

— Я не сомневалась в этом. Потому я возьму с князя деньги лишь за ваше выступление. Дальнейшее — ваша воля. А сейчас вас уже ждет экипаж. Это вам мой подарок, — мадам Манон сунула Даше парижские духи в хрустальном, украшенном золотом флаконе и шелковую коробку. — В ней ваш наряд для танца а-ля натюрель. Уверяю, даже в театральный бинокль он не увидит больше, чем нужно увидеть.

Даша достала из коробки черные чулки и белую нижнюю юбку для канкана — ее нижняя часть состояла из такого количества обширных оборок, обшитых тончайшим кружевом телесного цвета, что рассмотреть в этой обильной пене кружев наготу самой Афродиты было почти нереально.

— Спасибо!

Чуб подняла голову, но мадам уже испарилась в глубинах бесчисленных шкафов, скрывающих тайны волшебного женского искусства фру-фру.

Джек-потрошитель с Крещатика

Всего пять часов спустя Даша уже парила над холлом мадам Манон, канканируя на шесте.

Она была не единственная из приглашенных циркачек, перед ней выступала Анет, эквилибристка на проволоке, две гимнастки, и даже Пепита похвасталась особым приглашением в дом. Однако Даша была главным «гвоздем», точнее, шестом программы.

Внизу на ее безумство ног и танец многоярусных юбок смотрели около двадцати человек, все в одинаковых черных полумасках, закрывающих лица, фраках, белых жилетах и галстуках. Скрывали ли посетители лица друг от друга или лишь интересничали, Даше было плевать. Она ждала встречи с тайным поклонником, хотя так и не успела еще принять какое-либо решение.

В финале танца публика зааплодировала — скорее вежливо, чем горячо, скорее высокомерно, чем поощрительно. Никто не приблизился к ней, не подарил цветы, не проявил никаких дополнительных знаков внимания.

Приземлившись и раскланявшись, Коко побежала вверх по лестнице, в отведенную ей комнату на втором этаже.

«А вдруг князь уже передумал?.. вдруг я ему уже разонравилась? Как сверкнула цимесом, так он и утратил интерес», — разочарованно подумала Чуб.

И тут к ней шагнул еще один фрачник в бархатной маске.

— Я могу попросить вас оказать мне честь и выпить со мной бокал шампанского? — галантно предложил он.

— Сначала покажите лицо!

Он снял маску, и Даша узнала молодого человека с портрета.

Он был не слишком высок ростом, и фотоаппарат увеличил его черты, бывшие в жизни немного мелкими, но оттого не менее правильными — превосходный породистый нос, скулы и глаза, наполненные такой страстью, что, опустив очи долу, он мог бы случайно поджечь ковер. По лицу было видно: человек этот крайне нетерпелив, совсем не привык к отказам, но готов принять ее «нет».

— Дайте мне пару минут привести себя в порядок.

— Очаровательница, сирена… не мучьте, молю! — воззвал он.

Она шмыгнула в отведенную ей комнату с туалетом и ванной.

«Помни, что он, как молоко на огне… доведи его до кипения, но не позволь пене перелиться через край и погасить пламя, — сказала ей перед выступлением мадам. — Такие, как он, не умеют ждать слишком долго, а, разгневавшись, сами не умеют сдержать своих чувств».

— Вы долго! — постучал в двери он. — Но я готов ждать вас всю жизнь. Ведь мадам Манон уже сказала вам о моих чувствах?

— А сами вы не в силах сказать? — Даша открыла двери и вышла в коридор.

Из холла до нее доносилась разудалая ирландская песня Пепиты, любопытно было бы посмотреть и ее комический номер.

— Я не умею говорить красивых слов, — сказал князь.

— Ясно… «Я старый солдат и не знаю слов любви».

— Я вовсе не стар.

— Это шутка.

— Вы шутите со мной? — оскорбленно поджал губы он. — А ведь для меня все очень серьезно. Клянусь, если вы откажете мне, я умру во цвете лет, застрелюсь, и да падет моя гибель на вашу неприступную душу! — произнес он с пафосом.

И Дашина душа затрепетала и разом утратила всю свою неприступность. Князь Рюмский стремительно приблизился, впился губами в ее губы, впечатывая ее в стенку, чуть не столкнув с пьедестала огромную вазу с пышным букетом разноцветных пушистых страусовых перьев. Он прижимался к ней всем своим невысоким, но сильным и страстным телом, его рука приподняла созданную Врубелем пышную юбку-радугу, пробралась через все оборки и кружева мадам Манон…

Все развивалось слишком быстро, но Чуб была не уверена, что хочет сопротивляться.

«А если его утащит сейчас прямо в ад?» — пискнула последняя оставшаяся в живых здравая мысль.

Веселая ирландская песня прервалась. Пепита завизжала, как целое семейство свиней в канун Пасхи.

— Остановитесь! — раздалось громогласное.

Нежданный гром среди ясного неба встретили множество возмущенных, испуганных, визжащих голосов:

— Кто вы?

— …непозволительно!

— Полиция…

— Помилуйте, сударь, какая полиция?..

— Кто этот разбойник?

Силой вырвавшись из объятий князя, Чуб перегнулась через опоясывающий весь второй этаж балкон и увидела, что по мраморной лестнице едет лошадь, а на ней, с саблей наголо и перекошенным от крика ртом, восседает поручик Дусин.

— Остановитесь Коко… Не верьте ему! — крикнул он и пришпорил свою гнедую. — Князь Рюмский не влюблен в вас. Он заключил со мной пари, что возьмет вас в первый же вечер… мерзавец, сколько денег ты заплатил?

— Неважно, — князь крепко обхватил Дашино запястье. — Если ее можно купить за деньги, то этим сказано все!

— Ты не выиграл! — крикнул Дусин.

— Ты помешал мне… еще немного, и она была бы моей! Прямо здесь, в коридоре.

Чуб почувствовала, как ее лицо краснеет от нелицеприятной правды. И все же — неправды.

— Не смей врать, ты мне ничего не платил! — Даша вырвала руку и засадила освобожденной ладонью князю по морде.

— Грязная девка! — взорвался тот.

— Ты оскорбил Коко! Я вызываю тебя на дуэль. Считай, что это не ее, а моя пощечина, — Дусин сорвал с руки перчатку и швырнул ее князю.

И лишь сейчас Даша вспомнила, что снова забыла надеть печатки. Похоже, у нее во веки веков будет только одна заветная дверь…

— Завтра утром я жду ваших секундантов. Вы не должны здесь оставаться, Коко! — Дусин наклонился, протягивая ей руку, и Даша, видевшая этот жест в кино тысячи раз, автоматом подалась к нему.

Одним движением он втянул ее на лошадь, посадил впереди себя.

— Вы моя единственная любовь, Коко, — крикнул он ей прямо в ухо.

— А вы, Дусин, меня таки удивили!

— Вы станете моей женой?

— Я подумаю! Зови меня Дашей, — разрешила она. — А твоя лошадь точно умеет спускаться с лестницы?

Поручик промычал в ответ нечто невразумительное, показавшееся его спутнице неудовлетворительным, и она достала из кармана свой проверенный дезик.

Какая разница? Что бы не увидели местные джентльмены, они все равно никогда ничего не расскажут полиции, — тупо струсят.

Чуб оказалась права.

Никто из тайных посетителей дома мадам Манон не признался никому (некоторые не признались даже себе!), что в тот вечер они увидели, как гнедая в яблоках лошадь заржала от изумления, оторвалась от земли и, подобно Пегасу, плавно пролетела над ступенями, над головами обезумевших фрачников, над застывшей с открытым ртом бородатой Пепитой…

И, оставив на натертом мастикой полу круглую теплую и коричневую лепешку в подарок, исчезла на темной Ямской улице.

Глава одиннадцатая,

в которой многое объясняется любовью к неевклидовой геометрии

Джек-потрошитель с Крещатика

3 ноября, по старому стилю, 1888 года

Холод бывает уютным, когда так приятно кутать зябкие плечи в плед и смотреть на серый неуют заоконья, и знать, что плед защищает тебя от него, и твой дом защищает, и трескучий огонь в печи.

Непогода загоняет нас в дом… заставляя отказаться от внешних дел и заняться домашними делами.

Непогода порой загоняет нас и в иной дом, в нашу душу — где тоже пора навести порядок и насладиться уютом пребывания в своем внутреннем мире.

Он — тоже наш дом!

И именно он останется нашим домом — домовиной и после смерти.

У одних он похож на узкий темный чулан, у других— на бескрайний дворец с просторным балконом и балюстрадой, с видом на океан… и если внутри вас дворец, не важно, что вы живете в чулане.

Так думала Даша Чуб, лежа ранним темным утром 3 ноября на продавленной койке в меблирашках мадам Кукушикиной, неторопливо затягиваясь папироской и вспоминая свой разговор с Миром.

Возможно, ад более локален. Ад — всего лишь твоя собственная душа. Представь себе, что твоя душа — это дом, в котором ты будешь жить после смерти. И если в твоей душе царят лишь мрак, чернота, страсти, печали… помни: каждый сам себе ад!

Привстав, Даша поймала стаканом поздне-осеннюю муху на подоконнике, слегка приподняв край стакана, выпустила в него табачный дым изо рта и показала на итог рукой:

— Вот это и есть ад. Твоя собственная коробочка. Или дворец, кому как повезет…

Она больше не пугалась страшного слова из двух букв, не сомневалась, что из нее получится отличный каменщик, плотник и даже монтажник-высотник собственной души… как только она разберется со странным и стремным неразъясненным пятничным сном.

Выпустив несчастную муху, загасив папироску в стакане, Чуб удовлетворенно прикрыла глаза и снова уснула, глядя на размеренно раскачивающиеся ветви деревьев, словно укачивающих в гамаке веток ее беспокойную душу… а когда, часа три спустя, яркий солнечный свет снова разомкнул ее веки, рядом на краю кровати, закутавшись в плед, сидела дрожащая Акнир.

— Я не буду с тобой разговаривать… ясно? — недобро поприветствовала блудную предательницу Даша. — Пока ты не расскажешь мне правду о том, как обманула меня и Машу. Что у вас с Врубелем?

— Я никого не обманывала, — зуб Акнир не попадал на зуб. Ведьма казалась неверной тенью самой себя. — Я не знаю никакой правды, клянусь Уроборосом!.. Я не знаю, о чем он говорил в соборе, почему рисовал меня… Сколько меня не было тут?

— Два дня с половиной.

— А где Врубель?

— И первый вопрос — про Врубеля… это ты мне скажи, где он? Он побежал за тобой и исчез!

— Мне нет дела до Врубеля, будь он проклят! — вскипела Акнир. — Из-за него умерла моя мать! Я убила свою мать, — ведьма встала, сбрасывая плед на пол, и показала Чуб окровавленные перчатки, испачканные еще свежей и мокрой красной влагой.

— Пипец! — эмоционально выдала Чуб.

Дрожащими губами Акнир поведала все случившееся с ней.

— Но ты же не сама своей матери перерезала горло, — сделала вывод Даша. — Значит, убила не ты.

— Все равно — это я… Мы пришли сюда, в Прошлое, мы изменили историю — историю моей мамы и Врубеля… И он убил ее!

— Ее уже лично Врубель убил?

— Его убила она.

— Есть и третья версия? — осторожно уточнила Даша. Акнир выглядела почти невменяемой, впрочем, после описанных ею живых картин, это было не удивительно.

— Когда он разбил фигуру Демона, у мамы случился припадок. А когда он нарисовал Богоматерь с волчьими зубами, она… она загрызла мою мать!

— Ок, сначала я помогу тебе, а потом, позже, убью… но убью точно, я предупредила! — кивком подытожила Чуб.

Встав, она налила из кувшина воду в таз, подтолкнула к нему Акнир.

— Если ты не поможешь мне, некого будет убивать, — бессильно сказала ведьма. — Если мать умрет до моего рождения, я скоро исчезну.

— Но ты еще тут.

— Потому что Третий Провал — это будущее, — веда сняла окровавленные перчатки, и Даша впервые заметила на ее правой руке глубокий, едва заживший порез. И когда Акнирам успела так сильно пораниться? — Я видела будущее! Пока еще мама жива, но скоро, очень скоро ее убьют, — она медленно обтирала губкой руки, на них оставались грязно-розовые разводы. — Ее распотрошат, как барана.

— Распотрошат… Потрошитель! — вскинулась Чуб. — Ты не знаешь, пока тебя не было, он убил еще одну девушку — ту самую Елену, дочь Ирки Косой! На этот раз, как положено, распотрошил, как барашку. Душа, брюхо — все нараспашку, как пальто.

Пока Акнир приводила себя в порядок, Даша наскоро пересказала часть последних событий:

— …Теперь у нас уже трое убитых. Две в Настоящем, одна — в будущем. У всех распорото горло. У двух из них — еще и брюхо. Какие тебе еще нужны доказательства, ась?

— И почему ты думаешь, что это не Врубель? — Акнир немного пришла в себя, принялась тщательно заплетать свои белые волосы в косы. — Он был знаком с убитой Еленой и убитой Иркой Косой. Он едва не убил мою мать. А потом убил ее — в будущем. И я сама лично видела это… Я видела Мадонну с зубами!

— Ты была в Провале и видела глюк. В Киеве уже есть собственный Джек! Или не собственный, а даже всеобщий — международный!

— Из Англии? И как он вдруг здесь оказался?

— Так же, как мы вдруг оказалась в Одессе, — отбила Чуб выпад Акнир ее же словами. — Ты считала, что Врубель мог попасть в Лондон… тогда и Джек из Лондона может попасть сюда, почему, собственно, нет? Мы не знаем, как работает Третий Провал, не знаем, когда и насколько он открылся. Но он связывает не только время, но и города. И, кстати, это отлично объясняет загадку исчезновения Джека из Лондона — почему после пятого убийства он навечно исчез, словно провалился под землю? Он таки провалился! Сюда, в Киев!

— В Киеве возможно все, — согласилась Акнир. — Но все равно это маловероятно. Jack the Ripper у нас на Козинке — слишком мало похоже на правду.

— А то, что Мадонна из Владимирского собора загрызла твою мать — куда более правдоподобная версия?

— Я сама ее видела, — повторила Акнир и внезапно, закатив рукава, принялась скоростными темпами убирать их меблирашку, складывать разбросанные Дашей Чуб чулки и корсеты, протирать пыль на подоконнике. — Ты не представляешь, какой она была страшной… волчьи зубы и когти, как у медведя. И взгляд черный, как угли…

Некоторое время Даша смотрела, как веда скрупулезно застилает постель, взбивает подушку, разбирает вещи на стуле.

— «У него волчьи зубы и когти, как у медведя», — качнула головой она. — Землепотрясно! Пепита описывала тень Дьявола примерно так же, как ты Богоматерь.

— Что ты хочешь сказать?

Даша пожала плечами.

— Для нее воплощение зла — Дьявол. А для тебя воплощение зла — это Мадонна, потому что она может тебя наказать. А Пепита ждет наказания от служителей ада. Получается, ад — это действительно лишь отражение наших страхов.

— А где Пепита?

— Надеюсь, она уже вернулась от мадам Манон. Идем к ней, я хочу посмотреть, как ты умудришься привязать Врубеля к Демону Уго.

Джек-потрошитель с Крещатика

Они спустились вниз по узкой скрипучей лестнице меблирашек и постучали в комнатушку своей бородатой подружки.

Ответа не было.

Дверь легко поддалась… Любимый кенар клоунессы в плетеной клетке сидел, пригорюнившись и прикрыв крохотные глазки.

Пепита лежала, широко раскинув руки и ноги, запрокинув голову с торчащей рыжей бородкой, ее клетчатый передник был мокрым и красным, а пол из широких крашеных досок — багровым от крови.

У Чуб перехватило дыхание.

«Я знаю, однажды Уго найдет и меня, мое бедное не рождённое дитя до сих пор плачет в моей утробе кровавыми слезами…»

— Она мертва, — с ужасом проговорила Акнир. — Ты ведь помнишь, — ведьма испуганно схватила Дашу за локоть. — В альбомчике Врубеля был и ее портрет… Ты тоже его видела. Он нарисовал и мою мать, и убитых проституток. Все сходится! Теперь ты веришь мне?

— Я не знаю.

Труп Пепиты повернулся на бок и тихо захрапел.

Кенар открыл маленькие глазки и запел, точно получил сигнал «пора просыпаться». Клоунесса попыталась отмахнуться от его песнопений рукой, сморщилась и приоткрыла один глаз.

— Мамзель Мими? — заметила новопреставленную&нововоскресшую она. — Вы мне снитесь? Или вы уже привидение?

Чуб присела на карточки, обмакнула пальцы в мокрую красноту окровавленного передника и сообщила, посмеиваясь:

— Это не Уго… это всего лишь винчик «Кагор». Я смотрю, ты землепотрясно тряхнула вчера стариной.

— О, Коко… вчера один граф так любил меня, так страстно любил… я не в силах сказать, — лицо Пепиты расплавилось, как свеча, в пьяной улыбке, — звал на содержание. Сказал мне: «Ты будешь моя тайная страсть!»

— Что еще за граф? — уточнила Акнир.

— Ерунда, небольшая вечеринка в борделе! Весело было, Дусин спас меня от одного идиота.

— О-о-о! — округлила рот Пепита, постепенно вспоминая вчерашнее, — когда господин Шуман увидит ваш номер «Полет лошади», он даст вам за выход сотню рублей… а то и две. А то и пять, как Мистрисс! Когда вы покажете ему? — клоунесса явно была единственной, кто нашел удобоваримое объяснение вчерашнему инциденту.

— Полет лошади? — подняла брови Акнир.

— Один идиот — князь Рюмский — насмехался над страстью Дусина ко мне, — не без гордости поведала Даша. — Мне Дусин после все рассказал… Они были у мадам на вечеринке а-ля театр Кабуки, и князь сказал: «Держу пари, что завладею вашей Коко за один вечер!» Самое обидное, у него почти получилось! Может, не совсем, но почти. Мадам так сладко напела мне… вот уж профессионалка-паскуда, не даром свои тыщи гребет. И самое-самое-самое обидное, она права — я вообще не владею фру-фру. И заклятиями почти никакими не владею… потому что ленивая. Научи меня хоть чему-нибудь. Например, «Забудь». Это сложно? Давай для начала все самое необходимое. «Забудь», «Радуница», «Привет». Хоть что-то… давай я у Пепиты бороду уберу, например.

— Не вздумай, у нее, похоже, только личная жизнь наладилась, — осклабилась веда.

И обе «сестры» с облегчением рассмеялись, вырываясь из тьмы собственных мыслей, подозрений, страхов и ссор.

Кенар клоунессы снова запел — непривычно, отчаянно-резко, точно осуждая их чересчур беззаботный смех.

— Так вы не знаете, что Дусин убит? — сказала Пепита, разом стирая улыбку с лица старшей мамзель. — Утром его подстрелили… на дуэли.

— Князь? — вздрогнула Даша.

Клоунесса кивнула и, всхлипнув, подтерла одновременно слезу и протекающий нос.

А Землепотрясная Даша почувствовала, как проваливается в темный и липкий Провал.

Все сошлось в один миг.

Удушливый, головокружительный сон был вещим!.. Пусть и метафорическим. Пусть ее естество не могло затянуть влюбленных мужчин в ад — в мир иной, оно убивало их.

Она всей своей кожей вспомнила горячее, невысокое крепкое тело поручика, кружившего ее в объятиях, летевшего с ней вчера верхом на гнедой лошади, жарко шепчущего свои щекотноусые признания ей в правое ухо… и запоздало отпрянула от него, отшатнулась.

Слишком поздно — он мертв… уже мертв… и погиб из-за нее! Убит на дуэли, как Лермонтов!

«…піхва, що нас породила на світ…»

Сама она, Даша, ходячая пихатая пихва!

Ей захотелось ударить себя по щекам, бить себя по плечам — наказать свое тело, виновное в этой смерти — неправильной, нечестной, нелепой!

Чуб просительно-жалобно взглянула на Акнир.

— Прости, — сказала та. — С воскрешением — это к Маше.

— Проблема у Маши сейчас с воскрешением, — проворочала горьким языком Даша Чуб.

Она не могла прийти в себя. И не хотела туда приходить — больше не любила этот сомнительный дом своей души, своего тела, порождающего смерти.

Бедного, глупого, храброго, бесконечно влюбленного Дусина убили — и это была только ее вина!

— Ты была у Маши? — напряглась Акнир.

— И не только я, твоя мама тоже… она приходила в Башню Киевиц, — бесцветно сказала Землепотрясная Даша.

— Моя мать приходила к Маше? Мама не приходит ко мне… но она пришла к Маше?!

— Не завидуй ей — нечему. Твоя мать пришла убить ее сына. И сына Врубеля. Какие-то у нее с ним явно проблемы.

Даша достала из кармана фото Маши с ребенком… Акнир даже не стала смотреть.

— Да какие проблемы?.. — вскричала она. — Ваш Врубель всего лишь убил ее. А в остальном — все прекрасно!

— Михаил Александрович убил вашу маман? — хлопнула не протрезвевшими глазами Пепита. — О, как это прискорбно.

— Пфуй, ерундень! Как твою мать вообще можно убить, если она неубиваемая Киевица? Это был страшный сон… — Чуб осеклась.

«В своей собственно магии — в творчестве, он не слабее ее. Возможно, при определенных обстоятельствах он мог бы даже убить ее» — сказала младшая из Киевиц.

— Хоть Маша тоже считает, что Врубель мог, — помедлив, признала она.

И они даже не знают, где он и что сейчас делает? Даже Маша не знает об этом… И однажды он правда сошел с ума и стал способен на все.

— Забудь про Лондон, забудь про Джека — нашего Потрошителя зовут Михаил Александрович! — убежденно сказала Акнир. — А вместо скальпеля у него кисть, которой однажды ночью в Божьем храме он нарисовал Мадонну с когтями медведя и зубами волчицы. А кроме того, Третий Провал перебрасывает в будущее. Если бы настоящий Джек-потрошитель воспользовался нашим Провалом, то первые убийства были бы в Киеве, а не в Лондоне… У нас же они начались только на Великую Пятницу, уже после того, как Пепита дала нам газету.

— А как, pardon, у Пепиты во-още оказалась сегодняшняя лондонская газета?.. — запоздало озадачилась Даша. — Ведь газеты идут три дня, нам сторож в морге рассказывал.

Они вопросительно посмотрели на клоунессу.

— Мне дала ее Мистрисс, — сказала та. — Простите мамзелечки… я больше не могу, хочу спать.

Пепита мягко завалилась обратно в сладкую бордовую лужу вина. Словно получив новую команду, ее кенар замолчал и прикрыл глаза.

Акнир хмуровато поглядела в окно — откуда ни возьмись в Киеве объявилось осеннее солнце, раззолотившее третий день ноября.

— Такая погода хорошая… И чему только Мамки радуются? — пробормотала она недовольно.

Джек-потрошитель с Крещатика

В тот день магиня удумала для киевской публики новое развлечение. Как и многие иностранные гастролеры, она отдала дань уважения местной истории — и с утра на фанерных афишах цирка значилось:

«Мистрисс Фей Эббот представляет живые картинки из повести Николая Гоголя».

На арене был накрыт щедрый стол, в его центре высилась огромная расписная миска с горячими варениками. Подобно легендарным яствам со стола колдуна Пацюка из «Ночи под Рождество» вареники Мистрисс сами вылетали из миски, плюхались, в плошку со сметаной, вываливались в ней, отряхивались как крохотные зверюшки, и, повинуясь указательному пальцу магини, летели в рот очередному восторженному зрителю.

Публика неистовствовала:

— И мне…

— И мне вареничек…

— Мне дайте!

— Уважьте!..

— Облагодетельствуйте! — кричали отовсюду — и с галерки, и даже с балкона, заполненного золотыми эполетами и дорогими парижскими шляпками.

Зрелище пришлось киевлянам по вкусу во всех смыслах сего слова!

Вслед за варениками к избранной публике полетели кружки с квасом, затем ложки с борщом, — причем поразительные в своей точности духи умудрялись не расплескать по дороге ни капли.

Даша с любопытством ждала, что после «Ужина Пацюка» последует номер типа «Полет Вакулы на черте», но магиня вновь не пожелала продемонстрировать свою излишне близкую кровную связь с нечистой силой. Накормив благодарных дам и господ, она перешла к уже знакомому им воздушному вояжу верхом на безобидном гнутом стуле.

— Так, по-твоему, она — наш Джек-потрошитель? — скептически поинтересовалась Акнир, наблюдая за перемещениями изделия «Братья Тонет». Веда не собиралась отказываться от своей живописной теории. — И вся твоя версия на основании одной газеты?

— Не только. Ты в курсе, для чего чрево шлюхи используют в черной магии?

— Чтобы открыть вход на тот свет — щели в рай, проходы в ад. Некоторые даже считают, что это единственный истинный вход в иные миры.

— То-то! А кто здесь ищет вход в иные миры? И где наша Мистрисс искала их раньше — может быть, в Лондоне? Не стоит ли нам хотя бы поинтересоваться, где она выступала до нас?

— А теперь позвольте побаловать вас свежими новостями из-за границы, — объявила на арене миссис Фей Эббот. — К прискорбию нашему, газеты из Лондона и Парижа доходят до Киева в два-три дня… а ведь так интересно и познавательно быть осведомленным обо всех последних новинках политики, мира искусства и моды.

У Чуб появилось нехорошее подозрение, что Мистрисс услышала их — точнее, многочисленные душки магини подслушали разговор двух «сестер» и успели понаушничать хозяйке.

В руках у Фей Эббот из ниоткуда появился французский модный листок:

— О, как любопытно… этой зимой дамы Парижа намерены отказаться от cul de Paris, — прочла она и бросила издание публике. — Убедитесь, господа!

Словно огромная бабочка, помахивая бумажными «крыльями», газета полетела навстречу протянутым любопытным рукам.

— А что пишут сегодня в Лондоне? — громко спросила Мистрисс, глядя прямо на них.

В руках у нее образовалась свежеотпечатанная газета «Manchester Guardian».

— Как приятно, ее величество королева Виктория по-прежнему в добром здравии… и подумывает предпринять путешествие в Индию.

— Еще есть вопросы? Пошли! — насмешливо сказала Акнир.

Новоявленная потрошительская теория Даши, похоже, не стоила выеденного яйца.

Джек-потрошитель с Крещатика

В личной уборной их поджидал приятный во всех отношениях гость — пшеничноволосый, в бархатной куртке и белой рубахе с большим черным галстуком бантом.

— О, mademoiselle Коко, mademoiselle Мими, — Вильгельм Котарбинский отвесил галантный поклон и бросился целовать ручки мамзелькам. Весь он был — восхищение и восторг.

И Даша пожалела, что галантный поляк не живет в их ХХІ веке — она бы с удовольствием общалась с ним каждый день. Удобно, во-первых, иметь персонального переводчика с языка привидений. А, во-вторых, когда он глядел на них с Акнирам, Землепотрясная чувствовала себя одновременно феей, гопланой, возвышенной душой, парящим эльфом — чем-то эфирным, возвышенным и уникальным. И она бы не отказалась ежедневно смотреться вместо зеркала в этот романтический взгляд.

Если ад — только зеркало души, после смерти душе Котарбинского, несомненно, будет так же уютно и тихо, как всем героям его мистических сепий.

— Премного благодарен вам за приглашение. Вчера, Коко, я получил несказанное удовольствие от вашего выступления. Рад видеть, что и вы, Мими, в добром здравии, невзирая на все зловещие слухи.

— А Врубель так до сих пор и не объявлялся в соборе? — тревожно спросила Даша.

— Увы, — высказал сожаленье художник. — Но уже то хорошо, что ваша сестра нашлась живой и здоровой. А как вы поживаете? — художник опять смотрел на пространство меж ними.

— Она все еще здесь? — поразилась Даша. — А я специально позавчера послала в анатомичку две «кати», чтобы беднягу «русалку» похоронили нормально, вместе с Еленой и Ириной. Причем, на лучшем — Аскольдовом кладбище. Чего же ей еще от меня-то надо?

Чуб достала из ридикюля страхолюдную кожаную полумаску, надела ее, но и сквозь магические бойницы для глаз увидела все то же пустое место.

— Она говорит, что обязана следовать за вами, — сказал Котарбинский.

— А вдруг Мария — тоже шпионка Мистрисс? — недружелюбно нахохлилась Чуб. — Она ведь поминала магиню в соборе. Ее шпионка все еще ходит за нами, а ты зачем-то оправдываешь Фей! — швырнула она в Акнир неодобрительный взгляд.

— Будьте так добры, Вильгельм Александрович, спросите Марию, чем мы еще можем быть ей полезны? — церемонно попросила ведьма.

Котарбинский кивнул, помолчал, прислушиваясь к неслышимому.

— Мария говорит, что погибла ужасной смертью…

— Это мы знаем, — сказала Чуб, принимая отчет.

— Говорит, что она очень признательна mademoiselle Даше, за то, что вы так любезно позвали ее на ужин… и она не уйдет, пока вы опасны.

— Я опасна? — вопросительно повторила Землепотрясная.

— Полагаю, она хотела сказать: пока вы в опасности. Ведь она уже говорила это. По-видимому, опасность по-прежнему угрожает вам, mademoiselle.

— А я думаю, она сказала сейчас то, что хотела сказать! — расстроилась Даша. — Я — опасна, и уже погубила одного человека… И вы лучше отойдите от меня, Вильгельм Александрович, вот туда, к вешалке, станьте подальше от греха… И прямо спросите Марию: она шпионит за нами? Кто она такая на самом деле?

— Mademoiselle Мария, не соблаговолите ли вы открыть нам… — художник не договорил.

Он отпрянул, ударившись затылком о стену, заорал — благодушное красивое лицо его стало похожим на маску черного ужаса в греческом театре.

— Бегите… бегите… — крикнул он цирковым сестрам. — Спасайтесь, быстрей!!

Прикрывая голову руками, зажмурившись от страха, нелепо прижимаясь телом к стене, он пополз по стенке спиной в сторону выхода.

Не понимая, что происходит, но подчиняясь приказу, Коко и Мими выскочили в коридор вслед за ним.

Котарбинский стоял, прислонившись к деревянной подпорке-колонне, его глаза продолжали безумно таращиться в одну точку — туда, где за дверями уборной осталась неведомая Мария, явившая ему свою истинную суть. Губы художника побелели, страдальчески изогнулись, уголки рта сползли вниз, крупные породистые руки нервозно подрагивали.

— Простите… простите меня… — прошептал он. — Я не в силах помочь вам… если это ходит за вами… Идите в церковь… просите защиты… бегите отсюда… скорей! Умоляю, простите мне мою трусость… Но я не смогу еще раз увидеть ее… мое сердце не выдержит…

— Кто же она? — быстро спросила Даша.

— Демон… кровавый Демон…

— Демон — женщина? — Чуб еще раз поправила бесполезную кожаную полумаску в надежде, что механизм, наконец, заработает, и раздраженно спрятала Машин подарок обратно в карман.

— Мать моя, это она, Мария, волчья Мадонна! Все это время она ходит за нами!.. — с ужасом прохрипела Акнир.

Она смотрела на дверь их уборной точно таким же взглядом — точно они с Котарбинским изготовили свои маски трагедии в одной мастерской. Ее худое тонкое тело впечаталось в соседнюю стену.

Даша решительно подошла к двери уборной, закрыла ее и даже заперла на ключ — и хоть было и очевидно, что Демона вряд ли остановит замок, Котарбинскому заметно полегчало.

— Да не переживайте вы так, Вильгельм Александрович, в конце концов, у вас даже жена — привидение, — как могла, успокоила художника Даша.

— Моя жена — точно не привидение. Она жива и здорова, — ответил он автоматом, продолжая караулить затравленным взглядом закрытую дверь. — Просто невзлюбила Киев, и когда мне пришлось выбирать между ней и им… Умоляю простить, нам всем лучше поскорее уйти отсюда!

Чуб попыталась погладить мертвенно-ледяные руки несчастного — они были безответными к ласке, он сразу отнял их, закивал, пытаясь изобразить прощальный поклон и извинительную улыбку, медленно пятясь бочком, отступая все дальше от Коко и Мими.

Что же могло так испугать человека, всю жизнь рисовавшего вампиров и душек, распятых грешниц и убитых с отрубленными головами?

— Какая она? Наш Демон?.. — озвучила Дашины мысли Акнир.

— Огромная… страшная… — художник невольно поднял руки, конвульсивно согнул пальцы, точно собираясь царапаться.

Заорав, как прокаженная, Акнир побежала прочь по коридору, Даша припустила за ней, успев лишь махнуть Котарбинскому рукой на прощание.

Она догнала «сестру» возле входа на сцену. Ведьма трепетала, как осенний листок, и была зелена лицом — как весенний. Слишком недавно она выбралась из Провалля собственных страхов, да и выбралась ли?

— Ты просто не видала ее… ты не знаешь, какая она, волчья Мадонна! — истерично блуждая глазами, объяснила Акнир.

— Волчья Мадонна — шпион Мистрисс? Где вообще логика? — невесть почему, Чуб совершенно не передалась зараза этих двоих — страха не было, скорей раздражение. Словно прожитый в предыдущие дни неконтролируемый панический ужас перед миссис Фей Эббот ликвидировал все ее природные ресурсы страхов на ближайшее время.

Или дело было лишь в том, что и Акнир, и Вильгельм видели нечто недоступное ей?

— Ладно, ты убедила меня, — не без труда взяла себя в руки дочь Киевицы. Она провела рукой по своим гладким, зализанным волосам, поправила косу, собранную сзади в маленький узел, и произнесла: — Мы заглянем к Мистрисс и выясним точное имя и звание ее шпиона.

Джек-потрошитель с Крещатика

Двух клетчатых стражей миссис Фей Эббот, пытавшихся преградить им дорогу, постигла все та же незавидная участь городошных фигур во время игры в городки — с сухим треском они разлетелись в разные стороны.

— Не забудь меня и этой фигне научить, — попросила Даша.

Акнир приложила палец к губам, призывая ее к молчанию, и осторожно заглянула в слегка приоткрывшиеся двери уборной. На оттоманке магини сидела любопытная гостья. Она была повернута к ним спиной, но ее рыжий затылок и самоуверенный голос были им, несомненно, знакомы.

— Мама, как ты могла?! — выговаривала гостья. — Я принесла их тебе для сохранности. А ты отдала мои камни… И за что? За вход в Третий Провал, который и откроется только однажды!

— Поверь мне, Третий Провал важней всех камней.

— Перестань! Это были мои лучшие камни, — судя по тону, небезызвестная им некромантка Виктория Сюрская, превращавшая в драгоценные камни души людей, была еще совсем молодой, почти девчонкой. К тому же оказалась родной дочерью Мистрисс.

— Ты скоро пополнишь свою коллекцию. Смотри, что за прелесть нашли мои Ангелы бездны, — магиня показала дочке на столик, где лежал фотоснимок и сложенная вчетверо газета.

— О, Великая Мать! — эмоционально вскрикнула рыжая. — Она идеальна! Даже часть ее души стоит всех моих камней…

— Эту нельзя трогать, она Киевица.

— Да? Жаль… Вторая — похуже. Но очень похожа. Они прекрасны. Совершенно прекрасны! Я видела много, очень много красивых людей, но еще не встречала такой идеальной красы.

Нечто очень похожее говорил им Врубель, описывая Анну Гаппе:

«Она так прекрасна… редко встретишь женщину такой совершенной, такой неземной красоты!»

— Я хочу ее немедленно! — в волнении продолжала дочь Мистрисс.

— Не сейчас, мой бесеночек, тут чересчур много ведьм.

— Но я хочу ее, мама! Позволь хоть одну, раз нельзя гарнитур.

Не сдержавшись, Даша широко распахнула дверь и зашла в уборную, ступая нарочито тяжело, угрожающе. Виктория Сюрская взглянула на прибывшую недоуменно-надменно, зато лицо миссис Фей Эббот словно умерло и разложилось у них на глазах — гадуница видела будущее и знала, где и когда ее дочь повстречает Киевиц ХХІ века.

«…спасти дорогого мне человека».

Мистрисс знала, что ее дочь умрет, и рвалась в грядущее, чтобы спасти ее душу!

— Оставь ее, — Акнир подошла сзади, положила руку на Дашино плечо. — Мы уже достаточно переиграли историю.

— Но однажды Виктория погубит родителей Кати!

— А мы погубили мою мать. Мы больше ничего здесь не будем менять, лишь тогда у меня есть крохотный шанс все исправить. Виктория погибнет, когда придет ее время. Уходи! — приказала Акнир коллекционерке драгоценных камней.

Та бросила вопросительный взгляд на мать, Мистрисс кивнула, предлагая «бесенку» бежать отсюда как можно скорей.

— Нет, подожди, — Чуб вырвала из рук Виктории Сюрской газету и снимок: — Это же газетка с Анной Гаппе… И фото Маши с сыном! Оно было в моем кармане. Когда вы вообще успели украсть его?

— Только что — во время моего выступления. — Мистрисс и не пыталась ничего отрицать. — Мои Ангелы бездны знают, что я собираю для дочери подобных людей.

— Таких, как Маша и Анна? Но почему они — гарнитур?

— Их души схожи в своей чистоте, как две капли воды — как два бриллианта чистейшей воды! Редко встретишь таких похожих людей.

«…она так похожа».

Врубель тоже видел это, он глядел на Гаппе и видел в ней Машу — видел душу своей сбежавшей надежды.

— Хотя, конечно, эта, с ребенком на руках, все же иная… особенная. Вы, видно, не понимаете, кто рядом с вами, какая в ней сила. Ее душа чистой воды! С такой душой можно пройти даже врата Цербера… И вернуться обратно.

— Уходите, скорей, — прикрикнула Акнир на Викторию. И снова осадила колеблющуюся Дашу. — Ты знаешь будущее, твоей Маше ничего не грозит. — Идите, — повторила приказ Акнирам, и как только дочь Мистрисс покинула восточную комнату, повернулась к ее матери. — Дайте-ка я угадаю, вы уже знаете вход в Третий Провал?

— Сделка свершилась, — подтвердила Мистрисс.

— С кем?

— Я не могу вам сказать. Клятва Уроборуса.

— Неужели я зря пощадила вашу дочь? — сдвинула брови Акнир.

— Я не могу сказать вам, как пройти в Третий Провал, и не могу сказать, кто открыл его, но могу подсказать третью отмычку… Это то, что неподвластно человеку!

— Негусто.

— А в награду за жизнь моей дочери я сама исполню ваши желания — каждой из вас.

— Ну, удивите нас! — пробубнила Чуб недовольно, все еще сомневаясь в верности решения отпустить фанатку чистейших бриллиантов. Если Катя узнает, она им ни за что не простит!

— Ты, — посмотрела магиня на Акнир, — хочешь знать правду о своей семье. И я погадаю тебе.

— А я? — подняла руку Даша.

— Я расскажу тебе то, что ты жаждешь узнать больше всего: истинную историю Джека-потрошителя. И раз уж о том зашла речь, — Мистрисс вновь повернулась к Акнирам, — вы зря не слушали свою старшую «сестрицу», она ведь права. Я приехала в Киев прямо из Лондона. И кровь возле цирка — моя вина!

— Вы — Джек-потрошитель? — от изумления Даша Чуб даже забыла о сбежавшей любительнице драгоценных душ. К черту дочь, когда пора прибить мать, причем сразу в зародыше! — В самой черной и страшной магии чрево шлюхи используют, чтобы открыть проход в мир иной. — (Она вспомнила кипящую на спиртовке кастрюлю магини с вонючими разваренными кусками мяса… человеческого?). — Ведь чрево — тоже проход. А вы хотели открыть Третий Провал. Потому вы искали на Киеве горизонталок и убивали их!

— Ты вообразила, что Джек-потрошитель — это я? — Мистрисс слегка запрокинула белокурую голову и засмеялась. — Все наоборот. Я — убийца Джека-потрошителя!

Она прилегла на любимую сверкающую парчой оттоманку:

— И все же ты недалека от истины, моя mademoiselle… все дело в Провалах! Мы из рода коллекционеров, и я, и моя дочь. Привезти диковинку из каждого города, где довелось побывать, — для нас дело чести. И когда я приехала в Лондон, весь он, как улей, гудел слухами о кровавых приключениях Джека. Как я могла не прихватить такой сувенир? Я поселилась в Уайтчепеле неподалеку от Флауэр-и-Дин-стрит — самой опасной и непотребной улицы Лондона, ночами я наряжалась, как местная шлюха… я искала его. И однажды он отыскал меня!

— И кем же он был? Как его имя?

— Вы не поверите, Джек! Хоть я и звала его Жаном, на французский манер.

— Джек по фамилии Потрошитель? — недоверчиво хмыкнула Даша.

— Должна разочаровать вас, его фамилия никогда не всплывала в газетах. Журналисты, полицейские искали безумного медика, сатаниста, даже колдуна.

— А он — не колдун?

— Можно сказать и так, но отныне слепые называют колдунов по-другому.

Его звали Джек Гордон, и он тоже знаменитость в своем роде. Он — тот самый студент, который год назад сделал доклад о четвертом измерении в Южном Кенсингтоне и вдохновил другого юнца, Герберта Уэллса, написать рассказ о машине времени.

— Того самого Уэллса?

— О, вы слыхали о нем? — оживилась магиня. — Я сразу предсказала: он прославится в будущем… Сразу поняла, что описанная им идея машины времени увлечет человеческие умы. Такие, как он, словно чуют скрытую правду. И он учуял, как 1888 году где-то в мире открылся реальный Провал в будущее… И Джек Гордон тоже почувствовал — это чутье исследователя, когда ты месяцами ищешь то, что все прочие считают немыслимым. О, студент не был монстром, он был увлеченным ученым! Обычным порождением приближающегося нового века науки, когда каждый мальчишка с горелкой в руках уже воображает себя Господом Богом… а ваш людской Бог в своих научных экспериментах над миром без малейших угрызений обрек на гибель и Содом, и родного сына. Помяните мое слово, в ХХ веке будет еще много желающих занять место Всевышнего, ученые натворят много катастроф, а наука наплодит много Демонов. Именно ученые найдут однажды вход на тот свет или способ устроить тот свет на этом… Вы ведь заметили? Все просвещенные люди опьянены либо революцией, либо научным прогрессом. Наш Потрошитель не стал исключением. Он увлеченно потрошил лягушек и трупы в анатомическом театре, зачитывался «Странной историей доктора Джекила и мистера Хайда» и романом Шелли о докторе, собравшем жизнь из кусков мертвеца, он пытался совместить науку и магию, мечтал сделать человека невидимым, изучал возможности неевклидовой геометрии и колдовские книги… и Гордону попалась одна занятная книга… не хуже вашей… но нет, — прервала она себя, — вам не понять величия нашего 1888 года, когда зарождались судьбы грядущего века, когда все мы верили, что завтра ученые, подобно магам, научаться воскрешать мертвецов, а части мертвецов оживят науку. Хотя полагаю, вы просто не знаете как в ваши дни ваши ученые используют части людей… Но, пожалуй, фанатичнее всего мистер Гордон искал вход в прошлое, в будущее, портал в иные миры!

— Под юбками у горизонталок? — снова хмыкнула Даша. — Он реально надеялся попасть через их органы в будущее как Путешественник из романа Уэллса?

«Красивая идея вообще-то искать портал в иные миры между женских ног, — подумала Чуб. — Кабы идея была еще и бескровной…»

— А разве попасть в будущее или в иные миры невозможно? — ответила вопросом на вопрос Мистрисс Фей Эббот. — Или чрево Великой Матери не обладает великой силой? Вы заметили, что первое убийство Потрошителя, как и последнее, случилось в пятницу?

— В Англии тоже чтут Пятницу?

— Разве пятница friday по-английски не звучит как день Фреи? День Великой Матери чтут во всем мире.

— А я ведь сразу сказала, Джек не зря фестивалил на Деды́, — вспомнила Чуб. — На этот их маскарад лорда-мэра.

— И вы mademoiselle Коко, сразу узнали его по жуткому, дрожащему, потному страху.

«…я боюсь… мне страшно… мне страшно…» — кричащий голос в ее голове наконец-то обрел свое имя.

— И чего боялся Джек-потрошитель?

— Меня.

— Вас… но за что?

— За то же, за что он смертельно боялся тебя.

— Меня? — округлила глаза Даша Чуб. — Потому что я… ад? Я убила поручика… Но при чем здесь ваш Джек?

— Я гадуница, — мурчаще сказала магиня. — Я знаю все. Я видела, как Потрошитель однажды обнимет женщину и… исчезнет.

— Это неправда. Я никогда не обнимала Джека!

— Откуда ты знаешь, если ты не знаешь, кто он? — резонно заметила Мистрисс. — А обнимала ты многих.

«Дусина, Врубеля, князя Рюмина, даже Клепу, бывало», — спешно перечислила Чуб.

Да уж, она не скупилась тут на объятия.

— Джек Гордон искал Провалля… и, как ни странно, нашел. Хоть в первый раз у него ничего не получалось. Убив первую шлюху, он не рискнул распороть еще теплой жертве живот и добыть ее органы. Но у второй он добыл необходимые ингредиенты. И его эксперимент начался и оказался удачным.

— В каком смысле?

— Ведь вы ведьмы… вы в Киеве не почитаете магию смерти, но вы ведаете, для чего используют жир убийцы, правую руку повешенного, волосы и чрево блудницы.

— Жир для магических свечей, рука повешенного «Рука славы» — помогает открывать запоры, — сухо отрапортовала Акнир, скорее для Даши, чем для магини. — Волосы блудницы используют для бесплодия рода. Чрево — чтоб попасть в ад, говорят, его запахом можно отвлечь самих Церберов.

— А еще? — подначила Мистрисс. — Или не знаете? Этого нет в вашей Книге? Если добыть обагренное кровью чрево в 3 ночи 13 минут на Великую Пятницу, можно призывать некроманта. Но милый мистер Гордон даже не подозревал, что, совершая магический ритуал над распоротым животом проститутки и мечтая открыть портал на тот свет, он вызывает меня… — засмеялась самодовольная Мистрисс. — И, конечно же, я не смогла отказаться от его приглашения… После первого пятничного убийства я прибыла в Лондон. И нашла его прямо над телом последней пятничной жертвы… И он увидел вход в иные миры. Как он и мечтал… он увидел его СВОИМИ ГЛАЗАМИ!

Полулежащая на оттоманке Мистрисс Фей Эббот откинула полы халата и расставила ноги.

Сначала Чуб ощутила холодный сквозняк, затем порыв воздуха… А затем халат Мистрисс вздулся, как парус!

И Даша поняла, почему шевелился во время выступлений подол ее звездчатого балахона, поняла, почему она называла своих душек детьми — они выходили оттуда — из того самого места!

Комнату начал наполнять серый туман.

— Вход на тот свет там — у вас между ног?.. — невежливо тыкнула указательным пальцем Землепотрясная Даша.

«бойся ее… она — ад!»

Само чрево Мистрисс было входом в ад. И выходом из… Проходом между мирами!

«…піхва, що нас породила на світ, може затягнути чоловіка назад — у самісіньке пекло…»

— Вы встретили Джека и затянули его… Целиком?

— Ты ведь видела это в своих видениях.

— А зубы? Все правда?

— Народные верования в разных странах так часто схожи между собой, что поневоле задумаешься: а может, все суеверия — правда? — торжественно произнесла миссис Фей Эббот. — Почему не предположить, что врата, сквозь которые каждый из нас вышел на этот свет, не могут быть и вратами на тот свет? Истинные врата только одни — человек уходит туда, откуда приходит. Но если родить может каждая женщина, принять обратно только…

— Ведьма? Жрица?

— Только сама Мать-земля! И лишь мы, подобные Великой Макошь, повелительницы жизни и смерти — некроманты! Истинные повелительницы Дней Смерти, Великих Пятниц, Бабо́в-да-Дедо́в — в эти дни мы способны на все, спасти от ада и стать адом, и вы, ведьмы, никогда не будете равными нам!

Туман стремительно наполнял уборную, точно золотые парчовые стены горели и «лампы Алладина» испускали удушливый чад.

Чуб испугалась, что еще немного, и Мистрисс просто исчезнет в этом тумане, скрывшись от них, и поспешно спросила магиню о самом главном:

— Но я видела во сне не вас, а себя. Я тоже… как вы?

— Не обольщайся, моя дорогая, у тебя нет ни малейшего дара к некромантии. Зато есть иной — несомненный дар к пророчеству! Ты видишь вещи такими, какими они есть, видишь голую правду, потому что не боишься ее наготы. Ты видела себя глазами его страха. А он видел в любой привлекательной женщине только дыру в преисподнюю. Потому, стоило тебе завести амуры, как он попытался убить тебя.

— Меня пытался убить в Одессе сам Потрошитель? Аж лестно… И вы были в курсе?

— Я была в курсе, что вас невозможно убить, Ясная Киевица Дарья Владимировна, — гадуница и впрямь знала все.

— Тогда зачем вы послали душку Джека за нами? И его, и Марию?

— Я не знаю, кто такая Мария, клянусь Уроборосом. Что касается Потрошителя, я не посылала его… вы сами постоянно твердили и твердили на Деды́ его имя. Вы звали его… И я не могла удержать его душу.

— Тень без тела?

Мистрисс кивнула.

— А почему тень казалась раздвоенной?

— Видно, за вами шли сразу двое… Мне неизвестна сущность второго, опасайтесь его. Обычные душки не отбрасывают тени, но когда в душе остается много энергии, она становится почти материальной, и луна видит это. Среди моих Ангелов бездны много заблудших душ. Все они служат мне — и души инквизиторов, и души палачей, и души убийц… но бывают и непослушные. После смерти первой публичной девки я поняла, что не в силах управлять Потрошителем. Едва я приехала в ваш Город, он принялся за старое. На следующий день я с трудом смогла его укротить. Да, — посмотрела она на Акнир. — Он становился Демоном. В нем было слишком много энергии страха, жажды мести.

И Даша подумала, что даже в легенде о Демоне Уго была своя правда: тень Демона действительно видна в лунном свете!

— Jack the Ripper — тот черный дым, который вы пытались вобрать в себя, когда мы пришли? — вспомнила Даша.

— Он становился неуправляем. Я не могла уследить за ним. И не могла ничего поделать. Ведь отпустив его, я бы позволила ему убивать каждый день.

— К черту вашу коллекцию, отправляйте его в ад — ему там самое место.

— Как занимательно, — прищурилась Мистрисс, — ты уже не боишься ада? Не боишься, что в аду снова встретишься с ним?

— Неужели вы позволите ему убивать дальше? — вскричала Акнир. — Он уже убил дочь Ирки Косой, убил мою мать!

— Ваша мать мертва? — привстала на своей оттоманке магиня.

— Она скоро будет убита.

— Тогда Потрошитель тут ни при чем… я не смогла его усмирить. Но моя дочка смогла, у нее особенный дар — она превращает души людей в камни. В ночь на 1 ноября она прибыла ко мне на помощь. — Мистрисс Фей Эббот встала, прошла сквозь туман и, приблизившись, показала им небольшой кусочек черной смолы.

У нее на ладони лежал легендарный Джек-потрошитель.

Глава двенадцатая,

в которой Маша проваливается

Джек-потрошитель с Крещатика

27 октября по новому стилю, первый праздник Параскевы Пятницы — светлой Макошь

Круглая комната Башни Киевиц опустела. Маша погасила электрический свет. Обряд Тьмы не был закончен — его следовало завершить.

Она легла на ковер, прикрыла глаза и приняла тишину. Осень положила прохладные пальцы на ее веки, как сквозь шторы, сквозь них еще пробивался розовый свет — огонь в камине угасал долго, то умирая, прячась в темных обугленных поленьях, то возрождаясь острыми огненными перьями Феникса.

«Прощай, светлая Мать Макошь… пришла пора встречать Темную Мать…»

Огонь захлебнулся во тьме, и она ощутила пропасть Провала. Она уходила сквозь пол, сквозь деревянные перекрытия, сквозь четыре этажа дома на Яр Валу, сквозь его древний фундамент… И там, под ним, стала самой Тьмой — тьмой земли, из которой произрастает зеленый весенний росток, в которую уходит, разлагаясь, осенний лист.

Она уходила во тьму земли глубже и глубже, и каждая плодородная горсть Великой Матери несла ей силу, и корни деревьев и трав сплетались в ее животе, как жилы, кишки, подземные реки града текли сквозь нее, словно кровеносные вены, и, перевернувшись сейчас на бок, она могла бы сбросить с лица Города улицы, церкви, дома.

Она уже была Землей раньше, она знала ее силу, входила в нее и воскресала тысячу раз. Из ее корней прорастали высокие побеги, травы, деревья, они ветвились, сплетались в арки и стены, в золотые орнаменты — прямо из Машиного тела, из ее живота вырастал в причудливых модерновых узорах высокий Владимирский собор…

Младшая Киевица открыла глаза — на нее смотрел Бог с огромной, как у льва, белой гривой волос, серафимы с красными крыльями выглядывали из-за его спины, льнули к нему, словно пугливые темноглазые дети. Святые и великомученики центрального нефа косились со всех стен — живые и дышащие, они хмурили седые и соболиные брови, поджимали губы, глядя на Киевицу, — кто с укором, а кто с пониманием.

«…твое Провалля…»

Есть Провалы на улицах древнего града, принявшего в землю свою тысячи тысяч смертей. Есть Провалля — в собственную душу, в свои скрытые, и странные, и страшные тайны.

Это был не собор прошлого и не собор настоящего — это было совершенно особое место «…твое Провалля!»

Ее личный Владимирский!

Она вспомнила, что по первоначальному плану Владимирский собор собирались построить на Ярославовом валу, 1, — на том самом месте, где стоит сейчас их дом-замок и дозорная Башня Киевиц. Изначально собор должен был стать местом Хранителей Киева. И не случайно она так любила его, наверное, здесь, во Владимирском, всегда жила часть ее души… и не только ее.

Место не было безлюдным и тихим, напротив, она сразу услышала голос:


Киев — родина нежная,

Звучавшая мне во сне…


На мраморных перилах хоров в просторных ангельски-белых одеждах, с беленым лицом стоял невысокий Пьеро в маленькой черной шапочке и распевал печально-сладкую песню:


Я готов целовать твои улицы,

Прижиматься к твоим площадям…


«Вертинский…» — узнала его Маша.

В юности будущий певец мечтал петь вместе с другими мальчиками в хоре Владимирского. А там, на хорах, в иконостасе — сияла мадонна Нестерова, в которую Вертинский был влюблен гимназистом и носил ей цветы. Наверное, здесь, в соборе, вечно будет жить часть его души…

Маша сделала киевскому Пьеро знак рукой, но он словно не видел ее.

Киевица повернулась к алтарю, взглянуть на любимую Богоматерь Виктора Васнецова в золотой центральной апсиде… и зажмурилась от слепящего света.

Там, где на руках у Марии сидел младенец Христос, протягивающий пухлые детские ручки ко всему белому свету, — горел сияющий диск, отбрасывающий триллионы лучей, столь ярких, что и саму надалтарную Пречистую Деву, и свиту из разноцветных херувимов не было видно сейчас. А перед диском, купаясь в его лучах, улыбаясь, парил в вышине неизвестный мужчина в темных одеждах священника, точно так же, как младенец Христос, протягивая руки к белому свету…

— Миша Васнецов, — восторженно угадала Маша, окунувшись в сияние.

Она и сама инстинктивно расставила руки точно так же, принимая, прижимая к себе теплый свет незамутненной радости, радуясь за еще одну душу — маленького сына художника, подарившего вдохновение отцу.

Она знала: из пяти детей Виктора Васнецова — лишь род сына Михаила, послужившего прообразом младенца Христа во Владимирском соборе, оказался навеки неразрывно связан с их Городом. Став православным священником, Михаил в зрелые годы жил здесь. Во время Второй мировой войны его единственный наследник — внук художника и его полный тезка Виктор Михайлович Васнецов был признан погибшим. Лишь спустя много лет семье удалось разыскать его, спасшегося чудом, живого и здравствующего… в Городе Киеве. И единственный потомок «владимирского младенца Христа» — доктор физико-математических наук, еще один Михаил Васнецов, и сейчас проживал в Киеве вместе с детьми.

Вот и не верь после этого в мистику судеб! В чудесную связь художественных творений и человеческих душ… Как видно, и часть души сына Миши навечно осталась в Киеве, в отцовском соборе.

Любуясь дивным свечением, Маша сделала несколько шагов к алтарю в южном приделе храма, и испуганно разочарованно вскрикнула:

— Кылына? И ты здесь?

На полукруглых мраморных ступенях к иконостасу сидела молодая женщина, лицо которой навечно запечатлел и Кирилловский храм, и врубелевские полотна-демониады.

— Кылына, ты слышишь меня?.. Ты позвала меня сюда?

Кылына не подняла головы с аккуратным пробором, склоненной над каким-то шитьем, ее игла то ныряла в полотно, изукрашенное золотым богатым орнаментом, то вырастала вновь из его глубин.

— Кылына, я пришла в свой Провал! Что ты хотела сказать мне?

Тяжелое, плотное, вышитое христианскими крестами и символами полотно было длинным, как жизненный путь, спадая с колен Кылыны, оно тянулось по серо-черным плитам собора. Неужели после смерти экс-Киевица вышивает кресты, неужели и ее мятежную душу защемило в храме… и почему во Владимирском, не в Кирилловской церкви, где поныне в алтаре можно увидеть ее фатальный портрет?

— Ты — не Кылына, — выдохнула понимание Маша. — Ты не знаешь, как спасти моего сына.

— Ваш сын болен? — женщина подняла голову, будто только заметила ее. — Тогда помолитесь ей… она может излечить от любой болезни, — девушка показала на алтарь позади себя, где в одном из окошек, с веткой в руках, стояла написанная Михаилом Нестеровым святая великомученица Варвара.

— Помолиться… — повторила Маша, окончательно убеждаясь в догадке. — Вы не Кылына. И не Эмилия Прахова. Вы — ее дочь, Леля!

— Мы с матерью на одно лицо, такой уж у нас род, — сказала та и снова принялась за шитье, забывая о Маше.

Младшая Киевица еще раз вгляделась в знакомые до боли черты врубелевской Богоматери-демона — пухлые крупные губы, широковатый нос, округлые светлые глаза — такое лицо носила и Кылына, и ее дальняя родственница Прахова, и ее старшая дочка…

Такое же лицо было и у святой в алтаре Владимирского собора, там, куда указала молодая женщина.

Еще один художник Владимирского, еще один Михаил, еще одна любовная история… Нестеров влюбился в дочь профессора Прахова и нарисовал ее в образе святой Варвары, и сделал ей предложение… но получил от родителей Лели однозначный отказ. Эмилия Прахова сочла живописца недостойным женихом для ее дочери. А Леля, жизнь которой испортила властная мать, так никогда и не вышла замуж, осталась старой девой и стала известной вышивальщицей, вышила для Владимирского собора золотом и серебром плащаницу… И, похоже, так и не ушла отсюда, не перешла в мир иной, оставшись навечно в том единственном месте, где ее бесконечно любили.


Я хожу по родному городу,

Как по кладбищу юных дней.

Каждый камень я помню смолоду,

Каждый куст вырастал при мне… —


пел белый Пьеро.

Гулкий Владимирский удесятерял его голос, наделяя каждую строчку грустным гулом пророчества.

Призраки, еле заметные, похожие на обман зрения тени, мелькали в соборе там и тут, рябили в глазах, но их тела и лики не обретали для Маши плотность реальных историй. Сколько душ, сколько тайных надежд, воспоминаний, несбывшихся детских желаний, скопилось в соборе за последнюю сотню лет?

Неслышно ступая, она пошла в боковой «корабль», запрокинула голову, чтобы взглянуть на «Пятый день творения», но не обнаружила там упомянутой Дашей рябины — и не удивилась. История собора была ей преотлично известна: Котарбинский переписал сюжет, оставив в память о творении Врубеля только фон, но и его переделали позже во время очередной реставрации. Маша никогда не видела этой рябины — и не могла увидеть теперь. Ведь этот Владимирский — только ее Провалля!

Справа, со стены, на Киевицу смотрела наряженная в богатые древнерусские одежды, с широкими рукавами и полукруглым узорчатым воротом, жена Ярослава Мудрого — святая княгиня Ирина, с четками в крупных пальцах. Шведская принцесса Ингигерда разомкнула сложенные на груди белые лебединые кисти, подняла руку и указала Маше куда-то в сторону беломраморного алтаря. Младшая Киевица повернула голову — настенный Нестор-летописец, застывший над первой книгой истории с пером в руках, прервался, взглянул на нее недовольными глазами святого старца, которого зря отвлекают от истинно важных дел, и властно указал рукой себе за спину: мол, что стоишь пнем, ступай, куда велено…

Повинуясь, Маша обошла колонну. Там, в дальнем, самом правом углу, скрывавшем «Суд Пилата» и «Христа в Гефсиманском саду», в закутке арки, украшенной звездчатым орнаментом, пряталась небольшая деревянная скамья, и на ней сидел Михаил Врубель, встречи с которым она пыталась избежать много дней и месяцев — почти всю свою жизнь в Киевичестве!

Здесь, в ее Провалле, Миша был не молодым и не старым — вечным и безусым — Машу всегда расстраивало, что на всех портретах и фото лицо Врубеля пряталось за молодцеватыми усами, и сейчас она наслаждалась его чистотой — его голубыми глазами, правильным носом, совершенными светлыми чертами, извлечёнными из лучшего мрамора умелой рукой природного скульптора.

Миша Врубель был не один. Рядом пристроилась рыжеволосая девушка с бледной кожей и таким безмятежно счастливым лицом, какое Маша еще никогда не видела в зеркале…

Она, Маша Ковалева, была тут, рядом с ним! Часть ее души жила здесь!

И, быть может, это объясняло причину, почему она так часто испытывала в душе пустоту… Часть души сбежала от нее!

Быть может, это объясняло причину, почему душа Миши никогда не приходила к ней в гости… Потому что он всегда был здесь рядом с ней!

Младшая Киевица прислонилась к стене, на которой оживший Понтий Пилат в белом плаще тянулся к Христу и, приложив руку ко рту, тщетно подсказывал тому правильные слова, способные спасти осужденного от распятия.

— Вы всегда были моей надеждой на счастье, — проникновенно говорил Врубель своей Маше, улыбаясь ей как счастливому сну, развеявшему многолетний горячечный бред. — И лишь потому порой мои надежды сбывались… вы были моей верой… вера — она осталась со мной навсегда, даже тогда, когда вы ушли от меня… Я всегда искал вас… искал повсюду… искал вас во всех… вы моя мадонна… моя надежда… И моя жена Надежда — она тоже вы… всегда вы… вы будете возвращаться ко мне снова и снова… Все остальное, все остальные — ошибка, обман, колдовство…

А Маша, глядевшая на них со стороны, подумала вдруг: сколько людей сейчас едят, пьют, спят, живут отдельно друг от друга, в то время как их души сидят где-нибудь на скамейке рядком?

Маша, глядевшая, точно сбросила кожу, став одной горячей волной… сбросила защиту, обязательства, законы запреты, и растеклась.

Она вспомнила, как однажды хотела сказать ему «да», как хотела бежать к нему одному, забыв обо всем. А потом все оделось в панцирь долга и правил, панцирь сдержал и охладил ее чувство — похоронил его в заточении там.

Не оттого ли она так и не ответила всем сердцем на преданность Мира, что всегда знала: погребенное, забытое, отвергнутое чувство к Мише не умерло, никуда не делось, их история так и осталась незавершённой, и для него, и для нее.

Она готова была лишить его сына… только бы не увидеться с ним и не вспомнить страсть, способную изменить ее жизнь. Словно ощущала, что сама душа ее осталась в его руках… и когда она уйдет из Провалля, ничего не изменится. Ее душа не с ней, и даже не с сыном… Мише-младшему принадлежит вся ее жизнь… но душа украдена и льнет как щенок к этому дивному человеку, несчастному, счастливому и гениальному…

Который ждал ее возвращения всю жизнь!

Врубель положил голову на их сплетенные руки, и они долго сидели так, молча, не двигаясь. А Маша, глядевшая со стороны, просто стояла и смотрела на них, наслаждаясь этим неизвестным благостным Мишей, этой незнакомой счастливой светящейся Машей — и ей казалось, что все, наконец, стало на свои места, все точки встали над всеми «i». Нельзя просто так убить любовь! Можно загнать ее в подполье, как испуганную маленькую мышь, заставить сидеть там не пикнув, грозить мышеловкой, провозгласить несуществующей, тем, чего нет… ничего не изменится. И твое «нет» обернется пустотой провала в душе. И душа сбежит от тебя мышью… душа всегда выберет не тебя, а любовь.

Губы Христа в написанном на стене Гефсиманском саду шевелились, Спаситель все шептал и шептал молитву. И Маша знала, что он молится уже не за себя, а за всех, кому предстоит испить из чаш своих горьких ошибок. Но стоявший не пошелохнувшись, спиной ко всем, Иисус на суде Пилата отказывался принимать взаймы ложь во спасение… Каждому суждено было испить свою чашу до самого дна!

И все равно ее Провалля оказалось лучшим местом на свете — единственным, где Миша не страдал, не метался в сомнениях, не винил себя за флюгероватость, не кричал, не рыдал в сумасшествии, придавленный собственной манией величия, сменившейся манией самоуничижения. Единственным местом, где она не могла изменить ни его судьбу, ни историю мира — могла просто быть с ним. Навсегда?

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказала вслух душа Маши.

— И я был душевно рад видеть вас, — сказал он светло и печально. — «Душевно» — как это верно… Лишь благодаря вашей душе в эти задушные дни я отдыхаю от вечного проклятия, которое мы принимаем после смерти по делам своей жизни. «Позвольте перед предстоящей нам разлукой от всего сердца поблагодарить за ласку, которую я видел от Вас. Вы знаете, какой приговор должен состояться надо мной, и я с содроганием смотрю в свое будущее» — вам известно, незадолго до смерти я написал эти слова в письме жене из скорбного дома. Если бы я знал, сколько раз мне придется повторить их вам уже после кончины… Теперь я знаю все… вижу все… и безропотно принимаю свою кару. Я хотел оторваться… не смог… не справился… она держит меня… у нее волчьи зубы и когти… мне нет спасенья!

Врубель посмотрел вверх — на потолке хоров, прямо над ними, Бог в «Шестой день творения» создавал Адама под пальмами райского сада.

Но Миша говорил сейчас про нечто прямо противоположное… ад.

— Ты опять уйдешь, — заплакала Душа Маши. — Не уходи… останься! — внезапно она повернулась к своей обладательнице.

Ее собственные глаза, полные гнева, взглянули на Машу с укором и требованием:

— Это ты виновата… все ты! Почему ты ничего не сделала? Почему никогда не слышишь меня! Услышь меня, наконец… Ты должна знать… твой сын… маленький Миша… он должен умереть!

— Что ты говоришь? — полушепотом вскрикнула Маша.

Ее душа встала и направилась к ней, как неумолимый обвиняющий рыжий Демон.

Написанный на запрестольной стене алтаря, снабженный грифоном и книгой Евангелист Иоанн, скопированный Васнецовым с киевского профессора психиатрии Сикорского, с любопытством взглянул на нее, оценивая Машино самоочевидное раздвоение личности.

— Прими это! Он должен умереть! — слова страшного рыжеволосого Демона стали стальными капканами.

— Перестань! Отпусти меня…

— Он должен… должен… Убей его!

— Нет, нет, — заплакала Маша, вырываясь — пытаясь снова вырвать из сердца свою душу, заткнуть ее.

— Дай ему умереть… Убей его! — закричал рыжий Демон.

— Я не верю! Ты — не я! Отпусти меня… — крикнула Киевица.

Она вырвалась из власти безумных и страшных навязчивых слов, побежала.

Двери собора сами распахнулись пред ней. На ступенях Владимирского, отчего-то не в силах попасть внутрь, сидел немолодой мужчина с черно-седой бородой и проломанной грудной клеткой.

Он угрюмо посмотрел на нее и снова погрузился в свои безотрадные мысли.

Споткнувшись о его взгляд, Маша полетела вниз со ступеней… и упала в осеннюю рыжую тишину.

Джек-потрошитель с Крещатика

3 ноября, по старому стилю, 1888 года

Мистрисс Фей Эббот взяла круглый хрустальный шар — не обычный, а полый, наподобие аквариума. Ее худенькие обезьяньи, исчерченные татуировками ручки хватали серые сгустки тумана и бросали в круглый сосуд. Туман в шаре сплетался и двигался все быстрее и быстрее.

— Не сомневайся во мне, — сказала он. — Я потомок киевских волхвиц, за три столетия тебе не сыскать гадуницы сильней. Сам Киевский Демон приходил ко мне, желая узнать судьбу Трех Киевиц…

— Демон?.. — хотела было расспросить подробней Акнир.

Но Мистрисс окоротила ее:

— Ты можешь задать мне сейчас ровно четыре вопроса. И увидеть один ответ.

И в душе юной ведьмы дрожали вопросы побольней, чем судьба Трех Киевиц.

Акнир облизала сухие от волнения губы и четко спросила:

— Он — мой отец?

— Да, — сказала магиня.

— Мы будем семьей?

— Необычной… не так, как у людей… не здесь, — рвано ответила Мистрисс.

— Волчья Мадонна существует?

— Да. Она рядом… она все сильней…

Акнир хотела спросить: «Так как же мне спасти мою маму?!»

Но боялась получить слишком мутный ответ, который лишь запутает все окончательно.

Потому сказала иначе:

— Что мне следует знать из ближайших событий?

— Смотри, — хрипло сказала магиня.

Акнир наклонилась к хрустальному шару и увидела мать… Киевица Кылына стояла над колыбелью Машиного полугодовалого сына. В руке у нее был нож.

Мертвая Киевица подняла правую руку и вонзила лезвие в грудь ребенка.

— Запомни, это должно свершиться!

Джек-потрошитель с Крещатика

На мягких ногах Акнир вышла из уборной Мистрисс Фей Эббот.

Семья акробатов — отец, мать и маленький сын в одинаковых лиловых трико, только покинули сцену. Лицо и усы отца были мокрыми от пота, он держался за сердце и тяжело дышал.

В ноги к Акнир бросился белый пудель… Она обмерла — раньше номера с пуделем в их цирке не было. Грядет чей-то дебют?

Ведьма присела на карточки перед псиной. Пудель тоже сел и дружелюбно протянул ведьме лапу. На его шее был повязан голубой шелковый бант.

— Ав, — вежливо поздоровался он.

— И тебе добрый вечер.

— Ав… авдь!..

Пес любовно лизнул ведьму в лицо, встал на задние лапы, поставил левую переднюю ей на плечо, правую — на макушку, и даже попытался с лаем исполнить какой-то танец, но Акнир остановила его преждевременное выступление.

Вслед за кудрявой собакой появилась хозяйка — в пышной расшитой блестками юбочке и трико с голой спиной. Ее сопровождал клоун Клепа. Поправляя пуфы на своем расшитом тесьмой широком костюме, он громко разглагольствовал с видом подвыпившего философа:

— …а изволите ли вы знать, что клоун по-аглицки clown. А славные англичане придумали не только Джека-потрошителя, но и нашу, отнюдь не почтенную, профессию… Так вот clown означает — деревенщина, притом неотесанная и всенепременнейше пьяная. И да будет вам известно, что красный клоунский нос произошел от вполне определенных носов пьяниц, которых первые содержатели цирков нанимали, дабы грубая публика смеялась при виде их падения. Потому-то лично я потребляю веселящие напитки вовсе не от природой несдержанности, а исключительно в дань высокой и давней традиции… И коли вы, mademoiselle Фифи, столь же добры, сколь и прекрасны, и облагодетельствуете старика стопулей…

Хорошенькая, как ангелок, mademoiselle Фифи, в пышной юбке, громко и резко захохотала.

Холодная тревога обвила сердце ведьмы змеей.

И этого пуделя, и эту юбочку с горошками блесток они уже видели, когда пришли сюда в самый первый раз и случайно столкнулись в буфете с матерью Акнир и ее возможным отцом.

Веда поспешила в буфет…

Она была там! Ее мать. И на ней было то самое платье в сине-серую клетку, в котором они впервые увидели ее здесь в свой роковой, самый первый визит.

В котором Акнир увидела ее лежащей на ступенях Владимирского собора — мертвой, похожей на истерзанную сломанную куклу.

Все должно было случиться сегодня!

И Акнирам решилась… Даша говорила, что заклятие «логус» помогает понять и людей, говорящих с тобой на одном языке, — даже тех, кого зачастую понять труднее всего, наших родных и близких.

— Вы не знаете меня, — негромко проговорила она, подсаживаясь за столик к Кылыне, — но я должна вам сказать…

Она осеклась, в глубине зрачков ее матери пылал красный огонь — Кылына уже была беременна, уже носила Акнир под своим сердцем.

Она не ошиблась, ее зачали на Великую Пятницу — ее отец, о котором она до сих пор ничего не узнала, и ее мать, успевшая близко узнать отца.

— В тебе шумит моя кровь, — спокойно сказала Кылына. — Я знаю, ты не желаешь мне зла. Ты сможешь сказать, кто ты, или этим ты нарушишь Великий запрет?

— Я не могу нарушить запрет. Но мне нужен ответ. Это вопрос моей жизни. Ты пришла сюда ради мужчины, которого любишь? Это посыльный из «Жоржа»? Ты влюблена в него?

— Я влюблена в посыльного? — глумливо уточнила Кылына. — Ты видела нас вместе? Это решительно ничего не значит. Я просто заказывала у «Жоржа» вино для своего суаре.

— Не хочешь — не говори, — Акнир отвернулась. Огонь в зрачках ее матери говорил сам за себя, столь яркий, что от него слепило глаза.

— Я вижу, тебя очень волнует этот посыльный, — засмеялась Кылына. — Но я пришла сюда ради художника — Врубеля.

«А что я тебе говорила!» — воскликнула умозрительная Чуб, и Акнир порадовалась, что напарницы нет рядом с ней.

— К слову, этот господин был тут недавно, ждал вас. Но не дождался, — промолвила мать Акнир.

— Миша был тут? Он нашелся? Но зачем тебе он… снова?

— Ты знаешь? Тем лучше. Так вышло, что мы оказались связаны с ним, как два каторжника, которые не могут сбежать оттого, что им мешают общие оковы.

— Присуха?

«Логус» помог! Она говорила с матерью на равных. Сама не зная того, Чуб совершила открытие, достойное Книги Киевиц — коммуникабельность воистину была ее даром!

— Эта связь дает ему власть. Однажды он нарисовал с меня Демона. И каждый раз, когда он уничтожает его, я теряю силу. И если однажды он нарисует Демона мертвым — я не знаю, что будет со мной. Если он нарисует его поверженным — моя жизнь закончится проигрышем… Но еще хуже, если он напишет не гениального Демона, а бога — своего Бога, Иисуса Христа… напишет Христа лучше Демона. И этим изменит свою суть. И мою суть… и суть моих потомков. Мне жаль, но я не могу позволить ему сделать подобный выбор.

— И что ты сделаешь с ним?

— Он сам не знает своей силы… силы своего гения, силы, дарованной Городом, силы, невольно дарованной мной… и другой. Была еще и другая женщина, и она тянет его к себе. Но он не должен стать иконописцем, не должен иметь потомство. Я видела это! Его отпрыск получит всю нашу силу — и его, и мою, и ее.

— Так это ты погубила его сына?.. Савушку?

Кылына не ответила, но ее глаза-васильки потемнели так стремительно, что стало ясно: решение пропитало душу как яд.

— У него не должно быть детей.

— Это слишком жестоко!

— Нет большего горя для Великой Матери, чем смерть ребенка, — согласилась Кылына, — она нарушает закон Уробороса… Но у человеческих гениев все иначе. Гениям не нужны дети. Гений — венец рода. И одновременно его конец. Как будяк, он вытягивает все силы у предков и у потомков. У гениев другие дети… истинный ребенок Врубеля — Пабло Пикассо, утверждавший, что не стал бы тем, кем стал, кабы не увидел однажды работы Врубеля. Сама врубелевская мозаика мазков — Х-хромосомы кубизма… зачем ему другие дети?

— Послушай, я должна сказать тебе…

Киевица Кылына быстро приложила палец к губам своей дочери и покачала головой.

— Нельзя знать будущее. Закон. Ты хочешь сказать, что мне угрожает опасность? Она всегда угрожает мне!..

«И ты всегда нарушала законы и запреты!» — хотела крикнуть Акнир, но заклятие сковало ее губы, сковало тело, и ей оставалось только смотреть, как, слегка улыбнувшись ей на прощание, мать опускает густую вуаль и уходит. Осознавать, что она ничего не может поделать…

Ее мама умрет.

А перед этим убьет сына Маши…

И лишь она, Акнир, виновата в этом, поскольку, явившись сюда, изменила все.

ВСЕ!

Джек-потрошитель с Крещатика

В ранней киевской осени есть тишина, перекрикивающая шум машин, маршруток, троллейбусов, вечный человеческий гул.

Каждый желтый лист прячет тишину, как жемчужину. Потому даже в шелесте листвы пронзительной песней звучит умиротворенная тишь — осенний покой наших душ, замерших, насторожившихся, с удивленьем прислушивающихся к себе.

Маша упала в иной, неизвестный ей ясный осенний день — сегодняшний, завтрашний, реальный или бывший частью Провалля, она не знала, не могла понять.

Светило солнце, и люди толпились на остановке, еще зеленую назло всем облысевшим каштанам траву густо усыпали желтые чипсы опавших листьев, машины в тянучке медленно ползли вниз с еле сдерживаемым раздражением на мордах, и голуби парили над низким куполом метро «Университет»…

И черный ворон сидел на низкой ограде собора и смотрел правым настороженным глазом прямо на Машу.

Что с ней случилось?

Морок, кошмар?..

Никогда, никогда настоящая душа Маши не могла сказать ей… не могла попросить ее убить сына!

— Что с вами? Вам плохо? Вы вся дрожите, — превозмогая тишину осени, долетел до нее женский голос.

Младшая Киевица стояла на вымощенной серыми плитами паперти со скамейками и уснувшими фонтанчиками для питья, прижимала ладони к своим занемевшим щекам и, видимо, имела плачевный вид. Рядом с ней, забеспокоившись, остановились две девушки; обе они, одетые в положенные для подобного визита длинные платья, только что вышли из Владимирского. Одна, чуть постарше, с миловидным лицом, в нарядной шали и ярко-красных туфлях, и проявила участие:

— Вы не больны? Я могу вам помочь?

— Спасибо, мне лучше, — слабо ответила Маша.

Девушка достала из сумки чистый бумажный платок и ловко промокнула Машин покрытый испариной лоб, легко коснулась его, измеряя температуру — в ее уверенных, подчиняющих жестах читалась ежедневная забота о ком-то, о детях или о больных. Может, она была медсестрой?

— Мы не встречались тут раньше? Бываешь здесь? — спросила она.

— Бываю… — Непонятно почему, от этого простого участия, от незамысловатой человеческой беседы Маше сразу стало легче дышать. — Часто бываю, — сказала она, понимая, что ее слова сейчас истолкуют превратно.

— Так сильно веришь? — удивилась девушка в красных туфлях.

— Не так сильно, как нужно

— А тебя как зовут?

— Маша.

— И я тоже Маша. Слышишь, барби, обратилась к своей подруге она, можешь встать между нами, загадать желание.

— Не называй меня так.

Не-барби одновременно и соответствовала своему прозвищу яркой модельной внешностью, и опровергала его живостью черт, красотой без налета искусственной кукольности — огромными темными глазами, чистой кожей и пышными волнистыми светлыми волосами.

— Вас что-то очень сильно там испугало? — участливо спросила она. — Я слышала, про этот собор рассказывают страшные вещи.

— Мне всю жизнь про него страшные вещи рассказывают, — тоскливо пожаловалась своему Городу Киеву Маша, глядя на растрепанные желтые метлы тополей на бульваре и новенький, только возведенный серый забор ботанического сада с шарами фонарей. — И про то, что его будто бы построили на кладбище… А теперь еще и про Богоматерь с когтями и зубами, которая может наказать нас всех за грехи.

— Богоматерь никого не наказывает, она же защитница, она за всех просит… — сказала девушка в красных туфлях. — И за всех матерей, и за всех детей. У тебя есть дети?

— Сын. Он очень болен.

— Так ты за него сейчас Божью Матерь просила?

— Нет… чего я только не делала, но не это…

— Зачем же ты в собор ходила тогда? — искрение удивилась девушка.

— На, возьми свечечку, у меня вроде осталась одна, — не-барби порылась в своей сумочке и протянула Маше восковую тонкую палочку. И Киевице показалось, что они впрямь уже виделись где-то. Или души всех добрых участливых людей похожи между собой, как истинные драгоценные камни? — Только я тебе сразу скажу: все в порядке с твоим мальчиком будет… я сердцем чувствую, веришь?

— Не знаю…

— А ты попробуй, поверь.

— Трудно поверить тому, кто знает слишком о многом, — сказала Киевица.

— А ты сильно много знаешь? — улыбнулась девушка в красных туфлях. — Знаешь, что со мной будет в следующем году?

— Нет.

— Значит, однозначно не все, — она беззлобно засмеялась.

И Маше невесть отчего полегчало.

Девушка в красных туфлях права… Она, Маша, отнюдь не всезнающая Пифия, она несчастная мать, не знающая, как спасти сына, мать, у которой опустились руки… и самое разумное, что она может сделать сейчас — просто помолиться.

Маша благодарно кивнула и молча пошла во Владимирский.

В соборе было много людей, шла служба. Она долго молилась. Коричнево-охрово-золотой, с синевой, Владимирский собор был осенним, и, как в осени, в нем жила тишина.

Маша так и не ощутила прилив искренней веры… но стало легче, вместе с тишью в душу вошел прохладный покой. Лишь сейчас удушающие, сжимавшие горло слова отпустили ее, лишь сейчас ее отпустил страшный крик.

«Дай ему умереть… Убей его!»

И горькая безысходная жалоба Миши.

«…она держит меня… у нее волчьи зубы и когти… мне нет спасенья!»

Глава тринадцатая,

в которой сбываются все мечты!

Джек-потрошитель с Крещатика

Акнир осталась пытать у Мистрисс судьбу, Даша вышла из уборной.

Легенда преступного мира Джек-потрошитель лежал у нее в кулаке, подобно синице в руке, но стоило отойти на пару шагов, она поняла, что разгадка по-прежнему подобна далекому журавлю в небесах.

Если Потрошитель стал камнем еще в ночь на Хэллоуин, кто же тогда убил бесталанную малышку Елену и скоро убьет Кылыну? Как вообще можно убить ту, которую невозможно убить? И что за Демон ходит за ними — несчастная «русалка» Мария, волчья Мадонна, кровавая Пятница?

И еще бедный Дусин никак не выходил у нее из головы… пусть она не наколдовала его смерть, разве ей легче оттого, что вина реалистичного, бытового и тривиального свойства: она просто дура! Вела себя как дура, влезла в историю с князем, поперлась канканировать в бордель и искать там, стыдно кому-то признаться, любовь!

Дура! Как есть дура!

Румяное лицо бесстрашного маленького Дусина упрямо стояло перед ее внутренним взором и с укором смотрело на Чуб.

«Они были у мадам на вечеринке а-ля театр Кабуки, и князь сказал: “Держу пари, что завладею вашей Коко за один вечер“»…

Решение, как и большинство предприятий Даши Чуб, стало полнейшей неожиданностью даже для нее самой. Внезапно, выходя из цирка, она попросила Отца, свой Великий Город:

— Дай час, который мне должно знать…

Взяла на Крещатике извозчика.

— Какой сегодня денек, не подскажете? — спросила она «Петуха».

— 31 октября… завтра Кузьма… Осень провожают, зиму встречают. Куда ехать изволите?

— На Ямскую! Да, да, прямиком в Яму.

Джек-потрошитель с Крещатика

Снова 31 октября, по старому стилю, 1888 года, Хэллоуин

Двери особняка мадам Манон были заперты, но Чуб снова воззвала о помощи к Городу:

— Дай час…

И массивные двери подались.

Она юркнула внутрь и застыла у входа, боясь выдать свое присутствие и пытаясь понять происходящее — сыскать ему подходящее имя.

Ничего похожего на вечеринку а-ля театр Кабуки, куда она намеревалась попасть, дабы предотвратить роковое пари, не наблюдалось! Уже знакомый ей холл выглядел незнакомым, иным, истинным преддверием Ирия. Невидимый оркестр играл похоронный марш — заунывно, разрывая душу. А на вершине лестницы, словно на сцене, высился стол с белым, увитым цветами гробом.

Внизу, у подножия, творилось неслыханное — «русалки» и «покойницы» в окровавленных белых рубахах медленно двигались в ритме похоронного марша. Холл был освещен лишь свечами в их руках, их тела то сплетались, то извивались, босые ноги выделывали мертвенные па, уста подпевали маршу заунывным печальным стоном.

Но намного страшнее был иной звук:

— Пустите… пожалуйста… отпустите меня! — доносилось из гроба. Кто-то стучал изнутри, молил и рыдал. — Откройте… я не могу здесь… не хороните… пощадите меня!

Была ли улица Ямская очередным Провалом или нет, но бог смерти Яма сейчас правил здесь бал.

«Не хочешь встретиться с Тьмой, не заходи в дом, где танцуют призраки…» — вдруг вспомнила предупреждение Даша.

«Русалки» и «привидения» одновременно задули свои свечи и разбежались, смеясь и громко шлепая босыми пятками.

Источник света в холле остался только один — фонарь над обтянутым белым атласом гробом. Даша видела, как, пробегая мимо домовины, одна из танцовщиц-привидений отщелкнула замок. Крышка гроба слетела, со стуком упала на пол, посыпались шуршащие похоронные венки из елок, увитых траурным крепом, и заплаканная, перепуганная до смерти «покойница» села в гробу, а Даша узнала бледное кукольное личико маленькой глазастой Елены.

Еще живой!

«Приехал один господин, дал деньгу, да девку забрал… Хотите, на Ямской поищите. Только долго она там не задержится… Такие не живут долго…»

«…вам угрожает опасность… не заходи в дом, где танцуют призраки…»

И в этот момент Даше стало по-настоящему стремно и страшно — живот вжался, пытаясь прирасти к спине, а спина — к ближайшей стене.

Танцы ряженых мертвецов мало отличались от любого клубного празднования Хэллоуина. Но Елену убили не на театральных подмостках, не бутафорским кинжалом… ее разрезали на части!

…разрежут через пару минут. Прямо здесь и сейчас!

«…не заходи в дом, где танцуют призраки».

Поздно! Она уже зашла.

Помедлив, Елена вылезла из гроба, отерла слезы тыльной стороной ладони, оправила длинный расшитый серебром саван, взяла фонарь, подняла его и неуверенно огляделась, гадая: что делать дальше?

Присвечивая себе путь фонарем, она спустилась с лестницы. Фонарь отбрасывал вокруг лишь небольшое пятно света — Тьма вокруг казалась огромной, бесконечной, неумолимой. Елена остановилась и снова осмотрелась. Она больше не испытывала страха — скорее недоумение, она не чуяла опасности…

Но Даша Чуб слышала, как затаившиеся людские существа шевелятся во Тьме. Тьма словно отбросила их всех обратно, в первичный хаос, из которого родилось зло и добро.

«Тьма прячется не только на улице… вы встретитесь с Ней…»

Держа в руках фонарь, Елена сделала пару шагов, как вдруг черная мужская фигура тенью бросилась к девушке и отпрянула, вновь слившись с Тьмой. Елена вскрикнула — бело-серебряный саван стал красным. Мужчина успел ударить ее ножом в живот. Кукольно-большие глаза Елены наполнились болью, обидой, непониманием; придерживая рану, хромая, она сделала шаг обратно, к лестнице… Тень снова бросилась к ней и вонзила нож теперь уже в спину. Девушка закричала от боли, рухнула на пол… фонарь откатился.

Мужчина снова исчез в темноте, явно намереваясь и дальше играть с несчастной, как кот с обреченной мышью.

Все произошло так умопомрачительно быстро, что Даша, не жаловавшаяся на отсутствие скорострельной реакции, не успела предотвратить ни первый, ни даже второй удар. Однако она точно не собиралась становиться безмолвной свидетельницей третьего.

С огромным трудом Елена встала на ноги, подобрала фонарь — бедняжка не понимала, что нужно бросить его и исчезнуть во Тьме, не понимала: Тьма хоть на миг может стать ее спасением!

И Даша Чуб бросилась к девушке.

Елена заорала.

— Молчи, — цыкнула Чуб. — А ты не смей трогать ее! — грозно закричала она в непроглядную Тьму.

Тьма ответила смехом — сладострастным, довольным.

Невидимым жалом нож вонзился Даше сзади в плечо и отполз во тьму, как змея после удара. Против воли Чуб взвыла от боли.

Она не могла бросить раненую, но могла спрятать ее — выхватив из ослабевших рук Елены фонарь, она шепнула девчонке:

— Беги, беги скорей к выходу…

И разбив единственный источник света об пол, бросилась в спасительную Тьму, побежала, стараясь запетлять, запутать следы.

Она слышала, как Тень во тьме побежала за ней, забыв о затравленной, загнанной малышке, — новая мышка отвлекла ее.

«Если на Хэллоуин в полночь два человека обходят комнату кругом, — вспомнилась ирландская легенда, рассказанная им Пепитой, — и в темноте идут навстречу друг другу, они никогда не встретятся и один из них пропадет».

Даша остановилась, сердце в страхе стучало где-то под мышкой, так громко, что казалось преследователь идет на его шум. Она стояла, придерживая вероломное сердце рукой.

— А-у!? — злобно позвала ее Тень.

Даша молчала, благословляя Тьму и впервые ощущая себя частью ее. Еще никогда она не желала так сильно стать самой Тьмой — раствориться и слиться с ней. Еще никогда не принимала Тьму так близко — в себя. Тьма укрывала тело, баюкала испуганное дрожащее сердце.

Но Тьма не была непобедимой.

— Мне надоело… включите свет! — раздался недовольный и на диво знакомый голос.

Почти в тот же миг холл наполнился мерцающим электричеством — невидимая рука стоящего за кулисами опытного режиссера виделась тут во всем. Спектакль «Джек-потрошитель» — еще одно волшебство от неподражаемой мадам Манон, способной удовлетворить тайные желания самых прихотливых клиентов.

— О, кого я вижу! Коко! — перед Дашей в черном цилиндре и фраке стоял князь Рюмский с опьяненным, раскрасневшимся от пробежки лицом, довольная счастливая улыбка растеклась по нему.

Хватаясь правой рукой за перила, Елена медленно ползла по лестнице — неровная дорожка крови тянулась за ней. Она не послушалась Чуб, не побежала к выходу, точно глупый маленький зверь, надеясь снова спрятаться в своей коробочке гроба. Или просто не смогла найти выход во Тьме?

Но князь явно утратил интерес к пятнадцатилетней проститутке.

— Мадам Манон, вы воистину волшебница! — возблагодарил он потолок с хрустальной люстрой, как будто дух мадам парил где-то над ними. — И дочь дохлой шлюхи… и резвоногая Коко… Вы всех раздобыли для меня… и все в один вечер!

В его правой, обтянутой белой окровавленной лайкой руке тускло поблескивал медицинский скальпель.

— Ты медик? — с некоторым удивлением уточнила Чуб.

— Пришлось срочно пройти краткие медицинские курсы… нужно соответствовать моде! А Jack the Ripper — новомодная забава сезона, — сказал он, нервозно поигрывая металлическим предметом в руке. — Я читал, что Ripper вначале убивал свои жертвы, а лишь затем совершал хирургические операции над ними. На мой вкус — это прескучно… куда занимательнее оперировать, если шлюха жива!

— Мадам Манон разыскала для тебя дочь убитой Потрошителем проститутки оттого, что ты тоже хотел почувствовать себя Потрошителем?

— Ей не сбежать… Но начну я с тебя! — сладостно сказал князь Рюмский, глядя на Дашу, как на хэллоуинский Бармбрэк с массой сюрпризов внутри, которые ему не терпелось извлечь поскорей. — Ты читала, что Ripper не вступал в половую связь со своими жертвами? Как видно, он не любил их, как я… не желал заполучить их сердца… А вот я хочу получить твое сердце. Я получу всю тебя! Кусок за куском… Ведь я почти люблю тебя, красотка Коко. Я видел все твои выступления, как и этот дурак Дусин… Я грезил о тебе каждую ночь… о твоих ногах… о твоей груди… и том, что под юбкой… — он с улыбкой двинулся к ней. Скальпель затанцевал в его руках.

Даша Чуб отступала, соображая, что противопоставить безумцу. Дезодорант с тирличем? Как на беду, правая парализованная болью раны рука стала неподвижной, и она никак не могла заставить ее приподняться и сунуть пальцы в карман. «Логус»? А реально вообще найти понимание с человеком, решившим стать Потрошителем под влиянием осенней моды?

— Повернись спиной, мой ангел, Jack the Ripper всегда наносил два первых пореза по горлу сзади, — ласково попросил ее князь.

— Черта с два…

— Тогда пеняй на себя! — азартно крикнул он.

Она побежала. Князь бросился на нее сзади, несмотря на невысокий рост, он оказался достаточно сильным, как и большинство сумасшедших. Чуб лягнула его и немедленно получила в наказание удар скальпелем.

— Помогите! — крикнула она машинально, отлично зная, что никто не придет ей на помощь. Превозмогая боль, она распрямила раненую правую руку и уже почти дотянулась до дезодоранта.

Но тут тело князя отбросило от нее, — кувыркаясь, он отлетел в сторону, повалился на пол. С металлическим стуком скальпель выпал из его рук. Мерцающий электрический свет мигнул и погас… они снова оказались в кромешной Тьме.

Тьма пришла ей на помощь?

Кое-как орудуя одной левой рукой, Чуб достала и надела на лицо страшную кожаную полумаску.

— Ты слышишь… ты слышишь… ты слышишь меня? — чей-то шепот заложил Даше уши.

Чьи-то холодные мокрые руки как змеи скользнули по ее телу.

И тогда, подобно кошке, способной быть зрячей во Тьме, Даша увидела Ее!

Возникшая в центре холла жуткая фигура была похожа на древнеиндийскую богиню с полусогнутыми, расставленными в разные стороны руками, ногами и лицом окровавленного Демона. Как воинственный орнамент на коже божества, личину Демона исчертили кровавые ссадины — нос, щеки и уши были отсечены. Вместо живота зияла кроваво-темная яма, сквозь которую белели полуобнаженные кости скелета. Две груди были отрезаны. Две ноги кровавого Демона существовали отдельно друг от друга, но двигались по направлению к ним. Правая рука, рванная от ран и порезов, подняла с пола отточенный скальпель. В левой руке божество сжимало сочащийся красный комок.

«Кровавая Пятница?»

Существо неслышно подбиралось к князю, замершему на полу в непроглядной Тьме.

— Ты этого хочешь? — перерезанное до самых хрящей горло окровавленного Демона издавало ужасный шипящий звук.

— Кто ты? — крикнул князь, отшатнувшись.

— Ты хочешь любви… ты хочешь получить мое сердце?.. Бери его! — «Пятница» подбросила на ладони кровавый комок мяса. И, бросившись к князю, ударила ножом по его лицу, со свистом перечеркнув его красоту двумя глубокими длинными порезами.

Он заорал и отпрянул, прижимая пальцы к кровоточащим щекам.

— Ты этого хочешь? — извергала она. — Этого жаждешь? Так бери… получай!..

Налетев на него, божество ударило князя ножом в живот и засунуло руку в образовавшуюся рану.

Его крик заткнул Даше уши.

— Так ты хотел?.. Так любил ее? — кричал окровавленный Демон.

И Землепотрясная Чуб не закричала в ответ «Стой, пощади!», лишь зажмурилась на мгновение, отвернулась и побежала туда, где, сжавшись, накрыв голову руками, на лестнице сидела дрожащая Елена.

— Вставай! Пойдем скорее отсюда…

— Прошу прощения, но вы отсюда уже никуда не уйдете, — сказал на удивление спокойный и вежливый женский голосок.

Свет зажегся опять. Пред ними стояла мадам Манон, за ее спиной высились четыре дородных лакея.

— Мы не можем отпустить вас. Вы видели это, — огласила приговор им мадам.

Чуб с надеждой бросила взгляд на «Кровавую Пятницу», но та увлеченно гнала свою жертву — изрезанное, истекающее кровью, похожее на завернутый в черный фрак кусок мяса, тело князя с воем ползло на четвереньках по ступеням лестницы вверх, тщетно пытаясь увернуться от страшных ударов.

Слуги мадам не спешили ему помогать, кажется, по мнению их хозяйки, князь тоже увидел тут слишком много.

Лакеи медленно окружали Дашу с Еленой.

— Мать моя женщина, — негодующе вскликнула Чуб, отступая и закрывая Елену собой.

— Ты еще бабушку покличь, — иронично посоветовал один из лакеев.

И, не подозревая о том, подал ей превосходную мысль — не долго думая, Чуб заголосила:

— Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана, я подруга Акнир… Бабушка Анфиса, дедушка Чуб, если вы меня слышите… помогите мне!

Лакеи аж замерли, уставившись на нее, как на юродивую, или хуже того — бесноватую, но объявить ее вслух умалишенной не успели — безумие настигло их намного быстрей.

— Ой, — громко вскрикнул один и потер плечо, точно его укусили.

— Ой! — схватился за щеку второй.

— Глаза, глаза… — взвыл третий, сгибаясь пополам, извиваясь от немыслимой боли.

— А-а-а-а-а-а! — вскрикнула мадам Манон, хватаясь одновременно за шею и грудь.

А потом десятки невидимых пчел накинулись на них, погнали по комнатам, залам, не оставляя ни на миг, как оводы обреченную белую корову Ио, их кожа покрывалась на глазах красными пятнами, вспухала, разрывалась кровавыми нарывами. Пятеро людей метались по холлу, как затравленные безумные звери.

Часть невидимого роя отделилась, с жужжанием полетела на Чуб, окутала ее ореолом. Даша резко рефлекторно подняла руки, защищаясь от внезапно ополчившихся на нее душ, и поняла, что правая рука и плечо уже не болят — ее бабки или бабки Акнир, чаровницы, ведуницы, огнедевы в мгновение излечили ее от ран и переключились на истекающую кровью Елену — та испуганно оцепенела, и на круглом глазастом лице ее выписалось внезапное облегчение.

С жуткими криками лакеи выбежали из дома, бросились в черную пасть Ямской, надеясь отыскать спасение на улице. Упавшая на колени, покрытая кровавой чешуей мелких ран мадам Манон неистово рвала на себе одежду, пытаясь отбиться от невидимых жал. Сверху, из комнат на втором этаже, доносился ужасающий крик князя, оравшего так, словно его режут на кусочки живьем…

Внезапно крик оборвался.

— Бежим, малышка, потом разберемся, — приказала Чуб, увлекая Елену за собой к входной двери.

Но на самом пороге, преграждая им пути к отступлению, возникла черным мороком «Кровавая Пятница»:

— Остановитесь! — запекшаяся кровь на лице Демона делала его почти черным, алая свежая кровь текла по его рукам.

— Кто ты? — прошептала Даша. — Пятница? Волчья Мадонна?..

Страшное божество протянуло к ней руки:

— Я благодарна… я так благодарна тебе… мне было так страшно, так страшно… ты одна пришла мне на помощь… ты единственная позвала меня… говорила со мной… ты накормила бармбрэком… а я так люблю бармбрэк… я всегда любила его…

— Ты тоже из Ирландии типа?

Окровавленный Демон кивнул.

— Кто ты? Ты Мария? Ты ходила за мной?..

— Я Мери… Мери Келли…

— Келли? Как Грейс Келли? Да, точно, я поминала тебя.

— Я — последняя жертва Потрошителя.

Несмотря ни на что, Чуб смогла оценить адскую иронию случившегося: последняя жертва Потрошителя, преследовавшая его последователя — Потрошителя-2, и убившая его. Предсмертный ад князя Рюмского стал зеркалом его души, как и ад его предшественника.

— Я очень благодарна тебе!

В мгновение страшные разрозненные черты окровавленного Демона, отрезанные куски тела, руки и ноги срослись и сложились в один образ, став единым телом молодой девицы. Ее нижнюю губу рассекали три пореза, лучами спускающимися на подбородок… Но и эти раны зарубцевались, кровавые пятна исчезли, на губах заиграла игривая улыбка. Девица поправила длинные черные волосы. Она впрямь походила на несчастную «русалку» из анатомички — но была намного эффектней ее. Всего неделю назад лондонская проститутка Мери Келли наверняка считалась весьма привлекательной женщиной.

— Я думала, Джек убивал лишь некрасивых и старых, — припомнила Чуб.

— Я тоже так думала… потому мало боялась… потому и погибла.

— Ты все время пыталась помочь мне? Предупредить… Еще там, в Одессе, ты защищала меня!

— Я охраняла тебя от него… Я думала, у меня не хватит сил… их не хватало вначале. Но с каждым днем я становлюсь все сильней.

— Ты становишься Демоном.

— Я не хочу… Помоги мне. Отпусти меня! Съешь мои грехи.

Даша на секунду замялась, но махнула рукой.

— Оки… какие там у тебя грехи, пара сотен мужчин? Чуть больше, чуть меньше. Иди с миром. И спасибо тебе — спаси тебя Бог, — сказала Землепотрясная и, отыскав на дне кармана предпоследнюю поминальную печеньку, решительно сунула ее себе за щеку.

Джек-потрошитель с Крещатика

Снова 3 ноября, по старому стилю, 1888 года

Согласно законам путешествий по Прошлому, весь вояж обратно, в 31 октября 1888-го, не занял у Даши Чуб и двадцати минут… И первый, с кем она столкнулась, вернувшись в вечер 3 ноября, стал для нее именинами сердца!

Поручик Дусин — воскресший, румяный, здоровый, с букетом в руках, нетерпеливо постукивая ногой, стоял на посту у ее цирковой уборной.

— Дусин… mon cher ami, Дусин, вы живы! — бросившись к нему, Чуб заключила воскресшего в объятия и прижала к своей объемной груди.

— Конечно, я жив, — обрадовался он. — Или вы смеетесь надо мной? — он насторожился. — Или, — понадеялся, — вы готовы принять мое предложение?

— Нет, — Чуб обняла его так крепко, что чуть не задушила в объятиях, но сдержалась — убить его на радостях сразу же после удачного воскрешения было бы слишком глупо! — Я не выйду за вас замуж, — поцеловала она его в нос. — О, моя дусичка, Дусин… вы моя прелесть… как жаль, что я не выйду за вас замуж!

— Но почему?..

— По кочану, Дусин… С другой стороны, ведь в Настоящем время стоит… А не закатиться ли нам с вами в деревню? В твое имение под Полтавой… Ух, покуролесим мы там!

— Только прикажите, Коко… я немедленно прикажу подать лошадей! — залепетал поручик.

— Тю! А ты чего полумертвая? — прервала его Чуб, завидев Акнир.

Понурив голову, ведьма плелась в их уборную с таким видом, будто шла с тройных похорон.

— Сестричка, любимая, ты даже не представляешь, как все хорошо! Как все землепотрясно! — попыталась взбодрить ее Даша. — Жизнь прекрасна! Да, мистер Зетте? Возьмете меня выступать в свой номер? — обратилась она к проходившему мимо укротителю в цилиндре и черном осеннем пальто.

— Знай свое место, дура! — отбрил ее тот и, скривив одутловатое от пьянства лицо, пошел дальше.

Следовавший за ним знакомый им посыльный с полной бутылок корзиной в руках улыбнулся ей.

— Пойдем сегодня в Купеческий сад? — спросил Чуб возможный отец Акнирам.

— Не смейте… я вызову вас на дуэль! — бросился между ними поручик.

— Хватит уже с вас дуэлей, Дусин, — отодвинула его Даша вручную. — Чего вообще Зетте меня вдруг так опустил?

— Только прикажите, и я вызову его на дуэль! — вскинулся Дусин. — И не погляжу, что он укротитель! Вот выйду сейчас прямо на сцену, зайду в клетку со львами и вызову…

— Да, долго ты так не проживешь, — заметила Чуб. — Я явно опасна для твоего здоровья. Нужно валить отсюда.

— Но, mademoiselle Коко…

Дашу с поручиком разделили лошади Альфреда Шумана, конный аттракцион закончился — потряхивая разноцветными плюмажами, четвероногие любимцы директора прошествовали длинной вереницей в конюшню.

Впереди был номер со львами.

— Даша… нам, наверное, нужно проститься, — тихо сказала Акнир.

— Да уж, лично я не намерена оставаться здесь ни на миг. Не цирк, а публичный дом. Все хамят. Не понимаю, я же ему нравилась, точно! — Чуб все никак не могла перепыхтеть оскорбление Зетте. — Мне казалось, он даже немного влюблен в меня.

Она зашла в их уборную, заглянула в тусклое зеркало, провела пуховкой по носу и стала собирать их нехитрые пожитки. Пора уходить. Дусин жив. Елена жива. Потрошители мертвы — даже два. Мери Келли летит в облака, горемыка «русалка» и Ирка Косая погребены в земле рядом с «могилой Аскольда». Ну, а Юлиус Зетте — пьянь, жлоб и премерзостный тип.

С арены доносился разноголосый хохот, всегда сопровождавший выступление клоуна Клепы.

Смех стих, и шталмейстер громко объявил долгожданный номер:

— Смертельный аттракцион с кровожадными хищниками. Знаменитый и таинственный укротитель Юлиус Зетте бесстрашно войдет сейчас в железную клетку со львами, с которыми даст свое представление…

Чуб приоткрыла рот, почесала напудренный нос и, сорвавшись с места, стремглав побежала в уборную Зетте.

— Даша, не вздумай выяснять отношения сейчас! — бросилась за ней следом Акнир.

Двери комнаты укротителя были не заперты.

Зетте, усталый, обрюзгший, сидел в кресле, положив руки и локти на столик, заполненный полупустыми бутылками, вонючими пепельницами и тарелками с нетронутой холодной едой.

— Так я и знала, — провозгласила Землепотрясная Даша. — Ты нахамил мне, потому что Юлий Цезарь — не ты! Ему я стопроцентно нравилась!

Юлиус-не Юлий Зетте бросил на вошедших мутный ненавидящий взгляд.

— Я знал, что рано или поздно все откроется, — с вызовом сказал он. — И мне нечего сказать в оправдание! — укротитель был уже порядочно пьян и с трудом ворочал языком. — Львы есть львы, я получил ранения семнадцать раз, но последний… Там, в Париже, лев ранил не только мое тело, он зацепил душу. Тело до крови, до кости, а в душе он вскрыл неизвестный мне страх. Я не могу заставить себя войти в клетку. Я был готов отказаться от контракта у Шумана… Как тут появился этот молодой человек из кондитерской «Жорж». Он предложил выступать вместо меня и удумал трюк с маской.

— И вы не спрашивали, зачем ему это нужно? — спросила Акнир.

— Это понятно и так, — отмахнулся от вопроса известный укротитель. — Мы делим гонорар пополам. Но я — Юлиус Зетте. Это — имя! Я беру за выход двести рублей. Ни один безызвестный дрессировщик, пусть и талантливый, не получит и половины. А он оказался весьма талантливым. Он дал всем моим львам свои имена — Люций, Бафомет, Вельзевул — он зовет их, как Демонов. Мои львы полностью подчинились ему. Даже слишком…

— Слишком?

— Публика хочет испытывать страх, желает пощекотать себе нервы. Львы не должны казаться котятами! — взревел Зетте и пьяно ударил по столу кулаком.

— Вы ревнуете его к своим львам? Потому и признались сейчас? Потому не закрываете уборную, — поняла Даша. — Вы хотите прекратить все, вернуться на манеж?

— Он обещал, что в конце киевских гастролей сведет меня с ведьмой, — с пьяной жалостью к себе закричал укротитель, — а она поможет мне преодолеть свой страх.

— ОК, считай, что эта ведьма — мы, — обрадовала Зетте Землепотрясная Даша. — Акнир, сдюжишь?

— Ты и сама сдюжишь, — ответила ей чароплетка и дочь Киевицы. — Ты же хотела учиться. Пусть что-то останется тебе от меня на добрую память. Это сильное заклятие — самый простейший обряд подчинения. В Книге Киевиц его нет, мать подарила мне на день рождения. Подними обе руки, выпрями ладони. На «раз, два, три» подчини себе его страх, прихлопни его… Будешь готова — хлопай в ладоши! Стихи хорошо запоминаешь? Учи, всего три строки…

Джек-потрошитель с Крещатика

Выступление красной маски Юлиуса Цезаря было в самом разгаре. Львы послушно прыгали через обруч, объятый огнем.

Венский дамский оркестр под управлением господина Ульмана играл победительный марш.

Сидевший в первом ряду Дусин явно передумал вызывать укротителя на дуэль — он смотрел на аттракцион с хищниками во все глаза, как ребенок. В креслах первого ряда Даша заметила студента-пошляка Анемподиста Краснобубенского, на балконе — Кылыну. Она была без вуали, в знакомом им клетчатом платье.

Последний рыжегривый царь пролетел сквозь огонь. Публика разразилась восторженными овациями. Кылына встала и с улыбкой швырнула своему избраннику красную розу… вслед за ней на красный бархат барьеров посыпались другие цветы.

Блистательный Юлий Цезарь в алом плаще и белой тунике раскланялся.

«Так вот каков он, отец Акнир, — подумала Чуб. — Укротитель и, несомненно, колдун, которому даже цари зверей — львы — повинуются словно котята с именами Демонов и самого Люцифера.

Вот в кого влюбилась Кылына! Он и, правда, хорош… хотя и слегка донжуан».

— Я не успела договорить, нам нужно проститься, — повторила стоявшая рядом Акнир. — Моя мать погибнет сегодня.

Внезапно все пять царей зверей на манеже разом зарычали, обнажая клыки.

— Тише, тише, — попытался успокоить их Цезарь.

Но львы словно перестали его узнавать. Они спрыгнули со своих тумб, заметались, забили хвостами — с животными явно творилось что-то неладное.

— Люций, Вельзевул, Бафомет, на место! — крикнул Юлий Цезарь трем самым крупным зверинам.

Лев Люций искоса посмотрел на него страшным желтым глазом с восточной черной «подводкой». Бафомет заревел, разявив клыкастую пасть, пружинисто присел на задних лапах, и в рыжем зверином взгляде, в особенном предвкушающем звуке рычания Даша Чуб прочла неминуемое и приближающееся… еще секунда, и лев должен был прыгнуть на своего дрессировщика, прижать его сильными лапами к посыпанному тырсой полу, содрать красную маску вместе с лицом.

Но иной невероятный прыжок отвлек взбунтовавшихся рыжегривых царей. Публика охнула, кто-то громко закричал от страха. Капельмейстер едва не выронил палочку. Не дожидаясь пока кто-то откроет ей клетку, Даша Чуб перелетела решетку по воздуху и оказалась на песке между укротителем и его львами.

Первые ряды и ложи, амфитеатр и галерея, весь зал, пахнущий дорогой пудрой, дешёвым перегаром, одеколоном, осенней сыростью, все собравшиеся здесь сюртуки, косоворотники, блузники, белоподкладочники, сыновья генералов, аристократов, профессоров и купцов, блистательные кавалерийские офицеры и сгорбленные студенты, мастеровые и художники-богомазы, тайные бомбисты и скрытые кокотки, курсистки и думские девчата глазели сейчас на Землепотрясную Чуб с восторгом и ужасом, собираясь навечно запечатлеть в душе этот момент — прекрасный или ужасный, если, не сладив с рычащими хищниками, укротитель и барышня будут разорваны — но все равно незабываемый!

Львы недружелюбно зарычали.

— Ша, котэ… ща-с не до вас, — панибратски осадила их Даша, и те послушно умолкли.

Чуб сорвала с Цезаря красную маску и на глазах у всего Киева всучила «повелителю Рима» увесистую пощечину. Публика ахнула вновь двойным ахом и от дерзновенного поступка бесстрашной барышни, и при виде молодого красивого лица дрессировщика.

— Это тебе за то, что ты со всеми и сразу! И за то, что пытался сводить меня за нос в Купеческий сад.

В ответ молодой человек как-то странно затрясся, помутнел взглядом и сел на песок. Лев Люций издал громоподобный рык, показывая все свои зубы, — его язык был нежно-розовым, а губы — словно подведенными черной помадой. Бафомет взревел, сморщив нос с топорщащимися белыми усами. Публика на галерее засвистела, и Чуб разом прочла мысли всех свистунов, разочарованных тем, что зверье до сих пор не задрало циркачей.

Из-за занавеса появилось лицо директора Альфреда Шумана, такое же белое, как его ослепительный пикейный жилет.

Всегда веселивший публику между номерами клоун Клепа побежал по красному бархатному барьеру, кривляясь, подпрыгивая и наигрывая на гармонике — отвлекая на себя внимание испуганных дам и господ.

Встревоженные опасные звери метались по клетке, будто нечто невидимое и необъяснимое гнало их, не давало покоя — внезапная болезнь или заклятие, или же…

Красная роза Кылыны?

Неужто она решила натравить на любовника львов? Что он ей сделал? Пригласил Дашу в Купеческий сад?

Оглушающий рев львов с именами нечистых разносился по цирку демоническим хором. Чуб собрала силу воли, досчитала до трех и хлопнула в ладоши перед носом у Люция.

— Домой! — приказала она.

И заклятие сработало!

Рыжий крестник Люцифера послушно потрусил по решетчатой аллее за кулисы в свою безопасную клеть.

Клепа окаменел с развернутой гармошкой в руках, Чуб махнула ему рукой и запела во весь свой почти шаляпинский голос, мигом переключив на себя все взгляды перевозбужденной взбудораженной публики.


Что французик ни взболтнет,

Выйдет деликатно.

Ну, а русский как загнет,

Берегись, понятно.

По-французски — ле савон,

А по-русски — мыло.

У французов — миль пардон,

А у русских — в рыло.


Очнувшись, Клепа принялся подыгрывать ей. На третьей строке к ним присоединился и дамский оркестр.

И Даша с удовлетворением отметила, что оставшиеся львы сами уселись на своих тумбах и благоговейно внимают ее сатирическим куплетам, как истинные благодарные зрители.


У французов — все салат,

А у нас — закуска.

По-французски — променад,

А у нас — кутузка.


Чуб пританцовывала, мастерски изобразив в пантомиме и закуску, которой она едва не стала для львов, и кутузку, куда она отослала провинившегося зверя.

«Раз, два, три…» Раздался второй хлопок.


По-французски — сосьете,

А по-русски — шайка.

У французов — либерте,

А у нас — нагайка.


Подобрав кнут дрессировщика, она игриво погрозила нагайкой вслед улепетывающему Бафомету.


У французов — все фромаж,

А у нас — бутылка.

По-французски — ле вояж,

А по-руссски — ссылка.


«Хлоп, хлоп, хлоп»… — еще три льва друг за дружкой отправились в ссылку. Даша подошла к Юлию Цезарю и поставила на него ногу, как на поверженного зверя. Публика захлопала, похоже, решив, что ей довелось увидеть новый изумительный номер «Укротительница укротителя».


По-французски — дилетант,

А у нас — любитель.

У французов — интендант,

А у нас — грабитель.


Краем глаза Даша заметила, что на балконе, в гнезде изысканной публики, случился непонятный переполох, с кресла возмущенно поднялся высокий седовласый мужчина с бакенбардами, разгневанно замахал руками.

Увы, Акнирам оказалась неплохой гадуницей, всего за десять минут выступления сбылись оба ее пророчества — едва Даше удалось открыть рот и запеть сатирические куплеты, она и прогремела, и чуть не загремела…

Когда в начале нового ХХ века эту песенку исполняли именитые клоуны Бим и Бом, она не вызвала неприятие властей, но, видно, сейчас, в Киеве 1888-го стояли другие времена и кутузка с нагайкой пришлась здесь не ко двору.

— Прекратить… немедленно прекратить представление! — к клетке уже бежал отмеченный усами, портупеей и шашкой представитель власти в синей форме жандарма. Повинуясь движению его руки в белой перчатке, униформисты открыли пред ним дверь на манеж, где больше не было львов.

Клепа перестал играть. Девушки из оркестра испуганно уняли свои смычки и струны. Нервный напомаженный капельмейстер прижал к груди свою палочку.

— Вы арестованы за оскорбление интенданта армии… Прошу вас проследовать за мной! — громыхнул синий мундир.

— Это вы мне? — балбесничая, уточнила Чуб и хлопнула в ладоши.

Новая обретенная сила страшно понравилась ей!

Жандарм выпучил глаза, стал по струнке и поднял кисти рук как собачонка, исполняющая команду служить, моргнул рыжеватыми ресницами, как-то «по-лягушечьи» расплылся в неправдоподобно широкой улыбке, слегка присел и пискливо залаял:

— Гав, гав!

В полной тишине Даша достала из кармана последнюю поминальную печеньку, положила ему на нос и хлопнула снова.

Тряхнув головой, жандарм ловко поймал ее ртом. Чуб зааплодировала ему и, прихлопывая, запела любимую песню из детства, которую сейчас, слегка перевирая, она охарактеризовала «как про нашу жизнь»:


Если вы не очень-то боитесь Кощея

Или Бармалея и Бабу Ягу,

Приходите в гости к нам поскорее,

Там, где зеленый дуб на берегу.

Ты узнаешь много волшебных историй:

Тут тебе и «Рипер», и ключ золотой.

Тут и Черномор, тот самый, который

Зря всех пугал своею бородой.


Повинуясь ее хлопкам, дамский оркестр подхватил незнакомую мелодию. Держа перед собой полусогнутые руки с повисшими кистями, позвякивая шашкой, жандарм старательно прыгал с тумбы на тумбу.


Ах, как тихо и темно!

Ах, как чудно и чудно!

Ах, как страшно и смешно,

Зато в конце все будет хорошо! —


выводила Даша (последнюю строчку она любила особенно и никогда не сомневалась в ней!).

Все ее желания наконец-то сбылись. Она исполнила сатирические куплеты вместе с Клепой, пела с дамским оркестром, отыскала отца Акнир, оживила Дусина. Она была воистину Землепотрясной!

— Коко, вы моя королева! — привычно закричал поручик, швыряя ей новый букет.

— Арестовать немедленно! — донеслось с балкона.

— Долой самодержавие! — крикнули с дальних рядов галереи.

Зал заорал, засвистел…

«Боюсь, на этом моя цирковая карьера закончена», — резюмировала Даша Чуб. И ошиблась — впереди был последний, самый невероятный эквилибристический трюк.

В этот громкий, многоголосый напряженный момент стеклянное окно в куполе цирка с шумом разбилось, осколки упали на арену серебристым дождем, а прямо с неба на сердцевину манежа опустился привлеченный хлопками помянутый «Черномор», исхудавший, в мокром от небесной влаги отрепье, с уже весьма порядочной седой бородой, но все еще живой… судя по не примеченной ранее холщовой сумке через плечо, у него имелся с собой некоторый запас провианта, позволившего скоротать в небесном эфире неделю.

— Арестовать его, это наш местный Джек-потрошитель! — Чуб отдала своему одомашненному жандарму команду хлопком. — Фас!

— Гав-гав! — послушно ответил тот.

А Даша увидела, как, поднявшись с песка, забытый всеми Юлий Цезарь бежит к выходу и исчезает за малиновым бархатом кулис.

Глава заключительная и поучительная

Джек-потрошитель с Крещатика

Спина Цезаря маячила впереди, его алый плащ развевался кровавым следом…

В молчании они стремительно пронеслись по сомнительной улице Козинке, поднялись на Ирининскую, и он вдруг исчез.

— Провалля… Он провалился! — Чуб вскрикнула от возмущения, затопала ногами..

Крик угас, стало тихо, ни малейшего звука — даже ветер, гонявший хриплые мертвые листья, остановился на миг, даже крысиный шорох душек притих.

Подчиняясь осенним законам Макошь, с сумерками правоверные киевляне давно разошлись спать по домам.

— Видишь этот фонарь? — показала Даша. — Прошлый раз мы тоже провалились под фонарем… Но мы тогда сказали «Провал», пили наливку… Если бы мы точно знали третью отмычку! — от расстройства она слишком быстро втянула холодный ноябрьский воздух и закашлялась, словно проглотила чрезмерно большой кусок мороженого.

— Мы не знаем ни первую, ни вторую, — сказала Акнир. — Когда я исчезла, там, во Владимирском соборе, я не говорила «Провал». И ничего не пила.

— Но Мистрисс сама сказала нам, что рисунок — «отмычка»… — Даша достала уже истрепанный одесский набросок Врубеля, еще раз внимательно рассмотрела его.

Иисус и Тамара… бутылка-конус… пятна краски на полях… «Как удачно передана ночь», — сказал Шустов, она не поняла тогда почему.

Чуб подняла рисунок поближе к фонарю и отметила, что большое пятно синей краски точно совпадает с удивительным глубоким и синим цветом киевского неба.

Несколько секунд она бездумно любовалась насыщенным цветом небесного шатра, еще не выцветшим от множества электрических огней, и думала, что даже под пытками Врубель не смог бы поведать открывшуюся ему тайну Провала, он мог лишь нарисовать ее, он не аналитик — он пишет свои чувства синими, лиловыми, сиреневыми красками, рисует в магических орнаментах изломы своих страданий, дивный узор своих взлетов и падений. Он реагирует на определенный оттенок неба — безотчетно поднимая голову вверх, как иные бездумно втягивают носом воздух, почуяв любимый запах.

— Цвет неба — вот первая отмычка, — убежденно сказала Даша.

— Под этим небом, по-видимому, я и умру, — печально произнесла Акнирам, безучастная к Дашиным исканиям. — Как раз вовремя, присоединюсь к Бабам и Дедам…

— Ты гений! Нужно позвать их. Они помогут! И не мели ерундень… ты не умрешь, а всего лишь зависнешь тут, в Прошлом, пока мы не придумаем, как тебя воскресить… а я буду каждый день бегать к тебе на свидания и носить сосиски в тесте из нашей «Перепички». Возьми себя в руки, зови наших мамок! Ау!..Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана… бабушка Анфиса, дедушка Чуб… помогите! — Даша поспешно надела темную полумаску из кожи.

И пустынная улица Ирининская изменилась по ее волшебству, став многолюдной, от земли до небес!

Теперь она увидела их всех, мужчин и женщин. Некоторые из душек казались лишь блеклым контуром, иные, напротив — выглядели будто живые, лишенные одежды, но покрытые легким флером тумана. Были среди них и красивые, и ужасные, и ежесекундно меняющий облик, точно душа их постоянно вспоминала то худшие, то лучшие моменты своей жизни, то молодость, то старость, то смерть. У стоящей неподалеку незнакомой высокой и темнокосой женщины то появлялись, то исчезали на лице кровавые раны, столь страшные, что и смотреть не было сил, но сама она, казалось, не замечала их. Еще одна белокурая дива безмятежно парила над ней, наравне с невысокими крышами, покачиваясь с бездумной прелестью бабочки, и рассеянная улыбка играла на ее бледных губах… Но у Даши не было времени особо рассматривать своих и ведьминых предков.

— Бабули, дедули, покажите нам Третий Провал!

Дашин возглас подействовал, как порыв ветра — Бабо́в и Дедо́в понесло вправо, словно невесомые листья. Они сбились в плотный туманный колышущийся кокон, а миг спустя разлетелись опять, исчезли, скрывшись в сумраке осеннего Города, а из кокона, словно бабочка с красными пятнами, показалось не замеченное ими раньше тонкое деревце рябины. Ее листья давно облетели, придав ей сиротливый вид, и красные грозди угасли и сморщились… и все же не возникало сомнений, что именно это деревце нелегально проросло однажды на потолке Владимирского в «Пятом дне творения» Врубеля, так подозрительно похожем на праздник Бабо́в-да-Дедо́в.

— Не Рябиновка… Рябина! Вторая отмычка, — едва не воспарила от счастья Чуб. — Нам осталось расщелкать третью: «То, над чем человек не властен». Что же это? Что-то из серии «сделай то, что нельзя, принеси то, не знаю что».

— Даша, послушай меня, я должна сказать тебе… это важно. Важнее всего! — сдавленно произнесла Акнирам. — Я говорила с мамой. Я пыталась предупредить ее, но у меня ничего не вышло. Она умрет. И она убьет Машиного сына. Она считает, что у Врубеля не должно быть детей. И Савушку тоже сгубила она. Она заранее прокляла всех потомков Миши на смерть!

— Так чего мы стоим тут? Мы должны бежать домой, защитить сына Маши! — вскинулась Чуб.

— Но и это не все… Смотри! — ведьма показала перерезанную шрамом левую ладонь, — Я дала душе своей матери плоть и кровь… я думала, что у нее нет силы прийти в этот мир! Я дала ей силу Демона… Она — Демон!

— Наконец она стала той, кем изобразил ее Врубель.

— И теперь она убьет Машиного сына своими руками… Она заколет его! Я сама видела это в шаре у Мистрисс!

— Как ты могла? Ты что, не знала, кто твоя мать? — Даша буквально провалилась в отчаяние.

Акнир закрыла глаза руками и по-детски заскулила:

— …не кричи на меня… я умру… я хочу умереть… я во всем виновата… сегодня моя мама умрет… и сын Маши умрет… и Маша не переживет этого… Я лишь хотела узнать, кто мой отец, и в результате сгубила всех. И свою мать, и себя, и остальных…

И Чуб не успела найти слов утешения.

Все вдруг закружилось у них перед глазами, точно обе они разом опрокинули по два стакана чистейшей водки, мир побежал вокруг каруселью, тошнота подступила к горлу, в глаза слепящим лезвием впился солнечный свет.

Даша и Акнир оказались посреди неизвестной им церкви.

Спиной к ним в длинном алом плаще стоял Юлий Цезарь.

А вверху, на лесах в центральной апсиде, они увидели Врубеля. Кисть живописца нежно ласкала лицо Божьей Матери, гладила щеки — той самой совершенной, прекрасной Богоматери, увиденной ими в крестильне, но огромной, перенесенной на стену храма.

Храм был невероятным и необычным — из прозрачного, невидимого глазу стекла, и церковные фрески были одинаково видны, как внутри, так и снаружи, а Богоматерь парила прямо в настоящем лазоревом небе… и казалось, вот-вот ты увидишь в нем настоящих ангелов, и Пречистая Дева переступит с двух нарисованных у нее под ногами облачков на реальные облака, и, наверное, когда было облачно, и грозово, и шел проливной дождь, казалось, что Богородица плачет о людях.

Но сейчас сквозь все прозрачные стекла храма ломилось солнце, и лучи, исходившие от Девы Пречистой, слепили глаза, поскольку и ореол, и одежды ее были сложены, как из мозаики, из сотен бриллиантов.

— Это камни, которые отдала тебе Мистрисс? — спросила потрясенная Чуб, припоминая все каменные эскизы, выложенные из ее бижутерии на полу меблирашки.

Юлий Цезарь повернулся к ним, — сейчас, в своей белой с золотом тоге и мягких сандалиях, он казался одним из написанных Врубелем ангелов, сошедшим прямо со стен удивительной церкви. А возможно, и был им…

Ангелом Справедливости?

Или Ангелом Мести?

Он смотрел на них не мигая, и, дотронувшись до его напряженных скул, можно было порезать ладонь, а заглянув ему поглубже в глаза, — проплыть через вечность и вынырнуть в аду или в пекле.

«Если Акнир дочь ангела… вот будет нам финт», — подумала Чуб.

— Эти камни — души людей. Чистейшие души. И здесь им самое место. Они — часть Царства Божьего на земле, часть Матери Божьей, — он и говорил словно Ангел.

Врубель оглянулся, увидел «сестер», поднял ладонь в приветствии, ничуть не удивившись появлению здесь Коко и Мими, но не спустился к ним — поделившись своим одухотворенно-сосредоточенным упоительным счастьем, вернулся к работе.

Приоткрыв восторженный рот, Чуб пошла вдоль стеклянных стен невероятного храма, где Божий сын стоял на коленях, моля избавить его от мук, умирал на кресте, был оплакан и познал воскресение. Кажется, все упомянутые Машей работы Врубеля были здесь — и знакомый им по эскизам отвергнутый Синодом «Надгробный плач», и «Воскресение», и «Сошествие Святого Духа», и смуглый ночноглазый «Ангел с кадилом и свечой», а чуть дальше, в глубине бокового нефа — «Христос в Гефсиманском саду», которого так расхваливал Виктор Васнецов, не желавший смириться с утратой.

Это был тот самый храм, о котором говорил профессор Прахов: «собор в совершенно особенном стиле» — невиданный, существующий в некоем ином измерении — собор из одних лишь работ Михаила Александровича Врубеля!

Собор, где нет, казалось, ни крыш, ни стен, ни преград, где Всевышний смотрел на тебя всевидящим взглядом прямо с нерукотворных небес — громадный, как титан, Бог-отец-«Космос» в доспехах византийских одежд, написанный Врубелем в Кирилловской церкви, получил совершенно новое непередаваемое по силе воздействия воплощение здесь, являясь прихожанам прямо из природной небесной лазури. И, написанные на прозрачном потолке, парящие в небе «Адам и Ева» как будто давали всем знать, где именно находится истинный рай, куда стремиться душой.

— Вы все же разгадали загадку Третьего Провала? — гулко спросил их Ангел в белой тоге.

— Нет, — честно призналась Даша. — Понятия не имею, как мы попали сюда. Над чем человек не властен?

— Над своими чувствами, — ответил им Ангел. — Для того чтобы угодить в Третий Провал, нужно чувствовать бездну в душе… бездну отчаяния! Чем глубже твое отчаяние, тем дальше, тем глубже Провалля. Оттого Врубель и попадал сюда так легко. Все началось с его появления в Киеве — на этих улочках, по которым он ходил каждый день, вдруг открылся Третий Провал, упрятанный на много столетий. Михаил Александрович и стал его главной отмычкой. Бездна была для него состоянием души… бездна запечатлена во всех его картинах, во всех бездонных глазах его Демонов. С его отъездом из Киева Провал снова закрылся. И он откроется вновь только тогда, когда в Город придет человек, подобный бездне, человек, для которого нет ни правил, ни стен, ни преград.

Чуб кивнула, принимая в себя прозвучавшую истину. Перед тем как они впервые угодили в Третий Провал, Акнир пала в бездны отчаяния из-за отца, Даша — из-за Акнир, Врубеля, их предательства по отношению к Маше. Да и сам Врубель пребывал не в наилучшем состоянии духа. Второй раз, во Владимирском соборе, ведьма получила пощечину от Акнир и провалилась…

— Так Владимирский — тоже Провалля?

— Нет, — качнул головой светловолосый Ангел. — Но у Провалля есть любопытное свойство, сродни похмелью. Те, кто побывал там, часто проваливаются потом вглубь себя, своих страхов, будущего, прошлого… Вам еще предстоит пережить свои провалы вновь и вновь. И даже прискорбное сумасшествие Михаила Александровича — тоже запоздалое похмелье Провалов. И все же самое главное правило Третьего Провала в том, что у него нет никаких правил. Ты не можешь им управлять, ты не в силах заранее узнать, попадешь ты в будущее или в Одессу, на год или на столетье вперед, вернешься ли ты обратно. Провалом не управляет заклятие Города. Тем, над чем человек не властен, способен управлять только он сам… Противоречие? — спросил он, и сам же ответил. — Нет. Но обычные люди способны управлять корпорациями, странами, космическими кораблями, чем угодно, но не собой, — не своим настроением. Лишь избранные способны подчинить свои чувства. А Третий Провал всегда соответствует нашим истинным чувствам, оттого и возник миф, будто он выполняет желания… Но желания нередко идут от ума, мы сами не знаем, как часто их формулируем не мы, а социум, разум. А вот чувства… Наши истинные чувства скрыты даже от нас. Мы стыдливо зарываем их, прячем от себя, боимся признаться. В этом смысле Третий Провал и впрямь близок к Аду… Ад всегда соответствует настоящим желаниями, чувствам и страхам.

— Ад — это наше отражение в зеркале, — сказала Даша со знанием дела.

— Но ты, как видно, умеешь управлять Третьи Провалом? — утвердительно произнесла Акнирам.

— Я умею управлять собой, — сказал Ангел.

— И где мы сейчас?

— Вы слышали легенду о церкви, провалившейся под землю вместе с прихожанами?

— Церковь таки провалилась? И где мы? В раю? Или в Ирие? — поинтересовалась Чуб, осматриваясь и тщетно пытаясь разглядеть Город за прозрачными границами храма.

— Мне ничего не известно о той провалившейся церкви, — сказал Ангел в белой тоге. — Но легенда о ней подарила мне идею… Мы в будущем! И пусть в Настоящем этот храм не увидит никто никогда, потому что мы не вправе менять историю… но он есть, точнее он еще будет — он стоит в центре Киева, и, возможно, это самый невероятный и самый прекрасный храм в мире.

«Вот что Врубель рисовал три года, пропадая в своих Провалах. Вот где он пропадал, — обрадовалась второй истине Даша. — Его работы не пропали!»

На мольбертах, столах, на лавках вдоль стен лежали и стояли еще множество врубелевских картин и эскизов. Чуб подошла к трем прислоненным к стене полотнам, с которых уже был снят верхний слой краски, — освобожденное от поверхностных цирковых наездниц «Моление о чаше», «Богоматерь», «Эдем». Рядом стояли эскиз хранителя Киева архангела Михаила, иконы вершителя киевских судеб князя Владимира и покровителя тайны древней Кирилловской церкви святого Кирилла», «Николая Чудотворца» и «Святого Афанасия — всем им еще предстояло перенестись на стеклянные стены.

— Это ты скупал все его картины? Ты нашел и отчистил трех цирковых наездниц от краски — трех Анн Гаппе? — с невольным восхищением вскричала она.

Ангел молча кивнул.

— В чем же смысл этого храма? — спросила Акнир.

— Спроси сама у той дамы под вуалью, которую ты послала ко мне… которая только что пыталась убить меня прямо на арене.

— Я, кстати, тоже не въехала… зачем вообще Кылына пыталась натравить на Юлия Цезаря львов? — сказала Даша.

— Ты? — Акнир отступила на шаг. — Но это невозможно! Киевицу не могут задрать какие-то львы… Кто ты такой? Откуда у тебя подобная сила?

— Так Кылыну загрызут его львы, а не волчья Мадонна Врубеля? — с любопытством уточнила Чуб.

— Волчья Мадонна? Ты дала ей красивое имя. Хочешь увидеть ее? — Ангел подошел к стене и перевернул лицом одну из многих картин.

Это был портрет Кылыны — ведьма стояла в позе Богоматери-Оранты, с поднятыми когтистыми руками, с ощеренными волчьими клыками.

— Волчья Мадонна, которую Врубель нарисовал однажды ночью в крестильне, — не убийца твоей матери. Она — портрет твоей матери, убийцы. Однажды Врубель понял, кто есть кто… так как это понимает художник, не разумом — кистью. Вот подлинный портрет Эмилии Праховой, — Ангел взял со стола и протянул им карандашный рисунок полноватой дамы с белым пятном вместо лица. — Он понял, что не лицо Эмилии сгубило его душу… он понял, что у губительницы совсем другое лицо — волчьей Мадонны!

— Ты знаешь все? — Акнир смотрела на отца с ужасом.

— Я знаю больше, чем вы думаете. Все началось еще тут, в 1888 году. И беда не в том, что в Киеве появились сатанинские иконы, а в том, что писать Демона в те годы — означало прослыть модным художником, а расписывать Божий храм считалось позором. Сколько упреков, насмешек пережил Васнецов, взявшись за роспись Владимирского собора… не мудрено, что этой фатальной осенью 1888 года он пережил мучительный кризис. Но когда он закончил свой храм, Владимирский возродил веру у многих. Потому что Васнецов был талантлив. Но Врубель…

Светлокудрый Ангел поднял голову, разглядывая летящую в синеве Богоматерь. Подул ветер, и облака за ее спиной побежали по небу, и казалось: ветер колышет сейчас и синее платье Матери Божьей.

— Врубель был гением. Одним из тех, кто может переписывать мир, менять его своими работами. Если бы не Кылына, здесь, в Городе Киеве, он провалился бы вверх… вверх, а не вниз! Он мог достигнуть небес, небывалых высот. Если бы его Христос победил — он смог бы как Лазарь возродить в людях истовую веру. И, возможно, октябрьской революции не было бы, и вся история пошла бы по иному пути… Но победил его Демон. И не понапрасну Владимир Ильич Ленин намеревался поставить после победы революции памятник Врубелю.

— Я бы не советовала тебе отменять революцию… — сказала Даша.

— Я знаю, есть вещи, которые слишком опасно менять, — Ангел посмотрел на «Моление о чаше». — «Да минует меня чаша сия» — просил у Отца Божий сын. Но и Отец не смог избавить его от полынной чаши. И я тоже не могу избавить Врубеля от его горькой судьбы.

— А я говорила… — сказала Даша. — Врубель как Христос в саду… Миша тоже видел свое будущее. Третий Провал открыл ему все его будущие страдания! И «Чаша», и «Христос с Тамарой» — эти картины были не для денег… они были криком о помощи! Но его никто не услышал.

— Кроме Киевицы Кылыны, — скорбно сказал Ангел. — Она отлично услышала эту мольбу и осознала угрозу. Она испугалось, что Он тоже услышит ее. — Ангел поднял палец к небу с суровым «Космосом».

— Поэтому ты погубил мою мать? Ты убьешь ее? Сегодня? Зачем ты делаешь это? — с мукой произнесла Акнирам.

— А зачем она погубила его?

— Но он не погиб.

— А его душа? Где после смерти оказалась душа Врубеля?..

«Я видел ад…» — сказал им Миша.

— Однажды в ночь, на Деды́, я сел на кладбище… и вызвал его душу из мертвых, — поведал им Ангел, который, похоже, все же ангелом не был. — И узнал, где он. Он ТАМ… Не в первом круге, и не во втором, в самом черном и страшном месте. И все потому, что она приковала его к себе — присушила его! А где, по-твоему, твоя мать, Акнирам? Почему она не приходит к тебе после смерти? Она в аду! И останется там, даже если однажды твоя девичья кровь поможет ей вырваться оттуда на один краткий миг.

— Кто ты такой? — сдавленно вскрикнула ведьма. — Кто ты? Ты колдун? Или спустился с Небес? Что ты здесь делаешь? Для чего тебе нужен был цирк с переодеванием!

— Я всего лишь очередной Путешественник во времени из романа Уэллса. Но чужаков в цирке замечают сразу, а под видом Зетте, в маске, я мог ходить незамеченным среди всех цирковых, слушать их разговоры… и уходить незамеченным в виде посыльного. На посыльного никто никогда не обращает внимания. А обратив — считают его недостойным внимания. Никто не замечал моей скромной персоны, пока ты не указала на меня своей матери. Она мертва, потому что пыталась убить меня. Потому что ты натравила ее на меня. Зачем ты сделала это? И чего ты хочешь теперь? О чем плачешь?

— О том, что ты — идиот. Ты — мой отец! Ты должен был не убить, а полюбить ее… Я — твоя дочь! — раскрыла, наконец, свою тайну Акнир.

Но Путешественник во времени остался совершенно равнодушным к прозвучавшей тайне — быть может, он был слишком молод, чтобы проникнуться проблемами новоявленной дочери, которая была лишь на несколько лет младше его, а может, не поверил ей вовсе.

— Мне не нужна ни ты, ни она. Если тебе нет дела до того, что душа невинного отправилась в ад, ты такое же зло, как и женщина, тебя породившая. Ты была в аду, девочка? Впрочем, зачем я спрашиваю, ведьма… Ты там еще будешь. Если родишься, а если нет, считай, я оказал тебе услугу, ты никогда не узнаешь, ЧТО ТАКОЕ истинный АД.

— А ты знаешь, что такое истинный? — задала вопрос Чуб.

Путешественник посмотрел на нее, и его губы странно обмякли, а слова прозвучали как извинения:

— Нет смысла объяснять… достаточно скоро вы узнаете сами.

— Потому что мы ведьмы и являемся злом? — вспыхнула она.

— Веды не являются злом, как не является злом и сама Мать Земля. Но вы можете творить зло. И тогда кто-то должен остановить вас… Кылына присушила его. Привязала его к себе. Все это время его душа рвалась с привязи прочь… искала провал в небо. Потому он и создал все это, — он расставил руки, показывая им десятки возвышенных образов, перелетевших с полотен и эскизов прямо на небо. Путешественник посмотрел на Акнир, и в светлых глазах его не читалось отцовской любви. — Ты знаешь, что даже в сумасшедшем доме он кричал: «Я — Иисус Христос»? Он хотел видеть свое «я» частью Всевышнего… а не частью адского плана твоей матери.

— Не делай этого, не убивай ее. Если кровь моей матери нужна тебе для Отсухи… я дам тебе свою кровь.

— Мне не нужна ни кровь, ни Отсуха, — прервал он. — У меня есть заклятие «vele», и я могу украсть душу даже из ада. Я не в силах изменить его горькую судьбу, она слишком вписана в историю Киева, в историю мира. Но я могу привязать его душу к этому храму. Теперь он никогда не окажется в пекле, на которое обрекла его твоя мать. Никто из его современников и даже их ближайших потомков никогда не увидит этот храм… Но он существует. И его душа, — указал он на Врубеля, — чиста перед Богом… И, возможно, там простят его. (И она вырастет на улицах нашего града тогда, когда люди будут больше всего нуждаться в Боге!)

— Тогда помилуй ее… Папа, пожалуйста!

— Я не собирался убивать твою мать. Ты стравила нас. Ты натравила ее на меня. Ты сама убила ее! Ты говоришь, что ты моя дочь. А ты знаешь, что Кылына решила лишить его потомства? Для этого она и пришла в Прошлое — наложить заклятие смерти на весь его будущий род!

Акнир опустила глаза:

— Я знаю.

— И ты приняла это как должное?

— Нет… но я не знаю, что делать.

— Заставь свою мать позабыть все, что ты наговорила ей обо мне.

— У меня недостаточно сил!

— Придумай что-то. Я прошу так немного. Не хочешь видеть ее мертвой?.. Пусть она не пытается убить меня. Например, не науськивает на меня львов, как сегодня. Спасибо лялечке, — он подошел к Даше Чуб и с неприкрытым удовольствием поцеловал ее руку. — Она спасла мой номер. Жаль, мы так и не успели сходить в Купеческий сад, послушать концерт. Поверьте, я был бы счастлив сопровождать такую даму. Позвольте хотя бы подарить вам это на память, — Путешественник протянул Даше свернутые в трубочку ноты. — Прощайте!

Джек-потрошитель с Крещатика

Страх одиночества, страх темноты и страх смерти — сродни друг другу. Для многих — это лишь страх остаться наедине с самим собой. Не убийцы, не монстры в ночи — наши личные чудища, копошащиеся в глубинах душ, пугают нас больше всего. Они и раздерут нас, как черти, после смерти, они — наш личный ад, они станут им, когда прочий реальный мир больше не сможет защитить нас, оградить от нашего «я» нерушимой стеной.

Со стороны казалось, что Акнир просто стоит, опустив голову и плечи, но Даша видела, что ведьма ведет кровопролитное сражение с монстрами собственной души: отчаянием, самоуничижением, опьяняющим страхом.

Волшебный храм будущего истаял, они снова оказались посреди безлюдной Ирининской, но тишина отступила — чуть дальше, на Козинке, «думские девчата» громко ругались с каким-то местным «котом».

На улице потеплело, пронизывающий холод ноября отступил, словно мертвые, собравшиеся здесь, обладали живым человеческим дыханием и его тепло согрело узкие улицы и наполнило Дашу неведомым ранее ощущением силы — осознанием, что мир состоит из тысячи невидимых душ, готовых помочь.

— Никогда еще я не совершала столько ошибок, как за эту неделю, — похоронно сказала Акнир. — Печальней истории не придумать… когда я подошла к своей матери, чтобы отвести ее смерть, я сама заговорила о папе, и в итоге она попыталась убить его. После нашего с ней разговора мама заподозрила его… и ее расследование было намного короче нашего! Не случайно существует запрет менять Прошлое. Нельзя менять судьбу! Это позволено лишь Киевицам! Только им, только Кате, только Маше, только тебе, только моей матери… вам, а не мне! И я должна была принять выбор Города. Он избрал для вершения судеб не меня! Но я использовала тебя, прикрылась тобой. А ты… Ты была на высоте. Ты сразу увидела истину… совершая ошибки и исправляя их, ты шла по следу… Теперь я знаю, почему Киев выбрал тебя. Ты познала Тьму, приняла ад, открыла в себе новый дар, разгадала тайну Провала, привечала душек и помогала им, — ты провела Бабы́-да-Деды́ как положено подлинной Киевице!

— Притормози! Если на меня столько сладкого лить, у меня диабет появится, — уняла ее Даша. — Если бы я не фестивалила тут, а искала отца, который пытался соблазнить мою подругу и убить мою мать, которая, в свою очередь, решила убить его и погибнуть сама, позабыв предварительно родить меня… я бы на твоем месте еще и не то намутила! А ты… что ты сделала такого во-обще? Ты всего лишь попыталась предупредить свою маму.

— И погубила тем и ее, и себя. У меня не хватит сил заставить ее забыть все, применить «забудь» к Киевице. Пусть я и чароплетка, я — лишь ее дочь.

— А нельзя заставить забыть саму себя? — предложила решение Даша. — Вернуться в Прошлое и сказать себе «забудь» — до того, как ты подошла к маме.

— Еще сложнее. Встречаться в Прошлом с самим собой — Великий Запрет.

— А если замаскироваться немного, чтобы саму себя не узнать?

— У меня нюх на знакомых людей.

— А на птиц? Есть такое заклятие «хамелеон», не слыхала?

— Слыхала… Но им редко пользуются, оно несовершенно. Прочитав его, ты сам не знаешь, кого люди увидят вместо тебя.

— Точно? А вот Маша знала, что вместо нас увидят сорок.

— Вот она все-таки сильная, — покачала головой Акнирам. — Но какой толк в сороках? Представляешь двух сорок, залетевших в буфет цирка?

— Незачем по буфетам порхать… подлетаешь к себе, с ходу клюешь себя в лоб, каркаешь «забудь!»… и пока! И давай не будем рисковать, попросим Город дать нам час, который нам должно знать. Чур, я говорю заклинание!

— И еще на Бабы́ ты впервые начала колдовать… — сказала Акнир.

— Вообще не знаю, почему я этого раньше не делала? Такой кайф!..

— Потому что в тебе было слишком много человеческой силы, энергии, способной открыть почти любую желанную дверь. Но Тьма открыла в тебе глубину, а в глубине, как река под землей, текла настоящая сила. И ты покуда сделала лишь один глоток из нее.

Джек-потрошитель с Крещатика

Цирк Альфреда Шумана встретил их знакомыми запахами и звуками — оркестр играл музыку Лысенко из «Ночи» по Гоголю.

Судя по всему, Город дал им тот же самый, знакомый, исхоженный и истоптанный день, 3 ноября — первую его половину.

Выступление уже началось, но еще не завершилось мятежом рыжегривых львов. На арене с успехом шел номер Мистрисс по мотивам произведений Николая Васильевича. До разговора Акнир и Кылыны оставалось не меньше часа.

Ступая осторожно, точно по минному полю, они прошлись, а может, и пролетели в виде птиц по всем помещениям и заглянули в свою уборную. Котарбинский еще не пришел к ним с визитом. Тусклое зеркало привычно отразило их лица, скрывая от подруг их новый хамелеоновский облик.

Они отправились в буфет.

Михаил Александрович Врубель скучал за любимым столиком Коко и Мими и несомненно ждал цирковых сестричек, но их появление не вызвало у него интереса.

— Похоже, мы точно не сестры Мерсье. И не две сороки… — шепнула Даша. — Сороки заинтересовали бы его.

За столиком у самого входа сидела мать Акнир и ее отец в костюме посыльного из модной кофейни «Жорж».

— Десять бутылок бордо, — кивнул он, перечитывая запись на небольшом листке. — И ящик шампанского…

Кылына величественно качнула головой в подтверждение. Похоже, мать Акнир не лгала, говоря: «Я просто заказывала у “Жоржа” вино для своего суаре».

Но откуда тогда в ее взоре воспылал яростно-красный огонь?

— Они говорят как чужие, а мама уже беременна мной, — недоуменно прошептала Акнир. — Не понимаю…

«Чё непонятного? Уже переспали, но еще не раззнакомились толком», — не стала озвучивать свою версию Землепотрясная Даша.

От трудноразрешимых вопросов и нелицеприятных ответов их отвлекло появление новой пары. Веселые, хихикающие, как две школьницы в разгар землепотрясной проказы, Даша Чуб и Акнир завалились в буфет и, прорысив глазами пространство, направились прямиком к Врубелю.

«Пипец… — подумала Чуб. — Мы сейчас в этом цирке в тройном экземляре!»

— Здравствуйте, — первый экземпляр Акнир подошел к художнику. На ней была дореволюционная шляпка с вуалью и серебристым пером. — Вы Михаил Александрович Врубель?

— Да, — сказал тот.

— А вы в курсе, что у вас есть ребенок, сын?

— Да, Мими… — сказал он. — Я видел его. И видел тебя… Я видел свое будущее. Передайте моей Надежде, что я буду вечно ждать встречи с ней… даже если наша встреча случится в самый страшный час моей жизни. Я люблю тебя, моя Мимимишечка. Я рад, что ты есть. Я пришел сказать тебе это. А теперь мне нужно идти.

Врубель встал и двинулся к выходу, первый экземпляр Акнир сел, силясь понять, что произошло. Снимавшая все это на мобильный первоэкземплярная Даша Чуб плюхнулась рядом.

— И чё это было? — тихо спросила она.

Угодившая в кадр темноволосая Кылына насмешливо помахала им рукой.

Пребывающие в последней редакции самих себя, хотя и неизвестно в каком — человеческом или нечеловеческом — образе, Даша Чуб и Акнир переглянулись и, не сговариваясь, направились к выходу, где столкнулись нос к носу с клоуном Клепой.

— О, красавица! — отвесил тот шутовской, нарочито низкий поклон Даше Чуб. — Позвольте представиться, получатель оплеух и укротитель самых страшных гримас. А как ваше прелестное имя? Позвольте угадать! Вы та самая mademoiselle Фифи… у вас сегодня дебют?

— Дебют? — заинтересовалась своим новым выступлением Даша. — А я точно Фифи?

— Я видел вас на афише, — Клепа вкрадчиво взял ее под руку и повел в коридор. — Вы прелестны, совершенно прелестны… а изволите ли вы знать, что клоун по-аглицки clown… а славные англичане придумали не только Джека-потрошителя, но и нашу, отнюдь не почтенную профессию…

Дальше Даша не слушала — остановилась, изумленная невообразимым зрелищем.

Обогнавшая ее Акнир стояла сейчас в коридоре, напротив еще одной Акнир.

Акнир-вторая почему-то сидела на корточках, в то время как первая положила одну руку ей на плечо, вторую на лоб и громко сказала:

— Ав… авудь… Забудь все!

— И коли вы, mademoiselle Фифи, столь же добры, сколь и прекрасны, и облагодетельствуете старика стопулей, — закончил их цирковой вояж клоун Клепа, — то ваше имя будет навечно высечено алмазными буквами в моей благодарной душе.

Джек-потрошитель с Крещатика

28 октября по новому стилю

Одинокий осенний лист летел вниз медленно-медленно, неторопливо, словно сомневаясь, стоит ли ему проложить падение или задержаться и получше запомнить этот шуршащий золотой угасающий мир.

За темными окнами Башни Киевиц давно догорело 27 октября… Темная Мать пришла на смену Светлой Матери, теплое Перуново Макошье сменило Макошье Велеса. Успел всплакнуть дождик, и черный асфальт заблестел под фонарями Ярославова Вала, как черное зеркало, и тени отражались в нем, видимые и невидимые человеку.

Маша сидела у колыбели, и ее лицо превратилось в маску печали — сыну не стало лучше.

Даша и Акнир только что пересказали свою эпопею о последнем безумном выступлении Чуб и тайном храме в Провалле и узнали, как выглядит Машин Провал.

— Так ты думаешь, — недоверчиво нахмурилась Даша, одновременно выпячивая удивленную нижнюю губу, — что встретила у Владимирского саму Богоматерь и святую Варвару? Не-е, я в теме, святые приходят к нам на Деды́… но ладно еще святой Николай… сама Богоматерь? Или это было видение?

— Я не знаю. Но Божью Матерь в Киеве традиционно изображали в красных туфлях — и во Владимирском соборе, и в Софийском храме. — Маша задумчиво сняла с рукава незамеченную каплю воска от поставленной ею свечи: — А ведь символично, — сказала она, — что Врубель уехал из Киева в 33 года, в возрасте Христа. Хоть я и ошибалась, последний Христос был написан им сразу после отъезда из Киева… рисунок погиб. Но, по воспоминаниям Коровина, этот последний Иисус был словно сложен из драгоценных камней… И все-таки в вашей истории есть свои дыры. Например, почему, пытаясь убить Путешественника, Киевица Кылына погибла сама?

— Тому может быть лишь одна причина, — сказала Акнир, успевшая всестороннее обдумать вопрос задолго до того, как он прозвучал. — Путешественник не убивал и даже не пытался убить мою мать. Убить Киевицу может лишь Город или она сама. Мама погибла от собственного заклятия, а это равнозначно самоубийству. Потому что Путешественник был не просто колдун — он зерцало. Зеркало! У одной из моих прабабок тоже был такой дар. Очень редкий… Если кто-то попытается убить тебя, убийца сам окажется убитым своим же оружием.

— И если кто-то натравит на тебя львов… завтра этого человека найдут растерзанным львами, — осознала очередную истину Даша.

— А если кто-то попытается лишить его потомства, он сам понесет от него, — сказала Акнир. — Прежде чем она решила убить Путешественника, мама зачем-то пыталась лишить его детей. Теперь я понимаю, почему она никогда не говорила мне о таком отце. Моя мать зачала меня потому, что хотела кого-то убить… да, это в ее стиле.

— Но зачем было лишать его детей, он же не Врубель? — спросила Чуб.

— Я не знаю, — признала Акнир. — Ничего не понимаю… в итоге я так ничего и не выяснила, кроме того, о чем лучше бы мне и не знать. Моя мама в аду.

Она подошла к поминальному столу, задумчиво протянула руку к печеньке, но не взяла.

Маша отошла от кроватки ребенка и села за стол рядом с ней, взяла пирог и откусила кусок.

— Есть одна история о Мише… о Мише Врубеле, — как водится, предалась воспоминаньям о душках она. — Когда он сошел с ума и ослеп… он начал видеть сны наяву. Он говорил, что он жил во все времена, и в Италии времен Ренессанса, и в Киеве — в древнем Киеве. Он рассказывал, что видел закладку Десятинной церкви… И если это был не просто сон, и не сумасшествие… если у Провалов бывает похмелье… ведь мы изучили ничтожно малую часть их свойств. Вдруг Миша и история Киева связаны давным-давно? — она помолчала. — Приходи, — все знали, к кому она обращается. — Я буду рада… и буду ждать тебя.

Даша села меж ними, сгребла сразу целую горсть печенюшек из тарелки.

— А я хочу, чтоб пришли все бабки Акнир, которые мне помогли… Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана… все остальные. Когда их позову я, Киевица, они точно придут! А я еще внукам буду рассказывать на Бабы́, как они в борделе дали всем жару.

Акнирам быстро сунула печенье в рот.

— Моя мама не монстр, — с вызовом сказала она, — хоть теперь вы все считаете так. И даже я начинаю думать… но вы не знали ее! Она была очень-очень веселой. И действительно любила слепых. Она специально ходила на многолюдные праздники, чтобы вылечить в толпе на Крещатике прикосновениями как можно больше людей… все смеялась, что однажды, благодаря ей, Козьему болоту припишут целебные свойства. Мама, ты слышишь меня? Я спасу тебя! Но не нужно приходить сюда, я прошу… умоляю!

Акнир встала, открыла двери и вышла на хмурый осенний балкон, присела на карточки, чтобы скрыть под дождем подступившие слезы.

У осени было много одежд — туман, разочарование, холод…

Деревья шумели, стук дождя напоминал стук колес, и казалось: все они едут куда-то, оставаясь на месте. И лишь немногие слышали, как уже стучат вдалеке копыта белого коня Архангела, по народным поверьям, запирающего на зиму землю ключом. Ключи от земли отсвечивали тысячью бликов в темных окнах осеннего Града… конь был еще далеко, но приближался с каждым ударом — ударом сердца, ударом в сердце.

— Ее отец сказал, что я тоже скоро увижу ад, — призналась Даша. — Мне теперь даже интересно, когда? Я теперь совсем не боюсь. Все думают, что ад — наказание, но это не так… Ад — это как платье. Вот ты типа купила себе красивое платье, а потом на тебя напали грехи: лень, чревоугодие, уныние, ты поправилась до ста килограмм. И в свое красивое платье не влезаешь. Но не потому, что платье тебя наказывает или плохо к тебе относится, а потому, что ты растолстела! Все просто!

— Миша заснул. Пойду, согрею ему молока, — младшая из Киевиц отправилась на кухню. Чуб увязалась за ней.

Они едва успели поставить большой древний чайник на плиту, когда послышался звон рассыпающегося стекла. Все трое бросились в круглую комнату Башни Киевиц… И все опоздали.

Зеркало было разбито, над колыбелью стояла Кылына — в руках у нее был окровавленный нож, который она только что вытянула из груди Машиного полугодовалого сына.

— Мама, нет! — крикнула Акнирам. — Я же просила!..

Кылына исчезла.

С воем Маша бросилась к кроватке ребенка.

Но на его одежде и постели отчего-то не было крови, и круглые глазки маленького светлоглазого Миши глядели на мать любопытно и радостно, щеки мгновенно стали румяными, губы улыбались — малыш был цел и совершенно здоров.

— Но как он выздоровел?.. Как выжил? — не веря в лучшее, Маша опасливо взяла сына на руки.

— Он — зеркало, — потрясённо сказала Акнир. — Воскрешая, его можно убить. А убивая — спасти. И мама знала об этом. Она не пыталась убить его! Она спасла твоего сына… Наверное, лишь на Бабы́ твой сын получил этот дар от предков.

— Кылына спасла моего сына? Зачем? — недоуменно спросила Маша.

— Миша-младшенький тоже зеркало, как Путешественник? — Чуб подошла к малышу, нагнулась к нему, растянула пухлые губы в улыбке, не в силах сдержать радость при виде его круглой счастливой и здоровой мордашки.

— Ляля, — потянулся он к Даше.

— Ляля? — повторила застывшая в балконных дверях Акнирам. И вдруг, сорвавшись с места, бросилась к ребенку, буквально вырвав его из рук Маши, прижала к груди:

— Папочка! Мой папочка… папочка, вот я и нашла тебя! Теперь мы будем семьей!

Чуб развернула подаренные ей ноты и прочла на полях:

Моя дорогая тетя Даша. Давно хотел признаться, что я был влюблен в вас с самого детства, когда мне было шесть, а вы, самая веселая и прекрасная тетушка в мире, каждый день водили меня на концерт… Жаль, что я так и не смог отплатить вам тем же. Надеюсь, эти ноты, купленные мною для вас в лавке Ижакевича, компенсируют это.

С любовью, ваш Вольдемар, он же — Миша Врубель-младший.

П. С. не знаю, правда ли это, но по семейной легенде «моей Лялей» я впервые окрестил вас еще до того, как мне исполнился год.

— Ух ты… а я и правда классная баба… и тетя наверное тоже «ух ты!» — ошалело произнесла Даша.

— Миша, — недоверчиво произнесла Маша. — Мой сын Миша был там? И искал отца? И спас его душу… А Кылына пришла туда, чтоб лишить Врубеля детей, заранее обречь их на смерть, и в результате сама…

— Папочка! — повторила Акнирам. — Папа… Вот что Врубель пытался сказать нам в соборе… «Моя любимая… внучка!». Он увидел меня в будущем. Ничего, ничего, папа, теперь я тебя воспитаю, как надо… теперь я сама с тобой буду на концерты ходить! Мой папа… — она подняла ребенка над собой, глядя на малыша, как на восьмое чудо света, доступное ей одной, и повторила: — МОЙ ПАПА!

Из будущей истории

Джек-потрошитель с Крещатика

Говорят, ведьма не может зайти в церковь, но это вранье. Украинские ведьмы издавна ходили на церковные службы, именно в церкви, благодаря особым ритуалам, их и вычисляли добрые люди, чтоб, «перекрестившись, плюнуть на самый хвост».

Лишь избранным ведьмам заказан ход в Божий храм. И Глава Киевских ведьм Василиса Андреевна относилась к тем, кому не стоит переступать церковный порог. Даже рядом, на святой церковной земле, она чувствовала себя неуютно и «моторошно» и старательно обходила бесчисленные церковные паперти, и ныне здравствующие, и оставшиеся от прежних, снесенных церквей Киева, уже забытых слепыми, но по сей день вызывающих у Главы беспокойство и страх, не считая десятков иных неприятных симптомов.

Однако здесь, в Прошлом, неосвященный Владимирский собор еще не стал настоящим храмом, и Василиса смогла пересилить себя и подойти к будущей твердыне вплотную.

Глава Киевских ведьм обменялась косыми недружелюбными взглядами исподлобья с княгиней Ольгой на дверях собора, опасливо посмотрела снизу на черные дула церковных колоколов и двинулась в сторону одинокой скамейки, на досках которой восседал большой черный ворон.

Даже не освященный Владимирский казался ей опасным как враг, еще не объявивший войну. Высокие тяжеловесные крепкие византийский стены обители святого князя напоминали крепости — он был наследником храмов Константинополя, вырастающих из земли в те далекие времена, когда к стенам городов слишком часто подступал неприятель, и храмы порой вырастали прямо из крепостных стен, и крепость была эталоном любой обители, и часто именно храм становился самой последней крепостью жителей…

— Так бывает, любовь давно прошла, а душу защемило… — послышался голос. — Весьма любопытный людской феномен.

Василиса опустилась на край скамьи, безрадостно осмотрелась и нервозно разгладила складки на массивных коленях. Даже тут, промозглой серой осенью конца XIX века, она не изменила своей любви к ярким цветам — ярко-синяя блуза, ярко-рыжая юбка, коричневое бархатное пальто с узором и такого же цвета шляпка с синими и рыжими лентами.

— Вы словно Дьявол, заполучивший людскую душу, — неодобрительно сказала она. — Играетесь с ней, как дитя с погремушкой…

— Вы, ведьмы — те же люди, — парировал голос, — как бы вы не кичились своим отличием от ничтожных слепых! — Черного ворона больше не было, теперь на скамье рядом с Главой ведьм сидел Киевский Демон с двумя осколками зеркала в руках. — Вы, видимо, полагаете, что я Мефистофель, который украл ее душу… Зачем? Чтобы держать ее в склянке… отправить прямиком в ад? Или громыхнуть при встрече: «Теперь твоя душа — моя!».

— И зачем она вам?

— Половина души, как половина карты, не в силах указать слепому правильный путь.

— И путь ведет к вам? — саркастично спросила Глава.

— Вы знаете сами, ее путь пролегает сквозь пекло, и ей не пройти, не имея ни карты, ни компаса.

— Боюсь, нам всем вскоре придется пройти через это. Первая часть пророчества Великой Марины сбылась, сбудется и вторая. Когда в Город придут Трое, древние, которых Марина уложила спать на тысячу лет, проснутся, врата всех Провалов откроются, и тот свет воцарится на этой земле, и каждому воздастся по вере его… И, если вы вернете ей душу, она может выбрать не ту Мать.

— Проверим?

Демон сложил две части круглого зеркальца и произнес заклинание… края срослись, теперь на зеркальном круге не было и намека на трещину.

И зеркальце сразу поймало солнце — невидимое, закрытое сизыми осенними тучами, солнце вдруг отразилось в маленьком зеркальном круге.

Круг сверкнул, как ограненный алмаз, заставив ослепленную Василису зажмуриться, и вдруг превратился в солнечного зайчика, бесстрашно лежащего на большой смуглой ладони Демона, не обращая внимания на хмурый, бессолнечный день.

Демон убрал руку — солнечный блик переместился на серую землю и исчез.

Пятый провал


Джек-потрошитель с Крещатика

Часть первая


Джек-потрошитель с Крещатика

Узкая щель неба и ворон на дереве.

Ветер-посвист рвал ворона, не давал ему покоя — мертвый ворон все хлопал и хлопал черным крылом.

Ворон, кричавший над ним, был убит его же стрелой. С тех пор Мстислав лежал и смотрел на мертвого ворона, повисшего в цепкой развилке из тонких веток.

Скоро ли он сам станет мертвым, как ворон, скоро ли его белое тело станет черной землей?

Сколько он уже лежит здесь, на самом дне длинного оврага Провалья?

Со вчерашнего дня?

Или с позавчерашнего?

Или он давно мертв?

И все его мысли и чувства, подобны крылу мертвого ворона, которое все машет и машет от ветра, но уже никогда не сможет взлететь. Перья опадут, крыло оторвет ветер, скелет ворона останется на дереве и сойдет со снегом весной.

Или он жив? Слишком сильно его мучает жажда, ставшая невыносимой, сковавшая горло, опалившая адовым пеклом уста.

Он дал себе время собраться с силами и, приподнявшись, пополз по дну оврага, покрытому мхом и перепревшей листвой. В руках Мстислава еще жила немалая сила. Но смерть была неизбежна — ноги не подчинялись ему, а коли так, он никогда не выберется отсюда наверх по почти отвесным высоким стенам Провалья.

Все ловцы объезжали Провал стороной. Но он погнался за дичью, хоть знал, как опасны вечерние тени. Помнил, как летел через лес с луком и стрелой наготове, помнил свистящую тьму падения… Что случилось? Лошадь затормозила перед глубоким оврагом, и он не удержался на ней?

Сколько времени пройдет, прежде чем отец отправит людей на поиски пропавшего сына? Сколько уже прошло? Вечер сменил ночь, ночь сменил день. Скоро ли ночь вернется на землю?

Он полз по влажной и темной листве, надеясь, что дорогу ему вот-вот преградит журчащий ручей. Жажда сводила с ума. Еще немного, и он вспорет себе руку, чтобы напиться собственной крови. И стает упырем, о которых так любит рассказывать воевода Хемунд.

Хоть об этом Провалье говорили иное…

«Ты знаешь, кто там живет», — говорили ему.

Хоть имя живущего здесь давно уже не называли.

Но теперь Мстислав точно знал, кто обитает тут, на дне Провала.

Его погибель!

Он прижался к покрытой мхом земле, очередной раз давая руками передышку. Вороны, теперь уже не мертвые, а живые, кружились над ним — вороны всегда чуют добычу. И у него больше нет сил выпустить стрелу, отомстить им за выклеванные глаза, за разорванное белое тело, за падаль, которой станет он, Мстислав, когда день вновь сменит ночь. И никуда не спрятаться, не укрыться от воронья — они дождутся своего страшного часа, попируют на тризне.

Он повернул голову и вдруг краем глаза заметил в склоне оврага невысокий проход в земляную пещеру… Кто-то живет там! Или жил? Быть может, укрытие поможет ему?

Ему пришлось собрать все свои силы, чтоб заползти в дыру пещеры на усталых руках.

За узким входом был небольшой зал с почти ровными стенами, будто кто-то специально поработал над ними.

На глинистой стене он увидел нацарапанные буквы, но не смог сложить их в слова. Увидел знаки, значения которых не знал.

И еще что-то вроде картины…

Он видел много образов — лики святых и лики родных, написанные византийскими мастерами на стенах Десятинной и Софии Премудрости, миниатюры на страницах книг в библиотеке отца, слывшего великим книжником, славившегося своим мудролюбием и мудрословием, знанием многих языков и наречий.

И эта картина на стене непонятной пещеры была нацарапана рукой того, кто владел мастерством.

В центре картины был дом — очень похожий на отцовский терем, вокруг терема высились киевские горы.

Но Мстислав больше никогда не увидит гор, не войдет в отчий дом — его жизнь закончится здесь, в глубоком овраге.

В Провалье стремительно темнело. Его последняя ночь доедала его последний день, подобно голодной нищенке, заталкивавшей в рот краюху хлеба, чтобы втянуть ее в черное чрево одним жадным глотком.

Мстислав поднял руку, вслепую дотронулся до стены с картиной, прощаясь с родным домом навечно…

И тут его накрыл непонятый ослепительный свет.

Джек-потрошитель с Крещатика

Картина стоила почти шесть тысяч рублей… нет, гривен. Хотя цена была в долларах. И месяц назад сын Янек сказал: никто уже не поминает рубли, одни старики. Еще он сказал: никто уже не курит в кафе.

Сергей в который раз начал рассказывать сыну о первом свидании с его матерью. Он услышал, как Ольга называет себя кофейной наркоманкой, потому пригласил ее в «Кофейный дом», где подавали сорок сортов отборного кофеина — и в итоге сел в лужу. Оказалось, ей безразличен вкус кофе, она пьет его в немереных количествах только для того, чтобы взбодриться во время ночной работы. А еще оказалось, что в «Кофейном доме» не курят, а она еще и никотиноманка к тому же, и неспособна сидеть в кафе, пить кофе и не курить. Ольга нервничала, вертелась, отвечала на его вопросы раздраженно и неприкрыто злилась за то, что он притащил ее в это дурацкое заведение с дурацкими правилами.

Она давно уже бросила курить — задолго до того, как курение запретили во всех заведениях. А Янек собирался на свидание с девочкой, заметно нервничал, и историю Сергей рассказал ему, желая подбодрить. Но Янек поморщился, будто ему подсунули давно протухший товар. Никто давно не поминает рубли. Никто давно не курит в кафе. Курить вообще не модно!

Сергей почувствовал себя ветошью.

Чувство было новым и острым. Неприятным. Он словно перешагнул черту, отделяющую день от заката. Как в кино, где все уже знают, что скоро финал, фильм еще идет, но некоторые встают и направляются к выходу. Потому что все уже заранее ясно. Янек шел к выходу. С отцом ему было все ясно. Все!

Именно так начинается кризис среднего возраста. Чувство финала, неудачного и неотвратимого, возникшее в тот миг, не ушло. Стало проблемой. Постоянной. Неразрешимой. Сергей вяло пытался с ним бороться. Кто-то заводит женщин, кто-то на старости лет покупает себе мотоцикл.

Сергей купил картину. Слишком дорогую, за двести долларов — он никогда не покупал подобных вещей. Он заранее видел, как Ольга открывает рот, зло втягивает в себя воздух перед рывком в истерику. Зимой она просила те же двести на сапоги. Он отказал тогда. Сказал: я не понимаю, почему тебе непременно нужны сапоги за двести долларов, ведь можно купить дешевле, вдвое дешевле, втрое… ведь так? Они долго ссорились и позже, возвращаясь к тому разговору вновь и вновь. Он даже зашел в магазин, чтоб самому убедиться: есть сапоги намного дешевле. И это разозлило Ольгу больше всего, она кричала, что он мелочный, противный, нищий и нудный, и никогда не изменится, никогда не будет зарабатывать больше, их брак был ошибкой!..

И он впервые подумал:

«Да, так и есть — ошибка…»

Собственно, он знал это давно. Вся их совместная жизнь была похожа на их первое свидание: он никогда не понимал, чего она хочет, всегда делал не то и не так, а она критиковала и злилась… злилась, вместо того чтобы собраться и просто уйти.

Почему она не ушла из «Кофейного дома», раз все было так плохо сразу, с первого дня, с первого их свидания? Почему он не ушел? А теперь?

Жизнь — ошибка… И что? Нужно ведь все равно как-то жить. Двухкомнатную хрущевку не разделить на троих, а если разделить, размен будет не в его пользу — однокомнатная + гостинка, или комната в коммуналке, или вообще ничего.

При мысли о разделе на него сразу накатывало острое чувство бездомности.

Проще жить дальше как-нибудь, как привык… Быть может, он не любит жену, зато любит свой диван, свою удобную подушку, свою лампу на тумбочке у кровати — маленькие мелочи, делающие нашу жизнь нашей. Что останется, если забрать у него даже это?

Он знал: картина не понравится Ольге. Не только ценой. Знал, зачем ей сапоги за 200 долларов. Недавно у нее появилась подруга. Познакомились на очередном женском тренинге «Открой в себе богиню». Подруга — ее звали Наташей — была успешней (машина, удачная работа, два отпуска в год — в Испании и Таиланде). С тех пор Ольга измеряла свою жизнь только Наташиной жизнью, как идеальной линейкой. Он явственно видел, как Ольга снимает картину на мобильный и после показывает изображение подруге. Видел, как лицо Ольги заранее, на всякий случай, складывается в презрительную гримасу («Мой идиот картину купил…»), готовясь в любую минуту разгладиться, изменить выражение, если Наташа скажет: «хорошая вещь». Наташа не скажет.

Но и Ольга приедет лишь в пятницу.

Дома Сергей поставил картину на пол у стены. Сел на диван и начал смотреть. Он сидел больше часа, пока не стало темнеть. Он пытался понять, что так привлекло его в этой картине. Что заставило выложить деньги, которые он должен был отослать утром жене в Закарпатье, где она отдыхала: — он просто не успел забежать по дороге на почту… И ничуть не жалел!

Чем дольше Сергей смотрел на картину, тем больше убеждался, что совершил самый верный поступок в своей жизни. Он должен был купить ее!

Хоть ничего в ней вроде бы нет… Ничего мистического. Ничего эротического.

Картина 50—60-х годов. Обычный городской дом, намеченный контурами на заднем плане. Парк или сквер, или просто уютный зеленый двор. Две добротные скамейки — такие скамейки исчезли из парков и скверов задолго до того, как в кафе запретили курить, а деньги окончательно перестали считать в рублях и купонах.

Картина напоминала ему некое полустертое мгновенье из детства, которое он тщетно пытался вспомнить сейчас. Но самое главное, когда он смотрел на картину — он был счастлив. Абсолютно счастлив. Счастлив все два часа, пока он смотрел на нее! Хотя и хотелось плакать. Но даже печаль была радостной и приятной, окрашенной в розовый цвет уходящего весеннего вечера.

В комнате стало темно. Нужно было встать, зажечь свет, но ему не хотелось шевелиться, не хотелось спугнуть забытое детское чувство беспричинного счастья… Он словно ждал чего-то… и то, что он ждал, появилось.

Деревья на картине зашевелились.

«Иди к нам…»

«Иди…»

Голос показался знакомым.

И все в нем отозвалось на зов, и душа, взбунтовавшись, рванула прочь из груди, как огромное раскаленное красное ядро.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Катерина Михайловна, драгоценнейшая моя, выручайте! — знакомый голос в телефонной трубке принадлежал Виктору Арнольдовичу. А вот интонация голоса была незнакомой — совершенно лишенная свойственной ему предупредительной сладости. — Заранее прошу простить меня, я знаю, вы чрезвычайно занятой человек, — он говорил торопливо, словно бежал от кого-то. — Но я осмелюсь обратиться к вам с личной, очень личной просьбой… Ведь я никогда вас ни о чем не просил!

И то была чистейшая правда. Отношения Кати и ее антиквара были скорее деловыми, но на правах любимой клиентки она многократно обращалась к нему за советами и консультациями. Сам же Арнольдович не обращался к ней еще никогда.

— Спасите меня… спасите мою грешную душу!

Вот так пердимонокль.

Виктор Арнольдович Бам вспомнил о своей грешной душе?

Катин антиквар всегда выражался с чрезмерным пафосом и грешил некоторой искусственностью речи, но сейчас он был неподдельно напуган… и чем?

Гибелью своей грешной души?

— У меня здесь, в салоне одна картина… и я… я… Я боюсь ее!

— Боитесь, что ее украдут? Боитесь, что она краденая?

— Я боюсь эту картину!

— Хорошо, — нехотя произнесла Катерина. — Я сейчас в ваших краях… загляну к вам в течение часа.

— О, спасительница!.. — Арнольдович буквально взорвался благодарностью, разразился многословной тирадой, которую Катя пропустила уже мимо ушей.

Отвела трубку от уха, морщась, выждала 30 секунд, повторила.

— В течение часа! — и сбросила вызов.

Джек-потрошитель с Крещатика

Странно было бы отказывать в просьбе Арнольдовичу. И все же она была зла на него.

И на себя.

И на весь мир.

На мир Катя злилась особенно.

С каждым днем Катерина Михайловна Дображанская все больше напоминала себе растрепанный весенний букет из нервов, фобий и комплексов.

Май подступал. Последний месяц весны уже просматривался за похудевшими страницами ее отрывного календаря, и настроение Кати неумолимо портилось от его приближения.

Она не любила май с ранней юности, и с юности пыталась понять: почему?

За то, что это месяц возвращения к телу — зачастую еще совсем неготовому стать главным действующим персонажем, слишком белокожему, слишком смущенному своим несовершенством, своими накопленными за зиму килограммами и своей некстати пробудившейся чувственностью.

За то, что май — праздничный месяц отключения, отупения ума. Зачем ум весной? Весна — время чувств. И если ум включен — он только страдает, слишком хорошо понимая бесперспективность большинства своих радостных весенних надежд.

Но, прежде всего, Катерина Михайловна недолюбливала май за одно странное чувство — прозрачного времени. Только в мае все истории из Катиной жизни, давно позабытые и неважные, погашенные как судимость за сроком давности, похороненные где-то в глубинах ее памяти, зарытые и затоптанные — все они вдруг проступали из небытия столь ярко, точно она прожила их вчера.

Казалось, что в мае — именно в мае! — время перестает иметь значение, его стены истончаются. Воспоминания как покойники в дни апокалипсиса снова лезут из всех щелей.

И лишь став Киевицей и ведьмой, заучив на зубок колдовской календарь Украины, Катерина узнала: у ее не-любви есть причина.

В мае начинаются Вешние Русалии!

И отнюдь не воспоминания-покойники — сами покойники лезут наружу, стучатся в дома и сердца людей! Особенно те, кто не упокоен, не отпет, не отомщен… Как и на осенние Деды́, в Навьи дни навки, русалки, мертвецы выходят на землю.

На Вешние Русалии открываются поры земли, запечатанные на много месяцев холодом безжизненные зерна обретают силу жизни, лопаются и из черноты земли лезут зеленые ростки.

И через эти проходы в мир приходят и души усопших, и воспоминания о них — убитые любови, забытые печали, заметенные под лавку грехи.

Весна хороша для тех, у кого нет скелетов в шкафу, родовых тайн, персонального кладбища. Весна хороша для юных! Для них все открывшиеся проходы в иные миры лишь добавляют разлитой в воздухе высокоградусной веры в чудесное.

Но с возрастом ты уже неотделим от своих мертвецов. Ты все чаще гуляешь по Городу в компании двух-трех покойников — они сменяют друг друга по ходу твоих передвижений. Вот с этим человеком ты встречалась на Крещатике, а его уже нет. Вот с этим сидела в любимом кафе, — кафе давно нет, и нет человека…

Даже сам Киев с возрастом становится наполовину иллюзорным — он был иным в твоем детстве, иным, когда ты была молода… вот тут был кинотеатр, его больше нет; вот тут был Сенной рынок, а теперь новострои.

Каждый из нас — маленькое кладбище памяти о наших родных и друзьях, маленькое кладбище с памятниками наших надежд и иллюзий. И порой Катерина ощущала себя таким вот ходячим кладбищем — ее родители были давно мертвы (погибли в мае, 22 числа, в весенние дни Ловцов душ, когда в Киев наведалась некромантка, и даже души родителей их дочь так и не смогла отыскать в синем Ирии); единственный мужчина, которого любила Катерина Михайловна, был похоронен на Лысой горе…

Но этой весной все усугубилось, умножилось сразу на сто!

Старшая Киевица на собственной шкуре ощущала, как сквозь животворящую землю Города идут потоки, прет, рвется наверх бездумная природная сила — как сила эта проходит через поры земли и поры ее тела…

И как с каждым теплым днем она, Катерина Михайловна Дображанская, все меньше способна сдерживать свою разрушительную силу. Сила прет из нее вместе с травой…

И что делать в Городе ведьме, способной одним взглядом перерезать горло случайному человеку, одним движением разрушить дома… и почти неспособной контролировать это?

Только бежать из Города прочь, чтоб не причинить людям вреда!

— Мне остается только бежать прочь из страны, — сказала она.

Звонок Арнольдовича прервал важный разговор. Катерина Михайловна сидела за рулем собственного вольво, а рядом на пассажирском сидении — разместился невероятный блондин. Хоть многие при виде него высказались бы более конкретно: альбинос. Натуральные почти снежно-белые волосы, почти совершенно прозрачные светло-голубые глаза, светлая кожа — он казался идеальным созданием скандинавских богов, сыном одного из них, мифическим викингом, пришедшим на киевскую землю еще вместе с дружиной первого Рюрика.

— Вам не хватает противовеса, — сказал Катерине ее Киевский Демон.

— Секс не помогает. Бокс тоже. Недавно попробовала бои на мечах, — сухо перечислила испробованные противоядия она.

— Не думал, что дам вам столь тривиальный совет, но вы человеческого рода, и вам необходима любовь, — сказал Киевский Демон таким тоном, будто порекомендовал ей поставить на грудь два горчичника, противных, но все же полезных.

— А разве сами вы не влюблены? — поинтересовалась Дображанская.

— Я — нет, — ответ блондина был столь же равнодушно-холодным, как и его прозрачные ледышки-глаза. — Глубокоуважаемая Катерина Михайловна, мне жаль, что вы росли сиротой. Вы человек, и вы ведьма. Для ведьм важнее всего материнское воспитание, ведь ваша сила — сила Матери, сила земли. В Великой Матери есть жестокость, но есть и нежность, любовь… и вот ее-то вам и не хватает для равновесия. Потому ваша сила и не подчиняется вам.

— Я так и не смогла вернуть души родителей. Или вы предлагаете мне их воскресить? Попросить Машу?

— Это ничего не изменит. Вы уже выросли, — подчеркнул необратимое он. — Вас уже вырастили чужие люди. И вы выросли такой, какой выросли. Без любви.

— Я любила когда-то давно… в прошлой жизни.

— Ту жизнь и любовь вам не вернуть. Вам не вернуть вашего Митю. Даже если вы попросите Марию Владимировну воскресить его, он не узнает вас. Он будет — не-ваш Митя!

— Иногда мне действительно кажется, что я готова все бросить и сбежать куда-то… туда, где в другом измерении идет моя параллельная жизнь. Я не знаю, как мне пережить этот проклятый май! — сказала Катя. Она готова была сорваться в истерику.

— Не смотрите так на приборную панель, вы разрежете… — предостерег Киевицу блондин.

Слишком поздно.

Раздался взрыв. Шатер из огня взлетел над Катиным вольво, порыв ветра слепил из него огненный столб, столб рванул в сторону реки…

Люди бросились врассыпную, — и каждый по-своему прошел тест «на засыпку» — одни рванули прочь, другие поспешили на помощь к горящему вольво, хотя никому еще не удавалось хоть как-то помочь водителям и пассажирам, оказавшимся в самом эпицентре огненного взрыва.

Но огонь вдруг исчез — погас одномоментно, словно кто-то невидимый повернул ручку, прикрутив конфорку. Остался лишь обугленный дымящийся остов дорогой массивной машины.

И парень лет двадцати пяти, первым подбежавший к месту взрыва, уже доставший мобильный для звонка в 112, онемел и застыл в изумлении.

На водительском месте сидела невероятная красавица — живая, здоровая, чумазая, злая и обнаженная в остатках сгоревшей одежды. Ее шею обнимало золотое ожерелье-змея. Руки огнеупорной красавицы сжимали остатки руля, лицо было одновременно сосредоточенным и разъяренным.

А рядом с ней на черном сгоревшем сидении восседал еще более невероятный блондин в снежно-белом весеннем пальто, не тронутом даже крошками сажи.

— Попытайтесь все же держать себя в руках, — сказал Демон брезгливо. — Пока у меня и у вас всего один Город. И Киев пережил уже достаточно взрывов и разрушений.

Обнаженная красавица с почерневшим от сажи лицом вышла из машины и, ничуть не смущаясь своей наготы, взяла из рук остолбеневшего парня его мобильный телефон, набрала номер.

— Женя? Дображанская. Приезжай в офис и привези мою одежду и обувь — комплект № 5.

Она молча вложила телефон обратно в руку ошалевшему парню, который все это время так и стоял с вытянутой рукой, как официант без подноса.

— Забудь! — властно приказала ему Катерина. — Забудьте ВСЕ! — отдала она приказ окружающему миру.

Требовательно посмотрела на Демона. Тот молча снял белое пальто и набросил на плечи Катерины Михайловны.

— Может, мне и правда уехать из Города? По крайней мере, я разрушу какую-то другую страну? Еще немного, и я переберусь жить в землянку в чистом поле… Я словно бомба с неотрегулированным механизмом!

Она с болью посмотрела на черную влажную землю клумбы, размеченную чересчур расторопными маленькими острыми листьями тюльпанов, успевших вырваться из земли на целых два сантиметра. Хоть им и полагалось цвести лишь к 9 мая!

Весна выдалась позитивисткой и чемпионкой — тепло пришло в Город раньше обычного срока.

Осень и зима приморозили не только землю, но и Катино тело, делая его второстепенным, помогая держать свои силы в узде, но теперь…

Даже сквозь дым и гарь она ощущала этот невыносимый запах весны, свежести, глупых надежд, необъяснимой тревоги, зарождающейся жизни и смерти, заявившейся в гости. Чувствовала, что реальность изрешечена тысячью дыр, и из каждой к ней неумолимо стекается СИЛА.

Ее сила стремительно росла вместе с тюльпанами, одуванчиками, новой травой…

И она боялась даже подумать, что будет, когда Вешние Русалии достигнут самого пика — цветения деревьев, цветения ржи.

Сможет ли она еще оставаться в Городе?

Останется ли еще к тому времени Город?

Джек-потрошитель с Крещатика

Меньше чем через час Дображанская уже стояла посреди кабинета Виктора Арнольдовича Бама и недоуменно разглядывала причину его беспокойства.

Стоило ей войти в салон, антиквар бросился к «дорогой и любимейшей посетительнице» и увлек ее к себе со словами:

— Вы мой ангел, спасение мое! Какое счастье, что вы пришли… только взгляните на эту картину!

— И что же в вашей картине такого страшного? — безрадостно спросила Екатерина Дображанская.

— Сами посмотрите, — со вздохом сказал Бам, показывая ей на страшный предмет.

Картина стояла у стены изнанкой наружу и походила на поставленного в угол ребенка.

Натянутый на подрамник холст обветшал и местами болтался серыми тряпочками. Само полотно изнутри зачем-то покрыли ровным слоем охровой краски. Дображанская перевернула картину лицом к себе.

Она была не очень большой — полотно метр на метр, заключенное в патриархальную, лишенную украшений широкую раму темного дерева.

Катя наклонилась, внимательно осмотрела холст. Он немного обтерся по краям. Подписи автора не было, только дата «9 мая». Вблизи мазки казались грубыми и некрасивыми, не складывающимися в цельное изображение…

Дображанская отошла на пару шагов и пожала плечами.

Типичный советский реализм. Дом, деревья, скамейки… ничего ужасающего. Скажем прямо, висевшее выше на стене полотно, изображавшее усеченную голову святого на серебряном блюде, казалось ей намного страшней.

— Смотрю и не вижу, — выдала заключение она. — Вы что-то видите?

— Я предпочитаю лишний раз не смотреть, — Виктор Арнольдович был совершенно серьезен. Хозяин антикварного салона «Модерн» стоял к помянутому полотну спиной и решительно не собирался оборачиваться.

— Почему же? — терпеливо уточнила Катерина Михайловна.

— По той самой причине, по которой я буквально молю, умоляю вас о помощи… мне возвращают ее в третий раз, — произнес Виктор Арнольдович слезливо, и его мягкие щеки стали похожи на сдувшиеся детские мячики.

— И требуют деньги обратно?

— Не требуют… но…

Он замялся, несколько демонстративно приложил два пальца к пухлому подбородку (Катя подумала, что для завершенности этой показательной картины страданий ему не хватает только кружевного платка и флакона с нюхательными солями) и завершил:

— Я беру картину обратно, поскольку ее хозяева каждый раз умирают!

— Конкретизируйте, — посерьезнела Екатерина Михайловна. — Три ее хозяина умерли? Картина с проклятием? Не слишком ли банальный сюжет?

— Только если вы не согласны с утверждением, что каждая жизнь оригинальна и неповторима, — обиженно пробубнил антиквар.

Обижался он, впрочем, совсем не на Катю, а на судьбу, подсунувшую в его оригинальную и неповторимую жизнь сей неудобный предмет.

— И вы хотите продать ее в четвертый раз?

— Лично я хотел бы спрятать ее в самый дальний угол самого темного подвала. Хотя, полагаю, я мог бы обогатиться на одной этой картине. Ее ведь всегда покупают! Мгновенно. Как говорится, «отрывают с руками». Первый раз я поставил ее за двести у. е., поскольку, с точки зрения живописи, ей в общем-то грош цена. Неизвестный художник, соцреализм. Хоть работа по-своему мила и бесхитростна, в характерной для тех времен манере. Ее купили за час. А через два дня ее принесла жена… точнее, уже вдова покупателя. Там сзади осталась бирка магазина, адрес, цена. Она как раз хотела получить свои деньги. Сказала, что муж купил перед смертью, не спросивши ее. Ну, бывает. Я взял. Поставил пятьсот… Женщина купила ее в тот же вечер. Позже я узнал: она умерла в ту же ночь!

— Да, это уже мало похоже на совпадение, — стала суровой Катерина.

— Картину мне снова вернули. И тогда я психанул и поставил уже десять тысяч евро. И все равно ее купили. Притом сразу. Один бизнесмен, вы его знаете, Виктор Базов. У него еще жена депутат — Евсюкова…

— Они оба вроде бы живы.

— Да. А вот их сын…

— Умер?

— Он в коме, — было видно, что Виктору Арнольдовичу крайне неприятно говорить о подобных вещах, удобная гибкость его морали отказывалась сворачиваться в узел жизни и смерти — и вопреки всей логике соцреализма он винил себя в непонятных смертях и болезнях и был бы рад, кабы Катя разубедила его, подарив индульгенцию. — И я узнал из своих источников, что дела мальчика весьма и весьма плохи, врачи предлагают отключить аппарат, мозг уже не рабочий. Его отец, кстати, даже не просил вернуть ему плату — картину просто привезли мне обратно в салон. А утром сегодня он позвонил и сказал, что передумал и хочет забрать полотно. Хочет повесить в палате сына. А я… я боюсь ему отдавать. Я не убийца! — повысил голос Арнольдович. — Но как задержать ее, я тоже не знаю. Хоть и не понимаю, при чем здесь эта картина, при чем здесь я?..

— Вы действительно верите в проклятые картины? — изумилась сему открытию Катя.

— Конечно, — ни секунды не колеблясь, ответил Виктор Арнольдович Бам. — Вы слыхали о таком художнике, как Вильгельм Котарбинский?

— Еще бы.

— А вы знаете, за что большинство киевских антикваров не любят его работы?

— С чего вдруг? Насколько я знаю, его картины постоянно растут в цене.

— Одна из его самых известных работ — «Могила самоубийцы». Котарбинский создал несколько копий. Подобную копию купил и мой приятель Авдей, антиквар — вы лет пять назад покупали у него столовое серебро. Он повесил «Могилу» в своем кабинете. А месяц спустя говорит мне: «Витя, я чувствую, она меня убивает, точно тянет в могилу…» А еще через полгода я уже был на его похоронах. Вот такая история, не слишком трогательная, но поучительная. Причем причина его смерти так и осталась неизвестной — ни с того ни с сего стал очень болеть…

— И сколько же ему было лет?

— Чуть больше сорока.

— Как же, по-вашему, все это можно объяснить?

— А можно ли объяснить мистику? — задал риторический вопрос Виктор Бам. — И это вовсе не единственный случай! Среди нашего брата-антиквара ходит много подобных историй. Потому Коля Самунин — у него антикварный на спуске — заполучил Котарбинского и сразу продал его, не хотел, чтобы картина висела в салоне. А мог подождать и выручить вдвое, втрое больше! Но он сказал мне: «Виктор, я — верующий человек, нехорошая эта картина…»

— Не хочу вас расстраивать, но у меня дома в спальне висит четыре картины Котарбинского, — сообщила Дображанская. — «Тайна», «В тихую ночь», «В тихую ночь-2» и еще одна.

— И как вы себя чувствуете?

— Плохо, — честно призналась Катя. — Но это не вина Котарбинского.

— Вы в этом уверены?

Нет. С приходом весны Дображанская уже не была уверена ни в чем.

И еще она вспомнила, что неуправляемая сила впервые прорезалась в ней во время аукциона, где она покупала свою первую картину Вильгельма Котарбинского.

Катя нервно забарабанила пальцами по стоящему рядом небольшому ломберному столику с инкрустацией.

— Давайте лучше вернемся к вашей картине, — сказала она с видом человека, с трудом превозмогающего ноющую боль. — Я-то чем могу вам помочь?

— Мой ангел, вы ведь знаете, что о вас говорят, — елейно сказал Виктор Арнольдович.

— Что именно? — «ангел» навела на Арнольдовича прямой взгляд темно-карих глаз. — Неужто говорят, что я ведьма?

— Что-то вроде того, — выбрал мягкую формулировку ее антиквар. — Но для меня, — заторопился он, — вы, прежде всего, друг… мой давний друг. И мудрая женщина, от которой мне необходимо услышать совет. Собственно, слово «ведьма» ведь и означает — мудрая женщина. Ведающая — знающая много… включая и то, что неизвестно всем остальным.

Он замолчал и завертел головой, как пугливая птица.

Катя проследила за его взглядом.

— Землетрясение? — неуверенно выговорил Арнольдович.

Книжные шкафы в его кабинете едва заметно подрагивали, бронзовая люстра на высоком потолке покачнулась.

Катя быстро убрала руку от ломберного стола…

Черт подери!

Она уже пальцем о палец не может ударить, чтобы не раскачать этот мир?! Еще не хватало придавить своего антиквара шкафом, случайно стукнув в сердцах по столешнице.

— Понятно, — сказала она. — Дайте мне время.

Виктор Арнольдович склонил голову набок и сладко, заискивающе улыбнулся.

— Катерина Михайловна, времени нет, Базов хочет получить свою картину сегодня. И, судя по его состоянию… в общем, я не рискну ему отказать.

— Дайте мне хоть пару часов. И координаты предыдущих клиентов.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Что в ней такого? Не вижу в упор. Ну домик, ну лавочки, ну садик, цветочки… И это картина-убийца? — Даша Чуб покачала головой. — Я понимаю, был бы тут Демон. Или роковая красавица а-ля Котарбинский. Или сцены ада из Босха… что-то оживает и хап… А это?.. Какая-то няшная хрень. И во-още, мы — Киевицы, мы защищаем Киев, у нас и так дел по горло. Мы не бюро расследования проклятых вещей.

— Вот именно. Мы с Машей Киевицы и защищаем Город, а ты… ты ведь должна быть сейчас где-то в Париже или Торонто? На своем песенном конкурсе… прости, я за ними не слежу.

— На полдня заскочила. Нужно переписать одно заклятие в Книге… — важно надулась Даша.

— А если здесь нарисован какой-то конкретный киевский дом? С конкретной проблемой, — младшая из Трех Киевиц Маша Ковалева склонилась над полотном, рассматривая массивный дом, повернутый к смотрящим покоем.

Увы, никаких характерных деталей вроде лепнины или узора решеток не обнаружилось. Дом был лишь слегка прорисован, хотя это не мешало ему казаться очень реальным и, пожалуй, очень уютным, добротным, окутанным нежнейшим весенним солнцем. Перед ним зеленел идиллический парк с широкой желтоватой дорожкой. Одно дерево цвело белым цветом, остальные уже облачились в пышные волны зелени. Май. Раннее утро, поскольку вокруг нет людей. Или случайное тихое мгновение… И почему-то подумалось: вот сейчас на дороге появятся девочки с бантами, расчертят классики и примутся прыгать на одной ножке.

Если это картина c пейзажем-убийцей — пред ними, прислонившись к стене, стоял самый миловидный из всех убийц!

— Вряд ли мы сможем отыскать этот дом, — сказала Катя. — На картине никаких опознавательных знаков. Видно, что «сталинка». Но их в Киеве сотни. Я, например, в детстве жила в очень похожей. А скамейки, деревья — не примета. Картина старая. Сквера рядом наверняка давно нет… Подписи на картине — нет тоже. Только надпись «9 мая». Может, это макет праздничной открытки? Жалко, художник неизвестен, зацепиться практически не за что. Разве что… — Катя помолчала. — Разве 9-го бывает так много листвы? Деревья, кусты, все зеленое. Или весна в том году была чересчур ранней? — Катя вздохнула, невольно вспомнив о наболевшем, поморщилась и машинально стерла с лица давно смытую сажу. — Я отправила своего секретаря по адресам первых двух покупателей, Женя у меня мальчик въедливый, может, и вытащит интересный фактаж.

— Я не чувствую от нее никакой угрозы. — Маша распрямилась, закончив осмотр картины.

— Я тоже, — сказала Чуб. — Ее можно взять и перенести на открытку. И написать снизу «С майскими праздниками!».

— А мне она кажется грустной, — сказала Катя.

— Что же в ней грустного? — удивилась Чуб. — Типичный совок-позитив. Вы вообще замечали, что на советских открытках все были счастливы? Все фильмы в СССР были о том, как радостно жить. И все картины, плакаты… Песни — вообще, я только начинаю их петь, как настроении само поднимается. А ведь человек такое существо интересное, из него можно любую эмоцию извлечь — патриотизм, цинизм — главное накрутить его правильно, правильные чувства наружу тащить. А СССР это как бы сплошной, тотальный групповой тренинг по позитивному мышлению: с утра до вечера тебе рассказывают, как тебе классно жить, как хорошо… и ты веришь, и тебе сразу классно — реально классно… даже если это вранье. Интересно, люди в то время действительно были счастливее нас?

— Особенно в лагерях. Ладно, я сама отвезу картину Базову, — завершила беседу Катерина.

— И кем ты представишься?

— Самой собой, Катериной Дображанской. Скажу, что увидела сегодня в салоне картину, хочу купить. Попрошу продать. Расспрошу. Дальше по обстоятельствам. Надеюсь, не убью его, случайно чихнув, — мрачно пошутила она. — Маша, напомни мне то свое заклятье… Ну то, что заставляет любого обрадоваться тебе как родному.

— Сейчас, — младшая из Киевиц набросала несколько слов на бумаге и протянула Катерине Михайловне. — Я могу тебе еще чем-то помочь?

— Нет нужды. Дарья права, это не дело для Трех Киевиц, а исключительно моя личная услуга Арнольдовичу. Созвонимся. Или встретимся часа через два здесь, в Башне.

Джек-потрошитель с Крещатика

Ровно через два часа, открыв двери Башни Киевиц, Маша и Даша услышали непрерывную трель Катиного мобильного. Не умолкая, он наигрывал неизвестную им песню:


Налево ловушка, направо провал,

Упал, сохранился и снова упал[9]


Картина стояла на том же месте, прислоненная к стене.

Катерина Михайловна Дображанская лежала на диване без движенья, прикрыв глаза — ее застывшее лицо было повернуто к проклятому полотну в деревянной раме.

И нечто безжизненное, восковое в этом ставшем почти бесцветным, почти некрасивым лице сразу не понравилось двум Киевицам.

— Катя, Катя, — безжалостно затормошила ее подскочившая Даша. Та не реагировала. Телефон все звонил: «Упал, сохранился и снова упал…»

Маша бросилась к старшей из Трех и с облегчением нащупала пульс на ее шее.

Даша поднесла к губам Дображанской зеркальный экран своего телефона, подтвердившего, что Катя все еще жива. Ее дыхание было еле заметным, но все-таки было — экран затуманился легкой дымкой:

— Что с ней такое… почему она не просыпается?

— Ничего, сейчас мы это исправим. Воскрешали из мертвых, воскресим и из полумертвых, — Маша Ковалева улыбнулась. Она давно не видела в смерти непоправимой беды. Да и ставить на ноги Катю, умудрившуюся провалиться одной ногой в могилу, было для нее не впервой.

Младшая из Киевиц опустилась на колени перед диваном, подняла руки, зашептала привычные слова воскрешения:

— Ты, пришедший на эту землю…

Даша Чуб нетерпеливо присела на ручку кресла.

— …испроси Того, кто тебя послал, вернуть мне жизнь раба его, во имя Града моего, и блага земли его, и небес его…

Катино лицо оставалось таким же неподвижным.

— Ты, по левую руку от меня, испроси Ту, кем он стал, Землю-мать, Отца-небо…

Даже Катины ресницы не дрогнули, даже кончики пальцев не сдвинулись ни на сантиметр!

— …верни мне жизнь раба твоего.

Маша замолчала.

Чуб бросила на воскресительницу взволнованный взгляд и снова напряженно воззрилась на Катю.

«Спящая красавица» так и осталась спящей, погруженной в сон, больше похожий на смерть.

Воскрешение не работало!

— Как это возможно? — протянула Маша и с искренним удивлением посмотрела на свои ладони.

Катин телефон вновь зазвонил: «Налево ловушка, направо провал…»

Чуб схватила трубку.

— Алло… кто это? Здравствуйте, Виктор Арнольдович. Да, Даша я, мы с вами встречались… Катю? Боюсь, что она… Нет, еще не умерла, а откуда вы знаете? Ясно. Давайте адрес. Где-где?.. Да не волнуйтесь вы так, это же центр, мы туда через три минуты доедем… Если картину не доставят немедленно, — наскоро пояснила Ковалевой она, — ее хозяин, ну, тот бизнесмен, грозится убить Арнольдовича. В этом контексте, Арнольдович уже согласен убить бизнесмена проклятой картиной… кто из нас ее повезет?

— Обе. Как обычно используем заклятие «любосреча».

Джек-потрошитель с Крещатика

— Как я рад видеть вас, очень рад… заходите, заходите скорей… Именно вас мне и нужно было увидеть сейчас!

Помянутое Машей заклятие заставляло человека уверовать, что вы состоите с ним в приятном знакомстве — говоря проще, обычно после «любосречи» человек сам вцеплялся в тебя как пресловутая пиявка.

— Спасибо, что вы пришли. Давайте в комнату, что ли, картину поставим, — хозяин дома, не слишком высокий пятидесятилетний мужчина с несколько вытянутым худощавым лицом, принял полотно из Дашиных рук, и на Чуб дохнуло трехдневным перегаром. — Проходите, проходите давайте… Посидим, поговорим хоть чуток… Что будете пить?

— Ну, давайте пивка.

Чуб прошла прямо в комнату и бескомплексно развалилась на длинном диване.

Маша присела на край стула, осмотрелась. Элитная квартира в новостройке на Липках. Высокие трехметровые потолки, как в дореволюционных домах. Огромные окна, свет вламывался в них как девятый вал, заливая паркет чистой светящейся радостью. Столько солнца… и такая непроглядная тьма в душе!

Мужчина в черных джинсах и свитере казался инородным телом в собственном доме.

Черное горе, исходившее от него, было осязаемым как стол или стул.

В темных, с потрескавшимися красными сосудами глазах Базова застыло неизлечимое отчаяние.

— Или сразу отвезти сыну в больницу? — неуверенно спросил он, пристраивая картину к стене.

— Ваш сын любил эту картину? — спросила Чуб.

— Он, когда заболел, на нее весь вечер смотрел. Так она понравилась ему. Говорит, на какой-то фильм похожа… его любимый. Вова у нас кино занимается. Постоянно фильмы всякие смотрит. Хороший пацан. За что же, за что? Вот сижу тут и думаю: за что это мне? Что ж я такого натворил?

— А какой именно фильм?

— Любимый… я ж говорю.

— А название не помните?

— Нет. Точно будете пиво? Может, вина хорошего?

— Давайте вина.

Базов взял со стола бутылку дорогого иностранного пойла, безжалостно скрутил ей голову-пробку, наполнил бокал для Даши и вопросительно посмотрел на Машу, но та покачала головой, отказываясь от угощения. Не придумав, чем еще занять руки, Базов принялся тереть ладонью о ладонь. Он явно пребывал в бессонном лихорадочном возбуждении тела, ума и души, когда кажется, что остановиться и умереть — равнозначные вещи.

— Все думаю, что мне делать? Что делать? Как я могу позволить его отключить? Иногда люди через год, даже через десять лет выходят из комы… ведь так? А тут всего три дня прошло… а то, что они говорят… вся аппаратура их барахляная, мало ли что она там показывает! Я в Германию его отвезу… Скажите, он ведь еще может поправиться?

— Все может быть, — обтекаемо ответила Маша.

— И я так думаю! — чрезмерно взбодрился он и, как утопающий за соломинку, схватился двумя руками за картину — присел перед ней на корточки, зачем-то стряхнул с рамы несуществующую пыль. — Красивая картинка, приятная очень… Смотришь на нее, и кажется: легче чуток на душе. И все будет хорошо. И еще поправится Вовик.

Базов отошел от картины. Взял стакан, налил себе на два пальца коньяка, залпом выпил и вновь наполнил его. Рухнул в кресло и целеустремленно уставился на облегчающее боль полотно, заговорил:

— Вот так, когда случится беда, и начинаешь думать… сразу думаешь всякое… Я ведь плохо прожил свою жизнь, плохо — не буду вам врать. Многие из-за меня пострадали… многие… но я не о них. Дети — вот это хуже всего! О многих я и не знаю, наверное… но одно знаю точно. Я тогда совсем пацан был, куда мне дите? Хоть и не такой уж пацан, 23 года, не то чтобы мальчик. Но все только начиналось, и я ее не так чтоб любил… хоть ее и звали Джульетта, но я был точно не Ромео! Она, я знаю, ждала, что я ей предложение сделаю, а я деньги ей предложил и врача. И самое главное, был уверен, что поступаю, как джентльмен… типа красиво… так тупо горд был собой! Не бросил же, не сказал «твои проблемы, вали!». Подлец, конечно, я был, мог бы помочь, пусть бы рожала. Хоть не хотел я тогда ничего… А сейчас думаю: а вдруг это одно за другое, вдруг в наказание? Одно дите за другое дите? Я вспомнил сегодня, она говорила… там тоже сынок, парнишка был… поздний срок. Очень поздний. Мог бы, исправил бы. Но как? И как теперь Вове помочь? Он ведь и не родной мне сын — сын жены от первого брака, хоть я и растил его с детства. Нет у меня своих детей, не сложилось… так разве недостаточно я наказан уже? За что Вовку наказывать, если он даже не родный мне сын? Что мне сделать, чтоб он поправился? Что делать, скажите?

Он обращался не к Маше, не к Даше — к картине. Помолчал. С явным трудом пошевелил скованными алкогольной анестезией губами, очень медленно растянул их в улыбке и замер в кресле с непочатым стаканом в руках.

Молчание затягивалось. Даша громко кашлянула:

— А хоть чей фильм, вы не помните… наш или иностранный?

Мужчина с остановившимся взглядом не ответил. Не пошевелился.

— Простите, вам плохо? — спросила Маша, выждав еще немного.

Чуб устала ждать — встала, подошла к хозяину дома, потеребила его за плечо.

Тело мужчины мешком рухнуло на пол.

Даша отпрянула, но тут же сориентировалась, присела, проверила пульс на шее.

Только у мужчины больше не было пульса. Застывшая улыбка на его лице казалась резиновой полумаской. Стакан не разбился, лежал на полу, окруженный темным ореолом коньячно-коричневой лужицы.

— Он мертв, — сказала Даша. — Он посмотрел на картину… и умер? Прямо на наших глазах?!

Маша поспешно опустилась пред ним на колени, вытянула руки, принялась читать воскрешение.

Чуб затаила дыхание, вслушиваясь в слова.

— …внемли тому, кто стоит по мою правую руку, и верни мне жизнь раба твоего, — завершила заклятие младшая из Киевиц.

Даша засуетилась, еще раз обняла Базова пальцами за шею — пульса не было.

Мужчина был мертв.

Бесповоротно мертв.

— Я больше не могу воскрешать умерших. Я утратила силу Киевиц? — признала окончательное поражение Маша.

И в этот момент Даше стало действительно страшно.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Не смотри на нее! Только не смотри на картину… Не вздумай! И я не буду смотреть, — держа подбородок вверх, старательно закатив глаза к потолку, Даша подошла к стене, нащупала холст, повернула его задом и только тогда, наконец, выдохнула сгусток страха, холодившего горло.

Маша все еще стояла на коленях пред Базовым.

Чуб лязгнула зубами.

— Знаешь, — пояснила преувеличенно бодро она, — мы ведь многое видели. Но чтобы взглянул и бух-х-х — трупом к ногам… Такого еще вроде не было. Или я не ждала… испугалась. А что с нашей Катей? Давай позвоним, узнаем, она хоть жива? — визгливый страх звякнул в голосе вновь. — Зря мы оставили ее в Башне одну.

Возможно, именно крушение железобетонной Катерины Михайловны Дображанской и подкосило ее — в лихую минуту именно Даша первой бросалась на амбразуру, но что-то неясное вынудило их поменяться нынче ролями. Чуб никак не могла успокоиться, Маша же напротив — как ни пыталась, не могла испугаться:

— Ты слышала, Базов винил себя в смерти первого ребенка. А если картина убивает не всех, а только виновных? Например, в чьей-то смерти.

— Тогда нам точно пипец! Вспомни, сколько мы нечисти уже погубили? И мы сейчас в квартире с картиной, которая убивает за… в случае с этим дядей она справилась минут за десять. С Катей — часа за два. Повышает квалификацию, идет на рекорд. И это с нашей-то Катей, которую вообще не задушишь и ничем не убьешь!

— Катя жива, она без сознания.

— Только потому, что она Киевица. Не ври себе. Если даже ты не смогла ее оживить… она практически мертва! Она в коме, как его сын, — Чуб указала на труп. — Мы должны уничтожить картину. Она убыстряет темп.

Маша подошла к стене, провела рукой по венецианской штукатурке.

— Я попробую поговорить с ним. Я чувствую, он живой.

— Кто живой, этот труп? — Даша с сомнением посмотрела на хозяина дома.

— Нет, дом. Хотя он и новый… в нем есть душа.

— А бывают и мертвые дома?

— Не мертвые — не одухотворенные как бы. Большинство новостроек, — Маша шла по комнате и вела рукой по стене, словно надеясь почувствовать толчок или сигнал. Лишь младшая из Трех Киевиц умела беседовать с киевскими домами, которые охотно выбалтывали ей все секреты, но с этим отношения покуда не складывались. — Ничего, ничего, — она поощрительно погладила стену, словно бок большого животного, — не стесняйся, говори, я пойму…

— Чего он там? — спросила Чуб почему-то шепотом.

— В первые годы дома как дети, почти не умеют говорить. Хороший, хороший, — рука Маши снова погладила стену. — Я слышу. Все поняла… он был плохим хозяином? Чуть не сломал несущую стену. Ах, это были твои любимые обои?

— Обои?

— В цветочек. Базов приказал заменить обои в спальне. А дом считает, что они ей очень шли. А сын Вова тебе нравился? Хороший парень? Понятно… Хотел снять свое кино? А где с ним это случилось? Тут… А как называется фильм? Даша, возьми диск на телевизоре… вон он.

Чуб послушно взяла слегка припыленный диск, прочла надпись на нем:

Хичкок, «Окно во двор».

Только Хичкока им и не хватало!

Буркнула:

— Скажи еще, что это не картина, а дом убил хозяина.

— Нет-нет-нет, он его защищал…

— От кого? — оживилась Даша. — Кто-то вышел из картины?

— Даша, ты нам мешаешь. Выйди из комнаты, если трусишь.

Чуб пошла было прочь, но застыла в проеме двери, обернулась — любопытство нокаутировало страх, и рефери считал до десяти, выясняя, кто тут окажется главным победителем.

Маша Ковалева бестрепетно развернула картину, села в кресло напротив. Несколько секунд изучала полотно.

— Расскажи мне, как это было, — обратилась она к дому, — Вова смотрел фильм… потом посмотрел на картину… и сразу упал? Нет, прости, сына я тоже вряд ли могу воскресить. Но если уж я разучилась воскрешать людей, может, хоть с вещами я справлюсь?

Ковалева подошла к безымянной картине, опять отвернула ее «спиной», провела рукой над полотном и принялась шептать воскрешение.

На задней стороне картины исчезла охровая краска, а вместо нее проступили странные буквы:

ПО

РА

— Ух ты! — поощрительно ухнула Даша. — Пора! Но куда нам пора? Пора предпринять что-то? Или типа пора года — весна? Весна, 9 мая…

Маша развернула картину лицевой стороной.

Изображение не изменилось, только обтрепанность холста ближе к краям исчезла, воскрешенное полотно сияло новыми яркими красками,

Идиллическая картинка — дом, солнце, скамейка и парк — стала еще привлекательней.

А в углу проявились полная надпись:

9 мая, ст., Провалье.

— Провалля! — произнесла вслух Даша Чуб, округляя глаза. — Черт, но это же все… это ВСЕ объясняет! Мать моя маяковка, я знаю, где стоит этот дом!!!

Часть вторая

Джек-потрошитель с Крещатика

В Киеве было несколько мест, носивших странноватое название Провалье.

Трудно было ответить, кто и когда дал им подобное название или звание, но известно оно было еще в 1771 году.

И дело было не только в фирменных киевских перепадах высот, когда Город круто падал вниз и у стоящего над обрывом замирало сердце и ныло в животе от сладостного чувства опасности. И не случайно именно в этих провалах скапливались самые разнообразные городские мифы, легенды, предания и чудеса.

После приключений прошлой осени Даша могла с полным на то основанием считать себя главной исследовательницей киевских провалов Крещатика и майдана, но на верхнем Печерске в роли исследовательницы она оказалась впервые.

Две Киевицы вышли из такси на площади у метро «Арсенальная» — аккурат на мистическом Перекрестке Провалов.

Кловское Провалье — длинный овраг, рассекавший пополам Липки и Печерск, огромная бездонная яма, пролегавшая когда-то между нынешней Арсенальной площадью и Мариинским дворцом, был зарыт еще в XIX веке.

Второе Провалье — многоярусный обрыв, спускавшийся к Днепру под Мариинским дворцом и Царским садом, — существовало и доныне, и даже в наше время напоминало сказочный лес, полный колдовских тайников и зарытых преступлений.

— Ух ты… А почему я не замечала их раньше? — воскликнула Даша

Выбравшись из машины первой, Чуб как небезызвестный баран уставилась на Николаевские ворота — маленький замок с башней и зубчатыми стенами. Похожая на шахматную ладью, Башня выглядывала из-за правого плеча павильона метро «Арсенальная».

Сколько раз Чуб проезжала мимо, проходила мимо, и почему-то всегда смотрела мимо, — не замечая желтого готического замка. Метро замечала, памятник с пушкой знала, как облупленный, а вот на мини-замке не фокусировала взгляд. А ведь сквозь эти Николаевские ворота с замурованным ныне входом и въезжали некогда на Печерск — в Печерскую крепость.

Маша же тем временем смотрела направо — аналогичным «бараньим» взглядом на Дом-самолет, прозванный так оттого, что с высоты небес он напоминал аэроплан с двумя крыльями.

Конечно, Маша замечала его, и не раз…

Конечно, Маша знала, что и этот дом, и дом рядом — «жемчужины» киевского конструктивизма Иосифа Каракиса.

Маша знала даже, что Дом-самолет — только часть амбициозного и неосуществленного проекта, который должен был захватить весь киевский склон, уничтожив, возможно, и остатки старинной Печерской крепости, и Аскольдову могилу чуть ниже.

И в вечной борьбе старого и нового, новомодного (!) — Маша всегда занимала сторону г-жи Истории.

Каким бы прекрасным ни был «самолет» Каракиса, Маша не могла простить красавцу дому, что тот построен на месте убитых — казненных церквей.

И еще с внешней стороны дом нисколько не походил на их картину, скорее на еще одну крепость — пусть и в стиле конструктивизма, — с высокой и серой крепостной стеной, круглой аркой-входом и декоративными башнями.

— Идем во двор, — позвала ее за собой Даша Чуб. — Я тут все нычки знаю с тринадцати лет. И сталинские дома над Провальем стоят только тут, у метро. За мной, Машуха!

Они проскользнули сквозь серую арку и оказались в катакомбах «замкового города» — за одним домом длинной стеной стоял другой дом, и, поблуждав с полминуты, Чуб уверенно остановилась и провозгласила:

— ВОТ!

А под носом у Маши Ковалевой оказался Дашин смартфон с изображением проклятой картины. И «Машуха» вынуждена была согласиться с изображением.

Естественно, никакой патриархальной зеленой скамейки тут давно уже не было, и двор не очень походил на маленький сквер, но стены дома Каракиса, пусть и зарисованные контуром сзади, были узнаваемы и в чем-то неповторимы.

— Но самое главное — вот! — поманив подругу рукой, Чуб прошла вперед и остановилась на краю узкой дороги, зависшей прямо над обрывом. — На картине не просто домик и дворик… Это киевский домик и дворик с видом на Провалье!

Сейчас, когда росшие на косогорье деревья еще не обзавелись новой листвой, сквозь их ветви отлично просматривалась и крутизна провала, и нижняя Парковая дорога к Аскольдовой могиле — все то, что звалось в Киеве загадочным бездонным словом.

Некоторое время они шли по дорожке над бездной. Прямо на дороге громкая стайка мальчишек азартно палила комьями грязи по пустым бутылкам («Мне Достоевский не нравился, он вообще идиот — не думал, чего он писал», — донесся до них обрывок специфического литературного диспута. — «Мазила… иди медляк танцевать!» — «Сам медляк… Я не медленный, я энергосберегающий», «…сейчас сбросим тебя вниз, прямо в могилу!»).

Миновав их, они вновь оказались за спиной метро «Арсенальная», у дальних, изрезанных трещинами стен Николаевских ворот.

Зубчатые стены ворот в Печерскую крепость прятались за бетонной стеной, и по верху ее вилась многочисленными змеями добротная колючая проволока.

А вниз по склону горы, под изрисованными граффити стенами, шла узкая лестничка для своих — прямо в глубины провала.

Где, на дне урочища Провалля, лежал знаменитый и увитый легендами Зеленый театр.

— Помнишь историю с Котарбинским и «Ангелом бездны»? Провалье у Зеленого театра и там фигурировало… Провалье сразу ВСЕ объясняет! — повторила главную мысль Даша Чуб еще минуты четыре спустя, когда они спустились по лестнице вниз и перешли Парковую дорогу. — Мне еще осенью друзья говорили, что Зеленый театр снова открыт! Для всех. Туда много лет не пускали, там был клуб… и вдруг клуб исчез, точно испарился. И пещеры «зеленки» опять нараспашку![10] Ой, какой же я была молодой, не-е-е… малой еще, когда мы ходили туда с Димой. Или с Алешей? Разве всех их упомнишь…

Они свернули с Парковой дороги на асфальтовый пятачок, где прятались от работы две патрульные машины полицейских, решивших устроить себе тут перекус на обед.

И Город внезапно отступил — стал походить на парк или лес.

Киевицы прошли сквозь не слишком приметные ворота, лишившиеся снятой с петель правой створки, снова спустились вниз, свернули налево и приостановились у очередных ступенек.

— Ну, здравствуй, Хозяин! — сказала Даша и даже слегка поклонилась. В ее словах не было грозового пафоса заклинаний, лишь улыбчивая память о старом детском приколе. — Ты в теме, что у «зеленки» есть типа Хозяин? С ним обязательно нужно здороваться. И во-още тут столько легенд, я все и не помню. Можно в Интернете найти.

— Я знаю о них, — сдержанно ответила Маша.

Прижимавшаяся к старинной кирпичной стене лестница привела их в яму-тайник, и Даша сразу почувствовала себя тут как дома.

Вот она, родная «зеленка»! Мекка всех «нестандартов» — романтиков, любителей мистики, приключений и тайн.

Вросшая в гору полукруглая высокая стена из дореволюционного желтого киевского кирпича казалась сказочной крепостью. Окошки-бойницы, карабкавшийся по выщербленным кирпичам виноград, новые, но стилизованные под старину решетчатые кованые двери из черного металла придавали ей живописный и сказочный вид.

Древняя полукруглая стена прятала современный, но потрепанный жизнью зрительный зал. Склон горы превратился в естественный амфитеатр, но пластиковые сиденья скамеек уже имели плачевный вид.

И, как обычно, в «зеленке» кипела своеобычная жизнь!

Джек-потрошитель с Крещатика

Есть в Киеве особые места, плохо поддающиеся воспитанию — сколько ни набрасывай на них ярмо, они все равно распорядятся собой по своему разумению.

Зеленому театру довелось побыть и помпезным сталинским кинотеатром под открытым небом, и крепостью для царских военных, и монастырской землей. Но говорили, что кинотеатр тот сгорел от удара молнии, крепость так никогда и не участвовала в боях, а о монастыре и монашках и подавно судачили всякое…

И ассорти людей, собравшихся тут в этот погожий весенний денек, было живым, одушевленным воплощением всех легенд, слухов и фирменных развлечений «зеленки».

О том, что Зеленый театр снова открыт, как видно, прослышали многие киевские неформалы. Сверху на стене был натянут канат, и по нему шла стройная юная канатоходка. Ее группа поддержки стояла на верхней части стены.

Внизу, на остатках сидений, расположилась небольшая компания готов с зелеными и голубыми волосами. А в другой части, прямо на скамейке, стояла экскурсоводша с длинной русой косой, пересказывая небольшой группе «гулятелей» страшилки Зеленого…

Загадочный Хозяин и заклятие огня, зарытые клады, замурованные в стены люди, тайные подземелья, привидения, кладбище самоубийц, блудливые монашки, люди, пропавшие без вести или сошедшие тут с ума, — похоже, это место как мистик-пылесос собрало в себя все известные городские «бабайки» и байки!

Выглядела многознающая экскурсоводша так, будто недавно вернулась с прогулки по Прошлому, где изображала то ли «Незнакомку» Блока, то ли привидение Женщины в черном — черная шляпка с пером и вуалью, черное платье в пол, нитяные перчатки и бархатка с камеей на шее.

— Чудеса творились в этом месте еще со времен Руси, — вещала «Незнакомка». — Например, сын князя Владимира Мономаха увидел тут чудо-чудное — прямо на древе появился владыка, Хозяин здешних мест…

И Маша Ковалева поморщилась и перестала слушать.

— Зачем городить эту глупость? — даже разозлилась она. — Я знаю эту легенду. Там нет никакого хозяина! Вот не люблю, когда люди распространяют откровенную ересь!

И как студентка исторического факультета, и как Киевица, Маша недолюбливала современный и вопиюще антинаучный городской фольклор, казавшийся ей порой формой городского безумия — мол, Зеленый театр стоит на Лысой горе (как глубокая яма Провалля в принципе может быть горой?), под «зеленкой» располагается 9 подземных этажей, а по подземным ходам отсюда можно дойти аж до Херсона.

— Никогда не понимала всеобщего маразма с Зеленым театром, — с несвойственной ей резкостью сказала она. — Это же обычная крепость! Часть киевской крепости. Ее построили, чтоб защищать мост через Днепр. Вот и все. Никакой мистики!

Она призвала в свидетели свой телефон — нагуглила и показала Даше картинку.

На фото XIX века киевская гора была лишена деревьев и еще не походила на лес. И на ней друг под другом располагались четыре уровня защиты.

Верхняя часть крепости, прятавшаяся за нынешним зданием метро «Арсенальная», — Николаевские ворота с казармами, которые они недавно прошли.

Чуть ниже находилась та самая кирпичная подпорная стена Зеленого театра, у подножия которой они стояли сейчас.

Ниже — еще одна полукруглая подпорная стена.

А уже у самого Днепра, на Набережно-Крещатицком шоссе — стоял небольшой ворк, похожий на маленький толстенький замок[11].

— Да ладно тебе, — отмахнулась от придирчивой исторички Чуб. — А про то, что здесь собирались языческие волхвы, а потом христиане их всех тут убили, и они прокляли Город, ты слышала? — встала она грудью на оборону мистической крепости. — А про проходы в иные миры? Про студентов, которые ушли и не вернулись? — поддала она жару. — В 90-е годы студенты КИСИ решили написать диплом о подземных ходах, ушли в пещеры Зеленого театра… больше их никто не видел! За ними послали наряд милиции. Но вернулся один капитан — седой и немой. Он умер в сумасшедшем доме в Глевахе. Но так до смерти и не смог сказать ни слова о том, ЧТО он увидел там!.. И, кстати, подземные пещеры «зеленки» идут через весь Киев!

— Ну не через весь, — презрительно опровергла очередную легенду Маша Ковалева. — Просто Зеленый театр был частью казенного водопровода, внизу стояла водокачка, и через гору по трубам вверх шла вода.

Чуб посмотрела наверх, теперь вместо стройной канатоходки «по небу» над ними шел худенький парень. На акробатов, оттачивающих над «зеленкой» свой легкий шаг, можно было смотреть без щекотанья в желудке — и девушка, и парень работали со страховкой.

И все же при взгляде на их танцы над бездной Чуб сразу вспомнила другую историю.

Свою любимую легенду «зеленки»!

— А еще в 90-е, когда «зелень» была открыта, тут постоянно собирались всякие подростки, и сатанисты, и хиппи, и просто студенты — попить, погулять, — заговорила она. — И один парень залез на верхнюю часть стены, вот туда, — показала она на канатоходцев, — и крикнул сверху: «Смотрите на меня!». И сделал шаг вперед… и завис прямо в воздухе. А потом упал вниз. Друзья бросились к нему, думали он расшибся. Подбегают… а на земле никого. Больше его никогда не видели.

— Даша, это же байка, — сказала Маша уже не так уверенно. Она понимала, куда клонит подруга.

— Это Провалля. И истории про провал. И наша картина тоже называется «Провалье». Студент просто исчез… провалился в никуда. Понимаешь? А ты просто уперлась. Но ты давно не студентка второго курса, ты — Киевица. И ты отлично знаешь, что в нашем Городе существуют провалы. И даже мы плохо знаем, сколько их, зачем они и куда. Так не пора ли нам, Киевицам, уже разобраться с ними? ПО-РА! Вот на чё намекает картина! — обрадовалась Даша и запела, подпрыгивая: — Пора-пора-порадуемся на своем веку, красавице и кубку!..

А Маша Ковалева опустила голову вниз и посмотрела на свои ноги в черных кроссовках — тезис Чуб заставил ее задуматься.

Кроссовки с аккуратной черной шнуровкой, казалось, наморщили лбы, силясь дать своей хозяйке достойный совет.

Худенький-парень акробат вдруг выкинул штуку — высоко подпрыгнул и снова опустился на канат. Готы, экскурсанты и Землепотрясная Даша искренне зааплодировали, Маша нервно встрепенулась, так и не успев додумать тревожную думу…

А Катин телефон, который Чуб на всякий случай прихватила с собой, снова запел:


Налево ловушка, направо провал,

Упал, сохранился и снова упал…


И на экране обозначился «Бам».

— Здравствуйте, Виктор Арнольдович, это снова я! — приняла вызов Даша. — Нет, Кате пока не лучше… Нет, не переживайте, Базов вас не убьет. Он не берет трубку, потому что он мертв. Да… и он тоже. Да не падайте в обморок… спокойно! У нас все под контролем. А что у вас? Подождите немного.

Чуб поманила Машу в нижнюю часть амфитеатра, на первый ряд к полуразвалившейся сцене — достала на ходу из кармана наушники и протянула одну из «затычек» подруге.

— Говорите, внимательно слушаем.

— Катерина Михайловна рассказывала вам о трех покупателях картины? — услышала Маша дрожащий голос Арнольдовича.

— Рассказывала. Два из них умерли… теперь уже три, — закивала Чуб.

— Они не умерли… — просипел антиквар и, судя по голосу, он и впрямь пребывал в полуобморочном состоянии.

— Они ожили?

— Хуже…

— Привидения? Зомби? Вампиры? Говорите, не парьтесь, я вообще все пойму. И не буду считать вас сумасшедшим.

— Вы в этом уверены? — жалобно спросил он.

Виктор Арнольдович тяжело задышал в трубку. Он никак не мог привести в норму свое дыхание, и Даша вежливо дала ему время побороть замаячивший на горизонте инфаркт.

— Жена первого из покупателей только что была у меня в салоне, — отдышавшись, наконец-то вымолвил он. — Ее интересовал возможный подарок для начальника, она пришла от их коллектива покупать ему… впрочем, неважно. Я не знаю, как объяснить это, но… Я сказал ей: «Примите еще раз мои соболезнования». А она мне: «С чем?» Я: «Со смертью мужа». А она мне: «Какого еще мужа? Я никогда не была замужем… Я впервые слышу о таком человеке». И, смеясь, показала мне паспорт… Без штампа о браке!

— Продолжайте, — сказала Чуб.

И она, и Маша Ковалева догадывались, что услышат сейчас.

— Неделю назад, возвращая мне картину, требуя деньги обратно, она показала мне тот же самый паспорт. Со штампом о браке с Сергеем Каулиным… И она тоже была Ольгой Каулиной А теперь она Ольга Приходько. Штампа нет. Брака нет. И не было. И похорон не было тоже. Он не умирал. Он словно исчез. Провалился в Лету! Его точно и не было вовсе. Никогда!

— Гранд-пипец, — задумчиво подвела итог Даша Чуб.

Джек-потрошитель с Крещатика

Маше понадобилось время, чтобы переварить эту новость и вновь посоветоваться взглядом со своими кроссовками.

Даша несколько раз озадаченно почесала пухлый нос.

Акробаты ушли.

Экскурсия из 20 человек успела заглянуть во внутренние галереи Зеленого театра. Теперь они выходили по одному, посмеивались и считали друг друга — все ли вышли наружу, никто ли из них не провалился там в тартарары.

— Зайдем и мы вовнутрь, что ли? — предложила Даша. — В пещеры?

— Почему ты называешь их пещерами? Это скорее ходы…

— Просто привычка. Чего ты вдруг разбурчалась?

Маша насупилась и зачем-то потуже затянула узел на шнурке своего правого кроссовка. Чуб заранее опробовала фонарик в мобильном.

Они поднялись по серым ступеням и нырнули в одну из нарядных кованых стрельчатых дверей.

Их встретил не слишком длинный и уже замусоренный пластиком, бумагой, обертками коридор с изысканным сводчатым потолком. Слева стену разрезала череда небольших узких и зарешеченных окошек-бойниц. Справа в кирпичной стене, почти сразу у входа начинался подземный ход — широкий полукруг уходил в неизвестность. Лаз был засыпан, но кто-то уже начал его раскопки, — здесь же под ногами лежали пластиковые мешки с песком. Чуть дальше виднелась и еще одна ниша с дырой в неизвестные глубины.

Пол коридора был ямой, перечерченной гниловатыми досками — некоторые из них уже проломились, и с риском сломать себе ноги, Даша и Маша, помогая друг другу, перепрыгнули несколько дыр.

Последний прыжок перенес их в небольшой темный зал с высокими стенами из потемневшего кирпича. Свет из бойниц почти не проникал сюда. Чуб включила фонарик в телефоне и резко отпрянула — прямо под ногами была еще одна дырка в подполье, в которую она чуть не провалилась во тьме.

Отшатнувшись, она уронила телефон, стало темно, и тут в темноте и неизвестности, согласно всем канонам ужастиков «зеленки», ее схватили сзади две черных руки.

Сердце Чуб предательски юркнуло в пятки.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!! — заорала она, вырываясь.

— А-а-а-а-а-а-а-а… — эхом покороче отозвалась Ковалева.

— Девушки, вы поорать сюда пришли?

Зал Зеленого театра осветил свет большого и сильного фонаря. Фонарь держал бородатый массивный мужчина лет 35–40, появившийся, видимо, с противоположной стороны коридора. Именно на него Даша и наткнулась во мраке, спасаясь от черной дыры.

— Черт, вы меня перепугали до смерти, — возмутилась Чуб, поднимая свой телефон и на всякий случай отступая к стене.

— А вы меня нет? — насмешливо ответил ей бугай с бородой. Его бороду Даша атестовала как модную, не слишком длинную, но густую.

И, приглядевшись, не увидела в бородаче ничего пугающего: джинсы, кожаная куртка, темная футболка с надписью «Да прибудет с тобой сила», фонарь на ремне и сумка с достаточно дорогой аппаратурой. Теперь две «страшных черных» руки, унизанные крупными серебряными кольцами, были заняты, в одной сиял фонарь, во второй — фотоаппарат. Длинный нос фотика уже был наготове и любопытно ворочался вправо и влево — и было ясно, что этот любопытный фото-нос и привел бородача сюда.

— Да, да-авно я тут не был… еще недавно все было закрыто, — ностальгически произнес он.

Его фонарь, втрое превосходящий по силе слабый лучик из Дашиного телефона, забегал по стенам. Нос фотоаппарата защелкал — как давнишний ценитель прекрасного и ужасного, восторженно поцокивающий от удовольствия, в то время как луч фонаря находил все новые поводы для восхищения.

В одной из ниш на стене «зеленки» кто-то успел соорудить импровизированный алтарь со свечами — кто знает кому, Дьяволу или Хозяину?

Слева стена была частично разломана — в дыре виднелась вертикальная труба.

Чуть дальше в центре зала темнел еще один проход.

— Вот тут за ним все самое интересное, — сказал бородач.

Он говорил охотно, как человек, давно знавший предмет и готовый просветить неофитов «зеленки». Просветить и в переносном, и в прямом смысле — его сильный фонарь высветил проход и развилку за ним. Справа от развилки начиналась лестница вверх с узкими, мокрыми и скользкими от скопившейся влаги ступеньками. Слева прятался еще один зал.

— Была еще лестница вниз, — с сожалением сказал бородач, — вот тут, — его большой ботинок ударил по полу. — Ее замуровали. Подростками мы туда лазали… Но не рискнули зайти далеко. Спустились вниз в подземелье где-то на этаж… плохо помню уже. Нас было трое, мы взяли фонарик, батарейки новые — серьезно, по-правильному подготовились вроде. Начинаем спускаться… и вдруг фонарик с новыми батарейками гаснет… прямо мистика! И мы сразу обратно пошли не сговариваясь. Думаю, правильно сделали.

— А может, вам просто лажовые батарейки продали? Это ж типа 90-е были, — предположительно сморщила нос Даша Чуб.

— И такое возможно, — легко согласился он. И луч его фонаря нырнул в комнату слева — в небольшое помещение неправильной формы.

— А тут что? — заинтересовалась Даша.

— А вот про эту комнату рассказывали, будто у нее 8 углов, а некоторые, наоборот, называли ее «безугольной», — сказал бородатый старожил «зеленки». — Говорили, если прийти сюда в одиночку, когда никого не будет, и сесть тут в полнейшей темноте… тут тогда ящик специальный стоял, на нем все сидели… Если подождать, то вскоре ты увидишь белую дверь… и если не струсишь и толкнешь ее… Попадешь на тот свет!

— В ад или в рай? — деловито уточнила Даша.

— Тогда говорили «в гости к Хозяину», — усмехнулся мужчина в бороду.

— А вы сами видели дверь?

— Не-а… я сюда обычно с компанией ходил, выпить, потусить, девушек поснимать… в смысле пофотографировать. А вот сатанисты и ночью ходили. И разные байки рассказывали.

— А сколько тут на самом деле углов?

— Сами посчитайте, если вам интересно.

— Тогда посветите мне…

— Не нужно светить. Вы идите, а я тут посижу и углы посчитаю, — внезапно объявила доселе молчавшая Маша.

— Хочешь увидеть белую дверь? — удивилась Чуб. — Оки, давай… я снаружи подожду, не буду мешать.

— Ну, рискните, рискните… — вновь ухмыльнулся бородатый бугай.

И только сейчас Даша заметила, что одно из серебряных колец на его руке изображает ухмыляющегося рогатого дьявола.

Джек-потрошитель с Крещатика

За недолгое время их отсутствия «зеленка» опять переменилась. Экскурсоводша и экскурсанты ушли, зато появилась телекамера.

Несколько человек натягивали бельевые веревки и вешали на них фотографии, готовя импровизированную фотовыставку на прищепках.

Даша, обожавшая нестандартные перформенсы, одобрительно хмыкнула и пошла вдоль веревок, разглядывая новые фотки и увеличенные ретро-снимки.

Вот старое фото, которое ей показывала Маша, — четыре яруса крепости на еще лишенной деревьев горе.

Вот веселая компания изображает тут мертвяков в хэллоуинских масках.

Вот сталинский кинотеатр с белыми колоннами уже не существующего нарядного павильона.

Вот еще одно фото 50-х годов — касса кинотеатра, рисованная афиша «Подвиг Разведчика»…

Стоп!

ПО…

РА…

Загадочные буквы.

Их картина с проклятием была написана на холсте от старой киноафиши — вот этой самой!!!

На холсте из самого сердца Провалля — Зеленого театра!

Вот ее тайна…

И все же, несмотря на обнаруженную мистическую связь, Чуб не могла понять, как эта тайна могла поработить саму Киевицу, да еще и Катю, самую несгибаемую из Трех?


Налево ловушка, направо провал… —


телефон Дображанской словно почувствовал, что Даша опять поминает его хозяйку. На этот раз звонил Катин секретарь — въедливый мальчик Женя.

Не долго раздумывая, Чуб сняла трубку.

— Кати ща-с нет, я за нее. Говорите, Женя, чего вы нарыли?!

Джек-потрошитель с Крещатика

Все ушли, Маша осталась одна. Присесть было некуда, и она просто прислонились к стене.

«Картина нарисована на старой киноафише Зеленого театра. ПОдвиг РАзведчика» — пришло смс.

Стена была влажной и неприятной. Тьма почти абсолютной. В безугольной комнате пахло сыростью и разлитым кем-то дешевым пойлом.

А белая дверь в иные миры явно не собиралась появляться пред Киевицей…

«Бегу на встречу с Катиным Женей. Не спеши. Карауль белую дверь», — пришла смс.

И она не спешила.

Маша простояла во тьме почти полчаса, переминаясь с ноги на ногу, перебирая в уме бесчисленные легенды Зеленого театра, как блестящие яркие пуговицы, не понимая, куда и к чему их пришить.

«…здесь собирались языческие волхвы, а потом христиане их всех тут убили».

«Чудеса творились в этом месте еще со времен Руси… сын князя Владимира Мономаха увидел тут чудо-чудное…»

«…увидишь белую дверь… и если не струсишь и толкнешь ее… Попадешь на тот свет!»

«…подземные пещеры «зеленки» идут через весь Киев!»

Маша подумала, что, возражая подруге, она слегка искривила истину — еще во время постройки моста и Печерской крепости в XIX веке здесь, в Провалье, обнаружили земляные пещеры отшельников времен Древней Руси. Скорее всего, изначально здесь находился древний пещерный монастырь.

Но при чем тут «Подвиг разведчика» и день Победы 9 мая?

Или стоит заглянуть в парк Славы, на могилу Неизвестного Солдата тут рядом? Случайно ли эта могила рядом с Провальем?

И почему она не смогла воскресить бизнесмена? Оживить Катю? Неужели и правда утратила силу — свой главный дар?

Куда пропал первый покупатель картины? И что значит пропал? Его тело исчезло, как тело студента, шагнувшего со стены Зеленого театра? Исчезла даже память о нем? Или остались сведения в паспортном столе? Нужно проверить…

Появиться ли эта треклятая белая дверь?

Нужно, наверное, лучше сосредоточиться.

Маша постаралась отогнать беспокойный рой мыслей и безответных вопросов, кусачих и раздражающих, как комарье.

Зажмурилась, медленно сосчитала до ста и резко подняла веки, взглянула широко раскрытыми глазами прямо в черную пустоту безугольного зала.

И не увидела ничего.

— Хорошо, — проговорила она и включила экран телефона.

Подсвечивая путь, Киевица обошла небольшую комнату, считая, отмечая углы, переступая через осколки разбитых бутылок и строительный мусор, подошла к противоположной стене и положила руку на шершавые киевские кирпичи.

— Поговори со мной! — попросила «зеленку» она.

И стена отозвалась.

Вначале Маша услышала нечто похожее на белый шум, так, наверное, заглушали в Союзе вражеские голоса.

Затем ей показалось, что она смогла различить слово… два слова:

НЕ ХОДИ!..

А затем ее словно ударило током, она отдернула руку, отшатнулась, не удержалась и повалилась на грязный пол, больно ударив правую ногу.

Там за стеной была пустота… пусто́ты!

Некто или Нечто…

И никогда еще Маша — Маша, пережившая бой с Огненным змеем, смерть Крещатика, побывавшая в подземных лабиринтах и кровавых подвалах чрезвычаек ЧК, — не испытывала такого животного страха! Страх прошел молнией в ее кости, жилы и кровь.

Она не могла его объяснить…

Она думала, что почти разучилась бояться. Но Город не переставал ее удивлять. За каждым знакомым ей пластом реальности, знакомым пластом волшебства — всегда прятался новый провал.

Ибо сам Город Киев был совершенно бездонен!

И сейчас Провал вел в пустоту — неизвестную и неподвластную даже ей.

Словно там, за так и не проявившейся невидимой белой дверью, лежало нечто… или некто, совершенно не подчинявшийся Трем Киевицам.

Та часть Киева, которая все годы их правления пряталась в секрете за невидимой дверью, запертой замками и засовами, скованной цепями и заговорами, закрытой и забытой — ибо именно там, за дверью, лежала тайна, которую ни в коем случае нельзя открывать… о которой не стоит знать. Даже им, Киевицам.

Там, за стеной, был Провал!

И из Провала шел страх…

Маша почувствовала, как страх опустошил ее грудную клетку, страх выжрал ее нутро, страх едва не проглотил ее душу…

И, ощущая спрессованную, пружинистую, холодящую, почти невыносимую пустоту внутри, она рванула отсюда прочь — к солнцу, к весне, к дневному майскому свету!

Джек-потрошитель с Крещатика

«Когда я увидела эту картину, я сразу поняла, что умру, глядя на нее.

Я сразу представила, как, будучи одинокой старухой, я буду сидеть и плакать, глядя на нее. И поняла, что готова умереть, глядя на нее, потому что на ней нарисовано мое счастье.

Я никогда не думала, что мое счастье настолько простое: дом, такой похожий на дом, в котором я выросла, двор, такой похожий на мой родной двор, солнце, весна, скамейки… неужели для счастья мне нужно так мало?

И если так, на что я потратила всю свою жизнь?

Моя жизнь была слишком сложной: многоуровневые ходы, комбинации, честолюбивые победы, доходы с живописным хвостом из нулей.

И вот я сижу в своем кабинете, в личном офисе, гляжу на деревья за окнами и думаю только о том, как счастливы все эти люди в парке: мамаши с колясками, бабушки с внуками, парочки, целующиеся на лавках часами.

Или я сижу у бассейна в пятизвездочном отеле на Кипре, и море синее, и вода в бассейне голубая как сапфир, и в центре бассейна остров с пальмой-шатром и баром. В детстве я видела подобное только в кино. И вот, когда я смотрела кино — я была счастлива, а теперь нет. И теперь, у бассейна, я вспоминаю, как ходила с покойной мамой на речку, у мамы было полотенце в полоску и затертый купальник. Наш пес смешно отряхивался, брызги разлетались сразу во все стороны… пса бросили, уезжая с дачи… как он погиб?.. как собака… Стоит ли пытаться представить его смерть сейчас, когда прошло тридцать лет?

Наверное, стоит, если здесь и сейчас, у бассейна в пятизвездочном отеле на Кипре, я настолько несчастна, что вспоминаю того веселого пса, который делал меня счастливый и которого я предала… не его одного. Я предала все, что любила!

Я сразу поняла, что умру, глядя на эту картину. Меня как потянуло к ней. Или притянуло? Проснулась утром с мыслью: хочется что-то купить… бывает такое… хочется чего-то… все вроде есть, а не хватает чего-то для счастья. И я купила картину.

Когда я была маленькой, у моей мамы был журнал — один-единственный, зачитанный до полусмерти импортный журнал, а в нем — красивые картинки.

Всю последующую жизнь я пыталась попасть на них — на картинку с пальмами, на картинку, где стояла дама в нарядной белой шубке (я купила себе такую же шубу!), на картинку, где Он и Она сидят на бортике фонтана и улыбаются друг другу… И я тоже сидела с Ним, только его улыбка была деланной, и его нельзя обвинить — на деле я никогда не была интересна даже себе. Всю жизнь я воплощала журнальные картинки, а мне нужна была только эта — наш старый дом, наш двор и скамейки, на которых собирались гроздями все местные бабушки.

Я не хотела, чтобы они показывали на меня пальцами: вон, посмотрите, принесла в подоле, растит без отца. “Я не хочу прожить всю свою жизнь в вашем старом вонючем доме!” — это был главный мой аргумент, когда я вошла в квадратную комнату с кафелем на стенах, расставила ноги и посмотрела на белый потолок. Не было боли — была лишь глухая тоска. Я знала, что с потолка кто-то смотрит на меня, смотрит без осуждения, скорей равнодушно. Поскольку равнодушие — то, единственное, что я заслужила. Я не знала другого: так и пройдут пятнадцать последующих лет: равнодушие и тоска, похожая на еще не проявившуюся зубную боль. Время, почти не скрашенное острыми чувствами. Вот и все…

Я умру, глядя на эту картину. Я готова дожить свою жизнь, глядя на нее. Потому что, лишь глядя на нее, я счастлива. Я уже забыла, что это за ощущение: счастье. Какое это светлое, какое теплое чувство — сколько в нем гармонии, сколько покоя. Я слишком ощущаю его, чтобы не понимать: вся моя жизнь была несчастливой. Холодной, унылой. Все мои тряпки не стоят одного разноцветного полотенца, которым мама вытирала мне спину. Все пятизвездочные мраморные монстры у моря не стоят нашего старого двора с уютной зеленой скамейкой. Я бы хотела прожить там свою жизнь. Я бы легко отдала сейчас всю свою жизнь за то, чтобы моей нерожденной дочери было пятнадцать лет, и она бежала по этой желтой дорожке, и бабушки на скамейках, постаревшие, понимающие, что их ряды поредели, время ушло, кивали ей вслед: какая все-таки хорошая девочка.

Я больше не отведу глаз от этой картины. Я буду сидеть и смотреть на нее. Я уже вижу, как шевелятся деревья. Я уже слышу стук ее шагов на дорожке. Я знаю: достаточно сделать небольшое усилие и…» — прочла про себя Даша Чуб.

Джек-потрошитель с Крещатика

— Катерина Михайловна попросила узнать все, что можно, о смерти этой женщины — Анны Онопенко, — отрапортовал Катин секретарь Женя. — И родственники отдали мне ее дневники.

— Они так просто отдали их?

— Катерина Михайловна велела не скупиться, — пояснил простоту мироустройства Евгений.

Он недружелюбно укоризненно посмотрел на свой указательный палец, заподозрив его в несанкционированной заусенице — судя по виду пальца, в салоне он бывал чаще, чем Даша.

Чуб не сомневалась, что Женя — гей, но сам он, возможно, еще пребывал в некоторых сомнениях, и Землепотрясная не раз размышляла, стоит ли помочь ему расставить точки над «i»?

— Да и детей у покойной нет, родители умерли, — сказал Женя. — Знаете, я в шоке от этой дамы! Представляете, у нее квартира в центре метров двести была и еще особняк с офисом, за городом дом огромный, недвижимость где-то в Италии и Испании… И все — все это! — теперь достанется какой-то племяннице… шестиюродной, которая тетку в глаза не видала! Потому и дневники ее никому не нужны. И ради чего это Анна жила — непонятно. Лучше бы продала все, пропила или проиграла в Лас-Вегасе — хоть было бы что вспомнить на том свете! А с вдовой второго покупателя картины — Сергея Каулина вышла накладка. Неправильный номер. Я позвонил по нему. Какая-то женщина сказала мне: «Я не знаю такого».

— Можете забыть про Каулина, — облегчила его участь Чуб.

— Я лишь выполняю приказы Катерины Михайловны, — верный паж Женя служил только одной Прекрасной Даме. — Когда Катерина Михайловна проснется, пожалуйста, передайте, что я жду ее в офисе.

— ОК, — Даша не стала сообщать секретарю о глубине Катиного сна. Она озадаченно почесала нос, погрозила кому-то указательным пальцем, мол, «погоди, не спеши…» и вдруг попросила: — Женя, а вы можете набрать родственников Анны Онопенко? Прямо сейчас.

— И о чем их спросить?

— Знают ли они Анну Онопенко.

— Но это же глупо.

— Это во-още-то распоряжение Кати, — не мудрствуя, соврала Даша Чуб.

С лица Жени мгновенно исчезла надменная брезгливость, он деловито кивнул — Катя была его божком, и любое сомнение в ее божественной мудрости почиталось кощунственным.

Секретарь оживил один из последних набранных номеров в своем телефоне.

— Добрый день, я Евгений, мы уже общались сегодня. Простите, вы, как родственница Анны Онопенко… что? Но мы же общались сегодня… Анна Онопенко — ваша тетка… оставила вам наследство. Вы меня спрашиваете, какое наследство? Большое! Квартира, особняк, дом в Италии… Подождите… — он беззвучно матюкнулся — его собеседница просто бросила трубку. — Это розыгрыш? — изумленно воззрился он на Дашу.

— Это то, что и следовало доказать! — удовлетворенно щелкнула пальцами Чуб. — Она не знает Анну Онопенко? Анны не существовало в природе?

«Интересно, а Базов тоже исчез?.. — подумала Даша, попрощавшись с огорошенным Женей. — Удобно, можно не возвращаться назад к его телу, не пытаться оживить его, не звонить в милицию…»

«Удобно… но страшно. Их словно и не было никогда! Никогда…»

«…не умирал. Он словно исчез. Провалился в Лету! Его точно и не было вовсе».

«Подбегают… а на земле никого. Больше его никогда не видели…»

В сквере у Золотых ворот она остановилась, купила мороженое.

День выдался на диво теплым — почти летним. В отличие от Кати, Даша радовалась приближению мая, мысленно торопила весну, и весна совсем не казалась ей чересчур расторопной — скорей заспанной девицей-лентяйкой, которая никак не может толком проснуться и начать фестивалить по полной.

Уже у дома-замка на Яр Валу, 1 Землепотрясную настиг очередной телефонный звонок.

— Даша, Дашенька… — Виктор Арнольдович Бам звал ее голосом утопающего, готового произнести последние слова перед финальным буль-буль.

— Что с вами? Вам плохо? — не на шутку встревожилась Чуб.

— Я уже вызвал себе скорую, — антиквар неожиданно успокоился как человек, убежденный, что хуже уже точно не будет. — Мне лучше провести некоторое время в больничке… неделю, две… Пока она здесь… Она снова здесь!

— Кто?

— Картина… ОНА В МОЕМ КАБИНЕТЕ! Ее никто не привозил обратно. Она вернулась сама. Снова! Я зашел, а она стоит тут, в углу… Как епаный неразменный рубль!

— Неразменный?

— О, это за мной… врачи. Дашенька, я не знаю, нужны ли вам деньги, нужны ли деньги вашим друзьям и знакомым… но я дам 10 тысяч евро любому, кто заберет ее у меня… навсегда! Я хочу, я мечтаю, это мечта моей жизни — никогда, никогда ее больше не видеть!!!

Трубка крякнула, голос антиквара исчез и сменился тишиной.

«Но как?» — постаралась завершить мысль Даша Чуб.

Ну да, все логично, как любит повторять их Маша, картина вернулась к антиквару, потому что ее никто и не покупал.

Первый покупатель не просто исчез — он, по ходу, и не рождался.

Вторая покупательница испарилась.

Умерший Базов, видимо, тоже…

А Катя?

КАТЯ!!!!!!!

Мороженое в рожке полетело в ближайшую урну, Даша сорвалась с места, надавила на тяжелую готическую дверь и ворвалась в подъезд.

Старинная лестница посмотрела на нее сверху вниз пролетом-провалом. Даша всегда поражалась, зачем было строить лестницу с такой «дырой» меж перил — словно специально для самоубийц, — и всегда с опаской посматривала на провал, не дай бог слететь вниз на мозаичный пол. Но теперь бояться нужно было не пола, а потолка — того, что она увидит сейчас наверху, в их Башне…

Или не увидит?

«…ведь Киевицу невозможно убить. Никто не может убить Киевицу! — повторяла она. — Чего я волнуюсь? Катю не может уничтожить какая-то глупая «неразменная» картина…»

Никогда еще Даша не взлетала по лестнице в Башню с такой быстротой.

«Киевицу невозможно убить!!!..»

В круглой комнате Башни Киевиц царила оглушающе-мертвенная тишина.

Диван, где еще недавно лежала Катя, был пуст и даже диванные подушечки не были смяты — аккуратно взбиты и разложены по краям.

Даша попыталась наскоро упокоить себя, соврать самой себе, что Катя очнулась, но не смогла позвонить им (ведь Чуб забрала ее телефон!), встала, взбила подушки, отправилась на их поиски. Нужно только немножко подождать, она найдется, не стоит паниковать раньше времени.

Но успокоиться не получилось — она лишь громко плаксиво всхлипнула и решительно набрала номер секретаря Жени.

— Вы секретарь Катерины Дображанской?..

— Простите, я не знаю этого имени, — ответил ей жизнерадостный голос Евгения. — Вы не туда попали! Вы позвонили в салон красоты «Эрато». Девушка, послушайте, может, это ваша судьба? Как хозяин заведения, готов подарить вам 20 % скидки на первый визит. Будем рады видеть вас в любой день, кроме 1-го и 9 мая!

Джек-потрошитель с Крещатика

Когда Маша выбежала из внутренних галерей, амфитеатр Зеленого театра был пуст — безлюден, как и положено заброшенным зданиям и объектам. И, оказавшись с ним тет-а-тет, Маша поежилась — он больше не казался ей мусорной свалкой безумных легенд.

Она чувствовала, как театр глядит на нее глазами-бойницами, глядит пристально, словно наводит прицел.

Театр?

Или Нечто?

Или Некто?

Но ощущение рассеялась вмиг. На лестнице послышались громкие, еще ломающиеся мальчишеские голоса.

— Идем, чего ты?..

— Не-а, мне здесь не нравится… пойдем лучше в жопу дракона.

На ступеньках показались два подростка переходного возраста — один худой и вытянутый, второй, наоборот — мелкий и округлый в чересчур теплой куртке.

Они остановились, размышляя, не пойти ли им в «жопу»?

«Жопой дракона» на жаргоне «зеленки» именовалась нижняя подпорная стена, на которой любили тренироваться многие киевские альпинисты.

Но Маша не стала ждать, чем завершится мальчишеский спор о выборе жизненного пути.

Она двинулась в совершенно ином направлении!

Асфальтированная дорога от Зеленого театра слегка приподнялась, свернула налево, и всего минут через семь Маша уже стояла возле круглого здания, известного в Киеве как Аскольдова могила.

Джек-потрошитель с Крещатика

Аскольдовой могилой называли урочище, примыкавшее к урочищу Провалье, хоть разделение и было весьма условным.

Аскольдовой могилой — привычно называли и само круглое здание церкви, ампирную беседку-ротонду, в подвалах которой еще лет сто назад стоял саркофаг с останками летописного правителя Киева Аскольда.

На месте его убийства и упокоения построили церковь святого Николая. И многие историки считали ее древнейшим николаевским храмом — самой первой в Киеве и на Руси церковью, возведенной в честь святителя Николы.

Здесь, в двух шагах от Зеленого театра, началась история Киевской Руси, здесь Вещий Олег убил Аскольда и Дира, и объявил Киев матерью всем городам — и началась эта история с закопанной тут человеческой жертвы.

Может, не так уж неправы собиратели сумасшедших легенд Зеленого театра и место это проклято с древнейших времен?

От церкви-ротонды, запечатленной Тарасом Шевченко на акварели в 1846 году, шло пять ярусов нижних террас с аккуратными дорожками. Скамеечек не было. Людей вокруг церкви в будний день не было тоже. И Маша села прямо на склон, поросший первой травой.

Взглянула на свои черные кроссовки, служившие главными, хотя и молчаливыми собеседниками в ее одиноких размышлениях.

На стволах обступивших ее деревьев висели заключенные в рамы иконы — Николай, Богородица.

Сквозь деревья просматривался Днепр. И Киевица с трудом поборола искушение поднять руку, щелкнуть пальцем и по своему повелению переместиться в Прошлое, например, в 1913 год…

Когда деревья еще не заслоняли вид на реку, изукрашенную парусниками, баржами и пароходами.

А могила первого убитого правителя Киева была тут далеко не единственной, и шесть ярусов Аскольдовой могилы считались самым престижным кладбищем города, царством белого мрамора, превращенным стараниями заботливого иеромонаха Рафаила и его преемника в дивный сад-розарий.

В рюкзаке Маши лежала свернутая в трубочку ряса монашки — почти универсальный костюм для путешествий во времени. И ничего не мешало ей отправиться на прогулку в минувшее и своими глазами увидеть беломраморных ангелов, и кресты из черного гранита, и массивные кладбищенские ворота с маковкой сверху.

Все то, что так безжалостно снесли в 30-х годах, превратив оскверненное кладбище в разбитый прямо на костях Советский парк развлечений.

Но Машу сейчас интересовал не 1913-й, а далекий 1113 год. XII век, куда не рекомендовалось ходить Киевицам.

«Чудеса творились в этом месте еще со времен Руси… например, сын князя Владимира Мономаха увидел тут чудо-чудное — прямо на древе…» — застряло занозой в голове. Заноза была непоседливой, она вертелась под кожей, ныла, порождая сомнения и вопросы. И святой Николай, и Богоматерь на стволах деревьев глядели на Машу в ожидании ответов.

«…прямо на древе появился владыка, Хозяин здешних мест».

Под ворохом бесчисленных безумных легенд «зеленки», как под ворохом гнилой позапрошлогодней листвы, пряталось нечто важное и живое.

Нечто или Некто…

Помянутое экскурсоводшей чудо-чудное произошло здесь в 1113 году— и было не новомодным городским фольклором, а старым преданием.

Маша встала, отряхнула джинсовую попу, поправила рюкзак, попрощалась взглядом с Николаевской церковью-ротондой, скользнула взглядом по объявлению у церкви: «22-го на храмовый праздник…», вышла к дороге и пошла вверх по Днепровскому — бывшему Николаевскому спуску.

Слева лежал парк Славы, могила Неизвестного Солдата с вечным огнем. И задумчивый бронзовый Леонид Быков глядел вдаль, вспоминая павших.

Во Вторую мировую войну на Аскольдовой могиле снова устроили кладбище для погибших при освобождении Киева, позже их останки перенесли в парк Славы, где киевляне отмечали 9 Мая. Вот и связь между Провальем и днем Победы?

Но какое это имеет отношение к проклятию картины? К беспробудному Катиному сну и ее собственной утраченной силе воскрешения?

«Там было еще что-то!.. какая-то мелочь» — напомнила Машина цепкая память.

«9 мая, ст».

Что значит «ст.»?

Маша взобралась на спуск и взошла на маленький мостик, огляделась вокруг и внезапно узрела ответ.

«ст.» — это старый стиль!

9 мая по старому стилю — это 22-е число. Вот почему на картине так много листвы!

Но главное, 22 мая — это праздник святого Николая — Никола Вешний.

Город буквально сунул ей подсказку под нос — 22 мая храмовый праздник старейшей церкви святого Николая на Аскольдовой могиле, в Провалье!

И костюмированная экскурсоводша с косой несла не такую уж глупую ересь…

У этих мест действительно был владыка, ХОЗЯИН!

Святой Николай!!!

Ответ лежал вокруг Маши — куда ни глянь, хоть влево, хоть вправо.

Под мостом по спуску мчались машины. Мост вибрировал у нее под ногами — было страшно и головокружительно. И отсюда, с моста, открывался столь же головокружительный вид — Днепр лежал прямо в ногах Киевицы, как змея, свернувшаяся у кроссовок своей повелительницы, а за ним, словно в чаше, разлеглись Левый берег, мост Метро, линия метро и странноватое сооружение новой церкви.

Но некогда Днепр перечеркивал здесь другой — Николаевский цепной мост, а за ним на Левом берегу лежала Никольская слобода с еще одной церковью св. Николая, в которой обвенчались Ахматова и Гумилев. Слобода тоже принадлежала Николаевскому монастырю. Как и Николаевский спуск, по которому Маша поднялась на гору к площади Славы, как и сама площадь Славы.

Разрастаясь, посеянный на могиле убитого Аскольда, Николаевский монастырь вылез из урочища Провалля, вскарабкался на гору, где стоял когда-то массивный как крепость храм «Большой Николай».

Николаевская кладбищенская церковь в Аскольдовой могиле, «Большой Николай», Николаевский спуск. Николаевский мост, часовня св. Николая у моста, Николаевская слобода с Николаевской церковью…

Город в Городе. Целый град св Николая, выросший из одной маленькой церквушки в Провалле, забравшийся на гору, перебравшийся на Левый берег…

Туда, где прямо напротив Провалля, на Левом берегу, змея Днепра огибала Труханов остров и хвост «змеи» превращался в залив Черторой, — место где роились черти! — омывавший левобережную Лысую гору.

Вот тебе и связь «зеленки» с Лысой горой!

Стоило ли так отмахиваться от городских баек?

Разве сама она не отмечала закономерность — нередко в самых абсурдных на первый взгляд легендах и мифах прячется давно забытая правда.

Забытая, зарытая, приговоренная к казни, расстрелянная истина!

Джек-потрошитель с Крещатика

Киевица застыла на маленьком мостике.

Как аэроплан-этажерка легкий мостик парил над бывшим Николаевским спуском, над горой, над широким Днепром, над Правым и Левым градом.

Ветер трепал Машины рыжие волосы, весна пахла свежестью, тревогой и жаждой нежности, мечтами и непобедимостью жизни, непогрешимостью вечности, природы, возрождающейся вновь и вновь, словно змея Уроборос, кусающая собственный хвост.

Весна словно пронзила ее. В животе заурчал пчелиный рой. Ковалева положила руки на живот привычным и уже забытым движением, отправленным в кладовую памяти после рождения сына, — внутри нее рождалось нечто необычное, новое.

Ее живот словно стал ульем, рой пчел находился в непрерывном движении, жужжал беспокойно и радостно и немного щекотал изнутри.

А потом Маша ощутила толчок и почувствовала, как ее пчелы разлетаются… впервые ее дар воскресительницы, дарительницы жизни, разбуженный, взбудораженный веселой весной, вышел за пределы ее тела, вырвался в мир и накрыл его.

Она увидела это!

Увидела, как меняются люди, поднимающиеся по спуску наверх.

Девчонка лет шестнадцати, прямо на ходу раздраженно и яростно чесавшая руку с комариным укусом, приостановилась, моргнула… ее зуд вдруг исчез.

Мужчина лет тридцати с лицом, сжатым как кукиш — единственная форма его реакции на окружающий мир. Сомкнутый рот его дрогнул, приоткрылся и переродился в слегка удивленную улыбку. Он завертел головой, пытаясь сыскать причину нахлынувшего на него нелогичного счастья, и вдруг совсем по-мальчишески побежал неизвестно куда — своему еще не найденному счастью навстречу… чуть не сбив с ног старуху.

С видом согбенного, прикованного цепью раба, старая женщина сопровождала 6-летнего внука. Ее неразгибающаяся спина ссутулилась уже навсегда, окрашенные полгода назад рыжие волосы перемешались с сединой, на морщинистой шее висели старые потертые бусы из темного крупного янтаря — последняя память о прежнем кокетстве.

Бабушка 6-летнего внука дернула плечами и… превратилась в женщину. Спина медленно удивленно распрямилась. Она приостановилась, пытаясь осознать перемены в своем теле, подняла подбородок и неуверенно провела пальцами по волосам — не старушечьим, исконно женским жестом.

И с высоты маленького мостика через бывший Никольский Маша увидела, как прямо на глазах исчезают белые пряди седины в шевелюре, как тает рыжая краска, как волосы принимают бесконечную силу воскрешения, сбрасывают с себя инородный слой и сквозь него проступает живой темно-русый естественный цвет.

Словно сама Маша на миг стала весной, чтоб прочувствовать, как весна-воскресительница делает мертвое живым, делает черное зеленым, делает темные голые ветви волшебными палочками, из которых лезут зеленые почки, цветы и листья.

Мир менялся, и словно сами собой менялись люди вокруг — Маша чувствовала, как зарастают их раны и ранки, небольшие царапинки и глубокие шрамы в душе.

Мир менялся, и хмурые улыбались без всякой причины, и сомневающиеся начинали верить себя, и усталые переполнялись щенячьей радостью жизни…

И мир-меняющая Маша стояла, прижимая руки к своему жужжащему чреву, и слезы счастья текли по ее щекам, невидимые пчелы все летели и летели, разлетаясь на сто, на двести метров вокруг.

Ее дар никуда не делся!

Дар жил в ней.

Ее дар еще никогда не был столь огромен…

Почему же она не смогла исцелить Катю? Вернуть Базова?

Джек-потрошитель с Крещатика

Усилием воли Маша угомонила пчелиный рой, заставила себя вспомнить о Кате, нуждавшейся в помощи.

О загадке, нуждающейся в срочной отгадке!

Она посмотрела направо — там, по Машиной правой руке, совсем рядом, буквально дотянутся рукой — за парком Славы сияла куполами, нежилась под весенним солнцем златоглавая и многоголовая Лавра.

И уже почти никто не помнил, что тут, на площади Славы, стоял когда-то другой монастырь, соперник Лавры, — Никольско-Пустынный.

И Никола Пустынный точно так же сиял куполами «Большого Николы», нарядной барокковой церкви-крепости, построенной на деньги Мазепы, и подпирал небо высокой колокольней.

Град святого Николая владыки Провалля — полностью стертый и с лица, и из истории Города, вымаранный и забытый — огромный монастырь, от которого осталась нынче одна-единственная церковь-ротонда рядом с Зеленым театром.

Маша почувствовала, что разгадка совсем близко — то щекочущее чувство полета, которое наполняло ее, когда она подбиралась к очередной иголке в яйце, распутывала новый клубок. И сразу казалось, что в легких у нее не воздух, а гелий: еще немого — и она взлетит над землей безо всякой тирлич-травы.

Младшая Киевица спустилась с моста, медленно прошла площадь Славы, дворец детей и юношества (выросший на месте «Большого Николая»), гостиницу «Салют» (поставленную на месте колокольни Николаевского монастыря) и двинулась в сторону Арсенальной по улице Мазепы…

…бывшей Николаевской улице!

Все, что пролегало от площади Славы до метро «Арсенальная», тоже было некогда вотчиной монастыря, частью града святого Николая во граде Киеве.

И град Николая пролегал аккурат до мистической развилки — Перекрестка Провалов!

Зарытый ныне кловский овраг-Провалля перед Николаевскими воротами и был своеобразной границей города святого Николы…

Маша шла к нему, к «Арсенальной», возвращаясь к той точке, откуда они с Дашей начали сегодня свой путь, шла медленно, прислушиваясь к разговорам домов.

С четной стороны между Славой и метро поместилось всего пять зданий.

№ 11 высокий дореволюционный дом с лепниной казался, на первый взгляд, деловито-подтянутым, и проходящие мимо не замечали, что власти бросили очередной киевский дом умирать, не замечали пустых фанерных глазниц его окон, выбитых стекол и заколоченного входа без ручек.

Следующие два небольших желтых домика были веселы, бодры и приветливы, они заигрывающе смотрели на Машу витринами магазинов, кофеен и паба с сомнительной надписью «От нашего пива худеют».

За ними шли два знаменитых дома Каракиса — № 5 и № 3. Высокие серые стены-крепости, — и, глядя снизу, трудно было сложить их в единое сооружение.

Киевица остановилась.

Вот тут!..

Тут стоял «Малый Николай» — пятая церковь св. Николая во граде Николы. Церковь-слуп, ставшая частью легенды рокового 1113 года.

И Маша знала историю чуда-чудного, случившегося здесь с сыном князя Владимира Мономаха — Мстиславом. Историю, известную как «чудо на ловах».

Мстислав охотился, заблудился, не мог найти путь домой и вдруг…

«…увидел тут чудо-чудное — прямо на древе появился владыка, Хозяин…»

По церковной легенде, Мстислав увидел на слупе — то ли на пне, то ли на столбе, то ли на дереве — икону святого Николая. От нее исходил дивный свет. Свет и указал сыну князя дорогу домой.

А на месте чудесного появления святого Николы поставили столб с реальной иконой, указывающий путь к монастырю. Затем на месте столба поставили столбообразный храм — Столбовую церковь «Малый Николай», затем храм снесли и поставили сталинский дом Каракиса, изображенный на проклятой картине.

Что же мешает ей связать концы с концами, что смущает ее?

Что в этой истории кажется вопиюще неправильным???

Маша дошла до Арсенальной площади. Коснулась взглядом изрытой пулями стены завода «Арсенал» на противоположной стороне дороги. Говорили, что подземный ход от Зеленого театра шел и к заводу, и к Никольским воротам, и якобы в дни кровавого восстания 1918 года спаслись только те, кто знал о подземелье и смог сбежать по нему к Днепру.

На площади было людно. Киевляне спешили в метро. Рядом с памятником пушке на раскладке продавали старые книги. Женщина в нарядном малиновом платке покупала в газетном киоске новенький глянцевый журнал.

А Маша нерешительно топталась на месте, и пять пластов истории пружинили под ногами ее черных кроссовок — советский конструктивизм Каракиса, кровь Январского восстания, Николаевские ворота Печерской крепости, кладбищенский рай под горой, город святого Николая.

И она бы не удивилась, если бы киноафиша Зеленого театра-провалля, на которой написали картину со сталинским домом Каракиса, оказалась на поверку холстом дореволюционной иконы из алтаря Столбовой церкви, поставленной на том самом месте, на горе, где Мстислав повстречал святого Николая…

Но правда ли встреча состоялась тут, на горе?

Случайно ли столб-указатель высился на мистическом Перекрестке двух Провалов?

Неужели святой Николай стал Демоном перекрестков, прописавшимся в проклятой картине?

— Вот оно! Вот! — крикнула Маша вслух, сжимая в руке невидимую «Кощееву иглу». Истину!

— Совсем люди показились… — печально прокомментировала выкрик старушка, торговавшая букинистической литературой у пушки. — Стоит и сама с собой говорит, малахольная!

Видимо, желая предоставить Маше реального собеседника для восклицаний — ее телефон зазвонил.

— Катя тоже исчезла, — Даша явно пребывала в состоянии тихой истерики. — Совсем!!!

— Понятно, — скупо ответила Маша.

— У тебя какие-то новости? — Чуб разглядела в ее спокойствии намек на надежду.

— Самую первую церковь Николая построили прямо напротив Чертороя, напротив левобережной Лысой горы! — бравурно и слишком радостно поделилась открытием Маша. — А до 1696 года все — все Николаевские церкви строили только в низинах… В старину их никогда не ставили на горе! Никогда!

— И что из этого? — нетерпеливо спросила Даша.

— А кто живет в Киеве под Горой?

— Кто?

— Перезвоню через 15 минут… и отвечу.

Маша сбросила вызов и выключила телефон. Засунула руки в карманы джинсов, поджала губы и слегка наклонила голову, словно собралась пробить лбом невидимую преграду — собственный страх, подобный непреодолимой стене.

Вдох — выдох. Казалось, она решается на некий несказанно смелый поступок. Но она всего лишь зашла в правую дверь метро «Арсенальная», нашла несколько гривен в кармане, приобрела жетон и, пройдя турникеты, встала на эскалатор, движущийся ко дну самой глубокой в мире станции метрополитена.

«“Арсенальная” — самая глубокая станция в мире. Значит, я права… я права!» — повторяла она.

«Права или нет?»

Эскалатор повез ее вниз по белой сводчатой норе.

Стоявший на ступеньку ниже широкоплечий мужчина в темном плаще развернул газету. «Сын Базова и депутата Евсюковой в коме. Врачи предлагают отключить аппарат», — прочла заголовок Маша.

Ковалева печально вздохнула. Рука Киевицы напряженно сжала перила эскалатора. Глаза привычно сканировали движущийся вверх поток незнакомых людей.

Худенькая женщина в темной куртке с рюкзаком за плечами — неужто паломница в Лавру?

Дама лет пятидесяти в очках, с яркими губами и желтыми блондинистыми волосами.

Парень и девушка, склонившиеся друг к другу, — вечная тема на все времена…

Преодолев почти половину пути, Маша расслабилась. Похоже, она все же ошиблась, ничего не случится. Но вслед за облегчением нахлынула горечь — обида и разочарование.

Ей казалось, она точно угадала адрес тайны.

Николаевских церквей в Киеве было много — удивительно много! Только нынче на Подоле высились Никола Мокрый, Никола Набережный, Никола Добрый, Николы Притиска, Никола Йорданский.

И все-все они стояли в Нижнем Киеве. Вплоть до «Большого Николая», вопреки всем канонам, поставленного Мазепой на верхушке горы, все Николаевские церкви ставили только внизу — в провальях.

А, значит, Перекресток Провалий, на пересечении которых возвели столб-слуп, — был отнюдь не границей града святого Николая…

Глубина Провалья и была его главной обителью!

Первый эскалатор закончился.

Ковалева прошла низкорослый, выложенной кафельной плиткой зал и встала на вторую самоходную лестницу. Впереди нее оказался тот же мужчина с газетой. Позади — никого.

«В чем же я ошиблась?» — тоскливо подумала Маша.

И в этот момент на правое плечо Киевицы опустилась сзади чья-то ладонь.

Даже странно, что Машу не перекосило набок, как обезумившие весы, не придавило к ступеням, не раздавило в лепешку, — вместе с этой ладонью на нее словно упала вся земля, извлеченная из 105-метровых недр Киева при строительстве самой глубокой станции в мире.

Казалось, что в этой ладони, как в сумке былинного богатыря Микулы Селяниновича, собралась и спряталась вся тяга земная.

От тяжести онемела грудь и остановилось дыхание, Маша не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть воздух, словно под тяжестью этой невыносимой руки она оказалась вдруг погребенной заживо…

— Ты правильно угадала, воровка рыбы, — сказал голос сзади. — Это моя обитель.

И Маша ощутила невозможное, немыслимое: ее рыжие волосы зашевелились подобно змеям, извиваясь, встали дыбом — без всяких двойных смыслов! — Машины волосы, перестали подчиняться ей, встав на вытяжку перед Хозяином… тем самым, чье имя, возможно, и стало названьем волос.

Вот вам антинаучный фольклор…

Вот вам и глупые легенды «зеленки» о неведомом Хозяине театра!

Здесь, в Провалье, поставили первую церковь св. Николы. Первые церкви ставили на месте языческих капищ. Св. Николай занял в Киеве место языческого бога подземного и подводного мира, бога Нижнего Киева… а значит, рассказы про убитых волхвов и проклятия могли быть правдивы.

А у Хозяина было вполне конкретное имя.

Бог Волос-Велес!

— Что тебе нужно, воровка рыбы?

Голос древнего бога был шипящим и отчего-то совершенно нестерпимым для слуха.

Маша мучительно захрипела в ответ, и тяжесть ладони исчезла, и с превеликим трудом Киевица смогла вдохнуть воздух и дать богу ответ.

— Моя подруга… Катя…

— Я знаю ее… скоро я узнаю ее еще лучше.

Ей показалось? Или в голосе древнего бога слышалось предвкушение?

— Я никак не могу ее воскресить…

— Знаю, воровка рыбы. Ты ловишь рыбу в озере. Но я — озеро. И не тебе меряться со мной силой!

Бог не скрывал своей неприязни к ней, граничащей со сдержанной ненавистью. И Маша, наконец, поняла, отчего бог подземных вод дал ей столь странное прозвище. Она была для него — только мелкой воровкой, возмущенной тем, что ей не дали снова украсть из его безбрежного подземного озера смерти.

Вот почему ее сила воскресительницы оказалась бессильной! Маша не потеряла способности воскрешать людей. Но всех, кого она тщетно пыталась сегодня вернуть из небытия, забрал сам бог смерти, славянский Аид. И в Зеленом театра, и на одноименной картине — Провалля вело прямо в его обитель. И сила древних богов пролегала глубоко за пределами власти Киевиц.

И теперь Киевица знала об этом…

Не стоит им и пытаться меряться силами с Древними!

— Я не меряюсь — я лишь прошу, — придушенно сказала Маша. — Прошу Вас, отпустите Катю…

«Он не станет слушать меня… особенно меня!.. зря я пришла», — осознала она. Остатки живого веселого улья в ее животе звучали, как тихое бурчание, и она знала, что Хозяин Нижнего Града тоже слышит ее рой и ему неприятен подобный шум.

Она ощущала, как их энергии отторгаются, словно магниты со знаками минус и минус.

Бог Смерти и воскресительница были невыносимы друг для друга!

И еще рядом с ним она стремительно теряла свои силы…

Маша начала потихоньку крениться вправо. Плечо, опаленное прикосновением самой смерти, по-прежнему болело, словно его зажало в тиски, руки обвисли. Конец эскалатора приближался. Она уже видела нижний вестибюль самой глубокой станции в мире.

— Не ходи, — прошипел древний бог. — Не ходи на дно моего озера, воровка рыбы. Выйдешь ли ты оттуда?

— Я не пойду…

— О, как же мало ты знаешь о грядущем, воровка. Ваша власть ненадолго! Кто-то в Городе будит старых богов. Мы спали тысячу лет, но скоро проснемся… И нам еще придется повстречаться с тобой. И тебе, воровка рыбы, придется, наконец сделать выбор.

— Какой выбор?

Он не ответил.

— Вы вернете мне Катю? — Маша обернулась назад.

За ее спиной были пустые черные ступеньки крутого эскалатора.

У нее ничего не получилось. Она не смогла договориться с древним.

До дна самой глубокой станции в мире оставалось всего 9 ступеней. Маша потерла обиженное плечо. Стоявший пред ней мужчина закончил читать статью «Сын депутата Евсюковой вышел из комы».

«Что, что?» — не успела осознать перемену она.

Мужчина закрыл газету и повернулся к Маше.

И она увидела лик Аида Древней Руси!

Резкие, словно высеченные острым мечом, — вырубленные несколькими яростно-точными ударами, — черты лица печаткой врезались в память. Глаза-ущелья, рот-провалье со змеящейся бездной на дне.

И Маша успела подумать, что страшные на вид древнегреческие маски трагедии лепили те, кто узрел однажды лики своих грозных богов.

— Не споткнись, — сказал бог.

И прежде чем подземный механизм эскалатора сожрал, втянул в аид метрополитена последние ступени, Маша полетела вниз…

Влетела в черную тьму, неизвестность — но не споткнулась, удачно упала на четыре конечности.

Ее руки уперлись в каменный грязный и мокрый пол, уши мгновенно оглохли от жуткого многоголосого крика.

Оглушающего. Нестерпимого!

Она оказалась прямо в аду, где грешники орут от своих ужасающих мук. Не выдержав, упала коленями в грязь, закрыла уши руками, втянула голову в плечи.

В лицо ей ударил свет…

Пред ней, прижимаясь к кирпичной стене, почти впечатываясь в стену, мечтая стать это стеной, стояли две девушки лет пятнадцати, и орали так, что у Маши взбунтовались барабанные перепонки, взрывался мозг. В руках одной из них загорелся фонарь… и фонарь пояснил ей причину незатихающего девичьего крика.

Она и две орущие сирены находились сейчас аккурат в черной-черной безугольной комнате Зеленого театра.

И, похоже, что зашла в нее Маша как раз через ту самую белую дверь!

Джек-потрошитель с Крещатика

— Здесь, в Провалье, на дне оврага, сын киевского князя Мстислав повстречал вовсе не святого Николая, а Велеса… Велес каким-то образом помог ему выбраться из чащи. А может, и из смерти. Из мира мертвых. Но, когда князь вернулся домой он, естественно, объяснил это чудом святого Николы. Ведь неподалеку на могиле Аскольда уже находился Никольско-Пустынный монастырь. К тому же, если Николай занял в Киеве место Велеса, трудно понять, как отделять их чудеса друг от друга.

— Чё-то я не въезжаю вообще, — недовольно сказала Даша, не удовлетворенная ее объяснениями, — Мстислав чуть не умер, а может, и умер. Но вернулся домой живой. Почему же наша Катя?..

Чуб замолчала, не зная, как закончить свою фразу.

…Катя мертва?

…Катя исчезла?

…Катя не рождалась?

— Ее секретарь забыл о ней. Но мы ее помним! А вдруг и мы ее скоро забудем? Нужно звонить Акнир, Васе, Демону — всем… если они еще помнят о ней!.. Звонить срочно, пока не забыли!!!

— Погоди. Дай мне еще пять минут, — Машин пазл почти сложился в законченное полотно. — Картина была написана в 50-е годы. На холсте, оставшемся от афиши из Зеленого театра. На ней был изображен дом, поставленный на месте Столбовой церкви. Художник неизвестен. Может, это случайный человек, слышавший о тайнах Провалля. Или не случайный…

— И не случайно в этом месте построили самую глубокую станцию в мире?

— И не случайно там теперь парк Славы. Могила Неизвестного Солдата. Снесенные могилы Аскольдового кладбища. Могила первого правителя Аскольда… Будто испокон веков этим склонам Провалля было суждено служить обителью Волоса — царством мертвых.

— А при чем тут картина «Провалье»?

— «Провалье, 22 мая», — уточнила название Маша. — 22 мая — апогей Русалий, время, когда все проходы между двумя мирами открыты нараспашку. И похоже, что на этой картине магия 22 мая запечатлена навечно. И вечно открыт проход в царство мертвых.

— И что это все нам дает? — требовательно спросила Чуб.

— Ничего, — печально признала Маша. — Но я разберусь, обещаю, — сказала она. И вкрадчиво добавила: — Разве тебе не пора на самолет?

— Я никуда не поеду.

— А конкурс? Он же международный…

— Конкурсов в мире много, а Катя одна. Пусть она и стерва, но она — наша стерва. Другой Кати у нас с тобой не будет… И не говори мне об этом! — внезапно взорвалась она. — Никуда я не пойду, с места не сдвинусь, пока нам ее не вернут. Что ты мне предлагаешь во-още, как будто я предательница, мелкая индивидуалистка. Нет уж, сначала я верну Катю — достану ее хоть с того света!.. А уж потом снова буду ее доставать и ссорится с ней…

Помолчали.

Маша включила свет. Они не заметили, как успело стемнеть. Из открытого балкона открывался феерический вид на Город, на Золотые ворота, подернутые еще не густой вуалью сумерек с мушками ночных огоньков.

— Одно не пойму, — горько вздохнула Маша, — почему мне казалось, что картина совершенно не представляет опасности?

— Спору нет, умирать во-обще не опасно, — со злым сарказмом сказала Чуб. — Напротив, после того как умрешь, тебе уже во-още ничего не угрожает.

— Она не представляет опасности для счастливых людей! — догадалась Ковалева. — Картина открывается лишь для несчастных. Эта Анна Онопенко была совершенно несчастна. И Базов был несчастлив, ведь его сын умирал… наверное, он увидел там нечто.

— Человек, который несчастлив в этой жизни — исчезает? Наш Аид забирает у него жизнь в наказание? Засасывает его в царство мертвых? Жестко. И сын Базова тоже был несчастен?

— Нет. Потому он и выжил — вышел из комы. Он угодил в провалье картины случайно. Все дело в фильме… он любил старые фильмы. А когда мы пересматриваем любимый фильм, мы как бы немного мечтаем жить в нем. И картина была словно кадр из фильма. Потому он шагнул туда. По ошибке.

— Шагнул вовнутрь картины? Но как?

— Я не знаю, как это работает. Для меня картина — лишь полотно. Я смотрю на него и ничего не вижу, не чувствую. Похоже, я счастлива. И ты — тоже. А несчастные, они видят там какую-то надежду, мечту… Картина — это тот фильм, тот мир, где они хотят жить.

— Анна хотела вернуться назад и все изменить, не делать аборт. И Базов хотел исправить ошибку. Но они ничего не исправили. Они умерли!

Чуб с тревогой посмотрела на пустой диван, на котором еще недавно лежала красавица Катерина Дображанская.

— Хочешь сказать, что Катя тоже была несчастна? Она самая красивая, самая богатая, самая сильная из нас — не дай бог моргнет, полгорода рухнет… И она несчастна? Чего, извините, она несчастна?

— Ты разве не помнишь? Ее родители погибли, утонули, катаясь на лодке. Кате было тогда тринадцать лет. И она сама нам сказала, что дом на картине похож на дом, где она жила в детстве, когда ее папа и мама были еще живы…

Джек-потрошитель с Крещатика

22 мая

— Тю-ша, Тю-ша, домой, — протяжно позвал женский голос.

— Катя, домой немедленно! — присоединился строгий мужской.

Она не отзывалась. Стояла в кустах и смотрела на свои черные лаковые туфельки. Лаковые туфельки тоже смотрели на нее — укоризненно. Новые, нарядные, а если она намочит их в лодке? Так нарядно оделась, модные желтые носки, разноцветные заколки, футболка с Микки-Маусом, не кооперативная, а настоящая — из-за заграницы. Так надеялась, они все же пойдут в чешский луна-парк на центральном стадионе, верила до последнего, обещала родителям все воскресенье зубрить английский… не помогло! Мать еще колебалась, но отец пошел на принцип, проявил непреклонность: «Не нужно показывать нам свой характер. Вся семья не будет подстраиваться под одну тебя, а мы с мамой хотим не в луна-парк, а в парк — на природу!»

— Тю-ша, Тю-ша…

Какое противное имя! Она не Тюша и не Катюша, а Катерина. Катерина Михайловна! Когда она вырастет, потребует, чтобы ее называли исключительно так. У нее есть характер… Все говорили родителям: ну и характер у девочки, намаетесь, натерпитесь с ней!

А вышло иначе — натерпелись не они, а она без них.

Катя вышла из кустов, пошла — почти побежала к родителям. Оба ждали ее во дворе их старого дома — уютная, надежная «сталинка», повернутая покоем, добротные скамейки на желтоватой дорожке. После их смерти и дом, и двор никогда не будут уютными, никогда не будут надежными… безнадежными будут.

— Папа… мама… вы не должны идти в парк!

— Что, опять? — отец был неподдельно сердит. — Сначала ты прячешься. А теперь, когда мы опаздываем…

Мягкое лицо мамы становится одновременно сочувственным и уверенным в папиной правоте:

— Тетя Вера из 23-й квартиры уже все нам высказала, пока мы тебя звали. На нас изо всех окон уже смотрят. Тебе не стыдно?

— Если бы ты вела себя иначе, я бы мог согласиться, — добавляет отец. — Но эти прятки… Это недопустимо! Мы 20 минут тебя звали.

И Катя знает, что папа не лжет. Возможно, он пошел бы дочке навстречу и все втроем они бы пошли в луна-парк… кабы Катя не пошла на шантаж. Папа свято верит: нельзя портить девочку, нельзя дать сейчас дочке проявить невыносимый характер. Все ради ее блага. Включая и то, что сейчас они пойдут в парк и утонут, катаясь на лодке. И она виновата в их гибели — всему виной ее прятки, ее упрямство — добиваться своего любой ценой.

— Папа, послушай меня!.. — Катя цепляется за его запястье, сжимает отчаянно, не зная, что еще она может сказать.

Сказать: «Вы утонете!»

Они не поверят, увидят лишь новую глупую попытку шантажировать их своими страхами, выдумками.

— Катя, перестань! Можешь оставаться дома, а мы идем в парк.

Папа не изменит решения. Характер… Характером Катя в него.

Они с мамой уже на улице, где мчится куда-то веселый красно-желтый трамвай.

Субботний день, машин немного, но все же достаточно.

— Хорошо, папа, — принимает решение она.

Жалко майку, ведь не кооперативная… но что поделать, характер, любой ценой своего…

Старенький москвич не успевает затормозить, когда тринадцатилетняя девочка в черных лаковых туфельках стремительно шагает на проезжую часть — прямо ему под колеса.

Джек-потрошитель с Крещатика

— И все равно это невозможно… Невозможно! — Даша Чуб наотрез отказывалась смириться с потерей. — Киевицу не в силах забрать даже Велес. Киевица не может умереть! — сказала она, и в каждой ее букве было округлое, рычащее, твердое неприятие данного факта.

— Если она не захочет сама, — еле слышно напомнила Маша.

— Это твоя вина, ты не дала мне уничтожить картину… а ведь я говорила!.. И Катя была бы жива!

— Прости, я не почуяла зла, — Маша в отчаянии прижала к груди. — Прости!

Они замолчали.

Послышался мышиный шорох замка во входной двери. Скрип верхней петли. Шаги.

В круглую комнату Башни, слегка прихрамывая на правую ногу, вошла Катерина Михайловна Дображанская, за ней, с любопытством оглядываясь по сторонам, следовали мужчина и женщина средних лет.

— Не конец, — кратко пояснила Катя, — а возможность начать все сначала… Знакомьтесь, это мои мама и папа!


Пятница 13-го, июль, 2018 г.

Ирина Потанина. Вильгельм Котарбинский. Жизнь и фантазии

(главы из первой полной биографии В. Котарбинского)


Джек-потрошитель с Крещатика

Глава киевская

Джек-потрошитель с Крещатика

Пожалуй, никогда в жизни не ощущал Вильгельм Котарбинский такого редкого единения с природой, как в период первых недель жизни в Кальске. Благодатные леса окружали имение с трех сторон, с четвертой же — той самой, по которой шла дорога, выводящая после довольно долгой тряски к более оживленным местам — простиралось огромное, уходящее за горизонт поле. Именно тут Котарбинский, как городской житель, обожающий, в общем-то, длительные пешие прогулки, понял, что передвижение в городе — это отрывистые короткие перебежки, которые не дают настоящего представления о размашистой, размеренной ходьбе, дарованной человеку не столько для перемещения из одного места в другое, сколько для возможности встряхнуться, мобилизовать все тело и, войдя в некое подобие транса, подумать о главном. По утрам Вильгельм Александрович гулял, потом заходил в мастерскую и не отлучался от работы до самого вечера, воплощая придуманное, забывая иногда даже о еде. Вечерами, когда из-за освещения невозможно было работать красками, он принимался за уголь или карандаши. Много работал над эскизами к уже намеченным совместным со Сведомскими проектам, но не забывал и о собственном творчестве. Пробовал рисовать с натуры, но Она позировать не любила, и тогда работа неизменно прерывалась разговорами о планах на вечер или импровизированными совместными вылазками. Много смеялись, потому что к ведению хозяйственных дел или общению с сельскими жителями Котарбинский оказался совершенно не приспособлен и удивлялся всему, как ребенок. Поездки к соседям, обязательные для всякого владельца поместья, показались Вильгельму Александровичу не слишком интересными, поэтому семейство жило довольно обособленно, что самому Котарбинскому казалось довольно милым и ценным. Параллельно, регулярно отлучаясь в Киев, он уже был активным участником тамошней культурной жизни и домой приезжал именно в поисках тихих семейных вечеров, общения с природой и уединения в мастерской. Нет-нет, если бы кто-то сказал, что Вильгельму Александровичу надлежит остаться в Кальске навсегда, он вовсе и не возражал бы. Но дела звали его в дорогу, поэтому блаженные домашние деньки выпадали все реже, о чем сам он даже не успевал пожалеть: слишком был увлечен каждой секундой прожитого и совсем не задумывался над довольно странным разделением его жизни на кальскую и киевскую. Лишь когда супруга напрямую сказала, что Вильгельм Александрович уже полгода практически живет в Киеве, а домой приезжает лишь в гости, и что выглядит это уже даже неприлично, он вынужден был задуматься и посмотреть на ситуацию объективно. В Киеве была интересная работа, удивительная компания, прекрасные собеседники, полюбившиеся уже кофейни и шахматный клуб. В Кальске — дом, природа и Она. Первое требовало постоянного присутствия, активного участия, огромных творческих и душевных сил. Второе служило тылом, местом отдыха, не требовало ничего и, возможно, именно потому ничего и не получало. Оказалось, что для того, чтобы быть человеком семейным, Вильгельму Александровичу достаточно иметь в сердце облик супруги, думать о ней перед сном и с блаженной улыбкой мечтать о следующей встрече, которую при этом с легкостью можно было переносить на следующие выходные, а потом и еще на следующие, и на будущий месяц. Для того чтобы любить, ему вполне достаточно было мечтать. Ей же, конечно, сложившееся положение дел нравилось все меньше. Несмотря на искреннюю любовь к Кальску и восхищение очарованием семейной жизни, Котарбинский вынужден был признать, что, пусть и неосознанно, снова сделал выбор в пользу городской жизни. Никакой проблемы в этом факте Вильгельм Александрович не видел. Божился, что как только закончится самый напряженный этап оформления в соборе, а в веренице новых, уже наметившихся небольших работ для киевлян образуется пробел, он непременно устроит себе длительные каникулы, надолго вернется в Кальск и на месяц или даже на два отдастся блаженному безделью. А до тех пор, как всякий порядочный семьянин, он имел намерение забрать супругу с собой в Киев. Вот главный художник собора — тот самый, о котором Вильгельм Александрович взахлеб рассказывал Ей вечерами, — перевез же в Киев и жену, и детей, и прекрасно чувствует себя, проводя вечера в кругу семьи, принимая у себя друзей или же отправляясь всем семейством в гостеприимные дома других художников. Она грустно улыбалась, кивала, обещала подумать о переезде или, по крайней мере, краткосрочном визите в Киев, но воплощать обещание не торопилась. Воспитанная в строгих традициях католичества и патриотизма, полька не представляла своей жизни в сердце православия, да к тому же в одном из крупнейших городов Российской империи. С шутливыми напутствиями и планами на новую встречу, она провожала его до ворот и легко целовала на прощание, а потом долго еще, прямая как струнка, всматривалась вдаль и легонько махала рукой. В дороге он еще какое-то время тягостно вздыхал, набрасывал в блокноте эскизы, огорчаясь, что снова не уговорил Ее на совместную поездку, но еще больше оттого, что Она так и не полюбила позировать, а он — рисовать сердцем, и оттого ни один набросок не в состоянии был передать ни Ее безграничную мудрость, ни теплоту, ни тот поразительный взгляд, который, казалось, видит тебя насквозь. Но все эти огорчения быстро забывались, ибо Киев — подвижный, шумный, характерный — завлекал нашего героя в водоворот совершенно уникальных и воистину великих дел.

Джек-потрошитель с Крещатика

Нужно сказать, что в начале восьмидесятых годов XIX столетия в Киеве действительно царила неповторимая атмосфера. Словно по мановению волшебной палочки тут собрались практически все лучшие представители живописного цеха, которые были тогда на в Российской державе. Адриан Прахов, братья Аполлинарий и Виктор Васнецовы, Николай Мурашко, Павел и Александр Сведомские, Селезнев, Глоба, Серов, Коровин, Нестеров, Михаил Врубель… Только Репин и Суриков по разным причинам не переехали сюда, но, разумеется, бывали с визитами и неоднократно посещали лихие сборища своих собратьев по цеху. Собрание столь значительных художественных сил в одном месте, прежде всего, конечно, было связано с обилием живописной работы. В новопостроенном Владимирском соборе надлежало произвести роспись всего внутреннего пространства и алтаря, а в Кирилловской церкви и знаменитых Софийском и Михайловском Златоверхом соборах велись реставрационно-восстановительные работы. В активную художественную жизнь включились и городские жители. Расписанный первым встречным художником в Киеве того времени плафон имел все шансы через пару лет превратиться в вещь величайшей ценности, поэтому за многими художниками тянулся шлейф из небольших заказов и обещаний. Кроме того, «киевские нувориши», пользуясь засильем в городе мастеров, постоянно обращались с просьбами о портретах домочадцев, декорировании домов или модных в то время лекциях об искусстве. Город бурлил и создавал весьма комфортный для художников климат и удачный распорядок. Наиболее подробные свидетельства об этом оставил один из ведущих художников, оформлявших Владимирский собор, — Михаил Нестеров.

«Работы в соборе шли усиленным темпом. Вставали мы часов в семь, около восьми все были уже на лесах. В двенадцать шли завтракать, отдых до трех и снова работа до шести».

По дороге к собору художники успевали заглянуть в специально ради них открывавшуюся ни свет ни заря кофейню, прилюдно начать и забросить очередной важный спор, перекинуться парой слов с улыбчивыми цветочницами, которых знали уже по именам, и нехотя оставить скупой комментарий о работе зевающим, но волею редакции отправленным на раннюю охоту, журналистам. Обедали — если не были приглашены все вместе на какое-либо званое мероприятие — каждый у себя. Время дневного отдыха тратили чаще всего на прогулки по городу. Вечером же, практически полным составом, отправлялись к идеологу всего происходящего в соборе — Адриану Виктровичу Прахову, в доме у которого решались не только основные организационные моменты росписи собора, но и, частенько, судьбы кого-нибудь из гостей. Там разбивались сердца, переворачивались мировоззрения, задумывались величайшие художественные проекты и обсуждались всевозможные проблемы физики. Организатором и активным участником посиделок у Праховых была хозяйка дома, Эмилия Львовна, вышедшая замуж за Адриана Викторовича еще в 16 лет, родившая ему троих детей, объездившая и изучившая вместе с мужем несметное количество экзотических стран, где Прахов искал следы древних цивилизаций, а Эмилия Львовна — расположение аборигенов. По мотивам найденного один из супругов создавал потом свои художественные проекты, другая же, став знатоком человеческой психики, устраивала «удивительно душевные и неизменно провокационные посиделки, способствующие раскрытию всякого творческого потенциала и отмиранию всего банального и скучного». Впрочем, в оценке «вечеров у Праховых» мнения приглашенных разнились. Кто-то писал, что «дом Праховых в Киеве был эдаким оазисом. Модным салоном, куда имел доступ всякий интересный человек, которому есть что сказать и который сам при этом не прочь послушать остальных чудаков из мира искусства. Мило, весело и необычно было там всегда». А вот беллетрист Иероним Ясинский, например, в статье из «Биржевых ведомостей», высказывался более скептически: «Жил Прахов широко, семья у него была прелестная, артистическая. Но дом его, всегда битком набитый гостями, носил печать какой-то большой студенческой квартиры. В этом доме с утра до вечера ели, пили знакомые и малознакомые люди, начинающие художники, путешественники, иностранцы, приезжали сановники из Петербурга, и за огромным столом сидели рядом с мохнатыми блузниками православные архиереи и католические епископы и решительно всем без различия оказывался одинаковый прием».

А вот еще того менее хвалебные свидетельства Михаила Нестерова:

«Называя в начале своего повествования семью Прахова эксцентрической, я не показал до сих пор почти никаких признаков этой семейной особенности. Между тем такая слава за Праховыми была всеобщая и не облыжная.

Попробую показать те признаки или лучше факты, которые оправдали бы такую славу.

Всякий или почти всякий, вступивший за черту праховской оседлости, должен был крепко помнить, что его здесь, за этой чертой, не спасет от неожиданных проявлений этой эксцентричности “ни чин, ни звание, ни сан”… Всякий, от простого смертного до особ высокопоставленных, не мог быть уверенным, что однажды, в тот момент, когда такая особа или не особа менее всего ожидает, например, во время вечернего чая, при более или менее многочисленном обществе, не скажет ему мадам “дурака”, или важный гость из Петербурга, профессор со всероссийским именем не заслужит «болвана», или кто-нибудь из местных обывателей, тоже за чаем, не почувствует, что ему за воротник рубашки не налили молодые Праховы холодной воды.

И нужно было видеть физиономии этих “вновь посвящаемых”, их полную растерянность, хотя в редких случаях гость не бывал предупреждаем о таких “возможностях”, готовился к ним, и часто, убаюканный за вечер, получал то, что ему сулили, когда, казалось, опасность уже миновала. Например, простившись, провожаемый радушной семьей, шел в переднюю, мысленно упрекая тех, кто его запугивал, считая, что он, благодаря каким-то своим качествам или заслугам, был счастливым исключением. В этот-то момент и оказывалось, что пропала его шляпа. Ее искали все, и гость, и вся эта милая, такая радушная семья. Гость терял терпение, догадываясь, что поспешил со своей самоуверенностью. В этот момент находилась его злополучная шляпа. Она висела, прикрепленная бечевкой к потолку передней. “Сюрприз” готовился в то время, когда гость ораторствовал за чайным столом, когда ему казалось, что он — центр внимания. Готовился сюрприз резвыми младшими детьми Праховых — Кокой и толстой Олей, иногда при участии «Барона» — Сведомского.

Такие проделки варьировались без конца, в худшую или в лучшую сторону. Иногда вместо пропавшей шляпы оказывалось, что калоши важного гостя прирастали к полу, а он, увлеченный прощальной беседой, не замечал, что… они прибиты к полу гвоздиками. Много мог самоуверенный человек получить в этом доме неожиданностей… За редкими исключениями проделки сходили детям с рук благополучно.

“Готовьтесь ко всему — здесь все возможно» — эти слова должны были бы сопутствовать любому гостю, входящему в квартиру Праховых”.

Надо ли говорить, что наш герой с первого визита влюбился и в этот дом, и в эти нелепые шалости, и в прямоту хозяйки, и, безусловно, в талант и потрясающую эрудицию самого Адриана Викторовича. Как прошло «посвящение» Котарбинского, история сохранила в тайне, но точно известно, что Вильгельм Александрович моментально стал у Праховых завсегдатаем и самым активным участником всех их розыгрышей. Кроме того, не умея сидеть без дела, довольно скоро наш герой нашел своему пребыванию у Праховых внятное практическое обоснование: стал давать уроки акварельной живописи старшей дочери семейства Елене Адриановне Праховой. Добрую, талантливую и чуткую Лелю (так звали Елену дома) Котарбинский полюбил крепкой отцовской любовью, и девушка навсегда стала Вильгельму Александровичу близким другом и по-настоящему родным человеком. Впрочем, несмотря на искреннюю привязанность и в отличие от братьев Сведомских, которым периодически «казалось кощунственным тратить время на разъезды по домам», Вильгельм Александрович у Праховых в то время не жил. «Наш чудесный поляк по привычке держался более обособленно и останавливался в гостинице», — вспоминал Павел Сведомский.

Сначала это был отель «Кане», расположенный на современном пересечении ул. Богдана Хмельницкого с Крещатиком. Гостиница была открыта в 1874 году и названа в честь основателя, французского предпринимателя Жана Батиста Кане. Это здание было первым проектом известного архитектора Виктора Николаева и знаменито в том числе тем, что какое-то время тут жил Павел Скоропадский. До гетмана было еще далеко, но и без него Вильгельму Александровичу попались вполне любопытные соседи. Например, Михаил Врубель, который в ту пору еще не был так сильно известен общественности, но уже снискал себе славу гения в художественных кругах. С самого начала — с момента посещения Кирилловской церкви, где иконы Врубеля создавали совершенно уникальную атмосферу, или с момента взгляда на эскизы, которые Михаил набрасывал во время очередного ужина у Праховых, — Вильгельм Александрович проникся огромным уважением к таланту коллеги. Пленившись новаторскими идеями и своеобразным врубелевским духом, Котарбинский ни одну лекцию о современном искусстве не оставлял без упоминания о нем и мог часами рассуждать о тайне динамики и борьбы интриги с явью на его картинах. Через 4 года, когда в Киев придет весть о душевном расстройстве Михаила Александровича, Котарбинский вместе с приятелями попросту не поверят серьезности диагноза. «Михаил всегда отличался странностями! Да кто из нас без оных? Что там произошло? Небось, какой-нибудь журналистишка увидел, как Врубель в очередной раз намазал себе нос зеленкой и расхаживает так по городу, утверждая, что нашел новые грани человеческой красоты! Это совсем не повод списывать Врубеля со счетов! Гений сильнее безумия! Поверьте, этот человек проживет долгую жизнь и создаст еще множество прекрасного!» — в один голос ошибались киевские художники. Позже, осознав всю драму происходящего, они вспоминали мельчайшие подробности встреч и мучались изнуряющим «если бы»: а вот если бы заметить тогда и начать лечить, а вот если бы тогда не допустить переутомления, если бы оградить от моральной травмы вот на этом этапе?.. В 1910 году после долгих восьми лет изнурительной борьбы с болезнью Врубель умер в психиатрической клинике. В любом случае, в описываемом 1888 году Врубель довольно быстро съехал из «Кане» и покинул Киев, поэтому предотвратить его уже тогда начавшийся затяжной прыжок в бездну наш герой никак не смог бы.

Именно в «Кане» приезжала к Вильгельму Александровичу супруга. Судя по всему, она приезжала прощаться. Нет-нет, Киев ей понравился. И друзей Вильгельма Александровича она сочла «весьма милыми». Но своей жизни среди «этого чужеродства» она совершенно не представляла. Не достаточно изучила город? Не захотела знакомиться с художниками Софийского, удовлетворившись случайной встречей мельком? Но ведь вот уже много лет она столько слышит и о городе, и о каждом из художников, что никакие дополнительные свидетельства ей уже не нужны. Тем более, важно не то, как она относится ко всему этому, а то, как он относится к ней — с много меньшим интересом, чем раньше, что понятно, но, главное, с много меньшим интересом, чем ко всем им — и к этому православному городу, и ко всем этим русским, которые наверняка — польские женщины такое чувствуют — отпустили ей в спину пару-тройку каких-то глупых шуточек. Пара распалась. Она попрощалась и уехала в свое личное поместье, оставшееся в наследство от мужа. Он не удерживал, но до конца жизни вспоминал о Ней с романтичной улыбкой и большим уважением. Чтобы любить, ему достаточно теперь было просто вспоминать, ни о чем не жалея и никого не удерживая.

У Николая Прахова этот эпизод жизни Вильгельма Александровича описан с куда большим юмором:

«Кузина, в которую был влюблен Котарбинский, овдовела, и когда закончился положенный по правилам римско-католической церкви срок траура, оба соединили свою судьбу. Не знаю — время ли было тому причиной, но романтический брак не оказался счастливым. Вскоре после свадьбы, состоявшейся в Варшаве, Котарбинский приехал с молодой женой в Киев, чтобы показать ей город, свои работы во Владимирском соборе и познакомить со своими друзьями. Город бывшая кузина осмотрела, в собор явилась в густой, черной вуали, под вечер, когда разошлись все художники, а знакомиться с друзьями своего мужа наотрез отказалась. Братья Сведомские уверяли, что “знаменитая кузина” такая “рожа”, что лошади пугаются на улице. Вот почему он от всех ее скрывает, а старший из них, чудаковатый Александр напевал куплеты из какой-то оперетки: “Жена моя — красавица по улицам шатается, извозчики ругаются, что лошади пугаются… ”

В скором времени этот запоздалый брак превратился в фиктивный, кузина уехала в свое имение, куда-то под Вильно, а Вильгельм Александрович окончательно перебрался в Киев, поселившись на этот раз в гостинице “Прага” на Владимирской улице».

Джек-потрошитель с Крещатика

Номер в «Праге» во всех статьях исследователей фигурирует как постоянное место жительства Вильгельма Александровича. Сейчас его удивительная архитектура и панорамный балкон на верхнем этаже привлекают внимание лишь активистов, ратующих за спасение и реставрацию заброшенных зданий, а раньше тут бурлила светская жизнь. Отель был построен в 1880 году и изначально назывался «Номера Ильинской» в честь хозяйки гостиницы А. Ильинской. В начале XX века к зданию пристроили еще три этажа и тот самый удивляющий сейчас зевак банкетный зал наверху. Тогда же отель переименовали. Ходят слухи, что в 1916-м или 1918 году в этой гостинице останавливался Ярослав Гашек. Вильгельм Александрович также жил там в это время. Знаменитый и в то же время очень дружелюбный художник, охочий до всего интересного и обладающий прекрасным чувством юмора, вполне мог заинтересовать молодого писателя. Возможно, Котарбинский и Гашек общались, но, увы, никаких свидетельств этих встреч не сохранилось. В любом случае, на протяжении всей жизни Вильгельма Александровича в «Праге» — а это практически 30 лет — его номер славился самыми что ни на есть экстравагантными посетителями. Сюда к Котарбинскому за советом частенько забредали молодые художники с рекомендациями и без, сюда заходили важные клиенты, а друзья, которым от Владимирского собора было совсем близко, частенько наведывались всей толпой и веселились, иногда даже и не требуя присутствия хозяина. Выглядел номер не слишком презентабельно, но очень творчески:

«Первая комната, довольно просторная, со стеклянной дверью на балкон и окном, была сплошь заставлена мольбертами, на которых стояли законченные и начатые картины в рамах или без рам. Под длинной дубовой “абрамцевской” скамьей лежали на четверть аршина метенные сюда самим хозяином окурки, обрывки бумажек, пустые коробки от спичек и папирос… В комнате пахло скипидаром, сиккативом, лаком и табаком. В соседней маленькой комнате, узкой, как щель, помещалась спальня. Лишь всегда неприбранная постель и рассыпанный на столике табак составляли ее отличие от более или менее убранной первой комнаты».

Картины, картины, табак и запах красок… С тех пор как Вильгельм Александрович жил один и имел полное право заботиться лишь о собственном комфорте, в его жилище все было подчинено одной-единственной вещи — работе. Иногда, когда художник вдруг делался нелюдим и мог неделю проводить все вечера у себя, никого не принимая и ни к кому не выезжая, в номер к нему наведывался Адриан Прахов. Он открыто бранил приятеля, сокрушался об отсутствии в номере свежего воздуха и разграничения пространства на рабочее и предназначенное для праздных часов. Талантливый лектор, Адриан Викторович устраивал из подобных нотаций целые представления, «читал с пафосом, иногда даже пускал слезу»… Котарбинский держался, но после решающих аргументов — «Леля скучает, а Эмилия Львовна будет сердиться!» — все же сдавался и выбирался снова в свет, а точнее, на ужин к Праховым, где оживал, блистал остроумием и снова превращался в подвижного и остроумного «Катара» — всеобщего любимца и советчика. Друзья очень не хотели, чтобы Вильгельм Александрович чувствовал себя одиноко, поэтому не оставляли ему времени для длительных рассуждений о своей сердечной драме.

Впрочем, существует и другая версия, объясняющая столь частое пребывание Котарбинского у Праховых и периодические его порывы «забыть тот дом». Некоторые исследователи полагают, что Вильгельм Александрович испытывал сильные чувства к Эмилии Львовне Праховой. Убеждения эти появились по многим причинам. Во-первых, из-за роскошного портрета Праховой, написанного Котарбинским и до сих пор выставляющегося периодически на именитых выставках хозяевами, которые приобрели портрет в частную коллекцию уже в наши времена и за весьма большие деньги. Во-вторых, из-за теплых и доверительных отношений, сохранившихся между Эмилией Львовной и Вильгельмом Александровичем и после того, как сам Прахов покинул супругу и уехал из Киева. В-третьих, потому, что всем неженатым киевским художникам того времени было принято приписывать влюбленность в Эмилию Львовну. Немудрено, ведь в городской жизни она была явлением очень ярким, славилась эксцентричными выходками (например, когда жена скульптора Антокольского чем-то досадила ей, Эмилия Львовна взяла и вылила на нее ведро воды), острым умом, образованностью и большим пониманием психологии художников.

Впрочем, Михаил Нестров вряд ли мог объективно оценивать происходящее. Много лет он был влюблен в Лелю Прахову, и девушка явно отвечала взаимностью. Увы, из-за того, что когда-то у Нестерова уже была жена, а в родном городе его ждала подрастающая дочь, Эмилия Львовна категорически противилась развитию отношений и возможному браку. Не в силах нарушить материнское вето, Леля Нестерову отказала и потом всю жизнь жалела об этом, так никогда и не выйдя замуж. А он? Писал о ней в воспоминаниях как о «самой лучшей девушке в мире», и хотя говорил, мол, «я не мог бы мечтать о лучшей паре для себя, сложись судьба по-другому и будь я к тому времени свободен от семейных обязательств», подразумевал, конечно, «если бы мать ее не была столь принципиальна». Зато тандем Прахова — Нестеров оставили миру прекрасные совместные произведения искусства. Елена Адриановна вышивала по эскизам Михаила Викторовича великолепные картины, которые до сих пор считаются одними из лучших образцов вышитых картин.

Питал Вильгельм Александрович страстные чувства к Эмилии Львовне или нет, но достоверно известно, что в ситуации с Михаилом Нестеровым он встал на сторону своей любимой ученицы, то есть Лели. Тогда Котарбинский открыто назвал Прахову-старшую взбалмошной и обвинил в неуважении к дочери и в завышенных требованиях к достойному, талантливому и честному Михаилу Викторовичу. Начавшийся было конфликт урегулировали Сведомские, уговорившие Котарбинского пойти на попятную и упросившие Эмилию Львовну списать высказывания друга на странный юмор и дурное настроение.

Как бы там ни было, но любовь, которая так надолго приковала Вильгельма Александровича к Киеву и разрушила его личную жизнь, была чувством совсем другого плана. Это — любовь к Владимирскому собору.

Он знал, что выйдет нечто грандиозное. Знал, что «справиться со взятыми всеми нами на себя обязательствами будет чертовски трудно и даже невозможно», но в то же время не сомневался: «мы обязательно победим». Грандиозность задумки и высокая степень личной ответственности волновали Вильгельма Александровича необычайно, он все время думал о соборе и «не мог уже оторваться от полного погружения в это сотворяющееся прямо на моих глазах и с моим непосредственным участием чудо».

О каком же чуде он говорил?

Джек-потрошитель с Крещатика

Мысль привлечь к работе над оформлением Владимирского собора Вильгельма Александровича Котарбинского была действительно шокирующей. Католик, расписывающий православный храм? Поляк, диктующий свои культурные традиции в самой колыбели городов русских? Светский рисовальщик, выбранный на роль оформителя вместо положенных в таком случае великих праведников, посвятивших жизнь иконописи? Да что же это такое?! Все подобные возгласы общественности руководитель оформления собора Адриан Викторович Прахов отбивал, словно мячи во время блестящих теннисных партий, которыми увлекался в Европе. «Котарбинский — мастер высочайшего класса! Он нужен нам куда больше, чем мы ему! Не волнуйтесь, он будет работать в паре с Павлом Сведомским, который не только отличный художник, но и самый что ни на есть православный христианин. Ну хорошо, скажем, что не в паре, а “под надзором”, так вас больше устроит? Поляк? Ну, знаете ли… Польша, между прочим, самая что ни на есть часть Российской империи. Вы в этом сомневаетесь? То-то!» Отвечать на всевозможные нападки Адриану Викторовичу было не впервой, потому что и раньше буквально каждое решение на пути к совершенствованию собора приходилось отстаивать с боями. К счастью, Адриан Викторович обладал удивительным чутьем на прекрасное и никогда не сдавался.

М. В. Нестеров в своих мемуарах пишет: «…до появления Прахова в Киеве судьба собора была иная… Собор был заложен в начале царствования Александра II по повелению еще Николая I, по проекту архитектора Беретти. Постройка оказалась неудачной, и работы были приостановлены на много лет. И только в царствование Александра III, которого возмутили руины, в которые превратилась величайшая задумка его предков, работы над собором снова возобновились. Окончились бы они так, как кончались сотни им подобных: расписал бы Владимирский собор какой-нибудь немец-подрядчик Шульц. Но тут появился Прахов, счастливо поправший каноны и сумевший привлечь к росписи молодого тогда и полного сил Васнецова».

Надо заметить, что одной заинтересованности Прахова в работе было, разумеется, мало. Проект хотели отдать совсем другому человеку. Ведь кем был на тот момент Адриан Викторович? Скандальным художественным критиком, многие статьи которого запрещались цензурой. Неугомонным археологом-путешественником, присылавшим российским ученым письма из Египта, с фотографиями никого не интересовавших ранее свитков с подозрительными надписями на древнем языке, вынужденное признание в невладении которым откровенно унижало столичных академиков. Эпатажным преподавателем Киевского университета, лекции которого даже на демократичной кафедре изящных искусств считались «благодатной почвой для вольнодумцев». Такое резюме не внушало доверия чиновникам, принимавшим решение о назначении руководителя оформления собора. К тому же, в обществе свежи еще были сплетни о скандале, постигшем семью Праховых во время руководства Адриана Викторовича восстановлением древних фресок Кирилловской церкви: никому не известный тогда живописец Михаил Врубель создал для иконы «Богоматерь с Младенцем» образ Марии, как две капли воды похожей на жену Адриана Прахова. Город полнился слухами о безумной любви молодого живописца к Эмилии Праховой и о некрасивом конфликте его с Адрианом Викторовичем. На другой чаше весов, позитивно сказываясь на репутации Прахова, лежало громадное уважение читателей, учеников и профессиональных искусствоведов, а также неоспоримый художественный успех всех работ, которыми Адриан Викторович до этого руководил. После многих хлопот и с привлечением «тяжелой артиллерии» в лице самого министра внутренних дел графа Толстого, ценившего мнение Прахова как «образованнейшего и до последней капли рассудка преданного искусству человека», здравый смысл все же восторжествовал. В 1885 году Петербургское археологическое общество утвердило Адриана Прахова на должность главного руководителя внутреннего благоустройства Владимирского собора. Согласно заявленным планам, собор надлежало расписать целиком, заполнить живописью все внутреннее пространство стен, простенков, арок и столпов, не говоря уже о куполах и монументальном алтаре. От грандиозности только что утвержденной затеи у всех без исключения захватывало дух. Казалось бы, все хорошо? Но нет! Борьба за будущее собора только начиналась.

Для начала надлежало убедить священников поручить роспись Владимирского собора не богомазам, а известным российским художникам. Как Адриан Викторович справился с этой задачей, до сих пор не известно, но решение это по сей день считается революционным и основополагающим в создании самобытности и гармонии собора. Разрешение на привлечение к работе мастеров нужного уровня было получено. Осталась самая малость… уговорить этих самых художников согласиться на работу. Понимая, что вероятность отказа велика, Прахов вел переговоры одновременно с несколькими известными мастерами: В. Суриковым, В. Поленовым, И. Репиным, В. Васенцовым. Все они по разным причинам отказались. В деле намечался полный крах, и тут, как водится, произошло невозможное. В своих воспоминаниях Виктор Васнецов писал, что после разговора с Праховым всю ночь маялся и не мог сомкнуть глаз. Что-то в принятом решении об отказе казалось неправильным и неестественным. Настало утро, художник вышел в сад и увидел там, как и ожидалось, собственную супругу с малышом на руках. Внезапно воздух задрожал в рассветных лучах, а мальчик улыбнулся, как будто пытаясь дотянуться ручками до поднимавшегося солнца. Это было словно наваждение, Виктор Михайлович понял, что видит будущий запрестольный образ. Решение было принято мгновенно. Художник сразу же отправил телеграмму Адриану Прахову, сообщив, что берется за работу, так как только что обрел сюжет для образа Богоматери с Младенцем. Важно заметить, что полотна Васнецова в Москве в то время продавались по 300 рублей, а в Киев художник ехал на скромный оклад — примерно тысяча рублей в год. Семья с четырьмя детьми (пятый сын — естественно, Владимир — родился у Васнецовых уже в Киеве) сняла квартиру неподалеку от Софийского собора и, вместо планируемых трех, прожила в Киеве и в работе над Владимирским собором целых десять лет. По всему выходит, что согласие Васнецова было не просто везением Прахова, а настоящим ничем не объяснимым волшебством.

Подобное же чудо спасло васенцовскую Богоматерь, когда строительный комитет собирался наложить вето на использование ее в качестве запрестольного образа. Комиссия во главе с митрополитом требовала изобразить на этом месте лик Христа, но тут… поверх штукатурки на обсуждаемом месте проступили странные влажные пятна, слившиеся в единый контур, в точности повторяющий очертания васенцовской Богоматери. «Это заказ Божий!» — произнес услышавший о чуде Виктор Михайлович. После подобного знамения комиссия, конечно, разрешила расписывать собор по намеченному художником плану. Правда, ходят слухи, что чудо было вполне себе объяснимым и даже в буквальном смысле рукотворным. В пользу этой версии говорит то, что непосредственно перед знамением Адриан Прахов долго оставался в соборе, любезно попросив всех оставить его «наедине с мыслями и вдохновением». С другой стороны, люди, хорошо знакомые с Васнецовым, утверждали, что дар его действительно был дан свыше и что ничего удивительного в «заказе Божьем» применительно к такому выдающемуся художнику нет. Заметим, кстати, что дед и отец Васнецова были священниками, а сам художник сначала учился в духовной семинарии.

Джек-потрошитель с Крещатика

Но вернемся к чудесам более приземленным, которыми в оформлении собора единолично заведовал Адриан Прахов: к деньгам. Следующим важнейшим рубежом было утверждение бюджета. По некоторым данным, Прахов пошел на хитрость, нарочно занизив стоимость художественных работ, чтобы не испугать инвесторов. Работа растянулась на долгие одиннадцать лет, но Прахов все время умудрялся лавировать, покорять сердца меценатов новыми достижениями, выпускать в прессу нужную толику информации для обеспечения интриги, приглашать на эксклюзивные просмотры элементов росписи самых что ни на есть высочайших особ и… получать новые ассигнования. Идея приглашать авторитетных гостей и устраивать, как сказали бы сейчас, «презентации» была личным ноу-хау Прахова. Художникам, работающим в соборе, подобные «смотрины», конечно, не всегда приходились по душе. Помощником Виктора Васенцова был уже упомянутый нами в прошлой главе Михаил Нестеров, прославившийся впоследствии ничуть не меньше своего наставника. Вот что он пишет в своих воспоминаниях об одном из таких визитов, повышающих ценность собора и оправдывающих все новые инвестиции:

«В эти же дни, помнится, Владимирский собор посетил великий князь Петр Николаевич. Нас, художников, заранее об этом предупредили. Собор принял парадный вид, мои образа вставили в иконостасы, также были временно поставлены и Царские врата с моими образами двух “Благовещений” и “Евангелистов”. Приехал великий князь — молодой человек высокого роста, немецкого типа. Васнецов с ним был знаком раньше. Нас — меня, Сведомского и Котарбинского — Прахов представил в соборе. Великий князь по специальности был военный инженер и приватно занимался архитектурой. По его проекту был построен так называемый “Княгинин монастырь” в Киеве, где жила и скончалась мать великого князя. Архитектура его не была талантлива. Держался князь у нас в соборе просто и искренне восхищался работами Васнецова. Понравились ему и мои образа иконостасов, особенно Борис, Ольга и Михаил. И того больше — запрестольное “Рождество”. Слова “прелестно, удивительно” говорили, что мои работы произвели на князя сильное впечатление. Прахов, подхватив слова гостя, заметил, что “моего друга Михаила Васильевича сравнивают теперь с Пювис де Шаванном”. Наслушавшись любезностей, мы распростились с гостем с тем, чтобы встретиться с ним в квартире Прахова. Понимал ли что в живописи великий князь или нет — не знаю. Одно было ясно тогда для меня, что соборные фонды мои должны были подняться, хотя от похвал этих ни талант мой не вырастет, ни писать, ни рисовать лучше я не стану…»

Как бы там ни было, но подобные визиты становились гарантиями благополучного завершения строительства. Адриан Прахов хорошо понимал, что делает.

Но вернемся к Котарбинскому. Оказавшись с 1889 года в самом эпицентре описанных выше событий, Вильгельм Александрович внес огромный вклад не только в атмосферу происходящего, но и, естественно, в само оформление Владимирского собора. В паре с Павлом Александровичем Сведомским — как ни удивительно, это была именно «работа в четыре руки» — Котарбинский создал потрясающие работы.

Яркие, эмоциональные и в то же время строго академические исследования В. Л. Дедлова из книги «Владимирский собор и его художественные творцы» дают довольно четкие представления о проделанной художниками работе.

«Трезвый реализм Сведомского и романтическая фантазия Котарбинского не сродни религозной живописи. В работах Владимирского собора они не могли чувствовать себя вполне в своей сфере, а потому не создали там ничего нового (как это сделали Васнецов и отчасти Нестеров). Но все-таки картины Котарбинского и Сведомского — произведения настоящих мастеров, которые могут быть поставлены наравне с лучшими образцами живописи хотя бы в том же московском храме Спасителя.

Я не имел намерения останавливаться на всех отдельных работах художников Владимирского собора, но по отношению к Сведомскому и Котарбинскому я вынужден сделать это совсем особым обстоятельством. Я говорю о любопытном и редко встречающемся в живописи явлении, а именно о сотрудничестве двух художников. В литературе это бывает, притом довольно часто. Классические примеры: Александр Шатриан и Эмиль Эркманн или братья Гонкур. В живописи же я не мог бы указать другого случая. Сведомский и Котарбинский слились до такой степени, что позволяли себе делить даже самую живопись, без ущерба для картины. Работы художников находятся на стенах обоих боковых кораблей храма и боковых его хор. Работы очень многочисленны. Достаточно сказать, что художниками написано 18 огромных картин и 84 отдельные фигуры натуральной величины. Четыре картины исполнены художниками в сотрудничестве. Последние я поименую на основании показаний художников и с их согласия. Там же, где авторы не рассказывали о создании работ, точно установить, чьей рукой сделана работа, будет затруднительно».

Чтобы не заблудиться среди названий, читать дальнейшую цитату из Дедлова, лучше находясь непосредственно во Владимирском соборе и сразу же отыскивая глазами названное произведение.

«Итак, писаны в сотрудничестве:

В южном корабле храма: “Тайная вечеря” (известно, что Сведомскому принадлежит композиция) и “Вход в Иерусалим” (тут композиция, эскиз и часть живописи также выполнены Сведомским). В северном корабле храма: “Распятие” и “Суд Пилата” (композиция, эскизы и меньшая часть живописи Сведомского).

Замечу, что по неясным причинам произведения Котарбинского не подписаны. Таким образом, отличив по подписям работы Павла Сведомского, можно сделать вывод, что все остальные изображения (кроме иконостасов и запрестольных образов) в боковых кораблях, на боковых хорах и на верхней площадке лестницы, ведущей на хоры, принадлежат руке Котарбинского».

Выходит, и «Преображение Господне», и «Четвертый», «Пятый» и «Шестой» дни творения, и портреты знаменитых церковных деятелей разных исторических эпох (св. Пафнутий Боровский, св. митрополит Московский, св. Никита Столпник, св. Варлаам Хутынский, св. Иосиф Вологодский, св. Митрофан Воронежский, св. Нифонт Новгородский, св. Авраам Смоленский, св. князь Федор Ростиславич, св. Николай Святоша, св. князь Владимир Ярославич, св. княгиня Ирина) — все это работы Вильгельма Александровича Котарбинского. Также известно, что по рисункам Васнецова и с его участием Котарбинский и Сведомский написали все орнаменты центральной части собора. Это колоссальнейший объем и грандиознейший культурный вклад, за который Вильгельм Александрович был награжден орденом Станислава II степени.

И вот, через 10 лет после начала полномасштабных работ по оформлению собора и через 8 лет после вступления в эту игру Вильгельма Александровича, одно из величайших творений его жизни было закончено. Открытие собора обернулось триумфом. Пресса и критики в один голос заявляли о громадном художественном впечатлении и неоценимом культурном наследии, а также о том, что Владимирский собор, без сомнения, можно ставить в один ряд с самыми известными мировыми шедеврами.

«Владимирский собор в Киеве освящали 20 августа 1896 г. в присутствии царской семьи и 600 приглашенных особ, — пишут журналисты. — Профессор А. В. Прахов и возглавляемый им коллектив творцов, состоящий в общей сложности из 96 художников, выдержали высочайший экзамен. Основной творческий костяк: В. Васнецов, М. Нестеров, П. Сведомский и В. Котарбинский были представлены Николаю II и Александре Федоровне. Их работа удостоилась восторженных похвал. Проходя мимо фрески, на которой изображена святая Варвара, Николай II заметил: “Мы этот образ давно знаем по фотографиям; я и императрица любовались им всю обедню”. Прообраз Варвары — Елена Прахова — также присутствовала на мероприятии, ведь именно она вышивала знаменитую плащаницу по эскизам Васнецова. Работа юной вышивальщицы была признана совершенной, а великий князь Владимир Александрович даже сказал: “Исполать Вам, барышня”. Забегая вперед, скажем, что судьба Владимирского собора и дальше была полна чудес и необъяснимых явлений. В 1929 году собор постигла трагическая участь большинства храмов того времени — его закрыли. Могли разрушить, как московский храм Христа Спасителя, могли превратить в склад или спортзал, как поступили с большинством украинским церквей. Но нет, судьба собора оставалась на редкость оригинальной. Его сделали «Музеем антирелигиозной пропаганды». Ценности храма имели все шансы быть выкинутыми в мусор, затеряться и исчезнуть с лица земли, но практически все они уцелели, будучи розданы в те немногие церковные хранилища, что еще остались в Киеве. Знаменитая вышитая Еленой Праховой плащаница, например, оказалась в Успенском соборе, который разбомбили в 1941 году. Удивительным образом плащаницу удалось разыскать среди обломков и спасти, а сам храм был снова открыт немцами во время оккупации и, опять же, по необъяснимым причинам остался действующим храмом все последующие годы советской власти. Сейчас это — мировая знаменитость, один из самых красивых мировых соборов, описанный во всех путеводителях, учебниках и перечнях Святых мест. Знали ли создатели собора 118 лет назад, какое громадное и важное для всего мира дело они только что закончили? Ощущали ли мощнейшее культурное и духовное значение сделанного?

«Понимая, что Владимирский собор готов, все мы ощущали невероятное торжество и, вместе с тем, странную опустошенность. Что же делать теперь? Куда спешить по утрам, с каких лесов опасаться свалиться и от каких собратьев по художественному цеху ожидать новых несносных шуточек и подвохов?» — озвучил общее настроение в своем дневнике один из учеников школы Н. Мурашко, так же как и многие художники школы несколько последних лет трудившийся в соборе.

Возможно, и у Вильгельма Александровича тоже на какое-то время появилось ощущение грусти, но опустошенности не было точно. На нее у художника попросту не хватило бы времени. С самого начала жизни в Киеве, помимо основного дела — работы во Владимирском — Котарбинский участвовал во всевозможных художественных проектах, а два последних года, почти полностью закончив свои обязанности во Владимирском, разрывался между тысячью дел одновременно, радовался удачам, боролся с промахами… В общем, «был вовлечен в культурную жизнь необычайно, а потому особого изменения в рабочем графике после открытия Владимирского не ощутил». Впрочем, некоторая печаль по поводу того, что распадается прекрасная компания в том эпохальном 1896-м, конечно, присутствовала. Сведомские снова отправились в Рим, Прахов — в очередное путешествие для новых археологических исследований, Васнецов и Нестеров умчались в объятия новых проектов и московской славы…

Все эти люди — не только Сведомские и Прахов, но и остальные яркие личности, участвовавшие в работе над Владимирским, — стали для Вильгельма Александровича настоящими друзьями и родными душами. До конца жизни он рассказывал о них с громадным уважением и нежностью.

И об удивительной судьбе Васнецова, который поначалу учился в духовном училище и собирался пойти по стопам отца и деда, то есть стать священником, а потом внезапно понял, что должен поступать в петербургскую Академию художеств, уговорил отца согласиться и отбыл сдавать экзамены, но из робости не отважился узнать их результат. Виктор Михайлович тогда, не получив свидетельство о зачислении, решил, что не принят, однако в родной город Вятку не вернулся, а целый год подрабатывал в Петербурге случайными заработками, иллюстрируя книги. Придя поступать в Академию на следующий год, он узнал, что был зачислен студентом еще в прошлом году, и очень удивился.

И о поразительном таланте Нестерова, который «в совершенстве овладел пониманием гармонии между героем и пейзажем», который «чувствует окружающий мир невероятно тонко, так, как может чувствовать лишь человек, много страдавший, что в его обстоятельствах не удивительно». Котарбинский очень сочувствовал Нестерову, любимая жена которого много лет назад умерла при родах, оставив на руках художника новорожденную дочь, и никак не мог понять Эмилию Прахову, не давшую согласия на брак своей дочери с этим чудесным человеком.

И о неугомонном Николае Адриановиче Прахове — юном художнике и отчаянном искателе приключений, интересующимся буквально всем подряд — от театра до воздухоплавания.

Впрочем, как раз Николай Адрианович, его сестра и их мать никуда из города не уезжали, но в один голос напоминали Котарбинскому о его давнем обещании, «когда все это кончится, забыться в длительном блаженном безделье». «Вам нужно отдохнуть! Сменить обстановку! Посмотрите на остальных — они ведь не зря все уезжают!» — твердили друзья. Вильгельм Александрович и сам понимал, что пора бы сделать перерыв в работе, и честно порывался уехать в свое имение, но вихрь текущих дел не отпускал, а все кружил и кружил его, с удивительной силой вновь приковывая к Киеву.

Город ни за что не хотел расставаться с нашим героем. Для доказательства этого факта, пожалуй, стоит подробнее остановиться на том, чем занимался Вильгельм Александрович помимо Владимирского собора.

Джек-потрошитель с Крещатика

Надо заметить, что и Вильгельм Александрович, и все его друзья совершенно не разделяли отдых и работу. Любовь к своему делу приводила к тому, что все свободное время тратилось на то же — то есть снова на работу. В 1890 году, на очередном ужине у Праховых, Виктор Михайлович Васнецов посетовал на то, что художников в его команде становится все больше, и, как следствие, становится все сложнее оценить каждого по достоинству, отследить, кому и что удается лучше, кому и что стоит поручать… Чтобы почувствовать стиль каждого нового коллеги в идеале, стоило бы постоянно проводить выставки из не связанных с работой во Владимирском картин. «А, собственно, обязательно ли это должны быть работы художников, которые работают с нами в соборе? Может, среди совсем не знакомых нам людей тоже найдутся те, кто окажется полезен», — подхватили остальные. Так родилась идея о создании «Южного союза художников», к деятельности которого, начиная с 1890 года, Вильгельм Александрович имел самое непосредственное отношение. Ежегодные выставки союза были большим событием в жизни Киева, но Котарбинскому, помимо строго академических мероприятий, всегда нравились также и более экспрессивные акции. В 1890 году он с группой единомышленников открывает «Общество киевских художников», которое не только постоянно проводит выставки отечественных и зарубежных живописцев, но и устраивает маскарады, театрально-художественные постановки, демонстрирует авангардные пластические этюды, а также организует городские турниры по шахматам и бильярду.

Параллельно с этим Вильгельм Александрович также успевает поучаствовать в росписях некоторых соборов в Украине и Белоруссии. К сожалению, точный список восстановить не удастся — встречаются лишь отрывочные упоминания о том, что «Котарбинский с обоими Сведомскими на время отбыл из города для росписи какого-то нового собора неподалеку от Минска». Но некоторые свидетельства содержат и более подробную информацию. Например, достоверно известно, что храм Александра Невского на территории Рубежовской колонии для несовершеннолетних расписывали Васнецов, Сведомский-младший, Котарбинский и Селезнев. Храм был удивительно красивый, но, к сожалению, в 1934 году его закрыли, а потом и разрушили.

В газетной хронике тех лет встречаются и другие упоминания о Вильгельме Александровиче. В 1897 году Котарбинский вошел в состав Киевского Общества древностей и искусств, которое было со временем соединено с Обществом поощрений искусств, основанным в 1893 году. Вместе с Праховым и самостоятельно художник находил время совершать краткосрочные, но плодотворные «вылазки в глубинку», чтобы изучать народное творчество и самобытность украинской, белорусской и русской культуры.

А вот и еще одно амплуа: «16 мая 1914 г. В. Котарбинский вместе с В. Галимским, И. Ижакевичем, И. Селезневым и П. Холодным были приглашены в качестве экспертов, чтобы вынести окончательный вердикт по проекту памятника Т. Шевченко итальянского мастера Антонио Шиортино», — пишет в своем удивительно полном и ценном исследовании о Вильгельме Александровиче Марина Дробатюк. И еще оттуда же: «Во время Первой мировой войны Вильгельм Александрович издавал свои рисунки в листовках с изображениями пропагандистского характера, которые призывали к оказанию помощи семьям солдат. А его произведение “Киев — Польше” был агитационным плакатом в дни оккупации Польши, который призвал к пожертвованиям польскому населению».

Как видно, Вильгельм Александрович принимал самое активное участие в художественной жизни города и страны. Что касается дел «сугубо коммерческих», то тут тоже ни на миг не было простоя.

«После окончания росписей в соборе Вильгельм Александрович не переставал работать в жанре монументальной живописи и в большом количестве принимал заказы от киевских “нуворишей” на оформление их жилищ. Например, Котарбинского пригласили расписать особняки, в которых сейчас находятся Национальный музей имени Т. Г. Шевченко (бульвар Т. Шевченко, 12) и Музей искусств имени Богдана и Варвары Ханенко (ул. Терещенковская, 15–17). Для первого Вильгельм Александрович выполнил четыре больших панно на былинные темы (найти их можно над лестницей) и несколько меньшую картинку “Амур и Психея”, расположенную в зале. Для второго здания Котарбинский написал 13 панно, среди которых особо знамениты расположенные в гостиной аллегорические изображения четырех цивилизаций Древнего мира — Индии, Египта, Греции и Рима. Известно также, что в 1895 году Вильгельм Александрович получил приглашение расписать имение одного из московских миллионеров (есть предположение, что знаменитая “Скифия” на потолке в одной из московских квартир Морозовых выполнена именно тогда и именно Котарбинским). Для другого московского клиента (к сожалению, имя его осталось тайной) Вильгельм Александрович в своей мастерской выполнил потолочное панно в стиле рококо и в 1896 г. привез его на место назначения. Также известны небольшие панно, изображающие цветы и бабочек и розы с лилиями на фоне пейзажа. Они хранятся в частной коллекции и известны широкому зрителю по некоторым современным выставкам».

Большую известность получил эпизод с Павлом Михайловичем Третьяковым. Обращаемся к свидетельству все того же Николая Прахова: «Павел Михайлович Третьяков облюбовал для своей галереи “Лепту вдовицы”. Покупка не состоялась только потому, что Третьяков требовал, чтобы художник заменил свою обычную подпись латинским шрифтом на русскую. Котарбинский наотрез отказался.

— Я всегда так подписываюсь и ради денег переделывать свою подпись не стану. Вы покупаете картину, а не мой автограф!»

Наличие своей работы в Третьяковской галерее считалось в то время (да и сейчас тоже) блестящим достижением, сулило солидную прибыль и было мечтой всякого художника, но Котарбинский наотрез отказался менять подпись. Павел Михайлович махнул рукой на несговорчивого поляка, а вот супруга Третьякова не сдалась. Она очень сожалела о несостоявшейся покупке и приобрела лично для себя эскиз той же картины. После смерти Веры Николаевны Третьяковой, по завещанию, эскиз таки попал в Третьяковскую галерею.

Общественная жизнь, работы для клиентов, копирование и продажа созданных еще во времена римской молодости картин… Казалось бы, список и так полон, а график загружен до предела… Но о самом важном-то мы еще и не поговорили. Речь, конечно, идет о потрясающих сепиях Вильгельма Александровича Котарбинского. По определению из словаря, «сепия» — это специальный сорт серо-коричневной краски или же рисунок, выполненный этой краской. Для сепий Котарбинского впору вводить особое значение этого слова. Вот только некоторые попытки расшифровки:

«Сепии Котарбинского — это мечты. Видения, являющиеся спящему на яву художнику и уносящие нас в дивный мир грез. Серебряный ангел с шестью черными крыльями, кровоточащий цветок на могиле самоубийцы, полупрозрачная девушка-призрак с букетом роз, туча с лицом горгоны и кошачьими глазами… Удивительным образом весь этот причудливый мир не пугает, а, напротив, притягивает, интригует и очаровывает нас».

«Сепии Котарбинского — естественное и единственно возможное проецирование его удивительной души в наш мир. <…> Будучи поляком, Котарбинский был великий мечтатель. Он любит мечтать о важном и о ничтожном, серьезно и шутя. После обеда, во время короткого отдыха от неустанной работы, он не прочь потолковать об устройстве мироздания. О том, что, надо полагать, все дело в электрических токах, а потому следовало бы всем ходить в стеклянных калошах. Или о том, что все на свете предопределено от начала веков, а потому всякие заботы — вздор. Или о том, что, так как есть бесконечно великое, то есть и бесконечно малое, а потому почему бы не быть в мизинце его левой руки планетной системе, подобной Солнечной, а в системе планет — Земли, на Земле Киеву, в Киеве Владимирскому храму, а в храме почему бы не сидеть, вот в эту минуту, Котарбинскому, Сведомскому и Васнецову?»

«Сепии Котарбинского — не только классика модерна и важный символ для всех мистиков бердяевского толка, но и удивительная историческая загадка. Если разложить сепии в порядке написания, часто можно заметить развитие сюжета. Сам того не зная, опережая время, задолго до появления учебников по теории кино и мультипликации, Вильгельм Александрович создавал первые в империи грамотные раскадровки».

Сказать о том, что сепии Котарбинского были знамениты, значит не сказать ничего. Популярность была грандиозной. В 1900 году на выставке в Петрограде в Академии художеств было экспонировано около ста пятидесяти сепий Котарбинского. Мероприятие имело громаднейший успех и заслужило похвалу высочайших особ. В 1914 году киевское издательство «Рассвет» издало серию почтовых открыток с репродукциями сепий Котарбинского. Тираж разошелся мгновенно. Приходилось делать все новые и новые допечатки. Кстати, именно благодаря этим открыткам, современный зритель может судить о тех полотнах Вильгельма Александровича, оригиналы которых были утеряны.

Историю появления сепий Котарбинского харизматично описывает Николай Прахов:

«Сепии Котарбинского возникли при следующих обстоятельствах: после работы во Владимирском соборе в Киеве “бездомные художники”, как их называла моя мать, — братья Сведомские и Котарбинский — приходили к нам вместе с моим отцом обедать. За обедом, беседуя о предстоящей работе, увлеченные разговорами об искусстве, карандашом иллюстрировали свои мысли прямо на скатерти. Скатерть приходилось менять каждый день, моя мать находила это для себя неудобным и однажды подложила под каждый из четырех приборов, включая и моего отца, по листу александрийской бумаги. Сведомские и Котарбинский, бывшие тогда в нашей семье еще новыми людьми, очень смеялись, и кончилось тем, что Сведомские совсем перестали рисовать за обедом, а Котарбинский взял свой лист, перенес в гостиную, нашел чернила и акварельную кисть и начал компоновать, разбавляя чернила водой, сначала каких-то слонов, пасущихся в джунглях, — разговор шел о рассказах Р. Киплинга, — а потом “битву конных рыцарей”». В следующий раз попробовал писать акварелью “Царицу Федору” и “Гретхен”, сидящую на балконе. Освещение в то время было керосиновое, и днем художник увидел, что сильно пережелтил. После этого попробовал работать сепией, теплый тон которой предпочитал холодным тонам чернила.

Удивительное трудолюбие было отличительной чертой художника. Почти до самой смерти не откладывал он кисть и карандаш. Пока мой отец, Васнецов и братья Сведомские отдыхали после обеда, в ожидании вечернего чая, Котарбинский сидел и работал. Слушал, если что-нибудь читали вслух, участвовал в общем разговоре и параллельно создавал каждый вечер одну или две сепии. В конце недели выбирал какую-нибудь из них, заканчивал, ставил в правом нижнем углу латинские буквы “W. К.”, а в левом — русские “Е. А. П.” и дарил моей сестре, заботливо следившей за хозяйством и разливавшей вечерний чай. Античный мир и мистика переплетаются между собой в этих сепиях Котарбинского, каждая из которых отличается от другой глубиной или легкостью колорита и техникой. Одни из них глубоко насыщенные цветом, другие воздушные, прозрачные. Они дополняли друг друга».

После выхода тиража открыток Вильгельм Александрович смело мог бы вообще не брать больше заказы. Издательство исправно платило положенные проценты, и Котарбинский всерьез задумался о долгосрочном отпуске от городской суеты. Возможно, он, наконец, осуществил бы эту мечту, но история не хотела отпускать художника на покой. Началась Первая мировая война — четыре года волнений, участия в политических дебатах и агитационных художественных проектах, переживания за родную Польшу и за родных в Польше (родители к тому времени уже давно скончались, брат умер от болезни в 1896-м, но в Варшаве оставался любимый дядя и все его неоднородное семейство). А потом, вместо положенной белой полосы, без пощады и времени на передышку в Киев ворвался 1917 год.

Глава дорожная

Джек-потрошитель с Крещатика

На момент революции Вильгельму Александровичу было 68 лет. Почтенный возраст, сопровождающийся необходимым набором недугов и все пополняющимся списком ушедших в иные миры друзей. Время тосковать? Нисколько! Никто из современников ни разу не назвал Котарбинского стариком, утверждая, что «мэтр напрочь лишен главной отличительной черты пожилого человека — разочарованности». Перед нами был все тот же романтик, часто игнорирующий настоящее, но с интересом и надеждами глядящий в будущее. Он верит, что война вот-вот закончится. Верит, что красота все-таки спасет мир. Верит, что люди — все люди, вне зависимости от национальности, классовой принадлежности или творческого пути — скоро будут жить лучше.

«— Ну, прямо уж все? — поправляют скептики. — Скажете тоже, Вильгельм Александрович! В вашей картине мира наблюдается множество противоречий. Плохие люди, по-вашему, тоже станут жить лучше? Они это только за счет хороших людей, между прочим, смогут сделать! Тогда хорошие хуже жить будут.

— Не бывает плохих и хороших, — если собеседник кажется человеком думающим, Котарбинский принимается терпеливо разъяснять. — Бывают люди, и все. Ну, вот как птицы: птицы и все. Вы ведь не станете осуждать сороку, напавшую на неудачно выбравшего место посадки стрижа?

— Допустим. Но вот еще противоречие. Это “все люди, вне зависимости от творческого пути” выдает вас с головой! Считаете, что все должны податься в художники? А если путь у человека вовсе не творческий, если он, например, простой конторский служащий, что тогда?

Тут иллюзии о “думающем собеседнике”, как правило, развеиваются. Бессмысленно доказывать очевидную истину о том, что все занятия — творческие и нет такой деятельности, где человек не испытывал бы потребности во вдохновении. Поэтому в таких случаях Вильгельм Александрович обычно демонстративно разводит руками, мол, “что я могу поделать, пусть каждый останется при своем мнении” и спешит сменить тему, а по возможности, и собеседника».

Из воспоминаний киевлян 1917 года можно сделать вывод о редком душевном и творческом подъеме художественной среды города. Сюда уже докатилась первая волна покидающей Россию интеллигенции. Но это — по крайней мере, на первый взгляд — вовсе не беженцы. Большая группа «временно обосновавшихся в Киеве хм… путешественников», мечтающих о прекрасном, рассуждающих о науке, любви и театре, нуждающихся в художественных впечатлениях и парикмахерских. Киев с удовольствием принимает привезенную из Москвы и Петербурга игру в «пир во время чумы». Дневниковые записи пестрят фантастическими планами о грандиозных выставках, рассуждениями о новых смыслах творчества, идеалистическими трактатами об огромном количестве талантов, которые, наверняка, хлынут в искусство из не обучавшихся раньше народных масс, от которых, конечно, на первых порах лучше держаться подальше, но зато потом… В декабре открывается Национальная академия изобразительного искусства и архитектуры, к созданию которой приложили множество усилий киевские художники, входившие в ближайшее окружение Котарбинского. Это из воплощенного, а вообще о создании собственной школы или экстравагантного творческого союза мечтает едва ли не каждый встречный. С Котарбинским всюду делятся грандиозными планами, зовут в эксперты и основатели. Он отказывается, ссылаясь на возраст и занятость (мэтр все еще имеет определенный пул заказов и считал делом чести выполнить их все во что бы то ни стало). Впрочем, уходить от общественной жизни полностью он не намерен: охотно выступает с небольшими лекциями или просто дает советы, с интересом посещая мастерские младших приятелей. Вокруг не перестают удивляться его чудачествам. «Опытный, избалованный и немного даже сварливый знаменитый художник, способный парой метких замечаний превратить рядовую работу ученика в притягательнейший объект, при встрече с чем-то по-настоящему талантливым теряет весь свой воспетый критиками снобизм и превращается в похожего на подростка восторженного почитателя, часами наблюдающего за картиной, но забывающего поинтересоваться именем автора». В ответ на просьбы сделать замечание («ведь работа явно не доделана, она может стать лучше!») в таких случаях Котарбинский лишь отмахивается, заявляя странное «я в этом ничего не понимаю». Как и в собственном творчестве, оценивая работы других, Вильгельм Александрович никак не может определить ту красную черту, до которой картина все еще представляет собой скопище прекрасных, но сырых идей, но за которой техническое совершенство пойдет уже во вред волшебству созданного».

Судя по дневниковым записям того времени, вопросы творчества занимали в 1917 году окружение Котарбинского и самого Вильгельма Александровича куда больше быта или политики. «Все это было абсурдно. Люди старались заглушить урчание голодных желудков дискуссиями про искусство Древнего Рима и устраивали многочисленные сборища попросту потому, что боялись остаться наедине с собственными мыслями. Один художник вдохновенно вещал о принципах организации пространства вне холста и на нем, мечтая все смешать, чтобы одно плавно, красиво и аккуратно перетекало в другое. Сидел он при этом, закинув ногу за ногу, и громадная дыра на подметке его правого башмака нагло диссонировала со словами “красиво и аккуратно”, лишая его речь всякой убедительности», — пишет один из временно осевших в Киеве петербургских артистов. Впрочем, если многие нарочно старались забыться в искусстве, чтобы спрятаться от окружающих проблем, то Вильгельм Александрович, который и раньше был «всем своим существом погружен в работу», действительно первое время мог не замечать признаков надвигающейся катастрофы. Все необходимые для жизни службы гостиницы все еще функционировали, работать ему никто не мешал, все оставшиеся в Киеве друзья и вновь обретенные тут приятели были живы-здоровы и полны энергии — что еще надо для жизни? А ужас далеких, но все подбирающихся к Киеву военных реалий стал привычен и никуда не девался уже много лет, начавшись для Вильгельма Александровича еще с военных действий в Варшаве.

Между тем Киев уже получил свою личную «черную метку» в виде телеграммы об отречении Николая II от престола. C этого все началось. Вот как пишет об этом Михаил Булгаков в эссе «Киев-город»:

«Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история. Я совершенно точно могу указать момент ее появления: это было в 10 часов утра 2 марта 1917 г., когда в Киев пришла телеграмма, подписанная двумя загадочными словами:

— Депутат Бубликов.

Ни один человек в Киеве, за это я ручаюсь, не знал, что должны были означать эти таинственные 15 букв, но знаю одно: ими история подала Киеву сигнал к началу. И началось и продолжалось в течение четырех лет. Что за это время происходило в знаменитом городе, никакому описанию не поддается. Будто уэльсовская анатомистическая бомба лопнула под могилами Аскольда и Дира, и в течение 1000 дней гремело и клокотало и полыхало пламенем не только в самом Киеве, но и в его пригородах, и в дачных его местах в окружности 20 верст радиусом. Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьет всех до единого современных писателей и явится лет через 50 новый, настоящий Лев Толстой, будет создана изумительная книга о великих боях в Киеве. Наживутся тогда книгоиздатели на грандиозном памятнике 1917–1920 годам.

Пока что можно сказать одно: по счету киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил».

В отличие от Михаила Афанасьевича, Вильгельм Александрович лично пережил все киевские перевороты гражданской войны. Эйфория 1917 года довольно быстро утихла. Кто успел, «отбыли путешествовать» дальше на юг, надеясь, что туда большевики не прорвутся. Оставшиеся же в Киеве жители (а большинству киевлян, надо заметить, не приходило в головы уезжать, бросая родные дома и надежды на восстановление привычного уклада жизни) «имели удовольствие» познакомиться с головорезами армии Муравьева, отбившей город у инфантильной Центральной Рады после девятидневного обстрела мирных районов из тяжелых орудий. Формально зимой 1918 года к власти в городе пришли большевики, на самом деле — голодные бандиты, которым, в лучших традициях варваров, командующий на несколько дней отдал захваченную территорию на разграбление. Шутки кончились. Узаконенные грабежи и убийства тех дней пугали даже самих большевиков, приехавших в город следом за Муравьевым. «Трупы, трупы и кровь. Тогда расстреливали всех. Просто на улицах», — вспоминает украинский большевик В. Затонский, которого и самого чуть не расстреляли, когда он по ошибке предъявил патрульному Красной Армии свидетельство члена Украинского правительства. Затонского спасло то, что во втором кармане у него вовремя обнаружилось другое свидетельство — мандат члена Совнаркома за подписью Ильича. Вильгельма же Александровича, за неимением мандатов, спасала, как ни странно, сила искусства. Вот как пишет об этом Николай Прахов:

«Во время гражданской войны гостиница “Прага” трижды занималась комендатурой под помещение для войск Красной Армии. Всех жильцов выселяли, но Котарбинского не трогали. Дверь своей комнаты он во время переворотов принципиально не закрывал, и приходившие к нему красноармейцы докладывали коменданту, что в этом номере живет безобидный художник и пишет картины. Приходил комендант, проверял документы и говорил: “Ну, живите, вы нам не мешаете”.

Первый раз комендант был молодой, простой крестьянский парень из какой-то юго-западной губернии. Однажды пришел и, очень конфузясь, показал фотографическую карточку молоденькой девушки и спросил, не может ли художник выполнить “за деньги” его заказ: срисовать ему карандашом с нее портрет? Котарбинский понял, что это “зазнобушка” парня, и не “срисовал карандашом”, как просил заказчик, а написал масляными красками на холсте эту головку, и когда через несколько дней комендант пришел за заказом, подарил ему портрет. Эффект получился совсем неожиданный: молодой боец был так обрадован, что схватил руку художника и поцеловал ее. “Вероятно, вспомнил, как у себя в деревне целовал руку отцу или деду в очень торжественных случаях своей жизни”, — объяснял потом сконфуженный художник.

Мне самому пришлось испытать несколько раз, какое сильное влияние оказывало искусство на непосредственные натуры красноармейцев».

Впрочем, дружба с красноармейцами в гостинице вовсе не означала, что, повстречав эти же «непосредственные натуры» в темной подворотне вечером, можно будет остаться живым, поэтому особо расслабляться не следовало. Как и все последующие годы. Когда в марте 1918-го, после двух месяцев бесчинств Муравьева, большевики были изгнаны из города австро-германской армией, по идее, стоило бы вздохнуть спокойно. Но Котарбинский вряд ли мог испытывать нежные чувства к немцам, которые после недавних Варшавских событий были для него представителями оккупационных войск. И хотя формально немцы всего лишь помогли Центральной Раде вернуться, на самом деле все понимали, что власть в городе сменилась на немецкую. С учетом активной агитационной работы во время Варшавских событий и все больше набирающей обороты народно-интеллигентской забавы под названием «охота на ведьм», у Вильгельма Александровича при новой власти могли начаться некоторые неприятности. Впрочем, после двух месяцев террора Муравьева, последствия возможных столкновений с новыми властями казались смешными и незначительными неприятностями. Город думал примерно так же:

«Как же встретил немцев киевский обыватель? Зажиточный обыватель, так называемый “буржуй”, встречал немцев хотя и радостно, но без всякой экспансивности; радость избавления была хотя и искренняя, но без энтузиазма: некоторые дамы совали застенчиво букеты цветов немецким офицерам, но ни подъема, ни восторга мне видеть не приходилось: слишком все устали, да и будущее рисовалось в формах, если и не столь ужасных, как только что пережитые, кошмарные дни большевизма, то все же и много неизвестного таило оно в себе, — вспоминает географ, антрополог и публицист Н. Н. Могилянский. — Но важно отметить, что с появлением немцев, как по мановению волшебного жезла, без всяких угроз или угрожающих объявлений, исчезли всякие грабежи и насилия. Обыватель вздохнул свободно. Даже поздней ночью стало совершенно безопасно гулять по улицам. Открылись театры, синема, рестораны, жизнь заиграла быстрым темпом свою вечную суетливую музыку». Но Рада оказалась слишком независимой, миролюбивой и буйной одновременно, бесконечно решающей какие-то внутренние конфликты и, в результате, не способной молниеносно навести порядок в стране. Немцам такие партнеры были совершенно не нужны. Следующий переворот — переход от народной украинской республики к гетманству Скоропадского — совершился, конечно же, при содействии и с согласия немецкой власти. «Сделано все было чрезвычайно аляповато и грубо: немцы даже не соблюли decorum’а (внешней прикрасы) нейтралитета», — возмущались в кулуарах журналисты. «Им нельзя было доверять!» — вздыхали те, кто изначально относился к союзу с немцами подозрительно. В любом случае, переворот прошел практически бескровно и для Киева сулил всевозможные выгоды. Историки пишут, что «фактически гетман Скоропадский провел реставрацию осколка Российской империи. В Киев снова стекались бывшие чиновники, представители аристократии, офицерства и духовенства из большевистской России. Предполагалось прибытие и Патриарха всея Руси Тихона». Если бы все это происходило без явного пиетета перед недавним врагом, если бы каждое действие Киев не обязан был согласовывать с немецкой волей, возможно, деятельность Скоропадского была бы оценена совсем по-другому. Но, увы, и украинцы, и большевики, и белогвардейцы, все были против идеи гетманской Украины. «“Гетман всея Украины” положил ее к стопам Его Величества Германского Кайзера!» — иронизировали в прессе. Новый переворот был неизбежен. К власти в Киеве в первый раз пришел Петлюра, запоминавшийся тогда самочинными расстрелами на улицах всех поддерживавших гетмана Скоропадского офицеров. Потом в Киев снова пришла Красная Армия — над городом впервые прогремело страшное слово ЧК (общее число расстрелянных «за контрреволюцию» по решению Чрезвычайной комиссии того периода превышает 10 000 человек). Потом опять УНР, потом Деникин, при котором внезапно были спровоцированы ужасные еврейские погромы. «События развивались с такой фееричной быстротой, что за ними трудно было поспевать мысли и психике неподвижного и непривыкшего к политическому мышлению обывателя, а жизнь требовала решения на каждом шагу», — вспоминают очевидцы. Власть менялась настолько быстро, что отследить, кто, за что и во имя чего оказалось совершенно невозможно. При этом мужчин дееспособного возраста последовательно призывали во все армии, захватывавшие город. Самые умные и везучие каждый раз благоразумно дезертировали, остальные рисковали умереть с голоду или замерзнуть где-то «на службе», потому что обеспечить призванных хоть какими-то условиями для выживания армии не имели ни малейшей возможности.

Джек-потрошитель с Крещатика

Все это время Вильгельм Александрович жил в центре Киева и, конечно, был очевидцем самых страшных событий. Наблюдал, переживал за более молодых друзей, старался не прерывать общение с теми, кому нужен совет или моральная поддержка. Вместе со всеми старался не терять человеческое достоинство, чувство юмора, открытое отношение к жизни.

«Любовь созидательна, потому любить можно общо: всю землю, всю страну, всю музыку… Ненависть же быть обобщенной не должна. Она яд. Потому, если уж ненавидеть, то только адресно, только конкретных виновников конкретных бедствий — как мантру повторяли мы, стараясь сохранить остатки человечности и здравого смысла», — пишет в своем дневнике один из представителей киевской интеллигенции того времени.

Известно, что где-то в период с 1918-го по 1920 год Вильгельм Александрович принял решение покинуть Киев и даже отправил большую часть всех картин и вещей в свое кальское имение под Минском, из которого все это время исправно приходила почта с сообщениями о довольно сытой и размеренной жизни. Некоторые исследователи склоняются к мысли, что решение Вильгельм Александрович принял после трагического известия об Александре Мурашко. Котарбинский познакомился с Александром еще во времена работы над Владимирским собором. Долговязый нелепый лохматый и страшно стеснительный подросток, впитывающий каждое слово окружающих его художников и жадно глядящих на каждый штрих Васнецова, был пасынком нанятого для столярных и ремонтных работ в соборе мастера и племянником Николая Мурашко. Того самого Николая Ивановича — старинного знакомого Котарбинского, который бывал у Сведомских в Риме, а потом радушно принимал в своей знаменитой «Киевской рисовальной школе» всю «шумную гоп-компанию» художников из Владимирского. Художники довольно тесно общались, поэтому, когда Николай попросил помощи в решении одной деликатной семейной проблемы, все лихо взялись за дело. Проблема же заключалась вот в чем: «тот самый лохматый Сашка», как выяснилось, во что бы то ни стало возмечтал стать художником, в то время как его отчим давно уже решил, что парень будет помогать ему в столярной мастерской. Сашка обиделся, ушел из дома, ночевал на барже, простыл и вот-вот собирался отдать Богу душу, так и не став ни художником, ни столяром. Выходить племянника Николай, разумеется, собирался сам, а от друзей требовалось повлиять на упрямого отчима, который к мнению столь выдающихся художников наверняка бы прислушался. Стоит ли говорить, что обстоятельства младшего Мурашко напомнили Котарбинскому собственную юность. Вильгельм Александрович приложил все усилия, использовал на полную мощность и свой дар убеждения, и лесть, и даже обман (стал нахваливать работы Сашки, которые на самом деле никогда не видел). В итоге отчим позволил Александру Мурашко поехать в Петербург на обучение, а киевские художники помогли парню с рекомендациями. Парень, как известно, учился блестяще и вскоре стал очень известен как в России, так и за рубежом. В 1917 году он был одним из активнейших организаторов Украинской академии искусств. Преподавал, писал, участвовал в выставках, много и охотно рассказывал Котарбинскому о своих планах и успехах, имел прекрасную семью (жену и милейшую приемную дочку Катеньку)… Одной июньской ночью 1919 года он с семьей возвращался домой из гостей. Шел по родному району, где все его знают, и ничего не боялся. Преступники вышли из темноты, позволили жене и дочке убежать домой, а самого художника убили выстрелом в затылок. Это не было ограблением или убийством по личным мотивам. Просто данная власть в данное время считала незаконным нахождение на улице украинского художника без спецразрешения на прогулки. Александру было на тот момент 44 года.

Некоторые исследователи считают, что после трагической гибели Александра Вильгельм Котарбинский стал оценивать происходящее в Киеве куда более серьезно. Это правда. Мысль же о том, что город стал ассоциироваться у художника только с насилием и страхом, а потому нужно было немедленно уезжать, — ошибочна. Существуют свидетельства, что еще в 1918 году Вильгельм Александрович за обедом у Праховых наполовину в шутку, наполовину всерьез звал Эмилию Прахову «собрать в охапку все семейство и вместе ехать в тихий Кальск». Эмилия Львовна отказалась, сказав, что «семейство уже выросло и по мановению волшебной палочки, даже если это палочка Вильгельма Котарбинского, перемещаться никуда не будет». «Езжайте сами! — несколько раз настаивала после этого Эмилия Львовна. И даже когда стало известно, что весь багаж Котарбинского до имения не доехал, а был украден где-то по дороге, она настаивала на переезде художника в безопасное место: — Что вам тот багаж? Жили же вы как-то без него все время с момента отправки. Езжайте!» И он был готов подчиниться. В конце концов, что его держит в Киеве? И только после смерти Александра Мурашко Вильгельм Александрович понял, что такое ответственность перед близкими людьми. А если Николая призовут в армию? С кем останутся Леля и Эмилия Львовна? А даже если и не призовут, вдруг что-то случится с домочадцами в процессе новой смены власти и понадобится помощь… Он никогда не признавался в этом напрямую, но Елена Прахова в своих воспоминаниях говорила, что как-то, заболев, Вильгельм Александрович говорил в бреду «Нет, нет, я не поеду! С ним беда, но может и с другими! Не бери других!» После 1919 года Вильгельм Александрович стал бывать у Праховых ежедневно, то помогая Елене в ее художествах, то веселя домочадцев рассказами о своей юности, то продолжая давние споры с Эмилией Львовной «об общих знакомых, их работах и бездельничаниях».

В мае 1920 года в Киев вместе с петлюровцами вошли поддерживающие их поляки. Союз этот был странен (поляков еще год назад было принято считать врагами украинской государственности), но казался сильным образованием, способным удержать власть. Киевский мемуарист Григорий Григорьев, также переживший в городе все перевороты, о воинстве маршала Пилсудского писал так: «Внешний порядок в городе был возобновлен. Стрельбы по ночам не замечалось, о грабежах ничего не было слышно. Даже ходить по вечерам стало свободно, без всяких ограничений, совсем не так, как это всегда делалось раньше в условиях гражданской войны». Радовался ли происходящему Вильгельм Александрович? Что думал он до этого, узнав о начале советско-польской войны (Советы мечтали о большевистской Варшаве, а поляки — о восстановлении Речи Посполитой в ее максимальных размерах)? Еще интересный вопрос — разделял ли Вильгельм Александрович на тот момент советское и российское или был, как многие интеллигенты в первое время, толерантен к «вся власть советским» призывам? Увы, никаких явных свидетельств позиции художника не сохранилось. Правда, с учетом последующих лет цензуры, можно допустить, что, скажи Котарбинский хоть полслова в поддержку Советов, большевики обязательно неоднократно процитировали бы его и вставили бы во все учебники живописи. Поэтому отсутствие свидетельств о мнении Котарбинского в данном случае можно считать разоблачающей «говорящей» тишиной.

Достоверно известно, что в тот день, когда красные войска в третий раз занимали Киев, Котарбинский обедал у Праховых. Поляки отступали с боями, разрушая одновременно и город, и миф о своем бережном к нему отношении. Они взорвали дом губернатора и самый старый в городе Цепной мост, построенный еще при Николае I. Еще два моста повредили, чтобы задержать красных, после чего 10 июня отбыли на историческую родину, прихватив с собой и Симона Петлюру.

В Киев снова и на этот раз уже окончательно вернулась Красная Армия. Хотя фронт и передвинулся на запад, советско-польская война все еще продолжалась. Быть поляком в Киеве стало небезопасно. Особенно знаменитым поляком, гордящимся своим польским происхождением и не намеренным его скрывать. Особенно пожилым и одиноким поляком, никогда не запирающим дверь в свой номер. На этот раз красные могли не удовлетвориться портретом красавицы. Ситуация могла стать критической. Но тут произошло вот что:

«Котарбинский обедал у моей матери на Трехсвятительской, 20. Обед был ранний. Вечером улицы плохо освещались и поздно ходить не разрешалось. Котарбинский заторопился домой. Уже совсем оделся, когда со стороны Владимирской улицы застрекотал короткими очередями пулемет “Льюис”. На лице художника появилось выражение колебания и раздумья.

— А знаете что, Вильгельм Александрович, — неожиданно предложила моя мать, — не ходите лучше к себе, оставайтесь у нас. В кабинете устроим вам спальную, а в большой комнате будет ваша мастерская и выставка, — вот и будем так жить, все вместе.

Котарбинский обрадовался, крепко обнял и поцеловал мою мать, сестру и меня, моментально разделся и принял участие в нашей работе по устройству его спальной комнаты. В этой комнате он и умер несколько лет спустя.

— Я никогда не пугался переворотов, — говорил он за вечерним чаем, — а тут вдруг, когда распрощался с вами, застучала эта чертова “швейная машина”, и я почему-то подумал: вот сейчас меня убьют — стоит только отворить дверь на лестницу.

В эту ночь его номер в гостинице “Прага” перерыли в поисках оружия, но ничего не взяли и не уничтожили.

Утром следующего дня Вильгельм Александрович пошел со мной к себе. Стоявший у входа в гостиницу часовой вызвал коменданта, и тот разрешил художнику “забрать все свое барахло”».

Так, в 71 год Вильгельм Александрович перестал, наконец, «скитаться по гостиницам и съемным квартирам» и обрел настоящий дом.

Джек-потрошитель с Крещатика

Домочадцы, надо заметить, сочли происшедшее совершенно естественным, ведь Котарбинский давно уже был для Праховых практически членом семьи. «У всех просто камень с души свалился, когда Вильгельм Александрович перестал ежедневно прощаться и, осторожно прикрывая дверь, уходить в полные неизвестности предвечерние улицы». Даже его личные приятели, имевшие обыкновение навещать мэтра в гостинице, из-за смены адреса Вильгельма Александровича ничуть не расстроились: все они тут же были приглашены Эмилией Львовной в дом и «почли за честь влиться в компанию». В один голос все восторгались и непринужденной творческой атмосферой, царящей у Праховых, и той трогательной заботой, которой окружили Вильгельма Александровича дети Эмилии Львовны. Котарбинский в свою очередь отвечал домашним полной взаимностью — помогал улыбкой и советом, наставлял в творчестве, живо интересовался всем происходящим в жизни молодежи и частенько даже отстаивал интересы Николая и Елены перед строгой хозяйкой дома. Выходил он уже редко — всего пару раз в неделю, когда проходили сборы шахматного клуба или когда кто-то из приятелей просил мэтра выступить с лекцией перед молодыми талантами. В импровизированной мастерской находился постоянно, бесконечно раздаривая самые удачные работы и тут же принимаясь за следующие. Когда Вильгельм Александрович слег, в доме на какое-то время стало еще более людно. Каждый хотел навестить художника, каждый хотел поддержать, выразить уважение, поделиться последними новостями, принести свежих газет и сплетен. А рассказать было о чем! Украинской академии художеств снова выпал счастливый билет. После того как в августе 1919 года Киев был взят Добровольческой армией Деникина, учреждение зачислили в разряд не финансируемых властями частных учебных заведений и официально наделили очень странным названием: «Академия художества в Киеве, существующая на основании отношения начальника Управления народного просвещения при Особом совещании при главнокомандующем вооруженными силами на Юге России на имя г. попечителя Киевского учебного округа от 5 октября 1919 года за № 4998». Тогда же Академия была изгнана из своего здания, а все ее имущество выбросили на чердак. Создатели Академии приуныли, но пытались хоть как-то продержаться на плаву. Живописные мастерские, библиотека и канцелярия, а также мастерская графики и приемная ректора переехали в частные квартиры. Но сейчас, в декабре 1920-го, после восстановления Советской власти в Киеве, Академия снова была признана важным учреждением. Ее разместили в здании бывшего Дворянского собрания и прочили ей большое будущее. Организаторы звали Вильгельма Александровича, как только поправится, немедленно отправляться смотреть новое помещение и знакомиться со студентами. Параллельно Николай Прахов, еще в 1919 году с группой единомышленников образовавший Профессиональный союз художников в Киеве, считавшийся своеобразным культурным оппонентом Академии, активно «перетягивал мнение мэтра» на свою сторону. Николай Адрианович грезил о мобильных передвижных выставках, несущих искусство в массы не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле. При таких выставках Прахов-младший мечтал организовать краткосрочные курсы рисования, которые, по его мнению, были куда нагляднее и могли стать куда полезнее устаревшей системы академического образования. Вильгельм Александрович по мере сил участвовал в разгоравшихся у его постели дискуссиях и горячо сопереживал обеим сторонам.

Дело кончилось тем, что доктор Якубский — молодой поляк, хорошо и давно знакомый с Вильгельмом Александровичем — потребовал прекратить все эти сборища и эмоциональные разговоры. Он прописал больному покой, диету и длинный список медикаментозных назначений. Впрочем, все понимали, что дороги назад, к полному выздоровлению уже нет. В спокойном расположении духа и все с той же удивительной «улыбкой из иных миров» художник постепенно погружался в давно любимый им и привычный его сознанию мир грез. Оглядываясь назад, он, вероятно, удивился бы, насколько насыщенный и плодотворный путь сумел пройти.

«Умирал Вильгельм Александрович медленно, в полном сознании, от старческого склероза и паратифа, — записал Николай Прахов. — Сестра моя заботливо ухаживала за больным и аккуратно заставляла принимать в назначенное время все предписанные врачом лекарства и съедать приготовленную ею больному диетическую пищу. Лечиться он не любил, и много труда было сестре заставить его выполнять все врачебные предписания. Время было трудное, достать нужные продукты питания было нелегко, но сестра как-то ухитрялась справляться с этой задачей.

На какие-нибудь особенно сильные боли Котарбинский не жаловался. Вначале он читал и интересовался всеми городскими событиями и домашними новостями. Хороший шахматист, завсегдатай киевского шахматного клуба, собиравшегося по вечерам в ресторане гостиницы “Кане”, внизу Фундуклеевской улицы, теперь Ленина, он прекрасно играл “вслепую” с одним и несколькими партнерами. Вот и сейчас, во время болезни, подолгу играл с самим собой, а потом с мерещившимся ему партнером.

От навещавшего его приятеля, художника Владислава Михайловича Галимского, или от доктора Якубского узнал о болезни Котарбинского и его опасном положении ксендз старого костела, молодой еще на вид человек. Как-то раз утром, отворив на звонок дверь парадной лестницы, я увидел его фигуру в черной сутане и попросил пройти в бывшую гостиную, а теперь студию Котарбинского. Вышедшей на звонок сестре ксендз сказал:

— Я узнал, что у вас умирает мой соотечественник, католик, и пришел напутствовать его.

Сестру и меня такое вступление несколько озадачило. Вильгельм Александрович еще не был так плох, чтобы приглашать к нему священника. Да и делать это, не предупредив больного, более чем равнодушного на тот момент к религии и церковной обрядности, было по меньшей мере некрасиво. Сестра, с обычным ее тактом, попросила незваного гостя подождать, а сама прошла в соседнюю комнату больного.

— Дяденька, — сказала она ему, — там к нам пришел твой соотечественник и поклонник твоего таланта, он просит разрешения посмотреть твои работы и очень хочет познакомиться с тобой, можешь его принять?

— Прошу.

Сестра попросила священника войти в комнату больного, а сама сейчас же вышла. Не прошло и пяти минут, как дверь в переднюю комнаты Котарбинского с шумом распахнулась и из нее вылетел красный как рак неожиданный посетитель.

— Ноги моей не будет у этого еретика, — громко кричал он, отыскивая свою шляпу. — И хоронить его не буду, — не зовите!

— Не беспокойтесь, он еще не умер, а если это случится, православное духовенство Владимирского собора, в котором художник работал столько лет, и панихиду отслужит, и похоронит, если это понадобится. А вот вам, со временем, могут быть неприятности, когда узнают ваши соотечественники, что на похоронах художника Котарбинского не было католического духовенства.

С этими словами я открыл парадную дверь и с удовольствием закрыл ее за черной фигурой.

Вильгельм Александрович позвонил. Мы с сестрой зашли к нему в комнату. Больной был, видимо, сильно взволнован:

— Знаете, кто это был?.. Кого вы назвали поклонником моего таланта?.. Ксендз!.. Он хотел, чтобы я сейчас исповедался перед ним в своих грехах! Что выдумал!..

Сестре удалось успокоить больного, как потом выяснилось, слыхавшего наш разговор с разгневанным служителем католической религии.

Умирал Вильгельм Александрович Котарбинский в полусознании. Каждое утро грезилось ему, что кто-то приходит в его комнату, садится на кровать, в ногах, играет с ним в шахматы “вслепую”, без доски и каждый раз проигрывает и молча уходит.

Однажды, когда сестра принесла больному дневной завтрак, он сказал ей: “Сегодня он опять приходил, играл со мной и сегодня он выиграл, значит, сегодня я умру”.

Сказал это так спокойно, точно говорил ей: “Сегодня я пойду гулять”.

Умер под вечер, спокойно, в полном сознании, простившись со мной, моей матерью и сестрой».

Примечания

1

Читаете об этих событиях в книге «Киевские ведьмы. Никола Мокрый».

2

О знакомстве Кати с Великой княжной читайте в книге «Киевские ведьмы. Рецепт Мастера».

3

После выхода «Ангела Бездны» в 2012 г. о Вильгельме Котарбинском вышло несколько альбомов. Фрагмент первой полной биографии художника читайте в конце этой книги.

4

До революции Польша и Украина входили в состав единой Империи.

5

Воспоминания о В. А. Котарбинском сына Эмилии Праховой, в доме которой он умер в 1921 году (Прахов Н. А. Страницы прошлого. — 1958).

6

Начало киевской истории Врубеля читайте в первом романе цикла «Киевские ведьмы. Меч и крест».

7

Психиатр Иван Сикорский — отец известного киевского авиаконструктора Игоря Сикорского, изобретателя первого в мире вертолета и первого большого самолета.

8

«Сказание о двенадцати пятницах» — древний апокриф, который передавали из рук в руки, старались скрывать от непосвященных и считали его счастливым талисманом. В сказании перечислены 12 «волшебных» пятниц, почитая которые можно исполнить едва ли не все свои желания.

9

Cтихи Сергея Щученко.

10

Весной 2018 года Зеленый театр снова стал закрытым заведением.

11

Ворк на Набережно-Крещатицком шоссе снесли в 50-х годах XX века.


на главную | моя полка | | Джек-потрошитель с Крещатика |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 1
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу