Книга: Встреча по-английски

Людмила Мартова

Встреча по-английски

© Мартова Л., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Замечательным

Светлане Зининой и Кристине Беленко,

моим внезапно обретенным сестрам по духу.

«Было когда-то на свете двадцать пять оловянных солдатиков. Все сыновья одной матери – старой оловянной ложки – и, значит, приходились они друг другу родными братьями.

Это были славные, бравые ребята: ружье на плече, грудь колесом, мундир красный, отвороты синие, пуговицы блестят… Ну, словом, чудо что за солдатики! Двадцать четыре были совершенно одинаковые – одного от другого не отличить, а двадцать пятый солдатик был не такой, как все».

Г. Х. АндерсенГлава 1

Позже, оглядываясь назад и пытаясь вспомнить, что послужило отправной точкой в этой долгой и невероятной истории, Маша отчетливо понимала – все началось с того, что она влюбилась в Джуда Лоу.

Ну, то есть тогда, открыв для себя сериал «Молодой папа», а вместе с ним этого, доселе неизвестного ей британского актера, она решила, что влюбилась. Все симптомы были налицо – лихорадочный блеск в глазах, потеря аппетита, полное отвращение при виде любой встреченной на улице человеческой особи в штанах, апатия к работе и вместо этого судорожный поиск в Интернете любой информации, имеющей отношение к объекту ее внезапно вспыхнувшей страсти. Видеть не хотелось никого, даже горячо любимую подругу Лилю и не менее горячо любимую начальницу Лавру.

Точнее, их не хотелось видеть особенно сильно. При взгляде на Лилю, недавно вышедшую замуж, причем во второй раз, Маша особенно остро ощущала свое несовершенство, поскольку к своим тридцати шести годам в ЗАГСе не была ни разу и шансы свои в этом плане оценивала как нулевые. Лавра же и вовсе была совершенством во всем. Трогательно хрупкая в свои шестьдесят шесть с копейками, она выглядела на двадцать лет моложе, сохранив не только девичью фигуру и буйство непокорных кудряшек на голове, но и ясность мысли, стойкость характера и умение во всем находить позитив.

Кроме того, обе знали Машу Листопад как облупленную, поэтому раскусили бы с первого взгляда на ее одухотворенное любовью лицо. Лиля, которая, хоть и сидела сейчас в декрете, хватки, присущей помощнику начальника следственного управления, не потеряла. А Лавра, по стечению обстоятельств на данный момент приходившаяся Лиле свекровью, и вовсе имела глаз-алмаз.

Признаваться про Джуда Лоу не хотелось. И подругу, и начальницу Маша нежно любила, а потому выглядеть в их глазах непроходимой дурой было как-то стыдно. В том, что она – непроходимая дура, сомнений как раз не было. Да даже если бы и были, то мама справилась бы с ними в два счета. Мамин язвительный голос, пытающийся вразумить дочь, причем отнюдь не по доброте душевной, звенел у Маши в ушах.

«Все люди как люди. Заводят романы с инженерами, врачами, учителями или, на худой конец, сантехниками. Замуж выходят и детей рожают. А ты все мечтаешь, Мария. Мечты – это, конечно, прекрасно. Но реальная жизнь к ним никакого отношения не имеет», – обычно мама бурчала примерно так. Была права, конечно, но слышать это еще и от Лили с Лаврой было бы выше Машиных сил.

Не то чтобы хорошо подумав, а скорее от навалившейся на нее безысходности, Маша отпросилась у Лавры в отпуск, в котором не была два года, наврала и начальнице, и подруге, что стала обладательницей горящей, а потому очень дешевой путевки на Кипр, заперлась дома наедине с Интернетом и телевизором и, как говорят англичане, «упала в любовь».

Человеком она была деятельным, а потому записалась на онлайн-курсы по изучению английского языка, которым можно было заниматься, не выходя из дома. Учила она его давно, плохо и недолго, а изъясняться на великом языке Шекспира, Байрона и Джуда Лоу стало для нее на данном этапе жизненной необходимостью. В ночных грезах Маша представляла, как освоит язык, найдет в Интернете какую-нибудь лондонскую фирму по организации праздников, докажет свой профессионализм и наймется на работу.

Как и что она собиралась доказывать, она не знала, но в мечтах это было, в принципе, и не важно. В глубине души Маша прекрасно понимала, что берега Альбиона так и останутся для нее туманными, а возможная случайная (или тщательно подготовленная) встреча на лондонской улице с красавцем Джудом состоится лишь в ее воспаленном воображении, но мечтала горячо и истово.

«Признайся, тебе просто скучно жить, – как-то сказала она своему отражению в зеркале. – Ты умеешь устраивать праздники другим людям, за что тебя и ценит Лавра, но ты совершенно неспособна на организацию праздника самой себе. У тебя профессиональная деформация, Листопад. Плюс неустроенная личная жизнь. Твое унылое существование не имеет ни малейшего смысла, это тебя и изводит. Ты боишься, что твое будущее так же уныло, как и настоящее. Боишься, но не предпринимаешь ничего, чтобы это изменить. Тебе проще мечтать о несбыточном, чем менять реальность. Как там в сериале говорит папа Пий Тринадцатый? «Я – не мужчина, я – трус». Так вот и ты, Листопад, – не женщина. Ты – трусиха». И сказав это, она расплакалась, с отвращением глядя на отражавшееся в зеркале лицо.

Изучением английского она занималась с судорожным отчаянием, как будто от этого зависела жизнь, тратя на это по три-четыре часа в день, до рези в глазах и до звона в ушах всматриваясь в строчки и вслушиваясь в незнакомую речь. В остальное время Маша пялилась в экран телевизора, просматривая один за другим фильмы с участием ее божества, прокручивая обратно самые захватывающие моменты и иногда нажимая на кнопку «Стоп», чтобы посмотреть на застывшее на экране лицо, красивое и притягательное до стона в горле. Маша Листопад умела любить. Жаль только, что никто так и не смог по достоинству оценить этот ее несомненный талант.

В принципе, у нее, конечно, были и другие таланты. В принадлежащей Лавре ивент-фирме, самой крупной в их городе организации, проводящей праздники «под ключ», Маша была главным человеком. После Лавры, разумеется. Она придумывала сценарии, вписывала в них элегантные «фишечки», которые потом надолго запоминались всем гостям, точно и четко составляла сметы, вписывалась в них тютелька в тютельку, продумывала и учитывала каждую мелочь, умела договариваться с любым, самым капризным заказчиком и с любым, самым неисполнительным поставщиком.

Лавра не раз и не два говорила о том, что считает Машу своей преемницей, но то ли от того, что начальница вовсе не собиралась на покой, то ли от выпестованной мамочкой неуверенности в себе, поверить в то, что она действительно чего-то стоит, Маша не могла. Работу свою она любила и до сих пор удивлялась, что за такое приятное времяпровождение ей еще и платят, уставала от проводимых мероприятий безмерно, но в целом была уверена, что жизнь ее не удалась, хотя и устоялась. Перемен Мария Листопад не ждала, в их возможность не верила и, как правило, находилась в состоянии уравновешенного спокойствия и фатализма. Эх, если бы еще не Джуд Лоу!

Двухнедельное затворничество подходило к концу, впрочем, так же, как и запасенная на него провизия. Выходить в магазин Маша не рисковала, чтобы не быть пойманной на своем вранье. Уехала, значит, уехала. На фоне любовных переживаний и стремительного овладения английским есть она практически не могла, так что купленных фруктовых компотов, банок с тушенкой и запасов картошки с морковкой ей хватило с лихвой. Сожалела она только об одном – рано или поздно нужно было возвращаться в реальную жизнь.

«А может, уволиться с работы, – размышляла Маша. – Буду сидеть дома и писать сценарии для Лавры. На еду и коммуналку хватит. А больше мне все равно по большому счету ничего не нужно».

«Не лги самой себе, – вступал в диалог внутренний голос. – Тебе-то, может быть, действительно нужно совсем немного. Но у тебя есть мама, и она вряд ли согласится с тем, что ты решила больше не работать».

Аргумент был весомым. Последние лет десять мама существовала исключительно на Машины доходы, и ее запросы были гораздо масштабнее, чем у самой Маши. Парикмахер, косметолог, маникюрша и педикюрша приходили к маме на дом раз в неделю. Продукты она покупала исключительно в дорогих супермаркетах, коньяк пила только французский, а одежду приобретала в бутике «Гардероб», в который Маша не могла заходить без внутреннего содрогания. Сама она носила только джинсы, стараясь приобретать их в секонд-хендах, но маме отказать не могла. Да, пожалуй, идея уволиться с работы не прокатит.

Маша собралась в очередной раз вздохнуть из-за собственного несовершенства, но не успела. Зазвонил телефон. «Лиля», – было написано на экране, и Маша все-таки вздохнула.

– Привет, пропажа, ты уже вернулась? – приветствовал ее звонкий голосок подруги, и Маша вдруг почувствовала себя неловко. В конце концов, Лиле было вот-вот рожать, а Маша даже ни разу не удосужилась хотя бы в сообщении узнать, как у нее дела. Впрочем, за Лилю можно было не переживать. С такой семьей, как у нее, пропасть было невозможно.

– Вернулась, – покорно сказала Маша. – Ты там как?

– Да я-то нормально, – подруга, как всегда, внутренним камертоном чутко настроилась на ноты Машиного настроения, – а ты какая-то не такая, Листопад. Для человека, только что прилетевшего с Кипра, у тебя слишком унылый голос. Поездка не удалась, после самолета устала или влюбилась?

Нет, Лилия Ветлицкая умела смотреть в корень. Маша снова вздохнула.

– Лилька, не приставай ко мне, а, – жалобно попросила она. – Я потом тебе все расскажу. Честное слово.

– Рассчитываешь, что я рожу, погружусь в круговерть пеленок и сосок и про тебя забуду? – проницательно спросила Лиля. – Даже и не надейся, Листопад. Ничего у тебя не выйдет. Что? – теперь она говорила куда-то в сторону. – Да, хорошо. Валерия Сергеевна тебе привет передает, – ее голос снова послышался у Маши прямо в ухе. – Спрашивает, нормально ли ты отдохнула и когда выйдешь на работу? Вы какой-то новый заказ взяли, так что она без тебя как без рук.

– Скоро, – сказала Маша чужим, набухшим вдруг голосом. Слезы встали в горле, мешая словам. – Скажи, что я скоро выйду, Лиль. В следующий понедельник. Еще немного дома посижу и выйду. Куда я денусь.

– Ты там что, плачешь, что ли? – с подозрением спросила Лиля. – Слушай, Машка, хочешь, я к тебе сейчас приеду? Я же слышу, у тебя там что-то серьезное.

– Нет, не надо ко мне приезжать. – Маша так всполошилась, что даже плакать перестала. – Лиль, ну что ты придумала, право слово. Тебе рожать через две недели, а ты все скачешь, как Гаечка в мультике «Чип и Дейл спешат на помощь». Все у меня нормально, а что ненормально, то уже не исправишь. Не о чем и говорить. Все, давай, целую. Привет Лавре.

Она нажала на отбой раньше, чем Лиля успела что-то возразить, упала лицом в подушку и отчаянно зарыдала.

* * *

То, что он ищет уже несколько лет, теперь находилось совсем рядом. Осталось только руку протянуть и взять принадлежащее ему по праву. Боже мой, сколько же усилий для этого понадобилось. Оглядываясь назад, он понимал, что ни за что бы не прошел весь этот путь заново. А может быть, и прошел бы… Сумма, стоящая на кону, по крайней мере, точно стоила любых затраченных на нее усилий.

Он с отвращением оглядел комнату, в которой находился, и даже передернулся от охватившего его омерзения. Он мог остановиться в гостинице, принимающая сторона была вполне способна выдержать такие расходы, но в деле, которое он затеял, ему нужна была свобода передвижений и способность оставаться незаметным. В гостинице это было вряд ли бы возможно, и он выбрал съемную квартиру, старую и убитую, но в таком месте, где до него точно не было никакого дела соседям.

Боже мой, как же он это все ненавидит! Стены, оклеенные дешевыми обоями, вечно подтекающий унитаз в туалете, журчание воды в котором не дает ему спокойно спать по ночам. Или это не вода прогоняет сон, а нечистая совесть? Нет, ему нечего стыдиться, поскольку он пришел не за чужим, а за своим. Он просто восстанавливает историческую справедливость, не более того… Вернуть свое – не значит украсть. Нет, он не вор и ни на минуту не позволит самому себе усомниться в этом.

Старое зеркало, в дверце такого же старого шкафа, стоящего в углу комнаты, которую он снимал, безучастно отражало крепкую, чуть коренастую мужскую фигуру и насупленное лицо со сверкающими глазами цвета стали. Мужчина в зеркале знал, что нравится женщинам. Всем женщинам, без исключения. Его план отчасти был построен именно на этом: понравиться женщине, которая стоит между ним и принадлежащей ему вещью, втереться в доверие, попасть в дом, понять, где именно она ЭТО хранит, и, оставшись одному в квартире, забрать. Главное – не привлечь внимание к этой вещи. Ведь девица понятия не имеет, что именно попало ей в руки. И узнать не должна. Если она не поймет, чего именно лишилась, это будет хорошо. Правильно.

Он посмотрел на висящий на стене календарь и тихо выругался себе под нос. На все про все у него осталось не так уж и много времени. Скоро уезжать, а он еще с ней даже не познакомился. Слишком долго он собирал нужную информацию. В чужом городе трудно сделать это, не выказывая своего особого интереса.

Ему казалось, что все вокруг следят за ним с преувеличенным вниманием. Отчасти так оно, наверное, и было. Для этого старинного, чуть сонного провинциального города он был диковинной птицей, невесть как занесенной сюда попутным ветром. Поймать, окольцевать, приручить, под крылом этой птицы унестись в другую жизнь – это стремление, не прикрытое хотя бы тончайшей кисеей скромности, он читал в глазах всех встреченных тут женщин.

Жадность, нетерпение, расчет, цинизм и похоть видел он в этих глазах. Не любовь, не интерес, нет. Что ж, это только облегчало его задачу. Та, единственная, ради которой он приехал в эту тьмутаракань, по всем законам жанра, должна была оказаться точно такой же – расчетливой и циничной. Именно поэтому он заранее не испытывал ни стыда, из-за того что собирался сделать, ни жалости к ней, неизбежно обманутой. Как говорится, ничего личного, только бизнес.

Об этой женщине, которую он выпасал уже больше месяца, он знал все – от маршрута, которым она добиралась от дома до работы и обратно, до потенциальных деловых партнеров и привычки закупать продукты один раз в неделю, чтобы потом сгибаться под тяжестью огромных пакетов с провизией. Кстати, именно на этом и строился его план – помочь ей поднести пакеты от машины до дома и тем самым завязать знакомство. Вот только сделать этот последний шаг, отделявший его от цели, он никак не мог, потому что женщина внезапно пропала.

Он бы голову дал на отсечение, что она не могла никуда уехать, потому что в ее квартире каждый вечер исправно зажигался свет. То в кухне, то в маленькой комнате, служившей спальней. В гостиной свет не горел никогда, но там по вечерам давал синеватый отсвет экран работающего телевизора, так что он был уверен – хозяйка дома. Вот только на работу она отчего-то не ходила и даже за продуктами не вышла ни разу. Болеет, что ли?

Странно было и то, что к ней тоже никто не приходил, хотя до этого он не замечал, чтобы она была особенной затворницей. К ней периодически захаживали то подруги, то какие-то коллеги. Только женщины, правда. Мужчин не было ни одного, но это ему было только на руку.

Он снова мельком посмотрел в зеркало и, подойдя к окну, выглянул за занавеску. Ужасный стылый январь, такой холодный, что он был уверен, что отдаст здесь богу душу, замерзнет навсегда в этом диком медвежьем углу, сменился унылым, бесконечным, но все-таки дающим надежду выжить февралем. Если бы такая погода была дома, то спать приходилось бы в пальто, а здесь, ничего, в квартирах хорошо топили, поэтому было тепло.

Местные коллеги на работе обсуждали огромные счета за отопление, которые они были вынуждены оплачивать, но он только посмеивался про себя. Знали бы они, что такое счета за отопление…

Он еще раз оглядел белеющий внизу прямоугольник двора, покрытый черными отпечатками протекторов машин, тщетно ищущих свободное местечко для парковки, и, нехотя, начал одеваться, собираясь на свою ежевечернюю вахту. Конечно, шансов, что она сегодня выйдет, никаких, но любое дело нужно делать хорошо и ответственно, не полагаясь на случай и не давая себе поблажек. Только так можно достичь цели. Он тщательно застегнулся, чтобы победа мороза не была совсем уж легкой, щелкнул выключателем и шагнул за порог.

* * *

После бурных рыданий пришлось идти умываться. Маша с отвращением рассматривала в зеркале свою опухшую физиономию, растравляя и без того кровоточащие душевные раны.

«Твое проклятие кроется в фамилии, – мрачно думала она. – Ты – Листопад. По-английски это звучит «fall of the leaf», и второе значение этой фразы переводится как закат жизни, осень… Вот у тебя и наступил закат жизни, причем такое чувство, что чуть ли не с рождения и наступил…»

Впрочем, Маша прекрасно знала, что слегка кривит душой. Детство ее было вполне счастливым и юность тоже, по крайней мере, до тех пор, пока была жива бабушка. Бабушка Машу обожала. Она даже старалась особо не расстраиваться из-за того, что ее ветреная дочь, Машина мама, порхает по жизни, меняя мужей и любовников, поскольку это позволяло ей самой отвечать за Машу – заплетать ей косички, варить сладкую-сладкую манную кашу, обязательно с крыжовенным вареньем, покупать новые куклы, шить красивые платьица, объяснять содержание сложных книг и приучать любить классику, русскую и английскую.

Маша была бабушкиным солнышком, а бабушка – Машиной вселенной. И им всегда было очень хорошо вдвоем. В их тесном мирке не оставалось места для каких-то там мальчиков. Туда допускалась только верная Лиля, с которой Маша познакомилась и подружилась, гуляя в общем дворе. Лилю они с бабушкой считали за свою, а больше им был никто не нужен.

Потом, когда Маша уже выросла, закончила школу, поступила на филфак педагогического университета и, по логике, должна была бы все-таки начать интересоваться молодыми людьми, бабушка уже сильно болела, и ее нельзя было оставлять одну вечерами. С возрастом бабушка стала маленькой и хрупкой, растеряв свою былую стать и дородность, словно усохла, и Маша с болью смотрела на нее, понимая, что это «уходящая натура», которой совсем скоро не станет.

Она ни за что не променяла бы минуты общения с бабушкой на каких-то там ненужных, заранее скучных и слегка потертых молодых людей, так разительно непохожих на книжного князя Андрея, их любимого с бабушкой персонажа. Других на филфаке не предлагали, а больше Маша никуда не ходила.

Институт был позади, Маша устроилась на работу сначала в школу, которая занимала все ее время и мысли без остатка, а потом в открытую Валерией Сергеевной Лавровой фирму по организации праздников. Себя Маша веселым человеком не считала, но сценарии этих самых праздников у нее отчего-то получались легкими, искристыми, как шампанское, радостными и красочными, как радуга на голубом небе.

Бабушка умерла, мама в очередной раз развелась и, не найдя нового мужа, готового обеспечивать ее жизненные потребности, взвалила это бремя на Машу, а та и не думала сопротивляться. После смерти бабушки ей отчаянно нужно было о ком-то заботиться, чем мама и воспользовалась. Так и жили, пока Маша не посмотрела сериал «Молодой папа» и не поняла, что у нее случился закат жизни.

Точную формулировку того, что ее мучает, она услышала в другом знаменитом фильме все того же удивительного итальянского режиссера Паоло Соррентино. Фильм назывался «Великая красота» и принес Соррентино «Оскара», а фраза звучала так: «Август уже закончился, сентябрь еще не наступил, а я такой заурядный». Вот именно так Маша себя и ощущала – заурядностью, оказавшейся в безвременье между летом и осенью – то есть в ту самую пору листопада.

Умывшись, она снова понуро улеглась на кровать, пытаясь заставить себя сделать хоть что-то осмысленное. Повертела в руках телефон, залезла в социальную сеть, без малейшего интереса пробежалась по новостной ленте, в которой дурачились, пили вино, хвастались детьми, делали селфи и обсуждали политику ее «френды». Именно френды, потому что друзей у Маши не было, кроме Лили и Лавры, конечно.

Следить за всей этой суетой Маше было скучно, как будто за две недели она разом состарилась лет на двадцать и теперь наблюдала за френдами, как за неразумными детьми. «В какой стране мира вам суждено жить», – спросил у нее попавшийся на глаза дурацкий тест, один из множества дурацких тестов, которые она никогда не открывала, потому что девушкой была разумной, но сейчас, не думая, открыла.

«Результат подсчитывается», – сообщило ей появившееся окошко, и Маша некоторое время бездумно смотрела на вертящееся в нем колесико, а потом моргнула и неожиданно вздрогнула, осознав высветившийся результат. «Вам суждено жить в Англии», – было написано на экране ее смартфона.

«Что это, подсказка судьбы или тонкое издевательство? – судорожно думала Маша, не отрывая глаз от украшавшего неожиданный вывод английского флага. – А вдруг у меня и вправду все получится? Я выучу английский язык, уеду в Лондон, найду работу и, чем черт не шутит, познакомлюсь с Джудом Лоу… Ведь сказки иногда случаются. Бабушка всегда говорила, что нужно верить в сказку, иначе скучно жить. Так почему же я так уверена, что она не может произойти со мной?»

Внезапно она почувствовала, что проголодалась. За последние недели она так привыкла к тому, что не может есть, что даже удивилась накрывшему ее чувству голода. В холодильнике был обнаружен засохший кусочек сыра и одно яйцо, в хлебнице – покрытый плесенью огрызок зачерствевшего батона, а на подоконнике – сиротливая банка с тушенкой. Маша задумчиво осмотрела все это богатство и приняла неожиданное решение совершить вылазку в магазин.

С одной стороны, выходить из обманчиво уютного мирка квартиры, в которой так маняще светился экран телевизора, было лень. С другой – Маше ужасно хотелось черешневого компота и ветчинной колбасы, положенной на свежий ржаной хлеб, а с третьей, как ни крути, а прекращать добровольную схиму все равно было нужно. Маме Маша не посмела сказать, что уехала в отпуск, чтобы не накликать на свою несчастную голову бури и грозы, неизбежно возникающие при таком повороте событий, а потому соврала, что заболела гриппом. Переполошившейся маме Маша строго-настрого запретила себя проведывать.

Переполошилась она, естественно, не из-за того, что переживала о здоровье дочери, а от того, что боялась заразиться сама. За прошедшие две с лишним недели она пару раз звонила, чтобы выяснить, не готова ли еще дочь вернуться к выполнению своих обязанностей, но Маша разговаривала своим особенным «рыдательным» голосом, который мама воспринимала как «насморочный» и оставляла ее в покое. Но покой не мог длиться вечно. Для этого Маше нужно было как минимум помереть, а это в ее планы все-таки не входило.

Итак, решено, сейчас она оденется, сходит за продуктами, завтра съездит к маме, перезвонит Лиле, чтобы заверить подругу, что у нее все нормально, уточнит у Лавры, должна ли она досрочно выйти из отпуска, и, если нет, то оставшиеся у нее пять дней проведет за английским языком и просмотром фильмов с участием своего божества. А если да, значит, выдерет себя за волосы из свалившегося на нее сплина и вернется в реальную жизнь. Ту настоящую жизнь, которая прописана в ее судьбе вместе с мерзнущим за окном городом и страной, так не похожей на неведомую Англию.

Покупки заняли у нее неожиданно много времени. У Маши было чувство, что за две недели затворничества она растеряла самые простейшие навыки – не могла выбрать молоко, набрать лимоны в один пакет и помидоры в другой, решить, что именно нужно купить себе, а что маме. В магазине она провела не меньше часа и, когда вышла на улицу, то обнаружила, что стало почти совсем темно. Идти было недалеко, но тяжелые сумки оттягивали руки, и она пожалела, что не догадалась поехать в супермаркет на машине.

Обычно она так и делала, заезжая за провизией по дороге с работы, но сегодня неблагоразумно решила, что до магазина дворами минут пять ходу и ради этого прогревать застывшую на морозе машину просто глупо. На самом деле глупо было тащиться в темноте по скользкой тропинке с четырьмя тяжеленными пакетами в руках. Но в своих действиях Маша Листопад в последнее время перестала искать логику.

Чертыхаясь под нос, она медленно брела по направлению к дому, стараясь хотя бы не упасть.

– Простите, вы не можете мне помочь, я, кажется, заблудился, – услышала она за спиной мужской голос. В нем, приятном и бархатистом, было что-то неправильное, и Маша вдруг с изумлением поняла, что голос говорит по-английски, а она его понимает.

Резко повернувшись, она потеряла равновесие и рухнула вниз, роняя свои пакеты.

– O, my God! – воскликнул голос, и чьи-то крепкие руки помогли Маше вновь вернуться в вертикальное положение. – Простите, я напугал вас.

От изумления Маша не могла говорить. Происходящее казалось ей сном, и в этом сне она видела перед собой довольно высокого крепкого мужчину лет сорока, одетого в качественное, видно, что дорогое шерстяное пальто и шарф, элегантно обмотанный вокруг шеи. Голову мужчины украшала вязаная шерстяная шапочка, смешная и не подходящая по стилю. Но именно в такой шапочке на многих фотографиях красовался Джуд Лоу, поэтому Маша ее восприняла вполне благосклонно.

– Позвольте представиться, меня зовут Дэниел Аттвуд. С вами все в порядке?

– Да, спасибо, – пролепетала Маша. – Меня зовут Мэри. Вам нужна помощь?

– Помощь сейчас, скорее, нужна вам, – развеселился вдруг мужчина и начал собирать со снега Машины пакеты и выкатившиеся из них банки, в том числе и с черешневым компотом. – Но если вы сможете подсказать мне дорогу, то я буду вам признателен. Я иду в гости, но, кажется, потерялся.

– Какой адрес вам нужен? – спросила Маша, все больше и больше удивляясь сама себе. Она говорила по-английски, и незнакомец, судя по всему, ее понимал. Ну надо же, не зря она каждый день истязает себя уроками.

Оказалось, что он идет в ее дом, но в соседний подъезд, где его ждут друзья, и Маша вызвалась показать самый короткий путь. Ее тяжеленные пакеты он ей так и не отдал, а нес их сам, причем так легко и непринужденно, как будто они и не весили черт знает сколько. Сначала Машу это смущало, а потом перестало.

– А вы иностранец? – спросила она, смутно припоминая, что, кажется, такие вопросы задавать неприлично.

– Да, я – англичанин, – с готовностью отозвался Дэниел, видимо, ничего не знавший о внушенных Маше бабушкой правилах приличия. – Я приехал на три месяца сюда по работе. Но вам это, наверное, неинтересно.

Все, что было связано с Англией, Маше сейчас было очень интересно, но так как признаваться в подлинной причине своего интереса было как-то неловко, она пробормотала, что очень любит английскую литературу.

– Голсуорси, Войнич, Шекпир, – старательно выговорила она. – Всегда жалела, что не могу прочитать их в подлиннике.

– Почему нет? – удивился он.

– Потому что я не знаю языка, – серьезно ответила Маша. – Мой английский ужасен.

– По-моему, нормально. – В темноте двора, по которому они шли, Маша скорее почувствовала, чем увидела, как он пожал плечами. – Но если хотите, я могу с вами заниматься. Признаться, впервые вижу в вашем городе человека, который любит Голсуорси и Войнич.

– А русскую литературу вы читали? – спросила Маша, оставив сделанное явно из вежливости предложение без внимания. – Каких писателей вы любите?

– Не буду оригинальным, но «Войну и мир». И, кстати, должен сказать, что вы, русские, зря стесняетесь своего несовершенного английского. Как бы вы ни говорили по-английски, вы все равно – молодец по сравнению со мной. Я же не говорю по-русски.

– Как же вы поехали в страну, не зная языка? – поддела его Маша, которой отчего-то было легко-легко, будто она и не разговаривала сейчас с совершенно незнакомым мужчиной, да еще и на чужом языке. Она просто не узнавала саму себя.

– А я и не должен был ехать, так получилось, – сказал он и остановился вслед за ней, потому что за разговором они уже пришли к Машиному подъезду.

– Ну что ж, спасибо вам. – Маша протянула руки и взяла свои тяжелые пакеты, мимолетно обрадовавшись, что не тащила их сама всю дорогу. – Вы мне очень помогли.

– А вы мне, – сказал он. – Мэри, а можно я вам позвоню?

– Зачем? – искренне удивилась Маша.

– Поговорить об английской литературе. И о русской тоже.

– А, да, конечно. Звоните. Но мне некуда записать свой номер.

– Я запомню, – серьезно сообщил мистер Аттвуд, если Маша правильно расслышала его фамилию. – У меня хорошая память на цифры.

И ей ничего не оставалось, кроме как продиктовать номер своего мобильного.

Глава 2

В квартире горел свет, и Маша, против воли, напряглась, потому что помнила, что, уходя, свет точно выключала, но уже через мгновение расслабилась. В кухне брякала посуда и оттуда тянуло умопомрачительным ароматом жареных оладушек с ванилином, бывших верным свидетельством того, что пришел Михалыч.

Маша аккуратно пристроила в угол свои неподъемные пакеты (все-таки хорошо, что ей не пришлось тащить их всю дорогу от магазина), быстро скинула пуховик и сапоги, натянула тапочки и побежала в кухню.

– Привет, Михалыч, – поздоровалась она и, подпрыгнув, повисла на спине орудовавшего у плиты мужчины. – Как же здорово, что ты решил заглянуть.

– Так мама сказала, что ты чахнешь тут. – Он повернулся, немного отстранился, чтобы лучше видеть, и быстрым цепким взглядом окинул Машу с ног до головы. – Похудела. И глаза ввалились. Болеешь или все-таки ревешь?

– Все-таки реву, – призналась Маша, у которой никогда-никогда не получалось обмануть Михалыча. Как-то так выходило, что он все всегда про нее знал. И когда она без спросу ела запрещенное мороженое, и потом у нее болело горло, и когда пыталась в дневнике исправить тройку на пятерку, и когда расстраивалась, что на школьной дискотеке ее никто не приглашает танцевать.

Именно ему она могла рассказать все, что ее волнует и тревожит, и он в ответ всегда находил нужные слова, которые делали ее горе чуть легче, менее объемным, что ли. Даже когда умерла бабушка. Тогда они вернулись с кладбища, и Михалыч несколько часов укачивал ее на коленях, словно маленькую, шептал какие-то пустые, ничего не меняющие слова, но от них охватившее ее горе скукоживалось, уменьшалось, сворачивалось кольцами на дне души, давало вздохнуть. А ведь тогда он уже был ей никем.

Если уж совсем строго, то Михалыч всегда был Маше никем – просто мамин муж, второй по счету. Они поженились, когда Маша училась в четвертом классе, а развелись, когда в восьмом, но он все равно продолжал приходить к ним в дом. И пока была жива бабушка, и потом, когда Маша осталась одна. Не считать же маму.

Мама с ее мужьями жила отдельно. И до Михалыча, и после. И ее, в отличие от него, никогда не интересовало, болит ли у Маши горло, отчего у нее зареванное лицо, и не хочет ли она свежих оладушек, издающих аромат ванили. Оладушки были его фирменным блюдом.

– Плохо, коли ревешь. – Он ловко подцепил лопаткой одну за другой четыре золотистые оладьи и скинул их на стоящую рядом тарелку, на которой уже красовалась целая горка, при виде которой рот Маши непроизвольно наполнился слюной. – Но ничего, сейчас горяченького поешь, глядишь, все и наладится. Садись, пока не остыли.

Машины глаза тут же непроизвольно наполнились слезами, но она быстро справилась с ними, деловито расставляя на столе тарелки и доставая из холодильника банку с крыжовенным вареньем, ее любимым. Плакать при Михалыче не хотелось. Хотелось есть оладьи и болтать о всяких пустяках.

– Сумки надо разобрать, – спохватилась Маша. – Там продукты и мне, и маме.

– Завтра к ней собираешься?

– Да.

Разговор о маме был запретной темой, которую они никогда не обсуждали. Маша знала, что этот серьезный, основательный, немногословный мужик до сих пор любил ее ветреную и беспутную мать. Любил и не осуждал, что в его ситуации было сродни подвигу.

Всего один раз Маша видела его пьяным. Тогда мама развелась в пятый раз, и Михалыч пришел к ней с предложением снова жить вместе. Он не претендовал на ее постель, просто хотел быть рядом, решать бытовые вопросы, в которых мама была совершенно несведуща, помогать, защищать и заботиться. А мама высмеяла его и выгнала за порог.

Пьяный Михалыч сидел тогда на Машиной кухне и плакал, а Маша, в первый и в последний раз в жизни, утешала его и гладила по плешивой голове.

– Она сказала, что безнравственно жить с мужчиной, которого не хочешь, – говорил он. – То есть принимать мою любовь для нее безнравственно.

– Мама и нравственность – это оксюморон. – Маша тогда пожала плечами, потому что про маму давно все поняла. – Кроме того, ей одиночество совершенно не мешает. Для решения бытовых вопросов у нее есть я. Когда у нее начинает течь унитаз или кончаются продукты, она звонит мне. И наличие или отсутствие в этот момент в ее квартире и постели очередного мужа не имеет никакого значения.

– Не сердись на нее, Машута. – Михалыч пьяно икнул, но глаза у него смотрели неожиданно трезво. – Просто она такой человек. Слабый. Но женская слабость – это прекрасно. Она так пронзительна и так влечет к себе, что невозможно удержаться. Это как тот самый мотылек, который летит на огонь, зная, что сгорит. Я вот один раз сгорел, и все равно, позволь она, сгорал бы еще и еще.

– Женская слабость – это прекрасно, – задумчиво повторила тогда Маша, – вот только у меня почему-то не получается быть слабой. Я – сильная, потому что мне нужно заботиться о себе и о ней тоже.

– Ты сильная, потому что не можешь простить маму, – серьезно сказал совершенно протрезвевший Михалыч, будто и не пил вовсе. – Ты злишься на нее, за свое детство злишься, за бабушку, за меня, за то, что тебе приходится решать за маму все ее, как ты выражаешься, бытовые проблемы. Твоя злость не дает прорасти твоей слабости. И это очень плохо, Машута. Очень плохо. Если бы ты позволила себе стать слабой, твоя жизнь бы изменилась кардинально. Но ты не даешь себе такого шанса. Ты нарастила броню и старательно замазываешь даже самые мелкие, внезапно появившиеся на ней трещинки. Трудно нести на руках женщину в броне. Трудно, тяжело, неудобно… Да и не разглядишь под броней, какая ты там на самом деле. Я-то знаю, но не обо мне же речь.

– Да ни о ком речь, – буркнула тогда Маша, и больше никогда не повторялся между ними этот странный, опасный и неприятный разговор.

За прошедшие годы Машина броня стала еще толще и крепче, нарастив сантиметров пять, не меньше. По крайней мере, именно так это ощущала сама Маша. И про маму они тоже почти никогда больше не разговаривали, хотя Маша знала, что Михалыч регулярно к маме заходит, конечно, когда она в настроении и пускает его на порог.

Михалыч жил один, удобно и обстоятельно обставив свой холостяцкий быт. В прошлом году ему исполнилось шестьдесят, но на пенсию он не уходил. Наоборот, трудился на двух работах, объясняя это тем, что ему некуда девать свободное время. Днем он был заведующим лабораторией областной гидрометеорологической станции, на которой проработал всю свою жизнь. А ночь через две дежурил охранником на нефтеперегонном заводе, расположенном неподалеку от его дома.

– Тяжело же, Михалыч, зачем? Тебе что, денег не хватает? – спрашивала его Маша.

– Денег я еще могу тебе дать, – усмехался он. – Просто бессонница у меня старческая началась, ночью верчусь с одного бока на другой. Маета одна. А так ночь отдежуришь, на следующую ух как хорошо спится. Компания у меня там опять же. За разговорами ночь быстро пролетает, и не заметишь.

Одиночество Михалыча, которое он, впрочем, тщательно скрывал, Маше было совершенно очевидно. И именно поэтому редкие его визиты она всячески поощряла, стараясь создавать у него хотя бы какую-то иллюзию семьи.

– Что нового на работе? – и сейчас спросила она, внутренне тоскуя по возможности забраться под одеяло и включить очередной фильм на английском языке. С Джудом Лоу в главной роли, разумеется. Впрочем, ее тоска никогда не имела значения, если речь шла об интересах других людей.

– Да все тип-топ. – В голосе Михалыча проскользнула какая-то непонятная нотка, но погруженная в свои внутренние переживания Маша ее не услышала. – На завод англичане пожаловали, представляешь?

– Да ты что? – Маша оживилась, услышав слово «англичане». Перед глазами встал ее сегодняшний новый знакомый в элегантном пальто и смешной вязаной шапке. – А что они тут делают?

– Да вроде на переговоры приехали, к Аббасову.

Рафик Аббасов был директором нефтеперегонного завода, человеком уважаемым, порядочным, честным и благородным, хотя, казалось, таких в нынешние времена уже и не осталось, тем более в крупном бизнесе.

– Мужики говорят, Рафик надумал совместное предприятие создать с британцами. Крупный инвестиционный проект какой-то. Если выгорит, то область нашу это здорово поднимет. А у него получится, у него все всегда получается. Он меня, кстати, на работу зовет.

– Так ты и так у него работаешь, – не поняла Маша, со страшной скоростью поглощая оладьи. Вкусные они были до невозможности, впрочем, как и всегда. Михалыч хорошо делал все, за что брался.

– Да он на постоянку зовет. Говорит: «Нечего тебе, Михалыч, на проходной штаны просиживать. Я лабораторию расширяю в связи с новым проектом, так что твой опыт мне ого-го как пригодится».

– Ну так иди, конечно. – Маша намазала очередную оладушку вареньем, примерилась, сложила ее трубочкой, засунула в рот, начала жевать и даже зажмурилась, так вкусно ей было. – Что ты на своей станции сидишь? Сам говорил, оборудование устарело, денег на новое не выделяют, прогнозы ваши – пальцем в небо. А тут такой завод крупный, новое дело, да еще и англичане.

– А что англичане, – удивился Михалыч. – Почто они мне?

– Ну не знаю… Может, в Англию бы поехал. Дед там был, так бабушка потом про эту поездку до конца своих дней помнила.

– Ага. Я… В Англию. Пустят меня, как же. – Михалыч даже рассмеялся над таким предположением. – Аббасов поедет, юристы его, ну главный инженер, может… А я-то что… Даже если соглашусь, буду простой лаборант.

– Дед тоже был всего-навсего простой инженер, – упрямо возразила Маша. – И было это в шестидесятые, практически в годы холодной войны. А сейчас вообще сам бог велел. Вот и поедешь, на Лондон посмотришь.

– И что я там, по-твоему, не видел, – в голосе Михалыча зазвучало недоумение. – Все так же, как у нас, только язык незнакомый, да автобусы двухэтажные. Ну и этот еще, Биг-Бен. Ну-ка, Машута, признавайся-ка, чего ты вдруг про эту Англию заговорила.

– Вообще-то про Англию заговорил ты, – через силу улыбнулась Маша. – Сказал, что на завод британцы приехали. А я, кстати, сегодня с одним из этих британцев, похоже, познакомилась.

– Где ж это, позволь узнать. – Брови Михалыча поползли вверх, что, как знала Маша, выражало у него сильную степень озабоченности.

– Да возле супермаркета, – Маше, не знавшей отца, льстило, что этот человек так о ней заботится и переживает. – Он дорогу спросил, и, представляешь, оказалось, ему в наш дом, в соседний подъезд только.

– Ой, Машут, не нравятся мне такие неожиданности. – Михалыч заметно разнервничался. – Сейчас время такое, неспокойное. Связи с иностранцами могут боком выйти, как когда-то.

– Михалыч, миленький, успокойся! И время сейчас другое, и связи с иностранцами у меня нет. Я показала дорогу, человек помог мне поднести сумки. Простая взаимная вежливость. Поговорили и разошлись.

– Как это вы с ним поговорили, хотел бы я знать? – Брови Михалыча все еще стояли в положении «домиком». – Он по-русски говорил, что ли? Может, никакой не иностранец, а просто проходимец?

– По-английски мы говорили, Михалыч, по-английски, – успокоила его Маша. – Я же английский учу. Оказывается, даже что-то понимаю.

– Учишь? Английский? Ты? Зачем? Ой, Машка, не нравится мне все это. Мне вообще в последнее время все не нравится. Странности кругом происходят. А я не люблю, когда чего-то не понимаю.

Слова про странности, равно как и необычное для Михалыча волнение Маша в своем странном, влюбленном состоянии тоже пропустила мимо ушей, хотя и не надо было. Обычно чуткая к настроению близких ей людей, сегодня она пребывала в какой-то полуглухоте и полуслепоте. Казалось, все краски окружающего ее мира немного размыты, звуки приглушены. Она любила Михалыча и ценила его доброе отношение к ней, но сейчас, когда оладьи были съедены, ей все больше хотелось, чтобы он ушел, а она смогла вернуться в мир своих грез. Он заметил ее нетерпение, как всегда замечал все, касавшееся ее.

– Пойду я, Машута. – Он встал с табуретки, вышел в прихожую и, насупившись, принялся надевать ботинки. – В ночь мне сегодня. Завтра вечером отсыпаться буду, а потом, глядишь, и забегу. Ты тут не вляпайся ни в какие неприятности, пожалуйста. А то станется с тебя. Мне их пока разгребать некогда. Со своими бы разобраться.

Он поцеловал ее в щеку, неловко, как клюнул, и ушел.

«Неприятности? Какие еще у Михалыча могут быть неприятности, – мимолетно подумала Маша. – Он же удивительно правильный человек. До того правильный, что прямо скучный. Именно из-за этого мама и не смогла с ним быть. Впрочем, он и сам это понимает».

Мелькнувшая было мысль позвонить и выспросить все хорошенько уютно улеглась где-то в закоулках сознания. Маша вернулась в кухню, критически осмотрела заставленный посудой стол, быстро сложила все в раковину, залила водой и, заглушая голос совести, метнулась к дивану, чтобы посмотреть наконец-то кино, к которому так рвалась ее тоскующая душа.

* * *

Оставшиеся дни отпуска пролетели незаметно. Маша, конечно, скрепя сердце съездила к маме, отвезла продукты и выслушала порцию критики в свой адрес. В частности, узнала, что похудела и подурнела за время «болезни» еще больше, так что ее врожденная неказистость теперь выглядела просто устрашающе.

– Нет, я, конечно, не рвусь становиться бабушкой, я еще для этого слишком молода, – рассуждала мама, красиво держа сигариллу в своих тонких, длинных, совсем не старческих пальцах. – Но твои шансы выйти замуж тают просто на глазах, Мария. А женщина не может жить одна, конечно, если она настоящая женщина. Впрочем, – мама снова скептически осмотрела Машу с головы до ног, – впрочем, куда тебе понять, о чем я.

После разговоров с мамой у Маши всегда появлялась оскомина, как будто она съела лимон целиком, с кожурой, мякотью и без сахара. Сводило рот, щипало щеки изнутри, горело в желудке, в котором плескалась кислота отчаяния.

Лавра всегда твердила, что Маша – молодец и редкая умница, что ее решения нестандартны, идеи оригинальны, а организаторский талант достоин высшей оценки. Лиля искренне считала, что ее подруга – красавица с тонкими чертами лица, прозрачной белой кожей и огромными оленьими глазами. Просто эту ее красоту, неброскую и неяркую, чуть приглушенную способен оценить лишь тонкий ценитель прекрасного. Разглядеть, проникнуться и больше никуда от себя не отпустить.

Маше очень хотелось бы верить Лавре и Лиле, но в негласном споре всегда побеждала мама, утверждавшая, что Маша – дурнушка и бледная немочь, неспособная привлечь мужчину отсутствием внутреннего огня. Никакого огня Маша внутри себя действительно не ощущала, только холодное вежливое равнодушие ко всему, что не входило в сферу ее интересов. Мужчины точно не входили. Они были предсказуемы, скучны, ленивы, не любопытны и неспособны не то что на преодоление себя, а даже на малейший выход из зоны комфорта.

Мужья Машиных знакомых старательно наращивали пузо, по вечерам лежали на диване с бутылкой пива в руке и в вытянутых на коленках спортивных штанах и тупо пялились в телевизор. Они не водили сыновей на хоккей, не обсуждали последние литературные новинки, не смотрели громких премьер и даже не выпиливали лобзиком. От такой семейной жизни Маша завыла бы на вторую неделю, а потому обычно и не переживала, что семейной жизни у нее не было. Вот только если бы у нее мог быть ребенок…

Но ребенка не было тоже, поэтому Маша учила английский язык, досматривала фильмографию Джуда Лоу и с тоской думала о том, что через четыре дня нужно будет все-таки выходить на работу. Через три. Через два.

В воскресенье утром, впрочем, произошло событие, которое вырвало ее из морока последних недель. Маша сидела за компьютером и учила английский, когда позвонила Лиля. С последнего своего разговора подруги больше так и не созванивались, и сейчас Маше стало на мгновение стыдно.

– Привет, Лилька, – бодро сказала она в трубку. – У меня все хорошо, вот те крест. Отпуск закончился, завтра на работу, можешь сказать Лавре, что я готова к труду и обороне.

– Рада за тебя, но Лавре скажешь сама, – засмеялась Лиля. – Я вообще-то тебе с новостью звоню.

– С новостью? – не поняла Маша. – С какой новостью? На работу не надо?

– Да, Листопад, с тобой точно что-то происходит, – голос Лили, впрочем, не звучал озабоченным. Он был радостным и усталым одновременно. – Никогда ты не была такой эгоцентричной. Балда, я тебе со своей новостью звоню, а не с твоей. Родила я.

– Лилька, – Маша даже задохнулась от охвативших ее эмоций. – Я, правда, балда какая-то. Здорово как. Когда ты родила? И кого? Мальчика?

– Родила я два часа назад. Сережка, мама и Валерия Сергеевна, конечно, в курсе, но после них сразу тебе звоню. Поняла, неблагодарная? А родила я девочку. Девочку, представляешь?

Маша очень даже представляла. В семье ее подруги уже и так было три мальчика: Гришка, сын Лили от первого брака, Степа, сын ее нынешнего мужа Сергея Лаврова, и Матвей, которого они с Лавровым взяли из детского дома полтора года назад^[1]. Так что все в семье, включая мальчишек, конечно, хотели девочку, вот только УЗИ почему-то уверяло, что будет мальчик.

– Лилька, как же я за тебя рада, – искренне сказала Лиля. – За всех вас рада. Тебя проведать-то можно?

– Не морочь мне голову, Листопад. Чего меня проведывать? Я ж рожавшая, а не больная. Ребенок здоровенький, девять баллов по шкале Апгар. У меня тоже все в порядке, так что сказали, через четыре дня выпишут. Вот тогда в гости и приедешь.

За окном впервые за долгое время вышло солнце. Зимнее, холодное, чуть тусклое, оно пускало солнечных зайчиков, отскакивающих от экрана ноутбука, за которым сидела Маша, норовило заскочить в глаз. Закончив разговор с подругой, Маша следила за траекторией движения этих зайчиков и тоже впервые за долгое время улыбалась. Пусть она неудалая и несчастливая, зато у Лильки вон как все хорошо. Девочка!

Она зажмурилась, подставляя лицо солнечным лучам и думая о том, что жизнь все-таки очень хорошая штука. Снова зазвонил телефон, и Маша, не открывая глаз, провела пальцем по экрану, отвечая на звонок:

– Да, Лиль, тебе все-таки что-нибудь надо?

– Excuse me, – пробормотал голос в трубке. Вовсе не Лилин, а мужской, смутно знакомый. – Это Дэниел Аттвуд. Помните, несколько дней назад вы дали мне свой телефон?

– Оооо, – пробормотала изумленная Маша. – Дэниел Аттвуд. Да, конечно, я помню. Здравствуйте. Вам снова нужна помощь?

– Помощь? – В его речи проскользнули непонимающие нотки. – А, помощь! Можно и так сказать. Насколько я понимаю, у вас сегодня выходной. И у меня тоже выходной. Можете ли вы показать мне ваш город? И поговорить об английской литературе, конечно, тоже.

Выползать из дома в последний выходной не хотелось, но Маша строгим внутренним голосом напомнила себе, что ей необходима разговорная практика. Она даже и мечтать не могла о возможности разговаривать с носителем языка, а тут на тебе, пожалуйста. Этот самый Аттвуд свалился ей практически под ноги, и она будет последней дурой, если не использует этот шанс, дарованный ей Вселенной.

Мысль о том, что Вселенная неожиданно откликнулась на ее нужды и чаяния и послала именно то, в чем она сейчас нуждалась, настолько потрясла Машу, что она даже на мгновение выпала из разговора.

– Мэри, куда вы пропали? Вы меня слышите? – спросил голос в телефоне, и Маша вдруг испугалась, что он сейчас отключится и пропадет из ее жизни, а она, Маша, упустит подаренную возможность.

– Я не пропала, – торопливо сказала она. – Я здесь. Дэниел, конечно, я готова показать вам город и буду рада поговорить о литературе, тем более английской. Для меня это просто невозможная удача – улучшить мой английский. Я понимаю, он ужасен, но…

– Все хорошо у вас с английским, впрочем, я уже вам это говорил, – засмеялся он. – Но я рад, если буду вам полезен. Когда и где мы можем встретиться?

Маша скептически посмотрела на свою фигуру, одетую в болтающуюся трикотажную пижаму, и отражение всклокоченной головы в экране ноутбука. Нет, голову нужно мыть и укладывать. Конечно, на прогулку она пойдет в шапке, но вдруг они потом зайдут в какое-нибудь кафе, и шапку придется снять?

«Ты еще придумай в своей дурацкой голове, что у вас свидание, – сердито одернула себя Маша. – Просто ему скучно в чужом городе и незнакомой стране, вот он и ищет себе компаньона, чтобы оглядеться. Ты пусть и плохо, но все-таки изъясняешься по-английски. Наверное, у их переводчика выходной, вот он тебе и набрал».

– Дэниел, в какой гостинице вы остановились? – спросила она. – Я через полтора часа заберу вас оттуда на машине.

– Я не в гостинице, я снимаю квартиру, – ответил он, и Маша чуть не поперхнулась от удивления. – Я приехал надолго, почти на полгода, поэтому гостиница для принимающей стороны слишком дорого.

Для нефтеперегонного завода любая гостиница в их городе была раз плюнуть, но Маша этого уточнять не стала. В конце концов, какая ей разница, где именно живет этот самый Дэниел.

– Давайте адрес, – решительно сказала она. – И ждите меня у подъезда ровно через полтора часа. И не волнуйтесь, я никогда не опаздываю.

Только вечером, к вящему своему удивлению, Маша поняла, что по зимнему, не очень-то уютному и красивому городу они прогуляли больше четырех часов. Напряжение от необходимости говорить на чужом языке и связанная с этим неловкость куда-то испарились почти сразу. Языковой барьер не помешал обсудить ни ту самую английскую литературу, до которой оба были охочи, ни достопримечательности Машиной малой Родины.

– Жалко, что сейчас зима, – говорила Маша. – Летом наш город гораздо красивее. Он такой зеленый, но зимой этого совсем не видно. Все бело-серое, как будто стертое и оттого унылое.

– Красота при низких температурах – абсолютная красота, – сказал он вдруг, и Маша чуть не упала, потому что это была фраза из сериала «Молодой папа».

– Ой, вы тоже смотрели, да? – спросила она.

– Что именно?

– Фильм про «Молодого папу»… Эта фраза оттуда…

– Эта фраза из вашего Бродского. – Он пожал плечами, и Маше стало стыдно, хотя про Бродского она прекрасно знала.

Сериал, занимавший все ее мысли в последнее время, Дэниел, как выяснилось, не видел, так что обсуждать было нечего, и она немного расстроилась.

Он заметил ее расстройство. Этот самый мистер Аттвуд, одетый в стильное кашемировое пальто, был довольно наблюдательным парнем, это Маша уяснила довольно быстро. Ей нравились внимательные люди, потому что они были неравнодушными, а это качество она ценила выше других.

– Если это так важно, я посмотрю, – сказал Дэниел в ответ на ее огорчение, как ей казалось, неявное.

– Not at all. Вовсе нет, – махнула рукой Маша, но все-таки не удержалась и спросила: – А вы в Лондоне живете?

– В Лондоне, да. Преподаю английскую филологию в Институте Образования. Это один из лондонских университетов.

– Филологию? – не поняла Маша. – Я думала, вы инженер или химик.

– Почему? – Дэниел Аттвуд заметно удивился.

– Я знаю, что на наш… – она замялась, потому что не знала, как сказать по-английски «нефтеперегонный», – на наш самый крупный химический завод приехала английская делегация. Я думала, вы оттуда.

– Нет, я преподаватель, – теперь он засмеялся. – Приехал в ваш университет по программе обмена. Читать курс лекций вашим студентам. Хотя им, признаться, английская литература гораздо менее интересна, чем, к примеру, вам. А скажите мне, Мэри, вы бы хотели увидеть Лондон?

– Да! – воскликнула Маша, не успев подумать, что такая пылкость выглядит неприлично. Бабушка была бы в ужасе от ее бесцеремонности. – Очень бы хотела.

– И какую часть города больше? – улыбнулся он, ее пылкость ему явно импонировала, а про приличия он, видимо, не думал. – Бейкер-стрит?

– Бейкер-стрит тоже можно, – засмеялась Маша. – Вообще, думаю, программа русских туристов всегда одинакова. Но мне бы хотелось просто идти по улице, смотреть по сторонам, впитывать атмосферу. Я думаю, она в Лондоне особенная. А потом, раз, и встретить Джуда Лоу.

Выпалив свое сокровенное желание, Маша прикусила язык, но было уже поздно. Воробей вылетел, и поймать его обратно она уже не могла.

– Кого? – изумленно спросил Дэниел Аттвуд.

– Джуда Лоу, – промямлила Маша, понимая, что выглядит дурой. – Это ваш такой знаменитый артист.

– Я знаю. – Он вдруг остановился прямо посредине набережной Волги, по которой они неспешно брели. Остановился и захохотал в голос. Маша даже рассердилась немного, что он так заливисто над ней смеется. Рассердилась и расстроилась из-за своего привычного несовершенства. – Простите меня, Мэри, – сказал он, отсмеявшись, – я не хотел вас обидеть. Просто это очень смешно, вы даже себе не можете представить, насколько. Скажите уж сразу, что бы еще вы посмотрели в Англии, если бы у вас была возможность туда поехать.

– Острова Силли. – Маша решила быть честной до конца. В конце концов, у нее уже не было репутации, которую она могла потерять. – Я бы хотела побывать на островах Силли, потому что в одном из интервью Джуд Лоу сказал, что это самое красивое место в Англии. Я так понимаю, это недалеко от Корнуолла.

Этот проклятый Аттвуд снова расхохотался, щедро являя миру ровные крепкие белые зубы. Маша стиснула свои.

– Вы прекрасны, Мэри, – сказал он, отсмеявшись.

– Я – глупая, да? И мечты мои глупые? – уточнила она, борясь с внезапно подступающими слезами.

– Вы прекрасны, – повторил он. – А мечты… Они сбываются. Правда-правда. Когда действительно чего-то очень сильно хочешь, то Вселенная всегда идет тебе навстречу.

Он сказал это теми словами, которыми Маша сама думала совсем недавно, и это совпадение мыслей если не напугало, то ошеломило ее.

«Вселенная идет мне навстречу, – думала она ночью, лежа в кровати и вспоминая весь этот длинный и отчего-то наполненный душевным спокойствием день. Так хорошо и спокойно, как сегодня, ей не было уже очень давно. – Вселенная идет мне навстречу, и, главное, не пропустить тот подарок, который она мне уготовила. Разглядеть его, принять и не забыть поблагодарить в ответ».

И на этой мысли она крепко уснула. Отпуск закончился.

* * *

Мэри не спалось. За окном шел дождь, и капли, барабанящие по подоконнику, не раздражали, а наоборот успокаивали, позволяя мыслям течь неспешно, плавно. Она с молодых лет страдала бессонницей, свыклась с ней, научилась не раздражаться, чувствуя, что сон не идет, а тихонько лежать в постели, не ворочаясь и стараясь дышать ровно, чтобы муж не задавал лишних вопросов.

Впрочем, вот уже пятнадцать лет минуло, как ее по ночам больше не мог никто ни о чем спрашивать. И не по ночам тоже. Став вдовой в шестьдесят семь лет, Мэри наконец-то обрела свободу. Ту самую свободу, о которой она много лет мечтала бессонными ночами и которая теперь была ей не нужна. Никому не нужна. Сейчас ей уже восемьдесят два, и она по-прежнему не спит, прислушиваясь к шороху крадущегося по ночной улице дождя.

Мэри Шакли была убеждена в том, что возраст имеет неоспоримые преимущества перед молодостью. Не надо никуда спешить, не надо никому ничего доказывать, не нужно нести свой бесконечный крест, сгибаясь под невыносимым чувством долга. Слава богу, все свои долги она давно раздала и теперь может себе позволить жить, как живется. Слушать ночной дождь, спать до полудня, есть то, что вкусно, а не то, что полезно, а главное – ни на что не надеяться.

Возможность не жить надеждой Мэри считала самым главным из всех возрастных преимуществ. Все люди, с которыми было связано это чувство, давным-давно умерли, и Мэри похоронила свои надежды вместе с ними. «Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов», – кажется, так сказано в Евангелии.

Надежды и мечты, с ними связанные, остались в прошлом. Им на смену пришли воспоминания, которые она и перебирала теперь по ночам, как бесценные жемчужины на старом, немного потрескавшемся от времени ожерелье. Оно было единственным вещественным доказательством того, что в ее жизни действительно был тот мужчина, память о котором она так трепетно хранила последние пятьдесят пять лет. Если не считать сына, конечно.

Легкая улыбка тронула сухие тонкие губы, когда-то сочные и яркие, горящие под жадными, полными страсти, запретными поцелуями. Александр – точная копия отца, а значит, постоянное напоминание о совершенном ею грехе. Точнее, грехом ее измена выглядела бы только в глазах мужа, если бы он дал себе труд о ней узнать. Сама Мэри свою любовь грехом не считала, наоборот, была уверена, что грешно всю жизнь прожить без любви.

Бог распорядился ее жизнью так, что в ней были два Александра. Один мелькнул как падающая на небе звезда, оставив короткую, но яркую вспышку, поселил в сердце тоску о несбывшемся и мучительную многолетнюю надежду на еще одно, пусть тоже короткое, свидание. Второй – оставшийся ей в утешение сын, которого волею судьбы ее муж воспитал как своего, но носивший имя настоящего отца и похожий на него внешне – особой статью, цветом глаз, завитком волос на затылке, смешными колючими волосками, растущими на мочках ушей, и даже родинкой на правой щеке. Уж если она в чем и грешна, так только в том, что всегда любила его больше, чем Вики, свою старшую дочь.

Вики была плодом жизненной необходимости, устоявшегося семейного уклада, заставившего Мэри рано выйти замуж за «подходящую» с точки зрения родителей партию и сразу же родить ребенка. Дочь и выросла такая же унылая и скучная, как и обстоятельства, в которых появилась на свет. Александр же был настоящее дитя страсти – подвижный, неугомонный, любопытный и ничего не боящийся. Мэри всегда боялась за «двоих», но, несмотря на ее ненормальную материнскую любовь, мальчик вырос успешным и самостоятельным, материнской отрадой и счастьем. Ох, если бы отец мог его хотя бы одним глазком увидеть…

Мэри краем пододеяльника вытерла набежавшие слезы. Когда распался Советский Союз и связь с Западом перестала рассматриваться, как преступление, ее надежды, к тому моменту уже значительно подвядшие, вдруг расцвели с новой силой. Сыну было уже тридцать. Ей – всего пятьдесят семь. Не возраст совсем. Особенно это понимаешь сейчас, с высоты прожитых восьмидесяти двух лет. Александру должно было быть шестьдесят два, тоже совсем еще не возраст для мужчины.

День за днем Мэри ждала письма с иностранным штемпелем, ведь за все эти годы она ни разу не согласилась на то, чтобы поменять квартиру, сколько бы ни предлагал Ройл, ее муж. Ей казалось, что так у Александра будет шанс ее найти. А как он сделает это, если она переедет?

Но годы шли, а ее никто не искал. Уже овдовев, Мэри сама затеяла поиски, слала и слала запросы, пытаясь найти в далекой России человека, которого знала так недолго и которого полюбила так сильно. Сейчас она точно знала день, в который в одночасье стала старухой. Это случилось накануне ее семидесятилетия, когда она получила-таки письмо с иностранным штемпелем, а в нем уведомление о том, что ее возлюбленный скончался в далеком восьмидесятом году, задолго до падения советского режима. А значит, все эти годы она ждала и надеялась напрасно.

Мэри Шакли похоронила пепел своих надежд и теперь жила дальше спокойно и безмятежно, как и положено в старости. И лишь легкая тревога за внука в последнее время омрачала ее покой. С мальчиком явно что-то происходило, и это «что-то» было нехорошим и тяжелым, как висящая над головой предгрозовая туча, намеревающаяся разразиться то ли проливным дождем, то ли ураганом.

Она снова легонько улыбнулась. «Мальчику» было уже под сорок, не ребенок. Но Мэри физически ощущала, как разрывают его грудь какие-то внутренние демоны, не дающие покоя. Присутствие этих демонов она замечала по беспокойному лихорадочному блеску глаз, суетливым движениям рук, ответам невпопад, странному, непонятно откуда взявшемуся интересу к делам давно минувших дней, а главное – навязчивому желанию поехать в Россию.

Сейчас внук был как раз там, в далекой стране, одно название которой заставляло трепетать старое сердце Мэри Шакли. И эта его поездка вызывала в ней сильнейшее беспокойство, хотя Мэри никогда и не была склонна к пустым тревогам. Вики и Александр ее опасений не разделяли. Сын – от того, что не был склонен драматизировать ситуацию. Дочь – от того, что по природе своей была глуповата. Для нее стабильная работа, пусть и связанная с командировками, была главным критерием безопасности. А Россия… Что ж, Россия… Медведи там по улицам не ходят, это точно. А во всем остальном мальчик сам сможет за себя постоять.

Мэри Шакли понимала, что работа ни при чем. Совсем ни при чем. Ее внук поехал в Россию не по службе, не из-за денег или карьерного роста. Его толкал туда дух авантюризма, и Мэри дорого бы отдала за то, чтобы узнать, что именно ему там понадобилось. Она искренне надеялась, что не разгадка ее старой, постыдной тайны. В конце концов, она хранила ее столько лет не для того, чтобы быть выставленной на осуждение собственных детей.

То, что Вики осудит, было совершенно понятно. Впрочем, мнение Вики Мэри особо не волновало. Она всегда умела пропускать мимо ушей недовольство собственной дочери. А вот Александр… Как он отреагирует, узнав, что наполовину русский. Как отнесется к тому, что мать столько лет молчала… Мэри не знала и не стремилась узнать. А потому длительная командировка внука волновала ее сильнее, чем она признавалась даже самой себе.

Февральский лондонский дождь стучал по подоконнику, словно просясь пустить его внутрь, в старую квартиру, в которой теперь, кроме Мэри Шакли, жили только ее воспоминания и тревоги.

Глава 3

В существовании божественного провидения Маша больше не сомневалась. Вселенная давала ей знаки всеми возможными способами, и не заметить их мог только глухой и слепой. Ни глухой, ни слепой Маша Листопад не была.

Большой и важный заказ, полученный Лаврой, для выполнения которого той и нужна была Маша, оказался корпоративным праздником для… нефтеперегонного завода, возглавляемого Рафиком Аббасовым.

– Они вот-вот крупный контракт с англичанами подпишут, – рассказывала Маше Лавра, уже успевшая раскритиковать ее худобу и запавшие глазищи. – Решили устроить корпоративные состязания по тимбилдингу, а заодно большой семейный праздник с призами и подарками. Бюджет – прекрасный, уровень ответственности – ужасающий. Да нам не привыкать. Справимся как-нибудь… Ты вот что, Машунь, отправляйся на завод, познакомься там с человеком, которого они, со своей стороны, ответственным назначили, и начинай кумекать. Время поджимает.

– К этому нам тоже не привыкать, – флегматично пожала плечами Маша. – Само мероприятие-то когда?

– Они хотели к Восьмому марта приурочить, но тут я скалой встала, потому что за две недели мероприятия такого масштаба не готовятся. Но и позже конца марта никак, потому что у них подписание соглашения на это время запланировано. Так что ориентировочно мы его на двадцать пятое поставили. Отгуляют, отпразднуют, документы свои подпишут, начнут проект реализовывать. А нам спасибо, мы свободны. В общем, Машунь, неделя на идею у тебя, не больше.

– Пожелания какие-то есть? – спросила Маша, которая, на самом деле, уже прикидывала в голове варианты праздника с «английской спецификой». Хорошо все-таки, что она познакомилась с Дэниелом, можно будет попросить у него консультацию по английским традициям, а то ведь сама она ничегошеньки в этом не понимает.

– Нет, все отдано нам на откуп, – Лавра тоже пожала плечами, – как всегда. У нашего агентства, Маша, такая репутация, что нам никто пожеланий не высказывает, наоборот, нас слушают, открыв рот. И вот в этом, дорогая, самая большая заслуга – твоя.

– Да ладно вам, Валерия Сергеевна, – засмущалась Маша. Она всегда смущалась, когда ее хвалили. Смущалась и чувствовала себя самозванкой.

Она внезапно почувствовала, что соскучилась по работе, которую действительно делала хорошо и очень любила. Отпускной морок, душный, парализующий волю, куда-то рассеивался. Маше казалось, что она даже дышать стала глубже и свободнее.

Не откладывая дела в долгий ящик, она созвонилась с помощником Рафика Аббасова, приветливой девушкой, которую звали Марьяной, договорилась о встрече и спустя пятнадцать минут уже ехала на нефтеперегонный завод.

Марьяна оказалась ответственной, поэтому пропуск на вахте Машу уже ждал, дорогу в заводоуправление ей любезно показал охранник, которому Маша улыбнулась искренне и по-доброму, поскольку работал он на том же посту, что и Михалыч, территория выглядела чистой и ухоженной, с тщательно прочищенными дорожками, ровными, аккуратными сугробами, голубыми соснами, уходящими в бездонную синь неба, и отделанными одинаковыми плитами зданиями, оснащенными кондиционерами.

Собственно завод с его промышленной площадкой, которая по ночам освещалась тысячами лампочек, даря городу уникальной красоты арт-объект, привлекающий внимание всех проезжающих, был чуть в стороне. Маша сейчас находилась на территории заводоуправления, на которой, как она знала, располагался еще лабораторный корпус, а также социальная инфраструктура – бассейн, спортивный зал, столовая и даже своя небольшая амбулатория со стоматологическим кабинетом, который Аббасов оснастил самым современным оборудованием.

О людях здесь заботились не на словах, а на деле. Зарплату платили исправно, и «белую», правда, за пьянство и прогулы выгоняли сразу, без разговоров и лишнего «собеса». Насколько знала Маша, текучки на заводе не было, а очередь желающих работать именно здесь, наоборот, была всегда.

Репутация у предприятия в целом и его руководителя в частности вызывала трепет, и Маша была рада потешить собственное любопытство и в ходе совместной работы посмотреть на ситуацию изнутри. Ей было интересно узнавать про новых в своей жизни людей. Все они были разные, и у всех можно было чему-то поучиться.

Войдя в главное здание заводоуправления, она остановилась и покрутила головой в поисках лестницы. Марьяна сказала, что ей на третий этаж.

– Do you need help? – услышала она и обернулась.

Из двери, за которой как раз виднелась искомая лестница, к ней навстречу спешил высокий, довольно красивый мужчина.

– Нет, спасибо, я уже поняла, куда мне идти, – автоматически ответила Маша по-английски и внутренне даже рассмеялась над собой. Ну надо же, как ей в последнее время везет на англичан! Могла ли она три недели назад хотя бы мечтать о подобной разговорной практике?!

– Прекрасно, – бодро ответил мужчина. – Тогда могу ли я проводить вас туда, куда вам нужно? Кстати, позвольте представиться. Меня зовут Гордон Барнз.

– Мария. Мэри. Благодарю вас за помощь, мне нужен кабинет помощника директора. Ее зовут Марьяна.

– Оу, Марьяна… Конечно, я покажу вам. – И Гордон Барнз широкими шагами пошел впереди Маши, показывая ей дорогу и распахивая все встречающиеся по ходу двери. Обходительности ему было не занимать.

– Мэри, а будет ли наглостью с моей стороны, если я попрошу вас показать мне город? – спросил он, когда они уже поднялись на третий этаж и подошли к одной из дверей, украшенной табличкой, на которой красовался знак кислорода. Это Маша помнила со школьного курса химии, хотя науку эту никогда не понимала и терпеть не могла.

– Как интересно, – сказала она непроизвольно.

– О, это придумка господина Аббасова – отмечать кабинеты не номерами, а знаками периодической системы Менделева. Без Марьяны он как без рук. Жить не может. Как человечество без кислорода, поэтому она – кислород.

– А сам господин Аббасов? – спросила заинтересованная Маша.

– А он силициум…

– Кремний, – напрягла извилины Маша. – Созвучно слову «кремень».

– Да, возможно. Так что, вы покажете мне город?

Уже второй человек, точнее, второй иностранец, за два дня просил ее об этой услуге. Почему и Дэниел, и этот Гордон выбрали в экскурсоводы именно Машу, было ей непонятно, но причины отказывать она не видела, потому что человеком была гостеприимным и вежливым. Опять же разговорная практика… И вообще, чем черт не шутит, вдруг кто-нибудь из ее новых знакомых поможет ей найти работу в Англии? Или она уже решила, что не хочет бросать фирму и Лавру? Маша внезапно почувствовала, что устала от бушевавшей в голове сумятицы.

– Да, конечно, я с удовольствием покажу вам город, – вслух сказала она. – Только, если можно, не сегодня. Мне нужно проведать подругу, которая родила ребенка. Она живет за городом, поэтому освобожусь я поздно.

– Конечно. – Гордон Барнз даже руками всплеснул, показывая, что не собирается нарушать Машиных планов. – Мэри, я не настаиваю на том, чтобы вы под меня подстраивались. Дайте мне ваш телефон, я вам позвоню завтра, и мы договоримся о встрече. Конечно, если вы будете свободны.

«Ох уж эта знаменитая английская «politeness», – подумала Маша. – Как там все-таки мальчиков с детства воспитывают, что они такие обходительные и вежливые. Не чета нашим».

Она достала визитную карточку, тоже вежливо улыбнувшись, вручила ее Барнзу, попрощалась и открыла дверь кабинета, в котором ее ждала Марьяна.

Пожелания завода по поводу предстоящего праздника оказались более чем скромными, помощница директора приветливой и улыбчивой, кофе, которым угостили Машу, горячим и крепким, так что месяц, который ей предстояло работать над новым проектом, ожидался приятным и не очень сложным. Обычно Маша с первого взгляда понимала, капризный перед ней клиент или спокойный, въедливый или доброжелательный, готовый на уступки или бескомпромиссный. И, как подсказывал опыт, нефтеперегонный завод обещал стать в истории их агентства одним из самых лучших клиентов, не говоря уже о том, что озвученный Марьяной бюджет, если и не поражал воображение, поскольку за годы работы Машу трудно было чем-то поразить, то точно навевал приятные мысли о приличной премии. Лавра будет довольна.

Она уже представляла в общих чертах, как организует этот корпоративный праздник. Вначале командные игры, так называемый тимбилдинг, который так любят руководители крупных фирм. Пожалуй, команды она разобьет по принципу деления Великобритании на административные округа. Им нужно будет заранее придумать себе костюмы, слоганы и прочую атрибутику в стиле именно того графства, которое команда вытащит при жеребьевке. Обязательна интеллектуальная викторина. Для этого пригодится информация об истории Соединенного Королевства, его культуре и традициях.

Отдельно – спортивные соревнования. Скачки, поло и гольф, конечно, не подойдут, а вот крикет освоить вполне можно, времени у команд достаточно, да и футбольный матч устроить тоже. Так, с этим все понятно. Отдельно – детская площадка с показом какой-нибудь традиционной английской сказки. И отдельным пунктом меню обеда для сотрудников и их семей. Еще обязательно цветочное убранство зала, но с этим поможет Аля из «Мира цветов», ей такая задача наверняка понравится. И дресс-код продумать, чтобы было не напряжно для большинства сотрудников, но все-таки с некоторой «изюминкой». Английской, разумеется…

Маша коротко поделилась своими идеями с Марьяной и получила полное их одобрение.

– Для детей бы еще что-нибудь придумать, – сказала она. – Мероприятие же будет рассчитано на целый день. Одного фильма или спектакля, наверное, маловато. Игру бы какую-нибудь. Такую, знаете, чтобы всех увлекла и всем в ней место нашлось.

– Знаю! – воскликнула Маша. – Знаю, что это должно быть. Оловянные солдатики.

– Что? – не поняла Марьяна.

– В Англии была очень распространена игра в оловянных солдатиков. Можно детей постарше разделить на две команды и разыграть сражение. Чтобы они свои армии передвигали, стратегию придумывали. Это интересно очень. Надо будет только модератора хорошего найти, но, думаю, это не проблема. Этим во многих исторических клубах занимаются.

– Любопытно. – Марьяна улыбнулась с симпатией. – Я, помнится, в детстве как-то увидела оловянных солдатиков у одного мальчика в гостях, и мне так тоже захотелось. Только родители уверили меня, что девочки в солдатиков не играют.

– А я любила, – призналась Маша. – У нас дома была коробка с оловянными солдатиками. Ее деду подарили много-много лет назад, когда мама совсем маленькая была. Бабушка их берегла как зеницу ока, но иногда все-таки доставала и позволяла мне если и не поиграть, то хотя бы поразглядывать. Я их на столе расставляла и часами на них смотрела, в голове придумывая всяческие истории. Не трогала даже. Просто смотрела и мечтала.

– Так вот откуда у вас такая фантазия буйная, – рассмеялась Марьяна. – Так здорово все придумываете, на лету! Я бы, наверное, несколько дней сидела, а не придумала столько, сколько вы за полчаса нашего разговора. А скажите, Маша, а можно еще какой-нибудь тренинг провести в рамках нашего праздника или семинар, а может быть, лекцию. Рафик Валидович любит, когда отдых не только для души что-то дает, но и для ума. Он такой человек, что бесполезного времяпровождения совсем не признает.

– Лекцию? – переспросила Маша. – Ну, конечно, лекцию! Будет прекрасная лекция по английской литературе на английском же языке. С переводчиком, разумеется. Я думаю, что можно еще будет потом на заводе маленькую библиотеку открыть, чтобы люди почитали то, про что ими расскажут. И видеозал, к примеру. По многим книгам такие прекрасные фильмы сняты!

– Здорово как. – Марьяна даже в ладоши захлопала. – Рафику Валидовичу точно такая идея понравится. А лектора откуда возьмем? Из Англии выпишем?

Маша представила бюджет доставки специального лектора из Англии и подавила соблазн сказать, что да. Маржа агентства при таком раскладе получалась просто фантастической, но врать Маша считала делом недостойным и знала, что ее любимая начальница Валерия Сергеевна Лаврова придерживается таких же принципов, пусть и в некоторый ущерб бизнесу. Впрочем, ущерба на самом-то деле и не было. Репутация Лавры была такой, что в очередь на организацию мероприятий к ней стояли самые выгодные и денежные клиенты, так что агентство точно не бедствовало и без того, чтобы брать плату за несуществующие услуги.

– В нашем городе преподаватель одного из лондонских университетов находится, – пояснила она вслух. – Приехал на несколько месяцев по обмену. Читает лекции студентам нашим. И так получилось, что я с ним знакома. Думаю, что он не откажет, потому что дело свое искренне любит. Тем более что на празднике будут его же соотечественники. В общем, я договорюсь, Марьяна, и на бюджете это не скажется.

– Ну вот и отлично, – девушка снова улыбнулась. – Тогда, наверное, на сегодня все? Договор подписан, я буду ждать сценарный план и смету. Сколько дней вам потребуется?

– К пятнице уложусь, – ответила Маша, прикинув объем работы.

– Прекрасно. – Марьяна встала, давая понять, что встреча окончена. В движениях ее появилось что-то суетливое, как будто она вдруг заторопилась куда-то.

Маша незаметно глянула на часы. Так и есть – время обеда. Видимо, у помощника директора назначена какая-то важная встреча, и она не хочет на нее опаздывать. Чтобы не заставлять понравившуюся ей девушку волноваться, Маша быстро попрощалась, надела шубку, навертела на шею шарф и выскользнула из кабинета. На первом этаже она остановилась и, немного подумав, отошла чуть в сторону, чтобы одеться и застегнуться по-настоящему. На улице было холодно, идти до проходной, на которой осталась ее машина, далековато, и мерзнуть, а тем более болеть Маше не хотелось.

Она как раз закончила возиться с крючками и петлями, закинула на плечо сумку и собралась двинуться к выходу, как увидела Марьяну, легко сбегавшую с лестницы, как будто не касаясь ступенек. На девушке была невесомая, распахнутая шиншилловая шубка, тонкие каблучки на казавшихся бесконечными ногах, длинные, тщательно завитые локоны в художественном беспорядке рассыпались по спине. Она была очень красивой, Маша даже залюбовалась издали, она вообще любила смотреть на красивое.

Хлопнула входная стеклянная дверь, Марьяна немного побалансировала на скользком крыльце, но удержала равновесие и сбежала вниз в объятия радостно подхватившего ее мужчины, в котором Маша узнала Гордона Барнза.

«Интересно, и зачем ему я, чтобы посмотреть город», – озадаченно подумала она, наблюдая, как парочка о чем-то разговаривает. Из-за стекла ей не было слышно, о чем, но губы шевелились у обоих, значит, Марьяна вполне прилично владела английским.

Впрочем, говорил в основном Барнз, и Маша, которой теперь неудобно было выйти наружу, чтобы они не подумали, что она за ними следит, терпеливо ждала, пока они уйдут на свой обед, на который так торопилась Марьяна. Но они не уходили, а лицо Марьяны становилось все печальнее и печальнее. Ее губы снова зашевелились, она повернулась и, опустив голову, пошла обратно в здание, а Гордон Барнз легкой походкой двинулся в другую сторону.

Обед отменился, – поняла Маша и судорожно приложила к уху свой мобильник, сделав вид, что занята разговором, задержавшим ее в здании заводоуправления. Ко входу она вообще повернулась спиной, но все это было излишне, поскольку расстроенная Марьяна ее даже не заметила. Теперь ее походка была не летящей, а тяжелой. Высокие каблуки стучали по плитке пола, как будто гвозди вбивали. Тюк, тюк, по самую шляпку. Маша проводила ее глазами и наконец-то вышла на улицу, чтобы вернуться на работу со своей затянувшейся встречи. Тратить время попусту она не любила.

* * *

К концу рабочего дня сценарный план был начерно готов, и Маша даже успела показать его Лавре, которая, прищурившись через сдвинутые на кончик носа очки, внимательно изучила написанное.

– Молодец ты у меня, Машка, – удовлетворенно сказала она, откинувшись на спинку кресла, сняв очки и откидывая их в сторону так, что они поехали по столу с бумагами и чуть не свалились на пол. Лавра все и всегда делала стремительно. – Вот одно слово – молодец. Талант. Единственное, что я бы сюда добавила – это концерт какой-нибудь звезды. Вспомни древних. Их успех управления зиждился на формуле «хлеба и зрелищ». Хлеб ты заложила, причем как материальный, так и интеллектуальный, а про зрелища позабыла. Библиотека – это, конечно, прекрасно, но концерт какой-нибудь бы точно не помешал.

– Концерт? – спросила Маша задумчиво, сразу и беспрекословно признавая правоту своей начальницы. – Какой концерт? Как вы думаете?

– Ну, точно не Стаса Михайлова, – фыркнула Лавра. – Что-нибудь приличное, разумеется, с учетом иностранцев.

– «Роллинг Стоунз» к нам вряд ли поедут, – засмеялась Маша. – И модные нынче «Арктические обезьяны» тоже. Кроме того, это же праздник для всего коллектива, так что Стас Михайлов, думаю, большинству пришелся бы ко двору.

– Мария, – Валерия Сергеевна наставительно подняла указательный палец, – никогда не думай о людях плохо заранее. Это раз. И не принижай планку, тобой же и заданную. Это два. Если ты придумала лекцию по английской литературе и командную игру в крикет, то не можешь не понимать, что диссонанса в мероприятии быть не может. «Роллинг Стоунз» к нам, конечно, не поедут… Но ты уж постарайся, придумай что-нибудь достойное им на замену.

– Придумала, – выпалила Маша. – Давайте пригласим Симфонический оркестр Мариинского театра вместе с Гергиевым, разумеется. У них есть программа, с которой они ездят по малым российским городам, так что это вполне реально. Маэстро руководил Лондонским симфоническим оркестром, так что для англичан это будет понятная и интересная культурная программа. А наши… э-э-э… подтянутся…

Лавра смотрела на нее с удовольствием.

– Я и говорю: «талант», – подытожила она. – Недешевое, конечно, это будет удовольствие, но, думаю, что Раф оценит и деньги найдет. Можно будет еще и в городе концерт организовать, типа в дар от завода. Да, отличная идея, Маша!

От похвалы Маша расцвела, потому что, несмотря на то что похвала эта была делом привычным, все равно все время сомневалась в себе и своих организаторских способностях. Каждый новый заказ, за который она назначалась ответственной, будто давал старт доказательству новой теоремы, стирая прошлые успехи и обнуляя предыдущие результаты.

Валерия Сергеевна иногда ругалась на Машу, называя перфекционисткой с синдромом отличницы, но чаще держала язык за зубами, поскольку именно на этой черте ее сотрудницы и держалась львиная доля успеха компании.

– Лилю поедешь проведывать? – спросила она. – Она, поди, ждет тебя не дождется. Сережка ее еще утром из роддома забрал, так что я сегодня пораньше уйду. Очень уж хочется внучку потетешкать. – Она счастливо рассмеялась.

– Поеду, если можно, – кивнула Маша.

– Чего ж нельзя. – Лавра пожала плечами. – Мой дом – дом моих детей и внуков. Их гости – мои гости, не говоря уже о том, что ты мне и сама как родная. Приезжай, конечно. Лиля будет рада. Покормим хоть тебя, вон какая худющая из отпуска своего приехала.

– Не ездила я ни в какой отпуск, – повесив голову, призналась Маша. Нет, все-таки врать она не умела совершенно.

– Как это не ездила? – Лавра изумленно смотрела на нее, будто не узнавала. – А что же ты три недели делала, позволь спросить?

– Дома сидела. Кино смотрела. Английский учила.

– И откуда это вдруг такая мизантропия взялась, скажи на милость? Вроде раньше я за тобой склонностей к уединению не наблюдала. Мария, я с кем разговариваю, и смотри мне в глаза, будь любезна.

Нет, все-таки Маша Листопад была слюнтяем и тряпкой. Никогда она не умела настоять на своем. Никогда. Вот и сейчас, послушно глядя начальнице в глаза, она рассказывала о просмотренном ею сериале, о навалившейся после него тоске и тяге к неведомому доселе артисту, ради которого она даже взялась за сильно хромающий английский.

Чем дольше говорила Маша, тем сильнее чувствовала себя дурой. Точнее, ей больше подходило английское определение «insane» – сумасшедшая. Впрочем, в глазах внимательно слушающей Лавры не было насмешки. И жалости, которой так боялась Маша, тоже не было. Скорее, безмерное удивление и какое-то уважение даже.

– Ты все-таки одна из самых удивительных людей, которых я знаю, – задумчиво сказала она, когда запинающаяся и пунцовая от стыда Маша закончила свой рассказ. – Человек цели. И настойчивость в ее достижении у тебя тоже удивительная. Как у бульдога. Вцепится, ни за что не отпустит.

– Вы о чем сейчас, Валерия Сергеевна? – не поняла Маша.

– Да о тебе, целеустремленности твоей, о чем же еще. – Лавра тихонечко вздохнула. – Вот я даже не сомневаюсь, что и язык ты выучишь, и визу рабочую получишь, и в Англию уедешь, и с объектом своей страсти непременно познакомишься. Если он, конечно, к тому времени еще будет тебе интересен. Переросла ты меня, Маша. И компанию нашу переросла. И на кого я ее теперь оставлю, когда на пенсию уйду, а?

– Вы что, смеетесь? – с подозрением спросила Маша, хотя Лавра была абсолютно серьезна. – Валерия Сергеевна, грех смеяться над убогими. Никуда я не уезжаю, вы что… И вообще, о каких моих успехах вы говорите? Меня вон даже замуж никто не берет. Мама говорит, что я во всем такая неудалая.

– Ничего твоя мама не понимает, – снова вздохнула Лавра. О ситуации в семье Листопад она была наслышана и много раз думала о том, что женщину, называемую Машиной матерью, при возможности удавила бы собственными руками, не раздумывая. – Ты, Маша, всегда достигаешь того, чего действительно хочешь. А замуж ты не хочешь, поэтому и не замужем. – Она слабо улыбнулась. – А так, ты не женщина, а асфальтоукладочный каток, добиваешься любой поставленной цели. И если ты четко ее сформулируешь, то Вселенная тут же начинает идти тебе навстречу.

Маша вздрогнула. Эти слова – про идущую ей навстречу Вселенную – в последние дни встречались ей постоянно, причем из уст разных людей. Ну как тут не поверить в провидческие совпадения?!

– Ладно, Валерия Сергеевна, – уныло сказала она. – Как асфальтоукладочный каток я предпочитаю еще немного поработать, чтобы вычеркнуть из ежедневника все намеченные на сегодня планы, чтобы затем поехать к Лильке. Так что давайте пока оставим Вселенную в покое.

Остаток вечера прошел именно так, как она хотела. Любимая подруга всегда заражала Машу оптимизмом, и сейчас, глядя на умильное личико сопящей Лилькиной дочки, лежащей в ворохе кружев на руках у Лавры, а также на полные трепета мальчишечьи лица, с восторгом взирающие на сестренку, на умиротворенное лицо Лили, на полные счастья глаза Сергея Лаврова, Маша тоже чувствовала, если не счастье, то хотя бы покой.

В этой семье ей было хорошо. Здесь можно было не притворяться, не играть бесконечную роль, а смеяться, если смешно, и плакать, если грустно. Правда, плакать сейчас Маше не хотелось.

– Пойдем-ка на кухню, – прервала ее мысли Лиля. – Поговорим.

– У тебя что-то случилось? – уточнила не успевшая встревожиться Маша. По всему выходило, что проблем у подруги быть не может, так что по поводу Лили можно было не волноваться.

– У меня нет. Но мне бы хотелось понять, что случилось у тебя, – сообщила в ответ подруга. – Листопад, давай, колись, ты что, влюбилась?

– Валерия Сергеевна проболталась? – мрачно спросила Маша, в душе кляня начальницу на чем свет стоит.

– Ты что, заболела? – Лиля изумленно смотрела на подружку. – Ты что, Лавру не знаешь? Да она бы скорее себе язык откусила, чем начала тебя обсуждать, даже со мной.

– Тогда с чего ты взяла, что я влюбилась?

– Нет, ты точно не в себе. – Лиля уперла руки в бока и стояла, подбоченясь. Вид у нее при этом был такой комичный, что Маша прыснула, хотя ей было и не до смеху. – Да я тебя знаю как облупленную. Давай, рассказывай, не тяни кота за причинное место, мне скоро Надюшку кормить.

Маша уже знала, что Лавровы на семейном совете решили назвать дочку Надеждой. Слишком многое поменялось в их жизни незадолго до ее рождения. Лиля точно стала спокойнее и счастливее, а Сергей и вовсе словно родился заново. Надежда – это было именно то, чего им всем не хватало, даже мальчишкам: растущему без отца Гришке, потерявшему маму Степе и усыновленному из детдома Матвею. Надежда, компас земной… Да, хорошее имя они выбрали, правильное.

Последнюю мысль Маша проговорила вслух, но Лиля не зря занимала высокий пост и много лет работала следователем, сбить ее с толку было невозможно.

– Рассказывай, говорю, – требовательно заявила она. И Маша все-все ей рассказала, включая предсказание про то, что она будет жить в Англии и вслед за этим дарованную ей Вселенной встречу с двумя англичанами.

– Прикольно, – сказала Лиля, когда Маша закончила свой рассказ. Она умела слушать, не перебивая. – И кто из этих англичан тебе больше нравится?

– В смысле? – искренне не поняла Маша.

– О господи, какой тут может быть смысл, – всплеснула руками ее подруга. – Предсказание-то сбывать надо. Вот я и спрашиваю, с кем из этих двух выше озвученных товарищей ты собираешься переехать в Англию на ПМЖ. – Иногда Лиля умела завернуть что-то этакое.

– У вас с Лаврой помешательство, причем вы его друг на друга индуцируете, – мрачно сообщила Маша. – Лилька, ты что, ополоумела? Какое ПМЖ, какие англичане? Ты вообще слышишь, о чем я тебе рассказываю? Я с ними познакомилась, показываю им по очереди город и тренируюсь в английском. Все. С чего ты взяла, что кто-то из них проявляет ко мне мужской интерес?

– Все-таки для тридцати шести лет ты удивительно наивна. – Лиля посмотрела на часы, подошла к холодильнику, вытащила из него пакет молока, налила полный стакан и начала пить маленькими глотками, чуть морщась. Молоко она терпеть не могла, но пила, потому что кормить Надежду собиралась сама. – Мань, любой мужчина будет просить незнакомую женщину показать ему чужой город только в том случае, если она ему понравилась. Неужели ты сама этого не понимаешь? Посуди сама, по твоим рассказам выходит, что оба эти мужика в нашем городе уже не первый день. У одного даже друзья какие-то есть, те самые, к которым он приходил в гости в твой дом. У другого – коллеги по работе как минимум. Им что, больше попросить некого их по городу повозить? Да им этот город в первый же день показали, как встретили. Мань, включи голову!

Как всегда, в Лилиных словах была железная логика. Маша эту логику видела, но сделанным выводам не доверяла. Она искоса бросила взгляд в зеркальную поверхность металлического холодильника, чтобы лишний раз убедиться в том, что не может она никому понравиться. Не может, и все тут.

Слегка искаженное на нее смотрело ее собственное, знакомое до мельчайших подробностей лицо – тонкий нос, серые глаза, в зависимости от освещения и надетой одежды меняющие цвет от зеленого до голубого, небольшой рот со слегка тонковатой верхней губой и пухлой нижней, оттопыривающейся при первых же признаках малейшего расстройства, высокий лоб, обрамленный длинными русыми волосами, пушащимися от природы. Ничего сверхъестественного…

Маша знала, что в лице ее есть что-то неправильное. К примеру, она крайне редко удачно получалась на фотографиях. Вечно то глаза закрыты, то физиономия перекошена, то рот приоткрыт. Снимков, на которых она себе нравилась, у нее практически не было.

– Это все от того, что у тебя очень мимика подвижная, – объясняла ей Лиля. – У тебя лицо каждую секунду меняется, фотография – это же статика, а тебя в статике застать практически невозможно. Фотограф щелкает, птичка вылетает и все, ты уже другая.

– И что делать? – расстроилась тогда Маша.

– Да ничего, – Лиля пожала плечами. – Ты человек эмоциональный, а эмоции не сдержишь. Проси делать по сто дублей, одну фотку точно можно будет выбрать.

Найти желающего сделать сто ее фотографий, чтобы выбрать одну, Маша не могла при всем своем желании. Кто бы согласился потратить на нее столько времени? Да и желания у нее не было. Нет удачных фотографий, да и бог с ними. Все равно их разглядывать некому, а сама она и так прекрасно знает, как выглядит.

– А если серьезно. – Лиля допила свое молоко, поставила стакан в раковину и вытерла молочные усы над верхней губой. – А если серьезно, то, Мань, не упускай ты этот шанс, а! Я тебя очень прошу! Ты ведь – не такая, как другие. Тебе в нашей суровой действительности очень трудно найти человека, с которым тебе было бы интересно. Мужики все мельче, чем ты. Наверное, иностранец – это именно то, что тебе надо. Пока разницу в менталитете освоишь, будешь при деле, так что интерес не пропадет. А для тебя интерес – главное.

– Лиля, – Маша даже расстроилась. – Не придумывай ты лишнего! Ладно, я у нас фантазерка, как известно. Но ты-то – человек рациональный, юрист, между прочим. Тебе-то уж совсем не пристало верить в сказки для двадцатилетних дурочек. Не будет у меня ни с кем никакого романа. Только с телевизором, в котором Джуда Лоу показывают. И никто из них мне не нравится.

– Ага, тебе Джуд Лоу нравится, это я уже поняла, – кивнула Лиля. – Мне он, кстати, тоже нравится. Но замужем я за Сергеем и ребенка от него родила. И в этом как раз разница между мечтами и реальностью. Впрочем, тебя, Листопад, учить – пустое дело. Ты у нас, как известно, неподдающаяся. Все, ликбез окончен, пошли к народу, мне пора Надюшку кормить.

Остаток вечера прошел без неприятных для Маши разговоров. Беседа была увлекательной, еда вкусной, чай горячим, дети умильными, Лавра и Сергей доброжелательными, а Лиля – просто Лилей, самой давней и верной Машиной подружкой, которая всегда хотела ей только добра.

Уходить из этого уютного дома Маше не хотелось. Она только сейчас поняла, как соскучилась по друзьям за время своего затворничества.

«Выздоравливаю, наверное, – думала она. – Может быть, все еще и наладится. Может быть, мне перестанет казаться, что жизнь моя лишена смысла, и что ничего хорошего в ней уже никогда не будет».

Пока Лиля с мужем купали перед сном дочку, Маша пообсуждала с Валерий Сергеевной рабочие вопросы. Потом снова пили чай, все с тортом, классическим «Наполеоном», который мастерски пекла Лавра, а Лиля с молоком. А потом Маша все-таки засобиралась домой. Ее подруга выглядела немного уставшей, да им с Лаврой завтра нужно было на работу.

– Всем хороша ваша загородная жизнь, – сказала Маша, усаживаясь в свою машину, – вот только до дома теперь полчаса добираться. Нет, Лилька, все-таки, когда ты жила в соседнем районе, было лучше.

– Когда-то я вообще жила в соседнем доме, – засмеялась Лиля с крыльца, кутаясь в шубку. – А мама моя и сейчас там живет. Листопад, смирись ты уже, что в жизни все меняется. Я знаю, что ты – жуткий консерватор, но открой дверь пошире, дай войти чему-то новому. – И, перестав смеяться, добавила: – Я серьезно, Маш!

– Да поняла я, поняла, – ответила Маша, села в машину, захлопнула дверцу, помахала всем рукой и лихо выехала в открытые для нее Сергеем Лавровым ворота.

На часах было начало десятого, дорога пустынна, да и трасса, на которую затем выехала Маша, тоже не загружена, так что до города удалось добраться минут за двадцать. По вечерним улицам, белым-белым от внезапно начавшегося снега, Маша доехала до своего двора, припарковалась на удачно оставленную кем-то дырку, поблагодарила бога за везение и побежала домой. До сна еще нужно было сделать контрольный звонок маме и запланированные на сегодня английские уроки. Если мама будет не склонна к длинным разговорам, то спать можно будет лечь часов в одиннадцать. Если же мама в том настроении, в котором она обычно рассуждает о Машином несовершенстве, то только в полночь. Что ж, за удовольствие провести вечер в компании Лавровых нужно платить. За все в этой жизни нужно платить.

С этой мыслью Маша вошла в подъезд дома, в котором прожила всю свою жизнь. В подъезде вкусно пахло домашними пирогами. В Машином детстве их пекла соседка, баба Валя, и всегда угощала бабушку и маленькую Машу. Бабушка, впрочем, тоже, когда пекла пироги, обязательно затевала один лишний, который потом разрезала и разносила по соседям. Когда бабушка умерла, печь пироги стало некому, потому что Маша эту хитрую науку так и не освоила. Состарившаяся баба Валя, которой сейчас было уже хорошо за восемьдесят, тесто замешивала нечасто, так что стоявший сейчас в подъезде запах свежей сдобы был редким, почти забытым. Маша, хоть и была сыта, повела носом и блаженно зажмурилась. Пироги она любила.

В этом пироговом духе было что-то хорошее. Они навевали мысли о семейном укладе, счастье и отчего-то безопасности. Так в детстве казалось, что бабушка и ее любовь к Маше, и вкусные пироги, и настоящая зима, и жаркое лето будут всегда. И дом всегда будет тем местом, в котором можно спрятаться от любых невзгод, уткнувшись пушистой, вечно растрепанной головой в бабушкины колени.

Гадая, кто в подъезде напек пироги, Маша повернула ключ в замке, толкнула дверь и не сразу поняла, отчего та не открывается. Маша толкала и толкала ее, но дверь, упершаяся в что-то большое и тяжелое, не поддавалась, с неохотой сдвигаясь лишь на сантиметр-другой. Наконец, между дверью и косяком образовалась щель, в которую худенькая Маша вполне могла пролезть.

Невозможность попасть в квартиру Машу не пугала. Ни о чем плохом она не думала. Отчего-то у нее вообще не возникало ни малейшего предположения о том, почему не открывается дверь. Она пролезла в щель, пристроила сумку на вешалку, нащупала рукой выключатель и нажала на клавишу. Прихожую, большую просторную прихожую сталинского дома, в котором она выросла, залил желтый свет двух лампочек под потолком, и в этом неровном, теплом свете Маша увидела лежащего на полу отчима.

Михалыч, ее Михалыч лежал у самого входа в квартиру, привалившись головой к металлу двери. Именно его тело, тяжелое, массивное, не давало открыть эту самую дверь.

– Михалыч, – отчего-то шепотом позвала Маша. – Михалыч, миленький, тебе чего, плохо?

Он не отвечал, ей стало жарко от нахлынувшего ужаса, и она скинула шубку, отбросив ее куда-то в сторону, присела на корточки, затеребила Михалыча за плечо.

– Михалыч, ну чего ты, приди в себя, родненький, давай я помогу тебе встать.

От движения ее рук, тело, лежащее на боку, перевернулось на спину, и на Машу уставились широко открытые мертвые глаза. Не в силах смотреть в них, Маша перевела взгляд и увидела валяющийся на полу рядом с телом бронзовый бюстик Льва Толстого. Это был бабушкин Толстой, из-за чего Маша его и не убирала с глаз долой, хотя украшением интерьера не считала.

Обычно Толстой стоял на стеллаже слева от входа, и под него Маша подсовывала всяческие квитанции и другие важные бумажки, чтобы не потерять. Как он оказался на полу, вот что интересно?

Маша снова перевела взгляд на Михалыча и внезапно увидела то, что не заметила сразу. На виске его зияла огромная рваная рана с запекшейся кровью по краям. Рана была нанесена Львом Толстым. Эта безумная мысль возникла в мозгу внезапно и теперь билась там, ища выхода.

Михалыч не потерял сознание и не просто упал у двери от того, что ему стало плохо. Он был убит ударом в висок, нанесенным бронзовым бюстом. Кто-то, войдя в Машину квартиру, схватил первый попавшийся под руку тяжелый предмет и ударил Михалыча по голове.

Осознание случившегося обрушилось на Машу, перебило дыхание. Она села на пол рядом с мертвым Михалычем и судорожно задышала открытым ртом, пытаясь протолкнуть в легкие застрявший воздух. Ей казалось, что она уже никогда не сможет начать дышать, как раньше, легко и не задумываясь.

Чувствуя себя выброшенной на берег рыбой, Маша непослушными пальцами нащупала сумку, достала телефон и, не глядя, потыкала в кнопки. Номер подруги детства, помощника начальника следственного управления Лилии Ветлицкой, ныне Лавровой, она могла набрать с закрытыми глазами.

– Машка, ты чего? Что случилось? Ты нормально доехала? – услышала она в трубке встревоженный голос Лили.

– Я доехала, – прошептала она. – Я доехала, Лиль. И нашла в квартире мертвого Михалыча. Он умер, Лиль, и я теперь не знаю, что мне делать.

– Дыши, – приказала Лиля. – Дыши давай. И коротко отвечай на мои вопросы. Ты уверена, что он умер? Может, без сознания просто? Ты «Скорую» вызвала?

– Я дышу, – ответила Маша и заплакала. – То есть я пытаюсь дышать, Лиль. А «Скорая» ему не нужна. Он не просто так умер, Лиль. Его убили.

* * *

Ужас не давал ему спать. Ужас был похож на огромного медведя, разлегшегося на груди и дышащего в лицо отвратительным смрадом. Стоило закрыть глаза и провалиться в забытье, как смрад усиливался, распластанная сверху туша становилась все тяжелее, вжималась в ребра, перекрывая кислород. Он начинал судорожно кашлять, стонать во сне и от собственного стона просыпался, взмахивая руками и ногами в неуклюжей попытке прогнать медведя прочь.

Он был один в темной комнате, освещаемой лишь неровным светом фонаря за окном. Фонарь раскачивался от ветра, скрипел, и в полусне-полубреду этот скрип казался то ли медвежьим рыком, то ли просто звуком, который остается, когда острые медвежьи когти сдирают до мягкого луба древесную кору.

Он в очередной раз проснулся и рывком сел на кровати, отгоняя навалившийся кошмар. Кстати, почему медведь? Он никогда в жизни не видел медведя, конечно, если не считать зоопарка, куда его, маленького, водила бабушка. В его родной стране медведи повывелись несколько столетий назад, и ими совершенно точно не пугали маленьких детей, так что засевший в нем глубинный ужас не был родом из детства.

Подумать только, сегодня, всего пару часов назад, ему казалось, что то, что он ищет, вот-вот будет у него в руках. Обстоятельства складывались самым лучшим образом. Он пробрался в квартиру, которая наконец-то оказалась пуста. После трех недель затворничества птичка наконец-то покинула клетку, и у него появился шанс, не влипая в длительные отношения, попробовать найти то, что ему было нужно. ЭТО точно хранилось в квартире, потому что девица свято блюла семейные традиции и никогда ничего не выбрасывала. Это была точная информация. Она поступила от человека, который девицу и ее семью знал хорошо. Отлично знал, можно сказать. Риска же не было никакого, потому что владелица квартиры была на работе.

Он пробрался в квартиру в районе двух часов дня, понимая, что у него точно есть часа три, а скорее всего даже больше. Обыск не должен был занять много времени, даже если то, что он ищет, и не лежало на видном месте. Натянув на всякий случай тонкие резиновые перчатки, он открыл замок имеющейся у него отмычкой и зашел внутрь. Постоял, оглядываясь, чтобы понять расположение комнат, немного подумал и начал с гостиной, где стоял большой сервант, явно оставшийся с советских времен.

Здесь вообще все было старинное, советское, основательное, за исключением большого ультрасовременного телевизора и мигающих коробочек проведенного в квартиру Интернета. Он чуть усмехнулся, шагнул к серванту, открыл стеклянные дверцы, огорченно выдохнул, потому что за ними не было ничего интересного. Лишь хрустальные бокалы богемского стекла и бело-синий сервиз в клеточку.

Он собирался присесть, чтобы открыть нижние дверцы серванта, как вдруг услышал звук отпирающейся двери. Испуганно шагнул в сторону, спрятался за штору, уместившись в углублении балконной двери, чертыхнулся про себя. Шаги, раздававшиеся из прихожей, не могли принадлежать хозяйке квартиры. Они были тяжелыми, уверенными, мужскими. Скорее всего это был ее отчим, иногда заявляющийся в квартиру, как к себе домой. Ничего, это не страшно. Побудет час-другой и уйдет. Скорее всего он просто решил побаловать падчерицу чем-то вкусненьким. Лишь бы в комнату не зашел, потому что попадаться ему на глаза нельзя. Никак нельзя. Так и до беды недалеко.

Мужчина перевел дыхание и мысленно прикинул, что будет лучше – дождаться, пока нежданный им гость уйдет, и закончить осмотр, или постараться сбежать из квартиры, пока тот будет занят делами на кухне? Если откроет воду, то шанс неслышно выскочить в подъезд есть.

Нет, он совершенно не был готов к тому, что произойдет дальше. Сейчас, сидя в кровати, он отчетливо слышал стоящий у него в ушах хруст проламывающейся височной кости, видел страшное кровяное месиво с торчащими из него осколками чего-то белого. При коротком взгляде, брошенном на эти осколки, его стало тошнить так сильно, что он испугался, что сейчас наследит здесь, прямо у трупа, и никто и никогда не сможет его спасти.

У него хватило силы духа уйти из квартиры, нигде не наследив. Нет, хорошо, что он заранее позаботился о перчатках. Хорошо, что не вступил в лужицу крови, быстро-быстро скапливающейся вокруг разбитой головы мужика, совсем недавно фальшиво напевавшего на кухне какую-то незамысловатую мелодию. Нет, этот мужик не заслуживал смерти, просто так получилось. И теперь главная задача – убраться отсюда подобру-поздорову так, чтобы о том, что он вообще сюда приходил, никто никогда не узнал. Это вопрос не только его безопасности, это, пожалуй, вопрос жизни и смерти.

Он снова откинулся на подушки, гадая, удастся ли ему выскочить из этой истории без потерь. Темно-бурый ужас, сидевший у него на груди в облике медведя, тут же удобно устроился на привычном месте, заставляя тело покрыться липким потом. Может, это сигнал, что надо отступиться? Может, ну ее к лешему, эту коллекцию, ради которой он вообще затеял все это гиблое дело?

Дрожа всем телом, он закрыл глаза. Подумать только, всего несколько дней назад он уговаривал себя, что он не вор, а взять свое – не значит украсть. Боже мой, сейчас ему требуется все его везение, чтобы избежать обвинения в убийстве. Но он не сдастся. Ни за что не сдастся. Теперь, после появившегося за его спиной трупа, особенно. Он дойдет до конца и найдет то, что ищет. Потому что это важно. Очень важно. Важнее всего на свете.

Глава 4

Похороны прошли, как в тумане. Организовывать их пришлось, конечно, Маше. Жил Михалыч бобылем, и после его смерти выяснилось, что близких, кроме нее, у него и не было. Мама на похороны не пошла, хотя Маша и уверяла, что это не по-человечески.

– Я с ним двадцать лет назад развелась, – раздраженно сказала мама в ответ на робкие упреки дочери. – То, что он никак меня забыть не мог и клинья подбивал по-прежнему – так это его проблема, не моя. Я после него еще три раза замужем была и, того и гляди, снова замуж выйду, так что, мне их всех теперь хоронить?

Мамин цинизм, наверное, наполнил бы душу Маши привычной тоской, потому что ужасаться по поводу маминой безнравственности она давно перестала, если бы ухо не зацепилось за новую для понимания информацию.

– Ты снова собираешься замуж? – уточнила Маша на всякий случай. Она была уверена, что все расслышала правильно. Во-первых, у мамы вообще было не очень хорошо с чувством юмора, а во-вторых, по поводу замужества она никогда не шутила.

– А почему бы мне не выйти замуж? – Мамины идеальной формы брови поползли вверх. – Я, в отличие от тебя, вызываю интерес у мужчин. И тот факт, что тебе скоро сорок, а мне пятьдесят, значения не имеет. Я – женщина и останусь ей даже в восемьдесят, а ты – ломовая лошадь, вечно скачущая в мыле и не обращающая на себя ни малейшего внимания. Ты же даже к косметологу ни разу в жизни не сходила, брови пинцетом не оформила, и на голове у тебя невразумительный хвостик, с которым нужно было расстаться еще в пятнадцать. Но ты же в пятнадцать лет слушала не меня, а мою полоумную мамашу, которая в конечном счете и отвадила от тебя всех потенциальных женихов.

Вообще-то Маше было тридцать шесть, а маме пятьдесят шесть, но указывать маме на некоторое демографическое заблуждение в ее умозаключениях Маша не стала. Зачем, если и к косметологу она действительно не ходит, и брови у нее такие, как мать-природа задумала, и хвостик на голове, потому что с подготовкой к похоронам о прическе ей было думать некогда.

– Бабушку не трогай, – сквозь зубы сказала Маша. – Тем более что она не только меня, уродину, воспитала, но и тебя, красавицу, тоже. Так что бабушка в моих бедах точно не виновата.

Мама всегда точно знала, когда отступить, отойти за безопасную черту. Конечно, Машу она подавляла всегда и во всем, но за бабку та вставала грудью, да так яростно, что могла, чего доброго, и взбрыкнуть, а этого Тамаре Александровне Листопад (фамилий своих многочисленных мужей мама никогда не брала, чтобы с каждым браком и разводом не переделывать документы) было совершенно не надо. Мужья приходили и уходили, а нескладеха-дочь, покупающая продукты и вносящая комфорт в повседневную жизнь, оставалась.

– В общем, на похороны я не пойду. – Тамара Александровна умело перевела тему. – Тем более что мой любимый человек может этого и не одобрить. Я не очень понимаю, зачем это и тебе нужно. – Она заметила гневную морщину, перерезавшую Машин лоб, и поспешила поправиться: – Но ты человек взрослый, сама решай. Хотя не могу не сказать, что влечение Алексея к тебе я всегда считала нездоровым.

Алексеем она называла Михалыча, которого Маша привыкла считать отцом, и который относился к ней именно как к дочери, уж коли так сложилось, что своей у него никогда не было. Но признать душевные качества бывшего мужа Тамара Листопад не могла ни при каких обстоятельствах, предпочитая видеть в его привязанности к Маше и тоске по несостоявшимся собственным детям порочный подтекст.

– Мам, Михалыча нет уже, мы его хороним завтра, – сказала Маша со слезами в голосе. – Ты женись, топись, делай, что хочешь, но оставь его в покое. Пожалуйста!

Очередной момент отступления на заранее подготовленные позиции мама почувствовала безошибочно.

– Прими, господи, душу раба твоего. – Она неумело перекрестилась и покосилась на Машу, оценила ли. – Хороший был человек. Душевный. И кому помешал, непонятно.

Ответ на последний вопрос сама Маша искала безостановочно и мучительно. Смерть Михалыча в ее квартире, да еще такая страшная, никак не укладывалась в голове. Кто мог убить человека, в жизни своей не сказавшего никому дурного слова? За что? Почему именно в ее прихожей? Маше казалось, что если найти ответы на эти мучающие ее вопросы, то и убийцу будет вычислить нетрудно. Подруга Лиля в ответ лишь качала головой. Мол, все не так просто.

Подруге нужно было отдать должное. Несмотря на новорожденную Надюшку, к Лиле она приехала сразу, как услышала о несчастье. Если бы не Лиля, то Маша, наверное, не пережила бы ни действий приехавшей по ее вызову оперативной бригады, ни вопросов следователя, ни обведенных мелом контуров тела на полу в прихожей, ни того, как свесилась с носилок рука Михалыча, когда его уже под утро выносили из Машиной квартиры. Увидев эту руку, Маша упала-таки в обморок, успев лишь удивиться, что сделала это только сейчас, а не тогда, когда увидела неподвижное тело единственного в ее жизни человека, который ее действительно любил. Не считая бабушки, конечно.

Лиля держала ее за руку практически все это время. Лиля обеспечила ватку с нашатырем, Лиля отпаивала зеленую Машу горячим чаем, Лиля по кругу отвечала на одни и те же вопросы, Лиля подключилась к организации похорон. Лиля и Лавра, конечно. Без них Маша бы совсем пропала. Но почему и за что убили Михалыча, Лиля не знала.

– Первый вариант, его действительно хотели убить, следили за ним и настигли именно тогда, когда он пришел к тебе. Кстати, ты знаешь, зачем он пришел? Тебя же дома не было, и после работы ты ко мне поехала? – невзначай спросила Лиля.

– Он всегда приходил, когда считал нужным. – Маша не плакала, но голос ее был тоскливым, как скулеж пса, потерявшего хозяина. – Ты же знаешь Михалыча. Он же тактичный до одури. Был… Он никогда не предупреждал меня о своих визитах, чтобы, не дай бог, не нарушить мои планы.

– А если бы он пришел, а ты не одна? – усомнилась Лиля. – На мой взгляд, тактичность как раз заключается в том, чтобы не сваливаться ко взрослой падчерице, как снег на голову.

– Лиль, ну кто у меня мог быть? – простонала Маша. – Ты же знаешь, что нет у меня никого. И он знал тоже. Он забегал, пока я на работе, чтобы принести какую-нибудь снедь, которую я люблю, но сама не покупаю. Или приготовить что-нибудь. Мог оладьи напечь или шарлотку с бананами, его фирменное блюдо, либо утку потушить, я не знаю. Он не очень часто так делал, но бывало.

– А мог он у тебя в квартире кому-нибудь встречу назначить?

Маша немного подумала, перед тем как ответить. Она вообще была человеком серьезным, а уж в такой ситуации – особенно.

– Теоретически мог, – наконец сказала она. – Я представления не имею, какие деловые встречи могли быть у Михалыча, да еще такие, чтобы их требовалось проводить не у него дома, а у меня, но возможность такая была, да. Он знал, что я никогда не прихожу домой днем.

– Когда ты видела его в последний раз?

– На прошлой неделе, – с досадой ответила Маша, которая уже отвечала на такой же точно вопрос, заданный следователем. – В среду, если точнее. Он сказал, что в четверг у него ночная смена, в пятницу он будет отсыпаться, а потом заскочит ко мне. Но в выходные его не было.

– Точно не было? Ты же в воскресенье своего англичанина по городу выгуливала чуть ли не полдня.

Маша снова хорошенько подумала.

– Точно не было. Он бы обязательно приготовил что-нибудь или оставил. Хотя бы банку черешневого компота. Я всегда знала, когда он приходил.

– Так, а когда вы виделись в последний раз, он не выглядел не так, как обычно? Его ничего не расстраивало?

Михалыча расстроило Машино знакомство с иностранцем, это она помнила точно. И еще ее желание увидеть Англию ему отчего-то очень не понравилось. Но это же не повод для убийства!

– Он говорил, что вокруг много непонятного, – вдруг вспомнила Маша. – Когда уходил, просил меня не влезать в неприятности, потому что их и так хватает.

– А поподробнее?

– Да не знаю я поподробнее, – Маша чуть не заплакала от собственной глупости и невнимательности. – Я же была вся в своих переживаниях, сволочь нечуткая, а он несколько раз что-то такое обронил, что ему бы со своими неприятностями разобраться. Я удивилась, но к словам не пристала. Знать бы, что все так выйдет, так тогда конечно. Но задним-то умом мы все крепки!

– Ладно-ладно, начала себя поедом есть, – примирительно сказала Лиля. – Зная Михалыча, можно не сомневаться, что он бы все равно тебе ничего не рассказал.

– Еще он подумывал работу сменить. Его Аббасов на завод позвал, потому что расширяет лабораторию в связи с иностранным проектом. Вот он и сомневался, бросать свою метеостанцию или нет.

– Ну, из-за метеостанции его убить вряд ли могли, – задумчиво сказала Лиля. – В конце концов, на синоптиков, конечно, всю жизнь все сердятся, но убивать их из-за неправильного прогноза погоды… Такого я не припомню. А вот нефтеперегонный завод – это уже серьезно. Там большие деньги крутятся. Мог и вляпаться куда-нибудь твой Михалыч!

– Лиль, да он там на проходной сидел. Ночным сторожем, – горько сказала Маша. – Ну, не мог он обладать никакой информацией, за которую могли бы убить. Смешно это! С тем же успехом можно нафантазировать, что его на бытовой почве убили. Например, из ревности.

– Тоже вариант, – задумчиво сказала Лиля и, заметив Машин протестующий жест, уточнила: – Нет, я знаю, что ему никто, кроме твоей мамы, не нужен был. Но ты уж не обижайся, твоя мать – ходячая катастрофа, так что вдруг это ее приревновал кто? Он же продолжал к ней таскаться?

– Продолжал, – мрачно сказала Лиля, – но маман эти визиты не поощряла, так что таскался он, как ты изволила выразиться, нечасто. Она, конечно, последнее время временно была бесхозной, так что совсем ему от дома не отказывала, но виделись они редко, это факт. Хотя постой!

– Да… – Лиля смотрела внимательно.

– Когда он был у меня в последний раз, то сказал, что от мамы узнал, что я болею. Это я ей соврала, чтобы из дома не выходить. Вам всем я сказала про Кипр, а ей про грипп. И вот Михалыч про это знал, а узнать про это по телефону не мог, потому что никогда ей не звонил. Приходил только, когда она пускала. Значит, в этот раз пустила.

Сейчас, выйдя от мамы, Маша отчего-то отчетливо вспомнила тот разговор с подругой. Мама сказала что-то важное, что вполне укладывалось в предложенную Лилей концепцию, которая Маше поначалу показалась бредовой. Понять бы еще, что именно. Она села в машину, завела мотор и задумалась. Что мама говорила? Гадости про бабушку и про Михалыча можно опустить, чтобы не заводиться еще больше. В гадостях как раз не могло быть ничего нового и важного.

Так… Вот оно. Мама обронила, что, возможно, снова выйдет замуж. Насколько знала Маша, после последнего развода она была одна, из-за чего страшно страдала. И вот сейчас, похоже, в маминой жизни появился новый мужчина. По большому счету ничего необычного в этом тоже не было, но Лиля говорила о ревности, а при наличии нового ухажера и потенциального мужа ревность как раз возникала.

Маша тронула машину с места и, не откладывая в долгий ящик, набрала номер Лили. Та выслушала новую информацию, не перебивая.

– Хорошо, я скажу ребятам, чтобы проверили, – сказала она, когда Маша закончила говорить. – Но вот еще какая мысль пришла мне в голову. А не кажется ли тебе, Листопад, что Алексея Михайловича вообще убили случайно?

– Что значит – случайно? – не поняла Маша.

– Да то и значит! В конце концов, злоумышленник влез в твою квартиру, причем в то время, когда тебя точно не могло быть дома. Возможно, он что-то искал, а не вовремя появившийся Михалыч ему просто помешал, застукал на месте. Преступник испугался и ударил его по голове.

– Лилька, – Маша даже засмеялась, хотя смешного было мало, – ну, что у меня можно искать, сама-то подумай! В моей квартире самая ценная вещь – это телевизор. Мы же всегда жили очень скромно. Мне от бабушки ни драгоценностей не осталось, ни картин, ни книг старинных. Один сервиз с кобальтовой сеткой, страшная ценность когда-то. Все, кто меня знают, прекрасно осведомлены, что ни золота, ни бриллиантов в моей квартире нет и быть не может. Деньги я дома не держу, они в банке лежат. Да и не те у меня деньги, чтобы из-за них убивать.

– И за три тысячи убивают, – философски заметила Лиля. – Версию, что к тебе залезли случайно, в надежде чем-то поживиться, тоже нельзя со счетов сбрасывать. Вот только в этом случае найти преступников будет непросто. Следов они не оставили, если только на другом похожем преступлении погорят. Ну, еще среди соседей по дому поискать надо будет. Кого-то типа неблагополучных подростков.

– Да нет у нас никаких неблагополучных подростков, – Маша начала сердиться. – У нас дом старый, в нем одни пенсионеры проживают. Я даже удивляюсь, что никто ничего не слышал и не видел, потому что все же дома.

– И тем не менее никто ничего не слышал и не видел, – подтвердила Лиля. – В общем, Листопад, следствие будет отрабатывать четыре рабочие версии. Согласно первой, Алексея Михайловича убили осознанно, потому что он знал что-то, причем связанное с его работой, одной или другой. По второй версии, убийство произошло на бытовой почве, например из-за ревности. По третьей, он оказался у тебя случайно и застукал воришек, забравшихся в дом наобум в поисках наживы. И, наконец, мы не будем сбрасывать со счетов версию о том, что в твоей квартире кто-то что-то искал. И вот это, Машка, мне уже не нравится!

– Почему? – спросила Маша, рассеянно, поскольку все ее внимание сейчас занимал автобус, который она старалась объехать.

– Да потому, что при таком раскладе этот кто-то обязательно вернется. А это значит, что тебе может грозить опасность.

* * *

Еще ни один март в жизни Маши Листопад не был таким суматошным. Он кубарем катился вниз и вперед с горы так быстро, как будто хотел побить все рекорды скорости. До предстоящего корпоративного праздника нефтеперегонного завода времени оставалось все меньше, а работы, наоборот, все больше. С определенной точки зрения это было даже хорошо, поскольку из-за отсутствия свободного времени Маше просто физически было некогда горевать по Михалычу или беспокоиться по поводу своего будущего.

Впрочем, за себя Маша не переживала вовсе. В то, что ей может угрожать опасность, она не верила, поскольку точно знала, что никаких ценностей в ее квартире не было, нет и быть не может. Версию убийства на почве ревности она тщательно обдумала и тоже отвергла, потому что вряд ли кто-то в здравом уме и твердой памяти пошел бы на такой риск из-за сомнительных прелестей ее мамаши, а кроме увядающих прелестей, Тамара Листопад никакими иными достоинствами не обладала. Ценностей, на которые бы мог покуситься какой-нибудь ловелас, у нее тоже не было. Так что кто бы ни убил Михалыча, мама тут была ни при чем.

Таким образом, убийство было связано либо со случайным налетом каких-то гопников на Машину квартиру, и в этом случае вероятность его повторения была равна нулю, либо с ненавистью, которую кто-то испытывал к ее отчиму. Расследованием занимались следственные органы, которым Маша, знакомая с Лилей и методами ее работы, всецело доверяла, а причин беспокоиться за себя у нее не было. Она и не беспокоилась, поменяв, правда, не только замок во входной двери, но и саму дверь на ультрасовременную, с пятью степенями защиты от взлома.

Работы было столько, что даже Джуд Лоу и все, связанное с ним, отошло на второй план. Нет, она по-прежнему вздрагивала, когда видела в социальных сетях новости, связанные с ее кумиром, его глаза, похожие на переменчивое море, то синее, то зеленое, в зависимости от погоды, его губы, похожие на диковинные цветы, вздрагивала, ловила ухающее куда-то в живот сердце и бежала дальше, по своим делам и своим заботам. Фильмы ей было смотреть катастрофически некогда, да и боялась она их смотреть, чтобы окончательно не сойти с ума.

Единственным «развлечением», которое она себе позволяла, оставался английский, которым она, неведомо для чего, продолжала заниматься с той же горячностью, выкраивая ежедневно по два часа на уроки, домашние задания, аудирование и чтение книг. Еще одной отдушиной были два иностранца, которых она уже привыкла считать «своими».

Барнз позвонил ей на следующий день после смерти Михалыча и напомнил о вчерашней договоренности показать город. Понятно, что в той ситуации ей было не до вежливого гостеприимства, поэтому от встречи она уклонилась, коротко сообщив, что в ее семье случилось несчастье. Он извинился, но не исчез с концами, как полагала Маша, а спустя дней десять подошел к ней на заводе, куда она в очередной раз приехала по делам. Подошел, напомнил о своей просьбе и не принял отказа.

Экскурсию по городу, пусть и более короткую, чем для Дэниела, Маша провела в ближайшие после этого выходные, правда, беседовали они больше не о ее родном городе и его красотах, а о семье, в основном Машиной.

Началось все с того, что она спросила Гордона, нравится ли ему его работа, а он ответил, что инженер – это скучно и обыденно.

– У меня дед был инженер, – пожала плечами Маша. – Я, правда, его не застала, он умер еще до моего рождения, но бабушка говорила о том, что он очень любил свою работу.

– А чем именно он занимался?

– Он строил электростанции. Ездил по всей стране. И, кстати, в Англии тоже был. В шестьдесят втором году. Тогда, после падения «железного занавеса», это стало возможно. Правда, бабушка рассказывала, что готовили их к этой поездке основательно.

– Расскажите, мне интересно, – попросил Гордон. Маша напряглась, вспоминая бабушкины рассказы.

Слушать истории про деда она любила. Строгий седой, хотя еще вовсе не старый мужчина с портрета, висевшего в бабушкиной комнате, выглядел серьезным и неулыбчивым, а в бабушкиных воспоминаниях он был добрым, щедрым, страшно любящим свою семью – бабушку и маленькую дочку Тамару. По выходным проснувшаяся утром Маша, шлепая босыми пятками, прибегала в бабушкину комнату, забиралась к ней под одеяло и просила рассказать про деда. Правда, все эти истории отчего-то закончились в одночасье, как отрезало. Маша как-то по привычке попросила рассказать, а бабушка отказалась и больше никогда не рассказывала. Было это в тот год, когда Маша, кажется, училась в четвертом классе. Да, если точнее, то летом, когда она четвертый класс уже закончила. Тем самым летом, когда у них дотла сгорела дача.

Маша поежилась, вспоминая обугленные останки когда-то большого и светлого деревянного дома с просторной верандой, на которой летом вкусно пахло пенками от варенья. На дачу они выезжали почти на все лето, как только бабушка уходила в отпуск, чтобы не ездить туда-сюда.

Деревянные доски пола веранды заливало солнцем, они были теплые, отполированные ногами за столько лет. Тюлевые занавески колыхались на летнем ветру. Окна на веранде не закрывались даже в дождь, и Маша больше всего на свете любила забраться ногами в стоящее на веранде кресло-качалку и смотреть на косые потоки льющейся воды, жмуриться от ярких молний, разрезающих черное небо, и вздрагивать от раскатов грома.

Дом когда-то давно-давно построил дед. И его кабинет – отдельная комната с книгами от пола до потолка – так и стоял нетронутым. Бабушка только пыль там вытирала, да мыла окна и полы, а больше ничего не трогала, утверждая, что не хочет понапрасну ворошить память. Маша не понимала, что это значит. Для нее, родившейся через семь месяцев после смерти деда, он был абстракцией, лицом на портрете, поэтому она частенько забредала в кабинет, читала книжки, которые брала с полок, благоговейно разглядывала коллекцию оловянных солдатиков, хранившихся в специальной, оббитой сафьяном коробке, которых она расставляла на маленьком журнальном столике. С бабушкиного разрешения, конечно.

Тягостные события того лета начались с маминой истерики. Это Маша помнила отчетливо. Мама тогда как раз была замужем за Михалычем и, приехав на дачу, затеяла скандал по поводу того, что они вынуждены спать на веранде. В доме, кроме кухни и гостиной, в которой ночевала Маша, было всего две комнаты – бабушкина спальня и дедов кабинет. Освободить кабинет от старой, никому не нужной рухляди, сделать там ремонт и обустроить для нее спальню потребовала мама. Михалыч пытался ее образумить, но его голос уже тогда ничего не решал.

– Это такой же мой дом, что и твой! – кричала мама, для пущего эффекта припустив в голос слезу. – Пустая комната стоит уже двенадцать лет. Мама, для кого ты запираешь в ней фантомные тени? Для Машки или, может, для меня? Нет, ты же о нас вообще не думаешь. Давно уже пора отпустить прошлое. Папа был прекрасным человеком, но он умер. И если ты наконец это признаешь, то всем нам станет легче жить.

– А если мне не станет? – тихо спросила бабушка.

– Ох, мама, оставь эту мелодраму. – Тамара наморщила нос и повела округлым плечом. – Эта развалюха давно нуждается в хорошем ремонте, и Лешка вполне в состоянии его сделать, если ты позволишь.

Лешка, то есть Михалыч, действительно был на все руки мастер. Бабушка его уважала, ценила и страшно была рада, что ее беспутная дочь наконец-то вышла замуж за такого достойного человека. Она была готова на все, чтобы Михалыч не исчез из жизни ее дочери и внучки, которую он полюбил, как родную, а потому примерно в середине августа согласилась на то, что дому нужен ремонт.

Кабинет деда они с Михалычем и путающейся под ногами Машей разбирали несколько дней, выкидывая ненужное, увозя в город то, что представляло ценность. Не материальную, конечно. Например, в городскую квартиру была перевезена коробка с оловянными солдатиками. Бабушка хотела поселить ее в сервант, но Маша настояла на том, чтобы солдатики хранились у нее в комоде.

Потом она заболела ангиной. У нее была высокая температура, она лежала в гостиной, на своем диване, и периодически проваливалась в полуобморочный температурный сон, а бабушка и Михалыч шуршали чем-то в кабинете, переговаривались вполголоса, чтобы не будить Машу, а потом отчего-то стало очень тихо, и хлопнула входная дверь, и бабушка сбежала по ступенькам в сад, именно сбежала, хотя была она женщиной тучной и обычно даже не ходила, а плыла, неся себя. Какое уж тут бегать!

Сквозь сон Маша слышала быстрые шаги Михалыча, крепкие и надежные, как всегда, его голос, ласковый, уговаривающий. Ей снилось, что бабушка плачет, хотя наяву этого быть не могло, потому что бабушка не плакала никогда. Она удивилась во сне, но тут же уснула крепко-крепко и проснулась от того, что Михалыч поднял ее на руки и понес в машину, чтобы отвезти в город. В машине она тоже спала и во сне удивлялась, что бабушка не поехала с ними. Она появилась только поздно вечером, когда Михалыч уже сварил клюквенный морс, и выпоил его Маше из кружки со смешным узким носиком, специально предназначенной для того, чтобы пить лежа. И температура у нее упала, о чем она и сообщила бабушке, которая выглядела расстроенной. Она всегда переживала, когда Маша болела.

В общем, эту ночь из-за ее болезни они ночевали в городе, а наутро выяснилось, что это очень хорошо, потому что дача сгорела. Останься они там, могли бы и погибнуть. Дача сгорела со всей мебелью, книгами, которые не успели увезти в город, и вообще со всем, что там оставалось. Бабушка строить новый дом отказалась наотрез и вообще больше никогда на дачу не ездила. За прошедшие годы земля в этом районе подорожала в несколько раз, и еще при жизни бабушки мама продала участок за очень приличные деньги. Кто-то предложил выгодную сделку, бабушка сказала, что ей все равно, и без звука подписала необходимые документы. Денег они с Машей, правда, так и не увидели, потому что мама вложила их в бизнес своего четвертого мужа, который прогорел, поскольку муж ни к какому бизнесу предрасположен не был. В общем, была когда-то дача и не стало.

– Ау, Мэри, вы меня слышите? – Гордон Барнз помахал у нее перед лицом растопыренными пальцами. – Вы что, впали в летаргический сон?

– Что? Нет? Все в порядке. – Маша вынырнула из внезапных воспоминаний и даже вздохнула судорожно, как будто и правда сдерживала до этого дыхание, как под водой. – Простите, Гордон. О чем мы говорили?

– Вы хотели рассказать, как ваш дед ездил в Англию в командировку.

– Ах да. – Маша провела по лбу рукой, собираясь с мыслями. Конечно, мистер Барнз спрашивал из простой вежливости, но раз спрашивает, значит, надо отвечать. – В общем, их перед поездкой очень жестко проинструктировали, что они обязательно должны быть одеты в черные костюмы, белые рубашки, серые галстуки и черные лакированные туфли. Костюм у деда, конечно, был, рубашка тоже, а вот серый галстук пришлось одалживать по знакомым, а туфли срочно покупать. В советской делегации их было шесть инженеров, и все были одеты, как под копирку. И вот прилетели они в Лондон, выходят из самолета, их ждет встречающая сторона вместе с сотрудником посольства, и все англичане видят их и начинают хохотать. Наши смутились, а дед спрашивает: чего, мол, они смеются? Сотрудник посольства отвечает: «Да пока мы вас ждали, англичане со мной поспорили, что твои русские обязательно прилетят в черных костюмах и белых рубашках. Я им не поверил и в итоге бутылку коньяка проиграл. Интересно, какой идиот вас инструктировал?»

Гордон сдержанно улыбнулся.

– А еще о чем рассказывал ваш дед? – спросил он.

Маша задумалась. Рассказывать о том конфузе, который приключился с советской делегацией в первый же вечер, когда они вышли прогуляться по Лондону, или не стоит? С одной стороны, чего позорить свою страну в глазах иностранца. А с другой, когда это было… Можно сказать, при царе Горохе!

Что знает нынешнее поколение британцев о существовавшем когда-то «железном занавесе»? Поймет ли Гордон Барнз ее рассказ о том, как советские инженеры, проинструктированные в горкоме партии о строжайшем запрете на общение с так называемыми «перемещенными лицами», то есть белоэмигрантами и их потомками, почти бегом убегали от окликнувшего их по-русски на Оксфорд-стрит человека? Пожилой, не очень хорошо одетый, он так искренне улыбался им, так махал руками, приветствуя, и так умолял остановиться, когда они сломя голову бежали от него по улице.

Маша уже не застала такого. Она выросла, жила и работала в свободной стране, в которой общение с иностранцами и поездки за границу были нормой и не требовали никаких инструктажей, черных костюмов и потери человеческого достоинства. Вот сейчас она разговаривала с англичанином и вовсе не боялась показать себя не такой, какая она есть на самом деле. Поймет ли он, что раньше здесь жили иначе? Ее дед и бабушка иначе жили всю свою жизнь, в отличие от предков этого самого Барнза, которые были свободны всегда.

Бабушка рассказывала, с какой болью дед говорил о безукоризненной чистоте на улицах Лондона, об образе жизни, который отличался от того, как жили здесь, на родине. Он говорил не о количестве продуктов в магазинах, а о чистоте на рабочих местах, техническом состоянии оборудования, аккуратности заводских зданий и сооружений. Как передать его боль и тоску, да еще по-английски, который у нее так далек от совершенства?

Или все-таки не рассказывать? Ведь и в этом направлении граница между Россией и Западом потихоньку стерлась, растворилась, ушла в небытие. И опять же дело не в супермаркетах, которые теперь одинаковы, хоть в Москве, хоть в Лондоне, хоть в провинциальном городке на Волге. Она вспоминала грязь, так поразившую ее на улицах Парижа, горы мусора, плывущие по амстердамским каналам, совершенно пьяного финна, в десять часов утра сосредоточенно опорожняющего мочевой пузырь на афишную тумбу театра в центре Хельсинки, и потрясающий, чуть ли не хирургический порядок на заводе Рафика Аббасова. Нет, что ни говори, прав был профессор Преображенский. Бардак не в клозетах, а в головах.

– Дед гордился тем, что техническая квалификация советских инженеров ничуть не уступала той, что показывали их английские коллеги, находящиеся на соответствующем уровне, – медленно сказала Маша, потому что Гордон явно ждал ее ответа. – Про них даже в газете тогда вашей писали, мол, члены советской делегации невероятно компетентны в сфере технологических процессов электростанций и показали изумительные навыки и знания. Не знаю, как с этим обстоят дела сейчас.

– Ну, в электростанциях я не силен, – пожал плечами Барнз. – Но то, что я вижу здесь, очень даже на уровне. Господин Аббасов оснастил завод очень современным оборудованием и персонал обучает. Конечно, я знаю, что в России за последние тридцать лет остановилась и закрылась куча производств, но там, где директора с головой, все работает не хуже, чем у нас. Я – небольшой специалист по России, но успел понять, что у вас страна контрастов, в которой все очень сильно зависит от конкретного человека. У нас работают технологии и процессы, а у вас люди. Кстати, а о людях в Англии ваш дед что-нибудь рассказывал? С кем он общался, с кем дружил?

– Гордон, – Маша засмеялась, – это было пятьдесят пять лет назад. Тогда не то что меня на свете не было, маме моей был всего год. Но друзей дед в Англии не завел точно, потому что переписки никакой не вел. Впрочем, в шестидесятые годы прошлого века это было и невозможно. Да и вообще, неужели вам все это интересно? Давайте лучше зайдем в кафе и выпьем кофе, а то я немного замерзла. И раз уж вы сегодня мой гость, а я ваш экскурсовод, то, чур, я угощаю.

– Мэри, я понимаю, что это, наверное, нескромно, – Барнз выглядел напряженным и смущенным, – но не могли бы вы как-нибудь пригласить меня в гости? Мне очень любопытно наблюдать за бытом русских. Если вы хотите угостить меня кофе, то вдруг мы можем сделать это не в кафе, а у вас дома?

Маша вспомнила бардак, который творился у нее в квартире из-за жуткой занятости последнего времени, и тоже смутилась чуть ли не до слез.

– Конечно, Гордон, я обязательно позову вас в гости, хотя вы вряд ли увидите в моей квартире что-то интересное. Она из прошлого века, потому что я ничего не меняла в ней после смерти бабушки. Но это будет в другой раз, не сегодня, извините. На сегодня у меня другие планы.

– Это вы меня извините, Мэри! – воскликнул он. – Я не хотел быть навязчивым. А ваша привязанность к своей бабушке и нежелание что-то менять – это прекрасно.

Пылкость, с которой он говорил, немного удивила Машу.

– Почему? – уточнила она, не будучи уверенной, что он поймет, о чем она спрашивает. Но он понял.

– Потому что современные жилища безлики и скучны. Белые стены, мебель из Икеи… Никакой индивидуальности. А вот в старых домах, где сохранился дух прошлого века, мне очень интересно. Чешские мебельные гарнитуры, тяжелые шторы, хрустальные люстры… Здорово, что вы это сохранили, вот и все.

О своей катастрофической лени и нежелании делать ремонт и менять мебель Маша никогда не думала, употребляя выражение «здорово». Дома она ночевала, остальное время проводя на работе. Украшать жилье ей было не для кого, свободные деньги она предпочитала вкладывать в путешествия, то в Европу, то на море. Да и немного их оставалось, этих свободных денег благодаря маме. Но, как говорится, доброе слово и кошке приятно. Тем более что сказанное им к ее квартире подходило полностью.

– Спасибо вам, Гордон, – искренне сказала Маша, толкая стеклянную дверь кафе, к которому они тем временем пришли. – Я обязательно приглашу вас в гости. Обещаю.

С Дэниелом Аттвудом она общалась регулярно, поскольку идею выступить с лекцией по английской литературе на корпоративном празднике нефтеперегонного завода он воспринял с энтузиазмом и полной готовностью помочь.

– Давайте сузим тему, – предложил он. – Я могу подготовить часовую презентацию, посвященную классическому английскому детективу. Конан Дойл, Агата Кристи, Нейо Марш, Джозеф Флетчер, Гилберт Честертон. Основные темы, классические приемы, география местности, в которой происходит действие, с фотографиями и краткими историческими справками. Отрывки из фильмов, снятых по их произведениям. Если вы поможете мне найти русские фильмы, то можно даже сделать сравнительный анализ героев в исполнении британских и русских артистов.

– Здорово, – восхитилась Маша. – К примеру, вы знаете, что наш, еще советский Шерлок Холмс в исполнении Василия Ливанова признан в Англии лучшим Шерлоком Холмсом в мире? И да, еще интересно, что Василий Ливанов и Бенедикт Камбербетч родились в один день.

– Не знал, – Аттвуд улыбнулся ее горячности. – Теперь буду. Ну, значит, решено. Я начинаю готовиться, но вы должны мне помочь и взять на себя русскую часть. Договорились?

Так и вышло, что почти каждый вечер Маша теперь проводила за компьютером в поисках интересующей их с Дэниелом информации. Это оказалось настолько увлекательно, что ей даже было не жалко потраченного времени.

– Теперь я понимаю, почему люди идут в науку, – сказала она в одном из телефонных разговоров с Аттвудом. – Когда ты собираешь материал по теме, которая тебя действительно увлекает, то забываешь обо всем на свете. Кстати, Дэниел, можно вас попросить в качестве видеоматериалов обязательно использовать и фильмы про Шерлока Холмса, которые снял Гай Ричи? Это же тоже интересно, не только сериал с Камбербетчем.

– Интересно, потому что у Ричи роль доктора Ватсона исполняет Джуд Лоу? – Маша даже по телефону слышала, что он улыбается. – Хорошо, Мэри, я обязательно уделю этому внимание.

Материал накапливался и накапливался, его количество росло как снежный ком, и становилось ясно, что предполагаемая лекция уже выкатилась за пределы не только изначально означенного часа, но, пожалуй, и трех.

– Давайте вместе сядем за компьютер и попробуем сократить то, что у нас получилось, – предложил Аттвуд как-то вечером.

– Давайте, – согласилась Маша. – Вот только днем это вряд ли получится. У нас в агентстве при подготовке к большим мероприятиям всегда дурдом. Телефоны звонят, все бегают туда-сюда, спокойно поработать не дадут.

– Днем у меня лекции, – напомнил Аттвуд, – так что вечер – наиболее подходящее время для спокойной работы. Всегда так считал. Скажите, это будет очень неудобно, если мы встретимся у вас дома?

Уже второй иностранец напрашивался к ней домой. Маша представила объем предстоящей уборки и вздохнула. Что ж, от уборки, пожалуй, не отвертеться, как бы ей ни хотелось.

– Хорошо, – обреченно сказала она. – Только сегодня вечером я не могу, у меня накопились домашние дела, поэтому давайте засядем за наш сценарий завтра. Часиков в семь вас устроит?

– Конечно, – в голосе Аттвуда звучало непонятное ей воодушевление. – Я приду к семи часам вечера. Дом и подъезд я знаю, так что больше не заблужусь.

* * *

Происходящее ему не нравилось. Он был уверен, что эта тощая невзрачная дурында влюбится в него при первой же встрече. Потратив значительное количество времени на слежку за ней, он точно знал, что мужское внимание для нее за счастье, как для любой одинокой и никем не пригретой тетки солидно за тридцать. На тетку она, конечно, не тянула, но факт оставался фактом. Ей тридцать шесть, мужа нет и никогда не было, любовников тоже не наблюдается. А это значит, что она станет легкой добычей. Должна была стать.

Но отчего-то этого не происходило. Наливное яблочко не падало к его ногам как перезрелый плод. Разговаривало вежливо, город показало, общаться не отказывалось, смешно и неумело, но очень старательно лопотало по-английски, но не показывало ни малейших признаков влюбленности и домой не приглашало.

Конечно, путем нехитрого плана в ближайшее время он все-таки должен был снова попасть в ее квартиру. Где-то там, в недрах этой проклятой квартиры, хранилось сокровище, которое ему нужно было отыскать, и внутреннее чутье подсказывало ему, что следовало торопиться.

То, что принадлежало ему по праву, искал не он один. Теперь он был в этом уверен. Чувство опасности, вызываемое потенциальным конкурентом, поселилось где-то в районе копчика и зудело, и чесалось, и кололось, не давая спать по ночам.

Этот второй англичанин. Его не могло и не должно было появиться в ее жизни. Но тем не менее судьба, как всегда, подкинула ему тот редкий, а потому особенно подлый сюрприз, на которые была столь щедра. В засыпанном снегом русском городе на берегу Волги англичан на квадратный километр было не то чтобы много. И надо же было такому случиться, что именно сейчас и именно ей подвернулся второй! Он путался под ногами, мешал карты, и главное, что цель его кружений вокруг этой девицы была совершенно непонятной. Не понравилась же она ему, на самом-то деле?! Ни при каких обстоятельствах она не могла никому понравиться!

Второй раз воспользоваться отмычкой он боялся, прекрасно помня, чем закончилась предыдущая попытка. Нет, еще один труп ему точно ни к чему. Она должна была привести его в дом сама. Привести и оставить одного хотя бы на пару часов, чтобы он успел найти то, что ищет.

Сначала он думал, что для этого нужно остаться у нее ночевать, а утром притвориться спящим и предложить дождаться ее возвращения с работы. Жизнь вносила коррективы в этот план, еще недавно казавшийся ему безукоризненным. Он не сомневался, что рано или поздно, но все-таки попадет к ней в постель, вот только осада этой крепости оказывалась более долгой, чем он предполагал. Что ж, значит, надо придумать что-то другое.

Он всегда любил преодолевать трудности. Чем труднее оказывалась поставленная задача, тем больший интерес она вызывала, и тем больший азарт он испытывал. Итак, главное – оказаться в квартире, а там уж он придумает, как в ней задержаться. Если не через постель, так еще и лучше, потому что как женщина она ему ни капельки не нравилась. Нет, если бы было нужно, то он бы проявил свои мужские способности в полном их блеске, но если можно обойтись без этого, то он вовсе не против. Ему нравились яркие, броские, осознающие свою привлекательность девушки помоложе, а эта если и не вызывала отвращение, то уж точно не возбуждала.

Он представил ее тонкие ручки и ножки, пушистые волосы, смешно кудрявившиеся вокруг головы, бледное лицо с проступающими под ним синеватыми сосудами и усмехнулся, нехорошо, по-волчьи. Впрочем, улыбка тут же сползла с его лица, потому что он снова вспомнил про конкурента. Понять бы, что он задумал и насколько далеко готов зайти в поисках сокровища. Знает ли он его реальную цену? Если да, то это плохо, очень плохо.

Он вздохнул и тяжело перевернулся на другой бок. Жалобно скрипнула кровать, на которой он проводил уже далеко не первую бесконечную ночь. Медведь, мучивший его сразу после убийства, больше не приходил, но сон был неспокойным, рваным, неровным, как края лоскутного одеяла. Такое одеяло хранилось в доме его бабушки, и в детстве ему нравилось рассматривать его, считать одинаковые квадратики, играть на них, представляя их то полем битвы, то отдельными домиками, в которых он селил маленьких плюшевых медвежат, придумывая им историю их жизни и разыгрывая различные сценки. Фантазия у него уже в детстве была богатая.

В детстве он был уверен, что бабушка его любит. А сейчас старуха была им недовольна, страшно недовольна. Она с молодых лет обладала каким-то нечеловеческим чутьем, которое всегда позволяло ей еще с порога определить, что он что-то натворил, или напуган, или опять простудил горло. Сейчас чутье твердило ей, что внук что-то затеял. Опасное, пугающее, связанное с живущими в старом шкафу скелетами. Бабушке не нравилось, что он тащит скелеты наружу, но, когда речь идет о таких деньгах, уже не важно, что нравится, а что не нравится бабушке.

В детстве он был уверен, что любит ее, а сейчас видел лишь высохшую немощную старуху, обладающую не по возрасту ясным умом. Она писала ему письма, слала их по электронной почте, потому что владела компьютером. Она вообще словно насмехалась над старостью, осваивая то, что было не под силу его матери, ее дочери. Впрочем, мама всегда была туповата. Ее интересовали такие скучные обыденные вещи, как погода за окном, цветы в саду, рецепт рождественской индейки с соусом из крыжовника… Милая, скучная, предсказуемая мамочка. Ее никогда-никогда не посещали демоны, в отличие от бабки. В глазах той, серых, выцветших от старости, словно присыпанных пеплом, нет-нет да и вспыхивали огоньки какой-то давней, но так и не забытой страсти. И за эту страсть он бабку уважал, хотя письма ее лениво прочитывал и отправлял в корзину, не утруждая себя ответом. Не до бабки сейчас было.

Он снова повернулся в кровати и, зажмурив глаза, начал считать до тысячи. Назавтра он запланировал важное и нужное дело, которое должно было продвинуть его на пути к мечте, а потому он просто обязан выспаться и быть в форме.

Глава 5

Презентацию к сценарию Маша и Дэниел сделали быстро, часа за полтора. Маша и не помнила даже, когда в последний раз совместная работа с кем-то доставляла ей такое удовольствие. То ли тема была интересная, то ли вдохновляла необычность ситуации и адреналин, выделявшийся в кровь из-за необходимости подбирать английские слова, то ли сказывалось непонятное ощущение полного спокойствия, которое возникало у Маши в присутствии Аттвуда.

Последнее было странно. Маша Листопад тяжело и трудно сходилась с новыми людьми. Нет, она вовсе не была букой. Когда это было нужно по работе, она легко находила общий язык хоть с чертом, хоть с дьяволом, хоть с поставщиками оборудования, хоть со сборщиками мебели. Но в личном пространстве она жестко ограничивала свой круг общения, куда входили лишь самые близкие и проверенные люди. И было их немного. Легко пересчитать на пальцах одной руки.

Если речь не шла о работе, Маша тяготилась новыми знакомствами. Ей было скучно поддерживать практически любой разговор, который всегда рано или поздно сводился к политике, еде или погоде. Такую беседу бабушка называла «пустое колыханье струй», и с этим определением Маша была на сто процентов согласна.

В современной жизни люди отчего-то предпочитали обсуждать не прочитанные книги или увиденный восход солнца над морем, не свои ощущения от прогулки по колкой от росы траве или аромат, струящийся над лавандовым полем. Они бесконечно обсасывали, кто что сказал, кто сколько украл, кто с кем переспал… И от этих разговоров у Маши становилось тяжело в желудке, как будто ее накормили перегретыми на солнце булыжниками. Ей казалось, что грохот трущихся друг о друга булыжников слышен всем вокруг.

При общении с Дэниелом Аттвудом камни в желудке не появлялись. С ним было интересно и как-то не напряжно. Он не глядел оценивающе, а уж тем более с осуждением, не говорил ерунды или банальностей, не лез в душу и как-то сочетал полное отсутствие бестактности с непосредственностью.

– Есть хочется, – сказал он, потянувшись всем своим крепким телом, после того как презентация была закончена. – Мэри, может быть, мы с вами сходим в какое-нибудь кафе неподалеку?

Маша с сомнением посмотрела на часы, которые показывали половину девятого. Выходить в мрачную темень за окном не хотелось категорически, хотя сейчас Маша тоже почувствовала, что проголодалась.

– Я могу что-нибудь приготовить, – неуверенно пробормотала она, судорожно вспоминая, что именно лежит у нее в холодильнике. Ничего выдающегося там не лежало. Аппетит, потерянный месяц назад, полностью так и не возвратился, поэтому днем Маша перекусывала в столовой возле работы, а вечером обходилась фруктами или кефиром. Кефир… Спасительная мысль оформилась в голове так быстро, что Маша, не особо раздумывая, выпалила: – Я могу блинов напечь. Хотите?

Слово «блины» она произнесла по-русски и тут же пояснила, уверенная в том, что он не понял:

– Панкейки, только большие.

– Оу, блины, – торжественно произнес Аттвуд, в голосе которого звучал благоговейный восторг. – Мои друзья готовили мне блины. Это вкусно, да.

Изумившаяся Маша полезла в программку на телефоне, с помощью которой пополняла свой словарный запас, и убедилась в том, что слово «блины» в английском языке, оказывается, действительно существует и звучит так же, как по-русски. Объяснение гласило, что это такие «русские панкейки из гречневой муки и дрожжей, которые обычно сервируют икрой и сметаной».

Ни гречневой муки, ни дрожжей, ни тем более икры у нее не было и в помине, зато был кефир, яйца, сахар и мука пшеничная, так что спустя полчаса на столе в кухне высилась солидная стопка румяных блинов, на которую Дэниел Аттвуд смотрел с плохо скрываемым умилением. Сметана тоже нашлась, так же как крыжовенное варенье и сгущенное молоко. В общем, за сервированный на скорую руку стол Маше было не стыдно.

– Очень вкусно, – Аттвуд прервал молчание, лишь съев три огненных блина, намазанных всем по очереди. – Это потрясающе. Я не понимаю, почему в Англии это не готовят в каждом доме. Я обязательно научу маму печь блины.

– Вам дать рецепт? – чуть лукаво спросила Маша, но он не поддержал шутливого тона и ответил совершенно серьезно:

– Не надо, я запомнил. Я видел, что вы клали в миску.

– А ваша мама любит готовить что-то новое? – О маме Маша спросила просто из вежливости.

– О-о-о, моя мама – прекрасный кулинар. Она вообще все делает хорошо. Талант такой. Вы бы видели, какие цветы растут у нее в саду. Ни у кого из соседей таких нет. Мамины гиацинты побеждают на ежегодных выставках, и она этим страшно гордится.

– У вас есть сад? Хотя да, конечно, есть. Я читала, что англичане просто помешаны на маленьких садиках у каждого дома и очень любят выращивать там именно цветы.

– О-о-о, мои родители – фермеры. Правда, их ферма очень маленькая, и они не производят ничего специально на продажу, не считая гиацинтов, конечно. Но для внутреннего потребления они практически все выращивают сами. И сад у мамы – самый настоящий. Она помешана на цветах, поэтому их дом утопает в них почти круглый год с небольшим перерывом на зиму. Конечно, в основном это гиацинты, но есть и тюльпаны, и другие растения, которые позволяют саду выглядеть цветущим практически всегда.

– Ваши родители фермеры? – Маша не могла скрыть изумления. Аттвуд выглядел человеком, который вырос в образованной, интеллигентной среде, хотя, может быть, она просто что-то не знает об английских фермерах.

– У нас в семье все – потомственные педагоги, – засмеялся Дэниел. – Родители всю жизнь работали школьными учителями, а когда вышли на пенсию, то переехали в Корнуолл и купили маленькую ферму. Маме этого всегда хотелось. Она говорит, что, только уехав из Лондона, наконец-то поняла, что такое настоящая гармония.

– Корнуолл, – пробормотала Маша.

– Ну, если быть совсем точным, то мои родители живут на одном из островов Силли. – Заметив изумление на ее лице, Аттвуд не выдержал, рассмеялся: – Простите меня, Мэри, я уже второй раз проявляю невежливость по отношению к вам, но это действительно очень смешно. Вы говорили о своей мечте побывать на островах Силли, как об абсолютно несбыточной, а у моих родителей там дом, я приезжаю к ним при малейшей возможности, и для меня это такая обыденность, как для вас, к примеру, съездить в вашу Москву.

– Я не очень часто езжу в Москву, – сообщила Маша.

– Неважно. Мэри, если вы захотите принять мое приглашение, то я буду рад свозить вас на Сэнт-Мэрис. Мои родители – очень гостеприимные люди, и я вас уверяю, что ваш визит никого не стеснит.

– Сэнт-Мэрис? – Маша не верила собственным ушам. Вселенная в очередной раз реагировала на ее мечты, причем самым неожиданным образом.

– Да, это остров, названный так в честь Святой Марии. Мне кажется, есть что-то судьбоносное в том, что вы носите это же имя. Это самый крупный остров архипелага, но даже на нем живет всего чуть больше тысячи человек – половина от всего населения.

Маша как зачарованная смотрела на него.

– Дэниел, – попросила она тихо, – пожалуйста, расскажите мне об островах Силли. Я не знаю, смогу ли я их когда-нибудь увидеть, но даже ваш рассказ о них, здесь, сейчас, уже выглядит чудом. Только, пожалуйста, говорите медленно, чтобы я все поняла.

Острова Силли, о которых так мечтала Маша Листопад, были небольшим архипелагом в сорока пяти километрах к юго-западу от графства Корнуолл, к которому административно и относились, несмотря на то что имели особый статус и местный Совет, принимающий основные решения о жизни живущего там населения.

Всего в архипелаг входило более ста маленьких островов, но лишь пятьдесят из них имели название, и лишь пять были пригодны для жилья и, как следствие, обитаемы. Остальные представляли собой голые скалы. Основным островом самой южной точки Британии был Сент-Мэрис, название которого оказалось так созвучно с Машиным именем.

Острова Силли были и самым теплым местом во всей Англии. Солнечное лето и удивительной чистоты пляжи с белым песком создавали островам Силли славу прекрасного английского курорта. Столица архипелага – городок Хью Таун, расположенный на острове Сент-Мэрис, являлся центром туристической жизни, поскольку именно отсюда ежедневно уходили катера ко всем остальным островам.

– Вершины холмов на Святой Мэри содержат более восьмидесяти захоронений бронзового века, – рассказывал Дэниел Маше, даже рот приоткрывшей, до того ей было интересно. Время от времени они прибегали к помощи интернет-словаря, чтобы перевести наиболее трудные термины, но в общем и целом все было понятно и так.

Голос Дэниела лился, как журчащая летняя река, навевающая мысли о спасительной прохладе в ясный солнечный день.

Маша даже оглянулась в зимнюю темень за окном, так обманчиво было возникшее у нее вдруг ощущение лета, солнца, оставляющего пятна на белом-белом песке, тихого шуршания морского прибоя, набегающего на берег и где-то вдалеке с шумом разбивающегося о скалы. Но нет, в реальной действительности ее окружала зима, в которой нет и не могло быть места ни знаменитым на весь мир спа-отелям острова Треско, ни расположенному там субтропическому саду, который называли жемчужиной архипелага Силли, ни пальмовым рощам и винограднику острова Святого Мартина.

– Там есть винный завод, знаменитая на весь мир мастерская по изготовлению гобеленов, а еще фермы по выращиванию цветов, – Дэниел продолжал свой рассказ, не замечая, что глаза у Маши наполнились слезами. – Весной сюда прилетают тысячи птиц, которые гнездятся на скалах архипелага. А еще на Силли много разновидностей кораллов, а также дельфины, тюлени и китовые акулы, которые, достигая в длину до десяти метров, при этом совершенно неопасны для отдыхающих.

– Я мечтала о морях и кораллах, я поесть хотела суп черепаший, – тихонько пропела себе под нос Маша, которая не хотела, чтобы он заметил, что она опять расстроилась. Она и сама не знала отчего. Не от природной же прелести архипелага Силли?! Она и раньше знала, что на свете полно чудесных мест, которые она вряд ли увидит и уж точно никогда не станет там своей. – Я ступила на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней.

– Что? – переспросил Аттвуд, и Маша перевела ему слова немудреной, но замечательной песенки Новеллы Матвеевой. Перевела, а потом сказала, что Силли, вероятно, действительно прекрасное место.

– Только не зимой, – засмеялся он. – С моря дуют такие ветры, что от них практически невозможно укрыться. Родители, конечно, не могут надолго покинуть ферму, но все-таки на недельку-другую выбираются в Лондон, и тогда в нашей с бабушкой жизни наступает настоящий праздник.

– Вы с бабушкой живете? – уточнила Маша, усомнившись в том, что это возможно. На ее взгляд, Аттвуду было в районе сорока лет.

– Точнее, бабушка со мной, – кивнул он. – Ей уже за восемьдесят, достаточно почтенный возраст для того, чтобы оставить ее без присмотра. Сейчас, пока я в России, мама переехала к ней, но вскоре ей нужно будет возвращаться к своим цветам, так что дома меня с нетерпением ждут.

– Только родители и бабушка? – спросила она и покраснела, потому что ее любопытство граничило с неприличием.

– Мэри, если вы пытаетесь выяснить мое семейное положение, то сообщу вам, что я в разводе, – он улыбнулся. – Так бывает. Мы с моей женой вместе учились в университете, а ранние браки редко заканчиваются хорошо. Так что мы развелись несколько лет назад, когда наша дочь выросла настолько, чтобы мы могли дальше не мучить себя условностями. Моя жена, моя бывшая жена, – поправился он, – занимается бизнесом. Мы сохранили дружеские отношения, что немаловажно, поэтому наша дочь Мэгги, ей сейчас шестнадцать, по очереди живет то у матери, то у меня.

– Извините, – пробормотала совершенно пунцовая Маша. – Я не должна была вас спрашивать.

Ее смущение на секунду, не больше, вызвало его раздражение. Ну почему она такая запуганная, что сразу кидается извиняться, даже когда ничего не сделала?

– В порядке компенсации можете рассказать мне о себе, – буркнул он, чтобы скрыть недовольство.

– Обо мне? – Она выглядела изумленной. – Что вы, Дэниел, моя жизнь такая обыденная, что и рассказывать-то не о чем. Вот скажите, вы любите свою бабушку?

– Конечно, люблю, – теперь пришла его очередь удивляться.

– Вот и я очень любила свою бабушку. Она меня вырастила, потому что моя мама… У моей мамы были другие интересы. Конечно, бабушка давно умерла, но я так и не смогла до конца принять этот факт. Поэтому, к примеру, и ремонт в этой квартире не делаю. И мебель не меняю. Мне все хочется сохранить хотя бы атмосферу, которая была при ней.

Теперь она все-таки не сдержалась и заплакала. Если бы бабушка была жива, то Маша ни за что, ни за что не чувствовала бы себя сейчас такой одинокой, жалкой и ни на что не годной.

– Мэри, Мэри, – Дэниел вскочил с табуретки, присел перед ней на корточки, взял ее ладошки в свои, – пожалуйста, перестаньте плакать. У вас была прекрасная бабушка, которая вырастила прекрасную внучку. Она бы гордилась вами. Вернее, нет, не так. Она гордится вами, она же видит с небес все, что с вами происходит. Ну, что я должен сделать, чтобы вы утешились?

Маша аккуратно вытащила свои руки из его крепких ладоней и вытерла слезы.

– Расскажите мне еще об островах Силли, – попросила она. – Вы так интересно рассказываете, что я сразу представляю, как окажусь там и увижу все это своими глазами. Белый песок, цветущие сады, старую крепость, диковинных птиц… Кстати, а как туда добираются?

– Самолетом, – засмеялся Аттвуд. – На острове Святой Марии есть аэропорт. Туда летают самолеты из Лендс-Энда, Ньюки, Плимута и Бристоля. А еще можно сесть на корабль в Пензасе и приплыть морем. Мэри, я вам обещаю, что вы обязательно побываете там. Знаете, что бы я хотел показать вам больше всего? – Она подняла на него заплаканные глаза, которые внезапно показались ему невыразимо прекрасными. – Я хочу показать вам зеленую вспышку.

– Зеленую вспышку?

– О-о-о, это такой природный феномен, который можно наблюдать в часы заката. Когда солнце садится за горизонт, по его краям вдруг возникает зеленое свечение. Словно зарево встает над морем, освещая острова, скалы, дома, цветущие сады. Затем солнце уходит, свечение гаснет, и небо остается ровным-ровным, без единого облака.

Маша представила эту прекрасную картину и на мгновение перестала дышать. Аттвуд, словно для того, чтобы снизить пафос момента, вдруг рассмеялся.

– Впрочем, Мэри, жители островов Силли не всегда были такими гостеприимными. К примеру, есть исторические свидетельства того, что они специально заманивали идущие мимо корабли на скалы, чтобы поживиться награбленным. Жители островов, которые прекрасно знали фарватеры и расположение скал, привязывали фонарь к рогам голодной коровы и в самую темную ночь выпускали ее на прибрежный луг. Корова ела траву, а моряки, проплывавшие мимо, принимали ее фонарь за свет корабля, бросившего неподалеку якорь и покачивающегося на волнах. Они брали тот же курс, разбивались о скалы, а жители, поджидавшие на берегу, спускали лодки на воду и начинали грабеж. Ладно, милая Мэри, совсем я заболтал вас своими рассказами. Еще и страшилки вспомнил на ночь глядя. Спасибо вам за прекрасный вечер и за блины, конечно. Я, пожалуй, пойду.

Отчего-то Маше Листопад ужасно не хотелось, чтобы ее гость сейчас уходил, но, как она ни старалась, не могла придумать повод, чтобы его задержать. Любое ее предложение задержаться выглядело бы неуместно и слишком навязчиво, а потому она, закусив губу, молча проводила Дэниела до прихожей и дождалась, пока он наденет свое элегантное пальто, замотается шарфом и натянет смешную шапочку.

– До свидания, Дэниел, – вежливо сказала она, – вам тоже спасибо. И за презентацию, и за прекрасный рассказ. А главное, за то, что вы хотя бы на минуту заставили меня поверить, что мои мечты могут стать реальностью.

– Мэри, – он посмотрел на нее вдруг очень внимательно, как будто какая-то внезапная мысль пришла ему в голову, – Мэри, а у вас есть британская виза?

– Дэниел, – она засмеялась, настолько нелепым было его предположение, – ну, конечно, у меня нет британской визы! И, насколько я знаю, получить ее очень сложно.

– Не столько сложно, сколько долго, – задумчиво сказал он. – До нужного момента не успеем. Ладно, пойдем другим путем.

– Каким путем? Куда? – непонимающе спросила Маша. – Дэниел, вы вовсе не обязаны приглашать меня в гости. Я не собираюсь быть вам в тягость.

– Что? В гости? Вы про Силли? – уточнил он, и Маша тут же почувствовала себя дурой и покраснела. – Нет, я о другом. Для поездки на Силли мы с вами визу обязательно оформим, для этого время терпит.

– А для чего не терпит? – Маша теперь уже совсем ничего не понимала.

– Неважно. – Он махнул рукой, явно не желая отвечать на ее вопросы. – А шенгенская виза у вас есть?

– Есть, итальянская, на три года, – ответила Маша. – Я в прошлом году перед отпуском оформляла, но никуда, правда, так и не съездила. А что?

– Потом расскажу, – радостно засмеялся он. – Мэри! Все просто здорово складывается! – Он чмокнул не ожидавшую этого Машу в нос, собственноручно отпер дверь и, все еще смеясь, побежал вниз по лестнице.

Ничего не понимающая Маша закрыла дверь и, как сомнамбула, подошла к окну в кухне. Отдернула штору, выглянула в окно, на белеющий внизу четырехугольник двора. Отчего-то ей захотелось еще раз увидеть Дэниела до того, как он уйдет.

Хлопнула подъездная дверь, но это оказался не Аттвуд. Выскочивший на улицу мужчина был не в длинном пальто, а в короткой куртке, видимо, пуховике, с капюшоном на голове. Он поскользнулся на засыпанном снегом крыльце, с трудом, но все-таки удержался на ногах и поспешил прочь, быстро скрывшись за углом.

Маша проводила его взглядом и тут же забыла. Она медленно оглядывала свой двор, настолько знакомый с детства, что она могла даже с закрытыми глазами описать на нем каждую мелочь – обшарпанные лавочки у подъездов, гнутые качели, на которых она качалась еще в детстве, круглую клумбу, летом усаженную цветами, а сейчас засыпанную снегом наподобие горки, с которой охотно катались бы малыши, если бы они жили в их доме. Вход в соседний подъезд, тот самый, куда Дэниел приходил в прошлый раз. Интересно, кто там живет?

«Дэниел. – Мысль вернулась к ее недавнему гостю, который почему-то все еще не выходил из подъезда. Интересно, где он застрял? Невозможно же спускаться с третьего этажа вот уже, – Маша отогнула рукав толстовки и посмотрела на часики, элегантный «Лонжин», который она купила себе с первой же приличной зарплаты, – вот уже семь минут».

Отчего-то ей стало страшно. Так страшно, как не было даже тогда, когда она обнаружила Михалыча, лежащего на полу в прихожей. Их дом, их двор, их подъезд больше не были безопасным местом, где можно было прятаться от житейских бурь. Дэниел не выходил, а это означало только то, что с ним что-то случилось.

– Ну что с ним могло случиться? – шепотом спросила сама себя Маша. – Скорее всего он просто зашел к кому-нибудь еще. И что, ты пойдешь обзванивать все квартиры подряд на ночь глядя?

Она понимала, что он вряд ли мог к кому-то зайти, потому что неизвестные ей друзья жили в соседнем подъезде, а на улицу он не выходил. Маша достала из ящика стола топорик для разделки мяса, решительно вышла в прихожую и, сняв с гвоздика связку ключей, решительно открыла дверь. Она должна была понять, что произошло.

В подъезде жизнерадостно горел свет, и Маша облегченно вздохнула. В темноте она вряд ли рискнула бы сделать хотя бы шаг вниз по лестнице, а со светом было ничего, не так страшно. Медленно крадучись вдоль перил и свесив голову вниз, она спустилась на один пролет ниже, затем на второй этаж, затем еще на один пролет.

Здесь тоже горел свет, просто не такой яркий, как на ее этаже. Живущие здесь соседи были скуповаты, а потому регулярно вывинчивали лампочки, которые устанавливала управляющая компания, и меняли их на более тусклые. Иногда лампочка перегорала, и менять ее никто не торопился, но сегодня она горела, и в этом тусклом, откидывающем серые тени свете Маша вдруг увидела лежащего у батареи Дэниела Аттвуда. Элегантное кашемировое пальто задралось чуть ли не до пояса, шапка съехала на глаза. Страх куда-то девался, будто его и не было. Маша присела, повернула его голову, убедилась, что крови нет.

– Спасибо тебе, господи, – громко и отчетливо произнесла она, подняв глаза к грязному, давно не беленному потолку. – Спасибо тебе, что его не ударили в висок, как Михалыча. Но что-то же все-таки произошло. Дэниел, Дэн, вы меня слышите.

Его голова заворочалась у нее в руках, и Маше стало так жарко, как будто ее кинули в горящую печь. Дэниел Аттвуд застонал, неуклюже сел, раскинув свои длинные ноги по лестничной площадке, и с недоумением уставился на Машу.

– Мэри, – сказал он, слова выходили из его рта с некоторым трудом, но, по крайней мере, он ее узнавал. – Мэри, меня ударили по голове. Я думаю, что меня обокрали.

– Вы можете встать? – спросила Маша и потянула его за руку. – Мы должны вернуться в мою квартиру и вызвать «Скорую помощь». А еще полицию.

* * *

Идти в гости к своему английскому коллеге инженеру Ройлу Шакли Александру Листопаду не хотелось. Нет, с новыми людьми он сходился легко и к тому же был единственным членом советской делегации, который мог изъясняться по-английски, но от мысли, что ему придется идти в незнакомую семью с непонятным для него жизненным укладом в чужой враждебной стране, становилось как-то неуютно. Да и в парткоме строго предупреждали насчет неформального общения с иностранцами.

Александр вспомнил, как в первый же вечер они с товарищами отправились гулять по Оксфорд-стрит. Шли, глазея на витрины, двухэтажные чудные автобусы, полисменов, прохожих, а особенно женщин, так разительно отличающихся внешне от их жен, оставшихся дома.

Стыд от того, как они сначала шарахнулись, а потом сломя голову побежали от пожилого, бедно одетого человека, который, услышав их русскую речь, бросился к ним через дорогу, не обращая внимания на сигналящие автомобили, не проходил.

Кто был этот старик? Эмигрант из первой волны? Соотечественник, попавший в плен в Великую Отечественную и освобожденный не советскими войсками, а союзниками? Узнать это теперь не представлялось возможным. Александр до мельчайших деталей помнил и изумление, отразившееся на лице старика, и радость внезапного понимания, что они свои, русские, и недоумение, когда они отвернулись и ускорили шаг, а потом побежали. Побежали, понимая, что он не сможет их догнать. Какое-то время они еще слышали позади старческий задыхающийся голос, который просил их остановиться. Он становился все тише и тише, а потом и вовсе затих, когда они наконец остановились отдышаться, страшно довольные тем, что «ушли», «оторвались».

Листопад доволен не был. Ему было стыдно, и этот стыд, так и не отпустивший его за прошедшие с этой встречи три дня, и стал причиной того, что он ответил Ройлу Шакли согласием. Разговаривать с «перемещенными лицами» запрещала инструкция, и, послушавшись инструкции, Александр чувствовал себя скотом. Идти в гости к иностранцу тоже запрещалось инструкцией, и Александр решил нарушить ее, чтобы доказать, что он все же человек. Доказать в первую очередь себе, естественно.

Почему Ройл выделил из всей советской делегации именно его, он не понимал. Скорее всего причиной того служил тот факт, что Александр пусть и не идеально, но все-таки мог объясниться по-английски. Если уж быть совсем точным, то вместе с Листопадом в гости были приглашены еще трое советских инженеров, но не испугались последствий такого визита только Александр и его друг Венька. По-английски Венька не понимал ни бельмеса, но страшно раздувался от гордости, когда к нему обращались Бенджамин. Вот вместе с Бенджамином Александр Листопад и оказался в гостиной небольшого дома в одном из районов Лондона, где в камине горел огонь и уютно потрескивали дрова, совсем как дома, на недавно с любовью обустроенной даче.

Александру Листопаду было всего тридцать лет, но несмотря на столь молодой возраст, он уже считался одним из ведущих инженеров, работая на заводе, который выпускал оборудование для электростанций. Листопад много мотался по всей необъятной стране, по полгода живя то в Куйбышеве, то в Волгограде, то в Горьком, то в Днепропетровске, то под Харьковом, то в Братске.

Семью он за собой не таскал, и его жена Лиза, Елизавета Андреевна, оставалась в их родном городе на Волге, где работала сначала учительницей в школе, а потом и преподавателем в педагогическом университете. Преподавала Лиза русскую литературу, которую безумно любила. Вымышленный мир Андрея Болконского, Пьера Безухова и Наташи Ростовой с лихвой компенсировал ей частые командировки мужа. В шестьдесят первом году у них родилась дочка Тамара, и Александр стал ездить реже, понимая, что жене без него с малышкой тяжеловато.

Тамаре был уже год, когда подвернулась поездка в Англию. В начале шестидесятых характерной особенностью развития электроэнергетики в Советском Союзе стало увеличение доли энергоблоков в составе вводимых мощностей ТЭС. Блоки работали на сверхкритическом давлении пара, что не обеспечивало надлежащей надежности работы всей системы. Нужна была разработка новых генераторов, а также автоматики аварийной разгрузки ТЭС и управления мощностью паровых турбин энергоблоков. Электроэнергетика в Великобритании считалась передовой, а потому и стала возможна первая после долгого перерыва поездка советских инженеров на берега Туманного Альбиона.

От возможности посмотреть Англию Александр Листопад отказаться не мог, да и Лиза против командировки не возражала. И вот теперь он сидел на гобеленовом диване с изогнутыми ножками, смотрел на огонь в камине и автоматически переводил Веньке все, что говорил Ройл Шакли, весельчак и балагур. Высокий ростом, с огненно-рыжей шевелюрой и бородой, закрывающей пол-лица, он занимал собой все пространство гостиной так, что его жене, бледной, хрупкой, со сложным узлом волос на затылке, таким тяжелым, что, казалось, тонкой длинной шее было трудно удерживать голову, приходилось каждый раз огибать мужа, чтобы поставить на стол то плетенку с хлебом, то тарелку с рагу, то маленькую вазочку с крыжовенным вареньем.

Нагибаясь над столом, она каждый раз мимолетно улыбалась, словно извиняясь. С того момента, как они вошли в дом, она вряд ли сказала больше десятка слов, в то время как Ройл практически не умолкал. Ее звали Мэри, и к концу вечера Александр Листопад с изумлением понял, что практически не слышит, о чем говорит Ройл, потому что неотрывно думает о ней.

Он не был охоч до женщин, искренне считая верность жене делом обыденным и естественным. Во всех своих командировках, самых дальних и самых долгих, он никогда не позволял себе ничего такого, что могло бы причинить боль Лизе, узнай она об этом. Его совесть была спокойна, и он предпочитал спать по ночам один, хотя женскую красоту ценил и должное ей отдавал. Чисто эстетическое, конечно.

Но Мэри… В этой женщине было что-то, что царапало его душу, задевало за живое, проникало в самое нутро, где разгорался жаркий огонь интереса, восторга и поклонения, что ли. Никогда в жизни не испытывал он того чувства, которое пекло сейчас изнутри его грудину. В какой-то момент он поймал на себе ее взгляд, робкий и заинтересованный одновременно, и перестал дышать от того, как дрогнули ее длинные ресницы, кидая тень на нежные, словно из тонкого фарфора щеки.

Инженер Листопад не был романтиком и не то чтобы не верил, а просто никогда не думал про такое явление, как любовь с первого взгляда. Он и сейчас не давал этого определения тому, что творилось у него внутри. Комната то надвигалась на него, то ее очертания расплывались, теряя четкость. Неизменным оставалось только милое нежное лицо с внимательным, немного испуганным взглядом серых глаз.

– Александр, у вас, кажется температура, – тихо сказала она, наклоняясь к столу, чтобы поставить чайные чашки.

Звякнул фарфор, прохладная узкая рука легла на его горящий лоб, принося краткое облегчение. Он чуть не застонал, когда она убрала руку. Только сейчас Александр Листопад понял, что и впрямь болен. Сухие губы запекло коркой, вместо языка во рту с трудом ворочался жесткий кусок наждака, адски болело горло, голова была тяжелой, а мысли обрывчатыми, нестройными, как и положено в температурном бреду. И когда это он успел простудиться?

– Э, друг, как я тебя до гостиницы доведу? – испугался Венька. – А если ты помрешь по дороге?

– Не помру, – с трудом ответил Александр, потому что язык не слушался, губы прыгали, а еще ему было холодно, так холодно, будто он находился не в жарко натопленной камином гостиной, а в брезентовой палатке, поставленной на Северном полюсе. – У меня всегда так бывает. Мне поспать надо. Завтра утром проснусь совершенно здоровый. Я знаю.

– Вот что, – Ройл Шакли умел принимать решения, – вы, Алекс, останетесь у нас на ночь. Негоже вам в таком состоянии выходить на улицу. Переночуете в гостевой спальне, а утром посмотрим.

– Нет, это неудобно, – вяло возразил Александр, понимая, что сейчас просто не дойдет не то чтобы до гостиницы, но даже до такси, так худо ему было.

– Глупости, нет ничего неудобного, – отрезал Ройл. – Наша дочь Вики у бабушки, так что вы совершенно точно никому не помешаете. Сейчас я провожу Бенджамина в отель, чтобы он не потерялся по дороге, а Мэри обустроит вам постель. Если за ночь вам не станет лучше, то мы вызовем врача.

Остаток вечера и ночь тонули в температурном дурмане. Лежа в свежей, пахнущей лавандой постели, он то проваливался в забытье, то выплывал из него, судорожно соображая, где находится. Неяркий свет торшера, прикрытого платком, чтобы не резал глаза, скупо освещал чужую, заставленную незнакомыми, «нездешними», очень иностранными вещами. Торшер стоял на столике с причудливо изогнутыми ножками, и перед ним располагалось что-то непонятное, что изнуренный болезнью мозг никак не мог идентифицировать. Какие-то фигурки…

Очередной раз проваливаясь то ли в сон, то ли в кошмар, Александр видел удивительные батальные картины, разворачивающиеся в его подсознании. Армия в красных мундирах шла в наступление, оголив штыки. Черные лохматые шапки венчали головы солдат, блестели пуговицы и дочерна начищенные сапоги. Враг разворачивался и бежал, покидая поле боя, а солдаты-победители разевали рты в немом крике «ура», но отчего-то не могли издать ни звука.

В этом молчании было что-то настолько страшное, что Александр Листопад просыпался в ужасе, покрытый потом, судорожно хватал ртом свежий воздух. Прохладой и свежестью тянуло от открытого окна, но сам он был тщательно укрыт большим, тяжелым, из лоскутков сшитым одеялом. В его детстве тоже было такое одеяло, сшитое бабушкой из остатков разноцветного ситца, и сейчас он удивился мимолетом, что в далекой и чужой Англии, оказывается, тоже пользуются такими одеялами, а потом вспомнил, что да, и даже слово английское вспомнил, которое характеризовало подобную технику лоскутного шитья – пэчворк.

Все вокруг было неясным, туманным. И одеяло, и фигурки на столе, и штора, едва колышущаяся от ветра. Единственной реальностью в этом мире полутеней было лишь лицо Мэри Шакли, озабоченное, серьезное, периодически наклоняющееся над ним прекрасное лицо. И еще рука, прохладная, изящная, узкая в кисти, с длинными ловкими пальчиками, иногда ложащаяся на его лоб. Мэри была из сна, из сказки, из той жизни, которая никак и ни при каких обстоятельствах не могла приключиться с ним. Но не существовало этой ночью ничего реальнее и прекраснее, чем она.

Александр не знал, сколько времени. Он даже не знал, в который раз за эту мучительную ночь проснулся от ее невесомого, приносящего счастье прикосновения, которым она обтирала его лицо и грудь влажным мягким полотенцем. Проснулся, увидел лицо, легкую улыбку, тронувшую губы, и вдруг понял, что он весь мокрый от того, что температура упала. Понял, улыбнулся в ответ и уснул так крепко и без сновидений, что со стороны вполне мог сойти за мертвого.

Проснулся он, когда солнце уже вовсю заливало комнату. За настежь открытым окном царило лето, слышался шум проезжающих машин, голоса людей и пение птиц. Он посмотрел на часы и понял, что уже полдень. Господи, а как же работа?

Александр рывком соскочил с кровати и чуть не упал от охватившей его слабости. Второй день болезни всегда проходил у него именно так, но он знал, что через пару-тройку часов уже будет совершенно здоров. Ухватившись за металлическую спинку кровати, он выпрямился, пережидая дурноту, и сделал несколько шагов.

Внимание его привлек столик с сейчас уже потушенным торшером. Вернее, стоявшие на нем фигурки. Да, ночью ему не показалось. На столике стояли оловянные солдатики, те самые, в красных мундирах из его сна. Он машинально пересчитал их. Двадцать пять, правда, один какой-то не такой, как другие. Александр взял его в руки. На солдатике не было красного мундира и черной шапки, он весь казался серым, будто закрашенным краской. Александр пожал плечами и уже собирался поставить солдатика на место, как дверь распахнулась и на пороге показалась Мэри.

– Доброе утро, – чуть застенчиво сказала она. – Вам лучше?

– Доброе утро, Мэри. Спасибо вам, вы так хорошо ухаживали за мной этой ночью, что мне даже неловко, – чуть запинаясь, сказал он. – Наверное, я доставил вам массу хлопот. Вы не переживайте, я сейчас уйду. Ройл, наверное, уже на заводе.

– Да, Ройл ушел утром, – сказала Мэри как будто через силу. – Вы не волнуйтесь, он звонил сказать, что предупредил ваших товарищей, что вы заболели. Правда, он не стал уточнять, что вы провели ночь у нас, чтобы у вас не было проблем. Не подумайте, что я вас гоню, но, наверное, вам действительно лучше вернуться в гостиницу до конца рабочего дня.

– Я сейчас уйду, – повторил Александр, чувствуя невыносимую горечь от произносимой им фразы. Если бы он мог, он бы остался в этой комнате навсегда. Но он же не мог. И в этом было все дело.

– Я жду вас в гостиной. – Мэри не тронулась с места, а лишь стояла и смотрела на него своими невообразимыми серыми глазами. – Я покормлю вас завтраком, а потом провожу до гостиницы. Вы еще очень слабы.

– Меня не надо провожать. – Он судорожно сглотнул, потому что практически не мог говорить от поднимающегося откуда-то изнутри жара. Не того, температурного болезненного жара, который вчера затягивал его в воронку забытья, а яркого, ровного, огненного жара желания, который сейчас гудел у него в голове, лишая способности соображать.

Он не мог думать ни о том, что это неприлично, ни о том, что она, возможно, испугается или, чего доброго, поднимет шум. Никакие моральные обязательства перед хорошим, честным мужиком Ройлом Шакли, пригласившим его в свой дом, приютившим на ночь и оставившим один на один со своей женой, не имели сейчас никакого значения. Никогда в своей жизни Александр Листопад так не хотел ни одну женщину. И, глядя в мятежные глаза напротив, он каким-то седьмым чувством понимал, что Мэри сейчас испытывает то же самое.

Он протянул руку и коснулся ее прекрасного лица, отвел в сторону непослушный завиток волос, погладил прохладный алебастр щеки, в ответ на его невинную ласку тут же вспыхнувшую румянцем. Убрал руку, и Мэри, как зачарованная, потянулась за ней, сделала шаг ему навстречу. Он обнял ее, прижал к себе, и мир вокруг окончательно перестал существовать, потому что в нем не осталось никого, кроме них двоих.

* * *

Ни «Скорую», ни полицию Аттвуд вызвать не дал. Потенциальная перспектива общения с российскими полицейскими отчего-то так его пугала, что Маше даже стало смешно. Он сидел на ее диване, выставив вперед длинные ноги, согнутые в коленях, но все равно перегораживающие полкомнаты, держался двумя руками за ушибленную голову и смотрел такими несчастными глазами, что смеяться было неудобно. Да и не было в случившемся ровным счетом ничего смешного.

Маша осмотрела голову со всех сторон, но никаких повреждений не обнаружила.

– А если у вас сотрясение мозга? – спросила она на всякий случай, понимая, что вряд ли победит ослиное упрямство, с которым ее гость отказывался от врачебной помощи. – Вы вообще как? Голова болит? Кружится? Тошнит?

Чтобы задать все эти вопросы, ей пришлось существенно расширить словарный запас, прибегая к услугам онлайн-переводчика. Вот при каких бы еще обстоятельствах она узнала, как по-английски будет слово «тошнит»?

– Нет, не тошнит, – прислушавшись к себе, сообщил Дэниел. – И голова не кружится. Хотя болит, да. Вы не волнуйтесь, Мэри, у меня в детстве было сотрясение мозга, так что я знаю, что это такое.

– Ну вот, – совсем перепугалась Маша, – повторное сотрясение – это очень опасно. Дэниел, я не могу вас вот так взять и отпустить. Как вы доберетесь до дому?

– Вызовите мне такси.

– А если вам станет хуже? Что вы будете делать один, ночью и в незнакомом городе, где никто не говорит по-английски? Да я с ума сойду до утра, думая о том, как вы там.

– Тогда, Мэри, у нас с вами есть только один выход, – Дэниел чуть заметно улыбнулся, но тут же непроизвольно скривился и снова схватился руками за многострадальную голову. – Вы можете постелить мне на этом диване, и я переночую у вас. И тогда вам не придется сходить с ума до утра.

– Вы собираетесь спать вот тут? – глупо спросила Маша.

– Ну да. А что тут такого? Нет, если вас это стеснит, то я, конечно, пойду.

– Нет-нет, что вы, – всполошилась Маша, испугавшись, что ее можно принять за человека, который выгоняет на мороз раненого гостя. – Конечно, оставайтесь, Дэниел. И нет никакой необходимости спать на диване. Я постелю вам в бабушкиной комнате. И уж если вы наотрез отказываетесь сообщать о случившемся в полицию…

– Наотрез отказываюсь!

– …то я, по крайней мере, расскажу об этом моей подруге. Она вообще-то работает в полиции (следственный комитет, наверное, переводился на английский, но как, Маша не знала), но сейчас родила ребенка. Она сохранит случившееся в тайне, но обязательно что-нибудь посоветует.

– Мэри, я не могу злоупотреблять вашим гостеприимством, да еще при этом запрещать вам общаться с вашими друзьями. Но мне кажется, что вы слишком много внимания уделяете случившемуся инциденту. Меня хотели ограбить, такое случается, причем не только у вас в России, но и у нас в Англии.

– А у вас что-то пропало? – уточнила Маша.

Он похлопал себя по карманам, потому что свое роскошное пальто так и не снял.

– Нет, кошелек на месте, паспорт, к счастью, тоже.

– Плохо, – серьезно сказала Маша и, заметив его недоуменный взгляд, пояснила: – Нет, то, что у вас ничего не пропало, особенно паспорт, это, конечно, хорошо. Но то, что вас не ограбили, это на самом деле плохо. У преступника было время обшарить ваши карманы, я далеко не сразу спохватилась, что вы не выходите. Раз он этого не сделал, значит, вас ударили по голове не с целью ограбления.

– Мэри, в логике вам, конечно, не откажешь. Так же, как и в богатой фантазии, впрочем. Кому может понадобиться бить меня по голове просто так?

– Дэниел, я не хочу вас пугать, но совсем недавно в моей квартире убили человека, – дрожащим голосом сказала Маша. – Это был мой отчим, который совсем не должен был приходить в тот день. Следствие склоняется к тому, что это было простое хулиганство, хотя я в это не верю. Но даже если так, уже второе нападение хулиганов в нашем подъезде, это все равно очень серьезно.

– Конечно, серьезно. – Взгляд Аттвуда изменился, из беспомощного стал внимательным и цепким. – Это может означать, что вам, Мэри, угрожает опасность.

– Да не во мне дело, – Маша махнула рукой. – Я просто объясняю вам, почему считаю необходимым позвонить моей подруге Лиле.

Лилька всполошилась настолько, что тут же приехала. Маша пыталась уговорить ее не поднимать панику и не бросать дома грудного ребенка, но Лиля была непреклонна.

– Надюшку я покормила, на следующее кормление сейчас молоко сцежу, – заявила она. – У меня замечательный муж и лучшая на свете свекровь, так что ребенка я не на произвол судьбы бросаю.

Естественно, что услышавшая о случившемся Лавра подтвердила полную свою готовность посидеть с внучкой. Машу она любила и за нее волновалась. В искренность волнений своей начальницы Маша верила, а вот в истинной причине Лилиного визита сомневалась. В глубине души Маша знала, что подругой движет горячее любопытство и ей не терпится своими глазами увидеть одного из двух англичан, встретившихся Маше на жизненном пути. Увидеть, оценить, наклеить аккуратный ярлычок и подумать, как его можно использовать. И против подобных смотрин Машино нутро бунтовало, вот только остановить Лилию Ветлицкую, если она что-то вбивала себе в голову, было практически невозможно.

Приехала она спустя сорок минут, когда бабушкина кровать уже была застелена свежим бельем, а Дэниел Аттвуд, наконец-то расставшийся с пальто, уложен на хрустящие накрахмаленные простыни. Конечно, свое постельное белье Маша после бабушкиной смерти не крахмалила, лень было, но запас, оставшийся в шифоньере с тех времен, когда бабушка была жива, остался неприкосновенным. Белые, прохладные, слегка поскрипывающие простыни, пахнущие летней свежестью, благодаря тому, что в шкафу они хранились переложенными лавандовыми саше… Дэниел даже глаза прикрыл от удовольствия, погрузившись в это великолепие.

– Как у бабушки, – пробормотал он и тут же уснул, видимо утомленный всеми перипетиями этого длинного дня.

Он уснул, а Маша пошла открывать дверь приехавшей Лиле. Прижав палец к губам, она увлекла подругу на кухню.

– Он спит, – сообщила она Лиле, у которой от любопытства дрожал кончик носа. – Я его в бабушкиной комнате уложила. Лилька, мне нужно с тобой посоветоваться.

– Ясное дело, – философски заметила Лиля, уселась за стол и, обведя его хозяйским взглядом, уложила на тарелку блин. – Чаю-то дай. Или в этом ресторане теперь обслуживание только для иностранцев?

– Да ну тебя, – Маша махнула рукой, щелкнула кнопкой чайника, достала большую чашку, которая по негласному правилу всегда доставалась Лиле, пододвинула вазочку с крыжовенным вареньем, которое подруга очень любила, налила чаю и наконец-то села напротив, подперев голову рукой. – Лиль, я не понимаю, что происходит, и я боюсь.

– Чего конкретно боишься? – уточнила Лиля, кладя в рот круглую, словно начиненную солнцем ягоду из варенья, и даже зажмурилась от удовольствия.

– Мне кажется, что между убийством Михалыча и сегодняшним происшествием есть какая-то связь. Понимаешь, я уверена, что Дэниелу не просто так по голове дали. Его не ограбили. Просто ударили и оставили лежать в подъезде. Мне кажется, я даже преступника видела. По крайней мере, никто, кроме этого человека, из подъезда не выходил.

– И как он выглядел?

– Обычно, – Маша пожала плечами. – Точно мужчина. В джинсах и куртке, вроде как в пуховике. На голове вязаная шапка. Я на таком расстоянии даже цвета пуховика не увидела, не то чтобы лицо. Да и он почти сразу ко мне спиной повернулся. Лиль, как ты думаешь, он кто?

– Конь в пальто, – мрачно сказала Лиля. – Хотя, судя по вешалке в твоей прихожей, конь в пальто сейчас спит в комнате Елизаветы Андреевны. Так что наш злоумышленник – конь в пуховике. Машка, ему хотя бы лет-то сколько?

– Да не знаю я, Лиль. Я его не больше полминуты видела. Но не пацан, если ты об этом.

– Не подросток или не юноша?

Маша немного подумала.

– Нет, не юноша, – наконец сказала она. – По походке, по привычке держаться я бы сказала, что это взрослый мужчина. Старше тридцати, однозначно, но и не старик.

– До шестидесяти?

– Наверное, до пятидесяти, – еще немного подумав, сказала Маша.

– Вот видишь, а говоришь, ничего не помнишь. Молодец ты, Машута! Видишь ли, я у ребят узнавала, в деле Алексея Михалыча фигурант появился. О двадцати двух годах. Вот поэтому и проверяю.

– Кто такой? – напряженно спросила Маша. – Я никогда ни о каком молодом человеке от Михалыча не слышала.

– Можно подумать, Михалыч когда-нибудь говорил о том, что происходит в его жизни, – фыркнула Лиля и, примерившись, подцепила второй блин. – Он же закрытый был, как человек в футляре. Искренне считал, что его проблемы никому не нужны и не интересны.

– Так и было, – горько сказала Маша. – И это именно то, что я себе никак простить не могу. Лиль, расскажи мне все, что знаешь, пожалуйста.

И Лилия Ветлицкая рассказала.

Алексей Бобров, любимый Машин отчим Михалыч, более сорока лет проработал на одном и том же месте – областной гидрометеорологической станции, которая за годы неоднократно меняла название и вышестоящие организации, но не меняла сути. Начинал он лаборантом на агрометеорологическом посту, затем на метеорологической станции, а потом дослужился и до начальника комплексной лаборатории, осуществляющей мониторинг окружающей среды.

Дело свое он знал, а главное – любил, искренне считая точный прогноз погоды наиважнейшим фактором безопасности жизни, а к шуткам насчет синоптиков, которые точный прогноз погоды на завтра дают послезавтра, относился спокойно, без обид.

Зарплаты у метеорологов были невеликие, слезы, а не зарплата, поэтому надолго задерживались на станции лишь настоящие фанаты своего дела, да еще замужние женщины, обеспокоенные семейным бытом больше, чем служебными делами. Коллектив был тихий и спокойный. Ветры, штормы и бури бушевали где-то снаружи, видимые лишь на графиках, выдаваемых чуткими умными приборами. Внутри станции царил полный штиль, немного сонный и спокойный.

Когда лет пять назад предыдущий начальник уходил на пенсию, все ждали, что его место займет Бобров. Он был самый опытный сотрудник, знающий метеорологию как никто другой, однако нового начальника прислали со стороны. Точнее, начальницу. И Боброва, в котором она совершенно справедливо вычислила основного своего конкурента, она невзлюбила с первого же дня.

Звали начальницу Екатерина Васильевна Остроумова, и, ничего не понимая в деле, которым она взялась руководить, она каждую минуту ждала от компетентного Боброва действий по подрыву собственного авторитета в глазах сотрудников.

Впрочем, Михалычу нужно было отдать должное – ничьего авторитета он не подрывал, критики руководства не позволял, ошибки поправлял тактично и незаметно, никогда не злословил и до обсуждения начальницы с коллегами за ее спиной не опускался. Екатерина, поняв, что ей ничего не угрожает, потихоньку ослабила оборону, хотя до конца в искренность Боброва так и не поверила.

Первый год жили довольно нервно, но потом все как-то успокоилось и «устаканилось», вошло в колею. Жили, работали, выдавали на-гора прогнозы погоды с переменной точностью. Война, которой в общем-то и не было вовсе, плавно перетекла в перемирие. Когда Боброву исполнялось шестьдесят, все на станции затаили дыхание, уйдет на пенсию или нет, выживет его Остроумова или оставит. Михалыч об уходе не заговаривал, и тогда начальница вызвала его к себе, милостиво сообщив, что его опыт и безукоризненный послужной список делают его ценнейшим работником, а потому она очень надеется, что он не покинет станцию, которой отдал практически всю жизнь.

Неслыханное расположение начальницы на станции пообсуждали пару дней и забыли, а налаженная работа пошла своим чередом. Длилась благодать недолго. В сентябре в лабораторию пришел новый сотрудник, только что закончивший институт двадцатидвухлетний Кирилл Смирнов.

В работе он не понимал ничего, поскольку студентом был ленивым и нелюбопытным, и единственным его достижением можно было считать тот факт, что Остроумовой он приходился родным племянником. Из-за этого, на взгляд Михалыча, печального обстоятельства лентяя нельзя было ни уволить, ни лишить премии, ни заставить работать. Пару месяцев он просто просидел, плюя в потолок, а в конце года сообщил тетушке, что уровень заработной платы и статус в коллективе его совершенно не устраивают.

По замыслу мальчонки он уже вполне созрел для того, чтобы возглавить комплексную лабораторию по мониторингу окружающей среды, и этот замысел легко воплощался в жизнь, потому что нужную ему должность занимал пенсионер Бобров.

Незадолго до Нового года Остроумова пригласила Михалыча к себе в кабинет и без обиняков предложила написать заявление по собственному желанию.

– В вашем возрасте нужно больше отдыхать, любезный Алексей Михайлович, – сказала она, глядя на Боброва желтыми, как у змеи, глазами. – Я думаю, что вы все прекрасно понимаете, так что не заставляйте меня принимать непопулярные санкции.

– Но вы же сами уверяли меня, что мой опыт нужен и я могу работать дальше, – растерялся Михалыч. – Это было чуть больше года назад, и за этот год я даже на больничном ни разу не был.

– Алексей Михайлович, вы же не маленький, – Остроумова мелодично рассмеялась, и ее смех чуть ржавым колокольчиком прозвенел в комнате с выкрашенными белой краской стенами. – Я же знала, что мой племянник заканчивает институт. Если бы вы ушли на пенсию, ваше место занял бы более молодой сотрудник, которого было бы так просто не подвинуть. А вы пенсионер.

– То есть вы это вперед просчитали? – поразился такому коварству Бобров. – Я нужен был вам только для того, чтобы греть место для вашего родственника?

– А почему нет? – искренне удивилась начальница. – Хочешь жить, умей вертеться. Так что, Алексей Михайлович, жду вашего заявления. С Нового года можете считать себя свободным. Отдыхайте – заслужили.

– Заявление я не напишу, даже не надейтесь, – твердо сказал Бобров. – И дело не в том, что я так сильно держусь за свою должность. Ваш племянник – двоечник и бездельник. Он ничего не понимает в нашей работе и самое страшное, что даже не считает нужным учиться. Он завалит дело, которому я посвятил много лет. А мы тут не в бирюльки играем, от нашей работы периодически и человеческие жизни зависят.

– Боже мой, какие глупости, – утомленно вздохнула Остроумова. – Алексей Михайлович, миленький, ну не ребячьтесь вы, ей-богу. Не уйдете по-хорошему, я все равно заставлю вас уйти, только по-плохому. Зачем вам это нужно? Из простого упорства? Из дурацких, никому не нужных принципов?

– В упорстве и принципах нет ничего плохого, – тихо сказал Михалыч и вышел из кабинета.

С этого момента в Центре гидрометеорологических наблюдений снова начались природные катаклизмы. Боброва шпыняли, гнобили и унижали, используя любую возможность. Для начала его лишили годовой премии, потом в пух и прах разнесли подготовленный им отчет, затем из лаборатории пропал какой-то ценный прибор, и под подозрением оказался, естественно, Михалыч.

Противная сторона в методах и выборе оружия не стеснялась. Михалыч, сцепив зубы, терпел, честно выполняя свою работу. На выпады не отвечал, до оскорблений не опускался, заявления на увольнение не писал. Хоть ты тресни! Закончился январь, подходил к концу февраль, а вожделенная Кириллом Смирновым должность так и не становилась вакантной.

– Лиль, – ошеломленно сказала Маша, выслушав рассказ подруги. – Но ты же не считаешь, что его убили для того, чтобы этот мальчишка мог стать начальником лаборатории? Это же полный бред. Разве за это убивают?

– Конечно, бред, – согласилась Лиля и нацелилась еще на один блин. – Вот только, Машка, за годы службы я убедилась в том, что убивают за любую мелочь. Нет, я, конечно, не верю, что этот самый Кирилл выследил Алексея Михалыча в твоей квартире и убил, чтобы наконец-то стать начальником, но дело в том, что никаких других конфликтов в жизни твоего отчима просто не было. Этот единственный.

– Он был готов поменять работу, – тихо сказала Маша. Тугой ком в горле никак не хотел проглатываться, и она, взяв Лилину кружку, попила немного, чтобы протолкнуть ком внутрь. – В нашу последнюю встречу он сказал, что Аббасов пригласил его на работу в заводскую лабораторию. И он был готов уйти, готов оставить борьбу. Вернее, про борьбу я ничего не знала, он о своих неприятностях, как всегда, ничего не рассказывал, но о том, что думает уволиться, сказал. Понимаешь, к чему я?

– К тому, что он вот-вот и сам бы освободил Смирнову место, – кивнула Лиля. – Но принятое решение он вполне мог держать при себе и ни с кем, кроме тебя, им не делиться.

– Он очень любил свою работу. – Ком в горле снова набух, мешая Маше говорить и дышать. – Мог бесконечно рассказывать про эти их метеорологические и гидрологические станции, авиаметеорологию, агрометеорологию, работу лаборатории. Помнишь, когда мы в школе учились, он организовывал экскурсии на станцию и моему классу, а потом твоему? Там так интересно было. Все эти зонды, приборы для определения силы ветра… Я же даже какое-то время собиралась на метеоролога учиться. Думаю, что если бы мама с Михалычем не развелась, то этим бы и кончилось.

– Не реви, – строго сказала Лиля. – Я все это тебе рассказала не для того, чтобы ты тут ревела на ночь глядя. Я просто хотела, чтобы ты была в курсе, что версию профессионального конфликта следствие отработало, и, хотя конфликт этот, несомненно, был, на повод для убийства он тянет слабо. Так что мы возвращаемся к тому, с чего начали. Либо твой подъезд приглянулся каким-то странным ворам, которые влезают в квартиру, убивают человека и ничего при этом не берут, а потом возвращаются, дают по голове ни в чем не повинному человеку и убегают, опять ничего не взяв. Либо кто-то второй раз пытается попасть именно в твою квартиру, но ему мешают это сделать. В первый раз Алексей Михалыч, во второй – этот твой англичанин, который сейчас спит в кровати Елизаветы Андреевны. Ты мне вот что скажи, подруга, а не может ли он тут у тебя немного пожить?

– Ты блинами объелась? – мрачно спросила Маша. – Как он может тут жить? А главное – зачем?

– Для того, чтобы за тобой присмотреть, дурында, – рассердилась Лиля. – Я бы сама к тебе переехала, но у меня ребенок грудной. А больше же и попросить некого. Ты же у нас волк-одиночка. Парами не ходишь.

Машино одиночество вдруг предстало перед ней в таком ясном и неприглядном свете, что она, не выдержав, все-таки отчаянно заревела. Нет, конечно, она могла попросить девочек с работы, чтобы они пожили у нее какое-то время. Но может ли она рисковать кем-то, если это действительно опасно?

– Я сама справлюсь, – решительно сказала она, перестав реветь. В трудные минуты Мария Листопад умела брать себя в руки. – И Дэниел тут тоже совершенно ни при чем. Нечего его втягивать в наши криминальные разборки! Да и не пугай ты меня, Лилька! Сама знаешь, нет у меня в квартире ничего такого, за чем стоило бы охотиться. Воров и хулиганов ловите уже, чтобы они на мирных граждан не нападали, но снаружи моей квартиры. А внутри я сама уж как-нибудь. Мой дом – моя крепость.

– Ладно, Маш, не журись, прорвемся, – сказала Лиля и встала из-за стола. – Скорее всего, ты права. Просто отчего-то мне неспокойно.

– У тебя послеродовая депрессия, – заявила Маша. – Я читала, она у всех бывает. И проявляется в том числе как раз в повышенной тревожности. Езжай ты к семье, Лилька, а то сама взбаламутилась и меня взбаламутила. Помоги только до полиции информацию о нападении донести. Дэниел официальным путем наотрез отказывается действовать, а я считаю, что это важно. Вдруг на него напал тот же самый человек, что и на Михалыча?

– Да поняла я, не тупая. Не тронут ребята твоего нежного и впечатлительного иностранца. А рассказать я им обязательно все расскажу. Понаблюдаем пару дней, что тут к чему. А он и не заметит, не беспокойся.

Глава 6

Когда Маша уходила на работу, Дэниел Аттвуд еще спал. Немного подумав, будить она его не стала. Выглядел он умиротворенным и спокойным, ровно дышал во сне, не метался по кровати и не стонал, так что Маша решила, что здоровью его ничего не угрожает, а раз так, пусть поспит.

Еще вчера, во время работы над презентацией, он вскользь обмолвился, что по пятницам у него в университете нет лекций. Сегодня как раз была пятница, а это означало, что работу он не проспит, и искать его вряд ли кто-то станет. А если и станут, так телефон, к счастью, не украли. Вот он, лежит на прикроватной тумбочке.

Проблемы бы и вовсе не существовало, если бы, уходя, Маша могла оставить Аттвуду ключ от входной двери, но запасного ключа не было. Нет, он, конечно, был, новенький тяжелый ключ от хитроумного замка, вставленного в надежную бронированную дверь, но связку ключей Маша унесла на работу, чтобы отдать Лиле и Лавре, да и вообще иметь под рукой, на всякий случай. В детстве она пару раз теряла ключи, и, хотя во взрослой жизни с ней ничего подобного ни разу не происходило, страх не попасть в квартиру из-за того, что запасная связка лежит внутри, въелся в кровь так, что и не вытравить. Поэтому, чтобы не волноваться, дубликаты ключей она держала на работе, в ящике стола.

Сейчас, уходя, она заперла Дэниела снаружи, искренне понадеявшись, что он не воспримет это как ограничение своей свободы. На кухонном столе она оставила аккуратно прикрытый чистой накрахмаленной салфеткой завтрак – выложенный на тарелку омлет и две сосиски, с приложенной запиской, гласящей, что их надо разогреть в микроволновке, а также плетенку с хлебом, масленку с маслом, сложенные конвертиками оставшиеся со вчерашнего вечера блины и баночку крыжовенного варенья.

В плотном графике встреч нужно еще было как-то умудриться выкроить время, чтобы заскочить домой днем, на скорую руку приготовить гостю обед, а потом либо выпроводить его восвояси, либо оставить-таки запасные ключи, чтобы несчастный англичанин окончательно не превратился в пленника.

Дел на сегодня было запланировано так много, что только успевай вертеться. С утра Маша быстро заскочила в агентство, прошерстила электронную почту и ответила на самые важные письма, затем доложилась Лавре, которая привыкла быть в курсе всего, что творили ее подчиненные, получила полное одобрение своих действий, отцепила от лежащей в столе связки один ключ от собственной квартиры, кинула его в сумку и отправилась на нефтеперегонный завод, где расторопная Марьяна несколько дней назад выделила ей маленький, но отдельный кабинет.

Свой кабинет на заводе на данной стадии подготовки мероприятия был не прихотью, а необходимостью. Приезжали представители фирмы, украшающей зал. Велись переговоры по оборудованию столовой и приготовлению торжественного обеда. В спортивном зале велись тренировки по крикету. Маша нужна была везде одновременно. Прижимая к уху раскалившуюся от постоянных звонков трубку, она вела переговоры, раздавала указания, благодарила, критиковала, заставляла снять одно и повесить другое, прикидывала цвет штор и размер букетов, руководила установкой большого киноэкрана и подписывала кучу документов. Без кабинета, в котором можно было хотя бы ненадолго скинуть ботинки и водрузить ноющие ноги на стол, а заодно еще и переговорить со ста двадцатью пятью нужными людьми, которые остро нуждались в совете Марии Листопад, было бы совсем тяжко.

На двери ее кабинета вместо таблички с номером висел химический значок «Au» – золото, и подобное проявление расположения со стороны руководства комбината Маша оценила по достоинству. Точнее, со стороны Марьяны, конечно. Наблюдательная помощница генерального директора не упускала из виду любой мелочи, и знак внимания был как раз такой мелочью, необязательной, но приятной.

– Hello, gold Mary. – На пороге кабинета неожиданно появился Гордон Барнз. – I’m glad to see you. I heard that you are now working in the factory.

– Я не работаю на заводе, – улыбнулась Маша, – но мне действительно дали здесь кабинет. Я тоже рада вас видеть, Гордон.

– Мэри, когда вы выполните свое обещание и покажете мне настоящую квартиру времен Советского Союза? – В голосе Барнза сквозила укоризна. – Я согласен с тем, что вы – золото, но в таковом качестве тем более должны выполнять данные обещания.

Маше стало неловко. Она действительно обещала пригласить его в гости, но вместо Гордона сейчас в ее квартире находился совсем другой человек. Кстати, проснулся ли он уже, и если да, то что делает?

– Мэри… У меня такое чувство, что вы не здесь, не со мной, – теперь он говорил с обидой, и Маша тут же выругала себя за неприличное поведение.

– Я здесь, Гордон, – извиняющимся тоном сказала она. – Просто у меня голова забита. Столько дел в связи с этим праздником, с ума сойти! – Она и сама слышала фальшивые нотки в своем голосе, а потому неловко замолчала.

– Мэри, – похоже, Гордон теперь окончательно рассердился, – я не собираюсь навязываться вам. Просто я обратился к вам с просьбой, и вы ответили на нее согласием. Если вас так тяготит мое общество, то я могу отстать от вас раз и навсегда. Хотя, признаюсь, мне бы этого не хотелось, потому что вы мне нравитесь.

Маша решила, что внезапно перестала понимать английскую речь.

– Что? – глупо спросила она.

– Вы мне нравитесь. Вы очень привлекательная женщина, Мэри, и мне бы хотелось познакомиться с вами поближе. Но вы не даете мне такой возможности. Неужели я настолько ужасен?

– О, нет, Гордон, нет. – В его глазах плескалась такая боль, что Маша тут же кинулась спасать и утешать, как поступала всегда. Чужую боль она всегда переносила хуже, чем собственную. – Мне очень интересно с вами, Гордон. И, конечно, я обязательно выполню свое обещание и приглашу вас в гости. Вот, например, завтра. Хотя нет, завтра суббота, и я должна буду работать, у меня запланированы встречи, и я не могу их отменить. Но в воскресенье точно. Приходите ко мне в воскресенье, Гордон, я сейчас напишу вам адрес.

Дверь «золотого» кабинета открылась, и в ней показалась голова Марьяны.

– Маша, я сварила кофе и принесла вам стаканчик, ой, Гордон, – она перешла на английский, такой безукоризненный, что Маша тут же почувствовала себя сельской дурочкой. – Вы здесь. Я думала, что вы сейчас в цехе, вместе с другими инженерами. У вас какие-то проблемы? Я могу вам помочь? Если хотите кофе, то в моей кофемашине хватит еще на чашку.

– Благодарю вас, вы очень любезны, – Барнз чуть склонил голову в церемонном поклоне, – но у меня было дело к Мэри, и мы еще не договорили.

Теперь несчастной выглядела Марьяна, причем настолько, что Маша сочла необходимым вмешаться. От происходящего ей стало неловко, неровные предательские красные пятна заалели на обычно бледных щеках. Она вообще редко краснела, но сегодня кровеносные сосуды отчего-то решили сыграть с нею злую шутку, и теперь Мария Листопад была пунцовой, как девица легкого поведения, застуканная на месте преступления. Никакого преступления против морали и нравственности она, конечно, не совершала, и от этого злилась на себя и краснела еще больше. Уже от злости.

– Гордон, мне кажется, что мы договорились, – сказала она и сунула в руку Барнзу листок с написанным второпях адресом и телефоном. – Я жду вас в воскресенье, часов в пятнадцать. – Она вспомнила, что в Англии двенадцатичасовой формат времени, и быстро поправилась: – Я жду вас в три часа пополудни. Идите, пейте кофе, тем более что мне уже нужно убегать.

– Девушки, давайте примем Соломоново решение и выпьем кофе все вместе. – Барнз рассмеялся, обнажая великолепные белые зубы. Не зубы, а просто вызов обществу. И как у этих иностранцев так получается? – Марьяна, если ты не против, то мы можем перейти к тебе в кабинет и угоститься твоим великолепным кофе. Она варит прекрасный кофе, – последнюю фразу он произнес, повернувшись к Маше.

Та искоса глянула на Марьяну, кислое лицо которой не выражало ни малейшего восторга от подобной перспективы. Маша совершенно не разбиралась в романтических отношениях, но даже ей невооруженным глазом было видно, что помощница директора отчаянно влюблена в статного англичанина, и непонятно откуда взявшееся соперничество с не очень юной и не очень красивой Марией ей совершенно не по нраву.

Всплывшее в голове слово «соперничество» так насмешило Машу, что она даже фыркнула. Ее внешний вид не мог идти ни в какое сравнение с ухоженной красавицей Марьяной, так что волноваться той было совершенно не от чего. Но она волновалась. Высокая грудь под тонкой, несмотря на мороз, шелковой тканью блузки вздымалась, выдавая крайнюю степень возбуждения. Ноздри трепетали, как у скаковой лошади перед стартом. Чуть подрагивали тонкие длинные пальцы с миндалевидными, очень тщательно накрашенными ногтями. Девушка тяжело дышала, и в ее глазах блестели то ли отблески молний обуревавшей ее ярости, то ли просто непролитые слезы.

– Я не буду кофе, – поспешно сказала Маша, которой не хотелось, чтобы из-за нее кто-то плакал. – Мне действительно нужно идти. Марьяна, я вернусь ближе к вечеру, мне нужно обсудить с вами ряд деталей. Гордон, до встречи.

Так как они оба продолжали стоять, не выказывая ни малейшего намерения выйти из ее кабинета, уже изрядно рассерженная Маша решила уйти сама. Схватив шубку, висящую на спинке кресла, она царственно кивнула им головой и выбежала прочь. За ее спиной раздалась торопливая, сбивчивая женская английская речь, в которой слышался упрек и раздражение. Впрочем, не в Машиных привычках было подслушивать, да и захлопнувшаяся дверь со значком «Au» отрезала от нее все звуки.

Часы показывали чуть меньше полудня, и Маша решила доехать до дома, чтобы покормить и выпустить своего пленника. Услышав шум открывающейся двери, Дэниел Аттвуд вышел в маленькую прихожую и улыбнулся, увидев Машу.

– I’m glad to see you, – сообщил он, и Маша вдруг подумала, что чисто английский обмен любезностями начал ее утомлять.

– Вы не испугались, когда поняли, что я бросила вас одного в квартире? – спросила она, устремляясь на кухню и доставая из пакета купленные по дороге полуфабрикаты из супермаркета, требующие, чтобы их только разогрели, а не готовили.

– Я не испугался, – засмеялся он. – Мэри, меня вообще не так просто испугать, тем более что вы все объяснили в вашей записке. Если честно, мне было некогда бояться, потому что я только час как проснулся.

– А как вы себя чувствуете?

– Прекрасно. – Ее гость легкомысленно пожал плечами. – Голова не болит, и я совершенно уверен, что ночное приключение не нанесло мне никакого ущерба. Я выспался и чувствую себя совершенно здоровым. Мэри, можно я задам вам один нескромный вопрос?

– Конечно. – Теперь Маша пожала плечами, стараясь скрыть неуверенность в голосе. Господи ты, боже мой, о чем это он собирался ее спрашивать?!

– В той комнате, где я спал, на столе стояла коробка. Наверное, я поступил некрасиво, когда открыл ее без спросу, но мне было любопытно угадать, прав ли я, подозревая, что в ней. Дело в том, что в моей семье есть точно такая же коробка, и я оказался прав, обнаружив под крышкой оловянных солдатиков. Мэри, откуда они у вас?

– Солдатики? – Маша смотрела непонимающе, но потом моргнула и улыбнулась: – А, солдатики! Это дедушкины. Он привез их из Англии, когда ездил туда в командировку. Кто-то из английских коллег их ему подарил. А что?

– Не знаю, – в голосе Дэниела звучали какие-то странные нотки, напоминающие недоумение. – Я не очень понимаю, если честно. Видите ли, Мэри, я в детстве очень любил оловянных солдатиков, собирал их и много о них читал. В той коробке, что хранится у вас, классические фигурки, представляющие британскую армию. Они сделаны фирмой William Britain, самой известной среди коллекционеров из ныне существующих. Такие же солдатики были в коллекции сэра Уинстона Черчилля, и точно такие же остались у меня дома.

– Ну и что? Они очень дорогие? Вы поэтому так удивились, увидев их?

– Дорогие? Нет. – Аттвуд рассмеялся, немного хрипло. – Олово стоит недорого, и даже самые эксклюзивные экземпляры не обходятся сегодня больше двухсот-трехсот фунтов. А большинство из них еще дешевле. Исключение составляет только G.I. Joe, прототип солдатика ручной работы Дона Левина, который был создан в 1963 году, а спустя сорок лет продан на аукционе за двести тысяч долларов, но было это в Америке и к нашим британским солдатикам никакого отношения не имеет.

Заинтересованная Маша прошла в бабушкину комнату, открыла коробку и взяла одного из солдатиков в руки. Красный камзол, черная шляпа, длинное ружье, ранец за плечами, гладкая черная подставка, придающая устойчивость всей фигурке. Ничего нового, все это она видела с детства.

– Нет, эти обычные. – Дэниел подошел так тихо, что Маша невольно вздрогнула. – Странный вот этот, отличающийся от остальных.

Он взял в руки фигурку, действительно выглядящую совсем иначе. На ней не было ни красной одежды, ни знаменитой британской черной шапки. Фигурка была совершенно серой, как будто покрытой какой-то краской. В детстве Маша ее совсем не любила и никогда с ней не играла, потому что одинокая фигурка выглядела совсем не так нарядно, как остальные ее собраты, глянцевые и бравые.

– Ну, может, она из какого-то другого набора, – снова пожала плечами Маша. – Но она приехала из Англии вместе со всеми остальными солдатиками. Отдельно ее не покупали. Дед не увлекался коллекционированием, да и как бы он мог это делать в Советском Союзе? Это просто подарок, память о том времени, которое он провел в Лондоне. Мне кажется, что в этом нет ничего удивительного.

– В этом нет. – Аттвуд повертел странную фигурку в руках. – Удивительно то, что она очень тяжелая. Значительно тяжелее, чем все остальные. Вы этого не замечали?

– Может, и замечала, но не придавала значения. Зачем? Дэниел, это же просто игрушка!

Она была рада, что Аттвуд напомнил ей про солдатиков. Уже несколько дней Маша собиралась унести этот набор на работу, чтобы показать модератору игр для детей. Ее предложение устроить на празднике битву из солдатиков, конечно, не оловянных, а пластиковых и значительно больших размеров, было воспринято на ура, она заказала требуемые фигурки на заводе пластиковых изделий и обещала показать своих солдатиков для образца.

Их разговор прервал телефонный звонок. Звонила мама, и Маша сразу напряглась.

– Алло, добрый день, мама, – сказала она таким неестественным голосом, что Аттвуд с удивлением посмотрел на нее.

Он не понимал ни слова, но по интонации понимал, что звонок был неприятным, а ее настроение изменилось. Разговаривать у него на глазах Маше отчего-то было неловко. Это было глупо, поскольку англичанин не мог узнать, что именно она говорит, но тем не менее Маша положила солдатика, которого держала в руках, и вышла из комнаты.

– Мария, ты где, на работе? – Отчего-то мама всегда называла Машу полным именем, как будто была строгой учительницей, отчитывающей за очередной промах.

– Нет, домой заехала, – ляпнула Маша, много раз зарекавшаяся говорить маме правду, дабы избежать дополнительных объяснений, но в очередной раз не сдержавшаяся.

– Домой? Днем? Ты больна?

– Мама, я совершенно здорова и домой приехала по делу. – Маша возвела глаза к небу, призывая даровать ей терпения. – А ты зачем звонишь? Что-то случилось?

– Странный вопрос, зачем мать звонит дочери, – не преминула заметить мама. – Но ты права, у меня к тебе дело. Ты знаешь, Мария, я собираюсь переехать к тебе пожить, поэтому хотела узнать, когда ты вечером соблаговолишь вернуться с работы и сможешь меня впустить. Но раз ты дома уже сейчас, то не уходи, я скоро приеду.

– Что ты собираешься сделать? – уточнила Маша, которая от изумления чуть не подавилась воздухом и начала судорожно кашлять.

Даже когда Маша загибалась от душевной боли после смерти бабушки, мама не предлагала переехать к ней, чтобы скрасить ее одиночество. Мама вообще с самого ее рождения не стремилась жить с дочерью, и ее нынешнее желание переехать выглядело нонсенсом.

– У меня начинается ремонт, – объяснила мама, впрочем, довольно нервно. – Мне вредно жить в таких условиях, поэтому я приняла решение на время, пока идет ремонт, переехать к тебе.

– Но это невозможно, – слова вырвались у Маши раньше, чем она оценила последствия.

– Что значит – невозможно? – В голосе мамы послышался металл. – Ты оказываешь мне от дома? Мне? Родной матери? Мария, возможно ли это? Ты живешь одна в трехкомнатной квартире и утверждаешь, что у тебя не найдется для меня угла?

Дэниел Аттвуд пришел вслед за Машей на кухню и смотрел вопросительно, мол, не нужна ли помощь. Высокий мамин голос, в котором уже слышались близкие слезы, ввинчивался Маше в черепную коробку, приближая приступ мигрени. Сферические круги, предвестники этой самой мигрени, уже крутились перед глазами, размывая четкость восприятия мира.

Вчерашний разговор с Лилей, происшествие в подъезде, мамино дикое, непонятно откуда взявшееся стремление поселиться в Машиной квартире, крутились в голове с той же скоростью, что и центрические круги перед глазами. Маша почувствовала головокружение и дурноту, зажмурилась, покачнулась, ощутила на плечах крепкие мужские руки, готовые ее подхватить, и широко распахнула глаза.

Дурнота прошла, будто и не бывало. Решение ее проблемы было таким очевидным, что Маша даже засмеялась.

– Мамочка, я всегда рада тебя видеть, – сказала она весело, надеясь, что бог простит ей легкое отклонение от истины, – но переехать ко мне ты не можешь, потому что я живу не одна. Я уверена, что как женщина ты меня поймешь.

– Что? – В голосе мамы звучало недоумение. – Как это ты живешь не одна? С кем это ты можешь жить? Со своей ненормальной Лилей? Ее что, выгнал муж? Я так и знала, что это произойдет.

– С Лилей и ее мужем все в порядке, – заверила Маша. – А я живу с мужчиной. С другом. Что тебя в этом так удивляет?

– Откуда у тебя мог взяться друг, да еще такой, который может у тебя жить? Это, наверное, какой-то альфонс, мошенник, который намерен тебя обмануть, обобрать. – Теперь в голосе мамы слышалась паника.

Машу это мимолетно удивило, потому что заботиться о ее душевном покое и безопасности было совершенно не в мамином характере.

– Не волнуйся, мамочка, он не мошенник. – Маша покосилась на Дэниела, в очередной раз вознеся хвалу небесам за то, что тот не понимает по-русски. – Он очень приличный человек, профессор университета, англичанин.

– Англичанин. – Мама задохнулась воздухом, издала звук, похожий на рыдание. – Боже мой, нет, это ужасно и совершенно невозможно! Мария, я потом тебе позвоню, но имей в виду, что ты совершаешь непоправимую ошибку. Думаю, мы обязательно об этом поговорим.

В ухо Маше ударили короткие гудки, она задумчиво посмотрела на телефон и постучала им по зубам, как всегда делала в минуты важных раздумий. Мария Листопад хорошо знала свою маму Тамару Александровну. Та никогда не отступала от того, что считала нужным и важным для себя, а потому Маша даже не сомневалась, что полученную информацию о неизвестном англичанине и связанном с ним изменением Машиного одинокого положения мама проверит обязательно.

Она повернулась к Аттвуду, который продолжал внимательно и чуть напряженно смотреть на нее, и решительно спросила:

– Дэниел, а не могли бы вы некоторое время пожить у меня?

* * *

Когда-то в молодости Мэри хорошо знала, как изнутри выглядит отчаяние. Оно было похоже на вязкий, прокисший, начинающий бродить яблочный джем, все еще приторно сладкий, но уже с начинающей горчить кислинкой, вяжущей язык. Муть отчаяния вообще была вязкой, топкой, как болото. Оно засасывало, не давая вытащить ног, втягивало в себя все больше и больше. По ночам муть то ли болотной жижи, то ли перебродившего повидла не давала Мэри дышать. Она реально начинала задыхаться от лопающейся пузырями массы, забивающей ноздри, горло, легкие.

Отчаяние было повсюду – в каплях дождя, сползающих по стеклу, во влажной духоте лондонского лета, в первых весенних цветах, распускающихся на подоконнике, в вялой покорности дочери, сытой, сонной уверенности в глазах мужа. Единственным, перед кем оно сдавалось, отступало, ненадолго прекращало свое бурление, был Александр. Сын, сыночек, точная копия своего отца, постоянное напоминание о прошлом, вечный укор и непрекращающееся счастье.

Чуть сладковатый привкус отчаяния стал настолько привычным, что Мэри даже и не заметила, когда он исчез, стерся, вытеснился другими вкусами жизни. В какой момент все, что она ела, перестало быть чуть сладким, она и сама не знала. Просто в какой-то момент поняла, что это так. Поняла, убедилась и списала на старость, с которой она смирилась, как только узнала, что человека, который столько лет был причиной ее отчаяния, давно нет в живых.

Сейчас, на девятом десятке она с изумлением осознала, что рецепторы на ее языке все еще работают и позволяют осязать иные человеческие чувства и эмоции. Теперь, когда в ней жила прочно обосновавшаяся за грудиной тревога, все имело привкус прогорклого топленого масла. Тревога в ее понимании и выглядела, как масло – жирная, рассыпающаяся рыхлыми неопрятными комками, крошащаяся в руках, с острым горьким запахом и противным, рвотным вкусом, остающимся на языке, сколько его ни заедай.

Мэри Шакли тревожилась за внука и ничего не могла с этим поделать. День за днем она отправляла ему электронные письма, умоляя вернуться домой. Внук не отвечал. Точнее, он не был совсем уж бессердечным, раз в несколько дней от него приходили короткие скупые послания, позволяющие считать, что он жив и здоров, но обсуждать что-то по существу отказывался наотрез, полагая, что это не бабкино дело.

Никогда-никогда в своей долгой жизни Мэри Шакли не вмешивалась в то, что ее дети считали разумным и правильным. Даже тогда, когда была уверена, что они совершают глупость. Она была убеждена в том, что каждый человек имеет право как на собственные ошибки, так и на их последствия. Утешала, когда последствия, с ее точки зрения совершенно очевидные, падали на голову, помогала, когда об этом просили, но не предупреждала, не ругала, не нудела за спиной. Никогда. За исключением этого раза.

Тревога была острой, не дающей спать по ночам и не проходящей поутру, когда скупое зимнее лондонское солнце слегка золотило горизонт, разгоняя ночную тьму и прячущихся в ней демонов. Тьма рассеивалась, а демоны оставались, продолжая взбивать прогорклое масло и щедро потчевать им старую женщину.

Мэри Шакли была терпеливой. Жизнь научила ее терпеть адскую душевную боль, способную убить любого, чуть менее выносливого. Она была терпеливой, но не выносила бездействия. А потому, сглатывая мерзкий, противный масляный ком, забивающий рот, она прикидывала, что еще может предпринять, чтобы отвести от мальчика нависшую над ним опасность. В том, что опасность действительно существует, она не сомневалась.

Будь Мэри хотя бы на пять лет моложе, она сама поехала бы в эту проклятую Россию, когда-то отнявшую у нее единственного человека, которого она любила, и теперь грозящую отнять внука. Да, конечно, у нее была еще и внучка, которую старая Мэри тоже очень любила, но это не означало, что внуком можно было пожертвовать ради собственного спокойствия.

Нет, всей этой суматохи, связанной с получением виз, ей не пережить, впрочем, как и самого путешествия. Подобную возможность Мэри всесторонне обдумала и отвергла, как невыполнимую. Вики? Она ни за что не откажется от привычной для нее жизни, от садика с цветами, от нудных, но умиротворяющих хлопот по хозяйству, даже ради собственного сына не откажется, что уж тут говорить о волнениях Мэри!

Несколько дней назад старая женщина попробовала еще раз завести с дочерью разговор о том, что мальчика нужно уговорить вернуться домой, и получила строгую отповедь. В России он был по работе. Работа его считалась престижной и высоко оплачивалась. Мальчик был уже взрослым и не должен сидеть у материнской или бабкиной юбки только ради того, чтобы им было спокойнее. Да и вообще, ему нужно было сменить обстановку, чтобы отойти от тяжелого развода.

По поводу развода Мэри и Вики тоже никак не могли прийти к согласию. Мать считала развод злом и никак не могла взять в толк, к чему разводиться после двух десятков прожитых вместе лет, а дочь, все эти два десятка лет истово ненавидящая невестку, воспринимала развод как благо, как манну небесную, наконец-то пролившуюся на нее после стольких лет бесплотных надежд.

– Мама, отстань от мальчика, – раздраженно оборвала едва начавшийся разговор Вики. – Если он считает, что ему хорошо в России, значит, пусть он будет в России.

– Но в том-то и дело, что ему там нехорошо! Ему там опасно!

– Мама, прекрати! – Вики повысила голос. – Это только твои фантазии, которые не имеют ни малейшего отношения к реальности. Я разговариваю со своим сыном каждый день, поэтому точно знаю, что ничего страшного с ним не происходит. Не заставляй меня думать, что тебя наконец-то настиг старческий маразм.

Мэри с тоской подумала, что маразм в ее ситуации был бы хорошим выходом, счастливым избавлением от мучающей ее душевной боли. Что же делать? Поговорить с внучкой? Но девочка слишком молода и неопытна, чтобы отправляться в Россию, да и не обладает она такой силой характера, чтобы заставить брата вернуться домой, раз он этого не хочет.

Даже его родной отец никогда не имел на него такого влияния. На протяжении всей жизни был только один человек, к которому мальчик прислушивался, и это был Александр Шакли, его дядя. Александр, ее любимый сын.

Она знала, что сможет заставить его отправиться в путь, только если расскажет правду. Всю правду с самого начала. Он поедет в Россию, если узнает, что сам наполовину русский, что там, в России скрывается какая-то тайна, отгадывать которую и отправился его неуемный племянник, которого нужно найти и остановить.

Мэри много бы дала, чтобы понять, в чем именно заключается эта тайна. Она подозревала, что ответ скрывается в каких-то записях, оставшихся от Ройла и найденных внуком. По крайней мере, мальчик сильно изменился именно после того, как она попросила его разобрать старые ящики с бумагами, которые много лет лежали на чердаке после смерти мужа. Что было в тех бумагах?

Она даже смогла преодолеть старческую слабость и залезла на чердак, где провела почти полный день, до глубокого вечера. Проведенный ею тщательный обыск ничего не дал. На чердаке было много пыли и оставшихся от Ройла чертежей и коробок со всяким барахлом, но ничего из найденного ею не проливало ни капли света на происходящее.

Сможет ли Александр Шакли принять тот факт, что воспитавший его отец был ему неродным, а сам он наполовину русский? Сможет ли понять и простить мать, обманывающую его столько лет? Не разрушит ли она своими руками то трогательное единение между матерью и сыном, которым так гордилась и которым так дорожила? У Мэри было много вопросов и ни одного ответа.

Трусливое желание не отпирать дверцу, из-за которой обязательно выпадет хранящийся в ее семейном шкафу скелет, охватило Мэри Шакли, но она лишь на минуту позволила себе поддаться простительной слабости. Нет, съедающая ее тревога за внука сильнее, чем опасения поссориться с сыном. Поэтому она все расскажет Александру и отдаст себя на его суд взамен на обещание съездить за мальчиком и вернуть его в Англию.

Она набрала телефонный номер сына и, дождавшись, пока он ответил, устало сказала:

– Алекс, мне нужно, чтобы ты заехал ко мне сегодня. Нам нужно поговорить.

* * *

– Дэниел, а не могли бы вы некоторое время пожить у меня?

Маша и сама не понимала, как при всей своей скромности, даже робости, она смогла сделать подобное предложение совершенно постороннему мужчине, да еще и иностранцу. Впрочем, именно то, что она произносила этот текст на английском языке, немного снимало как чудовищность предложения, так и возникающую в связи с этим неловкость.

Как ни странно, Дэниел Аттвуд, по всей видимости, чудовищным предложение вовсе не считал. Маше даже показалось, что в глазах у него мелькнула радость, но она тут же усомнилась в своем предположении. Уж радоваться ему было точно не от чего!

– Вы предлагаете мне пожить у вас, Мэри? – уточнил он с тем самым непонятным ей блеском в глазах, который она и приняла за радость. – Вы заботитесь о моем здоровье, или вам нужна защита от тех хулиганов, что завелись в вашем подъезде?

– Мне нужна защита, но не от хулиганов, – мрачно сказала Маша, чувствуя себя полной дурой. – Мне нужна защита от моей собственной мамы. Дэниел, мы с вами выросли в разных семьях, поэтому вы меня не поймете. Вы так трогательно рассказываете о своих родителях, о маме… Чувствуется, что вы ее очень любите. А я не могу похвастаться тем же. Моя мама… Она сложный человек, поэтому у нас и отношения очень сложные. С самого моего детства. Когда была жива бабушка, было проще. А потом… Потом стало совсем трудно.

Маша говорила медленно, едва подбирая слова. Ей казалось практически невозможным объяснить ту боль, которую она испытывала из-за мамы всю свою жизнь. Но, как ни странно, он понял.

– Мэри, родителей не выбирают, это правда. Мне просто повезло. Маме моей повезло меньше, у нее с бабушкой тоже отношения натянутые. Так часто бывает. В чем вам нужна моя помощь?

– У мамы бывают… фантазии. – Больше всего Маше хотелось разреветься. И от участия, которое он проявлял, и от готовности помочь, и от того, что к тридцати шести годам ей было некого попросить об этой помощи, только этого англичанина, свалившегося ей как снег на голову в темном дворе. – Сейчас она решила переехать ко мне. Она говорит, что это из-за ремонта, но я не верю. Просто она решила на практике показать мне, как неправильно я живу.

– А это так? – Он чуть заметно улыбнулся.

– Наверное, – Маша пожала плечами. – Я допоздна задерживаюсь на работе. У меня никогда нет нормальной человеческой еды. Я могу полночи писать какой-нибудь сценарий, а потом отсыпаться до полудня. Мама убеждена, что в свободное время я должна вести с ней светские беседы, а я люблю в полном одиночестве смотреть кинофильмы, а светские беседы, наоборот, ненавижу.

– С Джудом Лоу? – подколол Аттвуд. – Я имею в виду кинофильмы…

– И с ним тоже. – Маша обреченно махнула рукой. – Дэниел, вы простите меня, я понимаю, что у вас свои планы и своя жизнь. Я просто так сказала, совершенно не подумав. Конечно, вы не должны ко мне переезжать и помогать мне разбираться с моей мамой.

Ей на ум пришел бородатый анекдот, к герою которого прибегали с сообщением, что его теща упала в вольер с крокодилами. «Ваши крокодилы, вы их и спасайте», – отмахивался тот. Маша чувствовала себя в вольере с крокодилами, и никто не спешил ей на помощь.

– Мэри, я согласен. – Ей показалось, что она ослышалась.

– Что?

– Я согласен пожить в вашей квартире. Мне осталось пробыть в России около двух месяцев, и на это время я готов отказаться от той квартиры, которую снимаю. Ваш дом расположен в прекрасном месте, в соседнем подъезде живут мои коллеги, вас я не стесню, потому что квартира большая, да и все равно, как вы справедливо заметили, вас никогда не бывает дома. Вам хватит двух месяцев, чтобы разобраться с мамой?

На то, чтобы разобраться с мамой, точно не хватит целой жизни. Но проблемы нужно решать по мере их поступления. Это Маша знала точно. Сейчас маме взбрела в голову безумная мысль с чего-то переехать к дочери. Зная ее ветреный и непостоянный нрав, можно было быть уверенным, что причуда эта закончится так же быстро и внезапно, как и началась. Кроме того, мама, кажется, говорила, что собирается замуж… Кстати, если дело действительно в ремонте, почему бы ей не переехать на время к своему жениху…

Правда, ремонта Маше точно не пережить. Нетрудно догадаться, что если мама затеяла его всерьез, то покупать обои и устраивать разборки с ремонтниками точно поручит дочери. Господи, как же это все не вовремя… Маша чуть не застонала от огорчения.

– Готовить можем по очереди, – англичанин, оказывается, все это время продолжал говорить. – Вы знаете, Мэри, я – неплохой повар. Так что если вы обещаете иногда баловать меня блинами, то я взамен обещаю классический английский яблочный пирог, гренки по-валлийски, омлет с сыром чеддер и джем из апельсинов с виски. Вы пьете виски, Мэри?

– Пью, – засмеялась Маша. Он так вкусно рассказывал, что она чуть не захлебнулась слюной. Нет, все-таки хорошая ей пришла в голову идея пригласить его у себя пожить! – Дэниел, давайте пока пообедаем тем, что я принесла из супермаркета. Изысков не обещаю, но есть очень хочется.

Пообедав, она вручила Аттвуду ключ от квартиры, показала свободные полки в бабушкином шкафу, чтобы он мог занять их своими вещами, за которыми пообещал съездить за то время, пока Маша будет на работе. Она забрала коробку с оловянными солдатиками, которым было суждено сыграть важную роль в предстоящем празднике, и в неожиданно хорошем настроении побежала по своим делам. Уже в машине она вспомнила про то, что в выходные обещала пригласить в гости Гордона Барнза. Интересно, как он отнесется к тому, что в ее квартире теперь живет другой англичанин?

Впрочем, немного подумав, Маша решила, что ситуация и в этом случае складывается как нельзя лучше. С Дэниелом ей было легко и просто, потому что он за ней не ухаживал. Отношения с ним были дружескими, а дружить Маша Листопад умела. Гордон сказал ей, что она ему нравится, а такие вещи с юных лет вводили Машу в ступор. Она не умела нравиться мужчинам. Да еще и Марьяна, которая так отчаянно ревнует, что смотреть больно. Нет, очень хорошо, что есть Дэниел. Он прикроет ее и с этой стороны. А потом они оба уедут в свою Англию, и жизнь снова станет простой и привычной, как раньше.

Маша внезапно подумала, что, возможно, будет скучать по тем приключениям, которые вошли в ее жизнь. По стечению обстоятельств, произошло это одновременно с ее знакомством с Дэниелом Аттвудом, а значит, и закончится все вместе с его отъездом. Что ж, хорошего понемножку, Маша привыкла довольствоваться малым. Невольно она вспомнила цитату из сериала «Молодой папа»: «Это смерть, довольствоваться тем, что есть».

– А может, я и не жила все это время? И вдруг Лиля права, и то, что происходит сейчас – это шанс изменить мою жизнь? Перестать соглашаться на то, что есть. На эрзац вместо настоящей жизни, полной приключений, разочарований, любви, боли и счастья. Я всегда избегала новых впечатлений и острых ощущений. Боялась, что мне будет больно. Боялась, что на меня набросятся все псы ада, но ведь именно с этого начинается путь в рай.

Это тоже была цитата из ее любимого сериала. И, бормоча ее, Маша завела машину и выехала из двора. Она не чувствовала взгляда внимательных глаз, смотревших на нее через окно, и уж тем более не слышала едва произносимых под нос ругательств.

Приехав на работу, Маша неожиданно застала в своем кабинете Гордона Барнза. Точнее, отдельных кабинетов в ивент-агентстве Валерии Лавровой не признавали. Свой закуток был лишь у самой Лавры, да еще у главбуха. Все остальные сидели в огромной общей комнате, разделенной перегородками. Каждая зона имела свой цвет, и сотрудники во время недавнего ремонта могли выбрать, какой они предпочитают. Машин закуток был нежно лиловым, как только что распустившаяся сирень. Сиреневый куст был нанесен в виде принта на противоположную окну стену, и под этим кустом, за ее столом восседал невозмутимый Гордон, увидев которого Маша слегка опешила.

– Вы что здесь делаете?

– Мы не договорили. – Он невозмутимо встал со стула и помог Маше снять ее невесомую шубку. Гвалт, который постоянно стоял в кабинете, где люди профессионально занимались устройством праздников, не стихал. Никто из коллег не видел ничего необычного в том, что к Марии Листопад пришел посетитель, пусть даже высокий, красивый и с тем тонким налетом небрежной элегантности, который неизбежно выдавал иностранца. – Мэри, я внезапно понял, что должен немедленно увидеть вас снова.

– Зачем? – Маша пожала плечами. Она чувствовала себя неловко.

– Зачем мужчина хочет увидеть понравившуюся ему женщину? – грустно спросил он и, заметив ее нетерпеливый жест, шутливо поднял руки вверх: – Все сдаюсь, сдаюсь, не буду об этом говорить, я вижу, что вам неприятно мое внимание.

– Вовсе нет, – слабо возразила Маша. – Дело не в вас, Гордон. Просто мне всегда неловко от любого внимания. Вот и все.

– Почему? Неужели такая красивая женщина, как вы, до сих пор не привыкла к вниманию?

– Я вовсе не красивая, – Маша даже засмеялась от такого предположения. – Как сказано у кого-то из русских классиков, «она была чертовски мила». Вот это описание как раз про меня.

На упоминание русских классиков инженер Барнз, в отличие от филолога Аттвуда, не отреагировал. И почему Машу тянуло все время сравнивать их между собой?

– Вы ошибаетесь, Мэри, – Барнз говорил еще более грустно. Он встал из-за стола, подошел к Маше и взял ее за руку. – Я приехал, чтобы сказать, что вы не обязаны приглашать меня домой, если вам этого не хочется. Я не настаиваю.

– Бросьте, Гордон. – Маше стало неудобно. Кроме того, ей больше всего на свете хотелось, чтобы он оставил в покое ее руку, и она потихоньку потянула и вытащила пальцы, которые отчего-то даже немного слиплись. – Я обещала показать вам свой дом, и я не отказываюсь от своего обещания. Я бы даже пригласила вас на обед, но не думаю, что успею блеснуть кулинарными талантами. Сейчас из-за праздника на заводе у меня ужас сколько работы.

– Мэри, а давайте в воскресенье пообедаем в ресторане? – предложил Барнз. – Какой у вас в городе самый лучший ресторан? Я приглашаю вас на обед, потом провожу до дома, вы покажете мне квартиру, мы выпьем у вас чаю, и я оставлю вас в покое.

– Давайте, – согласилась Маша, пряча улыбку. Улыбалась она от того, что собиралась сейчас предложить. – Гордон, я согласна, но только с одним условием. Видите ли, я сдала одну из комнат, у меня живет квартирант, поэтому на обед мы возьмем его с собой. Тем более что я убеждена, что он вам понравится и вам будет о чем поговорить. Он тоже англичанин, как и вы.

– Вы сдали комнату? – медленно спросил Барнз. – Боже мой, Мэри, вы с ума сошли! Зачем? Вам что, так нужны деньги?

– Нет, деньги мне не нужны. – Маша пожала плечами. Разговор ей не нравился все больше и больше. – Просто так сложились обстоятельства, и хочу заметить, Гордон, что это совершенно точно не ваше дело.

– Боже мой, что же я наделал, – прошептал Барнз. Сейчас он выглядел совсем больным. – Вы говорите, что так сложились обстоятельства. Боже мой, я все испортил!

Маша смотрела недоумевающе, поэтому он спохватился, потер лоб, улыбнулся через силу.

– Простите меня, Мэри, я сам не знаю, что я несу. В вашем присутствии я становлюсь глупее, чем есть на самом деле. Конечно, это не мое дело, и вы вправе распоряжаться своей квартирой так, как считаете нужным. Я с удовольствием познакомлюсь с вашим квартирантом. Поэтому давайте считать, что насчет обеда и последующего чая на вашей территории мы договорились.

– Конечно. – Маша улыбнулась, немного виновато. – Гордон, если вы не против, мне нужно сделать некоторые дела, а потом вернуться на завод. Извините.

– Нет, это вы меня извините. Как же хорошо, что я к вам заехал, – бодро сказал он и помахал Маше рукой. – Нет, Мэри, не надо меня провожать, я найду дорогу.

Он подхватил с соседнего стула свой пуховик и ушел, насвистывая какую-то незнакомую Маше мелодию.

– А он ничего, красивый. – Из-за перегородки выступила Лавра, посмотрела на Машино покрасневшее от смущения лицо и рассмеялась. – Пойдем-ка ко мне в кабинет, девочка. Расскажешь мне о проделанной работе, об этом английском красавчике, ну и о квартиранте заодно. Что ты на меня так смотришь? Я в состоянии понять по-английски слово «квартирант». И я совершенно точно знаю, что еще вчера днем никого подобного в твоей жизни не было. Пошли, пошли. Я же за тебя волнуюсь, девочка моя.

Глава 7

Он привык к тому, что в родном доме теперь жил как квартирант. В конце концов, ко всему привыкаешь. Даже к тому, с чем невозможно смириться. Про то, что он чувствует себя квартирантом, никто не догадывался, даже жена, обычно чуткая ко всему, что с ним происходило, Лиза. Но сам Александр Листопад четко знал, что жизнь его разделилась на ДО и ПОСЛЕ, и линия раздела проходила по карте Великобритании, а точнее, по одной из лондонских улиц в боро Луишем.

Он в мельчайших подробностях помнил, как в ТОТ день Мэри, провожая его к дверям, дала ему плащ Ройла. То ли от болезни, то ли от захватившего его урагана чувств Александр был весь в поту, и она волновалась, что он снова простудится и разболеется окончательно.

Он уносил на своих плечах не только плащ Ройла Шакли, но и бремя невыносимой вины перед самим Ройлом, которого он только что вероломно обманул. Как тать в ночи воспользовался оказанным ему гостеприимством и похитил честь женщины, принадлежавшей Шакли так же, как и плащ – свободный, чуть великоватый Александру, добротный плащ из английской шерсти.

Мэри протянула плащ. Она говорила какие-то необязательные, пустые, ничего не значащие слова, а он молчал. И в ее лихорадочном потоке слов, и в его молчании оба прятали смятение и глубокую тоску. Уже тогда он не то чтобы знал, а остро чувствовал, что никогда не сможет забыть эту случайную, украденную им женщину. Уже тогда она понимала, что обречена думать о нем всю оставшуюся жизнь.

Он, не глядя, просунул руки в рукава плаща, шагнул за порог, тоже как слепой, и услышал, как за спиной захлопнулась дверь. Звук закрывающейся двери был тихий, мягкий, аккуратный, но для него прозвучал оглушающе, как выстрел.

В Британии Александр Листопад и его коллеги провели еще десять дней. Поездка подходила к концу, когда он вдруг понял, что так и не купил никаких подарков семье. Он вообще не очень помнил, как провел эти десять дней. Что делал, куда ходил, что говорил. Ему все было все равно, что есть и что делать. Перед глазами стояла лишь Мэри Шакли, ее лицо, ее улыбка, ее глаза, распахнутые ему навстречу. Она не закрывала их в тот единственный раз, когда они занимались любовью.

Накануне отъезда он все-таки заставил себя пойти по магазинам. Купил жемчужные бусы для Лизы, куклу Тамаре, какое-то летнее детское платьице из тонкого батиста, нежно-голубое, с вышитыми по подолу яркими рыбками, весело снующими между водорослями и камушками, раскиданными по морскому дну. В Советском Союзе не продавали таких детских платьев, и Листопад отстраненно подумал о том, что его дочка будет самая красивая, когда наденет его и пойдет по летней улице, держась за папину руку. Мысли о дочери были какими-то чужими, полустертыми, неважными, промелькнувшими и исчезнувшими под натиском неизбывного горя, разраставшегося внутри его.

Он забрал завернутые подарки, сунул в портфель, вышел из магазина и пошел, куда глядят глаза, прощаясь с Лондоном и своими несбыточными мечтами. Ноги сами собой привели его к дому Шакли.

– Надо вернуть плащ, – сам себе объяснял причину своего визита Александр. – Я только отдам плащ и уйду.

Он знал, что подспудно думал об этом с самого утра, когда только надевал чужой, не по размеру большой плащ поверх своего черного костюма, того самого, что вызвал веселый хохот принимающей стороны и стоил бутылки коньяка сотруднику советского посольства.

За минувшие десять дней у него десять раз была возможность отдать плащ Ройлу, но он не сделал этого, дождавшись наступившего сегодня. Он шел к этому дому, зная, что Ройла наверняка нет дома, поскольку в этот час он точно на работе.

Александр Листопад понимал, что поступает некрасиво по отношению к старине Ройлу. И по отношению к Лизе, верной любящей Лизе, которая терпеливо ждала его возвращения из бесконечных командировок, и сейчас ждала тоже. Он поступал некрасиво по отношению к Тамаре и никогда не виденной им девочке по имени Вики, дочери Мэри. И он ни в коем случае не должен был сегодня приходить к этому дому. Александр решительно пересек каменную мостовую и позвонил в дверь.

Второй ураган, в который они попали, был еще сильнее, еще яростнее, еще неугомоннее первого. Сначала Александр вынырнул из накрывшего его безумия и обнаружил, что они лежат на полу маленькой прихожей. Во второй раз пришел в себя на причудливом диване в гостиной, а в третий – на кухонном столе, где, кажется, его собирались поить английским чаем. Впрочем, за последнее он не мог ручаться точно.

Мэри была как прохладная вода в ручье в жаркий день: легкая, текучая, неспешно журчащая, прозрачная. Он приникал к ней губами, пытаясь выпить всю, до капли, до донца, но никак не мог укротить свою дикую нечеловеческую жажду. Она откликалась на каждое движение его губ, рук, вливалась в его раскрытый в немом крике рот, струилась по его венам, смешиваясь с кровью, заменяя ее собой. Здесь и сейчас они были одним целым, неумолимо знающим о том, что вскоре им суждено распасться, расстаться, разбиться, не имея возможности когда-либо снова встретиться и собраться воедино.

Их чувства были обострены отчаянием. Обожженная душа пылала так сильно, что даже легчайшие прикосновения приносили нестерпимую физическую боль. Но они снова и снова приникали друг к другу, словно пытаясь продлить эту боль. Оба знали – ее надо испытать здесь и сейчас, чтобы запомнить надолго. Потом ничего больше не будет, кроме нестерпимой душевной муки, по сравнению с которой нынешняя боль покажется детским леденцом на палочке, сладким, оставляющим долгий привкус на языке.

Ему казалось, что в доме Шакли он провел целую вечность, но, когда он в очередной раз сумел оторваться от тела Мэри и глянул на часы, оказалось, что прошло всего двадцать пять минут.

– Тебе надо идти, – чужим, хриплым голосом сказала Мэри и поднялась, натягивая шелковую комбинацию, при одном взгляде на кружево которой у Александра мутилось в голове. – Скоро вернется Ройл. Тебе надо идти, Алекс.

Уже стоя в прихожей, он вдруг спохватился, достал из портфеля и протянул ей подарок – футляр с жемчужными бусами, когда-то давным-давно, то есть около часа назад, купленными в подарок для Лизы.

– Помни меня, – пытался сказать он, но не смог, потому что слова застряли в горле и никак не проталкивались наружу.

Он хотел проглотить их и тоже не смог, потому что горло распухло, было чужим, сухим и жестким, как наждак. Она приложила тонкий изящный пальчик к его губам, показывая, что не надо ничего говорить сейчас, достала жемчуг из футляра, обернула нитку вокруг шеи, ловко застегнула маленький замочек. Александр, как будто у него внезапно открылся дар предвидения, понял, что эти бусы она теперь будет носить всегда.

Он наклонился, пробежал языком по круглым, чуть неровным жемчужинам, лизнул нежную кожу, чуть солоноватую после только что бушевавшей в ней страсти, а может быть, имевшую привкус будущих слез, но она вывернулась из его объятий, отстранилась, куда-то убежала, оставив его одного стоять в коридоре, и тут же испытавшего острое чувство потери.

Впрочем, вернулась Мэри быстро, через пару мгновений. В руках у нее была небольшая квадратная сафьяновая коробка.

– Вот, пусть и у тебя будет память обо мне, – сказала она твердо. – Я видела, тебе понравилось. Так что я буду рада, если они будут твои.

Александр поднял крышку и увидел оловянные фигурки, аккуратно уложенные в гнезда, невольно пересчитал их. Двадцать четыре солдатика в красных мундирах и черных шапках. Те самые, что являлись к нему в его полубреду-полусне. И двадцать пятый, как будто выкрашенный темно-серой краской, непохожий на всех остальных.

– Вот еще. – Мэри протянула ему небольшой листок бумаги. – Здесь мой адрес и телефон. Вдруг у тебя когда-нибудь появится возможность мне позвонить. Пожалуйста, позвони тогда. Я буду ждать.

В самолете у него первый раз в жизни болело сердце. Он очень удивился, почувствовав боль за грудиной и поняв, что это сердце. Оно никак не могло болеть, потому что, как ему казалось, осталось на узкой лондонской улочке, расположенной в боро Луишем. Однако разорванное на две части оно пульсировало в груди, заставляя болезненно морщиться и коротко и глубоко дышать.

В последующие годы Александр Листопад работал, как проклятый, соглашаясь на любые, даже самые жестокие командировки. Лишь бы уехать из дома, где он чувствовал себя квартирантом. Лишь бы не видеть кроткие, полные любви и нежности глаза Лизы.

Он имел отношение к сооружению Братской и Воткинской ГЭС. Участвовал в разворачивающемся в западной части страны строительстве атомных электростанций, что привело к появлению Белоярской и Нововоронежской АЭС. Он стоял у истоков формирования ЕЭС СССР. Александр Листопад был везде, мотаясь по стране, разрываясь между Казахстаном и Украиной, отдавая работе все свое время и все свои силы. Не были они ему нужны ни для чего другого.

Лиза и Тамара оставались дома. В редко выдававшиеся свободные минуты Александр иногда испытывал угрызения совести от того, что практически не принимает участия в воспитании дочери, давал себе слово что-то предпринять и тут же забывал об этом, выполняя новое ответственное поручение и вновь срываясь из дома.

Он видел, что девчонка совершенно отбивается от рук. Знал, насколько капризна и своенравна она стала, но ничего не предпринимал, ничего не делал, полностью сгрузив заботы о дочери и связанные с этим проблемы на плечи Лизы. Не с ними, не здесь было его раненое сердце.

Даже возвращаясь домой из командировок, он старался уединяться на даче. Здесь, в своем кабинете, он мог читать, спать, часами разглядывать стоящих на столике перед большим глубоким креслом оловянных солдатиков. А еще вести дневник. Да, у него был дневник – толстая тетрадь в коленкоровой обложке, которой он доверял свои мысли и чувства, в повседневной жизни спрятанные в душе за семью замками. Из чувств вообще-то была только боль. А все мысли лишь о ней, о Мэри Шакли. Дневник он надежно прятал в тайник, который соорудил в ящике письменного стола, и никогда не забывал запирать этот ящик, даже когда выходил из кабинета всего на несколько минут.

От созданных при непосредственном участии Александра Листопада сетей ЕЭС СССР осуществлялся экспорт электроэнергии в Финляндию, Норвегию, Турцию и Германию. В середине восьмидесятого года он должен был лететь в Берлин, вторую свою заграничную командировку, которая случилась в его жизни через восемнадцать лет после первой. Лежа без сна долгими ночами, пока шло оформление документов, он в малейших деталях представлял, как из Берлина позвонит в Лондон по тому самому номеру, который бережно хранила его память все эти годы. Листочек с адресом и телефоном лежал в дневнике, но он был и не нужен. Ничто не могло ему помочь помнить все, связанное с Мэри, лучше, чем он это делал и так. Каждый взгляд, каждый вздох, каждое движение ресниц.

Что будет дальше? Он даже мечтать не смел, что она сядет на самолет и прилетит из Лондона в Берлин. Он не думал о том, как сильно надеется ее увидеть, просто хотел услышать голос. Тот самый, чуть хриплый после занятий любовью.

Инфаркт в сорок восемь лет опаснее, чем в шестьдесят. Так сказал врач обезумевшей от горя Лизе. Александр Листопад этого не слышал, потому что лежал в реанимации, куда не пускали никого из посторонних. Лиза уговорила, умолила врачей пустить ее к мужу, хотя бы ненадолго. Он так и подумал, сквозь дурман лекарств слегка удивившись ее приходу: «Что она здесь делает? Сюда же не пускают посторонних».

«Посторонняя» Лиза успеть сказать ему, что он не может уходить так рано, не смеет бросать ее, оставлять один на один с новой проблемой. Проблема действительно была достаточно серьезной, поскольку Тамара ждала ребенка.

– Ей же всего девятнадцать. Одна, без мужа… Это же позор! Мне стыдно перед знакомыми, – говорила Лиза, держа его руку, безвольно лежащую на краю постели. – Саша, я не справлюсь с этим одна. Как я вынесу все это, если ты мне не поможешь? Ты должен! Ты должен бороться!

Бороться Александру Листопаду не хотелось. Никакая борьба не имела смысла без поездки в Берлин и того телефонного звонка. А в Берлин он теперь не поедет, это точно. Через три дня делегация улетит без него.

– Если у Тамары родится девочка, пожалуйста, назови ее Марией, – сказал он жене и закрыл глаза.

* * *

По зрелому размышлению Маша решила взять с собой в ресторан Лилю. Сидеть одной в компании двух мужчин казалось ей не то чтобы неприличным, просто двусмысленным. Подруга всегда умела с блеском выходить из неудобных ситуаций, поэтому Маша, в душе ругая себя за бессовестность, все-таки позвонила ей с вопросом, не сходит ли она с ней на обременительную, но необходимую встречу.

– Ой, Маш, ну, конечно, я приеду, – успокоила ее Лиля. – У меня воскресенье – день отца и бабушки. Сережа с Валерией Сергеевной дают мне отдохнуть от детей, даже Надюшку на себя берут. Я хотела на работу заехать, ребятам немного помочь надо, но к обеду освобожусь и с удовольствием пообедаю с тобой и твоими англичанами. Мне же любопытно, ты ж понимаешь!

Маша понимала. Лилино любопытство ее немного тревожило. Обладающая богатым воображением подруга могла придумать на сто бочек арестантов. После случившейся с ней детективно-романтической истории, в результате которой сама Лиля счастливо вышла замуж во второй раз, она была полна решимости устроить и Машину личную жизнь, что было, разумеется, совершенно невозможно. Но в трудной ситуации, к которой Маша относила поход в ресторан, без Лили было точно не обойтись.

Ресторан Маша выбрала итальянский. Там было действительно вкусно, хоть и дорого. Для себя она решила, что ни за что не позволит мужчинам платить за ее и Лилин обед и надеялась, что ее английские знакомые поступят так, как принято в Европе, где царило гендерное равноправие и считалось зазорным, чтобы мужчина платил за женщину.

Несмотря на все ее опасения, обед вовсе не был тягостным. Английские джентльмены познакомились, пожали друг другу руки и быстро нашли общие темы для беседы, в которой Маша, к ее огромному облегчению, практически не участвовала. Она могла даже тихо перешептываться с сидящей рядом с ней Лилей, не забывая наслаждаться вкусной едой и приятной атмосферой ресторана. Еще бы визит-экскурсию домой пережить, отправить Барнза восвояси, и все, можно расслабиться, обязательная программа выполнена.

Иногда беседа все-таки становилась общей, Маша переводила Лиле, а затем передавала мужчинам смысл ее ответов. Нет, все-таки здорово, что у нее есть такая прекрасная возможность практиковать английский язык. Она как раз переводила смешной Лилин рассказ про проделки ее мальчишек и нежной их любви к новорожденной младшей сестре, когда спиной почувствовала чей-то едкий, тяжелый взгляд и обернулась.

Через столик, метрах в пяти от их веселой компании сидела мама вместе с импозантным, довольно красивым седым мужчиной. Они оба не сводили глаз с Маши и ее спутников. Маша вздохнула, глотнула воды из пузатого бокала и закашлялась, чуть не подавившись. Лиля похлопала ее по спине.

– Ты что?

– Извините. – Маша поставила бокал, отложила салфетку, лежащую на коленях, и порывисто встала. – Мне нужно отойти к соседнему столику. Там моя мама.

Лиля повернулась тоже, кивнула головой, здороваясь. Во взгляде Аттвуда Маша успела заметить вспыхнувшие искорки интереса, он точно помнил их разговор, следствием которого стал тот факт, что теперь он занимал одну из комнат в квартире Марии Листопад. Барнз тоже поднял глаза. Но в этот момент мамин спутник что-то сказал, она кивнула, они оба встали и подошли к Машиному столику.

– Здравствуй, дочь, – сказала мама на прекрасном английском. Факультет иностранных языков она когда-то закончила с отличием, и долгие годы Машино нежелание осваивать английский было связано именно с тем, что им владела мама. – Представь нас своим гостям.

– Лилю ты знаешь, – сказала Маша с некоторым вызовом в голосе, понимая, как стремительно покидают ее голову, казалось бы, уже обжившиеся в ней английские слова. Нет, все-таки никто не мог так быстро выбить подпорки из-под ее уверенности в себе, как мама. – Это господин Аттвуд, преподаватель английской литературы, приехал по обмену и сейчас читает лекции на твоем родном факультете. Это господин Барнз, он инженер из Великобритании, работает на нефтеперегонном заводе. Господа, а это моя мама. Ее зовут Тамара, а с ней… – Она замолчала, потому что импозантного седого господина видела впервые.

– Это мой друг, господин Смирнов. Мой близкий друг, – подчеркнула она. – Его зовут Виктор.

На лице седого господина блуждала какая-то странная улыбка, скорее даже ухмылка. Он с ног до головы осмотрел Машу, потом перевел взгляд на Лилю и затем оглядел обоих мужчин. Странное напряжение разлилось вокруг. Маше казалось, что воздух наэлектризовался настолько, что она слышит тихое потрескивание, как перед грозой. Ее это не удивляло, в присутствии мамы она всегда напрягалась.

Странным было другое. Напряжение было написано и на лицах остальных. Куда-то исчезла улыбка с лица Дэниела, хмурился Гордон, нетерпеливо постукивала пальцами по столу Лиля. Маша видела, что мама тоже волнуется, хотя это было совсем непохоже на Тамару Александровну. Та в любой ситуации оставалась безмятежна, как распустившаяся в саду роза. «От пустых волнений появляются морщины», – любила говорить она. И сейчас ее лоб, прекрасный высокий лоб, тщательно обколотый ботоксом (на Машины деньги, разумеется), все-таки был наморщен, хотя это было и невозможно.

Маша повела носом. У нее было очень чуткое обоняние, различающее мельчайшие концентрации ароматов. В обычной жизни нос доставлял Маше немало мучений, потому что она с трудом переносила запахи попутчиков в купе поезда, покуда у нее еще не было машины, неоднократно выходила из автобуса, не доехав до нужной остановки, потому что задыхалась от аромата чьих-то слишком тяжелых духов, и с трудом доживала до конца переговоров, если кто-то из присутствующих сильно потел.

Да. Маша Листопад отлично различала запахи, и сейчас она голову дала бы на отсечение, что в прекрасно кондиционированном зале ресторана отчетливо запахло страхом. Да, это был запах именно страха, острый, кислый, немного отдающий козлятиной. В детстве, пока Маша с бабушкой еще ездили летом на дачу, они ходили в соседский дом покупать козье молоко, и Маша как-то напросилась на «двор», посмотреть коз, и потом никогда больше не могла пить козье молоко, потому что вспоминала ту удушливую вонь, которая встретила ее при входе в клеть.

Сейчас вони, конечно, не было, был лишь ее шлейф, вызывающий в памяти грязный темный деревенский двор, заваленный полусгнившим сеном, и свалявшуюся, давно не чесанную шерсть, которую она ощутила под пальцами, когда решилась погладить козу.

Позже она улавливала своим чутким носом отдельные ноты этого запаха в белоснежной стерильности стоматологической клиники, в тиши университетского кабинета, где шел экзамен, на совещании, где в ее присутствии один из заказчиков распекал подчиненных. Распекал и грозил уволить. Вот и сейчас пахло именно так, вот только она никак не могла взять в толк, кто и кого здесь так сильно боится.

– Присядете? – это вежливо спросила Лиля, слегка пододвигаясь, чтобы уступить Тамаре Александровне место.

– Нет, нет, благодарю вас, мы пойдем. Нам вот-вот принесут наш обед, – церемонно сказала мама и тут же перевела на английский: – Простите, господа, нам нужно уходить, было очень приятно познакомиться. – И затем, снова перейдя на русский, добавила, требовательно уставившись прямо Маше в глаза: – И кто из них твой ухажер?

Впрочем, слово, использованное ей, было гораздо грубее. Тамара Листопад умело владела русским матом и щегольски использовала его, припечатывая собеседника к месту. Вот и сейчас Маша дернулась, почувствовала, как предательская краснота заливает ее щеки.

«Дура, боже мой, какая же я дура. Я же сама сказала ей, что теперь живу с мужчиной. Могла предвидеть последствия. Боже мой, а что я буду делать, если она сейчас заговорит на эту же тему по-английски? Что подумает обо мне Дэниел?!»

Она даже вспотела от крайнего волнения, запах страха стал гуще, концентрированнее. Страх, как ползучая субстанция, расползался вокруг, разливался в воздухе, занимая все больше и больше пространства. Теперь он питался Машиными эмоциями тоже. Она сцепила зубы, пытаясь взять себя в руки.

– В моей квартире живет Дэниел Аттвуд, – коротко сказала она. – Мама, я думаю, вам действительно уже нужно идти.

– А ты нас не гони, девочка, – вступил в разговор седой господин, который до этого молчал. – Негоже так разговаривать с матерью.

– Она с детства ни в грош меня не ставит, – безмятежно сообщила мама, наслаждаясь Машиным страданием. – Пойдем, Виктор. Нам действительно нужно идти.

Она лучезарно улыбнулась английским джентльменам и наконец-то вернулась за свой столик. Маша выдохнула, понимая, что больше не сможет проглотить ни кусочка. Впрочем, их обед, к счастью, подошел к концу. Принесли счет, и к тому моменту, как Маша, находящаяся в полном раздрызге чувств из-за мамы, вспомнила про гендерное равноправие, счет был уже оплачен. Она не успела заметить, кем именно, но, погруженная в свои мысли, даже не расстроилась из-за этого.

– Что у нас теперь по плану? – спросил Дэниел, когда они вышли из зала и спустились в гардероб.

– Теперь мы едем к нам домой, то есть ко мне домой, то есть… – Она сильно смутилась, чуть не до слез. Господи, ну чем она думала, когда предложила Аттвуду пожить в ее квартире?! – Я обещала Гордону показать быт семьи советского инженера. Лиля, ты с нами?

– Нет, Машунь, я домой. Я ж все-таки у нас кормящая мать. Только давай отойдем на минутку.

Маша с изумлением посмотрела на подругу, но спорить не стала. Догадалась, что та хочет что-то сказать.

– Слушай, а этот мужик, что с твоей маман был, он кто?

– Понятия не имею. – Маша флегматично пожала плечами. – Ты же знаешь, что за моей мамой не угнаться и всех ее мужчин не пересчитать. А что?

– А то, что он с кем-то из твоих англичан знаком.

– В смысле? – не поняла Маша.

– Да в самом прямом. Кто-то из этих двоих встречал этого Виктора Смирнова раньше. Их что-то связывает, и сейчас этот кто-то очень боялся, что правда об их знакомстве вылезет наружу.

– Ты тоже заметила? – живо спросила Маша. – Я думала, что мне показалось, но просто физически ощутила, как воздух вокруг начал пахнуть именно страхом. Только не поняла отчего. И ни про какое знакомство не подумала.

– Нет, они точно знакомы. Виктор Смирнов и кто-то из англичан. Это вполне возможно, потому что оба пробыли в нашем городе уже пару месяцев и вполне могли обрасти знакомыми, вот только почему не признаться? И чего бояться так сильно этой нечаянной встречи?

– Не знаю, Лилька, – сказала Маша отчего-то шепотом.

– И я не знаю. Но вот что я скажу тебе, Листопад: мне это сильно не нравится!

Вторая половина дня оказалась вовсе не так ужасна, как боялась Маша. Простившись с Лилей, она усадила своих англичан (в разговорах с самой собой Маша привыкла уже называть их «своими») в машину и, немного нервничая, привезла к родному подъезду.

Гордон и Дэниел ее волнений нимало не разделяли. Усевшись на заднем сиденье, они вели беседу, сути которой Маша не понимала совершенно, поскольку между собой говорили они очень быстро, раза в два быстрее, чем с ней, да еще и проглатывая отдельные слова и используя сокращения, широко распространенные в разговорной речи, далекой от литературного английского. Поначалу она еще пыталась выхватывать хотя бы отдельные знакомые слова, но потом «забила», сосредоточившись на управлении машиной. Непонятно, да и бог с ними.

Дома она заварила свежий чай, достала из холодильника заранее купленные в новой, только что открывшейся, но уже ставшей очень модной кофейне маленькие пирожные, ловко накрыла стол.

– Блинов нет? – с надеждой в голосе спросил Дэниел Аттвуд.

Маша в ответ только рассмеялась:

– Блинов нет. Я не думала, что вы так быстро проголодаетесь после ресторана.

– Она печет умопомрачительные блины, – доверительно сообщил Аттвуд Барнзу. – Вы должны обязательно напроситься к ней в гости еще раз, чтобы их отведать.

– Да я бы с удовольствием, но я и в первый-то раз с трудом ее уговорил, – так же доверительно ответил тот. – Наша прекрасная Мэри отчего-то стойко охраняет свою квартиру от посторонних.

– Да? – В голосе Дэниела звучала насмешка. – I think it depends.

«Я думаю, в зависимости от обстоятельств», – перевела Маша и слегка покраснела, понимая, что ее жилец намекает на то, что сам он в этой квартире очутился очень легко, да еще и задержался.

Чай был горячим и ароматным, пирожные – таявшими во рту, беседа – неспешной и обстоятельной. «Ее» англичане были прекрасными собеседниками, грамотными, остроумными, вежливыми, умеющими поддержать разговор, и, в конце концов, Маша совсем расслабилась. И чего она так тревожилась из-за этой встречи?

Она провела Гордона по квартире, показав стоявшую в гостиной чешскую стенку и висевшую под потолком люстру из богемского хрусталя, бабушкину гордость. В комнате, которую теперь занимал Дэниел, Барнз с интересом оглядел металлическую кровать с шишечками, которую бабушка категорически отказывалась менять на что-то более современное, и тяжелый деревянный шифоньер. В свою спальню Маша экскурсию целомудренно не повела, сообщив, что поменяла всю мебель, а потому смотреть там не на что.

– Дух шестидесятых-семидесятых годов прошлого века остался только в кухне, гостиной и бабушкиной комнате, – объяснила она. – Ванну с туалетом я отремонтировала, как только стала нормально зарабатывать. Свою комнату тоже, а все остальное осталось. Даже кухня. Сначала мне хотелось сохранить для бабушки привычные ей условия жизни, потом, когда она умерла, было так грустно, что я старалась как можно меньше бывать дома, а затем стало жалко все это рушить. Какая никакая, а память.

– Конечно, – с энтузиазмом подхватил Гордон. – Я уже говорил вам, Мэри, что со скепсисом отношусь к новомодным современным интерьерам. Мне кажется, что нужно беречь память о своей семье именно так, поддерживая состояние своего родового гнезда. К примеру, моя бабушка тоже ничего не дает менять в угоду веянию времени. Когда за мной захлопывается входная дверь, мне кажется, что я попадаю в другую эпоху. Даже не то чтобы возвращаюсь в детство, нет, окунаюсь в бабушкину молодость, в то время, которое мы все не застали. А еще я очень люблю рассматривать различные маленькие вещицы, которые она хранит. Старых плюшевых мишек, тонкой резьбы шкатулку для рукоделия, набор шахмат, вырезанных из настоящей кости. А у вас в доме есть что-нибудь похожее?

Маше показалось, или Дэниел Аттвуд при этих словах немного напрягся? Впрочем, она не обратила на это особого внимания. Нет, ничего особенно ценного и интересного не хранилось в их доме. Если только коллекция оловянных солдатиков, так несколько дней назад она унесла ее на работу, так что не могла показать Гордону. А раз не могла, то и упоминать о ней не стала.

– Нет, – Маша с извиняющейся улыбкой покачала головой, – ничего такого у нас нет. На даче хранилось много подобных вещей, о которых вы говорите, но все это погибло в пожаре. Мы успели перевезти только книги.

– Пожаре? – Лицо Барнза выражало неподдельную тревогу.

– О, нет, не переживайте, Гордон, это было много лет назад, я тогда была совсем еще ребенком. Ничего страшного, никто не погиб, только вещи, но бабушка по этому поводу совершенно не переживала. Она не страдала вещизмом и говорила, что нельзя привязываться к вещам, поскольку даже люди этого по-настоящему недостойны.

Маша как-то попросила бабушку объяснить, что именно та имеет в виду, но Елизавета Андреевна только рукой махнула. Лицо ее приобрело сердитое выражение, как, впрочем, всегда, когда она вспоминала то ли о прошлом, то ли о чем-то неприятном в нем, известном только ей одной. Бабушка умела хранить секреты. Свои ли, чужие ли, Маша не знала.

– Я, пожалуй, пойду, – прервал ее мысли Гордон Барнз. – У вас прекрасная квартира, Мэри.

– Уже уходите? – Маша сама себе напомнила Кролика из мультика про Винни-Пуха и рассмеялась.

Все-таки жаль, что у них совершенно разные культурные коды. Своему соотечественнику она бы сейчас процитировала знаменитое: «Ну если вы больше ничего не хотите…» А соотечественник ответил бы с надеждой в голосе: «А что, еще что-нибудь есть?» Нет, с иностранцами это было совершенно невозможно.

– Может быть, еще чаю? – спросила она, чтобы не выглядеть невежливой.

– Нет, Мэри, спасибо. Лучше я в другой раз напрошусь к вам на те самые блины, о которых говорил Дэниел. И еще, не будет ли нескромным мне попросить разрешения иногда заходить к Дэниелу поболтать? Все-таки тяжело жить на чужбине.

– Конечно, заходите, – вежливо ответила Маша и искоса посмотрела на Аттвуда.

– Буду рад, – кивнул тот.

Маша была довольна, что эти двое нашли общий язык. Понятно, что вовсе не желание общаться с соотечественником толкнуло Гордона на его просьбу. В конце концов, вместе с ним на заводе сейчас работала целая английская делегация, человек восемь, не меньше. Просто интеллигентный и начитанный Аттвуд ему понравился. Кто его знает, может, они подружатся и продолжат общаться и когда вернутся домой? Будут сидеть вечерами в каком-нибудь лондонском пабе, говорить на общие темы, вспоминать Россию и, быть может, и ее, Марию Листопад, которая, сама того не желая, их познакомила.

Настроение у Маши отчего-то начало стремительно портиться. Она и сама не знала отчего. Наверное, от того, что совсем скоро они оба должны были уехать из России, а вместе с тем и исчезнуть из Машиной жизни, в которой были, пожалуй, самым большим приключением.

Пока она расстраивалась в душе, слегка сопя носом от напряжения, Барнз уже оделся и теперь стоял в прихожей, готовый прощаться. Маша вспомнила, как несколько дней назад из ее квартиры точно так же уходил Аттвуд и чем это закончилось.

– Погодите, Гордон, я провожу вас вниз и подожду, пока приедет такси, – решительно сказала она.

Дэниел посмотрел на нее изумленно, но ничего не возразил. Выглядел он расстроенным, хотя Маша и не понимала, от чего именно.

– Это пустая трата времени, Мэри, но я рад провести с вами несколько лишних минут, – широко улыбнулся Гордон и покосился на мрачного Аттвуда.

– Я скоро вернусь. – Маша схватила с крючка связку ключей, накинула шубку и выскочила в подъезд.

Спустившись с третьего этажа на первый, она убедилась в правильности своего решения. Свет здесь сегодня не горел. Маша знала, что между площадкой перед подъездной дверью и первой ступенькой есть еще одна, совсем маленькая, даже не ступенька, а небольшая приступочка, не зная о которой, можно было подвернуть ногу или даже упасть. В темноте она была совсем незаметна. Маша уже открыла рот, чтобы окликнуть шагающего впереди Барнза и предупредить его о коварной полуступеньке, но не успела. Он ловко и уверенно перепрыгнул через нее, в два шага добрался до входной двери и нажал на кнопку домофона. Дверь распахнулась, впустив в подъезд неуверенный уличный свет от фонаря, вмонтированного в стену дома.

Нет, все-таки мужчины были гораздо более приспособлены к жизни, чем женщины. Сама Маша, не зная о такой ступеньке, обязательно упала бы. Или Гордон обратил внимание на особенную конструкцию лестницы, когда поднимался наверх? Впрочем, это было неважно. Маша вышла на улицу и вдохнула полной грудью морозный воздух.

– Вам необязательно стоять на морозе, – сказал Барнз. – Такси сейчас придет, идите домой, Мэри.

– Вы гость, и я должна убедиться, что с вами все в порядке, – сказала Маша. – К примеру, Дэниела недавно в моем подъезде ударили по голове, и я бы не хотела, чтобы с вами случилось то же самое.

– Со мной не случится, – с улыбкой заверил ее Гордон.

Подъехало такси. Гордон помахал Маше рукой и уселся на заднее сиденье. Маша выдохнула с облегчением, что ему не пришло в голову поцеловать ее на прощание, и она тут же усмехнулась своей глупости. И с чего она вообще взяла, что инженеру Гордону Барнзу хочется поцеловать какую-то Марию Листопад?

Она тоже помахала рукой в ответ и повернулась, чтобы войти в подъезд. Неясная, непонятно откуда взявшаяся тень метнулась ей навстречу и бросила какой-то мешок, взорвавшийся у Машиных ног, обутых в домашние тапочки с помпонами.

Маша с изумлением смотрела на свои ноги, на которых отчего-то прямо на глазах начали с шипением расползаться колготки. Плотные серые колготки с добавлением хлопка пошли крупными дырами, края которых плавились и сворачивались, увеличивая площадь дыр. Они наползали друг на друга, становились все больше, обнажая красную голую кожу. Ноги невыразимо щипало, наверное, от холода. И когда Маша только успела их обморозить?

Ногам становилось горячо и очень больно, и тут только Маша стала понимать, что мороз тут ни при чем, а ее только что облили кислотой. Ужас поднимался изнутри, разрастался, заполняя легкие и не давая дышать. Ноги жгло все сильнее. Маша закричала, призывая на помощь. Угасающим краем сознания она отметила, что такси, в котором уезжал Гордон Барнз, сдало задним ходом, остановилось, англичанин выскочил из машины и побежал к ней, чтобы подхватить, но не успел. Последнее, что она видела, это темную фигуру, которая сначала качнулась в сторону Барнза, но затем передумала и побежала прочь, быстро исчезнув за углом. Маша перевела взгляд на бледное лицо Гордона и потеряла сознание, осев прямо в съежившийся от кислоты снег.

* * *

То, что произошло сегодня, выбило его из колеи. Впрочем, плохо было не это, а то, что он позволил волнению взять верх и вырваться наружу из-под плотных оков, в которых он привык держать свои эмоции. Внезапно нахлынувший страх был таким плотным и удушливым, что его нельзя было не заметить. Он был уверен, что и заметили. И эта, первая курочка, лишь притворяющаяся скромной монашкой, а на деле обладающая железной волей и зубодробительной пробивной способностью, и та, вторая, с острым взглядом, казалось бы, безмятежных глаз. Твари. Все женщины – твари. Но мужики еще хуже.

Он давно понял, что, вступив в контакт с этим человеком, совершил непоправимую ошибку. Конечно, его многое оправдывало, в первую очередь то, что тогда он только приехал в этот незнакомый город, в эту чужую, непостижимую обычным разумом страну и никого тут не знал.

Ему нужно было с чего-то начинать свои поиски, а потому, приглядевшись к окружению объекта, за которым он установил наблюдение, он быстро вышел именно на этого человека. Тот был вхож в дом и располагал бесценной информацией о семье, много лет назад ограбившей его деда. Он помог, сильно помог, но взамен получил доступ к информации, и, хотя никто не сказал ему ВСЕЙ правды, он оказался достаточно умным человеком, чтобы сложить два и два, а сложив, решить, что должен первым добраться до сокровища.

Что ж, сейчас можно с удовлетворением сказать, что на данный момент бесценной безделушке ровным счетом ничего не угрожает. Никто не сможет пробраться в квартиру незамеченным, поскольку там появился квартирант, да и сама хозяйка теперь несколько дней вряд ли сможет выйти из дома. Так что толк от этой внезапной встречи есть, несомненно есть. И, как ни крути, а он опережает своего внезапно появившегося конкурента. Пусть всего на шаг, но опережает. Вопрос только в том, насколько далеко тот готов зайти.

Мужчина глянул в зеркало, вставленное в дверцу старомодного шкафа, стоящего напротив его кровати, и улыбнулся. Вернее, оскалился. Теперь, когда он был всего лишь в шаге от цели, он знал, что его никто не остановит. Любые действия, предпринимаемые противником, не приведут к результату. И уж обливать девчонку кислотой было совсем глупо и недальновидно.

Девчонка, кстати, повела себя молодцом. В нем даже зародилось что-то, похожее, нет, не на жалость, но на уважение. Конечно, в первые минуты она упала в обморок, скорее от страха, чем от боли, но потом, придя в себя уже в квартире и увидев склоненные над ней перепуганные лица двух английских джентльменов, проявила стойкость духа и не проронила ни слезинки.

Надо признать, что английские джентльмены растерялись гораздо сильнее, чем она. Они бестолково метались по квартире. Один притащил ножницы, чтобы разрезать расползающиеся колготки, второй – таз с водой.

– Водой нельзя, – в ужасе замахал руками первый, – термический ожог будет. Я учил химию, я знаю. Чтобы нейтрализовать кислоту, нужна щелочь.

Девица, шипевшая сквозь сжатые зубы от боли, мысль про щелочь проигнорировала, прервала их метания и велела позвать соседку. Соседка оказалась благообразной старушкой, полуслепой и практически оглохшей, но она неожиданно быстро ликвидировала царящий в квартире хаос. Вызвала «Скорую помощь», нашла в кухонном шкафчике соду и жестом велела навести крепкий раствор, которым и обработала ноги страдалицы.

Приехавшая «Скорая» отвезла ту в больницу, старушка вызвалась сопровождать, а англичане остались ждать в квартире, понимая, что толку от них все равно будет немного. В серванте в гостиной они обнаружили бутылку виски, которую и прикончили к тому моменту, когда хозяйка с забинтованными ногами вернулась домой.

В пакете, брошенном ей под ноги и предусмотрительно прихваченном с улицы по дороге в больницу, оказалось средство для прочистки засоров в трубах. То ли попало на кожу не так много, как могло бы, то ли средство оказалось разбавленным, то ли обработка пораженного участка содой была произведена вовремя, но угрозы для жизни и здоровья инцидент не представлял.

Врач в больнице сообщил, что «поболит пару дней и пройдет», выдал мазь от химических ожогов и строгим голосом велел раз в день приезжать на перевязку, а второй раз делать ее самостоятельно.

– Хорошо, что не в лицо, – сказала страдалица, вернувшись, позвонила своей подруге, той самой, с проницательными глазами, умолила отправить к ней дознавателей завтра, потому что сегодня она очень устала от свалившихся на ее голову приключений, после чего уснула так быстро, что английские джентльмены лишь переглянулись изумленно.

Один наконец-то отправился домой, второй скрылся в отведенной ему комнате, периодически прислушиваясь, не стонет ли хозяйка во сне, будучи готовым в любой момент бежать на помощь, если она вдруг понадобится. Но о помощи никто не просил.

Ночь опустилась на город, сменив тихий зимний вечер, такой мирный и спокойный, что, казалось, никто не может задумывать ничего недоброе. И теперь один из мужчин спал, уткнувшись лицом в подушку, а второй сидел на краю кровати – неудобной несовременной кровати и гляделся в свое отражение в зеркальной дверце такого же старого шкафа. Он думал о том, что все, что случилось сегодня, только к лучшему.

Конечно, быстро забрать то, что он так долго искал, и исчезнуть не получится. Во-первых, потому, что завтра квартира опять наводнится местной полицией, и привлекать к себе внимание ни к чему. А во-вторых, то, что он искал, хозяйка отчего-то припрятала, убрала подальше с глаз, и он пока так и не понял, куда именно.

Предложив выпить виски и возглавив поиски бутылки в серванте, он на самом деле надеялся увидеть там вожделенную коробку, но не увидел. То ли потому, что бутылка стояла на самом виду, то ли от того, что на самом деле в серванте ничего не было. Но теперь найти ЭТО было делом техники. Он знал, что рано или поздно обязательно найдет то, что ему нужно, поскольку оно совершенно точно было в квартире. Нужно было только еще совсем немного подождать.

Глава 8

Последняя неделя перед ответственным мероприятием выдалась такая суматошная, что Маша даже не успевала поесть хотя бы один раз в день. Домой она прибегала только ночевать и не раньше одиннадцати вечера. Чаще всего в это время Дэниел уже спал, то ли потому, что ему было рано вставать, поскольку все лекции ему обычно ставили первыми парами, то ли от того, что по натуре вообще был жаворонком, а не совой.

Маша, кстати, пристала к Аттвуду, чтобы выяснить, есть ли подобное понятие в английском языке. К ее вящему изумлению, выяснилось, что на берегах Туманного Альбиона жаворонки (то есть morning larks) и совы (night owls) тоже называются так же, как и по-русски. Правда, есть и другой эквивалент – тех, кто бодр и полон оптимизма с утра, еще называют утренними людьми (morning person) или ранними птичками (early bird), а начальство делит всех сотрудников на категории A-people и B-people.

Дэниел Аттвуд был как раз «утренний человек», поэтому засыпал еще до Машиного ночного возвращения домой, не забывая, впрочем, оставить ей на столе в кухне приготовленный ужин. Обнаружив на столе заботливо прикрытую салфеткой миску с салатом или кусок жареной курицы, Маша испытывала прилив волчьего аппетита и съедала все до крошечки, ужасаясь тому обстоятельству, что так наедается на ночь. Вкусно ей было ужасно. Ее квартирант прекрасно готовил, да и заботу о том, чтобы она не ложилась спать голодной, Маша тоже оценивала по достоинству.

Дэниел Аттвуд вообще оказался очень комфортным в совместном быту человеком. Никогда не жившей в одном доме с мужчиной (не считая коротких визитов Михалыча, конечно), Маше казалось, что в ее жизни и в ее квартире этот немногословный человек был всегда. Он был педант и аккуратист, не терпел громких звуков, никогда не позволял себе нарушать Машиного уединения, если оно ей требовалось, но всегда поддерживал разговор, если ей хотелось поговорить.

В кухне была еда, забытое впопыхах в стиральной машине постельное белье оказывалось аккуратно развешенным на балконе, а потом так же аккуратно снятым и даже выглаженным. По вечерам он мыл уличную обувь как свою, так и Машину. Если, конечно, она приходила домой не в полночь.

Он частенько сидел на диване в гостиной с ноутбуком на коленях, увлеченно выискивая там что-то, Маше неведомое. Она один раз подошла поближе, не потому что хотела посмотреть, а потому что принесла ему чашку свежего горячего чаю с лимоном, но он так судорожно начал закрывать крышку, чтобы она, не дай бог, не увидела, что он там такое смотрит, что ей стало смешно и неудобно одновременно. Для себя она отчего-то решила, что на экране была порнуха. Или чат знакомств, почему бы и нет.

Кстати, если английский профессор и имел в незнакомой ему стране какие-то романтические увлечения, то Машу это совершенно не касалось. Он был с ней безукоризненно вежлив и учтив. Учтив настолько, что Маша иногда казалась себе восьмидесятилетней старухой-соседкой, с которой он вежливо раскланивался по утрам, встречаясь в коридоре.

Ей вовсе не нужен был роман с ним. Маша, как огня, боялась любых романов, да и в отношениях с Аттвудом ей не хотелось ничего усложнять, но все-таки тот факт, что он смотрит на нее, как на предмет интерьера, ее огорчал. Женская логика, что тут поделаешь.

Основную часть своего рабочего (и послерабочего) дня Маша Листопад, конечно, проводила на нефтеперегонном заводе. Ее ожоги уже совсем зажили и не доставляли никаких неудобств. Маша искренне считала, что легко отделалась, хотя страх все-таки никуда не делся. Он жил глубоко внутри. Постоянная занятость не давала ему расцвести диковинными цветами с тысячами шипов, но он не проходил совсем, не исчезал бесследно. Кто-то желал Маше зла, и от этого понимания ей было неуютно и горько, как будто она растерла в руках стебелек алоэ, а потом облизала ставшие коричневыми от его сока пальцы.

Она никак не могла вспомнить тот момент, который предшествовал нападению на нее. Полицейские спрашивали, успела ли она разглядеть напавшего на нее человека, но она лишь качала головой, потому что действительно не успела никого увидеть. Отчетливо врезались в память отчего-то лишь убегавшие по снегу кроссовки – черные, с малиновой подошвой. Эти малиновые пятна мелькали в глазах, вызывая легкое головокружение и тошноту, а кроме них ничего не было – пустота.

Большим подспорьем для нее сейчас был Гордон. Он, когда мог, сопровождал Машу по территории завода, выполнял десятки маленьких и не очень поручений, с головой окунувшись в атмосферу предстоящего праздника. Он практически целиком замкнул на себя все вопросы, связанные с Марьяной, и Маша была ему за это страшно благодарна, потому что, неизвестно от чего, но в присутствии девушки чувствовала себя в последнее время неуютно, хоть и не была перед ней ни в чем виновата. Марьяна, в свою очередь, держалась отстраненно. От ее прежнего радушия не осталось и следа, лишь холодная вежливость, не более.

За два дня до мероприятия Маша ненадолго заехала в офис и была немало удивлена, обнаружив там Дэниела Аттвуда.

– Дэниел, вы что здесь делаете? – не очень вежливо спросила она. – Что-то случилось?

– Нет, – он пожал плечами. Этот жест вообще был его «визитной карточкой», к которой Маша почти за месяц знакомства успела привыкнуть. – Я привез нарезанные отрывки из фильмов для нашей лекции. Мы же с вами договаривались, что мои друзья, те самые, что живут с вами в одном доме, помогут мне это сделать, и вот, все готово, и я доставил вам диск с этим видео.

– Вы меня чудом застали, – сообщила Маша. – Я же в основном на заводе, сюда приезжаю на пару минут, да и то не каждый день. И зачем вы так утруждались, интересно? Могли вечером дома отдать.

– Я бы оставил у вас на столе и попросил коллег передать вам, Мэри, – он снова пожал плечами. – Ваша коллега Вэл, – Маша усмехнулась, услышав такую вольную интерпретацию имени Валерии Сергеевны, – сказала мне, что вы едете сюда, и разрешила подождать за вашим столом.

– Спасибо, Дэн. – Маша улыбнулась, потому что действительно была ему благодарна. – Вы меня здорово выручили. Не слушайте мое ворчание, я просто волнуюсь из-за предстоящего мероприятия.

– По-моему, вы напрасно волнуетесь, я просто уверен, что все пройдет на высочайшем уровне. Насколько я успел заметить, вы все делаете хорошо, Мэри.

– Ой, а я не уверена, – засмеялась Маша. – Когда я училась в институте, то тряслась перед каждым экзаменом как осиновый лист. У меня ни одной четверки нет, только пятерки и вообще красный диплом, но боялась я каждый раз, как в первый. Бабушка всегда говорила, что первую половину учебы я работаю на свою зачетку (по-английски она сказала «ведомость»), а вторую половину зачетка работает на меня. И вот умом я понимала правильность ее слов, но все равно волновалась. Такой у меня характер дура…

Она не успела договорить, потому что Дэниел вдруг шагнул к ней, взял за плечи, прижал к себе так сильно, что она пискнула, и поцеловал. Крепко, решительно и непреклонно. Изумленная Маша напряглась, пытаясь вырваться, но у профессора филологии были совершенно железные руки. Руки железные, а губы мягкие, теплые и очень нежные. Маша и раньше замечала, какой правильной они формы, четко очерченные, красиво изогнутые, очень похожие на губы Джуда Лоу.

Это была последняя, четко сформулированная Машей мысль, потому что вслед за ней в голове поселилась какая-то инфернальная воронка, закручивающаяся все сильнее и сильнее, со свистом втягивая страхи, тревоги, волнения и постоянную Машину неуверенность в себе. В голове выло, шумело, вздыхало и ухало. И кроме бушующего урагана вокруг не было ничего. Только Маша, Дэниел и мягкость его губ в эпицентре.

Маша исследовала эти губы с отчаянным бесстыдством, как первооткрыватель неведомые доселе земли. В какой-то момент Аттвуд вдруг охнул, оторвался от ее вспухшего под его поцелуями рта, отступил на шаг, отпустил ее плечи. Взгляд у него был растерянный и слегка безумный.

– Простите меня, Мэри, я не должен был этого делать, – глухо сказал он, повернулся и широкими шагами пошел к выходу из комнаты. Маша, как зачарованная, смотрела ему вслед. Губы у нее горели.

Она услышала звук захлопнувшейся двери и словно очнулась. Подошла к столу, так и не снимая шубки, плюхнулась в кресло, чтобы немного прийти в себя, и вдруг увидела на столе перчатки. Кожаные перчатки из тонкой лайки, видимо, оставленные Аттвудом. Как он пойдет по улице в мороз? Эта мысль ожгла ее холодом, и, схватив перчатки, Маша пулей выскочила из своего закутка, чтобы вернуть их владельцу. Или для того, чтобы еще раз его увидеть?

Он не успел далеко уйти.

– Дэниел, – закричала Маша, – остановитесь. Подождите мня!

Ее английская речь заставила начать оглядываться прохожих, но сейчас Марии Листопад, наверное, впервые в жизни было совершенно все равно, какое впечатление она производит. Она почти бежала по улице, догоняя Аттвуда. Он услышал, тоже обернулся, встревоженно пошел ей навстречу.

– Что случилось, Мэри?

– Ничего не случилось. – Сердце колотилось так сильно, что Маше казалось, что оно сейчас выпрыгнет из груди и укатится по замерзшей скользкой улице вниз, как колобок в сказке. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, Маша, и подавно уйду. – Ничего не случилось. Вы просто забыли перчатки.

Она протянула ему свою находку, и он машинально взял ее в руки, крепкие мужские руки, затянутые черными кожаными перчатками. Маша даже глазам своим не поверила.

– Мэри, я ничего не забывал. Вот мои перчатки, на мне. Эти оставил кто-то другой. И вообще, разве вы не видите, что они женские?

Сейчас Маша увидела. А в первое мгновение, обнаружив их на своем столе, совершенно не заметила, что перчатки действительно женские. Узкие, изящные они ни при каком раскладе не могли бы налезть на довольно широкую и крепкую ладонь Дэниела Аттвуда. Маша моментально почувствовала себя дурочкой. А вдруг он решит, что перчатки – только повод догнать его на улице. Вдруг он подумает, что она специально придумала это, чтобы он ее снова поцеловал. Неровные красные пятна заплясали у Маши на щеках.

– Не придумывайте, Мэри, – шепнул ей Дэниел. Откуда-то он все про нее понимал. Даже удивительно. – Постарайтесь хотя бы сегодня вечером вернуться домой не очень поздно. Вас там будет ждать сюрприз.

– Сюрприз? Какой?

– А вот придете домой до того, как я усну, узнаете, – он снова засмеялся, но не обидно, а как-то нежно. – До встречи, Мэри.

Он помахал ей рукой, повернулся и ушел, а Маша, осознав, что стоит посредине улицы и смотрит ему вслед, приоткрыв рот, сердито захлопнула его и побрела обратно на работу. Неподалеку от входа в офисное здание, на первом этаже которого и располагалась ивент-фирма Валерии Лавровой, она увидела двух разговаривающих мужчин. Они стояли к ней боком, но один из них казался Маше смутно знакомым. Она пригляделась. Так и есть. Тот, что постарше – спутник ее матери, который подошел к их столику в ресторане. Виктор Смирнов, кажется.

Маша вспомнила неприятное ощущение, накрывшее ее при знакомстве с этим человеком. Сейчас в нем не было ничего устрашающего, обычный мужик за шестьдесят, одетый довольно дорого и добротно. Седая аккуратная бородка, элегантная дубленка, недешевый шелковый, несмотря на мороз, шарф. Интересно, неужели мамочка теперь подцепила не учителя (им был ее первый муж), не синоптика, не артиста (ради которого она и развелась с Михалычем), не фельдшера «Скорой помощи» и не массажиста, а бизнесмена? Солидного, в годах бизнесмена. Удивительно даже.

Молодой человек, стоящий рядом со Смирновым, производил тоже какое-то неприятное впечатление. Молодой, не старше лет двадцати пяти на вид, он был каким-то угловатым и дерганым. В ходе разговора он явно не знал, куда девать руки, и беспрестанно прикасался, то к пуговицам на одежде своего собеседника, то к рукаву, то своему лицу, то к затылку.

Маша видела его впервые, но, повинуясь, какому-то непонятному инстинкту, достала из кармана своей шубки телефон, навела на разговаривающую парочку и щелкнула, сама не зная зачем. Ей вовсе не улыбалось быть застигнутой за своим полушпионским занятием, поэтому она взбежала на крыльцо, вошла внутрь здания, влетела в офис, заскочила за свою перегородку, где цвел на стене куст сирени, и обомлела. На стуле для посетителей сидела Тамара Александровна.

– Мама… Ты что здесь делаешь?

Никогда-никогда-никогда Тамара Александровна не приезжала на работу своей неудалой дочери. Заставить ее сделать это могло только что-то чрезвычайное, сродни землетрясению или сходу селя.

– Я забыла здесь свои перчатки, – сообщила мама, как будто это что-то объясняло. – Я была уверена, что оставила их здесь, на столе. Но за то недолгое время, что я отсутствовала, их уже успели украсть, поэтому я жду твою начальницу, чтобы она провела расследование.

– Да какое расследование, – устало вздохнула Маша и протянула перчатки, которые держала в руках. – Я нашла твои перчатки, но думала, что их оставил…. другой посетитель, поэтому пыталась его догнать. Мама, зачем ты вообще приходила?

– Такой вопрос должно задавать матери, которая зашла на работу к единственной дочери? – Мамины брови надменно полезли вверх, но остановились, сдерживаемые ботоксом. – Разве мать не может захотеть проведать свое дитя?

– Мать может, – покладисто согласилась Маша. – Вот только у тебя желание проведать меня не возникло даже тогда, когда я лежала в больнице с воспалением легких. Мама, у меня много работы. Послезавтра большое мероприятие, поэтому мне некогда сейчас устраивать вокруг тебя традиционные танцы зулусских народов. Скажи мне, зачем ты пришла ко мне на работу, я сделаю то, что ты хочешь, и смогу вернуться к своим делам. Что надо-то?

– До чего же ты груба, Мария. – Мама вздохнула и встала со стула, натягивая лайку на свои маленькие, изящные, не тронутые возрастом руки. – Мне ничего от тебя не надо. Просто у Виктора были дела в этом здании, а мне нужно было где-то переждать, пока он освободится. Поэтому я по своей не изжитой с годами наивности решила, что ты в состоянии проявить ко мне если не любовь, то хотя бы дружелюбие и гостеприимство.

Совсем недавно при подобном разговоре Маше Листопад стало бы нестерпимо стыдно, и она кинулась бы извиняться, что расстроила мамочку. Кинулась, невзирая на внутреннее понимание, что все это театр одного актера, точнее актрисы. Не очень талантливой, удачливой и уже совсем немолодой. Но сейчас в ее душе не было ни стыда, ни неловкости. Только каменная усталость.

– Твой Виктор уже освободился, – сказала она. – Я видела его на улице перед входом. Так что, если тебе действительно ничего не нужно, то можешь идти, потому что у меня, правда, очень много дел.

Тамара Александровна с прямой спиной (она всегда умела держать спину, не то что Маша, которая вечно сутулилась) пошла к выходу из закутка.

– Мама, – позвала ее Маша. – А могу я спросить, откуда взялся этот самый Виктор? Он, как бы это помягче выразиться, очень непохож на всех остальных твоих мужей и любовников.

– Витя? Он не похож, да. – Мамины губы тронула легкая улыбка. – Он действительно такой один. Тебе, конечно, этого не понять, но всю свою жизнь я на самом деле любила только его одного. Все остальные были лишь заменой, суррогатом, плацебо. Он – моя шальная молодость, которая сейчас, через столько лет наконец-то ко мне вернулась.

Улыбающаяся мама выглядела гораздо моложе своих лет. Любой посторонний человек ни за что не дал бы ей сейчас больше сорока, и Маша с изумлением поняла, что ужа давно не видела маму такой счастливой. Та натянула наконец перчатки и покинула офис. Мария Листопад смогла вернуться к работе, которой, казалось, не будет конца. Деловая круговерть захватила ее целиком, но где-то в закоулках сознания все-таки теплилась мысль о чем-то непонятном и тревожном. Маша и сама не могла сформулировать, что именно ее терзает. Разумеется, она помнила об обещанном сюрпризе, который вечером ожидал ее дома. Но тревожилась явно не из-за него.

* * *

Он был доволен. Теперь у него был доступ в квартиру этой малахольной девки. Тяжелый блестящий ключ от новой бронированной двери, которую она установила после убийства, приятно оттягивал карман и не менее приятно холодил руку, когда он опускал ее в этот самый карман, чтобы еще раз нащупать затейливо вырезанный кусок металла, убедиться, что он никуда не делся.

Он чувствовал себя Карабасом-Барабасом, чья охота на золотой ключик завершилась успешно, и теперь осталось только отпереть волшебную дверцу, скрывающую вход в сокровищницу. Выбрать безопасный момент, протянуть руку, забрать то, что обеспечивало безбедную старость в любой стране мира, и тихо исчезнуть. Таков был его план. Исчезнуть насовсем. Уехать навсегда из этой проклятой страны. Скрыться от всех, в том числе и от женщины, присутствие которой в своей жизни он, пожалуй, больше не считал обременительным. Женщина ему нравилась.

В ней было то, что он больше всего ценил в женщинах – стиль и порода. Она была изящной, с тонкими чертами лица, длинными нервными пальцами и узкими запястьями, на которых позвякивали браслеты. Очень сексуально.

Иногда ему казалось, что в его будущей жизни, которая начнется, когда он выполнит то, за что взялся, ей тоже найдется место. В конце концов, нельзя же вечно быть одному. После недавнего развода он жил как перекати-поле, иногда даже не запоминая имена женщин, с которыми проводил ночи. В конце концов, секс – это не повод для знакомства. Даже самому себе он не хотел признаваться в том, что устал от такой жизни.

Ему хотелось покоя, кофе по утрам, желательно в постели, неспешных разговоров обо всем на свете, совместных прогулок по парку, когда можно бездумно идти вперед, загребая ногами упавшие листья, и не надо никуда спешить. Ему хотелось, ложась в постель, не доказывать свою мужественность (с возрастом это превращалось пока не в насущную, но уже неотвратимую проблему), а откинуться на прохладные подушки, перебирать пальцами шелковистые женские волосы и вместе смотреть какой-нибудь серьезный фильм, который потом можно обсудить.

Да, с этой женщиной, в отличие от молоденьких курочек, которыми он злоупотреблял в последнее время, действительно можно было разговаривать. Она была умная и тонкая, образованная и начитанная, а главное, она понимала его с полувзгляда и с полужеста. Такое чувство, что она обладала способностью проникать в его голову и удобно устраиваться там, читая мысли.

Иногда он думал о том, что брать ее с собой в будущую жизнь – это глупость и безумие. Что он обязан полностью отряхнуть прах прошлого и начать заново, с чистого листа. В той новой, богатой, беспечной жизни он станет желанным подарком для любой женщины, самой умной, самой красивой, самой безупречной. Так зачем же ему эта… Но она входила в комнату, поворачивала голову, и он снова начинал сомневаться в своей способности теперь жить без нее. Впрочем, для того, чтобы принять решение о ее судьбе, еще было время. Главное – доделать дело.

Он был уверен, что придуманный им план безупречен. Конечно, он знал о существовании конкурента, который искал то же самое, что и он сам. Но он был уверен, что успеет раньше. Конкурент казался хлипковатым на вид, рафинированный интеллигентишка, проклятый английский аристократ. Существование аристократии, получающей все блага без труда, исключительно по праву рождения, бесило его, поднявшегося с самых низов благодаря нечеловеческому упорству и неразборчивости в методах. Аристократов он презирал и ненавидел.

Он снова сунул руку в карман и прикоснулся к лежавшему там ключу. Металлический холод побежал по пальцам, заставив его вздрогнуть. Нервное напряжение, в котором он не признавался даже сам себе, не отпускало. Слишком многое было поставлено на карту. Пожалуй, на кону стояла жизнь.

Он снова погладил ключ, пытаясь возвратить покинувшее его спокойствие. Ему было нелегко добыть его, стать полноправным владельцем. Но он сделал это, а значит, сделает и все остальное. Он знал, где лежит то, что ему нужно. И знал, что через два дня сможет наконец-то без помех это забрать. Он глянул на перекидной календарь, стоявший у него на рабочем столе. Да, послезавтра агентство, где работает Мария Листопад, проводит грандиозное мероприятие на нефтеперегонном заводе.

Интересно, сколько отхватила владелица агентства? Рафик Аббасов не производил впечатления скупого человека, а масштаб празднования был таким грандиозным, что о нем говорила половина города. Впрочем, по большому счету маржа агентства была ему неинтересна. Его интересовало только то, что во время праздника в квартире Марии Листопад совершенно точно никого не будет, а это значит, что именно тогда он наконец и достигнет цели.

На другом конце города другой мужчина точно так же сидел за столом своего рабочего кабинета и грел в ладони блестящий ключ, способный открыть тяжелую бронированную дверь. Ему было нелегко его раздобыть, но он справился, и теперь оставалось лишь дождаться удобного случая, чтобы провернуть всю операцию и завладеть сокровищем, которое грезилось ему в тяжелых ночных снах.

Как выбрать время, когда в квартире никого не будет? Пожалуй, удобнее всего было бы сделать это через два дня, когда владелица квартиры окажется на своем дурацком празднике. Конечно, он тоже должен там быть. Сам вызвался помочь ей в организации этого идиотского действа, но он сможет что-нибудь придумать. Он был в этом уверен. Откладывать больше нельзя. Нужно забрать все и исчезнуть.

Бездействие выматывало его, заставляя терять выдержку. Волнами накатывало отчаяние, что он не справится, не сможет, не выдержит, уронит ту дружелюбную маску, которая, казалось, приклеилась к его физиономии, покажет свое истинное лицо, полное ненависти и презрения к этим ужасным людям, которые его окружают. Все здесь было ему чужим. Он устал. Он хотел домой, но не мог уехать, не доведя начатое до конца. Ничего. Осталось чуть-чуть. Осталось совсем недолго.

Третий мужчина сидел перед своим рабочим столом и смотрел на лежащий перед ним ключ, который недавно украл. Он пытался попасть в квартиру, как и тогда, в первый раз, воспользовавшись отмычкой. Но у него ничего не получилось, потому что эта сука поменяла дверь, и никакая отмычка не могла взять добротный английский замок, словно насмехавшийся над ним и всеми его тщетными попытками.

Он уже почти опустил руки, но судьба сжалилась над ним, позволила стать свидетелем разговора, из которого он узнал, что сука хранит комплект запасных ключей на работе. Он чудом не попался, когда воровал этот ключ. Еще минута-другая, и его, пожалуй, застукали бы с поличным, чего нельзя было допустить ни в коем случае. Но нет, пронесло. А все потому, что он фартовый. Он подбросил ключ на ладони, прикидывая, когда можно будет им воспользоваться. Скорее всего послезавтра. Да, послезавтра. По укоренившейся дурной, но полезной привычке он подслушивал все разговоры вокруг, а потому знал, что послезавтра в квартире никого не будет.

Решено. Все произойдет послезавтра.

* * *

Как Маша ни старалась, а домой удалось попасть только в половине одиннадцатого. Она была уверена, что Дэниел, если еще и не спит, то уже точно уединился в своей, то есть бабушкиной, комнате, и была немало удивлена, обнаружив его забравшимся с ногами на диван в гостиной и внимательно изучающим что-то на экране ноутбука.

Он был так увлечен, что даже не услышал шума открывающейся двери. Лишь когда Маша подошла практически вплотную к дивану, он оторвал взгляд от экрана и повернул голову в ее сторону. В глазах его мелькнуло какое-то непонятное выражение, то ли тревога, то ли волнение, Маша не успела разобрать, потому что он тут же широко улыбнулся, захлопнул крышку и поднялся ей навстречу:

– Добрый вечер, Мэри. Ужинать будете?

Машу захлестнула волна благодарности. Он ждал ее возвращения, он опять приготовил ужин, и он волновался о том, голодна ли она после тяжелого рабочего дня. С того момента, как умерла бабушка, Маша не встречала подобной заботы. О ней за всю ее жизнь волновались всего четыре человека: бабушка, Михалыч, Лилька и Лавра. А теперь вот еще Дэниел.

– Ужинать буду, – сказала она и тоже улыбнулась. – Но если честно, то мне, в первую очередь, хочется утолить не голод, а жгучее любопытство. Днем вы сказали, что меня ждет сюрприз, и я всю голову сломала, пытаясь представить, какой. Неужели вы наконец-то сварили обещанный джем из апельсинов с виски?

– Каюсь, джем не сварил. – Аттвуд понуро склонил голову, хотя в глазах его, Маша видела, плясали чертенята. – Мой сюрприз относится не к телесной пище, а к духовной. Выслушайте меня, Мэри. И, пожалуйста, не сердитесь, что я все за вас решил. Дело в том, что мы с вами в середине июня уезжаем в Амстердам.

– В Амстердам? – изумилась Маша. – Зачем?

– Видите ли, Мэри. В середине апреля в Лондонском театре «Барбикан» состоится премьера спектакля «Одержимость», главную роль в котором исполняет Джуд Лоу. Спектакли будут идти месяц, и вначале я хотел пригласить вас к себе в гости, чтобы мы вместе сходили на этот спектакль. Но у вас нет визы, и за оставшееся до премьеры время мы не успеем ее оформить, наши чиновники – большие бюрократы. Но дело в том, что затем театральная труппа везет постановку на гастроли. Сначала в Вену, потом в Амстердам, потом в Люксембург. Вы сказали, что шенгенская виза у вас есть, а значит, в Европу вы поехать можете.

– И что? – спросила шепотом Маша, у которой пересохло в горле.

– По датам на венские спектакли я не успеваю, у меня в эти дни стоят экзамены в моем университете. А спектакль в Амстердаме в середине июня, и я уже купил нам с вами два билета на шестнадцатое число, забронировал номера в гостинице и купил билеты на самолет. Извините, я немного порылся в ваших шкафах, чтобы найти ваш заграничный паспорт. Это некрасиво, но иначе сюрприза бы не вышло.

– Вы купили мне билет на спектакль Джуда Лоу? – Маша не верила своим ушам. – И билеты на самолет? И забронировали номер в отеле?

– Мэри, это не очень дорого, – слабо сказал он. – Я выбирал недорогие варианты, потому что не знаю состояния вашего финансового счета. Нет, я буду рад оплатить всю эту поездку, как благодарность за ваше гостеприимство, просто я уверен, что вы на это никогда не согласитесь, поэтому старался не вгонять вас в большие расходы.

Он смотрел на ее ошеломленное лицо и мрачнел на глазах.

– Мэри, вы не рады? Я вас обидел?

– Нет, вы меня не обидели, Дэниел, – медленно сказала Маша, борясь с подступающими слезами. – Ваш сюрприз в полной степени удался. Вы меня не обидели, вы меня ошеломили. Понимаете… Я не знаю, как вам это объяснить. Никто и никогда не только не организовывал для меня отпуск, учитывая последнюю мелочь, в том числе и мои финансовые возможности. Никто и никогда вообще не думал о том, что у меня могут быть собственные желания. Пусть глупые, пусть кажущиеся неважными, но мои. Вы в коротком разговоре узнали о том, что у меня есть мечта. Вы меня услышали. Вы захотели ее реализовать. Вы придумали как. Вы составили план. Вы его воплотили в жизнь. Вы сделали это для меня, Дэниел. Я потрясена!

Она не выдержала и заплакала. Как называла это бабушка Лиза, «от избытка чувств-с». Меньше чем через три месяца она увидит своими глазами живого Джуда Лоу. Это не сказка, не пустая фантазия. Вот билеты на самолет, и ее паспорт с визой, и распечатанная бронь на гостиницу. И все это сделал совершенно посторонний ей человек. Англичанин, волею судьбы оказавшийся с ней под одной крышей. Случайный квартирант, ставший всего за несколько недель таким родным и близким.

– Не плачьте, Мэри. – Дэниел суетливо забегал вокруг нее, явно расстроенный ее слезами. – Если бы знал, что вы будете плакать, то ни за что не стал бы этим заниматься. Вот сейчас возьму и все отменю. Слышите?

– Не вздумайте. – Маша улыбнулась сквозь слезы. – Дэниел, если бы вы только знали, как я вам благодарна! Вы – волшебник. Самый настоящий волшебник! И теперь я знаю, что вы с таким серьезным видом все время искали в Интернете. Вы собирали информацию о спектакле, заказывали билеты на самолет и выбирали отель. Спасибо вам!

На секунду ей показалось, что он опять напрягся, но странное, словно напуганное выражение его глаз тут же сменилось на другое, полное нежности и какого-то жадного нетерпения. Он шагнул к Маше и обнял ее, крепко-крепко прижав к своей груди. Маша слышала, как стучит его сердце. Гулко, ровно, мощно. Ее собственное сердечко скакало сейчас, пожалуй, чем-то похожим на иноходь.

– Я забронировал два номера, – тихо сказал Дэниел куда-то в ее волосы, – но я буду счастлив, если второй номер нам не понадобится, Мэри.

И, лишая ее возможности ответить, он закрыл ее губы поцелуем, как запечатал.

Маша на мгновение задохнулась под этой тяжелой властной печатью, но тут же забыла об этом, сравнивая испытываемые сейчас ощущения с теми, утренними. Она думала, что уже позабыла их. И боялась, что они больше никогда не повторятся, а она не успела запомнить их, распробовать на вкус, так же, как и его губы.

Но нет. Они были здесь. С ней. Мягкие и требовательные. Изогнутые и неумолимые. Прохладные и в то же время очень теплые. Ласкающие и терзающие ее беззащитный рот. Не было сейчас в целом свете ничего, кроме этих недавно чужих и непривычных, но уже ставших родными губ. Оказывается, они годились не только на то, чтобы произносить английские слова.

Целуясь, Маша думала, что привыкла смотреть на губы Дэниела Аттвуда, чтобы лучше понимать, что он говорит. Однако сейчас ей не нужно было на него смотреть, ведь все было понятно и без слов. Ее небогатый жизненный опыт не мог подсказать, как вести себя, когда тебя целует мужчина с такими волшебными губами, но отчего-то Маша не чувствовала ни капли смущения от своей неопытности.

Нет, конечно, она не блюла невинность до встречи с Дэниелом Аттвудом. Быть девственницей в тридцать шесть лет в наше время практически невозможно. Маша и не была. Когда бабушка умерла, она, немного оправившись от горя, завела сначала один, а потом другой романчик. Ее мужчины были хорошими, ласковыми, конечно же женатыми, но не это обстоятельство заставляло Машу достаточно быстро и неумолимо сводить их отношения на нет. Они были скучными. Пожалуй, именно это объяснение подходило больше всего, каким бы абсурдным оно ни казалось девяноста процентам женщин.

Она еще успела подумать о том, что в ее логически устроенной голове даже сейчас находится место для размышлений и холодной оценки ситуации. Как будто в комнате сейчас находилось две Марии Листопад. Одна стояла посредине гостиной и целовалась с высоким красивым англичанином. Вторая смотрела немного со стороны и сверху, оценивая позу, свои движения, свои чувства и особенности своего характера. «Нет, я неисправима», – уныло подумала эта вторая.

Мужские губы стали настойчивее, спустились к шее, а затем в нежную ложбинку у основания горла. Туда, где сходились острые Машины ключицы. Она вздрогнула, потому что сейчас испытывала чувства, которые доселе были ей незнакомы. В горле, ровно под тем местом, которого касались губы, закручивался какой-то водоворот, образовывал бешено вращающуюся воронку, в которую устремлялось все лишнее, сейчас ненужное. Вторая Маша Листопад напряглась и даже вспомнила, что по-английски это явление описывается глаголом to swirl, но додумать эту мысль не успела, потому что была втянута внутрь воронки и бесследно исчезла, оставив на поверхности только Марию первую. А та думать уже не могла.

Никогда-никогда-никогда не испытывала она таких ощущений, которые сейчас рождались под настойчивыми губами Дэниела. Она переставала дышать и снова начинала, судорожно глотая воздух и захлебываясь им. Она стонала и плакала, будучи не в силах выносить дальше терзавшую ее сладкую муку, мечтая о том, чтобы она кончилась, и надеясь, что она не кончится никогда.

В какой-то момент Маша почувствовала, что плывет, и не сразу догадалась, что просто Дэниел поднял ее на руки и несет в свою комнату. Бабушкину комнату. На бабушкину кровать с железными шишечками, которые в детстве так любила разглядывать маленькая Маша.

«Лучше ко мне в спальню, – подумала она, – у бабушки нехорошо, неудобно». – И тут же забыла об этом, потому что, оказывается, они уже пришли.

Она снова почувствовала, что летит, и тут же утонула в мягких подушках, прохладных и пахнущих лавандой. Над ее запрокинутым лицом качался потолок – белый-белый, покрытый мелкой сеточкой потрескавшейся с годами известки. Мелькнули железные шишечки, и Маша вдруг поняла, что это, наоборот, очень хорошо и правильно, что Дэниел принес ее именно сюда, и что бабушка была бы сейчас за нее рада.

Затем перед глазами появилось мужское лицо, оказывается, знакомое до мельчайших подробностей – убегающих к вискам морщинок, неглубоких, легких, будто дразнящих, бездонной глубины глаз, похожих на переменчивое море, то синее, то зеленое, в зависимости от погоды, губ, похожих на диковинные цветы. Когда-то давно, в прошлой жизни она уже думала про чьи-то глаза и губы именно так, но сейчас точно не помнила о ком, потому что никто другой не имел сейчас никакого значения.

Аттвуд расстегнул на ней сначала блузку, потом лифчик, спустился губами ниже, поймал ее острый твердый сосок. Кажется, Маша ненадолго потеряла сознание, или ее тоже подхватила и унесла прочь воронка, пожирающая мысли. Она не помнила, что было с ней дальше, с того момента, когда она, кажется, провалилась в жерло действующего вулкана, и до того, когда очнулась, умудрившись выбраться из этого разбушевавшегося вулкана живой.

Кажется, рядом с ней в пульсирующую огнедышащую лаву летел кто-то еще. Мужчина, крепко обнимающий ее и не дававший ей упасть прямиком в бездну. Рычащий, как отчаявшийся медведь, но совсем нестрашный, и уж точно-точно не скучный. Волшебник, раскрывающий секреты ее души. Музыкант, извлекающий мелодию из нот ее тела. Ученый, с азартом исследующий новые глубины. Дэниел Аттвуд, только что обессиленно откинувшийся на подушки рядом с ней, но так и не отпустивший ее руки.

– Это всегда так бывает? – дрожащим голосом спросила Маша и только по его внимательному лицу осознала, что говорит по-русски. Черт, как же это по-английски то? Черт, черт, черт.

– Не всегда. – Дэниел умудрился ответить на ее невысказанный вопрос, и она в очередной раз поразилась, насколько же хорошо он все-таки ее чувствует. – Так бывает один раз на миллион, когда встречаются два человека, предназначенные только друг для друга. И ни для кого другого. Нам повезло. Я уже, честно сказать, и не надеялся.

– А я ждала. Никому про это не говорила. Даже самой себе не признавалась, но ждала. Бабушка говорила, что любви нет, что она – обман, но я не хотела в это верить.

– А почему она так говорила? – спросил Дэниел. – Разве она не любила твоего деда?

Маша еще раз подивилась, насколько удивительным был человек, лежащий сейчас рядом с ней. Даже в такие минуты ему было интересно, что происходило в жизни Маши и ее семьи много лет назад. Она покосилась на портрет красивого, еще молодого, но совершенно седого мужчины, висевший на стене.

– Нет, что ты, она очень его любила! Просто мне кажется, что она так и не смогла его простить за то, что он умер и оставил ее одну. Я не знаю. Когда я была совсем маленькая, мне казалось, что она очень сильно его любит, тоскует и хранит любую память о нем. А потом, когда я стала старше, мне уже так не казалось. В ней была обида на него. Да. Любовь и обида одновременно.

– А что изменилось? – Аттвуд был настойчив, и Маша задумалась.

– Не знаю. Наверное, просто я изменилась, стала старше и начала замечать то, на что раньше не обращала внимание. Пожалуй, это началось, когда сгорела дача. Я тогда болела ангиной, а когда поправилась, то вдруг заметила, что бабушка стала другая. Да. Правильно. Это было тогда, когда сгорела дача.

– Мэри, я должен вам кое в чем признаться…

– Что такое? – испугалась вдруг Маша. К ее безмятежному счастью начало подкрадываться легкое облачко тревоги.

– Я соврал. Я сказал вам неправду, Мэри.

– О чем? – Губы помертвели и плохо слушались, и Маша даже потрогала их пальцем, чтобы убедиться, что они есть.

– Об Амстердаме. – Сердце пропустило два такта и забилось в бешеном темпе. Так нельзя. Нельзя дарить мечту и тут же убивать надежду на ее воплощение. – Я сказал, что забронировал два номера, но на самом деле я с самого начала забронировал только один. Я ни минуты не собирался жить с вами в разных номерах. Я специально это подстроил.

Маша вытащила из-под головы подушку и с размаху ударила его по голове. Облегчение, испытываемое ей, было таким огромным, что, пожалуй, по остроте чувств вполне могло соперничать с недавним наслаждением. Эх, почему она не догадалась заранее посмотреть в английском словаре слово «болван».

– You are a bad apple, – сказала она. «Плохое яблоко», британская идиома, означала то же, что слово «негодяй». – You are a bad apple, mister Attwood. But I will forgive you if you kiss me again.

Ей не пришлось просить дважды.

Глава 9

Она проснулась ночью, как от удара.

Лежать было удобно, хотя и непривычно. Вместо обычной пуховой подушки (никакие новомодные холофайберы и бамбуки бабушка не признавала и убеждала Машу, что спать можно только на подушках, начиненных гусиным пухом) под головой ощущалось что-то теплое и твердое. Скосив глаза, Маша обнаружила, что лежит на плече Дэниела Аттвуда, и тут же пододвинулась, испугавшись, что рука у него наверняка затекла. Он пробормотал что-то во сне, Маша не разобрала, что именно, что-то про консервную банку, повернулся на другой бок, задышал ровно, как дышат крепко спящие люди.

Она устроилась поудобнее на соседней подушке, снова закрыла глаза, пытаясь осмыслить невиданное – она спала в одной постели с мужчиной. Мысль была неожиданно приятной, но ей что-то мешало. В мозгу отчетливо билось что-то еще, настойчиво требующее выхода, и именно из-за этого тревожного «чего-то» Маша и проснулась.

Она покопалась в себе, пытаясь сформулировать, что именно не так. Ощущение тревоги не проходило. Оно было смутным и неясным, точно таким же, как днем, когда Маша впервые подумала о чем-то, чему не знала названия. Черт, как понять, что именно вызывает у нее беспокойство? Тогда его можно будет проанализировать, найти причину, прихлопнуть. Маша всегда так поступала, не давая беспокойству шанса разрастись внутри ее головы, вытеснить все остальные мысли и чувства. Она была тревожной и, зная это, всегда пыталась заранее найти и уничтожить малейший повод для паники.

Так, когда тревога появилась впервые? Пожалуй, после визита мамы. В этом месте Маша позволила себе саркастически улыбнуться. После встреч с мамой настроение у нее портилось практически всегда, так что мама скорее всего ни при чем. Что было еще? С утра все было нормально. Потом она приехала в контору и обнаружила Дэниела… Тут Маша снова улыбнулась, вспомнив их первый поцелуй. Потом она решила, что он забыл перчатки, и побежала на улицу. Потом она увидела этого противного маминого ухажера, а потом вернулась в кабинет, и там уже была мама.

Мысль дала сбой, и Маша прокрутила всю последовательность в голове еще раз. Да, пожалуй, неприятное ощущение было вызвано именно мамой и ее новым другом, как его там, а, да, Виктором Смирновым. Что сказала про него мама? Она сказала что-то очень важное, но Маша, изумленная неожиданным визитом, не заострила на этом внимания, хотя подсознательно и запомнила.

Она сказала, что всю жизнь любила именно этого самого Смирнова, только его одного, и что теперь он – награда за ее долгие годы одиночества. Конечно, при маминой ветрености одинокой она не была никогда, но сейчас утверждает, что пронесла свою любовь к этому человеку через всю жизнь, с юности. С юности…

Маша Листопад родилась вне брака. Человек, который был ее отцом, не захотел жениться на маме, и та подкинула новорожденную дочку своей матери, Машиной бабушке. Елизавета Андреевна безропотно вырастила внучку, позволяя Тамаре порхать по жизни, меняя мужей, как перчатки, которые она то и дело норовила забыть. Всех своих последующих мужчин мама успешно женила на себе, и лишь первый ее возлюбленный оказался твердым орешком, по крайней мере, маме не по зубам. Может быть, именно поэтому она и запомнила его на всю жизнь? Всю жизнь любила, как любят что-то несбыточное и недостижимое? Тогда получается, что этот самый Виктор Смирнов – Машин отец?

Она дернулась от этой мысли, обжегшей ее как вырвавшееся из пасти дракона пламя. Вот оно! Вот то неприятное, что терзало Машу весь день и теперь не дает спать ночью. Она никогда не мечтала увидеть своего отца, не думала о том, кто он. Как-то раз спросила у бабушки, но та не знала, от кого ее шалава-дочка нагуляла ребенка, а спросить у мамы ей и в голову не пришло. Отца ей заменил Михалыч, и его Маше вполне хватало. Теперь Михалыча не было, зато был этот красивый, но скользкий самодовольный тип, в котором мама, похоже, души не чаяла. Нет, ни при каком раскладе Маша не хотела бы видеть его своим отцом.

От неприятных мыслей ее даже затошнило. Маша вспоминала, как в ресторане Смирнов назидательно учил ее не спорить с матерью, и металлический привкус во рту нарастал. Она даже подышала широко открытым ртом, чтобы его прогнать. Так, причину своего волнения она выявила, теперь нужно решить, что делать дальше. Если прогнать отчаяние и попробовать рассуждать логически, то ничего страшного не произошло. Мама влюблена, так и бог с ней. Ее личная жизнь Машу уже много лет не касается, точнее, никогда не касалась. Если этот самый «отец» вдруг начнет вмешиваться в жизнь Маши, то она просто пошлет его подальше, да и все. В конце концов, она взрослая самостоятельная женщина, а не маленький ребенок, который боится перечить взрослым. Да и вообще, за нее есть кому заступиться. Лиле, Лавре, да и Дэниелу тоже. Маша снова покосилась на мужчину, который сейчас крепко спал рядом с ней. Да, она теперь не одна. По крайней мере до лета, пока он не закончит свой курс лекций, не свозит ее в Амстердам и не уедет в свой Лондон.

В этом месте настроение у Маши совсем испортилось. В конце концов, ее отец был неприятным прошлым, а Дэниел Аттвуд прекрасным настоящим, и в будущем нужно было переживать не по поводу внезапного обретения первого, а по поводу неизбежной потери второго. Ой, что-то она совсем запуталась.

Она протянула руку и погладила Дэниела по плечу. Плечо было теплым и даже «в спящем виде» выглядело надежным.

– Не буду сейчас про это думать, – строго сказала себе Маша. – Даже если он и уедет, то это будет через несколько месяцев, а счастливым нужно быть здесь и сейчас.

Словно в подтверждение этой мысли мужчина рядом с ней снова перевернулся, во сне обнял ее и притянул к себе, и Машина голова снова оказалась лежащей на его плече. Это было удобнее любых, самых мягких подушек. Маша втянула носом горьковатый запах его одеколона, улыбнулась и крепко уснула. Тревожные мысли ее больше не беспокоили.

Утром Маша проспала. Судорожно мечась по квартире, она вспоминала счастливое лицо знаменитой на весь Советский Союз Мымры – актрисы Алисы Фрейндлих, которая, объясняя своей секретарше, почему опоздала на работу, говорила, мечтательно закатывая глаза: «Проспала», и секретарша Верочка хихикала в кулачок, понимая, что это означает бурную ночь.

Что ж, у Марии Листопад, в общем-то привыкшей считать себя мымрой, минувшая ночь тоже была бурной. Вспоминая это, Маша невольно покраснела под уже нанесенным слоем тонального крема.

– Уже уходишь? Без завтрака? – Мужчина ее мечты появился на пороге комнаты, где прошла эта самая бурная ночь, воспоминания о которой вгоняли Машу в краску. Босой, в трусах, с всклокоченной головой… Точно. Мечта.

– Я не успеваю, Дэн. Сегодня последний день перед мероприятием. У меня дела по минутам расписаны. Я поехала на завод. Там постараюсь перехватить чего-нибудь. Поешь, пожалуйста. Что-нибудь…

Как известно, в английском языке нет разницы между «вы» и «ты». Но в голове у Маши будто переключили какой-то тумблер, и если еще вчера с вечера она отчетливо понимала, что разговаривает с Дэниелом Аттвудом на «вы», то сейчас ее «you» звучало определенно как «ты».

Она выскочила в подъезд, на ходу запахивая шубку и гремя ключами от машины. Два дня – сегодняшний и завтрашний – обещали быть суматошными до неприличия. От того, как пройдет праздник, зависела не только репутация Марии Листопад, от него зависела репутация агентства, и если на себя Маша в ее нынешнем счастливо-влюбленном состоянии еще могла себе позволить махнуть рукой, то подвести Лавру ни за что. Это означало только одно – работа превыше всего. Выезжая из двора, она уже забыла о Дэниеле Аттвуде. Заставила себя забыть, планируя дела, ведя телефонные переговоры, перепроверяя каждую мелочь, подписывая очередные счета.

Зал для празднества был уже украшен цветами, и это выглядело безукоризненно, как всегда, когда за дело бралась Аля Воронова, владелица фирмы «Мир цветов», которую Лилька отчего-то называла «Маленькая хозяйка большого дома». Прозвище Але, впрочем, подходило. Видеооборудование уже привезли и смонтировали, а вот поставщики оборудования звукового в очередной раз подвели, и Маша, ругаясь до хрипоты, в душе кляла себя на чем свет стоит, что поддалась на их уговоры и обещания, а не разорвала контракт еще после прошлого «косяка».

Сейчас ситуация подходила под определение «экстренная», и Маша решала ее, звонила, умоляла, упрашивала, ругалась, но все-таки добилась результата, впрочем, как и всегда. Зато с меню на праздничный обед все было в порядке. С детскими развлечениями и конкурсами тоже. Спортивные команды завершали тренировки, интеллектуальная викторина была практически готова, запаздывали лишь призы. Но в общем и целом все было под контролем, вот только о том, что она сегодня так и не поела, Маша вспомнила ближе к шести часам вечера.

От кофе в желудке уже образовалась небольшая дырка, и Маша с отвращением посмотрела на стоящую в углу кабинета кофеварку. После того как отношения с Марьяной испортились, девушка больше не поила ее кофе, бегать к общему кофе-автомату, стоящему на первом этаже заводоуправления, было далеко, и Маша привыкла было обходиться без кофе, пока Гордон Барнз не притащил ей отдельную кофеварку. Где он ее взял, для Маши было сущей загадкой, но спрашивать она не стала, за возможность пить кофе в любое время была благодарна и потому не выражала неудовольствия, когда Гордон забегал к ней, чтобы выпить кофе вместе с ней.

Сейчас кофе не хотелось. Хотелось кусок мягкой булки, желательно горбушку, а на ней кусок докторской колбасы и соленый огурец. А еще хотелось котлету. Вкусную домашнюю котлету из трех видов фарша – говяжьего, свиного и индюшачьего. Так всегда вертела котлеты бабушка, правда, в Машином детстве индюшачьего фарша не было и в помине, и бабушка крутила в мясорубке куриные грудки, а выросшая Маша заменила курицу на индюшку и фарш покупала уже готовый, в супермаркете, не заморачиваясь сбором и последующим мытьем мясорубки. Она тяжело вздохнула, поскольку котлеты не было. Впрочем, как и булки с колбасой.

В очередной раз зазвонил мобильник, и Маша, не глядя, нажала на кнопку, перебирая гору бумаг на столе.

– Алло.

– Машка, тут на вашем заводе дурдом, а не система, – затарахтел в трубке голос Лили. – Нет, ну, я все понимаю, режимный объект, но как-то пройти к тебе мне надо!

– Лиль, ты чего, на завод приехала? – не поняла Маша. – А зачем? Случилось чего?

– Листопад, голову включи! Вот если бы у меня что-то случилось, я бы первым делом поехала искать тебя на нефтеперегонном заводе, да? Я тебе еду привезла. Мне Валерия Сергеевна поручила тебя покормить. Ты ж там голодная небось.

– Небось, – согласилась Маша. – Только я все равно не понимаю.

– Ой, Маш, ну что тут непонятного. – Лиля, похоже, начала сердиться. – Я приезжала в город, мне нужно было к ребятам в следственное управление заскочить ненадолго. Лавра с обеда домой приехала, чтобы меня с Надюшкой подменить, и велела мне завезти тебе еду. Я котлет накрутила. По рецепту Елизаветы Андреевны. С тремя видами фарша и сухим молоком. Объеденье, а не котлеты. Вот и решили мы с Лаврой, что твой тающий на глазах организм нужно покормить. Котлеты будешь?

– Буду, – радостно засмеялась Маша. – Лилька, вот вы с Валерией Сергеевной – лучшее, что есть в моей жизни. Я тут сижу, про котлеты думаю, и тут ты звонишь. С котлетами. Как в сказке, честное слово.

– Плохо, Листопад, – серьезно сообщила Лиля. – Это очень плохо, что мы с моей свекровью – лучшее, что есть в твоей жизни. Я вот, к примеру, тебя тоже очень сильно люблю, но лучшее в моей жизни – это Серега, Федька, Степка, Матвей и Надюшка. Поняла, в каком направлении нужно работать, непутевая ты моя? И вообще, ты за котлетами выйдешь или как? Меня к тебе не пускают, а если гора не идет к Магомету, то что?

– Магомет идет к котлетам. Иду я, иду!

Маша вскочила со стула, накинула шубку и радостно побежала вниз. Что бы ни говорила Лиля, а она была счастлива, что у нее такая замечательная подруга и не менее замечательная начальница.

На проходной действительно ходила взад-вперед слегка рассерженная Лиля, в руках которой был довольно объемный пакет, из чего Маша поняла, что одними котлетами точно не обошлось.

– Тут еще банка с маринованными огурчиками, хлеб, бутылка домашнего яблочного сока и колбаска порезанная. Поешь обязательно. Поняла? – строго спросила Лиля.

– Поняла, – сказала Маша и вдруг захохотала во все горло от обуревавшего ее счастья.

– Машка, ты какая-то не такая, – сообщила ей внимательно разглядывающая ее Лиля.

– Что значит – не такая?

– А то и значит! Ты себя в последнее время в зеркало видела? Потухшая вся ходила, понурая. А сейчас глаза блестят и даже щеки немного круглее стали. Уже не такая доходяга, как в последний раз, когда я тебя видела.

– А это меня Дэниел кормит, – снова рассмеялась Маша. – Ты представляешь, я каждый вечер приползаю домой, выжатая как лимон, а у меня ужин под салфеточкой.

– Ой, Листопад. – Лиля прищурилась. – Сдается мне, что он в тебя влюблен, англичанин этот. Иначе с чего бы вдруг такая филантропия? Эй, а ты чего покраснела? Машка, было что? Колись давай. Мне же интересно!

– Было, – страшным шепотом сообщила пунцовая Маша, нервно оглядываясь, не слышит ли охранник. Но тому явно не было до них с подругой никакого дела. – Ой, Лиль, я потом тебе обязательно все расскажу, сейчас некогда. Но да, было. И ты знаешь, он – потрясающий.

– Ну если сама Мария Листопад говорит о мужчине, что он потрясающий, значит, он действительно явление, – засмеялась Лиля. – Но если серьезно, то, Машка, я очень-очень за тебя рада. Мне страшновато, конечно, потому что, зная тебя, с твоей горячностью и умением все доводить до фанатизма, ты можешь влюбиться так, что потом я от тебя ошметки собирать буду, но раз в жизни и это тоже надо. Так что лети на огонь, девочка моя! Будем надеяться, что твой потрясающий англичанин не окажется подлецом.

– Ну что ты, Лилька, – возмутилась Маша. – Он знаешь какой? Он мне билеты на спектакль Джуда Лоу купил. Мы с ним в Амстердам едем.

– Когда?

– Не скоро, в июне. Но он сам, втайне от меня, все организовал. И билеты, и самолет, и отель. Понимаешь, он выполнил мое самое заветное желание, устроил мне сюрприз. Вот, смотри, я тебе покажу.

Маша начала тыкать в телефон, чтобы показать Лиле фотографии билетов на спектакль, которые щелкнула вчера, чтобы иметь при себе и периодически смотреть, уверяя себя, что это все – не глупая шутка.

– Вот, смотри, смотри!

Она наконец-то открыла нужные фотографии, провела пальцем по экрану, показывая одну, вторую, билеты на спектакль, билеты на самолет, бронь на отель. Мелькнула предыдущая фотография, зачем-то сделанная Машей у входа в офисное здание, в котором располагалось ее агентство. На ней Виктор Смирнов разговаривал с неизвестным ей молодым человеком. Она дернула пальцем, чтобы вернуться обратно к билетам в Амстердам.

– А ну постой, – велела ей Лиля. – Верни обратно. Это кто? Тот мужик, с которым твоя маман в ресторане была?

– Ну да. Я его вчера случайно увидела и зачем-то щелкнула. Лиль, ты знаешь, я сегодня ночью проснулась и вдруг подумала, что он может быть моим отцом. Представляешь, ужас какой!

– Почему ты так решила? – рассеянно спросила Лиля.

– Да мама сказала мне, что она его любит всю свою жизнь, и что это такая любовь, которая бывает лишь однажды, и что мне того не понять. Мол, у них в юности не срослось, а сейчас он ей награда за все ее страдания. Как-то так она сказала. Вот я и подумала, что она с ним встречалась, потом забеременела, а он ее бросил. А сейчас они снова встретились, и она счастлива. Действительно, счастлива, Лиль! И он со мной так строго разговаривал тогда, в ресторане. Как будто имеет на меня какие-то права. В общем, мне это все не нравится, Лиль. Лилька! Да ты вообще меня слушаешь?

Но помощник начальника следственного управления Лилия Ветлицкая, теперь Лаврова, ее не слушала. Она задумчиво смотрела на экран телефона, на котором о чем-то разговаривали двое мужчин – старый и молодой.

* * *

Сегодня день ИКС. Проходная нефтеперегонного завода была так щедро украшена воздушными шариками корпоративных цветов, что все, видя это великолепие издали, невольно начинали улыбаться.

Маша приехала на завод к восьми утра, чтобы лично проверить ход последних приготовлений. Она не волновалась. В день мероприятий ее нервы всегда становились крепче самых прочных стальных канатов. Она знала, что предусмотрела и проверила все. Остальное зависело лишь от удачи, а та – от Бога, на которого Маша полагалась всецело. Она работала много и тяжело, и Бог не мог ее подвести.

Официальный старт праздника должен был быть дан Рафиком Аббасовым ровно в десять утра. Дети отправлялись на детскую площадку, взрослые делились на команды для интеллектуальной игры и спортивных состязаний. В час дня должна была начаться лекция Дэниела Аттвуда, в три часа – торжественный обед, а в шесть – концерт оркестра под управлением Валерия Гергиева. Все. После этого можно будет расслабиться.

Она знала, какая огромная усталость навалится на нее вечером, когда она добредет до дома. Знала, как будет выглядеть «отходняк» следующих дней: головная боль, выкручивание суставов, как будто при высокой температуре, слабость, не дающая даже дойти до туалета, отвращение к еде. Все это будет, но завтра, и за пару дней пройдет без следа. Останется лишь удовлетворение от хорошо сделанной работы и ощущение очередного оставшегося за спиной экзамена. Она справилась. Она смогла.

День покатился своим чередом, точно так, как было ему прописано в сочиненном Машей Листопад сценарии. Перед многотысячной толпой рабочих выступил их директор. Презентовал совместный с англичанами проект, рассказал о перспективах, открывающихся перед заводом. Дали слово иностранцам, среди них Гордону Барнзу. Тот отчего-то страшно волновался, выступая, и Маша, смотревшая из-за сцены, даже улыбнулась, настолько трогательно он выглядел. Хороший, утонченный, чуть язвительный Гордон. Она, оказывается, успела привыкнуть к его постоянному присутствию в ее трудовых буднях.

Интересно, удастся ли им остаться друзьями? Скорее всего, вряд ли. В последнее время Гордон совсем перестал заходить к ней домой, довольствуясь лишь встречами на заводе. Ну да ладно. В конце концов, это неважно, ведь у Маши есть Дэниел. Она позволила себе невольно отвлечься на приятные мысли об Аттвуде. Точнее, она о нем не забывала. Он незримо присутствовал рядом, не отпуская Машу совсем даже тогда, когда она была очень-очень занята. Это чувство постоянного присутствия другого человека в ее жизни было для Маши внове и немного пугало. Правда, совсем чуть-чуть.

Закончилась торжественная часть, начался футбольный матч и командная интеллектуальная игра. Маша посмотрела одним глазком и тут же убежала, чтобы проверить, все ли в порядке у детей. Да, в детской зоне все было спокойно. Там играли «оловянными солдатиками», а точнее их точными копиями, сделанными из фанеры и раскрашенными в полном соответствии с образцом. Фирма, изготавливающая фигурки, давно уже вернула Маше коробку с ее солдатиками, как раз выступавшими в роли такого образца. Коробку Маша засунула в нижний ящик стола в своем кабинете на заводе и благополучно о ней забыла.

Вырезанные из фанеры солдатики были в половину детского роста, чтобы их удобно было двигать по «карте военных действий». Маша отметила, что с увлечением играют не только мальчики, но и девчонки, и улыбнулась мимоходом. Хорошая все-таки идея пришла ей в голову!

До лекции оставалось меньше получаса, а Дэниела все не было. Впрочем, Маша не успела начать волноваться, что он опоздает, потому что он появился перед лекционным залом в сопровождении охранника, бдительно сопроводившего иностранца с проходной.

– Опаздываешь? – с упреком посмотрела на него Маша.

– В университете задержался. Ты представляешь, хотел еще заехать домой переодеться, но одна из студенток очень просила, чтобы я помог ей с рефератом. Так неудачно, именно сегодня! Я у нее никогда раньше не замечал такого учебного рвения к моему предмету. Опоздать я бы ни за что не опоздал, вот только переодеться не получилось.

Маша испытала легкий укол ревности, но тут же заставила себя на время забыть об этом. В конце концов, вокруг Дэниела Аттвуда в университете все время крутились молодые девушки. Ничего нового.

До начала лекции оставалось чуть меньше десяти минут, когда к ней подбежала Марьяна. Помощница генерального директора сегодня отвечала за встречу оркестра Гергиева, расселение его в гостиницу, кормежку обедом, а потом доставку в концертный зал, где еще нужно было настроить инструменты и привыкнуть к акустике. День у Марьяны сегодня выдался беспокойный, поэтому она была одета не в элегантный костюм и высокие шпильки, с которыми, как казалось Маше, никогда не расставалась, а в джинсы, мягкий кашемировый джемпер и кроссовки.

Видимо, во взгляде Маши скользнуло удивление, потому что Марьяна ответила на незаданный ей вопрос:

– Я перед концертом переоденусь. Не переживайте, в таком виде на классический вечер не приду.

– Да я и не переживаю. – Маша поджала плечами. Вольно или невольно, но она переняла этот жест Дэниела Аттвуда.

– Мария, у нас небольшое ЧП.

– ЧП? Какое? – Маша невольно встревожилась. Дэниел внимательно смотрел на нее с небольшой импровизированной сцены, которую они соорудили для его лекции. До начала оставалась пара минут, не больше.

– Одна из скрипачек забыла дома туфли. Ей нужны черные лакированные туфли. Я бы дала свои, но у меня тридцать восьмой размер, а у нее тридцать шестой. У вас есть черные лакированные туфли 36 размера, Мария?

– У меня есть. – Маша опустила глаза на свои ноги, обутые сегодня в бежевые удобные лодочки. – Но дома. Марьяна, мне кажется, что гораздо проще доехать до ближайшего магазина и купить.

– Она наотрез отказывается покупать. Требует, чтобы мы нашли напрокат, – зло сказала Марьяна. – Вы можете отправить кого-нибудь к себе домой, чтобы этот кто-то привез ваши туфли?

– Да я все могу. – Дэниел начал говорить, и Маша всеми силами рвалась туда, в зал, где раздавался его голос. – Я сейчас позвоню в агентство, попрошу девчонок, кто свободен, взять запасные ключи, съездить ко мне домой и отвезти туфли в гостиницу.

– Лучше сразу в концертный зал, – Марьяна нервно посмотрела на часы, – из гостиницы мне их через полчаса уже забирать.

Маша набрала номер Валерии Сергеевны и быстро объяснила ситуацию.

– Конечно, сделаю, Машенька, – ласково сказала начальница. – Не переживай.

Маша кивнула Марьяне, что все хорошо, и собралась было бежать уже в зал к Дэниелу, как вдруг телефон зазвонил, а на экране появилась фотография Лавры.

– Машунь, – сказала она, – в ящике твоего стола нет никаких ключей. Ты уверена, что они именно там?

– Как это нет, – изумилась Маша. – Я когда дверь поменяла, запасные ключи на работе оставила. Я всегда так делаю, вы же знаете. Всего ключей было пять. Один у меня, второй я Дэниелу отдала, а еще три на одном колечке должны в ящике лежать. Я их оттуда не забирала.

– Нет тут ключей, ни трех, ни одного, – сердито сказала Лавра. – Я же еще в маразм не впала. Я весь ящик перерыла. Ключей в нем нет!

Думать о том, куда подевалась связка, Маше сейчас было некогда.

– Ладно, Валерия Сергеевна, тогда отбой, сами выкрутимся, – быстро сказала она.

– Точно выкрутишься?

– Точнее не бывает.

Маша отключила телефон и повернулась к стоящей рядом Марьяне.

– Вот что, – решительно сказала она. – В моем кабинете на подоконнике сумка. В ней ключ от моей квартиры. Поезжайте сами, Марьяна. Адрес я вам в сообщении сброшу. Черные лодочки в шкафу в прихожей. Запасные ключи в агентстве найти не могут, так что придется вам самой решать эту проблему.

Марьяна перекосилась, но тут же кивнула головой. Было видно, что Машу она терпеть не может, но проблемы привыкла решать быстро и качественно, не мешая общественное с личным.

– Ключ я потом у вас на концерте заберу! – крикнула Маша ей вслед. Девушка кивнула от двери и исчезла.

Последнее, что увидела Маша, это мелькнувшие в дверях подошвы ее кроссовок. Черные с яркой малиновой полосой. Где-то совсем недавно Маша уже видела похожие кроссовки, но сейчас ей было некогда думать, когда и при каких обстоятельствах. Она проводила Марьяну глазами и поспешила на лекцию Аттвуда. Успела она вовремя. Погас свет, зажегся экран, и на нем крупным планом появилось прекрасное лицо Джуда Лоу в роли доктора Ватсона. Маша улыбнулась и подумала о том, что все-таки жизнь – замечательная штука.

Несмотря на то что содержание и лекции, и презентации, и видеоотрывков она знала наизусть, слушать Дэниела было настоящим удовольствием. Его речь текла широко и свободно, и Маша сейчас остро жалела, что не знает язык настолько хорошо, чтобы наслаждаться каждой фразой, а лишь понимает общий смысл. Конечно, переводчица переводила все, что он говорил, однако слушать такую лекцию на языке оригинала было бы дополнительным бонусом, и Маша в очередной раз пообещала себе, что занятия английским ни за что не бросит. Будет добиваться совершенства.

Один отрывок из кинофильма сменял другой, Маша смотрела и слушала, затаив дыхание, и радовалась, что людям в зале тоже интересно, и они тоже внимательно слушают. Внезапно завибрировавший в кармане телефон был так некстати, что она даже чертыхнулась сквозь зубы. Не взять трубку было нельзя, вдруг что-то важное. Маша вытащила телефон из кармана и посмотрела на экран. Звонила Марьяна.

«Наверное, туфли найти не может», – подумала Маша и выскользнула из зала, чтобы не мешать своим разговором. Телефон звонил и звонил, дрожал у нее в руке, трясся, как в припадке. Маша вышла наконец-то из зала, притворила дверь и приглушенно сказала в трубку:

– Да, Марьяна. Что там у вас?

В трубке слышался тихий плач. Так мог скулить потерявший маму щенок, брошенный на улице подыхать.

– Марьяна, алло, вы меня слышите? Почему вы плачете? У вас что-то случилось?

– Случилось, но не у меня, а у вас, – задыхаясь от слез, сказала девушка. – Я вам звоню-звоню. А вы трубку не берете. Я чуть с ума не сошла! Я же не знаю, что делать!

– С чем? Что произошло, Марьяна? – Маша говорила твердо, понимая, что должна привести помощника директора в сознание, иначе от нее будет ничего не добиться.

– Я приехала к вам домой. Дверь была не заперта. Я вставила ключ, но он не поворачивался. Я толкнула дверь, она открылась, и я вошла. И увидела… – Она тяжело задышала в трубке.

Маша вспомнила, как совсем недавно она сама вошла в квартиру, дверь которой плохо открывалась из-за чего-то тяжелого, а этим тяжелым оказался убитый Михалыч, и тоже тяжело задышала. Страх наваливался на нее, душный, смрадный, и она чуть приоткрыла дверь в зал, чтобы, если не увидеть Дэниела, то хотя бы услышать его голос, убедиться, что он здесь, рядом, живой и здоровый.

– Что вы увидели, Марьяна? – спросила она, проглотив вставший в горле ком страха.

– Я увидела, что у вас в квартире все перевернуто вверх дном. Все шкафы открыты, все выброшено на пол. Тут такой кавардак… Ужасный кавардак… Везде. А в кухне…

Девушка в трубке снова заплакала, как заскулила. Маша терпеливо ждала, пока она продолжит, потому что у нее самой как-то враз вдруг кончились силы.

– А в кухне я увидела Гордона. Гордона Барнза. Мария, он без сознания. Мне кажется, что его ударили ножом.

– Он жив? – спросила Маша. – Марьяна, вы проверили, он дышит?

– Да-да, я проверила, – голос Марьяны захлебывался в трубке, говорил все быстрее и быстрее. – Он живой, Мария. Вот только я совсем не знаю, что делать дальше.

– Вызывайте «Скорую», я сейчас приеду, – сказала Маша. – И позвоню человеку, который точно скажет нам, что делать дальше. Марьяна, после того как вы позвоните в «Скорую», передайте, пожалуйста, кому-нибудь свои обязанности по оркестру. Нас с вами полиция, похоже, на концерт не отпустит, но работу свою мы должны доделать. Так что быстро решите, кому передать дела. Я, пока еду, сделаю то же самое.

Да, в экстренных ситуациях Мария Листопад как никто другой умела брать себя в руки. Чтобы позвонить Лиле и получить полные инструкции, что делать дальше, ей понадобилось пять минут. Следующий звонок был Лавре, которая тоже все поняла без лишних слов и пообещала довести праздник до конца уже без Маши. Третьим делом было короткое сообщение Дэниелу Аттвуду, которое тот мог прочитать лишь по окончании лекции. «У нас в квартире очередное нападение, – написала она. – Гордон ранен. Я поехала туда. Приезжай, когда сможешь, но знай, что в доме будет полиция».

Ей казалось, что предпринятых действий вполне достаточно, чтобы о ее профессионализме складывались легенды, и, мрачно усмехнувшись этому обстоятельству (веселого в происходящем было, надо признать, мало), Мария Листопад поехала домой, навстречу новым неприятностям.

* * *

«Скорую», увозящую Гордона, она встретила уже у подъезда. Пожилой, усталый мужчина-врач и молодой, чуть суетливый фельдшер грузили носилки в машину. Рядом подпрыгивала Марьяна, пыталась поправить край простыни. Маша успела заметить свесившуюся с края носилок руку, крепкую мужскую руку, которая сейчас выглядела безжизненно.

– Он жив? – спросила она у Марьяны внезапно осипшим голосом.

– Что? Да, жив. Они сказали, что ранение неглубокое и крови он потерял немного. Я так испугалась, Мария, так испугалась! – От избытка чувств девушка снова заплакала.

– Так, едет кто-нибудь или нет? – сурово спросил врач. – Если да, то залезайте, нам тут ждать некогда.

Марьяна попыталась влезть в машину, но Маша придержала ее за руку.

– Мы не можем поехать, – извиняющимся голосом сказала она. – Нам нужно полицию дождаться.

– Ну, так ты и дожидайся, – огрызнулась Марьяна, вырывая руку, – ты же хозяйка квартиры! Вот ты и объясняй, что он делал в твоем доме.

– Хозяйка я, хотя что он делал в моем доме, понятия не имею, – честно сказала Маша. – Но нашла его ты, так что объясняться нам придется обеим. Марьяна, надо позвонить на завод, чтобы они направили в больницу переводчика. Он скоро придет в себя? – Последний вопрос предназначался уже врачу.

– Да бог его знает, – махнул рукой тот. – Он без сознания, скорее от страха да от слабости. Хотя, чтобы убедиться в том, что внутреннего кровотечения нет, все равно наблюдать надо. Так что мы поедем, девушки.

– Куда именно вы его отвезете? Мы переводчика отправим, он по-русски не понимает, – сказала Маша.

– В первую городскую, куда же еще.

– Я сейчас позвоню, – Марьяна, похоже, начала приходить в себя, – мы от нефтеперегонного завода выкупим платную палату-люкс. И переводчика пришлем, да.

Отойдя в сторону, она начала нажимать кнопки телефона, и Маша в очередной раз подумала о том, что помощник у Рафика Аббасова первоклассный. Точнее, помощница.

– Поднимайся в дом, – сказала она, дождавшись, пока машина «Скорой» мигнет фарами и исчезнет за поворотом. – Холодно. Когда еще полиция приедет! Хотя нет, вот и они.

Во двор въехал полицейский «газик», а из него лихо выпрыгнул Сергей Лавров, муж Машиной ненаглядной подружки Лили.

– Ну что, опять учудила? – ласково спросил он. – Э-э-э, только не реви. Меня и так Лилька всю дорогу грызла, чтобы я с тобой обходительным был. Она бы сама приехала, так ты ж понимаешь, что Надюшку оставить не с кем. И я на работе, и мама.

– Да понимаю я все, – уныло сказала Маша. – И вовсе я не реву. Чего реветь-то, слезами горю не поможешь.

– Вот и хорошо, давай, рассказывай по порядку, что случилось.

– Да я и сама не знаю толком, что случилось, – честно призналась Маша. – Я еще домой не заходила, только приехала. Ждала, пока Гордона увезут.

– Как он?

– Врачи говорят, жить будет. – Маша зябко повела плечами, потому что почувствовала, что замерзла, то ли от сырого мартовского ветра, то ли от пронизывающей ее с головы до ног нервной дрожи.

– А чего он в квартире твоей делал? У тебя же вроде другой иностранец живет?

– У меня другой. – Маша на мгновение представила, что неизвестный злоумышленник пробрался в квартиру в тот момент, когда там был Дэниел, и это его сейчас увезла бы «Скорая», и передернулась. – Сережа, я понятия не имею, почему Гордон был у меня дома, а главное – как он туда попал. Я убежала из дома в начале восьмого утра. Дэн должен был уйти немногим позже, у него в восемь утра лекция стояла, и больше мы домой не возвращались. В десять утра Гордон точно был на заводе, я его там видела, когда мы праздник открывали. Это точно.

– А потом?

– Потом я его тоже вроде бы видела, но это уже неточно. Я бегала туда-сюда, но мне кажется, он попадался мне на глаза несколько раз. Потом случился форс-мажор, и мне нужно было срочно отправить кого-то домой…

– Зачем?

– За черными лаковыми туфлями для скрипачки оркестра, но это неважно. Я дала Марьяне ключ, – она кивнула в сторону девушки, которая все еще разговаривала по телефону, переминаясь с ноги на ногу в черных кроссовках с малиновой полосой. Полоса сбивала Машу с толку, и она отвернулась от Марьяны, чтобы сосредоточиться. – Я дала ей ключ и попросила съездить ко мне домой и привезти туфли, а спустя минут двадцать она позвонила, что дверь в мою квартиру не заперта, в доме все перевернуто, а в кухне лежит на полу раненый Гордон. Я велела вызвать «Скорую», сама позвонила Лиле и Лавре, ой, прости, Валерии Сергеевне, и поехала сюда. Все.

– Так, девушки, – Сергей чуть повысил голос, чтобы его услышала уже закончившая телефонный разговор Марьяна, – поднимаемся в квартиру и все рассказываем еще раз с самого начала и очень обстоятельно. В доме стараемся особо не топтать, ничего руками не трогать. В кухню не заходим, там бригада работать будет. А мы с вами поговорим… Ну, найдем где.

Они поднялись на Машин третий этаж, и она робко переступила порог своего дома, будто он был ей чужой. Уже в прихожей становился очевиден весь масштаб бедствия. Вся одежда из стенного шкафа была выворочена наружу и валялась по полу. Коробки с обувью с содранными крышками свалены в кучу. Сумки, летняя и весенняя, вывернуты наизнанку, и из одной из них вырвана с мясом молния. Маша перешагнула через эту кучу и заглянула в открытую дверь гостиной, уже зная, что она там увидит.

Открытые створки шкафов бесстыдно обнажали пустые полки. Папки с документами и альбомы с фотографиями, коробочки с серебряными ложками – бабушкина гордость и потенциальное Машино приданое, книги, книги, книги, чайный сервиз в знаменитую кобальтовую сетку, точнее, то, что от него осталось, осколки большой фарфоровой супницы, которой на Машиной памяти бабушка пользовалась один или два раза, нитки для вязания, оставшиеся еще с тех времен, когда бабушка была жива. У Маши никак не поднималась рука их выбросить. Альбомы с репродукциями шедевров мировой живописи, белоснежные скатерти, которые уже много лет тоже никто не расстилал, коробочка с бабушкиными немудреными украшениями – брошками, сережками, кольцами. Все Машино прошлое лежало сейчас «нагое и беззащитное», открытое чужим нескромным взорам. И от этого Маше казалось, что это она стоит голая среди разгромленной гостиной.

Она судорожно прижала к груди сжатые в кулачки руки. Чья-то злая воля не оставила в неприкосновенности ничего, содрав в бессильном бешенстве подушки с дивана и вытащив ящики с хранимым в нем постельным бельем. В дальнем углу комнаты, практически у самого окна под шторой валялось что-то ей незнакомое. Аккуратно перешагивая через дорогие ее сердцу предметы, чтобы не наступить ни на что ненароком, Маша подобралась поближе, посмотрела. На полу лежал шарф. Явно чужой. По крайней мере, у Маши такого никогда не было, так же как и у Дэниела. Тот носил вязаные теплые шарфы, потому что в холодной России все время мерз, а этот был легкий, шелковый. Маша бросила короткий взгляд на бирку, шарф оказался дорогим, явно брендовым. Такой не мог принадлежать случайному преступнику, мелкому воришке, который пробрался в дом, чтобы поживиться тем, что плохо лежит.

Она вышла из комнаты и заглянула в комнату Дэниела и свою спальню. Картина везде была одинаковой: погром, вывороченные ящики и полки шкафов, скинутое на пол постельное белье и перевернутые матрасы. В квартире явно что-то искали.

– Как ты считаешь, что-нибудь пропало? – спросил Машу наблюдавший за ней от дверей Лавров.

– Да черт его знает, – честно сказала она. – Разве в таком кавардаке определишь? Бабушкины украшения вроде все целы, моя шкатулка даже не открытая на комоде в спальне стоит. Денег я дома не держу. Мне кажется, что нет, ничего не пропало.

– А как ты думаешь, что именно он искал?

– Да не знаю я, – уныло сказала Маша. – Лилька меня тоже уже сто раз спрашивала, что такого ценного может находиться в квартире, чтобы в нее уже не в первый раз залезали. Но я не знаю, правда, Сереж. Нет у нас ничего ценного, да и не было никогда.

– Маш, я давно, как говорится, в «своем бизнесе», ну то есть в органах я давно, и краткосрочный перерыв в работе ничего не изменил, я понимаю, что так выглядит квартира, в которой провели тщательный обыск. И не церемонились при этом. Тот человек, который был здесь, очень хотел найти какую-то конкретную вещь, причем не очень крупную, но и не совсем мелкую.

– Почему? – глупо спросила Маша.

– Потому что твои шкатулки, стоящие на комоде, не открыты. Значит, то, что он искал, в них поместиться не могло. Но из шкафов все вытряхнуто, значит, предмет не очень крупный. Не такой, что стоит на виду. Скорее всего это какая-то коробка. Или пакет. Напрягись, Маша, что это может быть?

– Да не знаю я. – В голосе Маши послышались близкие слезы. – Правда, не знаю, Сережа!

– Все-все, – он поднял вверх руки, призывая ее успокоиться, – только не реви. А то мне Лилька голову откусит. Не знаешь, значит, не знаешь. Тогда давай подумаем, как этот самый англичанин, как его там…

– Гордон Барнз…

– Гордон Барнз мог все-таки очутиться в твоей квартире. Ты точно никогда не давала ему ключей?

– Да точно. Зачем бы я стала это делать? – воскликнула Маша. – Я после первого происшествия поменяла дверь. Поставила стальную с новым, очень хорошим замком. Открыть его отмычкой было невозможно. По крайней мере, в магазине меня в этом уверили.

– Невозможно, – подтвердил из прихожей колдовавший в прихожей эксперт, – да и следов взлома нет. Ключом открывали.

– Ну вот. Один ключ у меня, его я и Марьяне отдала, когда она сюда поехала. Второй – у Дэниела. А связка с тремя запасными ключами на работе лежала, в ящике стола.

– Что значит – лежала? – Сергей Лавров умел вычленять суть сказанного.

– А то и значит! Когда сегодня выяснилось, что срочно нужны туфли, я сначала Ла… Валерии Сергеевне позвонила, попросила кого-то из девчонок отправить, взяв один из ключей в ящике, а оказалось, что их там нет, ни трех, ни одного. Представляешь?

– Так. То есть из твоего рабочего стола пропал комплект из трех ключей?

– Ну да.

– А этот самый… Гордон Барнз… имел возможность их забрать?

Маша по-честному задумалась. Конечно, у Гордона не было никаких причин появляться у нее в агентстве, потому что они практически ежедневно виделись на заводе, но один раз он действительно приезжал. Маша тогда застала его сидящим за ее столом, и на ее удивленный вопрос, что он здесь делает, Гордон ответил довольно невнятно. Мол, они не договорили, и он понял, что хочет снова ее увидеть. Прозвучало это натужно и неискренне, это Маша помнила. Да, пожалуй, тогда у него действительно была возможность вытащить ключ из ящика ее стола. Но вот зачем?

– Возможность у него была, – медленно сказала она. – Один раз была. Но вот только мотив… Он непонятен. Гордон Барнз несколько раз бывал у меня в гостях и имел возможность приходить еще. У него не было необходимости красть ключ, чтобы попасть внутрь квартиры. Понимаешь?

– А если он при тебе не мог найти то, что ему было нужно? И ему просто необходимо было поискать в твое отсутствие? Смотри, какое время он выбрал, когда и тебя, и Дэниела гарантированно не было дома…

– Вы хотите сказать, что Гордон ходил сюда потому, что что-то здесь искал? – В дверях с напряженным лицом стояла Марьяна. – То есть он нарезал круги вокруг Марии не потому, что она ему нравилась, а потому, что он хотел что-то найти в ее квартире?

– Марьяна, – вежливо сказала Маша, – я не знаю, зачем Гордон сюда приходил, но точно не потому, что у нас с ним был роман. Не было у нас никакого романа, да и быть не могло. Мы просто дружили все это время. Понимаешь?

Марьяна в дверях побелела так, что Маша испугалась, не упадет ли сейчас девушка в обморок.

– Можно я пойду? – спросила она слабым голосом. – Я следователю уже все рассказала. Пожалуйста, я больше не могу тут находиться. Мне нужно уйти.

– Идите, – кивнул Лавров. – Только никуда не уезжайте из города и не выключайте телефон. Вполне возможно, что нам придется с вами связаться для уточнения обстоятельств произошедшего.

– Я не уеду, – кивнула Марьяна. – Я не могу никуда уехать, пока Гордон в больнице. Я сейчас поеду туда, чтобы узнать, как он. Если я понадоблюсь, вы всегда сможете меня там найти.

И она вышла из квартиры, ни с кем не попрощавшись.

– Странная девушка, – задумчиво сказал Лавров, проводив ее глазами. – Очень странная девушка.

– Да обычная, – пожала плечами Маша. – Влюбленная только. А от любви люди творят такие глупости, что иногда диву даешься.

– Это точно, – засмеялся Лавров, и по его счастливому лицу Маша видела, что подумал он в этот момент о Лиле, и остро позавидовала подруге. Не из-за Сергея позавидовала, а из-за семейного счастья, которого у Лили теперь было, хоть ложкой черпай, а к ней, Маше, так и не могло найти дороги.

– Когда я прибрать-то здесь смогу? – уныло спросила она, чувствуя, как подступают все-таки к горлу предательские слезы.

– За полчаса закончим, – утешающе сказал ничего не подозревающий о терзающих ее демонах Сергей. – Не журись, Маш, прорвемся. Нет ничего тайного, что не становилось бы явным.

Глава 10

Дэниел приехал домой к вечеру, когда Маша уже всерьез подумывала о том, не стоит ли отправиться на его поиски, поскольку телефон у него был выключен. Полицейские давно уехали, и она, как смогла, навела относительный порядок в комнатах, понимая, что на полноценную генеральную уборку у нее сейчас просто не хватит сил.

Отзвонилась Марьяна, сообщившая, что Гордон Барнз пришел в себя, его рана оказалась неглубокой, и завтра его отпустят из больницы домой.

– Хорошо, – сказала Маша, которой было жаль англичанина, так непонятно и не вовремя оказавшегося в ее квартире. – С туфлями для скрипачки-то что?

– Да, в профессионализме вам не откажешь, – с некоторым уважением в голосе сказала Марьяна. – Впрочем, как и мне. С туфлями все нормально, с оркестром и концертом тоже. Моя коллега отзвонилась, что все идет по плану и никаких форс-мажоров нет.

– Хоть у кого-то нет форс-мажоров, – мрачно сказала Маша, держа в руках невесть откуда взявшийся в ее жилище шелковый мужской шарф.

Она и сама не знала, почему не отдала его полиции, не сказала Сергею Лаврову, что эта вещь на полу – не ее, и видит она ее впервые. Шарф явно был важной уликой, но законопослушная Маша отчего-то промолчала о находке и теперь вертела ее в руках, пытаясь поймать какое-то смутное, ускользающее из головы воспоминание. Она совершенно точно видела этот шарф, но вот когда?

Она отмыла пол на кухне, нажарила сковородку картошки, потому что внезапно почувствовала зверский голод, и с грустью подумала, что ей так и не удалось попробовать всех тех волшебных блюд, которые значились в меню сегодняшнего праздника. Такое в ее практике было впервые – провести всю подготовительную работу, организовать грандиозное мероприятие, но не увидеть его своими глазами, воочию не убедиться в красоте замысла и правильности подходов, не получить заслуженных комплиментов, не увидеть счастливые и довольные лица участников. И концерт. Она так хотела послушать оркестр Гергиева…

Маше Листопад вдруг стало так жалко себя, что она горько заплакала, размазывая слезы по щекам рукой с зажатой в ней деревянной лопаткой, которой она мешала картошку. Ну почему она такая неудалая и невезучая? И даже пожалеть ее некому. Проклятого Дэниела нет рядом сейчас, когда она так сильно в нем нуждается. В нем и его утешении. А кстати, где он?

Его лекция закончилась много часов назад, на чужом празднике Аттвуду было совершенно нечего делать, кроме того, он не мог не прочитать Машино сообщение и знал, что у нее серьезные неприятности. Освободившись, он должен был первым делом поспешить к ней, женщине, с которой он провел две весьма бурные ночи. Но он не приехал и даже не позвонил, что на него было совершенно непохоже.

Начинать волноваться или еще рано? С одной стороны, в тревожной Машиной душе начинал бить набат. Пока еще не в полную мощь, но уже начинал набирать силу. С другой стороны, волноваться не было никаких сил. Начинать обижаться или еще рано? С одной стороны, Маша Листопад не была обидчивой и в любой ситуации искала людям если не оправдание, то хотя бы объяснение их поступков. С другой – поведение Дэниела, такого нежного и внимательного прошлой ночью, сейчас было необъяснимо. Так волноваться или обижаться? Сил не было даже на то, чтобы принять решение по этому несложному вопросу, и Маша лишь снова и снова набирала его телефонный номер и слушала чужой механический голос, сообщавший, что телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. По-английски, разумеется.

Дэниел пришел, когда тревога уже почти полностью вытеснила обиду.

– Где ты был? – налетела на него Маша, в глубине души понимая, что ведет себя, как сварливая жена. – Я чуть с ума не сошла! Решила, что тебе еще раз по голове дали.

– Не сердись. Хотя ты очень красивая, когда сердишься, – улыбнулся Аттвуд, снимая ботинки. – Когда я узнал, что случилось, то решил, что тебе не до меня, и вряд ли будет полезно, если я буду путаться под ногами у полицейских. Поэтому сначала я съездил на концерт, мы ведь собирались туда вместе, и я решил, что проведу время там, пока ты тут занята. А потом, когда концерт закончился, я позвонил Гордону и доехал до больницы, чтобы его проведать. Там сидела эта девушка, Марьяна, так что я убедился, что он не скучает, и у него все в порядке, и после этого со спокойной душой поехал домой, к тебе. Устала?

– Я устала и расстроена, – кивнула Маша. – Извини, я, конечно, не имею права предъявлять тебе претензий, но мне было бы гораздо спокойнее, если бы я знала, где ты, и что с тобой все в порядке.

– Наверное, я не прав. – Дэниел покаянно склонил голову, а потом притянул к себе Машу и поцеловал. – Наверное, я скотина. Я бросил любимую женщину в трудной ситуации, да?

– Ничего, – хмуро сообщила Маша, аккуратно высвобождаясь из кольца его рук. – Я привыкла сама разрешать все свои трудные ситуации. Ты есть хочешь? Я картошку поджарила.

– Хочу. Пойдем поедим, и ты мне все расскажешь.

– Да нечего рассказывать. – Маша повернулась и пошла в сторону кухни. – Какой-то мерзавец снова влез ко мне в дом, перевернул тут все вверх дном и ударил ножом Гордона. К счастью, рана несерьезная. Но я искренне не понимаю, что именно Гордон тут делал. Ты у него не спрашивал?

– Нет. Мне в голову не пришло. – Дэниел пожал плечами. Как уже знала Маша, это был его «фирменный» жест. – Я думал, ты его зачем-то отправила. И ключ дала.

– Нет, я ничего ему не давала. А ты?

– Я? – Дэниел удивился так сильно, что у него даже волосы на голове встали смешным хохолком. – Конечно, нет. Вот мой ключ. Я только что открыл им дверь. И, поверь, слепков не делал.

– Я не понимаю, – жалобно сказала Маша. – Я не понимаю, как Гордон попал в дом. И я не понимаю, что у меня ищут. У меня нет ничего, это же очевидно.

– Мне кажется, я знаю, – загадочно сказал Аттвуд, проходя за Машей на кухню и усаживаясь за стол.

– И что?

– Я обязательно тебе расскажу. Но чуть позже. Мне нужно еще кое-что уточнить.

– Дэниел, пожалуйста, не надо секретов, – взмолилась Маша. – Ты пойми, что еще одного происшествия я уже просто не выдержу. У меня убили отчима, тебя ударили по голове, меня облили кислотой, теперь Гордон… Квартира перевернута вверх дном, и это уже не первый раз, когда в нее кто-то залезает. Что еще должно случиться, чтобы все тайны были наконец раскрыты?

– Больше ничего не случится, – серьезно сказал Дэниел. – Я тебе обещаю. И все тебе расскажу, мне только нужно дождаться ответа на одно отправленное мной письмо и обязательно поговорить с Гордоном без сидящей рядом Марьяны. И не смотри на меня так. Когда придет время, ты все узнаешь.

Маша хотела открыть рот, чтобы заспорить, но поняла, что сил на это у нее уже не осталось. Внезапно она почувствовала такую сильную усталость, что чуть не села прямо на пол, оттого что ее враз перестали держать ноги.

– Поешь, пожалуйста, сам, – сказала она жалобно. – Я пошла спать.

Уснула она, только коснувшись головой подушки. Пришла в свою спальню, даже не подумав о том, что предыдущие две ночи провела в бабушкиной постели, рухнула на кровать, не снимая покрывала, и тут же провалилась в крепкий сон, в котором не было места сновидениям. Но часа через два проснулась.

В комнате было совсем темно. Лишь электронные часы светились в окружающей черноте. 02.02, – показывали они, и Маша решила, что это хороший знак. В квартире было тихо, лишь на кухне мерно капала вода из не до конца закрученного крана. Из бабушкиной комнаты, где спал Дэниел, не доносилось ни звука. Маша повернулась на другой бок, сладко зевнула, готовясь упасть обратно в спасительный сон, и вдруг поняла, что уснуть не сможет. Ясная голова работала четко, как будто внутри ее завели невидимый двигатель.

«Я должна сама во всем разобраться, – сказала себе Маша. – Это моя жизнь, и я должна понимать, что в ней происходит».

Она села в постели и подсунула под спину вторую подушку, чтобы удобнее думалось. Итак, с чего все началось? Пожалуй, с того, что она влюбилась в Джуда Лоу, хотя это, пожалуй, к делу не относится. Тогда все началось с того, что она познакомилась с двумя англичанами, внезапно появившимися в ее жизни. Гордона она встретила на заводе, и, пожалуй, в этой встрече не было ничего необычного. Сам он столкновения с Машей не искал, и увиделись они совершенно случайно. А вот Дэниел…

Маша вспомнила темный, засыпанный снегом двор, которым она собиралась срезать путь, и незнакомого мужчину, окликнувшего ее по-английски. От растерянности она уронила тяжелые пакеты, которые тащила, и он вызвался ее проводить, чтобы она заодно показала ему дорогу. Была ли эта встреча случайной, или Дэниел Аттвуд специально искал способ завести знакомство с Марией Листопад? Если да, то зачем?

Она слегка перевела дух. Вести собственное расследование, оказывается, было очень сложно. Итак, что было дальше? Кто-то влез в ее квартиру и убил оказавшегося там Михалыча. Теперь уже совершенно понятно, что это убийство не имело к ее несчастному отчиму никакого отношения. Охотились не на него, а на Машину квартиру, а он просто подвернулся преступнику под руку и погиб. Бедный-бедный Михалыч…

Маша вспомнила, что Лиля с самого начала выдвигала именно такую версию, а она ей не верила. Что ж, получается, что подруга была права, что с ее опытом работы следователем в общем-то и неудивительно.

Неизвестный преступник, пробравшийся в ее квартиру, что-то искал. Он открыл дверь отмычкой, но не ожидал увидеть там Михалыча и, испугавшись, ударил его по голове первым попавшимся под руку предметом – бюстиком Толстого.

Понятно, что, совершив преступление, убийца убежал, не став искать то, за чем приходил. Потом Маша поменяла дверь и замок, открыть который отмычкой было уже невозможно. А это значит, что попадать в квартиру нужно было какими-то другими путями.

Маша снова перевела дух и попила воды из стоящей на тумбочке бутылки. Так, пожалуй, пока она мыслит в правильном направлении. Идем дальше. А дальше у нее в подъезде дали по голове Дэниелу Аттвуду, и он остался у Маши ночевать. Остался в ее квартире, сначала на одну ночь, а потом и надолго. Хм, а если это тоже не случайность? А если именно Дэниел пытался найти что-то у нее в доме? Пожалуй, поселиться здесь было самой правильной тактикой. Он часто оставался дома один, а значит, мог найти то, что искал, без всяких помех.

Конечно, Маша ни за что не предложила бы ему пожить у нее, если бы не мама с ее дурацким внезапным желанием переехать к дочери, но ситуацию с мамой можно списать на везение. В конце концов, Аттвуд вполне мог несколько дней изображать недомогание, а потом произошло бы то, что и так произошло – они стали бы любовниками, и он остался в Машиной постели и квартире уже в новом статусе.

В этом месте Маше стало жарко, и она скинула одеяло. А может быть, Дэниелу и вовсе никто не давал по голове? Он вполне мог инспирировать нападение. Разлечься на полу в подъезде и дождаться, пока его кто-нибудь обнаружит. Он же тогда был категорически против обращения в полицию. Да и сегодня сделал все возможное, чтобы не встречаться с правоохранительными органами. А так поступает только человек, у которого нечистая совесть.

Дойдя до этой точки своих размышлений, Маша чуть не заплакала. Ее красивый роман с заботливым, тонко чувствующим иностранцем на глазах превращался в историю гнусного соблазнения, преследующего пока непонятную ей, но явно корыстную цель.

«Дура, – мрачно подумала она, – идиотка. Неужели я всерьез решила, что в меня можно влюбиться? Если за все эти годы на мои сомнительные прелести не клюнул ни один соотечественник, то как же я могла всерьез поверить в то, что могу быть нужна иностранцу. Тем более такому. Преподаватель… Профессор… Стоп».

Маша резко села в постели. Она вспомнила, как на ее вопрос, как он оказался в ее городе, Аттвуд ответил: «Я не должен был ехать, так получилось». Он не должен был ехать и специально подстроил эту поездку, чтобы оказаться в России, в их городе. Зачем?

В комнате было довольно холодно, и Маша начала дрожать. Она снова легла в постель и укрылась одеялом. Мозг ее лихорадочно работал. Аттвуд – англичанин и специально приехал из Англии, чтобы что-то у нее найти. Единственная ниточка, связывающая Машу и ее семью с Великобританией, заключалась в далекой поездке в эту страну ее деда. Как бы ни бредово это звучало, но скорее всего дед привез из Англии что-то, имеющее определенную ценность для Дэниела Аттвуда.

Кстати, только сегодня он сказал, что знает, что именно искали в квартире. А он может это знать только в одном случае – если сам организовал поиски. Или все-таки он действовал не сам, и убил Михалыча и ранил Гордона не он, а его сообщник? Но по большому счету это ничего не меняет.

Скорее всего сегодняшний погром, устроенный в квартире, был лишь для отвода глаз. Конечно, Дэниел давно нашел то, что искал, потому что провел в этих стенах достаточно времени в одиночестве. Но для того, чтобы отвести от себя подозрение, он поручил этому сообщнику пробраться в квартиру и забрать то, что ему было нужно, именно в то время, когда сам Дэниел был на лекции.

Либо он дал ему свой ключ, а потом вечером забрал его обратно по пути домой, либо он украл запасной из Машиного стола в агентстве. Он же знал, что Маша хранит связку с дубликатами именно там, она сама ему об этом сказала, пообещав вечером привезти ключ в самый первый день. А потом… Мозг заработал с утроенной быстротой. А потом не только Гордон неожиданно оказался в ее рабочем кабинете. Маша точно так же застала там и Дэниела Аттвуда. Он сказал, что привез ей флеш-накопитель с фильмами для презентации, но это было лишь поводом. Флешку она вполне могла забрать у него и дома. Он приехал за вторым ключом. Теперь это совершенно ясно.

Стоп… Дэниел чуть не опоздал на сегодняшнюю лекцию, отговорившись тем, что его задержала студентка. А что, если в это время он был здесь, в квартире? Правда, совершенно непонятно, как тут очутился Гордон Барнз и что он здесь делал? Или он и есть тот самый сообщник, и они разыграли все как по нотам, и это изначально была партия на двоих? Барнз тоже из Англии и мог с самого начала приехать вместе с Аттвудом.

Они оба познакомились с Машей. Оба втерлись к ней в доверие и стали вхожи в дом. Оба могли украсть у нее ключ… Так все-таки, кто из них преступник? Аттвуд? Барнз? Оба? Как несколько часов назад сказал Дэниел: «Я все тебе расскажу, только мне нужно поговорить с Гордоном». Ну да, все правильно…

Маша задумчиво накручивала на палец локон своих волос, легонько дергала за него, чтобы вызвать боль. Так ей легче думалось. Физическая боль заглушала зарождавшуюся боль душевную. Картинка, складывающаяся у нее в голове, была четкой, реальной, выпуклой и очень похожей на правду. Рана Гордона несерьезна. Мог ли он сам поцарапать себя ножом, чтобы отвести от себя подозрения? А вдруг его ранение такое же ненастоящее, как и удар по голове Дэниела?

Оставалось неясным лишь одно – зачем саму Машу облили кислотой. Это нападение не имело смысла в той цепочке событий, которую она выстроила. Она подумала еще немного и вдруг поняла. Истина была такой простой, что она даже засмеялась тихонько в тишине черной комнаты, хотя смешного было в общем-то немного.

Главное, что теперь предстояло решить – это что делать с ее внезапно открывшимся знанием. Правильнее и безопаснее всего рассказать обо всех сделанных ею выводах Лиле и положиться на подругу, которая совершенно точно не бросит Машу в беде. Она снова покосилась на часы, которые теперь, как будто насмехаясь, показывали 03.03. Пожалуй, свинство будить посредине ночи человека с грудным ребенком. Придется терпеть до утра и надеяться, что ничего страшного за эту ночь с Машей не случится.

Она снова прислушалась к тишине квартиры, из недр которой разносился легкий, чуть слышный храп. Кем бы ни был Дэниел Аттвуд, но сейчас он спал, не обремененный муками совести. Маша даже позавидовала ему немного, понимая, что больше ни за что не уснет. Она включила прикроватную лампочку и протянула руку за книжкой, чтобы скоротать время до того момента, когда можно будет звонить Лиле.

Резкий звонок в дверь рассеял тишину в квартире. Он прозвучал так внезапно, что Маша дернулась и соскочила с кровати, судорожно путаясь ногами в стоящих на полу тапках. Звонок повторился, и она выскочила в прихожую, не понимая, кто это может быть, и стоит ли открывать дверь. На пороге бабушкиной комнаты появился Аттвуд, всклокоченный, заспанный, с чуть примятой со сна щекой, в одних трусах, из которых торчали длинные мускулистые ноги. Маша вспомнила, как эти ноги обвивали ее, и какие ощущения она при этом испытывала, и судорожно сглотнула. Еще один звонок в дверь.

– Ты кого-то ждешь? – спросил Дэниел.

Она отрицательно покачала головой и, щелкнув замком, распахнула дверь. На пороге стоял седой, очень привлекательный мужчина лет пятидесяти. В нем было что-то смутно знакомое, хотя Маша могла поклясться, что никогда раньше его не видела.

– Здравствуйте, – сказал мужчина по-английски. – Извините, что я без предупреждения. Но я ищу Марию Листопад. Меня зовут Александр Шакли.

* * *

Утром следующего дня Маша сидела на кухне, пила только что сваренный кофе и задумчиво глядела в окно, качая ногой, с которой то и дело падала тапка. В бабушкиной комнате крепко спал Дэниел Аттвуд, в гостиной на диване – Александр Шакли, ее дядя, о существовании которого она узнала сегодняшней сумасшедшей, совершенно безумной ночью. Легли они только под утро, когда наконец-то закончили говорить. Но Маше не спалось. Слишком взбудоражена она была этим неожиданным разговором.

Итак, ее дед, Александр Листопад, оказывается, в Англии встретил женщину, мать этого самого Александра, которую звали Марией, Мэри. Они очень любили друг друга, но все-таки вынуждены были расстаться, и после того, как дед уехал обратно в Россию, никогда не встречались. Зато Мэри Шакли родила сына, которого назвала в честь его родного отца, Александром.

– Я не знал, – говорил Александр Шакли. – Я всю жизнь считал своим отцом Ройла. Мама свято хранила свою тайну, и я уверен, что отец, то есть мой приемный отец, – поправился он, – ни о чем не догадывался. Только сейчас она мне все рассказала, чтобы я согласился поехать в Россию. Она знала, что без этой правды ни за что меня не уговорит.

– А зачем ей было надо, чтобы вы поехали в Россию? – уточнил Дэниел.

– Сюда внезапно уехал мой племянник, сын моей сестры Вики. Мама говорила, что последнее время перед поездкой он был одержим какой-то идеей, в него словно бес вселился. И она очень волновалась, что с ним в вашей стране может случиться что-то нехорошее. И просила меня уговорить его вернуться домой. Она знала, что я, услышав про то, что у меня здесь есть родственники, в том числе старшая сестра, соглашусь отправиться в это путешествие, а заодно привезу домой Гордона.

– Ваш племянник – Гордон Барнз? – воскликнула Маша.

– Да. Я не стал ставить его в известность о своем приезде. Я решил отправиться по тому адресу, который все эти годы хранила мама. Я сделал запрос и узнал, что здесь сейчас живете вы. И судя по фамилии, вы – родственница Александра Листопада.

– Да. Это мой дед. А моя мама, похоже, и есть ваша старшая сестра. Ее зовут Тамара.

– Да, Тамара, мама говорила, – улыбнулся Шакли, и в этот момент Маша отчетливо поняла, кого именно он ей напоминает – деда, а точнее его портрет, висящий в гостиной. Даже если бы до этого момента у нее и были какие-то сомнения касательно их возможного родства, то теперь они окончательно отпали.

Появление «в анамнезе» английских родственников было для Маши полной неожиданностью. Господи, получается, что Гордон – ее двоюродный брат? Что ему нужно было в России от своей дальней родни? Невольно она задала свой вопрос вслух.

– Мальчик ничего не знал о том, что в России у него есть родня. Сила, погнавшая его сюда, была очень мощной и как-то связанной с нашей семьей, но о том, что я – не сын Ройла Шакли, он не знал, и я понятия не имею, как он отнесется к этому известию. Хотя я очень рад. Мне приятно осознавать, что вас зовут так же, как и маму.

– Меня, похоже, действительно назвали в честь вашей мамы, – медленно сказала Маша. – Бабушка говорила, что она успела рассказать деду перед смертью о том, что Тамара ждет ребенка, и дед велел, чтобы, если родится девочка, ее обязательно назвали Марией. Они с мамой выполнили последнюю просьбу умирающего. Но что именно заставило Гордона поехать в наш город? Какова та сила, которая сподвигла его на это?

– Я не знаю, и мама не знает, – сказал Александр. – Она говорит, что около года назад, может, чуть больше, она попросила Гордона разобрать на чердаке старый хлам, в том числе записки отца… Ройла… Похоже, мальчик что-то нашел, потому что несколько дней ходил сам не свой, а потом начал строить планы по поездке в Россию. Это все, что мне известно.

– Именно после того, как я познакомилась с Гордоном, в моей квартире начали что-то искать, – задумчиво сказала Маша. – Думаю, что эти факты взаимосвязаны. Но что именно ищут, я не знаю.

– Я знаю, – подал голос Дэниел. – Я обещал рассказать тебе, но только после того, как переговорю с Гордоном. Теперь в этом отпала необходимость, потому что Александр пролил свет на то, что оставалось для меня неясным.

Он посмотрел на внимательно слушающих его Машу и Александра Шакли и пояснил:

– Видите ли, Александр Листопад привез из Англии коробку с оловянными солдатиками. И мне кажется, что Гордон приехал именно в погоне за ними.

– Оловянными солдатиками? – непонимающе спросил Шакли. – Ну да, мама говорила, что перед отъездом на родину ее Алекс подарил ей жемчужные бусы, которые она не снимала почти всю свою жизнь. Она до сих пор их носит. А она взамен отдала ему на память оловянных солдатиков, которые стояли на столике в той комнате, где Алекс провел ночь. Но я не очень понимаю, зачем они понадобились Гордону через столько лет!

– А я понимаю, – лицо Дэниела осветила слабая улыбка. – Видите ли, Алекс, когда я очутился в этой квартире, я увидел эту коллекцию. Она стояла на видном месте, а я любопытен по природе, поэтому сунулся ее рассматривать. В молодости я увлекался коллекционированием оловянных солдатиков, много про них читал и достаточно хорошо в них разбираюсь. Кое-что в вашей коробке, Мэри, показалось мне странным. Дело в том, что в ней было двадцать пять солдатиков, хотя продавались они всегда дюжинами. И одна фигурка отличалась от остальных.

– Да, меня в детстве тоже это удивляло, – кивнула Маша. – Я часто их разглядывала и все думала, почему на всех фигурках красные камзолы и черные шапки, а одна просто покрашена темно-серой краской.

– Я не люблю, когда что-то не понимаю, поэтому решил разобраться. Много вечеров я потратил на то, чтобы найти интересующую меня информацию. Сидел в Интернете на форумах коллекционеров, списывался с самыми влиятельными из них, слал запросы, пока, наконец, не понял.

– Ты понял, что эта коллекция очень дорогая? – отчего-то с замиранием сердца спросила Маша. Она никогда не стремилась к богатству, но сейчас с волнением думала о том, что, возможно, является владелицей чего-то ценного.

– Нет, глупости! Коллекция самая обычная, – засмеялся Дэниел. – Оловянные солдатики не относятся к дорогим предметам. Собирать их совсем не накладно. Даже самая раритетная фигурка вряд ли стоит больше двухсот долларов. Но это я сейчас говорю о тех двадцати четырех бравых солдатиках, которые похожи друг на друга, как близнецы, и не отличишь. А вот двадцать пятый…

И он рассказал Маше и Александру совершено невероятную историю.

Коллекционированием оловянных солдатиков в истории человечества увлекались многие, в том числе и очень уважаемые люди. К примеру, российский император Николай Первый даже заказал сыну основателя известной нюрнбергской фирмы Вильгельму Хайрикссену изготовление фигур, полностью повторяющих экипировку солдат российской армии. Все эти фигуры были высотой в шесть сантиметров и копировали изображения гвардейских кирасир, гусаров, драгун, казаков, конной артиллерии и гвардейской пехоты.

Для каждого полка на фабрике изготавливались по шесть фигур: полковой командир, штандарт, офицер, унтер-офицер, трубач и рядовой. К гвардейским кирасирам добавлялись еще рядовой первой шеренги с пикой вместо палаша и литаврщик. Гвардейская пехота состояла из конного полкового командира, двух музыкантов, офицера и рядового.

Весь заказ русского царя оценивался в пятнадцать тысяч гульденов. Фирме понадобилось на выполнение заказа целых три года, и сам Николай Первый уже не успел их увидеть. Солдатики прибыли в Россию, когда страной правил уже Александр Второй. Как он распорядился коллекцией, никто не знает. Неизвестна и дальнейшая судьба оловянных солдатиков для российского императора.

– А мы тут при чем? – нетерпеливо спросила Маша. – Я и Гордон?

– Надо иметь терпение, – спокойно сказал Дэниел. – Как ученый, я должен сказать тебе, что терпение – это главное, что необходимо при проведении таких изысканий.

– Да и вообще интересно, – согласно кивнул головой Александр Шакли. – Отец… Ройл действительно увлекался всю жизнь оловянными солдатиками. У него их было довольно много. Но мне эта страсть не передалась, поэтому после смерти отца их просто свалили в один сундук на чердаке. Туда же отправились и реестры, которые вел Ройл. Там были подробные описания всех имеющихся у него фигурок.

– Тогда скорее всего именно эти тетради и нашел Гордон. А в них – ту информацию, которую получил и я, – сказал Дэниел. – Информацию, которая заставила его отправиться на поиски подарка, когда-то сдуру сделанного вашей, Александр, мамой своему русскому возлюбленному.

– Так что же в ней было такого, в этой коллекции? – взмолилась Маша, и Дэниел стал рассказывать дальше.

Свои коллекции солдатиков были у Суворова и Кутузова, Франса и Гете, Конан Дойла и Стивенсона, Честертона и Ганса Христиана Андерсена, который так увлекался оловянными фигурками, что даже увековечил одного из них в детской сказке. А знаменитый на весь мир фантаст Герберт Уэллс написал книги «Игра на полу» и «Маленькие войны», в которых разработал правила игры в солдатиков. Но самая масштабная коллекция хранилась в доме сэра Уинстона Черчилля. Она насчитывала более полутора тысяч экземпляров и после смерти великого политика была передана в музей.

В игрушечном войске премьер-министра Великобритании были солдатики исключительно размера 1/32, то есть изображение реальных военных, уменьшенное в тридцать два раза. Большинство из них принадлежали одному из самых известных среди коллекционеров бренду William Britain. Они были действительно оловянными, в отличие от многих других фигурок, которые изготавливались на английских заводах после того, как был введен запрет на вредные для здоровья изделия из олова.

А вот для сына императора Наполеона вообще сделали солдатиков из золота. Набор из ста семнадцати фигурок сохранился до сих пор. Он считается самой дорогой игрушкой в мире и на одном из аукционов был оценен в несколько десятков миллионов евро.

– Коллекция изначально состояла из ста двадцати фигур, – рассказывал Дэниел Аттвуд. Глаза его горели. – Все они имитировали корсиканских добровольцев, участвующих в знаменитой битве при Маренго и покрывших себя воинской славой. Королева Гортензия хранила их до 1821 года, потом солдатиков перекрасили, придав им расцветку формы солдат австрийской армии, собрание было перевезено в Вену и только в 1832 году вернулось обратно во Францию.

– И мы тут при чем? – мрачно повторила Маша, которой в иных обстоятельствах, пожалуй, был бы интересен этот экскурс в историю, потому что человеком она была любознательным. Но не сейчас.

– Так я же и говорю! – воскликнул Дэниел, немного раздосадованный ее нетерпением. – Мне кажется, точнее, нет, я уверен, что один из солдатиков в твоей, Мэри, коллекции, тот самый, который не похож на всех остальных, это один из пропавших солдатиков коллекции Наполеона. Он просто закрашен темно-серой краской, но на самом деле он золотой, и его ценность исчисляется миллионами.

– Миллионами? – Маша не верила собственным ушам.

– Пожалуй, да, – медленно сказал Александр Шакли. – Мало того, что золото, так еще и одна из утерянных фигурок коллекции. Пожалуй, я понимаю тех парней, которые ее ищут.

– Но это же не точно? – спросила Маша, которой было очень неуютно в одночасье оказаться владелицей миллионного состояния.

– Теперь уже точно. Ты, конечно, куда-то спрятала коллекцию, которая стояла в моей комнате, но я успел сфотографировать того солдатика с разных ракурсов и отправить фотографию эксперту. Я же говорил, что серьезно увлекался коллекционированием оловянных фигурок, и у меня остались серьезные связи. В общем, он ответил мне только сегодня, когда я уже ложился спать. И подтвердил, что фигурка скорее всего подлинная. Правда, экспертизу провести все равно придется, если ты не против, Мэри.

– Я не против. И я ничего не прятала. Я унесла коллекцию на работу, потому что по образцу моих солдатиков изготавливали фигуры для сегодняшнего праздника. Точнее, – она посмотрела на часы, – уже вчерашнего.

Она схватилась двумя руками за голову.

– Боже мой, значит, все это время преступники искали в моей квартире оловянных солдатиков, а они валяются у меня на работе, в столе?

– Похоже, что так. – Дэниел улыбнулся. – Вселенная лучше знает, как нужно все устроить.

– Мама подарила коллекцию Ройла Шакли моему отцу. На память, как она сказала, – задумчиво сказал Александр. – Не думаю, что она знала истинную ценность фигурки. А Ройл либо тоже не знал, либо просто не захотел ее расстраивать. Я помню, что он очень ее любил. Поэтому скорее всего предпочел не устраивать скандала.

– Простил пропажу нескольких миллионов? – Маша покачала головой. – Он был человеком широкой души.

– Ройл был очень добрым, это правда. За всю свою жизнь я не припомню, чтобы он хотя бы раз повысил голос на меня, на Вики и уж тем более на маму. Думаю, что где-то в его бумагах содержалась информация о том, что собой на самом деле представляет оловянный солдатик, уехавший в далекую Россию. И Гордон ее нашел. Времена изменились, и если в середине прошлого века вернуть фигурку в Англию было немыслимо, то сейчас подобная задача показалась Гордону вполне по силам. Думаю, что утром мы у него про это спросим. Вы знаете, как мне его найти?

– Гордон в больнице, – сказала Маша и поспешила успокоить явно встревожившегося Александра. – Нет, нет, ему ничего не угрожает. Похоже, что солдатика искал не только он, за что и поплатился. Но завтра, то есть уже сегодня, – снова поправилась она, – его отпустят домой. Я думаю, что вот тогда мы все и узнаем.

Она уложила мужчин спать, но сама так и не смогла уснуть. Мысли в ее голове были бурными, смутными, волнующими и не совсем понятными. Она на цыпочках прокралась в комнату, где спал Дэниел, и застыла в дверях. Как бы ни были тихи ее шаги, он проснулся.

– Ты чего, Мэри? – сонным голосом спросил он. – Случилось что-то еще?

– Не знаю, – шепотом ответила Маша. – Дэниел, ответить мне на один вопрос. Ты случайно столкнулся со мной в соседнем дворе или целенаправленно меня искал, чтобы со мной познакомиться?

Как ни странно, он сразу понял, о чем она спрашивает.

– Мэри, – он сел в постели, жестом подозвал ее к себе и обнял за плечи, – я клянусь тебе здоровьем моих мамы и дочери, что я не искал коллекцию солдатиков и совершенно случайно познакомился с тобой. Я – не преступник, Мэри. Я – просто мужчина, которому ты понравилась.

– Ты сказал, что не должен был ехать в Россию, – слабым голосом сказала Маша, которой страстно хотелось ему верить.

– Не должен. В программе участвовала моя сестра, но перед самой поездкой она сломала ногу, а отменить что-либо было уже затруднительно, поэтому я поехал за нее. Она – образовательный волонтер, ездит по миру с чтением лекций. Мне пришлось взять отпуск на своей работе, но я не мог ее подвести, хотя ехать сюда мне отчаянно не хотелось. Я же не знал, что здесь я встречу тебя. Но Вселенная оказалась и в этом вопросе очень мудрой.

– Спи, – шепотом сказала Маша и поцеловала его в лоб. Огромное счастье рвалось из ее груди наружу. От ликования Маше Листопад хотелось петь во всю глотку, но она сдержалась.

Она вышла из комнаты и теперь сидела на кухне, беззаботно болтая ногами. Какой бы ни была разгадка произошедших в ее квартире преступлений, Дэниел Аттвуд не имел к ним никакого отношения. Теперь она была в этом уверена. А все остальное она переживет. Она вспомнила, как во сне он бормотал что-то про консервную банку. Вернее, это Маша решила, что речь идет о консервах, потому что расслышала слово tin. Но по-английски tin – это еще и олово. Он даже во сне думал о коллекции и бился над разгадкой одинокого солдатика.

Когда рассвет начал едва заметно разгонять темноту за окном, Маша набрала номер Лили. Говорила она тихо, но не потому, что боялась быть услышанной. Гости, спавшие в ее квартире, все равно не понимали по-русски. Ей не хотелось их будить так рано, потому что она предполагала, что предстоящий день будет нелегким.

Лиля, как всегда, поняла ее с полуслова. Выслушала внимательно, задала пару уточняющих вопросов и решительно сказала:

– Вот что, Листопад. Часам к десяти утра я привезу из больницы в твою квартиру Гордона Барнза. А ты обеспечь, чтобы к этому моменту Тамара Александровна тоже была у тебя, причем вместе с этим ее ухажером, Смирновым. Поняла?

– Гордона Марьяна заберет, – возразила Маша.

– Значит, Марьяна приедет тоже, – заявила Лиля. – В общем и целом мне расклад понятен. Осталось только разыграть окончание пьесы перед всеми ее участниками. В общем, к десяти часам вари кофе.

– А если мама откажется? – робко спросила Маша.

– А ты сделай так, чтобы не отказалась, – в голосе Лили звучал металл. – В конце концов, это в ее интересах. Тамара Александровна – женщина трепетная. Не думаю, что ей понравится беседовать со мной в следственном управлении. На твоей кухне гораздо лучше. Постарайся до нее это донести. И да, Машка, не журись! Скоро вся эта история закончится.

* * *

К десяти часам утра весьма разношерстная и не очень веселая компания собралась в гостиной Машиной квартиры. Мама с Виктором Смирновым сидели на диване, и отчего-то Маше было неприятно смотреть, как пожилой красавец держит Тамару Александровну за руку. Неприятно и противно немного. В одном из кресел сидел слегка бледный Гордон Барнз. На ручке кресла рядом с ним примостилась Марьяна. Они тоже держались за руки, из чего Маша сделала вывод, что на девушкиной улице наконец-то наступил праздник, о котором она так долго мечтала. Ну надо же, как сближает общение на больничной койке.

Гордон то и дело поглядывал на своего дядю, приехавшего за ним в Россию, но тот внимания на племянника не обращал никакого, будто его и не существовало, зато с пристальным вниманием рассматривал Тамару.

Во втором кресле сидел Александр Листопад. За компьютерным столом у окна расположился Дэниел Аттвуд. Маша села на пол у его ног. Его близость вселяла в нее уверенность. Лиля стояла посредине комнаты, так чтобы ей было хорошо видно всех присутствующих.

– Итак, – сказала она немного менторским голосом, – начнем, пожалуй. Должна отметить, что этот случай заставил меня немало понервничать, поскольку речь шла о моей ближайшей подруге, практически сестре. И я очень сердита на некоторых из здесь присутствующих за то, что они поступали по отношению к ней как минимум некрасиво, я бы даже сказала, непорядочно.

Тамара Листопад изогнула красивые изящные брови.

– Ты обвиняешь нас в непорядочности? А тебе не кажется, девочка, что ты зарываешься?

– Ничуть, тетя Тамара. Кроме того, я давно уже не девочка, а следователь с приличным стажем. И да, мои слова к вам относятся в первую очередь. Не могу сказать, тетя Тамара, что я сильно удивлена вашим отношением к Маше, оно никогда не было должным, но в этот раз вы превзошли сами себя. Впрочем, начнем по порядку. Я буду рассказывать, а герои моего повествования поправят меня, если я ошибусь, и дополнят, если я чего-то не знаю. Итак, в далеком шестьдесят втором году советский инженер Александр Листопад поехал в командировку в Англию, где влюбился в жену своего британского коллеги, которого, как мы теперь знаем, звали Мэри Шакли. Роман их был бурным, но безысходным, спустя месяц Александр вернулся домой, где его ждали жена и годовалая дочь, привезя с собой отданный ему Мэри на память набор оловянных солдатиков в сафьяновой коробке.

Лицо Гордона болезненно перекосилось, но он промолчал. Лицо Тамары Листопад оставалось безмятежным. Виктор Смирнов сердито засопел. От внимательного взгляда Лили не укрылся ни один из этих фактов, она мимолетно улыбнулась и продолжила свое повествование:

– Несмотря на разлуку, Александр Николаевич всю жизнь продолжал любить свою Мэри. Думаю, что в какой-то момент Елизавета Андреевна узнала об этой его любви. Узнала и страшно оскорбилась. Я права?

Лилия Лаврова внимательно смотрела прямо в лицо Тамаре Листопад. У Маши быстро-быстро заколотилось сердце.

– Мама!

– Отец вел дневник, – нехотя сказала та. – Мать ничего не знала, он умело скрывал свои чувства, но поверял их бумаге. Дневник он прятал на даче, в ящике своего стола. Когда мы затеяли делать ремонт, и мать разбирала вещи в отцовском кабинете, она случайно его нашла. Мой муж, мой тогдашний муж, Алексей Бобров присутствовал при этом. Вечером, вернувшись домой, он рассказал мне, в каком шоке была мама, когда прочитала эти записи.

– Я помню! – воскликнула Маша. – У меня была ангина с высокой температурой, поэтому мне казалось, что все происходит во сне, но это был не сон. Бабушка вышла из кабинета деда с какой-то тетрадкой и сбежала в сад. Она плакала, а Михалыч ее успокаивал, а потом он отнес меня на руках в машину, и мы уехали в город, а ночью сгорела дача.

– Я всегда была убеждена, что мать ее подожгла, – хрипло сказала Тамара. – Но она не сознавалась, говорила, что просто, уезжая, забыла погасить камин. Но она сожгла дом нарочно, старая дура! Не смогла принять и простить тот факт, что отец ей изменял, и решила уничтожить в огне всякую память о нем. Он страшно любил этот дом. Жил больше там, чем в городской квартире. Сбегал от нас и уединялся там, чтобы мы не мешали ему мечтать о его англичанке. Вот мама и решила вопрос кардинально.

– Ну, этого мы уже не узнаем, – сказала Лиля. – Да это и не важно. Важно то, что за несколько дней до пожара сафьяновая коробка с солдатиками была перевезена в город. Маша любила эту игрушку, и Елизавета Андреевна не решилась у нее ее отнять. Как бы то ни было, но солдатики уцелели в пожаре и все последующие годы хранились в городской квартире семьи Листопад. Прошло много лет, и внук Мэри, разбирая на чердаке старые записи своего деда, Ройла Шакли, нашел какие-то бумаги, подтверждающие, что в коллекции оловянных солдатиков, так бездумно отданных его женой своему любовнику, было кое-что ценное. Правильно, Гордон?

Марьяна переводила Барнзу весь разговор, поэтому сейчас он затравленно кивнул в ответ.

– Из бумаг своего деда Гордон вычитал, что один из солдатиков когда-то принадлежал сыну Наполеона и сейчас стоит целое состояние. Ройл знал об этом, но так как он очень любил жену, то не посмел расстроить ее сообщением о том, что именно она отдала в чужие руки.

– Дед не догадывался об истинной стоимости этой вещи, – хрипло сказал Барнз. – Он просто в своем журнале, в котором вел учет коллекции, отметил, что Мэри подарила двадцать пять фигурок инженеру из России, которого звали Александр Листопад, и что он, Ройл, не стал ей говорить, что один из солдатиков из коллекции Наполеона. Он подробно описал все фигурки, я связался с коллекционерами и понял, что на самом деле потеряла из-за бабушки наша семья. Но я не знал про любовный треугольник.

– Ройл тоже этого не знал, – кивнул Александр. – Мама никогда никому об этом не говорила, только мне. Много лет она хранила тайну своей любви и моего рождения.

– Твоего рождения? Ты хочешь сказать, что бабушка родила тебя от русского?

– Вы – сын моего отца? – спросила ошеломленная Тамара.

– Да, я сын Александра Листопада, хотя еще месяц назад ничего об этом не знал, – кивнул Александр-младший.

– Гордон, узнав, сколько может стоить оловянный солдатик, решил отправиться в Россию, чтобы вернуть фигурку в семью. Он выяснил, что Александр Листопад давно умер, но его наследники продолжают жить в том же городе и по тому же адресу, – продолжила свой рассказ Лиля.

– Это было нетрудно, – кивнул Александр. – Когда мама мне все рассказала, я сделал то же самое.

– Да, но вам было совершенно нечего скрывать, Алекс, – улыбнулась Лиля, – поэтому, приехав в наш город, вы сразу же пришли по нужному вам адресу, не прячась и не скрываясь. Гордону же нужно было втереться в Машино доверие, не раскрывая истинной цели своего интереса. Он поменял работу, устроился в фирму, которая вела переговоры о совместном проекте с нашим нефтеперегонным заводом, приехал сюда в командировку, снял квартиру, чтобы не быть на виду работников гостиницы, где живут остальные члены британской делегации, и начал за Машей слежку.

– Слежку? Это как? – недоуменно спросила Маша.

– Да так. – Лиля пожала плечами. – Ему нужно было узнать, по-прежнему ли солдатики хранятся в твоей квартире? Какой у тебя распорядок дня? Может ли он пробраться в дом и забрать то, за чем охотится? Изучая тебя и твое окружение, он заодно присматривался и к Тамаре Александровне, а также к ее новому другу, господину Смирнову. Для того чтобы заручиться поддержкой, ему пришлось открыть тому часть правды. Малую часть, не больше, но Виктор оказался человеком умным.

Лиля сделала издевательский реверанс в сторону бизнесмена, но тот даже ухом не повел.

– Господин Смирнов быстро смекнул, что интерес английского гостя к каким-то оловянным солдатикам – не пустая блажь. Конечно, про Наполеона и истинную стоимость фигурки он не знал, но понимал, что речь идет об очень хорошем барыше, если ради него Барнз проделал такой путь. Он рассказал Гордону все, что знал про Машу, но сам решил опередить иностранца. Кстати, Манечка, ты зря переживала, что этот хлыщ может быть твоим отцом. Он не имеет к тебе никакого отношения.

– Отцом? – У Тамары вновь взметнулись вверх ее идеальные брови. – Что за бред?

– Ты говорила, что Виктор – любовь всей твоей жизни, – слабо сказала Маша.

– Ну да, я влюбилась в него, когда была совсем девчонкой, но он тогда бросил меня ради выгодной партии, а я в отместку бросилась как в омут в роман со своим однокурсником. А когда забеременела, он сбежал от меня, даже институт бросил. С Витей же нас жизнь развела на много лет, пока полгода назад мы случайно не встретились, чтобы уже не расставаться. Вот и все, Мария! И твои глупые фантазии тут совершенно не уместны.

– Речь сейчас не о Маше и не о ее глупых фантазиях, – успокоила Лиля. – Речь о том, что Виктор решил пробраться в квартиру Маши и забрать коробку с солдатиками. Тамара Александровна, вы ведь были в курсе, правда? Вы не имели ничего против? Интересно, не боялись ли вы, что в случае успеха его бы и след простыл вместе с принадлежащими вашей семье солдатиками? Не думаю, что он собирался тащить вас в свою будущую богатую жизнь.

– Ты врешь, – завизжала Тамара, – ты все врешь, наглая девчонка! Витя, Витя, скажи, что она говорит неправду!

– Я думал об этом, – степенно сказал Смирнов, не выпуская Тамариной руки. – Но решил, что действительно люблю эту женщину. Я планировал забрать коллекцию и вместе с ней уехать за границу. Тома, верь мне, я говорю правду. В конце концов, солдатики принадлежали ей. После смерти родителей именно она – прямая наследница коллекции, а не девчонка.

– Елизавета Андреевна завещала квартиру и все, что в ней находится, Маше, – спокойно сказала Лиля. – Так что особо рот не разевайте на чужое добро. Вы попросили у Тамары Александровны ключ от Машиной квартиры, но ключа у нее не было. Зато он точно был у Алексея Боброва, который регулярно захаживал к своей падчерице в гости. Вы знали это и придумали, как получить у Боброва слепок ключа. Но для этого вам была нужна помощь, и вы обратились к сообщнику.

– Михалыч, – побелевшими губами сказала Маша. Губы не слушались, прыгали, и она на мгновение зажала рот рукой. – Ты знаешь, кто убил Михалыча?

– Знаю, – кивнула Лиля. – Дело в том, что сестра господина Смирнова, по стечению обстоятельств, работала директором того самого гидрометеорологического центра, в котором работал Бобров. А племянник, тот самый Кирилл Смирнов, ради трудоустройства которого так тщательно Михалыча выживали с работы, – родной сын Виктора. К сыну он и обратился с просьбой сделать слепок с ключей, которые Бобров носил с собой. Парнишка оказался не только не обремененный моралью, но еще и любопытный. Ему ужасно захотелось узнать, зачем его папашке понадобились ключи от какой-то там квартиры. Он захаживал в гости к отцу и его пассии, а потому как-то подслушал разговор, в котором вы, Виктор, так неаккуратно упомянули солдатиков. Что вы говорили Тамаре? Уговаривали ее ограбить собственную дочь?

– Я говорил, что если все получится, то она будет жить как королева. Так, как заслуживает, – ответил Смирнов.

– У вашего сына был иной взгляд на будущее коллекции. Он действительно сделал слепки с ключей Боброва, но вот только не отдал их вам, а сам залез в квартиру. Алексей Михайлович, кстати, подозревал неладное. Он вообще был чувствительным человеком, когда речь шла о Тамаре и ее дочери. Он видел, как Кирилл рыскал в карманах его пальто. Он как-то встретил вас вместе. И он был осведомлен, что вы теперь живете с Тамарой. Сведенные воедино эти три факта ему не понравились. Он не мог их объяснить, но очень переживал и даже как-то проговорился Маше, что вокруг происходит много непонятного.

– Получается, что он залез в квартиру, когда там был Михалыч, и убил его? – с ужасом спросила Маша.

– Да, им обоим просто не повезло. Кирилл открыл дверь сделанным со слепков ключом и наткнулся на вышедшего на шум Михалыча. Тот не мог не узнать своего главного врага, а значит, обязательно бы задался вопросом, что именно парень делает в твоей квартире. Смирнов-младший запаниковал, схватил с полки стоящий на ней бюстик Толстого и нанес смертельный удар.

– Кирюша не мог убить, – помертвелыми губами сказал Смирнов-старший. – Я вам не верю.

– Он сделал это, – подал голос Барнз. – Я видел это своими глазами.

– Что ты имеешь в виду, мерзавец? – пророкотал голос Александра Шакли. Маша машинально перевела.

– Я первым пробрался в квартиру. Как и планировал, открыл дверь отмычкой, зашел внутрь. Сначала я хотел познакомиться с Мэри, предложив поднести пакеты из магазина. Она все время таскала большие тяжелые пакеты. Но Дэниел опередил меня. Я действительно следил за Мэри и видел, как они познакомились. От злости я чуть с ума не сошел, потому что мой идеальный план рушился на глазах. А потом случайно увидел ее на заводе и понял, что судьба благоволит мне. Мэри сказала, что ей нужно за город, и домой она вернется поздно. Это был шанс, и я не стал откладывать. Думал, быстро найду фигурки, но не успел даже начать поиски, как пришел этот человек.

– Михалыч? – уточнила Лиля.

– Да, ее отчим. Я спрятался за штору, потому что знал, что он приходит ненадолго, максимум на час. До вечера еще было много времени, и я решил подождать. Но тут дверь в прихожей снова открылась.

– И что было дальше?

– Я не понимаю по-русски, но отчим Мэри стал кричать, а потом раздался удар. Мне было страшно, но я выглянул из-за шторы и увидел парня в коридоре. Он отражался в зеркале. Он бросил что-то тяжелое на пол и убежал. Дверь хлопнула, стало очень тихо, и, хотя мне было очень страшно, я вышел из своего укрытия, чтобы посмотреть, что случилось. И увидел мертвого человека. Я очень испугался, что меня обвинят в убийстве, и убежал. Я не волновался, что в квартире остались мои отпечатки, потому что был в перчатках. Я провел несколько не очень приятных дней, но меня никто не искал, поэтому я успокоился.

– И решили вернуться к поискам?

– Да, Мэри поменяла дверь, и отмычки к ней уже не подходили. Я пытался попасть в гости, остаться в квартире на ночь, но и тут меня опередил Дэниел. Я случайно столкнулся с ним в подъезде и потерял контроль над собой.

– Вы ударили Дэниела по голове, – утвердительно сказала Маша.

– Да, я не хотел его убивать, мне было просто нужно сделать что-то, чтобы он меня не увидел. Я занимался боксом, поэтому просто нанес удар.

– Вы, Гордон, были в моей квартире до того, как сделали вид, что впервые пришли ко мне в гости, – сказала Маша. – Я сразу это поняла, просто не придала значения. Вы уверенно перешагнули ступеньку, на которой спотыкаются все новички. Дэниел в первый раз споткнулся, а вы нет.

– В первый раз я тоже споткнулся, – пробормотал он. – А потом да, машинально перешагивал.

– И когда вы просились в гости, потому что якобы увлекаетесь советским дизайном интерьеров, вы очень точно описали всю вот эту обстановку, – Маша повела рукой, показывая убранство комнаты. – Тогда я подумала, что вы просто хорошо знакомы с предметом, но нет, вы описывали именно мою квартиру. Мой мебельный гарнитур. Мою люстру. Вы просто видели их раньше, вот и все. И потом, эта встреча в ресторане. Мы с Лилей обе почувствовали, что кто-то из вас двоих очень испугался, увидев господина Смирнова. Это были вы, Гордон. Вы боялись, что он специально или нечаянно откроет факт вашего знакомства. Это грозило вам неприятными вопросами, да и вообще вся ваша афера могла в любой момент вскрыться.

– Какой же ты негодяй, – снова подал голос Шакли. – Мне стыдно, что ты мой племянник. Если господин Аттвуд подаст против тебя иск, бабушка этого не переживет. Да и Вики, какой бы дурой она ни была, этого точно не заслуживает.

– Я не буду подавать никакой иск, – сказал Дэниел. – В конце концов, в результате этого удара по голове я остался ночевать у Мэри. Так что я не в претензии.

– Итак, вы, Гордон, искали новый способ остаться в этой квартире одному. То, что здесь поселился господин Аттвуд, существенно путало вам карты. Но вы знали, что рано или поздно случай подвернется. Например, в день мероприятия, в котором будут участвовать и Аттвуд, и Маша. Именно на этот день вы и запланировали вторую попытку пробраться в квартиру. Расскажите, что вы тут застали и как получили удар ножом?

– Я опять опоздал, – голос Барнза звучал устало. – Ключ я украл заранее, заехав к Мэри на работу. Я слышал, как она говорила кому-то, что запасные ключи в ящике стола, и стащил один со связки. Когда я вчера приехал сюда и отпер дверь, то застал в квартире страшный погром. Тут все было перевернуто с ног на голову, и я понял, что опоздал и никогда не смогу найти оловянную фигурку. Что мой конкурент, – он бросил на Виктора Смирнова испепеляющий взгляд, – все-таки успел побывать тут до меня.

– Да что вы говорите? – безмятежно сказал тот, когда Тамара перевела ему слова Барнза. – Кабы вы, любезный, еще могли это доказать…

– Вы были здесь, – подала голос Маша. – И в пылу устраиваемого вами погрома не заметили, что обронили свой шарф. Я его нашла и вспомнила, где я его видела. Он у вас очень приметный. И ключ… Ключ от моей квартиры. Его вытащила мама, когда приходила ко мне в офис. А вы ждали ее на улице. Я вас видела.

– Ну и что? – нервно спросила любящая мамочка. – Я что, не могу войти в квартиру собственной дочери? Квартиру, в которой я провела половину своей жизни?

– Можете, Тамара Александровна, безусловно, можете, – сообщила Лиля. – Правда, воровать ключ все-таки нехорошо. Это, во-первых. А во-вторых, мы тут так-то не шутки шутим. А обсуждаем преступление. Гордона вчера здесь чуть не убили.

– Это не я! – заорал Смирнов, теряя самообладание. – Я долго искал эту чертову коробку. Тома описала мне, как она выглядит, но ее нигде не было. Я от злости разгромил полквартиры и ушел. Но я ни на кого не нападал.

– А я и не говорю, что это были вы, – подал голос Барнз. – Меня ударил ножом тот самый парень, которого я видел в этой квартире раньше. Как я понимаю, ваш сын. Я был в кухне и уже хотел уйти, но не успел, потому что открылась дверь, и в коридоре послышались шаги. Чей-то голос произнес ругательство, я знаю, как оно звучит по-русски. Видимо, он тоже увидел следы погрома. Я не хотел показываться, но он зашел в кухню, увидел меня, схватил со стола нож и ткнул меня в живот. Я успел увернуться, потому что, увидев его, приготовился к нападению. Уже знал, чего от него ожидать.

– И как, по-вашему, Кирилл сюда попал? – прошептал Виктор. Он был настолько бледен, что на него было страшно смотреть. – Ведь девчонка сменила замки, и взять новый ключ ему было негде.

– Он тоже украл запасной ключ. Третий. Их же на связке оставалось три. Один спер Гордон, второй мама, но третьего в ящике тоже не осталось. А этот Кирилл крутился возле нашего офиса. Вы же сами его там встретили.

– Тоже, поди, подслушал, как вы с Тамарой Александровной обсуждали, как раздобыть ключ, – сказала Лиля. – Впрочем, об этом он следствию сам расскажет. – Она посмотрела на надетые на ее запястье маленькие часики. – Думаю, что Кирилла Смирнова уже доставили в управление. Уверена, что он быстро начнет давать показания.

– Значит, дело раскрыто? – спросила Маша. Глаза ее блестели.

– Да, подружка моя. Все тайное стало явным, тебе больше ничего не угрожает. В ходе следствия у тебя обнаружились иностранные родственники, а уж с кем из них тебе общаться, а кого игнорировать, – она мельком посмотрела на съежившегося в своем кресле Барнза, – ты сама решишь.

– Погодите, – снова подал голос Дэниел. – Я только не понял, а кто облил Мэри кислотой? Тоже этот… Кирилл, – русское имя он выговорил с явным трудом. – Или все-таки Гордон? – Он угрожающе повернулся в сторону Барнза, который замахал руками.

– Ты что? Как я мог, я в этот момент уже в такси сидел!

– Или вы? – Дэниел вскочил со своего места и шагнул в сторону Смирнова. Тот в страхе отшатнулся.

– Подожди, Дэн, – Маша придержала Аттвуда за руку. – Не торопись. Просто это совсем другая история.

– Как другая? – не понял он.

– А так. Кислота и мои ожоги, к счастью, не серьезные, не имеют никакого отношения к поиску оловянных солдатиков. Да, Марьяна?

Девушка, сидевшая рядом с Барнзом, сначала побелела, а потом покраснела так сильно, что даже корни белокурых волос вспыхнули маковым цветом.

– Марьяна? – Гордон недоуменно смотрел на нее.

– Да. Это были вы. Я поняла это по вашим кроссовкам. Они были единственным, что я заметила, и они у вас очень приметные. Марьяна просто очень сильно ревновала меня к Гордону. Она же не знала, что его интерес ко мне вызван исключительно деловыми причинами, и видела во мне конкурентку. Она действительно сильно вас любит, Гордон. И готова на все, чтобы вас удержать.

– Простите меня, Мария. – Девушка старалась не плакать, но получалось не очень. – Я так виновата перед вами. В меня как будто бес вселился. Сама не знала, что творю. Я все понимаю и готова ответить за то, что сделала.

– Я, пожалуй, поступлю, как Дэниел, и не буду подавать заявления, – сказала Маша. – Может, это и недальновидно, но я по себе знаю, на какие глупости способны люди, когда они влюблены.

– Ну все, значит, тема закрыта, можно расходиться. Не могу сказать, что встреча со многими из вас доставила мне удовольствие, – сообщила Лиля. – Все, Машунь, я поехала. Мне надо покормить Надюшку и отпустить на работу мою любимую свекровь, твою дражайшую начальницу.

Тамара Листопад встала с дивана и потянула за руку Смирнова.

– Пойдем отсюда, – решительно сказала она.

– Подождите. – Гордон Барнз вскочил со своего кресла и теперь стоял посредине комнаты. Непонятная улыбка блуждала по его лицу. Она граничила с отчаянием. – Подождите. Ответьте мне все-таки на один вопрос. Кто забрал солдатиков?

– Да никто их не забирал. – Маша пожала плечами, мимоходом отметив, что точно переняла этот жест у Дэниела. – Я отнесла их на работу. Для подготовки к детской игре во время мероприятия. Сначала я отдала их фирме, которая вырезала деревянные фигуры, для образца. А потом, когда мне их вернули, засунула коробку в ящик стола на заводе.

– Все это время солдатики лежали в рабочем столе? – слабым голосом спросил Гордон. – На заводе? В кабинете, ключ которого есть у Марьяны? Боже, какой я идиот!

– Да, Гордон, – кивнула Маша. – Знай вы об этом, конечно, нашли бы предлог взять у Марьяны ключ и выполнили бы вашу миссию. Такая вот насмешка судьбы. Хотя в последнее время мне больше нравится слово Вселенная.

Эпилог

Маша сидела в уличном кафе и щурилась на яркое солнце, заливавшее небольшой дворик перед служебным входом в театр Карре. В Амстердам она прилетела накануне. Дэниел, чей самолет из Лондона прилетел часом раньше, встретил ее в аэропорту и отвез в маленькую гостиницу в старом городе, из номера в которой они не выходили до самого утра.

– Чувствую себя скотиной, – сказал он, проснувшись утром и вновь «приложившись» к Машиному телу. – Привез девушку в новый для нее город и не даю насладиться его красотами. Мэри, как же я скучал по тебе.

– Я тоже по тебе скучала, – призналась Маша, примерилась и поцеловала его в ровный, правильной лепки английский нос. – А Амстердам мы обязательно посмотрим. Я хочу покататься по каналам, побывать в рейсхмузее и музее Ван Гога, поесть настоящее фондю и выпить голландского пива. Как ты думаешь, у нас есть шанс успеть все это до вечернего спектакля?

– Шанс есть, но ты настолько устанешь, что на спектакле заснешь, тем более что ночью мы спали не очень много, – Аттвуд довольно засмеялся. – Поэтому предлагаю один музей, пиво и фондю на сегодня, а второй музей и каналы назавтра. Как у тебя дела с британской визой? Движутся?

– Я вернусь из Амстердама и задержусь в Москве, чтобы сдать документы, – сказала Маша. – Надеюсь, что все получится. Мне так страшно! Вдруг мне откажут в визе, и я не смогу увидеть все то, о чем ты так интересно рассказывал. Острова Силли, Лондон, твоих родителей. И еще я очень хочу лично познакомиться с Мэри Шакли. Ты знаешь, она совершенно удивительная!

– Вы общаетесь?

– Да, переписываемся по электронной почте и разговариваем по скайпу. И с Александром тоже.

– А Гордон?

– Конечно, он мне не звонит, но избегать друг друга мы не намерены. Какие никакие, а мы родственники, а семью не выбирают. Да и Мэри расстраивать не хочется. Гордон, кстати, извинился передо мной. Мне этого достаточно. Инцидент исчерпан. Ты знаешь, Марьяна тоже оформляет визу. Гордон ждет ее в Лондоне. Мне кажется, что у них все сложится. И я за них рада.

– Ты удивительная. – Дэниел притянул ее к себе и нежно поцеловал. – Ты самая чудесная женщина на свете.

Маша счастливо рассмеялась.

– Ты знаешь, – сказала она, – еще совсем недавно, всего четыре месяца назад я грустно думала о том, что моя жизнь клонится к закату. Что в ней ничего уже не будет. Я даже думала, что мне судьбой так предначертано. Из-за фамилии. Листопад. По-английски fall of the leafe. Закат жизни. Осень.

– Нет, ты fall in love, то есть любовь, – засмеялся он. – Мэри, я понимаю, что, наверное, это нужно делать не так и не здесь, но все-таки… Ты будешь моей женой?

– Женой? – У Маши перехватило дыхание…

– Ну да… У тебя, конечно, красивая фамилия, но раз она доставляет тебе такое огорчение, может быть, ты согласишься поменять ее и стать Мэри Аттвуд? И переедешь ко мне в Лондон… И мы будем гостить у моих родителей на острове Сент-Мэри так часто, как ты захочешь… Я уверен, тебе понравится в Англии, и думаю, что твой дед был бы счастлив знать, что ты живешь там, в городе его несбывшейся мечты.

– Дэн, – слова не проходили через сжатое от переизбытка чувств горло, – Дэн, я люблю тебя.

– Это значит, да?

– Да. Конечно да!

Этот разговор, который, как понимала Маша, полностью изменил ее жизнь, состоялся утром, а сейчас был уже вечер, и до начала спектакля «Одержимость» с Джудом Лоу в главной роли оставалось около полутора часов. Отчего-то Гордон притащил ее в театр заранее и фактически заставил занять позицию недалеко от служебного входа, в маленьком уличном кафе на два столика.

– Зачем нам тут сидеть? – спросила Маша. – Пойдем лучше погуляем.

– Вдруг тебе повезет, и ты увидишь своего кумира и сможешь попросить автограф? – спросил Дэниел, насмешливо улыбаясь.

– Ты что, с ума сошел? – зашипела Маша. – Да я к земле прирасту, как только его увижу.

Лестница перед служебным входом была довольно далеко от них, но Маше хорошо было видно стайку фанаток Джуда Лоу, которые уже кучковались у входа. Разделять их компанию ей не хотелось.

– Вино будешь? – спросил Дэниел. – Я принесу.

Он скрылся в дверях кафе, Маша проводила его глазами, счастливо вздохнула, на минуту зажмурилась от обуревавшего ее счастья, распахнула глаза, повернула голову влево и вдруг увидела, как по совершенно пустынной, залитой июньским солнцем улочке по направлению к ней идет Джуд Лоу.

На миг, не больше, ее парализовало от осознания, что она вживую видит человека, лицо которого на экране телевизора знала в мельчайших деталях. Но это был действительно он, в нелепых, хотя и видно, что дорогих, широких штанах и простой синей футболке.

«Если я дам ему уйти просто так, я потом никогда себе этого не прощу», – подумала Маша.

В следующую секунду она уже летела, сорвавшись со своего стула, чтобы преодолеть разделяющее их узкое пространство и заговорить. Неважно, зачем. Неважно, о чем.

Тонкий каблучок туфель попал между швами тротуарной плитки. Маша запнулась и начала падать.

«Пока я соскребаю себя с проезжей части, он уйдет», – в отчаянии подумала она и вдруг поняла, что герой ее грез ускоряется, устремляясь к ней навстречу, чтобы поддержать, не дать упасть.

Кое-как удержав равновесие, она выпрямилась и смело сделала еще один шаг вперед.

– Mr. Law, give me a little time, please, – скороговоркой выпалила она и замолчала, не зная, что делать дальше, но отчетливо осознавая, что артист остановился и с готовностью повернулся к ней. От ужаса она тут же забыла все английские слова.

«Позорище», – с отчаянием подумала она и внезапно услышала из-за своей спины:

– Привет, Джуд.

– Привет, Дэн. – Лицо знаменитости исказила удивленная улыбка, хотя и очень благожелательная. – Ты что здесь делаешь?

– Я привез на твой спектакль свою невесту. Она, видишь ли, без ума от тебя, и я решил сделать ей подарок на помолвку и вас познакомить. Джуд, это Мэри. Она из России. Мэри, это Джуд.

Ошеломленная Маша молча смотрела на то, как Джуд Лоу наклоняется и целует ее безвольную руку.

– Подождите, я не поняла, – сказала она жалобно, с благодарностью осознавая, что к ней вернулась способность говорить. – Вы что? Знакомы?

– С детства, – сообщил Дэниел, которого просто распирало от удовольствия. – Я, правда, года на четыре помладше, так что всегда смотрел на него с некоторым почтением. Его родители – учителя, мои тоже, они работали в одной школе и немного дружили. Потом наши пути, конечно, разошлись, но Лондон – город маленький, периодически пересекаемся. Видишь, он меня пока еще узнает.

– Мама, – сказала Маша. – Мамочка…

Джуд Лоу рассмеялся, широко, легко, беззаботно, являя Маше свою фирменную улыбку, от которой у нее еще совсем недавно останавливалось дыхание. Краем глаза Маша увидела, что к ним со всех сторон бегут его поклонники. Из кафе высыпала целая куча людей, которая окружила их плотным кольцом, протягивала блокноты, ручки, фотографии… Просила автографы.

– Мне на спектакль надо, – сказал Лоу и снова улыбнулся. – Дэн, после окончания подождите меня у входа. Посидим в каком-нибудь кафе. Надо же отметить твою помолвку. ОК?

Дэн коротко кивнул и оттянул Машу в сторону. Фанатское кольцо сомкнулось за ее спиной, отрезая ее от знаменитости.

– Дэн… Дэниел Аттвуд…

– Что, любовь моя?

– You are a bad apple, Mr. Attwood.

– Я – негодяй? Почему же? И это после того, что я для тебя сделал? – Глаза его смеялись.

– Как ты посмел с самого начала не сказать мне, что ты, оказывается, знаком с Джудом Лоу?

– А зачем портить такой хороший сюрприз? – Он притянул ее к себе и поцеловал нежно-нежно и крепко-крепко. – Когда ты, вся такая смущенная и несчастная, признавалась, как он тебе нравится, я уже тогда знал, что обязательно тебя с ним познакомлю. Сегодня после спектакля мы будем сидеть, пить вино и разговаривать. И если ты захочешь, то такие встречи будут еще. Может, не так часто, как тебе бы хотелось, Джуд у нас – человек занятой, но изредка точно не откажется!

– Дэн, это чудо какое-то, – дрожащим голосом сказала Маша. – Нет, в моей жизни теперь только один мужчина, и это ты. Но все равно, когда сбывается мечта, пусть даже нелепая и глупая, это все равно чудо.

– Знаешь, в вашей русской литературе есть такой замечательный писатель Александр Грин. И у него замечательная книга «Алые паруса»…

– Ты читал? – спросила потрясенная Маша. – Она что, переведена на английский?

– Да, переведена, и да, читал. Это, конечно, романтическая новелла, местами, признаться, очень наивная, но в ней есть одно очень хорошее место. Звучит оно так: «Чудеса нужно делать своими руками. Если душа человека жаждет чуда – сделай для него это чудо. Новая душа будет у него и новая – у тебя». Ты – моя новая душа, Мэри. Я счастлив, что я тебя встретил. Это так здорово, что ты тогда придумала срезать дорогу и завернула в тот двор!

– Это не я, – тихо ответила Маша и посмотрела ему прямо в глаза. – Это Вселенная.

Сноски

1

Роман Людмилы Мартовой «Под тонким флером вечности».

Вернуться