Графский венок

Я сижу у окна. Из него мне видно, как по краю обрыва тщедушная лошадь тянет воз с какой-то поклажей, медленно поднимаясь к вершине рыжего холма. Оттуда дорога пойдет вниз, и лошади станет легче идти, но сейчас она выбивается из сил, стараясь угодить идущему рядом с ней хозяину и избежать очередного липкого удара хлыстом.

От холма рукой подать до Птичьей Скалы, серым монолитом возвышающейся над нашим участком берега и дающей приют тысячам крикливых чаек, облепивших ее своими гнездами и основавших на ней свое птичье государство. К пронзительным воплям этих дочерей свободы я привык за мою жизнь так же, как к собственному дыханию, и не замечаю их. Внизу, у подножия скалы, плещется море, но отсюда мне его не слышно – оно спокойно, да и мои органы чувств не служат уж мне так, как раньше… Вот и лошадь, достигшая, наконец, вершины холма и начавшая спуск к старому кладбищу, представляется мне в сгущающемся сумраке лишь нечетким контуром, вырисовывающимся на фоне тусклого вечернего неба. Годы…

Передо мною лежит увядший венок из тубероз. Его, завернутым в серую оберточную бумагу и тщательно уложенным в большую картонную коробку, сегодня перед обедом принес посыльный. Ни имени отправителя, ни каких-либо иных указаний на его личность я на коробке не обнаружил, а взятый мною на мушку парень-курьер лишь переминался с ноги на ногу и мямлил что-то невразумительное, ссылаясь то на нерадивость своих коллег, то на суровость начальника. Я отпустил его без чаевых и он, по-моему, не обиделся.

Венок этот старый. Туберозы, из которых он сплетен – некогда белые, отдаленно напоминающие лилии цветы – за долгие годы превратились в гербарий, и лишь ловкость создавших его рук не позволяла венку рассыпаться.

Мне знаком этот венок. Мало того – он принадлежит мне! Принадлежит с той самой минуты, когда она вознесла руки над моим челом, собираясь надеть его на меня…

Ах да! Вы не знаете, кто это – она? Ну, тогда я расскажу вам все по порядку, ибо воспоминания мои, хоть и утратили с годами эмоциональную живость, все еще четкие и ясные – они лишь мумифицировались, но сохранились, совсем как эти строгие, загадочные туберозы…

I

Теперь, когда я глубокий старик, и волосы мои давно покрыты инеем времени, мне трудно ассоциировать себя с тем восторженным четырнадцатилетним юнцом, каким я был в то время, о котором пойдет речь. У того парнишки – безрассудно храброго и с алчностью юности смотревшего в будущее, были мои имя и фамилия, мой цвет глаз и мои родимые пятна, но не было еще ни беспокоящих воспоминаний, ни протеза в левой штанине, ни той беспробудной тоски в глазах, что так настораживала и пугала мою бедную жену, недавно покинувшую меня навеки. Не было у него еще и собственного дома, не было доли в небольшом нордхаузенском пароходстве, как не было и наглых кредиторов, потрясающих векселями и прочей чепухой перед его носом, на котором тогда проглядывали еще редкие веснушки, зато он обладал ценностями несравненно большими, а именно способностью радоваться каждому дню и искренне интересоваться окружающим миром, даром, которого мне уже не вернуть. Я словно вижу его весело скачущим по тропинке через дюны к морю – этот нежно-зеленый гибкий росток, из которого вырастет потом крепкий, могучий, но на удивление корявый и неказистый дуб, разочарованно разбрасывающийся желудями…

…В ту весну я рано закончил учебу – наставники мои с присущей их чинам важностью изрекли в мой адрес несколько скупых похвал и позволили мне отбыть домой уже в конце апреля. Это время, когда в нашем суровом краю только-только начинают проклевываться первые травяные стебельки, солнце становится ласковей и реки наполняют гулом всю округу, стремясь побыстрее доставить грохочущие и наползающие друг на друга льдины к океану. Наскучавшиеся за зиму у печек деревенские девицы заливают окрестности звонким смехом, а тропинки студеной колодезной водой, расплескиваемой из носимых второпях ведер. Они уже предвкушают, как с наступлением первых по-настоящему теплых деньков избавятся от излишков одежды, а с ними и от давно обрыднувших остатков былого целомудрия, висящих на их юных шеях тяжким грузом. Весенняя деревня!

Однако же мне, вопреки ожиданиям, не представилось возможности поучаствовать в весеннем разгуле молодой горячей крови: сразу по приезду отец огорошил меня и огорчил, сообщив, что вынужден продать наш большой дом в пойме реки, чтобы рассчитаться с неожиданно – для меня, разумеется – появившимися долгами и «выйти сухим из воды». Я не очень вникал тогда в суть семейных проблем, для меня было гораздо важнее то, что планы мои – выпестованные и взлелеянные за долгую городскую зиму – рушатся так же, как речной апрельский лед, сгорают, словно дрова в печи, оставаясь лежать на дне моей ищущей активности и приключений души никчемной горкой серого пепла.

Все документы отец уже подготовил и все формальности утряс, так что отсрочки продажи дома, на которую я так надеялся, не предвиделось. Мне же он велел немедля отправляться к деду – его отцу – и дожидаться вестей и дальнейших распоряжений там. Моему родителю – отставному военному, за короткое время просадившему все свои сбережения за игрой в карты по злачным местам, доставляло, казалось, удовольствие проявлять властность в отношении зависимого от него подростка, каковым я тогда являлся. Это было понятно: ведь никто больше не стал бы слушать его приказов и следовать его указаниям! Даже его злая, терзающая окружающих жена, по несчастью являющаяся моей родной матерью, узнав о его бедственном финансовом положении перестала прикидываться верной и, уж тем более, послушной, пустившись в скитания по бескрайним полям ночной кабацкой романтики. Разумеется, это обстоятельство обозлило отца еще больше, и он был полон решимости в корне изменить свою судьбу и покарать всех тех, кого он считал виновными в его неудачах. По счастью, мне удалось не попасть в их список, поэтому касающиеся меня «меры пресечения» не распространились далее моей ссылки к престарелому родителю моего отца. Дальнейшее мое обучение, само собой, тоже стояло под большим вопросом, но я, предвкушая долгие каникулы, не очень-то волновался по этому поводу. Итак, прогулявшись последний раз по родным местам и попрощавшись с друзьями-подругами, число которых за зиму значительно поубавилось, я решил воспринимать неизбежное без лишних эмоций и попытаться найти смысл жизни (о юность! три месяца каникул казались мне тогда целой жизнью!) на том месте, куда мне предстояло отправиться, у деда в прибрежном поселке.

Теперь немного о самом моем деде. Отправляясь к нему той весной, я почти ничего не знал о нем, кроме того, что он после смерти жены много лет живет один, держит небольшую мастерскую по ремонту рыбацких баркасов и почему-то не любит моего отца. Последнее обстоятельство стало мне известно от матери и подлежало бы сомнению, если бы я сам не видел, с каким нежеланием отец говорит о своем детстве и отчем доме, словно воспоминания эти были ему крайне неприятны. Стоило мне завести разговор о деде, как отец тут же менял тему, а то и довольно резко осаживал меня, не позволяя «разглагольствовать в этом направлении». Правда, из всего этого еще нельзя было сделать вывод о нелюбви деда к своему сыну, зная своего родителя, я вполне мог предположить, что это именно он по каким-то одному ему известным причинам не желает поддерживать со стариком родственных отношений. Одним словом, в ту пору все это оставалось для меня загадкой.

Еще я знал, что дед мой всю свою жизнь прожил на море, в небольшом местечке, населенном главным образом рыбаками и близким им людом, навроде торговцев рыбой и снастями, заготовителей морепродуктов или вот, как мой дед, судоремонтников. По счастью, до живописной нищеты рыбацких поселков Хэмингуэя здесь не доходило, местному люду удавалось каким-то образом «держаться на плаву» и даже сносно существовать – приморский регион был богат не только дарами моря, но и прочими милостями природы: зерновыми, овощами да кое-каким зверем, так что жаловаться не приходилось. Единственный брат моего отца умер еще в отрочестве, а вслед за ним дед потерял и жену, не надолго пережившую сына. Горе ударило ему под дых, но, как ни странно, не сплотило с младшим его отпрыском – моим папашей, которому тогда было не больше четырнадцати. Дед не женился снова, ища утешения в угрюмой, однообразной работе, отцу же моему не оставалось ничего другого, как мечтать о том дне, когда станет возможным покинуть опостылевший отчий дом и никогда больше не видеть этого холодного моря, любви к которому он так и не набрался. Так и случилось: едва ему исполнилось шестнадцать, он объявил деду о своем решении стать военным и отправился в глубь материка, где поступил в соответствующее училище. Впрочем, контакт между ними не оборвался, и дед во время учебы поддерживал отпрыска материально, а затем даже взял на себя половину расходов по организации его свадьбы с моей матерью – дочерью промышленника средней руки, который, как впоследствии оказалось, рад был избавиться от непутевой дочери и даже определил ей некоторое приданое, чтобы мотивировать молодого простака – офицера. Все это, как вы понимаете, привело к появлению на свет меня.

Мать рассказывала, что дед приезжал посмотреть на внука, когда мне было месяцев шесть от роду, и даже отнесся ко мне довольно доброжелательно, назвав «своей кровью» и кольнув бородой щеку в неловкой попытке поцелуя. Все это якобы растрогало отца, и он даже попытался наладить отношения с дедом, но из этого ничего не вышло – старик уехал на следующий день, и мы с ним больше не встречались. Однако теперь, когда мое присутствие дома стало на какое-то время нежелательным, отец вспомнил о расположении деда к единственному внуку и, связавшись с ним, испросил разрешения послать меня к нему, «пока все не утрясется». Дед свое согласие дал, и вот я, распрощавшись с родным краем и вооружившись горсткой своих детских амулетов и чаяний, отправился покорять морское побережье…

II

Век самолетов, автомобилей и прочих удобностей еще не наступил, и скрипучий, деревянный вагон шаткого поезда показался мне более чем быстрым и комфортабельным средством передвижения, тем более что я – привыкший к лошадям сын военного – не был избалован такого рода путешествиями. Задержки в пути, вагонная грязь (отец решил, что второго класса с меня достаточно) и постоянный сквозняк не вызывали у меня такого раздражения, как у моих попутчиков, один из которых – заросший бородой южанин средних лет – крыл и поезд, и персонал, и собственную мать отборными проклятиями, смысл которых непривычному уху трудно было уловить. В силу юного возраста и уличной закалки не имевший никаких недугов, я провел время в пути достаточно весело, наблюдая за окружающими меня людьми и за постепенной сменой ландшафта за окном вагона – знакомые мне леса и поля закончились, потянулись сухие песчаные пустоши с редкими островками растительности, говорящие о приближении к Северному морю. Наконец, мое путешествие закончилось; перепутать станцию было невозможно, потому что поезд дальше не шел, и я вместе с остальными пассажирами вышел на заплеванный и кишащий шмыгающими собаками перрон.

Дед – высокий худощавый старик с распущенными на манер Гомера длинными седыми волосами и лишенным всяких эмоций лицом – встретил меня на вокзале и, взяв за плечи, долго смотрел мне в лицо, словно надеясь разглядеть там всю мою подноготную. Мне стало неловко от такого откровенного рассматривания моей особы, но деда, похоже, не интересовали мои чувства. Медленно качнув головой, что могло означать что угодно, дед велел мне следовать за ним и направился к запряженной вороной масти лошадью бричке с кожаным верхом, стоявшей среди множества похожих. Подхватив свой нехитрый багаж, я засеменил следом, не очень-то, признаться, ободренный столь сухой встречей.

Всю дорогу до дома дед молчал, лишь однажды поинтересовавшись, дотерплю ли я до ужина. Я ответил, что дотерплю, и тема была исчерпана. Оставшуюся часть пути я смотрел в его поджарую, чуть сутулую спину и рисовал себе картинки моего «красочного» будущего.

Дом деда оказался простым, лишенным всяких претензий на роскошь и удобства строением, хотя и не таким убогим, какими мне показались лачуги рыбаков, живописно разбросанные вдоль побережья и по склонам песчаных холмов, тянущихся, насколько хватало глаз. К дороге дом был повернут одним единственным небольшим окном, проглядывающим сквозь заросли какого-то кустарника, остальные же окна выходили на залив, охраняемый, словно сказочным Цербером, одиноко возвышавшейся над водой Птичьей Скалой, усеянной гнездами визгливых чаек. Сами же хозяйки гнезд носились, пронзительно крича, над берегом и прибрежными волнами, не то охотясь, не то просто дурачась, и их сливающийся в какофонию крик был, как мне показалось, единственным звуком, нарушающим тишину этого прибрежного царства. На темной глади залива я заметил несколько рыбацких лодок, но расстояние проглатывало звуки, и фигурки рыбаков, которые мне с трудом удалось разглядеть, представились мне нереально-пантомимными. При виде черных вод залива я поежился, а Птичья Скала, признаться, произвела на меня гнетущее впечатление. Да и вообще, в сыром, пахнущем морем и рыбой воздухе словно витала какая-то угроза, суть которой ускользала от моего понимания. Быть может, конечно, виной тому было мое детское воображение, но то, что чувствовал я себя здесь неуютно, было фактом. Помрачнев, я поспешил вслед за дедом в дом, где надеялся отвлечься от неприятных мыслей и отдохнуть с дороги.

Внутри пахло одиночеством и скорбью. На стене в прихожей отбивали свой вечный ритм старые часы ручной работы, огромный шкаф черного дерева врос в угол, а половицы, само наличие которых в этих краях свидетельствовало тогда об относительной состоятельности хозяина, скрипели в унисон с моими мрачными мыслями. Какое-то время я не мог решиться переступить порог этого жилища, однако дед поторопил меня взглядом и я, вздохнув, сделал шаг навстречу неизбежному.

Впрочем, комната моя, в которой, как сообщил мне дед, некогда обитал мой отец, оказалась не такой уж серой и мрачной, как я себе уж было представил. Должно быть, папаша старался как-то облагородить и оживить свои апартаменты, для чего затянул кованые козырьки старой кровати обрывками гобелена, а по стенам развесил пестрые картинки. Все это, правда, было уже довольно старым и требовало обновления, но даже и в таком виде комната меня устраивала, отчасти потому, что альтернативы у меня не было.

Из моего окна открывался унылый вид на Птичью Скалу и простирающуюся за нею до самого горизонта темную водную гладь. Северное море – не Адриатика, и его пейзажи скорее суровы, чем ласковы. Пустынные, поросшие островками кустарников дюны, черные волны, лижущие берег с равнодушием живущих в них угрюмых русалок, гнущиеся под порывами холодного ветра травы да несущиеся через соленые луга перекати-поле скорее настраивают на меланхолический лад, нежели побуждают к веселью и расслаблению, с которыми многие связывают морское побережье. Конечно, и здесь бывают теплые дни, но ими далекое, неприветливое солнце и ежащиеся по всему серому небу тучи балуют этот край не часто, словно охраняя его от излишнего любопытства праздных искателей развлечений.

Постояв у окна и полюбовавшись на суровые красоты берега, я откликнулся на зов деда и вышел в столовую, где он ждал меня к незатейливому ужину. Жестом предложив мне сесть, он кивнул на лежащую на скатерти круглую краюху хлеба да миску с каким-то сероватым содержимым, оказавшимся вареной крупой с кусочками рыбы. Я был голоден и с жадностью набросился на еду, нимало не заботясь о тщательно привитых мне мамашей правилах хорошего тона и поведения за столом. Да и какие тут правила, когда кроме миски, ложки да хлебного ножа никаких предметов на столе не наблюдалось?

Дед же, казалось, был очень доволен моим этикетом – должно быть, он ожидал от меня жеманности и брезгливости в отношении предложенной им снеди, но, увидев, с какой готовностью я «вливаюсь» в его простой, почти рыбацкий, быт, успокоился и поглядывал теперь на меня расслабленно и даже с неким подобием улыбки на морщинистом лице, носившем те же ярко выраженные фамильные черты, что и наши с отцом физиономии. Видимо, дед тоже заметил мое с ним сходство, что добавило ему симпатии ко мне. Сам он к еде не притронулся и лишь наблюдал за моей трапезой, не докучая мне расспросами, которых я, признаться, ожидал во множестве. Заметив, как я с некоторым недоумением рассматриваю зеленые сочные вкрапления в отхваченном мною от буханки добром куске хлеба, он, наконец, заговорил:

Морской салат. Один из видов зеленых водорослей. Горожане утверждают, что он очень полезен, но мы здесь используем его прежде всего для того, чтобы хлеб дольше оставался свежим и не черствел. Не каждый день соберешься его напечь…

А что же, дед, ты и хлеб сам печешь? решил я проявить интерес, заметив расположение старика ко мне.

Дед прищурился.

А ты, небось, думал, что у нас здесь хлебные да мясные лавки на каждом шагу? Не-ет, мальчонка, хлеб самим печь приходится, мяса ты теперь лишь во сне поешь, а рыбная лавка – вон она, под окнами плещется, дед кивнул в сторону окна, за которым виднелось море, только платить там нужно не монетой, а потом да мозолями, а то и жизнью.

Сказав это, он вдруг резко поднялся и, повернувшись ко мне спиной, занялся чем-то в углу комнаты. Видимо, тема разговора по какой-то причине не нравилась ему, и он продемонстрировал мне это в такой форме. Я тут же предпринял попытку вернуть его к беседе:

Если хочешь, дед, я сам займусь хлебом. Я научусь!

Придется, буркнул из угла старик. Всему придется научиться: здесь нет маменьки, которая подотрет тебе сопли!

Я хотел было сказать, что не помню маменькиной о себе заботы и что он неверного мнения о моем воспитании, но промолчал. Какой толк в словах? Вот поживем вместе, дед и увидит, что я вовсе не разнеженный барский сынок и в состоянии вносить свою лепту в домашнее хозяйство… Передо мною встал образ расфуфыренной матери, порхающей у зеркала и ничего не видящей за своими нарядами, и я усмехнулся. Скажет тоже – «вытирать сопли»!

III

Так началась моя жизнь на побережье. Уже в самый первый мой день здесь я, испросив разрешения у старика и, получив в ответ лишь невразумительное хмыканье, отправился знакомиться с местностью. Пройдясь немного по холмистой пустоши, я убедился, что дом моего деда, несмотря на свою убогость – один из самых солидных в округе. Редко какая рыбацкая лачуга располагала двумя-тремя комнатенками, а уж о надворных постройках да конюшне и говорить нечего. Видимо, ремесло деда приносило ему доход несколько больший, чем рыбаку его промысел, да и капиталец кое-какой, если верить словам моей алчной до чужого добра мамаши, у него имелся. Деревня же, хоть и не была нищей в общепринятом смысле этого слова, представляла собой яркий контраст к тому, что я доселе видывал; мои новые, окованные металлом сапоги оказались здесь самой приличной обувью, а за фабричную замшевую куртку на плечах мне стало просто неудобно. Сами же люди оказались на редкость неразговорчивыми и на мои приветствия отвечали лишь сдержанными кивками, а то и вовсе не отвечали, спеша по своим делам. Впрочем, я не обижался, полагая, что причина того кроется отнюдь не в недружелюбии или неприязни, но в образе жизни и мышления сурового рыбацкого люда.

Однако, как только я оставил свои попытки сойтись с местным населением, судьба послала мне товарища. Вдоволь набродившись по утомительным с непривычки склонам холмов и поросшим стелющимся по земле кермеком дюнам, я решил завершить на сегодня свою исследовательскую деятельность, возвратиться домой и хорошенько выспаться, поскольку продолжительная езда в поезде и масса новых впечатлений способны утомить даже такой молодой и пышущий здоровьем организм, каким я тогда обладал. Дойдя до деревенской церквушки, я повернул назад, приняв за ориентир Птичью Скалу, которую видел сейчас с ее пологой, поросшей травой и кустарником стороны. Не пройдя и ста шагов, я заметил паренька примерно одного со мною возраста, сидящего на пригорке и старательного выстругивающего что-то перочинным ножом. От напряжения парнишка высунул кончик языка и казался настолько увлеченным своим занятием, что по сторонам не смотрел, так что я мог наблюдать за ним, оставаясь незамеченным.

Через какое-то время в его работе, видимо, что-то пошло наперекосяк, и мальчишка, забавно ругнувшись на местном диалекте, в сердцах отбросил испорченный поделок в сторону. Тут он, наконец, заметил меня и, нахмурившись, поднялся, всем своим видом давая понять, что не потерпит любопытства чужака и готов отстаивать свои права местного уроженца. Я же решил быть дружелюбным и не заводить себе врагов в первый же день, поэтому, чуть улыбнувшись и кивнув на выброшенный парнишкой кусочек дерева, спросил как можно приветливее:

Не вышло?

Тебе чего? огрызнулся он в духе своих односельчан и, шмыгнув носом, вдруг сообщил: Тролля хотел для Йонки вырезать, да вот ухо ему случайно отсек и… порезался, парнишка продемонстрировал мне указательный палец левой руки, который и правда был в крови. – Почти закончил уже, а тут…

Он с досадой махнул рукой и совсем по-детски сунул кровоточащий палец себе в рот, останавливая кровь.

Кто это – Йонка? поинтересовался я безо всякой задней мысли, просто для того, чтобы сказать что-нибудь. Однако мой собеседник тут же насторожился:

Тебе чего? повторил он свою излюбленную фразу. Йонка – моя соседка и я…

Тут он спохватился и решил пойти «правильным» путем:

А ты, вообще, кто такой?

Я из города. К деду приехал, да вот решил побродить здесь немного, осмотреться…

А чего здесь бродить? мальчишка, похоже, был искренне удивлен.

Так… Интересно.

А-а… Ну броди. А что за дед-то?

Я назвал. Мальчишка, отступив, снова уселся на свой пригорок и посмотрел на меня с любопытством.

Ты что ж это, правда к колдуну приехал? И он – твой дед?

Я несколько опешил, не ожидав такого поворота.

Он – мой дед. Но с чего ты взял, что он – колдун?

Хм… мальчишка пожал плечами. – Это всем известно. После того, как у него сын погиб, он свихнулся и колдует там чего-то, в церковь не ходит. Мать говорит, лет двести тому назад его сожгли бы или закопали живьем…

Погиб сын?

Ну, у него же двое их было – один вот погиб, а второй уехал потом. Ты, наверно, его сынок?

Наверно…

Я, по-прежнему недоумевая, опустился на пригорок рядом с мальчишкой и, не зная что сказать, принялся жевать стебелек солероса. То, что сказал мальчишка, было мне неприятно, но спорить я не мог, так как совсем не знал своего деда, как и того, чем он тут на самом деле занимается. А вдруг он и вправду колдун?

Паренек покряхтел немного, повздыхал, чувствуя, должно быть, что огорошил приезжего ненужными подробностями, и, церемонно вытерев руку о штаны, протянул ее мне:

Меня Оле зовут. А тебя?

Ульф.

Хорошее имя. Наше, северное, верно?

Верно.

Если хочешь, Ульф, пойдем сейчас к моей матери и она расскажет тебе, какой твой дед злобный колдун!

А какое зло он творит?

Ну… – замялся Оле, вроде пока никакого, но от колдунов-то ничего хорошего ждать не приходится.

Это тебе тоже мать сказала?

Угу. Правда, Йонка говорит, что все это ерунда и старик просто не смог справиться со своим горем, но матери-то виднее…

Это точно.

В воздухе повисло молчание. Мы с Оле не были еще настолько знакомы, чтобы беззаботно болтать ни о чем, да и та тема, что уже была задета, требовала ясности. Не найдя, что сказать, мальчишка достал из кармана следующую заготовку для Йонкиного тролля и начал обрабатывать ее своим ножиком, правда, уже не с таким усердием, как прежде.

Послушай, Оле, а зачем твоей Йонке этот тролль?

Парнишка на секунду отвлекся от своего занятия и посмотрел на меня.

Не знаю… Она, наверное, обрадуется, и он будет ей талисманом. У Йонки никого нет кроме меня – так кто же, скажи на милость, вырежет ей тролля?

Это было логично. Если никого нет, то конечно…

Она что, сирота?

Да нет, она не сирота, просто все время одна и… дружит только со мной!

Мальчишка взглянул на меня с вызовом.

Я и не претендовал. Ни на его одинокую Йонку, ни на его дружбу, раз он такой тяжелый.

Знаешь, Оле, я, пожалуй, пойду. Скоро стемнеет, да и устал с дороги. Ты где живешь?

У дюны с той стороны Птичьей Скалы, отсюда недалеко.

Может, нам по пути? Ты еще не уходишь?

Не-а, посижу еще. Дома сейчас заделья нету, он вновь вернулся к своему поделку.

Ясно. Ну, до завтра.

Давай, не поднимая глаз, ответил мой странный новый знакомый.

Наверно, без тролля Йонке совсем плохо, подумал я и отправился восвояси.

IV

На следующее утро я проснулся как никогда бодрым и отдохнувшим. Не скажу, что раньше я спал плохо, но здоровая прохлада дедова жилища вкупе с целебным морским воздухом подействовала на меня как нельзя лучше, придав ясности моим мыслям и чистоты намерениям. Я принадлежу к числу тех людей, которые не нуждаются в роскоши обстановки и утонченных манерах окружающих для того, чтобы чувствовать себя комфортно, свежей постели и простой пищи мне, как правило, достаточно для этого. Я улыбнулся, представив, как отреагировала бы моя матушка, не обнаружив утром у своей кровати лохани с теплой, пахнущей розами или лимоном водой для умывания да французских кексов к позднему завтраку. Сказать, что чертям в аду стало бы тошно – значит не сказать ничего.

Я быстро поднялся, привел себя в порядок у висящего в прихожей умывальника, пригладил мокрыми ладонями волосы и, вооружившись детским любопытством и подростковой сдержанностью, вышел наружу. Деда нигде не было видно, и я решил, что он подался уже в свои мастерские, великодушно позволив мне в первое мое утро здесь поспать подольше.

Мне вспомнились вчерашние слова моего нового знакомца о том, что дед – колдун, и настроение мое несколько понизилось. Не могу сказать, что я принял сказанное Оле на веру, но должен был признать, что в поведении и образе жизни деда и впрямь было что-то странное, не сочетающееся с моими понятиями о существовании простого лодочного мастера и доброго христианина. Почему он, к примеру, не ходит в церковь, как другие? В нашем роду все были честными лютеранами, и воскресное посещение храма являлось обязательным ритуалом! А его уединенное, стоящее особняком жилище? По вросшим в песчаную почву остаткам лачуг я понял, что раньше дедов дом был окружен соседями, но теперь все они предпочитали строиться и жить выше, на склонах холмов, в стороне от Птичьей Скалы. Хотя, подумалось мне, то, что дед избегает церкви, я слышал лишь от вчерашнего парнишки, а переселение рыбаков на пару сотен метров дальше по берегу могло иметь и другие причины, далекие от колдовских практик, что приписывает деду суеверная мать Оле… В общем, я решил до поры оставить эти размышления и вернуться к ним лишь тогда, когда буду обладать необходимой для трезвой оценки информацией. Что меня действительно заинтересовало, так это высказанное вчера молодым «викингом» утверждение о гибели брата моего отца, явившееся для меня полнейшей новостью. От матери я знал, что у отца был брат, который умер еще отроком или юношей, но тем моя информированность и исчерпывалась, о том, что этот человек погиб, мать не говорила, а сам отец никогда не заговаривал при мне на тему своей семьи. Поначалу я решил было, что при первом же удобном случае спрошу деда об этом, но потом, вспомнив слова Оле о страшных переживаниях старика по поводу смерти сына, якобы доведших его до «черного промысла», оставил эту затею и пообещал себе быть предельно осторожным с чувствами несчастного старца.

Размышляя обо всем этом, я не спеша шел вдоль морского берега в направлении рыбацкой пристани, осторожничая и соблюдая дистанцию к накатывающим на берег серым пенистым волнам, оставлявшим на гладком, вышлифованном ими песке ракушки и блеклые листики водорослей. Чайки кружили над Птичьей Скалой, и с того места, где я находился, мне была видна ее сплошь покрытая гнездами сторона, могучим обрывом уходящая в море. Отсюда это выглядело так, словно какой-то неведомый великан в незапамятные времена рассек пополам гору, а затем отбросил «морскую» ее половину в сторону, заставив Птичью Скалу нависать над Северным морем, высматривая в волнах разлученного с ней близнеца. Не знаю почему, но при виде этого исполина меня всякий раз охватывало неприятное чувство, заставляющее поеживаться и наводящее смутную тоску о чем-то, для чего я не мог подобрать определения. Быть может, причиной тому была моя боязнь высоты, которую я, в угоду своей подростковой спеси, скрывал от окружающих за маской лихой бравады? Ведь что еще в мире могло символизировать высоту и исходящую от нее опасность, как не обрыв Птичьей Скалы, от одного вида которого захватывало дух? Пожалуй, ничто на свете не могло бы заставить меня подойти к его краю!

Еще не дойдя до рыбацкого порта, я заметил небольшой баркас, подваливший к берегу и собирающийся швартоваться. Фигурки людей на его борту забавно суетились, перебрасывали друг другу какие-то не то веревки, не то канаты, а опавший треугольный парус оголил раскачивающуюся из стороны в сторону вместе с лодкой мачту. Надо же – я лишь совсем недавно проснулся, а первые рыбаки уже вернулись из моря после утреннего лова! Интересно, есть ли у них там что-нибудь, кроме селедки? Я чуть добавил шагу.

В парнишке, спрыгнувшем на берег, я сразу узнал Оле – его длинный светлый чуб, в ином случае закрывающий пол-лица, ветер трепал, словно знамя, а рыбацкая тужурка с чужого плеча придавала его движениям неуклюжести, но, конечно же, только внешне – выросший на море и с ранних лет помогавший отцу в нелегком рыбацком деле паренек просто не мог быть таковым. Взгляните только, как ловко он перехватил канат и обмотал его вокруг вбитого в землю обрубка, какими отточенными, привычными движениями разметал он деревянные ящики вдоль полосы прибоя и бросился назад в лодку, чтобы заняться разгрузкой, и вы поймете, что неуклюжестью здесь и не пахло. Выглядел Оле совсем взрослым, настоящим рыбаком, и трудно было поверить, что где-то в складках его пропитанной солью и морским ветром робы скрывается очередная заготовка для маленького тролля – будущего попутчика и талисмана красавицы Йонки. Я сказал «красавицы», ни разу не видев девчонку, но это совсем неважно, ибо очевидно, что, даже окажись она горбатой и одноглазой, пылкое сердце юного викинга видит ее иначе, наделяя чертами, повторить которые природа уже не в состоянии.

Разумеется, это сейчас, с высоты своего возраста, я могу рассуждать об этих событиях подобным образом, тогда же я просто бросился вниз, к причалу, совсем по-мальчишески радуясь единственному, кроме деда, человеку, с которым я был знаком в этих местах.

Эй, Оле! закричал я, изо всех сил махая ему рукой, как здорово, что я тебя встретил! Надо поговорить!

Парнишка быстро взглянул на отца, который словно бы и не заметил моего появления и, откинув рукой лезущие в глаза волосы, степенно ответствовал:

Нашел время… Не видишь, что я занят?

Я не обиделся на эту его наигранную величавость. Занят, так занят.

Присев на какую-то корягу, я начал с интересом наблюдать за разгрузкой рыбацкой лодки, в которой, похоже, кроме сельди и макрели и впрямь ничего не было – должно быть, отец Оле специализировался именно на ней, и ячея сети не была рассчитана ни на что другое.

Минут через десять-пятнадцать, когда улов был разложен по ящикам и рыбаки разогнули, наконец, свои спины, Оле вдруг повернулся ко мне:

Слышь, Ульф, ты ешь сырую рыбу?

Сырую? переспросил я недоуменно, так как никогда не слышал, чтобы кто-нибудь, кроме кошек и японцев, ее ел.

Ну, не совсем сырую, засмеялся парнишка. – Скорее малосольную… В общем, подходи, если хочешь!

Я не заставил себя дважды просить (полагаю, что второго предложения и не последовало бы) и приблизился к рыбакам.

На перевернутом ящике был расстелен кусок ткани, на котором лежало несколько экземпляров отборной сельди. Надо сказать, что эти края славятся ею – крупной, мясистой, с совершенно своеобразным привкусом – духом Северного Моря.

Острым ножом Оле быстро, умеючи, распластал селедку, отделив голову и вынув крупные кости. Положив половину ее на ладонь, розовым мясом кверху, он щедро посыпал ее солью, а затем, взяв за хвостовой конец, запрокинул голову и целиком отправил себе в рот. Проглотив, он заулыбался и, посыпав солью вторую половину, протянул ее мне со словами:

Жаль, молока нет, было бы вкуснее.

Селедка с молоком? мне показалось, что парнишка смеется. – И… ничего не случится?

А что с тобой может случиться? – удивился Оле, и я понял, что он не шутит.

Позднее я убедился, что свежая, чуть присоленная сельдь со стаканом холодного молока – одно из величайших открытий мирового кулинарного искусства, если, конечно, можно отнести это «блюдо» к кулинарии.

Я повозился с рыбаками еще минут двадцать, помогая Оле ворочать и закрывать полотном ящики с рыбой: вот-вот должна была прибыть подвода скупщика и забрать улов. Отец же моего нового приятеля разбирал тем временем сети и молчал, рыбаки, сдается мне – самые молчаливые люди на свете, даже в компании гробовщика, пожалуй, веселее… Он ловко распутывал канаты сети и набрасывал ее сегмент за сегментом на специально предусмотренный для этой цели крюк в столбе для просушки. К нашей с Оле болтовне он, по-видимому, не прислушивался.

Ладно, спасибо тебе за угощение, мне пора, доложил я, вставая. – Дед, наверно, уже пришел с работы и хватится меня, я ведь не сказал, куда иду и когда вернусь.

Откуда пришел дед? – переспросил парнишка. – С работы?

Ну да… Когда я проснулся, его уже не было, и я решил…

…что он работает? закончил за меня фразу Оле и засмеялся.

В чем дело?

Да нет, ни в чем, он снова посерьезнел. – Просто дед твой давно уж ничем не занят, кроме… Кстати, где он, по-твоему, должен работать?

Ну, насколько я знаю, у него мастерская по ремонту рыбацких лодок… я кивнул в сторону какого-то сарая на берегу, в котором подозревал упомянутую мастерскую. – Разве это не так?

Тебя плохо информировали, мальчишка улыбнулся. – С ремонтом судов он и вправду связан, но иначе. Он – совладелец верфи в Нордхаузене, где, впрочем, ремонтируют не только рыбацкие суда, но и большие корабли. Там всем распоряжается управляющий, а дед твой лишь «снимает сливки», которые держит в банке. А ты и впрямь полагал его работягой?

Слова Оле были для меня откровением. Так вот, значит, почему мамаша так бесилась по поводу размолвки отца с дедом! Она-то, поди, ожидала с дедовой верфи дополнительного притока монеты для пополнения ее раздутого гардероба, да не тут-то было. Честно сказать, познакомившись с дедом, мне как-то не верилось, что сей суровый северный муж стал бы впустую разбрасываться деньгами, даже лобызайся он регулярно с сыном и снохой.

Я снова сел на ящик и посмотрел на Оле.

Ну, а где же он тогда? Может быть, поехал по делам?

Все дела его там, наверху, понизил вдруг голос юный рыбак и указал подбородком на холм, поросшая деревьями верхушка которого была видна из-за края ближайшей дюны. – Он уходит туда каждое утро с первыми лучами солнца и остается там до обеда. Кто говорит – молится, а мать моя утверждает, что колдует, заговаривает…

Что заговаривает? не понял я.

Не что, а кого… Мертвецов, конечно же… в глазах Оле читался неподдельный страх, он сглотнул и для верности отыскал глазами отца.

Мертвецов?

А кого же? Там, на холме, кладбище…

Правда?

А ты что же, думал, мы тут до сих пор покойников в болоте топим, как предки-викинги? съехидничал паренек. – Старик-то твой, говорят, раньше нормальный был, как все, но как сын его старший погиб, так он и того… Ходит теперь туда каждый день, сидит у его могилы и разговаривает с ним, а иной раз просто бродит по погосту, к камням надгробным как к людям обращается, то просит о чем-то, то спорит, вот некоторые и думают, что он их заговаривает, поднять против живых хочет…

Я человек ни в малой степени не суеверный, но, видя, насколько обыденной была идея поднятия покойников для Оле и каким страхом наполнились его глаза, когда он говорил об этом, я почувствовал себя неуютно. Оглянувшись, я долго смотрел на холм, приобретший для меня теперь совсем иной смысл, и старался угадать за деревьями очертания могильных камней.

Там что же, церковь?

Не-ет, церковь внизу, в поселке, а это вычурное строение – всего лишь ворота на кладбище. Не знаю, кому пришло в голову соорудить их в форме колокола, но… он снова понизил голос до шепота, кое-кто говорит, что он нет-нет да зазвонит, застонет в ненастную ночь после похорон, словно мертвый звонарь развлекается…

Я посмотрел на Оле с жалостью. До чего ж темные эти неграмотные рыбаки!

Не веришь? от парнишки не укрылось мое скептическое отношение к его словам. Ну, так сегодня вечером будут хоронить старого датчанина, что вязал сети, вот тогда и послушаешь… Главное, не усни раньше времени, да в штаны не наложи!

Мальчишка казался обиженным.

Ну, а ты сам-то, Оле, слышал когда-нибудь?

Я-то? было видно, как хочется ему соврать, но он не стал делать этого. Не-е, не слышал, но раз старики говорят, значит, так оно и есть. Я несколько раз пытался дождаться звона, но то ли засыпаю слишком быстро, то ли нужна именно ненастная ночь, а как тут угадаешь? Поселок у нас небольшой, не каждый день кто-то помирает. Кстати, надо бы еще раз посмотреть на старого датчанина, прежде чем его вечером зароют. Он ничего, добрый был, учил меня фигурки из дерева вырезать…

Тут отец окликнул его, и Оле оставил меня одного.

Надо же! Куда ни отправься, на север ли, на юг ли, в чащу непроходимую, в пустыню или на берег моря, а нигде, похоже, люди не могут жить без страхов, которые сами себе придумывают! Кто-то говорил мне, и не без оснований, что вера и суеверия – плод неугасимой человеческой мечты о вечной жизни, на том ли, на этом ли свете, и всякие там «загробные» легенды – суть средство поддерживать в себе эту мечту, не дать ей угаснуть в прагматизме и всеотрицании современного мира. Может, конечно, оно и так, но почему бы не наполнять эти легенды красотой и разноцветными прелестями рая вместо ужасов и темноты кишащей мерзостью его противоположности? Почему феи, эльфы и добрые старички-волшебники существуют лишь для глупых детей, «умудренные» же жизненным опытом взрослые развлекают себя монстрами, ожившими мертвецами или, вот, звонящими панихиду каменными колоколами на кладбище? Из деда моего – не сумевшего совладать со своим горем несчастного человека – сделали колдуна и, случись это пару веков назад – корчиться бы его объятому пламенем телу на костре святой инквизиции!

Подумав об этом, я снова вернулся мыслями к истории с гибелью старшего дедова сына. У нас в семье не принято было говорить об этом, и я лишь краем уха слышал об умершем отцовом брате, однако представлял себе при этом почему-то тельце младенца, ставшего жертвой одной из бесчисленных детских инфекций, и сухую, облаченную в черное фигуру его родительницы, склонившейся над ним с каменным выражением лица… Видимо, картинку эту я «почерпнул» в одной из книг ирландских или французских писателей, которые от нечего делать прочитывал вслед за матерью. Романы эти изобиловали описаниями драматичных ситуаций и скорбных ритуалов, но, как оказалось, ничего общего с историей моей семьи не имели. Я пожалел было, что никогда не заговаривал с отцом на эту тему, но, вспомнив ту наигранную бесшабашную веселость, с которой он шел по жизни и за которой прятал свои истинные чувства, понял, что попытки эти ничего бы мне не дали – искренности у отца было столько же, сколько у быка – математических способностей. Спрашивать же об этом деда было не только бесполезно, но и опасно – старый отшельник долгие годы кутается в свою трагедию, словно бабочка в кокон, и вряд ли позволит кому бы то ни было совать нос в глубь лелеемых им переживаний. Суровый нрав старика оберегал его быт и мысли от постороннего присутствия, и я должен был радоваться уже тому, что он принял меня под свое крыло. Да и действительно, что бы я там сейчас делал с раздраженным отцом и истеричной матерью?

В старой деревянной церкви на краю поселка, напоминавшей, скорее, увенчанный куполом большой сарай, нежели Дом Божий, было немноголюдно. Видимо, друзей у старого датчанина было немного, да и те были заняты своими делами, а не шатались праздно в поисках развлечений. Впрочем, вряд ли кого-то мог развлечь вид мертвого старца в дешевом гробу, глубокими морщинами и желтыми, исчерченными черными продольными полосами ногтями повествующего о нелегкой судьбе обреченного на прозябание одинокого рыбака. Тонкая нитка этой судьбы перетерлась об острые края лишений и безнадеги и лопнула, отпустив его в иные миры, в которых сети, что он вязал, несомненно, стоят дороже и принесут ему богатство. Пышная рыжая борода датчанина поднималась из гроба на добрых две ладони и, оставляя свободными лишь нос, губы да впавшие глаза старика, придавала ему сходство с его славными предками-викингами, которое, принимая во внимание худосочные пропорции тела и небольшой рост умершего, казалось гротескным. Будь это не мертвый рыбак, а его портрет, я подумал бы, что какой-то остряк-художник создал шарж на древнего воина – покорителя морей и бандита.

Стоящий рядом со мной Оле притих и, преисполнившись величественностью момента, почти перестал дышать. Не думаю, что смерть как таковая оказала на него столь сильное действие, просто в кармане у него все еще находилась пара-тройка деревянных заготовок, отобранных для него датчанином, и сознание того, что эти сухие, бескровные руки замерли навеки и не возьмутся уж больше за перочинный нож, а скрипучий старческий голос не пожурит его за торопливость, заставило парнишку трепетать, а сердце его биться глуше.

Понаблюдав за последними приготовлениями и попрощавшись с усопшим, солнце начало погружаться в море на западе, а небольшая процессия, ведомая облаченным в потрепанную рясу протестантским священником, поползла по склону холма наверх, к кладбищу. Никакого интереса в том, чтобы видеть, как старый датчанин отправится гнить в свою могилу, я не испытывал, а потому не пошел вместе с ними, предоставив Оле в одиночку наслаждаться траурным ритуалом. Побродив еще немного по дюнам и набрав полные ботинки песку, я отправился домой, селедка моего нового друга была бесподобной, но со времени ее поглощения прошел уже целый день, наполненный исследованием побережья чуть ли не до самого Нордхаузена, и голод давал о себе знать все настойчивей.

Дед был дома и встретил меня двусмысленным хмыканьем, то ли желая показать, что заметил мое появление, то ли упрекая за безделье. Однако холодный ужин, такой же непритязательный и вкусный, как вчера, ждал меня на столе, огонь в печи сварливо потрескивал, и общая атмосфера дома даже начала напоминать уютную. Поев и напившись терпкого чаю, в который дед добавлял для аромата какое-то местное растение, я почувствовал себя и вовсе хорошо. Диалога с дедом на этот раз не получилось, на мои вопросы касательно увиденного мною за день он отвечал неохотно, обрывками фраз и скоро удалился в свою комнату, дверь которой со времени моего приезда запирал на ключ. Я уважал стариковские тайны и, к тому же, ничего не имел против одиночества, а посему откинулся в кресле и, глядя в потолок, стал размышлять о всякой ерунде, которая, принимая все более причудливые формы, постепенно перешла в сон.

Однако в кресле особо не поспишь, да и печной огонь, погаснув, позволил воздуху остыть к полуночи, так что я проснулся от холода и, разминая покалываемую тысячей иголок «уснувшую» руку, решил перебраться в спальню. Стараясь не шуметь и не натыкаться на мебель, я в почти полной темноте на ощупь прокладывал себе дорогу между предметами небогатой обстановки, когда вдруг, проходя мимо дедовой комнаты, услышал раздававшийся из-за двери шепот и увидел полоску света между нею и косяком, говорящую о том, что дверь не заперта. Удивленный, я замер. Мне сразу вспомнились россказни моего нового приятеля, вернее, переданные им измышления его мамаши касательно дедовского колдовства, и я, исполненный жути, осторожно заглянул в приоткрытую дверь, ожидая, должно быть, увидеть там всякого рода каббалистические знаки, а то и стать свидетелем жертвоприношения с летающими демонами ночи и разбрызганной по стенам кровью. Однако, то ли к успокоению, то ли к подспудному разочарованию моему, ничего подобного в дедовой комнате я не заметил, дед, по-видимому, просто молился, стоя на коленях ко мне спиной и беспрестанно кланяясь, почти касаясь лбом чисто выскобленного пола. Крестом он себя, правда, не осенял, как это принято у христиан, да и слова этой странной молитвы были мне не знакомы – должно быть, дед говорил на каком-то неизвестном мне языке или диалекте – но то, что ничего предосудительного или богопротивного в комнате не происходило, было очевидно. По правде сказать, ничего удивительного в дедовском способе общения с Богом я не находил – мне уже встречались люди, предпочитающие уединенность и свободу религиозной мысли охваченному ажиотажем переполненному нутру церкви с ее строжайшими предписаниями и нескончаемыми угрозами божественной расправы. Старый чудак, должно быть, отсыпается днем, а то и вовсе не нуждается в отдыхе, бывает и такое… Я осторожно, чтобы не потревожить или, хуже того, не испугать деда, прокрался в свою комнату и нырнул в прохладное нутро постели.

Однако поспать мне не удалось. Не успела еще отзвучать в моей голове колыбельная Морфея, погрузив меня в сон, как ее мелодичные, ласковые звуки сменились другими, более резкими и требовательными. Я сел на постели и прислушался. Какое-то время все было тихо, и я даже подумал, что слышанные мною только что далекие удары колокола почудились мне, но через пару минут звук повторился, и теперь уж не было сомнений в том, что я слышу именно плоды трудов какого-то сумасшедшего пономаря, которому вдруг вздумалось почему-то перебудить всю округу всепроникающим, заунывным звоном.

«А что, если это какая-то местная традиция, которой я не знаю, или даже сбор на какой-нибудь праздник, ну там улова или еще чего-нибудь?» подумалось мне вдруг, и я, охваченный лихорадкой отроческого любопытства, вскочил и начал поспешно натягивать брюки, ибо пропускать что-либо важное в моей новой жизни не собирался.

Выбежав из дома, я уже направился было в сторону поселка, так как именно там находились единственная в округе церковь, а, следственно, и колокол, но на полдороге был остановлен все тем же колокольным звоном, раздававшимся, как ни странно, совсем с другой стороны, а именно с кладбищенского холма. Как громом пораженный, я остановился. Мне тут же вспомнились слова Оле и мистическом звоне, которым якобы наполняет всю округу каменный колокол в ночи после похорон, и лежащий в своем гробу несчастный старый датчанин, чья кончина, должно быть, и стала поводом для моей галлюцинации. В том же, что это именно галлюцинация, я нисколько не сомневался, потому что, во-первых, был человеком вполне современным и не склонным к всякого рода чепухе, а во-вторых, не видел вокруг себя ни одного жителя поселка, а ведь колокольный звон, будь он реальным, должен был бы вытащить из постелей всех поголовно! Не желая терзаться сомнениями, я решил, рискуя обрушить на себя праведный гнев, прервать-таки дедову молитву и справиться у него о том, что послужило поводом для возникновения в маленьком рыбацком поселке столь странных преданий, и, вернувшись в дом, прямиком направился в комнату старика. Дверь была все еще приоткрыта, и полуоплавившаяся свеча все еще горела на столе, но деда там не было. Не было его ни в кухне, ни в гостиной, ни даже в уборной, где я тоже не поленился посмотреть, – дед пропал. Поиски во дворе и вдоль берега также ничего не дали, и я, устав блуждать в темноте, вернулся в свою комнату и вновь забрался под одеяло, решив попросту махнуть на все рукой и выспаться. Наверняка дед знает, что делает, и своей заполошной беготней я ничего доброго не добьюсь…

V

На следующий день я, отметив по изменившемуся положению предметов мебели в гостиной, что дед появлялся и снова ушел, успокоился и списал все произошедшее прошлой ночью на свое не в меру разыгравшееся под воздействием морского воздуха воображение. Затем, прихватив с собой бутыль с молоком для селедки, я отправился на берег. Однако ни Оле с его угрюмым отцом, ни других рыбаков я там не обнаружил – наверное, море само диктует им расписание лова и предугадать возвращение моего друга – задача не из легких. Немного послонявшись по берегу и в раздумьях опустошив на две трети мою бутыль, я припрятал ее в кустах и отправился на кладбище – место, вот уже второй день занимающее мои мысли. Признаться, я желал проверить, не там ли дед, и убедиться в верности слов Оле касательно времяпрепровождения старика. Стыдно сказать, но еще более этого мне хотелось подслушать его разговоры с надгробиями и постараться разобрать хоть что-нибудь в его странной речи, ибо, заговори он с могилами на том же языке, на котором вчера молился, сделать это будет нелегко.

Уже начав подъем на кладбищенский холм и отчетливо видя ворота в форме колокола, я вдруг заметил женщину лет тридцати восьми, идущую мне навстречу, толкая перед собой небольшую тележку. Женщина шла, опустив голову и, по-видимому, задумавшись над чем-то, но я, несмотря на ее простую, скрывающую формы одежду и почти полное отсутствие у меня опыта в таких делах, почти угадал ее возраст. Быть может, потому, что ее гладкая кожа и отсутствие седины в волосах подсказали мне, что ей еще нет сорока, но тяжелый, полный скорби и глубокой, невыплеснутой чувственности взгляд ее карих глаз, которые она вдруг подняла на меня, не мог принадлежать цветущей молодухе?

О! остановилась женщина и поправила ленточку на голове, из-под которой выбилась непослушная прядь каштановых волос. – Ты что здесь делаешь?

Вы знаете, я здесь иду, а что, собственно, заставило Вас спросить об этом? как и всегда, когда смущался, я попытался скрыть неловкость за граничащей с хамством язвительностью.

Женщина, чуть склонив голову набок, посмотрела на меня долгим взглядом, на дне которого плескалось тщательно скрываемое удивление.

Ну надо же, вымолвила она наконец едва ли не шепотом, словно сделала для себя какое-то открытие, никогда бы не подумала… Но как насмешлива природа!

Что Вы имеете в виду? сразу насторожился я, решив, что природе вменяется в вину создание меня таким уродом.

Нет-нет, быстро ответила женщина, словно поняв причину моей настороженности. – Просто… ты так похож на одного человека, что я… Так ты тот самый парнишка, который приехал к старику?

Мне пришлось признать, что, если она подразумевает под «стариком» моего деда, то я тот самый парнишка и есть.

А Вы, собственно, кто?

Я-то? Да вот… живу я здесь. Во-он в том доме, она указала подбородком на что-то за моей спиной, но я, обернувшись, ничего, кроме привычных дюн да серых волн моря не увидел.

Понятно. А что Вы делали на кладбище?

На кладбище? моя собеседница смешно сморщила нос и быстро отвела глаза. – С чего ты взял? Я с мельницы иду, она там, на том краю поселка, просто так дорога короче…

Понятно, снова сказал я, не зная, как завершить начавшую тяготить меня беседу. Женщина, заметив это, помогла мне:

Ну что ж, приятно было познакомиться, может быть, еще увидимся.

Да мы, вроде, не знакомились…

Она засмеялась и, подхватив свою тележку, покатила ее мимо меня.

Я Мириам. А ты, должно быть, Ульф?

Кивком головы я подтвердил правильность ее догадки и, неловко махнув ей рукой на прощание, пошел своей дорогой.

По кладбищу, оказавшемуся довольно большим и скорее напоминавшему парк благодаря разросшимся здесь деревьям, я бродить не стал – что интересного в однообразии серых надгробий и витиеватых эпитафий? – а, остановившись в арке ворот, тщательно исследовал их и убедился, что кажущийся колокол – чистейший камень и звонить прошедшей ночью никак не мог. Вот так всегда: наслушаешься старушечьих бредней и вообразишь себе черт знает что!

Постояв немного, прислонившись спиной к теплому, нагретому солнцем камню и полюбовавшись открывающимся отсюда видом на море и Птичью Скалу, я стал спускаться вниз, в поселок, однако, пройдя всего несколько шагов, почувствовал на себе чей-то взгляд, заставивший меня поежиться. Помедлив, скованный внезапно охватившим меня страхом, я все же обернулся и встретился глазами с дедом, неизвестно откуда возникшим на том самом месте, где я только что стоял.

Ты что, дед, на кладбище был или тоже с мельницы идешь? спросил я не очень вежливо, но, на мой взгляд, вполне подходяще при общении между близкими родственниками.

С какой мельницы? – нахмурился дед. – И почему «тоже»?

Он стоял в воротах, под самым «колоколом» – высокий, худой, с длинной седой бородой и ниспадающими на плечи волосами, присыпанными, что называется, пеплом времени, и являл сейчас собою фигуру величественную и почти мистическую, вид которой привел мою впечатлительную душу в почти религиозный трепет. Его глубоко посаженные глаза с лиловыми отекшими веками, говорящими о хронической усталости, и одновременно с тем мраморная бледность лба завершали образ святого с полотен мастеров средневековья. Впрочем, на колдуна из тех же времен дед, по моим представлениям, тоже очень походил.

Как это с какой мельницы, дед? Она сказала, что дорога эта ведет также и на мельницу, что находится на другом краю поселка, вот я и подумал, что, может, ты тоже…

Кто – она?

Мириам.

Мириам? Ты встречался с ней?

Ну да, пару минут назад. Она шла с тележкой по этой дороге, а когда я спросил ее, не на кладбище ли она была, то…

Ясно, перебил меня на полуслове старик. – Что еще она тебе сказала?

Больше ничего. Только то, что она живет здесь неподалеку и еще…

Что еще?

Ну, что я якобы показался ей на кого-то похожим.

Она сказала, на кого?

Нет.

Точно?

Дед, это что – допрос? Что ты привязался ко мне с этой Мириам? Кстати, кто она?

Дед, по-видимому, несколько успокоился, приблизился и, взяв меня за плечо, заглянул мне в глаза:

Она – злой рок нашей семьи, и будет лучше, если ты станешь держаться от нее подальше.

Что она может мне сделать?

Не рассуждай! прикрикнул вдруг дед. – Делай то, что я тебе говорю, и тогда избежишь беды. Все, пойдем домой, пора обедать!

Затем, посмотрев на меня оценивающе, негромко добавил:

А и вправду похож, ничего не скажешь… Кстати, ни на какую мельницу эта дорога не ведет, а заканчивается могилами да склепами… и, не оборачиваясь, зашагал вниз, в направлении поселка.

Вечером я снова увидел Оле. Со стороны могло показаться, что мы сговорились о встрече, но только я и в самом деле ничего не знал о его планах, когда собрался прогуляться к подножию Птичьей Скалы, а, быть может, и попытаться подняться на нее, хотя я боюсь высоты. Неспешно огибая Скалу с севера и «наслаждаясь» беспрерывным визгом прожорливых чаек, я вдруг услышал чьи-то голоса за зубчатым скальным выступом и, любопытствуя, осторожно выглянул из-за него.

Оле стоял в позе патриция у куста солероса, размахивая руками и о чем-то с азартом повествуя чудному созданию, замершему неподалеку от него на большой, увитой стеблями морской горчицы, кочке. Девушка, вернее сказать – девочка, ибо на вид ей было не больше тринадцати-четырнадцати лет, показалась мне с первого взгляда какой-то воздушной, невесомой и удивительно светлой, словно была не живым человеком, а иллюстрацией из книги сказок, стоявшей когда-то на полке в моей комнате. Простое, песочного цвета, платьице так ловко облегало ее точеную фигурку, словно было пошито лучшим портным Нордхаузена, а рассыпанные по плечам светлые вьющиеся волосы делали картину сказочной нимфы цельной. Увлекшийся Оле продолжал что-то горячо говорить, но девушка, заметив меня и негромко вскрикнув, вскочила, прижимая зачем-то к груди маленького деревянного тролля. Ее устремленный на меня испуганный взгляд был чуть диковатым и… искренним, так что я опешил. Слова приветствия, для которых я уже открыл было рот, застряли у меня в горле. Будь мы все на пару лет постарше, я решил бы, что бестактно прервал любовное свидание, но нежный возраст этого ангела и излучаемая им чистота не позволили мне смутиться, хотя, должен признать, внешний облик часто обманчив и отличать черное от белого мы учимся гораздо позже, а некоторые из нас – никогда.

Наконец-то заметившему меня Оле мой неожиданный визит явно пришелся не по душе. Он повернулся ко мне вполоборота, давая понять, что не намерен отвлекаться надолго и, нахмурившись, бросил:

Привет. Ты как нас нашел?

Меня развеселила неприкрытая ревность молодого рыбака и я, не удержавшись, ляпнул:

Да очень просто – следил от самого дома.

Следил?! поза Оле изменилась, он стал похож на готового к нападению петуха, выставившего вперед гребень и демонстрирующего шпоры.

Мне стало жалко его, к тому же, я не искал ссоры.

Да брось ты, Оле, сказал я миролюбиво. – Зачем бы мне это понадобилось? Просто вышел прогуляться да случайно наткнулся на вас. А это, должно быть, Йонка?

Довольный своей находчивостью по части избегания конфликтов, я подошел к девушке и, продолжая краем глаза наблюдать за ее ревнивым дролей, протянул ей руку. Она недоуменно посмотрела на нее и вопросительно взглянула на Оле, всем своим видом выражая недоумение. Мне же не оставалось ничего иного, как, покрутив кистью руки в воздухе, неловко сунуть ее в карман. Теперь пришла очередь веселиться парнишке:

У нас не подают женщинам руку и, если не хочешь когда-нибудь ее лишиться, лучше держи ее в кармане.

Почему? Разве у вас не знают приличий? мне было обидно, что я так опростоволосился, но сдаваться я не собирался. Оле фыркнул.

Надо же, приличный нашелся… У нас тут свои приличия, а твоими только свиней кормить.

Мне надоело слушать его хамские речи и я, пожав плечами, развернулся, чтобы уйти.

Что же ты, не постоишь за себя? раздался вдруг за моею спиною насмешливый, чуть простуженный девичий голос. Видимо, Йонке оказалось недостаточно произошедшего, и она старалась теперь побудить меня к продолжению спектакля. Мне и раньше приходилось встречаться с провокациями со стороны так называемого слабого пола, и я знал, что ничем хорошим они, как правило, не заканчиваются, если воспринимать их серьезно. Я повернулся и, постаравшись вложить во взгляд побольше разочарования и усталости, посмотрел этой юной змее в глаза, где плясали торжество и внушенная кем-то уверенность во власти над окружающими. Странно, но, протягивая ей руку минуту назад, я ничего подобного не заметил.

Чего ты от меня хочешь? спросил я в ответ, но голос мой прозвучал не родительски-снисходительно, как я того желал, а как-то по-мышиному пискляво и просяще. Что за черт!

Ну, ответь ему что-нибудь, или вы, горожане, только в книжках такие умные?

Я еще не придумал, что бы такое нахамить, как на мою сторону неожиданно стал Оле:

Перестань, Йонка! Что ты донимаешь человека? Вовсе не хотел я с ним ссориться, и нам, рыбакам, действительно неплохо бы научиться быть повежливее… Кстати, мужчинам у нас руку подают!

С этими словами он шагнул ко мне и протянул свою жесткую, натертую бечевой до мозолей ладонь. Во взгляде его читалось расположение, хотя и не без доли лукавства, а я и теперь, по прошествии стольких лет, не могу сказать точно, Оле ли осадил тогда кровожадную девчонку, или это Йонка, зная натуру и характер своего дружка, ловким маневром заставила нас помириться. Как бы там ни было, а в тот момент, когда я жал руку молодому рыбаку, я понял, что мы с ним подружимся. Но понял я также и то, что оттенки нашей дружбы всегда будут зависеть от настроений и желаний вредной светловолосой северянки с ослепительной улыбкой и бесовским блеском в глазах, смотревшей тогда на нас обоих с нескрываемым превосходством. И это про нее Оле говорил, что она одинока, несчастна и непременно нуждается в компании маленького деревянного тролля в те минуты, когда ее приятель в море и не может быть с ней рядом? Если он и вправду так считает, то ему неплохо бы промыть глаза в каком-нибудь чудодейственном роднике и прозреть!

Через пару минут после описанного инцидента мы все трое уже сидели рядышком на Йонкиной кочке, болтали о какой-то ерунде и строили планы на будущее.

Эй, ребята, а вы не хотели бы побывать в Графстве? спросила вдруг Йонка.

Где-где?

В Графстве! Мама говорит, оно совсем недалеко от нас, но там все абсолютно иначе.

Что иначе? не понял Оле, которому тяжело было представить себе, что где-то может не существовать обязанности ходить в море, разделывать рыбу и повиноваться молчаливому строгому отцу.

Да всё иначе! По-другому. Мама говорит, там нет зла, лжи и зависти, там исполняются все желания…

Да? Фантазерка твоя мама! Если бы такое графство существовало, то все люди хотели бы жить там.

Все и хотят, но просто не знают дороги туда…

А твоя мама знает?

Мама знает.

А чего ж рыбу сортирует, вместо того, чтобы переселиться в это свое графство?

Ох, Оле, и глупый же ты! Туда просто так не попасть, для этого надо…

Что надо?

Смешно прищурив глаза, девчонка высунула кончик языка и показала его своему зловредному приятелю. Я перехватил ее взгляд, и мне почему-то показалось, что в нем блеснуло что-то недоброе, но, наверное, только показалось, потому что уже через секунду Йонка как ни в чем не бывало расхохоталась, и из глаз ее вновь посыпались в разные стороны смешинки. И чему она все время радуется?

Оле, так и не дождавшись ответа, махнул рукой:

Тебе, Йонка, мать сказку на ночь рассказывала, а ты и уши развесила…

Длинноногая бестия, смеясь, побежала прочь, и через полминуты ее платьице цвета песка стало почти неразличимым на фоне дюн. Я наблюдал за ней, слышал ее смех, и каким-то неведомым мне доселе особенным теплом наполнилось вдруг мое сердце, словно сам Господь Бог облил мою душу горячей радостью. В свои четырнадцать лет я самонадеянно полагал, что обладаю уже кое-каким опытом, и уж во всяком случае был уверен, что первая любовь моя давно уж позади где-то в журчащих ручьями и перекликающихся птичьими голосами лесах моего родного края, но тогда, завороженно глядя вслед убегающей северной фее, я понял, что все пережитое мною ранее было не более чем глупым стуком лесного дятла, долбящего, зажмурившись, древесную кору своим железным клювом.

Я взглянул на Оле. Он, похоже, заметил произошедшую во мне перемену и смотрел на меня тяжелым, полным подозрения взглядом, в котором читалась готовность отстаивать до последнего то, что он считал принадлежащим ему по праву. Его мальчишеская решимость показалась мне в ту минуту смешной и достойной жалости – как может он, пропахший морем рыбак, сравнивать свои детские фантазии с тем настоящим, новым чувством, что родилось во мне минуту назад? Неужели он действительно полагает, что может воспрепятствовать бурному потоку всепоглощающей лавы, что уже кипел и бурлил в моем нутре, готовясь вырваться наружу и залить все вокруг? Однако я осадил себя и даже устыдился своих мыслей и чувства превосходства перед моим новым другом, который был, быть может, нисколько не глупее меня и, уж во всяком случае, гораздо добрее и натуральнее. Ведь он не прятал за напыщенностью свою юношескую сентиментальность и показал мне тогда, в самую первую нашу с ним встречу, маленького деревянного тролля, которого готовил в подарок своей подружке… Он так запросто говорил о моем деде-колдуне, как будто колдовство было для него обыденной вещью, и не стеснялся своих заблуждений. Он, в конце концов, стал на мою сторону, когда ему показалось, что его ненаглядная Йонка надо мною издевается… Эх, Оле, Оле! Насколько богаче твой внутренний мир, не занесенный пургой лживых наук и слащавого этикета, тошнотворных правил «светской жизни» и страха проявить слабость! А ведь в твоей крови викинга отваги и решимости столько, сколько ни одному вскормленному в палатах «высокородному» гаденышу и не снилось…

VI

Против моих ожиданий, Оле ничего не сказал мне тогда, не полез в драку и не стал ссориться, он просто легонько ударил меня кулаком в плечо и улыбнулся своей щербатой улыбкой, давая мне понять, что на сегодня разборок достаточно. Я улыбнулся ему в ответ и заговорил о какой-то ерунде, мыслями оставаясь с той, чей смех лишь совсем недавно утих в дюнах. Что на меня тогда нашло, не знаю, должно быть, морской воздух действовал как-то странно или смена привычной обстановки заставила меня искать новых ощущений, но и сейчас, по прошествии стольких лет, мне неясно, что же нашел я тогда в этой взбалмошной, хлипкой девчонке, чье биологическое созревание, повинуясь законам северной крови, еще только-только начиналось, и чья угловатая, лишенная каких-либо примечательностей фигурка никакого плотского вожделения у меня не вызывала, но запала мне в душу…

Однако целью моей не является утомлять вас подробностями моей подростковой чувственности, которая известна и понятна каждому, все это лишь штрихи, дорисовывающие общую картину тех событий, приведших к появлению на моем столе этого жуткого, потертого венка из тубероз.

Проходили дни и недели, наполненные криками чаек, терпким морским воздухом, вкусом малосольной рыбы с молоком и бурливыми эмоциями. Вечерами мы втроем лазали по дюнам, играли в новые для меня игры или рассказывали страшные истории о привидениях да мертвецах, в которых я оказался большим мастером. Меня забавляло, с каким неподдельным вниманием и напряжением слушали мои наивные друзья сочиняемую мной галиматью и, войдя в азарт, выдумывал все новые и новые «законы» потустороннего мира, в истинности которых я их убеждал. С Оле, и без того зашоренным байками его безграмотной бабки, это было не сложно, но и в глазах «премудрой» Йонки, казалось, несколько померк незыблемый до того авторитет ее матери, нудящей про какое-то там Графство Справедливости. Романтиков, старающихся подобными россказнями привить некую мораль своим отпрыскам, предостаточно в любом обществе, и увещевания их не новы, но попробуйте так, как я, обрисовать выход из морских глубин жаждущей мести утопленницы или мерзкое карканье обратившейся в ворону ведьмы! Дуростью этой я покорил сердца моих слушателей и, чувствуя себя всесильным, почивал на лаврах своего превосходства.

Это, как я уже сказал, было вечерами. По утрам же я, пользуясь тем, что Оле с отцом находится в море и подло презрев законы товарищества, осаждал Йонку излияниями своих чувств и грязно домогался ее плотского внимания, которое, по моим понятиям, всеобязательно должно было венчать процедуру ухаживания, на которое я тратил столько сил. Обольщенный лжеумом моих рассказов и лишенных логики выводов ребенок (теперь-то мне ясно, что тогда она была всего лишь ребенком) не смог долго сопротивляться моей настойчивости и внимание это мне уделил. Думаю, сами дюны, наблюдая учиненное мною безобразие, вздыхали от сочувствия: страх в широко раскрытых, прекрасных глазах Йонки, острые, с видимым напряжением воли разомкнутые коленки и трясущиеся, мокрые от слез губы совсем не обязательно являлись признаком ответного чувства, которое, как уверяла Йонка, она ко мне испытывала. Летнее утро еще не успело превратиться в жаркий день, поэтому я, довольный собою, накинул на плечи сидящей без движения и смотрящей в пустоту юной моей любовницы свою куртку, закрепляя тем самым наши новые отношения. Ни подлым, ни мерзким сам себе я тогда не казался, с какой стати? Я искренне собирался провести с облаченным в мой анорак ангелом всю свою жизнь, и как мужчина должен был заботиться о воплощении своих планов. Что до Оле, то его я ни в коей мере не предал: разве Йонка жена ему или невеста? Разве обещал я ему не приближаться к ней, да и он, в конце концов, разве просил меня об этом? Однако что-то с моей совестью было все же не так, разве задавал бы я себе иначе такие вопросы и оправдывался бы перед самим собою?

Сдается мне, что сам Оле видел ситуацию несколько иначе. Он бы, конечно, все равно узнал когда-то о произошедшем, но надо ж было тому случиться, что именно в этот день его отец заметил в баркасе какое-то серьезное повреждение и велел возвращаться назад, едва покинув рыбацкий порт… Потолкавшись немного на берегу – скорее «для порядка», чем для дела, – Оле поступил совершенно логично: обрадованный возможностью провести нежданно выпавший выходной с друзьями, он отправился разыскивать нас с Йонкой.

И разыскал, да не потревожил. Дождавшись момента, когда я накинул на плечи девчонки свой анорак, он просто вышел к нам из-за холма и молча остановился напротив, скрестив руки на груди. Объяснять было нечего. Разборок не было; мы постояли, посмотрели друг на друга и молча разошлись. Йонка еще не освоила бабью повадку – визжать и умолять, а потому просто молчала, глядя на суровые скалы вдали и беснующихся над ними чаек. Да никто у нее ничего и не спрашивал.

Мне было обидно: только-только успел я подружиться с молодым рыбаком и, можно сказать, прикипеть к нему сердцем, как он все испортил вот этим своим насупленным упрямством да ревностью. Ну что ему, в конце концов, далась моя Йонка? Чего он, в самом деле, успокоиться не может? Не лез бы не в свое дело и все было бы хорошо…

Погрустневшая вдруг девчонка не возжелала, чтобы я проводил ее до дома, и пошла одна, правда, не припрыгивая и не смеясь уж более, как раньше. Что-то изменилось в ней за эти короткие минуты, что-то внешне не заметное, но очень весомое. Она как-то странно ссутулилась, словно стараясь уменьшиться в размерах или даже с головой уйти в песок дюны, и точеная, незрелая фигурка ее показалась мне еще более угловатой, чем обычно. Я пожал плечами – ну что за трагедию разыгрывают тут они оба? Что такого особенного произошло? Пусть-ка переночуют со своими нестройными мыслями и приведут их в порядок, а завтра все будет, как обычно. Я хмыкнул, почесал в затылке и отправился домой.

Однако, думая, что Оле так просто справится с бушевавшими в нем страстями, я ошибся. Славный парнишка был до глубины души оскорблен двойным предательством, тем более для него неожиданным, что сам он был просто не способен на подобное и, как следствие, не ожидал такого от окружающих. Промучившись без сна полночи, он поднялся и вышел из дома. Когда я услышал легкий стук в окно, каким мы с Оле обычно звали друг друга, я, сладко спавший и начисто забывший о произошедшем, нехотя разлепил веки и, чертыхаясь, вышел на крыльцо.

Чего тебе, Оле, в такое время? Что-то случилось?

Случилось. Пойдем.

Куда? не понял я спросонья.

Со мной. На Птичью Скалу.

Зачем?

Там поймешь.

Только тут я воскресил в памяти события прошедшего дня и, как свойственно всем трусам, заволновался:

Да я это, Оле… Мне, в общем, дед не велел туда ходить.

Да? осклабился тот. – А все остальное он тебе велел?

Нет, но… Да послушай, чего ты хочешь?

Узнаешь. Пойдем! Или ты мастак только за спиной гадить, а сейчас трусишь?

Этого я уже не мог стерпеть. Обвинение в трусости я должен был опровергнуть сею же секунду, тем более что оно попало в точку.

Хорошо, сейчас обуюсь, сказал я обреченно и с грустью посмотрел на чернеющий на фоне серого неба массив Птичьей Скалы, зловещей угрозой нависший вдруг над моею судьбой.

VII

Я слышал прибой – характерные звуки накатывающихся на берег волн, которые ни с чем невозможно спутать. Даже не открывая глаз, я мог себе представить, как хлопья крупной, чуть желтоватой пены цепляются за торчащие из песка камни, в то время как принесшая их вода откатывается назад, в море, чтобы через несколько секунд повторить свою атаку на непокорную дюну.

Кто-то приподнял мне голову и влил в мои пересохшие губы глоток воды. Прохладная жидкость привела меня в чувство, но открывать глаза все равно не хотелось – ощущение неги и приятной расслабленности было столь сильно, что я предпочел бы всю жизнь пролежать так, наслаждаясь легким головокружением и шумом прибоя. Однако продолжать нежиться и прикидываться полумертвым было бы неприлично – тот, кто поил меня водой, наверняка ждал, когда я очнусь, а может даже и переживал за меня. Усовестившись, я открыл-таки глаза и сел.

Был вечер. Северное солнце почти уже окончило свой сегодняшний путь по безоблачному небу и готовилось принять ванну где-то за горизонтом. Пред моим взором раскинулось кажущееся отсюда безбрежным суровое Северное море, в это время года бывающее и ласковым. До берега, впрочем, было не так уж и близко – несколько сотен метров, а это значило, что слух мой просто обманул меня, приблизив звуки прибоя. Далеко-далеко в волнах, покачиваясь, медленно продвигалась вдоль побережья рыбацкая шхуна, возвращаясь с поздним уловом; воздух, наполнявший мои легкие, был удивительно свеж и напоен ароматом неизвестной мне доселе травы, а криков необузданных, суетливых чаек почему-то вовсе не было слышно – птицы примолкли и не мешали мне приходить в себя, проявляя необычные для них чудеса вежливости.

Я сидел на траве, удивительно мягкой и не похожей на те жесткие растительные прутья, которые я привык видеть в этом краю. За спиной моей возвышалась небольшая скала, скорее даже, обломок скалы с гладкой, отшлифованной дождями, солнцем и временем поверхностью, к которому я мог бы прислониться, если бы захотел. Справа от меня, в низине, я заметил рощицу, в тени которой, должно быть, так хорошо отдыхать в летний зной, а за ней голубую ленточку маленькой речки, донесшей, наконец-то, свои воды до батюшки-моря. По левую руку от меня шли соленые луга, а прямо передо мной, всего в паре метров, сидел на корточках белобрысый парнишка одного со мною возраста или чуть старше, глядя на меня с любопытной задумчивостью во взгляде. Глаза у него были почти черные, что создавало довольно редкий контраст со светлыми волосами, а нос – с небольшой горбинкой, наверняка появившейся в результате травмы. Воротник его матросской куртки был поднят едва ли не выше головы, напоминая деталь придворной одежды и, имей он еще кружевное жабо да парик, образ этакого французского баринка был бы завершенным. На голове паренька сидел, словно влитой, искусно сплетенный венок из каких-то белых цветов, отдаленно напоминающих лилии, и я подумал, что он, должно быть, отчаянный франт, а иначе зачем бы ему понадобилось украшать себя подобно девчонке?

Парнишка жевал травинку и разглядывал меня, не говоря ни слова. Кружка с водой, из которой он, похоже, и давал мне напиться, стояла в стороне и я, увидев ее, вновь почувствовал жажду.

Дай мне попить, попросил я паренька и кивнул на кружку.

Тот молча протянул ее мне и наблюдал, как я жадно поглощаю прохладную влагу. Вода текла у меня по подбородку и попадала за воротник, но я все не мог напиться, словно дуб после засухи. Наконец кружка опустела, и я вернул ее незнакомцу.

Ты кто? не очень вежливо поинтересовался я у него. Мне почему-то казалось, что я уже где-то видел это лицо, но не мог припомнить где.

Мальчишка выплюнул свою травинку и улыбнулся.

Я – Хегле. Ты что, не знаешь меня? казалось, он искренне удивился моей неосведомленности касательно его персоны.

Не-а, не знаю… «Ну где же я мог его видеть, черт возьми?!» – Ты местный?

Конечно. Так же, как и ты.

Ну, брат, это ты хватил… Я-то вот как раз и не из этих мест: тут у меня неподалеку живет дед, а сам я приезжий.

Дед, говоришь? Ну-ну… паренек поднялся и, смешно вжав голову в глубины своего воротника, посмотрел на небо. – А что за дед?

Ну, дед как дед, ничего особенного… Он, правда, считается здесь зажиточным из-за своей доли в верфи, но на мне это никак не отражается.

А как зовут деда-то?

Я сказал. Странный все-таки этот мальчишка! Как будто есть хоть один человек на побережье, которому имя моего деда было бы незнакомо!

Вот как? парнишка посмотрел на меня с нескрываемым любопытством и даже чуть попятился назад, будто я собрался предъявить ему к оплате вексель. – Ну, теперь понятно, почему они велели мне отыскать тебя…

Кто – они? не понял я. Говоря по правде, этот полный загадок разговор с незнакомым, неизвестно откуда взявшимся человеком, нравился мне все меньше и меньше. Уже его расспросы про деда были довольно неожиданны, но теперь, когда оказалось, что наша с ним встреча не случайна, а кто-то «велел ему отыскать меня», словно я запропастившийся куда-то веник, я и вовсе огорчился, если не сказать – вознегодовал.

Как – кто? Челядь.

Чья челядь?

Известно чья – графская…

Голова у меня пошла кругом.

Что ты несешь? Какие графы?

О! – вскрикнул Хегле и снова присел на корточки. – Так ты что, никогда не слышал о нашем Графстве?

«Графство… Графство… кто-то совсем недавно говорил мне о каком-то графстве…»

Я тупо уставился на паренька, силясь вспомнить, когда и где мне доводилось слышать об этом. Хегле же тем временем продолжал:

Тебе повезло, что ты нашел его. Окажись ты в каком-нибудь другом месте, могло бы быть совсем худо…

Что ты имеешь в виду?

Справедливость, доброта и беззаботность – здешний образ жизни, но есть, я слышал, и такие места, где людей мучают и терзают.

Все, стоп! Вспомнил! «…мама говорит, там нет зла, лжи и зависти, там исполняются все желания…» Передо мною встало лицо восторженной наивной Йонки, которую я, плюнув в лицо другу, присвоил. Это она, моя воздушная девочка, мечтала о прелестях и справедливости неведомого, сказочного Графства, в которое никак не может переселиться ее рыбачка-мать. Но я? Как оказался здесь я?! Что произошло до того, как Хегле, по его собственным словам, отыскал меня?

Я ничего не помнил… Значит, я был без сознания?

Изо всех сил напрягая память, я постарался упорядочить свои разрозненные воспоминания. С чего все началось? А, ну да. С Йонки… Потом… Потом я лег спать и меня разбудил Оле, долбящий в стекло, как весенний град… Мы с Оле пошли… Куда мы с ним пошли?

Почувствовав, что голова моя начинает болеть от такого напряжения, я решил не терзаться и выяснить все у моего нового знакомого. Уж он-то должен знать, как на меня наткнулся, и что предшествовало этому!

Однако Хегле лишь пожал плечами в ответ на мой вопрос.

Не знаю я… Кто-то из челяди Графини окликнул меня и велел посмотреть в этом месте. Ну, это не ново – в потемках многие добираются сюда в полубессознательном состоянии и валятся где попало, так что я не задавался вопросом, почему ты здесь оказался.

Единственное, что меня удивило, так это то, что окликнули именно меня, хотя другие были ближе, но теперь и это мне понятно. В конце концов, Графине виднее, как распоряжаться своими подданными.

Графине виднее, это уж точно… Боюсь, что от такого объяснения светлости в моей голове не добавилось, но я решил не забрасывать пока парнишку вопросами, а обождать и попытаться дознаться до всего самостоятельно.

Тут Хегле вдруг сам задал мне вопрос:

А того, второго, ты знаешь?

Какого второго?

Да нет, наверно, не знаешь…

И все-таки?

Ну, просто ты не один блудил сегодня в потемках. Был кто-то еще, и тоже к Графине…

Что значит – тоже к Графине?

Хегле рассмеялся и вскочил.

Ну, это политика, потом поймешь! Ты готов?

Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться, но я, не привыкший к церемониям светского общества, не принял помощи и встал сам, ощутив необыкновенную легкость во всем теле. Должно быть, я достаточно долго тут провалялся и силы вернулись ко мне.

Послушай, Хегле, спасибо тебе за помощь, сказки и так далее, но не мог бы ты мне указать направление, в котором находится наш поселок? Берегом я уж как-нибудь доберусь…

Мальчишка воззрился на меня как на чучело динозавра в музее, но потом рассмеялся и ответил:

Боюсь, я и сам плохо себе его представляю. В любом случае, пойти берегом тебе не удастся.

Это почему?

Потому что берег – понятие кажущееся, мираж. Он расположен за пределами Графства и приблизиться к нему можно лишь в «дни открытых дверей» или по особому приглашению кого-то из живущих там, но такую «визу» выхлопотать почти невозможно. А тебе что, не по душе наше Графство?

Тут меня осенило. Разумеется, мальчишка – какой-то знакомый Оле из соседнего поселка. В месть за Йонку они, должно быть, вышибли из меня сознание, приволокли сюда и теперь глумятся… А иначе откуда этому Хегле знать о «графских» бреднях Йонкиной мамаши?

Озаренный разгадкой, я со злобой повернулся к пытающемуся меня надурить наглецу:

Ну, и где же твой дружок Оле? Думаете, что обведете меня вокруг пальца? Давай-ка выкладывай все по-хорошему, иначе я не только доберусь до моря, но и утоплю тебя в нем!

Лицо Хегле вытянулось, он непонимающе уставился на меня. Однако его недоумение не продлилось и нескольких секунд – он снова улыбнулся и спросил, словно не расслышав угрозы:

Оле – это тот, кто пришел вместе с тобой?

Нахальство этого хлыща с поднятым воротником раздражало. Даже после того, как я разгадал их с Оле гнусную задумку, он не желал ни в чем признаваться! Ну, да это свойственно людям трусливым и твердолобым, ничего в том необычного нет.

Прекрати строить из себя черт знает что! закричал я в гневе. – Где Оле?! И где, наконец, дорога к морю?

Не знаю я твоего Оле, вздохнул погрустневший от моего тона парнишка. – Пока не знаю… А до моря, как я уже тебе сказал, без особого разрешения добраться невозможно.

И кто же выдает у вас такие разрешения? поинтересовался я самым язвительным тоном, на какой был способен.

Граф или Графиня. В нашем с тобой случае именно она.

Отчего ж не Граф? Он-то, должно быть, поглавнее будет?

Ничуть. У Графа свои подданные и свои заботы, а у Графини – свои.

Теперь уже я смотрел на явно тронувшегося умом парнишку с жалостью. Он, похоже, даже не расслышал в моем голосе сарказма и нес свой бред вполне серьезно. Но не это сейчас было главным – гораздо важнее было добраться до поселка и найти, наконец, виновника или виновников моего малоприятного приключения. В том, что здесь замешан Оле, я почти не сомневался, но ведь не мог же он в одиночку провернуть все это? То, что сбрендивший Хегле каким-то образом причастен к этой истории, казалось мне теперь маловероятным – слишком уж искренне повествовал он о своих графьях, да и грустная его мина не казалась мне наигранной. Ну, да Бог с ним, пусть остается со своими галлюцинациями, мне-то что за дело? Впрочем, спасибо ему за воду.

Эй, Хегле, или как там тебя! Мне пора, слышишь?

Тот медленно кивнул.

Слышу. Куда пойдешь?

Известно куда – до моря, а там берегом в поселок.

Ну, попробуй.

А что, скажешь, не выйдет?

Я уже дважды сказал тебе это, к чему повторяться в третий раз?

Ну что ж, посмотрим! Счастливо оставаться!

И я опрометью бросился по направлению синеющего далеко внизу моря, чьи волны я совсем недавно слышал настолько отчетливо, что сомневаться в их реальности не приходилось. Хегле же остался сидеть, глядя мне вслед.

Я летел как сумасшедший, желая как можно скорее намочить ноги в соленой морской воде и положить тем самым конец волнению, вызванному выдумками моего странного собеседника. Не скажу, что сомнение закралось в мою душу, но какое-то неуютное чувство засело в ней занозой, и, чтобы избавиться от него, я должен был достичь своей цели. Перепрыгивая через трещины, валуны и покрытые блеклой растительностью кочки, я бежал и бежал, не чувствуя одышки и усталости, что было хоть и неудивительно для моих четырнадцати лет, но все же не совсем здорово, если принять во внимание ту горячность и суженность мышления, которые мною владели. Несколько раз мне казалось, что я уже почти у цели и вот-вот выскочу к берегу, но это всегда оказывалось лишь иллюзией – за очередным пригорком моему взору открывалось не море, а новая цепь преград, на преодоление которых я вновь бесстрашно бросался. Наконец, когда даже скачущие мысли и возбуждение не могли уж больше маскировать возрастающую усталость, я заметил впереди себя невысокую скалу, очертания которой показались мне знакомыми, а еще через несколько секунд вынужден был резко остановиться, едва не споткнувшись о сидящего на корточках спиной ко мне человека в морской куртке с поднятым воротником.

Ну, набегался? услышал я спокойный голос Хегле. Парнишка поднялся и, повернувшись ко мне, вглядывался в мое лицо, словно ожидая увидеть там неописуемую радость по поводу нашей встречи. – И где твое море?

Я был настолько шокирован и полон отчаяния, что не сразу нашелся, что ответить. Мне почему-то вспомнилась дурацкая сказка про забег зайца с ежом, который он по причине ежиной хитрости никак не мог выиграть, но там ведь ежиха дожидалась дуралея, а тут…

Как ты здесь оказался? выдавил я, наконец.

Я? переспросил Хегле. – Да нет, друг, это ты опять здесь оказался, как я тебе и предсказывал. Разве ты не узнаешь местности?

Я огляделся. Действительно, это была та самая скала, возле которой я пришел в себя; трава на том месте, где я совсем недавно сидел, была примята, и кружка, которую я залпом опустошил, стояла тут же… Это что ж тогда получается? По кругу я бегал, что ли?

Слушай, Хегле, разве я бегал по кругу? озвучил я свои мысли.

А ты думаешь, что успел обежать Землю? ответил он как-то тускло. – Знаешь, Ульф, советую тебе перестать мыслить обычными для тебя категориями. Тебе еще придется усвоить, что в Графстве все иначе, и даже законы физики здесь не применимы.

Пока я усвоил лишь, что являюсь пленником. Где же все-таки границы этого чертова Графства?

Ты сейчас сам не понимаешь, что говоришь… Благодари Бога, что оказался здесь, а не в том месте, которое ты только что упомянул. А что до границ… Если бы ты не так ошалело бежал, то заметил бы, что в определенном месте пространство словно искажается и все начинается «заново».

Выходит, отсюда не вырваться?

А зачем? удивился Хегле.

Что значит – зачем? Ведь нужно же как-то попасть домой!

Ты уже дома.

Это уж мне решать, где мой дом!

Ну-ну…

Так это что ж, выходит, здесь все бесправны? А как же рассуждения о свободе, справедливости и так далее, которые якобы царят в вашем Графстве?

Хегле посмотрел на меня задумчиво.

Свобода и анархия – не одно и то же. А справедливость в том, что все мы здесь равны. У нас нет ни титулов, ни чинов, ни счетов в банке, и даже графская челядь лишь выполняет волю Графа и Графини.

Хегле посмотрел куда-то вдаль и, встрепенувшись, сообщил:

Заболтались мы с тобой, Ульф. Вон уже кого-то за нами послали. Надо идти.

Я буду представлен Графу?

«Пусть только попадется мне на глаза этот тиран!»

Нет. Графине. Но не сейчас, а позже, при посвящении.

Каком посвящении?

Все узнаешь в свое время.

Как ни силился, я не мог избавиться от ощущения искусственности всего происходящего. Ни оттенок торжественности в тоне странного Хегле, ни мрачные, суровой ткани балахоны на приблизившихся к нам двух бородачах, церемонно поздравивших меня с прибытием в Графство, не могли убедить меня в реальности событий, в которых я волею судьбы принимал участие. Впрочем, сама местность уже не казалась мне странной – каких только ландшафтов не создала природа на европейском севере – от песчаных дюн до дремучих непроходимых лесов, от равнин, пересекаемых гонимыми ветром беспокойными перекати-поле, до тихих, ласкающих слух мерным шепотом волн заводей. Посему не приходилось удивляться тому, что здесь, чуть в стороне от нашего поселка (далеко меня утащить не могли), я не нахожу привычных колючек, а скалы кажутся мне незнакомыми. Единственно, что было мне непонятно – зачем эти люди устроили весь этот спектакль? Зачем нужна им эта – не очень умная – игра в Графство со всеми ее атрибутами, и как удалось им, наконец, так распланировать территорию, что я, продвигаясь, как мне казалось, в прямом направлении, незаметно для себя сделал разворот и вернулся туда же, откуда вышел, вернее, выбежал?

Затем мне пришла в голову простая, но настораживающая мысль – уж не на территории ли какой-то лечебницы для психически больных я нахожусь? Это, конечно, объяснило бы все, хотя и означало бы дополнительные трудности. Впрочем, если это так, то самое разумное сейчас – помалкивать и делать вид, что всему веришь и со всем соглашаешься, иначе… О буйном нраве некоторых психических я был наслышан.

VIII

Еще издали я заметил башни графского замка, возвышающегося на центральной площади самого странного города из всех, что мне когда-либо доводилось видеть. Угловатые, большей часть сложенные из гранита или серого мрамора невысокие строения объединялись в сектора, отделенные друг от друга прямыми, посыпанными гравием улицами, по обочинам которых располагались в изобилии странного вида скульптуры и скамьи для отдыха, частично занятые вкушающими приятности городской идиллии группками людей. Некоторые из сидящих оборачивались и провожали нас глазами, но большинство не выказывало никакого любопытства к моей персоне, продолжая свои неспешные беседы. Одежда этих людей удивила меня – старомодные, расшитые кружевами камзолы и завитые, ниспадающие на плечи парики одних поразительно контрастировали с простым, неброским платьем их собеседников, едва прикрывающим срам и говорящим, несомненно, о незавидном социальном положении последних. При первом взгляде на этих людей можно было бы подумать, что видишь перед собою господ, окруженных угодливыми слугами, но свобода осанки и дружеская раскованность, с которой попроще одетые люди общались со своими «богатыми» приятелями, свидетельствовали о том, что в этом странном Графстве и впрямь все равны.

Эй, Хегле! А что же это они так по-разному одеты? Мне казалось, что при всеобщем равенстве не должно быть такой несправедливости!

Где ты видишь несправедливость? откликнулся мой провожатый. – Одежда эта, как бы тебе сказать… пережиток прошлого, что ли… На отношениях между горожанами их наряд никак не сказывается.

Понятно.

На самом деле, ничего мне понятно не было, и я все больше и больше запутывался, переставая порою верить собственным органам восприятия. Но именно в тот момент я засмотрелся на какого-то бедно одетого, тощего рыбака, с азартом припавшего к сахарным устам некой расфуфыренной госпожи и норовящего проникнуть своей заскорузлой ручищей в ее глубокое декольте, и мне стало не до Хегле и его объяснений. Мы шли все дальше, и рыбак с его высокородной зазнобой остались за поворотом. Вместо средневеково наряженных «страусов», как я их про себя окрестил, на улице стали все чаще появляться более современно одетые люди, и мало-помалу я перестал чувствовать себя словно в театральной гримерной. Впрочем, и эти, более близкие мне по своей внешности горожане ни чем особенным не занимались, переходя от здания к зданию или же просто рассевшись на одной из многочисленных скамеек, большей частью установленных в тени развесистых деревьев.

Что изменилось? Куда подевались камзолы и рюшки? поинтересовался я вновь, хотя и давал себе зарок ни о чем больше не спрашивать водящих меня за нос клоунов.

На сей раз мне ответил один из людей в балахоне, которых Хегле именовал графской челядью:

Город наш довольно своеобразный… Сектора его строились в очень разные отрезки истории, и обитатели предпочитают придерживаться духа того времени, когда был создан их сектор, только и всего. Разумеется, они вольны передвигаться, как им вздумается, но не удаляются, как правило, из своего района… Есть у нас, к примеру, сектор, жители которого просто… оборваны и вовсе не имеют имени, так что ж им, простите, за удовольствие показываться на глаза респектабельным горожанам?

Как это – люди без имени? Почему?

Ну… имена их не были внесены в городскую регистрационную книгу, и никто их не знает. Вообще, знания у нас – не самый ходовой товар, не очень понятно закончил человек в балахоне свое скрипучее объяснение и не вымолвил больше ни слова.

Я не переставал удивляться тому, что видел. Детей, по большей части разодетых в пух и прах, на улицах хватало – они чинно восседали подле своих мамаш или же вяло резвились у порогов своих домов – а вот молодежи было значительно меньше, и представлена она была в основном пареньками в рыбацких куртках – наподобие той, что была на Хегле – да бледными тощими девицами болезненного вида, томно вздыхающими и то и дело поглядывающими на небо, словно надеясь увидеть там ангела. Это именно про них пишут в романах о неразделенной любви и обманутых надеждах, именно эти девицы по любому поводу впадают в «нервную горячку» и терзают близких заявлениями о своей скорой кончине, сжимая в побелевших пальцах прощальную записку от неверного возлюбленного, до тошноты объевшегося их гонора и театральности.

На головах многих людей я заметил такие же точно венки, как и на Хегле. Каждый венок был ловко подогнан по размеру головы, словно кто-то очень серьезно занимался этим делом, придавая ему большое значение. Должно быть, этот головной убор был весьма популярен среди горожан, но все же большая часть публики вместо венка носила повязанную вокруг лба ленточку из блестящей ткани, которая, впрочем, смотрелась тоже довольно-таки необычно. Я обратил внимание на то, что молодые люди, как правило, предпочитали венки, тогда как старики почти все поголовно украшали себя ленточками, хотя бывали и исключения. Среди ребятишек хватало и того, и другого, и я поинтересовался у Хегле, чем вызвано такое различие вкусов и зачем вообще цеплять себе что-то на голову?

Вкусы тут не при чем, охотно пояснил тот. – Просто так легче распознавать, кто является подданным Графа, а кто Графини. По большому счету, это не имеет никакого значения, и уж во всяком случае не является отличительным классовым признаком, но так уж повелось, и никто не в состоянии изменить этого предписания. Что, опять скажешь – несвобода? – Хегле остановился и посмотрел на меня испытующе. – А разве тебе не нравятся эти прекрасные туберозы, что вскоре, после посвящения, будут так же обрамлять и твою голову, как обрамляют мою? Чем мой венок хуже, скажем, цилиндра англичанина, без которого он никогда не выйдет из дому, или мехового треуха жителя Сибири, что за зиму намертво прирастает к его голове? Неужели, спрашиваю я тебя, парики парламентских клоунов или шляпы вьетнамцев красивей, чем мой венок из тубероз, таких свежих и прекрасных?

Я понял, что мой новый знакомый был чрезвычайно задет, если не оскорблен моим неосторожным вопросом, и поспешил исправиться:

Нет-нет, Хегле, я вовсе не это хотел сказать… А ты, я вижу, осведомлен о жизни вне графства? И вьетнамцев знаешь, и сибиряков…

Парнишка самодовольно хмыкнул.

А ты что ж, думаешь, я не через те же ворота сюда пришел, что и ты? И мне доводилось, ты знаешь, и книжки читать, и на веслах сидеть. Однако все это не мешает мне оставаться довольным своим венком и тем, что моя госпожа – прекрасная Графиня.

«Да… Видать, крепко держат их тут эти графья, и не дернешься…», подумал я грустно.

Может, я ошибаюсь, осторожно начал я, боясь вновь растревожить чувствительное сердце моего не в меру обидчивого собеседника, но мне кажется, что подданных Графа гораздо больше, чем людей в венках…

Это так, но тем больше у тебя будет поводов гордиться тем, что ты принадлежишь Графине.

«О! Я уже кому-то принадлежу!»

Лишь теперь мне пришло в голову спросить, куда мы, собственно, идем. Хегле пояснил:

Пока я знакомлю тебя с городом, а затем покажу тебе, где я обитаю, потому что, полагаю, тебе тоже придется там поселиться.

Почему?

Так… есть соображения.

А что, у тебя такой же большой дом, как вон тот? спросил я скорее из вежливости, чем из любопытства и указал на внушительных размеров гранитное здание, архитектурой напоминающее дворец, у входа в которое рядком сидела целая толпа разномастно одетых людей всех возрастов.

Да ну нет, конечно, устало ответил Хегле, не удостоив жителей дворца и мимолетного взгляда. В таких сооружениях живут целыми родами; люди эти, как правило, величавы и, за редким исключением, являются подданными старого Графа. Я же одинок, все те, кто мог бы разделить со мною дом, либо нашли прибежище в других городах, либо и вовсе не добрались еще сюда. Дом, правда, достаточно большой – отец мой планировал в будущем тоже в нем поселиться, но теперь, думаю, его часть отведут тебе… Ведь мы, можно сказать, родные люди!

Как так?

Да-да, вздохнул почему-то Хегле. – Выходит, что так.

Не успел я выразить ему свое сомнение по поводу только что выданной им информации, как внимание мое привлекла еще более удивительная вещь, заставившая меня на время забыть и о самом Хегле, и о его странных речах. Дело в том, что на противоположной стороне узкой улицы, чуть впереди себя, я увидел Оле. Он шел, испуганно, но не без любопытства озираясь, в сопровождении какого-то заросшего косматой бородой старика в полотняной рубахе и прихрамывающей на правую ногу кривобокой старухи, все время норовящей взять его под руку. Старики вели себя так, словно только что встретили с поезда долгожданного гостя, не отходили от него ни на шаг, то и дело заглядывали ему в глаза, ища в них одобрения своим действиям, и по очереди обирали соринки с его поношенной, грязной рыбацкой тужурки.

«Если он все это подстроил, подумалось мне, то мастерски… Хотя зачем бы вся эта толпа народу стала в угоду ему бросать свои дела и дурачить заезжего парнишку?»

Первым моим побуждением было окликнуть Оле и спросить у него, что он обо всем этом думает, но что-то удержало меня от этого. Возможно, я просто стеснялся случившегося со мной провала памяти, да и история с Йонкой явно не способствовала укреплению нашей с ним дружбы. Мне показалось, что особой любви к атаковавшим его старикам Оле не испытывал, поглядывая на них настороженно и заблаговременно увертываясь от назойливых попыток старухи войти с ним в телесный контакт.

Хегле поймал направление моего взгляда.

Это тот малец, что пришел вместе с тобой? Кто он?

У меня появилось желание щелкнуть его по носу, но я сдержался – в конце концов, Хегле кажется совсем не плохим парнем, и вопросы его, пусть и несколько навязчивые, вполне закономерны.

Это – Оле, мой приятель. Его отец рыбачит в том поселке, где живет мой дед, и мы часто проводили свободное время вместе. Но я, право, не знаю, что ты имеешь в виду, говоря, что он пришел вместе со мной. Я ведь уже говорил тебе, что не помню, как здесь оказался, и был бы очень удивлен, скажи мне кто-нибудь, что я пришел сюда своими ногами.

Хегле рассмеялся.

Так всегда бывает. Но потом ты все вспомнишь… Только, чур, не биться в истерике и не бросаться в драку!

Так это была все же твоя затея?!

Упаси Бог!

Тогда почему же я должен броситься на тебя?

Он пожал плечами.

Не знаю. От отчаяния или по глупости.

Я махнул рукой и решил до поры не обращать внимания на множащиеся вокруг меня загадки когда-то все само собой разрешится.

Через некоторое время мы повернули направо, и вскоре Хегле остановился перед невысоким зданием серого камня, прячущимся за густо разросшимися кустами какой-то дикой ягоды. Архитектура дома была очень необычной, впрочем, как и все в этом странном городе. Декоративные, не несущие никакой функции башенки на плоской кровле придавали жилищу Хегле вид кукольного домика, а узкие стрельчатые окна фасада завершали картину сказочного мини-замка. У посыпанной гравием дорожки, ведущей через крошечный сад к дому, была вкопана железная скамейка, при виде которой у меня вдруг заныли ноги.

Присядем? спросил я моего спутника, ступая на дорожку.

Как хочешь. Скамейка, в принципе, задумана для гостей, но ты можешь передохнуть на ней, поскольку в дом тебе все равно еще нельзя.

Почему это? обиделся я, удивленный таким негостеприимством.

Потому что ты еще не причащен, последовал спокойный ответ Хегле. – Как только Графиня наденет тебе на голову венок – а произойдет это позже, на Главной площади – ты сможешь тут поселиться вместе со мной. Да-да, думаю, так и будет.

Не скажу, что испытывал дикое желание разделить с Хегле сомнительный уют его каморки, но, как уже сказано выше, я решил не лезть на рожон и не пытаться пока диктовать кому-либо свою волю. Сначала надо разобраться с тем, где я вообще нахожусь, и что из себя представляют эти графья… Я почти не сомневался в том, что речь идет о каких-нибудь нравственно распавшихся проходимцах, воцарившихся среди психически больных отщепенцев и возомнивших себя богами. Не исключено, что всем этим сидящим, лежащим и бродящим повсюду полулюдям-полутеням скармливается какое-нибудь снадобье, лишающее их воли и способности адекватно реагировать на происходящее. Но как же, черт возьми, нас-то с Оле сюда занесло? Не иначе, как действует какая-то банда, добывающая мнимым графам новый материал для их бесчеловечных опытов. Да вот Хегле, к примеру, чем не член такой банды? Он был первым, кого я увидел в этом странном краю, полном расфуфыренных, искусственных марионеток, он привел меня в чувство и сопровождает теперь в моей первой экскурсии по этому огромному сумасшедшему дому, словно Белый Кролик Алису в Стране Чудес. Наверняка ему поручено присматривать за мной, дабы я не сбежал…

Тут я вспомнил о моей неудавшейся попытке побега и, погрустнев, впился взглядом в линию горизонта, странно изогнутую и тоже словно бы декорированную, как и все вокруг. Удастся ли мне когда-нибудь вновь очутиться по ту сторону проклятой границы, прочность которой так восхвалял мой провожатый?

Хегле по-своему истолковал мою печаль:

Не волнуйся, прием у Графини ты не пропустишь, и могу заранее сказать, что это будет самый запоминающийся прием из всех, на которых ты когда-либо бывал.

Не сомневаюсь.

Небо вдруг посерело, и в воздухе запахло какой-то мерзостью, напоминающей отраву для крыс. Не чувствовалось ни малейшего ветерка, кусты и деревья стояли не шелохнувшись, словно вырезанные из картона, и ни одной, даже случайно заблудшей, птицы я не различил в их по-осеннему вялой листве. Люди, до того преспокойно наслаждавшиеся ничегонеделанием на улицах города, вдруг разом заспешили куда-то, засуетились и стали один за другим исчезать в тусклых чревах своих жилищ, глотающих их комичные фигурки, словно кит стайки рыбешек. Все это выглядело так, будто кто-то невидимый дал беспечным горожанам сигнал расходиться, и они не смели его ослушаться. Хегле тоже с тоской взглянул на, должно быть, манящий его узкий вход в его берлогу, но остался стоять у скамейки.

Не пора ли тебе отдохнуть? съязвил я, не очень понимая суть происходящего.

Хорошо бы, ведь позже начнется церемония посвящения и нужно быть готовым, ответил он, то ли не уловив моей иронии, то ли решив не подавать виду, но сейчас я должен идти, чтобы не пропустить встречу.

Что за встреча? Какое-то городское мероприятие? к своему изумлению, я начал вдруг испытывать интерес к происходящему.

Это личное. Могу лишь сказать, что рад был получить разрешение повидаться с ней.

Получить разрешение? переспросил я удивленно. Ты что же, и увидеться с кем-то по своей воле не можешь?

Могу, вздохнул Хегле, но для общения с теми, кто находится за пределами Графства, требуется высочайшее разрешение Графини.

Опять не Графа?

Я же говорил тебе, что для нас с тобой Графа не существует, лишь Графиня.

И трудно получить такое разрешение?

Мне – да.

Это почему же? Ты что, изгой?

Хегле помолчал, затем нехотя промолвил:

Не в этом дело. Просто некто со стороны моря постоянно пытается проникнуть в Графство и войти в контакт со мной, а такая назойливость, сам понимаешь, не может нравиться Графине, вот она и сердится на меня. Опальный я, одним словом.

Ну надо же! И у вас тут «дворцовые интриги» процветают? А кто этот «некто», который пытается связаться с тобой?

Да это… в общем, неважно. Заболтались мы с тобой, а я должен идти, иначе пропущу…

И Хегле зашагал прочь по опустевшей улице, не выдав никаких указаний касательно моего дальнейшего времяпрепровождения.

Эй, Хегле! закричал я ему вслед и удивился, как приглушенно и тускло прозвучал мой, обычно такой звонкий, голос. Парнишка не обернулся, словно не слышал меня, и через каких-нибудь десять-пятнадцать секунд я уже едва различал его фигуру среди однообразных серых строений. Поняв, что, если не поспешу, то могу и вовсе потерять его из виду, я вскочил и бросился вдогонку, стараясь, тем не менее, оставаться незамеченным. Мне не улыбалась перспектива быть отчитанным, словно нашкодивший пацан, и я предпочитал сохранять известную дистанцию.

Спешивший Хегле петлял по узким улочкам города, срезая углы и перепрыгивая через газоны, в изобилии разбросанные почти перед каждым домом. Благодаря поднятому воротнику и угловатой фигуре вид он имел весьма зловещий, напоминая злоумышленника, пользующегося паузой в городской жизни для своих темных делишек. Он не оглядывался и не видел меня, хотя, думаю, ему было все равно, иду ли я за ним он был слишком занят своими мыслями.

Спустя какое-то время я увидел, что мы приблизились к самой окраине города, к той границе, пространство за которой странным образом искажалось, не оставляя шансов беглецам. Однако, по всей видимости, это его свойство охраняло город и от вторжения извне, иначе не миновать бы всем этим странным театралам, проживающим здесь, наплыва нежелательных посетителей, которые, несомненно, в два счета поставили бы все с ног на голову.

Достигнув большого, очертаниями напоминающего церковь, здания, Хегле замедлил шаг и вскоре вовсе остановился. Укрывшись за каким-то углом, я проследил направление его взгляда он смотрел на странную, увитую вьющимися растениями арку, контуры которой выступали из окутывавшего церковную ограду тумана. Густой туман заполнял и проем арки, так что лишь напрягши зрение я сумел рассмотреть стоящую в ней женщину в длинном, до самой земли, светлом одеянии. Волосы женщины свободно ниспадали ей на плечи, правой рукой она упиралась в стену арки, и широкий рукав ее платья, треугольником вырисовывавшийся на темном фоне, напоминал крыло ангела, как их изображают на церковных фресках. Через пару минут туман поредел, и я без труда разглядел лицо женщины – худое и вытянутое, со скорбно опущенными уголками рта и обрамленными сетью морщинок глазами. Черты этого лица являли разительное сходство с чертами моего нового знакомца Хегле, и у меня не осталось сомнений, что фигура в светлом платье связана с ним кровными узами. Но что значит весь этот маскарад?

Я продолжал наблюдать за происходящим, но ничего интересного не увидел. Хегле осторожно, словно к вековой китайской вазе, приблизился к женщине и, остановившись в нескольких шагах от нее, заговорил. С того места, где я стоял, нельзя было различить отдельных слов, но по монотонности голоса и отсутствию ярких интонаций я догадался, что встреча была «дежурной» и ни о чем особенном речи тут не шло. Спустя некоторое время дама протянула к Хегле призывно обе руки и, когда он подошел достаточно близко, заключила его в объятия. По тому, как судорожно впилась она белыми худыми пальцами в заскорузлую ткань матросской куртки парнишки, я понял, как сильны чувства этой женщины и сколько мучений приносят ей эти короткие встречи.

Все рандеву длилось не более трех-четырех минут. Фигура в светлом платье разомкнула объятия, и черный дым-туман вскоре вновь заполнил проем арки, скрыв ее из виду. Хегле, опустив голову на грудь, повернулся и пошел прочь, по направлению ко мне. Я не стал прятаться и вышел из своего укрытия, ожидая справедливых упреков в шпионаже, однако для парнишки, как оказалось, мое присутствие здесь не было столь уж неожиданным. Он поднял на меня глаза, тускло улыбнулся и спросил:

Видел?

Видел, ответил я просто, так как не знал, что еще сказать. – Это твоя мать?

Хегле кивнул.

На большее мы рассчитывать не можем. Ей нельзя жить в Графстве, и спасибо правительнице, что она вообще разрешает нам видеться.

Но почему? Почему твоя матушка не может быть рядом с тобой? Всему виной искаженное пространство?

И оно тоже. Но главным образом тот факт, что моя мать – преступница и не смеет надеяться на расположение Графа или Графини.

Я замер, ошеломленный.

Что ты имеешь в виду? Какое преступление она совершила?

Одно из самых страшных, непростительных… Но не будем об этом.

Мне было досадно, что приятель не посветил меня в подробности, но я постарался не подать виду, что обуреваем любопытством. В конце концов, когда-нибудь я все узнаю.

Хорошо, как скажешь. Ну, а где твой отец? Он-то может жить здесь?

Хегле нерадостно усмехнулся:

Отец-то мой и виной тому, что Графиня осерчала на меня. Он живет у моря и без конца пытается проникнуть сюда, выдумывая всевозможные каверзы и приемы. Графиня злится и отыгрывается на мне, ограничивая свидания с матерью. Впрочем, отца нельзя винить – ведь он просто не знает, какие трудности у меня из-за него возникают.

Тут уж я и вовсе не нашелся, что сказать. До чего странные законы в этом Графстве! Если это именно та страна, попасть в которую так мечтает мать Йонки, то она очень переоценивает здешние блага!

Слева от нас я заметил худого, сутулого бородача, который, понурив голову, также неспешно двигался в сторону города. Судя по его довольно потрепанному одеянию, он жил в одном из кварталов «попроще», хотя, если верить Хегле, в городе не существовало классового общества. Я подумал было, что старик тоже встречался с кем-то, кому нельзя появляться в Графстве, но мой спутник пояснил мне, что я ошибаюсь:

Нет-нет, этот не со свидания… Просто он совсем еще недавно в Графстве и ищет путей к морю, бедолага, несмотря на то что Граф принял его со всеми полагающимися почестями. Впрочем, поначалу многие не желают осознавать реальность. Помнишь твой недавний «забег» по окрестностям?

Я помнил. Между тем дорога, по которой шел старик, пересеклась с нашей, и мы пошли рядом. Оторвав голову от груди, он посмотрел на меня задумчивым взглядом и, ничего не сказав, отвернулся. Мне стало жаль его, грустного, и я отвернулся тоже. Где-то я уже видел эту всклокоченную бороду и длинные седые волосы, перетянутые сейчас ленточкой из блестящей ткани в знак подданства Графу.

IX

Теперь, по прошествии стольких лет, я думаю, что город, где жил Хегле, не был таким уж скучным и невыносимым, как мне тогда показалось. С высоты моего возраста я совсем уж иначе оцениваю и размеренную жизнь тех улиц, и забавную чопорность некоторых горожан, и терпеливые попытки моего спутника примирить меня с новой ситуацией. Тем печальнее кажутся мне мое тогдашнее упрямство и нежелание окунуться в чудесную, неповторимую атмосферу тамошней жизни, лишившие меня возможности обогатить свой внутренний мир новыми, искренними переживаниями. Моей единственной целью тогда было выбраться оттуда, покинуть город, встретивший меня, как я полагал, не очень дружелюбно, и я, подобно охваченному блажью ребенку, упорно сопротивлялся реальности, за выдуманной обидой не замечая ее позитивных сторон.

Ориентироваться в городе было легко – кварталы его располагались вокруг возвышающегося в центре замка, откуда Граф и Графиня правили своей вотчиной. По какой бы тропе ты ни пошел, она, соединяясь с другими, словно притоки и реки, в конце концов выводила тебя на главную площадь, к самым воротам этого величественного строения, в котором мне предстояло сегодня пройти процедуру посвящения и стать полноправным жителем Графства. На все мои вопросы касательно этого мероприятия Хегле отвечал уклончиво, повторяя лишь, что разочарован приемом я не буду. Говоря о Графине, он почему-то всегда понижал голос и подпускал в него интонации глубочайшего поклонения и едва сдерживаемого восторга, из чего я заключил, что он, несмотря на опалу, преисполнен истинной любви к своей строгой госпоже. Ну, да это было его дело, я же не собирался поклоняться неизвестно кому, тем более персонажу, в котором я не без оснований подозревал персону шарлатанскую.

На улицах снова стали появляться люди. Однако теперь они не шатались без дела меж домов и не занимали уютными компаниями свои инкрустированные камнем и резьбой скамейки, а группками и в одиночку выходили на ведущие к замку тропинки, направляясь на церемонию. Настроение среди них царило торжественное, степенные мужчины не позволяли уж себе вольностей по отношению к их бледным, гордо несущим свои бюсты и попы спутницам, и немногочисленные детки, облепив родителей, оставили на время свои вечные забавы и вели себя как подобает. Люд попроще, облаченный в распространенные здесь рыбацкие куртки да свободные, перехваченные поясом, рубахи, также нисколько не тушевался в обществе своих похожих на индюков приятелей и гордо вышагивал в направлении графского замка. Завидев меня, многие кивали и улыбались – видимо, слух о том, что именно я являюсь виновником сегодняшнего торжества, уже облетел окрестности и позаботился о повышенном ко мне внимании. Краем глаза я заметил, как какая-то девица попыталась играючи взять под руку Хегле, но тот вдруг отпрянул от нее, словно обжегшись, и даже перешел на другую сторону улицы, велев мне следовать за ним.

Кто это? полюбопытствовал я, когда гневный блеск его глаз начал стихать.

Да так, одна… уклончиво ответил мой провожатый, всем своим видом показывая, что тема разговора ему неприятна.

Я вижу, она тебя испугала? продолжал допытываться я совершенно бестактно.

Не в этом дело.

В чем же?

Просто… одна из них уже живет в моей душе, и ей я верен! последовал высокопарный ответ, и глаза Хегле осветились странной смесью эмоций.

Покажешь мне ее?

Не могу. Она живет у моря, и к ней нет дороги.

И ты не можешь ее забыть?

Забудешь тут… Ведь это именно она выдала мне путевку на переселение сюда, а сама осталась там!

В его голосе зазвучала горечь, и я решил не мучить больше несчастного влюбленного, хоть и ровно ничего не понял из того, что он сказал, кроме того, пожалуй, что нравственные идеалы этого парня бесконечно выше моих собственных.

Площадь перед замком заполнилась людьми. Все в ожидании смотрели на массивные, испещренные замысловатыми письменами и рисунками ворота, которые вот-вот должны были открыться. По всему было видно, что большинству собравшихся не впервой такие приемы, и лишь я не имею понятия о том, что ждет меня в замке. В толпе я заметил бородача, виденного нами недавно у границы Графства, вид у этого человека был потерянный и жалкий, он не прибился ни к какой компании и стоял один, переминаясь с ноги на ногу и явно чувствуя себя не в своей тарелке. Я вспомнил свой первый день в новой школе, когда единственными знаками внимания со стороны моих будущих товарищей были насмешки и язвительные замечания, и посочувствовал печальному старику. Как ни крути, а Хегле все же пекся здесь обо мне, бородач же, похоже, был один-одинешенек. Я хотел было подойти к нему и заговорить о чем-нибудь, но в этот момент ворота замка начали открываться, и все мое внимание переключилось на них.

Когда створки ворот, распахнувшись, замерли, горожане не спеша потянулись в освещенную множеством факелов утробу замка. Никакой прихожей не существовало, входивший сразу же оказывался в огромном, лишенном окон овальном зале с выложенным гранитными плитами полом, в середине которого высился огражденный цепями помост, напоминающий алтарь. Ближайшая к входу часть помоста была ярко освещена, дальняя же утопала во мгле, словно свет факелов не осмеливался проникнуть за невидимую преграду. Такая игра света и тени была довольно необычной, и я невольно начал гадать, в чем же фокус.

Понемногу люди, руководимые каким-то внутренним импульсом, расступились и стали вдоль сырых, испещренных ручейками влаги, стен, оставив середину зала свободной. Хегле тоже потянул меня за рукав и указал на специально отведенное место у самых ворот, откуда я чуть позже должен был прошествовать к алтарю для обряда посвящения. Оглядевшись, я вдруг увидел с другой стороны прохода Оле, по-прежнему окруженного его хлопотливыми стариками, которые, впрочем, теперь вели себя спокойно, поддавшись величественности момента. Я хотел было окликнуть приятеля, но не стал делать этого – слишком уж неприступный и гордый был у него вид. Я не знал, заметил ли он меня, но имел все основания полагать, что наша встреча не принесет ему особой радости.

Впустив всех без исключения, створки ворот снова закрылись, а откуда-то сверху, из темноты, донеслись звуки колокола, извещающего о начале праздника посвящения. Высоко, под невидимыми сводами замковой залы захлопали крылья, и гулкое эхо этих звуков прокатилось, проаукало по всему зданию, повергнув собравшихся в состояние священного ужаса. Я, помню, замер, ноги мои стали ватными – я почти не чувствовал их, и ожидание чего-то необычайного и неминуемого заполнило все мое существо, пульсируя в голове неясной радостью. Должно быть, то же самое чувствует человек, когда рождается…

Я почему-то знал, что нужно смотреть на помост, и, напрягши все свои органы чувств, впился взглядом в его неосвещенную часть. Какое-то время я ничего не видел, но потом старания мои были вознаграждены: из пятна мглы проступили две внушительные фигуры, с царственной осанкой восседающие в своих массивных, с высокими, украшенными причудливой резьбой спинками, креслах. Поначалу это были лишь размытые, скорее угадываемые, чем видимые, силуэты, но по мере того, как освещенность тронного помоста менялась, фигуры правителей становились все более реальными, почти осязаемыми.

Тех, кто столь величественно предстал взорам своих подданных, я неведомым образом узнал сразу, словно они были моими старыми знакомцами: седовласый, несказанно старый Граф с запавшими глазницами и мутным, усталым взглядом из-под прикрытых век, и его грациозная половина, до кончиков пальцев облаченная в черное – прямая, чопорная и угловато-опасная, словно ножницы. Платье ее словно влитое обтягивало худые бедра, прямой, без малейших признаков украшений воротник поднимался, на средневековый манер, выше головы, а бесподобной бледности лицо не несло ни следа эмоций, более всего напоминая застывшую маску японского театра. Одним словом, я сразу понял, что передо мною – Графиня.

Замерев на границе света и тьмы, пара властителей Графства позволила присутствующим вдоволь насладиться своей величественностью и мощью, прежде чем старый Граф, с видимым усилием опершись своими большими, костлявыми руками на подлокотники трона, поднялся и, чуть выступив вперед, обвел глазами зал. Замершие вдоль стен люди не смели шелохнуться, скованные почтительным восторгом, и звон колокола, предварявший церемонию, вдруг стих, позволив воцариться абсолютной тишине, которой не бывает во внешнем мире, наполненном жизнью.

Наконец, насладившись произведенным эффектом, Граф нарушил молчание, произнеся слабым, сиплым голосом тяжелобольного человека:

Подведите для посвящения…

В толпе зрителей послышался шорох и две ничем не примечательные особы мужского пола, в которых я определил представителей графской челяди, вышли в середину зала, ведя под руки какую-то тощую, согбенную старуху, настолько древнюю и немощную, что она вряд ли понимала, где находится и что происходит вокруг нее. Ее белесая от бесконечных стирок юбка была такой длинной, что скрывала ее ноги до самой земли, но шарканье подошв старухи о каменный пол было все же хорошо слышно. Голова ведомой находилась ниже уровня плеч, руки ее заметно тряслись в пляске святого Витта, и весь ее облик являл собою Старость.

Сопровождающие подвели старуху к самому помосту и, удостоверившись, что та может стоять без поддержки, отступили в тень. Фигура Графа, по сравнению со щуплым старушечьим тельцем казавшаяся просто огромной, нависла над нею, и властитель, прошептав несколько слов, которые мне не удалось разобрать, возложил руки на седую голову посвящаемой. Когда же он отнял их, старуха, к моему изумлению, вдруг словно ожила, выпрямилась и, освобожденная от немощи и недугов, повернулась к собравшимся. В широко раскрытых глазах ее теперь блестели разум и лукавство, радостная улыбка оживляла старческие черты, а вокруг лба блестела ленточка – знак подданства Графу, которую тот успел ей ловко повязать. От помоста бабка прошествовала уже сама и, довольная произошедшим, смешалась с толпой созерцателей торжества. Старый же Граф, окончив на сегодня свою миссию, отступил назад и вновь занял свое место на троне, где тут же погрузился в полудрему.

Настал черед его дражайшей половины. Для меня по-прежнему оставалось загадкой, какими признаками руководствуются власть держащие при распределении подданства: увидев старуху, я предположил было, что основным критерием является возраст, но потом вспомнил, что видел среди горожан как стариков с венками на голове, так и молодых людей с лентами… Что же тогда?

Графиня, молодая и лучащаяся грацией и спокойствием, выскользнула из недр своего позолоченного трона и ступила на край помоста, призывно подняв руки. Признаться, меня обрадовала мысль, что именно она будет проводить мое посвящение, а не старый брюзга – ее владетельный супруг. Я с замиранием сердца ожидал момента, когда длинные, жесткие пальцы Графини прикоснутся к моей голове, и был сам себе противен из-за начавших прорастать во мне побегов раболепства. Видимо, эта строгая особа имела безграничную власть над людьми и пользовалась ею нещадно, а иначе чем объяснить это мое чувство?

Однако, как оказалось, моя очередь посвящаться еще не пришла: неизвестный «бальный распорядитель» поставил Оле впереди меня в списке, и мне пришлось набраться терпения и смотреть, как проходит свою процедуру приема в графские подданные мой недавний товарищ и соперник. Он, сопровождаемый отнюдь не бравой челядью, но все теми же стариком и хромой старухой, всю дорогу до помоста продолжавшими обирать с него соринки, предстал пред холодные очи Графини. Старики отошли в сторону, и Оле остался один на один со своей будущей госпожой. Та, чуть приподняв его голову за подбородок, взглянула ему в глаза и, чуть помедлив, простерла ладони над его белобрысой головой. В руках графини откуда-то появился венок из белых цветов, который секундой позже стал головным убором рыбацкого сына. Оле хотел было в порыве благодарности схватить руку Графини, но пальцы его поймали лишь воздух, а холодный кивок правительницы отослал его назад в толпу, полноправным членом которой он теперь являлся. Когда он шел назад, я на долю секунду встретился с ним глазами и убедился, что парнишка действительно счастлив.

Хегле тронул меня за рукав, давая понять, что очередь дошла и до меня. «Иди и не оборачивайся – позади уж нет ничего» сказал он и чуть подтолкнул меня в сторону помоста. Я встрепенулся, и внезапный страх охватил меня при мысли, что и мою голову вот-вот обхватят тугие стебли венка, превратив меня в одного из них – этих счастливых, почти лишенных всякой индивидуальности графских подданных. Однако выбора мне не оставили – на негнущихся ногах я прошествовал к помосту и вытянулся перед точеной фигурой, стремясь уступать ей в росте как можно меньше. Это мне не удалось: величественность и грациозность женщины подавили меня, заставив втянуть голову в плечи и молить Господа о скорейшем завершении процедуры. В этот момент я готов был поклясться, что, кем бы на самом деле ни являлась суровая властительница – человеком она не была. И сейчас, по прошествии уймы лет, мне не забыть колючего взгляда ее бесстрастных глаз, которым она одарила меня тогда, хотя не думаю, чтобы Графиня выделяла кого-то из своих подданных: просто такая – колючая и бесстрастная – была ее сущность. Да и с чего бы это ей улыбаться мне? Ведь власть в Графстве не была выборной…

Медленно, словно раздумывая, делать ей это или нет, подняла Графиня руки над моей головой, а секунду спустя на ее раскрытых ладонях уже лежал – туго сплетенный и свежий – венок из тубероз, который должен был навеки обратить меня в подданного этой черной особы. Я закрыл глаза в ожидании прикосновения к моему лбу сочных стеблей и забыл о своих страхах. Процедура посвящения была почти окончена, и, получив венок, я смогу вернуться в компанию Хегле и тех, кто должен был отныне стать моей семьей. Однако тут произошло нечто такое, что помешало ей водрузить мне на голову знак своей власти: за спиной я вдруг услышал звук отворяемых ворот замка и вздох удивления, пронесшийся в толпе, а затем гулкие, размеренные шаги, приближающиеся к помосту, на котором я стоял. «Не оборачивайся… позади ничего…» вновь зазвучали у меня в голове слова Хегле, и я, скованный неизвестно откуда взявшимся страхом, не посмел обернуться.

Открыв глаза миг спустя, я увидел лицо Графини. Ни один мускул на нем не дрогнул, ни одна эмоция не отразилась в ее холодных глазах – не опуская рук с венком, она просто стояла и смотрела на того, кто приближался. Наконец шаги за моей спиной замерли, и я услышал голос – низкий и скрипучий, звучащий словно из недр пещеры:

Не делай этого. Убери венок.

Отчего ж? мерно и выдержанно, словно рожденный гулкой бесконечностью, прозвучал ответ, положив начало следующему, непонятному мне диалогу:

Убери… до поры. А сейчас сплети мой.

И ты оставишь меня в покое?

А разве можно иначе?

Вряд ли.

Ну, так что ж?

Пусть будет так. Но этот венок ты наденешь позже!

Последние слова были обращены уже ко мне. Графиня, ожидая ответа, не отводила от меня своих ужасных глаз, и я, сам не зная почему, кивнул.

В этот момент, отделившись из толпы, ко мне бросился тот самый бородач, которого я уже дважды встречал здесь. Не обращая внимания на прокатившийся среди горожан гул возмущения, он быстро шепнул мне в самое ухо: «Прошу, сруби акацию, из-за нее мне не видно заката!» и снова растворился в толпе. Ничего не поняв, я пожал плечами и огляделся в поисках моего товарища.

Хегле вывел меня из замка и, ничего не говоря, довел до границы Графства. Здесь он указал мне на едва заметную в траве тропку:

Иди по ней.

Куда? не понял я сначала.

К морю.

Но ведь ты говорил, что к морю выйти невозможно?

Графиня ведь дала тебе разрешение… Так что – увидимся позже. Но не забывай, что одной ногой ты уже побывал здесь!

И Хегле снова ушел в город, очертания которого становились все более размытыми, а я направился туда, куда он мне указал – к морю. Домой.

X

Открыв глаза, я увидел, что лежу, укрытый одеялом, на узкой жесткой кровати в большой комнате, освещенной тусклыми оранжевыми лучами массивной лампы под жестяным куполом. Лампа висела в другом конце помещения, так что мое ложе оставалось в тени, что меня вполне устраивало. Воздух был напоен запахом касторки и еще чего-то едкого, щекочущего в носу и навевающего неприятные мысли о больнице. Кстати, поразмыслив и сопоставив все увиденное, я пришел к неизбежному выводу, что учреждение, в котором я нахожусь, именно больницей и является, свидетельством чему были еще несколько коек со стонущими на них телами да две-три сестры милосердия, снующие по комнате и даже здесь, в жарко натопленном помещении, не снимающие свои монашеские головные уборы.

У меня ломило все тело, гудела голова и нещадно чесалась левая лопатка, до которой – я по опыту знал – мне не дотянуться. Я вытащил из-под одеяла руку и поводил ею по воздуху, удивляясь тому, как мало в ней силы. Я заметил, что рука моя похудела и как-то съежилась, а кускам засохшей грязи под ногтями и вовсе не смог найти объяснения. Я попытался двинуть нижней частью туловища и, когда это мне не удалось, по-настоящему насторожился: что я, собственно, здесь делаю?

Я постарался собрать все мысли воедино и воссоздать в памяти последние события. Но, как я ни силился, последним моим воспоминанием оставалась прогулка по указанной Хегле тропке до границ злокозненного Графства, выбраться из которого мне помог – как я сейчас понимал – лишь счастливый случай. Помнится, я шел и шел, время от времени оборачиваясь на исчезающий в тумане город, пока не оказался у той черты, за которой искажалось пространство…

О, хвала тебе, Господи! прервал чей-то приглушенный выкрик тяжелый ход моих воспоминаний. – Взгляните-ка, сестра Оттилия, он очнулся!

Обе похожие на пингвинов сестры заспешили в мою сторону и, обступив кровать, стали на все лады восхвалять Всевышнего, не забывая трогать мне лоб, поправлять одеяло и выполнять прочие манипуляции по уходу за больными.

Послушайте, сестра, обратился я к той из них, что казалась мне помоложе, так это и вправду больница?

Госпиталь Святого Юлиуса, откликнулась вторая. – Но как же это хорошо, что ты пришел в себя! Славь Господа нашего, малыш, что так дешево отделался – никто уж и не чаял говорить с тобой!

– Госпиталь Святого Юлиуса? Это тот, что в Нордхаузене?

Именно! одна из монашек пыталась подбить мою ставшую плоской подушку, вторая же тем временем чаялась пропихнуть мне в рот ложку с какой-то терпкой жидкостью, должно быть супом. – Изволь отведать бульону, он поставит тебя на ноги!

Клотильда! с укором одернула вторая свою товарку. – Подбирай слова!

Ох ты, Господи, и правда! спохватилась та, что помоложе, и на всякий случай перекрестилась. – Я лишь хотела сказать…

Ничего не надо говорить, дай ему прийти в себя!

Верно, верно…

Признаться, смысл диалога моих добрых сиделок остался мне неясен, но я не очень-то задумывался об этом, имея гораздо более важные вопросы.

Скажите, сестры, что произошло? Почему я здесь?

Монашки переглянулись и враз запричитали:

Ох, да ты и память потерял! Бедняжка!

И все же?

Ну, несчастный случай с тобой приключился… Все были уверены, что ты не выживешь, а вот гляди-ка!

Тут, на мое счастье, в палату вошел доктор, которому каким-то образом стало известно о переменах в моем состоянии, и дружелюбно, хотя и осторожно, поприветствовал меня. От этого маленького человечка в огромных очках веяло спокойствием и выдержкой, что меня чрезвычайно обрадовало. Он поинтересовался моим самочувствием и, потрогав мне лоб, с удовлетворенным видом доложил:

Горячка ушла, теперь дело быстро пойдет на поправку.

Как долго я уже у вас, доктор?

Да почти две недели.

Что?! пораженный, я попытался подняться, но мне это снова не удалось, что было не удивительно: после двух недель постельного режима силы покинули меня.

Спокойно, спокойно, врач похлопал меня по плечу. – Ты свалился со скалы и немного… хм… повредился. Но хорошо, что в живых остался, хотя после таких травм… Это, ты знаешь, и впрямь похоже на чудо. Ну, да тебе действительно лучше и, если ты съешь пару ложек бульону, я впущу к тебе посетителя.

Посетителя? переспросил я, открывая рот для ложки угодливо поднесенной монашкой жижи.

А как же? Или ты думал, что за две недели никто не соскучился по тебе?

Веселый эскулап подмигнул мне и вышел, а через несколько секунд в дверях возникла женщина, увидеть которую здесь я, признаться, ожидал меньше всего.

Мириам?

Женщина, чуть смущенно улыбнувшись, присела на край кровати.

Надо же, узнал меня, подтвердила она мою догадку с деланно радостным видом и замолчала, видимо, собираясь с мыслями.

Вы сегодня без тачки? Почему вы здесь? не мог скрыть я своего удивления столь неожиданным визитом. – То есть, я хочу сказать, что очень рад… И все же?

Мириам чуть заметно пожала плечами.

Ну, во-первых, нам есть о чем поговорить, а во-вторых… больше к тебе прийти все равно некому – твой дед скончался две недели назад – в тот самый день, когда с тобой и Оле произошло несчастье, а отец, хоть ему и сообщили, пока не приехал.

У меня помутилось в голове. Мой дед умер? Мой строгий, суровый дед скончался, не посоветовавшись со мной? Как это могло произойти?

Мириам пояснила:

Он поскользнулся в темноте, на кладбище, и, упав, ударился головой о могильный камень. Утром, когда его нашли, он был уже мертв.

Но что он там делал?

То же, что и обычно – бродил да молился. А может, колдовал…

Понятно.

Мне стало грустно. Чудачество деда все же вышло ему боком. Не от людей суеверных пострадал, но по собственной неосторожности.

Кто его нашел? Кому нужно было спозаранку на кладбище?

Да соседи хоронили накануне свою старуху, а утром сунулись проведать, а он тут и лежит остывший. Неподалеку от того места, где находится могила Оле.

Чья могила?! вскричал я, не веря своим ушам. – Оле?!

Ах ты, Божечки, совсем забыла я, что ты еще не знаешь. Ну да, конечно, без сознания ведь был…

Что Вы там шепчете? Говорите внятно! Оле умер?

Мириам перекрестилась и посмотрела на меня с жалостью.

Оле погиб тогда, и многие уж думали, что и ты с ним вместе…

Да когда же?!

Женщина встала, прошлась по комнате, выглянула в окно, словно ожидая увидеть там кого-то и, не переставая вздыхать, пояснила:

Мне бы тоже не знать подробностей, да нашелся свидетель, который наблюдал за вами обоими в ту ночь, когда вы отправились к Птичьей Скале… Так вот, Оле – да успокоится душа его – явно желал учинить над тобой расправу, сбросив вниз: он чувствовал себя таким униженным и был настолько оскорблен, что вряд ли осознавал, что делает и, несомненно, отказался бы от своего ужасного замысла, если бы дал себе время подумать… Ты правда не помнишь, что было дальше?

Клянусь, что не помню!

Ну, хорошо, хорошо. Так вот, поднявшись на скалу, вы принялись спорить. Шедший за вами человек первых слов не расслышал, но потом разобрал что-то про предательство. Может быть, будь ты чуть терпимее и веди себя не столь заносчиво, Оле и поостыл бы, а так… Рассмеявшись ему в лицо, ты отвернулся к морю, наверняка не ожидая подвоха, но тот, видя, что ты стоишь почти на самом краю обрыва, не смог совладать со своей вскипевшей кровью и бросился на тебя с явным намерением столкнуть вниз. Тот, кто наблюдал за вами из-за пригорка, вскрикнул от ужаса и ты, в последний момент обернувшись, попытался отпрыгнуть в сторону. Однако было уже поздно: Оле толкнул тебя, и единственное, что ты успел сделать – схватить его за рукав куртки, увлекая за собой в бездну. А она, рыдая, побежала за помощью, хотя и понимала, что сделать уже ничего нельзя…

Постой-постой! Кто – она?

Ах ты, Боже мой… Та, которая все это время наблюдала за вами, кусая губы и… локти. Моя дочь. Йонка.

Ах, вот оно что! Выходит, Мириам и есть та самая мечтательница, грезящая о благах Графства! Откуда ж она, простите, знает о нем? И за что ее так не любил мой умерший дед? Нет-нет, господа хорошие! Все не так просто, как она пытается мне представить, и вовсе не по доброте душевной пришла она сюда!

Ну, и что же произошло потом? Как мне удалось отделаться испугом?

Всему есть объяснение, Ульф, поверь уж мне! в глазах ее мелькнул лукавый огонек и тут же погас. Когда вас спустя четверть часа выловили рыбаки, Оле был мертв – расшибся о камни, ты же едва дышал. Кстати, напрасно ты думаешь, что отделался одним лишь испугом… Ты уже заглядывал к себе под одеяло?

Ледяная струна напряглась у меня в позвоночнике, и в животе отвратительно заныло. Что там еще у меня может быть? Потянув за край, я стянул одеяло и оторопел: моя правая нога была запакована в огромную гипсовую повязку, не позволявшую мне шелохнуть ею, на месте же левой – О, Боги! – красовалась культя, конец которой был тщательно забинтован. Я не мог поверить своим глазам – с четырнадцати лет я обречен на существование жалкого калеки! Мне не бегать больше по дюнам, не получить профессии, меня будут жалеть, насмехаясь, а в жены мне достанется глухонемая корявая бедняжка, да и то, если повезет… Я проклял свою судьбу и позавидовал участи Оле, который лежит себе сейчас в земле и в ус не дует.

Ну-ну, ну-ну, тихонько приговаривала Мириам, склонившись надо мной и наблюдая мои душевные терзания. – Не отчаивайся, так уж вышло… Я слышала, сейчас искусственные ноги и руки делают, протезами зовутся… Ты должен быть благодарен судьбе и деду, из Графства нельзя выбраться невредимым…

Что?! Откуда ты знаешь? Причем тут дед? Кто ты? заорал я на Мириам диким голосом, на который тут же сбежались охающие сиделки.

Мириам быстро поднялась и собралась уходить. На прощание она коснулась моего плеча и шепнула:

Когда поправишься, мы вернемся к этому разговору. Не знаю, обрадует ли он тебя, но кое-что интересное я тебе расскажу…

За ней закрылась дверь, и я, захлебываясь в океане отчаяния, остался наедине с монашками и своими тяжелыми мыслями.

XI

Во время моего выздоровления ко мне зашел дедов поверенный и сообщил, что все свое имущество, состоящее, помимо дома в дюнах, в солидной доле нордхаузенской верфи да кое-какой недвижимости в столице, дед оставил мне, переписав завещание буквально накануне своей гибели, а опекуншей сего состояния вплоть до моего совершеннолетия назначил Мириам. Мне стало отчасти понятно, почему она решила проявить участие и навестила меня здесь, однако же оставалось еще много неясностей, и я не собирался сидеть сложа руки.

Узнав о решении деда, разочарованный отец мой даже не дал себе труда появиться в Нордхаузене, ограничившись сухими поздравлениями, которые он прислал мне письмом. По правде сказать, меня не очень расстроило его поведение, гораздо более тягостным было бы для меня видеть его кислую физиономию и выслушивать плоские соболезнования по поводу моей утраченной ноги.

Надо сказать, что с мыслью о физическом увечье я мало-помалу свыкся, и оно не казалось мне вскоре настолько уж судьбоносным. В конце концов, в мире полно людей, находящихся в еще более плачевном положении, я же, по крайней мере, сохранил ясность рассудка, а благодаря дедову наследству смог заказать прекрасный по тем временам протез, который вскоре стал воспринимать как часть моего тела.

Молодость и жизнелюбие сделали свое дело – здоровье мое быстро шло на поправку, и уже через несколько недель я смог подняться на ногу и сделать с помощью протеза первые неверные шаги. Обрадованные сиделки не могли нарадоваться, глядя на мои успехи, доктор одобрительно хмыкал в усы, а навещавшая меня время от времени Мириам не обращалась уж со мной, как с неразумным ребенком, а говорила толково и по делу, в особенности когда это касалось финансов, азам управления которыми меня обучили в школе для будущих наследников. Однажды я заметил в дверях и Йонку, однако разговора не получилось – слишком сильны и болезненны были еще воспоминания о том, во что вылилось наше с ней знакомство. Мы просто смотрели друг на друга некоторое время, после чего я отвернулся, а она ушла. Мириам, наблюдавшая за этой сценой, ничего не сказала, лишь вздохнула и чуть нахмурилась.

Наконец пришло время, когда я смог покинуть больницу. Сестры милосердия – мои добрые монашки – плакали и напутствовали меня от всего сердца, врачебный счет был оплачен, и впереди меня ждало какое-то будущее. С протезом я обращался достаточно ловко, а легкая хромота лишь придавала мне шарма. О возвращении в школу в этом году нечего было и думать, поэтому я решил поселиться в дедовом, точнее сказать, моем наследном доме и провести остаток года в молчаливом самокопании да беседах с Мириам, с которой успел подружиться. Я рассудил, что пауза эта пойдет на пользу и моему здоровью, поскольку для длительных путешествий и городской суеты я все же еще недостаточно окреп.

Наводя в доме порядок, я обнаружил в секретере деда кучу бумаг, большей частью деловых, но и личных. То была переписка старика с младшим сыном – моим отцом, а также с несколькими, живущими в разных уголках планеты, персонажами, которых я впоследствии смог определить как мастеров оккультных наук, в просторечии зачастую именуемых колдунами. Мне стало понятно, каким образом дед приобрел такую странную репутации в поселке, а также его регулярные посещения кладбища – какой же маг обходится без этого? Однако подробное изучение документов я решил отложить на потом, первым же делом мне хотелось послушать историю, которую обещала рассказать Мириам. Она ничего не имела против, предложив поговорить по дороге на кладбище – могилы деда и Оле мне так или иначе следовало посетить.

Лет двадцать пять тому назад, начала Мириам, когда мы вышли из дома и неспешно направились в сторону кладбищенского холма, я была… очень дружна с одним из сыновей твоего деда, и это был не твой отец… Мы были молоды – нам едва сравнялось пятнадцать, страстны и неудержимы в своем желании быть вместе. Дюны, соленые луга, лес на холме и величественная Птичья Скала – все это было наше; во всей округе, пожалуй, не было ни одного сколько-нибудь заслуживающего внимания места, с которым не были бы связаны наши романтические воспоминания. Мы совсем потеряли стыд и не стеснялись наших отношений, хотя и настроили этим против себя почти все религиозное население нашей общины. Дед твой, к слову сказать, религиозностью не отличался, был погружен в свои честолюбивые замыслы и посматривал на нас скорее скептически, чем осуждающе. Он ничего не говорил нам, но во взгляде, которым он меня время от времени одаривал, читалась насмешка, что обижало меня и обескураживало. Мой друг, правда, советовал не принимать это близко к сердцу – отец-де далек от настоящих чувств, но беззлобен. Я же безоговорочно верила ему во всем.

Однако нашему мимолетному юношескому счастью не суждено было длиться долго. У деда был и второй сын – твой родитель, который вообразил себе, будто любит меня и готов… как это говорят? – за меня бороться. Он был на год младше своего брата, но таким же рослым и остроглазым, а по части настойчивости и целеустремленности даже превосходил его…

В общем, Вы отдались ему, если я правильно понял? вставил я не без ехидства, оставшегося Мириам незамеченным.

Упаси Бог! вскричала она столь искренне, что я ей поверил. – Я слишком любила его брата, чтобы даже думать об этом! Однако, несмотря на мои увещевания, он не сдавался и продолжал настаивать на своем мнимом праве играть первую скрипку. Порой он становился невыносим – подкарауливал меня в дюнах и возле дома, атаковал мою мать просьбами посодействовать ему и даже попытался однажды взять меня силой – благо рыбаки шли мимо и спугнули его. Я не теряла надежды уладить дело миром и не говорила его брату о своих трудностях, дабы не вызвать между ними ссоры. Но так не могло продолжаться вечно, и однажды друг мой узнал о недостойном поведении твоего будущего отца…

Когда Мириам произносила это, мы как раз миновали ворота кладбища с изображенным на них декоративным колоколом и оказались в тени развесистого клена, росшего по ту сторону забора. Не скажу, что я не люблю кладбищ – они, как правило, оставляют меня равнодушным, но в этот момент какое-то мутное, близкое к тошноте чувство охватило меня, словно кто-то внезапно надел мне на голову мешок с мошкарой. Мне стало тяжело дышать, сердце забилось с удвоенной силой и непонятная, никогда мною доселе не испытываемая тоска перехватило мне горло. Я остановился.

Что случилось? насторожилась Мириам, заметив перемену в моем состоянии.

Нет, ничего… Показалось.

Точно?

Точно.

Мне и в самом деле стало лучше, так что, отдышавшись, я смог вновь сосредоточиться на рассказе моей спутницы, открывавшей мне глаза на историю моей семьи.

Так вот, продолжала она, друг мой вознегодовал настолько, что вздумал задать взбучку младшему братцу прямо на виду у всего народа. Я принялась отговаривать его – что подумают люди? Но он был неумолим, и единственное, что мне удалось, это убедить его не устраивать цирка в поселке, а поговорить с братом дома или где-нибудь еще, подальше от глаз. Он не желал устраивать разборок при отце, спокойствие которого оберегал, и назначил тому встречу на вершине Птичьей скалы. Твой папаша, струхнув, попытался было отговориться, но этот назвал его трусом, и дело было решено. Поздно вечером, когда риск натолкнуться на кого-то из рыбаков, могущих проявить любопытство, был невелик, братья сошлись на Птичьей Скале для серьезного разговора, как мне тогда казалось. Не скажу, что ситуация совсем не беспокоила меня, но я втайне радовалась тому, что развязка близка и твой отец наконец-то оставит меня в покое. Я, подобно Йонке, прокралась за ними на скалу, но, к ужасу моему и сожалению, не смогла ничего сделать. Развязка, как оказалось, и впрямь была близка, но какая! Жених мой, разгорячившись, ударил брата в лицо, а тот, обезумев, бросился на него и столкнул со скалы. До сих пор стоит у меня перед глазами балансирующий на краю пропасти Хегле и обреченность, застывшая в его глазах…

Мириам подняла лицо к небу, пытаясь не дать воли слезам. Я же был потрясен:

Как?! Как ты сказала?! от переполнявших меня чувств я совсем забыл, что до сих пор использовал при общении с ней вежливую форму обращения. – Хегле?

А что, ты не знал, как звали твоего погибшего дядю? в свою очередь удивилась Мириам.

Н-нет… только сейчас я подумал, что и впрямь ни разу в жизни не поинтересовался его именем. У меня закружилась голова, и я сел на первый попавшийся памятник. – Послушай, Мириам, а… в чем был одет твой Хегле в момент смерти?

Одет? переспросила она с удивлением. – Ну… как всегда, в матросскую куртку да серые штаны. В ней его и хоронили – так захотел его убитый горем отец. Правда, при падении он сломал себе шею, да так, что через кожу выступили раздробленные позвонки, и воротник его куртки пришлось высоко поднять, чтобы хоть как-то скрыть этот ужас… Кстати, мы уже пришли и ты сидишь как раз на его могильном камне.

Я вскочил и осмотрел памятник. Серый, невзрачный и ничем не примечательный, он, тем не менее, вызвал во мне жуткие воспоминания.

«…как только Графиня наденет тебе на голову венок из тубероз, ты сможешь тут поселиться вместе со мной. Да-да, думаю, так и будет…» сказал мне тогда Хегле. Но он ошибся: кто-то вмешался и изменил мою судьбу, отсрочив мое к нему «подселение».

Я огляделся. Совсем свежая, увенчанная небольшим временным крестом могила моего деда находилась тут же, рядом – и в смерти отец не захотел оставлять своего сына в одиночестве… Так это что же, выходит, что именно он порывался проникнуть в Графство и сердил грозную Графиню?

Скажи, Мириам, а где же могила моей бабки, дедовой жены? Она ведь, насколько я знаю, не надолго пережила своего старшего сына?

Верно. На четыре дня. Убитая горем, женщина в одиночку поднялась на злосчастную Птичью Скалу и бросилась с нее вниз, в объятья смерти. Но, как ты помнишь, самоубийцам нет хода на христианское кладбище, и ее похоронили за оградой, в овраге. Ни дед, ни кто-либо другой не смогли повлиять на решение священника, и она стала, так сказать, изгоем…

Я вспомнил печальную фигуру, вышедшую из туманной арки и обнявшую Хегле. Так вот, значит, о каком преступлении матери говорил он мне…

Мириам продолжила:

Я хожу и туда, присматриваю за могилой… Как-никак, в ее смерти есть и моя вина.

Твоя вина? Но ты-то тут при чем?

Женщина пожала плечами:

Дед твой был убежден, что, не будь меня, его старший сын был бы жив. Поначалу я не поняла этого, но, встретившись с ним взглядом на похоронах, испугалась. После я предприняла попытку помириться с ним, но тщетно… Он назвал меня убийцей и велел не попадаться ему на глаза. Я выполнила его приказание, но запретить мне приходить на могилу к Хегле он не мог. И позже, выйдя замуж, я не простила себе той истории и продолжала ходить сюда… Помнишь, как ты встретил меня у ворот и мне пришлось солгать тебе?

Почему ты это сделала?

Не знаю. Ты так похож на Хегле, что я растерялась.

Вот как?

Это мне никогда не приходило в голову, но теперь, когда я мысленно представил себе своего недавнего знакомого, мне показалось, что у нас и вправду есть что-то общее, во всяком случае, что касается внешности.

После смерти сына и жены твой дед сильно изменился: он замкнулся в себе, отошел от активного управления делами и завел странные, с точки зрения местных жителей, знакомства. Он получал письма с диковинными марками, пропадал где-то по нескольку месяцев, а однажды даже принимал у себя господина столь странной наружности и поведения, что я не знала, что и думать. Младшим своим отпрыском он в это время совсем не занимался, пустив его воспитание на самотек, и многим даже казалось, что он возненавидел сына. Ни для кого не было секретом, что Хегле являлся любимым дитятей и наследником своего отца, и кое-кто даже рискнул предположить, не подстроил ли младший отпрыск кончину брата, чтобы в будущем завладеть наследством… Впрочем, о том, как на самом деле погиб Хегле, знали лишь твой дед да я – после случившегося я сдуру рассказала ему все, и он, уберегая оставшегося в живых сына от законного возмездия, велел мне молчать, пригрозив, что в противном случае сломает мне шею, да так, что никакой поднятый воротник не поможет…

И ты молчала?

А что мне оставалось делать? Суровый нрав этого человека был всем известен. А уж после того, как он увлекся темными науками да начал каждый день посещать кладбище, с ним и вовсе никто не хотел связываться. Я более не решалась заговорить с ним, но, не стану скрывать, его оккультная деятельность меня заинтересовала: я вообще не очень-то умная, а тут еще увидела возможность через деда войти в контакт с моим Хегле и убедиться, что он не винит меня в своей гибели…

Женщина улыбнулась и искоса посмотрела на меня, ожидая реакции. Я молчал. В это самое время мы проходили мимо двух могил, с которых началось захоронение нового участка – совсем свежей, на которой значилось имя и даты жизни какой-то древней старухи, и постарше, находившейся в тени небольшого деревца. «Старый датчанин», – прочел я на кресте и задумался.

Как-то раз, в сумерках, вновь заговорила Мириам, я подслушала разговор деда с кем-то невидимым. Со стороны могло показаться, что старик спятил, но что-то подсказало мне, что это не так. Он расспрашивал своего собеседника о неком Графстве и не уставал восторгаться прелестями тамошнего существования. Затем он вдруг застонал от боли и даже, кажется, на несколько секунд потерял сознание, однако вскоре пришел в себя и понуро побрел в поселок. Впоследствии такое случалось неоднократно, и у меня сложилось впечатление, что те, с кем он пытается вступить в контакт, не очень-то хотят этого. А, поскольку в моих глазах он был злым человеком, я сразу наделила Графство и его обитателей всевозможными достоинствами, а однажды, забывшись, расписала их Йонке… Она рассказала мне о том, как Оле высмеял ее за пересказ моих глупостей, и я посоветовала ей держать язык за зубами.

Да… Бедный дед, я чувствовал, что должен что-то сказать, дабы не показаться невнимательным. – Жаль, что ему так и не удалось добиться своего…

Ты так думаешь? с сомнением в голосе отреагировала Мириам. – А мне кажется, что, если бы его роковая попытка провалилась, ты лежал бы сейчас рядом с Хегле.

Я молчал. Мне и самому так казалось, и я уже почти связал все кусочки моих воспоминаний воедино.

Послушай, Ульф… осторожно начала бывшая невеста моего дяди. А ты ведь и вправду побывал в Графстве?

Да, одной ногой, как сказал твой возлюбленный, я с усмешкой оглядел свой протез.

Что мне сделать, чтобы убедить тебя рассказать мне все?

Просьба прозвучала несколько странно, и я недоуменно воззрился на Мириам.

Что сделать? Просто сидеть и слушать, сказал я, увлекая ее за локоть к ближайшей кованой скамейке в старой части кладбища, где еще с позапрошлого века хоронили в склепах-особняках, что так удивили меня в Графстве.

Следующие сорок минут Мириам лишь слушала, не задавая вопросов, а, когда я закончил, грустно заметила:

Выходит, он все же винит меня…

Во всяком случае, он тебе верен, сделал я неуклюжую попытку утешить ее.

Она усмехнулась.

Да уж… Ну, а ты понял теперь, кто был тот человек, что отмолил тебя у Графини, заняв твое место?

Я молча кивнул, и она подвела черту:

В тот самый момент, когда вы с Оле летели вниз с Птичьей Скалы, он нашел-таки подход к Графине и, оступившись и ударившись головой о камень, заменил тебя в смерти…

На время…

Да, твой венок она сохранит.

Мы вышли с кладбища. В воротах с ненастоящим колоколом, чей звон когда-то возвещал о начале церемонии моего посвящения, я остановился и оглянулся.

Хочешь что-то кому-то сказать? спросила Мириам.

Да, ответил я и шепотом крикнул:

Эй, Датчанин! Я вернусь, чтобы срубить акацию, раз уж ты так любишь закат!

Эпилог

С тех пор прошло много лет. Так много, что дом моего деда совсем обветшал, и не одно поколение местных жителей сменилось. Добрая Мириам давно сошла в могилу, а за ней и Йонка, долгие годы бывшая моей земной спутницей. Лишь вечное море, дюны да моя память остались неизменными.

Я сейчас надену себе на голову этот старый, дождавшийся меня венок из тубероз и шагну вниз с Птичьей Скалы, на западном склоне которой, как и прежде, гнездятся крикливые чайки. Шагну не в морскую пучину, не на острые, выступающие из воды камни, но туда, где не знают времени, где царят покой и справедливость, где ждут меня мой многострадальный дед и вечно молодой брат моего отца, где вечно правят бесстрастные, верные своему долгу Граф Недуг и Графиня Гибель. Я брошусь с обрыва ночью, и священник, уверенный в моей набожности, непременно сочтет мою смерть несчастным случаем и не сделает меня изгоем, как мать несчастного Хегле.

29.03.2012

Он позвонит

Сабина еще раз встревожено посмотрела на циферблат висящих над камином часов и убедилась, что равнодушные позолоченные стрелки почти совсем не движутся. Их словно парализовало, и Сабина, покачнувшись от нового приступа тошнотворной тревоги, продолжила мерить гостиную быстрыми суетливыми шагами. Понимая, что пользы от этого занятия немного, она все же боялась остановиться, чтобы не разрыдаться и не впасть в истерику, до конца испортив себе тем самым праздник. В конце концов, возможно, что ничего страшного и не произошло, и ее муж, Ник Легато, сможет объяснить эту свою немыслимую задержку. Жаль, конечно, что ему пришлось уехать накануне дня рождения Сабины и заставить ее нервничать, но что поделать, если такова служба? Если ты не стоишь на самом верху служебной иерархии, то твое мнение и твои желания мало кого интересуют. А уж тем более такие ничтожные обстоятельства, как праздник твоей жены. Это так, и роптать бессмысленно.

Впрочем, никаких особенных празднеств и не планировалось, а приглашенных, как всегда, было всего двое – чета Буони, старинные друзья, которые вот уже час, как пришли и вместе с ней дожидаются запропастившегося куда-то Ника. Праздничного настроения за это время у всех порядком поубавилось, и Паоло Буони уже дважды успел сделать за что-то замечание своей жене Франческе, чье веселое поначалу щебетание становилось все более нудным. Поведение Паоло было понятно – он стеснялся до прихода Ника откупорить бутылку и очень нервничал из-за того, что все еще трезв, Франческа же просто быстро выдохлась, как и все глупые женщины.

Начался сегодняшний день просто замечательно. Сабина долго спала и, когда в четверть восьмого первый раз позвонил Ник, с ужасом обнаружила, что все еще находится в постели. Накануне она добрых полчаса провела за составлением списка дел на сегодня, который вышел довольно объемным, а посему валяться так долго было просто непозволительно. Она была рада, что муж позвонил и выдернул ее из бессознательного состояния.

Отправившись вчера по служебным делам на север Норвегии, где его фирма пыталась что-то не то продать, не то купить, он звонил ей теперь, чтобы сообщить, что завершил свою миссию и возвращается. Мало того, его внедорожник уже преодолел первую сотню километров пути по дикой лапландской дороге и достиг небольшого аэродрома где-то в районе Гломфьорда (название населенного пункта ни о чем Сабине не говорило), откуда маленький двухмоторный самолет доставит его к трапу большого воздушного лайнера, который, в свою очередь, домчит Ника к ней.

В общем, раньше семнадцати часов ждать его не следовало, однако это обстоятельство вполне устраивало Сабину, которой предстояло еще сделать множество вещей и позаботиться о тысяче мелочей, важность которых могут понять только женщины. Целый день у нее не будет времени на скуку: парикмахер, визажист, маникюрша и, наконец, визит в бутик, где она надеялась подобрать себе подходящий подарок по случаю сорокадвухлетия, отнимут, безусловно, уйму времени, да еще надо забежать ненадолго к тетке и позаботиться о продуктах для вечера, который они проведут, как всегда, с друзьями. Главное – не забыть дома мобильный – Ник наверняка еще позвонит! Да, он позвонит.

И действительно – в десять часов, когда она, прикрыв глаза и млея от теплой ласки струящейся по ее голове воды, сидела в уютном кресле перед блестящим чистотой «тюльпаном» дорогой парикмахерской, Ник вновь дал о себе знать. Ох, уж эти мужья! По их мнению, весь мир кружится вокруг них самих, и их звонки, равно как их сексуальные притязания, просто не могут оказаться некстати!

Потянув из висящей на спинке кресла сумочки мобильник, она неловко повернулась, и капли струящейся из тонкого змеистого шланга воды попали-таки ей за шиворот, несмотря на все воздвигнутые услужливой синеволосой девицей-парикмахером преграды, и заставили Сабину досадливо поморщиться. Перепуганная девица тут же прекратила всякие действия по мытью Сабининой головы и замерла в нерешительности и ожидании дальнейших распоряжений, а то и упреков.

Ник! Где ты? – почти выкрикнула в трубку Сабина, за напускной радостью пытаясь скрыть раздражение.

Привет, милая. Полет на этой развалине прошел успешно и я уже в настоящем аэропорту. Представляешь, кроме меня, пилота и еще одного малого в этом корыте никого не было.

Как это? – Сабину не очень интересовали эти подробности, но она старалась быть вежливой.

Так уж вышло! Да и место мне досталось, так сказать, почетное. В общем, часа через полтора я буду в самолете, и вскоре ты меня увидишь. О´Кей?

Голос Ника звучал чуть приглушенно и как-то… чересчур ровно, без свойственных ему заливистых эмоциональных модуляций, словно он старался сдерживаться в присутствии кого-то, о ком ей не следовало знать. Впрочем, принимая во внимание разделяющее их расстояние, не было ничего удивительного в том, что связь была не очень хорошей, и Сабина отмела возникшие было подозрения, к которым всегда готова любая неуверенная в себе женщина, поспешив ответить:

Конечно, дорогой, жду тебя с нетерпением. Кстати, откуда ты звонишь? Из автомата?

Высветившийся на табло мобильника номер был ей незнаком. Он состоял сплошь из одних лишь семерок и четверок и казался ненастоящим, что часто случается при звонках с заграничных таксофонов.

После некоторого молчания Ник пробурчал что-то нечленораздельное и отключился. Должно быть, аванс в таксофоне закончился.

Обиженно посмотрев на мобильник, Сабина сунула его обратно в сумочку и велела безучастно стоящей рядом девушке продолжать процедуру. Та, громко щелкнув пузырем из жевательной резинки, вновь взялась за шланг.

В суете да хлопотах время бежит быстро. Час за часом исчезают в молочной зыби прошлого, а уж о минутах и речи нет – их короткая жизнь и вовсе проходит мимо нас.

Увлеченная суматошной городской гонкой, Сабина не заметила, как миновал полдень, даже не напомнив о себе желанием пообедать, а также и следующие три часа, в течение которых покупательский азарт и радостное праздничное возбуждение не покидали ее.

Когда в начале четвертого зазвонил телефон и Ник усталым голосом сообщил ей, что прибыл в аэропорт родного города, она не поверила:

Не может быть, дорогой! Мы ведь совсем недавно разговаривали! Тебя доставили баллистической ракетой?

Однако, глянув на большие уличные часы, мимо которых она как раз проходила, Сабина смутилась:

Ох, ну надо же! Четверть четвертого, а я и сделать еще ничего толком не успела. Ну, как долетел? Не трясло?

Нет, не трясло, родная, только шумно очень было – слишком близко к двигателям меня разместили. А так все в порядке, доставили без проблем. Сейчас предстоят еще кое-какие багажные формальности, и поедем в город. Не скучаешь?

Скучаю, ты же знаешь, солгала Сабина, которая, хоть и нежно относилась к супругу, соскучиться не успела. – Приезжай уже побыстрее, я жду. Скоро придут Буони.

Боюсь, от меня это теперь не зависит, но я постараюсь. До встречи!

Лишь отняв трубку от уха, Сабина заметила, что номер, с которого звонил Ник, был тот же, что и в предыдущий раз – странная мешанина из семерок и четверок, словно он прихватил с собой таксофон из далекого норвежского города. Что за черт! Или он подключился к какой-то лапландской телефонной компании? Зачем это ему?

Быстро купив продукты – благо, список был составлен заранее и не пришлось мучиться выбором, – она вернулась домой и только тут поняла, что ужасно хочет есть. Голод, который она весь день не ощущала, скулил визгливым щенком и царапал стенки желудка, настаивая на своих правах. Похватав из холодильника все подряд, Сабина переоделась и, приняв душ, приступила к самому приятному – неспешному приготовлению экзотических яств, рецепты которых она заранее разыскала на бескрайних просторах интернета, и накрыванию овального стола в гостиной на четыре персоны. Они с Ником не любили шумных компаний, и все их маленькие праздники проходили в узком кругу, как правило – в обществе четы Буони. Паоло и Франческа хоть и не принадлежали высшему обществу, но были приятными ненавязчивыми людьми, чья компания не утомляла.

Пока она хозяйничала на кухне, неугомонный Ник успел позвонить еще раз. Впрочем, в том, что он позвонит, она и не сомневалась, а его забавный новый телефонный номер знала теперь наизусть, что и немудрено при его очевидной несложности. Нажав на зеленую трубочку соединения, она попыталась изобразить ворчливость:

Ну, все никак не доедешь? Вместо того чтобы отвлекаться и терзать телефон, следил бы лучше за дорогой! Ведь ты в машине? – справилась она на всякий случай, хотя ей был хорошо слышан звук мотора.

В машине, Сабина, но не в своей. Тут… В общем, я не мог забрать мою машину со стоянки в аэропорту, и тебе придется потом это сделать.

Что значит, не мог? И почему это мне придется?

Ник говорил загадками, и Сабине это не нравилось. У него проблемы? Так почему не расскажет? Ерунда какая-то… На Ника это совсем не похоже.

Связь прервалась. Наверняка этот мерзавец просто отключился, чтобы не отвечать на ее вопросы. Но, как бы там ни было, скоро он будет дома и она устроит ему «допрос с пристрастием».

Она почти закончила свои приготовления, но мужа все не было. С последнего их разговора миновал уже час, и время, бредущее теперь еле-еле, с каждой минутой все больше напитывало сердце сорокадвухлетней хозяйки дома тревогой. Где он запропал, в конце концов? Сабина даже попробовала позвонить по «лапландскому» номеру, как она для себя окрестила странный набор цифр, высвечивавшийся на табло ее мобильника при сегодняшних звонках Ника, однако металлический голос электронной девицы поведал ей, что этого номера не существует. Не существует? Они что там, сговорились пудрить ей мозги?! Снова и снова набирала она противные семерки и четверки, и раз за разом слышала один и тот же издевательский ответ автомата. Быть может, это новая шутка Ника по случаю ее дня рождения? А что, вполне в его духе…

Но сама она в это не верила. Что-то подсказывало ей, что у него проблемы и, быть может, нешуточные. Тогда она и начала мерить комнату шагами.

В семь часов пришли Буони. Чуть мрачноватый, как всегда, Паоло и его не в меру общительная жена, рот которой не закрывался ни на минуту, на какое-то время отвлекли Сабину от тяжких мыслей, убедив ее, что причин для волнения нет, и Ник, который вот-вот вернется, непременно все ей объяснит.

Но уже через десять минут паника вновь стала одолевать виновницу торжества, которое так и не могло начаться по нерадивости ее супруга. Что с ним могло случиться? Допустим, его что-то задержало, но почему он тогда не звонит и заставляет ее терзаться? Да еще отключил свой глупый телефон с клоунским номером?

Он позвонит. Обязательно позвонит, пыталась успокоить подругу Франческа, радужное настроение которой к тому времени уже начало спадать. – Мало ли что там могло произойти, в конце концов…

Эти самые слова Сабина повторяла себе уж не первый час, но толку от них было мало. Ник не приходил и не звонил. Он словно забыл о том, что у него есть жена, у которой сегодня праздник. На минуту ей стало обидно, потом опять тревожно.

Продолжая напряженно расхаживать по комнате, она предложила загрустившему Паоло открыть одну из бутылок и выпить, что тот тут же и сделал. Ну и правильно… Нельзя же, чтобы из-за несобранности одного другому было дискомфортно!

Однако не успел Буони опрокинуть первую – самую сладкую – стопку, как раздался звонок в дверь. Сабина замерла на секунду, и радость мелькнула на ее лице, которое она сегодня так долго приводила в порядок у визажиста.

Это он! Я же говорила! – Франческа была несказанно рада тому, что ситуация так счастливо разрешилась и запоздавшее веселье наконец начнется.

Сабина метнулась к двери, готовая броситься на шею Ника и тут же отчитать его за сегодняшнюю гнусную выходку. Отперев замок и откинув цепочку, она приготовилась было испустить торжествующий крик, но осеклась. Ника за дверью не было. За дверью была полиция.

Средних лет капрал, из-за спины которого выглядывала любопытная физиономия сотрудника помоложе, откашлялся и, взглянув исподлобья на открывшую ему дверь женщину, удостоверился в том, что говорит именно с Сабиной Легато и попросил разрешения войти.

Зачем? – задала глупейший вопрос Сабина, но, спохватившись и почему-то побледнев, тут же поправилась: То есть, конечно, проходите. Но… в чем дело?

Посторонившись, она пропустила пришедших в квартиру и дальше, в гостиную, где чета Буони воззрилась на них с любопытствующим недовольством.

Капралу, видимо, было не впервой выполнять подобные поручения, поэтому он без обиняков сразу поведал:

Я, к сожалению, должен сообщить Вам прискорбную весть о смерти вашего мужа. Он погиб сегодня в автомобильной катастрофе и сейчас находится в центральном городском морге при институте патологической анатомии, а я должен просить Вас проехать на опознание. К сожалению, правила есть правила и…

Тут краснощекий служака вынужден был прервать свой отрепетированный за годы работы монолог, так как та, которой он был адресован, покачнулась и рухнула на пол, чудом не ударившись головой о край накрытого ею овального стола. Все четверо немедленно кинулись поднимать ее, а несколькими секундами позже ошарашенная Франческа догадалась смочить ей губы несколькими каплями коньяка из повторной рюмки Паоло, которую тот еще не успел опорожнить.

Сабину с трудом усадили в кресло, и деликатный капрал смог закончить свою мысль о том, что правила есть правила и должны быть должным образом соблюдены.

Мутным взглядом смотрела именинница на человека, принесшего ей страшную весть и разглагольствующего теперь о каких-то правилах и нормах. Спустя какое-то время головокружение пощадило ее и съежилось до размеров червячка, зудящего где-то в мозгу, так что она даже смогла говорить:

Когда это случилось? Где? По дороге из аэропорта в город?

Капрал, довольный тем, что настоящая истерика у дамочки не развилась, охотно пояснил:

Да нет же – в Норвегии, по дороге на аэродром Гломфьорда, в семь утра. Его автомобиль перевернулся на повороте, и он сразу умер, насколько мне известно. Потом тело доставили самолетом в Берген, а оттуда сюда. Эти норвежские дороги, знаете ли… Гломфьорд – это в Норвегии, зачем-то пояснил он с идиотской улыбкой и замолчал.

Сабина взглянула на него так, словно он был крысой:

Что Вы несете? Он звонил мне в четверть восьмого, и все было в порядке. Затем в десять, в три и еще раз, примерно в половине шестого, по дороге из нашего аэропорта… Так что же Вы мне говорите?!

Блюститель закона посмотрел на нее с жалостью. За время службы ему приходилось иметь дело со свихнувшимися на почве острого горя дамочками, и он отлично понимал, что спорить с ней сейчас бесполезно. Впрочем, пожалуй, и опознание сегодня не состоится. Ох уж эти истерички!

Он поднялся, поправил пальцами стрелки на форменных брюках и сообщил, что, в принципе, будет вполне достаточно, если она приедет опознать мужа завтра. Ведь, в конце концов, ему-то, мужу, теперь все равно. А сейчас ей лучше лечь в постель и…

Прекратите! – прервала Сабина пустые разглагольствования полицейского. – Вы пришли в мой дом, буквально ворвались в него для того, чтобы сплести ложь про мнимую гибель моего мужа, а теперь еще диктуете мне, что делать? Не кажется ли Вам, что для капрала полиции Вы слишком много на себя берете? Я немедленно отправлюсь с Вами, чтобы опровергнуть Ваши несуразные фантазии! Боюсь, что так называемое «опознание» окончиться полным Вашим конфузом. А потом, кстати, Вы и в самом деле будете вынуждены заняться поисками Ника, если он до того времени не объявится. Идемте же!

Не переодеваясь, чтобы не терять времени, Сабина в сопровождении переглянувшихся и дружно пожавших плечами полицейских вышла из дома и села в стоящую у подъезда бело-голубую служебную машину. Своим гостям она велела дожидаться ее возвращения, так как «этот цирк не может продлиться долго». Франческа попробовала было протестовать, но довольно слабо, а Паоло без промедлений согласился остаться, заявив, что кто-то должен быть дома на случай возвращения Ника. На самом деле, ему не давала покоя початая бутылка коньяку, и возможность приложиться к ней он не променял бы на сомнительное удовольствие езды по пыльному городу в полицейском автомобиле и последующего обозревания чьего-то мертвого тела. Ведь сказала же Сабина, что Ник недавно звонил, значит, так оно и есть и он вскоре заявится и разделит с ним удовольствие. И полицейские ошибаются! Стремлением к активности флегматичный Паоло не отличался.

Промчавшись вечерними улицами, вдоль которых уже зажглись фонари – символы начинающейся ночной жизни, ведомая молодым сотрудником полицейская машина въехала на парковку у серого здания института патанатомии, которая в этот час была почти совсем пустой. Единичные стоящие здесь автомобили принадлежали, должно быть, работающим в ночную смену сотрудникам.

Как ни странно, дверь открыл не верзила в синем халате и с небритым лицом мясника, какими неискушенная в таких делах Сабина представляла себе ночных санитаров морга, а небольшого роста старушка, закутанная в напоминающий сари кусок серой ткани и бормочущая себе под нос какие-то непонятности. На ее маленьком носу криво сидели смешные старые очки, а на подбородке единично росли длинные седые волосы, которые она почему-то не выщипывала. Рассмотрев среди звонивших фигуры полицейских, она молча посторонилась, пропуская визитеров внутрь, после чего тщательно заперла тяжелую дверь и так же молча вернулась на свое место – потертое кресло в углу небольшой прихожей, и замерла в нем. Видимо, ее обязанности сводились к открыванию и закрыванию двери и не распространялись дальше вахты.

Вслед за возглавляющим процессию капралом Сабина прошествовала по длинному, тускло освещенному излучающими слабый желтый свет лампами коридору в соседнее крыло здания и, впервые за последние полчаса ощутив укол тревоги, переступила порог покойницкой. Подскочивший тут же санитар что-то тихо спросил у полицейского и, кивнув головой, скрылся за ближайшей дверью. Не прошло и минуты, как оттуда появилась личность посолидней, должно быть, патологоанатом, который, поприветствовав Сабину, скорбным голосом предложил ей следовать за ним вдоль бесконечных рядов прикрытых простынями тел. Голые ноги трупов торчали из-под покрывал, словно на них не хватило ткани, а металлические номерные бирки, прикрученные проволокой к большим пальцам, лишний раз напоминали о бренности человеческого существования. У Сабины мелькнула мысль, что количество лежащих здесь тел равно количеству семей, пораженных сегодня горем, хотя, конечно, среди них могут быть и…

Додумать не удалось, потому что врач остановился у одного из трупов и, предварительно сверив цифры на металлической табличке с номером, записанным в журнале, откинул с лица умершего простыню.

У Сабины потемнело в глазах и подкосились ноги, она наверняка осела бы на пол, если бы руки врача и подоспевшего капрала не подхватили ее и не усадили на откуда-то появившийся стул. Скольким же женам, матерям и сестрам подставляли его, когда ноги отказывались их держать! Сколько отчаявшихся людей находили в нем первую опору! Вряд ли кто-то из них предвидел, что окажется здесь, вряд ли ожидал этого. Горе, словно молния, поражало их мгновенно, как поразило и Сабину, еще час назад не предполагавшую, что придет сюда и будет смотреть в мертвое, посеревшее лицо Ника, чьи закрытые глаза никогда уж более не посмотрят на нее ласково, чьи губы никогда не коснутся ее щеки и… Но, постойте, быть может, она сходит с ума? А как же телефонные звонки?

А как же телефонные звонки? – повторила она вслух пронесшуюся в голове фразу.

Звонки? – врач непонимающе посмотрел сначала на нее, а затем на капрала, который почему-то сконфузился и пожал плечами. – Скажите, это Ваш муж?

Мой. То есть, нет… Мой звонил мне в восемнадцать тридцать, когда ехал из аэропорта, а капрал говорит, что он якобы погиб еще утром. Значит, это не мой.

Послушайте, синьора… Этот человек действительно погиб в семь утра в автомобильной катастрофе в Норвегии и был доставлен к нам самолетом. В том, что это Николо Легато, сомнений нет, и опознание, в принципе, простая формальность. Я понимаю Ваше состояние и, быть может, Вам понадобится помощь психолога, но…

Да как Вы не понимаете?! Мой муж звонил мне целый день, с каждой своей промежуточной станции, и был при этом жив, как Вы и я!

Вы уверены? – патологоанатом прищурился и посмотрел на нее испытующе, словно искал признаки манифестирующего психического заболевания.

В том, что он звонил? Вы знаете, я знакома с моим мужем двадцать лет и голос его не спутаю ни с кем, как бы ни был хорош пародист.

Нет. В том, что он был жив?

Что вы имеете в виду? – Сабина опешила и, беспомощно взглянув на капрала, вновь перевела взгляд на доктора. Тот вздохнул, помолчал и ничего не ответил.

В маленькой душной комнате, являющейся, по-видимому, его рабочим кабинетом, патологоанатом придвинул к ней небольшую картонную коробку, пояснив:

Поскольку сомнений в причине произошедшего не было, полиция не стала изымать личные вещи погибшего, и Вы можете их забрать. Это то, что было найдено при нем, а саквояж с бельем заберете у входа.

В сумочке Сабины вдруг зазвонил телефон. Зазвонил пронзительно и неприятно. Вздрогнув всем телом, она со страхом посмотрела на доктора.

Ответить?

Ну конечно, почему нет? мужчина пожал плечами.

А если это… он?

Прекратите, прошу Вас, и ответьте!

В глазах Сабины зарябило от той же комбинации семерок и четверок, которую она за сегодняшний день выучила наизусть.

Слушаю!

Это я, милая. Прекрасно, что ты пришла. Как я тебе нравлюсь? – голос был гулким и лишенным привычных интонаций, но принадлежал, безусловно, Нику. Сабину затрясло. Ее губы мгновенно пересохли, а в горле запершило.

Не бойся, милая. Теперь, когда ты все знаешь, нам будет еще легче…

Легче… что? – спросила Сабина машинально. В голове ее проносились обрывки ее предыдущих с ним разговоров, и то, что тогда показалось неясным, теперь приобрело смысл:

«…кроме меня, пилота и еще одного малого в этом корыте никого не было…место досталось почетное…»

Разумеется, при наличии носилок с покойником ни для кого больше места не нашлось…

«…слишком близко к двигателям разместили… теперь это от меня не зависит…придется забрать машину»

Сабина чувствовала, что все больше холодеет.

Ты откуда говоришь, Ник? Что это за номер? – она чувствовала, что должна что-то сказать, чтобы не умереть от страха.

Голос же в трубке так же монотонно произнес:

Ты не догадалась? Есть лишь одно место, где выдают такие номера. Придет время, и ты получишь свой, ибо тоже не безгрешна… Кстати, как тебе мой новый цвет лица?

В трубке раздались гудки. За дверью же кабинета что-то происходило. Кто-то шоркал там ногами и, как показалось Сабине, сипел. Наконец ручку нажали, и дверь начала открываться. Это было уже слишком. Она пронзительно закричала и, вскочив с места, попыталась укрыться за спиной хозяина кабинета.

В образовавшуюся щель просунулась голова капрала, который, перепугавшись крика, лишь хлопал глазами. Наконец, он выговорил сдавленным голосом:

Синьора Легато, если вы закончили, то мы отвезем Вас домой. Или куда скажете, быстро добавил он, меньше всего желая досадить Сабине и вызвать повторение истерики. Сегодняшний день он и без того надолго запомнит.

Взяв со стола коробку, Сабина быстро кивнула ошарашенному врачу и выскочила из кабинета, стремясь как можно скорее достичь выхода из этого проклятого здания. В голове ее был полный сумбур, и страх все еще не отпускал ее.

Старуха отворила им дверь и, глядя вслед спускающейся по ступеням крыльца имениннице, что-то невнятно пробормотала.

Вы что-то сказали? – обернулась Сабина.

Я сказала – он позвонит! – был ответ, после чего старая женщина осклабилась и, поплотнее запахнувшись в свое странное сари, закрыла дверь морга.

03.07.2010

Маяк и кудесник

Моя жена, обнажив в счастливой улыбке два ряда белоснежных дорогостоящих зубов, запрокинула голову и залюбовалась вновь вынырнувшим из-за тяжелой сизой тучи красноватым замученным солнцем. Ее светлые, чуть срыжа, волосы были забраны на затылке в большую колючую шишку, размером лишь немного уступавшую ее небольшому черепу, и не мешали ей крутить этим самым черепом как заблагорассудится.

Солнечные лучи упали на невозмутимую сегодня синюю гладь моря, которое тут же отбросило нам в глаза мириады солнечных зайчиков, развеселивших и раззадоривших мою Клариту, словно стакан мадеры подростка. Она даже взвизгнула от удовольствия и захлопала в ладоши над головой, продемонстрировав мне при этом свою гладко выбритую правую подмышку. Лифчик Кларита, за ненадобностью, не носила, и обтягивающая красная майка с хвастливой надписью «Я – твоя!» лишь подчеркивала бы ее прелести, если бы таковые имелись. Еще на Кларите были такие же красные шорты с разошедшейся час назад молнией на ширинке и стоптанные летние туфли, которые она надела сегодня в последний раз, намереваясь по возвращении в бунгало их выбросить.

Она вообще очень практичная, моя жена, и я бы без нее, несомненно, пропал, как она любит повторять в разговоре со своей мамой и подругами, когда думает, что я не слышу.

Сразу должен сказать, что мама моей Клариты – чудесная женщина, и я ее даже по-своему люблю, и прежде всего за то, что она вот уже восьмую неделю как в коме после не очень удачного спуска с горы на лыжах, а посему не появляется у нас и не звонит, бессовестно пустив на самотек мое дальнейшее перевоспитание ее практичной дочерью. Итак, слышать ее милый голос мне уже не надо, а носить ей по два цветка на религиозные праздники – еще не надо, так что любовь моя к теще сейчас находится в подвешенном, так сказать, состоянии.

Кларита, правда, тоже не выглядит особо расстроенной по поводу этого маменькиного тайм-аута. Напротив, она рада, что теперь может распоряжаться моей жизнью и деньгами в одиночку. Она дурочка и полагает, что крутит мною, но я люблю свою Клариту и позволяю ей так думать. Недавно я случайно слышал, как она доложила одной из своих подружек – таких же тунеядок – что, дескать, знает, через что лежит путь к моему сердцу и, соответственно, кошельку. Бедняжка! Путь этот, уверяю вас, очень неверен и приведет ее когда-то к большому разочарованию. Но позже. А пока я делаю ей поблажки, потому что она забавная и моя жена.

Сегодняшний день начался необычно. Уже одно то, что Кларита поднялась раньше меня, было из ряда вон выходящим событием. Затем она сварила для нас обоих кофе и принесла мне мою чашку, едва не лишив меня дара речи. Ну, а когда она решила прогуляться со мной к старому маяку, вместо того, чтобы, как обычно, провести весь день в плетеном шезлонге на террасе, лениво бубня что-то в прижатую плечом к уху телефонную трубку и без устали полируя свои длинные вычурные ногти, я подумал, что проснулся в другом мире. Желания шевелиться или мыслить я до этого за Кларитой не замечал.

Вот так, собственно, и дошло до того, что мы отправились на эту прогулку, совершить которую я уж и не чаял по причине особенностей образа жизни моей жены. За две недели, проведенные нами в этом симпатичном бунгало на берегу морского залива, я набрал добрых три килограмма лишнего веса и зачитал до дыр даже инструкцию по применению зубной пасты, не говоря уж об этикетках пивных бутылок. Все мои потуги склонить Клариту к минимальной активности вдребезги разбились о стену ее залежалых представлений о хорошем отдыхе, а о том, чтобы предпринять что-либо без нее, не могло быть и речи. Я ведь люблю ее, помните?

Тем большим было мое удивление, когда сегодня она сама предложила мне прогуляться и рассмотреть, наконец, вблизи молочно-белые стены старого заброшенного маяка, манящие меня своею загадочностью и романтичностью с первого дня нашего здесь пребывания. Маяк был истинным кладом для любителей моря и истории и находился всего в семи-восьми километрах от нашего бунгало, то есть в часе ходьбы для меня и в четырех – для Клариты.

Благодаря моим постоянным толчкам и увещеваниям нам все же удалось преодолеть этот путь часа за два с половиной, а оценив вблизи великолепие старой башни и вид, открывающийся отсюда на Восточную бухту, Кларита даже перестала ныть, чем всю дорогу занималась, и, потянувшись, заулыбалась.

Я присел на большой слоистый камень, у подножия которого с шумом и пеной разбивались накатывающие на берег волны, и закурил. Странно, но, по моим наблюдениям, чем чище воздух, тем сильнее желание вдохнуть в себя порцию отравляющего дыма. Видимо, перспектива хоть немного очиститься пугала привыкшее к городскому смогу тело. Для Клариты нашлось место чуть в отдалении, на небольшом клочке песка между скальными выступами, и она, вытянув ноги и запрокинув голову, пребывала сейчас в счастливом блаженстве.

Маяк нависал над нами, словно сказочный исполин, закрывая собой едва ли не полнеба. Буйные заросли травы, густо разросшиеся вокруг него, напоминали, что старая грязно-белая башня необитаема, и единственное ее предназначение – вносить свою лепту романтики в величественно-прекрасный морской пейзаж.

В волнах показалась одинокая рыбацкая лодка, пробирающаяся к берегу. В этой части страны такие посудины были еще в ходу – местные рыбаки не торопились менять проверенное средство добычи на новомодные механизированные суда. Такие лодки отличались раздутыми бортами и высокой, бросающейся в глаза кормой, до недавнего времени совсем не знавшей мотора. Но уж это изобретение человечества не могло остаться неведомым даже в таком отсталом и поросшем предрассудками краю, как этот, и уже через несколько минут до нас донеслось ровное пощелкивание одноцилиндрового агрегата, приближающего лодку к скалистому берегу.

Спустя еще некоторое время я уже смог разглядеть и человека, управляющего этой чахлой посудиной: он сидел у кормы почти без движения, положив руку на рычаг и всматриваясь в неровную береговую полосу, ища возможности пристать. Впрочем, то, что он куда-то там всматривался, я додумал сам, ибо по уверенности, с которой человек вел лодку, можно было заключить о его немалом опыте в этих водах. Он, должно быть, и впрямь был местным уроженцем и выловил здесь за свою жизнь не одну тонну полосатой макрели.

Пока я вяло следовал своим неторопливым мыслям касательно его личности, человек ловко завел свое судно в небольшую, скрытую от меня скалами, гавань, и, повозившись там какое-то время, стал подниматься наверх, что я заключил по звуку скатывающихся вниз из-под его сапог камней. Шаг его был ритмичным и упругим, что свидетельствовало о том, что рыбак не только хорошо знал тропу, по которой шел, но и был довольно тренированным и привыкшим к физическим нагрузкам человеком. Я, пожалуй, не смог бы преодолеть и двадцати метров скалистой дороги без кряхтения, одышки и пауз после каждых трех шагов. Взглянув на свое проглядывающее между пуговицами рубахи белое брюхо без малейшего намека на пресс, я погрустнел. Черт бы побрал эту Клариту! Это по ее милости я забросил всякую физическую активность и стал зарастать жиром!

Свалив таким образом вину за свое безделье на первого попавшегося человека, я частично успокоился и вновь обратил внимание на рыбака, который, появившись тем временем из-за скалы, приближался теперь ко мне.

Это был огромный детина, своими габаритами напомнивший мне снежного человека, как его, по крайней мере, изображают мнимые очевидцы. Однако отсутствие бороды и вообще густой растительности на видимых мне участках его тела сказало мне, что первоначальное мое предположение было ошибочным. Впрочем, на местного рыбака он был похож столь же мало – те были обычно небриты, угрюмы, одевались в бесформенную дерюгу и осанку имели сутулую и даже перекошенную, словно страдали всю жизнь под гнетом чего-то ужасного. Уже к тридцати годам они выглядели стариками, а общались друг с другом понятными только им знаками.

Этот же, гладко выбритый и подтянутый, был одет по последней спортивной моде, лучезарно улыбался и всем своим видом демонстрировал радость от встречи со мной и непреодолимое желание общаться. Все выглядело так, словно он, прознав откуда-то про наши с Кларитой планы, пустился в одиночку в море с единственной целью – составить нам компанию.

Окинув беглым взглядом внимательно наблюдавшую за ним Клариту, прибывший на лодке обратился ко мне:

Простите, что помешал вашему отдыху. В другом месте просто невозможно было бы причалить скалы, знаете ли…

Сделав паузу и обнаружив, что я не очень-то склонен к радушию, он продолжал:

А я тут каждое лето живу. Люблю эти места – родился здесь, знаете ли…

Это его «знаете ли» в конце каждой фразы порядком раздражало, и я еще более насупился. Однако, видя, что парень просто не знает, как продолжить разговор и чувствует себя явно неловко, я все же сменил гнев на милость и великодушным жестом протянул ему пачку сигарет.

Не желаете?

О нет, благодарю, я некурящий. Пару лет назад завязал с этим. Здоровье, знаете ли…

Почему Вы все время повторяете «знаете ли»?

Я сразу пожалел, что сказал бестактность. Но парень не обиделся:

Привычка, зна…

Он осекся и, сконфуженно улыбаясь, оглянулся на Клариту, которая, приподнявшись на локте, рассматривала его с явным любопытством, как некий экзотический фрукт.

Это Ваша жена? Красивая, констатировал он просто, словно в его ежедневные обязанности входило давать оценку чужим женам. Затем, почему-то понизив голос до шепота, парень сделал признание:

Я на историческом учился, пока не выгнали. Не полюбил я все это средневековье и тому подобные штуки, ну а они, соответственно, меня. Перебиваюсь теперь, как придется. То строю, то машины чиню, то охочусь. Только вот не рыбачу: с детства терпеть не мог этой вони. Лодку вон дедову подлатал да развлекаюсь иной раз, когда здесь бываю. Старая она, правда, но добротная. Желаете, прокачу? Меня Робином звать.

Выпаленной одним духом информации мне было несколько многовато. Быть может, Робин и был неплохим малым, но его подход к людям я находил несколько беззастенчивым, если так можно выразиться. Я бы предпочел, чтобы он был посдержанней, а лучше всего – и вовсе не высаживался на берег. Заметив, однако, что я все еще сижу, тогда как мой не в меру общительный собеседник оставался на ногах, я, устыдившись своей невоспитанности, быстро поднялся и протянул ему руку.

Питер.

Парень пожал ее с такой радостью, словно никто никогда не подавал ему руки. Глаза его засияли, и он, должно быть, сделал вывод, что контакт установлен. В это время к нам приблизилась моя жена и, потирая коленки одну о другую, враз изменившимся голосом пропищала свое незамысловатое имя. Робин поприветствовал ее с такой осторожностью, словно боялся, что ее тонкая лапка может навсегда исчезнуть в его громадной ручище. В глазах несостоявшегося историка мелькнул было интерес, но сразу пропал: Кларитины ужимки его, как видно, не интересовали.

Ну, так что, прокатимся? повторил он свой вопрос, на который за любезностями так и получил ответа.

Вообще-то мы, Робин, хотели осмотреть эту постройку, я кивком головы указал на белую башню маяка. Лодок я, признаться, видел в моей жизни достаточно, но старые заброшенные маяки мне еще не попадались. Так что…

В чем же дело?! воскликнул новый знакомый, который, похоже, и впрямь был неплохим парнем. – Этот маяк я знаю с детства – все его ступени и все трещины в его стенах изучил! Идемте же!

Не дожидаясь моего согласия, парень развернулся на каблуке и быстрым шагом направился к маяку, вход в который находился всего метрах в пятидесяти от нас. Кларита же, выплюнув травинку, которую она все это время жевала, неодобрительно сощурила глаза:

Что-то не нравится мне этот рыбак, Питер. Неестественный он какой-то, и вообще…

Я засмеялся тому, что моя жена, всегда такая взбалмошная и опрометчивая, вдруг проявила бдительность.

Ну, Кларита, будь же благоразумной! Парень хочет оказать нам добрую услугу. Ему, наверное, льстит быть экскурсоводом. Не будем же портить ему удовольствие! К тому же, он не рыбак.

Мне все равно, кто он. Что-то в нем не так, говорю тебе! Лучше бы нам не ходить с ним.

Тут Робин, почти скрывшийся уже в обступающей здание густой траве, оглянулся и махнул рукой, подбадривая нас. Отказаться сейчас было бы просто невежливым и я, молча обняв жену за талию, увлек ее за собой. Она вздохнула, но покорилась, предоставив дальнейшее провидению.

Ветхая дверь, протяжно заскрипев, отворилась под натиском Робина, пропуская нас в темное прохладное нутро маяка. Воздух здесь был сырой и затхлый, как в подвале, а темень казалось непроглядной, так как лучи света, проникающие в оставленную нами открытой дверь, способны были осветить лишь небольшой участок каменного пола. Я остановился, намереваясь немного попривыкнуть к темноте, а затем уж следовать дальше. Рядом с собой я слышал чуть сипловатое дыхание парня, знавшего, по его словам, эту берлогу как свои пять пальцев.

Вдруг дыхание стихло. Шаркающие шаги сказали мне, что Робин пошел-таки дальше, не дожидаясь, пока мы сможем к нему присоединиться. Что ж, придется догонять!

Собираясь утром в дорогу, я совсем не подумал взять с собой фонарь, а имевшимися у меня спичками осветить помещение было невозможно. Тем не менее, я чиркнул деревянной палочкой о коробок, в надежде за то время, что она будет гореть, составить себе представление об окружающих меня предметах.

Каково же было мое удивление, когда я, уверенный в том, что Кларита стоит за моим правым плечом в ожидании дальнейших инструкций, вдруг увидел, что она исчезла. Я не слышал ее шагов, и она ничего не сказала мне. Однако в том пространстве, что могло быть освещено вспышкой спички, ее не было. Выйти в дверь она не могла – я непременно заметил бы тень, заслонившую единственный источник света. Пошарив рукой вокруг себя, я убедился, что это не обман зрения – моя Кларита действительно пропала. Заподозрив глупую шутку, я позвал ее по имени. Безрезультатно. Я позвал еще раз. Ничего. Что она себе возомнила, мерзавка?!

Робин, ты не видишь Клариту? прибегнул я к последней возможности избежать скандала при постороннем человеке. Но и на этот раз ответом мне была тишина, нарушаемая лишь звуком капающей где-то воды.

Я разозлился. Куда уперся этот идиот, не дождавшись меня? Или он думает, что я собираюсь целый день играть с ним в прятки? А может, в кошки-мышки?

Эта мысль мне не понравилась. Было в ней что-то зловещее и ледяное.

Спокойно, Питер, спокойно… увещевал я себя. Черт с ним, с этим горе-историком! Мне бы сейчас найти Клариту и убраться отсюда побыстрее. Всю мою романтичность как ветром сдуло. Мне не были более интересны ни маяк, ни его паршивое прошлое.

Тут я услышал звук. Он доносился откуда-то сверху и напоминал не то сдавленный плач, не то скулеж. Такие звуки обычно издают в фильмах пленницы, изо рта которых торчит кляп. Я перестал дышать и прислушался. Звук повторился. Теперь он был еще явственней, словно мучитель удвоил свои усердия. Что происходит в этом старом здании?

Кларита!

Я почувствовал, как в мгновение ока покрылся холодным потом. Если догадка, мелькнувшая у меня, верна, то Робин – маньяк и специально заманил нас сюда, чтобы похитить и истязать мою жену! Этот гад обманул меня напускным дружелюбием, а я, как полный идиот, попался на эту простую удочку! Недаром Кларите он показался подозрительным – ее женская интуиция на этот раз оказалась куда вернее хваленого мужского рассудка. Я же затащил ее сюда чуть ли не силой и сам – сам! – передал ее в руки преступника. Но нет, ничего у тебя не выйдет, ублюдок!

К тому времени я уже достаточно привык к темноте, чтобы разглядеть, что нахожусь в большом, во все основание маяка, круглом зале, в противоположной от меня стороне которого во тьму уходит винтовая лестница, ведущая в верхние помещения и к фонарю. Я, не мешкая более, бросился к ней и стал взбираться, ежесекундно спотыкаясь и производя невероятный шум. Однажды я упал, пребольно разодрав голень о металлическую ступеньку, но тут же поднялся и, не обращая внимания на кровь, моментально приклеившую штанину к ноге, продолжал подъем.

На втором этаже находилось помещение поменьше, из него также вели куда-то несколько дверей. Однако же я не остановился, так как стон, слышимый теперь еще отчетливей, доносился сверху.

Мне кажется, я преодолел бессчетное количество ступенек, спеша на помощь моей Кларите. Моя собственная судьба не интересовала меня более – ее жизнь была куда важнее.

Наконец я достиг самого верха. Эта была площадка довольно узкая, так как здание маяка было конусообразным и сужалось кверху, уменьшая площадь каждого последующего этажа. Множество переборок неизвестного предназначения делили это последнее помещение на несколько меньших, поэтому я не мог сразу окинуть взглядом все его углы и ниши. Какому болвану пришло в голову устраивать здесь лабиринт?

Я напряг слух. Главное сейчас – не ошибиться и не дать маньяку совершить самое ужасное. Долго ждать не пришлось – явственный шорох выдал мне местоположение похитителя, и я метнулся в ту комнату, из которой он донесся.

У огромного окна без стекол стоял, перегнувшись через широкий каменный подоконник, наш новый знакомый. Он словно рассматривал что-то, лежащее далеко внизу, на земле. Услышав меня, он резко отпрянул от окна и прижался к стене, съежившись. Взгляд у него был затравленный, и весь вид его выражал испуг. В этот миг я понял, что имею дело с психическим больным: в этом не могло быть сомнений. Но что высматривал он там, внизу? Я знал – что. Зарычав, я первым делом инстинктивно бросился к окну, чтобы убедиться, что не ошибся. Затем я разделаюсь с этим скотом, будь он хоть трижды больным!

Я, насколько смог, перегнулся через подоконник и вытянул шею. В это мгновение псих подскочил ко мне сзади и вцепился в меня своими огромными клешнями. Я понял, что он опять обманул меня, но было поздно. Поток воздуха резко ударил мне в лицо, и аляповатая земля ринулась навстречу. Потом все кончилось.

В голубом небе плавали разноцветные рыбы. Они сталкивались друг с другом носами, взмахивали хвостовыми плавниками и блестели полосатыми пестрыми спинами в лучах невидимого солнца. Никаких звуков рыбы не издавали – их пленчатые рты открывались и закрывались, словно в немом фильме, но никакой тапер не спешил им аккомпанировать.

Потом я понял, что это и не рыбы вовсе, а бесформенные пятна пестрой ткани, из которой зачем-то пошили странное знамя, колышимое сейчас ветром. Теперь до меня доносились неясные звуки, будто кто-то мерил шагами длинный гулкий коридор, шоркая туфлями о пол и время от времени нетерпеливо покашливая.

Никаких ощущений у меня не было: ни своего тела, ни температуры окружающей среды, ни даже поверхности, на которой лежу, я не чувствовал. Вернее, я даже не мог с уверенностью сказать, в каком положении нахожусь – вполне возможно, что я подвешен за пятку вниз головой или мне и вовсе ампутировали все, кроме этой самой головы. А впрочем, может быть, и ее тоже, поскольку мысли мои, обычно такие светлые и бойкие, совсем не шевелились, словно накрепко замотанная в кокон личинка бабочки-паразита.

Я попробовал вспомнить что-нибудь из предшествующих событий. Не может же быть, чтобы я оказался в таком состоянии ни с того ни с сего! В фильмах, которыми нас без устали потчует киноиндустрия, все всегда приходят в себя в больнице, и чуткие медсестры, отводя глаза, повествуют им о страшной автокатастрофе, в которой, к сожалению… И так далее. Мог ли я попасть в одну из этих катастроф? Безусловно, мог, но, видимо, не попал. Так куда ж я попал?

Быть может, мой самолет сбили агрессоры? Или меня застал в каком-нибудь магазине террористический акт? Не похоже… С чего бы я вдруг тогда выжил?

Тут я услышал явственное бормотание у меня над ухом, словно некто пытался поделиться со мной какой-то тайной: «Сейчас… Сейчас. Все будет в порядке, все придет в норму. Встанешь. Встанешь и будешь бегать, как заведенный! Еще немного…»

Голос, приговаривающий это, был мужским. Даже, скорее, старческим. Сиплое, натужное дыхание говорящего, его манера повторять по нескольку раз одно и то же слово и очевидная неторопливость говорили в пользу моей догадки. Старые люди никуда не торопятся, ибо гонка их жизни подходит к финишу, и клетчатый флаг в руке грозного судьи вскоре опустится, дав долгожданную, и в то же время страшащую отмашку.

Я попытался разлепить веки, чтобы увидеть лицо хлопочущего надо мной человека. Возможно, он расскажет мне, что со мной произошло и почему я так странно себя чувствую? После целой серии бесплодных потуг я, наконец, почувствовал, как правое мое веко дрогнуло, вновь начиная слушаться моих распоряжений. Заметил это и старик, бросив взбодренным голосом: «Ну, вот и шевельнулся. Спасибо всем, кто причастен. Старайся, старайся дальше! Прошу тебя и призываю! Чуть больше бы тебе сил, чуть больше…»

Что он заладил? Грешно требовать от больного человека чрезмерных подвигов. Тут время нужно, ласка и профессионализм. В том, что я болен, сомнений не было – здоровые люди ведут и чувствуют себя иначе. Да и лекарь этот назойливый кудахчет вокруг, словно наседка! Но что же это, в самом деле, за госпиталь такой? По моим представлениям, во всех больницах должны царить суета и беспокойство, а реплики доноситься бодрые и отрывистые, а не приглушенно-причитающие. Это же похоже, скорее, на шаманство какое-то…

Я чуть шевельнул пальцами левой руки и одновременно приоткрыл правый глаз, что далось мне чрезвычайно трудно: я словно рождался заново. Могу себе представить, сколько тягот приходится перенести новорожденному, пока он худо-бедно обретет себя! Но что же, черт возьми, так меня покалечило?

Сквозь узкую щель между веками я почти ничего не увидел лишь неясные очертания не то предмета, не то человеческой фигуры на фоне заполняющей все остальное пространство красноватой дымки с белесыми прожилками. Я закрыл глаз и тут же снова открыл его, но уже более энергично, стремясь порвать эту мутную, похожую на слезу пленку, мешающую мне видеть. За правым глазом автоматически последовал левый, и вот я уже таращился на стоящего справа от меня и внимательно наблюдающего за мной человека, который и впрямь оказался стариком, хотя и не таким глубоким и немощным, каким я его себе мысленно нарисовал. Зрение мое еще не до конца восстановилось, и переливающаяся муть продолжала доставлять мне неприятности, но теперь я, по крайней мере, мог хоть что-то различать вокруг себя и делать выводы о ситуации, в которой оказался. И эта ситуация мне не нравилась.

Судя по всему, я был действительно болен, вероятно, угодил в какую-то передрягу. Но комната, в которой я очнулся, крайне мало напоминала больничную палату: каменные, без малейшего признака штукатурки, стены, низкий серый потолок, по которому, обгоняя друг друга и почему-то не падая на пол, бегали струйки стекающей откуда-то воды, развешанные по углам предметы непонятного предназначения и общая атмосфера мрачности, царящая здесь, не годились даже для самого захудалого хосписа, а приземистый худощавый старик, еще пару минут назад приговаривавший надо мной нелепости, а сейчас молча изучающий меня, был похож на доктора так же, как я на монаха. Его всклокоченная редкая борода закрывала всю нижнюю половину лица, выставляя напоказ лишь бледно-розовые губы кружочком, а густая бесформенная шевелюра выдавала в нем человека, мало беспокоящегося о презентабельности своего внешнего вида. Одет он был под стать прическе, в какую-то замызганную тужурку неопределенного цвета и широченные штаны с множеством карманов, какие обычно носят строительные рабочие. Если старик и не был оператором бетономешалки, то лишь из-за неудачной шутки судьбы. В общем, я его классически «встретил по одежке».

А может, он лишь подвизался тут на каких-то работах? Мне почему-то вспомнилась история одного штукатура, с которым мне как-то довелось общаться. Тот, прибыв в чужой город для работы по найму, снял комнату в одном из запущенных частных хозяйств. Будучи помешанным на бережливости, он принял предложение хозяина оштукатурить эту самую комнату в уплату за ночлег. Переоценив свои силы, он провозился всю ночь, а утром, злой и невыспавшийся, отправился на стройку. Зато платить ничего не надо было.

Я попытался улыбнуться, но у меня ничего не вышло. Ни один мимический мускул не дрогнул, и лицо мое осталось маскообразным. Но вместе с тем наметился и прогресс: я начал чувствовать конечности и положение моего тела. Затем мне удалось немного наклонить голову, и я увидел, что лежу на какой-то странной тахте, до того узкой, что плечи мои выступали за ее края, а руки не срывались вниз только потому, что я держал их сложенными на причинном месте, словно боясь произвести фурор в толпе несуществующих красоток. Пошевелив пальцами рук, а затем и ног, я убедился, что силы возвращаются ко мне, а пару минут спустя смог, сделав над собой усилие, принять сидячее положение.

Однако чувствовал я себя все же неважно. В голове была пустота: мысли скакали в ней, словно мячи, без всякой цели и направления, все ощущения были новыми, притупленными, а окружающее казалось мне скорее гравюрой, нежели реальностью, словно и стены, и предметы, и сам старик, все еще неподвижно стоящий в двух шагах от моего ложа, были лишь карандашными набросками или чеканной картинкой.

Но самое плохое во всем этом было то, что я все еще не мог вспомнить, как я здесь оказался и что предшествовало этому. Правда, то и дело в моем мозгу мелькали какие-то неясные обрывки воспоминаний, но я никак не мог за них ухватиться. Так бывает после пробуждения: сновидение, только что бывшее таким ярким и реальным, улетучивается, словно пары эфира, вместе с надеждой поймать за хвост его последние картинки.

Я решил не мучиться и дать себе время. Как только я окончательно приду в себя, то, разумеется, вспомню, что произошло. В крайнем случае, спрошу у деда – он-то наверняка знает, как я сюда попал! А сейчас нужно попытаться встать.

Однако стоило мне подумать об этом, как старик предостерегающе поднял руку, приказывая мне оставаться на месте. То, что это был именно приказ, я понял сразу – столь властным и не терпящим возражений показался мне этот его жест. Я вознамерился было возмутиться, но вдруг понял, что совсем не зол. Все мои эмоции куда-то исчезли, не оставив мне даже возможности огорчаться. Я вновь расслабил ногу, которую намеревался первой спустить с лежанки, и вопросительно посмотрел на моего странного «терапевта». Он, видимо, тоже решил, что пришло время объясниться.

Не вставай пока, лежи. Ты еще очень слаб и это пойдет тебе во вред. Я скажу тебе, когда можно будет встать.

Что со мной, я попал в аварию? голос мой зазвучал неожиданно глубоко и гулко, словно я, как в детстве, пугал «ведьму» в пустой огородной бочке.

В аварию? Можно, пожалуй, и так назвать, если тебе угодно… Но, должен тебе сказать, такие «аварии» не часто случаются. Как бы там ни было, тебе очень повезло.

Старик едва заметно ухмыльнулся, что, наверно, разозлило бы меня, если бы я не утратил способности переживать. Я поднял руку, чтобы, повинуясь многолетней привычке, отбросить со лба волосы и с удивлением обнаружил, что голова моя туго перевязана чем-то твердым или даже загипсована, да так тщательно, что открытыми оставались лишь глаза, нос и рот. Должно быть, травмы мои были настолько серьезными, что не обошлось без нейрохирургического вмешательства, и эту гипсовую шапочку мне придется носить теперь длительное время. Тут я заметил, что мое левое плечо также крепко перевязано, а меж турами гипсового бинта проглядывает некая металлическая конструкция, призванная, насколько я в этом понимаю, способствовать сращению сломанных костей. Сомнений не было – я был покалечен.

Старик заметил мое замешательство:

Не печалься, парень. Не все так плохо. Но кое-что, пожалуй, тебе не стоит пока знать, поверь мне. Главное, что ты снова можешь мыслить, не так ли? Ну, а к остальному привыкнешь.

Где я, старик? Расскажи мне, пожалуйста, что произошло. Боюсь, самому мне не вспомнить…

Я старался быть вежливым, и он заметил это.

Все просто и не очень увлекательно. Ты, бедолага, выпрыгнул из верхнего этажа старого маяка, что у Восточной бухты и сломал себе парочку костей, включая основание черепа. Чудом я оказался поблизости, видел твое падение и притащил тебя сюда. До больницы, сам знаешь, далеко и пути бы ты не перенес, да и нет здесь, на острове, подходящей больницы… Состояние твое было настолько тяжелым, что тебя можно было бы принимать прямо в морг, не тратя время на бессмысленные операции. Ну, а у меня есть собственные лечебные средства. Народные, так сказать… Вот и выходил я тебя помаленьку, подлатал да заштопал. Твой внешний вид, правда, не ахти, согласен, да и неудобства кое-какие имеются, но это все же лучше, чем начать гнить в тридцать лет, не так ли? Ведь тебе тридцать?

Я медленно кивнул, переваривая услышанное. Теперь я, разумеется, вспомнил все с первой до последней секунды, но, как ни странно, даже это воскрешенное воспоминание не заставило меня разъяриться, но дало пищу для размышлений. В конце концов, совершенное против нас с Кларитой преступление было слишком весомым для того, чтобы просто броситься на разборки. Оно было гораздо серьезней и, прежде чем предпринимать что-либо, необходимо было все основательно обдумать.

Послушай, старик, как ты угадал мой возраст? Вернее, я хотел спросить, не видел ли ты у маяка девушку, мою жену? Она была в красной майке и…

Мысли мои еще не пришли в порядок и я городил одно на другое безо всякой видимой связи.

Не видел ни в красной, ни в какой другой. Посему не утруждайся ее описывать. Не до девушек мне там было, как сам понимаешь. А возраст… Да у тебя же документ был в штанах, вот я и подсмотрел.

Что-то ты лукавишь, дед. Не было у меня с собой никакого документа. Были сигареты, спички и Кларита в красной майке, а документа не было.

Ну, не было так не было. Значит, сам я догадался. Тебе сейчас не все ли равно?

Да, пожалуй, ты прав. Скажи лучше, как долго я пролежал у тебя? Месяц? Два?

Может, месяц, а может, и несколько дней. Не задавай вопросов, набирайся сил.

Старик, во время всего разговора стоявший там же, где я его впервые увидел, придвинул к себе какую-то низенькую скамеечку и сел, потирая уставшие колени. Было заметно, что он доволен беседой и тем, что занимает в ней главенствующую позицию. Я не возражал. Мне было все равно.

Помолчали. Минут через пять я позволил себе заметить:

Странный ты, дед. Никогда таких не видел…

Боюсь, ты много чего еще не слышал и не видел, не очень дружелюбно отрезал старик, после чего внезапно поднялся со своей скамейки и, отойдя к двери, подвел итог:

На сегодня достаточно. Время… Тебе пора ложиться.

Наткнувшись на его взгляд, я беспрекословно вытянулся на отведенном мне ложе и провалился в забытье.

Когда я вновь проснулся, то почувствовал себя значительно лучше. Правда, странное ощущение нереальности окружающего не пропало, но тело стало гораздо послушней, а тяжести в руках и ногах поубавилось. Воспоминания мои также выстроились в хронологическом порядке, и я был уверен, что в скором времени смогу припомнить даже самые мелкие детали моей прошлой жизни. Прошлой потому, что вернуться к своему прежнему, относительно спокойному и планомерному существованию я теперь вряд ли смогу – бандит с маяка разбил его на осколки, и смыслом моего дальнейшего существования должна была стать месть. Месть за себя и за Клариту, над которой этот подонок надругался и которую, безусловно, убил, как хотел убить и меня.

Эта добрая, взбалмошная, наивная девчонка! Зачем, зачем я настаивал на экскурсии в это проклятое место?! Зачем потащил ее внутрь этого мрачного маяка, где нас обоих ждал ужас?

Я заметил, что эмоции частично вернулись ко мне, и жажда немедленных действий заставила меня соскочить с узких нар, на которых я провел неведомо сколько времени, и потребовать у старика, вновь находящегося подле меня, открыть мне двери. Он, казалось, не удивился моему требованию, но с места не сошел, преграждая мне путь к выходу. Я попытался было обойти его, но, должно быть, был еще слишком слаб для столь активных действий – в голове моей помутилось, перед глазами вновь завертели хвостами разноцветные рыбы, и я перестал что-либо чувствовать.

Впервые за все время моего пребывания в этой мрачной комнате мне приснился сон. Сон был черно-белым и не очень явственным, словно затертое кино двадцатых годов, однако свидетельствовал о том, что и способность грезить ко мне вернулась. Видимо, желание покинуть это помещение, казавшееся мне теперь тюремной камерой, было столь велико, что и сновидение мое было связано с ним.

Вот я встаю с опротивевших мне нар и двигаюсь к выходу из комнаты. На сей раз старика здесь нет, а вместе с ним и помехи на моем пути на волю. Я стараюсь идти как можно быстрее, опасаясь возвращения моего странного тюремщика, но мне удается лишь неспешно, как при замедленной съемке, преодолевать метр за метром, словно сила земного притяжения вдруг несказанно увеличилась и не хотела пускать меня в мое первое после болезни странствие.

Потянув за массивную кованую ручку, я приоткрыл тяжелую, обитую железными полосами дверь и вышел наружу. Там было темно, но я странным образом видел все, что меня окружало – каменные, поросшие мхом стены, сочащуюся по ним воду и устремляющуюся наверх лестницу. Вправо и влево от меня расходились коридоры, ведущие в какие-то мрачные глубины, но я откуда-то знал, что идти мне следует именно в направлении лестницы и подняться по ней.

Преодолев последние ступени моей новой, тяжелой поступью, я оказался в большом круглом зале, который тут же узнал. Без сомнения, я находился на первом этаже того самого старого маяка, в котором нас с женой постигло несчастье. Вот и винтовая лестница, по которой я тогда стал взбираться наверх, в погоне за похитившим Клариту маньяком… Сейчас же я, напротив, поднялся из подземелья. Что за странный человек мой спаситель! Не каждому придет в голову иметь резиденцию в столь ужасном и совершенно непригодном для жилья месте. Быть может, он последний смотритель маяка, которому больше некуда податься?

Я направился к двери, в которую когда-то вошел следом за преступником и, перешагнув порог, оказался на улице. Была ночь. Вдалеке горели огни поселка, а слева от меня слышался шум моря, не имевшего в своей деятельности перерыва на отдых.

Что-то вдруг изменилось. То ли земное притяжение на сей раз совсем отпустило меня, то ли сновидение решило развлечь меня какой-то иной шалостью, но я вдруг перестал чувствовать под собой землю, а огни селения стали вдруг приближаться и уже через пару мгновений кружились вокруг меня в диком танце, сливаясь порой в одну сплошную светящуюся линию.

Но вот, наконец, я ощутил себя стоящим на твердой земле, а тяжесть во всем теле и удивительная неповоротливость вернулись. Обведя взглядом местность, в которой очутился, я понял, что нахожусь в том самом городке, в котором снимал бунгало, где мы с Кларитой провели две такие прекрасные, как мне теперь казалось, недели, предаваясь безмятежному ничегонеделанию и наслаждаясь морем, солнцем и обществом друг друга. Каким же я был идиотом, что не замечал этого! Отняв у меня жену и здоровье, маньяк научил меня ценить жизнь. Жаль лишь, что поздно.

Сейчас, однако, все эти мысли отошли у меня на второй план. И Кларита, и наша трагедия странным образом не возглавляли более вереницу моих мыслей. Да и мыслей-то у меня, по сути, никаких не было. Было лишь непреодолимое стремление продолжать идти вперед, словно я поставил перед собой какую-то цель и во что бы то ни стало стремился ее достичь.

Шоркая ногами о траву, я побрел вдоль забора, окружавшего большую усадьбу. Где-то в глубине участка угадывался силуэт особняка, в котором уже погасили огни, отправившись отдыхать. По какой-то причине мне непременно хотелось проникнуть внутрь этого дома, и я, найдя ворота запертыми, просто-напросто вырвал из забора доску, обеспечив себе тем самым доступ на территорию. Отбросив ее в сторону, я протиснулся в узкое отверстие и продолжил следование.

Стоявшая вокруг тишина была необычна для этого края, в природе которого ночные животные были представлены так же широко, как и светолюбивые, и посему ночи были напоены звуками не меньше, чем светлое время суток. Помню, как Кларита сетовала и злилась на нескончаемое жужжание, чириканье и завывание, доносившееся до ее нежного слуха из открытого на ночь окна и мешавшее ей спать. Жена, впрочем, вообще часто и охотно злилась.

Но сейчас вокруг не раздавалось ни звука, и у меня возникло чувство, что это именно мое появление вызвало столь неожиданное изменение привычек местной фауны.

Откуда-то я знал, где находится вход в дом. Однако на крыльцо подниматься не стал, а зашел с тыла и, неуклюже пройдясь по цветнику и перешагнув через невысокий бордюр, попал на террасу. Здесь кругом в беспорядке стояли стулья и кресла-качалки, по всей поверхности большого, овальной формы стола были разбросаны какие-то предметы вперемежку с посудой, и вообще создавалось впечатление, что гульба здесь только-только окончилась, прерванная внезапно наступившим повальным опьянением. Было достаточно странно, что все сумели уйти и никто не нашел пристанище на ночь прямо здесь, на грязном полу террасы.

Однако детали обстановки меня не интересовали. Целью моей было нечто иное, скрывающееся в доме, а потому я, скользнув меж неплотно задернутых портьер, являющихся в этих краях признаком состоятельности, проник в следующее помещение, оказавшееся залой с колоннами. Ее я пересек насколько возможно быстро, так как сидящий внутри меня погонщик не велел мне останавливаться.

Узкая лестница для прислуги, длинный коридор с рядом одинаковых дверей по обе стороны, несколько ступенек вниз, поворот направо, и вот я стою перед дверью, которую искал. Почему я искал именно ее? Что было в ней такого, что я выделил ее из всех других? Сон этого не объяснял. Он вообще ничего не объяснял, но я должен был досмотреть его до конца и разобраться во всем. Я не мог ни прервать это сновидение, ни управлять им. Наверное, это должно было бы казаться мне ужасным, но не казалось. Мне было все равно.

Дверь оказалась незапертой. Впрочем, даже если бы это было не так, я просто вырвал бы ее, как давеча доску из забора. Ничего странного, однако, в поведении хозяев не было: войдя, я увидел мертвецки пьяного толстого мужчину, распластавшегося на краю огромной двуспальной кровати, причем одно плечо его почти касалось пола, и было непонятно, почему он до сих пор не упал. Простыню он подгреб под себя, а проглядывающий из-под нее матрас был щедро усеян окурками из лежащей тут же перевернутой пепельницы. Запаха перегара я почему-то не чувствовал, хотя он наверняка витал в воздухе. По всему было видно, что мужчина находится в привычном для себя состоянии и чистоплотность не является одной из его добродетелей. Но я пришел сюда не для того, чтобы читать лекцию по гигиене у меня была другая цель.

Приблизившись к распластанной передо мной туше, я нагнулся, обхватил стальными пальцами заплывшее жиром горло мужчины и без всяких эмоций удавил его. Он попытался было дернуться, но то ли алкоголь начисто лишил его всякой способности сопротивляться, то ли хватка моя и в самом деле была столь сильной, что о сопротивлении не могло быть и речи: он вздрогнул два раза и издох. Поняв, что дело сделано, я разжал пальцы и выпрямился, намереваясь покинуть помещение и вернуться в маяк, как велел мне теперь мой «внутренний погонщик».

И тут я увидел то, чего не заметил раньше: на другой стороне широченной кровати сидела, закутавшись в простыню и глядя на меня немигающим взглядом, женщина. На вид ей было около сорока, она была худенькой и определенно трезвой. Я понял, что она вот-вот закричит, на ее крик сбегутся люди и…

Но она не закричала, должно быть, парализованная страхом. Она просто смотрела на меня, и все.

Тебе не страшно? – спросил я ее вдруг, и голос мой прозвучал настолько скрипуче и жутко, что мне стало стыдно.

Страшно. Очень. Но я знаю, что для меня ты безвреден.

Почему?

Потому что мой отец послал тебя, чтобы ты убил эту сволочь. Он – кудесник.

Ошибаешься. Я не знаю твоего отца.

Ты, может, и не знаешь… Вообще странно, чего это ты разговорился?

Какая-то сила подтолкнула меня к выходу. Кто-то вновь взялся за кнут. Я неуклюже повернулся и покинул усадьбу.

С течением времени мне стало ясно, что я – пленник старого маяка и его безумного обитателя. В словах старика и его манере излагать мысли я все чаще замечал знаки сумасшествия; его неразборчивый шепот, к которому он то и дело прибегал во время разговора со мной и странный пытливый взгляд, сопровождаемый неясными жестами и телодвижениями наподобие шаманских, убедили меня, что я имею дело с психически нездоровым человеком. Каким-то странным образом он проникал в мои мысли и держал в подчинении мою волю. Стоило мне только подумать о возможности побега из башни, как он тут же вскидывал ладонь или выкрикивал очередную бессвязную нелепость, и я словно проваливался в прорубь грязно-желтой вязкой мути, мгновенно отнимающей у меня сознание. Несмотря на все потуги, мне не удавалось ни воспрепятствовать этому, ни постичь смысла происходящего. Все это как-то не увязывалось в моей голове: с одной стороны, старик спас меня и вернул к жизни, с другой же, по непонятной мне причине, не желал довести благое дело до конца, отпустить меня и помочь мне возвратиться к нормальному существованию, а после и насладиться искренней моей благодарностью. Он не мучил и не истязал меня, не принуждал к рабскому труду и не готовил к выступлениям в цирке уродов. Он просто держал меня взаперти, словно проводил какой-то странный эксперимент, суть которого была мне неясна. Ясно же было лишь одно – жизнь моя уже никогда не станет прежней.

Сны, молочно-мутные и нечеткие, наподобие описанного мною выше, я видел теперь регулярно. В них я оказывался в различных селениях, находящихся, как правило, в прилегающем к маяку районе, рыскал там, одержимый какой-то странной силой, которой не мог сопротивляться, и совершал такие гнусности и непотребности, что и вспомнить стыдно. Во сне я не гнушался порой такими выходками, по сравнению с которыми удушение пьяного богатея в его спальне казалось детской забавой. Если бы уголовный кодекс применяли к людям за преступления, совершенные во сне, то я, несомненно, уже множество раз был бы расстрелян, повешен, усыплен ядом и поджарен на электрическом стуле. В моих ночных приключениях я был насильником, грабителем, поджигателем и всегда – палачом. Я не уставал резать, душить, топить и глумиться, я не делал различия между взрослыми и детьми, мужчинами и женщинами, белыми и черными. Я безропотно и безэмоционально исполнял чью-то зловещую волю, чья-то жесткая рука перекрыла дыхание моему «Я», а может быть, и совсем умертвила его.

Просыпаясь, я всегда видел одно и то же: опротивевшие мне сырые каменные стены с развешанной по ним странной утварью, закрытую тяжелую дверь, за которой находилась недоступная мне теперь свобода, и моего старого тюремщика, неизменно присутствовавшего при моем пробуждении, словно расторопная сиделка. Он смотрел на меня исподлобья и задавал свои нудные глупые вопросы всегда одни и те же, не отвечая при этом ни на один из моих. Поначалу я досадовал на это, насколько слово «досада» уместно по отношению к лишенной эмоций чурке, но затем привык и стал воспринимать его недружелюбие как должное. А может быть, он был просто скрытным и немногословным человеком, кто его знает?

Окна в помещении не было, как не было и часов, так что я не имел никакого представления о времени суток и даже года во внешнем мире. Для меня все всегда оставалось одинаковым – серым и безрадостным, и я воздал хвалу высшим силам за то, что они отняли у меня способность глубоко чувствовать и переживать. Так мне было все-таки намного легче существовать. Планы мщения маньяку, поначалу мелькавшие у меня, отступили и утратили актуальность. К ним я возвращался все реже и реже, а постепенно, более чем насытившись кровожадностью моих диких снов, и вовсе перестал о них думать. Мне даже стало казаться, что пережитое мною тогда – не более чем одно из этих сновидений, жутких, неприятных, но не более того.

Так бы я, наверное, и влачил свое незавидное существование, если бы не одно событие, принесшее мне прозрение.

В голове под гипсовым шлемом засвербило и запульсировало, как бывало всегда, когда я пробуждался. Я медленно открыл глаза и приподнял вверх руки, чтобы убедиться, что тело мое не утратило способность двигаться и служить мне. Затем я, как обычно, принял сидячее положение, пытаясь догадаться, явь это или очередной сон, в котором мне вновь предстоят кровавые деяния. Впрочем, через несколько мгновений я это узнаю: в моих снах входная дверь всегда оказывалась открытой, чтобы выпустить меня в мир, в котором я, полагаю, являлся проклятием.

Однако, взглянув в ту сторону, я увидел нечто для себя необычное, а именно женщину, укутанную в мокрый от дождя плащ. Женщина молча стояла посередине комнаты, там, где я обычно видел несносного деда, и смотрела на меня таким же, как у него, внимательным и чуть настороженным взглядом. Сходство между ними я отметил сразу, и тут же подтвердил про себя свою догадку, связав это с другим событием, а именно совершенным мною во сне убийством пьяного толстяка и краткой беседой с его женой, утверждавшей, что я – наемник ее отца. Теперь мне было ясно, что новоиспеченная вдова не погрешила тогда против истины, потому что именно она стояла сейчас перед моим ложем и смотрела на меня. А кто же, как не ее отец мой тюремщик, имел надо мною власть?

Впрочем, в таком случае я должен был признать, что мои сновидения каким-то непостижимым образом перекликались с реальностью, иначе как могла бы существовать эта женщина?

Между тем она подошла чуть ближе, чего никогда не делал старик, и заговорила:

Так вот где, значит, он тебя держит! А я и в подвале искала, и на Мысе тоже… Могла бы сразу догадаться, голос ее был тихим и, как мне показалось, чуть робким, словно она отвечала сложный билет суровому экзаменатору. – А как все, оказывается, просто! Выходит, он не ошибся в своих расчетах – ты все такой же и совсем не меняешься…

Теперь это уже напоминало встречу одноклассников.

«Ты совсем не изменился, Питер!»

«И ты, милочка, все такая же душка!»

Женщина, подобно своему папаше, тоже говорила загадками. Сейчас, наверное, и руки начнет вскидывать в колдовских жестах.

Как он тебя «загримировал»! Видимо, иначе нельзя было, она рассуждала сама с собой, словно меня тут не было и не обо мне шла речь. В моей прошлой, нормальной, жизни я задавил бы любого за такое обращение, но времена изменились. Мне стало обидно. Женщина же продолжала, обращаясь теперь уже непосредственно ко мне:

Послушай, у тебя есть… то есть, я хочу сказать, была рассеченная бровь, которая придавала твоему лицу выражение удивления?

Что еще за литературность? Чего хочет от меня эта дамочка? Бровь я рассек еще в школьные годы, вступив в неравный бой с каким-то пьяным гераклом, но какое это имеет отношение к моему теперешнему положению и… Постой-ка, впрочем!

Откуда Вы знаете про это? Что Вам нужно?

Ну как же! Вот здесь ясно написано… она достала из кармана плаща свернутую вчетверо газету, встряхнула ее, расправляя, и зачитала:

«Приметы: сто семьдесят восемь сантиметров ростом, худощавый, но не спортивный, осанка ученическая, левая бровь рассечена и придает лицу выражение удивления, глаза глубоко посаженные, нос прямой, аристократический…». Женщина критически посмотрела на то, что когда-то было моим носом, а сейчас не понять чем.

Да… Последняя примета, пожалуй, утратила свою значимость… Ну, да ладно. Так это ты или нет? Отвечай!

Пожалуй, я. А что это за газета?

Местный «Вестник». Публикует всякую чушь и полицейские объявления о розыске, вот как это. Но важно то, что ищут именно тебя! Ай да папа!

Тьфу ты, черт! То ли я неожиданно оглупел, то ли женщина откровенно издевается надо мной. Как бы то ни было, одно я понял абсолютно четко: в ней – мой единственный шанс выбраться отсюда и, быть может, даже зажить нормальной жизнью.

Послушайте, дорогая… Вы должны мне помочь. Видите ли… Ваш папаша держит меня здесь взаперти, и я, как ни странно, не в состоянии с этим бороться. Наверно, он что-то колет мне, пока я сплю…

Спишь? женщина тихо рассмеялась. – Так ты что ж, не знаешь, кто ты?

В каком смысле – не знаю? Вы же сами только что зачитали мои приметы, и вообще…

Гостья посерьезнела и в задумчивости опустилась на скамеечку старика, что стояла тут же, у стены. Она долго и пристально смотрела на меня, и мне показалось, что в ее взгляде мелькнула жалость. Я присел на свою лежанку и терпеливо ждал. Прошла, казалось, целая вечность, пока я снова услышал ее голос:

Ты знаешь, кто такие зомби?

В смысле психологического программирования? обрадовался я и хотел уж было распространиться на эту тему в силу своих познаний. Однако женщина энергично замахала головой, не позволив мне начать.

Нет! Я имею в виду зомби в их истинном, первоначальном значении!

Ну, знаете ли… Это те, что выходят из могил по ночам и исполняют приказы некроманта?

Вот-вот. Примерно так.

Признаться, я не совсем понимаю… Ведь всем давно известно, что все это – выдумки. Россказни для неразумных детей. Страшилки, знаете ли…

Страшилки, говоришь? Ну, хорошо! Тогда расскажи мне, как ты попал сюда!

Я повторил историю, рассказанную мне стариком – ее отцом, из которой следовало, что я по неосторожности выпал из окна маяка и покалечился.

Покалечился? тихо переспросила женщина. – Ты в самом деле считаешь, что можно упасть на острые камни с такой высоты и… лишь покалечиться? О, мой Бог! Если бы ты мог выходить из подвала днем, мы пошли бы с тобой на ту сторону башни, чтобы ты сам мог все увидеть! С того дня прошло немало дождей, но твои расплескавшиеся мозги все еще прекрасно видны на камнях, а глаза… Да вот, взгляни-ка!

Порывшись у себя под плащом, она протянула мне небольшое зеркальце, вероятно, служащее ей в иное время для поправки макияжа. Когда я взглянул на свое в нем отражение, мир перевернулся: пустыми черными глазницами на меня взирало замотанное в несколько туров гипсового бинта лицо мумии.

Постойте! вскричал я. – Но ведь я мог открывать и закрывать глаза!

Это иллюзия. Чтобы видеть, глаза тебе не нужны.

Лишь тут я заметил, что и крепко замотанный рот мой не раскрывался, когда я говорил.

Тебе не нужны больше никакие органы, продолжала моя гостья. – Ты – плод действия темных сил, результат работы Кудесника.

Кажущийся комок застрял в моем мертвом горле. Я не в силах был вымолвить ни слова.

Вот так-то, дорогой друг Питер! Отец – колдун в изгнании – собрал то месиво, что осталось от тебя, не позволив прожорливым чайкам забрать ничего, кроме внутренностей, и принес сюда. Он сам называл себя Кудесником и был прав – его колдовское мастерство действительно впечатляло! Собрав тебя, что называется, по винтикам, он применил одно из самых сильных своих заклятий – благо, кости черепа удалось склеить! – и сделал из тебя то, что сделал. Зомби! Именно потому ты не мог воспрепятствовать его воле и должен был исполнять его приказы, вставая по ночам. Он испробовал тебя на моем отвратительном муже, которого я ненавидела, тут лицо женщины исказила гримаса отвращения, а после применял тебя для мести своим врагам, которых у него было множество, и их потомкам.

Собравшись с силами, я выдавил-таки из себя несколько лишенных смысла слов:

Но этого… не может быть! Это, знаете ли…

Но это так, мой бедный мертвец! К сожалению, отец не был бессмертным и позавчера скончался, не доведя эксперимент до конца, а управлять зомби может лишь тот, кто его создал. Так что ты теперь бесхозный…

И чем же должен был бы завершиться этот, с позволения сказать, эксперимент?

Похоронами, конечно! Ты отработал бы определенное время и нашел бы покой в могиле, что отец для тебя приготовил! Но никто, кроме него, не может тебя «до конца» умертвить, а он скончался. Твой удел теперь – как ни печально это звучит – обретаться здесь, в этом сыром затхлом подземелье, да выходить ночами на охоту. Мне жаль…

Ну, знаете ли…

Женщина вскинула брови:

Почему ты бесконечно повторяешь это идиотское «знаете ли», точно как мой проклятый братец?

Братец? опешил я, вспомнив кое о чем.

Да-да, мой брат! Буйнопомешанный деградант, бывший у отца «на посылках»! Его даже из университета из-за этого вышвырнули. Историк чертов…

В течении нескольких минут стояла полная тишина. Я собирался с мыслями.

Позвольте… А где сейчас Ваш брат? спросил я самым елейным голосом, на какой был способен.

Моя собеседница замахала руками.

И не надейся! Он тебе ничем не поможет. Этот амбал лишь поставлял отцу трупы да выполнял кое-какие мелкие поручения. Он не сможет снять заклятье, даже если захочет.

Мне повезло – женщина неверно истолковала смысл моего вопроса.

И все же?

Да тут нет никакой тайны! Робин живет сейчас со своей новой подружкой в бунгало неподалеку. Ее муж не то бросил ее, не то просто куда-то уехал, вот наш бабник и воспользовался ситуацией! Но я ведь уже сказала – не имеет никакого смысла с ним разговаривать. Да и как ты себе это представляешь?

Но я представлял.

Приблизившись тяжелой поступью зомби к окутанному темнотой бунгало, я сунул свою загипсованную голову в открытое окошко. «Вид, достойный фильма ужасов!» невесело подумал я.

Убедившись, что голубки в гнездышке, я обошел домишко и, приложившись как следует мертвым плечом, высадил входную дверь.

Раздался дикий визг Клариты, вскочившей с кровати и пытающейся простыней прикрыть свои худосочные мощи.

Крик оборвался, перейдя в предсмертный хрип, и вываленный пунцовый язык женушки вкупе с остекленевшими глазами, в которых застыл ужас, сказали мне, что смерть пришла. Отпустив ее, я обернулся.

Подпрыгнувший до потолка образина, давеча проведший мне лучшую экскурсию по маяку в моей жизни, попытался было спасти свою шкуру, размахивая пудовыми кулаками и выкрикивая глупости. Но времена изменились, и его поползновения вызвали бы лишь мою усмешку, если бы замотанные в гипс покойники умели усмехаться. Его хлипкая гортань с противным хрустом лопнула в моей руке, и туша новоиспеченного мертвеца обмякла, оседая на пол. Для порядка я вырвал ему сердце и гениталии, которые «скормил» валявшейся рядом дохлой его любовнице.

Все закончилось. Но было ли это моей победой?

С чувством исполненного долга я покинул бунгало и направился домой – в подземелье старого заброшенного маяка, где меня создал Кудесник и где мне предстояло прозябать в веках, подкарауливая случайных любителей старины и давая хлеб братии пишущих о мистике журналистов.

12.12.2010

Старуха Петри

В сгущающейся мгле зимнего вечера я проскочил очередной перекресток на опасно заморгавший желтый свет и, посигналив обиженно заурчавшему в ответ красному грузовику, повернул налево. Большинство поворотов в моей жизни были почему-то левыми, и тут уж ничего нельзя было поделать.

Я спешил, так как позвонивший мне двадцать минут назад коллега Брамс слезно просил сменить его пораньше, по причине какой-то там важной встречи, на которую он непременно желал успеть. Я не очень люблю людей заполошных и не умеющих заранее планировать свой день, но коллегиальность в нашей работе дорогого стоит, а посему рассуждать не приходится.

Я надеялся, что он, по крайней мере, оставит мне больницу без умирающих или требующих реанимации пациентов, иначе это было бы просто свинством с его стороны. Если уж мне выпало дежурство в воскресную ночь, то я предпочел бы провести ее в состоянии сна, наслаждаясь спокойствием и тишиной, столь необычными для нашего лечебного учреждения в дневное время. Суета, беготня, судорожные поиски нужных инструментов и покрикивание на нерасторопных медсестер претили моей мягкой натуре, и я по мере сил старался избегать всего этого.

Как я и предполагал, мой суетливый коллега уже крутился на стоянке для автомобилей, переминаясь с ноги на ногу и с нетерпением поглядывая на единственную ведущую сюда дорогу. Завидев меня, он едва не запрыгал от радости и, показав мне издалека сложенный из большого и указательного пальцев кружок – дескать, все оkay, – втиснулся в свою старую «Шкоду». Взвизгнув колесами по гладкому бетону парковки, «Шкода» рванула в темноту, и можно было надеяться, что Брамс на свою встречу не опоздает. Я подозревал, что он просто мухлюет, пораженный синдромом избегания работы, но меня это не касалось.

В больнице все было, хвала Создателю, спокойно, и я, для проформы пройдясь по безлюдным коридорам, с чувством исполненного долга вернулся в комнату дежурного врача, где заварил себе крепкого чаю и, держа кончиками пальцев горячую кружку, откинулся на спинку кресла в предвкушении удовольствия от начинающегося по второму каналу вестерна.

Через десять минут я выключил телевизор, не в силах более выдерживать эту тошнотворную муть, главными героями которой были кони и прерии, и заскучал. Ложиться спать в полдевятого было совестно, а посему я решил еще раз обойти так называемых «проблемных» пациентов и убедиться, что среди ночи не придется бить тревогу и хвататься за дефибриллятор. Наши больные в этом плане очень ненадежны и требуют пригляда, как малые дети.

Переставив пару капельниц и всласть надышавшись миазмами, коих всегда полны палаты требующих ухода пациентов, я обратил на себя внимание дремлющей перед монитором контроля медсестры и, глядя в ее соловелые сонные глаза, пожелал ей спокойной ночи. Чуть кивнув в ответ, женщина вновь устремила взор в скачущую зеленую линию кардиограммы, демонстрируя занятость, а я подался восвояси.

Чтобы добраться до «дежурки», мне предстояло спуститься по лестнице, преодолеть два перехода и трижды повернуть. Я люблю ночную больницу – полумрак, чуть прореженный приглушенными светильниками в концах коридоров, и какая-то особенная, напоенная истинным спокойствием тишина действовали на меня благодатно и умиротворяюще.

За окном вьюжило, и я, на минуту присев в одно из коричневых кожаных кресел, расставленных полукругом вокруг журнального столика у широкого окна в коридоре, стал задумчиво вглядываться в маленькие белые вихри, стелящиеся, пересекаясь и обгоняя друг друга, по бетону полупустой парковки. Это была еще не медитация, но весьма близкое к ней действие, позволяющее настроиться на «сонную» волну. Минута за минутой проходило время, но я не замечал его, погруженный в какой-то вид транса.

Неизвестно, как долго я бы так просидел, если бы острое ощущение чужого присутствия не отвлекло меня от созерцания природных фокусов. Его источник находился справа и, похоже, совсем рядом со мной. Я повернул голову и, скорее исполнившись удивления, нежели испугавшись, увидел в соседнем кресле пожилую женщину, так же молча, как и я, смотрящую в окно, положив подбородок на скрещенные на набалдашнике батога руки. От неожиданности я не сразу узнал ее, но уже через пару секунд расслабился и вновь откинулся на спинку кресла.

Доброй ночи, фрау Петри. Как ловко Вы подкрались ко мне: я не слышал ни звука. Должно быть, Вы были очень осторожны, а я настолько ушел в себя, что потерял бдительность, произнес я с улыбкой, ни в коем случае не желая, чтобы престарелая пациентка почувствовала себя виновной в моем замешательстве. – Вижу, и Вам не спится?

Ах, доктор, эта метель разбудит кого угодно. Я никогда не любила ее унылое завывание, а теперь и подавно. Возраст! Мысли, понимаете ли, всякие… Хотя, конечно, это не та метель, которую можно встретить в степи на востоке. Там она просто ужасна, чуть помолчав в задумчивости, старуха изменила тон и продолжила уже более светски:

Вы, похоже, тоже не каждую ночь находите покой? Или плохо было кому-то?

Да нет, Фрау Петри, всем хорошо. Но и в мои годы, знаете ли, мысли имеются. А когда ж их еще передумаешь, как не ночью? Другой бы, наверно, покурить вышел, я же вот метель наблюдаю… Но вам, я вижу, лучше? Как Ваша температура? Позавчера я назначил Вам антибиотик…

О да, доктор, спасибо Вам за заботу. Мне гораздо лучше. Как рукой сняло, женщина улыбнулась, показав два ряда белых ровных зубов отлично сработанной вставной челюсти. Она казалась довольной, а ее благодарность, которую мы так редко видим от пациентов, искренней. Однако меня не покидало ощущение, что не все было в порядке с моей собеседницей. Что-то неуловимое, неправильное сквозило в ее поведении. Но что?

Вы знаете, доктор, мы с Вами, пожалуй, долго теперь не увидимся, и мне хотелось бы подарить Вам что-нибудь на память, с этими словами она протянула мне совсем маленький, со стертыми временем буквами на обложке, томик Нового Завета. – Возьмите, прошу. И напомните больничному священнику, чтобы пришел ко мне. Не то забудет – он такой рассеянный…

Постойте-постойте, фрау Петри! Так доктор Брамс скоро выписывает Вас? официально за эту пациентку отвечал мой коллега, и я мог просто не знать о его планах.

Да уж, можно сказать, выписал, махнула рукой старая дама, в то время как я рассматривал ее неожиданный подарок, не зная, что мне с ним делать. В моем контракте был пункт, согласно которому я не смел принимать от пациентов ценных подарков, и я забеспокоился, не принесет ли мне это проблем с руководством. Поразмыслив, однако, я пришел к выводу, что ценной эта книжица была лишь для подарившей мне ее старухи, и успокоился.

Спасибо Вам, фрау Петри. Я сохраню. Однако же позвольте и мне дать Вам что-нибудь на память…

Не имея ничего более подходящего, я вынул из кармана искусно сделанный брелок в виде креста, купленный мною по случаю где-то в Испании, и, отцепив ключи, вложил его в руку старой женщины, к которой проникся благодарностью за ее теплое ко мне отношение. Она с улыбкой взяла сувенир, рассмотрела, и спрятала где-то у себя на груди.

Ну, милый доктор, мне пора. И Вы ложитесь, есть еще время отдохнуть, старуха достаточно резво для ее лет поднялась из кресла и, опираясь на батог, подалась в противоположную от ее отделения сторону.

Нет-нет, фрау Петри, окликнул я ее. – Так Вам придется делать большой крюк. Давайте-ка я провожу Вас в Вашу палату!

Но пациентка быстрым жестом пресекла мою попытку прийти ей на помощь.

Не беспокойтесь, доктор. Мне вниз! и стук палки, удаляясь, замер где-то у лестницы. Я пожал плечами. Вниз так вниз. Если старой чудачке угодно пользоваться обходными путями, то я не могу ей этого запретить.

Поднявшись, я пошел к себе и провел остаток ночи спокойно. Никто меня не тревожил. В шесть утра я, по настоянию будильника, проснулся, выпил чашку кофе без сахара и поднялся в отделение. Короткий утренний обход всегда полезен, причем не только пациентам, но и моей совести.

Завидев медсестру, я подозвал ее к себе и велел передать священнику, что фрау Петри желает его видеть. Старая дама-де просила меня об этом пару часов назад. Лицо медсестры приобрело выражение, какое бывает у человека, не понявшего смысла рассказанного ему анекдота недоуменное и чуть виноватое.

Простите, доктор, но Вы что-то путаете. Разве Ваш коллега Брамс не сообщил Вам, что фрау Петри умерла вчера от легочной эмболии? Еще днем, часов в двенадцать, наверное… Должно быть, он очень спешил и позабыл поставить Вас в известность.

Я остолбенело уставился на морочащую мне голову девку.

Что ты несешь? По-твоему, я полночи разговаривал с покойницей? Идем-ка со мной!

Однако в палате, где, по моим представлениям, должна была обретаться искомая больная, находилась лишь ее соседка, все еще спавшая. Кровать же фрау Петри была застелена свежим бельем и приготовлена для нового пациента. Я поймал на себе настороженный взгляд сопровождающей меня медсестры, каким обычно смотрят на внезапно свихнувшихся.

Где же она, по-Вашему? я понимал, что выгляжу глупо, но не мог уже остановиться.

Как где? Где и положено покойникам – в подвале… Но…

Пойдем!

Спустившись по лестнице, мы оказались перед дверью в так называемое «духовное помещение», в которое помещались умершие больные до приезда катафалка. Порой они оставались здесь сутки или двое, в зависимости от расторопности родственников.

Открыв дверь отдельным ключом, я вошел внутрь. В дальнем правом углу комнаты, за ширмой, располагалась кушетка, на которой умершие дожидались дальнейших событий.

Отдернув занавес, а затем и покрывающую лежащее сейчас здесь тело белую простыню, я, понимая, что теряю рассудок, посмотрел в посеревшее безжизненное лицо Фрау Петри.

Сколько, ты говоришь, она здесь лежит?

С обеда вчерашнего дня… Доктор Брамс сам помогал сносить ее сюда. И родственников поставил в известность.

Я достал из кармана томик нового завета и сунул его под нос начинавшей бояться меня медсестре. – Что это такое, как ты думаешь?

Понятия не имею, доктор.

Это дала мне фрау Петри сегодня ночью.

Медсестра затравленно оглянулась в поисках путей отхода. Я же, отдернув простыню еще дальше, пошарил у покойницы за пазухой и через несколько секунд поисков достал оттуда испанский брелок в виде креста, который сам подарил мертвой – именно мертвой! – женщине несколько часов назад. В тот же миг я понял, что именно мне показалось ночью странным в пациентке: отсутствие ее всегда громкого сиплого дыхания. Мертвецы не дышат.

А священника все же позовите, бросил я почти теряющей сознание от страха медсестре и покинул «духовное помещение» и лежащую в нем старуху Петри.

15.05.2010

Гробокопатель

А теперь я расскажу вам историю гробокопателя. Историю того, кто жил, верил и мучился, изнывая под тяжестью своего изнурительного пристрастия, отравившего ему всю жизнь и приведшего его в итоге к такому финалу, от одной мысли о котором содрогнулся бы любой смертный. Мою историю.

Смею вас заверить, что полки книжных магазинов и пыльные стеллажи малопопулярных в наше время библиотек не содержат в своих недрах и малой толики тех ужасных фантазий и будоражащих душу переживаний, что с ранних лет роились в моей голове, занимая в ней, без сомнения, наиважнейшее место.

Мои внутренние миры кишели различного рода нечистью и мрачными чудесами, большей частью загробного происхождения, а вместо волшебных ромашек и перекликающихся звенящими голосами эльфов-колокольчиков, что было бы более характерно для детского мышления, на бескрайних полянах моих дум произрастали лишь уродливые кладбищенские колючки да тернии, путь через которые лежал, впрочем, отнюдь не к звездам, но в могилу.

Тайны загробной жизни, ее, если хотите, быт и точки соприкосновения с нею стояли во главе угла моего разума, я был озадачен глубокомысленными философскими вопросами, излюбленным местом моих одиноких прогулок являлось лежащее неподалеку от дома моих родителей кладбище, а любимым чтивом – столбцы некрологов в местных газетах. Я находил особую прелесть в этих небольших заметках, расположенных на полосе с черным крестом, а каждое знакомое имя, которое я там встречал, наполняло мои мозг и тело каким-то щекочущим возбуждением, словно я угодил в огромный лесной термитник. Полагаю, с точки зрения большинства это было ненормально, что ж, возможно, я и был болен какой-то редкой детской болезнью, побуждающей отречься от обычных для этого периода жизни шалостей, проказ и мечтаний, но заставляющей искать удовлетворения этой болезненной страсти в странных поступках и неподдающихся логике мудрствованиях. Несомненно, напыщенные ученые мужи могли бы «подогнать» мою жизнь под критерии какого-нибудь психического расстройства, но, хвала Создателю, мне удалось избежать их лап.

Учителей у меня не было, и мне приходилось ощупью искать тропинку в дебрях избранной для меня судьбой чащи жутких неясностей. Книги по оккультным наукам, которые я мог найти, своей нелепостью вызывали усмешку, а закоснелость и беспросветность окружающих меня людей просто раздражала.

Разумеется, я был наслышан о хранящихся где-то достойных трудах великих магов и чернокнижников прошлого, пошедших в своих изысканиях много дальше меня и добившихся поистине дивных результатов, но, не имея доступа к сим фолиантам, не особо-то на них рассчитывал. Если бы даже чудо и свершилось, то я, боюсь, не смог бы разобрать ни слова в древних магических письменах, ибо, к стыду своему, не утруждался изучением каких-либо наук и иностранных языков в том числе, чем невероятно расстраивал своих родителей, мечтавших увидеть меня когда-то солидным и уважаемым.

Как можно догадаться, друзей у меня не было, так как мой скрытный характер и обособленный стиль существования вкупе с моими весьма специфическими интересами мало способствовали сближению с людьми, чуравшимися меня так же, как я чурался их. Подобных себе я в своем немногочисленном окружении не находил, те же немногие, перед кем я имел неосторожность приоткрыть тяжелую дверь кладовой моей души, в последующем либо обходили меня стороной, либо и вовсе старались выставить меня на посмешище. Надо сказать, их издевки меня мало трогали, так как я полагал себя и мои мысли много выше их достойной сожаления неотесанности, но доверие к людям я тогда утратил навсегда. Точнее сказать, оно так во мне и не развилось.

Моя келья, как я ее называл, находилась тогда в самом дальнем и малопосещаемом крыле родительского дома, между набитым всяким старьем чуланом и пустующей комнатой моей умершей тетушки – сестры отца, по причине своего скверного заносчивого нрава также предпочитавшей при жизни уединение и отгороженность от внешнего мира. Но, в отличие от меня, который никого не трогал и желал быть невидимым, тетка регулярно совершала вылазки из своей берлоги, скандалила с домочадцами, плевалась проклятиями и била детей и животных. Не знаю даже, почему она обитала в нашем доме, по моему мнению, ее место было в террариуме, где, в компании тварей одного с ней вида она, быть может, обрела бы счастье.

После ее смерти в комнате ничего не трогали, словно из какого-то суеверного страха, и все предметы стояли и лежали именно так, как она их оставила. Это обстоятельство наделяло в моих глазах смежную с моей комнату огромной притягательностью и даже шармом. Ночами я пробирался туда и, крадучись словно вор, вновь и вновь обследовал таинственное, дышащее смертью, помещение. Не знаю, искал ли я там что-то определенное. Вряд ли. Просто все существо мое было настроено именно на эту «темную» волну, а импульсы холода и какого-то странного восторга в голове были для меня чем-то вроде наркотика.

Кровать, на которой испустила дух моя злая тетка, в неровном свете свечи напоминала гроб, и я каждый раз вынужден был бороться с внезапно охватывавшим меня чувством суеверного страха, более напоминающего восторг. Долгое время я не решался заглянуть под нее, страшась нарваться на леденящий сердце взгляд покойницы, ибо был убежден, что человек с такой натурой и такой злобой ко всему живущему, каким была почившая от какой-то посланной небесами лихорадки сестра отца, не мог просто исчезнуть, навсегда уйти в другой мир и оставить в покое этот. И даже тот факт, что тетку не похоронили, а кремировали (как мрачно изрекла моя матушка – для верности), не мог меня до конца убедить в невозможности ее возвращения.

Когда же я все же собрался с духом заглянуть под смертное ложе тетки, то, к моему подспудному разочарованию, ничего, кроме пыли и какого-то старого тряпья там не обнаружил. Что же до сожжения покойников, то у меня к нему вообще особое отношение: мало того, что сей процесс поглощает кладбище за кладбищем, превращая их в пустые, не несущие никакой смысловой или оккультной нагрузки и набитые фарфоровыми вазами мемориалы, необходимость существования которых вызывает сомнение, так он еще и отнимает материал для работы у заклинателей мертвых, не говоря уж о последнем шансе вурдалака. Это разрушало легенды и было в высшей мере несправедливо, ибо древние устои всего сущего должны оставаться незыблемыми. И, хотя я уже тогда понимал, что есть что-то гораздо древнее и незыблемее кладбищ, которые, как ни крути, остаются лишь человеческим изобретением, боязнь утраты любимой игрушки заставляла меня негодовать.

По мере возрастания доли «пустых могил» в современных некрополях таяло и охватывающее меня во время исследовательских прогулок по ним очарование и захватывающее дух ощущение причастности к скрытому от людей миру.

Моя «коллекция странностей», начатая мною еще в детстве и состоящая из предметов, имеющих, по моим представлениям, отношение к магии, оккультизму и вообще всему потустороннему, пополнялась теперь все реже, что вызывало у меня немалую досаду. Я почему-то полагал, что стоит какой-либо вещи соприкоснуться с умершим или, тем более, быть вместе с ним похороненной, как она тут же приобретает некие магические свойства, в разгадке сути которых я и видел свою задачу и предназначение. Любая безделица, найденная мною на кладбище, казалась мне покрытой налетом какой-то тайны, проникнуть в которую я страстно жаждал, а в шепоте колышимой ветром кладбищенской травы мне чудились едва различимые откровения мятущихся душ.

В ларцах и на стеллажах, со вкусом расставленных в полутемных помещениях моего жилища (по смерти родителей я унаследовал этот старый дом на отшибе), нашли свое место довольно солидное количество с восторгом добытых и лелеемых мною экспонатов, от не сгнивших фрагментов убранства гробов и человеческих костей, найденных мною в разверзнутых могилах, до украшений, которые я, чего греха таить, сорвал когда-то с истлевших или полуистлевших мертвецов, выкопанных мною на ночных пустынных кладбищах, влекомый моим бесславным хобби.

Свой первый гроб я вскрыл в двенадцатилетнем возрасте, после того как неделей раньше случайно наткнулся на провалившуюся могилу и разбросанные вокруг нее позвонки. Зрелище настолько поразило меня, что я совсем не спал несколько ночей кряду, ворочаясь в постели и размышляя о том, как здорово было бы самому сломать крышку саркофага и первым посмотреть в лицо находящемуся в нем Нечто. С этой мыслью я в одну из лунных ночей проник внутрь поросшего мхом живописного склепа семьи Коваро – единственного теперь на нашем кладбище, так как прочие «дома мертвых» в течение последних лет были так или иначе разрушены и содержимое их куда-то вывезено – большей частью по финансовым, реже – по гигиеническим причинам. Коваро же до сих пор оставались весьма влиятельным в нашей местности родом, и пусть их главная резиденция находилась теперь в землях отдаленных, покой их родовой гробницы был гарантирован. Тем паче, единственный сын старого Коваро – Филипп – погиб лишь десять с небольшим лет назад, наткнувшись в пьяном мареве кабака на нож какого-то южанина, якобы приревновавшего к нему свою бедрастую замухрышку-жену. В пылу разборки наследник миллионов прокричал, если верить молве, что готов-де погибнуть за любовь свою, в чем вздорный бородач ему тотчас же и помог. В общем, история, достойная пера Шекспира. Стареющий же фабрикант, похоронив сына, покинул эти места, приказав, разумеется, заботиться должным образом о склепе, в котором покоились многие поколения его предков и, по несчастью, незадачливый любвеобильный потомок.

В склепе этом я бывал и раньше, так что его мрак и царящий тут тяжелый дух смерти были мне не в новинку и не могли заставить меня изменить свои намерения той ночью. Удостоверившись, что все спокойно и никакой случайный путник не помешает исполнению задуманного мною, я приступил к делу. Пробежав лучом карманного фонарика по крышке ближайшего саркофага и прочтя на серебристой металлической пластинке слова «Филипп Коваро», я подцепил принесенным с собой топориком крышку и, поднатужившись, нажал. Раздался неприятный скрип и легкий хруст ломающейся конструкции…

Отбросив крышку саркофага, я, набрав в грудь побольше воздуху, одним резким движением вспорол алюминиевую оболочку, покрывающую тело. Моя предосторожность ничего мне не принесла, ибо смрад, ударивший мне в нос и, казалось, сейчас же проникший под кожу, был столь силен, что мой юный организм, едва позволив мне снова дышать, в тот же миг попытался очиститься путем обильной кислой рвоты.

Через некоторое время я все же нашел в себе силы заглянуть в гроб. Один вид мумифицированного лица с выпирающими, подернутыми остатками кожи скулами и торчащими под сгнившим носом большими желтыми зубами заставил меня вновь заледенеть. Клочья истонченных спутанных волос на практически лишенном кожи черепе дополняли картину. Одежда тоже порядком истлела и ничем не напоминала то богатое облачение, коим являлась прежде.

Что я, собственно, делаю в этом концентрате смрада и первобытной тоски?!

Эта мысль чуть было не привела меня в чувство, но что-то, тускло блеснувшее в рыхлой смеси тряпок и гнилой плоти, привлекло мое внимание, не дав зародившемуся было малодушию меня отрезвить. Посомневавшись, я протянул дрожащую руку и, превозмогая вновь подступившую тошноту, нащупал надетый на мертвую руку тонкий браслет…

Тогда я впервые в жизни ограбил мертвеца. Охватившее меня поначалу отвращение к себе и содеянному мною постепенно сменилось какой-то неестественной гордостью за собственную смелость и целеустремленность. Что ж! Я доказал себе, что мое увлечение миром мертвых сильно отличается от пересказывания детских страшилок и тупых проделок в Хэллоуин, словом, от всего того, чем занимаются обычно эти жалкие плебеи – мои ровесники. Я убедил себя, что нахожусь на верном пути и должен продолжать начатое. А недостающие знания придут, в этом я не сомневался.

Склепов по близости больше не было, и я принялся просто разрывать могилы, показавшиеся мне интересными, в поисках новых «сокровищ». Надо сказать, я не ленился и зарыть покойника обратно, обобрав его, так что внимания общественности мои деяния не привлекали, оставляя лишь толику недоумения у кладбищенских смотрителей, поскольку безупречной мою работу назвать все же было нельзя. Озабоченный конспирацией, я постепенно расширял ареал своих изысканий, крайне редко бывая дважды на одном и том же погосте, а если и бывая, то со значительными промежутками времени и крайними предосторожностями.

Таким образом, коллекция моя постоянно пополнялась, в ней появлялись новые, порой чрезвычайно вычурные экспонаты, которые я сортировал по известным только мне принципам, полагая, что изобретаю совершенно оригинальную систему и являюсь во многом первооткрывателем. Основным же и, несомненно, самым значимым перлом в моем собрании оставался искусной работы платиновый браслет, украденный мною много лет назад у покойного Филиппа Коваро. То, что он изготовлен из упомянутого металла я, сказать по правде, установил сам, руководствуясь общеизвестными признаками, так как понести его к ювелиру побоялся, во избежание неприятностей. Всем известно, сколько ловкачей погорело по глупой случайности, лишь из-за своего неразумного любопытства, и я не хотел рисковать. В конце концов, ценность добычи заключалась для меня не в ее рыночной стоимости, но в оккультном потенциале, заключенном в ней, то есть в том, чего я еще не понимал.

Отдельную полку в моей гостиной я отвел разномастным по форме и величине урнам с пеплом, которые я безжалостно отбирал у земли или же выдалбливал из мемориальных стен кладбищ, утыканных этим добром, словно кекс изюмом. Но это было весьма жалким приобретением, сделанным лишь по причине недостатка «настоящего заделья», что-то сродни высосанной изголодавшимся вампиром крысы.

Время шло, и я уже начал понемногу отчаиваться и терять надежду, ибо вовсе не был уверен в том, что в моей богатой коллекции никчемностей находится хотя бы один настоящий артефакт, скрывающий в себе магическую силу или крупицу высшей мудрости, обладать которыми я так жаждал.

От моих практичных и очень приземленных родителей мне осталось неплохое наследство, достаточное, по крайней мере, для того, чтобы не тратить дорогое время на досадный труд и целиком отдаться своему увлечению, которое должно было принести мне когда-то несравненно больший успех, чем любая из профессий, которые я мог бы для себя избрать. Однако же, глядя в свои отражающиеся в зеркале воспаленные и начавшие уже блестеть безнадежностью глаза, я вынужден был признать, что всю жизнь блуждал вслепую, натыкаясь в потемках на что-то и будучи не в силах определить, на что именно.

Дальше так продолжаться не могло: мне нужно было что-то или кто-то, могущие дать мне азы вожделенной мною науки, те первые знания навигации, без которых невозможно было отыскать фарватер безжалостно барахтавшей меня реки неизвестности.

Помощь, как это часто бывает, пришла ко мне неожиданно, словно посланная кем-то могучим, проведавшим о моих затруднениях. Луч света, озаривший мой дальнейший путь по выбранной стезе и продвинувший меня в моих изысканиях, пришел ко мне в образе нового знакомца, с которым я мог теперь поделиться своими мыслями, сомнениями и надеждами, и который знал об интересующем меня предмете значительно больше, нежели я, и был не прочь своими знаниями со мною поделиться.

А случилось это так.

Я, вымотанный длинной дорогой и издерганный неудачами, возвращался домой из одного из своих путешествий в отдаленные районы страны, куда меня погнала вычитанная мною в какой-то дешевой газетенке информация об одном старинном погосте, состоящем якобы сплошь из захоронений вековой давности, а посему представляющем для меня первостепенный интерес. В отчаянии я вновь поддался лживому очарованию чужих мест и проделал полторы тысячи километров по разбитым дорогам, чтобы, как и много раз прежде, удостовериться в том, что обманут. Погост оказался не таким уж и старым, а лежали там лишь крестьяне да мелкие служащие, похороненные очень по-светски и без всякой искры таинственности. Проведя три ночи за изнурительной работой, я так и не нашел ничего заслуживающего внимания, за исключением пары-тройки золотых зубов да пригоршни простых оловянных распятий, которые разумнее было бы использовать при работе паяльником, нежели как экспонаты моей специфической коллекции. Посему, сказать, что я был в высшей степени раздосадован и даже озлоблен на блуждающую где-то неверную мою фортуну, значит не сказать ничего.

Поднимаясь из гаража в дом, я хотел лишь выпить чего-нибудь, принять душ и отправиться в постель, чтобы провалиться в яму с тревожными и сумбурными снами неудачника. Представьте же себе мои удивление и испуг, когда, проходя мимо двери гостиной, я заметил в глубине ее тлеющий огонек сигары, куримой кем-то разместившимся в кресле у потухшего камина. Еще не привыкшими к темноте глазами я не мог различить большего, но то, что огонек «жил», то разгораясь чуть сильнее, то бледнея, я видел совершенно отчетливо.

Я замер в нерешительности. Никогда до этого не сталкивавшийся с несанкционированным посторонним вторжением на мою территорию, я просто не представлял себе своих дальнейших действий. Вариантов у меня было, похоже, не много: завизжать, словно истеричная крестьянка или же сыграть в супермена. Но так уж сложилось, что ни первой, ни вторым я не был.

И вдруг, словно осознавая трудность моего положения, незваный гость спас ситуацию, заговорив:

Вы, безусловно, удивлены, дорогой друг. Между тем, удивительного в моем к Вам визите столь же мало, как и опасного. Однако же, осознавая нелегальность моего здесь появления, приношу Вам мои самые глубочайшие извинения с просьбой принять их.

Голос у моего неожиданного визитера был не то чтобы низкий, а, скорее, глубокий, если вы понимаете, о чем я, и какой-то уставший. Не ускользнул от меня и некий покровительственный оттенок его тона, словно я был нашкодивший юнец, а он – терпеливый дядюшка, подвизавшийся в педагогике. Величавость и медлительность его речи несколько выходили из принятых в наших краях норм, но привязать происхождение этого человека к какой-либо другой, определенной местности я также не решался, поскольку был недостаточно сведущ в лингвистике и смежных с ней науках. Могу сказать лишь одно – ничего приятного в происходящем я решительно не находил.

В камине вдруг внезапно вспыхнул огонь – должно быть, любитель сигар и тут успел похозяйничать, плеснув туда керосина – и тьма гостиной несколько рассеялась под воздействием теплого синеватого пламени, выхватившего из ее завесы силуэт высокого мужчины в шляпе, который, положив ногу на ногу, как ни в чем не бывало развалился в моем кресле, нимало не беспокоясь о соблюдении правил приличия.

Ситуация была настолько дикой и непривычной, что я даже должного гнева не почувствовал, а бранные слова, уже готовые было сорваться с моего языка, прокатились вдруг куда-то вниз, оставив во рту лишь горьковатый привкус рассеянности. Между тем незнакомец, видя, что я совершенно выбит из колеи, продолжил:

О, уверяю Вас, не стоит нервничать! Вы выглядите таким испуганным, словно это не я, а один из выкопанных Вами мертвецов явился навестить Вас в ночи! Зря, друг мой, будьте же рассудительны!

При этих его словах я почувствовал, как по моему телу премерзко разливаются первые волны паники. Доигрался! Это не иначе как полицейский или представитель одной из спецслужб, пришедший по мою душу! Где же, ну, где я прокололся?! Я начал лихорадочно искать выход из положения, понимая, что шансы мои ничтожны.

Да перестаньте же Вы паниковать! все так же спокойно и неторопливо продолжал обладатель шляпы, словно прочтя мои мысли. – Я для Вас безопасен, поскольку ни к закону, ни к морали отношения не имею. Просто послушайте, что я Вам скажу, и Вы все поймете. О, нет-нет, прошу Вас, я не выношу резкого света! быстро добавил он, заметив, что я потянулся к выключателю слева от двери. – Будьте любезны присесть на один из этих великолепных старинных стульев, оставшихся от деда Вашей покойной матушки, и расслабиться, выпив немного коньяку, который я для Вас приготовил. У Вас была дальняя дорога, мой друг, а глоток хорошего коньяка еще никому не вредил. Уверяю Вас, ничего плохого не происходит.

Его подчеркнутая осведомленность моей жизнью насторожила меня еще больше, но я машинально повиновался и сел на стоящий напротив кресла стул, начиная чувствовать себя гостем в собственном доме. К тому же, я действительно испытывал потребность в глотке спиртного, которое и обнаружил на столике рядом.

Забросив в себя одним махом содержимое широкого хрустального стакана, я закурил и, начиная ощущать разливающееся по телу тепло, попробовал, наконец, получше рассмотреть моего визави, тем более что глаза мои уже несколько привыкли к полумраку.

Он оказался статным, худощавым, одетым в черный костюм-двойку господином лет тридцати восьми-сорока, чьи темные волнистые волосы были, несомненно, уложены рукой дорогого мастера. Контрастировавший со светлой сорочкой черный галстук был затянут под самое горло, что было немодно и, с моей точки зрения, очень неудобно. Моего же гостя это, похоже, совсем не беспокоило, что позволило мне заключить о его принадлежности к кругам, где сие – необходимость. Наверняка он был аристократом или диктором на телевидении, хотя на последнего походил очень мало. Руки его покоились на подлокотниках моего старинного кресла, с которым он, надо сказать, очень гармонировал, а пальцы, держащие сигару, были на удивление тонкими и длинными, что говорило в пользу моей догадки о его аристократическом происхождении. Цвета его глубоко посаженных глаз мне рассмотреть не удалось, но они, несомненно, зорко следили за мной.

Ночной визитер был, видимо, привычен к тому, что его рассматривают, а посему оставался совершенно спокойным и не спешил нарушить созерцательную паузу, давая мне возможность составить себе о нем собственное мнение. Он просто молчал, время от времени поднося ко рту сигару, и вспыхивающие при затяжках угольки освещали на миг его лицо еще ярче, так что я смог заметить даже небольшой шрам над его правой бровью, полученный, видимо, в каких-то чванливых дворянских состязаниях.

Но, даже когда я убедился, что он не полицейский и, судя по всему, не черт, главное оставалось для меня неясным, а именно цель его престранного самовольного визита в мой дом, который я считал до этого своим надежным убежищем. Вором он вряд ли мог быть, иначе, пожалуй, не стал бы дожидаться меня и готовить выпивку… Дальним родственником моей жены тоже, поскольку никакой жены у меня не было. Почтальоном – так же маловероятно… Так кто же он? Оставалось просто спросить это у него самого.

Ну-с, сударь, не соизволите ли Вы просветить меня касательно мотивов Вашего прихода? Я был бы Вам очень за это признателен! я чувствовал, что уступаю ему в изысканности слога и безаппеляционности тона, но мне было стыдно за охватившую меня в начале нашей встречи растерянность, и я не хотел совсем уж ударить лицом в грязь в стенах собственного дома.

Незнакомец, казалось, понял мои уязвленные чувства и произнес тоном, несколько более подобающим гостю, нежели ранее:

Пожалуй, сначала я должен объяснить Вам, кто я. Видите ли, так уж сложилось, что всю свою жизнь я занимаюсь примерно тем же, чем и Вы – интересуюсь оккультизмом и, если хотите, темной стороной… (Здесь я был благодарен ему за то, что он не назвал мое занятие прямо – гробокопанием). Правда, мне изначально повезло несколько больше, чем Вам: мои предки также занимались изучением оккультных наук и даже довольно преуспели в этом. Пожалуй, истинными чернокнижниками я их назвать все же не могу, но знания, которыми они обладали и которые сумели передать Вашему покорному слуге, при этих словах он приподнял шляпу, которая до сих оставалась у него на голове, и церемонно поклонился, не вставая, действительно кое-чего стоят. У моего прадеда был частный морг в Ютландии, если хотите – похоронное бюро, а посему, сами понимаете, материала для проведения своих опытов, и порой очень даже смелых и интересных, он имел предостаточно, тут мой гость зажмурился, и лицо его приобрело мечтательное выражение, словно его предок был не гробовщиком, а кондитером, экспериментировавшим с воздушным кремом. – Я хорошо помню прадеда – высокого, седого старца с железным взглядом и длинными, цепкими пальцами. Помню и свой страх перед ним, поскольку человеком он был неприветливым и, по моему тогдашнему мнению, таинственным. Почти все свое время он проводил в покойницкой, творя там неизвестно что и появляясь оттуда лишь для того, чтобы отдать моему отцу или деду какое-то из своих тихих приказаний, которые те всегда исполняли сразу и молча. Жители нашего городка чурались его и старались лишний раз не сталкиваться ни с ним, ни с кем-либо другим из нашей семьи. Однако изгоями мы не были, и именно потому, что предки мои были действительно мастерами своего дела: если кому-то требовалось, чтобы его покойник имел надлежащий вид на собственных похоронах, то приходилось идти на поклон к прадеду, забывая на время неприязнь. Надо сказать, «обработанные» им мертвецы и впрямь лежали в гробу как живые, однако же мало кто догадывался – почему…

Но простите меня, мой друг, за ненужные подробности. Все это я поведал Вам лишь для того, чтобы немного рассеять Вашу настороженность, которой Вы, несомненно, охвачены по причине столь дерзкого моего вторжения… Расскажу дальше, если позволите.

Так вот, унаследовав от своих предков интерес и способности к оккультным наукам, а также переняв у них некоторые скромные знания и навыки, отец мой решил пойти в своих исследованиях дальше, дабы достичь невиданных прежде высот мастерства и перейти на совершенно иной уровень. Ему, к примеру, недостаточно было просто поднять из гроба мертвое тело и заставить его исполнять свою волю, как то делал мой прадед. Нет, он возжелал победить смерть, воскрешая покойников «в полной мере», то есть возвращая в тело душу… Будучи одержим этой идеей, он, казалось, ни о чем другом не думал, проводя свои опыты почти каждую ночь. И ему это, думаю, удалось. Хотя, впрочем, не будем пока об этом. А ведь и на самом деле, Вы посмотрите только, что делается вокруг! Халтурщики и недоучки, вообразившие себя магами, наводняют мир трехдневками-зомби, не способными ни на что, кроме банального убийства в темном переулке, а то и вовсе действующими лишь несколько часов так называемыми „снова-ходящими“, и эти гнилые безмозглые колоды шастают по улицам, переваливаются и подвывают, смеша народ. Исполняемые же ими задачи столь же примитивны и никчемны, как и их заклинатели.

При этих словах мой гость принял настолько расстроенный вид, и голос его зазвучал так обиженно и удрученно, что я, хоть и не замечал доселе особого «наводнения» улиц ходячими мертвецами, искренне посочувствовал ему в его переживаниях по поводу неучей и недоумков, поднимающих из могил черт знает что.

Но что же тогда, собственно, представлял собой я, который, несмотря на все потуги, до сих пор не воскресил и лягушки и чьи «колдовские» манипуляции доселе сводились к плеванию через плечо от сглаза да торжественному зажиганию свечей вокруг украденного из чьего-то гроба и вываренного черепа? Как вообще мог я рассуждать или даже слушать рассуждения о качестве и целесообразности неких магических ритуалов, будучи простым неотесанным гробокопателем, находящимся, по сути, на низшей ступени иерархии «адептов потустороннего», к которым я себя безосновательно причислял? Я был хуже обычного могильщика, ибо, в отличие от такового, не мог даже объяснить смысла своих действий! Мне стало настолько стыдно за себя, что вся моя напускная бравада, которую я, как маску, натянул в начале разговора на свою малопривлекательную физиономию, слетела с нее как яблочный цвет, побитый коварным майским градом. Хорошо, что в полумраке не было заметно, как мучительно сильно я покраснел.

Сидящий напротив меня человек прочел, видимо, не моем лице всю гамму охвативших меня чувств, что при его способностях было, конечно же, сущим пустяком, и поспешил вскинутой рукой воспрепятствовать началу потока нелепостей, которому я уже вознамерился было открыть шлюзы моего речевого аппарата. Жест этот вышел у него настолько естественным, словно он всю жизнь только тем и занимался, что призывал разных идиотов к молчанию.

Не спешите, скромный хозяин сих стен, он обвел взглядом гостиную, на потолке которой тепло играли пробивающиеся сквозь табачный дым блики света из камина. – Я, похоже, знаю, о чем Вы собираетесь заговорить, и уверяю Вас, что это абсолютно излишне, ибо в ходе моего повествования и, надеюсь, нашего дальнейшего общения все само по себе встанет на свои места, обещаю Вам! Так вот, эксперименты моего отца продвигались успешно, и он радовался, как ребенок, каждому крошечному шагу вперед, так как знал, что выбранная им тропа хоть и извилиста, но верна. Я же, хоть и находился в это время рядом с ним, вовсе не горел желанием покорить мир и не грезил троном Черного Гения – несбыточной мечтой многих чернокнижников. Прелести умерших красавиц меня мало интересовали, и в снах своих я не опрокидывал в свою разверзнутую глотку галлоны теплой крови из резных кубков, хотя и осознавал, что мой удел – идти тем же путем, что и мои предки. Мои занятия оккультными науками под руководством отца были самоцелью и сами по себе приносили мне удовольствие. Я постиг множество законов бытия и обучился вещам, которые показались бы, мягко скажем, несколько странными, вздумай кто-нибудь включить их в школьную программу. Одни из них являются чрезвычайно полезными и конструктивными, другие же годятся лишь для развлечения толпы на рыночной площади да забав сопливых юнцов. Ну, например…

Не меняя позы и по-прежнему не спуская с меня глаз, мой гость указал кончиком все еще не потухшей сигары в сторону потрескивающего в камине огня. Пламя вздрогнуло, зашипело и, словно оскорбившись столь бесцеремонным с ним обращением, погасло, не оставив ни тлеющей искры, ни дыма, ни запаха. В комнате мгновенно стало темно, как в могиле. Сгинул во тьме камин, пропали большое старинное кресло и расположившийся в нем силуэт, и даже своих собственных рук я больше не видел. Меня обуял страх. Липкий, противный ужас, сковавший вдруг мое тело и дух. Я не знаю, что было тому причиной, но, никогда не боявшийся темноты, сейчас я буквально обмер.

Долго мой испуг, однако же, не продлился, так как уже через несколько секунд дрова в камине, повинуясь приказу неясной силы, вновь вспыхнули, заставив исчезнувшие было во мгле предметы вновь обрестись на своих прежних местах в поле моего зрения. Отсутствовала лишь одна часть «интерьера», но, безусловно, самая значительная, а именно человек, чьей волей были вызваны события последних мгновений. Кресло пустовало, и даже дым его сигары, еще минуту назад густо клубившийся под потолком, исчез, растворившись неведомо в чем.

Впрочем, отсутствие моего недавнего собеседника не затянулось: бесшумно и с каким-то налетом трагичности он вышел из погруженного во тьму дальнего угла помещения и, как ни в чем не бывало, занял свое прежнее место в кресле. Между большим и указательным пальцами его руки была зажата все та же, отчего-то не становящаяся короче, сигара.

Простите мне эту маленькую демонстрацию, друг мой. Она инфантильна и недостойна меня. Но, видя, что доля сомнения в моей честности еще присутствует в Ваших разрозненных мыслях, я решил убедить Вас в том, что я, по крайней мере, не вор, забравшийся в дом в Ваше отсутствие и теперь пускающий Вам пыль в глаза в надежде улизнуть. Как видите, это не так, и мне приятно, что Вы в этом убедились, струя табачного дыма снова потянулась к потолку, медленно растекаясь по всей его поверхности, а в гостиной моего дома вновь стало относительно уютно.

Боюсь, что не совсем понимаю, решился я на необдуманную реплику, каким же образом я могу быть полезен в Ваших делах, являясь, как Вы, конечно, заметили, человеком несведущим и ничего, по сути, не умеющим?

О нет, ни в коем случае! Не нужно, дорогой друг, преуменьшать своих качеств и способностей! Вы не обладаете знаниями, это правда, но у Вас есть нечто другое, имеющее не меньшую ценность – Ваше желание и упорство в достижении цели, которое является фундаментом в том деле, которое мы для себя избрали. Полагаю, Вы не обидитесь, когда узнаете, что я уж с лишком год наблюдаю за Вами, следую, можно сказать, по Вашим пятам и успел убедиться в правильности своей оценки. Увидев, как рьяно Вы раскапываете землю, порой не делая ни единой паузы до самого гроба, и какой аккуратной оставляете затем могилу, я понял, что не ошибся.

Не ошиблись в чем? я не мог понять, смеется ли мой собеседник или говорит серьезно, так как мало верил, что мои отчаянные изыскания могут быть кем-то одобрены, будь то бес или ангел, а посему старался не попасться на удочку сомнительных дифирамбов.

Минуточку терпения, мой друг! На самом деле все просто: мне в моей работе также порой требуются тела те трупы, которые Вы добываете из кладбищенской земли в поисках артефактов. Похоронного бюро моих предков давно уж не существует, оно кануло в Лету, как и все в этом мире, а мой род занятий в миру не дает мне, к сожалению, неограниченного доступа к покойникам. Вот и выходит, что я, как и Вы, должен сам заботиться о материале для моих работ. Однако должен признать, что человек я физически не очень выносливый, да и, пожалуй, чересчур брезгливый, как бы странно это ни звучало, и мне трудно представить себя с кайлом в руках, долбящим твердую землю. Заговоренной же лопаты я, несмотря на все мои способности, пока не изобрел. Несколько раз мне приходилось нанимать рабочих для копки, но этот люд, знаете ли, весьма ненадежный и, что еще хуже, имеющий обыкновение делиться своими впечатлениями со всей округой, гость поморщился, и я понял, как много неприятностей доставили ему проклятые рабочие. – Ну, а об аккуратности и точности исполнения и говорить не приходится этих качеств всегда недоставало низшему классу… Вы же собранны, постоянны в своих желаниях и увлечены нашим делом. И, поверьте, было бы прекрасно, если бы Вы смогли направить свою энергию в нужное русло, использовать ее целенаправленно! Так вот, предложение мое простое: Вы станете помогать мне в добыче тел, сопровождая меня в моих странствиях, я же, в свою очередь, передам Вам некоторые из своих знаний, которые Вам, несомненно, позволят в дальнейшем перейти к собственной «практике». Я также позабочусь о том, чтобы Вы занимались систематизированно, и обещаю не перегружать Вас работой. К тому же Вы, разумеется, сможете присутствовать при некоторых из моих опытов. Ну, что скажете?

У меня перехватило дыхание: с одной стороны, я прекрасно понимал, что меня лишь нанимают для грязной работы, которую никто больше делать не хочет, с другой же… Не все ли равно, где и когда раскапывать могилы? Я и без того, как одержимый, постоянно занимаюсь этим неприглядным делом, теперь же мои старания приобретут смысл! К тому же, судьба дает мне шанс приобрести вожделенные знания, без которых я так навсегда и останусь несчастным гробокопателем, который, несомненно, когда-то будет помещен в сумасшедший дом, под сочувствующие взгляды и вздохи умников в белых халатах да сердобольных матрон из социальной службы. Более всего на свете меня страшила перспектива быть осмеянным, и мысль, что кто-то будет относиться ко мне со снисхождением, приводила меня в ярость. С помощью же и поддержкой моего нового знакомца я, безусловно, мог бы всего этого избежать, а возможность учиться у него перевешивала нежелание быть рабочей силой в чужом деле. В конце концов, любой студент начинает познание премудростей профессии с грязной работы, и ничего зазорного в этом нет. Все зависит от того, с какого угла зрения себя рассматривать: я предпочитал именоваться не рабочим, но ассистентом, и уже благодаря одному этому чувствовал себя уверенней. Думаю, мой гость за время своего за мной наблюдения достаточно хорошо изучил структуру моего поведения и мотивы моих действий, а потому, когда я ответил ему восторженно-утвердительно, повел себя так, словно ничего другого и не ожидал услышать. Он лишь кивнул головой в знак того, что сделка заключена, и плеснул в мой стакан еще коньяку на два пальца.

В моей жизни началось удивительное время. Я перешел, можно сказать, на ночной образ существования, так как мой педагог появлялся в доме, как правило, уже после полуночи, ссылаясь на то, что днем у него уйма дел. На мой вопрос, когда нам отправляться в путь, он ответил, что определенных планов пока нет, и то время, что оказалось свободным, я могу использовать для постижения азбуки его науки. Он рассказывал и показывал мне вещи, которых я и представить себе не мог, и удивлению моему не было конца. Я убеждался, насколько далеки были мои прежние представления об оккультизме от истины, и для меня стало настоящим открытием, что магия заключается не во взмахах волшебной палочки, а в глубочайшем знании законов мироздания, которые постигаются лишь путем адски кропотливого труда и жесточайшей самодисциплины.

Но я не могу вдаваться в подробности магической науки, так как постичь ее мне так и не удалось. Судьба уготовила мне нечто другое, и мечте о чернокнижии не суждено было сбыться. Все события моей жизни были звеньями одной цепи, и то, что итог бесславной «карьеры» гробокопателя оказался таким, каким оказался, было предрешено. А вышло вот что…

Мы начали с «переоценки ценностей». Мой учитель попросил принести ему одну из урн с прахом, что занимали целую полку в моей гостиной и являлись, по моему убеждению, совершенно бесполезным хламом.

Он взял ее в руки, повертел, осматривая, и вдруг каким-то неведомым мне образом расколол. Серый пепел с осколками костей высыпался прямо на пол, что, казалось, совершенно не встревожило моего наставника. Отбросив в сторону керамические обломки урны, он сосредоточился на лежащей перед ним кучке праха, производя над ней какие-то манипуляции своими длинными пальцами, напоминающие теперь щупальца осьминога. Через несколько мгновений прах засветился, переливаясь, зеленым светом, который начал медленно разрастаться, вытягиваясь вверх и постоянно деформируясь. Примерно через минуту стало ясно, что свет этот не дикий, но ведет себя разумно. Я заворожено смотрел, как из сияющего столба выливается, словно кувшин на гончарном круге, человеческая фигура и, когда пред нами предстала старая согбенная женщина в ночной рубашке, затравленно озирающаяся по сторонам и лепечущая что-то невразумительное, понял, что многолетняя мечта моя начала сбываться.

Женщина, безошибочно узнав в моем друге наиболее важную из нас двоих персону, обратилась к нему на каком-то незнакомом мне языке, и в голосе ее, как мне показалось, зазвучала мольба. Тот ответил ей что-то, против чего она возражать не стала а, опустившись на пол, хрипло затянула причитания.

Что она сказала Вам? проявил я понятное нетерпение, хотя знал, что объяснения последуют и без того.

Она спросила, когда же придет ее дочь и заберет ее домой из хосписа. Я вкратце обрисовал ей положение вещей, и теперь она расстроена. К сожалению, она оказалась испанкой, и Вы, мой друг, вряд ли сможете с нею пообщаться за незнанием этого языка, но, смею Вас заверить, многого Вы и не узнали бы, ибо смерть застала ее в состоянии глубокой деменции, и она не может сказать больше, чем уже сказала. Откройтесь мне, мой друг: по какому признаку Вы выбирали урны, которые собирались похитить? Чем Вы руководствовались?

Я в который раз покраснел. Упоминание вскользь того факта, что я просто вор, да еще и глупый, повергло меня в глубочайшее смятение.

Да, признаться, ничем. То ли имя на мемориальной стене мне приглянулось, то ли обстоятельства удачно сложились… Да и каким признаком я мог руководствоваться, понятия не имея о том, что делаю?

Так-то оно так, но я, на Вашем месте, пожалуй, догадался бы, что испанское имя означает только то, что носивший его человек был испанцем, и ничего другого. И если бы я, как Вы, не владел языками, то, скорее всего, и интереса бы к этой урне не ощутил. А, впрочем, Вы же не могли знать, что эта милая дама окажется Вашей собеседницей, он вновь посмотрел на корчащегося и стонущего на полу призрака старой испанки и, вытянув в его сторону открытую ладонь, сказал что-то не то по-итальянски, не то по-латыни. Силуэт женщины задрожал, стал нерезким, размытым и, наконец, съежился, тонкой светящейся струйкой всосавшись назад в пепел.

Нужна Вам еще эта старуха? осведомился у меня мой педагог, принимая в кресле свою обычную позу и готовясь затянуться вновь возникшей в его руке сигарой.

Да, пожалуй, нет… неуверенно ответил я, очень мало еще разбирающийся в том, что мне нужно.

В таком случае соберите прах в какой-нибудь кулек и заройте его где угодно, лучше на кладбище. Научитесь уважать останки, если хотите достичь хоть чего-то. И мой Вам совет: не засоряйте в будущем ни дом свой, ни мозг ненужными Вам вещами, ибо нет ничего хуже, чем необдуманная алчность и беспорядок. Берите лишь то, что может послужить Вам, а артефакты, о предназначении которых Вы не имеете понятия – просто опасны. И Вы в этом убедитесь.

Я сразу вспомнил мои нелепые ухищрения по приданию украденным мною из могил предметам магических свойств, когда я со всей присущей человеческому роду глупостью просто лез на рожон, бестолково раздражая высшие силы, словно кидая камни в слабо привязанную соседскую овчарку. Мне очень повезло, что потуги мои не увенчались «успехом», который, несомненно, вылился бы в большое горе.

Мне стало стыдно за собственную бестолковость, и я пообещал моему новому другу впредь быть разумнее и ничего не предпринимать без соответствующей базы знаний. Он покивал головой в знак того, что слышал меня и изрек не совсем ясно: «Да расцветет тот, кто вовремя одумается, и да упокоится тот, кто не вовремя…»

Надо сказать, что за прошедшее со дня нашего знакомства время я настолько привык к присутствию моего гуру, что уже не мыслил своей гостиной без сидящего в старинном кресле силуэта, с неизменной сигарой в правой руке. Он по-прежнему не любил яркого освещения, предпочитая располагающий к разговорам на наши излюбленные темы полумрак. Бликов света, вылетающих из в мгновение ока разжигаемого им камина всегда было достаточно. Иногда наши беседы носили совершенно дружеский и даже, пожалуй, светский характер, и тогда в стенах моего жилища можно было слышать невиданный здесь доселе смех, а часы нашего ночного бодрствования обращались в обычную приятельскую вечеринку, о которых я, впрочем, имел лишь весьма смутное представление. Порой же мой гость произносил просто ужасные речи, говорил о вещах и материях, буквально корёжащих мой незрелый рассудок, производя в нем полнейший сумбур. Весь мир, все мои представления вставали с ног на голову и, наряду с жутким интересом к обсуждаемому, я все чаще испытывал страх перед тем, чего посмел коснуться. Вотчина мертвых, близости к которой я так жаждал, оказалась гораздо ближе, чем я мог себе представить, а масштабы ее влияния на нас – несказанно шире. По мере того, как я, ведомый уверенной рукой моего поводыря, проникал в ее законы, я все более осознавал ничтожность моих возможностей и бессмысленность моих амбициозных поползновений. Действительно, зачем пытаться с массой трудностей и затрат проникнуть вором в чертоги, где тебе и без того уготовано место во вполне обозримом будущем? К чему ломиться в окно собственного дома, если спустя немного времени так или иначе войдешь в него через дверь на правах хозяина?

Однако же, рассуждая таким образом, можно вообще отринуть полезность всех наук и практик, выбросить за ненужностью все интеллектуальные функции и зажить растительной жизнью, спокойной, теплой и нелепой. А посему я и мой наставник сошлись в мысли, что кто-то должен заниматься тем, чем занимаемся мы, и сожалеть об этом теперь уже по меньшей мере поздно.

Ну, друг мой, что еще нарыли Вы за свою гробокопательскую карьеру? отбросив один за одним все выставленные мною на его суд «артефакты» за их полнейшей никчемностью, обратился ко мне из глубины кресла мой ночной гость. – То, что Вы мне показали, очень мило, но не стоит и срезанного ногтя. Не понимаю, зачем Вам понадобилось все это барахло? Верьте мне, в ржавом гвозде из гроба столько же магического, сколько в его брате, выдернутом из складского ящика с морковью. Обрывки трухлявой мертвяцкой одежды так же ценны, как, простите, Ваши старые носки, а надерганные Вами у покойников зубы годятся лишь для заклинаний деревенских бабок типа «зуб в землю, жених в дом!». Я отлично понимаю тамошнюю вечную озабоченность выданьем замуж очередной потаскухи, но с магией, поверьте, это не имеет ничего общего. Череп, пожалуй, мог бы сгодиться для спиритизма, но все, что он мог бы поведать, я расскажу Вам наперед. Так в чем, опять же, смысл? Нет ли у Вас чего-нибудь поинтереснее? Или Вы за годы разрывания могил и посещения склепов так и не наткнулись на что-то стоящее?

Я не желал выглядеть в его глазах полнейшим идиотом и бездарем, каким он меня, должно быть, себе представлял, а потому протянул ему последнее, что имел и чем дорожил – браслет, сорванный мною с руки покойного Филиппа Коваро годы назад. Я не был уверен, что значимость этой вещицы выше, чем всех предыдущих, но больше у меня уже ничего не было. И если ценность браслета окажется лишь равной рыночной стоимости ушедшего на его производство металла (платины или чего бы там ни было), то придется признать, что все мои многолетние усилия пропали даром.

Однако же на сей раз мой визави повел себя без прежнего скепсиса. Он взял браслет, повертел его в руке, поднес к глазам – при этом от меня не укрылся их внезапный блеск – и изменившимся вдруг голосом поинтересовался, откуда у меня эта вещь. Выслушав мое повествование, в котором по мере роста интереса слушателя добавлялось горделивых ноток, он, посмотрев на меня долгим тяжелым взглядом, изрек:

Вы оказались не так уж безнадежны, мой друг. Огромной ценностью Вашу добычу, правда, не назовешь, но в сравнении с прочими экземплярами Вашей коллекции она очень неплоха. В этом браслете запрятан, безусловно, весомый магический потенциал, но предназначался он, полагаю, для чего-то другого. Вы же своим поступком изменили его направленность. Признаться, жаль, что Вы на него наткнулись. Боюсь, это и есть тот случай, когда невежество может быть опасным.

Что же теперь делать? я был не на шутку взволнован скрытым в его словах угрюмым пророчеством и хотел добиться ясности, ибо перспектива стать точкой приложения каких-то неведомых злых сил мне не улыбалась.

Что делать? переспросил мой собеседник и задумался. – Сказать по правде, я посоветовал бы Вам вернуться назад во времени и не совершать этой глупости. Но, поскольку сие не в Ваших силах, то можно попытаться по крайней мере исправить положение, вернув мертвецу его собственность. Хотя шансов на благополучный исход, признаться, не так уж и много. Вашими слабыми способностями силу этого браслета, боюсь, не преодолеть.

А Вы? Вы не можете мне помочь? я чувствовал, как противный страх разливается по моему телу, проникая даже в ногти. Складывающаяся ситуация мне откровенно не нравилась: вместо обещанных оккультных знаний и полной приключений жизни я получил порцию неясных угроз и перспективу какой-то жути. Оказывается, магия какого-то там браслета была в состоянии перечеркнуть все мои надежды и ожидания! К тому же, мой новый знакомец, похоже, не очень-то жаждал встать на мою сторону во всей этой истории. Таким образом, к уже имеющейся гамме негативных моих чувств примешалось еще и разочарование.

Помочь? переспросил он с оттенком удивления в голосе. – Помочь себе Вы можете лишь сами, мой неосторожный друг. Но я, верный своему обещанию, готов показать Вам, как это можно сделать. А впрочем… Вы мне искренне нравитесь, а потому могу предложить Вам следующее: я заберу у Вас этот артефакт, удалюсь и попытаюсь уладить дело иным путем. При этом я исхожу из того, что мне это удастся, хотя, пожалуй, придется очень нелегко. Затем я вернусь, и мы возобновим наши милые беседы и подготовку к совместным экспериментам, никогда не упоминая больше Вашей досадной оплошности. Вы согласны?

Что мне стоило согласиться и отвести нависшую было надо мной беду?! Что стоило мне проглотить горечь досады на свое поведение и ограничиться каранием себя ругательствами?! Но я не сделал этого. Невзирая на доказанную мне ночным посетителем несостоятельность моих действий и даже, быть может, моего ума, чувство собственного достоинства, сопряженное с глупостью, еще было живо во мне, а принятие заступничества «старшего брата» грозило бы его полным отмиранием. Что-то заклокотало внутри меня, забурлило и приготовилось уже выйти наружу потоком негодования и нелепых жестов. Однако же, боясь выглядеть смешным или инфантильным, я подавил в себе всколыхнувшие было мою душу эмоции и четко, размеренно и вежливо поблагодарил сидящую напротив меня в кресле фигуру за любезность:

Очень мило с Вашей стороны предложить мне такую всеобъемлющую помощь. Поверьте, я очень ценю Ваше участие. Тем не менее, я должен сказать «нет» и просить Вас не отказываться от своего изначального намерения помочь мне лишь советом. Возможно, это прозвучит глупо и самонадеянно, но мне кажется, что это дело должно стать для меня своего рода «боевым крещением», и я себе никогда не прощу, если пожертвую такой возможностью в угоду своей трусости. Итак, если Вы не возражаете, мы сделаем это вместе!

Между тем за окном начало светать. В это время ночной гость обычно покидал мой дом, ссылаясь на неотложные мирские дела, которые он улаживал, как и все нормальные люди, в дневную пору.

Ну вот, мне уж и пора, он последним долгим взглядом посмотрел в огонь камина, прежде чем потушить его, по своему обыкновению. – Я вернусь как обычно, сразу после полуночи, и мы отправимся туда. Но Вы не должны этим днем спать, мой друг! Мозг уставший и склонный к сновидениям более открыт потустороннему, нежели бодрый и настроенный на светские баталии. Мы же начинаем с Вами такое дело, где близость к духам и готовность к общению с ними – непременное условие успеха. Посему отриньте на сегодня эту людскую слабость и просто будьте готовы. Готовы ко встрече с тем, чего Вы так ждали… Обещаю, что у Вас будет потом возможность выспаться, да так, как Вы никогда не спали!

С этими словами он легким взмахом ладони погасил огонь в камине, погрузив комнату в сумрак, достаточно плотный, несмотря на прокрадывающийся через окно летний рассвет. Когда я ощупью добрался до выключателя и наполнил гостиную электрическим светом, в кресле, как обычно, уже никого не было. Мой наставник не уставал демонстрировать мне свои сверхъестественные способности.

Все утро я промаялся, бродя по дому в борьбе с одолевавшим меня сном. Впрочем, к обеду желание уснуть несколько уменьшилось, и я даже вышел на прогулку по саду и окрестностям. Дойдя до кладбища, я не стал входить на его территорию, готовясь сделать это ночью, но постоял несколько минут, облокотившись на покосившуюся от времени ограду и привычно вглядываясь в угрюмые гранитные плиты. Вернувшись домой и без желания отужинав, я стал ждать ночи, устроившись на своем новом месте в гостиной.

Минут в десять первого огонь в камине без предупреждения вспыхнул, и его всполохи выхватили разместившуюся в глубине кресла фигуру моего друга и наставника. Попыхивая неизменной сигарой, тот повел разговор так, словно и не покидал моего дома на долгих двадцать часов:

Сейчас Вам предстоит кое-что сделать. Во-первых, тщательно вымойтесь. К такому делу надобно приступать абсолютно чистым. Во-вторых, оденьтесь как подобает. Человек в гробу, которого Вы обокрали, выглядел, несомненно, более экстравагантно, и негоже являться к нему, облачившись абы как. Однажды Вы уже сделали это, и будет. В-третьих, возьмите с собой восковую свечу и простые сосновые спички. Ну и, наконец, когда будете переступать порог склепа, наденьте этот злосчастный браслет себе на руку: вам придется следовать определенным ритуалам, чтобы избавиться от него безболезненно. На месте я дам Вам дальнейшие инструкции, которые Вы должны выполнять неукоснительно, иначе ничего хорошего ждать не приходится. Вы все уяснили?

Я уяснил. Сделав все так, как велел мне мой провожатый, я предстал перед ним в ни разу до этого не ношенном фраке чуть старомодного, но очень достойного покроя. Признаться, распоряжение вымыться несколько покоробило меня, придающего огромное значение гигиене и уверенного в собственной безупречности, но правила есть правила, и сейчас я буквально благоухал свежестью и почти первозданной чистотой.

Увидев меня, мой друг молча кивнул, оставшись, видимо, довольным моими стараниями, и сделал жест рукой в сторону двери, предлагая отправляться.

Всю дорогу до кладбища меня не покидало ощущение, что я иду один. Ни шагов, ни дыхания моего спутника я не слышал: лишь обернувшись назад вполоборота, я мог различить неотступно следующий за мной темный силуэт. Случись это в то время, когда я еще не был с ним знаком, я, несомненно, принял бы его за преследующий меня призрак. За все время пути мы не сказали друг другу ни слова.

Войдя на территорию с детства знакомого кладбища, я уверенно направился к цели нашего сюда визита – старому склепу Коваро, наполовину скрытому густо разросшимися кустами и поросшему мягким влажным мхом. Непривычный мне тесный костюм несколько сковывал не только мои движения, но и мысли, а в голове с недосыпу что-то монотонно стучало, мешая мне сконцентрироваться. Однако я старался не придавать всему этому значения, думая лишь о предстоящем мне деле. Я не сомневался, что справлюсь с поставленной задачей я считал себя сильным и волевым человеком, к тому же, мой наставник был со мной.

Достигнув входа в склеп я, как и было предписано, надел на руку украденный здесь когда-то платиновый браслет и, потянув стоящую незапертой, чуть скрипнувшую дверь, переступил порог последнего пристанища членов старинной фамилии.

Тяжелый дух гробницы живо напомнил мне о подробностях моего предыдущего здесь пребывания, заставив дышать чаще и воскресив мои прежние страхи. Я в нерешительности замер посреди узкого помещения, не представляя своих дальнейших действий и не будучи уверен, последовал ли за мной мой друг.

Я уже собрался было оглянуться и испросить дальнейших инструкций, когда раздавшийся сзади голос моего спутника произнес:

Зажгите свечу и поставьте ее на полку, что в стене справа от Вас. Затем подойдите к гробу и откройте его. Оставайтесь спокойным.

Я послушно чиркнул сосновой спичкой о шершавый бок коробка и поднес пламя к фитилю принесенной мною в кармане фрака восковой свечи. Убедившись, что он зажжен, я приткнул свечу на узкий выступ в изголовье домовины, после чего приподнял и сдвинул в сторону обветшалую крышку, которой сам когда-то весьма неаккуратно прикрыл ограбленные мощи.

Приготовившись еще раз увидеть рвущий сердце оскал трупа, я заглянул внутрь гроба и вздрогнул от неожиданности и ужаса – покойника там не было. Пропахшие мертвечиной покрывало и заменяющий подушку кусок ткани были на месте, обитатель же гроба, по-видимому, отлучился. Пораженный страхом, я, инстинктивно ища помощи, резко повернулся назад, ко входу в склеп, и тут же наткнулся на горящий ненавистью взгляд моего спутника, в свете свечи принявшего теперь свой истинный облик – облик погибшего годы назад Филиппа Коваро, хозяина склепа и открытого мною гроба. Кожа с лица его слезла, обнажив тот мертвый оскал, который хранился в моей памяти, и лоск его одеяния исчез, превратив шикарный костюм в затхлое и пропитанное гнилью тряпье покойника.

Пребывая на грани безумия, я попятился назад и, споткнувшись, упал прямо в пустой гроб Филиппа, с которого не сводил застывших в безмолвном ужасе глаз. Фигура мертвеца у входа чуть шевельнулась, и я услышал его голос, скрежещущий теперь, как ржавое железо, и полный ликования:

Вот Вы и достигли желаемого, мой алчущий темной науки друг! Поверьте, знание, полученное Вами сейчас, стоит много больше, нежели все магические фокусы и сомнительные оккультные практики! Вы, как замученная непогодой и длинным путем по бесплодным равнинам река, все же достигли своего устья. Не отчаивайтесь, мой друг и единственный ученик, конец тоже бывает разным! Нет финала плохого или хорошего – важна лишь его справедливость и неотвратимость. Вы не согласны со мной? А между тем, я ведь предлагал Вам просто отдать мне браслет, который мой отец (помните, я рассказывал Вам о нем?) заговорил и надел на руку своего мертвого сына с целью его последующего воскрешения. Вы отказались. Так вот, мне так или иначе суждено вернуться в мир живых, но теперь уж иным образом. Ложитесь же спокойно в гроб, мой уставший друг, и насладитесь вечным сном, заменив в нем меня! Я ведь обещал, что дам Вам возможность выспаться, не правда ли? А браслет теперь останется у Вас, ведь он по праву принадлежит тому, кто лежит в этом гробу. И сон Ваш уж не прервется, если, конечно, другому гробокопателю не придет на ум ограбить Вас…

Принявший свой первоначальный лощеный облик, Филипп приблизился к гробу и, склонившись надо мной, закрыл своей пахнущей дорогим парфюмом рукой мои начавшие неудержимо гнить веки.

21.03.2010

Слепки

I

Маленький четырехместный «Цессна» разбежался по взлетной полосе и легко оторвался от земли. Частный аэродромчик быстро уменьшался в размерах, а через десяток секунд и вовсе пропал из виду, а вместе с ним и компания провожающих, продолжавших размахивать руками и слать воздушные поцелуи безбрежному небу.

Одно место в самолете пустовало. Помимо пилота, в полет отправилась лишь пара молодоженов – Лукас и Карин Барлоу, получивших это удовольствие в качестве свадебного подарка от коллег новоиспеченного супруга. Правда, Карин несколько побаивалась летать, и когда-то ей даже поставили диагноз аэрофобии, но отказываться от подарка было глупо, а купленный по льготной цене талон на полет уже нельзя было сдать обратно. Поэтому она решила стоически выдержать это испытание и теперь, поплотнее прижавшись к осчастливленному ею пару часов назад Лукасу, лишь порывисто дышала, но не жаловалась.

Полет продлится часа три с половиной, а потом они проведут вдвоем целых две недели в солнечных Альпах, в небольшом горном отеле, и назовут это времяпрепровождение медовым месяцем. Они сделают много-много фотографий и станут показывать их своим детям, когда они у них появятся. Карин придется отвечать на целую кучу вопросов касательно ее знакомства с их папочкой, и она будет с удовольствием делать это. В общем, если бы не покашливающее урчание мотора и не пропасть внизу, она могла бы чувствовать себя счастливой. Кстати, почему мотор покашливает?

Успокойся, зайка, это нормально, заверил ее Лукас, когда она поведала ему о своих опасениях. – Я много раз летал в таких самолетах и моторы всегда покашливали. Наверное, маловато цилиндров.

Карин с сомнением посмотрела на него, она вовсе не была уверена, что Люк знает толк в самолетных моторах.

Ты думаешь, все будет в порядке?

Безусловно, зайка. Ну, подумай сама, сколько таких самолетов взлетают и садятся каждый день? Тысячи! И лишь раз в год или около того ты услышишь по радио, что кто-то разбился. Такие дни – редкость, зайка.

Надеюсь, что сегодня не такой день, пробурчала Карин, но скорее для проформы, логика Лукаса была, как всегда, железной.

Она выглянула в иллюминатор. Далеко внизу проплывали разноцветные поля, аккуратно размеченные педантичными австрияками, а на юге, у самого горизонта, уже угадывались сизые контуры Альп. Теперь горы уже не скроются из виду, служа ориентиром, хотя до цели полета – горного аэродрома в Южном Тироле, еще лететь и лететь.

Пилот – неразговорчивый, почти мрачный парень лет двадцати трех, не обращал никакого внимания на шушуканье пассажиров, не докладывал о высоте и скорости полета и не развлекал их историями, как поступали многие его коллеги. Он двумя руками держал штурвал и все время смотрел вперед, словно перед ним было не безграничное небо, а поселковая дорога, испещренная требующими неустанного внимания колдобинами.

Может, он новичок? шепнула Карин в самое ухо мужа. – Что-то больно неуверенно он все это проделывает.

Насколько я могу судить, пока он еще ничего особенного не проделал, зайка. Кстати, новички обычно гораздо более внимательны, нежели бывалые, которые порой относятся к делу спустя рукава. А опыт, между прочим, нужно нарабатывать. Вспомни-ка, как ты в первый раз втыкала иглу в руку несчастной старушки, пытаясь забрать у нее кровь! Она, небось, не верещала, что ты новичок, а терпела.

Хм… Ну, сравнил! Врач может практиковаться только на пациентах, а этот малый мог бы пока и один полетать…

Он и полетает, когда услышит твое бурчание и вышвырнет нас отсюда. Так что, зайка, наберись терпения.

Почему ты выбрал именно это животное, паршивец?

Животное? – мужчина недоуменно посмотрел на жену. – Что ты имеешь в виду?

Я имею в виду «зайку», она сделала страшное лицо.

А-а-а… А ты предпочла бы «козу»?

Получив легкий тычок в зубы, Лукас Барлоу засмеялся и одарил новобрачную легким поцелуем.

На какое-то время в салоне воцарилась тишина, если, конечно, не считать туберкулезного кашля страдающего недостатком цилиндров мотора. От нечего делать Карин выдернула из кармашка в переднем сиденье брошюру с техническими характеристиками их «Цессны-182» и начала внимательно ее изучать.

Послушай-ка, Люк! Ты в курсе, что полезная нагрузка этого воздушного корыта всего пятьсот семнадцать килограммов?

Нет. И что? – отозвался тот, глядя в узкое продолговатое окно.

Ну, если бы ты все же допил то пиво, что припас на вечеринку, и взял с собой твои ужасные лыжи, то мы, пожалуй, и не взлетели бы.

Очень смешно.

Хм… Надо же… Размах крыла – одиннадцать метров. Мне казалось, меньше… А что такое «скорость сваливания», Люк? Кто откуда сваливает?

Лукас вздохнул и, не отворачиваясь от окошка, отчеканил:

«Сваливание в авиации – резкое падение подъемной силы в результате нарушения нормальных условий обтекания крыла воздушным потоком, что еще именуется срывом потока с крыла. В этом случае самолет самопроизвольно меняет углы тангажа и крена и с большой вероятностью может перейти в штопор. Ясно тебе, коза?»

Карин изумленно воззрилась на супруга.

Ты что, и в самом деле разбираешься во всех этих штуках? Но ты ведь не авиатор!

А ты не географ, однако знаешь, что эти горы, он указал пальцем в окно, зовутся Альпами. Я ведь тебе говорил, зайка, что много раз по службе летал в «этих штуках» и брошюры эти знаю наизусть. Все определения даны на последних страницах.

Карин посмотрела в конец книжицы и убедилась, что муж прав.

А может, ты еще процитируешь, что такое штопор, а я сверю?

Лукас легонько щелкнул ее по лбу.

Штопор, милая, это приспособление в виде винтового стержня с кольцом или рукояткой на конце для вытаскивания пробок из винных бутылок. Ну, сверила?

Сверила. Очень противный ты человек.

Не спорю. Послушай, а почему бы тебе не заняться чем-нибудь другим?

Чем же?

Ну, книжку почитай или мне поулыбайся.

Я сейчас пилоту начну улыбаться.

Не сомневаюсь.

Карин обиделась и отвернулась. Лукас не обиделся, но тоже отвернулся и продолжил наблюдение за окрестностями. Под крылом «Цессны» показались Альпы.

Женщина задремала. Перед ней тут же возникла гнусная рожа старшего врача отделения, тошнотворно мурлыкавшего что-то похабное и брызжущего при этом слюной. Кто только назначил на должность этого похотливого сопляка? Во сне Карин привычно отступила к дверям его кабинета, чтобы, в случае чего, сразу открыть дверь и выскочить в коридор, избежав бесцеремонного лапанья и грязных предложений. Будучи «привязанной» к месту работы из географических соображений, она не рискнула бы пожаловаться на поведение ублюдка ни коллегам, ни в Совете предприятия, хоть и являлась его членом. Этот парень признавал, похоже, лишь собственный член, и бороться с ним на уровне закона было бесполезно. Густая борода молодого доктора придавала ему сходство со святым, но в душе у него ничего святого не было. И однажды он… Карин передернулась и поморщилась во сне.

Из отвратительных видений ее выдернул голос мужа:

Похоже, погода портится. Как бы не началась турбулентность.

Остатки сна как рукой сняло, к горлу подкатил комок. Приступ аэрофобии.

И что тогда? Штопор?

Ага. Только вот вино в багажнике.

Ты все шутишь!

Шучу. Не плакать же. Думаю, впрочем, что ничего плохого не случится. Лету осталось часа полтора, и еще не факт, что мы попадем в грозу.

Карин выглянула в самолетное окошко. Небо над «Цессной» потемнело, порывы ветра заставляли его «махать крыльями», а между двумя пиками гор справа от самолета и вовсе ничего не было видно – судя по всполохам молнии, там шла гроза. Женщина напряглась. У нее свело шею и икру правой ноги, страх клокотал в животе, и в эту минуту она отдала бы все на свете за то, чтобы оказаться на земле, хоть с Люком, хоть без него.

Стоп! Нужно рассуждать спокойно и логично. Гроза – это гром, молния и дождь. Так? Дождь – это потоки воды, падающие с неба на землю. Так? А ежели так, то откуда внизу снег? Если бы в этих местах шли дожди, то этого белого покрова наверняка не было бы. Следовательно, раз нет дождя, то нет и грозы, а нет грозы – нет и опасности. Так что штопор им определенно не грозит.

Пилот же, похоже, не разделял притянутой за уши логики Карин. Он пригнулся к штурвалу и, стиснув его покрепче, напряженно вглядывался во что-то перед собой, словно начинающий водитель в дорожные знаки. За все время полета он ни разу не повернул головы к пассажирам, и лицо его Карин видела лишь мельком, на аэродроме, но хорошо могла представить себе, каким напряженным оно сейчас было.

Обладая хорошим воображением, она уже нарисовала себе душераздирающую картинку неописуемого несчастья, и поведение пилота лишь добавило в эту мазню пару мрачных штрихов.

Между тем маленького неуклюжего «Цессну» трясло все сильнее, – волнообразная дрожь снова и снова пробегала по его металлическому телу, потоки неуправляемого воздуха явно норовили сбить самолет с курса, а то и вовсе устроить это… как его там… сваливание со всеми вытекающими последствиями типа штопора и смерти. Карин перекрестилась, сначала украдкой, потом в открытую, и поклялась Господу никогда больше не ступать на борт самолета, если он сжалится над ней и позволит сегодня выжить.

Похоже, и Лукас проникся ощущением опасности: он придвинулся плотнее к жене и обхватил ее правой рукой за плечи, прижимая к себе. Он почти не дышал, и глаза его словно остекленели, уставившись в одну какую-то точку в обшивке салона. Наверное, и он повторял про себя свои молитвы, которые современные люди, как водится, вспоминают лишь в минуты тревоги и риска. С каким-то идиотским злорадством Карин мысленно отметила, что сбившийся набекрень галстук мужа, с которым он не расставался даже в туристических поездках, уже не является центром его вселенной и объектом неустанной заботы, а представляет собой лишь ненужную, мешающую свободно дышать тряпку.

«Цессна» попал в тучу и его заколотило. Это была не простая зона турбулентности, а настоящая болтанка, словно маленький самолет угодил в огромную небесную центрифугу. В салоне мгновенно стало темно, в окно справа от Карин хлестко ударил поток воды, а пол под ногами задрожал. Ни мыслей, ни молитв в сознании женщины больше не было, – его полностью, от края до края заполнил один плотный ком ужаса, мгновенно выевший оттуда саму человеческую сущность. Карин судорожно вцепилась во что-то и пронзительно завизжала, однако даже этот отчаянный визг не в силах был перекрыть рев беснующейся стихии. Дирижер небесного оркестра явно взъелся за что-то на маленького хлипкого «Цессну» и его пассажиров, и в какой-то миг Карин вдруг отчетливо осознала, что это конец. Просто конец всего. Не будет больше у нее ни аккуратного Люка, ни болтливых подружек, ни заботливой тетушки, ни даже гнусно-сладострастного шефа. Не будет ни горного отеля, ни альпийского озера, ни первой брачной ночи, над смыслом которой они с мужем вчера так потешались. Но что же тогда будет?

Тряска усилилась. Самолет вдруг накренился и его повело вправо. Затем влево. Потом нос его задрался кверху, и на Карин посыпалось что-то. Ее вдавило в сиденье, но через мгновение бросило вперед, а на спину навалилось что-то тяжелое, должно быть Лукас. Закружило. Перевернуло. Поток воздуха с осколками стекла ударил ей в лицо и тут же раздался невообразимый скрежет. Удар. Измученное сознание выключилось, и тьма стала непроницаемой.

II

Едва поднявшись над горизонтом, утреннее солнце осветило незабываемый альпийский пейзаж: белоснежные вершины, уходящие вдаль, насколько хватало глаз, низины, перевалы, крутые спуски и чудесную – словно в волшебной стране Оз – долину далеко внизу. Именно до этого горного «оазиса», этого клочка зеленой, теплой сказки и предстояло добраться двум окоченевшим фигурам, бредущим, поддерживая друг друга, от сопки к сопке, порою рискуя сорваться в одну из неразличимых в этой ослепительной белизне расщелин. Начитавшись когда-то о снежной слепоте, Лукас старался не сводить глаз с зеленого пятна долины, лишь изредка поворачивая голову и вглядываясь в бледное, израненное лицо жены, насилу передвигающей замотанные в тряпье ноги по искореженной природными катаклизмами земле. Расстояние до спасительной зелени невозможно было оценить на глаз. Ясно было одно: этот путь – самый важный в их жизни.

Всю ночь брели они куда-то, ежась от холода и стараясь нащупать впотьмах какую-нибудь горную тропу. Ведь должны же здесь быть люди! Проклятый «Цессна» рухнул в огромный снежный сугроб недалеко от популярной горнолыжной трассы (по оценке всезнающего Лукаса), и какие-никакие отели, избушки или что-то подобное здесь должно было иметься. А если это так, то падение самолета не могло остаться незамеченным, и их наверняка уже ищут!

Карин в глубине души не разделяла оптимизма мужа, но вслух выражать свое упадническое настроение не решалась. Да и к чему? Тем более, вероятность того, что Люк прав, все же была, и она, борясь с болью в глазах, также, как и он, всю ночь всматривалась в темноту, ища огонек. С наступлением утра возможность заметить освещенное окно пропала, зато они увидели эту зеленую, озаренную солнцем долину и несколько оживились. Если бы не усталость и мучительная боль во всем теле, они наверняка сумели бы прибавить шагу, но, поскольку у Люка невыносимо болело колено (о чем он уже тысячу раз доложил), а Карин потеряла при аварии ботинки и ковыляла теперь, обвязав ступни обрывками брезентовой куртки, мысль об ускорении пришлось отбросить.

Одного не могу понять, Люк, женщина вновь начала тему, на которую они уже тысячу раз говорили, куда же все все-таки подевался пилот? Ты говоришь, что ни в самолете, ни поблизости от него этого парня не было…

Лукас взглянул на жену с легким раздражением во взгляде.

Карин, милая, я тебе уже сто раз сказал, что понятия не имею, куда пропала эта скотина. Знаю лишь, что не видел его после того, как очнулся. Полагаю, что он не пострадал и просто сбежал, чтобы не утруждать себя оказанием нам помощи. Впрочем, его труп мог завалиться куда-нибудь, добавил он после некоторого раздумья. – Было уже темно, а я, сама понимаешь, был более обеспокоен твоим состоянием, нежели местоположением этого горе-летчика.

Он отвернулся и продолжил путь. Карин молчала. Она склонялась ко второй версии Люка – о трупе – но муж предпочитал костерить парня, и она не вмешивалась. В конце концов, у них обоих было сейчас более важное занятие, чем пререкаться друг с другом из-за незнакомца.

Внезапно Карин почувствовала, как правая ее нога проваливается вниз. Она не поскользнулась – ощущение было таким, словно она угодила в замаскированную ловушку наподобие волчьей ямы. Женщина не успела перенести центр тяжести на другую ногу и рухнула во вдруг разверзшуюся справа от нее пропасть. Через секунду лицо ей залепило снегом, и последнее, что она увидела, был Лукас, который попытался было схватить ее за рукав и удержать, но оступился и полетел следом.

На сей раз сознание не оставило Карин, и она чувствовала каждым сантиметром своего и без того истерзанного тела, как катится кубарем куда-то вниз, точно подпрыгивающая на кочках тряпичная кукла. Она, как могла, подтянула ноги к животу и стала ждать смерти.

Однако вновь обошлось. Спуск, каким бы крутым он ни был, был все же спуском, а не обрывом, и через несколько мгновений, показавшихся Карин вечностью, падение кончилось. Кончился стук ее несчастных костей о выступы скал, кончился хруст ломаемых ее телом сучьев каких-то деревьев, и наступила тишина, в которую спустя пару секунд ворвался крик неведомой птицы.

Женщина осторожно разлепила глаза. Если бы сейчас оказалось, что она ослепла и перед нею лишь непроглядная тьма, она бы не удивилась. Скорее наоборот: ее удивляло, что после всего пережитого за последние сутки она все еще может двигаться, дышать и воспринимать сигналы органов чувств, пусть и ограниченно.

Но тьмы не было. Совсем наоборот – белые вершины Альп на фоне голубого неба и серые выступы небольших скал неподалеку явственно доказывали, что и зрение женщина сохранила, а представшая ее глазам цветовая гамма даже доставила ей какое-то – совершенно неуместное в данной ситуации – эстетическое наслаждение. Вновь закричала неизвестная птица, свежий воздух, пахнущий снегом и какой-то травой, наполнил легкие, а раздавшаяся секунду спустя ворчливая ругань Лукаса не оставила сомнений в том, что жизнь продолжается.

Карин! Ты в порядке?

Угу.

Черт бы побрал эти горы! Почему организаторы соревнований не отметили эти проклятые обрывы какими-нибудь флажками? Теперь нормальные люди должны проваливаться сюда, рискуя свернуть себе шею!

Было ясно, что привыкший к длительным заседаниям и пустым дебатам Лукас бурчит скорее по привычке, чем эмоционально.

Каких соревнований, Люк? Ты что-то перепутал или головой ударился при падении?

Карин попыталась подняться и была удивлена, что ей это удалось.

Ничего я не перепутал, и не надо умничать, дорогая. Думай немножко логичнее, и увидишь, насколько все просто. Раз тут где-то поблизости горнолыжная трасса, то на ней, несомненно, должны проводиться какие-нибудь соревнования, а уж коли они проводятся, то и разметка местности должна быть соответствующей. Теперь ясно?

Женщина с сомнением посмотрела на мужа.

И это ты называешь логикой, Люк? По-моему, цепь твоих рассуждений скорее шизофренична. Во-первых, никакой лыжной трассы тут может не оказаться, а твое «поблизости» составлять десятки километров; во-вторых, далеко не на каждой горнолыжной трассе проводятся соревнования, и, в-третьих, флажками обкладывают область охоты на волков, а не трассы. Вот тебе твоя логика.

Лукас ничего не ответил, но не потому, что не нашел бы аргументов, а просто по причине потери интереса к теме. Он выпрямился, кряхтя, в полный рост и осмотрелся, а секундой позже обрадовался – они, слава Богу, находились не в яме, а в ложбине, идя вдоль которой можно выйти к людям. Он был уверен, что эта природная «колея» непременно выведет их к той зеленой долине, что они видели сверху, и нужно лишь сделать еще один рывок.

Услышав это от мужа и оглядевшись, Карин также воспрянула духом и, укрепив обрывки брезента на ногах, последовала за ним. Однако прежде предстояло обогнуть какой-то холм, заметенный снегом и возвышающийся на их пути. Небольшой, метров шесть в диаметре, однако одной своей стороной упирающийся в кустарник, а другой – в скалу, так что предстояло карабкаться по склону. Подумав об этом, Карин поморщилась: ее израненное тело и отсутствие настоящей обуви делали задачу трудновыполнимой.

Лукас же, по своему обыкновению, пошел напролом, попытавшись забраться на холм, чтобы уже с его вершины подать руку жене. Он схватился за какой-то выступ и занес уже ногу, чтобы найти опору, когда «выступ» внезапно обломился, оставшись в руке мужчины куском ржавой жести. За ним осыпалась и часть снега, обнажив какую-то металлическую конструкцию.

Поняв, что холм – вовсе не холм, Лукас принялся обеими руками энергично разметать снег, пока, наконец, прячущаяся под ним штуковина не приобрела узнаваемые очертания.

Самолет! Милая, взгляни-ка! Это и вправду самолет! Должно быть, не только наш остолоп-пилот не умеет летать! Когда же он сюда рухнул?

Забыв о боли, Карин приблизилась и провела рукой по торчащему из-под снега металлу.

Совсем заржавел. Сгнил, можно сказать. Думаю, что трагедия произошла много лет назад, но никто до сих пор не нашел его. Это не прибавляет оптимизма, Люк!

Что ты имеешь в виду?

Где же твоя логика, которой ты так гордишься? Если упавший пару десятков лет назад самолет все еще не обнаружен, то это говорит в первую очередь о том, что место, где лежат обломки, не посещаемо, а может даже и вовсе недоступно людям. Иначе кто-нибудь за это время непременно уж наткнулся бы на врак.

А может, и наткнулся, да вытаскивать его отсюда не стали? Кому нужны эти обломки? Забрали людей, ну или там трупы, а самолет бросили, чтобы не тащить по горам…

Побледневшая вдруг Карин внезапно отшатнулась и испуганно взглянула на мужа.

Ты не прав, Люк. Теперь я уверена, что никого здесь не было, так как… трупы никто не забрал! Господи, какой ужас! Они так и сгнили во враке. Загляни вовнутрь!

Лукас в несколько взмахов очистил от снега почти весь левый борт самолета, и взору его предстал прижатый обломками фюзеляжа к каркасу сиденья скелет, каким-то чудом не рассыпавшийся и местами покрытый обрывками истлевшей одежды. Мгновением позже он заметил останки еще одного человека, перед смертью сидевшего справа от первого и также зажатого между кусками металла. До сих пор уверенный, что сгнивший самолет был военным и упал, будучи сбитым в воздушном бою второй мировой войны, Лукас был серьезно озадачен. «Фонари» военных самолетов располагались в длину машины, и тела погибших пилотов уж никак не могли оказаться «плечо к плечу». Сомнений не оставалось – упавший годы назад самолет был пассажирским.

Бедняги, изрек он несколько ошарашено. – Ты только посмотри, как их придавило! Интересно все же, почему их так и не нашли? Если бы я знал, в каком году случилась трагедия, то мог бы строить какие-то предположения на этот счет.

Не сомневаюсь, откликнулась Карин, знавшая склонность ее мужа к построению теорий. – Только сейчас нам, боюсь, это все равно не помогло бы. Даже обладай мы полной информацией об этой трагедии, то не оказались бы в безопасности. Думаю, нам лучше не терзаться этими вопросами, а обойти врак и попытаться дойти до какого-нибудь обитаемого места, если это возможно.

Однако Лукас, казалось, колебался. Доводы супруги были, разумеется, неоспоримы, но что-то – какая-то мысль или идея – не позволяло ему тронуться в путь.

Послушай-ка, Карин… А тебе интересно было бы узнать, кем были эти люди, как они выглядели, какого возраста…

К чему это сейчас, Люк? – с плохо скрываемым раздражением в голосе перебила его женщина. – Ты что, собираешься стоять здесь и строить догадки? До тебя не доходит, что мы сами можем погибнуть в этой горной глуши?

Постой, постой! Не нервничай так, пожалуйста! Помнишь, я рассказывал тебе об экспериментах моего приятеля-антрополога по определению внешнего вида человека по его черепу? Ему удалось добиться весьма ощутимых результатов, и он даже, насколько я знаю, выполняет теперь судебные заказы в этой области… Я готов поклясться, что ему не составит труда изготовить точные портреты погибших, к тому же, по-человечески мы просто обязаны поспособствовать тому, чтобы семьи этих несчастных наконец узнали правду об их гибели и…

Ты что, спятил? – Карин готова была сорваться на крик. – Ты предлагаешь мне оторвать трупам головы и тащить их с собой невесть какое расстояние, чтобы потом предъявить их неизвестно кому?

Нет, милая, тебе не предлагаю, я все сделаю сам.

С этими словами Лукас, поднатужившись, перегнулся через край ржавой дверцы и потянулся к первому скелету.

III

Едва доктор Убертус, главный врач университетской психиатрической клиники, переступил порог возглавляемого им учреждения, как жизнь больницы закипела с новой силой. Людишки, от мала до велика, зашевелились, забегали и начали активно создавать видимость труда, делая клинику все больше похожей на муравейник. Каждый нашел, наконец, чем ему заняться, и даже табун чешущих в курилке языки медсестер распался на составные части, и каждая кобылица поскакала в свое отделение.

Доктор Убертус удовлетворенно хмыкнул и нарочно остановился возле большого зеркала в вестибюле, чтобы, глядя в него, степенно огладить торчащую лопатой аккуратную бороду и упиться своей маленькой властью. Доктору нравилось, что подчиненные чтут и боятся его (разницы между двумя этими понятиями он не ведал), и репутацию больницы как грозного учреждения он целиком и полностью приписывал своим стараниям. Убертус гордился тем, что «не дает спуску всем этим лодырям», а пущенный им самим слух о его якобы исключительных психотерапевтических способностях добавлял последний штрих к портрету «авторитетного человека, у которого выборы в местный депутатский корпус всегда в кармане», как он любил повторять за рюмкой в своем гольф-клубе.

Снисходительно улыбнувшись засуетившейся при виде его молоденькой секретарше, главный врач прошествовал в свой кабинет и, оставив на вешалке у входа плащ, шляпу и зонт, привычно откинулся на спинку приятно пружинящего кожаного кресла, готовясь приступить к руководству клиникой в полную силу. Сейчас сыграет, включаясь, свою занудную мелодию компьютер, секретарша принесет чашечку убийственно крепкого эспрессо, а через четверть часа нарисуются с докладом оба ночных дежуранта, чтобы ввести его в курс произошедшего за ночь. Они быстренько перечислят всех принятых за половину суток бабок и алкоголиков, посетуют на «невозможность работать с нашим персоналом» и, успокоенные его дружескими одобрениями, отправятся восвояси. Затем он разберет пару жалоб оборзевших родственников безумных пациентов, позволит двум или трем коллегам-профессорам дозвониться до него по телефону и немного полебезит перед кем-нибудь вышестоящим из правительства округа, после чего настанет время обеда. Отдохнув, он сделает обход (черт возьми, вечно по четвергам этот обход!), полистает свежие истории болезни и закончит день в работе с бумагами, если не придумает до того времени какую-нибудь конференцию, на которой ему необходимо быть. В общем, ничего нового не произойдет.

В дверь легонько постучали.

Входите, входите! – разрешил Убертус, прихлебывая кофе. – Ну, как ночка?

Парень лет тридцати с небольшим и розовощекая, похожая на колобок женщина неопределенного возраста вошли в кабинет и привычно заняли места на другом конце длинного стола для конференций, стоявшего перпендикулярно рабочему столу шефа.

Женщина, по виду явно невыспавшаяся, по-деловому быстро и не отклоняясь от сути отрекомендовала принятых за ночь пациентов, среди которых не нашлось ни одного по-настоящему интересного. Да у нее и не могло быть ничего интересного – мать троих «разнокалиберных» детей, она делала свою работу четко и ровно, словно укладчик плитки, не выходя за рамки своих непосредственных обязанностей и тщательно моя руки после окончания смены. А сразу после того, как за нею захлопывалась дверь больницы, она начисто забывала о том, что является врачом, и уж во всяком случае не тревожилась за судьбы своих пациентов. Наверно, так и надо.

Парень же – приземистый, плотный очкарик, являлся полной противоположностью своей коллеги. Несмотря на пятилетний стаж работы, он все еще не утратил живого профессионального интереса к каждому отдельному случаю, рылся почем зря в выисканной где-то экзотической литературе по психиатрии, ночевал в лаборатории сна и каждому вновь поступившему проводил полное медицинское обследование, заставляя высовывать язык и проверяя рефлексы во всех срамных местах. От этого молодой доктор не мог отказаться несмотря ни на какие уговоры, а между тем такая тщательность нещадно воровала его время, и Убертус, во избежание «пробок» в приемном отделении, определил парню дежурство по клинике, то есть ночную заботу об уже принятых пациентах. Тот, впрочем, и тут перестарался, проводя среди ночи обходы и не давая сна медсестрам, но это уж было полбеды.

Ну, с поступлениями все понятно. А что там по больнице? – делая вид, что записывает информацию, Убертус нарисовал в блокноте большую задницу.

Доктор Коршовски – так звали молодого усердного врача откашлялся, расправляя перед собой мелко исписанные листы с приготовленным за ночь докладом по общей ситуации.

«Ну, сейчас начнется, чтоб тебя… Почему ты не стал школьным учителем? Там такое занудство пришлось бы кстати!» подумал шеф и заштриховал задницу в блокноте.

Вчера вечером, в двадцать один час двенадцать минут, мне позвонила сестра Алиса из отделения двадцать – С и доложила, что у больной Торсани поднялось диастолическое давление до ста двадцати миллиметров ртутного…

Ты что, издеваешься надо мной? не выдержал Убертус и раздул ноздри. С твоим резонерством мы никогда не закончим! На хрена ты мне все это рассказываешь в таких подробностях? Или ты думаешь, что я измеряю давление на водном столбе?

Нет конечно, господин Убертус, ничего подобного я не думаю, однако мне хотелось бы предоставить Вам полную информацию о случившихся за ночь инцидентах, тем более, что Вы сами велели мне это сделать. Если же я упущу что-нибудь существенное, то, боюсь, картина моего ночного дежурства может исказиться и…

Поймав свирепый взгляд главного врача, Коршовски осекся и быстро закончил:

В общем, давление мы поправили, затем Алиса позвала меня еще раз в связи с подозрением на инфаркт у другой пациентки, которое ни на ЭКГ, ни тропонин-тестом не подтвердилось, а ночью я переложил одного больного с четвертого этажа в хирургию для удаления желчного пузыря, как мне думается. Врач неотложки не хотел его брать, но я настоял, и он, возможно, будет жаловаться. Реанимационные мероприятия госпожи Брок из восемнадцатого отделения были захватывающими, но безрезультатными. Через положенных три часа я установил трупные пятна и выписал свидетельство о смерти для похоронного бюро и ЗАГСа, родственникам сообщил. Новенький алкоголик пытался удрать и вывихнул себе ногу – пришлось позаботиться о нем. Более ничего не стряслось.

Молодец, другое дело! – похвалил хозяин кабинета довольным тоном. – В следующий раз так же ожидаю от тебя отчета по существу, не то отдам тебя самого на растерзание психологам, чтобы они тебе мозги промыли. А то начинается: Алиса и тому подобное… Какое мне дело до того, как звать медсестру? Так что давай-ка, парень, возвращайся из страны чудес и занимайся делом!

Убертус поерзал в кресле, ища удобную позу.

Кстати, а что ж это у тебя только сердечные да желчные дела на повестке дня? Мы все же психиатрическая клиника, и нас в первую очередь должны интересовать другие симптомы.

Тут все спокойно, господин Убертус. Два-три психомоторных возбуждения, которые мы сразу купировали, да попытка суицида, так что сегодня в течение дня забежит дежурный судья, чтобы задним числом разрешить инъекции нейролептиков и фиксацию, которую пришлось провести, а больше ничего. В общем, ночь прошла спокойно, словно в склепе.

Да? – Убертус поражался врачебной одержимости этого парня. Перевод пациента в другую больницу, смерть с горой формуляров для заполнения, инфаркты, буйства, вывихи, попытка самоубийства… и он называет это «спокойной ночью»? Изрек бы это кто другой, главный врач принял бы его слова за сарказм измученного человека, но этот говорил совершенно серьезно.

– Кому ж это у нас на сей раз не хотелось жить? Опять этой чертовой истеричке из двадцатого – С? Она же, вроде, под монитором, или сестры опять дрыхли?

Нет, господин Убертус, дамочка на сей раз не тревожила. Рыдала, правда, с вечера, но потом уснула. Вскрыться в ванной пытался тот мужчина, антрополог, что был доставлен позавчера с подозрением на дебют шизофрении. Ну, тот, что сначала без умолку говорил, а вчера целый день молчал, словно воды в рот набрал, помните?

М-м-м-м… припоминаю… это не тот ли, что терроризировал каких-то пожилых женщин, да так, что им пришлось спустить на него собаку?

Совершенно верно, доктор! Псина так повредила ему руку, что его сначала доставили в хирургию, а потом уже, с полицией, к нам.

А может, у него все же алкогольный делирий?

Печеночные параметры и карбогидрат-дефицитный трансферрин в норме, из чего можно сделать вывод, что регулярный и чрезмерный прием алкоголя не имеет места.

Бензодиазепиновый?

Исключено. В крови вообще нет следов ни медикаментов, ни наркотиков.

Помолчали. Каждый из присутствовавших мысленно нарисовал себе необычное, перекошенное страхом небритое лицо этого странного пациента, рассказывающего в своем бреду истории столь вычурные, что не оставалось сомнений – это очень редкий случай помешательства, который, быть может, поможет молодому честолюбивому доктору Коршовски закончить свою научную работу и стать профессором. Однако следует быть начеку – если попытки суицида будут повторяться, то недолго и потерять материал для исследований!

Ну, а теперь он как? Пришел в себя?

Спит. Зуклопентиксол подействовал быстро, и возбуждение удалось купировать. Я велел ввести ему пролонгированный препарат, так что можно рассчитывать на спокойствие в течение суток. От галоперидола я отказался, чтобы не пришлось нивелировать побочные эффекты, а зуклопентиксол все же действует помягче.

Ясно. У каждого свои предпочтения. Как надолго ты хочешь его заточить?

Смотря по состоянию. Во всяком случае, на то время, пока сохраняется опасность суицида. Да и, честно сказать, хотелось бы разобраться, что к чему, поговорить с родственниками и услышать от самого больного историю развития психоза.

В твоих намерениях я и не сомневался, пробурчал Убертус и допил остывший кофе. – Когда ты намерен начать?

Как я уже сказал, ночь была спокойной, и я нисколько не устал, так что если Вы подпишете для меня приказ остаться на службе «по производственной необходимости», то я с удовольствием начну обследование сразу после того, как этот человек проснется.

Тебя могила исправит, Коршовски… Ну, где там твой формуляр? Ты его, разумеется, уже заполнил?

IV

Через час следящая за монитором медсестра доложила, что Алекс Шписс – а именно так звали заинтересовавшего врачей пациента – пришел в себя. Лямки с его рук и ног давно сняли, поэтому он смог сесть на край кровати и оглядеться. Пока было неясно, вспомнил ли он то, что произошло ночью, но вел он себя вполне сносно и признаков психомоторного возбуждения более не выказывал. Ничего не обнаружив на прикроватной тумбочке, человек встал и, чуть покачиваясь, направился к двери в палату. Убедившись, что она заперта, он зашел в туалет и долго пил прямо из крана над раковиной, затем освежил лицо и тщательно вымыл шею, словно собирался надевать белую рубашку. Пригладив влажной ладонью растрепанные после сна волосы и поморщившись при виде трехдневной щетины на щеках, он вернулся к кровати, но не лег, а принялся шарить в тумбочке, ища что-то. Не найдя искомое, он коротко нажал на кнопку вызова персонала и, отойдя к окну, застыл. Вся его поза выдавала царившее в душе отчаяние и сумятицу: он ссутулился, втянул голову в плечи и не замечал, что стоит босяком на холодных кафельных плитках. Перебинтованную после укуса собаки правую руку он, щадя, чуть поддерживал левой.

Когда через одну-две минуты дверь палаты открылась и появилась медсестра, пациент вздрогнул, словно выдернутый внезапным шумом из мира грез и повернулся.

Как вы себя чувствуете, господин Шписс? Вы долго спали и, должно быть, голодны? До обеда еще два часа, но я велела оставить Вам кое-что из завтрака. Желаете кофе или чай?

Больной медленно покачал головой.

Нет, благодарю вас, я не голоден. Прошу Вас лишь вернуть мне мои сигареты и зажигалку, я покурю на балконе.

Пришла очередь медсестры качать головой.

Сожалею, господин, но на балкон вы пока выходить не можете. Я буду выдавать Вам по одной сигарете из Вашей пачки, но курить вам придется в специально отведенной для этого комнате, в присутствии кого-то из персонала.

Почему такие сложности?

Не расстраивайтесь на этот счет. Просто суицидальные пациенты находятся у нас под более бдительным наблюдением и любые предметы, годящиеся для того, чтобы причинить вред себе или окружающим, должны быть у них изъяты. С балкона можно спрыгнуть вниз, а сигаретой нанести ожог, поэтому меры предосторожности необходимы. Но как только доктор исключит опасность агрессии и разрешит Вам покинуть палату наблюдения, все эти ограничения будут сняты.

Шписс кивнул головой в знак того, что понял объяснение и смирился со своей участью, и покорно проследовал за подошедшим санитаром в курилку, где в плотной завесе табачного дыма выкурил одну за другой три сигареты. Он был неразговорчив, на вопросы санитара отвечал односложно и смотрел большей частью в одну точку. Сидя на табурете, он уперся локтями в колени и понурил голову, приняв совершенно несчастный вид. Докурив, он долго гасил в пепельнице окурок, обжигая пальцы, затем встал и попросил отвести его обратно в палату. Обычных вопросов изолированных пациентов из серии «когда придет доктор?» или «на каком основании меня здесь заперли?» он не задавал, так что у сопровождавшего его санитара создалось впечатление, что собственная судьба этого странного малого больше не интересует.

В палате Шписс вымыл руки и приправил постель, на которую тут же и лег, заложив здоровую руку за голову. Наблюдавший за всем этим по монитору доктор Коршовски решил, что время настало, и попросил персонал привести пациента в кабинет главного врача (Убертус также изъявил желание присутствовать). Помимо этих двоих в кабинете находилась одна из молодых практиканток, искренно восторгавшаяся методами работы и знаниями Коршовски.

Несколько минут спустя в кабинет вошел пациент, спокойно и уверенно, словно проделывал это каждый день. Ни в движениях его, ни во взгляде не было и намека на агрессивность, но и понурая апатия, которую он демонстрировал после пробуждения, не являлась более его отличительной чертой. Он деловито переступил порог, как это делают, входя в какое-нибудь учреждение, и уселся на первый подвернувшийся ему стул, приняв ничем не примечательную позу. Он успел причесаться и выглядел теперь довольно сносно, несмотря на щетину, избавиться от которой ему удастся лишь после отмены «закрытого» режима, когда он сможет получить бритву.

Понаблюдав некоторое время за жестами и мимикой вошедшего, доктор Коршовски начал беседу.

Здравствуйте, господин Шписс. Мое имя Коршовски, а рядом со мной мои коллеги доктор Убертус и Лина. Если не возражаете, для начала я хотел бы задать Вам несколько так называемых организационных вопросов…

Здравствуйте, доктора и вы, Лина. Давайте как можно скорее покончим с формальностями. Я знаю, о чем сейчас пойдет речь, поэтому сразу подпишу, что я согласен на обследование и лечение, разрешаю рассказывать обо мне другим вашим коллегам и не имею ничего против того, что эта милая девушка будет записывать наш разговор на диктофон. О том, что эта запись будет использоваться исключительно внутри этого учреждения, и о том, что я имею право не говорить на темы, которые мне неприятны, я оповещен. Ведь именно эти «организационные вопросы» хотели вы мне задать, доктор Коршовски?

Тот не мог не улыбнуться.

Вы угадали, господин Шписс. Но теперь, когда вы так ловко перевернули все с ног на голову, в этом нет необходимости. Лина даст Вам бумагу на подпись.

Пациент не глядя расписался в местах, указанных ему разноцветным ногтем Лины, и вновь поднял голову на Коршовски.

Я ранее не бывал в психиатрических клиниках, если вы об этом хотите спросить, но все эти процедуры одинаковы в любом отечественном лечебном учреждении, оттого я и знаком с ними. Кстати, благодарю Вас за вовремя сделанную мне инъекцию, приведшую меня в чувства. Признаться, мне стыдно за безрассудство моего ночного поведения и прежде всего потому, что я мог погибнуть, так и не докопавшись до истины, что было бы обиднее всего. Вы можете, разумеется, считать меня сумасшедшим и даже прилепить мне ярлык шизофреника, но это ничего не изменит. Мне же нужно совсем немного – постичь суть произошедшего со мной или же убедиться, что суть эта непостижима. Если же вы думаете, что с помощью медикаментов отнимете у меня память и заставите перестать думать об этом чертовом трюке, то Вы ошибаетесь, доктора. Бреда же в моих мыслях не более, чем в Ваших, и лечить тут нечего. А коли Вы тут такие умные, то сможете, безусловно, открыть мне истину после того, как выслушаете мою историю. Ну, так как?

Коршовски и Убертус понимающе переглянулись. Сколько раз уже слышали они нечто подобное от пациентов, мозг которых был просто поедаем злыми собаками – симптомами шизофрении, сколько проникнутых болезненным бредом откровений узнали они от своих подопечных! Ведь бред, в конце концов, тем и отличается от идеи-фикс, что неподвластен ни рассудку, ни логике, ни переубеждениям, сколь бы последовательными и подкрепленными доказательствами они ни были. И лишь открытые в пятидесятых годах прошлого века нейролептики позволяли привести разрушенное восприятие реальности этих людей в мало-мальски удобоваримый для общества вид.

Ну, что ж, господин Шписс, мы ведь для того и пригласили Вас сюда, чтобы разобраться, насколько Ваше состояние болезненно, дружески распахнув ладони ответил Коршовски. – Быть может, Вы и впрямь лишь неверно истолковали для себя какое-то неизвестное вам явление, и ни о каком психозе тут речи не идет! Кстати, насколько все это опасно? Не желаете ли Вы, случаем, предпринять какие-либо меры для спасения… мира или человечества?

Он перегнул, и Убертус бросил на коллегу предостерегающий взгляд. Пациент мог заподозрить издевку в словах Коршовски и вновь впасть в буйство. Однако ничего такого не произошло. Шписс лишь чуть улыбнулся и ответил:

Я понял вашу мысль, доктор. Но, пожалуйста, не беспокойтесь – до этой степени сумасшествия я еще не дошел. Да и то, что я хочу рассказать, никаким образом никого не задевает – даже, пожалуй, меня самого, и никакой опасности, насколько я могу судить, не представляет. Мало того, я и в самом деле не исключаю той версии, что психически болен, но прошу вас перед постановкой окончательного диагноза разобраться, что во всей этой истории правда, а что – болезненные фантазии. Можете Вы мне это обещать?

Разумеется, господин, разумеется, подал голос Убертус. Я – глава этой клиники и не допущу, чтобы кто-то чувствовал себя нами обиженным.

Хорошо, Шписс пригладил волосы. – Тогда слушайте.

V

«Как Вам, должно быть, уже известно, во второй половине девяностых годов прошлого столетия я изучал провинциально-римскую археологию и антропологию в Инсбруке и был настолько увлечен избранной мною наукой, что не нуждался ни в комфорте, ни в деньгах. Все мои скромные доходы я тратил на книги, которые не мог отыскать в библиотеках, и снаряжение для археологических экспедиций, членом которых неизменно являлся. Каждое лето и начало осени я проводил в походах, был занят раскопками и исследованиями, а зимою не пропускал ни одной научной конференции на интересующие меня темы, проходившей в Европе. Впрочем, все это не так важно и прямого отношения к приведшим меня сюда обстоятельствам не имеет, однако Вы должны знать, что я, на основании своего опыта в поисках таинственного, не так уж слаб характером и душою, чтобы позволить всякого рода неожиданностям выбить меня из колеи и заставить бредить. То, что нам иной раз случалось находить в наших экспедициях, и трудности, которые пришлось преодолевать, сделали из меня человека скорее невосприимчивого к чудесам и скупого на фантазии. Потому я и настаиваю на том, что рассказ мой о событиях последних дней – чистейшая правда, а не болезненный симптом.

Извините, что отвлекся. Так вот, постепенно я угомонился, насытился дорожными приключениями и пришел к мысли, что пора устраивать и материальную сторону моей жизни, то есть позаботиться о достойном месте работы. Поскольку, как Вы сами понимаете, специальность моя достаточно редкая, я вряд ли имел шансы на так называемом «свободном рынке» и вынужден был искать свой хлеб при каком-нибудь научном учреждении. Однако хоть я и мог похвастать блестяще защищенной диссертацией, образцовой дисциплинированностью и достаточной для ученого скромностью, в Инсбруке мне места не нашлось: руководство университета предпочло не занимать единственную свободную вакансию иностранцем, и я вынужден был покинуть полюбившийся мне город, удовольствовавшись столь же горячими, сколь и лицемерными, заверениями моих бывших коллег-профессоров о готовности «дружить со мной научно и не терять контакта».

Некоторое время я был без работы и подумывал уже о переквалификации, когда мне повезло: в университете Вюрцбурга освободилось место в одной из антропологических лабораторий факультета культуры и географии, и тот, кто отвечал за набор сотрудников, наткнулся на мою анкету. Меня пригласили на собеседование, и неделей позже я уже состоял в штате, имея возможность не только снять квартиру поприличней, но и заняться тем, что меня интересовало.

Должен сказать, что во время раскопок и при изучении найденного более всего привлекали меня не вещи, характеризующие исследуемую эпоху, навроде наконечников от стрел или бесконечных осколков всяких там глиняных горшков, а человеческие останки, кости. Мысленно я всегда пытался представить себе внешность тех людей, черепа которых держал в руках, нарисовать образ того мужчины или той женщины, что когда-то, как и я, были жителями этой планеты, передвигались, разговаривали и заботились о ежедневных пустяках, а теперь вот служат своим любопытным потомкам материалом для исследований. Эти мысли полностью поглощали меня, я мог целую ночь напролет разглядывать какой-нибудь мало-мальски сохранившийся череп, гадая, какой формы были у этого человека уши, и имел ли он сросшиеся брови. Я стремился рассмотреть в мертвых костях прошлую жизнь, душою прочувствовать ту эпоху, к которой они принадлежали. Опасаясь недоумения со стороны сокурсников и ученой братии, я никому не рассказывал о своих мыслях – ну, разве только вскользь – и мечтал лишь об одном – получить возможность проводить серьезные исследования в этом направлении.

Не могу выразить, как рад я был выпавшей мне удаче! Работа в антропологической лаборатории позволяла мне заниматься именно тем, о чем я мечтал, и, даже если днем я должен был делать что-то другое, то вечера и ночи были в моем распоряжении, как и все оснащение нашей лаборатории. Начальник кафедры был человеком боязливым, но податливым и не воспрещал мне этого, так как работу свою я знал хорошо, нареканий не имел, а стремление к науке всегда приветствуется.

Я опущу в своем рассказе период бесплодных попыток добиться желаемой информации от костей и черепов, за который я перепробовал все возможное и исчерпал свою фантазию, изобретая все новые и новые способы исследования. Я с великим тщанием изготавливал зарисовки, малевал эскизы и делал слепки, надеясь получить первоначальный облик тех, чьи останки попадали мне в руки, однако никогда не был удовлетворен результатом. Определение расы и пола человека по форме его черепа давно уж было, что называется, «отшлифовано» и использовалось в различных областях знаний, начиная от истории и заканчивая криминалистикой, но не этого мне хотелось. Я надеялся изобрести способ восстанавливать точный облик персоны, в мельчайших его деталях. Мне мечталось получать слепки такого качества, чтобы возможным стало даже различать близнецов друг от друга, не говоря уж о просто похожих между собой особях. Пробившись несколько лет в бесплодных научных судорогах, я уже почти отчаялся, когда судьба пошла мне навстречу, развивая компьютерные технологии.

На одной из рождественских служебных вечеринок я, спасаясь от скуки, разговорился с молодым программистом по имени Жак, также горящим желанием сделать что-то необычное в своей профессии и не желающим подаваться в модные ныне компьютерные дизайнеры или хакеры. В свободное время он занимался созданием обучающих программ и интеллектуальных игр, на службе же трудился в отделе электронной обработки данных, создавая видимость собственной необходимости. Когда я, побужденный хмелем выпитого, поведал ему о своих разработках и трудностях, Жак очень воодушевился и сказал, что идея моя кажется ему интересной, и он с удовольствием поможет мне в ее реализации. На мой вопрос, каким образом он сможет это сделать, парень ответил, то основные компоненты требуемой компьютерной программы уже «засветились» у него в мозгу, и, как только он ее напишет, то даст мне знать. Итак, он дал мне новую надежду, и мой начавший было блекнуть энтузиазм разгорелся с новой силой.

Не стану утомлять вас подробностями разработки программы и доведения ее до зрелого состояния, равно как и нюансами моих дискуссий с руководством факультета по поводу финансирования некоторых «проблемных аспектов» моей идеи, как, к примеру, приобретение лазерного сенсора и заказ специальной камеры-шлема, в которую я собирался помещать исследуемые черепа. Важно лишь то, что я смог-таки убедить наших бюрократов в реальности и полезности нашего с Жаком изобретения, а поскольку требуемая сумма не была такой уж большой, я ее получил.

Когда я закреплял в камере-шлеме первый череп, я был вне себя от волнения, а после того, как на мониторе появился четкий, во всех деталях, портрет скуластого человека азиатской наружности, я просто обезумел от радости. Куда было моим глиняным слепкам до современных технологий! По мельчайшим, микроскопическим повреждениям черепа программа распознавала даже шрамы и следы фурункулов на лицах этих людей и, как мне показалось, даже выявляла и отображала наиболее частые их эмоции. Поскольку процесс создания изображений, по сути, напоминал изготовление посмертных масок, пусть и цифровых, Жак назвал свою программу просто «Слепки». Под этим названием он ее также запатентовал и выставил на рынок, однако, учитывая высокую специфичность изобретения, миллионером пока не стал. Криминалистическим лабораториям не хватало подтверждений действенности конструкции, и до получения оных они предпочитали воздерживаться от траты денег».

Тут Шписс попросил налить ему стакан воды из графина, а доктор Коршовски, воспользовавшись паузой, неожиданно подтвердил правдивость его повествования, рассказав, что читал статью об этом изобретении в одном из журналов по криминалистике. Автор статьи, правда, не упоминал имен изобретателей, но, быть может, Коршовски просто не обратил на них внимания. Напившись, антрополог поблагодарил практикантку и, отставив стакан, продолжил свой рассказ.

«Так вот, все это была лишь предыстория, рассказанная мною для того, чтобы Вы могли себе представить, какими возможностями я обладал, когда все это случилось. Система, состоящая из камеры-шлема с лазерным сенсором и программы обработки полученных данных, работала без перебоев, позволяя мне получать отличные результаты. Наигравшись вдоволь, я перешел к серьезным работам по антропологии и опубликовал несколько статей в научных журналах, но это к делу не относится.

Субботним утром, несколько дней назад, в моей квартире раздался звонок. Я только что проснулся и был удивлен столь ранним визитом, так как никого не ждал, а время было неподходящим даже для посыльных и почты. Мое удивление возросло, когда в динамике домофона я услышал голос одного моего приятеля, Лукаса Барлоу, с которым играл время от времени на бильярде и встречался на вечеринках. Он трудился инженером на какой-то фирме и был, в общем, неплохим парнем. Я ничего не имел против того, чтобы выпить с ним чашку кофе или бутылку пива в субботу, однако предпочел бы, чтобы встреча состоялась в подходящее время и после телефонного звонка, а не ранним утром, когда я еще стою в трусах и лишь подумываю о душе. Вы понимаете меня?

Люк был не один. Когда я открыл дверь, то увидел за его плечом Карин, его подругу, с которой они собирались пожениться. До этого я видел ее лишь несколько раз, но девушка, помнится, произвела на меня большое впечатление как своей манерой держаться, так и зрелыми рассуждениями на довольно необычные для слабого пола темы. Она работает не то психологом, не то психиатром в одной из клиник и могла бы быть вашей коллегой. Помню, Лукас очень хвастался успехами своей невесты, но мало обращал на нее внимания, что для него характерно. Как я уже упоминал, он неплохой парень, но довольно эгоистичен и чересчур увлечен собою.

Впустив гостей в квартиру, я предложил им пройти в гостиную и выпить чего-нибудь, пока я привожу себя в порядок. Увидев мою взъерошенную голову, Лукас несколько смутился и попросил прощения за ранний визит, сказав, что никогда не позволил бы себе такой бестактности, если бы не важность и срочность дела, которое он ко мне имеет. Это заинтриговало меня, и спустя десять минут я присоединился к молодой паре, сварив кофе и поздравив их с состоявшимся несколько дней назад бракосочетанием, о котором они мне только что поведали. Я шутливо пожурил их за то, что не был приглашен на свадьбу, и они, смеясь, ответили, что непременно сделают это в следующий раз.

Установив таким образом непринужденную атмосферу, я принялся потчевать гостей шоколадными кексами и «Сникерсом», в ожидании того момента, когда Лукас соизволит заговорить о своем срочном деле. От меня не укрылось, что оба они – Карин в большей степени, чем ее муж – покрыты отцветающими синяками и ссадинами, которые они пытались скрыть под одеждой или слоем пудры. Это обстоятельство усилило мое любопытство, но я терпел и ничего не спрашивал. Наконец, вздохнув и переглянувшись с женой, Барлоу поведал мне об их неудавшемся свадебном путешествии и тех испытаниях, что выпали на их долю в Альпах. Маленький самолет, на котором они вылетели из Фильсхофена на один из горных южнотирольских курортов, стал жертвой непогоды и потерпел крушение. Какое-то чудо спасло их, позволив отделаться ссадинами и ушибами, и Карин, улыбаясь, рассказала мне, как, оставшись без обуви, обматывала свои ноги обрывками брезентовой куртки пилота, тело которого так и не было ими обнаружено. Израненные, они брели всю ночь и половину следующего дня по снегу, ориентируясь на видимый вдалеке клочок зелени, и даже провалились в какое-то ущелье, второй раз чудом выжив. Теперь они говорили о своих приключениях с ноткой веселости в голосе, подтрунивали друг над другом, вспоминая свой тогдашний страх, и произвели на меня неизгладимое впечатление своей выдержкой и умением бороться. Эти-то качества и позволили им в конце концов достичь цивилизации – изможденные и едва стоящие на ногах, они достигли той зеленой долины, что служила им ориентиром, и единственного расположенного там горного пансионата, откуда и была вызвана помощь. Карин все время теряла сознание, и врачам пришлось изрядно повозиться с ней, Лукас же, который чувствовал себя несколько лучше, заботился, по собственному признанию, о том, чтобы не потерять свою завернутую в тряпичный узел находку. На мой вопрос, о какой находке он говорит, парень рассказал мне о найденных ими в одном из ущелий останках самолета, потерпевшего крушение – судя по ржавчине и находящимся в нем скелетам – несколько десятилетий назад и до сих пор ни кем не обнаруженного. С помощью супруги он постарался описать мне самолет во всех деталях, и я смог подтвердить его предположение, что речь идет, скорее всего, о частной прогулочной машине, и уж во всяком случае, не о военном аппарате времен второй мировой войны. Я также в полной мере разделил его точку зрения о прискорбности того факта, что родственники погибших так и не узнали об их судьбе и не смогли похоронить тела. Я был согласен с тем, что ритуал прощания с умершим позволяет внутренне «закрыть тему» и жить дальше, в случае же неясности мысли об этом никогда не покидают близких, а порою и мучают.

Лукас выразил радость по поводу того, что я его понимаю и перешел к изложению своей просьбы. Поскольку-де он человек сердобольный и желал бы помочь родственникам несчастных погибших избавиться от мук неизвестности, он просит меня произвести исследование принесенных им черепов на «том аппарате, о котором я ему рассказывал» и получить электронные слепки, а проще говоря – портреты жертв катастрофы, с тем, чтобы потом разместить эти изображения во всех мыслимых средствах массовой информации, где они смогут быть опознаны членами их семей. С этими словами он осторожно вынул из большой полотняной сумки (такой, знаете, с которыми хозяйки обычно ходят на крестьянский базар) два прекрасно сохранившихся человеческих черепа, каждый из которых был обернут тряпицей, и поставил их передо мной на стол. Заметив, что я заинтересовался его историей и разглядываю черепа с видимым любопытством, он расслабился и откинулся на спинку дивана.

Знал бы ты, чего мне это стоило, Алекс! Жена мне всю плешь проела из-за того, что я все же решился забрать черепа, – он протянул руку и весело потрепал Карин по плечу. – Я же объяснил ей, что, невзирая на наше собственное невзрачное положение, наш долг – разгадать загадку той авиакатастрофы и установить личность погибших. Думаю, теперь и она не жалеет о том, что я тогда оказался непреклонен и взял их с собой. Не правда ли, зайка?

«Зайка» кивнула, но вид у нее был почему-то нерадостный: то ли потому, что муж прибег в обращении с ней к зоологическому термину, то ли ситуация в целом ей не нравилась. Сцепив пальцы обеих рук, она похрустела суставами и уставилась куда-то в угол. Меня же, признаться, уже захватил азарт исследователя, и я предпочел бы сейчас же отправиться в лабораторию и начать процесс идентификации Лукасовых находок, нежели продолжать болтать с ним о всяких пустяках. Мне кажется, что гость мой понял это и, одним глотком допив свой кофе, начал благодарить меня за отзывчивость и прощаться. Мы условились, что я сразу же дам ему знать, как только получу результаты, и он без промедления займется размещением снимков в газетах. Мне показалось, что его собственная роль во всей этой истории занимает Лукаса куда больше, нежели возможность кому-то помочь, и ему доставляет истинное удовольствие употреблять по отношению к себе слова «сердобольный» и «заботливый», но меня это никаким образом не задевало. Парнем он был неплохим, а его просьба совпадала с моими собственными интересами, так что я искренне поблагодарил его за находку и, проводив, тут же начал собираться.

VI

Установив один из черепов в камере-шлеме (название это намертво приклеилось к внешней части конструкции), я произвел необходимые манипуляции, отстроил лазер и включил компьютер. В лаборатории, кроме меня, никого не было, да я и не нуждался в помощниках – обслуживание системы было простым и не требовало более двух рук. Запустив программу «Слепки», я подождал, пока она установит контакт с камерой-шлемом, и кликнул на «Обработать». Лазерный луч пришел в движение и медленно, миллиметр за миллиметром, начал исследовать поверхность кости, регистрируя мельчайшие особенности. На мониторе появился сложный график с множеством разноцветных волн – до окончания процесса пройдет добрый час, и лишь потом программа преобразует полученные сигналы в картинку. Тупо сидеть у компьютера и ждать не имело смысла, и я решил использовать это время для других дел, которых всегда достаточно в лаборатории. Помню, я привел в порядок папки с протоколами вчерашних опытов (небрежность младших сотрудников всегда раздражала меня) и просмотрел кое-какие материалы из архива. Среди них оказался один интересующий меня документ, которым я настолько увлекся, что чуть было не пропустил мимо ушей призывный писк моего аппарата, сообщающий, что исследование окончено и слепок создан. Желая непременно довести работу с документом до конца, я не пошел к монитору, а лишь быстро поменял черепа в камере-шлеме и, запустив с помощью дистанционного управления новый процесс обработки, вернулся к своему занятию. Может показаться странным, что я сию же секунду не бросился рассматривать полученное изображение, но в последнее время я исследовал такое количество черепов и получил столько слепков, что индивидуальные черты того или другого мертвеца не представляли для меня особого интереса – гораздо больше меня заботила общая антропологическая статистика, лежащая в основе моей очередной научной работы. Разве мог я знать тогда, какие перемены в моей судьбе свершаться из-за этих двух особей, чьи головы мне довелось проанализировать в этот несчастливый день? Мог ли я предполагать, что окажусь из-за них в вашем… учреждении?

Так вот, когда я услышал второй сигнал, я отложил материалы в сторону и пошел посмотреть на результаты работы программы. Включив параллельный вывод изображения, я несколько секунд ждал, пока они откроются, а еще через секунду меня словно парализовало – с экрана монитора на меня смотрели Лукас и Карин Барлоу. Не могло быть никаких сомнений в том, что это именно их свежие, молодые лица, точно такие, как я созерцал их пару часов назад за чаепитием в моей собственной квартире. Мне показалось, что я вижу даже лукавый блеск в глазах Люка и различаю легкую грустинку во взгляде его жены. Программа угадала даже цвет волос и форму причесок, что при исследовании кости было невозможно, и я, пораженный увиденным, никак не мог собрать воедино тысячи одновременно возникших в моей голове мыслей. Вы думаете, доктора, что я сию же секунду поверил в истинность происходящего и развил свою убежденность в бредовую идею? Напротив! Первым делом я попытался отыскать рациональное объяснение тому, что видел – от сбоя системы до собственных оптических галлюцинаций. Не исключая ничего, я перепроверил систему, изучил график анализа черепов и убедился, что компьютер не подключен к интернету и не мог почерпнуть оттуда какую-нибудь дрянь. Я внимательно осмотрел и прощупал черепа, уверившись, что они – настоящие, а не сфабрикованные кем-то ловким муляжи, позволившие Лукасу посмеяться надо мной. В конце концов я запустил весь процесс снова, на сей раз неотрывно наблюдая за созданием слепков, но иного результата не добился – на мониторе вновь возникли изображения моих утрешних гостей, четкие и не оставляющие сомнений, словно я их сегодня сфотографировал. Мне кажется, что если бы Лукас за пару дней до визита ко мне отпустил усы, то и они отобразились бы на экране лабораторного компьютера.

Я не знал, что думать и как поступить, до того шокирован и обескуражен я был в тот момент. По здравому размышлению я пришел к выводу, что разумное объяснение происходящего могло быть лишь одно – некто бесконечно сильный в кибернетике намеренно издевается надо мной, каким-то образом изменяя работу программы. Но кто он и зачем делает это? Как бы то ни было, я должен был срочно что-то предпринять, а не протирать штаны в лаборатории. Распечатав оба портрета, я заламинировал их и, положив в папку, выскочил на улицу. Четкого плана действий у меня не было, да и состояние общей взбудораженности не способствовало планированию чего бы там ни было, однако логика подсказывала мне, что начинать расследование нужно у самых истоков вопроса, то есть – отыскать Лукаса и призвать его к ответу, а то и, по обстоятельствам, прижать к стенке. Если эта шутка исходит от него, то я, несомненно, смогу распознать это по его реакции. Вполне вероятно, что он рассмеется и, похлопав меня по плечу, признается в намерении «растормошить» меня и отвлечь от рутины. Тогда я, покрутив пальцем у виска, сделаю вид, что обиделся и уйду, а он заявится к вечеру вместе со своей женушкой и бутылкой виски… Стоп! Не лучше ли отправиться к нему, чем выдумывать всякую ерунду?

До этого момента я всего один раз был у Лукаса с Карин – месяца четыре тому назад меня пригласили туда на вечеринку по какому-то вымышленному поводу, и я развозил потом по домам его знакомых, поскольку оказался единственным трезвым водителем во всей компании. Помню, меня удивило, что эти люди не озаботились заранее своим возвращением домой, не заказали такси или не попросили домочадцев забрать их. Хотя не исключаю, что меня именно с этой целью и пригласили – Люк всегда казался мне несколько… скользким, что ли, и уж во всяком случае расчетливым. Карин же – тогда они еще не были женаты – являла собой его противоположность, будучи открытой, внимательной и доброй девушкой, так мне, по крайней мере, всегда казалось. Я искренне не понимал, что единит этих двух людей, и не понимаю этого до сих пор, хотя после того, что произошло, я вообще не знаю, что о них обоих и думать.

Двое влюбленных снимали большую, с огромной гостиной, двумя балконами и спальней для гостей квартиру в южной части города; в сотне метров от их дома находилась тенистая дубовая роща с почему-то не загаженными псами тропинками, а чуть дальше начинался речной пляж, столь любимый горожанами во время летнего зноя. Для двоих их семейное гнездышко было, пожалуй, великовато, но Карин призналась мне тогда, что планирует завести парочку детей без необходимости срочного переезда. Говорить об этом Лукасу она, правда, не велела.

Так вот, я припарковался у дороги, подошел к входной двери и нажал на левую кнопку в самом низу домофонной платы. Никто не взял трубку. Подождав немного, я позвонил еще раз, однако и на сей раз звонок остался без ответа. Посмотрев на часы, я удостоверился, что рабочий день Люка уже окончился, и он, по всем расчетам, должен был уже потягивать холодное пиво, лежа в кресле у телевизора. Впрочем, Карин могла как раз дежурить в своей клинике, а он задремать или отправиться в душ, поэтому стоило продолжать попытки. Я звякнул еще раз, но так же безрезультатно. Тогда я подумал, что мог перепутать кнопки домофона – был-то здесь всего раз! – и нагнулся, чтобы прочитать имена жильцов под той, которую жал. Моему удивлению не было границ, когда я увидел там бирку с незнакомой мне фамилией! Выходило, что я все-таки ошибся, и Лукас просто не слышит моего вызова. Я принялся читать имена на остальных бирках, но они рассказали мне, что в этом доме чета Барлоу больше не проживает.

«Что за черт!» воскликнул я вслух и огляделся по сторонам. Не может быть, чтобы я ошибся домом! Парковка, детская игровая площадка и выступающий угол супермаркета по правую руку были мне отлично знакомы, к тому же, элитный четырехэтажный дом был архитекторской планировки, то бишь единственным в своем роде, и спутать его с каким-либо другим было невозможно!

Я еще раз перечитал все надписи на звонках, а затем и на почтовом ящике, но искомого имени так и не обнаружил. Это что же, значит, они переехали? С какой стати? Даже если бы это было так, то сегодня утром они непременно поделились бы со мной этой новостью… В общем, я был совершенно выбит из колеи, озадачен и не знал, что делать дальше. Однако через секунду я рассмеялся и, хлопнув себя по лбу за рассеянность, вынул мобильный телефон и набрал номер Люка. Вот растяпа! Почему я сразу не догадался сделать это? Еще до того, как отправился к ним? Видимо, эта история с черепами не на шутку взбудоражила меня, если я начал забывать об элементарных вещах!

Однако электронная барышня в трубке сообщила мне своим металлическим голосом, что набранный мною номер ей не известен, и я должен перепроверить мои данные и попробовать еще раз. Я последовал ее совету, но лишь прослушал тот же ответ еще раз. Было похоже на то, что Лукас поменял номер, забыв поставить меня об этом в известность. Тогда я попробовал набрать их домашний номер, который чудом отыскал в завалявшейся в кармане «традиционной» записной книжке. Однако и тут меня ждала неудача – пронзительный писк в трубке резанул мне ухо, сообщив тем самым, что номер никому не принадлежит, то есть попросту не существует. Да что ж они, в самом деле, обрубали концы и спасались бегством, что ли?

Не зная, что и думать, я нажал кнопку звонка Лукасовых соседей, которых не знал лично, но надеялся порасспросить о подробностях столь спешного переезда моих приятелей. Мне ответил резкий голос какого-то молодца, и я, извинившись за беспокойство, попросил открыть мне дверь.

Что Вы там еще приволокли? – невежливо поинтересовался голос, и я подумал, что он принадлежит человеку пожилому.

Я… я не с почты. Мне просто хотелось переговорить с Вами по поводу Лукаса и Карин Барлоу.

Кто это такие?

Это Ваши соседи по этажу (на каждой площадке в этом доме располагались всего две квартиры), мои приятели. Видите ли, я пришел навестить их, а именных табличек на звонке больше нет – не скажете ли, когда и куда они переехали? Может быть, они сообщили Вам об этом?

Голос нетерпеливо прокричал:

Что Вы мне голову морочите?! Никакого… Лукаса или как Вы там сказали тут нет, квартира вот уж четвертый месяц пустует! Не открою дверь!

«Наверное, дементный» подумал я, а вслух сказал:

Как так пустует? Но ведь на бирке значится, что здесь проживает некая…

Он не дал мне договорить:

Бирку Кристы никто не трогал. Кому это нужно до заселения новых жильцов? А ее саму дети еще в феврале упекли в дом престарелых, а сами купили дом где-то за городом и съехали.

Вы хотите сказать, что за все это время здесь не было другой именной бирки? – я отлично помнил, что именно по ней отыскал нужный звонок, когда был здесь впервые.

Послушайте, Вам заняться больше нечем? – раздраженно поинтересовался голос, а через мгновение в динамике защелкало, и он отключился. Вредный старик.

Делать было нечего, и я отправился домой, ломая голову над загадкой. Неужели же и это – часть розыгрыша, спланированного Лукасом? Но ведь это было бы необыкновенно проблематично – подстроить и подделать всё и договориться со всеми, чтобы подыграли! Зачем нужно было бы этому деду плести мне сейчас про какую-то Кристу и ее чертову бирку, что якобы никогда не снималась? А прежде всего, зачем понадобилось бы Лукасу – по сути, малознакомому мне занятому человеку, тратить свое время и устраивать все это? Мы приятельствовали, но не так близко, чтобы дурачиться… С другой стороны, я не сомневался в том, что это именно он приложил руку к изменению или даже порче моей компьютерной программы, что привело к появлению на мониторе его рожи и лица его жены. Значит, какую-то цель он все же преследовал? Как Вы сами понимаете, доктора, в свете таких обстоятельств мне просто необходимо было во всём разобраться!

VII

Оказавшись дома, я достал из папки и еще раз внимательно изучил «слепки», то есть распечатанные изображения людей, которые лишь сегодня утром пили здесь кофе с кексами, а теперь пропали. Портреты были четкими и не оставляли сомнений касательно личности оригиналов. Над левой бровью Лукаса отчетливо был виден небольшой дугообразный шрам, полученный им в детстве при падении с качели, а черты его породистой супруги были и вовсе неповторимы. По верху изображений шла печатная строчка, сообщающая, что они получены с человеческих черепов с помощью программы «Слепки», созданной и запатентованной Жаком таким-то.

Точно! Как я сразу не подумал об этом! Нужно позвонить Жаку и попросить его приехать и проверить программу на предмет всяких там вирусов – он, несомненно, сразу обнаружит неисправность в собственном детище, а может быть и найдет источник, из которого программа получает фальшивые «слепки»! Я схватил телефон и набрал его номер, который, слава Богу, существовал. Услышав голос программиста, я не стал вдаваться в подробности, сказав, что у меня проблемы технического характера и попросив его как можно скорее приехать. Жак ответил, что ужинает и предложил отложить встречу до завтра. Не желая быть навязчивым, я вынужден был согласиться, хотя, признаться, несколько разочарованно.

Оставаться в четырех стенах моей квартиры не было никакой возможности, и ноги сами понесли меня в лабораторию, где все еще находились странные черепа. Дорогой я принялся строить новые догадки. А что, если это все же не настоящие кости? Быть может, существуют умельцы или техника, способные изготовить череп, не отличающийся от природного? В таком случае для Лукаса не было бы ничего легче, чем заказать эти «игрушки» у соответствующих специалистов и затем глумиться надо мной, наблюдая мое беспокойство и беспорядочные передвижения!

Однако, как я ни старался, а не смог выдумать достаточного повода для подобных действий моего приятеля. Не собирался же я всерьез утверждать, что он потратил баснословные деньги на изготовление глупых черепов (а столь точные технологии должны стоить денег именно баснословных, по моим представлениям), а затем еще в одночасье покинул свою квартиру, изменив телефонный номер, подговорив соседей рассказывать мне всякий вздор и, к тому же, убедив разумную и приветливую свою жену в целесообразности таких поступков? Да и склонность к юмору и розыгрышам я, скорее, заподозрил бы в каменной статуе или трухлявом пне, чем в Люке Барлоу. Таким образом, мне стоило снять с него подозрения в обмане и манипулировании мною и искать разгадку в другом месте. Но проверить подлинность черепов всё же стоило, – быть может, парень сам стал жертвой чьей-то авантюры?

Так рассуждал я, пока не добрался до лаборатории. Череп женщины все еще находился в камере-шлеме, другой же я запер в сейфе перед уходом. Усевшись в кресло и поставив на стол перед собой оба черепа, я со всем тщанием и знанием (я ведь антрополог, не забыли?) еще раз внимательно изучил их, простукал крошечным молоточком, поскреб иглой и исследовал добытую таким образом мельчайшую костную пыль под микроскопом. Сомнений не оставалось – черепа, принесенные мне Лукасом, были настоящими, и не о какой искусной подделке тут речи не шло. Тогда что же? Все-таки компьютерная программа?

Изможденный и выжатый, как лимон, я лег спать прямо в лаборатории, где держал раскладушку на случай авральной работы. К счастью и удивлению, мне удалось уснуть и проспать до пяти часов утра. Правда, сон мой был тревожным, а нелепые сновидения громоздились друг на друга, словно льдины в быстрой реке, то являя мне мертвого хохочущего Лукаса, то его строящую мне глазки супругу, разумеется, тоже мертвую. Они совали мне в руки черепа, коих у них имелось целый мешок, а потом и остальные кости скелета, пытались просунуть руки и ноги в камеру-шлем и диктовали мне свои новые телефонные номера, которые я не мог запомнить.

Несмотря на все это, проснулся я отдохнувшим и тут же дал работу своему освеженному сном мозгу. Теперь мне пришла в голову идея, что, пережив такую авиакатастрофу, как мои приятели, трудно остаться психически здоровым (во всяком случае, изменения личности тебе практически гарантированы), а это значит, что и Лукас мог превратиться из прагматика в романтика и шутника…

«Ну и что? Ведь черепа-то настоящие!» вскричала половина моего сознания.

«Ха! Черепа! Кто помешал бы ему выкрасть их в какой-нибудь анатомичке? Все дело в программе «Слепки», которую кто-то испортил по его заказу!» парировала другая половина.

«Идиот! Подумай хорошенько: что ему это дает?»

«Если он и в самом деле повредился в уме, то до его извращенной мотивации все равно не докопаться!»

«Неубедительно!»

«Да пошел ты!»

Этот малоприятный диалог моей раздвоившейся вдруг личности был бесцеремонно прерван звонком мобильного телефона. Это был Жак, и он вот уж десять минут топтался у дверей моей квартиры, силясь меня разбудить. Я извинился за то, что забыл его предупредить, и попросил приехать в лабораторию, что он и сделал.

Я решил сразу не посвящать его в суть произошедшего, сказав лишь, что в программе появился какой-то сбой и она искажает данные, выдавая мне что попало. Нахмурившись, программист занялся проверкой, и по экрану монитора побежали ничего мне не говорящие бесконечные столбцы цифр и тарабарщины. Минут через тридцать Жак пожал плечами и сообщил, что не обнаружил никакого сбоя или вируса. Программа «Слепки» функционировала без изъяна. На всякий случай он попросил меня поместить в камеру-шлем какой-нибудь череп, и я использовал для этой цели один из старых, проверенных экспонатов. На мониторе появилось изображение морщинистого старика (как Вы уже, должно быть, догадались, программа начинала исследование с определения возраста кости), уже виденное нами во время предыдущих исследований. Как я сам не догадался проверить работу «Слепков» таким способом? Поменяв череп, я увидел на экране мохнатую морду издохшего в прошлом году соседского терьера, а затем – чертова неандертальца, приобретению чьего черепа я еще совсем недавно так радовался. Но на этот раз хмурый безлобый первобытный не порадовал меня – его прописанная до мельчайших деталей физиономия лишний раз доказала мне, что мои предположения о неисправности программы были ошибочными, и, следовательно, разгадку тайны нужно было искать в другом месте.

Благодарный за помощь, я после некоторых колебаний посвятил Жака в суть моих забот. По мере изложения мною истории о том, как двое приятелей принесли мне на исследование свои собственные черепа, а затем сбежали из города, выключив телефоны и принудив соседей лгать, лицо парня приобретало все более странное выражение, а глаза вдруг забегали, избегая моих. Я понял, что он не верит мне или, что еще хуже, принимает меня за сумасшедшего. Это разозлило меня, и я, вскочив и мгновенно перевозбудившись, попытался вдолбить-таки в его глупую башку, что рассказ мой – чистейшая правда. Все более запутываясь и подбирая вследствие этого несуразные аргументы, я совсем сбил парня с толку и, по-моему, даже напугал. Это мое поведение привело к тому, что он, сославшись на неотложные дела и отказавшись провести повторное исследование черепов, поспешил покинуть лабораторию. В бешенстве я прокричал ему вслед какую-то гадость и с грохотом захлопнул дверь. Ну, подожди же! Как только я разберусь с этим идиотом Люком, я непременно напишу во все научные журналы разрушительные отзывы о твоей тупой программе, и ты подохнешь с голоду со своим чертовым патентом, поганец!

Взглянув на часы и увидев, что скоро восемь и вот-вот начнут приходить на работу сотрудники, я быстро собрал раскладушку, создал видимость порядка и, прихватив с собой спортивную сумку с черепами, вышел вон. Постаравшись успокоиться и придать голосу его обычные интонации, я позвонил одному из коллег и предупредил, что не появлюсь сегодня в лаборатории, так как проработал всю ночь и чувствую себя разбитым. Это случалось и раньше, поэтому тот не удивился и пожелал мне хорошо отдохнуть, сказав, что сам проведет намеченный семинар. Поблагодарив коллегу, я поехал домой, где принял душ и за рюмкой коньяка попытался собраться с мыслями.

Поостыв немного, я раскаялся в своей грубости по отношению к Жаку. В самом деле: еще сутки назад я и сам заподозрил бы сумасшествие в любом, кто вздумал бы мне рассказывать нечто подобное. Что ж удивительного в том, что парень отреагировал таким образом? Почему он, собственно, должен принимать на веру бредни фанатичного антрополога, с которым он, к тому же, знаком лишь поверхностно?

Преисполнившись раскаяния, я набрал его номер, однако Жак не взял трубку, наверно, здорово обиделся. Проклятый мерзавец!

Тут у меня появилась новая идея, гораздо лучше прежних, и я решительно заткнул пробкой бутылку с коньяком, чтобы оставаться водителем. Кстати, именно коньяк подсказал мне решение: как-то с полгода назад мне довелось забирать Лукаса из дома его родителей, где он по какому-то поводу перебрал алкоголя и был не в состоянии вести машину. Думаю, он набрал тогда первый попавшийся номер из своей записной книжки, оказавшийся моим. Заплетающимся языком он попросил «оказать ему чертову услугу» и забрать его из «этого царства старости». Я не был занят и помог ему, доставив домой (тогда они с Карин жили в одном из северных районов города, возле сахарного завода), заслужив витиеватую благодарность. Помнится, я по каким-то причинам отказался от предложенной мне Карин чашки кофе, но теперь это неважно. Важно то, что я отлично запомнил, где живут его родители и сейчас, обрадованный этой мыслью, вскочил, намереваясь немедленно навестить стариков и разузнать у них все, что можно, касательно исчезновения их сына и снохи. Уж они-то наверняка в курсе происходящего!

VIII

Час пик окончился, и поток автомобилей немного поредел, что было мне на руку. Я довольно быстро добрался до Синей Деревни – так почему-то назывался пригород, где жили старики Барлоу – и без труда отыскал нужную мне улицу. Вот будет здорово, если и сам этот аферист окажется здесь! Вообще-то я человек спокойный, покладистый и даже немного мямля, как утверждает мой отец, но в тот момент я был вне себя от негодования и готов был растерзать этого сукина сына, в одночасье спустившего мое спокойное, размеренное существование в канализацию.

Чтобы мою машину не заметили из окон, я припарковался на параллельной улочке и уже через пару минут стоял перед дверью знакомого мне дома, давя на кнопку звонка. Сначала я не услышал ничего, но вскоре до моего слуха долетел чей-то кашель, а чуть позже и громкое приближающееся шарканье, словно тот, кто производил этот звук, привязал к ступням листы наждачной бумаги и положил ни за что не отрывать ног от пола при ходьбе. Потом с той стороны что-то звякнуло – должно быть, какое-то запорное приспособление навроде цепочки или крючка, каковые до сих пор в большом почете у стариков – и мгновение спустя дверь приоткрылась, явив моему взору сизого цвета картошку-нос и дряблый старческий подбородок. Над подбородком я разглядел впалый рот, а над носом, соответственно, огромные очки с толстенными стеклами, превращающие глаза старухи в коричневые пятна размером с блин. Я опешил. В тот день, когда я забирал отсюда пьяного Люка, я мельком видел его отца – еще довольно крепкого, поджарого мужчину об одной ноге (второй он лишился в каких-то военных действиях невесть где), которому я не смог бы дать больше шестидесяти, и в том существе, что предстало предо мной сейчас, я никогда бы не заподозрил его жену и мать этого недотепы Люка. Старухе было не меньше ста лет, и крупноразмашистый тремор ее рук красноречиво повествовал об усилиях, которые ей пришлось затратить, чтобы добраться до двери. Неужели ж это бабка Лукаса? Он никогда не упоминал о ней в разговорах… В любом случае, отворить дверь могли послать и кого-нибудь помоложе!

Однако у меня были дела более важные, чем заботиться о благе Люковых предков, мне нужен был он сам, или, по крайней мере, информация о его местонахождении. Поэтому я громко поприветствовал бабку, исходя из того, что все старики плохо слышат, и представился. Боясь каких-нибудь фокусов, я намеренно не доложил сразу о цели своего визита, решив сделать это, когда окажусь внутри дома.

Алекс Шписс, Вы сказали? – проскрипела старуха, и стало ясно, что она забыла вставить свою челюсть. – Мне почему-то кажется знакомым это имя… Вы не из страховой компании?

Нет, не из нее. Я…

А! Поняла! Так в какой фирме Вы монтером, говорите? По отоплению?

Да нет, Вы неверно меня поняли. Я не монтер, а… приятель Вашего внука.

Бабка склонила голову на бок и посмотрела на меня чуть внимательней.

Вот как? Приятель Ману? Никогда бы не подумала, что у этого оболтуса могут быть такие приличные с виду приятели… А зачем он подослал Вас? Что он там опять придумал?

Я не сразу нашелся, что ответить. Было ясно, что старуха не в себе, и следовало быть внимательным при разговоре с ней, чтобы он не вылился в скандал.

Да нет, не беспокойтесь. Он меня не подсылал, а что он придумал, я и сам хотел бы выяснить. Понимаете, он… в общем, я нигде не могу его найти, и мне показалось, что он мог бы быть у Вас.

Да откуда ж? Он мне вообще на глаза боится показаться после той истории с часами, что учинил его выродок. А вот Клавдия, может, и знает что о нем, но ее сейчас нет. Да Вы, пожалуй, проходите, больно уж вид у Вас приличный…

Старуха посторонилась, и я вошел в пахнущую старой мебелью, чисто прибранную прихожую. Мне подумалось, что тут наверняка орудует домработница, иначе, принимая во внимания трясущиеся руки и шаткую походку хозяйки, ни о какой чистоте не могло бы быть и речи.

Ну же, не стойте, проходите в комнату и докладывайте, что там с Ману!

Почему она называет его Ману? Похоже на то, что у бабки несколько внуков, и она попросту не поняла, о ком из них идет речь.

Сделав еще два шага, я был оглушен внезапно хлынувшим откуда-то мерзким собачьим лаем, и на меня внезапно ринулась огромная туша местного «друга человека». Однако, не достав до моей глотки сантиметров тридцать, туша замерла в воздухе и грохнулась на пол, противно заскулив – шнур, которым она была привязана, не позволял ей перегрызть всех бабкиных гостей.

Цыц, Грум! – ласково изрекла старуха, наклонившись к валяющемуся зверю и потрепав его по мохнатой башке. – Веди себя хорошо, мальчик.

Я не понял, относились ли последние слова к псу или уже ко мне, и поспешил покинуть темную прихожую, идя на светящийся прямоугольник гостиной. Следом, стуча клюкой, телепалась бабка. Псина угомонилась, и ее больше не было слышно.

В средних размеров комнате царил уют пятидесятых: обитый полосатым цветным материалом диван с высоченной спинкой и резными белыми ножками, сервант, в многочисленные застекленные окошечки которого проглядывали вязаные крючком салфетки и куча однотипных статуэток, ковровая дорожка на полу и множество портретов в гамме сепия по стенам. Над всем этим убранством, естественно, степенно и громко тикали большие напольные часы (эти, должно быть, появились здесь в шестидесятых, заменив собой ходики).

Не дожидаясь приглашения, я присел на краешек дивана, старуха же, аккуратно притулив клюку к серванту, осталась стоять, глядя на меня хоть и сердито, но без агрессии.

Ну, так что там с Ману? Его малолетний бандит, наверно, опять попался с марихуаной и нужны деньги на очередного защитника? Не молчите!

Я и не собирался. Просто разговор сразу пошел не в то русло, и мне требовалось время, чтобы перестроиться, бабка упорно не желала отступиться от этого несчастного Мануэля и его семейных проблем.

Понимаете… Я не знаю, натворил ли что этот «малолетний бандит», как Вы выражаетесь…

А кто же он? Сколько лет бьются уж с ним, а толку никакого, только наркотики на уме! Да Вы посмотрите, на кого он похож! Дохлый весь, сгорбленный, волосы вечно немытые, зато с ног до головы алюминиевыми кольцами усеян, как идиот. Глотка ошейником железным перетянута, как у Грума вон… Даже и не говорите мне о нем и не убеждайте! Пусть Ману сам научится решать свои проблемы. А вздумает Клавдию подкарауливать, я в полицию заявлю. Ясно Вам?

Абсолютно ясно, бабушка. Но я здесь не из-за Ману, а по поводу другого Вашего внука.

Другого внука? Что Вы мне голову морочите? У меня нет внуков, кроме этого оболтуса, и никогда не было. Клавдии хватило лишь на одного, и это, знаете ли, хорошо – второго такого я бы не вынесла. Так о чем мы говорили?

Ах ты, Господи! И интересно же было Алоису Альцгеймеру изо дня в день заниматься такими вот пациентами! Память у старухи явно сыпалась, и мне наверняка придется повторять каждый вопрос по двадцать раз, чтобы добиться ответа.

Я хотел спросить Вас о внуке, но не о Ману, которого я не знаю, а о Лукасе. Дело в том, что он попросил меня вчера кое о чем, а свой телефон отключил, да и в квартире…

Я осекся и замолчал, заметив наступившие вдруг в старухе перемены. Лицо ее окаменело и стало похоже на маску, а корявые, пораженные артритом пальцы с такой силой сжали столешницу серванта, что мгновенно побелели. Мне показалось, что ее хватил или вот-вот хватит удар, и я, вскочив с дивана, кинулся ей на помощь. Однако бабка отшатнулась от меня, как от прокаженного и, выбросив вперед свободную руку, начала махать ею перед моим лицом, словно я впрямь собрался ее атаковать.

Я в замешательстве отступил, не понимая, что в моих словах могло так взволновать собеседницу. Может быть, она знает про Люка что-нибудь нелицеприятное и покрывает его, а я своим приходом внушил ей страх? Как же мне ее теперь успокоить?

Всем своим видом давая понять, что смиренно жду и не собираюсь больше приближаться к ней, я продолжал наблюдать за старухой. Немного придя в себя, но не утратив настороженности и явной антипатии во взгляде, она уставилась на меня сквозь толстенные линзы своих очков и бросила:

Кто Вас прислал? Что Вам здесь нужно?

Тщательно подбирая слова, я еще раз постарался донести до нее суть своей мысли:

Меня не присылали. Ни Мануэль, ни кто бы то ни было. Я – приятель Лукаса, который, как я полагал, приходится Вам внуком или, во всяком случае, является членом Вашей семьи. Несколько месяцев тому назад я по его просьбе был здесь, правда, в дом не заходил и ни Вас, ни матери Лукаса не видел, но был представлен его отцу, который, несомненно, сможет подтвердить это, если Вы сомневаетесь в моих дружелюбных намерениях…

Реакция старухи снова поразила меня: закрыв рот трясущейся рукой, она медленно сползла на пол у серванта и выкрикнула слабым хриплым голосом:

Убирайся отсюда, ублюдок! Пошел прочь и не смей больше появляться здесь! Грум!

Судя по доносившемуся из глубины дома – наверное, из кухни – чавканью, псина как раз что-то жрала, а потому не сразу отреагировала на зов хозяйки, дав мне тогда возможность сбежать целым и невредимым. Я бросился к дверям, выскочил на улицу, не помня как очутился в автомобиле и дал газ.

Что ж это такое, подумал я, чем вызвана эта неприязнь полоумной бабки? Старческим ли слабоумием, или этот придурок и здесь набедокурил, да так, что родная бабка ничего про него слышать не хочет? Не подсунул ли он ей, часом, ее собственный череп? Впрочем, ирония тут вряд ли могла помочь – нужно было придумать способ выяснить правду.

IX

Итак, чем я располагал на тот момент? У меня были два черепа – точные копии черепов Лукаса и его новоиспеченной супруги, брошенная квартира этой парочки, которая якобы уже четвертый месяц пустует, неблагодарный Жак да выжившая из ума бабка Люка с ее бреднями про не угодившего ей чем-то Ману и агрессивными выпадами. Ах да, был еще прожорливый Грум и эта неизвестная Клавдия, чье спокойствие старуха намеревалась оберегать с помощью полиции. Кто она? Бабка сказала, что у нее «нет внуков, кроме этого оболтуса, потому что Клавдии хватило лишь на одного»; выходит, эта особа – бабкина дочь, а Мануэль – внук? В таком случае, кем же ей приходится Люк? Внучатым племянником? Сыном золовки от первого брака? Тьфу ты, черт! Запутаться в чужом семействе ничего не стоило.

А если предположить, что старуха вообще не имеет к Барлоу никакого отношения? Что, если родители этого парня, подобно той Кристе из квартиры, давно обретаются в доме престарелых, а тут живут другие люди? Нет, не вяжется… Во-первых, виденного мною недавно отца Люка никаким образом нельзя было причислить к престарелым, а во-вторых, в таком случае бабка просто сказала бы что-то вроде: «А-а-а-а, Вы про них, молодой человек! Да они съехали недавно, поспрошайте-ка в обители для пожилых маразматиков…», и не стала бы хриплым голосом прогонять прочь незнакомого вежливого визитера и травить его зверюгой. Но что же тогда?

Поднявшись в свою квартиру, я налил себе чаю (коньяк, что ни говорите, мешает собраться с мыслями) и перевел дух. Если бы в тот момент, господа, я махнул на все рукой и отказался от дальнейших поисков, то, уверен, не очутился бы тут у вас. Но, как вы сами понимаете, загадки такого рода – редкий подарок в размеренной жизни рядового ученого, и я никакими силами не смог бы подавить в себе охватившее меня возбуждение, даже если бы очень захотел.

Я достал из сумки и еще раз осмотрел черепа. По всем признакам (я не буду сейчас вдаваться в нюансы антропологии, ибо они покажутся вам скучными) они уже не одно десятилетие были лишены тканного покрова, а посему дикое предположение, что некие преступники убили молодую пару, выварили кости, а затем перевоплотились в Люка и Карин, чтобы ввести меня в заблуждение, не выдерживало критики и должно было быть отвергнуто. Стоп! А почему я, собственно, поверил Жаку, когда он сказал, что компьютер не атакован и программа исправна? Ведь если предположить, что и он каким-то образом причастен к обману, то все встает на свои места! Гм… Все, да не все. Ни исчезновения четы Барлоу, ни их пустующей квартиры, ни поведения ругающей Ману старухи это не объясняло.

Тут я вскочил. Ведь у меня же есть визитная карточка Люка! Он дал мне ее с полгода назад, когда его повысили по службе (себялюбец раздавал их тогда направо и налево, с самым наискромнейшим выражением лоснящейся физиономии), и она поможет мне вспомнить название организации, где он работает! Я перерыл все ящики письменного стола, вывернул карманы у всех висящих в шкафу пиджаков и курток и наконец нашел ее – синий картонный прямоугольник с золочеными буквами «Вернер & Co – Строительная компания». Под названием фирмы было вытеснено имя самого Лукаса с припиской «Ведущий инженер», а также адрес и телефонный номер, под которым этот самый инженер был досягаем. Обрадованный, я немедля схватил трубку и защелкал кнопками. Нужно ли говорить, господа, что указанный на визитке номер не существовал? Для верности я набрал его несколько раз, но электронная тетка терпеливо повторяла одно и то же: нету, дескать, ни номера такого, ни абонента, ни сил моих сносить твою назойливость, Шписс…

В сердцах бросив трубку, я кинулся к компьютеру и задал в строке поиска интересующую меня фирму. «Вернеров & Co» обнаружилось несколько, однако строительная фирма с таким именем, имеющая резиденцию в нашем городе, была лишь одна, и под названием ее недвусмысленно сообщалось:

«Прогорев на проекте строительства медиа-центра, фирма в 1978-ом году прекратила свое существование. Попытки владельцев фирмы найти источник финансирования не увенчались успехом. Здание офиса, склады и оборудование были проданы с торгов, частично компании ****, частично муниципалитету». Вот и вся информация.

Можете ли вы себе представить, в какое замешательство привели меня эти несколько строк? Что это? Часть игры? Коварного плана? Быть может, этот Лукас – вовсе и не инженер, а преступник? Но какую же, черт возьми, конечную цель он может преследовать? Что могло понадобиться ему от меня – рядового ученого, занимающегося мирными исследованиями и не имеющего доступа ни к материальным благам, ни к секретному оружию или чему-то такому, за чем обычно гоняются бандиты в криминальных сериалах?

Поразмыслив, я пришел к выводу, что мне эта загадка не по зубам и единственным правильным решением было бы обратиться за помощью в полицию. Однако спустя полчаса разум мой возобладал над эмоциями, и я решил отказаться от этого безумного мероприятия, тем самым отсрочив мое появление в этих стенах, господа. Успокоившись, я обнаружил, что исчерпал еще не все возможные средства на пути к истине и, открыв записную книжку, стал выискивать общих с Лукасом знакомых, прежде всего тех, кто присутствовал на той вечеринке в их с Карин новой квартире. Таких оказалось лишь двое: Ян Радек – помощник начальника железнодорожного вокзала, и Вера Снок – менеджер одной из грузоперевозочных компаний. В моих записях оказались почему-то лишь служебные телефоны этих людей (я встречался с ними всего несколько раз и всегда в обществе), что несколько осложняло дело, но большой помехой не было. Сначала я позвонил на вокзал и попросил пригласить к аппарату Яна, назвавшись для верности его близким знакомым. Однако человек, говоривший со мной, усомнился в этом, заявив, что, будь я знакомым господина Радека, то, несомненно, знал бы, что он погиб месяц назад в автомобильной катастрофе. Может ли он еще чем-то быть мне полезным? Я в сердцах бросил, что он – самый бесполезный из всех моих собеседников, и бросил трубку. Меня охватило волнение, но не по поводу кончины железнодорожника, а в связи с собственным моим состоянием – всегда учтивый и вежливый, я перестал контролировать свои эмоции и начал превращаться в грубияна, что мне ужасно не нравилось. Пообещав себе впредь держать себя в руках, я набрал номер госпожи Снок и, к вящей моей радости, был вскоре соединен с нею. Заявив, что ей приятно меня слышать, Вера вежливо поинтересовалась причиной моего к ней интереса. На мое предложение встретиться и обсудить кое-что она с сожалением в голосе ответила, что никак не сможет вырваться из рутины служебной и семейной жизни (иными словами, я казался ей слишком невзрачным) и принять меня в своей конторе также не сможет по причине своей необыкновенной занятости (явно стесняется показывать меня сослуживцам), но, если это действительно важно, то я могу изложить ей мое «кое-что» прямо сейчас. Я не стал ломаться:

Понимаешь, я с ног сбился, разыскивая Барлоу. Ни дома, ни у родителей его нет, а интернет выдает мне какие-то странные вещи касательно фирмы, где он служит. Может быть, ты видела его в последнее время или знаешь его новый номер?

В трубке было тихо. Вера явно что-то обдумывала.

Алло! Вера! Ты здесь?

Да-да, доктор Шписс…

Так что же?

Простите, не могу припомнить, о ком Вы говорите. Что за Барлоу?

Вот те на! И она туда же!

Как это ты не помнишь Лукаса? Мы вместе с тобой были у него на вечеринке месяца четыре тому назад, и ты еще расспрашивала меня про всякую археологическую ерунду у камина, а потом вы с Карин шептались о чем-то в кухне… Ну, вспомнила?

Хм… Боюсь, Вы что-то путаете, доктор. Я действительно не знаю ни… как Вы сказали? …Лукаса, ни эту Карин. Мне жаль.

Ей жаль! Что ты мне голову морочишь?! Где ж мы с тобой, по-твоему, познакомились?

По-моему, в краеведческом музее, где вы читали лекцию о неандертальцах в прошлом июле. И с какой стати Вы на меня кричите, доктор Шписс?

В ее голосе послышалось раздражение, а словами «доктор Шписс» она просто плюнула в меня. Секунду спустя в трубке раздались частые гудки, и я понял, что перезванивать бесполезно.

В музее, говоришь? Точно. Музей был. Лекция была. Были какие-то взбалмошные девицы в тамошнем кафе, расспрашивающие про всякую ерунду. Веры Снок там не было. Ну, не было там Веры Снок, черт побери! Господи, пожалей меня! С чего это вдруг она взялась обращаться ко мне на «Вы» и по титулу? Если мои воспоминания верны, то на той проклятой вечеринке мы все договорились «быть друг с другом попроще»…. Но ведь Вера утверждала, что никакой вечеринки как раз таки и не было!

«Что значит – не было? – я почти уже топал ногами. – И кто такая, в конце концов, эта чертова Вера, чтобы опровергать очевидное? Нет никаких сомнений, что она в сговоре со всеми остальными и сейчас просто потешалась надо мной! Ну, как же мне вывести их всех на чистую воду?!»

Я вижу, господа, Вы украдкой переглядываетесь между собою, и знаю, что не убедил вас в своей правоте. Ну, что ж, такова Ваша профессия – отыскивать признаки психического расстройства в любом, дерзнувшем хотя бы на йоту отклониться от общепринятых постулатов… Впрочем, господа, теперь я уж и сам не уверен в том, что здоров. Должно быть, благодаря Вашему зуклопентиксолу (да-да, я запомнил это ужасное слово, доктор!) я и впрямь начал склоняться к переосмыслению реальности произошедшего и готов смотреть на вещи более трезво. Но позвольте мне закончить эту несуразную историю!

Уверившись в том, что против меня существует заговор и поражаясь его масштабам, я решил действовать более решительно, а если придется, то и жестко. Раз уж этим людям чуждо всякое воспитание, то с какой стати мне придерживаться каких-то там манер и быть с ними обходительным? Схватив папку с полученными с помощью «Слепков» портретами, я вновь бросился к автомобилю и помчался к дому родителей этой сволочи – Лукаса, я был полон решимости выбить из них объяснение хамского поведения старухи, а также информацию о местонахождении этого паршивца, кем бы он ей там ни приходился. Дорогой я немного успокоился и решил действовать более обдуманно, укрывшись под сенью развесистой липы в полусотне шагов от дома, я стал дожидаться появления кого-нибудь из домочадцев старой маразматички, так как понимал, что еще один контакт с нею ничего мне не принесет.

Минут сорок ничего не происходило, но затем терпение мое было вознаграждено, – дверь дома открылась, и на улицу вышла элегантно одетая женщина пожилого возраста, посмотревшая зачем-то на небо и запершая дверь на ключ. Она не направилась ни к автомобильной стоянке, ни вдоль по улице, а уселась на скамейку у забора, раскрыла какой-то журнал и принялась неспешно его листать. Из моего укрытия я смог различить, что, хотя женщина и в летах, но до бабки, с которой я недавно имел несчастье общаться, ей далеко. Поразмыслив, я пришел к выводу, что она вполне могла бы оказаться той самой Клавдией, которой, по словам старухи, «хватило лишь на одного внука». Судя по наличию у нее ключа от входной двери, женщина наверняка жила в доме, а значит, просто обязана была знать Люка. Быть может, она окажется более словоохотливой и прольет свет на всю эту историю?

Решившись, я вышел из-за дерева и прямиком направился к скамейке, положив себе быть до предела вежливым и осторожным.

Здравствуйте! Позволите присесть? – изрек я самым беспечным тоном, на который был способен в сложившейся ситуации.

Женщина подняла на меня глаза, и я увидел, что ей не меньше семидесяти, но она прекрасно сохранилась, следила за собой и стариться не собиралась.

Пожалуйста, голос ее был глубоким и чистым, в отличие от дребезжащих перекатов скрывающейся в недрах дома карги, однако сходство между обеими было несомненным, подтверждая мое предположение, что передо мною – Клавдия. – Вам что-то угодно?

Я присел на краешек скамейки.

Видите ли… В этом доме жили родители моего приятеля, который куда-то запропастился, но… женщина, открывшая мне сегодня утром дверь, повела себя как-то странно, и я не смог ничего узнать.

А, так это были Вы! Мама говорила мне, что некто появлялся здесь и расспрашивал о Ману, но она страдает старческим слабоумием и не в состоянии адекватно отвечать на вопросы, так что не сердитесь на нее за агрессию! Ведь она, конечно же, накричала на Вас?

Я постарался состроить такую гримасу, из которой было бы ясно, что да, мол, накричала, но я не придаю этому никакого значения и сочувствую недугу старой женщины. Клавдия вздохнула:

Да… Что с нами делают годы! Боюсь, что и моя память уже не та, что раньше. Так Вы – приятель моего Ману?

Не совсем. То есть, вовсе нет. Я никогда не видел Ману и ничего о нем не знаю. Речь идет о Вашем племяннике или вроде того… Его зовут Лукас Барлоу. Он, понимаете ли…

Я осекся, потому что Клавдия внезапно повернулась ко мне вполоборота и сделала такое лицо, словно я принялся ее домогаться.

Лукас, Вы сказали? Причем здесь он?

Господи! Какие они здесь все нудные и непонятливые!

Вы не волнуйтесь, Клавдия – дело совсем пустячное: Люк с женой заходили ко мне вчера утром и попросили кое-что для них сделать. Я просьбу выполнил, но оказалось, что они оба куда-то пропали и я не знаю, где их искать.

Пожилая женщина воззрилась на меня, как на диковинный музейный экспонат. Затем в глазах ее мелькнула искорка радости, удивившая меня.

Так они нашлись? – спросила вдруг Клавдия едва слышным шепотом и схватила меня за руку, чем повергла в еще большее удивление. Что же тут у них происходит?

Да нет же! Я сказал, что Люк и Карин исчезли после того, как были у меня! Они, конечно, могли куда-то уехать, но квартира, которую они сняли лишь несколько месяцев назад, пустует, и никто ничего о них не знает! Вы не находите это странным?

Квартира? Вы сказали, они сняли квартиру?! – женщина выглядела пораженной до глубины души.

Ну да… Они ведь собирались заводить ребенка, и им требовалось больше места…

«Бог мой, что я несу? Кому нужны все эти подробности?»

Я решил не дожидаться, пока она упадет в обморок или, чего доброго, начнет орать, как ее полоумная мамаша, и быстро вынул из папки ламинированные изображения.

Да вот, собственно, о чем шла речь! Люк просто хотел, чтобы я изготовил эти портреты со… со слепков, что они принесли, и теперь я должен вручить их ему.

Клавдия впилась взглядом в изображения и несколько секунд не издавала ни звука. Затем она медленно повернула голову и отчеканила:

Вы – идиот или просто издеваетесь надо мной?

Я опешил от столь откровенной грубости, но решил не сдаваться:

Поверьте, Вам не о чем беспокоиться! Меня совершенно не интересуют его дела, я хотел лишь передать Люку снимки!

«Куда же я влип, черт побери?! Похоже, с этим парнем и впрямь что-то нечисто, раз все они так боятся говорить о нем! Но нельзя останавливаться!»

Он приходится Вам родственником? Быть может, племянником? Вы знаете, где его искать?

Тут Клавдия резко встала со скамейки и, отойдя на шаг, процедила с внезапной злобой:

– Ищи его в аду, урод ты чертов! Этот поганец сбежал, оставив нас без средств к существованию! Надеюсь, что его поганые кости обглодали звери, как и твои сейчас обглодают!

Она бросилась к дому, и я услышал, как щелкнул замок и раздался ее визгливый голос:

Фас, Грум!

Не успел я опомниться, как вылетела эта зверюга и набросилась на меня! Пытаясь выжить, я сунул ей в пасть руку, а потом все закрутилось, словно в водовороте. Не знаю, сколько прошло времени, но пса кто-то оттянул, и я увидел полицейские мундиры, а вскоре оказался здесь. Думаю, господа, что вы совершенно правы и я сошел с ума, поскольку теперь и сам уже не верю во все то, что рассказал вам… Поняв, что безнадежен, я пытался вчера свести счеты с жизнью, но Вы, доктор, помогли мне, и теперь я в порядке, хотя и крайне расстроен. Вот и вся моя история, господа».

X

Проговорив столько времени, пациент, казалось, выдохся и сидел теперь неподвижно, сгорбившись на стуле и понурив голову. Связность и логическая последовательность его рассказа, пусть и крайне странного по сути, произвела на предвзятых изначально слушателей положительное впечатление, не позволяя утвердиться в неблагозвучном диагнозе, который они ему уже было поставили. Ни разорванности мышления, ни поддающегося классификации бреда, ни галлюцинаторных переживаний с соответствующим аффектом установить было нельзя, а внезапное восстановление критической самооценки больного с дифференцированным восприятием реальности невозможно было приписать одной-единственной инъекции зуклопентиксола.

Так думали молодая практикантка Лина и горячий, способный, но не очень опытный доктор Коршовски. Что же касается Убертуса, то он не занимался анализом актуальной психопатологической картины пациента, будучи занят другой мыслью.

Все это очень хорошо, господин Шписс, изрек он, прочистив предварительно горло булькающим кашлем, но где же эти Ваши заламинированные портреты? Мне хотелось бы взглянуть на них, прежде чем делать какие-то выводы.

Шписс поднял голову.

Откуда мне знать, доктор? Полицейские отняли их у меня, вернее, подобрали с земли неподалеку от места моей схватки с псом и более уж не вернули.

Почему?

Они полицейские, доктор.

Понятно. И все же, Коршовски, на сей раз Убертус повернулся к молодому коллеге, неплохо бы выяснить, о чем идет речь – тогда мы имели бы более четкое представление о фабуле бреда этого пациента. Кстати, почему он до сих пор здесь? Отправляйтесь-ка, голубчик, в палату и отдохните. А после обеда получите еще один укольчик.

Шписс недоуменно посмотрел на него. Должно быть, уважаемому в кругах своих коллег ученому было в новинку именоваться голубчиком, да и укольчик…

Я не нуждаюсь больше в уколах, доктор. Я спокоен и не собираюсь…

Отправляйтесь, отправляйтесь! Не нужно тут очень-то пререкаться.

Антрополог и не пререкался. Поняв серьезность своего положения, он молча встал и, кивнув в пространство между врачами, вышел из кабинета.

Тут подала голос Лина, о существовании которой все забыли:

Я случайно присутствовала при приеме пациента в отделение и припоминаю, что видела среди его вещей какую-то папку. Принести?

Будьте столь любезны, цыпочка, позволил себе быть коробящее – развязным Убертус.

Мысленно плюнув ему в рожу, девушка вышла, но быстро вернулась, неся два заламинированных листа бумаги размером А4 и рассматривая их по пути.

Вот, доктор Убертус, я нашла… Это и впрямь портреты!

Дайте-ка их сюда, милашка, приказал глава клиники, выказав при этом странное нетерпение, словно речь шла о чем-то очень для него важном. – Как он сказал? Барлоу?

Портрет молодого мужчины с колючим взглядом и чуть капризным ртом он удостоил лишь беглого взгляда и тут же передал Коршовски. Однако второе изображение прочно приковало его внимание: то была женщина с распущенными волосами, пронзительным взглядом и высоким лбом. Помимо того, удивительный аппарат Шписса угадал и изобразил шею и частично плечи особы, без которых портрет не был бы портретом. Тонкие губы женщины были сжаты в прямую линию, но остолбеневшему отчего-то Убертусу вдруг показалось, что правый их уголок едва заметно приподнялся в снисходительной усмешке, и он, повинуясь внезапному порыву, перевернул изображение «лицом вниз», чем вызвал недоумение Лины и оторвавшегося от созерцания второго портрета Коршовски.

В чем дело, доктор Убертус? – спросил тот, нахмурившись. – Что-то не так?

Нет, нет… – пробормотал смущенный его шеф. – Просто… просто мне показалось, что я уже видел это лицо. Однако этого не может быть… Нет, конечно, этого совершенно не может быть! Должно быть, я слишком внимательно слушал рассказ этого пациента и накрутил себе всякого… Вздор. Забудьте!

Коршовски послушно забыл. Какое ему дело до глупостей старого чудака? Лично ему ни самодовольная физиономия «заламинированного» франта, ни смазливая (но и только!) мордашка его жены никого не напомнили, да и не вызвали особо интереса. Он относился к делу с практической стороны, а пока никаких доказательств того, что портреты являются «слепками» черепов, а не результатом несложной компьютерной графики, не было. Да и будь это так – какое отношение все это имеет к психиатрии?

Тут Убертус взглянул на часы и деланно присвистнул:

Ого, ребятки! Мы, похоже, засиделись! Случай, безусловно, интересный, однако и о других пациентах нужно подумать. А Вам, милочка, повернулся он к Лине, и вовсе не след рассиживаться по кабинетам – нужно опыта набираться! Давайте-ка, отрывайте свои… в общем, отправляйтесь по отделениям!

Едва дождавшись, пока дверь за молодыми коллегами закроется, Убертус вновь схватил со стола позабытые услужливой Линой портреты, вернее, один из них, и несколько минут внимательно рассматривал его, кусая нижнюю губу и недоуменно покачивая головой. Затем, приняв какое-то решение, он вытолкнул из кресла свое грузное тело, надел плащ, поставил секретаршу в известность, что сегодня уж не вернется и отбыл в неизвестном направлении.

Час спустя его можно было видеть входящим в дверь уже знакомого нам по описанию Алекса Шписса дома в Синей Деревне. Вас мог бы, пожалуй, удивить тот факт, что Клавдия, обошедшаяся с несчастным антропологом столь жестко, на сей раз расплылась в улыбке, залебезила перед гостем и заперла вкусившего крови Грума как можно дальше, а самого доктора провела в гостиную и попыталась угостить какой-то стряпней. Однако если бы вы были допущены в больничные архивы и имели возможность в них основательно порыться, то поняли бы, а чем тут дело: пожилая женщина была многолетней пациенткой нашего доктора, свихнувшейся в ранней молодости после какого-то семейного скандала и принявшей немало «укольчиков» по росчерку его заботливого пера. Начало этим отношениям было положено еще в те времена, когда у пациентов психиатрических клиник не очень-то спрашивали разрешения на лечение, что и привело к привычке заискивать перед врачами. А может быть, у Клавдии имелись и другие причины относиться к доктору Убертусу столь трепетно – кто его знает? Как бы то ни было, с ним она готова была говорить на любую тему и дать какую угодно информацию. Предъявленные ей снимки – слепки расстроили ее и даже заставили всплакнуть, но приступа ярости, как в случае со Шписсом, не вызвали.

Позже взволнованный доктор Убертус самолично появился в офисе одной из небольших авиационных компаний, где разговаривал со встретившим его грузным господином сначала увещевательно, потом на повышенных тонах. Господин сначала отнекивался, затем, видимо, сдался и попросил психиатра обождать, что тот и сделал, продолжая нервно расхаживать взад-вперед по кабинету. Любой мало-мальски внимательный наблюдатель тут же заметил бы, что доктор не только взволнован и расстроен, но и явно чем-то напуган, и именно испуг этот заставлял его торопиться.

Получив требуемую информацию, Убертус покинул контору, поспешно сел в машину и отбыл из города в северном направлении.

Вернувшись под утро, уставший, мокрый от проливного дождя и даже похудевший от переживаний, он, тем не менее, не поехал домой освежиться, а вновь отправился к грузному авиационному господину, с которым на этот раз говорил совсем недолго и, подписав что-то, отправился в клинику.

Было еще совсем рано, и секретарши на своем месте не оказалось, что порадовало Убертуса. Переодевшись в халат и ополоснув лицо, доктор, махнув постовой сестре, чтобы не суетилась, прошел прямиком в палату Алекса Шписса, который уже проснулся и стоял у окна, тревожно вглядываясь в дождь. Видимо, беспокойство вернулось к нему.

Увидев Убертуса, пациент разволновался еще больше и инстинктивно прижал к груди руки, словно то был не врач, а искусавший его пес Грум. Чуть прищурившись по причине близорукости, он молча ждал; весь вид его говорил о том, что ни на что хорошее он уже не рассчитывает. Доктор молча предложил ему сесть на кровать, а сам устроился на стуле напротив. Попытавшись вложить в голос как можно больше беспечности, он начал:

Ну что ж это Вы, мой дорогой, не спите в такую рань? В Вашем состоянии сон – лучшее лекарство, ведь только во сне мозг человека отдыхает и успокаивается!

Какой уж тут сон, доктор?! Разве же можно спокойно спать после всего того, что случилось?

Убертус понимающе улыбнулся:

Ну-ну, ну-ну… Может быть, Вы и правы. Ну, да оставим это – я собирался говорить с Вами о другом.

Да? – брови больного чуть приподнялись. – О чем же?

Скажите-ка мне, молодой человек… А этот Ваш приятель, Лукас, когда вручил Вам черепа, не сообщил, когда собирается вернуться за ними?

Н-нет… А хотя подождите… Он, кажется, сказал, что заглянет через пару дней. Для него было очень важно помочь родственникам погибших найти тела и похоронить их как подобает. Но ведь если это была шутка, то…

Боюсь, мой милый, что шутками тут и не пахнет! – перебил антрополога Убертус. – Вся эта история – и для Вас в особенности – не сводится к исчезновению четы Барлоу: в ней замешан еще кое-кто!

Шписс посмотрел на собеседника со смесью тревоги и недоумения во взгляде.

Не могли бы Вы, доктор, изъясняться понятнее? Мне и без того нелегко в сложившейся ситуации – вспомните только, где я нахожусь! – а Вы пытаетесь запутать меня еще больше…

Отнюдь, старина! Сейчас я расскажу Вам кое-что, и многое станет ясно. Итак, скажу сразу я нашел Лукаса Барлоу и его красотку-жену, что так удачно вышла на Вашем «слепке»… Вернее, их самих я не обнаружил, но установил их точное местонахождение.

Правда?! – глаза Шписса засияли. – И где же они, доктор? Вы говорили с ними?

Хм… К счастью, нет. Как Вы нам и рассказывали, супруги Барлоу попали в авиакатастрофу в Альпах…

Да-да, разумеется, мне это известно! Ну же, доктор!

Однако Вам неизвестны два маленьких, так сказать, нюанса… Во-первых, это случилось не сейчас, а в 1967-ом году, а во-вторых, никакого чудесного спасения не произошло – они оба погибли.

Окаменевшее лицо пациента выражало все что угодно, кроме веры в психическое благополучие доктора Убертуса. Взгляд Шписса остекленел, а руки снова невольно прижались к груди, словно для защиты.

Да-да, мой бедный антрополог! Они так и не сумели выбраться из искореженных обломков их злосчастной «Цессны», которую безответственный пилот завел в самое сердце бури, вместо того, чтобы при первых же ее признаках искать посадки. Мало того, после катастрофы ему одному удалось выбраться из машины и выжить, а на стоны живых еще Барлоу он просто не обратил внимания, бросив их на произвол судьбы, которая оказалась столь ужасной.

Вы… Вы сейчас серьезно все это мне говорите, доктор?

Абсолютно. Кстати, разбитую «Цессну» так и не нашли – пилот поклялся тогда, что понятия не имеет о том, в какой именно части Альп упал самолет. Его, дескать, чудом выбросило из кабины еще до падения. Поисковые группы повозились, правда, для виду в том районе, но ничего не отыскали и прекратили поиски. Таким образом, Ваш «друг» с женой, – при этих словах Убертус усмехнулся, – вынуждены были сами выламывать свои черепа и тащить их к Вам, чтобы установить истину. Ведь он говорил Вам, что желает, чтобы родственники опознали и похоронили погибших, правда?

П-правда… Но ведь это… это не может быть правдой! Вы, верно, издеваетесь надо мною, или у Вас такой метод «шоковой терапии»?

Какая уж тут, к дьяволу, терапия! – махнул рукой погрустневший Убертус. – Тут дела поважнее…

Какие же?

Слушайте дальше. Перед смертью Барлоу вогнал свою семью и семью своих родителей в долги, купив акции какой-то судоходной компании. Он заверял, что деньги вернутся сторицей, но, погибнув, не вернул в семью ни гроша, чем обрек близких на прозябание. Это-то и стало причиной душевной болезни его младшей сестры Клавдии Барлоу – она была некрасива и могла рассчитывать на хорошую партию лишь благодаря приданому, которого брат ее лишил. Мне, признаться, удалось тогда поставить ее на ноги, но стабильности аффекта мы так и не добились… Помните, как она внезапно взвилась и спустила на Вас пса, стоило Вам упомянуть имя ее брата? Боюсь, она до сих пор уверена, что он и его новоиспеченная жена попросту скрылись тогда со всеми деньгами… Думаю, что это – одна из причин того, почему мертвый Лукас постарался сделать тайное явным. Ему там не хочется, чтобы здесь его проклинали.

На минуту воцарилось молчание – Алекс Шписс переваривал услышанное.

В это невозможно поверить, мой мальчик, но, согласитесь, что это все объясняет: и историю с опустевшей вдруг квартирой, и черепа, и слепки, и то, что никто, кроме Вас, не вспомнил о Лукасе…

Да, пожалуй, Вы правы, доктор. А что, того пилота так и не нашли?

Ну почему же? Ведь я сказал Вам, что знаю теперь точное местоположение разбитой «Цессны» и останков и уже послал за ними самолет. А кто же, по Вашему, кроме того малого мог мне указать точные координаты? Вчера я вынудил владельца авиакомпании покопаться в архивах и узнал его имя. Затем я не поленился съездить в Зальцгиттер, где этот старик до сих пор живет, и выдавил из него правду. Вот, пожалуй, и все.

Зальцгиттер? Надо же, какое совпадение! Ведь это мой родной город!

Правда? – осклабился Убертус. – А батюшка Ваш, часом, не бывший пилот маленьких самолетов?

Внезапно побледнев, Шписс подскочил и ошеломленно уставился на психиатра.

Вы… Вы хотите сказать, что…

Ха! Именно! Согласитесь, что только потусторонним умом можно так ловко все придумать? Открыть истину, позаботиться о погребении своих останков, покарать пилота-труса и упечь в сумасшедший дом его сына, который сам же тому и поспособствовал своими «слепками»?! Завтра привезут скелеты четы Барлоу, мы оснастим их черепами, и, быть может, они не пойдут дальше…

Убертус вдруг вздрогнул и затравленно оглянулся на дверь, но быстро взял себя в руки.

Несчастный Шписс тяжело задышал.

Вы сказали, покарать моего отца… Но каким образом?

Врач вздохнул.

Боюсь, бедный мой пациент, что отец Ваш покончил с собой после моего отъезда, не вынеся рассказанной мною правды. Я думаю, его предсмертное письмо придет Вам почтой завтра, а сегодня Вам нужно постараться успокоиться…

Что?! Что ты сказал, сволочь? – обезумевший внезапно антрополог вскочил и бросился на ставшего ему ненавистным эскулапа, что так спокойно рассказал о том, как подвигнул его отца на самоубийство. – Я убью тебя, слышишь?!

Однако ему не удалось схватить доктора за горло, как он к тому стремился: сухо затрещал электрошокер, и буйный больной как подкошенный грохнулся на пол. Секундой позже палата наполнилась медицинским персоналом, и скоро Шписс уже спал, успокоенный львиной дозой нейролептика. Убертус же вздохнул, пожал плечами и вышел.

Оказавшись в своем кабинете, старик грузно опустился в кресло и вновь взял в руки полученное антропологом из черепа изображение Карин Барлоу. Да, завтра привезут и похоронят скелеты, и пусть они упокоятся с миром! Убертус молил высшие силы, чтобы в мертвые головы супругов Барлоу не пришла идея мстить всем и за все. В чем он, в конце концов, виноват? Он был молод, а она – чертовски привлекательна…

Убертус в задумчивости огладил свою густую бороду. Борода эта, как мы помним, придавала ему сходство со святым, но в душе у него ничего святого не было.

09.07.2014

Шкаф старого аббата

Когда Раду прибыл в монастырь, уже смеркалось. Дорога отняла у него без малого шесть часов жизни и последние силы, так что, называя свое имя девушке у регистрационной стойки, он чуть шевелил языком. Привыкшая к виду усталых путешественников, молодая особа понимающе покачала головой и улыбнулась, протягивая Раду ключ от его комнаты. Ее помощница-практикантка – совсем уж молоденькая курочка в светлых локонах, поставила в регистрационном журнале галочку: прибыл-де. Взяв увесистый стальной брелок с позолоченным набалдашником и выбитым на нем номером апартамента, гость нашел в себе силы поблагодарить девицу и начал неспешно подниматься по широкой, устеленной зеленым ковром лестнице, сохранившейся в первозданном виде.

Последний монах покинул эти места в далеком 1802 году, и в бывшем монастыре размещалась сначала библиотека Людвига Первого, потом еще что-то, а теперь Швабская Академия, предоставляющая всем интересующимся платные курсы на всевозможные темы, а также кров и обеды-ужины в виде буфета, не слишком разнообразные, но достаточные для людей занятых, предпочитающих умные заседания чревоугодию. Комнаты – бывшие кельи – швабы оборудовали по самым современным представлениям, и лишь стилизованная под старину мебель да четырехметровые, покрытые лепниной и кое-где фресками потолки напоминали приезжим о славном бенедиктинском прошлом здания.

Поднявшись на второй этаж и отыскав свой номер, Раду бросил в угол спортивную сумку, притулил к стене чемодан на колесиках и в изнеможении рухнул на массивную деревянную кровать, переводя дух. Через минуту он почувствовал себя лучше и, машинально полистав обнаруженную им на прикроватной полке Библию – обязательный атрибут всех гостиничных номеров, снова поднялся.

Распахнув дверцы громадного, под потолок, шкафа, верхние полки которого терялись в полумраке, Раду за пять минут развешал и растолкал по отсекам весь свой немудреный гардероб и отправился в душ. Освежившись, он принарядился, почистил с помощью странного мохнатого механизма в коридоре ботинки и спустился к ужину. Есть хотелось ужасно. Девица за стойкой приветливо ему улыбнулась, а ее помощница-практикантка вновь поставила в журнале галочку: покушал-де.

В свой номер он вернулся, когда снаружи уже совсем стемнело. Холодный серебряный свет одинокого фонаря на монастырском дворе заливал комнату, придавая предметам причудливые формы; Раду живо представил себе, что находится в настоящей монашеской келье, где, должно быть, все именно так и выглядело пару-тройку сотен лет назад. Хотя, впрочем, зачем бы понадобился ведущему скромный, а то и аскетический образ жизни монаху такой огромный шкаф? Какие такие наряды стал бы он в нем держать?

Громада массивного, мореного дуба (ух ты!) шкафа возвышалась над всем остальным в комнате, словно суровый начальник, не терпящий возражений. Пристроенный к стене, он вполне мог бы служить дверью в соседнее помещение, если бы кому-то вдруг вздумалось придаваться здесь шпионским или же любовным страстям. Раду усмехнулся: какие страсти у монахов? Да и участники конференции, на которую он прибыл – пропади она пропадом! – эмоциональностью не отличаются и сейчас, должно быть, уже мирно похрапывают в своих пышных постелях или репетируют завтрашние доклады…

Раду вздохнул в предчувствии предстоящей трехдневной скуки и, умывшись на ночь, взялся было за ключ в дверце шкафа, чтобы достать оттуда пижаму. Однако что-то остановило его, заставив отдернуть руку и сделать шаг назад. Знаете, как это бывает? Потемки, незнакомая обстановка чужого жилища да мертвый свет луны (в случае Раду – фонаря) воскрешают в нас самые глупые суеверия и вызывают ложные предчувствия, поднимая со дна возбужденного сознания мутную взвесь укоренившихся в древних структурах мозга страхов и инстинктов, лежащих там в осадке тяжелым шлаком. А уж если вы, как наш герой, порадовали себя несколькими фужерами хорошего красного вина, то оторопь и ком в горле вам обеспечены.

Раду стоял, замерев и боясь повернуться, хотя то, что его обеспокоило и заставило его сердце колотиться о грудную клетку, находилось не за спиной, а именно в шкафу, за запертой дверью. Он порадовался мысли, что не успел повернуть ключ и открыть шкаф, хотя и не смог бы объяснить, что его так встревожило. Должно быть, вся обстановка комнаты, непривычность ситуации и одиночество сыграли с ним злую шутку, но, даже понимая это, он ни за какие блага на свете не согласился бы сейчас отпереть эту дубовую дверь и заглянуть внутрь. Забыв про пижаму, Раду попятился назад и, нащупав кровать, влез под одеяло, дав себе клятву никогда больше не приезжать в бывшие монастыри.

С первыми лучами солнца, залившими выходящую окном на восток комнату, страхи, как водится, испарились. Разбуженный писком будильника, Раду протер глаза, сел на постели и, вспомнив свои вчерашние переживания, улыбнулся. Надо же! Чего только не бывает! Секунду помедлив перед дверцей шкафа, изменившийся с наступлением утра Раду повернул ключ, распахнул ее и, выбрав походящие предметы гардероба, оделся. Спустившись к завтраку, он помахал новой девушке за регистрационной стойкой (должно быть, дамочки работали посменно) и увидел, как молодая помощница-практикантка поставила в своем журнале галочку: завтракает-де. Вот это педантичность! Какая, казалось бы, им разница, съел он свою порцию яичницы с беконом или нет? Кстати, довольно странно: «основная» дамочка сменилась, а помощница ее осталась прежней… Наверное, как и везде – эксплуатация безответной молодежи! Ну их.

Конференция, конечно же, оказалась самым нудным и тошнотворным мероприятием на свете. Как он и предвидел. Раду, хоть и выспался, а вынужден был бороться с зевотой и всеми силами стараться не задремать. Один раз он клюнул было носом, но свирепый взгляд какого-то грозного профессора ясно дал ему понять, что такие штуки здесь не проходят. Раду деловито кашлянул и, примостив на коленях блокнот, первую страницу которого успел уже исчеркать кружочками, крестиками и похабными словами, сделал вид, что полностью поглощен темой доклада и конспектирует. Как назло, ужасно зачесалась левая пятка и точка посередине спины, дотянуться до которой было невозможно. Проклятье! Черт бы их побрал с их конференциями! По собственной воле Раду ни за что не приехал бы сюда, но начальник, желая идти в ногу со временем, неизменно посылал сотрудников на такого рода сборища. Хорошо хоть, не проверял конспекты…

В перерыве Раду проглотил свой кофе с кокосовым печеньем и бананом, а после скучного обеда принял участие в экскурсии по монастырю, организованной кем-то важным для участников конференции. Очень знающая барышня с захваченными на затылке в пучок волосами бодро разъясняла назначение каждой мелочи и происхождение каждой фрески, а поскольку фресок в монастыре были сотни, Раду вновь приуныл и подумывал уже о том, чтобы незамеченным улизнуть и провести оставшееся время на свежем воздухе, когда вдруг услышал слово «шкаф», напомнившее ему о его вчерашних страхах. Обратившись в слух, он уловил уже самую концовку рассказа, а именно то, что некий аббат, давно почивший в бозе, карал нерадивых послушников тем, что запирал их в каком-то громадном шкафу, выбраться из которого не представлялось возможным, а порой и «забывал» их в нем на несколько суток, после чего приказывал хоронить их иссохшие без воды тела за монастырской оградой.

«Что ж! Довольно своеобразный метод воспитания!» заключил Раду, выслушав историю без особого интереса. «Впрочем, посылание людей на трехдневную конференцию в чертов монастырь не намного гуманней…»

Оказалось, что шкаф этот по сю пору находится в монастыре, но взглянуть на него никак нельзя, так как вещь это особо ценная и лапать ее кому попало не положено. Для изюминки экскурсоводша добавила еще, что, дескать, поговаривают, что шкаф-то тот напитался отрицательной энергией мук несчастных послушников и приближаться к нему так или иначе не рекомендуется, ибо он «засасывает».

Ученые мужи-экскурсанты похмыкали себе в бороды, поулыбались, а кое-кто даже посморкался в громадный платок в горошек, выражая тем самым барышне свой скепсис. Раду сморкаться не стал, но он ведь и не был ученым мужем.

По окончании хождения по бывшему монастырю все подошли к стойке, чтобы вернуть регистраторше выданные для участия в экскурсии жетоны, и помощница-практикантка скрупулезно поставила подле каждой фамилии галочку: отдал-де жетон… Молодец, девочка, нужное дело делаешь, а главное – интеллектуальное.

Раду устал.

Среди ночи его как кто-то в бок толкнул; он открыл глаза и увидел нависшую над ним тень – черный силуэт не то монаха, не то идиота, под монаха маскирующегося. Ряса и капюшон, натянутый на голову. Глаз у тени не было, но Раду не сомневался, что она на него воззрилась. Он закрыл глаза, но не уснул, а наскоро прочитал Отче Наш, так как иным молитвам обучен не был. Снова открыл. Тень исчезла. Тьфу, напасть! Наслушаешься за день ерунды, потом мерещатся всякие гадости.

Луна скрылась за тучей, и вскоре в кромешной мгле раздался раскат грома.

«Судя по всему, будет гроза» констатировал Раду, силясь заснуть. Сверкнуло, и новый грохот разорвал непрочный ситец неба. Третья атака грома вышла потише, а четвертая и вовсе еле слышной, и раздалась она почему-то не с улицы, а из прихожей. Раду насторожился. Да ведь это же и не гром вовсе, а стук в дверь! Кого это принесло среди ночи? Что это за порядки у них здесь такие – сначала изводить человека страшными историями, а затем мучить по ночам стуками, словно для закрепления впечатления!

Снова стук. Проклятье! Раду вылез из-под одеяла и, ежась от холода, потащился в прихожую. Прильнув ухом к входной двери, он прислушался. Тихо. Он повернул ключ, осторожно, боясь скрипа, приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Никого. Ровный желтоватый свет люстр заливал помпезное нутро бывшего монастыря, показывая ему, что ни около его комнаты, ни в других участках длиннющего коридора никого нет. Ни отрицательных, ни положительных сюрпризов, одним словом. Раду снова закрыл дверь и вознамерился было вернуться в постель, когда вновь услышал стук. Так как теперь он находился непосредственно возле двери, то смог убедиться, что стучали не снаружи, а изнутри. Изнутри этого проклятого шкафа.

Страх и гнев переполнили импульсивное сердце гостя отеля. С одной стороны, он помнил вчерашний рассказ экскурсоводши, с другой – был современным человеком, старающимся высмеивать все, что не связано с компьютерами, и показушно плевать на традиции. Посему признать, что внутри этого огромного шкафа может находиться что-то, кроме тряпья и пыли, было ему невмоготу. Стремясь поскорее покончить с наваждением, Раду переспорил предостерегающий голос души и распахнул-таки тяжелую дверь, застонавшую от его глупости.

К обеду следующего дня последнее научное заседание, на которое Раду не явился, окончилось, и участники конференции стали выкатывать вниз свои сумки и чемоданы, готовясь к отъезду. Барахло нашего знакомца тоже вытащили из комнаты и, опечатав, оставили у стойки до дальнейших распоряжений. Никто их гостей не заметил отсутствия Раду за праздничным обедом и в вестибюле, ибо никто им не интересовался. Лишь бессменная помощница-практикантка, плотоядно ухмыльнувшись, поставила в своем журнале галочку: сгинул-де…

15.04.2014

Ночь в землянке

Если мы не успеем домой к ужину, отец вздует меня, обреченно изрек двенадцатилетний Тим, наблюдая, как красный шар солнца неумолимо приближается к скрытой за деревьями линии горизонта.

А мой, наверно, уже напился и скоро уснет, хвастливо отреагировал малявка – Петер, вытащив палец из носа.

Хорошо тебе…

Третий участник компании – розовощекий пухлый Антон – не сказал ничего, так как был занят поеданием голубики, куст которой обнаружил за кочкой.

Эй, Тони! окликнул его малявка – Петер. Влетит тебе от бабки?

Чего? парнишка отвлекся от своего занятия и не сразу понял, о чем идет речь. – А-а-а… Не, не влетит. Я сказал ей, что, может быть, у тетки останусь, и она меня не ждет.

Понятно. Но все же неплохо бы добавить шагу – не очень-то хочется шастать по ночи.

А чего ты переживаешь? Антон икнул и вальяжно развалился на теплой после дождя земле. У нас же землянка есть! Листьев да травы натаскаем туда и переночуем лучше, чем на перине!

Да тебе везде перина! Сала-то вон сколько накопил! огрызнулся несчастный Тим, суровый нрав чьего отца был известен на всю округу. – А мне потом не сесть целую неделю на задницу из-за вас!

Почему это из-за нас? обиделся за «сало» Тони. – Ты же сам предложил устроить в землянке штаб!

На это Тим не нашел что сказать.

Сегодняшним утром, отправившись в лес «за всякой всячиной» и грибами, мальчишки и не думали, что забредут так далеко. Конечно же, они не заблудились и отлично представляли себе, в какой стороне находятся, но, уйдя на несколько миль по бурелому и нехоженым, поросшим высокой травой полянам, потеряли счет времени, да к тому же еще и попали под дождь, налетевший вдруг с запада, застлавший видимость и спутавший им все карты. Если вы думаете, что дождь для детей – всегда радость, то попробуйте разок прогуляться по нашему лесу в ливень, и вы все поймете!

Пытаясь отыскать хоть какую-нибудь тропку, друзья петляли в лесной чаще как попало и потеряли время: неведомый лесной бог не желал им помогать. Наконец, уморившись, все трое присели передохнуть и дождаться окончания непогоды на какое-то бревно, которое, к всеобщему удивлению, оказалось потолочной балкой заброшенной землянки. Как только потоки ливня иссякли и сквозь тучи вновь проглянуло послеобеденное солнце, мальчишки, ведомые извечным детским любопытством, принялись за обследование неожиданной находки.

Судя по тому, как глубоко вросли в землю бревна, образующие ее каркас, землянке было по меньшей мере несколько лет. Вход в нее был завален ветками и засыпан землей, но лишь частично, словно кто-то покидал свое убежище второпях и не удосужился замаскировать его как следует. «Крыша» землянки поросла травой, так что и с воздуха распознать ее было бы почти невозможно, а подступающие вплотную деревья скрывали лесную постройку от глаз случайных грибников.

Засучив рукава, друзья принялись разгребать мусор, и всего через каких-то полчаса докопались до двери – прямоугольной, сколоченной из нетесаных досок крышки, вроде той, что прикрывает вход в ледник у Тима дома, и, насилу подняв ее за сделанную из сучка ручку, увидели узкий лаз, ведущий в недра лесного убежища. Один за другим мальчишки спустились вниз и, исследовав небольшую темную каморку, пришли в восторг от своей удачи. А как же! Ведь теперь у них был штаб – место, где можно проводить секретные совещания и планировать набеги на вражеское войско! Правда, личность врага они представляли себе еще весьма смутно, но за этим дело не станет. И то обстоятельство, что землянка находится в нескольких милях от их поселка, не смутило искателей приключений – что такое, в конце концов, пара часов похода для не знающего устали растущего организма?

На земляном полу тесной комнатушки они обнаружили полусгнившие остатки соломенного тюфяка да ящик из-под бутылок, служивший бывшему хозяину землянки не то столом, не то стулом. Через невидимые отверстия сюда проникал свежий воздух, так что дышать можно было вполне сносно, прелая же тюфячная солома невыносимо воняла, так что ее, не колеблясь, выбросили вон, подальше от землянки. Единственной помехой в этой подземной комнатке был вкопанный в самом ее центре деревянный столб диаметром с Антонову голову, вытащить или хотя бы раскачать который ребятам не удалось должно быть, потому, что подземная часть столба была значительно длиннее видимой. К верхушке столба был намертво пришпилен скобой кусок крепкой собачьей цепи, оканчивающийся расстегнутым железным ошейником. Малявка-Петер высказал предположение, что кто-то держал здесь охотничью собаку, и его друзья тотчас же приняли эту мысль, ничуть не обеспокоенные ее явной нелепостью. В общем, постели и уголок для совещаний придется устраивать по сторонам от столба, только и всего. А на цепь, кстати, можно будет посадить пойманного врага или предателя…

Так вышло, что за игрой да ковкой планов ребята потеряли счет времени и, когда очнулись, поняли, что засветло им до дома не добраться.

Ну что ж, Тони, коли так, то отрывай свой толстый зад и помогай таскать траву! крикнул смирившийся уже с предстоящей ему назавтра взбучкой Тим и первым принялся за дело. Толстяк Тони, кряхтя, поднялся и присоединился к нему, малявка же Петер взялся вымести землянку веником из полыни и действительно навел в лесном домике такую чистоту, что любо-дорого посмотреть.

Совместные старания, как известно, творят чудеса, и уже через каких-нибудь десять минут все было готово: пол нового «штаба» сорванцов был устелен толстым слоем душистой травы, столб с цепью завален – чтоб не ушибиться – целым ворохом жухлых листьев, к обнаруженным в деревянной балке пазам Тим подобрал подходящую жердь (как же без засова?), а на площадке перед землянкой весело затрещал костер, на котором вечно голодный Антон вознамерился жарить грибы (спички нашлись в кармане у запасливого малявки-Петера, и он очень кичился этим).

Чувствуете, чем пахнет воздух? высокопарно поинтересовался Тони, прервав странно затянувшееся молчание.

Конечно, чувствуем – твоими грибами! Я, кстати, не смотрел, чего ты там насобирал, может, это и не белые вовсе, а поганки какие-нибудь, с помощью которых ты собрался сжить нас со свету! беззлобно пробурчал Тим, придвигаясь поближе к огню.

Сам ты поганка! Не хочешь, не ешь, тявкнул в ответ Тони и, решив, что насупливаться все же не стоит, добавил: Пахнет какой-то лесной тайной, у меня на такие дела нюх!

Малявка-Петер фыркнул так, что из костра поднялось облако золы.

Тайной! Бабка тебя, видать, закормила сказками, вот тебе везде и мерещится невесть что. Может, ты и тролля какого-нибудь за деревьями разглядел?

Тролля не тролля, а место тут особенное. Тяжелое…

Вот те на! крякнул Тим. – По-моему, дружище, единственное, что тут есть тяжелого – это твой толстый зад! Кстати, обратился он уже к обоим своим товарищам, почему мы раньше никогда не ночевали в лесу?

Ты не ночевал, потому что тебя папаша зашиб бы. Вот как завтра… отомстил другу Тони и целых десять секунд наслаждался испорченным Тимовым настроением. Малявка-Петер, привыкший к препираниям этих двоих, ничего не сказал. Он жевал гриб и жалел, что не захватил с собою соли.

Ночь накрыла лес и землянку своим черным покрывалом. Птицы и те уже окончили свой суматошный день и угомонились, дожидаясь утра. Верхушки сосен, похожие на башни сказочного города, еще некоторое время выделялись на фоне серого неба, но вскоре и они исчезли; воздух стал прохладней, а в кустах неподалеку кто-то обреченно ухнул. Суеверный Тони поежился и придвинулся поближе к догорающему костру, ловя последние теплые волны лениво лижущего угли огня. Тим загрустил, выбивая палкой искры, и лишь малявка-Петер как ни в чем не бывало шмыгал носом и ерзал, будучи, как всегда, не в состоянии усидеть на месте.

Эй, ребята, жалобно протянул Тони, может, полезем в землянку? Холодно уже…

Холодно… Темноты ты боишься, вот и все, и холод здесь ни при чем, отозвался злопамятный Тим, но, тем не менее, принялся разбивать своей палкой угли костра с удвоенным усердием. Малявка-Петер тут же вскочил и принялся расстегивать штаны, готовясь к тушению, остальные не заставили себя долго ждать.

Первым в землянку, как и стоило ожидать, юркнул не отличающийся храбростью Антон, за ним скользнул вертлявый Петер и последним, обведя на прощание темный лес хозяйским взглядом, вниз спустился степенный Тим. Закрыв за собой деревянную крышку, служащую дверью, он задвинул ее на импровизированный засов и вдруг хмыкнул.

Ты чего? разом спросили развалившиеся было в душистой траве Тони и Петер, причем дыхание Тони сразу участилось и стало громче.

Да нет, ничего… Тим все еще не садился и ощупывал дверь. – Просто скобы, которыми скреплены доски, точно такие же, как кует мой отец.

Ну и что?

Да ничего, тебе говорят! почему-то разозлился вдруг сын кузнеца. – Просто я думал, что скобы такой формы делает только он, но, оказывается, этой техникой владеет еще кто-то…

Ха! порадовался Тони смущению друга. – Плагиатор твой батька, только и всего! Хватит там стоять, ложись уже, да давай поболтаем!

Тим лег в траву, но настроения болтать у него почему-то не было; он несколько минут поворочался, затем дыхание его стало ровным и размеренным.

Ну вот, уснул… недовольно пробурчал малявка-Петер. – И чего ты его все время цепляешь, Тони? Знаешь же, как ему достается от отца, а все угомониться не можешь… Заладил – «всыплет» да «зашибет»! Кто тут захочет разговаривать?

Да перестань ты, Малявка! Как будто он меня не цепляет! Только и слышу: «толстый», «обжора» да «двигай свой зад»!

Оба вы хороши… А пожрать ты и вправду мастак!

В землянке на некоторое время воцарилась тишина, и Петер начал уж было погружаться в сладкую дрему, когда Тони вдруг вновь прервал молчание:

Эй, Петер, ты это слышал? спросил он напряженным шепотом.

Что? сразу проснулся тот.

Шорох!

Какой шорох?

Ну, как будто о стену с той стороны кто-то потерся!

Дурень ты, Тони! Вечно мерещится тебе всякая муть! Какая стена?! Мы в землянке, забыл?

Не забыл, но звук был именно такой…

Малявка-Петер хотел было вновь назвать друга дурнем и заснуть, как вдруг и сам явственно услышал шорох, раздавшийся, как ни странно, не сверху, где мог проходить какой-нибудь ночной зверь, а и впрямь будто бы из несуществующего смежного помещения.

Ну, теперь слышал? в голосе Антона смешались торжество и страх.

Слышал… Наверно, все-таки рысь или еще кто… Мало ли что за зверье ночами в лесу охотится…

За кем охотится? Тони сел и напрягся. – За нами?

Конечно, за тобой! Лесные хищники обожают таких откормленных трусов! раздался вдруг голос Тима, заворочавшегося в траве и тоже принявшего сидячее положение.

Ты чего проснулся?

Я и не спал. Хотелось послушать, что ты тут обо мне говорить будешь, проглот!

Значит, ты тоже слышал шорох?

У меня есть уши.

Снова повисло молчание. Каждый напряженно прислушивался, стараясь уловить малейший звук, могущий донестись снаружи. Однако прошло несколько минут, но все было тихо, лишь дыхание друзей да крик какой-то ночной птицы нарушали тишину. Постепенно напряжение спало, и ребята вновь начали перешептываться, поначалу осторожно, но затем все громче и смелее. Им уже стало казаться, что нелепый, детский их страх был вызван скорее подходящей обстановкой, нежели реальной причиной, и они готовы были уже посмеяться над собой, когда вдруг раздался гулкий стук, а затем шорох, еще более отчетливый, чем раньше. Ощущение было такое, как будто кто-то пытается процарапать земляную стену откуда-то извне и проникнуть в убежище окончательно струхнувших мальчишек.

Не сговариваясь, все трое начали отползать к противоположной стене землянки, мешая друг другу в темноте и прерывисто дыша. Петер ударился лодыжкой о проклятый столб, но тут же забыл о боли перед лицом всепоглощающего ужаса. Если бы в землянке был свет, то можно было бы увидеть, как изменились его черты – он походил теперь на затравленного хорька, ничего не соображающего и руководимого лишь инстинктами. Впрочем, остальным жилось не лучше: Антон зачем-то начал зарываться в траву, а в голове Тима проносились осколки полузабытых молитв, которыми он пытался теперь откупиться от судьбы. Если ему удастся сегодня выжить, то он все свои медяки, скопленные потихоньку от отца, потратит на церковные свечи!

Снова все стихло. Даже лесная птица, что охала и вздыхала наверху, куда-то пропала. Однако прошло еще добрых пять минут, прежде чем малявка-Петер решился потереть ушибленную ногу и по привычке хрустнуть пальцами. За ним и остальные смогли перевести дух, утереть пот со лба и размять затекшие конечности. Все понимали, что опасность затаилась, но не миновала. Самое отвратительное в сложившейся ситуации было то, что сущность противника была неизвестной; будь то кто-то видимый и осязаемый, деревенские ребята сумели бы доказать свою храбрость, но драться с подземными звуками никто из них не умел.

Что будем делать? шепнул Петер, прервав затянувшееся молчание.

А черт его знает! откликнулся Тим. – Ложись и спи, деваться все равно некуда… Да не реви ты, Тони, без тебя тошно!

Я? Реву? возмущенно отозвался молчавший до сих пор мальчуган. – С чего ты взял?

Еще и врешь! Кто же тогда всхлипывает в углу? Наложил, небось, в штаны и боишься признаться?

Окстись, дуралей! взорвался и без того находившийся на пределе своих душевных возможностей Антон. – Протри глаза! Я лежу возле столба, а не в углу.

Верно… Что же это тогда?

Прислушались. Поначалу все было тихо, но затем из дальнего угла землянки и впрямь донесся тихий, но отчетливый всхлип, словно кто-то обиженный пытался заглушить свой плач рукавом. Через минуту звук повторился, за ним последовал еще один, сопровождаемый протяжным стоном, а затем в углу снова зашуршало, как будто плачущий заворочался на своем ложе.

Господи, отведи беду! хрипло выдавил из себя Тони. – Не покинь нас…

Зажги спичку, Петер! – сдавленным голосом бросил Тим. – Быстрее!

Не могу! откликнулся тот. – Не буду!

Почему, черт тебя возьми?!

Вот именно поэтому… Если я зажгу спичку и увижу то, что там прячется, то точно сойду с ума и меня возьмут черти!

Хватит болтать! Дай мне коробку!

Не дам! Хоть режь, не дам! Лучше уж в темноте подохнуть…

Снова молчание. Присутствие в тесном лесном домике чего-то страшного, чуждого было таким явным, что пытаться объяснить его разыгравшимся воображением и юношеской внушаемостью было бы бессмысленно. Страх сковал юные души, никто из ребят не в силах был шелохнуться, не говоря уж о том, чтобы встать и попытаться отодвинуть дверной засов, чтобы выбраться наружу. А когда в довершение всего еще и зазвенели остатки цепи на столбе, чуть ли не под носом у Тони, мальчишки и вовсе впали в полубессознательное состояние, сбились в кучу в противоположном углу и попрощались с жизнью.

Когда Тим открыл глаза, то увидел, что импровизированная дверь отброшена, и землянка освещена ярким утренним солнцем. Трава и листья, устилающие пол, были сбиты ногами в кучи в приступах вчерашнего страха, и меж кучами этими проглядывала голая земля. Столб с куском цепи по-прежнему осиротело торчал посреди землянки, три угла которой были совершенно пустыми, а в четвертом мирно посапывал толстяк Тони. Рубаха его задралась, и миру открылась обширная площадь его бледного живота, мерно вздымающегося при дыхании.

Выбравшись наружу, Тим увидел малявку-Петера, который уже развел костер и бродил меж деревьев в поисках грибов или еще чего съестного. Вид у Малявки был довольно бодрый, хотя и осунувшийся.

Эй, Петер! Ты чего это нас не разбудил? крикнул ему Тим. – Тони не переживет, если ты без него нажрешься!

Малявка-Петер помахал Тиму рукой и улыбнулся.

Да я еще и не нашел ничего, так что жрать нечего. А знаешь что, Тим?

Что?

Я знаю, кто выкопал эту землянку.

Да? Кто же?

Дьявол, чуть понизив голос, на полном серьезе заявил Петер. – И она – не что иное, как вход в ад. Хорошо, что я не дал тебе спички, иначе мы все провалились бы в преисподнюю!

Фантазер ты, Малявка! ответил Тим, но как-то неуверенно. – При чем здесь спички?

Не скажи! Пока мы не увидели его рожу, у нас еще был шанс выбраться, но если бы увидели – все, пиши пропало…

Не найдя, что возразить на столь убедительный аргумент, Тим махнул рукой и отправился будить Тони. Он знал одно – мальчишеского штаба в этой землянке не будет.

Солнце уже стояло в зените, когда друзья достигли околицы своей деревни. Тони радовался предстоящей трапезе и бабкиным расспросам, которые дадут ему возможность развить фантазию, малявка-Петер просто глазел по сторонам, ковырял в носу и хрустел пальцами, Тим же был мрачен, ибо предвидел нешуточную трепку, которую непременно задаст ему отец. Надежды на то, что удастся увлечь брюзгу рассказом о ночном приключении, у Тима не было.

Так и вышло. Едва вернувшись из кузни, суровый крестьянин схватил сына за шиворот и «спустил с него три шкуры», не жалея вожжей. Услышав же затем о странной землянке со столбом и цепью, почему-то рассвирепел еще больше и повторил экзекуцию. Отец был сам не свой и лупцевал Тима не ведая жалости, пока не устала рука. Случай спас парнишку: во двор зашли по делу двое соседей-крестьян, и извергу пришлось оставить сына в покое.

Ты все лютуешь? мрачно поинтересовался у отца бородатый Франц, не трогающий своих детей и не одобряющий садистских методов воспитания.

А тебе что? огрызнулся тот. – До такого сорванца иначе не доходит…

Ну-ну… А мы, между тем, как раз таки к нему, а не к тебе.

Вот как? Зачем это?

Да вот, хотелось бы от него послушать историю о лесной ночевке, если ты не возражаешь.

Отец прищурился и, не зная, что ответить, переводил взгляд с одного визитера на другого.

Ну, так как?

А на следующий день деревня пришла в дикое возбуждение. Ведомые малявкой-Петером, к землянке отправились шестеро мужчин с заступами и к вечеру вернулись, неся с собой что-то завернутое в тряпки. «Находку» опознали и похоронили под бабий вой и причитания, а представителям власти пришлось даже утихомиривать некоторых разбушевавшихся и жаждущих мести личностей. Проблема была в том, что объект этой мести оставался неизвестным, и не было никакой надежды на то, что он когда-нибудь отыщется. Петер и Тони ходили в героях, снова и снова по просьбам жителей повторяя свой рассказ, Тиму же отец велел не высовываться из дома и грозил содрать с него шкуру, посмей парнишка ослушаться. Нелюдимый кузнец не ходил с другими к землянке и не помогал в похоронах, не слушал рассказов и не участвовал в обсуждении всколыхнувшей всю округу истории. Он заявил, что все эти бредни его не интересуют и ударился в пьянство, забыв обо всем на свете.

Однако мальчишеские страхи недолговечны, и Тим, убедившись, что хмельному отцу до него нет никакого дела, нарушил грозный запрет и как-то вечером постучал в окошко дома, в котором жил вдвоем со своей бабкой Бертой Тони. Поколебавшись, ему открыли, и он присоединился к мрачным молчаливым посиделкам у дубового, чисто выскобленного стола. Удивленный парнишка долго не мог понять, в чем дело, и Тони, заметно осунувшийся за последние дни, отвел его в свою комнату, где и поведал о причине царящего в доме траура.

Лет двенадцать назад, после трагической гибели в горах бабкиного сына и его приветливой, но не в меру активной жены Берте пришлось приютить у себя оставшихся сиротами внучат – годовалого карапуза Антона и его старшую сестру Тину – тринадцатилетнюю копию своей чернобровой чертовки-матери, с малых лет отличавшуюся задиристым нравом и выглядевшую вопреки нежному возрасту вполне зрелой самкой.

Хоть Берта и бурчала неустанно по поводу легкомыслия покойной альпинистки, которую винила в ранней смерти своего ведомого сына, но к ребятам быстро привыкла и спустя всего только пару месяцев уже не представляла себе жизни без монотонного рева вечно голодного Тони и заливистого смеха внучки.

Два года спустя, с грехом пополам оканчивая народную школу в близлежащем городке, Тина окончательно расцвела, в ее жизни стали появляться новые знакомые и тайные встречи – как подозревала бабка, романтические, на юную шею девчонки кто-то уже повесил яркие коралловые бусы, а голову ей забил дивными небылицами о благоухающей розами и жасмином аллее жизни, якобы ей уготованной. Увещевания Берты, как можно догадаться, ни к чему не привели: те самые розы уже усеяли душу ее внучки острыми шипами и замутили ее рассудок.

Тина же была хоть и раскрепощенной, но не разнузданной и в свои пятнадцать лет еще стойко охраняла границы доступного, не то щадя бабкины седины и оберегая их от позора, которого та так боялась, не то по другой какой причине. Как долго ни задерживалась бы она в городе, сколько ни длились бы ее задушевные беседы с ухажерами на лесной опушке, а ночевать молодуха всегда являлась домой и не забывала по возвращении чмокнуть бабку в сморщенную щеку и пожелать ей радужных снов.

В общем, списав все внучкины выходки на ненадежные материнские гены, старуха смирилась с ее неисправимостью и на время поутихла, а поздравив девушку с шестнадцатилетием и вовсе успокоилась. Причиной тому было то, что после этого события Тина вдруг резко изменила свое поведение: поездки в город и шастанье за околицей с прыщавыми кавалерами внезапно прекратились, яркие цветастые платья она сменила на обычную крестьянскую одежду, отняла у бабки почти всю домашнюю работу, а вечерами подолгу читала какие-то романы и пространные, напоенные вздохами и пылкими признаниями стихи неизвестных бабке поэтов. Решив, что внучка образумилась и повзрослела, Берта оставила ее в покое и прекратила свои нравоучения, отдав все свое внимание подрастающему Тони, к своим четырем годам уже неописуемо разъевшемуся.

Однако через некоторое время Берта разволновалась вновь, но теперь уже по другой причине: некогда веселая и общительная, Тина почти совсем перестала выходить из дома и, уж во всяком случае, никогда не оставалась на улице после наступления темноты. На все бабкины расспросы она отмалчивалась, но от той не укрылось, что внучкой движет не что иное, как страх. Порой девушка долго, до рези в глазах, всматривалась в темноту за окном, а от каждого шороха вздрагивала и съеживалась, словно опасалась кого-то или чего-то. А потом произошло то, чего Берта никогда не сможет себе простить…

У одной из соседок внезапно начались роды, и о том, чтобы отвезти ее в больницу, не могло быть и речи. Тогда Берта, немного знакомая с повивальным делом, вызвалась помочь и, прихватив карапуза Тони, отправилась к роженице. Начались осложнения, роды затянулись, и плод родился мертвым. К тому же, муж соседки не пожелал остаться в доме и пропал куда-то, так что Берте пришлось задержаться, а вернувшись домой под утро, внучки своей она там не обнаружила. Сходя с ума от тревоги и беспокойства, бабка подняла на ноги всю деревню, но поиски по окрестностям ничего не дали – Тина бесследно исчезла.

Так никогда и не узнать бы несчастной Берте о судьбе ее внучки, если бы не затянувшийся поход Тони и его друзей в лес и не обнаруженная ими землянка. Крестясь и плача, выслушала она рассказ внука о стуке, шорохе и стонах в ночи, а после, прижав к груди старый портрет Тины, впала в транс.

Итак, опознанные по сохранившимся лохмотьям одежды останки истерзанной девушки похоронили, землянку засыпали, а во всех окрестных церквях отпели реквием. Ну, а то, почему отца Тима столь мало заинтересовала эта история, почему он ушел в запой и, самое главное, почему не остался дома в тот день, девять лет назад, когда жена его родила мертвого ребенка, додумайте сами, я же не стану распространяться об этом.

19.06.2012

Крематорий

Начинать это повествование стоит в 1946 году, за многорядной колючей проволокой концентрационного лагеря Бухенвальд, что на окраине тюрингского города Веймар, где творили свои нетленные шедевры Гете и Шиллер, чей памятник украшает одну из его площадей, а гробы – Княжеский склеп на Историческом кладбище.

Это случилось вскоре после «освобождения» лагеря от власти «фашистской силы темной» и передачи его в распоряжение удалых краснознаменных победителей. Слово «освобождение» я взял в кавычки, так как практически единственное, что изменилось на тюрингском «курорте», так это администрация, представленная теперь отважными бойцами доблестных войск НКВД. Ну и среди заключенных замелькали новые лица, «приглашенные» со всей округи, чтобы занять место бывших коммунистических узников, которые, натурально, бывшими так и не стали, ибо отправились с новым сроком пополнять лагеря своей советской Родины.

Так вот…

Weimar/Buchenwald, Februar 1946

Дождь не прекращался вот уже четвертый день, и серое до самого горизонта небо, лишенное даже незначительных проблесков прячущегося за мутной пеленой солнца, не обещало никаких изменений к лучшему. И без того состоящая сплошь из колдобин да острых осколков щебня дорога была размыта в кашу, в которой с чавканьем вязли ужасного вида ботинки, продолжающие нещадно эксплуатироваться вопреки своему плачевному состоянию.

За четыре дня активности дождь растворил остатки снега под деревьями и на крышах бараков, подарив ощущение поздней осени, а небывало свежий лесной воздух мог бы сойти за еще живущий в памяти дух родной деревни, если бы не едва различимые в тумане силуэты сторожевых вышек да тянущаяся по левую руку нескончаемая стена барака N 26.

Бывшему Шарфюреру было не до философских раздумий над капризами погоды – мысли его были заняты гораздо более важной вещью: сухим куском известняка, подобранным им в столярной мастерской и лежащим сейчас в кармане его заскорузлых штанов. Конечно, такого добра было полно и на улице, но все оно, благодаря проклятому дождю, целям Бывшего Шарфюрера служить не могло. Конечно, он дико рисковал, решившись в одиночку покинуть барак, но, понадеявшись на туман и лояльность судьбы, предпринял-таки эту вылазку, тем более что иного выхода у него, похоже, не было.

Прошедшей ночью он видел сон. Тот самый сон, которого ждал и боялся много лет, с самого детства. Ждал сначала с любопытством, затем с настороженностью и, наконец, с напускным скепсисом зрелости. Боялся же всегда одинаково, ибо верил, что предсказанию суждено сбыться.

Перед входом в барак Бывший Шарфюрер чуть помедлил – еще пара глотков напитанного влагой воздуха пойдет, несомненно, на пользу после изнурительной зимы, дернул взвизгнувшую дверь и вошел внутрь.

Удар тяжелого сапога в живот лишил его дыхания, а второй, проследовавший в лицо, опрокинул на спину. В глазах Бывшего Шарфюрера потемнело и он, не чувствуя более жестких тычков пришедшего на смену сапогу приклада, погрузился в защитную мглу грез и видений.

Вот он, тогда еще Будущий Шарфюрер, стоит у гроба матери, боясь в свои неполные восемь лет коснуться ее пожелтевших холодных рук: заострившиеся черты лица изменили мать, сделав ее незнакомой и почти чужой. К тому же, он вдруг обнаружил, что отец, всего лишь пару минут назад ободряюще сжимавший его плечо, куда-то исчез, оставив сына один на один с непостижимым. Это обстоятельство и вовсе выбило из колеи Будущего Шарфюрера и он, вздрогнув всем своим маленьким телом, бросился прочь из церкви. Тогда тоже лил дождь…

Следующие несколько лет его жизни прошли и вовсе загадочно. Уже через несколько месяцев после смерти матери в доме отца появилась женщина. Сухая, молчаливая и таинственная, всегда облаченная в одно и то же, как казалось парнишке, черное платье с безупречно отутюженным воротником, мачеха никогда не спала. Во всяком случае, он ни разу не видел ее в кровати. Учитывая сказанное, для него оставалось загадкой, зачем отцу вообще понадобился такой брак.

Единственным занятием новой хозяйки дома были ее книги, которыми был набит огромный сундук, занимавший целый угол в ее комнате. Запершись там, она часами не покидала своего убежища, а однажды ночью поднявшийся по нужде Будущий Шарфюрер увидел трепещущую полоску света из-под ее двери и, прислушавшись, различил доносившееся оттуда невнятное бормотание.

Сделав свои выводы, он ужасно обрадовался и с гордостью глупца объявил всем своим товарищам по играм, что его мачеха-де колдунья, а посему и он вправе рассчитывать на определенные привилегии. Те, по понятным причинам, усомнились, но поглядывали с тех пор на Будущего Шарфюрера с некоторой настороженностью.

Его ночные, теперь уже осознанно-целенаправленные вылазки участились, ибо любопытство созревающего мозга невозможно сдержать уздой воспитанности и приличий. Конечно, это происходило не каждую ночь, а лишь тогда, когда его усилия не заснуть раньше времени увенчивались успехом, что, признаться, случалось не так уж часто.

Но, сколько наш герой ни старался, ему так и не удалось разобрать ни слова из кажущегося нелепым монотонного бормотания отцовой жены, хотя шелест переворачиваемых ею книжных страниц и раздававшийся время от времени из-за двери странный отрывистый стук слышались достаточно отчетливо. Позже он узнал, что мачехин речитатив попросту произносился на незнакомом ему языке, а стучал обычный мел, нанося на гладкую поверхность пола каббалистические знаки и символы.

Да-да, мачеха Будущего Шарфюрера была погружена в познание каббалы старинного философско-магического учения иудеев, и ее жажда овладеть его тайнами была поистине фанатичной и достойной восхищения.

Но все это открылось Будущему Шарфюреру не сразу и не самым приятным образом.

Однажды ночью, когда он, несуразно изогнувшись, в очередной раз пытался собрать воедино доносившиеся из-за двери звуки и разгадать природу стука, речитатив вдруг оборвался, и еще через мгновение эта самая дверь распахнулась, явив взору тогда уже десятилетнего шпиона черную худую фигуру мачехи. От неожиданности присев, мальчишка в ужасе воззрился на жену своего отца, будучи не в состоянии ни вдохнуть, ни вскрикнуть. В ее нечеловеческой природе он уверился уже давно, но сейчас она казалась ему и вовсе чем-то потусторонним. Дребезжащий свет зажатой в ее руке свечи и, как показалось парнишке, мелькающие стонущие тени и вовсе привели его в состояние оцепенелой паники.

Черная фигура наклонилась, и он почувствовал, как ледяные пальцы впились в его плечо.

Когда через несколько лет мачеха умерла, Будущий Шарфюрер стоял у ее гроба без прежнего суеверного смятения и скрытого ужаса, как когда-то у гроба матери. Теперь он знал, о чем идет речь и, в достаточной мере впитав уроки лежащей сейчас без движения дамы, отчетливо представлял себе те высоты, на которые поднялась в парящем танце ее бессмертная душа, а посему и не очень грустил.

В ночь, когда она умерла, именно он, держа иссохшую, с заострившимися ногтями, руку мачехи, уговаривал ее прогнать беспощадную смерть одним из заклинаний каббалы и отодвинуть момент перехода в «высшие регионы», хотя бы ненадолго. Но она, впервые в жизни чуть улыбнувшись ему, лишь закрыла глаза. И уже за считанные секунды до смерти произнесла слабым, но как всегда четким голосом:

«Когда увидишь меня во сне, когда позову я тебя из пламени, знай – пришло твое время… Тогда, без страха и не мешкая, черти пентаграмму перехода и повинуйся судьбе. Смело входи в огонь – он не сожжет тебя!»

С этими словами она умерла, не отняв холодеющей руки у Будущего Шарфюрера, который, хоть и не до конца понял смысл ее последней реплики, чувствовал себя посвященным в какую-то тайну, и посвящение это делало его особенным.

С того момента миновало еще четыре года, но ни разу за это время ни Будущий, ни Настоящий, ни Бывший Шарфюрер не видел во сне жены своего вновь овдовевшего отца. Ни разу вплоть до прошлой ночи, когда стена пламени, всесильного и беснующегося, накрыла его. Он чувствовал нестерпимый жар и испытывал ни с чем не сравнимый ужас, буквально выедающий его мозг и душу. Он хотел кричать, но не мог, а осознание неминуемой гибели было как никогда ясным. Он стоял во вратах Потустороннего и был беспомощен, как младенец.

Но вот из пламени вышла мачеха, одетая, как и при жизни, во все черное и, улыбнувшись уже знакомой ему предсмертной улыбкой, поманила к себе длинным худым пальцем. Страх отступил, и он, ни секунды не раздумывая, вошел вслед за ней в огонь, поглотивший его. Затем все кончилось, и он проснулся. В бараке ничего не изменилось, но Бывший Шарфюрер знал, что нужно делать, ибо предсмертные слова каббалистки все эти годы звучали в его мозгу.

Это обстоятельство и вынудило его, нарушив лагерные правила, покинуть барак в поисках мела, после того как попытка найти что-либо подходящее на разрешенной к пребыванию территории безнадежно провалилась. И, похоже, злой волей кого-то из соседей по бараку пребывал он сейчас в бессознательном состоянии и, следовательно, не мог помнить, как волоком, через грязь был доставлен в находящийся у ворот лагеря бункер – тюрьму в тюрьме, и брошен на пол одной из узких, холодных камер.

Он пришел в себя от мучительной головной боли, волнообразно раскалывающей череп. Боль была настолько интенсивной, что сломанные ребра и разодранное до кости плечо поначалу совсем не чувствовались, оставаясь на втором плане. В правом ухе и на щеке запеклась кровь, но и это он заметил лишь позже, не придав тому значения.

В мире ничего больше не имело значения, кроме того, что он во что бы то ни стало должен успеть сделать. То есть, кроме «пентаграммы перехода», как назвала ее мачеха. И он должен был приступать немедленно, ибо времени у него было в обрез. Вот-вот откроется дверь и в узкую затхлую камеру войдет смерть в обличье пары-тройки «освободителей», а о дальнейшем можно было догадаться безо всяких усилий и особой интеллектуальной одаренности. За время своего пребывания в этом лагере в качестве заключенного Бывший Шарфюрер повидал достаточно, чтобы не строить пустых иллюзий. Да это было и не нужно – он увидел сон, которого столько лет ждал, и сон этот, как и было условлено, являлся предзнаменованием и объявлением его смерти, за порогом которой, он был уверен, хуже не будет.

Мел! На секунду забыв про всякую боль, бывший Шарфюрер лихорадочно захлопал себя по карманам, поддавшись охватившей его панике. Если столь рискованно добытый кусок известняка пропал, то и все оставшиеся, пусть и только призрачные, надежды можно было похоронить.

Но, хвала Создателю, он был на месте, в левом кармане ставших и вовсе ни на что не похожими лагерных штанов, чудом не выпав оттуда во время столь своеобразной транспортировки их хозяина в это ужасное помещение при главных воротах.

Сжимая спасительный кусок мела в покрытых засохшей кровью пальцах, он лихорадочно пытался вспомнить детали упомянутого когда-то мачехой символа и сопутствующей ему речи (каббалистка избегала слова «заклинание», как относящегося к арсеналу сказок). С тех пор как он постигал азы магической науки, прошли годы, развивавшиеся в течение которых события отвлекли его от воспоминаний о древних учениях, за ежедневной лихорадочной активностью заставив позабыть как главное увлечение его детства и юности, так и старые истины.

Не сказать, чтобы он был тогда как-то особо воодушевлен обещанными ему руководством «перспективами», мало в них веря, но звание шарфюрера войск СС налагало на его носителя какие-никакие рамки и обязанности, исполнение которых требовало порой не только изрядной физической выносливости и отсутствия брезгливости, но и способности откреститься от «глупостей», которых в молодых головах оставалось еще достаточно.

Таким образом, явный недостаток тренировки магических способностей в ежедневном «меню» Шарфюрера был вполне объясним.

Трясущейся рукой он начал выводить на полу камеры пентаграмму, следя, чтобы размер линий по возможности точно соответствовал мелькавшим в его мозгу составляющим рисунка. Порой мел замирал, ожидая приказа все еще не совсем уверенного в правильности своих действий сознания, но через несколько мгновений продолжал свой цокающий бег по полу.

Бывший Шарфюрер был человеком, а человеку присущи чувства и, в том числе, такое сильное и омерзительно – липкое, как страх смерти. Конечно же, прослужив в лагере несколько месяцев в составе СС, наш герой отлично знал расположение и предназначение его служб и помещений, а посему и то, в котором сейчас находился, он узнал сразу. Это была камера № 1 бункера, изначально и поныне служившая камерой смертников, дорога из которой, прямая и незамысловатая, была лишь одна – в находящийся двумястами метрами северо-восточней крематорий – гордость лагеря, огонь в котором даже при смене власти не угасал ни на секунду.

Этот огонь, как надеялся Бывший Шарфюрер, и должен был стать заменой одного из обязательных атрибутов выбранного для него покойной мачехой каббалистического ритуала – свечей, которых недолгий узник камеры № 1 по понятным причинам не имел и получить взаймы у стражи рассчитывать не мог.

Впервые увидев когда-то жену своего отца лежащей в освещенной свечами пентаграмме, он пришел в неописуемый восторг, пораженный этим странным, ужасающим и завораживающим зрелищем. Мачеха поведала ему тогда, что таким путем она-де заставляет свой дух отделиться от тела и пуститься в странствия по миру мертвых, вступая в контакт с их душами и даже получая от них искомую информацию.

Впоследствии женщина призналась ему, что все это было, по сути, лишь демонстрацией, рассчитанной на его неокрепший молодой разум и призванной разжечь в его душе интерес к учению. Мачеха была откровенно одинока и отчаянно нуждалась в ком-то, кому она могла бы передать хотя бы крупицу своих знаний и опыта.

На самом же деле, будучи на одном из высших уровней познания каббалы, она вовсе не нуждалась в пышных гротескных ритуалах и таинствах для достижения своих целей – все они были внутри ее и работали без помпезной внешней атрибутики. Даже смерть, по-видимому, знала это, позволяя ей приходить в ее царство и покидать его по собственному усмотрению. И похороны мачехи, с их вычурностью и театральностью переживаний, были ничем иным, как очередным посещением ею «заграницы», как она сама именовала Потустороннее.

Все это давало сейчас Бывшему Шарфюреру робкую надежду, что его откровенно слабые каббалистические знания и навыки и в этот раз, если нужно, поправит рука опытного педагога, внимательно следящего за робкими действиями своего разболтанного, взбалмошного, но единственного ученика.

Времени же оставалось все меньше и меньше. Даже подняв к стене откидную шконку, он вынужден был существенно уменьшить размеры пентаграммы по сравнению с привычными, так что о том, чтобы лечь в ней, как этого требовали правила ритуала, не могло быть и речи. Но…

Уповая на силы небесные и парящую где-то высоко отцову жену, Бывший Шарфюрер, искрошив оставшуюся крупицу мела, добавил к символу еще один штрих и, в последний раз критично оглядев результат своего труда, переместил свое избитое и плохо повинующееся тело в центр пентаграммы. Закрыв глаза, он тихим речитативом на странном древнем языке начал «речь», слова которой всплывали в голове сами собой, словно кто-то заботливый и сочувствующий подсказывал их ему…

С последним словом заклинания судорожно взвизгнул дверной засов, и внешний мир снова ожил. Находящийся в пентаграмме человек вознес благодарность всем причастным и, ожидая скорого чуда, медленно, насколько позволяли повреждения, повернулся к дверям.

Но чуда не произошло. Послышавшиеся из дверного проема отвратительно-каркающий смех и ругань развеяли последние иллюзии Бывшего Шарфюрера. Должно быть, что-то пошло не так, что-то не сработало или же он просто повредился в уме и производил все свои действия за гранью сумасшествия, не выдержав тягот своего нового социального положения. Глянув на пол, он с ужасом убедился, что так оно и было, ибо пентаграмма исчезла. Вернее, ему стало ясно, что каббалистический символ, якобы начертанный им на полу камеры смертников, был лишь плодом его воображения, как и вся его жизнь, наверняка лишь привидевшаяся ему и не стоящая ни пфеннига.

Осознав все это, Бывший Шарфюрер просто заплакал. Не от страха или боли, но от разящей безысходности. Так плачут дети над еще теплым трупом любимой собаки, случайно сунувшей свою глупую морду в лисий капкан, так плачет барышня, чьи потуги охмурить кого побогаче стали известны ее «надежному» жениху, и так плачет ветер в каминной трубе в ночь после Рождества – глупо и непродуктивно, ибо все уже позади…

Приблизившись, человек в кителе с зелеными погонами с оттяжкой и удовольствием ударил его плетью по лицу, потом еще и еще раз, сдабривая каждый удар однотипными ругательствами на непонятном ему языке, затем принялся пинать заключенного, словно тот был его кровный враг и, наконец, устав и сделав вывод, что смерть пришла, приказал тащить труп известным маршрутом, чтобы черным дымом отправить на небо.

Там же, наши дни

Что за интерес бродить по этому пустому полю? Как бараны, честное слово… Кругом лишь камни, обозначающие места, где, дескать, когда-то были бараки, да мемориальные доски с надписями на каком-то непонятном языке. Должно быть – немецком. Скучно и противно. К тому же, туман кругом такой, что не видно даже лиц друг друга с метрового расстояния. Добавьте сюда еще головную боль от выпитого вчера буржуйского пива (да ну, у нас в К-рске есть и покруче!) да липнущие к ногам позавчерашние носки вкупе с окриками руководителя группы, и станет ясно, как чувствовали себя трое сынов и две дочери самой большой страны, посланные сердобольными родителями в путешествие по «историческим местам», с целью донести до сознания своих чад хоть малую толику чего-то отличного от содержания их каждодневного дискотечно-гашишного времяпрепровождения.

Сегодняшнее самочувствие наших героев объяснялось как нельзя просто: прибыв вчера в Веймар с группой соотечественников, к которой она была привязана, наша пятерка осмотру памятников и посещению музеев предпочла, натурально, собственный маршрут экскурсии, а именно обход окрестных кабаков, бурлящих хваленым немецким пивом и шнапсом, цены на который оказались обескураживающими и поглотили за один вечер добрых две трети валютного запаса, полученного описываемыми «туристами» от родителей на всю поездку. Уже за полночь, проклиная коренную нацию и вообще всех «буржуев», все пятеро уснули в одном гостиничном номере, мало помня, что этому предшествовало. Будучи утром обнаруженными руководителем группы, вчерашние герои соизволили-таки принять участие в запланированной „вылазке“ в бывший концлагерь Бухенвальд, по дороге, правда, несколько оросив салон буржуйского автобуса вонючей рвотой.

Пока ехали, даже курнуть не удалось, и Петро, нервно потрясывая в кармане спичечным коробком с так и не раскрополенным шариком ганджа внутри, мечтал о вечере, когда он пустит по кругу ароматный косяк. Впрочем, в его дорожной сумке есть еще «каша», которой тоже можно недурно закинуться…

Глафире, уже несколько дней числившейся подругой вышеназванного Петра, было, пожалуй, хуже всех. Мало того, что всю недолгую дорогу до бывшего лагеря ее неудержимо спазматически рвало – сначала в пакет из-под сухарей, потом на юбку сидящей рядом Наташки, – так она еще и не помнила, удалось ли ей сохранить хотя бы подобие верности ее новому «официальному» другу, который, слава Богу, этим не интересовался, увлеченный своим раздражением по поводу неудавшегося накура. По крайней мере, ехидных или глумливых взглядов Горилыча или Паштета она не ловила, что позволяло надеяться, что и те не очень-то все помнят и дифференцируют.

Что до Горилыча, то он молча сидел, приняв угрюмый и отрешенный вид, рядом с Петром и делал вид, что никого здесь не знает. Это, впрочем, ничего не значило, потому что так он вел себя всегда, даже на университетских семинарах, что вкупе с колоритным телосложением, давшим ему прозвище, и свернутым на бок носом избавляло Горилыча от излишних расспросов преподавателей. Он не рыгал и не сыпал проклятиями. Просто сидел.

Последнему же члену команды – Паштету – досталось место рядом с каким-то грузным, тяжело дышащим парнишкой лет пятидесяти, на чью потную лысину он с демонстративной брезгливостью поглядывал, натурально забыв о состоянии собственных носков и источаемом ими тонком аромате. Свои спазмы в начале пути над сложенными лодочкой ладошками Паштет, видимо, также в расчет не принимал.

Но теперь дорога позади и компания, чертыхаясь и глумясь над историей, бесцельно бродит в дымчатом молоке тумана. За отсутствием интереса отбившись от основной, ведомой гидом, группы, пятеро студентов одного из сибирских ВУЗов то и дело поглядывали на имеющиеся в мобильниках часы, с нарастающим нетерпением ожидая окончания этого мучения и возвращения в кажущийся теперь таким родным и знакомым Веймар с его пивными и стоящим на улице Шиллера отелем. В теплых недрах гостиницы навязчивое желание Петра, наконец, осуществится. Следующим же привалом на их историческом маршруте должна стать Голландия, предлагающая просто-таки райские условия пребывания и законы, чрезвычайно приятные для поклонников конопли.

Наткнувшись в тумане на трехэтажное здание музея, компания шарахнулась от него, как от рассадника холеры и, мужской своей частью помочившись на бетонный пень с надписью «Block 40», подалась вдоль частично провалившегося внутрь колючепроволочного забора по направлению к главным воротам.

Постепенно интоксикация отступала, давая место нарастающей похмельной дурашливости, смахивающей на легкое слабоумие. Посыпались кажущиеся уместными шутки и реплики, вызывающие взрывы дикого ржания, в свою очередь подстегивающего к новым высказываниям. Не в силах бороться с физиологией, теперь и слабая половина состава вынуждена была на пару минут скрыться в тумане, веселым журчанием выдавая свое местоположение.

Дислоцировавшись на вынырнувшей вдруг из белесой дымки скамейке, забили-таки косяк и еще немножко подняли настроение, заодно вспомнив и посмеявшись над родителями, полагающими их, безусловно, со всем вниманием рассматривающими глупые картинки музея. Паштет внес предложение приобрести для этой цели лупу, а изреченная тотчас же Глафирой рифма вызвала новый взрыв хохота. Лишь Горилыч, похоже, ничего смешного в этом не нашел, что уже само по себе было смешно.

Пустив по «паровозику» и добив «пяточку», поднялись и, обтерев налипший на ботинки щебень прямо о скамейку, продолжили путь к воротам, надеясь их через пару минут если не достичь, то увидеть. Интереса нарезать круги по пустырю, на пару с промозглым ветром, не было, а посему решили отыскать за воротами какое-нибудь из обещанных вывесками на автобусной стоянке кафе и за пивом скоротать время ожидания. Не хочет же, на самом деле, руководитель группы обнаружить пять трупов почивших от холода и недостатка живительной влаги представителей студенчества, являющихся не только будущим, но и лицом своей страны, и быть вынужденным доставлять их безутешным родителям или же сжечь в местном, бухенвальдском, крематории?

Разговор потек по новому руслу, и Наташка, прозванная сокурсниками Золотцем за безотказность, предложила отыскать-таки в тумане упомянутый крематорий, дабы получить хотя бы общее представление, как он выглядит. Наткнувшись на ошарашенные взгляды сотоварищей она поспешила оправдаться, что ей это, конечно, до фени, но какую-никакую пыль в глаза отдавшим за поездку немалые деньги предкам надо бы пустить. Этот довод нашел больше понимания, но, вместе с тем, вызвал справедливые замечания по поводу бесперспективности поисков, так как от предлагаемого на входе плана лагеря друзья, понятно, отмахнулись.

Идею уже принято было отбросить за несостоятельностью, когда Горилыч молча указал пальцем куда-то в сторону, где из туманной мглы проглядывала квадратная кирпичная труба метров пятнадцати высотой, вырастающая, несомненно, не просто из земли. Могло, конечно, статься, что речь идет о какой-то современной котельной или еще о черт знает чем, но проверить стоило, тем более что расстояние до объекта было и впрямь незначительным.

Стремясь побыстрее расправиться с возникшим на пустом месте препятствием на пути к вожделенному теплу и пиву, все пятеро быстрым шагом преодолели отделяющий их от трубы отрезок пути. Горилыч оказался прав – перед ними был обнесенный красным кирпичным забором крематорий, через трубу которого в свое время унеслись в небо тысячи тел, став серым, сладковато-вонючим дымом.

Однако наша компания была далека от пресловутой завороженной скованности и осознания исторической ценности сего места, оставаясь верной представлениям своего поколения и ареала, насаждающим иные каноны мировоззрения. Посему веселье продолжилось, а именно тем, что больше всех одуревшая от гашиша Золотце взгромоздилась на стоящий в первом от входа помещении обдукционный стол и потребовала собственного немедленного вскрытия, отреагировав несуразно громким смехом на замечание Паштета, утверждающего, что она-де уже вскрыта во всех возможных точках приложения.

Комнату с венками и памятными надписями на стенах прошли быстро и, потянув тяжелую железную дверь, оказались, наконец, в камере сожжения, оборудованной шестью печами красного кирпича, дверцы которых были распахнуты, демонстрируя их пепельно-серое тоскливое нутро. Правда, выдвижной лоток для сжигаемых тел, или «противень», как его чуть позже окрестила Глафира, сохранился лишь один – в третьей слева печи, и был покрыт цветами и красными памятными лентами, оставленными кем-то, более склонным к историческому мышлению, чем нынешние гости крематория.

Заметив некоторое замешательство во взгляде своих спутников, вызванное какими-то внезапно появившимися и чуждыми их развеселой натуре мыслями, Петро решил исправить ситуацию, вернув компании прежнее настроение. Для этого он, предварительно плюнув в раскрытый зев демонстрационной печи, быстро сложил из возложенных цветов дикое подобие букета, которое он и преподнес, кривляясь и юродствуя, своей новоиспеченной подруге. Видимо, и такое «внимание» к ее персоне польстило едва отошедшей от утренней рвоты Глафире, принявшей сей жест ухаживания с достойной цирка грацией и сорвав дружные аплодисменты и улюлюканье друзей.

В это время вернувшийся с короткой экскурсии в подвал крематория Пашка, иначе чем Паштет не именуемый даже родителями, доложил о своем выводе, что в здании, по-видимому, когда-то была скотобойня, о чем свидетельствует наличие в стене внизу ряда стальных крюков для подвески туш и лифта для подачи их в зал разделки. Лифт, правда, неисправен и следует вызвать мастера. Всем было ясно, что Паштет лишь глумится над прошлым, но его издевка также нашла горячий отклик в сердцах присутствующих, чем он был заметно доволен.

Наконец веселье достигло апогея, и Золотце предложила «кого-нибудь сжечь», то есть разыграть процедуру кремации. Каково это, оказаться на месте покойника в печи крематория, да еще такого известного, как этот? Заглянуть снизу в саму трубу и представить, что это не шутка? У кого еще есть подобный опыт?!

Четверо согласились на эксперимент не раздумывая. Чего стоит уже одна только возможность поведать об этом оставшимся в К-рске приятелям! Лишь Горилыч выглядел несколько приунывшим и не очень-то воодушевленным идеей Золотца, попытавшись даже робко отказаться от участия в эксперименте, за что, правда, был тут же нещадно высмеян. В общем, и он вынужден был в итоге кивнуть, пусть и нехотя.

Но для начала нужно было освободить «противень» от оставшихся на нем после любовной акции Петра цветов, чем он и занялся на пару с Паштетом.

Раскидав венки и ленты по всему помещению и повязав одну из них себе на шею, Петро, предварительно восстановив функциональность лотка парой рывков, театральным жестом пригласил «на сцену» первого участника, которым стала инициатор аттракциона.

Живописный вид лежащей на «противне» со следами Глафириной рвоты на подоле платья Золотца вызвал визгливое умиление, и фотоаппарат, дважды блеснув, навеки запечатлел сей исторический момент.

Чуть позже из-за закрытой двери печи уже раздавался счастливый смех „первопроходицы“, а ее довольное после возвращения «из лап смерти» лицо красноречиво повествовало о том, что эксперимент удался.

Затем на добровольное «сожжение» отправился Петро, за ним Паштет и, наконец, Глафира. Пребывание в Бухенвальде начинало им определенно нравиться. Фотокамера кадр за кадром запечатлевала «отчетные материалы» для потомков, а из набитой новой порцией смеси табака и краполя папиросы потянулась струйка сладковатого дыма.

Не сговариваясь, все дружно посмотрели на стоящего у крайней печи, возле спуска в подвал, Горилыча, только сейчас заметив, что тот до сих пор вообще не принимал участия ни в манипуляциях с печью, ни в обсуждении впечатлений вновь возвратившихся. Было ясно, что наиболее физически и наименее умственно развитому члену компании, что называется, не по себе, и он если и испытывает какие-нибудь эмоции, то далекие от восторга.

Тем не менее, Горилыч поддался понуканию и насмешливому подбадриванию подельников и, понурив могучую голову, приблизился к ждущему его лотку печи. Еще раз затравленно оглянувшись и наткнувшись на презрительно-ехидный взгляд Золотца, Горилыч лег на черный «противень» и комично сложил руки на груди, как будто речь шла об его истинном погребении. Желая подбодрить товарища, сердобольный Петро сунул ему в зубы раскуренный косяк с напутствием не страшиться смерти и прибаутками дескать, все мы там будем, после чего, призвав на помощь Паштета, не без натуги задвинул массивное тело еще более раскисшего Горилыча в горло печи и закрыл за ним ее чугунную дверь. Для надежности на засов.

Назад. 1946 год

Двое заключенных с бордовыми треугольниками на робах, оставшимися еще от прошлого режима, пыхтя, волокли неповоротливые носилки с телом Бывшего Шарфюрера в направлении крематория, всегда радушного и готового к приему нового топлива для своих печей. Из его квадратной кирпичной трубы уходил, практически никогда не прерываясь, в мутное небо столб серого равнодушного дыма, разносившего над лагерем и прилежащими территориями приторно-сладкий специфический запах и оставляющего на строениях и листьях деревьев прах и капельки жира, являющиеся неотъемлемой частью места и времени. Для всех, кому выпало когда-то обонять сей аромат, он навеки остался незабвенно-реалистичным.

Для двух изнуренных рабов, немеющими пальцами старающихся удержать сучковатые ручки тяжелых самодельных носилок, этот путь, похоже, также должен был стать последним, хотя робкая, как девица, надежда на чудо продолжала поддерживать их силы и решимость исполнить порученное насколько возможно безупречно, что оставляло им шанс. Ведь если они в состоянии еще пронести несколько сот метров груженые трупом носилки, то, безусловно, смогут и дальше работать на благо своей славной Родины, а это уже основание для их бодро шагающего чуть поодаль и насвистывающего что-то пролетарское земляка сэкономить пару пуль и отослать носильщиков назад в барак. Они еще послужат!

Но разговаривать запрещалось, и даже привычно-подхалимски подпеть насвистываемую конвоиром песню о Партии они не решались.

Оказавшись во дворе крематория, процессия, как и положено, двинулась к прорубленному в стене справа, метрах в десяти от угла здания, отверстию с надписью «Annahme von Leichen» – Прием трупов, сразу за которым начинался жестяной, длиной в несколько метров, желоб – последний аттракцион подготовленных к сожжению, ведущий прямо на бетонный пол подвала.

Приставив один край носилок к нижней части проема, заключенные с облегчением протолкнули внутрь принесенное ими тело. Последовавшие за этим шипящий звук трения и мягкий стук говорили о том, что транспорт увенчался успехом.

Распрямив спины и переведя дух, заключенные вопрошающе посмотрели на властителя их судеб, носящего две желтые лычки на зеленых погонах, ожидая дальнейшего распоряжения, которое немедленно и последовало. Получив приказ спуститься в подвал по лестнице и «помочь», они, не мешкая, исполнили волю конвоира, несколько воспрянув духом от мысли, что попадут в крематорий иным путем, нежели их недавний груз, и видя в этом положительный знак.

На этом, однако же, позитивное и окончилось. Описанные выше надежды этих людей сбылись лишь касательно того, что пару пуль хозяева этой мрачной берлоги действительно сберегли, в мгновение ока обняв металлическими петлями горла «гостей» и вздернув их на вмонтированных для этой цели в серую, плохо оштукатуренную и покрытую островками плесени, стену железных крюках, которые много лет спустя один из неотесанных потомков нынешних хозяев лагеря примет за часть оборудования скотобойни, в чем, быть может, учитывая здешние методы работы, не очень-то погрешит против истины.

Проскользив по вышеописанному жестяному желобу и кулем свалившись на бетонный пол, по каким-то причинам покрытый в этот час трупами не так густо, как обычно, Бывший Шарфюрер пришел в сознание. Правда, назвать сознанием в привычном смысле слова ту тошнотворную кружащуюся муть, в которой он оказался, было сложно, но, тем не менее, он понял, что каким-то чудом еще жив. Впрочем, это чудо потеряло всякую ценность, едва он определил, где находится. Оставалось лишь молча проклинать судьбу за безжалостность и издевательство. Что могло быть циничней, чем привести его в чувство перед самой топкой, дать ему пару глотков кислорода за несколько мгновений до того, как этот кислород, вспыхнув, превратится в плазму?

Его пробуждения никто не заметил, а сам он, чувствуя себя лишь бесформенной, вязкой массой, при всем желании не сумел бы себя выдать, хотя и маскировка под мертвого никакого смысла не имела.

С огромным трудом разорвав склеенные запекшейся кровью ресницы, Бывший Шарфюрер сквозь бордовую колышущуюся дымку наблюдал расправу, учиненную добрыми молодцами над двумя спустившимися по лестнице заключенными, которых он в силу почти пропавшего зрения не узнал.

Муки тела не трогали его более, ибо тела не было; душевные переживания не имели более субстрата, а «собирать в кулак силу воли» было бы в сложившихся обстоятельствах просто глупо. Он сделал все, что было в его силах, а чертя на полу камеры каббалистический символ и произнося над ним жуткие ломаные слова какого-то дикого языка, был, должно быть, уже невменяем.

Отголоски прошлого… А было ли оно, прошлое? Существовали ли когда-то на самом деле отец, мать, черно-белая мачеха с ее цепким взглядом, железной душой и каббалой, ставшей для него кабалой? Была ли когда-то реальностью та дикая идеология, под марши которой он отбивал шаг и знаков отличия которой жаждал? Да и существует ли он сам, или и это – чья-то бредовая идея?

Как бы там ни было, желание он имел одно – без остатка раствориться в окружающем его парном молоке вечности, стать его частью и не чувствовать уж ничего более… Он устал? Ему не нужно уже ни боли, ни неги, ни тревог, ни радостей, ни грозы, ни солнца… Он устал.

Нет ни пуль, ни хлеба, ни конвоиров, ни подконвойных, ни жизни, ни смерти… Устал!

Конвульсии свежеповешенных еще не прекратились, и пузыри пены у их ртов еще лопались, как в ведре с прокисшей рыбой, когда вахтенные крематория продолжили свою рутинную работу. Забросив тело нашего почти почившего мага вместе с парой-тройкой других, случайно оказавшихся по близости трупов, в лифт, они доставили его в главное помещение заведения – зал кремации.

Очереди не было, и ждать почти не пришлось. Парой взмахов щетки истопник сбросил остатки пепла с печных лотков, освободив «фуникулеры на небо» для новоприбывших.

Бывший Шарфюрер был немедля водружен на подвижную железную пластину центральной печи и уже приготовился сгинуть, когда внезапная судорога прошла по его лицу и глаза непроизвольно открылись, что не прошло мимо внимания обслуживающего его печь персоналия, который с изумлением на лице повернулся к своему напарнику и что-то крикнул ему по-русски. Тот приблизился, похлопал лежащего по щеке, ударил для порядка в живот и, сочтя на этом процедуру освидетельствования оконченной, махнул рукой и снова удалился, а лоток с телом пополз в пылающие недра печи. Последнее, что каким-то чудом воспринял слух Бывшего Шарфюрера, был стук захлопнувшейся чугунной двери.

Там же, наши дни

Очутившись закупоренным в печи бухенвальдского крематория, Горилыч не испытал ни малейшего подобия экстаза, так ярко описанного его однокашниками. Напротив, узкое пространство печи вокруг него мгновенно наполнилось жутью, шаг за шагом разросшейся до неописуемых размеров и грозящей поглотить его целиком.

Он не мог ни шелохнуться, ни закричать – горло его сдавил спазм и все тело вдруг парализовало. Разреженный воздух явственно запах гарью, в ушах затрещало, а глаза наполнились слезами, сквозь пелену которых он был в состоянии различать лишь моргающий огонек зажатого в его не могущих теперь разомкнуться зубах косяка. На него и смотрел, как завороженный, объятый ужасом искатель острых ощущений.

Вдруг огонек этот начал разрастаться, словно раздуваемый потусторонними ветрами, вдруг налетевшими из преисподней в охоте за оставшейся в одиночестве тревожной душой. Он рос и рос, с каждым мгновением занимая все больше и больше места, а жар его становился все нестерпимей. И, наконец, пришел момент, когда красное трескучее пламя заполнило собой все пространство печи, а жадный огненный язык проник в самую душу отданной ему на растерзание жертвы.

Горилыч вдруг понял, что проваливается в ад. Чувствуя, что погибает, он все же закричал. Закричал истошно и отчаянно, как никогда в жизни. Так кричит истинный Ужас. Сам Крик не мог бы кричать ужасней!

Услышав столь дикий, наполненный безумием, вопль, испуганные новоиспеченные «крематоры» по ту сторону печи, не сговариваясь, дружно вцепились враз вспотевшими пальцами в засов и дверцу и, распахнув ее настежь, выдвинули наружу лоток с мгновенно принявшим сидячее положение Горилычем, узнать которого было трудно.

Он не кричал больше, за последние секунды израсходовав, казалось, весь отпущенный ему на жизнь запас крика, но смотрел на присутствующих диким, непонимающим взглядом, словно утратив разум и потеряв память. Он забыл даже про дымящийся косяк, который все еще сжимал в зубах, и лишь когда Паштет выдернул у него изжеванную папиросу, благодарно ему улыбнулся.

В камере сожжения повисла тишина, нарушаемая лишь мягким шипением поочередно производимых Пашкой и Золотцем затяжек.

Все чего-то ждали. Быть может, брани Горилыча по поводу проведенного эксперимента, извинений друг друга перед ним, или же карающего грома с неба?

Горилыч медленно опустил ноги на пол, встал с лотка и, чуть покачиваясь, молча направился к выходу из крематория. Остальные не последовали за ним, проявляя тактичность и полагая, что глоток свежего воздуха и пара минут покоя после столь тяжелого для слабой психики их соратника испытания приведут его в чувства.

Уже взявшись за ручку ведущей наружу двери, удаляющийся человек все же обернулся и, окинув проницательным взглядом оставшихся, вдруг счастливо осклабился.

Бывший Шарфюрер смотрел на своих новых современников с чувством нескрываемой гордости: он победил смерть и подчинил себе время, заставив судьбу пересмотреть свой вердикт. Как и было обещано, он награжден новой жизнью за муки оставленного в прошлом ада.

Он бегло осмотрел свою новую оболочку, прежний хозяин которой сгорел в далеком 1946-ом и, дернув дверь, вышел наружу, навстречу освобожденному сбежавшим туманом небу.

19.08.2009

Женитьба и смерть Германа Аше

В моей скучной, можно сказать рутинной работе психиатра одной из городских клиник соответствующего профиля никогда не бывает, вопреки мнению многих дилетантов врачебного искусства, так называемых «интересных случаев» или захватывающих приключений в компании психически больных. Напротив, работа моя весьма однообразна и скупа на сенсации, которых так жаждут интеллектуально слабые зеваки и уподобляющиеся им журналисты. Я всегда утверждал, что излишнее любопытство и ажиотаж, демонстрируемые широкой публикой по отношению к нашей профессии, в корне своем нездоровы, а бесноватая навязчивость прессы просто омерзительна.

Посему я, как и многие мои коллеги, был вынужден выучиться известной осторожности при распахивании дверей своего парадного, дабы избежать слепящих глаза вспышек фотокамер и навязчивых, с придыханием выкрикиваемых вопросов типа «Он все еще у Вас?», «Что она Вам сказала по поводу убийства?» или «Какие же Вы сделали выводы?!».

Надо сказать, что вывод я сделал пока один – никогда и ни при каких обстоятельствах не заигрывать с прессой. И дело тут не только в моей служебной этике, но и в чисто человеческом раздражении теми, кто мешает твоей работе. Представьте, что вы трудитесь, к примеру, копателем могил, а некто, лучезарно улыбаясь, пинает в черенок Вашей лопаты при каждом взмахе и вопрошает, не нашли ли вы, часом, в яме бриллиантов?

Да, в нашей работе крайне мало увлекательного, а уж в моей вотчине – приемном отделении для психически больных преступников – и подавно. Пациенты отрешенно бродят из угла в угол, подобно редким силуэтам в примолкших на ночь переулках, или же лежат на своих койках, большей частью неподвижно и безучастно, предаваясь своей скорби. Здесь, пожалуй, хуже, чем в тюрьме, ибо продолжительность срока неведома, и перспектива провести в этих мрачных стенах остаток своей, пусть и не всегда наполненной смыслом, жизни радости в сердца этих людей не привносит. Беседы с ними имеют, большей частью, формальный характер, а назначенное лечение призвано лишь напоминать терапируемым, что они все же находятся в лечебном учреждении, хотя и несколько своеобразном.

Должен, однако, признать, что для меня, как специалиста и человека в общем любознательного, деятельность здесь все же не лишена определенной притягательности и даже, быть может, известной доли шарма, что обусловлено, впрочем, отнюдь не каждодневной рутиной, напрочь выевшей остатки былого романтизма из вычерпанной бочки моей души, когда-то казавшейся мне бездонной, но теми редкими, необъяснимыми силами науки случаями, столь ревностно искомыми вездесущими журналистами, которые все же происходят порой в этом логове страха и отчаяния. Но тут я, связанный, помимо всего прочего, путами среднестатистической человеческой совести, встаю на стражу как относительного покоя моих пациентов, так и зыбкого спокойствия окружающего мира, не позволяя спекулировать фактами, смыслом и сущностью коих большинство обывателей проникнуться не в состоянии. А посему в словах моих нет никакого настоящего противоречия и я повторю их еще раз – здесь ничего не происходит.

Отвратительный писк будильника безжалостно вырвал меня из страны чудных грез, по просторам которой я прошатался всю эту воющую метелью ноябрьскую ночь, творя непотребности, за которые и во сне было стыдно. Собрав в слабый спросонья кулак всю волю, что была в наличии, я сбросил с работающего сейчас на два фронта сознания липкие останки сновидений и, опустив ноги на пол, постепенно обрел себя в реальности.

Сквозь заиндевевшее стекло мне, хоть и не без труда, удалось различить беснующиеся снаружи седые локоны непогоды, явно настроенной на расправу со мной, как только я осмелюсь покинуть свою берлогу в гуманном порыве достичь места работы. От больницы меня, правду сказать, отделяла лишь пара сотен метров, но эта мысль явилась мне слабым утешением – настолько раздражающе неприветливым казался сегодня окружающий мир. Бредя в ванную комнату и чувствуя себя безмерно несчастным, я все же нашел в себе силы порадоваться тому обстоятельству, что у меня теперь нет никакой жены, могущей, безусловно, дважды усилить любое негативное чувство. Нет-нет, не подумайте! Жены – это хорошее и, порой, полезное явление, но не здесь и не сейчас, когда и без того все обрыдло.

Запив чашкой чуть теплого, щедро разбавленного молоком кофе наспех проглоченные остатки какой-то вчерашней бурды и облачившись в приготовленный с вечера полосатый костюм из неизвестной мне толстой колючей ткани и такое же колючее пальто, я вышел в метель, тут же мерзкой визгливой собачонкой вцепившуюся мне в лицо.

Надо ли говорить, что расстояние до места работы, обычно преодолеваемое быстро и незаметно, превратилось для меня в этот день в марафонский забег, к финишу которого я пришел на последнем издыхании и проклиная минуту, когда решился на старт.

Но все это я рассказываю только для того, чтобы стало понятно, в каком именно настроении и самочувствии я переступил порог своего кабинета, представляющего собою странную смесь офиса, смотровой и кладовки. Горы бумаг на письменном столе, частично оставленных вчера мною, а в остальном наспех наваленных за ночь нерадивым медперсоналом, повергли меня в раздраженное уныние, а донесшийся до моего слуха чей-то дикий рев заставил меня излишне громко захлопнуть дверь.

Оглядевшись в поисках возможной жертвы, но никого, кроме уменьшенной бронзовой копии мрачного и ни в чем не повинного Дискобола, не обнаружив, я тяжело опустился в свое обветшалое кресло и воззрился на входную дверь, словно ожидая получить оттуда букет цветов в уплату за испытываемую мною досаду.

Однако представители достаточно хорошо изучившего меня за годы совместной служебной деятельности персонала и не думали, ведомые инстинктом самосохранения, нарушать мое утреннее одиночество, предпочитая делать вид, что не заметили моего прихода. Лишь где-то вдалеке, в конце коридора, слышались отдаваемые команды, да кто-то из пациентов размеренно долбил в стену своей палаты, добиваясь какой-то своей справедливости. Все как всегда. Тускло.

Вздохнув, я принялся к разбору нагромождений на моем столе, в чем, уверяю вас, крайне мало увлекательного. Счета, запросы, ответы на запросы, просьбы, отказы на просьбы, протесты по поводу отказов и тому подобная рутина. Электронный почтовый ящик пестрел сообщениями о том, кто и куда пытался сбежать за время моего отсутствия и как был за это покаран. Надо сказать, карание пациентов – наиболее излюбленный вид деятельности нашего персонала, поднятый им до уровня искусства. Я думаю даже, что большинство сотрудников для того лишь и устраиваются к нам, дабы получить свой маленький кусочек сладкой, как пастила, власти, на который им нигде более рассчитывать не приходится.

Имеется целая система санкций и репрессивных мероприятий, призванная поддерживать порядок в нашем угрюмом учреждении. Система годами выпестованная и лелеемая, как позднее дитя, но созданная, по сути, лишь для синтеза чувства собственной значимости в головах средних медицинских работников, что, впрочем, не идет в разрез с всемирной практикой пыток и казни. Ведь существуют же виселица, электрический стул, гильотина, топор, смертельная инъекция и просто пуля при столь явственном единстве цели – человеческой смерти. Заметьте, все перечисленное придумано и введено в практику «высокими умами», сиречь политиками и власть имущими, соревнующимися в изощренности… Что уж тут говорить о медицинском персонале психиатрических клиник, лишенном возможности воплотить в жизнь свои «передовые идеи» и вынужденном, пусть и не всегда, придерживаться рамок закона, душащего порой в корне всякую инициативу?

Постепенно я добрался до папок с документами вновь поступивших. Сегодня их было всего трое, от чего на душе несколько потеплело.

Первые две папки ничего для меня интересного не содержали – наркоман, в отчаянном порыве обрести «хлеб насущный» приставивший нож к горлу какой-то кассирши и этой самой кассиршей обезвреженный, да дамочка средних лет, в шизофреническом приступе возомнившая себя предметом вожделения главы своего поселка и, поскольку этот глава совершенно подлым образом сего факта не признал, спалившая ворота в его заборе, не подозревая, что стоимость ворот в деньгах и цена в годах, которую придется за эти ворота заплатить, едва ли сопоставимы…

Третья история, на первый взгляд, также на экстравагантность не претендовала. Убивший свою жену человек перепугался и пришел с повинной, путем симуляции психического заболевания пытаясь добиться к себе снисхождения и замены тюремного заключения на несколько более мягкий режим психиатрической клиники. Один из тех случаев, которые сотнями хранятся на пыльных полках больничного архива и моей памяти. Скучных случаев.

Однако же, углубившись в коряво изложенное сотрудником полиции повествование, я усомнился в правильности моей первоначальной оценки. Я не могу сейчас сказать, что насторожило меня во время чтения: то ли множество неясностей в этой повести, то ли явная, сквозившая между строк растерянность писавшего. Я понял одно – случай рядовым не был. Он не был рядовым уже потому, что заинтересовал меня, а это при моем опыте и обусловленной им эмоциональной резистентности к различного рода загадкам было довольно необычно. Впрочем, психиатров тоже никто не застраховал от психических проблем, и я не мог с должной уверенностью сказать, что мой внезапно пробудившийся интерес к описываемому делу не был вызван одной из них. Более того, я это очень даже допускал, а посему решил немедленно услышать изложенную на бумаге историю из первых уст, чтобы исключить или подтвердить мои подозрения. Поэтому я, нажав кнопку селектора, попросил привести ко мне этого человека, оговорив, что, ежели тот спит, то будить его не следует, дабы с первых часов пребывания не отвратить от сотрудничества со мной, которое имеет первостепенное значение для успеха экспертизы.

Пока указание мое выполнялось, я еще раз пробежал глазами полицейский протокол, из которого можно было заключить следующее:

Четыре с небольшим месяца назад, где-то в начале июля, некий Герман Аше обратился в полицию с заявлением об исчезновении его жены, Мартины Аше, которая, якобы, вопреки своему обыкновению просто не вернулась с работы, чем расстроила любящего супруга до глубины души, которой он в ней не чаял. Игнорируя сальные замечания полицейских, для которых расклад был изначально предельно ясен и не последовав настоятельным советам последних, рекомендовавших начать поиски пропавшей половины с борделей и прочих злачных мест, в коих та-де пыталась снискать некоторую прибавку к своему скромному секретарскому жалованию, убитый горем супруг продолжал настаивать на принятии стражами порядка самых интенсивных мер по его проблеме. В итоге, по истечении недели со дня исчезновения, требуемые мероприятия все же были проведены, пусть и не с таким тщанием, которого добивался бедолага. А поскольку мнение видавших виды полицейских касательно морального облика пропавшей ни на йоту не изменилось, надо ли говорить, что «поиски» так ни к чему и не привели? Итак, дамочка осталась числиться «в угоне», а супруг ее пребывать в, что называется, подвешенном состоянии, не будучи, собственно, ни мужем более, ни официальным вдовцом до сих пор. Супружеское гнездо – солидных размеров особняк в одном их отдаленных и мало популярных а, следовательно, и столь же мало посещаемых районов города, осиротело, и в его окнах, чуть освещенных по ночам какими-то слабосильными источниками фотонов, можно было лишь изредка заметить мелькающий силуэт утратившего на фоне переживаний покой и сон хозяина, продолжавшего одиноко населять бывшее когда-то таким теплым и приветливым, а ныне словно выцветшее и потухшее жилище.

Однако такое положение вещей не могло длиться долго, и позавчера вечером ошалелый, иссохший и, следуя примененной полицией терминологии, свихнувшийся Герман Аше связался с блюстителями закона по телефону и, рыдая и заикаясь, поведал дежурному совершенно дикую историю о том, как убил свою дорогую супругу в день ее мнимого исчезновения. Да не как-то там убил, а посадил на кол на собственном чердаке, дабы покарать любимую за якобы свершенное ею прелюбодеяние и исключить возможность повторения сего богопротивного действа в будущем.

Убедившись в успешности профилактики дальнейшего морального разложения подруги жизни, новоиспеченный вдовец туго и герметично обмотал ее полиэтиленовой пленкой, во избежание засорения окружающего воздуха продуктами телесного разложения, после чего кое-как забросал получившуюся «статую» тряпьем и отправился спать.

Вскоре допрошенный (правда, без особого пристрастия) в отделении полиции, Герман Аше поведал и о мотивах, подвигнувших его на чистосердечное признание. По его словам выходило, что убиенная жена никак не желает оставить в покое и без того находящегося на грани отчаяния мужа, являясь к нему ночью, хозяйничая в доме и вообще творя все мыслимые непотребности, выдержать которые было просто не по силам простому смертному. Казненная явно возжелала мести, причем непременно мучительной, дикой и доселе неслыханной.

Этот рассказ сверкающего безумным взором и похожего на загнанное животное человека вкупе с описанной там же истерикой полицейских, надсадно блюя освободивших от склизких кусков полиэтилена то, что некогда звалось Мартиной Аше, явился уже мотивом, подвигнувшим судью на выдачу приказа о насильственном размещении подследственного в нашем учреждении, а именно с целью проведения полного обследования и получения окончательного заключения о психическом состоянии клиента.

Вот и все, собственно, что можно было узнать из полицейского протокола. Большего я, признаться, не смел и ожидать, а потому пополнить свое впечатление нюансами намеревался в личной беседе с объектом обследования, шаги которого уже доносились из коридора. Намеренно оставив на столе перед собой материалы дела, чтобы пациент не входил в заблуждение на счет моей осведомленности и не тратил понапрасну мое драгоценное время, я поднял глаза на открывающуюся дверь.

В вошедшем, вернее, введенном человеке непросто было бы заподозрить изощренного убийцу, каким его представил полицейский протокол. Даже делая изрядную скидку на складывающуюся для него достаточно неблагоприятно и потому подавляющую его дух ситуацию, можно было отметить, что держался он чересчур уж неуверенно. Мечущийся по стенам взгляд его был затравленным, как будто он заметил в моем кабинете сооруженную для него виселицу. Картину дополняла его застегнутая через пуговицу мятая рубашка, выглядевшая так, словно он в ней спал, и висящие слипшимися лавтаками темные засаленные волосы, когда-то знавшие, несомненно, больше заботы, о чем можно было судить по угадывающейся, несмотря на сегодняшнюю неопрятность, стильной стрижке.

Осмотревшись и убедившись, что непосредственная гибель ему в этой комнате не угрожает, человек заметно успокоился, перестал рыскать взором по углам и, выдав какие-то незамысловатые слова приветствия, последовал моему приглашению и сел. Некоторая нервозность, впрочем, в нем еще оставалась, что и понятно. По этой причине он, попытавшись сначала погрызть ногти, натянул на кулаки рукава своей рубашки, потом сжал-разжал ладони и, наконец, просто сел на них. Не удовлетворившись этим, человек снова встал, подтянул штаны, заправил в них рубаху, снова вытащил и, получив отказ на просьбу закурить, наконец успокоился.

Беседу я начал с малозначащих здесь вещей, навроде его имени, политических мировоззрений и длины юбки медсестры в коридоре. Первостепенное значение в первой беседе я придаю наблюдению: важно знать, насколько пациент откровенен со мной, точнее, в какой мере он собирается врать или фантазировать. Для постановки диагноза это почти никакой роли не играет, но всегда приятно убедить самого себя в своей компетенции и самому себе же поаплодировать. В некоторых случаях, впрочем, эта тактика может принести и реальную пользу, но сейчас речь не о ней.

Итак, выяснив, что сидящего напротив меня человека действительно зовут Герман Аше и что он обретается ныне в стенах сего учреждения именно потому, что поведал полиции об умерщвлении своей законной супруги и консервировании оной описанным выше способом, я, как водится, поинтересовался точкой зрения пациента на этот вопрос и, в частности, мотивами произошедшего. Начав говорить, Герман Аше сразу произвел на меня благоприятное впечатление манерой излагать свои мысли, а посему при пересказе вам его повести мне не придется чрезмерно потеть, подбирая нужные синонимы, ибо рассказ его был достаточно прозрачен и доступен пониманию, хотя и не лишен некоторой вязкости и порой излишней обстоятельности.

Итак, мой странный пациент, перегнувшись через стол и понизив голос до чуть хриплого шепота, поведал мне следующее:

«…Подбирать брошенную бабу стыдно, доктор… Словно бычок недокуренный да обслюнявленный с дороги. Делают это всегда украдкой, но жгучий стыд за собственную низость и недостойную слабохарактерность преследует потом часто всю жизнь. Поверьте, нет никакого благородства в том, чтобы укрыть чужой окурок со сморщенным коричневым фильтром от слякоти дороги и колес грузовика в собственном кармане. Глупость лишь и трухлявость.

Да… Баба бросившая не в пример в этом плане предпочтительнее, но и здоровья унесет несравненно больше, как чуть надкуренная сигарета по сравнению со все тем же бычком. Да и кончик фильтра в этом случае, как и в предыдущем, все равно обслюнявлен. Впрочем… Свежую сигарету, из пачки, придется курить на двоих, троих, а то и по кругу пускать. Тоже невелико удовольствие. Так что, как ни глянь – проигрыш один и позор… Но первый случай все же самый отвратительный, доктор. Поверьте мне.

Я свой «бычок» подобрал четыре с небольшим года назад, когда еще никакого понятия не имел об их разновидностях, да и в сортах табака не очень-то разбирался. Я жил тогда в одной из тысяч квартир, которыми набиты те ужасные высотки в новом городе, что пару десятков лет назад пришли на смену частным садам, время которых окончилось. Ну, да Вы знаете… Так вот, работая в компании по продаже чулок, пеньюаров, кружевных лифчиков и прочих предметов такелажа проституток, я, хоть и несколько стыдился обсуждать профиль нашей фирмы с приятелями, тем не менее плавно, но неотвратимо шел в гору по служебной лестнице и уже мысленно видел себя занимающим кресло начальника отдела маркетинга. Сам шеф благоволил ко мне и подчеркивал мое положение фаворита карьерной гонки, приглашая на банкеты и посиделки, в том числе и такие, которые его супруга, безусловно, не одобрила бы… Я видел в этом знак особого доверия, как и в том, что был вхож в его дом без приглашения, с подчеркнутой галантностью принося всякий раз букет цветов для его пропитанной запахом приторно-сладких духов пышногрудой женушки, неизменно благодарившей меня за любезность десятком жарких поцелуев в мои, под воздействием сладкого томления отвисшие, как у шарпея, щеки. И, хотя я знал, что большинство наших сотрудников мужского пола подставляли ее устам более интимные части тела, дружба с шефом была для меня дороже случайного бестолкового оргазма…»

Герман Аше достал из нагрудного кармана своей замызганной рубахи не менее замызганный ком носового платка и, развернув его несколькими энергичными взмахами над моим столом, с каким-то отчаянием высморкался.

Несмотря на достаточно бравое и приукрашено-философское начало повествования, владеющая человеком неуверенность бросалась в глаза, и было совершенно ясно, что все его залихватское многословие служило одной единственной цели – замаскировать, заретушировать еще более сильную эмоцию, царящую в его душе – страх.

Засунув вновь скомканный и напитанный малоприятным содержимым кусок ткани назад в карман и похрустев пару секунд суставами пальцев, человек продолжил:

«…Ну да, жена его была гнусной шлюхой и шеф наверняка знал об этом. Просто он не был больше ребенком, цепляющимся за расцвеченный дешевой краской резиновый мяч, и без излишней досады терпел, когда его пасовали друг другу и валяли в грязи другие. Наиграются – отдадут. И всегда отдавали, пока он сам одним точным ударом не послал свой размалеванный мяч в сетку чужих ворот, избавившись от него навеки. К несчастью, эти ворота оказались моими.

Все получилось до тошноты просто. На одной из учрежденных шефом вечеринок я несколько «перепригубил» и, сам того не заметив, в одной из многочисленных комнат хозяйского дома приступил к нещадному пользованию подруги его жизни в самой раскрепощенной манере, ни мало не заботясь тем фактом, что дверь нашего ненадежного убежища осталась незапертой. И, разумеется, сопровождавшие действо звуки привлекли чье-то внимание…»

Рассказчик обреченно махнул рукой и вздохнул, из чего я заключил, что он не одобряет собственное поведение в описываемой ситуации и даже, быть может, повел бы себя иначе, окажись возможным повернуть время вспять. Наверное, запер бы дверь…

«Я ожидал ярости моего шефа и самых отрицательных для моей карьеры последствий. Я попрощался с надеждами и приготовился влачить самое жалкое существование, какое только мог себе представить, основанное на специфической деятельности навроде выклянчивания пустых бутылок и ведения боев с конкурирующими голодранцами за кусок пахнущей колбасой оберточной бумаги. Но я ошибся. Ничего такого не последовало. Шеф был мил и обходителен, как и всегда в отношениях со мной, а решение проблемы предложил самое гуманное, а именно – я пересаживаюсь в вожделенное кресло начальника отдела маркетинга и пользуюсь, как и прежде, всеми благами, а после его развода мы переезжаем в солидный особняк, который он нам великодушно и от чистого сердца отдает почти даром. В ответ на мой недоуменный вопрос насчет «мы», шеф охотно пояснил, что я, разумеется, как честный человек тут же женюсь на его бывшей супруге, и он не сомневается в том, что у меня она будет окутана заботой и лаской, которых он ей, к сожалению, предложить не мог.

У меня помутнело в глазах, и вой, вырвавшийся из моей глотки, был отнюдь не наигранным. Охватившее меня отчаяние трудно передать словами. Я видел, я чувствовал, как стройный замок моих грез, камешек к камешку сложенный из стараний и дерзких планов, вдруг покачнулся и, на миг зависнув в воздухе, вдруг ссыпался к ногам грязным строительным мусором. Моя жизнь предстала передо мной никчемной и пустой, и я почти задыхался от жалости к себе и невыразимой муки безысходности. Чувства эти стали еще острей, когда я окончательно уверился, что шеф не шутит, и я стою, как в плохой сказке, у развилки двух дорог, читая повергающие в тоску указатели, на одном из которых значится «Позор и шлюха», на другом – «Позор и помойка». Возврата же назад нет – там лишь мрак прошлого.

Времени на раздумья не было – шеф велел отвечать сейчас же. Я живо представил себе картину: мои голые синюшные пятки колотятся друг о дружку над мусорным баком, в то время как сам я, нырнув внутрь и скуля от голода, вынюхиваю в его глубинах что-нибудь съестное. Вокруг же толпятся мои детки и грызутся между собой, деля еще не добытый мною серо-коричневый хвост селедки «с душком». Я инстинктивно отпрянул от этой пророческой иллюстрации и, набрав воздуху, ткнул помертвевшим пальцем в написанное алой помадой слово «шлюха» на первом указателе, тогда еще не догадываясь, что это будет лишь транзитной станцией на пути в Вашу больницу, а через нее, вероятно, в гроб…»

Больной замолчал. Его не могущие найти покоя руки заметно дрожали, голос на последнем слове надломился, а в глазах вновь мелькнула паника загнанного зверя, что диагностически значимо противоречило тому бравому тону, который он до сих пор использовал. Герман Аше, безусловно, понимал, что передо мной ломать комедию не стоит и, как здравомыслящий человек, вряд ли стал бы делать нечто подобное. Значит, не мне пытался пустить он пыль в глаза… Но кому? Или, скорее, чему? Не тому ли, неведомому мне, что вызывает в нем эту животную панику? Не тому ли, что заставило его прийти с повинной? Я начинал подозревать, что «двигателем» этой акции была далеко не мучившая этого человека совесть. Болезнь? Безусловно. Но чем она вызвана? Ответы на все эти вопросы я мог получить лишь от самого Германа Аше, и я попросил его продолжать, придвинув к нему пепельницу и протянув пачку сигарет, дыма которых он жаждал.

«…Не подумайте, доктор, что я надеюсь на Вашу помощь или верю, что меня ждет еще хоть какое-то будущее: оно мне совершенно ясно. Я доживаю последние дни, если не часы, и говорю с Вами лишь затем, чтобы хоть как-то облегчить себе ожидание неизбежного. Думаю, доктор, нет ничего хуже, чем умереть от страха. А когда я говорю с Вами, он немножко отступает…

Сыграли мы, значит, свадебку, да такую, вспоминать о которой тошно… Мне она запомнилась издевательскими ухмылками и скабрезными замечаниями приглашенных по настоянию шефа коллег, вместе с которыми я сам еще так недавно смеялся и глумился над широко известными моральными устоями его, а с того дня моей супруги, да слюнявыми поцелуями последней, в силу своей глупости не осознававшей всей дикости и драматичности ситуации. Думаю, не стоит и упоминать, что те несколько часов слащаво-пышного банкета, устроенного враз помолодевшим и словно свежевыкрашенным шефом, показались мне нескончаемой горной дорогой, где всевозможные бекарасы норовят впиться в пятку, и в конце которой ждет обрыв с клубящимся на дне его туманом, кишащим чертями.

Во время всей этой возни я чувствовал себя абсолютно потерянным и лишенным всякой надежды, а выражение «почва ушла из-под ног» приобрело для меня новый смысл. Повелитель неудач и царь несчастий обратил ко мне свою клыкастую рожу и увернуться от его рогатины не представлялось возможным. Я выбрал, как мне казалось, из двух зол наименьшее, но и оно причиняло мне невыносимые муки, ибо мой новый статус до такой степени шел вразрез с моими вчерашними гонором, себялюбием и самоуверенностью, что даже воспринимать случившееся как заслуженную Божью кару за вышеозначенные грехи я не мог, считая, что Всевышний перегнул палку. Я пытался было успокоиться, но, взглянув на потную физиономию моей поедающей какую-то дыню новоиспеченной подруги жизни, едва не лишился чувств от отвращения. Причем отвращение я испытывал прежде всего к себе самому за проявленную мною несусветную глупость, которую приходится оплачивать по столь дикому тарифу.

Безмерно несчастный, я отстоял эту вахту и, словно в омут, бросился в водоворот семейной жизни, которую заранее окрестил для себя адом.

Вопреки моим прогнозам и ожиданиям, все пошло не так уж плохо. Со временем я свыкся с мыслью о неизбежности случившегося и даже стал находить в нем некоторые приятные стороны. Все говорило за то, что супруга, щадя мои чувства, оставила свои прежние вольности в прошлом и, надо отдать ей должное, искренне стремилась подсластить горечь моей пилюли, не высовываясь и приняв за путеводитель мои воззрения. Она и слова не молвила, когда я послал ее работать секретаршей в какую-то контору, и встречала меня всегда с радостью и заискиванием, словно детишки Санта Клауса. В общем, как-то устаканилось. И хотя шеф, вопреки своим обещаниям, стал относиться ко мне с видимой прохладцей и не звал уж более на свои ночные мероприятия, обида моя поутихла, и о своей прежней панике я вспоминал теперь со снисходительной усмешкой.

Мартина вызывала во мне противоречивые чувства. С одной стороны, я не забывал о ее «славном» прошлом, веселые нюансы которого до сих пор передавались из уст в уста любителями такого рода экзотики, и той роли, которую сыграла эта женщина в несчастном спектакле моей жизни, будучи, словно аляповатый орден, пришпиленной к моей клоунской груди, с другой же, я все более привыкал к ее томному альту, кошачьим движениям и аромату сваренного ею кофе, щекочущего мои ноздри каждое утро. Со временем я понял, что вряд ли уже смогу обходиться без ее лукавых карих глаз, ее неразборчивых напевов в душе и шкворчания ее сковородок. Шорох ее юбок стал неотъемлемым аккомпанементом моих раздумий, а ее ровное дыхание во сне и теплота пахнущих кремом рук, как-то по-детски доверчиво обнимавших меня в ночи, дополняли картину идиллии. Я смирился, махнул рукой на былую досаду и стал просто жить.

Все, вероятно, могло бы окончиться хорошо, если бы я не убил ее. Да-да, если бы не убил… Ведь мог же я просто вышвырнуть ее из дома, посмеяться, пострадать, найти другую работу и жить дальше? Безусловно, мог. Но я так не поступил. Вместо этого я убил мою Мартину.

А что же мне было делать, когда я, купив в театральной кассе билеты на какую-то сентиментальную дурь и заехав за ней на работу в надежде сделать сюрприз, получил его сам, и какой! Не стану сейчас вдаваться в подробности, доктор слишком противны мне воспоминания об увиденном, скажу лишь, что прозрение лавиной накрыло меня, погребя под собой мгновенно. Я уверился, что иллюзия моего благополучия была именно иллюзией, причем самой жестокой и беспардонной из когда-либо испытанных мною.

Я не выдал своего присутствия, но отправился домой и стал ждать, мешая тошнотворную горечь предательства с полынной горечью вермута.

Внизу щелкнула дверь. Пришла Мартина. Жена. Нежная и соскучившаяся. Я поднял с пола пояс от халата и пошел ее встречать.

Этим поясом я захлестнул ее ненавистную шею и давил отчаянно, бездумно и бесконечно долго, а ослабил хватку лишь тогда, когда глаза ее помутнели, большой синюшный язык вывалился наружу, а отлетевшая душа, хихикнув, через приоткрытое окно скользнула в черное небо».

За время моей работы мне приходилось видеть много формально раскаявшихся убийц, насильников и растлителей, слышать множество признаний и внимать самым подробным повествованиям о свершенных деяниях, чаще приводимых, увы, с нескрываемой бравадой либо с целью некоторого рода саморекламы. Сегодняшняя же исповедь сидящего напротив меня человека, до нуля изжевавшего фильтр «Пэл Мэла», была другой, что стало мне ясно уже с первых его слов. Она была проникнута настоящим чувством, и даже делая скидку на небывалые способности некоторых пускать пыль в глаза даже прожженным профессионалам, это было очевидным. Для меня, протершего не одни штаны на этом стуле и выпившего не одну цистерну кофе за размышлениями о мотивах схожих деяний, не оставалось сомнений в том, что сегодняшнюю историю я слышу не от нашедшего новый вид экстремального развлечения фантазера, но от гонимого диким страхом больного человека, безусловно, верящего в то, что говорит.

Однако же причина, вызвавшая в Германе Аше такую сильную эмоцию, как страх, была мне пока неясна и, снабдив своего визави новой сигаретой, я всем своим видом побудил его рассказывать дальше.

«…Еще некоторое время после того, как ее тело перестало трепыхаться и обмякло, отказавшись жить, меня радостно трясло от сознания собственной суровой решительности и верности свершенного. Я корчился и ежился под воздействием одна за одной пробегающих от темени до копчика странных волн удовлетворения, знакомых, должно быть, лишь серийным убийцам да растлителям малолетних. Впрочем, такие же волны можно почувствовать, посадив себе на голову канарейку или кого-нибудь в этом роде и потерпев секунд десять. Кто пробовал, тот знает. Странный тик корежил мой рот, превращая его в неподвластную воле гротескную гримасу, а за ушами нестерпимо щекотало.

Но, как я уже упомянул, это дивное чувство длилось лишь несколько мгновений и сменилось паникой, заставившей меня буквально визжать и крутиться на одной ноге, как полоумного. По мере нарастания моей критичности к проведенной акции и осознания несопоставимости испытанного наслаждения и цены, которую придется за него заплатить, мне становилось все хуже и хуже.

Признаюсь, тогда я думал лишь о цене юридической, о последствиях, которые для меня определит суд, но не о тех взысканиях, что будут наложены на меня инстанциями, обладающими несравненно большими полномочиями… Теперь же, понимая это, я чувствую, что не выдерживаю более напряжения и не в силах сохранять темп предложенного мне марафона. За эти недели я постиг многое и не иду на самоубийство лишь из-за трусости, как не открыл бы добровольно двери в вольер с визжащими от голода свирепыми псами, даже зная, что рано или поздно кто-то сделает это за меня. Я не сложно говорю?

Впрочем, буду придерживаться сути. Поняв, что избавиться от тела любимой мне сегодня вряд ли удастся, не рискуя вызвать подозрения неминуемых свидетелей, я решил дождаться ночи. Но, как назло, какая-то авария с водопроводом привела в наш, обычно тихий, район целую колонну специального транспорта, под завязку набитого рабочими, так что моим планам по тайной загрузке потяжелевшей вдруг Мартины в мой пикап не суждено было сбыться. Я отчаянно жалел, что так и не удосужился сделать прямого выхода из дома в гараж, что решило бы проблему. Конечно, сам по себе сверток с супругой излишнего внимания вызвать не мог, но вопросы полиции, которые, как я был уверен, непременно последуют, заставят очевидцев вспомнить все мелочи, уже не выглядевшие бы столь безобидно.

Я начал перебирать в голове возможные альтернативные решения.

Посаженные по периметру моего участка деревья еще не достигли сколько-нибудь внушительных размеров, и каждый метр территории великолепно просматривался со всех сторон, что делало идею «домашнего погребения» нереалистичной.

Мой камин в гостиной, хоть и функционировал, размеры имел крошечные, так что кремация в уютной домашней обстановке тоже отпадала, хотя я уж и бензопилу из подвала приволок.

Забетонировать, заасфальтировать или замуровать мне мою Мартину было также некуда, как не было у меня и взрывчатки, чтобы разнести любимую на молекулы.

Искусством телепортации я не обладал, и какой-нибудь герметичный гроб у меня на крыше не завалялся, а просто оставить ее лежать на диване было бы неловко из гигиенических соображений…

Чердак! Я был счастлив, что он пришел мне в голову. Когда-то, одержимый идеей стать садоводом-любителем и выращивать для моей Мартины свежую редьку, я приобрел целый рулон плотной полиэтиленовой пленки, вознамерившись соорудить из нее теплицу и ближайшей же весной добиться первых результатов. Но еще до наступления той весны задор мой, как часто бывает, испарился, и намерение это безвозвратно ушло в прошлое, оставив мне рулон намотанного на жердь целлофана, который так и лежал на чердаке нетронутым, внося посильную лепту в царящий там бедлам. Я полагал, что он уже никогда не сможет быть мне полезен и подумывал о том, чтобы продать его вполцены кому-нибудь из соседей. К счастью, я не успел совершить эту глупость.

Добрых полтора часа я провозился, оборачивая вознесенную мною на чердак супругу толстой, скользкой и неудобной в обращении полиэтиленовой пленкой. Мне постоянно казалось, что где-то я все же оставил небольшое отверстие, через которое мог бы вырваться наружу запах испортившейся Мартины, и тур за туром накладывал на становящийся все более бесформенным кокон все новые и новые слои целлофана, пока, наконец, не израсходовал его весь без остатка.

«Конструкция» выглядела теперь вполне герметичной, и лишь полюса, где сходились друг с другом края пленки, внушали мне еще некоторые опасения. Тогда я взял круглую палку с подставкой, бывшую когда-то основой рулона и, заострив ее с одного конца топориком, вбил на прежнее место, в рулон, центром которого была теперь моя почившая жена. О том, какие части ее тела косметически пострадали, я старался не думать. Кол шел достаточно тяжело, время от времени натыкаясь на что-то твердое, должно быть – кости, но я был словно одержим и наносил удары обухом топора до тех пор, пока окровавленный, с бурыми и желтыми прожилками кол не показался с противоположного конца рулона. Затем я, поднатужившись, поднял сооруженный мною монумент в вертикальное положение и установил его в прежней подставке. Залив щель между колом и полиэтиленом парафином и забросав все это для верности тряпками, я, обессиленный, спустился вниз, чтобы выпить чего-нибудь и перевести дух. Как же я не завидовал всяким там маньякам, проделывающим нечто подобное регулярно: это была поистине изнурительная работа!

В тот момент я как-то не особо задумывался над тем, что мое действо может быть истолковано законниками как преступление, ибо свято верил в справедливость сотворенного и не представлял себе иного выхода из сложившейся ситуации. Моя гордость, которая и без того порядком пострадала за последние годы, была теперь покалечена настолько и выла так протяжно и жалобно, что уничтожение потаскухи и заточение ее мерзкого трупа в импровизированную упаковку казались мне лишь сотой долей заслуженной ею кары. Я исподволь начал сожалеть, что поступил с нею столь человечно, не вкусив сладости настоящей мести. Более гуманно можно было бы поступить, пожалуй, лишь расцеловав ее в розовые щеки и подарив ей плюшевого зайца на годовщину нашей свадьбы. Но прошлого не воротишь, и я ни на миг не мог вернуть Мартине сознание, дабы дать ей прочувствовать мое презрение еще ярче.

Первую ночь после убийства я, до отказа налившись всеми спиртными напитками, которые нашел в доме, и уподобившись известному хрюкающему животному, провел в наркотической отключке. Сном это назвать было нельзя, а неопределенные разрозненные видения, вспыхивавшие в моем отравленном мозгу, я не запомнил. Супружеской кроватью я в ту ночь не воспользовался, несколько часов провалявшись, не раздеваясь, на диване в гостиной, а остаток ночи даже около него.

Очнувшись мятым и каким-то слипшимся, я, задыхаясь от распространяемого мною же самим перегара, некоторое время пребывал в оглушенном состоянии, будучи не в силах не только вспомнить подробности вчерашнего происшествия, но и достаточно четко определить свое местоположение. Когда же я, наконец, полностью «материализовался» в реальном мире, наступила минута тяжелого раздумья, центром которого был вопрос, что же мне, собственно, делать дальше? Никаких угрызений совести или чего-то подобного я тогда не испытывал, и мысли мои крутились, большей частью, вокруг технической стороны дела, а именно тех действий, которые я должен был предпринять, чтобы скрыть содеянное. Разум подсказывал мне, что убедить полицию и судей в правомерности устранения Мартины мне вряд ли удастся, по причине их зашоренности и недалекости. Но я так же мало представлял себе, как мне удастся избавиться от ставшего практически неподъемным рулона полиэтилена, взмывающего, словно молчаливый монумент человеческой справедливости, под потолок чердачного помещения в моем доме. Не стоило и пытаться в одиночку сдвинуть его с места, а уж тем более снести вниз и погрузить в машину, друзей же, которым я мог без оглядки довериться в столь щекотливом деле, у меня не было. Я давно прекратил с этими людьми доверительные отношения, ибо в каждом из них готов был признать прошлого, настоящего или потенциального сексуального партнера супруги. В каждой их улыбке я видел усмешку над собой, а каждый дружеский визит трактовал как попытку порезвиться, пользуясь моим возможным отсутствием. Это было мучительно. Да что там говорить, я и сейчас не уверен, что это было не так!

В общем, в помощь своим размышлениям я принял немного бренди, затем еще немного, а там и отложил транспортировку тела на следующий день, который, так же как и еще один, прошел в равной степени безрезультатно, ибо я усиленно заливал свое горе, вместо того, чтобы позаботиться о предотвращении еще одного. Когда же я, несколько протрезвевший и настроенный решительно, на четвертый день поднялся на чердак и выковырял из углубления в верхушке рулона застывший парафин, в нос мне ударил столь тошнотворный и удушающий запах гниения, что я, с трудом сдержав рвоту, поспешил за новой порцией парафина, которым залил источающее тлетворный дух отверстие еще более тщательно, чем в первый раз, после чего поспешил спуститься вниз, закрыв дверь на чердак как можно плотнее и пожалев, что не имею под рукой амбарного замка.

Последующие дни дались мне нелегко. Моя прежняя суровость вкупе с уверенностью в правильности претворенного в жизнь решения постепенно уступила место сомнениям, нападающим на меня из-за угла, словно шавки, и норовящим ухватить меня сначала за пятки, потом за ребра и, наконец, подросши и набравшись достаточно силы, за горло. Объект на чердаке делал мое пребывание в доме невыносимым, и я все чаще оставался ночевать где-нибудь в городе, в одном из дешевых отелей, или даже просто спал в машине, проклиная свою искореженную жизнь. В те редкие ночи, которые я все же проводил в ненавистных мне теперь стенах, я был либо пьяным, либо уставшим, так как активность свою во внешнем мире я взвинтил до крайней степени, ища забытья и развлечения даже в тех порицаемых обществом сферах, которыми доселе не интересовался. Меня можно было видеть в самых злачных местах округи, а мой автомобиль прошел за это время столько же миль, сколько за несколько предыдущих лет. Таким образом я пытался заглушить в себе дьявольскую тошноту раскаяния, импульсами подкатывающую к горлу и выдавливающую изнутри глаза, словно затычки из пивной бочки, в которую я, кстати, за это время и превратился. Я ненавидел мир, потому что был сам себе ненавистен.

Через некоторое время, однако, волны нестабильности моего душевного состояния стали снижать свою амплитуду, превращая гудящее и взрывающееся бурунами море эмоций в чуть колышущуюся гладь озера созерцания. Я стал значительно реже прикладываться к бутылке и даже ловил себя на том, что начинаю вновь интересоваться работой. Мои мысли почти пришли в порядок, и единственной моей проблемой оставался «кокон» на моем чердаке, пути избавления от которого я еще не изобрел. Разумеется, сознание того, что в моем доме находится мертвое тело, не могло придать мне энтузиазма в плане устройства быта и организации уюта, а посему вид у моего жилища был скорее запущенный и пустынный, что, впрочем, меня, как новоиспеченного холостяка, не очень-то беспокоило. В общем, все шло более или менее ровно до того самого дня, когда я первый раз увидел Мартину после ее смерти…

Было раннее утро, часа четыре, пожалуй. Я вдруг проснулся (спал я теперь, как положено, в спальне) и, поворочавшись пару минут в бесплодных попытках заснуть еще раз, решил-таки встать и неспешно принять душ, дожидаясь полновесного рассвета. Сон мой, несмотря на явное улучшение в последнее время, был все же неважным, и по опыту я знал, что второй раз за ночь он не придет.

В душе я замер, позволив горячей воде свободно струиться по моему телу, и привычно наблюдал через матовое стекло душевой кабины вешалку с чуть проступающим силуэтом висящего на ней махрового халата, в который я намеревался облачиться после водной процедуры. Она была прикреплена с внутренней стороны двери ванной комнаты, и я улыбнулся тому обстоятельству, что по привычке все еще закрываю эту дверь, отправляясь в душ, хотя в доме, кроме меня, никого живого больше нет. Я закрыл глаза, предаваясь знакомой и незатейливой неге, и стал рисовать себе картину предстоящего дня, провести который намеревался результативно. Открыв же их вновь, я не увидел ни халата, ни вешалки, ибо дверь теперь была открыта. За шумом воды я не слышал, как она отворилась, но наверняка знал, что само по себе это произойти не могло, во-первых, потому, что она была достаточно тяжелой и плотно прилегала к косяку, а во-вторых (это обстоятельство заставило мое сердце замереть посреди систолы), я, войдя, запер ее на засов, который хоть и не был очень прочным, но все же был засовом.

Через секунду я заметил через молочное стекло кабины еще кое – что, а именно силуэт женщины с намотанным на голове полотенцем, неподвижно стоящей в дверном проеме то ли задом ко мне, то ли передом, чего я не разобрал. Я замер, чувствуя, как спазм схватил меня за горло, перекрыв путь воздуху, который вдруг стал ледяным, несмотря на все еще струившуюся по мне горячую воду. Дикий страх парализовал меня и, даже захоти я закричать или предпринять какие-либо иные действия, то не смог бы этого сделать. Несомненно, явившийся мне силуэт принадлежал Мартине, ибо, прожив с ней достаточно долго и не раз лицезрев ее в таком виде, я не мог ошибиться. Именно такой встречал я ее каждое утро, выходя из душа стоящей в дверях и улыбающейся мне, с намотанным на голове для просушки длинных волос полотенцем, а ее фигуру я вряд ли смог бы забыть или спутать. Будучи воспитан относительным вольнодумцем, я никогда не отрицал существования потустороннего, а рассказы о призраках и их способности вмешиваться в дела нашего мира не являлись для меня поводом к насмешкам. Однако же я никогда не мог представить себе, что повстречаюсь со всем этим лично, и древние истории воплотятся в моей собственной судьбе.

Между тем, Мартина не уходила и даже не двигалась, оставаясь на прежнем месте. У меня мелькнула мысль, что все происходящее может оказаться иллюзией и за силуэт убиенной супруги я принял что-то иное, виной чему были мои вконец растрепанные нервы. Однако открытая дверь говорила сама за себя, так что в «реальности нереальности» происходящего сомневаться не приходилось. Мертвая жена пришла, чтобы отомстить за свою смерть. Отомстить именно мне, так и не осознав справедливости постигшей ее кары. Мне стало обидно за себя, ибо террор покойницы я нашел в высшей степени наглым и предосудительным поступком, доказывающим, что моя оценка ее качеств была верной. Она издевалась и насмехалась надо мной при жизни, и собиралась продолжать это после смерти. Что-то повернулось в моей голове, и страх уступил место гневу. Едва не поскользнувшись на мокром кафельном полу душевой кабины, я с силой раздвинул полукруглые стеклянные дверцы, разъяренный и полный решимости взглянуть в лицо не признанному учеными феномену.

В ванной комнате никого не было. Дверь оставалась распахнутой, и через порог был виден коридор и уходившая наверх, к чердаку, лестница в конце его, но привидение исчезло, словно это и в самом деле была галлюцинация. Если это так, то к зрительному обману восприятия добавился еще и обонятельный, так как на мгновение мне показалось, что в воздухе витает сладкий запах гниения, сродни тому, который я почувствовал некоторое время назад при раскупорке полиэтиленового Мартининого «савана». Мне вновь стало жутко. Так дальше быть не может надо избавиться от тела. С испорченным настроением я вышел из дома, стараясь убедить себя, что лишь мое нервное расстройство – причина пережитого мною во время утреннего омовения. При свете дня, в сутолоке, мне это частично удалось и, вернувшись домой ближе к вечеру, уставший и слегка хмельной, я уже почти не думал об этом.

Мне снилась Мартина. Не та Мартина, что теперь обреталась на чердаке моего дома, но та, с которой вместе я – чего уж там! – пережил немало приятных минут, вкушая размеренное спокойствие семейной жизни и наслаждаясь маленькими радостями, которые это спокойствие приносило. Вот и сейчас, во сне, запах приготовленного супругой утреннего кофе возбудил мой мозг, будучи таким отчетливым и реалистичным, словно ничего в жизни не изменилось, и я, после пробуждения, вновь получу удовольствие от чашки этого ароматного напитка. Помню, я никогда не мог, окутанный сладкой утренней дремой, поймать момент, когда Мартина встает с постели и отправляется приводить себя в порядок и на кухню, расположенную аккурат под нашей спальней, чтобы приготовить завтрак любимому, как я тогда лгал себе, мужу. Когда я открывал глаза, ее уже не было, жалюзи были чуть приподняты с целью пропустить внутрь спальни порцию лучей утреннего солнца, а снизу, через открытую дверь, доносился дурманящий запах Мартининого кофе.

Вот и теперь, проведя ночь в одиночестве и грезах о прежней идиллии, я проснулся от этого запаха, который, доносясь, как обычно, из кухни, настолько раздражал мой Nervus olfaktorius, что сон сняло как рукой, и я, ошалелый и ничего не понимающий, опустил ноги на пол и замер в попытке привести в порядок мысли. Разумеется, я сразу же вспомнил об истинном положении вещей и, прежде всего, о том, что кофе в моем доме варить было больше некому, а потому дразнящий его запах следовало вновь отнести к галлюцинациям, как бы неприятно это ни было сознавать. Видимо, я все же нездоров. Помассировав виски, я постарался воспринять окружающее «с чистого листа» и вновь робко потянул носом. Запах не исчез. Напротив, он усилился, призывая меня, как в старые времена, спуститься в кухню. Теперь мне уже казалось, что я слышу и позвякивание посуды внизу, характерное для манипуляций по приготовлению завтрака и столь обыкновенное в моей прежней жизни с Мартиной. К этим звукам примешивалось еще шорканье домашних тапочек по паркету, сопровождавшее в прошлом передвижения моей жены от плиты к столу. Три шага туда, три обратно… Три туда… Хватит! Я вскочил и, как был, в одних трусах, бросился вниз по лестнице, стремясь во что бы то ни стало положить конец этому кошмару, вызванному, безусловно, моим болезненным состоянием. В том, что я «слетел с катушек», у меня теперь сомнений не было, а запакованная в целлофан покойница использовала мое сумасшествие для своей гнусной мести.

Ворвавшись на кухню я, натурально, не обнаружил там ни следа померещившейся мне кулинарной активности: мебель и посуда стояли точно так, как я их вчера оставил, а аромат свежесваренного кофе уступил место запаху пустоты, состоящему из струйки беспризорного сквозняка да легкого потяга пыли. И было что-то еще. К вышеперечисленному настойчиво примешивался слабый, но, тем не менее, отчетливый запах гниющей плоти. Тот самый запах, что мог исходить только из находящегося двумя этажами выше полиэтиленового кокона.

Я в измождении опустился на стул, начиная чувствовать себя загнанным в ловушку зверем, могущим найти конец своим страхам лишь в неминуемой смерти. Неужели это все – плоские шутки моей совести? Может ли быть, что мое подсознательное раскаяние столь велико, что я сам съедаю себя изнутри, стремясь к самопокаранию? За что судьба так немилосердна ко мне? Я не сумел сделать карьеру, мне не удалось создать нормальную семью, в истории с женитьбой я выставил себя на посмешище, и даже злодея из меня не вышло. Сплошные неудачи. И если сейчас я позволю происходящему накинуть петлю на мой рассудок, то грош цена всей моей жизни. Выйдет, что мои родители рожали и кормили меня зря.

Рассуждения мои были прерваны самым безобразным образом: в душе включили воду. Я вздрогнул и, потеряв нить мысли, обратился в слух. Сомнений быть не могло – там кто-то мылся, что нетрудно было заключить из характера доносящихся оттуда звуков. Плюс ко всему, моющийся еще что-то не то бубнил, не то напевал себе под нос, подобно многим, развлекаясь во время этой каждодневной процедуры. Так всегда поступала Мартина… Мартина! Мартина!!! О, мой Бог, как же опротивело мне это имя за последнее время! Раньше такое нейтральное и ничем не выделяющееся, теперь оно буквально грызло мое нутро, жужжа и беснуясь в нем, как отбившийся от роя слепень. Оно стало мне ненавистно. Зачем вообще дают имена шлюхам? Достаточно было бы их просто нумеровать!

Пение под аккомпанемент струящейся воды стало громче. Теперь я уже мог разобрать отдельные слова. Это была песня, которую почти всегда напевала в душе Мар… моя жена – не очень-то разнообразная в своих привычках дама. Что-то вроде: «…и построим мы вместе уютное гнездышко…». Ну что ж, для нее гнездышко я уже построил. Однако же ей там, пожалуй, не слишком уютно, иначе разве стала бы она столь истово донимать «архитектора»?

Я вздохнул и поднялся, с неохотой направившись к ванной комнате, почему-то избранной покойницей для ее очередной мертвяцкой истерики. Страха у меня не было, ибо я был уверен, что и на этот раз ничего там не обнаружу, да и измотан я был к тому времени уже настолько, что нервная система моя словно одеревенела и не желала больше реагировать на такого рода раздражения. Я поймал себя на мысли, что судьба моя, в сущности, перестала меня интересовать так, как раньше и, если мне суждено сгинуть в утробе прожорливой нечисти, то так тому и быть.

Мои предположения оправдались: по мере моего приближения к источнику беспокойства доносящиеся оттуда звуки становились все глуше и расплывчатей, а когда я дернул дверь ванной комнаты, иссякли совсем. Словно издеваясь надо мной, что-то утробно зарычало в трубах, и после этого все окончательно стихло.

Храбрясь, я, уверенности ради, прошелся по всем комнатам притихшего дома, заглядывая даже в те углы, которые обычно обходил вниманием, и громко ругаясь по поводу наглости привидений и собственной избыточной впечатлительности. Лишь на чердак я подниматься не стал, убедив себя в том, что там ничего не изменилось, и заглушив тем самым первые ростки проклюнувшегося страха. Я чувствовал, что просто не вынесу более вида треклятого рулона садовой пленки и торчащего из него бурого острия кола, проткнувшего мертвое тело моей неверной супружницы. Удивительно, но вдовцом я себя все еще не ощущал, несмотря на то, что со времени утраты моей «второй половины» прошло уже достаточно времени, чтобы свыкнуться с мыслью о наступившем одиночестве. Впрочем, и дом, хоть и выглядел теперь пустынно, осиротевшим не казался, храня в своих комнатах, комнатках и коридорах незримое присутствие чего-то. Чего-то неродного мне. Нечеловеческого.

К сожалению, описанными выше переживаниями мои злоключения не окончились. Сам дом, сами стены, казалось, подыгрывали терзающим и мучающим меня силам, словно видя во мне своего врага. Каждый угол, каждая трещина в плинтусе и каждая вещь, когда-то составлявшие привычное и родное мне окружение, выглядели теперь чуждо и даже зловеще. Я жил в вечном напряжении, каждую минуту ожидая какого-то подвоха или выпада в свой адрес. У меня возникло чувство, что все окружающее лишь выжидает удобного случая, чтобы растерзать или проглотить меня, а быть может, учинить надо мною еще более ужасную расправу. Но самое страшное было то, что я не имел ни малейшего представления, с кем или чем имею дело. Природа моего врага оставалась для меня загадкой, и загадка эта доставляла мне неслыханные мучения.

Когда пару дней спустя я, придя домой после рабочего дня, переступил порог опротивевшего мне жилища, в нос мне ударил резкий, как никогда прежде, тошнотворный запах тления. Он был столь острым и невыносимым, что я насилу сдержал приступ рвоты, зажав рукой нос и рот и инстинктивно отпрянув назад.

Поразмыслив некоторое время и придя к выводу, что дальнейшее выжидание ничего мне не принесет, я, пересилив себя и внутренне чертыхаясь, переступил порог еще раз. Запах как будто поубавился, должно быть, частично выветрившись через открытую дверь, так что я смог относительно спокойно оглядеться, не рискуя добавить к уже имеющейся вони кислый запах рвоты. Включив свет, я внимательно обследовал обстановку и, установив, что в ней ничего не изменилось, вновь обошел весь дом, скорее в угоду собственной браваде, чем с какой-то определенной целью. Что делала тут покойница в мое отсутствие? Зачем она тревожит меня и мой дом, снова и снова возвращаясь сюда и таская по комнатам свои гниющие члены?

Была ночь. За окном грохотало и шумело – шла гроза. Частые вспышки молнии, на долю секунды предшествующие сопровождавшим их раскатам грома, озаряли угрюмое убранство моей спальни, включая большую двуспальную кровать с высокими лакированными спинками, ближайшая к двери половина которой с известного времени пустовала, навевая малоприятные думы.

Из-за этой грозы с ее регулярными грохочущее – агрессивными выпадами уснул я лишь около полуночи, да и то не очень крепко, ибо прежняя безмятежность моего сна ушла теперь безвозвратно, безжалостно изгнанная сбрендившей моей совестью. Когда же робкий сон все же смежил мне веки, пришло первое, неуверенное сновидение с Мартиной в главной роли. Она, одетая во что-то белое и развевающееся на невидимом ветру, смотрела на меня грустно и укоризненно, однако молча. Ее волосы развевались вместе с одеянием, а за ее спиной неподвижно висела завеса тьмы. От секунды к секунде выражение лица моей покойной жены менялось, белки ее глаз все больше краснели, за искривленными в злобной усмешке губами хищно сверкнули зубы и, наконец, все лицо ее превратилось в маску лютой ненависти. Ненависти ко мне.

Мартина поманила меня длинным белым пальцем и, всем своим видом и жестами предлагая, или, скорее, приказывая следовать за собой, стала удаляться в разверзнутую за ней черную пропасть. Я, вскрикнув, проснулся. За окном по-прежнему бесновалась гроза, и я, лежа спиной к двери и лицом к окну, мог видеть повторяющиеся электрические разряды, пронзающие темноту ночи. Я вспотел и тяжело дышал, испуганный и обеспокоенный привидевшимся мне кошмаром. Но главное было не это: я физически чувствовал постороннее присутствие в комнате. Оно было настолько явным, что сомнений в его реальности не оставалось. Мало того, я точно знал, где находится незваный гость – непосредственно за моей спиной, на свободной половине кровати, и ощущал его присутствие каждой клеткой своего тела, скованного страхом и безысходностью, в один момент охватившими меня. Все мои чувства несказанно обострились, и ставшее еще более восприимчивым обоняние в который раз за последнее время уловило отчетливый запах гниения, витавший в воздухе и исходящий, несомненно, от расположившейся за моей спиной субстанции. Я знал, кто это. Источающее смрад существо заняло это место по праву, ибо являлось убиенной Мартиной. Эта догадка, казалось, украла у меня способность дышать, и мои эмоции в тот момент можно описать как сплошной, беспросветный и дикий ужас. Я не мог шевелиться, не видел и не чувствовал ничего вокруг, кроме впившегося мне в спину злобного взгляда покойницы. Когда же сзади раздался чуть слышный хриплый смешок, и на мое голое плечо легла холодная и липкая ладонь полусгнившей твари, я на долю секунды потерял сознание от страха и отвращения. Придя в себя, я диким усилием воли преодолел парализовавшую меня скованность и скатился с кровати на пол. Рука Мартины соскользнула с моего плеча, пройдясь пальцами по спине и оставив на ней полосы вонючей жижи. Неуклюже перебирая ногами, что в другой ситуации могло бы показаться комичным, я перевернулся и сел спиной к окну, обхватив колени трясущимися руками и воззрившись в ставшую вдруг совершенно непроглядной тьму комнаты, сознавая, что всего лишь в паре метров от меня, на кровати, находится тело убитой мною женщины, презревшее законы живой природы и навестившее меня в эту дикую ночь. Полагаю, в тот момент рассудок мой окончательно помутился, и я превратился в зверя, но не свирепого и страшного, а загнанного и беспомощного.

Между тем, на кровати произошло движение, что я скорее услышал и почувствовал, нежели увидел, ибо зрение мое уловило лишь слабое шевеление внутри бесформенной черной массы, которую сейчас представляла собой вся комната. Я напрягся, готовясь одним прыжком достичь выключателя и зажечь-таки свет, чего бы мне это ни стоило. Но та, прикосновение чьей мертвой руки я несколько мгновений назад ощутил, поднялась с кровати и медленно, словно издеваясь, проследовала к выходу из спальни, где и замерла, выделяясь теперь четким силуэтом в дверном проеме и глядя, видимо, в мою сторону. Тут безжалостная судьба вновь атаковала меня: за моей спиной сверкнула молния, на краткое, но ужасное мгновение в полном объеме представив моему взору то, что до сих пор было скрыто. Зрелище, которое я увидел, заставило меня захрипеть и забиться в конвульсиях. Закрыв голову руками, я вновь впал в беспамятство.

Когда я очнулся, в комнате было светло от лучей заглянувшего и в мою мрачную берлогу солнца, посланного Создателем развлечь мир после ночной грозы. Я лежал прямо на полу и разбужен был, собственно, струйками проникающего через приоткрытую фрамугу по-утреннему холодного воздуха, блуждающими по моему облаченному в одни трусы телу. События прошедшей ночи я помнил более чем отчетливо и записывать их в неудачные сновидения, как сделало бы большинство людей, не собирался. Да и явственные темные пятна, оставленные гнилой плотью в постели и на полу, сомнений не допускали. Как ни странно, на этот раз сумбура и неопределенности в моей голове не было, но было четкое понимание происходящего и план дальнейших действий. Вспомнив и проанализировав все слышанное и прочитанное мной на тему потустороннего, я пришел к однозначному выводу, что причина козней умершей, а следовательно, и всех моих злоключений в том, что тело ее не упокоено, как подобает, в земле, а до сих пор пребывает в весьма странном положении, являя собой результат и памятник искореженным мыслительным процессам, протекающим в моем мозгу. Следовательно, и душа моей убиенной жены никак не найдет себе покоя, будучи вынужденной вновь и вновь возвращаться в гниющее тело и напоминать мне о моей элементарной обязанности – похоронить Мартину по-человечески.

Осознав это, я решил провести погребение немедленно, каких бы мук и усилий мне это ни стоило, и избавиться, наконец, от незваной ночной гостьи. Настроившись и взяв себя в руки, поскольку на чью-либо помощь мне нельзя было рассчитывать, я, надев старый, завалявшийся в одном из чемоданов с барахлом моей молодости противогаз и вооружившись ножом, поднялся на чердак, где, отринув отвращение и излишнюю чувствительность, принялся за дело. Перво-наперво я расстелил на полу большой кусок толстого, выполненного под гобелен, полотна с затертым орнаментным рисунком, который я, словно предвидя ситуацию, сохранял с незапамятных времен и который мне теперь пригодился. Затем я, повалив на бок всю полиэтиленовую конструкцию, одним махом, словно патологоанатом труп, рассек все слои покрывавшей тело садовой пленки и, стараясь не смотреть на изуродованное гниением тело (уже виденное мною прошедшей ночью в дверном проеме спальни), переложил его на приготовленный гобеленовый саван. Это оказалось не так легко, ибо оно было размягченным, скользким и лопалось в руках с выделением зеленоватой пены, аромата которой я, благодаря противогазу, не чувствовал. Кол я решил не вытаскивать, так как стремился избежать любой излишне грязной работы, а веса он особого не имел и, посему, осложнить транспортировку и погребение не мог.

Плотно замотав труп в полотно, я спустил его вниз, к входной двери. Тело было тяжелым и неповоротливым, но я, исполненный решимости не отступать перед трудностями, почти не чувствовал этого. Испытанием стало то обстоятельство, что мою единственную защиту – противогаз пришлось в этот момент снять, дабы не возникнуть в таком виде перед взором вездесущих проныр-соседей и не возбудить их подозрений. Впрочем, обмотал я мою Мартину достаточно плотно, и пробивающийся из чрева импровизированного савана запах был уже вполне терпимым.

С трудом запихнув тело в багажник моего пикапа, я, уповая на Провидение, задачей которого было отвести от меня любопытство возможных полисменов, отправился в путь. Километров через сорок, проделанных по шоссе, я свернул в проселок и, проехав еще немного вдоль каких-то серых строений, направил машину в лес. Достаточно углубившись в чащу, а именно до того места, где кончалась подвластная моему автомобилю дорога, я остановился. Поразмыслив немного, я решил, ради перестраховки, занести мой сверток еще глубже, но больше тридцати-сорока шагов мне пройти не удалось, и я, посчитав, что все возможные меры предосторожности мною приняты, начал копать яму, предварительно вернувшись в машину за лопатой.

Могила вышла не очень глубокой, пожалуй, чуть больше метра, но я, уже порядком уставший, счел это достаточным. Сбросив туда сверток с супругой, я произнес первую пришедшую мне на ум молитву, быть может, не очень-то и подходящую к случаю, после чего торопливо закидал яму землей. По понятным причинам отказавшись от установки памятника или каких-либо иных опознавательных знаков, я вернулся в машину и, чувствуя несказанное облегчение, отправился восвояси, решив отметить свершившееся погребение в каком-нибудь ресторане. Разумеется, в одиночестве.

Но все увеселения и посиделки когда-то кончаются, и через пару недель (точный счет которым я потерял) я, вымученный, но довольный, вернулся в свой дом, где отныне не обреталось обернутого полиэтиленом чудовища, так долго и плодотворно мучившего меня и терзавшего мою душу. Я отдаю себе отчет, что большинство людей обозначили бы чудовищем именно меня, но ведь это моя жизнь, и самокопание, сколь бы полезным оно ни было, не может длиться вечно. Те люди, которые испытали хотя бы десятую часть того, что довелось испытать мне, поняли бы мое облегчение. Моя судьба – судьба преследуемого мстительным мертвецом заточенца – не может оставить бесчувственными истинных и верующих в Бога ценителей человечности, ибо чем как не куражом нечистых сил было пережитое мною?

Вновь переступив порог своего дома, который, как я надеялся, был теперь от вышеупомянутых сил свободен, я сразу почувствовал себя неуютно, поскольку тепла и дружелюбности в этих стенах за время моего отсутствия явно не прибавилось. Каждый предмет и каждый миллиметр стен по-прежнему смотрел на меня холодно и враждебно, а в спертом воздухе нещадно витал пронизывающий дух могилы. Жуткий озноб пронзил все мое тело, сведя набок челюсть и расцарапав спину. Ладони мои вспотели, а в углах глаз закололо. Близкий к панике, я, машинально присев на край полки для обуви, озирался по сторонам, будучи в полной уверенности, что потустороннее присутствие вот-вот вновь обнаружит себя. В том, что я сам уже обнаружен, я не сомневался.

Прошло несколько тяжких минут, в течение которых я не менял своей позы и, как мне кажется, не дышал. Упрямое тиканье часов где-то в глубине дома становилось все громче – часы нестерпимо стучали уже в самой моей голове, а тени в углах прихожей все более напоминали контуры монстров. Я явственно увидел, как из противоположной стены на меня воззрились горящие глаза убитого и закопанного мною чудовища. Они, как и в моем сне, пылали лютой, нечеловеческой ненавистью ко мне. Тут я с ужасом вспомнил, что в том месте стены, где я увидел взгляд убиенной Мартины, висит зеркало, которое я просто не различил в полумраке, а это значит, что неупокоившаяся бестия стоит сейчас за моей спиной, у двери, и ее дыхания я не чувствую лишь по той причине, что она мертва. Дикий, необузданный страх смерти сорвал меня с места и погнал вперед, в темноту враждебного, населенного ужасами преисподней, дома. Я бежал, не разбирая дороги и натыкаясь на притаившиеся в темноте предметы, местоположения которых я не помнил, бежал бесцельно, гонимый единственной целью – спастись от наступающей мне на пятки покойницы. Я не заметил, как оказался на лестнице, которая привела меня к двери на чердак. Не раздумывая, я толкнул ее и, оказавшись внутри чердачного помещения, с силой захлопнул за собой.

Меня окружила тишина, нарушаемая лишь стуком моего сердца, которое, на удивление, все еще билось. Шагов за собой я не слышал. Неужели то, что шло за мной, прекратило преследование? Чуть отдышавшись, я сделал шаг вперед и снова замер в отчаянии и ужасе, ибо поставленный на попа рулон полиэтиленовой пленки стоял на том же месте, что и раньше, и из недр его все так же торчал испещренный желто-бурыми прожилками крови и мозговой ткани кол, собственноручно заточенный и забитый мною, а затем мною же закопанный вместе с пронзенным им телом. Похороны не удались…

Потом я, кажется, звонил в полицию… Да, у меня не было больше сил, и я позвонил в полицию! Безрезультатно! Я здесь, но и она тоже! Она нашла меня, доктор…»

Рассказчик, дико округлив глаза, как это делают люди в крайней степени страха, затрясся всем телом и, вскочив, бросился к выходу из моего кабинета, перевернув стул и совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает. Очевидно, галлюцинации вновь атаковали его и, спровоцировав острое ощущение преследования, вызвали психомоторное возбуждение, вылившееся в панику и попытку бегства.

Множество раз в моей работе мне приходилось нажимать на кнопку тревоги или, если хотите, вызова персонала, однако же сейчас я сделал это чуть помедлив, все еще находясь под впечатлением от услышанного. И действительно, язык повествования Германа Аше был столь насыщен красками, а описываемые им эмоции столь ощутимы, что, случись это в иной ситуации, я, несомненно, поверил бы ему, несмотря на весь мой врачебный опыт.

Моя заминка привела к тому, что пациенту удалось добежать до двери и, распахнув ее, выскочить в коридор. Не медля более, я бросился за ним, по опыту зная, что, находясь в подобном состоянии, больной может натворить серьезных бед, порой непоправимых. Случаи агрессии пациентов и сопряженных с нею увечий, увы, нередки в моей вотчине и реакции требуют немедленной.

С помощью подоспевших санитаров нам удалось, наконец, совладать с Германом Аше, но его животный взгляд и непрекращающиеся попытки избавиться от вязок и покалечить окружающих не позволили мне, к прискорбию, освободить пациента или хотя бы ослабить его оковы, но, напротив, требовали его изоляции в видеообозреваемой палате наблюдения. В ней он, получив инъекцию успокоительного и фиксированный к кровати, и был размещен до «прихода в чувства». Побыв с ним несколько минут и уверившись, что он уснул, я покинул палату для того, чтобы заняться другими своими пациентами, которых забросил, увлеченный повествованием вновь поступившего.

В течение дня я еще несколько раз навестил Германа, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. В один из этих визитов я обнаружил, что он не спит, но в состоянии пребывает далеком от удовлетворительного: во взгляде его по-прежнему не было ничего человеческого, а мышцы судорожно напрягались, как будто он все еще пытался освободиться или же спастись от чего-то. Губы его шевелились, он что-то шептал мне, но, наклонившись к нему и прислушавшись, я сумел различить лишь «Она здесь!», что лишний раз подтверждало тот факт, что пациент до сих пор находится во власти своих болезненных переживаний. Назначив следующую инъекцию, я вышел из палаты, искренне огорченный отсутствием сиюминутного положительного эффекта. Чем-то этот человек был мне симпатичен, и преступление, которое он, вероятно, совершил уже будучи тяжко больным, не вызывало во мне, в отличие от общественности, желания немедленно его распять. Впрочем, и откровенно симпатизировать кому-либо из пациентов я тоже права не имел, так как, будучи судебным психиатром, обязан был оставаться беспристрастным.

У меня было дежурство в ту ночь, поэтому я неторопливо закончил всю накопившуюся за неделю бумажную работу и обошел все отделения, чтобы убедиться, что все в порядке и ночь тревог не обещает. Дома меня, как вы помните, никто не ждал, а потому и трогательных звонков с пожеланиями спокойной ночи и чмоканием телефонной трубки мне делать было некому. Воспользовавшись затишьем, я решил отправиться подремать часок-другой и напоследок взглянул в монитор наблюдения, ожидая увидеть в нем моего утреннего собеседника мирно спящим. Я надеялся, что назавтра он будет уже в более или менее подходящем для ведения беседы состоянии, хотя в общих чертах его проблема была мне ясна. Жаль, но страдальцу Герману Аше придется, видимо, много лет провести в этих стенах, так как тяжесть его заболевания и исходящая от него опасность для себя и окружающих не позволяли мне поставить положительного прогноза касательно здоровья, а вместе с тем и будущего этого человека.

Но, глянув в монитор, я встрепенулся: пациента на кровати не было! Приглядевшись же уставшими глазами повнимательней, я увидел, что он все же остается там, где я его в последний раз наблюдал, но с головой закрыт простыней, что и делало его незаметным с первого взгляда. Но кто же мог укрыть его, если его руки фиксированы вдоль тела, а дверь заперта? Кто-то из персонала? Но зачем с головой? У нас ведь, во всяком случае, не морг!

Не дождавшись ответа от разбуженного мною и виновато мнущегося в неловкости медбрата, я взял его с собой и проследовал к палате. Будучи уже в высшей степени раздосадованным, что ничего хорошего для растяпы не обещало, я велел ему отпереть дверь, быстро прошел к постели больного и откинул простыню. Открывшееся зрелище заставило меня отпрянуть: Герман Аше лежал с широко открытыми и уже подернутыми мутной пленкой мертвеца глазами, в которых застыл невообразимый ужас, а горло было буквально разорвано не то клыками, не то чем-то очень на них похожим. Грудь покойника и простыня под ним были залиты кровью, а пальцы, судорожно сжавшие раму кровати в последние мгновения жизни, так и остались скрюченными. Кроме того, на шее и груди трупа были видны остатки какого-то черно-зеленого вещества, при ближайшем рассмотрении оказавшегося склизким и зловонным. Однако это не были продукты разложения лежащего передо мною тела. То, что прикасалось к Герману перед его смертью, находилось уже, по видимому, в последней стадии разложения.

Чувствуя пустоту в сердце, я медленно выпрямился и, повернувшись к остолбенело стоящему за моей спиной и мямлящему что-то вроде «полиция…полиция…» медбрату, тихо велел тому сгинуть, ибо ни он, ни я, ни полиция ничем уж не могли более помочь несчастному Герману Аше, ставшему рабом своей неумной страсти и заплатившему за это столь великими муками.

21.12.2009

Узница

Предисловие, являющееся частью повествования

Не один раз во время моих страноведческих поездок по окрестностям мне доводилось разговаривать с людьми, искренне влюбленными в свою маленькую родину и почитающими ее предания, легенды и тайны, которых немало в любом уголке планеты. Я всегда радуюсь, если мне удается побудить стариков к воспоминаниям и с интересом ловлю каждое слово, боясь пропустить одну из тех подробностей, которые придают неповторимую прелесть этим рассказам. Я не делю людей на «темных» и «просвещенных», поскольку опыт мой показывает, что грани этой не существует, и природа одаривает нас талантами независимо от оценок наших способностей напыщенной профессурой. Умение же видеть, удивляться и запоминать является истинным талантом, и тем приятнее встретить человека, наделенного этим даром.

Истории и загадки порой находят нас сами, причем в самых неожиданных местах и ситуациях; это лишь добавляет им ценности в моих глазах, ибо служит косвенным доказательством их неподдельности.

Так, однажды, напрасно потратив целый день в библиотеке пльзенского Западнобогемского Университета в надежде отыскать кое-какие материалы о хронисте Венцеслаусе Хайеке, я, раздосадованный неудачей, отбыл в обратный путь. Поскольку возвращаться домой совсем без впечатлений мне не хотелось, я решил остановиться на ночь в одном из пансионов городка Стрибро, что расположен километрах в сорока к западу от Пльзена, насладиться вечерней прогулкой вдоль речки Мис, о сказочно-живописных берегах которой был наслышан, да полюбоваться Мостовой Башней постройки шестнадцатого века в свете заката.

Так я и поступил. В одном из гостиных дворов на окраине городка мне удалось без проблем получить небогатую, но довольно уютную комнатку, погода мне благоприятствовала, и я не стал откладывать свою прогулку, сейчас же испросив у хозяев пансиона план города. Такового у них, правда, не оказалось, но один из завсегдатаев хозяйского кабачка, мирно потягивавший у старой липы свое успевшее нагреться пиво, вызвался проводить меня до реки, а заодно показать и место, откуда открывается наиболее удачный вид на Мостовую Башню. Мне, признаться, не хотелось иметь в моей прогулке спутника, и я пожалел, что не попросил информации где-нибудь в другом месте, но мой отказ выглядел бы невежливо, и я постарался изобразить радость по поводу сделанного мне предложения.

Стрибро – очень небольшой городок, насчитывающий, пожалуй, не более восьми тысяч жителей, большей частью знакомых друг с другом. Потому прохожие, изредка попадавшиеся нам навстречу, уже издали узнавали моего спутника и сердечно приветствовали его, а порой и задерживали «на минутку», чтобы справиться о здоровье или рассказать очередную городскую сплетню. Меня эти остановки немного раздражали, и я не пытался скрыть этого, всем своим видом давая понять, что досадую. Карел – так звали моего провожатого – в угоду мне всякий раз стремился побыстрее закончить разговор и виновато улыбался, пожимая плечами: что, дескать, с них возьмешь?

Наконец я почувствовал запах воды, а вскоре услышал и шум реки Мис, несущей свои воды в Бероунку, которая, в свою очередь, впадает в более солидную Мольдау. Изобразив восторг, я попытался было отделаться от Карела, заявив, что теперь-то уж и сам сориентируюсь, но он проявил изрядную долю настойчивой доброты и великодушным жестом отверг мое предложение расстаться. Потерпев неудачу, я совсем сник и покорно побрел за не в меру доброжелательным чехом вдоль реки.

Карел и вправду отлично знал местность. Он сдержал свое обещание и вывел меня на лесную опушку, откуда открывался непередаваемый вид на Мостовую Башню, чей черный силуэт на фоне ставшего малиновым неба поражал своей величественностью.

Собираясь наслаждаться свежим воздухом и ночными картинками довольно долго, я достал из кармана газету, чтобы расстелить ее на земле и сесть без риска испачкать брюки. Однако же Карел, к моему удивлению, выразил явное неудовольствие моими действиями, сказав, что место это – нехорошее и, насмотревшись вдоволь на Мостовую Башню, лучше бы нам сразу уйти отсюда.

Почему же? переспросил я, ничего не имеющий против того, чтобы мой спутник оставил меня наконец-то одного. – Мне кажется, вряд ли найдется поблизости место, более подходящее для отдыха усталому туристу!

Нет-нет, прошу Вас… Карел казался расстроенным. – Я покажу Вам еще добрую сотню мест, которые приглянутся Вам не меньше этого, обещаю! Я человек одинокий и волен располагать своим временем как хочу, так что…

Решено! Я остаюсь, а Вы можете отправляться назад, и спасибо Вам большое за то, что проводили.

Я полез в карман и, вынув оттуда купюру в пять евро, протянул ее Карелу. Тот помялся немного, но все же взял бело-зеленый хрустящий листочек и сунул его куда-то в рукав.

Как хотите, но я бы на Вашем месте ушел отсюда.

Мало – помалу меня начинало одолевать любопытство. Как человек, охочий до всякого рода таинственных историй, я ощутил во рту привкус сказки и решил, что не отпущу аборигена без подробного рассказа о том, что же вызывает его опасения.

Ну, так просветите меня, Карел! Что ж такого в этом месте, что Вы так стремитесь покинуть его?

Тот вздохнул и, помолчав немного, ответил:

Оглянитесь назад. Ничего не видите у себя за спиной?

Я тут же подскочил, ожидая почему-то появления какого-то мерзкого или опасного животного, но ничего в сгущающейся тьме не увидел.

Вы разыгрываете меня, Карел?

Отнюдь. Вглядитесь повнимательней в лесную чащу! Ничего там не видите?

Только тут я заметил, что в одном месте, неподалеку, деревья растут не так густо, как обычно, и между ними что-то проглядывает. Присмотревшись, я понял, что это – останки дома, не то рассыпавшегося от старости, не то по какой-то причине разрушенного. Лишь несколько нижних бревен еще держались одно на одном, все остальные же были разбросаны вокруг, среди прочей трухи, густо поросшей могучей крапивой.

Тут, похоже, был дом?

Был. Но давно уж разрушен, как изволите видеть. Хочется надеяться, что то, из-за чего это сделали, не затаилось где-нибудь в этих развалинах.

При этих словах Карел вздрогнул всем телом и зашагал прочь с опушки, не реагируя на мои просьбы подождать. Я догнал его уже метров за двести от странных руин и, выразив удивление по поводу его бегства, спросил, в чем дело. Он долго молчал, затем сказал:

Я никогда не хожу туда. Никто не ходит. Всему этому много лет, но память – злая штука. Лучше будет, если мы просто оставим все как есть и не будем ворошить прошлое, чтобы не накликать беды… Но оттуда, черт возьми, Мостовую Башню и вправду видно лучше всего, и я лишь хотел быть любезным.

Послушайте, Карел, так нельзя. Вы распалили мое любопытство, а теперь отказываетесь удовлетворить его! Ведь речь, насколько я понимаю, идет просто о старой сказке…

Сказке?!

Расскажите!

Он снова замолчал, потом постепенно пошел на попятную:

Мои немецкий и русский не столь хороши, чтобы что-либо внятно рассказывать, а Ваши знания чешского, насколько я могу судить, и вовсе плачевны…

Рассказывайте медленно на всех ведомых Вам языках. Постараемся понять друг друга.

Карел вновь вздохнул и предложил присесть на скамейку в парке, к которому мы подошли за беседой. Там он вынул из кармана пачку сигарет и не спеша закурил. Из рассказанного им в ту ночь я постарался слепить нечто вразумительное, не искажая общей картины и не добавляя красок. Итак…

I

…Ночь не страшна. Она приносит спокойствие, прохладу и свежесть; пыль, поднятая колесами экипажей и лошадиными копытами, уляжется, крики баб и заполошных, не знающих отдыха ребятишек умолкнут, и воздух, напоенный запахами леса и разнотравья да нежной музыкой говорливой Мис, через приоткрытое окно проникнет в комнату. Жара майского дня уйдет, и приятный холодок заставит натянуть одеяло до подбородка. На белоснежную наволочку ляжет мягкий лунный луч, и пляшущие в нем резвые пылинки будут щекотать ноздри мальчика, вынуждая его смешно морщить нос и сонно улыбаться. Лунный луч так ярок, что в его свете видны даже голубые венки на висках и шее ребенка, а торчащее из-под одеяла худое, белое плечо с родинкой над ключицей наполнит ваше сердце необъяснимой жалостью к этому тонкому, прозрачному созданию. Если, конечно, у вас есть такое сердце.

Мальчику восемь лет и его звать Липка. Никто не знает, почему его так звать, да и сам он этого уже не знает. Такое прозвище дала ему мама, давно, когда он двухлетним малышом бегал по ярко-зеленой лужайке внутреннего дворика, часто спотыкаясь, падая и хныча. Тогда папа еще умел смеяться и носил форму, тогда сама мама еще была… настоящей. Такой он и помнил ее – красивой, веселой и доброй, с собранными на затылке волосами и мягкими, ласковыми руками, чьи прикосновения так успокаивали и ободряли маленького Липку. Она пела ему протяжные народные песни, и от нее всегда пахло корицей и свежеиспеченной сдобой. Она даже хотела родить Липке братишку, но…

Около двух лет назад, весной, когда за Липкиным окном снова защебетали веселые птицы, а очнувшийся от спячки сад запестрел источающим головокружительный аромат яблоневым и сиреневым цветом, родители сообщили шестилетнему сынишке, что скоро он станет кому-то старшим братом. Сказать по правде, такой уж новой эта «новость» для него не была, он давно уж заметил растущий матушкин живот, а престарелые болтушки-соседки охотно просветили его касательно значения этого признака. Тем не менее, после «официального» объявления этого факта родителями мальчик почувствовал себя по-другому: к любопытству его добавилась гордость, а возможность открыто говорить о будущем братишке (почему-то Липка был уверен, что речь шла именно о брате) лихорадила и волновала. В преддверии скорого рождения второго ребенка в доме развилась необыкновенная активность, каждый был занят какими-то важными приготовлениями, и даже Липка попытался подлатать своего старого коня-качалку и придать ему респектабельный вид, поскольку другого подарка для малютки у него не было. Мама, видя все это, была необыкновенно весела и как никогда красива, растущий не по дням, а по часам живот совсем не портил ее, и Липку она нежила, казалось, с удвоенной энергией. В те дни мальчик был счастлив.

Однако шестилетнему Липкиному сердцу было еще неведомо, что жизнь человеческая – не ровная, лишенная трещин поверхность, словно прилавок в скобяной лавке тетки Марты, и бродящие по ее полю хищники-горести порой настолько коварны и безжалостны, что умереть можно уже от одного только удивления такой бесцеремонности. Тропинка, по которой ты весело скачешь, уверенный в безопасности солнечного дня, вдруг разверзнется пред тобою замаскированной волчьей ямой, на дне которой, в клубах зловещего сумрака, торчат острые колья.

Вот и перед Липкиной семьей разверзлась такая яма: повитуха, старая хромая карга с огромной бородавкой под правым глазом и торчащим из пасти длинным желтым клыком, после четырехчасового отсутствия появилась из спальни матери и, придав скрипучему своему голосу скорбное звучание, поведала Липкиному отцу о смерти младенца, который-де задушился собственной пуповиной. К несчастью, она, повитуха, не могла уж ничего более сделать, но, употребив весь свой опыт и знания, рассчитывает теперь на достойное вознаграждение своих усилий. Наверное, пораженный внезапным горем отец просто не расслышал этих ее последних слов, иначе, несомненно, зашиб бы старуху на месте. Вместо этого он лишь бросился в комнату и, рухнув на колени перед лежащей на кровати и бледной как смерть женой, в голос зарыдал. В те времена такие проявления чувств были довольно необычны для взрослого мужчины, однако не станем осуждать этого человека, чья душевная чуткость и мягкость характера была, быть может, самым большим его достоинством. К прискорбию, эта самая душевность нередко сочетается со слабоволием и эмоциональной рыхлостью, превращающими ее из положительного качества в огромный недостаток, и вечно крутится по близости от винных погребов да брызжущих весельем и слезами кабаков, являясь лучшей подругой винного перегара. Так случилось и с Липкиным папашей, но об этом позже.

Липка помнит, как завернутое в лоскут жесткой серой материи тельце вынесли из материнской спальни и, небрежно пристроив на задках телеги какого-то, неизвестно откуда взявшегося, крестьянина, увезли прочь, должно быть, на кладбище.

Мальчик набрался смелости и заглянул к матери. Та лежала, устремив невидящий взгляд в потолок и не шевелилась. Можно было подумать, что она тоже мертва, если бы не чуть подрагивающее левое веко да неослабевающее напряжение вцепившихся в скомканную простыню пальцев. Липка робко приблизился к кровати и, после секундного замешательства, погладил мать по белой, с мраморным рисунком, руке. Но состраданию, так внезапно родившемуся в его юном сердце, не суждено было излиться: лежащая на кровати женщина вдруг вздрогнула всем телом и, повернув всклокоченную голову, вперила в лицо ребенка дикий, полный ярости взгляд.

Ты, гаденыш, во всем виноват! процедила она сквозь зубы, и ненависть, сквозившая в ее, ставшем вдруг совсем чужим, голосе, заставила Липку отпрянуть. – Те муки, что я претерпела, рожая тебя, разрушили мое здоровье и не позволили сегодня выжить моему малышу! Будь ты проклят, выродок!

Мальчик ничего не понял. Он испуганно отскочил на шаг и круглыми от ужаса глазами смотрел на ту, что еще вчера была его матерью – нежной, ласковой и любящей. Не она ли игриво взъерошивала его волосы и обещала, что вчетвером жизнь их семьи станет еще веселее, еще радостнее? Не она ли рассказывала ему третьего дня сказку о злой колдунье и поедаемых ею детишках? О, мой Бог, не превратилась ли она сама в такую ведьму и не сожрет ли сейчас своего беспомощного Липку, который ни в чем не виноват? Губы ребенка затряслись и он, выскочив за дверь и бросившись на пол, зарыдал.

Одна из соседок, коих набилось, казалось, полный дом, поспешила увести мальчика в его комнату и втиснуть меж дробно стучащих его зубов ложку какого-то снадобья, должно быть, очень противного. Однако Липка не ощутил его вкуса, – все мысли его были заняты матерью, точнее, тем существом, в которое его мать превратилась. Что означали ее злые слова о том, что он, Липка, виновен в смерти ее ребенка? Почему ему ничего не известно об обстоятельствах его появления на свет?

Немного успокоившись, мальчик решил непременно выяснить интересующий его вопрос и, удостоверившись через приоткрытую дверь, что обезумевшая мать не рыщет по коридору, отправился вниз, в гостиную, где надеялся застать отца и получить от него необходимые объяснения.

Однако отца не оказалось ни в гостиной, ни вообще в доме. Какая-то тетка, с остервенением моющая в кухне пол, сообщила парнишке, что матери стало совсем плохо, и отец повез ее в город, в лечебницу. Позже Липка узнал, что лечебница эта была домом умалишенных и болезнь матери, из-за которой папа был вынужден поместить ее туда, называлась «послеродовым психозом» странным, ничего ему не говорящим термином.

Лишь через два месяца мать вернулась домой; врач сказал, что кризис миновал и теперь все будет по-прежнему. Однако чуткую душу ребенка не обманешь: Липке было ясно, что той матери, которую он знал, больше не будет. Женщина, что отец привез из лечебницы, была совсем чужой – угрюмой, неласковой и замкнутой. Поначалу мальчик еще пытался с ней общаться и ему даже казалось, что все еще можно исправить, но однажды, за обедом он наткнулся на взгляд матери, направленный на него, и ему стало страшно: это был все тот же полный ненависти и злобы взгляд, который он уже имел несчастье видеть в день мертворождения братишки; если она станет и дальше так на него смотреть, то он, пожалуй, сам сойдет с ума…

Но реальность оказалась еще страшнее. Мать не мылась, не причесывалась и не занималась домашними делами, она целыми днями скрывалась в своей спальне и выходила оттуда только для того, чтобы поесть. В доме повисла мрачная атмосфера и самый воздух, казалась, был напоен духом ее всеразрушающей болезни. Радость и благополучие навсегда покинули их жилище, и даже соседи, добрые отношения с которыми складывались годами, стали избегать общения с ними. Сад, за играми в котором Липка пережил когда-то самые чудесные мгновения своей жизни, пришел в запустение, кухарка покинула семью, не объясняя причин, и родственники перестали навещать их, ссылаясь на занятость, а после и вовсе ни на что не ссылаясь. Одна лишь Стефка, двоюродная сестра матери, приходила в дом, приносила готовую еду да мало-мальски прибиралась раз в неделю – ей было жаль мальчика. Но все это было бы еще полбеды, если бы не…

Однажды ночью, через несколько недель после возвращения матери из дома скорби, Липка вдруг проснулся. Сначала он не мог понять, что разбудило его, но спустя какое-то время услышал скрип половиц из коридора, по которым крадучись кто-то шел. Мальчик напрягся и прислушался; ему еще никогда в жизни не приходилось испытывать ночных страхов, поэтому мысль о возможной опасности сначала не пришла ему в голову, и он просто гадал, кто же это мог ходить по дому ночью?

Шаги замерли возле двери его комнаты, и секундой позже он увидел, как кованая ручка опустилась, и дверь с легким скрипом начала открываться. Тогда Липка впервые почувствовал, как капля пота юркнула вниз по его телу, а к горлу подкатил комок. Он сглотнул и продолжал, не шевелясь, смотреть на дверь, не зная, что и думать.

В слабом свете луны мальчик различил фигуру матери, которая выглядела, как ведьма из ее сказок: копна неухоженных, торчащих во все стороны волос, разорванное, грязное рубище на голом теле с торчащими из него длинными, жилистыми руками-корягами, широко раскрытые, блещущие безумием и яростью глаза и большие, обнаженные в оскале зубы, с которых, как показалось пораженному ужасом Липке, капала слюна.

Вытянув вперед руки с начинающими загибаться ногтями, мать приближалась к теряющему сознание от страха ребенку. Когда до кровати осталась лишь пара шагов, она вдруг приглушенно зарычала и бросилась на беззащитное тельце. Зажав Липкин рот одной рукой, второй она начала наносить беспорядочные удары, боль от которых была хоть и сильной, но все же не такой, как дикий страх, овладевший мальчонкой. Мать, которая, казалось бы, должна защищать и оберегать свое дитя, подобно лебедице, превратилась вдруг в монстра, терзающего его тело и душу.

Насытившись мучениями сына, безумная женщина прекратила издевательства и, оставив Липку в полубессознательном состоянии, выскользнула из комнаты. До слуха мальчика еще некоторое время доносились ее неразборчивое бормотание и шаркающий звук шагов, затем где-то глухо стукнула дверь, и все стихло. Ни жив, ни мертв, лежал Липка, не смыкая глаз, и о том, что наступило утро, догадался лишь по доносившимся с улицы голосам отправляющихся на ранние работы крестьян. Улыбка взошедшего часом позже солнца показалась ему издевательством: как может оно светить так ярко и побуждать к пению неразумных птиц, когда в мире происходит такое? Кому нужна теплота его лучей и солнечные зайчики на стенах, если глаз заплыл, горящие ссадины на коже причиняют непередаваемые муки, а в носу все еще стоит ужасная вонь, источаемая телом и одеждой мучительницы? Подумать только! каких-то пару месяцев назад он бежал к этой женщине со своими маленькими бедами, ища у нее утешения и поддержки, а сейчас она сама стала для него самой большой бедой…

Днем Липка все ходил вокруг мрачного, необщительного отца, не зная, как рассказать ему обо всем. С того рокового дня, когда младенец погиб, а мать угодила в лечебницу, отец замкнулся в себе и, казалось, совсем перестал замечать сына. Его не интересовало, чем тот занят и все ли у него в порядке, накормлен ли он и здоров ли… Быть может, сраженный невзгодами отец и вовсе забыл о его существовании?

Не найдя нужных слов, мальчик так и не осмелился обратиться к родителю и поведать ему о произошедшем. Мать к обеду не вышла, а отец, нехотя поковыряв вилкой в тарелке с едой, куда-то пропал. Промаявшись остаток дня, Липка так и отправился спать, никому ничего не сказав. На ночь он со всей мыслимой тщательностью забаррикадировался в своей спальне, и верный конь-качалка, приткнутый к двери, должен был помочь ему защититься от изверга-матери.

Однако в ту ночь никто не потревожил сон мальчика, если можно назвать сном полтора-два часа настороженной дремы, сморившей все еще перепуганного мальчугана ближе к утру. Большую часть ночи он пролежал без сна, до звона в ушах вслушиваясь в тишину и со страхом ожидая появления монстра. Убежать из дома, искать помощи на стороне ему тогда и в голову не пришло. Да и что он, в самом деле, сказал бы людям? «Мать меня избивает?» Смешно. Те сказали бы: «Веди себя хорошо и не заслуживай», вот и все.

С того дня мать и вовсе перестала выходить. Еду ей носил в комнату отец, и кроме ее визга, время от времени достигавшего ушей Липки, ничто не напоминало об ее существовании. По всей видимости, болезнь ее прогрессировала, и для парнишки было загадкой, почему отец не оформит ее окончательно в дом для умалишенных. Там она, во всяком случае, никакой опасности существованию сына представлять не будет. Однако Липкин родитель был, судя по всему, иного мнения и предпочитал не выносить «сор из избы», хотя ни для кого из жителей деревни состояние его жены не было секретом. Он просто заботился, как мог, о животном, в которое превратилась его некогда милая и жизнерадостная подруга жизни, носил ей корм и воду и утихомиривал при необходимости, махнув, впрочем, рукой на санитарные условия ее содержания. Разносившаяся из-за двери ее комнаты вонь была настолько тошнотворной, что Липка пробегал мимо, зажав пальцами нос, да и то лишь тогда, когда миновать «смрадного коридора», как он его для себя окрестил, не было никакой возможности.

Будем милосердны и не станем упрекать Липкиного отца в том, что он не выдержал свалившихся на него в одночасье горестей и начал все чаще и чаще прикладываться к бутылке. От него теперь почти всегда пахло спиртным, внешний вид его изменился до неузнаваемости, ходил он растрепанный, немытый и заросший и, если бы не сердобольная Стефка, совсем превратился бы в зверя. Некогда живые глаза его с прыгающими в них искорками веселости потухли и ввалились, подбородок почти постоянно касался груди, и ноги при ходьбе он теперь не поднимал, наполняя дом шаркающими звуками. К вечеру он бывал обычно уже настолько пьян, что не мог дойти до своей кровати и засыпал прямо там, где в тот момент находился – в гостиной, коридоре или кухне. Повсюду в доме валялись пустые и стояли початые бутылки, словно алкогольное сопровождение требовалось отцу на каждом шагу. Он походя припадал то к одной из них, то к другой, а сделав глоток, отставлял бутылку и тащился дальше. Не глядя по сторонам, проходил он мимо сына, лишь неустанными заботами Стефки имевшего чистую одежду, и, казалось, жил в своем собственном мире, не соприкасающемся с реальным. К собственному стыду, Липка начал мечтать о том, чтобы остаться сиротой и быть вызволенным чужими людьми из того ада, в котором вынужден был жить. Насколько он мог судить, к тому дело и шло.

Дети, конечно, легко травмируемы, но в большинстве своем отходчивы. Обиды, нанесенные им, хоть и остаются у них в памяти, но часто теряют остроту, ибо живой и оптимистически настроенный детский ум не желает завязать в болоте негативных эмоций и постоянно строит мосты в светлые дали, что манят новизной и перспективами. Вот и Липка, попереживав из-за избиения психически больной матерью, начал успокаиваться. В течение нескольких недель после ночного кошмара визит не повторялся, и мальчик, снова ставший спать относительно спокойно, поверил было, что то был единичный случай. К тому же он понимал, что мать больна и никогда не причинила бы ему зла, если бы не эта подлая болезнь. Что поделать – у одного человека сердце прихватит, у другого почки шалят, а у третьего и вовсе заразный опоясывающий лишай цветет… Мать вот умом тронулась из-за смерти ее младенца – такая жизнь.

За этим, не свойственным людям его возраста, философствованием Липка и позабыл однажды заложить на ночь дверь в свою комнату. Ни трехногий ветхий стульчик, ни лошадка-качалка не могли теперь защитить его от произвола умалишенной, проникшей в комнату на этот раз бесшумно и сразу же зажавшей его рот липкой вонючей ладонью, чтобы предотвратить всякий возможный крик проснувшегося и обмочившегося от ужаса сына.

Когда утром, едва живой от побоев, с засохшими кровавыми пятнами по всему телу и сломанным носом, ребенок появился на пороге захламленной отцовской спальни, тот не сразу узнал его. Затуманенный алкоголем мозг просыпался медленно, и отцу понадобилось несколько минут, чтобы распознать в съежившемся комочке своего несчастного отпрыска, и еще дольше для того, чтобы вникнуть в смысл сбивчивых, торопливых слов ребенка, прерываемых всхлипами и кашлем. Когда же он, наконец, понял, что хочет сказать ему сын, то ярости его не было предела. Вскочив и впервые за долгое время распрямив некогда могучие плечи, опустившийся глава семьи бросился вон из спальни, на бегу велев Липке не покидать комнаты.

Присев на край большой отцовской кровати, мальчик несколько долгих минут прислушивался к доносившимся из другого крыла дома воплям и грохоту, свидетельствующим о том, что между супругами идет нешуточное сражение. Что-то падало, ломалось и звенело; в непрерывный вой, издаваемый глоткой сумасшедшей, изредка врезался рык разошедшегося отца, после чего следовали новые удары. Но вот, наконец, наступила тишина. Испуганный Липка подумал, что один из родителей убил другого и, дрожа всем телом, ждал, кто же появится на пороге, страстно желая, чтобы это оказался отец. Медленные, тяжелые шаги на лестнице известили о приближении победителя супружеской баталии, и минуту спустя мальчик с облегчением бросился на шею сутулого, пропахшего алкоголем и потом мужчины. Отец тут же высвободился из объятий и, тяжело дыша, опустился на кровать. Из глубоких царапин на его щеках и шее сочилась кровь, но он, казалось, не замечал этого или же просто не обращал внимания на такие пустяки. Он судорожно сжимал и разжимал кулаки, словно готовясь принять новый бой, а невидящие глаза его смотрели сквозь стену.

Что с мамой? не выдержал Липка затянувшегося молчания.

С мамой? отец перевел взгляд на сынишку. – Ты это называешь мамой?

Не зная, что ответить, Липка кивнул.

Ну, что ж… Твоя мама больше не будет портить тебе жизнь, я запер ее в подвале.

Липка вдруг почувствовал несказанное облегчение. Какое счастье, что все живы и отец останется на свободе!

А… тебе, папа?

Моя жизнь так или иначе кончена, отец медленно поводил головой из стороны в сторону, что должно было означать смирение, и потянулся к стоящей у кровати бутылке какого-то мутного пойла.

А как же я? попробовал Липка выяснить свою дальнейшую судьбу.

Ты? Не знаю. Уходи.

Отец махнул рукой в сторону двери и перестал обращать на Липку внимание.

Снова потянулись безрадостные дни, с той лишь разницей, что запертая в подвале дома мать не представляла уж больше угрозы для Липки. Поначалу она бесилась и бесновалась в своей импровизированной тюрьме, то бросаясь проклятиями, то заискивающе лепеча какие-то нежности и упрашивая выпустить ее, но потом успокоилась. Наличие в подвале узницы постепенно стало частью жизни дома, и Липка даже настолько осмелел, что носил и просовывал ей под дверь еду, когда пьяный отец, заснув, забывал это сделать. Однажды он даже попытался заговорить с ней, но кроме нечленораздельной брани и животных звуков ничего не добился. Отец же, заметив его старания, запретил Липке приближаться к двери в клетку матери и даже спускаться в подвал. Кары, которые он сулил за неповиновение, были столь недвусмысленны, что мальчик не посмел ослушаться и обходил впредь это место, что называется, десятой дорогой. Все выглядело так, словно ничего особенного в доме не происходило.

День проходил за днем, времена года сменяли друг друга, старый дом в затерянной среди лесов австро-венгерской провинции ветшал, а неухоженный, заросший крапивой и колючками сад мало-помалу становился одним целым с окружающим его лесом. Люди совсем перестали заглядывать сюда, и лишь добрая Стефка время от времени все еще появлялась в доме, чтобы заботиться о мальчике, которого жалела. На ее предложение забрать ребенка к себе отец ответил категорическим отказом и даже, наверное, вышел бы из себя, если бы покрепче стоял на ногах. Деньги у него, правда, были, и он, надо отдать ему должное, без лишних слов открывал кошелек, если Стефка считала, что ребенок нуждается в новой одежде. Сам же он ходил, в чем придется, и лишь в редкие моменты протрезвления уделял некоторое внимание своему гардеробу, отдавал в стирку костюмы и сорочки да чистил сапоги, впрочем, лишь для того, чтобы во время следующего запоя вновь привести их в непотребное состояние.

Вот так и вышло, что жизнь Липки стала убогой, жалкой и лишенной всякой надежды на сносное будущее. Впрочем, он был рад уже тому, что запертое в подвале чудовище не тревожит его, и его комната не является больше камерой пыток. Однако, памятуя о своей ошибке, Липка теперь уж никогда не оставлял дверь незаложенной. Как-то, случайно заметив его старания по баррикадированию, отец хрипло и неприятно рассмеялся:

Лишнее, сынок! Тебе уж давно нечего бояться!

А вдруг она… вырвется? все еще не верил в свою безопасность Липка.

О нет, мой мальчик, оттуда еще никто не вырывался!

И, продолжая отвратительно смеяться, отец ушел, посеяв в душе сына неясность и страх.

«Откуда – оттуда? И почему никто? Разве в нашем подвале был заперт кто-то еще?» – терзал себя вопросами мальчик, не зная, как понимать отцовские слова. «И почему он, в самом деле, не подпускает меня к дверям подвала?»

Так прошел еще один год. И вот теперь, когда Липка почти забыл о нем, кошмар вновь повторился.

На лестнице послышались шаги. Чуть шаркающие, зловещие… В ночной тишине они раздавались особенно отчетливо, хотя идущий и старался ступать бесшумно. Сердце Липки остановилось, застряв в горле тугим комочком. Мальчик напрягся и забился в самый угол своей железной кровати. Губы его тряслись от страха, дышать стало тяжело, вниз по щеке юркнула первая разведчица-слезинка. Дверь в комнату Липки не запиралась – как он ни просил, отец так и не сделал засова, назвав мальчика слюнтяем и рохлей, и он, как мог, забаррикадировал ее стулом и старым своим конем-качалкой, надеясь, впрочем, более на судьбу, чем на эту шаткую защиту. Он знал, что она не спасет его.

На дверную ручку нажали. В полутьме мальчик не видел, как она опустилась, но услышал ее негромкий, зловещий скрип. Дверь не поддалась. Стоящее по ту сторону существо поняло, что доступ в комнату не будет простым, и занервничало. За первыми осторожными толчками последовали более сильные, энергичные, переходящие в размеренно наносимые удары. Ножка упертого в выступающее ребро половицы стула, которым Липка тщетно пытался обезопасить себя, затрещала, а всклокоченная войлочная грива трясущегося под ударами деревянного коня-качалки горестно заколыхалась, словно бездушный конь сочувствовал своему маленькому владельцу.

За дверью зафыркало, зарычало и, наконец, люто завыло. Боясь описаться от ужаса, мальчик плотно стиснул колени и сидел теперь, подобно загнанному зверьку, на полу в углу комнаты, трясясь всем телом и до крови кусая дрожащие губы. Неужели папа не слышит? Неужто не доносится до него этот холодящий душу вой под Липкиной дверью? Ведь до его комнаты не так уж и далеко! А может, не хочет этот опустившийся, потускневший человек спасти своего беспомощного маленького сына? Может, он даже хочет, чтобы Липка умер? Нет, мальчик не верит в это! Разве смог бы его папа – веселый, усатый военный в красивом, пахнущем табачным дымом кителе, желать его смерти? Скорее всего, он просто снова выпил из той большой, пузатой бутылки, что всегда стоит на столике у оконца, и заснул на своем потертом диване, забыв про Липкины горести…

За дверью вдруг наступила тишина, но это заставило мальчика лишь сжаться в комок и затаить дыхание, так как он знал, что за этим последует – монстр лишь отступил для разбега. Он не ошибся: через секунду из коридора раздался топот и удар, сопровождаемый диким рыком, распахнул дверь, разнеся в щепы стул и отбросив старого коня к противоположной стене.

Лунный свет выхватывал из темноты лишь фрагменты картины, словно щадя мальчика и не позволяя ему увидеть целиком возникшую на пороге комнаты фигуру. Облаченное в лохмотья существо с перекошенным злобой лицом и белыми островками засохшей и свежей слюны на щеках и подбородке перевело дух и, обратив на полумертвого от страха ребенка горящий безумием взгляд, полуслащаво-полузверино изрекло:

«Ну, сынок, зачем же запираться от мамочки?»

Больше всего Липке хотелось сейчас потерять сознание и не видеть перед собой этого ужаса, вновь явившегося к нему из полузабытого прошлого. Отвратительный запах, исходящий от существа, когда-то бывшего его матерью, был таким острым, что мальчик почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Он непроизвольно зажал рот рукой и еще плотнее прижался спиною к холодной стене, борясь с головокружением. Если она приблизится, то он, несомненно, упадет в обморок от ужаса и отвращения, а еще лучше – умрет и не узнает, какие новые муки она ему уготовила… Но как о Господи! как чудище сумело вырваться из заточения? Липка сам, собственными глазами видел, насколько крепки засовы на двери в его клетку, да и сама дверь, толстая, обитая железом, достаточно крепка, чтобы сдержать атаки обезумевшей твари! Неужели отец, напившись, навещал свою звериную супругу и позабыл запереть дверь? Если это так, то он допустил преступную оплошность, которая сейчас может дорого обойтись его сыну.

Как ни просил, как ни надеялся мальчик на Божью благодать, небо не сжалилось над ним и не лишило его сознания. Липка смотрел на приближающуюся мать, понимая, что не в силах отвратить нависшую над ним беду. Сегодня она точно убьет его, но, наверное, это и к лучшему… Он зажмурился, моля о быстрой смерти.

Уже ближе к обеду трезвый отец, удивленный непривычной тишиной в доме, поднялся в комнату Липки и нашел не подающего признаки жизни сына лежащим на полу и истекающим кровью. Пораженный, он склонился над ребенком и, прижавшись ухом к его груди, попытался услышать сердцебиение. Долгое время это ему не удавалось, но вот, наконец, напряженный слух его уловил слабые толчки, давшие ему надежду на то, что мальчика, быть может, еще удастся спасти. Он поднял ребенка на руки и перенес легкое, почти воздушное тельце на кровать, на секунду ощутив укол совести, еще живущей где-то в глубине его пьяной души. Но кто же, во имя всего святого, мог причинить его сыну такие страдания?

Удивлению его не было границ, когда он заметил на спине и шее Липки глубокие кровоточащие царапины, словно бы сделанные когтями животного, исполосовавшего кожу ребенка в приступе агрессии. Как же так? По дому бродила неизвестная хищная бестия, а он не слышал? Однако, вспомнив, сколько крепкой бурды он влил вчера в свою неуемную глотку, отец перестал удивляться своей ночной бесчувственности. Досада уступила место стыду, и он в порыве горестного раскаяния поклялся небу, что не выпьет больше ни глотка, если оно спасет его Липку и вернет ему здоровье. Хочется верить, что сломленный ударами судьбы отец сдержал бы свое обещание, но, к сожалению, провидение, к которому обращал он свои молитвы, не позволило нам этого узнать, распорядившись его судьбою иначе.

Сначала он хотел было бежать за Стефкой, поскольку сам понятия не имел об уходе за больными, но, вспомнив, что где-то поблизости бродит неведомый зверь, не рискнул оставлять мальчика одного, а потому, завернув сына в одеяло, со всей мыслимой осторожностью понес его в деревню.

Увидев ребенка, добрая Стефка побледнела, а затем, уложив его в постель и поставив на огонь какую-то бурду для обработки ран, сухим голосом велела пустившему было слезу отцу убираться вон и не приближаться впредь к ее дому. Она была уверена, что случившееся – результат его образа жизни и не хотела ничего слушать о каких-то там хищниках, якобы бродящих вокруг его жилища:

«Ступай проспись, тогда и зверей видеть перестанешь! Навел, небось, в дом всякой пьяной нечисти и… Пропади ты пропадом!»

Поняв, что с брызжущей гневными ругательствами раздосадованной Стефкой лучше не спорить, отец опустил глаза и, вздохнув, покорно вышел в двери. Первым его желанием было выпить чего-нибудь и перевести дух, но, вспомнив о своем обещании, он лишь пробормотал что-то нечленораздельное и побрел к своему дому, ставшему ему ненавистным. Никто не смотрел ему вслед и не старался понять его душу, ибо судьба его была всем безразлична.

II

Обработав раны пришедшего в сознание мальчика поспевшим зельем и убедившись, что серьезной опасности его здоровью жуткие царапины не представляют, а случившийся с ним обморок был вызван скорее страхом, чем травмами, Стефка немного успокоилась и, дав ребенку несколько ложек крепкого куриного бульона, велела спать. Ей, разумеется, не терпелось повыспросить парнишку о том, что же с ним все-таки произошло, но умудренная опытом и годами женщина решила набраться терпения и дождаться, пока мальчик окончательно придет в себя. Измученный невзгодами Липка не заставил себя долго просить и уже через пару секунд спал глубоким, почти спокойным сном – кроме сновидений ему нечего было теперь бояться. Тревожные складки на его лбу разгладились, дыхание стало ровным, а на щеках проглянул легкий румянец – видимо, чудесный Cтефкин бульон делал свое дело.

Между тем сама Стефка, чей спокойный уклад жизни был нарушен произошедшим событием, не находила себе места. С остервенением чистя и без того блестящее столовое олово, она не могла дождаться возвращения с поля ее мужа, веселого лысого Франтишека, с которым ей не терпелось поделиться своими переживаниями. Едва заслышав неспешное цоканье копыт его лошади, она уже стояла у ворот, теребя передник и поторапливая ставшего вдруг таким медлительным крестьянина.

Ну, чего ты возишься, Франта? Поторапливайся… Послушай-ка, чего я тебе расскажу! Ты должен, слышишь, должен пойти туда и посмотреть, что там творится! Наверняка там притон, а может, и чего похуже!

Да где же, старая? Говори толком! привычно ворчал уставший муж, улыбаясь неисправимой заполошности супруги. – Что ты себе опять в голову забрала?

Вот пойдем, полюбуешься, что этот пьяный зверь сделал с мальцом! и Стефка, схватив за рукав мужа-тугодума, потащила его в дом, в ту комнату, где спал израненный Липка.

Как ни осторожничала добрая женщина, демонстрируя Франтишеку следы ужасных когтей, оставленные на коже мальчика неведомой фурией, тот проснулся и, увидев склонившиеся над ним лица, вскрикнул и съежился.

Ну-ну, мальчонка, не бойся, ты в безопасности… Ох ты, Господи, как же это тебя угораздило? – вырвалось у хозяина дома, когда он увидел длинные багровые полосы со следами запекшейся крови. – Кто ж, ради всего святого, сотворил такое с тобой?

Узнав Стефку и ее мужа, Липка вновь успокоился и, подтянувшись на руках, сел в кровати, слегка поморщившись от тянущей боли. Этих людей он знал всю свою жизнь и, кроме добра, ничего от них не видел. К тому же, он отдохнул, страх отпустил его и ужасные события, случившиеся с ним прошедшей ночью, несколько отступили в прошлое.

Мама, сказал Липка, отвечая на вопрос Франтишека. Но, поскольку между вопросом, по сути риторическим, и ответом прошла целая минута, тот не связал их воедино и удивленно переспросил:

Что – мама? Причем здесь она?

Это мама побила меня, как всегда…

Супруги, услышав это, переглянулись, во взглядах их читалась жалость к помутившемуся рассудком ребенку. После секундного замешательства Стефка, наконец, прервала молчание и, проведя ладонью по растрепанным волосам мальчишки, осторожно сказала:

Послушай, малыш, мы ведь оба знаем, что мама больна и находится в лечебнице, папа отвез ее туда еще в прошлом году…

Липка поднял на тетку удивленные глаза:

Это он тебе так сказал?

В голосе мальчика зазвучали странные нотки, и Стефка, поняв, что он вот-вот расплачется, поспешила снять напряжение:

Ну-ну, перестань… Мы знаем, как ты скучаешь по маме, но бывают такие болезни, которые…

Перестань говорить со мной, как с идиотом! – прервал Липка поток невразумительных теткиных утешений. – Всем известно, что мать свихнулась и стала агрессивной, это верно… И многие даже думают, что она находится в лечебнице, под присмотром врачей, однако кому, как не мне, знать, что никуда отец ее не отвозил, а просто запер в подвале, в самой дальней коморке и кормит объедками… А эти побои… они случались и раньше, но весь последний год я жил в уверенности, что зверь заперт надежно и не явится более, чтобы дать волю своему безумному гневу. Но вчера отец, похоже, позабыл запереть дверь в подвал…

Пораженные речами и, прежде всего, по-взрослому рассудительным тоном девятилетнего парнишки, пережившим, по всей видимости, столько страхов и страданий, сколько иному на всю жизнь отмерено, Стефка и погрустневший Франтишек вновь переглянулись, не зная, что делать дальше. Однако в том, что действовать необходимо, у супругов не было никаких сомнений, и пусть хоть вся империя встанет с ног на уши, они обязаны разобраться в этой истории и оградить мальчика от издевательств, а его мать – от произвола ее пьяного тюремщика.

Погоди, малыш… Ты когда в последний раз видел маму? Я имею в виду, до прошлой ночи?

Липка пожал плечами:

Наверно, с год назад. Папа не велел мне приближаться к двери подвала и сам носил ей еду. Поначалу она бесновалась, да так, что весь дом сотрясался, но потом смирилась, успокоилась, и я больше не слышал ее.

Ясно… А в какое время отец носит ей еду?

Да по-разному… Как проспится, так и несет. Да я и не интересовался этим. Можно, я посплю?

Конечно-конечно, спи! спохватилась Стефка, заметив, что мальчик и впрямь насилу держится. Да и неудивительно, после таких-то потрясений!

Послушай-ка, Франта, обратилась она к мужу, едва оба оказались во дворе, возьми кого-нибудь и посмотри, что происходит в доме – слишком уж дикую историю рассказал малец. Но один не ходи, неизвестно, до чего додумается эта чертова семейка!

Сказав это, Стефка в изнеможении опустилась на скамейку и обхватила голову руками.

Ох, Франта… Такая семья была у сестрицы – загляденье! Но, видать, слишком многие им завидовали, а глаз-то у людей нехороший… Жить бы им да жить, а тут такая напасть! А мужик-то ее, ты посмотри только, и сам безумным сделался через это. Водка водкой, но нельзя же терять человеческий облик! Зачем он запер ее в подвале, почему не отвез в лечебницу?

Нытье жены наскучило Франтишеку, и он несколько грубовато одернул ее:

Хватит уж сопли-то размазывать! Неизвестно еще, что и как… Может, мальчишка выдумал все или во сне увидел? Пока не разберемся, нечего сырость разводить.

Однако, видя, что его выговор не возымел действия, он смягчился и закончил уже более миролюбивым тоном:

Ладно, сиди дома и не высовывайся, да к соседям не бегай, не пускай сплетен, слышишь? А я скоро вернусь.

Дождавшись вялого кивка жены, Франтишек вышел за ворота. Через полчаса он, в сопровождении соседа Павла и его рослого сына, подошел к дому, где прошли столь по-разному окрашенные девять лет Липкиной жизни. Небо после обеда затянуло тучами, где-то далеко, в Баварии, уже гремел гром, а псы попрятались по своим будкам, прорицая дождь. Никогда еще Франтишеку этот дом не казался таким мрачным и бездушным; беда, случившаяся с родственницей жены, положила, правда, конец веселым посиделкам и празднествам в тени его сада, но не внесла корректив в восприятие местными жителями самого этого места. Теперь же, стоя перед ведущими во двор воротами, створы которых просели и покривились, он подумал, что и сам дом этот, и его нелюдимый, опустившийся обитатель вовсе не принадлежат их общине, их деревне, в которой и секретов-то никаких нет, кроме тайных абортов…

Поднявшись по скрипучим деревянным ступеням на высокое крыльцо, постучали. Не дождавшись ответа, постучали еще раз, на этот раз с большим вдохновением, так что незапертая дверь приоткрылась, и выпущенный на свободу затхлый запах запущенности заставил пришедших поморщиться – временами появлявшаяся в доме Стефка ограничила свою деятельность заботой о чистоте постели и белья мальчика, и не имела ни времени, ни желания наводить здесь порядок. Что же до отца Липки, так тому давно было все равно – он и не замечал, в какую помойную дыру превратилось их с сыном жилище. В этом запахе было все: копоть камина, вонь пригоревшей, протухшей и прокисшей еды, тяжелый дух слежавшихся тряпок и слезоточивый потяг аммиака, свидетельствующий о том, что пьяный хозяин не всегда добирался до уборной. Было в этом «ароматном» букете и еще что-то, неуловимое, до тлетворное, чью природу перевозбужденный Франтишек не сразу распознал…

Возникнув на пороге гостиной, грозный крестьянин воззрился на сидящего за заставленным пустыми бутылками столом сгорбленного человека, в котором не каждый смог бы узнать того бравого офицера имперских войск, что еще пару лет назад являлся примером для окрестных мальчишек и причиной тайных вздохов наивных барышень и даже матрон всей округи. Заросшая, обветшавшая тень его самого была теперь живым свидетельством того, какая слабая натура может скрываться за лоском мундира и величественными манерами.

Где держишь жену? опуская показавшиеся ему ненужными приветствия, сразу взял быка за рога Франтишек. Его спутники замерли за его спиной, готовые тут же броситься на хозяина дома, вздумай тот проявить агрессию.

Отец Липки медленно повернул голову в сторону непрошеных гостей, не подавая вида, что испуган или встревожен их визитом.

Жену? переспросил он тусклым голосом. Ты что же, братец, не знаешь, что она сошла с ума, и я отвез ее в Прагу, в лечебницу для душевнобольных?

Кончай валять дурака, Бертольд! Нам известно, что никуда ты ее не отвозил, а заточил в подвале и мучаешь!

Да? Ну, так почему бы тебе в подвале и не посмотреть? язвительным тоном парировал допрашиваемый. Ступай, проверяй, коли тебе лучше моего известно. Только там никого нет.

Что значит никого нет? Ты держишь ее там, как животное, моришь голодом и истязаешь! Твой сын рассказал нам обо всем.

Липка? Ох-хо-хо! Уж кому-кому, а ему-то хорошо известно, кто кого истязал! Ты бы видел его побои, Франта! Уж не думаешь ли ты, старый плут, что это я измывался над ребенком?

Так ты уже не отрицаешь, что твоя жена в доме? возликовал Франтишек, полагая, что подловил собеседника.

Тот устало вздохнул и вновь отвернулся.

Когда-то давно в этом доме и вправду жила моя жена, он бросил взгляд на висящий над камином, покрытый пылью портрет молодой смеющейся женщины, и сердце его вновь зашлось от боли, но она ушла, покинула нас с Липкой, а вместо нее здесь появилось чудовище, безумное, злобное, готовое терзать душу и плоть домочадцев и мстить им за несуществующие грехи. Наверное, это существо ты имеешь в виду, Франта? Так я тебя разочарую – бестии нет теперь в доме, она пропала.

То есть как это – пропала?

Да-да, пропала, продолжал Бертольд, глядя прямо перед собой и словно не слыша реплик расследователя-энтузиаста. – Уж больше года назад. Исчезла. Сгинула.

Что ты мелешь, идиот?! не выдержал Франтишек меланхоличной болтовни явно сбрендившего алкоголика. – Как могла она исчезнуть? Кто же тогда нанес ребенку такие… такие повреждения? Франтишек хотел сказать «увечья», но слово это показалось ему неподходящим. – Ты же сам только что говорил про побои!

Я имел в виду те издевательства, что она учиняла над ним до своего исчезновения…

Но кто же тогда изорвал кожу парнишки когтями? Не дикий же зверь!

Это я и сам хотел бы знать, Франта.

Но мальчик утверждает, что это была его мать!

Значит, он тоже подвинулся умом и галлюцинировал. Я же сказал тебе – бестии здесь нет – она, хвала Создателю, сгинула.

Но она… она не могла вернуться, пробраться ночью в дом? продолжал пытать Стефкин муж несчастного пьяницу, впрочем, без былой уверенности.

О нет, уверяю тебя! Если бы это было так, я, клянусь, сейчас же повесился бы!

Поняв, что дальнейшие расспросы бесполезны, Франтишек развернулся и, дав знак провожатым следовать за ним, поспешил вниз, к входу в подвал, чтобы наконец-то рассеять все сомнения.

Однако, как показывает жизнь, нам не всегда следует столь ревностно искать правды, ибо лицо ее порой настолько ошеломляюще неприятно, что лучше бы нам его не видеть. Бог свидетель – не всякая истина, выплывшая наружу, приносит сладкие плоды, и горечь ее «волчьей ягоды» способна иной раз отравить наше существование на долгое, очень долгое время… Вот и Франта, спускаясь в подвал этого дома, не рассчитывал найти там то, что нашел. Признаться, он надеялся спасти несчастную, истязаемую пьяницей – мужем больную женщину и снискать себе тем самым почет и внимание односельчан, которые позволили бы ему на несколько недель стать самым популярным клиентом деревенского кабака. Но, каковы бы ни были потаенные мечты простоватого крестьянина, смелости и решительности ему было не занимать, да и судьба мальчика и его матери не могла оставить равнодушным его доброе сердце, так что его порыв помочь им был абсолютно искренним.

На лестнице, ведущей в подвал, было темно, однако не настолько, чтобы ничего не видеть, и Франта с его помощниками спускались вниз довольно уверенно, для надежности придерживаясь за сырые шершавые стены. Воздух в подвале был затхлый, нездоровый, и ясно было, что помещение никогда не проветривалось. К тому же тот необычный дух, озадачивший Франтишека еще в прихожей, чувствовался здесь явственнее, сильнее, и Павлов сын, до этого лишь тихонько покашливавший за спиной провожатого, отпустил по этому поводу несколько непереводимых деревенских замечаний, за обыденностью которых пытался скрыть внезапно охватившее его чувство страха. Что-то нечеловеческое витало в сыром воздухе подвала, что-то жуткое и не поддающееся описанию. Парню стало казаться, что он попал куда-то, где не властны общепринятые нормы и физические законы, куда-то, где его отвага и мускулы не имеют никакого веса, а душу и разум опутывают нити невидимой паутины, из которой не вырваться. Единственным его желанием было бросить все и вернуться на свежий воздух, преодолев два пролета лестницы в обратном направлении, но Павел, который тоже что-то чувствовал, угадал этот его порыв и удержал сына за руку, взывая тем самым к его мужеству.

Пройдя мимо заброшенной мастерской, овощехранилища и склада со всякой рухлядью, компания достигла двери в самую дальнюю, расположенную в добром десятке метров от остальных, комнату подвала и остановилась перед ней. Как ни старался Франтишек, он не мог припомнить, что находилось в этом помещении раньше, до трагедии в семье Липки, но ясно было одно – именно здесь, в этой комнате, и держал пьяный тюремщик свою безумную жену, подсовывая ей под дверь тарелки с незамысловатой едой и проводя свою «терапию» кулаками и плеткой (про плетку Франтишек додумал сам – она казалась ему наиболее приемлемым орудием для «воспитания» психически больных).

Но никакой щели под дверью ему обнаружить не удалось, мало того, дверь в таинственную тюремную камеру оказалась не только запертой, но и по всему периметру промазанной строительным раствором, сделавшим ее герметичной. Ни замочной скважины, ни какого другого отверстия в толстой, крепкой лиственной двери заметно не было, и о том, что где-то в цементной промазке все же имеется незначительный дефект, можно было догадаться лишь по тому странному запаху, что преследовал Франтишека с того самого момента, как он переступил порог дома. Сомневаться не приходилось – слабый, но невыносимый запах гниения доносился именно из-за этой двери, и супруг своенравной Стефки теперь точно знал, о чем здесь идет речь.

«Ломаем!» бросил он своей свите и первым навалился плечом на дверь. Мечтающий поскорее разделаться со всякого рода загадками и оказаться на улице Миро Павлов сын тут же откликнулся на призыв и с разгона врезался в преграду. Однако не тут-то было – тот, кто изготовил эту дверь, знал свою работу, и толстый пласт лиственницы даже не охнул под напором двух деревенских здоровяков, словно речь шла не о двери в подвальное помещение, а о монолитной каменной стене. Упрямство двери было столь очевидно, что Франтишек не стал предпринимать вторую попытку вломиться в комнату первобытным способом и, досадливо крякнув, повернулся к Павлу:

Надо поискать лом или кирку.

Тот молча кивнул и начал подниматься по лестнице наверх – необходимые инструменты наверняка найдутся в садовом домике, где же им еще быть? Рослый сын его, обрадовавшись подвернувшейся возможности покинуть подвал, вызвался помочь отцу в поисках и затопал следом, усиленно кряхтя и всем своим видом выражая живейшую заинтересованность в успехе мероприятия.

Когда топот ног ушедших стих, Франтишек, оставшийся внизу, еще раз внимательно осмотрел поверхность двери. Кому и зачем понадобилось замазывать ее раствором? Впрочем, ответ на первый вопрос был очевиден – кто же, как ни хозяин дома, мог беспрепятственно заниматься здесь строительными работами? Ну, и о том, зачем он это сделал, тоже не трудно было догадаться…

То ли усталость дала себя знать, то ли необычность ситуации повлияла на воображение храброго крестьянина, но Франтишеку вдруг показалось, что он что-то услышал. Должно быть, акустика старого помещения сыграла с ним злую шутку, но глухой стук, как казалось, доносился с той стороны проклятой двери, закрывающей вход в темницу, а, возможно, и склеп безумной жены бывшего военного. Капли холодного пота выступили на лбу Франтишека, а рука машинально зашарила по поясу в поисках несуществующего оружия. Эх, зачем он не взял с собой хотя бы топор?

Однако крестьяне – народ хоть и суеверный, но прагматичный и мало впечатлительный. Поразмыслив мгновение, муж Стефки повел незамысловатый диалог с самим собой, в котором «приземленный» Франтишек пытался вразумить Франтишека «восторженного»:

«Стук тебе послышался, старый дурак. Сам подумай, с какой стати кто-то стал бы стучать? Да и замазке уж не один месяц, сразу видно… Значит, никого за дверью быть не может»

«Но звук идет оттуда…»

«Не болтай! Дом старый, и звуки могут распространяться в нем, как попало, вот тебе и почудилось!»

«Ты сам-то в этом уверен?»

«Конечно. Вот узнает Стефка, поднимет тебя, дурака, на смех!»

Но тут стук повторился. На этот раз он был громче, явственней и раздавался, вне всякого сомнения, изнутри замурованного помещения.

«Ну, теперь ты убедился? подавляя страх, возликовал Франтишек «восторженный», – там кто-то есть!»

«Ха! Все очень просто! не сдавался Франтишек «приземленный», видимо, в эту комнату есть и другой вход, так что пьяный Бертольд вполне мог оказаться там и пугать тебя, дурака, долбя в дверь!»

«Кого ты сейчас хочешь убедить? Ты сотни раз бывал в доме и тебе прекрасно известно, что входа в подвал с улицы не существует, а в крошечное оконце под потолком не пролезет и крыса, не говоря уж о «пьяном Бертольде», как ты изволил выразиться!»

«Значит, это все же была галлюцинация. В коморке не может быть никого живого»!

«Вот ты сам и сказал это! Никого живого! первым выкрикнул назревшую мысль Франтишек «восторженный». А это значит…»

Воссоединив усилием воли обе части своей личности, Франтишек затравленно посмотрел на едва освещенную проникающими сверху лучами лестницу, готовясь метнуться по ней наверх и глотнуть свежего воздуха, наплевав на неминуемые насмешки задержавшихся где-то отца и сына.

Но тут светлый прямоугольник входной двери наверху заслонила чья-то тень, и полминуты спустя Павел с вновь погрустневшим Миро уже стояли возле своего товарища, держа в руках всевозможный железный инвентарь, с помощью которого мерзкая дверь должна была быть побеждена.

Ну, начнем? спросил Павел и, не дожидаясь ответа, врубился ломом в толстый слой ставшего каменным раствора.

Минут через пятнадцать, выворотив целую кучу мусора и изрядно утомившись, друзья добились-таки своего – дверь поддалась их усилиям и со скрежетом открылась. Представшая их глазам картина на всю жизнь осталась в памяти каждого из добровольных «освободителей», ибо вызвала не только отвращение, но и ужас:

В небольшой, три на три, комнате, наполненной неописуемым смрадом разложившейся плоти, не было ничего, кроме старой железной кровати в углу да нескольких оловянных мисок, разбросанных по полу. О, лучше бы не существовало этого крошечного окошка под потолком, проникающий сквозь которое свет позволил вошедшим разглядеть и все остальное, а именно застывшее в сидячем положении на кровати полуистлевшее тело женщины, взиравшей своими выгнившими глазами на неожиданных визитеров насмешливо и, как показалось впечатлительному Миро, злобно. Разорванная ночная сорочка, едва прикрывавшая плечи и часть груди мертвой, была свидетельством того, что перед смертью Тереза – так звали когда-то мать Липки не очень-то заботилась о своем гардеробе, пребывая в состоянии, мало напоминающем человеческое. Губы трупа почти сгнили, представляя собой теперь две тонкие черные полоски, не прикрывающие пожелтевшие и кажущиеся огромными зубы. Франтишек невольно вспомнил спокойную, полную доброты и тихой радости улыбку жениной сестры в те времена, когда счастье и покой правили этим домом, и сердце его болезненно сжалось.

Существо на кровати было мертво уже по меньшей мере полгода, и Франтишек удивился, как это до сих пор никому в голову не пришло проверить слова спившегося отставного военного о нахождении его жены в психиатрической лечебнице? Почему Стефка, его собственная супруга, ни разу не сподобилась навестить родственницу? Почему мы вообще так быстро теряем интерес к людям, стоит им попасть в трудное положение? Проводить вечера в доме Терезы и Бертольда, попивая молодое вино и слушая исполняемые хозяйкой фортепианные сонаты было хорошо и приятно, хотя и несколько диковато для грубой крестьянской души, протянуть же этим людям руку помощи в черное для них время оказалось почему-то недосуг… Эх, Франтишек, до конца своих недолгих дней обречен ты теперь корить себя за твердолобость и бессердечие!

Теперь стало понятно, почему Бертольд был так уверен в том, что мать его сыну просто померещилась, а побои нанес кто-то другой. А как же иначе, если он сам – что не подлежало сомнению – лишил жизни родительницу Липки и позаботился об изоляции трупа, замазав щели строительным раствором!

Однако сейчас нужно было не рассуждать, а действовать, так как немыслимо было просто развернуться и уйти, убедившись, что россказни мальчишки о том, что его якобы избила прошлой ночью мать, оказались горячечным бредом, а то и вовсе проявлением унаследованной от нее болезни. Разумеется, власти должны быть оповещены о случившемся и прежде всего потому, что имело место убийство несчастной ее мужем, но следовало все же завернуть во что-нибудь тело и перенести его отсюда в более подходящее место – слишком уж ужасен был вид сидящей на кровати полумумии. До прибытия уполномоченных могли пройти дни, так не оставлять же открытым этот источник зловония!

Так, идем за носилками! скомандовал Франтишек. – Миро, ты останешься.

Ну нет, дядя Франта, уж лучше называй меня трусом или как тебе вздумается, но я не останусь и минуты наедине с ней! не терпящим возражения тоном отреагировал парень и покосился на мертвую. В ответ на это Франтишек устало махнул рукой – дескать, черт с тобой! – и начал подниматься по лестнице. Слишком много нервных потрясений получил он сегодня, чтобы у него еще остались силы спорить с суеверным крестьянским сыном, да и особой надобности охранять труп действительно не было. Кто может теперь причинить Терезе зло?

Хозяина дома они в гостиной не обнаружили. Должно быть, он все же нарушил данное себе совсем недавно обещание и отправился куда-нибудь пить, зная, что разборок и, возможно, тюрьмы ему теперь не миновать. Ну, что ж, он сам скроил свою судьбу, и ему можно было только посочувствовать.

Наскоро соорудив носилки из двух найденных в порослях молодой крапивы за домом жердей и дерюги непонятного происхождения, мужчины очистили от барахла место в углу сарая и завалили его тряпками, в которые предполагалось завернуть тело до прибытия властей. Как ни тянули они время при выполнении этих нехитрых действий, какие поводы для отсрочки ни выдумывали, а спускаться в подвал все же пришлось. К тошнотворному запаху разложения нельзя было привыкнуть, и все трое старались вдыхать неглубоко, борясь с приступами тошноты. Но ничего, еще несколько минут, и они будут свободны…

Однако внизу их ждала новая загадка: подойдя к двери в камеру заточения бывшей хозяйки и заглянув вовнутрь, Франтишек остолбенел – тела в комнате не было. На полосатом, покрытом пятнами вонючей жижи, матрасе осталась вмятина, однако труп исчез, словно мимолетная галлюцинация. Франта отступил назад, давая возможность поудивляться и своим спутникам. Те, так же как и он, замерли на пороге, не зная, как реагировать на случившееся.

Ушла… выдохнул битком набитый старушечьими россказнями Миро, и сделал это настолько искренне и непосредственно, что его отец и Франтишек не могли не рассмеяться, хотя у них у самих, что называется, сосало под ложечкой. Глядя на потешно-испуганное лицо этого взрослого ребенка, можно было понять, какие бурные эмоции переполняют его сейчас, и лишь желание выглядеть мужественным в глазах отца и соседа удерживает его от бегства.

Да куда ж ей податься, сынок? попытавшись предать голосу серьезности, сказал Павел. – Покойники не ходят.

Так то покойники… прошептал все еще находящийся под впечатлением Миро. – А как же милой Терезе упокоиться, ежели ни священника, ни землицы? Вот и мается ее душенька, не находя пристанища, а мы как раз открыли двери ее склепа…

Не думаешь ли ты, парень, что эта тощая замазка могла бы удержать мертвую, вздумай она выбраться? вторя суеверному Миро, съехидничал Франтишек. – Если верить маленькому Липке, то никаких проблем с этим у нее не возникало. Кстати, о том, насколько она «милая», мальчишка тебе расскажет лучше, чем я. Пойди обозрей следы от ее когтей!

Тут Франтишек поймал себя на мысли, что и сам говорит о мертвой так, словно верит, что она и в самом деле бродит по дому и творит непотребности. А в действительности…

Знаете-ка что? сменил он тему. – Я думаю, что мистики в ее исчезновении не больше, чем трезвости в ее муже. Просто Бертольд в наше отсутствие перенес тело в другое место и, возможно, спрятал.

Зачем это ему было нужно?

Ну, если он виновен в ее смерти – в чем я лично не сомневаюсь – то такое поведение выглядит совершенно логично: он понял, что мы нашли тело, и пытается замести следы. Несколько судорожно и запоздало, полагаю, так как далеко он уйти с такой ношей не мог, а поблизости от дома мы ее наверняка быстро обнаружим.

Так чего ж мы стоим?! вскричал Миро, все поступки которого сегодня были обусловлены страхом, а потому импульсивны. – Идем же и схватим его!

Взбодренные этим возгласом Франтишек и Павел очнулись от оцепенения, и мгновение спустя вся троица затопала по лестнице вон из подвала, причем Миро еще тащил за собой корявые носилки, а старших его товарищей сдерживала лишь собственная одышливая неповоротливость.

Решено было сначала обследовать богатую надворными постройками и укромными уголками усадьбу, а затем уж, если поиски во дворе не увенчаются успехом, приняться за подступающий к дому лес. Никто не верил, что убийца перенес свою полусгнившую жертву в дом, а потому обыск неуютного жилища не входил в планы сыщиков-добровольцев. Однако направившийся было к ближайшему покосившемуся сараю Миро вдруг замер неподалеку от крыльца и прислушался, призвав своих спутников к молчанию.

Что такое, парень? Ты что-то слышал? с любопытством поинтересовался Франтишек, готовя новую шутку по адресу юного, не в меру впечатлительного коллеги.

Погоди, Франта, погоди…

Но тут и до слуха скептически настроенного предводителя компании донесся не то дробный стук, не то скрежет, идущий из приоткрытой двери дома. Затем звук прекратился, но через несколько секунд послышался снова, чуть более приглушенно.

Ты закрывал дверь, когда мы выходили? спросил утративший вдруг шутливое настроение Франтишек, адресуя вопрос непонятно кому.

Вроде закрывал… Не помню точно, промямлил чувствующий себя ответственным за «техническое обеспечение» мероприятия Миро. – Ты не помнишь, отец?

Да я-то, вроде, вообще первым выходил, тоже не слишком уверенно подал голос Павел. Чего гадать, надо пойти и посмотреть.

Никто не стал с этим спорить, все трое двинулись к дому.

В просторной прихожей они не увидели ничего необычного – там и тут кучи вонючего барахла неясного предназначения, разбитая китайская ваза в углу да поднятая в воздух тяжелая пыль, вдохнув порцию которой Миро чихнул и зачем-то перекрестился. Никаких признаков спрятанного трупа, за исключением назойливого запаха гнили, которым, впрочем, пропиталась уже вся округа.

В гостиной они также ничего не обнаружили – комната выглядела именно такой, какой они ее и оставили полчаса назад. Ожидая друг от друга дальнейших предложений, Павел и Франтишек переглянулись, но тут вновь раздался стук, заставивший их вздрогнуть – всего два негромких удара, но этого хватило, чтобы понять, что звук доносится со второго этажа, где, помимо прочего, находилась спальня супругов.

Надо сказать, при подъеме на второй этаж особой давки не было, все трое проявляли неслыханную галантность, уступая друг другу дорогу и всем своим видом давая понять, что не рвутся за лаврами первопроходцев. Будь каждый из них один, то на этом расследование и окончилось бы, но все понимали, что тот, кто первым решится на отступление, будет помечен клеймом труса, и это не позволяло им поступить разумно.

Так или иначе, короткая лестница быстро кончилась и проклинающие свою дурость визитеры очутились перед тремя дверьми, две из которых были плотно закрыты, а третья стояла распахнутой. Судьба смилостивилась над храбрыми сыщиками и не заставила их гадать – уже из коридора были видны широкая двуспальная кровать, висевшие над ней две пересеченные шпаги, бюро у противоположной стены и покачивающийся в петле хозяин дома, чьи ноги, видимо, только что прекратили судорожно дергаться и выбивать о край бюро дробь, которую и услышал со двора везунчик Миро. Тело висело лицом к двери, и посетителям были видны вывалившийся язык и начавшие покрываться мутной пленкой глаза новоиспеченного мертвеца, обретшего в веревочной петле не то вечный покой, не то нескончаемые мучения. А как же! Ведь никто точно не знает, как относится провидение к убийствам родных жен, пусть даже и тронувшихся умом, и в определенных кругах принято даже думать, что скорее отрицательно… Быть может сейчас почивший Бертольд как раз дает показания в Высшем Суде, выкрикивая с забранной корявой решеткой скамьи подсудимых свои невнятные оправдания?

Однако, как ни прискорбен был вид еще теплого преставившегося, не он был тем объектом, что приковал к себе полные ужаса взгляды вошедших: в кресле подле бюро, развалившись и уронив набок отвратительную голову с клочьями похожих на паклю волос, полулежал источающий зловоние труп матери Липки. Франтишеку почему-то бросились в глаза ступни ее ног с изогнутыми желтыми ногтями и проглядывающими сквозь лохмотья истлевшей кожи пяточными костями, замершие на полу в неестественной позиции. Корявые, частично мумифицировавшиеся кисти трупа лежали на подлокотниках кресла, грозя вот-вот соскользнуть с них, и было неясно, зачем причудливо рехнувшийся самоубийца потратил столько сил, прилаживая их туда. По всей видимости, ему хотелось создать иллюзию реальности происходящего и, быть может, в полугнилом теле убиенной им жены он уже видел Высшего Судью, пред суровым оком которого он должен был свершить саморасправу?

Так или иначе, живописная обстановка комнаты стала последней каплей, переполнившей чашу толерантности Миро; незамысловато скроенный крестьянский сын, героически претерпевший все приключения сегодняшнего дня, не вынес последнего жуткого аккорда исполненной хозяевами дома пьесы и с ужасными звуками опорожнил желудок прямо на грязный пол захламленного коридора. Два мертвеца было уже слишком для привыкшего к спокойной, размеренной деревенской жизни парня, и никто не думал его винить за эту итоговую декомпенсацию.

Со смертью Бертольда дело приняло иной оборот, и Франтишеку с Павлом пришлось вносить коррективы в план своих дальнейших действий. Поскольку здесь они уже помочь никому не могли, да и сами, по сути, едва держали себя в руках от длительного перенапряжения, решено было оставить все как есть и возвращаться в деревню, а уж оттуда отправить кого-нибудь в город сообщить властям о случившемся.

III

Дикость какая-то! подвела Стефка итог услышанному после того, как заставила мужа во всех подробностях пересказать ей события этого суматошного дня. – Представляю, как досталось бедному мальчику, говоря это, сердобольная крестьянка имела в виду сына Павла Миро, которому, судя по рассказу Франты, пришлось сегодня несладко, – он, должно быть, теперь сам не свой…

Не о том мальчике печешься, жена. Что может статься с этим лбом? Ты лучше подумай, что делать с Липкой, каково ему придется?

Ну… Хуже, чем было последние два года, уже не будет. Хотя малец порядком натерпелся, и не грех было бы как-то облегчить его судьбу… Стефка исподтишка, с тревогой глянула на мужа. Поймет ли он ее намек? Не оттолкнет ли сироту?

Франтишек поднял со стола кружку сидра и смачно сделал несколько глотков, так что по покрытому седой щетиной подбородку, а затем и под рубаху побежали струйки вина.

Не знаю, жена, как ты к этому отнесешься, изрек он почему-то полувиновато, но я думаю так – мы должны оставить парнишку у себя. Во-первых, потому, что он тебе, как-никак, родственником доводится, во-вторых у него никого больше нет, а в-третьих…. В-третьих, потому что тут нечего обсуждать, вот так.

Радостная улыбка осветила лицо Стефки: Франтишек догадался, чего она хочет и принял мужское решение, оспаривать которое бесполезно. Так уж вышло, что окончательные решения в их семье принимал всегда муж, но, то ли по счастливой случайности, то ли в силу великой душевной близости супругов, ни разу еще его высокая воля не шла вразрез с желаниями и представлениями скромной, но цепкой Стефки. Вот и на этот раз мысли их совпали, да и как могло быть иначе, когда речь шла о беззащитном ребенке – жертве насмешливой судьбы? Вон он беспокойно спит в соседней комнате, измученный скорбью о родителях и неясностью собственного будущего; ручонки его скомкали грубую самотканую простыню, а губы шевелятся во сне, словно он в чем-то оправдывается перед властителем его сновидений. Взъерошенные соломенные волосы мальчишки давно пора бы остричь, да и вообще Липку следовало бы привести в «человеческий вид», как заключила, с нежностью глядя на него, Стефка.

Разговор супругов происходил на следующий день после приключений трех крестьян в доме Бертольда и Терезы. Вернувшись оттуда, Франтишек оповестил о случившемся ленивые местные власти, которые, проявив невиданную доселе расторопность, тут же послали кого-то с депешей в Пльзен, рассудив, что столь громкое, по здешним меркам, дело должно перейти в ведение вышестоящих структур. В ожидании прибытия больших чинов было решено поместить трупы все в тот же подвал означенного дома, за неимением в общине более подходящего для них помещения. В одной из коморок подвала располагался ледник, что оказалось очень кстати. В особенности это касалось, разумеется, разложившегося тела женщины, которое командированные начальством стражи с великим трудом, борясь с рвотным рефлексом, сумели завернуть в какую-то дерюгу и снести вниз. Поскольку Франтишек и Павел наотрез отказались участвовать в этом мероприятии, представителям закона помогал один лишь Миро, чьего согласия в силу его молодости никто не спрашивал. Когда дело было сделано, парень смог-таки вернуться домой и вот уже второй день, ужасно важничая и выдумывая все новые подробности, подчеркивающие его удаль и смышленость, развлекал рассказами о своих приключениях окрестных ребят. Некоторые подробности своего поведения в «доме смрада» он, натурально, опустил, ну да простим ему эту маленькую избирательность, ни в коей мере не ставящую под сомнение его отвагу!

Итак, было решено, что мальчонка останется в семье Стефки и Франтишека, пополнив собой и без того многочисленную армию их детишек. Добрая крестьянка надеялась, что сможет заботой и любовью вернуть Липке способность смеяться и вообще расти полноценным человеком, страх для которого не является главным чувством. Но перед тем, как зажить нормальной жизнью, мальчонке предстояло еще отвечать на неизбежные вопросы следствия, водить экскурсии по дому, одно воспоминание о котором повергало его в ужас и, что самое тяжкое, участвовать в похоронах отца и матери, на которых он будет единственным близким родственником.

Однако погребение тел супругов пришлось отложить: у городских властей, без чьего высочайшего разрешения захоронение останков не могло состояться, нашлись дела поважнее, местным же наместникам «двойной монархии» было велено к трупам не прикасаться и до дальнейшего распоряжения похорон не устраивать: за день-два в леднике с ними, мол, ничего не случится. Толстый наместник пожал плечами и отправился пить пиво в ближайший кабак – он свою работу выполнил, трупы же некогда счастливых родителей Липки так и остались лежать в леднике собственного дома, имея достаточно времени для взаимных упреков и жалоб, если таковые, разумеется, последовали.

Едва стрелка висевших на стене горницы старых ходиков стала приближаться к часу ночи, Стефка проснулась. Она не могла бы сказать точно, что ее разбудило, просто вдруг обнаружила, что лежит с открытыми глазами, глядя в потолок, словно и не спала совсем. Подивившись этому необычному обстоятельству и посетовав мысленно на приближающуюся старость, Стефка спустила ноги с кровати и пошарила рукой по поверхности стоящего рядом комода, отыскивая одежду – раз уж не спится, чего ж на двор не сходить? Стараясь не шуметь, она оделась и крадучись стала пробираться к выходу, когда вдруг заметила, что постель Франтишека пуста. Должно быть, он тоже отправился по нужде, так что Стефке придется дождаться его возвращения, прежде чем протолкнуться в маленькую деревянную будку за сараем… Она снова опустилась на кровать.

Через десять минут Стефка начала волноваться – что ж так долго? – а через пятнадцать, охваченная тревогой, решительно направилась к входной двери, не заботясь уж более о соблюдении тишины. Но не успела она сунуть ноги в галоши, как дверь открылась, и на пороге появился Франтишек – в исподнем, но почему-то с лопатой в руках. Вид у него был странный.

Что случилось? задала вопрос удивленная Стефка, почувствовав облегчение.

Ничего особенного, не волнуйся, буркнул в ответ муж, чувствуя неловкость за свой взъерошенный внешний вид.

И все-таки?

Отделаться от расспросов деревенской жены еще никому не удавалось, и Франтишек, вздохнув, доложил:

Да так, поблазнилось… Вроде как кто-то бродил вокруг дома.

Как так? в голосе Стефки вновь зазвучала тревога.

Ну, шаги чьи-то мне послышались, да что-то похожее на бормотание… Думаю, это все последствия той встряски, было видно, что крестьянину неудобно признаваться в том, что у него расшалились нервы. На что будет похожа семья, если ее глава ведет себя как истеричная девица?

Так ты видел кого-нибудь снаружи? продолжала допытываться жена.

Кого я там должен был увидеть? Франтишек начинал раздражаться. – Говорят же тебе, насмотрелся ужасов позавчера, вот и мерещится теперь всякое, черт его дери!

Он бросил лопату в угол, давая выход досаде.

Тише! Детей разбудишь! цыкнула на него Стефка и пошла назад в спальню – ей вдруг расхотелось выходить на улицу. – Ложись-ка лучше да выспись как следует, тогда и видения твои прекратятся.

Звуки.

Что? А, ну да, звуки. Какая разница!

Франтишек, кряхтя, забрался под одеяло, и в доме вновь наступила тишина.

Едва только забрезжил рассвет, беспокойно спавшая всю ночь Стефка поднялась с постели и направилась в кухню, чтобы собрать мужу поесть. Деревенский май приносит с собой уйму хлопот, вот и ее Франта сегодня опять целый день проведет в поле, предоставив ее заботам пригон, огород да домашние дела.

Войдя в горницу, Стефка вздрогнула от неожиданности, увидев Липку. Мальчик сидел на лавке в углу, жался к стене и, как показалось тетке, дрожал, хотя майскими утрами уже совсем не холодно. Взгляд ребенка был устремлен в одну точку, и было сразу заметно, что это утреннее сидение в кухне – не простая блажь.

Липка! Что с тобой? Почему ты здесь? окликнула Стефка парнишку и, подойдя поближе, провела рукой по его взъерошенным волосам. Он поднял на нее глаза:

Мама здесь.

Мама? О чем это ты, малыш? женщина присела рядом с мальчиком на лавку, понимая, что минутным разговором тут не обойтись. – Послушай-ка… Мы все знаем, как тяжело тебе пришлось… Того страха, что ты натерпелся, хватит надолго, но…

Липка не дал тетке договорить, прервав поток ее банальных бабских излияний:

Я не больной и не излишне впечатлительный, если ты так думаешь. У меня не бывает галлюцинаций, и черти мне за печкой не мерещатся. Я говорю только то, что знаю. Мама была здесь этой ночью, она смотрела на меня через окно той комнаты, где ты мне постелила, а потом бродила вокруг дома, ища возможность пробраться вовнутрь и прикончить меня. Если бы не поднялся дядя Франта и не спугнул ее, она, наверное, сделала бы это.

Тут Стефка вспомнила ночные события, которые уж было заспала. А ведь Франта и в самом деле что-то слышал и даже пытался изловить ночного гостя, вооружившись лопатой… Тьфу ты, черт!

Последнюю реплику она произнесла вслух и, раскаявшись в этом, перекрестилась. Мальчонка молчал, давая тетке собраться с мыслями, и лишь тихонько покачивался из стороны в сторону с обреченным видом. Нет, так не пойдет! Надо что-то делать, иначе она сама сойдет с ума.

Нет, Липка, этого не может быть! Ты ведь знаешь, что мама умерла?

Мальчик кивнул. Как же мог он остаться в неведении, если вся деревня только и говорила, что о приключениях дяди Франты и Павла в их доме! Признаться, он давно уже догадывался о том, что мать мертва, и именно это делало его ужас столь глубоким, что он ни кричать, ни плакать не мог. При одной только мысли о том, что эти ужасные следы на его коже могли быть оставлены мертвячкой, Липка переставал дышать и молил Бога о том, чтобы никогда больше не испытать такого. Уж лучше пусть он сразу умрет, но никогда не увидит искаженные злобой черты погибшей матери.

Все это мальчик, трясясь всем телом и пришептывая, поведал внимательной Стефке, слушавшей его не перебивая и лишь изредка покачивая головой. Подумать только, до чего они довели ребенка! Из живого, жизнерадостного малыша он за эти два года превратился в беспокойного старика, размышляющего о вопросах жизни и смерти! В его возрасте нужно лазать по плетням, играть в салки и ловить рыбу в Мис, а не выглядывать в окна в страхе увидеть там покойника!

Знаешь, Липка, я все же думаю, что мама тебе померещилась. Очень возможно, что какая-то бедная женщина и бродила ночью вокруг дома, а затем ушла, испугавшись недоброжелательности твоего дяди Франты, но это была не Тереза, уж поверь мне. Франта видел тело твоей матери и это, видит Бог, было ужасным зрелищем! Она, видишь ли, умерла уже достаточно давно и…

И все-таки это была она. Я не спутаю ее ни с кем.

Вздохнув, Стефка поднялась. Да уж, не один день, а может, и год потребуется для того, чтобы ребенок снова смог жить нормальной жизнью. Сейчас, по всей видимости, бесполезно его в чем-либо убеждать – слишком уж он травмирован произошедшим. Ох, скорее бы уж все это кончилось! Когда, наконец, соизволят приехать эти вальяжные господа из Пльзена и дать разрешение на похороны тел? Если это не произойдет в ближайшее время, то, глядишь, весь городок сойдет с ума!

Не прекращая вздыхать, тетка принялась за свои обычные дела, позволив мальчику заниматься, чем ему вздумается.

Однако надеждам Стефки на скорое восстановление спокойствия в округе не суждено было сбыться. Представители властей из Пльзена, правда, появились в городке еще до обеда и, наскоро опросив очевидцев, велели сопроводить их в ледник «плохого дома», как выразился один из этих господ, будучи недалеким от истины. Миро, проклиная все на свете, был вынужден еще раз отправиться туда, но у входа в подвал вдруг остановился и объявил, что не сделает больше ни шагу, хоть режьте его, хоть арестовывайте. Правда, ни того, ни другого с ним делать не стали, а велели отойти в сторонку и не болтаться под ногами подручных этих суровых мужей, так как им (подручным) предстояла нелегкая работенка по извлечению из подвала на свет божий двух трупов, один из которых находился в столь плачевном состоянии.

Подручные отсутствовали минут пять, после чего появились из недр дома, таща за собой завернутое в лоскут грубой ткани тело. По выглядывающему из свертка ботинку можно было догадаться, что это Бертольд – отец Липки. Сложив свою ношу у ног усатого добродушного следователя, подручные разогнули спины, пощелкали суставами пальцев и замерли в ожидании дальнейших приказаний.

Ну что же вы? нетерпеливо спросил усатый. – Ступайте и принесите второе тело!

Парни переглянулись.

В чем дело? – следователь начинал терять терпение. Понимая, что долго отмалчиваться не удастся, один из «носильщиков» изрек:

Нет там второго тела, господин следователь. Ни сохранного, ни разложившегося. Мы с Клаусом все помещение обшарили, – кроме льда там ничего нет.

При слове «лед» парень поежился.

Что значит нет? Куда же делся труп?

Не знаем, господин следователь.

В соседних помещения смотрели? Может быть, по ошибке туда положили?

Смотрели… Там уголь и свалка какого-то барахла, но тела там нет.

Усатый муж повернулся на каблуке и недоуменно воззрился на прохаживающегося с невозмутимым видом по периметру двора Миро.

Эй, малый! Пойди-ка сюда! Не ты ли говорил, что оба тела лежат в леднике?

Говорил, господин, ибо собственными глазами видел их там. Но единственное, что я сейчас могу сообщить, это то, что я не появлялся здесь за прошедшие сутки и уж точно не похищал мертвую! Да за ней водится такое, господин следователь… добавил он, помолчав.

Что ты имеешь в виду? не понял далекий от суеверий представитель власти.

Да как Вам сказать… замялся Миро, уже пожалев, что сболтнул лишнего. – Когда мы с отцом и Франтой вернулись сюда – ну, да я Вам рассказывал! – то ее также не было в подвале, она ушла… простите, оказалась вдруг наверху, рядом с ее повесившимся мужем. Помню, отец с Франтишеком еще подняли меня на смех, а вот видите, как бывает…

С жалостью посмотрев на темную деревенщину, следователь махнул рукой и отвернулся. Бредни юноши, быть может, и показались бы ему забавными за кружкой пива, но он человек занятой, а исчезновение трупа должно, несомненно, иметь гораздо более приземленное объяснение. Но кому, черт возьми, могло понадобиться гнилое тело?!

Чтобы выкроить себе время на раздумье, следователь велел своим подручным осмотреть все надворные постройки и прочесать берег Мис, заглядывая под каждый куст. Он мало верил, что они что-нибудь обнаружат, но порядок есть порядок и все должно быть сделано так, как предписано. Хорош же он будет, если пренебрежет правилами и оставит окрестности без внимания, а потом окажется, что какой-нибудь извращенный шутник спрятал мертвое тело за ближайшим камнем!

Пока усач – буквоед размышлял, прибывший с ним врач надлежащим образом осмотрел труп мужчины. Так как в причине смерти сомневаться не приходилось, и не было нужды везти покойника на анатомическое исследование, эскулап собирался ограничиться беглым экспертным осмотром, сводящимся к констатации наличия странгуляционной борозды на шее трупа да, может быть, следов мыла на ладонях, которым самоубийца натирал жесткую бечевку. Врач, как и все, был мало доволен необходимостью тащиться в Стрибро и, если бы не было железной дороги и весь путь от Пльзена пришлось бы проделать на лошади, то настроение его, несомненно, было бы еще хуже.

Сидя в задумчивости на нижней ступеньке крыльца и уставившись зачем-то на потухшую папиросу, которую он вертел в пальцах, следователь вдруг услышал, как копавшийся у трупа медик присвистнул и издал еще парочку звуков, говорящих об удивлении. Что там у него еще? Усач лениво повернул голову:

Что Вас так удивило, господин доктор? Разве у покойника три глаза или нос подмышкой? ему казалось, что он удачно сострил.

Это было бы полбеды, господин следователь, – ответил врач без тени улыбки, – но тут больше…

Что же? мужчина, кряхтя, оторвал зад от нагретой им ступеньки и нехотя приблизился. Его мало интересовали медицинские вопросы, а что еще там мог обнаружить дотошный врач, как не какую-нибудь анатомическую аномалию?

Посмотрите! указал тот на руку мертвеца, приподняв ее над землей за рукав куртки. – Видите, никаких следов мыла на пальцах и ладонях, а между тем веревка смазана более чем тщательно…

Ну и что же? Он мог надеть перчатки, натирая веревку, а затем снять их перед тем, как влезть в петлю.

Это вряд ли. Не думаю, чтобы он занимался чем-то подобным, собираясь удавиться. Да и не это главное. Взгляните сюда – видите, под ногтями набилась коричневая субстанция? Думаете, что это?

Черт его знает! Не томите, доктор – если Вам есть, что сказать, то говорите!

Так вот, я, конечно, не могу в этих условиях подвергнуть вещество должному анализу, но на основании своего многолетнего опыта могу со всей определенность утверждать, что это – частицы гнилой человеческой плоти…

Вы уверены?

Почти на сто процентов! Да Вы понюхайте сами!

Следователь, замахав руками, убедил доктора, что верит ему и так.

Ну… господин доктор, очевидцы ведь рассказали нам, что парень перетащил труп своей, гм, с позволения сказать, давненько усопшей жены в комнату, желая повесится в ее присутствии… Так что же странного в том, что гнилая плоть ее осталась у него под ногтями?

Так-то оно так, господин следователь, да только вот при простой транспортировке тела – даже очень, гм, подпорченного – под ногти не набьется такого количества субстанции. По-правде говоря, это выглядит так, словно покойный отбивался от существа, имеющего такую структуру.

Тут следователь, наконец, понял, что хочет сказать ему доктор и, отступив на два шага, воззрился на очевидно свихнувшегося медика полуудивленно – полуехидно.

Вы что же, доктор, приятельствуете с этим крестьянским парнем, что нес тут околесицу? Боюсь, Вашему начальству неприятно будет услышать о том, к каким выводам Вы приходите, выполняя свою работу!

Как бы там ни было, любезный, а я забрал бы труп в институт для более глубокого исследования. Неплохо бы мнение коллег услышать по этому поводу, да и начальство, к слову сказать, убедить в моей компетентности, врач усмехнулся. Довольно странная, говорю я Вам, смерть!

Нет, нет и нет! подскочил следователь. – И не мечтайте! Думаете, мне есть заделье везти его сейчас в Пльзен на вскрытие, а потом еще и ждать, не прикажет ли начальство вылавливать ведьму? Увольте! Повесился, и все тут! Не надо выдумывать небылиц, доктор.

Врач пожал плечами – в этой командировке он подчинялся усатому парню, а тому собственное спокойствие было явно дороже истины. Хотя, если поразмыслить, от дела этого явно попахивало чертовщиной, а доктор не был любителем мистики и не проводил свой досуг в погоне за привидениями. Одним словом, человек повесился, раскаявшись в убийстве жены, и все, конец истории.

IV

Самоубийцу погребли, добровольные плакальщицы вытерли свои казенные слезы, разговоры и сплетни мало-помалу улеглись, и жизнь вошла в прежнее русло. Несмотря на все старания, ни полиции, ни ее помощникам из числа праздношатающихся местных уроженцев так и не удалось отыскать исчезнувшее тело покойницы. Поиски в окрестных лесах и вдоль берега равнодушной Мис ничего не дали, и кое-кто предположил, что разложившийся труп Терезы был тайно вывезен имперскими службами и похоронен в отдалении, во избежание раздувания еще большего ажиотажа. Были среди населения, правда, и такие, кто искренне наделял мертвую демоническими силами и в ответ на прагматичные рассуждения соседей лишь сокрушенно качал головой – что, дескать, возьмешь с неверующих? Любопытна была позиция местного священника: как представитель церкви он, с одной стороны, не мог отрицать промысла высших, или, если угодно, потусторонних сил, с другой же должен был сохранять в своих рассуждениях известную долю скептицизма, чтобы не прослыть среди грамотного населения одержимым мистикой и чертовщиной в девятнадцатом веке. Таким образом, сей почтенный муж принял единственное разумное, с его точки зрения, решение – наложил табу на обсуждение всей этой истории в его присутствии, сделав вид, что она его вовсе не интересует.

Старый дом на краю леса совсем пришел в упадок – никто и не помышлял о том, чтобы заняться его ремонтом или хотя бы использовать землю под какие бы то ни было начинания, и меньше всех его нынешний законный владелец, живущий на попечении Франтишека и Стефки и только-только начавший вновь улыбаться. Для местных детишек дом стал источником бесконечных страшных историй, а для их родителей – напоминанием о том, насколько непредсказуемой может быть судьба человеческая. Однако, как оказалось, эта самая судьба еще не исчерпала своих фантазий касательно дома и заставила всю округу вновь усомниться в том, что он действительно необитаем…

Первым о привидении рассказал десятилетний сынок сапожника, засидевшийся допоздна у приятеля и вынужденный возвращаться в родительское гнездо в потемках. Появился он на пороге взбудораженный, испуганный и с ходу доложил, что «Липкина мамаша сидит на пригорке и кидает камни в реку». На ехидный вопрос матери, как же он ее узнал в темноте, парнишка заявил, что по голосу.

«Что же, ты и разговаривал с ней?» вступил в разговор и отец, прикидывая, какое орудие больше подходит для выбивания дури из голов маленьких лгунишек.

«Нет, но она пела».

Больше всего подошел ремень от старой портупеи. И приведенный с его помощью в чувства малец был отправлен спать.

Однако сообщения о появившемся в городке духе умершей посыпались в последующие дни, словно крупа из прохудившегося мешка. Беспокойная Тереза не желала покидать этот мир и являла себя черной тенью то в неосвещенных переулках городка, то на берегу Мис, но чаще всего – у ворот своего дома, где она стояла, бурча что-то себе под нос или напевая и словно ждала кого-то. Встреч с ней, разумеется, никто не искал, но в те годы широкой обводной дороги еще не существовало, да и новые кварталы Стрибро еще не были построены. Дом, где разыгралась трагедия, находился чуть ли не на перекрестке всех путей – во всяком случае, путникам, идущим из Фрайна или Свинны миновать его было практически невозможно, если они не хотели делать огромный крюк через пашню Франтишека. Впрочем, после первых же сообщений об этом странном явлении желающих ходить дальней дорогой стало значительно больше.

Разумеется, слухи эти не могли обойти стороной Липку, и он – единственный, кто не сомневался в их правдивости – с грустью наблюдал, как его шаловливые товарищи по играм готовят орудия борьбы с «потусторонними силами» и устраивают «облавы» на мнимое логово его матери. Хорошо еще, что самого Липку пока не наделили какими-нибудь дьявольскими качествами, и он мог спокойно передвигаться по городку, не опасаясь недоброжелательства соседей. Однако беспокойство и страх, поселившиеся в его сердце, нельзя описать словами – всем своим существом Липка чувствовал, что конец истории еще не наступил, и понимал, что мать – живая или мертвая – не успокоится, пока не доведет до конца задуманного. О Господи, почему ты не вернул ей рассудок при жизни? Почему не дал ей знать, что Липка не виноват в смерти ее малыша или хотя бы не уберег от деградации отца, своими дикими выходками вызвавшего к жизни… это?

Стефка злилась по поводу «пустых сплетен», как она именовала все рассказы о привидении Терезы, и отмахивалась от назойливых соседей, «лезущих с всякими глупостями». Все слухи она относила на счет малограмотности сельского населения да желания досадить ей, однако начала почему-то по нескольку раз перепроверять, заперта ли на ночь дверь в избу, да внимательно приглядываться к мокрой от дождя земле вокруг дома – не оставил ли кто следов? Если бы кто-нибудь застал ее за этим занятием, она, несомненно, стала бы отрицать любые «нелепые предположения» касательно мотивов ее поведения и ссылаться на свою удивляющую всех хозяйственность и любовь к порядку. Но Стефка все же была дочерью своего времени и социального сословия, и суеверия, впитанные, что называется, с молоком матери, не могли не влиять на ее мировосприятие и поступки. Кичась своей необычной для сельской местности деловитостью и умением отличать истинное от наносного, она не могла отказаться от бытующих в округе суеверных ритуалов, хотя и исполняла их большей частью украдкой, стыдясь собственного бессилия и невозможности от них отказаться. Перспектива столкнуться носом к носу с мертвой родственницей, ведущей охоту за собственным сыном, Стефку не прельщала, однако она, как настоящая волчица, готова ринуться в какую угодно битву ради того, чтобы сохранить неприкосновенность своей норы и волчат, среди которых по определению не могло быть приблудных. Ни на секунду не пришла в голову этой женщины мысль, что Липка – лишний в ее маленькой стайке, и с его уходом или исчезновением все страхи покинули бы ее жилище навсегда.

«Нет-нет, она притянула к себе голову малыша и поцеловала его в темя своими сухими губами, со мной тебе нечего бояться! У нас заперты двери, да и Франта дома, беззаботно похрапывает, задрав ноги на козырек кровати… Никто не посмеет потревожить покой обитателей этого дома – ни живой, ни мертвый! А скоро выпадет снег и придет Рождество, начнется веселая суета, и вы с ребятами сложите из ледяных глыб иглу, а потом ты найдешь под своей подушкой или в сапоге твой подарок. О чем тебе беспокоиться, малыш?»

Так приговаривала добрая Стефка, обняв Липку и чуть покачиваясь с ним вместе на кровати. Она не знала тогда, что за подарок вручит мальчику злая рука неведомого рока…

Ноябрьским вечером, когда темнеет рано, и легкий морозец покусывает щеки припозднившихся путников, дед Матей возвращался с груженой тыквами телегой из Вранова соседнего поселка, где у него жили родственники, «подбадривающие» деда время от времени продуктами с их поля да добрым словом. На восьмом десятке становится тяжеловато уделять внимание собственным угодьям, поэтому Матею помощь племянника была очень даже кстати, тем более, что тот никаких встречных требований пока не предъявлял и пожеланий наследства не озвучивал. Да и какое у деда наследство?

Укатанная тележными колесами дорога вилась вдоль реки, повторяя ее изгибы, так что во время всего пути явственно ощущалось промозглое осеннее недружелюбие Мис, к которому Матей, впрочем, привык за годы жизни на ее берегах. Время ледостава еще не пришло, и до слуха деда доносился монотонный гул ее вод, разбивающихся о прибрежные скалы, да причудливо изогнутые корни растущих у берега ив.

Дед почти достиг своей цели – до околицы оставалось метров двести-триста, а до его полуразвалившейся лачуги – с полкилометра. Сейчас из-за поворота покажется дом отставного военного, а там уж и деревня… Дед перехватил узду поближе к конской морде и добавил шагу, предвкушая живительное тепло печи да аромат горохового супа, миску которого непременно нальет ему его хозяйка.

В слабом, насилу пробивающемся сквозь облачную завесу свете луны Матей вдруг заметил человеческую фигуру, возникшую на дороге шагах в полусотне перед ним и побредшую, чуть покачиваясь, в направлении деревни. Насколько мог различить подслеповатый старик, фигура была закутана во что-то с головы до ног, и даже руками в такт шагам не двигала, что добавляло странности ее облику. Откуда мог появиться этот человек, когда в округе ничего, кроме заброшенного дома Бертольда, нет?

«Заброшенного дома?» переспросил себя Матей, и ему вдруг стало нехорошо. Разумеется, он, как и все жители Стрибро, был наслышан о странной истории, произошедшей недавно в стенах особняка, не прошли мимо него и слухи о появившемся в этих местах призраке, шатающемся по окрестностям и заглядывающем в окна домов, ища своего сына. Слышал дед и о том, что мальчик чудом избежал смерти от когтей сумасшедшей и не мог взять в толк, что же это за любовь такая странная? Впрочем, за свою жизнь старый Матей повидал столько необычного и наслушался таких небылиц, что удивить его уж ничем было нельзя – любая новая сплетня служила ему теперь лишь материалом для раздумий, но не поводом к беспокойству.

Сказать, что дед испугался, нельзя, однако неприятный холодок пробежал по его старческой спине и юркнул в галоши: чем дольше он смотрел на неуверенно двигающуюся впереди него фигуру, тем больше ему казалось, что в ее угловатых формах проглядывают черты Терезы, которую он знал и помнил еще девчонкой, босиком носившейся по пыльным деревенским улицам и не помышлявшей тогда ни о каких убийствах и избиениях. Ой-ей, поистине дьявол овладевает помутившимся рассудком!

Матей перекрестился и убавил шаг. Главное, чтобы фигура – кем бы она ни оказалась – не заметила его и не начала преследовать – не больно-то убежишь в его возрасте, да и куда? Он надеялся, что, отпустив странное видение подальше, сможет беспрепятственно преодолеть оставшееся до дома расстояние и скрыться за воротами, где он будет в безопасности.

То ли дистанция была слишком уж мала, то ли мертвые видят как-то по-особенному, но загадочная фигура вдруг остановилась и, повернувшись к старику, поманила его легким движением руки. Поняв, что поделать уж ничего нельзя и решив не гневить привидение, видящееся ему в темноте вырезанным из бумаги силуэтом, медленно пошел вперед, положившись на судьбу и милосердного Господа. Может быть, в конце концов, все это лишь игра его воображения, и никакой мертвечиной тут и не пахнет? Нужно просто подойти к человеку и спросить, не требуется ли ему помощь, а там уж посмотрим…

Стефку разбудил стук в окно. Не сильный, не назойливый, но явственный. Очевидно, стучавший знал, что в дверь в это время стучать бесполезно – останешься неуслышанным или перебудишь всю округу. Посему человек, вздумавший наведаться в столь поздний час, обошел, как принято в деревне, дом кругом и постучал в окошко хозяйской спальни.

Взглянув на прекратившего храпеть Франтишека – не проснулся ли? – Стефка поднялась с кровати и, приподняв полупрозрачную занавеску, выглянула во тьму. Сначала она ничего не заметила, но, присмотревшись, различила в метре от окна человеческую фигуру, подающую ей какие-то знаки. Расстояние было слишком велико, луна скрылась за облаком, и даже напрягая зрение, женщине не удавалось разглядеть, кто перед ней. И лишь когда пришедший сделал пару шагов вперед и приблизил лицо почти к самому стеклу, Стефка узнала в нем деда Матея. Удивившись – чего это старому понадобилось? – но не подав виду, она махнула ночному гостю, велев идти к входной двери, и поспешила через весь дом открыть старику.

Не часто баловал Матей соседей своими визитами, живя обособленно и не навязывая односельчанам своего общества. Правда, в местных народных празднествах он все же принимал участие, но оно сводилось, по большей части, к поглощению пары кружек пива да трем-четырем скупым фразам, брошенным соседям по скамейке. За нелюдимость на деда не обижались, зная, что истоки ее не во враждебности, и в душу к нему не лезли – пусть живет себе человек как хочет… Тем неожиданнее было Стефке увидеть в столь поздний час под окном своей спальни Матея, размахивающего руками и явно желающего о чем-то поведать или чего-то просить.

Запнувшись в клети о пустое ведро, брошенное одним из ее шалопаев прямо посреди дороги и тихо чертыхнувшись, Стефка нащупала в полутьме дверной засов и с силой потянула его из скобы, одновременно толкая от себя тяжелую, утепленную войлоком дверь, не подозревая, что совершает самую большую ошибку в своей жизни.

Едва лишь дверь отворилась, на пороге возникла высокая, закутанная в лохмотья фигура – но нет, не деда Матея, который, вне себя от страха, уже бежал через двор прочь, оглядываясь и подвывая, словно за ним гнались пчелы… Перед потерявшей дар речи Стефкой стояла сама Тереза, кривя остатки сгнивших губ в злобной ухмылке и источая такой ужасный запах, что у хозяйки разом помутилось в голове и она, тихо вскрикнув, осела на пол. Провидение сжалилось над бедной Стефкой и лишило ее сознания, так что она не увидела и не почувствовала, как грудь ее пронзили вилы, пригвоздив тело к доскам пола, а хлынувшая изо рта кровь залила ночную рубашку. Она умерла, и доброе ее сердце перестало биться. Ох, Стефка! Видимо, не в силах была нежить переступить порог твоего мирного дома без твоей помощи да содействия тщедушного старика, обезумевшего в одночасье при встрече с потусторонним! У мертвых свои законы, и, быть может, лишь ты сама могла отпереть дверь и дать дорогу той, что когда-то была матерью пригретого и обласканного тобой ребенка, охоту за которым она ни на миг не прекращала? Ты, Стефка, уже знаешь ответ на этот вопрос, потому что находишься теперь там же – по ту сторону границы жизни и смерти…

Уморившийся за день Франтишек продолжал спать, укрывшись с головой и отстранившись от окружающего. Это, наверное, и спасло ему жизнь, поскольку пробравшаяся в дом тварь его не тронула. Она лишь взяла то, за чем пришла, и тихо скрылась, зажимая мертвой рукой рот пытающемуся вырваться из ее нечистых объятий ребенку. Ни мудрые сельские старики, ни «разбирающиеся» в бесах священники так и не сумели догадаться, зачем он ей понадобился, – ведь кроме издевательств, нечего было ждать малышу от этой женщины, продолжавшей истязать его даже после того, как озверевший от водки и горя муж удавил ее в подвале… А, быть может, все дело в его чистой, не тронутой скверной душе, которую дьявол украл у несчастной Терезы, наградив ее безумием?

Дом Бертольда, бывший когда-то гордостью всей округи, толпа одержимых страхом крестьян развалила по бревнышкам, стремясь уничтожить убежище нечисти. Труп ведьмы был обнаружен в одной из коморок подвала, где она, должно быть, и «отдыхала» между ночными посещениями городских улиц. Но, по всей видимости, визит в дом Франтишека должен был стать последним, ибо она получила то, что хотела – в своих корявых объятиях сгнившая Тереза сжимала тщедушное тельце погибшего от материнской любви Липки.

Ребенка похоронили, а подвал старого дома засыпали и завалили бревнами, остатки которых мне и довелось увидеть на окраине сегодняшнего Стрибро. Руины поросли сорняками и почти сравнялись с землей, но местные поговаривают, что до сих пор некая замотанная в тряпье фигура бродит по старому кладбищу времен Австро-Венгерской Империи и ищет своего Липку, которого у нее снова отняли…

«Ну, сынок, зачем же запираться от мамочки?»

08.12.2011