Предисловие

Я могу услышать его случайно, когда иду по улице. Итальянский язык — его ни с чем не спутаешь. Предложения, диалоги, льющиеся, как музыка, как стихи, и столь знакомые, что я, вздрогнув, просыпаюсь от забытья и погружаюсь с головой в чувственность звуков.

Но я в Австралии, в другом полушарии, где теперь редко всерьез задумываюсь об Италии — стране, что изменила мою жизнь и привела меня туда, где я сейчас. Я живу в Байрон-Бей и веду еженедельную кулинарную колонку, а также работаю новостным репортером в местной газете и время от времени даю уроки итальянской кухни.

Кому-то из знаменитостей — кажется, Вирджинии Вульф — принадлежат слова: «Всегда иди самым сложным путем». Моя жизнь в Италии складывалась именно так, но привела меня к счастью и блаженству настоящей любви, хоть и окольными путями.

Книга первая

1982–1986 годы

Флоренция, остров Эльба, Перуджа

Quando si ama, anche i sassi diventono stelle.

Когда ты влюблен, даже камни под ногами кажутся звездами.

Как-то вечером в пятницу во Флоренции мужчина с полотенцем через плечо снял часы и положил их на край стола, за которым сидели я и еще двадцать студентов из разных стран. Так все и началось — с ресторана в подвале. Мы все учились в институте Микеланджело, на курсе итальянского языка и культуры, и каждую пятницу вечером ужинали в традиционной тосканской траттории.

Вспоминая мелочи, изменившие мою жизнь, я всегда думаю о тех часах. С годами они стали казаться мне большим, чем были на самом деле, излучающими сияние — такую важную роль они сыграли. Их присутствие на столе ресторана Джанфранко означало, что он легко исчезал и появлялся, а то, что они лежали именно рядом с нами, моей сестрой и мной, — особое его отношение к нам двоим. К концу вечера он сел рядом, и мы заговорили на неуклюжей смеси языков за бокалом вина.

Джанфранко родом из умбрийской деревни, и его итальянский небрежен, ленив, полон разговорных оборотов, французский — скуден, но элегантен, голландский — великолепен (он десять месяцев был женат на голландке), английский — обрывочен. Но понимали мы друг друга прекрасно.

Он курит «Мальборо», носит дорогие золотые украшения и тесные джинсы, и есть в нем щегольское безразличие, которое притягивает меня настолько, что к концу вечера, когда мы каким-то образом оказываемся в баре на пьяццале Микеланджело, я уже немного влюблена. Он танцует с сестрой на зеркальном полу, а я танцую с Роберто, помощником шеф-повара, который просит меня перевести на итальянский слова песни «Чикаго», и я кое-как это делаю. Джанфранко приносит куантро со льдом, и мы сидим рядом. Наши колени соприкасаются. Я больше не замечаю ни Роберто, ни сестру.

Я в Италии несколько недель и уже успела влюбиться в страну, людей, Флоренцию, директора института. По образованию я филолог, это и привело меня сюда, но не сразу. Сначала я работала в рекламном агентстве, потом медсестрой, еще был одинокий год в Лондоне, когда я работала и жила в баре, разрыв слишком уютных и ленивых отношений с милым парнем по имени Тони, которого я разлюбила.

Тони приехал в Лондон первым и встретил меня в аэропорту, как мы и договаривались. За шесть месяцев разлуки (он катался по Европе на автобусе, я откладывала деньги) я уже изменилась, поэтому, обняв его (он был в новом дешевом кожаном пальто), я почувствовала, что обнимаю брата, а не любовника. Тони решил вернуться в Австралию, и я была этому рада; моя новая жизнь, полная приключений, лишь начиналась. Я нашла работу в пабе напротив Британского музея и переехала в маленькую комнатку наверху, где в свободные вечера одолевала «Войну и мир» и в одиночестве сидела в соседних барах за бокалом южноафриканского вина с жареными орешками.

Потом из Австралии прилетела младшая сестра, и мы вместе уехали в Италию. Институт предоставлял комнаты в общежитии рядом с собором Санта-Мария-дель-Фьоре, и мы поселились там вместе с девчонками из Скандинавии, которые тоже были на нашем курсе. Лондон забылся быстро. Я поймала себя на том, что небрежно накидываю пуловер на плечи, как итальянки, завязываю шарфы свободным узлом на своей белой англосаксонской шее… а потом появился Джанфранко.

Джанфранко ждет меня у общежития рядом с кафедральным собором, чтобы отправиться на первое официальное свидание. Он припарковался там, где не положено, и, спеша покинуть центр города, мы не успеваем почувствовать неловкость. Мы как преступники на угнанной машине, и, когда выезжаем на окраину, я почти расслабляюсь. Сбивчивый разговор не клеится. Рискуя показаться занудой, я признаюсь, что не понимаю его, но мы наконец подъезжаем к ничем непримечательному зданию гостиницы почти на выезде из города. Джанфранко паркуется и по-хозяйски проводит меня внутрь. Это кажется мне важным знаком и одновременно возбуждает. Он диктует заказ официанту, с которым явно хорошо знаком. От нервов у меня совсем нет аппетита, но я делаю над собой усилие и пробую всего понемножку: ломтики мясных деликатесов, маринованные овощи, рагу в вине на подушке из дымящейся золотистой поленты, маленькие острые красные перчики, фаршированные рисом и травами. Мы пьем вино, и, когда чуть позже я поднимаюсь по лестнице в безликую комнату, где нет ничего, кроме кровати и телевизора, мне кажется, что я почти лечу. Джанфранко раздевает меня; жалюзи опущены. Минутное беспокойство, что я так легко позволила себя завоевать, сменяется великим, бесконечным счастьем, что мы наконец вместе; мне кажется, что я растворяюсь в его теле.

Но я до сих пор не уверена, что нравлюсь ему. Утешаю себя тем, что сосредотачиваюсь на его наименее привлекательных качествах, например резкости, но закрываю глаза на его неровные, запущенные зубы, решив не быть мелочной. Я слышала о его репутации, о том, что он любит иностранок, но не могу поверить, что он находит меня привлекательной. В первые дни, пока мы еще присматриваемся друг к другу, легко убедить себя в том, что я использую его так же, как он меня, что я — жесткая и умная женщина, которой на самом деле не являюсь. Но в действительности я всегда была во власти Джанфранко; у него есть преимущество — он остается собой, и он на своей территории, владеет языком, в то время как я спотыкаюсь, извиняюсь и прошу поделиться опытом.

Но потом оказывается, что я боялась зря. Каким-то чудом — по волшебству, как кажется мне, — Джанфранко начинает выдавать себя, и я понимаю, что он так же очарован мной, как я им. Выяснив, что ti voglio bene означает «я тебя люблю», я слышу эти слова постоянно и робко начинаю говорить то же самое.

Я наблюдаю за своим любимым. Когда он улыбается, его щеки ползут в стороны. Клиентов и друзей он приветствует громогласно, а когда выходит из комнаты, та словно пустеет. Он ходит быстро, стуча каблуками по неровному каменному полу ресторана и мостовой. У него везде друзья: модные, ухоженные флорентийцы, к которым он по-свойски обращается дотторе; плотники, водопроводчики, лавочники; бесчисленное множество официантов и поваров, с которыми приходилось работать. Он повар по профессии, но, кажется, его главный талант — встречать гостей у входа, с мальчишеским дружелюбием, обаянием и непосредственностью.

Я никогда не видала таких, как Джанфранко, — людей, которые до такой степени чувствовали бы себя на своем месте в этом мире. Он громко насвистывает и проглатывает окончания слов, поэтому вскоре я становлюсь просто Ви. Те ранние дни я вспоминаю, как какое-то волшебство — чудо, что мне удалось найти его, что он затянул меня на свою орбиту изменчивости, спонтанности. Ночи мы проводим в гостиницах на окраине, дни — в загородных ресторанах на берегу моря.

Я общаюсь с сестрой гораздо меньше, чем ожидала. Поздно ложусь и ночью не сплю, а следовательно, пропускаю занятия в институте, но меня это не волнует. Ведь я и так каждую секунду изучаю язык и культуру Италии.

Джанфранко приводит меня в лавочки в переулках, где после беззлобных препирательств с продавцом покупает мне прекрасное замшевое пальто с меховым капюшоном, завернутое в шуршащую бумагу, кожаную юбку, золотые украшения. Он никогда и ни за что не платит полную цену; его дерзость поражает. Держась за руки, мы выходим на дневной свет, став обладателями новых двусторонних кожаных ремней. Он любит пошутить, умен и щедр без меры; в первые дни я больше ничего не замечаю. Прохладные каменные залы его ресторана постепенно заменяют мне институтские аудитории, и в один прекрасный день я просто перестаю ходить на занятия. В обед я сижу в парадном зале ресторана и печатаю одним пальцем меню, зачарованная названиями кьянти, рекомендованных в разные дни: географико и капеццано, гриньянелло и кастелло ди волпайя, ламоле ди ламоле и вилла ла пальяйя. Потом перехожу в теплый внутренний зал и сажусь рядом с любимым, безразлично пробуя деликатесы, которые он ставит передо мной.

По вечерам я возвращаюсь, надушившись, в праздничном настроении, и снова сижу, сижу, много пью, пишу стихи о любви на бумажных салфетках, где напечатано меню, и ухожу лишь поздно ночью, повиснув на руке Джанфранко. Он очень быстро ведет свой синий «фиат» по узким змеящимся улицам. Мы едем в Фьезоле, и из открытых окон громыхает Deep Purple. Однажды, когда моя сестра сидит на заднем сиденье, я поворачиваюсь и говорю ей, что мне все равно, даже если я сейчас умру, настолько переполняет меня счастье. Она соглашается, и мы удивленно переглядываемся.

Мы обе бросили занятия в институте Микеланджело и вынуждены искать другое жилье. В бесплатном ежедельнике «Il Pulce» находим объявление и переезжаем из общежития в квартиру в незнакомом районе вдали от центра города. Наши новые соседи — Анна и Франко. Поначалу мы без ума от этой необычной парочки; они кажутся нам сверхсовременными и совсем не похожими на итальянцев. Анна высокая, носит черную косу до пояса и свободные индийские платья; Франко — коротышка с длинными волосами, собранными в хвост. Постеры на стенах квартиры рекламируют пацифистские торговые марки и альтернативный стиль жизни. Анна и Франко до сих пор живут в шестидесятых; неподалеку у них маленький магазинчик товаров для художников, где на полках пылится всякий хлам и нет ни одного покупателя. По вечерам, если мы с сестрой не садимся на автобус, идущий в сторону Санта Мария Новелла Пьяцца, и не спускаемся по лестнице в «Солт Пинатс», наш любимый джазовый подвал, мы сидим у длинного стола в комнате, пьем кьянти и едим хлеб с сыром за плотно закрытой дверью.

Это совершенно необъяснимо, но с каждым днем Анна ведет себя все более странно. Иногда не отвечает, когда мы к ней обращаемся, или отвечает холодно и оскорбительно, говорит что-то, чего мы не понимаем. Однажды я решаюсь пустить Джанфранко на ночь; она врывается в комнату и кричит, что мы все время бросаем мокрые полотенца на пол в ванной — и она больше не может этого терпеть; Джанфранко унижен и уходит. Мы с сестрой ничего не понимаем, мы в шоке, ведь нам казалось, что мы были вежливыми, дружелюбными гостями в их доме и относились к ним с уважением. Мы приходим к выводу, что Анна просто ненормальная, и начинаем искать другую квартиру.

Я спрашиваю Джанфранко на итальянском, который постепенно осваиваю, как ему удается быть таким терпеливым со мной, ведь я не понимаю ни его языка, ни его мир. Все это происходит задолго до того, как он начнет закатывать мне свои феерические скандалы, и я вижу лишь его глубокие карие глаза; они смотрят на меня с выражением абсолютной доброты, когда я спотыкаюсь, пытаясь выразить свои чувства и вести диалог. Он отвечает, что терпелив лишь со мной.

Как-то раз во время обеда я захожу в прохладный зал ресторана и вижу Джанфранко; перед ним стоит коробка с инжиром. Он не поднимает головы, и я вижу, что он делает: маленьким острым ножом, сосредоточенно нахмурив лоб, он чистит одну ягоду за другой и откладывает их в сторону. Он похож на маленького мальчика, который строгает ветку, и, когда он подносит мне тарелку очищенного инжира, мое сердце сжимается от любви.

Il pasto non vale un’acca se alla fine non s’ ha la vacca.

Обед не обед, если в конце не подают хороший сыр.

Мое понимание итальянской кухни начинает складываться в родной деревне Джанфранко в Умбрии. В воскресенье вечером, почти каждую неделю, поставив все восемь скамеек поверх столиков и вымыв полы в его ресторане, мы отправляемся в полночное путешествие. Понедельник — наш выходной. Мы минуем призрачные зеркальные воды озера Тразимено; в двух часах езды от Флоренции холмы Тосканы сменяются холмами Умбрии и раскинувшимися среди них средневековыми городами. Джанфранко огибает повороты на огромной скорости; он выпил кьянти и не думает пристегиваться, лишь распевает во весь голос песни Баттиато^[1]. Я сижу рядом по-турецки; мои усталые глаза выхватывают вспышки света из набегающей темноты. Его деревня в моих воспоминаниях всегда возникает из тумана, а ее немногочисленные улицы закручиваются спиралями; мимо проносятся низкие двери и вывески баров, а на колоде у входа в мясную лавку лежит зажженная сигарета. Но больше всего времени я провожу на бензоколонке и в соседнем баре; обоими заведениями владеет сестра Джанфранко.

Мы въезжаем в густую тишину спящей деревни; вдали мерцают теплые, туманные огни бара «Дуэ Распи» — «Две виноградные грозди». Сестра Джанфранко одна воспитывает двоих детей и живет в доме, смежном с баром. Ей помогает мамма. На кухне на тарелках, накрытых тряпочками, нам оставили угощение: кругляш зрелого пекорино, ломоть прошутто, сваренные вкрутую яйца и острую салями, молодую фасоль с округлыми бочками и башенку из ломтей сырного хлеба. Джанфранко разливает по стаканам терпкое красное вино, режет сыр и протягивает мне салями на кончике карманного ножа. В абсолютной тишине глухой деревни я чувствую себя розовощекой крестьянкой из другого века, поддающейся ухаживаниям мужчины, которого совсем не знаю, но люблю. Этот мужчина предлагает мне великий дар — прекрасный опыт. Я словно существую только для него, и наш тихий разговор и простота обстановки дарят мне столько счастья, сколько я и не мечтала.

А ведь есть еще обеды. По воскресеньям мы часто работаем только в вечернюю смену, а днем едем обедать с друзьями. Я никогда не придавала обеду особого значения, пока не узнала, что такое воскресный обед на тосканских виноградниках. Это праздник еды и вина с друзьями и родными, нечто большее, чем просто прием пищи, а скорее праздник для всех пяти чувств. Многое зависит от обстановки, чарующей красоты окрестностей, где все дышит историей: плодородная земля, тысячелетиями рождавшая урожай, ветхие каменные стены и дороги, вьющиеся по холмам, и виноградники, рядами тянущиеся до самого горизонта. Нет ничего прекраснее, чем часами сидеть в золотых лучах послеполуденного солнца за длинным деревянным столом, где кроме тебя еще двенадцать, шестнадцать, а то и двадцать человек. Или зимой греть руки, ноги и сердце огнем, едой, вином.

У Джанфранко были друзья в Монтеспертоли, и мы часто ездили туда — как правило, зимой. Хрустя гравием по закругленной подъездной дорожке, мы останавливались у самой двери черного хода, которая вела на просторную кухню, уже заполненную людьми. В старой печке пылал огонь, нагревая различные кастрюли, испускавшие чудесные ароматы. Кто-то из гостей нарезал прошутто; с ножа слетали ломтики насыщенного винного цвета. Женщины помешивали в кастрюлях, мыли салатные листья, резали хлеб. Я тоже пыталась быть полезной и раскладывала ложки и вилки в гостиной, где вокруг потрескивающего камина стояли и курили мужчины, сжимая в руках бокалы с кампари. Стол был заставлен расписанными вручную кувшинами с водой и цветами. Я накрывала стол на восемнадцать человек, сворачивая бумажные салфетки крошечными треугольничками рядом с каждой тарелкой. Двухлитровые бутыли домашнего кьянти полупрозрачного красного цвета выстроились в ряд, как солдатики. За большими окнами туман окутывал стволы голых деревьев и церковные шпили.

На стол выставили блюда с ломтиками салями из дикого кабана, маленькими острыми сосисками из оленины, кругляшами поджаренного хлеба, намазанного грубо смолотым паштетом из куриной печени, подслащенным марсалой, и блестящими черными оливками с чесноком и петрушкой. Бокалы наполнили вином и передали вокруг стола куски мягкого хлеба с хрустящей корочкой. Обед начался.

Затем принесли пасту — глубокую керамическую тарелку дымящихся спагетти в чудесном томатном соусе, благоухающем свежим базиликом, или густом сливочном, пахнущем лесными грибами. На жаровне установили две металлические решетки, на которых поджаривали главное блюдо: толстые ломти отборной говядины, несколько куропаток, жирные домашние колбаски. На них отпечатались черные полосы, и от жарки они стали хрустящими. Их приправляли свежим розмарином, чесноком и хорошим маслом.

На десерт подавали кусок пармезана — зрелого, крошащегося — с ароматным пекорино из Сардинии и большой тарелкой фруктов. Это был уже завершающий этап обеда: женщины отодвигали стулья и уносили тарелки, мужчины закуривали и разливали виски. С кухни доносился аромат варящегося кофе, разговоры стихали до шепота и становились ленивыми, уютными, интимными. К кофе подавали всевозможные пирожные: хрустящее миндальное печенье, макаруны, глазированные эклеры, раздувшиеся от крема. Вин санто^[2] сладкое, темное, разливали по маленьким стаканчикам; на улице сгущались сумерки, и воскресный обед подходил к концу.

В Монтеспертоли высокие каменные стены окружают дом, как крепость, и ощутить атмосферу этого места можно лишь тогда, когда минуешь ворота и спускаешься по извилистой дороге, вьющейся мимо виноградников и оливковых полей. Но вилла Сабатини стоит на вершине холма, и с веранды открывается вид на виноградники, уходящие вдаль на много миль. Даже зимой, собравшись у маленького очага и грея руки, мы всегда оставляем окна незанавешенными и видим плодородную землю, просторы и упорядоченные ряды виноградных лоз.

Летом кажется, что весь мир остался там, внизу. Медленные золотые вечера пульсируют теплом и неустанным стрекотом миллиона насекомых. На веранде полотняные занавески от солнца, и за столом прохладно; когда мы приезжаем, нам протягивают бокал вина Винченцо — не его собственного изготовления, а того, что он еженедельно покупает на соседней вилле в огромных бочках, а затем разливает по бутылкам и хранит в погребе. Клаудиа пробует соус для пасты; вид у нее забегавшийся, но счастливый, волосы, собранные в пучок, растрепались, фартук выпачкан мукой. Она делала папарделле — широкие, неровные полоски пасты — и собирается подать их с соусом с кусочками зайчатины. Закончив разливать вино, Винченцо моет салат из собственного сада и сушит его в специальной сушилке. Наши движения неторопливы. Мы едим домашние сливовидные помидоры, сбрызнутые зеленым оливковым маслом и присыпанные свежим базиликом, толстые кругляши сочной белой моцареллы и бумажно-тонкие ломтики копченой говядины, приправленные маслом. Кроме этого, на столе есть мелко порезанные листья салата рокет с наструганным пармезаном, грибы, замаринованные в лимонном соке с чесноком, полоски красных и зеленых острых перцев, купающиеся в масле с чесноком и петрушкой, и ломтики острой панчетты. Хрустящим хлебом мы подбираем сок; вино Винченцо льется рекой. И вот Клаудиа выносит свою пасту; она жирная, соус пахнет дичью. А еще мангольд, тушенный с чесноком, картофель, нарезанный маленькими кусочками и запеченный с розмарином и крупной солью, и салат с огорода Винченцо, блестящий от масла. На десерт — целая пирамидка свежей рикотты со спелыми грушами.

Уже под вечер, когда день меркнет и поднимается легкий ветерок, колышущий листья и разгоняющий неподвижный воздух, Клаудиа приносит кофе со своим знаменитым печеньем, которого невозможно съесть одну или две штучки — всегда по десять — и секретный рецепт которого она мне дала, но я потеряла. Цикады заводят свою песню, и виноградник в лунном свете кажется бледным, призрачным. Я почти засыпаю и хочу остановить время, чтобы всегда сидеть в этом удобном кресле, вдыхать ароматный ночной воздух — наслаждение для всех пяти органов чувств.

Джанфранко с партнерами покупает второй ресторан. Он расположен в центре Флоренции; галерея Уффици с копией «Давида» Микеланджело у нас за углом. Я стою на огромной кухне; на мне фартук. Мне показывают, как мелко резать лук; готовить простейший томатный соус; встряхивать правой кистью, чтобы содержимое сковороды на секунду взлетело в воздух; готовить пасту, разделять нити спагетти гигантской вилкой и определять момент, когда нужно слить воду — ни секундой раньше, ни секундой позже, буквально за мгновение до того, как паста достигнет консистенции аль денте (на зубок), — тогда в течение одной минуты, потраченной на перемешивание с горячим соусом, она дойдет до идеального состояния. Я учусь делать креспелле — бумажно-тонкие блинчики — и бешамель, супы и рагу, медленно булькающие на огне, паннакотту с желатином; постигаю сложный процесс постепенного добавления ингредиентов, необходимый в приготовлении соусов для пасты, к примеру сальса путтанеска.

Тем временем Джанфранко становится менее терпимым и более критичным. Бывают дни, когда мне ничем не удается ему угодить. Я начинаю видеть обратную сторону его творческого гения, когда он впадает в настоящее безумие. Он швыряет сковородки о стены. Но всего через час он вырезает розу из редиса, и лицо его спокойно, пальцы ловки. Для деревенского парня его руки на удивление нежны, почти как у женщины, и каждый вечер он старательно вычищает грязь из-под ногтей средством для мытья раковин.

Через полгода меня назначают главной на кухне ресторана, а Джанфранко встречает гостей и проводит их к столикам. Мы живем вместе — переехали в квартиру неподалеку. Я похудела от долгих тяжелых часов на работе, от любви и нервотрепки.

Как-то летом, в полночь, мы едем на машине; я единственная женщина в «фиате». Останавливаемся у реки недалеко от деревни Джанфранко; я наблюдаю за факельной процессией в темноте. Люди с факелами спускаются к берегу и выливают в реку хлорку; чуть ниже по течению свет пламени освещает лица тех, кто бродит на мелководье с целлофановыми пакетами и вылавливает мертвую форель. Я в ужасе, мои иллюзии разбиты, мне страшно.

На следующий день в обед под кронами деревьев накрывают длинный стол. Блюда с дымящимися картофельными ньокки в соусе с кусочками кролика и форель, просто поджаренная на гриле. Все едят сладкую, розовую рыбную мякоть; никому не становится плохо. Мы пьем за рыбаков.

А иногда мы ходим за грибами. Осень — сезон белых; эти благородные грибы прячутся под каштанами и дубами. Они часто бывают размером с обеденную тарелку и сытные, как мясо. У дверей тратторий осенью стоят корзинки с белыми грибами. Клиенты выбирают их, как лобстеров; потом грибы взвешивают, готовят и подают. Эти лесные дары с привкусом мускуса, плесени и сладковатой гнили лучше всего жарить на гриле с мелко нарезанным чесноком, сбрызнув хорошим оливковым маслом.

Во время походов за грибами я любуюсь красивыми и нежными грибочками радужных цветов, но Джанфранко предупреждает, что они смертельно ядовиты, и я боюсь даже подойти близко — вдруг их токсичные пары проникли в воздух? Мы срезаем и срываем грибы, и, поскольку Джанфранко вырос в деревне, нам не нужно нести их в ближайшую аптеку, где аптекарь поможет отличить съедобные от несъедобных. На ужин мы едим громадные белые, собирая роскошный сок большими кусками хлеба.

Через несколько месяцев после переезда к Джанфранко я узнаю, что бывают контактные линзы, которые можно не снимать несколько дней и даже спать в них. Красочные рекламные щиты описывают это чудо: эти линзы изменят вашу жизнь. Я с подросткового возраста страдала близорукостью и носила то очки, то линзы, которые снимала каждый вечер. Поэтому неудивительно, что меня заинтересовала эта реклама и я поддалась на нее. Несмотря на большую цену — разве станешь жалеть денег на такое чудесное изобретение? — Джанфранко ведет меня к окулисту, доктору Писаччи.

Я прохожу осмотр — я делаю это регулярно с тринадцати лет, — и окулист очень медленно и внятно объясняет мне что к чему, чтобы я поняла. Два года изучения итальянского в университете, полгода в институте Микеланджело да еще последние месяцы, когда я слышу вокруг (хоть и не всегда понимаю) только итальянский и говорю на нем, внушили мне смелость и уверенность в своих силах, даже чрезмерную.

«Si, capisco» — да, я все понимаю, говорю я. За мои прекрасные новенькие линзы мы выкладываем половину моей месячной зарплаты и едем в Виареджо, чтобы провести остаток дня на пляже. Мир кажется полным возможностей, которые были недоступны мне последние пятнадцать лет из-за близорукости. По пути Джанфранко рассказывает, что итальянская оптика на высоте. В Италии и технологии, и оборудование самые новые.

Мы приезжаем на пляж, когда солнце в зените, переодеваемся в купальные костюмы и бежим в воду. Я так привыкла зажмуривать глаза под водой, что делаю это почти инстинктивно. И все же доктор так горячо объяснял что-то про il fare la doccia — душ — и un bagno — ванну, или купание, — что, когда меня настигает прозрачная волна, я с широко открытыми глазами храбро разглядываю подводный мир. В этот момент происходит что-то странное: резкая ясность в глазах сменяется привычной расплывчатостью. Дорогущие линзы вымыло из глаз, они потерялись в бесконечном океанском пространстве и сейчас, наверное, плывут в Австралию. Не могу поверить, что такое могло случиться, что это чудо оптической индустрии попало мне в руки на столь короткое время. Лишь потом, признавшись Джанфранко, я понимаю, что на самом деле говорил доктор. Единственное, что нельзя делать в этих линзах, сообщает Джанфранко с улыбкой, — открывать глаза под водой. Видимо, это и была та самая фраза, которую я не поняла.

«Фиат» рассекает по снежным наносам и огибает опасные повороты, надеясь довезти наших друзей в Петтино целыми и невредимыми. Окна одинокого сельского дома сияют янтарным цветом, приглашая войти. В траттории мы единственные гости; семья хозяев, сгрудившаяся вокруг камина, разом вскакивает, чтобы нас встретить. В обеденном зале нет ничего, кроме длинных деревянных столов и скамей. Но мы быстро обживаемся на месте, откупориваем бутылки вина и шумно радуемся тому, что отважились преодолеть такой путь в суровых условиях. Меню здесь нет; мы приехали есть трюфели. Я слышала о равнодушии, с которым умбрийцы относятся к этому драгоценному ингредиенту — он для них как петрушка или обычный картофель. Вместо того чтобы мелко тереть на терке или подавать в виде стружки, трюфели здесь просто режут кусками.

Первыми приносят кростини — хрустящие маленькие тосты со смесью из анчоусов и грибов, с черными крапинками трюфелей. Затем фриттату с ароматом пекорино и трюфелей. Яичные нити свежих тальятелле появляются на столе с блестящим зеленым маслом, посыпанные трюфелями. Все вокруг — снег за окном, хозяева, приносящие и уносящие блюда, строгие очертания деревянного зала — становится лишь расплывчатым фоном дегустации трюфелей. Мы сидим здесь часами, и уезжаем по опасной дороге вне себя от счастья — нам так уютно, что мы ничего вокруг не замечаем.

Где бы мы ни оказались — в ресторане, в полночь после трудного рабочего дня, или во Флоренции или за ее пределами в один из драгоценных выходных, когда друзья неожиданно нагрянули в гости, — наши обеды и ужины всегда запоминаются. Джанфранко обладает удачным сочетанием качеств: он выходец из крестьянской семьи, но при этом учился в прославленных заведениях швейцарской индустрии гостеприимства, поэтому я обычно с готовностью позволяю ему сделать за себя заказ. Он многое знает о еде, его вкус безупречен. Но я начинаю видеть в нем и другие, неприятные стороны — капризность, переменчивость настроения, угрюмую подозрительность. Эти качества в последнее время стали частыми гостями в нашей жизни, они как самозванцы, явившиеся без приглашения, — безликие и мрачные. Иногда Джанфранко вдруг начинает меня игнорировать; ревнивое молчание моего возлюбленного окружает нас глухими стенами. Позднее, вернувшись в нормальное расположение духа, он объясняет свое настроение приступом ревности к какому-то зеленщику, чьего имени я даже не знаю. И все же, когда я наблюдаю за его кулинарным мастерством, восхищение заставляет меня с легкостью все ему прощать.

Мы едим только продукты по сезону, все самое свежее, del giorno (продукт дня), и всегда что-то необычное. Стоит нам зайти в любой ресторан или тратторию, как он сразу бежит на кухню, и через служебное окошко я вижу, как он пальцем пробует содержимое дымящихся котлов. Во всех ресторанах, куда мы ходим, работают официанты и повара, с которыми Джанфранко знаком или вместе работал. Они рассказывает мне истории их жизни за пиццей на хрустящем тесте, посыпанной лепестками прошутто; это продолжается до последней, ночной рюмки лимонной водки. Я узнаю, как Тонино промотал наследство на азартные игры и теперь вынужден работать в трех местах; почему у Сильвио одна нога короче другой; куда Паоло водит ужинать свою любовницу в те вечера, когда удается сбежать от жестокой, деспотичной женушки.

Просторная пиццерия Клаудио на Пьяцца санта Кроче — одна из наших любимых. Больше всего мне нравится там шпинат, припущенный с чесноком, перцем чили и оливковым маслом. Я ем его с диким количеством хлеба, а официанты тем временем сворачиваются и, закатав рукава, начинают играть в карты, курить и пить.

Нередко мы ужинаем и в шикарном «Антика Тоскана», который специализируется на приеме туристических групп. Его владелец — Лоренцо, один из партнеров Джанфранко; он говорит хрипло, точно у него в горле песок. Я тут же проникаюсь к нему симпатией, потому что он не только предельно вежлив, но и преданный семьянин, который очень гордится двумя сыновьями — те часто помогают ему на кухне. Там я встречаю официанта по имени Раймондо. Он знает много языков, играет на аккордеоне и является гордым обладателем моржовых усов. Мы становимся лучшими друзьями. Вместе останавливаемся на бензоколонках вдоль автострады, где в тесных, почти пустых тратториях Джанфранко всегда знает что заказать: густое рагу из потрохов, соленую треску с мангольдом, широкую ленточную пасту с блестящим от жира утиным соусом, свежий инжир, завернутый в панчетту, и бруски сливочного сыра томино, утопающие в золотистом масле. Летом мы порой проезжаем по семьдесят миль до прибрежного городка Вьяреджо — и все лишь для того, чтобы поесть рыбы. В здании в стиле ар-деко на променаде нам накрывают настоящий пиршественный стол. Бесконечные подносы сменяют друг друга; на них высятся горы морепродуктов, перемешанных со спагетти или ризотто или же просто великолепно поджаренных на гриле, — и все это готовят, разумеется, бывшие коллеги Джанфранко. Иногда мы заказываем традиционную тосканскую баккалу — соленую треску, крестьянское блюдо, снова пользующееся популярностью.

Старенькая мама Джанфранко, шаркая, ходит по бензоколонке — миниатюрная фигурка в черном, с усами и подвязанными шарфом волосами. У нее нет зубов, и она говорит на разговорном итальянском, поэтому я совсем не понимаю ее, зато мы все время робко улыбаемся друг другу. В доме готовит только она: обваливает телячьи котлеты в хлебных крошках и обминает их пальцами, лущит фасоль и делает змейки из теста, начиненного шпинатом. Глядя на ее натруженные руки, я учусь гладить белые рабочие рубашки Джанфранко и правильно их складывать (оказалось, я глажу слишком быстро и неаккуратно, так как меня унижает это занятие, приставшее только прислуге). Когда тарелки выносят в гостиную и вся большая семья, которая теперь включает и «ла Вики», серьезную австралийскую девушку, принимается шумно греметь подносами, мамма тихонько возвращается на кухню и ест одна на табуреточке у плиты.

Я люблю, как готовит мамма, мне нравится, что всякое ее блюдо превращается в праздничное. Люблю смотреть, как она выкатывает на стол упругие спелые помидоры, режет хлеб, прижав буханку к груди, — один надрез, другой, огрубевший палец надавливает на лезвие кухонного ножа. Она все солит щедро и ничего не выбрасывает. Простейший томатный соус, который она делает, наполняет всю кухню таким роскошным сладким ароматом; ее маленькие, но крепкие руки мнут, пробуют, помешивают размякшие овощи. Мне нравится, как она смотрит на Джанфранко, своего младшенького, добившегося таких успехов в городе; на его туфли на каблуках, золотые украшения, диковинную подружку-иностранку. И меня огорчает, что я неспособна выразить ей свою любовь, поэтому я ношу тарелки со стола на кухню и улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь.

Есть в моей жизни и другой мир — ресторан, где я провожу по шестьдесят часов в неделю. Это биррерия, то есть мы предлагаем к блюдам огромный выбор местного и импортного пива. Наше меню эклектичное, интернациональное, поэтому мы популярны как среди модных флорентийцев, которые приходят в ресторан, сжимая в руках автомобильные рации (способ предотвратить повсеместные угоны), так и среди туристов, приезжающих к нам целыми автобусами; у нас для каждого найдется что-нибудь по вкусу. Мы подаем и традиционные тосканские блюда — пасту (включая мою любимую, щедро присыпанную мускатным орехом, со сливочным соусом, шпинатом и рикоттой), флорентийские бифштексы, соусы с анчоусами и креспелле, и различные гамбургеры (которые итальянцы называют умборгерами) к пиву, и картошку фри с майонезом. Джанфранко сотрудничает с турагентством и предлагает льготные цены для организованных туристов, и когда я поливаю лимонным соусом сто сорок телячьих скалоппине, прежде чем отослать их в зал на подносах, меня часто забавляет абсурдность ситуации: австралийские туристы с аппетитом поедают блюдо, приготовленное австралийкой же во флорентийском ресторане. На нашей просторной кухне мне помогают две юные девушки; посудомойщики сменяются так часто, что не успеваешь их запоминать. У нас голубая форма, как у медсестер, и в свободные минуты мы изобретаем особо крепкие коктейли и печем бискотти. К половине двенадцатого все на кухне убрано, столы блестят чистотой, а мы с любимым ужинаем — или я сижу дома и гадаю, когда же он вернется.

В нашей квартире всего две комнаты. Одна маленькая и специально обустроена для рестораторов, которые никогда не готовят дома, работают, живут и едят в ресторанах. Из кухонных принадлежностей — одна лишь кофеварка и коллекция экзотических ликеров Джанфранко. Другая комната почти целиком занята двуспальной кроватью, над которой висит большой телевизор, как будто спальня предназначена лишь для того, чтобы спать, заниматься сексом и смотреть телевизор. Впрочем, за исключением тех ночей, когда я долго лежу без сна и жду, пока Джанфранко вернется, в этой квартире действительно ничего больше не происходит.

С сестрой, которая приехала в Италию, чтобы быть ко мне поближе, мы теперь, кажется, видимся реже, чем когда жили в Австралии. Я знаю, что она работает продавщицей в ювелирном магазине на Пьяцца санта Кроче, что она поправилась на двенадцать килограммов, но я так поглощена собой, что ничего больше не замечаю. Иногда она ездит с нами на море, сидит на заднем сиденье машины и глотает орешки в шоколаде, а Джанфранко дразнит ее по поводу фигуры.

Мне не нравится быть тенью Джанфранко, и постепенно меня начинает раздражать то, что после долгой тяжелой работы в ресторане он предпочитает компанию своих друзей-мужчин, карты и виски, а я всего лишь сижу рядом, как трофей. В минуты оптимизма я стараюсь относиться философски к тем часам, когда остаюсь в одиночестве во Флоренции или в его деревне, пока он встречается со старыми друзьями, уезжает по делам или просто исчезает. Я понимаю, что сама выбрала этого мужчину и такой стиль жизни, понимаю, как мне повезло.

И все же меня все чаще переполняют бессилие и непонимание, как во снах, когда ты бредешь по болоту и к ногам прилипает промокшая тяжелая одежда. Я так влюблена, что выбросила свои противозачаточные таблетки и сделала завивку на своих светлых волосах, чтобы они стали похожи на новую прическу Джанфранко. Я глажу его рубашки, мучаюсь, присутствуя во время бесконечных разговоров о людях и местах, которых не знаю, когда слова проносятся мимо ушей. Но я спокойна и терпелива. Лежу в кровати на Виа Остериа дель Гуанто и прислушиваюсь к звукам моторино, сворачивающего на нашу узкую улочку. Но ночь сгущается, потом уходит, а Джанфранко все не возвращается. Я терзаю себя подозрениями, выдумываю всякое; прокручиваю в голове прошедший день и придираюсь к мелочам — может, я чем-то обидела его, как-то подвела? Должно же быть что-то, что я сказала или сделала, и в результате он теперь ценит меня меньше, делает вид, что я не существую, отталкивает меня, смотрит словно сквозь меня, не отвечая на вопросы, хотя каждая клеточка моего существа трепещет от обожания. Мне кажется, что я стала другим человеком.

Предыдущей зимой, еще до нашей встречи, Джанфранко научился кататься на лыжах. Новая подружка — не причина отказываться от новообретенной страсти, и он заявляет, что я тоже должна научиться. Мы идем в один из самых шикарных флорентийских спортивных магазинов, чтобы купить мне горнолыжную одежду. Я никогда в жизни не каталась и не испытывала никакого желания начинать, поэтому понятия не имею, что требуется, но он с привычным знанием дела выбирает для меня обтягивающие брюки, водолазку на молнии и такой милый пуховичок, что у меня чуть слезы из глаз не льются, перчатки из мягкой кожи и уютную шерстяную шапочку, лыжные ботинки и красивые блестящие новенькие лыжи. Примерив этот роскошный костюм, я вижу в зеркале незнакомую женщину. Джанфранко платит, но я не знаю, вычтет ли он потом эти деньги из моей ежемесячной зарплаты. (Мне всегда казалось, что я получаю слишком много — два миллиона лир! Эта сумма выглядела нереальной. Учитывая, что Джанфранко платил за все, о деньгах мне беспокоиться не приходилось.)

Мы начинаем ездить в Абетоне каждую среду. Эта деревушка — зимний горнолыжный курорт для флорентийцев — расположена высоко в Апеннинах над Пистойей, в полутора часах езды от Флоренции. Склоны для катания тянутся через четыре долины, а трасса для беговых лыж проходит через еловые, лиственные и сосновые леса. По горам рассекают фигурки на лыжах, и вокруг такая красота, что, даже не успев ступить на снег, я убеждена, что мне здесь понравится.

В реальности, конечно, все совсем иначе. Джанфранко учит меня основам, после чего изящно уплывает вдаль и исчезает на фоне снежного ландшафта. Я в первый день только падаю. Меня ужасают моя неуклюжесть, отсутствие координации — меня, десять лет занимавшуюся балетом, звезду классов по аэробике, которая до сих пор может сесть на шпагат! Позорно рухнув на снег, я чувствую, как меня наполняет уныние. Теплое вино с пряностями в гостинице, где мы позднее встречаемся с Джанфранко, слегка приободряет меня, и к следующей среде я морально готова снова опозориться при всех.

На обучение такому сложному виду спорта, как горные лыжи, у меня всего один день в неделю, и это значит, что прогресс происходит медленно — очень медленно. Каждую среду я почти весь день падаю и жду не дождусь, когда же кончится это ужасное испытание. Джанфранко все это кажется очень забавным. Мы всегда выходим на трассу вместе, и он терпелив, пока я не впадаю в уныние. Тогда раздельное катание представляется самым разумным выходом, и он уезжает.

А потом, в самый последний раз нашего приезда, когда зима уже кончается, а снег стал более тонким и неровным, что-то вдруг происходит, и у меня получается. Я выбрала трассу, идущую между деревьев и испещренную крутыми склонами, с которых я, как правило, скатываюсь. Солнце танцует в ветвях и ослепляет; впереди простой гладкий отрезок. Я осторожно набираю скорость, моя уверенность крепнет, и я успешно огибаю деревья, ноги подчиняются — и вот вдруг я уже лечу, ощущая текучий ритм и спокойную, прозрачную плавность. Это одна из самых потрясающих минут в моей жизни.

Val più la pratica che la grammatica.

Опыт важнее теории.

Мой итальянский постепенно становится лучше, но все же мне мешает ограниченный словарный запас; меня раздражает невозможность выразить себя, озвучить свое мнение. В первый год меня все считают уступчивой тихоней. Мне же хочется закричать, что на самом деле я сильная, жизнерадостная, люблю поспорить, поговорить, что в Австралии женщины обычно не сидят часами, ничего не делая, пока их партнеры охотятся, играют в карты и пьют с друзьями.

Ближайший друг Джанфранко — официант из «Веккья Тоскана», он женат на русской. Мы ходим к ним обедать, а после обеда мужчины на целый день включают телевизор и садятся смотреть гонки «Формулы 1» или обожаемый кальчио — футбол. Отупев от послеобеденных ликеров, я сижу в полутемной гостиной и слушаю рев автомобилей, нарезающих круги; воздух густеет от сигаретного дыма. Ольга, чья неразговорчивость, возможно, так же обманчива, как и моя, не пытается завести со мной женскую беседу; мы сидим, уставившись в экран.

Раймондо — официант с моржовыми усами — ушел из «Антика Тоскана» и теперь работает у нас. Он стал моим союзником. К нему я прихожу, когда глубоко рассекаю себе палец, а не к мужчине, с которым живу, — тот уже третий день, как объявил мне бойкот. Мы делаем разрезы для завязок на наших свежевыстиранных белоснежных фартуках. Мой маленький разделочный нож, только что наточенный, как масло прорезает сперва накрахмаленную ткань, затем мой палец. Кровь хлещет фонтаном. Я едва чувствую боль, но через несколько секунд палец начинает мощно пульсировать; пытаюсь перевязать рану бинтом из подручных средств. Потом приходит Раймондо и тут же берет ситуацию в свои руки: организует нам замену на час, а сам везет меня в ближайшую больницу.

Время обеда, Джанфранко сидит за столом с партнерами и обсуждает блюда дня. Я стою перед ним с окровавленным пальцем и сообщаю о том, что случилось и куда меня сейчас повезут. Я стою и жду, что он меня обнимет и простит все воображаемые измены, которые я якобы совершила, вспомнит, что любит меня. Но вместо этого его глаза, похожие на маленькие черные камушки, впериваются в меня, и я понимаю, что это происшествие еще сильнее отдалило его от меня — это случилось так некстати, и виновата я сама, беспечная и глупая. Его презрение ко мне усиливается. Он не говорит ни слова, и Раймондо тихонько уводит меня.

Со временем я ощущаю себя в Италии все увереннее, и неизбежно наши отношения начинают рушиться. Этот болезненный процесс растягивается на много месяцев, в течение которых Джанфранко решает, что я ему изменяю. Изменяю! Я так дико влюблена в него, что сама идея этого абсурдна почти до смеха, вот только наказание слишком жестоко. Моя сестра вернулась в Австралию, и мне не на кого больше положиться, кроме Джанфранко.

Однажды после обеда он возвращается домой и не здоровается со мной. Я встревоженно спрашиваю, что случилось, но он меня игнорирует и смотрит сквозь меня холодными жестокими глазами. Мы вместе идем на работу, и весь вечер он меня игнорирует. Я в отчаянии; я несчастна и ничего не понимаю. Дома я жду, жду и наконец засыпаю; просыпаюсь в три или четыре часа утра, его половина кровати пуста. Через несколько дней нахожу в кармане его джинсов визитные карточки загородных гостиниц, в которых мы никогда вместе не бывали. Сам факт, что я за ним шпионю, не доверяю ему, ищу подсказки, меня ужасает, но остановиться я не в состоянии.

Во время очередного бойкота Джанфранко мне звонят из Австралии. Услышав мамин голос, я мечтаю о том, чтобы излить душу, рассказать о своей печали, о своей уязвимости, услышать ее разумный совет, убедиться в ее бесконечной любви. Но она рассказывает о моем бывшем приятеле Тони: пару недель назад он связался с ней и попросил дать ему мой адрес во Флоренции. Тони собирался в путешествие по Европе через Бали — вот только дальше Бали так и не добрался, потому что утонул. Бывший чемпион по плаванию, он отправился на один из островов и непонятно как утонул. Когда я узнаю о кончине этого хорошего, милого человека, которого я бросила в эгоистичном стремлении вести более яркую и насыщенную жизнь — особенно если учесть, что с тем, кто занял его место, мы сейчас переживаем кризис отношений, — то погружаюсь в глубочайшую депрессию и одиночество. Я не могу даже поделиться своим горем с Джанфранко, потому что меня для него сейчас не существует; я для него, как Тони для меня. И я ухожу в себя.

Grande amore, grande dolore.

Чем сильнее любовь, тем сильнее боль.

Потом однажды он заговаривает со мной, стены молчания раздвигаются. Он обвиняет меня в том, что по утрам, по пути на работу, я занимаюсь сексом с зеленщиком. От ревности он не находит себе места, признается он, и в свое оправдание говорит, что «родился таким». «Io sono fatto così», — слышу я миллион раз на протяжении наших бурных, взрывных отношений, как будто эти слова дают ему разрешение быть сколько угодно невыносимым, жестоким и иррациональным.

Мы миримся и еще долго после страстного воссоединения чувствуем себя даже более влюбленными, чем раньше. Я так счастлива, что меня перестали игнорировать, что забываю, насколько несуразны его обвинения, как опасна его паранойя. Дальше все повторяется по той же схеме: бойкот — воссоединение, и прекращается через пятнадцать месяцев, когда мне начинают сниться сны на итальянском, и, что главное, я снова становлюсь собой. Мы расстаемся накануне моего тридцатилетия. Джанфранко отвозит меня, превратившуюся в нервную развалину, в Страда-ин-Кьянти в пригороде Флоренции, где в громадном деревенском доме, принадлежащем нашим друзьям Винченцо и Клаудии Сабатини, я выздоравливаю от депрессии.

В течение нескольких недель я только сплю, читаю и помогаю по дому. Я долго гуляю, много ем, макаю домашние миндальные бискотти, испеченные Клаудией, в вин санто до поздней ночи в компании этих бесконечно добрых людей, которые заботятся обо мне, как родные бабушка с дедушкой.

Они много лет знают Джанфранко — и не удивлены, что все так кончилось. Потом однажды я понимаю, что готова вернуться в реальный мир, где меня ждут работа и общение. У меня нет никакого желания возвращаться в Австралию вслед за сестрой. Флоренция стала мне домом; пора искать работу и место для жилья.

Nella guerra d’amore vince chi fugge.

В любви и на войне побеждает тот, кто вовремя спасся бегством.

Теперь я живу в квартире на Виа ди Барбадори с двумя студентками, изучающими архитектуру в университете. В моей спальне умещаются лишь односпальная кровать, комод с ящиками и постер «Пинк Флойда». Каждое утро, когда я перехожу мост Понте-Веккьо по пути в маленький ресторан, где работаю, меня пробирает дрожь при виде зданий охряного цвета, отражающихся в блестящей воде. Ресторан называется «I’ Che C’è C’è», что на разговорном итальянском означает «Всякая всячина» — и действительно, в меню у нас чего только нет. Мой новый хозяин Пьеро тщательно проработал меню, включив в него традиционные блюда в изобретательной современной интерпретации. Я работаю ассистентом шеф-повара у Маурицио, который, разумеется, раньше работал с Джанфранко. Нам помогает Эмба, мать Маурицио.

Io sono aperta come una fnestra in estate.

Я открыта, как окно летом.

На самом деле Эмба стала мамой для всех. Она всем дала ласковые прозвища и так нас и зовет своим тоненьким голоском. Она кругленькая, у нее розовая блестящая кожа, и ее так и хочется обнять, только вот рук не хватает. Она часто говорит про своих знакомых — «у него сердце просторное, как храм», — но никто не заслуживает этого эпитета больше, чем она сама. Насчет себя она гораздо скромнее. Есть у нее еще одно любимое выражение: «Io sono aperta come una fnestra in estate» («я открыта, как окно летом»). Эмба обычно моет посуду, но для двух блюд с пастой из меню нужен ее особый соус, и рецепт нашего знаменитого тирамису, приготовлению которого она меня учит, принадлежит ей.

Мы вечно натыкаемся друг на друга на кухне: Маурицио (он сидит на героине), «ла Вики», выискивающая свободную минутку, чтобы приготовить фирменный чизкейк, и Эмба в домашних фартуках с цветами. Она вымешивает ингредиенты для тортов толстыми пальцами и произносит «к» как «х», как все флорентийцы — флорентийские тинейджеры, покупая кока-колу, просят «хоха-холу».

Эмба выскребает мелко нарезанные травы (тимьян, эстрагон, петрушку) и лук из блендера и добавляет их в кипящий томатный соус, затем вливает сливки. Это наша знаменитая фирменная сальса, которую мы смешиваем с пастой. Соус — одна из причин (вторая — десерты), почему в нашем ресторане всегда много народу. У входа на кухню Эмба расстегивает полотняный кошелечек и отдает деньги Маурицио. Тот уходит и возвращается бледным и потным, принимаясь рьяно оттирать один и тот же квадратик стола в течение десяти минут; тем временем заказы накапливаются. Я не вижу его глаза. Иногда мы с Эмбой весь вечер готовим вдвоем.

Пьеро — высокий и мечтательный учитель итальянского в институте Леонардо да Винчи, решивший заняться ресторанным делом. Его лучшее изобретение — инсалата «Всякая всячина», смесь мелко нарезанной белокочанной капусты, листьев салата рокет, обжаренных семян кунжута и тертой соленой рикотты. Рикотта родом с Сицилии; она твердая и белая, острая и сливочная одновременно. Пьеро относится к сырам с настоящей страстью и всегда сам выбирает их с особой тщательностью, как и различные интересные виды хлеба, которые мы предлагаем гостям.

Официантки-иностранки сменяются у нас с головокружительной скоростью, но особенно запоминаются Аманда из моей родной Австралии — мы с ней становимся подругами — и Мари-Клер. Мари-Клер — шикарная парижанка, учится на реставратора, везде ездит на велосипеде; ее длинные ножки крутят педали под коротенькой юбочкой с рюшами.

Поскольку для меня снова началась ресторанная жизнь, я почти ничего больше не вижу; один выходной, работа допоздна, и все свободное время я обычно провожу в других ресторанах. Мы с Амандой часто остаемся в ресторане после того, как остальные сотрудники уходят домой, пьем и разговариваем до поздней ночи. В выходные стараюсь не забывать о том, что я в Италии и могу съездить на денек, скажем, в Венецию, Рим или Чинкве-Терре^[3] вместо того, чтобы бродить по рядам супермаркета, выбирая шампунь. Во Флоренции, в этом прекрасном городе, есть районы, которые я знаю прекрасно, — старинные улочки, запрятанные подальше от чужих глаз, где находятся лавки аптекарей, переплетчиков, травников и кожевенников. Я знаю все адреса лучших фабричных аутлетов, знаю, где подают лучший кофе и аперитивы. Мой мир стал меньше, приятнее и безопаснее по сравнению с тем, каким он был в беспокойные времена Джанфранко.

Il primo amore non si scorda mai.

Первую любовь никогда не забываешь.

Джанфранко взял за обыкновение заходить во «Всякую всячину» каждый вечер часов в пять на кофе. Он загораживает собой дверной проем маленькой кухни и болтает со мной, пока я готовлюсь к вечеру. Мы уже несколько месяцев живем порознь, и я чувствую себя излечившейся и сильной, так почему же жду его прихода с таким нетерпением? Это похоже на те времена, когда он ухаживал за мной, и мы с Мари-Клер затеваем игру в ставки: если он придет, то она должна будет заплатить мне тысячу лир, а если нет — я ей. Я часто выигрываю. После работы за вином с бискотти я наконец выкладываю ей всю историю про Джанфранко. Она понимающе выслушивает меня и взамен делится несколькими забавными историями о своих нынешних романах.

Я зла на себя за то, что позволила старой любви вновь нарушить свой покой. Напоминаю себе, как была с ним несчастна, но вижу лишь его глаза и улыбку, накрахмаленную белую рубашку и улыбку, чувствую знакомый запах его лосьона. Однажды вечером он предлагает поужинать в «Артимино», элегантном ресторане в пригороде Флоренции, где мы провели одно из первых свиданий. Мы едем вчетвером: я, Джанфранко и Мари-Клер с одним из ее ухажеров. У меня голова кружится от счастья и надежды. Тщательно выбираю наряд, а когда оказывается, что нас трое — приятель Мари-Клер не смог выбраться, — чувствую себя разочарованной, но не слишком. Вечер прекрасен, Джанфранко на высоте. Он скрывается на кухне, а когда выходит, заказ уже сделан, и куча маленьких эксклюзивных блюд приготовлена специально для нашего стола. Мы заказываем роскошные вина и пьем; вернувшись из дамской комнаты, я с удовольствием замечаю, что Джанфранко с Мари-Клер поладили. Я рада, что познакомила его с такой красивой, интересной женщиной. Вечерние визиты продолжаются.

Я знаю, что Венецию считают почти воплотившейся поэмой, что ее очарование воспевалось поэтами и писателями многих эпох. Томас Манн писал: «Приехать в Венецию на поезде — это все равно что войти во дворец через дверь черного хода». Венеция и есть дворец, хотя роскошью и красотой этого дворца лучше любоваться не зимой. В свое первое Рождество в одиночестве (Джанфранко нет, у друзей другие планы) я решаю отвлечься и провести неделю в Венеции. Бронирую недорогой семейный пансион и начинаю предвкушать.

Такой холодной зимы Италия не видела давно. Но меня это не пугает. Сажусь на поезд и прибываю во дворец с черного хода. Порыв ледяного ветра чуть не выдувает меня из купе. Поскольку стойкость свойственна всем членам нашей семьи, воспринимаю ужасную погоду как часть своего захватывающего путешествия — необычное Рождество, которое я никогда не забуду. Мой пансион обшарпан и роскошью не отличается — одна кровать с провисшим матрасом в тесной комнате с биде и одиноким крючочком для одежды на стене, — но от этого мое приключение лишь интереснее. Я долго обустраиваюсь, расставляю косметику на полочке над раковиной, ставлю будильник у кровати, кладу ночнушку под старую подушку. Потом настает время выйти на улицу и исследовать этот невероятный город.

Много лет назад я уже приезжала сюда с подругой как-то весной; был солнечный, волшебный день. Мы бродили по бесконечным маленьким мостикам, очарованные лабиринтами загадочных переулков, завораживающей грандиозной архитектурой, тысячами голубей на площади Святого Марка — мы даже выпили непременную чашку кофе по ужасно завышенной цене в баре «У Гарри». Но сильнее всего нас потрясло то, что это был город, который плыл по воде, был построен на воде и однажды будет поглощен и побежден водой. Мы понимали, что это клише, но радость на лицах молодоженов, позирующих фотографу в гондоле, была заразительной.

На этот раз все совсем по-другому, и мне кажется, что я попала в другой город, только декорации те же: каналы и мосты, архитектура и площади, величие и загадочность. Вода покрыта рябью, нестихающий ветер вспенивает на ее поверхности сердитые барашки. На улице почти никого нет, а те, кто все же отважился выйти, одеты куда теплее, чем я, — как на лыжном курорте. Есть даже снег, грязно-желтые сугробы по углам. Мне хочется лишь укрыться от ветра, чтобы подумать, собраться с мыслями, приободриться, решить, куда пойду ужинать. С облегчением захожу в бар и думаю, чем же заняться. Еще нет и трех часов, а на улице слошная серость; пройдет не меньше пяти часов, прежде чем можно будет со спокойной совестью пойти ужинать. Я знаю, что буквально в двух шагах дворец Дожей, Кампаниле и рынок Риальто; я могла бы отправиться на литературную экскурсию или пойти любоваться полотнами Тинторетто. В безветренный погожий день я с удовольствием занялась бы всем этим, но, глядя на безлюдные, тоскливые улицы из окна бара, не могу заставить себя заняться ничем, кроме как залечь в кровать с книгой в комнате гостиницы.

Первые три дня рождественских каникул в Венеции так и проходят — с книгой в кровати. Каждое утро я встаю, полная оптимизма, и готовлюсь начать новый день, но ледяной ветер неумолимо рушит мои планы. Я перемещаюсь из гостиницы в магазин, из магазина в бар, кафе или ресторан, и мне абсолютно не хочется покидать их теплых стен; но я трачу столько денег, что мне все больше времени приходится проводить на узкой кровати с комковатым матрасом, неохотно читая. К шести вечера я немного веселею; сижу за столиком уютной маленькой траттории и читаю меню за кувшином домашнего вина, записываю в дневник свои мрачные мысли и наблюдения, вспоминая прошедший день.

На четвертый день решаю, что с меня хватит. Я откровенно несчастна; солнце не выглянуло ни разу за все время, и я соскучилась по своей дурацкой маленькой комнатушке во Флоренции, больше похожей на чулан, по милым соседкам, с которыми мне так хотелось чокнуться спуманте и пандоро в рождественский вечер и отпраздновать Рождество, дух которого я, к своему потрясению, совсем не ощущаю. Флоренция не может быть столь же пустой и безрадостной для одинокой женщины. Я даже не жалею о потерянных деньгах, сажусь на поезд и еду домой.

Год заканчивается; ресторан Джанфранко и «Всякая всячина» запланировали праздничные банкеты на Новый год. Все столики уже забронированы. Я провожу на кухне почти весь день с Маурицио и Эмбой: мы готовим изысканные закуски, сливочные соусы с лососем для пасты, каннеллони, нафаршированные рикоттой с мускатным орехом и шпинатом, котечино — свиную колбасу — с чечевицей и запеченной дичью, соус с анчоусами к бифштексам. Эмба печет свои знаменитые апельсиновые бискотти: пряное тесто с апельсиновой цедрой раскатывают поленцами и обжаривают в масле так, что они получаются золотистыми, хрустящими, липкими.

В середине дня у меня вдруг возникает непреодолимое желание увидеть Джанфранко и посмотреть, как у него идут приготовления к Новому году. Предполагаю, что он, как всегда, обедает в «Веккья Тоскана», и направляюсь туда, радуясь, что хоть на полчаса можно уйти с кухни, где царят жара и хаос. У входа в ресторан вижу велосипед Мари-Клер, прислоненный к стене. Джанфранко сидит в одной из отдельных кабинок, а она — рядом; ее нога, как змея, обвивает его ногу.

Однажды, после того как Маурицио, раздвинув занавеску из бус, отделяющую кухню от обеденного зала, продирается меж столиков к входной двери и бежит на пьяцца Синьора за дозой, Пьеро решает найти своему шеф-повару замену. Все это случается в меццо сервицио, в середине смены; ресторан набит битком, а кроме меня на кухне лишь Давид, посудомойщик из Израиля, — и гора заказов, которые мы каким-то чудом выполняем. Обедающие гости не представляют, что еда, которую мы отсылаем в зал, приготовлена помощницей шеф-повара и посудомойщиком, потому что наш главный повар сбежал.

После этого во «Всякую всячину» приходит вереница поваров; они сжимают в руках коробки с ножами. Каждый задерживается на нашей маленькой кухне один день, демонстрируя свои технические навыки, а мы с Эмбой беспокойно суетимся рядом, чувствуем себя растрепанными домохозяйками. Нам никто не нравится. Лишь один из поваров учит меня чему-то полезному, показав, как взбивать те непослушные помидоры, что даже после получаса тушения не желают превращаться в соус. Несмотря на все их сертификаты, ни у одного не получается готовить казалинга — по-домашнему, — а ведь именно за это наш ресторан любят и знают.

А потом приходит Фабрицио.

Фабрицио — коротышка и чистюля, чей возраст не так заметен за темными очками. Он одевается безупречно, во все белое и накрахмаленное, а движения его отточены и экономны. Мы с Эмбой сразу влюбляемся в него, и Пьеро его нанимает. Мы быстро выясняем, что он женат, но в пригороде Флоренции, Сесто-Флорентино, у него любовница. Он то и дело прикладывается к кулинарному вину, но нас это не заботит. Когда он немного пьян, то надувает щеки, тычет в них пальцами, словно прокалывая воздушный шарик, и объявляет: «Sciampagna per tutti!» — всем шампанского! Еще одно его высказывание — он говорит так, приготовив блюдо, которым особенно гордится, — «Nemmeno in Giappone lo fanno cosi!» — даже в Японии такого нет! Через некоторое время мы все перенимаем его словечко «штенталетт» — придуманное ласковое прозвище, которое ничего не означает. Фабрицио готовит спокойно, с отстраненным видом, подшучивая над собой.

Иногда по вечерам он выходит из кухни и приветствует крупную женщину, прижимающую к груди большую сумку — она словно пытается спрятаться за ней. Они обмениваются парой слов, и, когда Фабрицио возвращается на кухню, он шепчет: «Сесто-Фьорентино» — и подмигивает.

В нашу квартиру на виа ди Барбадори въезжает посудомойщик-израильтянин со своей швейной машинкой. У нас становится теснее, но и веселее, и все же каждый умудряется каким-то чудом оставаться на своей территории и вести отдельную жизнь. Один из моих соседей, студент, торжественно готовит блюда и ест их один, отламывая аккуратные одинаковые кусочки пористых булочек, которые особенно любит, а потом возвращается в спальню и обсуждает за архитекторским столом задания с другими студентами. Второй сосед — мягкотелый ленивый блондин — по вечерам около десяти уходит и кутит со своими модными друзьями; обычно они ходят на дискотеку.

Мы с посудомойщиком Давидом обнаруживаем, что у нас есть общая страсть: мороженое. В разговорах о мороженом мне открывается значительная часть его души — души замкнутого, ожесточенного солдата, которую я считала израненной и почерневшей, словно гнилой фрукт. Коренастый мужчина с ранней лысиной, он ходит сгорбившись и выглядит так, будто его кто-то преследует, будто он вечно прячется. Его одежда — узкие джинсы, свободные водолазки, объемные жакеты с подплечниками и эмблемами неизвестных лейблов на рукавах — всегда черного цвета. Черные туфли с заостренными носами отстукивают мерный ритм, когда он идет по мосту в желатерию «Гайи» и занимает место в очереди у окошка. Его любимые сорта мороженого — шоколадный мусс, шоколадная страччателла и особая алкогольная разновидность мороженого на основе рома. Три шарика кладут в пластиковый стаканчик и втыкают сверху крошечную пластиковую ложку, монетки сдачи на прилавок — и Давид стучит каблуками обратно по мосту. Он доедает мороженое, не успев вернуться в квартиру, — всего за несколько минут. Это не просто лучшее мороженое во Флоренции — это лучшее мороженое в мире.

Полдень, и солнце просачивается сквозь щели венецианских жалюзи, расцвечивая полосами черную футболку Давида. Он сидит за винтажной швейной машинкой, которую купил, когда решил, что хочет заниматься модой, а не делать театральные декорации. Он склонил голову над поющей иглой и не замечает, как я вхожу; ткань сборится и соскальзывает с полированного старого дерева машинки.

Когда Давид был солдатом израильской армии, он однажды ворвался в гостиницу и застрелил человека. Может, он убил кого-то еще, но, увидев выражение ужаса на моем лице, решил о других не рассказывать. Мы плохо знакомы друг с другом. Я никогда не встречала никого, кто убивал бы людей, и это первое, что я узнаю о Давиде; теперь мне понятно, почему у него такое приземистое квадратное тело, понятно, откуда преждевременная лысина, черная одежда и бесконечные самокрутки, почему он никогда не улыбается и редко смеется, не разжимая зубов, почему стоит засунув руки в карманы и молча пьет кофе в баре среди незнакомцев. У него жесткие прозрачные глаза и впалые щеки, скулы, как у каменного изваяния, — он красив, но неприступен. Я представляю, как молодой студент театрального института, рисующий декорации, мечтающий о театре и пышных костюмах, внезапно оказывается на поле боя. Однажды он убивает человека, и этот выстрел раз и навсегда меняет очертания его лица.

Августовским вечером мы оба стоим в очереди у витрины «Гайи». За стеклом выстроились металлические ванночки с мороженым, взбитым до глянцевых пиков и усыпанным орешками, шоколадом, засахаренными листочками дягиля, вишнями, политым ирисом, карамелью и ликерами, яркорозовым, зеленым, золотым, пурпурным, белым как снег, с россыпью ягод. Выбирая, пытаюсь сдерживать свою жадность; Давид, которого в выборе мороженого ничто не ограничивает, заказывает что хочет.

Потом мы через мост идем в квартиру, которую раньше делили как вежливые незнакомцы и, черпая мороженое ложечками, постепенно становимся друзьями. Найти человека, разделяющего твою страсть, — все равно что влюбиться. Наша взаимная радость расцвечивает воздух вокруг, мы обмениваемся многозначительными понимающими улыбками. Нам есть что обсудить, мне вдруг есть с кем поделиться своими мыслями по поводу консистенции и температуры лакомства, и наши беседы о мороженом и описания вкусов столь горячи, словно мы разговариваем о сексе.

Но одного только мороженого как точки соприкосновения недостаточно, и в конце концов Давид снова становится непроницаемым и сидит, согнувшись над швейной машинкой и слушая кассеты с загадочной ближневосточной музыкой. Душа солдата снова за семью замками. И все же я знаю, что под всем этим кроется нежность — я сама слышала, как он описывает цвет вкуса, вкус цвета, и понимала, о чем речь.

От Флоренции до Риччоне около полутора часов пути на поезде. Я еду в короткий отпуск с девушкой из Германии, которую едва знаю, — красавицей Симоной, которая спит в нашей квартире на раскладушке в переполненной гостиной. Мы забронировали комнату в отеле «Сувенир» — заведении со скромными ценами в двух шагах от пляжа.

Стоит август, конец лета. Риччоне — один из самых популярных морских курортов на Романской Ривьере, отрезке побережья, тянущемся от дельты реки По до Каттолики. Я где-то читала, что эти места называют «ла перла верде дель Адриатико», зеленой жемчужиной Адриатики, но это море без волн совсем не похоже на зеленую жемчужину. Я так привыкла к великолепным австралийским пляжам — прозрачной воде и бескрайним просторам мелкого белоснежного песка, накатывающим волнам и дюнам, к которым подступает буш, — что аккуратные бесконечные ряды шезлонгов, зонтиков и полотенец напоминают мне цветной мультфильм. Мало того, нам приходится заплатить за наш пятачок пляжа. Выбираем самый дешевый вариант — аккуратный квадратик, на котором расстилаем наши пляжные полотенца. Симона тут же расстегивает бюстгальтер и подставляет солнцу намасленные тевтонические красоты. Я замечаю, что бронзовые юноши с телами богов, перебрасывающие друг другу мяч неподалеку, то и дело поглядывают в сторону. Но я все равно счастлива, несмотря на то что для меня это не пляж. Сотни людей стоят по пояс в заилившейся мутной воде, болтают и смеются; дети брызгаются и машут руками и ногами на надувных кругах. Вдоль обсаженного деревьями променада стена к стене выстроились отели; навесы и зонтики создают прохладу в садах, а шезлонги повернуты к морю.

Симона самодовольна и капризна, как я вскоре выясняю, и все же ее компания приятна мне, хотя наши бессвязные разговоры на отрывочном итальянском редко затрагивают иные темы, кроме мужчин и шмоток. Пролежав несколько часов на солнце почти в коматозном состоянии, мы садимся у входа в гостиницу и ложечками едим вишневое и бирюзовое мороженое из высоких красивых креманок. По вечерам за кувшином треббьяно лакомимся морепродуктами, подбирая острый сок тонкими овальными кусками хлеба, который называется «пьядина». Мы садимся на автобус до Римини — города в пятнадцати минутах от нас — и гуляем по древнему историческому центру, датируемому первым веком до нашей эры. Мои волосы выгорели почти добела, и мы выставляем напоказ наш холеный загар в открытых пляжных платьях, но каждый вечер, собираясь к ужину, я замечаю, с какой легкостью Симона носит кремовый лен и струящийся шелк, превращаясь в шикарную и элегантную европейку, которой мне никогда не стать.

Круг наших друзей из разных стран ширится: датчане, американцы, немцы и ирландцы, Аманда и ее муж-скульптор Рекс. Иногда заходит Раймондо, который стал моим союзником в войне с Мари-Клер, а точнее, великим сторонником союза Вики и Джанфранко, невзирая на мои протесты и клятвы, что между нами никогда больше ничего не будет. Раймондо очень любил нас как пару, и ему нравится вспоминать то лето, когда мы втроем — он, Джанфранко и я, — пьяные в стельку, прямо из ресторана отправились во Вьяреджо и всю дорогу распевали «Мареммо маремма маре», а приехав, сразу уснули на пляже и проснулись в полдень, обгорев до пузырей и мучаясь от похмелья.

Ко мне приезжает подруга из Австралии, и мы целыми днями играем в дорожный скраббл, с ужасом ожидая того момента, когда раздастся металлический лязг допотопного лифта, поднимающегося на верхний этаж, и решетчатая дверь со скрипом откроется, впуская новых гостей. Однажды в воскресенье вечером лифт привозит неожиданных гостей. Я знаю Антонеллу — она сестра моего друга, — но о ее приятеле с Сицилии только наслышана. Чезаре нависает над нами; его густые волосы, такие же черные, как глаза, падают ниже плеч. Антонелла и Чезаре наперебой рассказывают о ресторане, который купили в Портоферрайо, на острове Эльба; он будет называться «Робеспьер» и специализироваться на морской кухне. Сейчас они набирают персонал; не хочу ли я поработать летом помощником шеф-повара? Всех сотрудников ждет общая квартира в самом центре Портоферрайо, в пяти минутах от ресторана.

Я была однажды на острове Эльба: несколько солнечных выходных в начале знакомства с Джанфранко. Помню паром, соединяющий остров с материком, и маленький островок, который можно весь объехать за три часа; яхты в порту, лениво покачивающиеся на волнах, прозрачную синеву океана. Я думаю о том, как уютна моя жизнь, как в ней ничего не происходит. Я спокойна, как корова. Куда бы ни попала, в каком бы городе или стране ни оказалась, я всегда замачиваю одежду в ведерке в ванной, брызгаюсь тестером духов в супермаркете, придумываю новые диеты и записываю в дневник свои мрачные мысли. По утрам покупаю «Ла Национе» в одном и том же киоске и пью едва теплый капучино в баре на углу, а в последнее время по вечерам стою перед холодильником, пока остальные в квартире спят, и ем маскарпоне прямо из ванночки, словно пытаясь заполнить бездонный карман пустоты. Но он никогда не наполняется, поэтому я отвечаю «да».

Per non litigare occorre rimanere celibi.

Не хотите ссориться — не женитесь.

Из окна моей спальни открывается вид на ветхий, выцветший желтый фасад дома с деревянными зелеными ставнями и приземистую квадратную дверь в панефичио, где мы покупаем хлеб и булочки для ресторана. На стене городской ратуши табличка с именем Виктора Гюго, а еще неподалеку есть пиццерия «Гарибальдино».

В ресторане «Робеспьер» вместо абажуров — треуголки, а у входа стоит деревянная гильотина — сооружение Чезаре. И в зале, и на улице — столики, покрытые скатертями. Перед открытием Джанфранко садится на паром и весь день демонстрирует чудеса кулинарного искусства: запекает целую рыбу с картофельной чешуей на подносе, выкладывает башню из свернутых язычками ломтиков пурпурного прошутто и увенчивает ее корзинкой, вырезанной из апельсина и наполненной креветками всех размеров и розочками из редиса. Мы ждем приезда нового шеф-повара, Аннунцио.

Вдовец Аннунцио приезжает из Чечины, где живет с единственной дочерью. Он похож на злодея из ретромелодрамы: волосы зализаны, глаза налились кровью, огромные зубы в никотиновых пятнах. Когда он говорит, слюна блестит и летит во все стороны; подтяжки на его громадном пузе натянуты, он носит белье с длинным рукавом, джинсы с заглаженными стрелками и сандалии с носками.

Его уродство и несуразность так поразительны, что я поначалу прихожу в ужас оттого, что мне придется делить с ним квартиру. Аннунцио собрался на пенсию, но решает, что «Робеспьер» станет его лебединой песней. У нас странный квартет: Антонелла и Чезаре, между которыми искрит сексуальное притяжение; они сидят на наркотиках и оттого подвержены резким сменам настроения; «ла Вики» на йогуртовой диете, твердо намеренная забыть о Джанфранко; и неторопливый, мурлычащий себе под нос эксцентрик Аннунцио со своими байками.

Мы начинаем привыкать друг к другу. У меня появляется бойфренд — один из владельцев пиццерии «Гарибальдино». Он водит меня на открытые дискотеки по всему острову, потом везет в свой дом на колесах и умело занимается со мной любовью. Мне льстит внимание его пиццайоло^[4], который на десять лет меня моложе, и, несмотря на то что у него есть подруга-голландка, он частенько паркует свою «веспу» у черного хода «Робеспьера» и заигрывает со мной. Он красив как бог. Через некоторое время мы вчетвером — ребята из пиццерии и их подружки-иностранки — становимся завсегдатаями винного бара, куда заходим после работы. Меня ничуть не волнует, что юный пиццайоло под столом кладет мне руку на колено; невозмутимым голосом я продолжаю разговор с его подругой. Мне кажется, я немного сошла с ума — от жаркого медленного лета и ощущения, что все, что происходит на острове, на самом деле нереально, от жалкой потребности быть любимой.

Покупаю подержанный велосипед и каждый день после обеда езжу по улицам, ведущим к моему любимому пляжу. Сбросив липкую, потную, замасленную рабочую одежду, ныряю в прохладную воду и, активно поплавав некоторое время, ложусь на спину и парю в невесомости, тишине и вечности. Когда возвращаюсь к аккуратно сложенной горке одежды, ложусь на одеяло и тут же засыпаю ровно на час. Потом приходит время ехать домой, где я принимаю душ, переодеваюсь и готовлюсь к вечерней смене.

Mangia che ti passa.

Поешь, и тебе станет лучше.

Аннунцио замачивает белье в отбеливателе. Вернувшись в квартиру, я вижу вереницу громадных, ослепительно белых квадратных трусов и развевающихся на ветру маек за окном его спальни. Каждый вечер перед работой мы с ним выпиваем по бокалу спумантино^[5] в одном и том же баре.

По вечерам, оттерев до блеска кухню, мы садимся за маленький столик в самом углу и ужинаем. Я всегда ем на ужин только два блюда, которые чередую: зажаренную на гриле рыбу-меч с фирменной лимонно-оливковой заправкой Аннунцио или толстую моцареллу из буйволиного молока с овальными помидорами Сан-Марцано и пряным базиликом. Аннунцио тоже обожает моцареллу; сейчас сезон спелых помидоров, он разрезает их вдоль и раскладывает поверх сыра.

Все движения Аннунцио задумчивы. Он медленно совершает над тарелкой круговые движения пальцами, посыпая блюдо солью и перцем. Листья базилика, новое зеленое оливковое масло, медленный и неопрятный процесс еды — клацанье зубами, брызги масла, хлеб, которым подбирают сок, разговоры с набитым ртом. Мы оба едим слишком много хлеба, пьем слишком много вина и, спотыкаясь, бредем к бару «Рома» у моря — два странных товарища, — где сидим и смотрим на корабли. Аннунцио рассказывает истории из жизни за полпорцией виски, а я отправляю ложкой в рот фисташково-зеленое мороженое из серебряной тарелочки и чувствую себя защищенной и такой молодой.

Все байки Аннунцио об одном и том же: о ресторанах, которыми он владел или заведовал, — они разорились, оставив его без работы, подавленным, лишенным иллюзий и в отчаянной нищете. О людях, которым он верил, а они повернулись к нему спиной; о странах, где он жил, выучив их язык, но в конце концов разочаровавшись в них. О женщине, на которой должен был жениться и которую до сих пор любит, в отличие от своей больной жены. Когда он говорит, его большие желтые зубы как будто кусают что-то — воздух? Лодки живут своей жизнью, ритмично покачиваясь на волнах, паруса хлопают на ветру; лодки похожи на огромных зверей, погруженных в беспокойный сон. Я люблю Аннунцио, потому что рядом с ним чувствую себя милой, чистой, неиспорченной.

Толстыми пальцами Аннунцио начиняет сардины. Начинка называется лимпасто и состоит из хлеба, размоченного в молоке, мелко нарезанной петрушки с чесноком, рубленой мортаделлы^[6], тертого пармезана, изюма и кедровых орехов. Он учит меня, как защипывать сардины с двух боков и аккуратными рядками раскладывать их на противне, перекладывая лавровым листом. Сбрызнув блюдо белым вином, он запекает его в течение пятнадцати минут.

Такой же смесью начиняют мидии. Их быстро готовят на пару с оливковым маслом, чесноком, петрушкой и вином, пока они не раскроются. Половинку двойной раковины выбрасывают и мидию обкладывают подушкой из замоченных в молоке хлебных крошек, чеснока, петрушки и тертого пармезана. Раковины с начинкой запекают до золотистости. Другая порция моллюсков тем временем булькает в простом томатном соусе, куда Аннунцио раскрошил сушеный стручок чили. Эти блюда выставляются на стол с закусками в глубине обеденного зала.

Больше всего мне нравится блюдо со свежими сырыми анчоусами: сначала они розовые и плотные, но под эмульсией из лимонного сока с оливковым маслом становятся блестящими и ослепительно-белыми. Мы присыпаем их петрушкой. В огромной кастрюле Аннунцио несколько часов тушит в красном вине огромного осьминога. Специфический запах карамели потом часами стоит у меня в носу. Аннунцио снимает кожу, рубит толстые щупальца на куски и добавляет их в салат со свежими травами и щепоткой чили.

Помимо того, что я помогаю Аннунцио с антипасти (закусками), в мои обязанности входят прими — блюда с пастой — и десерты. Обожаю готовить пасту с соусом скольо^[7], который, в отличие от других, делается на заказ. Передо мной стоят миски с тщательно промытыми мидиями, ракушками, крошечными мидиями «пипи», азиатскими моллюсками и ракушками-венеридами, замоченными в воде. В отдельной тарелке — мелко нарезанный чеснок и петрушка. Я бросаю их в нагретое оливковое масло. Когда аромат начинает подниматься, добавляю пригоршни морепродуктов и перемешиваю, а затем вливаю белое вино. Тем временем готовится паста; когда она доходит до состояния аль денте, я быстро сливаю воду и добавляю пасту в сковороду с брякающими ракушками, быстро перемешиваю и раскладываю по тарелкам.

В этом году в моде клубничное ризотто, и в разгаре лета оно надолго закрепляется в меню особых блюд. Клубнику измельчают в пюре, приправляют солью и перцем и замешивают в обычное ризотто в конце приготовления, затем добавляют немного тертого сыра и сливочного масла. Дурацкое блюдо, оно, тем не менее, очень популярно, особенно когда подается вместе с горкой блестящего черного ризотто с чернилами кальмара — а мы часто так и делаем. В свой день рождения мой бойфренд приходит к нам на обед, и я угощаю его клубничным ризотто в форме сердца.

Аннунцио — оазис спокойствия и мудрости. Мы с Чезаре и Антонеллой лихорадочно носимся вокруг него с нашими неудавшимися экспериментами; за окном пылающее лето. Чезаро с Антонеллой устраивают феерические скандалы прямо в ресторане, пока клиенты ужинают. Чезаре уходит, презрительно топая длинными ногами в широких штанах; Антонелла плачет.

Выходной начинаю с круассана с липким джемом и капучино в баре у газетного киоска, а потом еду на пляж на велосипеде. Я — загорелая блондинка, свободная и готовая к любым сексуальным приключениям. От презрения к себе спасает лишь снисходительность Аннунцио, который молчаливо прощает мне все и каждый вечер по-отцовски угощает мороженым.

Мы с владельцем пиццерии расходимся после того, как однажды вечером, лежа рядом в его ужасном доме на колесах, начинаем обсуждать внешность наших знакомых. Я смелею и сдуру спрашиваю, считает ли он меня красивой, на что он отвечает: «Нет, ты некрасивая, но яркая». Я, разумеется, обижена, тем более что мне всегда казалось, что люди, которых любишь, рано или поздно становятся для тебя красивыми; ну а эпитет «яркая» кажется недостаточным утешительным призом. Однажды вечером мы с молодым пиццайоло сидим на утесе с видом на океан; наконец-то мы остались одни, но вдруг понимаем, что нам не о чем говорить и наше желание испарилось. После этого я сплю с кем попало, а однажды вечером приезжает Джанфранко, мы напиваемся и ночью идем на пляж. Срываем одежду моментально и занимаемся любовью на мокром песке. Я чувствую короткий момент торжества над отсутствующей Мари-Клер, но потом меня охватывает знакомое чувство разочарования в себе.

В баре «Рома» за выпивкой и мороженым я рассказываю Аннунцио о своей жизни туманными, приукрашенными фразами, за которые, надеюсь, ему удастся заглянуть, и ему всегда это удается; я воспринимаю это с благодарностью.

— È una vacanza («это отпуск»), — часто утешает он меня, оправдывая мою распущенность тем, что все это якобы происходит не на самом деле.

К нам устраивается посудомойщиком худой мальчик из Брешии. Уезжая на велосипеде на пляж в три часа, я оставляю его на своем стуле за маленьким столиком напротив Аннунцио. Ко мне приезжает подруга из Австралии, и они с худым мальчиком сидят на набережной еще долго после того, как все мы ушли из пиццерии. Они сидят всю ночь и разговаривают — по крайней мере, так потом она рассказывает. Короче говоря, они влюбляются. Приезжает другая знакомая и за партией в дорожный скраббл в своем пансионе рассказывает, как продвигается ее новый роман. Часы на колокольне бьют половину, и я чувствую, что застряла в одном из бессмысленных периодов оцепенения, когда представления не имеешь, что делать дальше, а все вокруг сияют от того, что кажется им любовью. Иногда я иду в тратторию и ужинаю одна, бросив Аннунцио с посудомойщиком размышлять о тайнах Вселенной. Владелец флиртует со мной, и я вежливо отвечаю.

К концу сезона Джанфранко приезжает снова. Приезжает по делу: три его партнера в ресторане хотят, чтобы я вступила в бизнес и вернулась на старое место, возглавив кухню. Наш общий друг синьор Лоренцо предложил внести мою долю. Джанфранко с Мари-Клер планируют провести отпуск в Чили в октябре, и ему бы очень хотелось, чтобы к тому времени я вернулась во Флоренцию. Я никогда не умела ему отказывать, и понимаю, что на этот раз ничего не изменилось. К тому же мне пора двигаться вперед, бежать от иллюзорной жизни на острове, окруженном водой, сверкающей как мираж.

L’amore domina senza regole.

Любовь правит без правил.

Флорентийский ресторан по-прежнему обслуживает туристические автобусы («групповая еда» — так я с легким пренебрежением называю еду, которую мы им выносим), его меню по-прежнему эклектичное и международное. Интересное новое добавление — запеченная провола, которая подается разными способами. Формочки, выложенные толстыми ломтями этого мягкого копченого сыра, заполняют анчоусами, панчеттой, сырыми яйцами или соусом из белых грибов, а затем отправляют в духовку, пока начинка не начинает плавиться и бурлить.

Но самым популярным блюдом по-прежнему остаются гамбургеры. Я вспоминаю поездку на побережье в самом начале нашего с Джанфранко романа, когда он и еще трое незнакомых мне мужчин отправились в новое фастфуд-кафе, где подавали гамбургеры. По дороге один из них взахлеб рассказывал о цветном панно над кассами с фотографиями различных сэндвичей. Когда мы наконец приехали, я единственная из всех не прыгала до потолка от восторга, а в душе была разочарована жителями этой страны, чьим кулинарным традициям так поклонялась — как же легко они соблазнились дешевой одноразовой культурой.

К своему удивлению, я без усилий вхожу в прежний ритм, несмотря на то что почти весь персонал сменился. Раймондо по-прежнему работает, развлекая посетителей своими шуточками и мрачно нашептывая мне гадости про ведьму Мари-Клер; после рабочего дня он везет меня в пиццерию «Йеллоу», где мы едим кальцоне с колбасой, запивая его слишком большим количеством белого «Корво». А еще у нас работает Игнацио.

Я лежу в своей старой кровати в квартире Джанфранко: он попросил меня пожить здесь неделю, пока они с Мари-Клер в отпуске. Я в своей старой кровати, в своей старой квартире, но так жестоко простужена, что не могу ни меланхолично размышлять о прошлом, ни горевать о настоящем. По случаю возвращения во Флоренцию я придумала себе диету, состоящую из низкокалорийных крекеров на завтрак, обед и ужин, пока не начнет тошнить от них, и дикого коктейля из таблеток от кашля и простуды. По телевизору показывают клипы, я смотрю и вдруг вижу на экране знакомое лицо. Это «Дюран Дюран», и их солист дико похож на нашего юного официанта Игнацио.

Потеряв связь с реальностью от голода и таблеток, я выдумываю фантазию, в которой соблазняю официанта, хотя мы едва перекинулись с ним словом. На следующий вечер на работе, как обычно, выпив пива в десять часов (я очень легко возвращаюсь к старым привычкам), говорю Игнацио, зашедшему на кухню с пустыми тарелками, как бы мне хотелось его соблазнить. Он улыбается чудесной улыбкой херувима и уходит; я в ужасе от своего импульсивного поступка, но и взбудоражена им. Убираюсь на кухне, как в трансе, не замечая своих действий и обдумывая последствия своих безумных идей. Когда чуть позднее Игнацио возвращается, как можно спокойнее спрашиваю: «Так что ты думаешь?» Он отвечает, что не расслышал меня в прошлый раз. Теперь я поставлена в очень неловкое положение, единственный выход из которого — идти напролом, и я повторяю свое предложение. В ответ он краснеет, все лицо и даже шея заливаются краской. «Хорошо», — отвечает он, словно я предложила ему сходить за мороженым! Ему семнадцать лет, мне — тридцать один.

Два года жизни в Италии в некотором роде увековечили обычный ход моей жизни — постоянные скачки от одного набора обстоятельств и возможностей к другому. Я не составляю пятилетних планов, долгосрочных проектов, у меня нет реальных амбиций, не считая туманного неопределенного желания когда-нибудь что-нибудь написать, поэтому полная, многоцветная, идущая как попало жизнь всегда казалась мне необходимостью. В семье у нас амбиции не ценились, никогда не считались особенным достоянием, в отличие от купонов на книги или билетов в оперу и балет, которыми нас вознаграждали за школьные успехи. Не были мы и семьей, где значение уделялось собственности и материальным объектам, что, видимо, объясняет ту легкость, с которой всю свою взрослую жизнь я переезжала из одной съемной квартиры в другую, из города в город; единственным моим ценным приобретением была дорогая стереосистема. В эту страну я приехала, чтобы учить язык, но потом влюбилась. А когда любви пришел конец, я обнаружила, что за это время меня каким-то образом «поженили» с окружающими людьми и обществом; мне предлагали работу, и круговерть обычных каждодневных дел отвлекала от глобальных вопросов. А теперь вот опять пришла любовь.

A tavola non si invecchia.

За столом никто не стареет.

Мы с Игнацио долго встречались тайно. То, что началось как игра, шутка и фантазия, переросло в настоящий роман. Он стал моим ангелом Боттичелли — самый красивый мужчина, которого я когда-либо знала. На виа де Барбадори он ютится рядом со мной в моей крошечной комнате-коробке; наутро я обнимаю его за талию — мы спешим на работу на его серебристо-голубой «веспе». Я фотографирую его голым; его карие глаза как жидкая шоколадная начинка конфет. Потом мне кажется, что я запечатлела на пленке саму суть чувственности.

Мы осторожны: больше всего я боюсь, что узнает Джанфранко, но мне не хочется и для других стать посмешищем. Я слишком старая, а Игнацио слишком юн, хотя, когда мы вдвоем, это нас не интересует и не является проблемой. К тому же я не охвачена великой страстью, как с Джанфранко; с Игнацио я чувствую себя спокойно, уютно, защищенно; уверенность в себе возвращается, когда я выступаю в незнакомой роли учителя.

Раймондо первым узнает обо всем, неожиданно заглянув ко мне в середине дня и увидев, как Игнацио выходит из спальни в моем халате. Он, разумеется, потрясен, но примиряется с ситуацией, когда мы втроем сидим во «Всякой всячине» за феттуччине алла боскайола и праздничным вином. Через некоторое время мнение посторонних становится мне безразлично.

Однажды обходительный Лоренцо, владелец «Антика Тоскана» и преданный семьянин, заглядывает в окошко нашей кухни и вызывает меня. Говорит, что у него есть ко мне предложение, но нужно поговорить наедине. Не могли бы мы встретиться завтра вечером? Я заинтригована, польщена и немного встревожена; договариваемся встретиться у входа во «Всякую всячину» в девять вечера. Я всегда любила Лоренцо, похожего на доброго дядюшку, его милые глаза за толстыми стеклами очков и отцовскую преданность Джанфранко. Когда он вернулся из Перу и привез мне роскошный свитер из альпаки, я была просто очарована. Но что он может мне предложить такого, о чем нельзя сказать при Джанфранко и других партнерах ресторана? Я буду вечно благодарна ему за то, что он помог мне стать партнером в бизнесе, хоть и не понимаю, зачем кому-то захотелось вступать со мной в долю, и не поняла ни слова из официальных разъяснений (мне пришлось часами сидеть на важных совещаниях в кабинетах адвокатов и бухгалтеров, притворяясь умной и уверенно подписывая документы, которые были для меня как китайская грамота, надеясь, что Джанфранко обо мне позаботится). Наконец решаю, что Лоренцо думает открыть второй ресторан и хочет, чтобы я работала там, но прежде, чем сообщить об этом остальным, собирается узнать мое мнение. Мы с Игнацио подробно обсуждаем ситуацию и на следующий день рано ужинаем во «Всякой всячине»; потом он идет домой ждать моего возвращения.

В девять вечера выхожу из ресторана, и через несколько минут подъезжает Лоренцо на своей дорогой машине. Мы долго едем и наконец оказываемся в пригороде Флоренции, где Лоренцо паркуется у какого-то невзрачного ресторана. Я немного удивлена тишиной и чопорностью, царящей в зале. Нас проводят к столику и привозят тележку с копченой лососиной. Один пожилой официант тонко нарезает ее, второй разливает спуманте по высоким бокалам. Мне неудобно признаться, что я уже поужинала, поэтому вежливо ем и пью, и мы говорим на общие темы. Лишь к концу ужина я набираюсь храбрости спросить Лоренцо, зачем он меня пригласил. Его глаза округляются за стеклами очков; вид у него почти грустный. Он говорит, что хотел бы увезти меня куда-нибудь, на Сардинию или на Капри — на выходные. А потом снять небольшую маленькую квартирку в центре Флоренции, где я могла бы жить одна, не теснясь под одной крышей со студентами.

Я выслушиваю все это в полном ужасе, вежливость не дает мне себя выдать. Как я могла до такой степени ничего не понимать? Как могла не заметить знаки, которые на все это указывали? Внезапно его финансовая поддержка и роскошный свитер уже не кажутся добротой старого дядюшки. Я бормочу вежливые слова благодарности и спокойно объясняю, что у меня есть возлюбленный, поэтому я не могу принять его щедрое предложение. Вечер резко обрывается. Мы почти тут же уезжаем и едем всю обратную дорогу в оглушительной тишине, а когда Лоренцо высаживает меня у Понте-Веккьо, то уже не приоткрывает вежливо дверь, как в начале вечера. Меня как будто вышвыривают из машины, и, когда он газует прочь, я как можно скорее бегу через мост по виа де Барбадори, заскакиваю в лифт и открываю дверь своей квартиры. В спальне Игнацио спит на узкой кровати. Я сажусь рядом и смотрю на него. Мне кажется, что передо мной сама невинность, прелесть, неиспорченность этого мира, и, когда я касаюсь его мягкой руки, острые ресницы размыкаются и его прекрасные карие глаза смотрят на меня с обожанием. Никогда я не любила его так, как сейчас.

Мы с Игнацио переезжаем в квартиру на виа Гибеллина, прямо за собором, в нескольких шагах от института Микеланджело. Тем летом я выбираюсь на крышу и, подстелив полотенце, загораю с видом на сверкающие шпили и терракотовую черепицу. Мы с Игнацио лежим в постели и едим итальянское мороженое прямо из магазинных ванночек; играем в скраббл на итальянском. Я учу его английскому. Когда ресторан закрывается на ремонт, мы летим в отпуск в Египет и катаемся на фелюках. В Ассуане мы живем в отеле, где снимали «Смерть на Ниле», в Долине Мертвых посещаем гробницы и покупаем ароматическое масло в маленьких пузырьках с пробками.

Наша поездка начинается с Каира и ночи в первоклассном «Найл Хилтон». На следующее утро, прежде чем отправиться в город, мы, как полагается в начале отпуска, предаемся расточительству и заказываем «завтрак султана» — целый банкет, который привозят на тележке.

Каир — какофония машин, мулов и коз, соревнующихся за место на дорогах, переплетенных безо всякой логики. Мы идем в Национальный музей древностей, а потом на окраине города садимся на верблюдов и едем к пирамидам Гизы в солнечной дымке. Гид рассказывает, что, по подсчетам Наполеона, камней трех главных пирамид хватило бы, чтобы опоясать всю Францию трехметровой стеной. Я чуть не падаю в обморок на узкой винтовой лестнице внутри великой пирамиды Хеопса, зажатая между потными немецкими ягодицами и подтянутыми американскими бедрами. Мы дивимся величине и великолепию сфинкса и покупаем папирусные свитки в Институте папируса.

В Каире садимся на поезд и едем вдоль Нила в Луксор, маленький поселок, чье название наводит на мысли о пыльной, мускусной чувственности. Храмовый комплекс Карнак поражает нас своими размерами, мы бродим по унылым, выжженным ландшафтам Долины Царей, а вечером у нас на ужин карп с рисом, которого мы запиваем розовым вином, отдающим скипидаром.

Наше путешествие по Нилу заканчивается в Ассуане; мы надеялись доехать до большой дамбы в Абу-Симбеле, но одного взгляда на отель «Олд Катаракт» достаточно, чтобы решить остаться в нем навсегда. Мы сидим на прохладных верандах огромного апельсиново-розового здания в мавританском стиле, потягиваем джин с тоником и любуемся гигантскими пальмами на ухоженной территории и раскинувшейся перед нами рекой, на волнах которой грациозно качаются фелюки.

Мы, конечно, понимаем, что нельзя остаться в отеле навсегда и рано или поздно придется вернуться в Рим, к нашей обычной жизни, но у нас остается еще неделя на Красное море. Садимся на автобус и едем по однообразной пустыне. Игнацио мучается от боли в животе, таинственным образом возникшей за ночь; он весь посерел. С этого момента все катится под откос — надо было прислушиваться к знакам.

На Красном море я выбрасываю обратные билеты в Рим. Точнее, это происходит в фойе отеля «Шератон» в пригороде дайверского курорта Хургады, куда нас привозит такси, которое мы взяли на автобусной станции. Мы еле дышим от усталости: позади десять часов езды, главным образом стоя, по бугристой арабской пустыне. У стойки этого египетского оазиса, занимаясь обычными формальностями, я выгребаю содержимое из карманов куртки и вываливаю в ближайшую урну, избавляясь от ненужного мусора и хаоса предыдущего дня.

Лишь на следующий день, хорошо выспавшись, мы решаем приготовить вещи для возвращения в Каир и выясняем, что билетов нет. Закончив паниковать, начинаем звонить в итальянское и австралийское посольство в Каире и родителям Игнацио во Флоренцию — только почему-то никому в голову не приходит позвонить в авиакомпанию. Деньги у нас почти кончились, поэтому мы переезжаем из «Шератона» в обшарпанный отель «Шадван», где из дыр в стене с облупившейся краской торчат провода, и через несколько дней садимся на автобус до Каира. Нас утешает лишь одно: щедрые родители Игнацио купили нам новые билеты и ждут в аэропорту. Однако нам предстоит провести еще один день в Каире, и мы селимся в англо-швейцарском пансионе — дешевом отеле в грязной части города. И вот, когда мы сидим на продавленном матрасе и вгрызаемся в помидоры и хлеб, купленные на уличном лотке, я вдруг вспоминаю «завтрак султана», который мы ели всего две недели назад. Я сфотографировала Игнацио полуобнаженным на шикарной кровати в номере «Найл Хилтон»; за его спиной на изголовье из темного дерева выстроились золотые статуи фараонов. Постельное белье белоснежное, накрахмаленное, тележка у кровати застелена золотой льняной скатертью с аккуратными складками. Игнацио зачерпывает сахар из серебряной сахарницы. Тележка сплошь уставлена серебряной посудой и хрусталем, а рядом валяется моя небрежно скомканная салфетка.

Но по крайней мере у нас есть билеты домой.

Scalda piu l’amore che mille fuochi.

Ожог от любви сильнее, чем от тысячи костров.

Во Флоренции дни становятся короче; я готовлю на кухне, и меня постоянно тошнит. Хочется есть только вареные яйца. Тест на беременность оказывается положительным. Аборт, который мы оба считаем лучшим решением, проходит без последствий и быстро забывается. В тот же день я возвращаюсь домой; Игнацио преданно ждет меня. Я не испытываю ни чувства утраты, ни печали; напротив, меня переполняет ощущение невесомости и свободы. Кризиса удалось избежать, и мы возвращаемся к нашей спокойной, уютной жизни.

Я знакомлюсь с Раймондо, а позднее и с его женой; они вместе уже много лет. Раймондо рассказывает, что они с его милой Аннамарией познакомились на Понте-Веккьо, где он стоял с мольбертом и красками. Живопись — один из многочисленных его талантов; еще он играет на пианино и аккордеоне, знает много языков, как никто, умеет радоваться жизни, садовничает, работает официантом, поет, хорошо готовит и не дурак выпить. Он на десять лет старше Аннамарии и, как и Джанфранко, вырос в маленькой деревне в Умбрии. Аннамария, напротив, девочка из хорошей флорентийской семьи. У нее волосы до пояса, огромные печальные глаза за толстыми стеклами очков и целая коллекция чопорных туфель «Феррагамо» на плоском каблуке. Раймондо работает и живет во Флоренции, Аннамария преподает английский иностранцам в университете Перуджи и живет в маленькой квартире в доме на пригорке на одной из узких улиц в самой высокой части Корсо Ваннуччи^[8]. Она говорит по-английски медленно и безупречно, с легким американским акцентом — наследие лет, проведенных в Гарварде, где она получала вторую (или третью?) ученую степень.

В день, когда Раймондо привел Аннамарию в ресторан, мы сразу же влюбились друг в друга. После разрыва с Джанфранко, подлечив душевные раны и успокоившись в деревне, я поехала в Перуджу — села на автобус и отправилась к Аннамарии. За неделю, что я провела у нее, мы обе потолстели на пять килограммов из-за ежевечерних посиделок с сыром и вином, во время которых я изливала ей свою печаль, с радостью переходя на английский к концу вечера. Аннамария и Раймондо — мои незыблемые столпы, герои самой романтической истории, которую я знаю. Двое людей, так фантастически непохожих друг на друга, чья любовь выдерживает и долгие разлуки, и ничего не значащие измены. Они сами странная пара, и, быть может, именно потому не моргнув глазом принимают наш странный союз с Игнацио.

Перемены в моей жизни знают, когда обрушиться на голову. Я вроде бы сама контролирую свою жизнь, но слишком уж позволяю себе плыть по течению, а иногда настолько погружаюсь в покой, что лишь радуюсь очередной встряске. Через год мы с Игнацио — кто бы мог подумать — становимся почти как старая семейная пара.

А потом Раймондо осуществляет свою давнюю мечту: покупает ресторан в Перудже; наконец-то Раймондо сможет быть рядом с Аннамарией постоянно. Он предлагает долю в бизнесе Игнацио, и тот соглашается. После многочасовых обсуждений и дебатов я тоже соглашаюсь уйти из ресторана, где у меня нет перспектив, переехать в Перуджу и искать работу. Я понимаю, как много поставлено на карту и что наш переезд изменит природу наших с Игнацио отношений, в которых меня в последнее время многое начало беспокоить. С прекрасным мальчиком, которого я заманила в свои сети, произошла разительная перемена: он стал уверенным мужчиной, который курит «Мальборо» одну за другой и отращивает бородку. Он едет в Перуджу налаживать дела вместе с Раймондо и подыскивает нам квартиру на виа Делициоза^[9] — разве может не понравиться улица с таким названием? Через месяц, официально оформив свой уход из ресторана, я собираю вещи на виа Гибеллина, отдаю на хранение коробки с книгами и летнюю одежду родителям Игнацио, сажусь на поезд и еду к любимому.

Non tutte le ciambelle escono con il buco

Не в каждом пончике есть дырочка^[10].

Узкие наклонные улицы Перуджи на ветру превращаются в воронки, а каменные городские стены словно задерживают и распространяют холод. Этой зимой не так холодно, как прошлой, когда передовицы «Ла Национе» украшал снимок монахинь, катающихся на лыжах по римским улицам, а миллионы гектаров драгоценного винограда померзло и погибло. Ветер загоняет мужчин в пальто и женщин в шалях в бар «Сандри». Все смеются, громко болтают; бариста наливает в кофейные чашки струи густого вспененного молока. Воздух пропитан сложным ароматом ванили, горячих пирожных, молотого кофе и «Фенди». Кто-то по ошибке уносит чужой зонтик и спешит вернуть его со словами извинений; все посетители вдруг оказываются вовлечены в инцидент и предупреждают остальных, чтобы те следили за своими зонтами. На моем капучино пенка в форме сердца, а потрясающей красоты женщина средних лет в необыкновенных очках за баром протягивает мне булочку с джемом, завернутую в салфетку.

Перуджа — молчаливый город, заключенный в каменные стены; по переулкам снуют укутанные женщины, тихо бормоча себе под нос; хлопая крыльями, вдруг взлетают голуби. Открыточная яркость главной площади, подсвеченной мерцающими огнями; нарядные люди прогуливаются, жестикулируют, обнимаются, перебрасывают шарфы через плечо и запахивают куртки, цокают каблуками и придерживают большие сумки, пробираясь через толпу. Маленькие переулки возникают внезапно и уводят прочь от центральной суеты; за их углами обнаруживаются сырные лавки, благоухающие ванилью пекарни и крошечная, залитая желтым светом витрина канцелярского магазинчика с открытками. За соседней дверью расположился деревянных дел мастер в лавке с низким потолком, где смуглые мужчины бесшумно сгружают доски в дерюжные мешки. Я взбираюсь по длинным лабиринтам улиц-лестниц, пока не оказываюсь у дома Аннамарии, где на кухне горит камин. Мы садимся за деревянный стол и пьем вино с поджаренным чесночным хлебом, мягким овечьим сыром и салатом, а заканчиваем ужин хорошим крепким кофе.

Я растянулась на двуспальной кровати на виа Делициоза и собираю пазл из тридцати тысяч частей, до одури выкладывая небо. Игнацио уходит рано утром и на первых порах возвращается в середине дня, чтобы провести со мной несколько часов, прежде чем уйти на вечернюю смену. Я не особенно утруждаю себя поисками работы, подумываю о том, не записаться ли в спортзал, по вечерам курю тонкие самокрутки с гашишем и слушаю на магнитофоне задумчивые песенки Talk Talk. Проходит время, и Игнацио начинает приходить все позднее. Я понимаю, что история с Джанфранко повторяется, меня обуревают мерзкие, зудящие подозрения и ревность, и однажды я отправляюсь в ресторан искать его. Через окно вижу, как он сидит за столиком в пустом обеденном зале, читает комиксы и давит в пепельнице одну сигарету за другой. Ползу домой и ничего ему не говорю.

Всю эту унылую одинокую зиму меня преследует нерешительность. Изредка я общаюсь с Раймондо и Аннамарией, а в остальном мне в Перудже не нравится. Я слоняюсь по красивому старому городу, в одиночестве пью просекко в лобби отелей с остатками былой элегантности, покупаю в кондитерских пирожные в бумажных пакетах и делаю в дневнике длинные и задумчивые записи о своей бессмысленной жизни. Я чувствую, что больше уже ничему не смогу научить Игнацио. Занятия сексом стали неинтересными, потому что я слишком поздно осознаю, что, пытаясь обучить его как можно лучше, забыла уделить внимание тому, как лучше всего доставить удовольствие мне. Из-за неопределенности своего положения я не хочу искать работу. Впервые за четыре года я всерьез задумываюсь о том, чтобы вернуться в Австралию, но передумываю каждый день.

Потом Игнацио получает повестку о призыве в армию, и все вдруг упрощается. Его не будет год — он не сможет работать в ресторане, не сможет быть в Перудже и, главное, не сможет быть со мной. У меня появляется лучшая из причин вернуться домой и решить издалека, на расстоянии, есть ли у нас будущее. Покупаю билет туда и обратно с открытой датой в течение года и за несколько дней до праздника святого Валентина улетаю из Рима. В ящике, где Игнацио хранит свое аккуратно свернутое нижнее белье, оставляю записку с признанием в любви и большое шоколадное сердце.

L’amore del soldato non dura un’ora:

dov’ egli va, trova la sua signora.

Любовь солдата не длится и часа:

где бы он ни оказался, везде находит себе женщин.

Полгода Игнацио страшно скучает по мне и признается в безумной любви. Время от времени от него приходят открытки — из Ливорно, Пьомпино, Чечины. Они написаны аккуратными крупными буквами и содержат описание типичного армейского дня с обязательным упоминанием, сколько месяцев еще осталось. Он часто пишет о своей верности мне, неизменно добавляя, что в его ситуации оставаться преданным возлюбленной очень сложно. Его планы меняются: он решает не возвращаться в Перуджу, холодный, унылый город; Джанфранко подумывает купить «Всякую всячину» и приглашает Игнацио в качестве партнера; потом Игнацио вдруг решает, что приедет жить ко мне в Австралию.

В Сиднее я занимаюсь продажей рекламных площадей для итальянской газеты «Ла Фьямма». Я езжу на бирюзовом «дацуне 120Y» из Лейххардта, где работаю, в Бальмен, где снимаю небольшую квартиру. Я растолстела, пребываю в депрессии и понятия не имею, что буду делать, когда кончится этот год; мои письма к Игнацио становятся так же редки, как и его ко мне. На долгое время они прекращаются вовсе, а потом я отправляю ему письмо, в котором предлагаю обсудить свое предполагаемое возвращение в Италию и говорю, что нуждаюсь в поддержке. Я настолько не уверена, что мне стоит возвращаться, что почти с облегчением воспринимаю ответное письмо Игнацио, где он сообщает, что хочет со мной расстаться. Он признает, что все еще любит меня и писать эти строки ему так же тяжело, как мне читать, однако ему двадцать лет, он вот-вот закончит службу в армии и понимает, что у него впереди вся жизнь. Он не знает, чего хочет, — у него много амбиций, он жаждет впечатлений и полон любопытства. Но у него нет желания осесть со мной в одном месте и завести детей, потому что через два-три года он вполне может передумать и устать от наших отношений, — и что тогда?

Его письмо — облегчение для меня, конец моим колебаниям. Оно определяет, что я буду делать в ближайшем будущем. Но в то же время я очень несчастна. Аккуратно кладу письмо в конверт, поражаясь ощущению внутренней пустоты.

Книга вторая 1

994 год

Спедалуццо в окрестностях Флоренции

Se ne vanno gli amori, restano i dolori.

Любовь уходит, боль остается.

Проходит восемь лет. Однажды мне звонит Джанфранко. Они с Игнацио купили ресторан в Кьянти, в получасе езды от Флоренции. Он открывается в марте. Они хотят, чтобы я приехала и работала на кухне вместе с Джанфранко, как в старые добрые времена. Смогу ли я?

Как я могу противиться, когда жизнь расставляет фигуры на доске так симметрично? Мне почти сорок лет, я не замужем, и у меня нет детей. Я рекламный агент уже в другом, более крупном издании; я довольна своей работой и сделала неплохую карьеру. Я веду занятия по итальянской кулинарии в колледжах по всему Сиднею, живу одна в модном и дорогом районе, у меня много друзей, а почти весь свой доход я трачу на шикарные вечеринки. Редкие романы быстро заканчиваются. Записи в дневниках стали однообразными, повторяющимися, окутаны туманом беспокойства по поводу бесцельности и непоследовательности моей жизни. И вот я решаю уехать в Италию на полгода — на все европейское лето. Увольняюсь с работы, раскладываю свою жизнь по картонным коробкам и прочным мешкам для мусора и оставляю лишь огромный чемодан, который сопровождает меня в международный аэропорт. Мне предстоит жить в комнате над рестораном в большом старинном здании на вершине холма; там будем жить мы все. Джанфранко с новой молодой женой Чинцией (с Мари-Клер он развелся, оставив ее с двумя детьми), Игнацио, Вера — помощница по кухне, женщина средних лет, и я. По телефону Джанфранко показался мне полным энтузиазма, положительных эмоций, но не особенно вдавался в детали, и я понимаю, что совершаю прыжок в неизвестность, однако знаю, что рядом с ним буду в безопасности.

Quandu si las ‘a vecchia p’a nova,

sabe che lasa ma non sabe che trova.

Бросая старое ради нового,

знаешь, что оставляешь позади,

но не подозреваешь, что найдешь.

На вокзале меня встречает Пиньо, мясник, и везет на перекресток на выезде из Флоренции, где ждет Джанфранко, прислонившись к своему новому джипу и скрестив руки на груди. Мы неуклюже обнимаемся; от восторга голова кругом. Всю дорогу по пригородам, знакомым и незнакомым, мы разговариваем и наконец подъезжаем к «Ла Кантинетте». Я слишком взбудоражена и знаю, что не смогу уснуть даже после полутора дней в пути; вместо этого осматриваюсь на ресторанной кухне и готовлю чизкейк. Игнацио плохо выбрит, глаза его покраснели, но он по-прежнему тот же прекрасный Игнацио, за годы превратившийся в невысокого мужчину с намечающимся брюшком.

У Чинции, второй жены Джанфранко, яркая, экзотическая внешность, приятные, изящные манеры; Джанфранко растолстел и стал более домашним, смирным. За ужином я разглядываю свою новую семью и особенно присматриваюсь к Вере, стеснительной женщине средних лет, с которой мне на первых порах предстоит делить комнату. Я удивлена, но Джанфранко уверяет, что это временно и через неделю он снесет стену и соорудит новые шкафы и ширмы, чтобы у каждой из нас была своя комната. А пока мы ютимся, как поросята в хлеву, в холодных больших комнатах, где вся скудная мебель или сломана, или невообразимо страшна. Пол выложен плиткой, с деревянных балок под потолком свисают голые лампочки и кружевная паутина, двери как следует не закрываются, и невозможно остаться наедине с собой. Ресторан открыт уже несколько недель, но клиентов немного. Слухи о том, что Джанфранко теперь работает за пределами Флоренции, еще не распространились, да и время неудачное — конец затянувшейся зимы.

На третий день начинается снегопад, к которому я совершенно не готова. Сидя на узкой кровати напротив Веры, выглядываю в окно, за которым пролетают снежинки, и слышу завывания ветра, глухого, как мое одиночество. Вскоре у меня появятся привычка спать в перерыве между дневной и вечерней сменой — засыпаю я мгновенно — и роскошь в виде отдельной комнаты, но пока я провожу беспокойные дни, лежа в кровати и притворяясь спящей, чтобы избежать разговоров с невыносимой болтушкой Верой.

Вера сидит на кровати — ближе к окну — и весь день смотрит на улицу напротив и кипарисы. Ее муж лежит в больнице с раком легких, а у двух замужних дочерей свои семьи. Она приехала сюда работать и жить с незнакомыми людьми, но не подозревает о том, что ее главной задачей является мытье посуды, а не готовка, как она думала; кухней будет заведовать блондинка-иностранка, столь красноречиво повернувшаяся к ней спиной.

Джанфранко смастерил деревянные доски разных размеров, на которых мы будем подавать фирменное блюдо — тальяту. Результат превосходит все ожидания. Кусок говядины, размер которого зависит от количества клиентов, быстро обжаривается на гриле и переносится на доску, где его украшают диагональными надрезами и посыпают салатом рокет и пармезановой стружкой, овальными ломтиками цукини на гриле с чесночным маслом, черными трюфелями из Норчии или — в сезон — целыми жареными белыми грибами. Капля заправки, и блюдо подают к столу! Мясо — нежнейшая говядина из Кьянины насыщенно-алого цвета, которая тает во рту.

Я в восторге от меню «Ла Кантинетты», сочетающего традиционные и модные блюда. Тем летом на пике популярности грильята миста ди вердура — жаренный на гриле сладкий перец, красный лук, цукини, баклажан, салат радиккьо и томаты, приправленные мелко нарубленной петрушкой с чесноком. Сочетание цветов под блестящим золотистым маслом просто неподражаемо. Еще мы подаем жаренного в кляре цыпленка с овощами в свертке из плотной бумаги: золотистые кусочки влажной куриной мякоти с фенхелем, цветной капустой, брокколи и двумя видами артишоков на тарелке с жареным картофелем.

Я снова минестрайя (повар, заведующий блюдами с пастой), и меня учат новым и сложным соусам: утиный к свежим тальятелле, с кусочками дикого кабана к картофельным ньокки (клецкам), с ягнятиной — к ригатони, из бычьих хвостов — к феттуччине. Джанфранко учит меня опаливать утку над газом и ловко разделывать ее резаком. А кабанину мы даже в сезон заказываем в вакуумной упаковке из Венгрии, потому что местная сплошь заражена паразитами.

Джанфранко считает приготовление десертов и тортов ниже своего достоинства и потому до моего приезда потчевал гостей шоколадным муссом из готового порошка и экспериментировал с клубничным тирамису. Приехав, я быстро беру ситуацию в свои руки, как он и надеялся, и начинаю печь всерьез. Однако через несколько дней после прибытия мне предстоит выучить один из главных кулинарных уроков: приготовление картофельных ньокки.

У каждого повара есть свой вариант ньокки. Мы с Верой стоим у двух мраморных разделочных досок. Картошку только что слили, дымящаяся кастрюля стоит ровно посередине стола. Зрительный зал — соседи, друзья, поставщики и официанты; все разговаривают разом. Чистить ли картошку до варки или после, добавлять ли яйца, или только желтки, или три яйца на каждые два килограмма картофеля, обязательно ли выдавливать рисунок вилкой — все горячо обсуждают разные способы приготовления.

Однако хозяин здесь Джанфранко, значит, будет так, как он скажет. Он встает между нами и быстро чистит обжигающий вареный картофель маленьким ножом, объясняя, что, проверяя его на готовность, необходимо как можно осторожнее протыкать клубни ножом, чтобы внутрь не попало слишком много воды. Все должно происходить очень быстро. Картофель очищен; теперь, перед второй стадией — приготовлением пюре, — рабочая поверхность должна быть приведена в безупречный порядок. Картофель закладывается в кухонный прибор, похожий на гигантский пресс для чеснока, и прогоняется через маленькие дырочки, превращаясь в гору снежно-белого пюре. Сверху насыпается мука, и Джанфранко вмешивает ее руками, потихоньку, добавляя еще по мере надобности. Никаких яиц — ни в коем случае! — сообщает он зрителям. Яйца придают жесткость и делают пюре резиновым. Джанфранко делает гладкую подушечку из теста и приказывает всем потрогать ее: она упругая и шелковистая. Из теста раскатывают колбаски; молниеносными движениями ножа он нарезает их на идеальные маленькие клецки в полдюйма длиной, бросает в кастрюлю с кипящей подсоленной водой и варит до тех пор, пока они не всплывут. Вся процедура выглядит сложной, но осуществимой, и в тот момент трудно представить, сколько месяцев ежедневного изготовления ньокки понадобится, чтобы сделать их правильно, чтобы кончики пальцев перестали обжигаться о картофель.

К счастью, в первые шесть недель в ресторане немного клиентов. До начала лета, пока нас еще не «обнаружили», нам всем нужно время, чтобы обжиться в новой роли и превратить помещение старого амбара в ресторан, в который не лень ехать даже издалека. Хотя, в общем-то, мы находимся не на отшибе: у подножия холма раскинулась небольшая деревушка, там есть бар, куда я повадилась заглядывать на кофе в конце своих прогулок. Всего в десяти минутах езды на машине — шумный город Грев, и куда ни посмотри — повсюду виноградники, оливковые рощи, ежевичные заросли, леса, замки, монастыри и старинные каменные стены. В первые два мрачных месяца, потраченных на привыкание, красоту окружающих пейзажей удается увидеть лишь урывками, кусками: тени, отбрасываемые тополями на сельской тропинке, пересекающей дорогу, плотные шеренги длинных стройных сосен на поле для гольфа в Уголино, которые я вижу из окна автобуса. Но пока меня занимает лишь привыкание к новым ритуалам и сосуществование с другими людьми. Через неделю Джанфранко устроил для Веры отдельную спальню рядом с аркой, ведущей из моей комнаты в большое помещение для хранения вещей. Скудность ее пожитков печалит меня — горстка косметики, роман в бумажной обложке и футляр для очков на шатающемся стуле у кровати. Но теперь у нас хотя бы есть по отдельной комнате, и мы начинаем обедать и ужинать вместе в тишине.

У Игнацио есть подруга, первокурсница с лошадиными зубами и огромным бюстом. Она вечно стоит, прислонившись к стене на кухне, и боится заговорить. Между мной и Игнацио не всегда все гладко. Между нами, кажется, целая бездна, которую мы осторожно пытаемся обходить, хотя мне часто удается перемахнуть через нее шуткой или замечанием, на которое, я знаю, он отреагирует — и тогда наши взгляды ненадолго встречаются, и в них теплится доброта.

До мая все наши клиенты помещаются в нескольких небольших залах внутри ресторана. Крепкая мебель, накрахмаленные салфетки с цветочным рисунком поверх белых скатертей, коллекция винтажных кьянти, выстроившаяся вдоль стен: мы с Джанфранко и Игнацио продумали все до мелочей. В одном из залов сидим мы с Верой и едим чесночные колбаски на гриле с салатом и мягким пористым хлебом, который мне так ни разу и не удалось найти в Австралии; мы осторожно приоткрываем друг другу некоторые подробности наших жизней. Как большинство итальянок, Вера почти не пьет, хотя нередко и, видимо, под моим тлетворным влиянием, а может, проникшись нашей крепнущей дружбой, забывает разбавлять вино водой и выпивает содержимое бокала со смешливой беспечностью, запрокинув голову. Она очень скромна и говорит о муже, которого навещает в больнице в свой единственный выходной, с уважением, но отстраненно; в разговорах все чаще проскальзывают упоминания о хозяине ее квартиры, которого она называет просто «синьор», в неопределенных выражениях описывая его многочисленные добрые поступки.

За рестораном мы достраиваем еще две обеденные зоны: одна наверху, под крышей на опорах, украшенных терракотовыми вазами с цветами; сидя за столиками, можно любоваться мягкими контурами раскинувшихся холмов, виноградниками и деревушками, которые издалека кажутся просто россыпью цветных пятнышек. Тропинка ведет мимо старинного каменного пресса для оливок во дворик под крышей, уставленный столами и стульями; здесь висят абажуры, а с одного конца строится бар; Игнацио реализует свой строительный талант под гремящие бразильские ритмы. За трехуровневым фонтаном со скульптурой безголовой девушки из зеленого камня раскинулся огород Джанфранко в окружении инжирных деревьев. Стоит весна, медленная оттепель, и мало что указывает на грядущее фруктовое изобилие.

Мой день рождения совпадает с велогонкой, которая заканчивается в Кьоккьо — деревушке у подножия холма. Мы ждем наплыва клиентов и готовим заранее и много, но все равно оказываемся не готовы к бесконечным компаниям, сменяющим одна другую до позднего вечера. Так я забываю, что мне только что исполнилось сорок — круглая дата. В одиннадцать вечера мы наконец переводим дыхание; Джанфранко открывает бутылку спуманте, и мы с облегчением падаем на стулья. Мне приготовили подарки: длинную, тонкую деревянную скалку с выгравированными подписями Джанфранко, Чинции и Игнацио и разделочный нож.

Тот день знаменует перемены, которых мы все ждали. На улице май, я часто гуляю, по утрам все светлее и теплее; у нас появляются завсегдатаи. Синьоре Ардженто, промышленник, несколько раз в неделю звонит по телефону и предупреждает, что через полчаса приедет с тремя клиентами. Он похож на птицу, у него огромные усы и дорогие костюмы, и его неизменно сопровождают роскошные азиатки. Они пьют минеральную воду литрами и едят легкую пищу, как правило салаты или пик моды того сезона — карпаччо. По телефону Ардженто часто заказывает уно спагеттино в простом томатном соусе с перцем чили, и я сразу же ставлю на плиту кастрюлю с водой, чтобы к его приезду все было готово. Карпаччо из говядины — это сырое мясо, нарезанное тонкими, как бумага, ломтиками, однако Ардженто просит Джанфранко слегка обжарить говядину на гриле перед подачей на стол с половинкой лимона. Азиатки едят карпаччо из цукини, помидора, грибов — любых овощей, которые сегодня взбрело в голову приготовить Джанфранко под замысловатой заправкой. Но особенно им нравится ассорти из овощей на гриле, которое они, в отличие от итальянцев, едят без хлеба. Ловлю себя на том, что разглядываю их через окно и поражаюсь их изяществу, воздержанию от вина и аскетичному вегетарианству — должно быть, вот в чем секрет их успеха.

La prova migliore dell’amore è la fiducia.

Доверие — лучшее доказательство любви.

Иногда из Австралии звонят друзья. Один как-то спрашивает: ты счастлива? Эти ребята о тебе заботятся? Что я могу ответить? Конечно, да; как ни странно, я счастлива, и Джанфранко с Игнацио заботятся обо мне. Счастье возникает короткими проблесками, обычно ранним утром, во время прогулки, когда великолепие того, что меня окружает, кажется даром свыше, и я прошу Бога простить мои слабости и излишества. Каждое утро я гуляю час, тихо выскальзываю из дома и перехожу дорогу, а затем спускаюсь с холма. Виа Кьянтиджана — так называется главное шоссе, соединяющее два крупных города — Флоренцию и Сиену, но это «шоссе» — всего лишь узкая извилистая тропка, вьющаяся среди виноградников и полей; мне часто приходится спрыгивать в заросли, когда две машины проезжают навстречу друг другу. (Иногда я гуляю и по другому маршруту — это тихий, уединенный лес, утыканный знаками с предупреждением: «Осторожно, гадюки!») Все лето машины беспрестанно снуют по виа Кьянтиджана, но весной дорога пустует и нередко окутана туманом. Я пробегаю мимо голых виноградных лоз и оливковых деревьев, мимо красивой церквушки Святого Томазо, чьи стены почти полностью скрыты за вьющимися растениями; во дворе церкви стоят скульптуры и терракотовые урны, гуляют павлины. Я здороваюсь с фермерами, работающими на полях, и женщинами в платках, которые развешивают одежду на веревках, и наконец разворачиваюсь и возвращаюсь по маленькому мостику, а в конце прогулки захожу в бар в Кьоккьо выпить капучино. Когда я прихожу домой, все еще спят, я же начинаю готовить. В тихой кухне включаю свет, газ и духовку и наливаю воды в большую кастрюлю для пасты. Вскоре появляется Игнацио, нервный, с налитыми кровью глазами с похмелья. Джанфранко редко выходит раньше десяти утра, но тогда врывается на кухню как вихрь, делает себе чашку эспрессо и скрывается в уличном туалете с розовой «Газетта делла Спорт». Вера в блузке с цветочками и растянутых брюках молча разгружает посудомоечную машину; дым от первой за день сигареты въедается в ее химические кудри.

К концу весны уличные обеденные зоны достроены, и ресторан становится популярным. Однажды вечером в четверг к нам заезжает группа специалистов из Флоренции, это друзья знакомых родителей Чинции — четыре пары, элегантные и сверкающие, как машины, на которых они приехали. По вечерам еще слишком прохладно, чтобы сидеть на улице, и мы приглашаем их в один из маленьких залов внутри.

Когда нужно произвести хорошее впечатление, Джанфранко становится вспыльчивым и педантичным, громыхает посудой и рявкает на всех. Он уже приказал мне сделать сотню крошечных печений — завитков из слоеного теста с анчоусами, которые мы подаем к аперитивам, — и обвалянных в какао шоколадных трюфелей к кофе. Сам он склонился над блюдами с антипасти, лоб сосредоточенно нахмурен, пальцы мягко снуют туда-сюда, раскладывая закуски. Флорентийки крашены в блондинок, у них холодные прекрасные лица; они бесконечно курят и почти ничего не едят. Время от времени из частного зала раздается гортанный смех. Этих людей и их многочисленных глянцево-золотистых друзей нам еще не раз предстоит увидеть этим летом. Каждый раз, когда они приезжают, на кухне начинается та же лихорадка; все работают молча и воспринимают это как должное. Летом загорелые руки, ноги и груди этих шикарных женщин оттеняют льняные наряды белого и кремового цвета — они ездят в отпуск на Сардинию, остров Гильо или на экзотические Мальдивы или Бали.

Шесть недель — время, за которое внутри группы из шести человек появляется особая динамика, особый ритм. Шесть недель — это еще и срок, в течение которого одни и те же действия повторяются так часто, что входят в привычку и становятся основой для близкого знакомства. Так и с нашей маленькой группой, центром которой является конечно же Джанфранко. С Верой мы раскладываем вареные яйца и каперсы на кусочках хлеба к одиннадцатичасовому завтраку. С Чинцией ведем долгие дискуссии о литературе, особенно английской, — Чинция очень образованна. Игнацио то нервничает в моем присутствии, то флиртует со мной. А с Джанфранко мы больше не чувствуем себя неловко в присутствии друг друга; молча работаем на кухне перед открытием или стоим рядом у плиты. Иногда — а чем больше становится клиентов, тем чаще это случается — мы движемся синхронно, грациозно и плавно, как танцоры балета, огибая друг друга и ни разу не сталкиваясь. И все же с возрастом он не избавился от своих капризов, скачков настроения; правда, теперь они направлены не на меня, а на многострадальную бедняжку Чинцию. «Mi prende un nervosa, — рявкает он на нее. — E poi m’incazz» («Ты раздражаешь меня, и потому я злюсь»).

Я украдкой наблюдаю, как он учит ее держать винный бокал тонкими пальцами, разгружать посудомоечную машину, носить горячие тарелки на предплечье. Я вижу себя много лет назад — это жалкое стремление угодить ему, сделать в точности, как он хочет, что в принципе невозможно. Он орет и срывается на нее, подвергает своим знаменитым бойкотам, оставаясь добродушным и приветливым с остальными. Позднее, проникшись доверием друг к другу, мы с Чинцией сплачиваемся на почве пережитых страданий.

Tempo, marito e figli vengono come pigli.

Погоду, мужей и сыновей не выбирают.

В нашем отвратительном общем туалете — отвратительном, потому что его почти никогда не моют, — гора комиксов рядом с унитазом, пепельница на подставке и ванна, которую нужно принимать очень осторожно, иначе обедающие на крыше смогут любоваться тобой в окно. Стиральная машина принадлежит Джанфранко и Чинции, поэтому раз в неделю, когда мы закрываемся после обеда, я сажусь на голубой автобус до Грева с мешком грязного белья. В первые месяцы я сижу в кафе на центральной площади, греясь в лучах солнца, разглядывая статую Америго Веспуччи и колоннаду, и пишу открытки за бокалом пива. Затем забираю из прачечной-автомата чистое белье, каждый раз радуясь тому, как пакет со скомканными грязными простынями, полотенцами и одеждой превращается в аккуратный сверток, похожий на стильно упакованный подарок.

Спустившись по ничем непримечательной лестнице на главной площади и нырнув в дверцу в стене, оказываешься в самой потрясающей булочной. Здесь всегда очереди за хлебом, булочками и пирогами, но я иногда захожу сюда, просто чтобы насладиться ароматами и картинами. Иногда я привожу из Грева кусочек свежего пекорино, завернутый в вощеную бумагу так же красиво, как и мое белье, и мы съедаем его за ужином. На входе в «Фалорни», мясную лавку, которую считают лучшей в Тоскане, зверски осклабился фаршированный кабан. Немецкие туристы толпятся вокруг стоек с открытками. Прижимая к груди свой сверток с бельем, я с безразличием местной жительницы прохожу мимо, к автобусной остановке.

До тех пор пока Джанфранко не решает устраивать обеды для персонала до, а не после работы, мы едим вместе. Стол накрывают в обеденном зале, который редко используется, а когда теплеет — снаружи. Мы приходим по очереди, в зависимости от того, остались ли еще клиенты. Джанфранко сидит во главе стола; на его месте всегда стоит огромный пивной бокал, из которого он пьет вино пополам с минералкой. Мы едим разные блюда, хотя Чинция всегда пробует то, что сегодня приготовил Джанфранко. Я же возвращаюсь к старой привычке ужинать каждый вечер одним и тем же — обычно это большая порция салата с моим любимым хлебом. Так не надо думать.

Иногда, когда на Джанфранко находит благодушное настроение, он вызывается приготовить что-нибудь на всех, и я ем его деликатесы. Они всегда безупречны: это его собственная версия карпаччо из говядины, тесто для пиццы, растянутое на противне и присыпанное розмарином, чесноком и крупной солью, а затем быстро испеченное, или паста с соусом из баклажанов. Иногда он готовит стейк тартар, ради которого усердно склоняется над разделочной доской с большим ножом и рубит кусок постного мяса в мелкий фарш. Настроение за столом всегда зависит от него. Когда он в духе, все мы подпадаем под его обаяние и слушаем его рассказы, шутки, истории о клиентах. Но его раздражительность всех заражает напряжением, разговаривать не хочется. Хочется лишь есть быстрее и без удовольствия. Главная причина, почему он решает перенести время наших обедов — мне эта идея с самого начала не нравится, ведь полноценный обед и два бокала вина затормаживают меня и притупляют восприятие, а я люблю работать с легкостью, вниманием, даже слабым чувством голода, — состоит в том, что наши вечерние посиделки часто затягиваются до утра и, как правило, мы напиваемся. На столе среди салфеток и хлебных крошек каким-то образом возникает граппа, и все начинают курить одну сигарету за другой.

Однажды вечером после работы я встречаю на лестничной площадке Веру; она перебросила жакет через руку, а в другой держит сумочку. Вера спокойно сообщает, что позвонили из больницы: ее муж умер. За ней приедет дочь. Позднее Джанфранко рассказывает, как она плакала, услышав новости по телефону, а сейчас ничем не показывает свои чувства, милая и практичная, как обычно. Мы понимаем, что через несколько дней она вернется.

Однако через десять дней к посудомоечной машине ставят недовольную Чинцию, а дочь Веры звонит и сообщает, что та на работу больше не выйдет. Через шесть недель Вера с дочерью приезжают за вещами, и больше мы ее не видим.

На улице июнь, прекрасное лето в разгаре, и клиентов становится больше некуда. У нас уже было два огромных воскресных банкета — свадьба и причастие — и еще несколько запланировано; в эти дни мы работаем до поздней ночи, и каждому удается присесть не больше чем на полчаса вечерком, после чего снова с головой в работу.

Джанфранко нанимает нескольких угрюмых рабочих из Марокко, но все они оказываются никудышными посудомойщиками; он огрызается на Чинцию, ссорится с Игнацио и с сарказмом отвечает мне. Однажды я смотрю на Чинцию внимательно — и замечаю, как она похудела; на лице застыло выражение постоянного беспокойства. Она загружает и разгружает посудомоечную машину мечтательными, грациозными движениями, а нужно делать это быстро. Мы уже устали от тяжелых знойных дней, а ведь лето только началось. Зато я довольна своими яблочными пирогами с решеткой из теста и фруктовыми тортами. Украшаю их завитками заварного крема и щедро посыпаю глазированными ягодами.

Джанфранко возвращается с флорентийского рынка Сант-Амброджо с деревянными ящиками, полными корзин с ягодами, о существовании которых я даже не подозревала. В разгар лета я пеку пироги с ежевикой, собранной с кустов вдоль виа Кьянтиджана.

В июне начинается чемпионат мира по футболу; Джанфранко переносит наш телевизор на улицу и прилаживает над баром. В течение месяца по пятницам и субботам проходят матчи между командами разных стран, и Джанфранко ясно дает понять, что с десяти вечера — момента начала матча — на кухне его не будет. Если кто-то из клиентов захочет заказать горячее, пусть ждет перерыва. В запачканном фартуке и деревянных башмаках, он сидит рядом с Игнацио; они курят и увлеченно смотрят на экран, а время от времени сгустившийся от напряжения воздух разрывают крики восторга или негодования. Посетители-мужчины окружают их кольцом.

Несмотря на гармонию между нами и то, что теперь я все чаще вижу Джанфранко смирным, а не разъяренным, как в самом начале, и невзирая на мое решение спустя столько лет не реагировать на его истерики, он остается для меня постоянным источником напряжения — и загадкой. То он ведет себя так отвратительно, что я не испытываю к нему ничего, кроме презрения, то вдруг приносит в медвежьих ладонях на кухню воробушка, нежно вытирая кровь, бьющую из ранки на голове. Он зовет меня посмотреть и пытается влить немного воды с ладони в дрожащий клювик. Слезы катятся у меня из глаз, и причина их — не столько сочувствие к несчастной птице, сколько жалость к этому человеку и его безумным перепадам настроения. Они случаются часто, но он всегда умудряется снова заслужить нашу любовь и прощение.

Non c’è amore senza amaro.

Нельзя любить и не страдать.

Во вторник у нас выходной. В этот день я всегда сажусь на утренний автобус во Флоренцию и провожу целый день там. Джанфранко с Чинцией часто ездят в родную деревню Джанфранко, а Игнацио любит проспать до полудня, а потом пойти встречаться с друзьями. Иногда он уезжает в маленькие городки в горах, например Монтальчино или Пьенцу, и возвращается с кругляшами пекорино — свежего и зрелого.

Однажды утром в среду Джанфранко врывается на кухню, прижимая к груди бумажный пакет, который торжественно вручает мне и требует открыть. Уже издалека я узнаю этот запах, но, несмотря на это, не готова к открывшемуся мне зрелищу: умбрийские трюфели, невероятно много, они похожи на маленькие угольки. Джанфранко улыбается так широко, что кажется, щеки лопнут.

Мы оформляем специальную тележку и ставим ее наверху среди столиков. На ней разложены сыр пекорино, трюфели, жирная свежая паста каппеллаччи, похожая на маленькие подушечки и нафаршированная сыром рикотта с белыми грибами, батоны салями, финоккьоны^[11] и панчетты. Еще там две запеченные рикотты, купленные Джанфранко в Греве: одна с кусочками салата рокет, вторая с клубникой; целый окорок прошутто, бутылка бальзамического уксуса и несколько бутылей кьянти в соломенных корзинах. Трюфели Джанфранко раскладывает на блюде, выложенном темно-зелеными виноградными листьями, а на нижней полке, рядом со стопкой чистых белых тарелок, ставит один из моих фруктовых тортов, стеклянную форму со слоеным сливочным тирамису и великолепный торта делла нонна.

В помещении никто уже не ест, и по вечерам развеселый шум вечеринок долетает и до кухни. Гости задерживаются все дольше. Теперь мы редко ужинаем вместе; обычно я заканчиваю работать гораздо раньше остальных и сажусь с большой миской салата, корзинкой с хлебом и вином за свободный столик, наслаждаясь возможностью наконец-то присесть. Я наблюдаю за гостями, ем и пью теплым, приятным вечером.

Бывают дни, когда мне не хочется ехать во Флоренцию, и тогда я сажусь на автобус куда-нибудь еще, неважно куда: выбираю наугад какую-нибудь деревушку в Кьянти.

Один из первых уроков, усвоенных мной после знакомства с Джанфранко, был связан с винными регионами Галло Неро и Кьянти Классико. Это было в самом начале, в ресторане, где мы познакомились, где я печатала винные карты, очарованная сладкозвучием названий. В том первом ресторане подавалось огромное количество сортов кьянти, а его погреба — три просторные комнаты с низкими потолками в глубине обеденного зала — были забиты бесконечными рядами бутылок, разложенных горизонтально на деревянных решетках с указанием вида, года и региона производства. Мечта коллекционера. Тогда я узнала, что регион Кьянти Классико занимает около семи тысяч гектаров земель между Флоренцией и Сиеной. Черный петух (галло неро), украшающий многочисленные этикетки вин из региона Кьянти Классико, — это эмблема консорциума производителей, цель которого — продвигать свои вина, улучшать их качество и бороться с подделками. Содержание винограда санджовезе в этих винах должно быть не менее восьмидесяти процентов.

И вот теперь, рассекая по ухабистым дорогам, вьющимся по долинам и холмам, прильнув к окну автобуса и разглядывая знакомые названия, я ощутила себя героиней книги, которую читала сотни раз. Так же я себя чувствовала, путешествуя по городишкам, деревням и виноградникам, названным, как кьянти из моего списка, и живописным, как на открытках: Импрунета, Радда, Кастеллина, Керчабелла, Бадиа а Пассиньяно. Я ехала до тех пор, пока не возникало желание сойти. В Панцано всего одна главная улица, и она проходит через средневековый город, который когда-то был всего лишь замком среди виноградников. Меня всегда поражало, что, несмотря на то что Тоскана считается модным местом, здесь множество деревушек, где вы окажетесь единственным туристом, разглядывающим витрины, заказывающим эспрессо в местном баре, снимающим фасады церквей.

Однажды Игнацио преподносит мне сюрприз и приглашает составить компанию в путешествии в Монтальчино, городок, знаменитый своим вином сорта брунелло. Машина петляет между виноградниками, и наконец мы оказываемся на вершине холма. Долины, раскинувшиеся перед нами, купаются в золотистом свете. Мы садимся за маленький столик и пьем вино цвета прозрачных вишен, разговариваем на безобидные общие темы, а потом взбираемся наверх по крутым улицам-лестницам, где нас ждут еще более потрясающие виды, другой бар и очередная дегустация брунелло из огромных бокалов.

В другой день я еду в Иль-Ферроне на терракотовую фабрику, о которой много слышала; в мой следующий выходной приезжает Пьеро, мой бывший начальник из «Всякой всячины», и ведет меня в ресторан. Я обхватываю его руками за талию, и мы едем на мотоцикле в Монтефьоралле, город-крепость за средневековыми стенами такой необыкновенной красоты, что я на минутку даже представляю, что когда-нибудь поселюсь здесь. Мощеные улицы, низкие дверные проемы и крошечные окна явно из другого века, лишь рекламные постеры на стенах напоминают о настоящем. Пробежав глазами скромное меню, заказываем хрустящую феттунту (кусочки хлеба, натертые чесноком, сбрызнутые оливковым маслом и поджаренные на гриле), спагетти с острым соусом из дикого кабана и сочную курицу на гриле с цукини. Но даже в застрявших во времени крошечных деревушках всегда найдется по меньшей мере один роскошный бутик, торгующий шикарными нарядами, аккуратно разложенными на полках: стильными льняными брюками, тончайшими шерстяными свитерами и невесомыми шелковыми блузками, которые мне страшно трогать неуклюжими толстыми пальцами.

Известный австралийский гастрономический журнал заказывает мне для рождественского выпуска статью про панеттоне^[12]. Несколько вторников подряд я провожу в своем любимом книжном во Флоренции, «Либрерия Эдисон» на пьяцца делла Репубблика, в отделе гастрономии, где я читаю все, что только можно, о рождественском кексе с цукатами. Статью необходимо представить к концу июля и приложить к ней несложный рецепт.

Меня это весьма беспокоит, потому что я ни разу не встречала ни одного повара, которому удалось бы испечь этот кекс, требующий, как известно, огромного труда и крайне сложный в приготовлении. Статью я написала, и мы с Джанфранко принимаемся за выпечку. Мы быстро понимаем, что никому в здравом уме никогда не пришло бы в голову делать панеттоне в середине лета, так как на одно вымешивание теста требуется двадцать минут. Мы вымешиваем по очереди, обливаясь потом и мрачно надрываясь в самую жару. Весь процесс приготовления занимает от девяти до двенадцати часов, хотя большая часть этого времени уходит на поднятие опары и теста. Незадолго до полуночи достаю панеттоне из духовки и вижу, что потерпела сокрушительную неудачу: кекс почти не поднялся внутри формы с высокими стенками, которую я купила специально для него, и, кроме того, немного подгорел! Мое разочарование сравнимо лишь с чувством растущей паники.

На следующий день пробуем снова, взяв немного другой рецепт из журнала. На этот раз я так твердо нацелена на успех, что не обращаю внимания на неудобства. Перед глазами так и стоит золотистый пышный кекс, и аромат ванили, наполняющий кухню в конце дня, знаменует мою победу. Через несколько дней отсылаю статью, с гордостью приложив к ней несколько фотографий, но почему-то не могу заставить себя даже попробовать панеттоне, который перестала воспринимать как еду.

В свои выходные я не хожу в музеи и галереи, а прогуливаюсь по магазинам. Шесть дней я заперта в Спедалуццо, где у меня нет ни времени, ни нужды тратить кровно заработанные лиры, и в результате каждый вторник совершаю налет на флорентийские магазины, испытывая почти физическое желание скорее все спустить. Быстро купив все необходимое из списка вроде ватных шариков и талька в больших супермаркетах «Упим» и «Станда», брожу по улицам, ныряя в узкие переулки и перебегая мосты, и заглядываю то в пыльные полузаброшенные лавчонки, то в дорогие модные бутики.

Мой фотоаппарат везде со мной; я ношу его через плечо, как сумочку. Я фотографирую витрины булочных и сырных лавок, немецких туристов, поедающих джелато, стариков, разговаривающих у бара, внутренние дворики домов через кованые решетки с замысловатым узором, бледные манекены в витринах дизайнерских бутиков и цыганку, сидящую по-турецки у двери здания, построенного Брунеллески^[13], склонив голову над белым ягненком в послеполуденной тени собора. В садах Боболи удается запечатлеть необыкновенное мгновение, словно с полотна художника: мальчик купается в ванне, пытаясь укрыться от жары. Это высокий и стройный юноша, забравшийся в этрусскую ванну на холмике из камней в прохладном уголке; его голова запрокинута и лежит на серо-зеленом камне.

В элегатном крошечном бутике на виа де Торнабуони я вижу пальто своей мечты. Черное, до щиколоток, из чистой шерсти, мягкое, как мох, с подкладкой из атласа, двубортное. С небольшими подплечниками и обозначенной талией — в нем я мгновенно преображаюсь и становлюсь похожей на миниатюрную пепельноволосую Анну Каренину. Оно стоит мою месячную зарплату; я заставляю себя обдумать покупку за бокалом пива в кафе. Пиво всегда было частью моего ритуала, и я не обращаю внимания на надменных официантов, приносящих крошечные тарелочки с соленым печеньем на закуску, зато чернозубая женщина у туалетов всегда здоровается со мной приветливо. Из коричневого бумажного пакета достаю открытки с видами тосканских холмов и следующие сорок минут подписываю их на обороте. Потом возвращаюсь в бутик, внезапно испугавшись, что мое пальто уже кто-то успел купить, и, обнаруживая его на месте, немедленно откладываю для себя. Кто бы сомневался.

Нам на выручку приходит Альваро — чернявый коротышка флорентиец с бегающими, танцующими глазками и маленьким брюшком, в складках которого исчез пояс фартука. Он энергично загружает и разгружает посудомоечную машину, целыми ворохами намывает салат, грибы и лук-порей, быстро становится главным подручным Джанфранко и моим новым другом. Анекдоты и песни у него не иссякают, он не устает всем подмигивать, а в уголках губ у него сигареты и бесконечное количество смешных историй. Я влюбляюсь в него окончательно, узнав, что каждый год он участвует в фестивале «Кальчо ин Костуме» — традиционном флорентийском шествии футбольных команд, наряженных в средневековые костюмы. Он слишком много пьет, зовет меня Виковски и живет в маленьком алькове, который раньше занимала Вера. Он становится буфером для капризов и истерик Джанфранко и угрюмых молчанок Игнацио. Из своей комнаты, которую я завалила всякой всячиной для уюта, я чувствую дым его сигарет, а через окно до поздней ночи продолжаю слышать смех компаний, покидающих ресторан, хлопанье автомобильных дверец и «буона нотте» — пожелания спокойной ночи.

В выходные во Флоренции я иногда пробираюсь сквозь толпу на Понте-Веккьо и наведываюсь в кожаный магазинчик Лидии. Лидия — блондинка из Сассекса с прозрачной кожей; она живет во Флоренции уже двадцать лет. За это время она почти стала итальянкой. Подруга Фабио, нашего мастера на все руки, она познакомилась со мной давно, еще когда я встречалась с Джанфранко, но подружились мы только сейчас. Лидия — менеджер элегантного дорогого бутика, принадлежащего флорентийцу, который здесь почти не бывает; если я прихожу слишком рано, до обеденного перерыва, у меня есть шанс понаблюдать, как она говорит с клиентами. С итальянцами она легко переключается на разговорный тосканский диалект; с туристами общается на вежливом английском. Заперев дверь, она цокает своими модными сапогами на высоких каблуках по мосту — мы идем обедать в наш любимый бар.

Сидя в прохладном помещении, мы разговариваем. Обычно начинаю я, ведь мне просто необходимо поделиться накопившимся за шесть дней с англичанкой, которая говорит со мной на одном языке, сочувствует мне и, кроме того, знакома с теми, чьи выходки так меня раздражают, огорчают или удивляют. В присутствии Лидии, которая спокойно и обреченно выслушивает меня, я чувствую себя намного лучше; мне так нравится смотреть, как она поддерживает носик керамического чайничка изящными пальцами, когда наливает чай, как понимающе кивает и шепчет «знаю, знаю». Рассказываю о последних днях, когда нам пришлось работать по одиннадцать часов, об истерике, которую закатил Джанфранко, когда я случайно опрокинула два соусника — на только что вымытый пол, представьте! Он начал хватать продукты из холодильника и спрашивать, зачем мне четыре упаковки сливок и два отдельных окорока панчетты, после чего швырнул их на землю. На этом я выбежала из кухни и укрылась в своей спальне, своем святилище.

Рассказываю, как мои джинсы впритык сидят на бедрах и еле застегиваются, потому что я ем слишком много хлеба и сыра и пью слишком много вина — это уже хроническое. Вспоминаю жестокий комментарий, который Джанфранко отвесил по поводу моей новой стрижки; жалуюсь на невыносимое равнодушие Игнацио. Мы живем и работаем вместе, и периодически становится слишком тесно, до клаустрофобии. Джанфранко спросил, почему я не придумываю новые соусы для пасты, чтобы мы могли предлагать «блюдо недели», а я ответила, что, когда я раньше это делала, он лишь смеялся и говорил: «Итальянцы такое есть не станут». А минутой позже он уже просил меня придумать интересный способ приготовления круглого кабачка, который только что принес с рынка. Обычное для Джанфранко сочетание холодности и доброты.

Лидия терпеливо выслушивает меня, поддакивает и отправляет в накрашенный рот кусочки торта. А я уже разошлась и сообщаю, что легко забыть о том, что за пределами «Ла Кантинетты» существуют вежливые, цивилизованные, интеллигентные люди. Потом заканчиваю жаловаться и даю выговориться ей. И хотя она неспособна избавить меня от раздражения и решить мои проблемы, после исповеди они уже не кажутся такими непреодолимыми, я даже могу взглянуть на них с юмором.

Тем временем Лидия с благодарностью использует возможность излить душу. Меня ждет очередная серия ее злоключений с ремонтом, который длится уже целую вечность. Это настоящий кошмар; она измучена хаосом, в котором они живут. Фабио лишь помогает другим людям с их проектами, а на свой дом у него времени уже не остается. Кроме того, она должна готовить, убирать и выполнять остальные обязанности прислуги, что для итальянки само собой разумеется, несмотря на то что она полный день работает в магазине. Я знаю, что она любит Фабио, но иногда об этом легко забыть, слушая ее бесконечные жалобы. Порой, когда не получается найти подходящего английского выражения, мы переключаемся на итальянский, ловим себя на этом, смеемся. На выходе из бара обнимаемся и расходимся в разные стороны, и я понимаю, что чувство дружеского плеча — это то, что помогает нам выжить и будет помогать еще долгое время и мне, и ей.

Chi mangia e non invita,

possa strozzarsi con ogni mollica.

Кто ест один и никого не приглашает в гости,

рискует подавиться каждой крошкой.

Хотя все знают, что я здесь не навсегда (я вернусь домой до холодов, до Рождества) и приехала получать опыт, меня все равно обвиняют в склонности к одиночеству. «Ты держишься особняком», — говорит Джанфранко, намекая на мою привычку идти спать раньше остальных, ужинать в одиночестве или читать книгу, пока остальные весело болтают. Причина в том, что я стала старше и на этот раз уже не могу терпеть черты характера, когда-то казавшиеся мне очаровательными. Теперь я никому не подружка и могу быть самой собой, а именно самостоятельной австралийской женщиной, которая отказывается терпеть шовинизм окружающих мужчин. Я прихожу в ярость, узнав, что Джанфранко, оказывается, рассчитывает, что мы с Чинцией станем убирать в ужасном туалете, несмотря на то что все мы работаем допоздна и устаем одинаково; меня больше не забавляют, а скорее ужасают бесконечные измены итальянских мужей, хотя я знаю, что жены воспринимают их как должное. Меня раздражают чудовищная безответственность, расплывчатое, субъективное представление о времени, свойственное итальянцам. Раньше мне всегда нравилось, что в Италии никто по-настоящему не обращает внимания на правила и едва ли способен воспринимать что-либо всерьез, а теперь меня это часто раздражает. Горячность, которой наделяется самая незначительная эмоция, с которой воспринимается самое тривиальное происшествие или случай, — меня это просто утомляет, и я все чаще скучаю по австралийской сдержанности. Шесть дней в неделю взаперти в громадном старом здании на вершине холма с выцветшей вывеской «Спедалуццо» на боковой стене и тяжелыми зелеными воротами, которые каждый вечер запираются на цепь и замок — поистине странное существование. Каждый вторник, вернувшись из Флоренции на голубом автобусе, я обязательно сажусь на пару часов и пишу письма сестрам и друзьям, как обычно тщательно анализируя свою жизнь.

Теперь я вижу, что мои реакции обусловлены не только воспитанием и культурой, но, что значительно важнее, моими собственными комплексами. Непредсказуемость всегда шокирует меня, нестандартное поведение заставляет в негодовании поджимать губы. А ведь много лет назад, когда я была моложе и наивнее, меня восхищало, с какой легкостью можно свернуть с избранного пути, и мне казалось, что если прожить в Италии достаточно долго, то и я научусь быть спонтанной.

Мне нравилось, что, случись нам с Джанфранко увидеть знакомых по пути на другую встречу, мы немедленно шли в ближайший бар на кофе, позабыв обо всем, — все так делают, поэтому опоздания считаются нормой. Чтобы жить так, нужен особый талант, талант жить настоящим, полностью отдавшись течению. Я сравниваю эту жизнь со своей — и вижу, что моя слишком чопорна, слишком распланирована, но не могу ничего изменить.

A chi trascura il poco mancherà pane e fuoco.

Будь благодарен за то, что имеешь.

Пьеро, мой старый начальник из «Всякой всячины», с ревом въезжает на холм и паркует свой мотоцикл на гравии у мусорных баков. Никогда бы не подумала, что Пьеро ездит на мотоцикле — он очень элегантен, — но его пальцы уверенно застегивают ремешок второго шлема под моим подбородком, и он заводит своего коня. Иногда после обеда он спасает меня — увозит меня в соседние деревушки и города осматривать замки, пробовать вина и ходить по рынкам или маленьким местным фестивалям, сагре, которые в течение года постоянно происходят там и сям: в честь то грибов, то дикого кабана, то какого-нибудь цветка. Спустя столько лет милый Пьеро не изменился, правда, он больше не занимается ресторанным бизнесом, теперь он возит группы туристов на виноградники и рассказывает им про вина.

Я наклоняюсь в сторону на поворотах. Мы въезжаем в высокогорные города, заключенные внутри высоких стен; живот Пьеро — одна сплошная мышца. На винограднике Иль-Паладжо в Кателлинаин-Кьянти нас очаровывает маленький замок, приютившийся на обрыве. Стуча каблуками по выложенному изящной плиткой внутреннему дворику, находим красивую часовню с мозаичными стенами, а внутри — стройную волоокую Мадонну и кровавые изображения убийств и резни.

Бродим по неразмеченным тропинкам и наконец натыкаемся на здание под низкой крышей в центре домашней фермы. Внутри девушки скандинавской наружности с раскрасневшимися щеками, в белых шапочках для душа, отмывают длинные столы из нержавейки — на предприятии по изготовлению рикотты только что завершилась смена. Пирамидки снежно-белого сыра слегка дрожат, выставленные аккуратными рядками. В Лили-Сагра мы стоим у антикварного пресса для оливок и едим липкие жареные сладости; Пьеро объясняет мне все стадии производства оливкового масла. Потом, крича с переднего сиденья, рассказывает смешную историю о том, как они с друзьями как-то пошли за грибами в соседний лес и случайно наелись галлюциногенных грибов; я смеюсь, уткнувшись в его пахнущую стиральным порошком рубашку.

Наши поездки напоминают мне о том, кто я и где, расширяют мой мир, который начинает казаться безграничным, полным возможностей. Я возвращаюсь домой с намерением жить более насыщенно, но вспоминаю об этом, увы, лишь в дни приезда Пьеро.

Июль и август выдаются невероятно жаркими, на улице под сорок, а на кухне и того больше. К счастью, днем у нас не так много клиентов, но по вечерам начинается гонка. Я привыкла делать тирамису два раза в неделю, но теперь приходится каждый день. В моей маленькой спальне, которую я теперь воспринимаю как убежище, несмотря на все ее недостатки, всю ночь астматически хрипит крошечный вентилятор.

Как-то субботним вечером слышу крики Чинции, доносящиеся из коридора: она визжит, что ей нужно в больницу за успокоительным; Джанфранко ледяным тоном приказывает ей пойти наверх и лечь в кровать. Я сажусь рядом с ней, слушаю, как она ревет и всхлипывает, шепчу ничего не значащие слова утешения, пока она не успокаивается.

После нервного срыва у Чинции Джанфранко решает, что нам всем нужен отдых и его можно приурочить к ежегодному национальному летнему празднику — Феррагосто. Как ни странно, жара и невыносимые условия работы изменили настроение Джанфранко в лучшую сторону, он весел и добродушен — видимо, причина и еще в успехе ресторана, — и мы с ним начинаем прекрасно ладить. Даже Игнацио (чью подругу я недолюбливаю за три качества, которых у меня нет: юность, красоту и стройность) начинает относиться ко мне более приветливо.

Однажды вечером, без пяти минут в полночь, я сижу в кровати и удовлетворенно оглядываю свою комнату, освещенную лишь маленькой настольной лампой. Сегодня я испекла сорок два блинчика, сделала два чизкейка, один шоколадный торт без муки и двойной морковный пирог, противень бискотти ди прато — пряных бискотти — и соусы сальса гуанчиале и сальса гьотта.

Прищурившись, уставшими глазами я смотрю на роскошный цветок в маленьком алькове под окном, на стол, заваленный книгами, письмами, фотографиями, ручками, конвертами, дневниками. Вот лежит моя сумка, а нераспечатанная почта придавлена бутылкой кьянти. Это одна из тех редких минут, когда я чувствую себя счастливой: несмотря на то что несколько последних попыток похудеть провалились, я наконец решаю смириться с тем, что мне не быть худышкой.

Вот это прогресс.

В августе все едут на море или в горы. Флоренция пустеет; большинство лавок закрыто, на окнах зеленые ставни. Джанфранко с Чинцией уезжают в отпуск. Они решили закрыть ресторан на пять дней и отправиться на остров Гильо, где у родителей Чинции дом. Игнацио едет в Югославию с друзьями, а я решаю остаться в Спедалуццо и насладиться одиночеством. Теперь я читаю и гуляю после обеда, а не рано утром. Пишу много писем, а по вечерам смотрю по телевизору ужасные развлекательные программы и ем джелато.

Mangia che ti passa.

Поешь, и сразу полегчает.

Почти все невыносимо жаркое лето нет горячей воды и туалет в ванной не работает. Ломающаяся сантехника, беспомощные коммунальные службы — нормальная часть повседневной жизни. В этой древней стране, где все разваливается, это воспринимают как должное (в отличие от «новых» стран вроде Австралии) и относятся философски.

Со времени первого приезда в Италию мне уже миллионы раз приходилось сталкиваться с беспричинным отключением воды. Больше всего запомнился тот случай, когда воду отключили в первом ресторане, где я работала, — вечером, когда было полно посетителей. Нам пришлось вылить целый ящик бутилированной минеральной воды в огромную кастрюлю, чтобы варить пасту, и в раковину для мытья посуды, чтобы вымыть руки. Хаос возник невероятный, но клиенты ужинали, ни о чем не подозревая. В квартире на виа Гибеллина, где мы жили с Игнацио, душ однажды отключили как раз в тот момент, когда я собралась смывать шампунь. К счастью, прямо внизу была парикмахерская, куда я тут же и отправилась. На острове Эльба воду отключали так часто, что я всегда брала с собой в ванную бутылки с минеральной водой (на всякий случай), а в те дни, когда мыла голову, запасала их по восемь штук.

Через два месяца Фабио, добрая душа и наш мастер на все руки, крупный мужчина в вечно сползающих широких джинсах, чью речь почти не разобрать из-за флорентийского акцента, приходит к нам на помощь. До сих пор холодные ванны, которые я принимаю в жару каждый день, — это как раз то что нужно, а сливать унитаз водой из ведра кажется абсолютно нормальным. После уезда Фабио работающая сантехника воспринимается как чудо, как роскошь; мы еще долго живем с чувством, что нам страшно повезло.

Неожиданно звонит Эмба — моя любимая мамушка из «Всякой всячины». Мы с Пьеро приглашены к ней в гости в выходной вечером; значит, у меня еще останется время сходить на выставку Валентино в Академии искусств. Встаю даже раньше, чем обычно, чтобы успеть на флорентийский автобус, который чуть раньше девяти высаживает меня у станции Санта-Мария-Новелла. Меня ждут два потрясающих часа в просторной галерее, где Давида окружили манекены в алых вечерних платьях с драпировками и складками, плиссировкой и рюшами до самого пола. Большинство, как написано на табличках, предоставлены для выставки кинозвездами, к примеру Шарон Стоун и Гленн Клоуз. Контраст поистине поражает: какая гениальная и смелая идея — поместить великолепную обнаженную статую, копии и репродукции которой можно увидеть по всему городу, среди безголовых женщин в алых нарядах! А может, это так по-итальянски… я настолько впечатлена выставкой, что, когда возвращаюсь в Спедалуццо, могу говорить только об увиденном.

Пьеро тоже взбудоражен, но по другой причине: у него новый мотоцикл «БМВ», больше предыдущего, и ему не терпится опробовать его по дороге во Флоренцию, где живут Эмба и ее семья.

Я не видела ее много лет, но она все такая же: кругленькая, мягкая, милая, теплая, разве что седины стало больше. Когда я работала во «Всякой всячине», они с Пьеро называли меня конильетта — маленький кролик, — и это прозвище снова со мной на весь вечер. В квартире, где Эмба живет с тихим, молчаливым мужем, двумя голосистыми взрослыми дочерьми и Маурицио, все крутится вокруг кухни. Мы устраиваемся там за столом и разговариваем, перебивая друг друга. Хотя Эмба теперь не работает в ресторанах, еда и приготовление пищи остаются для нее любимым делом, и за бокалами жутко дорогого спуманте, которое привез Пьеро, мы только об этом и говорим. Потом накрывают на стол и выносят угощение. На закуску у нас буристо — кровяная колбаса, как ее готовят в Сиене. Эмба тонко порезала ее, обваляла в муке и обжарила в масле. Мы едим ее с хлебом, как паштет. Пекорино аль тартюфо — свежий пекорино с черными трюфелями, кремовый и пахнущий землей. Местные зеленые оливки приводят Пьеро в восторг — он стал настоящим экспертом в оливках и винограде за время своих экскурсий по виноградникам; он сообщает нам, что из зеленых оливок получается лучшее масло первого отжима, потому что у них более резкий вкус и насыщенный цвет, хотя, разумеется, масла выходит меньше, чем если делать его из полностью созревших, сочных черных оливок. Еще нас ждет блюдо с листовой горчицей — темно-зеленые листья, похожие на шпинат, которые Эмба потушила в оливковом масле с чесноком и небольшим количеством бродо (куриного бульона). Но больше всего впечатляет паста с соусом сальса эрбе — зеленым соусом из трав по собственному рецепту Эмбы. Она смешала его со свежими тальятелле. Едва не проглотив от наслаждения язык, я записываю рецепт на листке блокнота с эмблемой фармацевтической фирмы.

До самой темноты мы едим, разговариваем, смеемся, фотографируемся. Я устала, день получился слишком насыщенным. Эмба выносит липкое апельсиновое печенье, которое испекла специально для своего «маленького австралийского кролика», и то, что съесть уже невозможно, заворачивает мне с собой, хоть я и наелась до отвала и поклялась никогда больше не прикасаться к еде.

Когда Пьеро наконец объявляет, что нам пора, я рада — мой запас жизнерадостности почти истощился. Меня полдня называли кроликом, и это слово, как волшебный эликсир, развеяло мое обычное представление о себе как о женщине средних лет (или, как говорят итальянцы, di una certa eta — «определенного возвраста»), чьи дни похожи друг на друга и которая иногда, может быть, и делает чудесный десерт, но в целом так и не достигла в жизни никаких высот. Мы с ревом трогаемся с места и уезжаем в ночь, чувствуя себя окутанными любовью и щедростью этой потрясающей женщины.

После праздника Феррагосто лето клонится к закату. Компании роскошных загорелых флорентийцев — стройные пышногрудые женщины, одетые сплошь в белое, мужчины с длинными волосами, собранными в хвост, и перекинутыми через плечо льняными пиджаками — больше не приезжают и не устраивают субботними вечерами шикарных загородных вечеринок. Анджело, наш поставщик грибов, привозит ящики белых из Румынии и Венгрии — для местных еще рановато — и нудно торгуется с Джанфранко. Мы делаем ризотто с белыми грибами, кростини с белыми грибами, соусы для пасты с белыми грибами; нарезаем их бумажно-тонкими ломтиками и посыпаем карпаччо, запекаем целиком с чесноком и, разумеется, используем как гарнир для знаменитого тальяте Джанфранко.

Закончив разгружать свой грузовик, Анджело приходит на кухню и встает так близко ко мне, что я слышу, как урчит у него в животе. Он снова прижимает меня к раковине и говорит, что я ему очень нравлюсь, но у меня за плечами двадцать пять лет отношений с ненадежными мужчинами, поэтому я отвечаю, что в это трудно поверить, ведь мы даже никогда не разговаривали. Тем не менее его внимание мне льстит, а его ненадежность лишь усиливает его обаяние. Он высокий, худой, у него обвисшие усы, мешки под глазами и хриплый, прокуренный голос; его энергичность и уверенность в себе нравятся мне и, несмотря на предостережения Джанфранко, заставляют с нетерпением ждать его приезда. Разумеется, Анджело женат — мелочь, которая не мешает ему пригласить меня на свидание. Мы часто обсуждаем это свидание — рюмочку после работы как-нибудь, — но оно так и остается в проекте.

Прошлый опыт научил меня отличать одиночество от страсти. Когда пробуждается страсть (дважды), ее объектом становится Игнацио, несмотря на его настороженное отношение ко мне. Мы оказываемся в постели, в первый раз по его инициативе, во второй — по моей. Это случается еще в первые месяцы моей работы в «Ла Кантинетта». Мы занимаемся любовью легко, с восторгом узнавая друг друга, как это обычно и бывает между бывшими любовниками, но второй раз заканчивается серьезным разговором о его девушке Милене, и, к нашему удивлению, мы решаем поступить по-взрослому, ведь то, что мы делаем, несправедливо по отношению к ней. На следующий вечер когда мы сидим за ужином с Миленой, то нарочно не встречаемся глазами, и это означает, что решение окончательное.

За лето друзья приезжают несколько раз, но больше всего запоминается визит Валери и Дугласа Хэммерфилдов — супружеской пары, с которой я познакомилась на кулинарных курсах в Сиднее. Перед отъездом в Тоскану Валери сидела в салоне красоты, где случайно прочла статью о вилле Виньямаджо, где снимался фильм Кеннета Браны «Много шума из ничего». Они поселились на этой вилле, о чем восторженно мне сообщают, приехав пообедать в «Ла Кантинетту». Вдохновленные красотой виллы, они решили организовать там кулинарные курсы выходного дня с проживанием для австралийских туристов. Не соглашусь ли я с ними сотрудничать?

Я уже была на вилле Виньямаджо — несколько месяцев назад, с Игнацио. Это небольшое поместье, окруженное виноградником и оливковыми рощами; здешние вина считаются превосходными. С Винь-ямаджо связаны различные мифы — говорят, что здесь родилась Мона Лиза и что здесь есть система подземных пещер, где во время последней войны скрывались шпионы. Правда это или нет, никто не знает, но в одном можно быть уверенным: вилла необыкновенно красива. Для съемок фильма Браны фасад выкрасили в розовый цвет, и свежеокрашенная вилла сияет среди прохладных кипарисовых стен, огромного ухоженного сада, лимонных деревьев в больших горшках, изгородей и фигурных кустов.

Валери предлагает в конце октября, когда закончится моя работа в «Ла Кантинетте», переехать на виллу и подготовить все к приезду группы, которую, будем надеяться, ей удастся собрать по возвращении в Австралию. Тем временем я должна продумать план кулинарных занятий на неделю, а также спланировать экскурсии на виноградники, сыроварни, в окрестные горные деревушки, а также придумать другие мероприятия. Ее идея кажется мне очень амбициозной, хотя Валери утверждает, что уже все обсудила с менеджером виллы. Решаю подождать, удастся ли ей набрать группу, и лишь потом взяться за организацию программы, хотя и обсуждаю идею с Джанфранко, которому она нравится. Он обещает помочь с составлением меню для кулинарной школы.

Фоном для моих октябрьских прогулок становятся ружейные выстрелы: начался охотничий сезон. Охотники в камуфляже попадаются на каждом шагу, а мама в письме беспокоится, как бы меня по ошибке не приняли за дикого кабана. В нашем меню появляются различные блюда из дичи — особенно восхитительно рагу из куропатки с панчеттой, которое готовит Джанфранко. Время от времени он ходит на охоту с друзьями. Стало прохладно, посетителей так мало, что мне скучно, и я жду, когда же все это кончится, считаю оставшиеся дни и больше обычного тоскую по дому, родным и друзьям. Сижу в своем уголке у плит, демонстративно уткнувшись в книжку, украдкой потягиваю кьянти и жую куски острого пармезана, пока остальные паясничают, рассказывают анекдоты, горячо обсуждают спортивные события и смотрят маленький телевизор, который мы поставили на краю рабочего стола.

Одна из моих ежевечерних обязанностей — нарезать несколько горстей картофеля и поместить ломтики в форму для запекания со свежим розмарином, дольками чеснока и оливковым маслом, а затем запечь до хрустящей золотистой корочки снаружи и мягкости внутри. Потом весь вечер я таскаю картошку из формы, виновато и украдкой жуя. На мне брюки куда большего размера, чем те, что я носила, когда приехала сюда, и габариты все увеличиваются. (Я уже мрачно планирую сесть на «диету Дженни Крейг» и помногу плавать, как только вернусь в Австралию.)

Валери звонит и подтверждает, что ей удалось набрать группу из восьми человек для кулинарных курсов на вилле Виньямаджо; я бросаю свой ритуал ежевечернего писания писем и берусь за организацию программы. Пьеро обещал помочь: свозить группу на однодневную экскурсию в Сиену и угостить обедом в одном из своих любимых ресторанов, а я проведу в один из вечеров дегустацию вина и сыров. Начинаю отправлять домой посылки с вещами, и вдруг наступает последняя неделя в «Ла Кантинетте», и я уже собираю то, что осталось в моей спартанской комнатке, и готовлюсь уехать.

Finché c’è vita c’è speranza.

Пока мы живы, мы надеемся.

Тур «Много шума из Кьянти» начинается с проливного дождя, который бьет по стеклам арендованного микроавтобуса. Мы едем в аэропорт Флоренции встречать нашу группу. К счастью, на следующий день дождя как не бывало, всю неделю стоит прохладная, сухая погода, подходящая для прогулок.

Каждый день, утром или вечером, я провожу кулинарный класс на крошечной кухне, похожей на корабельную, смежную со столовой для гостей. Ньокки, соусы для пасты, рагу, десерты мы готовим на обычной бытовой электрической плите, которая за день до окончания курса ломается, и нам приходится бегом нести кастаньяччу в круглой жестяной форме в личную квартиру менеджера, где с помощью его духовки доводим ее до готовности. (Сложно поверить, что кому-то действительно может прийтись по вкусу этот плоский резиновый пирог из каштанов, приправленный розмарином.) Остаток времени мы ездим на микроавтобусе: то на рынок в Грев, то на керамическую фабрику, на виноградники, в замки, на заводик по производству рикотты и в прекрасную Сиену, где Пьеро ведет нас в «Остерия ле Лодже» и потчует сливочными нитями свежих тальятелле в грибном соусе оволи, а потом отвозит в энотеку дегустировать асти спуманте под холодными лучами заходящего солнца.

Мы с Валери и Дугласом живем в одних апартаментах на вилле и каждый вечер, прежде чем уснуть, устало обсуждаем день. Нет сомнений, наш недельный курс имел огромный успех, но мы даже не представляли, что развлекать небольшую группу взрослых от рассвета до заката будет так утомительно.

Во время приготовления прощального ужина в субботу утром к нам неожиданно наведывается хозяин виллы. Он адвокат и живет в Риме, но периодически приезжает на виллу на выходные; мы рады, взволнованы и одновременно смущены, а когда он предлагает взять все наши приготовленные блюда и поужинать с ним, его женой и несколькими гостями в главном особняке, то вовсе начинаем паниковать. Одна из пожилых женщин из группы спрашивает, нельзя ли где-нибудь поблизости сделать быструю подтяжку лица.

В тот вечер адвокат усаживает меня во главе длинного стола, и мы ужинаем с канделябрами в комнате, которая словно сошла со средневековых полотен: здесь есть даже бюсты императоров на мраморных каминных полках и картины с изображением батальных сцен на стенах с выцветшими гобеленами. Чувствую себя и смертельно уставшей, и попавшей в чудесную сказку.

Вопрос моего возвращения в «Ла Кантинетту» на новый сезон всегда зависел от Джанфранко, и в своих письмах домой я не говорила ничего конкретного. Но к концу осени небольшая ссора заставляет меня решить окончательно, и теперь я ищу повод больше не возвращаться: мне надоело одиночество, долгие, тяжелые рабочие часы. Я чувствую, что, может быть, когда-нибудь вернусь — тогда, когда восстановлю силы. Но сейчас мне хочется домой — прихватив с собой все случившееся, все новые рецепты, впечатления и эмоции, спокойно проанализировать их еще раз и выстроить в систему. Подбросив нашу маленькую группу в аэропорт Флоренции в конце недели, мы с Валери и Дугласом едем в Перуджу, где я провожу последние дни в компании Раймондо и Аннамарии, которая всегда действует на меня как бальзам. Я уже привыкла видеть их перед каждым отъездом из Италии, и мне это нравится.

Baccalà, fegato e ova — più si coce e più s’assoda.

Соленая треска, печень и яйца — чем дольше их готовишь, тем хуже.

Вернувшись в Сидней, я переезжаю в свободную комнату в квартире моего приятеля Уильяма Вуллахра. Но в долгосрочной перспективе нам не суждено будет ужиться в его стильном маленьком гнездышке. Поначалу мы лучшие друзья, но в конце концов становимся злейшими врагами: я наивно пытаюсь заработать на жизнь кулинарными курсами в разных модных местечках, а Уильям в открытую признается, что он голубой. Мы оба несчастливы и после очередного скандала объявляем друг другу бойкот, а потом я переезжаю.

Я преподаю итальянскую кухню в художественных галереях, на кухнях пабов и в частных домах. В свободное время подрабатываю обслуживанием банкетов и поваром в сомнительных кафе. Меня все время сопровождает неприятное чувство, что ничего не получается. Я думала, что к сорока годам буду глухо замужем, с тремя детьми, а у меня нет даже бойфренда. Я страдаю от одиночества и послушно хожу на все вечеринки, в рестораны, встречаюсь с людьми за коктейлями, но все это лишь усугубляет ощущение пустоты и бессмысленности. Завожу глупый роман со старым другом, который много лет живет с одной девушкой, но он не приносит мне счастья, как и следовало ожидать, и, разумеется, он не бросает ее ради меня. С одной стороны, у меня куча знакомых, с которыми можно ходить в дорогие рестораны даже чаще, чем мне того хотелось бы; с другой — у меня появляется одержимость занятиями фитнесом и самоконтролем.

Однажды вечером в пятницу солнце на дороге бьет прямо в глаза, я не замечаю грузовика, припаркованного на обочине оживленной трассы, и въезжаю в него. Если бы рядом со мной сидел пассажир, он бы погиб. Поскольку я живу в центре, решаю в дальнейшем пользоваться общественным транспортом. Появляется работа в магазине деликатесов, и я с облегчением соглашаюсь, понимая, что решение открыть собственное дело было ошибкой, однако последующие месяцы делают меня все несчастнее, а моя новая начальница постепенно уничтожает мою и без того хрупкую самооценку, пока не остается ничего. Я почти радуюсь увольнению, хоть оно и означает позор и пособие по безработице (в моем-то возрасте! С моими талантами, навыками и образованием!). И снова нужно искать работу. Я не понимаю, почему меня ни во что не ставят, несмотря на годы работы в Италии.

Книга третья

1996 год

Спедалуццо в окрестностях Флоренции

Chi trova un amico, trova un tesoro.

Кто находит друга, находит сокровище.

В том, что Игнацио на своей новенькой, блестящей, серебристой машине врезался в стену, все винят Донателлу. Позднее мне предстоит услышать эту историю — Альваро не дурак посплетничать. На огромной скорости, легкомысленно забыв о ремнях безопасности и принятом чуть раньше алкоголе, Игнацио разбил в пыль не только машину, но и почти все кости в правой руке, от плеча до запястья.

Через восемнадцать месяцев после нашего последнего разговора Джанфранко уверяет меня, что автомобиль починке не подлежит. Grazie a Dio^[14], того же нельзя сказать об Игнацио. Однако теперь у него осталась лишь одна рабочая рука; ему требуется долгий курс физиотерапии, и в «Ла Кантинетте» от него мало толку. Именно поэтому меня просят прийти ему на замену. Именно поэтому я снова сажусь на поезд Рим — Флоренция, хотя в голове шумит от сбоя биологических часов после бесконечного перелета.

Инцидент с ножами в аэропорту Фьюмичино косвенно привел к тому, что мне пришлось лишиться куртки на меху, в которой я приехала и которую с облегчением скинула на жаре (в Европе конец лета). Мой любимый поварской нож и разделочный нож по закону необходимо было отправить отдельно от всего багажа, запечатать в целлофановый пакет и сопроводить несколькими серьезными документами, которые я прилежно заполнила в аэропорту Сиднея. В аэропорту Фьюмичино есть особая зона, где можно забрать сомнительные предметы вроде ножей, и туда я наведывалась несколько раз и разговаривала с различными чиновниками, однако ножи так и не материализовались. Но я вернулась в свою любимую Италию, и потеря ножей меня хоть и огорчила, но не удивила. (Через несколько месяцев прошу Джанфранко помочь мне составить письмо, в котором подробно описываю произошедшее; письмо так и остается без ответа, и это меня тоже не удивляет.) Но мне очень жалко куртку, которую я в расстроенном состоянии, видимо, оставила в поезде. Утешаю себя тем, что теперь смогу купить новую, хоть и с наступлением холодов.

Поезд везет меня по зелено-золотистым августовским полям; за окном проносятся плавные изгибы холмов, которые внезапно пересекает река, автомобильные заводы и серебристый бак для бензина, плывущий в море зелени. Мы ненадолго въезжаем в прохладные тоннели; некоторые из них такие длинные, что забываешь, что на улице день, а когда вырываешься на солнечный свет, он оглушает так, что барабанные перепонки едва не лопаются. Полуразрушенные каменные дома, обросшие плющом руины на вершинах холмов, белые дороги, петляющие и исчезающие на горизонте, телята на раскаленных полях рядом с коровами, мирно жующими траву… Мимо проносятся города — Галлезе, Сеттебаньи, Орте, Бассано, Аттильяно.

Я пробуду в Тоскане всего несколько месяцев и помогу завершить оживленный летний сезон; зная об этом, я почти не вспоминаю о неприятных впечатлениях двухлетней давности, к тому же мне давно известно, что меня ждет. На вокзале во Флоренции меня встречает Джанфранко, взъерошенный, с опухшими глазами; увидев меня, он улыбается до ушей, и я чувствую, что вернулась домой.

Но за два года многое изменилось. Появился Тониньо — крепыш, унаследовавший красоту смуглянки Чинции и, что уже очевидно, характер Джанфранко. А еще Вито — посудомойщик. Ему за шестьдесят, и его веселое лицо мне приятно и смутно напоминает кого-то из прошлого. Когда мы приезжаем, он сидит у телевизора, который так и стоит на краю рабочего стола, и сосредоточенно смотрит Палио — ежегодные скачки в Сиене. Кухня выглядит иначе: плиты расставлены островком в центре помещения, так что оно теперь разделено на две рабочие зоны.

Бросаюсь в объятия Альваро, обрадовавшись, что наш старый ассистент еще работает. По пути Джанфранко рассказал, что два года назад, когда я уехала, он стал готовить Альваро на мое место. Теперь я вернулась, и Альваро займет место Джанфранко и станет главным шеф-поваром, а я буду исполнять обычную роль ассистента. Игнацио похудел и осунулся, одна рука у него подвешена на хитроумной перевязи. После аварии он переехал к родителям в Скандиччи, и теперь я могу занять его большую комнату. Вид из нее открывается почти такой же, как из моей старой; окна с зелеными ставнями выходят на виа Кьянтиджана, белую дорогу, исчезающую за узорчатыми коваными воротами напротив. Первое, что я делаю, — распахиваю окна, открываю ставни и любуюсь этим видом, звуками, запахами: позволяю пейзажу тихонько впустить меня.

Ne ammazza più la gola che la spada.

Чревоугодие сгубило больше людей, чем меч.

Настали выходные, а меня уже уговорили во вторник поехать с Джанфранко, Чинцией и Тониньо на остров Гильо. Едва успев распаковать вещи, снова собираю маленькую сумку, взяв только купальник, — нас не будет всего два дня. Мы выезжаем в понедельник вечером, после работы, и я с трепетом вспоминаю все те разы, когда много лет назад мы с Джанфранко ездили в его деревню. Даже сама дорога похожа: поздний вечер, мы напились, и фары автомобиля отбрасывают полосы в черноте; мерцает кончик сигареты Джанфранко, и единственная разница в том, что я теперь сижу на заднем сиденье, а на переднем Чинция держит на руках спящего ребенка. Приезжаем в четыре утра; у нас есть несколько часов неспокойного сна перед отправлением парома. Я сплю плохо, урывками; на рассвете тихонько выхожу из машины и бреду по незнакомым пустынным улицам в поисках туалета. Я еще не совсем оправилась после перелета, да и к тому же устала и мучаюсь от похмелья.

Когда приходит паром, солнце уже беспощадно лупит по крышам и обжигает мою бледную кожу, привыкшую к австралийской зиме. Джанфранко приносит кофе с пирожными, чтобы мы проснулись, и заезжает на паром. У меня такое чувство, что я проспала бы неделю, но стоически напоминаю себе, что небольшое приключение на маленьком острове — идеальный отдых перед трехмесячным стоянием у горячей плиты и долгими, утомительными рабочими сменами. Сильвио и Карла, родители Чинции, в доме которых мы будем жить, встречают нас у причала. Они на острове с начала лета, руки и ноги у них уже шоколадного цвета.

Первый день — сплошное удовольствие. Сильвио и Карла берут нас кататься на яхте, и несколько часов мы плаваем по бирюзовой воде, время от времени ныряя за борт, чтобы спастись от слепящего солнца. Карла меня завораживает: украдкой наблюдаю, как она медленными, гипнотизирующими движениями втирает масло для загара в свое идеальное, ухоженное тело, едва прикрытое крошечным бикини, и листает журнал пальцами с длинными алыми ногтями. Она часто подкрашивает губы, глядя в маленькое зеркальце. Чинция рассказала, что ее родители познакомились на занятиях бальными танцами больше двадцати лет назад, и Карла до сих пор берет уроки дважды в неделю. Я поражена ее ухоженностью, но ее чрезмерная погруженность в себя вызывает неловкость. Ее лебединая шея высовывается из воды, когда она по-собачьи описывает аккуратные круги вокруг яхты, оберегая модную стрижку; остальные же с брызгами ныряют и плавают, как вздумается. Гораздо позже, под пологом из бугенвиллеи, мы сидим за столом, на котором бесконечно меняются блюда, в компании братьев Чинции и множества знакомых, которые принесли с собой вино и пирожные, сыры и фрукты. Едим и пьем до самой ночи.

В тот вечер за роскошным ужином я съедаю что-то не то, и оставшаяся половина дня на острове оказывается испорченной. Единственное, что помогает облегчить резкую боль в животе, — сидение на мелководье и регулярные рейды в общественный туалет. Вокруг меня отдыхающие. Выслушиваю историю жизни одной из женщин, которая вчера с нами ужинала, а потом наступает время уезжать, садиться на паром и возвращаться в «Ла Кантинетту». Я побаиваюсь путешествия на пароме, но к середине плавания вдруг понимаю, что страшно проголодалась, и, ступив на землю, выздоравливаю окончательно.

Я поражена тем, как Альваро преобразил мою старую комнату. Теперь его двуспальная кровать занимает три четверти всего помещения, а остальное загромождено столом, стульями, стереосистемой с огромными колонками, телевизором, грудами журналов, неустойчивой книжной полкой со странным набором чтива, огромными уродливыми пепельницами, полными окурков, ободранным плюшевым медведем в майке с эмблемой футбольного клуба и винными бутылками. Одежда, грязная вперемешку с чистой, валяется на всех свободных местах. В комнате царит атмосфера уюта и праздности, и она совсем не похожа на суровую спальню, какой была при мне, с дрожащей паутиной, свисающей с высоких потолков. Когда по вечерам Джанфранко с Чинцией уезжают, мы с Альваро чувствуем себя детьми, которых родители оставили без присмотра, и радуемся, что при желании могли бы устроить настоящий переворот.

В меню Джанфранко кое-что добавилось, а кое-что он выкинул, хотя некоторые блюда — те, что стали его фирменными, — до сих пор остались. Я приехала во второй половине лета, но многие прекрасные летние продукты еще на пике сезона; кроме того, маленький огородик Джанфранко за домом теперь превратился в роскошный источник трав, фруктов, овощей. У нас слишком много инжира, ягоды лопаются и валяются на земле под деревьями. Я разминаю их вилкой и ем на поджаренном хлебе — объедение.

Осторожно нести из сада крошечные цукини или спелые помидоры и превращать их в какое-нибудь блюдо — процесс необыкновенно приятный. Больше всего мне нравятся листья лавра: нравится срывать их с дерева, вдыхать почти лечебный аромат и добавлять в соус сальса ди гуанчиале, который я делаю несколько раз в неделю. Это превосходный соус для пасты из спелых помидоров и гуанчиале (мясо со щеки свиньи, наподобие бекона, но совсем нежирное). Гуанчиале нарезают кусочками толщиной в полсантиметра и обжаривают в тяжелой сковороде с большим количеством тонко нашинкованного красного лука. Ароматы смешиваются, и мясо с луком становится прозрачным. Затем добавляют сухие стручки чили, вливают белое вино, закладывают помидоры, нарезанные тонкими ломтиками. И наконец, лавровый лист! Соус доводят до кипения, затем уменьшают огонь, и через сорок минут он становится похожим на маслянистое варенье, после чего его перемешивают со спагетти.

Наверху, между тесной комнатушкой посудомойщика Вито и просторной спальней Игнацио, Джанфранко устроил что-то вроде кладовки, где громоздятся ящики с вином и минералкой, лежат продукты и просто хлам. Порывшись среди раздавленных картонных коробок, с восторгом нахожу свои формы для выпечки и фруктовых пирогов с дырочкой внутри. Есть там и другие сокровища: коробки с «торта-гелем» (глазурью для чизкейков и фруктовых фланов), пакетики пекарского порошка с ароматом ванили. Там же бесконечный запас чернослива, купленного Джанфранко задолго до моего приезда для приготовления быстрых десертов, к которым он быстро потерял вкус. Два года назад я постепенно использовала чернослив для нежных шоколадных тортов, которые окрестила «австралийскими тортами». Джанфранко рассказал, что даже через несколько месяцев после моего отъезда клиенты специально приезжали в «Ла Кантинетту» из Флоренции, чтобы отведать кусочек моего чизкейка — а их ждало разочарование. От этих слов моя самооценка раздувается, я принимаюсь за выпечку и, как обычно, встречаю со стороны Джанфранко неоднозначную реакцию: его отношение к моим пирогам целиком зависит от настроения.

Вито с пониманием относится к тому, что у него прибавилось работы и теперь приходится отмывать мои миски и сковородки от слоя засохшего шоколада, разделочные доски и скалку — от мучной корки, кастрюли и венчики — от липкого теста. Первые несколько недель ко мне никто не может привыкнуть. Я еще не знаю, какие драмы ждут меня впереди. Тем временем я решаю записаться на восьминедельные курсы высшей школы для поваров-кондитеров «Кордон Бле», которые проходят во вторник вечером во Флоренции, ведь я все равно езжу туда каждый свободный день.

L’appetito vien mangiando!

Аппетит приходит во время еды!

Игнацио облокачивается о стол и размахивает здоровой рукой из стороны в сторону. Он похож на слона, машущего хоботом, и каждый раз я не могу удержаться от смеха. Он грустно улыбается в ответ: после аварии он вообще постоянно ходит грустный и даже, кажется, стал немного ниже ростом. Но мы с ним неплохо ладим. Теперь в ресторан и из ресторана его возит отец, и совершенно ясно, что Игнацио не по душе потеря самостоятельности. Я так пока и не познакомилась с его подругой, знаменитой Донателлой, о которой все говорят не иначе как с благоговейным ужасом; она теперь также возит Игнацио.

Альваро и Чинция рассказали мне, что несколько лет назад у Донателлы с Игнацио был бурный роман, потом они расстались и снова сошлись в этом году. Похоже, никто не одобряет Донателлу и ее влияние на Игнацио. Лишь у Джанфранко, как ни странно, находится пара добрых слов в ее адрес. (И когда я знакомлюсь с ней, то сразу понимаю почему: они одного поля ягодки.) Именно после очередного скандала с Донателлой разгневанный Игнацио бросился за руль среди ночи и разбил машину. Каким-то образом Игнацио ухитряется выполнять рабочие обязанности даже с одной рукой, хотя по большей части эти обязанности заключаются в общении с гостями. Освободившись от работы на кухне, Джанфранко порхает между столиками и пленяет всех своим обаянием.

Мы же с Альваро почти сразу нашли общий язык. По утрам, когда Вито в своем углу тихо загружает посудомоечную машину, а мы вдвоем готовимся к началу рабочего дня, на кухне не чувствуется никакого напряжения. Главным источником напряжения всегда были Джанфранко и его капризы. Альваро же спокоен и весел; он насвистывает и подпевает радио, и по-дружески обнимает меня за талию.

На дворе август, и на виа Кьянтиджана по одну сторону налились гроздья мелкого черного винограда, а по другую — завязались совсем крошечные зеленые оливки. В одну из своих утренних прогулок решаю на этот раз быть лапочкой, стать более общительной, участвовать в совместных посиделках, не сидеть букой в углу, а также не наедаться втихаря. Мне предстоит пробыть здесь всего двенадцать недель, и на этот раз все вокруг кажется таким родным, таким знакомым.

Возвращаюсь в приподнятом расположении духа, вспотев, и принимаю душ в нашей противной ванной. Вито и Альваро еще спят. На кухню прихожу первой, как всегда, и начинаю ритуал приготовления: наливаю воду в громадную кастрюлю — банья, — кладу соль и ставлю ее на газ, зажигаю духовки, включаю радио и кофемашину, сверяюсь со списком дел.

Насвистывая, заходит Альваро с мокрой головой, подвязывает брюшко фартуком, закуривает сигарету и делает себе чашку крепкого кофе.

Часам к десяти гравий хрустит под колесами джипа Джанфранко, и атмосфера тут же меняется: хотя он больше не работает с нами на кухне, его настроение — по-прежнему барометр, от которого зависит остаток дня. Он разгружает коробки с фруктами, овощами и мясом с рынка, где совершает покупки ежедневно, и, пока мы не разберем всю эту всячину, на кухне царит беспорядок и хаос. Чинция бесцельно и рассеянно расхаживает по ресторану: после родов она как будто поглупела, а может, выработала такой вид защиты от Джанфранко, который по-прежнему срывает на ней злость.

«Cazzo fai?» — требовательно спрашивает он, зависнув надо мной, и я, сбиваясь, как ребенок, оправдываюсь, что готовлю новый вкусный торт, хотя мы оба знаем, что нужно начинать с соусов для пасты — чингьяле (с диким кабаном), анатра (с уткой) или паппа ай порчини (с белыми грибами). Белые грибы доставляют отдельно, как и многие другие ингредиенты, которые Джанфранко не может купить на рынке. В этом году наш фунгайо (поставщик грибов) — смешной флорентиец по имени Марио. У него огромные усы, и, к счастью, он ко мне не клеится, как Анджело два года назад. Он приносит из кузова фургона ящики с огромными мясистыми грибами и складывает их в кладовой. Паппа ай порчини — вариация на тему классического тосканского паппа аль помодоро, роскошного сладкого томатного супа, который загущают черствым хлебом — он разваривается, и суп превращается в пюре. Вместо помидоров мы используем крупно нарезанные грибы; грибной бульон булькает и насыщает ароматами хлебную кашу.

Столовое вино — вино да тавола — нам поставляет сосед Элио. Он часто задерживается, торчит у нас на кухне и болтает, а мы бегаем вокруг него. Вот сейчас он рассказывает, какая ужасная кухня в Генуе, куда ему пришлось недавно съездить, единственное вкусное блюдо там — песто. Я читала в «Ла Национе», что из-за холодного лета и недавних дождей с грозами виноделы подумывают, не добавить ли сахара в вино, чтобы повысить содержание алкоголя. Элио говорит, что до сих пор в Италии это было немыслимо, и уверяет, что, несмотря ни на что, его вино в этом году будет превосходным.

В другое утро приезжает отец Игнацио, милый старичок, и привозит тростниковую корзину, выложенную ярко-зелеными виноградными листьями. В корзине — три вида винограда: крупный зеленый, мелкий черный и совсем мелкий белый, ува фрагола — он называется так из-за клубничного вкуса. Это очень вкусный виноград, ароматный и пряный. В Италии у всех продуктов такой острый, насыщенный вкус; австралийская еда на их фоне кажется безвкусной, как бы разбавленной. Здешние помидоры такие сладкие, что даже не верится, и я поедаю их в огромных количествах — сбрызнув зеленым маслом, с мягкой молочной моцареллой и хлебом. Все так, как должно быть. И несмотря на свои утренние обеты, я опять ем как слон.

Наконец мне выпадает шанс познакомиться со знаменитой Донателлой; мне не терпится узнать, что же это за взрывная и неотразимая красотка, которую выбрал мой милый ангелочек Игнацио. И вот однажды, серым дождливым утром, она является к нам — высокая, смуглая, худая, с горящими глазами, излучающая уверенность; она с хозяйским видом ходит по нашей кухне. Ревность тут же охватывает меня, и я проникаюсь к ней инстинктивной антипатией.

Но она едва смотрит в мою сторону, даже когда нас представляют друг другу, и неожиданно, необъяснимо начинает смеяться. Мы с Альваро переглядываемся. Как бы он на нее ни наговаривал в прошлые недели, я понимаю, что он тоже пал жертвой ее безумного очарования; он соглашается пойти с ней собирать улиток. Они берут ведра, надевают плащи, и кухня без них вдруг становится чистой и спокойной.

Донателла и их отношения с Игнацио — то вместе, то снова порознь — мне непонятны. Решаю поискать в комнате Игнацио какие-нибудь подсказки, выяснить, каким человеком он стал. Под кроватью и в ящиках стола ничего интересного не находится: комиксы, журналы, пустые сигаретные пачки, этикетки от винных бутылок. Никаких писем от меня, перевязанных ленточкой; вообще никаких свидетельств, что я когда-либо существовала в его жизни. Да и откуда им взяться через двенадцать лет? И все равно я испытываю смутное разочарование. Хотя Джанфранко и Игнацио относятся ко мне хорошо, оба абсолютно не сентиментальны: я для них теперь как сестра, они не испытывают по моему поводу особых эмоций. Как только наши сердечные дела прекратились, не осталось ни следа былой страсти, никакого ощущения, что мы как-то повлияли на жизнь друг друга. Может, я это все себе напридумывала, или я такая странная, что продолжаю любить своих бывших возлюбленных, когда роман давно закончился, и не могу находиться рядом с ними, мысленно не прокручивая в голове сцены из прошлой жизни? Я не испытываю к ним сексуального влечения, хотя в отношении Игнацио что-то осталось — следы притяжения, которые и заставляют меня переживать по поводу других женщин в его жизни и чувствовать себя задетой.

Альваро готовит улиток, которых они собрали с Донателлой. Сначала тщательно промывает, затем бросает в кастрюлю с холодной водой, ставит на медленный огонь и доводит до кипения. Поначалу улитки пытаются выбраться из воды и ползут по стенкам кастрюли, но, когда я возвращаюсь с фотоаппаратом, они уже безжизненно плавают в воде — слишком горячей, чтобы выжить, в воде, что медленно и беспощадно их убивает. Разумеется, замечает Альваро, нет более жестокого действа, чем убийство лобстера, но мое сердце встало на сторону и этих храбрых маленьких мясистых дрожащих комков, стремящихся выбраться из панцирей и вскарабкаться по стенкам кастрюли.

Поверхность воды стала похожа на мутную вспененную грязь; улитки в ней напоминают морские ракушки, выброшенные приливом на берег, — блестящие, лишенные жизненной силы. После варки улиток промывают и отваривают еще раз — вода должна быть абсолютно прозрачной, прежде чем улиток добавят в отдельную кастрюлю с одори. Альваро мелко порубил сельдерей, морковь, чеснок, лук, чили и дикий фенхель и теперь тушит все это в оливковом масле, а затем добавляет улитки, вливает белое вино и, когда оно испаряется, добавляет очищенные помидоры и оставляет кипеть на полчаса. Я стою за разделочной доской, слушая тихое бряцанье раковин о стенки кастрюли, и мне хочется плакать.

Дела ресторана наладились и идут хорошо. Периодически у нас устраивают банкеты, и это значит, что работать приходится по двенадцать часов почти без перерыва. Однажды мы обслуживаем две свадьбы в один день: торжественный обед, меренда — полдничное чаепитие на сорок человек, а когда вся грязная посуда убрана, тут же наступает время накрывать стол для праздничного ужина. Но банкеты, организация которых у нас отлажена безупречно, — это легко: еду для больших групп всегда проще готовить, чем по индивидуальному заказу — на каждую тарелку нужно выкладывать отдельную порцию и отсылать, предварительно вытерев края. Нам с Альваро прекрасно работается вместе; его неизмеримое терпение, добродушие и ровный характер — как глоток свежего воздуха после тирании и непредсказуемости Джанфранко.

Однако иногда великий и ужасный все же наведывается к нам на кухню. Сегодня он ездил на рынок и вернулся с коробкой артишоков, которые теперь обрабатывает Вито: удаляет наружные листья, надрезает верхушки острым ножом и чистит основание. Сегодня в меню особое блюдо — ризотто с артишоками, кричит Джанфранко Чинции. Когда он на кухне, мне кажется, будто мы с Альваро уменьшаемся до размеров улитки, чтобы не дай бог не причинить никакого вреда и чтобы на нас не взвалили за это вину. Джанфранко великолепен: он льет оливковое масло в тяжелую сковороду, молниеносно нарезает артишоки, так что те становятся похожими на лепестки толщиной с тонкую вафлю. Все его движения тверды и лаконичны. Он в хорошем настроении и учит нас, просит окунуть пальцы в кипящую субстанцию и оставляет ризотто на малом огне, когда испортить уже ничего невозможно, а затем удаляется, оставив рабочее место в безупречной чистоте.

У нас на дворе, за нижним залом, стоит старая дровяная печь. Когда выдается минутка, чтобы сбежать из кухни в прекрасный окружающий мир с его двумя обеденными залами, скульптурами и виноградниками за каменной стеной, я по-прежнему испытываю детский восторг. Сегодня мы жарим в дровяной печи целого поросенка. С вечера мы нафаршировали его фратталье (печенкой и внутренностями) с чесноком и розмарином, а затем аккуратно зашили. Печь разожгли виноградными лозами и ветвями кипариса, и огонь пылает уже несколько часов. Вито учит, как определить, что дровяная печь достаточно хорошо растоплена: филенка белеет. В печь подкладывают связки виноградных прутиков и кипарисовых ветвей, чтобы поддерживать температуру. Поросенок зажаривается до потрясающей золотисто-коричневой корочки и выглядит так, будто прилег поспать.

Позднее на кухне по радио передают репортаж об отравлении тирамису: видимо, во всем виноват особый сорт маскарпоне. «Никогда больше к нему не притронусь», — заявляет Вито, жуя бутерброд с прошутто и запивая его кьянти. Через несколько дней приходят из полиции и просят нашего маскарпоне на пробу — к счастью, мы используем сыр другого сорта, поэтому они вскоре уходят. Я продолжаю как ни в чем не бывало взбивать роскошные сливочные кремы, добавляя в них апельсиновую цедру, и раскладываю тирамису по порционным вазочкам с пропитанными кофе печеньями и какао.

Meglio un giorno da leone che cento da pecora.

Лучше прожить один день львом, чем сто дней овцой.

Поначалу Вито напоминает мне Аннунцио из «Робеспьера», ресторана на острове Эльба, где я работала, но вскоре я понимаю, что у них не так уж много общего. С виду Вито похож на доброго дедушку, но со временем я начинаю замечать в нем злобную провинциальную сварливость. Он разносит грязные сплетни о людях, которые ему чем-то насолили, и совершенно не интересуется жизнью окружающих. Аннунцио же, несмотря на все свои промахи, разочарования, ошибки, не утратил способность терпеливо слушать и давать мудрые житейские советы. В голосе Вито постоянно присутствуют недовольные нотки, а еще у него бегающие глазки, которые не выдерживают долгих взглядов.

Но пока мы дружим, ведь для людей, работающих вместе постоянно, это неизбежно. В конце концов, теперь на кухне нас трое: Вито, Альваро и «ла Вики». Мы хорошо ладим и иногда даже обедаем вместе. Нас объединяет то, что все мы — работники, в противовес начальству. Каморка, где когда-то жила Вера, а теперь обитает Вито, стала еще более спартанской; его узкая кровать всегда заправлена одеялом, аккуратно сложенным в ногах, и кажется, что это единственная собственность, которой он обладает, — голая, безликая комната, как в гостинице. Он редко говорит о своей жизни, о прошлом, юности, семье; ему никогда никто не звонит, никто не приезжает, шумные компании не спрашивают о нем. Он лишь мрачно расправляется со сковородками и кастрюлями в раковине, остервенело оттирая их, словно подавляя скрытое желание всех растерзать. Через несколько недель мои заляпанные шоколадом и испачканные тестом миски перестают быть ему в новинку, и теперь при их виде он лишь раздраженно и тяжело вздыхает.

E più forte di me.

Это сильнее меня.

Начался сентябрь, и стало прохладно. Во время утренних прогулок я прохожу мимо виноградных лоз, склонившихся под тяжестью толстых, сочных гроздей фиолетовых ягод; виноградники тянутся бесконечно, до самого горизонта. Пришел сезон скьячатта алль ува — сладких пирогов с молодым виноградом. Эти сочные лепешки из липкого теста, усеянного блестящими черно-пурпурными виноградинами, продают во всех флорентийских булочных — кусочками или на вес. Я тоже пеку их тоннами — с виноградом, награбленным Альваро с соседних полей во время его алкогольных обедов.

Мне очень хочется испечь правильную скьячатту алль ува, но тесто у меня неизменно выходит слишком пышным и толстым, а лучше всего тонкое. Мои пироги всегда получаются вкусными, но порождают массу дискуссий за столом: слишком похоже на хлеб; слишком тяжелые; слишком сладкие, мало винограда, много винограда. Потом мне надоедает виноградная начинка, и я решаю добавить изюм, грецкие орехи, кедровые орехи, апельсиновую цедру и кусочки кулинарного шоколада; делаю аккуратную косичку из теста и смазываю ее яичным желтком. В готовом виде пирог выглядит восхитительно, хотя все соглашаются, что он тяжеловат.

Оливки еще не поспели. Наш старый друг Винченцо Сабатини, тот самый, у которого я гостила, когда мы с Джанфранко расстались, стоит на нашей кухне, возвышаясь над всеми, и объясняет, что именно сейчас лучше всего делать масло — тогда оно получается слегка кисловатым и великолепного яблочнозеленого цвета. Только в Тоскане и Умбрии оливкам не дают падать на землю, где они становятся добычей для червей, а собирают с деревьев — иногда вручную, но теперь все чаще машинным способом.

Приезд Винченцо — всегда для меня радость; он и его жена Клаудиа стали мне вторыми родителями, и за годы ничего не изменилось. С приходом Винченцо наша кухня всегда кажется тесной; его великанская фигура всегда затянута в джинсовый комбинезон, и он неизменно угощается паниньо или прошутто и опрокидывает по целому стакану белого вина за один раз. А потом начинает рассказывать всякие истории. Однажды он отводит меня в сторонку и дает совет. Никогда, предупреждает он, не выдавай рецепт до конца, всегда оставляй в тайне хотя бы один ингредиент. Я обнимаю его знакомое пузо; мне уютно и спокойно.

Джанфранко делает маленькую пиццу из теста, оставшегося от вчерашних виноградных пирогов. По вечерам клиентов стало меньше, и они уходят раньше. Воспользовавшись этим предлогом, Джанфранко начинает готовить, что в последнее время делает редко. Он растягивает тесто в тончайший круг, поливает маслом, присыпает солью и иглами свежего розмарина, а затем отправляет в очень жаркую духовку на пять минут, и, когда вытаскивает, мы тут же набрасываемся на готовую лепешку. Мы едим ее горячей, хрустящей, с прозрачными ломтиками прошутто, не обращая внимания на то, что подбородки блестят от масла.

Потом как-то утром он пробует приготовить сфольята ди рапе, пытаясь вспомнить, как его делала мама. Я почти забыла вкус этих пирожков в виде змейки, которые мы ели холодным ранним утром на кухне в его деревне, запивая красным вином, но теперь, глядя, как он пытается их воспроизвести, ясно вижу эту картину. Джанфранко потушил рапе (листья репы) накануне — это огромные пучки темно-зеленых листьев, похожих на шпинат, которые он готовит в оливковом масле с добавлением чеснока и небольшого количества бульона. Получилось слишком солено. «Serpenta-to!» — ругается Джанфранко: в тех редких случаях, когда готовка ему не удается, он закипает от ярости.

И вот теперь он мелко рубит листья и смешивает их со свеженатертым пармезаном и несколькими ложками оливкового масла. Тесто тонкое, как вафля, и легко рвется; он раскатывает его и распределяет по поверхности зеленую смесь, затем скручивает колбаски и сворачивает их в форме змеи на противне. Когда они готовы — золотистые, хрустящие, — мы их пробуем. Он признается, что не совсем доволен результатом: тесто следовало раскатать еще тоньше, чтобы оно было почти прозрачным и зеленая смесь просвечивала. А еще его мама всегда добавляла свекольные листья. Я наблюдаю за ним и понимаю, что именно таким люблю его больше всего — когда на щеках его появляются складки от гордой улыбки, с которой он вспоминает маму. Эта улыбка всегда меня вдохновляла. И мне кажется, что его сфольята необыкновенно вкусна и более утонченна, чем у матери.

Ho una fame da lupo.

Я проголодался, как волк.

Теперь мы редко ужинаем вместе после работы — начальство стремится сбежать как можно раньше. У меня есть некоторые сомнения по поводу нашей маленькой семейки — Джанфранко, Чинции и Тониньо, — но я вижу, что они стараются изо всех сил. Точнее, Джанфранко наконец-то начал стараться — Чинция-то всегда из кожи вон лезла. Игнацио по-прежнему живет с родителями и залечивает сломанную руку, ходит на физиотерапию; черноглазая безумная смеющаяся Донателла по-прежнему следует за ним по пятам. Их отношения остаются для меня загадкой. Она так непохожа на меня. Я задумываюсь о том, что у нас с ней может быть общего, и возвращаю презрительные взгляды, брошенные в моем направлении. Интересно, знает ли она, что у нас с Игнацио был роман?

Пока еще можно есть на улице, наша странная компания собирается за столом, уставленным всякой всячиной, но когда вечера становятся действительно холодными, мы с Альваро заводим обычай устраивать уютные ужины в его комнате. Как семейная пара средних лет, мы устраиваемся перед телевизором, на незастеленной кровати, с тарелками на коленях, обмениваемся бессвязными репликами и пьем — всегда слишком много. Альваро гасит сигареты в вонючих переполненных пепельницах. Когда он снимает рабочие башмаки, его носки распространяют вокруг овощной, слегка затхлый запах; мы отодвигаем в сторону одежду и стопки газет, чтобы освободить место для цивилизованного ужина, и в комнате воцаряется такая домашняя, спокойная и теплая атмосфера, что я начинаю ждать этих вечеров. Подружка Альваро работает официанткой в деревне за несколько километров отсюда, и иногда после работы он ездит к ней в гости. Ее зовут Рита, и она мне нравится: она похожа на птичку, носит очки с толстыми стеклами, а с Альваро держится как деспотичная мамаша. Как и многие пары, мне они кажутся странными.

Я в восторге от кулинарных курсов в школе «Кордон Бле». Занятия проходят в здании недалеко от виа Гибеллина, где мы жили с Игнацио. Каждый вторник, взлетев по лестнице с пакетами, полными флорентийских покупок, я сажусь на один из стульев, расставленных кругом в большой кухне.

Аннамария и Сильвия слишком стройны и красивы для профессии повара-кондитера — они похожи на манекенщиц, обеим чуть больше двадцати, а их фартучки, идеально скроенные брюки и тонкие пальчики с жемчужными наманикюренными ногтями выглядят чересчур нарядными для индустрии еды. Однако они действуют ловко и уверенно, и то, что у них получается, всегда вызывает наши восхищенные вздохи.

Каждую неделю нас учат готовить несколько различных десертов и видов выпечки: сначала демонстрация, затем дегустация; после демонстрации все активно участвуют в приготовлении. Мы до бесконечности взбиваем яичные белки в медных посудинах, тушим нарезанные кубиками яблоки в сливочном масле со специями для шарлоток, подогреваем сахарный сироп и раскатываем тесто. Когда доходит до теста, на первый план всегда выходит Сильвия. «Ha le mani fredde», — у нее холодные руки, объясняет Аннамария, а это просто необходимо для такой тонкой работы, как приготовление выпечки. От температуры рук зависит, каким выйдет тесто — легким или свинцовым.

Всего в группе двенадцать человек, в основном итальянки и в основном женщины, но есть несколько азиаток, одна латиноамериканка, немка и я. За шесть недель все наши отношения ограничиваются робкими улыбками во время работы. В конце дня, когда остальные остаются, общаются и пробуют приготовленные блюда, мне не терпится уехать домой, и я быстрым шагом иду по направлению к темнеющему фасаду собора по сумеречным улицам, чтобы успеть на автобус. Когда половина занятий на дорогих курсах пройдена, понимаю, что не так уж многому научилась — а еще, что знаю гораздо больше, чем предполагала.

Un buon vino, un buon uomo e una bella donna durano poco.

Хорошее вино, хороший мужчина и красивая женщина — вот три самые недолговечные вещи.

Как-то само собой вышло, что в «Ла Кантинетта» за мной закрепилась роль повара-кондитера, и я этому несказанно рада. Продолжаю выпекать свои знаменитые чизкейки, сотни их видов. Еще я делаю шоколадные трюфельные торты почти без муки, покрывая их темной глазурью, и пышные морковные пироги с грецкими орехами, обильно политые кремом из сливочного сыра. Тушу апельсиновую мякоть, чтобы из нее можно было сделать пюре, добавляю молотый миндаль, сахар, яйца и превращаю все это в марокканский апельсиновый торт.

Я пеку пироги и торты, каждый раз полагаясь на собственный рецепт идеального теста, который вычислила еще в двенадцать лет и который ни разу не подводил меня, невзирая на температуру рук. Яблочные пироги я обычно делаю с решеткой из теста, смазывая ее яичным желтком, который запекается восхитительной золотистой корочкой. Кростату — основу из теста — заполняю заварным кремом, а сверху выкладываю ягоды. Лучше всего выглядит кростата с разными ягодами: глазированной черникой, малиной, ежевикой и прочими маленькими дарами леса, названия которых я даже не помню. Иногда мне попадаются яйца с такими яркими желтками, что сделанный из них крема пастичьера (заварной крем) аж блестит и выглядит просто роскошно; выкладывать его поверх основы из теста — одно удовольствие.

Как и раньше, если у Джанфранко хорошее настроение, он поддразнивает меня, аплодирует моим успехам и поощряет меня в моих кондитерских творениях, но случись мне застать его напряженным, в раздражении — а так бывает чаще всего, — мне достаются лишь злобные взгляды, я начинаю суетиться, и сердце колотится, как у наказанного ребенка.

Для больших приемов Джанфранко часто поручает мне печь громадные кростаты, которые мы выносим на специальной деревянной доске. Тогда я делаю в четыре раза больше теста, чем обычно, аккуратно раскатывая его по частям, и заполняю густым заварным кремом. Джанфранко обычно помогает мне с начинкой, и эти моменты я ценю больше всего — мы молча работаем вместе, склонив головы в сосредоточении и раскладывая кусочки киви, клубники, голубику и инжир сложнейшими узорами. Мы шутим и дразним друг друга, мы объединены общей страстью — искусством приготовления пищи.

Гвидо, бородатый банкир, принес нам тарелку грибов оволи — яичных грибов, — которые нашел у дороги. Тонкими пальцами он приподнимает грибы, и я вижу, что они действительно похожи на вареные яйца.

Это самые ценные грибы, объясняет он, и стоят они 80 тысяч лир за килограмм. Он показывает, как частично отделить белую оболочку, чтобы показался яркий «желток». Приходит Джанфранко; Гвидо всегда удается поднять ему настроение, рассеять напряжение, и вот уже Джанфранко смеется, с профессиональным умением поддевая ножом белую часть гриба и приподнимая ее, чтобы мы увидели сияющую золотистую начинку. Помню, однажды я уже ела эти грибы в Сиене, с Пьеро: они были приготовлены очень просто, в сливочном масле, и подавались с нитями тальолини — очень тонкой свежей пастой.

Сегодня кухня закрывается рано, и мы все ужинаем вместе. Игнацио с Чинцией накрывают столик в закрытом зале, а Джанфранко делает карпаччо из постного бледно-фиолетового филе говядины, украшая его тончайшими ломтиками оволи, принесенными Гвидо, которые он смешивает со свежайшим зеленым оливковым маслом. Мое добавление к столу — острый пекорино стаджонато, купленный в Греве. Он все еще завернут в вощеную бумагу. Еще я пеку свой фирменный яблочный пирог. У меня есть драгоценный черный трюфель, подарок от Марио, нашего поставщика грибов, но я прячу его в рисе в холодильнике. В начале этого сезона в «Ла Кантинетте» я уже была очень пухленькой и дала себе обещание не раздаваться сильнее, но все к этому идет; несмотря на клятвы во время авиаперелета, решительные записи в дневнике и письма родным и друзьям, «è piu forte di me», это сильнее меня. Эту поговорку я слышу регулярно и сама начинаю употреблять ее все чаще — в качестве оправдания для добавки, еще одного куска хлеба или острого пармезана, которым я закусываю очередной бокал кьянти в скучные вечера. Я смотрю на юную жену Гвидо, прекрасную женщину с безупречной персиковой кожей и фигурой балерины. Она как-то призналась, что никогда не сидит на диетах, но старается не есть хлеб и не пить вина. Но вино и хлеб! Эта жертва слишком велика для меня, женщины, которая оправдывает свои злоупотребления одиночеством, постоянными насмешками и критикой Джанфранко и Игнацио, тем, что ее никто не ценит и не любит и она живет вдали от родины.

В «Ла Кантинетте» почти нет зеркал, не считая маленького, которое висит высоко в ванной. Чтобы увидеть в нем хоть что-то, нужно вскарабкаться на край ванны. Меня удручает эта невозможность увидеть свое отражение; мой облик — единственная знакомая вещь в этом мире, где все так переменчиво и странно. Жена Гвидо — одна из тех изящных, ухоженных итальянок, рядом с которыми я всегда ощущаю себя громадной и неуклюжей. Ей я и признаюсь в своих сомнениях, в своей неуверенности, однажды вечером выпив слишком много кьянти; я понимаю, что выгляжу настолько отчаявшейся и фамильярной, что она не может меня понять. Мои невнятные сопли рядом с ее сдержанной безупречностью и стройным достоинством не выглядят полным падением лишь благодаря Джанфранко, который отрезает себе толстый кусок моего яблочного пирога и с выражением полного восторга на лице вонзается в него зубами. По крайней мере, мои десерты и торты оправдывают мое существование, они мое спасение, благодаря им я не чувствую себя совсем никчемной.

На дворе осень, и в нашем меню снова изменения. Я учусь готовить сальса ди пекора, фирменный соус Джанфранко с кусочками баранины, который тушится на медленном огне аж с самого утра. Мы будем подавать его с ригатони. К обычной основе из обжаренного лука с сельдереем и чесноком добавляются разделанная баранина, которая нарезается заранее, несколько костей, фарш из спинной части, а чуть позднее — красное вино и очищенные помидоры. Я счищаю мясо с костей. Это жирный соус с сильным мясным ароматом; он напоминает мне божественный соус из бычьих хвостов, сальса ди кода, который мы делали два года назад.

По радио Нене Черри поет: «Это мир, в котором властвуют мужчины…», а Вито в своем углу закрывает крышку посудомоечной машины. Альваро готовит кляр для популярного жареного цыпленка с овощами, которого мы подаем в бумажных фунтиках. Он взбивает яйца с белым вином, затем добавляет один стакан муки и, оставляя тесто слегка комковатым, обмакивает в него нарезанные куриные бедрышки.

В этом сезоне на пике популярности фарро, крупа из рода спельтовых: мы добавляем ее и в супы, и в салаты. На плите в кастрюле булькает густой суп из спельты с белыми грибами, а на соседней конфорке — соус из спаржи, который мы подаем к тальятелле.

Чуть раньше Джанфранко и Альваро делали гуанчиале из свиных щек: толстые щеки положили в контейнер и с верхом засыпали каменной солью. Через несколько дней к ним можно будет добавить чеснок, травы и большое количество перца; затем мясо на несколько недель подвешивают. В комнате наверху, нашей «комнате с телевизором», которая редко используется по назначению, с балок уже свисают окорока прошутто разных размеров. Их готовят так же, но, поскольку они намного больше, оставляют в соли на месяц. В таком положении они должны находиться в течение года; они готовятся за счет соли, которая обеспечивает и аромат. Вито рассказывает, что раньше прошутто подвешивали над каминами, но сегодня они вялятся в комнатах, оснащенных гигантскими вентиляторами для просушки; в конечной фазе приготовления их переносят во влажные, прохладные подвалы. Сушка должна происходить быстро, иначе мясо начнет гнить.

Постоянные смены настроения Джанфранко, его неустойчивый темперамент заставляют нас всегда быть настороже и хранить спокойствие в противовес его нервозности. Мои нескончаемые размышления, письма домой и утренние прогулки наводят меня на мысль, что он является центробежной силой, удерживающей вместе всю нашу компанию более слабых душ, и без него все давно бы развалилось. Никто из нас не обладает такой властью, как он, хотя я вижу, что в тени Джанфранко и Игнацио вырос, а его характер окреп, и теперь он не только во всем ему подражает, но и пытается конкурировать с ним. Милый малыш Игнацио теперь начинает пить с самого утра; он — замена Джанфранко, который отсутствует все чаще, но его незримое присутствие по-прежнему удерживает нас вместе. Работоспособность Альваро временами, безусловно, достойна восхищения, однако и он пьет днями и ночами и легко впадает в небрежность. Я же продолжаю читать сама себе нотации и делать записи в дневнике, напоминая, что этот сезон продлится всего пару месяцев, а потом я вернусь в Сидней, где жизнь моя гораздо более спокойна и устроена, в свою квартиру в Паддингтоне, где меня ждет одно и то же, изо дня в день. А здесь я для того, чтобы насытиться впечатлениями, научиться новому и найти вдохновение, а вовсе не для того, чтобы еще глубже погрузиться в колодец одиночества и презрения к собственной персоне.

Только недавно я поняла, что, возможно, то, что я считала неспособностью Джанфранко оценить меня и похвалить мой труд, — это на самом деле его профессионализм, отстраненность, необходимая для того, чтобы управлять командой и обеспечивать ее безукоризненную работу. Что, возможно, во всем виновата моя низкая самооценка, которая упрямо не хочет расти, и этот опыт может научить меня полагаться на себя. И причина, почему я должна усердно трудиться и создавать превосходные блюда, всегда выкладываться на все сто, — не в жалком стремлении добиться чужого одобрения и похвалы, а в том, что это единственно достойный способ жить.

Amor nuovo va e viene, amore vecchio si mantiene.

Новая любовь приходит и уходит, старая остается.

В тех редких случаях, когда Джанфранко проявляет обо мне заботу, это трогает меня до предела. Однажды вечером к нам приезжает Эмилио, представитель компании по производству бытовой химии, у которого мы делаем закупки, — толстяк с розовым, как маринованный имбирь, лицом, всегда одетый в хаки. Он ужинал у нас с шумной компанией друзей; хлебнув лишку, он забежал на кухню и схватил кусок сладкого пудинга, который я готовила в подарок маме Игнацио, — и исчез. Я услышала лишь визг колес, смех, доносящийся из окон автомобиля, и нам с Альваро осталось лишь смотреть друг на друга, разинув рты. Джанфранко, разумеется, тут же обо всем узнал, и его лицо побелело от ярости. Он поклялся, что больше не будет иметь с этим человеком ничего общего, и пусть только посмеет еще показаться у нас.

Через месяц Эмилио приезжает опять, и опять с компанией друзей, которые напиваются. Как в прошлый раз, пьяный Эмилио врывается на кухню поприветствовать всех нас. Альваро и Игнацио льстиво смеются над его анекдотами, я же с ледяным презрением поворачиваюсь к нему спиной. Мне интересно — как же поступит Джанфранко, отреагирует ли он? Джанфранко заканчивает телефонный разговор и подходит к Эмилио. Его взгляд холоднее льда. Он отчеканивает, что не хочет больше иметь дел с Эмилио и нашел другого поставщика бытовой химии, нечего устраивать в его ресторане пьяные пирушки и игры в карты, здесь ему не «ун казино». Но главное его преступление в том, что он скрылся с пудингом, дольче, над которым «ла Вики» корпела весь день (Джанфранко, как же я тебя люблю!), и это означает, что отношениям конец. Финито, кьюзо!

И вот Эмилио, сладкоречивый, раскрасневшийся Эмилио, под напором обрушившейся на него тирады Джанфранко становится жалким. Он потрясен. Я тайком наблюдаю за Джанфранко, которого, безусловно, этот инцидент тоже расстроил, но он совершенно уверен в своей правоте и справедливости. Никогда не видела его таким грозным, и у меня перехватывает дыхание. Эмилио словно уменьшается в размерах и поспешно ретируется.

Я люблю «Ла Кантинетту», и на то есть немало причин. Это идеальный ресторан для традиционного обеда в Кьянти: уютный интерьер со свежими цветами и красивой посудой на каждом накрытом к обеду столике, маленькие свечи в подсвечниках, растения в горшках и укромные уголки, пыльные бутылки с винтажным кьянти, расставленные вдоль стен. В этом году ко мне приезжает меньше гостей из Австралии, чем в прошлые разы, и я напоминаю себе: не повторяй свою ошибку, не набрасывайся на них с вопросом, не потолстела ли я. Разумеется, потолстела, потому что обстоятельства все те же, да и проблемы те же: ужасное сочетание низкой самооценки и тяжелых, долгих рабочих дней, плюс постоянный доступ к вкуснейшей еде и винам, причем в неограниченном количестве. Нужно лишь открыть холодильник, и вот она, глыба пармезана среди свежих плодов инжира; огромные, изумрудно-зеленые листья вечерницы, толстобокие цукини с бороздками, крошечные золотистые грибы финфери — такое изобилие восхитительных продуктов мне никогда не найти в Австралии, а здесь, в Италии, это все местная, сезонная еда, причем свежайшая.

К сожалению, я запоминаю в основном те моменты, когда Джанфранко на меня рявкает — можно подумать, что я жалкий подручный рабочий, нанятый случайно! И совсем не ценю драгоценные минуты, когда смотрю, как он готовит потрясающие блюда или даже просто опаливает утку над огнем, прежде чем разделать ее на куски. Меня почти возбуждает изящество и лаконичность его движений на кухне: это те редкие минуты, когда старая страсть к нему пробуждается снова.

Я смотрю, как он смешива ет несколько сортов сыра. «Уно сперименто» (эксперимент), — торжественно и загадочно заявляет он, натирает на терке дорогой сыр фонтина и свежий пекорино и смешивает их с горгонцолой, а затем всыпает горсть пармезана. Я спрашиваю, когда он придумал этот новый рецепт, и он говорит, что стоял утром в пробке и ему пришло в голову провести такой эксперимент. Он намазывает сырную смесь на готовую поленту и отправляет в духовку. А когда достает, на блюде запеклась шипящая золотистая корочка, и он подает его с острыми колбасками на гриле и свиной грудинкой. Разумеется, вкус у нового изобретения просто потрясающий. И я представляю, как Джанфранко сидит в своем огромном джипе где-то между Флоренцией и Спедалуццо, а в его голове мелькают рецепты, сочетания продуктов, идеи для меню. Разве можно не влюбиться в такого человека?

Урожай инжира собран. Огромное дерево в глубине нашего сада в этом году так обильно плодоносило, что мы не смогли собрать все ягоды. Они валяются повсюду, с лопнувшей шкуркой, обнажающей пурпурную сердцевину, исклеванную птицами, и гниют. Темными листьями инжира мы выкладывали подносы для закусок; я потеряла счет инжирным пирогам, что мне пришлось испечь за эту осень. Я по-прежнему гуляю по утрам, но пейзаж изменился, воздух стал чище и прохладнее, а над виноградниками висит пелена тумана; оливки наконец почернели. Весь виноград собран вручную приезжими рабочими из Африки.

Однажды утром задумываюсь о том, как многолика сельская природа; окружающий пейзаж постоянно меняется, и за каждым поворотом дороги открываются новые восхитительные картины; это напоминает мне стеклянные шарики со снегом внутри, которые встряхиваешь — и глядишь, как снежинки рассыпаются и складываются в новые узоры. Во время прогулок обдумываю, что буду готовить сегодня, какие изменения внести в меню. Мои мысли витают вокруг картофельных ньокки, соуса с кусочками ягненка, салата из спельты и белых грибов со стружкой из черных трюфелей, на днях привезенных Марио. Из белых грибов можно сделать «шелковистый» соус для тальятелле. Наверное, нужно будет сварить еще минестроне, добавив в него пеполино — дикорастущий тимьян. Мы подаем феттунту^[15] с цикорием и бобами тосканелли в ароматном чесночном соусе, полив хорошим маслом; риболлита, разновидность минестроне, в которую для густоты добавляют черствый хлеб, булькает на плите и становится плотной, как крем. В моем списке и мой любимый соус из бычьих хвостов, с кусочками дикого кабана.

Созрели каштаны. По всей Флоренции стоят жаровни, на которых их обжаривают и продают в кулечках из бумаги. Вито делится своим любимым способом приготовления каштанов: он отваривает их в скорлупе с фасолью сорта борлотти и небольшим количеством угля — по его утверждению, это помогает избавиться от кислого привкуса. Затем мякоть просто высасывают из скорлупы. Весь следующий месяц, говорит он (с грохотом доставая кастрюли из посудомоечной машины и развешивая на крюках над духовкой), каштаны будут есть во всех видах, и наконец наступит день, когда эти каштаны будут уже у всех в печенках. Еще он рассказывает, что в это время года кролики жиреют, потому что питаются каштановой мякотью, — и я мечтаю о вкусной крольчатине, взращенной на каштанах.

Однажды вечером убегаю с кухни в слезах — виной тому отчасти ПМС, отчасти выволочка, которую нам с Альваро устраивает Игнацио по поводу работы на воскресном обеде. (Джанфранко не было, Альваро напился, а я была вынуждена работать за двоих, и в результате Игнацио нам обоим всыпал по первое число за то, что мы не помогали Вито.) Сажусь на неприбранную кровать. Мне обидно оттого, что меня не понимают, не ценят, к тому же я ужасно устала, и вдруг раздается стук в дверь. Это Вито, он принес тарелку горячих каштанов. Чувствую себя ребенком и съедаю целую тарелку в темноте, дрожащими руками; мне сразу становится лучше.

A chi ha fame è buono ogni pane.

У голодных не бывает невкусного хлеба.

Минимум раз в неделю во второй половине дня я сажусь на автобус и еду в Грев, прихватив мешок с грязным бельем. Я бесцельно брожу по улицам, разглядываю открытки в сувенирных магазинах, прислоняюсь к витрине знаменитой мясной лавки «Фалорни», выбираю сыр в магазине деликатесов и сижу с кружкой пива в кафе на главной площади. Однажды Вито вызывается поехать со мной. Мы гуляем по городу, по усыпанному падающими листьями мосту над темными стоячими водами, едим мороженое, за которое заплатил он, и почти не разговариваем. А потом Вито выкидывает совершенно невероятный крендель — спрашивает, не подарю ли я ему un bacino, маленький поцелуй. Я тут же вспоминаю Лоренцо из Флоренции. На секунду я словно цепенею, пораженная своей неспособностью разглядеть истинные причины человеческого поведения. Пытаясь побороть шок и отвращение, обращаю его просьбу в шутку, неуклюже, как подросток, отговариваясь тем, что ценю нашу дружбу. И точно так же, как мой отказ обидел Лоренцо, обижает он и глупого старика Вито, который тут же превращается в буку. Атмосфера дружеской прогулки испаряется бесследно, и мы идем к автобусной остановке в тишине, полной взаимных упреков. Я чувствую себя абсолютно несчастной, а Вито, который сидит рядом со мной в автобусе, отвернувшись в другую сторону, источает волны ненависти каждой клеткой своего существа.

С этого дня наши отношения меняются навсегда. На кухне он теперь никогда не смотрит на меня и не разговаривает со мной, и это продолжается до конца моего пребывания в Италии. Рассказываю Альваро о случившемся; ему это кажется забавным, но он почему-то никогда не задерживается на кухне, когда мы с Вито оказываемся там вместе и работаем молча, в атмосфере враждебности. Я жду удара в спину. Начинаю бояться оставаться с Вито наедине, особенно когда приходится относить очередную порцию испачканных тестом кастрюль ему в раковину. Он огрызается, матерится и с грохотом бросает кастрюли в раковину, вполне отчетливо бормоча, что его достал свинарник, который я вечно устраиваю со своими «долбаными пирогами».

Меня до смерти пугает агрессия в его голосе и жестах. Пугает до такой степени, что я сама начинаю мыть заляпанные шоколадом миски, кастрюли с пленкой заварного крема и липкие формы для выпечки, прежде чем отнести их на его территорию. На него это не производит впечатления, и он по-прежнему с презрением плюет в мою сторону. Наконец не нахожу другого выхода, кроме как рассказать обо всем Джанфранко. В отличие от Альваро, тот относится к делу серьезно, хотя я вижу, что этот случай для него — просто очередная досадная мелочь. Я тут же начинаю уверять его, что не так уж это страшно, хотя на самом деле это он сейчас должен меня успокаивать.

С тех пор ловлю себя на мысли, что украдкой считаю дни до окончания своего контракта. Дни становятся прохладнее, затем приходят настоящие холода, и клиентов приезжает все меньше. Джанфранко готовится к поездке на юг Италии — на охоту вместе с отцом Чинции. Помогать Игнацио будет мясник Пиньо; нас остается пятеро.

Каждую среду я сажусь на новую диету, которая длится до субботнего вечера, когда скука или усталость вынуждают меня искать утешение в еде. Разумеется, я набрала лишние килограммы, как добродушно (но тем не менее ужасно бестактно) замечает один приятель Джанфранко, in carne — «обросла мясцом». И опять я ухожу в свои романы, сидя на табуреточке у плиты, пока остальные сгрудились у телевизора и смотрят футбольные матчи. Я клялась на этот раз принимать участие в общих делах, но бездна пустоты внутри меня не поддается контролю, как и постоянная потребность в том, чтобы меня любили, обнимали и твердили о моей красоте. Меня все раздражают: Игнацио и его капризы, хихикающая дура Чинция, неутомимый Альваро, презренный червяк Вито, не стесняющийся выражать свою ненависть ко мне, когда мы остаемся на кухне одни. Их разговоры напоминают мне детский лепет, и я мечтаю оказаться в компании взрослых, умных, спокойных людей, способных общаться на интересные темы.

Мой замечательный Пьеро наведывается ко мне и на этот раз, но, к сожалению, не так часто. Однажды он ведет меня в апулийский^[16] ресторан во Флоренции, специализирующийся на конине, и за порцией жирной салями, от которой меня чуть не выворачивает наизнанку, я храбро пытаюсь представить свою жизнь в положительном свете. С Пьеро мне это удается; рядом с ним, подальше от «Ла Кантинетты», я понимаю, как мне на самом деле повезло. И что, как и в прошлый раз, мое недовольство окружающим миром — всего лишь отражение недовольства собой; жаль, что не всегда это осознание приходит так ясно.

«Italia sì, Italia no. Una pizza in compagnia. La banda di buco!»^[17] — напевает Альваро, влетая на кухню перед началом вечерней смены. Вскоре после обеда он исчез, укатил на своем «фиате бамбино» навестить друга и «пропустить по паре стаканчиков». Вернулся пьяным — этого нельзя не заметить. Он неаккуратно раскладывает ножи на рабочем столе, другой рукой наливая себе еще вина и нетерпеливо покручивая рычажок на радиоприемнике, а когда проходит мимо меня, щиплет за жирок у меня на талии. Я в унынии: такое случалось и раньше, теперь мне придется весь вечер приглядывать за Альваро, проверять каждый его заказ и не пускать Игнацио на кухню, молясь, чтобы клиентов было немного.

Со своего места у плиты украдкой наблюдаю за Альваро из-за кастрюли с кипящей пастой. Успешная работа повара заключается в том, чтобы предвидеть события на несколько шагов вперед, и в последнее время я делаю это за двоих. Режу на четвертинки кочаны радиккьо, которые вскоре надо будет смазать маслом и запечь на гриле, тонко нарезаю хлеб для кростини, обмакиваю в кляр овощи и жарю их во фритюрнице: обычно мы делим эти мелкие обязанности поровну, не договариваясь, это происходит как-то само собой, а теперь все ложится на меня. Одновременно мне не хочется расстраивать Альваро, поэтому я ему подыгрываю.

Затем Игнацио приносит на кухню тарелку с бифштексом из вырезки и заявляет, что он отвратителен, несъедобен и позорит нашу кухню. В этот момент развязное пьяное дружелюбие Альваро сменяется свирепой злобой. Игнацио уходит, и Альваро достает из морозилки говяжий бок и несет его к столу, якобы чтобы отрезать кусок для бифштекса, но вместо этого с исказившимся от ярости лицом… выбрасывает огроменный кусок мяса в мусорный бак! Мы с Вито потрясенно наблюдаем. Игнацио ничего не видел; я бегу к Альваро и говорю, что все будет в порядке, что мясо можно вымыть и я сама нарежу бифштексы и приготовлю их, если нужно. Я так часто видела, как Джанфранко и Альваро готовят основные блюда, что чувствую себя уверенно: как правило, их нужно просто разогреть или пожарить на гриле или сковороде без особых изысков. Но Альваро уверяет меня, что прекрасно справится сам — и вдруг поскальзывается и падает на пол, царапая его своими неуклюжими башмаками.

Все это выглядит так нелепо, что мне хочется смеяться. Если бы наши клиенты видели! Если бы Джанфранко сейчас зашел на кухню! Гигантский кусок говядины по-прежнему торчит из мусорного бака — этим мясом можно было бы накормить тридцать голодных мужиков; шеф-повар ресторана растянулся на полу, как герой комедии, а Вито и ла Вики так раздулись от ненависти, что и не думают помогать друг другу. Потом каким-то чудом Альваро поднимается на ноги, и вечер продолжается, но мое сердце колотится, как барабан.

Amicizie e maccheroni, sono meglio caldi.

Дружба — как макароны: чем теплее, тем лучше.

Это случается само собой. Еще минуту назад я доедала остатки куриного салата, вытирая запачканные маслом уголки рта, потом растянулась на скомканных простынях и одеялах на неприбранной кровати Альваро — а уже в следующий момент он взобрался на меня, тяжело дыша и целуя меня пахнущим сигаретами ртом. Вот его руки шарят по моей груди, бедрам, его язык щекочет мне ухо. Я отвечаю на его ласки — в последний месяц я чувствовала себя особенно нелюбимым, бессмысленным существом и теперь целиком отдаюсь сексуальным ощущениям, от которых уже отвыкла. Я не люблю этого милого, чудесного человека, но наши руки так страстно тянутся друг к другу, что я начинаю вспоминать о том, что тоже могу быть желанной как женщина, а ведь я почти перестала в это верить, и за это я его люблю. Мы катаемся по кровати и целуемся, а потом я нахожу в себе силы прекратить это действо, выскользнуть из его объятий, улыбнуться нашей милой глупости и застегнуть джинсы.

Он закуривает и удивленно смотрит на меня; я забираю тарелку из-под салата, приборы, пустой винный бокал, насмешливо благодарю его за приглашение в гости и возвращаюсь в свою спальню в конце коридора. На следующее утро на кухне с облегчением понимаю, что вчерашний случай ничего не изменил между нами; напротив, теперь нам даже легче общаться, дышится свободнее, а рука Альваро задерживается на моей талии чуть дольше обычного, когда он проходит мимо.

Джанфранко учит нас варить бобы тосканелли по-тоскански, в пустой бутылке из-под кьянти. Насыпав в бутылку фасоли, он доливает воды, закладывает чеснок, соль, шалфей и немного оливкового масла, а затем запечатывает бутылку ватой. После чего бутыль заворачивают в тряпочку и помещают в глубокую кастрюлю с кипящей водой, где ей предстоит пробыть около трех часов. К концу приготовления, говорит Джанфранко, бобы впитают всю воду и будут готовы к подаче на стол. Я уже представляю, как подам их на гарнир к жирным острым колбаскам от мясника Пиньо.

Любовь и ненависть прокатываются по нашей кухне, словно волны жара. Вито по-прежнему ведет против меня молчаливую войну — то, что я настучала на него Джанфранко, делу не помогло, — но зато Альваро теперь то и дело подмигивает мне через плиту и шепчет мне в ухо: «una bella trombatina» («отлично покувыркались»). Всего через пару недель все это кончится.

Мы с Альваро все же не удержались от потного, голодного секса, включив телевизор на полную громкость, чтобы спящий Вито ничего не услышал, и я теперь хожу, сияя, и понимаю — ко мне вернулось почти забытое ощущение себя желанной и нужной. Альваро хочет меня, невзирая на мои лишние килограммы. Рита в последнее время у нас почти не появляется, и я этому рада; несмотря на то что наши эскапады заставляют меня сиять, это все же предательство по отношению к ней. Я также понимаю, что никакая это не любовь — наши лихорадочные встречи продолжаются из-за необходимости, из-за одиночества, это всего лишь дружеский обмен теплом и лаской. Но все равно в самый неподходящий момент у меня на лице появляется глупая улыбка.

Теперь даже обеды в честь крестин и причастий случаются редко. Чинция почти не заглядывает к нам, по большей части она торчит во флорентийской квартире Джанфранко и занимается ребенком.

Джанфранко никогда не предупреждает нас о своих визитах, потому мы всегда начеку, однако он появляется все реже и реже. Я делаю роскошную густую риболлиту^[18] на основе минестроне и провожу мечтательные часы, по локоть погрузив руки в кастрюли с ярко-красным маслянистым соусом из бычьих хвостов и отделяя мясо от костей. Джанфранко добавляет половник этого соуса в кастрюлю с ризотто из лука-порея и создает очередной шедевр. Нарезав целую коробку зеленых помидоров, он обжаривает огромное количество лука в сливочном масле и тушит помидоры, пока они не превращаются в густой соус, который мы подаем с фузилли, щедро посыпанными тертым пекорино. В гигантскую сковороду с жареной свининой он льет вин санто и клубничный ликер — распространяющийся аромат просто великолепен, — а затем добавляет свежие каштаны, которые мы весь день трудолюбиво чистили.

Тарелку со шпинатом, приготовленным с большим количеством чеснока и чили, я поливаю зеленым оливковым маслом — оно совсем свежее, его буквально сегодня утром привез Мауро. На дворе середина ноября, скоро мне уезжать. Альваро замечает, что я стала какой-то рассеянной, отстраненной, витаю в облаках, и я прекрасно понимаю, что он имеет в виду: ведь я уже начала намеренно отдаляться от Италии и всего, что с ней связано, и готовиться к возвращению и к совершенно иной жизни — своей маленькой квартире и утомительному порочному кругу ничем непримечательного существования.

В момент временного умопомрачения решаю, что перед возвращением в Австралию непременно должна отужинать в энотеке «Пинкьорри», флорентийском ресторане — обладателе мишленовской звезды. Мало того, мне почему-то ударяет в голову пойти туда с Игнацио. Я знаю, что это очень дорого, но готова воспользоваться кредитной картой. Я решаю, что это будет подарок на день рождения Игнацио, знак моей благодарности ему и прощальный подарок себе самой.

Мы встречаемся, как и договорились, в небольшом баре неподалеку. Ресторан находится на той же улице, где мы когда-то жили, там же, где когда-то, в другой жизни, я недолго училась на курсах в институте Микеланджело. Игнацио прекрасен в хорошо скроенном костюме песочного цвета; его волосы зачесаны назад, а в темных глазах танцуют искорки. Он проводит меня сквозь тяжелые чугунные ворота к роскошному входу в ресторан, в котором царит торжественная тишина. Мы садимся за столик в углу; вокруг канделябры и официанты в накрахмаленных рубашках. Здесь все пропитано утонченной атмосферой роскоши и benessere — благополучия. Официант отодвигает для нас массивные стулья с высокими спинками. На столе с геометрической точностью расставлены хрустальные бокалы на тончайших ножках, благоухают цветы; в зале звучит приглушенная классическая музыка.

Это похоже на сцену из пьесы, и весь вечер мы разговариваем полушепотом. Из двух меню, напечатанных на дорогой бумаге, нам следует выбрать меню туристико из соображений экономии — комплексные обеды всего по 150 тысяч лир без вина.

Зачарованная происходящим, я начинаю думать, что все остальные гости ресторана принадлежат к другому, привилегированному миру, о котором я только читала в книжках, но никогда не видела воочию: пара за соседним столиком, что заказывает по стандартному меню и за весь вечер едва обменивается парой слов: у него мешки под глазами, она худая и чопорная; к основному блюду он заказывает чай, который приносят в серебряном чайнике, словно подчеркивая высочайшую степень элегантности заведения. За большим столиком сидят восемь человек; у них ухоженные лица, словно высеченные из мрамора. Пожилой мужчина ужинает в одиночестве; это явно постоянный клиент, судя по уверенности, с которой он подзывает к столику официанта, салфетке, небрежно брошенной на колени, и изысканной скуке на его лице.

Каждое блюдо, прибывающее на наш столик, еще более умопомрачительно, чем предыдущее. Мы пьем игристое мюллер-тургау^[19] под первые несколько блюд: панцанелла с пригоршней анчоусов и ложкой песто, жаренная на гриле барабулька с пюре из фенхеля и картофельные тортелли со стружкой из белых трюфелей. Затем — мягкое тиньянелло^[20] с креветками, обернутыми панчеттой и запеченными на подушке из спельты, рыбный суп, утка в липком бальзамическом соусе, кусочек пармезана на тарелке с козьим сыром и тушеными грушами с густым бальзамическим уксусом, похожим на сироп, и, наконец, нежный, крошащийся яблочный пирог с коричным мороженым.

Во время еды мы погружаемся в какой-то транс; все это время вокруг порхают официанты, готовые удовлетворить любое наше желание: подливают нам вина и воды, бесшумно исчезают с тарелками и приносят новые, почти как люди-невидимки. С кофе появляются два подноса с десертными винами, минипирожными, печеньем и птифурами, похожими на драгоценные камушки, — все это мы не заказывали, и выглядят сладости слишком красиво, чтобы их есть, но мы все же едим. Приносят счет на 500 тысяч лир, что кажется почти смехотворно низкой суммой за все съеденные нами деликатесы, особенно если учесть, что я была готова заплатить 600 тысяч. С легкостью оставляю 50 тысяч на чай, хотя ровно столько стоит ужин на двоих в «Ла Кантинетте».

Потом Игнацио везет меня в шумный бар в окрестностях Флоренции, где мы пьем еще больше вина, а я, сама себе ужасаясь, съедаю целую вазу соленых орешков. За весь вечер между нами не возникало неловкости, мы как близкие друзья, хотя я чувствую, что ни о чем важном мы так и не поговорили. Я признаюсь Игнацио, что всегда буду любить его, и он отвозит меня в Спедалуццо, а сам возвращается в Скандиччи.

Мой последний рабочий день. Холодно и солнечно; во время последней прогулки в лицо дует резкий ветер, но я шагаю вперед, разгоряченная от обиды и ярости: вчера ночью Альваро обещал прийти ко мне в спальню после того, как у нас был фантастический секс в его комнате, но так и не пришел. Сложные инструкции, которые он мне дал, чтобы не возбудить подозрений Вито, и моя доверчивость, из-за которой я проснулась в шесть утра одна, — все это слишком уязвляет меня и слишком напоминает Джанфранко и его измены много лет назад. Я понимаю, что веду себя глупо, что маленький роман, которому мы так самозабвенно отдались, для нас обоих значит так много и одновременно ничего, но в данный момент меня переполняет пустота еще более зияющая, чем до начала наших отношений.

Альваро уезжает в Умбрию на неделю с Ритой; он влетает на кухню, где мне предстоит отработать последний день вместе с Джанфранко, и прощается с нами; я встречаю его взглядом и диким, и безразличным. Когда он целует меня в обе щеки и говорит: «Intanto ci si vede il ventisette» («Увидимся двадцать седьмого»), я думаю о том, заметил ли он красную отметину на моей шее от своего вчерашнего укуса. Временами укус побаливает, снова, как это ни глупо, вызывая во мне глупое ноющее желание. Альваро всего лишь очередной эгоистичный, равнодушный ублюдок, а я уже по нему скучаю и планирую купить ему в подарок последний диск Цуккеро (а заодно и себе, чтобы потом поплакать) и подписать маленькую открыточку с благодарностью за дружбу, но не за искренность.

Но несмотря на Альваро и Вито, несмотря на угрюмое безразличие Джанфранко, меня вдруг накрывает волна безумной радости. Заканчивается моя последняя смена в «Ла Кантинетте»; все, что я делаю, сегодня происходит в последний раз. В последний раз я ем тонкий кусочек пармезана, запивая его кьянти, — прекраснейший из гастрономических союзов. Последний раз приглядываю за кастрюлей с черной капустой, бобами, колбасками, чесноком и чили, которую Джанфранко оставил на плите. Даже моя беседа о жизни после смерти, Боге и религии с несчастным Вито, похожим на идиота, последняя; сегодня я не замечаю его подлости и злобы, а вижу лишь все самое хорошее, то, что мне раньше в нем нравилось.

В восемь вечера у нас ни одного клиента, и я расчувствовалась, слегка опьянела от кьянти и загляделась на соседа, который зашел одолжить вилки для фондю, на его комичное, как из мультика, лицо, и красивого молчаливого сына-подростка. Джанфранко, все еще в охотничьем костюме, что-то ему объясняет, размахивая руками, и я в который раз как зачарованная наблюдаю за выражением глаз и движением губ, жестами и прочими тонкостями, за тем, как они закуривают сигареты и оставляют их тлеть в уголке рта, — что за безумная страна, что за ужасные люди, включая Альваро, по которому я уже страшно скучаю. Мне предстоит еще неделя в Перудже с моими любимыми Раймондо и Аннамарией, а затем я вернусь в Спедалуццо на прощальный ужин, сяду на поезд в Рим, переночую у Мари-Клер и улечу домой. Домой!

I frutti proibiti sono i più dolci.

Запретный плод сладок.

Вообще-то, этот ужин не планировался как прощальный, но, поскольку он совпадает с моим отъездом, решаю, что так будет. Мы в небольшом замке неподалеку от Спедалуццо, где в большом холодном зале собралась вся братия из «Ла Кантинетты», рассевшись с четырех сторон стола, как на банкете. Я сажусь между Игнацио и Альваро с Ритой, решив, что хочу повеселиться подальше от Джанфранко, распространяющего вокруг себя ауру непоколебимого авторитета и сурового неодобрения — по крайней мере, пока не напьется.

Через комнату сидит Донателла; она привела с собой подругу. Обе слишком вызывающе одеты и слишком громко смеются, но сегодня я даже рядом с ними чувствую себя красоткой: у меня новая стрижка — каре, и я осветлила волосы у хорошего парикмахера из Перуджи; лишние килограммы замаскированы модным черным брючным костюмом, а на губах — красная помада. Мой последний вечер прекрасен; превосходная еда и вино в изобилии, все в хорошем настроении, а по возвращении в «Ла Кантинетту», где я укладываюсь спать, меня ждет дополнительный приз: стук в дверь. На пороге Альваро, которому каким-то образом удалось избавиться от Риты, — Альваро, который предпочел Рите меня. Я тут же забываю о всех темных мыслях, что терзали меня прошлую неделю.

Наутро я еду в поезде Флоренция — Рим; в купе больше никого нет, и за окном проносятся освещенные солнцем поля и Флоренция. Вспоминаю проводы. Синий автобус остановился у входа в «Ла Кантинетту», и я неуклюже затащила на борт свой чемодан и отыскала место у окна. Все выстроились в шеренгу и машут мне на прощание: два бывших любовника и один нынешний. При взгляде на них я чувствовала себя хитрой озорницей, и мне хотелось закричать: ах, если бы вы знали, — но я лишь махала и махала им рукой, пока они не скрылись из виду.

В коридоре квартиры Мари-Клер в квартале Трастевере стоят частично отреставрированные картины с изображением мрачных, символичных религиозных сцен. Последний раз я видела Мари-Клер два года назад, перед открытием «Ла Кантинетты»: тогда она с двумя детьми приезжала к их отцу. Теперь она напоминает им, кто я такая. Я снова поражена тем, как ее сын похож на Джанфранко, как красива ее дочь, но главное потрясение — сама Мари-Клер. Она одета безупречно, она — роскошный реставратор, которой легко (так кажется со стороны) удается совмещать насыщенную карьеру с воспитанием детей. Она колесит по улицам Рима, постоянно ужинает в ресторанах с бойфрендами, регулярно сменяющими друг друга.

Мари-Клер ведет меня в небольшую остерию, где мы выбираем из огромного изобилия антипасти. Я обращаю внимание на то, как мало и медленно она ест, почти только одни овощи и салаты, и как я одна опустошаю хлебную корзину. Каждой клеточкой своего существа я мечтаю быть такой, как Мари-Клер; я рассказываю ей истории из жизни «Ла Кантинетты», и мы беспощадно смеемся над Чинцией, Игнацио и истериками Джанфранко. Мне даже удалось изобразить кошмарную заварушку с Вито в виде забавного анекдота. Мы много пьем и заводим разговоры о любви, сексе, лишнем весе, наших мечтах и страхах. Когда Мари-Клер спрашивает, почему я всегда толстею, когда приезжаю в Италию, я признаюсь, что мне скучно, я одинока и страдаю от неуверенности в себе, поэтому мне и нужно чем-то заполнить этот бездонный пустой колодец. Я понимаю, что это жалкое объяснение и на самом деле мне не хватает дисциплины, решимости и внутренней силы; вот посмотрите на Мари-Клер — ее жизнь полна трудностей, она одна воспитывает двоих маленьких детей, ее брак закончился крахом, и она сама наверняка тоже чувствует опустошенность, но это не мешает ей добиваться успеха благодаря трудолюбию и самоотречению. Может, в этом и секрет? А я просто обжора?

Компания Мари-Клер так благотворно действует на меня, что я становлюсь похожа на себя прежнюю — веселую, беззаботную, — и три с половиной месяца в Спедалуццо уже вспоминаются с нежностью. Период тоски и сомнений забывается, и остается лишь ощущение, что все меня любят, что спустя годы я нашла в Италии свой маленький уголок. И хотя она по-прежнему продолжает влиять на меня, менять меня, бросать мне вызов, раздражать, но и бесконечно обогащать мою жизнь, я чувствую, что готова вернуться домой.

Я дома, вернулась в свою квартиру и снова ищу работу, но на этот раз мне везет. У меня появляется поклонница, владелица большого гастрономического бутика, которая так хочет, чтобы я работала на нее, что готова платить за ежедневное такси от моего дома до Серкулар-Ки, где я сажусь на паром и пересекаю сверкающий утренний залив. Я с удовольствием тружусь на крошечной кухне кулинарной лавки с несколькими женщинами, которые становятся моими подругами, а по вечерам возвращаюсь к своей одинокой жизни и неизбежной необходимости выходить в свет. Званые ужины и диеты, рестораны и спортзал… Женщина средних лет с высшим филологическим образованием, которая шинкует перец, чтобы заработать на жизнь.

Но потом случаются две вещи. Во-первых, моя старая подруга покупает кафе и переманивает меня из лавки к себе, работать шеф-поваром. Проходят три насыщенных года, и вдруг на горизонте вырисовывается мой давнишний приятель Уильям. Он переехал на побережье и купил дом там, где я никогда не бывала, а теперь хочет, чтобы и я переехала туда.

— Тебе здесь понравится, Виктория, — твердит он мне каждый вечер. — Тут полно таких же, как мы, старых и одиноких.

И я переезжаю — это и есть второе — и вскоре знакомлюсь с его молодым кузеном, прекрасным художником, и влюбляюсь в него.

Я провожу еще два года, нарезая перец в разных кафе и закусочных, прежде чем наконец понимаю, что в Австралии мне никогда не стать блестящим шеф-поваром, несмотря на то, что итальянская еда, которую я готовлю, всем нравится, и несмотря на то, что мой курс итальянской кулинарии пользуется большой популярностью. И вот, когда в местной газете возникает вакансия менеджера по продажам рекламных площадей, я с радостью хватаюсь за нее — и меня берут. А вскоре после этого предлагают вести еженедельную гастрономическую рубрику. Жизнь наконец-то налаживается.

Книга четвертая

2004 год

Сан-Кашьяно, Флоренция, Спедалуццо, Перуджа

La tavola e il letto mantengono l’affetto.

Стол и кровать не дают любви умереть.

Вдоль стены коридора холостяцкой квартиры Джанфранко в Сан-Кашьяно выстроился аккуратный ряд модных ботинок — по большей части с острыми носами. Это первое, что я вижу, переступив порог, хотя знакомая смесь ароматов: только что сваренный кофе, бытовая химия и легкий запах сырости — уже пробудила меня от заторможенности после долгого перелета. О, эти итальянские квартиры: деревянные ставни, прохладная мраморная лестница, симпатичные маленькие натюрморты из горшечных цветов и подставок для зонтов у каждой двери, за которой открываются невообразимые просторы. Я снова вдыхаю знакомую обстановку, поставив на пол чемодан и сумку, а Джанфранко уже улетел в спартанскую кухню и ставит кофе, протягивает мне ледяной чай с персиковым ароматом и решает, кто где будет спать. За моей спиной Уильям — он вернулся в Италию тридцать лет спустя, а я — всего лишь спустя девять лет, которые кажутся неделями по сравнению с тридцатью, да в общем-то так и есть.

Несколько часов назад в римском аэропорту нас встретила Чинция. Она настояла на том, чтобы приехать из самого Спедалуццо, пусть даже ради этого пришлось бы мимоходом пересечься с Джанфранко, чтобы передать нас ему. Ее новый джип несет нас из Рима по автостраде со скоростью 140 километров в час, и почти все это время она говорит по мобильнику; радио ревет. Вот мы уже в Лацио и едем по Умбрии, затем начинаются знакомые тосканские пейзажи; Чинция посвящает нас в подробности своей с Джанфранко саги. Она вышвырнула его два года назад, измученная его изменами и невозможным характером. Теперь она живет только ради сына, Тониньо, которому девять лет. Джанфранко его почти не видит. «У него нет отца», — мрачно заявляет Чинция. Она рассказывает, что Джанфранко совсем не присылает им денег и никак не помогает, а она ведет занятую и веселую жизнь, в одиночку заправляя «Ла Кантинеттой», где теперь работают только женщины. («Ни одного мужчины!» — торжествует она.) Дела идут хорошо, и она счастлива. Бросила курить и располнела; белые брюки туго обтягивают ее бедра, она в туфлях на высоких каблуках, но в целом девять лет ее ничуть не изменили.

Ее постоянные телефонные разговоры меня заинтриговали, но стараюсь не вмешиваться. Расспрашиваю о наших общих знакомых, и оказывается, она почти с ними не общается. «Я — суперженщина», — заявляет она несколько раз; ей удается и воспитывать ребенка в одиночку, и быть хозяйкой ресторана. Я уже устала ее хвалить, выражать восхищение и сочувствие и объясняю свою усталость долгим перелетом. За эти годы я успела полюбить Чинцию и не могу позволить ее обиде на Джанфранко — моего хозяина, учителя, дорогого друга и бывшего возлюбленного — настроить себя против нее. На обочине у развязки она останавливается. В некотором отдалении вижу Джанфранко; тот курит сигарету, выпуская дым из открытой дверцы машины. Даже не глядя в его сторону, Чинция выпускает нас, протягивает нам наши сумки, крепко обнимает и, взвизгнув тормозами, уносится прочь. Джанфранко душит нас в объятиях и везет к себе.

Он ничуть не изменился. Немного располнел, немного поседел, но в остальном такой же, как девять лет назад. Он пытается вести разговор с Уильямом на смеси ломаного английского и итальянского, а я с облегчением встаю под душ, который нужно держать в руке, чтобы помыться, и устраиваю потоп в ванной, с недосыпа неуклюже пытаясь смыть с себя следы двадцатичетырехчасового перелета. Аромат жидкого мыла, образующего густую пену, — забытый, до боли знакомый запах моих прошлых итальянских жизней. Этот запах пробуждает во мне то, что годами было упрятано под замок.

Выйдя из ванной, вижу по-домашнему уютную картину: двое мужчин средних лет курят и пытаются объясняться на плохом английском и плохом итальянском. Увидев меня, сияющую и чистую, оба вздыхают с облегчением. В пятьдесят два года Джанфранко по-прежнему носит потертые джинсы и незаправленные джинсовые рубашки и одевается с той непринужденной сексуальностью, которая и привлекла меня в первый раз. Он рассказывает о вилле, где уже два года заведует кухней ресторана, с тех пор как Чинция выгнала его из «Ла Кантинетты». Тогда он с тремя партнерами занялся менеджментом ресторана при вилле XIV века, которая простаивала годами. Они постепенно налаживают бизнес и восстанавливают репутацию виллы как места проведения свадеб и причастий, а также ресторана с высокой кухней. К новому проекту Джанфранко относится с тем же энтузиазмом, что и к прошлым, но я чувствую, что после того, как столько лет он был сам себе хозяином, этот бизнес воспринимается как шаг назад.

Джанфранко хочет угостить нас кофе и скорее выгоняет из квартиры — сегодня первый солнечный день за несколько недель. Видимо, мы привезли с собой хорошую погоду. Едем в центр Сан-Кашьяно. Я помню этот маленький городок: много лет назад я приезжала сюда к Паоло, стоматологу, лечить зубы. Теперь Паоло — один из партнеров Джанфранко. Другой инвестор — владелец бара «Чентрале», куда мы и идем пить кофе. Это уже третья чашка с тех пор, как я шагнула на итальянскую землю, и все же я чувствую, что сегодня мне необходимо как можно больше кофеина. Садимся на улице, за маленький столик на самом солнце, и владелец тут же выходит к нам и знакомится. Я уже забыла, что Джанфранко совершенно неспособен сидеть в кафе долго, разве что поздно вечером за вином с сигаретами, и верно: он уже дергается и снабжает нас сложнейшими инструкциями, как найти обратную дорогу в квартиру, а потом просит разбудить его в семь, чтобы мы могли пойти вместе поужинать, и уходит, оставляя нас в одиночестве.

Уильям пробудет со мной в Италии всего неделю, а потом уедет в Америку; я же приехала на три. Отчасти я счастлива, что со мной в Италию приехал хороший старый друг, тем более что мне предстоит справить здесь свое пятидесятилетие, но с другой стороны, я волнуюсь. Прежде я была в Италии лишь одна и воспринимаю эту страну и ее людей как что-то очень личное, неприкосновенное: это нельзя объяснить, но я не могу делиться Италией ни с кем. Точнее, если быть честной, не хочу. Это открытие заставляет меня поразиться собственному эгоизму и мелочности. Эту короткую поездку я планировала как полное погружение, потому что я все еще надеюсь разобраться в том, что произошло. Мне нужно подтверждение, что за все эти годы я ничего не приукрасила, не позолотила, не придумала, не забыла. Мне нужно знать, что все это было реальным.

Esse nufesso chi dice male di macaruni.

Кто плохо отзывается о макаронах — дурак.

В первый вечер Джанфранко ведет нас ужинать в ресторан «Нелло». С нами дантист Паоло и его жена. Я в восторге от этой компании, но немного волнуюсь, что от усталости и после стольких лет мой итальянский ухудшился или вовсе забылся. Я всегда любила Паоло и Сильвану, двух непохожих людей, странным образом оказавшихся вместе: коротышка Паоло с пронизывающим взглядом, хромающий на одну ногу, и высокая, черноволосая красотка Сильвана. Мы заходим в переполненный ресторан, где, как всегда с Джанфранко, нас приветствуют, словно знаменитостей. Уже через несколько минут на столе появляются вино и еда: подносы с брезаолой^[21] и роскошными сочными ломтиками прошутто, салями и мортаделлой, кростини с различными начинками, корзины с хлебом. Кьянти льется рекой.

Уильям, который сидит в дальнем конце стола, ест слишком много и опрокидывает бокал за бокалом — и к середине вечера вспоминает свой забытый итальянский и даже умудряется участвовать в разговоре. Я раскраснелась, взволнована, язык от вина развязался и болтает без умолку, но временами вспоминаю, что нужно еще и есть. Приносят еду: жареные зеленые помидоры с чесночным маслом, запеченную говядину с кровью, такую нежную, что ее почти не надо резать, спеццатино или рагу из многочисленных овощей и целые белые грибы, запеченные с травами и чесноком. Джанфранко сидит во главе стола, он громогласен и весел. Уильям, который вообще склонен к преувеличениям, заявляет, что это лучший ужин в его жизни, и я с облегчением замечаю, что его радушная натура органично вписывается в нашу компанию. Когда все закуривают, невзирая на многочисленные таблички «Курить запрещено», расставленные по всему залу, я вижу, что он уже стал своим и я зря беспокоилась. Когда после ужина мы идем к Паоло и Сильване в гости, Уильям все еще пьет ликеры и продолжает вести уже едва понятные беседы с Джанфранко и Паоло, а я тем временем засыпаю на ходу. Да, насчет Уильяма волноваться не надо.

Вернувшись в квартиру Джанфранко, оставляю мужчин наедине — они по-прежнему увлечены оживленной беседой, — а сама умываюсь и чищу зубы. Уильям то и дело выкрикивает: «Как по-итальянски энергия? Как сказать духовный?», — но я слишком измучена, сыта и пьяна, чтобы отвечать на его вопросы. В комнате для гостей, где останавливаются уже взрослые дети Джанфранко, приезжая из Парижа, нас ждут две раздельные кровати. Чуть раньше Джанфранко отвел меня в сторону и спросил, устраивает ли меня такой расклад. Потому что если нет, я могла бы спать в его комнате. В этом предложении не было никакого сексуального намека, и все же я невольно задумалась, какие бы ожидания были у Джанфранко, если бы я согласилась. Последние два раза, когда я его видела, между нами отсутствовало всякое сексуальное притяжение; напротив, возникло ощущение, что наши отношения стали глубже, обогатились и перешли на новый уровень. Вернувшись, я увидела, что ничего не изменилось. Видимо, он просто проявляет заботу и внимание, как ему свойственно.

Один лишь солнечный майский день после нашего приезда, и погода становится ужасной не по сезону: постоянно льет дождь, ветрено, холодно, а однажды ночью идет такой сильный град, что наутро острые белые льдинки хрустят под ногами, как снег. Холод и несколько дней, необходимых, чтобы оправиться от длительного перелета, развеивают мое философское настроение, и я снова начинаю чувствовать себя в привычной стихии. Я приехала в Италию в отпуск, не на работу, как в предыдущие два раза; у меня впереди целых три недели, и большую часть этого времени я проведу в качестве гостя Джанфранко, а остаток — в Перудже с Раймондо. Я выбрала Италию для празднования пятидесятилетия, потому что именно здесь отметила два предыдущих юбилея — тридцать и сорок. Я также хочу узнать, что происходит в мире итальянской гастрономии, и надеюсь, это поможет мне сделать свою еженедельную рубрику в местной газете более интересной. А еще я вернулась потому, что слишком долго не видела страну и людей, которые так сильно повлияли на мою жизнь. Но на этот раз я остро чувствую, что вернулась в этот мир женщиной гораздо более уверенной и обретшей внутренний покой, по сравнению с моими предыдущими путешествиями. Я почти себе нравлюсь.

На следующий день Джанфранко везет нас на виллу. Я потрясена при виде такого количества комнат, дверей, арочных проемов, садиков, скрывающихся за углом, обеденных залов и лестниц, внезапно приводящих в крошечные уютные гостиные. Вилла построена в XIV веке, и в одном из помещений по-прежнему стоит мебель той эпохи. Несколько комнат закрыты — они принадлежат пожилому члену семьи, который до сих пор там живет, — но остальная территория в полном распоряжении Джанфранко и его партнеров по бизнесу.

Кухня огромна, а обеденный зал элегантен, официален и чопорен. На улице беседка: длинные столы под аркой, увитой лозами, где здорово засидеться до полуночи теплыми летними вечерами. На обшитых панелями стенах в одной из комнат — черно-белые фотографии знаменитостей и высокопоставленных персон, приезжавших на виллу в 1940-е и 1950-е годы. Среди них — очень молодая Элизабет Тейлор и юный, ослепительно красивый шах Персии. Территория виллы великолепна: идеально ухоженные клумбы, фонтаны, скульптуры и большие керамические горшки с лимонными деревцами.

Меня переполняет гордость за Джанфранко, его удивительный талант находить самые красивые рестораны для работы. Я также вижу, что этот бизнес грандиознее всего, за что он брался прежде. На просторной кухне достаточно места для трех шеф-поваров. Пока большинство заказов — это приемы в честь свадеб и причастий более чем на сто человек.

Стоя посреди этой огромной кухни, чувствую себя как дома. Знакомые большие сковородки с низкими стенками, в которых булькает соус, словно приглашают подойти и помешать их содержимое, и я так и делаю, поддавшись инстинкту и окунув деревянную ложку в маслянистое темное рагу из говядины, щедро приправленное перцем. Второй шеф-повар Джанфранко — высокий, красивый юноша родом из Албании; он вытирает столешницу из нержавеющей стали, чтобы я могла разложить все необходимое для приготовления чизкейка. Не могу удержаться, когда есть возможность поработать на такой кухне. Третий повар — краснолицый, жилистый коротышка. Какое-то время мы трое продолжаем неуклюже натыкаться друг на друга, вежливо извиняясь, пока не определяем границы своей территории.

Я очень волнуюсь перед встречей с Игнацио. Мне уже доложили, что он ушел из «Ла Кантинетты», встретил женщину, стал отцом и купил собственный ресторан. Но за два года он разорился и теперь снова работает официантом у Джанфранко: одинокий отец восьмилетней дочери, с которой видится дважды в неделю. Я поражаюсь удивительному совпадению: через десять лет мы трое снова оказываемся вместе — спевшаяся троица, которую не разделило ни время, ни расстояния. Это не случайно.

Еще не успев увидеть Игнацио, слышу знакомый голос, и вот он появляется: волосы уложены гелем в острый хохолок, все то же прекрасное лицо, каким я его помню, разве что крепкое тело слегка располнело. Мы обнимаемся, и я делаю шаг назад: неужели он всегда был таким бледным? Джанфранко что-то говорил о его проблемах с алкоголем и злоупотреблении азартными играми, и верно: моего ангелочка Боттичелли окружает аура растраченной красоты. Мне всегда нравилось, что можно встать напротив Игнацио, обнять его за шею и оказаться лицом к лицу; я по-прежнему могу так сделать. Он делает нам эспрессо из кофемашины, которое мы выпиваем одним глотком, после чего я возвращаюсь к своему чизкейку, а Игнацио убегает накрывать на столы. Я разглаживаю лимонный крем поверх основы из крошек печенья, и меня вдруг охватывает странное чувство, как будто я вовсе и не уезжала из Италии, а тот день, когда я уехала, был вчера и плавно перешел в сегодняшний — как фокус с фотографиями, когда поверх старого изображения наносится новое. Я снова примеряю на себя свою «итальянскую» сущность.

В середине приготовления на кухню врывается Джанфранко: мешки под глазами, утренняя угрюмость — и начинает выкрикивать указания поварам, набирать номер на мобильнике, зажав в зубах сигарету под рев кофемолки. С легкой тревогой отправляю торт в духовку — Джанфранко предупредил, что термометр барахлит, — и удаляюсь в один из обеденных залов изучать меню, пока мой шедевр пропекается. Не верится, что я вообще куда-то уезжала.

Ciò che si mangia con gusto non fa mai male.

Еда, которую съедаешь с удовольствием, не может быть вредной.

Через три дня вспоминаю весь свой подзабытый итальянский, и, кажется, даже больше. Каждое утро спозаранку мы с Уильямом садимся на автобус и едем куда-нибудь. Обычно во Флоренцию, хотя однажды в дождь отправляемся в Сан-Джиминьяно с толпами туристов и визжащих школьников под навесом из зонтов. Я снова на маленькой площади, где одиннадцать лет назад зачарованно слушала немецкого флейтиста, отыгравшего весь свой репертуар. Однако непоколебимое желание этого прекрасного маленького городка развивать туризм во что бы то ни стало разочаровывает меня.

Первый день во Флоренции чуть не приносит такое же разочарование. Холод, ливень, самое начало мая — так откуда взялись эти полчища туристов? Я все время обгоняю Уильяма, и мы периодически теряемся. Я жду, когда нахлынут чувства, но ничего не происходит. Может, дело в том, что я тут уже все вдоль и поперек знаю? Почему сердце не щемит от ностальгии? Меня все начинает раздражать, от туристов на комплексном ланче до надменных официантов с их ледяным презрением — раньше такого не было. Я скучаю по лире, валюте, в которой привыкла считать, в отличие от нового евро; мне кажется, что цены неслыханно взвинчены.

Несколько вечеров подряд ужинаем на вилле. Это означает, что нужно как-то себя занять до десяти часов, когда начинают готовить ужин для персонала. В это время года клиентов мало, процесс раскрутки ресторана идет медленно и занимает много времени. Просторные и величественные обеденные залы кажутся слишком шикарными и холодными для двух-трех столиков с гостями, а Игнацио в галстуке-бабочке, нарезающий мясо на тележке, выглядит в этой пустоте странно.

Когда приходит время ужинать, приказываю себе не набрасываться на еду, но мне хочется попробовать все, что стоит на столе. Здесь мягкий сладковатый пекорино, нарезанный дольками, со свежей плоской зеленой фасолью; маринованные сердцевины артишоков в лужице из зеленого масла; божественная пепоза в исполнении Джанфранко — перченое говяжье рагу, которое он делал еще в «Ла Кантинетте»; ломоть острой колбасы салями, куски которой кладут на восхитительный мягкий хлеб с хрустящей корочкой — от него я никогда не могла отказаться.

В другие дни Джанфранко возит нас с Уильямом ужинать во Флоренцию. Мы заходим в шумные пиццерии в центре города поздно, почти перед закрытием, но, разумеется, нас тут же сажают за лучший столик и принимаются потчевать. Джанфранко по-прежнему угрюм и немногословен в начале ужина, когда он полностью сосредоточен на еде и не забывает разбавлять вино минералкой; и, только поев, он веселеет, достает сигарету и расплескивает вино по столу.

Всю первую неделю стоит дождливая, холодная, ветреная погода; у каждой двери, на каждом мраморном лестничном пролете в доме Джанфранко в подставках для зонтов нет свободного места. Мы сушим одежду на электрических обогревателях, но все равно мне приходится одолжить стильный и очень уютный кардиган у Джанфранко, который и так уже дал мне мобильник. Здесь у всех мобильные телефоны, и ими пользуются постоянно, с непринужденным изяществом откидывая крошечные крышечки.

Я думала отпраздновать день рождения на вилле и уже представляла, как мои бывшие бойфренды и новые друзья суетятся вокруг и всячески меня балуют. Но оказалось, что как раз в этот день на вилле состоятся свадьба и два банкета в честь первого причастия, поэтому Уильям заказывает столик в «Нелло», где нам так понравилось в первый вечер. Расстроенный Джанфранко настаивает, чтобы после ужина мы все-таки заехали на виллу и выпили шампанского с тортом.

Наш ужин в «Нелло» совсем не похож на предыдущий, и я понимаю это в ту же секунду, как официант проводит нас за столик. В ярко освещенном, шумном обеденном зале мы — единственные иностранцы, одинокие страньери. В отсутствие Джанфранко я пытаюсь импровизировать, но на самом деле не уверена, какое блюдо из меню выбрать; я слишком весело разговариваю с официантом, который держится надменно и отстраненно. Приходится сдерживать раздражение, а раздражает меня все: официант, Уильям, который слишком быстро и много пьет, но главное, тот факт, что этот особый вечер ничем особенным не отличается — мы с Уильямом, как обычно, жадно набрасываемся на еду, которая к тому же оказывается невыдающейся.

Мы выбираем самые неудачные блюда: моя цесарка оказывается пересушенной, Уильяму достается жесткая баранина, и даже три вида кростини, заказанные на закуску, не так великолепны, как в прошлый раз. Делаю вывод, что дело не в отсутствии Джанфранко, а в моем настрое. Мне так хотелось устроить особый, шикарный и незабываемый ужин в честь дня рождения, даже если бы из гостей были лишь мы двое. Сырную тарелку приносят со свечой, что несколько улучшает мне настроение, а потом хозяин ресторана настаивает на том, чтобы отвезти нас на виллу, где как раз расходятся последние гости и начинается уборка.

В гостиной в глубине виллы уставшие официанты накрывают ужин для персонала. Джанфранко уже сидит за столом; он полностью поглощен чисткой фасоли, рядом — дымящаяся пепельница. Мы тихонько усаживаемся за длинный стол; постепенно приходят остальные и начинают есть и пить. Игнацио вытащил рубашку из брюк и избавился от своей бабочки; он приносит бутылку картицце^[22], которую Джанфранко обещал мне еще в день нашего приезда, наполняет бокалы, и к столу выносят шоколадный торт, украшенный единственным бенгальским огнем. Все поют: «Tanti auguri a te, tanti auguri a te, tanti auguri a Veeky, tanti auguri a te»^[23] — и я готова расплакаться, как же это приятно.

Следующим утром серо и сыро; мы с Паоло и Сильваной отвозим Уильяма во Флоренцию, где ему предстоит сесть на римский поезд. Я стою на платформе и до ушей улыбаюсь своему любимому другу, который ужасно раздражал меня все эти дни, но, несмотря на это, я уже скучаю по нему, хотя поезд еще не тронулся. А потом он уезжает, а я остаюсь на пустеющей платформе, и меня охватывает внезапное чувство полной свободы и безграничного океана возможностей — я даже замираю от неожиданности. С чего же начать? Целых две недели в Италии, всего через одну остановку — почти всегда пустая квартира Джанфранко, от которой у меня есть ключи, модный мобильный телефон, куча старых друзей, которых можно удивить своим появлением, старые знакомые места, куда можно съездить.

Для начала мы с Сильваной отправляемся на маленький рынок в Сан-Кашьяно, который по понедельникам раскидывается рядом с главной автостанцией. Прилавки стоят в три ряда вдоль скалы, с которой открывается потрясающий тосканский вид — почти как с открытки. Стараюсь не отставать от Сильваны, которая знает всех продавцов; она торгуется с ними и шутит. Ее унизанные кольцами пальцы держат все больше пакетов.

Солнечные лучи упрямо разгоняют сырой туман — это первый по-настоящему ясный день с моего приезда. Мне ничего не нужно, но хочется купить все. Раздумываю, не взять ли пару туфель, которые мне нравятся, но, когда Сильвана заявляет, что нужно брать обязательно, решаю не покупать. Она же накупила белья, два комплекта постельных принадлежностей и три пары туфель — а теперь вот выбирает пармезан на передвижной тележке сыровара.

В продуктовом ряду огромное количество деликатесов, и я останавливаюсь у каждого прилавка, впитывая краски и запахи и с удовольствием наблюдая за оживленной торговлей. Огромные куски пармезана нескольких видов, кругляши пекорино — зрелого и сладкого, толстые косы сливочно-белой моцареллы, бруски горгонцолы, козьи сыры, бледные дырчатые эмментальские: я словно в раю. Рядом — копченое мясо: окорока прошутто, гигантские батоны мортаделлы и маленькие сморщенные колбаски, салями и целый запеченный молочный поросенок с надрезами на восхитительной лаковой кожице.

Все утро слышу за спиной жемчужный смех Сильваны. Оборачиваюсь — и вижу, что она болтает с зеленщиком, чьи пальцы проверяют стебельки спаржи на твердость. Глянцевые цукини, бобы и сердцевинки артишоков лежат бок о бок с сахарным горошком, зеленой фасолью, баклажанами и сладким перцем, четырьмя сортами помидоров, курчавым салатом, толстыми луковицами фенхеля, пучками сельдерея и крошечными редисками. Все такое свежее, что я почти слышу хруст. Сильвана подгоняет меня, вручает мне часть своих сумок, и мы договариваемся встретиться у входа в «Нелло» в полпервого и пообедать с Паоло.

Я заказываю салат, Сильвана — кростини, прошутто и цыпленка, а Паоло — печень на гриле. Рассеянно отрывая хлеб, он вспоминает свои холостяцкие годы, когда каждый день сидел за тем же столиком в «Нелло», пока в его жизни не появилась Сильвана. Разговор обращается к Чинции: единственной женщине в жизни Джанфранко, которую он не предал. И все же она была уверена, что он ей изменял, и ушла от него, каким-то чудом вынудила отдать ей ресторан и выкупила долю единственного оставшегося партнера.

Паоло и Сильвана не скрывают своего презрения к ней. Я внимательно слушаю и время от времени спрашиваю. Многого я до сих пор не понимаю. Как Чинции удалось вышвырнуть Джанфранко из его собственного ресторана, настолько успешного, что перед входом выстраивались очереди? Как вышло, что за все свои труды он не получил ничего? Я не могу найти оправдания такой жестокой мести. Паоло рассказывает, что после развода Джанфранко на полгода ушел в подполье и не встречался почти ни с кем. Потом возникла идея с виллой.

Теперь «Ла Кантинетта» уже совсем не тот ресторан, что прежде, и обслуживает по большей части туристов. Расспрашиваю о личной жизни Джанфранко, о нескончаемой веренице женщин — в основном иностранок, — которые влюбляются в него и которых он регулярно бросает. За все десять дней нам с Джанфранко удалось остаться наедине всего один раз: мы ездили в «Метро», гигантский супермаркет в окрестностях Флоренции. Когда он учил меня готовить, мы регулярно туда наведывались и тратили огромные суммы на реализацию его фантазий. На этот раз все очень похоже, но по-другому: двадцать лет отделяют нас от нас прежних.

Приехав, берем одну из громадных уродливых телег и ходим по рядам — я везу, Джанфранко нагружает. Завернув за угол в отдел с тропическими фруктами и разноцветными ягодами, вдруг лицом к лицу сталкиваемся с человеком, чье лицо нам точно знакомо. Его губы расползаются в довольной улыбке, и он восклицает: «Как же я рад вас обоих видеть!» Мы разговариваем несколько минут, потом расходимся, и я шепчу Джанфранко, что так и не вспомнила, кто это такой. «Я тоже!» — смеется он в ответ, и мы смеемся вместе. Потом я все же вспоминаю имя этого человека, вспоминаю, что он работал официантом в ресторане, куда мы часто ходили, — должно быть, он подумал, что все эти годы мы были вместе и ни разу не расставались!

На этот раз в обществе Джанфранко я чувствую себя почти как с членом семьи. Мы просто вместе, между нами нет ни сексуального, ни профессионального напряжения, мы — двое взрослых, которых объединяют воспоминания о годах, когда они были моложе и глупее. Дело не в том, что он больше меня не привлекает — нет, он, как в первый вечер нашего знакомства, одет в стильные черные брюки, свободную белую рубашку и туфли с заостренными носами, и очень хорош собой, — но теперь я знаю его слишком хорошо, и динамика наших отношений изменилась. Пока мы едем, он с энтузиазмом придумывает идеи, как решить мои постоянные проблемы с деньгами, молниеносно просчитывает, что меня может спасти небольшой бизнес по выездному обслуживанию банкетов, с ходу выдает простые меню, тараторя с ленивым умбрийским акцентом и описывая круги над рулем горящим кончиком сигареты. Он легко загорается, но так же легко погасает, быстро отвлекается, однако его ум, как и чересчур горячее сердце, почти слышимо отбивает ритм мелькающих мыслей.

Quando la pera è matura, casca da sè.

Когда груша созреет — сама упадет (всему свое время).

Тем временем я навещаю старых знакомых. В день отъезда Уильяма возвращаюсь на виллу раньше обычного, надеясь почитать книгу, но когда захожу в гостиную в глубине дома, то, к своему удивлению, вижу столы, полные гостей, — и во главе одного из них восседает Фабио, наш мастер на все руки из «Ла Кантинетты»! В восторге лечу в его объятия. Я всегда любила этого здоровяка и часто встречалась с его подругой Лидией во Флоренции за кофе. Она тоже здесь и разговаривает с парой, которая мне вроде бы знакома; мне протягивают свежий, мясистый пекорино и корзинку свежей фасоли. За столиком в углу сидят три девушки, чей заливистый смех нарушает торжественность элегантного зала с его высокими потолками и большими зеркалами. В центре их столика стоит ведерко со льдом, и они размахивают бокалами с шампанским, оживленно жестикулируют и курят, выпуская струйки дыма. Лидия шепотом сообщает, что они из Молдавии, и вдруг я начинаю понимать, почему к их столику то и дело наведываются официанты и Джанфранко. К ним подсаживается Беппе в ярком фартуке официанта; теперь происходящее напоминает спектакль, за которым все с интересом наблюдают. Из кухни появляется Джанфранко с засаленными волосами; туго завязанный фартук делает его живот похожим на глобус. Он подходит к нам — заботливый хозяин, как всегда, — а потом садится за стол к проституткам. Мои глаза против воли все время обращаются туда.

Приходит Игнацио и приносит еще шампанского и целую батарею бокалов; его воротник расстегнут, на шее — галстук-бабочка. Джанфранко сидит рядом с самой тихой и некрасивой молдаванкой. Я лишь вполуха слушаю разговор за нашим столом, который перешел к вечной теме — ценам на недвижимость.

Эти девушки заинтриговали меня своей экзотичной худобой и беспардонностью. Одна уже медленно танцует со своим отражением в большом зеркале на стене. Еда на тарелках стоит нетронутой, а официанты один за другим подвигают стулья и садятся за их стол. За соседний столик усаживаются Сильвана с Паоло и начинают ужинать. Кухня закрывается. Я сижу за столом и вдруг с особой остротой понимаю, какие мы уже старые, и испытываю мимолетное сожаление, что не участвую в той, более веселой вечеринке, что я не очаровательная юная двадцатилетняя кокетка с кучей восхищенных поклонников.

В одну из поездок во Флоренцию решаю отыскать свой старый ресторан. Нахожу виа Кондотта и китайский ресторан по соседству, но несметное количество модных кафе, пооткрывавшихся со времен моего последнего приезда, приводит меня в растерянность. Наконец спрашиваю, что случилось с рестораном. В первом кафе никто ничего не знает, но во втором — японской закусочной с броским интерьером — мне встречается пожилой официант, который еще помнит те времена. Ресторан сменил название, сообщает он; и верно, еще раз пройдя по улице, я вижу знакомый порог, а зайдя внутрь, тут же узнаю бар.

Зато мне сразу, буквально с закрытыми глазами, удается найти подвальчик, где мы познакомились с Джанфранко. Спускаюсь по лестнице, и на меня обрушиваются яркие воспоминания: вот я сижу за печатной машинкой на первом этаже и составляю карту вин. Во втором зале тепло, и хозяин выходит мне навстречу и крепко обнимает; его волосы подернула благородная седина, и теперь он носит очки в модной оправе. Я еще хочу успеть на рынок Сант-Амброджо до закрытия, поэтому остаюсь всего на пару минут и обещаю потом заглянуть на обед. У самого выхода хозяин спрашивает, продолжаю ли я готовить свои знаменитые чизкейки. «Конечно, — улыбаюсь я. — Буквально вчера делала один для Джанфранко».

Я просто обожаю маленький рынок в Сант-Амброджо, но всегда блуждала в его поисках. Рынок находится в квартале Санта-Кроче, той части Флоренции, куда туристы вообще не заглядывают. С удовольствием теряюсь в переулках, забредаю на самые глухие улочки и захожу в лавки переплетчиков и торговцев лекарственными растениями, стоявшие на том же месте еще в шестнадцатом веке. Куда бы я ни отправилась во Флоренции, все пробуждает воспоминания о том или ином периоде моей «итальянской жизни». Этот квартал связан с Игнацио, нашей уютной жизнью на виа Гибеллина, с тем темным зимним вечером, когда я узнала, что беременна.

А вот институт, где я училась итальянскому до того, как встретить Джанфранко. И дорогущая энотека «Пинкьорри», куда мы с Игнацио ходили ужинать в мой последний приезд. Парикмахерская, куда я бегала, когда по утрам у нас неожиданно отключали воду, а у меня вся голова была намылена, и бар на углу, где бариста всегда рисовал сердечки пеной для капучино. А вот и рынок. Прилавки и столы стоят ровными рядами с двух сторон павильона, а на них — сыры, хлеб, всякая мелочовка, мясо и птица. Именно здесь, в маленькой сырной лавке, я встречаю Антонеллу и ее брата.

Мы замечаем друг друга одновременно. Их одинаковые карие глаза удивленно округляются, затем загораются от радости, и мы бросаемся друг к другу обниматься. На них белые халаты. Карло поседел, а Антонелла — настоящая красотка, точь-в-точь как ее мать. Мы говорим наперебой, но каким-то образом сказанное доходит: Чезаре здоров, но сидит в тюрьме; Антонелла встречается со старым другом Карло, и у обоих взрослые дети. Мы дивимся, как быстро идет время, как все меняется, и договариваемся поужинать на вилле через пару дней. Я не спрашиваю, как Чезаре попал в тюрьму. Я помню его: высокий, блестящие черные волосы, струящиеся по спине, непроницаемые глаза, выбитые зубы и сицилийская надменность. Наверняка всему виной наркотики.

Tale il padre, tale il figlio.

Яблоко от яблони недалеко падает.

Как-то утром вожусь на кухне виллы, отыскивая различные приспособления, необходимые для приготовления чизкейка, бесшумно шныряя среди других поваров и отхлебывая эспрессо, сваренный для меня Игнацио. И тут слышу знакомый голос в коридоре. Нас всех ждет сюрприз: на пороге стоит Джорджо Сабатини, сын моих старых друзей Винченцо и Клаудии. С широкой улыбкой он заключает меня в медвежьи объятия. Он так похож на отца, что я удивляюсь, почему на нем не тот же джинсовый комбинезон, из которого милый Винченцо, помнится, не вылезал. На хорошем английском с легким американским акцентом Джорджо говорит, как рад меня видеть.

Он и его друг Пит приехали в Италию ненадолго — навестить мать Джорджо. Винченцо умер в прошлом году — я с трудом смогла поверить, что этого здоровяка, всегда отличавшегося такой жаждой жизни, больше нет. Клаудиа и Винченцо были моей опорой, когда я страдала по Джанфранко. Те недели, что я провела у них, напоминали мне детство, когда я гостила у бабушки с дедушкой. По вечерам мы с Винченцо пили домашнее вино и граппу, закусывая вкуснейшими бискотти по фирменному рецепту Клаудии и обсуждая жизненные проблемы. Это было мое единственное счастье в те дни, наполненные горем, тревогой и одиночеством. И я всегда обожала Джорджо — такого же весельчака и добряка, как и его родители.

Джорджо наливает себе бокал верначчи^[24], заворачивает кусок хлеба в прошутто и ест, разговаривает и пьет одновременно. Он потерял не только отца, но и красавицу жену, американку, мать двоих дочерей, которых ему теперь приходится воспитывать в одиночку. Но это не мешает ему интересоваться моей жизнью, подливать себе вина, делать еще один бутерброд, заливаться смехом в ответ на шутки Пита и подтрунивать над Игнацио. Его веселость заражает всех. Он приехал, чтобы забрать спортивную машину Джанфранко, о существовании которой я до этого момента не подозревала. Со свойственным ему великодушием Джанфранко одолжил Джорджо и Питу машину на время отпуска в Тоскане.

И вот через два часа, когда чизкейк готов, а Джорджо с Питом в беседке доели пасту и допили вино, я сажусь с ними в машину, и мы едем в Сан-Джиминьяно. Я редко позволяю себе подобные спонтанные, непредсказуемые поступки: головокружительно рисковое поведение меня и ужасает, и восхищает. Мне не очень хочется в Сан-Джиминьяно, ведь мы были там с Уильямом на той неделе в один из дождливых дней, но Пит едет туда впервые, и мы несемся по автостраде, обсуждая политику и войну.

В итоге мы так и не попадаем в Сан-Джиминьяно: Джорджо внезапно решает, что хочет показать нам Чертальдо. «Рено» описывает спирали по серпантину, и мы останавливаемся у подножия холма, на котором раскинулся этот средневековый город. Оставив машину, дальше идем пешком, заглядывая в бары, чтобы опрокинуть по стаканчику верначчи и набраться сил перед подъемом к крепости на самой вершине. На табуретке сидит девушка в длинном черном платье и поет баллады эпохи Возрождения, перебирая струны арфы длинными пальцами. Я замираю, завороженная этой сценой. Здесь, в этот чудный туманный вечер под бескрайним жемчужносерым небом, раскинувшимся над полями, двориками и прохладными каменными арками, слушая эти хрупкие переборы вместе с немногими жителями этого древнего городка, где все дышит историей, я ощущаю абсолютное счастье и понимаю, как мне повезло, как одарили меня небеса. Мы еще долго сидим и слушаем, а потом идем смотреть крепость и фотографироваться.

К машине возвращаемся другим путем, заглядываем еще в один бар и, наконец, уезжаем, мчась среди тосканских полей, над которыми сгущаются сумерки. Вечер заканчивается в «Артиминьо» — элегантном и роскошном ресторане в соседнем городке, куда много лет назад меня привозил Джанфранко. Метрдотель встречает Джорджо с королевскими почестями, проводит за столик и тут же приносит нам спуманте и меню. Мы шикарно ужинаем, оставляем в ресторане кругленькую сумму и много пьем. Джорджо настаивает на том, чтобы заплатить за всех. Нас ждет долгое возвращение в Сан-Кашьяно — они должны меня проводить.

В какой-то момент Пит идет на прогулку один, чтобы переварить наш роскошный ужин, а Джордж начинает вспоминать то утро, когда он зашел навестить меня в маленькой «Остерии дель Гуанто» и в нашей с Джанфранко тогдашней квартире. Как только он заговаривает об этом, сразу вспоминаю, о чем речь. В ночь накануне Джанфранко не вернулся домой, и я не спала ни минуты, терзаясь беспокойством. Когда Джорджо приехал, я все ему рассказала. То был наш первый искренний, доверительный разговор. Я была так измучена тогда, что не смогла сдержаться. Я не забыла то утро и бесконечную доброту Джорджо; он терпеливо объяснял мне, что у Джанфранко невозможный характер, и успокаивал меня. Он тоже не забыл тот случай. Меня поражает значимость, которой мы оба его наделяем, я глубоко тронута. Джорджо не устает повторять, как был рад увидеть меня снова, как наша встреча придала особый смысл его нынешнему приезду в Италию — несомненно, это судьба. Стоит ли говорить, что я чувствую то же самое?

Мы с Сильваной во Флоренции — ходим по магазинам. Не успели мы сойти с автобуса, как она потащила меня в шикарные обувные бутики и тут же начала примерять туфельки на высоченных стилетто, просовывая в них свои маленькие ножки с высоким подъемом. Я жалею, что не принарядилась: рядом с Сильваной я всегда чувствую себя неопрятной кулемой, особенно когда вижу восхищенные глаза продавцов-мужчин. Она выглядит просто роскошно: короткий шелковый жакет, зауженные брюки точно по фигуре, позвякивающие золотые браслеты. Она берет две пары туфель, и мы шагаем по узкой пешеходной улице, ведущей в центр, часто останавливаясь у особенно красивой витрины.

Меня уже тошнит от собственного голоса, который несколько раз в минуту произносит: «Sì, è bellisimo». В глубине души я начала сомневаться, что это такое уж веселое времяпровождение — весь день смотреть, как Сильвана покупает туфли. Она затаскивает меня в свой любимый магазин одежды, и я рассеянно перебираю платья, пытаясь осознать цены.

Но это только начало. Она хочет, чтобы мы прошли виа делле Белле Донне и виа Торнабуони от начала до конца, а это две самые дорогие улицы во Флоренции. И тут я решаю отдаться этой мечте и вскоре перестаю ужасаться, что брюки стоят как небольшой автомобиль, а одно вечернее платье обойдется мне в годовой заработок. Через некоторое время мне уже начинает казаться, что тысяча долларов за юбку — сущий пустяк. Мы проходим целые километры, и батарея сумок в руках Сильваны растет, а в моем единственном пакетике — раствор для контактных линз и набор открыток для родных. В конце концов мы в изнеможении падаем в кресла кафе «Гиббе Россе» на пьяцца делла Репубблика. Официант тут же материализуется из воздуха и начинает порхать вокруг Сильваны с меню. Она берет чай, а я — бокал вина, и мы сидим за столиком полчаса в сгущающихся сумерках. Мы договорились поужинать с Джанфранко и Паоло в морском ресторане «Виттория» и, набравшись сил, снова отправляемся в путь.

Приходим раньше всех и садимся за большой круглый столик в элегантном, ярко освещенном обеденном зале. Заходит Паоло. Чуть позже приезжает Джанфранко в компании Нади — темноволосой молдаванки, рядом с которой он сидел на прошлой неделе. Мы с Сильваной толкаем друг друга под столом и шепчемся, что девушка выглядит на все восемнадцать. Но Джанфранко с серьезным видом подвигает ей стул, подносит зажигалку и начинает что-то рассказывать, положив ей руку на колено.

Сигареты — единственное, чем угощается Надя за весь вечер. Праздничный ужин начался, на столе появляются подносы с морепродуктами, но Надя к ним даже не притрагивается. Она пьет кока-колу, и я вдруг понимаю, что мне очень весело, я чувствую себя абсолютно в своей тарелке. Заливаюсь смехом в ответ на шутки Сильваны и спешу положить себе добавки. Раскрасневшаяся, смеющаяся, я — полная противоположность Нади, которая почти не разговаривает и сидит с угрюмой миной на лице. Задаю ей пару вопросов — откуда она родом, давно ли в Италии? — и замечаю, что она почти не понимает итальянского. По настоянию Джанфранко приносят тарелку с поджаренными толстыми ломтями хлеба, снежно-белыми шариками моцареллы и ломтиками помидоров (видимо, Джанфранко решил, что у Нади аллергия на морепродукты). Надя ковыряет еду, закуривает еще одну сигарету, храбро улыбается Джанфранко и отрезает себе крошечный кусочек, а затем запивает кока-колой. И тут я понимаю, как мне все это знакомо. Передо мной копия меня самой двадцать два года назад; я сижу рядом с мужчиной, в которого влюблена слепо, по уши, а вокруг кружатся веселые разговоры, которых я не понимаю, и тут уж не до еды. Я влюблена и готова мириться со всем, даже с чем-то непонятным и трудным, а главное — с громкоголосым весельчаком, что сидит рядом со мной и уже устал развлекать меня и угождать мне. Я вижу, какой путь прошла с тех пор, и мне становится жаль Надю: я знаю, что у нее впереди.

Non si può cavar sangue da una rapa.

Камень не кровоточит.

Дни моего незапланированного отпуска быстро заполняются, как правило, встречами со старыми друзьями. Но я скучаю по тем, кого уже не встречу никогда, — по друзьям, известия о смерти которых донеслись до меня за все эти годы. Чудесная Эмба и ее сын Маурицио, Винченцо Сабатини, мама Игнацио и Аннамария — самая трагическая смерть, от сердечного приступа, хотя она была еще так молода. Есть и те, кого жизнь увела далеко отсюда. За чашкой кофе в ирландском пабе встречаюсь с Памелой, сестрой Игнацио, и рассказываю ей о своей жизни в модном приморском городке, работе в газете, о мужчине, которого люблю, и кулинарных курсах. Она же рассказывает об Игнацио, о женщине, которую он полюбил, но так и не женился, но пытался наладить обычную семейную жизнь, когда родилась дочка; о его ресторане, который он открыл вместе с другом, и финансовых проблемах, его увлечении картами и открытом нраве, пользуясь которым толпы его знакомых приходили в ресторан по вечерам и пили и ели бесплатно, «съедая» всю прибыль. О том, как в конце концов его друг предал его — и ресторан разорился. Теперь Игнацио живет один в деревенском доме в Фиглине, а дочь, которую он любит больше всего на свете, видит всего раз в неделю.

Мы поражаемся тому, как позорно и бессмысленно растрачен его талант, а потом идем на рынок, где я покупаю розовый жакет в цветочек, который искала всю неделю, — кажется, по всей Италии женщины теперь носят только такие жакеты. Заходим в маленький бар у станции и пьем вино, пока не приходит мой автобус. Я обнимаю Памелу, милую, добрую девушку, которая чуть не стала мне сестрой, и перед отъездом мы даем друг другу обещание переписываться по электронной почте.

На другое утро Лео, старый друг Джанфранко, заезжает за мной на виллу и везет обедать. Его жена, мексиканка Мария, так долго прожила в Италии, что стала больше похожа на итальянку, чем на латиноамериканку. Она подает тальятелле в густом сливочном соусе с лососем, а потом выносит огромные тарелки с сеппие ин инцимино — мясистыми кольцами нежного кальмара со шпинатом и чесноком. Мы окунаем в соус хрустящие ломтики промасленной феттунты. Лео приносит хрустальный кувшин с янтарной жидкостью и разливает ее по крошечным рюмочкам. Пей медленно, говорит он, подмигнув мне. Я делаю глоток, и небо взрывается от остроты сотен красных перчиков. Мария и Лео смотрят на меня и смеются, а затем рассказывают истории о своих гостях, которых они потчевали этой граппой с острым перцем чили — собственного приготовления.

В день моего приезда, встретив меня в аэропорту, Чинция горела желанием провести хотя бы один вечер со мной, но с тех пор уже несколько раз переносила нашу встречу. И видимо, причина не только в том, что она теперь самая занятая женщина на свете, — кажется, в деле замешан мужчина. Наконец договариваемся, что за несколько дней до своего отъезда из Тосканы я приеду в Спедалуццо, а вечером она отвезет меня в Сан-Кашьяно. Мне не терпится снова увидеть «Ла Кантинетту» — из чувства ностальгии, а также потому, что мне хочется увидеть, как там все изменилось.

С тех пор как я приехала, мне уже пришлось выслушать несколько версий того, что же на самом деле произошло между Чинцией и Джанфранко, как распались их отношения и канул в Лету некогда успешный и популярный ресторан. Но я не верю ни одной из них. Каждая версия зависит от того, на чьей стороне рассказчик, но, зная Чинцию и Джанфранко, зная, что они совсем не похожи на невинных овечек, я понимаю, что, возможно, оба получили по заслугам.

Автобус проносится мимо зеленого поля для гольфа в Сан-Уголино и петляет по крошечным деревушкам. Эта дорога так знакома, что я даже не ощущаю резких уколов ностальгии, но, когда схожу у старого большого дома в Спедалуццо — почти не думая, инстинктивно, — сердце ухает при виде знакомых мест.

Снаружи кажется, что ничего не изменилось, и я открываю тяжелые кованые ворота и ступаю на хрустящий гравий внутреннего дворика, ведущий к столикам под открытым небом. А потом сворачиваю налево, на кухню.

Чинция стоит за столиком и обслуживает гостей; она замечает меня и улыбается. Она подходит ко мне, цокая туфлями на высокой платформе, в руках она держит пухлые меню. Обед почти закончился, говорит она, и скоро мы сможем посидеть, а пока я должна познакомиться с ее поварами.

И вот меня проводят в дом и на кухню, которая кажется намного теснее и темнее, чем когда я работала там, и поначалу я даже вздрагиваю: как мы умудрялись готовить для всех этих свадеб, причастий и шумных компаний отдыхающих на таком крошечном пятачке? Чинция взахлеб рассказывает о том, как хорошо им теперь работается, когда на кухне только женщины (solo donne!), а я вспоминаю удивительную гармонию между Джанфранко и мной, Альваро и мной, да и всеми нами, теперь, спустя годы, понимаю, что мы были уникальной командой поваров, несмотря на недопонимание, вспыльчивость и скандалы, пьянство и витание в облаках — а может быть, именно как раз благодаря этому.

Моя любимая крытая обеденная зона на улице, похожая на теплицу, все еще осталась, но вместо барной стойки Игнацио установили кирпичный камин — и призраки широкобедрых кружащихся бразильянок, радостной музыки и бурлящей энергии оказались навсегда замурованы в нем. Наверху здорово, как прежде: всего два столика на солнце, и оба заняты припозднившимися обедающими. А еще выше — наш «шатер», где мы ставили тележку в центре зала и красиво раскладывали на ней прошутто и целые кругляши пекорино, разные виды хлеба и запеченную рикотту с вечерницей, мои живописные десерты и бутылки кьянти в плетеных корзинах. Но соседний зал, который все лето гудел толпами загорелых клиентов, теперь выглядит заброшенным: краска на деревянных столах облупилась, стулья перевернуты.

С бокалом вина в руке изучаю меню, а Чинция сдвигает пустые столы. Меню по большей части осталось прежним, все фирменные блюда Джанфранко на месте. Однако все названия блюд Чинция перевела на английский, и некоторые со смешными ошибками.

— Хочешь, исправлю? — спрашиваю ее я, заметив «надомное оливковое масло, пикули и антишоки».

Тальяте Джанфранко по-прежнему в разделе фирменных блюд: обжаренная на гриле говядина из Кьяны, которая подается надрезанной по диагонали, с различными гарнирами. Но появилась и новая ее разновидность — тальята эзотика, описанная как «нарезанный стейк без костей с авокадо и козьим сыром». Чинция рассказывает, как популярен теперь ресторан у иностранцев, хотя, мне казалось, успеха среди флорентийцев вполне достаточно.

Она принесла мне кусок «коричневого пирога», приготовленного местной поварихой. Когда я непонимающе гляжу на нее, она поясняет, что это пирог с канелла — корицей.

— А! Коричный, не коричневый, — поправляю я и удивляюсь, какой он вкусный: с пропиткой и насыщенным коричным вкусом, украшенный толстым слоем крема. Но съедаю лишь немного — сегодня вечером мы ужинаем с Игнацио.

Чинции так и не удается присесть со мной даже на минутку — она настоящая супермама, присматривает и за рестораном, и за сыном и постоянно бегает. Мы едем забирать Тониньо из школы. Надевая другие брюки, Чинция рассказывает о мужчине, с которым встречается, нарочно акцентируя внимание на том, что ее роман начался через продолжительный промежуток времени после расставания с Джанфранко. Меня же мучает чувство, что я так и не узнаю правду: я никому из них не верю. Просто слушаю и понимающе киваю, пока мы едем на ее неповоротливом джипе.

Увидев Тониньо, испытываю смешанные чувства: и потрясение, и грусть. Никто не говорил мне, что он стал таким толстым. Когда мы приходим, он один сидит в пустом классе, а затем с кислым лицом тащится вслед за матерью. Я с ним подчеркнуто весела, но у него скучающий вид; он вертится на месте, и тот факт, что я родом из экзотической Австралии, ничуть не впечатляет его, поэтому мне остается лишь сдерживать неприязнь. И это ребенок Джанфранко! Плод его союза с Чинцией! Украдкой пытаюсь найти хоть каплю сходства с отцом за складками жира, в холодных щелочках глаз. Я сижу на заднем сиденье и слушаю их разговор: Чинция пытается умаслить капризного Тониньо своим жемчужным голоском; она нежна с ним, как с возлюбленным.

В Сан-Кашьяно она поддается уговорам Тониньо, и они идут повидаться с его папой. Мы оставляем машину и идем пешком, задержавшись у лавки зеленщика, чтобы купить вишен. Мне вдруг хочется сфотографировать Тониньо с вишней, и я прошу его попозировать мне. Он смущенно принимает позу — послушный, доверчивый; желтая футболка натянулась на пухлом животе. Он улыбается без радости, потому что так надо. Меня переполняют такая невыносимая любовь к нему и такая печаль, что хочется подбежать к нему и задушить в объятиях, сказать, какой замечательный у него отец и что все будет в порядке. Чинция подгоняет нас.

Мы подходим к дому Джанфранко, и меня вдруг охватывает страх. Он не ждал приезда Тониньо, как он отреагирует? Четыре часа дня — что, если он спит перед тихо включенным телевизором? Но вот мы заходим в прохладное здание, и Джанфранко стоит у двери в халате и приглашает Тониньо войти с возгласом радостного удивления. Чинция неуверенно топчется на пороге. Захожу в квартиру с чувством легкого смущения и вижу Надю, которая выглядывает из спальни Джанфранко с сигаретами и зажигалкой в руке, вид у нее робкий и пристыженный. Укрывшись в своей комнате, слышу, как Джанфранко знакомит ее с сыном, а потом, когда настает время уходить, вижу, что они сидят втроем на диване и смотрят телевизор, включенный на полную громкость.

Mangiare senza bere è come il tuono senza pioggia.

Еда без вина, как гром без дождя.

Мои дни в Тоскане подходят к концу. У меня такое впечатление, что мы с Джанфранко так толком и не повидались, так толком и не поговорили. Баснословно дорогая бутылка кьянти, которую он показал мне в день приезда, так и стоит на полке на кухне рядом с белым вином, привезенным мной из Австралии, а обещание напиться вместе так и осталось обещанием. Мы только и успели, что вместе съездить в «Метро» и поговорить о моем бизнесе по организации итальянских ужинов, который мог бы спасти меня от безденежья по возвращении в Австралию. Но мы не стояли рядом в громадной кухне его ресторана, где он бы готовил и объяснял, а я училась.

Бывают моменты, напоминающие мне о том, какой же он удивительный человек. Вот я восторгаюсь тем, как красиво все в Италии, — и вижу, что он улыбается. «Это тщеславие, — объясняет он. — Итальянцы так тщеславны, что стремятся все сделать идеальным, так что красота — следствие самолюбования».

За ужинами в «Нелло» мне больше удается поговорить с Паоло и Сильваной, чем с Джанфранко. Я понимаю, что он занят, что у него много забот, но вижу также, что у него не хватает времени на меня из-за Нади. По утрам он нетерпеливо стоит в коридоре, поджидая, когда она появится из ванной, которую уже успела заставить невозможным количеством косметики и кремов. Я думаю о том, какая она смелая, вспоминая свою неуверенность, вспоминая, как пыталась как можно меньше вмешиваться в жизнь Джанфранко и вести себя безукоризненно, тихо и примерно. А ее крошечные трусики уже болтаются на веревке на балконе, и туфли стоят рядом с ботинками Джанфранко. Однажды я замечаю, что в ванной убрали, отчистили ее и продезинфицировали, — и узнаю женскую работу.

Мы с Сильваной гадаем, скоро ли он от нее устанет. Нередко, когда мы сидим за столом, меня поражает Надин вид: угрюмая, крестьянская надутость. Будь у нее на голове платок, меня бы это не удивило. Но почему-то мне кажется, что их союз удержится, хотя Джанфранко по-прежнему часто бывает не в духе, но мы все к этому уже привыкли.

В тот вечер, когда Джорджо привозит меня домой после ужина в «Артиминьо», отпираю дверь своим ключом и сталкиваюсь лицом к лицу с Надей. Она плачет.

— Что с тобой? — тихо спрашиваю я.

— Он со мной не разговаривает! — шепчет она, и я тут же забываю о своей предвзятости.

Мне хочется сказать ей: бросай его, он никогда не сделает тебя счастливой; он так со всеми поступает, подвергая их невыносимому остракизму, пока не привязываешься к нему еще сильней. Но я лишь сочувственно улыбаюсь и советую не волноваться — такой уж он переменчивый человек, и скоро эта полоса кончится. Увы, я не могла бы спасти ее, даже если бы хотела.

Aiutati che Dio ti aiuta.

Господь помогает тем, кто помогает себе сам.

Игнацио ждет меня у входа в бар Беппе и, увидев, идет навстречу, стуча каблуками по мощеной площади. На нем костюм из ткани с добавлением шелка, брюки с широкими штанинами. Он красив, хоть и невысок, и я сама ощущаю себя красавицей в узких расклешенных брюках и новеньком розовом жакете с цветочным рисунком. В мой последний вечер в Тоскане мы идем ужинать в «Ла Тенда Росса». С Игнацио мне удалось побыть чуть больше, чем с Джанфранко, но это наше первое настоящее «свидание». На прошлой неделе он хотел познакомить меня со своей пятилетней дочерью, но поездка к ней подразумевала слишком уж много сложных перемещений, и в итоге ничего не вышло.

Снаружи ресторан разочаровывает: у него низкая крыша, как у мотеля. Заходим в тихий зал, где стоят пальмы и большие вазы с цветами. Из тени выплывает официант-кореец и проводит нас к столику в обеденном зале; на каждом из безупречно накрытых столов стоит скульптура. Кроме нас, в зале еще всего две пары, но я замечаю и табурет с тканевой обивкой между нашими стульями, и изысканные кольца для салфеток, и серебряные подтарельники. Официант приносит большие меню в твердой обложке (в моем, разумеется, нет цен) и возвращается, чтобы наполнить наши бокалы искрящимся просекко.

Вежливая сноска в меню предупреждает дорогого клиента о том, что возможна задержка в обслуживании, которая может показаться долгой, но объясняется лишь тем, что каждое блюдо готовится индивидуально.

Заказываю крем-суп из спаржи с морскими гребешками, а Игнацио — паштет из утки. Приносят шесть золотистых моллюсков в ярко-зеленой спаржевой лужице; легкий копченый привкус хорошо сочетается с деликатным вкусом спаржи. Жирный сливочный паштет сопровождается пирамидкой ягодного желе и крошечным стаканчиком сотерна. По залу разносятся звуки классической фортепьянной музыки, а трое официантов бесшумно порхают от столика к столику, обслуживая шестерых гостей.

Мы с Игнацио полушепотом разговариваем о Флоренции, затем принимаемся обсуждать его дочь. Я вспоминаю свой аборт и вызываю его на откровенный разговор, спрашивая, была ли любовью всей его жизни, но он ведет себя сдержанно, он чопорен, окружающая обстановка явно на него влияет. Мне хочется кричать, хочется напиться и щелкнуть пальцами у него перед носом, но я веду себя безупречно. Ведь это он меня пригласил.

Приносят моего голубя в липком соусе из портвейна. Божественно нежное мясо само отделяется от костей на подушке из воздушной поленты. Игнацио заказал медальоны из баранины; они приправлены каштановым медом. За столиком со свечами мы потягиваем мягкое красное перкарло^[25]. Делаю пометки в блокноте: претенциозный, чересчур чопорный ресторан. Я прихожу к выводу, что, несмотря на роскошное содержимое наших тарелок, современная оригинальная кухня удается итальянским рестораторам гораздо хуже, чем традиционная крестьянская еда. Здешним блюдам не хватает домашнего вкуса, который я так люблю. Когда Игнацио возвращается из туалета, мы делим пополам нежное суфле из сыра бри с завитком меда и карамелизованным яблоком, с хрустящими засахаренными грецкими орехами. Я соглашаюсь, что не мешало бы еще выпить, Игнацио оплачивает громадный счет (скромно у входа, пока я допиваю десертное вино), мы садимся в машину и начинаем искать бар, который еще открыт.

Работает только бар на пьяцца Беккария; мы садимся с «маргаритами» за липкий столик в тусклом зале, и наконец начинается разговор по душам. Мы вспоминаем нашу совместную жизнь, наши отношения, и я вижу слезы в глазах Игнацио. Он говорит мне самые прекрасные слова, которые я и не надеялась от него услышать, и тот период в нашей жизни, когда мы были вместе, благодаря этим словам вдруг становится драгоценным и священным. В машине на светофоре он вдруг поворачивается ко мне и прижимается к моим губам своими идеальными губами купидона, потом шепчет мне на ухо, как ему жаль, что мы не остались вместе, как жаль, что все это так быстро кончилось. И наконец я чувствую себя спокойно — история завершилась, пусть через восемнадцать лет, но завершилась.

Сильвана, чей день рождения мы празднуем, переживает из-за лишних килограммов, поэтому в прохладном зале «Нелло» в мой последний день в Тоскане заказывает лишь кростини с прошутто, мясо в бульоне и шпинат. Чувствую себя отвратительно. Я почти не спала, голова гудит, а в животе буча. По настоянию Сильваны заказываю панцанеллу и белые грибы на гриле, а Паоло — телячью отбивную.

У Джанфранко этим утром, к моему ужасу, отключили воду. Кое-как помывшись тремя бутылками минеральной воды, все еще чувствую, как вчерашняя жирная еда, десертные вина и коктейли просачиваются наружу липким потом, особенно рядом с сияющей, румяной Сильваной и аккуратным, элегантным Паоло.

Моя панцанелла (хлебный салат) приготовлена с огромным количеством базилика, и я словно глотаю само лето, но вот, съев полпорции грибов, чуть обуглившихся на гриле, чувствую тошноту. Разговор не клеится; сегодня мы почему-то не можем весело болтать о пустяках. Паоло ест быстро и не так общителен, как всегда, а я волнуюсь, как бы не опоздать на поезд в Перуджу.

У ресторана крепко обнимаемся, и я быстрым шагом отправляюсь вниз по улицам, ведущим к вилле. Началось лето. В просторной кухне один из поваров фарширует молочного поросенка; другой учит Надю чистить артишоки. Сажусь на каменную стену в уютном дворике и слежу за входом, поджидая Игнацио, который обещал отвезти меня на вокзал во Флоренцию. Надя надела длинный белый фартук, затянув завязки на своей тоненькой талии, и, кажется, чувствует себя вполне в своей тарелке у разделочной доски, уверенно снимая с артишока внешние листья. С грустью задумываюсь о том, изменится ли ее жизнь так же, как моя, после этого любовного романа и кулинарного ученичества. Желаю ей удачи — сначала молча, про себя, потом шепотом на ухо, когда мы прощаемся.

В квартире Джанфранко мы с Игнацио грузим мой багаж в машину — и как же его много, как он мог так потяжелеть за эти несколько дней? Тут у дома останавливается джип. Джанфранко приехал попрощаться со мной, и, несмотря на то что за темным стеклом на пассажирском сиденье сидит Надя, я крепко обнимаю его, обхватываю его шею руками, благодарю за гостеприимство и дружбу и сожалею, что мы так мало времени провели вместе.

— Позвони мне из Перуджи, — говорит он, и я обещаю, что так и сделаю.

Минутой позже мы с Игнацио уже едем по холмам и серпантинам Кьянти во Флоренцию.

Bacco, tabacco e Venere riducono l’uomo in cenere.

Вино, женщины и табак испортят любого мужчину.

Даже если бы с момента нашей встречи прошло пятьдесят лет, я бы узнала Раймондо. Я знаю только одного человека с такой походкой: он ходит быстро и целеустремленно. Он также единственный, кто всегда, независимо от моды и погоды, носит костюм с галстуком. Сегодня на нем ярко-красный шелковый галстук и такой же платок в кармашке, а пиджак и усы, как обычно, делают его похожим на героя мультфильма. У входа на вокзал мы летим друг к другу и наперебой начинаем твердить, как похорошели и ни капли не постарели. Но на самом деле, сидя рядом с Раймондо в его маленьком «фиате», я вижу, что он постарел, однако ему это к лицу. Он немного раздался в талии, волосы посеребрила седина — по моим подсчетам, ему уже больше шестидесяти.

Колеся по извилистой горной дороге, ведущей в город, он рассказывает о своем ресторане, который становится все более и более популярным, о сложностях с неуправляемым молодым сыном. Нам так много нужно рассказать друг другу, и каждый поворот средневекового города навевает почти такую же ностальгию, как во Флоренции. Раймондо рассказывает про Наташу, свою подругу из Украины, — рассказывает осторожно, потому что, хотя со смерти нашей обожаемой Аннамарии прошло восемь лет, он помнит, как близки мы с ней были. Наш разговор то и дело прерывается: Раймондо то запевает песенку, то жмет на клаксон, то ругается с неумелыми водителями на дороге. Чудом нам удается поставить машину всего в паре минут от узкой виа Улиссе Роччи и его ресторана.

«Веккья Перузиа» тот же, что и прежде. Великолепный стол с закусками стоит посреди маленького зала; красивое бледное лицо Франки — шеф-повара — выглядывает из кухни. Нас приветствует огромная женщина — знаменитая Наташа. Она быстро окидывает меня взглядом и сдержанно пожимает руку. Раймондо ведет меня в крошечный закуток на кухне рядом с посудомоечной машиной и разливает по бокалам белое вино. Мы поднимаем тост и пьем. И Раймондо снова подмигивает мне, как при Аннамарии: мол, у нас с тобой маленький заговор, а она ничего не знает. Он как школьник. Смеемся — мы снова довольные соучастники.

Я никогда не жила и не гостила в Перудже достаточно долго, чтобы обзавестись друзьями; кроме Раймондо, я здесь никого не знаю. Но у меня не так много времени, и я с удовольствием брожу по улицам безо всякой цели, как во Флоренции. Я остановилась в квартире Аннамарии в городе; мы живем там с Наташей и Лидией, угрюмой девочкой из Латвии, которая работает в ресторане посудомойкой. Раймондо же делит время между городом и пригородом Каса-Колоника, где живет со своим неуправляемым сыном. Наташа сидит за кухонным столом в мужском банном халате, пьет чай и объясняет мне, как пользоваться посудомоечной машиной, — и я почти физически ощущаю тоску по Аннамарии, вспоминаю, как мы пили, разговаривали и смеялись за тем же столом. Невыразимо скучаю по ней.

Чуть позже в день приезда принимаю душ, одеваюсь и иду в ресторан. Раймондо усаживает меня за столик у входа, приносит вино и предлагает выбрать любое блюдо из меню; затем сам садится рядом и наливает себе вина. Клиентов немного, и Наташа прекрасно справляется, время от времени бросая в нашу сторону огненные взгляды.

Обожаю ресторан Раймондо. Приди мне когда-нибудь в голову безумная мысль вернуться в беспощадный и жестокий мир ресторанного бизнеса, здесь я могла бы работать. Это маленькое, уютное заведение; с кухни, где правит роскошная толстушка Франка, чьи губы аккуратно обведены черным карандашом, слышно радио. Восемь столиков с зелеными скатертями и свежими цветами. На стенах — фотографии Раймондо в рамках: Раймондо с другом, боксером Джанкарло; Раймондо выступает по национальному телевидению; обнимает сияющих клиентов. В углу — стеклянный холодильник с маленькими креманками тирамису и стеклянными вазочками со свежей клубникой, глазированной лимонным сахаром. А столик с антипасти — овощи, приготовленные десятью разными способами, полкруга сладкого пекорино, салат из свежих фруктов. Тележка с прошутто, на которой красуется сочный розовый окорок; разделочная доска, усыпанная крошками и ломтиками невозможно аппетитного мягкого хлеба.

Раймондо жалуется на язву, от которой мучается почти всю взрослую жизнь, периодически воздерживаясь от алкоголя и переходя на молоко. На время моего приезда он удвоил свою обычную дозу таблеток, чтобы мы могли ни в чем себе не отказывать. Каждое утро в шесть он наливает себе кружку пива и отправляется в собственный огород — собирать овощи для ресторана. Тяжелая жизнь в крестьянской семье закалила этого удивительного человека, который, несмотря на шестидесятилетний возраст, утверждает, что они с Наташей могут часами заниматься сексом. В глубине души я беспокоюсь за него.

Я гуляю, ем и пью вино. На обед обычно прихожу в ресторан и ем салат с его собственного огорода с большим количеством заправки, мягким хлебом с хрустящей корочкой и обязательно — несколькими бокалами домашнего белого вина, разбавленного газированной водой. Потом снова выхожу на солнце, брожу по магазинам, площадям, смотрю на людей, сижу в кафе и болтаюсь по улицам-лестницам, заводящим меня в уютные уголки, к этрускским развалинам или внезапным головокружительным панорамам полей, уходящих вдаль до самого горизонта. Нагулявшись, возвращаюсь в ресторан и заказываю ужин. Франка присылает мне тарелки со свежими яичными тальятелле, толстобокие сливочные бобы с панчеттой, толстые трубочки пасты стрингоцци, блестящие от масла и пересыпанные черными трюфелями, или чесночные артишоковые сердцевинки, плавающие в масле. Лишние килограммы больше меня не заботят, как и риск прослыть обжорой. Эта прекрасная, богатая вкусами еда будет такой только здесь, и мне хочется запечатлеть это в памяти.

На маленькой кухне мы с Франкой говорим о мужчинах, среднем возрасте, сексе, любви и смерти; она одним глазом приглядывает за булькающими соусами. Я не могла удержаться и встала из-за стола, чтобы лично похвалить ее восхитительный каччаторе^[26] с кроликом. Как ей удалось достичь столь насыщенного вкуса, приготовить такой густой, вязкий, чудесно пахнущий травами соус? Увлеченная беседа о еде заводит нас совсем в другие степи, и неизбежно Франка начинает жаловаться на долгие, тяжелые, неблагодарные рабочие смены и твердить, как же ей хочется на пенсию.

Понадобилось три с половиной недели, чтобы моя австралийская жизнь показалась совсем незначительной; я уже готова ее бросить. Как я могла так долго не возвращаться в Италию? И смогу ли уехать отсюда опять? Еда — всего лишь символ, физическое выражение всего, что вдохновляет, оживляет и пробуждает ту часть меня, что словно впадает в спячку, как только я уезжаю. Такое впечатление, что я не один человек, а два — а может, все дело в том, что в Италии я чувствую себя полноценным человеком. Это всего лишь внешняя среда, которая, однако, обогащает и наполняет все мое существо, изменяет меня, делает лучше. Это чувство преследует меня всегда, когда я приезжаю в Италию и снова погружаюсь в местную жизнь, но только теперь я понимаю его и могу выразить словами. Выходи на пенсию, хочется сказать мне Франке, твоя кухня будет в сохранности в моих умелых руках.

Поняв, что я не притязаю на Раймондо, снежная королева Наташа тает (помогает и небольшой выговор, который он ей сделал). Мы всего лишь две иностранки в чужой стране — и Наташа уже с удовольствием ведет меня за покупками, совсем как Сильвана. Но если с Сильваной мы ходили по бутикам, набитым волшебными и элегантными вещами, которые я могу позволить себе только в мечтах, Наташа тащит меня в подвалы с распродажами и дешевые магазины, рассчитанные на девочек-подростков, где орет стерео, а прилавки завалены копеечными яркими шмотками. Эта сторона элегантной Перуджи прежде мне не открывалась, и, пока Наташа выбирает вещи для своей двадцатитрехлетней дочери, которую почти не видит, я примеряю бесконечные джинсы и рубашки по смешным ценам.

Мы гуляем по тоскливому дешевому универмагу, где я умираю со скуки, пока Наташа ведет долгую беседу на русском с какой-то парой, а потом пытается убедить меня накупить дешевых безделушек в подарок родным и друзьям. Наконец заходим в одну из лучших кондитерских города, где Наташа заказывает самый жирный торт с кремом и говорит, что вскоре хочет всерьез заняться фитнесом. Ох уж эти женщины!

Вернувшись в ресторан, понимаю, каким драгоценным подарком является Наташа для моего любимого сумасшедшего Раймондо, как много дел она берет на себя. Она — декоратор его театра, благодаря ей у него есть возможность блеснуть или, когда устал, ускользнуть и пропустить рюмочку в одном из баров Перуджи, а если захочется — напиться и громко распевать для клиентов.

Я всегда понимала Раймондо, хотя это совершенно необъяснимо: он изъясняется на смеси римского и умбрийского диалектов, а если он выпьет, то язык у него совсем заплетается. Тем не менее я понимаю все, что он говорит. Если бы я верила в прошлые жизни, то решила бы, что мы с ним были братом и сестрой. Я для него по-прежнему сореллина, сестренка, которую он гордо водит по городу под ручку. И куда бы мы ни пришли, нас везде встречают с радостью: Раймондо — местная знаменитость, яркий персонаж, — и я горжусь тем, что у меня такой сопровождающий.

В роскошном и элегантном «Каффе дель Перуджа» он беседует с метрдотелем. Мы пьем коктейли с кампари, стараясь не напиваться, а местная кухня меня просто очаровывает. На изогнутой барной стойке расставлены подносы с антипасти, крошечными пиццеттами, сэндвичами, маринованными овощами, сырами, соусами, терринами и мясными деликатесами, мини-рулетами с начинкой, оливками, кростини и брускеттой, фисташками, миндалем и арахисом в вазочках. Изысканно одетые жители Перуджи наполняют тарелки с уверенным изяществом, отличающим всех итальянцев за столом.

К нашей маленькой компании присоединяется пожилой мужчина в отглаженном кремовом льняном костюме — это хозяин ресторана, и Раймондо объясняет ему, что я — знаменитая австралийская журналистка. Он, конечно, преувеличивает, но я подыгрываю, и владелец ведет меня к лифту, который поднимает нас на верхний этаж здания, в торжественный зал под сводчатым потолком и с канделябрами. Я задаю умные вопросы, восторгаюсь открытой кухней, где передо мной выстраивается шеренга красавчиков поваров в белоснежной рабочей одежде. Провожу рукой по мрамору и терракоте, изучаю меню и рассыпаюсь во вполне подобающих восторгах. В лифте на обратном пути сердце сжимается от жалости: замечаю в ухе хозяина слуховой аппарат, который он время от времени поправляет. Искренне благодарю его и иду на поиски Раймондо.

Мы возвращаемся в его ресторан, и по пути он рассказывает мне о сыне, который причиняет ему так много горя. Раймондо волнуется, подозревая, что Риккардо сидит на наркотиках. Даже если это и не так, он ведет себя странно и асоциально: целый день сидит в комнате, закатывает скандалы с криками, — ему нужно обратиться к психиатру. Во время одной из ссор, перешедшей в драку, Риккардо ударил Раймондо, и тот притворился, что умер. Сын был в ужасе, но отец не спешил «приходить в себя» — хотел проверить, любит его сын или нет.

Когда Аннамария умерла, Риккардо было тринадцать. Я помню, как они были близки, — и не раз замечала особые отношения, связывающие пожилых матерей с единственными сыновьями. Разве может пьющий, курящий одну сигарету за другой ресторатор справиться с сыном в одиночку? Меня переполняет глубокая печаль, когда я слышу рассказ Раймондо, но что я могу посоветовать? Мы приезжаем в «Веккья Перузиа», и Раймондо, который только что даже всплакнул, уже рассыпается в приветствиях на трех языках. Улыбка Наташи как бальзам на душу.

Questa è la vita e qui il gioire, un’ora di abbracci e poi morire.

Вот в чем радость жизни: всего час в объятиях друг друга, и умереть не жалко.

Мои чемоданы забиты под завязку. Тихий дождь капает с зонтика, а я шагаю по мощенным булыжником улицам по направлению к «Веккья Перузиа». Сегодня мой последний день в Перудже. Рано утром поезд увезет меня в Рим, а потом предстоит долгий перелет в Австралию. В ресторане заняты всего два столика; сегодня воскресенье, и Раймондо обещал сводить меня выпить в последний раз. В тишине ужинаю крошечными кочанчиками брюссельской капусты, фенхелем, артишоками и зажаренными до черноты цукини в лужице ароматного масла, остатки которого подбираю хлебом; затем съедаю кусочек восхитительного торта с рикоттой, приготовленного Франкой. Он сделан из рассыпчатого песочного теста с кусочками шоколада и таинственной смесью пряностей, состав которой я не могу определить. Фотографирую Франку у окна, Наташу, в ужасе закрывающуюся руками, Раймондо у стола с антипасти, затем Раймондо и Наташу рядом с клубничным чизкейком, который я испекла вчера вечером.

И вот мы с Раймондо под руку выходим в дождливую ночь. Появляется африканец с розами, и Раймондо покупает мне одну. Мимо проезжает машина; водитель опускает окно и приглашает нас на вечеринку в соседний ресторан. Сначала мы спускаемся по лестнице, ныряем в низкую дверь и оказываемся в шумной траттории, где за барной стойкой нам наливают по рюмочке лимончелло. Затем идем в другой бар выпить по коктейлю; нас тут же окружают официанты, которые смеются с Раймондо и вспоминают всякие забавные случаи из жизни. Вечеринка, куда мы наконец попадаем, устроена в честь американца, чьего-то гостя; нас представляют друг другу. Зал полон людей в дорогих модных нарядах; все сидят за длинным столом.

Нам с Раймондо наливают шампанского, и при виде еды я, как обычно, погружаюсь в подобие транса: на столе стоят целиком копченые семги, вазочки с закусками, сверкающие, как разноцветные драгоценные камни, корзины с хлебом и булочками и целые головки сыров. Я жалею, что уже не голодна и что так скоро уезжаю. Жалею, что не принадлежу к этой толпе изысканных, красивых жителей Перуджи, для которых такое гастрономическое великолепие — обычное, каждодневное явление. Я очень горжусь Раймондо и чувствую себя неуклюжей, неотесанной австралийкой, несмотря на новообретенную уверенность. Я обнимаю его за шею, целую в затылок и говорю «спокойной ночи», оставляя его за столом с Наташей, а сама иду спать. Это и становится нашим прощанием. На следующее утро Наташа сажает меня в такси в конце улицы. Перуджа все еще спит; тонкая дымка белого тумана окутывает поля за городской стеной. Я спала мало и плохо, представляя, как сяду в такси и поеду на вокзал, затем на поезде в Рим и на электричке в аэропорт, как буду проходить регистрацию и долго лететь домой.

Остаться было бы так легко — но мне вдруг почему-то страшно хочется уехать, оказаться в промежуточном, нереальном, странном состоянии «ни там, ни здесь», чтобы поразмышлять над тем, что случилось за эти недели. Когда поезд покидает Перуджу, чувствую, как сердце сжимается от нахлынувших эмоций, но одновременно уже думаю о том, что ждет меня впереди: о работе, которая мне нравится, о моем прекрасном городе и о мужчине, который делает меня счастливой. Теперь я понимаю, что все это есть у меня благодаря разрозненным отрывкам моего прошлого, былым приключениям, которые сплелись воедино, образовав богатую канву, ставшую основой моей жизни, и сделали меня такой, какая я есть.

1

Итальянский певец, популярный в 1980-х. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

2

Букв. "святое вино", традиционное итальянское десертное вино из Тосканы, как правило, делается из винограда сорта треббьяно или мальвазия.

3

Национальный парк в Италии, на востоке Лигурии.

4

Пиццайоло — повар, специализирующийся на приготовлении пиццы.

5

Игристое вино.

6

Вареная колбаса из Болоньи.

7

Из даров моря.

8

Исторический квартал в Перудже.

9

Вкусная улица (ит.).

10

Не всегда все идет, как запланировано.

11

Тосканская колбаса салями с семенами фенхеля.

12

Итальянский рождественский кекс.

13

Великий итальянский архитектор и скульптор эпохи Возрождения.

14

Слава богу (ит.).

15

Чесночные гренки.

16

Апулия — регион на юго-востоке Италии.

17

Италия да, Италия нет. Пицца в компании. Развеселой компании! (ит.)

18

Название этого супа переводится как «подогретый»; по сути, это подогретый вчерашний суп минестроне, в который для густоты добавляют черствый хлеб или фасоль, а также дешевые овощи: лук, капусту.

19

Сорт белого винограда, выведенный в швейцарском кантоне Тургау. В настоящее время на его основе производят вино во всем мире, в том числе в Италии.

20

Красное тосканское сухое вино из сортов винограда каберне совиньон, каберне фран и санджовезе.

21

Вяленая говядина.

22

Разновидность просекко с виноградника Картицце, которая считается лучшей.

23

С днем рождения тебя (ит.).

24

Тосканское белое вино.

25

Тосканское красное вино.

26

По-итальянски это означает «охотник», а этим словом обозначаются блюда, приготовленные в «охотничьем» стиле, обычно рагу с помидорами, луком, грибами и вином, с добавлением куриного или кроличьего мяса.