© Юрий Буйда

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Пятое царство

Захватывающая, душеполезная, поучительная и забавная история в двенадцати главах – по числу врат Града Небесного – о борьбе добра со злом, о любви и ненависти, о магии и астрологии, о желтой крови, загадочных монетах и мертвой царевне, в которой участвуют тайные агенты Кремля, шотландские гвардейцы, призраки, ожившие мертвецы, иностранные шпионы, алхимики, прекрасные женщины, чудовища, гомункулы, вольнодумцы, цари, монахи, вампиры, наемные убийцы, бояре, бастарды, воздухоплаватели, пьяные ведьмы, а также одна мраморная Венера, одна голая свинья в юбочке и одно великое дерево

Пролог о младенце, палаче и слоне

Ребенка повесили в понедельник, палача – в четверг, а слона казнили в субботу.

Была метель, начинало темнеть, и, когда слон появился из Серпуховских ворот, зрители не сразу поняли, что это за чудовище движется к ним, огромное и темное, в окружении всадников с факелами и пеших солдат с копьями и алебардами. Когда слон приблизился, стало видно, что спина и уши его облеплены снегом, в складках под глазами замерзли слёзы, а левый бивень сломан. Его хобот покорно лежал на плече араба, который вел зверя к загону, выстроенному посреди пустыря, неподалеку от кладбища, где хоронили безымянных пьяниц.

Артиллеристы зажгли фитили и опустились на колено у пушек, выставленных на тот случай, если зверь вздумает напасть на людей, сгрудившихся у загона. Но слон проследовал в загон спокойно, не глядя по сторонам, и замер, уткнувшись в стену.

– Элефант, – пробормотал кто-то из голландских купцов.

Когда-то его кормили рисом, медом и печеным хлебом, и каждый день давали ему ведро водки. Когда-то его каждый день скребли и мыли, чтобы слоновья кожа оставалась белоснежной. Вечерами араб услаждал слух элефанта игрой на свирели, а летом выводил его к реке на прогулку. Слон плыл сквозь толпу, мальчишки свистели, старухи крестились, юродивые завывали, показывали кукиш и корчились в пыли, а элефант величественно шествовал, положив хобот на плечо араба и помаргивая детскими глазами, и всем хотелось, чтобы он встал на задние ноги, поднял хобот к небесам и вострубил, вострубил, и стало бы страшно и сладко…

Но слон не обращал внимания на москвичей, на их крики и ужимки. И лишь иногда он вдруг придерживал шаг и наваливал кучу, вокруг которой тотчас собирались торговцы, колдуны и бродячие монахи. Одни утверждали, что дерьмо элефанта по своим целительным свойствам не уступает навозу единорога, тогда как другие выше всего ставили помет Левиафана, зверя из бездны. Ржали лошади, ревели верблюды, скоморохи били в бубны, цирюльники люто щелкали ножницами, у Свибловой башни вороны наперебой клевали трупы разбойников, а слон величественно шествовал дальше, невозмутимый, белоснежный, несравненный, как Бог или царь…

Слонов было два, черный и белый. Их подарил Ивану Грозному персидский шах Тахмасп. Но черный слон отказался преклонять колени перед московским государем, и был за это изрублен в лохмотья мясницким топором – это сделал немец-опричник Штаден. Белый же оказался послушнее – и остался в живых. Он пережил грозного царя, его сына Федора, Бориса Годунова, Лжедмитрия, Василия Шуйского – великие бунты и великие пожары, заговоры и смерти – и дотянул до царствования Михаила, первого государя из рода Романовых. Теперь он был стар, болен и тощ, и смерть была бы для него милосердным избавлением от страданий.

Люди забыли о белом элефанте, хотя всего восемь лет назад он был героем и любимцем толпы. Мало кто помнил день его славы.

А слава его случилась весной, 3 мая 1606 года, когда в Москву въехала Марина Мнишек, невеста царя и самодержца всея Руси Дмитрия, императора и самозванца.

Третий Рим встретил ее звоном тысячи колоколов, пушечными залпами, грохотом барабанов, ревом труб и лязганьем литавр… карета с золочеными колесами… князья, бояре, ханы, мурзы, патриарх со свитой, дворяне и монахи, купцы и воры… французские копейщики в бархатных плащах с золотыми позументами, шотландские алебардщики в фиолетовых кафтанах, немецкие артиллеристы в зеленом и красном, польские гусары в сверкающей стали, русские стрельцы в лазоревом, алом и травчатом, казаки и гайдуки, татары и кабардинцы… знамена и хоругви… мушкеты и пики… соболя, сукна, шелк, рогожа, сурьма и румяна, серебряные гербы и медные серьги… тысячи голубей в небе, львы и тигры, ревущие во рвах…

Праздничное возбуждение достигло высшей точки, когда процессия миновала Никитские ворота и приблизилась к Львиному мосту… люди уже начинали задыхаться… некоторые не могли сдержать слез… молодая женщина в ярко-желтом платке упала в обморок, и ее вынесли на руках из толпы… напряжение усиливалось, нарастало, становилось невыносимым, и если бы вдруг разразилась гроза, никто не удивился бы… гром, молния, ливень, крики ужаса и радости… но вместо этого налетел ветер… вихрь… он взметнул пыль и сор, ударил в лица, понес песок и пыль вдоль улицы… стало темно… мрак проник в сердца людей, вдруг вспомнивших о том, что точно такой же вихрь пал на Москву, когда в прошлом году в город вступил Дмитрий Самозванец… это был malum omen, дурной знак…

И вдруг, так же внезапно как налетел, ветер стих, наступила тишина, и посреди опустевшей улицы возник белоснежный слон… люди не верили своим глазам… это было как во сне… элефант как будто выпал из вихря… он поднялся на задних ногах, вскинул хобот и вострубил, вострубил, и этот звук показался людям гласом Божьим, голосом, призывавшим к радости и любви… а потом слон грациозно опустился на колени и поднес Марине Мнишек кубок с вином, держа его хоботом как рукой…

Маленькая, безгрудая, с хищным и черствым лисьим лицом, тонкогубая и мелкозубая, с голубоватой детской шеей, едва выдерживающей тяжесть высокой прически из конского волоса, закованная в стальной испанский корсет, испуганная, растерянная и злая, Марина с ужасом смотрела на белоснежного зверя, стоявшего на коленях и взиравшего на нее детскими глазами.

А рядом с нею замер царь Дмитрий – низкорослый, широкоплечий, безбородый и безусый, с двумя чудовищными бородавками на лице, с маленькими глазами, без шеи, с руками как медвежьи лапы.

Все ждали.

Пауза затягивалась.

И вдруг Дмитрий встряхнулся, с облегчением выдохнул, взял у элефанта кубок и воскликнул высоким срывающимся голосом:

– Слава! Слава!

Внезапно ударила пушка, другая, закричали рожки, прорезалась флейта, зарокотали турецкие барабаны… и тут вдруг слон пустился в пляс… он вскидывал хобот, сворачивал его кольцом и фыркал… он вставал на задние ноги и трубил… он переминался с ноги на ногу и широко разевал свою поросячью пасть, словно улыбаясь… снова поднимался на задние ноги и кружился, кружился… люди очнулись, перевели дух, зашевелились, загомонили…

– Слава! – снова крикнул Дмитрий.

– Слава! – откликнулся кто-то из стрельцов.

– Слава! – радостно закричала толпа. – Слава!

И снова запылала небесная синь, и снова залились малиновым звоном колокола, и снова Марина была первой красавицей на свете, румяной и пышной, как само счастье, а Дмитрий – великаном, красавцем, могучим государем, рыцарем, владыкой и повелителем языков и сердец…

Подбежавший араб что-то крикнул, слон взмахнул ушами и направился к Львиному мосту, и за ним под звуки колоколов и варварской музыки двинулись кареты, конница, пехота, потянулся народ…

Тем вечером люди чествовали слона.

Они поили его медом и водкой, кричали: «Слава!», и белоснежный элефант вставал на задние ноги и радостно трубил, и все его любили…

Это случилось восемь лет назад. Через пять дней, 8 мая 1606 года, Дмитрий и Марина обвенчались. Спустя еще девять дней Самозванца убили и выстрелили его прахом из пушки, щуплая же Марина чудом спаслась, спрятавшись под широкой юбкой своей фрейлины.

А хмельной слон той ночью крепко спал в царской конюшне.

Он знал, что утром его будет ждать сытный завтрак – корзина калачей, рис, патока и водка. После этого араб отведет его к реке, чтобы элефант мог искупаться.

Слон улыбался во сне.

Он не слышал ни набата, ни криков, ни выстрелов, и не видел, как заговорщики убили Дмитрия, а потом выволокли его нагое тело на площадь и оставили на поругание толпы.

Близился рассвет.

Элефант спал.

Утром араб не нашел ни свежих калачей, ни риса, ни водки. Слону пришлось довольствоваться овсом и зелеными березовыми ветками. А через неделю прожорливого гиганта выгнали из царских конюшен, и начались его скитания по России, охваченной войной.

Восемь лет лишений и страданий превратили белоснежного красавца в тощего горбатого урода, побирающегося у церквей и богатых домов. Араб был счастлив, когда удавалось раздобыть немного репы или брюквы для элефанта. Зимой они воровали солому с крыш, а летом питались лесными орехами. Несколько месяцев слону пришлось таскать осадные пушки, а однажды он принял участие в кавалерийской атаке. Шведские пули, польская шрапнель, русские копья и казацкие сабли оставили следы на его шкуре. Несколько раз его пытались съесть. Он потерял бивень и оброс серым грубым волосом. Его мучила одышка, а зимой донимал кашель.

Наверное, он так и умер бы где-нибудь под забором… снег, черные будылья бурьяна, вороны… и весной кто-нибудь обнаружил бы кучу огромных костей, череп со сломанным бивнем, обрывки грязной шкуры… все к тому и шло… но он дотянул до лета 1614 года, и судьба его неожиданно оказалась вновь связана с большой политикой…

Летом 1614 года правительственные войска захватили в плен Марину Мнишек, ее сына Ивана и ее любовника атамана Заруцкого. Их имена были символами Смуты, этого ядовитого облака, которое все еще висело над Россией, сулило новые бунты, новые страдания. Память и мысли русских людей были захвачены жуткими видениями, мрачными пророчествами. Имена Марины, Заруцкого и маленького Ивана, которого называли Воренком, были адским паролем, разбойничьим кличем, заклинанием, зовущим демонов смерти…

Марина Мнишек была венчана на царство, поэтому казнить ее, во всяком случае публично, было невозможно, а вот ее любовник и сын были обречены.

Атамана Заруцкого посадили на кол в конце июля 1614 года, вскоре после того, как его в цепях доставили в Москву.

Спустя два с половиной месяца, 13 октября 1614 года, в понедельник, на пустыре за Серпуховской заставой был казнен Воренок, Маринкин сын, мальчик, не достигший четырех лет.

Вот как описывает эту казнь Элиас Геркман, голландский купец и поэт, опиравшийся на свидетельства очевидцев:

«Многие люди, заслуживающие доверия, видели, как несли этого ребенка с непокрытою головою [на место казни]. Так как в это время была метель и снег бил мальчику по лицу, то он несколько раз спрашивал плачущим голосом: “Куда вы несете меня?” Эти слова напоминают слова, которые поэт Эврипид заставляет произнести своего Астианакса: “Мать, сжалься надо мною!” Но люди, несшие ребенка, не сделавшего никому вреда, успокаивали его словами, доколе не принесли его (как овечку на заклание) на то место, где стояла виселица, на которой и повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой веревке, сплетенной из мочал. Так как ребенок был мал и легок, то этою веревкою по причине ее толщины нельзя было хорошенько затянуть узел, и полуживого ребенка оставили умирать на виселице. В этом случае действия русских можно всего лучше сравнить с действиями греческого флота после падения Трои, ибо то зло, которое греки терпели от сына Гектора, русские терпели от сына Димитрия, опасаясь, чтобы он не достиг зрелых лет. Доказательством этого могут служить стихи Эврипида, которые произносит Улисс по поводу тоски Андромахи, при похищении ребенка Астианакса:

Однако все было не совсем так, как пишет Элиас Геркман.

Князь Репнин, который по долгу службы присутствовал на казни, рассказывал, что все произошло быстро, и народ на площади безмолвствовал: «Воренок заслуживал сострадания, но не снисхождения».

Что же касается душераздирающей сцены с полуживым ребенком, которого «оставили умирать на виселице», то голландский поэт проявил чрезмерную доверчивость, приняв слова потрясенных очевидцев за чистую монету.

На самом деле все было гораздо будничнее и страшнее.

Понимая, что ребенок слишком легок для смерти, палач посадил несчастного Ивашку в мешок с камнями, а уж только после этого надел на его шею петлю. Смерть его была болезненной, но скорой.

Узнав о смерти сына, Марина Мнишек заболела и вскоре умерла.

Возможно, она была убита, хотя вряд ли: она была венчанной, законной царицей, и ни у кого не возникало возражений, когда она ставила на бумагах подпись «Марина всея Руси».

В четверг, 17 октября 1614 года, был казнен палач, повесивший Воренка.

Палач был безмозглым преступником, приговоренным к казни за жестокое убийство двоих детей. Его схватили на месте преступления – он спал, положив голову на живот девятилетней девочки, которую незадолго до того изнасиловал и задушил. Вторая девочка, шести лет, лежала поблизости с перерезанным горлом.

У него был широкий приплюснутый нос, толстые выпяченные губы и маленькие глаза. На допросе он не отпирался, рассказывая об убийстве так, словно речь шла об ужине: взял, насытился, вытер руки. Он убил, потому что убил. Смертная казнь его не пугала. Он непрестанно тер глаза и зевал. Похоже, спать ему хотелось сильнее, чем жить.

Князь Репнин, который руководил допросом, сказал про этого убийцу так: «Слишком легок, чтобы называться человеком». То есть он был существом, лишенным тяжести, которая присуща человеку, крещенному во имя Господа нашего Иисуса Христа. Проще говоря, этот убийца был лишен бессмертной души. Половицы под ним не прогибались и не трещали даже там, где откликались на поступь кошки.

Его бросили в подвал Свибловой башни. В этом месте между зубцами кремлевской стены торчали толстые бревна – на них обычно висели два-три разбойника, которых вскоре после казни сбрасывали к подножию башни на страх народу и поживу воронам. А огромные московские вороны злы и прожорливы – уже к вечеру они оставляли на месте казни одни грязные кости.

Но этот душегуб избежал свибловой виселицы. Ему, можно сказать, повезло: московские палачи все как один, даже Ахмет Свиная Голова, славившийся склонностью к труположеству, отказались вешать ребенка. Не помогли ни угрозы, ни посулы.

И тогда палачом предложили стать человеку, которому все равно предстояло отвечать перед Богом и людьми за погубленные детские души.

Вопреки обыкновению, ему не обещали прощения за исполнение палаческих обязанностей, но прямо сказали, что вскоре после этого он будет казнен.

Он поковырял в зубах и согласился, потребовав, однако, в качестве платы кусок говядины.

– Говядины? – с ужасом переспросил дьяк.

– Говядины, – подтвердил урод. – Фунт вперед и фунт после.

На следующий день он недрогнувшей рукой затянул петлю на шее ребенка, посаженного в мешок с камнями, а когда тот забился в предсмертных судорогах, вдруг склонился к его лицу. Люди, стоявшие у эшафота, замерли. Такого никто не ожидал. Обычно на людях даже самые жестокие палачи предпочитают не смотреть жертвам в глаза. Этот же не сводил взгляда с лица мальчика, искаженного смертной мукой, словно хотел получше его запомнить. Запомнить каждую черточку, каждую деталь.

Убедившись в смерти Воренка, палач передал мешок с его телом приставам.

Через два дня, в четверг, бритоголовый гигант Ахмет Свиная Голова вошел в камеру, где содержался палач, и размозжил ему голову ударом кузнечного молота. Труп безумца бросили у подножия Свибловой башни, и не прошло и часа, как московские вороны раздели тело до костей.

А в субботу, 19 октября 1614 года, был подвергнут казни элефант.

Слон вошел в загон, построенный специально для него, и замер, уткнувшись в стену. Загон был узким, тесным – не повернуться. Ворота за слоном закрыли и заложили тяжелыми дубовыми запорами.

Стрельцы подтащили к загону лестницы и вскарабкались на стены.

Снегопад усиливался, и при мятущемся свете нескольких фонарей и факелов нельзя было понять, что происходит на пустыре. Стрельцы наверху энергично двигались, взмахивая руками, но из-за бревенчатых стен не доносилось ни звука – ни всхлипа, ни хрипа.

– А вдруг он сейчас затрубит? – проговорил кто-то в толпе купцов.

Но ему никто не ответил.

Стрельцы били элефанта копьями и алебардами, пытаясь достать до сердца. Слон вздрагивал при каждом ударе так, что сотрясались бревенчатые стены загона. В темном тесном закуте, под снегом, продрогший и обессилевший от болезней, покрытый язвами и струпьями, полуослепший и полуглухой, он был легкой добычей, но прошло не меньше двух часов, пока наконец одному из стрельцов удалось пробить элефантово измученное сердце. Слон упал на колени, уткнулся бивнем в землю и обмяк.

Снег вокруг загона стал быстро темнеть, и иностранцы бросились к Серпуховским воротам, за которыми их ждали кучера с санями и возками, а кровь шла за ними по пятам, стремительно черня снег, пока не добралась до городской стены…

До самого утра мясники разделывали слоновью тушу, чтобы продать ее по кускам в тюрьмы, на псарни и в зверинцы, а араб потерянно бродил между людьми и тихонько выл, и выл, и выл, пока кто-то не увел его в лавку, чтобы напоить допьяна, до забвенья.

Казнь элефанта была событием скорее поэтическим, нежели политическим, скорее необходимым, чем неизбежным, но без таких событий, которые часто кажутся бессмысленными, книга истории была бы если и не лживой, то неполной.

Казнью ребенка, казнью безумца и казнью слона, как тогда казалось, и завершилась Смута…

Врата первые,

из которых появляются вампиры, злокозненная форма жизни, суровые шотландцы, трезвые стрельцы, царские доктора, ядовитые коты, загадочная девушка, милая попка и шифрограммы

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima homini^[1]:

Человек пишущий вызывает подозрение и страх, особенно если он пишет не по приказу свыше, а по собственному желанию и разумению. Писателю не под силу добавить что-либо к Священному Писанию, которое содержит в себе альфу и омегу истории – всё, что следует знать человеку о Боге и людях, а вот вызвать демонов – по неосторожности, небрежности или по злому умыслу – он может вполне: ошибка в Имени калечит судьбы и отворяет источники зла. Это-то и пугает малых сих – людей обыкновенных, неученых, которые в каждом слове пытаются расслышать Слово.

Я понимал, чем рискую, когда однажды утром открыл эту тетрадь, сшитую из листов лучшей испанской бумаги, и приступил к труду, который не нужен ни Господу, знающему всё, ни людям, не желающим знать ничего. В те мгновения я пережил приступ отчаяния, и сердце мое наполнилось черной желчью одиночества. Что ж, я знал, на что шел. Но болезненное, почти невыносимое чувство неполноты жизни, острое нежелание и впредь оставаться безъязыкой тенью истории, разрушительное стремление к истине толкали меня к продолжению моего труда. И, как ни странно, именно обреченность этого труда пьянит и придает сил, заставляя двигаться к цели, собирая из осколков целое, исцеляя и исцеляясь.

* * *

Суздаль – Крепости:

шифр «решетка от Марка»

Инокиня Ольга умерла.

* * *

Крепость – Суздалю:

шифр «решетка от Марка»

Держите тело на льду до особых указаний.

* * *

Алексей Перелешин,

галицкий губной староста, Ефиму Злобину, дьяку Патриаршего приказа, главному следователю по преступлениям против крови и веры, докладывает:

За последнюю неделю в городе Галиче и окрестных лесах найдены 14 трупов детей, из которых высосана вся кровь.

Допрошены все зарегистрированные галицкие ведьмы и колдуны, но они как один поклялись на Святом Евангелии, что к этим преступлениям непричастны, после чего были отпущены под подписку о смирении.

* * *

Ангус Крепкий Щит Маккензи,

начальник шотландской дворцовой стражи, князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, боярину, судье Стрелецкого приказа, доносит следующее:

Вчера, 3 сентября 7131 года от сотворения мира – 13 сентября 1622 года от Рождества Христова, – в царский дворец пыталось проникнуть некое существо, которое было остановлено на Постельном крыльце и убито до смерти бдительными, верными и безжалостными шотландцами из ближней стражи Его Величества Государя Московского и всея Руси.

Попытка опознания этого существа оказалась бесплодной. Оно похоже на крупную черную свинью с волчьими зубами, человеческими руками и козлиными ногами.

По моему приказу труп был завернут в рогожу и помещен в яму со льдом у Свибловой башни. У ямы выставлен усиленный караул из шотландских стрелков и стрельцов.

Копия – боярину Федору Шереметеву.

* * *

Анисим Громыкин,

сотник, начальник стрелецкого караула у Никольской башни, князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, судье Стрелецкого приказа, доносит следующее:

Эта злокозненная тварь проникла в Кремль невидимой. Это происки дьявола. Караульные были трезвы. О чем готов свидетельствовать перед дыбой, царем и Богом.

* * *

Князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу и Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу доносит следующее:

Гриф «Слово и дело Государево»

Вчера, 3 сентября 131 года, за полчаса до полуночи в государев дворец через Постельное крыльцо пытался проникнуть некий враг, который был остановлен и убит стражей.

Труп врага осмотрен комиссией в составе князя Афанасия Лобанова-Ростовского, дьяка Патриаршего приказа Ефима Злобина, дьяков Стрелецкого приказа Анпилова и Мерцалова, государевых докторов Валентина Бильса и Артемия Дия, а также лекаря Арнольда Кнопфа.

При вскрытии хирург Арнольд Кнопф не обнаружил в этом существе ни сердца, ни иного вместилища бессмертной души, каковое бывает даже у котов и медведей.

Государевы доктора Валентин Бильс и Артемий Дий утверждают, что подобия этого явления нет ни у Аристотеля, ни у Плиния, ни у Фомы Контипратанского, ни у Конрада Геснера, ни у Улисса Альдрованда, ни в многочисленных Bestiarium vocabu-larum.

По зрелом размышлении и рассуждении мы пришли к согласию в том, что перед нами – злокозненная форма жизни, не имеющая ничего общего ни с человеческой, ни с животной природой.

Следовательно, эта бестия есть порождение самого зла, угодное лишь врагам трона и веры, а дело подлежит рассмотрению как покушение на жизнь Великих Государей.

* * *

Виссарион,

личный секретарь Великого Государя и Патриарха Московского и всея Руси Филарета, записал в рабочем дневнике:

Сегодня Великому Государю Филарету доложено:

О попытке проникновения некоей злокозненной бестии в государев дворец;

О доносе агента Швивого, готового свидетельствовать в суде, что князь Иван Хворостинин тайно и многократно дрочил penis на икону Пресвятой Богородицы;

О посылке в Тобольск книг, напечатанных в царской типографии, с требованием оплатить веревочки, которыми те книги перевязаны;

О женском истукане дворянина Истомина;

О пожаре в Егуповской улице;

О делах в Галиче Мерьском, кровопийстве и князе Шутовском;

О польских делах;

О шведских делах;

О турецком султане Мустафе;

О состоянии здоровья тайного агента Матвея Звонарева, убитого до полусмерти после поездки в Суздаль по известному делу;

О кончине окольничего Никиты Годунова-Асанова;

Об одноногом ангеле и мартышке.

Великий Государь и Патриарх решил и приказал:

Тайно поднять по тревоге полк черных стрельцов, а кремлевских пушкарей перевести на круглосуточное дежурство;

Стрельцов, стороживших ночью у Никольской башни и проспавших врага, наказать, но без страсти;

Шотландских стрелков с разумной щедростью наградить серебром, изъятым у князя Ивана Хворостинина;

Князя Хворостинина арестовать без огласки, объявить ему Государеву опалу и поместить в Чудов монастырь под присмотр игумена;

Женский истукан взять под стражу;

Удвоить караул у домов Матвея Звонарева и Конрада Бистрома в Толмачах;

Ангелу оставаться с одной ногой, мартышку удалить.

Кроме того, Великий Государь и Патриарх потребовал доставить ему книги, касающиеся шифровального дела, а именно «Полиграфию» Третемия, «Шифр сеньора Беллазо», «О тайной переписке» Джованни де ла Порта и «Трактат о шифрах» де Виженера.

* * *

Окольничий Иван Грамотин,

думный дьяк, глава Посольского приказа, агентам в Варшаве, Кракове и Гнезно:

шифр «решетка от Матфея»

Гриф «Слово и дело Государево»

Что известно о новом Лжедмитрии?

* * *

Птенец

Гнезду сообщает:

Голубка умерла. Обстоятельства смерти выясняем.

Русские говорят, что она завещала похоронить ее рядом с отцом в Троицкой лавре.

Пытаемся также установить, правда ли, что у нее был сын, и какова его судьба.

* * *

Виссарион

дорогому другу Осленочку написал:

Вчера кто-то пытался проникнуть в государев дворец. Это был не человек, но и не животное, а некое чудовище. Оно было убито. Это событие встревожило и Отца, и Сына. Гарнизон крепости усилен, по тревоге подняты войска, секретные службы действуют в режиме «Слова и дела Государева».

Наш милый Хвостик по своему легкомыслию влип в глупую историю: наверху стало известно, что он мастурбирует на образ Богородицы и произносит имя государя, будучи голым.

Отец, как ты знаешь, полагает себя воинствующим Христофором – крестоносцем, атлетом Иисусовым, подвижником Господа ради – и заставляет перекрещивать не только католиков и протестантов, но даже православных выходцев из Польши и Великого княжества Литовского, которых он считает зараженными латинской ересью. Он сражается за чистоту веры, поскольку только она обеспечивает единство нации и государства, столь важные для России, которая с огромным трудом преодолевает хаос Смуты. Он объявил войну пьянству, разврату и язычеству, возродил книгопечатание, развернул строительство новых храмов и школ, занялся сочинением наставлений для священнослужителей и редактированием богослужебных книг. Подогреваемый монашески-развращенным воображением, всю чудовищную совокупную мощь государства, Церкви и общества он обрушил на чужебесие, подрывающее целостность русского духа.

Это общеизвестно, и пишу я все это лишь затем, чтобы было понятно, что в таких условиях поступки Хвостика, его любовь к иностранным книгам и картинам, его вольные толкования Священного Писания, его животное пьянство и его склонность к пухленьким putti могут быть расценены как покушение на веру, и тогда князюшке несдобровать. Ему наверняка припомнят все прошлые грехи, прежде всего – любовную связь с Самозванцем.

Нам остается молиться, чтобы неуравновешенный Хвостик не выдал своих друзей.

Итак, дорогой Осленочек, ты должен принять как неизбежное отказ от поездок в веселое село Ваганьково, от встреч в доме Птички Божией и других местах, а возможно, и от переписки, которая может быть перехвачена шпионами Отца или сыщиками Сына.

Надеюсь, ты с пониманием примешь мое нежелание лишиться доверия Отца, которым я дорожу не меньше, чем твоей милой попкой.

Αντίο, αγαπητέ φίλε^[2], и пусть вынужденное расставание послужит укреплению нашей любви.

* * *

Конрад Бистром,

доктор, Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу сообщает следующее:

Ваше Святейшество, спешу довести до вашего сведения, что Всадник пошел на поправку и вскоре предстанет перед вами. Он уже самостоятельно передвигается по дому. Благодаря помету аиста, положенному на темя, к пострадавшему вернулась память. Однако правый его кулак так и не разжался.

Позвольте поблагодарить вас за двойную охрану наших домов, бочонок мальвазии и шелковый отрез.

* * *

Окольничий Степан Проестев,

глава Земского приказа, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу, Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу сообщает следующее:

Из скудельницы Варсонофьевского монастыря на Большой Лубянке, где в яме на льду дожидаются захоронения трупы самоубийц, пьяниц, утопленников, некрещеных детей и ведьм, пропали семь тел.

Отец Михаил, монах, присматривающий за скудельницей, поклялся на Святом Евангелии, что эти тела были оживлены неким колдуном – коротышкой в немецкой шляпе, после чего покинули яму на своих ногах и скрылись. Колдун тоже исчез неведомо каким образом.

* * *

Максим Старостин-Злоба,

сын боярский, губной староста, Степану Проестеву, окольничему, главе Земского приказа, доносит следующее:

Вчера на пожаре в Егуповской улице был обнаружен труп отца Михаила, монаха, присматривавшего за скудельницей Варсонофьевского монастыря. Тело расчленено, язык вырезан, глаза выжжены. Делом занимается губной сыщик Охота Иванов.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Русские и поляки бьют от всей души, французы и итальянцы – от всего сердца, немцы и шведы – изо всей силы, и только мертвые бьют наверняка.

Меня били мертвые.

Я сражался с флорентийскими брави, богемскими колдунами и псоглавыми убийцами в Карпатах. В Лондоне мне пришлось с мешком золота в руках пересечь Темзу по дну, чтобы спастись от безжалостных киллеров герцога Норфолкского. В Праге я едва уцелел в схватке с глиняным монстром, в Саксонии меня пытались затоптать свиньи-людоеды, а оспина на моей левой щеке – это след ядовитой слюны каркассонской ведьмы. В Кенигсберге я голыми руками задушил женщину-змею, которая пыталась сожрать мои testiculus, в Кракове в меня стреляли на ночной улице – пулю остановил нательный крест, а в битве на Девичьем поле я чудом выжил, когда меч венгерского наемника пробил мою грудь в дюйме от сердца…

Я должен был умереть тридцать четыре раза, но тридцать четыре раза избегал смерти.

Яд и нож, меч и стрела, пуля и черная магия оставили на моем теле неизгладимые следы, научив полагаться только на Бога и радоваться рассветам больше, чем закатам.

Я не жалуюсь: давным-давно я сделал выбор в пользу судьбы, оставив другим беспокойство о душе.

Но мне никогда не доводилось сталкиваться с призраками.

Они напали, когда я спрыгнул с коня у ворот своего дома в Толмачах.

Пять теней, едва различимых во тьме.

Я всегда готов к отпору, но этих не брали ни сталь, ни свинец. Выстрел из пистолета в голову не остановил первого противника, а мой кинжал не встретил сопротивления, когда я попытался вонзить его в грудь второго. Больше я ничего не видел и не слышал – меня оглушили ударом по затылку.

Очнувшись, я увидел над собой лицо моего друга Конрада Бистрома.

– Давно? – спросил я, трогая языком обломки зубов.

– Разожми кулак, – сказал Конрад.

Я попытался разжать кулак, но безрезультатно.

– Давно я здесь?

– Нет, но смерть отступила…

Он рассказал, что произошло той ночью у ворот моего дома, и я в который раз возблагодарил Бога за удачный выбор соседа.

Заслышав шум, Конрад поднялся на стену, окружавшую его дом, и увидел, как разбойники пытаются добить лежавшего на земле человека. Узнав моего коня, Конрад выстрелил в негодяев из мушкета, убив одного и задев дробью еще парочку, а потом открыл ворота и вместе с вооруженными слугами бросился мне на помощь. Разбойники тотчас скрылись, прихватив убитого и раненых.

Меня внесли в дом, где Конрад, осмотрев меня, обнаружил множество ушибов, колотых и резаных ран, из которых, впрочем, ни одна не была смертельно опасной. Больше всего его беспокоила шишка на моем темени.

Три дня я был без сознания, и все это время Конрад и его ученик ухаживали за мной, поили целебными отварами и молились.

Мне повезло в тридцать пятый раз.

– Я должен быть в Кремле, – сказал я. – Меня ждут.

– Ты еще слишком слаб, – сказал Конрад. – И у тебя выбиты все передние зубы. Я с трудом понимаю, что ты говоришь. Но мой ученик попытается тебе помочь…

– Сколько это займет времени?

– Неделю. Может, чуть больше. Смирись.

Он поднес к моему лицу зеркало, и я смирился: с такой физиономией меня не то что в Кремль – в распоследний ваганьковский притон не пустили бы.

Заплывшие глаза не позволяли хорошенько разглядеть ученика, но пальцы у него были мягкими и тонкими, как у девушки.

Ученик удалил выбитые зубы, напоив меня предварительно горячим голландским ромом, а когда раны поджили, заставил прикусить шмат вязкой глины, после чего занялся изготовлением моих новых зубов.

После нескольких примерок у меня во рту оказались две скобы, выкованные из дамасской стали и закрепленные на коренных зубах петлями, а вместо выбитых резцов, клыков и левого премоляра я получил стальные же, припаянные к скобам и покрытые чем-то вроде фарфора.

Не потребовалось много времени, чтобы понять, почему ближе к вечеру ученик покидал мужскую половину дома, и, когда новые зубы заняли свое место, я без обиняков спросил у Конрада, как зовут девушку, прикидывающуюся мальчиком, и давно ли она у него.

Старик не стал отпираться и врать – вздохнул и принялся рассказывать.

Глубокой осенью 1605 года в ворота его дома постучали. Привратник открыл сторожевое окошко и увидел корзину с младенцем, стоявшую в луже. Девочке было всего несколько дней от роду, и ее сразу передали кормилице.

В корзине нашли мешок с деньгами и письмо, в котором содержалась слезная мольба о помощи. Пеленки тончайшего полотна, кружевной детский чепчик, двести флоринов и дорогая бумага, на которой по-русски и по-немецки было написано письмо, свидетельствовали о том, что родители девочки принадлежали к высшему сословию…

– Двести флоринов! – воскликнул я. – Польских?

– Настоящих florenus rubeus. Дела мои тогда шли неважно, и я не смог устоять перед таким соблазном, как ни боялся вляпаться в политику… но обошлось…

Я с сомнением покачал головой, но промолчал.

– Двести флоринов, Матвей… – Конрад смущенно улыбнулся. – При крещении ее назвали Ульяной, Иулианией, но я называю ее Ютой…

Ютой звали его жену, погибшую от рук ночных разбойников во времена Годунова.

– Она оказалась очень смышленой, – продолжал старик. – Рано научилась читать, со временем стала помогать мне… сам знаешь, каково в Москве приходится врачам, да еще иноземцам, а если узна́ют, что под моим руководством лечением занимается женщина…

Я кивнул.

– Ее, конечно, не сожгут как ведьму, но практики ты лишишься, и это в лучшем случае… – После паузы я спросил: – И никаких известий от родителей девочки ты больше не получал?

– В тот день, когда на тебя напали, я получил мешок с двумя сотнями дукатов…

– Щедро… Она знает о деньгах?

– Я рассказал ей все, что знал.

– Значит, шестнадцать лет ты прятал ее на женской половине, и никто не догадывался, что твой ученик – девушка… и что дальше?

У Конрада Бистрома было немало заслуг перед высокородными семьями, поэтому московские ревнители благочестия смотрели сквозь пальцы на то, что доктор время от времени пересекал границу между мужским и женским мирами. Но не могло быть и речи о том, чтобы Москва по примеру Лондона и Салерно признала за женщиной право заниматься врачеванием.

Конрад глубоко вздохнул.

– Ну хорошо, оставим это, – сказал я. – Позволяют ли Юте правила твоей conspiracio разделить с нами вечернюю трапезу?

Анна, его верная домоправительница, много лет делившая с ним кров и ложе, иногда присутствовала на наших редких вечерних посиделках и даже пила вино, так что у старика не было веских причин для отказа.

Тем вечером ученик преобразился до неузнаваемости.

В светлом атласном платье с целомудренным вырезом, в корсете, очерчивающем тонкую талию, и золотом наволоснике, украшенном мелким жемчугом, Юта утратила всякое сходство с мальчиком, который ходил в бесформенном балахоне, широких штанах и прятал лицо под капюшоном.

Я так засмотрелся на девушку, что чуть не сел на кота, который занял мое кресло.

– Господин кот, – сказал я, – пошел вон!

– Не любите котов? – с улыбкой спросила Юта.

– В «Книге тонкостей различных естественных творений» святая Хильдегарда Бингенская утверждает: «Кот скорее холоден, чем горяч, и притягивает к себе дурные жидкости, и к воздушным духам не враждебен, как и они к нему, а также имеет некую естественную связь с жабой и змеей. В летние месяцы, когда жарко, кот остается сухим и холодным, но испытывает жажду и лижет жаб или змей, поскольку их соками он восстанавливает свои соки и освежается, иначе же жить не сможет и погибнет: так и человек использует соль, чтобы было вкусней. И от сока, который кот от них принимает, он внутри становится ядовитым, так что ядовиты у него и мозг, и все тело». – Я поклонился. – Мне больше по нраву собаки…

– Что ж, – сказал Конрад, – настал час испытать твои новые зубы, дорогой Матвей.

Испытание прошло успешно: дамасская сталь легко справилась с куском тушеной говядины.

– А нельзя ли у вас попросить новые ноги и руки? – обратился я к Юте шутливым тоном. – Да и новые глаза не помешали бы…

– Выбиты зубы, все тело в шрамах… – Юта покачала головой. – Неужели о такой участи вы мечтали в детстве?

Боже, о чем она говорила? Какой смысл вкладывала в слово «мечта»? Сновидение? Надежда? Несбыточное желание чего-то большего, чем предлагает жизнь, которая стоит на железном основании, описанном поговоркой «всяк сверчок знай свой шесток»? Все мы в России, пережившей неисчислимые ужасы Смуты, слишком хорошо знали, что бывает, когда человек по своей воле преступает границы божеские и человеческие, покушаясь на сложившиеся формы жизни и ломая законы большинства. Крестьянин не может стать князем, как щука не может стать осетром. Бог наверху, царь на земле, стыд – повсюду, таков закон жизни, и не нам его нарушать… и нет ничего страшнее, когда человек, кем бы он ни был, теряет свое место во Вселенной, перестает понимать и знать свое место…

Впрочем, моя растерянность была вызвана скорее неготовностью к такому разговору, нежели угрозой, таившейся в невинном вопросе Юты.

Мой ответ был уклончивым:

– Наша жизнь утверждает не правоту добра – скорее жестокую неизбежность божественного возмездия…

– Вчера, – сказал Конрад, разливая вино по чашам, – мы побывали на Болоте, где казнили разбойников, а у Юты сильно развито imaginatio…

– Воображение, – подсказал я. – Уместно вспомнить, что в латинском языке somnium – не только мечта, но и игра воображения…

– Это ужасно, – сказала Юта. – Отнимать жизнь, дарованную Господом… да еще на глазах у толпы…

Мы с Конрадом переглянулись.

– Взгляните на это с другой стороны, – сказал я, стараясь придать своему голосу мягкость. – Мне кажется, вы должны знать, что такое театр, спектакль…

Юта кивнула.

– Так вот, – продолжал я, – смертная казнь – это спектакль, в котором нам, по счастью, отведена роль зрителей. Нас много, мы волнуемся, наблюдая за палачом, который готовится выйти на сцену, мы с ужасом, презрением и жалостью взираем на злодея, которого ведут к эшафоту, и иногда отпускаем глупые шуточки, чтобы скрыть свои чувства, мы сопереживаем ему, хотим мы того или нет, наконец мы замираем в ожидании того мига, когда топор палача оборвет жизнь осужденного – жизнь, наполненную грехами… а поскольку всякий человек – это список смертных грехов, мы на мгновение оказываемся – пусть в воображении, пусть невольно – на месте осужденного… и когда голова злодея падает на помост эшафота, у нас вырывается вздох облегчения, словно мы освобождаемся от переполняющего нас зла… в это мгновение мы переживаем безвредную радость, как называл это Аристотель, катарсис, то есть возвышение, очищение, оздоровление – пусть кратковременное, но остающееся в нашей памяти навсегда и, может быть, меняющее нас к лучшему… поэтому такие спектакли, на мой взгляд, – настоящая школа сострадания и смирения, напоминающая нам о том, что восхождение на эшафот – это восхождение на Голгофу, и всякий погибающий на Голгофе есть образ Христа, величайшего из мечтателей… кстати, Франс де Вааль как-то заметил, что пытка тоже требует эмпатии – ведь нельзя намеренно причинять боль, если не понимаешь, что больно, а что нет…

Юта смотрела на меня с изумлением.

– Не знаю, чему больше удивляться, – наконец проговорила она, – вашему остроумию или вашей ловкости…

– Ну а я хотел бы выпить за ваше искусство, которое только что позволило мне проявить остроумие и находчивость, не путаясь в шипящих и сонорных!

Чуть помедлив, Юта подняла чашу и сдержанно улыбнулась.

Когда мы поднялись из-за стола, чтобы отправиться в спальни, Конрад спросил:

– Что же было зажато в твоем правом кулаке?

– Ничего, друг мой; пустота, – ответил я. – Это была судорога, только и всего…

Той ночью я долго не мог заснуть.

Я думал о Юте, о ее занятиях наукой, таких далеких от животного начала, которое преобладает в женщинах, о ее широких бедрах и высокой груди… яснолобая, большеротая, с яркими глазами и сросшимися на переносье бровями, она не была красавицей, но ее образ не давал мне покоя…

Что же касается ее вопроса…

Я был доволен своей судьбой и своим домом.

Хотя православным запрещено нанимать иностранцев на работу, для меня по милости государя было сделано негласное исключение. Хозяйством моим ведали свирепый швед Олаф и его жена – полька Янина, лошадьми – турок Абрам, кухней командовала костлявая Марта, уроженка Богемии.

Соседка, вдова капитана артиллерии Ле Гоффа, всегда была рада услужить, сдавая за умеренную плату в аренду своих дочерей – толстушку Жужу, худышку Лулу и веселую малышку Коко, искусницу и затейницу.

В погребах у меня хранилось доброе венгерское и рейнское, вдоволь меда и соли в кадушках. Мои пекарни, бани, конюшни, хлева, пивоварни и прочие службы доставляли все необходимое для бестревожной жизни. Дом был обнесен четырехметровой стеной, построенной из дубовых бревен в два обхвата, и охранялся молосскими собаками, такими же кровожадными и безжалостными, как боевые псы царя Ашшурбанапала. В моих кладовых было достаточно пороха и свинца, чтобы выдержать длительную осаду.

Соседи мои – преимущественно драгоманы Посольского приказа, умеющие держать язык за зубами. Кроме того, из верных источников мне было известно, что многие из них тайно пили табак, следовательно, были беззащитны перед доносом…

Мне никогда не приходилось выбирать между гнездом и муравейником – с самого начала я был обречен на одиночество, которое заменяло мне счастье.

Чутье подсказывало мне, что Юта способна изменить мою жизнь; но хотел ли я этого?

Мечта, сказала она, забавно наморщив лоб…

Конечно же, у меня была мечта, но как рассказать о ней девочке, жизненный опыт которой почерпнут из книг?

Мне было лет девять или десять, когда я впервые увидел царского гонца, который доставил отцу письмо из Москвы, и с той поры я много думал об этих людях, исполнявших высшую волю, как ангелы – волю Господа.

В черном кафтане и черных штанах, подшитых кожей, в сапогах со шпорами, на которых запеклась конская кровь, с тяжелой саблей на поясе и двумя пистолетами в седельных сумках, поднятый по тревоге, гонец быстро седлал коня и, перекрестившись, с криком «Пади!» мчался к воротам. Днем и ночью он скакал по пыльным шляхам, в жару, по бескрайней степи, скрытый с головой в высокой траве, или по опасным лесным дорогам, между чудовищными дубами и черными елями, пробирался через глубокие сугробы, по пояс в снегу, с медным обмерзшим лицом, со слипшимися от лютой стужи глазами, через топкие низины и смрадные болота, обиталища коварных духов и безжалостных комаров, доводящих человека до безумия, через горы, через буйные реки, через сибирскую тайгу – с упорством, с остервенелым упрямством, надсадно дыша, с рычанием и хрипом, с храпом, уже не обращая внимания на усталость, на пот, разъедающий немытую кожу, на слитное струнное гудение насекомых, затмевающих небо и сознание, на безжалостно жалящее солнце, врубался в вязкое зеленое мясо леса, чтобы проложить себе путь – через кошмарную путаницу густого подроста, хлещущего тонкими язвящими ветками по обожженному лицу, через вязь толстых корней, через сплошняк высоченных деревьев… на постоялом дворе он наскоро жевал полусырое мясо, махом проглатывал чарку зеленого вина и снова – мчался вперед, вперед, склонившись к гриве коня, верный, надежный, нерассуждающий воин, воплощение великой и неостановимой воли, весь – движение, весь – сила, весь – неукротимое стремление, стальная игла и железная нить, надежно сшивающие невероятную державу государевым словом и именем Божьим…

Могла ли понять это Юта?

Я перекрестился, прогоняя нескромные видения, в которых главную роль играла Юта, перевернулся на живот и заснул.

* * *

Конрад Бистром,

доктор, Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу сообщает следующее:

Спешу довести до вашего сведения, что Всадник здоров и готов к встрече.

* * *

Флориан Твардовский,

купец, Великому канцлеру Литовскому, воеводе Виленскому Льву Сапеге доносит следующее:

В Москве ожила тень Лжедмитрия.

* * *

Троица – Москве:

шифр «решетка от Марка»

Инокиня Ольга похоронена рядом с отцом.

Врата вторые,

из которых появляются коварные придворные, претендент на московский трон, ожившие мертвецы, женские кальсоны, сорокалетняя старушка, императорский пенис и загадочная серебряная монета

Фита

окольничему Ивану Грамотину, думному дьяку, главе Посольского приказа, доносит следующее:

шифр «решетка от Матфея»

Гриф «Слово и дело Государево»

Из надежных источников стало известно, что в слонимском имении Канцлера Литовского Льва Лиса Сапеги находится ребенок, которого называют «московским царевичем Иоанном», сыном Марины Мнишек и Самозванца, племянником царя Федора Иоанновича и внуком Иоанна IV.

На самом деле этот ребенок – Ян Фаустин Луба, сын Дмитрия Михайловича Лубы, мелкого дворянина из Подляшья, и его жены Марины. Родители его погибли во времена Смуты в Москве, куда они явились в толпе польских авантюристов и бандитов. Некий дворянин Белинский вывез его из Москвы в Польшу, рассказывая друзьям и знакомым, что этот ребенок – сын «русского царя Дмитрия I и Марины Мнишек», и будто бы Марина сама отдала младенца Белинскому «на сохранение».

Белинский предъявил мальчика королю Сигизмунду III и Раде, которые передали его Льву Сапеге, назначив содержание в размере шести тысяч золотых.

На днях Сапега пригласил к «царевичу» учителя – Алексея Филипповича, православного, которому поручено обучать отрока языкам русскому, польскому и латинскому.

Об истинном происхождении ребенка и его возможной роли в политической игре Филиппович ничего не знает и приглашение ко двору Канцлера считает великой победой православия.

Можно с большой долей уверенности предположить, что Лис намерен рано или поздно использовать Фаустина как орудие в борьбе против истинной веры, царя и России.

* * *

Окольничий Иван Грамотин,

думный дьяк, глава Посольского приказа, Фите:

шифр «решетка от Матфея»

Гриф «Слово и дело Государево»

Злоумышленные иностранцы в Москве распускают слухи, будто Великий Государь и Патриарх всея Руси Филарет Никитич во время восьмилетнего пленения в Мариенбургской крепости поднимался в небо на воздушном шаре.

Подтвердите или опровергните эти сведения.

* * *

Филарет,

Великий Государь и Патриарх всея Руси, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу:

Государь, если ты считаешь, что Иван Грамотин все еще полезен трону, то не стану спорить. Тебе виднее, да и не пристало нам ссориться в такое время, которое переживает Россия. Отцовская же любовь подсказывает, что сын поступает так, как лучше и трону, и России, и мне, многогрешному.

И я, конечно же, не забываю о том, что сам рекомендовал его тебе на должность главы Посольского приказа в чине думного дьяка. Его огромный бюрократический опыт, знание тонкостей европейской политики, умение вести переговоры с самыми трудными партнерами – все это, несомненно, служит нам на пользу, заставляя закрывать глаза на биографию Грамотина, который предал всех, кому служил, – Годунова, первого и второго Самозванцев, Шуйского, – и без колебаний предаст нас, если представится случай. В этом он ничуть не лучше Канцлера Льва Ивановича Сапеги, который предал православие, перейдя в лютеранство, которое тоже предал, чтобы стать католиком. Впрочем, Смута породила очень много таких людей с людоедским прагматизмом вместо веры и убеждений.

Слава богу, мы действовали и действуем так, чтобы такие, как он, – а их множество, – хотя бы до поры до времени приносили больше пользы, чем вреда.

Предыдущее же мое письмо к тебе продиктовано, возможно, раздражением, которое трудно сдержать, когда я слышу об интригах этого щеголя с ледяным сердцем. Например, позавчера из перехваченного письма я узнал, что Грамотин собирает сведения о моем пребывании в Мариенбурге. Он поддерживал отношения не только с князем Трубецким и царицей Параскевой, невесткой Грозного, но и с инокиней Ольгой – Ксенией Годуновой, о смерти которой тебе известно. Странный круг общения для высокопоставленного чиновника, призванного отстаивать интересы действующей власти, а не готовить почву на случай смены режима.

Иногда у меня возникает ощущение, что он подбирается к Семье.

Впрочем, не исключено, что подозрения мои напрасны и вызваны старческими немощами и усталостью.

Обнимаю тебя, сердечный друг и сын, моли Бога о нас, грешных, а я неустанно молюсь о тебе.

* * *

Григорий Званцев,

московский дворянин, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

Минувшей ночью в низине на Петровке, на огородах, обнаружен труп литовской бляди по прозвищу Две Дырки, промышлявшей за Ветошными рядами. Тело расчленено, язык вырезан, глаза выжжены. Делом занимается губной сыщик Никита Онуфриев-младший.

* * *

Анисим Громыкин,

сотник, начальник стрелецкого караула у Казенного двора, князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, судье Стрелецкого приказа, доносит следующее:

В пятом часу утра на Большую казну напали злоумышленники, которых было более двадцати, вооруженные и в масках, но были отбиты стрельцами. Один из нападавших убит. Когда с него сорвали одежду и маску, он распался, потому что был мертв не менее месяца. Это происки дьявола. Караульные были трезвы. О чем готов свидетельствовать перед дыбой, царем и Богом.

* * *

Князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа, всем московским губным старостам и городовым стрельцам приказал:

Немедленно приступить к проверке убогих домов (скудельниц), чтобы установить количество пропавших мертвецов. Особое внимание обратить на трупы колдунов, ведьм и всех, кто лежит лицом вниз.

Удвоить караулы у Казенного, Пушечного и Печатного дворов.

Усилить контроль за кремлевским водопроводом и провизией для государева стола, а также за знахарями, колдунами и ведьмами, зарегистрированными в Москве. Знахарей, колдунов и ведьм без регистрации подвергать аресту и высылке из столицы.

* * *

Пер Эрикссон,

аптекарь, Большому Брату сообщает следующее:

Вот сведения о лице, которое вас интересует.

Его дед Джузеппе Дзонарини принадлежал к общине антитринитариев и в молодости был вынужден покинуть Лигурию, спасаясь от инквизиции. Не найдя покоя ни в Швейцарии, ни в Богемии, где власти светские и церковные жестоко преследовали инакомыслящих, Джузеппе в конце концов обосновался в Москве и примкнул к корпорации врачей-иностранцев, пользовавших членов царской семьи. При Иване Грозном Джузеппе Дзонарини, которого русские называли Иосифом Звонаревым, вместе с голландцами и англичанами участвовал в создании первой русской аптеки, находившейся тогда в Кремле, напротив Чудовского монастыря.

Старший сын Джузеппе – Пьетро Дзонарини – был крещен в православие и стал называться Петром Звонаревым.

Он пользовался доверием Ивана Грозного, который разрешал доктору Звонареву не только расспрашивать, но и осматривать своих жен и наложниц, хотя созерцание обнаженного женского тела считается у русских преступлением поистине библейского масштаба.

Отвечая на доверие государя, Петр сначала стал участником его жестоких забав, а затем и любимым палачом царя. Его называли Добрым Человеком: Звонарев лишал людей жизни быстро и безболезненно.

В последние годы жизни Ивана Грозного, когда разум и безумие с переменным успехом боролись за душу царя, Петр Звонарев составлял для него ежедневные гороскопы и надзирал за множеством чародеев и ясновидящих, которые были свезены со всего света в Кремль, чтобы читать государевы страхи и надежды.

Только после смерти грозного царя он оставил темное ремесло и перебрался с семьей в Галич Мерьский, в поместье на речке Монзе. Здесь он и провел остаток жизни, занимаясь воспитанием дочерей от первого брака с Барбарой Финч, уроженкой Йоркшира, которая умерла в Москве от сглаза, и детей от второго брака с Анастасией Турицыной, приходившейся двоюродной сестрой Варваре Отрепьевой, жене Богдана и матери Юшки – будущего императора Дмитрия I, Самозванца.

Матвей Звонарев (Маттео Дзонарини) – младший сын Петра и Анастасии. Он родился под знаком Меркурия, бога переменчивого, хитрого и лживого. Был послан отцом в Болонью, в университет, но в Италии учился недолго, сменив ее на Сорбонну, которую тоже вскоре покинул.

Службу в Посольском приказе начинал еще при Василии Щелкалове, был переводчиком, курьером, тайным агентом, занимался закупками висмута для типографий и выкупом русских пленных, вербовал по всей Европе врачей, рудознатцев, архитекторов, артиллеристов, литейщиков, офицеров, алхимиков, палачей и ювелиров, сидел в русских, богемских и польских тюрьмах.

Человек ловкий и обходительный, он никогда не забывает друзей и покровителей, которым привозит из Европы подарки – сургуч, коралловые пуговицы, гладкий шведский жемчуг, очки в серебряной оправе, книги, сладкий миндаль, несладкое вино, небольшие часы с будильником и часовым боем, кельнские золотые галуны, душистое мыло, хрустальные зеркала…

Несколько лет назад ему удалось угодить подарком самому государю Михаилу Федоровичу, боявшемуся за здоровье своей царственной матери – великой инокини Марфы (в миру Ксении Шестовой), очень чуткой к московским морозам.

Речь идет о коротких штанах, застегивающихся под коленом, которые во Франции называются culotte, а после того как королева Екатерина Медичи приспособила эти штаны в качестве нижнего белья для женщин, стали называться calzoni.

В благодарность за этот подарок государь оказал великую честь, приказав писать Звонарева с «вичем» – Матвеем Петровичем, а не Матвеем Петровым, как прежде, – а также освободил от дополнительных налогов, любого же его обидчика велел наказывать вдвое строже, чем установлено законом для всех прочих.

Недавно Звонарев подвергся нападению ночных разбойников возле своего дома в Толмачах и, по моим сведениям, умер или находится при смерти.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Возницы на Замоскворецком мосту – меховые шапки, зипуны, полосатые халаты, войлочные шляпы, бритые затылки и рыжие бороды – орали друг на друга и хлестали лошадей, повозки сталкивались и скрипели, верблюды трубили, псы лаяли, пешеходы едва успевали уворачиваться от кнутов и падавших с телег бочек, немецкие пехотинцы пытались прорваться через толпу, лупя в огромные барабаны и хрипло матерясь по-русски, над куполами соборов, над толпой у торговых рядов, кипевшей на Красной площади, поднимались густые дымы, мужчины мочились на кремлевскую стену, окутанные едким желтым паром, в воздухе кружили хлопья сажи и редкие снежинки…

Чуть отодвинув кожаную занавеску, я глубоко вдыхал запахи березового дегтя, яблок и конского навоза, переводя взгляд с кремлевских башен на тлеющие в глубине Зарядья кресты Ивановского монастыря.

Когда-то на этом небольшом промежутке земли началась и завершилась русская Смута. Сюда, на Красную площадь, выволокли нагое тело мертвого Лжедмитрия I, которое бросили на прилавок торговки рыбой, а сверху – тело его любимца Петра Басманова.

Здесь в марте 1611 года бушевало страшное сражение, после которого шведский агент Петр Петрей де Ерлезунда написал: «Таков был страшный и грозный конец знаменитого города Москвы», полагая, что Москва «разорена и разрушена до основания».

А как звонили колокола и плакали от радости тысячи людей, стоявших на коленях, когда Кремль был освобожден от поляков.

И как сжималось мое сердце, когда мне пришлось выносить на руках из возка крохотного сына Марины Мнишек – Ивана, чтобы передать его палачу.

Малыша казнили осенним ненастным вечером за Серпуховской заставой.

Эта казнь была скорее необходимой, чем неизбежной: имя мальчика было дьявольским паролем для всех врагов России.

А через месяц из кельи Ивановского монастыря, где вода стояла до колен, вынесли мать Ивана – Марину Мнишек, глаза которой превратились в лед, черный от слез.

Бедная девочка, игрушка в руках циничных и жестоких политиканов, вышедшая замуж за нелюбимого чужака, а после его смерти без памяти влюбившаяся в другого самозванца – Лжедмитрия II, шкловского еврея, от которого и зачала сына, повешенного впоследствии рядом с кладбищем для самоубийц.

Тогда казалось, что этими символическими смертями Смута наконец-то завершилась…

Я задернул занавеску, откинулся на спинку сиденья и вернулся мыслями к предстоящей встрече с Великим Государем и Патриархом всея Руси Филаретом, который ждал меня в доме на Варварке, с незапамятных времен принадлежащем роду Романовых.

Выбор места был странным: дом пустовал больше двадцати лет, с той самой ночи, когда Годунов обрушил всю свою злобу на семью Романовых, уничтожив многих из них, но думал я не об этом – мне предстояло доложить старшему Государю о поездке в Суздаль, чуть не закончившейся для меня гибелью.

В первых числах сентября стало известно о смерти в суздальском Покровском монастыре инокини Ольги – в миру Ксении Годуновой, и в тот же день меня вызвали в Кремль.

Кир Филарет был краток: мне предстояло немедленно отправиться в Суздаль, чтобы лично удостовериться в смерти дочери Годунова.

В последние месяцы она чувствовала себя плохо, о чем сообщила в письме царю Михаилу, попросив похоронить ее в Троице, рядом с отцом. Душеприказчиком своим она назначила боярина Никиту Вельяминова-Зернова Обинякова.

– Мы должны знать, как умерла царская дочь, – сказал патриарх. – И поторопись, Матвей: иногда факты гниют, как люди.

Филарет что-то недоговаривал. Возможно, патриарх располагал информацией, которая и заставила его в нарушение всех правил задержать похороны инокини Ольги и отправить меня в Суздаль, но делиться своими подозрениями он не стал.

А подозрения, похоже, были весомыми – недаром же мне было велено скакать без задержки, меняя лошадей на ямских станциях не в обычном порядке, а «по слову и делу Государеву».

– А что грек? – спросил я. – Facit hoc scire?^[3]

– Scit sed non intelligere^[4], – с усмешкой ответил кир Филарет. – Пусть пока так и будет.

Речь шла об архиепископе Суздальском и Тарусском Арсении Элассонском, который прибыл из Греции во времена Годунова, чтобы участвовать в избрании первого патриарха всея Руси Иова, остался в Москве, возлагал шапку Мономаха на Лжедмитрия I и корону на Марину Мнишек, претерпел немалые беды во время Смуты, а в мае 1613-го поставил свою подпись на грамоте об избрании на царство Михаила Федоровича. В общем, этот грек был типичным русским интеллигентом нашего времени, который добросовестно заблуждался, раскаялся и стал служить власти верой и правдой.

Если я правильно понял Филарета, у меня не было нужды встречаться с Арсением.

Как и у всякого мужчины, который впервые садится на лошадь в пять лет, мозоли на моих бедрах, от паха до колен, твердостью не уступали булату, но бешеная скачка на протяжении тридцати немецких миль, то есть двухсот русских верст, стала серьезным испытанием для моего организма, который пришел в себя только после кружки перцовки и вареной говядины, поданной кабатчиком на куске хлеба.

Через полчаса я был готов к делу.

Перепуганные монахини и вовсе помертвели, прочитав царскую грамоту, которая давала мне право осмотреть покойную, если потребуется, «в ее телесном естестве».

Выставив у дверей караул, я спустился в погреб, где на плите льда, присыпанной песком, покоилось в открытом гробу тело инокини Ольги, освещенное тусклой свечой.

Повесив фонарь на крюк, вбитый в низкий сводчатый потолок, я склонился над телом.

В простом гробу лежала сморщенная старушка, укрытая до подбородка шитым покрывалом. Она умерла, достигнув почтенного возраста – сорока лет, но выглядела на все сто. В щелке между приоткрытыми губами виднелись волокна пакли, которой ей набили рот, чтобы щеки не казались такими впалыми. Брови, сходившиеся на переносье, поредели и уже не придавали лицу весело-сердитого выражения, которое когда-то сообщало ей такую пикантность. Руки ее были сложены крестом на груди, но, вопреки обычаю, левая лежала поверх правой, сжатой в кулак. Пальцы правой руки были поцарапаны – похоже, монахини пытались разжать кулак, но им это не удалось.

Я помнил ее совсем юной: она была статной, полнотелой, ее пышная красота восхищала русских, но не иностранцев, отмечавших только необыкновенную белизну ее кожи, крошечные ступни и пышные черные волосы, лежавшие крыльями на плечах. Отец дал ей хорошее образование, но все его попытки выдать Ксению замуж потерпели неудачу.

А вскоре после смерти Бориса Годунова царская дочь, неосторожный взгляд на которую когда-то расценивался как государственное преступление, стала одной из множества жертв великой Смуты.

У нее на глазах убили мать и брата, а ее Лжедмитрий сделал своей наложницей.

Многие до сих пор гадают, почему царь-самозванец не расставался с Ксенией почти полгода, ведь обычно его связи с женщинами были очень непродолжительными.

Говорили, например, что Лжедмитрий держал Ксению Годунову при себе, чтобы жениться на ней, если народ не примет в качестве его жены и царицы католичку Марину Мнишек, а попытки подавления бунта провалятся.

Эта политическая версия, безусловно, по-своему убедительна, но мне ближе версии, так сказать, частные, высказанные теми, кто был мне близок.

Скажем, Птичка Божия только фыркнула, когда я рассказал ей о политических планах Самозванца, связанных с Ксенией.

– Страсть, – сказала она, – вот что их связывало – страсть. Девочка умная, с пылким воображением и обильным телом, запертая в золотой клетке, – что она могла знать о своих подлинных желаниях? Самозванец, по приказу которого на ее глазах убили мать и брата, вызывал у нее ужас и страх, но именно он открыл источник темных вод, именно он превратил ее в бесстрашную и алчную самку, и она была с ним счастлива счастьем, которое превыше всякого ума. Но и он не ожидал такого поворота событий. Он стал жертвой своей жертвы. Будь я философом, обязательно сочинила бы книгу о загадках человеческой души, в глубинах которой, как в реторте алхимика, горе и страх непостижимым образом превращаются в любовь…

Другая версия принадлежит Себастьяну Петрициусу, который некоторое время был личным врачом «императора Дмитрия».

Эта версия сводится к особенностям физиологии действующих лиц.

Доктор Петрициус утверждал, что иные детали – леворукость Аристотеля, косолапость Бертрады Лаонской, матери Карла Великого, или низкорослость Тамерлана – хоть кажутся несущественными и остаются на периферии нашего внимания, но имеют важное значение для понимания той или иной личности.

В случае «императора Дмитрия» речь идет о деликатной детали – размерах мужского пениса.

Как известно, ассирийский полководец Олоферн поплатился жизнью за свой непомерный член, доверив его Юдифи, тогда как Одиссей только благодаря своему гигантскому пенису выжил в плену у мужелюбивой Цирцеи. Именно пенис сыграл роковую роль в судьбе царства амазонок. Однако греки считали, что мужское достоинство должно быть гармоничным, среднего размера, слишком же большие члены отвратительны, а потому осыпали насмешками громадные пенисы похабных сатиров и уродливых варваров. Римляне же, напротив, полагали, что величина фаллоса прямо пропорциональна отваге мужчины, хотя и обратно пропорциональна его мудрости. Пенис Юлия Цезаря, как мы знаем, значительно превосходил длину члена Верцингеторикса, и это обстоятельство предопределило судьбу Галлии. Мы знаем, почему жена Роимиталка III, фракийского царя, убила своего мужа, после чего мятежная Фракия окончательно вошла в состав Римской империи и стала процветающей провинцией. История не сохранила имена тех храбрых рыцарей из войска Ричарда Львиное Сердце, которые известным образом пробили брешь в стенах неприступной Акры, а потом, после взятия крепости, отправили султану Саладину пятьдесят пять возов, доверху нагруженных пенисами, отрезанными у сарацин…

Мало кто знает, что длина пениса «императора Дмитрия» составляла двенадцать дюймов, то есть ровно фут (который, по мнению Христофора Клавиуса, математика и иезуита, равен ширине 64-х ячменных зерен).

Непомерный член служил еще одним поводом к тому, чтобы Лжедмитрий считал себя человеком исключительным, не таким, как все.

Возможно, говорил доктор Петрициус, пышная красавица Ксения обладала вагиной, глубина которой превышала известную науке (шесть дюймов), поэтому доставить ей удовольствие мог только один мужчина на свете – Самозванец.

Если согласиться с этой циничной версией, то встреча Самозванца и Ксении Годуновой была чудом, счастливым случаем, удачей.

А fortuna, как известно, brevis.

Счастье их было недолгим: вскоре Лжедмитрий избавился от нее, как того требовал отец Марины Мнишек, и Ксению насильственно постригли в монахини. Она пережила все ужасы Смуты, скитаясь по монастырям, пока не оказалась в этой обители, на плите льда, присыпанной песком, с паклей во рту и скрещенными на груди руками, одна из которых была сжата в кулак.

При помощи кинжала мне удалось разжать ее пальцы и завладеть монетой, которую Ксения сжимала в кулаке.

Монета была хорошо мне известна.

Слишком хорошо я помнил изображение на ее аверсе, но вот надпись на реверсе видел впервые.

Сдвинув покрывало, я увидел на шее Ксении тонкую бледно-розовую полоску, взял ее голову обеими руками и приподнял, легко отделив от тела.

Сомнений не было: инокиня Ольга умерла не своей смертью.

Вернув голову на место и положив правую руку Ксении на левую, я поднялся в комнату, где меня ждали стражники и монахини.

– Кто последним видел ее живой?

– Духовник, – ответила старуха с книгой в руках, которую она держала перед собой, словно защищаясь от дьявола. – Отец Герасим.

– Где он?

Старуха оглянулась на монахинь – они вышли – и уставилась на стрельцов.

Только после того, как я приказал охране удалиться, старуха прошептала:

– Отец Герасим умер…

– Умер?

– В тот день, когда преставилась инокиня Ольга, мы нашли отца Герасима в его келье… – Старуха запнулась. – Он наложил на себя руки…

Я ждал.

– Повесился.

Я по-прежнему молчал.

– Откусил язык, выжег глаза и повесился…

Казалось, еще миг – и она упадет в обморок, но мне некогда было ее жалеть.

– Архиепископ Арсений знает об этом?

– Мне это неведомо… мы испугались…

– Заприте ворота, – приказал я, – и соберите всех в трапезной.

Она вышла, держась рукой за стену.

Допрос монахинь, однако, оказался почти безрезультатным.

Удалось узнать лишь, что никто из них не видел лица духовника, когда он входил и выходил из кельи инокини Ольги, а тело отца Герасима оказалось покрыто синяками и ссадинами, что ставило под сомнение версию самоубийства.

Архиепископ Арсений не стал бы скрывать эти факты от патриарха.

Но тогда зачем кир Филарет приказал мне мчаться в Суздаль?

Не ради же простой перепроверки фактов…

Зачем-то ему было нужно, чтобы я увидел место преступления своими глазами.

Или он затеял игру, в которой мне предстояло сыграть какую-то роль?

Какую?

Не оставалось ничего другого, как вскочить на коня и отправиться в Москву.

* * *

Михаил Жолобов,

московский дворянин, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

Вчера в окрестностях Сретенского монастыря, в мокрых местах, были обнаружены мертвые тела трех детей женского пола и отрока мужского пола. Как утверждает губной сыщик Дмитрий Охлопков, из всех тел перед смертью была высосана кровь.

Копия – Ефиму Злобину, дьяку Патриаршего приказа, главному следователю по преступлениям против крови и веры.

* * *

Арсений Элассонский,

архиепископ Суздальский и Тарусский, записал в своем Ημερολόγιο^[5]:

Смерть несчастной Ксении разбудила память о ее отце – царе Борисе, с которым я был близко знаком и которого до сих пор скорее жалею, чем порицаю.

В лице Годунова русское общество впервые столкнулось с правителем, который претендовал на царский трон, не имея на то никаких прав, то есть он был, в сущности, самозванцем, хотя и высокородным самозванцем.

Мстиславский, Шуйский, Романов, Бельский, входившие по завещанию Ивана Грозного в регентский совет при царе Федоре, занимали гораздо более видное положение на иерархической лестнице, чем Борис Годунов. Но благодаря близости к царю, который был женат на сестре Годунова, а также незаурядному уму, сильной воле и развитому чутью (sagacitas) ему удалось вывести из игры регентский совет, стать фактическим правителем, а потом и царем всея Руси.

Никогда еще в России не строилось столько городов и крепостей, как при Борисе Годунове. В Москве он построил Белый город с двадцатью девятью башнями и пушками на стенах, которые в 1591 году так напугали крымского хана Казы-Гирея, что его войско не отважилось штурмовать русскую столицу.

Он учредил патриаршество, сделав Русскую православную церковь равной среди древних Церквей. В результате удачной войны со шведами он вернул земли, утраченные во время Ливонской войны. Он добился мира на западе и на юге. Следует признать, что Борису Годунову удалось успокоить умы.

Однако, что бы ни делал Борис, он оставался чужаком – властителем не по крови, не природным царем, но выскочкой, пролазой, лжецом – дьяволом, который обманом пробрался на трон.

Что ж, вина его несомненна и велика, но мне хотелось бы заметить, что в убийстве царевича Дмитрия он не повинен. Те, кто утверждает обратное, опираются на слухи, совпадающие с их желаниями; мне же довелось читать «Углицкий столбец» – следственное дело об убийстве сына Грозного.

19 мая в Углич прибыла московская комиссия во главе с князем Шуйским, в которую входили митрополит Геласий, дьяк Елизарий Вылузгин и окольничий Андрей Клешнин. Шуйский был одним из самых последовательных и умных врагов Годунова. Окольничий Клешнин, которому потом многие приписывали идею убийства царевича, был зятем Григория Нагого, родственника царицы Марии. Глава Поместного приказа Вылузгин со своими подъячими занимался организацией следствия. Владыка Геласий, митрополит Сарский и Подонский, пользовавшийся большим авторитетом, представлял Церковь, которая обязательно участвовала во всех делах, связанных с царской семьей.

Комиссии пришлось расследовать два дела – о смерти царевича и об углицком мятеже. Были допрошены 140 свидетелей, показания которых занесены в протокол. Свидетелей допрашивали в присутствии царицы Марии, чтобы у нее была возможность опротестовать любое ложное показание.

Люди, которые постоянно находились рядом с царевичем, подтвердили, что Дмитрий издавна страдал падучей. Приступы болезни случались часто и длились иногда по несколько дней. Во время приступов мальчик становился сам не свой, никого не узнавал, впадал в ярость, кусался, и случалось, что откусывал пальцы у тех, кто пытался его держать. Последний приступ, начавшийся во вторник, 11 мая, длился почти три дня. Во время этого приступа царевич порезал ножом мать – царицу Марию. В субботу, 15 мая, приступ внезапно возобновился во время игры и завершился смертью царевича.

Установлено, что в тот день, в субботу, царевич играл с ножом. Показания свидетелей расходились только в одном: одни утверждали, что Дмитрий порезался при падении, другие говорили, что он наткнулся на нож, когда уже лежал на земле и бился в припадке. Смерть наступила быстро, поскольку лезвие перерезало сразу две важные шейные жилы – arteria carotis и venae jugulares, то есть сонную артерию и яремную вену. Истекая кровью, царевич продолжал биться в припадке, мешая перепуганным людям, которые пытались ему помочь.

Исследовав все факты, полученные во время допросов и очных ставок, комиссия пришла к выводу о ненасильственной смерти царевича Дмитрия.

Узнав о смерти царевича, царица Мария ударила в набатный колокол, а ее родственник Михаил Нагой призвал угличан к расправе над царским дьяком Битяговским сотоварищи, обвинив их в умышленном убийстве Дмитрия. Жители города взбунтовались, напали на правительственные учреждения и убили царских слуг.

Следствие выяснило, что во время гибели царевича Битяговский находился в другом месте, а Михаил Нагой узнал о происшествии со слов царицы Марии и решил под шумок свалить все на царских слуг, чтобы снять с семьи Нагих вину за то, что те недосмотрели за Дмитрием. Ну и, конечно, он был в отчаянии – смерть Дмитрия положила конец надеждам Нагих на московский трон.

Следствие также установило, что утром 15 мая между Михаилом Нагим и Битяговским произошла очередная ссора из-за денег: Нагие считали свою зависимость от царского дьяка унизительной, а средства на содержание их семьи, которые он выдавал, – ничтожными. Свидетели утверждали, что Битяговский был убит по приказу пьяного Михаила Нагого.

Придя наутро в себя, Михаил испугался содеянного и попытался сфабриковать улики, которые свидетельствовали бы, что Битяговский и его люди – убийцы царевича, а значит, их смерть – лишь возмездие за преступление. В ночь на 19 мая Михаил Нагой приказал своим людям положить несколько ножей и палицу на трупы Битяговских, сброшенные в ров у городской стены. Для большей убедительности палицу и ножи вымазали куриной кровью.

Однако фальсификация была слишком глупой и грубой, а страх перед наказанием – слишком сильным. Сообщники Михаила Нагого (в том числе его брат Григорий) – кто по совести, а кто по глупости – почти тотчас сдали его следствию. А довершила дело вдовствующая царица – Мария Нагая. Она доверилась митрополиту Геласию, открыв всю правду о смерти царевича: именно она первой назвала смерть царевича убийством, именно она, обезумев от горя и злобы, облыжно обвинила в убийстве боярыню-мамку Василису Волохову и ее сына Осипа, именно она призвала жителей Углича к расправе над людьми, представлявшими в Угличе особу царя.

22 мая царевич Дмитрий был похоронен в Угличе, отпевал его митрополит Геласий. По требованию комиссии царевича похоронили в той одежде, которая была на нем, когда он погиб: верхняя рубаха с пояском, белая нижняя рубашка, красные башмаки.

2 июня 1591 года Освященный Собор – collegium высших иерархов Русской православной церкви во главе с патриархом Иовом – рассмотрел дело и решил, что смерть царевича Дмитрия была ненасильственной – свершилась «Божьим судом», а взбунтовавшиеся жители Углича, подстрекаемые Марией и Михаилом Нагим, виновны в государственной измене.

Затем дело было передано светским властям, и их действия были скорыми и суровыми. Афанасий Нагой, бывший любимец Ивана IV, пытавшийся поднять мятеж в Ярославле, где находился в ссылке после смерти Грозного, а потом организовавший поджоги в Москве, подстрекатель Михаил Нагой и их родственники были подвергнуты пыткам, лишены имущества и отправлены в ссылку. Марию Нагую насильственно постригли в монахини и выслали на Белоозеро. Около 200 мятежников были подвергнуты смертной казни, а 60 семей из Углича сосланы в Пелым. Жестоко был наказан и колокол, в который ударила Мария Нагая, призвавшая угличан к восстанию. Колокол лишили крестного знамения, отрубили ухо, вырвали язык, нанесли двенадцать ударов плетьми и сослали в Сибирь. Целый год ссыльные, подгоняемые стрелецкой стражей, тянули на себе набатный колокол до Тобольска.

Обычно, говоря о событиях такого рода, мы задаем вопрос «Qui prodest?»

Борису Годунову смерть царевича не была выгодна.

Во-первых, царь Федор хоть и часто болел, но о его близкой смерти не было и речи. А царица Ирина еще могла родить наследника. Таким образом, в 1591 году престолонаследие не было актуальной темой.

Во-вторых, если бы даже тогда, в 1591 году, и возникла эта тема, то первыми претендентами на трон стали бы бояре Романовы, а не Годунов. В то время у Годунова были хорошие отношения с Романовыми.

В-третьих, оппозиция будоражила Москву, а кроме того, Россия стояла на пороге войн со Швецией и Крымом. В таких условиях ни Годунову, ни правительству вообще смута была не нужна, а смерть царевича стала бы естественным поводом к народным волнениям.

Но что бы ни говорил Годунов, ему не верили, а точнее, ему не хотели верить.

И когда на Россию обрушились невзгоды – ужасающий голод, а потом восстание призраков и война, – Борис превратился в хромую утку, которую не пинал только ленивый. Что бы ему ни приписывали, все принималось на веру: отравление Ивана Грозного и царя Федора, убийство царевича Дмитрия, занятия черной магией и сношения с сатаной…

Я думаю, что Борису Годунову пришлось заплатить по векселям, выданным Иваном IV, точнее, той властью, олицетворением которой был Иван Грозный.

Борис был верным опричником царя, то есть вполне разделял ответственность за все преступления, совершенные кровавыми псами вроде Малюты Скуратова или Генриха фон Штадена. Чтобы преодолеть дурное наследие Ивана IV, нужно быть личностью не только морально неуязвимой, но и такой же громадной, как царь Грозный, тень которого высилась над Борисом подобно гранитной скале, готовой рухнуть в любой миг и всей тяжестью раздавить наследника.

Чем огромнее личность, тем охотнее общество отделяет ее от зла, творимого по ее воле, ее именем и властью. Борис же был человеком, всего-навсего человеком, который и хотел бы искупить вину предшественников и вернуть царскому титулу прежнюю моральную чистоту, но сделать это тихонько, без потрясений и переворотов, сделать так, чтобы не менять основ жизни, чтобы не жертвовать порядком ради идеи, и, когда это не удалось, когда его стали загонять в угол, он ответил самым жалким образом – казнями и опалами.

В конце концов ему пришлось оплатить все эти векселя своей жизнью, жизнями и позором своих родных и близких. Впрочем, на этих векселях была и его подпись…

Жестокость русских самодержцев отвечает замыслу Божию о России, огромность и безудержность которой взывают к силе, к силе часто безжалостной, но всегда праведной, потому что только она способна преодолеть народный хаос и соединить в единое пламя редкие огоньки жизни, тлеющие на гигантских пространствах от Балтийского моря до Тихого океана, от врат ада до границ вечности.

Увы, в непостижимой мудрости Своей Господь дозволил Борису Годунову быть по-царски жестоким, но напрочь отказал в царственной праведности…

Врата третьи,

из которых появляются умные дураки, царственные счетоводы, женский каменный истукан, нерасчлененная грубая глыба, крылатый дьякон, пророк Даниил и великий чародей Парацельс

Флориан Твардовский,

купец, отцу Иерониму написал:

Вся Москва обсуждает арест князя Ивана Хворостинина, об этом судачат на рынках, в церквях и приказах.

Проповедники с новой силой обрушились на тех, кто сомневается в том, что бессмертие души дороже земных благ, а потому не видит ничего дурного в блуде, пьянстве, богохульстве, чернокнижии, уклонении от бани, бритье бороды, лицедействе, поедании телятины и других формах служения дьяволу.

Создана следственная комиссия, подчиненная непосредственно патриарху Филарету. Все обратили внимание на то, что в комиссию не вошел боярин Федор Шереметев, любимец царя Михаила, отвечающий за безопасность монаршей семьи. Похоже, слухи о том, что Филарет недолюбливает боярина, не лишены оснований.

Комиссия настроена решительно.

Хворостинин – Рюрикович, боярин, а значит, наказание будет показательным.

Всем ясно, что мастурбация на образ Богородицы – чистой воды богохульство, сравнимое только с мастурбацией на образ Государя.

При обыске в доме Хворостинина изъяты сочинения Фауста Социна, Эрнста Зонера, Парразия, Бероальда де Вервиля и других еретиков, а также изображения голых женщин, коллекция деревянных, костяных и мраморных фаллосов, множество писем на латыни и польском, тетрадей с записями непристойного содержания, среди которых обнаружено, например, утверждение о том, что воскресения мертвых не будет.

Князя можно было бы назвать философом и вольнодумцем, не будь он таким бузотером и запойным пьяницей, да к тому же невоздержанным на язык. Впрочем, и убеждения его сильны до первого окрика. Думаю, правы русские, называющие Ивана Хворостинина умным дураком. Поддержки в обществе этот шут не имеет.

До вынесения приговора он заключен в Чудов монастырь.

Вряд ли в официальном обвинении упомянут мастурбацию – у князя и без того достаточно провинностей, чтобы отправиться в монастырь на всю жизнь, и хорошо, если обойдется только этим.

* * *

Князь Иван Хворостинин

в «Листочках для Птички Божией» написал:

Разница между Россией и Европой – это разница между двумя мирами.

Русский мир – мир замкнутый, лишенный возможностей, мир вне истории, вне времени, мир завершенный.

Европейский – захватывающе бесконечен, разомкнут и потому преисполнен возможностей.

Ключевым здесь является слово «возможности».

Ты, милая, смеешься над моими увлечениями, но именно магия позволяет человеку использовать эти возможности влияния на весь комплекс взаимоотношений личности, мира, истории и Бога.

Маг – это мудрец, умеющий действовать. С этой точки зрения магия предстает, во-первых, действием более рациональным, чем наука, а во-вторых, она становится героическим актом созданной Богом свободной личности, творящей себя, мир, историю и даже самого Господа.

Важным признаком нового человека, рождающегося в Европе, является его власть над собственной природой, и эта власть есть результат того, что человек не имеет собственной природы. Отсутствие же собственной природы, бытие в качестве средоточия полной свободы приводит к тому, что весь мир форм становится настолько подвластным человеку, что он может его превзойти, либо восходя к сверхразумной, божественной сущности, либо нисходя до демонов.

Русский мир лишает человека этой свободы, лишает его выбора. Всеми силами он побуждает меня стремиться лишь к божеству, запрещая черпать мудрость за пределами света. Мы просто помешаны на борьбе с демонами. Подозреваю, это объясняется тем, что русский человек слишком глубоко погружен во тьму, чтобы доверяться ей. Русский человек – демон, пытающийся вырваться из тьмы ценой свободы.

Время правления императора Дмитрия I, события, произошедшие после него, сейчас принято называть Смутой, Окаянными днями, Разором и т. п., и это справедливо, но справедливо лишь отчасти. Мы забываем о возможностях, которые открыла нам Смута.

Тысячи и тысячи погибли, но многие русские люди обрели свободу, чтобы преступить границы царства сложившихся форм, творя историю по своему выбору и разумению. Однако свобода ужаснула и их, заставив вернуться в стойло, в то межеумочное пространство, где они до скончания века будут мучиться между мертвой традицией и убийственной утопией.

В страхе перед открывающимися возможностями они избрали на царство не яркую личность, готовую жертвовать порядком ради идеи, но Михаила и Филарета Романовых, способных лишь спокойно и настойчиво осуществлять консервативную политику ради обеспечения политического и социального гомеостаза.

Мы так и не добились создания легитимной монархии, связанной с подданными договором, но возвели на престол земного бога, которому нужна не вера, а рабское поклонение.

Годунов, Шуйский, цари-самозванцы так и не смогли сблизиться с Польшей, нашим реальным и единственным партнером, способным помочь России в деле естественной модернизации, а значит, рано или поздно нам придется делать это самим на краю пропасти, не считаясь с жертвами.

Впрочем, Сигизмунд III, Сапега, Скарга и иже с ними оказались не лучше русских, поскольку пренебрегли голосом истории, и полностью разделяют с ними ответственность за этот провал.

Вместо магии мы выбрали арифметику, вместо героев – счетоводов.

Россия возвращается в состояние единства, которое спасительно во время войны, но в мирное время вяжет по рукам и ногам свободного человека.

Жертвы истории, мы обречены на новые и новые утраты, будучи не в силах вырваться из замкнутого круга повторений.

Ах, милая Птичка, народ вокруг глупый, темный, поговорить не с кем, страшно…

И почему страх у меня всегда, даже в жару, ассоциируется с холодом?..

* * *

Иван Истомин-Дитя,

дмитровский дворянин, Великим Государям Михаилу Федоровичу и Филарету Никитичу сообщает:

Женский каменный истукан был обнаружен моими крестьянами Евсеем Бедой и Арсением Ригой в овраге, размытом дождями. Никто не знает, как она туда попала. Быть может, фигуру привез из похода на Крым мой дед, а возможно, она сама собой выросла в земле, как растут камни, превращающиеся со временем в горы.

Мне не раз случалось находить в лесу корни, похожие на людей и животных. Почему бы всемогущему мастеру, Творцу всего сущего, не придать форму женщины камню, зародившемуся в овраге близ Сестры?

Впрочем, это лишь домыслы человека, преклоняющегося перед неисчерпаемым воображением Господа, который милостиво дозволяет нам славить Его творения даже в тех случаях, когда созданное Им похоже на богопротивных идолов греческих и латинских.

С глубочайшим смирением прошу Великого Государя Михаила Федоровича и Великого Государя и Патриарха Филарета Никитича вернуть мне этот камень и клянусь всем святым, что никто, кроме меня, этого истукана впредь не увидит.

* * *

Виссарион,

личный секретарь Великого Государя и Патриарха всея Руси Филарета, записал в рабочем дневнике:

Великому Государю и Патриарху доложено:

О письме Ивана Истомина-Дитя, дмитровского дворянина.

Великий Государь и Патриарх решил и приказал:

Дворянину Истомину-Дитя внушить смирение.

* * *

Птичка Божия – Плутосу:

Мне становится лучше только в том случае, когда αίμα^[6] настоящая, а в последний раз ваш человек доставил мне свиную, да еще, кажется, порченую. Я не требую деньги назад – я прошу о сострадании и помощи.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Как и было приказано, я подъехал к усадьбе Романовых со стороны реки, где у калитки меня ждал Никон Младший, секретарь Патриарха.

Во времена Смуты дом Романовых не раз грабили и поджигали, о чем красноречиво свидетельствовали сгоревшие постройки и вырубленный сад, но в кабинете сохранились книги и почти вся мебель.

Филарет сидел у складного стола лицом к окну и писал, макая перо в серебряную чернильницу – подарок константинопольского патриарха Кирилла.

Заслышав шаги, он отложил перо, повернулся на стуле и снял очки.

– Рассказывай, – приказал он. – Умерла? Убита?

– Убита, государь.

Он выслушал мой рассказ не перебивая.

– Значит, монета, – сказал он, когда я замолчал.

Я положил монету на стол вверх аверсом, на котором были отчеканены портрет императора Дмитрия I и надпись по кругу «Дмитрий Иванович Божьей милостью царь и великий князь всея России и всех татарских королевств и иных многих государств».

Лжедмитрий на этой монете был изображен в королевской мантии, со скипетром в руке, но без короны. Были и другие подобные монеты, на одной из них он был в короне и назван императором. Это был вызов полякам, которые не признавали за ним императорского титула.

Самозванец пенял польским послам: «Королю польскому уже известно, что мы не только князь, не только царь, но также император в своих обширных владениях… Мы не можем довольствоваться титулом княжеским или господарским, ибо не только князи и господари, но и короли состоят под скипетром нашим и нам служат».

Такие монеты, изготовленные по польским формам, были скорее медалями, которые раздавались при коронации Дмитрия и Марины. Те, на которых надписи были сделаны по-латыни, дарили иностранцам, а медали вроде той, что лежала на столе перед патриархом, вручали русским гостям. Мало у кого они сохранились. От них избавлялись не только из-за выбитого на них богопротивного имени, но и просто потому, что золото и серебро не добывались в России и были дорогим товаром.

Кир Филарет, разумеется, и бровью не повел, но когда я перевернул монету, нахмурился.

На реверсе была отчеканена латинская надпись «Amore saucius».

– Пленен любовью, – сказал он. – И что ты об этом думаешь?

– Таких монет было не больше десятка, – сказал я. – Ксения уже была в монастыре, и, насколько нам известно, Самозванец с нею не встречался и не переписывался. Хотя и возможно, что он тайно передал ей эту монету. Не думаю, однако, что Ксения вспомнила о ней, когда убийца выхватил нож. Поэтому не исключено, что это он, убийца, вложил монету в ее руку, и тогда это – послание…

Патриарх кивнул.

– У тебя ведь тоже была такая монета, – сказал он. – Что на ней было написано?

– Память детства, – сказал я. – Pueritiae memoriam.

– Вполне невинно. А вот архиепископу Суздальскому Самозванец пожелал vitam aeternam^[7].

Я усмехнулся: у Дмитрия было своеобразное чувство юмора.

Кир Филарет придвинул к себе пачку бумаг – сверху лежал чертеж новых часов для Спасской башни – и заговорил о том, ради чего решил встретиться со мной.

Убийство инокини Ольги, смерть монаха, присматривавшего за скудельницей, исчезновение трупов, нападения на царский дворец и Большую казну, наконец, стычка с призраками, которые чуть не отправили меня на тот свет, – эти и некоторые другие факты, по мнению патриарха, заставляли предположить, что кто-то пытается посеять страх, взбудоражить общество, чтобы подготовить почву для нового потрясения, угрожающего царствующему дому, вере и России. И главным орудием, скорее всего, станет новый самозванец. На это указывает, например, монета, которая была зажата в руке Ксении Годуновой.

– Фаустин? – предположил я.

– Этим мальчишкой занимаются наши дипломаты, – сказал кир Филарет. – Мы знаем, кто он, где он и кто рядом с ним. Но о тех, кто готовит мятеж здесь, мы пока не знаем ничего…

Я подозревал, что патриарх имеет в виду не столько личность нового самозванца, сколько саму идею самозванства. Но борьба с идеей – всегда борьба с личностью.

До сих пор ходили разговоры о том, что первый Самозванец не был убит 17 мая 1605 года, а чудом спасся. Говорили, что его мертвое тело было так обезображено, что узнать в нем Лжедмитрия было невозможно. Да вдобавок лицо его скрывала театральная маска. Говорили, что труп, который похоронили за Серпуховскими воротами на кладбище для безвестных пьяниц, а потом якобы выкопали, изрубили на куски, сожгли в селе Котлы и выстрелили прахом из пушки в сторону Запада, принадлежал другому человеку.

Кроме того, находились люди, утверждавшие, будто Ксения Годунова родила в монастыре мальчика, сына Самозванца, судьба которого неизвестна. Ему сейчас должно быть шестнадцать лет – взрослый мужчина.

Но Филарет заговорил не о них – о Георгии, и сердце мое сжалось.

– Что ты о нем знаешь? Где он? Что он?

– Государь, я встречался с ним лишь однажды, и это было давно. И у меня нет уверенности, что он действительно мой брат, сын моего отца и Варвары Отрепьевой…

– А ведь он сейчас – зрелый мужчина, – сказал Филарет. – Хорошо бы знать наверняка, что он тут ни при чем…

Я промолчал.

Кир Филарет не стал развивать эту тему.

– Овидий называл хаос rudis indigestaque moles – нерасчлененной грубой глыбой, таящей зло, – задумчиво проговорил патриарх. – Прокл считал хаос умопостигаемым, называя его noeton chaos. – Сделал паузу. – Злых людей нет – есть люди, охотно откликающиеся на зов зла. Самозванец есть безусловное зло и тьма, но я хочу увидеть в глубинах этого зла и этой тьмы смертного человека, имеющего имя. – Помолчал. – Хочу увидеть творение Господне, осиянное Его любовью…

Я замер, боясь пошевельнуться.

– Я много думал об этом человеке, – продолжал кир Филарет. – И пришел к выводу, что он лишен способности к любви, а любовь есть высший Божий дар. Он лишен любви. Человек вообще не имеет собственной природы, а потому является наилучшей добычей сурового Бога и безжалостного дьявола. Безбожник легко меняет маски и имена. Как говорил поэт, muta nome perche muta lato^[8]. Изменчивость безбожника, его способность превращаться в того, кем его хотят видеть, сродни дьявольской, а потому его характер, объясняющий поступки, следует рассматривать именно с этой точки зрения, чтобы не утонуть в его ложном многообразии. Жажда перемен, воля к переменам – вот все, что ведет его. Он не может не бежать, ибо упадет, если остановится. Пустота души бывает очень могучей силой, влекущей человека к погибели. Он – огонь, пожирающий жизнь… – Нахмурился и завершил речь почти брюзгливо: – Если престол может занять кто угодно, даже призрак, власть превращается в источник зла, в гноище, и мы не вправе этого допустить…

– Государь, – сказал я, – полностью согласен с вами в том, что борьба со злом начинается с рационализации зла, но, по правде говоря, не знаю, куда идти…

– В Галич, – сказал патриарх. – Поезжай в Галич. Губной староста Перелешин введет тебя в курс дела и расскажет о князе Шутовском, глумархе. – Сделал паузу. – Твой брат владеет имением на берегу Монзы, у него должны сохраниться бумаги вашего отца. Может быть, удастся разузнать что-нибудь о Георгии, о его судьбе. Загляни к Отрепьевым… впрочем, там никого из Отрепьевых не осталось, но их имение – на прежнем месте, да и люди могут что-нибудь рассказать…

– Могу ли я спросить, какова судьба Варвары Отрепьевой?

– Она в монастыре, и разум ее давно помутился…

Я поклонился, собираясь уходить.

– Постой, – приказал патриарх. – Покажи зубы. Говорят, Конрад Бистром сотворил невозможное.

Бывший боярин, конечно же, хотел сказать не «невозможное», а «чудо», но у патриарха не повернулся язык к богохульству.

Я открыл рот.

– Ну и как?

– Перекусываю говяжью кость, государь, и не жалуюсь.

– Ну иди. – Филарет вздохнул. – С Богом, Матвей!

На какое-то мгновение атмосфера в романовских палатах стала такой, что я чуть было не спросил патриарха, правда ли, что в Мариенбурге он поднимался в небеса на воздушном шаре, но вовремя одумался.

* * *

Михаил Жолобов,

московский дворянин, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

За последние четыре дня в разных грязных местах обнаружены семь тел детских, из которых выпита вся кровь.

Копия – Ефиму Злобину, дьяку Патриаршего приказа, главному следователю по преступлениям против крови и веры.

* * *

Максим Старостин-Злоба,

сын боярский, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

Вчера задержан и взят под стражу дьякон Всехсвятской церкви Иван Шуба, который по дьявольскому наущению и своим умом построил крылья и на этих крыльях прыгнул с колокольни, полетел по воздуху и попытался достичь кремлевской стены, но упал, сломав два ребра и левую ногу. Торговцы капустой и книгами избили Ивана Шубу, связали и сдали караулу у Никольской башни.

Пресечена попытка освободить дьякона, предпринятая дворянином Истоминым-Дитя. Этот дворянин шатается по кабакам, пьет и плачет. На вопрос, почему он решил вступиться за дьякона Шубу, вразумительного ответа Истомин-Дитя не дал.

* * *

Михаил Федорович,

Великий Государь и Царь всея Руси, Филарету Никитичу, Великому Государю и Патриарху всея Руси, написал:

Иногда силы оставляют меня, и ладно бы силы физические. Даже к нескончаемым болям в ногах можно как-нибудь привыкнуть. Душа, душа моя слабеет перед огромностью и жестокостью того, что принято называть будущим. А оно неумолимо прет на нас, превращаясь в настоящее и бурля в прошлом.

Вокруг трона так много людей с двойным дном, с ужасным прошлым, людей, готовых предать в любую минуту, хотя и поклявшихся служить нам до последнего вздоха…

Когда я думаю об этих людях, пытаясь проникнуть в их души, то чувствую себя человеком, стоящим на краю страшной бездны, которую Ономакрит называл chasma pelorion.

Вот тебе иллюстрация к моим сетованиям – отрывок из письма дворянина Костомарова, слова его горькие, правдивые и нежалостные: «В минуты собственной опасности всякий человек естественно думает только о себе; но, когда такие минуты для русских продолжались десятилетие, понятно, что должно было вырасти поколение своекорыстных и жестокосердных себялюбцев, у которых все помыслы, все стремления клонились только к собственной охране. Поколение, для которого, при наружном соблюдении обычных форм благочестия, законности и нравственности, не оставалось никакой внутренней правды».

Бездна, бездна, ужасная бездна…

* * *

Филарет,

Великий Государь и Патриарх всея Руси, Михаилу Федоровичу, Великому Государю и Царю всея Руси, написал:

Мне кажется, я хорошо понимаю, дорогой мой сын, что ты чувствуешь, когда говоришь о России как об ужасной бездне, потому что и сам нередко впадаю в уныние, думая о нашем будущем и о тех, кто идет к нему рядом с нами.

В такие минуты я припадаю к животворному источнику, открывая книгу пророка Даниила, который однажды во сне увидел четырех страшных зверей – львицу с крыльями, медведицу с клыками меж зубов, четырехглавого барса и самого ужасного зверя – высокомерного, десятирогого, с железными зубами, которыми он все пожирал и сокрушал.

И в том сне звери эти – великие царства Вавилон, Персия, Греция и Рим – пали, были уничтожены, уступив место царству пятому, вечному царству Христа.

И слезы набегают на глаза, когда читаю я у Пророка: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно» (Дан. 2:44).

Нам не дано построить Царство Божие на земле, в непреображенном мире, но если мы забудем о Пятом Царстве, если перестанем стремиться к небесам, то не будет нам жизни и на земле.

При этом очень важно не вытоптать землю, засевая небо.

Это достижимо, если ни на минуту не забывать о своих грехах.

«Да не будете вы простыми сборщиками налогов», – написала в своем завещании Изабелла Кастильская. И эти слова звучат в моей памяти даже в те минуты, когда я читаю отчеты сборщиков налогов.

И еще в таких случаях я вспоминаю князя Пожарского.

Когда его обступали люди, которые приносили дурные известия, когда он слышал, что вот то-то не удалось, а там-то все рухнуло, князь Дмитрий Михайлович оставался невозмутим, а потом, всех выслушав, прищуривал свои рысьи глаза и говорил: «Работайте, братья».

И знаешь, как ни странно, становилось легче, и братья работали, преодолевая боль и слабости…

А чтобы вернуться из хаоса в космос, слушай музыку литургии, проникнись этой гармонией шаткой и глубокой, в которой почерпнешь скорее приятие мира, чем страх и боль. Это попытка выразить любовь, а не призыв к изменению мира. Погрузись без раздумий, покорись, стань частью симфонии, неужели не в этом цель жизни, ищущей покоя и воли?..

Хаос же – он ведь не только бездна, он – форма становления жизни, как утверждал Платон, словно провидевший нашу русскую жизнь, русских людей, которые, уж поверь моему опыту, всегда оказываются гораздо лучше, чем они сами о себе думают…

* * *

Окольничий Степан Проестев,

глава Земского приказа, Максиму Старостину-Злобе, сыну боярскому, губному старосте, приказал:

Дьякона Ивана Шубу заковать в железа.

Дворянину Истомину-Дитя внушить смирение и отпустить.

Крылья арестовать.

* * *

Конрад Бистром,

доктор, Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу написал следующее:

шифр «одноногий ангел»

Всемилостивейше прошу простить меня, Великий Государь, за тайнопись, к которой приказано обращаться лишь в крайнем случае. Но боюсь, что это письмо к вам – последнее средство для достижения моей цели. Мои послания на имя Великого Государя Михаила Федоровича, а также судьи Стрелецкого приказа князя Лобанова-Ростовского и боярина Федора Шереметева остались без ответа.

Как вы знаете, кир Филарет, я уже много лет предан Великой Науке. Но ни эликсир жизни, ни превращение низменных металлов в благородные меня никогда не занимали, а занимала меня тайна жизни. Горжусь тем, что не ступил на скользкий путь соперничества с Господом нашим Иисусом, воскресившим дочь Иаира, Лазаря и сына вдовы у врат города Наин, и не пытался повторить деяния апостолов и святых, по слову которых мертвые вставали из гроба. Избежал я искушения новомодным языческим учением о zonbi, пришедшем в Европу из далеких варварских Индий.

Всадник рассказывал, как в Праге ему пришлось сражаться с глиняным истуканом и он едва избежал гибели. Изучив труды Махараля Иегуды бен Бецалеля и гримуары царя Соломона, я пришел к выводу, что иудеи создали глиняное чудище лишь для того, чтобы оно делало за них то, что запрещает им их нечестивая религия, позволяющая, однако, совершать преступления чужими руками.

Еще в юности я познакомился с трудами Арнольда из Виллановы, создателя известного вам Салернского кодекса, и был поражен и захвачен его мечтой о создании homunculus – гомункула, человеческого существа, minor frater hominis – младшего брата человека. Ученый в этом случае выступает вовсе не соперником Создателя, но его смиренным подручным.

Великий Парацельс утверждает, что если мужское семя поместить в сосуд особой формы и подвергнуть нагреванию, то через сорок дней в этом сосуде родится гомункул. При этом процесс пойдет в правильном направлении, если сосуд окружить магнитами.

Не стану утруждать вас деталями, скажу только, что я близок к завершению великого дела – созданию пятой, истинной сущности мира. Впрочем, гомункул не будет таковым, если Господь не вдохнет в него душу, а мы, люди, не научим его служить нам, согласуясь с десятью заповедями, а также с тремя законами, сформулированными Исааком Азимовым.

В свете вышеизложенного вы, Государь, можете понять то волнение, которое я испытал, когда до меня дошли слухи, а затем и достоверные сведения о некоей бестии – злокозненной форме жизни, пытавшейся проникнуть в царский дворец.

Кто-то шагает по тем же дорогам, что и я, но с целями совсем не благими. И этот человек продвинулся так далеко, что может причинить много вреда.

Я должен понять, что и как он сделал. Но для этого мне нужна эта бестия, чтобы я мог изучить ее досконально. Отдайте мне чудовище, и я попытаюсь сделать все, чтобы предупредить зло.

P.S.

Кир Филарет, осмелюсь напомнить о книге «Химическая псалтирь, или Философские правила о Камне Мудрых», которую три года назад вы взяли у меня почитать, обещав вернуть.

* * *

Виссарион,

личный секретарь Великого Государя и Патриарха Московского и всея Руси Филарета, записал в рабочем дневнике:

Кир Филарет решил и приказал:

Отдать тело бестии, хранящейся на льду в яме у Свибловой башни, Конраду Бистрому, врачу, и сделать это в сугубой тайне;

Усилить наружное наблюдение за домом Конрада Бистрома в Толмачах;

Отыскать и вернуть Конраду Бистрому «Химическую псалтирь» Парацельса, приложив подарок от имени Его Святейшества – серебряный нож для разрезания книг.

* * *

Боярин Федор Шереметев,

окольничий Иван Грамотин,

думный дьяк, глава Посольского приказа, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу сообщили:

шифр «решетка от Матфея»

Гриф «Слово и дело Государево»

После нападения на Казенный двор проведен переучет всех ценностей, хранящихся в Большой казне, и документов, переданных на хранение в Посольский приказ.

Все ценности, хранящиеся в Большой казне, оказались на месте, из Посольского же приказа в ночь нападения на Казенный двор пропал обитый багряным бархатом ящик, в котором хранились оба экземпляра Главной Бумаги.

Судя по всему, нападение на Большую казну было предпринято лишь для того, чтобы отвлечь наше внимание от главной цели.

Розыск по горячим следам оказался безрезультатным.

Копия – Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету.

Врата четвертые,

из которых появляются персидские кредиты, принцип наименьшего принуждения, семьсот семнадцать официально зарегистрированных ведьм и триста четырнадцать колдунов, ласенькие катюреки и девственная uterus

Арман де ла Тур,

доктор, в своих Les inscriptions quotidiennes^[9] записал:

Сегодня закончил читать «Религию московитов» Йоханна Хайгерлина-Фабри, доминиканца и епископа Венского, который никогда не бывал в России, но много беседовал в Тюбингене с русским послом князем Иваном Засекиным-Ярославским и дьяком Семеном Трофимовым, возвращавшимися из Испании и любезно принятыми эрцгерцогом Фердинандом.

Для Фабри, пламенного борца с Лютером, Цвингли, Буллингером, Швенкфельдом, Хубмайером и прочими еретиками, Россия была примером стойкости во всем, что касалось противостояния гражданской и церковной смуте, поразившей в те времена Германию и Австрию.

Это не ново и, увы, не остроумно.

Но одно его замечание показалось мне забавным: «Ибо где у рутенов обнаруживается корень жизни, там наши немцы скорее находят смерть».

Еще недавно, лет сто тому назад, европейцы даже не подозревали о существовании России, полагая, что восточнее Варшавы раскинулась ледяная черная пустыня, граничащая с Китаем, а теперь все наперебой спешат сообщить свои впечатления о стране, территория которой превышает площадь обратной стороны Луны. Инакость, чуждость, необычность России и русских – вот лейтмотив этих сочинений.

А сейчас московские иностранцы обсуждают проект новых кремлевских часов, у которых цифры движутся по направлению к стрелке, а не наоборот, как принято в Европе. Понимающе кивают: «Так как русские поступают не так, как все другие люди, то и произведенное ими должно быть устроено соответственно».

Я же, прожив в Москве много лет, убежден, что русские отличаются от европейцев немногим больше, чем галисийцы от шотландцев. Мне кажется, что главное отличие России заключается не в грубости нравов или деспотической монархии, а в том, что она, как душа человеческая, – процесс, а не результат. И всякий, кто пытается контролировать этот процесс, чтобы не допустить взрыва и распада, рискует жизнью. Я говорю, конечно, о русских монархах.

За годы Смуты русские сполна хлебнули свободы, заплатив за нее разорением и большой кровью. Брат убивал брата, раб поднимал руку на хозяина, родители пожирали своих детей, храмы были превращены в конюшни, дворцы – в вертепы. В стране, где почти все блага доставляются крестьянством, пашня за годы Смуты сократилась в двадцать раз, а от народа осталась едва ли половина: численность населения громадной России после Смуты была вдвое меньше, чем в Польше.

Только сейчас, спустя почти два десятилетия после смерти Самозванца, Россия начинает понемногу приходить в себя. Вчерашние враги объединились вокруг трона, который в 1613 году занял шестнадцатилетний Михаил из рода Романовых, царь, устроивший всех и положивший в основу своей внутренней политики идею, которая была сформулирована просто и категорично: «Не мстить и не требовать возврата».

Почти все, кто получил свои титулы и земли из рук самозванцев, при новой власти сохранили свои приобретения. Власть не могла поступить иначе: в наследство царю Михаилу достались войны с Польшей и Швецией, взбаламученная страна с народом, живущим под девизом «Лучше бунт, чем будни», и пустая казна.

Чтобы не попасть в зависимость к богатым аристократам, царь Михаил взял в долг у персидского шаха Аббаса Великого семь тысяч рублей серебром в слитках – этого хватило, чтобы сохранить независимость от богатых аристократов и расплатиться с нижегородским ополчением и казаками.

А первым делом – и, кажется, впервые в истории государства – правительство после Смуты, после войн и всеобщего разорения приступило к полной ревизии России, пытаясь понять, сколько народу осталось в стране и где еще найти денег для казны. Были поставлены на учет каждая речная переправа, каждая чарка водки, выпитая в кабаке, каждая корзина белья, которое бабе хотелось бы постирать в реке, – налогами было обложено, кажется, все, кроме лунного света и собачьего лая. Были подавлены последние очаги разбоя на Юге и в Поволжье.

Мало-помалу сердце России ожило и забилось, а народное тело было спеленуто и успокоено, хотя, разумеется, не вполне и не окончательно. Но больной народной душе, которая пребывала в хаотическом, разнузданном состоянии, душе, отдавшейся во власть самой страшной и самой сладкой из человеческих привычек – привычки к злу, требовались средства посильнее, чем фиск и сыск, какими бы эффективными они ни были. Многие, очень многие по-прежнему сомневаются в том, что бессмертие души дороже земных благ. Сомнение и безверие – худшее из зол. Народ болезненно переживает недостаточность своей жизни, ее расщепленность и бессмысленность, мечется, мучаясь отсутствием внутренней правды и безотчетной жаждой воссоединения, целостности, исцеления, цели.

Именно такую задачу – придать русской жизни цель, смысл и единство – поставил перед собой патриарх и великий государь всея Руси Филарет.

В молодости он был щеголем – в Москве говорили о ком-нибудь с похвалой: «Костюм на нем сидит, как на Федоре Никитиче».

Но безродный татарин Борис Годунов, боявшийся соперников, обрушился на Романовых, раздавил эту семью, а самого яркого ее представителя силком постриг в монахи.

Годы Смуты и многолетний польский плен изменили Филарета: светский лев, когда-то посмеивавшийся над монахами, стал духовным лидером нации, ее суровым воспитателем и хранителем.

Если бы сегодня, после долгих лет жизни в Москве, меня попросили одной фразой объяснить Россию, я рискнул бы предложить формулу, которой математики описывают принцип наименьшего принуждения: «Движение системы материальных точек, связанных между собой произвольным образом и подверженных любым влияниям, в каждое мгновение происходит в наиболее совершенном, какое только возможно, согласии с тем движением, каким обладали бы эти точки, если бы все они стали свободными, то есть происходит с наименьшим возможным принуждением, если в качестве меры принуждения, примененного в течение бесконечно малого мгновения, принять сумму произведений массы каждой точки на квадрат величины ее отклонения от того положения, которое она заняла бы, если бы была свободной».

Филарету и его сыну сейчас приходится особенно трудно.

Поляки до сих пор не признаю́т за Михаилом пра́ва на титул русского царя; многие аристократы и сегодня не могут простить Романовым, что народ и казаки предпочли их более родовитым конкурентам; авантюристы втайне мечтают поставить русского царя на колени в воротах Кремля, взбаламутить громадную страну и разграбить ее…

Русская жизнь перенаселена тенями мертвых, которые пытаются схватить живых.

В любом акте несогласия Романовы усматривают тень Самозванца.

Их пугают его двойники.

Однажды в разговоре с патриархом я процитировал Цицерона: «Будучи здесь, в Баули, близ Поццуоли, не думаешь ли ты, что в бесчисленном множестве точно таких же мест собрались люди, которые носят те же имена, что и мы, облечены теми же почестями, прошли через те же обстоятельства, равны нам по уму, возрасту и внешнему виду и обсуждают ту же тему?»

На это кир Филарет ответил: «У нас эти двойники режут, стреляют и жгут, а не философствуют, гуляя по берегу Неаполитанского залива».

Увы, тени мертвых действительно то и дело вмешиваются в русскую политику, причиняя великий вред живым.

Только неделю назад я узнал от Конрада Бистрома достоверные сведения о бестии, которая пыталась проникнуть в царский дворец, и вспомнил о мерзейшем из пап – Бенедикте IX, который после смерти являлся людям в образе чудовищного животного, чьи уши и хвост как у осла, а все прочее – медвежье…

* * *

Филарет,

Великий Государь и Патриарх всея Руси, агенту Матвею Звонареву написал:

шифр «одноногий ангел»

Гриф «Слово и дело Государево»

Прежде чем отправишься в Галич, поговори с Ефимом Злобиным, дьяком Патриаршего приказа, главным следователем по преступлениям против крови и веры.

Тема: торговля человеческой кровью.

Ориентир: Книга Левит о крови, которая есть душа человека.

Прилагаю докладную записку Степана Проестева, окольничего, главы Земского приказа, который обеспокоен активностью московских вампиров.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

На закате того же дня, когда мы встречались с Филаретом, в мои ворота постучал курьер, доставивший письмо от патриарха, который приказал мне поговорить с Ефимом Злобиным.

Утром я отправился в Кремль, где меня ждал главный следователь Патриаршего приказа.

Мы были хорошо знакомы, несколько раз вместе попадали в передряги, и как-то в Вильно Ефим – грузноватый коротышка с острым носиком – спас меня от смерти, отразив удар наемного убийцы, который пытался лишить меня головы.

Поговаривали, будто Ефим дома крепко пил, но я не осуждал его: каждодневные столкновения с самыми мерзкими, самыми растленными и самыми опасными преступниками кого угодно доведут до последней точки. На службе, однако, он всегда был трезв и деловит, проявляя потрясающую работоспособность.

– Мы и раньше занимались кровопийцами и кровопийством, – начал Ефим, едва я сел на лавку, – но в последние два-три месяца такие случаи резко участились. И почти все жертвы – дети, чего раньше не бывало вовсе. Как правило, это дети ремесленников, поденщиков, бедняков, но две недели назад был обескровлен тринадцатилетний сын московского дворянина Забалуева. Мальчишка увязался за соседской прачкой, они занялись этим в заброшенном саду, где их и нашли мертвыми. Ей размозжили голову, а из него выпили кровь…

– В Москве существует рынок крови?

– Теперь, похоже, существует… – ответил Ефим. – Несмотря на все усилия, нам пока не удалось напасть на след убийц и заказчиков. Мы допросили семьсот семнадцать зарегистрированных ведьм и триста четырнадцать колдунов, но ни один из тех, кто занимается волшбой на крови, этот товар не покупал. Поскольку доктора и аптекари используют части человеческого тела в лечебных целях, опросили и их, но они имеют дело только с палачами, которые поставляют им трупы казненных. Царский врач Артемий Дий признался, что дважды использовал человеческую кровь для лечения эпилепсии, но бросил это дело за безнадежностью. При этом он представил договоры купли-продажи крови с указанием имен реальных людей, согласившихся на сделку за рубль серебром…

– Значит, у вас нет ничего?

– Работаем, – сказал Ефим хмуро. – Кое-какие сведения показались мне стоящими внимания, хотя пока мы никому не можем предъявить официального обвинения. – Внимательно посмотрел на меня. – Речь идет о докторе Конраде Бистроме и княгине Патрикеевой-Булгаковой…

Я постарался скрыть свои чувства, но, видимо, не очень удачно.

– Пока ничего определенного, – сказал Ефим, глядя на меня с сочувствием, – только подозрения. Княгиня уже давно не появляется на людях, говорят, болеет. По словам нашего осведомителя, по ночам ей доставляют какие-то кувшинчики, с которыми велено обращаться очень бережно. И за каждый кувшинчик княгиня выкладывает пять рублей золотом. Кувшинчики же эти, как удалось установить, поступают к ней от Бистрома. А вдобавок наш друг Конрад, который всегда покупал товар у палачей, стал все чаще обращаться к нелегальным поставщикам…

– То есть к убийцам, – мрачно заключил я. – Это всё?

– На сегодня всё. Ты давно виделся с Птичкой Божьей?

– Весной… да, в марте… в конце марта…

– Заглянул бы к старой подруге.

– Некогда, срочное дело. Прощай, Ефим.

– Прощай. – Он вдруг удержал меня за рукав и, понизив голос, попросил: – Покажи зубы.

Пришлось и ему показать зубы.

Выйдя из Кремля, я двинулся к раскату – каменному помосту в углу Красной площади, на котором стояла Царь-пушка. Под раскатом находился известный кабак «Под пушкой», где с утра до вечера толкались торговцы, писцы, безместные попы, проститутки, не расстававшиеся с рабочими ковриками, испитые попрошайки, кучера, мелкие колдуны, воры, знахари, зубодеры и астрологи…

Только я устроился в чистом углу и пригубил вина, как услышал за спиной приглушенный голос:

– Ю донис аль ни супрен.

– Чу ви тимас?

– Жи эстас тро мальфруэ…

Первый голос принадлежал юноше, второй, хрипловатый, – мужчине моих лет.

– Ласта темпо ду маса окульпашил, – продолжал юноша. – Алуха была фурая. Мас говорил: алуха каннт нихт георен дульным – у них она слишком резкая, нихт георен нефедям, бусым и тем более – луньгам…

– Помню, помню, – сказал старик. – Только ласеньким катюрекам. Без обид, ховрей…

– Теперь нужны стухари, – сказал юноша. – Чеква. Айлиг. Ми девос паги эн оро.

– Что ж, – сказал старик. – Фару нун. За масыгой!

Услыхав звук отодвигаемых лавок, я сосчитал до девяти и пошел за таинственной парочкой, сдвинув шапку на лоб и стараясь не привлекать внимания.

Юноша был одет в просторный балахон с капюшоном и сапоги до колен, а его спутник – в суконную польскую куртку с накладными плечами.

Мне приходилось попотеть, чтобы не упустить их из виду в толпе, заполонившей Ветошные ряды, а когда они вышли на Варварку, я был вынужден придержать шаг – улица была пустынной.

Теперь их было трое: рослый молодой мужчина в полушубке присоединился к ним, видимо, где-то в сапожном ряду.

Шлепая по лужам и огибая кучи навоза и человеческих экскрементов, троица вскоре свернула влево, в переулок, потом в следующий, который был еще уже.

Когда-то в этих темных местах царила и правила Дева Ульяна – самая красивая, самая наглая и самая ненасытная из московских шлюх, в объятиях которой умерло немало мужчин, похвалявшихся своей силой. Ее вожделели и боялись дворяне и бояре, разбойники и палачи, но единственным человеком, которому удалось взнуздать эту алчную тварь, был мальчишка – Юшка Отрепьев, будущий Самозванец.

Дождь усиливался.

Юноша, старик с квадратным туловищем и их спутник в полушубке вдруг остановились и о чем-то заспорили.

Наблюдая за ними из-за арбы, я пытался понять, кого же мне напоминает этот юноша, говоривший на непонятном языке. Впрочем, некоторые фразы я разобрал, и они ужаснули меня. Это была смесь суздальского, скоморошьего и немецкого языков с каким-то незнакомым, составленным как будто из элементов всех романских и германских наречий.

«Ду масаша окульпашил» означало «ты меня обманул».

«Алуха была фурая» – «кровь была старая».

«Алуха каннт нихт георен дульным, нефедям, бусым и луньгам» – «кровь не должна принадлежать рыжим, евреям, пьяным и собакам».

«Ласеньким катюрекам» – «маленьким мальчикам».

«Стухари» – ноги, «чеква» – четыре, а «айлиг», похоже, от немецкого eilig – срочно.

«За масыгой!» – сказал старик, то есть «за мной», и они покинули кабак.

Значит, поначалу юноша отругал старика за недоброкачественный товар – кровь, а потом потребовал какие-то ноги, которые нужны ему были немедленно.

Я оглянулся – переулок был безлюден, в случае чего никто не придет мне на помощь. Но бежать к городовым стрельцам или к губному старосте я не мог – эта троица вряд ли стала бы ждать, пока их схватит вооруженная стража.

Наконец они ударили по рукам, старик огляделся – близко посаженные глаза, куцая бородка, горбатый нос – и подтолкнул парня в ближайшую дверь, черную от времени и дождей. Юноша в балахоне последовал за ними.

При мне не было ни пистолета, ни ножа, поскольку появление в Кремле с оружием влекло за собой тюремное заключение, а то и смерть.

Но делать было нечего – я бросился к двери, скользнул во тьму, замер, прислушиваясь, а потом медленно двинулся вперед, услышал сдавленный крик и свернул направо.

На полу в маленькой комнате квадратный старик боролся с парнем, хрипло выкрикивая: «Мамору дай! Мамору!»

Юноша поднял фонарь выше и протянул старику короткий топор.

Взмах, другой – парень замер.

– Слово и дело Государево! – закричал я, хватая юношу за балахон.

Старик отпрыгнул в темный угол и выстрелил в меня, но промахнулся и был сражен выстрелом, прогремевшим над моей головой.

Я резко обернулся – передо мной стоял огромный молодой мужчина с дымящимся пистолетом в руке. Он был без шапки, пьян и весел. В глаза бросился шрам, тянувшийся от уголка его правого глаза до шеи.

– Ты кто? – крикнул я.

– Дитя, – ответил он, – Дитя я, господин хороший, дмитровский дворянин Истомин-Дитя…

Юноша вдруг вырвался, отшвырнув фонарь, и скрылся в темноте.

– Беги за ним, дворянин, и зови на помощь, – приказал я своему спасителю. – Кричи слово и дело. Понял? Слово и дело!

– Слово и дело, – повторил он шепотом. – Я мигом, господин…

Когда он исчез, я вооружился топором и сел, прислонившись к стене.

В темноте было слышно шипенье и бульканье, но нельзя было понять, кто издавал эти звуки – парень, зарубленный стариком, или сам старик.

Я молил Бога, чтобы у злодеев не оказалось поблизости сообщников, которые прикончат меня, прежде чем Истомин-Дитя приведет помощь.

К счастью, ждать пришлось недолго.

Через несколько минут в коридоре загрохотали тяжелые сапоги стрельцов, комнату осветили фонари.

На полу в луже крови дергался парень, в углу кулем лежал старик.

– Слово и дело Государево, – сказал я. – Этих без шума доставить к Ефиму Злобину в Патриарший приказ. На словах ему передать: старик связан с вампирами.

Начальник караула нахмурился, но когда я предъявил ему бумагу за подписью патриарха, бросился выполнять приказ.

– А ты… – Я повернулся к дмитровскому дворянину. – Ты пойдешь со мной.

– Как скажете, господин…

Выбравшись из переулка на Варварку, мы спустились к реке и двинулись к мосту.

Темнело, приятно пахло печеным хлебом, конским навозом и мокрой овчиной.

* * *

Ефим Злобин,

дьяк Патриаршего приказа, главный следователь по преступлениям против крови и веры, Филарету, Великому Государю и Патриарху всея Руси, и Михаилу Федоровичу, Великому Государю и Царю всея Руси, докладывает:

Гриф «Слово и дело Государево»

Сегодня в полдень агент Матвей Звонарев выследил злоумышленников, связанных с кровопийством и нелегальной торговлей мертвыми телами.

Злоумышленники заманили в ночлежку в Луповом переулке некоего Данилу Овинникова, приехавшего по торговым делам из Новгорода, убили его и отрубили правую ногу, но были остановлены Матвеем Звонаревым. В результате схватки один из злоумышленников был застрелен, второму удалось сбежать.

Личность убитого злоумышленника установлена – это некий Якшай, крещеный татарин, находящийся в розыске по делам об убийствах и ограблениях, а также о вовлечении в проституцию малолетних послушниц. Его сообщники устанавливаются.

* * *

Атанасиус Пернат,

аптекарь, девице Юте Бистром написал:

Дева, которую я только в мечтах осмеливаюсь называть meine alltrwertest^[10], должна признать, наконец, что опыты ее досточтимого и ученейшего отца зашли в тупик. Как я уже не раз говорил, мужская сперма не может содержать зародыш-homunculus, являясь, образно выражаясь, лишь жидким червем, которому Господь судил быть, так сказать, скакуном для Его Духа, порождающего нас, но не самим Духом.

Однако достоуважаемый доктор Бистром продолжает с прискорбной твердостью стоять на своем. Увы, все его попытки заканчиваются безрезультатно. Он погружает сосуды со спермой в конский навоз, он питает сперму в сосуде свежей человеческой кровью, он пытается воздействовать на эти сосуды магнитами – он делает все, чтобы повторить успех Парацельса, следуя его инструкциям, но забывая при этом, что Превзошедшему Самого Цельса так и не удалось вырастить гомункула. Мы не располагаем достоверными сведениями об этом, а значит, этого не было.

Я не пессимист и менее всего хотел бы умалить заслуги и достоинства уважаемого доктора Бистрома, которого глубоко почитаю.

Более того, думаю, что опыт может быть успешным, если поместить мужскую сперму в естественные условия, которые могут существовать лишь в женской uterus^[11].

Говорю это со смущением и трепетом, потому что не могу себе представить женщину, которая согласилась бы на такой эксперимент, не боясь навлечь на себя гнев Божий и общественное негодование.

По зрелом размышлении я пришел к заключению, что для этой цели не годятся ни uterus проститутки, мало того что женщины больной, так еще и отравленной грехами, ни uterus, изнуренная родами, а подойдет лишь uterus девушки, сохранившей непорочность в ожидании жениха.

Но какая девушка согласится пожертвовать цветком невинности ради научного опыта, отдав лоно свое во власть расчета и случая? Эта жертва может быть освящена только Церковью, и я даже не пытаюсь представить себе, что подумает и почувствует священнослужитель, услыхав такую просьбу. Ведь речь идет не о девице низкого сословия, готовой за малую лепту на что угодно, а о чистой девушке благородных кровей, сильной и здоровой дочери дворянина, порядочного купца, ученого аптекаря или богатого ремесленника, а иная просто не годится для этой цели, если мы привержены благу.

Получается замкнутый круг, из которого нет и быть не может выхода.

Жаль, что ваш отец не понимает этого, точнее, не хочет понимать, будучи ослеплен жаждой новизны, которая может завести нас в запретные земли, где властвует дьявол.

Бога ради, простите меня за эти рассуждения, отвлеченность которых, надеюсь, очевидна.

Der mag ohne Hoffnung^[12].

* * *

Филарет,

Великий Государь и Патриарх всея Руси, тайному агенту Матвею Звонареву написал:

шифр «одноногий ангел»

Гриф «Слово и дело Государево»

При нападении на Большую казну пропала Главная Бумага.

Мы вступили в схватку с теми, кто не признаёт законов Божеских и человеческих, не внемлет и не желает внимать голосу Небес и воле Народа.

Руки у нас развязаны.

Хочу напомнить тебе слова Говорухи-Отрока: «Летописец Смутного времени, описав полное разорение земли Русской, которой, казалось, уже не было спасения, говорит: “И встали тогда последние люди”. Эти последние люди спасли Русь. Кто же они, эти “последние люди”? Да именно эти, терпеливые и спокойные, выступающие только в последнюю минуту, когда, кажется, всё уже гибнет и нигде нет веры в спасение, – встающие, чтобы пожертвовать собою и спасти…»

Назначаю тебя последним человеком.

Будь расчетлив, неудержим и свиреп.

С нами Бог.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Тот день оказался длиннее, чем может ожидать даже человек вроде меня, привычный к неожиданностям и опасностям.

Утром я разговаривал с Ефимом Злобиным о кровопийцах.

В полдень я вступил в схватку со злодеями и чуть не погиб.

Вечером, когда мы с дмитровским дворянином Истоминым-Дитя отужинали, патриарший гонец доставил письмо, в котором сообщалось о пропаже Главной Бумаги.

Но – по порядку.

После того как стрельцы унесли мертвые тела, мы с дмитровским дворянином отправились в Кремль, в Патриарший приказ, где нас ждал Ефим Злобин, и дали показания о случившемся.

Выяснилось, что Истомин-Дитя оказался в том притоне случайно. Он шатался по Москве, пропивая последнее в компаниях темных личностей, пока не оказался в убогой ночлежке, где и дрых на рогожке, пока его не разбудил шум. Вооружившись дедовским пистолетом, который он еще не успел спустить за бесценок, Истомин-Дитя спустился вниз и оказался точнее в стрельбе, чем квадратный старик.

Ефим Злобин навел справки, выяснив, что дмитровскому дворянину приказано возвращаться домой, но я уговорил дьяка закрыть на это глаза.

– Беру в свидетели дьяка Злобина, – сказал я, – готов взять тебя на службу, дворянин. Ты можешь пригодиться мне, хотя дело трудное и опасное.

– Не труднее и не опаснее, чем подыхать с голоду в своем поместье, – сказал Истомин-Дитя. – Зимой под моими окнами воют волки, а на могилах жены и детей сугробы вырастают выше крестов…

Мы отправились ко мне, попарились в бане и сели за стол, накрытый костлявой Мартой.

Дворянин Истомин-Дитя был на голову выше меня, широкоплеч, могуч, с льняными кудрями до плеч и голубыми глазами, но не производил впечатления человека умного или хотя бы начитанного. Тем поразительнее было слушать его рассказ о том, какое потрясение он испытал, когда увидел мраморную статую Венеры, обнаруженную его работниками в овраге неподалеку от Сестры.

Ему не хватало слов, да что там, у него попросту не было языка, которым он мог бы передать свои мысли и чувства, в совокупности близкие к тому, что греки называли катарсисом, но его мимика, жесты, интонации были красноречивее слов.

Часто бывая за границей, я видел греческие и римские мраморы, картины великих живописцев, украшавшие дворцы знати, но и там, в Европе, отношение к женской наготе было по меньшей мере настороженным. Не случайно Ватикан заставил Даниэля де Вольтерра одеть обнаженные фигуры Микеланджелова «Страшного Суда», за что несчастный художник получил прозвище Braghettone, «штанописец». Писатели же в попытках описать женскую красоту пробивались к сути явления через сравнение женских прелестей с ювелирными изделиями и природными явлениями.

Что же тогда говорить о дмитровском дворянине, жене которого предписывалось отдаваться в темноте и пряча губы от поцелуя, а проститутке – задрав подол не выше пояса и с закрытыми глазами?

А его работники, обнаружившие мраморную Венеру в овраге? Как их там… Евсей Беда и Арсений Рига, кажется… Два тощих недомерка, гнилозубые, вшивые, вечно голодные, косматые, ненавидящие своих покорных и вонючих изможденных жен, которые по воскресеньям таскают их в церковь, где из темноты проступают черно-золотые лики безжалостных и безмолвных святых, грозящих карой за любое прегрешение… холод, изба под гонтовой крышей, дети с вспученными животами, грязь, дожди, вросший ноготь, налоги, бескрайняя русская тоска… и вдруг в овраге, куда эти бедолаги пришли за глиной для горшков, им является мраморное женское тело, нагое и безупречное, созданное, конечно же, дьяволом, потому что человек на такое не способен, а Бог не станет этого делать, поскольку он оставил эту землю давным-давно… первое и самое естественное желание этих двух гнилозубых недомерков – схватить дубину, лом, камень, чтобы разбить эту нечисть, разнести на мелкие кусочки, а потом бежать, бежать, пасть ниц на ледяной пол храма, закрыть вшивую голову руками и мычать, плакать, умолять, чтобы безжалостные и безмолвные черно-золотые святые простили их, косматых дикарей, и уберегли от соблазна и греха, хотя они так и не поняли, что это было и за что они просят прощения…

– Страх, – сказал Истомин-Дитя. – Сперва я почувствовал страх. Потом боль. А потом не знаю что, но за это не-знаю-что я готов биться хоть с чертом…

– И поэтому ты полез в драку, чтобы спасти от расправы крылатого дьякона Шубу?

Истомин-Дитя с удивлением уставился на меня: видимо, он не усматривал никакой связи между между тем, что испытал при виде мраморной Венеры, и попыткой вступиться за дьякона-мечтателя.

– Ну хорошо, – сказал я. – А шрам откуда?

Он провел пальцем от уголка правого глаза до шеи и усмехнулся.

– Было дело.

После ужина я приказал Олафу приготовить лошадей к утру, спустил с цепи молосских псов и отправился спать.

Перебирая в уме события того дня, я пришел к выводу, что самым сильным потрясением для меня стала не схватка с кровопийцами, но причастность, пусть и гипотетическая, моей дорогой Птички Божьей к этому гнусному делу.

Ей не было и шестнадцати, когда она стала женой престарелого князя Иуды Патрикеева, последнего из этого великого рода. Тогда же Софья Патрикеева-Булгакова вошла в число официальных подружек принцессы Ксении Годуновой. Среди них она сразу же выделилась красотой, умом и игривостью, но до поры до времени держала своих бесов в узде.

Все изменилось, когда устоявшийся порядок вещей рухнул: умер муж, а потом и малолетний сын, погибла династия Годуновых, загорелась Россия, подожженная изнутри и извне…

В тот день, когда был убит первый Самозванец и по Москве прокатилась волна погромов и поджогов, я со своими людьми отбил карету княгини Софьи у пьяного сброда, и той же ночью мы впервые познали друг друга. Праздничная нагота ее тела, ее любовная отвага, запах ее влажных волос и детский тембр ее голоса во время оргазма – все это навсегда осталось в памяти, стало частью моего Wesenheit^[13].

Смутное время было ее временем – ревнителям благочестия стало не до нее.

Княгиня Софья меняла любовников, покупала картины итальянских мастеров, читала Маккиавелли и Монтеня, устраивала домашние концерты для избранных, – и всегда оставалась для меня единственной женщиной, которая заставляла меня забывать о разнице между fin amor, утонченной любовью к благородной даме, и fol amor, безумной любовью, сводящейся к животной радости обладания простолюдинкой…

Два года назад все изменилось.

Птичка Божия участвовала в домашнем спектакле, устроенном князем Матвеем Шаховским и его братьями, в котором Матвей выступал в роли царя, а братья играли бояр. Все участники спектакля по доносу были арестованы и приговорены к смертной казни за покушение на имя государево, замененной по просьбе патриарха ссылкой.

Кир Филарет имел тайную беседу с Птичкой о разнице между юмором и глумлением, после чего она закрылась в своем доме, как в монастыре.

Птичка Божия избежала наказания, ее имя даже не упоминалось в материалах следствия.

Может быть, и впрямь между ними, между Птичкой и Филаретом, тогда еще боярином Романовым, что-то было, как шептались сплетники…

Она все чаще болела, и виделись мы редко.

Я не мог понять, каким образом она оказалась втянута в дело о кровопийстве, и не хотел в это верить.

Наконец я поймал себя на том, что образ обнаженной Птички Божьей в моем воображении мало-помалу стал сливаться с образом обнажающейся Юты Бистром, перекрестился, перевернулся на другой бок и заснул.

Врата пятые,

из которых появляются митрополичьи печати на шелковых шнурах, оживляющий огонь, трава варахия, муранское зеркало, Уран в седьмом доме и жалкая историческая вошь

Никон Младший,

секретарь Великого Государя и Патриарха всея Руси Филарета, Матвею Звонареву, тайному агенту, сообщает следующее:

шифр «одноногий ангел»

Гриф «Слово и дело Государево»

Памятка

Утвержденная грамота об избрании на Московское государство Михаила Федоровича Романова (Главная Бумага) датирована маем 7121 года от сотворения мира – маем 1613 года от Рождества Христа. Оба ее экземпляра равноценны, оба хранились в Посольском приказе, запертые в ящике, который обит багряным бархатом.

Первый экземпляр имеет в длину 5 аршин 13¼ вершков и состоит из восьми склеенных друг с другом листов александрийской бумаги без водяных знаков. На обороте этого экземпляра стоят 235 подписей избирателей с упоминанием 272 имен. К документу приложены десять архиерейских печатей, подвешенных таким образом, что шнуры образуют буквы «м» (митрополичья), «а» (архиепископская) или «е» (епископская). Три митрополичьих печати из красного воска подвешены на красных шелковых шнурах, четыре архиепископские из темного воска с синеватым отливом – на лазоревых шнурах, три епископских из темного воска с коричневатым отливом – на темно-коричневых шнурах.

Второй экземпляр отличается большей длиной – 6 аршин 9 вершков – и состоит из девяти листов александрийской бумаги без водяных знаков. Этот экземпляр написан другим почерком, и на его обратной стороне стоят 238 подписей с упоминанием 256 имен. К документу приложены такие же десять архиерейских печатей.

По прошествии девяти лет царствования Михаила Федоровича Романова реальная ценность этих документов снизилась настолько же, насколько выросло символическое их значение. Злоумышленники, несомненно, могут использовать это с пользой для себя и ощутимым уроном для царя, веры и будущего.

* * *

Девица Юта Бистром

в своих Mea secreta^[14] написала:

Как писал Константин Африканский, меланхолия – это такое состояние души, когда человек твердо верит в наступление одних только неблагоприятных для него событий. Причина болезни в том, что пары черной желчи поднимаются к мозгу больного, сознание затемняется (lumen ejus obscurat), и велик риск, что оно совсем погаснет.

Болезнь батюшки прогрессирует, пожирая душу. Щепотка толченого человеческого сердца с утра натощак приводит его в чувство, но вечером он вновь впадает в уныние. И тогда он пускается в рассуждения, навеваемые книгой «Биотанатос», сочиненной неким Иоанном Донном, проповедником из Лондона.

Этот проповедник пишет, что «The Self-homicide is not so naturally Sin that it may never be otherwise»: самоубийство – не такой уж грех, чтобы его нельзя было осмыслить иным образом. И он осмысливает самоубийство иным образом – как акт самопожертвования, ссылаясь на авторитет Христа, который отдал душу за ближних своих. Христос сказал о своей жизни: «Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее», как свидетельствует евангелист Иоанн. То есть не крестные муки убили Христа, но Он покончил с собой «чудесным и сознательным излучением души», ушел во мрак, чтобы в мире воссиял свет спасения.

Это несомненная ересь, обсуждать которую невозможно и не нужно.

Да и что может быть доброго из Лондона?

Однако батюшка одержим богомерзкой мыслью о том, что человек имеет право свести счеты с жизнью, если его ресурс исчерпан.

Я уговаривала его не писать письма к патриарху с просьбой о выдаче тела бестии для научных исследований, понимая, что при одном взгляде на это создание – на эту злокозненную форму жизни – батюшке станет плохо. Но он меня не послушал.

Вечером мы спустились в лабораторию, и я освободила от рогожи тело бестии, лежавшее на большом столе. Несчастный зверь был нещадно изрублен шотландцами. Его выпученный помутневший глаз, казалось, укоризненно смотрел на нас.

Батюшка опустился в кресло с горьким протяжным вздохом.

– За последние двадцать лет я создал сотни живых существ, – проговорил он. – Иные умерли, другие мыкаются по жизни, проклиная тот день и час, когда появились на свет, но ни один из них и на полшага не приблизился к тому образу нового человека, человека безгрешного, чистого и прекрасного, сияющего в моем воображении, – образ из бессмертного «Асклепия», открывающегося словами, которые навсегда запечатлелись в моем сердце… великое чудо есть человек, достойный прославления и поклонения… бессмертен, он обретается между небом и землей, единственный среди существ на этом свете устремляется дальше, как оживляющий огонь, и землю он приручает своим трудом, и бросает вызов стихиям, и знается с демонами, и смешивается с духами, и все преобразует, и лепит божественные лики. Человек среди устойчивых вещей есть подвижнейший огонь, который их все сжигает и поглощает, который всё разрушает и заставляет восстанавливаться…

– Он не имеет облика, – подхватила я, – ибо обладает всеми, и не имеет формы, ибо все формы растворяет и во всех возрождается, и всеми обладает и делает своими…

– Защищая единство жизненного порыва, – продолжал батюшка, – являющегося формой и материей жизни, я добивался, чтобы познание совпало с поступком, чтобы наука стала действенной частью магии в деле чудесного созидания и преображения мира и человека, но жизнь из года в год указывала мне на зловещую связь между чудесами и чудовищами, а я – я отказывался верить своим глазам… – Он кивнул на мертвое чудовище. – Какие еще нужны доказательства краха? Что бы я ни делал, получаются уродливые выблядки, пустые, неодушевленные формы зла, и даже если некоторым из них удается прожить долго, они остаются такими, какими я их создал… человеческая сущность состоит не в уже данной ему природе, но в его становлении, в выборе себя… отсутствие облика, свойственного человеческой природе, позволяет человеку найти его в своем творении, и это его приговор вещам, след, который он оставляет в мире, творя в нем, перевоплощая, преобразуя его… и если исходить из этого, то я – творец пустоты, творец зла…

– Батюшка! – воскликнула я со слезами. – Опомнитесь!

Он покачал головой.

– Magus significat hominem sapientem cum virtute agendi…

– Да, конечно, я много раз слышала от вас, что маг – это мудрец, умеющий действовать, но…

– Но этого мало. – Он поднял на меня взгляд. – Если я говорю языками ангельскими и человеческими, а любви не имею, то я медь звенящая и кимвал звучащий. Я думал о таутомерном равновесии, но не о любви, не о душе. Любви – вот чего не было никогда в моих расчетах и формулах. Потому существа, которых я создал, легко поддаются злым чарам… – Он нахмурился, глядя на мертвую бестию. – Напасть на царский дворец! Покуситься на Бога! Ведь у меня и в мыслях ничего такого не было, когда я лелеял эту форму жизни… почему эти существа не берутся за уборку улиц, возделывание земли или торговлю рыбой? Неужели убивать людей легче и приятнее?

– Батюшка, но ведь еще никому, даже Парацельсу, не удавалось создать живое существо или оживить мертвого, а вам удавалось, и не раз. Одно это вызывает восхищение и ставит вас в ряд с величайшими умами…

– Даже величайшие умы остаются пленниками своего времени… добывая свежую кровь или даже мужскую сперму, мы ходим по краю пропасти, и если что случится, никто нам не поможет, даже патриарх, как бы благосклонно ни относился он к нашей работе…

Он спустился с небес на землю, и, я, ухватившись за эту возможность, протянула ему письмо Атанасиуса Перната.

– Почитайте, батюшка, это должно вас заинтересовать…

Он нехотя взял письмо.

Хмыкнул.

Углубился в чтение.

Погрузился в задумчивость, не выпуская письма из рук.

– Возможно, – наконец промолвил он, – не так уж он и не прав, этот Пернат…

– Я сделала кое-какие расчеты, – сказала я. – Если мужскую сперму, обработанную соответствующим образом, поместить в uterus, когда голова Дракона окажется в зените рядом с Юпитером, а Луна находится в конъюнкции с Юпитером, то уже через пять дней – а не через сорок – на свет появится совершенный гомункул, и тогда только от нашей молитвы зависит, захочет Господь вдохнуть в него душу или нет…

Батюшка усмехнулся.

– Дело за малым – за совершенным сосудом, в котором вызреет гомункул. Тут Атанасиус прав: мы можем купить чрево проститутки или поденщицы, матери девяти детей, но не uterus невинной девушки благородных кровей. Даже в нашем просвещенном семнадцатом веке традиции и предубеждения сильнее магии…

Я молча смотрела на него, но значение моего взгляда дошло до него не сразу, а когда он наконец понял, что я хочу ему сказать, лицо его налилось кровью.

– Нет, нет и нет! – закричал он, ударяя кулаком по столу. – Ты слишком юна, чтобы понимать последствия этого шага… нет, ты просто не понимаешь, чем готовность к жертве чревата для тебя, твоего будущего… я не могу пожертвовать тобой!..

– Иеффай принес в жертву единственную дочь и одержал победу над аммонитянами…

– Через год или через два-три года ты выйдешь замуж, нарожаешь детей…

– Батюшка, о чем вы говорите? – Я старалась сохранять спокойствие. – За кого я выйду замуж? За дворянина, который запрет меня в доме и сожжет мои книги? За иностранца – католика или лютеранина? Моя жизнь мне давно не принадлежит, и я расцениваю это как счастливый дар судьбы…

– Атанасиус Пернат давно ищет путь к твоему сердцу…

– Он же лютеранин, батюшка! И, говорят, содомит. Тогда уж лучше за еврея…

– А Матвей Звонарев? – Батюшка вдруг воодушевился. – Он православный, соблюдает традиции и законы, но живет по своим правилам… я заметил, что ты ему понравилась… да и он тебе…

От неожиданности я рассмеялась.

– Батюшка, даже Матвей Звонарев ни за что не смирится с тем, что мы делаем!

– Нет, – повторил отец, хотя и не таким тоном, как прежде. – Даже в том случае, если б я согласился на твое предложение, никто не может гарантировать успеха. Я не могу пойти на такой риск. И хватит об этом.

– Вспомните, – сказала я, – опыты были удачными только в тех случаях, когда для вскармливания гомункулов мы использовали мою кровь. Но вам хотелось, чтобы рождение новых существ не зависело от меня, от вас, потому что через сто лет нас не станет, а опыты должны продолжаться. Ваше желание исполнилось – стали рождаться сплошь уроды…

Он покачал головой.

– Поздно уже, пора спать.

Я пожелала ему спокойной ночи и поднялась к себе.

Засыпая, думала о том, что сделали бы с батюшкой, узнай кто-нибудь в Москве о его занятиях Ars Magna, о том, что это он создал бестию, напавшую на царский дворец. В полудреме я увидела себя на эшафоте и узнала в палаче Матвея Звонарева, мощного, уверенного в себе мужчину, который срывает с меня одежду на виду у всех, и в темной глубине моего естества вдруг всклубилось золотое облако, окутавшее меня и мужчину жгучими искрами, которые причиняли мне боль и радость…

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Гуннар, старший сын Олафа, унаследовал от отца могучую стать, хладнокровие и отвагу, а от матери-польки – любовь к быстрой езде.

Ударили заморозки, подсушившие дороги, и Гуннар погнал коней по Ярославке во всю прыть, чтобы к закату попасть в Троицу.

В Галич я решил отправиться в повозке – после верховой поездки в Суздаль у меня все еще побаливали ноги и спина. Это в молодые годы я мог проскакать без устали сто верст, а на склоне лет, на сорок четвертом году жизни, пора почаще задумываться о своем здоровье.

Рядом со мной под кожаным пологом подпрыгивал на кожаных подушках дмитровский дворянин Истомин-Дитя, обладавший очень ценным качеством: он молчал, пока его не спрашивали.

Надо быть бессердечной скотиной, чтобы рассказывать таким, как он, что Земля – круглая, зато положиться на них можно без колебаний и раздумий. Тем удивительнее, что этот цельный человек, для которого список прекрасного исчерпывался субботним коитусом с женой, воскресным походом в церковь и малиновым пирогом, был так потрясен встречей с мраморной Венерой.

Остановка в Троице была недолгой – в монастыре у меня не осталось друзей.

Когда-то я часто приезжал сюда, чтобы встретиться с Авраамием Палицыным, келарем святой Троицы и замечательным собеседником. Отец Авраамий руководил обороной обители в 1618 году, когда монастырь окружили поляки, а его книга о Смуте – труд блестящего писателя и ответственного мыслителя, который искал причины русской катастрофы в России, а не в Польше или Швеции.

И кто знает, как сложилась бы судьба русского трона и России, если бы не авторитет отца Авраамия, неустанно склонявшего своих многочисленных друзей и духовных чад отдать голоса за Романовых.

Но по возвращении в Москву Филарета, неприязненно относившегося к Палицыну, келарь был вынужден отойти от дел и уехать на Соловки…

Поспав в монастырской гостинице часа три-четыре, мы наскоро перекусили и на рассвете отправились в путь.

В прежние годы дорога на Галич была оживленным торговым трактом, по которому тянулись к Москве тысячи возов, груженных рыбой, кирпичом, лесом, мехами, бычьими тушами, бочками, кадками, ящиками и кулями, но после жестоких расправ Ивана Грозного, после долгих лет Смуты она подзаросла травой, а леса по обеим ее сторонам стали гуще и страшнее.

Гуннар погонял лошадей, Истомин-Дитя подремывал, иногда наваливаясь на меня могучим плечом, а я все никак не мог ни заснуть, ни придать стройность мыслям о Юшке Отрепьеве, самозванце и моем троюродном брате…

По рассказам тех, кто знал Богдана Отрепьева, отца Юшки, он был безвольным пьяницей и неудачником, хотя причины своих бед искал только в происках врагов и неблагоприятных обстоятельствах.

Он любил вспоминать о славном предке – литовском дворянине Владиславе Нелидовском, который поступил на службу к великому князю Дмитрию, вместе с ним сражался на Куликовом поле, принял православие, получив при крещении имя Владимир. Его потомкам не везло – они едва сводили концы с концами. Правнук Владислава-Владимира – Давид Фарисеев – явился ко двору Ивана III в обносках и получил от государя обидное прозвище Отрепьев.

Некоторым Отрепьевым удавалось вырваться из нищеты и безвестности, но не Богдану. Малорослый, тощий, криворотый и жидкобородый, он бредил величием рода, но дослужился лишь до стрелецкого сотника, а сорока десятин пашни и четырнадцати рублей годового оклада не хватало ни на содержание семьи, ни на холопа, которого в случае войны он был обязан вооружить и посадить на коня. Чтобы поправить дела, свободный дворянин Богдан Отрепьев стал арендатором бояр Романовых, опустившись таким образом до статуса сына боярского.

Мой отец называл его гистрионом, актером: Богдан постоянно требовал внимания, любви и впадал в бешенство, если ему казалось, что им пренебрегают. Месяцами он пропадал в Москве, пил вино в Немецкой слободе, дрался, таскался по шлюхам, играл в зернь, и однажды зимой его с перерезанным горлом привезли на телеге в поместье на берегу Монзы и похоронили возле деревенской церквушки.

Варвару же Отрепьеву все, напротив, жалели и уважали – уважали за ясный и трезвый ум, твердость характера, домовитость и, наконец, за ту особенную русскую простую красоту, которая нередко гармонично сочетается с добротой. И хотя ей исполнилось двадцать три, Варвара, красиво располневшая после рождения двоих сыновей, легкая на ногу, полногрудая, синеглазая, была еще женщиной хоть куда. Она была надежна как куб, говоря словами поэта, и, если бы ее муж не был таким вздорным человеком, их семейная жизнь могла бы мало-помалу наладиться.

Первая наша встреча случилась года через два-три после смерти Богдана, на святках, когда Варвара Отрепьева привезла к нам своего сына в надежде на то, что мой отец излечит Юшку от болезни, о которой говорили шепотом: мальчик был левшой, mancinita.

Леворукость – недуг не менее опасный, чем одержимость бесами. Известно ведь, что левша часто склонен к мужеложеству, курению табака и изготовлению фальшивых денег. Нельзя было забывать и о том, что со временем дворянину Отрепьеву предстояло нести воинскую службу, и он должен был сражаться за правое дело с оружием в правой руке.

Озабоченная будущим сына, Варвара обратилась за помощью к родственнику – моему отцу, который славился своими познаниями в медицине, астрологии, хиромантии и других точных науках. Он избавлял горьких пьяниц от недуга, давая им пить настоянную на вине с муравьями траву варахию, и всегда имел запас кудреватого дягиля для тех, кто боялся черных чар и злых еретиков. Говорили, что в тайниках у него припрятаны и мандрагора, которая делает преступника неуязвимым для закона, и заветная белая косточка, вываренная из черной кошки и превращающая человека в невидимку…

Общее мнение было таково: человек, которому по закону было позволено лишать жизни других людей, палач, стоящий у врат ада, как царь – у врат небесных, просто не может не обладать сверхъестественными способностями. И в этом убеждены не только темные простолюдины, но и люди сведущие, которые полагали, что бывших палачей, как и бывших царей, не бывает.

Однако сам отец не раз говорил, что самое сильное средство от всех недугов – молитва и крестное знамение, которые суть напряжение духов, способное изменить телесное и душевное состояние больного, подвластного этим духам.

Варвара Отрепьева была неглупа, владела грамотой, читала Писание и научила этому сына, однако и она считала, что Петру Звонареву подвластны стихии, духи и звёзды. И поэтому доверила ему своего сына со страхом, но без колебаний.

Она приехала в сопровождении нескольких пожилых родственниц и служанок, которые заняли все свободные комнаты наверху.

Помню, что при первой встрече Юшка мне не понравился: лицо у него было круглое и при этом асимметричное, с крупными родинками на щеке и лбу, с кривоватым ртом, с маленькими круглыми глазами – невыразительными, как пуговицы.

Говорят, что именно тогда отец и Варвара стали любовниками.

После смерти жены – моей матери – справляться с одиночеством отцу помогала то дочь кухарки Настена, то турчанка Айка, купленная в Москве по случаю, то еще какая-нибудь женщина из дворовых. Об этом, конечно же, никто не говорил вслух.

Но связь с дворянкой – совсем другое дело.

Варвара Отрепьева была настоящая matrona, а значит, могла остаться одна разве что в нужном чулане, на молитве и в постели. В остальное время ее сопровождали помощники и помощницы, куда бы она ни отправилась – на кухню или в кладовую, в баню или в поле, в гости или на мельницу.

Мало того что от нее зависело благополучие семьи и слуг, она еще должна была являть собой образец твердой нравственности и неулыбчивого вдовьего благочестия. Чужой мужчина, пусть и родственник, мог разговаривать с нею только при свидетелях.

Возможно, отцу приходилось прибегать к хитростям и уловкам, чтобы остаться наедине с Варварой. Самым надежным средством был сок недозревшего мака Papaver somniferum, который в небольших дозах добавлялся в вино или другое питье и вызывал у соглядатаев скорый и глубокий сон.

Думаю, однако, что все это выдумки.

Ну да, в нашем доме Варвара чувствовала себя раскованной, часто улыбалась, охотно вступала в разговоры и не шарахалась от странных вещей, которых у нас было немало.

Однажды, когда мы большой компанией гуляли в саду, отец подал руку Варваре, чтобы помочь ей перешагнуть лужицу на тропинке, и женщина взяла его руку, хотя и страшно покраснела.

Тем вечером они о чем-то оживленно беседовали в гостиной, не обращая внимания на похрапывающих по диванам отрепьевских родственниц, и отец – я видел это в щелку между портьерами – наклонился к ней и коснулся кончиками пальцев ее руки, лежащей на столе, и губы Варвары дрогнули и приоткрылись…

Через несколько дней Отрепьевы уехали, и я помню, что Варвара была как будто немного смущена и растеряна, когда церемонно раскланивалась с хозяином дома.

Допускаю, что эти незначительные детали могут дать пищу воображению, не взнузданному логикой и моралью, но я бы предпочел придерживаться фактов, которые не позволяют однозначно утверждать, будто между моим отцом и матерью Юшки была любовная связь. Да и беременность вдовы в нашей сельской глуши уж точно не осталась бы незамеченной.

Мы редко бывали у Отрепьевых. Зато Юшка гостил у нас месяцами.

Ему нравился наш дом, который был для него настоящей страной чудес, волшебным замком, полным необыкновенных вещей, книг и людей.

Здесь, в нашем доме, Юшка впервые увидел кресло с высокой резной спинкой и мягким сиденьем, настенные часы с золоченой стрелкой, заключенные в латунный корпус, венецианские хрустальные карафины, очки с шелковыми заушниками, которыми пользовался мой отец, четыре двузубых вилки с инкрустированными ручками, которые хранились в палисандровом ларчике, устланном внутри синим бархатом, лупу в роговой оправе, компас, серебряные талеры с изображениями святого Иаохима и богемского льва, камень магнит, наконец, подзорную трубу, благодаря которой можно было увидеть пятна проказы на Луне и родинку на левой ягодице у турчанки Айки, купавшейся в старом мельничном пруду, хотя разглядеть ее достоинства по-настоящему, во всем их пышном розовом великолепии, мы не могли из-за дефекта линз – картина двоилась и расплывалась…

Однако самое сильное впечатление на Юшку произвели не часы, не двузубые вилки и даже не зрительная труба, а живописные полотна и зеркала.

Среди этих картин были портреты, на которых безвестные живописцы запечатлели представителей семьи Дзонарини – врачей, торговцев сукном, ювелиров, адвокатов, архитекторов и мореплавателей.

Именно эти семейные портреты произвели на Юшку самое сильное впечатление. Он мог подолгу стоять перед изображением мессира Джакомо, краем уха слушая пояснения моего отца и напряженно вглядываясь в запечатленное на холсте тяжелое брылястое лицо с глубокими складками у носа, и мало-помалу Юшкина физиономия начинала обретать отдаленное сходство с портретом купца-сукноторговца, за внешним добродушием и мягким лукавством которого чувствовался безжалостный хищник, всегда готовый ради чистогана к жестокой схватке.

Юшка становился то суровым капитаном доном Чезаре, который без колебаний приказывал вздернуть на рее бунтовщиков и открыть огонь из всех орудий по неприятелю, то скользким мэтром Виченце, чей крючковатый нос и писклявый голос были хорошо известны во всех судах Северной Италии, то Святым Маноло Дзонарини, бесстрашно входившим в жалкие дома бедняков, чтобы выхватить из когтей Чумы еще одну жизнь…

Его миметические способности были поразительны.

А потом случилась его встреча с зеркалом.

У нас в доме было несколько зеркал – металлических и стеклянных, но одно – настоящее муранское – превосходило другие и размерами, и качеством. Заключенное в тяжелую дубовую раму и обрамленное маленькими бронзовыми подсвечниками, оно занимало угол малой гостиной. Отец говорил, что оно стоило втрое дороже, чем любая картина такой же величины, созданная знаменитым Рафаэлем из Урбино.

Зеркало стояло на толстых львиных лапах, выточенных из прочного дерева и прикрепленных к полу стальными болтами. Шесть дней в неделю оно было закрыто синим бархатным занавесом, расшитым звездами, а по воскресеньям хорошо обученные слуги под присмотром хозяина – моего отца – протирали стеклянную поверхность чистой тряпочкой, смоченной в винном уксусе.

Однажды отец позволил Юшке подойти к зеркалу вплотную.

Мальчик приблизился, вскрикнул, отпрянул, словно увидел того самого черта, который, как известно, смотрит на человека с другой стороны зеркала, потом замер и стал вглядываться в свое отражение.

Он впервые увидел себя с такой ясностью – увидел целиком, с ног до головы, во всех подробностях: жидкие рыжие волосы, маленькие темно-голубые глаза, нос башмаком, огромные бородавки, уродовавшие его и без того некрасивое круглое лицо, широкие плечи, кисти рук, свисавшие до колен, тяжелый взгляд…

Тихой поступью в гостиную вошла Варвара.

Она остановилась за спиной сына и улыбнулась, и именно тогда, в ту минуту, я впервые заметил, что Юшка ни капельки не похож на свою мать.

Тем же вечером из разговора взрослых я узнал, что мальчик не похож и на своего отца, покойного Богдана Отрепьева.

Не исключено, что то же самое подумал и Юшка, и мне кажется, это был ужаснейший день в его жизни…

Как-то на Рождество в нашем доме была разыграна пьеска о волхвах, в которой Юшка выступил в роли царя Мельхиора. Помню, когда отец торжественно продекламировал: «Восходит звезда от Иакова, и восстает жезл от Израиля, и разит князей Моава, и сокрушает всех сынов Сифовых» (Числа, 24:17), Юшка вдруг выпрямился, обвел грозным взглядом зрителей, ударил посохом в пол и ответил, словно охваченный пламенем: «И придут к тебе с покорностью сыновья угнетавших тебя, и падут к стопам ног твоих все, презиравшие тебя, и назовут тебя городом Господа, Сионом Святаго Израилева» (Ис. 60:6-14).

Он не то чтобы выглядел царем волхвов – он был царем. Настоящим царем по милости Отца, Сына и Святого Духа, рожденным повелевать, казнить и миловать, отвечая за свои поступки только перед Небом, священным зверем, небесным животным, которого не касается ничто человеческое…

Мы смотрели на него, замерев от ужаса и восхищения.

Однако после этого представления отец отобрал у Юшки корону и спрятал ее подальше, чтобы уберечь мальчика от беды: появление на людях в царских регалиях, пусть даже они сделаны из бумаги и мочала, является серьезным государственным преступлением, которое грозило по меньшей мере ссылкой в Сибирь.

Именно в те дни отец впервые попытался составить Юшкин гороскоп. Помню, как он разговаривал об этом с Варварой, упоминая о Солнце в каком-то градусе Льва, об экзальтации Плутона и об Уране, находившемся в седьмом доме, и как они беспокоились по поводу Черной Луны, отдававшей во власть зла Юшку, которому гороскоп сулил непростую, но великую судьбу…

Судьба была немилостива к Юшке с самого раннего детства.

Он родился уродом, на которого показывали пальцем, над которым смеялись.

Он страдал леворукостью, и хотя мой отец избавил мальчика от этой болезни, Юшка так и остался левшой на всю жизнь – внутренним, духовным левшой, которого, хотел он того или нет, в силу врожденной слабости постоянно тянуло куда-то в сторону от правого пути.

Он рано остался без отца и никак не мог избавиться от чувства стыда за Богдана, несчастного неудачника, который и после смерти остался всеобщим посмешищем.

Чувство сиротства усилилось после рождения младшего брата: Василий стал любимцем матери, может быть, потому что был похож на нее.

Юшкины мечты и стремления были жестоко ограничены бедностью семейства Отрепьевых. Бывая у нас, садясь в кресло с высокой резной спинкой, разглядывая серебряные талеры с изображением богемского льва, угощаясь вкусной и разнообразной едой, он уже тогда понимал – а мать постоянно напоминала ему об этом, – что ничего этого у него никогда не будет, что в пятнадцать лет он отправится на царскую службу, получит бедное поместье в захолустье и четырнадцать рублей годового жалованья, в шестнадцать женится, в семнадцать станет отцом, в восемнадцать лишится глаза на войне или попадет в плен к туркам, шведам или полякам, в двадцать вернется к семье, чтобы вновь окунуться в нищету, и в сорок или, даст бог, в сорок пять умрет под завывания жены, под бормотанье старенького нетрезвого попика, окруженный детьми и родней, посреди необозримой заснеженной пустыни, и будет похоронен рядом с отцом на деревенском кладбище, и русская метель заметет все его следы на земле…

Уродство, сиротство, бедность, отверженность – силе этого житейского зла может с успехом противостоять только трезвая и твердая покорность судьбе, спасающая от самоуничтожения.

Но Юшкина покорность приняла необычную форму, выразившись в его способности к подражанию и лишив таким образом твердости.

Он с готовностью примерял маски, чужие судьбы, иные жизни – жизни, в которых он был не жалкой исторической вошью, но главным действующим лицом: колдуном или палачом, рыцарем или купцом, героем или царем; он был центром мира, он был copula mundi – звеном, связующим мир, а не уродом, не сиротой, не бедняком, не отверженным. Он был другим, он был кем угодно, но только не собой, и внутренняя сущность его размягчилась настолько, что сатане – одному из других – не стоило большого труда проникнуть в его душу и исподволь завладеть ею…

Два или три раза Юшка бывал в Угличе, куда ездил с матерью, чтобы повидаться с родственниками.

Однажды ему удалось издали увидеть царевича Дмитрия, который в бешенстве рубил саблей собаку.

Сабля была детская, небольшая, но это было настоящее оружие – по силе и по руке мальчика.

Юшка не знал, чем провинился бедный пес. Первый же удар царевича пришелся по шее собаки, та упала, и тогда Дмитрий, весь перекосившись, весь трясясь, принялся кромсать несчастное животное с таким остервенением, словно перед ним был сам сатана. Пес сучил лапами и дрожал смертной дрожью, капли его крови летели во все стороны, пятная лицо и платье царевича, Дмитрий подпрыгивал и извивался, выкрикивая что-то нечленораздельное, на губах его выступила пена, вокруг стояли люди, но никто не смел приблизиться к мальчику, впавшему в бешенство, чтобы остановить его словом или делом.

И только когда пес, превратившийся в кровавое месиво, перестал подавать всякие признаки жизни, царевич вдруг отбросил саблю, обвел взглядом окружающих, топнул ногой и быстро ушел, подпрыгивая при каждом шаге.

Образ царевича не давал Юшке покоя.

Он снова и снова возвращался к сцене с собакой, снова и снова описывал Дмитрия – его узкое нервное лицо, забрызганное кровью, пену на его губах, дергающийся левый глаз, бессмысленный взгляд, которым он обвел людей, прежде чем уйти со двора, его скачущую походку, запыленные красные сапоги, руки со сбитыми костяшками, и вывод, к которому приходил всякий раз Юшка, становился все более категоричным: «Это не царевич. Царевичи себя так не ведут. Настоящего царевича подменили, чтобы спасти от убийц, подсылаемых Годуновым». И тотчас изображал настоящего царевича: величественная осанка, проницательный взгляд, твердая поступь, скупые жесты: воплощение власти, воли и красоты.

Я с трудом удерживался от смеха, глядя на Юшку и вспоминая Августина, который придумал слово adumbrare – обезьянничанье, произведенное от слова umbra – тень.

Юшка с его грубой фигурой, маленькими глазками и длиннющими руками, Юшка с его чудовищными родинками в пол-лица, Юшка – ничтожный сын боярский, провинциальный малообразованный дворянин, обреченный на нищету до конца жизни, – был жалкой тенью тайной надежды России, царского отпрыска, тенью, пытавшейся вытеснить, заменить собой человека, облеченного in potentia божественной властью, тенью, пытавшейся стать этим человеком.

Это было смешно и вместе с тем страшно, потому что, когда Юшка играл роль царевича, я видел перед собой настоящего сына государя – будущего повелителя народов…

Помню, спустя много лет в Кракове, куда я прибыл по поручению Бориса Годунова, чтобы разузнать о планах Самозванца, готовившегося перейти русскую границу во главе отряда авантюристов, я напомнил Юшке о детских годах, о сыгранных им тогда ролях царя Мельхиора и царевича Дмитрия, и спросил, не боится ли он того мига, когда опустится занавес, и актеру придется снять корону и стать самим собой.

Мы разговаривали без свидетелей, но Юшка огляделся по сторонам, чтобы убедиться, не подслушивает ли нас кто-нибудь, и, понизив голос, ответил:

– Свободен первый шаг, но мы рабы второго.

И подмигнул мне.

Передо мной был не Юшка, напуганный до смерти возможной карой за участие в заговоре Романовых, не тот юноша, который от страха принял постриг, а потом играл роль монаха в Чудовом монастыре, не беглец, спасавшийся от московских ищеек и лгавший напропалую ради спасения, – передо мной была маска, пустота, ничто, которое готовилось стать всем.

Мы простились, а через несколько дней войска Самозванца вторглись в Россию.

Поначалу всем казалось, что ему не справиться с громадной державой, но воспаленное сознание России приняло его как прирожденного царя, способного избавить ее от неясности, неопределенности, добиться окончательного разрешения всех ее сомнений и болей, и через год в Успенском соборе Кремля архиепископ Арсений Элассонский возложил на его голову корону, и Юшка снова исчез, уступив место Божией милостью царю и самодержцу всея Руси Дмитрию Ивановичу, государю и великому князю Московскому, Владимирскому, Новгородскому, царю Казанскому, Астраханскому, Сибирскому, государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, государю и великому князю Нижегородскому, Черниговскому, Рязанскому, Ростовскому, Ярославскому, Белозерскому, Обдорскому, Кондийскому, господину Севера, государю Иверской земли, владыке Третьего Рима, повелителю языков славянских, угро-финских и тюркских, столпу, светочу и оплоту веры, ключнику и постельничему Господа, первому русскому императору, чтобы через год исчезнуть снова…

Роль царя-избавителя стала лучшей в его актерской карьере.

И сегодня, встречая у Евангелиста в рассказе об Иуде слова «вошел в него сатана», я понимаю, что сатана входит в человека так же, как актер – в роль.

Врата шестые,

из которых появляются Темнейший, первичное недифференцированное состояние Вселенной, семь тысяч дурацких колпаков, английский заем, истинное предназначение женщины и загадочная русская соборность

Флориан Твардовский,

купец, Великому канцлеру Литовскому, воеводе Виленскому Льву Сапеге написал:

Похоже, в Москве зреет заговор. Каждый день в городе находят трупы с вырезанными языками и выжженными глазами. Некоторые тела обескровлены, что дает повод к разговорам о вампирах. Ходят слухи об оживших мертвецах и монстрах, нападающих на дома горожан и даже на Кремль. Судя по всему, заговорщики пытаются посеять страх, прежде чем обнаружить свои лица и свои цели.

Московская полиция действует решительно, но, как мне стало известно, никто пока не арестован и не привлечен к ответственности. Верные правительству войска приведены в готовность, Тульский оружейный завод окружен стрелецкими заслонами. За иностранцами установлена слежка.

Хотелось бы, однако, предупредить наши горячие головы от скоропалительных выводов о непрочности царской власти, которые основываются главным образом на совершенно ложной посылке о конфликте между царем и патриархом.

Действительно, между отцом и сыном много противоречий.

Например, патриарх не скрывает критического отношения к боярину Шереметеву, который в думе сидит первым по левую руку от царя на боярской скамье, является доверенным лицом государя и занимается обеспечением безопасности монаршей семьи. Во время отлучек царя из Москвы боярин фактически возглавляет всю власть в столице. Кроме того, патриарх крайне критически настроен в отношении Салтыковых, фаворитов его жены Ксении (великой инокини Марфы), и главы Посольского приказа Грамотина.

Но из надежных источников мне известно, что между отцом и сыном никогда – ни разу – не случалось явных или неявных размолвок. Оба идут на уступки друг другу в спорных вопросах, часто обмениваются письмами и записками, в которых откровенно высказывают свои взгляды на проблемы и личности, и всегда находят компромиссные решения.

Михаил очень ценит семью, которой фактически был лишен много лет, и Филарет откликается на сыновнюю любовь со всей благосклонностью, на какую только может быть способен мудрый отец и ответственный государственный муж.

Михаил поражает способностью к компромиссу, умением находить ключи к тем, кто еще вчера был его злейшим врагом.

Патриарха Филарета за глаза называют Темнейшим, но в этом прозвище больше уважения, смешанного со своеобразным русским юмором, чем страха и ненависти.

Ошибка наших горячих голов заключается еще и в том, что они до сих пор считают Михаила глуповатым малым, а его отца, патриарха Филарета, мрачным и властным тираном, пытающимся узурпировать власть. Ни то ни другое даже в малой степени не соответствует действительному положению вещей. Отец и сын в своих помыслах и поступках чаще всего представляют собой одно целое. И нам было бы полезно не только учитывать это обстоятельство, но и попридержать наши горячие головы, готовые к очередной авантюре, которая не в интересах Польши ни сегодня, ни завтра.

P.S.

Хотелось бы также заметить, что стилистика нашей дипломатии в России по-прежнему несет явную печать высокомерия и снобизма, и эта инерция может дорого нам стоить. Вдобавок сегодня у нас нет своего лобби при московском дворе, который в политическом отношении являет собой некое новое единство, какого еще пять-семь лет назад не было и в помине. Печально, если мы не будем учитывать реалий новой России, так непохожей на ту, которая десять лет назад казалась нам погребенной под собственными обломками.

* * *

Пахомий,

архиепископ Астраханский, в своем Летописчике написал:

Филарет был среднего роста, Божественное Писание знал и понимал только отчасти, был человеком мнительным и наделен такой властью, что сам Царь боялся его. К духовенству был очень милостивым, но больше занимался делами царскими, чем Церковью.

* * *

Арсений Элассонский,

архиепископ Суздальский и Тарусский, записал в своем Ημερολόγιο:

В своих размышлениях о Смуте я вновь и вновь прихожу к неутешительной мысли о великом царе Иване Грозном, который – увы и увы – был человеком, державу свою вознесшим превыше прочих, но при всем при том своею же рукой посеявшим страшные семена ее погибели.

После смерти любимой жены Анастасии Романовой государь не находил опоры и покоя. Неудачные войны, ссоры с аристократией, предательства друзей, чума и неурожаи, обрушившиеся на страну, – это и многое другое усугубило дурные наклонности государя, проявлявшиеся еще в детстве и не взнузданные воспитанием.

Умнейший человек своего времени, великий воин и благочестивый господин, Царь Правды, добившийся того, что во всей России возобладали одна вера, один вес, одна мера, – он мало-помалу превратился в чудовище, страдающее маниакальной подозрительностью.

Будучи человеком пароксизмальным, часто впадающим в έκστασις – упоение властью, доходящее до исступления, он в приступе бешенства мог разрушить дом, убить невинного человека, растоптать святыни, чтобы потом плакать и каяться, а затем снова крушить, плясать и юродствовать.

О его жестокости до сих пор ходят легенды, хотя трудно сказать, коренится ли она в природе царя или в низости (malitia) его подданных.

Иван Грозный правил страной 50 лет и 105 дней, и за эти годы Россия увеличила свою территорию вдвое, разгромив и подчинив Казанское и Астраханское ханства, присоединив запад Сибири и земли на разбойничьем Юге. Царь осуществил военные и судебные реформы, усовершенствовал государственное управление и местное самоуправление. Он утвердил власть единого Бога и единственного государя на просторах России, превратив большую территорию в великое государство и став «царем и государем православных христиан всей Вселенной от востока до запада и до океана».

Особенность народной памяти такова, что террор, обрушенный Иваном Грозным на Россию, его неудачи и поражения остались в тени его великих дел. В этой же тени оказался и его слабоумный сын Федор, окруженный эгоистичными советниками. В глазах народа эти люди, на троне и у трона, не отвечали замыслу Божию о России.

Любовь к Царю Правды, презрение к слабости Федора, которого называли Блаженным, и неприязнь к его первому министру, а по существу – правителю России Борису Годунову питали всеобщее внимание к другому сыну Грозного, Дмитрию.

Говорили, что видом и нравом царевич очень похож на отца: высокий, вспыльчивый, умный и сильный.

Говорили, что это вызывает злобу у Годунова и других бояр, вспоминавших судьбу Константина Багрянородного, сына Льва Философа и его четвертой, незаконной жены, и боявшихся, что когда-нибудь Дмитрий, подобно Константину, выступит с претензиями на трон.

Говорили, что царевича несколько раз пытались убить, подсылая к нему негодяев с ядом, но верные слуги останавливали убийц.

Говорили, что Борис Годунов уничтожил завещание Ивана Грозного, благословившего царевича Дмитрия на трон.

Говорили, что злая колдунья очаровала Дмитрия, заразив падучей болезнью…

Достоверные же сведения о царевиче Дмитрии были скудны.

Но, как бы там ни было, он оставался тайной надеждой России, переживавшей после смерти Грозного трудные времена.

Тайна страшна тем, что она безлика и пуста, и всякий может примерить ее маски.

В эту область, полускрытую ядовитым облаком тайны, и вошел Юшка Отрепьев.

Вот уже который год я пытаюсь открыть тайну превращения несчастного сына боярского Отрепьева в Лжедмитрия, ставшего ужасом, притчею и посмешищем у всех народов, к которым отвел его Господь (Втор. 28:36-37), в злочинного Самозванца, отверзшего перед Россией врата адовы, огненные пропасти, в которых сгорели тысячи православных христиан и в которых чуть было не погибли великий народ и великое царство, когда казалось, что Вселенная, дрогнув, стала распадаться на неделимые частицы, возвращаясь к первичному недифференцированному состоянию…

Пытаюсь проникнуть за эту страшную область, но останавливаюсь в смущении и растерянности, ибо в болоте дороги нет.

Точно так же, наверное, чувствует себя человек, который пытается понять, почему апостол Иуда Искариот, ученик Христа, стал величайшим предателем в истории христианства и в христианской истории.

Современникам сына Зеведеева было достаточно слов «вошел в него сатана» (13, 27), чтобы проникнуться ужасом, читая в Евангелии от Иоанна о предательстве Иуды. Но с тех пор прошло много веков, и за это время люди, увы, стали гораздо менее чувствительными, гораздо более тупыми. Они утверждают, что истина – в деталях, и мы должны быть снисходительными к слабости тех, кто не способен принимать истину как хлеб, меч или крест, без размышлений и сомнений.

Ведь побуждения этих людей благи и чисты: они хотят видеть в Иуде не только страшного зверя из бездны, не только мифическое существо, не требующее понимания, не только кусок чистого зла, не только мелкую корыстолюбивую душонку, но человека par excellence – подобного себе, такого же, как мы, чтобы преодолеть Иуду в себе, выгрести, выскрести его из темных углов своей личности…

* * *

Девица Юта Бистром

в своих Mea secreta написала:

Сегодня я надела смирное платье и объявила батюшке, что, если будет на то его воля, я готова стать женой Матвея Звонарева.

Батюшка наклоном головы дал понять, что я услышана, но не промолвил ни слова.

Полагаю, он подозревает меня в хитрости, но я умею ждать.

Конечно же, я боюсь – боюсь так, словно заглянула в мрачную бездну, в которую вот-вот свалюсь, но останавливаться не намерена.

Истина на моей стороне, и что пред нею ветхие законы, установленные для людей слабых, лентяев, дураков и нищих, а не для тех, кто сам устанавливает для себя закон жизни?

Но минувшей ночью я описалась от страха, как в детстве.

Богородице Дево, защити меня, защити меня, защити меня от меня…

P.S.

Если что и пугает меня по-настоящему, так это батюшкина жадность.

Понимаю, занятия Великой Наукой требуют немалых средств, поэтому в Европе, как рассказывал батюшка, ученые маги имеют богатых покровителей среди королей, герцогов и других сиятельных особ.

В Москве это невозможно по разным причинам, а в нынешние времена религиозного рвения – невозможно тем более.

Но батюшкина неразборчивость чревата большими неприятностями.

Многих гомункулов он продавал за золото и не интересовался их дальнейшей судьбой. Хуже того, батюшка продал неизвестному лицу рецепт оживления мертвых, и если об этом прознает патриарх Филарет, мы не только лишимся его покровительства, но и угодим на костер.

* * *

Ефим Злобин,

дьяк Патриаршего приказа, главный следователь по преступлениям против крови и веры, Филарету, Великому Государю и Патриарху всея Руси, и Михаилу Федоровичу, Великому Государю и Царю всея Руси, докладывает:

Гриф «Слово и дело Государево»

Следствием установлено, что в Москве сложилась разветвленная нелегальная сеть торговцев человеческой кровью, ежемесячные обороты которой, по приблизительным оценкам, достигают 4-5 тысяч рублей серебром.

Среди покупателей нелегальной крови – доктор Конрад Бистром, княгиня Патрикеева-Булгакова, Данила Смурнов-Решетов, управляющий имениями князя Дмитрия Трубецкого, шевалье де ла Тур, врач, Атанасиус Пернат, аптекарь и врач, а также некоторые другие, менее значительные лица.

Торговцы кровью связаны с теми нашумевшими убийствами, жертвами которых стали преимущественно дети. Нередко эти торговцы сами являются убийцами невинных людей.

Установлена связь по меньшей мере одной группы нелегальных торговцев кровью с продавцами оружия в Польше и Швеции.

Следствие предполагает, что эти и другие преступления, совершенные с особой жестокостью и дерзостью, ставят своей целью, помимо обогащения, психологический террор, призванный посеять страх среди населения и вызвать паралич власти.

Об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что преступники не заметают следы, но оставляют тела убитых на виду, часто в людных местах, словно похваляясь своей неуловимостью и безнаказанностью.

Прямая или косвенная причастность к этим преступлениям представителей аристократии и видных иностранцев, в том числе близких к трону, придает делу политический характер, заставляя предполагать наличие заговора против царствующих особ и существующего режима.

В зашифрованной переписке, изъятой при арестах нелегальных торговцев кровью, часто встречается слово «Галивон» – так на жаргоне галицких рыбаков принято называть город Галич.

Судя по донесениям галицкого губного старосты Перелешина, столкнувшегося с необъяснимыми фактами, следует усилить внимание к этому городу и послать туда дополнительные силы, может быть, из «черных стрельцов» Их Величеств.

* * *

Полковник Иван Гойда,

начальник корпуса пограничной стражи на западной границе, князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, боярину, судье Стрелецкого приказа, доносит следующее:

За минувшую неделю на трех погранпереходах задержаны крупные партии дурацких колпаков общим числом 7000 (семь тысяч). Руководствуясь инструкцией «Рубеж» в части защиты веры и нравов, я приказал шутовские шляпы сжечь, что и было исполнено в моем присутствии.

Копия – окольничему Ивану Грамотину, думному дьяку, главе Посольского приказа.

* * *

Князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа, Великому Государю и Царю Михаилу Федоровичу и Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу доносит следующее:

Гриф «Слово и дело Государево»

Городовые стрельцы по доносам губных старост проверили подозрительные строения на Петровке, обнаружив в двух строениях 172 мушкета и 50 пистолетов с немецкими клеймами, а также порох в бочонках и свинец для пуль в прутках.

Особое беспокойство вызвала другая находка: в подвалах дома Еланского в Лучниковом переулке были обнаружены 11 бомб, заряженных порохом и картечью и готовых к применению. В том же подвале находились запасы пороха и поражающих элементов, а также шесть рогожных мешков с театральными масками – «козьими мордами», а всего масок было 1210.

На допросе дворянин Еланский, владелец дома с подвалами, поклялся на Святом Евангелии, что ничего не знает об этих бомбах и припасах. По его словам, к нему обратился некий человек в немецкой шляпе, который арендовал подвалы за хорошую плату. Арендатор заявил, что в бочках и ящиках закрыты скобяные изделия, и попросил за отдельную плату отдать товар галицкому купцу Ивану Жаринову, как только тот объявится.

По словам дворянина Еланского, человек в немецкой шляпе был мал ростом – не выше 12-14 дюймов.

Розыск купца Жаринова среди приезжих из Галича результатов не дал.

* * *

Максим Старостин-Злоба,

сын боярский, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

Губной сыщик Охота Иванов просит довести до вашего сведения, что в июле-октябре текущего года на некоторых домах в Зарядье, Замоскворечье, на Петровке и в Толмачах появились знаки в виде треугольника с заломленной вправо вершиной, к которой прикреплен маленький кружок.

Знак этот напоминает шутовской колпак с бубенчиком.

Такой знак замечен, в частности, на воротах домов княгини Патрикеевой-Булгаковой и князя Ивана Хворостинина, а также рядом с дверью ночлежки, где был ликвидирован Якшай, торговец кровью и убийца.

Прикажите взять под наблюдение дома, отмеченные этим знаком.

Копия – Ефиму Злобину, дьяку Патриаршего приказа, главному следователю по преступлениям против крови и веры.

* * *

Птенец

Гнезду сообщает:

По достоверным сведениям из Кремля, на совещании высших сановников с участием Отца и Сына обсуждался проект государственного бюджета на следующий финансовый год.

Проектом предусмотрено значительное увеличение закупок для нужд русской армии оружия и военного снаряжения в германских государствах.

Посольскому приказу дано поручение о подготовке к переговорам с английской короной о займе на приобретение оружия и снаряжения.

Судя по имеющейся информации, в перспективе предполагается создать полки специального назначения по немецкому образцу и пригласить в эти полки на выгодных условиях опытных немецких и французских офицеров, в том числе военных инженеров. Численность армии планируется постепенно наращивать, доведя до 80-100 тысяч человек.

Кроме того, в проекте бюджета предусмотрена еще одна статья государственных расходов – восемь алтын на стрижку волос, бороды и усов патриарха.

* * *

Осленочек

с величайшим почтением Птичке Божьей написал:

Ваше сиятельство, если помните, я ассистировал Плутосу, когда нынешней весной он впервые назначил вам прием известного препарата. Мое положение не позволило мне тогда высказать свое мнение о лечении с использованием упомянутого препарата, но сейчас, не связанный этикетом, я считаю своим долгом сделать это.

Многие великие светила науки, – а Плутос, несомненно, к ним относится, – пытались использовать этот препарат для избавления от ряда заболеваний. Результат, однако, практически во всех случаях был отрицательным или ничтожным.

Самым известным опытом была попытка спасения умирающего римского понтифика – папы Иннокентия VIII, которому врач-иудей влил в жилы кровь, выкачанную из трех мальчиков, ради этого умерщвленных. Понтифику это не помогло – он умер.

Некоторые утверждают, что эта история от начала до конца вымышлена политиком-республиканцем и противником папства по имени Стефано Инфессура. Смею, однако, заметить, что, даже если это так, многие выдающиеся медицинские светила давно пришли к однозначному выводу о бессмысленности перорального введения препарата в организм больного, где живая кровь разрушается под воздействием желудочного сока – слабого раствора соляной кислоты – и теряет свою целебную силу.

Сообщая вам это, я вовсе не пытаюсь поставить под сомнение достоинства Плутоса. Хочу только напомнить, что алчность не раз толкала его на скользкий путь, о чем, впрочем, вы и сами наслышаны.

Многолетние опыты привели меня к твердому убеждению в том, что препарат не теряет своей силы только в одном случае – если его ввести непосредственно в кровь больного.

Для этой цели я использовал тончайшую медную трубку, заостренную с одного конца, которая вводится в вену пациента, и по ней в его организм поступает лечебное средство.

Убежден, что с моей помощью вы постепенно избавитесь от болезни, которая так долго и так жестоко терзает вас изо дня в день.

Если вы соизволите согласиться, плату я возьму вдвое меньшую, чем Плутос, поскольку для меня серебро является стократ меньшей наградой, чем успех науки и ваша благосклонность.

* * *

Конрад Бистром

дорогому другу и старому товарищу Матвею Звонареву написал:

В юности я смеялся над друзьями, которые искали эликсир бессмертия: мне казалось, что остаться в памяти потомков – цель гораздо более трудная и благородная. Иногда мне кажется, что я приблизился к этой цели, но сомнения всё чаще терзают меня, а в последние два-три года мрак заволакивает мой разум.

И дело не в старости, которая в шестьдесят девять лет – уже не самое страшное из пугал, но в болезни, доставляющей мне все больше страданий.

В прошлом году, как ты помнишь, я долго отсутствовал. С позволения нашего великодушного покровителя – Святейшего Патриарха Филарета – я побывал в Лейдене и Саламанке, перенес тяжелейшие операции, но в конце концов понял, что все бесполезно. Опухоль, которую Гиппократ сравнивал с крабом, медленно и неотвратимо убивает меня, лишая последних сил и надежды.

Но существует еще одна причина для моей меланхолии, и сегодня она кажется мне даже более важной, чем болезнь. Я говорю о Юте, о дочери, которая вскоре останется одна, без отцовской поддержки, хотя и с отцовским капиталом – немалым, поверь мне на слово.

Она еще слишком молода, слишком наивна и слишком умна, чтобы выдержать без горьких потерь испытания жизнью в Москве. Как был бы я счастлив, зная, что оставляю ее в руках надежного друга, который станет ей заботливым хозяином и деликатным наставником на жизненных путях, который поможет ей осознать истинное предназначение женщины, матери, хозяйки и при этом не станет препятствовать ее ученым занятиям, если они не противоречат его убеждениям и ее роли в семье…

При нашей последней встрече мне показалось, что Юта произвела на тебя благоприятное впечатление, и должен сказать, что ты на нее – тоже.

P.S.

Если тебе скажут, что я причастен к делу, которым ты сейчас занят, – знай, что это случилось по неведению и слабости, а вовсе не по злому умыслу.

* * *

Птичка Божия

сердечному другу Всаднику написала:

шифр «Окассен и Николетта»

Скучаю, друг мой, как же я скучаю, когда тебя нет рядом. С нашей последней встречи прошло более полугода, а я по-прежнему вспоминаю твой запах, шуршание мыши в спальне, которую ты принял за шпионку и чуть не пристрелил, и волнение, так оживляющее мое бедное сердце…

Женщине не пристало это говорить, но, увы, скоро я перестану принадлежать к слабой половине людского рода, превратившись в пугало, в чудовище. Днем меня мучают боли, усиливающиеся с каждым часом до того, что я теряю сознание, и только по ночам я еще чувствую себя человеком, а иногда – даже женщиной.

Доктора не могут справиться с моей болезнью, хотя и не теряют надежды, пока я плачу им звонкой монетой. С каждым месяцем денег требуется все больше: лекарства дороги, а добыча их сопряжена с опасностью.

Но более всего мучает меня одиночество.

Я не виню Отца, предпринимающего не только необходимые, но и неизбежные шаги к укреплению расшатавшегося здания; более того, я благодарна ему за то, что он закрывает глаза на мои шалости и не велит своим псам тревожить меня. Но в новом воздухе пахнет страхом. Друзья затаились, боясь, что их потащат к Иисусу, иные уж там и поют, как бедолага Хвостик, по собственной дури вляпавшийся в очередную историю, иные канули в бездну…

Читаю Сенеку и думаю о тебе – думаю с некоторой неуверенностью в себе, потому что у меня из-за болезни вдруг начал расти живот, и я сомневаюсь, что смогу закинуть ножки на твои плечи, как тебе нравится, а мне и подавно.

Развей же мою неуверенность, Всадник!

А еще у меня до тебя дело.

Слышала я от разных людей о некоем князе Жуть-Шутовском, которого, кажется, никто не видел, но все боятся, и думаю, что, возможно, знаю его и могу рассказать тебе о нем кое-что любопытное и полезное.

Кроме того, я случайно узнала о тех, кто похитил известные тебе бумаги.

* * *

Пер Эрикссон,

аптекарь, Большому Брату сообщает следующее:

В Кремле пропала какая-то Bumaga, то есть важный документ. Это пока все, что удалось выяснить. Все мои друзья боятся об этом говорить, а если говорят, то шепотом, словно речь идет о чем-то чрезвычайно опасном.

Дело о пропаже контролирует очень узкий круг лиц, прежде всего Отец и Сын.

Похоже, эта Bumaga имеет огромное значение для монархии, но дальше этого предположения мои фантазии не идут.

* * *

Арман де ла Тур,

доктор, в своих Les inscriptions quotidiennes записал:

Чтобы понять, с чем столкнулась Россия в лице Самозванца, и оценить ее сегодняшнее состояние, необходимо, конечно же, углубиться в ее историю.

Впрочем, достаточно всего одного сюжета, который для понимания России имеет чрезвычайно важное или даже решающее значение.

В 1015 году по приказу великого князя Киевского Святополка I Окаянного были убиты его младшие братья князья Борис Ростовский, Глеб Муромский и Святослав Древлянский, которые приняли смерть, не воспротивившись воле старшего брата-отца.

Впоследствии Борис и Глеб были канонизированы и стали первыми и едва ли не самыми почитаемыми святыми в России.

Братья пали жертвами политической борьбы, развернувшейся вокруг Киевского трона после смерти Владимира Святого (Красное Солнышко).

Подвиг Бориса и Глеба может быть по достоинству оценен только религиозным сознанием. Своим смирением, непротивлением злу и мученической смертью они как бы выявили дьявольскую сущность Святополка и встали выше плотского деяния в плотском мире, захваченном злом, и тем самым не позволили дискредитировать взаимоотношения Отца и Сына, упрочив их в Духе.

Однако вместе с тем, противопоставив «доброму» бездействию (позитивному безволию) «злое» действие, волю и принеся себя в жертву принципу нерассуждающего подчинения власти («отцу»), они возбудили настороженное и даже отрицательное отношение к личности свободной, деятельной, активной, то есть к личности вообще, как таковой, действующей несанкционированно, полагающейся лишь на внутренние духовные ресурсы.

В условиях мусульманского Ига русские земледельцы стали называться крестьянами, т. е. христианами, сплотившимися вокруг Церкви в монолит, не поддававшийся иноконфессиональным, иноверческим искушениям. Любое отступление от православия – пусть самое безобидное – приравнивалось к преступлению, ереси. Отпасть же от Церкви или вступить с нею в конфликт в условиях того времени было равнозначно полному разрыву с православным государством, с обществом, то есть – разрыву всех кровно-родственных, духовных и социальных связей, отказу от покровительства и защиты общины перед лицом Врага.

Единомыслие было нормой. Как писал о русских Иосиф Волоцкий, мы «все единого пастыря Христа едина овчата суть, и все единомудрствующе».

Так и тогда закладывались основы загадочной русской соборности.

В тех же условиях была немыслима и церковная самостоятельность, автономия по отношению к светской власти, государству (автономия наподобие католической, которая породила Лютера, Реформацию и либерализм). Церковная самостоятельность даже на уровне попытки была бы воспринята общественным мнением эпохи как покушение на национально-государственную целостность, жизнеспасительную сплоченность.

В алхимическом котле Ига родился уникальный симбиоз – «богоизбранное супружество» государства и церкви (симфония), когда выражение «русская церковь» означало «православная церковь», а «православное царство» имело более или менее строго очерченные границы, столицу, вооруженные силы, полицию, бюрократический аппарат и систему налогообложения.

Идеологизация государства развивалась в том же русле, в тех же берегах, что и огосударствление Церкви. Авторитет такой церкви мог быть только духовным, внутренним. Не случайно же весь Освященный собор Православной церкви, за исключением архиепископа Астраханского, «предался» Лжедмитрию I. Причина одна: Самозванец обладал всей полнотой власти.

Европа пошла иным путем: церковь владела душами людей, тогда как корона – их налогооблагаемыми телами. Это двоецентрие, которого на Руси не было, как заметил Георгий Федотов, послужило фундаментальной основой европейской свободы личности. По мнению Франка, «религиозный дух западного мира с самого зарождения европейского общества в эпоху раннего Средневековья с огромной силой вложился в дело внешнего строительства жизни», тогда как в России «великая духовная энергия, почерпаемая из безмерной сокровищницы православной веры, шла едва ли не целиком вглубь, почти не определяя эмпирическую периферию жизни… она не определяла собою общественно-правового уклада русской жизни и государственных отношений».

Созданное к началу XVII века национальное государство скреплялось верой в Силу, а уж потом силой Веры, – но не адекватной национальному государству секуляризованной государственностью, высвобожденной энергией самочинной личности, наконец культурой, которая основывалась бы на признании автономной ценности земной жизни.

На этом историческом фоне подвиг Бориса и Глеба обретает новое измерение, представая актом сознательного антиперсонализма, отказом от любого деяния, не санкционированного Отцом-Хозяином и подрывающего главный духовный ресурс государства – Дух Общности – перед лицом врага (Орды, Запада или дьявола).

Наверное, здесь и нужно искать объяснения русской ксенофобии с ее оборотной стороной – так называемым преклонением перед динамичным и технически (во всех смыслах) более совершенным Западом.

Здесь же и источник чрезмерного уважения к традиции, перерастающего в тотальный консерватизм, когда бездействие ассоциируется с благодатью – устойчивостью, прочностью, жизнеспособностью.

Понятно, что в условиях, когда превыше всех свобод ставится свобода внутренняя, духовная, всякое внешнее, социальное проявление личности допускалось лишь с санкции власти – слившихся в целое Государства-Церкви.

И само собой разумеется, что это затрудняло или делало невозможной самореализацию человека, который, вдобавок ко всему, был поставлен в крепостную зависимость от власти, т. е. лишен возможности распорядиться собой по своему усмотрению. Это касалось не только крестьян, но и бояр с князьями, называвшими себя перед лицом царя его «холопами».

Итак, суть явления Самозванца можно свести к его несанкционированности. Никто из тех, кто имел на это хоть какое-то право, Юшку Отрепьева на царство не звал: ни земство, ни бояре, ни церковный собор. У него, занимавшего одну из нижних ступенек в социальной иерархии, не было никакого права и даже теоретического шанса на престол: для русского общества принцип «всяк сверчок знай свой шесток» был идейным абсолютом. Его поступок был чистейшей воды самовыдвижением, авантюрой, и поразительно, что на какое-то время русское общественное мнение, скованное нерассуждающим и некритическим отношением к традиции, приняло его как мессию.

Лжедмитрий был первым ярким явлением свободного русского человека.

Он вбросил в русское сознание саму идею личной свободы, личной ответственности и инициативы, невозможных в досмутной России…

Впрочем, в активном словаре русского человека по сию пору нет слова «свобода» в нашем понимании – ему соответствует понятие «воля», то есть lubie, volonté, gré, да и то лишь в тех случаях, когда речь идет о сильной, страстной натуре, готовой перевернуть, разрушить мир ради своей прихоти, а там хоть трава не расти, как говорят русские.

Врата седьмые,

из которых появляются двенадцать бочонков высокого вина, вражеский агент в царстве разума, третий ужас, свежая святая вода, пьяная старуха верхом на помеле, галицкое озерное чудовище и Ars Magna

Князь Иван Хворостинин

генуэзцу Филиппу Мею написал:

К тому времени, когда я выйду на волю, ты должен доставить в мой дом следующие товары:

Четыре красных генуэзских шапки.

Пять дюжин кусков холста для рубашек, по сорок талеров за кусок.

Полторы дюжины золотых и серебряных позолоченных пуговиц в виде груши или еловой шишки с какими-нибудь каменьями и финифтью, недорогих, но покрупнее.

Таких же пуговиц в арабском вкусе, имеющих вид груши или дыни.

Две дюжины пуговиц коралловых с жемчужиной в середке для кафтана.

Двенадцать бочонков высокого вина, но не сладкого.

Бочонок аптечной аквавиты.

Четыре моденских круглых щита.

Дюжину кожаных ремней с испанским золотым тисненым узором.

Писчей бумаги.

Курительных духов побольше разных, по фантазии.

Книгу Пигафетты о путешествии Магеллана.

Две дюжины лучших душистых мыл для рук.

Небольшие часы с будильником и часовым боем.

Пармезану, две пары масок, лимонов и апельсинов, немного португальских вареньев.

Из Венеции и Милана – разного сорта хрустальных четок с золотом.

Медный глобус большой.

Флорентийского бархатного галуна шириной в два пальца.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

В Галиче я не был почти тридцать лет, с того дня, как отец усадил меня в повозку, отправлявшуюся в Москву, откуда с итальянскими купцами я должен был поехать в Болонью.

Секретари патриарха, сдержанный Никон и сладенький Виссарион, снабдили меня довольно толстым досье, в котором было немало документов, рассказывающих о бедственном положении Галича.

В 1609-м, 1613-м и 1619 годах город пережил нападения польских и запорожских банд, превративших Галич в пепелище. Население скрывалось в лесах, вливалось в ополчения, которые освобождали Москву, многие погибли, многие не вернулись в родные края. Сейчас, судя по документам, город возрождался. Оживала Рыбная слобода, восстанавливались металлургические заводы, предприятия, выпускающие селитру и кирпич, но налогооблагаемая база сократилась почти втрое. После Смуты запустевшие земли царь стал раздавать боярам Мстиславским, Шереметевым, Урусовым, Морозовым, что вызвало недовольство свободных черносошных крестьян, которые не могли конкурировать с аристократами.

Ранним утром мы медленно ехали по главной улице к бревенчатой крепости, над стенами которой золотились купола храма Преображения Спасова.

Жалкие лавчонки, пепелища, нищие, тощие псы, новые дома – их было мало.

А ведь когда-то на осенние ярмарки в Галич воры, шулера и проститутки приезжали артелями аж из Москвы – поживы хватало на всех.

Губной староста Алексей Перелешин ждал нас в своей канцелярии.

Моих лет, невысокий, мощный, краснолицый, на правой руке – обрубок вместо указательного пальца.

Ничего нового он нам не рассказал. Власть контролирует Галич, а в отдаленных деревнях молятся на князя Жуть-Шутовского, которого, однако, никто в лицо не видел. Говорят, князь со своим воинством грабит обозы, помогает бедным и призывает к походу против царя Навуходоносора. Несколько попыток выйти на его след не увенчались успехом – население стоит за него горой, прячет его эмиссаров. Костромские леса – океан, спрятаться там можно на всю жизнь, никто не найдет.

Вторая проблема – в озере, которое кормит весь Галич рыбой. Говорят, в его водах поселилось чудовище, которое по ночам выползает на берег. Ему приносят человеческие жертвы, но делается это тайно. Максимальная глубина озера не достигает и четырех аршин, так что трудно понять, где прячется чудовище, о котором говорят, будто оно длиной с версту, а пасть у него – пятьдесят аршин.

– Площадь озера – шестьдесят пять квадратных верст, – сказал Перелешин, – длина – шестнадцать верст, а надежных людей у меня и двух десятков не наберется. Сам понимаешь, Матвей Петрович, невозможно с такими силами и князя-разбойника ловить, и за чудовищем охотиться…

– Жертв много?

– По моим сведениям, семь или восемь. И все молодые девушки. Ну и дети, из которых выпили кровь… правда, таких случаев в последнее время не было…

– Следы?

– На предполагаемых местах жертвоприношений – слизь и кровь. Слизь вроде лягушечьей, ну а кровь – человеческая. Там, где чудовище выползает на берег, – глубокие вмятины, рытвины, поломанные деревья. Рыбаки боятся, хотя случаев нападения на рыбацкие лодки пока не было.

– Кто сейчас владеет поместьем Отрепьевых?

Перелешин усмехнулся.

– Андрей Петрович Звонарев – Ангел, твой брат. Но дом Отрепьевых заброшен – люди боятся и близко подходить к воротам…

Все дети в нашей семье при крещении получили русские имена, но дома отец иногда называл нас на итальянский манер: меня – Маттео, а старшего, Андрея, – Анджело, Ангелом.

– Что говорят в городе о следующем жертвоприношении?

– Говорят, сегодня… в Глуховке… это верст пять-семь отсюда…

– Коней дашь?

– Дам, но остальное – сами: вряд ли кто согласится составить вам компанию…

– А приказать?

– Это в прежние годы можно было приказать, нынче народ другой… всяк сам по себе, а прижмешь – уйдут в лес, сыщи-ка их там…

Я оглянулся на Истомина-Дитя – он кивнул.

– Справимся.

– Людей я в Глуховку послал на всякий случай, – сказал Перелешин, – но надежды никакой…

– Сколько там твоих?

– Трое.

Губной староста выдал нам карту озера с отметками в тех местах, где чудовище выходило на берег, и мы отправились на постоялый двор.

* * *

Девица Юта Бистром

в своих Mea secreta записала:

Сегодня батюшка был в добром расположении духа и за обедом с удовольствием рассуждал о прежних временах, когда мир казался упорядоченным домом, в котором опыт, экспериментальная случайность принадлежали царству зла, когда список возможностей был исчерпаемым, будущее целиком содержалось в прошлом, а разум предпочитал растворение личности в неизменности человеческого рода, отрицающей историю и свободу.

– Кем был тогда маг? – воскликнул батюшка. – Демоном-искусителем, вражеским агентом в царстве разума, которого отвергал совершенный, гармоничный мир, вытесняя за границы разумного, в преисподнюю, которая принимала всех, кто стал чужим для света. Мы жили в ином мире, где случайность возможного иногда оставляла просвет для свободной деятельности человека. А сегодня люди – даже в России – смело обращаются к звездам, пытаясь повелевать миром и тем самым прорываясь в будущее, потому что они хотят быть не тенью истории, но ее действующими лицами…

Наконец, выпив третий бокал вина, он сказал, что послал Матвею Звонареву письмо, которое может изменить мою жизнь. Однако, добавил батюшка, ему не хотелось бы насиловать мою волю, а потому окончательное решение он готов оставить за мной.

Я чувствовала себя так, словно шла по хорошо освещенному коридору и вдруг наткнулась на незримую стену.

Вернувшись в свою комнату, открыла наугад первую попавшуюся под руку книгу – это была «Metoscopia» Кардана с приложением трактата Мелампа о родимых пятнах – и прочла: «Женщина, имеющая на лбу крестообразную линию, будет убита мужем», взглянула на себя в зеркало, провела пальцем по лбу, залезла под кровать и лишилась чувств.

* * *

Фита

окольничему Ивану Грамотину, думному дьяку, главе Посольского приказа, доносит следующее:

шифр «решетка от Матфея»

Надежные источники в политических, военных и дипломатических кругах Польши категорически отрицают какую б то ни было связь польских официальных лиц или организаций с контрабандной торговлей оружием и шутовскими шляпами.

Кроме того, в доверительных беседах была еще раз подтверждена неизменность позиции Сейма, который требует от принца Владислава отказаться от титула царя Московского и от привычки надевать московскую корону на официальных мероприятиях.

* * *

Окольничий Иван Грамотин,

думный дьяк, глава Посольского приказа, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу докладывает:

шифр «решетка от Матфея»

Шведский агент попытался добиться окончательного и однозначного ответа на вопрос, окажет ли Москва поддержку Стокгольму в европейской войне.

Следуя вашим инструкциям, я заявил, что Кремль не желает поражения Швеции, но сохраняет все возможности для продолжения диалога с Империей, который всегда отличался доверием, откровенностью и доброжелательностью.

При этом шведскому агенту было прямо сказано, что посылка русских войск в пределы Европы исключена, поскольку православная Россия не считает себя стороной конфликта между католиками и протестантами.

* * *

Якоб Катс

несчастному другу князю московскому Иоанну Хворостинину прислал следующие строки:

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Гуннара мы оставили в Галиче с лошадьми.

Едва начало темнеть, двинулись в путь.

Оружие мы привезли с собой, губной староста дал нам рыбацкие фонари, которым нипочем ветер и дождь, а перед выездом мы заглянули в ближайшую церковь, где священник в нашем присутствии за рубль серебром освятил воду.

По своему опыту знаю, что святая вода, в которую опускаешь пулю или стрелу, предназначенные нечистой силе, должна быть наисвежайшей, иначе проку от нее мало.

Дорога вывела нас на холмы, с которых днем в хорошую погоду наверняка открывался красивый вид на озеро, но сейчас оно было затянуто туманом. Кое-где из густой молочной дымки вырастали черные вершины деревьев.

Вскоре нам пришлось спуститься к берегу.

Туман был таким густым, что мы поехали рядом, чтобы не потерять друг друга из виду.

Низко над нашими головами пролетела тяжелая влажная ночная птица.

Истомин-Дитя вжал голову в плечи и перекрестился.

– Пули и сабли не боюсь, – сказал он смущенно, – а ночные твари пугают… ужас…

– Есть три ужаса, – сказал я. – Первый – тот, о котором мы знаем, второй – о котором догадываемся, третий, самый жуткий, – тот, о котором мы ничего не знаем и даже не догадываемся.

– И тебе приходилось иметь дело с третьим ужасом?

– Пока нет.

– А правда, что ты умеешь оборачиваться птицей?

– Правда, – сказал я. – Если Мушка говорит, значит, правда.

Однажды служанка по прозвищу Мушка зашла в мою спальню и увидела на подушке ворону, после чего и решила, будто я умею превращаться в птиц.

Олаф отругал ее за глупость и велел в отсутствие хозяина окна в его спальне держать закрытыми.

Значит, в перерывах между оргазмами Мушка успела поделиться с Истоминым-Дитя догадками о моих колдовских способностях.

Впереди в тумане затеплился огонек, и через минуту навстречу нам вышел дюжий детина с бердышом в правой руке и фонарем в левой.

– Сизим, – сказал он.

– Девера, – ответил я.

Детина поднял фонарь повыше и двинулся к огромному осокорю, черневшему в тумане.

Нас встретили двое таких же дюжих парней; у одного из них был мушкет, обернутый мешковиной, другой был вооружен копьем.

Привязав коней в ивняке, мы сели, прислонившись спиной к осокорю.

– Давно узнали о Глуховке? – спросил я.

– Позавчера, – ответил парень с бердышом.

– А о других местах тоже заранее знали?

– Знали.

– Почему ж засаду только сегодня устроили? Губной староста не велел?

– Староста-то велел, да кто-то предупреждал этих…

– А теперь что?

– А теперь не предупредили.

– Объясни-ка.

Оказалось, что эти трое были сыновьями Перелешина. Но до вчерашнего дня они были в отъезде по торговым делам, и отцу не на кого было положиться.

– Ну, что думаете, братья Перелешины, – сказал я, – появится сегодня зверь?

– Если к полуночи туман поредеет, то, может, и появится. Он всегда при луне выходит. А вы в этого зверя верите?

– Бог правит, черт – водит, – ответил я. – Держи святую воду наготове.

Истомин-Дитя достал из дорожного мешка кувшин со святой водой и сжал его коленями.

Чтобы не уснуть, я занялся привычным делом – математикой.

Я вообразил пространство, где прямая определяется двумя точками, плоскость – тремя, две плоскости пересекаются по прямой, а через данную точку нельзя провести к прямой ни одной параллельной, и попытался доказать теорему Пифагора в этом пространстве.

Занятие увлекательное и требующее предельной сосредоточенности.

Когда наконец до меня дошло, что теорема справедлива только в том случае, если наплевать на прямоугольность треугольника и принять условие, что сумма двух углов треугольника должна равняться третьему, кто-то толкнул меня в бок, и я проснулся.

Старший из братьев Перелешиных, тот, что с бердышом, молча показал рукой на огни, приближавшиеся к озеру.

Огней было много.

Туман поредел, хотя луна казалась бесформенным куском размокшего хлеба.

Когда огни приблизились и стали подниматься на холм, очертания которого угадывались в темноте, я приказал распечатать кувшин со святой водой.

К холму, отлого спускавшемуся к воде, мы подошли с подветренной стороны и затаились за кустами.

На холме собралось не меньше ста человек.

Громко и глупо хохоча, мужчины раскладывали костры кругом на вершине. Три самых больших соорудили на песчаной проплешине у самого уреза воды.

Мужчины были в штанах и нижних рубахах, женщины – в сорочках до пят, и все – без обуви. Похоже, все они были сильно пьяны – ничем иным нельзя было объяснить их равнодушие к сырому холоду, пробиравшему до костей.

В центре круга, образованного кострами, соорудили что-то вроде островерхого шалаша из жердей, на которые набросали какого-то тряпья.

Приплясывающие женщины втолкнули в шалаш девушку, закутанную в белое.

Но больше всего меня удивили дети, совсем маленькие, но уверенно державшиеся на ногах: их было – я попытался сосчитать – больше двух десятков.

Закончив приготовления, люди расселись в траве вокруг шалаша и пустили по кругу огромный ковш, вмещавший не меньше полуведра.

Они с шумом хлебали пойло, громко смеясь, и передавали соседям, кто-то бил в бубен, которому вскоре стала подпевать резким голосом сурна, вдруг вскочил молодой мужчина, одним движением сорвал с себя рубаху и пустился в пляс, за ним другой, третий, к ним присоединилась женщина, потом другая – она подняла сорочку до пояса и заскакала, с хохотом выпячивая волосатый лобок, третья ворвалась в толпу вообще голая, она мотала головой, расплескивая длинные густые волосы по плечам, и то и дело падала на колени…

Я взглянул на товарищей – они наблюдали за разворачивающимся действом расширенными глазами, плечи их подергивались в такт дикой музыке.

Из толпы вдруг выскочила голая старуха верхом на помеле и, высоко подпрыгивая, помчалась к кустам, за которыми мы притаились, спьяну упала, я рывком поднял ее, но пьяная старуха не обратила на меня внимания – помчалась по кругу, вскидывая тощий зад, а за нею поскакали еще несколько женщин, оседлавших метлы, и среди них выделялась телесистая молодуха с огромной грудью, которая так высоко подпрыгивала, что казалось, будто она летит по воздуху… но вдруг упала, и на нее кочетом налетел мужчина, под которым она закричала, задирая высоко ноги, завопила диким голосом, обхватила мужчину руками и ногами, прижалась, протяжно завыла…

Тощая старуха в рваной сорочке подбежала к шалашу, о котором все, кажется, забыли, рванула полог и с криком вытащила наружу девушку – невысокую, с широкими бедрами и такую сонно-красивую, что даже у меня захолонуло сердце. Девушка, кажется, не понимала, где она и что происходит.

Истомин-Дитя сдавленно рыкнул.

При виде девушки толпа как будто пришла в себя.

С девушки сорвали покрывало, подтолкнули к кострам, разложенным на берегу, и под гром барабанов, завывания сурн и крики двинулись вниз.

Старуха в рваной сорочке бежала впереди толпы, за нею следовали дети, такие же пьяные и разнузданные, как и взрослые.

Вбежав в воду по колено, старуха остановилась и завыла, вскинув руки, и вся толпа подхватила этот животный вой, и дети подхватили, и по спине моей пробежали мурашки, когда я увидел, как поверхность озера дрогнула, покрывшись крупной рябью.

– Приготовиться, – шепотом скомандовал я, взводя курок мушкета. – Дитя, отвечаешь за девчонку.

Стараясь сохранять хладнокровие, я пытался держать в поле зрения и толпу, и поверхность озера.

Старухи подталкивали обнаженную девушку к воде, та пьяно взмахивала руками, словно отмахиваясь от мух, толпа кричала, выла и подпрыгивала, и вдруг озеро словно распалось, бурля и пенясь, и из открывшейся бездны высунулась пасть, усаженная огромными зубами, а потом над поверхностью поднялся шипастый хребет, и на песок ступила перепончатая лапа.

– Огонь, – сказал я, нажимая на курок.

Мы с Истоминым-Дитя выстрелили одновременно, средний Перелешин – с секундным опозданием.

Выхватив саблю, я кинулся к толпе, отчетливо понимая, что схватка с этим чудищем бессмысленна, краем глаза увидел дмитровского дворянина, повалившего на песок голую девушку, и рухнул наземь, сбитый с ног младшим Перелешиным, который бросился на чудовище с копьем.

Люди у костров метались, падали, кричали, выли, ползали на четвереньках, спасаясь от чудища, которое не торопясь выбиралось на берег, волоча склизлое брюхо по песку и надсадно дыша.

Средний Перелешин опустился на колено и выстрелил в морду зверя, я выхватил пистолеты и пальнул из двух стволов, а старший и младший Перелешины набросились на чудовище сбоку, улучив момент, когда оно подняло переднюю правую лапу и оглянулось через левое плечо, потеряв на мгновение равновесие. Зверь упал.

Подняв саблю, я подскочил к чудищу и со всего маху рубанул по глазу.

Зверь вдруг заколотил лапами, взметнулся, сбив меня хвостом с ног, и с ревом бросился в воду.

Истомин-Дитя выстрелил вслед, но чудовище уже скрылось в бурлящей воде.

С саблей в правой и пистолетом в левой руке я побежал к шалашу, возле которого сгрудились перепуганные голые люди.

– Где дети? – закричал я страшно. – Дети где?

Но люди не отвечали, трясясь от ужаса и рыдая.

Детей я нашел в шалаше – один был мертв, весь в крови, другой сидел у стены, обхватив голову руками.

Я рывком поднял его на ноги, взглянул в его лицо и содрогнулся: передо мной был взрослый мужчина дюймов пятнадцати ростом, кривозубый и перепуганный.

Тех, кто не успел сбежать, братья Перелешины связали попарно и погнали в Галич.

За моим конем бежал связанный по рукам гомункул, а Истомин-Дитя бережно прижимал к себе голую девушку, сидевшую перед ним. Кажется, она все еще не понимала, где она и что произошло.

Утром я попытался изложить на бумаге все, что помнил о событиях минувшего вечера, но слова не шли, и я замер с пером в руке, глядя на Истомина-Дитя и девушку, которые спали на полу, завернувшись в огромное одеяло.

Голая нога девушки высунулась из-под одеяла, и я вспомнил вдруг Юту.

Истомин-Дитя поднял голову, моргая спросонья.

– Собирайтесь и ждите здесь, – сказал я. – Загляну к старосте, и поедем.

Алексей Перелешин ждал меня в своей канцелярии.

– Спасибо за сыновей, – сказал он, придвигая ко мне чарку. – Теперь что?

– Сыновья твои и без меня не пропадут, – сказал я. – А я – к брату.

– Белой дороги тебе, Матвей Петрович.

Мы выпили перцовой, закусили требухой.

– А теперь пойдем-ка, покажу тебе пленника.

Я последовал за губным старостой.

Мы спустились во двор, в дальнем углу которого стояло полуутопленное в землю строение.

Губной староста кивнул сторожу, тот открыл дверь.

Крошащиеся от сырости кирпичные ступени вели в подземелье с четырьмя решетчатыми дверями.

Перелешин открыл решетку, но не позволил мне переступить порог. Взял у сторожа фонарь и поднял к потолку.

В углу маленькой камеры лежал тряпичный ком, а весь пол был залит какой-то желтоватой жидкостью.

Я ждал объяснений.

– Это все, что от него осталось, – сказал Перелешин. – Жижа. Желтая жижа. И даже без запаха.

– Собери в бочку и отправь в Москву, все до капли, – сказал я. – Адресат – Ефим Злобин, дьяк Патриаршего приказа, главный следователь по преступлениям против крови и веры. Гриф – «Слово и дело Государево».

Губной староста Перелешин побледнел.

– На всякий случай, – сказал я, – оставляю тебе помощника – Гуннара. Он парень крепкий и хитрый, пригодится…

* * *

Арман де ла Тур,

доктор, аптекарю Атанасиусу Пернату написал:

Как вы знаете, дорогой Атанасиус, я много лет работал бок о бок с доктором Конрадом Бистромом. И хотя разница в годах между нами не очень велика, я всегда считал себя учеником великого мужа и бывал несказанно рад, когда он по доброте душевной называл меня другом и коллегой. Изо дня в день мы трудились в его лаборатории, подчас забывая о еде, питье и сне, будучи всецело погружены в решение грандиозной задачи, завещанной Парацельсом и другими выдающимися умами, посвятившими свою жизнь Ars Magna. Между нами не было разногласий – они начались позднее, когда в доме Бистрома появилась Юта.

Однажды она упала и поранилась (эта маленькая крестообразная отметина до сих пор различима на ее лбу). Рана была незначительной, девочка вскоре утешилась. А поскольку у нас осталось немножко ее крови, доктор Бистром решил использовать ее в нашем очередном опыте.

И именно благодаря этим нескольким каплям наш эксперимент оказался чрезвычайно удачным.

Образовавшееся в результате опыта существо выросло здоровым и довольно развитым умственно.

Мы были так обрадованы, что даже дали имя гомункулу – Новус.

Разумеется, мы решили повторить опыт. Девочка на удивление легко пережила процедуру забора крови, а мы убедились, что ее кровь лучше всего подходит для наших целей.

Воодушевленные успехом, мы работали не смыкая глаз и не покладая рук, и с каждым опытом, как нам казалось, стремительно продвигались к цели.

Мы были так увлечены своим делом, что перестали обращать внимание на все, что не относилось к науке, и когда слуги сообщили, что убита кухарка Конрада, а Новус пропал, поначалу даже не поняли, о чем идет речь. Вдобавок сбежали остальные гомункулы – затерялись, растворились в огромном городе.

Вот тогда-то учитель и открыл мне тайну Юты, рассказав, при каких обстоятельствах она появилась в его доме.

Я знал об этом в самых общих чертах, но даже после того, как Конрад поведал детали, не мог понять его тревоги.

Судя по его рассказу, родители девочки были людьми благородного происхождения, христианами, а значит, нашим опытам ничто не угрожало.

Ранее мы использовали сперму и кровь людей, мягко говоря, случайных, чем и объяснялись наши неудачи: кровь убийцы, несомненно, порождает убийцу.

Что касается Новуса, то у нас, с одной стороны, не было твердой уверенности в его причастности к убийству кухарки, а с другой стороны – о причинах его бегства мы могли только гадать.

Доктор же Бистром настаивал на прекращении опытов с участием дочери, поскольку, по его словам, высокое происхождение родителей не обязательно связано с благородством их помыслов и деяний.

Мы заспорили о роли спермы и крови в формировании характера гомункулов (я убежден в примате крови), и этот ученый спор самым странным и прискорбным образом привел к тому, что Конрад Бистром отказал мне от дома.

Боюсь, что Конрад просто не захотел делиться успехом и под надуманным предлогом избавился от меня: величие ума и благородство помыслов, как вы знаете не хуже меня, далеко не всегда совпадают.

Знаю, что вскоре у него появился другой ученик – некий Георгий, чрезвычайно способный юноша, который вызывал у Конрада Бистрома восхищение, но больше мне ничего не ведомо.

Сам я оставил Ars Magna, пребывая ныне с нею в платонических отношениях. Врачебная практика занимает все мое время, позволяет сводить концы с концами и даже понемногу откладывать на черный день.

Но недавно все изменилось.

Менее полугода назад ко мне обратился некий человек, посредник, с рекомендацией от Конрада Бистрома, который просил меня приобрести для него немного свежей крови.

Я был так обрадован, надеясь на возобновление наших отношений, что без раздумий и колебаний выложил кругленькую сумму за сосуд.

Шло время, а за кровью никто не приходил.

Опасаясь, что она утратит свои качества, я обратился к доктору Бистрому с письменной просьбой, чтобы он прислал человека, который забрал бы кровь.

Ответа, однако, не последовало.

А посредник появился снова, и я был вынужден опять купить кровь, поскольку в случае отказа этот человек пригрозил выдать меня властям.

Мне приходится покупать кровь, которая якобы предназначена доктору Бистрому, но остается невостребованной. Мои сбережения тают, запасы крови увеличиваются, и все чаще мне кажется, что я попал в лабиринт, из которого нет выхода. Не понимаю, почему эти люди – а я убежден, что посредник действует не в одиночку, – почему они выбрали меня. Если таким странным образом они хотели разжиться за мой счет, то цели своей добились: я на грани разорения.

Но больше всего меня занимает другой вопрос, а именно: имеет ли доктор Бистром отношение к этой афере?

И не могли бы вы, дорогой Атанасиус, с присущим вам тактом спросить об этом Конрада?

Поверьте, ответ для меня очень важен.

Иногда мне хочется встретиться с доктором Бистромом лицом к лицу, но, боюсь, он этого вовсе не желает и не откроет мне дверь.

Порой же мне кажется, что лучшим выходом из этого затруднения будет чистосердечное признание. Броситься в ноги Патриарху, рассказать ему все, повиниться, воззвать к милосердию…

Я в растерянности, я в отчаянии.

Уповаю на вашу помощь, дорогой Атанасиус, и да пребудет с нами Великий Архитектор Вселенной.

Врата восьмые,

из которых появляются апокрифические евангелия, двадцать шесть сосудов с темной жидкостью, Катехон Вселенной, желтоватая субстанция без запаха, агенты лютого Сатаны, Черная Луна, сердце бунта и царь скоморохов

Филарет,

Великий Государь и Патриарх всея Руси, архиереям Русской православной церкви написал:

О Катехоне

Апостол во Втором послании Фессалоникийцам говорит о невозможности наступления конца света, пока не «взят от среды удерживающий (κατέχων)» (2:7).

Святой праведный Иоанн (Сергиев) считает Катехоном (Удерживающим) царей всея Руси: «Да, чрез посредство Державных Лиц Господь блюдет благо Царств земных и особенно блюдет благо мира Церкви Своей, не допуская безбожным учениям, ересям и расколам обуревать ее, – и величайший злодей мира, который явится в последнее время, – антихрист – не может появиться среди нас по причине самодержавной власти, сдерживающей бесчинное шатание и нелепое учение безбожников. Апостол говорит, что дотоле не явится на земле антихрист, доколе будет существовать самодержавная власть» (Второе послание Солунянам).

Блаженный же Феодорит и святой Фотий, как известно, подразумевают под Удерживающим благодать Святого Духа, которая будет отнята у людей за всеобщее озлобление и оскудение любви.

Вы спрашиваете, какое же толкование Апостола о Катехоне считать правильным.

Правильными следует считать оба толкования, имея в виду, что Самодержавие является Катехоном до тех пор, пока на нем возлежит благодать Святого Духа, призывающего принимать жизнь и как дар, и как вызов, соответствуя исторической ответственности, возложенной на нас Господом.

О бороде

Следует исходить из того, что наш народ до сих пор считает, будто форма и содержание могут существовать по отдельности, а потому соблюдение законов и правил полагает необязательным, ссылаясь на рвение в вере.

Поэтому мы вынуждены постоянно напоминать ему о единстве внешнего и внутреннего и, руководствуясь принципом Цицерона «Salus populi suprema lex esto»^[15], следить за тем, чтобы крещеные мужчины обязательно носили бороды.

Долг наш – следовать завету Всевышнего, который через Моисея повелел людям Израиля: «Не обсекайте бороды вашей» (Лев. 19:27), то есть не брейтесь и стрижку не делайте на головах ваших, подобно народам, которые прокляты, уклонившись от заповедей Божьих (Пс. 118:21, Втор. 11:28).

О театре вообще и о масках в частности

Кто прячет истинное свое лицо под маской, тот лжец и слуга величайшего из лжецов – дьявола. Можно ли иметь дело с маской царя Эдипа, которую держит в руках актер, говорящий не своими словами, а словами, выдуманными другим человеком и приписанными им царю Эдипу? И можно ли иметь дело с актером, который выступает не как личность, но как per sona – звук, исходящий из прорези маски и лишь подобный человеческой речи?

Ответы слишком очевидны.

И не будем забывать, что Самозванец был шутом, скоморохом, актером, который пролил чужой крови больше, чем Ирод.

О занимательном чтении

Я полностью согласен с доктором Петером Кином, который считает, что «от романов уму пользы мало. За удовольствие, которое они, может быть, и доставляют, надо платить с лихвой: они разлагают и самый лучший характер. Учишься вживаться во всяких людей. Находишь удовольствие в непрестанной суете. Растворяешься в персонажах, которые тебе нравятся. Каждая точка зрения делается понятной. Покорно задаешься чужими целями и надолго упускаешь из виду свои собственные. Романы – это клинья, которые пишущий актер вбивает в цельную личность своего читателя. Чем лучше он рассчитает клин и сопротивление, тем расщепленнее останется личность. Романы государство должно было бы запретить».

Однако решение этой проблемы оставляю на усмотрение иереев, поскольку даже среди апокрифических евангелий встречаются полезные произведения (например, евангелие от Иуды), которые Церковь допускает к домашнему чтению, поскольку они не только развлекают, но и обладают немалым религиозно-педагогическим потенциалом.

Когда-нибудь число и сила соблазнов возрастут, и мы окажемся перед новыми вызовами, но сегодня мы должны помнить главное: России не следует слишком спешить с собственным возрождением.

* * *

Михаил Жолобов,

московский дворянин, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

Вчера городовые стрельцы были вызваны на пожар, случившийся в доме доктора де ла Тура. Общими усилиями пожар удалось потушить.

При осмотре дома обнаружен труп доктора. У него отрезан язык и выжжены глаза.

Соседи сообщили, что по ночам к доктору приходили некие подозрительные личности с небольшой поклажей, но, поскольку никаких буйств и безобразий не замечалось, никто не придавал этому значения.

В доме доктора также найдены двадцать шесть стеклянных сосудов с темной жидкостью, напоминающей свернувшуюся кровь, а также книги по астрологии, алхимии, хиромантии и т. п.

Кровь, книги и рукописи арестованы.

Копия – Ефиму Злобину, дьяку Патриаршего приказа, главному следователю по преступлениям против крови и веры.

* * *

Боярин Федор Шереметев

боярину князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, судье Стрелецкого приказа, написал:

Гриф «Лично в руки»

Афанасий Васильевич, ты наверняка уже знаешь о вчерашнем чрезвычайном происшествии в Коломенском, а я тебе хочу рассказать, как оно было на самом деле.

Часа за два до вечери государь с Анисимом Радзишевским гулял по берегу реки. Бояре следовали поодаль, поскольку Радзишевский докладывал государю о тайных делах в Путивле, а также о планах строительства плотины и прудов в дворцовом селе Рубцове.

Когда же государь и сопровождавшие его лица стали подниматься к Вознесенской церкви, в небе появились две огромные птицы. Они вынырнули из стоячего облака и устремились к нам. И, когда они спустились, оказавшись над нашими головами, мы поняли, что это не птицы, а люди в птичьих костюмах или, может быть, в доспехах, напоминающих птичье оперение. Тот, что ростом был поменьше, вытянул руку вперед – в ней был пистолет – и выстрелил.

Пуля предназначалась государю, но Артемий Радзишевский успел оттолкнуть царя, а потом, схватив за руку, увлек за собой вверх по склону холма.

Ты знаешь, что у государя больные ноги, он ходит с трудом, и, может быть, нападавшие на это и рассчитывали.

Первый стрелок отлетел в сторону, уступая второму, вооруженному двумя пистолетами, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы московский дворянин Петр Пушкин Черный (Толстой) не вырвал у ближайшего стрельца мушкет и не выстрелил в нападавшего. Крылатый стрелок рухнул наземь, а его подельник взвился к небесам и исчез.

Тело птицы передали для исследования Анисиму Радзишевскому и государевым докторам, ждем результатов.

Прискорбное событие, и оно вдвойне прискорбно, что за охрану государя вчера отвечали твои стрельцы, князь Афанасий Васильевич, а спас царскую особу дворянин Пушкин, который случайно оказался рядом со стрельцами. Ни один из твоих людей, князь, не пришел на помощь царю – все только в ужасе таращились на чудо, свалившееся с неба.

Мы слышим о королях польских и шведских, французских и германских, будто они ходят всюду с малой охраной, экономя на расходах. Это их печаль. Но охрана Божьего помазанника и бога земного – государя всея Руси, Катехона Вселенной, волею которого меняются границы царств и времен, – должна гореть рвением так же истово и неустанно, как наша вера в Господа Вседержителя, и испепелять врагов трона, как Господь испепеляет нечестивых.

Я уже сообщил государю и патриарху, что князь Лобанов-Ростовский принимает все меры к недопущению каких бы то ни было покушений на их царские величества, а в тех случаях, когда это необходимо, ему предоставлено право привлекать к охране царских особ черных стрельцов и шотландскую гвардию.

Полагаю, именно таковы твои действия и помыслы, дорогой Афанасий Васильевич.

Государь наградил дворянина Пушкина Черного. Уверен, князь, что ты тоже найдешь способ отблагодарить верного царева слугу.

* * *

Анисим Радзишевский,

главный инженер Пушечного двора, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу докладывает:

Летательный аппарат и летчик, как выяснилось, представляют собой одно целое, поэтому мне и доктору Валентину Бильсу пришлось заниматься исследованием бок о бок.

Летательный аппарат довольно прост – маховые крылья и стабилизирующее оперение, сделанные из металла, который напоминает железо с низким содержанием углерода. Рычаги и суставы выкованы из высокопрочной стали.

Тщательное изучение летательного аппарата и летчика привело нас к выводу, что существо, управлявшее аппаратом, не в состоянии довести скорость его передвижения до той, которую мы наблюдали во время инцидента в Коломенском. Костно-мышечная система существа слишком слаба даже для того, чтобы поднять аппарат в воздух. Для этого требуется мощный двигатель, и следы его доктор Бильс обнаружил в организме летчика в том месте, где у людей находится сердце. Энергия, вырабатываемая этим двигателем, по медным трубкам и через рычаги передается на летательный аппарат.

Однако изучение устройства двигателя оказалось невозможным, поскольку тело летчика в течение получаса распалось, превратившись в желтоватую жидкую субстанцию без запаха, а вместе с телом разрушился и двигатель, сделанный, видимо, из вещества, о котором мы пока даже не догадываемся. Мы не смогли установить ни изготовителя этого аппарата, ни личности пилота.

Исходя из фактов, которыми мы сегодня располагаем, можно сделать вывод: и изготовитель этого орудия убийства, и летчик – несомненные агенты лютого сатаны и преследуют только злые цели, обладая при этом знаниями и навыками, которые превосходят все, что известно современной науке. Это делает их чрезвычайно опасными для трона, веры и человечества, так как эти люди находятся за той гранью, которая отделяет непознанное от непознаваемого.

* * *

Ангел Звонарев

на полях семейной Библии написал:

Мы не виделись много лет, и в первую минуту я не узнал брата. Передо мной стоял высокий крепкий мужчина с сединой в бороде, с недоверчивым и проницательным взглядом, привычный к жизни во лжи ради правды и готовый в любой миг пустить в ход оружие.

Мы стояли в гостиной друг против друга в замешательстве, как вдруг брат присел на корточки у большого глобуса, сунул руку под столик, стоявший рядом, достал крошечный ключик, вставил в круглую дырочку на стойке, повернул, подмигнул мне, и глобус вдруг дрогнул и пришел в движение под тихую мелодичную музыку.

А я-то всегда думал, что ключ потерялся.

– Маттео…

– Анджело…

Мы обнялись, и словно и не было двух десятилетий разлуки, пролегших между нами, как мне было показалось, непреодолимой пропастью.

Я велел принести вина, и мы провели остаток вечера в приятной и душеполезной беседе. Брат с сочувствием выслушал историю о том, каких трудов мне стоило сохранить наше скромное поместье, утвердиться в роли единственного врача в округе, удачно выдать замуж дочерей и пристроить сыновей. О себе он рассказывал мало. Мы выпили за турчанку Айку, которая скрашивала одиночество нашего отца, когда он потерял жену, нашу мать, а потом за внучку Айки – Анимулу Бландулу, которая скрашивает мое одиночество, и отправились спать.

У меня не хватило духу последовать совету брата и отвести дворянину Истомину-Дитя и его подруге покои подальше от наших, поэтому почти всю ночь пришлось слушать их вопли. Мне показалось, что он кричал громче, чем она. Что ж, зато я понял, почему брат назвал этого дворянина петухом: post coitum omne animale triste est, nisi gallus, quis cantat^[16].

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Вечером, накануне отъезда из Галича, когда девушка пришла в себя, мы допросили ее, и она рассказала о себе все без утайки.

Луня была младшей в семье вдовы, едва сводившей концы с концами. Года два назад у девушки проявились признаки лунатизма, напугавшие мать и соседей. Тогда-то Лушу и прозвали Луней. Сама она ничего не помнила о своих ночных похождениях. Несколько раз развратные мужчины пытались воспользоваться ее беспомощностью и беспамятством, но Бог спас. Деревня отвернулась от их семьи. Мать пыталась пристроить Луню в дом одного богатого дворянина, но тот отказал, узнав о болезни. Когда пришло время жертвоприношения, мать сама выдала дочь на съедение чудовищу.

На следующий день я встретился с губным старостой, после чего мы сели в повозку и отправились к брату. В поместье прибыли к вечеру.

Утром я встал раньше всех, долго молился перед образом Спаса, освобождаясь от мрака, который все чаще проникал в мою душу.

Призраки, убийцы, серебряные монеты с загадочными надписями, смерть Ксении Годуновой, торговцы кровью, заговорщики, князь-невидимка с нелепым скоморошьим именем Жуть-Шутовский, а теперь еще и это чудовище – гигантский слизняк с утиными лапами и крокодильей пастью – всё это было как-то связано, но я не видел целого и цели, которую все эти гады преследовали.

В Москве назревали страшные события, но кто нанесет удар и кто станет жертвой – это оставалось загадкой.

Судя по всему, кир Филарет подозревал заговор с целью уничтожения царской семьи, и если это так, то мое место было в столице, а не в костромских лесах. Но я не мог все бросить и уехать. И что-то мне подсказывало, что происходящее здесь связано с Москвой, но каким образом – я не понимал.

Вечером брат сказал, что выкупил поместье Отрепьевых, но года два туда не заглядывал, хотя надо бы: ходили слухи, будто по ночам там бесчинствует нечистая сила. Хорошо бы познакомиться с этими чертями, кем бы они ни были.

После молитвы, которая принесла явное облегчение, я заглянул в кабинет отца.

В полумраке поблескивали золотые надписи на корешках книг, хранившихся в шкафах, которые стояли в простенках между окнами. «Сумма о творениях» Альберта Великого, «Книга о внутренней сущности различных природных созданий» Хильдегарды Бингенской, «Парагранум», «Парамирум», «Книга о нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах, гигантах и прочих духах» Парацельса, «Большой труд», «Меньшой труд» и «Третий труд» Роджера Бэкона, «Салернский кодекс здоровья» Арнольда из Виллановы, «Astronomica» Манилия, «О тайной философии», «О тщете и ненадежности наук и искусств» Агриппы Неттесгеймского, «Великое искусство» Раймонда Луллия, «Поймандр», «Изумрудная скрижаль», «Aureum Vellus» Соломона Трисмозина, травники Томаса де Кантипрато, Леонарта Фукса, Адама Лоницера, Иеронима Бока…

На столе лежал русский травник, открытый на статье о траве воронье око, которая «растет по опушкам у пашен в пясть, листьев четыре-пять вперекрест, а посреди них черная ягода, корень тонкий и белый. Хорошо ее битому пить, пить от коросты и чирьев, а корень полезен зубам; ягоду съесть с утра – не бояться порчи, корень полезно пить в молоке и с медом, а у кого не стоит – тоже хлебай в молоке».

Но нас с Юшкой когда-то интересовали совсем другие книги – «Тирант Белый» и «Амадис Гальский», «Иосиф Аримафейский» и «Тристан и Изольда», «Ланселот» и «Персеваль», «Роберт Дьявол» и «Прекрасная Магелона», «Роман о Трое» и «Роман о Фивах», которые рассказывали о приключениях, чудесах и сражениях.

Отец хранил их в маленьком шкафчике и всякий раз, когда выдавал их нам, заставлял поклясться, что перед чтением мы вымоем руки с мылом, а после – трижды прочтем «Отче наш».

Поскольку Юшка не владел ни итальянским, ни французским, ни немецким, ни даже латынью, я переводил вслух, иногда досочиняя события, а иной раз и Юшка давал волю фантазии…

Однажды Юшка вдруг остановил меня – мы читали о подвигах Александра Македонского – и прошептал: «Не хочу… не хочу быть человеком…»

Тогда я испугался, а сейчас думаю, что скорее всего он хотел сказать: «Не хочу такой жизни, когда известно всё наперед, не хочу быть как все».

Впрочем, быть может, я ошибаюсь.

Среди наших книг были сочинения, содержавшие народные сказки о детстве Иисуса и Богородицы, легендарные биографии Понтия Пилата и его жены Клавдии Прокулы, в общем, апокрифы, дозволенные церковью для домашнего чтения.

Юшка был очарован этими историями, очеловечивавшими персонажей Священного Писания, а особенно – историей о той части жизни Иуды, которая предшествовала его встрече с Христом.

Согласно этой биографии, он был сыном Рувима-Симона и Цибореи из Иерусалима. В ночь зачатия женщина увидела вещий сон, в котором ей открылось, что ее сын станет злодеем и причиной гибели иудейского народа. Перепуганные родители уложили младенца в осмоленную бочку и пустили в море. Волны прибили бочку к острову Скариот, бездетная царица которого взяла мальчика на воспитание. Однако вскоре у нее родился сын, и ревнивый Иуда стал всячески обижать малютку. Выведенная из себя его выходками, царица открыла Иуде, что он всего-навсего приемыш. Стыд, отчаяние и ненависть толкнули Иуду на убийство царевича, после чего он бежал с острова Скариот в Иерусалим и поступил на службу к Понтию Пилату. Рядом с дворцом римского прокуратора находился сад Рувима-Симона, где зрели яблоки, вызывавшие у Пилата вожделение. Будучи не в силах устоять перед искушением, прокуратор попросил Иуду украсть эти яблоки. Рувим-Симон поймал вора, между ними завязалась драка, в ходе которой Иуда убил отца. Понтий Пилат подарил Иуде всю собственность убитого и женил его на вдове. Спустя несколько лет, случайно узнав из причитаний Цибореи правду о своем происхождении, Иуда покинул ее дом и отправился к Иисусу, чтобы получить от него отпущение грехов…

Юшка был заворожен этой сказкой, она поразила его в самое сердце. Много раз он разыгрывал эту историю, с необыкновенным воодушевлением выступая в роли Иуды – рыжего некрасивого мальчика, сироты, злодейски брошенного родителями, беспомощного малыша, доверившегося бездетной женщине, юноши, обманутого лицемерной сучкой – царицей Скариотской, зрелого мужчины, преданного коварными и жестокими богами…

Однажды, когда мы остались вдвоем, он вдруг снял рубашку и велел приложить руку к его груди. Я потрогал странные бугорки, образовывавшие на его груди фигуру креста, и Юшка шепотом сказал, касаясь губами моего уха, что это тайный знак – царский крест, врощенный под кожу.

Отвращение было так велико, что меня вырвало.

– Маттео…

Я оглянулся: в дверном проеме стоял брат.

– Чем же ты так озабочен, Маттео? – спросил Ангел, сведя брови на переносье. – Прошлым или будущим?

И тут я решил – это был безотчетный порыв крови – рассказать брату все.

– Сядь, Анджело, – сказал я, опускаясь в кресло, – и будь очень внимателен.

Я рассказал брату о загадочной смерти инокини Ольги, убитой в суздальском монастыре, и о монете, зажатой в ее руке, о нападении призраков, об оживших мертвецах и убийствах, о торговцах кровью и подозрениях Филарета, о схватке с озерным ящером и желтой лужице, в которую превратился гомункул, наконец о бумагах отца, в которых мог быть упомянут Георгий, называющий себя нашим братом…

– Бумаги отца не сохранились, – сказал Ангел. – Сам понимаешь, какие были времена…

– А остальное? Что ты думаешь об остальном?

Ангел долго молчал.

– Отец учил нас полагаться в равной степени на здравый смысл и силы правильной магии, – наконец проговорил он. – Он был мудрым человеком. Он ведь не ошибся, когда составлял гороскоп Юшки Отрепьева… Помнишь? Основанием Паруса является Юпитер, а направление вершины мачты Паруса – Уран в седьмом доме, при этом Уран находился в стационарной фазе… уникальный человек случая, умеющий продлевать счастливое время…

– Кажется, – сказал я, – там было еще что-то о черной луне и служении злу…

– Человек, находящийся под влиянием черной луны, служит злу, но, когда она уходит, он способен на добрые дела.

– Пока не вижу смысла во всем этом…

Но Ангел не дал мне договорить.

– То, что ты рассказал, предвещает большие беды, – сказал он. – Мы можем попытаться понять, кто является сердцем бунта. Не знаю, поможет ли тебе это знание, но лишним оно не будет. У заговора есть вдохновители и руководители, но мы можем найти того, кто дает им силу… согласен?

Я пожал плечами.

– Ну и славно, – сказал Ангел. – А теперь пойдем завтракать.

Незадолго до полудня брат позвал меня в павильон, стоявший в глубине сада. Когда-то отец предавался здесь уединению, занимаясь науками, и здесь же много лет назад он лечил от леворукости Юшку Отрепьева.

В павильоне было чисто, тепло и сухо, колбы и реторты сверкали, тигли были начищены, на полках аккуратно расставлены большие и маленькие сосуды с химикатами и заспиртованными уродами.

Весь дальний угол павильона занимали картины с изображениями птиц, птичьих крыльев. Рядом на шнурах с потолка свисали чучела птиц и их модели, выполненные из дерева и металла. Особенно угрожающе выглядела человеческая фигура, выточенная из дерева, с большими железными крыльями за спиной. Было в ней что-то хищное, страшное.

Поймав мой взгляд, брат с улыбкой пожал плечами, как бы желая сказать: «Чем только не займешься, чтобы убить время в деревенской глуши».

– Я часто работаю здесь, – сказал Ангел, жестом приглашая меня к небольшому столу, который стоял в углу. – А сейчас – к делу…

– Я думал, лучшее время для магии – ночь, – сказал я, усаживаясь за стол, на котором стояла медная чаша, наполненная какой-то белой жидкостью.

– Магия – порождение и инструмент вечности, что ей наше время!

Ангел задернул шторы на окнах, погасил светильники, оставив зажженной только маленькую свечку в дальнем углу лаборатории, и сел напротив.

– Теперь ты должен сосредоточиться, – сказал он. – Это очень важно, Маттео. Опусти руки в чашу, закрой глаза и попытайся избавиться от посторонних мыслей. Постарайся думать только о деле, которое привело тебя в Галич. Вспоминай – порядок неважен – о смерти Ксении Годуновой, о призраках, которые пытались убить тебя у ворот твоего дома… о серебряной монете, которая была зажата в руке монахини… о беседе с Филаретом… о схватке в притоне… о чем думал по пути в Галич… о диких плясках на вершине холма у озера… о чудовище…

Голос его становился все глуше, и вскоре я впал в полусонное состояние. Перед глазами плыли смутные образы, принимавшие форму то утиной лапы чудовища, то белоснежной ножки Луни, высунувшейся из-под одеяла и заставившей меня вспомнить о Юте… низкий сводчатый потолок подвала, маленькое тело мертвой инокини Ольги на плите льда, присыпанной песком, с паклей во рту и скрещенными на груди руками, одна из которых была сжата в кулак… монета с портретом Самозванца на аверсе и надписью на реверсе «Amore saucius»… пленен любовью… вспышка света, выхватившая из темноты лицо старика, направившего на меня пистолет… кровь, много крови… дети, дети, дети… брохо чудовища, волочащееся по песку… жуткая маска с прорезями для глаз и рта… влажная ночная птица… слизь… улыбка Юты… костры… всюду огонь…

Я открыл глаза.

Брат смотрел на меня в упор, шевеля губами.

Опустив взгляд, я вздрогнул: жидкость, в которую были погружены мои руки, стала темно-красной.

– Женщина, – прошептал Ангел. – Не знаю, кто она, и не вижу ее, но это женщина… невинное существо, порождающее смерть и разрушения… она всему начало и конец…

– Что это значит, Ангел? – спросил я, стараясь не смотреть на свои руки. – Кто эта женщина?

– Не знаю. – Он покачал головой. – Ясно одно: сердце бунта – сердце женское.

– И это все?

– Пока все.

На меня навалилась усталость, я еле шевелил языком.

– Но мне надо знать, кто она, Ангел, я должен…

– Сейчас ты должен отдохнуть, – сказал брат, помогая мне встать. – Ты потратил столько сил… может, прислать к тебе Козочку? Милая девочка и умелая bocchinara…^[17]

Но мне было не до Козочки.

С трудом добравшись до спальни, отведенной мне хозяевами, я рухнул в постель и мгновенно уснул.

За ужином Ангел был оживлен, много шутил, вспоминая наши детские проделки.

– Наш Матвей был таким фантазером, – говорил он, обращаясь к Истомину-Дитя и Луне, которые сидели напротив. – Уверял всех, что благодаря книгам отца научился превращаться в птицу…

– Но я действительно научился! А вот ты попытался силой взгляда передвинуть хрустальную вазу и разбил ее на мелкие кусочки.

Ангел развел руками.

– Что было, то было.

Луня улыбалась и краснела: она никак не могла привыкнуть к тому, что ей разрешили сидеть за одним столом с мужчинами.

Целительный сон вернул мне силы, и я хотел поскорее приступить к делу.

– Так ты ни разу не бывал в поместье Отрепьевых? – спросил я.

– Когда покупал, заехал как-то… – Ангел посерьезнел. – Но я бы поостерегся заявляться туда на ночь глядя. Говорят, по ночам там собираются какие-то люди… дом заброшен, обветшал… сам понимаешь, само имя Отрепьевых пугает соседей…

– Ну, этот страх помог тебе купить поместье за бесценок, не так ли?

– Это у вас в Москве денег не считают, а здесь каждая копейка на счету!

Я взглянул на Истомина-Дитя – он кивнул.

– Рискнем, – сказал я. – Если к утру не вернемся…

– Я могу дать вам своих людей, – сказал брат, – но поручиться за их смелость не могу…

– Справимся, – сказал Истомин-Дитя. – Со змеем справились и с этими справимся.

– А ты уверен, что это был змей, а не дракон? – спросил Ангел. – Видишь ли, принято считать, что у дракона четыре лапы, а у змея – две, и еще у дракона есть крылья, каковых у змея, как правило, не бывает…

– У тебя есть святая вода? – перебил я брата. – Нам бы с собой немного…

Ночь была лунной, в воздухе кружили редкие снежинки, стук копыт наших коней звучал сухо, отчетливо.

– Не суди строго, – сказал Истомин-Дитя, когда мы отъехали версты на две от дома Ангела, – но за каждым кустом мне мерещатся маленькие человечки…

– Может, и не мерещатся, – сказал я, глядя на тени, бежавшие за кустами, но не повторявшие наши движения. – Будь начеку.

Истомин-Дитя вытянул руку, показывая на огоньки в лесу, двигавшиеся в том же направлении, что и мы, но я промолчал.

Дорогой к поместью Отрепьевых не пользовались много лет – она едва угадывалась среди будыльев пожухлой травы, разросшегося ивняка и поваленных вязов.

– Значит, ты все-таки умеешь превращаться в птицу, – сказал Истомин-Дитя.

Я промолчал, сделав вид, что не расслышал его слов.

Наконец заросли расступились, и мы оказались у подножия отлогого холма, на вершине которого, среди старых ветел и дубов, угадывались очертания заброшенного дома.

– Жди во дворе, – сказал я. – Держи оружие наготове, коней не привязывай. Войдешь в дом, только если я позову.

Мы спешились, я бросил поводья Истомину-Дитя и двинулся к дому, левой рукой прижимая к бедру ножны, а правую положив на рукоять пистолета, торчавшего за поясом.

Окна зияли черными провалами, дверь висела косо, держась на веревке, привязанной к вбитому в притолоку крюку.

На двери было грубо намалеван треугольник со скошенной вершиной, к которой был пририсован кружок.

Дурацкий колпак с бубенчиком.

Такой же знак я видел на двери притона, где был застрелен Якшай, убийца и торговец кровью.

Ветхое крыльцо отозвалось на мои шаги таким отчаянным воплем, будто было живым существом.

Откинув дверь и оставив ее открытой, я достал из-за пазухи небольшой фонарь, зажег свечу и медленно двинулся по коридору в глубь дома.

Из темноты тянуло запахами плесени, гнили и дерьма. Видать, сюда и впрямь время от времени заглядывали какие-нибудь бродяги, странники или разбойники.

Краем глаза я следил за дверями, выходившими в коридор, но в доме царила тишина.

В большой комнате с провалившимся потолком по углам висели летучие мыши.

Когда-то здесь по праздникам зажигали много свечей перед красочным иконостасом – старинным, доставшимся от прапрадеда, и Юшка взволнованным голосом читал молитву, читал так проникновенно, с таким чувством, что у моего отца на глазах выступали слезы. Потом все садились за стол, взрослые чокались чашами и церемонно кланялись друг другу, прежде чем выпить, а мы, дети, с нетерпением ждали, когда же подадут жареного поросенка, украшенного золотыми цветами и лентами…

В углу комнаты темнел проем, откуда доносились странные звуки: шипение, бульканье, щелчки.

По скользким деревянным ступеням я спустился на звук, в погреб, который был вовсе не погребом, а настоящей лабораторией, фабрикой, причем довольно большой.

На широких столах в колбах и ретортах пузырилось какое-то варево, по стеклянным трубкам жидкости поступали в железный бак, вмурованный в стену.

Стены и пол дрожали мелкой дрожью, снизу доносились странные звуки – журчанье, чавканье и стоны.

На одном из столов я заметил знакомый предмет – это была лупа в роговой оправе, точно такая же, как у нашего отца.

Взяв лупу в руку, я всмотрелся в инициалы на ободке: P. Z.

Эта лупа принадлежала Петру Звонареву, Pietro Zonarini.

Значит, Ангел солгал мне, сказав, что бывал в этом доме лишь однажды.

Мне стало не по себе.

С детства не люблю подвалы, погреба, вообще любые подземелья: мне почему-то казалось, что там я непременно столкнусь с огромными пауками, а пауков я боялся больше всего на свете.

Но так уж сложилась жизнь, что в подземельях мне приходилось бывать очень часто, и никаких пауков я там не встречал.

А тут – тут этот страх ни с того ни с сего напал с такой силой, что я не мог ему противостоять.

Сунув лупу в карман, я быстро взбежал по лестнице и остановился в дверном проеме.

Сверху доносились тихие голоса, и я замер, прислушиваясь, а потом двинулся к лестнице, которая вела наверх, на женскую половину.

– Смелее, гость! – проговорил кто-то в темноте. – Да поосторожней на лестнице – предпоследняя ступенька ненадежна.

Я поднялся в комнату, посреди которой у стола спиной ко мне сидел мужчина в шубе и шапке. Перед ним горела свеча, стояли полуштоф и два стакана мутного стекла.

– Кто ты? – спросил я, взводя курок пистолета. – Твое имя!

Он повернулся ко мне – лицо его тонуло в темноте – и сказал:

– Князь Жуть-Шутовский. Выпей со мной вина, гость.

Я сел на лавку спиной к стене и поставил фонарь на стол.

Мужчина разлил вино по стаканчикам, наклонился к свече и проговорил со смешочком, который я тотчас узнал:

– Твое здоровье, Матвей Звонарев!

– Любимчик! – воскликнул я.

– Был Любимчик – стал князь. – Он выпил вина. – Бери выше – царь! Царь скоморохов! Глумарх!

– Знавал я одного скомороха, который стал царем, да скоро помер…

– Скоро помер, но зато поцарствовал!

– Только ненормальный сейчас решится пойти на Москву…

– А я и есть ненормальный, – сказал Жуть-Шутовский, хихикая. – Тронутый! Знаешь, Матвей, как оно бывает… Все люди стоят в ряд, и какая-то рука трогает их по очереди, пока не коснется тебя. Коснется, застав врасплох. Настоящее бытие человека, Матвей, начинается, когда он ощущает себя тронутым врасплох. Ну или просто – тронутым. Понимаешь? Затронут – значит, взят, запятнан, потерял неприкосновенность и чистоту. И вдруг просыпаешься, чтобы осознать, почувствовать себя собой – через эту потерю, ловя первое обращенное к себе слово: «Надо же, как вывалялся дурак». Ты не в состоянии даже огрызнуться, плюнуть и жить совсем отдельно, потому что с этой минуты ты всем существом оказываешься вплотную к себе, и это непоправимо. Что же ко мне придвинулось и давит? Вначале был другой. «Я» существую в сплошном страдательном залоге, определяясь действиями другого, который – дотянулся и впечатал. То есть начертал, написал, и эти буквы горят на мне стигматами имени собственного. Вот в чем причина моей зависти: я не хочу быть человеком…

Я вздрогнул.

– Ну не хочу, – продолжал царь скоморохов, – а хочу быть ничем… чтобы всё вместить, чтобы вознестись, Матвей, вознестись выше земли, выше судьбы… хоть на минуточку, Матвей, а там хоть трава не расти!..

И снова захихикал.

Я сидел на лавке, не сводя взгляда с его голого подвижного лица с черными дырками вместо глаз, и лихорадочно соображал, как мне поступить: убить его на месте или попытаться арестовать, бежать или звать на помощь, – и чувствовал, как сгущается в комнате тьма, в которой копошатся какие-то мелкие существа, подступающие ближе, ближе, готовые накинуться, впиться зубами, убить…

– Люди видят скоморохов, – продолжал царь скоморохов, – и начинают смеяться и приплясывать, а когда шуты вдруг выхватывают ножи и начинают всех вокруг резать и бить, уже поздно… никто ничего не понимает, теряется и гибнет…

– Господь моя крепость и сила, – сказал я, поднимаясь и поднимая пистолет. – Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву; но он прошел, и вот нет его; ищу его и не нахожу…

Жуть-Шутовский отпрянул, свеча упала и погасла, я выстрелил наугад и бросился к лестнице, но навстречу мне ползла бурлящая толпа нечисти, какие-то рожи, локти, колени, пасти, клювы, хоботы, и я метнулся к окну, прыгнул, упал, откатился, вскочил на ноги и выхватил второй пистолет.

– Я здесь! – закричал Истомин-Дитя. – Они везде!

Я подбежал к нему, встал спиной к его спине, но силы были неравны – изо всех окон, из всех щелей лезли маленькие голые существа, сливавшиеся в массу, которая окружала нас плотным кольцом, отрезая путь к воротам.

Вытянув перед собой правую руку, я приказал ей повиноваться мне, как стихии и твари повинуются Творцу, и да отступит зло, маран афа, и рука стала твердеть, костенея и покрываясь перьями, я втянул голову в плечи, схватил Истомина-Дитя, открыл клюв, закричал страшно, подпрыгнул и взлетел выше ветел и дубов, окружавших дом, развернулся и ринулся вверх, вверх, в черное ледяное ничто…

Врата девятые,

из которых появляются бездомные скитальцы, вражеские крылатые снаряды, перверсивные озарения, гений компромисса, демон власти, Русское Древо и птичий коготь на правом мизинце

Григорий Званцев,

московский дворянин, губной староста, окольничему Степану Проестеву, главе Земского приказа, доносит следующее:

В сараях у церкви Косьмы и Дамиана в Шубине городовыми стрельцами по доносу были обнаружены 12 344 (двенадцать тысяч триста сорок четыре) дурацких колпака с бубенчиками, а также семь арбалетов с немецкими клеймами.

Владелец сараев – купец Лосось Обросимов – найден у себя дома убитым, у него вырезан язык и выжжены глаза.

Копия – Ефиму Злобину, дьяку Патриаршего приказа, главному следователю по преступлениям против крови и веры.

* * *

Князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа, полковнику Ивану Гойде, начальнику корпуса пограничной стражи на западной границе, написал:

В Москве обнаружен склад, где хранились 12 344 (двенадцать тысяч триста сорок четыре) дурацких колпака с бубенчиками, а также семь арбалетов с немецкими клеймами. Весь этот товар, несомненно, поступил в столицу контрабандой через западную границу.

Приказываю:

Предупредить полковника Гойду, начальника корпуса пограничной стражи на западной границе, о неполном служебном соответствии.

Провести расследование, виновных в пропуске контрабанды привлечь к ответственности за пренебрежение служебными обязанностями.

Принять исчерпывающие меры к перекрытию каналов контрабанды товаров, предусмотренных инструкцией «Рубеж» в части веры и нравов.

* * *

Князь Иван Хворостинин

в «Листочках для Птички Божией» написал:

Бродячий образ жизни неоспоримо принадлежит к изначально продуманной серии жестов, которыми Иисус заявляет о себе. Он явно выходит за пределы необходимости, продиктованной обходом галилейских деревень. Зачем так радикально ставить под вопрос само понятие «дом»? Тем более что в притчах, например, образ строящегося дома благополучно возвращается, впадая в привычное море библейских образов надежности, тяжести, укорененности. В Писании скитальчество ничего хорошего не сулит, побуждая нас вспоминать о Каине и его наказании.

Мне, однако, хотелось бы вспомнить русское скитальчество: когда у Бога «не все дома», то он – со всеми, а не с домом.

Вся логика слов и жестов Иисуса неизменно подсказывает памяти типологию Нового Исхода, которая уже вовсю пропитывает и речь Крестителя, отождествляющего себя с тем одиноким голосом, что возвещает Новый Исход в книге Исайи. Исход же, понятное дело, предполагает Изгнание. Бродяжничество Иисуса, вероятно, принадлежит к более широкому ряду пророческих, говорящих поступков, живых истолкований. Он ведет себя в Земле Израиля так, как если бы Он находился в Изгнании. И поведение это, конечно, не знаменует оставленность и отверженность Богом, а дает представление о том, каким образом отныне Бог присутствует. Или Царь, если воспользоваться языком притчи о Суде, которую Иисус рассказывает в 25-й главе от Матфея. Все образы встреченного Царя – голодного, жаждущего, странника (чужестранца), нагого – вызывают только одну реальность в истории Израиля – Изгнание. Помня, что эта притча рассказывается на Масличной горе, трудно не сблизить ее с удивительной сценой у Иезекииля (11:23), где Шехина, покидая город, на мгновение застывает над той же горой. Останавливается, чтобы еще раз посмотреть на недостижимый «дом». Потому что Иерусалим – не Содом, его не надо покидать не оглядываясь. В известном смысле его и невозможно покинуть: удаляясь, мы лишь расширяем его границы.

Как ты понимаешь, моя Птичка, я вновь о том же – о Дмитрии, бездомном скитальце, который вот вроде бы наконец и покинул дом навсегда, но нет, возвращается и возвращается, будто хочет сказать нам, нынешним, что-то важное…

А еще я думаю о каинитах, которые толковали предательство Иуды как выполнение задачи высшего служения, необходимого для искупления мира и предписанного самим Христом. Например, Карпократ полагал, что душа Иисуса освободилась от рабства материи, указав путь к свободе для всех – отрешение от мира, презрение к создавшим мир начальным, низшим духам. Как писал Соловьев, «по их учению, лучший способ презирать материальный мир – это совершать все возможные плотские грехи, сохраняя свободу духа или бесстрастие, не привязываясь ни к какому отдельному бытию или вещам и внешнюю законность заменяя внутреннею силою веры и любви… необходимо изведать на собственном опыте все возможности греха, чтобы отделаться ото всех и получить свободу».

Эта свобода его и убила…

И нас убьет, если мы не остановимся, не поймем, что свобода может быть только средством – средством для достижения цели на пути к идеалу.

Мысли путаются…

А самая страшная мысль, которая сейчас не дает мне покоя, заключается в том, что если между жестом Иисуса и жестом актера можно провести границу, то между человеком и Иисусом границы нет.

Я бы очень, очень хотел, чтобы она была, потому что без нее – жизни нет, той жизни, к которой я привык.

Но границы нет – и как с этим ужасом жить?

* * *

Боярин Федор Шереметев

начальникам шотландской гвардии и стрелецких полков, расквартированных в Москве, приказал:

Стрельцам и шотландским гвардейцам вплоть до особого распоряжения нести круглосуточную дозорную службу на кремлевских башнях и колокольнях кремлевских храмов, а также на крышах царского дворца и Чудова монастыря. При обнаружении в небе вражеских крылатых снарядов бить в набат и гудеть в трубы страшно. Крылатые снаряды, приблизившиеся к Кремлю на дистанцию ружейного выстрела, уничтожать всенепременно и безжалостно.

С целью обнаружения крылатых снарядов на дальних подступах к Кремлю держать круглосуточные караулы, снабженные страшными трубами, на башнях и стенах крепостных сооружений Китай-города и Белого города.

Копия – князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, судье Стрелецкого приказа.

* * *

Девица Юта Бистром

в своих Mea secreta написала:

Батюшка опять плох. Целыми днями мрачно молчит, забывая о работе.

Мне приходится самой у себя брать кровь, чтобы питать растущих гомункулов.

Вчера батюшка вернулся от княгини Патрикеевой-Булгаковой в особенно гадком настроении. Был раздражен, нетерпелив, нечаянно разбил сосуд с семенем, на мое замечание ответил грубостью.

Однако после ужина он помягчел.

– Создавая новую жизнь, я мечтал об андрогинах, – сказал он с грустью. – О людях, которые гармонично сочетают в себе черты мужские и женские. Такими когда-то и были первые люди. Но, поскольку они были очень сильны и бросали вызов богам, Зевс рассек их на две половинки, как вареное яйцо рассекают волосом, и с той поры эти половинки ищут друг друга, прибегая к помощи Эроса, бога жестокого и капризного, несущего любовь, но не гармонию. Бунты, мятежи, войны, преступления – вот что приносит нам Эрос…

– Мы уповаем не на языческого бога, – осторожно заметила я, – но на чистую, всепроникающую и бессмертную силу Божьей любви…

Отец кивнул.

– До грехопадения люди были андрогинами… Адам был андрогином… Как говорит Бердяев, «не мужчина и не женщина есть образ и подобие Божье, а лишь андрогин, целостный человек. Дифференциация мужского и женского есть последствие космического грехопадения Адама. Образование Евы повергло старого Адама во власть родовой сексуальности, приковало его к природному “миру”, к “миру сему”. “Мир” поймал Адама и владеет им через пол, в точке сексуальности прикован Адам к природной необходимости. Власть Евы над Адамом стала властью над ним всей природы. Человек, привязанный к Еве рождающей, стал рабом природы, рабом женственности, отделенной, отдифференцированной от его андрогинического образа и подобия Божьего. Мужчина пытается восстановить свой андрогинический образ через сексуальное влечение к утерянной женской природе»…

– Перверсивные озарения Бердяева имеют мало общего с реальным Христом и вообще с христианством…

Но батюшка продолжал, словно не слыша моих возражений:

– Наука перестает служить магическому слову, то есть вере и магии, она все чаще низводит язык до речи, избегая влияния на сердце человека, изголодавшегося по образу. Как писал Бибихин, мир невидимый замещается видимым – такой обычный шаг, почти невозможно его не сделать. И вся древняя мудрость – в том, чтобы его не делать. Слепота и все пороки соединяются в постройке того земного града, и он едва ли не большее зло именно когда чист, стерилен…

– Ты устал, разочарован, но это временный упадок сил…

– Нет, – перебил меня батюшка, – я не желаю новых жертв, не желаю жертвовать тобой… и своей бессмертной душой тоже…

Последние слова он произнес таким тихим голосом, что я едва их расслышала. Мне стало грустно, и я почла за лучшее оставить батюшку в покое.

Перед сном я выпила чашу успокаивающего, чтобы справиться с приступами сильного сердцебиения, которые в последнее время мучили меня по ночам, хотя я понимала, что, пока фаза черной луны не завершится, покоя мне не обрести.

* * *

Пер Эрикссон,

аптекарь, Большому Брату сообщает следующее:

Удалось установить, что пропавшая Bumaga, из-за которой в Кремле поднялся такой переполох, – это Утвержденная грамота об избрании на Московское государство Михаила Федоровича Романова, датируемая 1613 годом.

Сама по себе пропажа важного государственного документа из архива Посольского приказа – скандал, но показательна чрезвычайно нервная реакция властей на этот факт, что может свидетельствовать о непрочности новой правящей династии.

Казалось бы, Россия стремительно выбирается из исторической ловушки, в которую загнала себя двадцать лет назад, но, похоже, у властей до сих пор нет твердой уверенности в том, что возврат к старому невозможен. Не случайно же во многих боярских и княжеских домах заговорили об ожившей тени Самозванца.

Избрание Михаила Романова на московский трон было нелегким. Претендентами на русскую корону тогда считались и польский принц Владислав, и шведский принц Карл Филипп, и английский король Яков, и даже сын Марины Мнишек – Иван.

Но, разумеется, самую сильную конкуренцию Романовым составляли представители тех шестнадцати знатных родов, которые возводились в боярство из стольников, минуя статус окольничих. Это Голицыны, Мстиславские, Куракины, Воротынские, Шуйские, князь Дмитрий Черкасский, а также спасители России – князья Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский.

Род Мстиславских в нынешнем году пресекся со смертью бездетного князя Федора, некоторые другие семьи дискредитировали себя слишком тесным сотрудничеством с самозванцами и поляками, князь Черкасский – себе на уме, он всего-навсего безграмотный и энергичный служака, однако остаются князья Иван Воротынский и Трубецкой с Пожарским, сильные воины, уважаемые люди.

Многие помнят, как был потрясен князь Дмитрий Трубецкой, имеющий официальный титул Спаситель Отечества, когда его вывели из числа претендентов на трон; многие помнят, как скрипели зубами сторонники князя Дмитрия Пожарского, никогда ничем себя не замаравшего, когда против него объединились и выиграли бывшие коллаборационисты; многие помнят, с каким лицом брал самоотвод князь Иван Воротынский…

Патриарх Филарет любит повторять мысль Игнатия Лойолы: «Цель оправдывает средства, если цель – спасение души».

Для него спасение души и спасение России – одно и то же, и он, кажется, готов использовать для этого любые средства.

Интриги, давление, подкуп – все пошло в ход, чтобы обеспечить большинство голосов Михаилу Романову. Князя Федора Мстиславского с большим трудом вытащили из подмосковного имения (говорят, не обошлось без угроз), чтобы он пополнил список авторитетных аристократов, голосовавших за Романова. Да и подписи под Утвержденной грамотой собирали почти четыре года – аж до 1617-го.

За девять лет гений компромисса Михаил и демон власти Филарет немало сделали для оживления государства, казавшегося трупом. Но Михаил болен и до сих пор не женат, у него нет наследников, а Филарет слишком стар, чтобы Романовы могли считать свою власть утвердившейся окончательно. Вокруг великой старицы Марфы, в миру – Ксении Шестовой, жены Филарета, имеющей немалое влияние на сына-царя, клацают зубами властолюбивые и алчные Салтыковы.

Случись что – и шаткий союз врагов, объединившихся у трона, развалится, и верх возьмут старые обиды, новые счеты, жадность и эгоизм.

Возможно, сейчас – подходящее время для мятежа, хотя, должен признать, надежды на успех государственного переворота и смену политического курса кажутся мне недостаточно обоснованными: и аристократы, и дворянство, и купечество, и народ вряд ли позволят прийти к власти новому самозванцу, который наверняка обречет эту страну на новые мучения.

За последние 300 лет Россия пережила около трехсот войн и нашествий.

Лимит исчерпан.

* * *

Княгиня Софья Патрикеева-Булгакова

Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету написала:

шифр «одноногий ангел»

Гриф «Слово и дело Государево»

Пишу вам, Ваше Святейшество, чтобы еще раз поблагодарить вас за милосердную снисходительность ко мне, многогрешной и больной, и сообщить чревычайно важные сведения о пропаже известного документа. Я не знаю имен похитителей, но имена тех, у кого копии документа сейчас находятся, мне известны.

Состояние здоровья не позволяет мне покидать дом, поэтому прошу приказать вашим слугам явиться ко мне, а я готова без промедления предоставить им всю информацию.

* * *

Князь Дмитрий Пожарский,

новгородский воевода, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу написал:

Сегодня ко мне примчался из Мурома мой управляющий Никита Болотов, который сообщил следующее.

При разборке на дрова старой бани в моем пурецком поместье был обнаружен список Утвержденной грамоты об избрании на Московское государство Михаила Федоровича.

Это тот список, на котором стоят 235 подписей. Архиерейские печати в целости и сохранности.

Документ был завернут в холст, помещен в коробку и спрятан за каменной печью.

Никто не знает, как он туда попал.

Сейчас список у меня.

Прикажи, государь, твоим доверенным и сведущим людям из тех, кого я знаю лично, приехать за списком, чтобы прежде всего они установили, подлинник ли это, хранившийся в Посольском приказе, или подделка.

Если же будет на то твоя воля, привезу список сам без промедления.

* * *

Алексей Перелешин,

галицкий губной староста, боярину Федору Шереметеву докладывает:

Сегодня князь Иван Куракин по пути из поместья в Галич подвергся нападению разбойников, которые убили многих его слуг. Сам же князь ускакал от них верхом и явился ко мне без сапог.

По его словам, разбойники были в шутовских колпаках с бубенчиками, а больше князь ничего рассказать не мог.

* * *

Флориан Твардовский,

купец, Великому канцлеру Литовскому, воеводе Виленскому Льву Сапеге доносит следующее:

Царь Михаил и его отец собирают в Кремле совещание, на которое вызваны представители всех важных княжеских и боярских родов России. Точно известно, что среди них – князья Дмитрий Трубецкой, Дмитрий Черкасский, Иван Куракин, Дмитрий Пожарский, Иван Шуйский-Пуговка, Иван Воротынский (тот самый, в доме которого в апреле 1610 года братьями Шуйскими был отравлен Скопин-Шуйский, Освободитель и Надежда России), а также, возможно, кто-то из Голицыных. Другие приглашенные лица устанавливаются.

Тема совещания не разглашается, но можно предположить, что речь пойдет о назревающем мятеже, предвестия которого уже очевидны.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Очнувшись, я не сразу вспомнил, что произошло, и не мог сообразить, где я оказался.

Вокруг стоял черный лес, я лежал на спине, наполовину погруженный в муравейник, перед глазами проносились какие-то желтые лица, огоньки свечей, слышался скрип ступеней, тихое журчание, пахло горелым.

– Матвей, – позвал знакомый голос, – Матвей Петрович, батюшка, ты жив?

Я повернул голову – передо мной на четвереньках стоял Истомин-Дитя.

– Что случилось? – спросил я.

– Мы от них сбежали, – сказал Истомин-Дитя. – Улетели. Мы от них улетели…

Теперь я вспомнил всё: заброшенный дом на холме, грубо намалеванный треугольник со скошенной вершиной, лабораторию в подвале, лупу с инициалами P. Z. на ободке, комнату, освещенную свечой, князя Жуть-Шутовского, глумарха, царя скоморохов…

Лет десять назад я встретил его у Птички Божией – тогда его звали Любимчиком, и он был любовником княгини, избалованным мальчишкой, которому Птичка прощала всё: дерзость, капризность, лживость, склонность к юродству и даже привычку нюхать серу, которую он выковыривал из уха.

При встрече со мной он представился Георгием и назвался мои братом – сыном Петра Звонарева и Варвары Отрепьевой. Воспитывался он в монастыре, но время от времени живал у отца в поместье.

Семейные портреты, муранское зеркало, широкобедрая турчанка Айка, настенные часы с золоченой стрелкой, заключенные в латунный корпус, венецианские хрустальные карафины, очки с шелковыми заушниками, двузубые вилки с инкрустированными ручками, которые хранились в палисандровом ларчике, устланном внутри синим бархатом, лупа в роговой оправе, компас, серебряные талеры с изображениями святого Иоахима и богемского льва, камень магнит – перечисляя эти детали, Любимчик не спускал с меня взгляда, а потом вдруг вытянул шею, подмигнул и добавил: «И ключик, который ты спрятал под столешницей, когда уезжал за границу. Ключик от глобуса, помнишь?»

Этот ключик должен был окончательно убедить меня в том, что этот тип является моим братом, но не убедил.

Разум говорил, что передо мной действительно дитя любви моего отца и Варвары, но сердце отвергало выблядка.

Он не жил, а играл – вот это я остро чувствовал и ничего не мог с собой поделать.

Похоже, именно у Птички этот самозванец и научился обращению с гомункулами – в то время у княгини жили несколько этих существ, которых за большие деньги она купила у Конрада Бистрома. Что ж, в сущности, он и сам был таким же гомункулом.

– А я думал, ты шутишь…

Голос Истомина-Дитя вернул меня на землю.

– На моих глазах ты превратился в птицу, – продолжал гигант, – схватил меня за шиворот и взлетел… а что было потом, не помню…

– Никому об этом не рассказывай, Иван, – сказал я. – Рано мне гореть на костре.

– И каково это – быть зверем?

– Легче, чем человеком…

Выбравшись из муравейника, я кое-как доковылял до ближайшей сосны.

Глаза привыкали к темноте, и я начал догадываться, где мы находимся.

– Там должны быть ручьи… и дерево… пойдем-ка…

Истомин-Дитя послушно поплелся за мной.

Через несколько минут мы вышли на поляну.

Когда-то здесь стояло Русское Древо, и отец утверждал, что именно о нем говорил Панагиот Азимиту: «А посреди рая древо животное, еже есть божество, и приближается верх того древа до небес. Древо то златовидно в огненной красоте; оно покрывает ветвями весь рай, имеет же листья от всех дерев и плоды тоже; исходит от него сладкое благоуханье, а от корня его текут млеком и медом двенадцать источников».

Крона дерева, которое когда-то росло посреди поляны, возносилась к небесам, а ствол его был таким толстым, что не хватило бы и ста мужчин, чтобы они, взявшись за руки, могли его обхватить. У корней его действительно били двенадцать источников, а на ветвях гнездились тысячи птиц. Считалось, что корни дерева утопают во тьме ада, а в тени его кроны отдыхают в раю праведники.

Теперь же перед нами в лунном свете высился огромный пень, окруженный хилыми деревцами, да пробивался из земли тощий ручеек.

Вот и все, что осталось от Arbor Mundi, которое мой отец называл Русским Древом. Срублено, пущено на дрова людьми, которые прятались по лесам от хищных банд поляков и запорожцев.

– Далеко отсюда до дома твоего брата? – спросил Истомин-Дитя.

– Далеко. Но к утру дойдем.

Мы ревизовали свои припасы – две сабли, два кинжала, два пистолета, пороха и пуль на четыре выстрела – и двинулись в путь.

К утру мы действительно добрались до дома брата, преодолев лесной бурелом, заброшенные поля и страх перед безликими врагами, которые, казалось, следили за нами из-за каждого куста.

Истомин-Дитя предложил первым делом отправиться в баню, но я остановил его:

– Частое мытье вредно: вода размягчает тело и внедряется в поры кожи, занося туда различные яды, которых так много в природе.

Впрочем, обильный завтрак вознаградил его за все мытарства, которые нам пришлось пережить.

Когда мы остались один на один с Ангелом, я рассказал ему о том, с чем мы столкнулись в заброшенном поместье Отрепьевых, а после некоторых колебаний – о том, кем в действительности был князь Жуть-Шутовский.

– Но ты, кажется, не удивлен, – сказал я. – Похоже, ты с самого начала знал, с кем мы встретимся в доме на холме…

Увидев лупу в роговой оправе, которую я выложил на стол, Ангел вздохнул.

– Я не герой, Маттео, – сказал брат, отводя взгляд. – Слишком много сил я потратил, чтобы сохранить дом и семью, так много, что, кажется, потерял душу…

– Откуда у него столько сил?

– Он оказался умнее своих учителей и поставил производство нечисти на поток…

– Что он задумал, этот шут?

– Точно не знаю… вроде бы он затевает поход на Москву… рассказывал мне что-то о шествии шутов… во всяком случае, он не раз говорил, что до конца октября дело будет сделано…

– Дело?

– Наверное, это глупо звучит, но он намеревается покончить с царской семьей… это должно случиться во время крестного хода к Сретенскому монастырю… в день празднования иконы Божией Матери Казанской, когда царь и патриарх возглавят шествие из Кремля вдоль стен Белого города к Сретенскому монастырю…

– Осталось меньше недели! – вскричал я.

Брат опустил голову.

– Так… – Я попытался взять себя в руки. – Нужны кони. Наши остались там, на холме…

– У меня нет, – сказал брат, – увели…

– Отсюда пешком до Галича дня два?

– Не дойдете…

– Ангел, посмотри мне в глаза! Брат, должен быть выход! Речь идет о царе! О царе, брат! О большой смуте и большой крови! Мы не можем этого допустить!

– Поздно…

– Ангел, помнишь, как говорил отец? Мы пришли в этот мир не затем, чтоб погибнуть без остатка, но чтобы найти путь, который приведет к спасению хотя бы той ничтожной крохи жизни, жизни, может быть, греховной, грязной и никчемной, но живой, не умершей. Ангел, ты должен помочь мне хотя бы сообщить в Москву о том, что готовит эта мразь. Прибегни к магии, черт возьми! Богом тебя заклинаю, Ангел! Продай душу дьяволу, но помоги!

Наконец он поднял глаза и улыбнулся.

– Есть один способ… но я не уверен…

– К черту неуверенность! Что делать?

За павильоном под навесом с давних времен хранился воздушный шар, который изготовил отец. Однако он так и не отважился пустить его в дело, боясь обвинений в преступном колдовстве. Много лет шар ждал своего часа, укрытый тряпьем и соломой. Обшивка его кое-где прохудилась, корзина по углам подгнила, но выбора у нас не было – и мы взялись за дело.

Анимула Бландула была не только красивой, но и властной хозяйкой. Она собрала всех женщин, какие были в поместье, и они, вооружившись толстыми иглами, взялись за починку оболочки.

Тем временем мы развели огромный костер и установили над ним что-то вроде воронки на высоких ножках. На дуло воронки надели рукав, сшитый из нескольких слоев ткани, пропитанной маслом, а другой конец рукава ввели в нижнее отверстие шара, который постепенно стал оживать, пугая женщин.

Замечая струйки дыма, выбивавшиеся из прорех, Анимула тотчас отправляла туда работниц с иглами, чтобы они заштопывали дырки.

Ангел несколько раз заговаривал об опасностях, подстерегающих неопытного летчика, который намеревается управлять ветхим воздушным судном, не прошедшим испытаний, о коварстве воздушной стихии, переменах погоды и неблагоприятном расположении звезд и светил, оказавшихся под влиянием злобного Марса, но я горел нетерпением и пропускал его слова мимо ушей: надо было убедиться, что веревки крепки, а углы корзины просмолены на совесть.

К полудню поднялся сильный ветер.

Мы погрузили в корзину провизию, порох, свинец, теплую одежду, помолились Николе Угоднику, всех плавающих покровителю, и попрощались с хозяевами.

– Чем выше, тем сильнее ветер, а значит, и скорость вашего полета, – торопливо говорил Ангел, – но и холоднее – воздух в шаре скорее остынет, и вы опуститесь на землю. Держитесь выше церковных колоколен, чтобы вас не достали пули, а для посадки выбирайте место подальше от жилья, не то люди с перепугу вас побьют…

– Прощай, Ангел, – сказал я, обнимая брата. – И прости.

– Прости, – сказал Ангел, – и прощай.

Истомин-Дитя втащил в корзину обомлевшую от страха Луню.

Ангел перерубил канаты, удерживавшие шар, и мы взмыли высоко над землей.

Через несколько минут шар пролетел над поместьем Отрепьевых, не подававшим никаких признаков жизни, и помчался на юг, поднимаясь выше и выше.

Последнее, что мы увидели, прежде чем облака заслонили землю, – потоки повозок и людей, спешивших лесными дорогами в том же направлении, что и мы.

По расчетам брата, мы должны были опередить войска глумарха, если не помешает ветер.

А ветер мешал. Он то сносил нас далеко к востоку, угрожая забросить в Сибирь, то относил на запад, к Дмитрову и Волоколамску. Мы надели на себя шубы и дохи, подаренные братом, но холод все равно не щадил нас, пробирая до костей. Фляжка аквавиты, которую я берег на случай болезни, вскоре опустела.

Рядом с нами проносились тучи и огромные птицы, а Луне казалось, что это демоны явились по ее душу.

Поначалу мы летели очень высоко, но по мере приближения к Москве воздух в шаре остывал, и над крышами Китай-города мы мчались, едва не задевая печные трубы. А на подлете к кремлевским башням нас встретил ружейный огонь – такой плотный, что живому человеку через него можно было проскочить только чудом.

Свистя и шипя пробоинами, шар опустился на Ивановской площади, корзина завалилась набок, и на нас обрушилась оболочка.

Когда же мы выбрались из-под тряпья – грязные, пьяноватые, ошалевшие, закутанные в шубы, похожие, наверное, на бесов, – в лица нам уставились десятки ружейных стволов.

Впереди, широко расставив могучие ноги, стоял громадный шотландец Ангус Маккензи по прозвищу Крепкий Щит, который держал меня на прицеле.

Огромная толпа, окружившая место приземления шара, кричала, и в этих криках звучали только страх и угрозы.

Но тут Истомин-Дитя вдруг вскочил, раскинул широко руки и дивным своим басом запел на всю Ивановскую:

– Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!..

Люди растерянно подхватили.

Ангус Крепкий Щит Маккензи опустил ружье и хмуро кивнул мне.

– Ну здравствуй, Матвей Петрович, – сказал он, подавая руку. – Эй! Что у тебя в руке?

В руке у меня не было ничего – я оцарапал шотландца птичьим когтем, навсегда оставшимся на моем правом мизинце.

Врата десятые,

из которых появляются Либерея Ивана Грозного, вооруженные до зубов тайные агенты, мощи невинноубиенного царевича Дмитрия Углицкого, дочь Самозванца, горячая итальянская кровь и свинья в юбочке

Князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа,

окольничий Степан Проестев,

глава Земского приказа, командирам стрелецких полков, расквартированных в Москве, губным старостам и агентам приказали:

У всех домов, где разместились специальные гости Великих Государей, выставить удвоенные караулы. Начальники караулов отвечают головой за безопасность гостей. Усилить наружное наблюдение за этими домами и их окрестностями.

Колдунов и ведьм, зарегистрированных в Москве и замеченных ранее в черном волшебстве, арестовать и не выпускать до особого распоряжения.

Удвоить караулы на заставах, тщательно проверять всех прибывающих в Москву, руководствуясь требованиями, которые предусмотрены режимом «Слово и дело Государево».

* * *

Григорий Званцев,

московский дворянин, губной староста, Степану Проестеву, окольничему, главе Земского приказа, доносит следующее:

Сегодня утром управляющий имением княгини Патрикеевой-Булгаковой заявил о смерти хозяйки.

Посланные в ее дом на Петровке стрельцы и губной следователь Никита Онуфриев-младший нашли княгиню в спальне. Ее зарезали, как собаку, потом выжгли глаза и вырезали язык.

Кожа у нее коричневого цвета, покрыта многочисленными язвами, нос и уши деформированы, пальцы на руках скручены, зубы красные и как будто вышли из десен.

Среди ее бумаг обнаружен договор с аптекарем Атанасиусом Пернатом, который обязался лечить княгиню свежей кровью методом введения в вену.

Аптекарь допрошен.

Он подтвердил участие в лечении княгини, но ничего не знает о мотивах и участниках преступления. При этом господин Пернат заявил, что слыхал о связях княгини с нелегальными торговцами кровью, но утверждает, будто в последнее время она к их услугам не прибегала.

Во время обхода дома мы были вынуждены взломать опечатанную дверь, ведущую в подвал, где хранится великое множество книг с клеймом по-латыни Liberia и по-русски «Либерея».

Бумаги и книги арестованы.

* * *

Филарет,

Великий Государь и Патриарх всея Руси, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу написал:

Со всем вниманием, на какое только способен, прочел тезисы твоего выступления перед нашими гостями, и вот что я думаю.

Наши гости – не инвесторы, которых надо заманивать преимуществами России, а такие же, как мы с тобой, полноправные ее хозяева, отвечающие за нее – со всеми ее язвами и сокровищами – перед Богом и историей.

Выступая перед ними, вряд ли следует говорить о России в прошлом или будущем. Мне кажется, важно подчеркнуть, что Россия не бывает вчерашней или завтрашней – она всегдашняя.

Тем самым ты повышаешь роль наших гостей как хозяев державы, сохраняющей неразрывную связь с образом Пятого Царства, а заодно углубляешь понимание традиции.

Хотел бы я сказать, что традиция – это передача огня, а не поклонение пеплу, но это неверно. Традиция – это и передача огня, и почитание пепла.

Теперь о крестном ходе в день праздника иконы Божией Матери Казанской.

Ты слышал доклад Матвея Звонарева, который никогда не преувеличивает и не преуменьшает опасности. Угроза покушения и государственного переворота реальна. Однако из этого не следует, что мы должны отменить шествие, в последний миг изменить его дату или выставить вместо себя актеров, которые сыграли бы наши роли, послужив приманкой для убийц. Мы не должны играть против шутов по их правилам.

Однако при этом мне кажется разумным и приемлемым предложение Звонарева о вооруженных агентах среди участников крестного хода.

Более того, я думаю, в этот раз мы можем поступиться обычаем и позволить нашим гостям, которые будут идти рядом с нами, не сдавать охране личное оружие. Пусть они расценивают это как знак доверия и считают испытанием преданности.

Нам же с тобой, сердечный друг и любимый сын, остается вручить души наши Господу и всецело положиться на Его волю.

* * *

Мисаил,

дьякон собора Святого Архистратига Михаила в Кремле, Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету написал:

Выслушай хоть ты меня, Святейший, а то ведь епископы и священники наши считают меня умалишенным и гонят прочь, как собаку. На Святом Евангелии готов поклясться, что говорю правду, только правду.

Позавчера из раки, в которой покоятся нетленные мощи невинноубиенного царевича Дмитрия Углицкого, три невнятных человека похитили все, что там было. Я это видел своими глазами, будучи трезв и притаившись за дверью. А когда злодеи ушли, я заглянул в раку и обнаружил там вместо нетленных мощей дьяволово копыто.

Прикажи проверить, Великий Государь, а если это мне привиделось спьяну, как сказал поп Гавриил, пусть меня хоть распнут, хоть утопят.

* * *

Виссарион,

личный секретарь Великого государя и Патриарха Московского и всея Руси Филарета, записал в рабочем дневнике:

Патриарху доложено о письме дьякона Архангельского собора Мисаила.

Проведенной проверкой установлена пропажа нетленных мощей невинноубиенного царевича Дмитрия Углицкого. Вместо мощей в раке находится козлиное копыто.

Дело под грифом «Слово и дело Государево» поручено дьяку Патриаршего приказа Ефиму Злобину, главному следователю по преступлениям против крови и веры, и передано под личный контроль боярина Федора Шереметева, князя Афанасия Лобанова-Ростовского, боярина, судьи Стрелецкого приказа, и окольничего Степана Проестева, главы Земского приказа.

* * *

Князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу докладывает:

Стрелецкий полк, сотня черных стрельцов и артиллерия заняли позиции на северных и восточных подступах к Москве, получив приказ без промедления открывать огонь на поражение, как только появятся мятежники.

Командиры подразделений поставлены в известность о том, что мятежники могут быть в дурацких колпаках, изображая шутов и скоморохов.

* * *

Флориан Твардовский,

купец, отцу Иерониму написал:

Русские всегда готовы отстаивать свою веру и биться за нее до смерти, но при этом равнодушны к колдунам и ведьмам, и это, конечно, очень странно. Нет, они боятся их, часто ненавидят, нередко заискивают перед ними, но очень редко предают их смерти. А если и казнят, то обычно это акт самосуда, а не результат судебного процесса, проведенного и записанного по всем правилам.

Их епископы публично осуждают магию, колдовство, чернокнижие, астрологию, алхимию, но с еще большим гневом порицают суеверия простого народа, который в силу колдунов верит не меньше, чем в силу Божью.

Епископы утверждают, что чудеса возможны только по воле Господа, а все, что случается иногда помимо воли Божьей, есть происки бесов.

Если Malleus Maleficarum^[18] в первых же строках утверждает, что колдовство существует, и это утверждение выражает позицию Святой католической церкви, то Русская церковь, по сути, отрицает этот факт, сомневаясь таким образом в безграничных возможностях человека и в его праве выбора между тьмой и светом. Впрочем, в этом можно увидеть и доверие к Богу, такое безудержное и безрассудное, что оно способно вызвать оторопь у любого современного человека…

Когда же простолюдины или люди благородного звания ищут защиты от колдунов и колдовства, они прибегают не к помощи Церкви, но к помощи светской власти. Она, а не Церковь, обладает в России безусловным авторитетом, и, более того, в глазах общества она священна. По всеобщему убеждению, русский царь есть воплощенный образ Бога на земле.

Однако и светская власть, как правило, относится к колдунам и ведьмам с поразительной снисходительностью, прибегая к репрессиям лишь в тех редчайших случаях, когда речь идет о господстве в стране и обществе. Если кто-то прибегнет к помощи колдовских чар, посягая на прерогативы власти, он тотчас почувствует на себе всю мощь государственной машины подавления.

Ведьмы в России фактически лишены того мрачного и страшного ореола, каким они окутаны в Европе. Более того, они являются субъектами права и в этом смысле приравнены к проституткам: за оскорбление ведьмы с обидчика в судебном порядке взимается штраф размером две деньги, точно такой же, как и за оскорбление публичной женщины. На эти деньги, впрочем, на московском рынке можно купить курицу или дюжину куриных яиц.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Как только я переступил порог своего дома, Олаф протянул мне на подносе почту и с многозначительной миной сообщил:

– У нас гости.

– Ну да, знаю, – сказал я, – они со мной – дворянин Истомин-Дитя и его подруга Луня.

– Молодая госпожа Юта Бистром, – сказал Олаф, понизив голос.

Я ждал.

– У них что-то случилось, но она не говорит – что. Сейчас она у Янины.

– Устрой-ка наших гостей, – сказал я. – И через полчаса пригласи госпожу Бистром ко мне в кабинет. Олаф!

Домоправитель, уже взявшийся за ручку двери, остановился.

– Гуннар остался в Галиче, – сказал я. – Думаю, через неделю вернется.

Олаф кивнул и вышел с непроницаемым лицом.

Умывшись, я уединился в кабинете, чтобы разобрать почту.

Письмо от Птички Божией лежало сверху, но я не стал его открывать. Патриарх сказал мне, что ее убили, и это известие отозвалось болью в моем сердце. Не хотелось бередить рану.

А вот письмо от Конрада Бистрома я прочел внимательно. Старик был смертельно болен и потому спешил, но я бы не сказал, что его предложение руки дочери не было мне приятно.

Тем удивительнее было, что Юта сама пришла в дом мужчины, пусть и друга семьи. Одна, без отца. Одна, без объяснения причин.

В кабинет заглянул домоправитель.

– Госпожа Юта Бистром!

– Принеси вина, – приказал я Олафу, – и свечи!

Дождавшись, когда швед вышел, Юта села в кресло.

Она была спокойна и решительна; выдавали ее только пальцы, которыми она перебирала и комкала платок.

– Матвей Петрович, я пришла просить вас о помощи…

Я молча наклонил голову.

– Позавчера я вернулась с вечери и нашла отца в лаборатории… – Она запнулась. – Он убит…

Я помолчал, прежде чем спросить:

– Вы сообщили кому-нибудь? Объезжему голове? Решеточным приказчикам? Губному старосте? Соседям?

– Я была так потрясена, что сразу бросилась к вам. В чем была, в том и пришла…

На ней было смирное темное платье и длинная накидка с капюшоном.

– Значит, два дня Конрад лежит там…

– Я боюсь!

Олаф принес вино и подсвечник.

– Ты мне нужен, Олаф, – сказал я. – Сейчас.

– Да, господин.

– С оружием.

Олаф кивнул.

– Можете подождать меня здесь, – сказал я Юте, – или подняться к Янине…

– Я подожду здесь.

Через несколько минут, вооружившись кинжалами и пистолетами, мы вошли в дом Конрада Бистрома.

На воротах был изображен треугольник со скошенной вершиной, слуги разбежались, но дом не был разграблен.

Мы обошли помещения первого этажа, но ничего подозрительного не встретили.

– Поднимись наверх, – приказал я Олафу, – а я – в лабораторию.

Дверь в sancta sanctorum дома Бистрома была распахнута.

Лаборатория была разгромлена: столы перевернуты, колбы разбиты, металлические приборы искурочены, расплющены, словно по ним колотили кузнечным молотом. Всюду осколки стекла, какие-то обломки, обрывки бумаги, капли крови.

Я склонился над телом Конрада, лежавшим на полу посреди лаборатории, и увидел то, что ожидал увидеть: язык вырезан, глаза выжжены, в груди торчал нож, вогнанный до рукоятки.

Старика пожирала страшная болезнь, оставлявшая ему, может быть, месяцы, а то и недели жизни, но кто-то решил опередить Господа.

Приподняв тело, я увидел на полу монету – серебряную монету со знакомым профилем на аверсе и надписью на реверсе «Amor Puer» – «Любимое дитя».

Монета не могла принадлежать Конраду по естественным причинам, но тогда кому адресована эта трогательная надпись? И как эта монета попала к Конраду?

Почувствовав за спиной движение, я выхватил пистолет и обернулся.

Это был Олаф.

– Иди к губному старосте и скажи, что убит Конрад Бистром, доктор. Можешь сказать, что его дочь сейчас в нашем доме. А я пока осмотрюсь тут…

Олаф вышел.

А я бегом бросился наверх.

Я надеялся найти подтверждение смутной догадки, возникшей только что, либо в кабинете доктора, либо… либо в комнате его дочери. И сделать это нужно было до появления губного старосты, приставов и следователя.

Кабинет Конрада был невелик, уютен, все в нем занимало назначенные места, что облегчало поиск.

Я не церемонился, взламывая один за другим ящики стола, пока не наткнулся на тетрадь небольшого формата с надписью на обложке Diarium.

В комнате Юты, просторной, с низким потолком и двумя маленькими окнами, выходившими в сад, я не нашел ничего интересного, кроме большой кожаной коробки с париками: мужские бороды, усы, накладные волосы, фальшивые косы…

Находка меня не удивила.

Ее дневник, на обложке которого было начертано Mea secreta, был заполнен какой-то абракадаброй. Глаз выхватил фразу «qaStaHvIS ram He’mIn’or lab». Похоже, она придумала собственный язык, чтобы никто не мог проникнуть в ее тайны.

Я сунул дневник за пазуху – люблю на досуге поломать голову, разгадывая шифры.

В ожидании представителей власти я устроился у камина в гостиной, зажег свечи и принялся читать дневник Конрада.

Он был дотошным человеком, любившим составлять описи имущества – столов, стульев, скатертей, книг…

В эти описи не входили деньги, которые учитывались в приходно-расходной книге.

Но одна ценность попала в список с сентиментальным названием «Memoria de corde» – «Память сердца». Среди вещей покойной жены, перстней с душещипательными надписями и платочков с вышивкой значилась «Magna argentum numisma amet filia» – «Большая серебряная медаль, принадлежащая дочери».

Этого было достаточно, чтобы моя догадка стала уверенностью.

Дождавшись губного старосты и приставов, я дал показания и отправился домой.

Юта, как и обещала, ждала меня в кабинете.

К вину она так и не притронулась, а вот мне оно было необходимо.

Осушив чашу до дна, я перевел дух и сел за стол.

Юта наблюдала за мной; ничто не выдавало ее волнения.

– Вашего отца убили негодяи, Юта, – сказал я. – Те же негодяи, которые уже убили множество людей, в том числе детей. Среди них и нелегальные торговцы кровью, с которыми вы имели дело… я нашел мужские парики – одни из них вы использовали, когда встречались с Якшаем в кабаке «Под пушкой»… я прав?

Лицо ее оставалось неподвижным.

– Те же негодяи, – продолжал я, не повышая голоса, – которые убили Конрада, задумали убийство государя и его отца, патриарха Филарета. Слово и дело Государево, Юта, вы знаете, что это такое?

Она молча смотрела на меня.

Я выложил на стол монету.

– Не знаю, показывал ли отец вам эту медаль и рассказывал ли вам о ней…

– Да, – сказала она тихим голосом. – Позавчера.

– Мы искали сына Самозванца, и никто даже подумать не мог, что у него родилась дочь. Но теперь вы, наверное, знаете, что вы – дочь первого Самозванца, Юшки Отрепьева, и Ксении Годуновой?

Она кивнула.

– Что еще сказал вам отец?

Она молчала.

– Юта! Это слишком серьезно, Юта…

– Он сказал, что я – всему начало и всему конец… что я – сердце бунта, вдохновительница мятежа… – Юта вдруг задрожала. – Боже мой, Матвей Петрович, я ничего не понимаю! Это все так странно и так ужасно, но я ничего не понимаю! Отец сказал, что объяснит мне все позже… но когда я пришла, он был мертв…

И она разрыдалась.

– Невинное существо, порождающее смерть и разрушения, – пробормотал я, вспомнив слова Ангела. – Всему начало и конец…

– Что это значит, Матвей Петрович? Меня сожгут? Отрубят голову?

– Надеюсь, до этого не дойдет, – задумчиво проговорил я. – Если я правильно понимаю, вольно или невольно вы стали вдохновительницей мятежа…

– Этого не может быть!

– Вольно или невольно, – с нажимом повторил я.

Она всхлипнула.

– Может быть, это кровь…

– Кровь?

– Моя кровь… самыми удачными были опыты, в которых использовалась моя кровь…

– Значит, своей жизнеспособностью гомункулы обязаны вашей крови – крови мятежного Самозванца?

– Да, возможно… не знаю…

– Но если я правильно понял, у них нет сердца, а значит, и души. Это пустышки…

– Они как дети…

– Видите ли, Юта, склонность к мятежу ради мятежа, к переменам ради перемен – нелепость для зрелого ответственного человека, понятия, так сказать, культурные и мифологические, а для детей – морфологические и актуальные, и с этим ничего не поделаешь… детей от мятежа удерживают отцовская воля и общественное мнение; совесть, стыд, ответственность рождаются постепенно…

– Может быть, есть способ на основе моей крови сделать что-то вроде противоядия?

Голос ее был робким и дрожащим.

– У нас нет времени на эксперименты, успех которых не гарантирован, – сказал я. – Что вы знаете о князе Жуть-Шутовском? Он называет себя глумархом и царем скоморохов… и моим братом… Вы встречались?

– Нет, никогда.

– Когда-то он называл себя Георгием.

– Так звали батюшкиного ученика… отец гордился им, говорил, что Георгий – очень умный, талантливый ученик, который многого добьется…

– Все хуже, чем я думал…

– Что же нам делать, Матвей Петрович?

– Нам? Ну да, нам… – Я вышел из-за стола и взял ее за руку. – Незадолго до смерти ваш отец написал мне письмо; вы что-нибудь знаете об этом?

Юта кивнула, покраснев.

– Юта Бистром, вы станете моей женой перед Богом и людьми?

Она встала, вся дрожа, и кивнула.

– При крещении меня назвали Ульяной, – прошептала она. – Иулианией.

– Иулиания Бистром, – сказал я, – ты станешь моей женой перед Богом и людьми?

– Да, – сказала она, закрывая глаза, – да, Матвей Звонарев, я стану твоей женой перед Богом и людьми…

Я привлек ее к себе и поцеловал.

Она вспыхнула и вдруг ответила на мой поцелуй.

Я чувствовал себя так же, как в юности, когда впервые увидел голые женские ноги, и у меня не было – и сейчас нет – слов, чтобы описать свое состояние.

Быть может, все дело в той sangue facilmente infiammabile – горячей итальянской крови, которая досталась мне от отца, и в той мятежной крови, которая досталась Юте от матери, первой и последней любви Самозванца – Ксении Годуновой, но той ночью темный зов стихии пересилил доводы разума и обычая, и мы стали мужем и женой перед Богом…

* * *

Князь Иван Воротынский

Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу и Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу написал:

К этому письму прилагается копия Утвержденной грамоты об избрании на Московское государство Михаила Федоровича Романова, на которой стоят 238 подписей. Десять архиерейских печатей, подвешенные к ней, в целости и сохранности.

Примите, Великие Государи, эту грамоту в знак окончательного примирения Рюриковичей и Гедиминовичей с Романовыми и в знак поддержки Великого Государя и Царя всея Руси Михаила Федоровича – государя будущего.

Надеюсь, вы сочтете несущественными обстоятельства, при которых эта грамота попала к одному из нас, и не станете выяснять имя того, кто случайно, по недоразумению стал получателем и хранителем этого документа.

Такова общая и нерушимая позиция князей и бояр, сформированная в преддверии того совещания, на которое мы приглашены.

* * *

Алексей Перелешин,

галицкий губной староста, боярину Федору Шереметеву и князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, боярину, судье Стрелецкого приказа, докладывает:

Божьей споспешествуемые помощью, мы одолели озерного змея, творившего безобразия в Галиче и окрестностях.

По прибытии к нам владыки Арсения (Элассонского), архиепископа Суздальского и Тарусского, на берегу озера собрались бояре, князья, дворяне, сыны боярские, крестьяне, духовенство и всякие люди, прозябающие в Галиче и окрестных селах и деревнях, стар и млад.

Владыка Арсений с клиром совершил великое богослужение, вознося молитвы Святому Архистратигу и Архангелу Михаилу, взывая о помощи против несытого зверя, таящегося в глубинах Галицкого озера. Весь народ пал на колени и в один голос просил Архангела о защите от разорения и смерти.

Вечером же, когда владыка Арсений уехал в Москву, мы посадили в известном месте на берегу озера приманку, которую придумал хитрый немец Гуннар Олафов.

Взяли белую свинью, надели на нее женские волосы и юбку и напоили допьяна. На берегу разложили костры, и вокруг них все галицкие ведьмы и бляди, кто в рубахе, а кто голышом, стали плясать, приплясывать и орать любимые срамные песни.

Когда же старшая ведьма по прозвищу Ворониха вошла в воду и принялась выть, подзывая нечисть, озерная вода взволновалась, и на берег вылез гад с крокодильей пастью. Привлеченный пьяной визжащей свиньей, он выбрался из воды целиком, и тут четыре пушки, спрятанные в кустах, ударили картечью, московские стрельцы открыли огонь из мушкетов, а хитрый храбрец немец Гуннар взобрался на хребет змея и проколол его копьем, угодив в сердце.

Змей издох, испустив великую вонь.

По такому случаю били в колокола, трубили в рога и палили из пушек, а свинью на радостях зажарили и съели, да и выпили бражки за здоровье Господа нашего Иисуса Христа и Великих Государей Московских и всея Руси.

* * *

Роман Гундарев,

сотник черных стрельцов, из Галича князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, боярину, судье Стрелецкого приказа, доносит следующее:

По данным полевой разведки, войска Самозванца скорым маршем движутся к Москве, обходя города и укрепленные монастыри. Ждать их следует, возможно, в широкой полосе между Сергиевым Посадом и Киржачским монастырем.

* * *

Сигизмунд III,

милостью Божьей король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Ливонский, наследный король Шведов, Готов и Венедов, Великому канцлеру Литовскому, воеводе Виленскому Льву Сапеге написал:

Гриф «Личное»

Моя дорогая супруга Констанция шлет вам сердечный привет и спрашивает о здоровье мальчика, находящегося на вашем попечении.

Русские послы и агенты все чаще и все настойчивее донимают меня, требуя выдачи этого юноши, в котором они видят угрозу московскому трону.

Что ж, русские давно ищут опасность там, где ее нет, и боятся тени Самозванца, упорно отказываясь признавать очевидное: эта тень – их собственная тень.

Иметь дело с ними все труднее.

Мне довелось близко познакомиться со многими русскими – с родовитыми князьями и боярами, митрополитами и простыми воинами. Среди них немало мудрых, достойных и доблестных мужей, но в целом русские производят тягостное впечатление.

Мы всегда были для них представителями цивилизации, более того, мы и были для них цивилизаторами. Мы всегда возмущались их свинцовым спокойствием, граничащим с равнодушием, их долготерпением, упрямством и склонностью к крайностям, которые так чужды людям, почитающим культуру обдуманного компромисса. Мы не называем их варварами лишь потому, что они являются нашими братьями во Христе, хотя и следуют за Ним по неверным дорогам.

Русские же пропитаны животной ненавистью к нам и пестуют в себе чувство превосходства над нами.

Они готовы жертвовать жизнью ради величия России, тогда как любой цивилизованный человек предпочтет этой мнимости чистое полотенце, горячую ванну и бокал доброго вина.

Они упиваются культом силы, воплощенной в их царях, которые одним словом сметают любые преграды.

Они превозносят великое Вдруг, пренебрегая естественным ростом страны и общества.

Мы понимаем государство как машину, отлаженную и действующую во славу Божию и на благо подданных, машину, которая занимает не так много места в жизни частного лица; они же исповедуют ущербное архаическое представление о государстве как живом организме, в котором у каждого органа – свое назначение, и все работают только вместе, то есть подчинение частного общему у них не просто принято, а считается почти что священным.

Может быть, я и не доживу до этого, но мой сын или его сыновья увидят Россию, захлестнутую Потопом, который сами же русские своим неразумием и вызовут из бездны времен.

Боюсь, они вряд ли удивятся этому, и примут Божью кару как должное и неизбежное. Ведь все русские, от царей до рабов, считают, что до второго пришествия Христа они отданы во власть дьявольских законов, а значит, бунт сердца лишен всякого смысла, любое наказание справедливо, а уклоняться от него – глупо.

Представление их о справедливости не может не удивлять любого нормального человека, которому глубоко чуждо их убеждение, будто справедливости на земле достичь невозможно.

Да и их вера во всеобщее Спасение всех и вся, даже муравьев, синиц и червей, отдает чем-то нечеловеческим, еретическим, и, может быть, они и сами это в глубине души понимают, но муравьями, синицами и червями жертвовать не желают, потому что без них нет спасения, потому что на этих муравьях, синицах и червях, как на трех китах или трех слонах, и стоит их страна и их вера, и если муравьям, синицам и червям будет отказано в спасении, они вернут свой билет в рай, приговаривая: «И за синичку, птичью сестричку, наши святые Богу молятся»…

Если же спуститься на грешную землю, то их претензии на уважение и признание их интересов мне кажутся попросту наивными. Человек может и должен быть снисходительным и милосердным, но не король, не государство, для которого естественна радость в связи с бедами соседа, да еще такого соседа, как Россия.

Мы не можем приветствовать их имперские амбиции, занесенные в эту страну Самозванцем.

А как иначе расценивать приглашение в Москву иерусалимского патриарха Феофана III, который утвердил создание Московского Патриархата в составе Вселенской Православной Церкви и совершил интронизацию Филарета Романова?

Они вернулись к идеям Ивана Грозного, считавшего себя «царем и государем православных христиан всей Вселенной от востока до запада и до океана».

Вдобавок этот Феофан – явно под влиянием и при поддержке Москвы – занялся восстановлением православия в наших землях, пошатнувшегося в результате Брестской унии, и нас это вовсе не радует, поскольку таким образом у русских появится новый повод к вмешательству в наши дела…

Разумеется, мы поддерживали и всегда будем поддерживать те силы в России, которые способствуют ее изменению в лучшую сторону, то есть ее умалению. И в историческом плане ей это даже на пользу: меньше боли при будущем дележе этой непомерной туши.

Мы всегда были и будем надежной стеной между Европой и бескрайней черной ледяной русской пустыней, где копятся и беснуются силы зла, готовые хлынуть, затопить, уничтожить все, что нам дорого и свято, и жертвы, понесенные нами в этой борьбе, безусловно, зачтутся полякам пред Господом, а наши грехи покажутся ничтожными в сравнении с непомерностью грехов нашего врага.

* * *

Сергий Опалимов,

дмитровский губной староста, князю Афанасию Лобанову-Ростовскому, судье Стрелецкого приказа, доносит:

Князь Жуть-Шутовский со своими передовыми отрядами обошел Дмитров с востока и двинулся на Москву.

Сила его велика и ужасна, а Дмитров так разорен поляками и слаб, что мы можем только молить Господа о милости и спасении.

* * *

Князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа, всем командирам стрелецких полков, кавалерии, артиллерии и черных стрельцов приказал:

Малейшие проявления нерешительности в войсках должны немедленно пресекаться, трусов и паникеров вешать без суда, по совести.

Полковых священников поставить в первую линию.

* * *

Филарет,

Великий Государь и Патриарх всея Руси, Михаилу, Великому Государю и Царю всея Руси, написал:

Сынок, милый, а кольчугу-то под платье надень…

Врата одиннадцатые,

из которых появляются патриарх на воздушном шаре, икона Божьей Матери Казанской, серебряные пули, святой Георгий Победоносец, тайна пифагорейцев, муравьи на пятиаршинных ногах и сто рублей серебром

Фита

окольничему Ивану Грамотину, думному дьяку, главе Посольского приказа, доносит следующее:

шифр «решетка от Матфея»

Гриф «Лично в руки»

Из надежного источника стало известно, что во время пребывания в 1611–1619 годах в Мариенбургском замке Великий Государь и Патриарх всея Руси Филарет поднимался на воздушном шаре в небеса.

Шар был изготовлен и эксплуатировался неким доктором Иоганном Фаустом с дозволения польских властей, использовавших этот снаряд для наблюдения за дельтой Вислы и побережьем Балтийского моря.

Доктору Иоганну Фаусту было позволено снабжать русского узника книгами на польском, немецком, латинском и русском языках. Список книг установить не удалось.

Летом или ранней осенью 1613 года по приглашению доктора Иоганна Фауста и с разрешения польских властей кир Филарет изволил совершить хождение по воздуху на шаре, наполненном горячим дымом.

В корзине шара вместе с доктором Иоганном Фаустом и патриархом Филаретом неотлучно находился пристав Григорий Коморовский, личный представитель его величества короля польского и литовского Сигизмунда III.

Шар поднялся на высоту тысячи саженей, сделал круг над замком, взлетел выше облаков и в течение четырех часов был недоступен для наблюдения с земли, затем опустился на поле в десяти верстах от Мариенбурга.

По просьбе патриарха Филарета доктор Иоганн Фауст и пристав Григорий Коморовский поклялись никому не рассказывать об этом хождении по воздуху.

Его величество король польский и литовский Сигизмунд III всячески поддержал желание патриарха Филарета сохранить это путешествие в тайне.

* * *

Пер Эрикссон,

аптекарь, Большому Брату сообщает следующее:

Вчера в Москве состоялось совещание с участием царя Михаила, патриарха Филарета, князей и бояр, принадлежащих к самым родовитым семьям России.

Известно, что совещание проходило в палатах бояр Романовых на Варварке, которыми царская семья не пользовалась много лет.

Палаты были взяты под усиленную охрану, за которую отвечал боярин Федор Шереметев. По его приказу обслуживающий персонал был полностью сменен за полчаса до начала совещания.

О темах, обсуждавшихся на совещании, можно только гадать.

Не исключено, что Романовы потребовали от аристократов поддержки в канун неизбежных бедствий. Возможно, аристократов заставили поклясться в верности трону.

По Москве ходят тревожные слухи о поспешных приготовлениях к войне или мятежу, войска перебрасываются на подступы к столице, кремлевский гарнизон и шотландская гвардия приведены в повышенную готовность.

По неподтвержденным сведениям, завтра, во время крестного хода в день празднования иконы Божьей Матери Казанской, могут произойти массовые беспорядки.

Справка:

Икона Божьей Матери Казанской была обнаружена в 1579 году на пожаре в Казани, она считается чудотворной и очень почитается русскими. В 1612 году русские повстанцы с этой иконой в руках освободили Москву от поляков, сидевших в Кремле. С этой же иконой вошел в Москву князь Дмитрий Пожарский, один из предводителей повстанцев (сейчас – воевода в Великом Новгороде).

* * *

Боярин Федор Шереметев,

князь Афанасий Лобанов-Ростовский,

боярин, судья Стрелецкого приказа,

окольничий Степан Проестев,

глава Земского приказа, всем, кого это касается, приказали строго:

Завтра после литургии крестный ход во главе с Великим Государем и Царем всея Руси Михаилом Федоровичем и Великим Государем и Патриархом всея Руси Филаретом Никитичем, в окружении князей, бояр и архиереев, двинется из храма к Никольским воротам, пройдет вдоль стен Белого города до Сретенского монастыря и вернется в Кремль.

Крестный ход охраняют черные стрельцы и шотландская гвардия – явно и с оружием.

По мере движения процессии в нее, не привлекая внимания, вливаются по двое-трое переодетые стрельцы и агенты с короткоствольным и холодным оружием.

Агенты в толпе ведут наружное наблюдение и при первых признаках опасности присоединяются к переодетым стрельцам и агентам, окружая Великих Государей непроницаемым кольцом.

Черные стрельцы и агенты в засадах ждут приказа – пушечного выстрела с кремлевской стены.

Нападения ожидаются как на земле, так и с неба.

Вы можете столкнуться не только с людьми из плоти и крови, но и с призраками, ожившими мертвецами, черными колдунами и неведомой нечистью.

Серебряные пули использовать экономно.

Каждому будет выдана фляга со святой водой.

Пароль – «Пятое Царство».

* * *

Филарет,

Великий Государь и Патриарх всея Руси, всем московским архиереям, священникам, всем людям духовного звания написал:

Братья, завтра великий день – праздник иконы Божьей Матери Казанской, небесной покровительницы и вдохновительницы наших воинских и духовных побед.

Именно этот день враги трона, Церкви и России избрали для того, чтобы пролить кровь, развязать братоубийство, посеять новую Смуту и вновь низвергнуть нас в ад.

От вашей веры, вашей духовной крепости и любви к Богу зависит, одержит ли ад победу, пожрет ли всех нас своей пастью, обрушит ли нашу надежду – или отступит перед нашим единством, падет и будет попран нашей правдой.

Молитесь, братья! А я буду вместе с вами повторять слова молитвы великого святителя Гермогена, возвысившего нас над дьяволом:

О, Госпоже Владычице Богородице Пресвятая!

С любовию, верой и страхом перед иконою честною твоею припадающие, тебя молим: лица твоего не отврати от к тебе прибегающим, Милосердная Мать, умоли Бога нашего и Сына Твоего, Господа Иисуса Христа, сохранить страну нашу и святую церковь непоколебимую, пусть от раскола, ересей и неверия избавит.

Не имеем иной помощи, не имеем надежды иной, как к тебе, Пречистой Деве, заступнице и помощнице всесильной христиан, обращаться.

Всех к тебе молящихся с верою избави от злых человек навета, падений греховных, от искушений всяких, болезней, скорбей, смерти внезапной и бед.

Дух сокрушения даруй нам, сердца смирения, помышлений чистоту, оставления прегрешений и греховной жизни исправления всем, твою милость и величие воспевающим.

Милость твоя пусть везде нам является, сподобимся твоего царствия небесного и прославим великолепное и пречестное во веки веков имя Отца, Сына, Святого Духа.

Аминь!

* * *

Ангус Крепкий Щит Маккензи,

начальник шотландской дворцовой стражи, шотландским гвардейцам приказал:

Завтра день битвы.

Нас связывают с этой страной не только деньги, но Георгий Победоносец и клятва верности Великим Государям.

Шотландцы не предают, не отступают, не сдаются – они побеждают, даже умирая.

Будьте готовы, братья.

С нами Бог и Святой Георгий.

Alba gu bràth!^[19]

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Ровно двадцать девять лет назад я впервые покинул родной дом и Россию, чтобы отправиться с купцами в дальний путь – в Италию, на родину предков.

В тот день красавица Айка под присмотром отца солила землю – бросала щепотку за щепоткой на пашню, чтобы та была плодородной.

А утром женщины побежали в березовую рощу, срывали последние листочки и смотрелись в них, как в зеркала, чтобы сохранить молодость и красоту навсегда.

Шел мелкий дождь, предвещая скорый снег и добрую дорогу.

Мне было грустно, ведь я впервые расставался с отчим домом, с отцом и братьями.

Чтобы растормошить меня, отец за завтраком рассказывал смешные истории, из которых мне запомнилась байка о пифагорейцах.

Когда пифагорейцы открыли, что сумма квадратов катетов прямоугольного треугольника равна квадрату гипотенузы, они чуть с ума не сошли от восторга, говорил отец. Мир устроен как гармония, в основе которой лежат натуральные числа. Это же просто упоительно! А тот факт, что постичь это равенство можно умозрительно, опьянял их. Но вскоре они вдруг поняли, что отношения между диаметром и длиной окружности у такой идеальной фигуры, как круг, не описывается натуральным числом, и это открытие стало для них трагедией. Если верить легенде, они решили сохранить это открытие в тайне, потому что, как они думали, если обыватель узнает, что отношение между длиной диаметра круга и длиной окружности не сводится к рациональному числу, он поймет, что Бога нет и все позволено, и разрушит мир…

Я ждал морали, но ее не последовало.

Иногда я думаю, что это была история о взрослении.

Или о том, что тайны подобны затонувшим кораблям, которые являют нашему взору свои борта и мачты, изъеденные солью и покрытые слизью, когда море превращается в лужу.

Или о границе между непознанным и непознаваемым, которая подвижна и недостижима…

Через час я простился с родными, сел в повозку и полетел в Москву.

Больше мы с отцом не виделись.

Новая жизнь – это история потерь.

Обнимая Юту, я впервые в жизни почувствовал, что новая жизнь может быть историей приобретений.

Тем утром я проснулся от стонов Юты.

Ей было плохо: болело все тело, тошнота подступала к горлу, сердце билось с такой частотой и силой, что сотрясалась грудь.

Я дал ей успокаивающего питья, приказал Янине присматривать за больной, а дворянину Истомину-Дитя – сторожить дом, после чего вскочил на коня и помчался к мосту.

Во времена Смуты Немецкую слободу разграбили и сожгли дотла, поэтому иностранцы стали селиться где придется – на Сивцевом Вражке, на Тверской, у Поганых прудов.

Атанасиус Пернат жил за Сретенскими воротами, в Печатной слободе – туда-то я и держал путь, погоняя коня.

Когда я спустился с моста и свернул к Василию Блаженному, дрогнула земля, разверзлось небо – на Ивановской ударил гигантский годуновский колокол. Этот пятидесятитонный очепный колокол приводили в движение три группы звонарей – внизу две группы раскачивали его, третья, наверху, управляла языком, подводя его к колоколу. Годуновскому ответил двадцатитонный «Реут», подхватили тысячи колоколов всея Москвы.

В небо поднялись тучи ворон, до того мирно клевавших зерно, коровьи лепешки и трупы разбойников, свисавших с бревен, которые торчали между зубцами кремлевской стены у Свибловой башни.

Тысячи людей на Красной площади – мужчины без шапок – крестились, многие вставали на колени.

Значит, праздничная литургия завершилась, и крестный ход во главе с царем Михаилом и патриархом Филаретом двинулся к Никольским воротам.

На севере прокатился раскат грома, потом другой – похоже, артиллерия открыла огонь по войскам нового самозванца.

Я погнал коня по Варварке, краем глаза замечая какое-то странное движение в окнах домов, у Варварских ворот взял влево, чтобы переулками добраться до Сретенки, но на Лубянке остановился в оторопи.

Конечно же, я предполагал, что вторжение в Москву князя Жуть-Шутовского будет впечатляющим, но зрелище просто потрясало.

По всем улицам и переулкам текли густые потоки маленьких человечков в дурацких колпаках, над которыми колыхались хоругви и перевернутые вверх ногами иконы, гремели сотни барабанов, гудели дудки и трубы, позвякивали бубенчики на колпаках, человечки громко выкрикивали молитвы, приплясывали, кривляясь и хохоча, там и сям над толпой возвышались всадники, передвижные штурмовые башни и помосты с пушками, и застигнутые врасплох прохожие жались к стенам домов, прятались во дворах, растерянно улыбаясь и не понимая, что происходит…

Молитвы переходили в непристойные песенки, барабаны звучали всё громче, прибывали всё новые силы – шагали шаткой походкой ожившие мертвецы с пятнистыми лицами, и среди них выделялся младенец в красной рубашке – царевич Дмитрий Углицкий, за ним шли призраки в капюшонах, какие-то невиданные существа вроде громадных муравьев на пятиаршинных ногах и гигантских слизней с разинутыми пастями, из которых вылетал едкий дым, по земле струились змеи, ловко уворачиваясь от ног гомункулов, скакали мохноногие пауки и прочая нечисть…

Князя Жуть-Шутовского видно не было, зато в небе появились огромные птицы, кружившие над Китай-городом и собиравшиеся в стаи.

Я схватил коня за повод, потянул к ближайшим воротам – это была усадьба Петра Пушкина Черного – и едва успел уклониться от стрелы, пущенной с крыши.

Привязав коня у амбара, я выскочил через калитку в проулок и с саблей в одной руке и пистолетом в другой побежал к Красной площади, откуда доносились слитный рев голосов, лязг металла и выстрелы.

Битва кипела уже у Ветошных рядов, закрытых по случаю праздника.

Грохотали пушки, мушкеты и пистолеты, звенела сталь, шотландские гвардейцы и черные стрельцы рубились в гуще боя, с ног до головы забрызганные желтой и алой кровью.

В толпе гомункулов оказалось немало людей из плоти и крови – разбойников, которых царь скоморохов привлек под свои знамена. Одного из них я свалил выстрелом в грудь, другого с наскока зарубил саблей.

На мне не было кольчуги, да и пороха с пулями я не прихватил, поэтому приходилось полагаться на саблю и кинжал.

А гомункулы, люди и чудовища напирали со всех сторон, их становилось все больше, они уже мешали друг другу, и нечем было дышать из-за порохового дыма, и трудно было отличить своих от чужих…

– Пятое Царство! – кричал я, разя направо и налево. – Пятое Царство!..

– Пятое Царство! – раздался рядом знакомый голос. – Я тут, Матвей Петрович!

Из-за дымовой завесы выскочил Истомин-Дитя, державший в руках мушкет, которым он орудовал как дубиной, и мы вдвоем стали пробиваться к тому месту, где, по моим предположениям, могли находиться царь и патриарх.

– Пятое Царство! – кричал я.

– Alba gu bràth! – кричали шотландцы.

– Ура! – кричали черные стрельцы.

– Аллах акбар! – кричали татарские всадники, встречавшие мятежников копьями и стрелами в устье Никольской улицы.

Скользя в лужах крови и перешагивая через трупы, мы пробивались к Иверским воротам, ориентируясь на множество сгрудившихся там золотых крестов, хоругвей и стягов, пока наконец не увидели черных стрельцов, окруживших царя и патриарха и стрелявших с колена, князя Воротынского без шубы, боярина Шереметева с окровавленной саблей в левой руке и князя Пожарского, который что-то кричал стрельцам…

– Как Юта? – спросил я.

– Исчезла, – сказал Истомин-Дитя. – Как сквозь землю…

Пушки с кремлевских стен ударили залпом, заглушив грохот битвы.

По приказу Пожарского стрельцы сомкнули щиты шатром над головами государей, шотландцы выстроились клином, бояре и князья окружили стрельцов, и вся эта группа двинулась к Никольским воротам.

Сверху вдруг донесся резкий слитный свист, мы подняли головы и увидели стаю огромных птиц, устремившихся вниз.

А из Никольских ворот навстречу шотландцам вырвался поток гомункулов, пауков, призраков и прочей нечисти.

В просвет между щитами я увидел Филарета, который смотрел в сторону Василия Блаженного. На мгновение мне показалось, что он творит молитву, но тут патриарх закрыл глаза, и лицо его стало как у мертвого.

Я перевел взгляд в ту сторону, куда смотрел Филарет, однако не сразу понял, что же произвело такое сильное впечатление на патриарха.

Но когда увидел накатывающуюся волну нечисти, впереди которой плыла Юта, ноги у меня подкосились.

Она вела их за собой, и они следовали за нею, разя направо и налево стрельцов, шотландцев, случайных людей, лошадей, гомункулов, попавших под горячую руку.

– Ты куда? – Истомин-Дитя схватил меня за локоть. – Туда нельзя, Матвей Петрович!

Я вырвал руку, вытащил у него из-за пояса пистолет и двинулся навстречу Юте, не спуская с нее глаз и не замечая ни шума битвы, ни падающих бойцов, ни брызг крови.

Сердце бунта, всему начало и всему конец…

Я шагал вперед, глядя на женщину, подарившую мне новую жизнь, которая впервые в моей судьбе была не историей потерь, но историей приобретений, и был готов к смерти, потому что ничего другого впереди не было – только морды, рожи, хари, рыла, рога, клыки, раздвоенные языки, чешуя, слизь, дым, огонь, только Юта Бистром с искаженным лицом, повелительница мерзости, готовой затопить Красную площадь, Москву, весь мир…

Она наконец увидела меня, споткнулась, замедлила шаг, наклонила голову, и тогда я увидел за ее спиной князя Жуть-Шутовского, глумарха, царя скоморохов, который с беспокойством переводил взгляд с Юты на меня…

– Юта Бистром, – сказал я, поднимая руку с пистолетом, – если ты сделаешь еще шаг, я выстрелю. Я люблю тебя. Я хотел и хочу, чтобы ты стала моей женой, но вижу, что власть крови оказалась сильней…

Царь скоморохов поднял пистолет, целясь в меня.

– Сердце бунта, – сказала Юта, и в голосе ее я услышал отчаяние, – в нем всему конец, Матвей, любимый…

И когда она, глядя на меня умоляюще, шагнула вперед, я выстрелил в ее сердце, отбросил пистолет, сделал шаг и упал без чувств.

Я лежал на спине с закрытыми глазами и чувствовал себя человеком, который много лет шел по дороге, опоясывавшей гору, думая, что движется по замкнутому кругу, и вдруг неожиданно для себя оказался на вершине вершин, взирая на раскинувшийся внизу великий город, на его стогны, крыши и купола, на его сады и пожары, на людей, на эти несметные множества, роящиеся на улицах, на торгующих и блядующих, строящих и ворующих, пьющих и жрущих, роющих и режущих, смеющихся и плачущих, читающих и пишущих, на слуг и пастырей бытия, на рабов и хозяев сущего, истово верующих в Господа нашего Иисуса Христа и в Господа ненашего Магомета, и внезапно очнулся, еще ничего не соображая, но уже потрясенный до основания, до ужаса, до дрожи и боли, и с криком вскочил, пытаясь сбить с себя пламя, вскочил, заметался, спасаясь от дикого воя, который оглушал, который слепил, как яркий огонь, слепил и жег, и, чтобы избавиться от боли, я завопил что было мочи, упал, забился, хрипя и пуская носом пузыри, пока кто-то не опрокинул на меня ведро ледяной воды…

Открыв глаза, я увидел над собой Артемия Дия, царского доктора.

В полутьме очки его тлели зловещими красными огоньками.

– Она умерла? – спросил я.

– Он в сознании, – сказал доктор Дий, оборачиваясь к кому-то, кого я не мог видеть. – Но ему потребуется время, ваше величество, чтобы прийти в себя и окрепнуть.

От бороды доктора пахло скипидаром – я почувствовал его густой запах, когда Дий приподнял мою голову и приложил к губам чашу.

– Выпей, – приказал он, – это придаст тебе сил.

– Она мертва? – снова спросил я.

– Да, – сказал кир Филарет, наклонившись ко мне из-за плеча доктора. – Милостью Божьей она мертва.

Я снова закрыл глаза.

Через пять дней мне разрешили вставать, а спустя неделю, поддерживаемый Истоминым-Дитя с одной стороны и Луней с другой, я прогулялся в монастырском дворике.

Дмитровский дворянин рассказал о том, чего я не видел.

Он на руках вынес меня из гущи боя и сдал монахиням Вознесенского монастыря.

Смерть Юты парализовала гомункулов, птиц и чудовищ, позволив стрельцам и шотландцам расправиться с людьми из плоти и крови.

Уцелевшие мятежники бежали – их ловили по всем дорогам, ведущим из Москвы, и бросали в тюрьмы, а тех, кто выказывал дерзость или оказывал сопротивление, убивали на месте, без суда, по совести.

Самозваного князя Жуть-Шутовского, глумарха, царя скоморохов, при большом стечении народа сожгли в железной клетке на Красной площади.

Стрельцы захватили его полуживым – он был затоптан чудовищами, вызванными им же из бездны, и кишки у него вываливались наружу.

За его поимку была обещана огромная награда, но ее, к разочарованию стрельцов, снизили вдвое, поскольку глумарх был полумертв и не оказал сопротивления, но только шипел.

Тело Юты тоже сожгли, но тайно, а прах развеяли.

Дом Конрада Бистрома разрушили и посыпали солью землю, на которой он стоял.

Усадьбу Отрепьевых на Монзе разрушили и посыпали солью землю, на которой она стояла.

Атанасиусу Пернату предложили покинуть пределы Российского царства.

Среди бумаг княгини Патрикеевой-Булгаковой нашли завещание, в котором она отказывала мне свою библиотеку, включая книги, хранившиеся в опечатанном подвале.

Ангус Крепкий Щит Маккензи, начальник шотландской дворцовой стражи, помимо крупного денежного вознаграждения получил именной бриллиантовый перстень от Великого Государя и Царя всея Руси Михаила Федоровича.

Гуннар, сын Олафа, получил крупное денежное вознаграждение и тысячу четей земли на Монзе.

Иван Истомин-Дитя, помимо крупного денежного вознаграждения, был пожалован чином стольника и двумя тысячами четей земли в Галиче.

Меня государь пожаловал золотом, тремя тысячами четей земли под Коломной и чином думного дворянина, посадив в Думе рядом с главой Посольского приказа Иваном Грамотиным.

– Что будешь делать, стольник Истомин-Дитя? – спросил я.

– Поеду в Галич, – сказал он. – Женюсь. Буду служить.

– А как же Венера? Или забыл?

– Что ты, Матвей Петрович, как можно! Но, видать, надо смириться…

В голосе его прозвучала горечь.

Когда Истомин-Дитя и Луня ушли, пошел снег.

Наконец монахини признали меня здоровым и пожелали успехов в моих благоключимствах.

У порога Воскресенского монастыря меня встретил Никон Младший.

– Государи приказали спросить о твоем здоровье, Матвей Петрович, – сказал он, низко кланяясь.

Спросить о здоровье – это была одна из высших царских милостей, которой удостаивались только высшие сановники.

Я так растерялся, что не нашел ничего лучше, как отвесить Никону поклон.

– Поехали, – приказал он мне, откидывая полсть. – Тебе помочь?

В сани я сел сам.

В окружении сотни конных черных стрельцов меня доставили на Варварку, в палаты Романовых.

На крыльце меня встречал боярин Федор Шереметев.

Церемонно раскланявшись, мы прошли в кабинет, где несколько недель назад мы с Филаретом обсуждали смерть Ксении Годуновой и гадали о ее гипотетическом ребенке от Самозванца.

У стола, выдвинутого на середину комнаты, стояли три кресла – этот факт я не мог не отметить, потому что в царском дворце кресла предназначались только для государя и его супруги, остальные сидели на скамьях, крытых сукном. А на столе красовались серебряные тарелки, хотя обычно даже царская семья ела с оловянных. Изысканным кушаньем считался кусок вареной говядины, обернутый золотой бумагой, и белый хлеб, приготовленный на меду и посыпанный золотой пудрой.

В этом смысле сын мало чем отличался от отца – патриарха Филарета, который обедал хлебом с клюквой и отдавал в починку старые сапоги.

Не успел я осмотреться, как в кабинет вошли царь Михаил и патриарх Филарет.

Я попытался опуститься на колени, как предписано этикетом, но Михаил остановил меня.

– Как бы потом не пришлось докторов к тебе вызывать, – с усмешкой сказал он, жестом приглашая садиться.

Но в кресло я опустился, разумеется, только после них.

Боярин Шереметев разлил по стаканам вино и вышел.

– Твое здоровье, думный дворянин Матвей Петрович, – сказал патриарх, поднимая стакан. – Ты сделал то, чего люди не вправе были от тебя ожидать, только Бог.

Царь Михаил кивнул.

Мы пригубили вино – это было доброе испанское, а не заурядное венгерское, которое подавалось даже к царскому столу.

– А теперь, – сказал Филарет, – расскажи, о чем мы не знали.

– Мы не знали только о Юте Бистром… об Иулиании Бистром… мы искали сына Самозванца и Ксении Годуновой, не подозревая о том, что у них могла родиться дочь. Невинное существо, порождающее смерть и разрушения, всему начало и всему конец…

– Невинное? – Михаил Федорович покачал головой. – Самозванец несколько лет был учеником ее отца, они встречались…

– Тогда она была ребенком, – возразил я. – Да и сегодня наука не знает многих тайн крови. Она помогала отцу в его опытах и даже была готова пожертвовать собой ради науки, но, безусловно, не догадывалась, что ее кровь может быть использована таким образом. Самозванец оказался хорошим учеником Бистрома. Даже слишком хорошим, судя по его лаборатории в поместье Отрепьевых и по результатам. Остальное – зов крови… хотя, по правде говоря, не знаю, что это такое…

– Потому ты и не донес на брата? – спросил царь. – Я имею в виду твоего брата Андрея Звонарева, Ангела…

– Он был орудием в руках дьявола, – сказал я, опустив голову, – но если бы не он, я не выбрался бы из Галича… а брат – он и без того достаточно наказан, государь…

Я уже знал, что князь Жуть-Шутовский сжег имение Ангела, хотя и пощадил его и Анимулу Бландулу.

– Что было между вами? – спросил патриарх. – Между тобой и Иулианией Бистром?

– Я любил ее, государь… и люблю…

Отец и сын переглянулись, но промолчали.

– Итак, – сказал патриарх, – все началось в доме Конрада Бистрома, великого ученого и великого слепца…

– Алчного и беспринципного, – добавил Михаил Федорович.

– Он не разглядел в Самозванце врага, – продолжал патриарх, – но это простительный грех. Непростительна торговля гомункулами и участие, вольное или невольное, в делах торговцев кровью. Их целью были деньги – они были нужны Самозванцу для опытов, а также для закупок оружия…

– И дурацких колпаков, – вставил я.

– Враги трона и веры, – продолжал патриарх, сделав вид, что не слышал моей реплики, – втянули в свои дела княгиню Патрикееву-Булгакову, шевалье Армана де ла Тура, аптекаря Атанасиуса Перната, наконец, самого Конрада Бистрома и его дочь. Стоило французу или княгине попытаться помешать их делам, как их тотчас убили. Убивали, чтобы посеять страх. Украли Утвержденную грамоту и подкинули князю Пожарскому и старому дураку Куракину, чтобы рассорить самые уважаемые семейства и поссорить их с нами…

– И мы ведь долгое время, – тихо проговорил его сын, – не могли поверить, что эта шутовская затея обернется мятежом… потому и медлили, что боялись показаться смешными… разве это не смешно – поднимать войска против шутов и призраков?

– На это они и рассчитывали, – заметил я.

– А еще они рассчитывали на колеблющихся, – сказал патриарх, – на тех, кто при первом же успехе мятежников предал бы нас… и таких все еще немало у трона…

Михаил Федорович промолчал.

Кир Филарет тяжело вздохнул.

– Что ж, Матвей, – сказал он, – теперь проси.

– Кир Филарет, – растерянно проговорил я, – о чем я могу просить, если вы осыпали меня столькими милостями…

– Проси, Матвей, – с улыбкой сказал Михаил. – Другого случая не будет.

Я перевел взгляд с царя на патриарха, допил вино и сказал:

– Ваши величества, отдайте мне каменный истукан, обнаруженный дворянином Истоминым-Дитя на его землях под Дмитровом. Я знаю, что Венера арестована и хранится в подвалах Пушечного двора…

– Так и знал, что он что-нибудь этакое да придумает, – проворчал патриарх.

– Отдайте ее мне, – сказал я. – В моем доме почти никто не бывает, слуги у меня проверенные…

– Засчитаем за две просьбы, – сказал царь. – А третья?

– Третья… – Я повернулся к патриарху. – Кир Филарет, простите меня за великую дерзость, но не могли бы вы рассказать, что видели, что чувствовали, когда поднялись в небо на воздушном шаре?

Царь с тихим смехом откинулся на спинку кресла.

Филарет встал, прошелся по кабинету, вдруг сел за стол и быстро написал что-то на листе бумаги, сложил вдвое и отдал мне.

– Прощай, думный дворянин Матвей Петрович, – сказал он, протягивая руку для поцелуя.

– Прощай, Звонарев, – сказал царь, вставая. – Спаси тебя Бог.

Боярин Шереметев проводил меня до крыльца, Никон Младший помог забраться в сани.

Приехав домой, я первым делом велел позвать Истомина-Дитя.

Когда перепуганный свежеиспеченный стольник вбежал в мой кабинет, я приказал ему ехать в Кремль, в государеву канцелярию, и моим именем спросить бумагу о каменном истукане, после чего ехать на Пушечный двор.

– Предъявишь царскую бумагу Анисиму Радзишевскому и заберешь Венеру, – сказал я. – Оберни стружкой и мешковиной, чтоб не побить.

– Матвей Петрович…

Я едва успел подхватить стольника, пытавшегося бухнуться передо мной на колени.

– Прощай, – сказал я. – Белой дороги тебе, Дитя.

И только когда Истомин-Дитя вышел, оставив меня одного, я с трепетом развернул бумагу, врученную мне патриархом.

На большом листе летящим почерком Филарета было написано: «Et vidi caelum novum et terram novam primum enim caelum et prima terra abiit et mare iam non est»^[20].

Эти строки из Откровения я, разумеется, знал наизусть.

Патриарх ответил на мой вопрос самым очевидным и самым неожиданным образом.

Ну недаром же его называют Темнейшим…

* * *

Ефим Злобин,

дьяк Патриаршего приказа, главный следователь по преступлениям против крови и веры, Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету сообщил:

Святые мощи невинноубиенного царевича Дмитрия Углицкого обретены в церкви Жен Мироносиц на Никольской, где они были свалены в кучу и обосраны. На лбу царевича обнаружена дырка от серебряной пули.

После реставрации мощи с соблюдением всех формальностей, но тайно были возвращены в собор Святого Архистратига Михаила в Кремле.

* * *

Виссарион,

личный секретарь Великого Государя и Патриарха всея Руси Филарета, в рабочем дневнике записал:

Патриарху доложено о возвращении мощей невинноубиенного царевича Дмитрия Углицкого в собор Архистратига Михаила в Кремле.

Патриарх решил и приказал:

Мисаилу, дьякону Архангельского собора, выдать в награду 100 рублей серебром, благодарить и проследить, чтобы он эти деньги сразу не пропил, потому что у него шестеро детей и жена больная.

И отныне дьякону Мисаилу до конца жизни невозбранно и бесплатно наливать в кабаке «Под пушкой» именем Великого Государя и Царя всея Руси.

Врата двенадцатые,

из которых появляется Путто, невинный и теплый

Августин де Мейерн,

посол в Москве, Леопольду I, императору Священной Римской империи, в частном послании написал:

…Что же касается самозванцев, то они, конечно же, не могли не возникнуть в народе, который больше всего любит сказку об умирающем и воскресающем царе-избавителе, да и обожествление царской власти в России тому немало способствовало и способствует: где святость, там и кощунство. Если царь свят, то самозванец «свят наоборот», они связаны неразрывно, как человек и его тень. Не случайно же Лжедмитрия русские называли «праведным солнцем», каковое звание обычно употребляется только применительно к Иисусу Христу…

Как видите, ваше величество, их царь – их Бог, а их Самозванец – их Христос, сын Божий, посланный Богом в мир, чтобы искупить их грехи своими крестными муками и смертью…

Таким образом, русская история со времен Ивана Грозного – в известном смысле история театральная, история масок и переодеваний, история и одновременно пародия на историю.

Впрочем, такова сама природа истории, написанной людьми.

Кстати, мне рассказывали в Москве, что в детстве нынешнего царя Алексея, надевавшего немецкий костюм, многие почитали за актера, за ряженого…

* * *

Окольничий Артамон Матвеев

пастору общины святых Петра и Павла в Немецкой слободе Иоганну Готфриду Грегори написал:

На днях я напомнил государю о лютеранской церкви в Немецкой слободе, на строительство которой, как вы помните, господин пастор, Алексей Михайлович пожертвовал некоторую сумму из личных средств.

Государь благожелательно отнесся и к школе, которую вы создали при церкви для детей как лютеранского, так и православного вероисповедания.

Но особый интерес у его величества вызвало известие о вашем театре, в котором ставятся комедии благопристойного и нравоучительного содержания.

Уверен, вы будете счастливы узнать, господин пастор, что государь Алексей Михайлович изволил приказать вам сочинить и представить на его суд комедию о царе Артаксерксе, Эсфири, ее воспитателе Мордехае и злом царедворце Амане-амалекитянине.

Хочу вам напомнить, что на сцене Артаксеркса следует называть царем, а не королем или цесарем. Слово «царь» находится в Св. Писании, где Давид, Соломон и другие государи названы «царь Давид», «царь Соломон».

Имя царя, которым Богу угодно было некогда почтить Давида, Соломона и других властителей иудейских и израильских, гораздо более прилично русскому государю, нежели слова «цесарь» или «король», изобретенные человеком.

* * *

Матвей Звонарев,

думный дворянин и коломенский помещик, записал в своих Commentarii ultima hominis:

«Если хочешь каяться, когда уже не можешь грешить, то это грехи тебя бросили, а не ты их», – писал блаженный Августин.

Это обо мне.

Средняя продолжительность жизни в России – двадцать два года, а значит, в свои девяносто два я живу пятую жизнь.

Каяться поздно – остается жизнь со всеми ее маленькими радостями: я жую мясо без посторонней помощи, мочусь лишь три раза в день и все еще помню наизусть четвертую эклогу Вергилия.

О горестях я научился не думать – старики это умеют, поверьте.

Со временем мир не становится ни больше, ни меньше – он становится легче.

А мир в душе начинается тогда, когда мы принимаем его отсутствие.

Этот майский день был долгим.

Вчера меня предупредили, что государь Алексей Михайлович желает, чтобы я присутствовал на важной церемонии во дворце. На церемонии для узкого круга людей, как было подчеркнуто в письме.

У меня было время, чтобы хорошенько выспаться, а утром еще и немного поработать в своем кабинете.

Потом я выпил чашку бульона из мозговых костей – это средство помогает часами сохранять бодрую неподвижность – и отправился в Кремль.

Ноги плохо слушаются меня, а спастический паралич не позволяет крепко держать кинжал, да и поводья часто выскальзывают из рук, поэтому я вынужден передвигаться в повозке или в паланкине, в окружении телохранителей и глашатаев.

Впереди обычно идет громадный Андрей Шведов, сын моего домоправителя и правнук Олафа. Люди называют его Шведом и боязливо расступаются, когда он приближается к толпе.

В Кремль я прибыл раньше назначенного времени, но, пока переводил дух да поднимался по дворцовым лестницам, дежурный дьяк успел дважды прокричать о выходе государя. К третьему крику я стоял где положено – справа у окна, на почтительном расстоянии от стола и кресла с высокой спинкой, предназначенного для его величества.

В узкий круг, о котором сообщалось в приглашении, входили всего три человека – я, окольничий Артамон Матвеев, глава Малороссийского приказа, и дворянин Федор Большой Отрепьев.

Церемония, как я и предполагал, заняла немного времени.

Дьяк зачитал именной указ о разрешении Федору Большому Отрепьеву и всем его родственникам называться родовой фамилией Нелидовы.

Лишь немногим было известно, каких трудов стоило мне и моим покровителям добиться, чтобы Алексей Михайлович решился на такой шаг в обход Боярской думы.

Федор Большой Отрепьев упал на колени, и государь позволил ему поцеловать свою руку.

– Иди, – прошептал дьяк Отрепьеву, указывая глазами на дверь, – и подожди меня в канцелярии.

Государь уже стоял у двери, ведущей во внутренние покои, и о чем-то оживленно разговаривал с Матвеевым. В его доме царь познакомился с нынешней своей женой Натальей Нарышкиной, и с той поры карьера Матвеева стремительно пошла вверх. Поговаривали, что не сегодня завтра царь назначит его главой Посольского приказа взамен слишком упрямого канцлера Ордин-Нащокина, помешанного на прорыве России к берегам Балтики. А может, все дело в возрасте: Матвеев старше государя всего на четыре года, а канцлер – на двадцать четыре.

Я поклонился – государь рассеянно кивнул – и последовал за Отрепьевым. Но во второй, темной прихожей свернул в узкий коридор и спустился по лестнице прямиком в помещение для прислуги, где меня ждал Швед.

Мне не хотелось снова встречаться с Федором Большим, чтобы в тысячу первый раз выслушать благодарности и историю величия, падения и возрождения рода Нелидовых, которую я давно знал наизусть.

С Красной площади тянуло запахами жареных пирожков, сирени и кваса.

– Домой? – спросил Швед, когда я удобно устроился в паланкине.

– Но без спешки, – сказал я.

Швед закричал зычным басом:

– Расступись!

И паланкин плавно поплыл над толпой.

По пути домой я думал о том, что вечером можно заехать на Печатный двор, где собирается молодая компания: переводчики, молодые дипломаты, издатели «Курантов», редакторы типографии, дьяки и подъячие из разных приказов…

На днях мы обсуждали проблему перевода на иностранные языки титула государя – Тишайший, который по давней традиции писался по-латыни Clementissimus.

Кто-то вспомнил, конечно же, как Тишайший бил боярина Д. по щекам, приговаривая: «Ты с кем споришь? С богом споришь!»

Ничего себе Clementissimus!..

Смеялись вежливо.

Щеголь Леонтьев из Посольского приказа – узкая голова, стриженная наголо, под парик, короткие красные сапожки – заметил, что французы называют Алексея Михайловича Très Gracieux.

Загомонили, пробуя подобрать русский аналог и перебивая друг друга: «Приятный… ласковый… милостивый… самый милостивый…»

«Всемилостивейший, – предложил я, когда молодежь исчерпала идеи. – Всемилостивейший государь и царь всея Руси…»

Всем понравилось.

Между нами сложились теплые дружеские отношения, но вряд ли эти замечательные молодые люди поймут мою радость, смешанную с грустью, если я расскажу им о сегодняшней аудиенции, в ходе которой Алексей Михайлович Тишайший и Всемилостивейший разрешил каким-то мелким служилым провинциальным дворянам называться старинной родовой фамилией, а прежнюю – Отрепьевы – забыть, зачеркнуть.

Кто для них Юшка Отрепьев?

Полумифический злодей, затерявшийся между Иудой, Чингисханом и королем Маркобруном…

Для меня же это событие стало венцом истории, в которой я играл не последнюю роль, достойным финалом моей жизни и Смуты.

Нет, не поймут.

Я для этих молодых людей – ветхий старик с птичьим когтем на правой руке, отживший свое старина Аорист, как иногда они меня беззлобно называют, пифагореец, хранитель никому не нужной тайны о роковом отношении между длиной диаметра круга и длиной окружности…

И это меня ничуть не обижает.

Да и как еще они могут воспринимать человека, родившегося при Иване Грозном, начинавшего службу при Борисе Годунове, пережившего Смуту и всех самозванцев, вошедшего в Думу при первом Романове и получившего от второго Романова драгоценный подарок – высочайшая честь и для людей гораздо выше меня чином – портрет любимого кота царя Алексея Михайловича Тишайшего и Всемилостивейшего, выполненный живописцем Холларом?

Впрочем, я-то знаю, что на самом деле это была запоздалая благодарность за книги, переданные его отцу и деду.

В 1626 году пожар уничтожил Китай-город и Кремль, при этом сгорели все кремлевские библиотеки и многие архивы.

Царь Михаил и кир Филарет были так огорчены этими утратами, что я не выдержал и подарил им Либерею – книги из библиотеки Ивана Грозного, завещанные мне Птичкой Божией.

Среди них были 142 книги «Истории» Тита Ливия, полное собрание «Жизни двенадцати цезарей» Светония, неизвестные произведения Вергилия, все песни Пиндара, Historiarum Цицерона и множество других сочинений.

Кир Филарет так расчувствовался, что подарил мне одну из своих шапочек.

По достоинству я оценил эту шапочку, когда стал лысеть.

О патриархе у меня сохранились самые теплые воспоминания, а вот о его сыне – почти никаких, хотя, помню, когда царь Михаил после свадебного застолья повел новую царицу Евдокию Стрешневу в спальню, взяв ее за руку, сердце у меня дрогнуло…

Впрочем, с Либереей эти воспоминания связаны разве что именем сына Михаила и Евдокии – Тишайшего и Всемилостивейшего.

По его приказу для библиотеки построили специальное хранилище с железными внутренними стенами, но о его местонахождении даже я не знаю ничего.

Я пережил полное разрушение России и возвышение Польши, я пережил возрождение России и вижу предвестия скорого падения Польши.

Россия приложила к этому тяжелую руку, основную работу сделали шведы, но не они и не русские виновники краха – а сами поляки, которые продолжают цепляться за свои анархические права, за Liberum veto и Nihil novi, связывая по рукам и ногам своих королей и никогда не задумываясь о будущем. О нем они знают одно: в будущем не должно быть России.

Когда летом 1655 года в мой шатер под Вильно привели пленного польского офицера, помню, он сказал с вызовом: «Вы можете нас спасти, но не освободить».

Похоже, эта мысль глубоко вошла в их детские головы, где жизнь ассоциируется со смертью, а право человека на жизнь занимает не первенствующее место, как у всех прочих народов, но находится где-то в конце их списка, между правом на пиво и правом на бигос.

Россия справилась и с церковным расколом, превратив диссидентов – ревнителей старой веры – в маргиналов, и с бунтом Степана Разина, которого вскоре должны казнить, ее территория ежегодно увеличивается на 30 тысяч квадратных верст, растут города, русские рейтарские, драгунские и гусарские полки под командованием немецких и французских офицеров достойно отвечают на военные вызовы на западе и юге, государь пишет музыку, редактирует воинские уставы и сочиняет трактат о соколиной охоте, и если Романовы продержатся на троне еще хотя бы сто лет и научатся – а рано или поздно научатся – использовать самозванцев в интересах власти, Россия станет не только самым большим в Европе, но и процветающим государством, и Arbor Mundi – великое Русское Древо – накроет своей многошумной кроной народы и царства всей земли…

А ведь я помню, каким оно было, когда мы с Истоминым-Дитя вышли лунной ночью на поляну после бегства из усадьбы Отрепьевых: огромный пень, окруженный хилыми деревцами, да тощий ручеек, едва пробивавшийся между корнями, покрытыми мерзкой слизью…

Пятнадцать лет назад Истомин-Дитя умер, окруженный благопрозябшими от него и Луни пятью сыновьями, тремя дочерьми и семнадцатью внуками.

Он часто писал мне, рассказывая о Луне, ставшей настоящей хозяйкой огромного поместья и счастливой матерью, о воздушном шаре, который Истомин-Дитя построил вместе с Ангелом, моим братом, наконец о Русском Древе, медленно оживавшем в глубине лесной чащи…

В одном из писем он рассказал, что «пристроил» Венеру среди корней Русского Древа, и теперь иногда я вижу сны, в которых мраморное изваяние поглощено древесной тканью, вросло, стало частью ствола, его сердцевиной, пылающей во тьме среди растущих волокон и бурлящих соков, возносящих ее свет к ветвям и листьям, к новым небесам над новыми землями…

Умер Истомин-Дитя, умерли мой домоправитель Олаф и его жена Янина, умерли кухарка Марта и конюх Абрам, умер кир Филарет, Темнейший, умер его сын – царь Михаил, гений компромисса, умер князь Иван Хворостинин, успевший написать несколько книг, обличающих католицизм и прославляющих православие, умерли князья Дмитрий Пожарский Безупречный и Иван Воротынский Мудрейший, умели все князья и бояре, представители древнейших русских родов, которые когда-то поклялись в верности Романовым – государям будущего…

Недавно я узнал о смерти Атанасиуса Перната, который похоронен в далекой Богемии.

А значит, я остался последним на свете, кто своими глазами видел рождение и смерть русских гомункулов, чуть не погубивших великое царство.

И единственным в мире человеком из плоти и крови, который знает, что случилось с последним гомункулом.

Он жив.

Его зовут Путто.

Обнаружил я его не сразу.

В те дни, когда Москва только начала приходить в себя после нашествия скоморохов, мне с утра до вечера приходилось заниматься рутинной работой – сыском и следствием, отнимавшими все время.

Многие тогда говорили, что с новым самозванцем покончено, пора бы и отдохнуть, но Ефим Злобин всякий раз напоминал о Филопемене, который сказал эллинам, готовым восстать при первых неверных слухах о смерти македонского царя: «Если Александр скончался вчера, он будет мертвым и завтра; давайте подождем недельку-другую».

Неделька-другая тянулась за неделькой-другой, и просвета не было видно.

Домой я возвращался часто за полночь.

Домоправитель Олаф несколько раз намекал, что в доме происходит что-то неладное, и даже в мое отсутствие пригласил отца Василия из Сошественской церкви, чтобы тот изгнал бесов, но мне было не до того.

А потом, когда жизнь начала мало-помалу возвращаться в привычную колею, я тоже стал замечать необычные мелочи, не сразу бросавшиеся в глаза. Это были иногда даже не факты, а ощущения.

То мне казалось, будто я сам поставил теплые домашние туфли у входа в спальню, хотя твердо помнил, что снял их перед отходом ко сну и оставил у кровати. То чудилось, что в вазе к вечеру стало меньше яблок, хотя я не прикасался к ним. А то мнилось, что ночью, когда я крепко спал, на меня кто-то смотрел, низко склоняясь к моему лицу…

Все чаще я думал, что у меня начала развиваться болезнь, которую греки называют παράνοια, как вдруг все прояснилось самым прозаическим образом.

Рядом с моей спальней был устроен нужной чулан, где всегда горела свеча и стояло кресло, под которое Олаф подсовывал ведро – на тот случай, если среди ночи мне вдруг приспичит.

Возле этого кресла мы и встретились.

В первое мгновение я решил, что передо мной существо из моего сна, но когда оно поклонилось и попыталось выйти, я схватил его за волосы, выволок в спальню, бросил на пол и наступил на его тощую грудь ногой.

Разумеется, его надо было убить – убить немедленно, без разговоров, как я поступал с теми его собратьями, с которыми бился на Красной площади.

Но я не сделал этого в первое мгновение, а второе недаром называется мгновением трусов и философов.

Он лежал на полу такой тихий, такой покорный… он не молил о пощаде, не кричал и не плакал – он только смотрел на меня и дрожал… он был существом невинным в высшем смысле – у него не было ни сердца, ни души, и при этой мысли мне вдруг стало не по себе…

Я не стал убивать его.

Он стал моим домашним животным.

Итальянские живописцы любят изображать на своих картинах – где-нибудь в углу, внизу или вверху, с краю – пухлых и кудрявых маленьких детей с крыльями или без, шаловливых или задумчивых, главная задача которых – умилять, не привлекая к себе внимания. Их называют putto (мальчик) или amoretto (амурчик).

Мой гомункул не был ни пухлым, ни кудрявым, зато умел молчать и не привлекать к себе внимания. Он хорошо прятался от слуг и никогда мне не докучал.

Откуда он взялся?

Не знаю.

Может быть, он был одним из тех, кто уцелел во время бойни на Красной площади, удрал с поля боя, нашел какую-нибудь щель в заборе и спрятался в моем доме, а возможно, он родился в лаборатории Конрада Бистрома и сбежал от убийц, пришедших за его несчастным хозяином…

Поначалу я не оставлял мысли о том, чтобы избавиться от него, и придумывал способы один другого страшнее и глупее, но потом махнул рукой на него, а вскоре и привык, как привыкают к кошке или собаке.

Трудно было сказать, сколько ему лет, о чем он думает и думает ли вообще. Когда я размышлял вслух, он кивал или покачивал головой, словно понимая, о чем я говорю. Лицо его было почти неподвижным, движения неспешными.

Ростом он был с двух-трехлетнего малыша, но взгляд, вертикальная морщинка на лбу и складки у губ выдавали взрослого человека. Он ходил в рубашке, штанах, никогда не мылся, но не источал неприятного запаха. Точнее, он вообще не источал никаких запахов. Однако тело его было теплым, как у человека, хотя он и был андрогином, бесполым существом.

Казалось, он все понимает, когда я рассказывал ему, почему после смерти Юты так и не женился, о птичьем когте на моей правой руке, серебряной монете с надписью «Amor Puer» на реверсе и стальных зубах, которые до сих пор исправно служат мне, когда я грызу говяжьи кости…

По нему нельзя понять, устал он или бодр, весел или печален, наконец – видит ли он сны, но когда я заглядываю в его глаза, на меня нисходит покой.

И через десять, и через двадцать, и через тридцать лет он выглядел в точности так же, как той осенью 1622 года, когда я увидел его впервые.

Незадолго до своей кончины Ангел прислал мне письмо, в котором каялся и рассказывал о сотрудничестве с глумархом, царем скоморохов, которому он помогал в лаборатории, где было налажено поточное производство гомункулов и прочей нечисти. Среди прочего он поведал о том, как Жуть-Шутовский дрессировал гомункулов, заставляя их изображать смех. На это уходило очень много времени и сил, но в конце концов эти существа научились корчить рожи, как медведь выучивается танцевать, а собака – ходить на задних лапах.

Путто был лишен священного дара речи – он мог только повторять мои слова.

Я часто рассуждал вслух о Юте и о том, что произошло в тот роковой день у стен Кремля, когда мне пришлось выстрелить в ее сердце.

Ведь тогда, говорил я, речь шла не о выборе между любовью и долгом, а о жизни и смерти Пятого Царства. Человек, говорил я, вообще никогда не выбирает между Богом и людьми, но только между Богом и дьяволом, и этот выбор, как ни удивительно, может быть ужасающе, непомерно тяжелым.

– Пятое Царство, – повторял за мной Путто, глядя на меня своими бездонными глазами. – Любовь… Бог… дьявол…

Отец часто говорил, что Господь наделил людей бессмертной душой, а Его Сын заповедал нам быть самими собой, и это нелегкая ноша.

Быть собой, говорил отец, значит сомневаться; сомнение спасительно, если твоя душа ищет Бога, и оно убийственно, если она тянется к дьяволу.

Путто не ведал ни Бога, ни дьявола, но он был самим собой, как дерево или животное.

Поначалу эта его безмозглая невинность раздражала меня, но с годами я научился находить в ней Господень замысел обо мне.

Он стал моим духовным телом, вмещающим больше, чем могу вместить я сам.

И теперь иногда меня охватывает ужас при мысли о том, что Путто переживет меня и, когда гроб с моим телом вынесут из дома, тихонько уйдет, попытается раствориться в городе, где попадет в руки скоморохов, которые будут водить его на цепи, показывать на ярмарках, кормить отбросами и поить водкой, пока он не скорчится под забором и навсегда не закроет глаза…

И сколько раз ни тверди «маран афа», ничего не изменить.

Ничего.

Старикам прощаются слёзы…

Когда я ложусь спать, Путто устраивается у меня в ногах и замирает.

Я долго не могу уснуть, вспоминая об отце, о Юшке Отрепьеве, о несчастной Птичке Божьей, единственной женщине, которая заставляла меня забывать о разнице между fin amor, утонченной любовью к благородной даме, и fol amor, безумной любовью, сводящейся к животной радости обладания простолюдинкой, вспоминаю о Юте, которая стала для меня Господним даром, воплощением всей нежности и любви, какие только возможны в этом мире, о женщине, которая заставила меня поверить, что новая жизнь – это не только история утрат, но и история приобретений, о Юте, которую я убил выстрелом в сердце…

А под утро мне снится звук.

Кажется, это звучит сама тьма – сырая, мглистая, пульсирующая, шелестящая и глухо журчащая. Звук был таким, словно вокруг дома, вокруг меня сжималось кольцо обвального ливня, который приближался, сминая и заливая все на своем пути где-то далеко, но все никак не мог добраться до меня.

А потом я оказываюсь на вершине холма. Вдали за туманом угадывается низина, а дальше темными волнами – одна над другой – идут и идут леса. Поднимающееся солнце разливает свет по верхушкам, уже можно различить островерхие черные ели и пышные сосны, еще минуту назад слипавшиеся в непроницаемую массу. И над елями, соснами, дубами и березами возносится мерцающая крона Русского Древа, издали кажущаяся громадной горой, очертания которой лишь угадывались за туманом, в серо-жемчужной и розовой утренней мгле…

Я просыпаюсь и с зажженной свечой в руке склоняюсь над Путто.

Он неподвижно лежит на спине, не сводя с меня взгляда, и в этих бездонных глазах я различаю его взгляд, глумливый и мятежный, и ее взгляд, туманный и страстный, и наконец взгляд их дочери, их любимого дитя, моей любимой Юты, доверившей мне самое дорогое – свое сердце и свою кровь, и золотые искры вечности окутывают меня облаком, согревая и утешая старика, плачущего от счастья над маленьким уродцем, бессердечным, лишенным души, но теплым, теплым…

1

Записки последнего человека (лат.).

2

До свидания, дорогой друг (греч.).

3

Он не знает об этом? (лат.).

4

Знает, но не понимает (лат.).

5

Журнал, календарь (греч.).

6

Кровь (греч.).

7

Вечной жизни (лат.).

8

Меняя путь, меняет имя он (итал.). Данте, «Чистилище», 11:102.

9

Ежедневные записки (фр.).

10

Моей дражайшей (нем.).

11

Матка (лат.).

12

Безнадежно влюбленный (нем.).

13

Существа (нем.).

14

Мои тайны (лат.).

15

Да будет благо народа высшим законом (лат.).

16

После соития все животные грустят, кроме петуха, который поет (лат.).

17

Минетчица (итал.).

18

Молот ведьм (лат.).

19

«Шотландия навсегда!» (гэльск.). Боевой клич шотландских горцев.

20

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (лат.).