Kenneth Grahame

THE WIND IN THE WILLOWS

Стихи в переводе

Михаила Яснова

© Колотов А. З., перевод на русский язык, 2017

© Яснов М. Д., стихи, перевод на русский язык, 2017

© Illustrations copyright (2006) Robert Ingpen

Created by Palazzo Editions LTD, Bath, United Kingdom

© Издание на русском языке. Оформление.

ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2017

Machaon®

* * *

Об авторе

Кеннет Грэм родился в 1859 году в Эдинбурге. Отец его был адвокатом. В возрасте пяти лет мальчик лишился матери, и отец отослал детей (Кеннет был третьим ребёнком в семье) в Беркшир, где жила бабушка. Там, на берегах Темзы, мальчик на всю жизнь полюбил идиллический английский пейзаж и впоследствии воспроизвёл его на страницах «Ветра в ивах».

В школе Св. Эдварда, в Оксфорде, куда отправили Грэма, он показал хорошие результаты и в учёбе, и в спорте и собирался поступить в Оксфордский университет. Однако это оказалось семье не по карману, и вместо продолжения учёбы Грэму пришлось в 1879 году поступить клерком в Английский банк, где он постепенно дослужился до управляющего. Параллельно с карьерой Кеннет, чтобы скрасить унылую каждодневную рутину, начинает заниматься литературой. Его произведения появляются в печати и попадают даже в престижный журнал «Национальный обозреватель» («National Observer»). В 1893 году выходит сборник рассказов «Языческие заметки», за ним ещё два – «Золотой век» и «Время грёз». Читающая публика благосклонно приняла их, но вскоре они оказались забыты.

В 1899 году Грэм женится на Элспет Томсон, даме довольно высокомерной, их брак оказался несчастливым. У них родился единственный сын Алистер, которого в домашнем кругу называли Мышонком. Его упрямый характер вдохновил Грэма на создание образа мистера Жаба – героя сказок, которые он начал рассказывать сыну перед сном, когда мальчику исполнилось четыре года. Затем Грэм собрал сказки воедино и обработал как цельное произведение. Опубликованный в 1908 году «Ветер в ивах» имел оглушительный успех.

Грэм бросил службу «по состоянию здоровья», не доработав до пенсии. Он продолжал писать, наслаждаясь сельской жизнью, но ничего заметного из-под его пера больше не вышло. Когда же в девятнадцать лет трагически погиб Алистер, Грэм окончательно замкнулся в себе и в 1932 году тихо скончался у себя в доме, в Беркшире.

От художника

Сегодня, через сто лет после выхода в свет, «Ветер в ивах» с его необычными персонажами, живущими у реки в пасторальной тишине Южной Англии, по-прежнему остаётся одной из самых любимых и популярных детских книг. Поэтому на художнике лежит особая ответственность: с помощью картинок донести до современных детей, к чьим услугам сегодня и кино, и телевизор, и видеозаписи, подлинную историю так, как она была написана автором.

Картинки к этой книге нужны особенные. Кто-то может сказать, что картинки здесь вообще не нужны, потому что каждый сам легко представит себе, какими были они – Крот, Крыс, Барсук, мистер Жаб. Ведь красочных описаний Грэма, «нарисовавшего» нам речные берега и Жабсфорд, Дикую Чащу и остров Пана, вполне достаточно для того, чтобы ребёнок представил всё себе так, как представлял себе, читая первое, не иллюстрированное, издание.

Наше издание, выпускаемое к столетнему юбилею книги, можно назвать «полностью иллюстрированным». Мы посвящаем его щедрому таланту Кеннета Грэма и мастерству всех художников, которые своими рисунками старались сделать великую книгу ещё прекраснее. В их числе непременно должны быть названы Артур Рэкхем и Е.Х. Шеппард, творившие в те времена, когда ещё не было ни цветных принтеров высокого разрешения, ни возможностей глобального книгоиздания.

1. Речной берег

Всё утро Крот усердно трудился: пришла пора весенней приборки. Шваброй и щёткой, метлой и мокрыми тряпками – полы и лестницу, мебель и коврик… В горле у него першило от пыли, мыльная пена забрызгала чёрный мех, спину и ноги ломило от усталости.

В воздухе и на земле всё дышало весной. Даже в его низкий и тёмный домик проникал дух смутного весеннего беспокойства, и надо ли удивляться, что он в конце концов выпрямился, бросил тряпки и щётки и со словами «Хватит!», «Довольно!» и «Ну её, эту приборку!» выбежал из дома, даже не накинув пальто. Его как будто властно окликнул кто-то, и он устремился вверх по крутому тоннелю, который оканчивался выходом в проулок, принадлежавший зверькам, живущим ближе, чем он, к солнцу и воздуху. Он продирался и пробирался, рыл, скрёб, копал, отбрасывал землю и снова рыл, копал, скрёб и, приговаривая: «Вверх отсюда! Вверх отсюда!» – вырвался наконец на свет и перекувырнулся несколько раз на тёплой траве просторного луга.

– Чудесно! – сказал он себе. – Ну её, эту приборку!

Солнце согрело ему мех, ласковый ветерок освежил, и после ватной тишины зимних месяцев радостный птичий пересвист едва не оглушил с непривычки. Подскакивая на всех четырёх, радуясь жизни и весне без весенней приборки, он промчался по лугу и очутился у дальней изгороди.

– Стой! – крикнул ему от ворот пожилой кролик. – Частная собственность! За проход шесть пенсов.

Развеселившийся Крот перескочил с разбегу через него и потрусил вдоль забора, посмеиваясь над остальными кроликами, опоздавшими к началу ссоры.

– Луковый соус! Под луковым соусом! – презрительно бросил Крот и был таков, прежде чем они успели придумать достойный ответ.

Кроликам ничего не оставалось, кроме как обвинять друг друга в нерасторопности:

– Балбес! Ты бы ему сказал!..

– А ты-то что же молчал?

– Нужно было ответить вот как…

Но всё это уже было поздно и ни к чему.

Вокруг было так хорошо, что Крот на секунду зажмурился. Он весело бежал по лугам и рощицам, вдоль живых изгородей, и всюду птицы строили гнёзда, почки лопались, цветы распускались, все были очень счастливы и очень заняты. Но, странное дело, Крота не мучили ни угрызения совести, ни воспоминания о недомытом коридоре; наоборот, так хорошо было слоняться бездельником среди озабоченных сограждан. В конце концов, не так радует отдых сам по себе, как праздное наблюдение за чужой работой.

Счастье его, казалось, было уже полным, когда он вышел на берег большой реки. В первый раз в жизни Крот увидал реку. Её всхолмленная гладь, как сытый зверь, неслась мимо и усмехалась, урча, хватала всё, до чего могла дотянуться, со смехом отбрасывала и вновь тянулась к оставленному только что. Глаза слепили блеск и мерцание воды, то и дело вспыхивали и гасли искры и яркие отблески, воздух наполнялся шуршанием, шелестом, бульканьем и неразборчивой болтовнёй. Крот был заворожён, околдован, он шёл вдоль берега, как идёт рядом со взрослым малыш, в нетерпении ловя каждое слово из его чудных рассказов. Устав, Крот сел на землю, а река всё говорила, говорила ему о чём-то, рассказывала небывалые истории, что зарождаются в глубинах земли и тонут в ненасытном море.

Так он сидел на траве, рассматривал противоположный берег и, остановив взгляд на тёмной норе, видневшейся над самой водой, подумал, как хорошо было бы поселиться в ней зверьку со скромными потребностями и жить, радуясь красоте реки, вдали от шума и пыли, на безопасной высоте, чтоб не залило в паводок. Вдруг в глубине норы мелькнул огонёк, погас и загорелся опять, словно далёкая звёздочка. Но звезде неоткуда было там взяться, а светлячок, пожалуй, светился бы ровнее и ярче. Огонёк подмигнул. Значит, это был глаз? Потом, как рама вокруг картины, вокруг глаза обрисовалась мордочка.

Мордочка была:

коричневая, усатая;

очень серьёзная;

с блестящими глазами, минуту назад привлёкшими его внимание;

с аккуратными ушками, с густой, гладкой шерстью.

Это был Водяной Крыс!

Зверьки внимательно посмотрели друг на друга.

– Привет, Крот! – сказал Крыс.

– Привет, Крыс! – сказал Крот.

– Хочешь перебраться ко мне? – спросил Крыс.

– Хорошо тебе предлагать, – обиженно ответил Крот.

Новичок в речных делах, он пока не знал, как здесь что делается.

Без лишних слов Крыс наклонился, отвязал верёвку и переступил в не замеченную Кротом маленькую лодочку. Лодочка была снаружи синяя, изнутри белая, размером как раз на двоих, и Крот влюбился в неё с первого взгляда, ещё не успев понять, для чего она, собственно говоря, нужна.

Крыс быстро пересёк реку, причалил и протянул лапу осторожно спустившемуся к воде Кроту.

– Смелее, – сказал Водяной Крыс. – Обопрись и не бойся.

И Крот неожиданно, как во сне, очутился на кормовой банке настоящего ялика.

– Ах, что за денёк! – молвил он, когда Крыс взял вёсла и оттолкнулся от берега. – Знаешь, а я ведь первый раз в жизни в лодке сижу.

– Что?! – вскричал изумлённый Крыс. – Ты никогда… то есть как? Где же ты пропадал?!

– Здесь всегда так же славно? – спросил Крот, заранее готовый во всё поверить при виде уключин, вёсел и других чудес, мягко покачивающихся вместе с лодкой.

– Славно? – переспросил Водяной Крыс. – Неправильное ты слово нашёл. Поверь мне, мой юный друг, нет в мире ничего, хотя бы наполовину сравнимого с прогулками на лодках. Просто прогулки, – дремотно забормотал он, – прогулки на лодках или даже без лодок, только бы…

– Крыс, осторожнее! – закричал Крот, но было поздно.

Лодка на полной скорости врезалась носом в берег, и замечтавшийся гребец оказался на спине с задранными кверху лапами.

– Только бы лодки были поблизости, – невозмутимо улыбаясь, сказал Крыс вставая. – Впрочем, и это не важно. Ведь в чём вся прелесть этих прогулок? Можно куда-нибудь отправиться, а можно никуда и не отправляться, едешь ты, куда тебе надо или куда не надо, или вообще никуда не едешь – ты всё время занят, хотя ничего не делаешь. А когда сделаешь всё, то, если захочешь, найдёшь себе новое занятие, но, кстати, если не захочешь, то и не найдёшь. Послушай! Если у тебя сейчас нет важных дел, почему бы нам не поплыть вниз по реке и не провести день на свежем воздухе?

Крот от избытка чувств пошевелил пальцами, счастливо, глубоко вздохнул, прикрыл глаза и облокотился на мягкую спинку сиденья.

– Ах, что за денёк! – молвил он. – Как здорово! Поехали, я готов.

– Нет уж, минуточку подожди, – ответил Крыс.

Он привязал лодку к причалу, поднялся в нору и вскоре вышел оттуда, сгибаясь под тяжестью огромной плетёной корзины.

– Поставь в ноги, – велел он Кроту, отвязал чалку и сел на вёсла.

– Что в ней? – поинтересовался Крот, сгорая от любопытства.

– Салат, маринад, кока-кола, лимонад, – деловито отвечал Крыс, – цыплята табака, кусочек языка, свиная отбивная, бублики, рогалики, шоколадные пирожные, земляничное мороженое…

– Хватит, хватит! – в восторге закричал Крот. – Нам этого за неделю не съесть!

– Ты думаешь? – без тени улыбки отозвался Водяной Крыс. – А я всегда так готовлюсь к вылазкам. И ведь поворачивается же у кого-то язык сказать, что я, мол, – ты представляешь?! – не упущу своего и не пронесу кусок мимо рта!

Но Крот ничего не слышал. Поглощённый открывшейся ему новой жизнью, зачарованный мерцанием солнечных искр, ропотом течения, запахами, звуками, солнцем, он опустил лапу за борт и грезил наяву. Крыс грёб и не тревожил его.

– Нравится мне твой наряд, старина, – заметил он через полчаса. – Я тоже давно подумываю насчёт смокинга из чёрного бархата, только вот деньжат прикоплю.

– Прошу прощения, – сказал Крот, с усилием приходя в себя. – Наверное, ты считаешь меня ужасным невежей, но здесь всё так необычно и ново для меня. Так вот каковы реки…

– Реки – не знаю, а моя река именно такова, – уточнил Крыс.

– И ты всю жизнь живёшь на реке! Как здесь хорошо!

– И на реке, и в реке, и у реки, и вообще я, можно сказать, живу рекой. Она мне заменяет родню и друзей, кормит меня и поит и, конечно, моет. Она для меня весь мир, и мне другого мира не надо. Здесь, у реки, есть всё, а чего нет – то никому не нужно. Понимаешь? Мы узнаём все новости, и не доходят до нас только пустые сплетни. Как здесь чудесно! Зимой и летом, осенью и весной всегда найдётся забава и развлечение. В февральские наводнения, например, мои погреба полны никчёмной влаги и чёрный поток вздувается до окон спальни, а когда воды спадают, комья высыхающего ила на берегу пахнут густо и пряно, каналы забиты мусором и травой, и я могу бродить по обнажённому руслу и, не зная проблем с едой, подбирать всякую всячину, которую выбрасывают беззаботные гуляки из лодок!

– А не бывает ли тут порой скучновато? – отважился спросить Крот. – Ты да река, и не с кем словом перемолвиться.

– Не с кем словом… Ну что ж, тебя нельзя строго судить, – великодушно заявил Крыс. – Ты новичок и мало что понимаешь. Берег теперь так перенаселён, что кое-кто подумывает об отъезде. О, раньше так не было. Выдры, утки-пеганки, лысухи, зимородки… И всем ты непременно зачем-то нужен, как будто без тебя им не обойтись!

– А там что виднеется? – спросил Крот, показывая в сторону леса, чёрною полосой окаймлявшего прибрежные заливные луга.

– Там Дикая Чаща, – отрезал Крыс. – Мы, жители реки, как правило, о ней помалкиваем.

Крот вздрогнул:

– Там что, там… что-нибудь не то?

– Н-ну… дай подумать. – Крыс нахмурился. – С белками всё в порядке; кролики тоже – некоторые по крайней мере. Но кролики – народ ненадёжный. Ну и, конечно, Барсук. Живёт себе в самой глухомани и не променяет её ни на что. Старый добрый Барсук! Его-то никто не тронет. Ха, пусть бы сунулись! – значительно добавил он.

– Да, но кто будет к нему соваться?

– Есть там кое-кто, – неопределённо ответил Крыс. – Хорьки, лисы, куницы и ещё разные… Так они, в общем, ничего, я даже дружу кое с кем из них, болтаем при встрече и всё такое, но иногда они забываются, что есть, то есть, и тогда… В общем, не надо им так уж доверяться во всём, не стоит потому что.

Крот знал, что говорить о возможных неприятностях считается неприличным и даже намекать на них не принято, и больше не настаивал.

– А что за Дикой Чащей? – спросил он. – Вон там, где голубая дымка и не то холмы, не то дым из городских труб, не то облака клубятся?

– За Дикой Чащей лежат Дальние Края, которые не имеют отношения ни к тебе, ни ко мне. Я там никогда не был и никогда не буду, и если у тебя есть хоть капля здравого смысла, то и тебе тоже там делать нечего. И пожалуйста, не упоминай о них больше. Ну, вот и запруда, здесь мы с тобой позавтракаем.

Уйдя со стрежня, они прошли в озерцо, на первый взгляд с рекой не связанное. Его отлогие берега покрывала зелёная трава, под водой извивались тёмные корни деревьев, а чуть поодаль стояла старая мельница, до самых стропил окутанная облаком серебристых брызг и пены, и в такт бесконечному движению колеса воздух звенел монотонным усыпляющим напевом, через который изредка прорезáлись чьи-то звонкие и чистые голоса. Крот мог только сложить передние лапы и восхищённо вздыхать.

Крыс провёл лодку вдоль берега, привязал, помог выйти ещё не освоившемуся Кроту и передал ему корзину со снедью. В виде особой милости Крот выпросил дозволения распаковать её. Крыс охотно поручил ему это, а сам растянулся на травке и наблюдал, как его восторженный спутник расстилает скатерть, вытаскивает таинственные пакеты и раскладывает их содержимое, то и дело восклицая:

– Ого! Вот это да! Ничего себе!

Когда всё было готово, Крыс предложил Кроту не церемониться, чему тот был весьма рад, поскольку начал прилежно заниматься весенней приборкой ни свет ни заря, и во рту у него с тех пор не было и маковой росинки, а пережить он успел столько, что ему казалось, будто прошло уже много дней.

– Ты что высматриваешь? – спросил Крыс, когда Крот, утолив голод, оторвал взгляд от скатерти.

– Гляди-ка, из-под воды словно цепочка воздушных пузырей всплывает. Что бы это значило?

– Ах, пузыри? – И Крыс громко и весело крикнул, как будто позвал кого-то.

Из-под воды показалась широкая блестящая морда, и на берег вылез Выдр. Он отряхнулся и двинулся к «столу».

– У, жадины несчастные! Почему ты меня заранее не позвал, Крысик?

– Внеплановое мероприятие, – объяснил Крыс. – Познакомься: мой друг, мистер Крот.

– Душевно польщён, – сказал Выдр, и они скрепили новую дружбу рукопожатием.

– Везде такой шум, суета, – продолжал Выдр. – Кажется, что все подались к реке. Прихожу в эту заводь, чтобы побыть одному, и натыкаюсь на вас! То есть, прошу прощения, вы поняли, о чём я.

Сзади, от кучи слежавшихся листьев, раздался шорох, и прямо на них уставилась полосатая голова, плотно сидевшая на широких полосатых плечах.

– Барсук! Давай к нам, старина! – воскликнул Крыс.

Барсук сделал шаг, другой, потом буркнул:

– А! Сборище! – развернулся и пропал из виду.

– Вот так он всегда, – сказал разочарованный Крыс. – Не терпит больших компаний. Сегодня нам его больше не видать. Так расскажи-ка, кто же подался к реке?

– Во-первых, Жаб на своей новёхонькой двойке, – отвечал Выдр. – Снаряжение, снасти – всё с иголочки.

И собеседники, переглянувшись, расхохотались.

– Когда-то у Жаба был парусник, – усмехался Крыс. – Потом ему это надоело, пересел в плоскодонку. Был счастлив только тогда, когда плавал целыми днями в своей плоскодонке по всей округе и всем её демонстрировал. В прошлом году добрался уже до катера, и каждый из нас должен был пожить с ним в каюте и восхититься, как там здо́рово. В катере он собирался провести остаток своих дней… И так всё, за что он берётся: сперва – ах! Потом ему надоедает, и всё начинается заново.

– Такой славный малый – и так неустойчив, да ещё на воде! – задумчиво проговорил Выдр.

За островом, который отделял озерцо от реки, просматривался стрежень, и, поглядев в ту сторону, они увидели гоночную двойку. Невысокий, коренастый гребец работал изо всех сил, угрожающе раскачиваясь и поднимая тучи брызг. Вскочив на ноги, Крыс крикнул и помахал ему, но Жаб (а это был он) помотал головой и налёг на вёсла ещё усерднее.

– Если он будет так раскачиваться, то скоро окажется в воде, – сказал Крыс, снова усаживаясь.

– Естественно, – фыркнул Выдр. – Слышали историю про Жаба и сторожа? Дело было так: Жаб…

В это время заблудившаяся муха-подёнка, ошалело блуждавшая из стороны в сторону, не в силах совладать с весенним огнём в крови, спустилась к воде. Раздалось «плюх!», вода забурлила… – и Выдр исчез.

Крот глянул вниз. Голос Выдра ещё отдавался в его ушах, но место рядом на травяном ковре опустело, до самого горизонта простирался весенний пейзаж, и лишь несколько пузырьков всплыло на поверхность.

Крыс начал напевать что-то, и Крот вспомнил, что правила приличия запрещают обсуждать чьё-либо внезапное исчезновение независимо от того, ясна его причина или нет.

– Ну, пора двигаться, – сказал Крыс. – Кто собирает корзину?

В его голосе не прозвучало стремления сразу же взяться за работу.

– Ой, а можно я? – спросил Крот.

Оказалось, можно.

Собирать корзину было отнюдь не таким приятным занятием, как распаковывать. Но Крот восхищался сегодня всем подряд, и хотя, после того как корзина была перетянута ремнями, ему подмигнула из травы забытая тарелка, а когда всё было перепаковано, Крыс указал ему на вилку, лежавшую у всех на виду, а после этого выяснилось, что он – вот это да! – сидел на банке с горчицей, работа в конце концов была завершена спокойно и относительно быстро.

Вечерело. Солнце клонилось к западу. Крыс задумчиво грёб, бормоча обрывки стихов и не обращая на Крота внимания. Но Крот, гордый собой и переполненный впечатлениями, твёрдо решил вернуться домой на лодке самостоятельно. Ему не сиделось. Наконец он сказал:

– Крысик! Дай мне, пожалуйста, немножечко погрести.

Крыс улыбнулся и покачал головой:

– Не сейчас, мой юный друг, не сейчас. Сначала поучись. Это не так просто, как кажется.

Минуту или две Крот сидел смирно. Но затем он начал испытывать всё большую зависть к Крысу, который грёб так легко и сильно. Гордость нашёптывала Кроту, что он и сам мог бы грести не хуже. Выбрав момент, он вскочил и уцепился за вёсла так неожиданно, что Крыс, застигнутый врасплох с его стихами и лирическим настроением, грохнулся на спину вверх ногами, и торжествующий Крот сел на его место и самоуверенно налёг на вёсла.

– Сядь на место, дурень! – завопил Крыс, лёжа на дне лодки. – Ты же не умеешь! Мы же перевернёмся!

Крот резко дёрнул, глубоко зарыл лопасти в воду и – потерял равновесие. Пятки его взлетели выше головы, и он очутился верхом на совсем ошеломлённом Крысе. Растерявшись, Крот уцепился за борт, и в следующий миг громкий всплеск возвестил правоту Крыса: лодка перевернулась, и Крот бултыхнулся в воду.

Боже! До чего там было мокро и холодно! Как мерзко журчала вода в ушах, пока Крот опускался всё глубже, глубже, глубже… Какое яркое солнце брызнуло ему в глаза, когда он вынырнул на поверхность, и какое чёрное отчаяние залило его душу, когда он снова пошёл ко дну! Наконец чья-то лапа ухватила его за загривок. Это был Крыс. Он хохотал. Крот чувствовал, как этот смех перекатывался по лапе и касался его, Крота, затылка.

Поймав весло, Крыс подсунул его Кроту под мышку, второе – под другую и, подталкивая беспомощного зверька сзади, выволок его – жалкий комок мокрого меха – на берег.

Крыс вытер Крота, как сумел, отжал на нем мех и сказал:

– Теперь давай-ка, приятель, бегом взад-вперёд по берегу, пока не согреешься, а я нырну за корзиной.

И бедный Крот, мокрый и несчастный, бегал, пока не обсох, а Крыс опять полез в воду, отбуксировал и причалил лодку, выловил в несколько приёмов всё снаряжение и под конец, достав со дна корзину, поплыл с нею к берегу.

Когда всё было готово к отплытию, хромой и хмурый Крот занял место на корме, оттолкнулся и заговорил прочувствованным голосом:

– Крысик, великодушный друг мой! Я искренне сожалею о своей глупой и неблагодарной выходке. У меня замирает сердце при мысли, что из-за меня чуть не погибла прекрасная плетёная корзина. Я поступил по-идиотски. Не мог бы ты на этот раз простить меня и относиться ко мне с той же добротой, что и раньше?

– Полно тебе, дружище, – ласково отвечал ему Крыс. – Ну, нырнул я раз-другой, я ведь Крыс-то Водяной. Я так и так большую часть времени в воде провожу. Забудь об этом. Но, пожалуй, тебе не повредило бы пожить у меня немного. У меня дом, конечно, простой, не очень устроенный, не то что Жабсфорд (ах да, ты же там не был), но я бы нашёл, где разместить тебя. Научил бы плавать, грести – река стала бы для тебя таким же родным домом, как для всех нас.

Крот был слишком растроган, чтоб отвечать. Ему даже пришлось смахнуть слезинку-другую. Но добрый Крыс понимающе отвернулся, и постепенно Крот настолько пришёл в себя, что смог поставить на место парочку лысух, съязвивших насчёт его жалкого вида.

Добравшись до дому, Крыс развёл жаркий огонь и усадил Крота в кресло перед камином, дал ему шлепанцы и халат и развлекал до ужина историями из речной жизни. Для сухопутного Крота все они были в новинку – о шлюзах, о наводнениях, про коварных щук и про пароходы, которые разбрасывали бутылки (то есть бутылки на самом деле бросали с пароходов, а, значит, пароходы их и разбрасывали); про цапель и про то, как с ними надо разговаривать, о приключениях в низовьях, ночной рыбалке с Выдром и дальних путешествиях с Барсуком. Ужин был тоже хорош, но очень скоро внимательному хозяину пришлось отвести сонного гостя в спальню, и с облегчением Крот уткнулся в подушку, слушая, как ещё вчера чужая для него река мягко струится у подоконника.

Таков был первый из многих дней, проведённых на реке Кротом, столь неожиданно изменившим свою жизнь. И каждый день созревающего лета был длиннее предыдущего и также наполнен приключениями. Крот научился грести и плавать, а забираясь в тростники, улавливал обрывки фраз и рассказов из непрестанного шёпота речного ветра.

2. Большая дорога

Однажды погожим летним утром Крот вдруг сказал:

– Крысик, я бы хотел попросить тебя кое о чём.

Водяной Крыс сидел на берегу и напевал песенку. Он только что сочинил её, додумывал ещё последние строчки и не обращал внимания ни на что – и на Крота тоже. Он на рассвете плавал с весёлой компанией уток. Утки окунали головы в воду, а Крыс подныривал и щекотал их там, где у них был бы подбородок, если б он у них был. Утки выныривали и шумно, сердито хлопали крыльями, потому что высказать всё словами не могли: головы-то оставались в воде. Наконец утки предложили ему отстать и заняться своими делами, а их оставить в покое. Крыс вышел на берег и сочинил песню, которую назвал…

– Ты знаешь, по-моему, эта песенка – не лучшее из твоих стихов, – осторожно заметил Крот. В поэзии он не особо разбирался, но говорил обо всём всегда искренне.

– И утки тоже так думают, – ничуть не смутившись, ответил Крыс. – Они говорят, мол, почему нельзя делать что хочешь, где хочешь и когда хочешь и чтобы посторонние не сидели по берегам, делая замечания и сочиняя стихи. Глупости это всё, вот как они говорят.

– Вот молодцы, всё правильно говорят! – с жаром воскликнул Крот.

– Нет, неправильно! – обиделся Крыс.

– Ну, нет так нет, – согласился Крот. – А я тебя как раз хотел попросить: не могли бы мы навестить мистера Жаба? Я о нём столько слышал и страшно хочу познакомиться.

– Конечно, давай! – Добрый Крыс вскочил на ноги, выбрасывая на сегодня поэзию из головы. – Отвязывай лодку, бери вёсла. Жаба можно навещать в любое время, он всегда весел, всегда рад гостям, всегда опечален, когда ты уходишь.

– Наверно, он добрый, – заметил Крот, садясь на вёсла.

– Он лучше всех, – отвечал, устраиваясь на корме, Крыс. – Простой, дружелюбный, открытый. Не слишком умён, но ведь не всем же и быть гениями. Ну да, он хвастлив и самодоволен, но у него есть и великолепные качества, которые искупают всё.

Они обогнули излучину реки и увидали красивый старый дом благородной архитектуры, сложенный из поблёкшего от времени красного кирпича. К самой воде сбегали ухоженные газоны.

– Вот и Жабсфорд, – сказал Крыс. – Левая протока, там, где написано: «Частная собственность. Не швартоваться!», ведёт к причалу, возле него мы оставим лодку. Справа конюшни, прямо, куда ты смотришь, зал для банкетов – старейший в округе. Жаб очень богат, и это действительно одно из красивейших зданий в наших краях, хотя мы никогда не говорим об этом в его присутствии.

Они свернули в протоку, и Крот, подняв вёсла, вплыл под сень большого причала. Множество отличных лодок было подвязано к выступающим концам поперечин, часть вытащена на берег, но ни одна не спущена на воду. Всё выглядело пустым и заброшенным. Крыс огляделся.

– Понятно, – протянул он. – В лодочки мы больше не играем. Надоело, и бросили. Интересно, чем же он теперь занят? Пойдем-ка выясним.

Они вышли из лодки и по цветущим лужайкам отправились искать хозяина.

Жаб сидел в плетёном кресле в саду и сосредоточенно изучал разложенную на коленях большую карту. При виде друзей он вскочил с громким криком: «Ур-ра! Вот здорово!» – и бросился немедленно жать им лапы, не дожидаясь, пока ему представят Крота.

Подпрыгивая и пританцовывая, он говорил:

– Как здорово, что вы пришли! Крысик, я как раз хотел послать за тобой – и со строжайшим приказом: доставить тебя во что бы то ни стало. Вы мне оба страшно нужны. Есть хотите? Пошли в дом, найдём что-нибудь. Нет, ну до чего здорово, что я вас поймал!

– Посиди одну минуту спокойно, Жабби, – усаживаясь в шезлонг, сказал Крыс.

Крот сел рядом и вежливо сказал что-то насчёт «прекрасного поместья».

– Лучшее на всей реке, – радостно завопил Жаб и, не удержавшись, добавил: – Да и во всём мире, если на то пошло.

Крыс подтолкнул Крота локтем. К несчастью, Жаб заметил его движение и густо покраснел. Наступила неловкая тишина. В конце концов Жаб расхохотался первым:

– Ладно, Крысик, ты же меня знаешь. А дом и в самом деле недурён, правда? Он тебе самому нравится. Теперь послушайте: довольно тратить время впустую. Вы мне должны помочь, я затеваю чрезвычайно важное дело.

– Это ты про греблю? – невинно осведомился Крыс. – У тебя уже неплохо получается, но ты ещё сильно брызгаешь. Побольше терпения, сноровки и…

– Ой, гребля, тьфу! – с отвращением прервал Жаб. – Глупая, ребяческая забава. Я её уже давным-давно бросил. Пустая трата времени, вот что это такое. Мне больно видеть, как вы, с вашим умом и способностями, тратите силы и время на всякий вздор. Нет, я нашёл единственно стоящее занятие и посвящу ему отныне всю жизнь. Могу только пожалеть о потерянных впустую годах, которые потонули в ничтожной суете. Иди со мной, дорогой Крысик, и твой симпатичный друг, если захочет, тоже пусть пойдёт вместе с нами. Не далее, как в конюшне, вы всё увидите!

Он повёл их к конюшне, и Крыс хотя и шёл за ним, но вид у него был очень недоверчивый и насторожённый. Рядом с каретным сараем во дворе стоял новёхонький цыганский фургон канареечно-жёлтого цвета, в зелёных разводах и с красными колёсами.

– Ну, как?! – вскричал сияющий Жаб, становясь рядом и широко расставляя ноги. – В этой маленькой повозке – целый мир. Широкая дорога, пыльные шоссе, луга, поля и холмы; деревни, города, деревушки! Нынче здесь – завтра там. Странствия, приключения, происшествия, вообще – красота! Имейте в виду, что это самый лучший фургон из всех, что делались когда-нибудь в мире. Зайдите внутрь и убедитесь собственными глазами. Всё продумано лично мной!

Крот был страшно заинтригован. Он тут же вскарабкался по лесенке и скрылся в фургоне, но Крыс не двинулся с места, а только фыркнул и глубоко засунул лапы в карманы.

Фургон был и впрямь удобным и уютным: лавки для спанья, откидной столик, плита, полки, шкафчики, клетка с птичкой, горшки, котелки, сковородки, кастрюли всех форм, размеров и видов.

– Всё предусмотрено! – Жаб распахнул дверцу одного шкафа. – Смотри: бисквиты, омары, сардины – всё, что угодно. Печенье, лимонад, перец, бекон, варенье, карты, домино – всё есть. Мы скоро тронемся в путь, и вы убедитесь, что я ничего не забыл.

– Минуточку, – вмешался Крыс, медленно пожёвывая соломинку. – Мне, кажется, послышалось что-то вроде «мы», «скоро» и «в путь»?

– Крыс, Крысик, милый, хороший, – умоляюще заговорил Жаб, – не надо так сухо и презрительно разговаривать, ты же знаешь, что мы вместе поедем. Я, может быть, вообще не смогу обойтись без тебя, так что давай будем считать это решённым, и, пожалуйста, не спорь, споры – это единственное, чего я не терплю. Ты же не собираешься всю жизнь проторчать возле своей дурацкой реки, живя в убогой норе и занимаясь греблей! Я выведу тебя в свет, я позабочусь о тебе, дружок!

– Ну нет, – строптиво ответил Крыс, – я никуда не еду, и точка. Да, я намерен торчать всю жизнь у реки, жить у себя в норе и заниматься греблей. Причём Крот тоже намерен остаться со мной. Верно, Крот?

– Да, разумеется, – не очень уверенно начал Крот, – я, конечно, согласен с тобою, Крыс, и как ты скажешь, так всё и будет. Но всё-таки это звучит весьма… заманчиво. Понимаешь? – жалобно заключил он.

Бедный Крот! Кочевая жизнь казалась ему такой необычной, такой привлекательной, он просто влюбился в канареечный фургон и всевозможную утварь, которой тот был снабжён! Его мучил соблазн.

Увидев, что творится с Кротом, Крыс заколебался. Он старался никогда не огорчать друзей, он полюбил Крота и был готов ради него почти на всё. Тем временем Жаб внимательно наблюдал за ними. Выждав, он дипломатично предложил:

– Давайте позавтракаем, поговорим, решим всё без спешки. Собственно говоря, мне-то что, я ведь хотел доставить вам удовольствие. Мой девиз: «Всё для других».

За завтраком, великолепным, как всё в Жабсфорде, Жаб разошёлся окончательно. Не обращая внимания на Крыса, он распустил перед неискушённым Кротом павлиний хвост. Красноречивый от природы, он дал волю воображению и широчайшими мазками рисовал такие яркие картины путевой жизни, что Крот от нетерпения не мог усидеть на месте. Как-то само собой оказалось, что совместная поездка втроём уже решена, и добродушный Крыс, хотя не изменил своего мнения, решился пожертвовать собой. Он был не в силах разочаровывать друзей, которые вплотную занялись мелочами и предсказаниями, расписывая в подробностях каждый день на несколько недель вперёд.

Когда они окончательно дозрели, Жаб привёл их в загон и заставил ловить старого серого коня, который был глубоко возмущён тем, что ему, не спросив, отвели труднейшую часть в нелёгкой будущей экспедиции. Серый конь решительно предпочитал путешествиям родной загон, и оттого поимка его представила некоторые трудности. Жаб в это время набивал шкафчики ещё большим количеством съестных и прочих припасов, развешивал торбы и связки лука, укладывал на пол корзинки и кипы сена. Коня наконец поймали, взнуздали, всё было готово, и они тронулись. Каждый устроился, где хотел: один сел на козлы, другой шёл рядом с фургоном, и все говорили одновременно, не слушая собеседника. Это был золотой день! Поднимаемая ими пыль пахла густо и терпко, птицы свиристели и насвистывали из фруктовых садов, тянувшихся вдоль дороги, встречные весело приветствовали их и останавливались восхититься повозкой, а кролики вылезали из-под заборов, молитвенно складывали лапки и восклицали:

– Ух ты!

– Ох ты!

– Ах ты!

Поздно вечером, проехав много миль, усталые и счастливые, они остановились на общинном выгоне, пустили коня пастись, расположились на траве у фургона и приготовили скромный ужин. Жаб говорил без умолку о том, что он совершит в ближайшие дни, а звёзды обступили их и наливались всё полнее и ярче, жёлтая луна внезапно и молчаливо выплыла неизвестно откуда, чтобы присоединиться к ним и послушать, о чём они говорят. Наговорившись, они разошлись по койкам, и, вытянув ноги, Жаб сонно проговорил:

– Спокойной ночи, ребятки. Вот это – настоящая жизнь. Рассказывайте мне теперь о вашей реке.

– Я не говорю о моей реке, – терпеливо ответил Крыс, – я же не говорю о ней, Жаб. – И тихо, прочувствованно добавил: – Но я о ней думаю, думаю о ней непрестанно.

Крот откинул одеяло, дотянулся до Крыса, пожал ему лапу и прошептал:

– Делай, что сочтёшь нужным, Крысик. Хочешь, удерём завтра поутру и вернёмся в нашу родную нору на откосе?

– Нет-нет, подождём, – шепнул в ответ Крыс. – Спасибо тебе, мой друг, но Жаба оставлять нельзя, он в одиночку добром не кончит. Это всё недолго протянется, его затеи быстро кончаются. Спокойной ночи.

Конец затеи был даже ближе, чем думал Крыс.

После целого дня на свежем воздухе Жаб спал без просыпу, и утром его было никак не растолкать. После долгих усилий его оставили в покое. Крыс спокойно и деловито привёл коня и начал перемывать вчерашние чашки, Крот побежал в ближайшую (расположенную, однако, довольно далеко) деревню за яйцами, молоком и разными мелочами, конечно же забытыми Жабом. Сделав все дела, усталые зверьки прилегли отдохнуть, и тут появился свежий и бодрый Жаб, приветствуя весёлую и приятную жизнь, которая предстояла им теперь, когда хозяйственные заботы больше не докучали.

Весь день они беззаботно блуждали по зелёным долинам. Сперва они ехали по просёлочным и грунтовым дорогам, на ночь расположились, как и накануне, на выгоне, только теперь Крыс и Крот позаботились о том, чтобы Жаб принял участие в хлопотах. Как следствие, Жаб с меньшим пылом превозносил прелести походной жизни и то и дело норовил улечься в фургоне отдохнуть, а Крот и Крыс его оттуда вытаскивали. К полудню следующего дня выехали на шоссе – первое большое шоссе за время пути, – и там на них обрушилась беда. Неотвратимая и нежданная, она настигла их, покончила с экспедицией и оказала ошеломляющее воздействие на дальнейшую судьбу Жаба.

Они спокойно двигались вдоль обочины. Крот беседовал с конём (тот постоянно жаловался, что лишён всех радостей путешествия), Жаб и Водяной Крыс шли за фургоном и разговаривали. То есть разговаривал Жаб, а Крыс время от времени вставлял:

– Да, да-да, безусловно. Так, и что ты ему ответил? – А сам думал о своём.

Далеко позади слышалось слабое упреждающее гудение, вроде жужжания далёкой пчелы. Они оглянулись и увидели маленькое облачко пыли с чёрной точкой в центре. Облачко приближалось к ним с бешеной скоростью, и вот, как жалкий стон больного, оттуда послышалось слабое «Би-бип!». Не обратив должного внимания, они вернулись к своему разговору, когда идиллия вдруг взорвалась. Порыв ветра и оглушающий грохот швырнули их в ближайший кювет, в ушах раздалось колокольным громом «Би-бип!!!» – и, словно мгновенное видение, мимо промелькнул сверкающий стеклом и сафьяном мощный автомобиль – огромный, яростный, захватывающий дух автомобиль с припавшим к рулю шофёром. На долю секунды видение заполнило собою мир, ослепило, окутало клубящейся пылью, потом опять стало далёким пятнышком, превратилось в замирающую пчелу.

Конь, которому на ходу снился родной загон, в небывалой ситуации поддался первобытным инстинктам. Он начал пятиться, лягаться, брыкаться и, как ни взывал Крот к его лучшим чувствам, медленно, но верно направил фургон к глубокой придорожной канаве. Послышался страшный треск, и канареечный фургон, предмет их умиления и гордости, улёгся в канаву без надежды на успешный ремонт.

Крыс, не в силах совладать с собой, в ярости прыгал на шоссе.

– Мерзавцы, – кричал он, сжав кулаки, – негодяи, бандиты с большой дороги! Найдётся на вас управа! Я буду жаловаться! Я вас по судам затаскаю!

Его тоска по дому растаяла без следа, он преобразился в капитана канареечно-жёлтого судёнышка, разбитого о рифы происками коварных недругов. Он извлекал из закоулков памяти самые колкие, самые язвительные эпитеты, которыми награждал капитанов речных судов, когда те проходили слишком близко от берега и разведённая ими волна заплёскивалась на устланный коврами пол его спальни.

Жаб с широко раскинутыми ногами сидел посреди шоссе и напряжённо таращился вслед исчезнувшему автомобилю. Дыхание его сделалось прерывистым, на морде застыло глуповато-радостное выражение. По временам он тихо мурлыкал:

– Би-бип!..

Крот успокоил коня и пошёл осматривать завалившийся в канаву фургон. Последний являл собою печальное зрелище. Стёкла побились, обшивка треснула, оси погнулись, одно колесо слетело, банки консервов рассыпались по полу, птичка в клетке, горестно рыдая, просилась на волю.

Крыс подоспел на помощь Кроту, но и совместными усилиями фургон поднять не удалось. Они закричали:

– Эй, Жаб! Нам без тебя не справиться!

Жаб не ответил ни слова, не шевельнулся, не встал с шоссе. Они подошли посмотреть, что с ним. Он был в трансе. На губах играла счастливая улыбка, взгляд был по-прежнему устремлён в сторону погубителя, и время от времени из уст его слышалось нежное:

– Би-бип!..

Крыс сильно тряхнул его за плечи:

– Ты собираешься помогать нам, Жаб?

– Величественное, славное зрелище, – не двигаясь, молвил Жаб. – Поэзия скорости! Настоящий, единственный способ путешествовать! Сегодня здесь, а завтра в неделе пути! Промахивая деревни, проглатывая города, к вечно новому горизонту! Стремительней молнии! Бип, би-бип!..

– Ах, да не будь же ты ослом, Жаб! – в отчаянии вскричал Крот.

– И я даже не подозревал, – бредил Жаб. – Потерянные годы лежат за моей спиной. Но я не подозревал, мне даже не снилось. Зато теперь, когда я понял, когда я всё знаю… О! Какой цветущий путь расстилается предо мной! Какие тучи пыли взметёт мой неудержимый бег! Какие фургоны будут валиться в канаву при моём мощном появлении! Жалкие, пошлые, канареечно-жёлтые фургончики!

– Что нам с ним делать? – спросил Крот.

– Ничего, – жёстко отрезал Крыс. – Ничего тут не сделаешь. Видишь ли, я его уже давно знаю… он сейчас не в себе. У него новый психоз, и первая стадия всегда протекает именно так. Теперь он несколько дней будет бродить в счастливом полусне, не пригодный ни для какой работы. Оставь его. Посмотрим, что можно сделать с фургоном.

Тщательный осмотр убедил, что, если даже фургон удастся вытащить, ехать он больше не сможет. Состояние осей было безнадёжно, сорвавшееся колесо разлетелось вдребезги.

Крыс закинул коню поводья на спину и взял его под уздцы, неся в другой лапе клетку с её обезумевшей обитательницей.

– Пошли, – хмуро окликнул он Крота. – До ближайшего городка миль пять или шесть. Придётся идти пешком, и чем раньше мы выйдем, тем лучше.

– Но как же Жаб? – взволнованно спросил Крот, когда они вышли на шоссе. – Нельзя же бросать его посреди дороги в таком состоянии. Это опасно! Что, если откуда-нибудь вылетит ещё какая-нибудь штуковина?

– Да провались он, этот Жаб, – яростно огрызнулся Крыс. – Надоел он мне!

Однако они не успели уйти далеко, когда сзади раздался топот и Жаб догнал их и взял обоих под лапы. Дышал он по-прежнему прерывисто, взгляд блуждал неведомо где.

– Послушай, Жаб! – резко заговорил Крыс. – Как только мы доберёмся до города, ты должен пойти прямо в полицию, выяснить, знаком ли им этот автомобиль, кто хозяин, и написать жалобу. Потом пойдёшь к кузнецу или колёснику, организуешь доставку и починку фургона. Это потребует времени, но что ж поделаешь. А мы с Кротом пойдём в гостиницу, найдём удобные комнаты, чтобы было где подождать, пока будет кончен ремонт, да и тебе полезно – придёшь в себя.

– Полиция! Жалобу! – сладко мурлыкнул Жаб. – Мне – жалобу на это великолепное, небесное видение, которое снизошло ко мне! Чинить фургон? Глупости! Я не желаю ни слышать про фургоны, ни видеть их. О Крысик, ты даже не знаешь, как я благодарен тебе за то, что ты согласился поехать со мной! Ведь без тебя я никуда не поехал бы и мог бы никогда не увидеть этого… лебедя, это сияние, эту громовую молнию! И я бы никогда не услыхал волшебного звука, не вдохнул колдовского аромата. Всем этим я обязан тебе, о лучший из моих друзей!

В отчаянии отвернувшись, Крыс через его голову обратился к Кроту:

– Ты видишь, он невменяем! Нет, я сдаюсь. Дойдём до города, пойдём к железной дороге, на станции, если повезёт, сядем на поезд и уже к вечеру будем вновь у реки. Но если ты хоть раз увидишь меня в компании этого недостойного животного!..

Он фыркнул и в течение остального пути разговаривал только с Кротом.

В городе они пошли прямо на вокзал и поместили Жаба в зал ожидания второго класса, дав два пенса носильщику, чтобы не спускал с него глаз. Коня оставили в конюшне при гостинице, дали все указания, какие смогли, насчёт фургона и имущества. Скоро неторопливый поезд подвёз их к станции невдалеке от Жабсфорда, и, доведя погружённого в мечты Жаба до двери, они поручили экономке накормить, раздеть и уложить его, а сами отвязали от причала лодку, взялись за вёсла и, к великой радости Крыса, поздно вечером сели ужинать в уютной гостиной их милой норы.

Назавтра Крот, вставший поздно и не склонный серьёзно раздумывать о чём бы то ни было, удил на берегу рыбу, когда после нескольких визитов к друзьям и обмена новостями его нашёл Крыс.

– Слыхал? – спросил он. – По всей реке только об одном говорят: утренним поездом Жаб уехал в город и заказал большой, шикарный автомобиль.

3. Дикая чаща

Крот давно хотел познакомиться с Барсуком. Тот, судя по всему, был весьма важной персоной, и, хотя появлялся редко, с его невидимым присутствием считались все. Но когда бы Крот об этом ни заговаривал, Водяной Крыс останавливал его.

– Ты подожди немного, – говорил Крыс. – Барсук рано или поздно появится (он всегда именно появляется), и вы познакомитесь. Отличный малый! Но принимать его надо не только таким, каков он есть, но и тогда, когда он есть.

– А если пригласить его пообедать? – предлагал Крот.

– Он не придёт, – отвечал Крыс. – Барсук не терпит общество, приглашения и всякое в этом роде.

– Хорошо, а если мы его навестим? – спрашивал Крот.

– Ой, это ему не понравится, – отвечал встревоженный Крыс. – Он очень скромен и наверняка не так нас поймёт. Да мы и не сможем! О чём вообще говорить, когда он живёт в самой глубине Дикой Чащи.

– Ну и что, – настаивал Крот, – ты сам говорил мне, что Дикая Чаща не так уж и страшна, помнишь?

– Помнить-то помню, – уклончиво отвечал Крыс, – но мы сейчас туда не пойдём. До Чащи далеко, да и в это время его всё равно дома не бывает. Но как-нибудь он заглянет. Наберись терпения.

Пришлось Кроту с этим смириться. Но Барсук всё не заглядывал, а каждый день приносил новые развлечения, и вот уже лето давно кончилось, холод, гололёд и распутица прекратили их дальние вылазки, а вздувшаяся река неслась под окнами с такой скоростью, что о лодках и гребле смешно было помышлять. Тогда-то мысли Крота вновь обратились к одинокому серому Барсуку и его норе в глубине Дикой Чащи.

Зимой Крыс много спал, ложился рано и очень поздно вставал. При кратком дневном свете он занимался поэзией и другими домашними делами. Заходили другие зверьки – поболтать, вспомнить прошедшее лето.

Чудесное время, им было о чём вспоминать! Перед ними проходили бесчисленные и такие живые сцены!

Торжественное шествие разворачивалось на берегах реки. Первым выступал пурпурный дербенник, роняя пышные спутанные локоны на зеркальную гладь, а та смеялась ему в ответ. Не отставал от него мечтательный и нежный кипрей, как розовое облако на закате. Синие, сиреневые, белые колокольчики спешили встать в строй. Когда же на сцену выходил застенчивый, неторопливый шиповник, все знали, что наступил июнь, как будто возвестили о нём, сплетаясь в гавот, торжественные аккорды струнных, и не хватало лишь одного: влюблённого пастушка, что одарил бы любовью речную нимфу, или принца, который поцелуем разбудил бы спящее лето. Являлась, наконец, в янтарном камзоле улыбчивая ароматная таволга, занимала своё место в кругу друзей, и можно было начинать игру.

И – ах – какие игры тогда начинались! Сонные зверьки, укрывшись в норах от ветра и барабанящего в двери дождя, припоминали утренний холодок за час до восхода, белый неподвижный туман над гладкой водой, резкий озноб первого прыжка в воду, первую пробежку вдоль берега и лучезарное преображение воздуха, воды и земли, когда солнце снова сияло в небе, и серое делалось золотым, и краски и цвета, родившись заново, наполняли землю.

Они переживали заново дремотные сиесты в полдневный зной, глубоко, в зелёном разнотравье, куда солнечные лучи пробивались лишь каплями и пятнами; вспоминали купание и греблю, прогулки по пыльным тропам и желтеющим полям и, наконец, долгие прохладные вечера, когда подводились итоги дня, завязывались новые дружбы и составлялись планы на завтра.

Много разговоров велось в короткие зимние дни, когда зверьки собирались у огня.

Всё же у Крота оставалось немало свободного времени.

Однажды, когда Крыс в своём кресле перед очагом дремал и в полусне перебирал неудачные рифмы, Крот решил дойти в одиночку до Дикой Чащи и, может быть, свести знакомство с Барсуком.

То был холодный день с нависающим стальным небом. Земля вокруг была голая и безлиственная, и, выйдя из тёплой норы на морозный воздух, он подумал, что никогда ещё не проникал его взгляд так далеко и глубоко, как в этот зимний день, когда природа, погрузившись в ежегодную спячку, казалось, сбросила с себя все одежды. Подлески, ложбины, овраги и косогоры, летом таинственно укрытые листвою, теперь были выставлены напоказ и словно извинялись за временную нищую наготу и просили обождать, пока они вновь, как прежде, воспрянут в буйном маскараде, обманут его старыми трюками, затянут в старую круговерть. В этом было уныние, но была и бодрость, и даже радость. Крот радовался тому, что ему нравился этот мир в его суровом неприкрашенном виде, без мишуры и маскировки. Он не тосковал ни по тёплым клеверам, ни по играм в цветущих травах. Зелёные живые изгороди и волнующаяся стена буков и вязов были слишком далеко в прошлом, и он с лёгким сердцем пустился бежать к Дикой Чаще, лежавшей перед ним молча и грозно, как чёрный риф посреди тихого южного моря.

Он поначалу не встретил ничего страшного. Трещали веточки под ногами, брёвна ложились поперёк дороги, да древесные грибы на пнях карикатурно напоминали что-то знакомое, но давно позабытое. Ему было весело, его манило дальше, и он забрался туда, где было меньше света, деревья сплетались теснее, а ямы со всех сторон строили ему уродливые гримасы.

Всё затихло. Сгущаясь вокруг, на него мерно и быстро надвигался полумрак. Свет исчезал со скоростью откатывающейся волны прибоя.

Потом началось!

Первый раз ему показалось, что он видит расплывчатые контуры чьего-то лица у себя за плечом: злобная узкая мордочка уставилась на него из ямы. Когда Крот повернулся и посмотрел на неё в упор, она исчезла.

Он ускорил шаг, бодро говоря себе, что нечего придумывать бог знает что, а то этому конца не будет. Он миновал ещё яму, ещё и ещё, и тогда – вот! нет! вот! – маленькое злобное личико с жёсткими глазками мелькнуло и скрылось в яме. Крот поколебался, собрался с духом и пошёл дальше. И вдруг – как будто так было всё время – у каждой из ближних и дальних ям оказалось своё лицо. Лица быстро появлялись и исчезали, не сводя с него злобного, ненавидящего взгляда, жёсткого, жадного и свирепого.

«Если уйти от этих ям по бокам тропы, – подумал Крот, – лица исчезнут». Он свернул с тропинки и бросился в нехоженую глушь.

Тогда начался свист.

Сначала слабый и тонкий, далеко позади, но почему-то Крот сразу ускорил шаг. Потом, тоже слабый и тонкий, свист послышался далеко впереди. Крот заметался и хотел повернуть назад. Пока он стоял в нерешительности, свист раздался с обеих сторон разом, сомкнулся и прокатился по всей лесной округе до самых её дальних пределов. Они были явно настороже и наготове, кто бы ни были эти «они»! А он – он был один, без оружия, вдали от какой бы то ни было помощи, на пороге подступающей ночи.

Потом начался топот.

Сперва звук был так тих и лёгок, что он подумал, будто это падают листья. Потом звук стал громче, ритмичнее, и он понял, что это не что иное, как «топ-топ-топ» маленьких ножек вдалеке. Спереди или сзади? Сначала показалось так, потом иначе, а после – и там и там! Звук рос и усиливался, пока не стал приближаться к нему со всех сторон.

В то время как он неподвижно стоял и слушал, из-за деревьев прямо на него выскочил кролик. Крот ждал, чтобы тот замедлил шаг или обогнул его, но кролик чуть не врезался в него на бегу. Морда его застыла, глаза неподвижно смотрели прямо вперёд. Когда кролик огибал пень, Крот услыхал, как он пробормотал:

– Уноси ноги, болван, уноси ноги! – и нырнул в какую-то нору.

Топот усиливался, пока не зазвучал, как внезапный град по расстеленному вокруг ковру из сухих листьев. Казалось, вся Чаща на ногах и в быстром беге травит, гонит, смыкается вокруг чего-то. Или кого-то? В панике Крот сорвался с места и тоже побежал, не зная ни куда, ни зачем. Он на кого-то налетал, спотыкался, куда-то подныривал. Наконец юркнул в глубокое чёрное дупло старой берёзы, которое сулило убежище, укрытие, может быть, даже спасение… Но кто мог знать это наверняка?! Так или иначе, он слишком устал, чтобы бежать дальше, и потому зарылся поглубже в сухие листья, нанесённые ветром в дупло, в надежде, что он хотя бы ненадолго в безопасности. И, лежа там, дрожа и задыхаясь, вслушиваясь в свист и топот снаружи, он наконец познал во всей полноте ту жуть, которой маленькие жители полей и лугов страшились больше всего на свете, от которой напрасно пытался уберечь его Крыс: ЖУТЬ ДИКОЙ ЧАЩИ!

Тем временем, уютно пригревшись, Крыс дремал у огня. Листок с недописанными стихами соскользнул с его колен, голова откинулась, рот открылся, и он уплыл к зелёным берегам реки снов. Из камина выпал уголёк, затрещал, вспыхнул язычком пламени. Крыс, вздрогнув, проснулся. Он поднял листок и огляделся, чтобы спросить Крота, не знает ли он хорошей рифмы к слову…

Но Крота рядом не было.

Некоторое время Крыс прислушивался. В доме стояла тишина.

Он крикнул несколько раз: «Кротик!» – и, не получив ответа, вышел в холл. Гвоздь, на который Крот всегда вешал шляпу, был пуст. Не было и галош, обычно стоявших рядом с зонтиком.

Крыс вышел из дому и тщательно осмотрел глинистую землю у входа. Он искал следы Крота и без труда нашёл их. Галоши у Крота были новые, купленные перед самой зимой. Пупырышки на подошвах ещё не успели стереться. Их отпечатки прямо и целенаправленно вели к Дикой Чаще.

Минуту-другую Крыс стоял в глубоком раздумье. Потом он вошёл в дом, сунул за пояс пару пистолетов, взял из угла увесистую дубинку и привычным шагом направился к лесу.

Дневной свет переходил в сумерки, когда он дошёл до первых деревьев и решительно углубился в лес, высматривая следы своего друга. То здесь, то там начали высовываться злобные лица, но при виде отважного зверька, вооружённого пистолетами и суковатой дубиной, тут же исчезали. Свист и топот, которых он при первом посещении наслушался вдоволь, стихли и замерли. Кругом воцарилась тишина. Он бесстрашно прошёл через весь лес до его дальнего края, потом, не обращая внимания на тропы, стал рыскать повсюду, громко окликая:

– Кротик! Кротик! Кротик! Где ты? Это я, Крыс!

Он терпеливо бродил по лесу больше часа, когда наконец уловил слабый ответный крик. Идя на голос, он сквозь сгустившуюся тьму пробрался к дуплистому стволу старой берёзы и из дупла услыхал дрожащий голос:

– Крысик, это вправду ты?

Крыс залез в дупло и обнаружил там измученного, всё ещё дрожащего Крота.

– О Крыс, – воскликнул он, – ты и представить не можешь, до чего мне было страшно!

– Ещё как могу, – ласково сказал Крыс. – Зря ты это затеял, Крот. Я так старался удержать тебя. Мы, речные жители, никогда не ходим сюда по доброй воле, а если приходится, идём не иначе как по двое, тогда, как правило, всё кончается хорошо. Кроме того, есть сотни вещей, которые надо знать, и мы их знаем, а ты – нет: пароли, приметы, слова, имеющие силу и власть над ними, травы, которые должны лежать в карманах, стишки, которые нужно повторять, полезные приёмы и маршруты. Всё очень просто, когда ты знаешь. Но их обязательно надо знать, если ты мал, не то попадёшь в беду. Конечно, будь ты Выдром или Барсуком, всё было бы по-другому.

– Но доблестный мистер Жаб, наверное, не боится ходить сюда в одиночку?

Крыс от души рассмеялся:

– Кто? Жаб? Да насыпь ты ему полную шляпу золота, всё равно он сюда носа не сунет.

Беззаботный смех Крыса, его дубинка и блестящие пистолеты приободрили Крота, он пришёл в себя, перестал дрожать и осмелел.

– Ну так, – сказал вскоре Крыс, – пора двигаться к дому, пока ещё не совсем стемнело. Сам понимаешь, оставаться здесь на ночь ни к чему. Холодно, не говоря уж об остальном.

– Крыс, милый! – взмолился Крот. – Ты меня извини, но тут никуда не денешься, мне очень худо. Мне просто необходимо передохнуть здесь, чтобы собраться с силами, а то я до дома не дойду.

– Ладно, ладно, – сказал добрый Крыс. – Отдыхай вволю. К тому же вокруг почти черно, а скоро луна выйдет.

И Крот зарылся в сухие листья, вытянулся и погрузился в рваный, тревожный сон. Крыс с пистолетом в лапе тоже устроился потеплее рядом с Кротом.

Когда освежённый сном и, по обыкновению, бодрый Крот проснулся, Крыс сказал:

– Ну всё! Сейчас и в самом деле пора выглянуть наружу, посмотрим, всё ли в порядке.

Он подполз к выходу из их пристанища, высунул голову, и Крот услыхал, как он тихо проговорил сам себе:

– Ой-ой-ой! Вот это ничего себе!

– Что произошло, Крысик? – спросил Крот.

– Снег произошёл, – коротко ответил Крыс. – Вернее, пошёл. Валит вовсю!

Крот подполз к нему и, выглянув, увидал страшную Чащу совсем в новом обличье. Дупла, дыры, норы и ямы, угрожавшие случайным путникам, быстро исчезали. На землю ложился волшебный сверкающий ковёр, такой белый, что на него страшно было ступить грубой лапой. Тончайшая пудра наполняла воздух и ласкала щёки мягким покалыванием, а чёрные стволы деревьев были как будто подсвечены снизу.

– Ну, тут уж ничего не поделаешь, – подумав, вынес решение Крыс. – Надо начинать выбираться. Хуже всего то, что я не уверен, где мы находимся, а этот снег вообще всё меняет.

Снег действительно всё менял. Кроту не верилось, что перед ним та самая Чаща. Но они храбро двинулись вперёд, выбрав наиболее разумное направление и с неизменным оптимизмом узнавая старого друга в каждом новом дереве, хмуро и молчаливо появлявшемся перед ними. Они пытались увидеть «что-то знакомое» в каждой поляне, лощине или тропе, и даже в заведомо неразличимых пятнах монотонной белизны и чёрных древесных стволах.

Через час или два, потеряв счёт времени и бодрость духа, они вынырнули на поверхность этого безнадёжного моря, сели на поваленный ствол и стали соображать, что делать дальше. Их тела были покрыты синяками и ныли от усталости, провалившись несколько раз в ямы, они промокли до нитки, короткие ноги вязли в рыхлом снегу, деревья становились всё толще и неотличимее друг от друга. Казалось, у Чащи нет ни начала, ни – хуже всего – конца.

– Рассиживаться не стоит, – сказал Крот. – Надо собраться с духом и что-нибудь предпринять. Холодно, и снег так глубок, что мы скоро не сможем идти дальше. – Подумав и оглядевшись, он продолжал: – Послушай, что я надумал. Прямо перед нами что-то вроде прогалины, и там полным-полно всяких бугров и холмиков. Пройдём туда, вдруг да найдём какое-нибудь укрытие – пещеру или нору с сухим дном, защищённую от снега и ветра, и хорошенько отдохнём там перед новой попыткой, потому что мы оба здорово умаялись. Тем временем, может, снег кончится или изменится что-нибудь.

Они встали, прошли к прогалине и стали разыскивать пещеру или хотя бы сухой закуток, укрытый от снега и ветра. Когда они обнюхивали один из облюбованных Крысом холмиков, Крот внезапно споткнулся и с криком рухнул наземь.

– Ой, моя нога! – вскричал он. – Ой, моя бедная нога!

Он сел на снег и обхватил ногу обеими передними лапами.

– Ах ты, бедолага, – сочувственно молвил Крыс. – Не везёт тебе нынче, а? Дай посмотрю твою ногу. – И он встал на колени, чтоб лучше видеть. – Точно, порезал ногу. Сейчас достану платок, перевяжу тебя.

– Верно, набрёл на занесённый пень или сук. О-о-ох! – простонал Крот.

– Настоящий порез, – внимательно присмотревшись, заметил Крыс. – Ветка или пенёк такого не сделают. Так можно порезаться острым краем чего-нибудь металлического. Занятно! – И он, подумав ещё немного и перевязав носовым платком Кроту лапу, стал заново исследовать близлежащие бугры и склоны.

– Да пусть его себе, что бы оно ни было, – заплетающимся от боли языком проговорил Крот. – Чем бы оно ни называлось, всё равно больно.

Но Крыс уже деловито разгребал снег. Он копал всеми четырьмя лапами, всматривался, рыл и скрёб, а Крот нетерпеливо окликал его:

– Ну что же ты, Крыс?

Внезапно Крыс заорал «Ура!», потом «Ура-ра-ра-ура-ра!» и попытался в глубоком снегу сплясать весёлую джигу.

– Что ты там нашёл, Крысик? – спросил Крот, всё ещё потирая ногу.

– Иди посмотри!

Крыс продолжал в восторге приплясывать. Крот подковылял ближе.

– Угу, – медленно вымолвил он. – Прекрасно вижу, и не один раз видел прежде. Знакомая, сказал бы я, штучка. Железная скоба, чтобы соскребать грязь с обуви перед входной дверью. Что дальше? И почему вокруг неё надо танцевать?

– Ты что, не понимаешь, что это значит, бестолковое ты животное?! – нетерпеливо воскликнул Крыс.

– Конечно, понимаю, – ответил Крот. – Некто рассеянный и беззаботный вкопал скобу посреди Дикой Чащи, как раз где об неё наверняка кто-нибудь порежется. Очень неразумно с его стороны, я бы сказал. Дай только доберёмся до дому, я пойду жаловаться к… к кому-нибудь, вот увидишь!

– О боже ты мой! – вскричал Крыс в отчаянии от его тупости. – Кончай рассуждать, иди работать! – и бросился копать так яростно, что во все стороны полетели комья снега.

Через некоторое время его усилия были вознаграждены, ибо перед их взорами предстал истрёпанный дверной коврик.

– А что я тебе говорил?! – с торжеством воскликнул Крыс.

– Ты ничего мне не говорил, – правдиво ответил Крот. – Ну хорошо, – продолжал он, – вот ты нашёл ещё один пришедший в негодность и брошенный предмет домашнего обихода. Теперь ты счастлив, станцуй вокруг него джигу, и хватит уже тратить время на ерунду. На что нам коврик? Мы им закусим или укроемся? Или, как на санях, доедем на нём по снегу до самого дома? Отвечай мне, о неразумный грызун!

– Ты хочешь сказать, – возбуждённо вскричал Крыс, – что этот коврик тебе ничего не говорит?!

– Но, Крыс, – не сдавался Крот, – хватит дурачиться. Кто-нибудь слышал, чтобы коврики говорили? Коврики не умеют говорить. Они под дверью лежат.

– Ладно, – оборвал Крыс, рассерженный уже не на шутку. – Кончай болтовню! Ни слова больше! Долби, копай и ищи, особенно по склонам холмов, если хочешь сегодня спать в тёплой постели, потому что для нас – это последний шанс.

И Крыс атаковал снежную целину, сначала тыкая дубинкой, а потом усердно разгребая снег. Крот тоже копал, но более для того, чтобы угодить Крысу, ибо пришёл к выводу, что его друг не вынес испытаний и повредился в уме.

Через десять минут изнурительного труда Крыс концом дубинки нащупал что-то вроде норы. Зверьки с усилием пробились туда, и результаты трудов воочию предстали перед ошеломлённым и всё ещё недоверчивым Кротом.

В крутом снежном откосе, где, кроме снега, на первый взгляд и быть ничего не могло, виднелась небольшая прочная дверь, крашенная тёмно-зелёной краской. Сбоку висел железный наконечник звонкового шнура, а рядом, на медной табличке, они прочли гравированную чёткими заглавными буквами надпись:

От изумления и восторга Крот сел в снег.

– Крыс! – покаянно воскликнул он. – Ты – чудо! Ты – просто чудо! Теперь я всё понимаю. Ты вычислил это в своей мудрой голове, начиная с той минуты, как я упал и порезался. Ты посмотрел на порез и силой своего мощного разума сказал себе: «Железная скоба!», повернулся и обнаружил скобу. Остановился ли ты на этом? Нет. Кто-то другой остановился бы, но не ты. Твой ум продолжал работу. «Если я найду дверной коврик, – сказал ты себе, – моя теория будет доказана». И тут же ты нашёл дверной коврик. Ты так умён, что можешь найти что угодно. «Теперь, – говоришь ты, – дверь существует, это так же ясно, как если бы я её видел. Не остаётся ничего другого, как отыскать её». Я о таком читал в книжках, но в жизни до сих пор не встречал. Ты должен быть оценён по достоинству. Ты просто чахнешь среди нас, мелюзги. Будь у меня твоя голова, Крысик…

– Но раз у тебя её нет, – бесцеремонно перебил Крыс, – ты собрался всю ночь сидеть на снегу и разговаривать? Берись за шнурок и дёргай изо всех сил, а я буду стучать.

Крыс начал колотить в дверь дубинкой, а Крот допрыгнул до шнурка, вцепился в него и, не доставая ногами до земли, стал раскачиваться. Из-за двери раздался низкий глубокий звон.

4. Барсук

Они долго и терпеливо ждали, притопывая в снегу, чтобы не замёрзли ноги. Наконец изнутри послышались приближающиеся шаги. Как сказал Крот, казалось, будто кто-то шёл в мягких шлёпанцах, слишком больших и напрочь стоптанных. Замечание оказалось мудрым, ибо так оно и было.

Заскрежетал засов, дверь чуточку приоткрылась, и показались длинный нос и пара заспанных мигающих глаз.

– Если это хоть раз повторится, – заговорил сиплый подозрительный голос, – я рассержусь по-настоящему. Кому приспичило будить посреди ночи хозяев? Ну!..

– Барсук, Барсук, – закричал Крыс, – впусти нас, пожалуйста! Это я, Крыс, и мой друг Крот, мы заблудились в снегу.

– Крысик, дружище! – воскликнул Барсук совсем другим тоном. – Скорее входите оба! Ну вам и досталось! Вот так дела! Заблудились в снегу! Да ещё в Дикой Чаще и поздно ночью! Да входите же!

Стремясь поскорее попасть в дом, оба приятеля даже столкнулись в проходе и с облегчением и радостью услышали, как за их спинами захлопнулась дверь.

Барсук, в длинном халате и совершенно стоптанных шлёпанцах, видимо, направлялся с подсвечником в спальню, когда раздался их звонок. Он ласково посмотрел на них сверху вниз и погладил по шёрстке:

– В такую ночь малышам незачем выходить из дому. Опять небось твои штучки, Крысик. Но идёмте же, идём прямо на кухню. Там славный ужин, камин и всё, что надо.

Он зашаркал со свечкой впереди, а они, предвкушающе подталкивая друг друга, шли следом по длинному, тёмному и, сказать правду, весьма обшарпанному тоннелю. По сторонам время от времени открывались другие разветвляющиеся тоннелевидные переходы, таинственные и без видимого конца. Но были там и двери – солидные, добротные дубовые двери.

Барсук распахнул одну из них, и друзья оказались в просторной кухне, залитой теплом и светом живого огня.

Пол был выложен красным стёртым кирпичом, по бокам широкого камина к надёжно вделанным в стену брусьям вдали от сквозняка были привинчены уютные сиденья. Пара повёрнутых друг к другу скамей с высокими спинками и подлокотниками предоставляла дополнительные возможности для приятного общения. В центре стоял стол из гладкоструганых досок на козлах, по обе стороны стола – лавки. У торца стола стояло отодвинутое кресло, на столе были остатки простого, но обильного ужина. Из шкафа в дальнем углу подмигивали ряды чистейше намытых тарелок, над головой на крючьях висели окорока, сушёные травы, связки лука и корзины яиц. Это было место, где герои могли отпраздновать победу над врагом, усталые работники, рассевшись по лавкам, отметить весельем и песнями праздник урожая, а двое-трое неприхотливых друзей вдоволь посидеть, поесть, покурить в покое и довольстве. Красный кирпичный пол улыбался закопчённому потолку, вытертые до блеска дубовые скамьи обменивались ободряющими взглядами, тарелки в шкафу ухмылялись горшкам на полке, весёлые отблески огня играли и вспыхивали везде, не отдавая никому предпочтения.

Барсук заботливо усадил их ближе к огню, чтобы они хорошенько прогрелись, упросил снять мокрую одежду, дал шлёпанцы и халаты, а Кроту обмыл и собственноручно заклеил ногу пластырем, так что получилось не хуже, чем до пореза, а может, ещё и лучше. В обволакивающем тепле и ярком свете, с вытянутыми к камину ногами, обсохшим и отогревшимся зверькам представилось, что они добрались до тихой гавани. Дикая Чаща осталась далеко позади, и под заманчивое звяканье мисок всё, что они испытали, представилось полузабытым сном.

Барсук тем временем деловито организовывал трапезу и, когда они окончательно согрелись, позвал ужинать. Они и раньше чувствовали голод, но при виде специально накрытого для них стола им осталось лишь выбирать, на что накинуться в первую очередь, и думать, подождёт ли всё остальное, пока они смогут уделить ему должное внимание. Беседа прекратилась надолго, а когда возобновилась, то это была уже не беседа, а малопонятный разговор с набитым ртом. Барсук не осуждал их за это, как не осуждал привычки держать локти на столе или говорить всем одновременно. Поскольку он не любил общества, он вообще считал, что это не имеет значения. (Мы-то, конечно, знаем, что он был не прав и многого недооценивал, потому что это имеет значение, и очень большое; но переубедить его было бы не так легко.) Сидя во главе стола, он рассудительно кивал, а зверьки рассказывали ему свою историю. Казалось, он не был ни удивлён, ни потрясён и ни разу не вставил: «Я же вас предупреждал» или «Я говорил вам об этом».

Крот проникался к нему всё большей симпатией. Когда ужин был кончен и каждый из зверьков наконец ощутил, что досыта наелся, никакие опасности не грозят и беспокоиться больше не о чем, они придвинулись к догорающим углям и стали думать, как хорошо после всех приключений сидеть в такой поздний час здесь. Поговорив о том и о сём, Барсук наконец сказал:

– Так что же! Расскажите, что делается в ваших краях. Как поживает старина Жаб?

– О, хуже некуда, – серьёзно ответил Крыс.

Крот, устроившись в кресле и блаженствуя у огня с задранными кверху пятками, попытался изобразить озабоченность.

– На этой неделе снова попал в аварию, причём серьёзную, – продолжал Крыс. – Видишь ли, он, хотя абсолютно не способен, обязательно хочет водить сам. Если бы он нанял достойного, спокойного, хорошо выученного зверька, платил бы ему должные деньги и во всём положился бы на него, всё было бы в порядке. Но нет: он убеждён, что создан для вождения, и никто не в состоянии его вразумить. Остальное следует автоматически.

– Сколько их у него было? – мрачно вопросил Барсук.

– Аварий или машин? – уточнил Крыс. – Впрочем, для него это одно и то же. Жаб есть Жаб. Это седьмая. Что же до прочего – знаешь его каретный сарай? Так вот, он набит – буквально по самую крышу набит! – обломками автомобилей, каждый размером не больше твоей шляпы! За счёт тех шести, которые приходится брать в расчёт.

– В больнице был трижды, – вставил Крот, – а сколько штрафов переплатил, страшно даже подумать.

– Да, с этим тоже беда, – продолжал Крыс. – Все мы знаем, что Жаб богат, но он не миллионер. Он безнадёжно скверный водитель и не обращает внимания ни на порядок, ни на закон. Он рано или поздно будет убит или разорён, одно из двух. Барсук, мы ведь его друзья! Надо ведь что-то делать!

Некоторое время Барсук напряжённо думал. Наконец он заговорил:

– Ну, вот что! Вы, конечно, знаете, что я сейчас ничего сделать не в состоянии.

Друзья согласно кивнули. По неписаным правилам ни от кого из зверьков нельзя требовать серьёзных, тем более героических усилий в мёртвый зимний сезон. Все ходят сонные, кое-кто вправду спит. Всех сковывает погода, все отдыхают от летних дней и ночей, когда напрягались все мускулы и в любой миг могла потребоваться вся сила.

– Отлично! – продолжал Барсук. – Но как только год переломится, ночи станут короткими и полночи всех будет грызть беспокойство и стремление к восходу солнца быть уже на ногах – вы знаете, как это бывает…

Оба зверька кивнули. Они-то знали!

– Тогда, – развивал свою мысль Барсук, – мы – ты, я и наш новый друг Крот – займёмся Жабом всерьёз. Так или иначе, этот вздор пора прекратить. Мы приведём его в чувство, и если понадобится, то и силой. Мы… Да ты спишь, Крыс!

– Я – нет. – Крыс, вздрогнув, проснулся.

– Он после ужина раза три уже засыпал, – хихикнул Крот.

Сам он, не зная почему, был весел и даже оживлён. Всё объяснялось просто, ведь он по крови и воспитанию был подземным жителем и чувствовал себя в норе Барсука как дома, а Крыс, спальня которого выходила окнами на широкую реку, был угнетён и подавлен.

– А теперь пора спать, – заключил Барсук, поднимаясь и вставляя свечи в подсвечники. – Идёмте, я покажу вашу комнату. Утром не торопитесь, завтрак будет готов, когда пожелаете.

Они прошли в длинное помещение, напоминавшее не то спальню, не то чердак. Полкомнаты занимали зимние запасы Барсука: груды турнепса, яблок, картофеля, корзины с орехами, кувшины мёду; на другой половине две маленькие белые лежанки выглядели уютно и заманчиво, а бельё на них было хотя и домотканое, но чистое и восхитительно пахло лавандой. Мигом сбросив одежду, Крот и Водяной Крыс с восторгом и умилением забрались под одеяла.

Пользуясь разрешением Барсука, усталые зверьки вышли к завтраку поздно и обнаружили на кухне у горящего очага двух молодых ёжиков, которые из деревянных мисок ели овсянку.

Ёжики пригладили иглы, встали и вежливо поклонились вошедшим.

– Садитесь, садитесь, – кивнул им Крыс. – Наворачивайте свою овсянку. Откуда вы взялись, ребятишки, небось в снегу заплутали?

– Да, сэр, с вашего позволения, – вежливо сказал старший ёжик. – Мы с малышом Билли, мы в школу шли, мать нас послала, хотя погода была – ох! – и мы, конечно, сбились с дороги, сэр, а Билли перепугался – он ещё маленький, боится всего, – взял и расплакался. К счастью, мы наткнулись на чёрный ход господина Барсука и решились постучаться к нему, сэр, потому что господин Барсук очень добрый, его здесь все знают…

– Понятно, – сказал Крыс, отрезая себе несколько ломтиков бекона, пока Крот разбивал яйца на сковородку. – Как погода? Можешь не говорить мне так часто «сэр», – добавил он.

– О, жуткая погода, жуткий снег, сэр, – сказал ёжик. – Сегодня таким господам, как вы, совсем нечего на улице делать.

– А где господин Барсук? – спросил Крот, подогревая у огня кофейник.

– Хозяин пошёл в свой кабинет, сэр, – ответил ёжик. – Он сказал, что будет очень занят сегодня утром и чтобы его ни под каким видом не беспокоили.

Такое объяснение вполне удовлетворило присутствующих. Как уже говорилось, если ты шесть месяцев в году живёшь активной жизнью, а остальные шесть в полной или относительной дремоте и если в это время появляются гости или дела, то невозможно соблюдать правильный режим сна. Зверьки хорошо знали, что Барсук, плотно позавтракав, удалился в свой кабинет, расположился в кресле, прикрыл морду шёлковым носовым платком и «занят» тем, чем ему и положено заниматься в эту пору.

Задребезжал дверной звонок. Крыс послал младшего ёжика Билли посмотреть, кто там. В прихожей раздалось громкое топанье, и Билли вернулся в сопровождении Выдра, который бросился к Крысу с объятиями и радостными возгласами.

– Уйди! – заголосил Крыс с набитым ртом.

– Я знал, что вы здесь и всё в порядке, – радостно заявил Выдр. – Когда я утром вышел на берег, там все словно с ума посходили. Крыса не было дома всю ночь, Крота тоже, случилось что-то ужасное. А все следы, конечно, снегом засыпаны. Но я-то знаю, что, если с кем что случается, идут к Барсуку, он, по крайней мере, всегда в курсе. Я и побежал сюда прямо через Чащу. И до чего же здорово было бежать по снегу, когда красное солнце поднималось и пробивалось сквозь чёрные стволы деревьев! Кругом тишина, и только всё время целые сугробы с ветвей – хлоп! – так что от неожиданности отскакиваешь в сторону. За ночь на ровном месте выросли снежные замки, гроты, мосты, террасы, стены – я мог бы там часами резвиться! Кое-где огромные сучья обломились под тяжестью снега, а по ним вприпрыжку разгуливают снегири, довольные, важные, как будто всё это они сделали. Высоко в сером небе пронеслись рваным строем дикие гуси, несколько грачей покружились вокруг деревьев, понаблюдали и с недовольным видом убрались прочь. Не было только никого, чтобы узнать что-нибудь. Где-то на полпути я встретил кролика, он сидел на пеньке и умывал свою глупую морду. Ух, как он перепугался, когда я подкрался сзади и положил ему тяжёлую лапу на плечо! Пришлось дать ему подзатыльник, чтобы привести в чувство. Наконец я из него выжал, что прошлой ночью кто-то из его сородичей видел в Дикой Чаще Крота. Все, сказал он, обсуждали, что Кроту, близкому другу мистера Крыса, здорово досталось, что он заблудился в Чаще, а «они» вышли на охоту и гнали его по кругу. «Так почему же вы ничего не сделали? – спросил я. – Пусть вы не очень умны, но вас же много – сотни толстых, здоровенных парней, ваши ходы идут во всех направлениях. Могли бы взять его к себе, чтобы он был в безопасности, или, во всяком случае, хоть помочь». Но он только уставился на меня: «Как, мы? Кролики?? Что-то делать???» Так что я ещё раз наподдал ему и ушёл. Делать было нечего, зато я кое-что узнал. Конечно, повстречайся мне кто-нибудь из «них», я бы узнал ещё больше, не то «они» бы у меня узнали!

– И ты… совсем не нервничал? – спросил Крот, вздрагивая от ужаса при упоминании о Дикой Чаще.

– Нервничал? – Выдр засмеялся, показав два ряда острых белых зубов. – Это они бы у меня, знаешь, понервничали. Крот, не в службу, а в дружбу, поджарь несколько ломтиков ветчины. Я жутко голодный, а мне надо о многом поговорить с Крысиком, давно с ним не виделись.

Крот нарезал ветчину, велел ежатам поджарить её и вернулся к прерванному завтраку, а Крыс и Выдр, склонившись друг к другу, увлечённо беседовали о речных делах, и была их беседа долгой, ибо дела всплывали одно за другим, как пузырьки на водной глади.

Тарелка с жареной ветчиной опустела и ещё не наполнилась заново, когда к гостям, зевая и потягиваясь, вышел Барсук. Он приветствовал всех, как обычно, просто и дружески, для каждого находя ласковое слово.

– Дело к полднику, – заметил он Выдру. – Небось проголодался по утреннему морозцу.

– Ага. – Выдр подмигнул Кроту. – От одного вида, как эти жадные ежата набивают брюхо жареной ветчиной, я падаю в голодный обморок.

Ежата, не очень наевшиеся овсянкой и к тому же уставшие от тяжкой работы (они жарили ветчину), застенчиво глянули на Барсука, но сказать что-нибудь постеснялись.

– А вы, юноши, отправляйтесь к вашей мамочке, – благодушно махнул им лапой Барсук. – Дорогу вам покажут. Думаю, что обедать вам сегодня уже не захочется.

Он потрепал их по иглам, дал каждому по монетке, и они удалились, почтительно помахивая кепками и приглаживая шевелюру. Остальные сели полдничать.

Крот сел рядом с Барсуком и, пока Крыс с Выдром судачили на неисчерпаемую тему Реки, воспользовался случаем поговорить про то, как ему здесь нравится и вообще всё – почти как у него дома.

– Забравшись под землю, – говорил он, – ты ни от кого не зависишь. Ничего с тобой не случится, никто до тебя не доберётся. Ты сам себе хозяин, не надо никого ни о чём спрашивать. Там, наверху, идёт всё своим чередом – и пусть, тебе ни до чего дела нет. А если захочешь – вылез наверх, и всё к твоим услугам.

Барсук просиял.

– И я говорю то же самое, – ответил он. – Только под землёй можно найти мир, покой и безопасность. Станет тебе тесно, простора захочется – за чем дело стало: рой да копай, и все дела! Чувствуешь, что дом великоват, – закрой один-два тоннеля, и опять-таки все дела! Ни рабочих, ни прохожих, никто не заглядывает через забор, а на погоду вообще ноль внимания. Вот, возьмём Крыса. Поднимется на пару футов вода, и ему надо снимать где-то на время комнату: неудобно, тревожно и страшно дорого. Теперь Жаб. У меня нет претензий к Жабсфорду, это лучшее из здешних строений, но это – зда-ни-е! Если вдруг, скажем, пожар – куда денется Жаб? Если ураган крышу снесёт, стена осядет или даст трещину, стекло в окне разобьётся – куда денется Жаб? Если протечёт в комнатах (ну, протечек я сам терпеть не могу) – куда денется Жаб? Нет, снаружи и наверху хорошо гулять и работать, но возвращаться надо всегда под землю, иначе это не дом.

Крот горячо согласился, и Барсук окончательно проникся к нему полной симпатией.

– Пополдничаем, – сказал он, – и я покажу тебе моё жильё. Я уже вижу, что ты сумеешь оценить его. Ты правильно понимаешь, каким должен быть дом, я уже вижу.

После полдника Крыс и Выдр пересели к камину и начали жарко обсуждать проблему речных угрей. А Барсук засветил фонарь и позвал Крота за собой. Они прошли через зал, спустились по одному из главных тоннелей, и вокруг в неверном свете фонаря заплясали провалы больших и маленьких помещений, размером со стенной шкаф и не уступающих парадным залам Жабсфорда. Узкий перпендикулярный ход вывел их в другой коридор, и там всё повторилось сызнова. Крот растерялся от размеров, протяжённости, разветвлений, длины сумрачных переходов, количества доверху набитых чуланов и от того, что всё вокруг было из камня – мостовые, арки, колонны.

– Откуда у вас взялись силы и время всё это выстроить? – спросил он. – Ведь это невероятно!

– Это было бы действительно невероятно, – просто отвечал Барсук, – если бы я это делал сам. Но я здесь ничего, по сути, не делал, только по мере необходимости расчищал чуланы и коридоры. Их ещё много вокруг. Я вижу, ты не понимаешь. Я объясню. Видишь ли, когда-то, давным-давно, там, где теперь шумит Дикая Чаща, был город. Человеческий город, понимаешь? Здесь, где мы с тобой сейчас стоим, жили люди. Жили: ходили, говорили, спали, работали. Здесь они держали лошадей, воевали, пировали и торговали. То были сильные, богатые люди и великие строители. Они строили на века и думали, что город их будет вечен.

– Но что с ними стало? – спросил Крот.

Барсук пожал плечами:

– Не знаю. Люди приходят, строят, богатеют… Уходят. Так бывает всегда. А мы остаёмся. Мне говорили, что барсуки жили тут задолго до появления города. Нас ведь много. Мы можем ненадолго уйти, но мы умеем ждать, и мы возвращаемся. Так будет всегда.

– Ну а когда они всё-таки ушли, эти люди?

– Когда они ушли, сильные ветры и долгие дожди стали трудиться здесь терпеливо, непрестанно, год за годом. Может быть, и мы, барсуки, помогли этому, кто знает? Город пошёл вниз, вниз, вниз, постепенно разрушался, сровнялся с землёй и – исчез. Потом всё пошло вверх, вверх, вверх, росток стал побегом, побег деревом. Приползли на подмогу плющ и папоротник. Слой перегноя увеличился и покрывал всё. Ручьи с талой водой несли песок и ил, и они тоже скрывали и укутывали, и в скором времени наш дом был готов для нас. Животные пришли, одобрили, поселились, заняли лучшие места, размножились. Их не заботит прошлое, оно им не нужно. Местность тут, правда, неровная, холмистая, везде овраги и буераки, но это даже хорошо. И будущее нас не волнует – то будущее, когда, возможно, в этих местах снова поселятся люди, это вполне вероятно. Дикая Чаща сейчас очень густо заселена, причём есть, как обычно, добрые, злые и вообще никакие, не будем указывать пальцами. Но ты ведь уже кое с кем познакомился?

– Это точно. – Крот слегка вздрогнул.

– Ну-ну… – Барсук потрепал его по голове. – Просто ты впервые встретился с ними. В сущности, они тоже не так страшны. Все мы должны жить сами и давать жить другим. Завтра я передам по округе несколько слов и думаю, что у тебя больше не будет неприятностей. Мои друзья будут ходить где хотят, не то я им покажу!

Вернувшись обратно на кухню, они увидели, что Крыс безостановочно ходит взад и вперёд. Воздух подземелья действовал ему на нервы. Он явно боялся, что за время его отсутствия река исчезла. Он был уже в пальто, пистолеты за поясом.

– Пошли, Крот, – возбуждённо бросил он, завидя приятеля. – Надо выбираться, пока светло. Не хочу оставаться ещё на одну ночь в Дикой Чаще.

– Всё будет в порядке, дружище, – сказал Выдр. – Я иду с вами, а я тут все тропинки наизусть знаю. И если чья-нибудь башка кулака попросит, ты только шепни.

– Не беспокойся, Крысик, – спокойно добавил Барсук. – Мои ходы идут дальше, чем ты думаешь. Несколько запасных выходов есть на самом краю леса, хоть я об этом и не распространяюсь. Когда вы полностью соберётесь, я проведу вас коротким путём, а пока посидите ещё.

Но Крысу уже не терпелось поскорее оставить лес и выйти к реке, поэтому Барсук взял светильник и повёл их по узкому затхлому коридору, то прорубленному в скале, то нырявшему под каменные своды, и вёл чуть ли не несколько долгих миль. Наконец вдалеке сквозь наземную поросль замерцал неуверенный дневной свет. Барсук торопливо попрощался с ними, привёл всё обратно в как можно более естественный вид, разворошил сверху прутья, листья и корешки и откланялся.

Наши друзья стояли на краю Дикой Чащи. За ними в единую спутанную массу сплетались корни, валуны, мох. Огромный простор чистых полей перед ними был прочерчен чёрными по снегу заборами. Далеко впереди виднелся знакомый отблеск реки. Красное зимнее солнце низко висело у горизонта. Знакомый с этими местами Выдр повёл всю компанию за собой, и они долго шли друг за другом цепочкой. Оглянувшись, они увидели чёрный угрюмый край Дикой Чащи, хмуро глядевшей им вслед из-за выбеленных полей. Не сговариваясь, они отвернулись и быстро припустили домой, к знакомому очагу, к знакомым предметам, стоящим возле него, к знакомому говору реки под окошком. Реки, которой они всегда доверяли и которая никогда не пугала их и не обманывала.

Во время этой короткой пробежки, предвкушая встречу с домашним уютом и привычной обстановкой, Крот окончательно понял, что принадлежит миру возделанных полей и размежёванных пастбищ, что он неотделим от борозды, оставшейся после плуга, ухоженных садов, вечерних прогулок в низком кустарнике. Что же касается конфликтов, стычек, препятствий, трудностей, то надо не зевать, не делать глупостей и не уходить с насиженных мест. А приключений ему хватит и так до конца его жизни.

5. Милый дом

Сгрудившись у жердей полевого загона, овцы напирали, фыркали, постукивали тонкими копытцами, головы закидывали назад. В холодном воздухе поднимался лёгкий пар. Пробегая мимо, двое зверьков болтали на ходу и весело пересмеивались. Они возвращались после долгого дня, проведённого втроём с Выдром среди холмов, откуда берут незаметное начало ручьи, стекающие в их реку. Тени уходящего зимнего дня сгущались, а путь ещё был далёк. Рыская в разные стороны по пашне, они услышали блеяние овец и подошли к ним, а теперь удалялись от загона по выбитому копытами следу. Здесь было легче идти, и, кроме того, таинственное что-то, живущее в каждом животном, с уверенностью твердило им: «Так, верно, это и есть дорога к дому».

– Похоже, дорога впереди, – неуверенно замедляя шаг, молвил Крот.

След вышел к тропе, тропа переросла в наезженную дорогу. Животные редко ходят через деревни. Их торные пути обычно прокладываются там, где нет церквей, почт и баров.

– Пустяки, – отозвался Крыс. – Зимой по вечерам все дома сидят, у огня. Мужчины и женщины, дети, собаки, кошки – все. Мы пробежим тихонько, а если хочешь – заглянем в окна и посмотрим, чем они занимаются.

Чёрный декабрьский вечер совсем окутал деревню, когда они тихо подошли к ней по первому лёгкому снежку. Из темноты тускло светились по обеим сторонам улицы жёлтые и красные пятна окон, их рамы пропускали в морозный мир частицу света ламп или очагов. Ставней почти нигде не было, и кто заглядывал снаружи, видел сквозь занавески собравшихся за чаем жителей дома. Поглощённые работой или разговорами, они не подозревали, что за ними наблюдают, и вели себя с той непринуждённой простотой, которая с трудом даётся лучшим актёрам.

Перебегая от одного окна к другому, ещё далёкие от своего дома, друзья испытывали лёгкую зависть при виде сменяющих одна другую сцен: гладят кота, несут сонного ребёнка в постель, усталый хозяин потягивается и выбивает трубку о тлеющее бревно. Сильнее всего пахнуло на них уютным домашним теплом из маленького зашторенного оконца. На белой занавеске, которая отгораживала и отрезала тревожный мир зимы, чётким силуэтом обрисовывалась птичья клетка. Прутья, проволочки – всё было различимо и узнаваемо, вплоть до поклёванного вчерашнего куска сахара. На средней жёрдочке сидел пернатый жилец. С головою зарывшись в перья, он был, казалось, так близко, что руку протяни – и погладишь; даже тонкие кончики взъерошенного хохолка ясно прочерчивались на освещённом экране. Пока они смотрели, сонная птаха тревожно пошевелилась в полусне, встряхнулась и подняла голову. Они увидели, как у неё в тоскливом зевке раскрылся клюв, она огляделась, уткнула голову обратно и постепенно улеглись её взъерошенные пёрышки. Холодный ветер швырнул в них сзади пригоршней мокрого снега, друзья очнулись и вспомнили, что ноги у них устали и замёрзли, а до дому далеко.

За околицей дома окончились, и их снова обступили приветливые запахи полей. Они собрались с силами для последнего броска, который должен был окончиться скрипом отпираемой двери; потом загорается свет, и знакомые вещи приветствуют нас, как после долгих странствий по океанам. Погружённые каждый в свои мысли, они молча и быстро бежали вперёд. Крот этих мест не знал, ночь была беспросветно чёрной, и, положившись в выборе пути на Крыса, он в основном думал об ужине. Крыс, по обыкновению, ссутулился и прямо глядел перед собой на серую в темноте дорогу. Поэтому он не заметил, когда что-то окликнуло бедного Крота с такой силой, что тот как будто попал под электрическое напряжение.

Мы, давно утратившие способность к более тонким ощущениям, даже не умеем назвать взаимное общение животных с живым и неживым окружением. У нас одним-единственным словом «чутьё» обозначается целый диапазон чувств, которые днём и ночью тревожат звериный нос, дразня, окликая, направляя, оберегая. Такой волшебный таинственный зов из темноты внезапно настиг Крота, заставил снова и снова вздрогнуть от чего-то знакомого, чему он пока не мог найти имени. Застыв на месте как вкопанный, он принюхивался, чтобы уловить чудесный запах – телеграфный ток, с такою силой пронзивший его. Миг – и вместе с пойманным сигналом на него со всего размаху обрушилось понимание того, что это было.

Дом! Вот что означали эти нежные призывы, вот куда его тянули и подталкивали незримые маленькие руки: все разом, все в одну сторону. Да он ведь совсем где-то рядом, старый дом, который он легко бросил и никогда не искал с того дня, когда впервые вышел к реке. И вот теперь дом выслал вестовых и разведчиков, чтобы полонить и вернуть его. С момента побега в ясное весеннее утро Крот едва ли вспомнил о нём хоть раз, уйдя с головой в новую жизнь с другими радостями, заботами и делами. Когда же нахлынули воспоминания, как ясно встал дом перед Кротом! Неприглядный, маленький, скудно обставленный, но всё-таки его собственный дом, который он сам построил, дом, который так ласково принимал его после трудного дня. И дому тоже было хорошо с ним. Крот носом, чутьём слышал и понимал его речь. В ней были упрёк, сожаление, но не было горечи или гнева – просто напоминание о том, что дом рядом и ждёт его.

Сигнал был чист, призыв ясен. Он должен повиноваться ему немедленно.

– Крысик, – окликнул он в радостном возбуждении, – постой, вернись! Ты нужен мне, быстро!

– Давай, давай, Крот, не останавливайся, – бросил на бегу Крыс.

– Да постой же, Крысик, – с дрожью в голосе умолял Крот. – Ты не понял, это мой дом, мой старый дом. Я вдруг набрёл на его запах, он где-то рядом, совсем рядом, я должен пойти туда, должен, должен! Вернись, Крысик, пожалуйста, ну вернись!!!

Крыс успел уйти далеко вперёд, слишком далеко, чтобы расслышать, что говорит Крот, или уловить боль в его голосе. При этом он был сильно обеспокоен погодой, поскольку тоже кое-что чуял, и это «кое-что» подозрительно смахивало на близкий снегопад.

– Крот, на самом деле нельзя останавливаться! – крикнул он. – Вернёмся завтра, посмотрим, что ты там нашёл. Сейчас не время задерживаться: снег будет, а я не уверен, правильно ли мы идём. Мне нужен твой нос, Крот, так что поторопись, будь умницей. – И, не ожидая ответа, прибавил ходу.

Несчастный Крот стоял посреди дороги, сердце его разрывалось на части, отчаяние копилось и подступало к горлу, готовое вырваться наружу в страстном рыдании. Но даже тогда его верность осталась непоколебимой. Ни на мгновение ему не пришло в голову бросить друга.

А голос старого дома заклинал, умолял, нашёптывал и в конце концов страстно воззвал к нему. Он больше не мог оставаться в черте заколдованного круга. С усилием, едва не надорвавшим ему душу, Крот опустил морду к земле и бросился догонять Крыса – прочь от слабых и тонких запахов, летевших ещё за ним вслед и упрекавших за новую дружбу и неблагодарную забывчивость.

С трудом нагнал он ни о чём не подозревающего Крыса, который тут же начал рассказывать, как они придут домой, как весело будут пылать брёвна в камине и чем он думает поужинать, и говорил, говорил… не замечая, что его спутник пребывает в весьма расстроенных чувствах. Когда они отмерили солидный кусок пути и пробегали мимо придорожной рощицы, он всё же остановился и сказал:

– Послушай, Крот, ты, кажется, смертельно устал. Молчишь, ноги тянешь, как будто они свинцом налиты. Хочешь, передохнём здесь минутку? Снега покамест нет, а мы уже порядочный кусок отмахали.

Крот понуро опустился на пенёк, крепясь, но чувствуя, что вот-вот сорвётся. Рыдания, с которыми он так долго боролся, захлёстывали его. Вот они вырвались с судорожным вздохом, Крот сглотнул, всхлипнул раз, другой, третий и наконец сдался и расплакался открыто и беспомощно, зная: всё кончено и он бесповоротно потерял то, что едва ли даже успел найти.

Изумлённый, напуганный силой этого взрыва, Крыс не осмеливался заговорить. Подождав, он сказал очень спокойно и сочувственно:

– Что случилось, старина? Что такое стряслось? Расскажи про свою беду, может быть, я смогу чем-то помочь.

Крот не мог вставить ни слова между рыданиями. Приступы плача раздирали ему грудь, сдавливали дыхание и оттесняли слова назад, не давая им выйти наружу.

– Я, я знаю, это обшарпанный, жалкий домик, не то что твоя уютная норка, или роскошный Жабсфорд, или просторные залы и коридоры Барсука, но это – мой, мой дом, и я любил его, и вдруг учуял там на дороге, и звал тебя, а ты, ты не слышал, Крыс, а на меня всё это нахлынуло, и мне так хотелось туда, и когда ты не вернулся, Крысик, и мне пришлось оттуда уйти, а я его чуял всё время и думал, что у меня сердце разорвётся… Мы могли бы хоть подойти и взглянуть на него, один только взгляд, Крысик, а ты не обернулся, а он был рядом, а ты и не обернулся!

Воспоминания захлестнули его свежей волной горя, и он разрыдался на полуслове. Ничего не говоря, Крыс смотрел прямо перед собой и поглаживал Крота по плечу. Через некоторое время он мрачно пробормотал:

– Теперь-то я понимаю! Ну и свиньёй же я был! Свинья я, вот что! Самая натуральная свинья!

Постепенно рыдания стали реже, ритмичнее, потом совсем прекратились, оставив после себя только вздохи. Тогда Крыс встал и со словами:

– Ну а теперь нам действительно пора, – вышел вновь на дорогу и повернул туда, откуда они только что пришли.

– Куда ты – ик! – идёшь – ик! – Крысик? – тревожно вскричал ещё не отдышавшийся Крот.

– Надо найти этот твой старый дом, дружище, – ответил Крыс. – Иди-ка рядом. Сейчас придётся искать, и нам без твоего чутья не справиться.

– Ой нет, Крысик, не надо! – закричал Крот, поднимаясь и торопясь вслед. – Говорю тебе, это ни к чему! Уже поздно, темно, мы далеко ушли, снег собирается, и… и я не собирался тебе говорить! Вообще, всё это случайно вышло, это ошибка! Вспомни про ужин, про свою нору!

– Хватит болтать попусту! Я отыщу, хоть всю ночь искать буду. Поторопись, приятель, вот тебе моя лапа, и скоро мы уже будем на месте.

Сопротивляясь, упираясь, хлюпая носом, Крот поплёлся за энергичным товарищем, который весёлыми разговорами пытался поднять другу настроение и скрасить обратный путь. Когда Крыс решил, что они подошли туда, где Крот был застигнут врасплох, он сказал:

– Теперь кончай разговоры. Дело прежде всего! Навостри нос – и вперёд.

Сперва они шли молча, но вдруг Крыс из лапы в лапу ощутил слабую электрическую дрожь, пронзившую тело Крота. Он моментально убрал лапу, замедлил шаг и напрягся.

Сомнений не было: сигнал принят.

На одно мгновение Крот застыл неподвижно с поднятым носом и, слегка вздрагивая, потянул воздух. Потом короткий бросок вперёд – потерял, стоп – назад… И постепенное, медленное, уверенное продвижение. Взволнованный Крыс держался рядом. С видом лунатика Крот перешёл через сухую канаву, пролез сквозь изгородь и при слабом свете звёзд продолжал вынюхивать направление в нехоженом, голом поле. Вдруг без предупреждения он исчез. Крыс был начеку и тут же нырнул вслед за ним в тоннель.

Тоннель был узкий, затхлый, с сильным земляным запахом. Крыс еле дождался, когда он кончится и можно будет потянуться, встряхнуться и выпрямиться. Крот зажёг спичку, и Крыс увидал, что они находятся на аккуратно подметённой, посыпанной чистым песком площадке. Готические буквы над звонком гласили: КРОТОВЫЙ ПРОУЛОК.

Крот снял с гвоздя керосиновую лампу, зажёг. Крыс огляделся. У двери стояли мётлы, грабли. Крот любил чистоту и терпеть не мог, когда у его жилья появлялись ходы других кротов с кучами земли на выходе. С площадки они прошли в закрытый дворик, где по стенам висели корзинки с листьями папоротника, а в нишах стояли гипсовые статуи графа Калиостро, Джузеппе Гарибальди, королевы Виктории и других героев современной Италии. Часть дворика занимали деревянные столы, испещрённые кружка́ми, намекавшими на пивные кру́жки. В центре блестел небольшой круглый пруд с золотыми рыбками, огороженный барьером из ракушечника. Из воды торчала затейливая пирамида, тоже покрытая ракушками и увенчанная большим посеребрённым стеклянным шаром. Шар искажал всё, что в нём отражалось, и это было очень забавно.

При виде дорогих ему предметов Крот просиял, втолкнул Крыса в прихожую и, повернув выключатель, одним взглядом окинул свой старый дом. Везде лежал толстый слой пыли. Заброшенный дом выглядел уныло и безрадостно. Бросалось с отвычки в глаза, до чего и мебель, и утварь в нём были старые, исцарапанные. Крот скорчился в кресле, уткнул морду в лапы и проскулил:

– Ох, Крысик, зачем я это затеял? Зачем притащил тебя сюда, в промозглую, жалкую дыру, да ещё в такую ночь! Сидел бы ты уже сейчас у себя, грелся у очага!

Но Крыс не слушал его нытья. Он бегал туда-сюда, открывал двери, осматривал комнаты и шкафы, расставлял зажжённые свечи.

– Отличный домик! – весело кричал он. – Уютный, хорошо распланирован! Всё есть, всё на месте! Мы проведём здесь славную ночь, и первое, что нам нужно, – это огонь. Сейчас разыщу спички и растоплю камин. А это гостиная? Прекрасно! Спальные лавки вдоль стен сам поставил? Здорово! Значит, я займусь углём и дровами, а ты бери щётку, она у тебя в кухонном ящике, и приведём всё в нормальный вид. Шевелись, дружище!

Подбадриваемый неугомонным товарищем, Крот стал энергично наводить чистоту. Крыс бегал взад-вперёд с охапками дров. Когда в камине загудело весёлое пламя, он пригласил Крота подсесть и согреться, но того уже одолел новый приступ меланхолии.

– Крыс, – простонал он, – чем же мы будем ужинать? Бедный, усталый, голодный, замёрзший зверёк! У меня нет ничего для тебя, ни одной крошки.

– Быстро же ты сдаёшься, – с упрёком ответил Крыс. – Вот только что на кухне видел консервный нож, а ведь где нож, там и консервы. Возьми себя в руки, встань и пойдём поищем еду!

С понятным усердием они обшарили ящики и шкафы. Дела обстояли не блестяще, но и не так уж худо: банка сардин, пачка печенья, палка копчёной колбасы.

Ставя всё на стол, Крыс заметил:

– Ну вот и банкет. Кое-кто дал бы себе уши отрезать, лишь бы оказаться сейчас с нами.

– Ни хлеба, – убивался Крот, – ни масла…

– Ни икры, ни шампанского, – с усмешкой подхватил Крыс. – И это, кстати, мне кое о чём напомнило. Что там за дверца в коридоре? Погреб, конечно? Чего только нет в этом домике!

Он полез в подпол и тут же явился весь в пыли с двумя бутылками пива в лапах и ещё две держа под мышками.

– Ты жалкий нытик, Крот, – заявил он. – Не смей возражать мне. Я никогда ещё не видел такой славной норки. Где ты раздобыл эти картинки на стенах? Они в самом деле делают всё таким уютным. Неудивительно, что ты так привязан к своему дому. Расскажи, что у тебя тут ещё есть и как ты до всего этого додумался.

И вот, пока Крыс набирал из банки горчицу и суетился с тарелками, вилками и ножами, Крот, всё ещё всхлипывая от недавних потрясений, начал рассказывать, сперва смущаясь, а потом со всё бо́льшим и бо́льшим жаром, как выдумал одно, как придумал другое. Что-то нежданно досталось ему в наследство от тётушки, что-то удачно сторговал, а что-то было приобретено путём долгих трудов и строжайшей экономии. Он окончательно воспрянул духом и захотел немедленно насладиться своим добром. Взяв лампу, он повёл гостя за собой, подробно описывая ему все детали и совсем позабыв про столь необходимый им ужин. Донельзя проголодавшийся, но неизменно внимательный, Крыс кивал, рассматривал, а в промежутках вставлял положенные «отлично» и «замечательно».

Наконец он возвратил Крота к столу, но не успел взяться за нож, как на дворе послышалось шарканье маленьких ног по гравию, приглушённый говор тоненьких голосов и обрывки фраз:

– Так, все в ряд. Подними фонарь, Томми. Всем прочистить горло, чтоб никакого кашля не было, запомнили? Как только я скажу: раз, два, три… Где маленький Билл? Становись скорее, все ждут.

– Что там такое? – удивился Крыс.

– Наверное, полевые мыши, – с гордостью сказал Крот. – Они каждый год ходят здесь и поют рождественские баллады. И никогда меня не пропустят, всегда в Кротовый проулок зайдут. Я их поил горячим чаем, а если бывал при деньгах – угощал ужином. Да, вот теперь всё стало точно как раньше.

– А ну-ка, посмотрим на них! – воскликнул Крыс и распахнул двери.

Их глазам предстала трогательная и очень милая сценка. На освещённом тусклым фонарём дворике выстроились полукругом восемь или десять полевых мышат. У каждого на шее был подвязан красный шерстяной шарф, передние лапы засунуты поглубже в карманы, но всё равно, чтобы согреться, им приходилось приплясывать на месте. Мышата смущённо переглядывались глазками-бусинками, хихикали, шмыгали носами и часто утирались рукавами. Дверь открылась, как раз когда старший говорил:

– Итак, раз, два, три!..

И тонкие голоса взмыли вверх и затянули старинную балладу, сложенную их предками в скованных морозом полях или у выстуженных каминов и с давних пор исполняемую на Рождество у чужих освещённых окон. Вот она, эта баллада:

Голоса смолкли. Певцы, смущённо улыбаясь, переглянулись, и воцарилась тишина – но лишь на миг. Издалека сверху, отражаясь от стен тоннеля, к ним докатился слитный и мелодичный гул звонких весёлых колоколов.

– Славная песня, ребятки! – воскликнул Крыс. – Теперь все сюда, сейчас горяченького выпьете.

– Да-да, входите, мышата, – радостно подхватил Крот. – Да, вот теперь всё как раньше! Садитесь ближе к огню, а мы сейчас… Ой, Крыс! – В отчаянии он рухнул в кресло, и на его глазах показались слёзы. – Что мы делаем! Нам нечем их угостить!

– Оставь эту заботу мне, – отвечал незаменимый Крыс. – Кто тут с фонарём? Поди-ка сюда, поговорить надо. Скажи, сейчас какие-нибудь лавки ещё открыты?

– Ну разумеется, сэр, – уважительно отвечал мышонок. – У нас магазины вообще перед Рождеством почти не закрываются.

– Тогда, значит, так: бери фонарь и не медли…

Последовавшее обсуждение показалось Кроту бессвязным:

– Помни, только свежее. Нет, полкило достаточно. Но непременно от Бэггинза, другого не надо. Нет-нет, непременно высшего качества, а если нет, поищи где-нибудь в другом месте. Конечно, домашнего приготовления, не брать же консервы! Словом, постарайся.

Звякнули, переходя из лапы в лапу, монеты, мышонок подхватил объёмистую корзину, фонарь и выскочил наружу.

Оставшиеся уселись рядком, болтали ногами под скамейкой и наслаждались теплом очага, прожаривая отмороженные места, пока те не начинали саднить.

Отчаявшись вовлечь их в лёгкую беседу, Крот обратился к семейной хронике и заставил перечислять по именам всех многочисленных братишек и сестрёнок, которые, как выяснилось, были слишком малы, чтобы ходить уже с рождественским пением, но вскоре и до этого дорастут. Крыс в это время внимательно рассматривал этикетку на одной из пивных бутылок.

– Ей-богу, это «Старый Бертон», – одобрительно кивнул он. – Ай да Крот! Именно то, что надо, – как раз, чтобы сварить эль. Готовь остальное, Крот, а я бутылки открою.

Смешать всё в должных пропорциях и сунуть жестяной чайник в глубь накалённого камина оказалось делом недолгим, и вскоре мышата отхлёбывали, откашливались и отфыркивались, потому что горячий эль – штука небезобидная. Они протирали глаза, пересмеивались и намертво позабыли о том, что это вообще такое – замёрзнуть.

– Они и спектакли ставят, – сообщил другу Крот. – Сами пишут пьески, сами разыгрывают, и у них хорошо получается. Особенно было в прошлом году здорово: Полевого Мыша берут в плен берберийские морские пираты и заставляют грести на галере, а когда ему удаётся бежать и он возвращается домой, то узнаёт, что его возлюбленная ушла в монастырь. А вот ты, – ты же участвовал, я ведь помню. Выйди, продекламируй нам что-нибудь.

Мышонок встал, огляделся, хихикнул… и не сумел выдавить из себя ни слова. Товарищи подталкивали его, Крот подталкивал, а Крыс даже встряхнул за плечи, но тот так и не смог преодолеть застенчивость. Все хлопотали вокруг него как спасатели, которые обрабатывают утопленника по «Правилам спасания на водах», но брякнул засов, и, шатаясь под тяжестью корзины, появился мышонок с фонарём.

Всё содержимое корзины вывалили на стол, после чего о декламации никто не помышлял. Крыс пристроил всех к делу, и через несколько минут ужин был готов. В каком-то оцепенении Крот смотрел, как только что пустой стол покрылся пиршественными яствами, как маленькие друзья, просияв, накинулись на еду, и наконец дал и себе волю. Выяснилось, что и он страшно голоден. Поглощая возникшую как по волшебству снедь, он думал о том, как всё-таки хорошо вышло, что они завернули к нему домой.

За едой толковали о старине. Мышата порассказали ему местные новости и в меру сил ответили на вопросы.

Крыс помалкивал. Он заботился в основном о том, чтобы всем всего хватило и чтобы Крот ни о чём не беспокоился.

Набив карманы гостинцами, мышата осыпали хозяев новогодними пожеланиями и откланялись. Когда дверь захлопнулась и звяканье металлических фонарей замерло вдали, Крот и Крыс подкинули ещё дров, придвинули кресла к камину, сварили порцию эля и перебрали заново события дня. В конце концов, Крыс мощно зевнул и сказал:

– Крот, дружище, сказать, что я сонный, – так это просто не то слово: я падаю. Ты ляжешь там, у стены? Тогда я тут. Отличный домик. Всё так удобно!..

Он лёг на лавку, завернулся с головой в одеяло, и глубокий сон подхватил его, как жнейка подхватывает сноп ячменя.

Усталый Крот не стал медлить, и скоро его голова покоилась на мягкой подушке. Но, прежде чем сомкнуть глаза, он ещё раз окинул взглядом комнату. Комната таяла в зыбком свете пламени, которое, покачиваясь, отсвечивало на милых старых вещах – вещах, так долго и незаметно живших с ним и ныне вновь готовых служить ему без лишних слов, обид и упрёков. Он находился как раз в том настроении, к которому упорно и незаметно подталкивал его Крыс. Он ясно видел, как просто, непритязательно и тесновато было всё вокруг, но не менее ясно видел, как всё здесь для него дорого и как нужна каждому такая точка опоры. Он ведь не собирался отказываться от новой жизни, поворачиваться спиной к солнцу и воздуху и заползать в этот дом, чтобы остаться в нём навсегда. Широкий мир был слишком могуч, и зов его доносился до Крота даже здесь. Он знал, что ему суждено вернуться к вольным просторам.

Но было приятно сознавать, что всё тут, дома, принадлежит ему, любой предмет всегда рад хозяину, который всегда найдёт здесь тёплый, радушный приём.

6. Мистер жаб

То было ясным солнечным утром раннего лета. Река вернулась к привычному руслу и течению, и жаркое солнце, казалось, цепкими лучами вытягивало из земли зелень, кусты и травы. Крот и Водяной Крыс встали с рассветом: в связи с открытием гребного сезона они были страшно заняты. Они красили, конопатили, починяли банки и вёсла, искали потерянные удочки и остроги.

Они уже кончали завтракать и обсуждали планы на день, когда в дверь громко постучали.

– Тьфу ты, – произнёс вымазавшийся в желтке Крыс. – Будь другом, Крот, ты уже доел, посмотри, кто там.

Крот пошёл к дверям. Крыс услыхал, как он вскрикнул от изумления и, распахнув дверь в гостиную, провозгласил:

– Те же и Барсук!

Чтобы Барсук сам явился с визитом – это и впрямь было удивительно. Те, кому он был нужен, поджидали его рано утром и поздно вечером, когда он спокойно проходил вдоль полей. Или же шли к нему домой, в глубину Дикой Чащи, а это было не простое мероприятие.

Барсук протопал в комнату и встал, глядя на хозяев без тени улыбки. Крыс уронил ложку на скатерть и сидел с открытым ртом. Наконец Барсук торжественно изрёк:

– Час настал!

– Чего час? – неловко спросил Крыс и оглянулся на стенные часы.

– Спроси лучше: кого час? – ответил Барсук. – Настал час Жаба! Час для Жаба! Я говорил, что займусь им, когда зима кончится, и я намерен заняться им сегодня же!

– Ура, займёмся Жабом! – восторженно заорал Крот. – Мы из него выбьем дурь!

– Как сообщают из надёжных источников, – продолжал Барсук, – сегодня утром в Жабсфорд привезут на опробование новый автомобиль с мотором повышенной мощности. Быть может, в этот самый момент Жаб облачается в безобразное одеяние, чем превращает себя из сравнительно благообразного Жаба в пугало, с которым не дай бог встретиться в темноте. Вы двое немедленно отправитесь со мною в Жабсфорд, где и начнётся операция «Спасение».

– Точно! – вскочив на ноги, крикнул Крыс. – Спасём это несчастное, неразумное существо, усмирим его, и он станет самым смирным из всех Жабов на свете!

И с Барсуком во главе они тронулись в путь, чтобы исполнить долг милосердия.

Когда зверям приходится идти вместе, они идут гуськом, согласно правилам здравого смысла, а не болтаются поперёк дороги, так что один не может подбежать к другому в случае внезапной угрозы.

У подъезда Жабсфорда они, как и предсказал Барсук, увидели сверкающий новизной громадный, ярко-красный (любимый цвет Жаба) автомобиль. Они не успели подняться по ступенькам, как дверь открылась и к ним навстречу враскачку вышел мистер Жаб, в очках, кепи, крагах, защитном плаще, с огромными перчатками-раструбами под мышкой.

– Привет! Идите сюда! – бодро крикнул он, завидев гостей. – Вы как раз вовремя, нас ждёт весёлое… весёлое…

При взгляде на суровые лица друзей его радостные интонации потухли, и он даже не договорил до конца.

Барсук поднялся к дверям.

– Введите его в дом, – бросил он через плечо, а сам обернулся к шофёру. – Боюсь, вы на сегодня свободны, – сказал он. – Мистер Жаб передумал. Ему не нужен этот автомобиль. Имейте в виду, решение окончательное. Можете отправляться.

Крот и Крыс втащили яростно протестующего Жаба обратно в дом. Следом вошёл Барсук.

– Итак, – обратился он к Жабу, когда все четверо оказались в холле, – прежде всего сними эту нелепую одежду.

– Ни за что! – отважно отвечал Жаб. – Что значит это неслыханное насилие? Я требую объяснений!

– Разденьте его! – коротко приказал Барсук.

Жаб лягался и брыкался. Пришлось повалить его на пол. Крыс уселся сверху, Крот стянул с него всю автомобильную экипировку, и они снова поставили его на ноги. Вместе с экипировкой Жаб потерял и свой пыл. Оказавшись не Ужасом Шоссейных Дорог, а просто Жабом, он неуверенно хихикнул и, словно бы начиная сознавать ситуацию, обратил к друзьям просительный взор.

– Ты не мог не понимать, Жаб, что рано или поздно этим кончится, – строго начал Барсук. – Ты отвергал все наши предупреждения, пускал отцовское наследство на ветер, позорил нас по всей округе лихачеством, авариями, препирательствами с полицией. Каждый, конечно, живёт, как сам понимает, но мы, животные, никогда не позволяем своим друзьям переходить определённых границ. Ты их перешёл. Во многих отношениях ты славный малый, и я не собираюсь поступать с тобой слишком жестоко. Я сделаю ещё одну попытку объясниться. Ты пройдёшь со мною в курительную, выслушаешь то, что я тебе скажу, и посмотрим, выйдешь ли ты оттуда таким же, каким войдёшь.

Он крепко взял Жаба за рукав и увёл его в курительную, плотно закрыв за собой дверь.

– Чушь! – презрительно фыркнул Крыс. – С Жабом разговаривать бесполезно. Он что угодно пообещает… на словах.

Они устроились поудобнее и приготовились терпеливо ждать. Из-за дверей доносилась размеренная речь Барсука, выстроенная по всем правилам ораторского искусства. Вскоре его проповедь начала прерываться глубокими рыданиями, явственно исторгаемыми из груди Жаба. Будучи созданием впечатлительным и мягкосердечным, он очень легко, хотя и ненадолго, склонялся к любой точке зрения.

Минут через сорок пять дверь открылась и Барсук вышел, ведя за лапу совершенно раздавленного и уничтоженного Жаба. Кожа на нём обвисла, ноги подгибались, щёки избороздили обильные слёзы, протёкшие в ответ на доходчивую речь Барсука.

– Садись сюда, Жаб, – ласково сказал Барсук, указывая на кресло. – Друзья мои, – продолжал он, – я рад сообщить вам, что Жаб наконец осознал пагубность своего пути. Он искренне сожалеет о недостойном прошлом и намерен бросить баловство с автомобилями раз и навсегда. Он дал мне на этот счёт торжественное обещание.

– Прекрасная новость, – серьёзно сказал Крот.

– Новость-то прекрасная, – недоверчиво заметил Крыс, – если только… – Он пристально всматривался в Жаба, не в силах отделаться от ощущения, что в его жалобном взгляде мелькает что-то вроде смешинки.

– Осталось одно, – продолжал довольный Барсук. – Жаб, я хочу, чтобы ты здесь, перед своими друзьями, повторил то, с чем только что согласился, беседуя со мной в курительной.

Последовало долгое, долгое молчание. Все застыли в напряжённом состоянии. Жаб в отчаянии переводил взгляд из одного конца холла в другой… Наконец он заговорил.

– Нет, – угрюмо, но твёрдо сказал он. – Я ни о чём не жалею. Моё поведение не было недостойным. Это было славное прошлое!

– Что! – вскричал опешивший Барсук. – Ах ты, лживое животное! Не ты ли мне только что за этой вот дверью…

– Ах да, за дверью, – нетерпеливо перебил Жаб, – за дверью – всё что угодно. Мой дорогой Барсук, ты говорил так красноречиво, так неотразимо, так трогательно, ты так искусно перечислял аргументы, что там, за дверью, ты мог добиться от меня чего угодно, и знал об этом. Однако потом, проверив себя и перебрав все слова заново, я понял, что во мне нет и капли раскаяния. Поэтому утверждать обратное было бы просто стыдно, не правда ли?

– Так ты, значит, не обещаешь никогда вновь не притрагиваться к автомобилям? – спросил Барсук.

– Конечно нет, – решительно заявил Жаб. – Напротив, я обещаю, что в первый же встреченный мною автомобиль я сяду и поеду, би-бип!!

– Ладно. – Барсук встал. – Раз ты не откликаешься на убеждения, испробуем силу. Я всё время боялся, что этим кончится. Ты часто просил нас, Жаб, пожить с тобою в твоём роскошном доме. Вот мы и пришли. И мы уйдём, когда ты переменишь свой образ мыслей, и не ранее. Уведите его наверх, заприте в спальне, а мы потом обсудим всё заново.

– Это для твоего же блага, Жабби, – объяснял Крыс, вместе с Кротом втаскивая наверх яростно сопротивляющегося Жаба. – Подумай, как хорошо нам будет жить вместе, дружно, как раньше. Тебе только надо избавиться от своего наваждения.

– Пока что мы здесь обо всём позаботимся, – подхватил Крот. – Ты ведь в последнее время просто швырял деньгами, Жаб.

– Подумай, Жаб, и никаких больше неприятностей с полицией, – добавил Крыс, подталкивая его к кровати.

– И никаких больниц, где над тобой няньки да сёстры командовали, – заключил Крот, поворачивая ключ в замке.

Пока они спускались, Жаб через замочную скважину злобно выкрикивал им вслед ругательства. Собравшись вновь в холле, трое друзей приступили к обсуждению ситуации.

– Тяжёлый случай, – вздохнул Барсук. – Он никогда ещё не был так непреклонен. Однако же, поживём – увидим. Его ни на минуту нельзя оставлять одного. Будем дежурить до тех пор, пока его организм не очистится от этой отравы.

И они организовали дежурство. Каждую ночь кто-нибудь спал с Жабом в одной комнате, а день поделили на смены. Сперва Жаб явно испытывал терпение неусыпных стражей. Во время очередного припадка он составлял вместе несколько стульев так, чтобы получилось некое подобие автомобиля, вползал на передний стул, ссутуливал плечи и, неблагозвучно урча и подвывая, всматривался вперёд, потом вдруг подскакивал и после нелепого кувырка растягивался на полу и оставался посреди разбросанных стульев, обессиленный, зато полностью удовлетворённый. С течением времени приступы делались слабее. Друзья старались отвлечь больного, но он больше ничем не интересовался. Им постепенно овладевали вялость и меланхолия.

В одно погожее утро Крыс сменил Барсука, который уже истосковался по своим лесным подземельям. Выйдя из комнаты, Барсук сказал:

– Жаб ещё в постели. Не смог из него ничего вытянуть, кроме «ах, оставьте меня в покое, мне, наверное, скоро полегчает, стоит ли беспокоиться» и так далее в том же духе. Держи ухо востро, Крыс. Если Жаб кроток и послушен, как пай-мальчик с пятёркой по поведению, с ним надо быть настороже. Тут что-то нечисто, я его знаю. Ладно, счастливо оставаться.

– Ну, как дела, старина? – бодро окликнул Крыс, подходя к постели больного.

Минуту-другую он ждал ответа. Наконец послышался слабый вздох:

– Спасибо, Крысик… Как мило с твоей стороны, что ты интересуешься моими делами. Но сначала скажи, как дела у тебя и как поживает несравненный Крот?

– У нас всё в порядке, – ответил Крыс и неосторожно добавил: – Крот с Барсуком пошли пройтись, их раньше обеда не будет, так что у нас с тобой всё утро в запасе. Ну, веселей! Нечего попусту валяться.

– Милый, добрый Крыс, – простонал Жаб, – плохо же ты представляешь моё состояние, если думаешь, что я когда-нибудь смогу «веселей» что-то делать. Но ты не беспокойся. Меньше всего я хочу обременять собою друзей. Я думаю и даже надеюсь, что уже недолго буду вам в тягость.

– И я надеюсь на это, – искренне отвечал Крыс. – Сейчас ты действительно всем нам в тягость, и я буду рад, когда это кончится. Смотри, какая погода! Гребной сезон начинается, а ты! Нет, нам не жаль потратить на тебя сколько угодно времени, но уж очень бездарно оно проходит.

– Да, разумеется, вам жалко времени, – кротко молвил Жаб. – Я это вполне понимаю. Это естественно. И так вы уже столько сделали для меня. Я сознаю, что я тяжёлая обуза для вас.

– Ещё бы! – согласился Крыс. – Но я готов на всё, лишь бы ты образумился.

– Тогда… – Жаб издал ещё более жалкий стон, чем раньше. – Позволь мне обратиться к тебе, Крысик, с последней, может статься, просьбой. Сходи в деревню за доктором, только поскорей, а то как бы не было уже поздно. А впрочем, не затрудняй себя. Это всего лишь трата времени. Пусть всё идёт своим чередом.

– Что-что? – Крыс подошёл ближе. – Зачем тебе доктор?

Жаб лежал без движения, голос был слаб; весь он сильно переменился.

– Ты, может быть, заметил в последнее время… – начал Жаб. – Но с какой стати? Ведь замечать, что со мной, – это же трата времени. Вот завтра ты, наверное, будешь говорить себе: ах, если бы я заметил раньше! Если бы ещё можно было что-нибудь изменить! Но, впрочем, нет, не станешь ты тратить на это время… Не обращай внимания, забудь всё, что я сейчас говорил.

– Послушай, приятель, – сказал Крыс, начиная всерьёз тревожиться, – если тебе нужно, я, конечно, схожу за доктором, но неужели тебе так плохо?! Давай-ка поговорим о чём-нибудь другом.

– Боюсь, дорогой мой, – с печальной улыбкой отвечал Жаб, – что разговоры здесь не помогут. Да, если на то пошло, и доктора́ тоже, но тонущий хватается за соломинку. И кстати, я не хотел отягощать тебя лишними поручениями, но вспомнил, что тебе по пути: не мог бы ты заодно пригласить священника? Вот это мне действительно нужно, потому что бывают моменты (а точнее, момент), когда каждый должен совершить то, что за него никто не сделает, не побоявшись взглянуть правде в лицо, чего бы это ни стоило измученному страдальцу!

– Священника?.. Он, кажется, на самом деле плох.

И перепуганный Крыс выбежал из комнаты, но не забыл крепко запереть дверь.

Выйдя из дома, он задумался. Товарищи далеко, посоветоваться не с кем.

– Нет, лучше не рисковать, – решил он после некоторого раздумья. – Жаб всегда был чрезмерно впечатлителен, но разговоры про священника – это уж чересчур. Если всё в норме, доктор его поругает и ободрит – значит, уже не зря. Пожалуй, сбегаю и поскорее вернусь.

И с сей разумною мыслью Крыс побежал к деревне.

Едва лишь дверь закрылась, Жаб легко спрыгнул с кровати, подскочил к окну, подождал, пока Крыс скроется из виду, и, посмеиваясь, натянул лучший костюм из тех, что висели в шкафу. Потом он выдвинул ящик туалетного столика, набил карманы деньгами, связал вместе несколько простыней, один конец самодельной верёвки привязал к раме великолепного готического окна, которое придавало столь необычный вид его спальне, выбрался на карниз, соскользнул по верёвке на землю и, весело насвистывая, припустил в противоположную сторону.

Во время обеда Крыс, мягко говоря, был подавлен, когда ему пришлось выложить Кроту с Барсуком жалкую, неубедительную историю. Едкие, чтобы не сказать жестокие, реплики Барсука не стоит цитировать. Но горше всего стало Крысу, когда даже Крот, оправдывавший его сколько было возможно, не выдержал и заявил:

– Ну и дурака же ты свалял, Крысик! Но Жаб-то, смотри, каков!

– Ведь как придуривался, – вздохнул убитый Крыс.

– А в дураках оказался ты, – безжалостно отрезал Барсук. – Впрочем, разговорами делу не поможешь. На некоторое время теперь он вне нашей досягаемости. Хуже всего, что в упоении от своего так называемого ума он может сотворить любую глупость. Одно утешение, что мы теперь свободны и можем не тратить время на бессмысленные дежурства. И всё-таки нам пока лучше оставаться в Жабсфорде. Его же могут доставить в любой момент на носилках или в сопровождении полиции.

Так говорил Барсук, не зная, что им готовит будущее и сколько воды (и какой бурной воды!) утечёт, прежде чем Жаб вернётся домой.

Тем временем неунывающий Жаб быстро шёл по шоссе. Сначала, чтобы сбить с толку погоню, окольными тропами, потом несколько раз сменил направление, срезал напрямик по полям и, видя, что его на этот раз не поймают, стал приплясывать на ходу. Солнце ему улыбалось, и сама природа подпевала хвастливой песне, которая так и звенела в его тщеславном сердце. Широко ухмыляясь, он думал: классно сработано! Разум восстал против грубой силы и, разумеется, победил. «Бедный Крысик! Достанется ему от Барсука! Хороший он парень, этот Крыс, но не хватает ему образования и культуры. Как-нибудь им займусь, посмотрим, что из него можно сделать».

Полный самодовольства, он шагал, задрав нос до небес, и, подойдя к городу, увидел в переулке вывеску «Красный лев». Тут он вспомнил, что ушёл без завтрака и почувствовал, что после долгой прогулки изрядно проголодался. Он вошёл в гостиницу, заказал лучший завтрак, какой ему могли там подать, и сел за столик.

Он уже почти насытился, когда слишком знакомый звук раздался на улице, заставил его подпрыгнуть на месте и бросил в дрожь. Би-бип! Всё ближе, ближе – автомобиль свернул во двор гостиницы и остановился. Не в силах справиться с волнением, Жаб вцепился в кресло. Весело и многословно переживая утренние приключения, воздавая хвалу мощной машине, в ресторан вошла проголодавшаяся компания. Весь обратившись в слух, Жаб слушал, слушал и – не выдержал. Он расплатился у стойки, вышел из зала и затем, как бы гуляя, направился во двор: не будет же ничего плохого, если он просто взглянет!

Автомобиль стоял посреди двора. Рядом никого не было: все ушли обедать. Жаб медленно обошёл вокруг, критически вглядываясь и нерешительно подходя ближе.

Интересно, подумал он, как у него с зажиганием?

В следующий момент, едва ли даже сознавая, что делает, он взялся за ключ и повернул его. Но едва он услышал знакомый рокот, прежняя страсть проснулась и овладела его душой, телом и сознанием. Словно во сне, он смутно понял, что сидит на месте шофёра, словно во сне, взялся за рычаг, развернул машину, проехал под аркой, и, как во сне, понятия о том, что такое хорошо и что такое плохо, равно как и представление о неизбежной расплате, оказались размытыми в туманной дали. Он увеличил скорость, и, когда автомобиль, проглотив улицу, вырвался на простор, Жаб сознавал одно, и только одно: он снова стал собой. Жаб в прежней красе, Жаб в прежней силе, Жаб необоримый, Жаб – сокрушитель законов, Повелитель Пустынных Дорог, у которого никто не смеет встать на пути, иначе дерзкого ждут гибель и вечная ночь, – вот кто сидел за рулём похищенного автомобиля. Он пел, и ревущий мотор подпевал ему ровным гулом. Миля за милей оставались позади, он мчался, не ведая куда, следуя слепому инстинкту, ловя свой звёздный час и не заботясь о последствиях.

– Собственно говоря, – бодро заметил председатель административной комиссии по делам о незначительных правонарушениях, – в этом предельно ясном случае я вижу только одну проблему: изыскать сидящему перед нами закоренелому преступнику и неисправимому негодяю достаточно суровое наказание. Итак, на основании неоспоримых свидетельских показаний он признан виновным, во-первых, в похищении дорогостоящего автомобиля, во-вторых, в нарушении всех мыслимых правил дорожного движения и, в-третьих, в неслыханном оскорблении дорожной полиции. Господин секретарь, проинформируйте нас, пожалуйста, о самых суровых наказаниях за перечисленные преступления. Смягчающие обстоятельства можно не упоминать, ибо таковых не имеется.

Секретарь почесал нос кончиком пера.

– Многие могут решить, – начал он, – что наиболее злостным преступлением является кража, и это так. Но оскорбление полиции карается гораздо строже, и это правильно. Допустим, за воровство будет начислено двенадцать месяцев, это не очень много; за нарушение правил дорожного движения добавим ещё три года, это не слишком строго; и пятнадцать лет за оскорбления, нанесённые полицейским при исполнении ими своих обязанностей, – чудовищные оскорбления, даже если поверить одной десятой того, что мы слышали от свидетелей. А так как я лично никогда не верю более чем одной десятой услышанного, то, просуммировав должным образом, мы получаем девятнадцать лет…

– Замечательно! – перебил председатель.

– …которые легко округляются до двадцати, в результате чего и получается как раз то, что надо.

– Великолепно! – воскликнул председатель. – Подсудимый, встаньте! На этот раз вы получите двадцать лет, но имейте в виду, что в следующий раз, в чём бы вы ни провинились перед законом, ни на какое снисхождение не надейтесь.

Тотчас неумолимая стража набросилась на бедного Жаба и, невзирая на отчаянные вопли протеста, его заковали в кандалы и поволокли из зала суда.

Через рыночную площадь, где легкомысленные обыватели, готовые помочь тем, кого ловят, но беспощадные к тем, кого поймали, забросали его насмешками, издёвками и гнильём; мимо улюлюкавших школьников, чьи ангельские мордашки засветились от радости при виде взрослого джентльмена, которого «Смотрите, смотрите! Сцапали!»; на гулкий подъёмный мост, под острыми пиками поднятой решётки, под тяжкие своды каменного замка, древние башни которого вонзались в серое небо; мимо часовых, кашлявших с угрожающим сарказмом, ибо только так могли они, находясь на посту, выразить отвращение и ненависть к преступлению; мимо ухмылявшейся солдатни, в тесных караульнях проводившей время между дежурствами; вверх по стёртым ступеням винтовых лестниц, мимо закованных в латы рыцарей, бросавших грозные взгляды из-под забрала; по переходам и галереям, где свирепые псы рвались с привязи и когтили воздух в усилии дотянуться до него; мимо замшелых стражников, которые, прислонив алебарды к стене, зевали над кружками чёрного эля; дальше, дальше, мимо камеры пыток, мимо выхода на эшафот – и, наконец, перевели дух у входа в мрачный каземат в самой глубине крепости. Там, покручивая на пальце связку огромных ключей, сидел старик надзиратель.

– Кр-ровь Господня! – прорычал сержант полиции, сняв шлем и отирая пот со лба. – Очнись от дрём, вояка! Мною доставлен к тебе сей скверный Жаб, злодей лукавый и строптивый. Наблюдай же, и стереги его неусыпно, и знай, старик, что ты за него головой отвечаешь. А не сумеешь обуздать его – то горе твоим сединам и провалиться вам обоим в Тьму Преисподнюю!

Тюремщик угрюмо кивнул и старческой иссохшей рукой взял узника за плечо. Заскрежетал в замке ржавый ключ, и бедный несчастный Жаб оказался ввергнут в самую мрачную камеру самой неприступной тюрьмы, сооружённой много веков назад в самом сердце доброй старой Англии.

7. Свирель на рассвете

В прибрежных кустах насвистывала пеночка. Солнце село, но небо ещё льнуло к западу, играя снопами лучей, которые померкший день бросал через грань заката. Запёкшаяся корка сухой жары таяла и растворялась при лёгком прикосновении прохладных пальцев ночи. Не в силах отдышаться после жгучего дня, Крот лёг на лавку и стал ждать приятеля. Он провёл день у реки, а Крыс с самого утра ушёл к Выдру. Когда Крот вернулся, дом был пуст и тёмен. Крыс, видимо, засиделся у старого друга. Было ещё слишком жарко, чтобы влезать в нору. Крот растянулся на свежей охапке сена, заново перебрал в памяти события дня и пришёл к выводу, что день не зря прожит. Вскоре из густой травы послышались лёгкие шаги Крыса.

– О сладостная прохлада, – устремив на реку рассеянный взгляд, сказал Крыс, умолк и задумался.

Немного погодя Крот спросил:

– Остался у них ужинать?

– Пришлось, – сказал Крыс. – Они и слышать не хотели, чтоб я ушёл. Ты ведь знаешь их доброту. Всё время старались занять меня, а я всё время чувствовал себя лишним. На самом деле им было не до меня, хоть они этого и не показывали. Знаешь, Крот, боюсь, что там дело плохо. Маленький Портли опять исчез, а ты знаешь, как его родители любят.

– Опять исчез малыш? – переспросил Крот. – Ну и пусть, что здесь такого страшного? Он же всегда то убегает, то пропадает, то появляется, с ним вечно хлопот полон рот, но ни разу ничего серьёзного не случилось. Здесь его все знают и любят, как, впрочем, и самого Выдра. Наверняка его кто-нибудь найдёт и доставит домой в целости и сохранности. И мы с тобой сколько раз на него натыкались вдали от дома, весёлого и всегда занятого своим делом!

– Так-то оно так, – хмуро отвечал Крыс, – но на этот раз всё серьёзнее. Его нет уже несколько дней, родители обыскали всё, что могли, но не нашли ни следа, всех расспросили, и никто ничего не знает. Выдр взволнован по-настоящему. Из его слов я понял, что Портли ещё не научился плавать как следует. Река сейчас полноводна, а здесь неподалёку плотина, и это место всегда притягивало малыша. Не говоря уже про ловушки, капканы… Ну, ты понимаешь, Выдр не станет поднимать панику по пустякам. Когда я уходил, он вышел вместе со мной, сказал, что хочет глотнуть воздуха и размять ноги, но я-то видел, что ему не по себе, и по дороге всё у него выспросил. Хочет просидеть ночь у переправы. Знаешь, где была переправа, пока мост не построили?

– Знаю, конечно. Но почему именно там?

– Он помнит, что у каменистого мыса он учил Портли плавать, потом ловить рыбу. Малыш поймал свою первую рыбку именно там – и так гордился! Это его любимое место, и Выдр думает, что когда он вернётся оттуда, где он сейчас (если вообще он сейчас где-нибудь есть, бедняжка!), так он, может быть, туда придёт или, проходя мимо, задержится поиграть. Выдр там все ночи просиживает, на всякий случай, понимаешь – просто на всякий случай!

Они помолчали, думая оба об одном: как одинокий зверёк грустно свернулся у переправы, чтобы просидеть там всю ночь напролёт – на всякий случай. Потом Крыс сказал:

– Пожалуй, пора укладываться. – Сказал и не двинулся с места.

– Послушай, Крыс, – заговорил Крот, – я просто не могу: как это – укладываться, заснуть и ничего для Выдра не сделать, пусть мы даже ничего не можем сделать особенного?! Возьмём сейчас лодку и поплывём вверх по реке. Через какой-нибудь час выйдет луна, и мы ещё раз всё обшарим – всё лучше, чем спать и… и ничего не делать.

– Я сам думал об этом, – кивнул Крыс. – Не та нынче ночь, чтобы спать ложиться. Да и рассвет недалёк уже, можно будет узнать у птиц свежие новости.

Они взяли лодку. Крыс грёб, Крот осторожно правил. Осторожность требовалась всё время, потому что тени от кустов и деревьев, падая на воду, начинали казаться чем-то столь же плотным и неподатливым, как сами берега. Только узкая дорожка вдоль стрежня отражала в небо слабое ночное свечение. Тёмная, казавшаяся пустынной ночь была полна голосов, шуршания и шорохов, ясно говоривших, что маленькие полуночные обитатели реки не спят, заняты своими делами и угомонятся только с рассветом. Голоса и звуки реки тоже были слышны отчётливее, чем днём, её бульканье и всплески раздавались неожиданно рядом, и то и дело зверьки оборачивались на оклики чистых отчётливых голосов.

Линия горизонта, ясно различимая на фоне неба, вдруг начала фосфоресцировать. Серебряное сияние становилось всё ярче, ярче, и наконец медленно и величаво над краем земли всплыла луна, прошла сквозь туманы и выкатилась целиком. Тотчас им вновь открылись широкие луга, тихие ночные сады и сама река во всей своей ширине, от одного берега до другого. Всё было как на ладони, нигде не осталось ничего страшного или таинственного, везде было разлито почти дневное сияние – но только почти. Всё преобразилось. Все старые знакомцы появились в новых обличьях, как будто успели незаметно переодеться и теперь ждали со смущённой улыбкой, узнают их или нет.

Привязав лодку к плакучей иве, друзья вышли в царство серебряной тишины и терпеливо и тщательно осмотрели заборы, дупла, ручьи, каналы, сухие руслица. Потом пересекли реку, проделали то же самое чуть выше по течению, а луна делала всё, чтобы им помочь, хотя и была далеко от них, невозмутимая в светлом безоблачном небе.

Когда её время истекло, она задумчиво склонилась к земле и покинула их, и снова поля и реку покрыла тайна.

Наконец постепенно, медленно означилась близкая перемена. Горизонт просветлел, из тьмы выступили берега и деревья, но на этот раз они изменялись на глазах: покров тайны спадал с них. Засвистела птица и смолкла. Лёгкий ветер зашуршал в тростниках. Крыс пересел на корму. Крот взял вёсла и, вглядываясь в берега, мягко грёб против течения. Внезапно Крыс выпрямился и напряжённо прислушался. Крот вопросительно посмотрел на него.

– И всё?! – вздохнул Крыс, откидываясь на скамье. – Как мало! Лучше бы уж совсем не слышать тех звуков. Как они прекрасны, необычны, и, знаешь, от них мне тоскливо до боли, но нет в мире ничего лучше, чем слышать их. А, вот опять! – вскричал он, снова настораживаясь.

Заворожённый, он замолчал надолго.

– Опять они стихают, я больше не слышу их. Ах, Крот! Какое счастье! Веселье, радость и тонкий, светлый напев далёкой свирели. Я и не знал, что такая музыка на свете есть! А властный призыв в ней ещё сильнее, чем красота. Греби, Крот, греби: для нас эта музыка, к нам обращён этот зов.

Удивлённый Крот грёб сильнее.

– Я ничего не слышу, – сказал он, – только ветер шуршит в тростниках, в лозняке да в осоке.

Крыс не слышал и не отвечал. Он был весь во власти неведомой силы. Его очарованная душа с готовностью отзывалась на каждое движение этой силы, каждый призыв её; беспомощным, но счастливым младенцем лежал он в чьих-то крепких объятиях.

Молча и сильно Крот грёб вперёд. Скоро они доплыли туда, где река разветвлялась, образуя одним рукавом тихую стоячую заводь. Лёгким движением головы Крыс велел другу править туда. Он уже давно выпустил руль, предоставив Кроту самому управляться с лодкой. Ещё не проснувшийся свет усиливался. Стали различимы оттенки цветов, льнувших к речному зеркалу.

– Вот – ближе, слышнее! – радостно воскликнул Крыс. – Теперь-то и ты услышишь… Ага, я же говорил!

Неудержимый распев мелодии подхватил Крота, овладел им, он безмолвно выпустил вёсла, увидел, как из глаз Крыса льются слёзы, наклонил голову и – понял. Долго они сидели, не двигаясь и не замечая прикосновений дербенника, окаймлявшего тихие берега. Потом сквозь чистые звуки распева Крот услышал властный призыв и безвольно склонился к вёслам. А свет нарастал и нарастал, но ни одна птица не пела перед рассветом. В безмолвии раздавались переливы чудесной музыки.

Прибрежные луга были в то утро небывало свежи и зелены. Скользя вперёд, они думали, что никогда ещё не казался им шиповник таким ярким, кипрей таким буйным, запах луговых трав таким сильным и пряным. Когда же впереди зарокотал голос водопада, то они поняли, что конец путешествия близок и цель близка.

Широкий полукруг зелёной воды рушился пенными искрами, расходился струями пены, водоворотами возмущая тихую гладь, ровным торжественным рокотом заглушая другие звуки. Прямо у водопада, как бы в объятиях плотины, лежал остров, маленький островок, окаймлённый плакучими ивами, берёзами и тополями. Неброский, скромный, он бережно укрывался зелёною пеленою от посторонних взоров, ожидая, когда придёт назначенный час и в этот час придут те, кто зван и избран.

Медленно, но и без колебаний, в предчувствии чего-то важного и значительного, они вышли на берег и через цветы и душистые травы подошли к ровной лужайке, лежавшей за порослью одичавшей вишни и ежевики.

– Так вот где кроется тайна моих грёз, вот о чём пела мне музыка, – словно бы в трансе, шептал Крыс. – Здесь, здесь и нигде больше, может быть, Он придёт к нам!

Внезапно Крот ощутил, что его переполняет благоговение перед Кем-то. Не паника, не панический ужас, нет, он был умиротворён, покоен и счастлив, но в то же время скован и покорён царственной Чьей-то близостью – совсем, совсем рядом. С трудом повернувшись, он увидел, что Крыс так же склонил голову, как и он, и так же, как он, не в силах распрямить спину и сделать хотя бы шаг. Его била крупная дрожь, ноги приросли к земле. А птицы в ветвях молчали, а светлое сияние вокруг росло, и крепло, и ширилось.

Может быть, он так и не посмел бы поднять глаза, но ободряющий зов уже умолкшей свирели казался теперь ещё более властным и неодолимым. Он был не в силах сопротивляться – пусть даже сама смерть караулила тот момент, когда он дерзко взглянет на то, чего смертному видеть не дóлжно. Медленно поднял он голову, и там, в невероятной чистоте близкого рассвета, среди буйства цветов и красок живой природы, он встретил взгляд Хранителя и Друга и разом оглядел и охватил блестящие, круто загнутые назад рожки, крючковатый нос, весёлые глаза и ласковую улыбку, которая приподняла углы губ, раздвинув курчавую бороду. Сильные мускулистые руки был скрещены на груди, гибкие пальцы ещё держали отнятую от губ свирель, мохнатые ноги легко и свободно лежали на траве, а возле копыт свернулся клубочком и крепко спал маленький пушистый выдрёнок. Всё это, как живую картину, увидел Крот на фоне утреннего неба. Увидел – и продолжал жить, и, осознав это, удивился.

– Крыс, – выдохнул он, не переставая дрожать, – Крыс! Ты боишься?

– Боюсь? – отозвался тот. – Кого – Его? Нет, нет… Но знаешь ли, Крот, – боюсь!

Друзья снова склонили головы, припали к земле и замерли неподвижно.

Внезапно и торжественно над горизонтом показался золотой край солнца. Первые лучи пронеслись над заливными лугами и, полыхнув зверькам прямо в глаза, ослепили их. Когда они пришли в себя, видение исчезло. Воздух звенел птичьими голосами, певшими хвалу рассвету.

Друзья молча смотрели друг на друга. Тоскливое отчаяние росло в них вместе с пониманием того, что видели они и что потеряли. Но лёгкий ветерок взлетел с воды по откосу, разворошил серебристую листву тополей, с шиповника стряхнул росу, и когда коснулся их шёрстки, то вместе с ним пришло моментальное забвение. Лучший дар, которым добрый полубог награждает тех, кому он явился, – забвение, ибо иначе воспоминание будет расти, заполнит всю душу и не оставит в ней места для света и радости, и только забвение может вернуть их к прежней счастливой жизни.

Крыс недоумённо оглядывался по сторонам. Крот протёр глаза и в упор взглянул на него:

– Прости, ты что-нибудь говорил мне, Крыс?

– Нет-нет, я только сказал, что здесь очень подходящее место и что здесь мы, может быть, его и найдём. А вот же он, тут как тут!

И Крыс с восторженным возгласом побежал к ещё дремлющему Портли.

Но погружённый в раздумье Крот застыл на месте. Так, пробудившись от волшебного сновидения, мы силимся вернуться туда, но уловить ничего не можем, кроме смутного ощущения счастья, такого счастья!.. Но и оно уходит, уступая место холодной действительности, и не дано нам повторить то, о чём мы не смогли даже вспомнить.

Крот постоял, покачал головой, горько вздохнул и подошёл к Крысу. Портли проснулся с весёлым писком, а увидев друзей своего отца, которые так часто и весело играли с ним, завизжал от радости. Но тут же его мордочка вытянулась, и, нетерпеливо подвывая, он стал бегать по кругу, ища что-то. Портли бегал и бегал по всему острову, пристально и напряжённо всматриваясь, принюхиваясь и не находя чего-то очень и очень нужного, и наконец сел и безутешно расплакался. Крот подбежал, чтобы успокоить его, но Крыс, стоя поодаль, никак не мог оторвать глаз от странных отпечатков чьих-то копыт на траве.

– Здесь кто-то… большой… побывал, – медленно и задумчиво молвил он и остался стоять, пытаясь понять что-то, не понимая сам – что.

– Пойдём, Крыс! – окликнул его Крот. – Вспомни, что бедный Выдр так и сидит у переправы!

Портли скоро утешился. Ему пообещали покататься по реке в большой лодке мистера Крыса. Друзья снесли его в лодку, устроили понадёжней и взяли вёсла. Солнце заливало их потоками жаркого света, птицы распевали вовсю, а цветы улыбчиво кивали им с крутых берегов, но были как будто менее пышными и яркими, чем те, что они видели где-то совсем недавно, но где?..

Войдя обратно в главное русло реки, они двинулись вверх по течению, туда, где Выдр нёс свою одинокую вахту. Приблизившись к старому броду, Крот причалил. Они высадили Портли на берег, показали, куда идти, и, наградив на прощание шутливым шлепком, отплыли. Малыш важно заковылял по тропинке. Потом его мордочка вдруг насторожилась, он испустил радостный вопль и поскакал неуклюжим галопом. Они ещё видели, как, услыхав этот вопль, Выдр напрягся и с изумлённым радостным криком выпрыгнул прямо с отмели на тропинку. Тогда Крот сильным гребком развернул лодку, течение подхватило и понесло их вниз. Ночные странствия кончились благополучно.

– Я чувствую странную усталость, Крыс, – молвил Крот, отпуская вёсла. – Ты скажешь, что мы не спали всю ночь, но это не то. Мы летом часто по ночам не спим. Нет, я чувствую себя так, как если бы с нами недавно случилось что-то странное, даже страшное, и вот оно кончилось. Но ничего же ведь с нами не было!

– Или что-то небывалое, чудесное, замечательное, – вытягиваясь и закрывая глаза, подхватил Крыс. – Я тоже устал, очень устал, Крот, но не телесно. Хорошо, что река сама принесла нас к дому. И до чего хорошо, когда солнце греет!.. Слушай! Ты слышишь, как поёт ветер в тростниках?

– Как будто музыка, дальняя-дальняя музыка, – сонно кивнул Крот.

– Да, да, музыка, – мечтательно говорил Крыс, – тихая лёгкая музыка не умолкает, то переходит в песню, то льётся без слов, я то и дело слышу эти слова, а потом снова мелодию, потом шорох ветра в камышах…

– У тебя лучше слух, – печально откликнулся Крот. – Я слов не разбираю.

– Сейчас они снова зазвучат, и я помогу тебе. – Крыс по-прежнему не открывал глаз. – Вот они появляются, слабые, но отчётливые:

И тростники подхватили:

И всё замирает в шелесте. А вот опять:

– Ближе, ближе к тростникам держи, Крот! Трудно уловить, слабеет с каждой минутой. Ближе, Крот, ближе! Нет, всё бесполезно. Растаяла песня в шёпоте речных трав.

– Но что за слова такие странные! – удивлённо сказал Крот.

– Не знаю, – ответил Крыс, – не знаю, что они значат. Я просто пересказал тебе то, что слышал. А! Вот они слышны, и теперь чётко, ясно. Теперь наконец всё слышно. Ах, что за песня! Простая, светлая, чистая!..

Разморясь на пригреве, Крот терпеливо ждал:

– Так что же слова, Крыс?

Ответа не последовало. Крот посмотрел и понял: со счастливой улыбкой, всё ещё к чему-то прислушиваясь, усталый Крыс крепко спал.

8. Приключения мистера Жаба

Осознав, что он на самом деле в темнице, замурован и выхода нет, Жаб погрузился в чёрную, бездонную тоску. Мрачный лабиринт средневековой крепости отрезал его от вольных полей и дорог, отличных гладких шоссе, где он ещё недавно был счастлив и весел, где он не знал ни забот, ни трудов, ни скуки. Он распростёрся на осклизлом полу и зарыдал.

«Всему, всему конец, – думал он. – Нет больше великолепного, блестящего Жаба. Неукротимый, щедрый, ослепительный Жаб! Никто больше не взглянет на тебя с восторгом и уважением. Жизнь кончена. Стоит ли говорить и вспоминать о нём, безжалостно, но абсолютно справедливо наказанном за наглое воровство, за глупое нахальство, за потрясающую попросту тупость! Ну зачем было мне оскорблять столько тупых краснорожих полисменов разом?! – Он захлебнулся рыданиями. – Глупец я, глупец, томиться мне теперь здесь до тех пор, пока не изгладится моё имя из памяти всех, кто в былые дни гордился знакомством со мною. О старый, мудрый Барсук, – мысленно восклицал он, – о рассудительный Крыс и добрый Крот! Сколь глубоки ваши проницательные суждения о мире и людях! О я, несчастнейший Жаб на свете!»

В таких причитаниях он проводил дни и ночи, отказываясь от еды и затыкая уши, когда тюремщик намекал ему, что и в тюрьме можно неплохо устроиться, если не скупиться. В том же, что карманы узника не пусты, тюремщик не сомневался.

У тюремщика была дочь, девица миловидная и добронравная, помогавшая отцу в его многотрудных обязанностях. Названная девица очень любила животных. У неё была канарейка, чьё назойливое пение смущало послеобеденный сон узников. Днём клетка висела на гвозде, вбитом в кирпичную стену, а ночью стояла на столе, накрытая тюремным одеялом. Кроме того, под покровительством девицы жили несколько мышей-пеструшек и белка, безостановочно крутившаяся в своём колесе. Видя, как мучается Жаб, девица не выдержала и сказала отцу:

– Папа! Я не могу спокойно смотреть на этого беднягу. Он уже так исхудал, что может спрятаться за древком копья. Позволь мне попробовать ободрить его. Ты же знаешь, как я люблю животных! Я буду кормить его из рук и скрашивать его одиночество.

Отец ответил, что она может делать всё, что ей заблагорассудится, а он капризами и причудами своего пленника сыт по горло.

В тот же день девица постучалась в дверь камеры, в которой томился Жаб, и заявила с наигранной бодростью:

– Ну, Жаб, хватит кукситься! Сядь, вытри глаза и будь умницей. Посмотри-ка, что я тебе на обед принесла – не из общей кухни, сама готовила!

На подносе в закрытых судках что-то бурлило и булькало, наполняя камеру дивным ароматом. Нежный запах тушёной капусты защекотал Жабу ноздри, и он, ещё не оторвавшись от каменного пола, вдруг подумал, что жизнь, может быть, не так уж темна и безотрадна… Но тут же вновь зарыдал, заколотил ногами об пол и кушанья отпихнул. Благоразумная девица не настаивала. Она всё забрала и вышла в коридор, но запах тушёной капусты, естественно, остался в воздухе. В промежутках между рыданиями Жаб волей-неволей вдыхал его, и в голове у него начали блуждать мысли, плохо совместимые с его горестным положением: о светской жизни, и о поэзии, и о делах, ещё (кому?!) предстоящих; о широких лугах и вольных пастбищах, прокалённых солнцем и ветром, об отцветающих фруктовых садах, об огородных грядках; и совсем неожиданно перед ним предстал видением облепленный пчёлами душистый стебель львиного зева! После чего осталось только вообразить, как постукивают тарелки, когда их ставят на стол, и как скрипят стулья, когда в большом парадном зале Жабсфорда гости придвигаются ближе к столу. Тяжёлая атмосфера тюремной камеры начала разрежаться. Жаб вспомнил о друзьях, которые наверняка сумеют что-нибудь предпринять, и об адвокатах, которые только и ждут, чтобы броситься на его защиту (эх, надо было сразу нанять полдюжины!). Когда же он наконец сообразил, что нет никаких проблем, перед которыми спасовали бы его острый ум и искромётная находчивость, надо лишь приступить к этим проблемам всерьёз, – стоило ему подумать об этом, как он подпрыгнул и на его морде снова расплылась широчайшая самодовольная улыбка.

Часа через два девица принесла поднос снова. На подносе была чашка крепкого чая, рядом на блюдечке лежали ломтики хорошо поджаренного хлеба. Сквозь поры каждого ломтика, как мёд сквозь соты, сочилось жёлтое масло. Аромат жареного хлеба буквально воззвал к Жабу, и зов этот не остался безответным. Дух жареного хлеба сумел в одно мгновение вызвать в нём живые образы жаркой кухни, где морозным утром готовится сытный завтрак, уютного очага, возле которого хорошо греться зимним вечером, когда дневные труды кончены и можно вытянуть ноги у огня, а рядом урчит кот и возится сонная канарейка. Жаб сел к столу, залпом выпил горячий чай и, не успев закрыть рта, стал рассказывать, в каком роскошном доме он жил, какой важной персоной был, какие славные дела совершал и какое множество преданных друзей не мыслили жизни без него.

Поняв, что эти рассказы бодрят его не хуже крепкого чая, дочь тюремщика тоже села и изобразила на своём лице живое внимание.

– Расскажи ещё о Жабсфорде, – сказала она. – Название уж очень красивое.

Напыжившись, Жаб начал так:

– Жабсфорд – уникальное в своём роде сооружение, типичное родовое поместье английской аристократии. Построен в четырнадцатом веке, оборудован всеми современными удобствами. Новейшей системы канализация, пять минут ходьбы до церкви, почты и площадок для игры в гольф. Легко приспосабливается для…

– Дружочек, – засмеялась девица, – я же не собираюсь покупать твой Жабсфорд. Ты расскажи что-нибудь взаправдашнее. Погоди, я сейчас ещё чаю принесу.

Она ушла и вернулась с полным подносом. Жаб взял ещё хлеба и, хрустя корочкой, повёл рассказ. С энтузиазмом описывал он рыбный садок, грядки, откуда прямо на кухню поступала свежая зелень, скотный и птичий двор, конюшни и голубятни, гостиные комнаты и шкафы, набитые хрусталём и фарфором, а там было рукой подать до пышных и весёлых застолий, где Жаб пел песни, рассказывал анекдоты и вообще задавал тон. Особую заинтересованность у девушки вызвала прачечная с гладильной машиной. Потом она попросила рассказать о его друзьях и с искренним интересом слушала об их жизни и приключениях. Разумеется, она умолчала насчёт своей любви к животным, понимая, что такой любовью Жаб был бы оскорблён до глубины души. Когда она, наполнив свежей водой кувшин и перетряхнув подстилку, пожелала ему спокойной ночи, Жаб был уже почти в прежней форме: самодовольный, бодрый и жизнерадостный. Он спел сам себе пару застольных песенок, свернулся на соломе и всю ночь видел замечательные сны.

Шли дни, единственными просветами в которых были частые, долгие беседы. В конце концов девушка решила, что держать бедное животное в заключении за такую, как ей казалось, ерунду жестоко. Тщеславный Жаб думал, что корни её симпатии к нему лежат гораздо глубже. Он даже пожалел, что социальная пропасть между ними столь глубока: ведь у неё было славное личико и она явно оценила его по достоинству.

Однажды утром девушка была необычно рассеянна, на всё отвечала невпопад и не обращала внимания на его мудрые мысли и блестящие остроты.

– Послушай, Жаб, – молвила она наконец. – У меня есть тётка… Она прачка.

– Ну-ну, – великодушно и снисходительно отвечал Жаб, – это не беда. Кое-кто из моих тёток только и годится что в прачки.

– Да помолчи ты минуту! Лучше бы ты вообще поменьше разговаривал. Мне надо подумать, а ты трещишь как сорока, так что у меня голова трещать начинает. Так вот, моя тётка – прачка. Забирает бельё в понедельник, приносит в пятницу, а сегодня четверг. Послушай, что я придумала. Если ты не нахвастал, ты очень богат, а она женщина бедная. Для тебя несколько фунтов стерлингов – пустяк, а для неё это совсем не пустяк. Если бы ты с ней договорился, – кажется, вы, животные, называете это дело «подмазать», – то я могла бы устроить так, чтобы она оставила тебе своё платье, платок и прочее, а ты сбежал бы из замка под видом прачки. Так-то вы очень похожи, особенно по фигуре.

– Вовсе мы не похожи, – обиделся Жаб. – Я очень строен, если не забывать, кто я.

– Она тоже очень стройна, если не забывать, кто она. Ладно, как хочешь! Я тебя пожалела, хотела помочь тебе, а ты просто-напросто неблагодарный глупец.

– Нет-нет, большое тебе спасибо, – поспешно сказал Жаб, – но ты только представь: чтобы я, благородный Жаб из Жабсфорда, бродил по дорогам Англии в облике прачки!

– Тогда можешь сидеть тут в облике Жаба, – резонно заметила девушка. – Ты, видно, хочешь отсюда в карете выехать.

Когда Жаб оказывался не прав, он понапрасну не спорил.

– Да, да, ты умная, добрая и милая девушка, – сказал он, – а я действительно забыл, на каком я свете. Будь так добра, представь меня своей уважаемой тётке, и мы наверняка найдём общую точку зрения на вопросы, представляющие взаимный интерес.

Назавтра девушка привела тётку и помогла внести в камеру свёрток с бельём. Поскольку она заранее подготовила её к переговорам, а Жаб предусмотрительно выложил на столик несколько золотых, то дело было мигом улажено и оставалось обсудить лишь детали. Взамен Жаб получил от неё халат, платок, передник и порыжевший чёрный чепец. Единственное, на чём настаивала тётушка, – это чтобы её скрутили, связали и в угол бросили. Таким неубедительным фокусом, порождённым убогой прачкиной фантазией, решили отвести подозрения и замести следы сделки.

Жаб был в восторге. Теперь он исчезал из тюрьмы с определённым шиком, оставляя нетронутой свою репутацию отчаянного головореза. С усердием помог он представить прачку жертвой совершенно неконтролируемых обстоятельств.

– Теперь твой черёд, Жаб, – сказала девица. – Снимай плащ, снимай костюм; ох и толстый же ты!

Не в силах удержаться от смеха, она облачила его в халат, скрестила концы платка на груди и подвязала чепец у самой шеи.

– Точь-в-точь тётушка, – хихикнула она. – Ей-богу, есть на что посмотреть. Ну что ж, прощай, Жаб, ни пуха тебе, ни пера. Иди тем же путём, каким попал сюда, и помни, что, если тебе кто что скажет, ты можешь, конечно, ответить, но вообще-то ты теперь – пожилая вдова, которой есть что терять и которая очень боится за свою репутацию.

С сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, но твёрдым шагом пустился Жаб в безумно рискованное предприятие. Скоро он обнаружил, что всё идёт как по маслу, и был слегка уязвлен тем, что все знали и пропускали не его, а кого-то другого, даже – другую. Приземистая фигура прачки, казалось, сама по себе служила надёжным пропуском, годным для прохода в любую дверь и любые ворота. Даже когда он колебался, не зная, куда свернуть, страж у ближайшей двери невольно помогал ему, предлагая не торчать тут всю ночь, а проходить побыстрее и не мешать ему выпить стакан чая. Главную опасность представляли насмешки и остроты, сыпавшиеся на него со всех сторон. Его чувство собственного достоинства было обострено до чрезвычайности, а насмешки, по его мнению, были настолько глупы, что Жаб с трудом удерживал язык за зубами. Но, так или иначе, он сделал всё, чтобы не выйти из роли.

Ему мнилось, что прошли часы, а не минуты, пока он пересёк последний двор, уклонился от заигрываний последнего стражника, отверг притязание последнего часового на прощальный поцелуй, услышал стук последней щеколды за спиной и, ощутив лёгкое дуновение свежего ветерка, понял, что он – свободен!

С кружащейся от столь удачного исхода головой, Жаб быстро зашагал в город. Что делать дальше, он не знал. Знал только, что надо убраться подальше от этих мест, где каждая собака в лицо и по голосу знала изображаемую им прачку.

Размышляя на ходу, он в стороне приметил зелёные и красные огни светофоров и уловил шипение пара, спускаемого из паровозных котлов, лязганье буферов и гудки паровозов.

– О, – сказал он себе, – отлично! Мне как раз вокзал сейчас нужнее всего, и хорошо, что к нему не надо плестись через весь город, отругиваясь от глупых приставаний.

Придя на станцию, он глянул на часы, посмотрел в расписание и увидел, что поезд в нужном направлении отправляется через полчаса.

– Отлично, – повторил Жаб и пошёл в кассу.

Он назвал станцию, ближайшую от деревни, некогда принадлежавшей владельцам Жабсфорда, и полез в жилетный карман за деньгами. И тут прачкин халат как будто ожил: он стал деятельно препятствовать усилиям Жаба, он был завязан не там, где надо, хватал Жаба за локти и прямо-таки издевался над ним. Это был кошмар! Когда же он всё-таки прорвался сквозь подлое одеяние, под халатом не оказалось ни жилета, ни, следовательно, жилетного кармана! Из длинной очереди, скопившейся за его спиной, уже отпускали язвительные замечания, без обиняков намекая, что нечего всех задерживать, потому что время всем дорого, а он тут уже целый час ни тпру ни ну.

С ужасом вспомнил Жаб, что, второпях покидая камеру, он в ней оставил и костюм, и жилет, а вместе с ними ключи, кошелёк, блокнот, авторучку – всё то, что составляет изюминку в серых буднях, чем отличается истинный джентльмен, Венец Творения в многокарманном костюме, от жалких, из милости существующих однокарманных и вовсе бескарманных зверьков, которые неизвестно зачем и живут-то на белом свете.

В отчаянии он предпринял попытку выйти из ситуации с честью и, обратясь к кассиру, сказал в своей обычной (своей истинной!) чарующей манере:

– Будьте добры, не откажите в любезности, у меня нет с собой кошелька. Выпишите мне билет, а я вам завтра же вышлю деньги почтой. В этих краях меня все знают.

Кассир изумлённо оглядел его нелепую фигуру, задержал взгляд на рыжем чепце и сказал:

– Право, мэм, если вы часто практикуете такие штучки, то вас действительно в этих краях все знают. Отойдите, мэм, не мешайте почтенной публике.

При этих словах кассира старик, давно брюзжавший Жабу в затылок, отпихнул его и, что ещё возмутительнее, назвал «голубушкой». Жаб отошёл к платформе. По его щекам текли слёзы бессильной ярости. Быть так близко от дома и от спасения – и угодить в ловушку из-за каких-то нескольких шиллингов и мелочной придирчивости железнодорожных чиновников! Да, он в ловушке. Скоро его побег обнаружат, начнётся погоня, его схватят, будут оскорблять, закуют в цепи, бросят назад в темницу, посадят на хлеб и воду, отменят все послабления, у дверей камеры выставят удвоенный караул, и – боже! – как будет издеваться над ним дочь тюремщика! Что ж теперь делать? На ногу он не быстр, опознать его по фигуре – легче лёгкого. Попробовать прицепиться под вагоном? Он слышал, что так поступают школьники, найдя лучшее применение деньгам, выданным родителями на билеты. Взвешивая эту идею, он вдруг увидел, что стоит рядом с паровозом. У паровоза, протирая, смазывая, только что не вылизывая его языком, возился машинист, симпатичный толстяк с маслёнкой в одной руке и мягкой тряпкой в другой.

– Алло, мамаша! – сказал машинист. – Ты что такая грустная ходишь? Случилось что-нибудь?

– Ах, милорд, – всхлипнул Жаб. – Я бедная, несчастная прачка, я потеряла все деньги, не на что купить билет, а мне во что бы то ни стало нужно попасть сегодня домой, и как мне быть, что мне делать, ах ты, господи-и-и!.. – И он залился слезами пуще прежнего.

– Да, мать, плохи твои дела. – Машинист задумался. – Деньги потеряла, до дому не доехать, а дома детишки ждут… Ждут ведь, а?

– Ждут, все как один ждут, – убивался Жаб. – Голодные, играют со спичками, выбегают на проезжую часть, все друг с другом передерутся, бедные, невинные крошки! Ах, я пропала, милорд!

– Г-хм, – прочистил горло добрый машинист. – Мы вот что, пожалуй, сделаем. Ты, значит, прачка, а я, значит, машинист, и работа у меня, прямо скажем, не очень-то чистая. Грязная у меня работа, чего там греха таить. Рубашек одних целая прорва уходит. Старуха моя совсем со стиркой замучилась. Так ты, мать, мои рубашки-то постирать возьми, пришлёшь мне их потом, а я тебя прокачу на паровозе. То есть, конечно, это всё не по правилам, ну да ведь и из правил же исключения бывают.

Тут же осушив слёзы, Жаб влез на паровоз. Отчаяние сменилось восторгом. Он в жизни не выстирал ни одной рубашки, и вряд ли бы у него получилось. Но он и не собирался осваивать это ремесло.

«Когда я доберусь до Жабсфорда, – думал он, – когда у меня опять будут и деньги, и карманы для них, я пошлю машинисту столько, чтобы его старуха могла о стирке не беспокоиться. Получится то же самое или даже лучше».

Стрелочник поднял жёлтый флажок, машинист дёрнул ручку, паровоз свистнул и покатил прочь со станции. Скорость возросла, мимо мелькали поля, деревья, заборы, коровы, лошади, всё быстрее, быстрее… И мысли Жаба уже устремились в Жабсфорд, где его ждали друзья, чтобы восхищаться его отвагой, деньги, чтобы звенеть в карманах, мягкая постель, вкусная еда, и от нетерпения он начал прыгать и выкрикивать обрывки стихов и песен – к немалому смущению машиниста, который таких прачек отродясь не видывал.

Отъехав миль десять, когда Жаб уже детально соображал, чем будет сегодня ужинать, машинист удивлённо нахмурил брови и прислушался. Потом влез на груду угля, всмотрелся из-под руки назад и сказал:

– Странное дело. За нами кто-то едет, а по расписанию я сегодня на этой ветке последний. Совсем расписание не соблюдается!

Немедленно прекратив прыжки и пляски, Жаб ощутил тяжесть в ногах и в животе тупую, ноющую боль. Ему захотелось сесть и закрыть голову руками.

В лунном свете рельсы блестели ярко, и всё, что делалось позади, было хорошо видно. Скоро машинист, утвердившись на груде угля, закричал:

– Теперь вижу! Прямо за нами на большой скорости – паровоз! Похоже, за нами гонятся!

Бедный Жаб, ползая в угольной пыли, силился что-нибудь придумать.

– Они настигают нас! – кричал машинист. – Ну и команда собралась на том паровозе! Какие-то рыцари с алебардами, полисмены с дубинками, а сыщики, точно сыщики – во! – в котелках и пальто гороховых, размахивают револьверами и орут: «Стой, стой, стой!»

Тут Жаб встал на колени и, умоляюще воздев руки, воскликнул:

– Спаси, спаси меня, добрый машинист! Я вовсе не прачка, у меня нет детей, и в моём доме никто не балуется со спичками. Я – Жаб, благородный Жаб из Жабсфорда. Благодаря моему уму и отваге, я только что вырвался из страшной тюрьмы, куда привели меня козни моих врагов. Если люди с того паровоза схватят меня, то меня ждут тяжкие оковы и беспросветный мрак. Погибнет во цвете лет несчастный, бедный, ни в чём не повинный Жаб!

Машинист сурово посмотрел на него:

– А теперь говори правду, за что ты попал в тюрьму?

Жаб густо покраснел:

– Да пустяки, право же, сущие пустяки. Я позаимствовал автомобиль, пока хозяева завтракали, он им всё равно тогда был не нужен. Честное слово, я не собирался его угонять. Но полицейские власти никогда не верят честному благородному слову и во всём стараются отыскать грязный умысел.

Машинист помрачнел ещё больше:

– Боюсь, что ты действительно скверное животное и тебя по справедливости надо передать в руки оскорблённого правосудия; но ты в беде, и я не предам тебя. Во-первых, у меня нет автомобиля; во-вторых, я не люблю, когда полиция останавливает мой паровоз, и вообще, когда кто-то плачет, мне самому худо делается. Итак, не хнычь, Жаб, мы ещё оставим их с носом!

Они взяли лопаты и стали яростно шуровать уголь. Топка взревела, брызнула искрами, паровоз взвился над рельсами и полетел вперёд – но враг всё-таки приближался. Машинист вздохнул, вытер паклей лоб и сказал:

– Так нам не уйти. Видишь, они мчатся налегке, и паровоз у них более мощный. Остаётся одно. Для тебя это последний шанс, поэтому слушай меня внимательно. Сейчас мы въедем в длинный тоннель, а когда вынырнем, окажемся в густом лесу. Я сейчас дам полную скорость, а те молодчики, наоборот, притормозят, чтоб не врезаться. Когда тоннель кончится, я сброшу пар и изо всех сил нажму на тормоз. Как только скорость уменьшится – прыгай и прячься в лесу; тогда я наддам пару, и пусть они гонятся за мной сколько угодно. Ну, приготовься и прыгай, когда я скажу!

Они подбросили ещё угля, и паровоз ревущим ядром влетел в тоннель. Длинный, узкий тоннель промелькнул случайной тенью. Когда мирная луна снова залила их сиянием и тёмный лес обступил рельсы, машинист сбросил пар, нажал на тормоз и, видя, что Жаб уже встал на ступеньку паровозной лестницы, крикнул:

– Давай!

Жаб с силой оттолкнулся, перелетел через невысокую оградку, подпрыгнул и нырнул в лес.

Осторожно выглянув из травы, он увидел исчезающий на страшной скорости паровоз его спасителя. Следом за ним из тоннеля вылетела погоня. Разношёрстный экипаж вражеского паровоза размахивал в воздухе оружием, множество глоток вразнобой орали:

– Стой, стой, стой!

Глядя на них, Жаб от души рассмеялся – впервые с того момента, как угодил в тюрьму.

Но скоро смех замер у него в горле. Он вспомнил, что оказался ночью один в глухом лесу, без ужина и без денег, вдали от дома и от друзей. Мёртвая тишина, сменившая гул и рёв паровозной топки, оглушила его. Решив оставаться под защитой деревьев, он пошёл наугад лесом, чтобы как можно дальше уйти от железной дороги.

После того как он провёл столько времени взаперти, лес ему показался враждебным и насмешливым. Жутковатый треск козодоя напомнил бряцание доспехов на рассыпанных по лесу и окружающих его со всех сторон стражниках. Сова бесшумно сорвалась с ветки и на лету погладила его крылом по плечу. Жаб подскочил в полной уверенности, что это рука, а не крыло. Довольная сова зловеще и тихо расхохоталась. «Дура!» – подумал Жаб. Потом ему встретилась лиса. Лиса остановилась, посмотрела на него и сказала:

– Эй, прачка! Помнишь, ты в прошлый раз потеряла наволочку и пару носков? Смотри, чтобы больше этого не было! – И удалилась с ехидной усмешкой.

Жаб поискал, чем бы запустить в неё, но не нашёл и почему-то огорчился этому до слёз. Наконец голодный, холодный, уставший до изнеможения, он залез в первое попавшееся дупло, соорудил постель из прошлогодних листьев и крепко заснул до утра.

9. Песнь странствий

Водяной Крыс не находил себе места. В строгих полях окрест зелень сменилась желтизной, в гуще лесной листвы замелькали смуглые тени, живые зелёные изгороди тронул первый пурпур – всё так; но не было при этом оснований считать, что лето кончилось или пошло на убыль. Тепло и свет щедро струились с ярко-синего неба, и было всё вокруг ярким, не по-осеннему сочным и густым. Не по-осеннему… Но отчего немолчный хор садов и рощ звучал реже и неувереннее, как будто остались в нём лишь самые стойкие и неутомимые певцы? Кукушка давно уже не куковала, прорезалось вновь синичье треньканье, и воздух наполнился смутным веянием близящихся разлук и странствий. Многие пернатые друзья, всё лето бывшие рядом, исчезли. Казалось, ряды их редеют с каждым днём. Всегда внимательный к этим приметам, Крыс понял, что медленно, но верно началось движение к югу. Даже по ночам, лёжа в постели, он слышал, как в тёмной вышине, послушные древнему зову, машут и хлопают нетерпеливые крылья.

У Гранд-отеля Природы тоже есть мёртвый сезон. Один за другим постояльцы расплачиваются по счёту и отбывают. На меньшее число персон сервируется общий стол, на этажах идёт чистка. Выметают сор из углов, ковры пылесосят и сворачивают, с окон снимают шторы, комнаты запирают. Те же, кто остаётся на пансионе круглый год, чувствуют себя угнетённо и подавленно. Вокруг них все поглощены планами, выбирают маршруты, сверяют часы и карты, и день за днём всё меньше и меньше друзей вокруг, и хочется вспылить неизвестно на что, и некому объяснить, до чего же тоскливо оставаться. Да и откуда эта тяга к передвижениям? Почему нельзя сидеть спокойно и радоваться жизни, как мы? Вы же ни разу не бывали в наших краях во время затишья, вы даже не представляете, как славно проводит время наш тесный круг: чего только не случается в отсутствие посторонних!

– Да-да, конечно, – услышите вы в ответ. – Порою мы завидуем вам, даст бог, и мы через годик… Ах, извините, вот-вот подадут автобусы, а мы ещё не всё уложили.

Улыбка, кивок, и вот – они уезжают, а нам обидно.

Крыс был привязан к своей реке, но, видя, что происходит вокруг, он ощущал смутную тревогу и непокой. Можно ли заниматься делом, если кругом суета и бестолочь? На берегу тростники стояли стеной, а вода убывала, мутнела. Он уходил в поля; перебегал пыльные пастбища и с головой нырял в бескрайнее море ячменя, овса или пшеницы. Море было полно шёпота, шороха, бормотания, морские волны перекатывались над ним, как чистое золотое небо. Часто блуждал он так между жёсткими сухими стеблями, на которых держалось это сухое жёлтое небо. Золотое небо мощными волнами поддавалось напору ветра, потом легко, играючи распрямлялось. В полях у него были друзья, большая весёлая компания, которая жила своей жизнью, но всегда находила для него свободную минуту и доброе слово.

Сейчас полевые мыши и хомячки приветливо кивали ему, но не скрывали занятости. Они расширяли ходы и, собираясь вместе, рассматривали чертежи и наброски зимних квартир, внимательно следя, чтобы от спален до амбаров было недалеко. Кто-то тащил пыльные корзины, кто-то уже с головой увяз в сборах и упаковке имущества. Везде были свалены груды овса, ячменя, пшеницы, орехов, ягод.

– А, вот и Крысик пришёл! – радостно восклицали они, как только он появлялся. – Иди помогай нам, Крыс, не ходи без дела.

– Что вы все – с ума посходили? – сердился Крыс. – Неужто сейчас думать о зимних квартирах? Это же смешно!

– Ну да, наверное, – смущённо объясняли ему полевые мыши, – но ведь лучше всё делать заранее, правда? Мы непременно должны всё приготовить и вывезти раньше, чем на полях застрекочут эти ужасные машины. Кроме того, с жильём сейчас туго, и кто промедлит, может остаться ни с чем, а в те квартиры, что снимешь, прежде чем въезжать, придётся вложить массу затрат и усилий. Конечно, сейчас ещё рано, но и мы только-только начинаем работу.

– Да бросьте свою работу, – говорил Крыс. – День чудесный, пойдём пробежимся по лугу, или устроим пикник в лесу, или ещё придумаем что-нибудь.

– Нет, знаешь что, – не сегодня, – торопливо отвечала полевая мышь. – В другой раз, когда я окажусь посвободнее…

С презрительным фырканьем Крыс поворачивался к ней спиной и, зацепившись за тюк, кубарем летел наземь.

– Если бы кое-кто ходил аккуратно и глядел под ноги, – сухо замечала полевая мышь, – то кое-кто бы не ушибался и не мешал другим. И не фыркай, Крыс! Сядь, лучше посиди в холодке, а мы тут за час-два управимся и поговорим обо всём спокойно.

– Я вижу, как вы управитесь! Вам тут до самого Рождества не управиться, – ворчал раздражённо Крыс и возвращался к своей надёжной, верной реке, которая никуда не собиралась и никогда не переезжала на зимние квартиры.

В прибрежном ивняке он увидал ласточку. К ней вскоре подсели вторая и третья. Завязалась негромкая оживлённая беседа. Крыс подошёл ближе:

– Как, уже? Куда вы торопитесь, ведь это смешно!

– Ах нет, мы ещё не улетаем, – ответила первая ласточка. – Мы обсуждаем планы, готовимся. Надо решить, как мы полетим в этом году, где будем делать привалы, и вообще, это же половина удовольствия!

– Удовольствия? Вот что мне непонятно, – сказал Крыс. – Если уж вам приходится улетать отсюда, бросать родные места, друзей, которые будут скучать без вас, уютные домики, едва-едва обжитые вами, – нет, я понимаю, пробьёт час, и вы храбро двинетесь навстречу невзгодам, бурям и прочим неприятностям. Вы даже сумеете притвориться, что всё это вам почти не в тягость, но говорить об этом, переживать всё заранее, когда ещё можно жить и ни о чём не думать…

– Конечно, не понимаешь, – чирикнула вторая ласточка. – Сперва оно поселяется внутри нас, это сладкое беспокойство. Потом, как голуби в голубятню, слетаются к нам воспоминания. Они будоражат сны, тревожат нас днём, когда мы кружимся и щебечем. Не терпится расспросить друг друга, сравнить и увериться, что все прошлогодние истории были на самом деле, и постепенно всплывают звуки, названия, запахи – другая, давно забытая жизнь снова зовёт нас.

– А если на этот раз вам остаться, – искренне предложил Крыс. – Мы постарались бы сделать всё, чтобы вы чувствовали себя как дома. Вы даже не представляете себе, как здесь хорошо.

– Как-то раз я пробовала остаться, – заговорила третья ласточка. – Я так полюбила эти места, что однажды, когда пришло время отлёта, я спряталась и все улетели без меня. Несколько недель всё шло хорошо, но потом! Пасмурные, заиндевевшие дни, нескончаемо длинные ночи, в воздухе туманная изморось, и над огромными пустыми полями ни одного насекомого! Нет, в этом ничего хорошего не было. Моё мужество надломилось, и в одну холодную буревую ночь я навострила крылья, держась подальше от моря, чтобы не попасть в шторм. Наперекор метелям пробилась я через хребты больших гор, и это было ох как нелегко. Но мне никогда не забыть, как жарко солнце брызнуло на меня золотым лучом, когда я помчалась вниз, к голубому озеру. А восхитительный вкус первой жирной мошки, попавшейся мне на пути! Тотчас прошлое представилось дурным сном, а будущее сплошным праздником, и, двигаясь на юг, я влетала в будущее лениво, медленно, задерживалась везде, где мне нравилось, но никогда не отклонялась от верного курса. Нет, мне хватило; с тех пор я и подумать не смею о том, чтобы нарушить наши правила.

– На Юг, на Юг, – мечтательно защебетали её подруги. – Вы помните Юг, его цветы, ароматы, краски, лучистый свежий воздух? А помните… – И, позабыв про Крыса, они снова пустились в нескончаемые воспоминания.

Крыс слушал с горящим сердцем. В его груди тоже была потаённая, до времени дремлющая струна. Сейчас её пробудило негромкое чириканье влюблённых в Юг птичек; с какою бы силой его обожгло живое солнце Юга или один вдох южного ветра! Сглотнув слюну, Крыс на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, река показалась ему почти свинцовой, а поля серыми и бесцветными. Но он тотчас же устыдился своего невольного предательства и ревниво спросил:

– Зачем же вы тогда возвращаетесь? Что вам здесь нужно, в унылой, скучной стране?

– А ты думаешь, – спросила первая ласточка, – что, когда приходит время, для нас не звучит другой зов? Нас преследуют видения и картины сочных луговых трав, фруктовых садов, туманной дымкой курящихся на рассвете, гладких прудов с тучами насекомых над ними, стад на пастбищах, сенокоса и деревень, толпящихся вокруг Дома Звонких Колоколов.

– По-твоему, – вмешалась вторая, – никто, кроме вас, не ждёт с нетерпением, когда же подаст свой голос кукушка в лесу?

– В положенный срок, – чирикнула третья, – мы взовьёмся в воздух и полетим к кувшинкам, качающимся на ручьях и реках милой Англии. Но сейчас всё это, правда, скучно, в нашей крови поёт иная музыка.

И они вновь завели разговор о лиловых морях, песках, потемневших под жгучим солнцем, и каменных стенах, чьи трещины дают приют юрким ящерицам.

Чувствуя себя лишним, Крыс отошёл и, не зная, куда пойти, забрался на вершину холма, лёг и устремил взгляд к югу, в сторону ближних холмов, служивших ему границей мира, Геркулесовыми столбами его полей. Раньше для него за холмами ничего не было, но сегодня, когда в его сердце пела тревога и небо над ним дышало не последним летним зноем, а новыми надеждами, когда он познал над собой власть Неведомого, – сегодня ближние склоны холмов заволокла пелена скуки.

На дальних же раскинулась яркая шумная панорама, отчётливая перед его внутренним взором. Какие там были моря! Бурные, зелёные, штормовые! Как залиты солнцем белые виллы на берегах под сенью оливковых рощ! В уютных гаванях толпились стройные клиперы, гружённые пряностями с пурпурных островов, прихотливо разбросанных в пламенеющих водах… Он встал и снова пошёл к реке, но передумал и лёг у края дороги. Лёжа там в пыльной траве, он смотрел на гладкую ленту шоссе и думал о чудесном мире, в который оно ведёт, о храбрых путешественниках и приключениях, ждущих их там где-то… далеко!

Послышались шаги. Краем глаза Крыс увидел путника и искоса оглядел его. То был другой Крыс, покрытый с ног до головы дорожной пылью. Подойдя ближе, путник поклонился с иноземной учтивостью, поколебался, свернул с шоссе и сел рядом. У него был усталый вид, и Водяной Крыс не стал приставать с расспросами. Он не хотел докучать гостю. Он знал, как важно порой посидеть рядом молча, расслабившись, не думая ни о чём.

Путник был худ, с острой мордой, сутулыми плечами и длинными тонкими лапами. У глаз лучились морщины, в ушах висели маленькие золотые серёжки. Плотная шерстяная куртка и видавшие виды бриджи в заплатах и пятнах, когда-то синие, вылиняли и потеряли цвет. Все его скромные пожитки были увязаны в синий платок.

Помолчав, путник вздохнул, втянул носом воздух.

– Тёплым клевером пахнет ветер, – молвил он, – травой и коровами. Коровы срывают пучки травы, сопят и отфыркиваются. Где-то жнейка трещит, за лесом трубы дымят. Наверное, поблизости есть река: слышно скрипучее кряканье лысухи, и ты, судя по твоему сложению, моряк пресноводный. Безостановочно движется ручеёк дремотной жизни, и это лучшая жизнь для тех, у кого хватает сил её вынести.

– Да, да, ты прав. Такова жизнь, другой она не бывает, – отозвался Водяной Крыс, но без обычной уверенности в голосе.

– Этого я не говорил, – осторожно заметил путник. – Я только сказал, что это очень хорошая жизнь. Я пробовал, и я знаю. Я прожил так целых шесть месяцев, и, убедившись в том, что это прекрасная жизнь, вот – я теперь здесь, голодный, с мозолями на ногах, бреду прочь от неё, бреду на юг, не в силах противиться зову старой жизни: от старой жизни мне не уйти.

– Так, значит, есть и другая жизнь? – удивился Водяной Крыс. – Откуда же ты?

Он не посмел спросить, куда тот шёл. Слишком хорошо знал он это!

– Сейчас я с фермы, – коротко ответил путник, махнув лапой на север. – Она где-то там, и не упоминай о ней больше. У меня было всё, что я мог пожелать. У меня было всё и ещё больше, но вот я здесь – и слава богу, друг мой, и слава богу, – вдали от дома, но далеко от моей мечты!

Он говорил, не отрывая глаз от горизонта, и напряжённо вслушивался в мирную тишину пастбищ.

– Ты не речных мест уроженец, – внимательно присмотревшись, определил Водяной Крыс, – и, сколько я могу судить, не с фермы родом. Ты чужестранец?

– Верно, – кивнул путник, – я – чужестранец. Я – Морской Крыс, происхожу из Константинополя, но, строго говоря, я и его не могу назвать своей родиной. Ты слышал о Константинополе, друг? Прекрасный город, богатый, древний город. Но ты, может быть, слышал про Сигурда^[1], короля Норвегии, как он туда приплыл на шестидесяти судах? Все улицы в его честь были убраны золотом и драгоценными тканями, и император с императрицей сошли с трона и пировали с ним на борту его корабля. Когда стал он возвращаться домой, немало викингов предпочли остаться на императорской службе, и с ними, на подаренном императору корабле, остался мой предок родом из Норвегии. Неудивительно, что с тех пор мы плаваем по морям и город, где я родился, для меня столько же родина, сколько любой удобный порт оттуда до устья Темзы. Я знаю их все наперечёт, и меня там все знают. В любой бухте, у любого причала найду я родину.

– Так ты, наверное, бывал в дальних странствиях, – сказал Крыс и придвинулся ближе к незнакомцу. – Долгие месяцы в открытом море, нехватка провизии, иссякающие запасы воды, и ты – наедине с могучим океаном, и всё в таком роде, да?

– Ни в коем случае, – откровенно ответил тот. – Всё, что ты говоришь, вовсе не для меня. На каботажных судах я редко удаляюсь от берега, а весёлые дни на берегу влекут меня с не меньшей силой, чем само плавание. Ах, эти южные порты! Они полны совершенно особым ароматом, освещены лунным блеском, и разноцветные огни дрожат и мигают на рейде!

– Как знать, – задумчиво промолвил Водяной Крыс, – может быть, ты выбрал себе лучшую долю. Если ты не против, расскажи мне что-нибудь из твоей жизни. Чем привлекательна она для храбрых и россыпью каких воспоминаний будет расцвечен её хладный закат? Ибо, признáюсь тебе, моя нынешняя жизнь тускла и безотрадна.

– Моё последнее плавание, – начал Морской Крыс, – в результате которого я оказался в этих краях, исполненный надежд на то, что смогу наконец осесть на суше, мало чем отличается от остальных и является типичным эпизодом из моей бурной и многоцветной жизни. Всё началось, как всегда, с семейных неурядиц. Бежав от домашних бурь, я завербовался на небольшое торговое судно, плывшее из Константинополя на острова Греции и в Левант по морям классической древности, где даже волны полны воспоминаний славной старины. То были золотые дни и благоуханные ночи. Мы заходили в каждый порт, везде встречая старых друзей. Днём, в жару, спали у стен древних храмов, а после захода солнца пели и пировали до утра под крупными звёздами чёрного бархатного неба. Потом развернулись и взяли курс на Адриатику, чьи берега подобны розовому саду в оправе из янтаря и яхонта. Проходя по изгибам глубоких бухт, швартуясь у причалов исстари знаменитых городов, мы плыли, и однажды утром царственное солнце взошло у нас за кормой и первым лучом начертило на воде золотую дорожку. По ней мы вплыли в Венецию. Венеция! Блистательный город, в нём путешественник может жить весело и ни о чём не заботясь. Устав от беготни, мы садились на набережной Большого канала и всю ночь не смыкали глаз, потому что воздух был полон музыки, а небо – звёзд. Огни горят и пляшут на поручнях гондол, составленных одна к другой вплотную так, что, не замочив лап, можно перебежать с одного берега на другой. А еда! Как ты, например, насчёт устриц? Ну ладно, не будем об этом.

Он помолчал. Водяной Крыс, с отсутствующим взором, безмолвный, плыл по каналам мечты, прислушиваясь к песне, взмывавшей призрачным эхом меж серых стен, пропитанных солью и туманом.

– И снова на юг, – прервал молчание Морской Крыс, – мы плыли вдоль берегов Италии, пока не пришли в Палермо, где я устроил себе долгие-долгие каникулы. Нельзя слишком долго оставаться на одном корабле: теряется кругозор, на всё начинаешь смотреть с предубеждением. Сицилия же – один из моих любимых уголков Земли. Я знаю там всех, и тамошний образ жизни меня устраивает. Много весёлых недель провёл я с друзьями в походах в глубь острова. Когда меня вновь обуяла скука, я на попутном корабле отплыл на Сардинию и Корсику и как же был счастлив, подставив морду свежему бризу и брызгам солёной пены!

– Но ведь внизу, в… э-э… трюме, да? По-моему, там жарко и тесно, – прервал его Водяной Крыс.

Моряк посмотрел на него и, кажется, слегка подмигнул.

– Я лично уже ко всему привык, – с чрезвычайной простотой сказал он, – поэтому вполне обхожусь капитанской каютой.

– Так или иначе, тяжёлая это жизнь, – в глубоком раздумье заметил Водяной Крыс.

– Для экипажа – конечно, – серьёзно отвечал моряк опять с неуловимым движением ресниц. – На Корсике, – продолжал он, – я сел на корабль, который вёз на материк вино. Вечером, завидев Алассио, мы повернули к нему и стали в виду берега, а потом связали вместе бочки с вином и выкинули их за борт. Матросы перешли в шлюпки и с песней налегли на вёсла, а связанные канатом бочки ныряли и выныривали за нами, как стая дельфинов. На пляже нас ждали лошади. Они с грохотом поволокли бочки вверх по крутым улицам городка. Выгрузив последний бочонок, мы отдохнули, поспали и долго сидели в ту ночь с друзьями за прощальными кружками вина. Наутро я ушёл к оливковым рощам, ибо на время пресытился островами, морями и бурями. Я вёл ленивую безмятежную жизнь среди крестьян, порою лёжа и наблюдая за их трудами, порою глядя с высокого холма на далёкую средиземноморскую синеву. Не торопясь, то морем, то сушей добрался я до Марселя, и надо ли говорить, что и там я нашёл друзей и в промежутках между застольями немало полазал по палубам океанских судов. Что же до устриц, то я иногда вижу во сне марсельских устриц и просыпаюсь в слезах!

– Да, кстати, – сделал вид, что припомнил, гостеприимный Водяной Крыс, – ты раз упомянул, что голоден, так я должен был прервать тебя раньше. Ты не откажешься пообедать со мной? Я живу рядом, и всё, что у меня есть, – к твоим услугам.

– Поистине очень великодушно с твоей стороны, – откликнулся Морской Крыс. – Я хотел есть, уже когда подошёл к тебе, а неразумно упомянув устриц, довёл свой голод до крайности. Но лучше бы ты принёс всё сюда. Я без особой нужды не люблю забираться под крышу. Так бы я за едой порассказал тебе ещё про мою жизнь и странствия. Рассказывать я люблю, и, судя по твоему виду, ты тоже слушаешь не без удовольствия. А в помещении я просто засну, это точно.

– Прекрасно! – воскликнул Водяной Крыс и поспешил к дому.

Там он достал корзину и, помня, с кем ему предстоит делить трапезу, не позабыл положить в неё пресный пшеничный хлеб, колбасу, начинённую до самой кожуры чесноком, нежною слезою текущий сыр и длинногорлую бутыль, полную солнца, пленённого на склонах южных холмов искусными виноградарями. С таким грузом вернулся он к собеседнику и, разложив угощение, вспыхнул от радости, когда тот похвалил его вкус и обстоятельность.

Слегка утолив голод, Морской Крыс продолжил рассказ. Он сопровождал своего доверчивого слушателя по всем портам Испании, высаживал его в Лиссабоне, Опорто, Бордо и в живописных бухтах Девона и Корнуола и через Па-де-Кале доставил его к последнему причалу, где, чуя зовы новой весны, воспламенённый ими, бросился прочь от штормов и ураганов в глубь побережья, чтобы хоть раз в жизни вкусить сельской тишины.

Забыв про всё, содрогаясь, Водяной Крыс следовал за ним по бурным заливам и оживлённым морям, в тихие, защищённые волнорезами порты, вверх по течению своенравных рек, скрывающих города за неожиданным поворотом русла, и наконец высадился на плоской равнине неподалёку от упомянутой, вовсе ему не интересной фермы.

Морской Крыс за это время явно передохнул, плотный обед подкрепил его силы, в глазах, как свет далёкого маяка, загорелись живые огоньки, голос стал гибче и глубже. Он наполнил стаканы хмельною кровью южной лозы и, не переставая говорить, взглянул на Водяного Крыса в упор. Его серые с прозеленью глаза меняли цвет, как штормовое Норвежское море. Вино переливалось оттенками жаркого рубина, вспыхивало, искрилось, как будто живое сердце Юга билось о стенки стакана, и надо было только заметить, поверить, откликнуться на эту сладкую дрожь. От переменчиво-серых глаз Морского Крыса и алым цветом горевшего вина не мог оторвать Водяной Крыс взора, прикованный цепью чудных картин к непрерывающейся нити рассказа, и окружающий мир померк для него, утратив черты реальности.

Волшебная речь странника поглотила его, сомкнулась над головой. Да и была ли то речь или – песня? В неё вплетались голоса матросов, поднимавших якорь на палубу, хлопанье монотонных снастей в порыве норд-оста, напев рыбака, что тянет свою сеть, тёмным силуэтом виднеясь на фоне персикового неба. Перебор струн мандолины или гитары донёсся с каноэ или с гондолы. Внезапный вскрик ветра, сперва негромкий, потом визгливо-пронзительный, поднимался до раздирающего свиста и растворялся в хриплом рычании паруса. Водяной Крыс слышал жалобный плач чаек, тяжкий грохот прозрачной волны, недовольный скрип корабельных балок. С бьющимся о рёбра сердцем он вслушивался в рассказы о приключениях в портовых тавернах, о драках, погонях, состязаниях, о крепкой дружбе и неверной любви. Он обшаривал в поисках сокровищ острова, удил рыбу в лагунах, дремал на тёплом белом песке, из глубины морской выбирал километровые неводы, полные живого, трепещущего серебра. На его глазах гибли шхуны, в безлунной ночи возникали перед ним рифы, на его лодку угрожающе надвигались форштевни больших пароходов. Из дальних странствий он возвращался домой, и было это так: из-за мыса показывались огни порта, с причала раздавались приветствия, наконец всплеск от падения стояночного якоря – и оставалось подняться по крутой улочке к дому, зашторенные, освещённые изнутри окна которого казались ожившим воспоминанием уюта и мирной тишины.

Не то во сне, не то наяву он увидал, что, не прерывая рассказа и не сводя с него пристального взгляда серо-зеленоватых глаз, Морской Крыс встал.

– А теперь, – тихо произнёс он, – меня ждёт долгий и утомительный путь на юго-запад. Там есть городок, знакомый мне до последнего переулка, круто спускающегося к морю. Над каменными ступенями лестницы нависли розовые соцветия валерианы, ступени сбегают прямо в воду, вода искрится и синеет. К железным кольцам в стене привязаны лодки, как в весёлом детстве. Во время прилива лососи выпрыгивают из воды и стаями резвится макрель у берега. Днём и ночью огромные корабли вплывают в устье реки и выплывают в открытое море. Там рано или поздно бросит якорь корабль моей мечты. Я не буду спешить, я никуда не брошусь очертя голову, но, когда единственный, назначенный мне судьбою корабль, осев под тяжестью груза, с бушпритом, склонённым в сторону города, закачается на волне, по сходням или канату проскользну я на палубу, где утром меня разбудят топот и стук лебёдки, и загремит втягиваемая внутрь якорная цепь. Заполощутся на ветру фок и кливер, заскользит мимо берег, и, набирая скорость, мы тронемся в путь! На подходе к мысу от пены поседеют борта, и первая большая волна подтолкнёт нас своим гребнем уже на пути к югу! А ты, мой юный друг, тебе суждена та же судьба, ибо дни безвозвратно проходят, а Юг ждёт тебя. Отринь уют, сбрось оковы, пока не поздно, пока ещё слышен зов! Захлопнется за спиной дверь, и ты шагнёшь в новую жизнь, оставив старую позади. А когда кубок будет выпит до дна, перед тем как опустится занавес, ты, может быть, вернёшься домой, сядешь на берегу реки, и твои воспоминания оживут перед тобой.

Я уже стар, я буду идти оглядываясь и непременно вскоре увижу тебя. Ты молод, сердце твоё легко; ты нагонишь меня и пойдёшь дальше, вперёд, весь устремлённый вперёд, к югу!

Голос становился всё тише и наконец замер, как тает, переходя в тишину, комариный звон в воздухе. Отрешённым взором Водяной Крыс проводил тёмное пятнышко, быстро исчезнувшее вдали. Дорога до самого горизонта снова была пуста.

Водяной Крыс встал и аккуратно, не торопясь, начал собирать в корзину остатки трапезы. Ни разу не оглянувшись, он пошёл к дому и там, двигаясь по комнате как лунатик, медленно, аккуратно, всё время к чему-то прислушиваясь, сложил в заплечный мешок самые необходимые вещи и мелочи, которыми особенно дорожил. Собравшись, он перекинул мешок через плечо, выбрал себе палку понадёжнее и не спеша, но и без колебаний переступил порог – и тут нос к носу столкнулся с как раз вовремя подошедшим Кротом.

– Куда это ты собрался, Крысик? – спросил изумлённый Крот.

– Туда же, куда и все, – к Югу, – не обернувшись, ответил Крыс. – Сначала к морю и на корабль, потом к берегам, которые ждут меня.

Решительно двинулся он вперёд, по-прежнему неторопливо и уверенно, к какой-то неведомой цели. Крот, встревоженный не на шутку, заступил ему дорогу и пристально посмотрел в глаза. То не были глаза его друга! Глаза Крыса приобрели жёсткое фанатичное выражение, а цвета были – серого с зеленоватым отливом! Крот взял его за рукав, втащил в дом и, повалив, крепко прижал к полу.

Сперва Крыс отчаянно сопротивлялся, но потом сила разом оставила его и он затих, лёжа на полу молча, с закрытыми глазами. Крот поднял его, усадил в кресло, и Крыс съёжился, не глядя по сторонам, сотрясаемый время от времени истерическими приступами сухих рыданий. Крот закрыл дверь, запер заплечный мешок в шкаф и сел рядом, прямо на стол, ожидая, когда Крыс придёт в себя. Незаметно Крыс погрузился в тревожную дремоту. Он то и дело вздрагивал и бормотал какие-то странные, на слух ничего не понимавшего Крота, совершенно бессмысленные фразы.

Чрезвычайно обеспокоенный, Крот тем не менее оставил его и занялся по хозяйству. Уже за окном темнело, когда он вернулся в гостиную и увидел, что Крыс не спит, а сидит по-прежнему в кресле, ко всему безразличный, угрюмый и апатичный. Крот заглянул ему в глаза. К его величайшему облегчению, глаза Крыса вновь прояснились и стали, как прежде, тёмно-карими. Крот подсел ближе, чтобы ободрить его и вывести из заторможенного состояния.

Скоро Крыс ожил настолько, что захотел рассказать, что произошло с ним. Но как объяснить простыми словами образ, цепочку ассоциаций? Как воскресить по чьей-то просьбе звучание призрачных морских голосов, певших в его ушах? Как передать волшебство тысячи и одной сказки Морского Крыса? Даже в его воспоминаниях чары начали рушиться, сияние меркнуть, и он не был уже уверен, что слышанное им несколько часов назад – это то единственное, ради чего стоит жить. Неудивительно, что он не смог объяснить Кроту, в чём же дело.

Кроту всё стало ясно: приступ миновал, оставив после себя явные следы потрясения. Крыс снова был в здравом рассудке, хотя, видимо, потерял интерес к мелочам повседневной жизни и кратким радостям осенних дней.

Осторожно, как бы невзначай, Крот стал сворачивать разговор на близкую жатву, гружёные телеги, натужно влекомые упряжками лошадей, луга, уставленные стогами, и поля, освещаемые полной луной. Он говорил о наливающихся яблоках, спеющих орехах в орешнике, о заготовке варений, джемов, изготовлении плодовых вин. Так медленно, постепенно в своих рассказах добрался Крот до зимы, и тут, изображая мирные зимние вечера, поднялся до подлинного лиризма в описаниях.

И постепенно Крыс стал слушать внимательнее, утратил странный, отсутствующий вид. Его тоскующий взгляд исчез, он стал живей и активней. Тогда Крот умолк и деликатно подсунул ему карандаш и листок бумаги, положив их так, чтобы Крыс, не вставая, мог легко взять их.

– Давно уж ты стихов не писал, – сказал Крот. – Попробуй, может, получится что сегодня. Всё лучше, чем носиться с этими… мм… мыслями. Попробуй прикинуть несколько рифм, может, тебе тогда полегчает.

Усталым движением Крыс отстранил бумагу. Тогда Крот под каким-то предлогом вышел из комнаты, а когда заглянул, Крыс был сосредоточен и деловит. Он быстро писал, грыз в промежутках карандаш, и грыз, надо сказать, больше, чем писал. Но Крот был рад, что у его друга наступил период окончательного выздоровления.

10. Новые приключения мистера Жаба

Дупло было обращено к востоку, поэтому Жаб проснулся спозаранок: во-первых, к нему проникли солнечные лучи, и, во-вторых, у него страшно замёрзли ноги. Ему даже приснилось, будто он спит у себя дома в спальне с готическим окном холодной зимней ночью и в доме так холодно, что простыни и одеяла взбунтовались, заявили, что не желают мёрзнуть, и побежали вниз погреться на кухне у очага, а он, босиком по холодному кирпичному полу, бежит длинным коридором за ними и умоляет, упрашивает вернуться и образумиться.

Нет худа без добра. В тюрьме Жаб спал на тонкой соломенной подстилке, брошенной на каменный пол. Там он совсем отвык от мягких матрасов и тёплых стёганых одеял, иначе он, может быть, проснулся бы ещё раньше.

Он сел, открыл глаза, растёр замёрзшие ноги и огляделся в поисках знакомой каменной стены и зарешёченного оконца, но тут же с замиранием сердца вспомнил заговор, побег и погоню, и главное и лучшее из всего – он свободен!

Свободен! Одно это слово, одна лишь мысль стоили пятидесяти пуховых одеял. Кровь тёплой волной пробежала по его жилам: широкий мир ждёт его триумфального возвращения, готовый служить ему, развлекать, помогать и подыгрывать ему так, как было всегда, до тех пор, пока его не постигло несчастье. Он отряхнулся, отцепил налипшие листья и, завершив таким образом свой туалет, вылез под ласковое утреннее солнце – замёрзший, но бодрый, голодный, но уверенный в себе, зная, что все вчерашние страхи и неприятности рассеяны крепким сном и ярким весенним солнцем.

Весь мир принадлежал ему в то ясное утро. Росистый подлесок, через который он пробирался, был тих и безлюден, зелёные поля за деревьями расстилались перед ним, как перед единственным законным владельцем. Даже дорога, одиноко бежавшая вперёд, казалось, как заблудившийся щенок, ищет его компании. Но Жаб искал кого-нибудь, кого можно было бы расспросить, в какую сторону двигаться. Ему был нужен чёткий ответ. Хорошо с лёгким сердцем и туго набитым кошельком следовать по изгибам дороги просто куда глаза глядят, но лишь тогда, когда вас не заботит цель пути и никто не прочёсывает округу, чтобы схватить и бросить вас обратно в тюрьму.

Практичного Жаба очень даже заботила цель пути, он был готов лягнуть бессловесную дорогу за то, что она упорно молчит, когда у него каждая минута на счету.

Вскоре к дороге присоединился её младший брат. Неширокий канал как будто взял её за руку и засеменил рядом и так же, как и она, молчаливо и неприветливо косился в сторону незнакомца.

«Прах тебя побери, – подумал Жаб. – Впрочем, одно-то ясно: откуда-нибудь дорога идёт, куда-нибудь, следовательно, приходит – это-то уж наверняка». – И зашагал дальше вдоль берега.

Из-за поворота канала вышел конь. В глубокой задумчивости он плёлся понурив голову. Верёвки, отходившие от его хомута, при каждом шаге провисали и вновь натягивались, покрытые жемчужными каплями. Жаб остановился, пропустил коня вперёд и стал ждать, что ему посылает судьба.

С весёлым журчанием раздвигая воду, мимо него заскользила тупоносая баржа с буксирной бечевой, привязанной к ярко раскрашенному планширу. На палубе стояла рослая статная женщина в защищавшем от солнца капоре. Мощной рукой она держала румпель.

– Доброе утро, мэм, – обратилась она к Жабу, медленно проплывая мимо.

– Вы правы, мэм, – отозвался Жаб, идя вровень с баржой. – Для тех, у кого всё в порядке, утро, конечно, доброе; но те, с кем стряслась беда, могут не согласиться с вами. Взять, например, меня: моя дочь, она уже давно замужем, шлёт мне вдруг срочный вызов, чтобы я сразу, как получу, мчалась к ней. Я всё бросаю, как есть, не знаю, что и подумать, воображаю всякие ужасы. Если у вас есть дети, мэм, вы поймёте меня. Дела все бросила (я ведь прачка), детей тоже бросила, а у меня куча маленьких ребятишек, и все озорные да непоседливые. И вот, теперь я сбилась с пути, а кошелёк потеряла! А что там со старшей дочерью, я и подумать боюсь.

– А где живёт ваша дочь, мэм? – спросила женщина.

– Возле реки, недалеко от роскошного здания, именуемого Жабсфорд, где-то в тех краях. Вы, может быть, слышали.

– Жабсфорд? Но я как раз туда направляюсь. Канал выходит к реке через несколько миль, немного выше по течению, чем Жабсфорд. Оттуда вы легко доберётесь. Давайте, я вас на барже подвезу.

Женщина направила баржу к берегу. Жаб, с многословными и льстивыми изъявлениями благодарности, страшно довольный, влез на палубу. «Отлично, всё отлично, – подумал он. – Говорю вам, мистер Жаб нигде не пропадёт!»

– Так вы, говорите, прачка, мэм, – спросила женщина, когда баржа двинулась далее. – Хорошее, очень хорошее, с позволения сказать, ремесло вам досталось.

– Отличнейшее ремесло, лучше не бывает, – беззаботно ответил Жаб. – Обстирываю всю знать. Кто ко мне попадал, к другим уже не пойдёт, хотя б ему скидку делали. Меня все знают. Я, понимаете, к работе с душой отношусь, во все тонкости вникла. Стирка, глажка, обработка кружев, крахмал – за всем сама слежу.

– Но сами-то вы, конечно, этим не занимаетесь, – уважительно заметила женщина.

– Да, у меня работают девушки, десятка два девушек спину не разгибают. Но вам же не надо объяснять про девушек, мэм! Маленькие продувные бестии, вот как я их называю!

– Золотые слова, мэм, совершенно с вами согласна. Но, смею думать, вы в ежовых рукавицах их держите. А сами вы любите стирать?

– Ещё бы! – ответил Жаб. – Я просто помешана на стирке. Для полного счастья мне только и надо, что сунуть руки по локоть в лохань с бельём. Да и даётся мне это совсем легко. Чистое наслаждение, мэм, поверьте.

– Как хорошо, мэм, что мы с вами встретились, – задумчиво произнесла женщина. – Нам обеим прямо-таки повезло.

– Э-э, вы, собственно, о чём? – заволновался Жаб.

– А вот послушайте. Я очень люблю стирать, не меньше, чем вы. Да и потом, люблю не люблю, в пути всё равно приходится всё самой делать. Мой муж знает одно, как бы половчее свалить на меня всю работу, хоть у меня своих дел по горло. На самом деле он должен бы сейчас быть здесь и либо править баржой, либо следить за лошадью, а он взял собаку и шляется где-то, якобы чтобы добыть на обед кролика. Сказал – догонит у следующего шлюза. Ну, да и шут с ним, какой с него спрос, если он исчез вместе со своим псом, на которого надежды ещё меньше, чем на хозяина. Но между тем я ведь не могу заниматься стиркой!

– Ах, бросьте вы эту стирку, – поспешно сказал Жаб. Ему вовсе не нравился оборот, который принимала беседа. – Лучше подумайте о кролике. Жирный, молодой кролик, ей-богу, слюнки текут. У вас лук есть?

– Я не могу сосредоточиться ни на чём, кроме стирки, – отвечала женщина, – и совершенно не понимаю, с чего вы так печётесь о кролике, когда перед вами открывается исключительно блестящая перспектива. Вон там, в углу у рубки, груда белья, и если вы выберете то, что необходимо постирать в первую очередь (вы это, разумеется, определите сами, мне даже в голову не придёт вам подсказывать, с вашим-то опытом!), если вы выстираете и прополощете, пока есть время, и мне будет помощь, и вам удовольствие. Вот вам ушат, мыло, котёл на плите, вот ведро, воду зачерпнёте в канале, и я, по крайней мере, буду спокойна, что вы заняты любимым делом, а не тратите время попусту, зевая от скуки.

– Нет, знаете что, я лучше встану к штурвалу, – перебил её Жаб, встревоженный уже не на шутку, – а вы займитесь стиркой своих вещей. Мало ли, вдруг я их испорчу или обработаю не по вашему вкусу. Я больше разбираюсь по части мужского белья, это моя узкая специализация.

– К штурвалу? – Женщина рассмеялась. – Править баржой не так легко, да и скучно, а я хочу скрасить вам путь. Нет уж, вы лучше займитесь стиркой, раз вы её любите, а я буду править. Не спорьте, пожалуйста, и не лишайте меня удовольствия услужить вам.

Жаб вынужден был признать, что его загнали в угол. Он прикинул несколько вариантов побега, увидел, что до берега не допрыгнуть, и угрюмо покорился судьбе.

«Если на то пошло, – подумал он в полном отчаянии, – то стиркой может заниматься любой дурак!»

Он вытащил из рубки на палубу мыло, корыто, взял наугад несколько вещей из кучи, наспех припомнил всё, что видел, заглядывая порой в окна прачечных, и бросился в бой.

Прошло полчаса. С каждой минутой Жаб свирепел всё больше. Всё, что он ни делал с вещами, явно не шло им на пользу. Он их тёр, шлёпал, полоскал, теребил – в ответ они смеялись над ним из корыта, по-прежнему заскорузлые в своей первородной грязи. Время от времени он тревожно оглядывался через плечо, но хозяйка баржи смотрела прямо перед собой, не отрываясь от штурвала. Болела спина. Жаб в ужасе заметил, что кожа на его пальцах стала морщинистой. А ведь он так гордился гладкой, туго натянутой кожицей! Вполголоса бормотал он такие слова, каких никогда не должны употреблять ни прачки, ни жабы. В сотый раз он потерял мыло…

Внезапный взрыв хохота заставил его выпрямиться и обернуться. Женщина откинулась всем телом назад и долго, радостно хохотала, так что по её щекам текли слёзы.

– Всё время за вами смотрю, – выдохнула она сквозь смех. – Я сразу решила, что вы обманщица, больно уж вы нахально разговаривали. Ай да прачка! Лопни мои глаза, да вы и салфетки в жизни не выстирали!

Тут Жаб, давно уже с трудом себя сдерживавший, окончательно вскипел и потерял всякую осторожность.

– Вы пошлая, вульгарная женщина! – заорал он. – Выбирайте выражения, когда разговариваете с теми, кому вы не ровня! Прачка! Да, я не прачка, к вашему сведению! Я – Жаб, знаменитый Жаб, владелец Жабсфорда, и если счастье временно отвернулось от меня, это не значит, что надо мной может смеяться толстая глупая баба на какой-то барже!

Женщина наклонилась и пристально вгляделась в его черты.

– И вправду, – воскликнула она, – ничего себе! Мерзкая, противная, гадкая ЖАБА – на моей красивой, чистой барже?! Нет, уж этого я не потерплю!

Она отпустила румпель и резким движением схватила Жаба одной рукой за левую переднюю лапу, другой – за правую заднюю, и… Мир в его глазах вдруг перевернулся, дощатая палуба баржи проплыла через небо, в ушах засвистел ветер, и Жаб взлетел в воздух, быстро вращаясь на лету.

Когда полёт завершился, вода оказалась слишком, на его вкус, холодна, хотя и не настолько, чтобы охладить его пыл или остудить ярость. Он вынырнул на поверхность, стёр ряску с глаз – и первое, что он увидел, были уплывающая баржа и толстая хозяйка, по-прежнему хохотавшая на корме. Кашляя и задыхаясь, он прилагал все усилия, чтобы нагнать её.

Намокший халат стеснял движения. У берега ему пришлось немного передохнуть, поскольку выбраться с ходу без помощи на крутой откос не удавалось. Восстановив дыхание, он подобрал полы халата и юбок и со всей быстротой, на которую был способен, бросился догонять баржу. Он не испытывал ничего, кроме гнева и жажды мщения.

Когда он поравнялся с баржой, женщина ещё не отсмеялась.

– Выстирай себя хорошенько, со щёлоком, – закричала она, – накрахмалься и высохни, тогда сойдёшь за вполне пристойную ЖАБУ!

Жаб не ответил. Ему нужна была не лёгкая победа в пустой перебранке, а страшная и жестокая месть. И то, к чему он стремился, замаячило впереди. Спринтерским рывком он нагнал коня, отвязал и швырнул верёвку в сторону, вскочил на коня верхом и, яростно колотя пятками по бокам, бросил с места в галоп. Они мчались прочь от канала, в степь, через рвы и бездорожье, и только один раз Жаб оглянулся. Баржа ткнулась носом в противоположный берег канала. Хозяйка размахивала руками и во всё горло кричала:

– Стой, стой, стой!

– Слыхали мы уже эту песенку, – откликнулся Жаб и пришпорил своего скакуна, отчего тот рванулся вперёд с удвоенной скоростью.

Но старый, видавший виды конь не был способен на сколько-нибудь длительные усилия. Его галоп перешёл в рысь, рысь сменилась неторопливым шагом. Жаба это вполне устраивало, ведь он хотя и шагом, но двигался, а баржа стояла на одном месте. Добившись чего хотел, он снова пришёл в хорошее настроение и тихо трусил верхом по тропинкам и по ложбинкам, обеспокоенный только одним: никак не удавалось заглушить мысль о том, что, с тех пор как он в последний раз что-то ел, прошло уже очень много времени. Но вот канал остался далеко позади. Через несколько миль лихого всадника совсем разморило.

Конь встал и начал щипать траву. Жаб от толчка проснулся, с трудом удержался в седле и огляделся по сторонам. Они находились посреди обширного выгона, заросшего можжевельником и ежевикой. Рядом стоял обшарпанный цыганский фургон. Возле фургона на перевёрнутом ведре сидел человек. Человек был, без сомнения, очень занят: он курил трубку и смотрел прямо перед собой. Около него трещал хворост в костре, а над огнём висел котелок. В котелке что-то бурлило, булькало, из котелка выбивался пар, из котелка разносился запах. Запах клубился, свивался жгутом и собирался единым облаком. Великолепный, сладостный, он напоминал живой дух Природы, обретший форму и воплотившийся в облике доброй богини, матери сочувствия и уюта. Вот когда Жаб по-настоящему понял, до чего он голоден! Всё, что он ощущал ранее, было сущей ерундой. Теперь он явственно осознал, что дело не терпит промедления, иначе будет беда. Он внимательно осмотрел цыгана, чтобы определить, что легче, применить к нему силу или прельстить материальной выгодой. И так он сидел долго-долго, и нюхал, нюхал, и всё глядел на цыгана. Цыган тоже сидел, курил и смотрел на него в упор.

В конце концов цыган вынул изо рта трубку и спросил:

– Хочешь, куплю у тебя лошадь?

Жаб был застигнут врасплох. Во-первых, он до сих пор не знал, что цыгана хлебом не корми, дай сторговать какую-нибудь лошадь. Во-вторых, он совсем упустил из виду, что фургон должен быть всё время в движении и кто-то его должен тянуть. До той минуты он и не думал о том, чтобы продать коня, но неожиданно поступившее предложение открывало возможность получить то, в чём он отчаянно нуждался, – деньги и сытный завтрак. Поэтому Жаб состроил брезгливую физиономию и сказал:

– Как? Чтобы я продала этого чудного молодого жеребца? Нет, об этом не может быть и речи. Кто же будет развозить моим клиентам выстиранное бельё? Да и потом, я очень люблю его, а он просто не сможет без меня жить.

– А ты полюби ослика, – сказал цыган. – Некоторым удаётся.

– Да нет, ты, видно, не понял, – продолжал Жаб. – Такой шикарный конь вообще не про твою честь. Настоящий призовой савраска, порой в нём кровь так играет, что о-го-го! Сейчас-то она не играет, а то ты бы не усомнился. Ну ладно, если ты знаешь толк в лошадях – то нечего долго разговаривать, а если не знаешь – нечего терять время. Нет, продавать я его не буду. Но если бы я стала его продавать, сколько ты дал бы за этого великолепного рысака?

Цыган оглядел коня, внимательно осмотрел Жаба, снова посмотрел на коня и коротко сообщил:

– Шиллинг с копыта. – И, отвернувшись, продолжал курить, устремив взгляд за грань видимого мира.

– Шиллинг? С копыта?! – вскричал Жаб. – Минуточку! Мне нужно подумать и сосчитать, чем это обернётся на деле.

Он спешился, пустил коня пастись, сел рядом с цыганом и долго, вдумчиво, на пальцах, шевеля губами, считал. Наконец он поднял голову.

– Шиллинг с копыта, ты говоришь? Так получается всего-навсего четыре шиллинга. Нет, нет, променять такого дивного скакуна на четыре шиллинга – смешно и подумать.

– Вот что, – сказал цыган. – Я дам пять шиллингов, и это будет на три с половиной шиллинга больше, чем стоит вся твоя лошадь вместе с подковами. Это моё последнее слово.

Жаб снова сел и думал напряжённо и долго. Он был, во-первых, голоден, а во-вторых, без гроша. В-третьих, до дома было ещё далеко, он даже не знал сколько. Может быть, его ещё искала полиция. В таком положении пять шиллингов – довольно крупная сумма. С другой стороны, лошади обычно стоят гораздо дороже. Правда, он своего коня взял задаром, и сколько бы за него он ни получил – всё будет чистой прибылью. Наконец он поднял голову и твёрдо сказал:

– Ладно, цыган! Выслушай теперь моё последнее слово: ты, не сходя с места, заплатишь мне наличными шесть шиллингов и шесть пенсов, а в дополнение к этой сумме дашь мне столько еды из твоего котелка, сколько я смогу съесть в один присест. Сразу же после этого я передаю тебе моего ретивого жеребца вместе с его богатой упряжью. Если тебя такой уговор не устраивает, скажи прямо, и больше ты нас здесь не увидишь. Неподалёку отсюда живёт человек, который на колени готов передо мной встать, лишь бы я ему продала лошадь.

Цыган грозно прохрипел, что ещё несколько таких сделок – и он разорён; однако вытащил из бездонного кармана штанов грязный кисет, развязал его, отсчитал Жабу шесть шиллингов и шесть пенсов, после чего принёс из фургона оловянную тарелку, вилку, ложку и нож. Он накренил котелок, и густое дымное варево хлынуло в тарелку. О, это было лучшее жаркое в мире, жаркое из куропаток, фазанов, цыплят, зайчатины, крольчатины, павлинов, кур и индеек (может быть, там было что-то ещё, нам об этом не сообщили). Жаб взял тарелку дрожащими лапками, осторожно утвердил на коленях и ел, ел, ел, и после просил добавки – раз, другой, третий, и цыган щедро набирал ему новые и новые порции. Впервые в жизни Жаб ел такой вкусный завтрак.

Наевшись так, что больше не в силах был проглотить ни кусочка, он встал, попрощался с цыганом и разыграл долгую трогательную сцену прощания с конём. Цыган, знавший хорошо все окрестности, показал, куда надо идти, и Жаб тронулся в путь в прекраснейшем расположении духа. За один час он словно родился заново. Ещё бы! Над его головой сияло яркое солнце, намокшая в канале одежда высохла, в карманах звенели деньги, он возвращался домой, к друзьям, он был по горло, до отвала сыт и ощущал в себе силу, бодрость, уверенность. На ходу Жаб стал вспоминать свои приключения и побеги, как всё было очень плохо и мрачно, как он всегда умел найти выход из положения, и в нём опять заговорили гордость и тщеславие.

– Ха-ха! – говорил он сам себе, задрав нос к небесам. – Я самый умный Жаб на свете! Никто не может сравниться со мной! Враги посадили меня в тюрьму, приставили часовых, стерегли день и ночь; я победил их всех силой своего разума, удесятерённого смелостью и решительностью. Вооружённые револьверами жандармы гнались за мной на паровозе, но я щёлкнул пальцами и, усмехнувшись, растаял у них перед глазами, как дым. Ищите меня! Злая толстая женщина швырнула меня в канал – и что? Я выплыл, отнял у неё в жестокой схватке коня и ускакал, а потом продал его, выручил огромные деньги и получил сытный завтрак. Хо-хо! Я – это я, великолепный, знаменитый, отважный Жаб!

Он так увлёкся самолюбованием, что даже сложил хвалебную песню про самого себя и спел её очень громко. Это была, может быть, самая нескромная песня из всех, спетых когда-либо на земле:

Там были и другие куплеты, но уж такие нахальные, что их просто стыдно записывать (бумага тоже ведь не всё стерпит). Те, что вы прочитали, – можно сказать, самые скромные из всех.

Он весело шёл и весело пел, шагал в такт песне и пел её в такт шагам, и с каждой минутой окончательно терял контроль над собой. Но скоро его поджидала новая неожиданность.

Через несколько миль живописной сельской дороги он вышел к шоссе и едва успел оглядеться, как увидал сзади приближающееся пятнышко. Пятнышко стало пятном, пятно приняло очень знакомые очертания; восторженным ухом Жаб уловил спаренный звук предупреждающего сигнала. Би-бип!..

– Вот это по мне! – воскликнул довольный Жаб. – Большая жизнь и широкий мир, которых я был так долго лишён, приветствуют меня. Я остановлю их, членов автомобильного братства, сплету какую-нибудь историю вроде тех, что выручали меня до сих пор, а когда они непременно пригласят меня сесть в машину, я к той же истории добавлю ещё что-нибудь и, если мне повезёт, подъеду на автомобиле к Жабсфорду. Вот Барсуку нос утру!

Он вышел на середину шоссе, чтобы проголосовать. Медленно ехавший автомобиль притормозил, и тут Жаб покрылся смертельной бледностью, колени задрожали, сердце провалилось куда-то вниз. От внезапного приступа боли в низу живота его согнуло пополам, и он грудой бесформенного тряпья рухнул наземь. И было от чего: перед ним был автомобиль, угнанный им из внутреннего двора гостиницы «Красный лев» в несчастный день, когда начались его злоключения. На мягких сиденьях сидели люди из весёлой компании, которая завтракала тогда за соседним столиком.

Скорчившись посреди шоссе, он заливался слезами и бормотал:

– Всё, всё кончено! Опять оковы и стража, опять тюрьма, опять хлеб и вода и грязная соломенная подстилка. О, я – глупец, зачем бродил по сельским дорогам и пел глупые песни! Лучше бы я прятался днём, а по ночам шёл домой окольными тропами. О, я несчастный!

Страшный автомобиль подъезжал ближе, ближе и наконец остановился. Дверца открылась. На дорогу вышли двое мужчин. Они подошли к жалкому, обезумевшему от горя и отчаяния существу, которое ещё пять минут назад было Жабом, всмотрелись в него, и один из двоих сказал:

– Боже, какое грустное зрелище! Бедная, измождённая прачка потеряла сознание прямо посреди дороги! Может быть, бедняжку хватил тепловой удар, или это она от голода. Возьмём-ка её в машину и довезём до ближайшей деревни, где ей конечно же помогут знакомые или друзья.

Они осторожно подняли Жаба, внесли в автомобиль и усадили на мягкое заднее сиденье, а затем тронулись дальше в путь.

Когда Жаб услышал, как ласково и сочувственно они говорят, и понял, что его не узнали, к нему начало возвращаться самообладание. Он приоткрыл один глаз, потом осторожно второй.

– Гляньте, – сказал один из владельцев автомобиля, – ей уже лучше. Свежий воздух привёл её в чувство. Как вы себя чувствуете, мэм?

– Большое спасибо, сэр, – отвечал Жаб слабым голосом, – мне уже гораздо лучше.

– Ну и хорошо, – сказал его собеседник. – Сидите спокойно и не пытайтесь разговаривать.

– Я и не разговариваю, – сказал Жаб, – я только подумала, что если мне пересесть на переднее сиденье, чтобы ветер дул прямо в лицо, то я, может быть, скорей бы оправилась.

– Очень разумная мысль. Молодец, прачка! Конечно, мы так и сделаем.

И они помогли Жабу перебраться вперёд, к шофёру.

Жаб выпрямился, оглянулся и некоторое время пытался побороть знакомую дрожь и постепенно овладевавшее им возбуждение.

«Это судьба, – сказал он себе вскоре. – К чему же сопротивляться? К чему бороться с нею?»

Он повернулся к шофёру.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он, – может быть, вы позволите мне попробовать управлять автомобилем? Я за вами всё время смотрю, у вас всё так просто и здорово получается, а я бы потом всем рассказывала, что сама вела автомобиль!

Шофёр рассмеялся так весело, что пассажиры сзади спросили его, о чём он. Когда он сказал, то, к полному восторгу нашего героя, хозяева машины ответили:

– Браво, мэм, да вы настоящая молодчина! Пускай попробует, а вы хорошенько за ней присматривайте. Большой беды она не наделает.

Жаб перебрался немедленно на шофёрское сиденье, взялся за руль, выслушал с подчёркнутым вниманием все инструкции и тронул машину с места – медленно и осторожно, решив пока быть благоразумным. На заднем сиденье джентльмены поаплодировали:

– Надо же, хоть и прачка, а молодец! Как ловко ведёт автомобиль.

Жаб немного прибавил скорости, потом ещё и ещё.

– Поосторожней, прачка! – услышал он, обиделся и потерял голову.

Когда шофёр хотел вмешаться, он пригвоздил его локтём к спинке сиденья и выжал полный газ. Рвущийся в лицо ветер, рёв двигателя, лёгкое покачивание на рессорах совсем затуманили его и без того слабый рассудок.

– Прачка? Как бы не так! – дерзко вскричал он. – Я – прачка? Ха-ха! Я – Жаб, похититель автомобилей, разбиватель оков, меня нельзя скрутить силой. Сидите смирно, я покажу вам, как надо водить автомобили! Вам повезло, вы имеете дело со мной – знаменитым, непревзойдённым, бесстрашным Жабом!

С воплем отчаяния и ужаса сидевшие в автомобиле повскакивали со своих мест и разом набросились на него.

– Хватай его! – кричали они. – Это свирепый Жаб, скверный Жаб, который украл наш автомобиль! Держи его, вяжи его, тащи его скорее в тюрьму, потому что это неисправимый преступник Жаб!

Увы, прежде чем набрасываться на Жаба, им следовало бы сперва позаботиться о том, чтобы остановить мчащуюся машину. Лёгкий поворот руля, автомобиль проломил насквозь низенькую изгородь, шедшую вдоль дороги; удар, бросок – и яростно вращающиеся колёса взбивают грязную пену в обмелевшем пруду.

Первое, что осознал Жаб, – он летел.

Подброшенный мощным рывком воздуха, он описывал плавную кривую, совсем как ласточка. На сей раз ощущение полёта пришлось ему по вкусу. Он уже подумал было, что ещё немного, и у него вырастут крылья, он станет птицей… Но приземлился, шлёпнувшись на спину, в сочную луговую траву.

Автомобиль почти целиком ушёл в воду. Пассажиры вместе с шофёром в длинных плащах беспомощно барахтались рядом с ним.

Вскочив, он бросился бежать во весь дух. Не разбирая дороги, он продирался через кустарники, перепрыгивал через канавы, месил ногами вспаханную почву полей, но скоро выдохся и замедлил шаг. Когда же он отдышался и привёл мысли в порядок, то захихикал, потом засмеялся в голос и наконец от хохота присел и прислонился к случайному деревцу.

– Ха-ха! – выкрикивал он в восторге. – Да здравствую я – неутомимый Жаб, который всегда выйдет сухим из воды! Кто убедил их подвезти меня? Кто ухитрился пересесть ближе к шофёру? Кто уговорил их пустить меня за руль? Кто сунул их носом в грязный пруд, когда они возмутились? Кто улетел от них цел и невредим, как беззаботная птичка, пока эти робкие, жалкие туристы копошились в грязи, где им самое место? Кто, как не я, несравненный и бесподобный Жаб! Славный Жаб, умный Жаб, храбрый Жаб!

И он спел ещё один куплет своей песни:

До чего же я умён! До чего же я умён, я умён, я умё…

Слабый шорох заставил его оглянуться. О ужас! Перескакивая через кочки и ямы, к нему приближались шофёр и два здоровенных полисмена. Бедный Жаб должен был опять вскочить и рвануться прочь, чувствуя, что его сердце вот-вот выскочит из груди.

– Господи, – шептал он, задыхаясь, – какой я осёл! Легкомысленный, тщеславный осёл! Опять расхвастался! Опять позабыл всё на свете, опять распевал глупые песни вместо того, чтобы бежать, бежать, бежать!

Он оглянулся. Расстояние между ним и преследователями сокращалось. Жаб мчался изо всех сил, но полисмены бежали быстрее. Он очень старался, но что поделать, короткие ноги отказывались нести его толстое туловище. Он уже слышал дыхание за спиной, но всё перебирал ногами в отчаянном усилии, изредка оглядываясь на торжествующего врага, как вдруг земля ушла у него из-под ног, он судорожно схватился за воздух и – плюх! – кувыркнулся вверх тормашками в холодную, глубокую, быструю реку. Вода подхватила и понесла его вперёд с неистовой силой. Он поднялся на поверхность и попытался ухватиться за водоросли, кувшинки, тростники, но течение вырвало их из его лап.

«Боже, – подумал несчастный Жаб, – в жизни больше не буду красть автомобилей! В жизни не буду петь хвастливых песен…»

Тут его утянуло под воду, и он опять вынырнул, задыхаясь и отплёвываясь. Течением его поднесло ближе к берегу, в котором немного выше уровня воды виднелась большая тёмная нора, и, проплывая мимо, он сумел зацепиться лапой за её край. Он медленно, с трудом подтянулся, утвердил локти и так держался, получив на несколько минут короткую передышку.

Но пока он пыхтел, отдувался и отфыркивался, в глубине тёмной норы зажглось что-то яркое, мигнуло и начало приближаться. Скоро вокруг яркого огонька обрисовалась мордочка, причём очень знакомая! Маленькая, коричневая, усатая. Круглая и серьёзная, с аккуратными ушками, покрытая гладкой шёрсткой.

Это был Водяной Крыс.

11. Что день грядущий им готовил

Крыс протянул лапу, ухватил Жаба за шиворот, упёрся, и плывший по воле волн Жаб был медленно, но верно втянут на безопасный порог норы Водяного Крыса. Он прошлёпал в прихожую и там, покуда с него стекали потоки речной воды, стоял грязный, усталый, но очень счастливый. Он был в безопасности, приключения кончились благополучно, можно было сбросить костюм, который был ему совершенно не к лицу и даже, как выяснилось, стеснял свободу действий.

– Ах, Крысик, – воскликнул Жаб, – что со мной было, пока мы не виделись, ты даже представить себе не можешь! Такие муки, такие страдания – и я их все доблестно перенёс! Суды, тюрьмы, побеги, переодевания! Никто не мог сломить мой неукротимый дух. Меня бросают в тюрьму – я бегу, швыряют в канал – выплываю на берег, украл коня – продал его с огромной выгодой; всех обхитрил, всех заставил плясать под мою дудку – о, я не из простых жаб, будьте уверены! Знаешь, что со мной приключилось напоследок? Постой, я тебе сейчас расскажу!

– Жаб, – сурово и твёрдо отвечал ему Водяной Крыс, – ты немедленно отправишься на второй этаж, снимешь с себя эти тряпки, которые выглядят так, словно ещё вчера принадлежали какой-то прачке, вымоешься, почистишься, наденешь нормальную одежду (возьмёшь у меня в шкафу костюм) и спустишься ко мне в нормальном виде, если сможешь, конечно. Потому что более грязного, ободранного и непристойного субъекта, чем ты сейчас, я в жизни своей не видывал! Сейчас же прекрати хвастовство, умолкни и делай, что велят, а после поговорим.

Сперва Жаб хотел было спорить и упираться. Хватит, им уже помыкали в тюрьме – и чтобы здесь начиналось всё заново, чтоб им командовал Водяной Крыс?! Но, увидав в зеркале своё отражение в рыжем чепце, по-разбойничьи сбившемся на один глаз, он передумал и послушно отправился в комнату, где Крыс хранил платье. Когда он наконец вымылся, переоделся и причесался, он снова подошёл к зеркалу и долго рассматривал своё отражение, удивляясь, какой кретин мог его всерьёз принимать за прачку.

Внизу уже стоял завтрак. Жаб очень обрадовался. С тех пор как он подкрепился у цыгана, прошло много времени и произошло много важных событий. За едой он пересказал Крысу свои приключения, делая главный упор на собственную хитрость и отвагу. Рассказ получился совсем не страшный и очень красивый, но чем больше хвастался Жаб, тем мрачнее делался Водяной Крыс.

По окончании рассказа Крыс некоторое время молчал. Потом он заговорил:

– Я не хочу тебя обижать, Жабби, тебе и так в последнее время крепко досталось; но неужели ты всё-таки не понимаешь, что вёл себя по-идиотски? Из-за дурацкого нахальства тебя хватают, заковывают в кандалы, морят голодом, преследуют, пугают чуть ли не до смерти, смеются над тобой, тебя швыряют в грязный канал, и кто – женщина! Что же во всём этом смешного, что увлекательного? А всё потому, что тебе приспичило украсть тот автомобиль. И ведь ты знаешь, что автомобили приносят тебе одни неприятности. Лучше бы ты их вообще не видал. Ну хорошо, пускай ты без них жить не можешь. Красть-то зачем? Хочешь покалечиться – ради бога; хочешь разориться – пожалуйста! Но добровольно идти садиться в тюрьму? Хоть бы ты на минуту вспомнил про нас, хотя бы попытался исправиться. Думаешь, мне приятно, например, слышать, как за моей спиной шепчутся, чтобы со мной были поосторожнее, потому что я вожу дружбу с висельниками?

При всей неустойчивости характера у Жаба было одно очень ценное качество. Он был очень добр и никогда не обижался на близких друзей. Даже будучи убеждён в своей правоте, он, в общем, умел понять противную точку зрения. Пока Крыс говорил, он строптиво гудел себе под нос что-то вроде: «Тр-т! Бр-рум! А всё равно было здорово» – и издавал различные звуки, сходные с храпом, ржанием и щёлканьем вылетающих пробок, но, когда Крыс умолк, Жаб глубоко вздохнул и, мило улыбнувшись, сказал:

– Ты прав, Крысик! Ты всегда оказываешься прав. Да, я действительно вёл себя как осёл. Отныне я буду примерным, благовоспитанным Жабом, достойным своего имени. Что касается автомобилей – последнее купание в реке слегка охладило мою любовь к ним, и, кстати, пока я висел, вцепившись в берег возле твоей норы, мне пришла в голову потрясающая идея. Я тебе только намекну: моторные лодки! Ну, ну, не принимай этого, пожалуйста, близко к сердцу, не топай ногами, не бей посуду. Это только идея, и мы её сейчас обсуждать не будем. Выпьем кофе, выкурим по сигаре, поболтаем, и я отправлюсь в Жабсфорд. Мне надо передохнуть. В ближайшее время я намерен вести правильный образ жизни, займусь делами, приведу в порядок дом и сад. Я хочу, чтобы всё было как всегда: чтобы мне было чем угостить друзей, чтобы к нашим услугам наготове был экипаж, если захочется покататься, – чтоб всё было так, как раньше, до того как – ну, ты понимаешь, не правда ли?

– Отправишься в Жабсфорд?! – вскричал изумлённый Крыс. – О чём ты говоришь? Ты что, ничего не знаешь?

– Что?! Что я должен знать? – изменившимся голосом воскликнул Жаб. – Говори прямо, Крыс, не щади меня! О чём я ничего не знаю?

– Ты хочешь сказать, – воскликнул Крыс, ударяя лапой по столу, – что ты не слышал о том, что хорьки и куницы…

– Зверьё Дикой Чащи? – Жаб вздрогнул и побледнел. – Нет, я ничего не слышал. Что же они сделали?

– Штурмом захватили Жабсфорд, – сказал Крыс.

Жаб опустил голову, и из его глаз упали на стол две большие слезы: кап! кап!

– Продолжай, Крысик, – сказал он, – я уже снова собрался с силами и готов выслушать всё до конца.

– Когда ты… мм… попал… э-э… в беду, – заговорил Крыс медленно и внушительно, с расстановкой, – когда ты исчез после того… недоразумения с автомобилем…

Жаб кивнул.

– Конечно, все только об этом и говорили, не только на берегу, но и в Дикой Чаще. Мнения, как всегда, разделились. Жители речного берега стояли за тебя горой и говорили, что с тобой обошлись слишком круто и что в наши дни справедливости не найдёшь. Но в Дикой Чаще злорадствовали – так, мол, тебе и надо, и так далее. Потом они совсем обнаглели и стали всех уверять, что с тобой всё кончено, ты не вернёшься.

Жаб снова молча кивнул.

– Впрочем, на них не обращали внимания, – добавил Крыс. – Крот и Барсук всюду и везде говорили, что это ненадолго, что ты выйдешь сухим из воды, они не знают как, но как-нибудь – непременно.

Жаб выпрямился и усмехнулся.

– Они ссылались на исторические примеры, – продолжал Крыс, – твердили, что никакой уголовный кодекс не устоит перед напором свойственных тебе ловкости и находчивости, подкреплённых туго набитым кошельком. Они переехали в Жабсфорд, перенесли туда свои вещи, жили там, ночевали, проветривали, чтобы, когда ты вернёшься, дом был в жилом состоянии. Они, конечно, ни о чём таком не догадывались, хотя и подозревали, что зверьё Дикой Чащи готовит что-то недоброе.

Теперь я перехожу к наиболее трагической части моего рассказа. В одну тёмную ночь (о, это была очень тёмная ночь, ветер рвал крыши, дождь лил как из ведра) шайка вооружённых до зубов куниц бесшумно подползла к парадному входу. Одновременно десятки отчаянных хорьков проникли через кухню и заняли задние помещения. И, наконец, ласки, прокравшись в кабинет и бильярдную, открыли балкон в сад. Крот и Барсук сидели у камина и мирно беседовали, потому что какой нормальный зверёк выйдет в такую ночь из дому? И тут кровожадные злодеи ворвались и обрушились на них со всех сторон. Они отбивались, как могли, но разве можно биться вдвоём, безоружными, захваченными к тому же врасплох, против сотен? Их страшно избили палками и выгнали из тёплого дома в дождь, холод и мрак, выкрикивая вдогонку оскорбительные и совершенно неуместные реплики.

Жаб захихикал, но спохватился и принял серьёзный вид.

– С тех пор зверьё Дикой Чащи так и живёт в Жабсфорде, и что они там вытворяют – это уму непостижимо. Валяются допоздна в постелях, едят, когда захотят, по слухам, всё перевернули вверх дном. Уничтожают твои запасы и при этом острят, распевают про тебя грубые песни – ну, про суды там, про тюрьмы и про полицию, – кстати, совершенно неостроумные. И всем встречным и поперечным рассказывают, что не уйдут из Жабсфорда никогда.

– Ах так! – сказал Жаб, хватая дубинку. – Ну я им сейчас задам!

– Жабби, Жабби, уймись! – крикнул ему вслед Крыс. – Ты ничего не добьёшься, кроме неприятностей.

Но Жаб уже исчез. Он быстро шагал по дороге с дубинкой на плече, кипя и задыхаясь от ярости. Вскоре он подошёл к знакомым воротам, у которых прохаживался рыжий хорёк с ружьём.

– Кто идёт? – выкрикнул хорёк.

– Вздор и ерунда, – сердито отвечал Жаб. – Брось со мной разговаривать в таком тоне и отойди от калитки, а не то…

Не говоря ни слова, хорёк вскинул ружье, и – бац! вз-з! – пуля просвистела над головой Жаба, который еле успел упасть на землю ничком.

Испуганный Жаб бросился бежать со всей быстротой, на какую был способен, и только слышал, как вслед хохочет хорёк, которому вторят его злобные товарищи.

– Что я тебе говорил? – сказал Водяной Крыс, когда Жаб вернулся к нему подавленный. – Ты ничего не добьёшься. У них везде стоят вооружённые часовые. Не лезь на рожон.

Всё-таки Жаб решил сделать ещё одну попытку. Он взял лодку и подошёл на вёслах к Жабсфорду со стороны пристани. Перед ним был фасад Жабсфорда. Все окна были освещены, по двое и по трое прохаживались голуби по карнизу. В саду всё цвело. Он направил лодку в ручей, который вёл к причалу. Через ручей был перекинут дощатый мостик. В тихом безлюдье всё, казалось, ждало его возвращения. «Попробуем выйти на причал», – подумал Жаб. Он осторожно подгрёб к мостику и уже почти миновал его, как вдруг – трах! – огромный, сброшенный сверху камень проломил днище лодки. Лодка сразу наполнилась до краёв и утонула. Жаб очутился в воде. Две куницы свесились над перилами.

– В следующий раз мы попадём по твоей голове, Жабби, – ласково предупредили они, глядя, как Жаб, неуклюже барахтаясь, плывёт к берегу, и, больше не в силах сдерживаться, расхохотались. Они хохотали до боли в животе. У каждой болел свой живот, разумеется. Совсем павший духом Жаб вернулся к Крысу.

– Ну, что я тебе говорил? – сердито спросил Крыс. – Чего ты в результате добился? Утопил мою любимую лодку, испортил новый костюм – мой, между прочим, костюм, который я тебе одолжил! Знаешь, Жаб, я вообще удивляюсь, как твои друзья тебя терпят!

Жаб, как всегда, сразу понял, что был не прав, признал свои ошибки и извинился перед Крысом за погибшую лодку и безнадёжно испорченный костюм. С обычной для него искренностью, всегда обезоруживавшей его друзей, он заключил:

– Крысик, теперь я вижу, как глубоко прав ты был. Поверь, отныне я начну новую жизнь и впредь не сделаю ни одного шага без твоего совета и одобрения.

– Что ж, если так, – сказал отходчивый Крыс, – прими мой первый совет. Уже стемнело – сядь и поужинай. Я сейчас накрою на стол, скоро должны прийти Крот и Барсук. Они расскажут последние новости, и мы заново обсудим наиболее разумный план действий в условиях осложнившейся обстановки.

– А Крот и Барсук, как они поживают? – легкомысленно отозвался Жаб. – Я и забыл про них.

– Эх ты, – с упрёком промолвил Крыс. – Забыл… Пока ты раскатывал на автомобилях, жил в своё удовольствие и объезжал породистых жеребцов, твои преданные друзья дни и ночи проводили под открытым небом в любую погоду; они стерегли твой дом, обходили границы твоих владений, глаз не спускали с твоих врагов, строили планы, как вырвать из их лап твоё имущество. Ты не заслуживаешь такой дружбы, Жаб. Когда-нибудь ты пожалеешь, что не оценил их вовремя по достоинству.

– Да, да, я неблагодарное, тупое животное, – всхлипнул тотчас раскаявшийся Жаб, проливая горькие слёзы. – Сейчас я пойду найду их и разделю с ними труды и заботы в эту холодную, мрачную ночь… Но… Что? Что я слышу?! Тарелки, тарелки звенят – ур-ра!

Крыс вспомнил, что бедного Жаба долго держали на тюремном пайке, и решил пощадить его. Он усадил Жаба за стол и, сев напротив, следил, чтобы тот не стесняясь вознаграждал себя за долгие лишения. Они как раз кончили есть и откинулись в мягких креслах, когда раздался громкий стук в дверь. Жаб вздрогнул, но Крыс загадочно подмигнул, подошёл к двери, открыл и впустил Барсука.

При первом же взгляде на Барсука было ясно, что он провёл вне дома много ночей подряд, лишённый радостей и удобств цивилизации. На башмаках налип слой грязи, сам он выглядел усталым и обтёрханным. Впрочем, Барсук и в лучшие времена не отличался особым щегольством. Он медленно подошёл к Жабу и сказал:

– Добро пожаловать, Жаб! Я рад, что ты вернулся домой. Увы! О чём я говорю? Разве ты вернулся домой? Грустное, печальное возвращение! Несчастный Жаб!

Засим он развернулся, подтащил ближе к столу тяжёлое кресло и пододвинул к себе тарелку с мясным пирогом. Жаб был слегка ошарашен таким приветствием, но Крыс прошептал:

– Молчи и не обращай внимания. Через полчаса с ним можно будет разговаривать, сейчас он просто-напросто голоден.

Они ждали в молчании. Скоро в дверь опять постучали, но не так громко и настойчиво. Явился Крот, грязный, взъерошенный, с клочьями застрявшей в шёрстке травы.

– Ур-р-ра! Жаб вернулся! – закричал Крот и, просияв, пустился в пляс вокруг героя. – Как я рад тебя видеть! Мы и не думали, что ты так быстро сбежишь! Как же тебе это удалось? Умница, молодчина, Жаб!

Встревоженный Крыс дёрнул Крота за локоть, но было поздно. Жаб уже раздулся от гордости.

– Умница? Молодчина? – сказал он. – Нет, нет. Крыс и Барсук вовсе даже так не считают. Да и что я такого совершил? Сбежал из самой неприступной тюрьмы во всей Англии – подумаешь! Захватил паровоз и ускользнул на нём от погони – пустяки! Загримировался так, что ни одна живая душа меня не узнала, – ха-ха, есть о чём разговаривать! Я только и делаю, что веду себя по-идиотски! Вот подожди, Крот, я тебе расскажу пару эпизодов из моих приключений, тогда уж ты сам решай: умница я или нет.

– Ну ладно, ладно, – сказал Крот, подходя к столу. – Ты говори, я буду ужинать. С утра во рту маковой росинки не было.

Он сел к столу и навалился на холодную телятину и маринованные огурчики. Жаб вытащил из кармана пригоршню серебра.

– Ну как, – воскликнул он, – неплохо?! За несколько минут! И знаешь, чем я их заработал? Торговлей лошадьми!

– Рассказывай, рассказывай, Жаб, – сказал Крот.

– Жаб, я прошу тебя успокоиться, – вмешался Крыс. – А ты, Крот, не подначивай, знаешь ведь, с кем дело имеешь. Лучше расскажи ты, что нового, как дела, а мы подумаем, что можно сделать теперь, когда Жаб снова с нами.

– Дела хуже некуда, – помрачнел Крот, – и что нам делать, я, честное слово, не представляю. Мы с Барсуком бродили там день и ночь, и всё без толку. Везде часовые, отовсюду штыки торчат, чуть сунешься ближе, швыряются камнями. А как они издеваются над нами – ах, чтоб им провалиться, – вот что меня бесит больше всего!

– Н-да, ситуация не из лёгких, – кивнул задумчиво Крыс. – Но, кажется, я догадываюсь, что мы можем предпринять. Жаб должен…

– Да нет же, – перебил Крот с набитым ртом, – ничего подобного! Ты, видно, не понимаешь. На самом деле, Жаб должен…

– Я ничего не должен! – закричал рассерженный Жаб. – Хватит мне вообще приказывать! В конце концов, это мой дом, и я вам скажу, что я должен сделать. Я должен…

Они говорили, не слушая и перебивая друг друга. В комнате стоял такой шум и гам, что разобрать что-нибудь было невозможно. Внезапно сквозь гомон прорезался сухой и спокойный голос:

– Быстро всем замолчать!

Все замолчали.

Это Барсук прикончил мясной пирог и, развернувшись в кресле, сердито смотрел на них. Убедившись, что все умолкли, он снова повернулся к столу и начал есть бутерброд. Внушаемое им уважение было столь велико, что никто не осмелился проронить ни слова, пока он не кончил ужинать и не смахнул крошки с усов. Только Жаб всё время порывался что-то сказать, но Крыс тут же его одёргивал. Барсук встал с кресла, подошёл к камину и глубоко задумался. Наконец он заговорил.

– Жаб, – строго сказал он. – Скверное, неумное животное! Тебе не стыдно? Что бы сказал твой отец, который был моим близким другом, если бы оказался сегодня здесь и узнал про все твои похождения?

К этому моменту Жаб уже развалился на диванчике, задрав ноги кверху, но, услыхав жестокие слова, перекатился на живот и захлебнулся рыданиями.

– Ну-ну, без слёз, пожалуйста, – смягчился Барсук. – Что было, того не воротишь, надо начинать заново. Однако Крот прав. На каждом углу стоят часовые-ласки, а это лучшие часовые в мире. О том, чтобы атаковать в лоб, нечего даже думать, нам их не одолеть.

– Так, значит, всё, – зарывшись мордой в подушки, всхлипнул Жаб. – Прощай, Жабсфорд! Я завербуюсь в солдаты и сгину в чужих краях.

– Нет, подожди, Жабби, – сказал Барсук. – Есть, кроме атаки в лоб, и другие способы. Я вам не всё сказал. Слушайте. Я знаю тайну.

Жаб выпрямился. Его глаза зажглись любопытством. Он страшно любил тайны, так как не умел их хранить. Едва он узнавал что-нибудь, о чём пообещал никому не рассказывать, его начинал бить внутренний озноб, и он немедленно шёл делиться с кем-нибудь новостью, которую только что обещал никому, ни-ни, ни словечком…

– Здесь неподалёку, – проговорил с расстановкой Барсук, – есть подземный ход, ведущий внутрь Жабсфорда.

– Ах, это всё ерунда, Барсук, – отозвался Жаб. – Было время, болтали об этом подземном ходе во всех пивных, но я обползал в Жабсфорде каждый дюйм, там ничего такого в помине нет, поверь мне!

– Мой юный друг, – внушительно вымолвил Барсук, – твой покойный отец – а я его хорошо знал, и он был весьма достойным животным, не в пример некоторым, – он был моим близким другом и доверял мне многое из того, о чём бы ему и в голову не пришло упомянуть в твоём присутствии: не он, конечно, сделал этот подземный ход, но он его обнаружил. Подземный ход был выкопан много веков назад, он же его лишь вычистил, укрепил и расширил. Он понимал, что такая вещь может выручить в минуту опасности. Он показал его мне. «Не говори о нём моему Жабби, – сказал твой отец. – Он славный мальчуган, но слишком легковерен и не умеет держать язык на привязи. Вот если он попадёт в беду и подземный ход сможет спасти его, тогда расскажи ему, но не раньше».

Все посмотрели на Жаба. Он поначалу хмурился, но природное добродушие взяло верх, и он просиял.

– Ну да, – сказал он, – я, может быть, отчасти вправду болтлив. Меня все знают, все любят; когда я приглашаю друзей, мы ведём остроумные, живые беседы, и языки как-то сами собой развязываются. Всё дело в том, что у меня есть талант общения. Мне даже говорили, что я должен вести литературный салон. Но продолжай, Барсук. Чем нам поможет подземный ход?

– Недавно до меня дошли важные новости, – продолжал Барсук. – По моей просьбе Выдр загримировался и, взяв две швабры, веник и совок для мусора, вошёл в Жабсфорд с чёрного хода, как будто ища работу. Завтра вечером там будет большой банкет. Вроде бы Главный Хорь собрался праздновать день рождения. Все будут в банкетном зале пить, есть, веселиться, и ни у кого не будет оружия. Ни ружей, ни палок, ни мечей!

– Но часовые-то по-прежнему будут на постах, – возразил Крыс.

– Правильно, – кивнул Барсук. – В этом-то всё и дело. Хорьки полностью доверяют ласкам – замечательным часовым, и тут-то вступает в игру подземный ход. Он кончается в ближайшем к столовой кабинете, рядом с конторкой.

– А, эта скрипучая половица, – воскликнул Жаб. – Теперь понятно!

– Мы тихо-тихо войдём в кабинет у конторки, – перебил Крот.

– Держа наготове пистолеты, мечи, дубинки! – вскричал Крыс.

– И бросимся на врага! – Барсук разгладил усы.

– И – хрясть, хрясть, хрясть! – в экстазе заорал Жаб, бегая кругами по комнате и перескакивая через стулья.

– Вот так, – обычным сухим и спокойным тоном заключил Барсук. – Цели ясны, задачи определены – надо ложиться спать. Спорить больше не о чём, время позднее, марш по кроватям. Приготовления завершим утром.

Жаб не стал спорить и покорно улёгся, хотя чувствовал себя слишком взволнованным, чтобы уснуть. Но он пережил трудный день с множеством событий, и разве можно было сравнить простыню и одеяло со скудной охапкой соломы, брошенной на тюремный пол! Он захрапел, едва коснувшись головою подушки. Он видел сны. Ему снились дороги, выскальзывавшие из-под ног, едва он хотел ступить на них, каналы, которые гнались и догоняли его; потом ему приснилась баржа. Нагруженная доверху грязным бельём, она вплывала в банкетный зал Жабсфорда, прямо во время обеда, которым он угощал друзей по случаю своего возвращения. Потом Жаб оказался один в подземном тоннеле. Он шёл по нему вперёд, но тоннель извивался и разворачивался, а под конец встал перед ним вертикальной стеной, но всё же он как-то сумел пройти в Жабсфорд и, торжествующий, сидел за столом, и все друзья вокруг говорили, как он умён, хитёр и неистощим на выдумки.

На следующее утро он встал поздно, когда остальные уже позавтракали. Крот исчез, не сказав, куда идёт. Барсук в кресле читал газету и не выказывал ни малейшего беспокойства о том, что должно было произойти вечером. Крыс, наоборот, суетливо бегал по комнате и перетаскивал с места на место груды оружия, приговаривая:

– Меч для Крыса, меч для Крота, меч для Жаба, меч для Барсука; пистолет для Крыса, пистолет для Крота, пистолет для Жаба, пистолет для Барсука, – ритмично и мелодично, и в лад его словам на полу росли четыре кучки оружия.

– Всё это очень хорошо, Крыс. – Барсук глянул на него поверх газеты, – я не хочу тебя останавливать, но нам бы только миновать часовых с проклятыми ружьями, и я тебя уверяю, что нам ни пистолеты, ни мечи не понадобятся. Стоит нам вчетвером с дубинками оказаться в банкетном зале – ха! – да мы их в пять минут всех повыгоним. Я бы и один справился, да не хочу лишать вас этого удовольствия.

– Бережёного бог бережёт, – задумчиво отвечал Крыс, полируя рукавом ствол пистолета и глядя в него, как в зеркало.

Тем временем Жаб кончил завтракать. Он подхватил дубинку поувесистее и начал ею размахивать, круша воображаемых врагов.

– Я проучу их врываться в чужие дома, – гремел он, – я их так проучу!

– Не говорят так: «проучу врываться», Жабби, – поднял голову Крыс. – Это неграмотно.

– Что ты к нему цепляешься, – вступился Барсук. – Подумаешь, неграмотно! Я, например, сам говорю точно так же, а что грамотно для меня, грамотно и для вас, понял?

– Прошу прощения, – откликнулся Крыс, – мне просто казалось, что правильнее «Я отучу их врываться».

– А мы не собираемся их отучать, – ответил Барсук. – Мы собираемся их именно проучить, и, будь уверен, мы их проучим.

– Ну, пусть будет, как вы хотите, – сказал Крыс. – Мне всё равно.

Он сам уже немного запутался и потому сел в углу и долго бубнил себе под нос: «проучу, отучу, отучу, проучу», пока Барсук не приказал ему замолчать. Вскоре, с улыбкой до ушей, в комнату вбежал Крот.

– Я так смеялся, – сообщил он. – Всех ласок переполошил!

– Но ты был достаточно осторожен, Крот? – взволнованно спросил Крыс.

– Надеюсь, – доверительно отвечал Крот. – Я утром заглянул в кухню проверить, не остыл ли завтрак для Жабби, а у огня сушилась одежда прачки, в которой он вчера к нам пришёл. Я натянул на себя халат, платок и чепец, набрался смелости и прямо по дороге пошёл к Жабсфорду. Часовые были настороже, сразу же ружья вскинули: «Стой, кто идёт?!» – всё как положено. Я им очень вежливо говорю: «Здравствуйте, джентльмены, не хотите ли бельё постирать?» Они говорят: «Иди, куда шла, прачка, мы стоим на посту, а на посту стиркой не занимаются». Я говорю: «А когда же вы занимаетесь стиркой?» Правда, неплохо сыграно, Жабби?

– Да уж, насамовольничал, – обиженно пробурчал Жаб.

На самом деле он безумно завидовал: Крот сделал то, что должен был сделать он, если бы вовремя додумался и не проспал допоздна.

– Ласки от злости позеленели, – продолжал Крот, – а их командир подошёл ко мне и говорит: «Иди – беги по своим делам, женщина, не задерживайся и не отвлекай моих солдат от службы». – «Бежать? – говорю. – Ну-ну, скоро отсюда кое-кто другой побежит без задержки, только пятки засверкают».

– Ах, Кротик, ну что ты наделал, – огорчился Крыс.

Барсук отложил газету в сторону и прислушался. Крот продолжал:

– Они насторожили уши и начали переглядываться. Сержант сказал: «Она не понимает, о чём говорит, не слушайте её». – «Ах так, – говорю, – я не понимаю? Так вот, моя дочь стирает бельё для господина Барсука, так что я знаю, о чём говорю, и вы это тоже очень скоро узнаете. Сегодня ночью в Жабсфорд со стороны пристани ворвутся сто кровожадных барсуков с ружьями. В саду высадится десант водяных крысов, у них будут кинжалы и пистолеты, а неумолимый разъярённый Жаб поведёт своих сородичей в бой через огород и веранду с кличем «Кровь за кровь, победа или смерть!». Посмотрим тогда, много ли из вас останется тех, кому будет что стирать, если вы только не удерёте, пока не поздно!» Тут я убежал, а когда Жабсфорд скрылся за поворотом, спрятался и, хоронясь в канаве, пополз обратно. Там был полный переполох. Все бегали, кричали, спотыкались и падали, каждый выкрикивал приказания, никто не слушал. Сержант посылал патрули, потом посылал новые патрули, чтоб те патрули вернуть назад, и все говорили друг другу: «Конечно, хорьки будут пировать и веселиться, а мы должны торчать на посту и ждать, пока нас растерзают кровожадные барсуки».

– Крот, ты натуральный осёл! – вскричал Жаб. – Ты всё испортил!

– Крот, – сказал Барсук в своей обычной сухой манере, – я всё больше убеждаюсь, что в твоём мизинце больше здравого смысла, чем у других в голове и где бы то ещё ни было. Ты всё сделал отлично, я думаю, что тебя ждёт блестящая будущность. Молодец, Крот! Умница, Крот!

Жаб чуть не задохнулся от зависти, тем более что не мог взять в толк, что же такого умного сделал Крот. Но, к счастью для него, прежде чем он успел высказаться и получить новый щелчок от Барсука, Крыс пригласил всех к столу. Была подана ветчина с фасолью и макаронный пудинг – еда простая, но сытная. После еды Барсук пересел обратно в кресло и сказал:

– Сегодня ночью нам предстоит много работы, и неизвестно, когда мы управимся. Поэтому я, пока есть возможность, минуток двести сосну.

Он накрыл морду платком и захрапел. Неугомонный Крыс возобновил приготовления и начал опять бегать по комнате, приговаривая:

– Кобура для Крыса, кобура для Крота, кобура для Жаба, кобура для Барсука.

Крот отошёл с Жабом в сторону и попросил рассказать про все его приключения. Жаб давно ждал этой возможности, а так как Крот был очень благодарным слушателем, то он отбросил всякую осторожность и понёсся без оглядки. В основном его рассказы были из категории «что было бы, если бы я сообразил это сразу, а не десять минут спустя». Такие истории бывают всегда наиболее увлекательными; и почему надо пренебрегать как раз ими, а не нелепостями, которые отчего-то случаются с нами на самом деле?

12. Возвращение Одиссея

С наступлением сумерек Крыс, напустив на себя важный и таинственный вид, позвал друзей в кладовку, подвёл каждого к кучке снаряжения и оружия и предложил подготовиться к операции. Он был чрезвычайно настойчив и серьёзен. Экипировка заняла много времени. Каждый перетянул себя поясом, вооружился мечом и пеньковым лассо. Затем следовали: резиновая полицейская дубинка, пара пистолетов, наручники, бинты, пластырь, фляга, подсумок. Барсук добродушно посмеялся и сказал:

– Ладно, Крысик, тебе это нравится, мне не очень мешает, но мне в бою нужна только палица.

Крыс покачал головой:

– Нет уж, Барсук, я не хочу, чтобы меня потом обвиняли, будто я что-то забыл.

Когда все были готовы, Барсук в одну лапу взял тусклый фонарь, в другую – свою огромную дубину и сказал:

– Теперь пора! Первым за мной пойдёт Крот, он это заслужил, за ним Крыс, Жаб – замыкающий. Смотри мне, Жаб! Будешь по своей всегдашней привычке много болтать – сразу же прогоню назад, понял?

Жаб был так напуган угрозой, что занял указанное ему последнее место без возражений. Сперва Барсук вёл их берегом, вдоль реки, потом вдруг пригнулся и нырнул в тёмное отверстие, черневшее над кромкой воды. Крот и Крыс последовали за ним, но Жаб, когда очередь дошла до него, разумеется, поскользнулся и плюхнулся в воду с всплеском и криком о помощи. Его выудили, вытерли, наскоро отжали одежду и успокоили, но Барсук заявил, что если Жаб ещё раз сваляет дурака, то для него поход на этом и кончится. Так наконец они вошли в подземный ход, и операция по вытеснению противника с укреплённых оборонительных позиций началась.

Тоннель был сырой, узкий, холодный, и бедный Жаб скоро начал дрожать мелкой дрожью, частично от страха, частично от того, что весь промок. Фонарь мерцал где-то далеко впереди. Жаб чувствовал, что отстаёт. Тут он услышал, как его окликает Крыс:

– Поторопись, Жабби.

И в ужасе, как бы не остаться там одному, Жаб «поторопился», да так, что врезался в Крыса, Крыс – в Крота, Крот – в Барсука. Барсук в наступившей суматохе решил, что враг напал сзади, сообразил, что размахнуться дубинкой не хватит места, выхватил пистолет и едва не влепил пулю в лоб благородному владельцу Жабсфорда. Выяснив, что произошло, он совершенно рассвирепел и заявил, что вот теперь он точно отправит домой этого несносного Жаба. Жаб зарыдал, Крот и Крыс поручились, что он исправится, Барсук смягчился, и все двинулись дальше. Но Жаб шёл уже не последним. Замыкающим пошёл Крыс, который крепко держал шедшего перед ним Жаба за плечо. Они шли осторожно, в любую минуту готовые пустить в ход оружие. Вскоре Барсук сказал:

– Мы у цели.

Внезапно они услышали смутный шум, вроде бы далеко и всё же над самыми их головами, словно там, наверху, топали ногами, звенели посудой, переговаривались и пели песни. Жаб снова начал дрожать, но Барсук невозмутимо заметил:

– Хорьки-то, видать, вовсю празднуют.

Тоннель пошёл вверх. Они протиснулись ещё немножко. Шум раздался очень близко и отчётливо. «Ур-ра-а!» – услыхали они, потом аплодисменты, топот и звон бокалов.

– Ишь веселятся, – сказал Барсук. – Пошли.

Они заторопились вверх и оказались у люка под полом кабинета возле столовой. Из банкетного зала раздавался такой гам, что можно было ничего не бояться и говорить в полный голос. Барсук сказал: «А ну!» – они дружно упёрлись плечами в половицу, подняли её и, мешая друг другу, вылезли наверх. Кабинет содрогался от шума, шедшего из банкетного зала, где веселился беспечный враг.

Гул стих. Наши друзья услышали, как чей-то голос говорит:

– Итак, не будем оттягивать начало праздника (раздались аплодисменты). Но перед тем, как мы выпьем за моё здоровье (приветственные клики), я хочу сказать несколько слов о нашем гостеприимном хозяине, мистере Жабе. Всем нам хорошо знаком Жаб (громкий хохот). Славный Жаб, добрый Жаб, скромный и бескорыстный Жаб (насмешливые восклицания).

– Ну, доберусь я до тебя. – Жаб скрежетал зубами.

– Возьми себя в руки. – Барсук с трудом удерживал его. – Всем приготовиться!

– А теперь, – продолжал голос, – я вам спою песню, которую я сложил в честь мистера Жаба (продолжительные аплодисменты).

И Главный Хорь, а это был он, затянул писклявым голосом:

Барсук подобрался, ухватил дубинку обеими лапами, оглянулся на спутников и с криком «Вперёд, бей их!» настежь распахнул дверь.

В зале поднялась страшная кутерьма, визг, вой, крики о помощи. Струсившие хорьки прятались под столами, выскакивали в окна, куницы в отчаянии протискивались к камину и застревали в трубе, столы и стулья, перевёрнутые и опрокинутые, усугубляли картину хаоса, пол был усыпан осколками хрусталя и фарфора, а посреди общего разгрома отважно громили врага четверо разъярённых героев. Могучий Барсук, грозно встопорщив усы, со свистом рассекал воздух палицей; Крот, в неизменном чёрном плаще, яростно размахивал дубинкой и время от времени издавал боевой клич: «А-ла-ла! Бей!» Неумолимый Крыс двигался медленнее других лишь потому, что был перегружен оружием, но Жаб, раздувшийся против обычных размеров вдвое, совсем зашёлся от бешенства. Он высоко подпрыгивал и испускал вопли, от которых кровь стыла в жилах противника.

– Жаб весело любил пожить! – орал он, пробиваясь к Главному Хорю. – Вы у меня сейчас повеселитесь!

Напомним читателям, что бойцов за правое дело было всего четверо, но обезумевшим захватчикам казалось, будто вся комната полна страшными, безжалостными фигурами, серыми, чёрными, бурыми, желтоватыми; отовсюду слышались устрашающие крики и свист дубинок. Наконец, вереща от боли и ужаса, разбойники обратились в бегство – в окна, через камин, куда угодно, только бы спастись от града ударов.

Вскоре всё было кончено. Наши герои прошлись взад и вперёд по залу, заглядывая во все углы и уже прицельно охаживая по головам всех, кто высовывался из укрытий. Ещё через пять минут голоса разгромленного вражеского воинства доносились только через разбитые окна: по газонам с позором улепётывали последние хорьки и куницы. Десятка полтора их валялось без чувств на полу. Крот быстро защёлкивал на них наручники. Барсук опёрся на палицу и вытер пот со лба.

– Крот, – сказал он, – ты показал себя лучше всех. Сбегай-ка посмотри, чем заняты твои подопечные, я имею в виду часовых-ласок. Впрочем, я думаю, что они не причинят нам нынче больших хлопот.

Крот выскочил через окошко на улицу. Остальные занялись расстановкой мебели, выбрали из развала на полу ножи, вилки, стаканы, тарелки и огляделись, чем бы поужинать.

– А пожевать-то бы не мешало, – как обычно, попросту, сказал Барсук. – Шевелись, Жаб, не стой чучелом! Мы отвоевали твой дом, а ты хоть бы сэндвич нам предложил!

Жаб был обижен на Барсука за то, что тот похвалил Крота, а не его, и ни словом не отметил его героизм. Сам-то он себя считал настоящим героем: ведь это он с боем пробился к Главному Хорю и богатырским ударом поверг его наземь! Но он послушно засновал по комнате и вместе с Крысом извлёк откуда-то ананасовый джем, холодную курицу, почти нетронутый говяжий язык и полную миску салата с крабами. Рядом в кабинете нашлись поднос с маслом, корзина печенья, сельдерей и сыр. Они хотели садиться за стол, когда, снова через окошко, в комнату вскочил Крот. Он держал связку ружей под мышкой и весело ухмылялся.

– Всё нормально, – сообщил он. – Насколько я сумел выяснить, ласки уже с вечера были слегка не в себе и нервничали, а услыхав крики, вопли и грохот в доме, часть из них сразу побросала оружие и задала стрекача. Другие держались, но, когда мимо них помчались хорьки, ласки решили, что их предали, и стали драться с хорьками, а те их отпихивали, чтобы удрать, и они толкались, кусались и царапались, и кончилось тем, что чуть ли не все свалились в реку! В общем, там никого нет. Ружья их я забрал, и вообще всё в порядке.

– Молодец, Крот! Ты заслуживаешь всяческих похвал, – ответил Барсук, прожёвывая курятину. – Теперь, пока ты ещё не сел с нами ужинать, я хочу, чтобы ты взял на себя ещё одно дело. Я бы не стал тебя беспокоить, но на тебя можно положиться, а я не про всех присутствующих могу сказать такое. Впрочем, не будь Крыс поэтом, я бы его послал. Так собери всех, кто не сбежал, нечего им валяться на полу и охать, всё равно они меня не разжалобят, поднимись с ними наверх, и пусть они вычистят, приберут и подметут в спальнях. Ты проследи, чтобы не оставалось мусора под кроватями, чтоб чистое бельё постелили, постели аккуратно заправили; ну, да тебя не надо учить. Чтобы в каждой комнате была тёплая вода в умывальнике, чистое полотенце, мыло. После этого можешь их, если захочешь, вздуть, и пусть убираются. Думаю, мы их теперь долго не увидим. А я позабочусь, чтобы тебе оставили кусок языка, он очень вкусный. Я очень доволен тобою сегодня, Крот!

Крот взял дубинку, выстроил пленных хорьков в одну шеренгу и отдал команду «Нале-во! Шагом – арш!». Скоро он вернулся один и с улыбкой доложил, что спальни готовы и всё в них сверкает, как начищенный медный шар.

– А без прощальной порки, – сказал он, – мы обошлись. Я решил, что им и так сегодня досталось, и, когда я их об этом спросил, они с радостью согласились. Они сказали, что они вообще не виноваты, что всё это устроили куницы и Главный Хорь, и если они смогут нам чем-нибудь помочь, то чтоб мы только сказали, и они явятся по первому зову. Так что я дал каждому лёгкого тумака и отправил с чёрного хода. И как они дали дёру – как наскипидаренные!

Крот подсел к столу и занялся копчёным языком. Жаб, как и подобает истинному английскому джентльмену, отбросил зависть и искренне сказал:

– Большое тебе спасибо, дорогой Крот, за всё, что ты для меня сделал, особенно что ты придумал сегодня утром.

Барсук сказал, что это слова, достойные доброго Жаба и даже его покойного отца. Они закончили ужин в атмосфере мира и полного согласия, с удобствами расположась в гостиной Жабсфорда, освобождённого ими благодаря беззаветной отваге, высокому уровню стратегического мышления и грамотному использованию военной техники (дубинок).

Наутро Жаб, по обыкновению, проспал и вышел к завтраку непозволительно поздно. На столе валялись яичная скорлупа, поджаренный, но уже остывший кусок хлеба, стоял кофейник, почти пустой. Это не ухудшило его настроения: ведь он был дома! Через балконную дверь он увидел, что Крот и Крыс сидят в плетёных креслах в саду и, видимо рассказывая друг другу смешные истории, дрыгают от хохота в воздухе короткими лапками. Барсук просматривал утреннюю газету. Когда Жаб вошёл, он молча кивнул ему. Жаб сел за стол и стал завтракать, стараясь как можно быстрей наверстать упущенное.

Барсук поднял глаза и сказал:

– Боюсь тебя огорчить, Жаб, но тебе придётся изрядно поработать, и не откладывая в долгий ящик. Надо отметить победу и устроить банкет. Все ждут этого от тебя, таков обычай.

– Хорошо, – отвечал с готовностью Жаб, – банкет так банкет. Хотя с каких пор банкеты устраиваются по утрам? Но ты ведь знаешь, мой дорогой Барсук, что я живу не для себя, а исключительно для друзей, любое их желание – закон для меня.

– Не притворяйся глупее, чем ты есть, – сердито сказал Барсук. – И не пускай пузыри в кофе, это неприлично. Банкет, разумеется, будет вечером, а ты сейчас сядешь и напишешь приглашения всем нашим друзьям на гербовой бумаге с сине-золотой надписью «Жабсфорд» в правом верхнем углу. Их надо разнести до обеда. А чтобы ты не думал, что ты один трудишься, я тоже возьму на себя часть забот и закажу стол.

– Что! – вскричал обескураженный Жаб. – В такое ясное утро, в такую прекрасную погоду, вместо того чтобы осмотреть поместье и оценить нанесённый ущерб, я должен сидеть взаперти и писать груду дурацких писем? Да я! Да мне!.. А впрочем, не сердись на меня, дорогой Барсук! Для вас я готов поступиться собственным удовольствием. Ты мне сказал – я сделаю. Иди же, Барсук, заказывай стол по своему вкусу, а после присоединись к нашим юным друзьям, прими участие в их невинном веселье, оставь труды и заботы мне. Я на алтарь дружбы и долга жертвую свой досуг.

Барсук посмотрел на него очень подозрительно, но Жаб глядел такими честными глазами, что было трудно предположить в его словах какой-то подвох. Едва Барсук закрыл за собой дверь, Жаб подбежал к письменному столу. Ему пришла в голову блестящая идея. Да, он напишет приглашения. Но он их напишет так, что получатель сразу поймёт, кому принадлежала ведущая роль в схватке, кто справился с Главным Хорем и обезглавил вражескую армию. Он намекнёт и на свои приключения, на то, что он заслужил триумф. И в каждый конверт вложит не один, а два листка гербовой бумаги, и на втором будет расписана программа вечера, примерно так:

Ему так понравилась эта затея, что он трудился в поте лица и кончил письма к полудню. Тут ему доложили, что у парадного входа стоит маленький хорёк и спрашивает, не может ли он чем-нибудь быть полезен благородному мистеру Жабу. Жаб вышел на улицу и увидал одного из вчерашних пленников, желавшего оказать посильную помощь. Жаб потрепал его по плечу, сунул пачку приглашений и сказал, что он должен быстро разнести их по адресам, вечером пусть зайдёт. Возможно, ему перепадёт шиллинг, а то и два. Хорёк выказал большую признательность и побежал выполнять задание.

Вернулись после купания остальные, свежие и бодрые. Крот, который чувствовал угрызения совести, думал найти Жаба усталым и подавленным, но тот был так радостно возбуждён, что Крот начал подозревать неладное, а Крыс и Барсук обменялись многозначительными взглядами.

По окончании завтрака Жаб сунул лапы в карманы и, бросив:

– Займите пока себя чем-нибудь, – хотел выйти в сад приготовить речь на вечер, но был пойман Крысом за рукав.

Жаб, в общем, догадывался, что его ждёт, поэтому хотел сперва вырваться и удрать, но Барсук крепко взял его за другой рукав, и он понял, что лучше сейчас не спорить. Его вывели в курительную комнату, усадили в кресло и закрыли дверь. Засим оба встали перед ним. Жаб сидел хмурый. Крыс заговорил.

– Послушай, Жаб, – начал он. – Мне очень жаль, что приходится говорить так с тобою перед банкетом. Но ты должен ясно, раз навсегда понять, что никаких песен и речей там не будет. Имей в виду, мы не уговариваем, а просто ставим тебя в известность.

Жаб понял, что попался. Его раскусили и переиграли. Воздушные замки рухнули.

– И мне даже нельзя спеть коротенькой песенки? – жалобно спросил он.

– Никаких песен, – сказал Крыс. Его сердце готово было разорваться от жалости при взгляде на дрожащую губу Жаба, но он оставался твёрд. – Ничего хорошего, Жабби, из этого не получится. Все твои песни – хвастовство и нахальство, твои речи – это сплошное преувеличение и…

– Враньё, – вставил Барсук, не обременяя себя выбором слова поделикатнее.

– Мы делаем это для твоего же блага, Жабби, – продолжал Крыс. – Ты всё равно когда-то должен начать новую жизнь, так почему не сейчас? Удобней случая не придумаешь. И честное слово, мне говорить это не легче, чем тебе слушать.

Жаб долго молчал. На его морде обозначились следы внутренней борьбы.

– Вы победили, друзья мои, – сказал он дрожащим голосом. – На самом деле всё, чего я хотел, – это ещё один вечер провести так, как раньше, ещё один раз услышать аплодисменты, которые я, честно признаюсь, всегда считал заслуженными. И всё-таки я знаю – вы правы, а я не прав. Отныне я становлюсь совершенно иным Жабом. Вам не придётся более краснеть за меня, но, боже мой, как жесток этот мир!

Он поднёс к глазам платок и неверными шагами вышел из комнаты.

– Не знаю, как ты, Барсук, – сказал Крыс, – а я чувствую себя совершенной скотиной!

– Ещё бы, – мрачно отозвался Барсук. – Но ведь и дальше так идти не могло. Жаб должен жить здесь, среди нас, и быть достойным членом нашего общества. Сколько можно ему ходить посмешищем, над которым могут издеваться хорьки и ласки?

– Да о чём речь, – сказал Крыс. – Кстати, о хорьках. Правда, нам повезло, что мы перехватили того, которому Жаб дал разносить приглашения? После твоих слов я просмотрел одно-два из них: просто чудовищно! Я их все спрятал, и Кротик теперь корпит, надписывая простые визитные карточки.

Наконец подошёл назначенный час. Печальный Жаб всё ещё сидел в своей спальне. Опустив голову, он глубоко задумался. Мало-помалу его лоб начал разглаживаться, на морде появилась улыбка, потом он скромно, но с достоинством усмехнулся. Он запер дверь, задёрнул шторы на окнах, расставил все стулья полукругом и встал в центре. Откашлявшись, он поклонился, напыжился и громко запел перед аудиторией, которую так ясно видел внутренним взором:

Он пел громко, прочувствованно и с выражением; допев до конца, запел с начала и спел полностью ещё раз.

Спев песню вторично, Жаб испустил глубокий-глубокий вздох. Грустно, глубоко, печально вздохнув, он встал перед зеркалом, стряхнул соринки и пушинки с парадного смокинга, вышел из комнаты и спустился вниз на первый этаж, к гостям, которые начали собираться на банкет.

При его появлении раздались приветственные клики, все бросились поздравлять его, начали превозносить храбрость, находчивость, воинскую доблесть… Но Жаб скромно улыбался и отвечал: «Нет, нет, что вы» или «Ах, вы преувеличиваете». Стоявший перед камином Выдр как раз объяснял восхищённым друзьям, как он поступил бы в той или иной ситуации. Завидев Жаба, Выдр бросился к нему, обнял за плечи и хотел торжественно провести вокруг зала. Но Жаб мягко высвободился из его объятий и пояснил, что главнокомандующим был Барсук, главный удар на себя приняли Крот и Водяной Крыс, а он, Жаб, просто старался не подвести. Собравшиеся были столь поражены необычным поведением хозяина, а Жаб переходил от одной группы гостей к другой, отвечал на вопросы и снова был в центре внимания – на этот раз благодаря скромности.

Барсук заказал отменный стол, банкет получился на славу. Все веселились, смеялись и разговаривали, и только Жаб сидел в любимом кресле во главе стола, смотрел в тарелку и переговаривался с соседями. По временам он тихонько посматривал на Водяного Крыса и Барсука. Они сидели с таким изумлённым видом, что Жаб, глядя на них, получал истинное наслаждение. Вечер был в разгаре, и кое-кто из непоседливой молодежи уже роптал, что скучно в Жабсфорде и раньше бывало гораздо веселее. Они стучали по столу и скандировали:

– Пусть Жаб скажет речь! Песню! Песню!

Но Жаб вежливо качал головой, мягко поднимал лапу в знак протеста и подавал голос только для того, чтобы сказать кому-нибудь комплимент или поинтересоваться здоровьем тех родственников приглашённых, которые по возрасту не могли ещё принимать участие в общественной жизни округа.

Да, Жаб сдержал своё слово! Праздник прошёл с строжайшим соблюдением условностей и приличий.

* * *

В заключение мы можем добавить, что с тех пор Крыс, Крот, Жаб и Барсук вели спокойный, достойный образ жизни, прерванный так грубо мятежом, описанным в нашей книге. Посоветовавшись с друзьями, Жаб купил украшенный жемчугом медальон, к нему изящную золотую цепочку и послал их дочери тюремщика вместе с письмом, которое одобрил даже Барсук. Был вознаграждён за хлопоты и тревоги и машинист; даже хозяйке баржи, по настоянию Барсука, возместили стоимость похищенного коня. Правда, Жаб, долго сопротивлялся и кричал, что он здесь выступил в качестве орудия Судьбы и был послан, дабы покарать грубую, вульгарную женщину, не способную отличить настоящего джентльмена от случайного прохожего. Но правда и то, что затраченная на это сумма была не чрезмерной. Оценку цыгана сочли, в общем, правильной.

Иногда в погожий летний вечер друзья отправлялись в долгую прогулку по Дикой Чаще. Для них она теперь была вполне безопасна. И надо было видеть, как уважительно приветствовали их её обитатели, как мамы-куницы показывали на них своим детёнышам, говоря:

– Смотри, сынок, вот идёт знаменитый мистер Жаб! Рядом с ним отважный Водяной Крыс, в гневе он страшен! А третий – это мистер Крот, о котором тебе так часто рассказывал папа.

Но если мамашам было никак не справиться с отпрысками, они говорили:

– Вот погоди! Если ты сейчас же не успокоишься, придёт страшный серый Барсук с мешком и заберёт тебя.

В действительности это была низкая клевета. Барсук, хоть и не любил общество, очень любил малышей; но каждый раз угроза отлично действовала и мигом смиряла шалунов.

1

Король Норвегии Сигурд I в 1110 г., возвращаясь из Крестового похода, посетил столицу Византии Константинополь. Он подарил императору весь свой флот, на службе у византийцев осталась большая часть норвежских воинов – викингов. В ответ император снабдил Сигурда лошадьми и припасами для возвращения через всю Европу на родину.

2

Китченер Гораций Герберт (1850–1916) – английский военный и политический деятель, начальник штаба и затем главнокомандующий английскими войсками во время Англо-бурской войны 1899–1902 гг., позднее британский фельдмаршал и военный министр. Считался национальным героем.