Зверовая тропа

Перед выходом на перевал медведица остановилась, с шумом перебирая ноздрями свежий воздух, вдохнула в себя окружающие запахи. Легкий, шаловливый, крутящийся ветерок принес благоухающий аромат застоявшихся таежных трав, прель влажной земли, стойкий привкус смолистой хвои, терпкий навет кедрового ореха. Обостренное обоняние хищницы восприняло недалекое присутствие зверя. Где-то поблизости, возможно, там, справа, на скалистой гряде насторожилась кабарга. Прямо впереди, за обширной кедровой колкой, вытянул изящную шею невидимый рогатый марал. Проверяя себя еще раз, хозяйка лесов покрутила головой во всех направлениях, довольно рыкнула через плечо и только потом сделала очередной шаг вперед. Отсутствие опасности придало уверенности ее движениям. Она пошла вперед медленно, твердо и прочно выставляя из-под себя кряжистые лапы. Грузное тело качалось из стороны в сторону, круглые уши завалились на лоб. Едва видимые, маслянистые глазки выражали полное удовлетворение настоящей жизнью. Отвисшая нижняя губа указывала на сытное блаженство. Безграничное счастье материнства переполняло сердце охотницы. Два лохматых отпрыска, следующие по пятам, заполоняли ее разум томительной радостью: как хороша жизнь!

На хребте хозяйка тайги встала (вышла) на звериную тропу. Натоптанная многочисленными копытами, лапами, ногами таежная дорога давала преимущество передвижения любому зверю. Ходить по известной местности легче, быстрее, чем по захламленному лесу. Постоянно используя возможность быстрого шага, вальяжная мамаша ежедневно пересекала зверовую тропу два раза: на место кормежки и назад, в глухой урман, на ночлег. В настоящий момент сытая, довольная опекунша возвращалась к месту благодатного отдыха. Она желала только одного: как можно быстрее добраться под густую, разлапистую ель, ставшую на некоторое время кедрового пиршества ее домом.

Короткий отрезок пути в несколько сотен метров был для хищницы творцом совершенства. На тропе она чувствовала себя главной для каждого обитателя тайги, шагала широко, беззаботно, уверенно. Трепетная мать знала каждый шаг дороги, все извилины, повороты, помнила любое дерево, куст, колодину, лежавшую на ее пути. Она могла без ошибки определить, кто, где, когда прошел здесь за время отсутствия, почему взбит мох или сломана веточка дерева. Для нее было все понятно и просто, как упавшая с кедра шишка. Медведица не знала страха. Еще ни один зверь не мог дотянуться когтями до меты на рваной пихте, оставленной ее когтями на границе территории.

Сегодняшний переход лесной владелицы казался обыденным. За весь день, пока она была на кормежке, на тропе оставил мозолистые следы только один зверь. Это был ее сын, полуторагодовалый отпрыск, которого она прогнала из семьи этой весной. Возмужавший пестун жил неподалеку, на соседней гриве. Иногда он проходил мимо, навещая родственников на должном расстоянии. Внутри подростка жили трепетная связь единения, стремление вновь вернуться к семье. Однако тяжелые лапы, острые клыки матери оставили подростку яркую память о жестоких законах природы. Счастливое детство кончилось. Началась обыденная, суровая жизнь. Молодому медведю стоило больших усилий до сих пор оставаться в живых, не разделить участь шаловливой сестры, которую месяц назад догнал, убил и съел злой папаша.

К своей метке на дереве вальяжная хищница подходила так же спокойно, как она кормилась на падалке кедровых шишек. С некоторого расстояния все ее внимание было определено на могучую пихту, где красовались свежие следы острых когтей. При подходе к дереву она не обращала внимания на упругие ветки таволжника, колкие сучки близстоящих деревьев, на гнилую колодину и взбитую грязь. Чутье зверя обострилось, взгляд был направлен только вперед, на дерево. Ее слух ловил любой шорох, который мог вызвать тень тревоги — присутствие другого существа. Может, в ее отсутствие на территорию пришел другой, большой обитатель?

Нет. И в этот день хозяйка тайги была здесь главной. Не было пока в округе такого медведя, который мог содрать кору пихты выше ее когтей. Даже отец настоящего потомства, однажды попробовав предъявить требования на благодатную территорию, постыдно ушел восвояси. Как он ни старался, не мог дотянуться до ее меты. Прежде чем заявить свои права, он должен прожить еще два-три года.

Медведица степенно подошла к пихте, тщательно обнюхала корни дерева, встала на задние лапы, приложила когти. Все в порядке. Ее задир, как и прежде, остается выше всех. Сомнений для тревог нет. Все это, как и прежде, ее владения. А то, что полуторагодовалый сын показал свой рост, доставляет лишь сладкую улыбку. Новые царапины сеголетка на стволе дерева едва доставали до ее груди.

Убедившись в своей правоте, мать упала на лапы, повернулась к пихте спиной, оставила запах. Проворные медвежата, остановившись рядом, лениво ждали, когда она сделает необходимый ритуал и позовет их с собой. Наконец, добрая, но строгая опекунша утробно рыкнула, дала команду, шатаясь из стороны в сторону, затем направилась дальше по тропе. Послушные зверята, смешно перебирая лапками, поспешили за ней.

Положенное расстояние до поворота на лежку жительница тайги шла шумно, тяжело ступая по выбитой земле, не таясь. У знакомой, вытянувшейся во всю длину тропы колодины она остановилась, последний раз проверила воздух, вяло прослушала окружающий мир и только потом ловко шагнула в густую подсаду пихтача. Медвежата юркнули за ней. Густые лапы хвойных деревьев сомкнулись за лохматым семейством: были звери, и вдруг не стало. Дальше, бесшумно ступая по мягкому мху, семья прошла с другой стороны колодины, потом, перебираясь от дерева к дереву, проследовала к покатой россыпи камней, вверх, на угорье, до плотного частого ельника. Когда положенный предел безопасности был преодолен, медведица свернула налево, сделала сметку и наконец-то прошла к той разлапистой ели. Действия мудрой мамаши были осознанны, она знала, куда пришла. Отсюда она контролировала свой приходной след, с некоторой высоты слышала, что происходит на хребте, а в дополнение с легким наветом ветра чувствовала все запахи, плывущие из-за спины.

Выбор места лежки был идеален. Вот уже много лет перед залеганием в берлогу старая медведица пользовалась им с завидным постоянством. Рано утром, в сумерках, она уходила по тропе в густые кедрачи, кормилась богатым урожаем кедрового ореха, нагуливала жир. А возвращалась назад ближе к вечеру, когда уставшая от суматошного дня кедровка, восседая на вершине кедра, ловила последние лучи заходящего солнца. Следующую ночь до рассвета чуткая хозяйка спокойно отдыхала здесь, под елью, а с первыми размывами мутного горизонта опять повторяла свой направленный путь. Так продолжалось день за днем, месяц за месяцем. Вот уже несколько лет.

Медвежата всегда следовали за матерью. Сколько их у нее было за долгую, трудную жизнь? Она помнила всех. Лишь единицы дожили до зрелого возраста. В зависимости от предстоящего урожая кедрового ореха хозяйка тайги каждый год рожала одного или двух потомков. Завидное постоянство подтверждало мудрость природы: всегда иметь столько, насколько позволяют условия. Всегда, предчувствуя будущий год, медведица зачинала только те плоды, которые она могла прокормить и поставить на ноги. И с должным пониманием относилась к тому, что большая часть ее детей погибает сразу, как только отделится от семьи, на втором году жизни от клыков заматеревших собратьев. Такова дикая жизнь.

В этот год под боком заботливой матери наслаждаются жизнью два маленьких отпрыска. В прошлом году, в пору июньских свадеб, старая хищница приняла настойчивую любовь белогрудого медведя. В суровом феврале в длинном скалистом проходе появились два крохотных существа: продолжение ее древнего рода пещерных медведей. Каждый из детенышей был похож на меховую рукавичку и мог легко уместиться на мозолистой лапе матери. Теперь это мастистые, размером с собаку, звереныши. Любой из них мог дать отпор коварной росомахе. Высококалорийный кедровый орех за полтора месяца превратил шалунов в меховые чурбаки. Надувшиеся бока, лоснившаяся, шелковая шерсть, заплывшие жиром глазки указывали на то, что предстоящую зиму в просторном, теплом гроте под скалой они втроем переживут легко и беззаботно.

Медвежата были разнополые. Брат и сестра отличались характерами и внешностью. Дочь была подобием матери: короткая телом, приземистая, добродушная, скромная, ласковая. Сын походил на отца, хитрого, злого, дерзкого каннибала. Длинная конституция сбитой фигуры играла таловыми мускулами. Широкую, с белой ленточкой грудную клетку удерживали кряжистые лапки. Сверкающий взгляд играл молниями. По отношению к сестре он проявлял постоянную агрессию. Брат отбирал лакомые кусочки пищи, претендовал на теплое место под животом матери, или просто, в беззаботной, детской игре, прикусывал острыми клыками шкуру сестры до крови. Стоило представить, какие силы предстоит испытать собратьям по роду в недалеком будущем от воительного отпрыска.

Медведица степенно подошла под ель, обнюхала лежку, легла на свое место. Выбитая яма имела идеальное положение для тела хозяйки тайги. Голову она всегда прикладывала на приплюснутый корень дерева. С некоторого расстояния казалось, что из-под разлапистой ели торчит своеобразный камень или нарост. Никто не мог догадаться, что на небольшом пятачке покоится могучая семья. Эта особенность была главной страховкой хозяйки тайги: быть невидимой, но видеть все. Спокойно отдыхать и не быть застигнутой врасплох.

После недолгой перепалки звери устроились под горячим боком матери. Белогрудый, заняв лучшее место, развалился во всю длину ее живота. Сестра, устроившись под бочок капризного брата, положила голову на его плечо. Еще какие-то мгновения, выискивая удобное положение, теплые комочки крутились, переворачивались, а потом разом притихли, сладко засопев.

Грузная глава семьи терпеливо ждала, когда дети угомонятся. Потом, бережно опустив свою огромную голову на корень, прикрыла веки. Ясное сознание окутал мягкий, благодатный покой. Семейство погрузилось в расслабляющий, но чуткий сон. Время, когда забитый питательным кедровым орехом желудок перерабатывает живительные калории в жировой запас.

Был тихий, добрый час вечернего заката. Бирюзовое небо растворило на западе последние перистые облака. Желтое, прохладное солнце напитало сгрудившиеся горы негой жарковых лепестков. Дикая тайга притихла в преддверии холодной ночи. Нахмурились рогатые кедры-великаны. В ожидании мороза вознесли руки-ветки к небу острые ели. Черные пихты разлохматились вычурной, запоздалой красотой. Голые кусты таволжника напитались последним соком земли. Пожухлая трава-дурнина опустила высохшие стебли. Притаился живой мир. Не слышно суматошных посвистов овсянки. Серая мухоловка забилась в щель рассохшегося дерева. Трудяга поползень распушил свои перья под лохматой веткой пихты. Высоко в воздухе, вразнобой, молча пролетели рябые кедровки. Где-то далеко на всю округу загрохотал крыльями, взлетел с земли на кедр жирный глухарь. Сразу после этого два раза свистнул перепуганный рябчик, и все стихло. Замер существующий мир, ожидая продолжения противостояния. Неслышными росомашьими шагами подбиралась черная, холодная, осенняя ночь.

До полной темноты оставалось достаточно времени. Медведица закрыла глаза, предалась томительному чувству отдыха. Каждый мускул зверя трепетал от наслаждения покоем. Излюбленное положение тела придавало ей вид полной эйфории и безразличия к окружающему миру. Ничто не мешало ей сейчас. Даже назойливые комары, гнус-мошка, предчувствуя холод, забились во всевозможные укрытия до лучших времен. Купава осенней ностальгии раскинула свои последние чары благоденствия. Знойное, жаркое лето кончилось. Слякотная, промозглая осень не наступила. Наслаждайся, таежный мир, ласковыми поцелуями природы, очень скоро все кончится. Хмурый октябрь принесет в своих ладонях мокрый снег, холод, голод. Кто не успел сделать запасы на зиму, обречен.

У медведицы с медвежатами под шкурой большой запас. Питательная основа — кедровый орех — щедрый урожай, богатейшие запасы превратили мать и ее детей в «бочки с жиром». Хранительница семейства чувствовала, что длинная, суровая зима пройдет спокойно и сытно. В теплой и уютной пещере они не будут «сосать лапу». Запасов жира хватит до поздней весны, когда на обширных альпийских лугах гольцов вырастет жгучая, сочная черемша.

В своем дремотном состоянии старая охотница притупила бдительность. Мягкий сон обнес голову ленью. Подслеповатые глазки видели добрую сказку благополучной жизни. Поникшие уши заплыли салом и не желали слушать, что происходит вокруг. Огромный, влажный нос с посвистом втягивал в легкие воздух, заглушая шорох лесных трав. Может, все так и было бы до утра, если бы не полосатый бурундук.

Тревожный посвист юркого, неутомимого труженика спящая медведица услышала сразу. Звонкое цвиканье в тишине угасающего вечера для жителей тайги донеслось, как грохот горного обвала. Каждый зверь, любая птица восприняли предупреждение должным образом. Все, кто слышал бурундука, поняли, что по тропе кто-то идет.

Хищница подняла голову, безошибочно повернула ее в нужном направлении, теперь уже осторожно втянула в себя прохладный воздух. Обычные запахи не дали определенности. До звериной тропы было далеко, а до грызуна еще дальше. Лохматая мамаша знала тот старый кедр, под которым жил проворный полосатик. Могучее дерево росло там, за рваной пихтой, где медведица точила свои когти. В другое время года она бы не поленилась проверить под корнями кладовую маленького сторожа, съесть собранный запас вместе с хозяином. И только чувство полного удовлетворения не давало ей так поступить.

Всякий раз, когда семейство проходило по тропе рядом, бурундук в страхе выплевывал изо рта орешки и занозисто орал на всю округу: «Медведи идут!» Затем полосатик исчезал у себя в норе, спасаясь в своих катакомбах. Зверек не знал, что раскопать его норку когтистыми лапами ничего не стоит.

В редких случаях, проходя мимо, шаловливые медвежата игриво бросались на бурундука, затевали возню, начинали рвать корни. Старая медведица останавливала своих отпрысков повелительным чиханием: «Не трогайте его, пусть живет!» Послушные дети тут же бросали жилище грызуна, бежали следом, а тот провожал хозяев тайги истошным воплем, победно хвастал, что это он прогнал таежных исполинов прочь.

Оставаясь в живых, проворный бурундучок исправно исполнял свои обязанности, служа трепетным сторожем звериной тропы. Всякий раз, когда мимо кедра кто-то проходил, он предупреждал о том, кто куда идет. Слушая его, грузная медведица, не вставая со своего места, знала, что мимо шествует сохатый, марал гонит от соперника двух подруг, или горбатый соболь, пробегая через Колодину, острым взглядом запомнил, что под этим кедром живет вкусный завтрак. Это только кажется, что на любого животного или человека грызун свистит одинаково. Для каждого существа у юркого полосатика имеется своя тональность. Чтобы различить ее, надо жизнь прожить в тайге.

Сегодня «адский сторож» был немногословен. Несколько коротких цвиканий несли неясность. Очевидно, что на тропе кто-то был, а кто — вызывало сомнение. Бурундук рассказал, что он увидел большое животное, очень похожее на сохатого. Но некоторое изменение в голосе полосатика говорило о другом.

Лесная хозяйка напряженно слушала насторожившуюся тишину, ждала, что маленький смотритель даст еще один знак. Но тот молчал. Прошло какое-то время. Добытчица вдруг различила чавканье чьих-то ног по грязи. Тяжелая поступь выдала четвероногое существо, однако животное не было жителем тайги. Мамаша представила картину недалекого прошлого. Несколько дней назад по тропе проходила лошадь: большое животное, подвластное человеку. В тот день она с медвежатами находилась на плантации ореха. Вечером, возвращаясь на лежку, она увидела на своей тропе железные следы. Немало удивившись, опытная охотница долго обследовала отпечатки копыт, проследила весь путь от начала до конца и успокоилась только тогда, когда «голый сохатый» беспрепятственно ушел по тропе вдоль хребта. В некоторых местах лошадь останавливалась, недолго стояла у черных елей, в густой подсаде мелкого пихтача, на должном расстоянии осматривала задранную ее когтями метку, а потом ушла в нужном ей направлении.

Это не вызвало настороженности. Лошадь шла одна, без человека. На звериной тропе печатались только следы железных копыт, с терпким запахом пота, сбегавшим по ногам. По тому, насколько далеко стояла лошадь от метки, глава округи поняла, что лошадь не претендует на участок, уважает границы территории и боится ее.

Старая медведица много раз натыкалась на «железные ноги», издали видела лошадей — слуг человека. Они жили там, внизу, в большой широкой долине, паслись на сочных полянах близ жилья, исправно носили на своих спинах груз или подставляли спину под своего хозяина. При любой встрече с медведем лошади панически бросались прочь. Они знали, что хозяева тайги таят в себе огромную силу и несут реальную, смертельную опасность. Когда вдруг легкий ветер наносил страшный, смердящий запах хищника, слуги человека бежали под защиту человека и не могли противостоять могучей силе зверя.

При случайных встречах с этими животными медведица проявляла к ним интерес — не более. Выпрямившись на задних ногах во весь рост, она наблюдала, как тихое, покорное существо с ужасом в глазах убегает прочь. Мамаша видела в лошадях еду, однако благодаря сытому желудку никогда не нападала на «голых сохатых». Более того, она знала, что лошадь — слуга человека, который всегда ответит за ее смерть коварной местью. Это перешло к мудрой добытчице с малых лет, вместе с молоком матери и вызывало чувство страха, переступить через который помог бы только критический случай.

Сегодня для встречи с «голым сохатым» у медведицы не было повода. «Проходи мимо, я тебя не трогаю, — думала она, не сомневаясь, что это был слуга человека. — Пусть будет все так, как в прошлый раз». Однако посторонние звуки на тропе заставили обратить на себя внимание.

Вначале это были просто тяжелые шаги лошади. Потом непонятные движения на одном месте, походившие на продолжительную возню медвежат. Затем заговорил ласковый ручеек, опять какие-то шорохи, полет пчелы, глухие удары чего-то тяжелого о землю и шум от других непонятных действий. До метки было далеко. Медведица не могла точно различить, что там происходит. Слуховому восприятию помогали тишина и ломкое эхо ниспадавшего вечера, приносившие пространные звуки на скалистый взлобок. Если бы лежка семьи находилась дальше, за пригорком, эти звуки так и остались бы без внимания. Но тогда то, что происходило на тропе, вызывало волнующий интерес.

Журчание ручейка, полет пчелы вскоре смолкли. За этим опять послышались нарастающие шаги тяжелых ног. Знакомая, отчетливая поступь не оставила сомнения, что мимо, по тропе, идут «железные ноги» лошади.

Вдруг рваный ветерок-тянигус принес резкий запах человека: слуга старого врага вез на своей спине своего хозяина мимо. Это заставило старую медведицу напрячься. Она хотела встать, уйти от опасности на заветренную сторону хребта. Однако лошадь спокойно прошла по тропе мимо, так и не почувствовав близкого присутствия зверей. Еще какое-то время вдалеке были слышны удаляющиеся шаги, редкий шорох веток о потное тело, вязкое чавканье копыт. Потом все стихло.

Владычица долго слушала, ждала, втягивала по-поросячьи носом свежий воздух, напрягала расплывчатое зрение, выставляла уши, выискивая смертельный запах. Но вечерние сумерки, прохладный сивер несли спокойствие и постоянство. Это придало уверенность. Сытый желудок сладким медом лепил веки, закрывал глаза. Нагретая, теплая лежка сковала тело ленью. Еще раз глубоко вдохнув в себя запахи тайги, разведчица положила голову на лапу и предалась глубокому забытью праздного сна.

Проходящая ночь была умиротворяющей. Легко и безответно клубился над теплой землей мягкий туман. Сгибаясь под тяжестью инея, звенели остекленевшие травы. Разбивая ломкую, ледяную росу, бегали бурые полевки. На перевале долго заунывно тянул свою последнюю песню настойчивый сыч. Далеко под гольцом испуганной рысью визжали маралы. В болотистом зыбуне призывно стонал сохатый.

Раннее утро вздрогнуло импульсивной энергией. Неожиданно для всех, выбивая ложную любовь, негромко, но азартно затоковал краснобровый глухарь. Энергичный соболь, начиная свою охоту, метнулся по моховой колодине. Напористо выискивая соперника, троекратно взвизгнул возбужденный марал. Перебивая его, раскатами грома затрубил сохатый.

Медвежата проснулись первыми. Со злобной, неукротимой силой белогрудый потянулся лапами, щелкнул на сестру зубами. Медведка отпрянула в сторону, с обиженными глазками отошла под защиту матери. Та грозно фухнула на сына, раскачиваясь из стороны в сторону, поднялась на передних лапах. Легкий голод разбудил зверей. Стремление к продолжающейся жизни заполнило сильные тела. Семью ждала огромная плантация кедровых орехов.

Прежде чем начать движение, медведица вновь долго слушала тайгу. В противоположность вечернему, мертвому часу, бренный мир испытывал торжество существования. Приветствуя добрый день, всевозможными голосами пели птицы. Мелкие животные наполнили пространство шорохом движения. На противоположном склоне колким эхом выстрелил сломавшийся сучок. В ответ ему, призывая к себе противника, затрещал о ломкие ветки рогами сердитый марал.

Наконец-то наступила минута хозяйки тайги. Добытчица сделала шаг в сторону, загремела промерзшей травой, хрустнула лапами по стеклянной земле. Тяжелые шаги зверя приглушили торжество живого оркестра. Приветствуя величавую императрицу, в должном молчании замер лес. Услышав грациозное шествие, в немом поклоне склонили головы подвластные существа: «Всем тихо! Доброе утро, старая мать-медведица!»

Хранительница семейства, не обращая внимания на других живых существ, степенно, грузно шагала по своим делам. В этой жизни, в своем уважительном, престарелом возрасте, она не боялась никого и ничего. В своем мире она не знала того, кто мог бы преградить ей дорогу, стать угрозой ее детям. Она завоевала право на существование силой, упорством, настойчивостью. Единственный враг — человек, был далеко. Но даже он своим коварным, хитрым умом не мог противостоять воле, силе, зрению, чутью, слуху могучего зверя. Если понадобится, защищая своих отпрысков, трепетная мать не остановится перед хрупким созданием, убьет его одним взмахом лапы. Так стоит ли прятать свое присутствие крадущимися шагами, если все боятся ее?

Здесь ей знакомо каждое дерево, куст, моховая кочка. Тайга для медведицы — дом родной. Она в ней хорошая хозяйка, которая знает, где и что лежит. Зрительная, визуальная память настолько практичны, что даже через много лет помнится, в каком месте ему приходилось ночевать.

Зверовая тропа — связующая нить передвижения жителя тайги с одного места в другое. По ней проходит много животных. Каждого из них медведица знает по запаху. Если вдруг на тропе появится посторонний, хищница уделит его следам особое внимание, чтобы потом не ошибиться при новой встрече.

Осторожная глава лесного царства вышла на тропу, обнюхала отпечатки старых, вечерних «железных ног». Серебристая роса покрыла землю хрустальным налетом. Под стеклянной корочкой замерзли все живорожденные запахи. И все же трепетный нос животного быстро поймал едва уловимый след одинокой лошади. Она прошла одна, без человека. Значит, поводов для страха нет.

Степенно, с колким хрустом придавливая мозолистыми лапами ночную, замерзшую росу, старая медведица пошла по тропе к своей метке. Инстинкт охраны территории требовал очередной проверки «пограничного столба». Грозная хозяйка точно знала, что за ночь ничего не случилось: лошадь не может претендовать на ее законные владения. И все же порядок есть порядок. У животных он развит более требовательно, чем у людей.

Каждый шаг давался легко. Широкая, набитая тропа давала вольное передвижение. На ходу чуткая мать интуитивно втягивала в себя воздух, выискивая новые запахи. Голова зверя держалась на уровне груди, глаза замечали любую мелочь перед собой. Медвежата, игриво огрызаясь, семенили сзади. Последние метры до метки на дереве мать пошла быстрее. Все ее внимание теперь было направлено вперед, на рваную пихту. Другие, более мелкие деревья и кустарники в это мгновение казались обычными растениями. А упругая черемуховая лука, упавшая на шею медведицы, — это всего лишь ломкий прутик, рвущийся от легкого напряжения стальных мышц.

Упругая ветка черемухи придавила плечо. Стараясь отбросить ее в сторону, медведица переступила его правой лапой, сделала очередной шаг, подалась вперед. Так было всегда, когда хозяйка тайги шла по захламленной тропе. Не останавливаясь перед мелкими препятствиями, она рвала, давила телом, плечами, шеей, грудью, массой тела любые растения, которые старались ее остановить. Результат натиска всегда имел должный успех. Кусты лопались. Дерево ломалось или выворачивалось с корнем. Однако сейчас ветка черемухи опутала шею, плечо и не сдавала под напором неукротимой силы. Лука черемухи превратилась в змею, черную гадюку, которая обвилась вокруг ее шеи. Жертва усилила натиск могучего тела. Вдруг сбоку, резким сбоем пролился мелодичный ручеек. Этот звук не походил ни на один навет, порожденный в природе. Хозяйка тайги никогда не слышала ничего подобного, испугалась. Собравшись в единый сгусток железных мышц, она молнией прыгнула в сторону. Своими импульсивными движениями медведица постаралась освободиться, разорвать змеиное кольцо на своем теле, что еще больше усугубило ее положение. Хитросплетенная удавка мертвым узлом наискосок, через шею на грудь, затянула на ней прочную петлю.

В тот миг животное еще не поняло, что произошло, не знало, что охота на него началась несколько дней назад, тем тихим вечером, когда всадник на лошади нашел ее тропу и пихту с меткой. Откуда ему было ведать, что за два дня опытный медвежатник приготовил для нее крепкую ловушку, состоявшую из двух частей: волосяной веревки, сплетенной из конского хвоста, и прочно закрепленной к ней самодельной, кованой цепи. Вчера вечером медведица не могла объяснить странные звуки на троне. Она слышала, но не видела, как человек верхом на лошади, не слезая на землю во избежание пугающего запаха, насторожил у драной пихты петлю-удавку. Пользуясь многолетним опытом охоты на медведей, он воспользовался всеми правилами старого промысла: тщательно обработал петлю и цепь смолой пихты; при установке удавки навесил на сучок цепь таким образом, чтобы последняя упала и испугала зверя, когда петля будет у него на шее. Охотник знал, что при резком прыжке добычи испытанный узел затянет петлю и не сдаст назад. А толстый, корявый сутунок-потаск, к которому была привязана петля, настолько измотает силы, что быстро разрешит исход поединка в пользу человека.

Все так и случилось. В несколько секунд мир старой медведицы разделился на две жизни: до и после. Если в первой она жила скромно, тихо, в заботах о своих детях, то теперь все изменилось. Затянувшаяся на шее петля начала отсчет последних минут ее достойной жизни.

Хозяйка тайги металась по округе, стараясь освободиться от цепких пут удавки, бросалась из стороны в сторону, каталась по земле, что есть силы прыгала вверх, кувыркалась через голову. Грозный рев возмездия невидимому врагу путал тайгу. Колкое, волнообразное эхо металось по сжавшимся хребтам. С ужасом воспринимая дикий голос, живой мир в панике покидал опасное место. Медвежата, не понимая причину действий своей матери, в страхе взобрались на близстоящий кедр.

Мать была полна неукротимой силы. Налитые мышцы играли стальными пружинами. Могучие, корявые лапы с корнями вырывали молодые, двадцатилетние пихты и ели. Попадавшиеся на пути камни и кочки разлетались по сторонам мелкой галькой. Мохнатая дернина рвалась в когтях гнилой тряпкой. Ржавая земля рассыпалась бренной, застоявшейся пылью. Медведица постоянно стремилась к одному, решающему прыжку. Она знала, что вес грузного тела в сочетании с молниеносной силой способен преодолеть любую преграду. Так было всегда, когда она, собравшись в единое целое, перепрыгивала через ручей, колодину, яму, взбиралась на неприступный уступ скалы или же одним пятиметровым рывком прыгала из засады на спину сохатого. Жительница тайги добивалась своей цели рано или поздно и пользовалась этим приемом как глотком воздуха.

Однако сегодня все было иначе. Единственному, решающему броску мешала большая, корявая, кедровая чурка, к которой была намертво прикреплена короткая кованая цепь. Кряжистый сутунок имел форму полуторагодовалого медведя, толстого, сытого и довольного своей беспечной жизнью. Пленница грызла клыками прочный металл, пыталась порвать цепь в прыжке, драла когтями равнодушный сутунок. Было страшно слушать, с каким хрустом крошатся о железо охристые клыки, видеть, с какой силой зверь пытался избавиться от ненавистного потаска. Прочная цепь не давала расстояния для решающего рывка. Податливый сутунок гасил прыжок своим обременительным весом.

Жертва пыталась сорвать петлю когтями со спины, достать впившуюся веревку зубами, изворачивалась телом. Но все попытки освободиться от цепкой гадюки не имели успеха. Хитрый узел не сдавал хоть на миллиметр. Прочная петля крепко держала зверя в своих объятиях. Безразличный сутунок лениво метался за зверем, удерживая своим весом на месте.

Место трагедии быстро превратилось в пахоту. Девственная полянка возымела вид побоища, на котором насмерть сражались самцы во время брачного сезона. Разъяренная добыча рвала и метала все, что попадалось ей под лапы. Многие деревья были вырваны с корнями. Взбитая земля дышала страхом от крушений. Зверовая тропа превратилась в хаос нагромождения.

Силы быстро покинули обитательницу тайги. На миг остановившись, тяжело дыша, вывалив красный язык, она присела на землю. Ослабевшая хищница уже поняла, что с ней произошло, знала, кто установил на нее петлю. Неукротимая ярость заполонила зверя до предела. Попадись ей человек в ту минуту, не задумываясь, она разорвала бы ненавистную плоть на мелкие куски. Но его рядом не было, а были причины, ограничивавшие ее свободное передвижение: петля на шее, звенящая цепь и корявый потаск. Сейчас они были виновниками ее уходящей жизни. Жертва предвидела, что, удерживая ее на месте, кедровый сутунок приближает скорую встречу с человеком. Очень скоро сюда придет охотник. Он будет здесь не просто так, иначе зачем была поставлена петля? Из-за ограниченных действий она станет быстрой, легкой добычей двуногого.

От подобной мысли хозяйка лесов вновь и вновь бросалась на ненавистный сутунок, пытаясь освободиться как можно быстрее. Она рвала сильными когтями кряж, грызла дерево зубами, коротким рывком старалась порвать цепь, опять вытягивала на спине удавку. Но близкая, желанная свобода была где-то в стороне. Безвольный потаск холодно терпел удары и порывы зверя. Звонкая цепь надсмехалась над ее клыками. Прочная «гадюка» сдавливала шею и грудь старой медведицы все туже, с каждым рывком ограничивая ее дыхание.

Корявый сутунок подался силе, передвигался за зверем. Это дало матери цель: уйти и увести медвежат от этого места как можно дальше, в глушь, залом, густую чащу. Здесь она находилась на открытом, легкодоступном поражению месте. А вот там, спрятавшись, она неожиданно нападет на человека, когда охотник будет идти по ее следам.

Хозяйка тайги глухо рявкнула на отпрысков: «Следуйте за мной!» Испуганные дети мешками упали с дерева на землю, подскочили к матери. Медленно преодолевая тяжелые пяди леса, царская семья пораженно проследовала прочь от страшного места.

Каждый метр давался с огромным трудом. Корявый сутунок превратился в ненавистную кладь, от которой невозможно избавиться. Толстый обрубок с каждым метром становился тяжелее, был длинным, всегда за что-то цеплялся и не давал зверю хода. Обыкновенные кочки, кусты, камни, коряги, кусты стали врагами. Потаск тормозил злую мамашу. В слепой ярости жертва возвращалась назад, рвала могучими лапами предмет задержки, опять тянула за собой ненавистный чурбан. Было хуже, когда сутунок застревал между деревьев, тогда приходилось поднимать его лапами, вставать на ноги и какое-то расстояние переносить груз на чистое место. На это уходило много времени. Силы быстро покидали зверя.

Медведица часто останавливалась, отдыхала. Тяжелое, рвущееся дыхание вылетало из ее окровавленной пасти. Мутные глаза слепо смотрели на предмет ее скованного движения. Крючковатые лапы подрагивали от напряжения. Страшная гадюка-петля сдавливала плечи, шею, грудь. Звонкая цепь живым родником надсмехалась над ее бессилием. Корявый обрубок дерева словно довольный поросенок усмехался над бесполезными рывками пленницы.

Перепуганные медвежата находились рядом. Подрагивая от ужаса, они прижимались друг к другу, жалобно просили покровительства у обреченной матери. Они не понимали, что происходит, каждый из них воспринимал ее безумство, как дерзкую, смертельную борьбу с неведомым, диким существом, который был сильнее их. Детеныши надеялись, что вот сейчас все кончится. Сильная, могучая мама наконец-то победит в кровавой схватке, и они, как это было всегда, пойдут на вольные выпаса в густые кедровники, все в их семье будет хорошо, спокойно и размеренно, как вчера.

Неукротимая схватка растревожила время. Тихое, морозное утро уступило место праздному дню. Над вершиной одинокого гольца зависло яркое солнце. Чистый воздух наполнился свежим ветром воли. Живой мир тайги праздновал бал торжества жизни. Хмурый лес посвежел, наполнился многочисленным разговором пернатой братии. Где-то далеко, на вершине противоположного хребта, опять взвизгнул марал. Все шло как обычно. Только старая медведица, бесполезно путаясь в прочной паутине смерти, старалась спасти свое бренное существование.

Ответственность за своих детей придавала матери упорство и настойчивость. Невзирая на боль в теле, она вновь бросалась в жестокую схватку со смертью. Кедровый потаск крошился в щепу. Кованая цепь звенела от напряжения. Волосяная удавка натягивалась струной. Тяжелые камни с глухими ударами разлетались по сторонам. Трещали кусты и мелкая подсада. Последний путь медведицы был истерзан рваной землей, свежими метками раскрошившихся клыков на стволах деревьев, каплями крови. Было страшно представить, что будет с тем живым существом, что осмелилось встать на ее дороге.

Между тем это существо наступало на пятки. Отчаянная добыча все чаще вставала на дыбы, с шумом втягивала в себя свежий воздух, крутила головой, напрягала зрение в сторону далекой пади, слушала голос старого ворона. Все чувства подсказывали, что тот, кто устроил для нее ловушку, уже идет сюда и очень скоро будет на месте. На то, чтобы спрятаться, у хозяйки тайги оставалось слишком мало времени. Плотное нагромождение поваленных деревьев от шквального ветра было слишком далеко. Подсада молодого пихтача не спасала от взгляда человека. Надежное укрытие для нападения мог дать только тот огромный поваленный кедр. Чтобы спрятаться за ним, не оставляя следов, ей надо было идти на задних лапах, перетаскивая в передних потаск. Пусть охотник видит, что она ушла к вершине колодины. Потом умная медведица обойдет дерево, притаится в переплетениях вывернутых корней. Когда человек будет выискивать в траве отпечатки ее следов, у нее будет время и расстояние для одного верного, решающего прыжка.

Пуля для фузеи

Молочное утро разбило серую ночь. Кварцевый туман застил широкую долину непроглядной пылью. Мраморным бархатом остекленели пожухлые травы. Искристый иней сковал теплую землю колким хрусталем. Могучие кедры-великаны в ожидании предстоящей зимы склонили мохнатые шапки. Говорливый ручей притушил свою звонкую речь густыми водами. Холодный воздух задышал отрицательной температурой. Испуганная тишина нахохлилась на вершине невидимого хребта. Колкое эхо запуталось в сетях ранней осени.

Спит старательский прииск. После тяжелого трудового дня уставшие люди досматривают последние, тревожные сны. Суровым назиданием неизбежности молчат убогие, ветхие домики. Покатые крыши густо посыпаны соленой изморозью. Толстые стены полуземлянок надежно хранят хрупкое торжество жизни. Рядом, в примитивных, тесовых пристройках тяжело вздыхают домашние животные. Едва слышно пережевывает жвачку корова. Отгоняя покладистый сон, храпит лошадь.

В стороне от хозяйского двора, на границе тайги, под могучим кедром запоздало курится догорающий костерок. За ним лохматым комом бугрится медвежья шуба. С обеих сторон от дерева свернулись клубками остроухие собаки. Неподалеку, на полянке, приложив голову на согнутые колени, лежит гнедой конь.

Непонятно откуда, из глубины тумана, едва слышно заскрипел тягучий, визгливый голос. Чуткие лайки задергали ушами, разом вскинули головы. Каждая из них долго, напряженно втягивала носом воздух, крутила головой, ожидая повторного крика марала. Не дождавшись ответа, собаки успокоились, широко зевнули, высунув красные языки, вновь ткнулись носами себе в хвосты.

Гнедой жеребец медленно приподнял голову, встряхнул ушами, вытянул шею. Светлое утро пробудило в таежном иноходце легкий голод. Далекий предок диких гор — марал — подсказал собрату по копытам о перемене суток. Наступил час трапезы. Подчинившись природному инстинкту, конь подобрал под себя копыта, напружинился, легко подскочил на передних ногах, встал во весь рост, отряхнулся от росы, потянулся губами к траве. Зверовые лайки не придали его движениям должного внимания. Они привыкли к знакомым звукам. Только одна из них вздрогнула ушами, но тут же успокоилась.

Прошло еще немного времени. Неожиданно для всех послышался глухой стук. Скрипнула дверь. На улицу вышла хозяйка приземистой избы. Немолодая, средних лет женщина остановилась за порогом своего жилища, стала поправлять на голове волосы. Ее светлое, еще сонное лицо выражало тень предстоящей заботы: хозяйство, работа, дети. Женский день длиннее мужского. Еще минуту поколебавшись, прогоняя сон и дрему, сладко потянувшись, женщина пошла к поленнице с дровами.

Гнедой мерин, приветствуя человека, с шумом всхрапнул бархатными губами, прыгнул вперед стреноженными ногами, вновь опустил к земле голову. Собаки разом повернули головы в сторону человека, внимательно наблюдая за ее действиями.

За дымящимся костром зашевелилась медвежья шуба. Из глубины спальника налимом выскользнула сухая, жилистая рука, откинула полог обшлага. Вслед за этим, спонтанно раздирая заспанные веки, на свет выглянуло бородатое, серое, загрубевшее на ветрах и солнце лицо мужчины. Круто приподнявшись на локте, мужик смутно осмотрел окружающий мир, коротко удостоил вниманием собак, кормившегося мерина, женщину, разводившую костер, стат выбираться из теплого места.

— Доброго вам утречка, Анна Семеновна! — поприветствовал он женщину издали. — Что так не спится на зорьке ранней?

— И вам того же, Михаил Северьянович, — ответила хозяйка зимовья и опять горько вздохнула: — Так вот же, все привычка: коровушку доить, — и вдруг прислонила края платка к глазам. — А где же она, милая кормилица? Попала на когти зверю лютому! Нет моей Зореньки, задавил медведь окаянный… Такая уж кормилица была, ведерница! Как теперь жить, скажи, пожалуйста?!

— Это так, — поддерживая Анну, с горечью в голосе ответил Михаил. — Корову не вернешь. Все одно, как-то надо на золотишко другую покупать. А зверя, хозяюшка, мы накажем! Не переживай, теперь знаю, где он проживает! Спроворил я на него удавку. Ладно будет, день-два — и попадется. По одной тропе зверь ходит каждый день. Только вот…

— Что ж такое? — насторожилась Анна.

— Так не один он: матка с ребятишками. Придется грех на душу брать, иного выбора нет.

— Ты уж, Михаил, помоги горю нашему! А мы грех тот всем миром за тебя отмолим! Нет сил терпеть боле! Третью корову на прииске за лето задавил: как жить?! А коров-то всего пять было…

Скорбящая женщина говорила что-то еще, а сама тем временем разводила костер. Опытный медвежатник, краем уха прослушивая речь хозяйки, смотрел и слушал по сторонам, определяя погоду. К этому времени в природе произошли некоторые изменения. Обволакивающий туман над головой начал рассеиваться. Где-то в вышине проявились первые блики бирюзового, чистого, без единого облачка, неба. На невидимых хребтах зашумели деревья: первые лучи солнца прогоняли на запад холодный воздух. Со всех сторон слышались мягкие переливы пернатой братии. В недалеком кедровнике скрипели кедровки. Михаил Северьянович удовлетворенно потянулся: сегодня будет хороший день — «последние вздохи бабьего лета!». Скоро все изменится. На отрогах Таежного Сисима постоянный снег ложится в конце сентября. Надо торопиться. Как бы скорая зима не испортила карты.

Медвежатник глянул на собак. Те приподняли головы, приветствуя хозяина. Их поведение спокойно. Значит, там, на хребте, пока все нормально. Или восточный ветер уносит запахи в обратном направлении.

Михаил бодро выскочил из спальника, притопывая босыми ногами по ледяному зазимку, стал разводить свой костер. Хозяйка дома внимательно посмотрела в его сторону, недоуменно пожала плечами: зачем жечь два огня рядом? Впрочем, кто поймет Самойловых? Никто из их рода никогда ничего не попросит у других. Однако всегда выручат просящего. Три дня прошло, как Михаил приехал на лошади из Кузьмовки. Его приглашали жить в доме, он отказался: живет и спит под кедром. Звали обедать — у него свои продукты. Предлагали какую-то помощь, а он противится: «Что будет надо, сам спрошу». Вроде бы не старовер, обыкновенный промышленник, знаменитый на всю округу медвежатник, а в семье ведет свои законы, известные только тем, кто носит уважаемую фамилию Самойловых.

Михаил схватил котелок, босиком побежал по стеклянной от инея тропинке к речке, отбил забереги, набрал воды. Возвращаясь назад, он приостановил шаг, косо посмотрел на проголызину в тумане. Где-то там, над мутной вершиной кедрового хребта, одиноко завис черный ворон. Охотник удовлетворенно качнул головой: дело сделано!

Таежный прииск просыпался. В недалеких избах хлопали двери, стучали топоры, гремели котелки и ведра. Призывая хозяек к дойке, мычали оставшиеся в живых две коровы.

Встающее солнце растопило туман. Резкие горы оголили свои просторы девственной чистотой. С невысоких хребтов потянуло душистой нежностью первозданного утра. Аромат загулявшей осени застил долину головокружительной негой. Душистый, пьянящий кедровым орехом воздух, закуражился с прелью мокрых трав. Соленая роса превратилась в девичьи слезы. Пробудившаяся ото сна речка заговорила настойчивостью далеких странствий.

Из дома Шафрановых, что дальше к речке, вышла Наташа. На ходу заправляя под платок толстую, с девичью руку косу, схватила ведро, побежала за водой. Из-под длинной, ниже колен юбки засверкали пятки босых ног. Со стороны казалось, что Наташа не идет, а плывет над землей. Это было настолько необычно и впечатлительно, что Михаил под своим кедром, обалдев от красоты девушки, отставил в сторону кружку с чаем, вытянул шею гусем. Наталья, не замечая на себе пристального взгляда мужчины, быстро присела у воды, набрызгала на лицо и шею воды, умылась, вытерлась уголком платка. Несколько струй холодной воды просочились девушке на грудь. Вздыхая от резких ощущений, Наташа скрестила на упругой кофточке руки, присела на корточки, посмотрела себе под одежду, чему-то улыбнулась. В костре Михаила выстрелила головешка. Девушка повернулась и встретилась прямо со взглядом наблюдателя. Испуганные глаза стыдливо метнулись на землю. Лицо напиталось вечерним закатом. Наташа схватила ведро, быстро зачерпнула воды и, на ходу поприветствовав охотника, поспешила за угол дома.

Медвежатник довольно распушил бороду пятерней: хороша девка! Сок ягоды-малины! Как талина у воды, как береза на пригорке — красивая, гибкая, стройная! Больше шестидесяти лет прожил на свете Михаил Северьянович, многих женщин видел, но хозяйская Наташка привлекла его внимание. Эх, кабы сыны не были женаты, можно было и породниться с Пановыми. А младший, сорванец, еще не дорос: ныне тринадцать лет только стукнуло. Считай, на три года Натальи младше. Пока вырастет да дозреет, девка уже троих детей родить успеет. Что пусто говорить да думать? Она девка на выданье, гляди, не сегодня-завтра кто-то сватов зашлет. И на это у охотника есть свои доказательства.

Три ночи прожил Михаил Северьянович на Ивановском прииске. Не мог охотник отказать людскому горю, приехал по просьбе старателей выручить от зверя. Одолел медведь пакостный жителей Таежного Сисима. Три коровы задавил. По ночам около отвалов ходит. Собаки в тайгу боятся выйти, того и гляди, на людей начнет кидаться.

Для Михаила Самойлова медвежий промысел — дело всей жизни. С малых лет на берлоге да на падали с отцом зверя промышлял. К настоящему времени свой счет добытых медведей перевалил за седьмой десяток. Из них три шатуна. Охота на хозяина тайги всегда имела хороший доход: тут тебе и мясо, жир, желчь и шкура, за которую минусинские купцы давали неплохие деньги. В добавление к старательскому промыслу, золоту, соболям, кедровому ореху это выглядит более чем пристойно. Кедровый дом Самойловых на Кузьмовке люди знают далеко за границами уезда.

Много медведей перевидал мужчина на своем веку, хорошо знает повадки, привычки, характер зверя. Больше половины медвежатник добыл один. Однако был твердо уверен, что ходить всегда надо вдвоем. Нет, не имеет страха перед хищником опытный таежник, он остался где-то далеко позади, на втором десятке лет. Михаил Северьянович убежден в другом: как трудно ему придется в смертельном поединке, если в критическую минуту рядом не будет надежного, отважного товарища. А это мгновение, как упавшая кухта, может случиться в любой момент. И чаще всего тогда, когда ты его ждешь меньше всего.

В этот раз у Михаила нет надежного товарища. Так уж случилось, что в тот день, когда к нему с дурной вестью приехал нарочный из Сисима, сыны уехали в город с обозом. Кузьмовские мужики заняты на своих работах. У людей тайги сентябрь занят до последнего дня. Никто из надежных промысловиков не решился ехать за пятьдесят верст в тайгу, неизвестно на сколько дней. Сейчас любой час на учете. Пришлось охотнику седлать коня в одиночку. Не мог мужик отказать людям в лихой беде. Он надеялся найти помощника в опасном деле на прииске, в худшем случае бить зверя придется одному.

Найти пакостного медведя не составило большого труда. От места последней потаржнины, где десять дней назад была задавлена и съедена третья корова, Михаил быстро нашел жилище медведицы, которая постоянно ходила по одной тропе и ставила когтями метки на старой пихте. В остальном оставалось ожидать результата. Труднее было найти хорошего, надежного напарника.

Пока охотник готовил петлю на добычу, внимательно изучат людей небольшого старательского прииска. В артели пятнадцать домов, чуть больше сорока жителей. Из них семнадцать рабочих-старателей, остальные — женщины и дети. Половина всех мужиков — молодежь. Четверо не женатые. И все они ухлестывают за Шафрановой Наташкой. Да это и понятно. Наталья — девка видная, проворная, работящая, застенчивая. В старательских семьях есть еще четыре молодки, но на них никто из парней не смотрит. Идет борьба за совершенство. С мордобоем. Не далее как позавчера Михаил Северьянович наблюдал, как Ванька Панов с Лешкой Воеводиным кулаки друг о друга чесали.

Ивану Панову двадцать пять лет: кряжист, высок, вынослив, правдолюб. Всегда постоит за себя и за дело. В своем кругу парень достаточно смел. Только вот настолько ли, чтобы можно было взять его с собой в товарищи, бить зверя и не обмануться? Михаил повстречал на своем веку достаточно людей, которые на словах «пускали пыль», хорохорились, били себя в грудь, а потом, как медведь первый раз рыкнет, от страха не могли ноги передвинуть. Всякое бывает. У каждого человека свой характер. Выбрать хорошего напарника на охоту — дело сложное. Ошибиться в таком деле равносильно смерти.

Третий день присматривается Михаил к Ивану Панову. В работе на колоде (приспособление для промывки золота), с лопатой в руках, в шурфах и под крепежным лесом парню цены нет. Однако не работой проверяется смелость характера. Здоровые, сильные, работящие мужики иной раз оказываются такими трусами, которым нет доброго слова памяти. А вот в отношении к своей любви все и проявляется. Лешка Воеводин — конь-голова, считай, на четверть Ваньки выше, кулаком оглоблю перешибает. А вот посмотри, не испугался Ванька своего соперника, выстоял кулачный бой за Наташку, хотя и получил неплохо, носит незрелую шишку под глазом. Но все едино, не отступается от девки. Здесь можно и поверить парню, взять его с собой зверя промышлять. И все же неплохо бы сделать еще одну проверку: спросить у Наташки, верит ли она парню?

Михаил Северьянович допил чай, проглотил последний кусок вяленой медвежатины, довольный потянулся за трубочкой. Хорошо добрым утром после вкусного завтрака выкурить три понюшки табака! Язык вяжется, поговорить охота. Да и как раз надо. Затянулся мужик крепким самосадом до слез в глазах, растянул на губах блаженную улыбку: самое время пришло! Поймал момент промышленник, когда рядом не осталось лишних ушей, негромко позвал:

— Слухай, Наташка! Подойди, дочка, на минутку!

У девушки от неожиданности из рук выпала чашка.

— Что такое, дядя Михаил? Может, кружку молока парного налить?

А у самой — сердечко в груди синичкой бьется. Покраснела перезревшей кислицей. Поняла, что Михаил про Ивана спрашивать будет.

Да и вообще Самойловы люди тихие, неразговорчивые, знаменитые, уважаемые. Один лишь прямой, строгий взгляд медвежатника приводит любую женщину в робость. А что говорить про девушку?

Налила Наташа из крынки в берестяную кружку молока, запахнула плотнее на груди телогрейку, осторожно пошла к зовущему под кедр. Михаил встретил ее с довольной улыбкой. Однако в глазах его виделось напряжение. Понятно, что хотел спросить о чем-то серьезном.

Встала Наташа рядом, протянула кружку и тут же хотела убежать назад. Чувствует девушка, что боится Михаила. В груди воздуха не хватает, руки подрагивают мелкой дрожью. Но медвежатник невозмутимо остановил ее, пыхнул дымом в костер, указал глазами:

— Сядь подле, спросить что хочу.

Собеседница робко присела на край медвежьего спальника, опустила глаза на кедровый корень, от волнения закрутила в руках косу.

— Что, душегрейка-то не с твоего плеча? — продолжил Михаил.

— Моя… — не понимая, к чему он клонит, удивилась Наташа. — Сама шила. Специально на зиму. Больше — всегда теплее, в морозы можно еще одну кофточку надеть.

— Это правильно, — довольно подтвердил промысловик и тут же неожиданно, как будто одним взмахом топора срубив застоявшуюся сушину, спросил: — А что, Ваньку-то крепко любишь?!

— Что это вы, дядя Миша? — вздрогнула девушка и еще больше покраснела. — Какого такого Ваньку? Не люблю я его вовсе… так-просто…

— Ладно, успокойся, — довольно улыбнулся Михаил. — Мне до вашей любви дела нет. Любовь — это дело хорошее, когда по сердцу, любитесь себе на здоровье! Ты мне вот про что скажи, другое интересно, — здесь медвежатник сделал многозначительную паузу, выдержал момент, а когда понял, что Наташа готова высказать самое сокровенное, негромко продолжил: — Веришь ли ты Ваньке, как самой себе?

Наташа — ни жива ни мертва! Затаила дыхание, сердечко приостановилось. Девушка еще ниже опустила голову, потом вдруг выпрямилась:

— Верю!

— Думаешь, что не бросит, когда плохо будет?!

— Да.

— А что, вынесет он тебя из тайги на руках, когда хворая будешь? — пробивая узким взглядом глаза девушки, задел за живое Михаил.

— Вынесет! — без тени сомнения ответила девушка.

— Вот и ладно, — довольно затягиваясь дымом, отклонился охотник. — Теперича можешь идти. Только нет, постой, — повелительным тоном, от которого Наташа никак не могла отказаться, приказал Михаил. — Сымай душегрейку. Она мне надень сгодится. А ты до вечера у костра не замерзнешь. Вон, солнышко опростоволосилось, тепло будет.

Наташа послушно сняла с плеч одежку, протянула Михаилу. Тот бережно принял телогрейку, положил себе за спину, равнодушно махнул рукой:

— Шагай!

Прежде чем уйти, Наташа какое-то время колебалась, потом спросила:

— Зачем все это, дядя Михаил?

— Нудыть твою… Не женское это дело — все знать. Потом увидишь, — понизил голос медвежатник и отвернулся в сторону.

Наташа ушла к своему костру. Михаил выбил трубочку о корень кедра, стал обувать на ноги походные чуни: пора! Рядом зачихали носами взволнованные собаки. В какой-то момент зверовые кобели взвизгивали, выпрашивая волю, однако Михаил осадил своих верных помощников:

— Сидите пока, не время.

Послушные лайки, недовольно вытягивая поводки, закрутились, но тут же, присмирев, присели.

Анна Семеновна разбудила мужиков на завтрак. Первым из дома вскочил Иван. Припрыгивая по холодной росе босыми ногами, парень закрутил головой, увидел Наташу, сделал едва заметный знак приветствия. Затем, изображая ретивого иноходца, высоко поднимая колени, убежал в тайгу, потом — на речку. Назад он вернулся через несколько минут, бодрый, здоровый, умытый. Ожидая, пока глава семейства Пановых, Григорий Феоктистович, первым сядет за летний стол, Иван присел на чурку около костра.

Завтрак Пановых был недолгим, но сытным. Тяжела старательская доля. Целый день с кайлом да лопатой: не полопаешь — не потопаешь. Самая лучшая еда с утра — густая каша с мясом. Иначе до обеда не доживешь. Звали и Михаила, но тот скромно отказался, ожидая, когда закончится трапеза.

После завтрака все мужики собрались под кедром на пятиминутную планерку. Кто-то собирался выкурить понюшку табака. Другие просто с интересом ждали, что сегодня будет делать медвежатник. От соседних домов пришли соседи-старатели (женщинам присутствовать в мужских разговорах возбранялось). Когда все расселись по кругу, Михаил не полез за словом в карман. Хитро прищурив глаза, он пошел в открытую:

— Григорий! Мне сегодня на день твой Ванька нужен. С конем.

— Что, думаешь медведя бить?

— Думаю.

— А попался ли? А как зря парня в хребет сгоняешь? Ныне каждый час на учете. В Сдвиженье постоянный снег выпадет, не растает, а мы только что на жилку наткнулись.

— Это не беда. Отработает Ванька завтра за двоих.

— Может, кого другого, кто норовистее? Мой Иван всего двух медведев убил. И то случайно, да маленьких. А тут дело такое… Вон, Микишка Лавренов пять штук в петельку спроворил. Ныне за лето двух зверей поймал, весь прииск кормил. Его возьми! А мой сынка не способен на это дело.

— Способен! Еще как способен! — не отступал от своего Михаил. — А что Микишка? Он специально таких медведев ловит: на шкуру ляжешь, ноги и голова не укладываются. Не медведи, а собаки. Он ить специально, муравьятников по следам ищет, которые за пряслами по помойкам шастают. А тут, друг ты мой, у медведицы след, как сковородка. Может так расчесать — голова отлетит. Ну, так что? Каков твой ответ?

— Что спрашиваешь? Знаешь, что не откажу: что попросишь, все будет! Пусть идет и коня берет, — сурово заверил Григорий Феоктистович и почесал пушистую бороду. — Может, еще что надо? Говори, пока мы все здесь.

— Ну, это понятно. Пусть нож возьмет, топор.

— Нож есть. Топор пусть мой возьмет. Тот, что средний, с длинной ручкой.

— Ружье надо. Так, на всякий случай, — наморщил лоб Михаил.

— А вот с ружьем-то накладка будет.

— Что так?

— Ружье-то есть! Не такое, как у тебя, — Григорий Феоктистович с уважением посмотрел на двухствольный штуцер медвежатника. — Но все же… Одноствольное, шомпольное, старое. На весь прииск — одна фузея. Да вот беда, порох есть, свинчатки нет. Две недели назад Ванька последнего глухаря из-под собаки снял. Ни дроби, ни пуль.

— Эх, тоже мне проблему нашел! — усмехнулся Михаил. — Что, не знаешь, как пулю сотворить?

— Как сотворить? — не понял Григорий. — Только что из твоих пуль новые налить? У тебя, однако, шестнадцатый калибр будет. А наша-то фузея восьмого! В нашу одну как раз две твоих войдут.

— Зачем переливать? — загадочно смеется Михаил. — Вы-то здесь, в Сисиме, чем занимаетесь?

— Так, золотишко моем, — не понимая, к чему клонит медвежатник, за всех ответил дед Павел Казанцев.

— Во! — Михаил торжественно поднял палец вверх. Золото моете! Небось самородки попадаются?!

Среди старателей воцарилась тишина. Мужики еще не поняли причины расспросов, переглянулись.

— Дык, как без них-то? — смущаясь, за всех ответил отец Натальи, Шафранов Павел. — Попадаются иногда.

— Нежли под пулю подходящего самородка не будет? — прищурив глаза, засмеялся Михаил.

— Это же какой самородок на одну пулю надо? — наморщил лоб Мамаев Иван.

— Ни много ни мало — десять золотников^[1]. В самый раз будет! — тут же ответил Михаил. — Или чуток меньше.

Товарищи опять переглянулись: ну и дела! Это же сорок граммов с лишним! Найти подходящий самородок можно, в общей суме что-то есть, за лето много земли перемыто. Для общего дела ничего не жалко, лишь бы медведя убить. А зверя убить обязательно надо. Иначе скоро в тайгу не выйдешь, людей жрать будет, бабы за дровами ходить боятся. Шафранов Павел задвинул шапку на затылок:

— А что, если несколько малых кусков в ствол забить, как картечь? Ладно ли будет?

— Может, и ладно, — приглаживая бороду, ответил Михаил. — Да только общим куском, одной пулькой останавливающий эффект сильнее. Здесь еще надо прикинуть: болевой шок от удара надежнее. Да и кости ломать надо. Пуля-то, она любую кость разломает. А картечь не всякую!

— Что, мужики? — переглядываясь между собой, наперебой заговорили старатели. — Однако надо посмотреть в общем котле подходящий самородок, — и к Григорию Феоктистовичу: — Что, старшина, есть у нас такой кусок?

— Смотреть надо! — на правах главного на прииске степенно ответил Григорий Панов и закрутил головой по сторонам. — Ванька! Ходи сюда, дело есть!

Иван в это время запрягал коня: не в его правах участвовать в разговорах старших. Тем не менее на зов отца отреагировал быстро, привязал Гнедка к пряслам, поспешил под кедр.

— Пойдешь сегодня с Михаилом Северьяновичем медмедя бить, — сказал, как отрезал, отец.

— А кто на бутаре будет? — удивленно развел руками сын.

— Не твое дело, — в приказном порядке загремел властный начальник артели. — Собирайся! Гнедка под седло! Да сначала принеси из колбы тот самородок. Ну, что на той неделе отмыли.

Иван ушел, но вернулся очень быстро. Он принес в своей ладони продолговатый, корявой формы камень тусклого цвета поздних жаркое — золотой самородок, передал его отцу. Тот, в свою очередь приподняв его на всеобщее обозрение, подержал на открытой руке, передал Михаилу:

— Хватит ли?

— Не знаю, — осматривая камень со всех сторон, ответил медвежатник. — Надыть сначала на обушке обстучать… подправить.

Кто-то из мужиков принес топор, горный молоток. Михаил воткнул жало в чурку, положил золото на железный затылок, стал стучать по нему молоточком, придавая округлую форму. По его спокойствию на лице, равнодушию, уверенности, с какой он выкатывал золотую пулю, можно было догадаться, что подобное изделие мастеру уже приходилось делать. Возможно, не единожды.

Очень скоро под ударами молотка отталкивающего вида камень принял правильную форму увесистого шарика желтого цвета. Медвежатник сделал еще несколько осторожных, правильных ударов, взял золотую пулю пальцами, показал всем и, передавая Григорию, удовлетворенно заключил:

— Готово! Может, немного больше, чем надо, но это даже лучше, с натягом по стволу пойдет!

— Эхма! Хороша котлетка! Однако зверю урон немалый предоставит, если ладно направить, — соглашаясь с ним, подтвердил Григорий и, нахмурив брови, наказал сыну: — Бей по костям, чтобы навылет не прошла. Потом спрошу! Не будет золота — вдвойне отработаешь. Ночью!

Иван согласно кивнул головой: понял! А сам подумал: «Куда лучше стрелять? Ладно, потом у дядьки Михаила по дороге спрошу».

Тут же принесли фузею: старое, длинное, курковое, с граненым стволом, ружье. Возможно, с ним сам Кутузов гонял французов в 1812 году под Москвой. Но для своего ветхого, преклонно-досточтимого возраста фузея выглядела очень даже неплохо. Потому что находилось в хороших руках. Григорий высыпал из мешочка на ладонь горсть черного пороха, прикинул взглядом, посмотрел на мужиков:

— Хватит ли?

— Зело борзо! — подхватил Тишка Косолапов. — Добавь еще жменьку, чтоб с пулей зараз душа вылетела!

— У тебя все так. Сам мал, как заяц, а баба Лушка — конь на телеге не увезет! — урезонил его Григорий.

Старатели засмеялись. Тишка вспыхнул:

— Завидуешь? Зато все мое!

Засыпали в ствол порох. Сверху шомполом затрамбовали пучок еловой бороды. На нее забили пулю. На пенек шептала намазали липкой, пихтовой смолы, налепили капсюль. Григорий потянул ремень ружья — крепкий, не порвется, передал фузею сыну:

— Смотри у меня, не подведи!

Анна Семеновна, узнав, что сына собирают на медвежью охоту, тут же побелела:

— Как так? Да он только два раза медмедя видел…

— Но! Ты мне еще! — загремел грозным голосом Григорий. — Мужику двадцать пять годов, картошка в штанах переросла! А ты ему — указ! Соску в дорогу дай!

Матушка замолчала, уткнулась глазами в платок, негромко зашептала сыну на ухо:

— Ты уж, Ваня, за кедрами хоронись!

— Маманя! Что вы? Люди смотрят! — сконфуженно ответил Иван.

— Собак своих закройте, чтобы под ногами не путались, — нервно попросил Михаил, седлая своего Карьку.

Когда все было готово к дороге, медвежатник отозвал Ивана в сторону, протянул телогрейку Натальи:

— Надень!

— Зачем это? — удивился парень.

— А когда вдруг бежать надумаешь, посмотри, во что одет: как на тебя потом твоя девка смотреть будет.

Михаил отпустил собак. Зверовые кобели — отец и сын — метнулись по поляне, одним махом перепрыгнув речку, растворились в тайге. Охотники сели на коней, закинули за спины ружья, тронули уздечки:

— С Богом!

Впереди, спокойно направляя в хребет Карьку, поехал Михаил Самойлов. За ним, повторяя след, на Гнедко — Иван. Сзади, у приземистых домов, провожая, собрались все жители старательского поселка. Осеняя крестом дорогу, молились женщины. Впереди, перед мужиками, гордо скрестив на груди руки, стоял отец, Григорий Феоктистович. Где-то в сторонке, в окружении подруг, будто поправляя на голове платок, махала рукой встревоженная Наташа.

Михаил косо посмотрел за спину, сурово сплюнул через левое плечо: «Однако не к добру выстроились. Провожают как насмерть… Как бы чего не случилось».

Душегрейка

На первом прилавке, перед крутым взломом Михаил приостановил Карьку, поджидая Ивана. Когда тот поравнялся лошадьми, медвежатник негромко наказал:

— Отсюда тише поедем, чтобы кони не запарились. В нашем деле надо дышать спокойно, чтобы меньше шуметь. Зверь-то запалившегося человека за две версты чует, — и уже с улыбкой, стараясь успокоить напарника другими мыслями, напомнил о синяке: — Что, Ваньша, пострадал за любовь свою?

Иван хмуро отвернул голову, сурово ответил:

— В следующий раз я ему винта накручу. Пусть спасибо скажет, что сучок под пятку попал… Споткнулся я, а он вороном налетел.

— Ну, ладно уж. Чего там? Дело молодое! Еще на свадьбу своего соперника позовешь. Без этого не бывает. А что, Ваньша, как медмедя приходилось бить?

— Так, по случаю. Один раз с коня, далеко пулял: через поляну из этой фузеи. Ехал по логу, а на другой стороне зверь пасся. Показалось мне, что это сохатый. Большое расстояние, а все одно, дай, думаю, попробую, попаду или нет? Ну, и прицелился ладом, жахнул! Дым рассеялся — нет никого. Поехал посмотреть, а Карька храпит, не идет. Привязал коня, а сам кустами. Подошел, а там медведь доходит… Удачно получилось. А второй-то раз смешно вышло. В прошлом году за рябчиками пошел. Иду себе, в пикульку насвистываю. В стволе — дробь мелкая. В березняке рябчик откликается. Я крадусь к нему потихоньку. Иду, самому шагов не слышно. Стал через полянку проходить, все внимание вперед. Вдруг слышу: рядом кто-то сопит. Голову повернул, а в трех шагах, слева, медведь спит. Морду вытянул, глаза закрыл, на солнышке греется. От удовольствия только норки свистят. Тут уж мне делать нечего: струхнул я маленько. Как есть, стволом повел да и выстрелил между ушей.

— Ну и?..

— Что и?.. Тот даже не вздрогнул, сразу помер.

Михаил захохотал, качаясь в седле:

— Вот те! Проспал медмедь свою шкуру! Представляю, как все было…

Когда пыл веселья медвежатника немного остыл, охотник прищурил глаза, посмотрел парню прямо в лицо:

— А вот так, на сход, когда зверь неподалеку будет, куда целить будешь?

— В бок, куда же еще? — уверенно ответил Иван.

— В бок — понятие растяжимое. Можно и по требухе врезать! — и, уже поучая: — Когда зверь к тебе стороной стоит, в плечо целься, в самую лопатку, что из-под шкуры выпирает: самое убойное место! Если прямо стоит, на четырех костях, в лоб никогда не бей: пуля всегда рикошет даст.

— А куда же тогда бить? — растерялся Иван.

— В грудь бери, старайся медведя в дыбки поставить. Брось ему что-нибудь навстречу — рукавицу или другой предмет. Пока он будет его рвать, у тебя будет время не только хорошо прицелиться, но и отскочить в сторону, чтобы грудь увидеть.

— А как делать, если он на тебя в прыжке идет?

— Здесь вопрос! Увидишь, как медведь приосанился, на передние лапы приземлился в беге, тут же сразу поверх головы бей. Тут всегда давно рассчитано: пока ты пальцем на курок надавишь, да курок на пистон упадет, будет выстрел, пуля из ствола вылетит, пройдет ровно столько времени, что на месте головы грудь представится. Как раз и угадаешь в убойное место.

— Ну а как задом стоять будет?

— Задом? Так старайся, чтобы зверь к тебе задом не стоял, повернулся: крикни, обрати на себя внимание. В крайнем случае, когда побежит от тебя медведь, также в угон, бей в хвостик в то время, когда он на передние лапы приземлится. Опять же, пока пулька долетит, зверь в прыжке будет, заряд в хребет угадает. А в общем-то, Ванюшка, не пыжься. Думаю, все ладно будет. Собаки хорошие, удержат зверя. Может, тебе и стрелять не придется, — подбодрил медвежатник молодого напарника и прищурил глаза. — Что, поджилки-то трясутся?

— Что ты, дядя Михаил! — поправил осанку Иван. — Думаю, не побегу!

— Это хорошо, что не побежишь, — кивнул Михаил. — Тогда, знать, поехали, — и тронул поводья своего послушного мерина.

Иван — за ним. Одной рукой уздечкой правит, другой, правой, приклад фузеи за спиной оправляет, вовремя убирает в сторону длинный ствол — бережет ружье от ударов. Дай сам успевает головой крутить, от сучков и веток пригибаться. Не праздный час, еще по лицу веткой хлестанет, глаз выбьет: в тайге хлама много.

Едет Иван за медвежатником, а сам все думает. «Эко, как у него все ловко получается: взял, прицелился, выстрелил. Будто по пеньку учит стрелять. А ну как медведь в мах пойдет, как выбрать, где у него голова, а где лапы? Когда конь в рысь бежит, непонятно, где и что. А здесь — зверь! Вон, в прошлом году случай на Чибижеке был: медведь мужика лапой зашиб. Один раз ударил, а у того дух вон! Остается только надеяться, что Михаил убьет бродягу с первого раза, да и собаки вовремя остановят, задержат разъяренного хозяина тайги. Тогда и я пулю сохраню…»

А собаки у Самойлова Михаила действительно хороши! С местными приисковыми дворнягами никакого сравнения нет. Оба кобеля крепкие, сбитые, поджарые. На высоких ногах, с коротким телом. Шерсть густая, трехцветная: черный, серый, рыжий. Что удивительно, волос прямой, как у волка. Хвосты калачом в полтора оборота завернуты. Уши, как пламя свечи, всегда вверх смотрят. Характеры строгие. Для чужих людей равнодушные. У другого человека из рук никогда еду не возьмут. Слушаются только хозяина. Ну, а уж на охоте, особенно по зверю, говорят, цены нет. Многие охотники приезжают к Самойловым щенков просить, большие деньги предлагают. Да вот только медвежатники не всем свою породу отдают. Да это и правильно: отдашь хорошего щенка от своих собак, от тебя охотничья удача отвернется. Так говорят старые, опытные люди тайги. А предки всегда правы.

Одного из кобелей зовут Туман. Ему шесть лет. За свою жизнь он повидал много зверя. Знает, как держать медведя за штаны, может крутить сохатого, легко распутывает соболиные стежки. Характер у пса спокойный, сдержанный. В каждом его движении чувствуются воля, свободолюбие, упорство, настойчивость. Он знает себе цену! Передвигается гордо, хладнокровно. К своим соплеменникам, приисковым лайкам, относится пренебрежительно, не обращая внимания на запальчивые склоки и возмущения себе подобных. При первом появлении на прииске Туман сразу показал, кто здесь главный. Схватил за загривок и дал взбучки местному вожаку Цезарю, который считался непревзойденным королем лохматой братии. В три секунды уложив соперника себе под ноги, кобель навсегда растворил ярые надежды задиры на власть, тут же взял временные бразды правления стаей в свои клыки. Побежденный Цезарь позорно ретировался под завалинку, злобно наблюдая, как сын Тумана, трехлетний Тихон, пробегая мимо, приподнимает заднюю ногу на завалинку для метки.

Тихон — зеркальная копия отца. Унаследовав все гены, кобель трепетно копирует наследие предка. Не было случая, чтобы Тихон хоть намеком, взглядом попытался возразить отцу или перечить человеку — хозяину. Суровые уроки таежной жизни Тихон схватил на лету. Он был яркой, невосполнимой половиной добытчика на промысле. Одна лишь черта в поведении — излишняя меланхолия, унаследованная им от матери, доставляла ему некоторые неудобства. Питомец был тяжел на подъем, ленился перейти от дождя под дерево, любил крепко и долго поспать, но беззаветно, преданно любил детей. Когда последние вдруг начинали его таскать за лапы по земле, Тихон лишь томно стонал от кочек, но так и не мог поднять головы, чтобы убежать от своих мучителей. За что и получил свое спокойное имя в честь одноименного гольца в вершине Сисима. Однако в тайге Тихон преображался. По отношению к зверю он становился агрессивным, жестоким. Молодой кобель знал свое место в этой жизни и, под стать отцу, честно нес в своих клыках бремя зверового воителя, освободить от которого его могла лишь только смерть.

Туман и Тихон всегда работали в паре. Интенсивно обследуя тайгу во время поиска, каждый из них передвигался своим путем. Если Туман уходил влево, Тихон бежал вправо. Через определенное расстояние собаки сходились, пересекались следами, уходили на сопредельные стороны. Но спустя какое-то время вновь пересекались. Если один из них находил зверя, сразу давал знать голосом второму, который тут же прибегал на помощь. Если это был старый след косолапого или сохатого, собаки объединялись, тропили добычу вместе, находили и держали до тех пор, пока не придет хозяин. Обоюдная охота давала собакам значительное преимущество. Держать на месте медведя или сохатого одной собаке тяжело. Вдвоем легче и безопаснее.

Сегодня Тихон и Туман бежали рядом. Они понимали, куда и зачем их ведет хозяин. Зверовые лайки ждали встречи с медведем, только еще не знали, где вчера хозяин поставил петлю (выставляя вечером петлю, Михаил оставил собак привязанными на прииске, чтобы не наследили и не испугали зверя раньше времени). Человек не стал испытывать терпение своих питомцев. Прежде чем тронуть с места своего коня, Михаил указал рукой на перевал, властно приказал:

— Вон туда! Вперед!

Кобели не заставили себя долго ждать: исчезли в мелкой подсаде пихтача-курослепа, растворились в тайге, как будто их и не было. Михаил гордо приподнял голову, коротко пояснил Ивану:

— Ушли. Теперь жди, когда заговорят…

От первого прилавка длинный водораздельный хребет преломился. Перед путниками предстал крутой подъем. Лобная, ветреная сторона горы разрядила тайгу. В сочетании с редкими кедрами загустели черноствольный пихтач, колкий ельник. Частые поляны заполонили шероховатые языки каменных курумов. С правой стороны, в недалеком ложке, выстроились гордые монументы невысоких скал. Вон там, внизу, на стрелке двух ручейков, медведь задавил корову Пановых, потом перетянул ее в стланик, под нишу скалы, жировал две недели. Вороны не могли сразу обнаружить падаль из-за нагромождений базальтовых глыб. Люди нашли задавленную корову случайно. Тишка Косолапов с женой Лукерьей брал и на ручье пробы на золото и встретились со зверем нос к носу, когда последний пришел на водопой. Несложно представить реакцию Косолаповых, когда муж и жена, под шум ручья промывая в лотке песок, вдруг увидели широкую морду в нескольких метрах от себя. Несмотря на сходство фамилии с прозвищем зверя, на прииск Тишка и Луша прибежали быстро. Муж без штанов, сверкая ягодицами. Жена без кофты, поддерживая руками разметавшиеся перси. По поведению супругов старатели догадались, что очередное зачатие ребенка вновь окончилось неудачей. И хотя молодожены упорно доказывали, что виновником созерцания человеческих достоинств был хозяин тайги, мужики долго не могли поверить в произошедшее: «Он вас что, на ручье раздел?»

Михаил Самойлов быстро распутал все следы и загадки. В первый день по прибытии на прииск опытный медвежатник нашел место, где медведь задавил корову, тропу в стланике и, наконец-то, останки бедного животного — рога и копыта. Оказалось, что хозяин тайги все это время жил, жрал корову рядом, в километре от прииска, никуда не уходил от падали, а десятиметровую тропку до ручья мужики не могли заметить потому, что не допускали мысли, как близко от них живет наглый вор. Тогда охотник не смог убить таежного преступника — собаки не остановили беглеца на курумнике. К большой радости хозяев, Михаил нашел на медвежьей лежке Тишкины штаны и Лушкину кофту. Одежда людей служила зверю мягкой и удобной подстилкой. Кедровый лоток Тишке пришлось делать новый: медведь изгрыз орудие старательского производства в щепу.

На следующий день на хребте Михаил нашел тропу, где жил топтыга. Медвежатник удивился, что коровоедом оказалась сытая медведица. Немного поколебавшись, он все же решился поставить на нее петлю, чтобы избавить людей прииска от дальнейших нападений.

Единожды проехав по тропе на лошади, охотник прочитал многое о характере и повадках животного, убедился в его постоянстве и точно знал, что убьет медведицу утром, после того, как вечером поставит петлю. Нисколько не сомневаясь в правильности своего выбора, охотник подстраховался: взял себе в товарищи Ивана — «Береженого Бог бережет!» Опытный промысловик знал, что сила матери при медвежатах в три раза яростнее.

Лошади в гору заметно сбавили ход. Крутой подъем заставил животных идти под некоторым углом. Михаил, чувствуя напряжение Карьки, спешился, повел коня в поводу. Иван последовал его примеру.

Охотники шли долго, медленно, иногда останавливаясь для короткого отдыха. Медвежатник гладил рукой бока своего коня, не давая ему запариться. Для скорого дела был необходим свежий, сильный мерин, который мог быстро перевезти своего хозяина определенное расстояние. Силы животных понадобятся потом, когда все начнется. И этот момент наступил очень скоро.

На изломе хребта, перед выходом на обширные альпийские луга, Михаил остановился, прислушался. Над плоским перевалом, за могучими, невысокими кедровниками, гуляло рваное эхо. Ивану показалось, что это могучий ветер треплет резкими порывами мясистые ветви хвойных деревьев. Так бывает всегда, когда при перемене погоды злой сивер неожиданно налетает от холодных гольцов на притихшую тайгу. А грязное, свинцовое небо полощет густые тучи. Сейчас мраморные просторы небосвода простирали в себе глубокую чистоту девственных границ горизонта. Последние дни раннего бабьего лета дарили горному краю незыблемую прелесть торжества жизни. А между тем угрожающие звуки с завидным постоянством ломали прозрачный воздух далеко вокруг.

— Началось… держат! — выдохнул Михаил, легко запрыгивая на спину коня.

Иван понял, «что началось», «кто кого держит». Но все же еще какое-то время ловил ухом неясные мгновения взорванной тишины. И очень скоро различил яростный, злой, напористый лай собак, сопровождаемый резким, грозным рыком медведя.

— Не торопи мерина. Поедем спокойно, — не поворачивая головы, приказал медвежатник напарнику и указал пальцем вперед. — Вон, до той колки. Там лошадей оставим.

Иван азартно тронул повод непослушного Гнедко, не понимая, почему он заупрямился. Было странно видеть, как послушный мерин вдруг закрутил ушами, захрапел, принялся танцевать. Однако все же подчинился настойчивому велению Ивана, пошел вслед за первыми. Привычный к медвежьей охоте Карька, казалось, был невозмутим. Как это было всегда, он мерно выставлял короткие ноги вперед. С отвисшей губой, прикрытыми глазами обходил кочки и коряги, желая одного: как можно скорее остановиться где-то у сочной осоки.

Добравшись до указанного места, охотники спешились. Сборы длились недолго. Напарники привязали лошадей накоротке, чтобы они могли дотянуться до пожухлой, высохшей травы, но не гуляли на воле и не могли оторваться от деревьев. С собой мужики взяли только топоры, ножи, ружья, которые держали в руках. Первым, определяя направление и скорость передвижения, шел Михаил. За ним, высматривая, что происходит впереди, продвигался младший товарищ.

До зверовой тропы следопыты дошли быстро. Ступив на нее, они пошли осторожно, сбавив шаг. Перед выбитым местом, где медведица попалась в петлю, старший остановился, знаками показал Ивану, где стояла петля, как в нее залез зверь, и каковы были его действия. На перепаханной земле медвежатник увидел следки медвежат, с грустью выдохнул:

— И эти тоже здесь…

Иван, впервые в жизни видевший выбитое место, где попалась медведица, побледнел. Слишком велика сила зверя, вырывавшая с корнями тридцатилетние пихты! Однако Михаил оставался все таким же невозмутимым. Не обращая внимания на поведение Ивана, он испытующе посмотрел по сторонам, приказал:

— Пойдем в паре, рядом друг с другом. Я справа, ты — слева. Как только подниму правую руку — стой, махну в сторону — хоронись за деревом, укажу вперед — снова идем. А как хлопну по ружью — стреляй. При этом никаких разговоров и лишнего шума. Все понял?

Парень согласно кивнул, встал на указанное место. Михаил махнул рукой вперед: пошли!

А впереди — ужас схватки! Тайга стонет от медвежьего рева и лая собак. Трещат сучки, дрожит земля (медведица ответно кидается на лаек). Михаил уверенно торопится на выстрел: лишний шум на руку, можно подойти к зверю на близкое расстояние не замеченными.

Несколько сотен метров, что медведица успела уйти с потаском, остались позади за несколько минут. Напряженная борьба где-то рядом, в глухом пихтаче-курослепе. Иван видит, как впереди бьются вершинки мелких деревьев. Под ногами подрагивает земля. Медведицы еще не видно. Она укрылась за толстым, поваленным кедром, прижалась задом к надежной опоре, хранит себя от ненавистных укусов собачьих клыков.

Прячась за естественными укрытиями, охотники прошли еще около полусотни шагов. Михаил показал Ивану рукой на прогонистую, без сучков, ель: встань за ней, будешь стрелять оттуда. Сам же отошел направо, к гладкому кедру. До колодины оставалось не больше пятидесяти шагов. Что за ней происходило, не видно. Как, когда и куда стрелять, оставалось только догадываться.

Две минуты напряжения. Иван чувствовал, как в ладонях натянулись сухожилия. Ружье наготове. Курок взведен. Стоит только увидеть зверя, и можно нажимать на спуск.

Медведица спряталась, зная, что скоро придет ее главный враг. Собаки умерили свой пыл, притихли. Они ждут хозяина, но не знают, не слышали, не видели, как пришел Михаил и притаился рядом. Встречный поток воздуха относит запахи человека в сторону.

Вдруг, как из ниоткуда, на колодину выскочил Тихон. Напружинившись, кобель вскинул проницательный взгляд назад, увидел хозяина. Молниеносное перемещение собаки перевело схватку со зверем в решающую позицию. До этого призывный голос Тихона сменился триумфальным лаем: «Ах! Ах! Туман! Хозяин здесь!» В то же мгновение, не задумываясь над последствиями, кобель бросился на спину затаившейся медведицы.

Дальнейшее произошло так непредсказуемо и быстро, что за долю секунды Михаил и Иван не могли или не успели сделать решающий выстрел. Из-за поваленного кедра вылетела серая попона. За ней — монолитная глыба. Только потом, переосмысливая произошедшее, юноша вспомнил, на что была похожа попона и разлохмаченный валун. Это Тихон, атаковавший спину зверя, был отброшен резким движением тела в сторону. А огромный камень представлял собой оскаленную голову медведицы.

На миг показавшись из-за колодины, жертва бросилась на упавшего кобеля. Все произошло очень быстро. Михаил не успел выстрелить. Несколько метров хозяйка тайги преодолела в два прыжка (мешал потаск). Это спасло жизнь собаке. Пружиной сработавшего капкана Тихон вскочил на лапы, едва увернулся от оскаленной пасти зверя. Бешеная медведица схватила клыками пустоту, грозно зарычала, бросилась за кобелем. Стараясь догнать соперника, она просчиталась: выскочила из-за корней на открытое, чистое место, поставив себя под выстрел. Сзади за штаны ее уже схватил Туман. Сотрясая от злобы воздух могучим рыком, обезумевшая хищница повернулась назад, пытаясь ухватить Тумана могучей лапой. В ту же секунду ей в бок впились зубы Тихона. Пленница закрутилась на месте, отбиваясь от назойливых собак, метавшихся вокруг нее задурившей поземкой. Слепая ярость быстро забрала силы. Хозяйка тайги села на землю, беспомощно размахивая лапами по сторонам. Однако собаки были проворными. Туман и Тихон кружили добычу, поочередно жалили зубами за бока и теперь ждали условной команды. Голос хозяина последовал незамедлительно. Тщательно прицелившись в спину зверя, чтобы не зацепить кого-то из собак пулей, Михаил повелительно крикнул:

— Отырь!..

Туман и Тихон метнулись по сторонам. Обреченная жертва повернулась, бросила запоздалый взгляд кровавых глаз на голос человека. Сухой, колкий выстрел распорол сжатый воздух. Метровое пламя метнулось из ствола. Невидимая пуля ударила в лохматое чудовище.

Все происходящее для Ивана казалось ярким, впечатлительным сном. Он держал ружье наготове, хотел стрелять вторым, однако едва сдержал палец на крючке после команды медвежатника.

— Не стреляй! — крикнул Михаил. — Дойдет и так…

Юноша отстранился от приклада, не спуская глаз с медведицы, следил за каждым ее движением, за тем, как зверь несуразно загребает лапами воздух, медленно теряя равновесие, заваливается на левый бок. Мимолетно отслеживая действия медвежатника, парень видел, как старший, планомерно сохраняя второй патрон, перезаряжает ружье, догоняет еще одну пулю, щелкает замком и, недолго прицеливаясь, стреляет второй раз.

После этого выстрела хозяйка тайги дрогнула, откинула неохватную голову назад, вытянула лапы. Туман и Тихон, задыхаясь от рваной шерсти, изнемогая от ярости, насели на поверженную сверху.

Иван, подхваченный охотничьим азартом, приставил фузею к кедру, сорвал из ножен нож, подскочил к зверю. Михаил, спокойно вытаскивая стреляную гильзу, остановил его:

— Не порть шкуру, сама дойдет. Видишь, по хребту мурашки бегают? Знать, готова! — и, с некоторой укоризной показывая на ружье, сделал Ивану выговор: — А вот ружье не резон из рук выпускать. Хотя бы курок опусти.

Иван послушался, вернулся к фузее, взял ствол в руки, осторожно спустил курок. Не зная, что делать дальше, пошел в обход медведицы:

— Ишь, какая! Как изба: здоровая, лохматая… Ни в жисть таких не видел… Мои в три раза поменьше будут. И как только, дядька Михаил, ты не боишься таких бить?

Напарник равнодушно пожал плечами, вставляя в ствол новый патрон, стал смотреть по деревьям:

— Здесь, главное, ловко угадать, куда пульку послать. Ну и, — улыбнулся в бороду, — штаны не обмочить… Где же они прилипли?

— Кто? — не понял Иван, угадывая направление взгляда охотника.

— Дык, медвежатки. Давай, Ванюшка, смотри в оба, по деревьям.

Только сейчас Иван вспомнил: Михаил говорил, что петля поставлена на медведицу с медвежатами. Если мать убили, то детеныши должны быть где-то рядом, далеко не уйдут.

Занятый поисками, Михаил сделал несколько шагов в сторону, прошел между деревьями и, улыбнувшись, развел руками:

— Вона где приголубились, милые!

Звереныши сидели невысоко, на старой, наполовину высохшей пихте. Первый из них, крупный, вверху. Второй чуть ниже своего брата. Оба со страхом в глазах смотрели вниз, с ужасом созерцая кровавую картину охоты. По всей вероятности, несмышленыши заскочили на первое стоявшее поблизости дерево в тот момент, когда собаки по следам догнали и закрутили мать. Никто из них до этой минуты не мог издать ни звука, настолько великим был испуг от случившегося. Возможно, они все еще надеялись, что сильная мать защитит их от страшных существ, так неожиданно прервавших их мирное существование.

Михаил уверенно подошел на близкое расстояние, опытным глазом высматривая цель. Иван встал рядом:

— Какие маленькие, хорошие. Что, дядька Михаил, делать будем?

— Так, их тоже прибирать надо…

— Как же так? Может, отпустим? Дети совсем… — стал в защиту медвежат Иван.

— Глуп ты, Ванюшка, — сурово заговорил опытный следопыт. — Нельзя их отпускать. Видели они, как мать коров драла, мяско попробовали. Теперь через пару лет они тоже разбойничать начнут: не забудут, чем дармовщинка пахнет. А там, глядишь, и до человека доберутся. Если зверь не устрашился запаха человека (корова всегда пахнет человеком), при любом удобном случае бросятся. Таков закон тайги! Ничего не попишешь, топором не вырубишь! Я это по своему опыту знаю… Бывали случаи на моем веку.

Иван понуро отошел в сторону, ожидая рокового выстрела. Михаил поднял ружье. Туман и Тихон, увидев хозяина, бросили мертвую медведицу, подскочили под дерево, залаяли на очередную жертву.

Ударил выстрел. Нижний медвежонок комом упал с дерева на землю. Собаки бросились на него сверху.

Второй медвежонок испуганно закрутил головой, жалобно закричал, призывая мать на помощь. Михаил потускнел, наморщил лоб: жалко, да что поделать? Медвежатник вытащил дымившуюся гильзу, вставил новый патрон, захлопнул замок ружья, отставил его в сторону:

— Надо собак привязать, шкуру порвут… Купцы цену уберут.

Михаил быстро, по очереди выловил лаек, привязал их на поводки подальше, к соседним деревьям. Немного подумав, отошел в сторону, назад, к колодине, щелкнул курками, приказал Ивану:

— Как выстрелю, упадет, от собак береги! — и поднял стволы.

Иван с фузеей в руках ждал второго выстрела.

Разом, на разрыв заорали собаки. Михаил, не обращая на них внимания, продолжал целиться в белогрудого. Иван хотел цыкнуть на Тумана, посмотрел, как тот взлетает, привязанный поводком к дереву над землей. Он не понял, почему кобель в ярости рвется не к дереву с медвежонком, а назад, к колодине. И Тихон, захлебываясь пеной, крутится волчком, стараясь перекусить зубами веревку. Парень хотел сообщить товарищу про поведение собак, но, повернувшись, остолбенел от ужаса… Сзади во весь рост кряжистого, лохматого тела на Михаила надвигалась медведица.

В первое мгновение Иван воспринял зверя за некий, непонятно откуда появившийся пень, поросший двухсотлетним бурым мхом. Однако оскаленная пасть, сверкающие копейки бронзовых глазок, прилизанные на затылок уши, могучие лапы сразу все поставили на свои места. Иван понял, что происходит. Картина нападения зверя придала молодому охотнику трезвый, отточенный сигнал к действию, от которого зависела жизнь человека.

Михаил не видел, что у него происходит за спиной. Ничего не замечая вокруг, он продолжал целиться. Он не обращал внимания и на собак на привязи, которые рвались ему на помощь, предупреждая о смертельной опасности, стремились защитить хозяина, но не могли этого сделать.

Медведицу и Михаила разделяли два коротких шага. Расстояние в метр. Одно движение до того, как оскаленные, охристые клыки сомкнутся на голове человека.

В те решающие минуты трудно было сравнить реакцию человека и зверя. Ивану оставалось лишь надеяться на быстроту своих рук, ясность сознания, твердость характера, смелость. Молодому охотнику предстояло использовать все свои навыки, данные от рождения и развитые по прошествии двадцати пяти лет. Проще сказать, надеяться только на себя, потому что в такие минуты тебе никто не поможет, даже Бог.

Михаил, наконец, обратил внимание на товарища, удивленно вскинул брови, что-то хотел сказать. Парень круто развернулся, одновременно поднимая ствол фузеи, щелкнул курком. Медведица, вытянув вперед лапы, начала свое намеренное падение на стоящего человека. Михаил, вдруг осознав, что что-то происходит за его спиной, успел повернуть голову. Иван вскинул ружье, тщательно прицеливаясь. Медведица зависла над мужчиной. Когтистые лапы потянулись к его плечам. У охотника сработал защитный рефлекс: он подломился на ногах, присел беззащитным комком под ногами зверя. Тот промахнулся: поймал лапами воздух, страшно, бесполезно щелкнул пустыми клыками, но все же упал на грудь, задавив Михаила всей массой тела. Понимая свою опрометчивую ошибку, хозяйка тайги тут же привстала, потянулась лапами себе под живот, желая поймать и разорвать трепещущую жертву. Но пуля Ивана оказалась быстрее.

Тупой грохот остановил нападение. Необузданный выстрел фузеи притушил все естественные звуки. Густое, свинцовое облако сгоревшего пороха залило место схватки. Иван почувствовал, как в плечо ударил стальной молот. Увидел сноп метнувшегося огня, непроглядный туман вокруг себя, а после на бегу выхватил нож, бросился к собакам.

Резкий взмах острого лезвия. Натянутая струной сыромятина лопнула мышиным писком. Озверевший Туман прыгнул в пороховое облако. Еще три прыжка назад. Взмах ножа. Вслед за Туманом Тихон метнулся на помощь своему хозяину. Иван бросился за собаками.

Однако его помощь не понадобилась. Зверовые кобели вновь рвали, терзали медведицу, но теперь она была мертва. Обмякшая туша вытянулась во всю длину впечатляющего размера. Когтистые лапы неестественно подвернулись под оскаленную голову. Уши зверя вяло завалились в разные стороны. Из большой, двухсторонней раны на шее хозяйки тайги пульсировала обильная кровь.

Иван обежал вокруг мертвой медведицы, заглянул во все стороны:

— Дядька Михаил, где ты? Живой?

— Отвали ее, скорее… — долетел глухой, рвущийся голос медвежатника. — Продыху нет… Сейчас задохнусь.

Иван отогнал собак по сторонам, потянул за переднюю лапу, но отвалить тушу не смог — тяжело. Михаил из-под медведицы еле дышит:

— Быстрее, Ванюшка, мочи нет!

— Не могу, тяжела! — таская могучие лапы из стороны в сторону кричал Иван. — Погодь маленько, стяжок вырублю!

— Неумеха! Башку сначала заломи назад, а уж потом лапу.

Схватил паря руками за клыки, завернул голову на затылок, подставил ногу, придержал, а руками, что есть силы, принялся бороться с кривой лапой. Наконец-то громоздкая туша подалась под напором, медведица завалилась на бок.

Глазам Ивана предстала неблаговидная картина: сидит медвежатник на земле, свернутый пополам, как закрытый чемодан, ртом пятки нюхает. Придавила тяжелая туша охотника в мгновение ока. Не успел Михаил выскользнуть в сторону. Сложился так, как стоял.

Иван наклонился над медвежатником:

— Дядя Михаил, как ты, что ты?

— Эх, кажись, вздохнул… Теперь полегче. Однакось, помоги выпрямиться, сам не могу, что-то случилось…

— Что такое? Что с тобой? — помогая разогнуться, испуганно расспрашивал парень.

— Да вот, не пойму что и как: ноги вижу, а не чувствую… От поясницы вроде как все онемело.

— Может, нерв отсидел?

— Не знаю… Помоги подняться.

Товарищ подхватил промысловика под мышки, поднял сильными руками с земли. Тот застонал:

— Поясницу больно! Перенеси под дерево, пусть ноги отойдут.

Иван нарубил топором густой лапник, сделал лежанку, поднял на руки старшего:

— Как лучше класть, дядя Михаил?

— Так, наверно, как есть, на спину. Вот. А под голову кухлянку, чтоб повыше было.

Парень исполнил все, как просил медвежатник: аккуратно положил раненого на мягкую постель. Михаил со стоном прикрыл глаза. Юноша тем временем собрал топоры, ружья, притянул убитого медвежонка:

— А второй-то… Пока воевали, спрыгнул, убежал.

— Да и бог с ним! — с тяжелым вздохом ответил медвежатник. — Сейчас не до него…

Иван стал осматривать убитую медведицу. Какое-то время он крутил из стороны в сторону ее огромную голову, потом тяжело вздохнул. Его лицо сделалось серым, угрюмым. Михаил попытался выяснить причину его настроения. Иван глухо поделился своим «горем»:

— Пуля из фузеи через шею навылет прошла. Где ее теперь искать? Тятя ругаться будет.

— Эхма! — сквозь тупую боль растянул на лице улыбку Михаил. — Нашел о чем горевать! Ты же меня, считай, с того света вернул, жизнь спас! Поговорю с отцом, расскажу, как дело было. Золото не беда. Главное, что жив остался! Да и ты не трухнул, Ванюшка, не побоялся косолапого! А потому от меня особая благодарность! Спасибо, Ванюшка!

В пол-уха слушает старшего Иван, рассеянно смотрит по земле, что-то ищет:

— Не надо мне благодарности, дядька Михаил… Пулю бы найти. Тятя ругаться будет!

Медвежатник решил отвлечь парня от горьких дум, на правах старшего приказал:

— Будет тебе! Не время чунями мед черпать! Медведицу надо свежевать, пока не запарилась. Сможешь один? Меня, — приподнялся на локте, — может быть, скоро отпустит, помогать буду…

Напарник взял нож, сделал первый надрез по лапе. Михаил медленно отвалился на спину.

Прошло немного времени. В умении владеть холодным оружием Ивану стоило позавидовать. Очень скоро мертвая хозяйка тайги распрощалась со своей шкурой. Парень опять обратился к медвежатнику. Теперь тот был не так словоохотлив. Он понял, что с ним что-то произошло: онемевшие ноги не двигались. Набравшись мужества, он отдал новую команду:

— Однакось, Ванюшка, что-то со мной неладное происходит. Не могу я идти. Надо носилки делать. Гони лошадей сюда. Да только прежде на морды мешки набрось. А в мешки пихтовых лапок набей, чтобы дух зверя отбить.

Бабка Петричиха

Трудно дались Ивану последние сутки: он не спал вторую ночь. Проще было встать перед раненой медведицей, чем потом, изнывая от усталости, ехать на коне по тайге лишнюю сотню километров. Когда он вывез Михаила Северьяновича на прииск, солнце падало к линии горизонта. Тревожная весть о ранении медвежатника таежной пчелой облетела приземистые избы. Старатели бросили работу, собрались возле дома Пановых. Женщины с испугом шептались в стороне. Дети в страхе прятались за спинами взрослых. Роковые слова — «Зверь помял человека!» — во все времена действовали на людей шокирующе. Неизменные вопросы «Что случилось? Почему Михаил обезножил?» и «Что делать?» таловыми листьями переплетались на вытянутых губах. Некоторые, самые впечатлительные, белели: «Наверно, ночью помрет…» Каждый молился, осенял себя троекратным крестом, просил у Бога помощи.

Были среди людей тайги те, кто смотрел на трагедию трезво:

— Дохтора надо срочно! Пусть посмотрит.

— Где же его отыскать, дохтора? — задумчиво спросил Григорий Феоктистович. — На сотни верст вокруг — тайга. На Кузьмовке даже фершала нет. Надо, однакось, Михаила в уезд вести. Только выдержит ли дорогу?

— Вспомнил! — поднял указательный палеи Веретенников Василий. — В Чибижеке есть дохтор и акушерка! Я сам в прошлом году туда свою бабу рожать на коне возил!

— Довез? — вставил ехидную реплику Тишка Косолапов.

— Нет. По дороге на Китате разродилась. Хорошо, там у одного мужика бабка Петрикова сына от испуга лечила. Она и помогла младшенькому появиться. Говорят, хорошая она, на всю округу знаменитая! Может от хвори наговор сделать, от испуга… По костям хорошо разбирается. Люди к ней со всей тайги приходят с болячками.

— Поди ведьма?! — в испуге перекрестилась тетка Мария.

— Ну ты скажешь! Вовсе нет. Говорят, знахарка.

— А где же та бабуся живет? — наморщил лоб Григорий.

— Так в Чибижеке и живет. На Владимирова. Там ее каждый знает.

— Выходит, так или иначе, все одно, дорога на Чибижек. Либо за дохтором, либо за Петричихой. Так? — взглянул на окружающих Григорий.

— Выходит, так, — подтвердили мужики.

— Так что же тогда стоим? Посыльного надо гнать! — и опять на сына: — Ванька! Коня под седло! Возьми свежего, Мухортика. И в пару ему Рыжку. Назад привезешь кого надо. Да смотри, долго не задерживайся, чтобы завтрашнему к обеду был здесь.

— Кто же на медведицу поведет? Там, на хребте, мясо, — напомнил Иван.

— Готовое место не пролежит! — отрезал отец. — Сами сходим.

Поехал Иван.

Дорога по ночной тайге обыденна. Несмотря на глухой, черный сумрак, спокойный Мухортик шел по конной тропе уверенно. Молодой Рыжка послушно ступал сзади, натягивая повод при крутых спусках и всхрапывая на подъемах. Парню оставалось удивляться, как животные чувствуют ногами дорогу: каждую кочку или яму Мухортик преодолевал мягко, спокойно, как будто ходил по этой тропе ежедневно. А ведь в эту сторону через перевал «Пыхтун» в Чибижек конь шел в первый раз. В какие-то моменты, различая в темноте препятствие, Мухортик останавливался, крутил головой, недовольно храпел губами. Иван спешивался, перерубал топором поваленное дерево или в темноте проводил спарку стороной. Когда под ногами вновь оказывалась разбитая копытами грязь, юноша садился на спину мерина, трогался дальше. Иногда путнику казалось, что он давно сбился с пути, кружит по дикой, незнакомой тайге. Спохватившись, он трепетно смотрел в чистое небо, на осыпь холодных, пронизывающих звезд, на рассыпавшийся с востока на запад Млечный путь, отыскивал над левым ухом Большой ковш и успокаивался, убеждаясь, что едет на юг. Спросить о направлении было не у кого. Многовековые кедры опутали узкую дорогу плотной стеной. Временами тропа продиралась через густой пихтач, петляла в густом ельнике, хрустела подковами по сухому галечнику, чавкала копытами в жидкой грязи.

Иван, привыкший к дальним переходам, мерно покачиваясь в седле, засыпал. Горячий конь, подогревая седока снизу, кутал мысли человека теплыми представлениями, кружил уставшую голову. Слишком много впечатлений было пережито за день. Воспоминания всплывали, не позволяя забыть о прошедшей охоте, оскаленной пасти медведицы, лице раненого Михаила, самодельных носилках, глазах Наташи. За прошедший день они виделись несколько минут, на расстоянии. Однако горящие глаза девушки, нервные движения, немного испуганное лицо говорили о многом. Возможно, сегодня, холодным осенним вечером, когда прииск начнет засыпать, они опять встретятся у своего старого, склонившегося кедра. Иван рассказал бы возлюбленной о пережитом. Всегда искренняя, впечатлительная, она смотрела на него взволнованными глазами, теребила края его куртки подрагивающими пальцами, кротко, отрывисто говорила только одно слово: «Страшно!» Он, накаляя обстановку, равнодушно отмахивался бы пугающими словами: «Да, ничего. Все бы так поступили на моем месте!». Девушка долго смотрела бы ему в лицо, высказывая свое мнение: «Все, да не все…» От приятного представления у Ивана в груди разлилась истома: «Хорошо, что есть моя Наташка!». Вспоминая любимую подругу, он протянул руки, чтобы обнять ее. Но чем дальше он выставлял ладони, тем больше отстранялась девушка. Ивану казалось, что та избегает его. Он хочет обнять ее, рассказать о том, как он любит… Однако неизведанная пропасть разбудила: Иван едва удержался на шее коня, чтобы не упасть на землю.

Очнувшись ото сна, Иван долго оглядывался, стараясь сообразить, где находится. Мухортик натруженно смеялся губами, храпел, звякал уздечкой: «Что, хозяин, уснул?» Сзади Рыжка положил на круп ведомого огромную голову: «Что встали? Ночевать здесь будем?»

Иван вспомнил, где он, что с ним происходит, куда едет. Небо казалось спокойным. Звезды на месте. Быстро отыскав Большую Медведицу, Иван легко тронул Мухортика, удивляясь его поведению. Неизвестно, сколько он спал в седле, а за это время конь не сбавил шаг, не свернул с тропы, все время шел в нужном направлении, не оступился и не уронил хозяина на землю.

Определяя примерное время по серым линиям горизонта, Иван тяжело вздохнул. Черная ночь только что съела первую половину неба. До рассвета оставалось несколько часов. Сколько точно, он не знал. У него не было часов. Никто из старателей таежного прииска не имеет определителя времени. Слишком велика роскошь — иметь тикающие ходики в кармане. Подобную диковину парень видел всего три раза в своей жизни, когда к ним со спиртом вдруг приходили купцы. По неграмотности он воспринимал данную вещицу на цепочке как золотую коробочку для украшения. Да и зачем человеку тайги часы, когда рассвет встречают с восходом солнца, а ночь провожают с первыми криками кедровки?

По всем расчетам, после крутого хребта Иван должен спуститься в долину реки Колбы. По рассказам Веретенникова Василия, на берегу небольшой таежной речки, которая бежит на восток, стоит большое старательское зимовье, где всегда есть люди. Сейчас конная тропа шла вдоль небольшого, звонкоголосого ручейка, который впадал в Колбу. Это значило, что до становища старателей было недалеко.

Будто в подтверждение, Мухортик вдруг стал стричь ушами, приподнял голову, пошел веселее. Через какое-то время Иван хватил носом застоявшийся запах дыма, тепла и уюта. Впереди зашумела река. На ее берегу, на большой поляне, насторожилась черная изба. Где-то на краю несколько раз брякнуло ботало: там были лошади.

Ивана встретила ошалевшая от страха собака. Проспав появление неожиданных путников, она с жалобным лаем бросилась в глубокие сени. Дверь в зимовье была закрыта, спрятаться некуда, и это дало повод перетрусившей «медвежатнице» разбудить своих хозяев лаем. Люди внутри зимовья оказались гораздо смелее своей защитницы. Не успел Иван спешиться, как дверь избы с треском распахнулась, и под лошадь выскочил здоровенный бородатый мужик.

— Зверь али человек? Говори мигом, иначе стрелять буду! — загремел он властным голосом, направляя на коня ружье.

За ним выскочили еще трое, встали по бокам, клацнули металлом оружия.

— Человек! — не ожидая такой встречи, выдохнул Иван.

— Кто таков? Бродяга али старатель?

— Старатель… — Иван почувствовал, как по спине бегут мурашки.

— Какой прииск? Чьей фамилии будешь? Говори быстро! — не унимался бородатый мужик, наверное, главный, проверяя парня на правдивость слов.

После краткого объяснения парня мужики опустили стволы, успокоились.

— Знаю такого Гришку Панова, — довольно растягивая слова, приглашая Ивана в зимовье, заговорил старший. — Гром мужик! Было один раз, на Покрова, после сезона на гулянке в Кузьмовке морды друг другу били. Хороший бергало (старатель-золотопромышленник)! Слово твердое и рука крепкая. А ты что, его сын будешь? Так привет тяте передавай!

— От кого?

— Нудыть-твою, скажи, от Власа бородатого! Далее он знает! — и уже об Иване: — Что же это ты ночь-полночь по тайге гуляешь? Али по нужде коней гонишь?

Иван вкратце объяснил ситуацию, рассказал о прошедшем дне. Сам косился по сторонам: мужики непростые. Трое в казенной, военной форме. Бородатый в простой, таежной одежке.

Один из них зажег керосинку. Другой заправил на поясе в кобуру револьвер. Третий приставил к стене оружие. Ружья у всех нового образца, небольшие, короткие. Говорили люди: верховым казакам специально ружья сделали, «карабины» называются. Иван сразу понял — мужики на государевой службе.

— Михайло Самойлова медведь помял? — с тревогой в голосе, сочувствующее насторожился бородатый мужик. — Ишь, как… И на старуху бывает проруха. Сколько медведев побил, а все одно — сплоховал, ему в лапы попался… Да, нехорошо получается… Так, стало быть, ты в поселок за дохтором едешь? Э-э-э, паря… Однакось, зря тропу топчешь. Нетука дохтора в поселке: вчера как в полдень отчалил в уезд по делам. Когда приедет, не сказал. Одна акушерка осталась, но она только клизму делать может… Тьфу ты, баба… — возможно, с этими словами у хозяина зимовья были связаны свои воспоминания. — А тут, как ты сам говоришь, дело серьезное!

— Так что же мне теперь? Зря еду? — растерялся Иван, но тут же вспомнил: — А вот еще подсказку мне дали про знахарку местную.

— Петричиху? — оживился мужик.

— Точно, она! — подтвердил Иван. — Может, мне с ней поговорить: поможет или нет?

— А как не помочь! Она бабка толковая. Не одного человека с того света вытащила. Голову, кости править может, наговоры разные знает.

— Знахарка или ведьма? — Иван понизил голос.

— Да нет, — засмеялся мужик. — Она на метле не летает, добрым делом занимается, все благодарят ее. Это хорошо, что ты с собой коня гонишь, пригодится!

— Раз дело такое, я ее туда, в тайгу, и обратно в поселок привезу.

— Да нет, не про это, — хитро засмеялся старатель. — Она сама не поедет.

— А для чего же тогда конь нужен?

— Там увидишь! — загадочно ответил мужик и, меняя тему разговора, продолжил о другом. — Чаевать тебя не приглашаем, не время! Торопиться тебе, паря, надо! Дело о жизни человека решается. Скоро отбеливать начнет, а тебе на рассвете надо у ее ворот стоять. Это хорошо, что ты нас встретил, дорогу короткую поясню. Сейчас вот, за речкой, в перевал подниматься станешь. На хребте, за вторым спуском, увидишь кедр, молнией срезанный. За ним тропа расходится. Тебе по правой идти, в Угольную речку. А по ней до самой Безымянки хоть боком катись! К поселку должен ты к заутрене подъехать. Народ проснется, спросишь, где Петричиха живет, каждый укажет. По этой тропе километров шесть-семь сократишь. Тебе это на руку: полчаса, но твои! Все, паря, боле разговаривать не будем: время! Может, назад поедешь, свидимся. Или когда в другой раз, — и на прощание внимательно при свете керосиновой лампады просверлил Ивана черными глазами. — Что, окромя этого у вас на прииске порядок?

— Это вы про что? — не понял Иван.

— Ну, знать, никто из чужих людей не балует? Может, кто лишний появлялся или прижился временно?

— Да нет, — понимая, к чему клонит бородатый, холодея, ответил Иван. — А что, опять что-то было?

— Было, не было… Это, парень, не твое дело. Одно могу сказать — все вместе держитесь! И баб своих берегите! А теперь — поезжай!

Все вышли на улицу. Бородатый придержал коня. Иван заскочил в седло, направил Мухортика в речку. Сзади еще долго слышались голоса мужиков, по всей вероятности, относившиеся к собаке:

— Ых ты, зараза, коня проспала! Как он тебе еще на голову не наступил? А что будет, когда медведя увидишь? Ну и взяли на свою голову собачонку… От лошади в сенях нагадила!

Юноша вспомнил, что забыл поблагодарить мужиков за то, что подсказали короткую дорогу. Возвращаться было поздно, отъехал уже далеко. Потом он все же успокоился, решил, что сделает это на обратном пути.

Парню показали сразу, где проживает Петричиха. Любой человек, повстречавшийся на его пути, был готов проводить до самого дома. В глазах прохожих горели искры любопытства: если путник рано утром вышел из тайги и спрашивает бабку Петричиху, значит, что-то случилось.

Встреча с целительницей несла громкообещающее начало. Иван подъехал к покосившейся калитке небольшого, вросшего в землю домика и сразу увидел ту, к которой лежал его долгий ночной переход. Бабка Петричиха стояла в ограде у толстой кедровой чурки посреди расколотых дров с колуном в руках и очень внимательно, изучающе смотрела на гостя. Ваня спешился, привязал Мухортика к пряслам. Боевая старушка лихо воткнула колун в чурку, подошла к забору:

— Давно тебя тут жду: цельные сутки, со вчерашнего утра. Видишь, каку гору дров переколола, тебя ожидаючи?

Иван опешил, посмотрел вокруг: с кем она разговаривает? А старушка настойчиво высматривая его глаза, добавила:

— Не крути головой, как филин. С тобой разговариваю. Рядом, окромя лошадей, боле никого нет. Давно ли путь-дорогу держишь, сколько ехал и откуда?

— Так… Со вечернего заката, всю ночь из Сисима добирался… — белея, промолвил Иван.

— Вон как! Была там, несколько раз по приискам ходила, — уважительно протянула старожительница, опять заглянула парню в глаза. — Что сталось у вас там? Как себя хворый чувствует?

Гость смотрел на нее с открытым ртом, не понимая, откуда она узнала, что он приедет за ней? Кто ей сказал, что в тайге произошел несчастный случай? Он первый, кто несет недобрую весть, его никто не мог опередить…

— Рот-то прикрой и говори толком, — внимательно его изучая, дополнила Петричиха, подталкивая Ивана к разговору.

После непродолжительного объяснения бабуля осталась такой же спокойной. Возможно, частые столкновения с человеческим травматизмом выработали в ее характере спокойствие. Или с того момента, как ей было предопределено быть целительницей, она знала, что всегда должна быть рассудительной. Без тени сомнения, Петричиха равнодушно посмотрела на ведомого Рыжку, твердо заверила:

— Сейчас пойдем! Хорошо, что коня взял, мои снадобья повезет. Может, ты кушать хочешь? — позвала парнишу за собой. — Пойдем, чаем напою.

Однако дальше порога старушка Ивана не пустила, показала на чурку у крыльца:

— Садись здесь, чай вынесу. В дом не пущу, у меня там внучка на выданье спит.

Ванюша равнодушно пожал плечами: какая разница, где завтракать? К подобному общению он привык, люди разные бывают. И какое ему дело до какой-то внучки? У него Наташа есть.

Петричиха заскочила в избушку, захлопнула за собой дверь. Очень скоро до ушей Ивана долетел негромкий, едва слышный разговор. Старушка разбудила внучку, что-то ей наказывала. Парень напряг слух, смог кое-что разобрать:

— Вставай! Пришел-таки, кого ждали… из Сисима. Мужика там медведь помял, ноги отказали, однако, думаю, надо будет ему косточки править… Пойду я теперича с ним. Назад — дней через пять… А ты тутака без меня управляйся. Придет Мария — настоя лунной травки дашь… Семенихе, вот, на святую воду наговор сделаешь, сама знаешь, какой, что тебя учить? А Кольке Собакину от испуга молитву почитаешь и свечку не забудь расплавить и в ковш вылить. А теперича вставай, наготу прикрой, волосы замотай… Нагрей чай, парня покорми. Яйца свежие возьми. А в чай горного корня добавь, чтобы не уснул да с коня не упал, а то еще его править придется… Прости меня, Господи! Душу мою грешную рабы Твоей…

Очень скоро на крыльцо приземистого домика выскочила босоногая девчушка лет пятнадцати, в плотном, однотонном платке на голове, в длинном, до пят, платье и зеленом старообрядческом нагруднике. В руках ее была большая кружка с густым чаем. Девушка молча протянула Ивану кружку и, даже не удостоив его вниманием, проворно забежала обратно. Не успел Ваня оглянуться, а она уже опять рядом: принесла три сырых куриных яйца, свежий, возможно, вечерний хлеб, соль и кусок красноватого вяленого мяса. Парень с удивлением посмотрел на мясо, недоверчиво откусил кусок: маралятина. Откуда у бабки такое лакомство, оставалось только догадываться.

Петричиха вывалилась на крыльцо с двумя плотными, объемистыми мешочками, увидела, как юноша приподнял брови, пережевывая дичь:

— Ешь — не отравишься. Поди, не старовер? Вроде бороды нет. Токо синяк под глазом. Откуда мясо? Люди добрые за мою доброту щедро расплачиваются. Хучь и не прошу я денег, да сами несут, кто что может и хочет. Небогато с внучкой живем, а в лаптях не ходим, крыша у дома не бежит. И то слава богу! — перекрестилась. — Знать, Всевышнему угодно, чтобы мы жили в достатке, и только. Богатство человеку давать нельзя. Тогда он становится злым и завистливым! — покачала головой старушка и опять запричитала вполголоса: — Ох! Прости мою душу грешную… Куда пожитки-то складывать?

— Давай, бабуля, я сам привяжу, — подскочил Иван, но Петричиха его осадила.

— Сиди, Аника-воин! Сама все сделаю! Ты ишо мои котомки не так приторочишь, разобьешь склянки, помнешь травки… Как звать-то тебя? Ванька? Ванюшка, знать, так и буду тебя называть. На какого коня укладывать, Ванюшка? На того, рыжего? Ну, и ладно, — и уже внучке: — Пособи!

Проголодавшись, путник быстро справился с предложенным угощением. После ночи в седле голодный желудок «хлопал в ладошки». Уплетая мясо, гость внимательно следил, как бережно, по-своему знахарка увязывает сыромятиной свой неблаговидный скарб к бокам коня. Наконец, не удержавшись, отставил кружку с напитком в сторону:

— Ты что, бабуля? На седло увязала мешки, а сама где сидеть будешь?

— А вот, на тебя, милок, ноги складывать буду, — с хитрой улыбкой пошутила Петричиха. — Ты не беспокойся, кушай. Да побыстрее! Шагать надо, а ты все еще зубами щелкаешь.

Ваня махнул рукой: делайте, что хотите. Сам быстро проглотил остатки пищи, допил чай, подскочил на месте:

— Я что? Я уже готов!

— Раз готов, тогда садись да дорогу показывай, довольно ответила старушка и повернулась к внучке, отдавая последний наказ.

Иван неуверенно потоптался около Мухортика: может, помочь бабушке подняться в седло? Петричиха махнула рукой:

— Что стоишь? Пошли…

— А как же ты?

— Сидай. А я — сзади.

Парень браво вскочил в седло, повернул голову, ожидая, что целительница сядет на Рыжку с чурки. Но последняя опять махнула рукой:

— Шагай, а я потихохоньку следом.

Иван тронул повод, предположил, что Петричихе еще надо куда-то зайти или что-то сделать, поэтому она не села на жеребца. Выруливая по грязной улице в недалекий лог, он постоянно оглядывался, ожидая, что последняя даст команду на короткую стоянку. Однако та и не думала садиться, уверенно шла следом за конем. Коротко, сухо приветствуя соседей и знакомых, она троекратно крестилась или плевалась через левое плечо.

— У, сватья… Опять дорогу закудыкала… Прости меня, Господи, рабу твою грешную, — или: — Ух, черт, не смеши! И за мною не ходи!

Наездник воспринимал поведение Петричихи как некий ритуал. Они уходили по улице в тайгу посветлу, поздним утром. У людей тайги это считалось дурной приметой. Парень считал, что старушка специально не села на коня, чтобы в поселке замолить следы от дурного глаза.

Вот небольшая процессия добралась до поскотины. Позади за пригорком остались последние строения старательского поселка. Впереди перед путниками раскинулась глухая тайга. Иван остановил Мухортика, повернулся: может, помочь старой взобраться на коня? Не ожидая остановки, Петричиха ткнулась в Рыжку, получила по лицу взмахом конского хвоста, сурово нахмурила густые брови:

— Что встал? Двигай дале!

— Поедешь? — переспросил Иван.

— Что я, без ног? Так пойду.

— Зачем идти, когда конь пустой идет?

— Так конь мои мешки везет!

— Он и тебя увезет, — все более распаляясь, крутил головой Иван.

— Пошто мне скотину мучить. Ему и так тяжело!

Иван замолчал: что со старой спорить? Ладно, хочет, пусть шагает. Устанет — скажет.

Он направил Мухортика по тропе. Уважая Петричиху, Иван старался ехать спокойно, неторопливо, чтобы она не отставала. По тайге конь шагает в два раза быстрее человека. Угнаться за ним нелегко, тем более престарелому человеку Ивану казалось, что вот-вот знахарка окликнет его, сядет на коня, тогда дело пойдет быстрее. Однако та молчала, быстро шла сзади. Старушка не отставала от Рыжки ни на шаг. Сколько бы Ванюша не оглядывался, постоянно видел мелькающий платок за крупом ведомого коня. Он прибавил ходу. И спутница пошла быстрее. На чистом, ровном месте парень увеличил передвижение до скорого шага, но бабуля не отставала. На короткой переправе через речку кони приостановились, захотели пить. Пока Мухортик и Рыжка склоняли головы к воде, Петричиха перешла реку выше по бревну и уже с другого берега равнодушно бросила:

— Передом пойду. Надоело коню в зад смотреть. Ванюшка, чем ты их сегодня кормил? Едва ноги переставляют!

— Бабуля! Под ногами путаться будешь! Садись, поедем, так дело быстрее будет, — взмолился Иван, но та лишь пожала сухими плечиками и пошла дальше.

Юноша возмутился: «Ну и вредная бабуся! Эх, сейчас конем растопчу!» Дернул парень уздечку, сразу погнал коня ускоренным шагом. Знахарка, на ходу поправляя серый платок, засеменила в десяти шагах впереди. Он думал ее быстро обогнать, но не получилось. Кажется Ивану, что с бабкой творится что-то непонятное: выражение «засеменила» не соответствовало ее передвижению. Скорее всего, здесь подошло бы «засверкала пятками», с таким «реверансом», похожим на взмахи крыльев порхающего рябчика, так переставлялись ноги ретивой старушки. Нет, она не бежала, так как не позволяла местность, а просто шла. Но при этом передвигалась так быстро, что расстояние между ней и лошадьми начало постепенно увеличиваться.

Иван пришпорил Мухортика: сейчас догоню! Конь пошел живее, но не настолько, чтобы затоптать пожилую женщину. Выбитая грязь, камни, галечник, болотина, упавшие колодины тормозили ход. Между тем данные препятствия шустрая старушка обходила стороной: перепрыгивала через упавшие деревья белкой или непонятно каким образом перелетала через нагромождения хлама. Очень быстро согнутая годами спина Петричихи мелькнула последний раз и исчезла впереди за поворотом. Проворная бабуля убежала от Ивана, который ехал на коне!

Молодой наездник видел многих, кто ходил по тайге, как говорят промышленники, ходко. Некоторые из них, мужики, шли долгие километры, не останавливаясь, без отдыха, не уступая коню. Но чтобы женщина, на первый взгляд дряхлая старушка, постепенно уходила от скорого мерина, парень наблюдал впервые. Сначала Иван успокаивал себя: «До первого пригорка!» Он все еще тешил себя надеждой, что знахарка наконец-то сдастся, запреет. Может, вон на той релке попросится в седло или хот я бы попросит минуту на отдых.

Ничего подобного. Когда Иван выехал на «ту релку», Петричиха стояла у пышной рябинки, поедая богатые плоды бордовых ягод. На приближение парня она никак не отреагировала, просто стала нахваливать подбитый морозами урожай. Взмыленный Мухортик приостановил свой ускоренный шаг. Старушка спокойно повернулась к ним и, как ни в чем ни бывало, участливо спросила:

— Что, Ванюшка, пристал небось?

Ездоку стало стыдно, что он, здоровый парень, едет верхом, в седле, а Петричиха бежит впереди коня, обгоняя его. Пытаясь разглядеть на морщинистом лице своей спутницы хоть ниточку усталости, он уважительно спросил:

— Что же, а вы, бабуля, наверно, из сил выбились?

— Да что ты, милай! — удивленно вскинула смоляные брови последняя. — Разве можно? Я же без груза шагаю, пустая… Котомки конь везет, и слава богу! А я и сама дойду! — и зашагала дальше.

Перед Колбинским перевалом Ваня спешился, повел коней в поводу. Соответственно, отстал от Петричихи еще больше и догнал ее на хребте. Бабуля уже запалила небольшой костер и нанизывала на прутики таволожника последние, чудом сохранившиеся на солнцепеке, мясистые опята.

— Ох, Ванюшка! Жалко мимо такого добра проходить, — покачала головой целительница, раз сам Бог нам такую усладу дает! Поедим и дальше пойдем.

Жареные грибы оказались действительно очень вкусными. Для душистого аромата Петричиха бросала на огонь прутики талины. Присыпая солью лакомство, Иван вдруг ощутил прилив новых сил. А может, это ему так показалось на голодный желудок? Предприимчивая старушка смаковала грибы без соли, с укоризной посматривая, как парень не бережет столь дорогое лакомство.

Когда легкий обед подошел к концу, юноша вновь предложил бабушке занять место в седле Рыжки. Та опять отказалась, махнула рукой: сама дойду. Ему ничего не оставалось, как в очередной раз, преодолевая стыд, взбираться на коня и удивляться выносливости спутницы.

Петричиха тяжело вдохнула свежий воздух, посмотрела на далекие хребты:

— Эх, годы мои, как те перевалы, что остались позади… Сейчас что? Ноги болеть стали, руки зудят. Вот раньше, помню, в девках была. Когда сюда, в Сибирь, от нужды бежали с Волги-матушки, я проворная была. Всей семьей за четыре месяца переход сделали. Можно быть, и быстрее, если бы не корова… Однакось, хватит брехать, шагать надо! Больной ждет!

Сок кедровой колоды

Без лишних церемоний, даже не поприветствовав угрюмых старателей, Петричиха посмотрела по сторонам:

— Где хворый?

— У нас на полатях, — указал в сторону своего дома Григорий Феоктистович.

Целительница прошла к приземистым дверям, проворно утонула в проходе, выпроводила любопытных:

— Все на двор! Один Ванька пусть останется. Эх, а воздух-то какой спертый! Так ить умертвить человека можно. Приоткрой, Ваньша, творило да в сторону отойди, свету дай!

Когда ее просьба была исполнена, знахарка наклонилась над Михаилом, прикоснулась ко лбу больного:

— Однакось, как же ты, мил человек, под медмедя-то угодил? Где что болит? Как себя чувствуешь?

— Так вот, бабуля, и на старуху бывает проруха… — слабо заговорил охотник. — Надо было медведицу добить, а я понадеялся. Вот она меня и сложила пополам. Однакось, наверно, не встану боле…

— Не говори, что ни попадя! — набожно перекрестившись, старушка отмахнула ладошкой от лица плохие слова. — Бегать будешь, куда денешься?! Скажи еще, где что беспокоит?

— В пояснице. Будто кто кол забил…

— А ноги как? Ноги чувствуешь?

— Будто кипяток залили, сдвинуть не могу, сил не хватает.

— А кто же тебя положил так, мил человек? Надо на живот… Ваньша! Помоги человека перевернуть, вот так, только осторожно, — нараспев, успокаивая больного, заговорила Петричиха. — Сейчас мы тебя посмотрим… Как тут, косточки целы, али нет?

Знахарка приложила сухие ладони на спину больному, вдавливая подушечки крючковатых пальцев в тело, стала прощупывать положение позвонков. Постепенно передвигая руки от лопаток к пояснице, пожилая женщина интересовалась у медвежатника, что он чувствует. Михаил терпеливо отвечал на вопросы, а потом вдруг резко вскрикнул. Старушка удовлетворенно качнула головой, более осторожно прощупывала место травмы:

— Вот они, косточки-то, выскочили! — обратилась к Ивану: — Позови двух мужиков покрепше. Сейчас тянуть будем.

В избу ввалились Григорий Феоктистович, Павел Казанцев, Веретенников Василий, Тишка Косолапов и еще несколько старателей. Петричиха оставила четверых вместе с Иваном, остальных выгнала прочь:

— Нечего тут, без вас справимся! И так воздуха мало! А вы двое берите по ноге, другие — за руки, — целительница показала мужикам, что надо делать, но предупредила: — Сильно не тяните, а то разорвете пополам!

Четыре пары рук растянули Михаила в разные стороны. Петричиха начала активно массировать позвоночник маленькими кулачками. Михаил застонал. Лечение явно доставляло ему боль, но он крепился. Целительница успокаивала больного:

— Крепись, Михайло! Ты же сибиряк! Вон скоко за жисть медведев побил! И ишшо побьешь! Верь мне, все будет, как прежде, — и помощникам: — А ну, мужики, ишшо добавь на разрыв!

Старатели рады стараться, лишь бы в дело. Потянули так, что в позвоночнике сухожилия затрещали. Мужчина закричал от боли, однако старушка успела наложить левую ладошку на бугорок на спине и ударить сверху кулачком. Под руками целительницы что-то щелкнуло. Шишка под кожей исчезла, позвонки встали на место. Михаил обмяк, с тяжким вздохом опустил голову на дерево:

— Ой, бабка, боль притупилась, а ноги ватные, горят. Будто кто в пятках свинец отливает…

— А ты как хотел, милай? Штоб за один раз мерином поскакал? Не будет такого. Терпи, еще с тобой долго муки будут, — подбадривающее заулыбалась Петричиха, а сама стала давить указательными пальцами в область поясницы. — Где отдает?

— Сзади, под ягодицами… — морщась, отозвался промысловик. — А вот сейчас на лодыжках… Теперь в пятках.

— Вот и ладно, с удовлетворением вздохнула Петричиха. — Все у тебя хорошо… — и старателям: — Вовремя вы спохватились и Ивана ко мне отправили. Теперича надобно вот что сделать…

Вспарывая застоявшуюся тишину, дружно ахнули топоры. Азартным глухарем затоковала, зашипела пила. Загремели ведра. Плотными потоками полилась густая вода. По глубокой низине Таежного Сисима повалил густой, едкий дым. В стороне, на невысоком пригорке, мужики валили наполовину высохший, двухсотлетний кедр. Ожидая своей минуты, стояли покорные лошади. На кедровых дровах в больших казанах женщины грели воду. Рядом с рекой по-черному топилась приземистая баня.

Петричиха руководила действиями старателей. Упал кедр. Старушка побежала на пригорок, чтобы указать длину кряжа. Закипела вода в казанах, целительница приказала убрать огонь. Принесли девушки сбор таежных трав, проворные руки отобрали необходимое количество лекарственных растений для отвара. Протопилась баня. Знахарка прощупала рукой засаленные сажей стены:

— Хватит, откройте дверь! Шибко горячо нельзя!

Мужики топорами и теслами быстро выдолбили большое, в рост человека, корыто. Тонкие стенки и дно емкости выскоблили ножами и стругами. Петричиха провела ладонью по дереву, выискивая заусенцы и зазубрины, осталась довольна:

— Несите в баню!

Товарищи подхватили колоду, потащили к дверям, остановились у прохода: не входит корыто в баню, как ни крути. Григорий Феоктистович схватил топор, выбил подушку, косяки:

— Эхма! Оглоблю отпилили, а кобылу не смерили! Теперь, наверно, в самый раз будет!

Мужики повернули корыто боком, запихали в баню, установили на лаги:

— Ну, бабуля, теперь дело за тобой!

Петричиха потрогала колоду рукой: крепко ли стоит? Согласно кивнула головой:

— В самый раз! — и женщинам: — А ну, бабы, лейте отвар!

Те, беспрекословно подчиняясь наставлениям, цепочкой понесли кипяченую воду. Знахарка, прощупывая температуру, кивнула:

— Несите Михаила!

Четыре старателя вынесли на улицу завернутого в одеяло медвежатника, перенесли в баню, осторожно переложили в корыто. Целительница сурово посмотрела на окружающих, выгнала всех на улицу, сама, переливая настой трав берестяным ковшом, заговорила с больным:

— Не бойся меня, мил человек! Я на своем веку многих на ноги поставила, никто еще не жаловался. Твое дело поправимое: медведь косточки сдавил, пережал силу. Косточки я тебе на место поставила, осталось силу восстановить. А для этого нам травки разные помогут: отвар кашкары, шикиши, зверобоя каменного, багульника россыпного, первоцвета горного… А ты ножками-то шевели! Поначалу вон, пальчиками, потом ступнями. Глядишь, силы-то и вернутся!

— Да ты что, старая? Смеешься надо мной? Как я могу ногами шевелить, если они меня не слушаются?!

— А ты не думай, что они не слушаются. Смотри на них и двигай!

Больной недоверчиво посмотрел на нее, однако обратил внимание на пальцы своих ног, наморщил лоб. Петричиха, смешивая воду, начала ковшом добавлять в колоду травяной отвар.

Маленькое, холодное солнце упало за рубцы далеких гор. Роняя на землю сизый дым костров, от гольца потянул восточный ветер. Кисельная речка замедлила свой бег. Насупившаяся тайга сковала безмолвным панцирем подступающей ночи бренный мир. Под давлением перемены суток притихли живые твари. Смолкли голоса сизых синичек. В густом кедре спрятался юркий поползень. Прислушиваясь к окружению, редко переговариваются дрозды дерябы. На рваном хребте затрещала и смолкла кедровка. Многоголосая ностальгия уходящего дня утонула под неслышными шагами темноты.

В старательском поселке остывают запоздалые отголоски суеты. На больших кострах в чугунных казанах варится медвежатина. Далеко вокруг разносится головокружительный запах мяса. Женщины готовят к трапезе длинный стол. Терпеливо ожидая сытный ужин, негромко переговариваясь, обсуждая прошедший день, сидят мужики. Дети и подростки подступают к костру, высматривая в кипятке самый большой кусок. Молодежь, ожидая команды, укрывается за углом бани. Кто-то курит. Другие обсуждают действия Ивана. Девушки, расставляя посуду, звенят железными чашками.

Стреноженные на поляне, тяжело вздыхают уставшие лошади. В пригоне пережевывают жвачку две коровы. Выше домов, охраняя вещи хозяина, растянутую на раме медвежью шкуру, лежат зверовые кобели Туман и Тихон. Приисковые собаки крутятся неподалеку от костра, ожидая начала трапезы.

Из дома Пановых с чашкой в руках вышла Петричиха. Скинув в сторону жалкие капли бульона, целительница троекратно перекрестила избу, старательский стол, поклонилась котлу с мясом:

— Да прости нас, Господи, за грехи наши тяжкие! Восие дух укрепляющий, жизнь продолжающий за плоть других! Вовеки веков, аминь! — и окружавшим ее женщинам и мужикам: — Уснул сердешный. Покушал хорошо, знать, дело на поправку пойдет. Такомо, теперича, крутить, переворачивать с боку на бок чаще надо, чтобы кровь не застоялась. Тело гнить начнет, хуже будет.

Теперь, когда Михаил принял первый сеанс лечения, старатели таежного прииска облегченно вздохнули. Люди остались довольны. Никто из них не сомневался в положительном исходе дела. Каждый верил, что утром медвежатнику обязательно станет легче.

Богатый ужин длился долго. В рационе старателей сытная медвежатина — редкий подарок. Специалисты по добыче благородного металла промышляют зверя нечасто, от случая к случаю. Охота на косолапого требует опыта, отбирает драгоценное время. Тяжелый труд бергало (старателя) начинается с раннего утра, тянется до позднего вечера. Золото дается нелегко, напрямую зависит от кубометров перемытой земли. Каждый знает: что не сделал сегодня, не наверстаешь завтра. Шкурой убитого медведя не проживешь. А на десять отмытых золотников большая семья из семи человек безбедно проживет долгий зимний месяц.

Хороший охотник-медвежатник на далеком таежном прииске всегда желанный гость. Рядовая пища людей тайги: мука, крупы, макароны, тушенка (не всегда картошка), ограниченный рацион (из-за трудностей доставки), — не может дать в полной мере того насыщения, что дает белковая пища. Тяжелый физический труд забирает много сил и энергии. Чтобы восстановить затраты, надо хорошо питаться. Образ жизни людей тайги не ограничивается жеманными принципами гуманизма: приходится кушать все, что может в лесу доставить сытость. Поэтому мамаша-медведица была так вкусна и навариста.

Петричиху как самую уважаемую гостью посадили во главе стола, на почетное место. Анна Семеновна наложила ей в миску мясо из маленького казана. Старушка с удовольствием принялась за еду, нахваливая гостеприимных хозяев:

— Эх, ведь с самого утра у нас с Ванюшкой во рту маковой росинки не было! Всю дорогу впроголодь: только рябину да шишки кедровые на ходу ели. Однако же впроголодь-то дорога долгой кажется, когда к дому тянешься. Ишь ведь, какие косточки махонькие: никак, медвежонок?

Ей подтвердили, что она ест. Петричиха задумчиво посмотрела на Ивана, сурово покачала головой:

— Однако плохо, что другой звереныш убежал. Не к добру это все.

— Так уж получилось, — в недолгой паузе задумался тот, — не до того было…

Поздняя вечерня закончилась затемно. После ужина старатели отошли в сторону, под кедр, выкурить перед сном по последней трубочке. Женщины прибирали со стола. Сытые, сонные дети разошлись по домам. И только бодрая, жизнерадостная молодежь отступила в темноту. Парни — на задворки бани, девчата веселым хороводом пошли к реке.

Иван задержался у своего дома дольше обычного, проверяя лошадей. Возвращаясь к парням, он вспомнил о ночной встрече, подошел к отцу рассказать об этом:

— Тятя! Сегодня ночью, когда туда ехал, на Колбе встретил мужиков. Один высокий такой, здоровый, сказал, что знает тебя, Власом бородатым назвался. Еще трое других при форме, видать, служивые люди. Спросили, кто я, откуда, куда, зачем еду. Влас бородатый тебе привет передавал!

— Что еще говорили? — нахмурив брови, спросил Григорий.

— Говорили, чтобы вместе все держались, женщин берегли!

— Женщин, говоришь, берегли? — понизив голос, повторил отец и задумался.

— Неужели, опять что-то случилось? — глядя ему в глаза, поинтересовался Иван.

— Может, и так. Скоро узнаем…

Стали подходить старатели, кто слышал разговор отца с сыном, тут же засыпали вопросами:

— Власа бородатого видел?

— Опять с казаками или один?

— Что еще говорил?

Больше того, что было сказано, Иван не мог пояснить. Однако все и так понимали, что где-то в тайге опять случилась беда.

Так и не ответив на многочисленные вопросы мужиков, Иван оставил старших обсуждать новость, а сам пошел к своим, на завалинку за баню. Друзья встретили Ваню с должным уважением, расступились, дали место: сегодня он герой дня! Кто-то протянул набитую табачком трубочку. Другой зажег спичку. Третий спрашивал о случившемся.

Парень отвечал неохотно, растягивая слова: устал за последние двое суток. Настроением владело единственное желание: как можно быстрее лечь спать. Может, стоило уйти в избу, но томительная мысль о Наташе гнала чары сна прочь. Иван хотел встретиться с девушкой хоть на минуту. Однако старательский поселок не спал, и это откладывало свидание еще на какое-то время.

Пришел Лешка Воеводин, растолкал товарищей, присел рядом с Иваном. Какое-то время все молчали, ожидая начала разговора: может, ребята опять будут делить непокорную красавицу Наташку? Но не тут-то было. Как перед решающим диалогом Лешка и Иван смотрели по сторонам, не зная, о чем говорить после многозначительной паузы. Первым нарушил тишину Лешка.

— Вечер сегодня какой короткий, — подбирая слова, начал он добродушным голосом, в котором не было тени намека на соперничество.

— Да, скоро зима наступит, — не вспоминая о прошлом, ответил Иван.

— Наверно, на днях снег выпадет, — продолжил товарищ.

— Навалит по колено, — отозвался Ваня.

— А я вчера и сегодня туда ездил с мужиками, мясо возили. Видел, как вы там с медведицей воевали…

— И что?

— Как она вас там не порвала?

— Ну, дак не успела, — равнодушно хмыкнул парень.

— Вовремя ты выстрелил: хорошо попал! В шею навылет!

— Да уж, куда лучше… Надо же, как не везет…

— Почему?

— Пуля улетела! Такой самородок был!

— Почему был? — хитро улыбнувшись, покосился на Ивана Леха, и полез в карман. — На, возьми! — и передал ему сплющенный в лепешку кусок золота.

— Это ты откуда? — не поверил глазам молодой охотник.

— Из дерева выковырял.

— Из какого дерева?

— Из пихты, — равнодушно посматривая по сторонам, ответил Лешка.

— Как нашел? — рассматривая пулю, не верил Иван.

— Так просто, — чувствуя на себе восхищенные взгляды товарищей, ответил тот. Разобрался, как медведица на Михаила навалилась, откуда ты стрелял, в какую сторону, под каким углом, ну, и пошел в том направлении. Там, в той стороне, пихтач густой. Пуля недалеко пролетела, ткнулась в дерево, метра три над землей… Срубил я пихту, вырубил топором пулю, вот и все дела.

— Вот спасибо! — поблагодарил товарища Ваня, протягивая руку. — Я тоже об этом думал: пройти посмотреть, да времени не было. Сам знаешь…

— Да что там! Не стоит благодарности. Все одно, в общий котел золотишко, — принимая руку, ответил тот и, уже не вспоминая старый конфликт, шепнул Ивану на ухо: — Там тебя Натаха спрашивала. Сказала, чтобы ты под кедр пришел.

…Тихая вечерня стелется над плоскими хребтами. Молчит уснувшая тайга. Черные рубцы гор сливаются с небом. Внизу по логу, убегая вдаль, разговаривает с камнями холодная речка. Колкая изморозь сыплется на пожухлые, перезревшие травы. Терпкий холод вычистил звезды добела. В ожидании перемены времени года Млечный Путь завалился набок. Скорая зима наступает осени на пятки.

Старый кедр распушил над землей густые ветви. Острые хвоинки пахнут ароматом подмерзшей смолы. Толстая, рубчатая кора дерева шуршит от прикосновения одежды. Иван и Наташа стоят под сводом нависших сучьев. Иван знает, что холодные ночи пробирают человека до дрожи. Поэтому на свидание с девушкой надел теплый, овчинный тулуп отца. Наталья пришла в легкой безрукавке. Через некоторое время подруга замерзла, пыталась плотнее закутаться в холодную одежду. Иван, наоборот, изображая знойного парня, распахнул полы тулупа. В какой-то момент он предложил ей согреться. Скромница категорически отвергла его услугу: не в ее правилах доверяться мужским рукам! Она девушка честная, недоступная! Так и сказала:

— Ишь ты, Ванька, какой хитрый! Тулуп специально взял?

Иван смеется:

— Что ты? Я же просто… От чистого сердца! Замерзла ты, вот я и решил тебя погреть.

— Ну, уж, и от чистого сердца… Все вы, наверное, парни, такие! Сначала обнять, потом целоваться вам подавай! — строго ответила девушка, отступая на шаг назад.

— Что я? Лиходей? — с обидой в голосе развел руками Иван. — Я серьезно, а ты…

Оба замолчали. Парень плотно запахнул полы теплого тулупа. Девушка, кутаясь в безрукавку, мелко постукивая зубами, стала приплясывать: и правда холодно. Однако честь дороже! В своей твердой уверенности она решила, что до своей свадьбы к ней никто пальцем не прикоснется. Лучше замерзнуть или остаться одинокой девой на всю жизнь! И все же, наверно, Ваньке в тулупе тепло… Если только на минуточку, погреться.

— Ладно уж, — наконец-то согласилась подруга, — встану рядом. Только никаких рук!

Осторожно прижимая к себе свою любовь, Иван довольно расцвел, распахнул полушубок. Наташа сделала шаг навстречу, встала рядом. Иван прикрыл ее сильными руками, прижал к себе.

— Ты что? — отталкиваясь, возмутилась Наташа. — Мы так не договаривались!

— Как не договаривались?

— Ну, вот так, что ты меня обнимать будешь.

— А я тебя и не обнимаю, просто согреваю. Это ты ко мне сама прижимаешься, — сдерживая улыбку, невзначай заметил Иван.

— Ух ты, Ванька, ну и хитрец! — напущенно рассердилась девушка, несильно хлопая его ладошками. — Вот сейчас уйду домой, больше не увидишь!

Она сказала эти слова и сама не поверила в них. Зачем и куда уходить? Так тепло и хорошо ей еще не было никогда! Первый раз в жизни она стоит с парнем так близко. Непонятное ощущение нежности залило кровавым закатом ее щеки. Хорошо, что Иван не видит. Сердечко в груди трепещет воробышком. Неужели это любовь? Юноша ей очень нравится. Давно девушка дарит ему тайные, искрящиеся взгляды. С тех пор, как он подарил ей букет горячих, пламенных жарков. Больше года прошло с того памятного дня, а высушенные цветы по сей день хранятся между страниц книги. Загоревшееся чувство между Иваном и Наташей, как костер из сырых дров: не горит, а тлеет, напуская клубы дыма. Весь старательский прииск знает, что ребята неравнодушны друг к другу, однако дальше этого дело не продвигается. Работа и забота не дают право на свободное время. Молодые люди живут по соседству, а видятся редко. Первое, случайное свидание Ивана и Наташи произошло месяц назад. Оно походило на робкую встречу хороших знакомых, но подживило огонь тлеющего костра, породило робкие языки пламени.

Сегодня они встретились четвертый раз. Для Наташи это слишком маленький срок, чтобы вот так, быстро, доверчиво оказаться рядом с парнем под полой его теплой шубы. Кто увидит — осудит. Да и сама она, доверившись открытому сердцу Ивана, стыдится своего поведения. Затаив дыхание, девушка дрожит теперь уже не от холода, а нервного напряжения. Зачем все это? Может, оттолкнуться, убежать? Но так не хочется покидать дорогого человека! Наоборот, сопротивляясь буре возмущения, Наташа молчит, замерла в немом ожидании, чувствуя, как Ваня прижимает ее к своей груди.

Влюбленный чувствует ее состояние, все крепче запахивает обшлага шубы, стараясь не выпустить из объятий драгоценное создание. Так близко он не был с любимой никогда. Кипящая кровь растворяет последние капельки робости. Наконец-то, собравшись с духом, он решился сказать заветные слова:

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой!

— Зачем это? — не ожидая размаха событий, вздрогнула Наташа.

— Потому что я люблю тебя!

Казалось, что девушка не поняла всей значимости сказанных слов, недоверчиво оттолкнулась, удивленно посмотрела на него:

— За что это?

Он, вдруг осмелев, увидев близко ее лицо, горящие глаза, быстро наклонился, поцеловал. Она, не ожидая этого, в последнее мгновение увернувшись, склонила голову. Губы Ивана коснулись ее носа, но ненадолго. Почувствовав его прикосновение, гордая девушка приняла эти действия как недозволенный поступок.

— Ах, вот ты какой! — выскользнув из-под шубы, освободившись от объятий Ивана, возмутилась Наташа. — Вон что придумал! Шубу надел! Ишь, какой хитрый! — закипая и негодуя, высказывала она. — А сам целоваться лезет! — и, коротко размахнувшись, ударила его ладошкой, выговаривая дежурные фразы: — Все вы такие! Сначала словечки разные, ласковые: люблю, замуж! А потом — бросаете! Я думала, ты не такой… — заблестела слезами, — а ты такой же, как все! — и поспешила прочь.

Иван хотел ее остановить, да где там! Убежала Наташка, не выдержала недотрога ласки. Слишком уж строги принципы у красавицы.

— Не понимаю… — вытирая запястьем разбитый нос, пожал плечами Иван. — Что лишнего сказал?

Плохие вести

Вечером с запада подул холодный, пронизывающий ветер. Черные тучи принесли в своих ладонях мелкий, нудный дождь. Потемневшая, суровая тайга ответила тревожным шумом раскачивающихся деревьев, взбитым посвистом упругих веток, пугающим шорохом склонившихся трав. С тревожным криком, провожая осень, пролетели рябые кедровки. Где-то далеко несколько раз ударил в колокол черный ворон. Пугая мир переменой времени года, с резким треском упал на землю старый, отживший кедр. Подтверждая плохое предзнаменование, в пригоне захрипели лошади. В стенах летней стайки замычали коровы. Поджав хвосты, занимая укромные места, разбежались собаки. Хмуро насупив брови, старатели потянулись в тепло, к своим домам: «Все, кончилась хорошая погода».

Утром 16 сентября выпал первый снег. Обычная для этого мира выпадка побелила горы, накрыла первозданным покрывалом кедрачи, поляны, крыши невысоких домов. В одночасье упали травы, загустела вода в реке, замерзли голые кустарники. Холод принес с недалеких гольцов дыхание подступающей зимы.

Мужики таежного поселка недовольно смотрели по сторонам. Каждый из них понимал, что счет старательской работы пошел на часы. Отрицательная температура ставит границу предела промывке золотоносных песков. Мерзлая земля, спрессованная глина в сочетание с ледяной водой делают условия промысла невыносимыми. Еще несколько дней, и придется отложить разработку прииска до будущего сезона.

После завтрака старатели собрались на короткий совет: как быть дальше? Кто-то предлагал, пока не завалило снегом, выбираться к основному жилью, поближе к цивилизации, в Кузьмовку. Другие настаивали на продолжении работ: в последние дни артель подрезала хорошую золотую жилу. Третьи желали остаться зимовать здесь, в тайге, чтобы в их отсутствие шаромыги — черные копатели — за зиму не выбрали драгоценный металл. Однако последнее слово оставалось за старшим: как он скажет, так и будет. Таков строгий старательский закон: до последнего дня слушаться и подчиняться тому, кого выбрали в начале сезона. По-другому быть не могло.

Григорий Панов медлил с ответом. Опытный золотопромышленник понимал, что от его слова зависит будущее благосостояние старательских семей: жить в нужде или пить чай с медовыми пряниками. Уроки жизни не прошли даром. Прежде чем что-то решить, надо хорошо продумать.

Суровая Сибирь не прощает ошибок. Глубокий снег зимой, мороз, высокогорье, влажность, дикая тайга со всеми вытекающими последствиями ежеминутно играют с человеком в бесконечную игру противостояния: выживешь или нет? Тяжелые климатические условия, непредсказуемые препятствия, борьба за выживание заставляют быть предусмотрительным: любой промах может стоить жизни. Старательская летопись знает много случаев, как гибли люди. Кого-то задавил медведь, другой заблудился, третьего задавило землей в шурфе, четвертый утонул, пятый сломал ногу, не смог выйти к людям. В редких случаях старатели узнают о чьей-то смерти. Промысел золота всегда окутан медной дымкой тайны. Далеко не каждый старатель желает показать кому-то богатую жилу. Золотая лихорадка во все времена туманит разум человека прозрачно легким, быстрым богатством. Вот и тянется одинокий отшельник в дикие трущобы один, реже вдвоем. Потеряться одному в тайге несложно. Ушел человек и пропал. Ни креста, ни могилки! Может, где зверь лесной косточками хрустит. Или под колодиной догнивает старый труп с проломленным черепом. Страсть к наживе не имеет границ. За золото могут убить легко, имя не спросят. Кто узнает? Тайга — безмолвный свидетель! Это и объясняет стабильное постоянство исчезновений людей глубокой осенью, когда подходит к концу старательский сезон.

Работать в артели проще, безопаснее. Десять человек — это уже сила. Временно переселившиеся в тайгу на лето промысловики с семьями — цивилизация. Такие сезонные поселения все бродяги, чернокопатели, шаромыги, захребетники, воры, убийцы обходят стороной. При тесном общении с другими приисками старатели округи знают друг друга в лицо. Появление чужого человека настораживает. Если этому сопутствует какое-то плохое событие, мужики своими силами ограничивают свободу передвижения человеку с ветра, передают его властям. Так было поймано немало беглых каторжников, залетных бродяг и преступников. Однако временное поселение грызут другие беды: отдаленность от постоянного местожительства, трудности в доставке продовольствия, болезни, бытовые проблемы. Немаловажную роль играют природные катаклизмы. В памяти старателей жива трагедия, когда двадцать лет назад на Жейбе после обильных, недельных дождей разлившейся речкой был смыт старательский прииск. Тогда погибли около двадцати человек. Преимущественно женщины и дети.

Старателей сисимского прииска не пугает большая вода. Таежный Сисим — небольшая речка. В лучшем случае ее ширина достигает трех метров. Глубина в приямках не больше аршина. Лишь на устье, сливаясь со своим собратом, таким же ручьем Степным Сисимом, они образуют уважаемую речку, которую не везде можно перейти вброд. Страшный бич этих мест — ранняя, долгая зима. Глубокий снег, иногда выпадающий за ночь до семидесяти сантиметров, в сочетании с тридцатиградусным морозом здесь известный гость. Первые осадки начинаются в начале сентября. Постоянный покров держится до середины мая. Все это значительно осложняет передвижение человека.

Обдумывая ситуацию, Григорий Панов прежде всего учитывал это обстоятельство. Глава артели хорошо помнил прошлую зиму, как они всем прииском остались на зимовку. Глубокоснежье и голод мучили людей больше всего. Просыпаясь утром, они вновь и вновь копали тропинки между домами, к ручью, к месту работы. За продуктами пришлось ходить на лыжах с котомками (о передвижении на лошадях не могло быть и речи). Ходоки задерживались на неделю и больше, хотя расстояние между Сисимом и Кузьмовкой было не больше пятидесяти километров. Шурфы и разработки приходилось откапывать каждый день, добираясь до земли. Колода на морозе покрывалась льдом. Мыть золото вручную было себе дороже: у людей отмерзали руки, ноги. В результате к концу ноября старательские работы были парализованы полностью. Продавая, меняя добытое за сезон золото предприимчивым купцам, старательские семьи едва дотянули до весны.

В этом году на первом совете перед началом работ было решено вернуться из Сисима на зимовку в Кузьмовку. Оставалось только получить подтверждение у старшего артели и собираться в дорогу.

Григорий выслушал всех, кто желал сказать слово. Среди старателей были мужики и постарше, мудрые, опытные в промысловых делах бергало. Ему стоило принять во внимание их совет. В это же время от него зависело любое неверно принятое решение. Приказать собираться в дорогу значит сорвать людей с места. А вдруг будет затяжная, теплая осень? Работать с землей еще можно две-три недели. В их отсутствие могут нагрянуть шаромыги. После первой пробы на золото в разработанных отвалах, наткнувшись на жилу, они выберут все подчистую. А если оставить людей работать, можно тоже прихватить нужду: выпадет глубокий снег, как выходить к жилью? Куда ни кинь, всюду клин! Но как бы то ни было, решение принимать надо.

Чувствуя остроту ситуации, на помощь Григорию пришел дед Павел Казанцев:

— А ить чибижекские-то домой не собираются! Бегал я к ним вчерась, разговаривал с мужиками. Говорят, что бутарить еще пару недель можно, тепло будет. А потом разом завалит!

— Это что, получается, знать, до первого октября смело можно землицу работать? — принимая во внимание речь свояка, отозвался Григорий.

— Выходит, так.

— А ну, снег разом ночью метр навалит?

— Сколько подвалит, все одно — обсадит. Осень долгая будет, сам знаешь, третьего дня гром гремел.

— И то верно. Значит, таков мой указ будет: остаемся до начала октября!

— Остаемся!.. Правильно!.. Погода будет!.. Добрать надо жилу!.. — наперебой заговорили старатели, поддерживая старшего.

На этом совет закончился.

Спорится работа! Говорливо журчит ручей. Тугим напором бьет в творило плотная вода. Звякают царапки, хрустят под гравием лопаты. Глухим, плотным шлепком падает земля. Фыркают лошади. Грубо, настойчиво покрикивают на четвероногих животных погонщики. Старатели отмывают в колоде золото.

Своим простым, но мучительно испытанным образом колода обязана долгому, кропотливому труду золотодобытчиков. Посмотреть со стороны — нет проще изобретения. Трудно представить, сколько времени прошло с тех пор, как люди додумались вычистить сердцевину в стволе кедра, подвести к нему воду и промывать золотоносный песок. Вырубленная теслом, зачищенная скребками древесина имеет ровную, гладкую поверхность. Напор воды хорошо смывает легкие камни, вязкую глину, пустую супесь. Тяжелое золото задерживается, оседает в поперечных засеках (зарубках).

Процесс отмывки золота проходит в несколько этапов. Добиваясь обогащенного песка, несколько рабочих из шурфов подают наверх в бадейках землю. Здесь ее принимают, перекидывают лопатами на волок (закрепленная на двух жердях тара). Запряженный в волок конь перетаскивает груз к ручью, до колоды, где добытое отмывают. Супесь прогоняют по колоде царапками. За колодой, принимая и откидывая в сторону отмытый песок лопатами, стоят еще двое старателей.

В ходе дела задействованы практически все жители таежного прииска. На тяжелых, ответственных местах, в шурфах, на погрузке и откатке с кайлами и лопатами работают мужики. Женщины промывают супесь в колодах. Подростки гоняют лошадей от карьера и обратно. И те и другие, помимо прочего, выполняют подготовительную работу. В дневные часы в поселке можно найти лишь одну повариху, занятую приготовлением пищи, да няню, присматривающую за несмышлеными грудными младенцами. Идеальная система занятости старательского прииска в полной форме копирует муравейник: работают все! Того, кто не хочет работать, артельщики выгоняют.

В этом сезоне старательские работы ведутся с большим размахом. По сравнению с прошлым летом, мужики вскрыли сразу несколько шурфов, установили две дополнительные колоды. Разработка золотой жилы велась в двух встречных направлениях. Объем работ потребовал привлечения новых рабочих сил со всеми вытекающими отсюда последствиями: новые строения для персонала, обслуживание, доставка продуктов и прочие бытовые мелочи. Однако все это дало ожидаемый результат. Богатая жила принесла дополнительные — сверх ожидаемого — килограммы золота. Как это всегда бывает под конец добывающего сезона, ежедневная съемка благородного металла резко возросла, увлекая промышленников к продолжению работ.

Сегодня Иван работает на подаче в паре с Веретенниковым Василием. Ваня принимает конный волок с грунтом, разгружает его в общую кучу. Товарищ неторопливо берет из этой кучи супесь, равномерно, не спеша, лопатой бросает ее в колоду. Напор воды подхватывает грунт, размывает песок от глины и камней. Рядом трое девчат, одна из которых Наташа, с царапками в руках прогоняют золотоносную супесь через всю колоду. На сливе, за колодой, Тишка Косолапов лопатой откидывает в сторону отмытую породу.

Василий старше Ивана, поэтому здесь имеет свое слово:

— А что это, Ванька, у тебя сегодня нос разбит? — громко, так, чтобы слышали все, спрашивает он, улыбаясь. — Вроде вчера вечером только синяк от Лешки был, а сегодня на тебе!

Девчата прыскают от удовольствия: смех работе не помеха, можно и пошутить. Наташа искоса, строго смотрит на подруг, потом на Ивана. Тот с силой перекидывает лопатой песок.

— А это он, дядь Вася, с лошади упал, когда ехал! — прерывая молчание, поддерживает шутника Оля.

— Да нет. Это он о корень споткнулся, когда под елкой проходил! — подхватывает Маша… — Темно было!

— Что это ты, Ванюха, потемну по тайге лазишь? — продолжает Василий. — Почему не спится?

— На соседний прииск бегал! — смеется Оля.

— К Фроське Брехаловой! — поддерживает Маша. — Она, говорят, баба хорошая, всех старателей принимает.

Наташа выпрямилась, грозно просверлила взглядом Ивана: «Может, и правда, ночью бегал?» Девушке невдомек, что подруги вчера вечером подсматривали за ними, видели, как она ударила Ивана, а теперь специально, сговорившись с Василием, стараются скрасить время за работой.

— Да ну? — наигранно двигает бровями Василий. — Не могу поверить, Ваньша, что ты по бабам бегаешь!

Да, бегает! Он точно бабник! — наперебой подзадоривают Ивана девчата и уже к Наташе: — Скажи, Ната, правда, Ванька — бабник?!

— Никуда я не бегал! — оправдываясь, рычит парень. — Это я случайно… К коню подошел, а Гнедко мне головой мотнул, удилами зацепил… — наконец-то нашелся парень, а глаза объясняюще смотрят на Наташу: «Врут все!»

Стараясь казаться равнодушной, девушка холодно посмотрела на ребят:

— А мне-то что? Бегал или нет, это его дело! — и, уже не подумав, добавила: — У него своя жизнь. У меня своя… Мне Ванька, что шло, что ехало!

Скорее всего, последнее пояснение девушка тоже хотела перевести в шутку, однако юноша воспринял это всерьез.

— Шло и ехало? Так, значит? — посмотрев обиженно на подругу, воскликнул парень. — Все ясно, — и еще намного громче, чтобы было слышно далеко: — Теперь мне все ясно! — и хрястнул лопатой так, что сломался березовый черенок.

Наташа — ни жива, ни мертва, поняла, что сказала недопустимое. Рядом подруги, виновницы ссоры, потупили головы: мы не хотели! Василий облокотился о стояк колоды: вот и договорились… пошутили.

— Ты куда? — спросил он вслед уходящему в тайгу Ивану.

— Черенок вырубать! — зло бросил через плечо парень. — Видишь, лопата сломалась?

Наташа побежала в другую сторону, закрыла лицо ладошками, чтобы никто не видел ее слез. Оля и Маша поспешили за ней, успокаивать. Василий и Тишка Косолапов остались одни.

— Вот те, Тишка, и репа на Крещение выросла! — заломил грязной пятерней волосы на затылок Василий. — Все работнички разбежались! Кто же теперь пахать будет?

— Дык, давай, Василий Григорьевич, я уж на царапках постою, — отозвался спокойный, всегда безотказный Тихон. — Все одно у меня место для породы есть. А они, — чисто, с добротой в глазах улыбнулся, — придут скоро, помирятся! Нет мира без ссоры! Вот мы с моей Лукерьей ужасть, как ругаемся! А все она на меня клыки точит, говорит, немощный я, ребятенка зачать не могу. А уж как зачать-то? — развел руками рассказчик. — Уж я и так, и эдак, и все ночи напролет не сплю, стараюсь, но не получается, и все тут. Надо к Петричихе сегодня сходить, может, поможет мне… Токо ты уж, Васька, никому, — осмотревшись вокруг, таинственно попросил Тихон. — А то ить, сам понимашь, засмеют…

Василий, подкуривая трубочку, усмехается. Несмотря на большую семейную тайну, про ситуацию бездетной семьи Косолаповых знают на всех приисках. Не потому, что открытый душой, ясный, как месяц, Тишка оказался хорошим семьянином, предан душой и телом взбалмошной, не в меру разговорчивой Лукерье. А оттого, что сама супруга имеет метровый язык, сваливая всю вину на нерадивого мужа. Она и прозвище ему подобрала такое, что язык повернется сказать при отвратительном настроении — Рохля. В понятии Лушки это равносильно тому, как обозвать полным дураком, неумехой, лентяем. Однако слишком длинные волосы женщины — прямая противоположность клеткам головного мозга. Не видит зряшная баба души своего мужа, покладистого, доброго характера. Она всегда и везде права! В том, что у них нет детей, женщина винит только Тишку. А то, что она когда-то, еще до совместной жизни, тайно посещала черную повитуху, так это в прошлом, не в счет. Тот, кого запрягли и нагрузили, будет везти до тех пор, пока ноги не подломятся.

Мужики приостановили работу, присели на короткий перекур. Непредсказуемая ссора принесла короткие минуты отдыха. Никого, кроме них, на колоде нет. Девчонки в тайге притаились. Иван за соковьем ушел. Погонщики лошадей потерялись с волоками: песок кончился, колода простаивает. Где-то там, на карьерах, едва слышны голоса людей, лают собаки. Но от колоды до разработки метров двести, из-за шума воды ничего не слышно.

Василий набил трубочку табаком, подкурил от тлеющего в стороне костра, подживил огонь, сел около Тихона:

— Что-то тихо… — затянувшись пару раз, оглядываясь по сторонам, удивленно заметил он. — Странно, будто что-то случилось.

— Да, и то верно, — поддержал напарник, втягивая шею. — Где эти коногоны? Земля кончилась.

Прошло еще какое-то время. Из леса вышли девчата, пряча глаза, стали умываться. С другой стороны тайги, грубо продираясь напролом сквозь пихтач, вывалился Иван со свежим вырубленным соковьем для лопаты. Не говоря ни слова, повернувшись спиной, он молча стал ошкуривать палку. Василий, искоса поглядывая на парня, негромко бросил Тишке:

— Эх, молодежь… Ничего, помирятся!

Еще посидели, ожидая коногонов, но безрезультатно. Теряясь в догадках по поводу несвоевременной задержки, теперь уже все заволновались:

— Да что же это они? Ныне каждая минута простоя дорога!

Наконец-то среди деревьев появились собаки. За ними, трудно не узнать, разлюбезная супруга Тихона, Лукерья. Остановившись на расстоянии, проверяя голос на высокий тон, подперев руки в бока, зряшная женщина закричала:

— Ну и что ты там сидишь, олух Царя Небесного?! Все там, а ты тутака!

Каждый понял, к кому были обращены эти слова, однако причина, по которой опять провинился муж, неизвестна. Муж находился на своем рабочем месте, а она покрывала его неуместной бранью, как будто он прятался в кустах.

— А где мне быть-то? — хлопая глазами, развел руками Тишка.

— Так там, где все! Неужели не понятно, что сейчас собрание будет?

— Какое такое собрание? — теперь уже удивились все.

— Так, власти прибыли, срочно всех собирают, речь говорить будут!

Обстановка стала проясняться. Оказывается, Лукерью отправили позвать тех, кто работал на колоде. А недовольная разнарядкой баба, считая, что все интересное пройдет мимо ее ушей, выместила свой гнев на том, кого всегда считала крайним и виноватым.

— А я откель знаю? — бросая лопату, обиженно отозвался Тихон. — Так бы и сказала — собрание! Что тайгу пугать?

Но баба его уже не слышала, убежала назад в поселение, где развивались события. За ней первыми пошли девчата. Потом горе-муж с опущенным взглядом, считая себя виноватым. За ним, повторяя шаги, Василий:

— Эх, Тишка! Долгой тебе жизнь с Лушкой покажется!

Иван замыкал шествие. Во время пути Наташа отстала от подруг, пошла медленнее, сравнялась с Иваном. Глубоко вздыхая, девушка выказывала свою вину, но не могла подобрать слов для объяснения. В это время обиженный парень, хмуро насупив брови, быстро прошел мимо нее.

На поселении у домов шумное оживление. Мужики гудят пчелиным роем. Женщины, прикладывая к лицам ладошки, переглядываясь испуганными взглядами, негромко охают. Дети и подростки, сбившись в одну кучу в стороне, со страхом смотрят на взрослых.

В центре внимания, во главе длинного летнего стола, трое военных в форме. Рядом с ними незнакомые мужики, вероятно, старатели. Приглядевшись внимательно, Иван узнал двоих. Петр Меланьин и Фома Собакин работали на соседнем прииске, неподалеку, выше по речке. Остальные пятеро, вероятно, являлись представителями других, отдаленных приисков. Трое военных в форме оказались теми лицами, с которыми он встречался позапрошлой ночью на Колбе.

В противоположность людям тайги, у военных был строгий вид, гладковыбритые лица, чистая, опрятная одежда. Старатель уделяет мало внимания своей внешности. Всегда грязные, в заношенных одеждах, косматые, небритые, они игнорируют чистоту. На то есть причины. Тяжелый физический труд, постоянная нехватка времени объясняют внешний вид работяги. Единственная отдушина цивилизации, баня, не дает полного контроля гигиены. Зато по окончании сезонных работ происходит прямо Зазеркалье! Любой, самый замызганный, старатель превращается в чистюлю. Здесь тебе и новые, малиновые шаровары, кожаные сапоги, сатиновая рубаха-косоворотка, лайковый, длиннополый пиджак, высокий, с лакированным козырьком картуз, сто граммов дорогого одеколона и пышная, расчесанная тонкозубой расческой, борода. Подобный вид сразу выдает в представителе золотопромышленного старания настоящего бергало! Сейчас же с серыми, загоревшими лицами, крючковатыми, мозолистыми руками мужики были далеко не опрятны. Но это не вызывало у представителей власти надменного обращения к промышленникам.

Иван осмотрелся, ожидая увидеть бородатого Власа. Однако среди присутствующих его не было.

Когда парень и остальные подошли к собранию, разговор имел полную силу. В окружении двух спутников строгий поручик с серыми погонами на плечах, стоя перед мужиками, что-то строго, монотонно говорил тонкими, сжатыми в трубочку губами. Окружающие внимательно слушали его.

— Что случилось? — шепотом спросил Иван у Лешки Воеводина.

Тот, немало удивившись вопросу, странно посмотрел на него, потом, поняв, что его не было, наклонился к уху, ответил:

— На Шинде двоих старателей убили.

Ваня почувствовал, как внутри что-то сжалось, по спине побежал холодный пот, стрельнула огненная мысль: опять!..

А между тем немолодой, статной выправки поручик продолжал:

— …Вы, мужики, сами знаете, что это значит. Ошибки прошлого, как видимо, не пошли в урок! Каждый год где-то кого-то грабят, убивают. Люди исчезают, а вы… Статистические данные повторяются с плачевным постоянством. Трагедии случаются в одно и то же время, под конец сезона, когда на приисках скапливаются наибольшие запасы намытого золота. Масштаб разбойных нападений не имеет границ. Преступники действуют по всему Минусинскому уезду: сегодня здесь, завтра там. Вероятно, они отлично знают тайгу, все прииски, где и сколько добывается золота, какие из них наиболее богатые. И в этом, мужики, есть доля вашей вины!

— Как это?! Что мы?! Почему мы?! — наперебой заговорили возмущенные старатели, но поручик остановил их резко поднятой рукой.

— Язык ваш — враг ваш! По окончании сезона, празднуя время, под влиянием вина многие могу похвастать своими успехами. Это бандитам на руку! Уверяю вас, информация о золотодобыче распространяется с быстротой молнии. Вы об этом знаете сами, теперь посмотрите на себя…

— Что? — оглядывая друг друга, задали вопрос мужики.

— Я не о разговорах. Хочу спросить, в каком состоянии хранится добытое золото?

— Дык, вон там… В общаке, в избе Пановых, — ответил кто-то.

— Понятно, что в общаке. А кто его охраняет?

— Дык, что его охранять? На жилухе постоянно кто-то есть… Бабы, ребятишки, собаки…

— Да уж, ничего не скажешь, — усмехнулся поручик. — Нашли охрану! В прошлом году на амыльских приисках произошло смертоубийство. Средь бела дня, пока мужики были на работе, бандиты зарезали женщину-кухарку, похищено больше трех пудов золота. Три года назад, на Идре, опять же днем зарубили подростка, якобы охранявшего золото. Побойтесь Бога, мужики! Вы сами способствуете на руку злодеям. Всяк думает, что с ними этого не случится. Но ваша самоуверенность вредит вам!

— Так что же теперь? Как быть? — переглядываясь, загудели старатели. — Никогда такого не было, чтобы чужой незаметно на прииск пришел! Охранять? Как охранять? Да нынче каждый работник нужен!

— Волею и неволею, объяснив обстановку, я обязан зачитать указ губернатора Минусинского уезда, а далее думайте, как знаете… — строго заключил поручик и достал из кожаной сумки папку с бумагами.

Старатели притихли так, что было слышно, как лошади на траве переступают ногами. Шутка ли — сам губернатор указ издал! Знать, заботится, интересуется проблемами людей тайги!

Поручик еще некоторое время подождал, подчеркивая значимость момента, внимательно посмотрел на плотный, подбитый гербовой печатью лист, начал читать:

— «УКАЗ Его Превосходительства губернатора Минусинского уезда. В связи с критической ситуацией, связанной с золотодобывающим делом, трагическими случаями на приисках, предпринимаю следующие действия:

1. Во избежание подобных случаев, именуемых покушением на жизнь людей с целью захвата золота, приказываю усилить вооруженную охрану золотодобывающих приисков.

2. Для намеренной охраны золота приказываю призвать вооруженный казачий взвод под началом атамана Мелехова.

3. На главных сообщениях между приисками выставить конные разъезды.

4. Для расследования преступлений, розыска и поимки виновных в разбоях привлечь силы тайной полиции.

5. На золотодобывающих приисках установить постоянную охрану отмытого золота из числа местных, благонадежных рабочих.

6. Доставку золота с приисков на пункты приема производить под усиленной охраной специального вооруженного конвоя.

7. Контроль за вышеизложенными предписаниями поручить начальнику уездной полиции полковнику Молотову.

8. Содержание документа довести на всех больших и малых приисков Минусинского уезда.

Губернатор Минусинского уезда, почетный гражданин города г-н Н-ский.

Сентября 5, года 1906. Подпись».

Среди старателей надолго воцарилось молчание. Мужики угрюмо смотрели на поручика, ожидая его дальнейших действий. Однако тот медлил с ответом, полагаясь на реакцию людей. И она не заставила себя долго ждать.

— Да уж… Сам губернатор заинтересован в расследовании! — задумчиво выдал Григорий Усольцев. — Это тебе не хухры-мухры!

— И правильно! — выкрикнул дед Павел Казанцев. — Сколько лет нас убивают, грабят, и дела нет никому!

— Верно! Ловить их надо! Вешать на первом сучке! Почему все эти годы власти молчали? Где раньше были? — перебивая друг друга, повышая и угрожая невидимым врагам, загалдели старатели. — По закону тайги их… На муравейник! В костер заживо! Как наши деды и отцы делали!

— В том, что вы сможете свершить самосуд, я не сомневаюсь! — перебил всех поручик. — Возможно, в какой-то степени в этом есть ваше право. Однако прежде, чем наказать, сначала поймайте, а потом кричите!

— И поймаем! Ловили! Было дело! Вешали, жгли!

— Да, ловили, — стараясь перекричать толпу, размахивал руками поручик. — Но кого? Одиночек? Тех, кто на тропе мужиков убивал за пятьсот граммов… Когда это было? А здесь сколько лет… Может, лет десять как банда в уезде орудует, и никто ничего сделать не может! Понятно, что здесь грабит не один и не два человека. Разбойники промышляют по-крупному, счет золота идет пудами, человеческие жизни не единичны! С каждым годом они все наглее, а толку никакого.

— А что с вас толку, с власти? Порядок навести не можете…

— Правильно говорите. Мы не сможем навести порядок до тех пор, пока вы нам в этом не поможете, сами себя не защитите!

На этом поручик посчитал собрание оконченным. Несмотря на волнующуюся бурю продолжавшихся разговоров, он обратился к Григорию Феоктистовичу:

— Вы здесь старший прииска? Мне надлежит с вами уладить несколько вопросов. Скажите, где мы сможем с вами переговорить наедине?

— Пройдемте в мою избенку, — предложил тот, указывая рукой на свое жилище, — там нам никто не помешает.

Они прошли в дом, закрыли за собой дверь, остались одни.

— Так сказать… — усевшись на чурку, осматривая низкое, небольшое помещение для жилья, начал поручик. — Это, так сказать, я полагаю, и есть то место, где вы храните золото?

— Да, — спокойно ответил Григорий.

— И где же оно?

— Вон, в ящике под нарами.

Поручик вскочил с чурки, подошел к узким нарам в углу, заглянул под них, растерянно покачал головой:

— Так-с… Просто нет слов. И сколько здесь?

Немного помолчав, Григорий назвал цифру.

— Н-ндас… Ну и дела у вас… Впрочем, как и везде. И что, сюда может войти любой?

— Почему любой? Только свои, из семьи. Другие старатели по разрешению. Не проходной двор…

— Так-с, понятно. И старатели доверяют вам?

— Как это, доверяют? — не понял Григорий.

— Ну, в том смысле, что кто-то может взять какую-то часть золота без ведома.

— Без спросу, что-ли? Кто это возьмет, пока я не разрешу? — удивлению Григория Феоктистовича не было предела.

— Ну, мало ли…

— Это вы, ваше высокоблагородие, извините! У нас такого нет, чтобы без разрешения кто-то в чужих вещах копался. За это знаете, что бывает?

— Понятно-с… — опять присаживаясь на чурку, удовлетворенно ответил поручик. — Значит, люди вам доверяют. И вы им.

— Точно так. Без этого никак нельзя!

— Ясно. А что, про ящик с золотом знают все?

— Да. Все, кто работает на прииске.

— Хорошо-с. А скажите, Григорий, в то время, когда вы работаете, здесь кто-то остается?

— Да, конечно. Вон, каждый день по хозяйству две бабы хлопочут, есть варят, за скотиной ухаживают, стирают, за ребятишками приглядывают.

— Понятно-с… Значит, защиты никакой. Это, уважаемый Григорий, очень плохо! Свидетельствуя предписанию и приказу губернатора теперь у ваших дверей должны стоять два вооруженных человека, охранять золото!

— Че-е-его? Ну уж… — растерянно развел руками Григорий, — так и два! Где их взять-то? Каждые руки на учете! Да у нас и ружей-то нет, вон, только старая фузея. Да к ней свинчатки нет, всю постреляли!

— Это не моя забота! Я вас ознакомил с предписанием. Теперь — дело ваше, что хотите, то и делайте. Но, чтобы люди стояли! С ружьями, конечно, проблема. Советую вам в будущем за продажу золота приобрести два ружья. Ну, а сейчас даже не знаю, как быть… Хорошо-с! Прикажу-с своим, чтобы вам до конца сезона оставили один карабин под подписку. Потом вернете… — глубоко обдумывая ситуацию, нашел выход поручик и повторился: — Но чтобы люди у дверей стояли! Два человека! Не меньше! Сами понимаете, времена какие! — и уже с усмешкой: — Ну-с, дорогой человек, и дела у вас! Такое богатство под кроватью держите, и никто за ним не смотрит! На других приисках ситуация все же гораздо лучше. Вон, у чибижекских специальный склад. Там хранят продукты и золото. А у дверей постоянно человек с ружьем!

— Не обжились еще, — оправдываясь, развел руками Григорий. — Чибижекские что? Они на своих местах по сто лет золото моют! А мы только третий год, как работать начали. Избы надо построить, барак, баню большую. На все времени не хватает. А продукты мы на лабазах храним. Так лучше. Мыши не попадают, собаки не тащат.

Хлопнув дверью, вошел Иван. Поручик внимательно посмотрел на парня, удивленно вскинул брови:

— Однако-с, молодой человек, где-то я вас видел!

— Да уж, точно, — подтвердил юноша. — Позапрошлой ночью на Колбе. Я тогда в Чибижек ехал, а вы в бараке ночевали. С вами тогда еще Влас бородатый был.

— Точно-с! — улыбаясь, протянул руку поручик. — Я так-с, полагаю, вы, молодой человек, сын Григория?

— Да.

— Вот и хорошо! Как раз кстати! Вы здесь, в этом доме живете? Прекрасно-с! Тогда, как говорится, вам и карты в руки. Отцу, я понимаю, некогда с делами охраны управляться. А вот вы возьмите эту обязанность на себя.

— Как это? — растерялся Иван, глядя на отца.

— Надо организовать караул, — пояснил поручик, — охранять золото. Лично вам сейчас выдадут оружие. Покажут, как обращаться. А вы составите очередность охраны. Ну, скажем, так-с, можно повременную или на день. Выбирайте кого-то из мужиков, назначайте и контролируйте весь процесс.

— Так смогу ли я?

— Сможете! — отрезал поручик и, открыв дверь, крикнул: — Посохов! Федор! Дай парню свое оружие. Да покажи, как стреляет!

Иван и забыл, зачем в избу вошел, хотел что-то у отца спросить, но новую обязанность за одну минуту приобрел!

Пока Федор объяснял Ивану принцип работы карабина, поручик сел за стол писать какие-то бумаги. Григорий Феоктистович вдруг вспомнил о Власе бородатом:

— А где же ваш проводник? Иван рассказывал, что вы тогда с Власом были.

— Бердюгин? — не отрываясь от бумаг, переспросил поручик. — По делам уехал. А вы что, знакомы?

— Да уж, было дело, — усмехнувшись в бороду, вспомнил Григорий. — Прошлый год на гулянке говорили по промыслу. Да кто тайгу лучше знает.

— Ну, это вы уж слишком! — с нескрываемым чувством превосходства оторвался от письма поручик. — Так, как Влас тайгу знает, ее не знает никто!

— Ну уж и не знает?

— Можете поверить! Он еще десять лет назад водил казаков по Саянам, помогал китайцев-спиртоносов ловить. Бердюгин у нас на хорошем счету, не одного беглого каторжника поймал. А то громкое дело помните, когда купцов убивали на тропе на Шинде? Это он помог найти и обезвредить братьев Исаевых. Так что в его адрес плохого слова не найти. Царю и Отечеству, да и вам, старателям, неоценимую услугу приносит, хоть и не состоит на государевой службе. Вот и сейчас, — поручик понизил голос, — скажу вам по секрету: Влас один уехал к монгольской границе, тропы проверить, убедиться, не пожаловали ли к нам опять желтолицые?! Такую версию тоже нельзя исключать. Золото всех лихорадит.

— Это так, — задумчиво подтвердил Григорий. — Значит, не увидимся мы с ним нынче.

— Не знаю. Это как дела пойдут. Может, и увидитесь. А что, у вас к нему какое-то дело есть?

— Да вышел спор у нас, как можно за кустом жимолости желтые камни искать… Обещал показать.

— Ну уж, так и за кустом жимолости! — засмеялся поручик. — Это, наверное, он вам байку предоставил! Он их, ох, как много знает!

— Вот и я про то же говорю.

— Так это надо вам с ним лично встречаться. Что же, увижу, напомню ему про ваш разговор.

С этими словами поручик стал собираться:

— Пора в дорогу!

— Так что же, отобедайте с нами! — засуетился Григорий Феоктистович.

— Спасибо за предложение, но… дела! В другой раз, — направляясь к двери, ответил поручик. — Сегодня надо еще три прииска объехать.

Незнакомец

Бабуля Петрикова улыбается тонкими губами: больному лучше с каждым днем, и в этом есть ее заслуга. Ежедневные запарки в колоде не проходят даром, таежные травы делают свое дело. Михаил Самойлов сам поднимает ноги, переворачивается с боку набок, а сегодня утром без посторонней помощи сел на нарах.

— Ах, сердешный, ах, страдалец! — бесконечно осеняя себя и медвежатника крестом, щебечет старушка. — Потерпи, родной! Еще немного, и побежишь! Вовремя, однакось, спохватились-то. Не дали параличу разгуляться, на корне прихватили, — и, ласково поглаживая больного по голове сухощавой ладошкой, — уже еси, будешь меня долго вспоминать!

— Спасибо, мать! — щедро, но с суровым лицом рассыпается благодарностью Михаил. — Пока жив буду, не забуду! Как поймаю следующего медведя, так тебе шкура!

— На кой ляд мне шкура? — качает головой Петричиха. — Мне по жизни от матери Закон — людей лечить! Святое дело! А шкуры не надо. Может, только сало медвежье, четвертинку, для снадобьев выделишь. И на том спасибо!

— Что ты, мать? Какая четвертинка? Всякий раз, как будет нужда, приходи! Что у меня в погребе будет, то для тебя никогда не пожалею!

На том и порешили.

Знахарка суетится, вновь готовит отвар для колоды: больного надо каждый день в бане парить, чтобы процесс восстановления был положительным. Для этого дела девчата в округе все травы собрали. Однако Петричиха неумолима: делайте, что говорю, ходите, куда вздумается, но чтобы к вечеру зверобой, кашкара, маралий корень были! Иначе колоду не запарить.

Сегодня Наташа Шафранова на кухне вместе с Лукерьей Косолаповой готовит обед, управляется с хозяйством. Большая часть работы выполнена. Коровы подоены, пошли на выпас. Конь Михаила Самойлова стреноженный прыгает по поляне. Собаки медвежатника Туман и Тихон привязаны под кедром, томятся в неволе, ждут хозяина. Остальные приисковые лайки воровато крутятся около костра, где варится обед. За ними нужен глаз да глаз. Стоит ненадолго притупить внимание, как какая-нибудь уже лезет в котел с едой, желая утащить кусок мяса.

Низкое солнце быстро плывет к рогам кедра. Скоро наступит время обеда. Наташа хочет помочь ревнивой Лукерье, но та не подпускает ее к костру:

— Сама сварю! Иди лучше дров принеси, воды, посуду готовь.

— Все давно готово, — тихо отвечает девушка, но старшая непреклонна, желает делать все сама.

— Возьми стекло, стол поскобли, — находит Лушка работу помощнице, давая понять, кто здесь старшая.

Наташа отошла к чистому столу бесполезно перебирать железные чашки.

У порога Пановых, на широкой кедровой чурке, прислонившись спиной к стене, храпит Мишка Лавренов. Шапка на глазах, фуфайка распахнута, сильные, крепкие руки обвисли плетьми. Оружие часового, короткоствольный карабин, свалилось с колен на землю. Но Мишка не замечает этого, продолжает спать. Устал парень от ежедневной старательской работы. Заступив в очередной караул, он не удержался от соблазна, заснул, пригревшись на солнышке.

Знахарка Петричиха, увидев его, едва слышно, тихими шагами подошла к нему, подняла ружье с земли, приставила рядом к стене, запахнула на груди телогрейку:

— Уснул, сердешный… Ишь, как землица-то силы отнимает, мужик на ходу засыпает!

Мишка не пошевелился, продолжая спать с открытым ртом.

Лукерья, не удержавшись, зачерпнула полный берестяной ковш холодной воды, подкравшись, плеснула Мишке в лицо. Тот подскочил, кашляя, замахал руками, закрутил головой, не понимая, что происходит. Лушка хохочет от удовольствия. Мишка сжимает кулаки. Петричиха укоряет зряшную бабу в неразумном поступке. Наташа со стороны смотрит, перебирая в руках деревянные ложки.

— Ты что, баба, белены объелась? — кричит Мишка, отряхивая мокрую одежду. — Сейчас между глаз деревякой заеду! — замахиваясь прикладом, грозит он.

— А ну, попробуй! — наступает грудью Лукерья. — Нечего спать! Ишь, разоспался! Тебе что сказали: сиди, карауль! А ты храпишь, как дятел на сушине!

— А что будет-то?

— Дверь охраняй!

— От кого ее охранять? От тебя, что ли? — скрипит зубами Мишка. — Век никто в домах не воровал!

— Тебя поставили, значит карауль!

— Ну и буду! Завидуешь, что тебя не поставили?

— Больно мне это надо!

— Конечно, тебе не доверят, потому что ты дура!

— Я дура?! А ты…

И началось! Перебранка двух сторон разразилась шквальным ураганом. С одной стороны Лукерья. С противоположной — Мишка, мужик-работяга. Может, все бы и обошлось, посмеялись, да и ладно. Но нет. Скандальная женщина любит снять стресс, попить кровушки у того, кто с ней не согласен. Лушке что? У нее каждый день перепалки с приисковыми жителями. А паренек вступил в конфликт по причине общей физической усталости, нервного раздражения. Конец старательского сезона выматывает все силы, лишнюю минуту отдохнуть — счастье. А Лушка его прервала.

Долго ли, коротко ли длилась ругань. Может, у соперников дело дошло бы и до рукоприкладства. Лукерья, конь-баба, любому мужику нос набок свернет. Так бы и случилось, но бабка Петричиха костер потушила, подскочила, осадила стороны криком: «Замолчите! Хватит!» На этом все и кончилось. Парочка разбежались по своим местам, покинула поле боя. Уважают бабку Петричиху люди, как Григория Панова. Не дай бог одного слова ослушаться!

Над поселением повисла тишина. Даже собаки по сторонам разбежались, поджав хвосты. Но недолго. У бабки Петриковой новая забота: кончился каменный зверобой. Скоро Самойлова Михаила лечить, а лекарственного снадобья нет. Плохо дело, когда какого-то компонента не хватает. В этом вопросе знахарка щепетильная, не любит недочета в работе. Понимая это, она обратилась к Наташе:

— А сходи-ка ты, красна девонька, во-он на ту скалку! — показала на гору. — Нарви зверобоя каменного. Кончился корень, без него никак! А я тут, если что надо, Лукерье пособлю.

Наталья рада исполнить любую просьбу старушки. Девушка поправила платок, взяла из рук Петричихи сумку, поспешила к указанному месту. Чтобы одной не страшно было, позвала за собой собак. Однако те, чувствуя время обеда, откликнулись равнодушием. Лишь одна Белка, виляя задом, закрутилась возле хозяйки, но увидев, что лохматые соплеменники остались караулить казан, вернулась на свое место. Гордые кобели Михаила Самойлова Туман и Тихон, навострив уши, чутко принюхиваясь к ветру, дернулись за девушкой, но короткие поводки не пустили.

Поспешила Наташа в гору. До скалы метров пятьсот. Ближе корня нет, все выдрали. Для девушки это не расстояние. Молодость не знает границ, когда поручение выполняется с душой.

Под знакомым деревом путница замедлила шаг, приостановилась, с грустью в глазах посмотрела на место свидания с Иваном. Как все было хорошо! Возлюбленный ей предложил выйти замуж, а она в пылу свой неприступной молодости ответила капризом. Вдобавок к этому на следующий день наговорила ему обидных слов. Теперь он не смотрит в ее сторону. Как вернуть прежнюю любовь? Трагедия…

Дорога в гору нелегка, но Наташа не думает об этом. Расстояние и усталость отступили на второй план. В голове одни воспоминания о том, как сегодня утром Ваня прошел мимо, не поздоровался. Она хотела ему что-то сказать, но он поспешил уйти.

А вот и та скала, куда ее отправила знахарка. Чтобы добраться к корню, скалу надо обойти. Там, сверху, есть каменные уступы, легче добираться к лекарственным растениям. Пробираясь сквозь пихтач, девушка вышла на небольшую полянку и… остановилась от удивления. На другой стороне, привязанный за уздечку к пихте, стоит конь. Наташа растерялась, не понимая, как стреноженный мерин Михаила Самойлова успел опередить ее? Когда она пошла сюда, Карька мирно лежал у речки там, между домами. А потом вдруг как кипятком обожгло: да это же не Карька! Это чужой, вороной, с белой звездочкой во лбу. Таких лошадей у них нет. У них три коня рыжей, бурой масти. Карька Михаила — цвета кедровой коры. И на соседних приисках все лошади невысокого роста, коренастые монголки. А этот мерин высокий, длинноногий, с блестящей, переливающейся шкурой. Тогда, чей же это конь, почему он здесь?

Страшная догадка мелькнула в голове Наташи. Девушка подалась назад, присела в густой подсаде, ожидая самого плохого.

Но ничего не происходило. Вороной конь, спокойно посмотрен на нее, отвернулся, закусил удила, опустил голову к траве. Рядом с ним никого не было. Это привело наблюдательницу в трепет. Осторожно раздвигая ветки пихты, она посмотрела по сторонам, выискивая глазами хозяина. На это ушло немало времени. Как тихоня ни старалась, не могла найти того, кто приехал сюда, прячась от людских глаз. Возможно, наблюдения и остались бы безрезультатны, если бы он себя не обнаружил сам.

Небольшое движение на скале привлекло внимание. Девушка посмотрела вверх и увидела мужчину. Если бы он не изменил положение тела, среди слившихся камней обнаружить его в защитной одежде было бы непросто.

Он лежал на вершине скалы левым боком к Наташе. До него было около пятидесяти метров. Девушке оставалось удивляться, как он не заметил ее появления. Впрочем, это было объяснимо: мужик был занят наблюдениями. Он смотрел вниз, на прииск, постоянно прикладывая к глазам длинную палочку. Густые, русые волосы, пышная борода ни о чем не говорили: так выглядели все люди тайги. Наталья его не знала. А вот кожаные сапоги выдавали в незнакомце человека достатка. Подавляющая масса старателей и охотников в тайге обуты в броди или чуни. Сапоги никто не носит: себе дороже. Рядом с человеком лежало хорошее, новое ружье, в этом девушка была уверена. Только не военное. Очевидно, что к служивым людям мужик не относился. Это дало Наташе новую пищу для размышления. Недавний приезд солдат, разговоры о смерти старателей, охрана золота на прииске привели к страшной догадке. Почему человек прячется от старателей? Молодая особа уже не сомневалась, что между всем была прямая связь.

Незнакомец не видел незваную гостью, продолжал наблюдать за прииском. Осторожно, стараясь не шуметь и не обратить на себя внимания, девица поползла в тайгу, а потом пустилась бежать. Быстрее! Как можно скорее надо предупредить мужиков! Пусть они разбираются, кто он такой. Может, это и есть тот самый убийца?

К поселению красавица подлетела, как ветер. Запыхавшись, на минутку она остановилась, прислонившись к стене избы, восстанавливая рвущееся дыхание. Все, кто был там, в страхе смотрели ей за спину: не гонится ли медведь?

— Что случилось? Кто тебя напугал? Почему бежишь? — спрашивал Мишка, но девушка пока не могла ответить — не хватало воздуха для слов.

Вместо нее заговорили собаки. Оскалившись, со взбитыми шерстью загривками Туман и Тихон напружинились, разом залаяли, пытаясь сорваться с поводков. Вместе с ними, поджав хвосты, бросаясь под ноги хозяевам, затявкали остальные приисковые псы. Народ в недоумении смотрел по сторонам, выискивая опасность. Мишка Лавренов с карабином в руках отступил в сторону невидимой опасности. Бабка Петричиха, приложив ко лбу сухую ладонь, смотрела на черную тайгу. Лушка, схватив в руки топор, боязливо пряталась за спину Мишки. Все ждали погони, следующей за юной жительницей прииска, но опасность была не там.

Мишка наконец-то сообразил, что зверовые кобели рвут и мечут, показывают в противоположную сторону, откуда прибежала Наташа. Там, за речкой, происходило что-то страшное: трещали кусты, лопалось дерево, глухой, утробный рык пугал тайгу. Перепуганные собаки метались между домами, выискивая укрытие. От леса, далеко выставляя стреноженные ноги, прыгал к людям испуганный Карька. Еще не понимая, что происходит, Мишка закрутился на месте: «Где? Что? Кого?» Однако жестокая картина проявилась в ту же секунду.

На луговую прибрежную поляну из тайги вылетела обезумевшая корова. С высоко поднятыми рогами, вытянутым хвостом, преодолевая все имевшиеся препятствия напролом, дойная скотина Веретенниковых выказывала такую скорость, что мог позавидовать любой конь. Не разбирая дороги, она бросилась в ключ, в два прыжка очутилась на противоположном берегу, пробежала мимо людей и, не останавливаясь, выбив рогами дверь, заскочила в приземистый проем стайки. Следом, покрывая тайгу захватывающим призывом о помощи, отстав на значительное расстояние, тянулась корова Шафрановых. За ней, стараясь удержать корову на месте, вцепившись в хвост, упираясь в мягкую землю сильными лапами, тащился черный, белогрудый медведь.

Страшная картина дикой охоты вызвала у людей недоумение. Лукерья вилась, бегала вокруг костра с обезумевшими глазами. Бабка Петричиха била поварешкой в пустое ведро. Наташа гремела чашками. Мишка Лавренов, упав на одно колено, искал на карабине курок. Вокруг людей, путаясь под ногами и мешая, метались приисковые собаки. Крики, грохот, шум, мычание слились в беспорядочный гвалт.

Не обращая внимания на шум, медведь вел себя агрессивно. Зверь не боялся людей. Жалкие собаки были трусливыми зайцами. Он был здесь хозяин. Корова — его очередная добыча. Испытав однажды вкус легкой наживы, косолапый не мог отказаться от очередной жертвы. Безнаказанность прошлых побед сделала его наглым, самоуверенным хищником, который не знал границ уважения к людям. Возможно, если бы в то мгновение в лапах оказался человек, то был бы разорван, не задумываясь.

Сгруппировавшись комком слитых мышц, нежданный гость присел на задних лапах, осадил обреченную корову и тут же прыгнул ей на спину. Не устояв под весом и натиском грузного тела, бедная Дочка упала на землю. Прощальный крик помощи последний раз вырвался из хрипящего горла животного и угас. Клыки зверя сомкнулись на затылке добычи. Сильные, резкие удары крючковатых лап медведя посыпались на жертву опавшими шишками кедра.

От разработок бежали мужики. Во весь голос кричали женщины. За спинами взрослых прятались дети и подростки. Гремела посуда. Звенело железо. Визжали собаки. Рваное эхо прыгало с горы на гору. Растерявшийся Мишка все не мог разобраться с затвором карабина. Медведь не обращал ни на кого внимания. Бросая злые взгляды через ручей на людей, зверь торопливо рвал теплое, живое вымя коровы.

Сзади, из-за порога дома, на руках выполз Михаил Самойлов. Быстро оценив ситуацию, медвежатник окликнул Наталью:

— Собак! Собак моих отпусти!

Девушка поняла, что он хочет, побежала под дерево. Осознавая, что Мишка не может разобраться с карабином, Самойлов отрезвил парня:

— Мое ружье возьми! Вон, в избушке на нарах лежит!

Пока горе-медвежатник бегал за двустволкой, прибежали старатели. Толпой, с ножами, топорами, кирками, ломами они бросились через речку к лохматому разбойнику. Не ожидая подобного, зверь угрожающее заревел, ощерился красными клыками, взбил на загривке шерсть: не подходи! Однако мужики не дрогнули. Плечом к плечу, образовав полукруг, старатели пошли на обидчика стеной. Чувствуя надвигающийся напор, хищник завизжал, словно поросенок, замотал головой, предупреждающе прыгнул вперед, но опять отскочил назад: слишком велика сила!

Откуда-то сбоку вылетели собаки. Впереди Туман, за ним Тихон, отважно бросились на убийцу, окружили с двух сторон, поочередно умело наскакивая и кусая его.

Зверь взбесился, заметался по поляне, стараясь поймать лаек. Однако это ему не удавалось. Опытные кобели-медвежатники ускользали от лап, как вода с пальцев, тут же появляясь сзади, хватали разбойника за штаны, удерживая на месте. Решительно настроенные люди приближались стеной. Вот еще несколько шагов, и задавленная корова оказалась за их спинами. Не желая расставаться с добычей, медведь бросился на врагов, но встретил яростное сопротивление. На него обрушился град ударов. Топоры, заступы, колья в крепких руках рабочих были грозным оружием. Стараясь наброситься на кого-то из мужиков, зверь тут же получал удар топором с другой стороны. Чувствительные клыки собак впивались в зад противника колкими иголками. Реагируя на них, косолапый поворачивался волчком, стараясь поймать и разорвать каждого, кто мог подвернуться, но в очередной раз ловил пустоту.

Преимущество было явно на стороне людей. Чувство самосохранения обидчика решило исход битвы. В очередной раз бросившись на колья и топоры, он круто развернулся и, сорвавшись с места в мах, бросился бежать. Туман и Тихон пытались остановить беглеца, но помешал густой пихтач. Ломая грузным телом курослеп и подсаду, слепо клацая мощными челюстями, хозяин тайги длинными прыжками, напролом пошел прочь от позорного места поражения. Треск ломаемых сучьев, звонкий лай стали быстро удаляться, продвинулись в гору и очень быстро стихли вдали.

Разнопестрая свора приисковых шавок теперь уже с поднятыми хвостами бахвально облаивали след убежавшего в тайгу врага. Возбужденные от случившего, старатели горячо обсуждали событие. Мужики выиграли бой со зверем и остались довольны. Хотя цена победы стоила слез. Еще одна бездыханная корова лежала рядом с ними. Это наводило на размышления. Старатели хватались за бороды, чесали затылки, тяжело вздыхали, переживая трагедию. Десятки вопросов срывались с губ, но не находили ответа.

— Как так? Почему? Медведицу убили, а этот откуда взялся? Ишь, какой наглый, прямо у дверей дома напал! А здоровенный — ужасть! Микишка? А ты ж что, лук ядреный, не стрелял? Ишо в медвежатниках ходишь, с десяти метров не мог зверя стрелить… — посыпались упреки в адрес часового, считая его крайним в случившемся. — Нашто тебе в руки ружжо дадено?

— Дык я ж что… — тряс губами Мишка Лавренов, переживая конфуз. — Я хотел, да ружье не мое. Я же из него ни разу не стрелял. А у Самойлова на нарах… А в фузее свинца нет.

Мужики медленно потянулись к костру: пора обедать! Война войной, а обед по распорядку.

Иван Панов с Тишкой Косолаповым расспрашивали о случившемся. До колоды, где они работали, больше трехсот метров. Они слышали лай собак, крики, но прибежали позже и не видели всего, что произошло на поляне у домов. Раскрасневшаяся Лушка, выпучив глаза, споро размахивая руками, торопилась рассказать им, как все было:

— …а он из лесу! Как колода! Здоровый! И на меня! А я его… поварешкой!

Иван плохо слушает ее, смотрит на Наталью. Девушка ответно смотрит ему в глаза, понимая, что он переживал за нее. Недолгое приветствие длилось несколько секунд. Оба поняли, как они дороги друг другу. Подруга видела, что возлюбленный больше не сердится. Парень тяжело вздыхает: хорошо, что все так обошлось.

Наташу вдруг как бичом подбили: вспомнила! Несколько решительных шагов, и она потянула его за рукав:

— Ваня! Ваня! Там, на скале, чужой человек!

Белогрудый медвежонок

Тихие, черные ночи были холодны и пусты. Страх одиночества пугал медвежонка оскалом неизведанного. Первый раз за всю свою непродолжительную жизнь белогрудый остался без матери и сестры один. Страшная трагедия черной пустотой неизбежности перечеркнула благодатное постоянство прошлого. Ласковый мир вчерашнего дня раскололся старой, сгнившей от времени лесиной на ветру. Коварство дикого мира ощерилось острыми клыками росомахи. Опасность бытия принесла обитателю строгие законы тайги: или ты, или тебя.

За все время, что молодой отпрыск находился рядом с матерью, он не думал о собственной защите. Старая медведица могла постоять за своих детей в любое мгновение. Добрая мать была строгой хозяйкой своей территории, на которой не было врагов. Ее непревзойденная сила и мощь ограждали родных от любой неожиданной опасности. Жизнь под боком такой защитницы казалась добрым, легким облачком. Воля, покровительство, изобилие пищи несли зверям покой. Маленький сын не думал о будущем, не хотел знать, что будет дальше. Каждый день жизни походил на прошедший. Казалось, что детскому счастью не будет конца.

И вдруг все изменилось. Страшная трагедия, смерть матери и сестры расколола жизнь белогрудого надвое: до и после. Радужное утро превратилось в зябкую осень. Холод одиночества принес страх и неизвестность. Над медвежонком нависла угроза смерти. Теперь у него не было защиты, любви и покровительства. Коварный враг — жестокость в единении с природой — оскалом свирепого зверя задышал ему в затылок.

В первые часы после смерти матери и сестры детеныш был объят ужасом. Люди, собаки, выстрелы, бегство повергли звереныша в панику. До этого дня он еще ни разу не сталкивался со своим кровным врагом — человеком. Мудрая мать всегда заблаговременно уводила своих чад далеко от поселений. Но люди сами пришли за ними. Ошибка охотника уничтожила мир, покой и благоденствие в жизни еще небольшого создания, породив в нем жестокость и план мести.

Чудом избежав смерти, спрыгнув с дерева, косолапый долго и беспорядочно метался по тайге, бежал куда-то прочь от страшного места. Врожденное чувство самосохранения гнало долго, до тех пор, пока он не выбился из сил. Детеныш не заметил, как преодолел большой водораздельный перевал, перескочил через глубокий лог, переплыл стремительную реку и очутился на большой подгольцовой россыпи. Над ним, во всем хмуром, но прекрасном великолепии возвышался туполобый, покатый белок. Не в силах больше передвигаться, белогрудый остановился на краю хаотически нагроможденного курумника, напрягая все свои чувства восприятия назад, на свой приходной след. Он ждал своих преследователей, вязких, неукротимых охотничьих собак. Белогрудый видел, как четвероногие слуги человека безбоязненно нападали, рвали, терзали мать. В один миг собаки стали для него порождением страха, ужаса, смерти. Любое живое существо с нормальными чувствами и восприятиями боится этого больше всего. Малыш не был исключением.

Далекая россыпь принесла спасшемуся детенышу час некоторого облегчения. Ожидая погони, он долго слушал хмурую тишину, напрягал слух, зрение, обоняние. Легкая дрожь проходила по телу от представления, что вот сейчас, как из ниоткуда, появятся злые псы и разорвут его на части. Выправившись корявым, обгоревшим пеньком, стоя на задних лапках, медвежонок долго, напряженно смотрел вниз, в глубь распадка, откуда он только что прибежал. Вдруг услышав подозрительный шорох, беглец менял место, бежал по камням выше на какое-то расстояние, опять останавливался, вставал на задние лапы и опять слушал. Природный инстинкт подсказывал, что уходить от опасности, прятать следы лучше всего в воде и на камнях. Проточная вода мгновенно слизывала отпечатки лап. Холодные камни быстрее всего растворяли запахи. Сейчас курумы были его защитниками. Безжизненные нагромождения глыб несли спасение. Защитный цвет отлично прятал любого зверя. Вольный ветер разрывал насыщенные наветы разгоряченного тела. Яркое солнце быстро сжигало следы.

Прошло немало времени. Медвежонок ждал. Круглые ушки ловили малейший шорох. Большой черный нос улавливал любой запах. Маленькие глазки замечали самое незаметное передвижение. Далеко в стороне пролетела кедровка. Детеныш напружинился, словно упругая ветка под снегом, но, услышав знакомый трепет крыльев, обмяк, успокоился. Внизу, под россыпью, свистнул работяга-шадак (лесная пищуха), звереныш резко повернул голову. Из-за отрога налетел прохладный сивер, закачал ветки низкорослых кедров. Скрывающийся от врагов топтыга вскочил, долго стоял, вздыбив загривок. Однако все это было не то. Естественные запахи и звуки не несли опасность.

Постепенно белогрудый успокоился, но только лишь от страха возможной погони. В его сознании росло другое, более тревожное представление. Он был один. Его окружал другой, незнакомый мир тайги, без матери и сестры. Это пугало его. Сейчас, после незабываемой встряски, он боялся каждого куста. Как никогда, ему были необходимы покровительство, любовь, ласка родственных душ, которых не было.

Маленький одиночка негромко, призывно закричал тонким, волнующим душу голосом. Так было всегда, когда он и сестра на недолгое время оставались одни. Прохладный ветер разметал порыв души на небольшое расстояние. Мертвые камни, поникшие деревья, насторожившиеся деревья ответили безмолвием: тебя никто не слышит. Кажется, роковитый ключ умерил свой бег по рваным камням, притушил шум прозрачной воды, но только и это не помогло: белогрудый медвежонок был один.

Он звал долго, настойчиво, упорно, как солнечный луч топит толстый лед. Его хрипловатый голос упирался в противоположный склон горы, ответно прилетал назад, поджигал разум, доставлял надежду, звал за собой, но тут же исчезал, охмуряя память тревожным прошлым. Звереныш спешил, обманываясь эхом собственного крика. А не дождавшись ответа, беспомощно садился, опускал голову и плакал. Из его серых, печальных глаз текли частые, прозрачные слезы. Скатываясь на скрещенные лапы, они мочили гладкую шерсть. Сирота слизывал их горячим, длинным языком, чувствовал соль, и от этого ему становилось еще тяжелее.

Над камнями мелькнула и зависла мягкая тень. Черный коршун, услышав детский голос, завис над медвежонком, приняв его за раненого зайца. Испуганный белогрудый вмиг перевернулся на спину, оскалил клыки, насторожил когти, защищая свою жизнь. Пернатый хищник, едва не вцепившись зверенышу в спину, успел изменить траекторию стремительного полета, бросился в сторону. Не по клюву добыча! Не справиться коршуну с такой добычей, как бы тот ни был слаб и беззащитен в данную минуту, он сможет дать отпор стервятнику. Отлетел коршун на приличное расстояние, сел на сухой сук кедра, косо посмотрел на будущего хозяина тайги, сипло запищал бесполезную песню об утраченном времени.

Немного погодя из густой чащи мягко, бесшумно выскользнул огромный филин. Слепо уставившись круглыми глазами на лесное дитя, ночной воин распушил седые перья, принимая солнечную ванну. И ему не совладать с медвежонком. Знает филин, чего будет стоить нападение. Самому бы не распрощаться со скрытной жизнью.

Где-то далеко щелкнули, осыпались камни под костяными ногами. На опалину курумника выскочил сокжой (олень). Замерев на месте великолепными, крутыми рогами, чуткий хор (самец) грубо хрюкнул губами, призывая за собой свадебный кортеж. За ним, цокая копытами по камням, выскочили две покорные оленухи с прошлогодними сеголетками. Сокжой вытянули головы, услышали голос медвежонка. Жалобный призыв белогрудого вызвал у оленей волнение. Копытные животные понимали, что кто-то просит помощи, но еще не видели звереныша. Может быть, любопытные сокжой подошли бы ближе к молящему, спустились вниз, но вольный ветер принес оленям запах медведя. Тревожно рюхая, испуганные рогатые убежали прочь от опасного места.

Косолапый опять остался один. Равнодушный филин, тяжело взмахнув мягкими крыльями, скрылся в тайге. Воспользовавшись потоками восходящего воздуха, черный коршун набрал высоту, скрылся за каменным отрогом. Рябые кедровки разлетелись по кедровой колке. И только лишь неутомимый шадак, звонко посвистывая в пустотах курумов, не обращая внимания на лохматого соседа, продолжал готовить запас корма на долгую зиму.

Тоскливое солнце завалилось за плоский перевал. Длинная тень принесла неуютную прохладу. Сжались холодные камни. В гремучем ключе загустела прозрачная вода. В преддверии подступающей ночи насторожилась тайга. Липкая тишина навеяла в сознание медвежонка свинцовую тоску. Одиночество пугало белогрудого. Несколько часов без матери изменили не только его состояние. Теперь каждый шаг ему приходилось делать самостоятельно. Он должен был сам контролировать свои действия. От того, правильно ли он поступает, зависела его дальнейшая жизнь. Белогрудый понимал это. Страх перед будущим заставил его таиться. Вечерние сумерки несли опасность. Острое желание опять быть под покровительством родного тепла будило в сознании звереныша тягу к движению, чтобы скорее вернуться туда, где ему было легко, хорошо и не страшно. Ему хотелось быть рядом с той, кто мог защитить его в любое мгновение оказаться там, на обширных плантациях кедрового ореха пройти по широкой, знакомой тропе у рваной меты, оставленной копями могучей опекунши уснуть под широким пологом ели, под теплым боком завтра утром проснуться бодрым, счастливым и не помнить этот жуткий день.

Поджигаемый этим стремлением, повинуясь вольному инстинкту единения с родной кровью, медвежонок встал и, как будто сбросив с себя кованые цепи, пошел назад. В его глазах высохли слезы. Движения стали уверенными, шаги маленьких лап настойчивыми. Белогрудому не надо было показывать дорогу. Зрительная память звереныша развита идеально. Запах на его следах выгорел, растворился, но медведь не пользовался своими следами. Он помнил каждый куст, камень, кочку, где бежал несколько часов назад. Дитя тайги, создание природы было у себя дома. Выбор направления был определен заранее. Скрытый, невидимый в голове компас вел его так, как этому определили сотни, тысячи потомков его медвежьего рода. Конечная цель ближе с каждой минутой. Однако избранный путь не был гладким и беспечным. Звереныш помнил собак, боялся их. При любом подозрительном звуке он останавливался, долго слушал, нюхал воздух, напрягал зрение. И только полностью убедившись в отсутствии опасности, шел дальше.

От дерева к дереву. От куста к кочке. Укрываясь за камнями и колодами, в любой момент готовый броситься на дерево, топтыжка продолжал свою дорогу назад. Почерневшая тайга давно накинула на свои плечи безоблачную ночь. Россыпь ярких, морозных звезд растопила бесконечное пространство холодным светом. На землю высыпался серебристый сахар изморози. Поникшие травы высохли колким льдом, предательски хрустели под ногами белогрудого высохшими сучьями. Осторожные шаги разносились далеко по лесу. Ожидая и пропуская животное, притих живой мир тайги. А кто-то уже ждал его появления, напружинив стальные мышцы налитого тела.

Все произошло так внезапно, что дикий путник не сразу понял, кто на него бросился. Когда белогрудый пролазил через густые заросли таволожника, из-за скалы, как горная лавина, стремительно выбежала черная глыба. Не задерживаясь в движениях, разъяренный свадебной неудачей сохатый бросился на дитя, принимая его за соперника. Медвежонку стоило избранной ловкости, отточенной реакции, чтобы вовремя увернуться от смертельно склоненных рогов зверя. Приложив все усилия, зверь за два прыжка отскочил к большому кедру. Сокрушая все на своем пути, ломая деревца, разрывая кусты, взбивая острыми копытами еще мягкую землю, сохатый пробежал мимо.

Насадив на рога пустоту, ретивый жених круто развернулся, желая растоптать соперника, но было поздно. Косолапый уже покорил половину могучего дерева и находился на недосягаемой высоте от нападавшего. Сурово вызывая на поединок невидимого врага, зверь тяжело заревел. Склоненная голова с парными отростками рогов выражали серьезные намерения. Земля полетела из-под копыт обиженного жениха, которому в этом году не досталась невеста. Резко рванув в прыжок, сохатый ударил ствол кедра раз, за ним другой, третий. Запах медведя только кипятил ему кровь. Шальная молодость затмила чувство страха. В эту минуту рогатый был готов сразиться с кем угодно.

Увернувшись от смерти, белогрудый вмиг взлетел на безопасную высоту. Природный инстинкт подсказывал, что детство кончилось.

Страшный соперник мог растоптать его, оставшегося без матери. Сирота испугался, жалобно закричал, призывая на помощь.

Сохатый воспринял его голос как ответный вызов. Утробно затрубив боевую песню, зверь начал метаться вокруг дерева. Он слышал жалобный голос, понимал, что противник находится над ним, но не мог его достать. Кипевшая кровь застила глаза. Зверь торжествовал победу. Сохатому не хватало одного удара для полного удовлетворения превосходства своей силы. Ярость и злоба метались в разгоряченном теле, а противник был где-то высоко. Молодой жених бил рогами в ствол дерева, рвал ногами почву, а конкурент оставался невредимым. Возмущенное состояние обидчика не имело границ: слазь, трус! Однако медвежонок еще крепче вцепился в ствол дерева: попробуй достань!

Односторонние нападения продолжались долго. Прошло много времени. Уставший сохатый, казалось, отупел от ударов головой о дерево. Он уже не ревел взбешенным быком, а стонал загнанным теленком. Его рогатая голова завалилась набок, борода дрожала, губа отвисла, изо рта вылетал тихий стон: хоть бы ты упал!

Косолапый тоже привык к бесполезным нападкам. Удобно устроившись в развилках сучьев, звереныш дремал, недовольно уркая, когда «рогатый дятел» сотрясал ствол: поспать не дают!

Вторая половина ночи положила созвездие Большой Медведицы на туманные гольцы. Уснувший лес замерз под дыханием отрицательной температуры. Нахохлились пушистые деревья. Засеребрились седой шалью изморози стеклянные травы. Живой мир природы погрузился в очарование мудрого сна. Выпятив нижнюю губу, тяжело сопит молодой сохатый. Уснул, бедолага, намаялся в борьбе за продолжение рода. А вместе с ним на дереве после тяжелого дня дремлет белогрудый медвежонок. Последние часы жизни были для него слишком тяжелы.

Вот где-то далеко звонко щелкнул сучок. За ним затрещали рвущиеся травы. Чуткий рогатый поднял голову, вытянул нос, запрял ушами. Он услышал, что сюда по хребту идет одинокий зверь. Знакомые шаги взволновали сердце молодого жениха. Он хотел подать голос, но ответ прилетел сам. Глухой, басовитый стон разбудил ночной покой: где ты, мой незнакомый соперник? Двухгодовалый бык тут же отозвался глубоким позывом. Вытянув шею, склонив голову, он показательно ударил в ствол дерева.

На некоторое время опять воцарилась тишина. Остановился, струсил? Но нет. Вот же, за теми знакомыми скалами, совсем близко, будто в водосточной трубе, задрожал воздух. Другой зверь подошел так тихо, как только может тропить кабаргу голодная росомаха. Подожженный ожиданием скорого поединка, сохатый бросился навстречу, застонал яростнее, одним ударом копыта разрубил невысокую пихту: я здесь, иди сюда!

На некоторое время опять образовалась тишина. Сторожкое чтиво диктует условия противостояния. Первый удар выиграет тот, кто принесет внезапность. А может, пришелец струсил? Но нет! Понимает боец, что враг здесь, идет к нему. Пусть не слышно осторожных шагов, сперто дыхание, не шуршит шкура по упругим ветвям деревьев. Однако дикое восприятие, как третий глаз, говорит о том, что еще мгновение, и нарушится тайна.

Последние минуты неизвестности. Молодой самец хотел крикнуть еще раз, позвать собрата, но не успел. Сбоку, из-за скалы, вылетела черная тень, бросилась к нему. Сохатый успел развернуться, убрать от острых рогов правый бок, подставил под удар прочный лоб.

Упавшим на камни сухим деревом хрястнули рога. Тяжелыми булыжниками ударили кости. Глухим обвалом упавшего снега дрогнули сильные тела. Сотряслась земля. Закачались ветви деревьев. Тупое эхо разнесло весть о битве двух исполинов далеко вокруг. Любой житель тайги, даже ее хозяин медведь, сейчас не отважился бы находиться рядом с такими недругами. Разъяренные звери, будто далекие потомки динозавров в пору брачных игр, в слепой ярости не ведают страха. Никто не желает оказаться на рогах стремительной смерти.

Схватка врагов до первой крови приняла вольный характер. Не уступая друг другу, они сражались в полную силу. Оставшиеся без подруг молодые самцы вымещали боль и обиду на противнике. Они не знали, что приходятся братьями. Таковы суровые законы природы: жить ради продолжения рода, используя любые возможности. Зверь прогонит родного брата, чтобы сестра досталась ему.

Пришлый был сильнее на год. На двух его рогах окрепли шесть отростков. Зверь был крупнее, выше, плотнее двухгодовалого собрата. Три суровых зимы воспитали в нем крепкий характер. В прошлом году, осенью, он уже участвовал в свадебных турнирах. Хотя и безуспешно, имел опыт прошлых поражений. Участь двухгодовалого быка была решена заранее.

Несколько слепых столкновений очень скоро определили победителя. Через некоторое время у двухгодовалого подломились ноги, потом он присел, отступил, замолчал, подставил бок и наконец-то побежал прочь. Трехлеток преследовал его, продолжая бить побежденного сзади: сам позвал, получи! Еще на что-то надеясь, в позорном молчании беглец крутился вокруг деревьев, прыгал через колодины, стараясь освободиться от преследования, рванулся к спасительной скале, но в конце концов сдался, сложил уши и, взбрыкивая копытами, бросился вниз под гору. Победитель еще какое-то время гнал его, подгоняя ударами тонких рогов. Оба быстро исчезли с бранного поля боя. Потом глубоко в логу вырос довольный стон выигравшего схватку. Побежденный двухлеток молчал.

Все это время слушая борьбу, медвежонок дрожал от страха. За ветвями деревьев, в черноте ночи он не видел сражения сохатых. Глухие стоны, удары, дрожь земли, покачивающийся ствол кедра навели на малыша панику. Испугавшись, звереныш залез еще выше, оказался под макушкой дерева, где провел остаток времени до синего рассвета.

Неожиданная тишина немного успокоила малыша. Он понял, что под деревом, внизу никого нет. Однако покидать безопасное место не торопился.

Сверху хорошо видно, как на востоке ясно рубцуются черные горы. Матовая синь разлилась во все небо. Где-то неподалеку затрещал разбуженный дрозд. Ему ответили шальные кедровки. Точно под деревом пуховой подушкой порхнул рябчик. Далеко едва слышно взбил крыльями перину тяжелый глухарь. За распадком, на противоположном склоне, опять застонал сохатый победитель. Отвечая ему, на покатом белогорье дружно завизжали маралы. Для белогрудого это значило, что опасность миновала.

Все еще осторожничая, звереныш слез с кедра и, не оглядываясь, побежал дальше. Непредвиденная задержка, едва не стоившая ему жизни, кончилась. Путь к дому был свободен. Надежда радости встречи с матерью и сестрой вновь вспыхнула счастливым пламенем. Память прошлого, как пестрый ковер весенней земли, звала к себе ностальгической лаской. Медвежонку казалось, что все, что произошло вчера — страшный сон. Он верил: стоит ему очутиться в знакомых краях, все будет по-прежнему: ласковая мать примет его под свое покровительство, безобидная сестра будет играть с ним, а жестокий мир бытия, злые собаки и человек больше никогда не потревожат покой их семьи.

Но чем ближе белогрудый подходил к знакомой вотчине, тем тревожней становилось очевидное. Существующий мир, хмурая тайга, пасмурный день не несли радости. Старые следы матери остыли, новых не было. Уютная лежка под разлапистой елью, где они проводили время, ночевали, пустовала. Зверовая тропа на хребте настораживала. После того, как медведица попалась в петлю, по ней никто не проходил.

Изредка подавая голос, детеныш метался. В свете обычного, буднего дня его призывы матери казались странными. Так же, как и прежде, приготавливая запасы пищи на зиму, суетились белки и бурундуки. Среди деревьев, чувствуя непогоду, метались юркие синички и поползни. Где-то в стороне разбивал сухую древесину большой пестрый дятел. На кедровой плантации вечные лесники рябухи-кедровки прятали тут и там ядреные орешки. Казалось, никому не было дела до горя сироты. Лишь одна горькая правда, место, где убили его близких, встретило звереныша траурной тишиной.

Далеко вокруг, на многие десятки метров витал тяжелый запах смерти. Пара черных воронов кружила в воздухе, созывая на пир братию падальщиков. Стойкий запах дыма, собак, человека, крови чувствовался на другом конце перевала. Медвежонок хватил ноздрями эти страшные для него наветы, остановился, дальше не пошел. Он понял, что его надежды и желания теперь не оправдаются. Сильная, добрая мать не придет на его голос, потому что ее нет.

Не зная, как быть дальше, зверь осторожно пошел вокруг еловой мари, где все вчера случилось. Природный инстинкт, голос крови подсказывал ему, что надо найти следы, где ходили люди, чтобы по оставшемуся запаху узнать, что было дальше.

Набитую людьми тропинку медвежонок обнаружил очень скоро. По ней ходили вчера вечером. Тут было много людей с лошадьми, на чьих ногах было железо. И собаки, чьи страшные, отвратительные запахи оставались тут и там. Люди и лошади прошли по тропинке несколько раз и унесли с собой мать! Да, стойкий запах медведицы оставался на склоненных ветках пихты, на высоких кустарниках, на стволах деревьев. Белогрудый бросился по следам, острым чутьем выискивая то там, то здесь ни с чем не сравнимые наветы. Иногда к смоле прилипали черные волосинки от шкуры, что подсказывало следопыту, что он прав.

Он шел за людьми долго, уверенно, постоянно обнаруживая для себя что-то новое, подтверждающее присутствие матери. Сначала следы вышли к покатому, с небольшими увалами плоскогорью. Затем круто пошли вниз, в широкий, неглубокий лог. Здесь впервые медвежонок почувствовал острый запах дыма, жилья человека, услышал лай собак, ржание лошадей, человеческую речь. Присутствие человека пугало его, он боялся подойти ближе положенного, чтобы его не почувствовали лайки. Угнетенный звереныш не мог, не хотел понимать, что там делают мать и сестра? Белогрудый пробовал несколько раз негромко позвать, но и в этот раз медведица не ответила. Зато крик разбудил собак. Приисковые псы, не понимая, откуда идет голос, дружно наполнили ветер шальным ревом: не подходи, а то мы сами боимся! Пара зверовых кобелей Самойлова в это время уже были на привязи. Туман и Тихон чувствовали медвежонка, тоже рвали с поводков, но больной хозяин приказал их не отпускать. Трудно сказать, что было бы с белогрудым, если бы кобели в этот день были на воле.

Опять испугавшись голосов псов, медвежонок убежал подальше в тайгу. Вернулся он назад, в лог, на рассвете, когда дрема навевает в любой разум самый сладкий сон. Осторожно, медленно, тихо, прикладывая для тайного передвижения все усилия, данные ему от природы и предков, дитя подошло с подветренной стороны к прииску на расстояние видимости. Чуткий нос давно поймал стойкий запах матери. Глаза видели растянутую на раме шкуру, но уши не слышали ее спокойного дыхания. Только теперь звереныш понял, что старая медведица не проснется никогда.

Потянулись трудные, напряженные дни одиночества. Днем белогрудый уходил в тайгу, в богатые кедровники на орех. На ночь возвращался к прииску, где витали запахи шкур убитых родственника ков. Собаки и люди не знали о его присутствии. Единожды избрав верную позицию, звереныш всегда приходил далеко за полночь, с подветренной стороны, забирался на пригорок за поселением людей, на скалу и лежал, улавливая родной запах. До настоящего времени, кажется, его никто не замечал.

Однажды, на третий или четвертый день после того, как он подкрался ночью на прииск, медвежонок вернулся на перевал, где обычно ходил с матерью по тропе. Ностальгия по утраченному позвала его в родную вотчину, на плантации кедрового ореха, любимую лежку, где ему было так тепло под мохнатым боком опекунши.

Едва белогрудый поднялся на перевал и ступил на родную тропу, в нос ударил острый запах чужого медведя. Это был другой, страшный навет самца, который жил с другой стороны долины и много раз точил когти на их территорию. Старая самка прогнала его когда-то, но наглый хищник много раз нарушал границы благодатной вотчины, проверяя семью. Пересекая следы, чувствуя мощь и превосходство, наглец уходил восвояси, но недалеко. Он ждал удобного случая, когда освободится территория.

И вдруг старой медведицы не стало. Столетний ворон рассказал всей округе, что случилось в тайге. Как погибла хозяйка тайги. Нахал не замедлил оказать внимание усопшим. Черной ночью он пришел из-за широкой долины. Хищному зверю не стоило большого труда прочитать картину произошедшего. К большой радости, он понял, что благодаря случаю стал хозяином перевала. Поэтому не замедлил засвидетельствовать свое наместничество. Свежие следы его когтей на рваной пихте были далеко видны со всех сторон. Острый запах мочи по всей длине зверовой тропы предупредил животный мир о перемене власти. Останки хищник собрал в кучу, заложил мхом, ожидая, когда они вылежат время. Большую часть дня зверь находился на мягкой лежке под разлапистой елью. Запас жира навевал лень. Переживая триумфальные дни, медведь предавался сладостной неге предстоящей жизни. Теперь в его жизни было все, даже теплая, уютная берлога под скалой. Теперь он полноправный хозяин территории. Благодатное месторасположение хребта пророчило сытную, беззаботную жизнь до конца дней. Теперь никто не мог прогнать его в глухие, плохие урочища. Отсюда удобно нападать на домашний скот человека. Вкусив однажды их сладкую, молочную плоть, он не мог отказаться от искушения никогда.

Обнаружив на пихте следы когтей нового хозяина, медвежонок испугался. Колкий страх нависшей опасности сковал каждый мускул его тела. Теперь здесь, на тропе, каждый куст был для него врагом. Любое скрытное место грозило смертью. Опасный враг был готов убить его в любое мгновение. Прочные родственные узы не были поводом для мирных переговоров. Родной отец должен съесть сына, как будущего конкурента. В тайге на одном участке не может быть двух главарей. Обособленность и каннибализм у медведей — основа существования. Если сегодня не убьешь родного брата, завтра он убьет тебя. Третьего не дано. Что заложено матерью Природой, не вырубишь топором.

Данный закон был впитан белогрудым медвежонком с молоком матери. Он понимал это со дня своего рождения, но не сталкивался с этим, пока был под защитой старой медведицы. Теперь все изменилось. Люди, собаки, медведь-папа стали для него врагами. Встреча с кем-то из них не сулила ничего хорошего. Возможным продолжением существования были быстрые ноги да звериный оскал. О победе над врагом не стоило думать. Ему было всего лишь полгода, потому дать кому-то достойный отпор он не мог.

Белогрудый бежал: быстро, долго, упорно. Страх поджигал пятки. Ему казалось, что вот-вот на него бросится стремительная туша, которая уничтожит в одно мгновение. Память наводила ужас. Однажды летом, в старые добрые времена, медведица, сестра и он наткнулись на границе своих владений на останки пришлого собрата. Вероятно, чужой медведь забрел в эти места случайно или еще по каким-то другим причинам. Злой папаша убил его одним смертельным укусом, широко открытой пастью, мощными клыками охватив голову. Убитому медведю было не меньше трех лет.

Яркое воспоминание прошлого придало сил. Страх быть разорванным пополам подгонял звереныша смолистым факелом. Растерянно убегая от родных мест, белогрудый опять же стремился попасть под защиту матери. Запах ее шкуры в старательском поселке был единственной защитой для дитя тайги. Он бежал в глубокий лог, навстречу людям, плохо понимая, что эти люди и собаки тоже его враги. И было непонятно, какое из трех зол хуже.

На широкой прогалине, на половине горы, в ноздри испуганного малыша ударил резкий, малознакомый запах домашних животных. Его присутствие витало в поселении человека в равносильных долях с наветами шкуры матери. Два четвероногих копытных, рогатых существа не представляли опасности, всегда передвигались медленно и подавали голос, чем-то похожий на голос возмущенного марала. Медвежонок инстинктивно понимал, что бояться их не следует. Однако сохраняя выдержку, все же обошел луговую поляну далеко стороной, оставив пасущуюся скотину.

Коровы не слышали и не видели преследователя. Размеренный образ жизни домашних животных велел служить человеку, а не бегать от хищного зверя по тайге. В тот роковой день пасущиеся животные не слышали и не чувствовали медвежонка. Поэтому одно из них поплатилось жизнью.

В то время, как детеныш обходил поселение человека далеко стороной, по его горячему следу уже шла смертельная погоня. Злой папаша не дремал. Он слышал, как медвежонок приходил по тропе к помеченной пихте. Старая, теплая лежка под разлапистой елью была идеальным местом прослушивания вотчины. Медведь не замедлил проверить, кто это. А когда нашел свежий след звереныша, тут же бросился в погоню.

Тогда белогрудый так и не узнал, что жизнь его висела на волоске. Новый хозяин хребта мог догнать его уже в глубокой долине. Его спасли коровы. Оказавшись на пути преследователя, одна из них стала жертвой свирепого зверя.

В тот день в жизни сироты случились еще два очень важных, памятных события. Возможно, они и отложили в характере новый, злобный уклад мести.

Удачно преодолев широкую долину, перебравшись через реку далеко стороной от людей и собак, медвежонок неторопливо побрел в гору. Его удрученное состояние вызывало сочувствие. В своей жизни он потерял все, кроме жизни. Теперь его некому защитить. Никто не согреет его своим теплым, лохматым боком. Он не знает, куда идти, как быть, где зимовать. Зов предков подсказывал суровую, долгую зиму. Единственным утешением оставался запах шкуры матери, который доносил из поселения людей холодный, суровый ветер. Это было как прощание с прошлым: еще раз увидеть, услышать, почувствовать и проститься навсегда. Звереныш понимал, что очень скоро эти наветы исчезнут. С каждым днем запахи шкуры становились все слабее. Очень скоро он останется один.

Любимое место на скале, откуда маленький шпион наблюдал за прииском, имело превосходство над окружающим миром тайги. Скала находилась посреди горы, на приличном расстоянии от поселения. Она имела отвесные стены с трех сторон и около десяти метров высоты. Время, природные климатические условия обрамили на ее отвесах лишние камни. Четвертая, верхняя сторона была пологой, с редкими ступеньками, по которым можно было забраться на узкую площадку. Еще дальше природа образовала в скале естественную нишу с чахлой, травянистой растительностью, на которой могли расположиться несколько медведей. Вероятно, иногда здесь могли проводить время кабарожки, любительницы высоких скал. Чем и рассчитывались жизнью с росомахой или лисой. Единственную тропку, путь к отступлению, перекрывал хищник. Прыгнуть вниз с десятиметровой высоты на камни — не у каждого зверя хватит смелости.

Медвежонок не учитывал эти обстоятельства. Природная западня, наоборот, служила ему защитой. Ветер далеко и высоко относил его запахи. Вряд ли какой-то зверь полезет сюда просто так. Поэтому несколько прошлых дней, затаившись и наблюдая, звереныш провел спокойно, никто ему не мешал.

Белогрудый задремал. Путешествие на перевал забрало силы и энергию. Как всегда, забравшись на скалу, он прилег на живот, сложил перед собой лапы, положил на них голову и незаметно уснул.

Как много прошло времени, он не знал. В глубокую яму для отдыха налетел свежий, близкий запах человека. Белогрудый вскочил, закрутил носом по ветру, насторожился. Навет врага был повсюду: справа, слева, сверху, как будто он находился рядом. В добавление к страшным запахам, сзади, с верхней стороны скалы, на тропинке послышались подозрительные шорохи: там кто-то был.

Медвежонок напружинился подмытой водой талиной, сделал шаг, хотел бежать, но было поздно. До его ушей теперь уже донеслись осторожные, но отчетливые шаги. Детеныш понял, что сейчас произойдет и кто крадется с противоположной стороны камня. Он хотел бежать, но единственный путь к отступлению был отрезан. Прыгать вниз, на камни, стоило жизни. Косолапый оказался в западне.

Сейчас же с другой стороны площадки на скале появилось нечто непонятное, лохматое. Голыми были только лицо и страшные глаза. Медленно поднимаясь над камнями, человек показал пышную бороду, широкие плечи и длинные, крючковатые руки. Тяжелый запах смрада изо рта врага за несколько метров достиг ноздрей медвежонка. Непривычный к табаку звереныш осклабился, шумно фыркнул. Человек поднял глаза, увидел белогрудого.

Очевидно, что подобная встреча для обоих — полная неожиданность. В глазах медвежонка застыли растерянность и страх. На лице человека отобразилось полное удивление. Между ними было не больше трех метров. Близкое расстояние между врагами привело к замешательству каждого. Никто из них не был готов к подобной встрече. Какие-то мгновения человек и зверь смотрели друг на друга, не зная, как поступить. Но недолго. Быстро сообразив, мужчина ловко выдернул из-за спины ружье, щелкнул курком, приложил его к плечу. Участь дитя тайги была решена в одну секунду. Оскалив белоснежные клыки, малыш сжался в комок, отодвинулся к краю скалы. Крохотные доли времени отделяли его от границы между жизнью и смертью. Стоило врагу сделать одно движение пальцем, и быстрая пуля сделает свое дело.

Однако человек медлил. Все еще удерживая объект на прицеле, он вдруг изменился в лице. Его глаза сверкнули, руки дрогнули, пара стволов медленно опустилась вниз. Осторожно спустив курок, враг отложил ружье в сторону, потянулся к ноге. Его движения были медленные, как движения рыси, подкрадывающейся на расстояние броска к зайцу. Доставая из-за голенища сапога плетку, человек сделал еще несколько мелких шагов, придвинулся к медвежонку ближе, понимая, что ему деваться некуда. Грохот выстрела потревожит близкое поселение. Лучшим оружием для ближнего боя должна стать казацкая нагайка с вплетенной в хвост крупной картечиной. В умелых руках это страшное оружие. Резкий удар свинцового шарика мог легко пробить затылок любому животному. На это и рассчитывал хитрый мужик. В меткости попадания с ним не мог сравниться никто.

Тщательные, упорные тренировки превратили полет картечины в искусство. На расстоянии вытянутой плетки он сшибал пламя горящей свечи. Чтобы достичь подобных результатов, ему потребовались дни, часы, недели: удар за ударом, десятки, сотни, тысячи раз. Так же как и плеткой, человек отлично владел ножом, топором, ружьем. Прекрасно обращаться любым оружием его заставлял выбранный образ жизни. Выбранное дело не должно иметь осечек и погрешностей.

Замахиваясь плеткой на выбранную жертву, враг уже видел красивую, лоснившуюся шкуру, вкусное, мягкое мясо. Кочевая таежная жизнь всегда требует сытной пищи. Запасы продуктов на исходе. Беззащитный медвежонок — легкая добыча, как раз кстати.

Резкий удар наотмашь вытянутой руки, прочная удавка вытянулась стремительно бросившейся змеей-гадюкой. Невидимая картечина со свистом разрезала воздух. Намеченная цель, левое ухо медвежонка, безвольно повисло, не ожидая смертельного удара.

Возможно, жестокий свинец, превращенный в беспощадное жало, разорвал бы голову звереныша пополам от затылка до лба, если бы не тонкий свист нагайки, на который медвежонок обратил внимание. Вскинув удивленные, обиженные глаза на необычный звук, звереныш спас себе жизнь. Картечина ударила вскользь, разорвав пополам левое ухо, и протянулась до глаза.

Страшная, парализующая боль пронзила голову бедняги. Задыхаясь от жгучего удара, он резко дернулся, отскочил вбок и… не заметил пустоты.

Человек подскочил на край скалы, посмотрел вниз. Медвежонок упал на камни, пытался выправиться, крутился на месте, но это ему плохо удавалось. Его задняя левая лапа была вывернута наружу. В правом боку трещали сломанные ребра. Из левого уха и глаза хлестала обильная кровь. Недруг удовлетворенно хмыкнул, потирая ладони: «Дойдет!» — отошел назад и присел на площадке.

Детеныш, от боли переживая шок, отчаянно раскачивался из стороны в сторону. Он не понимал происходящего, но природный инстинкт самосохранения в этот момент отвечал за жизнь животного с удвоенной силой. Немного выправившись, подтягивая к животу сломанную лапу, раненый заковылял прочь от опасного места. Услышав шум, человек подсочил к краю скалы, негромко чертыхнулся, зло сплюнул вслед, но тут же вернулся на место, наблюдая за прииском.

Пересиливая себя, медвежонок двигался недолго. Слепая неожиданность в некоторой степени отключила сознание, ослабив боль. Преодолев густой пихтач, он наткнулся на толстое, поваленное дерево, которое был не в состоянии перепрыгнуть. В другое время он преодолел бы колодину одним прыжком. Сейчас ему мешала отбитая лапа. После безуспешной попытки перебраться на другую сторону силы покинули его. Собирая волю, он прилег возле дерева и на миг потерял сознание.

Ясность вернулась к нему через небольшой промежуток времени, когда чувство самозащиты опять подсказало об опасности. Звереныш очнулся, не в состоянии убежать, притаился, ожидая появления врага. Теперь он переживал не страх, а злость к тому, кто доставил ему боль. В доли минуты в белогрудом вдруг родился страшный, мстительный зверь. Если раньше там, на скале, при встрече с врагом он сидел, сжавшись на краю каменной площадки, то теперь был готов броситься на своего противника, защищая свою жизнь, не раздумывая. В молодом, полугодовалом охотнике родился дьявол, который отлично знал своего обидчика. Слишком много горя доставил ему человек в каком-то случае по ошибке, в другом — умышленно. Все хотят его смерти! Никто не мог защитить сироту, помочь могла только собственная сила. И он приготовился к этой защите.

Теперь его враг шел снизу, из-под горы. Неторопливые, мягкие шаги, шумное дыхание подсказывали, что человек устал от подъема. Медвежонок не видел его, но слышал и представлял отчетливо. Он хорошо запомнил того врага, который разорвал ему ухо и выбил глаз. Сжавшись за колодиной, звереныш затаил дыхание, превозмогая боль, поджал обвисшую лапу, но все же как-то сгруппировался для прыжка. Твердое решение задавило страх. Он был готов для ответной атаки, даже если бы она стоила ему жизни.

А между тем человек прошел неподалеку, где-то рядом, так близко, с другой стороны дерева, что зверь почувствовал, как от движения закрутились воздушные волны. Они принесли с собой другой запах, не тот, что был там, на скале. Малыш осклабился, вдруг вспомнив, где он чувствовал этот запах. Его наветы присутствовали тогда, там, в тот день, когда убили его мать и сестру. Он не мог его спутать ни с чем. Любой таежный зверь, определившись во взгляде, запахе, шуме один раз, не ошибется никогда за всю оставшуюся жизнь.

Зверь был еще мал. Полгода жизни не могли дать полной оценки существу бытия. Однако утонченное чутье, заложенное ему с генами сотен, тысяч предков, дали острую, отточенную связь в совершении выбора. Только что родившись, он мог точно определить стороны света. Сейчас он определенно знал, что человек за деревом принимал участие в охоте. Ни с чем не сравнимый запах этого врага, вероятно, имел прямую связь с тем, кто ударил его плеткой там, на скале.

Кажется, второй враг не собирался на него нападать, спокойно прошел мимо вверх, к скале. Может, человек его не заметил или у него были какие-то другие планы. Все же это не освободило от желания возможной мести.

Когда Наташа прошла мимо поваленного дерева, медвежонок осторожно поднялся и, стараясь не шуметь, за ее спиной, оглядываясь, поджимая лапу, заковылял прочь.

Девушка и не подозревала, что своей теплой душегрейкой записала себя в ряд врагов раненого звереныша.

Быстрые сборы

К ночи похолодало. С запада подул ледяной ветер. Он принес на своих плечах тяжелые, пепельные тучи. В одну минуту тайга притихла, сжалась, замолчала и тут же ответила суровым голосом стылых ветвей. Зашумели горы. Потемнели просторы. Из невидимой пустоты белыми перышками порхнули первые снежинки: надвигался ураган!

До самого рассвета лютовала непогода. Шквальный ветер бросал в окна старательских домиков пучки снега, трещал стволами деревьев, свистел в печных трубах. К утру непогода чуть утихла. Как это всегда бывает при перемене времени суток, на границе дня и ночи произошло временное затишье. Куражливый хиус прилег отдохнуть на склоны гор, ненадолго уступив место опаздывающему дню. Лес притих в новом, необычном, белом наряде, ожидая наступления очередной армады снеговых туч.

В узкое оконное стекло сквозь бычий мочевой пузырь залился теплый матовый свет. Григорий Феоктистович приоткрыл глаза, круто повернулся на постели: «Что это? Неужели проспал?». Быстро поднявшись с кровати, босиком он прошел к двери, толкнул ее, подавленно выдохнул:

— Эх, твою телегу!

На дворе перед домом снега выпало — едва не в пах! Разное видал на своем веку опытный старатель, но такое впервые. Все вокруг: дрова, чурки, летний стол, навесы, — накрыло мягким, пушистым одеялом. Белоснежная перина приглушила разговор речки, не слышно, как журчит, перекатываясь по камням Таежный Сисим. Старательские домики, пригон для животных, баня, продуктовый склад похожи на огромные грибы-боровики. Лошадей и собак не слышно, спрятались под деревьями. На чистой поверхности нет следов. Одно слово — завалило!

Набрав в грудь побольше воздуха, Григорий гаркнул на всю тайгу так, что кухта с деревьев посыпалась:

— Иых, старатели, жить-то как? Бергало, подъем! Смотри-ка, что погода наделала!

На его голос ответила недолгая тишина, потом со всех сторон ударили двери. Сонные мужики, как есть, в нижнем белье, выскочив за порог босиком, моргали ослепленными снегом глазами:

— Вот те на! Едрен корень, ну и подфартило… Дождались хорошей погоды.

Григорий еще какое-то время чесал бородатый подбородок, потом махнул рукой, повернулся, пошел назад одеваться.

Старательский поселок медленно ожил. Из-под деревьев вылезли сонные собаки. Студено осматривая переменившийся мир, захрапели, поднимаясь на ноги, лошади. Чувствуя перемену, в пригоне жалко замычала одинокая корова. Мужики, разгребая снег чем придется, стали очищать дорожки. Женщины, постукивая поленом об полено, разводили в прижатых зимой домах печи. Григорий Панов очистил от выпадки старое кострище для розжига нового.

Старатели собрались вместе у яркого пламени. Переминаясь с ноги на ногу, они растерянно смотрели на старшего, ожидая, что он скажет. Никто не предсказывал ранней зимы. Она пришла сама, несвоевременно, застигнув врасплох. О работе никто не говорил: кому охота буторить сжиженную в ледяной воде снежную кашу? Вопрос ребром. Что делать, как быть дальше? Но пока никто из мужиков не знал на него ответа.

— Вот уж дождались хорошей погоды… Говорили, предупреждали… Надо было думать… — послышались недовольные голоса.

— А я что? — сурово нахмурив брови, осадил паникеров Григорий. — Был совет, все стояли на продолжении старательского промысла! Нечего искать крайнего. Сами дождались — сами выбираться будем!

— Да уж, выбираться! — в тон старшему ответил Мамаев Иван. — Здесь, в долине, вон сколько снегу выпало. А там, на перевалах, сейчас, наверно, по самое не хочу!

— На коне не проедешь! — поддержал его Григорий Усольцев.

— Не растает, теперь уж точно! — дополнил дед Павел Казанцев.

— И караван с продуктами не пройдет…

— Будем тут с голоду пухнуть…

Прерывая лишние речи, Григорий вскинул руку вверх, требуя тишины:

— Ждать не будем! Пока перевалы не завалило окончательно, будем выходить на Кузьмовку сами. День на сборы: убрать инструмент, законсервировать колоды, собрать груз и вещи. Завтра утром — в дорогу! Если кто против, может идти сейчас, обойдемся без него. Но только потом пусть пеняет на себя, если что-то в пути случится, — и посмотрел на мужиков. — Кто желает выйти сейчас?

Старатели молчали. Чтобы бросить товарищей, женщин, детей, надо быть последним негодяем. Как бы ни стонала душа, бежать сию минуту никто не решится. Суровое наказание — презрение общества — ниспадет на голову беглеца до конца дней. Провинившемуся не будет места в любой артели, куда бы он ни обратился. Без общей помощи, круговой поддержки золотарь-одиночка подобен голодному медведю-шатуну. Нигде ему не будет прибежища. Хваткая смерть будет шагать по его пятам, куда бы он ни пошел. Такому человеку в тайге грош цена. Никто за него не вступится, не поможет за добро прошлое. Поэтому никто из Григорьевской артели не стал перечить старшему. Видно, хорошие люди были подобраны в одну упряжку. Если все вместе, значит, от начала до конца. А иначе не может быть.

Понимают мужики начальника. Уйти сейчас, бросить все, значит, на будущий год начинать старательские работы заново. Не закрыть шурфы лесом — осыплется земля. Не поднять колоды «на попа» — разорвет дерево льдом, надо тесать новые. Не упрячешь инструмент, растащат одинокие шакалы — черные копатели. Чтобы законсервировать участок, нужен всего один день.

А снег пошел опять. Сначала из сумеречного поднебесья легким дыханием суровой зимы просочились робкие, редкие, одинокие разведчики. Снежинки походили на выбитые пушинки линяющего глухаря. Они падали на заснеженную землю то тут, то там, как редкие лучики солнца прорываются сквозь пеструю прядь перистых облаков. После этого, будто убедившись, что им ничего не угрожает, под влиянием силы притяжения с небес обрушились полчища склеившихся в воздухе «пучков ягеля». Плотное падение осадков можно было сравнить с трагедией в курятнике, куда попала проворная лиса. Каждая снежинка теперь походила на сжатую в кулачок детскую ручку. Махровые и ершистые, они тяжело, с легким шипением застилали свежую перенову, уверенно на глазах добавляя толщину снежного покрова. Вот на очищенную чурку легла тонкая, просвечивающаяся промокашка. Через пять минут — это уже плотный, чистый лист ватмана. За пятнадцать — слой снега равен пальцу. Через полчаса — ладони. Вот, казалось, утром стоял пень, а к обеду оказался кочкой снега. Пройдет несведущий человек, запнется. За сутки равномерный покров сравняет поверхность так, что никто уже не вспомнит, был там пенек или не было.

Навалилась непогода. Плотные массы зимнего покрывала посыпались непобедимыми ордами. Тихий шелест, похожий на падение осеннего листа, наполнил тайгу. Притихли, скрылись за плотной стеной нашествия недалекие горы. Ветра нет. Снеговые тучи обложили долину волчьими флажками. От непогоды никуда не деться. Любому таежнику понятно, что при таких приметах пухляк будет валить неделю. За это время толщина белого одеяла достигнет такого уровня, что увязнет любой зверь. А конь тем более.

Григорий торопит старателей, волнуется:

— Быстрее, мужики! Может, к вечеру успеем собраться!

Старателей не надо подгонять, знают, чем дело пахнет. Разбивая пухлый снег, они побежали к своим рабочим местам. Кто работал на колоде, свернули к ручью. Другие направились на шурфы. В старательском поселке остались только женщины и дети. Надо собрать скарб. Не хочется бросать ничего, но вряд ли получится забрать все, вплоть до подушек. На прииске всего семь лошадей, включая Карьку Михаила Самойлова. Однако медвежатник еще плох, не может сидеть в седле, придется делать носилки на двух коней. Еще одного мерина, самого сильного, поставят под золото. Остаются четыре лошади, на них много не увезешь. Придется посадить детей, а вещи нести в котомках.

Бабка Петричиха суетилась около Михаила Самойлова. Прошло десять дней после того рокового дня, когда зверь помял медвежатника. Все это время знахарка не отходила от больного ни на шаг. Своевременная помощь — травяные ванны, лекарственные снадобья, ежедневный массаж — сделали свое дело. Михаилу стало лучше. Боль в пояснице отступила, в ногах появилась сила. Он уже мог самостоятельно садиться, но вставать на ноги без посторонней помощи не хватало уверенности.

— Еще время надо, отпустит! — уверенно качает головой старушка.

Сколько еще надо времени, знает только один Бог. У людей сейчас его нет. Завтра предстоит тяжелый переход. Петричиха знает, что Михаил верхом не высидит, настолько слаб. Чтобы пролежать на носилках, нужна теплая одежда. О своих вещах речи нет, лишь бы больному было хорошо. Старушка бегает по избам, собирая все теплое, что может пригодиться: притащила два теплых одеяла, суконные штаны, два свитера, зимнюю шапку. Глядя на ее приготовления, мужчина слабо улыбается:

— Эх, мать, попала ты… Говорили тебе, шагай домой, мне уже лучше, сыны приедут. Сейчас бы в тепле чай с караликами хлюпала. А теперь что? Будешь с нами снег грудью месить!

— Ну уж ты не кудахтай! — грозно хмурит брови бабуля. — Больного бросить — грех великий, Бог не простит. Как было тебя одного оставить? Где твои сыны? Кто за тобой ухаживать будет, как не я? А что насчет снега, так то не переживай, не такое видывала. Один год помню, как чичас, переселялись в Сибирь, попали в такую же кутерьму. Никто готов не был. Все, кто с Волги да с Камы, в тайге ни разу не были. По дороге непогода прихватила, дома не успели понастроить. Тропы по перевалам завалило, не пройти. А за ними — мороз, рога у коров лопались. Тогда много переселенцев замерзло в несколько ночей, закапывать не успевали… А ты говоришь, попала, что ить тутака итти? В чисту погоду летом засветло успеешь!

— Сравнила! То летом, а то сейчас! — усмехнулся Михаил.

— Ну и што? И чичас выйдем! День, два, три, и доберемся! Вона скоко нас! Все мужики здоровые, к работе привышные. Лишь бы сисимский хребет осилить. А там снегу меньше будет… — уверенно заверила Петричиха и продолжила перебирать тряпки.

«Лишь бы…» — про себя горько усмехнулся мужик и отвалился на нары. Ему было еще тяжко сидеть долго. Медвежатника мучили тяжелые думы: почему на помощь не приехали сыны? Прошло достаточно времени, как с обозниками ушла тяжелая весть. «Может, что-то дома случилось или в дороге… — думал охотник и тут же дополнял тревогу: — А ведь и обозников тоже нет… Велик ли путь на лошадях до Кузьмовки и обратно? Сутки в один конец, другие там, золотишко сдать, продуктов накупить. Еще одни на возвращение. Три дня — это не срок! Но прошло десять суток. Что он, коногон, загулял? Да не может такого быть! И Григорий Панов говорит, что раньше такого не было».

Связь таежных приисков с более крупными населенными пунктами в начале двадцатого века осуществлялась по конным тропам. Единственным средством передвижения были лошади или, как всегда, ноги. Доставку грузов, продуктов, перевоз золота также производили на животных-трудягах, на что уходило немало времени.

У артельщиков обозником в этом сезоне работал Тимофей Калягин. Меланхоличный от рождения, тридцатилетний мужик к физической работе относился степенно: на шурфах его «надо подгонять да покрикивать». Однако в противоположность данному качеству, Тимка был большой знаток и любитель лошадей. При своем невысоком росте, тесовой фигуре он был отличным наездником, провожатым по таежным тропам. По всем приискам о нем гуляла слава как о постоянном обознике или коногоне. Подтверждая свое предназначение в этой жизни, он удивительно справлялся со всем: перевозил любой груз точно и в срок, в любую непогоду, порой по таким местам, где не может пройти марал. Старатели уважали Тимку за его честность, полностью доверяли любые ценности. В этот раз, когда Тимофей не вернулся с продуктами, мужики были неприятно удивлены: «Почему этот сукин сын не вернулся в обозначенный срок?». Два последующих дня с уст мужиков не сходили угрозы в адрес зарвавшегося обозника: «Продукты на исходе, а он, курвец, видно, водку пьет в притоне! Зачем ты ему, Григорий, три золотника дал? Пусть в долг продуктов бы в лавке взял, потом бы рассчитались». И только когда Тимка не пригнал коней с продуктами на пятый день, бергало потемнели лицами: «Что-то случилось…».

Продукты были на исходе. Мука кончилась. На весь прииск оставались мешок сухарей и несколько килограммов крупы. Хорошо, что есть медвежатина и задавленная зверем корова. Однако запасы мяса быстро таяли. Тяжелый физический труд требовал много энергии. Григорий Панов приказал поварам урезать паек почти вдвое. Люди стали недоедать. Положение на прииске ухудшалось. Окончание старательского сезона, работа, снег — все влияло на состояние людей. Если бы приехал Тимофей с продуктами, жить стало бы полегче. Этого бы хватило на то, чтобы закончить работы и вовремя выйти из тайги на постоянное поселение. Не спеша, обдуманно, основательно законсервировав прииск. Но обозник так и не вернулся.

Этот решающий день был сумбурным. Старатели торопились, будто подчищая за собой следы. А оторопь всегда «смешит людей». Поднимая в вертикальное положение колоду для промывки золота, кто-то не удержал веревку. Колода упала назад, ударилась о корень кедра. По ее дну пробежала глубокая трещина. На будущий год перед началом работ надо было тесать новую колоду или как-то смолить эту, затрачивая много времени. Закрепляя крепи над шурфом, выигрывая часы и силы, мужики брали подручный материал: пихтач-тонкомер. Увидев это, Григорий приказал сменить крышу, иначе тяжелый снег продавит жерди. Вычищать шурф потом будет гораздо труднее, чем сейчас подготовить толстые лаги. Опытный старший наказывал правильно, но все равно кто-то возмущенно засопел за его спиной.

На обед к жилью мужики не пошли — некогда. Подростки и женщины разнесли еду по месту работы. Наскоро перекусив, согрев душу крепким самосадом, старатели вновь принялись за дело. А снег все шел…

Ближе к вечеру Григорий Панов сделал замер: высота покрова на чистом месте достигала паха. Бросив суровый взгляд на невидимый из-за снежной пелены перевал, старший артельщик взволнованно закрутил головой. Обстановка накалялась. Сейчас там, на хребте, снега в полтора раза больше. Если непогода не прекратится, трудно представить, что будет утром. Чтобы хоть как-то облегчить завтрашний переход, Григорий позвал сына:

— Вот что, Ванька! Бери себе напарника, двух лошадей, и на перевал, тропу бить! Поднимитесь — назад спуститесь как можно позже. Чтобы след надольше оставался. Все понял?

Иван согласно кивнул: как не понять? Он обратился к Лешке Воеводину. Того не надо упрашивать. Парни быстро накинули на коней уздечки, накрыли на спины легкие попоны и, как есть, в легкой одежде друг за другом поехали в гору по заваленной зимним пухом тропе.

Старатели поняли предусмотрительность старшего, довольно закивали головами: не потопаешь, не полопаешь! Недалек путь на хребет, пешком за один присест можно выскочить. Но кто знает, как дело обернется к утру?

Сумерки сгустились рано. Плотные снеговые тучи не дали солнцу на закате показать землю. Тихий шорох падающих снежинок не прекращался ни на мгновение. Верная примета, что осадки не прекратятся до утра.

С работой закончили вовремя. Работники успели закрыть все шурфы, убрали инструмент, поставили колоды. Плотный снег как раз кстати, не зря говорят, что нет худа без добра. За ночь все следы завалит, не найти залетным шакалам-шаромыгам заветные жилки! Опять на будущий год старательская артель в барыше будет! Только вот не проговорился бы кто-нибудь по пьяному делу о богатом месторождении. Хитрые купцы только этим и пользуются.

Как стемнело, все собрались в приземистой избушке Пановых. Все — понятие образное. В утлое помещение могли боком потесниться только мужики, да и то не каждый. Молодежь стояла на улице, слушая разговоры старших через открытую дверь. Вдоль стен на узких нарах присели самые уважаемые бергало: Василий Веретенников, Павел Казанцев, Иван Мамаев, Григорий Усольцев. Хозяин дома, Григорий Панов, у стола, на чурке. Закурили разом все: в избенке повис топор. После недолгого молчания старший артельщик обвел присутствующих суровым взглядом, хлопнул ладонью по тесовому столу:

— Что, мужики? Завтра чуть свет выходим!

Старатели дружно засопели, согласно закашляли: понятно, что оставаться — смерти подобно. Пока будешь готовить на всех лыжи, начнется голод.

— У нас вроде все ладно. За собой прибрались, к выходу подготовились. Как с носилками Михаилу? — Григорий строго посмотрел на Тишку Косолапова, которому было поручено приготовить баюн для медвежатника.

— Все как надо сделал, — ответил старатель, спокойно смотря начальнику в глаза.

— Не развалятся по дороге?

— Коли развалятся, я Михаила сам на горбушке понесу! — перекрестился Тишка, выкатывая глаза.

— Смотри у нас! — пригрозил пальцем Павел Казанцев. — А то и впрямь понесешь.

— Да он пусть лучше свою Лушку на закорках прет! Глядишь, по дороге что и надует! — усмехнулся Веретенников Василий.

Все дружно засмеялись. Тишка покраснел, Григорий поднял руку: пошутили — хватит.

— Как с ребятишками будем? А с Клавой как быть? — спросил кто-то.

Старатели примолкли: дети — больная тема, им в снежной каше не пройти. В добавление к этому одна из старательских жен, Клава Позднякова, была на девятом месяце беременности. Надо было ее вывести на Кузьмовку раньше, пока было сухо, так все было недосуг. Вот и дотянули…

— Клаву на отдельного коня посадим, — спокойно ответил Григорий. — Самых маленьких ребятишек по трое, как раз три лошади надо.

— А золото?

— Золото? — переспросил Григорий. — Золото поделим на мелкие части, каждому старателю за спину в котомку. На одного человека придется немного, и еще один конь освободится.

— Сколько продуктов с собой брать? — пыхнул самосадом Григорий Усольцев. — Кто знает, сколько выходить придется, может, неделю…

— Продукты — только самое необходимое. Берем с собой мясо, крупы, сухари. По котомкам раскидать, каждой лошади по бокам немного получится. Ну, и каждый себе за спину возьмет так, чтобы можно было нести.

— Что с коровой делать? — из глубины угла спросил Василий Веретенников.

Старатели затихли так, что слышно, как в норках мыши дышат. Скотина для старателя — богатство. Не каждый мог позволить себе эту роскошь. У кого из-за добычи золота на покос времени не хватает. Другие не могут за сезон накопить на нее денег. В начале лета из Кузьмовки в Сисим на прииск пригнали пять коров. Четыре из них задавил медведь. Оставшаяся в живых Марта Василия Веретенникова теперь была обузой для людей.

— С коровой что делать?! — после недолгого раздумья переспросил Григорий. — Корова пусть сзади идет. Если пойдет — доведем. Нет, по дороге заколем… Так вот… Ну, вроде все решили. Осталось золото по котомкам раскидать.

Тропа жизни

Куражится непогода. Тихий бес бросает на землю мохнатые снежки. Насупившиеся деревья обросли липкой ватой. Сгустившиеся сумерки превращают отдельные силуэты в сказочные чудовища. Занемевший мир тайги просквозила неприятная суровость, будто кто-то невидимый хочет сказать: «Берегись, человек!».

Наташа тревожится. Вот уже и ночь на дворе, через поляну не видно одинокой ели, а Ивана все нет. Девушка суетится, без конца бегает из избы на улицу и обратно, вглядывается в постылую черноту леса, слушает нескончаемый шорох белых мух, но все бесполезно. У девушки возникают разные мысли: «А вдруг что случилось? Конь ногу подвернул или с тропы сбились… Всякое бывает…»

Мать сердится на дочь:

— Что мечешься, как игла без нитки? Всю хату выстудила. Придут, никуда не денутся.

Наташа ее не слушает, войдет в дом, сядет на нары, через три минуты опять на ногах — собака залаяла. Девушка опять бежит на улицу, слушает ночь. Но нет, опять обман. Может, в тайге ветка под тяжелым снегом обломилась или пухляк просел от собственной тяжести.

Однако нет! Вдруг разом под деревом насторожились самойловские кобели — эти уж точно не обманут! Вскинули острые уши, закрутили носами, обратили внимание на невидимую гору. Туман глухо бухнул хриплым голосом. Его поддержал Тихон. За ними, еще не разобравшись, где и что, сорвались со своих мест остальные приисковые лайки, заметались по узким тропинкам и, наконец-то, запрыгали по глубокому снегу в темноту.

Еще какое-то время не было слышно ничего. Потом разом, шагая по нарастающим сугробам, к избам быстро подошли залепленные павшей кухтой кони. Всадники — как привидения в белом саване. Остановившись у крайней избы, Иван и Лешка спешились, завели уставших лошадей под навес, задали животным по охапке сухой травы, потом уже пошли к избам.

Наташа — как порхающая зорянка. Девушка рада любимому, слова сказать не может. Он подошел к ней, взял озябшие ладони в свои руки:

— А ты что тут, на холоде? Замерзла совсем… — и, кротко прижав ее к себе, отпустил. — Беги в дом, у нас все нормально.

— Что так затемно? — встретил сына Григорий.

— Ждали, как побольше снегу подвалит.

— Что на хребте?

— Там пухляка больше в два раза, коню под пах. Будет так валить, к утру на перевал не выйдем.

Отец молча присел на нары, долго не мог ничего сказать, потом покачал головой:

— Ну и дела! Попали, как рябчики под наст!

Ночью никто не спал. Во всех домах горели лучины. Женщины в десятый раз перебирали баулы с немудреной хозяйственной утварью, стараясь ничего не забыть. Одежда, посуда, чашки, ложки, кружки — все дорого в тайге! Старатели, собравшись в небольшие группы, стараясь казаться спокойными, пускали по кругу трубочку, дымили, разговаривали, пили крепкий чай. Кто-то из них, не выдержав, выходил на улицу, недовольно скривив губы:

— Валит, как из мешка!

Товарищи на некоторое время умолкали, тишину нарушал хозяин дома. Сорвавшись от нервного напряжения, муж ругался на свою жену:

— Ну и куда ты столько набрала? Кто твое барахло потащит? Я, что ли?

— Дык, жалко бросать, все покупное, из лавки, — пускала слезу женщина, — где же потом наберешься?

— Ты лучше думай, как свою задницу отсюда вытащить, а не ложки с кружками!

Жена плакала, супруг еще раз срывал на ней свою злобу, мужики его осаживали, успокаивали, опять пускали по кругу трубочку. Через некоторое время все повторялось сначала.

Собираться в дорогу старатели стали задолго до рассвета. Предчувствуя час, старатели гурьбой вывалили на улицу, зажгли смолистый факел. Яркий свет смолья едва пробил плотную стену падавшего снега до близстоящего кедра. Иван шагнул в сторону, провалился по пояс, едва выбрался назад:

— Эх, глубь твою! Все сровняло, вечерней тропы не видно. Как идти-то?

Мужики закрутились на месте, ругаясь и проклиная непогоду:

— Во попали! Откуда же столько?

— Ей-богу, проклятое место! — перекрестился Мамаев Иван.

За спинами послышались недовольные, приглушенные голоса:

— Говорили, надо было раньше выбираться…

— Кто сказал? — резко повернувшись, грубо спросил Григорий Феоктистович. — Ну же мне! — И уже в приказном порядке: — Молчать! Вместе решали остаться, нечего с больной головы на здоровую валить! Кто панику наводить будет, тому, — он грозно сверкнул глазами, сжал кулак, поднял его перед собой, — дух враз вышибу! Нечего мне тут бабьи сопли по бороде мазать! Как попали, так и выбираться будем!

Притихли промысловики. Никогда еще мужики своего старшего артельщика в ярости не видели. Уместные угрозы — лучше удара хлыста. Умеешь руководить людьми — всегда умей вовремя показать силу и место слабому. Иначе потеряешь контроль над подчиненными. А как пройдет слабина да волнение, сразу потеряешь веру и уважение.

Еще раз сурово посмотрев на мужиков, Григорий Феоктистович разжал кулак и уже спокойно продолжил:

— Покуда я тут старшой, распоряжения давать буду тоже я! Раз ситуация такая, что конь не пойдет, тропу на перевал лопатами бить будем. Главное — на хребет выбраться. Там под гору легче будет. А за горой, в Козе, снегу в два раза меньше, — и, определяя дальнейшие действия старателей, заговорил спокойно, как это было всегда на утренних планерках. — Пока лошадей не вьючить. Михаила Самойлова из избы не трогать. Детей и баб оставить на прииске. А сами, кто в силе, лопаты из тесин рубить да друг за другом снег опахивать! На одну лопату по два человека. Разбиться парами через сто метров. Как в перевал снег разгребем, так караван собирать будем.

Сказал — отрезал. Больше труженикам говорить ничего не надо, все и так понятно. Любой знает, как топором деревянную лопату сделать. А снег разгребать сибиряка учить не надо.

Разбились товарищи на пары, взяли топоры в руки. Где тесовые доски лежат, показывать не надо. С крыш избушек посыпался снег. Затрещали навесы. Женщины заголосили: «Ой, Божечки! Дома разбирают! Как жить потом?». Мужики равнодушно отстранили заполошных: «Цыц, бабы! Не время слезы лить! По одной доске с крыши не убудет. Весной новые наколем!».

Недолго длилась плотницкая работа. Быстро откалывая до сердцевины болонь, каждый скоро изобразил подобие примитивной лопаты. Некогда произведение искусства сочинять: ручка да небольшой квадрат, вот тебе и лопата! Есть за что держать и чем пухляк разгребать.

Очень скоро все опять собрались вместе. Григорий Феоктистович пересчитал мужиков, получилось восемь пар. В каждой паре по факелу. Один светит, другой работает до первого пота. Потом напарники должны меняться. Вконец определившись с товарищем, все тронулись в черную тайгу:

— С Богом!

Освещая дорогу матовым светом, старатели двинулись друг за другом. Первому идти хуже всех. На открытом месте снега выпало по пояс. Однако таежник умен опытом и годами. Проводник идет от дерева к дереву, так как под кедрами снегу меньше. За ним, быстро меняясь, тянутся остальные. Главное — распределить силы, а потом можно пробить более ровную тропу. Через сто метров последняя пара остается на месте, начинает работу, остальные идут дальше. От прииска видно, как далеко впереди мелькают и тускнут среди стволов деревьев бледные огоньки. Расстояние скрадывает пелена бесконечного, падающего с черного неба снега.

Иван остановился в паре с Мишкой Лавреновым. Им выпал тяжелый участок. Они ушли вперед дальше всех, под первый крутяк. До невысокого прилавка, что где-то впереди, дробь от ружья долетит. Но дальше идти невозможно — высота давит, снег на грудь плывет.

Собираясь перед работой, парни осмотрелись, прикидывая, как лучше копать тропу. Ваня первый взял в руки лопату, привычно плюнул на руки, откинул в сторону первую порцию снега. Михаил сзади из-за спины светит, а сам на месте топчется, тропу отаптывает.

Снег перед парнем сырой, тяжелый, но еще не облежавшийся пухляк. Взмахнет юноша лопатой справа налево, уберет верх в сторону, а на это место снежная волна наплывает, с горы по крутому уклону будто речка бежит, тело со всех сторон обволакивает. Сколько ни убирай, а все одно — дело на месте стоит. Десять, двадцать взмахов лопатой, а парень с места сдвинуться не может ни на метр. После долгих мучений юноша наконец-то образумился:

— Нет, Микишка! Не пойдет из пустого в порожнее месить! Надо по-другому дело воротить.

— Как это? — удивился товарищ.

— А вот как! Тропу надо не вверх копать, а вниз, чтобы снег по сторонам легче раскидывать было.

Развернулся Иван, пошел навстречу прииску. Вправо, влево лопатой кидает. И сразу работа заспорилась! Разлетается пухляк по сторонам. Раз, два, три взмаха делает и сразу под гору на шаг продвигается. Немного времени прошло, а парень уже небольшую поляну преодолел. Сзади Микишка подпирает с факелом:

— Однако, Ваньша, ты взмок! Дай сюда лопату, отдохни!

Поменялись местами. Товарищ факелом сзади светит, Микишка что есть силы снег месит по сторонам.

— Уж ты и силен, брат! — подбодрил друга Ваня. — Лопату не сломай!

— А нам что, старателям? Снег — не земля, легче подается! Сколько за сезон приходится супеси перебуторить, одному черту известно. А здесь бы хоть на перевал за день выбраться.

Запарился Мишка раньше Ивана, остановился, посмотрел назад. Подается работа! За короткий срок метров тридцать прошли. За ними — не тропа, траншея в глубоком снегу прокопана. Конь с любым грузом легко пройдет.

Впереди, в метрах шестидесяти, факел мелькает. В матовых бликах кто-то из старателей снег кидает им навстречу. Присмотрелись парни, разом спросили:

— Эй! Кто там впереди?

— Дык, я, Васька Веретенников, а Тишка Косолапов со мной.

— В гору копаете?

— А то!

— Воротитесь вниз, перед собой снег кидайте! Так много легче!

— Вы нам встречу идете?

— Да.

— Воно как… И ладно получается?

— Много легче!

— Воно как… — сконфуженно повторил Васька и, ругаясь на свою несообразительность, — а мы-то полчаса топчемся на одном месте, никакого толку, — и товарищу: — Тишка! Разворачивай оглобли! Вниз копать будем. Люди, вон, умнее нас оказались, прут, аж лопата трещит!

А по цепочке уже передалось: «Мужики! Вниз копайте! Так легче! Вон, Ванька с Мишкой уже свою сотню пробили…»

Напарники очень скоро соединили тропу с другим отрезком пути, но долго не задержались на месте, поспешили назад. Передвигаясь по пояс в снегу, от дерева к дереву, ребята вырезали следующую сотню метров целика, опять стали копать вниз. Некогда ум тешить славой. Время торопит. Общая беда еще не прошла мимо промысловиков стороной.

Спустя немного времени мимо них, также утопая в снегу, прошли Василий и Тишка. За ними Иван Мамаев с Лешкой Воеводиным. Потом потянулись остальные. Из Таежного Сисима на снежный перевал медленно, но верно, потянулась глубокая, надежная тропа жизни.

Переход

Хмурый день не принес облегчения. Тяжелые, черные снеговые тучи заполонили окружающий мир тайги. Ограниченная видимость придавила уверенность людей непосильной, свинцовой ношей. Густые хлопья снега, падавшие из ниоткуда, угрожающим шелестом торопили старателей: «Спеши! Спеши, человек! Завтра будет еще хуже». Нахохлившиеся, облепленные холодной солью деревья равнодушно смотрели на происходящее: «Здесь вам не теплая печка. Тут дикий мир, в котором свои законы. Здесь каждый борется сам за себя!». Понимая это, промысловики боролись.

Тропа жизни — тропа спасения — будто связующая ниточка двух границ бытия стараниями отчаянных рабочих упорно тянулась на невидимый перевал. Она походила на глубокую, пробитую в метровом снегу канаву, в которой могла свободно пройти лошадь. Резко взметнувшись в гору от артельского поселка, она не имела послаблений. Вероятно, умный математик без труда смог бы определить приблизительный угол подъема и удивиться представленной картине. Однако привычные к трудностям и лишениям люди тайги смотрели на свое творение спокойно: «Перевалы и хребты не выбирают. На снег соломки не положишь. Лишь бы лошадь взад не скользила».

Общими усилиями, без перекуров и отдыха, из последних сил, до дрожи в руках старатели наконец-то вышли на желанный хребет. Несколько километров пути с лопатами в руках оказались для жителей непредсказуемым этапом завершающегося сезона.

— Лучше пару шурфов пробить, — говорили одни.

— Легче десять кубов на горбу перенести, — вторили другие.

На минуту сгрудившись под сводами заснеженных, низкорослых кедров, мужики молча смотрели назад, вниз, откуда они пришли. Возможно, каждый из них хотел посмотреть на то роковое место, откуда они спешили выбраться. Как будто в подтверждение этого на короткую минуту разорвалось небо, очистился кусок горизонта, заснеженные горы и хребты, а вместе с ними и злосчастная золотая долина. Сверху было хорошо видно слияние двух таежных ручьев: Степного и Таежного Сисима. Неподалеку от устья ютились маленькие квадратики строений Ивановского прииска — небольшого поселения, где они с семьями прожили долгий трудовой сезон на промывке золота. Рядом с избушками суетились фигурки людей, стояли под грузом готовые в дорогу лошади. В одном силуэте можно было различить неповторимую, строгую стать Григория Феоктистовича, дававшего женщинам последние распоряжения. Вон Филя Ямской и Степан Егоров осторожно выносят из низкого дома Михаила Самойлова, бережно укладывают больного на носилки между лошадьми. Рядом суетится бабка Петричиха. Чуть дальше из пригона ребятишки выгоняют единственную корову. На глаз до прииска расстояние кажется не больше трех километров или даже меньше. Однако как велик этот отрезок пути между жизнью и смертью! Стоит еще на одну ночь задержаться там, в долине, утром вряд ли кто-то поднимется на перевал. Из злосчастного места надо выбираться, не задерживаясь ни на час. Иначе исход жизни людей может быть непредсказуем.

— Да, действительно, долина смерти, — хмуро протянул Павел Казанцев. — Скоко до нас тутака народу полегло. За золото… По вине непогоды… Али еще по каким причинам.

— И еще поляжет… — в тон ему подтвердил Василий Веретенников.

Без сомнения, оба опытных бергало были правы. Неисповедимы пути твои, Господи! Золото всегда приносит людям только зло. И в этом весь смысл промысла благородного металла.

В подтверждение сказанных слов старатели сняли шапки, перекрестились. Возможно, каждый из них мысленно прочитал короткую молитву. Но замкнутость, скрытые, молчаливые характеры мужиков не дали волю горькой слезе. Такова уж участь жителей тайги: относиться к происходящему с достоинством, должным пониманием, каким бы суровым оно ни было.

Закрылось небо. С запада вновь накатились мрачные снеговые тучи. Холодный, пронизывающий ветер принес мириады сухих, мохнатых снежинок. Здесь, на высоте, температура воздуха на несколько градусов ниже, чем в долине. А значит, людям стоило как можно быстрее преодолеть перевал.

На прииске — последние минуты перед тяжелой дорогой. Пять лошадей выстроились в одну цепочку. На первой — самые маленькие дети, от трех до пяти лет. Их трое: двухлетний Егорка Васильев и две девочки, четырех и пяти лет, Нюра Егорова и Маша Веретенникова. Егорку посадили между девочками, чтобы не упал при подъеме. Детей укутали суконной попоной: «Не дай бог подует!». Под ребятишек поставили самого спокойного старого мерина Мишку, чтобы «дорогу чувствовал и драгоценную поклажу не сбросил». Остальные, более взрослые ребятишки, за неимением вьючных животных, пойдут пешком.

Следом за ними, спаренные в ряд носилками, стоят конь Михаила Самойлова Карька и гнедая, сильная кобыла Верба. Михаил уже лежит на носилках, стыдясь своей немощности, недовольно кряхтит: «Дожился… Из тайги домой на лошадях вывозят. Обузой стал…» Рядом суетится знахарка. Все внимание целительницы обращено к больному. Она накрывает мужчину до ушей одеялом, укутывает ноги, тело, чтобы тот, не дай бог, не остыл. Медвежатник тяжело сопит, но действиям Петричихи не противится: назвался груздем, полезай в кузов.

На две оставшиеся лошади женщины увязывают немудреные пожитки, посуду, какие-то вещи. Лошадей мало, а вещей так много, что представительницы слабого пола начинают спорить, что важнее: чашки, ложки, кружки или подушки с одеялами. Жена Василия Веретенникова Варвара пытается водрузить на спину животного чугунный чан на два ведра. Соломея Казанцева с другой стороны лошади наваливает объемистый баул с подушками и периной. Другие не забыли посуду. Хозяйская утварь явно не умещается на спине кобылы. Между жительницами снова назревает ссора, сопровождающаяся изысканной бранью в адрес любой из сторон. Через минуту вся тайга уже слышит о прошлых грехопадениях, смешивании в грязи родовых уз до седьмого колена и прочих недостатках соседей. Яростная перепалка напоминает собачий лай приисковых собак, которые не в состоянии догнать мчащегося по кругу зайца. Мужики злятся на своих жен, пытаются образумить зарвавшихся баб, однако все без толку. Ссора набирает обороты. Возможно, еще минута, и соседки вцепятся друг другу в волосы.

Решение всех проблем ограничилось действиями старшего артельщика. Григорий Феоктистович схватил топор, откинул чугунный казан на снег, что есть силы ударил его обухом, расколол на три части. Не обращая внимания на шокированную Веретенничиху, мужчина так же сорвал пуховую постель и приложился к ней острым жалом. К пушистому снегу прибавилось черное перо глухаря.

— Ох! Горе-то какое! — взвизгнула Соломея. — Семь лет! Пушинка к пушинке собирала! Григорий, побойся Бога!

— Сама побойся! — гневно ответил старатель. — У смерти в руках сидим, а они барахло свое спасают! Вон со спин всю утварь долой! Детей на лошадей! Они наше богатство! Ради них живем!

Притихли бабы, образумились. И верно, правду Григорий говорит. Как по снегу ребятишек через перевалы выводить? Самим бы подняться.

Быстро сообразив, соседки потащили хозяйское богатство по избушкам: может, придется вернуться на будущий год. Мужики тут же посадили детей на спины лошадей. Последнюю кобылу Липу предложили беременной Клаве Поздняковой, но она отказалась:

— Сама потихоньку пешком пойду…

На Липу посадили детей, сзади на веревку привязали корову. Мужики взвалили на спины котомки с продуктами, раскиданное артельное золото, заткнули топоры за пояс, взяли лопаты в руки, выжидающе посмотрели на Григория. Тот не стал надолго тормозить движение, снял шапку, перекрестил лоб, избушки, в которых они прожили долгий старательский сезон, дорогу на перевал и громко скомандовал:

— С Богом в путь шествовать!

Тронулся караван. Впереди всех, взбивая клубы снежной пыли, обгоняя друг друга, побежали собаки. И то дело, как-то тропу мнут! За ними пошли молодые парни с лопатами. Между ними девчата с шутками да прибаутками: молодость не знает горя! За молодежью зашагали лошади с детьми. Рядом мужики идут, за ребятишками приглядывают, чтобы не упали. Бабка Петричиха за повод спарку лошадей с носилками ведет, не доверяет никому больного. Следом еще две кобылы с детьми на спинах, корова на веревке. Сзади скотину бабы подгоняют. Еще женщины с узелками за спинами и мужики согнулись под тяжелыми котомками. Последними, замыкая шествие, пошли Григорий Панов и дед Павел Казанцев. На повороте у густого пихтача последние остановились. Будто прощаясь с прииском, оба посмотрели назад, вздохнули тяжело, сбрасывая с себя груз бремени, шагнули в пихтач.

Сразу за поляной дорога пошла круто в гору. Кованые лошади, несмотря на сыпучий, неслежавшийся снег, идут хорошо. Им не привыкать к кочевой жизни. Невелик груз для вьючного животного — дети на спинах. Каждой из них приходилось таскать тяжелые сани, телеги, котомки до центнера весом. Однако любая сейчас понимает, что души ребятишек — большая ценность! Поэтому каждая из них идет осторожно, ступает мягко, плавно, без рывков, будто танцует. Бабка Петричиха то и дело поворачивает голову назад:

— Как, Михайло? Не трясет?

— Нет, — довольно отвечает медвежатник, и процессия следует дальше.

С коровой сложнее. На ее копытах нет подков. Буренка то и дело скользит, падает, катится назад, и это сильно тормозит народ. Мужики помогают скотине подняться, толкают ее в гору со всех сторон, придерживают. Но бедное животное, будто нарочито, упрямится, мычит, крутит головой. Мужики негодуют:

— Ух, упрямая какая! Прирезать ее, и дело с концом!

— Времени нет! — кричит сзади Григорий. — Пока свежевать будем, ночь грянет!

— Ну, дык, бросить ее тутака…

— Не брошу, сама с ней останусь! — запричитала Варвара.

— Вот и оставайся с ней тут зимовать! — сердится дед Павел Казанцев.

— А вы ей шкуру медвежью покажите! — подал голос Михаил Самойлов.

Мужики поняли намек, позвали Тишку Косолапова. Тихон шел в конце каравана, нес за плечами шкуру убитой медведицы. Филя Сухарев накинул на себя шкуру, заревел зверем. Услышав грозный рык, буренка от страха выкатила глаза, подняла рогатую голову, хвост трубой — и бегом по тропе в гору! Лешка Воеводин едва успел отхватить ножом веревку. Утопая по грудь в снегу, животина обогнала всех идущих и, разгоняя по сторонам собак, лихим аллюром поспешила на перевал.

Мужики смеются. Хозяйка коровы плачет:

— Загоните скотину, она стельная!

— От кого стельная? — продолжают смеяться мужики. — От Святого Духа? За лето на прииске ни одного быка не было.

— Все одно стельная, я у нее бока прощупывала! — не унимается Варвара.

Старатели усмехаются. Хозяйку не переубедишь, пусть свое талдычит, лишь бы быстрее на перевал выйти.

Поднимается караван в гору медленно, но уверенно. Прокопанная тропа мечется по густому пихтачу, петляет вдоль полян, вершит крутые прилавки. С неба падает густой снег. Задним не видно идущих впереди. Короткие команды передаются по цепочке. Причины недолгих остановок обоснованны: где постромки развязались на упряжи, или мать детей плотнее в одежду кутает. От коней пар валит, разогрелись на подъеме. Люди тяжело дышат, жарко от крутого перевала. Впереди корова мычит, хозяйку ищет.

— Варвара! — шутят старатели. — Торопись, буренка телиться собралась.

Хозяйка коровы сурово хмурит брови: посмотрим, кто зимой молока просить будет.

Вот уже половину горы вышли, но не видно вершины хребта, рясный снег глаза застит. Чем выше к вершине, тем гуще, чаще снежинки. На пробитой тропе, впереди идущим толщина покрова до колена поднялась. Задним легче, по натоптанному идут. Однако шествие от этого не быстрее. Клава Позднякова отстает. Тяжело женщине на девятом месяце беременности. Женщина часто останавливается, тяжело дышит, охает, держится за живот, как бы преждевременные роды не начались.

— Садись, Клава, на коня! Что мучаться? Караван быстрее пойдет, да и тебе помочь! — нервничают мужики.

— Сама дойду! — отказывается та.

Несколько помощниц поддерживают Клавдию под локти, но это плохо получается. Тропа узкая, рядом втроем не пройти. Приходится будущей матери как-то двигаться одной.

— Ох, не дойдет Клава, однако, до Кузьмовки, — негромко переговариваются между собой бабы. — Как по дороге приспичит рожать, что делать будем?

День быстро тает светом. Густые тучи перекатываются по увалам хребта. Где-то вверху слышно, как шумит ветер: перевал недалеко. Вероятно, молодежь уже на вершине хребта. Замыкающие еще тянутся на середине горы.

— Кто первый на гору выйдет, на хребте не задерживайтесь, сразу вниз! — командует по цепочке Григорий Панов. — Как бы девок до ребятишек не застудить на ветру.

Команда старшего уходит вперед. Очень скоро назад до ушей долетает едва слышный крик:

— Вышли! Начали копать тропу дальше, вниз!

— Слава те, Господи! — крестятся бабы. — Хучь бы к ночи в пойму Козы спуститься…

Все понимают, что ночевать сегодня придется у костра. Однако никто не сетует: лишь бы уйти из долины Сисима!

Клаве Поздняковой совсем плохо. Медленно переступая ногами, женщина едва продвигается вперед. Напряжение сказалось на причинах срока.

— Ой, бабоньки, одначесь, подпирает, дитя на свет просится! — кусая посиневшие губы, стонет Клава и садится тут же, в снег.

Женщины хватают ее под руки. Мужики рядом, с округлившимися глазами заломили на затылки шапки:

— Вот те на! Еще одна оказия! Что делать-то?

Всеобщую растерянность прогнала Анна Панова. Понимая, что надо торопиться, она спокойно дала указание всем, кто находился рядом:

— Что рты раскрыли? Вон, под кедром место готовьте, снег разгребайте, лапок пихтовых накидайте, а поверх шкуру медвежью! Костер большой запалите! Одежку давайте, какая у кого есть, тряпок разных! Воду кипятите в котле да бабку Петричиху кликните!

Что кому делать — учить не надо. Муж роженицы, Федор Поздняков, и его товарищ Василий Веретенников лопатами до земли раскидали снег. Другие, торопливо размахивая топорами, рубили лапник, сухостой на костер. Прошло несколько минут. Общими усилиями были выполнены наказы Анны. Клаву посадили на шкуру, ногами к костру. Женщины сгрудились над роженицей, мужиков прогнали дальше, в сторону:

— Нечего вам тут зенки пялить!

С горы прибежала бабка Петричиха:

— Что тутака стряслось? Приспичило? Ну, это не беда, бывает… Ох уж, как хорошо голубушку положили… Воды нагрели… Тряпки у огня держите, чтобы теплые были… Мы это быстро, не успеешь крикнуть…

Клава не может удержаться, стоны перерастают в крики. Бабка Петричиха подбадривает:

— Давай, милая, тужься! Я тутака, уже руки подставила!

Мужики в стороне, в густом пихтаче стоят, трубочку одну на всех табаком забили, дымят, затылки чешут:

— Вот оказия! Ни раньше, ни позже. Надо было хучь на коня посадить, может бы, дотянула… — пробормотал Иван Мамаев.

— Угу, чтобы дитя по дороге выпало? — развел руками дед Павел.

— А если помрет, — предположил Федор Поздняков.

— Не помрет! — твердо заверил дед Павел. — Меня, вон, рассказывают, на Святки в холодной бане породили! И ничего, не помер же, до сих пор живой!

— Ну ты, дед, хватил! То в холодной бане, а то в тайге, на ветру! — усмехнулся Васька Веретенников.

— И что? — распаляется дед Павел. — Подумаешь, снег валит! А на Святки, говорят, мороз под пятьдесят был! Ить как при рождении? Чем хуже условия, тем крепше здоровие! Я вон до сих пор не болею, потому как сразу закалился!

— Ну, ты, дед, и заливать, смеется Григорий Панов. — При чем здесь время рождения? У кого что на роду написано, что родители заложили, так и будет по всей жизни. У родителей хорошее здоровье — и у тебя хорошее. А коли ты гнилой по зубам, так и будешь всю жизнь чахнуть!

— А у меня все зубы целые, хучь мне уже седьмой десяток пошел! А все потому, что на морозе родился! Время надо уметь подгадывать.

Вот ты, Федька, время не подгадал, ребенок должен на Покрова появиться, а тут вон как получилось. Сплоховал ты, брат! — важно поучал дед Павел молодого старателя.

— Как тут подгадывать? — сконфуженно чесал ухо Федор. — Как получилось, так и есть!

— Надо было с женой в бане грешить, тогда дитя летом явится, по теплу. А коли на черемше, так это зимой получится, — не унимался дед Павел.

— Так, а мы, это… И в бане с Клавой тоже грешили, и на черемше, и на покосе, — округлив глаза, лопочет будущий отец. — Где придется, где приспичит…

— Вот и нагрешили! — подливает дегтя в костер дед Павел. — Говорят, еще на спине мерина тоже пробовать надо, тогда мальчонка будет! А как на корове с бабой согрешишь, так точно девка! — и к Тишке Косолапову: — Вот ты, Тишка, где с Лушкой грешишь?

— Дык везде, где придется, — не раздумывая, ответил тот.

— А на спине коня пробовал?

— Нет еще, — принимая хохму за чистую монету, лопочет Тишка. — А что, надо?

— А то! Вот те и враз ребенок получится! — испытывая удовольствие, взвизгивает дед Павел. — А как под кустами да на кровати, енто никак с первого раза не будет.

— Правда? — не понимая шутки, стонет Филя.

— Правда! — топчет от удовольствия ногами дед Павел.

Мужики хохочут. Филя в недоумении смотрит на окружающих. Григорий Панов, укрывая улыбку в густую бороду, обрывает хохмача:

— Не слушай его, Филя. Наговорит он тебе, врет с три короба!

Шутят старатели, громкими разговорами стараются приглушить крики Клавдии. Кто-то задумал разжечь костер: холодно ждать! Быстро развели огонь, сгрудились над ярким пламенем, опять вспомнили, как Филя с Лушкой от медведя без нижнего белья прибежали. Потом еще какие-то байки в ход пошли. Заговорились старатели, забылись на минутку, а потом кто-то головой закрутил:

— Слышишь, как под кедром мыши пищат?

— Да нет, не слышу…

— Да вон же!

— Какие вам мыши? — притопнул ногами дед Павел. — Дитя народилось! Вон, как голос подает! Знать, живой! — И под гору, к женскому костру: — Бабы! Что там у вас?

Какое-то время там молчали, потом до ушей долетел веселый, успокаивающий голос Соломеи:

— Нож неси, пуповину резать! Мальчонка родился!

…Последним с перевала уходил Григорий Панов. Оглянувшись назад в беспросветную кить (густой, мокрый снег), старший артельщик троекратно перекрестился, опять благодарил Бога:

— Спасибо те, Всевышний! Дал благой день на выход!

— Да уж, — подтвердил стоявший с ним рядом дед Павел. — Завтра бы сюда не вышли, ишь как валит! Ни в жисть такого снега не видывал! Верно, сам черт лопатой облака подчищает.

Мужики посмотрели на свой след, молча качнули головами. И то верно. За предстоящую ночь перевалу грозит такая выпадка, что утром тропу вряд ли прокопаешь. Григорий вышел на хребет последним. Прошло не более пяти минут, а на его след упал густой налет пухляка в половину бродней (обувь). А что здесь будет утром?

Дед Павел и Григорий повернулись, пошли дальше. Тропа жизни недолго тянулась по горбу хребта. Выбрав нужную ложбинку, она круто свалила вниз, налево, в исток зарождавшегося ручья. Тут трудно ошибиться: вода с перевала бежит в глубокий, широкий лог Колбинской поймы. Чтобы выбрать правильный путь, надо брать правее, уходить в соседний ключ, который течет в долину реки Козы. Там — спасение! Там — жизнь!

А сумерки давят! Короток снежный осенний день, как палка о двух концах. Хмурая тайга чернит ограниченный мир. Снеговые тучи давят небо к земле. Крутая тропа петляет по густому пихтачу, скользит крутым уклоном. Люди едва сдерживают лошадей. Выдерживая равновесие, кони садятся на хвост. Детей сняли со спин животных, чтобы не упали, понесли на руках. Лошадей с носилками, на которых лежит Михаил Самойлов, придерживают за веревки. Однако это мало помогает. На крутом спуске в рыхлом снегу подковы не держат. Кони скользят, катятся, сгребая перед собой кучи снега, бьются, наезжают на стволы деревьев. Сверху с веток осыпается снежная кухта. Михаила закрыли с головой попоной, чтобы не задохнулся, крепко привязали к носилкам. Медвежатник молча переносил невзгоды таежной дороги. Передвигаться с такими сложностями ему приходилось впервые. Бабка Петричиха с больным рядом, не бросает ни на минуту. Когда кони, скатившись вниз, останавливаются, выправляются из сугроба, целительница тут как тут:

— Жив, сердешный? Ничего! Скоро на выправку пойдет, положе будет. Потерпи немного.

Михаил молча сопит, усмехается настойчивости, с которой бабка его уговаривает, как ребенка. Как будто у него есть выбор.

Позади лошадей спускаются женщины с новорожденным младенцем. После родов они тут же запеленали дитя в теплые простыни, меховую куртку, в руки матери не дали, понесли по очереди. Роженицу с трудом посадили на последнюю лошадь без уговоров:

— Как хочешь, Клавушка, а ехать надо! Не погибать же здесь…

Искажаясь в лице при каждом неверном шаге кобылы, Клавдия припала к спине лошади, тихо стонала. Все понимали, как ей сейчас тяжело приходится, однако изменить ситуацию не могли: надо идти!

Впереди всех идут шесть самых крепких молодых парней. Остальные мужики следят за лошадьми и несут на руках детей. Теперь тропу никто не копает, лопаты бросили на перевале, пробивают дорогу телами, утопая по пояс в снегу. Иван Панов, Лешка Воеводин, Тишка Косолапов, Микишка Лавренов и еще двое парней часто меняются друг с другом. Ведущий проходит сто шагов, становится позади всех. Его меняет кто-то другой на последующие сто шагов. За ведущим парни с топорами зачищают ветки, кустарники и прочие препятствия, чтобы как-то прошли лошади. Еще несколько минут, и наступит ночь. Факелов нет. Останавливаться нет возможности, так как крутой спуск и отсутствие сухостоя не сулят добра. До излома горы, где есть дрова, вода, густая тайга и нет ветра, идти еще около километра.

Несмотря на тяжелый, напряженный день, люди не сетуют на лишения. Все знают, что осталось у них за спиной и что ждет их впереди. Там, сзади, остались голод, снежный плен. Впереди ждет продолжение!

Молодые не знают усталости. Парни бьют тропу на глазах у девчат и не хотят казаться для них слабыми: засмеют! Кому хочется быть в дальнейшем объектом насмешек и издевок? В окружении будущих невест у сильной половины кипит кровь: вот я какой! И откуда у них берутся силы идти вперед, бурить снег, махать топором или же услужливо предложить какой-то из девушек пусть незначительную, но помощь.

Иван чувствует на своей спине взгляд Наташи. Девушка шагает в окружении подруг на некотором расстоянии сзади и видит, с каким упорством и настроем ее любимый идет вперед. Останавливаясь через сотню шагов, Ваня с улыбкой смотрит на подругу, встречается с ней взглядом: «Как ты? Устала? Давай что-нибудь понесу!». Возлюбленная нарочито противится, старается казаться независимой, однако ей это плохо удается. Внимание парня в какой-то степени становится толикой зависти. Каждой девушке хочется иметь такого жениха! Кто-то из них даже немного ревнует, подзадоривает, шутит.

— Ваня! Наташа недотрога, не хочет, чтобы ты ей помогал! Меня на руках понеси! — заигрывающим голосом просит Люба Ямская.

Девчата, чувствуя удавшуюся шутку, прыскают со смеху. Объемная Люба Ямская — что пуховая перина. Как говорят парни, «зараз не перепрыгнешь». Против хрупкой Наташи Люба выглядит некой бочкой с селедкой. Нести ее на руках ни у кого не хватит сил, все это понимают. От шутки у всех поднимается настроение. От этого идти легче. Парни громко гогочут, девчата заливаются колокольчиками. Наташа краснеет. Иван старается перевести шутки на соседа:

— Вон, пусть тебя Тишка Косолапов несет!

— Тишенька! Возьми меня на закорки, устала идти, мочи нет! — подливает масла в огонь Люба.

— Вот еще! Вдруг Лушка увидит? — отмахивается паренек, не понимая существа ситуации.

— А ты меня быстро неси, чтобы не увидела!

— А если кто ей расскажет?! Космы выдерет!

— Ну так что? Тебе же выдерет, не мне, — заигрывает с парнем Люба. — С меня какой спрос? Донесешь, да и на том спасибо!

— Запросто так? — вспыхнул Тимофей. — Ни за какие шанежки!

— А что бы ты хотел получить? — вступила в разговор Вера Егорова и, переглянувшись с подругами: — Может, тебя поцеловать?

Тишка сконфужен. Он не привык к таким разговорам, старается уйти от ответа, но Вера не унимается:

— Тишенька! Голубчик! Понеси за десять поцелуев!

Тишка вконец обескуражен. Стараясь убежать от насмешниц, парень, взбивая коленями снег, торопится вперед:

— А ну, посторонись! Моя очередь снег топтать!

В кругу молодежи — дружный смех! С таким настроением любая дорога не страшна!

Труднее всех детям. Самые младшие начинают плакать:

— Мама! Кушать хочу!

— Подожди немного, скоро придем, каши сварим! — отвечает Надя Егорова дочке. — Вон, видишь, Егорка не плачет, а ты плачешь!

Но девочка на руках отца не унимается. Степан как может успокаивает дочь, наконец-то обещает сладкий гостинец:

— Вот, придем домой, на Кузьмовку, куплю тебе в лавке леденец-петушок!

— Сладкий?! — с надеждой успокаивается девочка.

— Сладкий!

— А два купишь?

— Два куплю.

— А много купишь?

— Зачем тебе много? — дивится Степан.

— Я один дам Маше, другой Егорке, еще одни Даше и всем друзьям!

— Это хорошо, что дашь всем! — с улыбкой отвечает отец и прижимает дочь крепче к груди. — Куплю! Много куплю!

— Ого-го! — долетело с конца каравана. — Иван! Скоро там?

Вопрос быстро передался вперед из уста в уста. Ответ не задержался:

— Выполаживать начало!

— Ищите подходящее место! — прошла через людей новая команда Григория Панова.

— Ищем! — было скорое подтверждение, на этом связь кончилась.

Вскоре дружно, сухо ударили топоры на одном месте. Парни рубили сухостой на костер. Спотыкаясь в густых сумерках, передвигаясь осторожно, старатели постепенно собрались в густом, защищенном от ветра пихтаче. Люди сгрудились в кучу, мешая друг другу. На некоторое время караван смялся: ни пройти, ни проехать. Однако старший артельщик быстро распределил обязанности.

— Отаптывайте снег! Костры разводить на открытом месте, не под деревьями. Лошадей на привязь. Детей свести в общее место, накрыть пологом, развести огонь с трех сторон. Мужики, готовьте лес для костров, колите тес на подстилку. Бабы, рвите лапник! — скомандовал Григорий Панов и этим разрешил бестолковую суету.

Мужики разбились на пары, чтобы было легче носить кряжи. Женщины, как муравьи, разбрелись по темному лесу, обламывая густые ветки с мерзлых пихт.

Вспыхнул первый огонек, который очень быстро перерос в большой костер. За ним на некотором расстоянии загорелся другой, третий, четвертый, образовав круг: со всех сторон тепло, куда ни повернись! Девчата разгребли под деревьями снег до земли. Парни стали укладывать первые доски на настил.

Яркое пламя далеко по сторонам разогнало черноту сгустившейся ночи. Сжатый мир тайги отступил за дальние стволы деревьев. Тепло костра придало людям уверенность и хорошее настроение. Кто-то из мужиков настраивал таганы под котелки. Женщины доставали из котомок вареное мясо, остатки сухарей.

Прошло немного времени. Стан людей преобразился на глазах. Общими усилиями старатели быстро соорудили деревянный остов, сверху и по бокам натянули брезентовый полог. На доски наложили толстый слой веток, на них наложили какие-то одежды, тряпки, куртки. На месте получилось подобие обширного трех-стенка: снизу не натягивает мерзлая земля, сверху не сыплет снег, с боков не дует ветер. Временное сооружение предназначалось детям и Клаве Поздняковой. Михаил Самойлов от барского ложа отказался: «Заверните меня в медвежью шкуру! Под открытым небом лежать буду!». Больше свободных мест не было. Мужики и женщины понимали, что предстоящая ночь будет трудной, спать кому-то вряд ли придется. В лучшем случае короткий отдых возможен сидя у костра или прислонившись к мерзлому стволу дерева. Но люди тайги, привычные к лишениям, не обращали на подобный факт внимания: лишь бы были огонь и горячая вода! Коротать ночь под открытым небом — привычное дело. Значительную часть своего бытия старатель проводит под кедром. Закаленному холодом, голодом и тяжелыми климатическими условиями человеку не впервой быть наедине с матушкой Природой. Другое дело — женщины и дети. Хранительницы очага всегда оберегались мужчинами с достойной заботой. Пусть мужик-старатель суховат, невозмутим, груб и скуп на ласку, но в горячем сердце и трезвом уме живет постоянная тревога о близких людях. Женщины понимают это и с особым удовольствием принимают заботливые слова «Устала?» или «Голодна?», потому что в этом весь смысл существования крепкой семьи. Трудовому человеку некогда творить любовное внимание. Ежедневная работа от зари до зари не оставляет времени на страсти. Нужда и думы о завтрашнем дне обоснованны. Все, что мужчина делает, несет только пользу близким. В этом заключаются уважение и любовь.

В эту ночь люди не чувствовали себя изгоями жизни. Наоборот, общие недостатки и лишения сплотили их. Женщины, дочери, сестры, дети были под надежной защитой сильной половины. Они знали, что те готовы защитить их даже от самого дьявола, появись он в ту минуту из черной тайги. Другая половина была согрета, насыщена заботой и вниманием, и это доставляло женщинам особое удовлетворение. А то, что над ними открытое, холодное небо с бесконечной свалкой снега, так это не беда. Все не так уж плохо. Главное, они вышли из плена долины смерти. Все сыты и накормлены. Дети спят, прижавшись друг к другу. В котомках достаточное количество золота, чтобы в достатке прожить долгую сибирскую зиму. Эта ночь, холод, снег — проходящее и временное явление. Завтра, может, послезавтра, они придут в старательский поселок, в свои дома, где тепло и уютно. Этот трудный переход потом будет вспоминаться со смехом. Может, поэтому на уставшие плечи женщин, матерей в тот час спустилась благодатная нега, дающая уверенность в том, что все происходит не зря. И от этого на их лицах блуждала легкая улыбка от прожитого и достигнутого.

Ближе к полуночи большая часть людей отдыхала там, где кто мог приспособиться. Одни, присев на корточки, с сонными лицами подпирали стволы деревьев. Другие, стоя, раскачиваясь из стороны в сторону, подставляя огню спину, находились в глубоком забытьи.

Согретые костром и теплом куртки с мужниного плеча женщины забыли о времени и заботах. Все это называлось коротким, объясняющим словом — сон. Каким бы он ни был, он нес силы, был обязателен. Это значило, что человек жив, а жизнь, какой бы она ни была, продолжалась!

Для мужиков ночь была длиннее. Им предстояло охранять покой, нести тепло и уют слабым. Пять жарких костров надо было постоянно кормить дровами. Кто-то должен был поддерживать живительную силу огня. Для этой дели Григорий Панов назначил дежурных, по три человека на костер. Каждый дежурный должен следить за огнем до тех пор, пока не почувствует усталость. Первую половину ночи обязаны бодрствовать молодые парни, за ними — мужики среднего возраста, а под конец, в самое тяжелое время суток, встанут самые старые, наиболее опытные старатели. Григорий знал, что молодость не ведает границ усталости: парень уснет и не заметит. Уважаемый годами человек тайги более стойкий к соблазну: прежде чем забыться, старый бергало семь раз подумает.

Ивану предстояло стоять у огня в первую треть ночи. Подживляя жаркую нодью (костер), он нежно смотрел на Наташу. Девушка, прибившись в тесный ряд подруг, осторожно подставляла к пламени натруженные руки, грела ладошки, старалась согреться сама, поворачивалась то одним, то другим боком, но холод подкрадывался со спины. На плечах других девушек теплые свитера и платки родителей. Наталья отдала свою телогрейку детям. Наблюдая, как любимая изнывает от холода, Иван не выдержал, снял с себя теплую рубаху, укутал ею подругу. Та удивленно вскинула на него густые брови, но, кроме «спасибо», ответить ничего не могла, так приятно ей было внимание. Девчата, несмотря на усталость, достойно оценили поведение парня:

— Вот так рыцарь! Ай, да Иван! Сам в нательной рубахе остался, но девушку согрел! — негромко, стараясь не привлекать внимания взрослых, проговорила Вера Егорова.

— Да уж, не то что наши олухи царя небесного! — в тон ей подтвердила Люба Ямская. — Этот на руках через снег понесет и последние штаны для сугреву сымет!

«Олухи царя небесного», Лешка Воеводин и Мишка Лавренов, восседали тут же, рядом со всеми. Последнее время парни оказывали девчатам явное внимание, ухаживали, как могли, однако такого в свой адрес сейчас никак не ожидали. Молча переглянувшись между собой, они запоздало стянули со своих широких плеч свитера, протянули подругам, но получили капризный отказ:

— Раньше надо было думать! Мы тут, видите ли, сидим, замерзаем, а они от жары парятся! Эх, вы, кавалеры!

Напущенное поведение капризниц — не что иное, как игра. Им завидно, что Иван первым оказал внимание Наташе. Они тоже желают быть предметом обожания, но им это плохо удается. Лешка и Мишка равнодушно отворачиваются в сторону: «Не хотите, не надо!». Подобное отношение вызывает у Любы и Веры негодование: «Ах, так?! Ну, ладно. Больше не подходите на километр!».

Парни закурили. Девчата надули губы. Только ссоре явно не остаться продолжительной, молодость не бывает злопамятной. Уже утром помирятся. Иначе и быть не может.

На старательском стане смолкает жизнь. Усталость дает о себе знать. У жаркого костра накрытые последними одеждами, прижавшись друг к другу, сопят дети. Подле них, подпирая деревья плечами, забылись женщины. Подставляя бока жаркому огню, дремлют старатели. Бодрствующая смена парней готовит дрова. В стороне, под пихтами, лежат, шумно вздыхая, лошади. Еще дальше, в черноте ночи, отаптывая снег, тяжело ступает вокруг кедра корова. Изредка буренка мычит, будто что-то хочет сказать, но хозяйка не слышит ее, спит вместе со всеми. Даже чуткие собаки разбрелись подальше, легли под густые, склонившиеся под тяжестью снега ветки пихт, дремлют, во сне продолжая свою собачью жизнь. Иногда какая-то вскакивает, подняв уши, слушает ночь, но тут же успокаивается: это всего лишь комок снега, слипшаяся кухта упала с дерева на землю.

Иван бодрствовал у костра значительную часть ночи. Чувствуя, что сон одолевает голову, парень наконец-то сдался, разбудил Василия Веретенникова:

— Твоя очередь огонь поддерживать!

Тот открыл глаза, осмотрелся, быстро понял, где он находится, встал, уступил товарищу место:

— Отдыхай, пока нагрето.

Однако Иван отказался от предложения. Он осторожно прошел к спящей Наташе, присел за спиной и бережно прижал девушку к своей груди. Очнувшись от сна, Наташка хотела оттолкнуться, но, узнав парня, тут же обмякла, прижалась к нему воробышком, затихла. Вдвоем им стало теплее. Вскоре красавица согрелась, перестала дрожать и уснула крепким, здоровым сном. Через некоторое время уснул Иван.

В таком состоянии их увидели все, кто проснулся утром раньше. Всепроникающий холод будил людей задолго до рассвета. Просыпаясь, старатели прижимались к кострам, чтобы согреться. Очень быстро встали все. Лишь Иван и Наташа, пригревшись, пребывали в глубоком, беспробудном сне.

Каждый заметил их, но никто не стал будить:

— Эко, пригрелись, голубки сизокрылые! — удивляясь, говорили одни.

— Верно, всю ноченьку так миловались, — улыбались другие.

— Хоть бы меня кто так на всю ночь обнял, — выстрелила глазами в Лешку Воеводина Вера Егорова.

— Да уж, они обнимут… — разочарованно вторила подруге Люба Ямская. — Верно, дрыхли, как жеребцы, а о нас и не думали!

— Вы нам сами вчера от ворот поворот показали! — нахмурил брови Алексей.

— Ну и что? А вы и взад пятки! Надо быть настойчивее!

— Вот те раз! — у парней опять конфуз. — Вам не угодишь.

В тайге еще темно, но чувствуется приближение рассвета. Снег прекратился. Где-то глубоко в лесу запищали синички. От свежего потока воздуха с деревьев посыпалась кухта.

Зашевелились люди. Кто костры подновляет, другие воду в котелки набирают. Третьи коней в дорогу готовят. Ивана и Наташу никто не будит, стараются не шуметь. Пусть молодые хорошо отдохнут перед дорогой. Как будет первый просвет, караван должен выйти со стоянки. Сегодня путь предстоит неблизкий, еще два перевала преодолеть надо. За ночь пуха навалило много вечерний приход едва видно! Однако здесь, в пойме реки Козы, покров значительно ниже, чем в Сисиме, мягче, пушистее. По нему лошади легко пройдут, тропу выбьют, а за ними люди потянутся. Если все удачно сложится, караван к ночи успеет дойти до поселка. До Кузьмовки осталось всего около сорока километров.

Дед Павел Казанцев у лошадей крутится, упряжь проверяет. Все пять лошадей проверил, хотел к костру возвращаться, позвали на чай да кашу, а под соседним кедром кто-то чмокает. Удивился дед. Одолело старателя любопытство, в темноте добрел по пояс в снегу до того дерева, гладь, а под буренкой теленок маленький лежит, голову вытянул, вымя сосет! Отелилась корова ночью!

— Вот те оказия! — заломил старик шапку на затылок. — Ой, ли! Варвара! С тебя четверть водки! Буренка тебе прибавление подкинула!

У костров не расслышали, что он сказал. Хозяйка коровы, не обращая внимание на старого, махнула рукой: «Мели, Емеля, твоя неделя!». Дед Павел рассердился, топнул ногой, пошел прочь:

— Не веришь — не надо. Это не моя ограда!

Варвара Веретенникова знала деда, как пасхальное яйцо, даром, что родственник. Подобное поведение Павла Ермиловича подтверждало правоту слов. Если дед врал для шутки, никогда не топал ногами. Сейчас был не тот случай.

Екнуло сердце женщины. Она бросила кашу, поспешила к своей кормилице: «Матушки святы! И впрямь отелилась! Бычок…».

Добрая новость старателям — большая радость! Только вот как теленка нести? Он ведь не ребенок, на руки не возьмешь, тяжелый.

— Ну и дела! — качает головой Григорий Панов. — Вчера Клава Позднякова родила, сегодня корова отелилась!

— Хто следующий? — посматривая на баб, язвит дед Павел. — Давайте, пока дорога дальняя. Глядишь, до Кузьмовки ишо с десяток душ прибавится.

— Дык, родили бы, — в тон ему отвечают женщины, — да мужики перевелись!

— А я на што? — хорохорится дед Павел, выступая грудью на шаг вперед.

— Ой ли! Смотри, как бы последние портки не свалились! — смеются шутницы.

Доброе настроение с утра не решает проблему. Теленку несколько часов от роду, пешком за коровой бежать не сможет. Бросать жалко. На спине не унесешь, на лошади не увезешь, все кони под грузом.

— Может, волокушу сделать? — предложил Иван Мамаев. — Оглобли вырубим, перевязку соорудим, да на него телка связанного, чтобы не свалился. Пусть себе едет!

— И то верно! — поддержали его мужики. — Что, первый раз груз на волокуше возить?

…Полный рассвет застал караван в дороге. Впереди, пробивая в снегу тропу на гнедом, сильном мерине ехал дед Павел. Высохший за старательский сезон Павел Ермилович имел небольшой вес. Конь легко, не запариваясь, вез седока по перенове. За спиной деда два маленьких ребенка пяти и семи лет. Старик неторопливо ведет лошадь по тайге, а сам рассказывает ребятишкам сказку. Ванюшка Усольцев и Нюра Егорова цепко держатся руками за телогрейку деда — не упадут, как бы ни капризна была дорога.

Второй на кобыле едет Клава Позднякова. После тяжелых родов женщине стало немного легче, однако не настолько, чтобы она могла быстро передвигаться за всеми.

За Клавой едет бабка Петричиха. Она правит спаренными носилками лошадей. На носилках — Михаил Самойлов. Медвежатник лежит на своей медвежьей шкуре, накрытый суконным одеялом. У него под боком маленький, закутанный в теплые пеленки, комочек — ребенок Клавдии. Женщины решили проблему с младенцем. Положили под бок медвежатнику, где тепло, уютно, и он находился под постоянным присмотром.

Последним, по счету пятым, поставили крепкого, сильного Воронка, коня Фили Сухарева. Воронок везет на своей спине детей и тянет волокушу с теленком. Бычок мычит, не понимая, что с ним происходит, зовет мать. Буренка торопливо шагает следом.

После лошадей и волока по глухой тайге растянулась широкая, надежная тропа. Снег на ней не облежался, сыпучий, рыхлый, тяжелый. Однако люди не сетуют на трудности: лишь бы идти вперед!

Каждый из путников несет на спине какой-то груз. Мужики согнулись под тяжестью котомок. Кто-то из них посадил на шею маленького ребенка. Для женщин тоже есть груз. Это какие-то одеяла, одежды, мелкая посуда, чайники, котелки. Даже дети постарше шагают с привязанными за спину топорами или пилами. Пустых и ленивых нет. Их просто не может быть! Люди всегда находятся в работе. С детских лет. Этого требуют условия жизни. Если воспользуешься минутной слабостью, отложишь какое-то дело на потом, тайга тебе этого не простит.

Идет по заснеженному пути караван. Ухает пухлый снег. Коротко вскрикивают на лошадей погонщики. Люди переговариваются между собой в редких случаях, по делу. У старательской тропы дорога длинная, язык короткий. Ноги болтовни не любят. Женщины идут, чередуясь с мужчинами. Распределение мест выбрано неслучайно. В любой момент слабому помогает сильный. Если кто-то просит кратковременного привала, останавливается весь караван, ожидая уставшего. Но остановки непродолжительны. Справившись с мелкими проблемами, люди шагают дальше.

Чем дальше движется церемония, тем меньше уровень снега. Там, в Сисиме, вчера вечером покров достигал коню под брюхо. Сегодня он едва чуть выше колена ведомому мерину. Лошадям и людям идти легче! Не останавливаясь на вершине второго, водораздельного хребта, люди пошли быстрее. Женщины, понимая, что выбрались из снежного плена, запели песню о доме, скорой встрече с родными и близкими. Мужики повеселели, кто-то подхватил знакомые слова. Теперь уже никто не сомневался, что к сумеркам караван выйдет к старательскому поселку Кузьмовка.

Замыкая шествие, Григорий Панов и Павел Казанцев шли в хвосте каравана. Дед Павел, встряхивая бородой, бодро комментировал ситуацию:

— Ишь, ястри тя! Распелись бабы! Вчера выли, помирать собирались. А сегодня, на тебе, облегчение почувствовали!

— Что с того? — рассудительно качал головой старший артельщик. — Вчера плохо было, вот и плакали. А сегодня облегчение! Вот и распелись! Много ли человеку для счастья надо?

— Это точно! Вот, якось, обогрей страждущего да дай ему корку хлеба! И не будет счастливей его на всей земле. Тако же и баба. Говорят, баба, что лошадь да собака: ласку любит. Ан, нет! Ласку бабе, по моему уразумению, надо от жиру, когда ей делать нечего. А вот коли получится, день потопаешь или с лопатой-литовкой от зари до зари отработаешь, тогда уже тебе ни до какой ласки дел нет. Лишь бы прилечь да отдохнуть.

— Когда же ты, дед Павел, к такой мысли пришел? — дивится Григорий. — Вроде, ни единого класса ума нет, даже в приходской школе не учился.

— Так оно, такому ни в какой школе не научат! — обращая внимание на поднятый к верху палец, встряхнул бородой тот. — Этому, од накось, жисть только учит! Да годы! Вот, я так говорю. Сегодня придем на Кузьмовку, печки натопим, картошки в мундирах наедимся, вот бабам вся радость! Большего счастья и не надо! Лишь бы до кровати добраться.

— Ну уж ты хватил! Так и до кровати… — недоверчиво противоречил Григорий. — Думаю, что каждой женщине надо, чтобы муж раз по голове погладил.

— Ага, и сказку на ночь прочитал! — язвит дед Павел.

— Сказку не сказку, а приголубить надо!

— Может, и так. А все одно, без картошки в мундирах не обойтись!

Оба засмеялись: и то верно! На голодный желудок ночь длинна. В любом отношении: и для отдыха, и для ласки.

Идет караван. Храпят лошади. Поют женщины. Мужики довольно гладят бороды: вон, за тем пригорком — Кузьмовка. До дома рукой подать. Вырвались из лап долины смерти!

По следам каравана

Молчит тайга. Густой, липкий снег вымерз от легкого морозца, стал мелким, редким. Легкие снежинки, кружась, беззвучно накладываются на зимнее покрывало. В воздухе — непоколебимый штиль. Короткая осень, как трусливый щенок перед свирепым псом, быстро отдала свои права беспощадной зиме. Осадки в горах Восточного Саяна в сентябре — явление обычное. С берез не успели облететь желтые листья: их сорвала тяжелая, мокрая кить (мокрый, тяжелый снег). Суровая студень предупреждающе угрожает живому миру: «Берегись, зверь-птица! Кто не спрятался, я не виновата!».

Подстраивается живность под условия существования. Подобному образу жизни животных научила мать Природа за сотни тысяч лет. Перелетные птицы улетели в теплые края. Местные пернатые меняют легкое перо на густую подпушь. Любой зверь линяет, переодевая легкую, летнюю шубу на плотный, шелковистый мех. Желание выжить до весны ради продолжения рода основывается на строгих законах тайги: «Каждый сам за себя!». Хищники готовятся к долгой, упорной охоте. Добыча старается слиться с окружающим миром, чтобы быть менее заметной пытливому взгляду и острым клыкам-когтям. Филин заменил серое перо на пепельное. Заяц вылинял из грязно-серой шкуры в белую, под цвет снега. Пышнохвостая белка стала дымчатой, словно промерзшая пихта на рассвете. Соболь возымел кедровый, с черной полосой по всей длине спины оттенок, слитный с дуплом кедра, где живет и охотится этот стремительно проворный, хищный зверек. В пустоволосые шкуры сохатого, марала и кабарги влились серебристые ферменты защиты. Лишь медведь остался таким, как он есть, бурым или черным, залоснившимся от богатого урожая кедрового ореха. Незачем хозяину менять цвет шкуры. Долгое пребывание в берлоге сулит зверю твердую уверенность в завтрашнем дне. Любой хищник накопил под шкурой столько сала, сколько ему хватит на долгую зиму. Лежит себе в густых ломняках, пихтаче-курослепе в ожидании непогоды. Ждет часа, когда можно будет спокойно лечь под корни кедра, забить чело берлоги. Густой снег завалит входной след. Порывистый ветер растворит его запахи. Трудно без этого найти косолапого.

Первая большая выпадка снега в конце сентября для хозяина тайги — не срок. Любой таежный житель знает нутром, что еще будет теплая погода, мокрая капель. Сейчас ложиться в берлогу рано. Вот и лежит зверь на одном месте, не передвигаясь и не давая следа до обозначенного часа неделю, две, а то и три. А как наступит пора, встает в густых сумерках, идет к своему заранее избранному пристанищу многие километры, порой не одну ночь. При этом мало использует переходные тропы, лезет напрямую в белки и гольцы, продирается сквозь ветровалы и нагромождения скал, пересекает порожистые реки, болотистые топи и зыбуны где придется. Путь животного можно сравнить с передвижением по стрелке компаса или, как говорят старые охотники, «как по шнуру». Завидное постоянство и безошибочное направление с нулевым отклонением от избранного маршрута всегда удивляли человека: «Как дикий зверь идет в одну точку десятки, сотни километров, при этом в конце пути приходит туда, куда хотел?». Скорее всего, изобретая колесо, человек разумный так и не понял действия врожденных инстинктов дикого зверя. Мы не понимаем и, наверно, не поймем никогда, откуда у дичи склонность к точному математическому расчету и способность предупреждать многие физические явления.

Медведя называют Хозяином тайги. Этому есть несколько подтверждений. На первый взгляд спокойный и меланхоличный медведь таит в себе огромную опасность. В один миг из доброго увальня он может превратиться в стальную машину с сокрушительной силой. Равнодушная маска головы в мгновение ока преобразуется в свирепую мимику с беспощадными клыками. Ударом могучей лапы косолапый легко перебивает хребет сохатому, маралу, оленю или себе подобному родственнику, более слабому медведю. В природе у этого зверя каннибализм не имеет границ. Он прогоняет со своей территории или убивает, а потом поедает своего брата, сестру, сына или дочь. Законы тайги выполняются с точностью до наоборот: либо ты, либо тебя! Третьего здесь не дано.

В медвежьем царстве нет места слабому и беззащитному. Из вновь рожденного потомства редко выживает один медвежонок. Большая часть зверей погибает от клыков и когтей взрослых самцов в период отторжения пестунов из семьи. На занятых другими территориях медвежонок не находит себе места для существования и рано или поздно в поединке находит себе смерть. Таким создала Природа образ жизни таежного зверя.

Трудно представить себе дальнейшее существование белогрудого, сына убитой медведицы. Скорее всего, его ждала вышеописанная ситуация. Этой осенью или ранней весной он мог бы попасть в лапы грозного собрата, и никто бы не заметил его безвременного исчезновения в мире Вечности. Как не заметили смерть сотен тысяч или даже миллионов таких же медвежат, как он, ставших обычной трапезой на границе чужой территории. Может, только случай или стремление к жизни продлят ему годы до глубокой старости. Но для этого надо стараться!

Суровые законы тайги не пощадили малыша. В тяжелое время года он остался без матери. У него не было в зиму теплой, уютной, мягкой берлоги. Он находился на границе чужих медвежьих территорий, был беззащитен. Со всех сторон его окружали коварные враги.

Все последнее время после трагедии белогрудый жил рядом с людьми, неподалеку от прииска. Стойкий запах матери (медвежьей шкуры) витал в воздухе. Течение воздуха, ветер доносили до его ноздрей живые воспоминания прошлого, томительное ожидание настоящего, трепетное представление будущего. Он помнил, как ему было хорошо в семье. Большая, теплая берлога теперь принадлежала другому зверю. Детеныш был изгоем в этом суровом, бескрайнем мире. Нетрудно предположить, что ждет его завтра, когда выпадет глубокий снег, ударят крепкие морозы.

Возможно, звереныш понимал это. Никому не нужный, брошенный, раненый, он бродил по округе, ожидая неизвестно чего. Одиночество давило. Бесконечная, тупая боль в левом суставе доставляла постоянное беспокойство. После того, как он неудачно прыгнул со скалы от бородатого врага, левая нога болталась из стороны в сторону, лапа вывернулась наружу. Превозмогая себя, медвежонок передвигался с большим трудом на трех лапах и то на небольшое расстояние. Единственная помощь — богатый урожай кедрового ореха — помогал вести сытую жизнь. Большие шишки с питательными зернами лежали всюду. Ветер срывал с кедров оставшиеся плоды, дополняя на земле обильную падалку. Медвежонку стоило небольших усилий перескочить несколько метров от дерева к дереву, чтобы снова наполнить желудок. Однако это не могло продолжаться долго.

Обильный снегопад не застал сироту врасплох, так как косолапый почувствовал его за несколько дней. Осели, притаились на местах звери и птицы. У копытных закончилась свадебная пора. Пернатые забились в укромные места и расщелины. В ночь перед снегопадом медведи продвинулись к своим берлогам. Только белогрудому некуда было деваться.

Все время после смерти матери медвежонок находился на северной стороне хребта, неподалеку от прииска. С высоты он отлично слышал людей. Он начал привыкать к человеческой речи, стукам топора, резким ударам железа. Всепроникающая цивилизация действовала на звереныша теперь не больше, чем грохот водопада в горном ущелье.

Излюбленным местом пребывания следопыта сейчас служили три огромные, разлапистые ели. Своим местом расположения они создали ему временный, уютный дом. Густые, разлапистые ветки защищали от воды и ветра сверху и сбоку. Толстый слой опавшей хвои согревал от земли прелой теплотой от гниения. Маленький ручей неподалеку от елей, могучие кедры-великаны давали воду и корм. Медвежонку не стоило уходить далеко от своего логова, чтобы утолить жажду и поесть. Он двигался мало, глубокой ночью до раннего рассвета. Границы его территории ограничивались ближайшей россыпью вверху и горбатым прилавком внизу. Темное время суток и ограниченный мир хранили покой раненого зверя. Несмотря на страшные потрясения, он имел достаточный слой жировых запасов. Он был готов спокойно провести суровую зиму где-то под корнями огромного кедра. Однако не мог найти достойного пристанища в недалекой округе.

За сотни, тысячи, миллионы лет суровой жизни в тайге у медведя выработался идеальный инстинкт самосохранения. Зверь носит богатую шубу, имеет сокрушительные клыки, искусно владеет цепкими когтями. О могучей силе хозяина тайги знает любой, кто так или иначе с ним сталкивался. Складу ума, хитрости, скрытному образу жизни обитателя можно удивляться ежедневно. Его предусмотрительность поражает воображение любого человека. Добродушный с полным желудком и злой в суровую годину косолапый непредсказуем. Он всегда избегает встреч с человеком в спокойном состоянии и агрессивен в защите своих интересов. Прелюбопытный характер по отношению к разумному существу — человеку — не имеет границ. Оставаясь невидимым за тенью густых кустарников и стволов деревьев, топтыга может часами наблюдать за действиями двуногого. А потом повторять их с точностью до движения. Проживая рядом с медведем, человек тайги знает только поверхностные черты характера зверя. Невдомек, как лохматая медведица, предчувствуя суровую годину, никогда не родит двух или трех медвежат, зная, что не сможет их прокормить. И наоборот, ожидая щедрый урожай кедрового ореха, выведет весной из берлоги наибольшее количество потомства.

Подготавливаясь к холодам, белогрудый тщательно осмотрел ближайшую округу. Врожденное чувство поисков будущего жилья не давало ему покоя. Место должно быть сухим, просторным, непродуваемым. Его не должны топить внутренние воды во время первой весенней оттепели. Оно должна находиться в глухой чаще, буреломе, подальше от посторонних глаз.

Выискивая достойное место для своего зимнего жилья, медвежонок исходил обширную территорию, от глубокой долины до вершины хребта. Но найти что-то подходящее так и не смог. Здесь, на северной стороне горы, почва была сырой, напитанной влагой. Где бы ни пробовал белогрудый свои силы, всюду находил воду, натыкался когтями на камни или чувствовал ветер. На вершине хребта проходила граница территории другого, черного медведя. Пересечь ее звереныш не мог по понятным причинам. Внизу, в долине, жили люди. Уйти на поиски новых, свободных территорий детеныша не пускала призывная сила инстинкта единения с матерью. Временами ветер доносил до его ноздрей запах ее шкуры.

Неизвестно, как долго зверь мог жить под сводами трех елей. Условия для существования продлевали время. Большую часть суток он лежал в своем укрытии, выбираясь на волю перед рассветом, чтобы поесть и попить. Боль в суставе постепенно затихала. Однако лапа оставалась вывернутой наружу, начала сохнуть. Медвежонок сильно хромал, не мог взобраться на дерево, неуверенно, с трудом копал землю. Однако движения когтей и быстрота реакции конечности не изменяли приказам головного мозга. Со временем белогрудый стал приступать на левую ногу. Боль постепенно отступала, притупилась. Бессонные ночи и мучения прошли. Новая жизнь несла свои краски и ожидания. Звереныш все еще верил, что к нему вернутся добрая мать-медведица с сестрой.

Мягкие, пушистые снежинки не испугали белогрудого медвежонка, но зверь понимал, что перемена погоды не сулит ничего хорошего. В дополнение к этому большее волнение ему доставили звуки и запахи, долетавшие из таежного поселка. Голоса людей, лай собак, ржание лошадей, мычание коровы отдавали тревогой. Они говорили о скором путешествии людей, где был запах шкуры матери.

Белогрудый медвежонок не ошибся. За суетой и переполохом наступила тишина. Как ни старался звереныш услышать привычные звуки, в тяжелом шорохе падавших снежинок, завывании ветра, треске промерзших стволах деревьев отсутствовали всяческие наветы человека. Исчез едкий, рваный дым костров, тонкий, ни с чем не сравнимый запах матери.

Медвежонок нервничал. Передвижение людей вызвало растерянность и беспокойство: как быть дальше? Все время, пока он был здесь, под сводами трех разлапистых елей, он жил ожиданием. Теперь ждать было некого и нечего. Запах матери-медведицы исчез. Вместе с ними исчезли надежды на защиту и покровительство, спокойную зиму в уютной берлоге, сытую, беззаботную жизнь. Вместо этого перед зверенышем предстали беды, разрешить которые в своем возрасте ему было тяжело. Глубокий снег, холод, суровая зима, отсутствие крова, опасность быть убитым своими сородичами, но, главное, одиночество сковали страхом перед будущим. От ужаса перед неизвестностью детеныш перешел к действиям, которые могли хоть как-то приблизить его к матери.

Дождавшись сумерек, утопая в глубоком снегу, отчаянный белогрудый осторожно побрел в сторону покинутого людьми прииска. То, что он ожидал там застать, подтвердило его предположения. Таежный поселок был пуст. Заваленные под крыши снегом избушки были мертвы без человека. В холодных глинобитных трубах еще томился острый запах сгоревшего огня. В притонах знакомо пахло пометом животных. Стволы деревьев имели терпкие метки собак и рук человека. В стороне пустовали жерди, где висела шкура матери.

Медвежонок долго изучал пустой поселок с некоторого расстояния, обошел его стороной по кругу. Он боялся подойти к домам. Слишком остры и тяжелы для него были пугающие запахи врагов. Полный круг рассказал ему о настоящем положении дел. Звереныш пересек тропу, по которой ушли люди, домашние животные и унесли на своих плечах мать и сестру. Не надо было много ума, чтобы догадаться, в каком направлении на хребет поднимались двуногие. Изысканное умение распутывания следов передалось ему от далеких предков.

Глубокой ночью косолапый пошел по тропе за караваном. Сначала это были робкие попытки проследить шествие со стороны. Какое-то расстояние, задыхаясь и чихая от враждебных запахов, детеныш прыгал от дерева к дереву параллельно следам. Потом понял, что идти по тропе проще и быстрее.

Передвижение по канаве не составляло труда. Снег не успел засыпать и растворить следы. Сотни острых запахов человека, собак, домашних животных не могли затмить тонкий навет присутствия матери. Она была где-то тут, вместе с остальными. Микрочастицы волос с ее шкуры, мелкие капельки застывшего пота, ниспадавшие со снежинками на тропу, говорили о том, что мать здесь, присутствует с человеком, каким-то образом движется и не уходит в сторону. Малыш чувствовал главного врага. Чуткие ноздри звереныша ловили ни с чем несравнимый навет телогрейки Наташи, ее запах, присутствовавший тогда во время трагедии. Этот запах запомнился сироте на всю оставшуюся жизнь.

Поднявшись по следам каравана на хребет, медвежонок долго стоял, прислушиваясь к звукам глубокой ночи. Шквальный, порывистый ветер угрожающе стонал умирающим зверем, скрипел шелкопрядом под корой дерева. Разгулявшаяся метель бросала на голову белогрудому лопаты прессованного снега, рвала на загривке шерсть, холодила смертью. Тропа людей, проследовавших здесь вечером, была полностью заметена, завалена плотным слоем зимнего покрывала. Оставаться здесь, на перевале, до утра было небезопасно. Любой зверь в тайге для отдыха ищет затишье, где легкое, крутящее течение воздуха будет приносить посторонние запахи. Таким местом могла быть глубокая долина, куда ушли люди. Убедившись в отсутствии опасности, медвежонок последовал за ними. Глубоким, природным инстинктом он понимал, что очень скоро идущие впереди остановятся на отдых. Ему тоже предстояло выбрать достойное, безопасное расстояние от толпы и собак. Все время, что медвежонок следовал по тропе, он подвергался смертельной опасности. Стоило кому-то из охотников с собаками по какой-то причине повернуть назад, и его участь будет решена.

Спуск в долину по тропе оказался еще проще, чем подъем. Спокойно ориентируясь в полной темноте по запаху, неторопливо, короткими прыжками, глубоко утопая в снегу, белогрудый прошел крутой участок. Часто останавливаясь при каждом неожиданном звуке, звереныш догнал караван на изломе горы. Бросок резкого ветра принес знакомый, острый запах дыма: где-то впереди была стоянка людей. Двигаться дальше нельзя. Его могли услышать, почувствовать собаки. Понимая это, животное свернуло с тропы в сторону. Природное чутье зверя предопределило действия. Ему требовалось подойти к лагерю с подветренной стороны как можно дальше, чтобы слышать и чувствовать человека, и в то же время оставаться вне зоны внимания.

Десятки, сотни метров в глубоком снегу детеныш прыгал от дерева к дереву. Большой радиус передвижения, которым он обозначил свой путь, ограничивался запахом дыма. Здесь не было слышно движения и голосов людей. Притихший ветер приносил его ноздрям рваные клочки запаха собак и домашних животных. Он не чувствовал мать и сестру, но знал, что они где-то тоже находятся там, на стане людей. Это расстояние было безопасно для него. Отсюда его не услышат, не почувствуют враги. Остаток ночи он может провести спокойно.

Лохматый шпион остановился еще раз. Ему стоило подыскать уютное место под деревом, где он спокойно проведет время до утра. Густая шуба согреет его. Толстый слой жира под шкурой не даст холодному воздуху остудить тело. Разгрести снег лапами до слежавшейся хвои не составит труда. Возможно, вон тот кедр, что стоит за маленьким ручейком, послужит ему временным кровом, а упавшие под деревом шишки обеспечат вкусный завтрак.

В том, что перед ним стоит кедр, звереныш не сомневался. Любое дерево или куст он мог различить в полной темноте по запаху. Однако новый, другой запах человека, принес опасность.

Он остановился каменным изваянием, плохо доверяя своему чутью. Как можно дальше вытягивая вперед нос, медвежонок крутил головой. Его тело замерло согнутой к земле рябиной. Сильные лапы были готовы к молниеносному прыжку. Белогрудый был готов броситься прочь, но что-то удерживало его. До избранного дерева было не более пяти прыжков. Ему стоило перескочить через ручей, и он оказался бы под сводами разлапистых ветвей дерева. Там он предполагал устроить себе отдых, но неожиданная находка изменила его планы.

Ожидая хитрости и коварства со стороны человека, зверь долго стоял на одном месте, точно предопределяя степень опасности. Со временем отсутствие звуков и движений успокаивало звереныша. Обоняние дополняло твердое убеждение о состоянии врага: человек и лошадь были мертвы. Об этом подсказывал стойкий трупный запах разложения. Это дало сигнал к действию. Еще какие-то мгновения выжидая, он наконец-то шагнул вперед и предстал перед своей находкой.

Он был не первый, кто побывал здесь. Кислый запах мышей, помета воронов, следов соболя и колонка дополняли представление о настоящем. Хищники и падальщики давно превратили место открытой могилы в шикарный пир. Даже глубокий снег не мог засыпать их следы и норы. А едва уловимый писк грызунов и сейчас слышался где-то там, внутри вздувшегося живота лошади.

Конь и человек лежали под открытым небом, чуть в стороне от дерева, на пригорке. Вероятно, смерть обоих была внезапной. Верный слуга человека лежал с вытянутыми копытами и запрокинутой головой. Одна нога человека была придавлена туловищем мерина. Раскинутые руки всадника дополняли картину внезапной трагедии: он не ожидал, что конь упадет и придавит ему конечность. Однако все это для медвежонка было неважно. Дикому, таежному зверю нет разницы, каким образом, как и за что был убит вместе с конем Тимофей Калягин. Для него было очевидно другое: к местонахождению мертвого человека причастен тот бородатый враг, из-за которого он упал со скалы и повредил себе лапу. Об этом подсказывали едва уловимые микрочастицы запаха на одежде и брошенных вещах убитого две недели назад Тимофея.

Покрова

Задорными переливами ласкает слух заливистая гармоника! Далеко по горам летит веселая старательская песня. Грубые, мужские голоса перемешиваются с высокотональными перехватами женщин, мечутся из одного конца поселка в другой. Поднимая народ на общий праздник, гуляка-гармонист проходит под окнами небольших домов. Ненадолго остановившись, вызвав к себе еще одного золотоискателя, залихватский тамада следует дальше. Очень скоро рядом с ним собирается одетая в праздничные наряд].! толпа. Мужики одеты в ярко-красные шаровары. На ногах дорогие кожаные сапоги. Теплые овечьи полушубки обшиты каракулем или шкуркой черного соболя. Грудь нараспашку. На шее — плотно застегнутая белая рубаха-косоворотка. Несмотря на легкий мороз, на голове высокий, с лакированным козырьком картуз. На лицах мужиков аккуратно постриженная, округлая борода. Взгляд строгий, степенный, как у заправского купца: «Эй! Посторонись, челядь! Важный человек по дороге шагает! Одно слово — бергало (старатель-золотопромышленник)! Кто не уважает бергало? А ну, подходи под кулак! Сейчас фамилию пропишу!».

Рядом с промышленниками, ухватив мужа под руку с левой стороны, шагают жены. Не у каждой на ногах модные сапожки, кто-то обут в валенки. Но у любой из них плюшевые, под цвет бурого медведя, душегрейки, из-под которых торчат яркие длиннополые платья. На головах пестрые, в цветах, платки. Поверх платков растянуты блескучие стеклянные бусы. Чем длиннее бусы, тем они дороже. Необычный цвет стекла накладывает на лица модниц печать некоторого превосходства над подругами: «Вот я какая! Пять раз бусы вокруг шеи закрутила! А посмотрите, какой цвет! Ни у кого такого бирюзового хрусталя нет! Вон как я мужем любима! Какие он мне дорогие подарки дарит, денег не жалеет! А ну, кто может похвастать таким работящим супругом?!».

Вокруг супружеских пар бегают, играются дети. Самых маленьких отцы несут на руках. Кто постарше — мешаются под ногами. Родители нестрого покрикивают на шалунов, отгоняя прочь, чтобы не мешали пройти. Но ребятишки их мало слушаются, на радостях несутся, размахивая долгополыми, с длинными рукавами, снятыми с плеча старшего брата или сестры телогрейками. Мохнатые заячьи шапки постоянно заваливаются на глаза. В старые заношенные чуни (обувь) постоянно попадает снег. Детская радость уместна. Любой из них сегодня будет кушать конфеты, пряники, леденцы, пить чай с сахаром. Не каждый день детям тайги перепадают сладости!

Постепенно сбиваясь в толпу, люди неторопливо идут по узкой деревенской улочке к старательской конторе. Навстречу им с другого конца Кузьмовки движется такая же, быстро нарастающая толпа семей старателей во главе с другим гармонистом. Поддерживая настроение праздничного дня, лают все приисковые псы сразу. Не давая забыть о себе, мычат коровы, всхрапывают в пригонах лошади. Старательский поселок празднует торжество Покрова Пресвятой Богородицы!

Легкий морозец кусает пальцы музыкантам, жарко целует свекольные щеки румяных девушек, старается заглянуть под женские юбки, сворачивает в трубочки уши бородатых старателей. Позади старших шагают молодые. Незамужние девчата и холостые парни разбились на отдельные группы, стараются казаться независимыми друг от друга. Однако у них плохо получается быть равнодушными к противоположному полу. С обеих сторон летят шутки, слышатся смех, ответные уколы в чей-то адрес. Молодежь прекрасно знает друг о друге все: кто кого собирается сватать, кто любит, кто изменяет, кто с кем сегодня будет танцевать на вечерке, а кому от ревности наставят синяки. Жизнь продолжается!

Степенно вышагивая, люди сближаются. Конечная цель триумфального шествия недалека. Вот он, невысокий пригорок посреди старательского поселка. Небольшая, полукруглая площадь, на краю которой разместились главные строения таежной цивилизации. Посредине, лицом на солнце, с высоким крыльцом на площадь стоит дом купца-золотопромышленника Подсосова. Крепкий, кедровый, с толстыми накатами и показательным мезонином на крыше пятистенок размером десять на десять метров построен давно. Зарезервировав земельный отвод на добычу золота по ключу Кумыс Каралык^[2], Подсосов приказал строить для себя избу. Дом был построен нанятыми рабочими в самый короткий срок, за одно лето, но золотопромышленник здесь так и не появился ни разу. Вероятно, система других, более богатых содержанием золота золотых приисков по руслам рек Чибижек (Саранковая речка) и Шинда привлекали Подсосова больше. В отсутствие настоящего хозяина подсосовский дом служил старательской конторой, приказной избой, гостиницей для проезжающих и просто местом, где долгой, суровой зимой старатели прииска могли собраться для каких-то разговоров.

Рядом с домом, справа, вытянулась приземистая, достаточно объемная для разного товара лавка. Слева, с двумя ступеньками при входе, небольшое питейное заведение. Понятно, что лавка и питейное заведение тоже принадлежали хозяину, но так как сам купец доживал свои последние дни где-то в далеком Томске, «маленьким царьком, хозяином местной тайги» себя считал ставленник Подсосова, приказчик Михаил Стелькин. Сам Стелькин жил в уездном городе Минусинске, но на прииске бывал часто: «побаловаться охотой, навести ревизию на приисках да поздравить бергало с окончанием очередного старательского сезона». Сегодня был именно такой день. С незапамятных времен Покрова Пресвятой Богородицы всегда считались концом приисковых работ, великим праздником людей тайги, промышлявших благородный металл. А значит, Мишка Стелькин был тут как тут, при параде, в чистых, дорогих одеждах, гладко выбритый и готовый к подсчету барышей. Знает хитрый Мишка, что наскучавшийся по вниманию и общению старатель, проживший с медведями полгода, всегда добр и щедр на заработанный потом и кровью рубль. А потому под шумок от имени Подсосова полны у Мишки склады и амбары всяческим товаром (подчас, залежалым), холодятся в погребах бочонки с водкой, а по комнатам, в гостиной, таятся до поры-времени гулящие девки.

Задуманный оборот Мишки Стелькина не ограничивается одним местом. По пойме реки Чибижек у купца Подсосова имеется еще двадцать семь золотых приисков. Для Святого праздника там организованы еще пять подобных лавок и питейных заведений. Расчет приказчика понятен только ему и приближенным к делу людям. Сегодня они организовали ярмарку здесь, на Кузьмовке, а завтра поедут в другие места. И результат коммерческих дел будет однозначен. С каждого заведения в такие дни Мишка имеет хороший барыш, чтобы потом, в оставшееся время года, безбедно лежа на пуховой кровати своего двухэтажного особняка в городе Минусинске, плевать в потолок.

Окружение временного хозяина вызывает в глазах дикого, забитого, богобоязненного народа глубокое уважение. Верховым обозом приказчик доставляет в тайгу по конным тропам товар на сорока лошадях. Из приближенных — два обученных грамоте человека, помогающих вести бумажное делопроизводство. Караваны с товаром перегоняются под усиленной охраной полутора десятков наемных стрелков, готовых применить оружие от одного взгляда начальника.

Имеет в своем окружении Мишка Стелькин и духовную поддержку. Каждый год Минусинская православная церковь рекомендует с караванами священнослужителей. Сегодня эту роль выполняет дьякон Петр. На это счет у церкви есть свои соображения: отправить Петра в тайгу в наказание за страстное нарушение одной из семи заповедей. Дьякон Петр — большой любитель безмерного употребления алкогольных напитков. По окончании Духовной семинарии, полтора десятка лет назад, он был направлен в Сибирь уже как ярый сторонник Бахуса. Служители Спасского собора, конечно, этого не знали, приняли Петра с добротой, видели в нем истинно духовного брата по Вере в Господа Нашего и сына Его Иисуса Христа. Однако у нового служителя в голове были свои соображения. Страстно веруя в Бога, дьякон Петр часто и надолго уединялся в прохладные подвалы собора, требуя «не беспокоить его без надобности». Наивные братья долго не подозревали об истинной причине происходившего. И были неприятно удивлены, когда через полгода обнаружили пустыми три пятидесятилитровых бочонка из-под вина для причастия прихожан. Может, и отлучили бы служители в тот же день дьякона Петра от церкви, прогнали с позором на все четыре стороны, да спас его хороший голос. Ни у кого из служителей Спасского собора такого тонкого, высокого голоса не было. Как начнет Петр воскресную молитву читать, старушки на колени падают: какое чудо да благость! Будто сам Христос в двери храма вошел!

Остался дьякон Петр служителем церкви. На двери подвала братья во кресте повесили огромный амбарный замок, переселили грешника в дальнюю келью. А в наказание за нарушение отправили в отдаленные районы тайги Божье слово нести да крепость церкви утверждать. Думали священнослужители: исправится ослушник, покормит комаров, намозолит ноги, одумается, вернется назад тихим и покорным. Однако не тут-то было. Оказалась далекая крепость дьякону Петру благим раем. Где бы он ни пребывал, везде ему был достойный кров и уют, сытный стол да хмельная чарка. Богобоязненные, верующие люди с уважением и радостью встречали представителя Бога, от одного взгляда исполняли любые желания и прихоти. Понятно, что подобное отношение очень нравилось дьякону Петру. В церкви он был простым служителем, а здесь никто иной, как отец Петр. Вернулся из крепости дьякон довольный, с опухшим лицом. Все думали, что изменился грешник, «уразумел свое деяние». Но были надолго шокированы, когда последний в следующий поход напросился сам.

С тех пор и пошло. Пятнадцать лет дьякон Петр ездит с торговыми караванами по глухим, медвежьим уголкам, проповедуя людям слово Божье, одновременно вволю дополняя плоть свою пристрастием к алкоголю и чревоугодием. Однако об обязанностях своих не забывает, службу несет исправно. По служебной лестнице Петр так и не продвинулся ни на шаг, оставаясь в вечных дьяконах. Но на жизнь свою не сетует, даже скучает, когда зимой, в период суровых холодов и снегов, ему приходится пребывать в храме Божьем, а не путешествовать верхом на лошади по таежным приискам.

В ближайшей округе все хорошо знали богослужителя. Люди молвили о нем всегда только доброе слово, ждали его появления заблаговременно, придерживая в запасниках определенное количество горячительной жидкости. В караване сторонники Мишки Стелькина «за простоту подхода к любому делу и неприхотливость к кочевой жизни» за глаза называли его ласково: «Наш Петруша». Зная скромный, необидчивый, нежадный характер дьякона, приближенные и товарищи по седлу при случае подшучивали над ним по какому-то поводу. На что представитель слова Божьего в ответ с улыбкой крестил обидчика и с благостью отпускал ему грех.

В этот день Святых Покровов Пресвятой Богородицы отец Петр не изменил своему постоянству, пребывал в указанном месте в добром здравии и прекрасном расположении духа. Добравшись с караваном до прииска поздним вечером, несмотря на глубокую усталость, представитель церкви не замедлил проследовать к дому старого доброго знакомого деда Ворогова, у которого останавливался всегда, когда здесь бывал. Старый пасечник на время встречи с представителем духовного света всегда имел отменную медовуху, был рад приходу дорогого гостя, который всякий раз отпускал ему возможные грехи и освящал немудреное хозяйство.

По хлопотному состоянию и бордовому, под цвет сока малины, лицу было понятно, что праздничное утро для отца Петра началось удачно. Усугубив добрый штоф медового настоя во благо процветания приусадебного хозяйства деда Ворогова, представитель церкви степенно стоял в мезонине дома купца Подсосова. Важно оправляя длиннополую рясу, отец Петр терпеливо ожидал приближения людского шествия к маленькой площади. Во избежание несвоевременного расстройства вестибулярного аппарата в голове сибирского соловья с боку под руку его поддерживал Мишка Стелькин. Под балконом у крыльца, при параде, ровным строем замерли помощники и стрелки. На некотором расстоянии от крыльца, чтобы лучше видеть отца Петра, в уважительном поклоне склонило головы престарелое население старательского прииска. Добродушные старушки и верующие старцы то и дело осеняли себя крестами, шептали молитвы, покрикивали на неразумных ребятишек, снующих под ногами. Когда веселые толпы старателей приблизились на расстояние поучительного ворчания, пожилые люди дружно обратили строгие взгляды к идущим, угрожая, взмахнули сухими кулачками:

— Замолчь, гуляки! Ишь, расхохотались! Первым делом службу стоять надо, а потом праздник прославлять!

Разом умолкла музыка. Гармонисты, разминая замерзшие пальцы, убрали инструменты под полы полушубков. Будто по команде умолкли шутки и смех. На суровые лица старателей легла должная дань уважения. Богобоязненные люди тайги предались глубокому, благодушному настроению Единой Веры. Женщины тут же сменили пестрые платки на черные. Бородатые мужики сняли головные уборы.

Разрозненные группы образовали единую, плотную толпу. Смолкли скрипучие шаги. Слилось горячее дыхание. Вытянулись в карауле служивые люди. Игривые дети прижались к родителям. В ожидании священнодействия народ обратил все внимание на мезонин.

Ожидая полной тишины, Петр какое-то время сурово смотрел сверху вниз на страждущих. С достоинством, оценивая главную минуту, он переживал триумф своего назначения. Где-то там, в далеком, уездном Минусинске, он был простым дьячком. Здесь же его почитали как Бога. И было в этом почтении торжественное облегчение. Пусть там, в стенах святой церкви, его признавали не больше чем грешником во хмелю. Здесь же он чувствовал себя первым человеком.

Пришло время. Свершилась главная минута. Глубоко вздохнув полной грудью, дьякон Петр стал читать Заутреню. Поразительно тонкий, высокий голос взлетел к вершинам высоких гор. Мерзлая тайга, пробудившись от необычного звука, ответила скорым эхом. Заснеженная долина выстрелила волнующим душу наветом.

Побелели и тут же покраснели лица старателей. Духовная благодать наполнила их сердца. Каждому показалось, что призывный голос взлетел до небес и опустился на землю с Божьей Матерью. Томительная нега наполнила сознание верующих. Вот она, та минута, ради которой стоило жить, существовать, работать, бороться с суровыми условиями сибирской природы! Думать, представлять, ждать, верить в духовные силы! Страдать, молиться, терпеливо грезить мечтой о том, что он не забыт в этом глухом, диком краю силами свыше! И никто из них сейчас не помнит, как злой зверь загубил единственную кормилицу — коровушку. Как семья голодала зимой до черемши. Кто из мужиков не вернулся из тайги. Как теперь существовать многодетной семье без отца-кормильца. Почему на далеких, баснословно богатых золотых приисках человек живет без хлеба, спит на деревянных нарах и ходит в залатанной, перештопанной одежде и рваных чунях.

Канули в прошлое слезы о неизбежной бедности. Растворились матовой дымкой ежедневные трудности противостояния с холодом, голодом, борьбой со снегом, водой. Неизвестно, как сократилось бесконечное расстояние между миром цивилизации и дикой, глухой тайгой. Оттаяло сердце, согрелась душа, просветлел разум: вот оно, счастье земное! Нет, не забыты люди Богом! Помнит Святой Дух о детях своих! Значит, ради этого стоило терпеть, страдать и надеяться! Все было не зря! Во благо этого стоило жить!

Долго длилась служба. По-осеннему холодное солнце осветило гору напротив. Взбудораженные от незнакомого голоса дьякона Петра приисковые собаки осипли от хриплого лая. Престарелые люди устали от частых, низких поклонов. Крепкие на руку бородатые старатели все реже прилагали пальцы ко лбу. Испуганные непривычным торжеством дети разбежались по закоулкам на игрища. А дьякону Петру все нипочем! За одной молитвой следует другая, вспоминая и прославляя Святых Духов. Может, прочитал бы на память дьякон Петр весь Молитвослов от начала до конца, да Мишка Стелькин устал стоять рядом, ткнул дьякона в бок кулаком, зашептал на ухо:

— Будя! Разошелся… В церкви столько не ноют!

Петр оборвал песнопение на полуслове, перекрестил троекратно все стороны света, благословил собравшихся, призвал братьев и сестер к Единой Вере во Христа. На том и закончилась первоначальная часть церемонии.

Переставляя плохо слушающиеся ноги, в сопровождении Мишки сошел дьякон по крутой лестнице в дом, а потом на крыльцо. Народ ринулся целовать руку избраннику Господнему и отдать последние сбережения во благо процветания церкви:

— Не побрезгуй, батюшка! Прими от раба Божьего на освящение храма Господнего!

Дьякон Петр не брезговал. Подавая правую руку для поцелуя и благословения, левой собирал в суму золотой песочек, желтые самородки, серебряные кольца, сережки, царские червонцы. Было непонятно, откуда у прихожан подобные сбережения. Однако раздумывать было некогда, да и незачем. Если человек дает от сердца, значит все во благо!

Мишка Стелькин рядом стоит, хитрым взглядом все подмечает. Вон, бабка Прозариха самородок на полпальца дала. Прищурил Мишка глаза в гневе: откуда? Значит, у нее в запасниках еще золото на черный день имеется: «Хитра, старая карга! Все плачет, что есть да обуть нечего… А какой куш отвалила во искупление грехов! Лучше бы в лавку принесла. Нет, в следующий раз не дам в долг крупы и материи. Пусть хоть с голоду помирает!». И так с каждым, кто, не таясь, подает последние сбережения дьякону.

По окончании службы наступила вторая, не менее ответственная часть собрания. Столпились бородатые старатели у крыльца казенного дома. Ждут, когда начнут фамилии выкрикивать.

Вот двери широко распахнулись. В проходе появилась взъерошенная голова вестового:

— Панов Григорий, заходи!

В толпе старателей пронесся волнующий душу шепот: началось! Уважительно расступившись, мужики пропустили старшего прииска вперед:

— Давай, Григорий Феоктистович! В добрый час!

— Мешок прихватил? А у него карманы большие… — послышались вслед обязательные шутки, после чего многие полезли в карманы за трубочками.

Оправив пышную бороду, обив сапоги от снега, Григорий снял с головы картуз, распахнул дверь, вошел в дом, первым делом перекрестился на образа в углу. Перед ним в большом зале — длинный стол. За столом Мишка Стелькин. Справа от него писарь, слева расторопные вестовые.

По бокам, у стен избы, внимательно наблюдая за процессом, на лавках сидят служивые люди — казаки. Финансовый процесс — дело государственной важности! Верные присяге, Царю и Отечеству казаки имеют строгое предписание губернатора: «В случае непредвиденных обстоятельств в защиту финансовых интересов стрелять без предупреждения!». Доверенная отряду огромная сумма денег — не мешок с овсом. Каждый из них до росписи головой несет ответственность за золото и старательский расчет.

— Проходи, Григорий Феоктистович! — вставая из-за стола, с тонкой улыбкой на губах протянул руку Мишка Стелькин. — Присаживайся! — указал на стул перед столом и заискивающее: — С удачным промыслом вас, уважаемый Григорий Феоктистович!

Мужчина поправил полы полушубка, сел на указанное место, привычно закинул ногу на ногу. Знает уважаемый старатель себе цену! Сейчас он — не меньше, как министр золотопромышленности Сибири. Не будь его и сотен таких же старателей, людей тайги, быть Мишке где-нибудь конюхом в обозе. Понимает Григорий, что завтра Мишка будет разговаривать с ним по-другому, свысока, по-хозяйски. А сегодня — его день! Во все времена миром правят только деньги. У кого они есть, имеет влияние. Так хоть один раз в году стоит почувствовать себя человеком!

Стараясь задобрить бергало разговором, Мишка льстиво расспрашивает его о делах, будущих планах, просит совета. Хочет коварная росомаха выведать у старателя о настоящем положении дел насисимских приисках. Золото, что привезла старательская артель из тайги, имеет завидную стоимость и высокую пробу. Поэтому хочет прибрать хитрец золотые жилы к своим рукам.

Однако Григорий не дегтем мазан. Он в ответе за мужиков и их семьи. Не даст коварной росомахе положительный ответ. Он хорошо помнит прошлую подлость Мишки, как тот подмял под себя недалекие чибижекские прииски, а обманутых бергало разогнал по далеким, диким уголкам тайги.

Чувствует мужик: не получается разговора с Григорием. Глаза горят злостью: «Эх, напоить бы тебя, тварь, развязать язык, как это бывает!». Да только не пьет Григорий вино на людях, умеет хранить тайну в бороде. Слишком дорого, ценой человеческих жизней, лишения, голода, холода досталась большая тайна старательской артели. Значит, и знать ее проходимцам да хапугам не следует.

Еще какое-то время пообщавшись с Григорием, «хозяин» сдался, но затаил зло: «Может, удастся кого-нибудь другого напоить… Эх, стойкий ты кремень, Григорий Феоктистович. Однако запомню я этот день!».

— Что же, знать, сейчас будем расчет вести, — продолжая играть словами, наконец-то сдался Мишка и обратился к писарю: — Сколько там за сезон намыто?

Писарь негромко назвал положенную работнику сумму, дрожащими руками протянул бумагу и перо для подписи. Старатель, не раздумывая, поставил в указанном месте букву П и крестик. Так было всегда, много лет, с тех пор, как малым юнцом он впервые расписался за добытое золото. Неграмотный Григорий. Не довелось ему изучить алфавит много лет назад. Теперь, вероятно, уже и не придется.

Принял писарь бумагу назад, качнул головой: все в порядке! Мишка достал из-за стола плотный мешок, считая, стал выкладывать перед Григорием пачки денег. У писаря при виде горки желанных бумажек волосы от жадности зашевелились, а у Мишки ладони потом покрылись.

Давит делопроизводителей жаба: «Эх, прибрать бы прииск к своим рукам! Тогда можно свое небольшое дело в уездном городе открыть». Но как?! Чтобы заработать такие суммы, надо в земле ковыряться, трудом горбатиться. А сейчас как-то обмануть нельзя. Вон они, независимые лица, рядом сидят. Стоит кому-то из старателей возмутиться какому-то подвоху, Мишка Стелькин покроется потом от страха.

Казаки внимательно смотрят за расчетом. Золотоскупка — дело государственной важности, долга, чести, достоинства. Для этого мероприятия отобраны бойцы с чистой совестью. Подкупить кого-то из них невозможно. Десятник Карабаев в ответе за каждого из своих подчиненных, лично набирал в отряд достойных, сильных, отважных молодцов. Отличные стрелки, лихие наездники прошли долгую школу охранного дела. Любой из них ночью из карабина гасит пламя свечи на расстоянии пятидесяти шагов. На скаку разрубает шашкой помидор размером с кулак. И никогда не возьмет из перевозимой казны грамм золота или завалявшийся рубль.

Карабаевцы. Так зовут отряд казаков из десяти человек. В этом слове дань уважения, степень восхищения и неподдельный страх. Все, что связано с карабаевцами, опутано паутиной таинственности. Никто не знает, как и когда они передвигаются по таежным тропам. Но всегда знают, что порученное дело будет исполнено точно и в срок.

Пять дней назад казаки приняли от Мишки Стелькина старательское золото. А сегодня рано утром, как ни в чем не бывало, доставили из уездного города деньги. Так было на протяжении последних десяти лет. За все это время на карабаевцев не было нападения. А со стороны старателей ни одного упрека. В народе о карабаевцах ходят удивительные слухи и байки. Несколько лет назад на Амыльских приисках казаки едва не забили до смерти нагайками управляющего за то, что последний подсунул старателю при расчете фальшивую десятку. В другой раз в тайге казаки услышали крик женщины, которую пытались насиловать захожие бродяги. Говорят, тела несчастных висельников потом долго раскачивались на кедрах у тропы.

Боятся карабаевцев делопроизводители, как черт ладана. Боится Мишка Стелькин десятника Карабаева, как пятка огня. Прошли времена, когда при взвешивании золота на весах под чашку можно было незаметно прилепить магнит. А при выплате денег подвыпившему бергало ловко скрутить в пальцах достойную купюру. Как ни пытался приказчик стать десятнику другом и товарищем, всегда видел перед лицом своим огромный, увесистый кулак. Поэтому и крестится в страхе Мишка, когда неизвестно откуда бесшумно, будто на крыльях, у крыльца дома Подсосова появляются десять строгих, статных всадников: «Спаси, сохрани, пронеси душу мою грешную! Принесла нелегкая!».

Недолго приставал с расспросами к Григорию Панову Мишка Стелькин. Когда понял, что разговора о сисимских приисках не будет, подавленно спросил:

— А что делать с долей погибшего Тимофея Калягина?

— Не погибшего, а пропавшего, — сухо осадил его Григорий и, вставая, добавил: — Деньги отдай жене.

Вышел Григорий Феоктистович на улицу, довольно похлопал себя по карману, подмигнул товарищам:

— Неплохо ныне получилось!

За спиной раздался писклявый голос вестового:

— Следующий! Казанцев Павел, заходи!

Гуляй, старатель

Получит старатель деньги — на крыльце его ждет жена. Крепко ухватив мужа за руку, супруга тянет его в сторону: отдай деньги или пошли домой! Причина тому — Закон людей тайги. Как получил старатель барыш за золото, надо обязательно посетить питейное заведение, выпить чарку-другую вина, обсудить с товарищами прошедший сезон. Крепка старательская рука, как кремень, да слаб язык истосковавшейся души. Наскучавшись в тайге, сердце бергало требует праздника. Полгода с кайлой да лопатой делают человека молчуном: когда работаешь — не до разговоров! А когда наступят Покрова, вот где воля! Окончание работ — перелом житейских проблем. Чувствует мужик в кармане заработанные деньги, знает, что завтра не надо спускаться в шурф. Значит, можно расслабиться день, другой, третий.

Не каждый золотарь может и умеет держать себя в границах трезвости. Есть такие мужики, что в питейном заведении пропадают неделю и больше. А некоторые в короткий срок спускают всю сезонную зарплату. Пьянство среди людей тайги — бич и горе целого народа. Не знает подвыпившая душа работяги меры. Одурманенное алкоголем сознание, как разум ребенка: попроси — отдаст все. Добрая рука, словно взмах сеятеля, кидает деньги направо и налево. И изменить здесь что-то невозможно.

Караулят жены мужей своих у порога конторы. Практичный ум женщины смотрит на мир ясными, чистыми глазами. Старательская зарплата в Покрова — единственный доход семьи на целый год. Если не забрать у мужика деньги сейчас, завтра их может не быть. Подобных случаев бессчетное количество. Как потом жить зиму на одной соленой черемше?

Едва муж выходит из двери, жена тут как тут:

— А ну, дорогой, пойдем в сторону!

Трезвый старатель понимает, что от него хотят, соглашается, отдает деньги супруге. Однако не забывает положить в карман на утеху души заначку. Умная женщина соглашается с условием: когда-то надо кормильцу расслабиться. Другая, глупая да зряшная баба, опозорит мужа, обыщет карманы, залезет в сапоги да под картуз, заберет все деньги до копейки: «Нечего деньги на ветер пускать! Лучше детям леденцы купи!».

Сконфуженный муж соглашается, первым делом заходит в лавку, покупает своим и другим ребятишкам авоську сладостей и только потом бежит в знакомую дверь. Душа горит желанием! Сердце порхает рябчиком! Мужик рад, что баба не нашла две десятки, что он успел, спрятал их в нижнее белье, когда был в конторе.

А в выгребухе уже шумно! Испив достойную чарку вина, старатели раскраснелись, ведут неторопливую, но громкую беседу. За стойкой заведения суетятся лавочники. Один разливает по чаркам спиртное. Второй отвешивает на весах немудреную снедь. Выбор закуски небогат, но дефицитен. В небольшом, плоском — для удобной транспортировки на спине лошади — бочонке — ржавая селедка. На полках консервные банки с китайской тушенкой, ветчиной, какими-то просроченными деликатесами. На вешалах кольца копченой колбасы, в жестяном жбане ржаные сухари. Питейное заведение — не роскошь для гурманов. Подвыпивший старатель не смотрит на продукт: что есть, тем и закусывает. Это в лавке за углом богатый выбор товара. Там есть материя, одежда, сыпучие продукты. Поэтому когда-то кто-то из мужиков дал меткое прозвище питейному заведению — выгребуха, что означало «выгрести из карманов деньги».

Приисковая выгребуха — достаточно просторное помещение. В нем может одновременно пребывать до пятидесяти человек. Прочные, сделанные из толстых кедровых досок, столы и лавки крепки, как стены. Двери выгребухи в два раза толще обычных. Одна из них открывается на улицу, другая врублена в стену дома, чтобы лавочникам вовремя убежать. Посуда для застолья исключительно железная. На окнах кованые решетки. Все предусмотрено для кулачных боев, которые здесь случаются достаточно часто.

Силен телом и духом человек тайги! Ноги крепки, как бревна. Руки жилисты, как пружины капкана. Трезвый старатель всегда ведет себя в рамках достойного приличия. Но как попадет в кровь спиртное да вспомнятся прошлые обиды — держись! В обычном человеке просыпается медведь, способный сокрушить все, что попадется на его пути. Вот тогда в драке лопаются сухими лучинками столы и лавки. Шуршат фольгой железные кружки. От удара кулака вылетают с петель прочные двери, а лавочники бегут крысами в дом, запирая запасной вход на оглоблю. Бывали случаи, кулачный бой оканчивался кровопролитием. Однако в выгребухе на это мало кто обращает внимания. Карабаевцы в чужие дела не вмешиваются, у них другие обязанности. В тайге нет «ни Насти, ни власти». Старатели — народ тяжелый, сами разберутся. А что до Закона, так на тот случай тайга все спишет.

Гудит выгребуха! Гуляют работяги. На то имеют полное право. Один раз в год сезон заканчивается. Лавочники за стойкой суетятся, вино-закусь гостям подают. Трезвым положенную дозу чистого спирта отмеряют. Захмелевшим наливают из другой, разбавленной водой емкости. Копченая колбаса да консервы разложены кучами на столах. Люди не видят разницы между чужим и своим. Если стоишь рядом, значит, должен поддержать компанию, выпить чарку водки за успех прошедшего сезона. А не хочешь пить, так вон из выгребухи — долой!

Уважаемые промысловики, испив положенную порцию вина, расходятся компаниями по домам. Заранее договорившись, небольшие группы по семь — десять человек степенно выходят из питейного заведения, заходят в лавку с другой стороны дома, набирают спирта, продуктов и идут в чей-то дом продолжать праздник. В выгребухе остаются захмелевшие мужики, «одинокие волки» и холостяки, ожидающие появления гулящих девок. Вот старыми мехами хрюкнула гармошка. Кто-то заказал плясовую. Другие поддержали, вскочили с мест, раздвинули столы, освободили середину. Лихой гармонист взорвал кнопки, и началось! Сначала пара, потом еще несколько мужиков образовали круг, затопали каблуками, подбадривающее закричали, засвистели в такт ритму. Стены дрожат, полы трещат, воздух рвется! Лавочники в угол отскочили: не дай бог кто из старателей в пляске невзначай кулаком в лоб прилепит. Из подсобки неторопливо выглянул Мишка Стелькин, довольно усмехнулся, качнул головой: пора девок выпускать.

Прошло немного времени. Дверь, ведущая в дом, неторопливо открылась. Из нее, плавно покачивая бедрами, вышли четыре молодухи легкого поведения. Изрядно затасканные по таежным приискам, изъеденные ранними морщинами лица, прокуренные зубы и по-хамски выставленные напоказ обвисшие груди все равно вызывали у мужиков вожделение. Перед ними были женщины, пусть последнего сорта. Но они могли удовлетворить звериное желание мужчины. Увидев их, старатели взорвались довольными голосами, пропустили представительниц прекрасного пола в круг. Девки приняли приглашение, пустились в пляс, одаривая каждого мужика выстрелом волнующих глаз. Каждая из них, умело представляя себя как объект повышенного внимания, зажигала старателя: «Вот я какая, красивая и недоступная! А ну, попробуй, возьми меня!». И мужики зажигались. Каждый из них, одичавший в тайге без ласки, был готов отдать Мишке сторублевую бумажку за один час в комнате дома купца Подсосова.

Мишка Стелькин довольно ухмылялся: процесс пошел! За эту неделю он должен собрать большой куш, вывернуть загулявшим старателям карманы до копейки. Там, в уездном городе, ему надо достроить двухэтажный дом, открыть в городе еще одну лавку, прикупить десять лошадей. Четыре десятка коней для доставки товара на старательские прииски уже себя не оправдывают. Разум грезит большим размахом: «Эх, узнать бы, где находится сисимский прииск! Вот тогда можно развернуться в полную силу».

Довольно потирая влажные ладони, Мишка повернулся, пошел назад, в дом. На нижнем этаже никого нет. Служащие и помощники на рабочих местах — в выгребухе и торговой лавке. Получив подписанные расчетные листы, карабаевцы уехали назад: служба прежде всего! В соседней комнате за печкой спит Петруша. Мишка осторожно прошел к нему, чтобы растолкать. Тот игнорировал его настойчивость протяжным храпом: сказывалась тяжелая ночь у деда Ворогова. Под кроватью — тяжелая сума с христианскими подаяниями. Мишка поднял ее, дважды сунул в нее свою хищную руку, переложил две горсти того, что попалось, себе в карман, остальное поставил на место. «Что попалось» имело большой вес. Это заставило мужика покраснеть от жадности. Здесь были небольшие самородки, кольца, сережки, какая-то цепочка.

— Да прости меня, Господи! — троекратно перекрестил себя Мишка перед образами и поспешно вышел из комнаты.

Заклятие Власа Бердюгина

Домой возвращались шумной компанией. Во главе процессии — Григорий Панов. Рядом верные спутники в работе и по жизни: дед Павел Казанцев, Иван Шафранов, Василий Веретенников, Иван Мамаев, Григорий Усольцев, еще человек пять старателей сисимской артели.

Шли неторопливо, свободно, вольно, с чувством гордости за хорошую работу. Недаром прошел старательский сезон! В карманах шуршат достойные купюры. Есть чем отдать долг, прокормить семью до следующего расчета, прикупить одежду женам, детям, самому приобрести еще одни новые сапоги. Понятно, что заработка не хватит на достойную жизнь в уездном городе в уютном, теплом, сосновом доме. Так или иначе весь следующий год, а за ним второй, третий, пятый, вероятно, и десятый пройдут здесь, на приисках. Однако каждый тешится самообманом, что на будущий сезон все будет еще лучше, чем нынче. Вон, у других артельщиков расчета едва хватило покрыть долг. Так стоит ли думать и горевать о завтрашнем дне, когда душа поет в хмельном вине?

Идут старатели по узкой улице приискового поселка. В руках — сумы с разными яствами. На шеях показательно висит колбаса кольцами. Из карманов торчат запечатанные сургучом бутылки. Все должны знать: вон мы какие, не дегтем мазаны! Пусть все видят, что значит настоящий фартовый старатель-бергало!

Перед крылечком старой, ветхой избенки, оперевшись сухим, сгорбленным телом на посох, стоит бабка Ветлужанка. Сколько ей лет, она и сама не помнит. Как давно она живет здесь, никто не знает. Кончились славные дни старушки. Канули в Лету былые воспоминания о душезахватывающих самородках, которые она отмывала своими руками много лет назад. Где здоровье старой старательницы? Где те самородки, которые сейчас могли обеспечить ей достаточную старость? Нет ничего у нее, кроме картошки да сухарей. Как нет никого из семьи, кто мог бы ей помочь в уважаемых годах. Муж умер двадцать лет назад. Одного сына задавило в глубоком шурфе. Дочь утонула весной в реке. Третьего сына в тайге помял медведь, сделал калекой. Не выправился он, так и умер на третий год от боли и бессилия. Еще два сына давно потерялись в тайге. Одна бабка осталась. Рядом сидит слепая от старости собака, а на маленьком, размером с ладонь окошке, греется на солнышке седая кошка.

Подошли мужики к Ветлужанке, дружно поздоровались, справились о здоровье. Старушка рада вниманию. Ей хочется поговорить, узнать как дела там, в тайге, на знакомых россыпях. Хотела бы бабка сходить туда сама, да ноги не ходят. Жестокая подагра сковала суставы в ногах. Сухие пальцы не разгибаются из кулачков. Залатанная душегрейка не греет высохшее тело.

Окружили мужики старую хозяйку. Одни сочувствующее обнимают: такими же будем. Другие интересуются бытовыми проблемами. Третьи колбасу на шею вешают.

Плачет бабка. Крупные слезы текут на уголки улыбающихся губ. Ноги дрожат от волнения. Лопочет Ветлужанка беззубым ртом: «Дров нет, холодно в избушке!».

— Наготовим, бабка, тебе дров! Дай два дня прогуляться! — дружно обещают мужики, а сами суют ей всякую снедь.

— А что, бабка, кружка у тебя есть? — спросил кто-то.

— Есть, сынки, есть! — суетится Ветлужаниха, приглашая гостей к себе.

Ввалились старатели гурьбой в избушку — стоять негде. Пол земляной. У оконца стол размером с лоток. Садиться некуда, одна растрескавшаяся табуретка и две чурки по углам. Вдоль стены — деревянные нары. Старушка проворно достала три жестяные кружки, чашку — все, что было из посуды. В деревянном ведре три ковша воды. Не ходит старая жительница на ручей за водой, топит снег на глинобитной печке. Далеко до воды идти, тяжело назад ведро нести. Хорошо, что соседи помогают. Тем и жива.

Налили мужики по кружкам спирт, развели, дали бабуле выпить, сами усугубили немного. Старушка заговорила, слезы высохли, из-под платка посыпались седые волосы.

Недолго задержались старатели у Ветлужанихи: жены дома ждут, стол накрыт! Каждый, нагибаясь при выходе, сказал доброе напутственное слово, а в душах холонил скорбь: эх, жизнь…

Последним выходил Григорий Панов. На прощание снял с себя овчинный полушубок, накинул Ветлужанке на плечи:

— Носи, бабуля! Дарю!

Сидит бабка на растрескавшейся табуретке одна. На столе продукты, початая бутылка спирта, полушубок на плечах. Налила в кружку, выпила, не разводя. Едва не задохнувшись, закусила селедкой. Рядом собака и кошка. Обратила бабка на домочадцев внимание, разломила палку колбасы, дала обоим вволю. А сама ласково рукой полушубок теребит, добрые слова мурлычет. Праздник на душе и в сердце. Хорошо бабке!

Шагают старатели дальше. Каждому, кто ни встретится, выпить да закусить дают. Детям малым леденцы да конфеты щедрой рукой раздают.

Навстречу им Лукерья Косолапова. Выглядит чисто, нарядно, разрумянилась, глаза бегают:

— Видели моего рохлю?

— Так где-то с парнями был, придет скоро, — был ей ответ.

— Уж я ему все кудри расчешу! Пропьет все деньги! — нарочито взмахнула кулачком Лушка и побежала к купеческому дому.

— Что это с ней? — удивились мужики.

Все знали, что деньги у Тишки Лушка отобрала сразу, едва тот вышел из конторы. А что задержался тот с парнями — придет, никуда не денется. На том разговоры и кончились.

Завернули мужики на выселки, к Михаилу Самойлову. Крепкий, кедровый дом медвежатника стоит на отшибе, у самой тайги. Темнохвойный лес за огородом начинается. Не любят Самойловы, когда за ними посторонние глаза наблюдают: куда пошел да что принес. Плохая примета: удачи не будет.

Постучали старатели в двери. Им открыл хозяин. Вовремя бабка Петричиха медвежатника в травяную ванну положила. Ходит Михаил по избе уже без посторонней помощи, с посохом. А было время, когда говорил, что встать на ноги больше не сможет… Диво и только! Честь и хвала знахарке!

Михаил мужиков к столу пригласил, разговоры завели о тайге и золотых жилках. Григорий Панов о сынах у Михаила осведомился, дело предложил:

— А что, не желают ли Артем да Степан на будущий сезон в артели работать? Возьмем их с большим удовольствием!

— Что с меня спрашиваете? Придут с охоты, сам с ними разговаривай! У них своя голова на плечах. Только, думаю, зря все. Артемка со Степкой по моей тропке пошли, больше медведя промышлять сподобились. По нынешним временам медвежья шкура дороже того золота. Стоит два чучела набить, городские купцы нарасхват берут! Да и дома, однако, дел невпроворот, сами понимаете, хозяйство рук требует.

— Это так, — согласились старатели. — Ну, а сам-то как? Может, после снега с нами, на сисимские прииска?

— До весны еще дожить надо, как здоровье покажет! — уклончиво ответил медвежатник, указывая на посох. — Сначала надо на ноги подняться!

— Ты уже и так на трех ногах, — шутливо воскликнул дед Павел. — Еще одну ногу добавить, будешь рысаком бегать!

Мужики дружно засмеялись. Михаил Самойлов выставил белозубую улыбку из бороды:

— Нет уж, четыре ноги мне не надо! Я как-нибудь на своих двух!

На улице залаяли собаки, дружно, злобно, напористо. Михаил посмотрел в окошко, удивленно вскинул брови:

— Однако, верховые по улице. Кто бы это мог быть? Случаем, не карабаевцы?!

— Ну, нет! — прилипая ко второму окну, оборвал хозяина дома дед Павел. — Карабаевцы как деньги раздали, сразу уехали. А енти, вон, с другой стороны, из тайги едут. Что за оказия? Уж не Влас Бердюгин в гости жалует?

Все друг за другом вышли из избы на улицу. Мужикам хотелось знать, что за кавалерия на прииск пожаловала. Не часто такое бывает. Может, опять какие-нибудь вести из города или на приисках что-то случилось. Хорошие или плохие новости?

Отряд из пяти всадников свернул к дому Михаила Самойлова. Нет, это точно не карабаевцы. У карабаевцев осанка, что пламя свечи: спина ровная, голова поднятая. Выдерживая равновесие, казак своим телом спине лошади подыгрывает, ловит каждый ее шаг, сливается с ней. Так ехать по таежной тропе легче. Всадник не устает, и конь ступает мягче. Так они ездить умеют с пеленок. Говорят, что в крови казака живет память предков, вольных воинов, слуг Отечества. Обычный мужик, человек тайги, как карабаевец, ехать не может. Казака от мужика отличить можно сразу, по сгорбившейся спине и склонившейся на грудь голове. При таком положении тела на спине лошади нарушается центр тяжести: наездник заваливается или падает вперед. Поэтому лошадь быстро устает или, как посмеиваются казаки, «хрипит под мешком…». Под каким мешком, остается только догадываться.

Подъехали верховые к Самойловским воротам:

— Здесь медвежатник живет?

По голосам старатели сразу узнали бородачей: да это же те самые казенные люди, кто к ним на сисимский прииск приезжали незадолго до окончания сезона! Вот он, Федор Посохов, кто ружье давал для охраны золота. Другой, земской поручик, прочитавший указ уездного губернатора. Третий… Пригляделся Григорий Панов внимательно, развел руками:

— Влас Бердюгин! Собственной персоной!

— Обещал тебе в прошлом году, что на будущий год на Покрова приеду! — сухо рявкая, как марал, улыбаясь, приветствовал Григория тот и, спешившись, протянул старателю крепкую, жилистую руку. — Вот и приехал! Здорово ночевали!

Стали мужики спрашивать: откуда, куда, по каким причинам едут гости. Те скупо улыбались хозяевам. Рассказывать на голодный желудок о своих путешествиях им не хотелось. Григорий понял настроение прибывших, пригласил всех к себе:

— Айда ко мне! Моя Анна давно к обеду звала!

Недолго сговариваясь, все пошли к дому Панова Григория, который стоял неподалеку. Вошли в большую кухню. Собравшихся было больше, чем мог вместить семейный стол. Поэтому многие расположились на лавке у стены: «Пусть гости едят! А мы уж тут, в сторонке, чарку примем!».

Гости на аппетит не жаловались, ели все, что подавали женщины. Хозяйка дома Анна Семеновна руководила процессом, показывала, что поставить на стол в первую очередь, что добавить, подложить, подогреть, подлить или когда убрать пустые чашки. Ее помощницы — сватья, золовка, кума, сестра, невестка, коих в подобных ситуациях набирается больше, чем это надо, толкаясь у печи, беспрекословно исполняли ее поручения.

Григорий Панов не торопился. Пусть сначала путники поедят, насытятся, выпьют, развяжут языки, а потом можно разговоры вести. Понятно, что всем хочется знать, далеко ли всадники держали путь, как тяжело им приходилось в тайге и какую цель они преследовали. Так всегда бывает, когда таежник встречается с единым по духу и мыслям человеком. Однако богатый опытом старатель придерживается надлежащего закона: нельзя давить на товарища пустыми расспросами. Захочет — сам расскажет. А нет, значит, на то есть особые причины. Возможно, здесь кроется какая-то тайна, которую нельзя говорить под страхом смерти. Или разговор будет нести неприятную новость для новых ушей.

Кушают гости. Почитают уважением состоявшийся праздник, возносят тосты за хозяев дома или окончание сложного пути. А путь всадники проехали немалый. Это видно по высохшим лицам, впалым щекам, закопченной дымом костра одежде. Не счесть бессчетное количество ночевок у костра. Лошади исхудали, ребра пересчитать можно. Видно, не один перевал кони перевалили.

Старатели терпеливо ждут, когда гости наедятся, между собой ведут незначительную беседу. Помимо этого женские сплетни прослушали: «Лушка-то в лавке с приказным егозит, шушукается… А уж вырядилась: никогда такого не было! Тимофей в лавку заходил, пытался ее домой увести. Так она его распушила в прах, на людях на смех поставила. Жалко Тишку, надо же, такая попалась». Слушают мужики, в бороды усмехаются, но в чужую жизнь никто не вмешивается: нельзя! О проделках Лукерьи по отношению к мужу можно говорить бесконечно. Невелик старательский поселок, все как на ладони. Как она над Тишкой надсмехается, не только бог знает. Однако права мудрость людей тайги: каждый в своей жизни так или иначе находит то, что ищет. Непонятно, чего добивается Лушка, зряшная баба. Значит, когда-то добьется, найдет то, что ищет. Вот только будет ли ее находка положительным результатом, неизвестно. Здесь, понятно, видна слабость характера Тимофея.

Приструнить бы жену, поставить на место. Да не может Тишка повысить голос на Лушку, сжать напоказ кулак. Тем она и пользуется.

В двери вошел Иван Панов, принес из кладовки карабин, показал Федору Посохову:

— Вот! Ружье, что давали… Все в целости, сохранности. Только два патрона сожгли.

— Поставь в угол, — равнодушно бросил в ответ Федор, полностью доверяя Ивану. Он даже не спросил, почему использовали патроны: значит, так было надо.

Влас Бердюгин повернул голову, подозвал Ивана:

— Ты, что ли, был в ту ночь на реке Колбе?

— Ну, я. А как ты узнал?

— По голосу да по плечам, — усмехнулся Влас, протягивая руку для приветствия. — Ну и как, нашел дорогу в Чибижек?

— Нашел.

— Привез бабку?

— Привез, успел!

— Молодец! Умеешь ночью по тайге ходить!

— Не привез: Петричиха сама прибежала! — вставил слово дед Павел. — Шустрая бабка оказалась! Ванька едва за ней на коне поспевал!

Все находившиеся в избе дружно засмеялись.

— А ты, однако, смел духом, — опять похвалил Ивана Влас и, прищурив глаза, глубоко, как это всегда бывает, чтобы заинтриговать человека, дополнил: — Не всякий в ночь по незнакомой тропке пойдет!

— Это так! — дружно подхватили старатели и принялись наперебой рассказывать, как Иван осадил медведицу из фузеи самородком, чем спас от верной смерти Михаила Самойлова.

Влас Бердюгин внимательно выслушал рассказ мужиков, ни разу никого не перебив. За это время он единожды усугубил половину стакана спирта, от волнения раскраснелся, гордо поднял бороду, подался вперед плечами, как будто собирался шагнуть навстречу. А когда у старателей закончились слова, сделал главное предложение:

— Да, Иван! Вижу, ты парень не робкого десятка. Тайгу хорошо знаешь, работы не боишься, выносливый, крепкий, на память цепкий, — издалека заговорил мужчина, а потом будто срубил острым топором сухой сук. — А не желаешь ли ты со мной по тайге путешествовать?

Все от таких слов притихли. Женщины застыли с окаменевшими лицами. Мужики в удивлении вскинули бороды. В избе повисла тишина, только в печи березовые дрова свистят. Слово «путешествовать» — понятие, широко распространенное. Для дилетанта, человека цивилизации, оно воспринимается как следствие познания другого края или страны во время отдыха за собственные средства в окружении опытных проводников, во время которого можно вволю любоваться красотами природы, знакомиться с людьми. А при желании описывать места кистью или пером. Для обычного человека тайги, промышленника, золотоискателя или первооткрывателя словосочетание «в путь шествовать», прежде всего, сопряжено с глубоким смыслом неразрывного бытия нужды и труда. Куда бы ни двигался мужик, старатель, охотник, он, прежде всего, идет за средством к существованию. Пусть это будет грамм золота, шкурка соболя или ведро рыбы, но все это так или иначе в дальнейшем послужит ему едой, одеждой, какими-то благами семейного состояния. Человеку тайги некогда любоваться красотами природы. Его ждут дома с прибылью. Он видит окружающий мир другими, трезвыми глазами, в отличие от проезжающего дилетанта, которому наскучила городская жизнь. Вероятно, было бы время, отсутствовала нужда, человек тайги мог предоставить окружающий мир в более трепетных красках. Он мог бы рассказать, как дышит лес, над отрогами холодцом стелется туман, а в глубокой долине волнующим стоном гудит река. Однако так поставлена жизнь, что мелкой пташке — по букашке, а глухарю — по кулю. Строгие границы времени в труде влекут за собой кладезь проблем. Шагает человек по знакомым местам с непосильной котомкой. Дилетант с пером и бумагой. Кому достанутся лавры первооткрывателя?

Однако в этот час в доме Григория Панова не до бахвальства, кто первый кепку на гвоздь повесил. Влас Бердюгин на слуху у старателей считается человеком серьезным, шишки в котле не парит. Влас состоит на службе у самого губернатора, ловит по тайге преступников, беглых каторжников, шаромыжников да убийц. В каком он звании и должности, никто не знает. Да никому это знать не надо. А только одно ведомо, что власть и силу Влас имеет могучую. В любой момент может обратиться к любому купцу-золотопромышленнику за финансовой или физической помощью. И тот обязан ее дать в тот же час в таком размере, как это будет указано на официальной бумаге.

Много разговоров ходит по приискам о Власовых делах. Что силой, чутьем и слухом он превосходит любого зверя. В выносливости не может сравниться лошадь-монголка. Тайгу в округе знает от Енисейска до Урянхайского края. А уж действия человека предвидит, будто Святой Дух мысли читает. Сколько им по тайге беззаконников выявлено, знает он один. Сколько на нем шрамов от пуль да ножей, трудно сосчитать. Боятся его бродяги, как рябчики хищного ястреба. Как пройдет слух, что Влас в районе объявился, значит, на приисках непорядок, что-то случилось. А если он уезжает, знать, преступник обязательно пойман. Вот только не каждый сопровождается в уездный город для суда. Лишь мелкий вор да беглый от поселения идет по тропе «на выход» с опущенной головой. Куда деваются убийцы и насильники, знает только угрюмая тайга.

Все понимают, что путешествовать по глухим, дремучим лесам Влас Бердюгин ездит не для того, чтобы пейзажи рисовать. Поэтому и стоит в доме Григория Панова тишина. Первой за сына заступилась Анна Семеновна:

— Некогда ему! — ограждая сына от тяжелой обязанности, воскликнула мать. — В работе он каждый день! Да и невесту вон, Наталью Шафранову, на днях сосватали, свадьба скоро… Хозяйство свое, молодая семья…

— Нудыть твою… Бабам слово не давали! — осадил ее Григорий. — Корове в стайке указывать будешь! — И к Власу: — И то правда, мил человек! Задумали мы сына женить. Невесту присмотрели по душе… Вот отец ее… Скажи, сват, так или нет?

Точно так! — вытягивая руку для крепкого пожатия, подтвердил Иван Шафранов. — Позавчерась сваты были. Согласные мы.

— Так какая же тут тайга ему может быть, Влас? — продолжал твердо рассуждать Григорий. — Ведь ты как: ушел незнамо когда и вернулся неизвестно как. А семья же как? Молода жена лапоть целовать будет? А кто на прииске золото ковырять да мыть будет? А есть потом что весь год? Святым Духом питаться? А ну как по злобе кто пулю из кустов выпустит или камень на шею да в реку? Что тогда? Ты, что ли, Влас, будешь детей воспитывать маленьких? Нет, не пойдет такое дело.

— Ну, насчет времени верно ты сказал, Григорий Феоктистович, — вставая из-за стола, кивнул в ответ товарищ. — И по злобе тоже правильно, могут убить, не задумываясь. А вот другого ты не дополнил!

— Чего это вдруг?

— А того, что каждый сезон кто-то из вас в тайге пропадает, а вам до этого дела нет!

— Дык, что теперь… На то воля Божья… Всегда так было, во все времена… — перекрестился Григорий.

— Воля Божья?! — упираясь ручищами в бока, сузил глаза мужик, походя на грозного зверя. — Вы что, хотите сказать, что вашего брата режут, стреляют, топором рубят по Божьей воле? Бог так велел?!

Среди мужиков ропот. Страшные слова Влас говорит. Разве так можно гневить Всевышнего? Грех это большой! А с другой стороны, вроде как и правда… А гость и того больше обстановку накаляет:

— Хотите сказать, шаромыги, бродяги, бандиты да убийцы сюда, в тайгу, бегут для того, чтобы проповеди читать? Божьи прислужники? — гремит Влас так, что в керосиновой лампе от его голоса свет трепещется.

Ненадолго остановившись, мужчина осмотрел черными глазами присутствующих так, что никто не смог выдержать его взгляда. Возможно, это был взгляд сурового правосудия, безграничного возмездия, наказания без закона, суда и следствия. Тяжело представлять, как эти бездонные, карающие бусины смотрели на какого-то грешника, стоявшего где-то в глухой тайге на коленях перед ним. Какие слова пощады просил падший и какими были его действия от осознания того, что сейчас пробьет его последний час? И неизвестно, что было лучше: выдержать этот взгляд или своими руками накинуть на собственную шею прочную удавку.

Убедившись, что его слова проникли глубоко в сознание каждого мужика, Влас тут же остепенился, успокоился. Он отлично умел владеть своими чувствами. Жестокий, но справедливый характер мужчины умел ежеминутно изменяться. Если это было необходимо, он выглядел дьяволом. В другое мгновение с хорошим человеком был простым и добродушным. В условиях избранной им жизни это было необходимо. Человек тайги — личность непредсказуемая. В любую секунду добродушный старик может кинуть в тебя топор. Чтобы этого не было, надо предугадывать действия встречного путника, уметь читать мысли человека. Вовремя увидеть друга и распознать врага. Для этого и были необходимы двуликие маски представления: бес и праведник. Грозный взгляд помогал быстро распознать преступника. Благодать обрекала собеседника на хорошее общение.

— Наверно, вы правы, — уже спокойно, добродушно, присаживаясь на свое место, продолжил оратор. — Не каждый решится изменить жизнь ради других. Пусть Иван живет по-своему! Хороший дом, молодая жена, достаток в семье. А вот только вдруг придет какой бродяга, напакостит, принесет в дом беду? Что скажет Иван?

Старатели молчат, смотрят друг на друга. Слова Власа весь хмель выбили. Никто понять не может, к чему охотник за головами клонит. А между тем мужчина продолжал:

— А вот что он скажет: Влас, помоги! Ни к кому-то Иван обратится. Ни в полицию, ни к казакам. Потому что до власти далеко, до Бога высоко! Никто не поможет Ивану в его беде и горе. А вот Влас поможет! — с этими словами гость поднес к губам полный стакан спирта и выпил его в несколько глотков. — И тебе поможет! — закусывая вареной медвежатиной, товарищ указал на Григория. — И тебе! — показал на деда Павла. — И… всем вам поможет! — обвел всех присутствующих рукой. — Потому как вы, люди тайги, братья мои! — явно хмелея на глазах, продолжал мужик. — Я тоже из таких! В свое время у меня была и семья, и дом, и молодая жена! А вот как-то пришли такие же бродяги, сволочи, да когда нас дома не было, всю семью и порешили. Непонятно зачем. Все равно в избе золота не было. Едой, водой и ночлегом путника мы всегда обеспечивали в полном достатке. Не буду рассказывать, как жена моя Анна и маленькая дочка силе предавались, а потом в огне заживо сгорели… Сожгли, твари, избу, будто не было! Вот с тех пор я за этими гадами по тайге мотаюсь! И буду давить их! — Влас ударил по столу кулачищем так, что вся имевшаяся посуда подскочила. — До тех пор, пока последний из них в тайге на суку не повиснет!

Молчат старатели, переглядываются, бороды в руках теребят, чувствуют себя виновными:

— Так, а мы что? — сухо спросил дед Павел.

— Думайте! — усмехнулся он, наливая себе еще один стакан. — Не даете Ивана — ветер вам в пятки. А только напослед вам скажу: Тимофея Калягина убил кто-то из вас!

Мужики опешили, потом вскочили с мест:

— Как так? Думай, что говоришь! Да мы… Да вместе с ним! Да как можно! — размахивая руками, орали мужики, наступая на Власа.

В избе Григория Панова переполох. Женщины в страхе из кухни в комнату забились, крестятся на образа. Дети плачут. Старатели ногами топают: еще немного — и Власа, несмотря на его могучую силушку, из дома вперед головой выкинут. А за ним и его спутников. Не шутка-то: обвинение в убийстве невинных!

Только Власу все нипочем, сидит, усмехается. Его товарищи равнодушно смотрят на происходящее, поедая со стола разные угощения. Привыкли.

— Ты со всей строгостью говори: есть доказательства, и кто убийца? Если предоставишь слово — враз лихомана на кол посадим! А нет, пеняй на себя, — крутятся вокруг мужика старатели, добиваясь правды.

— Будя! — поднял руку Влас, перебивая разбушевавшуюся толпу. — Дай слово сказать!

Сразу все притихли. Слушают, что Влас говорить будет.

— На приисках ваших непорядок, — начал он издалека. — Сами знаете, сколько человек погибло. В том числе и Тимофей Калягин.

Он сделал остановку, почитая память потерявшегося коногона, и по его поведению стало ясно, что Влас знает много больше, чем все собравшиеся в этой избе.

— Так вот, — продолжил он. — Много я в этом году тайги исходил, очень много, выискивая виновного. И вот меня что удивило. Все время, что я искал след убийц, получался небольшой, замкнутый круг: чибижекские прииска, пойма речки Колбы и… Кузьмовка. Знакомый только мне след всегда обрывался в этом треугольнике. С каждой неделей становился все меньше, пока наконец-то не остановился на вашем поселке. Убийца старателей живет здесь, он не один, и я скоро выясню, кто это. Тогда, — Влас сурово посмотрел на старателей, — вы сами понимаете, что тогда…

— Здесь, у нас, в Кузьмовке?! — зашептались мужики.

Онемели мужики: не может быть! Смотрят в глаза друг другу и не верят. Вот, в избе, помимо Власа и его команды, собрались тринадцать человек. Каждый друг друга по именам знает, уверен, как в самом себе, не один год работал на шурфах. Как теперь быть? Кому верить?

— Может, Влас, ты что-то путаешь?

— Нет. Уверен!

— Так, когда же нам имя назовешь? Сказал, что очень скоро!

— Да вы сами его узнаете, — глубоко выдохнул Влас.

— Когда же… Когда?!

— На третьей заре, когда петух песню запоет, а каурый конь шапку к воротам убийцы привезет!

— Как это понимать? — затаили дыхание мужики.

— А вот как есть, так и понимайте!

Старатели в недоумении. Загадками говорит Влас Бердюгин, ничего не понять. Будто какое заклинание высказал. Уж не шептун ли он? Бабы в другой комнате в трахее крестятся: принесла нелегкая! Как бы с этим Власом беды не было.

Долго в тот праздничный день старатели заседали, до самого утра. Много раз гонцы в лавку к Мишке бегали за вином да закуской. Мужики разговаривали, спорили, спрашивали, интересовались. Каждый хотел толк во Власовом предсказании видеть. Рано утром, когда еще не начал отбеливать восток, выспавшись на полу в доме Григория Панова, мужчина уехал со своими спутниками в неизвестном направлении, будто его и не было. Лишь на прощание, провожая гостей в дорогу, Григорий вдруг вспомнил прошлогодний разговор, спросил:

— А что же, Влас, про куст жимолости-то не сказал?

— Про какой куст? — удобнее усаживаясь в седле, удивился тот.

— Почему куст жимолости над золотом растет?

— Вон ты о чем! — кутаясь в полушубок, перекидывая через спину карабин, засмеялся Влас. — Так ты что, за год сам догадаться не мог?

— Дык… не мог…

— Просто все! Горечь да зло!

— Что за горечь?

— На вкус жимолость какая?

— Горькая да злая.

— А золото что несет людям?

— Горечь да зло.

— Ну, думаю, дальше сам докумекаешь! — засмеялся Влас и тронул коня в темноту.

— Увидимся ли? — бросил вслед Григорий.

— Увидимся! Скоро, не успеешь обернуться!

Два шага до любви

В маленьком домике Тишки Косолапова холодно. Не топит хозяин печку второй день: некому, да и незачем. Обул на ноги валенки, лег под одеяло, сверху накрылся тулупом и лежит, бесцельно уставившись в потолок. Не мил ему свет белый. Пропал стимул в жизни. Незачем жить. Ушла от Тихона жена. Сбежала Лукерья в далекий город с лавочником Василием Стрельниковым.

Как и полагается в подобных случаях, эту новость Тихон узнал в последнюю очередь, от тетки Варвары Коновязевой. В то утро Тишка ездил на коне с мужиками в тайгу, готовить дрова бабке Ветлужанке. Собрались старатели дружным гуртом, поехали с раннего утра за сушняком да березняком. Тихон вместе с ними: топором махать или пилу тянуть. На все руки парень мастер, хозяин хоть куда, только попроси, безотказный, как восходящее солнце. Лукерья дома оставалась, еще спала под теплым одеялом. Любила супруга подольше бока мять в кровати. Все ждала, пока муж встанет, печь растопит, корову подоит да картошки сварит. Вот тогда соня открывала глазки, неторопливо одевалась, давала властные распоряжения, после чего садилась завтракать.

Раз с вечера с мужиками сговорились, Тишка проснулся загодя, справил свои обязанности и лишь после этого тронулся в лес вместе со всеми. Когда уходил Тихон, Лукерья вроде как спящей притворялась, к стене отвернувшись. Потом, как оказалось, только и ждала, когда супруг порог дома переступит.

Вернулся Тихон далеко после обеда. Что толпой лес не готовить? Много ли бабке Ветлужанке дров на избушку надо? Пока старшие сутунки на чурки пилили да дрова кололи, ребятишки на лошадях в поселок полтора десятка саней с горой поленьев вывезли. «Хватит ли, бабка, дров на зиму?». «Как же, сынки, хватит до черемши! А там, может, помру!».

Помрет бабка Ветлужанка к весне или нет — это вопрос другой. А вот как бабы на улице шушукались и на него пальцем показывали, головой качали, вздыхали, это Тихон заметил сразу. Только сначала не понял, в чем причина. Однако дома сразу все стало ясно. Печь не топлена. Корова мычит. В избе хаос, будто Мамай прошел, все ценные тряпки собраны. В коробочке из-под чая, где хранились деньги за старательский сезон, пусто. Тишка сразу понял, что Лушка его бросила, тут и дураку понятно. И все же удивительно: за что? Жила баба с ним как у Христа за пазухой, спала днями, кушала, что хотела, в любви и ласке купалась. Старше Лукерья мужа на пять лет, окрутила парня да к тому же уже давно не девица была. Тишка терпел все капризы спутницы жизни: что та ни попросит — сделает! А вот, поди ж ты, чем не угодил? Может, потому, что детей не было? Или не к душе пришелся? Здесь уж, видно, как Бог рассудит.

Прибежала соседка тетка Варвара Коновязева:

— Ох уж, Тихон! Горе у тебя какое! Уехала Лушка в город, сбежала с приказным. Тот ее замуж зазвал… Уж она нам тут такое наговорила, что волосы дыбом! Говорит, не буду всю жизнь в нищете да бедности с таким дураком и рохлей жить! И так три года мучалась, пусть, говорит, не ищет, не вернусь! А то добро, что вместе нажили, пусть забирает, а я возьму самое необходимое!

С этими словами тетка Варвара сконфуженно посмотрела по сторонам, печально покачала головой: да уж! Оставила Лушка добра… Чашка, кружка да ложка. На деревянных нарах — подушка да одеяло, а в углу — цинковый умывальник с бронзовым краником и небольшим зеркалом. Да, вон еще, в стайке корова орет, доить пора. Если учесть, что для своего барахла приказной подогнал три коня, можно с твердой уверенностью сказать, что Лушка разделила нажитое «поровну».

— А деньги-то? Деньги, Тихон? Неужто тоже все забрала?!

Тишка равнодушно бросил жестяную коробочку на стол. Ему сейчас не до денег.

— А сколько было-то? — затаенным голосом спросила соседка.

— Весь старательский заработок за сезон, — сухо ответил тот.

— Батюшки святы! — рухнула тетка Варвара на лавку. — Так то же десять коров можно купить! А ить сказала, что вместо денег тебе корову оставляет…

Парень кисло усмехнулся: что корова? Переживу! Жизнь порушена.

— Уж ты, Тимоня, шибко не переживай! Как-нибудь все образуется. Не тужи, сердешный, чем могу, тем помогать буду. А сейчас пойду Зорьку подою. Измычалась вся, голубушка.

Ушла тетка Варвара с подойником в стайку. А Тихон завалился под одеяло: горе парню!

Лушкин побег от супруга, что мыло в кадке с питьевой водой. Не успела беглянка скрыться за поворотом, об этом уже знал весь поселок. Кто судил Лушку: сука! Другой ругал товарища: точно, рохля! Мнения жителей поселка разделились приблизительно половина на половину. Однако дальше этого дело с мертвой точки не сдвинулось: остался Тишка один.

Как и бывает в подобных случаях, свято место пусто не бывает! Первыми в гости к Тихону заглянули парни. Где темными, холодными вечерами им собираться? На отвале холодно. Другие дома заняты. А у Тихона тишь да благодать! Избенка хоть и маленькая, но вместительная. Есть где в карты играть, разговоры вести с девушками, а потом провожать милых сердцу дам домой. Так на второй вечер и повелось. Как начинает темнеть, все идут к Тишке. А тот не против — все не так одиноко.

Первыми парни в избу вваливаются, чтобы, так сказать, пока речка ото льда вскроется, выпить по кружке бражки, за картами обсудить новости прошедшего дня, помыть кости девчатам. Долго ли коротко, потом девушки потемну подходят, вроде как справиться о жизни Тимофея: как ты тут один день провел? Ему без разницы, кто приходит, когда. Любой из поселковых ему желанный гость. Одному тяжело длинный вечер коротать.

На третий вечер, как сбежала Лушка, горе-муж подоил свою коровушку, процедил молоко и уже собрался было ужинать, как с улицы ввалились ребята: Иван Панов, Лешка Воеводин и Мишка Лавренов. Поздоровавшись с хозяином дома, парни скромно присели на лавку вдоль стены, дожидаясь, пока тот уговорит чашку вареной картошки в мундирах.

Тихон торопливо заканчивал с трапезой, а сам — ушки на макушке, слушает, о чем товарищи говорят. А разговор получился следующий.

— Слышали, сегодня, бабки говорят, конь опять по поселку ходил, — заворачивая самокрутку, басом бросил Лешка Воеводин.

— Брехня все. Какой конь? Зима на дворе. У хорошего хозяина свой мерин в стойле стоит, — отмахнулся Мишка Лавренов.

— Тогда откуда на дороге копыта свежие? — задал наводящий вопрос Иван. — Перед утром снег кончился… перенова. А следы недавние, ночные.

— Да это дед Павел с Васькой Веретенниковым поехали в Китат соболя промышлять! — опять спорит Мишка.

— Второе утро подряд? Дед Павел с Васькой вчера уехали, до полного снега, пока не завалит, — поправил его Иван. — Назад еще не возвращались.

— Ну, тогда, может, кто-нибудь из чибижекских, приисковых, за продуктами проезжал, — не унимается товарищ.

— Ага, — с иронией поддержал его Лешка. — Туда-сюда, вперед-назад. И так несколько раз по деревне. Что, никто на ночлег не пустил? Да любой приисковый знает, что стучись в любую дверь, пустят до утра, не откажут!

— Ну, тогда не знаю…

— И я слышал, — вступил в разговор Тишка. — Под утро, далеко за полночь не спится. Слышу, за окном — шаги! Конь прошел! Собаки на него тявкают изредка. И где-то далеко так, вроде за поселком, металл вжикает. Вроде, кто нож точит…

— Во! И Тишка слышал! — расплылся в довольной улыбке Лешка. — А его дом у самой дороги стоит, тут собака проскочит — стены трясутся, все слышно!

— Неужели это провидение?!

О загадочных словах Власа Бердюгина знал весь поселок, недаром при женщинах были сказаны. О чем больше говорить бабам в глухой, таежной деревушке? Разных толков ходило много, один загадочнее другого. Что, вот, мол, конь каурый прииску беду принесет, не намоют мужики на будущий год золото. Другие талдычили о каре небесной, третьи предсказывали конец света. Однако все оказалось намного серьезнее.

Совсем невероятным стало то, когда под утро по поселку стал ходить каурый конь. Один. Без седла и всадника. Говорят, кто-то его даже видел. Но в достоверности очевидец сомневался. Так и получалось. Утром следы лошадиных копыт на дороге были, а реальность никто не подтверждал.

В поселке гуляет страх. Набожные люди боятся толкований. Детей в темноту никто из домов не выпускает. Женщины управляются с хозяйством засветло. Старухи под иконами на коленях денно и нощно простаивают. Мужики нервно пожимают плечами: черт его знает, что происходит. Лишь молодежь еще как-то крепилась, собиралась вечерами тот там, то тут. Однако подолгу не задерживались — часок, другой и по домам.

Разговоры парней прервали шутки да смех. Девчата в избу стайкой ввалились, пришли вроде как Тихона проведать:

— Здравствуй, одиношник! — по-озорному сквозят глаза проказниц, каждая любит пошутить. — Как ты тут со своей коровушкой бобылем поживаешь?

Парни за Тишку заступаются, тоже приветствия в шутку переводят:

— Как это один? Мы ему помогаем корову доить!

Среди всех Наташа Шафранова, стреляет глазами в Ивана. У них скоро свадьба, а все равно в светлое время суток встречаются только на людях, разговоры ведут поверхностные. Вечером позволяет девушка проводить себя до ворот, поцеловать раз-другой, вот и вся любовь. Одним словом, недотрога!

С Натальей подруги у порога стоят, Вера Егорова и Люба Ямская:

— Что же ты, Тишенька, даже на кровать к себе не пустишь?

Тихон краснеет. Девчата дружно смеются своей шутке. Парень указывает на лавку:

— Вон, присаживайтесь, места всем хватит…

Сзади, за дверью, еще стук да топот. Вновь прибывшие спросили разрешения в избу войти, а как вошли, дружно поздоровались. Собралась небольшая, человек двенадцать, компания молодых людей. Вечерка началась! Парни первым делом присели за столом в карты играть. Девчата, с полными карманами кедровых орехов: кто звонче всех расщелкнет! Зубы у всех молодые, крепкие, здоровые! В избе у Тихона весело! Карты звонко шлепают о стол, парни слова озорные высказывают. Девушки орешки лузгают, шелуху в ведро перед собой бросают. Так уж принято в Сибири на вечерних посиделках: парни в карты играют, а девчата орешки щелкают. До поры до времени. Потом все как бы незаметно расходятся парами. Холостые да незамужние остаются после всех. Им в хозяйском доме надо пол подмести да мусор в печь выкинуть. В этом случае есть примета: кто чаще всех пол подметает, тому в этом доме предстоит жить.

Так уж получилось, что вчера пол подметала Люба Ямская. А кому больше? Все, посмеиваясь между собой, разбежались по домам. Да так быстро, что Тихон и Любаша не заметили, как вдвоем остались. Потом парню пришлось гостью провожать домой. Случайно это вышло или специально, никто не знает. А только в этот вечер все уже хотели оставить молодых второй раз.

Парни играют в подкидного дурачка: двадцатую колоду раскинули. У всех уши, как пельмени: сколько у проигравшего очков осталось, столько ему раз по ушам картами хлопают. Девчата потихонечку завели негромкую песню. Кедровые орешки надоели, оскомина на зубах. Поют о грустном, как любовь не состоялась, и жизнь проходит. Тоскливее всех Люба Ямская тянет. Вчера, благодаря своему хлопотному, веселому характеру девушка шутила, насколько язык остер. Кто бы из парней слова не сказал, у нее на все ответ был. А вот почему сегодня Люба притихла, никто узнать не может. Что с ней случилось? Парни между делом ее подначивают: «Что-то ты сегодня не такая. Мало каши ела?». Девушка не обижается, что толку ругаться? Напротив, скромно поддерживает шутку: «Наоборот, переела!» Однако девчата догадываются о причине притихшего состояния подруги.

Первым незаметно вышел Иван. За ним, словно мышка в двери, шмыгнула Наташа Шафранова. Потом исчезли Лешка Воеводин с Верой Егоровой. Затем еще кто-то. Остальные вывалили вместе: «Хватит вечерять! Спать пора!». Никто времени не знает, потому что ни у кого нет часов. И все же каждый отлично чувствует время суток: когда глубокая полночь, а когда пора расходиться по домам.

Опять Люба одна осталась. Ей за всеми пол подметать, мусор в печь выкидывать. Тишка на нары присел, ноги скрестил под собой, смотрит на нее. Девушка взяла березовый голик, принялась неторопливо мести мусор к печке. Парень за ней наблюдает, стыдливо пряча глаза, любуется. Двадцать два года Любе Ямской. По сибирским меркам она засиделась в старых девах, все подруги в восемнадцать лет замуж выскочили. Никто ее вовремя не сосватал: полноватая, некрасивая, да и рода несостоятельного. Родила мать Любу без мужа, как говорят бабки, нагуляла. Полюбила мать старателя-сезонника, а он, узнав о ее скором положении, сбежал. С тех пор и мыкают горе Ямские. Живут мать и дочь в маленьком, ветхом домике у самой речки. Перебиваются с картошки на черемшу. Летом подрабатывают со старателями в артелях. Зимой бьют на ткацком станке половики. Тем и существуют.

Не чает Люба замуж выйти: видно, не судьба… Никто ее домой вечерами никогда не провожал. Сколько слез в подушку выплакано, знает только мать. Каждой девушке хочется семейного счастья и любви. Но время проходит, а девица так и одна. Неужто ей придется повторить судьбу матери: родить дитя от чужого человека и одной воспитывать?

Убирается Люба, а сама спиной каждый взгляд чувствует. Нет, не любит она Тишку, но все равно имеет к нему какую-то симпатию. Мужик он! В настоящее время холостой. Как к этому относиться одинокой девушке? Этим все сказано. Понятно, что хозяин дома тоже видит в Любе даму. Иначе почему так тяжело и часто вздыхает?

Выкинула девушка мусор в печь, поставила веник в угол, поправила на голове платок, посмотрела в окно:

— Темно-то как… Страшно идти одной… — и недвусмысленно попросила: — Проводишь домой?

— А как же! — прозвучал ответ скромного ухажера.

Тихон оделся, вышел за Любой. Та подождала его, осторожно приподняла локоть, чтобы Тимофей придержал ее, как это было вчера. Так и шли они под руку до самого дома. А потом всю ночь девушка не спала, так билось сердце! Первый раз домой ее провожал парень.

Они медленно подошли к распахнутой калитке. На улице ночь, хоть глаз выколи, ничего не видно. В поселке настороженная тишина. С разных концов улицы редко переговариваются собаки. Время далеко за полночь. Не время домой девушек провожать, но что поделаешь?

Тишка придержал Любу за локоть: «Постой!». Та вздрогнула, напряглась, от волнения тяжело задышала: «Что?».

— Кажись, кто-то идет, — зашептал Тишка и потянул девушку назад, в ограду. — Давай пропустим, подождем.

Спутница повернулась к нему в попытке сделать шаг и… встретила губами его горячие губы. Ее охватил жар, ноги не держали, колени дрожали. Он долго, упорно держал в руках ее лицо, продолжая целовать. Девушка сначала хотела отстраниться, но не смогла.

Долго длились ласки молодых. По мерзлой дороге послышались нарастающие шаги. Тишка отстранился, прислушался:

— И правда кто-то идет!

Движение слышалось с западной стороны улицы, неторопливо приближалось. Поступь тяжелая, земля подрагивает, сразу понятно, что не человек. Парень затаил дыхание, вспыхнул, вспоминая разговор с парнями: «Конь?!».

Из темноты наплыла и остановилась около ворот огромная темная фигура. Неясно: то ли лошадь, то ли другой зверь. У Любы от страха затряслись губы, шепчет что-то невнятное, попятилась назад и быстро заскочила в избу. Тихон почувствовал, как из-под шапки на шею течет горячий пот, ноги одеревенели. Однако он сдержался, остался на месте, хоть и не зная, чего ожидать. Следующее мгновение облегчило душу. Черный силуэт издал знакомый храп: конь почувствовал человека, повернулся к нему. Всхрапнув еще раз, мерин тонко, негромко, призывно заржал. Сразу где-то далеко, на другом конце поселка, послышалось отчетливое шуршание, будто кто-то точил литовку перед покосом. Животина повернула голову, опять призывно заржала и, повернувшись, пошла по улице навстречу звуку.

Юноша стоял в оцепенении. Страх все еще холодил, однако разум кипел: «Почему конь один ходит среди ночи? Чей он? Что это за звук в другом конце поселка?».

Следующее оказалось еще невероятнее. Вслушиваясь в шаги уходящего коня, Тишка вдруг различил отчетливый голос петуха.

В общем, в этом не было ничего необычного. Петухи иногда дают голос в полночь и позднее, отмеряя время. Однако с обратной стороны поселка, откуда пришел мерин, началось точно такое же неясное шуршание. В ту же секунду, беспрерывно рюхая, четвероногий слуга человека развернулся и легкой рысью пробежал по улице назад, откуда пришел. Мимо Тимофея он проскакал галопом, так, что стекла в окне подрагивали. На его рысь переполошились все приисковые собаки. Кто был не на цепи, громким лаем провожали коня сзади, другие выли от злобы или страха. Кто-то из мужиков не выдержал, выскочил на улицу с ружьем. Раздался выстрел. За ним второй, третий.

Тихон не остался ждать окончания развязки, зашел домой, собрался зажечь лампу:

— Люба, где ты?

— Тут я, — с дрожью в голосе ответила девушка. — Не зажигай лампаду.

— Почему это?

— Вдруг кто-нибудь увидит в окошко…

— Кто увидит?

— Ну, конь каурый… Или еще кто…

Тихон засмеялся, однако керосинку зажигать не стал. Он снял телогрейку, шапку, наощупь положил одежду на лавку, опять спросил в темноту:

— Куда спряталась?

— Не спряталась я. Тут, на кровати сижу. Страшно!

Юноша подошел, сел рядом, чувствуя, как девушка дрожит. Какое-то время длилась тишина.

— Валенки хоть сними. На постели все же сидишь, — предложил он.

— Сам сними. Не могу, руки не слушаются, — ответила она, постукивая зубами.

Тихон помог ей стянуть валенки, бросил их на пол, завалился на край постели. Люба отодвинулась к стене, запахнулась в полы своей куртки. Долго молчали. Она, не дыша, ждала чего-то. Он, не настаивая, думал о происшествии.

— А ты чего это?.. — осторожно спросила она.

— Чего?

— Ну, приставал ко мне… поцеловал.

— Захотел — поцеловал! — буркнул Тишка в ответ, не зная, как дать оценку своим действиям. — А что, не понравилось?

— Да нет, — успокаиваясь, загадочно ответила она. — Как-то необычно все… приятно!

— Ну, если приятно, тогда двигайся ближе, еще поцелую.

Люба, не зная как поступить, осталась молча сидеть, упершись спиной в стену. Тихон, не дождавшись своего требования, сам приступил к действиям: осторожно взял ее за руку, притянул к себе, положил рядом:

— Не бойся! Что мы, дети, первый раз?

— Первый, — со страхом ответила она, доверчиво прижимаясь к нему.

От мысли, что рядом лежит девушка, Тишка мгновенно загорелся желанием, куда только робость девалась! «Ах, черт с ним! Сбежала Лушка, да и ладно. Что теперь, помирать? Вот девушка, рядом лежит. Если приласкать, так, глядишь, и любовью ответит!» — подумал он, касаясь губами ее губ. Руки сами бережно потянулись к сокровенным местам. Отбивая зубами чечетку, она не отталкивала, понимала, что вот пришло ее время. Граница невозможного отозвалась на ее губах негромким, резким стоном. Из глаз Любы потекли невидимые в темноте слезы тихого счастья: «Вот и все!».

В седое оконце настойчиво сочится мягкая дымка утреннего рассвета. Люба осторожно оторвалась от Тихона, старательно прикрывая от его глаз открытые части тела, одновременно выискивая свои одежды. Он открыл довольные глаза, вяло спросил:

— Ты куда?

— Домой надо. Светает…

— Ну и что? Пусть светает.

— Поздно будет… Увидит кто.

— Ну и пусть видят. Куда тебе идти?

Она насторожилась, поняла, собирая развалившуюся косу, с тоской выдохнула:

— Зачем я тебе нужна… Такая…

— Какая?

— Некрасивая, полная.

— Ну и что! Ты мне нужна такая, какая есть!

Люба притихла, еще не понимая, о чем он говорит. И от счастья едва не лишилась чувств, услышав слова Тихона:

— Не уходи никуда! Оставайся со мной жить!

Она прижалась к нему всем своим дрожащим телом, обняла так крепко, что он закряхтел от ее сильных рук:

— Задавишь! С кем жить будешь?

— Не задавлю! — с нежностью ответила она. — Разве можно раздавить самое дорогое, что у тебя есть в жизни?!

Прошло еще какое-то время. Поселок разбудили горластые петухи, суматошные собаки. За окном слышались непонятные голоса людей. Кто-то кричал, звал на помощь. Потом за окном послышались торопливые шаги, в двери постучали:

— Тихон, спишь? — донесся громкий голос Лешки Воеводина.

— Что еще? — не отрываясь от Любы, пряча ее под одеяло, капризно ответил он.

— Помочь надо. Человека с петли снять. Иван Сухоруков повесился.

Досадный промах Гришки Берестова

Они появились внезапно. Дремавшие собаки запоздало бросились под ноги лошадям, залаяли, оповещая хозяев о появлении гостей. Григорий Панов, укрепляя в ограде сани, поднял голову: «Кто там?». И был немало удивлен, увидев перед собой Власа Бердюгина.

— Какой дорогой? — развел руками Григорий, собираясь с мыслями.

— Говорил тебе, приеду, повернуться не успеешь! — ловко спешиваясь с коня на землю, довольно отметил Влас и протянул руку для приветствия. — Здорово ночевали!

Спутник Власа, лихой казак Григорий Берестов, не торопился покидать спины своего мерина. Оценивая обстановку, он долго смотрел по сторонам и лишь потом легко спрыгнул вниз.

На шум из избы вышел Иван. Он тоже немало удивился появлению всадников. Из-за спины сына выглянула хозяйка дома Анна Семеновна. Увидев Власа, она испуганно перекрестилась и спряталась назад, в двери дома: «Господи! Принесла нелегкая! Опять что-то станется!».

Все четверо собрались рядом, присели, кто где нашел место. Потянулась значимая, необходимая пауза. Влас нарушил ее первый.

— Хорошо сегодня! — прищурившись на низкое солнышко, проговорил он. — Пригрело!

— Да уж, — подтвердил Григорий. — Славные деньки стоят! — И, выказывая очевидное любопытство, поинтересовался: — Каким ветром?

— Не знаю, — равнодушно, возможно набивая цену встрече, ответил Влас. — Вот, мимо ехали, дай, думаем, заедем, чай попьем!

— Чай, оно, дело понятное — будет! Сейчас хозяйка на стол накроет, — прищурил глаза Григорий, а сам подумал: «Да уж, на чай заехал ты! Нет, Влас, неспроста ты тут отираешься. Дело у тебя какое-то в поселке!».

— Правильно подумал. Не так просто мы сюда приехали. Не чаи гонять, — будто прочитав его мысли, сухо подтвердил Влас. — Какие в поселке новости?

— Так никаких! — насторожился Григорий, округлив глаза и не понимая, как Влас мог угадать его мысли.

— Иван Сухоруков вчера утром повесился. Завтра хоронить будем, — вставил слово Иван.

— Сухоруков? — быстро переспросил Влас и посмотрел на Григория. — Получилось!

— Что получилось? — не поняли отец и сын Пановы.

— Все получилось, что мы задумали. Выявить одного убийцу. Сухоруков — один из банды, которая грабит и убивает старателей.

— Откуда?! — удивлению и недоверию родственников не было предела.

— Да, в общем-то, все просто и сложно, — задумчиво пробормотал Влас и начал свое пояснение издалека. — Все началось три года назад. Помните, когда в тайге по Шинде, в районе Семи Речек, сразу трое старателей потерялись? Так вот, мы тогда опоздали намного. Пока мне передали да я приехал на тропу, прошло несколько дней. Понятно, что все следы были затоптаны, ничего не нашли. Однако на Покровском прииске, откуда были пропавшие старатели, мне сказали, кто чаще всех бывал там из чужих. Это были прохожие старатели, коногоны, золотоскупщики. В общем, круг подозреваемых большой, около ста человек. Найти в такой каше виновного просто невозможно. Однако повариха вспомнила, что где-то за неделю до убийства она встретила рядом с прииском постороннего. Был рабочий день. Все мужики мыли золото, она пошла за дровами. Поленница дров была в тайге, метров сто от стана. Там она наткнулась на мужика, который представился ей коногоном. Тот пояснил, что заблудился и ищет тропу. Повариха указала ему дорогу, а заодно предложила пообедать. Незнакомец, отказавшись от еды, быстро уехал, сославшись на то, что до прииска далеко, управляющий будет ругаться. С какого он прииска, не сказал, даже не назвал своего имени. Повариха встрече не предала особого значения, вспомнила этот случай только тогда, когда мужики потерялись. Она описала того коногона, который своей бородой и одеждой подходил практически под каждого, кто прожил в тайге сезон. Однако один факт мы взяли себе на заметку. У того коногона в связке было три лошади. На одной сидел он сам, а две другие были без груза. Один конь в связке был запоминающимся, редкого, черно-белого окраса. Другого он назвал Каурым. Это была весомая улика. Все же в тот год и последующий выловить убийц нам не удалось. А вот нынче, в сентябре, произошел удобный случай.

Влас на мгновение остановил речь, посмотрел по сторонам, убедившись, что никто не подслушивает, и лишь после этого продолжил:

— Очевидно, что старателя без золота никто грабить и убивать не будет. Убивают тех, кто возвращается из тайги с тугими мешочками. Чтобы узнать, кто идет с добычей, есть много способов. Самый верный — напоить человека. Так вот. Для такого дела у нас специально на старательских тропах работали люди. Из простых казаков. Вы их видели, когда мы заезжали к вам на Покрова. Все пять моих спутников на лето были обычными подставными, игравшими роль золотарей. Дело нехитрое. Ходи себе по тропе туда-сюда, изображай старателя. Мои подручные специально для этого дела зиму бороды отращивают, одеваются в грязное да рваное. Кто по дороге встретится, становятся общительными, спирт пьют, только когда наливают. Главное ум не пропивать. Надо сказать нужное слово в любом состоянии. Все лето подставные работали, а толку никакого не было. Старатели, как вы знаете, так и терялись в тайге, один из них ваш был, Тимофей Калягин. У меня подозрение закралось, что кто-то убийц предупреждает, так все безнаказанно проходило. И я решил сменить тактику. Не гонять казаков по тропам туда-сюда, а посадить их в засаду. Разницы нет — время идет. А только помощники мои силы не тратят, сидят себе где-нибудь на скале, за тропой смотрят. О засадах в управление я не сказал, думал, незачем. И, как оказалось, правильно сделал. Появилась «святая троица», не прошло и недели. Было это в щеках на Балахтисоне, по Рыбной реке. Вот он, Гришка Берестов, там сидел на пару с Константином Дяговым. У нас положено менять друг друга через четверть суток. Один в стороне с лошадьми находится, другой у тропы караулит. Вот Григорий как раз и был в карауле, — качнулся Влас, указывая на спутника, и уже обратился к нему: — Может, дальше сам расскажешь, как дело было?

— А что говорить-то? — пожал плечами Григорий. — Ну, сижу я над тропкой на плите. За день всего две спарки (пара лошадей) с продуктами на Петропавловку прошли. И боле никого. Вот уже темнеть начало, похолодало. Снежок прокидывает. Я в тулуп закутался, шапку на уши. Хотел, грешным делом, заснуть. Наверно, так и получилось, потому что очнулся я от голосов. Прямо подо мной стоят трое всадников, негромко разговаривают. Я думал, старатели, хотел дальше спать, да только вдруг что-то заподозрил. Вижу, в темноте конь черно-белый, редкой масти. Разных лошадей я видел, но этот действительно какой-то выделяющийся. А разговоры тех троих, я вам скажу! Сразу на виселицу тянут! Один говорит, здесь подождем? Другой перечит, мол, тут неудобно, место зажатое сильно, передового стрелишь, а задние могут повернуть или в реку прыгнуть. Третий голос такой глухой, с хрипотцой, видно, старший, обрубил обоих, приказал вперед передвигаться. А то, говорит, будет как на Семиречках: «Разбегутся золотари по тайге, ищи их по следам!».

— Так и сказал? — сурово переспросил Григорий Панов.

— Да, так и сказал, — подтвердил рассказчик. — Вот, думаю, ситуация! Тут уж ничего не скажешь: наши пострелы, точно! Что делать? До Кости Дягова далеко, где-то за прилавком костер жжет, кашу варит. А эти сейчас уйдут. Что замыслили, понятно, опять кого-то на тропе караулят…

— Нам потом сказали, что в ту ночь из Петропавловского прииска большую партию золота должны были перевозить, — перебил товарища Влас. — И откуда они только об этом узнали? — и Гришке: — Продолжай!

— Уйдут, сам себе думаю! Потом ищи марала по тайге, когда снега нет! Где они собираются устроить засаду? Дальше в щеках или в повороте перед займищем? В тайге ночь скоро. В темноте сразу засаду не обнаружишь. Можно самим на пулю нарваться. Если не пойти, мужики погибнут… Вот то-то и оно! Недолго я кумекал: затвор карабина с предохранителя снял да в последнего выстрелил.

— Стрелок из тебя хреновый, — с укоризной отметил Влас.

— Ну, что тут скажешь? — покраснел Григорий и опустил глаза. — Промазал… темно было… да еще под гору стрелял… коня убил, в шею попал.

— С пятнадцати шагов промазал! — опять вторит Влас. — Где это видано?!

— После выстрела те двое вперед рванули на лошадях. А этот завалился в кусты и, как заяц, назад, вниз по тропе поскакал. Я ему, стой, ору! Передернул затвор, еще раз выстрелил, только уже не видел куда: он в пихтаче скрылся. Те, что впереди, на лошадях по камням быстро ускакали. Всадил я в их сторону еще одну пулю, а что толку?

— Вот так и бывает, комар муху задевает! — с сожалением покачал головой Влас. — Учил вас, что всегда надо передового стрелять, чтобы дорогу закрыть. Тогда бы ты их мог всех положить! Такая возможность была… Все единым разом можно было решить. А ты в белый свет — как в копейку!

— Влас, ну, сколько можно? — обиженно перебил старшего Гришка. — Ну, мазила я, что теперь? До каких пор издеваться?

— Пока в копейку стрелять не научишься! — повысил голос Влас. — Вон, карабаевцы по ночам свечку гасят! Эх, дали бы мне пару таких человек, я бы горя не знал… — выплеснул наболевшее старший и надолго замолчал.

— Что… Что дальше-то было? — нетерпению отца и сына Пановым нет предела.

— Дальше?! — переспросил Гришка Берестов и после некоторого раздумья продолжил: — Дальше было вот что. Спустился я с карниза на тропу: конь каурый доходит, последние судороги по телу гуляют. Посветил я спичкой туда-сюда, осмотрел место: есть! Шапка-ушанка около коня лежит. Обронил впопыхах стреляный свой головной убор! А подобрать не успел, некогда было, надо было спасать свою шкуру. Господа убийцы точно думали, что на них засаду карабаевцы устроили, вот и разбежались по тайге. Пока я тут место рассматривал, Костя подбежал: что случилось? Я ему рассказал, как дело было. Мы сразу, не мешкая, погоню организовали за стреляным. За теми, кто на лошадях, идти бесполезно: ночь да снег — друзья разбойников! А вот того, кто пешком, можно было догнать, но и тут пухляк помешал. Поскакали я и Костя тропой вниз по реке. Иногда останавливались, под ноги светли спичками: есть след! Бежал стреляный впереди нас рысью, наверно, от страха в штаны наделал! Мы за ним. Да только не слишком быстро, потому что боялись, что лошади в темноте глаза сучьями выткнут. Здесь еще снег повалил, как из мешка. Вот уже впереди Каратавский прииск. След беглеца уходил в сторону, горой, где конь не пройдет. Мы напрямую, на прииск. Там наши ребята были, которые отправились в ночь за Власом. Влас в ту ночь на тропе у Каменной ямы следил за передвижением. А сами дальше, беглеца догонять. Знали, что он прииск обойдет через скалы и снова на тропу выйдет. Однако не тут-то было! Поднялись мы с Костей в перевал, а следов-то нет! Там спичкой светили, в другом месте — пропал беглец, и все тут. А снег валил, хоть глаза не открывай!

Нас в Сисиме тоже засыпало, — согласно кивнул головой Григорий Панов. — Вероятно, это была первая ночь большого снегопада! Он потом еще шесть дней валил. Мы едва из тайги с семьями вышли.

— Точно! Так! — поддержал его Гришка Берестов. — Эх, кабы у нас в ту ночь фонари были, мы бы его точно догнали!

— А он бы вас по одному перестрелял… — дополнил Влас Бердюгин. — У него с собой ружье было!

— Перестрелял или нет — это еще на снегу снежинка. А вот не догнали мы его — это уже беда! — покачал головой Гришка. — Вот так дело и произошло. Встретился я со всей троицей, да остановить не сумел.

— Эт-то уж точно, простофиля! Зачем тебе в руки карабин дан был? Ты тогда мог весь район освободить от бандитов в одну минуту! Тогда тебе честь и хвала, почет и уважение от всех старателей и властей, — Влас усмехнулся, — глядишь, крест бы Георгиевский получил.

— Может, и получил бы… Только на кой ляд мне крест? Когда бандиты убегли.

— Ладно, — обнадеживающее перебил его Влас. — Что теперь коромыслом по воде бить, когда ведро утонуло? У каждого бывают промахи в жизни, отслужишь!

— Отслужу, Влас! Как есть, перед всеми ребятами и старателями убиенными отслужу! И вину свою исправлю! — вскочил на ноги Гришка, осеняя себя православным крестом.

— Садись уж, перебил его старший. — Не пугай народ да собак. В нашем деле тишина — первейший успех! Будешь орать у каждого забора, не одну пару сапог износишь по тайге, пока поймаешь своих воителей.

— Так что дальше? — нетерпеливо спросил Иван у Власа о дальнейших событиях.

— Фу ты, — рассердился отец на сына.

Григорий Панов никогда не допускал, когда кто-то из младших перебивал его или рассказчика и, тем более, давал советы. Хоть и было Ивану двадцать пять лет, но он никогда не перечил отцу. Сейчас был тот случай.

— Где твое место, малый? — сурово просверлил взглядом Ивана отец. — Вишь, люди все по порядку рассказывают? Дойдет очередь, надо будет, все узнаешь!

Влас и Гришка Берестов удивились таким отношениям родственников, однако вида не подали. Стараясь сгладить невольно возникшее напряжение, Влас продолжил:

— Положение сложилось критическое. Полный конфуз или, как говорят девки, состояние хуже беременности. Понятно, что туда, — Влас указал пальцем на запад, — мы докладывать не стали. Всем бы не поздоровилось: зачем из казны хлеб едим? Решили все оставить в своей избе. Думаю, — старший посмотрел на Пановых, — вы тоже от себя мой рассказ не отпустите?

— Постараемся! — переглянулись старший с младшим.

— Вот значит как. Собрались мы быстро: что делать? Надо бы по горячим следам изыскания по приискам провести, пока стреляные не очухались. Понятно, что после Гришкиной засады они должны разбежаться, затаиться по одному, не общаться какое-то время. Но где и кого искать на приисках? Только по чибижекскому руслу работают больше двух тысяч человек.

Влас остановился на минуту, тяжело вздохнул, вспоминая тупик, потом осветился хитрой улыбкой:

— И все же зацепка была. У нас были убитый каурый конь, шапка убийцы, а это уже что-то. По прошлому опыту мы знали, что бандиты всегда нападали на тех, у кого было золото. Значит, среди них был кто-то знающий. Этот знающий жил где-то рядом, среди старателей. Последним в тайге потерялся ваш коногон Тимофей Калягин. Думаю, нет сомнений, что с ним произошло. Прошло немало времени, что-то бы было о нем известно, будь он живой… Вот поэтому мы на него упор сделали, так сказать, поставили на кон все наши надежды! Как говорят в картах, шансы невелики: из пятидесяти приисков выбрали один. И, как теперь оказалось, правильно сделали!

Ивану не терпится, крутится на месте. Влас рассказывает интересно, постепенно развивая сюжет, как захватывающую историю про беглых каторжников. Однако отец опять посмотрел на него строго, и сын притих, ожидая окончания развязки.

— Так вот, — продолжил Влас. — Сделали мы ставку на ваш приисковый поселок. Хоть и немного у вас здесь старательского люда живет… Сколько? — обратился к Григорию Панову.

— Если собрать всех вместе, — наморщил лоб тот, — то человек двести пятьдесят — триста наберется с ребятишками и бабами.

— Вот как? Триста человек — это уже не пойма Колбы, где работают двадцать мужиков. Есть где и среди кого затеряться! Значит, сделали мы выбор, распределили роли. А время исполнения как раз выпало на Покрова, когда весь прииск расчет получал. Так?

— Так, — соглашаясь с ним, качнули головами отец и сын.

— Приехали мы впятером, оказали уважение, в гости напросились за стол. Где во всеуслышанье я обвинил вас в смертоубийстве своего же коногона. Слова жестокие, ничего не скажешь. Жалко мне было вас, извините. Вот когда все кончится, я перед всей артелью с поклоном прощения попрошу! — заверил Влас, подавая Григорию сильную, жилистую ладонь.

— Да уж, надо заметить, ситуация вышла тяжелая! — усмехнулся тот, принимая руку. — Еще бы маленько, и вас из избы вперед ногами выкинули! — и посмотрел Власу глубоко в глаза. — Так, значит, все это наговор на нашу артель?

— Про вас, сисимских артельщиков, я сейчас с полной уверенностью могу заверить, что все это пустое. Среди вас убийц нет! Однако нет уверенности в том, что другие два не живут здесь, на Кузьмовке… А то, что приговор я произнес во всеуслышанье, так на то были причины. Я знал, что мои слова бабы по деревне быстро разнесут, и убийца, если он здесь, воспримет это как знак. Это был, так сказать, психологический трюк. Убийца не знал, что его каурый конь мертв. Но он помнил, что потерял шапку. Я во всеуслышанье заявил, что «с криком петуха каурый конь убийце шапку привезет!». Поэтому убийца был уверен, что его конь жив. А если конь жив и отбился от хозяина, куда он обязательно придет?

— Вернется домой! — с явным удовольствием подсказал Иван.

— Правильно! — довольно поднял вверх палец Влас. — После того, как бабы разнесли по поселку мои слова, и убийца узнал о них, он каждую ночь ждал, что за ним придут с конем. Для обострения ситуации мы специально гоняли по вашей улице Гришкиного мерина. Он у него смирный да ученый! — похвалил парня и его иноходца Влас. — Гришка выучил его на звук бежать: жалит клинок о ствол карабина, а тот бежит сломя голову. Как прибежит, Гришка ему за это кусочек сахара или еще какое-нибудь лакомство.

— Так вот откуда эти звуки! — поднял бороду Григорий Панов. — А потом мерин по поселку ночами бродил, старух да ребятишек пугал, — и засмеялся, но ненадолго. — А если пристрелили бы? Один мужик на образа крестится, другой курок взводит. Среди нашего брата смелых людей большая часть!

— Может, оно и так. Только ты сам посуди, кто будет в темноте в невидимую цель палить в поселке? В тайге — другое дело. Но на улице… А вдруг это человек?

— И то верно! — довольно прищурил глаза Григорий. — А если бы кто-нибудь додумался, что перед ним нечистая сила?!

— Где это видано, чтобы за нечистой силой собаки бегали? — в тон ему усмехнулся Влас. — Вон, проклятые, все ноги нам искусали! Хороши защитники, ничего не скажешь!

— И чего же вы хотели добиться своими действиями?

— Ждали, когда убийца побежит или что-то предпримет.

— Дождались… — покачал головой Григорий Панов.

— Да уж, никто не думал, что Иван Сухоруков повесится… — усмехнулся Влас. — Трусом оказался! Как большинство ему подобных. Не выдержали нервы.

— Он и там, когда я его стрелял, тоже прыжками по тайге мчался! — задумчиво пробормотал Гришка Берестов. — Знал, что ему будет, если мужики-старатели или карабаевцы поймают…

— А как полностью доказать, что это был Иван Сухоруков, а не кто-то другой? — волнуется Иван.

— Эко, ты, однако, еще мал! — сухо перебил его отец. — Сходи, посмотри, стоит ли у Сухоруковых конь в стайке? А ведь правда, был у Ивана конь каурый! Как есть был! Он его всегда на ручей поить водил. А последние дни исчез мерин.

Все немного помолчали, обдумывая ситуацию. Из избы выглянула Анна Семеновна, сухо бросила:

— Стол накрыт. Зови гостей обедать! — и ушла назад.

— Сейчас придем, — ответил ей вслед Григорий Панов, продолжая сидеть.

— Вот вы мне скажите, кто такой Иван Сухоруков? Откуда он? Давно живет на прииске? Что за человек?! — задал Влас сразу несколько вопросов, определяя последние штрихи портрета убийцы.

— Черт его знает… — пожал плечами глава семейства Пановых и глубоко задумался. — А ведь его мало кто знает. Года три-четыре назад он поселился с женой у нас на прииске. Была отдельная, старая избенка, которую кто-то уступил. Двое детей небольшеньких, — показал ладонью от земли чуть выше метра. — Из всего хозяйства один конь каурый и был! Обыкновенная семья. Ни туда ни сюда. Сильно от всех не выделялись. Как говорится, ни нам, ни вам, попроси — не дам. Ванька-то, кажись, коногоном работал. Однако сколько помню, ни к одной артели старательской приписан не был, сам по себе.

— Вот тебе и сам по себе, — задумчиво проговорил Влас. — Видно, сюда, в тайгу, он по чьему-то приказу приехал. Все нюхать да высматривать. Это обычное дело. Где-то образовалась банда, хотят большой куш сорвать, а потом из Сибири выехать. Только, видимо, не получается. Большое золото карабаевцы в казну возят. А нападать на карабаевцев — это все равно, что по своей воле встать под клинок. Вот они и тешили себя мелкими грабежами: там килограмм, там три. Но этого не достаточно для безбедной жизни где-то в столице. Вероятно, они ждали удобного момента, все по приискам вынюхивали, где больше добывают, чтобы в один момент накрыть большой куш, и дело с концами. То, что Сухоруков повесился — далеко не окончание истории. Думаю, Иван всего лишь был рядовым исполнителем в банде: подслушать, вынюхать, высмотреть. Иначе не повесился бы от страха. Но его подельники остались. Неизвестно, сколько их: двое, трое или больше… Одно могу с твердой уверенностью сказать: работа нам предстоит тяжелая. Жадность фраера губит! Преступник редко отказывается от легкой добычи самовольно. Если обошлось раз, он верит, что пройдет и другой. Для такого убить старателя в тайге — проще простого! Нет человека — нет свидетеля. А золото в руках! Не надо полгода трудиться с кайлой да лопатой, в холодной воде борбаться. Что вам говорить? Сами все знаете.

— Что же от нас требуешь? — холодно посмотрел на него Григорий Северьянович.

— Многого не надо. Живите обыденной жизнью, как жили. Вот только где что подозрительное появится, человек чужой или непорядок в артели, сразу мне знать дайте!

— Вон как… Это что же, вроде как соглядатаями быть?

— Понимай это как хочешь, но знай, что я работаю в ваших интересах, чтобы завтра тебя или сына так же, как Тимофея Калягина, в тайге не закопали.

Все на некоторое время замолчали, обдумывая просьбу Власа. Было в этом раздумье что-то угрожающе томительное, как перед бурей: вот она, надвигается, но когда и с какими последствиями пройдет, неизвестно.

— Примечать-то, оно, конечно, можно, — глухо заметил Григорий Панов. — Только где же тебя сыскать-то? Ты сегодня здесь, завтра там. Можешь через год явиться или совсем не приехать. А беззаконник ждать не будет!

— На этот случай подкиньте в золотоскупку с песочком простой камешек, какие вместе с золотом промываете, желтого цвета, размером не больше ногтя. Это мой знак.

— Как это, простой камешек? — удивленно переглянулись отец и сын Пановы. — Да нас же засмеют по всей округе: Пановская артель с золотом подкидывает шлам!

— Не засмеют, — хитро подмигнул Влас. — В этом и весь секрет! Ошиблись, мол, извини, Василий, более такого не повторится. А Васька об этом камешке никому из старателей не скажет, кроме меня.

— Васька Тихонов… это… — догадался Иван раньше отца.

— Ну, только об этом, понятно, знать лишние не должны. Да, Васька наш ставленник.

— А Мишка Стелькин?

— Мишка? — переспросил Влас и гневно прищурил глаза. — Нет. Этот фрукт не с нами. О нем разговор особый. Есть подозрение, что… в общем, этого вам знать не надо.

— Вон как! — удивленно покачал головой Григорий Феоктистович. — Ишь! А ведь никто из приисковых не знал об этом.

— И не надо никому лишнему знать. Не буду я вам о нем много говорить, незачем. А то, что знак с ним подать — верное дело! Он мне весточку передаст. Как? Неважно. Я буду рядом, как только смогу! Если с желтым камешком подкинуть зелененький, что в ручьях есть, тогда я буду не один, со мной карабаевцы приедут. Это на тот случай, когда нужна срочная помощь или облава по тайге. Все понятно?

— Да уж, куда понятней, — покачали головами сын с отцом.

— Вот, раньше бы это знать… — заметил Иван.

— Что раньше? Были встречи? — насторожился Влас.

— Вероятно, были, — подтвердил тот, — и коротко рассказал случай, когда Наталья Шафранова встретила около прииска незнакомца на скале.

— Однако, что же вы на него сразу потихоньку облаву не обрушили? — возмущению Власа не было границ.

— Не до того было. Она как на прииск вернулась, тут медведь на корову напал. Пока скотину отбивали, забылось все. Наталья мне только вечером о том мужике рассказала. Пошли мы с Лешкой Воеводиным проверить, а того, понятно, след ветром выдуло.

— Вон как… — разочарованию Власа нет предела. — Значит, и за вашим прииском следили. А что, она запомнила его в лицо? Может, кто-то из знакомых?

— Нет, знать не знает. Запомнить… Обычный мужик. С бородой, в куртке охотничьей. Коня запомнила!

— Коня? Какой он?

— Конь, говорила, редкий. Черный! Вороной! Высокий, со звездочкой во лбу.

— Вороной, говоришь? — будто что-то вспоминая, прищурил глаза Влас. — Действительно, редкой масти. У нас на приисках обычно все лошади рыжие, бурые и каурые. Есть, конечно, и черные, но они встречаются редко, по пальцам пересчитать можно. А со звездочкой белой во лбу — это хорошая примета! Тут сразу понятно, что это был не Иван Сухоруков. — И о главном: — Он ее видел?

— Нет. Он в это время на скале был, смотрел на прииск. Наталья тихо подошла, а как увидела коня и мужика, так же тихо вернулась.

— Ясно. А что же ты мне об этом при первой встрече не сказал?

— Разговора не было, вот и не вспомнил.

— А надо помнить! Вот это был тот случай, когда надо срочно камешки с золотом подкидывать. Оба камня: желтый и зеленый! Вероятно, они на ваш прииск нападение готовили, где-то рядом были. Если бы мы с карабаевцами на третью ночь пришли, глядишь, поймали бы кого-нибудь из них.

— На вторую ночь после этого снегопад начался, — напомнил Григорий Феоктистович.

— Даже так? В ночь большого снегопада они были на Балахтисоне. Гришка их прокараулил. — И своему напарнику: — Гришка! Был среди тех троих черный конь?

— Кажись, был, — наморщил лоб товарищ. — Он передовым шел, второй конь пестрый, черно-белый, а третий каурый…

— Про каурого мы знаем, — запоздало хлопнул ладонью по колену Влас. — Кабы в тот раз про вороного нам передали… Мы же в те дни тут, рядом были. Нашли бы! По следам нашли! Глядишь, всех троих на пороге и удалось бы словить!

— Кабы было у беды четыре ноги, ее можно было бы стреножить! — отчеканил Григорий Феоктистович старательскую поговорку. — Что в пустой ступе золото пестом толочь?!

Он встал с места и пригласил гостей за собой:

— Пойдемте в избу! Бабы третий раз обедать зовут. Щи давно простыли!

Как начало темнеть, Иван накинул полушубок на плечи, вышел из ворот, пошел вдоль улицы к Тишкиному дому. Стал подходить ближе, у ворот парни комарами толкутся, ругаются. Рядом девчата смехом заливаются, но никто в ограду Тихона не заходит.

— Что такое? Почему в карты не начинаете играть? — удивился он.

— А нас в избу не пускают! — хихикнула Вера Егорова.

— Кто это? Тихон, что ли?

— Зайди, узнаешь! — был ответ.

Не понимая, что происходит, Иван посмотрел на окна плотно зашторены. В домике свет горит, кто-то по избе ходит. Прошел Иван через ворота в ограду, толкнул дверь в дом — закрыта. Постучал, услышал ответ:

— Я же сказала, никого не пущу! — послышался голос Любы Ямской. — Идите отсюда! Что вам здесь, игральная изба?

Иван не поверил своим ушам, постучал еще: что за оказия? На его настойчивость щелкнул засов, дверь широко распахнулась и… Перед лицом Ивана пролетело полено. Едва увернувшись, он отскочил назад, за ворота! Среди молодежи — дружный хохот:

— Сыграл в карты? Остался в дураках? Не тем козырем сходил!

— Что за конфузил? По какой причине Любка войну открыла? — разводил руками Иван и тут же получил убедительный ответ.

— Женился наш Тихоня! Молодая жена порядок наводит!

— На ком женился? На Любане Ямской?!

— Да!

— Когда успел?

— Дык, сегодня ночью и успел! Когда мы по домам разошлись! — выступили девчата и наперебой с парнями стали рассказывать, кто что видел и знает. — Заночевала Любаня у Тишки. А утром идти домой стыдно посветлу. Мать за ней прибежала, хотела косу выдрать от позора, да Тихон заступился, сказал, что жить с ней будет!

— И что?

— Дык, вот, видишь, живут! Любаня Тишку в оборот взяла, порядок наводит. Все в избе прибрала, есть наварила, с коровой управилась, а теперь за нас взялась. Говорит: «Не будет боле вам здесь игральной избы да посиделок! Идите в другое место».

Иван все понял, поддержал товарищей, начал ругаться:

— Как можно? Надо было объяснить толком, что к чему, но не поленом же в лицо!

— Во, и мы про то! — гогочет Лешка Воеводин. — Тебе еще обошлось, увернулся. А Микишка Лавренов полено глазом поймал!

— Ух, попадется! — безобидно пригрозил Мишка в окно Любе, старательно прикрывая левую сторону лица.

Опять раздался дружный смех. Выждав еще некоторое время, не появится ли еще один игрок в карты, ребята дружно зашагали вдоль по улице:

— Вот и хорошо! Дай бог молодым, Тихону да Любане, любви, здоровья да благополучия! Пусть живут! Может, все у них сложится по взаимопониманию!

Старый кедр

Шумит хвойный лес, донося запах оттаявшей свежести. Вольный воздух насыщен чистыми запахами оттаявших деревьев, терпкой смолы, робкими наветами молодой зелени на проталинах. Робкий ветер-верховик теребит, качает вершины гибких пихт и елей, играет кудрявыми кронами лохматых кедров. Где-то глубоко в логу сильный ручей рвет над собой, высвобождаясь на волю, толстый слой зимнего покрывала. В складках холодных скал по длинным, слезливым сосулькам сочится проворная капель. То там, то тут ухает под опалинами яркого, лучистого солнца плотный, слежавшийся снег.

Глухая тайга разговаривает голосами сотен пернатых. Радуются птахи перемене времени года. Они пережили тяжелую, суровую зиму! Выискивая под корой личинок, суетятся седые поползни. Гоняясь друг за другом, порхают проворные синички. Собирая последние капли-ягоды красной рябины, звонко переговариваются дрозды. Большой пестрый дятел шуршит когтями по коре старой, умирающей пихты. В седом распадке звонко и тонко пересвистываются хохлатые рябчики. Скрипят, согреваясь от теплых лучей небесного светила, рябые кедровки. Глухо квохая, с показательным свистом рассекая упругими крыльями плотный воздух, на лысую сопку спланировала рыжеперая копалуха. За ней с горячим, трепетным щелканьем сорвался, шумно полетел длинношеий мошник: где-то там, впереди, глухариный ток! Не обманешь животный мир вольных гор. Наступление продолжения жизни любая живая душа отмечает импульсивным порывом к продолжению жизни.

Уверенно, быстро шагает весна по хребтам и распадкам. Плывет над сибирской тайгой вдохновение зарождающегося благополучия. Тянется чистый рассвет над покровом черной ночи. Как бы ни лютовала зима, не желая отдавать свои бразды правления, ласковые руки молодой, непорочной девы плетут зеленые косы на седой голове безмолвия. Нежное дыхание будоражит, будит ритм спящей природы. Так было много лет назад. Так будет много лет вперед.

На солнцепечной стороне бьются, гремят снеговые ручьи. Прямое светило горячими лучами быстро слизывает на открытых полянах белые массы зимнего покрывала. Каждый день от жаркого дыхания освобождаются все новые пяди земли, которая тут же покрывается сочной, стойкой к морозу травой-зеленкой. Жизнь на южных склонах кипит. Любому живому существу хочется попробовать первые стебли побегов, копать открытую землю, окунуться в холодную грязь, выбивая из перьев и шкуры клещей и паразитов.

На северных склонах гор — настораживающее затишье. Солнце здесь редкий гость. Плотные массы снега леденят суровыми воспоминаниями зимы. Шумные ручьи скрыты под ледовым панцирем. В немом ожидании будущего праздника насторожились длинноствольные деревья. Здесь еще не слышны звонкие переливы и трели пернатых. От шагов животных не шуршит снег. И только общее напряжение торопит время: скоро и здесь будут большие перемены!

Под сводами старого, в три обхвата дуплистого кедра, тихо и мрачно. Длинная жизнь старого дерева выкинула его кудрявую голову так высоко, что ее видно над черной тайгой с самого далекого перевала. Прямой ствол дерева вытянулся словно струна. Цепкие корни впились в землю змеиными кольцами. Густые, наполовину высохшие ветки таежного исполина согнулись под тяжестью времени, образовав своеобразный чум, где можно укрыться любому зверю. Годы съели сердцевину, образовав под корой просторное дупло. Однако прочная болонь кедра все так же крепка и вынослива к временам года, перепадам температуры, ветрам и метелям.

Сколько лет живет здесь этот истукан, знают только горы. Многие братья кедры, росшие вместе с ним рядом, умерли от старости. Менялась тайга вокруг него. Покатая чаша, окруженная с трех сторон невысокими горками, всегда была в темно-зеленом платке, густом, темнохвойном пихтаче. Когда-то в этих местах от молнии схватился беспощадный пожар. Он выжег все деревья на видимое пространство. Тогда дерево чудом выжило. Об этих трагических минутах рассказывает обгоревшая половина ствола дерева. Со временем природа залечила раны. На месте пожарища вырос густой, непроходимый березняк. За ним потянулась густая подсада пихтача. Не прошло и полвека, как о месте былой трагедии напоминал лишь обожженный бок старого кедра, который так и не смог оправиться от потрясения.

Сколько лет живет дерево, может сказать лишь горбатый перевал, на крутом склоне которого живет уважаемый старец. О былой славе досточтимого исполина расскажут сотни молодых деревьев-кедров, получивших начало жизни от его крепких орешков. Уважая глубокую старость, веселыми голосами прощебечут все птицы округи. Отдавая дань верности и постоянству, как на поклон духовному созданию обязательно прибежит к его стволу, не пройдет стороной любой зверь, живущий в этой тайге. Так уж заложено матерью Природой: даровать тому, кто дарует тебе. Возможно, в этом кроется какой-то смысл мироздания и продолжения рода. Иначе зачем к старому истукану тянутся все живые твари, у которых есть крылья, лапы, ноги и хвосты?

К настоящему времени канула в Лету былая слава щедрого кормильца. Сейчас мало кто помнит, каким богатым и объемным был урожай кедровых шишек на ветвях таежного гиганта. Сколько тысяч сиреневых, рубчатых плодов с сочными зернышками подавал на своих хвойных ладонях окружающему миру покорный слуга продолжающейся жизни. В последние годы на макушке дерева едва ли увидишь три десятка средних, корявых шишек, которые никто не срывает. Висит жалкий урожай до глубокого снега, никому не нужен. Кормить и давать новую жизнь должна молодость. Уважаемая старость обязана уступать дорогу позади идущим. Так гласит Закон тайги.

Пустые плоды на вершине и под стволом уважаемого исполина, но не зарастает верный путь таежного зверя. Каждый в свое время, бегут к нему все от мала до велика. Будь то бурундук, лесная пищуха или росомаха, никто не забудет побывать здесь. Может, этому способствует магнитная паутина сотен животворящих тропок, проложенных лесными тварями по одному им известному направлению. Или ствол дерева излучает притягательную энергию, которую чувствуют только птица и зверь тайги. Человеку этого не понять никогда, потому что он существо, несущее в себе хаос и разрушение.

Бежит любая зверушка к кедру. Опыт и инстинкт подсказывают: под ним всегда можно найти какую-то пищу или кров. Метнется к стволу бурундук-полосатик. Проскочит по открытой полянке пышнохвостая белка. Мячиком прыгнет хищный соболь. Вразвалку подойдет росомаха. Лиса, оставляя за собой затейливые петли следов, посетит место. Придут звери, мелкие и крупные, но остановятся неподалеку от неповторимого, смердящего запаха, указывающего на то, кто здесь полноправный хозяин. Не место под сводами кедра слабому и убогому. В корнях таежного исполина вырыта большая, просторная берлога.

Возможно, старый ствол помнит своего первого постояльца. Кто и когда вырыл под ним уютную, объемную, скрытую от постороннего, любопытного глаза яму. Сколько зим его согревали телом и дыханием хозяева тайги, меняющиеся через определенный период жизни. Как зарождалась под его стволом новая, молодая жизнь. И умирали в одиночестве отощавшие, со сточенными клыками и когтями старики. Старый житель видел первые выходы маленьких, несмышленых медвежат. И чувствовал, с какой тяжестью, безысходностью затыкают за собой свое последнее чело седые отшельники.

Несколько поколений медведей сменилось за время существования берлоги. На смену слабым всегда приходили сильные. Кедр видел смертельные схватки, всегда оканчивавшиеся однозначным концом. Где сильный, завоевывая чужой дом, убивал, а потом съедал настоящего хозяина. Он знает свадьбы, любовь и ласку, неповторимую нежность к подруге и наоборот, которую могут даровать друг другу только медведи.

Многое мог бы рассказать и даже чему-то научить старый, могучий великан, кормилец и вечный благодетель. Вероятно, так и происходит. Грациозно покачиваясь, под надувы свежего ветерка он передает нам свои воспоминания, которые мы не слышим.

Какие мысли посещают мысли старого мудреца? Может, в этот час он думает о том, как хороша и прекрасна жизнь после долгой, суровой зимы. Как красивы противоположные склоны гор в бурых плешинах травы. До чего прекрасен родной уголок тайги в темно-зеленом наряде. Возможно, строгим взглядом старейшины многовековой исполин проверяет окрестности: все ли деревья целы после зимних ураганов, насколько окреп молодняк, в каком состоянии запасы будущего урожая семян.

Не обделит вниманием таежный истукан живые души. Безропотно примет в свои ветви всех пичуг, что прилетят отдать дань почтения могучему идолу. С должным пониманием кедр наклонит кудрявую голову для приветствия лесного зверя, пробегающего неподалеку по плотному, твердому насту. В торжестве продолжающейся жизни благосклонно улыбнется хозяину тайги, прожившему в его корнях тяжелую половину года. Старый кедр спокойно принял под свое покровительство нового, молодого постояльца, дал ему тепло, уют и покой на долгие месяцы суровой зимы. Он не противился его неожиданному появлению в глубоком зазимье, принял под свое начало, сохранил его жизнь до весны, как это было раньше с другими хищниками. Деревьям и животным не суждено вникать в дела других. Тайга и звери неразделимы, зависимы друг от друга, но не должны влиять на различные ветви развития. Старый обитатель давал птицам и зверям пищу и кров. Птицы и звери помогали кедру в продолжении своего древесного рода. Все остальное контролировала Природа.

Новый постоялец появился после второго большого снегопада. Он пришел поздним вечером из глубокого лога. Медленно, с трудом продвигаясь от дерева к дереву в глубоком снегу, медвежонок осторожно подошел к пустой берлоге и долго нюхач воздух. Чувство предосторожности в его возрасте было развито идеально. Старый кедр знал, что мало кто из медвежат доживает до двухлетнего возраста. Таковы Законы жизни в тайге. Белогрудый давно почувствовал берлогу, старые запахи большого медведя. Страх быть мгновенно убитым притупился перед чувством безысходного положения. Одиночке некуда было деваться. Надвигалась суровая зима, найти убежище в такую пору сложно. Надежного укрытия у него не было. Неожиданная находка — пустая берлога — была медвежонку самым дорогим подарком. По каким-то неизвестным причинам последний хозяин уютного жилища не появлялся у своего дома с тех пор, как весной покинул свой приют. Очевидно, что он уже не придет никогда. Время второго большого снегопада — последняя граница залегания косолапых в тайге. Если хозяина нет, значит, его нет в живых. На своем веку старый исполин помнит подобные случаи, когда берлога пустовала один или даже два года. Потом в нее приходил другой медведь, зимовал столько раз, насколько это позволяли силы и годы. Так было всегда. Свято место пусто не бывает. Теперь хозяином берлоги был маленький медвежонок. Как долго это продлится, покажет время.

Тихо под сводами старого кедра. Весна еще не принесла на северный склон праздник жизни. Но время года разбудило белогрудого медвежонка. Теплое, свежее дыхание природы выгнало звереныша на волю.

Вот уже несколько дней детеныш утром выбирался из берлоги на волю, а ночью залезал обратно. Он передвигался мало, отходил от кедра на видимое расстояние только для того, чтобы найти в прострелах между деревьев ласковые лучи солнца. У медвежонка еще отсутствовало чувство голода. Биологический ритм не разбудил дремлющий организм. У него было достаточно запасов жира, накопленного с осени. Неработающий желудок определял сознанию сытое состояние. Ему не хотелось куда-то идти, что-то делать, искать себе пропитание. Малоподвижный образ жизни доставлял зверенышу все условия для благодатного состояния. Большее время суток он спал, дремал, наслаждался естественным теплом небесного светило. Ему было хорошо, как в далеком, беззаботном детстве с матерью-медведицей и сестрой.

Пребывая в заторможенном, ленивом состоянии, звереныш не думал о будущем. Оно должно прийти само. Завтрашний день подскажет, как ему предстоит жить дальше. Лишь острая, колкая память, как собачьи клыки, больно кусала и не давала покоя.

Зверь помнил все от начала до конца. Добрую, сытую, беззаботную жизнь под покровительством матери. Смерть медвежьей семьи и внезапное одиночество. Страшного человека с бородой и падение со скалы. Невыносимую боль и глубокий снег. Безысходность пустую, теплую берлогу под могучим кедром. Слишком много трагических ситуаций случилось за короткую жизнь маленького медвежонка. Такие события память не забывает никогда.

Теперь детеныш не походил на того несмышленыша с белым галстуком на шее. В берлоге он значительно вырос. Боль в ноге отступила, кости срослись. В память о падении со скалы осталась вывернутая наружу когтями лапа, мешавшая при движении. Гладкая, лоснившаяся шкура переливалась, играла под лучами солнца. Может, все было не так плохо — жизнь только начиналась! Если бы не острая, жестокая злоба на человека, принесшего ему столько несчастий.

Теперь он никогда не забудет запахи своих врагов. Тот, первый, в караване. Второй, бородатый человек на скале. Еще он понял, что самый страшный и коварный враг, так же как и он, состоит из плоти, которая легко поддается клыкам и вкусна, как стебель молодой пучки. Он почувствовал это там, в тайге, когда нашел мертвого человека и его лошадь. В нем не было коварной мести. Звереныш просто помнил все запахи и вкусы. И знал, куда ушел караван.

Золотой конек

Лето выдалось теплое. Настойчивая, без заморозков весна одарила тайгу обильным цветом. Жаркий июнь, июль и август принесли благоухание. Ласковые рассветы менялись добрыми днями. Тихие вечера утопали в бархатной ночи. Яркое солнце перемешивалось с обильными, но непродолжительными дождями и грозами. Повышенная влажность растворялась под гнетом высокой температуры. Щедрый урожай ягод и кедрового ореха к осени удивил глаза старожилов: «Давно такого не было! Малины и смородины — кусты ломятся! От черники бродни синие! А ореха на кедрах — от макушки до земли ветки облеплены!».

Волнуются старатели. Что делать? Золото мыть или орех добывать? По приискам вольный слух мечется: «В этом году минусинские купцы за пуд ореха хорошую деньгу дают!». Все, кто с земельной работой не связан, домой по десять мешков чистого ореха притащили! Только у ленивого да нерадивого ноги-руки прочными путами связаны.

Конец августа — начало сентября — горячая пора для орешников. Кедровая шишка выгорела от смолы на солнце. Ядреные зерна напитались маслянистым соком. Стержень от ветки отстает. Самое время для сбора урожая! Многие мужики вечерами после работы уходят в ближние кедрачи. До поздних сумерек тут и там слышны по косогорам глухие удары колота. Каждый старается использовать время в пользу, набить как можно больше шишек, прогнать орех на барабане, вытащить второй хлеб домой. Будет что зимой есть! А от продажи положить монету-другую в карман. Пройдет неделя, обстучат орешники все кедры в ближайшей округе, соберут запасы в закрома. За добычей придется ходить все глубже в тайгу. На это надо время, которого у старателя попросту нет. Кто за бергало будет золото мыть? «Эй, мужик, не зевай! Пока под носом рясный урожай!».

Ходят старатели после работы в горы. К ночи несут за плечами — лямки трещат — плотный куль с охристыми плодами. Шелушить некогда. Завтра ребятишки с утра прогонят на барабане шишки, просеют орех на сите, откидают зерна на брезенте от шелухи. А вечером мужики опять уйдут в косогор за очередным кулем. Так будет до тех пор, пока не выпадет снег.

Кратковременный сбор — небогатая утеха. Из одного куля шишек получается полтора ведра чистого ореха. Если на сборы урожая потратить весь день, семьей можно добыть до десяти, а то и больше ведер. А ну как уйти подальше от поселка, где кедрач нетронутый — втроем не вынесешь! Стоит попасть на плантации кедрача после ветра, под падалку, здесь уже конь потребуется.

После обеда захмарило. Над Кузьмовкой потянул свежий, западный ветерок. Гору Колокол обнесло черными, дождевыми тучами. Они быстро на глазах переросли в одну сплошную, непроглядную стену пелены, стремительно окутавшую мир тайги. Где-то далеко послышался угрожающий, нарастающий гул: с перевала приближалась буря.

Раньше времени из леса выскочили коровы. Тревожно заржали лошади. Собаки, поджав хвосты, спрятались в будки, забились под крыльцо. Призывая детей домой, кричали женщины. Ожидая непогоду, старатели бросили работу, спрятались в укрытия. Кто-то из мужиков степенно посасывал трубочку. Другие довольно потирали ладони. Третьи подбадривали перемену погоды радостными голосами:

— А ну, давай, гуди шибче!

Всеобщее ожидание мужиков было вызвано положительным настроением. Сильный ветер оборвет с веток кедров шишки на землю. Не надо таскать на себе тяжелый колот (деревянный молот), стучать по стволам деревьев, когда орех вот он, под ногами! Хороший ветер в период орехования — настоящая удача! В густом кедраче компанией за день можно насобирать столько, что у коня ноги подломятся. Такое бывает редко. Но если бывает, так это настоящий фарт!

Загудела тайга! Закачались вершины деревьев. Сильный, порывистый ветер сорвал листву с зарослей тальника. Где-то на перевале сухим треском упали старые сушины (высохшее дерево). По серым доскам крыш домов горохом посыпались первые, крупные капли дождя. В воздухе запахло влажной прелью, соком перезревших трав, прохладой надвигающейся осени. Мужики, кто под навесом, другие под лохматыми елями довольно улыбались: хорошо! Дед Павел Казанцев, нервно пощипывая густую бороду, притопывал на месте:

— Эх, ястри тя! Хорошо-то как! Враз вся шишка на земле будет! Бери не хочу!

Старатели вторили ему:

— Вот уж да! Это так! Падалка богатимая! Весь орех собьет! — и обратились к Григорию Панову: — Бригадир! Делу время, потехе час! Раз такое дело, давай три дня отгула! День год кормит!

— А что, Григорий? — встрепенулся дед Павел. — Мужики дело глаголят! Такой ветер нечасто бывает, он ведь зиме помогает! Однако приостановим работы на короткий срок! Возьмем с тайги богатый урожай!

Григорий угрюмо посмотрел куда-то в горы, где шел плотный, обильный дождь. В глазах старшего артельщика блеснули добрые огоньки. Он и сам не прочь заготовить орех впрок, да все времени не хватает. А тут… Раз такое дело, и мужики просят, отказать тяжело.

— Будет вам отгул! — махнув рукой, согласился Григорий. — Всей бригаде три дня воли! Орешничайте, пока время есть, а там как Бог даст!

Старатели довольно загудели, словно пчелиный рой. Многие сразу стали собираться в группы. Дед Павел, как глухарь на току, грудью подскочил к своим сватам, Василию Веретенникову, Мамаеву Ивану, Григорию Усольцеву:

— А мы то же как? Как всегда, али порознь?

— Вместе, как всегда! — закивали головами мужики.

— То-то же! Рано утречком, как всегда! — предупредил дед Павел, и на этом разговор был окончен.

Григория и Ивана Пановых дед Павел в свою компанию не привлекал. Пановы и Казанцевы — близкие родственники. Жена Павла Ермиловича, Соломея, родная сестра Григорию Феоктистовичу. Однако у Пановых пополнение в семье: Иван женился на Наталье Шафрановой. Пановы собираются идти на орех с отцом и братом молодой жены, тоже вчетвером. По сибирским меркам, ореховать двумя парами лучше всего, пятый лишний. И этим все сказано.

Прохладное, седое утро собрало мужиков за поскотиной. Сплоченная любой работой четверка не заставила ждать. Все пришли в одно время. Дед Павел и Григорий Усольцев привели за собой двух коней. Василий Веретенников принес барабан для перемалывания ореха. Иван Мамаев захватил большой брезент для отсева шелухи. Увязав немудреный скарб к спинам лошадей, орешники быстро скрылись в недалеких зарослях тайги: не дай бог, кто из поселка дурным глазом дорогу сурочит!

Широкую долину Кузьмовки застил густой, молочный туман. Мокрая тайга встретила путников следами вчерашнего дождя: густыми каплями на ветвях деревьев, чавкающей грязью под ногами коней, сырым поклоном склонившихся трав, веселым разговором помутневшего ручья. Плотный, перенасыщенный влагой воздух дышал показательными приметами грядущей осени. Куда бы ни ступала нога таежников, всюду были видны следы вчерашнего урагана. Дорогу путникам преграждали упавшие стволы деревьев, разбитые кустарники. Тут и там валялись оборванные ветки, осыпавшиеся под натиском шквального ветра кедровые шишки. Однако мужики не обращали на них должного внимания. Не задерживаясь на малом, они шли к большому.

Какое-то время мужики шли по конной тропе, соединявшей приисковые прииски Кузьмовка — Тенсук^[3] — Дьячковка. Избитая тысячами лошадиных копыт дорога проходила в густом лесу. Грязь, сжиженная глина, стоявшие в лужах избранного пути, доставляли идущим неудобства. Ноги скользили, бродни напитались водой. Мужики то и дело сворачивали в тайгу, обходили злачные места, собирая на себя с веток и кустов капли воды. Одежда промокла, обувь отяжелела. Не испытывая себя, путники решили идти тайгой, напрямую: лучше быть мокрым, чем грязным и потным!

Избранное направление — высокая седловина между двумя горами Колокол и Конек. Там, за хребтом, на огромном пространстве солнцепечного плоскогорья находились сплошные, богатые урожаем ореха кедрачи. От Кузьмовки до седловины, по таежным меркам, рукой подать. Километры никто не считал. На коне можно доехать быстро, мерин не успеет запариться. Пешком по сырой тайге скорость передвижения сокращается вдвое.

Мужики сошли с тропы в лес, пошли напрямую. Дед Павел, как самый старший, уважаемый в компании, едет верхом на своем Савраске. Впереди идущему вся роса с веток достается. Напарники про себя в бороды усмехаются:

— Эх, дед! Досталась тебе сегодня вольная мера. Воды — море! Пей не хочу! Может, пустишь вперед тех, кто помоложе, росу с веток сбивать?

Однако дед Павел упрямый, не дает свое право никому. Лучше быть мокрым, но дорогу показывать свою, а то заведут куда-нибудь!..

— Не сахарный, не растаю, — глухо ворчит проводник себе в бороду и понукает Савраску в ход: — Но, милай! Ишшо сзади нам указ давать будут. Костер все высушит!

Прочный характер у деда Павла Казанцева. К своим семидесяти годам он привык, чтобы все подчинялись только ему. И никто слова против не говорил. Иначе обидится старый на месяц. Потом не подходи с просьбой или советом. Жди, когда остынет!

Едет старик впереди. За спиной ружье: вдруг впереди рябчик вспорхнет? Тут уж, охотник, не дремли, рябого на мушку бери! Хорошее мясо у рябчика! Но не попадается птица в пути. Дед палкой с веток воду сбивает, путь идущим очищает. Тяжелые капли горохом сыплются на опавшую листву, пожухлую траву. Стук палкой слышится далеко по округе. Пугливые рябчики порхают где-то далеко в стороне, не подпуская себя под выстрел. Пожилой мужчина хмуро сгущает брови, корит все и вся, но только не себя:

— Ну, ты, Савраска, что сохатый по болоту шлепаешь! Эх, и утро сегодня, никакого промысла… Бывало, как в перевал еду, десяток рябых приберу. Такой наваристый суп получался!

Мужики сзади усмехаются:

— Когда же эт-то ты, дед Павел, по десятку рябков бил? У тебя, верно, в патронташе всего пять патронов?!

— Дык, это в позатом году было! — не унимается проводник и мечтательно вспоминает: — Тогда у меня много дроби было, наверно, килограмм или два! Ох, и побил я их родимых! Моя Соломея меня всю зиму пупками кормила!

Идущие позади скрыто смеются в бороды: ну и хватил! Однако деду не перечат. Если он соврал, значит, это правда!

Долго ли, коротко длилось передвижение, наконец-то наши путники вышли на седловину. Недалек путь к указанному месту, но все четверо немного устали. Надо бы костер развести, подсушить мокрую одежду, чай вскипятить, да открывшийся глазам вид дал минуту на раздумье. С небольшой поляны, где остановились орешники, открылся чудесный, прекрасный вид. За спиной и перед лицом, насколько хватало глаз, до линии горизонта простирались рубчатые, меховые, в деревьях, горы. Приподнявшееся над хребтами солнце красило знакомые и незнакомые перевалы в иссиня-матовый цвет. Осадившийся по долинам туман дополнял картину восприятия некоторой тенетой таинственности. Воображение рисовало всевозможные сказочные картины. Вон там, на востоке, под пуховым одеялом спит огромный великан. Выпирающая гора — не что иное, как его лицо, лоб, нос, рот, подбородок. А здесь, в глубоком распадке, что под ногами, на тайгу наплывает молочная река.

Стоят мужики, молчат, думают. В такие минуты несложно представить себя букашкой в могучей реке жизни. Век человеческий, что упавшая с кедра шишка. Пока летит, еще жива. Как упала на землю, тут тебе конец. Питательные орешки быстро растащат по закромам кедровки, белки, бурундуки, соболя или медведи. Вот она, шишка: завязалась, выросла, созрела, упала, и нет ее. Казалось бы, что может дать ее короткое бытие? Одна шишка незаметна на всеобщем фоне богатейшего урожая. Но нет! В каждой шишке — великая сила! Она дает корм, энергию, силу и жизнь другим тварям. Своим коротким явлением шишка продолжает свой род. В этом кроется смысл процветания природы.

— Вона что дурнина сделала… — сокрушенно покачал головой дед Павел. — Ждали ветра, а получили ветровал!

Все обратили внимание на трагедию маленького таежного уголка. Густой кедрач, куда они пришли за орехом, был тщательно прорежен сокрушительной расческой вчерашнего урагана. Многие кедры были повалены на землю с вырванным корнем. Не устояли таежные гиганты под натиском сильного ветра. Некоторые упали крест-накрест — не пройти пешком, не проехать на лошади. В других местах образовались сплошные завалы. А там, ниже, на угорье, куда пришлась вся сила бури, темнели скверные плешины. Вчерашний чудный лес превратился в хаос, от которого сжималось сердце таежников.

Поникли головы, однако делать нечего. Что-то исправить невозможно, горевать нет времени. Пора за работу приниматься. Пока Григорий Усольцев разводил костер, остальные стали шишки собирать в кули. Прошло не так много времени, а на стане восемь дутых мешков появилось.

— Вон как! — радуется Василий Веретенников. — Никуда не ходили, все около стана шишки брали, а ореху!..

— Да уж, богатый урожай, — поддержал его Иван Мамаев. — На своем веку не припомню, чтобы такой великолепный сбор был.

— Однако нора барабан настраивать и на пары разбиваться, — предложил Григорий Усольцев. — Но прежде, неплохо бы чайку горячего попить.

— И то дело! — хлопочет дед Павел. — Вы, ребятки, костром и трапезой займитесь, а я за водой сбегаю. В ольховнике место сырое, ключик должен быть.

Схватил дед Павел котелок, заторопился в ложбинку. Бежит, о кочки спотыкается. Мужики ему вслед остерегают:

— Осторожно! Смотри, нос не разбей!.. — и смеются. — Как был всю жизнь торопыга, так и помрет на ходу!

Как-то продравшись сквозь завалы и выворотни, дед Павел добрался до ложбинки — есть вода! В небольшом приямке ручеек журчит, хватит места, чтобы котелок наполнить.

Набрал таежник воды, хотел идти, неподалеку увидел куст смородины. Решил веток наломать на заварку. Стал к кусту пробираться, да вдруг будто кто-то кипятком душу ошпарил. На корнях огромного, вывернутого ветром кедра — молочный камень кварцевого цвета. А сбоку будто краской желтой помазано!

Екнуло сердце опытного старателя. Взял дед Павел в руки камень, нож выхвалил из ножен, поковырял концом и охнул: «Мать честная! Золото!».

Все еще не доверяя своим глазам, таежник наклонился, принялся смотреть в корнях дерева. Рядом еще несколько камней нашел. Где в кварце прожилки золотые, а в глубине камней жучки посажены: самородки, размером с ноготь.

Вспотел дед Павел, выплеснул воду, стал камни в котелок собирать. Что не вошло, по карманам растолкал. А один, что побольше, за пазуху сунул.

Стараясь как можно быстрее рассказать о находке товарищам, кинулся дед Павел к костру. В спешке зацепился ногой за корень, да так приложился носом о камень, что кровь побежала. Выскочил на пригорок, к стану. Голова гудит, кружится, то ли от удара, то ли от счастья навалившегося. Едва перевел сбившееся дыхание, закричал:

— Мужики! Мужики!!!

Те вскочили, встревожились, за ружья схватились, курками щелкнули:

— Чтой-то, дед Павел, ты в крови весь? Не зверь ли гонится?

— Золото нашел я! — отвечает тот. — Богатимое золото!!! А кровь оттого, что я упал лицом.

Напарники подняли деда на смех:

— Ты, дед, видно, здорово головой тряпнулся, раз тут золото нашел. Разве оно на горе бывает?

Более ни слова не говоря, подошел дед к костру, сунул в протянутые руки котелок с камнями. Глянули мужики, по щекам пот побежал:

— Где взял?

Дед важно посмотрел на товарищей, покачал головой, повернулся назад, показал рукой в ольховник.

Пошли все четверо к ручью, стали камни перебирать, а там!.. На каждом камне руда с желтыми метками.

— Золото нам, братцы, Бог послал! Богатое золото! — будто в лихорадке заговорил Василий Веретенников.

— Это же надо такому случиться… — вторил Иван Мамаев. — Сколько раз тут ходил, никогда не мог подумать, что здесь жила!

— Да что ты? Один, что ли, ходил? Знаешь, сколько тут народу было?! И НИКТО НЕ НАШЕЛ ЗОЛОТО!

— Тихо! — шикнул на него дед Павел. — Услышат…

— Кто? — вскинул брови Иван.

— Поселок рядом.

Товарищи притихли — вспомнили! Действительно, до людей не так далеко. Кто бы мог подумать… Обжигающая мысль, что удар хлыстом по лицу. Старательские поселки в логу. Золотоносная руда на поверхности. Если кто пойдет, наткнется? Тогда прощай, старательская удача.

Молча вернулись старатели на стан, вывалили из мешков шишки, разбрелись по ветровалу, начали камни собирать. В разных местах на большом участке везде хорошая руда попадается. Каждый за небольшой промежуток времени набрал столько кварца с желтыми мазками, что едва вытащил к месту собрания. Для полной достоверности все четверо решили здесь завтра шурф ударить.

Домой наши герои возвращались ближе к вечеру. Чтобы никто не догадался, что в мешках камни, с боков руду обложили травой, сверху закидали шишками. Четыре тяжелых мешка приторочили к лошадиным бокам. Посмотришь со стороны — орешники из кедрачей возвращаются. Никто не заподозрит.

Дед Павел, с ружьем через спину, как всегда, впереди шел, вел за уздечку своего Савраску. Сзади — остальные мужики. На половине пути руководитель остановился посмотреть груз. Мягко хлопая мерина по запотевшим бокам, — тяжело коню! — опытный старатель хитро прищурил глаза, обратился к товарищам:

— А ить конь-то золотой! Как есть, золотой! Потому что золото везет!

— И то верно, — поддержал его Иван Мамаев. — Первый раз в таком количестве на лошадях золото возим. Всяко бывало. Готовый песок да самородки из тайги приходилось брать. Но чтобы такого чуда… Кому рассказать — не поверят!

— А не надо никому рассказывать. Много лишних ушей — бабе язык пришей! Давайте, братцы, побожимся, что никому о находке не расскажем! — строго дополнил Григорий Усольцев. — Дело серьезное, тишины требует. Да что вам говорить? Каждый сам все знает!

— Давайте! — живо поддержал его дед Павел и собрал всех в кучу. — Я первый буду!

Он протянул руку, пожал каждому, потом троекратно перекрестил себя, твердо вымеряя слова клятвы:

— Пусть меня постигнет Кара Небесная, коли я разглагольствую о тайне общей!

За ним слова верности повторили остальные.

— А как же Григорий Панов? — вдруг спросил Василий Веретенников. — Он же старший артельщик. Без него никак!

— Верно, — поддержат его Иван Мамаев. — Не сказать, сразу заподозрит, что дело неладно, по какой причине без его ведома в тайге пропадаем.

— Ему сказать надо, — согласился дед Павел. — Однако залежь богатая, все знаем. Он в этих делах грамотный, подскажет, как поступить надо. А что до золота, так думаю, на всю компанию нам его с избытком хватит!

На том и порешили.

Спускаясь в распадок, золотари спугнули с чернижника табунок рябчиков. Порхнув с земли, хохлатые краснобровики непуганым семейством расселись на ветках ближних деревьев. Дед Павел даже ухом не повел.

— Стреляй, дед! — с азартом зашептали мужики. — Вон, птица, рядом!

— Вот уже мне! — не обращая внимания на рябчиков, проговорил дед Павел. — Недосуг мне на всякую мелочь размениваться. У меня в поводу — золотой конь! А птица заряда не стоит. На свои барыши я из города поросенка привезу. Или корову. А еще лучше — коня справлю!

Мужики удивленно переглянулись. Вот уж, действительно, золотая лихорадка дух человека меняет в одночасье!

На следующее утро, пока солнце еще не встало, вышли наши герои на знакомый перевал. Вместо полога и барабана под орехи — лом, кайла да лопата. На коновязи уже не два, а четыре коня. Привычно углубившись шурфом на полметра, счастливые старатели ахнули. Богатая кварцевая жила не обманула надежды. Всюду, куда не билась лопата, светились желтые прожилки драгоценного металла. В другом месте та же история. И третий шурф, вырытый в пояс человека, не подвел таежников. Плотная, тяжелая, золотоносная руда находилась практически на поверхности земли. Такого богатого содержания благородного металла старатели не встречали еще никогда в своей жизни.

Григорий Панов рассказу золотоискателей не поверил, поднял на смех:

— Вы что там, на перевале, не орех били, а бражничали? Откуда на горе золото может быть? Здесь, в долине, шурф приходится бить до двадцати метров. А там?

Однако когда дед Павел показал бригадиру кварц с тремя золотыми жуками посередине, смех Григория прекратился так же, как и начался. Не веря своим глазам, он долго крутил камень в руках, разбил его обухом топора на части, достал самородок, даже попробовал на зуб. Удостоверившись, что это не бред, Григорий тут же изъявил желание побывать на залежах.

На третье утро мужики привели его к небольшому шурфу, вырытому вчера. Григорий сам спрыгнул вниз, недолго ковырял лопатой, поднял из-под ног кварц и только тогда поверил таежникам:

— Залежь, ребята, богатая! Тут слепому и глупому понятно. Дело здесь большое будет. Черным методом мы долго не сохранимся. Чтобы как-то закрепиться, надо земельный отвод брать. Иначе отберут у нас золотую жилу прохиндеи да шаромыги так ловко и быстро, что брага дозреть не успеет!

Земельный отвод

Дверь губернского управления тяжела, как кедровая колода. Дед Павел робко потянул творило на себя — не поддается. Уважаемый старатель покраснел от напряжения, попробовал дернуть резную ручку еще раз — та же оказия. Он растерянно посмотрел на спутников: закрыто? Ему помог Иван, с силой дернул дверь рывком, та распахнулась, дохнув в лицо мужикам застоявшимся запахом бумаги, чернилами, казенными мундирами и еще бог весть чем, что присутствует в казенной конторе уездного масштаба. Дед Павел замешкался от робости. Не часто приходится бывать в подобных местах. В тайге все просто и очевидно, шагай, куда хочешь. Здесь же неясно — пустят за порог или прогонят. В смятении старатель встал столбом. Он бы рад вернуться назад, черт с ними, с бумагами, лишь бы не видеть строгие лица представителей закона. Но Иван легко подтолкнул его в спину. Дед Павел шагнул за порог. Иван Панов и Григорий Усольцев проследовали за ним.

Парадная управления широка, как старательский барак на двадцать человек. Потолки высокие, не достать лопатой. Полы выкрашены ржавой, охристой краской. Стены побелены известью. Большие окна пропускают столько света, что можно рассмотреть буквы на газетном листе. Из парадной вправо и влево ведут два коридора. Прямо перед лицом — широкая, с резными перилами, лестница, ведущая на второй этаж. Неподалеку от дверей — длинный стол. Напротив, у стены, в ряд стоят крепкие стулья для посетителей. В углу — простая лавка. На стульях расположились пять мужиков, вероятно, таких же просителей, но в более дорогих одеждах. Лавка пустая. Обратив внимание на вошедших, каждый равнодушно отвел глаза. Не с руки купчим людям с челядью общаться. Статус не позволяет.

Старатели вошли в помещение, сняли шапки. За столом, перед стопкой бумаг, принадлежностями для письма служащий в сером мундире. Не выпуская из рук пера, он косо посмотрел на мужиков, сразу определил, кто перед ним, пространно спросил:

— Что надо?

Мужики в замешательстве начали толкаться, определяясь, кому говорить. Старший, дед Павел, от робости открыл рот, сказать ничего не может. Григорий растерянно схватился мозолистой рукой забритый подбородок. Выручил Иван. Не растерявшись, скованно, но твердо парень высказал цель визита:

— Нам бы… к самому управляющему.

— По какому вопросу? — не поднимая глаз, бросил служащий.

— По случаю земельного отвода.

Все, кто находился в приемной, удивленно посмотрели на Ивана: что за дела? Крестьяне землю купить желают?!

Служащий оторвался от бумаг, надвинул пенсне на нос, какое-то время смотрел на вошедших: «Вы откуда такие наглые?». Однако мысли свои вслух не выдал, показал на свободные места напротив:

— Ждите! — и указал место. — Вон, на лавку садитесь…

Товарищи робко присели в уголок. Посетители на стульях важно отвернулись, продолжили разговор, который вели до появления чунарей. Хоть и одеты наши старатели в чистые, новые одежды, хромовые сапоги и с бритыми начисто лицами, важным персонам ясно, что дед Павел, Иван и Григорий — люди низшего сословия, деревенщина из глухой тайги. Простого человека видно издалека — по поведению, разговору или запаху.

Молчат старатели. Раз приказано ждать, значит, так это и будет. Нечего казенным людям мешать присутствием и вопросами. Лишь бы на улицу не выгнали.

Другие посетители оказались людьми, занимающимися торговлей. Или таковыми они хотели казаться. Переговариваясь вполголоса друг с другом, вероятно, все были хорошо знакомы, купцы обменивались ценами на продукты, лес, топливо или еще какой-то товар. По важным физиономиям персон, манере общения создавалось впечатление, что они люди занятые. Периодически поглядывая на дорогие, серебряные часы на цепочке, каждый из них тяжело вздыхал, морщил лоб, нервно гладил себя ладонью по округлому животу: «Что же это такое? Я человек занятой, а вы меня тут задерживаете!».

Ждать пришлось долго. Прошло немало времени, пока на прием к управляющему прошли торговые люди. Потом у служивых начался обед. После сытной трапезы чиновники решали какие-то свои, казенные вопросы. Дед Павел, истерзавший себя на деревянной лавке пятой точкой опоры, не находил места. Ему хотелось по нужде, курить, есть и пить одновременно. Рожденный от природы всегда быть в движении, уважаемый старатель крутился на месте, сжимал колени, краснел лицом, склонялся к уху Ивана в просьбе. Но Иван был неумолим:

— Терпи, дед! Дело того стоит!

Наконец-то посыльный принес желанную и одновременно пугающую для людей тайги весть:

— Господин управляющий просит вас… — и скривил губы.

Долгожданная новость вконец выбила деда Павла из равновесия. Ему уже не хотелось идти на прием к важной персоне. Страх перед начальством парализовал мышцы. Старому таежнику хотелось убежать из этого ненавистного дома далеко в тайгу, где легко и свободно. Где не надо ждать и подчиняться. Где в любую минуту он мог делать все, что захочет. Дед замерз на лавке, вцепился в края лавки руками так крепко, что Иван едва оторвал его пальцы, поднял на ноги и потащил за собой. Григорий Усольцев с белым, холодным лицом подталкивал его в спину.

Идти пришлось на второй этаж. Крутые ступени лестницы казались деду Павлу восхождением на эшафот: а ну, как управляющий спустит его с лестницы? Каждый шаг давался с большим трудом. Ноги не слушались, спотыкались о ступени. Если бы не Иван, он так и не смог бы подняться наверх.

На втором этаже тоже два коридора с кабинетами. Двери высокие, тяжелые, выкрашенные белой краской. Большие окна с невысокими подоконниками дают много света. Полы застелены малиновыми дорожками. Дед Павел робко остановился перед ковролином, собираясь снять сапоги: нельзя ходить по чистому в обуви! Посыльный посмотрел на него со скорбью: «Эх, периферия! Деревенщина…», надменно выдохнул:

— Сапоги снимать не надо. Тут и так грязно.

Мужики нерешительно прошли за провожатым к нужному кабинету, остановились в указанном месте, стали ждать. Посыльный негромко постучал в дверь, спросил разрешения. Оттуда ответили согласием:

— Входите!

Приемная губернского земельного пользования произвела на старателей не меньшее впечатление, чем улицы уездного города.

Огромный зал с высокими потолками, три больших окна, ковровые дорожки, длинный стол под зеленым сукном, стеллажи с папками бумаг, электрический свет и прочие блага цивилизации вызывали у посетителей чувство невольного страха перед представителями власти. Так было всегда, когда «мирские челобитные» после грязной, в навозе, улицы являлись в шикарные палаты уездных наместников. Начальник землепользования Минусинской губернии представлял собой не менее важное лицо. Темно-зеленый мундир с замысловатыми эполетами на плечах, золотые пуговицы, бакенбарды и очки влияли на деда Павла так, как будто он увидел на пасеке медведя. Окончательная потеря речи и полная парализация конечностей на определенное время скомкали направленный строй предполагаемого прошения. На строгий вопрос начальника «Что хотите?», дед не мог выдавить из себя ни слова. Выправил ситуацию опять Иван. Проникшись состоянием старшего, он закрыл уважаемого золотоискателя грудью.

— Вот, земельный отвод хотели бы утвердить, — тщательно подбирая слова, ответил он.

— Земельный отвод? — вскинул брови начальник и откинулся на спинку стула. — С какой, так-с сказать, целью?

— Лес… Кедрач там хороший! — уже более твердо сказал Иван.

— Лес? Что, строить что-то собираетесь? Или продавать? — продолжал пытать казенный земельщик.

— Нет. Продавать не собираемся. Там каждый год орех богатый родится, а поселок рядом. Обирают мирские. Мы хотим, чтобы на наш отвод по закону никто не ходил!

— Шишки? Орех? — удивлению начальника не было предела. — Что, в тайге кедрача мало?!

Управляющий впервые сталкивался с таким делом, чтобы кто-то брал отвод из-за кедрового ореха. Обычно купцы покупали лес на корню для продажи. В тайге золотопромышленники подписывали купчую на добычу золота. Дед Павел, Иван и Григорий хотели торговать орехом! Это выглядело неправдоподобно. Отдать большую сумму денег за земельный отвод, чтобы потом их не оправдать мог только глупый и недальновидный человек.

— И где вы просите место? — спросил земельщик.

— В истоках речки Ольховка, на перевале Колокол.

Для начальника слова Ивана — все равно, что для крестьянина ток по проводам. Восседая в шикарном кабинете, он привык пользоваться картой, и название Колокол ему ничего не говорило.

— Где это? Какая пойма реки? — уточнил он, вставая из-за стола.

— Пойма реки Кизир. Неподалеку от Чибижека, — вступил в разговор Григорий Усольцев.

— Чибижек рядом? Вы, голубчики, там, случаем, золото не нашли?!

— Нет. Говорю вам, работать будем по кедровому ореху. А там видно будет. Может, лес продавать начнем.

— А реки рядом есть большие? — задает наводящие вопросы бюрократ.

— Нет. Реки нет.

— А как же вы лес вывозить будете? На лошадях много не привезешь. Да и дорог, по моему уведомлению, хороших там нет. Тайга.

Ходит начальник по кабинету: живот вывалил, руки за спину заложил, глазки так и бегают. Егозит, крутит дело, пытаясь разгадать причину дорогой покупки. Он бы понял, если бы такие деньги отдавали за прииск, но зачем чунарям плантация кедрача размером в сто десятин?

Но мужики настаивали на своем. И в этом был смысл. Григорий Панов научил, что говорить и как действовать: «Будут спрашивать, зачем земельный отвод, говорите, на кедровый орех. В этом случае купчую дадут сразу. Если скажете на золото, бумаги будут «ходить» два года. Два года для нас — большой срок! Уже завтра надо участок столбить. Не дай бог, кто на россыпь наткнется».

Подошел начальник к стене, раздвинул шторки, открылась большая, до потолка, карта. На ней, будто жилки, реки отмечены. На жилках тут и там квадратики, кружочки. Начальник поманил пальцем Ивана:

— Показывай, где ваш кедрач!

Иван сразу и сообразить не мог, как в масштабных планах разбираться. В школе не учился. На военной службе не состоял из-за брони. Как карту читать, не знает. Однако управляющий показал, где Минусинск, дорогу в Курагино, реку Тубу, Кизир, Шинду, Чибижек. А дальше Иван сразу сориентировался, быстро нашел Кузьмовку, а рядом овальный перевал Колокол:

— Так вот же, тут и находится кедрач!

— Тут?! — приподнимая очки с носа, переспросил тот. — Действительно, на горе. И рек никаких. Что же-с… — с интригующим подсвистом заключил бюрократ и на минуту задумался, глядя мимо Ивана и Григория.

Его ждали недолго.

— Хорошо-с! Вы вот тут посидите-с, — указал на стулья у стены, — а я выйду на минуту. Мне надо проконсультироваться! — бросил начальник и проворно шагнул за дверь.

Его торопливые шаги, удаляясь, глухо затопали по ковровой дорожке и быстро стихли. Мужики остались в кабинете одни.

Вместо указанных стульев Иван и Григорий прилипли к карте. Вот так диво! На огромном листе бумаги обозначено все, что есть в уезде! Города, поселки, деревни, мелкие ручейки, а на них — золотые прииски. Тайга во многих местах знакомая, Григорий и Иван там бывали. А выше, за приисками, бумага чистая. Значит, там земля неизведанная. Ходят мужики вглубь, но никто начальству о диких местах не рассказывает, а уже тем более где есть золото.

Увлеклись парни изучением карты. На деда Павла не смотрят. Иван первый обратил внимание, что сквозняком в кабинете потянуло. Он посмотрел назад и едва не потерял равновесие. Дед Павел осторожно открыл окно, изловчился над невысоким подоконником, справляет малую нужду.

— Дед! Ты что? — Иван не может подобрать нужных слов.

Григорий деда увидел, вздохнул так, как будто кедровую шишку проглотил:

— Старый! Ты умом как?!

— Ох, братцы! Нет моченьки терпеть! Пусть лучше в острог посадят, — чувствуя облегчение, шепчет дед.

— Нашел место…

— Там все одно задворки.

— Из кабинета начальника!..

— Так никто же не видит, окромя вас! А вы мне не помеха!

Товарищи лишились дара речи. Тем не менее оба в четыре уха и глаза слушают и смотрят на дверь: не дай бог, кто войдет! Иван от стыда красный, как малина. У Гришки крупные капли пота по лицу катятся: посадят в тюрьму! Как есть посадят!

Однако кончилось все благополучно. Дед Павел спокойно справил маленькие надобности, выправился, облегченно выдохнул. Перед тем, как закрыть окно, Иван за подоконник посмотрел: Царица Небесная! Под окном тарантас стоит, конь запряженный. В тарантасе, на сиденье, овчинный тулуп развернутый. Дед Павел весь тулуп вымочил. Но в небольшом дворе никого нет. Рядом, понуро склонив головы, запряженные в такие же пролетки, стоят еще два коня. Ямщики, видимо, где-то чай пьют.

Успел Иван окно закрыть. По коридору послышались нарастающие шаги: начальник возвращается. Мужики отскочили к стене, присели на стулья и тут же встали, приветствуя хозяина кабинета. Дед Павел вытянулся в струнку, отчеканил:

— Здравия желаю!

Мужчина посмотрел на него с удивлением, наклонил голову:

— Уже здоровались.

— Лишний раз не помешает! — бодрым голосом вторил дед Павел.

Тот хитро улыбнулся, лисьими глазками просверлил всех еще раз, прикидывая, сколько денег содрать с этих олухов, нервно, в нетерпении потер ладошками, прошел за стол, сел на стул:

— Так-с, так-с… Что же, уважаемые. Надо отметить, дело ваше совсем непростое. Купить участок леса сейчас не время…

— Как это, не время? — перебил его дед Павел: заговорил от облегчения! — Мы такую даль ехали, два дня на перекладных. Как же так?!

— Я же не сказал, что это невозможно! Просто непростое дело, — откинувшись на спинку стула, повторил управляющий земельным отводом. — Делопроизводителя нет, уехал в Красноярск с бумагами, неизвестно, когда вернется. Казначея тоже нет, деньги, так-с сказать, передать напрямую в кассу некому.

— Что же нам теперь делать? — шагнул вперед дед Павел. — Когда же они теперь появятся? Нам что, до белых мух ждать? У нас телеги на колесах.

— Уймитесь, гражданин, — твердо осадил его начальник. — Я еще не все сказал. — И обратился к Ивану: — Пожалуйста, угомоните своего товарища. Что это с ним? То молчал, как прелая селедка, а тут, видите ли, разговорился. Он что, выпил, пока я выходил?

Иван хотел сказать: не выпил, а вылил, но промолчал. Однако деда Павла одернул: «Молчи! Дадут слово — скажешь!». Все трое притихли, ожидая дальнейших слов «землевладельца».

— Так вот-с. Я понимаю, вы люди занятые, из далека прибыли.

— Из Кузьмовки! — подтвердил дед Павел.

— Нда-с… Где находится Кузьмовка, мне по карте понятно…

— Два дня на телеге орех везли! — качает головой дед Павел.

— Так вот-с. Чтобы вам не ждать, предлагаю передать определенную сумму за земельный отвод мне. А я, в свою очередь, потом, без вас, доложу делопроизводителю и передам деньги в кассу.

— А как же купчая? — волнуясь, воскликнул дед Павел.

— Граждане! Уймите товарища, — сморщив лоб, вздохнул начальник. — Слова сказать не дает!

Иван потянул деда за рукав, поставил его себе за спину. Гришка ткнул говорливого родственника кулаком в бок.

— Бумагу на земельный отвод я выпишу вам прямо сейчас, заверю ее подписью губернатора и поставлю печать. Все, как полагается! — понизил голос управляющий и, уже не обращая на выкрики деда Павла из-за спины Ивана, заключил: — Все это… Так-с сказать, я вам предоставлю в течение получаса после того, как вы передадите мне обозначенную сумму.

— Согласны! — почти закричал старик, выбегая вперед и протянул начальнику руку. — Вот это — другой разговор!

«Землевладелец» нехотя протянул ладонь деду, пренебрежительно скривил губы, но остался доволен согласием чунарей.

— Сколько? — пробираясь во внутренний карман пиджака, спросил Иван.

Начальник неторопливо подошел к Ивану, вполголоса назвал трехзначную цифру. Сумма была явно завышена в три раза, однако никто не стал спорить: девица стоила невинности! Григорий Панов предупреждал: «Денег на взятку не жалеть! Сколько скажут, столько давайте без промедления. Иначе затянут время». Иван передал указанную сумму, сверху накинул еще десятку.

— Эт-то лишнее! — торопливо пересчитывая деньги, ответил управляющий.

Иван улыбнулся в ответ:

— Супруге вашей на подарок!

— О-о-о! — расцвел взяточник. — Ну, что вы! Не стоило, — однако деньги взял, положил в ящик стола. — Премного благодарен! — засуетился. — Так-с, что же? Приступим к оформлению документа.

Он сел за свой стул, достал из большой папки чистый, тесненный гербовым отличием лист, положил его перед собой, но, прежде чем начать запись, поднял голову:

— На кого изволите оформлять документ?

— На меня, конечно! — подскочил к столу дед Павел.

Начальник удивленно отвалился на спинку стула, прилепил пенсне на лоб, растерянно посмотрел на Ивана и Григория:

— На него?

— Да, — согласно качнул головой Иван. — Пишите земельный отвод на фамилию Казанцева Павла Ермиловича.

Все еще не веря сказанному, «землевладелец» смотрел то на деда, то на Ивана с Григорием, потом махнул рукой. Он считал старшим троицы Ивана, но никак не деда. Потом решил, что нет разницы на кого писать. Хоть на коня! Деньги вот они, в столе! И все же, прежде чем начать работу, предложил:

— Что же-с, раз на Павла Ермиловича, так будьте добры, — указал деду на стул перед столом. — А остальных попрошу удалиться!

— Зачем это, удалиться? — стал протестовать дед Павел. — А что, с ними нельзя?

— Таков порядок, — прозвучал ответ, и этим было все сказано.

Иван и Григорий вышли в коридор, спустились по лестнице, хотели присесть на стулья, но второй шепнул на ухо:

— Курить охота, спасу нет!

Иван понял, спросил у служащего за столом:

— Где у вас тут уборная?

— Что? — округлил глаза тот, не понимая значения этого слова.

— Отхожее место, — поправил Гришка, разрядив обстановку.

— А-а-а! Нужник? — понял служащий и махнул рукой. — Там, направо, за углом, во дворе.

Около губернского управления не так безлюдно, как говорил дед Павел. В широком дворе стояло несколько одиночных пролеток, готовых к поездке. Одна из всех выделялась лакированным деревом, колесами, обитыми мягкой резиной, с мягкими пружинами. Запряженный в кибитку молодой черный мерин бил копытом, грыз удила, просил дорогу. Стоявшие рядом лошади были куда спокойнее. Да и кибитки выглядели старыми, избитыми. Иван обратил внимание, что овчинный тулуп лежал на сиденье. Смутная тревога закралась в сознание: быстрее бы покинуть город!

Навстречу Ивану и Григорию — дворник — громила с метлой:

— Куды прете? Вам здесь не улица, а государственное учреждение!

— Да мы бы… Нам бы…

Работник сжалился, указал на деревянный туалет:

— Токо шустро. И не пакостить мне. А то подолом вытирать заставлю!

Управившись с естественными надобностями, Иван и Григорий вернулись к спасителю, поблагодарили его. Тот в ответ более приветливо закачал пышной бородой:

— Сами-то откуда?

Мужики объяснили, кто они, откуда и зачем прибыли в Минусинск. Дворник оказался разговорчивым. Чувствуя хороших собеседников, он живо рассказал парням обо всем, что знал. За короткий промежуток старатели узнали, сколько Федор получает денег (Удивились! В тайге за месяц не всегда на золоте столько заработаешь.), каковы его обязанности, сколько обслуживающего персонала состоит в штате губернского управления, любит ли сам генерал-губернатор водку и женщин, какая толстая у него супруга; и что сын Его Высочества — кутила и мот: вместо учебы в Томском университете все отцовские деньги в карты проиграл. По спиртному духу, несшемуся от Федора, было понятно, что он не против поговорить еще час или два за рюмочкой хорошего вина, но на крыльцо черного хода выскочил приказчик.

— Федор! Ишь, тебе холера! А ну, Яшку давай к парадному! Его Высочество домой изволит собираться. А это кто там с тобой лясы точит? А ну, прочь со двора! — мужчина взмахнул сухим кулачком, угрожая. — Федор! Сколько раз тебе говорил: не води людей с ветру на казенный двор! Получишь у меня! Из зарплаты вычту! — и убежал назад.

Федор развел руками:

— Извиняйте, мужики! Видите, как начальство распорядилось? Прошу на выход.

Товарищи поспешили за ворота, а Федор, направляясь в ямскую сторожку, загудел, как спасский колокол:

— Яшка! Я-яшка-а-а… Х-х-хорош чаи гонять! Его Высочество домой ехать изволит!

Мужики за угол свернули, к крыльцу поспешили, хотели внутрь губернского управления войти, но дверь сама распахнулась навстречу. Из двери на улицу важно шагнул дед Павел: ни дать ни взять, казак Стенька Разин! Шапка лихо набок заломлена. Из-под шапки волосенки топорщатся в разные стороны. Брови подняты. Глаза как мельничные жернова. Нос вздернут. Грудь колесом. Куртка нараспашку.

Вышел дед Павел на крыльцо, свысока посмотрел на улицу уездного городка, потом глянул на своих спутников, негромко изрек:

— Ну, шишкина шелуха! Встречай нового золотопромышленника!

— Чего орешь на всю питерскую? В участок захотел? Вон, городничий косится… — одернули его Иван и Гришка и поинтересовались о главном: — Как? Поставили печать?

— А то! — ударив себя кулаком в грудь, важно пропел дед. — Я што сюда за двести верст даром приперся?

— Показывай документ!

Старик важно посмотрел на окружающих, как будто хотел показать купчую всем, кто в этот момент находился на улице, осторожно засунул руку за пазуху, бережно вытащил бумагу, передал Ивану. Тот бегло просмотрел, довольно покачал головой: все в порядке! Заголовок «Земельный отвод», фамилия, имя и отчество деда. Внизу — печать и подпись самого губернатора!

Иван хотел взять бумагу себе на сохранение, но старик вытянул ладонь:

— Дай мне! Мой документ! Сам домой повезу!

Иван и Гришка переглянулись, засмеялись:

— Ну, ты, дед, даешь! Купчая на артель, а ты в собственники записался?!

— Ничего я не записался, — насупился уважаемый старатель. — Вдруг потеряете по дороге, а у меня, — снова похлопал себя по груди, — тут надежнее будет!

По мерзлой земле глухо затукали копыта. Из-за угла администрации выкатилась лакированная пролетка. Средних лет извозчик в военном мундире лихо направил вороного мерина к крыльцу, остановился в одном шаге от промысловиков.

— Ходите прочь, в сторону! Сейчас Его Высочество выходить будут! — рявкнул кучер мужикам, играя кнутом.

Старатели послушно поспешили уйти в своем направлении. Дело сделано, зачем им теперь казенный дом? Однако на углу квартала Гришка остановил товарищей:

— Давайте, посмотрим, что будет…

Не успел он договорить последнее слово, как у парадного подъезда услужливый квартальный отдал громкую команду:

— Сми-ир-р-р-на!..

От его рыка остановились все прохожие на улице, с шумом порхнули с земли дикие голуби. Глухо бухнула «на всю Ивановскую» тяжелая дверь, на крыльцо вышел среднего роста военный. По красным лампасам на штанах, блестящим, дорогим сапогам, бежевом картузе с яркой кокардой, строгому мундиру с высокими знаками отличия нетрудно было узнать главного человека в городе.

— Однако, Сам!.. — закручивая шапку на затылок, предположил дед Павел. — Гришка, ты в военных делах разбираешься, а ну, определи, в каком он звании?

— Красные лампасы на штанах есть — знать, генерал! — без труда определил Григорий и был прав.

Отдав честь полицейскому, генерал шагнул к пролетке, тяжело поднялся в нее, грузно сел на овчинный тулуп, подкрутил лихие, заканчивающиеся бакенбардами усы, поддернул на шее мундир и похлопал кучера ладошкой по спине:

— Трогай, Яша! Поехали, родной!

Яша тронул, да так рьяно, что у генерал-губернатора войсковой картуз обнажил гладкое яйцо на голове. Вероятно, представитель дворянства был еще не так стар, успел схватить головной убор налету, натянул картуз поглубже, до самых ушей. Нехорошо принародно выказывать свой характер. Однако зря успокоился.

Избранный кучером путь начальника проходил по длинной улице уездного городка, мимо Ивана, Гришки и деда Павла. Нашим старателям было хорошо видно, как постепенно краснеет лицо сидящего в пролетке мужчины, наливаются кровью большие, голубые глаза, а густые усы принимают фиолетовый оттенок. Подражая учтивым прохожим, старатели сняли в знак почтения высокопоставленной персоны шапки, прижались к забору, да так и застыли пнями, став свидетелем дальнейшего неординарного поведения Его Высочества.

Когда пролетка достигла угла квартала, губернатор вскочил с места и так жахнул родного Яшку между лопаток кулаком, что последний кувырком слетел с насиженного места на землю с вожжами в руках. Черный мерин продолжал неспешную рысь вдоль по улице и никак не ожидал, что извозчик резко остановит его. И не только остановит, но и повернет голову на сто восемьдесят градусов. Понятно, что от подобной команды конь тут же свернул в сторону, двигаясь полукругом. Извернувшийся тарантас потерял устойчивость и опрокинулся набок. Губернатор с задранными ногами свалился мешком на грязную дорогу.

Все, кто был в ту минуту на улице и приветствовал начальство, оцепенели от представленной картины.

Яшка поднимал своего дорогого генерала. Тот кричал на родного Яшку. Кучер хлопал глазами. Губернатор тыкал пальцем на овчинный тулуп.

Дед Павел, Григорий и Иван подскочили к тарантасу, мигом поставили его на колеса. Гришка подал кучеру вожжи. Иван помогал генералу обивать грязь с мундира. Старший орал на Яшку так, что его голос в ту минуту был слышен за третьим кварталом.

— Что это? — выпучив бычьи глаза, лаял он на кучера, схватив его за ухо.

— Не могу знать, Ваше Высо-чво…

— Я спрашиваю, что это?! — гремел начальник, нагибая голову бедного парня к земле, на которой валялся злосчастный тулуп.

— Тулуп, Ваше соч…во… — скрипел зубами дорогой Яшка.

— Я знаю, что тулуп! — рычал медведем хозяин. — Почему он мокрый?

— Не могу знать, Ваше соч…во…

— А кто должен знать?

Яшка стоял перед генералом, прогнувшись, как заяц перед коршуном. Он действительно не понимал, каким образом генеральский тулуп стал мокрым. Всегда был сухой и вдруг промок!

— Одначесь, Ваше соч…во… с крыши промочило… оттепель, — лопотал бедный кучер, не зная, как выбраться из критической ситуации.

— Оттепель? С крыши намочило? А кто следить за казенным имуществом будет? Я? — кипел губернатор, виляя мокрым задом перед толпой зевак. — Да я тебя… Да ты у меня…

Иван одернул Григория:

— А где?..

Тот осмотрелся, пожал плечами, потом показал в конец улицы. Виновник мокрого тулупа сверкал кожаными сапогами по деревянному тротуару подальше от места происшествия. Вероятно, дед Павел чувствовал свою вину перед генералом и дорогим Яшкой и теперь старался избежать наказания. Парни закричали, но тот только прибавил ходу и вскоре свернул за угол квартала. Не сговариваясь, товарищи побежали за ним, стараясь не упустить из вида. На то был повод. Старик чесал пятками в противоположном направлении, а не туда, куда им надо было идти. Погоня лишь усилила прыть деда. Не поворачивая головы, старатель показал, что значит человек тайги, который никогда не держал в руках трубки с табаком. Как сохатый от волков, путая следы в разных направлениях городка, дед Павел дважды обежал Спасский собор, бросился к театру, пересек пристанскую улицу, забежал в непроходимые заросли прибрежного кустарника. Задыхаясь от бега, Иван и Гришка догнали новоявленного землевладельца золотым прииском Конек лишь на берегу протоки реки Енисей. На вопрос: «Ты зачем убегал?», дед Павел ответил довольно пространно:

— Так… Вот… Водички испить захотел.

Лушка

Ночевали наши артельщики у Мишки Стелькина. Ставленник купца Подсосова встретил гостей с распростертыми руками, широко распахнул высокие ворота, впустил людей тайги в ограду, дал место лошадям в конюшне, открыл амбар:

— Сколько ореху привезли? Тридцать пудов?! Что так мало? Надо было еще коней попросить у мужиков. Орех ныне в цене. Я могу разом, оптом у вас взять по три рубля за пуд. Что, мало? Ну, вы, мужики, меня разорить хотите!..

Суетится Мишка, бегает вокруг шишкарей — ни дать, ни взять, сама забота. Вот вам и банька с дороги! Покушать — пожалуйста! Однако в дом людей тайги не пустил: «Нельзя! Хозяин ругаться будет!». А только где он, хозяин? Двадцать лет дед Павел в Кузьмовке живет, раз в два года в Минусинске бывает, а золотопромышленника Подсосова ни разу не видел. Не знают лица купца все работники большого, двухэтажного особняка. Более того, ходят слухи, что хозяйство двора, постройки, большая лавка и товарный склад принадлежат самому Мишке Стелькину. Если верить разговорам, значит, золотоскупка на прииске, питейное заведение и магазин тоже Мишкины. Непонятно мужикам: зачем он скрывает ото всех, что он главный в этом доме?

Твердая рука Стелькина чувствуется во всем. Там, на прииске, он скупает золото, продает товар на своих условиях. Здесь, в городе, оптом приобретает у людей тайги орех, рыбу, мясо, соболей по заниженным цепам. Кто бы ни прибыл из тайги, Мишка привечает всех, дает ночлег, еду, место для лошадей. Видит Стелькин свою выгоду: не будет простой работяга на рынке продавать стаканами орех. От глотка хорошего вина человек тайги становится добрым. Он сам пересыплет кедровый урожай в Мишкин ларь по той цене, которую назначит Стелькин. Понимают люди, что обманывает их Мишка, однако делать нечего. Может, стоило искать на рынке другого купца, который мог взять орех дороже, но на это требуется время, которого у старателей нет. А деньги за оптовую продажу Мишка дает сразу, в полном расчете, никуда ходить не надо.

Со стороны посмотреть — благодетель Мишка, каких свет не видел! Сам ворота у конюшни открыл, мешки с орехом помог разгрузить, в постоялом доме стол накрыл, щедрое угощение выставил. Мужикам по стаканам водки налил, женщинам — крепленого вина.

— Ешьте, мужики, с дороги! Ночуйте, сколько вздумается! Какие дела сделать надо, говорите, не бойтесь. Помогу, чем могу, — стреляя хитрыми глазами, говорил Стелькин, определяя нужный момент. — Мы же с вами одной, таежной крови! Вы мне помогаете, я — вам.

Покушали старатели, духом поднялись. Наталья и Мария, жена Григория Усольцева, лицами покраснели, разговорились с дворовыми женщинами о бытовых делах, жизни, ценах. Мишка Стелькин налил еще по одной. Все выпили. Хозяин понял, что нужный момент наступил. Знает Мишка, если орех не скупить сейчас, завтра мужики увидят на рынке настоящую цену.

— Что, дед Павел? По какой цене собираешься продавать товар?

— Так, не знаю еще пока. Сделай милость, объясни нам, какую цену за пуд дают? — солово осматривая своих спутников, ответил старший.

— Цена ныне более высокая, чем в прошлом году, — торжественно поднимая голос, качнул головой хозяин. — В прошлом сезоне за пуд два с полтиной давали. Сейчас на рынке три рубля двадцать копеек. Я предлагаю три рубля за пуд. Согласны?

Мужики притихли, соображают, сколько это будет за сорок пудов чистого ореха. На пятьдесят копеек больше с каждого пуда — немалые деньги! Как ни крути, на рынке больше не дадут. Да еще надо найти кого-то, кто согласится купить орех больше, чем за три рубля. А тут деньги, вот они, сами в руки просятся.

Недолго соображали старатели, согласились:

— Продаем оптом по три рубля за пуд!

Ударили по рукам. Не допив вино, все вышли на улицу, прошли в амбар, взвесили на весах мешки и тут же получили деньги. Все остались довольны. Старатели — от суммы: будет с чем завтра в губернское управление идти, Мишка Стелькин — от навара: опять удалось надуть простодырых чунарей! Мужики пошли назад, за стол. Хозяин, сославшись на усталость, ушел в дом, подсчитывать оборот с будущей продажи ореха. Зачем ему теперь общаться со старателями? Дело сделано. Надо как-то их быстрее назад, домой, в тайгу выпроваживать. Скоро другие шишкари в ворота постучат.

Утром наши герои ушли на рынок за покупками. Мишка Стелькин даже в ограду не вышел, сославшись на головные боли. Однако через приказчика дал понять, чтобы к вечеру гостей духу не было: «Работы много, а они моих рабочих к вину притягивают». Промысловикам не надо объяснять, где дорога домой. Передали хозяину, что к вечеру уедут, а ночевать будут у свояка в Большой Ине.

По предварительному сговору вся компания от дома Мишки Стелькина вышла вместе. Однако за вторым кварталом, удалившись подальше от окон «благодетеля», старатели разошлись. Дед Павел Казанцев, Иван Панов и Гришка Усольцев свернули к управлению за земельным отводом. Иван Мамаев, Наталья и Мария направились на рынок. О том, что произошло в Управлении землепользования, мы уже знаем. Что было на базаре, стоит рассказать.

Ходят наши герои по базару. Женская доля — нить да подолья. Наталья и Мария исполняют просьбы соседей: кому нитки, иголки, пряжу, платки или посуду приобрести. Иван Мамаев по мужицкой части глазами бегает: хомуты, уздечки для коней, сыромятину да кожу высматривает. Все трое договорились держаться вместе, однако получилось, как всегда. Разошлись в толпе наши герои в разные стороны, не заметили. Наталья и Мария по одежде да бытовому хозяйству, Иван затерялся в скорняжных прилавках.

Передвигаются подруги вдоль прилавков, определяются в ценах. Все хочется купить: платки пестрые, шали пуховые, сковородки чугунные, ложки деревянные. Детям — одежду теплую. Один прилавок прошли, другой. С первого круга товар не покупают, надо прицениться, узнать, где дешевле, потом деньги выкладывать. Вот уже прошли рынок от начала до конца, и вдруг… К ним женщина подбежала, тонко закричала, крепкими руками наших женщин схватила в объятия:

— Ой ли! Наташа! Маша! Вы ли это?!

Обе опешили, на мгновение схватили карманы, как бы деньги не вытащили в суматохе. Но потом обмякли, узнали подругу:

— Лукерья! Лушка! Косолапова… Вот же надо так свидеться!

Радости неожиданной встречи не было предела! Прошел год после того, как Лукерья убежала от Тимофея с новым возлюбленным, лавочником Васькой Стрельниковым, в город. После этого подруги не виделись.

Их общение вылилось в бурю эмоций. Смех, чувственные слезы радости, бесконечные вопросы, скоропалительные ответы, казалось, не имели конца. Лушка что-то спрашивала, но тут же, не дождавшись ответа, говорила о чем-то другом. Наталья и Мария, в свою очередь, желали узнать о жизни Лукерьи, на что последняя отвечала пространно, с долей грусти в голосе:

— У меня все хорошо! Живу в большом, двухэтажном доме… Кровать пуховая, наряды, кушанья, одежда и все такое. Отлично живу, ни на что не жалуюсь! А вы-то как? У вас какие новости?

Наталья и Мария вкратце объяснили события последних месяцев: свадьбу Натальи и Ивана, общую жизнь в приисковом поселке, праздники и будни, и все другое, что интересовало любопытную Лукерью. После новостей баба спросила о главном, что было написано в ее глазах:

— Как там мой рохля?

— Тимофей? — переглянулись Наташа и Маша. — Тоже хорошо, жив-здоров! В конце лета отцом стал.

— Каким отцом? — с округлившимися глазами переспросила Лукерья.

— Сын родился.

— Сын? У Тимохи?! — все еще не верила та и тихо прошептала. — От кого?

— Так от Любы Ямской…

— От Любки?! — вмиг изменившимся голосом, с сузившимися в гневе глазами прошипела подруга. — Как это?

— Теперь они муж и жена.

— Вон значит как! И давно?

— Однако, с Рождества.

Было видно, что Лушку добрая перемена в жизни бывшего мужа не обрадовала. Она никак не ожидала, что Тимофей, «такой сякой залатанный», сможет без нее начать счастливую жизнь. Лукерья не сомневалась, что Тишка потерянный человек, без нее пропадет, всегда будет жить бобылем, погибнет или в лучшем случае сопьется. Кипучий гнев окутал сознание недальновидной женщины. Она не знала, что сказать в последующую минуту. Баба всегда считала виноватым во всех проступках мужа-дурака, жалела себя, что связала свою жизнь с ним. Глупая и сейчас не замечала своей вины, хотя сама сбежала из тайги в город «на вольные хлеба». Поэтому вместо того, чтобы сейчас успокоиться и пожелать Тимофею счастья, взорвалась яростной атакой:

— Вон, значит, как! — змеей зашипела Лукерья. — Не успела жена за порог, а мужик другую приволок! Хорошо-то как! Я, значит, тут, в городе. А он с молодухой тешится! Вон, знать, какая у него любовь ко мне была!

Негодованию Лушки не было предела. Для Натальи и Марии поведение подруги было непонятно.

— Ты же сама от Тимофея сбежала с хахалем! — вступилась за мужика Мария.

— Сбежала? — переспросила Лушка и тут же себя оправдала: — А может, я его проверить хотела?!

— Как проверить? А хозяйство… Вещи, что вместе нажили… Деньги за сезон забрала, ни копейки в зиму не дала…

— Я ему корову оставила и новый комод! — топает ногами в ярости Лушка и пригрозила кулаками в небо. — Ну, уж я до него доберусь! Вот уж я им обоим космы-то повыдеру! Ах, Любка! Ах, сучка!.. Мужа увела…

На них стали обращать внимание. Одни показывали на них пальцами, другие смеялись, третьи поддерживали:

— Правильно, Лушка! Так его! Костери, пока язык не стерся! Ты же спать ночь не будешь, если с кем не поругаешься!

Вероятно, зряшную девку на рынке знали многие.

Наталье и Марии стало стыдно за поведение подруги. Они постарались утихомирить ее, спросили о другом:

— Ты здесь тоже за покупками? — спросила Наталья у подруги и увидела, как вопрос смутил ее.

— Да я тут так, случайно… Ефросинья попросила торговать…

— Ты?! Торговать на рынке? — удивились Наталья и Мария. — Ты же говорила, что у Василия магазин свой!

— Да, свой! — поспешила замять разговор Лукерья. — Так… У нас своих работников хватает. А здесь я так… Просто, самой захотелось, вот и помогаю людям!

— А что продаешь?

— …Семечки вон, в мешке, — подавленно ответила та и прошла к своему месту.

— Семечки? — растерялись Наталья и Мария, вставая рядом.

— А что тут такого? Хороший заработок, — стараясь казаться равнодушной, успокаивая себя, ответила Лушка. — В день до двух рублей прибыли получается.

— Ой уж, ври больше! — вступилась в разговор соседка справа. — В лучшем случае дают тебе по пятьдесят копеек, и тому довольна.

— А тебя спрашивают? — подбоченилась Лушка перед соседкой и взвизгнула. — Не твое дело! Продаешь себе серу, вот и занимайся своим делом! А в чужие дела не лезь!

Сгорая от стыда и всеобщего внимания, подружки быстро ушли в другие ряды, однако еще долго слышали пронзительный голос Лукерьи, походивший на тонкое взвизгивание поросенка. Затерявшись в толпе, они услышали короткий разговор двух женщин за прилавком.

— Кто это там визжит кошкой? — спросила одна у другой.

— А… — равнодушно махнула ладошкой другая. — Знамо, кто. Это та Лушка, что у лавошника Стрельникова в прислуге живет. Опять, видно, хозяин отправил с глаз долой семечками торговать.

В это же время на другом конце базарной площади Иван Мамаев наткнулся на мужика, продававшего берестяной кружкой кедровый орех. За малым интересом Иван и мужик нашли общий язык. Разговорились. Мужик оказался таким же таежником, старателем с Амыльских золотых приисков. Какое-то время Иван и Степан (так звали мужика) обсуждали расценки на золото. Потом дело дошло до кедрового ореха.

— В какую цену купцы берут за пуд? — поинтересовался Иван.

— Это смотря где и в каком месте, — ответил Степан.

— Три рубля хорошая цена?

— Э-э-э, брат! Отстал ты! В прошлом сезоне купец Рукавишников за пуд три с полтиной давал. А ныне расценки куда боле!

— Что, хочешь сказать… Три с полтиной дешево? — чувствуя, как к лицу приливает горячая кровь, потухшим голосом спросил Иван.

— В этом году у любого купца по четыре с полтиной смело проси! — важно заверил Степан. — А как на щедрого скупщика попадешь, так все пять рублев дадут! А ты по какой цене продал?

— Я-то? — стараясь не казаться в глазах собеседника простофилей, замешкался Иван и быстро соврал: — Так по три с полтиной и сдал оптом…

— Ну… Это, ты, брат, продешевил! По три с полтиной в прошлый сезон брали. Надули тебя, брат! Как есть надули!

К дому приказчика Мишки Стелькина все собрались в одно время. Наталья и Мария на рынке столько разного товара набрали, что Ивану Мамаеву пришлось за ними на телеге ехать.

Соединившись во дворе, мужики единогласно решили: домой подаваться надо! Все стали собираться в дорогу. Иван Панов с Гришкой Усольцевым коней запрягают. Дед Павел в тревоге за овчинный тулуп торопится город покинуть. Однако настроение у всех бодрое: все задуманные дела сделаны. Лишь Иван Мамаев хмурый, сгорбившийся, как сухой сапог. Мужики спрашивают, в чем дело? Тот отмалчивается: потом расскажу!

На крыльцо вышел Мишка Стелькин, спросил:

— Собираетесь? Куда же на ночь глядя?

— Ничего! — подбадривая себя и всех, ответил дед Павел. — Сапоги дорогу знают! У коней копыта востры! Как-нибудь до Большой Ини доберемся. А там у нас свояк, Шурка Заструхин.

— А то ночуйте! Вон, небо хмарится. Место есть, — равнодушно продолжал хозяин без особого энтузиазма, но получит окончательный, отрицательный ответ.

Знать бы Мишке, что сейчас лежит в потайном кармане старика! Заговорил бы не так, может, в ноги бросился бы.

Выехали наши герои из ворот. На четырех подводах аккуратно уложен купленный товар. На первой телеге Гришка Усольцев с Марией едет. Вторым конем дед Павел управляет. Следом за ним Иван Мамаев. Замыкают небольшой караван Иван и Наталья Пановы.

Одну улицу проехали, другую, третью. Дорога из города прямо ведет, но Гришка Усольцев направо свернул:

— По делу надо заехать в одно место!

— Какое там дело? Шествовать в путь надо, вон, сзади тучи догоняют, снег будет. А ну, как ночь на Тараске прихватит? — противятся мужики, однако Гришка не слышит, правит коня в нужном ему направлении.

Дед Павел и Иван Мамаев остановились:

— Поезжай один, мы потихоньку вперед двинемся. Догонишь!

Иван Панов промолчал, поехал за Гришкой. Не в его правилах оставлять товарища одного в городе!

Разъехались.

Желание Григория всем знакомо. В свое время он прошел русско-японскую войну, даже имел небольшое, касательное ранение пулей в живот. О своих подвигах Гришка рассказывал мало, не любил вспоминать кровь. А вот любимое искусство пальцы не забыли! Был у Гришки товарищ боевой, играл на гармошке. Два года вместе служили. За это время Григорий пристрастился к двухрядке, проявил слух, выучился музыке, стал играть. Да так заливисто, забористо, что ноги сами в пляс пускаются. Захватывающие частушки с губ просятся. Привез Гришка с войны гармошку в родные края. Однако время порвало меха, сточило кнопки, съело нотный порядок. Отремонтировать гармошку невозможно, лучше купить другую. В этом и заключалось желание гармониста. Когда еще представится случай быть в Минусинске, и будут ли деньги?

Случилось так, что, определяя общие дела, Григорий не смог попасть на рынок. Заказать Ивану Мамаеву купить двухрядку — нет смысла. У Ивана нет слуха, на празднике пляшет невпопад, в гармониках не разбирается. Наталья и жена Мария в музыкальном деле тоже плохо соображают: что с женщины возьмешь? И все же не забыл Григорий слова Мишки Стелькина. Тот подсказал, по какому адресу в городе можно гармонь приобрести. Гришка этот адрес не забыл.

Свернули Гришка с Иваном за угол, подъехали к пятому дому справа. Слышит Григорий: за высоким тесовым забором музыка невпопад играет. Не обманул Мишка, указал правильный дом.

Остановили мужики коней, передали в руки женам вожжи, сами подошли к воротам, постучали. За заплотом умолкла гармоника, зашлепали по деревянному настилу крепкие ноги, загремел железный засов, приоткрылись тяжелые ворота. В проходе стоит здоровенный, краснолицый детина. Пахнул на мужиков застоявшимся вином:

— Чего надо?

— Ты на гармошке играешь? — спросил Гришка.

— Нет, не я, — ответил тот. — Это шуряк мой, Прошка. Вон, к завалинке прилип.

— А как гармонь зовется? Случаем, не «Вятка»?

— Спросил меня! — округлил глаза парень. — Откель я знаю? Я кнопки не тыкаю. Мое дело плясать. Вот уж чего не могу боле — все пятки в занозах! Как только заиграет шуряк, усидеть не могу, ноги сами в присядь тянут. Сил нет, а прыгать охота! А что, деньги у вас есть на вино? Так давай к нам, вместе плясать будем. А потом, если желание имеется, на кулаках разомнемся!

— Да нет, — с опаской посматривая на руки детины, ответил Гришка. — Нам бы гармонику посмотреть.

— Что же, это можно! За погляд деньги не берем, — распахивая настежь ворота, добродушно ответил парень, приглашая Гришку и Ивана за собой. — Заходи!

Прошли мужики в ограду. Гришка покраснел, руки задрожали, сердце застучало. На лавке возле дома мужик сидит. А в руках — гармошка. Не новая, но достойная глаза музыканта: черная, лакированная, «Вятка». Кнопки костяные. Меха из тонкой кожи.

Подошел Гришка к мужику, спросил:

— Дай попробовать!

Тот, не задумываясь, отдал Гришке инструмент, а сам потянулся за полной кружкой:

— Пробуй!

Накинул Гришка ремень двухрядки на плечо, умело пробежался пальцами по кнопкам. Заиграл «Коробочку», да так, что воробьи с соседнего амбара порхнули. Иван заулыбался. Детина руки раскинул, ноги кренделями выгнул, подпрыгивает. Хозяин гармошки в удивлении вскочил, как цыган вверх ладони поднял, хлопает и губами в такт музыке цокает.

Отыграл Гришка мелодию, не раздумывая, на частушки перешел. Детина заревел медведем:

— Хватит! Ноги болят! Остановиться не могу… Я же юродивый! Мне бы на кулаках, тогда — другое дело!

Оборвал Гришка мелодию, как литовкой взмахнул:

— Продайте!

— Кого? — удивился детина.

— «Вятку!».

Хозяин гармошки не успел рот открыть, а танцор уже согласился:

— Скоко дашь?

— Десять рублей, — выставил пальцы Гришка.

— Двадцать! — взвинтил цену детина.

— Двенадцать, и точка! — обрезал Григорий.

— По рукам! — согласился юродивый, выкатив глаза от неожиданной удачи.

Звонко хлопнули грубые ладони. Парень, вероятно соображая, прогадал или нет, стал царапать затылок пятерней. Иван бережно отсчитал деньги. Гришка заботливо укладывал бесценную покупку в мешок. Мужик на завалинке наконец-то сообразил:

— Моя гармошка!

— Молчи, шуряк! — принимая деньги в свои руки, оборвал его детина. — Пойду сегодня на мост за церковь, три штуки тебе таких же принесу! Даже лучше. — И, обратившись к Ивану: — Вам, случаем, еще чего надо?

— Нет, — покачал головой Иван. — Вроде, все сподобили.

— Ой, ли?! — настаивал детина. — На всю жизнь не напасешь! Смотрите, а то у меня много чего имеется. Вон, в сарайке, граммофона с трубой новая. Самовар большой есть на три ведра. Сапоги яловые пять пар, пинжак с карманами сафьяновый. Картузов много, и все разные. Вы, я вижу, мужики не местные. Откель будете?

— Старатели мы, с приисков, — ответил Гришка.

— Ну! Золото привезли? — оживился детина.

— Нет, орехом торговали.

— Знать, с деньгами едете…

— Да нет, — вздохнул Гришка. — Вроде ореху много было, сдали неплохо, а куда деньги ушли, непонятно. Бабы, вон, товару разного набрали. Себе, детям. Вот, на гармошку последние двенадцать рублей отсчитал. Осталось немного, лошадям овса купить хоть на какое-то время.

— Ну-ну, — усмехнулся детина. — Смотрите, мобуть, куцак надо? Есть и куцак. Хороший куцак! Из настоящего винтаря резаный. Как раз под полу, и не видно. И патроны имеются. За двадцать целковых отдам. И три обоймы в придачу. Берите! Вам пригодится.

— Дорого уж, — переглянулись мужики. — Да и не надо нам куцак: кого стрелять? Вот бы полный ствол, да и то не сейчас. Может, в другой раз, когда деньги будут.

— Ну-ну, — с хитрой улыбкой покачал головой юродивый. — Смотрите там… Привет передавайте Обуху.

— Какому такому Обуху?

— А там, на «Тараске», узнаете… Он вам как раз сегодня должен встретиться.

— От кого передать-то? — насторожились Гришка и Иван.

— От Оглобли и передайте. Оглобля — это я! Он знает такого. Не раз вместе вино гуляли.

Детина проводил мужиков до ворот, попрощался крепким рукопожатием:

— Хорошие вы мужики! Не хотел бы я, чтобы вы сегодня в ночь ехали. Мобуть, желаете у меня ночевать?

— Да нет, спасибо… — отказались Иван и Гришка. — У нас вперед две подводы поехали, догонять надо.

— Вон как? — равнодушно ответил тот и почесал пальцами за ухом. — Ну, тогда, может, и пронесет. Совет вам даю: по темноте на горе не задерживайтесь.

— Почему так? — спросили мужики, но ответа не дождались.

Детина хлопнул воротами и закрыл железный засов.

Калач

Длинная гора Тараска похожа на необъятное брюхо зажиревшего поросенка. Многочисленные увалы скрывают линию горизонта и пологую вершину. Утомляющий тянигус не имеет конца. Высота пологого перевала определяется грязным покрывалом первого снега. Внизу, сзади — у подножия — поздняя осень. Впереди, вверху — ближе к вершине — молодая зима.

Заезженная дорога похожа на густой кисель: грязь, лужи. Глина лепится на колеса телег. Лошади бьются из сил, вязнут по колено в слипшейся жиже, с храпом тянут в гору тяжелые телеги. Мужики несильно хлопают вожжами взмыленные спины коней, подталкивают поклажи на крутых пригорках, выворачивают колеса вагами из зяби до очередного застоя. Затем какое-то расстояние едут умеренным шагом, пока уставшие лошади не увязнут в следующей луже.

Иван Мамаев едет первым. За ним понукает своего Савраску дед Павел. Опытный старатель то и дело хлопает себя по груди, проверяя бумажник. Каждый раз, убедившись, что деньги и бумаги здесь, старик расплывается в улыбке: на месте земельный отвод!

Третьим выстроился Григорий Усольцев с Марией. Замыкают караван Иван и Наталья Пановы. Иван Мамаев то и дело бранится на молодых, что те так долго задержались в городе. Иван и Гришка противоречат: «Надо было остаться ночевать у Мишки Стелькина. Завтра утром по морозцу было бы легче». Дед Павел молчит. Он один знает, что за ночь перевал может завалить снегом так, что потом два дня не проедешь.

Наконец-то, помогая друг другу, все поднялись на гору. Матовое солнце скрылось далеко сзади в густом дыму городских труб. Вечерние сумерки залили благодатную минусинскую котловину фиолетовой тушью. Еще час, и лукавая ночь заберет бренный мир в обманчивые объятия. Торопись, путник! Не останавливайся в дороге. Промедление смерти подобно! Ослабнешь на минуту, в уставшую душу начнут вкрадываться мысли об отдыхе. Пронизывающий хиус раскрепостит разгоряченное тело. Сознание заполонит безразличие, после которого наступит вечный сон. Мужики это знают.

Все устали. Каждому хочется есть, но останавливаться нельзя. Чтобы хоть как-то прогнать голод, женщины на ходу развязали котомку, достали большой калач хлеба, кое-как разломили его на части, поделили на всех. Иван взял из рук Натальи свою долю, попробовал откусить: не получилось. Хлеб мерзлый, зубы ломит. Иван затолкал калач за пазуху, чтобы тот немного отогрелся.

О табаке лучше не вспоминать. Некогда. Сейчас не время набивать трубочки. Разгоряченные лошади не должны задерживаться ни на минуту. Только движение вперед приблизит всех к намеченной цели. Теперь, главное, преодолеть крутой овраг — Волчий лог. А там, под гору, будет легче. Добраться до деревни можно будет и в темноте.

Тараска — боль и мучение для всех путников. Затяжной подъем забирает силы людей и лошадей. На вершине горы вешние воды вымыли плоть земли, разделили Тараску надвое глубоким, крутым рвом. Чтобы объехать это место стороной, надо время. Преодолеть напрямую — около двухсот саженей. Чтобы спуститься в лог, следует застопорить задние колеса телеги, а потом, дружно помогая сзади, вытолкать повозку наверх.

Однако затяжной перевал и капризы природы — не единственная преграда людям. Ходят слухи: лютуют здесь разбойники.

Останавливают путников, грабят возвращающихся с городского рынка мужиков. «Выворачивают карманы» зажиревшим купцам, отбирают деньги, товар, лучших лошадей. Строптивых бьют. Непокорным рубят головы. Не один золотарь отдал тут свою жизнь за горсть благородного металла. Сколько здесь было убито людей, ведает только Черное озеро в логу. Может, отсюда и пошла горькая присказка: «Камень на шею, и концы в воду». Кто знает… Никто не помнит, с каких пор называют дурную гору именем знаменитого, местного разбойника Тараса. А Волчий лог «в честь» его свирепых помощников.

К Волчьему логу наши путники подъехали затемно. Первым под горку спустился Иван Мамаев. За ним, застопорив колеса, съехал дед Павел. Потом Григорий с Марией. Наступила очередь Ивана Панова.

Выждал Иван время, когда товарищи снизу крикнут, застопорил колеса телеги, направил коня под гору. Наталья сзади спешит. Темно. Конь скалится и хрипит, нащупывая дорогу ногами. Телега гремит на ухабах. Увязанный товар на повозке подпрыгивает.

Кое-как спустился Иван вниз. Видит, впереди черное пятно. Подъехал ближе, Гришка стоит у своей телеги. Рядом с ним какие-то люди суетятся. Слышны глухие удары да резкие окрики. Бьют товарища «волки». Понял Иван, что попали они в руки разбойников.

Не успел парень коня остановить, сбоку подбежал здоровенный детина, остановился рядом, кулаком с кастетом играет, широко усмехается:

— Что, дядя? Выворачивай карманы! Показывай, что у тебя там припрятано. Вон, за пазухой, видать, кошелек набитый! Не знаешь разве, что в Волчьем ложке за проезд платить надо?

Видит Иван: дело худо. Все разом перед глазами замелькало. Наталья плачет. Конь хрипит. Товарищи впереди от частых ударов стонут. Вспомнил Иван слова Оглобли, кому на Тараске привет передать надо. Понял, что перед ним Обух стоит или кто-то из его дружков. Да только разговаривать с ними бесполезно: слишком уверенны их намерения. Чувствует Иван, что сейчас он лишится последних сбережений. А значит, грозит голодная зима.

А бандит не шутит, за отворот полушубка схватил, к себе тянет. Другой кулак с кастетом поднимается: вот-вот ударит.

От безысходности положения, плохо соображая, что делает, Иван быстро сунул руку за пазуху, выхватил калач, направил его на бандита:

— Руки вверх! Сейчас всех перестреляю!

Такого поворота событий налетчики явно не ожидали. Не привыкли они, чтобы обозники им отпор давали. «Волки» всегда брали нахрапом, наглостью, силой и никогда не видели направленное на них оружие.

Резкий голос Ивана поверг их в шок. Более того, поверив, что в них сейчас будут стрелять, разбойники испугались. Первым, не разобравшись в темноте, что в руке держит Иван, побежал верзила с кастетом. За ним, бросив под ноги Гришки награбленные ценности, бросились остальные пять «волков». Недолго в ночи слышались их поспешные, удаляющиеся шаги. Наши герои не стали ждать их возвращения. Быстро собрав свое добро, мужики выгнали лошадей из оврага и поспешили прочь от опасного места. Дед Павел не забыл похлопать себя по груди, проверяя документы: «Тутака!».

У Гришки под левым глазом здоровенный, цвета незрелой кедровой шишки, синяк. У Ивана Мамаева на косице вырван клок кожи. Плоский нос деда Павла похож на клюв озерной утки турпана. Несмотря на побои, Гришка оживлен и весел:

— Нехай с ним, заживет, как на собаке! Главное, деньги целы да покупки при нас.

Который раз, прикладывая к разбитому носу широкую ладонь, дед Павел со смехом рассказывает окружающим, как Иван бандитов калачом испугал. Под конец эпизода рассказчик пытается изобразить лица перепуганных разбойников, когда последние бросились бежать в тайгу сломя голову.

Свояк Петр Заструхин всякий раз в удивлении поднимает брови, дивится небывалому случаю, молчит. Он знает, что на Тараске орудует хорошо организованная банда, промышляющая на грабежах обозников. Это они всегда оставляют пустые кошельки у проезжающих да «метки» на лицах несговорчивых мужиков. Петр догадывается, что налетами и разбоем занимается кто-то из своих, деревенских. Может, это соседи или «старатели легкой наживы» из ближайших деревень. Только как доказать разбой? За руку не поймал. Да и ловить никто не будет. Бандиты — народ отчаянный. За понюшку табаку голову топором враз отрубить могут и фамилию не спросят. Здесь силы большие нужны: полиция, казаки или армия. А что простой крестьянин сделать сможет?

Наталья с Ивана глаз не спускает: гордится мужем! Она то и дело пускает слезу, ласково обнимает Ивана за широкие плечи, нежно шепчет на ухо милые слова:

— Ах, Ваня! Какой же ты у меня храбрый, бандитов не испугался!

Иван улыбается Наталье в ответ, клонит голову от губ жены:

— Да что там… пустое.

Однако по его лицу видно, что он сам претерпел большое потрясение: хорошо, что все так обошлось!

В доме свояка Петра накрыт длинный стол. За столом большая компания. Кажется, что на огонек собралось полдеревни. Многим хочется услышать про калач. Мужики хвалят смельчака, пожимают Ивану руку, каждый желает выпить с ним по стопке крепкого самогона.

Захмелели наши путники. Не столько от угощения, как от славы. Взял Гришка в руки гармонь, растянул меха:

— Знай наших! Мы мужики — таежники! Золото горстями отмеряем! На медведя с рогатиной ходим! Что нам какие-то супостаты?

Заиграл Гришка плясовую. Да так, что стекла на окнах зазвенели. Вскочил народ из-за стола, круг образовался. Мужики перед женщинами ногами отбивают, гусями вприсядку ходят. Женщины ответно вокруг себя веретешками крутятся, со всех сторон стать показывают. Среди всех заметил Гришка одну молодку лет двадцати пяти: стройная, как осина на отвале! Румяная, как заря на восходе солнца! Напряженная, как талина на ветру! Платье новое, сафьяновое, игривую фигуру обтягивает. В ушах сережки кольцами, как у цыганки. На каждом пальце по перстню золотому. Молодуха подле Гришки ногами топотит, каблучками из пола щепу выколачивает. Рысьими глазами на музыканта стреляет. Невзначай гармониста раскинутым платком по лицу касается.

Закипела кровь у Гришки. Загляделся гармонист на молодуху. Эх, кабы не Мария, утопил красавицу в своих объятиях. Скрипя зубами, еще больше своей лакированной «Вятке» жару поддал. От песни на частушки без границ перекидывается. Пальцы по костяным клавишам мелькают, да меха радугой разворачиваются. А Мария неглупая женщина. Она видит, как между молодухой и мужем невидимая нить образуется. Вскипела жена ревностью, решила отомстить сопернице, но вида не подала.

В перерыве между пляской свояк Петр подсел к Гришке, спросил:

— Ты где гармошку приобрел?

— В городе сегодня у одного парня сторговал. А что?

— Да вроде как инструмент знакомый. Мужик один ночевать останавливался. В Минусинск на рынок ехал. Обещал назад быть через три дня, но так и не возвернулся. Два года с той поры прошло, а я его так и не видел. Может, обиделся на меня, днем проехал. Или еще какие причины…

Вот уже ночь на дворе, гости стали расходиться. Хмельной Гришка глаз с молодухи не сводит. Та — будто зазывает за собой. Лукаво подмигнула Гришке и за дверь, в сени, а там — в чулан. Гришка не стал долго задерживаться, отстранил гармошку, залпом выпил полкружки самогона, поискал глазами Марию, не нашел. Все как на руку! Встал, покачиваясь, медленно пошел на выход, вроде как на двор. А сам в сенях в боковую дверь, в чулан нырнул. Девка его уже там ждет! В темноте бросилась ему на шею, утопила в поцелуях. Не дает ничего сказать и сама ничего не говорит. Медовыми губами рот Гришке закрыла. Нет сил оторваться от головокружительной медуницы. Эх, прости, дорогая Мария…

Закричал первый петух. В пригоне захрустели овсом лошади. Где-то далеко, на выселках, забрехала собака. Ей вторила другая, третья. Сколько прошло времени, пока дворовые псы в деревне сделали перекличку, Гришка не знает. Не может он оторваться от горячего женского тела. А силы так и не убывают.

Посветлело в темном чулане. Не потому, что рассвет подступает, а от сияющего лица довольной девицы. Отстранился Григорий от женщины: пора собираться! Не дай бог, жена Мария в чулан войдет. Приподнял Гришка голову, посмотрел в черные глаза… Да так и грохнулся из-под теплого тулупа с сундука на пол.

— Не ушибся, дорогой? — со смехом спросила женушка, а когда увидела, что с мужем все в порядке, хитро прищурила глава. — Что с тобой, Гришенька? На себя не похож. Давно у нас с тобой такого не было!

Гришка глазами моргает, ничего понять не может. Торопился к молодухе, а ночь провел со своей женой на метровом сундуке. И места хватило, и мороз нипочем! И откуда силы брались? Чтобы хоть как-то сгладить конфуз, Гришка вскочил, стал быстро одеваться:

— Некогда нам… В дорогу пора!

Мария, насмехаясь, мужу не перечит:

— Правда, Гришенька, пора! Сколько можно…

Вышел Гришка во двор. Там уже мужики коней запрягают. Иван Мамаев скосил тяжелый взгляд на восток, хмуро выдохнул:

— Что-то лихотиться мне здесь. На сердце тревожно. Давайте, мужики, пока не рассвело, поедем отседова.

Дед Павел согласно кивнул головой, стал суетиться около своего Савраски. Иван Панов начал веревкой перетягивать железо, чтобы не гремело в дороге.

Дверь избы скрипнула. На крыльцо вышел свояк Петр, махнул рукой Гришке:

— Подь сюда ненадолго, хомут покажу.

Оба зашли в амбар вроде как за хомутом. Однако улучив момент, когда они остались одни, Петр протянул Гришке свернутую тряпку:

— Вы вчера на радостях да при вине языки без меры развязали. Хвалились много. На вот, возьми за пазуху. Это тебе не калач. Ты человек служивый, бывалый, разберешься, как обращаться надо.

Развернул Гришка тряпицу, а в ней — револьвер. Тяжелый, вороненый, настоящий. Ребристый барабан зелеными патронами набит. Еще десятка два заряда тут же, в тряпице, россыпью лежат.

— Откуда?

— Не твое дело.

— А как же?.. — только и смог спросить Гришка.

— Ничего, бери. Будет случай — вернешь. Ну, а нет, так и не надо, другой раздобуду. Мне для хорошего человека ничего не жалко. Лишь бы вы живые были.

— Что, могут еще напасть?!

— Кто его знает…

Глухо загремели по мерзлой земле телеги. Разбивая хрупкий лед, закопытили по стеклянным лужам лошади. Пустынная улица наполнилась шумом передвижения. Забрехали в подворотнях собаки. Где-то хлопнула дверь избы. В другом доме загорелась керосиновая лампа. «Вот так всегда, — подумал Иван Панов, — хочешь уйти незаметно, да мыши не дадут. Эх, нам бы только через сосновый бор до реки Тубы добраться. Поселок Курагино проехать. А там своя тайга!».

За выселками — широкое поле. Пшеница давно убрана, колкая стерня мягко под колеса телег ложится. Иван Мамаев, как всегда, передовым едет, свернул с дороги: не слышно, как лошади по земле ступают, колеса по кочкам не прыгают. Надо хоть какое-то расстояние оставаться незаметными, быть начеку. Да только надолго ли?

Они с тревогой подъехали к высокому бору. Высокоствольные, по-утреннему черные сосны выстроились плотной стеной. Кажется путникам, что дикая, непроходимая тайга ждет свою очередную жертву. В роли воителей выступают не дикие, голодные звери, а такие же с руками и ногами люди, в душах которых живет необъяснимая, яростная жажда наживы за счет других жизней. Направляя лошадь по узкой дороге, дед Павел снял шапку, крестится:

— Мать Пресвятая Богородица! Спаси и сохрани!

Сзади, натягивая вожжи, озирается по сторонам Григорий. Придерживая под уздцы коня, за Гришкой идет Иван. Мария и Наталья на телегах сжались в комочки, придавили руками посуду, чтобы не брякала.

Проехали наши путники некоторое расстояние. Впереди — небольшой поворот. За поворотом — поваленное дерево. Вокруг комля, свежие щепки. Видно, недавно корабельная сосна через дорогу завалена. Ни пройти ни проехать. И назад не повернуть: лес густой и место узкое. Да и поздно. Из густой подсады отделились четыре фигуры. Пятая, на черном коне, сзади приостановилась.

Узнал Иван всех. Знакомые лица. На лошади сидит, усмехается статная молодуха, которая вчера вечером под Гришкину гармошку каблуками в щепу пол дробила. Остальные — те детины, что их вчера в Волчьем логу ограбить хотели. Довольные, сытые рожи.

Бог ростом не обидел. Кулаки в кастрюлю не влезут. Намерения грабителей в этот час понятны. В руках топоры. Сразу понятно, что ранняя встреча без крови не обойдется.

Чувствуя смертный час, Наталья и Мария запричитали. В руках Ивана Мамаева сверкнул нож: «Буду умирать, но так просто свою жизнь не отдам». Дед Павел вытащил из телеги топор, хотел пригрозить, но тут же получил такую зуботычину, что свалился под телегу. Иван Панов, прикрывая спиной Наталью, потянулся за палкой.

Смеется молодуха на коне, играет икрами ног на плюшевой попоне. Платочком левое ухо прикрывает. Двое бандитов Ивана Мамаева кружат, топорами машут. На деда Павла никто внимания не обращает, считают бесполезным. Еще один к Гришке подходит. А здоровенный детина, что вчера к Ивану с кастетом подходил, опять вальяжно направляется к нему. Только теперь в его руках не кастет, а огромный топор.

— Что же ты, дядя, в лице переменился? Ну, давай, показывай свой калач, которым ты нас вчера напугал! — заговорил детина и стал отводить за спину топор.

Не стал Григорий более испытывать нервы. Выдернул руку из-за пазухи, направил ствол в лоб своего соперника. Утопая в густых зарослях нахмурившегося сосняка, звонко щелкнул сухой выстрел. Не понимая, что произошло, закатив глаза, смертельно раненый бандит подломился в коленях, выронил из рук топор и рухнул под ноги Гришке. Замахнувшийся на Ивана топором детина удивленно вскинул брови, замешкался и тут же получил вторую пулю в переносицу. Как и давнишний противник, далеко откинув грозное оружие, детина грузно завалился навзничь с раскинутыми руками.

После второго выстрела, испугавшись резких хлопков, черный конь взвился в дыбы. Не удержавшись на спине ретивого мерина, перепуганная неожиданным поворотом событий надменная молодуха полетела через круп на землю вниз головой. Глухой удар — и еще одно недвижимое тело осталось лежать в корнях разлапистой сосны.

Все случилось так быстро, что нападавшие на Мамаева Ивана разбойники растерялись, опустив грозное оружие. Воспользовавшись их замешательством, Иван подскочил к одному из них и нанес быстрый удар ножом в грудь. Третий молодчик пал на колени, потом завалился набок со стоном. Четвертый не стал дожидаться участи товарищей, повернулся, хотел бежать, но и его настигла третья пуля Гришки. Сраженный смертельным выстрелом, он битой птицей завалился в густых зарослях подсады.

На полминуты замерла тишина. Все холодно смотрели на тела убиенных, осмысливая случившееся. Вытирая нож о штанину, Иван Мамаев поочередно наклонился над всеми телами бандитов, проверяя, остался ли кто в живых.

— Этот готов… Мой кровью сейчас дойдет… — перешагивая через тела разбойников, дрожащим голосом говорил он.

Из-под телеги вылез дед Павел:

— Что тут было? — с округлившимися глазами спросил он. — Вот уж мне притесали… Едва дух не вышибли. Здоровые бугаи, зараз никак не завалишь. Как же это ты, Гришка, умудрился их пострелять?

Пребывая в пространных границах шока, Наталья спрыгнула с телеги на землю, схватила валявшийся неподалеку сосновый сук и, не отдавая себе отчета, стала бить разметавшуюся в неестественной позе молодуху:

— Вот тебе! Вот! Думаешь, вам все можно? Людей убивать вздумали? Баловни жизни? На чужом горе себе счастье строите?..

— Держи ее, видишь, она не в себе! — глухим, подрагивающим голосом приказал Иван Мамаев Ивану. — Забьет бабу насмерть!

Иван Панов обхватил Наталью, силой потащил ее на телегу. Гришка наклонился над молодухой, прислушался:

— Что-то не то с ней… Хрипит, кажись, доходит. Наверное, с лошади неправильно упала на корни.

— А с тем что? — показал на четвертого молодчика Иван Панов.

Иван Мамаев подошел к телу, перевернул детину лицом вверх:

— Ну, ты, Гришка, мастак пулять! Все в голову… В затылке дырка. Откуда у тебя револьверт?

— Бабка Ветлужанка дала, — неуместно пошутил Гришка. — Что не стрелять с одного метра… зато надежно… — и сурово понизил голос. — Думаешь, лучше было нам сейчас с отрубленными головами?

— Эт-то точно, — передвигаясь от одного убитого бандита к другому, подтвердил дед Павел. — Надо полагать, из нас шестерых никто в живых не остался бы.

— Что делать-то будем? Вдруг кто по дороге поедет, — с тревогой забеспокоился Иван Мамаев. — Ну-дыть, не рябчиков постреляли.

— Думаю, вперворядь надо покойников подальше в лес утащить. Потом дорогу освободить от лесины. А там уж видно будет, — отдал команду Гришка Усольцев, и все дружно стали исполнять его приказание.

Разделились. Григорий и Иван Панов потащили убитых в лес. Иван Мамаев и дед Павел схватились за топоры. Наталья и Мария собирали щепки и выкидывали их подальше в сторону от дороги.

Работали недолго. Разделив сосну на сутунки, дружно утащили кряжи подальше в лес, убрали ветки, щепки, замели следы, отвели лошадей в глубину соснового бора. Дед Павел опытным глазом бывалого таежника несколько раз проверил работу, довольно покачал головой:

— Хорошо, что зазимок: земля мерзлая, даже лошадь след не оставляет. Думаю, кто проедет, не заметит, что здесь произошло смертоубийство…

При слове «смертоубийство» Мария и Наталья застонали, завыли волчицами: какой грех на души! Мужики грозно оборвали их суровыми словами:

— Ну же, вы еще тут! О родных и детях думайте!

— Что с покойниками делать? Не по-христиански это — людей под небом бросать. Какие ни были, а люди… — вставая над бандитами, троекратно перекрестил себя Иван Мамаев. Все последовали его примеру.

— Думаю, надо закопать в одну могилку… — поддержал его дед Павел. — А то Бог не простит!

— Лопат с собой нет… — говорит Гришка.

— Досками выроем, не привыкать! — сурово покосившись на покойников, заявил Иван Мамаев. — Из тайги дорогу в снегу рыли…

Иван Мамаев с Гришкой пошли посмотреть место, где лучше выкопать могилу. Впереди — небольшой бугор. Будет лучше, если за ним, подальше от дороги работать, меньше слышно. Взошли Иван и Гришка на возвышенность, остановились от неожиданности.

— Ну что вы там, кол проглотили? — в нетерпении спросил дед Павел. — Есть место? Надо быстрее отсюда уезжать, пока никто не хватился!

— Есть! — негромко ответил Иван Мамаев и стал набивать трубку табаком.

Подошли Иван Панов и дед Павел. Наталья и Мария остались с лошадьми. Все четверо почесали затылки: точно, есть место! В небольшой ложбинке привязанные к соснам под седлами стоят лошади. Немного в стороне между деревьями вырыта большая яма.

— Это для нас, — тяжело вздыхая, проговорил Иван Мамаев.

— Основательно готовились, знали, что закапывать придется, — подтвердил Гришка.

— Вон, и лопаты имеются, — заметил дед Павел.

— Что же, нам меньше работы… — заключил Иван Панов.

Все четверо вернулись назад, разгрузили одну телегу, наложили на нее тела бандитов, провезли их между деревьями к яме. Наталья и Мария плачут. Мужики на них цыкают:

— Ишь, вы, мокрухи! Нашли кого жалеть. Они бы нас тут сейчас всех зарыли и фамилию не спросили!

— Жалко, люди же…

— Да какие же они люди, если себе подобных вот так запросто топором рубят?

Работали недолго. Укладывая тела в яму, дед Павел и Иван Панов спустились вниз, принимать покойников. Гришка и Иван Мамаев были внизу. Третьим спускали бандита, кого Иван Мамаев ударил ножом в грудь. Поправляя ему еще теплые руки, дед Павел нагнулся над ним. Непонятным образом ладонь правой руки бандита попала за пазуху деду, где лежали документы и деньги. Дед Павел чертыхнулся, выкинул мертвую руку из-под куртки, брезгливо поморщился:

— Ишь как! Уже мертвяк, а все одно рукой в карман лезет. Видать, прииск желает наш заиметь.

— Привычка, — угрюмо пошутил Иван Мамаев.

Яма была узкая, неглубокая, около полутора метров высотой.

— Может, углубить? — предложил Иван Панов.

— Не надо. Не вылезут! — заверил дед Павел. — Землица тяжела!

На дно могилы положили двоих налетчиков. На них — двух других. Молодуху — сверху. В три лопаты быстро засыпав яму землей, мужики аккуратно заложили место дерном, закидали сучьями. Дед Павел с женщинами натаскали валежник, сверху набросали павших деревьев, какие-то коряги, камни, кочки. Кто будет проезжать или проходить мимо — обязательно объедет стороной, не заметит, что здесь могила.

Закончив работу, все шестеро троекратно перекрестились:

— Царствие Небесное! Да пусть им простит Господь все их прегрешения!

— Что с лошадьми делать? — сухо спросил Иван Панов.

— Надо стреножить и отвязать, — мудро заметил дед Павел. — Пока до деревни допрыгают, мы уже дома будем.

— А ну, как хватятся, что без всадников?

— Одначесь в этом сосняке трудно могилу найти… Вон, над горой тучи свинцовые, снег будет, — угрюмо заметил дед Павел, и позвал: — Ладно, братцы, надо в путь шествовать. Чем быстрее пойдем, тем для нас лучше! — и предупредил: — Кто будет допытывать, мы ничего не видели и не знаем!

Осторожно осмотревшись перед выходом на дорогу, наши путники погнали обоз в свою сторону. Черный конь со звездочкой во лбу неторопливо побежал сзади:

— Эх, тудыт твою через коромысло! — выругался дед Павел. — А ентого мерина забыли стреножить!

— Как же его стреножишь, если он в руки не дается? — развел руками Гришка и опять попробовал поймать коня.

Вороной мерин отскочил на несколько шагов, захрипел, закопытил на месте. Прогнать коня Гришке тоже не удалось. Воронок со звездочкой во лбу не уходил, крутился вокруг обоза, вероятно, выискивая своего хозяина.

— Что делать будем? — нервно спросил Иван Мамаев. — Не дай бог, кто сейчас поедет, увидит нас с этим мерином… Да и попона приметная.

— Черт знает, — с досадой почесал затылок дед Павел. — Жалко коня, да, видно, делать нечего. Вот, Гришка, возьми калач, пойдет за калачом в тайгу-то?

Гришка бросил кусок хлеба коню под ноги, тот наклонился, подобрал угощение бархатными губами, стал есть. Он отломил еще, протянул руку, поманил мерина к себе. Тот вытянул морду, сделал шаг навстречу, но дальше не пошел.

— Мани, мани его за собой! — озираясь в оба конца дороги, торопил дед Павел.

Гришка пошел в бор, поманил воронка хлебом. Конь шагнул за ним.

— А что дальше-то делать?! Ну, идет он за мной, а потом что?

— Вот дырявая голова! — выругался дед. — А револьверт у тебя зачем?

— Ты что, хочешь, чтобы он коня убил? — холодея душой, спросил Иван Панов.

— А ты что, хочешь, чтобы нам из-за этого коня салазки завернули? На кедрах повесили?

Все замолчали. Гришка качнул головой, поманил воронка за собой в густой лес.

Вскоре где-то глубоко и сухо щелкнул одинокий выстрел. Через некоторое время вернулся Гришка, молча сел на свою подводу, взял у Марии вожжи, холодно бросил:

— Ну, что стоим? Поехали!

Обоз быстро пошел по глухой лесной дороге. Впереди Иван Мамаев. За ним дед Павел. Третьими ехали Гришка и Мария Усольцевы. Замыкали шествие, как всегда, Иван и Наталья Пановы.

Проехав некоторое расстояние, Наталья вдруг потянула Ивана за рукав, с широко открытыми глазами, волнуясь, спешно заговорила:

— Вспомнила! Вспомнила!

— Что? — натягивая вожжи, спросил у нее Иван.

— Я этого коня черного со звездочкой во лбу там, в Сисиме, видела… С бородатым мужиком возле скалы!

Впереди, навстречу, показалась первая, ранняя подвода.

Возвращение

Дорога от Большой Ини до Курагино — двадцать пять верст. Перед Курагино, через реку Тубу — паромная переправа. От Курагино до таежного поселка Кордово через перевалы еще тридцать верст на телеге проехать можно. А там, дай бог ноги! Заканчивается примитивная дорога. В глубь тайги, на золотые прииски, можно добраться верхом на лошади или пешком. Груз в лучшем случае перевозится вьючно или на спине. Массовое снабжение товаром и продуктами возможно лишь зимой, обозами, по руслам замерзших рек. Поэтому недолго хранятся крупы, мука, макароны, тушенка и ткани на приисковых складах. Не залеживается товар. Люди тайги набирают продукты впрок, с запасом. Никто не знает: придет ли караван с товаром будущей зимой? Если хочешь приобрести что-то новое, необычное, порадовать себя и семью фруктовыми деликатесами, купить какую-то новую вещь, поиметь деньгу за орех, тогда собирайся, дуй — не стой, в уездный город на рынок. Если есть конь, за два дня в один конец доберешься. Пешком гораздо больше время убьешь.

Возвращаются наши обозники из города. Неделя уже, как в пути. Завтра утром купленный в городе товар ляжет на спины лошадей, телеги останутся у родственников в Кордово. Дальше на прииски вдоль рек ведет конная тропа, на повозке не проехать. Идти придется пешком. Лошади пойдут на поводах.

Настроение у наших героев сумрачное. Утренняя трагедия чугунными пластинами давит на души всех путников. Сердца жжет каленое железо. Сознание обжигает расплавленный свинец: «Правильно ли поступили?». Горячий разум отвечает набатом низкотонального колокола: «А разве был выбор?!».

В Кордово приехали затемно. Над таежным поселком сгустилась непроглядная ночь. Из невидимой черноты посыпались мокрые хлопья снега: зима на носу! Дом свояка Ивана Зырянова находится посредине деревни, у самой дороги длинной, грязной улицы. Чувствуя отдых, последнюю часть пути уставшие лошади пошли быстрее. Копыта животных в жиже чавкают, телеги на ухабах подпрыгивают. Поселковые собаки обоз громким лаем сопровождают. В домах керосиновые лампы гаснут: кто там, на ночь глядя? В глухой таежной деревушке любой проезжий путник на примете. В какое время суток не появишься, утром все знать будут, кто, куда, откуда и зачем был.

К воротам Зыряновского дома подъехали не сразу. Иван Мамаев в темноте долго искал родственников, всякий раз стучал не туда, но в итоге добился нужного. Плотный, высокий, тесовый забор окружает хозяйство Ивана. Так заведено в проезжих поселках: как можно лучше оградиться от дурного глаза. По улице Кордово много разного люда проходит. Одни на золотые прииска, в тайгу. Другие, наоборот, поближе к цивилизации. Кто знает, что на уме у прохожего? Кто-то с добром постучится. Второй позавидует. Третий порчу наведет.

Наконец-то, определившись, Иван Мамаев громко постучал в прочные кедровые творила: «Хозяин! Открывай!».

На голос залаяли собаки, хлопнула дверь избы, суровый голос ответил:

— Кого бог принес?

— Да мы это, Кузьмовские…

С другой стороны послышались уверенные шаги, хозяин закрыл собак, щелкнул засовом, ворота распахнулись, давая свет от керосиновой лампы в руках Ивана:

— Что так рано? Мы вас к завтрему ждем!

— Что там… — сухо обронил Мамаев. — Все дела справили, надо домой возвращаться.

Одна за другой подводы быстро заехали в большую ограду. Хозяин закрыл ворота на ляду, подошел к прибывшим.

Поздоровались. Иван Зырянов справился о дороге, посмотрел на лошадей, на грязные телеги, на уставшие, хмурые лица путников, распорядился:

— Распрягайте лошадей. Заводите их в конюшню. Там, в углу, в бочонке овес. Телеги пусть тут так и стоят, накройте товар брезентом от снега, завтра посветлу разберемся, — и к Наталье и Марии: — Что встали? Проходите в дом! Там Анна уже на стол накрывает!

Женщины взяли котомку с продуктами, подарками, осторожно прошли в сени. Мужики, освобождая коней, остались одни. Иван Мамаев первым завел своего коня под крышу, поставил в стойло, насыпал пару ковшей овса, бросил охапку сена. За ним ту же операцию проделал Иван Панов, потом Гришка Усольцев. Осталась очередь деда Павла. Все терпеливо стали ждать, когда дед освободит от упряжи своего Савраску. Но тот был занят другим.

— Что ты там? Скоро? — поторопил его Гришка Усольцев.

Ответом было непонятное бурчание да необъяснимые действия старателя. Не обращая внимания на спутников, дед Павел в полной темноте шарил в своих вещах, что-то разыскивая.

— Потерял что? — подошел к нему Иван Мамаев.

— Не знаю… — растерянно лопотал дед. — Был и нету.

— Кто был?

— Бумажник.

— Как нету? — похолодел Иван. — Ищи лучше! Может, в куртке?

— Дык, обыскался весь…

К ним подошли остальные. Иван Зырянов посветил керосинкой:

— Что ищете?

— Куда-то деньги положил… — растерянно лопотал дед Павел. — Не могу найти.

— А-а-а, — равнодушно протянул хозяин дома и передал керосиновую лампу Ивану Мамаеву. — Ну, вы тут ищите, а я в дом пошел. Как найдете, знаете, куда дверь открывается, — и направился в дом.

Мужики гурьбой сгрудились около дедовой телеги.

— Может, в котомку сунул по дороге? — спросил Гришка.

— Искал. Нету.

— Ну же, подними руки, я сам под курткой проверю, — попросил Иван Мамаев.

Дед Павел поднял руки вверх. Иван тщательно обшарил его внутренние карманы, проверил под рубахой на спине, хотел потрогать ноги, но старый воспротивился:

— Ну же, что, думаешь, в штаны свалился? Не позорь на старости лет!

— Нету нигде, — растерянно заключил Иван. — Давайте в котомках посмотрим.

При свете керосиновой лампы все стали вытряхивать вещи деда из котомок, проверили товар, прощупали телегу, под телегой, осветили путь до ворот, вышли на улицу, за ворота. Однако результат был налицо: потерял дед Павел все свои деньги, а вместе с ними бумагу на земельный отвод.

— Гришка, мобуть, я тебе передал… — подавленным голосом лопотал дед. — Память-то, как сито для ореха, не помню…

— Не давал ты мне ничего! — вспылил тот. — Говорил тебе, давай я хранить буду. Так ты мне отказ дал: сам доставлю! Доставил…

— Что же теперь делать-то? — со слезами на глазах спросил дед Павел.

— Вспоминай! — подсказал Иван Мамаев. — Когда и где ты последний раз бумажник трогал?

— Вот уж, хошь убей, не помню… — стонал старый. — Как утром выехали от свояка из Большой Ини, был партмонет. А теперь нету.

— Может, выпал из кармана, когда телеги на Бурлуцкий перевал толкали? — озабоченно напомнил Иван Панов.

— Или на переправе через реку Тубу. Дед, ты рассчитывался за переправу?

— Нет, — обрезал Гришка Усольцев. — За переправу я за всех деньги отдавал, из своего кармана. Это я точно помню.

— А по дороге, дед, хлопал ты себя по карману?

— Не помню… Хошь убей, не помню! — плакал дед Павел, не стесняясь своего состояния.

— Нда уж, — загробным голосом заключил Иван Мамаев. — Состояние хуже беременности! Деньги, хрен с ними, как-то пережили, поделились от всех понемногу. Жили без денег и прожили бы дальше. Однако купчая… Тут, братья вы мои, дело серьезное!

— Что теперь делать-то? — ревел маралом дед Павел.

— Что делать? — ответил за всех Гришка. — Искать будем! Завтра, чуть свет, коней под седла, да назад. А сейчас пошли пока в избу. Надо все хорошо обдумать да живот покормить. Свояку скажем, что деньги потеряли. Про бумагу на земельный отвод молчите!

Все вместе робко вошли в дом к Ивану. Хозяин руки протянул, приглашает к столу. Мужики хмуро сняли шапки, сапоги, куртки, прошли на указанные места.

— Случилось что? — разливая по берестяным кружкам разведенный спирт, спросил Иван Зырянов.

— Случилось, — сухо ответил Иван Мамаев. — Бумажник с деньгами потеряли.

У хозяина с хозяйкой — шок не меньше, чем у деда Павла. Наталья и Мария, еще не знавшие о случившемся, глаза округлили.

— Где? Когда? Как? — посыпались разнобойные вопросы со всех сторон.

— По дороге…

— И много было? — бухнулась на лавку Анна Зырянова.

— Около тридцати рублев, — только и смог сказать дед Павел.

— Так что же теперь?

— Думаем, как-то искать надо. Для нас это деньги большие, Бог даст, сыщем…

Хозяин пригласил за стол. Все сели, выпили, закусили. Налили еще раз, выпили. Мужики с дороги размякли, языки развязали, разрабатывают план поиска бумажника. Женщины на другом конце стола о своем судачат.

— Мы вдвоем поедем! — разгоряченно машет руками Гришка Усольцев. — Вон, с Ванькой Пановым и поедем! А вы тут ищите по поселку.

Дед Павел третий раз вышел на улицу, зашел обратно, губы трясутся:

— Валит, как прорва. К утру перенова будет.

— Не печалься, дед Павел! — подбадривают мужики. — Не дадим с голоду помереть тебе и твоей бабке!

— Что уж мне, помирать? У меня, вон, полный подпол картошки набит, три мешка муки, черемши два бочонка… О другом печалюсь я, — скорбно отвечает старый, но о чем, не говорит. Лишь притулившись на красной лавке, прилег уважаемый старатель к стене, под голову старый валенок положил. — Отдохну я часок — другой. Как на рассвет потянет, сразу под бок толкайте!

Мужики согласно кивнули головами:

— Спи, отец! А мы тут еще…

Только положил дед Павел голову на валенок, сразу как в яму провалился. Вымотала человека тяжелая дорога! К тому же нервное напряжение от пережитого сыграло свою роль. Поплыло у него все перед глазами: дорога, кочки, ямы, грязь, лес, горы, перевалы. Колеса у телеги крутятся, копыта Савраски мелькают. Грива мерина на ветру развевается. Скалится конь, хрипит, зубы показывает. Да только не Савраска это вовсе. А покойная молодуха, что с лошади упала. Стоит, подбоченясь, под Гришкину гармошку бедрами играет, хохочет, волосами, как цыганка, трясет:

— Что, Павел Ермилович? Думал, так просто от меня отделаешься? Тяжело мне в сырой земле лежать. Тяжкий груз на меня давит. Дышать нечем. Да только вернешься ты меня освободить! Потому что я так хочу!

Захохотала молодуха, стала плясать, на Гришкину шею аркан накидывает. А только не Гришка это, а табун лошадей. И Гришка в коня превратился, в этом табуне мчится. А молодуха его за веревку держит, душит, на землю уронить пытается. Бьется Гришка, хочет вырваться, да не может…

Очнулся дед Павел весь в холодном поту. Понять не может, где находится. На столе потихонечку керосинка шает, едва контуры кухни видно. Под ногами какие-то кочки. Задержал дед Павел дыхание, вспомнил, где находится. Что кочки на полу — его спутники: два Ивана и Гришка спят на тулупах. Сами Зыряновы в другой комнате на постели отдыхают. Наталья и Мария в закутке за печкой на нарах притулились.

Натянул дед Павел на голову шапку, первым делом — на улицу. На дворе еще темно, однако на востоке хребты гор зарубцевались. Снег прекратился. За ночь навалило изрядно, выше ладони. Где же тут бумажник сыщешь? Там, на Бурлукском перевале, где вчера ехали, снегу в два раза больше. Ждать, пока растает? Нет смысла. Сегодня может опять подвалить. Более того, знает дед Павел, что искать портмоне бесполезно. Нет его на дороге.

Вернулся дед Павел назад в избу. Стал будить своих товарищей. Тяжело мужикам подниматься, не выспавшись, три часа назад легли после того, как бутылка опустела. Однако привычные к тяжелому физическому труду, легкие на подъем напарники нет-нет да встали, разошлись, протерли глаза, еще во хмелю как-то выбрались во двор, стали умываться холодным снегом. Дед Павел торопит: быстрее, светает!

Наконец-то все очнулись после ночи, пришли в себя, собрались вместе:

— Что делать будем? Как лучше поступить?

Всеобщее обсуждение будущих действий было недолгим. Решили разбиться на пары: Гришка Усольцев с Иваном Пановым вперед поедут, за перевал. Дед Павел и Иван Мамаев позже выйдут. По дороге, кто будет встречаться из путников, спрашивать о потере.

— Только, думаю, зря все это… — поник головой дед Павел.

— Почему? — удивились мужики. — Гришка с Ванькой за перевалом скоро будут, там до парома проедут. Сейчас раннее утро, никого нет. Может, лежит твой портмоне где-то на видном месте! Найдем!

— Однако не найдем…

— Почему это?

— Сон мне был сегодня вещий… — выдержав многозначительную паузу, глухим голосом ответил дед Павел. — Плохой сон!

Мужики насторожились, притихли, слушая вещее предзнаменование.

— Святый Боже! — с испугом крестился каждый из них, когда дед Павел высказал последнее слово. — Ты думаешь, что?..

— Да, однако, так это и есть! — дополнил рассказчик. — Там бумажник. Недаром рука убиенного мне за пазуху попала. Наказал нас Бог!

— Что же делать-то? — со страхом переглянулись товарищи.

— Надо туда ехать, — за всех ответил Гришка Усольцев. — Там смотреть.

— Грех-то какой, могилу усопших открывать! — осенял себя набожный Иван Мамаев.

— Но иначе никак! Тут думать нечего, — глухо заключил Гришка. — Бумага имеет ценность большую, без нее мы участок потеряем. Авось, грехи потом замолим, простит Всевышний, — перекрестился вновь и вновь. — Не по нашей вине смертоубийство произошло!

Более не говоря ни слова, все стали собираться в дорогу. Иван Панов и Гришка Усольцев подняли уставших лошадей. Дед Павел и Иван Мамаев помогли им оседлать животных, открыли ворота:

— С богом!

Гришка и Иван выехали со двора, понукая коней, погнали их по улице назад, откуда приехали вечером. Дед Павел и Иван Мамаев окрестили их вслед:

— Доброго пути! — а сами вернулись к телегам. Им предстояло выехать чуть позже, когда глаз в полной мере будет видеть присыпанную снегом дорогу.

Полный рассвет встретил Гришку и Ивана за Бурлукским перевалом. Неторопливо продвигаясь рядом, они внимательно смотрели под ноги лошадям, палками трогали подозрительные места, но все напрасно. Бугорки под снегом оказывались камнями, кочками, комками слипшейся, замершей грязи. Чем дальше мужики продвигались вперед, тем меньше оставалось сомнений, что бумажник дед Павел потерял где-то здесь. Серые лица таежников покрывались холодом от мысли, что им предстоит сделать. Однако выбора не было!

Вскоре нашим героям стали попадаться первые путники. Кто-то шел пешком, другие верхом на лошади, на телегах, одинокие и группами люди передвигались по своим делам. С каждым из них Иван и Гришка недолго разговаривали, интересовались о возможной находке, просили о помощи. Узнав, что ищут мужики, крестьяне в удивлении поднимали брови. Служивые и торговые люди хитро улыбались. Кто-то достойно утверждал: «Найду, обязательно отдам!». Другие многозначительно разводили руками: «Где же тут найдешь, столько народу за день ходит?». Было очевидно, что ловить рыбку в озере голыми руками не имело смысла. И все же мужики надеялись, что среди путников больше честных: найдут — отдадут! Каждый может потерять вещь. А нашедший вернет потерю хозяину. Подобные случаи не редкость. На том стоит честь простого сибиряка.

На переправе в Курагино — столпотворение. Обозники с товаром спешат на городской рынок и обратно. Поздняя осень — горячая пора торговли. Кто-то едет продать зерно. Другие везут предметы частного производства: столы, стулья, бочонки, туески, домотканую одежду. Третьи возвращаются домой с новыми покупками. Чем больше по дороге проходит народу, тем меньше вероятности Гришке и Ивану найти портмоне. Остается надеяться, что потеря окажется там, куда указал дед Павел.

Оставшуюся часть пути мужики ехали неторопливо. Им не хотелось, чтобы их видели другие. Далеко от вчерашнего места трагедии они свернули в сторону, поехали лесом параллельно дороге. Мягкая земля густого соснового бора скрадывала тяжелую поступь лошадиных копыт. Здесь было глухо и мокро. Снег растаял. Оставаясь незамеченными, Иван и Гришка отлично слышали любое движение на дороге. Это было им на руку. Дело, которое им предстояло сделать, не требовало любопытных глаз.

Подъехав к знакомому месту, таежники остановились, долго вслушивались в размеренную жизнь густого бора. Иногда по деревьям пробегал легкий ветерок, шумел хвоей высокоствольных сосен. Редкие пичуги, переговариваясь на своем языке, порхали в поисках семян упавших сосновых шишек. Где-то в глубине бора, гоняясь друг за другом, цокали игривые белки. Проезжающие далеко по дороге мужики прикрикивали на лошадей. Обсуждая итоги прошедшей торговли, вязали бесперебойную речь говорливые бабы. Спокойная, обнадеживающая обстановка вселила Ивану и Григорию уверенность.

Поднявшись на знакомый бугор, Иван и Гришка осмотрелись. Здесь было все, как они оставили вчера утром. Куча валежника, аккуратно уложенный дерн, незаметная чужому глазу могила не вызвали у них подозрения. Опытные таежники не нашли чужих следов. После них у могилы никого не было.

Иван и Гришка спустились в ложбинку, спешились, привязали коней уздечками к стволам деревьев. Перед работой, как будто собираясь с духом, мужики сняли шапки, перекрестились, зашептали едва слышные слова обязательной молитвы:

— Прости нас, Господи!

Растащить завал из деревьев — дело одной минуты. Затем Иван и Гришка нащупали закрайки дерна, отвалили пласты, нашли черенки спрятанных лопат, которые они сложили сюда после того, как закидали яму землей. И тут же поразились их необычному положению:

— Что такое? — недоуменно удивился Гришка. — Мы их клали не так…

— И правда, — поддержал его Иван. — Я их сам укладывал лизунами вниз.

— Может, дед Павел что подправлял? — растерянно развел руками Григорий. — Да нет, не может такого быть, он лопатой не работал. После того, как покойников уложили, дед к могиле не подходил. Мы втроем работали… лопаты три… дед с Натальей и Марией валежник подтаскивали. Может, Иван Мамаев что подправил… однако…

Это было громом среди ясного неба! Оба хорошо помнили, как они укладывали три лопаты — рабочей поверхностью вниз, тыльниками кверху. Так старатели кладут рабочий инструмент всегда. Это уже традиция: в любом месте после работы прихлопывать лопатами землю: «Спасибо, мать Земля за твою щедрость, что даришь нам хлеб наш насущный!». Своеобразный ритуал — с благодарностью относиться к тому, что и кто тебя кормит. Принят с незапамятных времен и действует ныне. Более того, добрая привычка — бережное отношение к рабочему инструменту: лопата перевернута к земле, значит, аккуратно лежит. Если поверхность смотрит в небо, считается брошенной. И эта привычка была вчера исполнена ими. Да, они убрали лопаты под дерн, спрятали с глаз долой, но сделали это с уважением, бережно. Они помнили это прекрасно. Теперь же положение лопат вызвало у них напряжение.

Иван и Гришка вспомнили сон деда Павла. По спине поползли мурашки. Им вдруг показалось, что за ними наблюдают из густого леса. С неприятным холодком в груди мужики посмотрели по сторонам, долго прислушивались, потом все же продолжили задуманное:

— Ладно, давай быстрее закончим дело и едем отсюда.

Как во сне они схватили лопаты, стали раскапывать могилу. Знакомая работа продвигалась быстро. Мягкая, еще не успевшая слежаться земля, подавалась легко. Прошло не так много времени, когда Гришка первый наткнулся на закоченевший труп. Дальше стали копать осторожно, чтобы не повредить острым железом тела. Последние крохи земли каждый выбирал руками. Чувствуя, что сейчас откроется лицо, Иван ладонью разгреб последние сантиметры почвы и… В страхе попятился назад, на Гришку. Тот тоже, не веря своим глазам, зашептал молитву о Покаянии души. Перед ними лежал труп бандита, которого Иван Мамаев ударил ножом в грудь. Рядом, с побелевшим, как вата, лицом покоился детина, которого Гришка убил первым. Игривой молодухи в могиле не было.

Увиденное — будто упавший на спины двухсотлетний кедр. Придавил, подломил ноги, сдавил дыхание, остановил сердце. Иван и Гришка некоторое время не могли сказать друг другу даже слова. В сознании замелькали предсказания пророческого сна деда Павла, гнетущие слова «Бог наказал…», на сердце лег гнет: куда она могла деться?

Да, это действительно был невероятный факт. Они утром закопали сообщницу разбойников в одну яму с бандитами, положили ее сверху, а теперь ее нет. Что могло произойти за сутки? Как молодуха могла исчезнуть из могилы? Кто ее откопал? Не могла же она выбраться из-под метровой толщи земли сама… мертвая… Если ее кто-то отрыл, остались бы следы. Иван и Гришка — опытные таежники, перекидали лопатами очень много земли и знают свой «почерк работы». Мужики точно убедились, что со вчерашнего утра рядом с могилой никого не было. Если это так, то кто перевернул лопаты и где убитая?

Панический страх сковал души Ивана и Григория. Произошедшее было мистикой. Казалось, что густой сосновый бор наполнен потусторонними силами. Даже холодные, потемневшие лица бандитов улыбались звериным оскалом прокуренных зубов: «Что, страшно? А вот мы сейчас встанем и отомстим вам за смерть нашу!».

Да. Ивану и Гришке было страшно. Однако трезвый рассудок победил. Стало понятно, что могилу без них вскрывали, но так аккуратно, что не осталось каких-то следов. Но кто вскрывал? Один или несколько человек? И почему забрали только женщину, а четверых разбойников оставили? И где теперь эта молодуха? Тот или те, кто вскрывали могилу, нашли ее случайно, или их кто-то видел на дороге во время отражения нападения? Если их видели, то почему не догнали вечером?

Десятки, сотни вопросов кружились в голове у каждого. И никто не знал ответа. Им показалось, что за ними сейчас следят и застанут на месте преступления. Гришка выхватил револьвер, стал озираться по сторонам, выискивая опасность. Было очевидно, что оставаться на могиле очень опасно. Однако итог дела не дал результатов. Портмоне деда Павла в могиле не было. Если кто-то нашел бумажник, когда вскрывал могилу, их положение сравнимо смертельному приговору. В документах, на земельном отводе, стоят фамилия, имя и отчество деда Павла. В них указано, откуда он родом, где сейчас проживает и в каком месте взял земельный отвод.

Собравшись духом, Иван и Григорий тщательно обыскали покойных, каждого перевернули лицом вниз и обратно, проверили под ними, пересыпали землю, но портмоне не нашли. Мужики тешили себя, даже желали, чтобы бумажник выпал у деда где-то по дороге. Однако реальность давила петлей на шее: документы могут быть в чужих руках…

Тяжело описать переживаемые чувства Ивана и Григория. Может, это было сравнимо с трепещущейся рыбой на надежном крючке. Рябчиком в силке. Проворной белкой под гнетом тяжелой кулемы: чем больше бьешься, тем сильнее давит. Каждый понимал, что вероятный конец где-то рядом. Может, вон за теми кустами кто-то прячется, видит их, усмехается и только ждет момента, чтобы спустить курок.

Кто бы ни был невидимый враг, он опасен, коварен. Скорее всего, это сотоварищи убитых разбойников, промышлявших на Тараске. Если бы дело было связано с Законом, эту могилу не закопали, а вывезли все тела для следствия. И это еще больше накаляло ситуацию. Представители власти будут пытаться произвести арест. Ивану и Григорию будет представлена возможность объяснить ситуацию. С бандитами — сложнее. Никто из них не станет спрашивать, как все было. В лучшем случае, проси легкой смерти.

Иван и Григорий ждали. С холодом в груди. С дрожью в ногах. С ослабевшими коленями. Дрожащими руками. Спертым в горле дыханием. Ждали неизвестно чего. Может, появления вооруженных всадников. Или горячей пули вон из-за той толстой сосны. Топора в шею. Ножа в печень. Любое представление не радовало. В сознании мужиков трепетала одна надежда: уехать от могилы как можно скорее!

Быстро, насколько это было возможно, они закидали землей задубевшие тела. Лопаты — вниз рабочей поверхностью. На них наложили пласты дерна. Сверху накидали валежник. Все, как вчера. Посмотреть со стороны — обычный завал, который лучше обойти. Никто не узнает, что здесь могила.

Иван и Григорий сели на лошадей. Гришка покачал головой:

— Не верю! Давай подальше круг сделаем, посмотрим следы.

Иван справа, Гришка слева поехали далеко по кругу от оврага. Однако, какими бы тщетными ни были их старания, ничего нового они так и не нашли. Хорошо были видны вчерашние отпечатки подков их лошадей, колеса телег. Следы сапог и ботинок, во что были обуты мужики и женщины вчера, были все учтены раньше. Чужих лошадей здесь не было. Как не было других следов людей или одинокого человека, сумевшего перенести тело на своих плечах.

— Колдовство какое-то! — периодически осеняя себя крестом, оглядываясь, бубнил Гришка. — Не могла же она по воздуху улететь…

— Да уж, действительно. Казус небывалый, — то и дело оглядываясь по сторонам, поддержал его Иван. — Следов ничьих нет, а тело исчезло.

— Что делать-то будем?

— Думаю, надо скорее отсюда ехать…

— Куда?

— В Кордово. К нашим. Вдруг они бумажник нашли?

— Эт-то было бы неплохо, — задумчиво проговорил Гришка, выдерживая паузу. — А только вот сдается мне, что уедем мы, а голова от тяжелых дум лопнет. У нас на войне так говорили: кто не знает положения дела — уже покойник!

— Наверно, ты прав, — поддержал его Иван. — Что предлагаешь?

— Надо остаться дотемна.

— Зачем?

— В деревню съездить, к свату Петру. Узнать у него, как да что. Он сейчас уже должен все знать.

— А если нас там уже ждут, караулят?

— Кто? — набивая табаком трубочку, с иронией ответил Гришка. — Если о нас знают, то наверняка не ждут, а догонять собираются. Если уже в погоню не бросились… Тут, брат ты мой, дело такое: логика называется!

— И то верно, — подумав, согласился Иван. — Однако старые люди говорят, что любая собака к своей отрыжке возвращается. Может, ждут нас там с оглоблями да топорами?

— Не думаю, что это так. Мертвяки в могиле — бандиты, разбойники. Их сотоварищи не лучше. Если кто мстить будет, на глазах это делать не будет, а где-то исподтишка спроворит. Либо нож в бок сунет. Либо пулю в глаз дунет. А чтобы вот так, наобум, сказать, что это мы грабителей уложили, нужно полное доказательство. Вот так вот, брат Ванька! Так что, никто нас сейчас ждать в деревне не будет, они сами боятся. А вот у Петра будут стараться выведать, кто мы такие, откуда. Всяко разно про твой калач уже весь район знает. Значит, искать будут хозяина калача. То есть нас. Поэтому нам надо упредить противников, или, точнее сказать, врагов. По-нашему, по-военному разведать позиции. Узнать, кто и что расспрашивал. Отсюда мы узнаем сообщников. И куда подевалась из могилы баба? Да и Петра предупредим, чтобы помалкивал о нас. Правильно ли я говорю?

— Что же, наверно, это так, — после некоторого раздумья ответил Иван. — Пусть будет так! Ты старше, опыт жизни больше, чем у меня, войну прошел. Тебе, как говорится, и карты в руки!

Оставшееся до темноты время Григорий и Иван провели в глубоком бору, подальше от людских глаз. Они не разводили большого костра, довольствовались малым. На небольшом огне вскипятили чай, подогрели банку тушенки, съели ее с сухарями. После немудреной трапезы, прислонившись спинами к деревьям, чутко дремали, продолжая переживать события последних двух дней. Слишком много чего произошло!

Ко двору Петра Заструхина мужики приехали глубокой ночью. Деревня спала, или это так казалось. Дома в Большой Ине черны, нет ни единого огонька. Собаки не лают. Петухам рано голос подавать — до рассвета далеко. Лошади Ивана и Григория ступают тихо: на копытах чулки подвязаны. Проехали товарищи вдоль плотных заборов, где травы больше, никто не услышат. Постучались в ворота свояка. Тот открыл не сразу. Сначала собак угомонил, потом долго хлопал дверью в амбаре, наконец-то спросил:

— Кого нелегкая в полуночь принесла?

— Мы это, открывай, — негромко ответил Гришка.

Тот сразу узнал родственников, быстро отворил ворота:

— Вы как тут? Случилось что?

— Да, сват, случилось… Поговорить бы где без лишних ушей.

Петр понял, без лишних расспросов позвал за собой:

— Пошли в амбар.

Накинув на забор уздечки, оставив лошадей, Иван и Григорий прошли за Петром по темному двору, вошли в приземистое строение. Посветив спичками, хозяин дома зажег подвешенную на стрехе керосиновую лампу. Дождавшись, когда свет набрал полную силу, осмотревшись, убедившись, что здесь никого нет, Петр обратился к гостям:

— Ну, что у вас сталось?

Хмуро посмотрев на Ивана, Григорий стал рассказывать все с самого начала, что с ними произошло вчера. Он не пропустил ни слова, без утайки, подробно, выложил любую мелочь начиная с момента встречи с бандитами до сегодняшних событий. Гришка высказал все, кроме молодухи, которая неизвестным образом исчезла из могилы.

Его рассказ длился долго. По мере его продолжения Петр становилось черным, хмурым. Потом на его лице иногда появлялась лукавая улыбка, но тут же оно становилось серьезным, даже злым. Иногда он тяжело вздыхал, в нервном напряжении доставал трубочку, хотел закурить, но, вспомнив, что в сухом помещении разводить огонь нельзя, убирал ее в карман. За все время беседы он не проронил ни слова. Это накаливало обстановку. Когда Гришка рассказал все подробности, Петр медленно прошелся вдоль стены, все же закурил и, пыхнув дымом в сторону, глухим, может, даже страшным голосом ответил:

— Да, братцы вы мои… Наделали дедов! Вам бы сейчас куда подальше, в тайгу, к медведям драть, чтобы след ваш на долгие года снегом завалило. Ведь вы знаете, с кем расправу учинили? С самим Оглоблей! А Оглобля — внучатый племянник Миколы Кувалина. Микола Кувалин — товарищ самого Тараса по делам темным.

То, что Петр сказал, Ивану и Григорию не понять. Они не знают таких имен и прозвищ. Лишь одно слово им знакомо — Тарас! На весь уезд знаком бандит, разбойник и убийца, промышлявший грабежами и разбоем купцов, торговых людей и простых мужиков на перевале. Это имя, как расплавленный свинец, как беспощадная пуля, как нож в сердце. И если Оглобля под его покровительством, значит, дело худо.

— Это одна толпа шаромыжников, беззаконников, — продолжал Петр. — Все они проживают в Притубинском. Оттуда налеты делают. Многие от них горя потерпели, да только бездоказуемо все. Сколько их в полном наличии, знают только они сами. Это у них работа такая, глухим вечером да в непогоду народ потрошить. Мелкими группами орудуют, по три-четыре человека. Отчаянные, сволочи. Но трусливы, как зайцы. Как приедут казаки облаву делать на них, полгода и больше никого не слыхать. Отсиживаются по заимкам. Редко кого удается на месте за шиворот схватить, — пыхая трубочкой, задумчиво продолжал рассказчик и наконец-то обратился к Ивану и Гришке: — А вы, знать, одним разом всех прихлопнули! Ну и мастак ты, Гришка, стрелять! Сразу видно, солдат. Да и все вы сильны духом. У нас такого случая в жизни не было. Ну и ну! Всех четверых закопали…

— Пятерых.

— ?!

— Пятеро было, — переглянувшись с Иваном, сухо добавил Гришка. — Пятою девка была. Та, которая у тебя под мою гармошку плясала.

— Оксана?

— Ее Оксаной звали?

— Почему звали? Что она, тоже с ними была?

— Да. Вместе со всеми в могилу укладывали, — начал объяснять Гришка. — Когда свалка началась, конь испугался, вздыбился, она через спину упала. Не дышала. Мы думали, померла.

— Ну уж, и померла!. — усмехнулся Петр. — Вон, моя Анна сегодня сказала, бабы шепчут по деревне, дома Оксана, у Копырихи. Только рот повело, лежит, не встает, ничего не говорит. Вроде как не соображает…

— Так как же она из могилы выбралась? — вытирая пот со лба, со страхом спросил Иван. — Ни следов… И могила закопана, как было.

— Вот это, братья мои, ничего сказать не могу… Тут уж чернота. Одно вам скажу, что бабка Копыриха — ведьма! Все ее знают. Надо сказать, такие дела делает: людей уродует, привораживает, наговаривает, портит. А Оксана — внучка ее. Тут, скажу я вам, и без того такие дела творятся! Ужас! Сколько людей из-за нее пропало и сколько мучается. Иные из деревни сразу уезжают. Другие умирают ни про что. И что же, Оксана из могилы неведомо как выбралась? — не переставал креститься Петр с округлившимися глазами. — Как уж тут не поверить в сверхъестественные силы… Да уж, братья вы мои, одно дело — с бандитами воевать. А тут…

У Ивана и Гришки — шок! Как им не знать о ведьмах? Каждая семья сталкивается с наговорами и порчей. В Кузьмовке своих хватает.

— Как она с ними оказалась? — не зная, что сказать, загробным голосом спросил Иван.

— Ах, да. Я же вам самого главного не сказал, — после некоторого раздумья едва слышно произнес Петр, Оксана — любовница Оглобли. Давно. Я так понимаю, когда она здесь плясала, все и выведала про ваш калач. А потом своим дружкам передала, — и Гришке: — Ты же вроде как с ней в чулан собирался. Я это видел. Да только ей Мария вовремя космы расчесала. Она и убегла. А потом, я так думаю, во зле сама хотела посмотреть на расправу.

— Да уж, каюсь, грешен, — потупив взгляд, сознался Гришка. — Но разве из-за этого можно людей жизни лишать?

— Как видишь, они считают, что можно.

— Считали, — негромко поправил Иван.

— Да нет, брат ты мой, — настаивал Петр. — Считают! Вы четверых приголубили да девка лен сломала, дурой стала, это полбеды. Вся беда еще впереди! Два дня прошло: сотоварищи, возможно, еще не знают, что стало с Оглоблей. Может, думают, что где-то на заимке кутит после удачного разбоя. А ну, как поймут, что с ними что-то неладное да Оксана с постели не встает, большой переполох начнется! Искать станут. Всех спрашивать. И меня не обойдут стороной. И до вас в тайгу доберутся. Дай-то бы Бог, чтобы Оксана не вспомнила, что с ней было. Если Копыриха ей память вернет, головы с плеч полетят наши! — крестился Петр. — А Копыриха может многое!

— Так что же нам теперь? — подавленно спросил Иван.

— Вам теперь надо как можно быстрее отсюда убираться, пока никто не увидел. В дом вас не приглашаю. Даже на родную бабу не надеюсь. Не подумает, шепнет какой соседке, что вы возвращались, толки сразу пойдут. А там ниточка сама потянется. Думаю, сейчас и надо ехать, пока ночь. А я уж тут, как и что, приглядывать буду. Если что серьезное, знать дам.

Все трое вышли из амбара. Петр долго слушал темноту. Григорий и Иван заторопились к лошадям: неспокойные кони переступают с ноги на ногу, фыркают. Все вместе вышли из ворот, успокоили животных. Еще раз прослушивая улицу, Петр негромко ругнулся:

— Эх, леший не упредил. Надо было коней в ограду завести, пока разговаривали. Вон кто-то вдоль улицы уходит.

Иван и Григорий напрягли слух: точно! Далеко в темноте слышны проворные, удаляющиеся шаги. В просвете между заборами мелькнула и исчезла невысокая, сгорбленная фигурка. Этого было достаточно, чтобы Петр узнал знакомый силуэт:

— Фу, ты, гадина! Копыриха тут была! Вот старая карга! До всего дело есть! Теперь точно, беды жди… — и к мужикам: — Что же, братья, в дорогу! Не задерживайтесь. Вам рано утром на переправе надо быть, чтобы меньше любопытных глаз вас видели. Ну, а в остальном, как договорились. Если что худое, сразу сообщу.

Иван и Григорий протянули руки на прощание Петру, сели на лошадей, тихо поехали по улице. Сзади негромко, стараясь не шуметь, Петр закрыл тяжелые ворота.

Вечером третьего дня наконец-то добравшись домой, дед Павел пошел в баню. События последних дней сгорбили его сухую спину, прибавили в голове седых волос, врезали на лицо глубокие морщины. Жизнь уважаемому старателю теперь не казалась такой обычной и безопасной, как это было до поездки в город. Пугаясь любого шороха, дед Павел то и дело озирался по сторонам, грозил палкой собакам, без причины ударил вожжами любимого мерина Савраску. Жена Соломея заметила резкую перемену в характере мужа. Однако причину поведения не спрашивала: перемелется — мука будет!

Продвигается дед Павел в баню — с дороги грязь, пот да усталость снять. Дома до пояса разделся, куфайчонку на голые плечи накинул, шапку на голову. Белье под мышкой, старые валенки в другой руке. Так обычно ходят мужики. Да только заметны в движениях деда усталость, изможденность да напряжение. Соломея вслед тяжело вздыхает: «Эх! Вот и старость подкралась… Куда же у тебя, мой сокол, прыть, удаль да резвость подевались? Давно ли через забор ко мне на свиданку прыгал жеребцом?».

И правда то дело. Сник дед Павел за поездку в город. Будто десять лет потерял. В предбанник едва протиснулся, долго не мог закрыть за собой дверь, ругался. А потом и вовсе затих. Наверно, на полок забрался косточки прогревать.

Не успела Соломея свежей муки на стол насыпать, квашню на пироги собиралась завести, а из бани рев, будто медведь корову давит. Баня подрагивает, в чело (баня по-черному, дымоход) сажа летит, оконце дрожит, дверь туда-сюда хлопает. Испугалась женщина: «Что такое? Никак дед ошпарился кипятком?»

Но нет! Дед Павел из бани выскочил живой и невредимый. Только вид для обозрения не очень приглядный. Ноги босы, сухощавое тело ребрами обвенчано, голова без шапки. Из всей одежды — одни кальсоны. А в руках — вещь необычайно дорогая. Лицо уважаемого старателя святым ликом сияет. Глаза, как у коровы вовремя дойки, навыкате.

Мечется дед Павел по неглубокому снегу, руками размахивает, кричит сумбурные слова:

— Вот те! На те! Мы тамока! А оно тутака!

Выскочила Соломея из избы навстречу супругу:

— Что с тобой? Случилось что?

А тот на жену внимания не обращает, прошмыгнул мимо, бегом, через чистый огород, к забору да на улицу. Куда только старость подевалась, откуда прыть маралья взорвалась! Перемахнул дед через прясла одним прыжком, дальше поскакал вдоль домов к усадьбе Пановых. Здесь уже никто его без внимания не оставил. Мужики, бабы из ограды выскочили. Старухи крестятся:

— Никак Пашка Казанец спятил!

Добежал дед Павел до Григория Панова. Радостным криком хозяина и сына на улицу вызвал. А заодно Гришку Усольцева с Иваном Мамаевым призвал, те по соседству живут.

Выбежали к нему все, окружили, ничего не поймут. А у того от радости в горле дыхание перехватило, дрожит, на снегу пятками дрыгает:

— Вот ить как бывает! — лопочет уважаемый старатель. — Мы его там, а он тут! — И на всеобщее обозрение представил дорогую потерю, бумажник, который они искали по всей дороге.

— Где? Где был? Где нашел? — шипит Гришка Усольцев. — Все цело?

— Все! Все на месте, — волнуясь, ответил дед Павел. — И деньги в куче, и бумага на земельный отвод! Ить, надо же так, ястри тя! Портомонет-то совсем недалече был, при мне всю дорогу! В кальсоны провалился.

Серебряный пояс

С тех пор как канцелярский советник Гордей Попов прибрал к своим рукам Сисимский прииск, у Григория Панова разрушилась последняя вера в порядочность людей. Золотой промысел в Сибири всегда шагал в одну ногу с коварством, обманом, ложью и наглостью. Глухой мир тайги, отдаленность от цивилизации и Закона только подогревали эти отрицательные качества у людей. В одной упряжке с трудолюбивыми, честными переселенцами на золотые прииски приходили воры, шаромыжники и убийцы. Любители легкой наживы не гнушались доверием простого народа, используя честность и простоту в корыстных целях. Григорий помнит много случаев, когда за бутылку спирта продавались золотые жилы. За пуд прогорклой, залежалой муки подписывались договоры на землепользование россыпями. За «длинный язык» в пылу доверительной беседы с мнимым товарищем люди лишались самородных залежей, искомых долгими, трудными годами. Не описать личную трагедию старателя-труженика, когда перед началом сезона он находил на своих прошлогодних шурфах новые столбы с фамилией другого собственника. Так было несколько лет назад, когда Мишка Стелькин поднес к негодующим лицам мужиков гербовую бумагу на частное пользование богатым участком в Андреевом ключе. Так стало весной, когда полные надежд старатели Пановской артели пришли в Сисим и увидели в своих домах наемных рабочих некого канцелярского советника Гордея Попова. Кто такой Гордей Попов, мужики слышали в первый раз, в лицо не знают, даже не имели малейшего понятия, где он проживает и в какой канцелярии дает советы. Однако заверенный акт частного землепользования и гербовая печать на тисненой бумаге — все одно, что грозный лик самого Государя. Против Закона не попрешь! Одно старателям понятно: опять их обошли плюгавые толстосумы. Оставили с носом. Прибрали богатый Ивановский прииск к своим рукам, а простых рабочих поставили под кабалу. Хочешь — работай на хозяина под расчет. А не хочешь, ищи новое золотое место дальше в глухой тайге.

Кто и когда рассказал чужим ушам о богатом месторождении, Григорию оставалось только догадываться. Прогнали старателей с семьями восвояси. По-таежному это называется «пинок под зад». Иди туда, откуда пришел. Теперь это место не твое. И делать было нечего. Ушли промышленники из Сисима назад, в Кузьмовку, на отработанные прииски. Вместо того, чтобы брать россыпное золото с поверхности, пришлось мужикам бить глубокие шурфы по десять и более метров до коренных пород.

Очередной старательский сезон не принес Пановской артели большого фарта. Вертикальный шурф — зыбкая оказия. Прежде чем попасть на золотую жилу, мужики, бывает, забивают пять, десять или больше шурфов. Напрасно тратят силы, время, нервы. Каждый раз, выбирая на дне выработки жалкие шлихи, каждый тяжело вздыхал, вспоминая, как хорошо было в Таежном Сисиме в прошлом сезоне: «Золото — вот оно, под ногами. Бери — не хочу».

К середине старательского сезона большая артель распалась на мелкие группы, по четыре-пять человек: оптимальное количество рабочих для работы на шурфах. В таких группах обычно работали родные и близкие: отцы, дети, братья, сваты или кумовья. Так проще, руководить работами и распределять достаток. Обособленно отделилась от всех и семья Пановых. Две группы под руководством Григория Феоктистовича все лето били шурфы по правой стороне ключа, ниже от Кузьмовки около километра. Старатели раз за разом, отступая наугад определенное расстояние, выкопали больше двадцати шурфов. Все говорило о том, что работы по поиску золота ведутся не зря. Мелкий песок, редкие самородки и шлихи давали большие надежды. Однако золотая жила хитро избегала встречи со старателями. Вконец обессиленные, измотанные работой и ожиданиями завтрашнего дня мужики не знали, как быть дальше: бросить работы, перейти на другое место или продолжать поиски дальше. В старательской летописи много подобных случаев, когда уставшие от бесцельной работы работяги бросали начатое дело, на их место приходил другой и тут же натыкался на богатые залежи благородного металла. Каждый верил в удачу. Но проходили день, неделя, месяц, а в карманах мужиков было все так же пусто. Редкое золото, что они добыли, не могло прокормить семьи до весны.

В других старательских артелях дела обстояли не лучше. Брать золото «по оборышам» — ловить летящую птицу за хвост. Никто не знает, как давно в этих местах промышляли благородный металл. Никто из старожилов Кузьмовки не помнит, кто и когда здесь из русских переселенцев отмыл на лотке первый самородок. Старательский поселок, появившийся на месте основателя таежной заимки Кузьмы Коробкова, стоит уже около ста лет. За свою вековую историю промытые россыпи видели тысячи старательских лопат, лотков, заступов. Сотни старых кедровых колод догнивают на отвалах. Сколько здесь взято старателями благородного металла, ведает только изрытая земля, да Сам Господь Бог. Старые люди еще помнят времена, когда иной старатель с одного штыка лопаты отмывал до пяти граммов серебристого, с высоким содержанием серебра и меди золота. Поэтому длинный, загнутый горой в кольцо таежный ключ зовется Кумыс Каралык, что на языке тюркских народов понимается как Серебряный пояс.

Серебряный пояс по своему существу — богатейшее золотоносное месторождение. Его основой, центром является непродолжительный хребет с четырьмя господствующими над данной местностью вершинами: Первый Колокол, Второй Колокол, Конек и Чирий. Северная сторона кольца проходит по уже знакомым читателю местам: Чизан, Дьячковка, Тенсук, Кузьмовка, Андреев ключ. Южная часть кольца упирается в знаменитую со времен царствования Екатерины Второй пойму реки Чибижек, в которую спускается от Колокола всеми известный Лабазный ключ. В юго-западном направлении от Серебряного пояса распростерлись обширная Ольховская долина и знаменитый Медвежий лог.

История умалчивает, когда Серебряный пояс дал человеку первое золото. Скорее всего, первооткрывателями месторождения были местные народы, племена тубинских кыргызов. Это подтверждают названия рек, хребтов, перевалов. Русские переселенцы, казаки, первопроходцы, староверы попали сюда лишь в конце семнадцатого века. Но и этому нет прямого документального подтверждения. Лишь устные воспоминания старожилов, передаваемые из поколения в поколения, доносят до наших времен смутные, волнующие отголоски прошлых лет, когда «самородки собирали по ручью, а рыжие отвалы переливались на солнце желтыми слезами». Будто в подтверждение этих слов на давних старательских выработках, заросших густым лесом, стоят вековые, столетние кедры.

А старательский заступ иногда натыкается на кованые гвозди, изъеденные временем кандальные цепи да человеческие кости.

Из вышесказанного следует, что Кумыс Каралык, или Серебряный пояс, существовал до настоящего времени на протяжении нескольких веков. Люди работали там и тут, по обе стороны хребта, и не знали, что рядом есть бешеное золото. Удивительная находка старателей богатого золотого рудного пласта между горами Колокол и Конек вначале двадцатого века есть редкий случай, поразивший воображение любого золотопромышленника. Каждый человек, имевший отношение к благородному металлу, всегда ищет золото вдоль рек, ручьев, в долинах, но никак не на горе. Сотни, тысячи людей были на хребте. Через седловину проходила конная тропа, связующая между собой старательские прииски, находившиеся с одной и другой стороны перевала. Но никому в голову не могло прийти сделать здесь пробу грунта. Кто знает, если бы не тот большой ураган, поваливший вековые кедры, да любопытный дед Павел Казанцев, открытие Ольховского золоторудного месторождения было бы отложено на годы позднее.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Так гласит широко распространенная в народе поговорка. Для старательского люда она подходит как нельзя кстати. Работали старатели Пановской артели, за сезон ничего не сделали. Семьи едва концы с концами сводят. Решили немного орехом разжиться, а тут — на тебе! Дед Павел золото нашел! Да такое золото, что в сказке разве что присниться может. Первые пробы показали высокое содержание благородного металла. Стали мужики руду в мешках на лошадях в Кузьмовку возить, где ее обжигали, мололи в ступах, а затем промывали на колодах. Результат превзошел все ожидания. На сто пудов руды старатели получали от пятидесяти до семидесяти золотников. Один золотник — старая русская мера веса, равна 4,266 грамма. Для Серебряного пояса времен начала двадцатого века добыча золота подобным способом в таком количестве, руками и на колоде, считалась большим богатством.

Однако все было не так триумфально, как это представлялось вначале. Розовый цвет и радужные воображения будущей, благодатной жизни очень скоро оказались под угрозой растления. Причиной всему служила близость золотого месторождения от старательских поселков. Соседи стали примечать, что Пановские семьи при деньгах оказались, житьишком поправляться стали. По Кузьмовке удивление да любопытство из дома в дом плавает: «Откуда у простых старателей-работяг накопления?». Кто-то тайно решил проследить, что пановцы в котомках на лошадях возят. Потом охотники на перевале на свежие шурфы наткнулись. С этого все и началось!

По Серебряному поясу о несметном богатстве слух покатился! Народ со всей округи на золотое месторождение кинулся. Шаромыги да кустари днем и ночью лезли, группами и по одному. Пограничные столбы выдернули, передрались с первооткрывателями. Между старателями началась тихая, скрытая война.

Холодная весна

Начало мая на таежных приисках — горячая пора! Рабочий люд, старатели разошлись по тайге по ночному насту к своим заветным местам. Женщины хлопочут по хозяйству. Детей в поселке нет. Оттаявшие таежные поляны призвали детвору на сочную черемшу. Из всех жителей поселка на завалинке своего старенького домика в валенках и полушубке, с палкой в руках сидит бабка Ветлужанка. Хорошо бабке Ветлужанке! Греет старая косточки под лучами теплого солнышка. Слушает грохот напитанного снеговой водой ручья. Смотрит на позеленевшие горы. Дышит свежим воздухом зарождающейся жизни. Вот-те и еще одну зиму пережила!

Крутит бабка Ветлужанка головой из стороны в сторону. В один конец улицы посмотрит — никого. В другой заглянет — тоже пусто. Хоть бы кто из проезжих на минутку остановился словом обмолвиться. Или собака пробежала: все внимание. Но пустынна грязная улица таежного поселка. Распутица — не время для прохожих. Все вольные собаки в тайге. Коровы, вон они, на угорье старую, пожухлую траву собирают. Лошади в работе задействованы. Скучно одной бабке-старушке. Поговорить не с кем. Гладит она свою седую кошку на коленях костлявыми руками. А слепой собаки нет. Умер пес зимой от старости.

Несмотря на свои годы бабка Ветлужанка хорошо видит и слышит. Может, до сего дня были бы проворны ноги и руки, да съел суставы жестокий ревматизм. Работа в холодной воде никогда не давала человеку здоровье. Встать бы старой, побежать, как в молодости, за свежей черемшей, набрать полный мешок зелени, накопать сладкой саранки, надрать крапивы, нарезать молодой пучки. Эх, и знатный бы получился обед! Суп из крапивы да черемша с солью — первое блюдо голодного! А саранка и пучка на десерт, так и жизнь прожита не зря! Мысленно вспоминая обыкновенные яства, бабка Ветлужанка крутится головой: «Скоро ли вечер?». Ждет бабка ребятишек, когда те вернутся из тайги. Принесут дети Ветлужанке охапку сочной черемши. Соседка Мария Усольцева даст сухарей и соли. Тогда бабка точно не умрет до Троицы. Много ли старому человеку надо?

Слушает бабка Ветлужанка ручей, горы, как шумит молодая листва, а слышит шаги. Идет кто, или кажется? Неужели, как зимой, от голода в сознании мерещится начинает? Закрыла старая глаза, притихла, собираясь с мыслями. Нет, однако, правда. Человеческие шаги слышны. Посмотрела бабка в одну сторону — пусто. В другую голову повернула, глазам не поверила: человек идет! Вот те раз! Кого в такой час по распутице несет? Прохожий или местный? Прохожему днем идти нужда: перевалы снегом закрыты, лошадиные тропы в грязи, ногу некуда поставить. Свои среди бела дня по улице не шатаются. Неужто у кого горе случилось?

Насторожилась бабуля, ладонь ко лбу от солнца подставила. Глаза, что стрелы — колкие и колючие! Однако годы уже не те. Не может старая распознать путника с расстояния. Походка вроде знакомая, а по лицу не понять, кто идет.

А человек все ближе. Шаги путника уставшие. Теперь можно определить женщину с котомкой за спиной. Плотно повязанный платок обтянул наголо стриженную голову. Ноги мокрые и грязные до паха. Обувка разбитая в блин. Заношенная куртка доживает последние дни. Сгорбленная, усталая фигура шагает в ногу со старостью. И только в знакомых глазах играют надменные огоньки. Смотрит женщина по сторонам, туда, сюда, вправо, влево. Будто желает увидеть осуждающие глаза. Увидела бабку Ветлужанку, направилась прямо к ней. Еще несколько шагов, и старая узнала лицо женщины. А узнав, едва не свалилась с завалинки: Лушка Косолапова…

Лушка тоже признала бабку Ветлужанку, обрадовалась, как новым валенкам, ускорила шаг, прямым ходом к ней.

— Здравствуй живешь, бабуся! Смотри-ка, еще не померла! — усаживаясь рядом, живо заговорила Лукерья и зачастила: — А я вот едва через перевал прошла. Снегу… В рост! Хорошо, утром зазимок был, наст держит. А дорогу размылило, как кашу. Один раз ступил — два раза упал. Ох уж, едва добралась. Целое утро с горы спускаюсь. Ночь у костра с той стороны хребта провела. А как подморозило, так вот и иду… А у вас-то как? Все по делам, никого в поселке, — сняла, развязала котомку, достала Ветлужанке угощение. — На вот сушку! Погрызи. На базаре купила… А что, давно весна с гор спустилась? Хорошо-то как! А там, в городе, уже сухо, черемуха цветет!

Болтает Лушка без умолку, не дает бабке Ветлужанке слова сказать. Смотрит старая на молодую изменницу любопытными глазами: как хватило смелости в поселок вернуться?

— А ты что ж, на день или навовсе? — наконец-то сумела выразить интерес старушка. — Принес город счастье али нет?

— Да какое там счастье? Суета, да и только, — равнодушно отмахнулась Лукерья. — Работы никакой… — опустила глаза, — жить негде…

— И то правда, — согласилась Ветлужанка. — Хорошо там, где нас нет! — показала скрюченным пальцем на голову. — Где ж ты, голуба, косу потеряла?

— Волосы? — замешкалась Лукерья и тут же нашлась, соврала: — Дык, воши заели, мочи нет. Остригла начисто! Не хочу Тимофею в дом заразу нести…

— И что же ты сейчас?

— Домой пойду, отдохнуть с дороги надо!

— Дык, дома-то хозяйка новая. Женился Тихон, дите малое, — поражаясь настроению собеседницы, закрутилась на месте старушка.

— Знаю я… — подавленно ответила та. — Видела осенью Наталью и Марию, говорили… — И вдруг оправившись грудью: — А что мне жена и дите? Я с Тихоном пять лет прожила! Я полноправная хозяйка в доме!

— А Тишка что скажет? — выкатила глаза бабка Ветлужанка.

— А что он скажет? — удивленно подбоченилась Лушка. — А ничего он не скажет. Как я скажу, так и будет! Он никогда ничего не говорил. Все за него я говорила. Он что думает, что я в город от него уехала просто так? — размахивая руками, доказывала свою правду гордячка. — Думал, что мне с ним хорошо было? Он же рохля, иного слова не скажешь. Все я за него делала. Он думал, мне там хорошо жилось? Что я там на пуховой перине лежала? — все больше распаляясь, уже кричала Лушка.

У бабки Ветлужанки — шок! За всю свою жизнь она не видела подобной наглости. Ровесница Наполеона встречалась со многими вопиющими фактами измены. Какими бы ни были суровыми приговоры богобоязненного образа жизни людей тайги, уклад старательских приисков имел богатый опыт супружеских измен. Гуляли мужики. Гуляли женщины. Кто-то расставался с семьей. Другие убегали от позора. Были случаи смертоубийства и самовольного ухода из жизни. Однако случай с Лушкой — безграничный океан самодурства: все виноваты, а она никогда!

Оставаясь с раскрытым ртом, бабка Ветлужанка еще какое-то время хлопала ресницами, слушая, как обиженная судьбой баба «тосковала по родимому мужу, едва дождалась первой оттепели, чтобы бежать сюда за сотни верст и упасть в крепком объятии на родимой груди». Причем, в уверенных речах Лукерьи не просквозило не единого слова раскаяния о своем грехопадении, измене, бегстве с любовником. Подумаешь, отсутствовала жена полтора года неизвестно где. Что в том такого? Ей там тоже было очень тяжело. Так он же, Тихон, за это время семьей обзавелся, дитя нажил: «Жена за порог, а мужик на второй день другую бабу привел! И кого? Рябуху бесфамильную! Крысу щербатую! Копалуху конопатую! Кобылу кривоногую! Опару ползучую! Да на кого он меня променял?! Да я! Да он!».

Орет Лушка на всю Кузьмовку. Руками, как крыльями, машет. Над бабкой Ветлужанкой коршуном зависла, будто она во всех ее деяниях виновата. Горы эхом откликаются. Собаки из тайги прибежали, тявкают во все стороны, не поймут, что происходит. Женщины, кто хозяйством заняты были, из домов выскочили, увидали Лушку, встали у своих ворот. Но назад в ограду никто не вернулся. Хороший концерт Лушка ставит. Не часто такое в старательском поселке бывает.

Увидела Лушка людей, приостыла:

— Ладно, старая. Некогда мне тут с тобой, домой пора.

Накинула на спину тощую котомку с придорожной пайкой да запасным нижним бельем, уверенно пошла к дому Тихона, который стоял неподалеку, наискосок через дорогу. С тем, кто на пути попадается, Лушка громко здоровается. Но женщины на ее приветствия молчат, будто не видят. Бабка Ветлужанка в след смотрит, все еще слова сказать не может. Наконец-то, придя в себя, собравшись с силами, плюнула Лушке вслед, а зажатую в кулачок сушку выкинула в грязь, на дорогу. Стоявшая неподалеку собака подбежала к брошенному угощению, понюхала, но есть не стала: злом пахнет!

В этот час — может, на счастье или беду — Тихон был дома. Увидев свою бывшую суженую, он спокойно воткнул топор в чурку — свежевал новые черенки для лопат, повернулся грудью к Лушке и с холодным видом приветствовал непрошенную гостью:

— Че надо?

— Как это че? — широко распахивая калитку, врываясь в ограду, остановилась Лушка. — Хучь бы здравствуй сказал…

Изумлению Лукерьи не было предела. Впервые в своей жизни она слышала от бывшего супруга подобные слова. Никогда ранее рохля не был к ней равнодушен, груб, сварлив или неуравновешен. Новое поведение суженого для блудной жены было неожиданным.

— Ну, здорово!

— И все? — еще больше удивилась Лушка.

— Нет не все. Вон ворота. Как закрываются с той стороны — знаешь.

— Да ты что! — выкатила глаза до размеров сковородки Лукерья. — Я же домой пришла!..

— Долго шла. Где была, туда и возвращайся, — наступая на нее, подталкивая к выходу, настаивал Тихон.

— Как это? Я же… Кто я тебе?

— Никто. Голодранка с котомкой и звездой, как у бродяги сумка.

— Да ты что, Тимоня! Я же люблю тебя! — вдруг вспомнила нужные слова Лушка, но любимый был непреклонен.

— Пошла прочь, драная кошка! — выталкивая за ворота свою любовь, настаивал он. — В уезде подберут.

Может, все так бы и случилось. Еще минута, и Лукерья была бы за воротами, но картина переменилась с появлением нового персонажа. На новехонькое крыльцо дома выскочила Люба. При виде ее у Лушки дыхание в зобу сперло от ревности.

— Ах, вот как! И эта сучка здесь…

— Для кого сучка, а для кого Любовь Филипповна, моя дорогая супруга, — важно изрек Тихон.

Лукерью от таких слов едва не парализовало. Ревность перемешалась с яростью, гневом. Стараясь прорваться в ограду через ворота, Лушка вопила недорезанным поросенком:

— Люди! Посмотрите, что делается… Жену в родной дом не пускают! Там у меня вещи! Шкап под посуду…

Люди со стороны стояли и смотрели бесплатный концерт. На «представление» жителей Кузьмовки собралось не так и мало. Все женщины бросили хозяйство. Услышав крики, из тайги прибежали мужики, дети, собаки. Аккуратно переступая через грязь, от своего дома прикандыбала бабка Ветлужанка. У Тишкиного забора собралась половина старательского поселка. Одни смеются, другие ругаются. Однако все люди на стороне Тихона и Любы.

Вытолкал Тихон Лушку за ворота. Казалось бы, все разрешилось миром. Не зная, как доказать свою правду, Лукерья тешит горло:

— Шкап отдай! Шкап мой… Мне его тетка дарила!

Тимофей согласен, лишь бы зряшная баба поскорее отстала. Закрыв ворота, он быстро ушел в дом. Лушка времени зря не теряла: перескочила через забор — и к дому. Дорогу ей преградила Люба: куда прешь? Нельзя в избу пускать обезумевшую, там ребенок.

Тихон вынес посудный шкаф, поставил перед Лушкой:

— На, забирай! Только уходи быстрее!

Лукерья зло посмотрела на него: нет, шкаф ей одной не унести. От тетки из Андреева ключа его на коне везли — тяжелый. Но и оставлять здесь нельзя: жаба давит! Лушка уже поняла, что Тихон гонит ее, и это серьезно, навсегда.

Лицо Лукерьи исказилось маской зверя. Глаза сузились, губы сжались, щеки посинели. Казалось, в нее воплотился сам дьявол. Она метнулась к чурке, схватила топор. Все, кто наблюдал со стороны, думали, что Лукерья убьет стоявшую рядом Любу. Тихон не успел сделать шаг навстречу. Однако в сознании падшей дьяволицы все же существовал крест святости. Резко замахнувшись, Лушка ударила топором по посудному шкафу. Раз, другой, третий. Примитивная мебель крошилась, разлеталась на части, разбивалась в щепу. Доски хрустели, как косточки зайца в клыках рыси. Резной фасон мастера на глазах изумленной публики превратился в дрова.

— Вот вам! — выбившись из сил, откинула топор Лушка. — Забирайте…

— Зачем нам? — поражаясь поведению бывшей суженой, скрестив на груди руки, покачал головой Тимофей. — Твои дрова, тебе и печь топить!

Его слова еще больше укололи Лушку. Из ее груди вырвался тяжелый, давящий душу стон, как будто у страждущего перед смертью изошло последнее дыхание. Гордо выпятив грудь, с высоко поднятой головой она спокойно шагнула на улицу. В воротах Лушка остановилась, повернулась, с коварной усмешкой посмотрела на Тимофея и Любу:

— Любитесь, да не для меня. Бойтесь земли, огня да полымя! Да берегите дитя! — и к Тимофею: — А за то, что ты меня сегодня обидел, с Тараскиными братьями говорить будешь!

Сказала и пошла вдоль по улице мимо всех с гордо поднятой головой. Так и не поняла Лукерья своей вины, да она себя таковой и не считала.

Стоят люди, смотрят ей вслед. Никто слова сказать не может. Каждый видел — смеялся. А услышал прощальные слова — испугался. Все знают, что Лушка племянница Марфы Лопатенко. А она — ведьма.

Страшное слово — как удар топора, как болотный зыбун, как тленный червь. Беги на край света — не убежишь. Плыви за океан — не уплывешь. От наговора никуда не деться. Все, кто был тут, понимали, что семья Тимофея и Любы обречена. Лушка, тварь безбожная, обязательно попросит тетку навести на них порчу. От злости. От обиды. От досады. От зависти. От гордости. Оттого, что ее прогнали, опозорили. Просто потому, что она никто, а Тимофей человек. Просто потому, что им хорошо, а ей плохо. Лушкина тетка — баба знатная. Обязательно поможет племяннице. Высушит. Ознобит. Вырежет след и унесет на могилки. Пустит прах по ветру. Сломает хребет, но оставит в живых, чтобы человек мучался всю оставшуюся жизнь. Колдовские чары — неопознанные черные силы. Они не подвластны разуму. Кто ими владеет — страшный человек.

Подавляющая часть людей тайги — верующие. Старатели, промышленники, охотники — все верят в Бога. У каждого он свой. Большей частью на приисках работают православные, верующие в загробную жизнь. Каждому да воздастся по делам своим! Кто занимался черными делами, не откупится, не замолит грехи тяжкие. Но это будет там, потом. А люди тайги живут сейчас здесь, в настоящее время. И жить хочется. Плохо или хорошо, но так, чтобы тебя не коснулась чернь магического крыла.

Смотрят люди вслед Лушке. Видят жители старательского поселка новое горе. Никто сейчас не завидует Тимофею и Любе. Знают все, что кончилась их молодая, счастливая жизнь, практически и не начавшись.

Женщины шепчутся между собой, крестятся, со страхом посматривают на дом Тишки Косолапова. Мужики угрюмо курят трубочки. Кто-то вошел в ограду, с нарочитым, тяжелым смехом рассматривает остатки разбитого шкафа. Люба ушла в дом, прижала сынишку, плачет. Тимофей, все еще не оправившись от конфуза, с белым лицом, угрюмо и бесцельно свежует черенки для лопат.

По дороге к своему дому, тщательно обходя лужи, с большим пучком свежей черемши — дали дети — идет бабка Ветлужанка. Рядом с ней, придерживая старую под руку, шагает Анна Панова. Сейчас она даст бабке свежую краюху хлеба и сотку соли. Чтобы черемша не задавила старушку. У бабки Ветлужанки сегодня опять праздник!

Чуть сзади, негромко переговариваясь, бок о бок ступают Наталья Панова и Мария Усольцева. Они видели и слышали всю сцену происшествия от начала до конца. Слова Лушки не беспочвенны, что же таит в себе угроза: «С Тараскиными братьями говорить будешь?». О каких братьях говорит Лукерья? К чему эти слова? Ведь Лушка возвращается «оттуда, из тех мест, где все случилось». Может, она что-то знает… спросить бы, узнать обстановку. Очень тяжело жить в неведении. Полгода прошло, как все случилось. Вроде бы, можно успокоиться, расслабить душу. Но нет. При воспоминании о прошлом знобит сердце от недоброго предчувствия. Кажется женщинам, что вот что-то случится. И так каждую ночь.

— Может, догнать Лушку, поговорить с ней, что да как? — негромко спросила Наталья.

— Догнать недолго, да только что ты у нее сейчас спросишь: кто такой Тарас? — хладнокровно отвергает Мария. — Так она тебе и ответит. Нет, Наташа! Тут надо не так поступить.

— Как?

— По-другому сделаем. Сейчас за Лушкой бежать недосуг: подозрение падет. Давай вот как поступим. У меня дома бражка есть хорошая! Я к Марфе Лопатенко вечером схожу, тут до Андреева ключа недалеко. Вроде как за снадобьем каким, придумаю, что сказать. Заодно бражкой Лушку угощу. А за столом, может, что и выпытаю. А ты тем временем, как наст затвердеет, вечерком к мужикам беги. Обскажи, что тут произошло. Им это надо.

На том и порешили. Едва солнце стало заваливаться за Первый Колокол, Мария вышла с угощением в Андреев ключ. Означенный прииск находился от Кузьмовки в двух-трех километрах. Конная тропа вдоль речки приводит путника от одного населенного пункта к другому «за один переход, даже не устанешь». Наташе предстояло идти в противоположном направлении, за Первый Колокол, где мужики готовили лес для новых домов.

Вечер в тот день выдался тихий, спокойный, по-весеннему дурманный. Колкий морозец быстро закрепил плотный, слежавшийся снег настом, утихомирил ручьи, свернул до утра на проталинах молодую поросль трав. В чистом небе нет ни единого облачка. Над головой рассыпалась озимь серебристых звезд. С востока, из-за гор, на тайгу надвигается огромная, полная луна. Воздух жив и насыщен. Несмотря на позднее время, животный мир тайги трепещет в продолжении рода. На смену дневным птахам разговорились ночные пернатые. Пугая долину резкими голосами, переговариваются дрозды. В стороне, над солнцепечными полянами, вибрируя хвостовым оперением, пикируют бекасы. На опушках леса хоркают вальдшнепы. Где-то глубоко в долине тявкает лисица. Выбивая на твердой поверхности дробный танец, празднуют свадьбу зайцы. Иногда тяжелым стоном вздыхает земля. На миг приглушая лесное наречие, гулко ухает подтаявший снег. Тайга полна звуков. Виной этому наступившая весна.

Дождавшись глубокой ночи, когда окрепший наст сможет держать человека, Наташа вышла из дома. Путь на перевал знаком, как тропинка до речки. Она ходила на прииск сотни раз. Ночь не пугает молодую женщину. При полной луне видимость отличная: на ладони можно определить достоинство той или иной монеты. На языке людей тайги подобные ночи определяются как «старательская»: отличная видимость и идеальный по плотному снегу ход (передвижение) создают человеку прекрасные условия для преодоления расстояния. За несколько часов ночного перехода путник может покрыть до тридцати километров по тайге. И это не предел. В распутицу, когда днем передвигаться невозможно, люди тайги ходят по лесу только ночью, по насту.

От Кузьмовки до седловины Золотого Конька — час хода. Шагать по плотной, твердой поверхности одно удовольствие. Впереди встреча с Иваном. С мужем Наташа не виделась несколько дней. Недолгое общение с любимым заставляет молодую женщину прибавить шаг. Ноги бегут сами собой. Мысли прошедшего дня заглушили окружающий мир.

Идет Наташа по тайге. Таежная душегрейка нараспах, жарко телу. Платок на затылке повязала. Так легче голове и ушам тайгу слушать. О глазах можно не беспокоиться: все деревья и сучья видно как днем. Ноги уверенно ведут знакомой дорожкой. Здесь ей знаком каждый куст, любая кочка. Она не боится ночного леса. Иван давно научил ее различать голоса и звуки, дал пояснение любому явлению, запретил бояться. Он так и сказал: «Испугаешься, хуже будет. А как разумом затвердеешь, над своим испугом смеяться будешь. Потому как в тайге любому звуку определение есть. А запросто так зверь на человека никогда не кидается». Наташа верит Ивану: он всегда говорит ей только правду. Поэтому идет по ночному лесу, как к себе на огуречную грядку. И ничего, не боится.

Наташа поднялась на половину горы до знакомой полянки. И вдруг будто ее кто в бок толкнул. Молодая женщина остановилась, пытаясь понять, что происходит. Однако все было, как прежде. В глубоком логу едва слышно ворчит ручей. Наперегонки падают с неба бекасы. Настойчиво и жалобно тявкает лисица. Вокруг никого. Наташа посмотрела по сторонам: место вокруг чистое, открытое, березняк с редкой подсадой пихтача-недомерка. Но непонятное, «седьмое чувство» предосторожности подсказало, что рядом кто-то есть. Задержавшись еще на некоторое время, она шагнула дальше, прошла вперед и тут же, теперь уже явно, почувствовала на себе чей-то взгляд.

Наташа опять остановилась, замерла на месте, осматриваясь по сторонам. Тишина. Тайга разговаривает на предмет благоухания и продолжения жизни. Об опасности нет речи. Однако женское сердце не обманешь. Тем же чувством самосохранения понимает, что на нее кто-то смотрит.

Ей стало не по себе, женщина ощутила себя попавшей в силки птичкой: еще живая, но уже обречена. Непонятная тревога ударила в голову горячей кровью. А может, почудилось? Она шагнула вперед и резко остановилась. И тут же явно различила, да, она не могла ошибиться, что рядом с ней, в стороне, кто-то тоже сделал шаг. Точно такой же, как и она. Короткий и очень скрытный. Девушка могла указать примерное место, где было слышно передвижение. Вон, внизу, на расстоянии около сорока метров.

— Кто здесь? — превозмогая себя, громко спросила она.

Ответом была тишина. Тот, кто был чуть ниже: он, она или оно, — тоже молчал. Это был недобрый знак.

Наталья пошла вперед. Тот, кто был внизу, тоже пошел. Шаг в шаг. Стараясь не шуметь. Движение в движение. Когда молодая женщина останавливалась, живое существо молниеносно останавливалось, это-то и пугало. «Кто это? Медведь? Человек? Или что-то другое, иное…» — в страхе перебирала возможные варианты девушка, ускоряя шаг. После сегодняшнего случая с Лукерьей поверить в потусторонние силы очень легко.

Так было недолго. Наталья прошла около полукилометра или чуть больше. Все это время преследователь двигался за ней. Он приблизился к ней так, что она один раз достаточно отчетливо услышала его тяжелый, продолжительный вздох. Как будто кто-то взбил крыльями воздух. Наташа тут же остановилась, но ничего, кроме тишины и напряженного звона в ушах, не расслышала.

Наташа стояла на месте, стараясь разглядеть то, что было ниже ее. Место было плотное. Заветренная, северная сторона, где рос густой, высокоствольный пихтач, просматривалась плохо. Черные стволы деревьев до половины не имели сучьев, но их теснота, сплоченность напрягали. Толщина деревьев достигала в обхвате сорока сантиметров. При желтом свете луны Наталья отлично видела все вон до того одинокого, толстого кедра. До кедра не меньше тридцати шагов, но преследователь был ближе, где-то между ней и этим кедром. Она чувствовала это. Однако как ни старалась рассмотреть видимое пространство, преследователя не обнаружила. С собой нет ни ружья, ни самого захудалого ножа. Защититься нечем.

Наталья вновь пошла вперед, все быстрее и быстрее ускоряя шаг. Плотный снег позволял идти по поверхности так, как она хотела. Молодая женщина часто оборачивалась, смотрела в сторону, явно слышала шаги, но не видела никого. Тот, кто шел за ней, передвигался в двадцати шагах чуть ниже. Это было ужасно! Более того, невидимый преследователь стал быстро обгонять ее, стараясь обойти и закрыть ей дорогу. У девушки сдали нервы.

Она закричала, побежала вперед. Туда, быстрее, на седловину. До нее осталось рукой подать. Там, за перевалом — спасение! Там Иван! Там люди, мужики. Может, в этот ночной час они услышат ее крик, прибегут на помощь! Хотя вряд ли. Слишком высок последний крутяк. Слишком велико расстояние до стана. Вряд ли кто услышит ее голос по всему Серебряному поясу.

Время остановилось. Сознание взорвалось. Сердце сжимается в комок и тут же раздувается огненным шаром. Ноги не слушаются. Дыхание сбилось. Наталья тяжело дышит, изредка жалобно кричит раненым зайцем. Слезы застилают глаза. Душа отказывается верить в происходящее.

А преследователь уже впереди нее. Она знает это, чувствует всем своим существом, твердо уверена, что он за тем выворотнем, заваленном снегом. Лучшего места для засады не найти. «Стой! Не ходи туда!» — гремит в голове. Но куда же тогда идти? Кругом такая же тайга. Тот, кто преследует ее, опять найдет новое место для нападения. Иначе и быть не может. Она понимает его намерения и чувствует, что обречена.

Слезы льются из глаз. Ноги уже не идут. Руки бесцельно опущены плетьми. И только горе дает волю последнему голосу. Наталья шепчет последнюю молитву.

Вдруг с горы как будто ветер подул. Резкий, быстрый, стремительный, нарастающий. Наталья замерла: что это? Будто птица летит! Нет, не одна, а две большие птицы! Много больше глухаря! И невысоко, а вроде как над землей. Звук приближения не похож ни на что: кажется, что вода о камни разбивается. Движение в ее сторону. И от этого нет спасения.

Тот, кто спрятался за снежным бугром, не выдержал. Он точно знал своих врагов, надвигающихся с горы. За выворотнем будто упала сушина, нападавший бросился в бегство, вздрогнула земля, вниз по тайге пошла удаляющаяся поступь тяжелых прыжков. Движение с горы направлено за неизвестным преследователем. Все ближе, страшнее, как надвигающийся ураган. Рядом с ней, возможно на расстоянии тридцати шагов, пронеслись две небольшие серые тени. Она не поняла, что это было.

А погоня уже где-то далеко внизу. По всей тайге слышны сильные прыжки, треск ломаемых сучьев, удаляющийся звук летящих птиц. Вот уже где-то далеко, едва слышно. Молодая женщина напряглась, слушает, все еще не верит в свое спасение. Последний аккорд погони был еще более непонятен: словно вдалеке огромный великан разорвал большой лист бумаги, за ним утробный, глубокий шорох осевшего под собственным весом плотного пласта снега. И все стихло.

Наталья — в пространном состоянии. Ей кажется, что она спит или находится в какой-то сказке, которую часто ведают бабушки детям на ночь. Быль или небыль? С ней это произошло, или нет? Что это было, и вообще, как все можно обосновать? За ней шли, следили, караулили. Потом хотели напасть. Это очевидно. Наталья не видела преследователя, но уверена, что это было живое существо, человек, зверь или… Слово «или» молодая женщина боялась произнести шепотом, настолько велико было ее потрясение. Если это так, то кто был ее спасителем?

На эти вопросы Наталья сейчас не могла дать какого-то вразумительного ответа. Постепенно к ней возвращалось ее обычное состояние, которое вернуло острое чувство самосохранения: «Что ты здесь стоишь? Беги! Спасайся!». И она побежала.

До старательского стана оставалось около пятисот метров. Ей стоило подняться в крутой бугор, на седловину, где сразу же начинался спуск к золотому месторождению. Заслышав ее шаги, всполошились собаки, с грозным, предупреждающим лаем бросились навстречу. Наталья оборвала их короткими словами. Собаки узнали ее, закрутились подле хозяйки с радостным визгом, побежали вперед, на стан, успокоить мужиков.

— Кто там по ночи бродит? — долетел до ушей Натальи голос деда Павла.

— Я это, Наталья, — приближаясь к ним, ответила молодая женщина.

Ее узнали, опустили ружья, удивленно-настороженно встретили наводящими вопросами:

— Ты что тут? Одна? Случилось что? Уж не зверь ли за тобой гонится?

Только сейчас Наталья наконец-то полностью овладела собой — почувствовала себя в полной безопасности. Бросившись на грудь Ивану, молодая женщина зашлась в истерике.

Старатели переполошились не на шутку: какой тут отдых? Все сгрудились в кучу, ожидая, когда она успокоится. Кто-то запалил жаркий костер. Другой подал в кружке горячий чай. Иван все задавал наводящие вопросы.

Наконец-то Наталья притихла, подсушила слезы, начала рассказывать все от начала до конца. С того самого момента, как в поселке появилась Душка, до событий за перевалом. По мере продолжения ее повествования мужики хмурили брови, темнели лицами, предполагали:

— Кто ж то может быть? Медмедь али шарамыга какой?

Однако сказать что-то толковое никто так и не мог. Все решили дождаться утра, чтобы по следам определить преследователя и сделать соответствующие выводы. После чего разошлись в наспех построенные, временные балаганы.

Утро нового дня ясности не принесло. Иван Панов, Гришка Усольцев, Иван Мамаев и дед Павел Казанцев пошли с Натальей на место происшествия. Григорий Панов и Василий Веретенников остались на стане, продолжать работы по строительству нового, кедрового дома.

Каковыми бы ни были старательными поиски после ночного происшествия, все результаты были напрасными. Молодая женщина привела мужиков туда, где все случилось. Стараясь убедить их в правоте своих слов, Наталья показала, откуда пришла, в каком месте за ней шел преследователь, куда спрятался, и, наконец, вытянула руку вниз под гору, определяя точное направление погони. Стараясь не мешать друг другу, мужики тщательно вглядывались в каждую ямку, кочку, выбоину, кусты, вдоль и поперек излазили выворотень, сходили в гору и вниз, в долину, но так и не смогли увидеть хоть какого-то намека на следы. Наст был таким твердым и плотным, что дед Павел с большим трудом едва пробил топором в снегу небольшую ямку.

— Какие уж тут следы… — с разочарованием отметил уважаемый старатель. — Хошь на коне катайся — все одно не провалишься.

Не зная, как быть дальше, все растерянно смотрели по сторонам, ожидая возвращения Гришки Усольцева, который ушел под гору искать следы преследования. Иван Мамаев закурил трубочку. Дед Павел тонко заметил свое наблюдение:

— А собаки-то шерсть дыбят! Знать, запах есть!

— Запах-то есть, да только чей? — задумчиво спросил Иван Мамаев.

Снизу послышалось движение — к ним возвращался Григорий. На его лице было подобие горькой усмешки, смешанное с явным разочарованием. На некотором расстоянии он выразил свое эмоциональное состояние громким возгласом:

— Ларчик просто открывался! — и показал всем небольшой пучок черных волос.

— И где нашел? — подскочил к нему дед Павел.

— Там вон, — махнул рукой Гришка рукой вниз. — На сучке приклеились. Сучок свежий, сегодня ночью заломленный. Видать, когда бежал.

— Медмедь! Факт, медмедь! — разглядывая шерсть, суетился дед Павел. — Тут и думать не надобно! Черный… Видимо, из ентих, белогрудых, — продолжал расследование уважаемый старатель, высказывая вслух загадки, которые знали все.

Часть выясненных обстоятельств не облегчила положение. Вместе с разгадкой появилось еще больше вопросов. Было очевидно, что Наталью преследовал медведь. Но с какой целью? Напасть или напугать? Если напасть, то проще было неслышно, под шумок ее шагов, подойти к ней сзади, как это делают все шатуны, а не строить засаду спереди. Непонятно было и то, почему зверь панически испугался спасителей Натальи, и, самое главное, кто был этот спаситель? Стоило задуматься о причине возможного нападения на женщину. Весной медведь нападает на человека в исключительных случаях: голодным, когда медведица защищает своих медвежат либо в случае тяжелого ранения. Все три причины никак не подходили для происшествия с Натальей. Зверь был медведем-одиночкой. Про голод не стоило вспоминать: на солнцепечных полянах уже достаточно молодой травы. О ранении можно догадываться: были бы видны следы зверя, тогда можно было определить его состояние.

Множество непонятных загадок, на которых не было ответа. Набожные, безграмотные люди тайги легко поддаются мистическому влиянию. Как Наталье, пережившей такой впечатлительный ночной стресс, не верить в потусторонние силы зла и добра? Чем могут объяснить старатели непонятное появление и передвижение защитников молодой женщины? Возможно ли сопоставить все происходящее как наказание за прошлые грехи, пусть вынужденные, но тяжкие?

Чувствуют старатели: грядет беда неминуемая.

В то же утро Иван проводил Наталью домой. Не захотела молодая женщина идти одна по дневной тайге назад в Кузьмовку.

В поселке — неординарная новость: Мария Усольцева потерялась. Наталья успокоила родных:

— Да не потерялась она. Мы с ней уговорились. Я пошла к мужикам, а она в Андреев ключ, к Марфе Лопатенко.

На том вроде как и успокоились.

Отправили за Марией старшего сына Ивана Мамаева, Матвея, тринадцати лет отроду. Тот принес страшную весть:

— В Андреевом ключе сгорел дом Марфы Лопатенко. После пожара в доме нашли три обгоревших трупа. А еще, слышал, тетки говорили, двери и окна при пожаре подперты были. Когда изба горела, никто ее не тушил.

В праздник Святой Троицы

Лето грянуло дружное, задиристое. Бархатный май живо слизнул с гор залежалый снег, распушил на деревьях клейкие листочки, дыхнул свежей смолой оттаявших кедров и пихт, накрыл ковром сочных трав влажную землю. По крутым, гремучим распадкам притихли снеговые ручьи. В далеком логу не шумит полноводная река. Дикая, хвойная тайга вздохнула прозрачной душой продолжения жизни: наконец-то наступило лето!

Праздник Святой Троицы в том году выпал на второе воскресенье июня. Жаркие, длинные дни сблизили зори. Тяжелый старательский труд длился от рассвета до заката, выматывая силы людей. И только светлый праздник давал волю отдыху: остановись, человек! Работать в такие дни — грех тяжкий!

Воскресное утро выдалось добрым, ласковым. Из-за лохматой, в густых деревьях горы Колокол вывалилось большое, горячее солнце. На сытых травах заслезилась крупная роса. Потоки теплого, восходящего воздуха изредка срывали с вековых кедров старую, ржавую, отжившую хвою. Пространная синь бесконечного неба наполнена редкими кучевыми облаками. В просветах деревьев, глубоко внизу, стелется мутная, туманная дымка Серебряного пояса. Ольховая долина разорвана светлыми пятнами старательских выработок. Недалекие перевалы дышат свежестью вольных просторов. С их вершин видно все на полсотни верст вокруг: дух захватывает от увиденного! Голубые дали манят любопытного путешественника. Не хватит сил и времени, чтобы обойти весь зовущий, волнующий мир тайги.

На открытом, лобном месте, у границы густого, высокоствольного леса прилепились две маленькие, наспех срубленные за короткое время избы. Стены строений дышат свежим, смолистым соком сырого дерева. Толстые накаты светятся красноватым оттенком долговечного кедра. Приземистые дома накрыты расщепленными досками, сразу образующими потолок и крышу. Окна настолько малы, что любое из них можно заткнуть скомканной телогрейкой. Двери приземисты и низки, чтобы меньше выходило тепла. Наспех сбитые из глины печи испускают из труб сизый дым. Внутри помещений, вдоль — двухярусные нары, полки для вещей, у оконцев столы. Полы земляные. Сеней нет. Колотые дрова под открытым небом. Рядом с избами, огороженные жердями, накрытые навесами из коры пригоны для скота. На полянке перед домами — длинный обеденный стол. Так выглядит новое пристанище старателей Пановской артели. Все, что было построено за месяц, считается временным: «Потом, когда будут новые, просторные дома, эти сараи пойдут на стайки для скота!». Однако мудрая пословица людей тайги пророчит будущее «Что временно — то навсегда!». Здесь же, неподалеку с боталами на шеях, пасутся две коровы. Вместе с ними бродят стреноженные кони.

В избах-бараках живут шесть семей: от мала до велика, орех не просыплется. На верхних нарах спят дети. Внизу, отгородившись тряпичной занавеской, отдыхают взрослые. В тесноте, да не в обиде! Все, что есть в избах — общее. Никто ничего друг от друга не скрывает, не прячет. Женщины готовят пищу в большом казане, выбирая из верхового лабаза продукты, уложенные в одну кучу. За стол садятся все вместе, дети и взрослые, не урезая от младших или слабых лучший кусок мяса или хлеба.

Рядом с избами выложена большая печь для обжига руды. Там же, под деревьями, находятся ступы для дробления камней. На ручье установлена колода для промывки золота. Каждый из семейной артели твердо знает свою работу. Мужики копают шурфы, доставляют руду на лошадях в стан. Женщины толкут камни в ступах, превращая их в песок. Старшие дети промывают благородный металл на колоде. Младшие — на подхвате: кто следит за огнем в печи, другие носят дрова, воду, следят за животными. У золотопромышленников нет свободных рук, тунеядцев или захребетников. Даже дети шести — восьми лет следят за грудными младенцами, чистят в ручье посуду, пасут скот или скоблят ножами столы. Такова суровая жизнь людей тайги, старателей и их семей: труд во благо себя и ближнего своего с раннего детства. Иначе тяжелые условия, голод, холод задавят одинокую душу беспощадным колесом истории, не оставив на видном месте могильного холмика.

В этот праздный, благой день все работы отставлены прочь. Троица — вся земля травой покроется! Три последующих дня мать Земля именинница! Поэтому нельзя к оной киркой да лопатой касаться. Это великий!

Длинный, выскобленный добела ножами и стеклом старательский стол уставлен всевозможными, немудреными яствами. В большей степени из закусок преобладает свежая зелень, преимущественно черемша. Так называемый сибирский хлеб можно увидеть здесь нарезанным в сметане, квасной окрошке, в маринаде, в холодном супе и просто в огромном пучке с солью — ешь, не хочу! В общем-то, обильную колбу (так зовут в Сибири черемшу) уже к июньской поре едят не с таким аппетитом, как это было месяц назад. Сейчас черемшой никого не удивишь: прошел сезон, всему свое время. В большей степени глаза привлекают пышные хлебные сдобы, приготовленные умелыми руками Анны Семеновны утренней зарей. А хлеб в тайге — дорога жизни!

Кроме вышеупомянутых продуктов старательский стол богат вяленым мясом сохатого, добытого Гришкой Усольцевым и Иваном Пановым на этом перевале по первому насту. Есть здесь и рыба. Несколько копченых ленков и около двадцати полукилограммовых хариусов украшают трапезное убранство, от коего текут слюнки. В чугунках — каша да мед. Вот и вся старательская снедь. А большего и не надо.

К положенному времени все собрались у стола. Мужики загрубевшими, мозолистыми, как ступни медведя, ладонями в ожидании минуты теребят скрюченными пальцами бороды. На каждом из них праздничная косоворотка с мудреными вышитыми узорами. Чистые черные шаровары заправлены в кожаные сапоги. На голове — картуз с лакированным козырьком. Женщины — в длиннополых красочных сарафанах. На головах пестрые платки. В ушах сережки. На пальцах серебряные колечки. Дети не отстают от старших. Для каждого нашлись чистая рубашка или платьице, штаны или передники. Знай наших! Здесь тоже живут старательские семьи! И у каждого есть что надеть. Эх, жалко, что такой великий праздник приходится встречать в тайге, а не в Кузьмовке. Там, в поселке, сейчас, наверно, празднество, народное гуляние. Может, после распутицы Петруша прибыл службу читать. Однако не время для сожалений. Дело и место — прежде всего.

Все встали рядышком вокруг стола. Взрослые с одного края, дети с другого. С одного торца вытянулся Григорий Феоктистович. С другого — дед Павел. Остальные старатели, сняв с голов картузы, перемешавшись с женами и сестрами, подступили к лавкам. Собравшись с духом, прочитали молитвы: Заутреню, Троицу, Отче Наш, Матерь Пресвятую Богородицу. После положенной церемонии дружно уселись по своим местам.

Специально для этого случая из запасников Григория Феоктистовича женщины разлили по берестяным кружкам ядреной медовухи. Подняв чарку, Григорий встал из-за стола, произнес торжественный тост в честь Святого Праздника. Все дружно поддержали его. Дети наполненными молоком кружечками последовали их примеру. После этого артельщики степенно приступили к трапезе.

Сытная пища, крепость «чудесного напитка» очень скоро развязали всем языки. Мужики заговорили. Женщины раскраснелись. Дети окружили туесок с медом. Первый сбор в этом году на новом месте оказался на редкость завидным. С двух ульев дед Павел накачал около ведра первоцвета. Тройственное сочетание соцветий медуницы, жарков и вербы придавали меду неповторимый, изысканный вкус. Не обращая внимания на кашу, мясо и черемшу, семеро ребятишек мухами облепили берестяной туес емкостью на полведра. Выбирая сладость деревянными ложками, мягким хлебом и просто пальцами, запивая молоком, малые с наслаждением впитывали в себя все соки тайги. Женщины пытались осадить непослушных: «Ишь, вы! Не толкайтесь! Все в меру! Кабы заворот не случился». На что Григорий Панов заметил:

— Не трожьте малых. Пусть сладятся. Не каждый день праздник. А что насчет заворота, так то пустое. От меда еще никто не помер. И ни один зуб не выпал!

Постепенно веселье набирало обороты. Знатный настой медовухи да добрые слова принесли за стол благодать. Мужики разговорились. Женщины решились на первую песню. Полетели между гор певучие слова о женской красоте и безответной любви, о страдании и взаимопонимании, о бродяжьей судьбе и о тяжелой старательской доле. В каждой песне — выстраданный смысл, глас переселенческого народа, под давлением нужды покинувшего свою малую Родину во имя продолжения жизни. И были в словах тех песен неисчерпаемая вера в светлое будущее, где единым заступником и покровителем всех страждущих и обездоленных был только один заступник и защитник — Бог. Любой из людей тайги — преданный поклонник Высших сил. Если не у кого просить защиты на этой Земле, то, может, Он, Всемогущий Властелин и Покровитель, возьмет слабых и обездоленных под свое крыло.

К женщинам присоединились мужики. К плавным, певучим напевам добавились баритоны, басы, теноры. Кто как может петь. Никто никого не учит, наставляет, показывает или убеждает. Старатели народ черствый, скрытный, но сердцем ответный, простодушный. Добро всегда порождает добро. А на зло ответа нет. Летят между гор слова радости и боли, торжества и тоски, щедрости и коварства. Каждый человек должен высказаться, излить душу ближнему. Так пусть это будет в словах доброй, праздничной песни, которая терзает сознание всякому, кто противопоставил этому дикому, глухому краю самое дорогое и беззаветное — свою жизнь.

Гришка Усольцев махнул головой своему семилетнему сыну Андрею. Тот все понял, забежал в дом, принес гармошку. Гришка бережно взял инструмент в руки, ласково погладил лакированные кнопки пальцами рук, что-то прошептал себе в бороду, заиграл заунывно-тягучую мелодию. Мужики переглянулись. Женщины страдальчески подхватили знакомый мотив. Никто не противится музыканту. Пусть выскажет свою наболевшую тоску.

Высох Гришка за последнее время. Почернел лицом. Чувствует, что нет в жизни ни радости, ни удовольствия. Гложет Гришку гнетущая рутина. Может, за грехи тяжкие. За тройное убийство в сосновом бору. Или за судьбу невезучую. Люди правду говорят: если человек несчастлив с начала дней своих, так до самой смерти от черного хомута не отвяжется. Рано потерял Гришка родителей своих. Мать на второй год после родов умерла. Отца через пять лет в шурфе завалило. Рос Гришка мальцом при общем старательском присмотре. Работы не боялся, дело знал. К людям с уважением относился, сам уважение среди старательского люда заимел. Пришла пора — женился на скромной, покладистой Марии. Сын родился, Андрейкой назвали. Здесь и пришла ему вестовая на рекрутскую службу на благо Царя и Отечества. Кому, как не Гришке, служить? Сирота, заступиться некому. Большого золота нет, чтобы броню заиметь. Важных купцов и градоначальников в родне нет. Пошел Гришка служить. На первую японскую попал. Порох нюхал. Кровь видел. Стрелять научился. В окопах сутками сидел. Да только недолго война та длилась. Признали у Гришки чахотку. К лету 1906 года домой комиссовали. Доктора со скорбью посмотрели вслед: «Не жилец…». Однако супротив всем предсказаниям тянет солдат свои годы до настоящего времени. Может, тому способствуют свежий, таежный воздух, медовый сбор лесных трав либо горячая кровь зверя, которую он выпил в достаточном количестве. Так это или иначе, а живет Гришка до настоящего времени вопреки просроченному времени. Другие говорят, давно сдохнуть мог, а он, наоборот, силу набирает! Вот и дочка от Марии родилась. Ан, опять нет ему счастья в жизни. Сгорела Мария в доме Марфы Лопатенко вместе с хозяйкой и племянницей Лукерьей. Новое горе охватило Гришку. От избытка эмоций он хотел убить Тишку Косолапова. Гришка считал виноватым в пожаре только его. Не зря Лушка грозила ему принародно, а он в ту же ночь ответил красным петухом. Узнав о смерти любимой подруги, Гришка схватил револьвер, побежал к Тимофею. На счастье, его не было дома. Вероятно, дело могло обернуться новой трагедией, да только под покровом ночи к Гришке приехали повиниться трое всадников из Андреева ключа. «Не вини в грехе Тимофея! — сказали они. — Он ни в чем не виноват. Пожар устроили мы, Андреевские. Устали мы жить под наговором ведьмы Лопатенчихи. Сколько людей из-за ее зла горя возымело, а тут еще эта проститутка Лушка пожаловала. Поняли мы, сколько еще мужиков загублено будет, а вместе с ними и семей праведных. Не стати мы терпеть боле — выжгли осиное гнездо. Никто не знал, что твоя Мария там будет. Прости нас, уважаемый человек!». Слова людей тайги для Григория, что удар топором по шее. И сказать против слова честного нечего. Застонал тогда Гришка стреляным зверем, однако сделать ничего не мог. Гришка — старатель, бергало. И живет по старательским, неписаным Законам тайги, определенными образными требованиями. Пусть жестокими, но справедливыми, несущими правду, честь и достоинство во благо общества. Если весь старательский прииск (единогласно) решил избавиться от страшного человека, значит, тому и быть. Этот приговор был вынесен поселком, в котором проживают не меньше ста человек. Стоило ли Гришке идти врагом против всего Андреевского поселения? Никто не хотел смерти Марии. Она попала в огонь случайно. И этим все сказано.

После смерти Марии Гришка долго не мог прийти в себя. Замкнувшись в себе, он долго, беспробудно пил. Полторы недели он жил у Тишки Косолапова, прося у него прощения и обрекая себя на вечную, преданную дружбу. Потом перебрался в «выгребуху», пил с кем придется, спал на лавке и тут же просил спирт в долг. Неизвестно, чем мог закончиться запой, не окажись тогда рядом Григория Панова. Старший артельщик молча вытащил полуживого тезку из «выгребухи», взвалил на плечо, принес домой, отмыл в бане, дал чистые одежды, отпоил огуречным рассолом, сурово наказал:

— Уговаривать не буду. Хочешь, иди, продолжай, пей дальше. Подохнешь как собака, никто слезы не уронит. Однако подумай о детях. Марию не вернешь, скоро уже как сорок ден. А детям расти и расти.

Сказал, поднялся, ушел. Задумался Гришка: и то верно. Кости из могилы копать не стоит, прошлого не вернешь. А дети, вот они. Старшему, Андрейке, семь лет. Младшей, Анюте, скоро полтора. Так стоит ли прожигать жизнь от горя, когда другим будет от этого только хуже? Горя, его всегда много. А жизнь одна.

Сменил гармонист мелодию, плясовую выбрал. Играет Гришка на гармошке, душа поет! Все, кто за столом, дружно подпевают. Еще немного, ноги в пляс сами пойдут. Мытьем ли, катаньем, праздник Святой Троицы набирает силу: веселись, народ-труженик, ныне Земля именинница! И все то хорошо да ладно складывается. Да только новая тревога настроение сменила. Собаки насторожились, повели ушами вниз по ручью. Лошади головы повернули. Дед Павел рукой махнул гармонисту: стой! Григорий Феоктистович из-за стола поднялся. За ним все, кто сидел за столом, в испуге переглянулись.

Прервал Григорий мелодию, не доиграв куплета. Над станом зависла тишина. А вместе с ней до ушей старателей долетели знакомые, нервно раздраженные удары топора.

— Опять гости пожаловали! — едва скрывая нервное раздражение, выдохнул Иван Мамаев. — Доколе такое продолжаться будет?

— Их ты, ястри тя! И в праздный день как росомахи ползут! Не боятся греха! — с нескрываемым злом поддержал его дед Павел.

— Сколько можно издеваться? — засуетился Василий Веретенников.

— Да уж я их сейчас… — отставляя в сторону гармонику, пригрозил Гришка.

— Да мы им покажем… — размахивал кулаками Иван Панов.

— Уж вы только без кровопролития… — в страхе провожая мужиков в дорогу, крестились женщины.

Собирались недолго. Каждый схватил, что было под руками: топоры, ломы, заступы. Григорий Панов снял со стены ружье. Гришка Усольцев заскочил в избу, заткнул за пояс револьвер. Собравшись за одну минуту, все шестеро торопливо пошли на стук топора.

Идти пришлось недолго. За недалеким прилавком, в соседнем ключике, мужики увидели новых соседей. Четверо бородатых, незнакомых мужиков обустраивали себе стан. Один из них рубил дрова. Второй весил на таган большой котелок. Третий выпускал на выпас стреноженных лошадей. Четвертый разбирал вещи. По объемным конским вьюкам, запасам продуктов было видно, что незнакомцы пришли сюда надолго. Горный инструмент, лотки для промывки золота давали полное определение, с какой целью сюда пожаловали незваные гости.

— А ну, какого черта вам здесь надо? — без приветствия закричал на них дед Павел. — Ишь, приперлись, шаромыжники!

Незнакомцы оторвались от своих дел, обратили на старателей внимание, однако остались так же невозмутимы, как это было минуту назад. По их поведению было видно, что все четверо были готовы к этой встрече. У каждого топоры и два ружья. Увидев мужиков, гости собрались вместе, вооружились. Здоровые, широкоплечие фигуры, высокий рост незнакомцев вызывали уважение к их силе. Очевидно, что предстоящий разговор будет серьезным.

— Кто такие? Откель пришли? Видели там, внизу, межевой столб? Тутака частное владение, земельный отвод! — без страха наступая на пришельцев, кричал дед Павел. — Здесь наши угодья! У нас документ есть!

Пришельцы оставались спокойными. Холодно осматривая хозяев, мужики здраво оценивали предстоящий конфликт. Силы были явно неравны. Четверо против шестерых — явный перевес силы Пановской артели. Один дед Павел чего стоит: буду бит, но за палец укушу! Григорий Феоктистович и Иван, отец и сын Пановы мускулистыми телами сравнимы с трехгодовалыми медведями. Иван Мамаев и Васька Веретенников едва ли меньше своих родственников. А про Гришку Усольцева и говорить нечего: лошадиную подкову разгибает в пруток.

Сошлись группами. Встали друг против друга в трех шагах. Шаромыги смешались духом, наконец-то поняли, что сила не на их стороне. Однако отступать от своего не желают. Глаза сузили, брови нахмурили. Молодые, недавно бритые бороды к груди прижали. Вот-вот бойня завяжется.

— Что вам здесь надобно? За межевую грань залезли, место устанавливаете, — не унимается дед Павел.

— Где же она, ваша межа? — наконец-то подал голос самый старший, вероятно, главный шаромыга.

— Дык, вон, на прилавке столб стоит! — едва сдерживая себя от подобной наглости, показал рукой Гришка Усольцев.

— Нет там никакого столба.

— Как это нет? — подпрыгнул на месте дед Павел. — А ну, пойдем, носом ткну.

— Ну, и ткни, — стараясь казаться спокойным, ответил старший. — А коли столба не будет, я тебе сам ткну, — и показал деду огромный кулак.

Дед Павел не стерпел, покраснел от негодования, замахнулся топором. Шаромыги не лыком шиты, тоже щелкнули курками ружей. Артельщики со своей стороны сделали шаг навстречу. Еще одно слово, и не миновать беды.

— Стойте! — поднял руку Григорий Панов. — Тут сейчас без крови не обойдется. Прежде чем на курки нажимать, давайте сначала честный разговор проведем.

— И то верно, — с ноткой облегчения поддержал его старший четверки, и к деду: — А ну, старый! Кажи свой столб! Пошли, ребята!

Все вместе двумя группами тронулись в указанном направлении. Впереди дед Павел через кочки глухарем прыгает. Шаромыги следом за ним торопятся. Остальные артельщики замыкают шествие. В противоборствующем молчании дошли до указанного места. Вот она — поляна на угорье. С одной стороны простор на сто аршин видно и с другой — до крутого взлома на такое же расстояние. Дед Павел замедлил шаг, головой туда-сюда покрутил: нет столба! Не поверил глазам своим, пробежался по поляне вправо, влево: та же история.

— Васька! — растерянно обратился уважаемый старатель к Веретенникову. — Мы же с тобой его сами ставили!

— Было дело, — сконфуженно подтвердил тот. — Две недели прошло, как ямку копали… Вот тут, — топнул ногой. — Вот же и место мягкое. Ой, ли! Смотрите! Свежим дерном земля прикрыта! Вот сволочи. Столб выдернули… — и к шаромыгам: — Вы ли это безобразие сочинили?

— Нет, — спокойно ответили те. — Мы только сегодня приехали. — Вот и следы от наших коней. Мы их на гору в поводу вели.

Видят артельщики — правду те говорят. Да и следы копыт недавние, земля не успела подсохнуть. Видать, верно, только сегодня до места добрались.

— А кто же тогда мог такую пакость совершить? — переглянулись наши герои и тут же сами ответили на свой вопрос: — Да кто угодно! Скорее всего, наши местные. Многих жаба давит.

Иван Панов пошел в таежку, недолго там бродил, вернулся назад, принес на плече тот самый столб, который был установлен здесь:

— Вот гады! Выворотили и в кусты забросили.

Артельщикам стало понятно, что четверо незваных гостей здесь ни при чем: столбы вырвали до них, несколько дней назад. Кто это сделал, старателям оставалось только догадываться. За последние десять дней у Пановцев случилось восемь стычек. Может, это были братья Бастрыковы из Лабазного лога или золотари с Джеби. А может и чибижекцы. Вон, у Васьки Веретенникова до сих пор под глазами синяки не сошли. А у Ивана Мамаева от удара палки спина болит. Многие желают погреть руки на новом, богатом золотом месторождении. Земельный отвод и межевые столбы — не помеха. В противоборство неписаным законам тайги — кто нашел золото, того и прииск! — всегда найдутся прохиндеи и наглецы, способные обманным путем прибрать, купить желанное место для себя. А кто не способен на это или не имеет средств, лезут на участок нахрапом, силой. Бороться с этим явлением простому старателю тяжело, а порою и невозможно. Потому что итоговая цена в борьбе за золото может быть самая дорогая — человеческая жизнь.

Наши герои притихли, умерили пыл, предались расспросам:

— Мы вас раньше в наших краях не видели. Кто такие? Откель будете? Как дорогу сюда нашли?

— Что дорога? Сапоги да чуни дорогу знают! Земля слухом жива. Новость к нам пришла, что тутака золото нашли. Вот и решили судьбу испытать. А про то, что у вас земельный отвод, про то не ведаем! — отвечал старший.

— И как много народу знает, что здесь золото? — глухо спросил Григорий Феоктистович.

— Дык, кому надо, те и знают, — с хитринкой ответил другой старатель. — За нами еще люди идут. Мы первые успели.

У наших мужиков — шок!

— И много ли за вами идут?

— Так, еще неизвестно, — лукаво посматривая на собеседников, покачал головой старший. — Однако вам тут, мужики, одним не удержаться. Слух о золотой жиле до уезда докатился.

— До уезда? — переглянулись наши герои. — Вот те, нашли золото. А вы сами-то из промышленников?

— Да, — уверенно отвечал за всех старший. — Много земли перелопатили. Больше всегда по Амылу промышляли. А теперь вот слух поймали, что здесь богатое месторождение. Тесинские мы, на Тубе живем, под Минусинском. Зиму дома обитаем, лето в тайге ходим.

Наши старатели переглянулись: недалеко от Большой Ини — там, где все прошлой осенью случилось.

— Залетные, значит… шаромыги, — насупив брови, дополнил дед Павел. — Без своего места правитесь.

— Ну, что без места, это верно. Может, шаромыгами ты нас назвал правильно. А как иначе? Дома и семьи там. А жить-то как-то надо!

— Что же в тайгу не переберетесь? — опять съязвил дед Павел. — Коли золото промышляешь, надо на золоте сидеть! Как мы. Потому что деваться некуда. А у вас, вон, небось, дома хорошие. Вон, погляжу, кони породистые. Снегу зимой мало валит. С продуктами проще: надо, в город съездил. Хлеба растут. Скот всю зиму на вольных выпасах. Овощи разные. Знаю я ваши условия. А тут же… Как падет первая выпадка снега — хошь волком вой! В январе печных труб не видно! Кто лучше живет: вы или мы?

— Понятное дело, что у нас условия лучше, — растерянно развел руками старший гость. — Однако вы тут на золоте сидите, всегда можно лопатой капнуть — и на тебе! На краюху заработал.

— Ой ли! — не унимаясь, подбоченился дед Павел. — А кто ж его сюда, хлеб-то, возить будет? И на чем? Сто верст до небес. Сами, вон, на черемше сидим! От осени до весны ни дня, ни продыху. Продукты зимой по льду завозят на год. Самому в уезд ехать — время терять. А как у скупщика муки взять — горькая да затхлая. Тем и живем! Ну да ладно. Все это пустые разговоры. Кажон конь по себе ношу везет. Что же нам с вами делать-то? — и обратился к своим родственникам: — Как, мужики, решать будем? Что с залетными делать? Восвояси отправим, или место за гранью уступим?

— Думаю, за гранью место уступить можно, — сухо определил свое слово Григорий Панов. — Пусть вон там, ниже прилавка обустраиваются. А здесь опять столб поставим. Думаю, там тоже золото есть. А только за это пусть межевую грань охраняют. Как кто будет из залетных приходить, сразу в колокола, нам говорить, мол, место занято, уходите отсюда, — и к своим товарищам: — Правильно ли я говорю?

— Правильно! Да будет так! Золота всем хватит! — наперебой согласились Гришка, Васька, два Ивана и дед Павел.

На том и порешили. Обе стороны остались довольны исходом дела. Пановцы — что все кончилось мирно, без бойни. Кто знает, как все сталось? Тесинские гости — что хозяева место уступили. Есть где работать, не зря ноги двести верст себе и лошадям били. А что насчет межевого столба, так будьте уверены, теперь его никто не вырвет! В восемь глаз догляд делать будем.

Договорились. Что дальше делать? Праздник ведь! Троица! Охота нашим мужикам разговор вести. А еще любопытство гложет. Залетные гости из тех краев, где столкновение с бандитами произошло. Может, у них на эту тему новости есть.

— Айда, мужики, к нам! Мы здесь неподалеку обустраиваемся, дома срубили, жить собираемся постоянно. Сегодня по случаю торжества стол организовали. Медовый напиток хороший есть! — предложил Григорий Феоктистович за всех, а остальные его поддержали.

— И то правда! Что делать будете? Стан обустроить недолго: запалил костер, и готово. А работать все равно нельзя — Земля именинница!

— А мы-то думаем, откуда здесь в тайге гармошка играет? Ну, раз так, у нас на этот случай тоже хорошее вино есть! В долгу не останемся! — согласились гости, на этом приглашение было принято.

Все вместе вернулись к стоянке гостей, собрали немудреный скарб (кто знает, сколько с хорошими людьми сидеть придется!), загрузили на лошадей, перешли к домам артельщиков. По пути следования познакомились. Старшего четверки звали Афанасием Колмогоровым. Два других молодца были его сынами: Никита и Гаврил. Четвертый представился Василием Копыриным, свояком. Артельщики переглянулись: знакомая фамилия, где-то слышали, но где?

После недолгих мытарств, разобрав вещи и стреножив лошадей, все наконец-то сели за стол. Женщины с недоверием смотрели на незнакомцев. Дети, переживая любопытство, притихли на другом конце стола.

Как полагается в подобной ситуации, все выпили по полной кружке-берестянке за Святой праздник, завели разговоры. Главная тема о промысле золота. Хозяева задавали гостям наводящие вопросы: где промышляли раньше, в каких условиях, какова была добыча благородного металла и прочие мелочи, интересующие старательский разум золотопромышленника. За всех отвечал старший Афанасий Колмогоров. Сыны, Никита и Гаврила, больше молчали. Свояк Василий немногословно поддерживал неторопливую беседу. Чувствуя теплое отношение к себе, гости отвечали охотно, без утайки, в некоторых моментах открывая секрет поиска золота и тонкости старательского ремесла. В большей степени для Пановцев Афанасий ничего нового не сказал. Для настоящего момента процесс добычи и обработки благородного металла имел один — примитивный — уровень: шурф, кайла, лопата да колода. Объем добытого золота к окончанию сезона разменивался незначительно, на один, полтора килограмма, в результате чего повеселевшие старатели сошлись в одном мнении:

«Везде хорошо, где нас нет! А золото, оно везде одинаково!». Рынок сбыта золотоскупщикам по ценам был также равнозначен. Доставка залежалых продуктов и рядового товара вызывали возмущение у той и другой стороны, посему после третьей кружки чудесного напитка все вместе нарекли себя братьями, душевно обнялись, перецеловались, и даже поклялись в верной помощи друг другу в дальнейшем.

Однако все это было недолго. В каком бы ни были состоянии наши герои, а скорбный ум память точит. Желают наши мужики узнать хоть что-то о положении в Большой Ине, но не знают, как это сделать. Задали гостям откровенный вопрос, может возникнуть подозрение. Как подступиться к закрытой теме, не знают. Дед Павел бородой крутит. Гришка Усольцев затылок чешет. Иван Мамаев глазами из стороны в сторону стреляет, ищет поддержки. И она пришла от женщин. Анна Семеновна вставила слово, поинтересовалась, как там, у них, женщины хозяйством занимаются, по какой цене и где продают продукты сельского хозяйства. Соломея поддержала ее, обратилась к молчавшим до этого Никите и Гавриле:

— А что, правду говорят, что у вас хозяйки сами в город на базар одни, без мужиков ездят?

Этого вопроса было достаточно, чтобы перевести разговор на другую тему. Обрадовавшись вниманию, молодые парни стали охотно рассказывать о сельской жизни, тонкостях коммерческого оборота и способах транспортировки товара.

— Правда то, матушка, — согласно, с уважением к женщинам, отвечал Гаврила. — Ездят на рынок без мужиков. Собираются гуртом, садятся на телеги да в Минусинск — маслом, творогом, сметаной да яйцами торговать. Там ночь у родственников ночуют, а к обеду следующего дня домой возвращаются. Путь-то неблизкий на базар — верст пятьдесят с гаком будет. Раньше поодиночке ездили. Соберет какая хозяйка три-четыре пуда разного товара и задолго до зари понукает кобылку, чтобы на продажу утром успеть. А к вечеру следующего дня домой возвращается.

— Почему же так: раньше поодиночке ездили, а сейчас вместе да еще с ночевкой? — не скрывая удивления, спросила Соломея.

— Так, грабить, матушка, начали, — переглянувшись с братом, ответил Никита. — Как есть, грабить! Подорожную брать.

— Какую такую подорожную? — тихим голосом молвила Наталья.

— Дык, завелись у нас разбойники. Свои же, местные. В лицо знаем. Домами неподалеку живем. На горе перед городом встречного и поперечного останавливают, честных граждан потрошат. У кого деньги забирают, другие продуктами отдают. Вот, с наших теток берут мзду за проезд. С кого по десять копеек, а с кого и по пятьдесят!

— Как так? — представляя из себя несведущую курицу, всплеснула руками Соломея. — За что же деньги брать-то? За то, что свои яйца да сметану в город возила продавать?

— Так вот за проезд через гору и берут, — спокойно подтвердил Никита. — Есть у нас такой Микола Кувалин. Наглый, черт, как ворон на падали. Со своих, говорит, много не беру! Потому как свои, деревенские, а я вас под защитой держу. А подорожные копейки, так это в счет условий защиты, коню на овес да себе на пропитание. А сам гогочет, как гусь.

— И что, платят? — пряча взгляд, поинтересовалась Наталья Панова.

— А куда деваться? Не дашь, в следующий раз продукты в грязь скинут или вовсе отберут. Бабы-то у нас, привышные на рынок ездить без мужиков. Мужикам некогда. Кто на работе, в поле управляется. А кто, как мы, сезонники, в тайге золото моют. Или на реке рыбу ловят. Деревенским мужикам некогда по базарам кататься, время зря проводить.

— А что ж так прямо в грязь и скидывают? — удивлению женщин нет предела, руки мелькают в кресте. — Свят-свят-свят!

— Так и скидывают. Это еще ладно, чужаков, вон, проезжих, кому и оглоблей по хребтине. Другому могут нож к горлу подставить. Или того хуже — топором по голове… — сурово покачал головой Гаврила.

— И что же, нет на них никакой управы?

— А где же ее взять-то, управу? До Бога высоко, до царя далеко. У бандитов в округе по всей тайге заимки схоронены, отсиживаются, когда чуют опасность. Уездная полиция даже не пытается искать разбойников. Приедут в деревню, посмотрят, бумагу напишут, на том дело и кончается. А к казакам обращаться, так тут себе дороже обойдется. У налетчиков везде свои уши и глаза. Сразу покажут, кто слово молвил. Могут дом запалить. Или того хуже, убить.

— Ох, страсти-то какие! — запричитали женщины, прикладывая к щекам ладони и осеняя себя крестами. — Свят-свят-свят!

— Но это еще ничего! — стараясь казаться равнодушными, молвили братья Колмогоровы. — Микола Кувалин — зять Степана Нагорного. Степан — товарищ знаменитого на всю округу разбойника Тараса. А Тарас имеет слово честное: бедняков да крестьян окромя дорожной пошлины не тревожить. С купцами да лавошниками, тут разговор другой. Ну, а насчет простого мужика да бабы уж честь имеют.

— Как же! Хороша честь, — с укором высказала свое мнение Евдокия Мамаева. — Десять копеек на дороге тоже не валяются, а цену имеют.

— Что ж тут поделать! Лучше быть под присмотром Миколы, чем на ноже у Оглобли.

— Кто это такой, Оглобля? — изнывая от нетерпения, переглянулись женщины.

— Оглобля? Ух, дорогая матушка, тут разговор другой. Оглоблей нарекли Мишку Оглоблина, внучатого племянника Миколы. Организовал он себе помощников. Таких же бандитов, как и он сам. И стал своевольно, не спросясь у дяди своего, по-своему людей грабить. Все подчистую забирать у любого путника, кто на дороге попадется. На этом разногласии у них с дядькой Миколой конфликт вышел. Дядька ему урок дал: бери в меру! А он не слушал. Отбирал и грабил всех и все, что в карманах есть у любого бедолаги. Микола Кувалин осерчал на племянника за своеволие. Отстранил от себя. А только тому все нипочем было. Свирепствовал почем зря, не считаясь с бедными и богатыми. Люди говорят: понравившихся женщин силой брал. А кто за себя стоять решался — мертвое дело записывал.

— Как это, мертвое дело? — в страхе перекрестилась Соломея.

— Убивал, значит, глупая ты баба! — укоряя свою жену, вступил в разговор дед Павел. — Нежли не понимаешь?

Женщины вдруг заметили, что все мужики притихли и внимательно слушают их разговор. Дальше беседа обрела общий характер. Все, кто сидел за столом, были заинтересованы темой.

— …А что же дальше-то сталось? — выждав минуту, подавленным голосом спросила Анна Семеновна.

— А дальше, ить, оказия какая странная вышла! — более не давая сынам слова, забирая права старшинства в семье, для внимания подняв кверху палец, заговорил Афанасий Колмогоров. — Потерялся Оглобля вместе с товарищами.

— Как это, потерялся? — разыгрывая роль таежного отшельника, удивленно спросил Гришка Усольцев.

— А вот так и потерялся, — продолжал рассказчик. — У людей до сих пор перемолвки идут. Каждый думает: здесь дело с нечистым связано, тайна какая-то кроется или Бог наказал! — перекрестился. — Осенью то дело было. Исчезли разбойники, следа не оставили. Да, надо сказать, какие следы? Оглобля с товарищами на горе Тараске грабежом промышляли. А потом на своих заимках отсиживался. Никто не знает, сколько у них по тайге скрытых зимовий было. Как почувствуют неладное, сразу на заимку убегают. Поэтому Микола Кувалин сразу племянника не хватился. Думал, нагуляются парни с девками, явятся. А только время прошло большое, а Оглобли все не было. А тут еще Оксана темноты напустила.

— Кто такая Оксана? — переглянувшись со своими, перебил его Иван Мамаев.

— Оксана — на то время подруга Оглобли. Вместе судьбу гуляли.

— И что с Оксаной?

— Дык, вроде как, с ума сошла. Мне уж то неведомо. Да вот же, Васька Копырин, — Афанасий указал на молчаливого спутника, — он ей дядькой приходится. Пусть он и скажет!

Все за столом обратили внимание на Василия. Гришка вдруг понял, где он слышал эту фамилию. Копырин… Копыриха! Бабка Копыриха в Большой Ине, о которой говорил Петр Заструхин. Оксана — внучка ее. Если Василий — дядька Оксане, то значит, бабка — Василию мать? Или тетка?

Мгновенные мысли, прострелившие голову Гришки — как молния в ночи. Невероятные стечения обстоятельств взорвали его сознание: вот так встреча! Кто бы мог подумать! Эти мысли накалили сознание Гришки, как золотой камень в печи для обжига руды. Ситуация осложнялась. Не дай бог, в разговоре с ним от кого-то проскользнет хоть одно слово об осенней поездке в город. Эх! Предупредить бы женщин. Да и мужиков тоже. Одно лишнее слово может стоить больших подозрений.

Однако Гришке не стоило беспокоиться. Каждый из пановцев понял суть ситуации. У мужиков весь хмель вылетел. Женщины лицами побелели, переглядываются. А между тем разговор продолжался.

Василий оказался плохим собеседником. Про таких говорят: даже вино язык не развязывает. А может, в голове свои мысли.

— …что говорить-то… — после многозначительной, выдержанной паузы подал редкое слово Василий. — Было дело. Одначесь, по первоснежью случилось дело. Оксана, хоть и племянница мне, доброго слова сказать про нее не могу. Гулящая девка, стыдно говорить. Последнее время с Мишкой хороводилась. Видно, от него в золоте ходила. Наряды разные, сапожки сафьяновые, лакированные. Неделями с полюбовником на заимках пропадала. Знать, в курсе его дел была… Так вот. Как все случилось, не знаю. Меня не было. А только приехал я к своей тетке, а она, Оксана, лежьмя лежит, не поднимается, заговаривается. Не понимает, что делает, под себя ходит, иной раз долго молчит. А потом, одначесь, как захохочет, и одно слово без умолку тылдычет, пока не устанет: «Калач! Калач! Калач… Вот тебе калач!» (При этих словах Гришка Усольцев и Иван Мамаев заметно вздрогнули плечами, но Василий этого не заметил). Тетка моя, скажу не таясь, знаткая. Многое может. Людей калечит и на ноги ставит, есть такой грех. А только и она с Оксаной понять и сделать ничего не может. Мучается, наговорами да травками лечит, но только все бестолку. Говорит тетка: в голове что-то случилось. А для того, чтобы сознание поправить, надо случай. Что за случай? Я и сам понять не могу.

— Так никто и не знает, что с ней произошло? — в минуту молчания Василия вставила интерес Наталья.

— Нет. Никто… тетка сказывала, такой Оксану она и увидела. Рано утром явилась невесть откуда: грязная, в земле, безумная. На затылке кровь. Видно, удар был сильный. А кто ударил или сама ударилась, неизвестно. И конь потерялся.

— Конь? А при чем здесь конь? — удивленно переглянулись женщины.

— Дык, конь у нее был знатный, породистый, редкий. Мишка подарил. Хороший мерин, пятилеток. Вороной, как смоль! Звездочка во лбу. Так вон он потерялся. Четыре мерина, Мишкин и его товарищей, пришли без хозяев. А Воронка так и не нашли. Люди сказывали, к зиме у дороги за Большой Иней вороны летали на падаль. Там конь мертвый был. А только Воронок это или нет, подтвердить не могу. Сам не видел.

Для Пановских артельщиков рассказ Василия не новь, а подтверждение осеннему убийству. Еще одно лишнее напряжение своему греху. Более всех с белым лицом Наталья сидит, еще раз переживает старые события. Свекровь Анна Семеновна заметила настроение невестки, испугалась, как бы с ней на нервной почве чего не случилось. Беременная Наталья на пятом месяце.

Подхватила Анна Семеновна невестушку под руку, увела в дом: «Отдохни, милая!».

Мужики притихли. Григорий Феоктистович разлил по кружкам, предложил выпить, после этого спросил:

— Так что с Оглоблей сталось?

— А что сталось? — ответил за Василия повеселевший Афанасий. — Неведомо, что сталось. Так и пропал Мишка с дружками, будто горным ветром унесло! Скоро год как будет. Микола Кувалин хватился племянника, да видно поздно. Долго он его искал по заимкам, да все бестолку. К тому времени снег падать стал, зима наступила. Люди сказывали, что вроде кто-то видел Оглоблю в городе. А только, правда то или нет, подтверждения нету, — и, повернувшись на тайгу, как бы кто не услышал посторонний, понизил голос: — Но людям сдается, что убили Мишку с товарищами.

— Как убили? — негромко переспросил Иван Мамаев.

— Дык, так. Убили, и все тут! — с широко раскрытыми глазами повторил Афанасий. — На силу всегда сила найдется. Среди народа толки ходят, что их карабаевцы похоронили. Знаете, кто такие карабаевцы? Так вот. Казаки за народ стеной стоят! Многие жалобы от населения поступали. Карабаевцы за Оглоблей охотились. Мужики думают, что вырядились те под купцов да лавошников, богатыми путешественниками сказались. А когда разбойники на них наскочили, те их и порешили. А чтобы следов не было, все концы в воду. На Тараске лог у нас есть, Волчий называется. Там Мишка всегда грабеж наводил. А лог упирается в Черное озеро. Верно то или нет, но, может, как-то Оглобля с товарищами на карабаевцев наскочили, а те их перестреляли да камень на шею. Карабаевцы — бойцы суровые. Многие байки про них ходят, как они без закона суд правят. И все за правду. Хучь и бесправие то, но народ их дела одобряет: правильно и сделали! — и перекрестился. — Царствие Небесное! Да прости мою душу грешную, Господи!

У наших артельщиков — скрытный вздох облегчения. Григорий Феоктистович, Иван Панов, Иван Мамаев, дед Павел, Гришка Усольцев и Василий Веретенников переглянулись долгими, многозначительными взглядами. Сверкнули посветлевшими глазами. Вскинули бороды. Разжали кулаки. Вон, значит, как дела обстоят. Они здесь, в тайге, переживают. Каждый день как на колу сидят, ждут появления дружков Оглобли или Закона. А там о них даже не вспоминают. Весь грех за случайное смертоубийство на чужих плечах надуман. Вот те, дела какие!

— Эх! Нальем — как еще по березовой кружечке! — протягивая руку к чудесному напитку, воскликнул повеселевший дед Павел.

Гости заметили резкую перемену настроения хозяев. В большей степени об этом сказали глаза Василия: «Как так? Только что хмурились, как грозовые тучи. А как узнали, что карабаевцы Оглоблю с товарищами порешили, едва в пляс не бросились!». Однако добрая чарка медовушки быстро притупила его подозрение. Все переключились на жизненные анекдоты, когда-то случавшиеся с тем или иным человеком. Под общий смех и веселье подозрение Василия притупилось, а крепкое вино залило его память.

Много в тот день с обеих сторон занятных историй было рассказано. Громкие голоса да смех тайгу пугали. Например, о том, как в Ольховской долине старатели козлика сажей измазали, а потом его в нерабочее время в штольню загнали. Другие его на следующий день увидели, думали черт, и надо было видеть, какой от этого был переполох. Следующим забавным сюжетом стал случай о том, как на Амыльских приисках товарищи своему напарнику кусок меди размером с кулак отрубили и в колоду бросили. Тот подумал — золото, втихаря медь от артельщиков припрятал, а потом его в городе купцам продавал. Был рассказан и эпизод, как жадный артельщик со своей женой общее золото воровали, отливали его в форму куриных яиц, белили известью и хранили на видном месте. Дело кончилось забавным концом. Был праздник. Мужик загулял, пришел с товарищами домой, стал требовать у жены денег на вино. Жадная баба стала бросать в мужа, что под руку попадется. Попалось одно из злосчастных золотых яиц, стоявших на полке в глиняной чашке. Жена в ярости кинула его в мужа, угодила в висок и насмерть захлестнула несчастного. Яйцо, понятное дело, не разбилось. Так была раскрыта еще одна тайна золотой лихорадки.

Однако самый занимательный случай рассказал Афанасий Колмогоров. В самый разгар настоящего общения, когда тема беседы наконец-то коснулась супружеской измены (а таковое обсуждение бывает при любом застолье), он вдруг вспомнил свежий урок женской ревности, о котором до сих пор говорит весь уезд. Мысленно возвратившись к себе в притубинскую деревню, Афанасий ненадолго замолчал, вероятно, обдумывая свою следующую мысль. И лишь потом, бросив быстрый взгляд в сторону женщин, заговорил:

— Ну, про Миколу Кувалина я вам уже рассказывал. Знаете, что за герой. Хоть и честный разбойник, но все одно отрицательное лицо. Так вот. Не знаю, как там случилось точно и в какое время. Встретил он на дороге одинокую молодуху. Возвращалась она из города куда-то сюда, в тайгу, на прииск к мужу. Каков между ними разговор произошел, мне неведомо. А только уговорил Микола бабу ту у него пожить на Кызыкульской заимке несколько дней. Вроде как отдохнуть с дороги. Тут сразу понятно, как отдохнуть, с каким настроением и расчетом. Однако молодуха та согласилась. Привез, значит, Микола девку ту к себе на коне, завел в избу. Как предполагалось, ненадолго. Оказалось, на всю зиму. Может, бабе той по снегу к мужу возвращаться не хотелось или Микола хорошим полюбовником был, неизвестно. А только стал Микола подолгу в тайге пропадать. Неделю, две, а то и больше прихватит. Супруге своей Авдотье Николаевне говорил, что по делам отсутствует. А только Авдотья не прострел баба. Наконец-то поняла, что у мужа на заимке полюбовница есть. Взыграло сердце женское ревностью. Дождалась она момента, когда Микола в город по делам уехал на несколько дней, а сама пригласила сватью да подружку. Вместе сели они на коней да на заимку поехали. Там-то и застали полюбовницу одну. Верно, разговор у них суровый был и закончился уроком для молодухи. Скрутили три бабы молодку, связали. Первым делом овечьими ножницами голову наголо остригли. Потом додумались ее в опаре вывалять. Девица та в то время тесто готовила на пироги, ждала Миколу в гости. Вот значит, раздели ее, осталось она в чем мать родила. Выкатали соперницу в опаре с ног до головы. Сверху медом обмазали, золой изрядно присыпали и в чем есть, босую, погнали кнутами прочь с заимки. По деревне разговоров много было, бабы сказывали, верст десять с гаком Авдотья с подругами молодуху гнали до большака. Та и рада бежать, да куда от лошади убежишь? Выгнали они ее на большак из тайги, дали направление да пригрозили: «Вернешься — кнутами забьем!». Люди, кто в тот час по дороге проезжал, диву давались от рисуемой картины! Бежит по большаку то ли человек, то ли черт! — заключил Афанасий и довольно развел руками. — Вот такая комедия у нас была.

Закончив свое повествование, рассказчик довольно посмотрел на окружающих, ожидая одобрительного смеха или хотя бы улыбок. Однако каково было его замешательство, когда вместо веселья он обнаружил на лицах застывшее выражение недоумения. Лишь на губах деда Павла и Гришки Усольцева вытянулась скромная, многозначительная усмешка. Остальные сидели молча, хмуро потупив свои взгляды в землю или куда-то в сторону. Не знал Афанасий, что предоставленным сюжетом он открыл еще одну историю поведения Лушки Косолаповой. Когда речь зашла о стрижке любовницы Миколы Кувалина, пановцы сразу поняли, о ком идет речь. Им было в некоторой степени неприятно выслушивать отрицательные стороны наказания непутевой землячки. Какова бы ни была Лукерья, она была человеком, в прошлом подругой и единомышленницей их старательской артели. Несмотря на свой вспыльчивый, зряшный характер, Лушка все же была неплохой бабой. Она вместе со всеми безропотно переносила тяготы и лишения таежной жизни, работала наравне с мужиками, всегда делилась последними благами с окружающими, а во время того памятного перехода из Сисима отдавала свои сухари голодным детям. Кто знает, что повлияло на падение, и стоит ли осуждать ее поступки. В предубеждениях людей тайги память человеческая освежается его делами при жизни. Пусть кто-то говорит: про усопшего только хорошее или ничего. Однако в кругу старателей данное изречение отсутствует. Суровая жизнь обязала людей вспоминать покойного таким, каким он был, не забывая его отрицательных поступков. Ибо избранный пример должен показательно действовать на потомков своеобразным уроком. Правильно это или нет, потом рассудит Всевышний. А только настоящее время подтвердило положительный результат постулатов. Люди тайги уверены, что соответствующая память о покойных влияет на поступки живых. В существующем мире добра будет больше, чем зла.

Не понял Афанасий выдержанного поведения новых знакомых к своему рассказу. Как и не узнал от хозяев прииска, о ком шла речь в его байке. В тот день он не узнал имя Лукерьи и обо всем, что с ней было связано. Вероятно, это было не нужно. Да и незачем.

Проказы криволапого медведя

Неторопливо передвигаясь в густой подсаде пихтача-курослепа, Михаил Самойлов осторожно двигался вперед. Шаг за шагом. От дерева к дереву. Скрываясь за стволами пихт и елей. Движения охотника отточены до мелочей. Мягкая одежда не шуршит от соприкосновения с кустами и ветками. Ноги в кожаных броднях чувствуют каждую кочку и корягу. Его дыхание спокойно и уравновешенно. Острый взгляд видит любое непонятное трепетание листочка. Слух ловит незнакомый шорох. Плавное перемещение имеет направленную цель. Впереди, вон на той маленькой полянке, у падали настроен капкан на черного зверя.

Какова бы ни была жизнь Михаила Самойлова, все так или иначе связано с промыслом медведя. Все его предки, начиная от прапрадеда и включая сынов, Артема и Степана, охотились на хозяина тайги. Он не помнит своего прадеда. Но в его жилах течет бесстрашная кровь поколений некогда знаменитых на всю Самарскую губернию охотников-медвежатников. Из года в год, из поколения в поколение с незапамятных времен Самойловы несли славное бремя бесстрашия, хладнокровия и преданности избранному делу. Они не боялись черного зверя, так как знали его характер и повадки. Любой из них мог встать в единоборство с медведем с ножом или рогатиной и выйти из него победителем. В доброй памяти не было постыдных упреков, что кто-то отступил перед хозяином тайги или бросил товарища под когтями и клыками хищника. Так было много десятков лет или даже веков. А может, тысячелетий.

Проживая в крепостных у помещика Морозова, род Самойловых всегда стоял в егерьском составе для барских утех. Для элитной, медвежьей охоты помещик, его дети, а потом дети детей не жалели ни сил, ни средств. Некогда большой семье Самойловых на далеком кордоне, за двадцать верст от поместья, был выстроен огромный, деревянный двухэтажный дом, конюшня на десять лошадей, притоны для коров, бани и подсобные помещения, связанные с обработкой добычи, выделкой шкур и изготовлением медвежьих чучел. Кроме поиска зверя и организации охоты на него, никто из мужчин не имел права делать какую-то другую работу. Для обеспечения кормов скоту и продуктами питания семье помещик Морозов специально пригонял крестьян из деревни. Еще одной, немаловажной особенностью чистоты охотничьей крови, являлось строгое веление молодым парням и девушкам жениться и выходить замуж только за избранных и преданных медвежьему промыслу. Сам барин в долгих разъездах по соседним — Вятским, Тульским, Ярославским — губерниям находил понравившихся ему невест или женихов из медвежатников и, соблюдая честь и достоинство (но без любви и согласия), соединял выгодные ему пары законным браком. Таким образом происходил намеренный отбор чистой охотничьей крови: в семье Самойловых рождались сильные, выносливые, проворные, смелые дети, готовые в одиночной схватке с черным зверем невооруженными руками вырвать у него сердце. Мальчиков приобщали к промыслу с раннего возраста. В десять лет подросток был обязан убить своего первого медведя. Если ребенок не мог проявить характер, был слаб и труслив, его отправляли из кордона в деревню на сельские работы без права возвращения в семью. Целенаправленное очищение рода Самойловых в итоге возымело триумфальную степень. На медвежьи охоты Морозов приглашал высшие чины государственного правления. Были здесь министры, военачальники, представители знатных родов и даже царь. Михаил Самойлов помнит рассказы своего деда, видавшего самого правителя государства российского, который молодым юношей участвовал в царской охоте на медвежьих берлогах. «Вот де, как бывало! — говорил он. — Никому батюшка царь не доверял. Смелостью и храбростью был напитан. Подойдет государь к челу, самолично вытравит зверя, ударит медведя рогатиной прямо в сердце, завалит черного. А после этого тут же выпьет кубок вина, и нам подаст за достойную охоту. А другой раз возьмет с собой какого воеводу, подставит к челу, а сам травит зверя. Который воевода от страха трясется или от вида зверя побежит, государь его тут же перед нами от двора отдаляет, несмотря на заслуги. А другого, сердцем и духом крепкого, сумевшего постоять за себя и ударить зверя рогатиной, здесь же, за кубком, в чине повышал. При медвежьей травле кажон раз дамы светские присутствовали. Для поднятия духа и храбрости у охотника. Какой воевода в охоте победителем вышел, каждая его в обе щеки целовала. А другого, кто бежит, на смех поднимали. Вот такие времена были!»

Неизвестно, как долго могло продолжаться благостное продолжение рода Самойловых под покровительством помещика Морозова, да только случился в уезде казус. Появился рядом с деревнями хитрый медведь, промышлявший в округе грабежами и разбоем скота и крестьянского хозяйства. Коров, телят давил, в стайки за поросятами и курицами лазил. Собак одной лапой прихлопывал. И все безнаказанно. Никто ни разу зверя не видел в глаза, хотя след доставлял уважение и страх. Дело дошло до большего: в сенокосную пору на заливных лугах один за другим сразу два мужика потерялось. Потом девка молодая исчезла. Люди от одиночных работ отказываться стали, боялись выходить за выселки.

Вызвал из кордона помещик Морозов деда и отца Самойловых, был немногословен:

— Сроку вам три ночи, а чтобы шкура зверя у меня на полу перед камином лежала!

Самойловы хотели спросить еще несколько дней, однако тот и слушать не захотел.

Стали медвежатники зверя следить: повадки, склонности, где живет, как нападает на скот. Незадолго до этого медведь задавил стреноженного коня, затащил его в глухой овраг, съел внутренности, завалил чащей и хламом, чтобы прокис. А сам неподалеку в завале затаился. Медвежатники его следы недолго искали. В первый день к вечеру определились, откуда и когда зверь ходит на падаль. Хотели его собаками затравить, да дело к темноте подходило, опасно. Здесь же, не спускаясь на землю, чтобы не давать след, верхом на лошадях лабаз на деревьях соорудили. В первую ночь охоты не было, потому что зверь мог слышать шум и не прийти на падаль. Однако каково было их удивление, когда утром они обнаружили медвежьи следы у потаржнины. Зверь приходил, ел мясо и ушел безнаказанно.

На вторую ночь сын Северьян с шомпольным ружьем караулить медведя остался. Дед Михаил лошадей угнал в сторону, стал ждать выстрела. Всю ночь до утра Северьян на лабазе просидел, глаз не сомкнул. Однако зверь на падаль так и не вышел. Утром отец и сын стали осматривать местность и, к своему удивлению, обнаружили, что медведь всю ночь вокруг падали ходил, охотника чувствовал, как бы насмехаясь над ними, оставил кучу, но не выдал себя ни единым звуком.

Для охотников это было ново. Не один десяток косолапых Самойловы у привады добыли. Однако сейчас создавалось ощущение, будто зверь всегда смотрит за ними со стороны, видит их каждый шаг. Это было необычно и неприятно тревожило охотников. Более того, напрасно потраченное время накладывало на Самойловых нервное напряжение: прошло две ночи, а зверь был жив. Недолго думая, охотники решили затравить медведя собаками. Ранним утром Северьян поскакал на кордон за псами, до которого было около двадцати верст. Он вернулся назад только после полудня. Было упущено достаточное количество времени, однако охотники не сомневались в удаче.

Пустив зверовых кобелей, отец и сын быстро нашли медведя по следам в глухом урмане. Слушая азартный, настойчивый лай, охотники поняли, что они окружили зверя, держали его на месте, но потом вдруг разомкнулись (растерялись). Не понимая, что происходит, медвежатники бросились на голоса, оставили лошадей за пригорком, а сами стали скрытно подходить к месту схватки на выстрел. Однако каково же было их удивление, когда они не увидели зверя. Собаки беспутно бегали по лесу, рассеянно лаяли в разные стороны и вообще вели себя странно. Охотники осторожно прошли на место схватки, долго смотрели по сторонам, но медведя так и не увидели. Тщательное исследование следов тоже не дало положительных результатов поиска. Да, медведь был тут! Собаки нашли его, догнали, окружили, держали под деревом, но потом потеряли. Медведь исчез…

Медвежатники были удручены. Такого казуса с ними еще не было никогда. Это было невероятно! По всем существующим законам природы медведь не мог потеряться без следа. Опытные собаки обязательно побежали бы за ним, пусть не догнали, но следили. Здесь же данному явлению не было никакого объяснения. И как набожным Самойловым было не связать случившееся с мистическим явлением?

Страх сковал души охотников. Они бесцельно бродили в чаше, не зная, что делать. Единственные свидетели события, собаки, бегали рядом с хозяевами, лаяли непонятно куда. Их поведение давало повод самой смелой фантазии: а может, это не медведь вовсе, а сам Богун?

Богун — необъяснимое, мифическое существо. В страшных байках народа жителей Морозовского поместья он описывается как «большой, лохматый, сильный, хитрый, коварный дьявол, обличием своим напоминающий зверя и человека. Может передвигаться на двух и четырех ногах, парить над землей, летать, бегать, прыгать с дерева на дерево и… исчезать». Об этом существе ходило много легенд. Кто видел его однажды, становился седым и вскоре умирал. Богун обладал немыслимой силой, мог запросто разорвать пополам лошадь. Если вдруг в каком-то хозяйстве из скотного двора пропадало животное, жители объясняли потерю просто: «Богун забрал». И не искали его, потому что это было бессмысленно. Богун мог пройти рядом так тихо, что человек не слышал его шагов. Он мог нырнуть в реку и больше не появляться на ее поверхности. Дьявол леса, так звали Богуна, зависал в воздухе на долгое время или передвигался в пространстве, не делая при этом никаких движений. Редкий очевидец приписывал этому существу все новые и новые немыслимые подвиги: «нес дерево в два обхвата на одном плече», «перепрыгнул через болотный зыбун шириной в двадцать сажень» или «лез по отвесной стене, как паук». Понятно, что все действия Богуна, которые не мог выполнить человек, вызывали у людей чувство страха. Матери пугали им непослушных детей: «Будешь шалить, Богун заберет!» Взрослые боялись ходить в лес поодиночке. Старики с каждым днем все чаще вдруг вспоминали о нем страшные истории. Богуна видели очень редко, хотя следы, сравнимые с длинной, мозолистой ступней «не то медведя, не то человека», в лесу встречались достаточно часто. Старожилы Морозовского кордона, медвежатники Самойловы, еще никогда не встречались с лесным дьяволом, однако верили в его существование. Возможно, в тот день было их первое столкновение с ним.

Не зная, как быть и что делать, отец и сын Самойловы, не обнаружив более ничего, кроме вмятых в траву больших следов, постарались как можно быстрее покинуть опасное место. Чтобы люди не осмеяли охотников, Михаил и Северьян договорились молчать о случившемся до поры. А пока решили продолжить охоту на черного зверя у привады.

Однако и следующая, третья ночь, прошла бесполезно. Как бы чутко и тихо не сидел Северьян на лабазе, подкарауливая медведя, последний опять не показался на глаза. Хотя утром его свежие следы и новая куча помета были обнаружены неподалеку от скрадка на расстоянии уверенного ружейного выстрела на открытом, чистом месте.

В подавленном, гнетущем состоянии, переживая необъяснимую тревогу от случившегося, медвежатники вернулись в имение Морозова, где их ждало новое, страшное известие. Вечером на любимую дочь помещика Лизоньку, возвращавшуюся с прогулки в темноте, напал медведь. Кучер Федот, принесший эту новость, в страхе рассказал, как «из кустов выскочил страшный зверюга, сначала помял его, а потом утащил в густой лес убиенное могучей лапой тело девушки». О подлинности его рассказа говорили изодранная одежда Федота, рваные раны на теле, следы когтей на лакированной пролетке.

Морозов был в ярости. Он избил палкой Михаила и Северьяна, и, несмотря на прошлые заслуги, прогнал их прочь:

— Чтобы к вечеру настоящего дня на кордоне Самойловскими не пахло! И никогда не попадайтесь мне на глаза! Идите, куда хотите, пока на каторгу не определил.

Боль и обида застили сердца и души медвежатников. Не зная, как быть дальше, они скорбно вернулись в ставший теперь чужим дом. Горькие слезы и рыдания наполнили родные стены. Переживая случившееся, все еще какое-то время ждали, что хозяин остынет и отменит кару. Однако время только доказало горечь утраты. После обеда на кордон с семьей явился кучер Федот. Подтверждая славу заурядного пьяницы, он с тремя своими тугодумными сынам был изрядно навеселе, смел и нагл:

— А ну, выметайтесь отседова! Кончилось ваше время. Я теперь тутака жить буду. Меня Морозов хозяином направил.

Его сыны и того злее. Стали из дома вещи во двор выкидывать.

Нечего Самойловым делать. Стали пожитки на телеги собирать, лошадей в дорогу запрягать. Федот рядом ходит, командует, что брать, а что нельзя. Михаил не выдержал, схватился с пьяницей в драку. Сыны между собой усобицу устроили. В кровь лица друг другу разбили, а дело на месте осталось. Поехали Самойловы семьей из двенадцати человек под разгульный смех да посвист новоявленных хозяев на двух лошадях да одной коровой сзади. Кое-какие вещи в дорогу, продукты. Хорошо, Северьян успел ружье шомпольное, порох да свинец припрятать в узлах. Вот и все, что нажили Самойловы за полтора века на кордоне в службе у помещика Морозова.

Куда идти? Куда податься? Вопросы безысходности коварным червем точили головы. Нигде родственников нет. Везде край — сторона чужая.

В ту пору многие люди от крепости в Сибирь уходили. Возникла такая мысль у Михаила. Да только прежде дело надо было до конца довести. Напористые медвежатники были, настойчивые. Нельзя людям беду оставлять, чтобы след дурным словом помнили. Решили Самойловы, что бы ни стоило, медведя того, что Лизоньку задавил, убить. Чтобы, не дай бог, кто другой в его лапы не попал.

Прежде всего медвежатник и место трагедии осмотрел, где Федот указал. И многое им стало подозрительно. Да, следы медвежьи у дороги были. А вот тела Лизоньки Морозовой Самойловы так и не нашли, хотя с собаками всю окрестность проследили.

Затаборились медвежатники в знакомой чаще, в глухом лесу, от людского глаза подальше. Решили злого людоеда на той потаржнине ожидать. На своем лабазе. Северьян и Михаил опять на ночь подались, авось зверь придет. Но все случилось гораздо быстрее. Едва они подъехали к знакомому месту на лошадях, сразу увидел медведя у забитой лошади. Зверь был сыт, доволен, а потому и ленив. Наслаждаясь протухшим мясом, притупил бдительность, подпустил охотников на верный выстрел. Северьян не стал медлить. Меткая пуля пришлась зверю в шею. Охотники освежевали медведя, вскрыли внутренности. Однако останков Лизоньки в желудке зверя не обнаружили.

Самойловы были озадачены открытием. Оказалось, в трагической смерти дочери помещика медвежьей вины не было. Вопрос, куда исчезла Лизонька, так и остался нераскрытым. Здесь скрывалась какая-то тайна, вникать в которую у Самойловых не было времени. Собравшись немудреным скарбом, медвежатники отправились в Сибирь.

Каким долгим и трудным был их путь, расскажет время, трудная дорога да тяжелые климатические условия. В те времена многие люди искали свое счастье за Каменным поясом. Сотни, тысячи переселенцев по разным причинам — от нищеты и голода, кабалы и крепости, запретного вероисповедания — шли в неизвестность будущего. Не всегда новая земля принимала своих детей добром и благостью. Голод, холод, разбой и грабежи опустошали ряды смелых людей. Не прошло горе мимо семьи Самойловых. Через два года путешествий из двенадцати человек к месту окончательного местожительства добрались только семеро. Двое маленьких детей умерли от голода. Брата Михаила, Никиту, и его супругу Аксинью убили разбойники. Престарелая мать Михаила умерла от болезни. И все же переселение стоило потерь! Богатейшая сибирская земля встретила переселенцев с распростертыми объятиями. Строевой лес — под руками. Свежая, плодородная земля давала щедрые урожаи овощей и зерновых. Изобилие дичи в тайге и рыбы в реках сделало жизнь Самойловых сытной. Работа на золотых приисках несла семье стабильную прибыль. Через два года, полностью отстроившись и освоившись на новой земле, Самойловы первый раз за всю историю подневольного гнета почувствовали себя хозяевами своей жизни.

На третьем году переселения в гости к медвежатникам пожаловал неожиданный гость. Архип Скакунов, подневольный крепостной помещика Морозова, прибыл в середине лета. Молодой парень двадцати трех лет отроду с большим трудом отыскал следы и местожительства Самойловых по приказу барина. Обрадовавшись медвежатникам как родным, послушник Морозова принес преинтереснейшую весть. После того, как помещик прогнал Самойловых с кордона, в поместье случились большие перемены. Охотничье хозяйство под руководством пьяницы Федота полностью пришло в упадок. Некому теперь было устраивать царские охоты. Трусливый Федот с сынами боялся черного зверя, как черт ладана. Некому было заменить семью медвежатников. Никто из крестьян не желал искать и травить медведя на берлоге. В связи с этим доступ в императорский двор Морозову был закрыт. От него отвернулась вся элитная знать столицы. Дела помещика пошли из ряда вон плохо. Доходы от медвежьей охоты отсутствовали. Организация промысла и содержание кордона несли значительные убытки. Стараясь вернуть старые времена, Морозов приказал Самойловым вернуться на свое место под страхом ссылки на каторгу.

Глава семьи, Михаил, недолго думал с ответом, поднес к раскрасневшемуся лицу Архипа на обоих кулаках два знатных кукиша:

— Вот ему! Так и передай барину весь мой ответ! Пусть он теперича медведев с Федотом и его сынками травит! А мне боле позора не надо.

Архип растерялся. Он не ожидал от главы семьи подобной реакции, привык быть подневольным и беспрекословно исполнять любую прихоть хозяина. Дерзкое выступление вкусившего сладость свободы медвежатника считалось для него открытой дорогой на каторгу. Со страхом, с широко открытыми глазами приняв короткий ответ, Архип долго молчал, соображая, что могло случиться за три года в голове у крепостного помещика Морозова?

А Михаил не думал менять своего мнения. Удерживая перед Архипом мозолистые фиги, медвежатник довольно улыбался:

— Все видел? Все понял? А ну, как Морозов недоволен, так пусть сюда сам едет за мной. А мне о том боле с тобой говорить не о чем.

Архип был в смятении. Однако сам он в изгнании Самойловых виноват не был. Поэтому медвежатники приняли его с достоинством и почетом. Много раз молодой парень помогал им в промысле за черным зверем, был не из робкого десятка, смышлен и покладист.

Сытный ужин от пуза богатствами сибирской тайги, тепло, уют и уважение вызвали у Архипа нескрываемое удивление:

— И что, у вас всегда так?

Вечерние разговоры под тусклый свет жировика из медвежьего сала не умолкали. Самойловым было интересно знать, как там, на их малой родине, как дела на кордоне? Но главное, что интересовало следопытов:

— Нашлась ли Лизонька?

— Откель вы знаете, что она была жива, а не пропала в когтях зверя? Вас же Морозов в тот день прогнал… — удивлению Архипа не было предела.

— Дык, как не знать? — со слабою улыбкой на губах переглянулись Самойловы. — Оно сразу было видно, что здесь дело простое.

— Жива! Жива! — довольно замахал руками Архип. — Как есть жива! Через полгода объявилась с животом. Заезжий прохиндей уговорил ее на грешное дело. Вроде как жениться обещал. А она, зная, что папенька не разрешит брак, с женихом своим решила сыграть представление. Якобы как медведь ее задрал. Они Федота уговорили на это дело за двадцать рублев. Топором пролетку посекли, на Федоте одежду ножом порезали, синяков наставили.

— Оно и видно было, что так дело сделано. Следы подделали, что корова наложила, — с горькой усмешкой покачал головой Северьян.

— Дык, что же вы сразу об этом барину не сказали?

— А нам кто слово дал молвить? С кордона прогнали, и будя. Теперича пусть сам Морозов свое прошлое возвращает. Медведей бьет. А с нами сладу не будет. Так и передай ему! — закончил Михаил и, будто узаконивая свое последнее слово, ударил кулаком по столу.

Задержался Архип у Самойловых неделю, другую. По хозяйству помогал, на медвежьей охоте себя хорошо показал. Потом вдруг загрустил, притих со временем, чувствуя расставание. А когда срок пришел, спросил у медвежатников с робкой надеждой:

— Можно ли мне у вас до весны остаться?

— Что нам, места мало или в еде бедствуем? — подбадривающе ответил хозяин дома. — Оставайся!

Остался Архип в Сибири. Сначала до весны задержался, а потом и вовсе рукой махнул:

— Ну его к лешему, барина Морозова! Что мне там, медом мазано? Пусть он сам хлеба ростит. Не желаю быть у него подневольным! Была невеста, так он ее заранее испортил. А что матушка и отец, дык, думаю, поймут. А может, сдастся, передам с кем, чтобы сюда перебирались.

Его решению Самойловы были только рады. К следующей осени помогли ему кедровый сруб поставить. Тут младшая дочь Северьяна Мария подросла. Архип просил у отца ее руки, на что получил положительный ответ. К Покровам молодая семья вошла в новые стены своего дома.

Много лет с тех пор прошло. Ушли из жизни старые медвежатники дед Михаил и отец Северьян. У нынешнего Михаила Самойлова, нареченного именем деда, родились свои дети. А только богатый опыт промысла черного зверя не утратил свои корни, более того, окреп в суровых условиях глухой тайги и всевозможных критических случаях. Сколько было бито медведей Михаилом Северьяновичем, он точно указать не мог. Но только твердо уверен, что жива о нем в округе добрая слава отважного охотника. Кто бы ни просил его помочь справиться с пакостным зверем, Михаил никогда и никому не отказывал. Поэтому и знают его в каждом доме многочисленных приисков как медвежатника с большой буквы.

Много зверя добыл за свои семьдесят лет Михаил Самойлов. Разные ситуации складывались. Случалось, попадал в его лапы. Свидетельство тому рваная медвежьими когтями спина и шрамы на затылке. Бывало, что ломал его зверь пополам так, что ноги отказывали. Так было в Таежном Сисиме два года назад. Однако не отступился он от промысла. Так и шагает в тайге по косолапым следам, потому что иного не дано.

Может, все бы ладно складывалось, да попался охотнику в сей раз зверь непонятный. Не может Михаил Северьянович совладать со зверем капканом, петелькой и с собаками. Люди попросили: ходит за поскотиной медведь наглый, людей пугает да пакость наводит. У деда Ворогова пасеку нарушил. Стога сена набок заваливает. Ночью старательские шурфы землей закидывает. Мужики дрова готовить пошли. День готовили, вечером в поселок вернулись на ночь. Плутоватый зверь пилы да топоры раскидал по сторонам, березовые чурки раскатал. Наутро лесорубы кое-как нашли топоры да пилы. В другой раз пошли бабы за малиной. Медведь тот рядом в кустах пыхтел, клыками щелкал, пастью надрывался, скалился, рычал. Бабы, у кого что было, ведерки да котелки, стали камнями стучать по железу, медведя пугать, чтобы тот ушел. У одной Клавы Колядкиной была торбочка берестяная. Бедная, беременная на седьмом месяце женщина, перепугалась до смерти. Все бегала по малиннику, кричала: «И мне ведерочко дайте! И мне ведерочко дайте!» К этим эпизодам еще несколько случаев можно добавить. У Мишки Лавренова телега конная с дровами сломалась за поскотиной, колесо отпало, двести сажен до дому не доехал. Так медведь ее по грязной дороге триста сажен назад без колеса катил. Как он умудрился это сделать, оставалось только догадываться. Пойдут бабы на речку белье полоскать, когда мужиков да собак в поселке нет, зверь в кустах затрещит. Женщины пугаются, белье бросают, бегут по домам. А когда с подмогой возвращаются, все белье в грязи измазано: помогал стирать в луже. Видел проказник из кустов, как бабы тряпки полощут, решил помочь! Однако самый знаменательный случай представился перед Троицей, на Родительскую субботу.

В тот день все старатели семьями усопших поминали. К вечеру мужики обрели должное состояние. Кто-то почивать изволил. Другие занятными разговорами себя тешили. Женщины к завтрашнему празднику готовились: хлеба пекли да разные угощения к столу ладили. Дети еще на улице игрались. Собаки в подворотнях уши чесали. Едва солнце на заходе вершин гор коснулось, здесь все и началось. На перевале между горами Первый и Второй Колокол вдруг голос праведный заговорил: церковные песнопения, молитвы да покаяния за грешные души. Свежий ветер в тот вечер вниз тянул, к хорошей погоде, он был слышен достаточно хорошо всем жителям Кузьмовки. Сразу никто не понял, что там, на горе, происходит. Собаки переполошились, пестрой гурьбой унеслись по конной тропе, но вскоре вернулись назад, поджав хвосты. А между тем песнопения так и не прекратились, стали еще громче. Бабы сие явление восприняли не иначе, как праведное знамение перед Священным праздником. Собрались кучкой, долго крестились. Кто-то даже негромко подпевал. Другие в страхе пучили глаза: «Не иначе как беда грянет!»

«Отче наш», «Троица», «Святой Егорий Победоносец», «Живые помощи», «Во славу Богородице» и много других молитв чередовались с завидным постоянством. У кузьмовцев создалось впечатление, что не кто иной, как Сам Всевышний спустился с небес на землю и замаливает грехи людские. Так рассудила бабка Ветлужанка. Однако каково было женское удивление, когда на смену церковному служению вдруг грянули обычные песни: «Коробочка», «Во поле березка стояла», «Что стоишь, качаясь» и другие, которые жители знали и не знали. Иногда среди прочих вливались похабные частушки, от которых старушки закрывали ушки. Потом голос опять возвращался к церковным молитвам.

Из ряда вон выходящее событие продолжалось далеко за полночь. Потом глас постепенно затих и вскоре прекратился вовсе. Требовательный ко всевозможным разгадкам тайн Михаил Самойлов в противоречие набожным старушкам «не гневить Бога человеческим духом», все же решил посетить предполагаемое место действия. Едва восток ограничил горы светлой полоской зари, охотник с сыном Артемом был на тропе через перевал. Спустив с цепей собак, вооружившись ружьями, медвежатники на лошадях выехали к седловине и, к своему небывалому изумлению, увидели у дороги всем знакомого, глубоко почитаемого жителями Кузьмовки… дьякона Петра. Облаченный в длиннополую, служебную рясу служитель церкви стоял на коленях и, выпучив налимьи глаза, обратившись к высокому, горелому пню, сиплым, рваным голосом продолжал читать теперь уже непонятную никому молитву. Появление охотников его так обрадовало, как будто к нему спустился с небе сам Христос. Из его глаз потекли слезы. Протянутые к людям руки просили избавления. Уставшее тело завалилось набок. Петруша заплакал.

Быстро спешившись, Самойловы помогли ему подняться на ноги, пытались спросить, что с ним сталось. Однако кроме сумбурного, едва слышного пересохшими губами слова «нехристь», так и не могли добиться ничего вразумительного. Осмотр места происшествия привел к предполагаемому медвежатнику подтверждению. Рядом с пнем на задних ногах долго топтался медведь, но незадолго до появления людей скрылся в тайге. Рядом валялся разбитый улей деда Ворогова. Собаки погнали зверя по следам, но Самойловы не стали следить добычу. С большим трудом водрузив затекшее сухарем в молитвах тело Петруши, охотники возвратились в поселок.

Сбежавшийся на поляну народ с нескрываемым чувством радости встретил своего благодетеля. Наступивший праздник Святой Троицы требовал благостного причастия он послушных прихожан представителем церкви. Но Петруша был настолько слаб и расстроен, что не мог даже осенить крестом поднятой руки протиснувшуюся к нему сквозь плотную толпу бабку Ветлужанку.

Положение быстро исправили. Чудодейственный напиток пасечника Ворогова быстро привел дьякона в себя. Испив берестяную купель медовухи, Петруша оживился и начал рассказ о своих злоключениях. Спросив разрешения настоятеля Спасского собора, дьякон Петр отправился в указанное место для чтения проповедей с караваном Мишки Стелькина. Добрый путь, длившийся двое суток, привел путников в долину Серебряного пояса, к устью Лабазного ключа. Здесь их дороги разошлись. Злой как черт, Мишка Стелькин с призванными к «делу разбора» десятью пособниками караваном отправился вверх по Ольховскому ключу, где, по его сведениям, «сукины дети Пановцы, обошедши его вниманием, открыли новое, богатое золотое месторождение». А дьякон Петр, предвкушая сладостный вкус первого медового сбора деда Ворогова, пошел по Лабазному ключу в Кузьмовку через перевал между двумя Колоколами. Конную тропу Петруша знал хорошо. Ранний вечер предвещал дьякону скорый отдых. Подвязав тесьмой до колен длиннополую рясу, чтобы не путалась в грязи, священнослужитель быстро вышел на указанную седловину. Впереди, внизу под горой, клубился дым печных труб. До старательского поселка было рукой подать: «И двух молитв не дочитать! Голос люди услышат». Довольный Петруша троекратно осенил себя крестом праведника, ступил было шаг вперед, да так и остолбенел. Из тайги на задних лапах перед ним вышел «огроменный черный медведь». Довольно прищурив подслеповатые глазки в лучах заходящего солнца, хозяин тайги нес в своих лапах перед собой разбитый улей деда Ворогова. Слизывая змеиным языком со стен ящика сладкий мед, зверь не видел человека, поэтому подошел к Петруше на расстояние верного прыжка.

Страх и запутавшаяся некстати в ногах ряса обрекли священнослужителя на «древь тщедушную, в камень облаченную». Не смея ступить и шагу, Петруша стал проворно осенять себя рукой многочисленными крестами. С посиневших губ сорвалась первая молитва во спасение души. Не ожидавший встречи с человеком медведь присел на пятую точку, выставил уши, вскинул ресницы и вывалил губу от удивления. Необычный вид человека, ряса, запах ладана и вкусного воска доставил зверю глубокий интерес. Певучий голос Петруши — наслаждение.

Так продолжалось долго. Медведь сидел, откинув в сторону теперь уже ненужный улей. А Петруша читал молитвы. За первым обращением к Богу последовало другое, третье, четвертое, пятое. Едва «сибирский соловей» прекращал песнопение, медведь тут же вставал на задние лапы, недовольно хрюкал и скалил клыки. Когда из трепетных уст дьякона слетало следующее слово, зверь успокаивался и опять присаживался, сложив лапы на груди.

В одночасье прочитав содержание Молитвослова, Петруша перешел на песнопение. Воспаленное сознание хаотично вспоминало залихватские куплеты народного фольклора, яркие, забористые частушки и даже хулиганские песни. Громкий, настойчивый голос взывал к помощи: может, люди услышат! Трепетное сердце порхало рябчиком: скоро ночь…

Вспомнив все, что он знал наизусть, Петруша вдруг было затих: может, хватит? Однако у медведя было другое мнение. Звуки тайги или лай собак он мог услышать всегда. А вот театр воспринимал впервые. Грозно оскалившись, зверь вскочил на дыбки, давая понять, чтобы дьякон пел дальше. Не зная, как быть в этой ситуации, Петруша стал читать знакомый репертуар заново. Медведь успокоился, опять сел. Концерт по заявкам продолжился.

Сколько так было, Петруша не мог вспомнить. Оценивая талант актера, медведь качал головой, махал лапами, скалился, растягивал в улыбке поросячьи губы, возможно, подпевая, томно стонал или, наоборот, не нравившийся стих обрывал недовольным хрюканьем. В какой-то момент «сибирскому Бояну» казалось, что хозяин тайги заснул. Но стоило ему сделать первый шаг к бегству, как тот подозрительно открывал глазки, недовольно скалился и закладывал на затылок уши. Изнемогая от усталости, в душе проклиная свою слабость к медовым запасам деда Ворогова, диакон Петр опустился на колени и продолжил читать псалмы и петь песни осипшим голосом. Так продолжалось до тех пор, пока не приехали Самойловы. Продолжая славить песнопениями некстати оказавшийся рядом обгоревший пень, Петруша не видел, когда и как ушел медведь, испугавшись собак и людей.

Рассказывая о своих ночных мучениях, дьякон Петр к концу своего повествования успел усугубить третью кружку чудесного напитка деда Ворогова. После чего медленно завалился набок и тут же захрапел безобидным сном праведника, свято исполнившего свой долг во искупление грехов медвежьей души. Таким его занесли мужики в купеческий дом золотопромышленника Подсосова, где он проспал на кровати за печкой двое суток кряду.

Сопоставляя медвежьи проказы, Михаил Самойлов сделал для себя соответствующие выводы. Судя по вывернутой наружу левой задней ступне, медведь был хромой, поэтому не мог вести полноценный образ жизни хозяина тайги. Трехлетний возраст и дефект лапы делали зверя изгоем медвежьего царства. Более сильные звери легко прогоняли его со своей территории. Единственным свободным местом под солнцем оказались окрестности старательских приисков Серебряного пояса. Вероятно, зверь привык к недалекому поселку, запахам человека и голосам, не боялся дыма, собак, шума и других нововведений цивилизации. Медведь хорошо знал характер человека, его привычки, используя все в своих целях. Каким-то непонятным, только одному ему известным чувством, знал устройство поставленных на него ловушек и капканов и не давался под выстрел.

На прошлой неделе Михаил Самойлов наконец-то первый раз увидел зверя издалека. По настоятельной просьбе населения избавиться от зверя медвежатник вплотную занялся охотой. Работать со своими собаками он пока не мог по причинам, о которых будет рассказано ниже. Нисколько не сомневаясь в успехе своего промысла, Михаил поступил просто: поставил на медведя капкан. Проквасив скотские внутренности, он увез их на коне за перевал, срубил примитивную двухстенку из жердей, подвесил в загородке приваду, а у входа насторожил капкан. Взвести крепкую пружину самолова с первого раза не получилось. Когда медвежатник давил на нее прочным, крепким стяжком (оглоблей), капкан выскользнул и захлопнулся. Так бывает, когда охотник настраивает самолов один. Тем не менее вторая попытка принесла должный успех. Установив капкан на земле, Михаил осторожно взвел его в рабочее состояние, поставил на входе в скрадок, замаскировал травой, мхом и спокойно уехал назад в поселок. Охотник уже видел медведя в капкане. Так было много раз. Но сегодня предчувствие его обмануло.

Выждав для верности две ночи, на третий день, закинув за спину ружье, медвежатник поехал за добычей на двух лошадях. Но каково было его удивление, когда он увидел зверя в новой, невиданной ранее никогда в своей жизни роли.

Переживая опыт предков, для безопасности Михаил Самойлов всегда ставил медвежьи капканы и ловушки на границе леса и поляны неподалеку от какого-то ручья. Таким образом, осторожно подъезжая с противоположной стороны ключа, охотник отлично видел состояние самолова с большого расстояния, но сам оставался не обнаруженным пойманным зверем. Течение воздуха по ручью относило запахи в сторону. Шум воды приглушал звуки. Деревья и кустарники скрывали охотника и лошадей. Михаилу было достаточно время и места, чтобы определиться с дальнейшими действиями.

В этот день все было так, как задумано. Медведь находился рядом со скрадком, топтался на месте и размахивал лапами. У Михаила сложилось полное подтверждение, что зверь пытается освободиться от капкана, он довольно улыбнулся, хотел спешиться, стал искать подходящее место, куда привязать лошадей. Однако в действиях хозяина тайги было что-то подозрительное, что заставило охотника присмотреться к нему более внимательно. Приложив ладонь ко лбу, заострив зрение на более долгое время, Михаил изумленно вздохнул: зверь был вовсе не в капкане! Более того, повторяя все его прошлые движения, старательно удерживая стяжок в лапах, он пытался… взвести капкан. Было непонятно, каким образом умный зверюга самостоятельно спустил самолов в нерабочее положение, захлопнул его железные дуги. Сам капкан сработать не мог. В этом Михаил был уверен. Но факт был налицо!

Представленная картина выражала на морде медвежатника то смех, то сожаление. Крепко схватив когтистыми лапами вагу, зверь становился на задние лапы, аккуратно накладывал дерево на пружину и осторожно, как это делал Михаил, наседал на нее. Вага скользила по железу, бесполезно соскакивала в сторону. Медведь опять поднимал стяжок и снова наваливался на жердь всем телом, однако пружины не раскрывались. У зверя не хватало ума поставить капкан на твердое место перед молодым кедром и для точки опоры затолкать один конец жердины в его корни. Было очевидно, что хозяин тайги со стороны наблюдал, как Михаил настораживал капкан позавчера, но все тонкости дела не заметил.

Настойчивости медведя можно было позавидовать! Он раз за разом поднимал и накладывал вагу на пружину капкана, который не хотел раскрывать свои цепкие челюсти. Так продолжалось десять, двадцать минут, до тех пор, пока у него кончалось терпение. Тогда зверь в ярости бросался на капкан, рычал, кусал, рвал когтями железо, злился так, что вокруг стонала тайга. Все же приступ ярости длился недолго. Излив на капкан свои эмоции, старательный мишка опять брал вагу и начинал все сначала.

Занятый своим делом, медведь не замечал Михаила. Лошади, слушая, что происходит на той стороне ключа, дрожали от страха, топтались на месте. Но специально приученные с детства к медвежьей охоте, они не выдали себя и хозяина даже вздохом. Зверь тоже не забывал о мерах безопасности. Иногда прерывая свое занятие, он замирал на месте, крутил головой, нюхал воздух, смотрел по сторонам, а успокоившись, опять брался за стяжок.

Размышляя, как быть дальше, Михаил тихо отвел коней назад, накинул уздечки на ветки деревьев, снял со спин животных торбы и, предупредив их молчать, начал осторожно скрадывать зверя.

До медведя у капкана было около двухсот саженей: для гладкоствольного ружья далеко! Чтобы сделать единственно верный выстрел, охотнику надо было пройти хотя бы восемьдесят шагов. Заранее предусмотрев все варианты своей охоты, Михаил наметил путь: добраться до густого ольховника у ручья, а оттуда стрелять. Внимательно слушая зверя, медвежатник начал подход. Когда медведь был занят, гремел деревом и железом, Михаил шел вперед. Едва он затихал, охотник останавливался в застигнутом положении. Встречный поток воздуха вселял в охотника надежду на удачу. Говорливый шум ручья приглушал его шаги. Солнце светило ему в спину, а медведю в глаза, что дополняло преимущества человека перед хозяином тайги.

От дерева к дереву. От куста к кусту. Под медвежью возню медвежатник быстро, но осторожно шел вперед. Иногда в просвете ветвей Михаил видел зверя, хладнокровно убеждался, что тот спокоен и не чувствует его присутствия, все так же занимается своим делом. Это подбадривало медвежатника. Охотник шел дальше. Вот и ольховый куст. Михаилу стоило найти в нем окно, достаточное, чтобы, верно прицелившись, сделать правильный выстрел. Он уже видел просвет. Ему стоило пройти вправо два или три шага, но тут все стихло.

Михаил замер, стараясь рассмотреть через густые кусты, что происходит там, у капкана. Опыт подсказывал, что медведь на некоторое время остановился, слушает окружающий мир, но очень скоро опять станет взводить капкан. Прошла минута. За ней другая. Третья минута показалась часом. Четвертая — днем. Пятая — вечностью.

Охотник стоял с приоткрытым ртом, слушая, что творится впереди. Густые листья не давали обзора. Пребывая в неведении, Михаил тешил себя мыслью, что вот-вот, и зверь опять загремит железом. Однако желанного звука так и не дождался. Полчаса… час… Ноги охотника затекли. Тело занемело. Руки устали держать готовое, со взведенными курками ружье перед собой на весу. Сознание наполнила твердая уверенность, что медведя на месте уже нет. Доверившись ему, Михаил осторожно ступил в строну, мелкими шагами дошел до просвета и убедился, что зверь ушел. Как неслышно и быстро передвигается хозяин тайги, медвежатник знал не понаслышке. Теперь уже не стоило надеяться, что зверь где-то рядом, прилег отдохнуть или думает, как взвести непокорный капкан. Было ясно, что он хватил его запах или все же услышал осторожные шаги.

Еще надеясь на встречу с медведем, неторопливыми шагами, стараясь не шуметь, готовый к выстрелу накоротке Михаил Самойлов приблизился к месту, где недавно был хозяин тайги. После тщательного, продолжительного расследования опытному следопыту предстала ясная картина последних двух дней. Охотник не ошибся. Позавчера, когда он готовил зверю западню, последний находился где-то неподалеку и видел все его действия. Когда Михаил ушел, медведь выждал еще положенное время, спокойно вышел из укрытия и внес в искусно устроенную западню свои изменения. Первым делом зверь спустил настороженный капкан: принес из ручья окатанный водой камень размером с собачью голову и бросил его на чуткие нитки насторожки. Дуги захлопнулись. Капкан теперь не представлял для медведя угрозы. Путь к приваде был открыт. Довольный мишка съел угощение с удовольствием, после чего стал настораживать капкан в своих целях. Трудно определить, какие коварные мысли мелькали в его голове. Скорее всего, в его голове роились примитивные мысли любопытства процесса. Медведи любят подражать людям. Или он желал стать охотником сам: хотел насторожить капкан на Михаила. Так это было или иначе, но на постановку капкана у зверя ушло все время, пока не вернулся медвежатник. За двое суток медведь укатал место так, будто здесь кочевники прогнали табун лошадей. Михаилу оставалось только догадываться, что могло бы быть, если бы примитивный ум зверя додумался воткнуть один конец оглобли под корень дерева и развалить железные дуги капкана.

Переживаниям Михаила Самойлова не было границ. Ему было понятно, что поймать медведя в капкан теперь невозможно. Как сложно устроить щемиху (за лапу между двумя стволами деревьев) или поставить петлю на тропе. Зверь понял, что на него идет охота. Он будет осторожным во всех подозрительных местах.

Взвалив на себя тяжелый медвежий капкан, Михаил вернулся к лошадям. Каково же было его возмущение, когда он не обнаружил животных на месте. Оказалось, пока он скрадывал медведя, тот обошел его стороной, вышел на его след сзади, испугал коней. Когда те убежали сломя голову домой, зверь не стал их догонять. Его любопытство привлекли большие торбы, приготовленные Михаилом под мясо. Изучая их устройство и крепость, медведь разорвал их на мелкие части и, оставшись довольным, ушел в сторону слушать ответную реакцию человека, которая не заставила себя долго ждать. Отборные ругательства Михаила Самойлова в свой адрес с критическим упоминанием медвежьих родственников до седьмого колена, зверь-проказа выслушивал с большой неохотой. Гавкающий голос человека с ружьем не походил на певучие стенания дьякона Петруши и не сулил ничего хорошего. Считая себя неправильно обиженным, недовольный медведь глухо рявкнул в горе в свое оправдание и степенно удалился восвояси.

Михаилу Самойлову ничего не оставалось, как, с кряхтением взвалив на плечи тяжелый капкан и цепь, тащить их до дому.

С этого дня поймать и убить медведя для Михаила Самойлова стало первым делом! Не мог найти себе покоя старый охотник. Приниженная слава медвежатника не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Он чувствовал на себе усмехающиеся глаза соседей, проявлявших язвительный интерес к процессу промысла:

— Что, Михаил Северьянович, медведь, вон, всю поскотину кучами обложил, а тебе и дела нет? Когда же шкуру на раме растянешь? Бабы боятся за ягодой ходить.

День за днем охотник рано утром едет в тайгу с собаками. Поздно вечером возвращается. Старшего сына Артема с золотых работ снял в помощники. Однако результат остается начальным. Не могут собаки зверя взять, хоть волосы на себе дери. Странное дело творится с промыслом. Вязкие к медвежьей охоте псы Туман и Тихон неоднократно брали след зверя, тропят и гоняют его без лени, но остановить, скружить не могут. Не останавливается медведь, зажатый псами, как это бывает всегда с другими медведями. Прет напролом, не обращая внимания на укусы за штаны. Видно, тертый калач попался. Хотя и не старый. Когда медведь взводил капкан, Михаил издали хорошо рассмотрел молодого хозяина тайги. Средних размеров, лет трех-четырех отроду. Черный, с белым галстуком на груди. Сильный, выносливый, несмотря на вывернутую, ссохшуюся заднюю лапу. Хитрый, пакостный, как росомаха. Жалко, что у Михаила нет карабина. Тогда бы он пришелся кстати. Предлагали же много раз купцы карабин на собольи шкуры поменять. Так нет же: привык к своей «двадцатке» (гладкоствольное ружье двадцатого калибра). Всегда думал, что собаки остановят всякого зверя, удержат до выстрела. Ан нет, не всякого. «И что же это за медведь такой? Откуда явился? Кто же его напугал так, что собаки не держат? — раздумывал Михаил Самойлов долгими вечерами. — И как же его добыть-то? Каким способом?».

Не знал тогда Михаил Самойлов, не мог догадаться, что белогрудый медведь это тот самый медвежонок из Сисима. Сын большой медведицы, которая сломала его пополам. Что пришел он в этот край медвежонком по следам старательского каравана. А ум, хитрость и опыт набраны им не ради забавы. Что знает зверь черный характер человека, как все глухие таежные распадки. Что несет в своем сознании злобу мстительную с молодого возраста на запах ненавистной душегрейки, в которую его когда-то увязали, когда убивали мать. И на человека с бородой, кто сбросил его со скалы и повредил заднюю левую ногу.

Знать бы Михаилу Северьяновичу подобные обстоятельства, в промысле на медведя он мог поступить иначе. Стоило надеть ту злосчастную душегрейку Натальи Шафрановой (теперь Пановой) на себя, зверь сам бы пришел к охотнику. Однако до этих событий оставался еще большой промежуток времени.

Еще и еще раз перебирая в памяти все события, связанные с белогрудым медведем, Михаил Самойлов все чаще вспоминал рассказ отца и деда, когда в далекие времена у помещика Морозова на охоте собаки потеряли медведя. Покойный дед Михаил относил те события как связь с потусторонними силами. А потерявшегося зверя называл Богуном.

Давно нет деда Михаила. Двадцать лет назад умер отец Северьян. Михаилу Северьяновичу пошел седьмой десяток. В таком возрасте впечатлительное сознание может легко поверить в совершенство вселения в живые души сверхъестественных сил.

Может, и правда, в белогрудого медведя вселился Богун?

Перстень

Они приехали ранним утром, на рассвете. Еще невидимое из-за горы солнце едва успело покрасить в оранжевый цвет недалекие вершины возвышенностей Чирия и Конька, осветило густой, плотный туман, укутавший Серебряный пояс, разбудило пернатый мир тайги, но до поры оставило заветренный уголок тайги в покое и тишине. Дед Павел разводил костер. Его жена Соломея готовила крупы для утреннего завтрака. Григорий Панов проверял стреноженных лошадей. Анна Семеновна накрывала на стол. Гришка Усольцев носил в ведрах из ручья воду. Иван Панов проверял инструмент. Иван Мамаев выгребал золу из печи для обжига руды. Начинался обычный рабочий день.

Предупреждая хозяев о появлении посторонних людей, залаяли, бросились навстречу путникам собаки. Наши старатели оставили свои дела, подняли головы, собрались у домов. Дед Павел проверил ружье. Гришка Усольцев сходил в дом, вернулся назад, запахивая куртку.

Ждали недолго. Вон там, в густой чаще леса, за ветровалом мелькнули темные силуэты всадников. На чистое место выехали верховые на лошадях. На миг задержавшись, чтобы осмотреться, как лучше проехать между упавших стволов деревьев, люди направили коней прямо к ним.

— Тудрит тя через коромысло! — хмуро выругался дед Павел. — Ни дня, ни покоя от гостей нет. Опять кто-то прется… На нашу голову.

Он продолжал бурчать себе под нос, и это могло длиться неизвестно сколько времени, однако Иван Панов прервал взмахом руки.

— Погодь немного, — довольно улыбаясь, проговорил он. — Вроде как знакомое лицо!

Мужики присмотрелись внимательнее, тоже узнали передового всадника, который не замедлил приветствовать старателей на расстоянии:

— Здорово живете, уважаемые бергало! — устало, но радостно поздоровался со всеми Влас Бердюгин и, остановив своего коня подле коновязи, осмотрелся. — Вон, значит, где вы обосновались!

— Здоров можешь! — вразнобой отвечали ему мужики. — Знать, и до тебя слух докатился, раз сам пожаловал.

— А как же не слышать? — легко спешиваясь на землю, ловко прихватывая уздечку к коновязи, отвечал тот. — По всему уезду слава катится о новом месторождении. Только о вас и говорят: «Золото богатимое!». Вон, даже горный человек любопытство проявил, решил сам посмотреть на месторождение.

Артельщики с интересом посмотрели на спутников Власа. Двоих они знали раньше. Федор Посохов был в Сисиме, давал ружье для охраны золота. Гришка Берестов приезжал с Бердюгиным в Кузьмовку. А вот четвертого всадника мужики видели первый раз. Замыкая шествие группы, он не спешил присоединяться к хозяевам прииска. С любопытством осматриваясь по сторонам, горный человек своим видом и поведением вызывал у старателей подозрение. Черная, кожаная куртка, богатые яловые сапоги, на голове форменный картуз выказывали в нем человека при службе. Продолговатое лицо, высокий лоб, светлые, цвета соломы, волосы, глубоко посаженные голубые глаза выдавали в нем европейца. Строгие движения рук, ног, тела, манера общения с людьми говорили о культуре поведения. Без сомнения, он был образован, имел какое-то положение или должность. Спешившись позже всех, он подал повод своего коня Гришке Берестову, а сам представился:

— Андрей Иванович Шляйнинг. Штейгер Константина Ивановича Иваницкого.

Артельщики изумленно переглянулись.

— Немец, что ли? — почесал затылок дед Павел.

— Да, — улыбнувшись, подтвердил тот и дополнил: — Чистокровный.

— Ну! И гавкать не по-нашему можешь? — вышла вперед тетка Соломея.

— Говорить, — краснея, надевая на нос пенсне, поправил ее Андрей. — Да, говорить умею. Живу в России уже много лет.

— А что ж тебе у немцев не живется? — опять съязвила тетка Соломея. — Тутака у нас комары да снег. Небось, у вас такого нету.

— Цыц, баба! Хто тебе слово давал? — сдвинул на супругу к переносице брови дед Павел.

— А что ж? — не слушая мужа, продолжала женщина. — Небось, он к нам в тайгу не ради забавы приперся. Ишь, как глазки бегают! Ай, не правду ли я говорю?

— Остынь, сестра! — оборвал ее Григорий Панов. — Без тебя мужики разберутся. Лучше на стол накрывайте. Людей с дороги кормить надо.

Соломея что-то буркнула себе под нос, однако послушно отошла в сторону к женщинам. Мужики продолжали разговор.

— Каким ветром надуло? — обращаясь к Власу Бердюгину, довольно приглаживая бороду от предстоящей беседы, спросил дед Павел. — Давненько, одначесь, тебя не было. Почитай, с прошлого года. Ты же так просто в гости не ходишь. Знать, дело какое есть?

— Ну, дело не дело, а забота есть! — улыбаясь словам уважаемого старателя, присаживаясь на чурку, ответил Влас. — Запросто так по тайге не ходим, сам знаешь. Прежде всего, вот, человека познакомить привез, — указал на немца и повторился: — Константина Ивановича Иваницкого представитель. Слышали о таком?

— Как не слышать, — скрещивая на груди руки, подал голос Иван Мамаев.

— Большой туз по золотому делу! — кивнул головой Гришка Усольцев. — Есть такое дело. Земля слухом полнится… Знаем.

— Правда ли, что у него в Хакасии полсотни приисков? — с хитринкой посмотрел на Андрея дед Павел.

— Ну уж, полсотни… — с улыбкой ответил тот и, уважая почтенный возраст, обращаясь ко всем на вы, уточнил: — Это, уважаемые, полный наговор. Так себе… Несколько участков… Да по Черному Июсу рудник небольшой.

— Нудыть, себе, небольшой! — возмутился дед Павел. — Костя пудами золото за границей в карты проигрывает. А ты нам тут сказки на ночь рассказываешь!

Немец покраснел, волнуясь, снял пенсне, вытащил из кармана белоснежный носовой платочек, стал старательно протирать стекла. Штейгер хорошо помнил случай, когда Константин Иванович с супругой, пребывая за границей во Франции, в Париже, прислал старому хозяину телеграмму: «Проигрался в карты, прогулял деньги. Отец! Вышли пуда два-три золота на обратную дорогу». Понятным образом текст телеграммы из почтового отделения достаточно быстро распространился в определенном кругу золотопромышленников, дошел до народа и превратился в надлежащий повод для зависти: «Кому на Руси жить плохо…». Андрей понял, о чем сказал уважаемый старатель, и теперь думал, что ответить притихшим мужикам.

— Что же… так-с сказать… нам хозяйские деньги считать не рекомендуется, — собравшись с мыслями, наконец-то ответил немец, поднимая взгляд голубых глаз. — Наше дело — работа.

— Хороша работа: пальцем показывать да за это карманы деньгами набивать, — не унимался дед Павел. — А ты вот сам попробуй кайлой да лопатой землицу покидай!

— Что ж! Приходилось кидать, — спокойно ответил штейгер. — Я в третьем поколении горных дел мастер. Немало проб да замеров взял. Горное дело хорошо знаю. Пирит от самородка отличить умею. К вашему сведению, в рабочих бараках не один год жил, из одного котла со старателями кашу ел, вшей кормил да от холода мерз. На золотом руднике в Июсе первый колышек забил. И не надо, уважаемый, меня знаниями корить. Я денег от хозяина немногим больше вашего получаю. У меня, кроме дела да работы, еще семьи нет — некогда! — все больше заводился Андрей. — А то, что на мне сапоги яловые, не значит, что я от народа далек. И не моя вина в том, что я здесь. Хозяин меня отправил, вот я и приехал.

— Ну, будя вам, глухари! — осадил их Григорий Феоктистович. — Чего затоковали? Копалуху не поделили? Дык, вроде, лето на дворе, — и с намеком, — что в распыл идти? Ты, Павел Ермилович, вожжи-то отпусти. Что на человека насел? Он человек подневольный. Куда хозяин показал, туда и поехал. Какая разница, если кто другой вместо него бы был? Золото наше оно сейчас у всех на виду… — после некоторого раздумья. — Знать, Костя Иваницкий на наш прииск лапу наложить хочет?

— Какую лапу? — удивленно выглядывая из-под очков, не понял немец.

— Ну, значит, месторождение к рукам прибрать, — сухо поправил старшего артельщика Гришка Усольцев. — Своего мало…

— Это вы уж, граждане, слишком! Что значит прибрать? Константин Иванович просто просит у вас разрешения взять пробу грунта, — засуетился немец.

— С какой такой целью? Кирпичи из суглинка обжигать? — съязвил дед Павел. — Али, может, картошку тутака садить задумал?

— Ну, это вы, граждане, зря! — обиделся штейгер, однако тут же выправился. — Сначала надо уточнить содержание золота, а уж потом что-то говорить. Может, вы здесь по пустому месту лопатами месите. А на слуху только одни разговоры.

— Какие уж тут разговоры… Зря шаромыги не полезут. Два патрона осталось, все сожгли, бродяг пугая, — глухо отозвался Гришка Усольцев. — Кажон день — война. Не знаем, как быть. То ли золото мыть, то ли по столбам ходить. От лихачей залетных никакого продыху нет.

— У вас документ на земельный отвод есть?

— Что толку с документа? Здесь тайга, медведь — хозяин. У нас слово крепче, чем бумага. А на такой куш и слова нет.

— Охрану надо выставить, — посоветовал немец.

— Охрану? Каку таку охрану? — опять затоковал, распаляясь, дед Павел. — У нас мужиков, вон, шесть душ. Каждый на учете. Одному бегать по межевым столбам недосуг: враз морду набьют, только слово поперек скажи! Шаромыги — народ отчаянный. Могут и пулю в лоб пустить.

— Так что же вы делаете? — отрешенно поинтересовался немец.

— А ничего не делаем. Работаем, пока работается. На наглецов внимания вроде как не обращаем. Всем, кто нахрапом лезет, тогда гурьбой поднимаемся.

— Да уж, ситуация… — после некоторого молчания подвел итог штейгер, на этом разговор прервался.

Женщины позвали на завтрак. Все дружно поднялись, расселись вдоль длинного стола. Хозяева по одну сторону, гости — с другой. После короткой молитвы те и другие молча взялись за ложки. Немец достал фляжку:

— Это Константин Иванович прислал. Коньяк-с. Так-с, сказать, для знакомства.

— Души хочет размягчить, чтобы сговорчивей были? — грубо отрезал Григорий Панов. Обрыдь! До вечера — никаких! Работы много. Убери!

Штейгер послушно убрал спиртное. Мужики молча ударили ложками по тарелкам.

После окончания трапезы все отошли к костру на непродолжительный перекур. Курильщики забили трубочки. Остальные смаковали из кружек чай с леденцами, выложенными на стол щедрой рукой немца. Дети сосали сладкий, прессованный кусковой сахар. Женщины хвалили сдобные, маковые сушки. «Задабривает… — делали вывод артельщики. — Знать, дело серьезное будет».

Мужики степенно сидели у костра, обсуждали какие-то новости. Немец терпеливо ждал. Когда пришло время для работы, Влас спросил за штейгера:

— Что же, господа бергало! Разрешите ли вы горному мастеру на своем участке пробы грунта взять? Или как?

— А ты от этого дела какой интерес имеешь? — за всех поинтересовался Григорий Феоктистович. — Может, сам желаешь в долю войти?

— Нету у меня с ваших прибытков никакого интереса, — глухо ответил Влас Бердюгин. — Золото я мыть не собираюсь. Здесь другая зависимость. Мы с Константином Иваницким давние знакомые. Не сказать, что друзья. Однако во многих моих делах он мне значительную помощь оказывает, — и недвусмысленно посмотрел на собеседников. — Думаю, вы понимаете, о чем я говорю.

— Догадываемся, — сухо вставил слово Гришка Усольцев.

— Так вот. С его стороны я всегда поддержку имел. Как финансовую, так и физическую. Костя не раз мне помогал людьми. А однажды сам участвовал в облаве на разбойников. Надо отметить, отважный мужик Костя, хоть и барин. В ответ ни о чем не спрашивал. Знал, что дело нужное — беззаконников выявлять. На его приисках в Хакасии тоже зла немало, сами понимаете. Люди в тайге, как и у вас, теряются. Мужики ни за что гибнут. Ну а тут случай представился. Узнал Костя, что мне дорога к вам намечается, приехал с просьбой быть проводником. Вы уж простите меня, согласился я. Хотя, рано или поздно, он сам сюда дорогу нашел бы.

— Да что там… — вразнобой отозвались артельщики. — Какое простите… понимаем… может, и правильно сделал, что человеку не отказал.

— Так, каков же будет ваш ответ? — подскочил с чурки немец. Ему не терпелось как можно скорее начать сбор проб, и это желание светилось в его глазах.

— Так что, мужики? — после некоторого молчания спросил у своих старателей Григорий Панов. — Разрешим немцу место посмотреть?

— Что уж тут… пусть смотрит… какая разница, все одно без спроса в стороне пробы возьмет… Лучше уж пусть на глазах, чем втихаря, — опять же вразнобой глухо согласились старатели, и на этом вопрос был исчерпан.

— Делай свое дело! — дал конечный ответ Григорий Панов.

Штейгер сорвался с места, стал суетливо ходить по поляне, не зная, с чего начать. Потом, как будто собравшись с мыслями, взволнованно спросил:

— Можно я свежий шурф ударю, где сам место выберу?

— Ишь ты! Хитер, росомаха! — язвительно вытянул губы трубочкой дед Павел. — Запусти медведя на пасеку, он во всех ульях побывает.

Однако разрешение на работы немец получил. А к тому же уговорил Федора Посохова и Гришку Берестова помочь ему в разработке вертикальной выработки. Соратники Бердюгина сначала неохотно отозвались на его просьбу, ссылаясь на усталость после ночного передвижения. Исход положительного результата решила пузатая фляжка со спиртом, которую немец обещал Федору и Гришке после завершения работы. Взяв кайлу и две лопаты, сплоченная троица пошла прочь от начатых разработок. На что дед Павел не опоздал с новым изречением:

— Куды поперлись? Вы бы еще, вон, на гору пошли… — и указал пальцем между двух кедров. — Копайте тутака, рядом. Тут везде золото есть!

Оставшись всемером — Григорий Феоктистович, дед Павел, Иван Мамаев, Гришка Усольцев, Василий Веретенников, Иван Панов и Влас Бердюгин — мужики ненадолго замолчали, ожидая команды старшего начать работы. Но Григорий Панов тянул с решением, ожидая продолжения интересного разговора. Не дождавшись от гостя слова, он задал наводящий вопрос:

— А ведь ты, Влас, к нам не зря приехал. Ты коня просто так не гоняешь. И штейгер этот только попутчик. Знать, дело срочное назрело.

— Ты прав, Григорий Феоктистович. Не просто так я здесь. Сотни верст по тайге да перевалам, таясь от дороги и любопытного глаза, свой след держал, — поочередно внимательно посмотрев в глаза каждого, кто здесь был, подтвердил Влас Бердюгин. — Дело у меня к вам большое, требующее скорого действия.

Мужики насторожились, чувствуя в его словах нарастающую тревогу, которая неприятно холодила сердца и души людей тайги. Все знали: если Влас говорит таким тоном, значит, где-то опять случилась беда или назревает какое-то горе. С течением времени у людей тайги отдаленных глухих приисков к Власу прижилось проверенное прозвище — Бедовый. Старатели — народ твердый, уверенный, в своих решениях справедливый. Любое слово на вес золота. Если прозвали Власа таким именем, значит, тому есть основательные причины.

— В том мы не сомневаемся, — подготавливаясь к серьезному разговору, покачал головой дед Павел. — Если речь такую завел, знать, опять какая затея будет.

— Верно, — прищурив проницательные зеленые глаза, подтвердил Влас. — Только прежде всего хочу вам я одну вещь показать.

С этими словами Бердюгин полез во внутренний карман своей куртки, возможно, специально вызывая у собеседников нетерпение и любопытство, долго там что-то искал, вытащил тряпочку, медленно развернул ее на своей ладони и наконец-то представил удивленным глазам большой золотой перстень с вплавленным в него граненым темно-голубым камнем.

Безропотное, восхищенное молчание, длившееся на лицах изумленных артельщиков продолжительное время, дало настоящую оценку дорогому украшению. Люди тайги, подавляющую часть своей жизни отработавшие на промысле золота, редко видели настоящее искусство, производимое ювелирными мастерами из их сырья. А может, и никогда. Обычный, рядовой старатель и его слабая половина в лучшем случае имели простые, большей частью самокатаные украшения из серебра. Дешевые кольца, примитивные сережки, редко браслеты, еще реже ожерелья были показателем положительного благосостояния семьи. Изделия из золота считались непозволительной роскошью. Люди, привыкшие жить, существовать за счет благородного металла, не могли себе позволить носить то, что они видят каждый день. Это слишком дорого. Украшения из золота — отличительная роскошь купцов, золотопромышленников, кто умело наживается на перепродаже и больших объемах добычи благородного металла.

Золотой перстень с камнем, представленный Власом, имел гораздо большую цену, чем сережки ручной работы в ушах Клавдии Стелькиной. Нет! Больше того, гордую супругу Мишки, вероятно, хватил бы сердечный приступ от небывалой красоты. Изящной работы, толстой накатки напальник, широкое место для посадки камня, резные, наплавленные в форме лепесточков рисунки придавали перстню восхитительный вид. Камень — о, да! О камне можно было говорить многое. Прозрачный, темно-голубой цвет придавал ему неповторимую окраску опрокинутого в озеро неба. Овальная, вытянутая форма имела многочисленную мелкую огранку. Внушительный размер был сопоставим с яйцом дрозда. Тонкие линии огранки, игра цвета, глубина образного пространства камня измерялись изысканной прелестью. В представленном украшении, без всякого сомнения, проявлялось высокое мастерство ювелира, выполнившего свою работу с душой. Было нетрудно догадаться, что перстень с бирюзовым камнем стоит очень дорого, а его обладатель имеет или имел высокую степень состоятельного положения.

— И где взял? На дороге нашел? — наконец-то выправившись с чувствами, как всегда, подшутил дед Павел.

— Да нет же. Такие вещи на дороге не валяются, — глухо ответил Влас. — Однако копай глубже.

— Как это, глубже? — удивленно пожал плечами Григорий Панов. — Тут сразу видно, кольцо, видать, фамильное. Не иначе как с руки какого графа или даже придворного министра. За Каменным поясом такие перстни не носят. У наших губернаторов вкусы куда меньше.

— Это верно. «Нашим» до таких украшений, как до Пекина на четвереньках. А кольцо, верно, видать, фамильное. Вот тут, на внутренней стороне, буковки есть: Т, А, Н. Дальше — вероятно, год изготовления: 1786. Знатный перстень! Редкий.

— Ну, год это понятно. А вот что за буквы? Кто бы это мог быть? — задумчиво произнес Василий Веретенников, как будто знал всех светских ставленников России того времени.

— Вот уж, докумекал! — подпер руками бока дед Павел. — Ты что, со знатью того времени ручкался? Али сам царь у тебя совета спрашивал?

— Нет, — подавленно ответил Василий. — Просто интересно знать, кто бы это мог быть.

— И как он, перстень, в Сибирь попал, — добавил Гришка Усольцев.

— Кто хозяин, мы, конечно, не узнаем. Может, время подскажет, и то навряд ли, — пуская перстень по кругу на осмотр старательских глаз, логично высказал Влас. — Как он здесь очутился, остается только догадываться, — многозначительно посмотрел на собеседников. — А вот как он в моих руках оказался, думаю, вам будет знать очень интересно.

Ко всеобщему вниманию мужиков тут же присоединилось нескрываемое любопытство женщин. Они слышали весь разговор, увидели перстень и тут же окружили небывалое зрелище с должным вниманием. Едва перстень перекочевал в руки деда Павла, Соломея выхватила его из рук мужа и, как сорока, быстро примерила украшение на свой палец. Дед Павел возмутился поведением жены, однако все было бесполезно. Женщина отскочила под защиту слабой половины и, не обращая внимания на разгневанного супруга, стала любоваться произведением искусства. Томительные возгласы «ох», «ах», «красота» летели из уст каждой старательницы, кто лицезрел перстень своими глазами. Вернуть его назад в ту минуту не представлялось возможности.

— Пусть посмотрят, — с улыбкой отвечал Влас Бердюгин, обращая внимание мужиков на себя. — Когда еще представится случай… — и вернулся к главному: — Так вот. О чем я говорил?

— Как перстень к тебе попал, — напомнил ему Иван Панов.

— Да. А в мои руки он попал от тайного агента сыскной полиции города Красноярска, — с этими словами Влас сделал многозначительную паузу, чтобы всем было понятно, как «высоко и далеко» зашло дело.

Мужики притихли, плохо соображая, в какой круг общения их занесла нелегкая. Дед Павел в испуге перекрестился. Другие побледнели. Кто-то от волнения закашлялся в кулак.

— Ишь ты… — подбирая слова, только и мог ответить Григорий Феоктистович. — Знать, ты и «там», — показал указательным пальцем на небо, — бывал?

— Нет. Там я не бывал, — хладнокровно ответил Влас. — Перстень мне передали. Через третьи руки уже здесь, в Минусинске. Кто передал, я вам не скажу. А вот историю его путешествия, думаю, рассказать вам следует.

— Расскажи… расскажи… — обостряя внимание, просили старатели и затихли, ловя каждое слово Бедового.

Изъяли этот перстень в городе Красноярске у некой воровки под именем Шустрая. Как мне рассказывали, — усмехнулся. — Весь мир в итоге заканчивается на женщинах. Так вот. Забрали перстень у Шустрой во время обыска, когда та хотела его продать за лакированные дамские сапожки. Понятно, что Шустрая оказалась умом недалека, хотя лицом прелестна и телом игрива. Не знала она настоящей цены перстню, если хотела поиметь только лишь модную обувку. Ну да разговор не об этом. Когда взяли у Шустрой перстень, сразу стали интересоваться, откуда он, как попал в руки. Видать, «там» хорошо знали ее воровские наклонности, поэтому не согласились со слезливыми доводами о фамильной наследственности и бабушкином подарке. Не знаю, какими методами убеждения действовали тайные сыщики, а только поведала Шустрая им любопытную историю. Оказалось, что украла она этот перстень в номерах у какого-то богатого лиходея, который представился ей золотопромышленником. В противоположность короткому, недальновидному уму у Шустрой оказалась отличная память. Познакомились они в ресторации. Золотопромышленник тот перед Шустрой деньгами шалил, сладости да вино дорогое покупал. Однако в итоге сам напился. Потом, когда они добрались до номера, у него вообще язык развязался. Золотарь намекнул Шустрой, каким образом он золото добывает: пулю в лоб, а тело под колоду. Хвалился, что связи большие имеет, везде все предупреждено, известно. Что «красного» (кровавого) золота ему на всю жизнь хватит. Но еще больше будет! Потому что дело большое предстоит. Шустрая, как полагается, из себя принцессу лепила: «Только я одна хорошая, другой нет в России. Окончила институт благородных девиц. Что, мол, в ресторацию я первый раз в жизни попала, случайно. Подруга меня пригласила, а сама не пришла». Видно, золотарь верил ей, потому что обещал увезти в Париж, как Иваницкий ездит. Деньгами хвалился. И перстень этот ей показал. В итоге под утро золотарь уснул, Шустрая ему карманы вывернула и ушла. А через две недели с этим перстнем попалась. Понятно, что срок прошел немалый. В полиции воровке верят, что след затерялся. Золотарь тот как в воду канул. Никакого заявления в полицию о краже не поступало. Однако Шустрая золотаря хорошо запомнила, все лицо и тело до тонкости обрисовала. И адрес подкинула. Золотарь тот из Минусинского уезда. В разговоре часто упоминал о Серебряном поясе. А когда перстнем хвалился, высказал незабываемую фразу, что, мол, «Это нас Кузьма накормил!».

Влас замолчал, внимательно разглядывая лица слушателей, определяя по каждому степень значимости рассказа. Мужики молчали, переосмысливая информацию. Такого поворота событий они явно не ожидали. Бандит проявил себя, но тут же ускользнул, как налим в теплой воде. «Поймать бы да повесить на кедре по старым старательским законам, — думал каждый из них. — Чтобы другим неповадно было». Однако преступник — не простой бурундук, которого можно приманить из норки свистулькой. Это был настоящий, обнаглевший зверь. На такого надо вабу! Вероятно, он был не один. По Серебряному поясу шалила группа, у которой были свои уши и наводчики. Поймать зверя было непросто. Но возможно. Вероятно, Влас Бердюгин уже определился с действиями. Иначе сюда бы не приехал. Бедовый никогда не появляется напрасно. Значит, в голове его существует какой-то план. А артельщики должны сыграть роль исполнителей.

Большую степень удивления на старателей произвела тайна бирюзового перстня. Со слов того золотопромышленника, последний хозяин жил в Кузьмовке. Кузьма — так просто и понятно называли свой старательский поселок все золотари округи. На прииске проживают человек двести. Каждый знает друг о друге все. Так или иначе в разговоре под влиянием алкоголя, из хвастовства перстень мог проявить себя как украшение. Иначе быть не может.

Так и не дождавшись от артельщиков какого-то вразумительного ответа, Влас продолжил основную часть своего познавательного расследования. Опять же залезая в свой внутренний карман, он вытащил аккуратно свернутый плотный лист бумаги, развернул его, представил нарисованный простым карандашом портрет:

— Вот он, тот самый золотопромышленник. Таким его обрисовала воровка Шустрая.

Мужики и женщины впялились на лист бумаги. Графический портрет поплыл по круг из рук в руки. Густые, прямые, русые волосы. Вытянутое, продолговатое, под штыковую лопату, лицо. Низкий, придавленный лоб. Острый, прямой нос. Глубоко посаженные, маленькие, рысьи глазки. Тонкие, прямые губы. Черная, пышная, округлая борода. Нарисованное лицо человека можно было отнести к классу обыкновенных старателей, однако тревожный, хищнический, тяжелый взгляд, видимое напряжение лица выдавали в нем человека с тяжелым непростым характером.

— Нет, одначесь, не видели такого… не встречал… не было… никогда… — внимательно посмотрев на изображение, говорили старатели.

Женщины тоже отрицательно качали головами.

— Я его видела! — вдруг раздался взволнованный голос.

Будущая мать, несмотря на недомогание, давно вышла из дома, стояла рядом, рассматривала перстень и теперь держала в руках перед округлым животом рисунок с портретом.

— Да, видела, — присмотревшись к лицу более внимательно, подтвердила Наталья Панова. — Это он был там… тогда… на скале в Сисиме.

— Это точно? — подскочил с места Влас Бердюгин. — Посмотри лучше, может, ошиблась…

— Где уж тут ошибиться? Он и есть. Как тебя помню. Точно он! — еще раз повторилась будущая молодая мать, возвращая рисунок назад. — Он еще тогда повернулся назад, на коня смотрел, слушал. Я в пихтаче стояла. Как не помнить?

— А потом больше ты его нигде не видела?

— Нет. Больше ни разу.

— Вон значит как! — морщиня лоб, задумчиво протянул Влас. — Теперь это многое проясняет.

— Что проясняет?

— Что Шустрая не врала, говорила правду. Что золотарь тот, бандит, правда, есть. И перстень из Кузьмовки. Только, вот чей он?

Задав еще несколько пространных вопросов, Влас, сославшись на усталость после ночного перехода, попросил отдыха. Он уложил перстень и рисунок назад в карман, тяжело поднялся, позвал Григория Феоктистовича:

— Укажи мне место, где можно спать.

Тот услужливо позвал в дом, но Бердюгин отказался:

— Нет. В доме душно. Да и не могу я в стенах, на воле привык. Я лучше вон там, под кедром, в спальнике. Проводи меня.

Григорий Панов вынес из избы одеяло, пошел с Власом в сторону. Остальные артельщики начали земляные работы. Женщины, подростки и дети занялись своими обязанностями. В трудовом, дружном коллективе спать некогда. Даже пятилетний Костик Веретенников носит из ручья небольшим ведерком воду в баню: после работы старатели моются каждый день.

Отдалившись на расстояние, оставшись наедине, Влас осмотрелся, пригласил Григория Панова к разговору:

— Думаешь, я перстень зря привез да женщинам твоим показал?

— Не знаю… — задумчиво ответил Григорий Панов. — Если так сделал, знать, умысел какой-то есть.

— Правильно кумекаешь, — улыбнулся Влас. — Расчет у меня на то особый есть. Женщина, она как? Что на уме, то на языке.

— Не у всякой, — усмехнувшись, противоречил старший артельщик. — Одна по ветру разнесет, а другая каплю воды изо рта не уронит.

— Это верно, — остался доволен Бедовый. — Да только в этом случае надобно, чтобы слух о перстне себя в поселке проявил. Обязательно! Скажи своим женщинам, чтобы как можно больше про перстень болтали. Хочется верить, что хозяин перстня объявится. Очень уж мне интересно знать, при каких обстоятельствах он от хозяина в руки того золотопромышленника перешел. Но не менее важно, к кому он перешел. Если мы узнаем имя последнего хозяина, то появится ниточка, которая нас выведет на след убийц, — с этим словом, привлекая внимание, Влас поднял указательный палец, многозначительно замолчал и внимательно посмотрел Григорию в глаза. — Правильно ли я думаю?

— Что тут сказать? — пожал плечам Григорий и похвалил Бедового: — У тебя, Влас, не голова, а сама мудрость! Я, мобуть, до такого не додумался.

— Ну, уж ты хватил! — смутился тот. — Тут не я один думал. Тут дело серьезное. Здесь власти, тайная полиция, казаки особый интерес имеют. Есть сведения, что бандиты, промышляющие разбоем на большаке, и здесь, в тайге — одно лицо. А это уже дело государственной важности. Специально для этого дела из столицы опытные головы призваны. Не более как три дня назад в городе тайное собрание было. И вот значит, что придумали.

С этими словами Влас осмотрелся по сторонам — не слышит ли кто — взглянул на деревья и, лишь полностью убедившись, что они одни, негромко продолжил.

— Здесь ваш новый прииск как раз кстати. Молва о богатом золоте далеко катится. Понятно, что бандиты тоже уши навострили. По нашим предположениям, здесь должен скоро «засланный казачок» появиться. А может, он уже здесь! — посмотрел Григорию прямо в глаза. — Много ли в последнее время к вам гостей жаловало?

— Много! — глухо подтвердил Григорий Феоктистович. — Кажон день кто-то прет. Одних знаем, других первый раз видим. Кто наглостью берет, на участке, не спросясь, роются. Иные проходом идут. Сам видел, какую тропу натоптали.

— Это верно. Дорога к вам, как на большаке, — усмехаясь, подтвердил Бедовый. — Теперь вспомни, кто больший интерес к старательскому промыслу проявлял? Это надо все записать. Мы с Гришкой Берестовым сегодня в ночь уедем. С вами Федор Посохов останется, он грамоте обучен, все наши дела письмом подтверждает. А теперь о главном! — Влас стал серьезным, суровым, почти грозным. — Дело в управлении замыслили такое. Помнишь, случай на Чибижеке был, самородок в два пуда нашли, а другой вполовину меньше?

— Как же не помнить! Знатный случай был, подфартило мужикам, — покачал головой Григорий Феоктистович блеснувшими глазами. — Каждый старатель о таком богатстве мечтает.

— А мы мечту эту в дело воплотим.

— Как это? — немало удивился опытный артельщик.

— На словах, — дополнил Влас. — Надо по округе слух пустить, что вы, вроде как, подобный самородок нашли. Как это сделать, мы подумаем. Для достоверности я вам привезу голову свинца, килограммов на двадцать. Мы его обстучим молоточками, художник есть, он его в золотой цвет покрасит, чтобы похож был. Это в случае того, чтобы можно было для подтверждения любопытным показать.

— Для какой такой надобности? — все еще не понимая, к чему клонит Бедовый, недоумевал Григорий Панов.

— А вот в этом заключается самый ферт, — опять поднял для внимания палец Влас. — Когда самородок будет, все будут знать, что вы его когда-то на продажу повезете. Ну, вроде как, помимо казны государственной купцам сбыть желаете. Вы люди вольные, сами себе хозяева, бумага на земельный отвод есть. Так вот! Слушай далее. А когда и куда везти, здесь дело тонкое. Разным людям надо по-разному говорить. Отсюда три тропы ведут, сам знаешь. Одна на Минусинск. Вторая, через Сисим, на Красноярск. Третья, через Саяны, в Китай. Договор при посторонних надо будет вести как бы случайно, вроде обмолвились или проговорились. А может, здесь лучше кому пьяным представиться. Для точной достоверности хватит нескольких слов: повезем в ночь туда-то или в другое место. Чтобы слушатель не заподозрил подвоха, а принял все за чистую монету. К тому времени мы силы подтянем. С карабаевцами договор есть, они помогут. В тайной полиции своих стрелков тоже хватает. Надо будет организовать маленький обоз в две-три подводы, четыре или пять человек, не более. Сзади, на расстоянии видимости, еще один обоз пойдет: стрелки, переодетые под селян. А за вторым обозом верховые поедут. Когда бандиты нападут, второй обоз со стрелками подоспеет на помощь. А за ними — казаки. Как тебе такой план?

— А кто же первым обозом пойдет?

— Вы. Вас будем просить, для пущей убедительности. Тебя за старшего поставим. Иван, Гришка Усольцев, Василий Веретенников, Иван Мамаев… Думаю, деда Павла по годам брать не следует.

— Так, что же получается, вроде как нас утками подсадными пускать будете?

— Вроде так выходит, — сурово подтвердил Влас. — Иначе — никак! Дело серьезное предстоит. Боишься?

— Только дурак не боится. А ну, как они сразу стрелять начнут, без упреждения?

— Не думаю, что стрельба начнется сразу. Им убедиться надо, кто куда едет. К этому, хочу добавить, вы тоже при оружии будете. Каждому револьвер дан будет, заранее стрелять обучим. Из управления предписание есть: сразу стрелять на поражение. К тому же у вас опыт есть. У Гришки Усольцева свой наган имеется.

— Ты откуда знаешь? — похолодел сердцем Григорий Панов.

— Знаю. Земля слухом полнится! — усмехнулся Влас Бердюгин. — Я много чего знаю, да помалкиваю.

— Вот те кузькин ферт! — не зная, как быть, развел руками Григорий Феоктистович. — Что же, выходит, ты знаешь про калач?

— Выходит, знаю…

— Кто ж такое мог рассказать?

— Ну, об этом тебе знать не надо. Что было — то было! Вы себя защищали из необходимости. Здесь, правда на вашей стороне. Не все же бандитам топорами махать. Надо им когда-то отпор давать. Кабы, были все такие смелые, как Гришка, Иван, Васька да дед Павел, грабежа на дорогах не было. Более того скажу, мужики в тот день большой урон разбойникам нанесли. Дружки ихние до сих пор следов найти не могут, как все случилось. Они думают, что тут казаки шашками помахали. А на простых мужиков подозрения нет.

— Может, ты знаешь, как молодуха из могилы выбралась?

— Может, и знаю, — зевая, усмехнулся Влас. — Только сказывать тебе об этом сейчас не буду. Потом, если случай представится… Ну да ладно. Что из пустого в порожнее переливать? Разговорами дело не сдвинешь. Ты своим мужикам обскажи, какое дело намечается. Готовьтесь! — посмотрел вокруг себя. — Женщинам говорить не следует, шум начнется. Ихнее дело разговор по поселку пустить про перстень. Может, хозяин отыщется. Ну да ладно. На этом разговор прекратим, — укладываясь в спальник. — Мы сегодня в ночь уедем, а через дней пять вернемся. К тому времени Федор все бумаги в порядок приведет. Тогда и начнем, помолясь, — перекрестился троекратно. — Все! Оставь меня. Усталость с ног валит, — ткнулся головой в куртку и, засыпая, тяжело задышал себе в кулак.

Исповедь княгини

Дождалась бабка Ветлужанка, когда поселок опустеет. Полдень. Все старатели на работах. Женщин не видно: кто по хозяйству хлопочет, другие — с мужиками на колодах золото бутарят. Дети поменьше в домах спрятались от жаркого солнца. Подростки отцу и матери помогают. Недолго осмотревшись в разные концы улицы, бабка Ветлужанка пошла вдоль забора, мимо грязных луж в золотоскупку к Ваське Тихонову. Знает старая, что приемщик золота в этот час один скучает за прилавком. Это ей на руку, чтобы лишних глаз не было.

Опираясь на посох, негромко укоряя свои годы, бабушка проворно добралась до площади к конторе, остановилась, долго крутила головой по сторонам. В питейном заведении — тишина. В рабочий час все люди на промысле, за кружкой вина никого не застанешь. У коновязи дремлет пара лошадей. Одна Мишки Стелькина. Вторая — его помощника Ваньки Лопухова. Вероятно, оба сейчас почивают после вкусного обеда. Им что? Землю не кидать, за прилавком не стоять. За них это делают другие.

Полностью убедившись, что ее не видят, бабка Ветлужанка подошла к золотоскупке, дернула на себя ручку двери. Та со скрипом отворилась. Бабка проворно шагнула вовнутрь помещения. За прилавком сидит Васька Тихонов, дремлет над ворохом бумаг. Делает вид, что просматривает отчеты о приемке драгоценного металла. Увидев бабку, недовольно растянул губы в брезгливой улыбке. Он был разочарован, что не закрыл на крючок дверь, и какая-то бабка не дает ему спать. В помещении тихо, прохладно. Лишь в стеклянное окошко бьются мухи, да за толстой стеной слышен громогласный храп Мишки Стелькина.

— Чего тебе, старая? — открыто зевая, спросил Васька, приподнимаясь навстречу посетительнице.

— Дело у меня к тебе! — негромко проговорила бабка Ветлужанка.

— Какое может быть дело в такой час? — недовольно заворчал приемщик, стараясь как можно скорее избавиться от несвоевременной нарушительницы покоя. — Приходи потом, когда все будут золото сдавать.

— Потом нельзя, глаз много.

— Вот еще… что у тебя за дело такое? — усмехнулся Васька, потягиваясь до хруста костей в позвоночнике. — Никак, самородок нашла у себя в подполье?

— Нет, самородка нет, — серьезно ответила старуха и внимательно посмотрела Ваське в глаза. — Весточку мне надо передать.

— Кому это весточку? Уж не деду ли своему, на тот свет?

— Нет уж, не смейся. К деду своему я сама скоро пойду, дай срок. А вот при жизни мне еще надо ему все рассказать.

— Что рассказать? Кому рассказать? — разминая затекшую спину, не понимал Васька.

— Ну, это тебе знать не надобно. А вот весточку ему передай.

С этими словами бабка Ветлужанка положила на чашу весов небольшой, размером с ноготь, камешек желтого цвета:

— Возьми. Скажи, что у меня к нему дело срочное есть, пусть приезжает, как сможет.

— Что это? — тупо рассматривая камень, хлопал глазами золотоскупщик. — Ты что, бабуля, вместо самородка мне камни даешь? Или думаешь, я дурак?

— Однако, милок, ты совсем тутака заспался. Не золото я тебе пришла сдавать: Власа мне кликать надо!

— Какого Власа?.. — удивленно отвалив нижнюю челюсть, порозовел щеками Васька и вдруг догадался: — Бердюгина, что ли?

— Слава богу! — перекрестилась Ветлужанка. — Наконец-то, отелился. Ему ж, милок, ему! Кому же боле? Али ты совсем запамятовал, для какой надобности ты тут обязанность имеешь?

— Ты откуда все знаешь, для чего я тут сижу? — шокированно выдавливая из себя необходимые слова, едва слышно произнес Васька Тихонов.

— Что ж тут такого? Знаю, да и все, — равнодушно пожала плечами старушка и направилась к выходу.

Возле двери Ветлужанка остановилась, повернулась назад, подняла для важности информации крючковатый палец и, сузив глаза, дополнила:

— Про перстень не забудь сказать!

— Про какой перстень?

— Тот, что с синеньким камушком. Он знает, про какой. Скажи, что это перстень мой был!

Еще раз сурово посмотрев на золотоскупщика, бабка проворно хлопнула за собой дверью. Ушла, оставила Ваську одного с сумбуром неопределенных, любопытных мыслей в голове.

Влас Бердюгин не стал задерживать с визитом к уважаемой, старой старательнице. Удивившись знаку не меньше Васьки Тихонова, Бедовый с Гришкой Берестовым на третью ночь был у покосившегося домика бабки Ветлужанки. Негромко постучав в ветхое оконце, Влас услышал приглашение войти. Оставив Григория сторожить лошадей и дом от чужих ушей, Бедовый вошел в избушку.

— Входи-входи, мил человек! — зажигая приготовленную лучинку, суетилась бабушка, указала на чурку возле печи. — Будь добр, присаживайся! Одначесь, здравствуй, долгожданный! — и протянула для приветствия сухую ладошку.

— Доброго здравия желаю! — добродушно ответил ночной гость и сразу перешел к делу. — По какому поводу звала?

— Дык, про свой перстень поведать хочу, — хитро улыбнулась бабка. — Который у тебя в левом кармане сейчас лежит.

— Откуда все знаешь? — доставая украшение, продолжал удивляться Влас. — Вроде как мало кто в дело посвящен.

— Мало или нет, на то воля Божья! — перекрестилась Ветлужанка. — А только одно сказать хочу. Рано или поздно все утерянные вещи когда-то к хозяину ворочаются, — взяла перстень в руки, поднесла к глазам, тихо засмеялась. — Мой это камень! Как есть мой!..

— Где же ты его взяла? Как перстень к тебе попал?!

— А не брала я его нигде. От матери украшение досталось. Как мать помирала, так мне его и передала.

— Это как получается, столько лет прошло, как мать умерла, а ты его никому не показывала?

— А зачем кому-то казать, на себя горе кликать? Сам знаешь, золото горе да зло несет. Хороший человек словом не обмолвится. А плохой в душе зависть затаит. Потому и не показывала я его никому. Вот тутака, — Ветлужанка показала на жестяную коробочку из-под китайского чая на полке, — он, разлюбезный, и лежал всю жисть мою!

— А как же он матери достался? Простые люди такую дороговизну не имеют. Перстень-то с буковками, фамильный. Неужели семья ваша из богатого рода? — испытывая любопытство, не переставал задавать вопросы бабке Ветлужанке Влас Бердюгин.

— Дык, так оно и есть. Маманя сказывала: проживали мы тогда там, — махнула рукой на запад, — в самом граде Питере. Дед мой, Александр Николаевич, при дворе место имел, у самой царицы в послушниках ходил двадцать лет.

— У какой царицы? — высоко поднял брови Влас.

— Не сказала я разве? Дык, у Катерины. Большое уважение при службе было, ордена за покладное начало по железному делу. Был главным над ружейными мастерами. Пушки отливали и ружья для армии ковали. Сами министры к нему за советом ходили. Дом каменный был у нас через реку против дворца. Маманя сказывала, каждое утро дед в параде в карету садился, во дворец ехал, а вечером возвращался. И все бы ладно складывалось, да только маманя моя выросла. Исполнилось ей шестнадцать лет. Дед мой хотел ее ко двору приблизить, так оно и получилось. Поставили ее к фрейлинам сначала, на платья царице красоту наводить. А уж одевали Катерину дамы выше! — указала пальцем в провисший потолок. — Однако пришло время, пригласили маманю мою на балы, вроде как служить. Там ее заметил немец один, из Ермании высокий фетр. Надо сказать, маманя моя красавица была, лицом приглядна, свежа, целомудренна, улыбкой мила, культуры общения знала. Так вот, немец тот приметил ее на балу. Шибко она ему приглянулась. Танец затеял, культурные речи говорил. А к концу бала к царице с намерением: хочу, мол, эту девушку сегодня в своих партанентах видеть. Иначе договор не подпишем. Немец тот как раз в Рассею с бумагами приезжал. Наутро царице надо его руку с пером видеть на бумаге, а тот ни в какую! Если, мол, Татьяны, так звали маманю мою, у меня в постели не будет, уеду, не подписавши бумаг. Что тут началось! Царица ему других фрейлин предлагает, одна другой лучше, как раз для ласок гостям готовых. Но тот ни в какую. Дед говорил, царица была строга к распутству. Если девица честна, так силой ее не тянула, определялась с желанием. Здесь же делать нечего. Договор тот большую силу имел. Призвала Катерина деда на уединение, изложила свое требование. Дед, конечно, на это не согласился. Наш род в чести был! Поэтому и сватались к моей мамане разные министры. Да только маманя всем отказывала. Любила другого, молодого охвицера. Тот на службе был, в войсках. Договор у них был, через два года свидеться. Может, потом и свадьба бы состоялась. Ну, да разговор о другом. О чем это я, дай бог памяти?

— Дед не согласился… — напомнил Влас.

— Дык вот, — продолжала бабка Ветлужанка. — Дед не согласился, схватил маманю, в карету и домой увез. Немец тот соглашение не подписал, дело расстроилось. Царица на деда осерчала за это дело, прогнала со двора, чина лишила. Несмотря на заслуги, дом отобрала, отправила его на Каменный пояс. Поезжай, говорит, из столицы, там пушки лей. Делать было нечего, поехали. На Каменном поясе в то время большое дело затевалось, железные заводы открывались. Вот мы туда семьей с пожитками и перебрались. Обидно, конечно, да что поделаешь! Тогда слово царское суровое было. Могли за один день в князи ни за что произвести, а могли и четвертовать. Царица вскорости представилась, — перекрестилась, — про дело наше все забыли. Только сказывали, слухи доходили, немцы царице хотели плохой чугун продавать, слабый. На четвертый выстрел чугун лопался. Что тот посол подпись не поставил — благое дело было! Перед смертью царица винилась, хотела деда назад призвать. Однако бумага на милость так и не пришла. Может, в дороге затерялась. Или из-за болезни своей царица об указе запамятовала.

Бабка Ветлужанка приостановилась ненадолго, внимательно посмотрела Власу в глаза: интересно ему или нет? Вероятно, Бедовый в это время был одним из редких слушателей, кому она рассказывала свои воспоминания. А может, и единственным.

Встретив любопытный взгляд собеседника, старушка душевно, с удовольствием вздохнула, продолжила:

— Так вот, одначесь, как прибыли мы на новое место жительства, все по-другому сталось. Денег не хватало. Большую часть фамильных драгоценностей по нужде продали. Другую часть дед в дело пустил, новые работы открыл. Маманя сказывала, вскорости он придумал, как на чугун воздух дуть. От этого пушки получались крепкие и легкие, ядра далее летели. Да только этот секрет у него старший мастер себе взял, будто он все придумал. А дед в стороне остался. Недолго дед переживал несправедливость, вскорости помер. А за ним и бабка. Осталась маманя тогда одна.

— А что же офицер тот?

— Какой охвицер? — удивилась рассказчица, но тут же вспомнила, несколькими словами укорила свою старость, память и открылась дальше. — Охвицер тот так боле и не явился. Как узнал, что нас от двора удалили, так и бросил писать невесте. Маманя его долго любила, писала, но он так и не ответил. Плохим человеком оказался.

Бабка Ветлужанка зажгла новую лучину, какое-то время смотрела на разгоравшийся огонь, поправила на голове платок, тяжело выдохнула:

— Тяжело мамане тогда было. Пробивалась уроками хранцузского в благородных семьях, учила детей. Едва зарабатывала себе на жизнь. Как я толковала, замуж долго не выходила, все того охвицера ждала, думала приедет, заберет. Одначесь, лет пять прошло или чуть больше. Пора было семьей в жизни определяться. Маманя моя, как я говорила, большая красавица была. Многие к ней сватались из хороших семей: богатые, в состоянии. А только вышла она за мастера литейного цеха Антонова Григория, — бабка склонила голову, будто представляясь. — Ведь по батюшке я Григорьевна. А хвамилия — Антонова. Ну, дак вот. Батюшка то мой, Царствие Небесное — перекрестилась, — непутевым оказался, пьяница. Многие тогда мамане говорили, в какой хомут голову толкаешь. Да только той все едино было, устала от нужды да одиночества. Как прошло венчание матушки да батюшки, сразу все хорошо было. Год-два прожили, я народилась. А потом тятя запил. Да так я тебе скажу загульно, что остановить невозможно было. А потом вдруг обнаружились в казне большие недостатки: тятя прокутил деньги. Его сразу хотели на каторгу сослать, потом пожалели. Сюда, в Сибирь, с семьей отправили, на Ирбейский рудник по литейному делу. Только и тут он не держался, пить продолжал. А вскорости от вина сгорел. Вот тогда мы с маманей по-настоящему горе познали. Мне тогда лет восемь было или чуть больше. Жили в рабочем, семейном бараке на сто человек. Маманя работала прачкой. Я полы мыла, дрова, воду носила, печи топила.

— А что же вы назад не вернулись? — выбрав момент, пока бабка Ветлужанка замолчит, в удивлении спросил Влас.

— Кто же нас где ждал? Денег вернуться назад не было.

— А перстень? Его же можно было продать!..

— Перстень — это было единственное доказательство нашего причастия к дворянскому роду. Маманя все верила, что наступят другие времена, у нас будут деньги, мы вернемся назад в Петербург, покажем перстень царским глазам, и тогда нам вернут дом и положение… А потом, одначесь, как война с хранцузом прошла, слух по народу прокатился, кто в войне не был, назад не возвращаться — на каторгу ссылали.

— Какие же вы… наивные были, — тяжело усмехнулся Бедовый. — Верить в такую сказку, что за перстень вам вернут былую честь и славу…

— Мобуть, ты и прав, — согласилась Ветлужанка. — А только вера твердая была. Раньше фамилия графа Тихонова в высшем свете у всех на устах с большим почетом и уважением называлась. На том надеждой и жили!

— А как же ты здесь, на золотых приисках, оказалась?

— Как и все, — ответила просто бабка Ветлужанка. — В те глухие годы по всей Россее слух о богатимых золотом местах катился. Люди кажон год толпами пешком шли, на лошадях ехали. Переселенцы-страдальцы искали свое счастье в желтых камнях. Только никто не нашел. Золота тутака и правда много было. Старатели крупинки по ручьям да осыпям собирали, как глухари камешки. Это уже потом, позже лоток да колоду испытали. Тогда собирателей так и звали — глухари. Бергало — это уже потом называть старателей стали, много позже. Бывало, смотришь со стороны, а мужики да бабы, кто во что одет, босиком в холодной воде борбаются, руками да пальцами песок перебирают. Знамо бы, что так нельзя делать, никогда в воду не полезла! Вот видишь, какие у меня пальцы? — показала Власу изуродованные подагрой руки. — Ноги не гнутся, как на ботогах хожу. Боли лютые, ночами деваться некуда. Хорошо вот, кошка у меня, — ласково погладила пригревшуюся на нарах кошку. — Лучший дохтор! Как суставы заболят, я ее на больное место ложу, она боль и забирает.

— Если золота много было, почему все бедные да несчастные? — перевел Влас разговор на интересующую его тему.

— Эх, мил человек! — покачала головой старушка и заблестела страдальческой слезой. — Сам знаешь: на золоте не будешь богатым, а будешь горбатым! Кто сам желтый камень добывал, давно там лежит, — указала рукой на стену, где, по предположениям, находилось старательское кладбище. Другой, умный, золото дешево купит, да продаст дороже. Те и пользуются, купцы да золотоскупщики называются. Большая беда в тайге — харчи. Кушать всегда хочется. Сухари да крупы шибко дорогие были. Бывало, к осени насобираешь золота полторбы! Ох, ужо и радость на сердце! Надо бы торбу на плечи брать, да бежать отсель, не оборачиваться. Ан, нет. Того купить хочется, другого. Платье али одежку какую. Еды про запас. А там смотришь — от золота одни оденки остались. Ну, думаешь, на будущий сезон обязательно фарт будет, тогда из тайги можно будет выбираться. И так — кажон год. Еще горе большое — спирт. Как загуляет мужик, а с ним баба, считай, все пропало. Все золото спустят, которое есть. И так было почти у каждого. Мы когда с маманей сюда, на Серебряный пояс, пришли, тутака домов не было. В шалаше спали, у костра, под открытым небом. Потом землянку выкопали. Зиму тут никто не жил — сильно люто было. Назад, на рудник, возвращались. Тяжело было без мужика. Маманя долго плакала, потом, одначесь, согласилась меня выдать замуж в старательскую семью, за Константина, в четырнадцать годов. У них много мужиков в семье было. Домик дружно поставили, жить стали. У меня дети пошли. Так и осели. Маманя вскоре после моей свадьбы померла от тоски. Молодая еще была: сорока годин не было. А замуж боле так и не ходила, хотя сватали часто. Муж мой, дети, все тутака, на золоте кончились. Одна я осталась, век коротаю. Так вот и живу! — закончила бабка Ветлужанка и грустно улыбнулась сухими губами.

— Да уж… — не зная, что ответить, выдавил Влас и выдал точное определение: — Нищая графиня!

— Что? — не поняла старушка.

— Я говорю, как судьба людей бросает из крайности в крайность. От богатого стола оскудели жернова. Кабы не тот немец, жила бы сейчас припеваючи в столице!

— Мобуть, и жила. Да только на кой мне та жизнь, которую я не видовала? Вот ужо, скоро дни мои кончатся, а я ни о чем не жалею. Годы — мое богатство! В этой жизни у меня тоже счастливых дней хватало. Кто знает, как бы там, в Питере, жизнь сложилась. Из князя в грязи недолго упасть. А здесь все ясно и понятно. Люди тутака простые, душой богатые. Как у одного горе, всем миром на помощь приходят. Вскорости вот помирать собираюсь, точно знаю. Так не бросят в доме гнить, достойно похоронят. И добрым словом помянут!

Ну, уж ты, бабуля, на себя наговариваешь! — решил приободрить ее Влас. — Тебе еще жить можно. Какие твои годы?

— Дык, ныне по счету будет девяносто пять, — просто ответила Ветлужанка. — Маманя меня в свое время грамоте, как могла, обучила. Считать умею и буквы знаю. А помереть — точно помру. Собака прошлой осенью померла. Вот кошка помрет, и я за ней. Потому и перстень свой Ему отдала… На кой он мне? В гроб с собой не возьму. Людям не отдам, потому как от него горе одно да зависть будет.

— Кому отдала? — в нетерпении перебил Влас.

— Дык, как кому? Сыну Господнему, Иисусу Христу. Для укрепления Веры нашей.

— Богу? — начал кое что понимать Бедовый. — Как отдала? Через кого?

— Через отца Петра. Два года почитай как прошло. На Покрова и отдала.

— Отцу Петру? Петруше, что ли?

— Так оно и есть. Когда отец Петр службу правил, так в мешочек положила.

— Кто-нибудь видел, как ты перстень в мешочек клала?

— Дык, хто мог видеть? Никто не видел. Я его как в кулачке держала, так руку зажатой и опустила.

— Петруша!.. — не верил своим ушам Влас, а сам лихорадочно соображал: «Не может быть!.. Так вот, значит, где ниточка оборвалась! Неужели это он и есть наводчик?»

— Вижу я, ты рассеян, думу думаешь, — продолжала между тем бабка Ветлужанка. — Однако дело тебе представилось загадку разгадать. Знаю я, что ты ее разгадаешь. Не хочу тебя спрашивать, откуда у тебя мой перстень появился, догадываюсь. Не хочу верить, что он через Петрушу, Господнего ставленника, в плохие руки попал. Здесь клубочек много запутаннее. Об одном тебя прошу. Когда все кончится, отдай перстень сам в надежные руки служителей Спасского собора. Так будет лучше. А теперь прощай! Многое я тебе сказала. Не говори никому, что я графская дочка. У людей разные языки. Пусть моя тайна умрет вместе со мной. Все. Уходи.

Мне на покой надо. Колени клещами выворачивает. Руки тисками разрываются. Надо мне свою Мурку ближе к боли класть, чтобы до утра дожить.

С этими словами бабка Ветлужанка повернулась к Власу спиной, прошла к нарам, накрытым старыми одеялами, присела на краешек постели. Бедовый прошел к двери, на которой не было ни крючка для запора, ни щеколды для замка, у порога остановился:

— В народе у тебя одно имя: бабка Ветлужанка. Почему зовут тебя так?

— Дык, потому, что стою денно у своих ворот, как та вон, заломленная талина у ручья. Сколько помню себя, она там всегда стоит, и годы ее не берут. Один корень отживет, на его месте новый вырастает. Один пруток засохнет, рядом другая почка лопается. Может, в этом есть смысл жизни, давать дорогу молодым. Вот меня люди так и прозвали, ровесницей ветлы — бабкой Ветлужанкой!

— А как же твое настоящее имя?

— Катериной меня зовут. В честь Императрицы, изменившей судьбу рода нашего, — и с гордостью, статно выправила грудь. — Графиня Екатерина Григорьевна Тихонова!

— Как же так? Она вашему роду столько горя принесла, а матушка твоя, нарекая тебя, зла не помнила? — не понимая логики, вскинул брови Бедовый.

— Во зле надежды нет! — просто ответила бабка Ветлужанка. — Не помни зла человеческого, и душа твоя не зачерствеет, сердце не засохнет, помыслы будут светлыми и чистыми. Будь таким — и воздастся тебе за это! Не на том свете, а на этом, при жизни люди будут чтить имя твое как благодать совершенную! На том и должен держаться мир первозданный!

С этими словами бабка дунула на лучину. В избе стало темно.

Влас шагнул за порог, осторожно закрыл за собой дверь. В голове — сумбур. Рассказ старой старательницы, оказавшейся графиней, произвел на него несравнимое ни с какими другими судьбами впечатление. Жизненный путь рода Тихоновых, как злая сказка о перевоплощении красавицы в чудовище. Вот уж действительно, из князя в грязи. Неисповедимы пути твои, коварный кузнец человеческих судеб. Поставить бы в этой истории добрую точку после славного конца, доказать справедливость победы добра над злом, вернуть Екатерине Григорьевне Тихоновой принадлежащий ей титул высокосветской графини. Да только слишком запутаны вожжи старой истории. После векового отрешения, смены нескольких поколений дома Романовых сейчас вряд ли кто вспомнит графа Тихонова. В головах правителей мира сего другие, более важные заботы. Да и кто сейчас поверит в исповедь никому не известной старушки? Как не поверят ей в истинную принадлежность фамильной ценности бирюзового перстня. Скажут, украла, купила, нашла. Вдобавок к досточтимому, уважительному возрасту бабке Ветлужанке припишут старческий маразм.

Хоровод мыслей Власа метался от раскаленной печи к ледяной проруби. Бедовый не мог поверить в тесную связь Петруши с бандитами. Если он действительно наводчик, то какой тяжелый крест грешника висит на его шее под видом представителя Всевышнего? Это было невозможно представить. Но если допустить мысль, что кто-то украл у него перстень, следствие опять упирается в тупик: кто это мог быть?

Западня для самородка

Узкая дорога вьется по займищу таежной реки. Скалистые прижимы с правой стороны, беспокойный Кизир с левого бока образуют многочисленные препятствия для передвижения. Избитый сотнями тысяч лошадиных ног путь мечется по прибрежному займищу загнанным зайцем, взбирается на крутые перевалы, падает с крутого склона пикирующим ястребом, скользит змеей у самой воды под вертикальными скалами и вновь углубляется в густой, высокоствольный лес. Вытягивая на пригорок груженые телеги, утопая в грязи, лошади храпят от натуги, хрустят на зубах удилами, тяжело дышат взмыленными боками. Возчики понукают бедных животных, бьют хлыстами, ругают проклятую дорогу. Оглобли трещат под напором напряжения. Колеса стонут под давлением. Грязь чавкает под ногами копыт. Давая коню короткий отдых, кто-то разводит костер. Другой хозяин с гонором кричит на горячего мерина, не давая ему пить. Одни везут продукты на золотые прииски. Другие, им навстречу, торопятся в город на рынок.

Дорога жизни. Золотой путь, соединяющий глухие, таежные прииски и уездную губернию. Когда впервые здесь ступила нога человека, неизвестно. Сколько лет по взбитой грязью трассе передвигаются продуктовые караваны, не знает никто. Как много было вывезено из тайги золота, невозможно представить. Сколько людских душ принял в себя Батюшка Кизир, ведают его холодные воды. В определениях топонимических терминов с тюркского языка Кизир переводится как Режущий. Стремительная, холодная вода на всем своем протяжении режет многочисленные каменные преграды, раздвигает горы, точит камни, срывает с берегов своих могучие кедры, дробит в щепу зажатых скалистыми тисками порогах отжившие деревья. Буйный, неукротимый нрав Кизира невозможно понять. За один час от дождя и подтаявшего снега река может поднять уровень воды на полтора метра. И тут же укротить свой пыл под ласковыми лучами солнца до спокойного состояния. Коварные, непроходимые пороги ежегодно забирают положенную дань жертвоприношения человеческими душами. Но в опытных, лоцманских ладонях Кизир — верный друг и помощник человеку. Многие охотники, рыбаки, перевозчики всевозможного груза поднимают вверх по реке на шестах утлые долбленки. Умело используя прибрежные струи и прибой, матерые сплавщики уверенно ведут свои проверенные на прочность временем лодки. Вверх по реке — на шестах. Вниз по течению — на лопашне (лопатке). Перевозить груз на семиметровой лодке-долбленке легче, быстрее, проще, чем на лошади. Многие артельщики пользуются этими условиями, имеют договор с местными лоцманами, которые за определенную плату доставляют продукты и товар до конечного пункта назначения — таежного поселка Зимовье. Там конная тропа прощается с Кизиром, уходит тайгой в сторону от реки, на многочисленные прииски Серебряного пояса и поймы реки Чибижек. Однако значительная часть старателей раз в году на лошадях — верхом и на телегах — самостоятельно посещают центр цивилизации, городские рынки уездного города. Поэтому два сопредельных пути, водный, по Кизиру, и берегом реки на конях, продолжают оживленную транспортную систему сообщения в благоприятное, бесснежное время года.

На всем протяжении пути сообщения от Зимовья до поселка Курагино — около шестидесяти верст — река и конная тропа неразлучны друг с другом, как ветер и горы. Выбирая проверенное временем и условиями направление, дорога идет по прибрежной кромке речного прибоя, редко, ненадолго углубляясь в займище и на поворотах в густой, пойменный лес. Много раз тропа теснится между скалами и водой. Таким образом, путник на берегу с тропы почти всегда хорошо видит реку и что на ней происходит. В свою очередь с лодки лоцман прекрасно наблюдает проезжающих по конной тропе людей.

В светлое время суток на реке и берегу многолюдно. Одна за другой, с небольшим промежутком, плывут вверх и вниз лодки. То там, то здесь слышны настойчивые окрики погонщиков лошадей. К вечеру оживление прекращается. Редкий запоздалый коногон торопит свою уставшую кобылу до ближайшей деревни. Да припозднившийся лоцман торопит лопашней юркую посудину по хмельным перекатам. Темное время суток — смутная пора. Мало кто из рыбаков под звездным небом кидает на плесе свою рыболовную сеть — режевку в поисках достойного улова хариуса. Редко кто из путников направляет по тропе в ночь измученного коня. Не потому, что кто-то боится зверя лютого, а оттого, что на тропе иногда шалят залетные шаромыги.

Теплый, июньский день клонится к закату. Уставшее за день солнышко завалилось за ребристый перевал. Длинные тени гор вытянулись до линии горизонта. Влажный от реки воздух наполнил прибрежную пойму займища приятной прохладой. Легкий, восточный ветерок рябит тихие плесы Батюшки Кизира. Где-то впереди волнуется, расплескиваясь волнами, речной перекат. От порывов благоприятного дуновения потоков воздуха шумит, качаясь, хвойный лес. Противоборство перемены времени суток разбивает восприятие близкой ночи. В лесу все так же чисто и светло, как днем.

Поверхность реки отливает перевернутым бирюзовым небом. На зеркальной поверхности тягучего плеса играют, образуя круги, проворные, серебристые хариусы. Вниз по течению, на небольшом расстоянии от берега, медленно спускается осиновая семиметровая лодка-долбленка. В носу и на корме два рыбака замахиваются по сторонам лодки удочками. Лоцман на корме изредка натягивает веревку, отрывая со дна камень-якорь. Носовой, не обращая внимания на мушку-обманку, внимательно наблюдает за прибрежными кустами. В лодке под брезентом уложен какой-то груз.

Лоцман не спешит. Удерживая якорем прочную посудину, бывалый таежник задерживает долбленку от скорости течения. Для неторопливого сплава есть уважительная причина. На берегу, по тропе, параллельно лодке движется одинокая подвода. Трое мужиков везут на телеге немудреный скарб. На первый взгляд кажется, что рыбаки и обозники независимы друг от друга. Однако на деле все по-другому. Лодка и телега — общая связь задуманного плана. Люди на берегу и на реке — звенья одной цепи. Цепь — хорошо продуманная теория уничтожения разбойников, промышляющих грабежами старателей-золотарей.

Неторопливо понукая своего коня, Григорий Феоктистович Панов спокойно осматривает ближайшие скалы, где могут притаиться враги. Григорий Усольцев и Иван Панов идут рядом с телегой. Спрятанное от любопытных глаз оружие готово к стрельбе. На некотором расстоянии за ними двигается еще одна подвода. Конем управляет Иван Мамаев. С ним рядом, переодетые в женские одежды, шагают трое стрелков. Рыбаки на лодке — надежный щит защиты людей на берегу. Впереди, на носу долбленки, размахивая удочкой, стоит десятник Карабаев. Опытный лоцман на корме лодки — Иван Зырянов из поселка Кордово. Под брезентом, с карабинами в руках притихли трое казаков. Вверху по реке на видимом расстоянии медленно плывет еще одна лодка с четырьмя стрелками. Один из них спрятался под брезентом — это Влас Бердюгин. Люди на берегу и на лодках играют роли обычных обывателей, путешествующих по своим делам. Однако есть завистливые, коварные уши, предполагающие, что на первой подводе в большой кожаной сумке перевозится тяжелый, дорогостоящий самородок весом двадцать пять килограммов. Но не знают злые люди, что под видом золота перевозится обычный кусок свинца, окрашенный желтой краской.

Десять дней понадобилось Федору Посохову для бумажной работы. Чернила и перо исписали пятьдесят листов дорогой, казенной бумаги. Десятки старательских фамилий Серебряного пояса с подробным описанием дат и встреч легли в основательную форму отчета вверенного помощника Власа Бердюгина. Точные приметы, характеры, поведение и реакция людей на слух о мнимом самородке могли бы стать интригующим романом любого уважаемого писателя. Да только Федор Посохов хорошо знает, что толстая папка отчета вряд ли дойдет до широкого круга читателей. Уголовное дело — удел пыльного архива тайной полиции. Стражам закона категорически запрещено разглашать секреты поиска разбойных людей. Тонкие листы бумаги, исписанные мелким почерком Федора, в лучшем случае послужат документальным уроком для начинающих агентов сыска. Опыт наследия должен подкрепляться зарегистрированными фактами прошлого, чтобы в будущем история не наступила на собственные грабли.

Старатели нового прииска как могли помогали Власу Бердюгину. Искоренение разбойничьей банды носило праведное наследие справедливости. Память о погибших товарищах, людях тайги, простых мужиках, потерявшихся на золотоносных тропах, подогревала возмущенное сознание артельщиков. Слишком много бергало погибли из-за коварной алчности зарвавшихся лиходеев. Люди пропадали каждый год. Нервное напряжение за завтрашний день вызывало возмущение и страх в сознании каждого, кто так или иначе был связан с промыслом золота: кто знает, чья очередь будет следующей. Кто получит пулю за горсть благородного металла? На чью голову упадет безжалостный топор? Кому в сердце ударит холодный, острый нож? Поимка разбойников была общим делом всех старателей Серебряного пояса. Всеобщий интерес наказания убийц порождал положительное отношение к задуманному плану. И хотя в это дело был посвящен ограниченный круг людей, Влас Бердюгин не сомневался в конечном результате. Он твердо верил, что рано или поздно преступники будут пойманы.

Одновременно с документальной описью любопытных лиц на Казанцевском прииске (так первоначально среди старателей называлось новое месторождение, открытое дедом Павлом), в городе была установлена тайная слежка за отцом Петром. Тайна бирюзового перстня не давала Власу покоя. Он не мог поверить, что Петруша был связан с бандитами. Однако беседа с прямой наследницей перстня, бабкой Ветлужанкой, давала противоречивые факты. Старушка сама отдала драгоценное украшение в его руки. Как перстень оказался в руках бандита, оставалось загадкой.

Несмотря на усердную бумажную работу Федора Посохова, Влас Бердюгин не мог дать точное определение подозреваемых лиц. Любопытных людей, желающих посмотреть на новое месторождение золота, было так много, что определиться в границах завистливых глаз не имело возможности. Люди приходили и приезжали на прииск каждый день по одному и группами, знакомые и неизвестные, доброжелательные и подозрительные, заискивающие и скрытные. Выход материнской золотоносной жилы на поверхность земли в необычном для промысла месте — на горе — порождал невероятные слухи по всей округе Серебряного пояса. Кто-то говорил, что артельщики гребут золото лопатами. Другие верили в баснословные самородки размером с конскую голову. Каждый хотел пытать старательскую удачу рядом с Казанцевским прииском. Одни с доброго разрешения, другие наглостью пытались завоевать хоть один шурф на богатейшем участке. Артельщики ежедневно пополняли ряды новых врагов. Постоянные стычки, драки, угрозы и предупреждения с той и другой стороны приводили людей в нервное напряжение. Оставалось удивляться, как до настоящего времени разрешение проблемы не привело к смертоубийству. Понятно, что в этой сплошной перипетии жестоких отношений выявить круг подозреваемых в разбойных нападениях было невозможно. Золотая лихорадка затмила сознание каждого старателя, кто желал набить карманы бешеным металлом. В этой ситуации можно было думать на каждого, кто во зле насылал на хозяев прииска дурное слово, грозил скорым возмездием или, стараясь притупить бдительность, заискивая, вымаливал у мужиков разрешения на работы рядом. Таковых было много около пятидесяти групп по три-четыре человека. Знакомые и родственники. Близкие и чужаки. Соседи и залетные старатели с разных деревень Минусинского уезда. Повальное нашествие в некотором роде напоминало щедрый урожай кедрового ореха на небольшом участке тайги, куда слетаются и сбегаются все птицы и звери со всей округи. Однако самый пик золотого хаоса начался после мнимого слуха о находке золотого самородка. Стоило деду Павлу показать муляж свинца трем парам глаз, как лихорадка охватила любого старателя Серебряного пояса, кто так или иначе был связан с промыслом благородного металла. И стар, и мал шли на Казанцевский прииск группами и поодиночке. Каждый желал посмотреть редкое чудо природы. Не часто старателям попадаются золотые самородки больших размеров. Многие не видят слитки всю жизнь. Но каждый бергало стремится найти свой фарт.

С мнимой находкой золотого самородка у каждого старателя возникают сотни вопросов: где нашли самородок, как нашли, на какой глубине? Любой опытный золотоискатель знает, что один самородок быть не может. Если нашел один, значит, рядом есть еще! Закономерность, как три отрицательные заповеди, тут же порождает алчность, корысть, зависть. От них исходят все дальнейшие беды. Может, кто-то уже наточил нож, отлил пули или собрал недовольную команду мужиков. Никто не хочет признавать законный земельный отвод. При виде самородка у многих загорелись глаза, проснулся звериный инстинкт: добыл сам — поделись с товарищем. Ситуация накалилась до предела. Никто не знает, что у артельщиков Казанцевского прииска всего лишь муляж. Тут и до греховного кровопролития недалеко. Чтобы этого не случилось, Влас Бердюгин определил скорый выход в дорогу. Дед Павел постарался довести назначенное время до некоторых лиц. Операция по уничтожению банды началась ранним утром жаркого июля.

Все сталось так, как было обговорено заранее короткими, летними ночами. Согласные на операцию артельщики выехали в глухую ночь. Сначала верхом, а потом на телегах. Григорий Феоктистович, Гришка Усольцев, Иван Панов и Иван Мамаев на двух лошадях повезли муляж самородка в уездный город. Первый участок пути, до берега Кизира к поселку Зимовье, мужики преодолели быстро, без каких-то приключений. Мозг задуманной операции — Влас Бердюгин — точно рассчитал время и место возможного нападения на обозников. В светлое время суток, днем, на большаке, при большом передвижении народа вероятность грабежа маловероятна. Удобное место — поздним вечером, в сумерках, где-то на узкой тропе у реки. Так легче и быстрее заметать следы преступления. Так ли это или по-другому, нашим героям предстояло проверить на себе.

Добравшись до Зимовья, артельщики надолго задержались. Второй, самый опасный, наиболее вероятный нападению участок передвижения — вниз по реке от Зимовья до таежного поселка Кордово — Влас Бердюгин приказал проходить ближе к вечеру. Намеренно продлевая время, мужики долго искали телеги, потом чинили якобы сломанные оглобли, заново ковали лошадей. Занимаясь делом, все внимательно наблюдали по сторонам: не смотрит ли кто за ними? Если кто-то спрашивал об их дальнейшем путешествии, они охотно рассказывали свой путь. Каждый понимал, на какое опасное дело они согласились. Возможно, кто-то из них будет ранен или убит. Однако память погибших товарищей была дороже. Поэтому никто не жалел о своем решении.

Наконец-то дождавшись назначенного часа, старатели на двух телегах выехали за поселок. За поворотом реки их уже ждали. Влас Бердюгин с помощниками и десять метких стрелков под предводительством отважного десятника Карабаева быстро заняли свои места. Две подводы и люди в лодках неторопливо двинулись вниз по течению реки навстречу неизвестности.

Первые три прижима мужики и казаки проехали спокойно. Редкие встречные подводы ближе к вечеру охотно уступали им дорогу. Возчики здоровались, обменивались редкими фразами. Одни желали им доброго пути в ночь. Другие надсмехались вслед: «Куда прете? Денег много за проезд платить?». Однако никто не заметил, что рядом со второй подводой идут, прикрывая щетинистые лица платками, в женских платьях, мужики. А в лодках под брезентом прячутся стрелки с ружьями. Все происходило так, будто запоздавшие путники торопятся добраться до ближайшего населенного пункта как можно скорее. А удачливые рыбаки плавят в лодках торбы соленого хариуса.

Нервное напряжение наших героев постепенно сменилось благодушным состоянием. С небольшой скоростью подводы спокойно проезжали один прижим за другим. Лодки на видимом расстоянии проплывали поворот за поворотом. Люди ждали нападения, но ничего не происходило. Иван Панов разочаровано смотрел на Григория Усольцева: «Все зря!». Тот настороженно посматривал на скалы: «Подожди, еще осталось полдороги, все может быть».

Пробравшись вдоль четвертого прижима, первая подвода въехала в займище. Дорога углубилась в лес. Река отошла в сторону, скрылась за густыми зарослями тальников. Вдруг с воды долетел свист рябчика. Иван Зырянов на корме лодки подал условный знак пищиком: «Внимание! Опасность!» Григорий Панов остановил коня, удивленно посмотрел на сына и свояка:

— Что такое?

Те в недоумении пожали плечами:

— Не знаем. Вроде пока все ладно.

Продираясь сквозь заросли кустов, Иван вышел на берег. Иван Зырянов и десятник Карабаев на лодке в десяти шагах приостановили сплав, незаметно качнули головами за спину: знак, будьте начеку! Иван посмотрел назад. На скале, под которой они только что проехали, валил густой, темный дым от пихтовых веток. Возможно, это был сигнал тем, кто был впереди.

— Что делать? — негромко спросил Иван, пожимая плечами.

— Езжайте дальше, — все так же спокойно размахивая удочкой, ответил Карабаев. — Только не торопитесь, пропустите нас вперед.

Иван вернулся к телеге, не оборачиваясь, поправляя груз, сказал:

— Не поворачивайте головы. Сзади, на скале — костер. Может, это упреждение передним. Едем потихоньку.

Григорий Феоктистович тронул вожжи. Конь мотнул головой, пошел шагом.

От скалы, под которой они только что проехали, шагов двести. До следующего прижима — метров пятьсот. Все расстояние тропа проходит в лесу, на некотором удалении от реки. Густой ельник и пихтач скрывают воду. Лодок не видно. Вторая подвода едет где-то сзади за поворотом. Со стороны создается впечатление, что Григорий Феоктистович, его сын Иван и Гришка Усольцев спешат успеть к ночи попасть в поселок Кордово.

Они проехали половину займища. Обычная, спокойная обстановка не давала повода для беспокойства. Однако в стороне, в чаще леса, беспокойно затрещал дрозд. За ним другой, третий. В густых зарослях кто-то был.

Перед прижимом тропа медленно сворачивала под скалу, к Кизиру. Узкое место. Справа — крутая гора. Слева — река. Человеку деваться некуда. Лучшего места для засады не найти. Что подтвердилось в ту же минуту.

От скалы, из густой подсады пихтача, медленным шагом выехали трое всадников. Бородатые, угрюмые лица. Заваленные на лоб повязки для сокрытия глаз. В руках, на луках седел, готовые ружья. На поясах, в ножнах, ножи. По бокам лошадей — топоры. Их поведение не оставляет сомнения, чего они хотят. Выехав на тропу, бандиты загородили путь. Григорий Феоктистович натянул вожжи, остановил лошадь. Гришка и Иван повернулись спинами к реке, как учил десятник Карабаев: на куртках для отличия пришиты белые тряпки, чтобы при перестрелке казаки не перепутали своих и чужих.

Сзади чавканье копыт по грязи. Из тайги, в том месте, где трещали дрозды, появились еще двое верховых с ружьями, встали сзади. Один молодой, с рыжей бородкой. Другой, здоровый дядя, с пышной, черной шевелюрой на голове и знакомой густой щетиной. Наши герои сразу узнал в нем физиономию с рисунка Власа Бердюгина. Пятеро против троих — силы слишком неравны. Неизвестно еще, сколько человек сидит в кустах. Ловушка!

— Что, мужики, сами отдадите, или мы вас стрелять будем? — надменно спросил один из троих, вероятно, главный.

— Что отдавать-то? — прикидываясь простаком, ответил Григорий Феоктистович.

— А вот я тебе сейчас пулю промеж глаз всажу, тогда узнаешь, что отдавать! — угрожая, грубым голосом сказал второй.

Гришка Усольцев незаметно потянулся к поясу, однако третий всадник опередил его:

— Руки в стороны! — щелкнул курками ружья, направил стволы на Гришку. — А ну, подай сюда, что у тебя за пазухой!

— Ничего у меня там нет, нож только, — соврал Гришка.

— Нож давай!

Гришка вытащил из ножен нож, протягивая его бандиту, шагнул навстречу.

— Стой, дале не ходи! Под ноги коню брось! — предупредил третий и махнул головой Григорию Феоктистовичу и Ивану: — И вы тоже.

— А ну, кажи свой самородок! — покачиваясь в седле, приказывал между тем Григорию Панову главный.

— Какой самородок? Нет у нас никакого самородка! — продолжал тянуть время тот.

— А мы сейчас проверим! Три шага к кустам назад! — И заднему бандиту: — Сенька! А ну, проведи проверку. В кожаной сумке смотри!

Наши старатели под стволами ружей отошли спинами к реке. Задний всадник, тот, что молодой, ловко спрыгнул на землю с лошади, подошел к подводе, откинул полог, стал шариться по вещам:

— Смотри-ка, дядька Микола, ружжо! — доставая спрятанное ружье Григория Панова, радостно воскликнул Сенька.

— Ишь как! — с ехидной улыбкой покачал головой главный, обращаясь к нашим старателям. — А говорили, ничего нет, — и молодому: — Сумку смотри!

Сенька продолжал искать дальше. Григорий Феоктистович, Иван и Гришка посмотрели друг на друга взволнованными глазами: неужели перед ними тот самый Микола Кувалин, зять Степана Нагорного, товарища Тараса? Где же казаки? Почему не стреляют?

— Есть сумка! — сладострастным, притаенным голосом воскликнул Сенька, вытягивая из-под низу тяжелый муляж. — Одначесь — золото…

Молодой дернул за сухожильные тесемки, оголил кусок свинца, опять подтвердил:

— Точно… самородок!

Бандиты притупили бдительность, обратили внимание на драгоценную находку. Их лица покраснели золотой лихорадкой, растянулись восторженными улыбками. Микола Кувалин хотел что-то сказать, однако его слова утонули в грохоте дружного залпа.

Бандиты не могли понять, что происходит. Кто-то из них уже не понимал. У второго всадника, того, что приказывал Гришке подать нож, оторвалась половина лица. Брызги крови и непонятного месива разлетелись по сторонам: меткая пуля угодила бандиту в затылок. С обезображенной головой, мешком, он завалился с коня на землю.

Другой помощник Миколы Кувалина, который все время молчал, но держал ружье с взведенными курками, неестественно запрокинул голову на спину, упал на круп своей лошади. Испуганный конь взвился на дыбы, бросился вперед. Всадник завис ногой в стремени. Увлекаемое мертвое тело потащилось по грязной дороге.

Мгновенно сообразив, что произошло, Микола Кувалин резко пригнулся к шее коня. Пуля свистнула выше его спины. Микола натянул уздечку, сумел выправить перепуганного мерина, круто развернулся и с места погнал скакуна в галоп по грязной тропе к прижиму.

Сенька с самородком в руках от страха упал на колени с округлившимися глазами. Иван Панов тут же приставил к его голове взведенный револьвер. Сенька закричал пойманным зайцем, взмолил о пощаде. Силой последней воли Иван удержался, чтобы не нажать на курок.

Гришка Усольцев в это мгновение стрелял в черного бородача из нагана. Матерый бандит прочно держался в седле игравшего коня. Конь попятился назад, споткнулся о кочку, завалился на круп. Бородач не удержался в седле, кувырком слетел на землю, выронил из рук ружье, метнулся к кустам. Гришка подскочил к нему на небольшое расстояние, выстрелил в спину раз, второй, третий. Бородач ткнулся лицом в землю, притих. Гришка оставил его, подбежал к Сеньке, ударил его рукояткой нагана по затылку, выбил из сознания, крикнул Ивану: «Вяжи!», — а сам хотел стрелять в убегающего на коне Миколу Кувалина. Однако его помощь не понадобилась. Из кустов от берега друг за другом выскочили трое казаков, на бегу клацая затворами карабинов, прицелились, вразнобой выстрелили в беглеца. Конь под Миколой споткнулся, упал. Микола колодой полетел на камни под скалой. Двое казаков побежали к нему. Третий, выбрасывая дымившуюся гильзу из патронника, подскочил к телеге:

— Где пятый? Убег, тварь!

Гришка посмотрел назад: черный бородач трещал сучками где-то далеко в займище.

— Вяжите этого крепче! — приказал казак Григорию Феоктистовичу и Ивану и позвал за собой Гришку: — За ним!..

Они побежали в тайгу. Иван стал связывать Семену руки. Подбежал Карабаев, посмотрел по сторонам, крикнул стрелкам у Миколы:

— Готов?

— Готов! — ответил довольный голос одного из стрелков.

Где-то сзади, под скалой на реке, где клубился дым, жахнул резкий выстрел. За ним еще один. Через непродолжительное время третий, и все стихло.

Карабаев проверил убитых. Казаки волоком, по грязи, притащили Миколу Кувалина. Из его простреленной груди хлюпала густая кровь. Микола был еще жив, со страхом смотрел на Карабаева, потом закатил глаза и умер. Карабаев приказал казакам притащить рядом двух других бандитов.

Из кустов вышел Иван Зырянов. Он привязывал лодку и не видел расстрела. Увидев убитых бандитов, он только и смог выдохнуть:

— Ах, ястри тя! Как телят побили…

— А как ты хотел? Чтобы они нас перестреляли? — холодно спросил Карабаев, прикуривая трубочку.

По дороге от скалы показалась подвода. За ней шли переодетые в женские одежды казаки, Иван Мамаев, Влас Бердюгин, Гришка Берестов. Казаки везли на телеге раненого мужика. Когда все приблизились до нескольких метров, Влас Бердюгин с холодной усмешкой обратился к Григорию Панову:

— А что, Феоктистович, узнаешь соседа?

Григорий Панов и сын Иван посмотрели на раненого мужика на телеге, ахнули: да это же… Васька Копырин! Свояк Афанасия Колмогорова!

— Дык… узнали. Как же это он тут, в крови весь?

— А вот так! — вместо Власа зло ответил Иван Мамаев. — Это он на скале костер жег, товарищей упреждал, что мы золото везем. Пригрели змея под боком.

— Как же так, Васька… Мы же с тобой из одного котла ели… Мы же вам место уделили… Ты же нам как свой был! — глядя в глаза теперь уже врагу, взволнованно восклицал Григорий Феоктистович.

Ничего Васька ему не ответил, отвел глаза в сторону, застонал раненым зверем:

— Рану перевяжите.

— А зачем тебя перевязывать-то? — весело ответил молодой карабаевский казак в бабьем платье. — Мы тебя сейчас и так по Закону тайги. Как вы мужиков весили, — и обратил внимание на свежие трупы. — Ой, ли, братки! А вы тут, одначесь, неплохо постреляли! Троих вповалку и одного в коновязь! Ну, молодцы!

— Один убег, пока перестрелку вели, — посасывая трубочку, хладнокровно заметил десятник Карабаев. — Федька Молохов с Гришкой догонять побежали. Кабы ночь не прихватила. Уйдет, тварь! — и к Власу Бердюгину: — Как все было?

— Все до поворота нормально шло, — осматривая трупы, ответил тот. — Твои вон хлопцы этого дымаря первыми заметили. Он, — махнул головой на Ваську Копырина, — видно, не ждал, что вторая подвода пойдет. А может, в женских одеждах казаков не рассмотрел. Как Феоктистович проехал, так сразу пихтовых веток навалил, да зажег, — и с кулаком под нос Ваське: — Так дело было?

Тот со страхом в глазах согласно кивнул головой: так!

— Ну, когда твои хлопцы карабины выхватили да за ним побежали, тот труху дал от страха: ружье бросил да в гору. Хлопцы твои пару раз выстрелили, не попали.

— …он за камень спрятался, — оправдываясь, дополнил молодой, разговорчивый казак, снимая с себя женскую юбку.

— …тогда вот, мой, — Влас похвально хлопнул Гришку Берестова по плечу, — его с лодки в задницу осадил первой пулей, — и с восторгом, радуясь своему спутнику: — Ай да Гришка! Ай, да молодца! С такого расстояния в горшок попасть! Однако саженей сто было. Да еще лодка по волнам билась. Это тебе не по коням в упор стрелять! — напомнил Балахтисоновский конфуз. — Тут, брат, ты все свои прошлые грехи замазал! — смеялся Бердюгин.

— Я как увидел, что мужик от хлопцев в гору тикает, так сразу понял, что медлить нельзя. Ну, так и пальнул промеж ягодиц, — пояснил Гришка Берестов.

Привычные к подобным ситуациям карабаевцы ненадолго поддержали смех, тут же стали пытать пленных бандитов:

— А ну, говори, сколько вас всех было! — заворачивал руку Ваське здоровенный казак по имени Хома. — В кустах еще есть?

— Нету, — стонал бандит со слезами на глазах. — Трое битых, нас двое вязаных. Один сбежал.

— Кто сбежал? Говори, как звать! Фамилию!

— Залетный кликали все… Как фамилия, не знаю.

— Перевяжите его, — приказал Карабаев своему стрелку, молодому, кудрявому парню лет двадцати пяти, ученому к ранам.

— Перевязал уже, ответил тот.

— И что?

— Не знаю, — негромко, чтобы не слышал раненый, ответил кудрявый. — Кровь так и прет! — И отрицательно покачал головой. — Не дотянет…

— Так помоги чем-то! Что стоишь? — И другим бойцам: — Поднимайте этого! — указал на Семена. — Я сейчас с ним разговаривать буду!

Двое добрых хлопцев подхватили бандита, волоком подтащили к елке у дороги, накинули на шею веревку, привели в чувство. Тот наконец-то пришел в себя, посмотрел на собравшихся вокруг него казаков, на натянутую веревку на шее, подумал, что его сейчас будут вешать, застонал глубоким голосом:

— Не убивайте, мужики! Не убивайте! У меня детки малы…

— Не убивайте, говоришь? Детки малы? — вдруг набросился на него Влас Бердюгин. — А когда мужиков по тайге убивал, думал об их детках? — зарычал как разъяренный зверь. — Когда женщин насиловали, заимки жгли, думал о том? — и, не в силах сдержаться, кулаком приложился в лоб Семена.

У бандита едва не отлетела голова. На подкосившихся ногах он опять выключился из ума, повис на веревке. Казаки подхватили его, не дали задохнуться. Кто-то сбегал с котелком на Кизир за водой, плеснули Семену в лицо. Тот быстро пришел в себя, задрожал посиневшими губами, слезно молил о пощаде.

— Говори! Сколько вас сейчас было?

Бандит назвал всех шестерых, включая себя.

— Кто у вас был наводчик на приисках? — грозно давил Влас, продолжая допрос.

Бандит трясся, как осина, пытался уйти от ответа, вдруг увидел на телеге раненого, истекающего кровью Ваську Копырина, опять едва не лишился чувств. Казаки по бокам встряхнули его как следует, потянули за веревку, давая понять, что сейчас повесят. Семен зашипел змеей:

— Не душите… Все скажу!

Веревку ослабили. Бандит отдышался, начал говорить:

— На приисках свой человек — Мишка Стелькин. Он все передавал, у кого золото богатое, когда его перевозить будут…

У наших артельщиков — минутное потрясение. Григорий Феоктистович, его сын Иван и Иван Мамаев в изумлении посмотрели друг на друга. Теперь все становилось на свои места. Власу Бердюгину вдруг стало понятно, как у залетного оказался перстень бабки Ветлужанки.

— Кто коногона убил? — подскочил к бандиту Иван Панов.

— Какого коногона? — хлопая мокрыми от слез ресницами, едва выдавил Семен.

— Два года назад, в тайге, из Сисима на лошадях ехал.

— Не помню…

— Вспоминай, сука! — ухватившись за веревку, грозно крикнул вмиг переменившийся Иван.

— Залетный… — захрипел Семен. — Залетный его на тропе встретил.

— Так ли это? — заворачивая руку на телеге Ваське Копырину, просил подтверждения могучий Хома.

— Так! Так!! — завывая от боли, орал Васька.

— Как залетного зовут? — теперь уже у Семена пытал десятник Карабаев.

— Помню, Микола как-то кликал его однажды в разговоре Егором Коновалом, — дрожал телом, мочился в штаны перепуганный бандит.

Карабаев посмотрел на Власа Бердюгина. Тот тоже на миг округлил глаза от удивления: так это же… тот самый! Однако промолчал, до поры не открывая тайны имени разыскиваемого по всей Сибири разбойника.

— Теперь говори, сука: кто в Сисиме заимку спалил с женщинами и детьми малыми? — ухватился за горло Семену Влас.

— Какую заимку? Не помню… — хрипел тот.

Хома на телеге заломил руку Ваське Копырину, повторяя вопрос.

— Микола Кувалин с Залетным «на развлечение» ездили! — вспомнил Васька, моля о пощаде.

— Кто еще?

— Малина и Забота!

— Кто это?

Иван Малинин и Федька Дьячков… вон они, все битые лежат, — изнемогая от боли, хрипел Васька Копырин.

Врешь, сука! — загремел на все займище Влас Бердюгин, подскакивая к телеге со сжатым кулаком.

Правда то! Правда!!! — орал в ответ Васька. — Я упреждал их, говорил, не ездите… а он, Микола, и слова не слушал: старший был! Говорил, надо тоску развеять, кровь разбить, пошалить по тайге!..

— Пошалить… Кровь разбить… Тоску развеять… — вне себя от ярости стонал Влас Бердюгин, осыпая Ваське, куда придется, могучие удары.

Казаки подскочили, завернули ему руки, оттащили от телеги. Тот как-то вырвался от них, коршуном налетел на тела Миколы, Малины и Заботы, вне себя стал бить убитых ногами, кулаками. Его опять поймали пятеро хлопцев, завалили на землю, успокоили. Влас метался, плакал, рвался на волю, потом постепенно затих, высвободился из рук, завалился набок, долго стонал, вздрагивая плечами. Не понимая, что с ним происходит, казаки и наши старатели смотрели друг на друга. Седой десятник Карабаев спокойно набивал табаком следующую трубку. Только он теперь знал, кто убил семью Власа Бердюгина в Сисиме.

Темнело. Казаки зажгли два больших костра, поставили котелки на огонь, дымили трубками. Шумно обламывая сучки, к дороге вернулись Гришка Усольцев и стрелок, убежавшие за залетным.

— Не догнали, — растерянно доложил десятнику бравый хлопец. — Бегуч, как мерин! Тайгу хорошо знает. Выносливый, как росомаха. Сразу в скалы полез. Знает, черт, где спасение. Мы за ним, но он, как архар, с камня на камень прыгает, на мушку не поймаешь! Кровь кое где мажется на камнях, хорошо его Гришка зацепил. Жалко, что не насовсем.

— Я думал, что хорошо угодил. Он как бревно тут упал. Однако, сволочь, прикинулся, — начал оправдываться Григорий Усольцев и покачал головой. — Крепок на рану! Я ему в спину попал, между лопаток. Думаю, далеко не уйдет. Может, и догнали бы, да быстро стемнело.

— То, что сразу не догнали, это плохо, — выпуская изо рта табачный дым, задумчиво проговорил Карабаев. — Если сразу в бега подался, далеко уйдет. Ему сейчас надо где-то отлежаться, рану залечить.

— Думаешь, у него где-то место есть притаиться? — задал наводящий вопрос Григорий Феоктистович.

— Есть! И не одно. У таких тварей всегда запас имеется!

— Хочешь сказать, на Кызыкульские заимки направится?

— Нет. Тут до Кызыкуля далеко, за двое суток пешком не доберешься с раной. Да и чует залетный, что мы сейчас по всем кордонам его искать станем. Думаю, наоборот, он в тайгу подастся. Есть предположение, что у них где-то рядом с Серебряным поясом или на Чибижеке зимовье с провиантом имеется. Ведь откуда-то они делали свои нападения на старателей, — и уже более твердо: — Надо его тутака, в ваших краях искать! Для полного исключения конфуза надо во всех старательских поселках мужиков предупредить. Вдруг где к людям выйдет?

Карабаев ненадолго замолчал, выбил о сапог трубку и, будто собравшись с мыслями, начал отдавать распоряжения:

— Слухай меня сюда, хлопцы! Значит, так. Как на реке посветлеет, Егоров Ванька, Затулин Федька и Колмогоров Мишка, грузите битых и вязаных в лодки да по Кизиру в Тубу. Там спуститесь до Тесинского, на подводы и в Минусинск, в уездную полицию. Вы двое, — указал на двух других стрелков, — поедете по всем приискам новость говорить старателям, что бандит по тайге бегает, и как он выглядит. Ты, Хома, возьми Филю и Михея. Да на Кузьмовку. Чтобы к рассвету Мишке Стелькину ласты завернули и сразу в Минусинск его, сукина сына, с мешком на голове. Будет противиться — шашкой голову с плеч без упреждения. Ну, а мы с Власом, его помощниками, со Степаном, — указал на казака, который догонял залетного, — и Владимиром, — ткнул пальцем на веселого хлопца, — погоним Залетного. А теперь на отдых: кашу поесть да прикорнуть чуток. Как зорянка запоет — подъем!

Сказал — как отрезал. Никто из казаков не задал каких-то вопросов. И так все ясно. Никто не приложил руку к папахе, не ответил слово «есть». Как не было построения перед приказом десятника. Казаки не любят солдатчины. Не умеют ходить строевым шагом. Однако дело свое знают лучше любого вымуштрованного долгими годами солдата. Карабаев не указывает своим хлопцам, как носить папаху, как чистить сапоги или следить за оружием и конем. Казак — птица вольная! Военную службу знает от деда, отца или старшего брата. За одеждой и амуницией следит сам, без наставления. На то он и казак сибирский!

Наши старатели подивились такому разнаряду.

— Как же вы малым числом, тремя группами со всем совладаете? — не замедлил спросить Григорий Феоктистович. — Где же лошади ваши? Тут без коней никак!

— Как это малым числом? — усмехнулся в ответ Карабаев. — Да у меня каждый хлопец десятка стоит! Не такие дела творили в паре и по одному. А что насчет коней, так кони сейчас будут.

— А нам что делать?

— Вам? — десятник сердечно протянул крепкую руку. — Вам большое спасибо за помощь! Думаю, вас отметят на Губернском собрании. Такие дела даром не проходят.

— А мне можно с вами? — настойчиво попросил Гришка Усольцев. — Больно уж хочется на Залетного своими глазами посмотреть да пару ласковых слов на прощание сказать.

— С нами? Что же — поехали, коли хочешь. Лишний человек нам не помешает, а только пригодится.

— И я такоже! — тут же определился Иван Панов.

— Ты? — улыбнулся Карабаев. — Едем и ты!

— А кто же на шурфах будет? Кажон день ныне дорог! Да и Наталья у тебя на сносях, вот-вот дитя будет, — пытался противиться Григорий Феоктистович за сына.

— Да что ты, тятя! Тут дело недолгое будет: день-два, и дома будем! — сконфуженно отвечал Иван.

Казаки дружно засмеялись, слушая как здоровенный, под тридцать лет сын оправдывается перед отцом. В отряде карабаевцев были и такие безусые хлопцы, кому было только восемнадцать лет.

Вдалеке от верхней скалы послышались бодрые, многочисленные шаги конских ног.

— Вахромеев, ты ли это? — крикнул в темноту Карабаев.

— А кому ж тут боле? — ответил бодрый молодой голос.

Не прошло и минуты, как из ночи к кострам вышли оседланные кони казаков. Впереди них верхом ехал бравый, молодой юнец, семнадцатилетний казак, недавно принятый в группу Карабаева за настойчивость, силу духа и высокое знание военного дела. Когда карабаевцы начали операцию по захвату бандитов, он держал готовых коней в густой тайге от посторонних глаз.

— Вот теперь, однако, все собрались! — бодро заявил десятник и призвал всех к трапезе. — Хома! Кто ныне хозяин каши? С утра маковой росинки во рту не было! Прошу к столу, уважаемые бергало!

Месть белогрудого медведя

Жизнь белогрудого медведя ограничивалась определенной территорией. Избранное место под солнцем имело направленную основу. Ему шел четвертый год. Теперь это был здоровый, сформировавшийся зверь. Кряжистый в плечах, горбатый выпирающими лопатками, с толстой шеей и угловатой к носу, лохматой головой. Черная, с лаковым отливом шерсть делала его внушительным. Пронзительные, маленькие глазки горели любопытством и хитростью. Круглые уши слышали окружающий мир с неподкупной осторожностью. Чуткий, поросячий нос с живостью вольного ветра волновал его живой, впечатлительный ум. Он был еще недостаточно взрослым, чтобы выстоять свадебную утеху с бурой медведицей, живущей за скалистым перевалом. Однако и не слаб, чтобы отдать свою вотчину в лапы злому, рыжебокому соседу.

Так случилось, что владения таежного царства белогрудого медведя тесно соприкасались с жильем человека. Повсюду, где бы он ни был, каждый день приносил присутствие исконного врага. Дороги, покосы, тропы, свежие и старые кострища, шурфы, поселки, наносимая ветром человеческая речь и запахи, лай собак, мычание коров, ржание лошадей стали для молодого зверя настолько обычными, что он мало придавал этому особого значения. За два года жизни вблизи человеческих поселений белогрудый настолько привык к несовместимому соседству, что воспринимал резкие звуки и запахи как должное. Если другой медведь, неожиданно встретившийся с человеком или внезапно хвативший ноздрями запах дыма, в панике бежал прочь от опасного места, то белогрудый, прежде всего, быстро оценивал степень опасности, а потом решал, что делать: бежать, уходить или наблюдать за действиями врага своего со стороны. Это было похоже на некое противостояние — кто кого — или игру в кошки-мышки. Медведь был где-то поблизости с человеком, видел, чувствовал его, но сам оставался невидимым. В данном случае зверь исполнял роль кошки, наблюдал со стороны, но не нападал на свою мышку. К подобному поведению белогрудого влекло непокорное, врожденное любопытство, а потом искусное подражание его действиям. Если где-то на покосе мужики косили траву, а потом метали в стога сено, дождавшись, когда люди покинут место работы, медведь брал в лапы литовку или грабли и начинал помогать людям. Вот только итог его деятельности не доставлял человеку радости. Разбросанные по тайге косы, сломанные грабли, раскиданные копна вызывали у людей яростное возмущение поведением лохматого помощника. На что белогрудый со стороны недоуменно качал головой: почему они так ругаются? Ведь он помогал, трудился всю ночь! Его должны хвалить, а не вспоминать непонятными словами мать, бабушку, дедушку и все лохматое поколение от каменного века. Однако зверь не обижался на людей: что с них возьмешь? И продолжал помогать! Следы бурной деятельности можно было встретить утром на старательских выработках, где он мыл золото. На лесосеке по заготовке дров, где рубил дрова. На промысле ореха. Если по какой-то причине у него не получалось какое-то ремесло, Мишка нервничал, злился, разбрасывал и портил инструмент. Людям это не нравилось еще больше. Дошло до того, что старатели уносили с собой домой или на стан топоры, лопаты, вилы, грабли, хотя могли все это оставить на месте работы до следующего утра. Угрозы и прямые ловушки на белогрудого не действовали. Зверь хорошо знал характер и хитрости человека. Поймать его в капкан, петлю, затравить собаками было невозможно. Со временем у зверя быстро выработался совершенный инстинкт самосохранения. Однажды увидев работу капкана или петли, он обходился с самоловом предусмотрительно аккуратно, каким-то образом приводил его в нерабочее положение и тут же старался поймать в него охотника. Так было в случае, когда Михаил Самойлов поставил на него капкан. Со дня смерти матери и сестры белогрудый знал страшную ярость ружья. Он боялся огнестрельного оружия, чувствовал его быстрее, чем человека, и поэтому уходил в тайгу, если видел холодный металл на плече охотника, или воспринимал тонкие привкусы сгоревшего пороха.

Хорошо зная человека, белогрудый медведь теперь не боялся своего врага. Он встречался с людьми почти ежедневно, но мало кто из людей видел его. Но если вдруг по какой-то причине или случайно сталкивался с ними, поведение зверя становилось безучастным к паническому страху. В большинстве случаев, поднявшись на задние лапы, белогрудый с интересом ждал дальнейших действий. Был ли это женский испуг во все горло, народное творчество с применением котелков и других металлических предметов, духовное песнопение церковного служителя до хрипоты с подкосившимися ногами, зверь не чурался спонтанного вымысла населения. Воспринимал это как должное общение. Возможно, белогрудый считал человека своим далеким родственником, только без шубы. И все время хотел спросить его об этом: «Мужик, куда шубу дел?». Поэтому тянулся к нему всей душей, желал встречи с ним.

Большее неудобство, чем люди, в своей медвежьей жизни белогрудому доставляли собаки. От человека зверь мог легко уйти, скрыться. А вот лохматые слуги человека чувствовали его за версту, начинали трусливо лаять, выказывать место нахождения и просто раздражали. К ним относилось подавляющее большинство приисковых лаек, которые при встрече с ним жались к ногам своих хозяев. Однако среди всех прочих были два вязких, норовистых кобеля, кто не боялся его, пытаясь задержать до прихода охотника. Они были сильны, напористы, злы по отношению к белогрудому, бесстрашны и уверены в своих действиях. Однажды почувствовав их давление на своем следу, зверь понял, что справиться с ними ему будет невозможно. Белогрудый помнил этих псов. Когда-то давно, в далеком детстве, они помогали человеку убивать его мать-медведицу и сестру. Тогда он чудом спасся и теперь всячески старался избежать встречи с ними.

Единственным спасительным местом от собак была скалистая гряда, где он находил убежище. Когда псы нападали на след белогрудого, он, не раздумывая, бежал к ней. Собаки хватали его за штаны, опережая, старались остановить, однако зверь не обращал на это внимания. Он знал, что любая задержка будет стоит ему жизни. Только там, в скальных нагромождениях, он чувствовал себя в безопасности.

Однажды, обследуя границы своей территории, белогрудый вышел к вершине незнакомого хребта. Хаос разбитых камней дополняли труднопроходимые ветровалы. Вертикальные, обрывистые стены скал дополняли картину чертова логова. Своей недоступностью невысокие утесы должны были привлекать любое живое существо тайги для укрытия. Подобные нагромождения излюбленные места кабарги. Здесь любит прятаться марал и сохатый. В обвалах курумов водится соболь. Однако в противоречие всем ожиданиям этот горный уголок тайги был пуст. Другой, незнакомый и страшный запах отпугивал всех, кто приближался к скалам на возможное расстояние. Здесь жил незнакомый, чудовищной силы зверь.

Обследуя каждый метр незнакомого участка, косолапый хватил ноздрями терпкий, стойкий запах. Врожденное чувство самосохранения предупредило его о смертельной опасности. В этой тайге он боялся только здорового рыжебокого медведя-соседа, живущего за перевалом. Но это был не его запах. В воздухе, на деревьях, траве стоял стойкий навет незнакомого существа гораздо большей силы, ловкости и проворства, чем у него.

Белогрудый медведь какое-то время стоял, пытаясь понять, кто здесь может быть. Острое обоняние и слух не оставляли сомнения, что незнакомый зверь находится рядом, где-то здесь, но пока что остается невидимым. По меченым мочой стволам деревьев он понял, что находится на чужой территории, куда ему входить нельзя. Белогрудый крутил носом, смотрел по сторонам, слушал любой шорох, но кроме стойкого запаха что-то определить не мог. Перед ним были обычные нагромождения камней, упавшие деревья, стланики и вертикальные скалы. Зверь встал на задние ноги, давая понять, какой он сильный и высокий, хотел подойти к пихте и, как это бывает, показать на коре свои когти. Приблизившись к дереву, белогрудый вдруг почувствовал на себе острый, пристальный, давящий взгляд со стороны. Это не был взгляд человека или зверя. Это был другой, страшный, шокирующий все его существо шквал ужаса, от которого хотелось мчаться без оглядки со страшного места. В то же мгновение в нагромождениях камней произошло непонятное движение. Одна из глыб зашевелилась, оказалась лохматым, человекоподобным существом невероятных, огромных размеров. В сравнении с ним белогрудый почувствовал себя собакой рядом с человеком. Существо было настолько велико, что не оставляло никаких сомнений в своем значительном превосходстве в силе. Выпрямившись в полный рост, человек-зверь сделал два шага навстречу, наклонился, поднял из-под ног огромный — размером в половину медвежьей головы камень — и, легко замахнувшись, бросил его в белогрудого. Большое расстояние — несколько медвежьих прыжков — не было помехой для точного, сильного полета валуна. Белогрудому стоило ловкости и хорошей реакции увернуться от смертельного снаряда. Трудно представить, что могло быть с ним, если бы камень попал ему в голову или по лопаткам. Страх перед могучей силой затмил все существующие чувства медведя. Заложив округлые ушки на затылок, белогрудый бросился бежать с места встречи прочь битой собакой, не выбирая дороги. Зверь-человек дважды рявкнул в ответ, но догонять не стал. Медведю было понятно без этого, что на скалистую гряду ему дорога закрыта.

И все же вернуться в смертельно опасное место ему пришлось не раз. Однажды на его след наткнулись те самые две собаки. Гонимый злыми, охотничьими псами, белогрудый долго бежал по тайге, стараясь оторваться от настойчивых врагов. Не выбирая направления, перевал за перевалом медведь старался уйти от погони. Собаки наседали, хватали за штаны, рвали шерсть, старались преградить дорогу спереди или зажать к дереву. Зверь метался из стороны в сторону. Силы были на исходе. Возможно, белогрудый мог убежать от преследователей, если не кривая задняя левая лапа. При продолжительных передвижениях высохшая ступня отказывалась работать, становилась деревянной, не подчинялась своему хозяину. Казалось, итог погони был предрешен. Еще некоторое время, и собаки остановят медведя, прижмут к стволу дерева, позовут хозяина, который принесет в своих руках смерть. Вероятно, все так бы и было, если бы белогрудый случайно не оказался неподалеку от страшной скалистой гряды, где человек-зверь кидал в него камень. Он бросился к страшному месту, добежал до знакомых курумов, ворвался в дом могучего врага. Страх быть убитым от камня или сильных рук отступил перед погоней. Собаки и человек в ту минуту были коварнее. У белогрудого не было выбора.

Оказавшись на чужой территории, медведь побежал еще быстрее, стараясь как можно быстрее покинуть опасное место. Каково же было его удивление, когда он вдруг узнал, что собаки оставили его. Погоня прекратилась тут же, как только зверовые псы хватили страшный запах, который подействовал на них отрезвляюще. Собаки боялись неведомого существа, поэтому тут же бросили белогрудого и, опустив хвосты, повернули назад.

Для белогрудого это открытие было ново. Благодаря человеку он был спасен. Дом врага дал белогрудому отдушину для будущей жизни. Теперь он знал, куда бежать, когда на него наседают охотничьи собаки. И пользовался этим потом не единожды.

Проживая рядом со страшным соседом, белогрудый медведь узнал многое, чего не положено знать обычному человеку. Не преступая границы владений двуногого зверя, медведь много раз обходил скалистую гряду вокруг. Пересекая старые и свежие следы, он понял, что неведомое существо было не одно. Вместе с ним где-то там, в расселинах скал, была его семья: мать и дитя. Человекоподобные существа вели скрытный, малоподвижный образ жизни. Большую часть суток они проводили в скатах, выбираясь за кормом рано утром и поздним вечером. Подавляющий рацион питания составляла растительная пища, однако глава семейства при случае не исключал возможности ловить какую-то дичь. Позже белогрудый стал свидетелем трагических следов смерти свирепого, наглого рыжебокого медведя, который агрессивно вторгся в границы запретных владений.

Так прошло лето. Наступила прохладная, морозная осень. Казалось, что семья человека-зверя будет жить здесь все время. Только однажды ранним утром, шатаясь по тайге в поисках опавших шишек кедрового ореха, белогрудый пересек ночные следы семьи человека-зверя. Под покровом темноты три существа двигались на юг. Удовлетворяя свое любопытство, медведь какое-то время шел за ними, а потом вернулся назад. Опасаясь их несвоевременного возвращения, белогрудый несколько дней крутился рядом с россыпями. Потом все же осмелился проверить, где и как жила семья человека.

Осторожно взбираясь по узкой, вертикальной тропке между теснины скал, белогрудый некоторое расстояние лез непонятно куда.

Гранитные плиты имели узкую щель, которая вскоре окончилась гладкой, каменной стеной. Здесь человек-зверь непонятным образом прыгал с уступа на уступ до темной ниши, которая находилась высоко вверху в скале. Подняться по вертикальным каменным уступам белогрудому не представлялось возможности. Ему стоило больших усилий вернуться вниз по тропке задом, потому что развернуться в узкой щели между плит он так и не смог.

Очередная попытка посетить дом человека-зверя сверху тоже не имела должного успеха. Чтобы выйти на скалу, белогрудому пришлось обходить гору сзади. Однако высота и вертикальная стена тоже не пускали его в недоступный дом. Один раз, посмотрев с высоты двух двухсотлетних кедров вниз, белогрудый тотчас ретировался назад. Войти в нишу на скале сбоку справа тоже не представлялось возможным. Гладкая, вертикальная стена из камня давала волю лишь стремительным стрижам, прилепившим свои гнезда на недоступной для хищных зверей высоте. Не отступаясь от задуманного, белогрудый как-то прошел по карнизам скалы на видимое расстояние слева. Дом человека находился в соседней скале. Глубокая ниша с каменным козырьком имела достаточное углубление, чтобы на ней могли свободно разместиться пять или шесть медведей. В глубине ниши чернел широкий вход в пещеру. Многочисленные старые и свежие кости животных давали понять, что семья человека-зверя питается не только корешками и травками. Там же валялись рваные клочки шерсти рыжебокого медведя. Белогрудый так и не мог понять, как двуногий поднял тушу убитого им медведя на половину высоты одного двухсотлетнего кедра.

Благодаря событиям, случившимся с белогрудым медведем в далеком детстве, зверь хорошо знал человека. Острая память не забыла запах тех, кто принес ему горе и боль. Запах телогрейки, в которую его увязывали, бородатый человек, сделавший его инвалидом, как два раскаленных добела прутка железа жгли его сознание изо дня в день. Чувство возможной мести рвало сердце зверя на части. Переживая очередные встречи с людьми, белогрудый медведь искал в каждом из них своего врага. Однажды ему представилась возможность поквитаться с хозяином телогрейки. Теплая весенняя ночь сулила возможность расплаты. Он был близок от того, кого считал убийцей своей матери. Ему оставалось сделать три небольших прыжка из-за поваленного корня дерева. Стоило человеку сделать несколько шагов навстречу, и его клыки сомкнулись бы на его шее. Он ждал этого момента два долгих года, шел со сломанной ногой за караваном в снегу. Зимовал под старым кедром в берлоге. Жил неподалеку от людей только потому, что здесь жил тот, с чьими запахами была связана смерть медвежьей семьи. Каждый раз, пересекая дороги людей, зверь долго нюхал следы, выбирая из десятков многочисленных запахов единственно верный. Белогрудый медведь знал, что когда-то человек останется с ним наедине. Он дождался этого момента глубокой ночью, был готов к последнему, решающему прыжку, но в последний момент ему помешали зверовые псы. Собаки были быстры, как молния. Сильны, как вода. Напористы, как ветер. В последние минуты они помешали ему, прибежали на запах с перевала и прогнали до скалистого хребта.

Не знала тогда перепуганная Наталья, что она была на волосок от смерти и обязана своим спасением собакам Михаила Самойлова…

Белогрудому медведю была известна еще одна, сокрытая от людей тайна. На северной стороне Одинокого гольца, среди нагромождений каменных осыпей-курумов, в густой подсаде пихтача, у короткого ключа стояла небольшая, скрытая от чужих глаз избушка. Белогрудый наткнулся на нее не случайно. Он далеко чувствовал запах человеческого жилья в тайге. Всегда из любопытства подходил к строениям, будто что-то искал. И наконец, нашел. В спрятанной избушке жил острый запах того бородатого человека, по чьей вине он упал когда-то со скалы и повредил себе левую заднюю лапу. Скрывая затаенную злобу, белогрудый медведь долго ждал своего второго врага. Он появился не скоро и не один. Глубокой осенью с ним на лошадях приехали два других спутника с ружьями. Нападать на него в тот момент было опасно. Благодаря своей природной, врожденной настойчивости зверь был терпелив и злопамятен. Он был готов ждать месяц, год, жизнь, но до последних дней своих помнить все, что стало кривой извилиной с детских лет. Белогрудый медведь был уверен, что ему когда-то представится случай поквитаться со своими врагами.

Последнее время белогрудый медведь жил новой жизнью. Свадебная пора в июне увлекла зверя своей новой, ранее неведомой силой. Зрелая медведица из южного распадка подарила ему незабываемую ласку и любовь. Увлеченный трепетным общением, белогрудый на несколько недель был занят своей половиной, оставив законную территорию без внимания. Размеренная, спокойная свобода изменила характер зверя. Из спокойного, добродушного мишки белогрудый превратился в злого, агрессивного ревнивца. В те дни он был готов сразиться с человеком-зверем, убить собрата, разорвать любую живую тварь, оказавшуюся между ним и избранницей. Если бы на его пути тогда оказались напористые собаки, зверь не побежал бы к скалистой гряде, а бросился в жестокую схватку на защиту своей подруги.

Однако все когда-то кончается. Прошло положенное время. Кончились нежные, ответные ласки зрелой медведицы. Получив необходимое, будущая мать прогнала своего временного друга из южного распадка. Нисколько не обиженный ее поведением, белогрудый медведь вернулся на свою территорию.

Проверяя границы своей вотчины, белогрудый нашел изменения. Во время его отсутствия к себе в дом на скалистую гряду вернулась семья человека-зверя. Ее появление не вызвало в сознании белогрудого страха. Семья человека-зверя вела скрытный, уединенный образ жизни. Увидеть двуногое, лохматое существо мог только опытный, внимательный глаз. Как и прежде, двуногий жестоко охранял подступы к скалам, на которых находилась ниша с пещерой. Любой зверь, даже случайно ступивший в недоступную зону, подвергался изгнанию. Другие, самоуверенные особи, как рыжебокий медведь, могли быть тут же убиты и съедены. Последнее определение на белогрудого не распространялось. Хорошо помня старый урок, медведь обходил чужие границы на уважительном расстоянии.

Еще одно, более важное для белогрудого изменение происходило на северной стороне Одинокого гольца. Знакомое зимовье врага, по вине которого он сломал лапу, было оживленным. Гораздо чаще, чем в прошлом году, в нем стали появляться люди. Все они передвигались на лошадях с ружьями, в разное время от двух до шести человек, уезжали и вновь возвращались в зимовье. Его враг всегда был тут же.

Белогрудый медведь теперь находился где-то рядом, на должном расстоянии от зимовья. Все, что ему надо было знать, он ловил носом и ушами. Запахи и звуки с подветренной стороны приносили резкую, ставшую вынужденно знакомой речь, дым костра, непонятное, новое оживление. Зверь чувствовал это по нервному напряжению, происходившему с людьми, однако не придавал этому большого значения. Главное для белогрудого медведя было то, что человек с бородой всегда был здесь. Он ждал момента, когда он останется один и без ружья. И этот час наступил.

Это был обычный, ничем не примечательный день. Насытившись сочной травой, белогрудый медведь спокойно лежал на лобном, продуваемом месте горы под разлапистой елью. Широкие ветви дерева давали зверю благодатную тень. Свежий ветер прогонял гнус-мошку. Изнывая от жары, белогрудый томился в дреме, ожидая прохладного вечера. Сонное сознание зверя вяло прослеживало мутные воспоминания и представления существующего мира. Тайга приносила всевозможные запахи постоянного покоя. Пережидая середину дня, где-то в стороне редко порхали лесные птахи. Далеко внизу, в узком логу, негромко шумел речной перекат. Сзади, на вершине хребта, нудно стонала доживая свой век старая, высохшая лесина. Лес и горы находились в торжестве благоухания жизни, когда напитавшиеся водой и соком земля, травы, кустарники, деревья находятся на пике своего настоящего совершенства. А любая другая живность устала славить своими голосами красное лето за благодатное продолжение своего рода.

Довольно зажмурив глаза, белогрудый медведь сопел, вяло шевелил ушами в разные стороны. Тысячи раз знакомые запахи и звуки не оставляли сомнения в твердой уверенности, что все, что с ним происходит, будет длиться долго, до самого вечера, пока он не захочет есть. Единственным желанием, доставлявшим зверю некоторое расстройство, была жажда. Сегодня утром он съел так много сочной травы, что медвежий желудок просил свежей, прохладной воды из ручья. Белогрудому медведю хотелось пить. Однако глубокая лень от перенасыщения была сильнее. Поэтому он как мог тянул время до вечера.

Вдруг до его ноздрей долетел легкий, возбуждающий запах. Он был знаком ему с того момента, когда он сломал себе лапу. Белогрудый мог определить его среди десятков, сотен, тысяч других запахов и не ошибиться в своем выборе, потому что это был запах его врага.

Откинув свои ленивые чувства, белогрудый поднялся на передних лапах, закрутил головой, с шумом втянул в себя воздух раз, другой, третий. Да, он не ошибся. Встречный воздух из-под горы подсказывал, что тот, с кем он ищет встречи, находится в займище, в густом кедраче, и движется вдоль горы. Выбор места лежки белогрудый выбирал не зря. Он знал, что люди проезжают на лошадях в сторону Одинокого гольца только здесь, потому что с другой стороны горы был поселок, жили люди. А человек с бородой и его спутники всегда избегали людей.

Удовлетворяя свое любопытство, белогрудый живо поднялся с места, пошел вниз, под гору наискось. Так было всегда, когда он чувствовал передвижение людей. Там, в прижиме, было узкое место. Река и гора не давали широкой дороги. Быстро, но бесшумно сокращая путь, медведь приходил на зажатое место и там, из густых зарослей ольшаника, наблюдал за людьми с подветренной стороны. С небольшого расстояния, оставаясь незамеченным, он хорошо видел тех, кто передвигается по таежной тропе.

Так было много раз. Так было сейчас. За короткий промежуток времени, добравшись в знакомые заросли, медведь затаился. Прошло немало времени, прежде чем он увидел первого человека. И немало удивился тому, что человек был один, без лошади, которая могла его вовремя почувствовать, и ружья, которым человек мог себя защитить. В следующее мгновение глазки зверя налились кровью зла и ненависти. Одинокий путник был его врагом.

Острый ум зверя мгновенно предусмотрел все действия, предшествующие нападению. Бесшумно и незаметно, как это бывает при охоте на раненого сохатого, белогрудый быстро обогнал человека горой, спустился вниз, к невысокому уступу, и пружиной настороженного капкана затаился в ожидании своей жертвы. Здесь, на полянке у ручья, он хорошо видел пространство, по которому проезжали и проходили люди. Неправильно сросшаяся задняя левая лапа давала ему сделать один точный прыжок только из одного положения: спереди, с правой стороны.

Время не заставило зверя ждать. Тяжело опираясь на выломанный посох, подтаскивая бедром левую ногу, враг медленно вышел из леса. На миг остановившись перед чистым местом, он небрежно смахнул с лица пот на черную бороду, посмотрел вперед и сделал следующий шаг к своей смерти. Он был тяжело ранен, передвигался медленно. Поэтому нисколько не беспокоился о своей безопасности. Вероятно, где-то сзади за ним шла погоня: посреди поляны он обернулся, слушая тайгу. Потом заковылял дальше.

Шаг. Еще один. За ним третий. Перед самым уступом человек остановился, возможно, почувствовал медвежий запах, но было поздно.

Будто черная глыба, оторвавшаяся от скалы, медведь прыгнул из своего укрытия и стремительно обрушился на хрупкое тело. Сокрушительный удар могучей лапы, тяжесть навалившейся туши. С перекошенным в страхе лицом враг не успел произнести ни возгласа. Свободная рука заученно скользнула к поясу с ножом, но обвисла на животе.

Хруст ломаемых ребер. Обмякший звук сдавленного тела. Оказавшись поверженным, бородатый человек попытался перевернуться набок, но не успел. Мощные, беспощадные клыки зверя сомкнулись на его затылке.

Иваницкий

Золотой осенью, в пору обильного листопада, на Казанцевский прииск прибыл караван верховых всадников. Старатели встретили их с равнодушной усталостью на лицах. Они настолько привыкли к новым лицам, что были не рады открытию своего золотого месторождения. Междуусобицы и столкновения с наглыми соседями происходили «через день, да каждый день». В сознании каждого жило одно желание: «Скорее бы зима. Хоть пожить спокойно!». Очередной караван не предвещал добрых отношений. Выстроившись перед путниками в защиту своего прииска с топорами и дубинами, мужики преградили гостям дорогу.

— Куда прете? — заученно закричал на всадников дед Павел издалека. — Тутака частная земля! Щас стрелять будем!..

— Погоди, дед Павел, не кипятись! — ответил бодрый голос. — Я тебе деловых людей привел!

Старатели узнали Власа Бердюгина, облегченно вздохнули, расслабились, отложили в стороны оружие. Дождавшись, когда караван приблизится до коновязи, подошли ближе, степенно встали перед путниками.

— Что нам деловые люди? Кайлой да лопатой землю ковырять? Тако мы и сами это можем! Лучше бы каку бабку мне привезли, а то ить моя Соломея храпит по ночам шибко! — перешел на шутки дед Павел и тут же получил от супруги подзатыльник.

Все дружно засмеялись. Обстановка обрела спокойное русло. Один за другим гости спешились, протягивая хозяевам руки для приветствия.

— Здорово ночевали!

И вам здравствовать, не хворать!

Перед старателями предстали все знакомые лица: Влас Бердюгин, Федор Посохов, Григорий Берестов, а также штейгер знаменитого золотопромышленника Иваницкого Андрей Шляйнинг. Остальные люди нашим старателям были неизвестны. Однако по неторопливым, степенным движениям, доброму поведению, одежде, фигуре и уважительным отношения одного из них было несложно предположить, кто пожаловал в гости к людям тайги. Хозяева прииска притихли, внимательно ожидая своего подтверждения. И не ошиблись в своих предположениях.

— Константин Иванович Иваницкий! — добродушно протянул крепкую, жилистую руку Григорию Феоктистовичу здоровенный, около двух метров ростом детина и открыто улыбнулся. — Местный золотопромышленник. Слыхали о таком?

— Как не слыхивать!.. — с волнением в голосе отвечал каждый, с кем Иваницкий имел честь здороваться. — Земля слухом полнится! К тому же через людей сами жаловать в гости обещали.

— Обещал — прибыл! — не упуская возможности обратить свое внимание даже на маленьких детей, густым, добрым голосом отвечал промышленник. — Наслышался о ваших залежах, решил посмотреть, — и подручному: — Мурташка! Где у нас торбы с подарками?

Его верный спутник, охотник, проводник и друг по скитаниям хакас Мурташка проворно обратился к лошадям, стал снимать притороченные к седлам котомки. Иваницкий помог ему в этом, притащил поклажу к столу:

— Что же, дорогие хозяева! Так сказать, в честь встречи и знакомства разрешите мне предложить вам некоторые угощения!

— Завсегда пожалуйста! — убирая со стола лишнюю посуду, суетилась тетка Соломея.

Остальные женщины стали ей помогать.

Иваницкий стал выкладывать из котомок хлеб, консервы, копченые колбасы, сахар, конфеты, пряники, компоты из заграничных фруктов и прочие яства, способные удивить людей тайги своей новизной и вкусом. Женщины и дети смотрели на богатый стол горящими глазами. Мало кто видел подобные вкусности в своей жизни. Особенно ребятишки. В заключение расположения к себе хозяев богатый золотопромышленник выставил несколько бутылок дорогого, закрепленного временем коньяка. Мужики прищурились, поняли: не зря Иваницкий такую даль ехал. Разговор будет серьезный!

Широкое застолье было долгим и шумным. Отведав привезенные угощения, старатели заговорили. Женщины добрым словом благодарили гостя. Дети уже звали доброго золотопромышленника не иначе, как дядя Костя.

А Иваницкий ударил второй волной. Дождавшись, когда шумная компания предастся веселью, махнул рукой своему управляющему:

— Егорыч! А ну, подавай сюда подарки!

Управляющий рад стараться. Поспешил к объемным тюкам с вещами. Для подарков Иваницкий специально пригнал с собой две лошади, которые доставили вещи в тайгу. С помощью Мурташки подтащив котомки к столу, управляющий довольно отрапортовал:

— Вот, Константин Иванович. Все, как приказали.

Нарочито привлекая внимание, золотопромышленник неторопливо полез в хорошо упакованные тюки, стал доставать подарки. Мужикам, каждому, по паре яловых сапог, косоворотки. На головы картузы с лакированными козырьками. Каждой женщине — золотые часы, сережки, кольца. Из одежды — байковые платья, сапожки, туфли, разноцветные платки. Досталось и детям. Кому штаны да курточки. Другим валенки, телогрейки, шерстяные свитера. В добавление ко всему на всю артель Иваницкий подарил разный рабочий инструмент, кое какую посуду, а для охоты — два новых, заряжающихся с казны курковых, двуствольных ружья шестнадцатого калибра.

Славен подарками Костя Иваницкий! Не описать радость старательскую. Да только в хмельных глазах все одно печаль светится: не зря все. Никак золотопромышленник будет просить прииск выкупить.

Не ошиблись старатели. За делом хваткий золотарь приехал. Только в тот день под пьяную лавочку свое предложение не выставил. Дождался утра, когда у мужиков трезвые головы будут. Собрал всех за общий стол на улице, заговорил о главном:

— Продайте, ребята, мне это место. Раз все о нем узнали, покоя вам не дадут. А дальше и вовсе житья не будет! Здесь охрана нужна добрая. Да и капиталу у вас нет, а тут большие горные работы нужны. Я фабрику построю, рудник будет. А что по цене определиться, так не обижу, будьте уверены! Знаю, дело серьезное, не орех продаете. Такое месторождение в жизни далеко не у каждого находится. А потому времени вам на думу два дня даю. Как свое слово скажете — так и будет!

Сказал свое предложение ненастойчивый золотопромышленник, а сам тут же сел на оседланных лошадей и поехал с Мурташкой в тайгу, на дудку марала кликать.

Остались мужики наедине с серыми мыслями. Куда ни кинь — всюду клин. С одной стороны, дело говорит Иваницкий. Нет у старателей денег на охрану участка и разработку рудной добычи золота. Знал хитрый золотарь, на какое место давить. С другой горки золота жалко. Только жить начали, кое-какой достаток поимели.

Долго думали старатели, разговоры вели, в трубках табак дорогой курили. А только все мысли к единому мнению сводятся: не удержать участок одним, как бы этого ни хотелось. Согласились мужики на предложение предприимчивого золотопромышленника продать ему прииск. Уговорил Иваницкий хитростью и нажимом подписать документ на земельный отвод. Однако в договоре все было по чести. Заплатил Иваницкий первооткрывателям по две тысячи рублей каждой семье — сразу. А потом, как договорились, исправно выплачивал достойные проценты с каждого добытого пуда золота.

Мурташка

Гудит пихтачом плоский перевал. Вершины соседних гор скрылись в пелене низких облаков. Раскачиваясь под рваными наплывами ветра, шумит хвойная тайга. Грязные, низкие тучи несут тайге сумерки и тоску поздней осени. Редкие снежинки падают на сырую, еще теплую землю и тут же превращаются в капельки слез прошедшего лета. Длинные ветки деревьев прогнулись под тяжестью скопившихся капель. Голые, без листьев, кустарники покрылись серебром прозрачной воды. Упавшая, серая трава образовала грязный ковер захламления. Тяжелый воздух напитан густой влагой. В глубоком распадке едва слышно бубнит холодной струей ледяной ручей. Седой вечер знобит промозглым застоем. Неприятная мокреть и сырость леса давят напряжением. В такую погоду хочется скорее сделать привал, развести жаркий костер, отогреть уставшее тело горячим чаем.

Уставшие за день собаки Туман и Тихон бегут впереди на видимом расстоянии. Тяжело переставляя по грязи ноги, неторопливо бредут обессилевшие лошади. Хмурые всадники недовольно склоняются от мокрых ветвей, рассеянно смотрят перед собой на дорогу. Второй день путешествия по мокрой тайге измотал вьючных животных и людей своим монотонным, трудным передвижением. Каждый желает сделать остановку, спрыгнуть со спины коня на землю, прилечь у огня и вытянуть ноги. Небольшой охотничий караван из четырех всадников бесполезно преследует свою цель. Впереди едет Самойлов Михаил. За ним, внимательно осматривая незнакомые окрестности, качается в седле Мурташка. Третьим, то и дело пригибаясь от нависающих веток, молча сопит носом Влас Бердюгин. Замыкает караван Григорий Усольцев.

Настроение у путников не из лучших. Плохая погода давит на психологическое состояние охотников. Желанная цель путешествия не достигнута. Зря потраченное время угнетает: лучше бы что-то сделали дома. Три дня в тайге без результата — достаточный срок, чтобы корить себя, окружающую обстановку, погоду и свое желание быть в первых рядах товарищей. Единственный, кто воспринимает окружающий мир и ситуацию с равнодушным лицом, — коренной охотник, хакас Мурташка. Беспредельно преданный своему хозяину, Константину Иваницкому, Мурташка не жалеет о пустом пути. Если хозяин сказал надо, значит, покорный национал поедет в тайгу в любую погоду: снег, дождь, жару, метель, мороз, — на любое расстояние, хоть за сотый перевал. И не скажет в ответ слово «нет».

Хмурый вечер гасит промозглый день. Пора становиться на ночной отдых. Ведомый караванщик, Михаил Самойлов, ищет место для стана. Вот у ручья хорошая поляна. Здесь есть осока для лошадей. Под деревьями можно натянуть полог. Рядом много сушняка для костра. Однако Мурташка опять недоволен:

— Утром погода другая будет. Ветер сверху ручья потянет, весь дым костра нам в голову пойдет, плохо спать будет.

Спутники соглашаются. Авторитет Мурташки неоспорим. Опытный следопыт знает тайгу лучше любого зверя. С этим согласен даже Михаил Самойлов. Поэтому, несмотря на то что медвежатник ведет караван, показывает дорогу, все беспрекословно соглашаются с любым мнением Мурташки. То, что русскому хорошо, хакасу гвоздь в ногу.

Караван едет дальше. Михаил показывает второе место для ночлега, третье. Все его предложения Мурташка категорически отклоняет по той или иной причине. Спутники подавленно молчат, слушают человека тайги, продвигаются вперед.

Наконец-то Мурташка указал на прилавок под горой:

— Там спать будем! Там сухо, ветра нет.

Все переглянулись: дров нет, до воды далеко, лошадям есть нечего. Но все молча правят коней к указанному месту: раз Мурташка сказал, значит, так тому и быть!

Путники выехали на прилавок, спешились, сняли со спин уставших животных котомки. Гришка Усольцев стал разводить костер. Влас Бердюгин пошел с казаном за водой. Михаил Самойлов стал стреноживать лошадей, но Мурташка остановил его:

— Подожди, Миша! Надо дрова возить. Там, — указал рукой на сухую ель, — дрова. Твой конь сильный, хорошо сутунки таскать. Езжайте с Гришкой, дрова рубите, сюда на коне возите. Я тут стан делать буду. Влас кашу варить станет.

Михаил с Гришкой переглянулись: зачем валить огромную ель, если вокруг много тонкомера-сушняка? Но все же послушались старшего, молча взяли топоры и пилу, пошли с конем за дровами.

Пока дровосеки возили сутунки, Мурташка с Власом раскинули полог, подготовили место для ночлега. На жарком костре пыхала, довариваясь, каша с мясом. Рядом свистел носиком легкий, походный чайник.

За приготовлениями стана путники не заметили, как на тайгу навалились сумерки. Черные горы растворились во мраке ночи. Отбрасывая назад странные, причудливые тени, хвойные деревья образовали перед костром мрачный хоровод. В тальниках у ручья, выбирая сочную осоку, бряцая боталами, паслись стреноженные кони. В стороне, под разлапистой елью, где сухо, чутко дремали собаки.

Наконец-то охотники окружили большой, ведерный казан с горячим ужином. Каждый вытащил из своей котомки деревянную ложку, берестяную кружку. Однако с трапезой задержались. Мурташка хитро смотрел на Власа, ожидая, когда тот достанет из торбы заветную фляжку с огненной жидкостью. Влас не стал испытывать терпение спутников, торжественно, как это бывает в подобных случаях, полез рукой в объемистую поклажу, некоторое время там что-то искал, потом разочарованно дрогнул бородой:

— Нету!

Мурташка недоверчиво посмотрел на него, переглянулся с Михаилом и Григорием, подскочил на ноги, обиженно вытянул губы дудочкой:

— Как нету? Кто брал? Я, однако, не брал. Гришка не брал. Михаил не брал. Кто брал? Куда девал?

Влас строго посмотрел на доверчивого хакаса, еще раз, испытывая его терпение, сухо провел по берестяной стене торбы пальцами (продолжая разыгрывать шутку), потом расцвел улыбкой:

— Вот она, заветная! В угол завалилась!

Наивный, как ребенок, Мурташка, ежедневно воспринимавший его шутку за правду, облегченно вздохнул, присел на свое место, стал обиженно выговаривать:

— Фух! Нехорошо, Влас, врать. Костя Мурташке никогда не врет. Костя Мурташке всегда вечером наливает. Один Влас всегда шутит: нету… пролил… потерял. Нехорошо так говорить. У Мурташки сердце остановилось. Как так? Куда потерял? Кто из торбы спирт брал? Где вор? Мурташка не вор. Мурташка честный хакас! Не надо, Влас, врать!

Все дружно засмеялись над проделкой Власа и над чувствами охотника: пора бы уже привыкнуть. Да только как растолковать доверчивому хакасу, что без шуток в тайге нельзя?

Влас успокоил Мурташку, налил по кружкам спирт. Все четверо выпили, потянулись ложками в казан за кашей. Бородатые лица мужиков стали опять серьезными. В голове крутятся запутанные мысли. Третий день караван крутится по окрестным перевалам, а следов медведя с кривой лапой так нигде не встретили. Слишком все запутанно, непонятно, загадочно. Однако охотники надеются на Мурташку, что он во всем разберется. Это подтвердил Иваницкий. Нисколько не сомневаясь в своем преданном следопыте, золотопромышленник уверенно сказал:

— Вон, возьмите с собой моего Мурташку! Для него в тайге никаких тайн нет. Он вам снимет шкуру с вашего криволапого медведя!

Отношения Константина Иваницкого и простого охотника хакаса Мурташки для приисковых мужиков удивительны. Спокойный и уверенный характером, движениями, чувствами и эмоциями, Мурташка предан своему хозяину, словно цепной пес. Охотник чувствует настроение Иваницкого, как переменчивую в тайге погоду. Когда хозяин бывает хмур и угрюм, Мурташка тихо сидит где-то рядом в стороне, стараясь не обронить лишнее слово. Если золотопромышленник весел и общителен, хакас тут же растягивает на своем лице довольную улыбку. Без лишних слов Мурташка ухаживает за лошадью хозяина, готовит в дорогу необходимый скарб, чистит ружье, моет сапоги, расправляет постель. Проще говоря, выполняет работу денщика. Во время таежных переходов хакас считается лучшим проводником, всегда едет впереди, показывая дорогу. На привалах готовит дрова и устраивает стан. Мурташке нет равных в охоте на любого зверя, обитающего в Саянских горах. Он умеет без собаки добывать соболя. Умело манит на берестяную дудка марала. Может с подхода выследить сохатого. Может без страха встать перед медведем с одним ножом. Устраивая хозяину охоту, Мурташка старается делать так, чтобы она всегда имела успех, при этом не переставая удивлять Иваницкого своим острым, предприимчивым складом ума, хладнокровием и смелостью. Будучи страстным любителем сибирской охоты, Константин Иваницкий так или иначе значительную часть своей жизни проводил с Мурташкой в тайге. Определившись с работами на своем золотом прииске в Белом Июсе, золотопромышленник приказывал Мурташке готовить лошадей, продукты. Собравшись, вдвоем с ним уезжал в горы на неделю и больше. Следствием подобных путешествий, как правило, являлись достойные охотничьи трофеи, глубокие познания тайги, а также новые, никому ранее не известные золотые месторождения. Только Иваницкий и Мурташка вдвоем знали по памяти, где находятся заветные жилы. В народе ходили слухи, что у Иваницкого есть своя большая карта, на которой желтыми крестиками указаны заветные места. Кто однажды случайно видел эту карту, поражался обилию крестиков и знаков, понятных только одному хозяину.

Доверительные отношения Иваницкого и Мурташки имели прочную основу. За время таежных переходов с ними случалось много разных казусов, где им приходилось не раз помогать друг другу выбираться из лап смерти. Для Мурташки Иваницкий был не просто хозяином, но и большим другом. К подобному обстоятельству хакас относился с большой ответственностью. Он мог, не задумываясь, броситься за Иваницким со скалы, замерзнуть на морозе рядом с ним, но не бросить, по первому слову, не раздумывая, сделать то, что попросит Иваницкий, что иногда и случалось.

В повседневных общениях Иваницкий не упускал момента подшутить над Мурташкой. Тайно скрываясь на балконе второго этажа, Костя внезапно стрелял из винтовки (Иваницкий был отличным стрелком), выбивал пулей изо рта хакаса трубку и был рад своей проделке. В другой раз в отсутствие хозяина заходил во флигель, прибивал к новым сапогам охотника подковы и с наслаждением ждал, когда тот обнаружит новшество. Был случай, когда перед выездом на охоту Иваницкий подрезал на седле Мурташки постромки, тот упал со спины коня в грязь… Понятно, что Мурташка злился, ругался на хозяина, даже пытался пускать в ход кулаки. Однако обстановка мгновенно стабилизировалась, когда Иваницкий тут же дарил Мурташке новую трубку, сапоги или седло. Дружба хозяина и охотника тут же обретала старые границы и рамки. Мурташка сердечно улыбался, обнимал дорогого Костю и был счастлив.

В противоположность собачьей преданности своему хозяину, подобного отношения к своему проводнику у продуманного золотопромышленника, вероятно, не было. Иваницкий был золотым магнатом и, вероятно, видел в Мурташке в первую очередь слугу. Хотя умело скрывал это. Имея солидный капитал, проживая безбедную, роскошную жизнь, не отказывая себе в любых желаниях, в систематических отъездах в Большой свет и за границу Иваницкий держал Мурташку в черном теле. Верный проводник жил при двухэтажном особняке в маленьком, утлом флигеле с небольшим оконцем, где из прочей мебели были лишь деревянные нары, небольшой стол да два табурета для сидения. Гардероб Мурташки доставлял любопытному глазу жалкое зрелище: бессменная одежда для охоты, поношенная куртка да яловые сапоги. Однако Мурташка не сетовал на свое существование. Был рад любому незначительному подарку хозяина и сытной пище с барского стола. Любые деньги, какие ему давал Иваницкий, хакас тут же пускал в дело: покупал в лавке спирт и тотчас пропивал. В легко восприимчивой, наивной, доброй, отзывчивой душе представителя малых народов напрочь отсутствовал фермент противостояния горячительным напиткам. Как не существовало коварного чувства к финансовому накопительству. Мурташка жил тем, что есть. Потому что не знал другой жизни. И был этому бесконечно рад. В его простом, честном сердце не было злобы, мести, зависти к образу жизни лучшего друга. Как не было претензий на частную собственность к желтым крестикам на большой карте Иваницкого. Понятно, что подобные отношения Кости Иваницкого и Мурташки друг к другу устраивали обоих. Поэтому своеобразная дружба, длившаяся долгие годы, только крепла.

После подобного пояснительного абзаца автор не упускает момента предоставить читателю исторический факт безропотной преданности Мурташки своему хозяину. Революция 1917 года критически изменила жизнь золотопромышленника Иваницкого. Спасая себя и семью от новой власти, он бежал через Саяны сначала в Монголию, а потом в Китай. Понимая безвыходность ситуации, тяжело переживая смуту и собственное разорение, но все еще надеясь на возвращение старых времен, перед бегством Иваницкий спрятал в тайге большие запасы золота. При этом хитрый магнат опять использовал Мурташку. Закопав золото в землю в тайге, Иваницкий вдруг набросился на своего проводника с кулаками и жестоко его избил, что никогда не делал с ним ни разу за все время многолетнего общения. Обиженный Мурташка хотел тут же покинуть своего хозяина, но Костя быстро переменился, стал просить у него прощения и возобновил старые отношения. Вскоре промышленник с семьей, прихватив с собой какую-то часть золота, опять же с помощью Мурташки ушел через границу, а самому хакасу велел вернуться назад и ждать его возвращения. Однако ожидание и возвращение затянулось на долгие годы. Прихваченные запасы золота быстро кончились. Последние годы в изгнании семья Иваницких проживала в нищете. Изможденный воспоминаниями о прошлой жизни, тоской по Родине, Константин Иванович Иваницкий довел себя до гробовой доски. Но перед смертью рассказал жене и дочери о спрятанном золоте. При этом бывший золотопромышленник настаивал прежде всего найти Мурташку, чтобы тот показал место, где он его бил. Престарелая к тому времени супруга подала заявление советскому правительству, приехала в Сибирь, где под строгим контролем НКВД нашла Мурташку. Несмотря на старую гарь (на этом месте в тайге был сильный пожар), хакас указал точное место, где хозяин набросился на него с кулаками. После недолгих поисков и раскопок из земли достали некогда спрятанное Иваницким золото на баснословную сумму. По закону, двадцать пять процентов досталось супруге Иваницкого. Остальное золото забрали Советы. Нищий Мурташка, все это время проживавший в одиночестве в утлой избенке с земляным полом, дожидавшийся возвращения хозяина, так и остался при своих интересах. Хотя за двадцать долгих лет мог взять золото и обеспечить себе хорошую, сытную, безбедную жизнь.

Однако вернемся в ту далекую осень.

Сидят наши охотники у жаркого костра. Стучат деревянные ложки о край казана. Сытный ужин гонит голод. Тепло огня согревает уставшие тела. Пожар огненной жидкости размягчает разум, развязывает языки. Мурташка протянул Власу свою кружку за второй дозой:

— Лей, Влас, спирт! Мурташка пить хочет!

— Хватит! — противится Бердюгин. — С устатку выпили помаленьку — будя! Здесь тебе не поселок. Тут лавки нет. Пополнить запасы некому!

— Ухххх! — злится Мурташка. — Какой ты, Влас, жадный. Костя-друг Мурташке три раза наливает. Жалко для друга? Как по тайге медведя искать — Мурташка туда, — показал рукой в одну сторону, — Мурташка сюда, — отвел руку в другую. — Мурташка на все согласен! Туда еду, сюда еду. Помогаю! А тебе спирт жалко? У тебя вон сколько много, фляжка! И еще одна булькает, — показал на торбу, бросил ложку, отвернулся и обиженно надул губы.

Все дружелюбно засмеялись: что поделаешь с этим Мурташкой?

— Давай сюда свою тару! — согласился Влас.

Мурташка оживился, проворно сунул Власу кружку, дождался, когда тот нальет огненной воды, довольно выпил содержимое, крякнул:

— Вот, однако, теперь Влас — хороший друг! Завтра Мурташка найдет ему криволапого медведя!

Все опять засмеялись.

После каши Михаил Самойлов налил Гришке и Власу по кружкам чай. Мурташка отказался в надежде, что Влас повторит заветное бульканье из фляжки, стал набивать трубочку табаком. Торжественно смакуя терпкий напиток, прикусывая прессованные кусочки сахара, мужики отвалились набок. Живительное тепло, растекавшееся по телу, требовало общения. Слово за слово, у костра завязывался должный, традиционный разговор о прошедшем дне.

— Куда он мог запропаститься? — недоуменно пожимал плечами Михаил Самойлов, сетуя на несвоевременное исчезновение белогрудого медведя из местной тайги. — Все лето вокруг поселка крутился, никуда не уходил. Собаки сколько раз гоняли…

— Может, на орех ушел, — предположил Влас Бердюгин.

— Куда идти-то? В местных кедрачах шишки полно! Сюда, наоборот, весь зверь тянется. Вон, сколько сегодня следов пересекали, а все не наш.

— Тогда отлеживается где-то. Нагулял жиру, лежит себе, ждет время в берлогу лечь.

— Рано еще в берлогу-то ложиться. Тепло на улице. Да и первый снег не выпадал…

В рассуждениях охотникам было много неизвестного. Два месяца прошло после расстрела бандитов на берегу Кизира. Два дня карабаевцы преследовали по следам Залетного. Когда они нашли задавленного криволапым медведем преступника, дело зашло в тупик. С одной стороны, казаки видели труп бандита, что полностью подтверждало положительный исход операции по уничтожению банды. С другой точки отсчета, погоня была неполной. Преследователи не нашли разбойничье гнездо, базу, таежное зимовье, где бандиты отсиживались в моменты опасности и откуда происходили налеты. Тайный притон должен был закрыть последнюю страницу громкого дела, так как там могли быть существенные доказательства прошлой вины бандитов. В добавление к этому было непонятно, почему медведь подкараулил раненого залетного, задавил его и бросил тут же, у ручья, а не утащил квасить в сторону, как это делали все звери со своей добычей? Отсутствие времени и недостаточные познания практики следопытства не привели преследователей к какому-то вразумительному ответу. Как-то закопав тело Залетного под корневищем кедра, без креста и затеей, казаки уехали назад. Они не стали искать зимовье, так как сомневались, что его найдут. Гришка Усольцев и Иван Панов знали место нападения медведя и дерево, под которым покоилось тело бандита. Они помнили направление, куда шел Залетный. Однако опять же из-за ограниченного времени не поехали искать разбойничье гнездо, которое, по всем предположениям, находилось где-то рядом.

— Мурташка! А ты что скажешь? — обратился к хакасу Влас.

— Что скажешь? — оторвавшись от трубочки, посмотрев на него соловыми глазами, спросил тот.

— Куда медведь подевался?

— Откуда Мурташка знает? Мурташка здесь не был. Мурташка в Июсе был, — махнул рукой в темноту ночи. — Медведь — как ветер. Туда ходит, сюда ходит. На одном месте не лежит. Завтра на снегу будем смотреть, где его следы.

— Ты думаешь, снег сегодня ночью навалит?

— Да. Наверно, так. Ночью навалит, днем растает, — твердо заверил охотник, нисколько не сомневаясь в своих предзнаменованиях.

С Мурташкой никто не спорит. Мурташка говорит мало, но все его слова словно пуля в кедровую шишку. Как скажет, так и есть. Иваницкий дал мужикам небольшую характеристику его личности. Он рассказал, что Мурташка был рожден под кедром в тайге. Все детство и молодость провел в горах. Первый раз в поселение его привели, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Поэтому познания природы этого человека тайги всегда шагают где-то далеко впереди. Даже Михаил Самойлов, плотно связанный с промыслом дикого зверя, не знает всего, что сокрыто в голове местного национала. В обычное время немногословный, Мурташка открыт душой и сердцем. Несмотря на неопрятный вид, поношенную, засаленную одежду, косматую голову, заросшее редкой бороденкой лицо, охотник чист и привлекателен помыслами. Всегда отзывчивый, неравнодушный к любым просьбам Мурташка, кажется, только и живет для того, чтобы помогать другим, ничего за это не спрашивая. Примером тому служит его местонахождение здесь. В разговорах с Иваницким старатели посетовали на пакостного медведя, проживающего в округе Кузьмовки: «Людей пугает, шалит, пасеки рушит, ничего не боится. Однако хитер и коварен: собаки взять не могут, ловушки знает». Костя тут же попросил Мурташку: «Помоги людям!». И тот не отказал в просьбе, хотя, как он сам говорит, ему «надо быть там, в своей тайге, соболя промышлять».

Его познания тайги неоспоримы. В этом мужики убедились за три дня, что провели с хакасом. Мурташке все ясно и понятно, будь то перемена погоды, след зверя, новый звук или какое-то неизвестное явление. Он ведет себя так, как будто находится в своей утлой лачуге, где знает каждую дырку, в которую сквозит ветер, или где находится та иголка, которую он воткнул в стену два года назад.

Все расстройства и нервозность русских по поводу отсутствия криволапого медведя высыхают на его лице утренней росой. Восседая в седле своего выносливого, коренастого монгольского иноходца, Мурташка остается спокойным и невозмутимым, как будто все происходит не с ним, а с другими лицами занимательного рассказа. На все вопросы во время движения по тайге Мурташка отвечает тремя фразами: «да», «нет» или «так надо». Разговорить его без спиртного сложно. Однако под влиянием огненной воды у него во рту не держится живая вода. Кажется, его невозможно переслушать. И все же слушателям доставляют удовольствия его речи, потому что в них много поучительного, мудрого и интересного.

Сегодня Мурташка в ударе, как это было вчера вечером. Вторая доза спирта возбудила сознание национала, растревожила память. Охотник в блаженстве щурит масляные глазки, довольно растягивает на лице тонкие губы в улыбке. Это значит, что несмотря на усталость, у него сейчас прекрасное настроение, и он не прочь рассказать все, что у него будут спрашивать. Влас и Гришка пользуются этим, спрашивают о тайге, всевозможных явлениях. Михаил Самойлов больше молчит. Несмотря на большую разницу в возрасте (Мурташке около тридцати лет, Михаилу Северьяновичу седьмой десяток), медвежатник чувствует себя в тени перед опытом Мурташки. Однако это никак не влияет на дружеские отношения между охотниками. Оба относятся друг к другу как два старых, добрых приятеля, преодолевших в горах не один перевал. В рассказах Мурташки Михаил узнает много нового. Но это не считается конфузом, а действует не более, чем урок на склоне лет.

— А что, Мурташка, давно ли ты знаешь Иваницкого? — вдруг спросил хакаса Гришка Усольцев.

— Хозяина? — в удивлении переспросил охотник и, дрогнув губами, опустил глаза. — Давно, однако. Хороший Костя человек. Добрый. Много Мурташке кушать давал. Одежду давал. Ружье, порох, свинец давал.

— Как вы познакомились?

При этих словах Мурташка ненадолго замолчал, вероятно, вспоминая первую встречу. Или не хотел говорить. Но потом решился, но перед рассказом пошел на маленькую хитрость:

— Однако налей маленько еще, Влас, — и прищурил и без того узкие глаза. — А то говорить не буду.

Влас Бердюгин усмехнулся в бороду, но в его просьбе не отказал. Достал фляжку, вылил остатки спирта в протянутую кружку:

— На, вот. Больше нету. Не проси!

— Мне, однако, больше и не надо! — задыхаясь от жара огненной воды, выдавил Мурташка, дождался, когда спирт начнет свое действие, медленно забил трубочку, подкурил и начал свой рассказ. — Давно то было. Шибко давно. У меня была невеста, Хырза. Русские ее Машей звали. Какая разница, как звать? Красивая Хырза была. Шибко красивая! Молодая. Я ее любил. Она меня тоже любила. Осенью свадьбу праздновать хотели. Хырза работала у Панина, кушать подавала. У Панина кабак при дороге был. Кто проезжал, кушать заходили. Многие просто так приходили, вино пить да на мою Хырзу посмотреть. Шибко красивая была!.. Панин ее поэтому и держал, что она красивая была и кушать быстро подавала. Бывало, Панин скажет: «Маша! Накрой на стол быстро, вино и еду! Господа торопятся». Он договорить не успеет, а Маша уже гостям все принесла. Вот как было.

С этими словами Мурташка ненадолго замолчал, глубоко затянулся табачным дымом, вероятно, вспоминал, как все происходило. Потом продолжил:

— Я тоже в кабак часто ходил. С утра в тайгу или на реку, рыбу ловить. А ближе к вечеру сразу к Хырзе шел. Как Хырза от дел освободится, мы тут же на коня и в горы. Хырза шибко горы любила. У нее отец тоже хороший охотник был, да потом где-то в тайге пропал, не нашли. Вот, значит, как. Приедем мы с ней на перевал, костер разведем. Лепешки печем, разговариваем, как нам жить хорошо будет. Она песни пела. Я слушал. И все про свадьбу говорили, скорее бы пожениться. Отец запросил за нее моего коня и десять черных соболей. У меня к тому времени только семь черных аскыров было. Думал я еще три соболя с собакой добыть. Ждал время, когда шкурка хорошая будет. Немного времени оставалось до охоты. Конец сентября был. Все так хорошо было! Однажды ехал по дороге на тарантасе Костя. Это я уже потом узнал, что его Костя зовут. Зашел он в кабак кушать. Высокий, здоровый, красивый. В собольей шубе. На голове шапка из черной лисы.

Кольца разные на пальцах золотые. Сразу видно, дорогой гость! Панин тут же стал возле него крутиться, как заяц под коршуном. Стал угощать вином. На Хырзу стал кричать: «Маша! Подавай быстрее все, что есть!». Хырза, бедная, и так все быстро делала. А Костя вдруг пригласил ее к себе за стол: «Посиди со мной, будь компанией, а то плохо кушать одному!». Панин приказал ей сесть. Хырза за стол села. Стали они говорить. Понравилась ему Хырза. Угостил он ее вином, колечко подарил. Потом предложил ей проехать с ним прогуляться. Хырза отказала, сказала, что я у нее жених, и хозяин не пустит. Я там рядом был. Костя Панину сразу дал сто рублей и меня с собой позвал. Панин тут же приказал Хырзе ехать с Костей, а мне в дорогу дал сумку с вином и много хорошей еды. Поехали мы. Костя с Хырзой в тарантасе, кучер впереди в бороду усмехается. Я рядом на своем коне поскакал. Приехали мы на берег реки, расположились, костер развели, на поляне кушать и вино накрыли. Костя со мной познакомился, спросил, кто я, откуда. Когда узнал, что охотник хороший, тут же предложил работать у него проводником. Я согласился. Костя шутил, Хырзе платье дорогое подарил, туфли, бусы. Вино часто наливал. Мне — спирт. Потом шибко плохо помню. Вдруг вижу, мы с кучером Федькой вдвоем за кушаньем сидим. Федька мне в кружку наливал. А где, спрашиваю, моя Хырза? Федька говорит, с хозяином гулять пошла. Я хотел встать, пойти, но Федька говорит, не ходи: хозяин не велел. Я остался. Потом, слышу, тут, неподалеку, за кустами моя Хырза стонет. Я сразу понял все, вскочил, хотел туда опять идти. Федька опять говорит, не ходи. Хозяин не велел… я не пошел.

— Не пошел? — в один голос воскликнули мужики.

— Нет, однако, — потупив взгляд, ответил Мурташка.

— Эх ты… тудыть твою… невесту спортили, а он, рохля, — наперебой стали укорять его Гришка, Влас и Михаил. — А почему не пошел?

— Так надо.

— Кому надо?

— Хозяину.

Мужики замолчали. Поняли Мурташку. Больше не стали осуждать. Слишком велико влияние Иваницкого. Ничтожны права забитого, обманутого народа. Мурташка перед Иваницким не больше, чем букашка. Как скажет, так и будет. Кто знает, что могло быть, если бы Мурташка заступился за свою невесту. Закон прежде всего на стороне русских. Пьяному хакасу веры нет.

— Что же дальше-то было? — разрывая напряженное молчание, наконец спросил Григорий Усольцев.

— Дальше? — вздрогнул плечами Мурташка. — Так, ничего… Костя тогда Хырзу долго любил, до самого утра. Потом, однако, на тарантасе домой увез, денег дал сто рублей. Хырза сама шагать не могла, первый раз все было…

Мурташка опять замолчал, как налим надул щеки, но Гришка не унимался:

— Где же теперь твоя Хырза?

— Там живет, — рассеянно махнул рукой хакас куда-то в темноту ночи. — Ребенок тогда родился от Кости. Дочка. Немного похожа…

— А ты?

— Что ты?

— Стал работать у Иваницкого?

— Да, — соглашаясь, коротко махнул головой охотник.

— Интересно получается: хозяин спортил твою невесту, а ты на него работаешь… Что же, молчал и молчать будешь?

— Что говорить? — удивленно посмотрел на Гришку Мурташка. — Давно все было…

— Но почему? — негодуя от равнодушного поведения забитого охотника, за всех возмутился Гришка.

— Так надо, — холодно ответил Мурташка и, давая понять, что разговор окончен, стал укладываться спать.

Медвежья услуга

Мурташка оказался прав. К утру выпал неглубокий, около двадцати сантиметров, снег. Вечерние предупреждения охотника сыграли положительный аккорд в ночной симфонии ранней метели. Ветер и снег принесли в тайгу промозглый холод. Однако благодаря правильному выбору месторасположения стана, умело растянутому брезентовому пологу, жаркой нодье (костру) из толстых сутунков сухой ели, охотники не почувствовали резкую перемену температуры и беспробудно спали в сухости и тепле до самого рассвета.

Мурташка проснулся первым. В первую очередь он проверил коней, поставил на огонь чайник, оделся, выпил кружечку чая, подкурил трубочку и лишь потом стал будить товарищей:

— Вставайте, бурундуки! Соболя уже давно набегались, на лежку пошли, а вы еще на двор не ходили.

Михаил, Влас и Гришка дружно подскочили, протерли глаза: мать честная! Солнце над горами поднимается. Пора в дорогу, а они еще не завтракали. Скрывая собственный конфуз, каждый старался подшутить над Мурташкой:

— Это ты виноват! Хороший костер ночью был, все тепло, потому и проспали! Почему поздно разбудил?

— Будил, — довольно улыбается Мурташка после чая. — Однако вам бабы снились. Друг друга обнимали и целовались! Маша, Катя, Нюра говорили! — без смущения, уверенно врат хакас. — Не мог разбудить! Шибко сладко вам было. В следующий раз палкой будить буду.

Мужики сконфуженно смотрели по сторонам: неужели Мурташка правду говорит, что целовались?

— Тьфу ты, мать твою… — плевался Гришка. — Врешь ты все!

— Я вру? Нисколько! Ты всю ночь целовал Мишу. А Миша — Власа! А Влас — тебя! — хитро прищурив глазки, смеется Мурташка, и сразу стало понятно, что хакас шутит.

От Мурташкиной проделки у всех поднялось настроение. Быстро покончив с горячим завтраком, с живостью собравшись, мужики очень скоро были в пути.

После ночного снегопада над горами растеклась тихая, спокойная погода. Чистое, голубое, безоблачное небо принимало в свои объятия яркое, но уже по-зимнему холодное солнце. Непорочная белизна пушистого снега в корне изменила образ тайги. Из вчерашней грязной и серой она превратилась в белоснежную и чистую сегодня. Ночное перевоплощение напоминало сюжет старой, доброй сказки, когда фея превращает Золушку в красавицу. И не беда, что за подобным превращением следует лютая, многоснежная зима. В каждом времени года есть своя красота и положительные эмоции.

Свежая перенова празднует бал! Подступающая зима безвозмездно подарила деревьям мохнатые, белые рукавицы, надела на кусты пушистые шапочки, застеклила тонким ледком таежный ручей. На мягком, пушистом снегу видны всевозможные следы таежных зверей и птиц. Под кедрами в поисках кедровых шишек снуют белки, мыши. Спускаясь на землю, порхают кедровки. Изредка встречаются собольи стежки. На новом покрывале любит топтаться краснобровый глухарь. Добирая последние запасы жира, подготавливаясь к зимней спячке, бродит от дерева к дереву жирный медведь.

Небольшой охотничий караван продвигается по зажатому между гор, узкому займищу смешанной тайги. Кедр, ель, пихта, береза и ольха плотно соседствуют рядом друг с другом, образуя труднопроходимый, тернистый путь. Михаил Самойлов едет впереди. Ему то и дело приходится обстукивать палочкой с тяжелых веток махровый снег, объезжать согнувшиеся в дугу тонкие березки и талинки, останавливать коня перед колодинами выискивая проезд. Вторым едет Мурташка. Спокойным взглядом осматривая сжавшиеся, белые горы, опытный следопыт негромко мурлычет себе под нос мотив народной, только ему известной мелодии. Третьим правит своего мерина Влас Бердюгин. Замыкает шествие Григорий Усольцев. Поджарые кобели Туман и Тихон бегут рядом с лошадьми на поводках. Последнее предупреждение обоснованно. Собаки ходят широко (бегают по тайге далеко и надолго). Сейчас не то время, когда можно искать любого медведя. Охотникам нужен след криволапого зверя.

Дорога идет вдоль ключа. Занесенная снегом тропа петляет по еловым займищам, упирается в скалистые щеки и прижимы, взбирается на упругие прилавки, спускаясь, вновь прижимается к таежному ручью. Осторожно ступая ногами по снегу, отдохнувшие лошади уверенно везут людей по избранному пути.

Впереди — знакомые скалы. Гришка Усольцев и Влас Бердюгин нахмурили брови. Здесь кривоногий медведь задавил Залетного. Под вековым деревом нет признаков могилки, как нет креста или затеей. Почил разбойник в царство мертвых без доброй памяти. Никто из людей не вспомнит Залетного уважительно. Как не пожелают Царствия Небесного в загробной жизни.

— Вот тут все и случилось! — сказал Гришка Усольцев.

Путники остановили лошадей, спешились. Мурташка неторопливо забил свою трубочку, стал расспрашивать, где находился труп Залетного, о следах криволапого медведя, потом внимательно осмотрел место трагедии. Расследование охотника длилось недолго.

— Зверь его тут ждал! — указал на уступ за скалой хакас, встал на место медведя, понятно изображая, как криволапый караулил свою жертву. — Потом на него прыгал! — показал прыжок. — И сразу под себя давил, за голову хватал. Залетный сразу помирал. Место для скрада хорошее. Зверь хитрый. Знал, как на человека прыгать.

— А почему он его задавил? — поинтересовался Влас.

— Вот, человек-голова! — удивленно пожал плечами Мурташка. Откуда знать? Кругом снег. Следов нет. Надо было раньше Мурташку звать. Сейчас не видно. Однако тут понятно. Зверь Залетного давил, но кушать не хотел. По тропе много людей ходит. А медведь его ждал. Других людей медведь не давил. Залетного задавил. Медведь на него злобу имел. У зверя память хорошая. Много лет будет помнить! Куда криволапый залетного кусал?

— Затылок был порван. И левая нога изгрызена, — вспомнил Гришка Усольцев.

— А у криволапого какая нога хромает? — прищурил глаза Мурташка.

— Так тоже левая, — ответил Михаил Самойлов.

— Однако зверь не зря левую ногу грыз. Наверно, Залетный давно ему ногу повредил. Криволапый не забыл. Отомстил. У нас так было. Давно дед Мурташки медведя стрелял. В переднюю лапу попадал. Медведь убегал, а потом деда караулил. Медведь на деда прыгал, тоже правую руку кусал.

Версия Мурташки, как робкий росток на проталине. Все очевидно, просто, но в то же время невероятно. Понятно, что медведь мстит человеку за принесенное зло. Подобные случаи широко известны. Но чтобы так ответно, с точностью до раненого места. Все переглянулись: врет ли Мурташка? Однако хакас был невозмутим в своих убеждениях. Подкуривая потухшую трубочку, охотник рассказал короткую байку своего народа:

— Много лет назад медведь и человек были братья. Вместе охотились, жили дружно в одной пещере. Один брат был ленивый увалень, больше спал. Другой, шустрый и проворный, много ходил по тайге, ловил рыбу, копал корни. Первый брат говорил: «Зачем много ходить? Завтра будет новая трава». Второй брат не слушал его, продолжал искать новые места. Тогда в тайге было хорошо, тепло, всегда лето. Первый брат много спал на солнышке, еду ел сырой и холодной. Второй брат сумел добыть огонь, всегда кушал жареную рыбу и мясо. Однажды наступила зима, пошел снег. Первый брат нашел себе шкуру, наелся ореха, уснул в пещере. Второй брат нашел много шкур, построил себе юрту, перенес туда огонь и все продолжал ходить. Первый брат проснулся весной, видит, к телу шкура приросла. Разозлился он, пошел ко второму брату, стал говорить: «Почему у меня есть шкура, а у тебя нет?». Второй брат засмеялся, ответил: «Потому что ты ленивый, много спишь, ешь сырое, у тебя нет своего дома». Рассердился первый брат, зарычал, ушел в тайгу в свою пещеру. А второй брат остался жить в чуме, на берегу реки. С тех пор братья враги. Один бродит по тайге, рычит, у него выросли когти и клыки. Он стал медведем. А второй брат сделал себе одежду, завел собаку, коня, смастерил лук и стрелы, стал человеком.

Закончив примитивную, старую сказку, Мурташка многозначительно посмотрел на своих спутников. В его взгляде светилась неподдельная чистота детской, простой, честной, открытой, в то же время наивной души, глубина и доброта горячего сердца. Лицо Мурташки светилось торжеством: «Теперь вы знаете, откуда появились люди и медведи? Нет, не знаете. А я знаю!». И была в его образе некая святость триумфального отношения к себе подобному, в которой нет лжи, фальши, корысти, зависти, обиды. Как не было тени намека на злопамятность. Обидеть Мурташку это все равно, что плюнуть в собственное сердце. Ответить вниманием, теплом и заботой — обрести настоящего друга.

— Откуда же ты знаешь такую байку? — без тени намека на насмешку спросил Влас Бердюгин.

— Это не байка. Это правда. Мне эту правду бабка говорила. А ей другая бабка говорила. А той бабке еще та бабка, — запутавшись в линии своих корней, махнул рукой Мурташка. — Так потом всегда стало. Один брат в шкуре ходит. Другой на коне ездит.

— А как же охота на медведя? Вы же убиваете зверя. Значит, убиваете своего брата?!

— Люди друг друга тоже убивают, — потемнел лицом хакас.

— Эт-то верно… — прищурив глаза, поддержал его Гришка Усольцев. — В тайге нет страшнее зверя, чем человек.

— Потом, медведь человека первый начал убивать, — усаживаясь на своего коня, продолжал Мурташка. — Если медведя не убивать, в тайге его много станет. Зверь начнет на человека часто нападать. В тайгу люди ходить будут бояться.

Охотники уселись на своих коней. Гришка, Влас и Михаил посмотрели на Мурташку:

— Куда теперь?

— Думаю, так ехать надо, — невозмутимо махнул рукой хакас, указывая вверх по ключу. — Залетный так шел. Долго шел! Раненый шел. Он знал, куда идти надо. Наверно, тут недалеко. Однако скоро избу найдем, недолго осталось.

Мужики молча переглянулись. Никто не сказал хоть одного слова против. Всем было непонятно, как следопыт найдет разбойничий притон, и когда это произойдет. Но все трое были уверены, если он сказал, значит, так это и будет.

За скалистым прижимом таежный ключ разошелся на мелкие ручейки. Тайга потемнела черными пихтами и кедрами. Ель и береза уступили место высоте. Обрамленная невысокими, рублеными горками чаша встретила путников прохладой наступающей зимы, черными россыпями курумов, пронизывающим, восточным ветром. Недалекий Одинокий голец шумел суровой вечностью: Человек! Здесь тебе не место!

Мурташка остановил коня на чистой, продолговатой поляне, внимательно осмотрел окрестности.

— Что там? — указал рукой на юг, за перевал.

— Чибижекские прииска, — за всех ответил Гришка Усольцев.

— Там? — повторил вопрос, поворачиваясь лицом на восток.

— Река Колба, — был скорый ответ. — Там тоже люди золото моют.

— А туда? — махнул Мурташка головой за спину.

— Сисим.

— Хорошо, — довольно качая головой, улыбнулся хакас. — Однако кругом люди. Тут хорошее место избу делать, — показал вокруг себя. — А потом туда-сюда ездить. Значит, тут искать гнездо будем. Больше негде.

— Однако Залетный не дурак был. На ручье избу ставить не будет, спрятал от глаз. Где же его искать, зимовье-то? — растерянно спросил Гришка. — Столько тайги! В одну сторону до вечера ехать и в другую столько же. Сейчас, по снегу, без следов чужую поклажу искать — время терять.

— Тут, наверно, думать надо, — прищурил глаза Мурташка. — Мой дед так говорил: «Хочешь поймать зверя, думай как зверь!» — и хитро улыбнулся. — Думай, Гришка, где бы ты тут, в чаще, избу поставил, чтобы люди не нашли?

— Во как! — рассеянно осматривая горки, задумчиво протянул Григорий. — Как я могу сказать? Хоть я в тайге постоянно, много перевалов перевалил, но к охоте у меня пристрастия большого нет. Я больше по земельной части, кайлой да лопатой. Если с мужиками избы и рубили, то всегда на открытом месте. От людей не прятались.

— А ты, однако, думай! — настаивал хакас.

— Ну, не знаю… если шкуру Залетного надеть, да подальше от людского глаза хорониться, то, думаю, где-то вон там, — указал рукой на северный склон горы, в нагромождения скал, — в тех скалках. Там, наверно, люди мало ходят, сам черт ногу сломит!

— А ты, Влас, как думаешь? — повернулся Мурташка к Бедовому.

— И я такоже кумекаю. Кабы я хотел от любопытного глаза уберечься, то лучшего места не найти. Скалы, завалы, курумник… там тяжелый ход, люди должны стороной то место обходить.

— Теперь, Миша, ты говори! — повернувшись в седле, следопыт обратился к медвежатнику Самойлову.

— Думаю, скалки сразу надо проверить. А уж потом в других местах поискать! — поддержал общее мнение Михаил Северьянович, чем узаконил дальнейшие поиски скрытого зимовья.

В знак общего согласия Мурташка молча покачал головой, поправил за спиной ружье, тронул уздечку монгольского иноходца первый:

— Наверно, теперь я передом поеду!

Его спутники молча переглянулись, однако никто не стал интересоваться причиной смены мест в охотничьем караване. Раз Мурташка решил ехать ведомым, значит, так это и должно быть!

Поехали. Хакас впереди. Михаил Самойлов вторым. За ним Влас Бердюгин. Замыкал шествие Гришка Усольцев.

Сразу за ключом дорога пошла круто в гору. Не меняя направление, мужики спешились, пошли пешком прямо в крутяк. Гладкие, кожаные бродни имели плохую опору, скользили. Мужики пошли медленно. Ведомые за уздечки лошади напряглись выносливыми телами: снег и крутой угол подъема доставляли животным напряжение. Охотники тяжело задышали. Кони промокли телами от пота. Лишь только собаки Туман и Тихон, равнодушно опустив хвосты, стараясь не попадать коню под ноги, вяло плелись рядом в пространном состоянии. Привычные к быстрому передвижению кобели уныло влекли свое жалкое ограничение свободы.

Мурташка не торопился. Не давая коням и спутникам запариться, он часто останавливался, как будто что-то выискивая, внимательно смотрел по сторонам, слушал тайгу, нюхал воздух. Подобные перекуры были не что иное, как необходимое влечение к холодному разуму и твердости руки. В любую минуту ситуация может измениться. Врожденным чувством охотничьего инстинкта хакас предвидел, что очень скоро им придется принять быстрое решение, возможно, придется метко, точно стрелять. И он не ошибся.

Неожиданно собаки насторожились. Туман и Тихон вытянулись телами, навострили уши, подняли хвосты, с шумом втягивая воздух чуткими носами, натянули поводки. По вздыбившимся загривкам было видно, что кобели хватили медвежий запах, наносимый атмосферным течением с горы. Холодный разум и твердость руки были кстати.

— Медведь на горе, — определил Михаил Самойлов.

Мурташка равнодушно покачал головой в знак согласия, спокойно шагнул дальше вперед. Остальные достойно последовали его примеру.

Через небольшое расстояние захрипели лошади, округлили от страха глаза. У охотников не оставалось сомнения, что зверь был где-то неподалеку. Мурташка поднял руку, показал на недавние, утренние следы на снегу, негромко спросил:

— Однако задняя лапа кривая, — и к Михаилу: — Наш зверь?

— Да! Наш… Тот самый! — осматривая медвежьи мозоли, твердо заверил охотник. — Ишь ты, где обосновался. Мы его там, — махнул рукой назад, — по тем косогорам ищем, а он тут, в заветерье прохлаждается!

— Где-то тут бродит, след короткий, — рассматривая следы, заключил Мурташка. — Собак пускать надо. Пусть останавливают. Бить зверя надо!

— Что толку? — пожал плечами Михаил Самойлов. — Собаки остановить не смогут. Он, как всегда, в угон оторвется, убежит. Собак за собой уведет, потом где их искать?

— От своего следа не убежит, — твердо заверил Мурташка. — Следы на снегу — что буква на бумаге. Смотришь, хорошо видно! Однако тропить зверя будем, пока не догоним.

— Ну раз так… — согласился медвежатник и, более не говоря ни слова, отпустил собак с поводков.

Обретая волю, кобели друг за другом рванули с места в прыжки. Не обращая внимания на следы зверя на снегу, Туман и Тихон побежали в одном направлении, в разлом между двух скал. Они чувствовали живой запах медведя. Зверь находился недалеко. Неторопливо поднимаясь в гору, часто останавливаясь, Мурташка привел караван к медведю тихо, бесшумно так близко, что не оставалось сомнения, что собаки прихватят медведя врасплох.

Так это и случилось. Не успели наши охотники приготовить ружья, как впереди за скалами взорвалось эхо. Страшный рев медведя смешался с яростным лаем собак. Началось!..

Охотники приготовили ружья. Мурташка и Михаил Самойлов проворно поспешили вперед, к месту схватки собак со зверем. Влас и Гришка остались с лошадьми.

Некоторое расстояние до границы скал Мурташка и Михаил бежали открыто, не таясь, под шум схватки собак с медведем. Потом пошли быстро, скрываясь за деревьями. Наконец-то Мурташка приостановился, вглядываясь вперед, показал Михаилу пальцем. Но старому медвежатнику не надо было объяснять ситуацию. Он видел сам, что зверя и собак скрывают небольшие скалы, пройти за которые можно было через небольшой каменный разлом. Яростные голоса и рев медведя вырывались оттуда. Чтобы подойти на расстояние надежного выстрела, охотникам надо было пройти между ними. Михаил Самойлов сделал шаг в творило, однако Мурташка одернул его за рукав: «Стой! Ветер…». Михаил понял, о чем говорит хакас, остановился, не зная, что делать. Наносимое из-под горы течение воздуха тянуло запахи в щель между скалами. Мурташка вовремя понял это, однако было поздно. Злобный, недовольный рык медведя за скалами определил их огрешность. Зверь хватил человеческий запах и, не обращая внимания на собак, бросился на уход. Пытаясь удержать его, изменившимися голосами собаки побежали за ним.

Негромко чертыхнувшись, Мурташка сорвался с места, бросился в расщелину. Михаил, не отступая ни на шаг, поспешил за его спиной.

Небольшое — около пятидесяти шагов — расстояние охотники пробежали за несколько секунд. Вырываясь на открытое место, Мурташка на ходу приготовился стрелять, но было поздно. Убегающий медведь уже был далеко, на недостаточном для меткого выстрела расстоянии. Скальные нагромождения, густые переплетения ольшаника и вязкая подсада пихтача скрывали зверя. Ловко используя складки местности, криволапый бежал в гору. Отточенно прыгая по каменистой тропе, цепко преодолевая узкие карнизы, медведь уходил в скалы. По тому, как быстро и уверенно зверь бежит от погони, было очевидно, что знакомую дорогу он проходил не раз. Собаки далеко отстали сзади. Несколько раз мелькнув на открытых частинах, медведь наконец-то выбрался далеко наверх, остановился на несколько секунд на каменном уступе, застыл горелым пнем. С высоты птичьего полета он хорошо видел оставленное место, людей, собак, преследовавших его по пятам, и понимал, что люди видят его. Безопасное место, высота, недосягаемое для полета пули расстояние делали зверя неуязвимым. Вероятно, он наблюдал с указанного карниза за происходящим внизу много раз, поэтому не боялся потерять драгоценное время.

Несколько секунд Мурташка и Михаил молча смотрели на медведя снизу вверх. Белогрудый злобно оглядывал неожиданных гостей из поднебесья. Расстояние двух полетов пули размежевало твердую уверенность в достойном выстреле. Но и отсюда острым глазам Мурташки были хорошо видны белый галстук на груди зверя, сложенные на затылке уши, сверкающие в гневе глаза. Коренной охотник видел извернутую, неправильно сросшуюся лапу, вздыбившийся загривок. Он хорошо видел медведя, но не мог его добыть.

Так продолжалось недолго. Собаки напирали по следам. Медведь чувствовал погоню, поэтому не стал долго задерживаться. Глубоко фухнув утробным голосом, зверь отчетливо щелкнул клыками и… исчез. Мурташка и Михаил удивленно посмотрели друг на друга, еще какое-то время смотрели в скалы, ожидая увидеть зверя в другом месте, но все было бесполезно. Медведь больше не появился. Прошло немало времени, как Туман и Тихон появились на карнизе, на мгновение задержались, где стоял медведь, но тут же, как и он, растворились с глаз.

Только теперь Мурташка обратил свое внимание на место, где они находились. Внимательно рассматривая следы, место схватки, где собаки нашли медведя, хакас стал бродить по поляне. Его внимание привлекло темное пятно в пихтаче. Через минуту охотники стояли около скрытого зимовья, которое они искали последние два дня.

Мурташка свежими глазами выискивая каждую мелочь, внимательно рассматривал разбойничий притон. Михаил позвал Власа и Григория. Те привели коней, холодными, проницательными глазами стали взирать на дьявольское гнездо, где скрывались преступники, откуда производились нападения бандитов на старателей.

Выбор места для тайного зимовья был идеален. Зажатая между гор чаша с поляной скрывала избу от случайного взгляда. Здесь не увидишь огонь издалека. Дым костра или печной трубы закрывали высокие скалы. Небольшой родниковый ключ через несколько десятков метров терялся за поляной под каменной стеной. Вход в чашу закрывала густая тайга и ломняки поваленных деревьев. Попасть сюда можно было только случайно.

Опытному глазу следопытов не стоило долгих предположений определить границу времени обжитого места. Большое, на шесть человек, зимовье было построено давно, не менее двадцати лет назад. Закопченные стены, теплая глинобитная печь в углу, огромные нары, стол в избе и на улице, лавки не оставляли сомнения, сколько человек собиралось здесь, обсуждая планы будущих налетов на прииски или коногонов. Рядом с зимовьем из колотых досок громоздился обширный пригон для лошадей. Чуть в стороне, на четырех столбах — большой лабаз для продуктов и награбленных вещей. У ручья — баня. Богатый выбор посуды, теплые постели с одеялами и подушками, ночные тапочки, умывальник, щетки, порошок для зубов, бритвенные принадлежности и даже зеркало давали обширную пищу для размышления. Вполне вероятно, кто-то из участников банды был далеко не из простых старателей и охотников, людей тайги, а принадлежал к касте элитной интеллигенции, предпочитавших чистоту и порядок. Было видно, что бытовой утварью бандитское гнездо пополнялось не один год, и кто-то из разбойников влачил здесь свое скрытное существование постоянно.

Однако должного порядка — как это бывает у хорошего хозяина таежного зимовья, человека тайги — сейчас не было. Куда бы ни пал взгляд наших героев, повсюду были хаос и разорение. Разорванные в клочки постели, раскиданная, изгрызенная посуда, разбитая печь-глинобитка, развороченные стол и нары, повсюду разбросанное мелкое стекло вырисовывали очевидную картину перемены власти тайного зимовья. После мести над своим врагом, бородатым человеком, здесь хозяйничал белогрудый медведь. В отличие от людей, зверь навел в избе свой порядок. Любая посуда, служившая орудиями трапезы разбойникам, была отмечена медвежьими клыками. Одеяла и подушки разодраны в клочки когтями. Без его внимания не осталась любая мелочь, включая зубную щетку и бритвенные принадлежности. Было бы интересно наблюдать со стороны, как медведь чистит зубы, бреется, и какова была его реакция, когда он увидел отражение своей лохматой физиономии в зеркале. Острый, застоявшийся запах зверя подтверждал, что белогрудый медведь проживал в зимовье долго. Большая куча мха в углу, перемешанная с остатками рваной постели, служили зверю теплой, уютной лежкой. Было очевидно, что зверь был уверен, что старый хозяин зимовья не вернется, поэтому чувствовал себя здесь легко и свободно. Единственным местом, так и оставшимся неприкосновенным, остался лабаз на четырех столбах. Ошкуренные до корней опоры без коры служили надежной преградой не только хозяину тайги, но и вездесущим грызунам. Свежие метки когтей и клыков поведали, что зверь пытался взобраться на лабаз ежедневно, однако скользкие, сухие деревья не пустили белогрудого медведя наверх, как он ни старался.

Следы на снегу рассказали, что внезапное появление собак для медведя было полной неожиданностью. Переживая свое благодатное продолжение жизни, зверь провел ночь в зимовье, на лежке, проснулся рано утром перед рассветом, «сходил на двор» за угол избы, вышел через расщелину в кедрачи, где лакомился орехом, и в итоге вернулся назад к зимовью через знакомый проход в скалах, где опять лег на свое место. Здесь его застали Туман и Тихон. Агрессивное сопротивление зверя своим врагам длилось недолго. Пребывая в избе, медведь не мог выскочить на улицу через проход — мешали собаки. Однако острый запах человека, принесенный течением воздуха в проход между скал, заставил его обратиться в бегство. Спасая свою шкуру, зверь бросился через собак по знакомой, каменистой тропе. Белогрудый медведь хорошо знал собак, понимал, что они не оставят его в покое до тех пор, пока он не окажется в спасительной гряде, где живет человек-зверь.

Все случившееся здесь несколько минут назад Мурташка «прочитал» и рассказал быстро и точно. Времени на раздумье не было. Собаки ушли за зверем в скалы. Рано или поздно Туман и Тихон могут остановить медведя. Надо было торопиться последам погони. Однако с лошадьми в скалах не пройти. Кто-то должен был остаться здесь, на зимовье, ждать окончания охоты. На правах опытного следопыта Мурташка быстро распределил роли. Трое: Мурташка, Михаил Самолов и Гришка Усольцев, — пошли за медведем. Влас должен смотреть за лошадьми.

Оставшись один, Влас еще раз внимательно осмотрел зимовье, разбросанное имущество бандитов. В сознании Бедового роились мысли поиска вещественных доказательств прямого участия хозяев тайного притона в преступлениях, грабежах и убийствах старателей. Посуда, хозяйственная утварь и разорванные постели не могли служить полным причастием вины разбойников. Любую мелочь можно приобрести в лавке, на рынке или у частных лиц.

Лабаз. Целое, не тронутое медведем хранилище могло рассказать о многом, что сейчас интересовало Власа.

Подняться на лабаз Бедовому не составило труда. Высокая, четырехметровая лестница валялась тут же, под деревьями. Вероятно, медведь пытался залезть на лабаз с ее помощью, как человек, но у него это не получилось. Влас поднял лестницу, приставил ее к окладу, поднялся наверх, открыл небольшую, приземистую дверцу. Любопытному взору Бедового открылась кладовая разбойничьего наследия.

Достаточно просторный — три на два метра — лабаз был заполнен наполовину. Большей частью это были орудия производства, какие-то вещи: топоры, одежда, ружья, упряжь для лошадей, лыжи, одеяла, куртки, обувь и прочие мелочи, необходимые для жизни в тайге. Продуктов было немного: пара мешков с сухарями, около ведра муки, крупы, пара десятков банок консервов, соль, сахар, аксессуары первой медицинской помощи. В общем объеме было очевидно, что с таковыми запасами нельзя прожить долгую зиму даже одному человеку. Влас был немало удивлен такому обстоятельству: «Как так? Разбойники жили здесь годами, вероятно, зимовали, но не позаботились о следующей зиме?» Какое-то время он смотрел на запасы, потом внезапно глянул вниз, на поленницу дров в сенях, и вдруг понял, что эту зиму здесь никто не собирался жить! Запасы продуктов, охотничье снаряжение были рассчитаны только на одну лошадь.

Власу стало все очевидно. Как будто он увидел ясное, чистое солнце на рассвете. По всей вероятности, хозяином тайного зимовья был Залетный. Он жил здесь достаточное долго, несколько лет. Остальные разбойники были приезжими или наводчиками, проживавшими в деревнях и на старательских приисках. Все годы Залетный имел для себя достаточный запас провианта, однако в этом году не сделал его, потому что собирался уехать отсюда после большого дела с запасом золота. Большого дела у разбойников не получилось. В ходе спланированной операции на Кизире вся банда была уничтожена, кто-то убит, другие арестованы. Раненый Залетный был задавлен медведем. Но перед этим с пулей в боку старался добраться на это зимовье. Почему он шел сюда, в глухую тайгу, а не к людям, где мог получить помощь? Да потому, что здесь у него находится награбленное золото!

Влас опять взялся изучать имущество на лабазе, взял в руки новые уздечки для лошадей. Залетный приготовил в дальнюю дорогу три новых упряжи. Вероятно, думал передвигаться через перевалы на лошадях. На одной лошади он хотел ехать сам. Второй конь повез бы продукты и снаряжение. А третий… под золото. Если это так, то оно должно быть где-то здесь…

Щеки Бедового пыхнули смольем. Сознание пролилось кипятком. Не своими, чужими, ватными руками он стал перебирать вещи. Переложил запас продуктов в сторону. Новый меховой спальник. Еще никогда не видавшие дороги лакированные, яловые сапоги. Стеганая куртка, соболья шапка, горностаевые рукавицы. Прочные штаны, рубахи, нательное белье. Все было приготовлено в дорогу. Восемь ружей, запасы провианта. Вероятно, оружие было взято у убитых коногонов. Одно из них, курковая двустволка шестнадцатого калибра Тимофея Калягина, коногона Пановской артели, убитого под Сисимским перевалом. Здесь же, завернутый в тряпочку, лежал вороненый револьвер с россыпью зеленых патронов. Почему Залетный не взял его на свое последнее дело, оставалось только догадываться. Еще какие-то вещи. Куртки, рубахи, женские платки, ножи. Легкая, из козьего пуха, шаль. Влас вздрогнул телом, застонал битым зверем. Узнал в шали свой подарок жене Анне. Когда-то давно в городе он купил ее на рынке. Казалось, что до сих пор в ней трепетал запах любимой подруги.

Глухота и слепота задавили все существо Власа. Непроизвольные, горькие слезы покатились из высохших, озлобленных старой трагедией глаз. Уткнувшись в шаль, он долго, не скрывая чувств, плакал. Слушая его одинокие стоны, молчала угрюмая тайга. Черные скалы напряглись зловещим холодом. Стылый, короткий родник остановил свой бег. И была в этом траурном наследии неподдельная боль бытия: как же ты бываешь жесток, человек, в достижении своей цели…

Как долго продолжались стоны убитого былыми воспоминаниями человека, никому не скажут немые кедры. Холодные камни растворят своей неприступностью стенания раненой души. Чистый, неподдельно девственный ключ растворит в себе человеческие слезы. И все пойдет своим чередом. Так же будет шуметь тайга. Так же будут трещать от мороза скалы. Все так же будет играть, выбиваясь из-под земли на волю, живительный родник. И никто не узнает тайну минутной слабости жизни человеческой, пылинки вечности, излившей свою искреннюю боль и печаль по ушедшему, канувшему в Лету счастью. Да и кому это надо?

Спрятав на своей груди пуховую шаль, Влас продолжил поиски, которые не увенчались успехом. Перебрав до последней мелочи вещи, он не нашел золота на лабазе. Как всегда, Залетный оказался практичнее и умнее, чем это предполагалось. Он не хранил свою часть награбленного золота в легкодоступном для сотоварищей месте. Однако уверенность в том, что оно находится где-то здесь, в скалах, неподалеку от тайного зимовья, у Власа не оставляла сомнения. Жирующий зверь всегда находится около своей падали. Любая птица не отлетает от гнезда. Нерестовая рыба охраняет меченую икру. Человек недалек расхождением в привычках, данных ему природой. Залетный должен хранить золото где-то здесь, где жил, чтобы оно было всегда у него под присмотром.

Влас спустился вниз на землю, подошел к избушке, в раздумье присел на чурку. Подумать было над чем. В погоне за шаромыгами, разбойниками, насильниками и убийцами он не единожды сталкивался с кладами, спрятанными последними в тайге. Подавляющее большинство схронов предавалось земле. Но были и такие случаи, когда колбы (емкости) с песком или драгоценностями хранили в приметных, дуплистых кедрах. Искать золото в земле — себе дороже. Без точного места можно копать рядом и не найти искомое. Наиболее верным решением для Власа сейчас было просмотреть все наиболее приметные, старые, дуплистые деревья, а уж потом думать, как быть дальше. Было бы лучше, если был хоть какой-то знак или след…

— Ой ли! — переменившись в лице, воскликнул Влас, вскакивая с чурки. — След! Ну, конечно же, следы… медвежьи следы. Медведь, разоривший зимовье, должен знать, где Залетный спрятал золото! — и уже веселее: — А ну, корень-зелень, криволапый, показывай, куда ноги ведут!

С этими словами Влас поспешил по следам медведя, бродившим утром неподалеку от тайного зимовья. Первым делом он нашел медленную, неторопливую походку хозяина тайги после ночи. Мозолистые лапы привели его к утреннему туалету, где зверь оставил надлежащую кучу и мочевую метку. Затем зверь прошел к роднику напиться. После этого сытый и довольный жизнью медведь стал кататься на спине по свежевыпавшему снегу: к перемене погоды. Вдоволь наигравшись, белогрудый медведь тяжело, а может, показательно опираясь на левую, кривую лапу подошел к старой пихте, где, выказывая силу и рост, царапал когтями кору. И только лишь потом, перед завтраком, будто проверяя свои сокровенные места, неторопливо пошел к тому большому старому кедру.

Обдумывая положение там, у избушки на чурке, Влас несколько раз обращал внимание на этот кедр. В его голову приходили мысли, что если бы он прятал от постороннего глаза какие-то ценности, то спрятал бы их там, настолько приметен был этот двухсотлетний исполин. И он не ошибся в своей догадке. Следы криволапого медведя привели его к стволу кедра. Там зверь задержался, в очередной раз обнюхивая свою находку, которую он выкопал из корней, а потом пошел в расщелину между скал, проверять границы своих владений.

Спрятанная залетным «поклажа» не имела вкуса и достойного внимания. Однажды обнаружив ее по запаху своего врага, медведь выкопал и вытащил клад наружу, попробовал на зуб, но не найдя для себя что-то интересное, бросил искомое под открытым небом. Золото не имеет для медведя ценности, потому что оно невкусное. А приходил медведь сюда каждое утро потому, что в нем играло чувство гордого достоинства перед человеком: сколько не прячь, а я все равно найду!

К медвежьей находке у Власа было противоположное мнение. Шесть полных металлических колб, вмещавших в себя по пуду золота, перевозимых старателями с приисков на золотоскупку, имели большую ценность, чем золотая лихорадка. В колбах были собраны человеческие жизни, так или иначе утраченные от рук разбойников. А жизнь человека бесценна!

Развязка

Спрятанная в скалах чаша имела небольшие, около двухсот в длину и ста в ширину метров, размеры. Небольшой родниковый ключ разрезал чашу надвое: с одной стороны чистая, альпийская поляна. С другой, смешанный, темнохвойный лес. В густой чаще деревьев стояла вышеописываемая скрытая изба разбойников. Как уже упоминалось, попасть в тихий притон можно было только одной тропой, в проход между скал. Остальные стороны чаши замыкались высокими, труднопроходимыми скалами, у подножия которых покоились осыпи курумов с наросшими на них густыми переплетениями стлаников и подсады пихтача-курослепа. Было очевидно, что проехать на лошади здесь было невозможно. Забраться в угор человеку доставляло упорства и стремления. И только хозяин тайги, медведь, своей силой и ловкостью мог покорить скалистые карнизы избранной тропой легко и свободно.

Сколько раз криволапый зверь проходил здесь, оставалось только догадываться. Но по тому, насколько уверенно, быстро и доступно медведь прыгает по камням и узким тропкам, без сомнения, можно было сказать, что хозяин тайги знает это место в совершенстве. То доказывали следы на снегу, с какой легкостью и проворством зверь прыгает огромными прыжками с камня на камень, при этом нисколько не теряя равновесия и скорости. Его преследователи, собаки, сразу же отстали от него на значительное расстояние. Скользкие под снегом камни, упругие ветки ольшаника и переплетения стлаников задерживали Тумана и Тихона. Когда криволапый медведь в спокойном состоянии добрался на знакомый уступ, куда не долетает пуля, собаки были еще только на середине горы. И все же упорные, вязкие по работе на зверя кобели не отступались, преследовали медведя по следам.

Нашим охотникам — Мурташке, Михаилу Самойлову и Григорию Усольцеву — стоило еще больших усилий тропить погоню. Выносливые в движении по труднопроходимой местности охотники упорно двигались вперед. Однако не так быстро, как им хотелось. Засыпанные снегом курумы, вязкие стланики, густой пихтач заметно тормозили ход. Чтобы добраться до уступа на скале, где они последний раз видели медведя, им потребовалось значительное время. Когда напряженные, взволнованные сбитым дыханием следопыты добрались наверх, остановились на короткую передышку, прошло не меньше часа. Михаил и Гришка просили отдыха, но спокойный, уравновешенный Мурташка презрительно скривил в усмешке губы:

— Собаки зверя гонят, скоро остановят, однако, а мы как, трубку курить будем? Как так? Что собаки скажут? Где хозяин? Нельзя, наверно, так делать. Шагать надо! Зачем тогда зверя тропить, если отдыхать?

Все молча пошли за хакасом. Мурташка впереди. Михаил вторым, за ним Гришка. В том месте, где исчез медведь, Мурташка на миг задержался, внимательно осмотрел карниз, немногословно пояснил:

— Тут зверь долго лежал, смотрел вниз, когда люди были. Медведь хорошо людей видел. Люди его — нет. Тут запах верхом ходит. Никто не знал, что медведь сверху смотрит. Однако хитрый зверь.

Действительно, с небольшой трехметровой площадки открывался идеальный вид чаши. Отсюда было хорошо видно зимовье, ручей, лошадей, Власа около избушки, который, казалось, не обращал на них внимания. Никто не стал привлекать его голосом. Некогда. Собаки ушли за медведем, неизвестно, что там происходит. Надо торопиться.

От площадки уходила вторая, узкая тропа вправо, в обход скалы. Медведь пошел по ней быстрым шагом. Собаки, стараясь не сорваться вниз, осторожно бежали за ним. Нашим охотникам стоило большой сноровки, прижимаясь к скале плечами и грудью, пройти опасный участок расстоянием около пятидесяти метров. Гришка чертыхался, стараясь не упасть с высоты на камни далеко внизу:

— Вот черт! Тут даже птицы не летают… как он тут ходит?

— Первый раз такую тропу вижу, — соглашался с ним побледневший Михаил. — Костями загреметь недолго… И шкура медвежья не нужна… свою бы не потерять.

Мурташка молча усмехался. Ему не привыкать. За свою промысловую жизнь он видел не такое. В поисках золота он с Иваницким лазил по таким местам, в таких скалах, где мыши не бегают. Ну а здесь, если медведь прошел, значит, и они пройдут!

За скалистой тропой следы погони повели охотников в крутой взлобок. Стараясь уйти от преследования, медведь бежал в гору. Собаки неотступно следовали за ним. Не останавливаясь на отдых, мужики торопливо пошли следом.

Через некоторое расстояние крутой взлобок кончился. Здесь медведь останавливался, топтался на месте, слушал собак. А услышав их, сорвался с места в мах. Было очевидно, что вверь потерял драгоценное время. Пока медведь был на месте, Туман и Тихон значительно сократили расстояние, однако не догнали его. Сколько могло длиться преследование собаками криволапого медведя, оставалось только предполагать.

Невысокая, густо поросшая черным пихтачом грива, дала охотникам облегчение. Перевалив ее, медведь побежал влево, под гору. Собаки за ним. Нашим охотникам было некоторое послабление в передвижении. После скальных зажимов и крутого взлобка ход под уклон был сравним с дорогой по поселковой улице. Идти стало легко, свободно. Охотники пошли быстрее.

Иногда Мурташка останавливался, слушал тайгу, пытаясь различить голоса собак, но бесполезно. В скалах медведь успел выиграть значительное расстояние, оторваться от собак. Теперь догнать его было нелегко. И все же охотники не отступались от своей цели. Все трое знали, что так или иначе будет какой-то результат. Медведь от своего следа по снегу не убежит. Неожиданно Мурташка изменил решение:

— Однако, Гришка, ходи назад, за лошадьми. Так шагать долго будем. На коне быстрее. Вот так ходи, — указал рукой вниз, в обход скал, — назад Власа бери. Да торопись догонять нас. Скоро ободняет, снег таять будет, плохо идти будет.

Григорий Усольцев согласно кивнул головой, перекинул через плечо ружье, торопливо пошел в указанном направлении. Мурташка и Михаил пошли по медвежьим следам дальше.

Каким бы ни было длительным передвижение охотников, под гору или в реку, через ручьи и завалы, мимо осыпей и скальных прижимов, Мурташка заметил, что так или иначе медведь следует в избранном направлении. В любых случаях, стараясь оторваться от погони, любой зверь бежит спонтанно, петляя и возвращаясь, нередко устраивая на своих следах засаду. Здесь же криволапый хозяин тайги шел не останавливаясь, как по компасу, на северо-запад. Для Мурташки подобная настойчивость была удивительна. В очередной раз задержавшись на непродолжительный отдых, он поделился своим мнением с Михаилом. Тот согласно кивнул головой:

— Да, это так. Я знаю, куда он бежит, — указал на скалистую гряду на соседнем перевале. — Он всегда туда бегает, когда его мои собаки гоняют. Они его там взять не могут.

— Почему? — набивая трубочку табаком, сухо спросил Мурташка.

— Не знаю… будто сам черт там живет. Бросают собаки след, возвращаются назад. Боятся чего-то…

Мурташка с недоверием посмотрел на Михаила, прикрыл и без того узкие глаза, покачал головой:

— Посмотрим. Следы все говорить будут.

Пошли дальше. Мурташка впереди. Михаил — на некотором расстоянии сзади.

На следующем пригорке, остановившись для того, чтобы послушать собак, Мурташка опять долго слушал тайгу: не лают ли собаки? Потом вдруг приосанился, сгорбился, приготовил ружье, шагнул за большой ствол кедра. Михаил тут же последовал его примеру. Он тоже услышал непонятный шум внизу. Под горой, на следах, слышалось какое-то движение. Охотники приготовились стрелять, однако Михаил узнал знакомые силуэты в кустах:

— Не стреляй! Это мои собаки.

Мурташка опустил ружье, вышел из-за дерева, недовольно бросил навстречу Туману и Тихону:

— Во как! Пошто зверя бросили? Ох и медвежатники! — укоряя псов, серчал хакас. — Я думал, сегодня мясо кушать буду, а они, однако, трусы, зверя остановить не могли?

— Не трусы они! — молвил слово в защиту своих питомцев Михаил. — Говорю тебе, тут что-то не так. Любого зверя сутками преследовать могут. А ентого, криволапого… как будто заговоренный…

Между тем Туман и Тихон с виновато опущенными головами и хвостами, легко поскуливая, неторопливо подошли под ноги своему хозяину. Казалось, собаки хотели о чем-то рассказать, повиниться Михаилу, но не знали человеческой речи. После непродолжительного общения с хозяином кобели встали рядом, обратили свое внимание назад, откуда только что пришли, с тревогой стали смотреть на скалистую гряду на соседнем перевале. По напряженным пружинами капканов телам, вздыбившимся загривкам, опущенным хвостам, нервно подрагивающим ушам было понятно, что там, на скалистой гряде, что-то происходит или произошло. И это явление было далеко неприятно, возможно, даже страшно таким смелым, отважным собакам, как Туман и Тихон, добывшим с хозяином не один десяток медведей. Временами оба кобеля с шумом втягивали воздух, скалили клыки, издавали глухое, злобное рычание, как будто чувствовали недалекого зверя. Однако Мурташке и Михаилу этого было недостаточно, чтобы понять всю суть случившегося.

Любопытный, отважный, еще молодой Мурташка загорелся лицом, с ружьем в руках шагнул под гору:

— Пойдем дальше, друг Михаил. Смотреть будем, пошто собаки боятся.

— Думаю, туда ходить не надо, — ответил более осторожный, мудрый годами медвежатник. — Там что-то нечистое…

— Боишься, однако, как твои собаки? — удивленно, с усмешкой на губах подзадорил его хакас. — Зачем тогда в тайгу ходишь? Дома сиди с бабой, куриц тереби! — и уверенно зашагал вниз, по следам погони.

Немного пристыженный таким сравнением, Михаил шагнул за ним. Собаки нехотя пошли рядом.

За ручьем следы погони вытянулись в струну. По всей вероятности, здесь собаки догнали медведя, наседали на пятки. Тот, стараясь уйти от них, изо всех сил бежал к спасительным скалам через захламленную тайгу. Мурташка не спешил. Внимательно осматривая визуальное пространство, опасаясь медвежьей засады, хакас часто смотрел на собак. Он знал, что кобели вовремя предупредят об опасности. Туман и Тихон, подбадриваемые хозяином, осторожно шли на небольшом расстоянии впереди охотников. Злобная настороженность, перемешанная со страхом, сквозила таинственной неопределенностью. Было очевидно, что собаки боятся не медведя. Но что, для охотников пока оставалось загадкой.

Скалистая гряда на вершине хребта предстала перед путниками не сразу. Вначале в густой, темнохвойной тайге появились редкие, небольшие скалки, которые становились все чаще и выше. За ними на границе леса вдруг выросла сплошная каменная стена. Следы убегавшего медведя и собак вели в эту густую массу. Вероятно, там криволапый медведь искал свое спасение. Немного поколебавшись, Мурташка осторожно полез в эту кашу. Не отступая ни на шаг, Михаил следовал за ним. Туман и Тихон, напряженно втягивая в себя воздух, теперь не отходили от своего хозяина дальше трех метров.

Сколько поваленных деревьев, скользких под снегом камней пришлось преодолеть охотникам через завал, напомнят мысленные ругательства и напряжение стальных нервов. Прошло немало времени, пока Мурташка и Михаил как-то пролезли на другой конец россыпи. За ней, под порогом скальной стены, опять начинался густой строй черного пихтача. Впереди среди деревьев Мурташка увидел что-то бурое, напоминавшее цель их преследования. Сделав еще два шага вперед, он не ошибся. Перед ними, в неестественной позе, с завернутой на спину непонятно как головой лежал мертвый криволапый медведь. Смерть настигла медведя неожиданно, в очередном прыжке. В открытых глазах зверя застыл ужас, от которого он так и не смог избавиться, испуская дух. Мурташка растерянно смотрел по сторонам и не мог понять, что здесь произошло. На звере не было ни единой капли крови. Каким образом он мог погибнуть, было непонятно. Туман и Тихон рядом, вынюхивая следы, скулили от страха, смотрели куда-то в скалы с поджатыми хвостами. Мурташка смотрел и не мог увидеть. Но когда понял, что печатается на снегу, похолодел от представленной картины.

Большие, около пятидесяти сантиметров следы, никак не походили на отпечатки медвежьих лап. Это были следы человека, без всякого сомнения, но такого огромного, что от представления у хакаса непроизвольно задрожали руки. Рядом были еще следы, гораздо меньше. Михаил за спиной едва слышно прошептал: «Богун!» В памяти охотника острым клином пронеслись рассказы потомков о человеке-звере. Пересиливая свой страх, хакас рассмотрел, что здесь было. Спасаясь от преследования собак, белогрудый медведь, не разбирая дороги, наскочил на семью. Большой след отца и поменьше, матери и дитя, рассказали Мурташке, что семья спокойно копала какие-то корни. Защищая родных, отец свернул белогрудому медведю шею.

Михаил толкнул Мурташку в бок: «Смотри!» Хакас посмотрел в указанном направлении, на скалы, долго не мог ничего увидеть.

Потом вдруг различил в каменной глыбе лицо и сверкающие глаза. Человек-зверь сидел на корточках на каменном карнизе и молча смотрел на них. С должного, около двухсот метров расстояния было видно, насколько сильно и огромно это существо, своим образом походившее на человека. Заросшее густыми волосами тело, длинные, кривые, кряжистые руки. Даже в этом, сидячем положении оно было не меньше двух метров. Стоило подумать, каков он был на ногах… Михаил шепнул на ухо: «Не смотри в глаза…» Мурташка потупил взор, как будто что-то искал на земле, но сам краем глаза продолжал наблюдать за действиями человека-зверя, который вел себя спокойно.

Осторожно, чтобы не вызвать в поведении животного агрессию, Михаил шагнул назад. Мурташка за ним. На краю россыпи Мурташка не удержался, обернулся, но там уже никого не было.

Штаны для губернатора

Умерла бабка Ветлужанка игривой весной, в ночь перед Родительским днем. За неделю до этого исчезла ее кошка. Недолго ждала старая старательница свою любимую Мурку, поняла, что та ушла в последний путь: кошки всегда уходят из дома умирать на волю, чтобы ее смерть не видели хозяева. Вечером в понедельник Ветлужанка объявила своей соседке, Анне Семеновне Пановой, о своей будущей смерти, а к утру преставилась. Таковой ее и нашли соседи, на нарах в старых поселях со скрещенными на груди руками, в латаных валенках, теплом овчинном полушубке Григория Панова да старом платке на седой голове. Не было у старой более достойной одежды. Не смогла накопить за всю свою славную старательскую жизнь капитала на золоте.

Хоронили бабку всем поселком. Тихо, спокойно, без лишней суеты. Прибывший к славному празднику из города отец Петр отпел Ветлужанку по всем правилам православного обычая. Унесли старую в крепкой колоде на старательское кладбище за поселок. Закопали на невысоком пригорке под кудрявой березой. Поставили в ногах красный кедровый крест. На струганой дощечке вырезали стамеской поминальные слова: «Здесь покоится прах Рабы Божьей Тихоновой Екатерины Григорьевны». Многие, кто знал бабку при жизни удивились оным словам, потому что мало кто знал ее настоящее имя. Влас Бердюгин хотел дополнить надлежащее слово графиня, да вспомнил наказ старушки не упоминать ее настоящей чести во избежании пересудов и толков среди людей. Так и осталась бабка Ветлужанка в памяти односельчан простой, одинокой, бедной старательницей без роду и племени, кто находит свой последний приют в суровых просторах Сибири по истечении лет своих.

Поминали Ветлужанку в выгребухе, собирая продукты и вино всем миром. Не было у старой в запасах ничего, кроме соленой черемши да сумки с сухарями. Новый хозяин Козьмодемьяновского прииска, немец Штрайберг, купивший месторождение на аукционе прошлой осенью, щедро добавил к столу некоторые деликатесы, которых к весне на складах не бывает. Были тут всевозможные консервы с ананасами, мочеными яблоками, палки копченой колбасы, жирные ломтики красной рыбы, туеса свежей селедки, конфеты и пряники, да бочонок хорошего вина. Старатели дивились:

— При Мишке Стелькине такого не было… Никак немец мужиков задобрить хочет, чобы все золото к нему плыло!

Тем не менее каждый, поднимая тост в память бабки Ветлужанихи, не забывал упомянуть добрым словом Штрайберга. Поэтому к концу стола было непонятно, что это, поминки или хвала за здравие.

Присутствовавший на похоронах Влас Бердюгин искренне, мысленно помянул старую графиню добрым словом. Его совесть была чиста перед Ветлужанкой. Он передал ее фамильный перстень в руки служителей Спасского собора. И после этого почувствовал такое облегчение, будто был маленьким мальчиком без грехов и болезней!

Отец Петр, восседавший за третьим поминальным столом среди старателей напротив Власа, читал Святые, чистые молитвы, утверждающие светлый путь усопшей безгрешницы Екатерины в загробном мире. Подкрепляя свои слова кубком доброго, славного вина, добрый, честный, простодушный, открытый душой Петруша в хмельном возлиянии лобызался с каждым, кто тянул к нему свое лицо. Жизнь Божьего ставленника была полна трепещущей чистоты и благости. Недаром он добирался в эти глухие таежные края на телеге, пешком по грязи и даже на лыжах по раскисшему насту, опасаясь медведя в окружении приказных немца Штрайберга, стараясь быть среди детей своих. Здесь ему оказывали должное, почитаемое внимание. На этом прииске Петруша был важным лицом, главнее нового хозяина прииска немца Штрайберга. Представитель Православной Церкви достойно нес в народ слово Божье. И был почитаем этим народом как Бог. Потому что постоянные духовные чувства для забитого кабалой нужды, безграмотного, угнетенного человека тайги важнее, чем временная снедь и стакан вина работодателя. Загулявший старатель завтра или послезавтра протрезвится, возьмет в руки кайлу и лопату и забудет вкус вина на долгое время. А вот своего Бога, Веру будет помнить всегда, ежедневно, может, даже ежечасно, так как духовное единение со Всевышним дает силы, волю, надежду на будущее, что не может дать временное алкогольное восприятие.

Вспоминая добрым словом бабку Ветлужанку, славный Петруша не знал и теперь уже не узнает, кому он обязан своей настоящей свободой. Что если бы не покойная Екатерина да соседствующий за столом Влас Бердюгин, быть бы ему сейчас с той самой кайлой да лопатой где-нибудь в штольне на урановых рудниках под Читой. Век воли не видать в цепях да кандалах! Потому как жизнь каторжанина коротка, как сгоревшая осиновая лучинка в утлой избушке зимним вечером. Только они двое очистили от грязи его честное имя, омыли лицо родниковой водой перед народом да не разочаровали простых христиан в достоинство избранных ставленников слуг Всевышнего. Пусть, как прежде, отец Петр крестит детей Тихона и Любы Косолаповых, отпускает грехи возможные бабке Петричихе из Чибижека и медвежатнику Михаилу Самойлову или освящает новый дом Архипу Скакунову. И пусть его любимым напитком будет медовуха деда Ворогова, это не мешает видеть в нем достойного, мудрого, преданного своему делу и народу человека. Потому что далеко не каждый служитель Церкви согласится следовать в путь неизвестно куда в холод, метель, мороз, под дождем, не внимая укусам кровососущих насекомых, несмотря на преграды и препятствия, за сотни километров в глухую тайгу к простому народу, чтобы нести в массы Святое слово Бога.

Можно было поставить точку в этой старой, давно забытой истории. Да вот только осталась одна нераскрытая тайна, связанная со столкновением наших старателей с разбойниками ранним утром под селом Большая Иня. Так никто и не понял, как странно и страшно исчезла из могилы молодуха Оксана.

Долгое томление, раскаяние в тяжком смертоубийстве у поселка Большая Иня не покидали наших старателей на протяжении всего времени после случившегося. Хотя вроде и справедливо говорят: «смерть за смерть поправши», мучили их муки совести, лица разбойников иногда являлись мученикам в черных снах. Это наводило на мужиков — деда Павла, Ивана Мамаева, Ивана Панова, Гришку Усольцева — и женщин — Наталью Панову и теперь уже покойную Марию Усольцеву — страх. Трагическая смерть Марии в доме Марфы Лопатенко была не чем иным, как первым наказанием шестерым за грехи смертные. Оставшиеся пятеро ждали последующей кары с ужасом в душе и не сомневались, что рано или поздно она постигнет каждого. Нет, старатели не боялись живой физической силы. Разгульная банда Миколы Кувалина была уничтожена, сторонников Мишки Оглоблина никто не боялся. Люди боялись наказания Всевышнего. Потому что Бог видит все. В большей степени наших героев пугало загадочное исчезновение из могилы молодой девицы. В этом было мистическое предзнаменование. И это давило на души грешников семипядьными каменьями возмездия.

Однако все разрешилось просто в день поминовения бабки Ветлужанки. И ангелом, развеявшим мрак ожидания наказания, опять явился Влас Бердюгин.

После выгребухи мужики стали расходиться по домам. Наши старатели во главе со старшим артельщиком Григорием Феоктистовичем Пановым проследовали к его избе, где и произошел объяснительный разговор.

Вначале, как всегда это бывает, за длинным столом щедрого хозяина велись добрые речи в память усопшей графини. Потом под робкую чарку вина велись разговоры о старательских делах, где обсудили хваткую руку Кости Иваницкого, перемыли кости новому хозяину Козьмодемьяновского прииска немцу Штайбергу и в итоге перешли к наболевшему.

— А что, на Тараске сейчас мужиков-то грабят? — настороженно спросил у Власа Бердюгина Гришка Усольцев.

— Кто ж их будет грабить? — задумчиво ответил тот, пространно осматривая присутствовавших за столом. Ведь с вашей помощью мы всю банду как есть под корень изничтожили. Некому грабить. Разве что… Оксана, — усмехнулся в бороду, — так и она… преставилась.

— Как преставилась? — разом воскликнули мужики.

Дед Павел Казанцев от неожиданной новости выронил из рук стакан в вином, вскочил из-за стола, изогнулся коромыслом. Гришка Усольцев побелел. Иван Мамаев широко открыл рот. И только Иван Панов, казалось, остался невозмутим.

— А вот так вот, — сухо продолжил Влас. — Умерла ваша молодуха. Как есть перед Святками, этой зимой, — и лукаво посмотрел в глаза Гришке. — А ты что думал, что она вас выдаст в смертоубийстве?

— В каком смертоубийстве? — похолодевшим лицом выдохнул тот.

— Ну, как вы Мишку Оглоблина с товарищами порешили.

— А ты откедова знаешь? — оглядываясь вокруг, чтобы не слышали лишние уши, зароптали старатели.

— Я, одначесь, братья славяне, все знаю! Мне надобно знать! — пряча ироническую улыбку себе в бороду, засмеялся Влас.

— Откель?! Как? Коим образом? — посыпались любопытные вопросы.

— Потому как следили мы за вами все время, как вы в городе были да потом дорогой передвигались.

— Следили? — переглянулись между собой мужики. — А мы не видели, не ведали…

— А вам и не надо было ведать. Потому как дело тайное должно было быть, вроде как с привадой, — холодно заговорил Влас Бердюгин и обратился к деду Павлу; — Знаешь, как зверя на приваду травят?

— Знаю… — в страхе перекрестился тот.

— Так вот. Прознали мы через свои уши, что вы в город собираетесь. И решили за вами проследить, чтобы выявить тех, кто мужиков грабит, — за разговором поднял стакан, уважительно качнул головой в честь хозяина дома, выпил до дна, крякнул в кулак, продолжил. — Так вот. Мы с Федором Посоховым да Гришкой Берестовым, — качнул в сторону восседавших с другого конца напарников, — все время за вами следом ехали. Где на вид. А где и следить приходилось.

— Мы вас не видели…

— Как же вы нас распознаете, если мы в бабьих платьях следовали? — со смехом вставил слово Григорий Берестов. — Нас ведь Бедовый как что, так в женские наряды облачает. Даже бусы стеклянные для такого ферту купил, — и выругался, — тьфу ты, будь они не ладны! Да к тому же кажнодневно бороды приходится брить!..

Все засмеялись. Когда веселье прошло, Влас Бердюгин продолжил:

— Так вот, значит. Повсюду мы за вами следили. И как в городе были… Как в управление ходили. Даже то, как дед Павел губернатору тулуп промочил!

Его слова опять утонули во всеобщем веселье. Сконфуженный дед Павел покраснел, но тут же тихо спросил:

— А што, Его превосходительство не знает, кто енто дело сотворил?

— Как не знать! Знает! — с интригой ответил Федор Посохов. — Намедни обещал за тобой карабаевцев прислать, чтобы ты ему штаны стирал… Так что, уважаемый, суши сухари. Али будешь Самому новые штаны покупать!

Опять в полной избе всеобщий хохот. Не смеется только дед Павел. Бедный старатель, воспринимая шутку за правду, повалился на лавку.

— И что же дале было-то? — в нетерпении спросил Гришка Усольцев.

— Дык, дале все и шло как по разнарядке. Знали мы, ехали следом, что вам в Волчьем ложке бандюганы морды бьют. Да только не поспели вовремя. Иван, вон, — махнул головой на Ивана Панова, — калачом всех перепугал! Мы сразу поняли, что вам утром отступного не будет, встретят вас за поселком, перебьют. Ну, для этого дела я вечером Петру Заструхину револьвер передал, чтобы он его вам дал…

— Петька? Заструхин? — удивлению наших старателей не было предела. — Он что, тоже в деле был?

— Ну, в деле или нет, это вам знать не обязательно. А вот только помощь нам и вам он оказал немалую! Одним росчерком вы всю группу бандитов перебили! И за это вам… от Самого… не буду говорить от кого… так сказать… Благодарность!

— Благодарность?

У мужиков — шок! Вот на тебе! Не думали не гадали. В тоске себе горе навевали. Видели в смерти грех, но случился для жизни успех!

— Дык… что же енто получается? — как-то переосмыслив слова Власа, тряся бородой, начал дед Павел. — За убиенных разбойников с нас не причитается?

— В данном случае — нет! — твердо заверил Влас. — Вы свои жизни защищали. Я вам сам в руки оружие вложил. Свидетели есть: Федор, Григорий и Петр. Все честь по праву! На то и докладные бумаги теперь уже в архиве имеются. Конечно, если все делать по закону… — Влас тяжело вздохнул, — тогда бумажное разбирательство длится долго будет: что да как, да зачем… Но потому, кто вас прикрыл, бумажные обязательства исключаются. Так что живите спокойно! Ни в чем себя не корите. Вы тогда поступили правильно!

— И кто же то нас «прикрыл»? — от волнения не своим, чужим, каким-то даже загробным голосом спросил дед Павел.

— Зачем тебе все знать? — усмехнулся Влас, но по тому, с каким уважением на него посмотрели Федор Посохов и Гришка Берестов, всем стало понятно, кому обязаны наши старатели.

— А что же с той девкой-то сталось? — перебивая затянувшееся молчание, поинтересовался Гришка Усольцев.

— С девкой? С какой девкой? — удивился Влас, но тут же вспомнил. — Ах, с Оксаной, что с бандюганами была… а ничего не сталось. Это мы ее из могилы откопали, потому как жива она была.

— Как это жива? — в страхе перекрестились мужики.

— А вот так, жива. Когда вы в ту ночь в доме Петра Заструхина под гармошку плясали да хвалились калачом, мы за околицей караул держали. Петр Заструхин нам доложил перед рассветом, как дела обстоят. Как ты, Гришка, молодуху в кладовку водил, но вместо нее оказалась твоя жена, — Гришка Усольцев покраснел до кончиков ушей: конфуз! — Как Оксана побежала на доклад своему Мишке с товарищами. Мы тут сразу поняли, что дело без смертоубийства не обойдется. Вот тогда я Петру револьвер передал, чтобы он вам его отдал. А потом раньше вас банда за околицу поехала. Мы видели, как они для вас яму копали, как сосну на дорогу валили. Ну а потом вас встретили. Опять же, не успели мы вам на помощь поспеть. Быстро у вас все получилось: трах-бах — и готово! Не стали мы вам мешать, все со стороны видели. Потому что знали, что Мишка Оглобля — это всего лишь щуренок. Большая рыба оставалась на воле.

— И вы видели, как мы их закапывали?

— Видели. Все видели! И как закапывали, как могилу мусором заваливали. И как Гришка коня убил: правильно и сделал, потому что другого выбора не было.

— А что потом?

— Потом? Когда вы уехали, мы к могиле подошли. А из-под земли — стоны. Молодуха, видать, в себя пришла. Откопали мы ее, хотели помочь, допросить, но она безумной была. Так мы ее и отпустили, думали проследить, пойдет или нет «крупной рыбе» на рассказ. Но нет. Не пошла Оксана. Так как не могла понять куда идти. То между сосен бродила, пока мы могилу закапывали. Потом по лесу бегала, хохотала да все кричала: «Калач! Калач!». Нам же ее пришлось вечером направить в поселок, где ее и нашли люди.

— Так что же то получается? Не сама молодуха из могилы выбралась?

— Да нет же, — смеялся Влас Бердюгин. — Вон и Федор с Гришкой подтвердят!

— Да, — согласно кивнули головами последние. — Мы ее из земли вытащили да домой отправили.

— Что ж вы это… да как же… почему нам раньше не сказали? — не скрывая волнения и облегчения, наперебой заговорили наши старатели: дед Павел, Иван Мамаев, Иван Панов и Гришка Усольцев. — А мы то здесь все передумали! Столько молитв да поклонов принесли, колени разбили перед иконами, а оказалось все просто!

— Да. Не сказали. Потому что так было надо! — сурово ответил Влас Бердюгин и поднял полный стакан вина. — Что же, мужики-старатели, господа бергало! За вас я пью! За вашу силу, смелость, стойкость духа, за правду и веру! Да будет вам в деле вашем нелегком удача и фарт! А в жизни — уважение да любовь!

Немного позже изрядно захмелевший, радостный и довольный дед Павел отлучился ненадолго, сбегал домой, вернулся, отозвал Власа Бердюгина в сторону:

— На вот… передай ему!

— Кому? Что? — плохо понимая, что от него хочет старый старатель, недоумевал Бедовый.

— Дык… Самому губернатору передай! — протянул золотой самородок размером со спичечный коробок. — Проси у него за меня прощения… сам я явиться не могу — дела! За то, что я ему штаны подмочил… пусть себе новые купит!

Последнее слово

Основанный на реальных событиях сюжет этой книги в большей степени предоставлен моим старшим товарищем, постоянным жителем, старожилом города Артемовска Малюченко Леонидом Васильевичем. Богатый подбор материалов, личные воспоминания и документально подтвержденные факты открытия Ольховского золоторудного месторождения дедом Леонида Васильевича, Казанцевым Павлом Ермиловичем, заставили автора этой книги предложить обязательное соавторство — совместное написание повести, на что последний категорически отказался:

— Это не мое дело! Я даю материалы, тебе дано право, вот и пиши! А меня не впутывай! Ни о каком соавторстве не может быть речи! И не вздумай вписывать мою фамилию.

Мне было удивительно слышать подобные слова. Я считал Малюченко человеком эрудированным, а позднее, по мере продолжения знакомства, талантливым не только в области краеведения, но и литературы. Короткие рассказы, воспоминания, стихи (которые он тщательно скрывал от людей) открывали глубину его чувствительной, ранимой души, честь и достоинство справедливого человека, истинного любителя природы. Преподносимые материалы, которые он мне давал, изначально имели первостепенный вид. Для меня было нетрудно в короткий срок подредактировать на листочке или переписать с диктофона его воспоминания, некогда услышанные от старых людей или пережитые лично. Скажу честно: с безвозмездной, щедрой подачи Леонида Васильевича в серии рассказов «Длинная лыжня Чибижека» мною было написано около двадцати его воспоминаний: «Золотой конек», «Чайник», «Бутылка», «Иконка», «Чай с жасмином», «Сухари с изюмом» и другие. Последний рассказ, переданный мне Леонидом Васильевичем осенью 2008 года, я назвал «Сумка с деньгами». Тогда никто не знал, что он будет его последним воспоминанием.

Не знаю, были ли у Л.В. какие-то записи, дневники, но могу представить один достоверный факт таланта «скрытого писателя», как я его иногда называл. Весной 2005 года в газете «Красноярский рабочий» был объявлен краевой конкурс «Дороги Победы» на лучший рассказ, посвященный 60-летию Победы над фашистской Германией. Организованный Центром социальных программ РУСАЛа конкурс носил направленный характер, открывавший интересные случаи, произошедшие во время Второй мировой войны. Л.В. «набрался храбрости», отправил небольшой рассказ «По Сеньке и шапка», объемом в полторы страницы, о случае с ветераном войны, жителем г. Артемовска Томаровским Семеном Яковлевичем. Призванный на войну весной сорок пятого года восемнадцатилетний парень, в противоречие строгим приказам не стрелять во избежание обнаружения врагом секретного объекта, Томаровский одиночным выстрелом из трехлинейки сбил немецкий самолет. Однако никакой награды за меткость не получил, наоборот, за самовольство был строго наказан.

Отправляя свой рассказ, Леонид Васильевич не надеялся на какое-то внимание со стороны прессы. И каково было его удивление, когда в итоге он стал победителем конкурса из 320 участников. Малюченко пригласили в г. Красноярск, где в торжественной обстановке ему был вручен приз за первое место в размере пяти тысяч рублей.

Иногда Леонид Васильевич декламировал небольшие, светлые, чистые, на мой взгляд, прекрасные четверостишия, которые я никогда не слышал. На мой вопрос: «Кто это написал?» — Малюченко скромно отмалчивался. Мне оставалось только догадываться, насколько прекрасной и чуткой была душа собирателя творений местных поэтов:

* * *

* * *

* * *

* * *

Собирательный сюжет настоящей повести был задуман давно. Вначале он не имел определенного названия, прочной основы, крепких документальных доказательств. На обдумывание перипетий старательской жизни ушло не меньше пяти лет. Первые строчки книги были набраны 11 января 2006 года. Данное послесловие приходится на сентябрь 2009 года, из чего можно сделать вывод, что «Серебряный пояс», с перерывами на другие произведения, «лепился» долго, в течение трех с половиной лет. Все это время, так или иначе, Леонид Васильевич был активным консультантом и сторонником книги. В чем-то соглашаясь, в другом противореча, Л.В. служил автору верным помощником написания работы. Большую часть повести он читал своими глазами. Окончание мне пришлось дописывать одному. 24 декабря 2008 года Леонида Васильевича не стало. Долгая болезнь сердца, критическое осложнение привели к летальному исходу. Банальная сущность нашей сумбурной жизни, нехватка денег на операцию, остановила жизнь зрелого мужика в 57 лет.

Что же послужило стимулом для написания этой книги? Вероятно, в большей степени это есть живой интерес читателей к нашей истории, истокам прошлого, документальным, достоверным фактам трудной жизни старателей-золотоискателей, поиск справедливости, реальных имен открывших одно из богатейших золоторудных месторождений Сибири. Тщательно, искусственно скрываемое «правителями мира сего» плотной ширмой секретности триумфальное наследие угнетенного народа всегда вызывало в определенных кругах людей тайги степень объяснимого любопытства и удивления. Когда в 1929 году Ольховскому месторождению был прикреплен статус города Артемовска (в честь революционера Артема, друга Сталина), жители прииска были немало возмущены:

— При чем здесь какой-то Артем? Когда дед Павел Казанцев золото с мужиками нашел, его с ними не было. Он в руках кайлу да лопату держать умеет?

Однако дальше возмущений дело не пошло. Суровые времена репрессий быстро заткнули строптивым рты. Последующая война вырвала из старательских рядов основной стержень современников, так или иначе знавших деда Павла Казанцева. Молодое поколение, активно подстегиваемое коммунистами навязанной биографией славного революционера Артема, все реже вспоминало первооткрывателей прииска, несправедливо канувших в Лету безмолвия. Неблагодарная история, как всегда, исковеркала бытие прошлого времени. На протяжении долгих десятилетий таежный рудник нес свое славное приветствие под чужим именем.

«Серебряный пояс» — горсть земли в истории старательского промысла Сибири. Любое золотое месторождение имеет свою историю, подпитанную не только трудом, но и кровью. Разнообразное, пестрое, славное и разбойничье наследие имеет богатое воспоминание, которое невозможно записать в рамках предоставленной повести. К большому сожалению, безжалостное время уничтожило с короткими человеческими жизнями яркие, правдивые факты того времени. С третьим поколением до нас доходят довольно образные, широко искаженные моменты бытия предков, поэтому «вскрывать плотный дерн натоптанной земли» нашей истории тяжело и писать о временах столетней давности непросто. Каждый рассказчик пытается доказать только свою достоверную правду, как было раньше. В результате чего в котомке у автора оседает достаточно пространное соотношение дат и фактов. Поэтому я не пишу точный год, месяц и день находки деда Павла, оставив сие подтверждение на совести архивных документов. В настоящем собрании остались лишь давние представления образа старательской жизни, докатившиеся до нас из уст в уста людей тайги. И пусть собранный воедино материал несет противоречивые мнения читателей, как это было не раз — «Ну и врет!» — это не повлияет на данное представление образа жизни золотоискателей. С их бытом и укладом. Трудом и настойчивостью. Противоборством в борьбе с природными условиями. Противостоянием с преступными элементами, жаждущими легкой наживы. Отношению к необъяснимым явлениями, таинствам народного целительства (бабка Петричиха) и черной магии (Марфа Лопатенко). Покорности к своей Вере. Настроению к силам тайги с ее зверем и птицей.

Подобные «Серебряному поясу» определения многие старожилы Сибири могут отнести к любым другим золотым приискам, так как в своем наследии уклад жизни человека тайги схож, как короткий зимний день. В таежных поселках люди живут трудом, иначе не выживешь. Каждый не понаслышке помнит и знает фамилии отрицательных элементов, покусившихся не только на чужое добро, но и жизни. Любой сибиряк своим телом, руками, ногами, носом знает глубину снега, крепость мороза или рой комаров и гнуса, от которого нет спасения. В каждом селе были и есть свои колдуньи и целительницы. В народе жива память от рассказов бывалых таежников: сто лет назад люди тайги часто сталкивались со Снежным человеком при разных обстоятельствах. Ну, а о медведе говорить не приходится. Хозяин тайги всегда отстаивал свои законные владения перед переселенцами. В сознании людей черный зверь слыл не иначе как жестокий, коварный, хитрый враг и своим присутствием наводил на человека страх. Немало отважных охотников погибло от его беспощадных клыков и когтей. Редко кто из медвежатников, таких как Самойловы, решались бить медведя постоянно. Опасаясь встречи с хозяином тайги, переселенцы редко выходили в лес по одному, особенно женщины. Последствием столкновений служит яркий пример, пронесенный через годы старожилами, а потом рассказанный Леонидом Васильевичем автору случай испуга Клавы Колядочкиной (фамилия изменена), родившей юродивого мальчика. По прошествии многих лет, уже в юношеском возрасте приветствовал любого прохожего избитой фразой, сказанной беременной матерью при встрече со зверем в малиннике: «И мне дайте ведерочко».

Каковым бы ни было суровое шествие истории, заселение переселенцами сибирского края, это была славная победа простого человека над силами природы, тяжелейшими условиями нищенской жизни, лишениями обычных благ цивилизации, хитростью и коварством «деловых людей», а также стойкость перед ножом и пулей бандитов. Далеко не каждый остался жив к началу безбедного существования на таежных приисках. А если и остался, нашел свою золотую жилу, то так и не познал счастья в будущем. Периодические перемены власти и нововведения всегда душили простой народ, людей тайги бездумной хаотичностью. И как здесь не вспомнить слова Пановой Натальи Ивановны, бабушки Малюченко, вспоминавшей те далекие дни открытия золотого месторождения с сожалением:

— Эх, кабы не Ленин, жили мы с прииска до старости в достатке и сытости!

Закрывая последнюю страницу предоставленного материала, хочется высказать пожелание читателю: «В назидание потомкам. Чтобы знали историю своего края, как все было». Ибо заселение Сибири человеком — не менее важная страница истории России, чем покорение космоса. Да и состоялся ли бы полет Гагарина без полезных ископаемых Сибири?

Хочется думать, что «Серебряный пояс», сеть золотосодержащих приисков, есть неотъемлемая часть богатства могучей страны. А Ольховское (Казанцевское) месторождение — прочная опора золотого фонда огромного государства, которая в настоящее время никому не нужна. Как и народ, потомки переселенцев, влачащий свое жалкое существование на задворках истории.

1

1 золотник — 4,12 грамма.

2

Серебряный пояс. — тюрк.

3

Беличья река. — тюрк.